Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

* * *

«Здесь и автобиография, и история, и публицистика». Василий Маклаков и его главные мемуары

Василий Алексеевич Маклаков (1869–1957) вошел в историю России конца XIX — начала XX в. как адвокат, оратор, юрист и публицист, как лидер правого крыла Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы) и кадетской фракции II–IV Государственных дум, а также как талантливый мемуарист. К настоящему времени биография и взгляды Маклакова, по крайней мере в общих чертах, изучены достаточно хорошо[1], причем наиболее заметный вклад внес О. В. Будницкий[2]. Тем не менее имеются все основания для того, чтобы остановиться подробнее на личности автора воспоминаний, предлагаемых вниманию читателей.

Василий Алексеевич Маклаков родился 10 мая 1869 г. в Москве и был крещен там же 22 мая[3]. Отцом его являлся Алексей Николаевич Маклаков (1837–1895), известный офтальмолог, основатель Московской офтальмологической школы. Мать, Елизавета Васильевна Чередеева (1848–1881), спустя 12 лет после рождения первенца скончалась, и его мачехой в 1885 г. стала писательница Лидия Филипповна Нелидова, урожденная Королева, в первом браке Ломовская (1851–1936). Все биографы В. А. Маклакова указывают, что он потомственный дворянин, однако в действительности с его происхождением все было сложнее. Статский советник А. Н. Маклаков 2 апреля 1880 г. получил орден Св. Владимира 3-й степени[4], после чего 9 сентября 1882 г. обратился в Московское дворянское депутатское собрание с прошением, в котором говорилось: «По Всемилостивейше пожалованному мне ордену Св. Владимира 3 ст. желаю быть записанным в родословную книгу дворянства Московской губернии, вместе с покойною женою моею Елизаветою Васильевною, рожденною Чередеевою, и детьми моими…»[5]. К этому времени у А. Н. Маклакова было трое сыновей (Василий, Николай и Алексей) и четыре дочери (Елизавета, Александра, Ольга и Мария). Московское дворянское депутатское собрание 2 января 1880 г. постановило внести А. Н. Маклакова и его детей в 3-ю часть Московской дворянской родословной книги, а 19 марта 1884 г. Сенат утвердил постановление депутатского собрания, поскольку А. Н. Маклаков получил орден Св. Владимира 3-й ст., «каковым приобрел права потомственного дворянства»[6]. Следовательно, В. А. Маклаков стал дворянином, когда ему было 14 лет.

В 1887 г. Василий окончил с серебряной медалью 5-ю Московскую гимназию и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, во время учебы он активно участвовал в студенческом движении. В 1890 г. за участие в студенческих беспорядках был арестован и провел пять суток в Бутырской тюрьме, а затем вообще исключен из университета без права поступления в него. Однако в 1891 г. благодаря хлопотам отца Маклакова восстановили в университете, но с переводом на историко-филологический факультет. Здесь он серьезно увлекся историей и стал одним из любимых учеников известного медиевиста профессора П. Г. Виноградова, который в 1894 г., по окончании Маклаковым учебы, предложил ему остаться в университете для подготовки к профессорскому званию. Этому воспротивился попечитель Московского учебного округа Н. П. Боголепов, не забывший «грехи молодости» Маклакова. Воинскую повинность он отбывал канониром на правах вольноопределяющегося 1-го разряда в 3-й батарее 3-й Гренадерской артиллерийской бригады, откуда в сентябре 1895 г., выдержав экзамен на чин прапорщика запаса, был уволен в запас. Ранее, в мае этого года, семью Маклакова постигло большое горе — скончался его отец, и старший сын, чувствуя на себе груз ответственности за младших братьев и сестер, решил стать адвокатом. В 1896 г. Маклаков сдал экстерном экзамены по курсу юридического факультета Московского факультета и стал помощником присяжного поверенного А. Р. Ледницкого, а позднее — знаменитого Ф. Н. Плевако.

В 1898–1900 гг. Маклаков был женат на оперной певице Евгении Павловне Михайловской. Судя по всему, она пошла на этот брак, чтобы узаконить свою дочку, которая при крещении получила фамилию «отца» (а может быть, и действительно отца). «Бог с тобой, я не могу тебя упрекать, — писала Михайловская Маклакову 27 июля 1898 г. — Меня только возмущает адская несправедливость — я так полюбила свою бедняжку! А ты? Ты исполнил обещание, ты дал ей ненадолго свое имя…»[7]. Семейная жизнь у начинающего адвоката не сложилась: по прошению жены, обвинившей Маклакова в супружеской неверности, их брак был расторгнут решением московского епархиального начальства. Сенат 29 февраля 1900 г. утвердил это постановление с осуждением Маклакова «на всегдашнее безбрачие», и впоследствии он более в официальный брак не вступал и детей не имел. В 1901 г. Маклаков был утвержден присяжным поверенным округа Московской судебной палаты, наконец-то получив право на адвокатскую практику. Вместе с П. Н. Малянтовичем, Н. К. Муравьевым и Н. В. Тесленко Маклаков организовал кружок молодых адвокатов, которые, помимо прочего, бесплатно защищали в судах интересы малоимущих. Маклаков сделал хорошую карьеру, специализируясь на политических процессах, на которых рассматривались дела Н. Э. Баумана (1905), о Выборгском воззвании (1907), М. М. Бейлиса (1913) и др. Секретом успеха Маклакова как адвоката было его ораторское дарование.

В августе 1904 г. начинается превращение преуспевающего адвоката в политика, поскольку в августе этого года Маклаков становится секретарем и архивариусом, затем — членом Бюро кружка «Беседа», который координировал деятельность либеральной оппозиции. В ноябре 1904 г. на квартире Маклакова состоялось собрание присяжных поверенных, выдвинувшее требование введения в России конституции. В 1905 г. он являлся одним из лидеров Союза адвокатов, который входил в антиправительственный Союз союзов. В октябре 1905 г. Маклаков участвовал в подготовке Учредительного съезда Конституционно-демократической партии, а в январе 1906 г. на 2-м съезде Кадетской партии он был избран членом ее Центрального комитета и оставался им до 1917 г., будучи лидером правого крыла ЦК. Одновременно Маклаков являлся членом Московского городского комитета Кадетской партии и руководил партийной Школой ораторов. Наконец, он вступил в число масонов: 18 апреля 1906 г. его приняли в Великую ложу Востока, позднее — в розенкрейцеровский капитул «Астрея» (Петербург, Москва), в ложи «Возрождение» (Москва), «Полярная звезда» (Петербург), «Свободная Россия» и «Северная Звезда» (обе — Париж) и др.

В 1907–1917 гг. Маклаков являлся депутатом III и IV Государственных дум от Москвы и членом кадетской фракции, но более всего он прославился как «думский златоуст» — один из самых лучших ораторов нижней палаты. Параллельно Маклаков продолжал заниматься адвокатской практикой и сотрудничал в газете «Русские ведомости» и журналах «Вестник Европы», «Московский еженедельник», «Русская мысль». После начала Первой мировой войны он служил во Всероссийском земском союзе помощи больным и раненым воинам, с августа 1915 г. представлял эту организацию в Особом совещании для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства. С августа 1915 г. по февраль 1917 г. Маклаков входил в Прогрессивный блок, оппозиционное межфракционное объединение в Государственной думе, и рассматривался лидерами блока как главный кандидат на пост министра юстиции в Министерстве общественного доверия, призванном заменить императорское правительство, ответственное перед Николаем II, а не Думой. Оппозиционность Маклакова дошла до того, что в ноябре 1916 г. он помогал В. М. Пуришкевичу и князю Ф. Ф. Юсупову в организации убийства Г. Е. Распутина, а в начале 1917 г. стал активным участником Февральской революции.

С 28 февраля по 3 марта 1917 г. Маклаков — комиссар Временного комитета Государственной думы в Министерстве юстиции, вечером 3 марта он участвовал в составлении акта великого князя Михаила Александровича об отказе от восприятия верховной власти, переданной ему 2 марта Николаем II. Маклаков оказался востребованным революционной властью: с 8 марта он был председателем, с 20 марта — членом Юридического совещания при Временном правительстве, с 25 марта — членом Комиссии при Министерстве юстиции для восстановления основных положений Судебных уставов и согласования их с происшедшей переменой в государственном устройстве. Временный комитет Государственной думы 4 мая избрал Маклакова своим членом, Временное правительство назначило его 25 мая членом Особого совещания для изготовления проекта Положения о выборах в Учредительное собрание, а 1 августа членом Всероссийской по делам о выборах в Учредительное собрание комиссии (Всевыборы). На состоявшемся 6 августа собрании православных членов Временного комитета Государственной думы Маклакова избрали членом Поместного собора Русской православной церкви. В августе он становится членом Совета общественных деятелей и участвует в Государственном совещании, которое заседало в Москве. С 3 октября Маклаков еще и член Временного совета Российской республики (Предпарламента), однако в это время он доживал последние дни в России, поскольку в июле Временное правительство решило назначить его послом во Франции.

Маклаков прибыл в Париж 26 октября, но уже 17 ноября, после победы в Петрограде Октябрьской революции, большевистский народный комиссар иностранных дел Л. Д. Троцкий сместил Маклакова с этого поста. 24 ноября 1917 г. он был избран членом Учредительного собрания от Москвы. До установления в 1924 г. дипломатических отношений между СССР и Францией французское правительство признавало Маклакова послом России, и в этой должности в 1918–1920 гг. он являлся одним из руководителей дипломатии Белого движения. С 1924 г. Маклаков возглавлял Русский эмигрантский комитет во Франции (или Центральный офис по делам русских беженцев) и одновременно, как и ранее, участвовал почти во всех крупных культурных начинаниях эмигрантов в Париже. С другой стороны, в 1920–1930-е гг., когда не только культурная, но и политическая жизнь эмиграции первой волны била ключом, Маклаков демонстративно дистанцировался от политики, вследствие чего оказался более, чем кто-либо из известных дореволюционных политиков, «своим среди чужих, чужим среди своих».

В 1920 г. в русской эмиграции стали выкристаллизовываться три основных политических направления — монархическое, белогвардейское и социалистическое. Представители монархического направления, лидерами которого были недавние руководители Союза русского народа (Н. Е. Марков-2-й и др.), ратовали за реставрацию в России монархии, расходясь, однако, в том, кого признавать претендентом на престол — великого князя Кирилла Владимировича (двоюродного брата Николая II) или великого князя Николая Николаевича (двоюродного дядю Николая II). Сторонники белогвардейского направления, возглавляемые «раскаявшимися либералами» типа П. Б. Струве, выступали с позиций «непредрешенчества», то есть за то, чтобы вопрос о форме правления не предрешался до созыва в России, после свержения большевизма, общенационального учредительного органа, которому и надлежало решить этот вопрос. Сторонники социалистического направления, руководимые бывшими лидерами Партии социалистов-революционеров, в отличие от монархистов и белогвардейцев, были принципиальными республиканцами, а потому, не принимая Октябрьскую революцию всецело, продолжали отстаивать «завоевания Февраля». В условиях такой расстановки политических сил Кадетская партия была обречена на раскол после того, как в декабре 1920 г. лидер Кадетской партии П. Н. Милюков, который в эмиграции возглавил ее Парижскую группу, объявил о «новой тактике» партии, заключавшейся в ориентации кадетов не направо, как это было во время Гражданской войны, а налево — для объединения с умеренными социалистами, прежде всего правыми эсерами, основавшими в эмиграции журнал «Современные записки». В июне — июле 1921 г. Кадетская партия раскололась на две части, соответствовавшие существовавшим с момента основания партии левому и правому крылу, причем Милюкова поддержало меньшинство, образовавшее Демократическую группу, но в марте этого года именно он стал главным редактором самой популярной русской эмигрантской газеты «Последние новости». В июне 1924 г. по инициативе Милюкова в Париже возникли Республиканско-демократическое объединение и Республиканско-демократическая группа Партии народной свободы, членами которой могли быть не только кадеты.

Первоначально Маклаков участвовал в Совещании бывших членов Государственного совета и Государственной думы (ноябрь 1920 г.) и в Совещании членов Учредительного собрания (январь 1921 г.). Однако «новая тактика» Милюкова и резкое поправение далеко не самых правых кадетов оттолкнули Маклакова от «родной» партии и способствовали его превращению в беспартийного общественного деятеля. Впрочем, Маклаков по-прежнему поддерживал отношения и с консерваторами, и с либералами, и с социалистами, чему способствовали как особенности его личности, так и обязанности начальника Центрального офиса по делам русских беженцев. В 1940–1944 гг., во время германской оккупации Франции, Маклаков участвовал в движении Сопротивления и 28 апреля 1942 г. был арестован гестапо, после чего провел пять месяцев в тюремном заключении. Во главе группы русских эмигрантов 12 февраля 1945 г. Маклаков не только посетил советское посольство в Париже и передал через посла СССР А. Е. Богомолова поздравления советскому правительству, но и провозгласил тост за победы Красной армии. В связи с этим 24 марта 1945 г. Маклакова избрали почетным председателем Объединения русской эмиграции для сближения с Советской Россией, однако вскоре он отказался от подобной идеи и покинул свой пост. Умер Василий Алексеевич от гангрены ног 15 июля 1957 г. в швейцарском Бадене, где и был похоронен первоначально, позднее его прах перезахоронили на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа.

* * *

В отличие от биографии В. А. Маклакова история создания впервые публикуемых в нашей стране его главных мемуаров — «Власть и общественность на закате старой России» — изучена явно недостаточно. Во многом это объясняется сложностью не только их истории и предыстории, но и тех конкретных, даже бытовых обстоятельств, в которых они создавались. Дело в том, что Маклаков не отличался совершенством почерка и вообще, несмотря на громадный объем его письменного наследия, был устным, а не письменным человеком и потому собственные тексты предпочитал не писать, а диктовать или, на худой конец, перепечатывать на пишущей машинке.

Обрисовывая свою творческую лабораторию, Маклаков признавался В. В. Шульгину в феврале 1924 г.: «Написать и отложить на некоторое время трудно, потому что через некоторое время я своего почерка не узнаю, мне приходится работать не отставая, покуда я не приведу работу в тот вид, в котором она может быть переписана. ‹…› В Петрограде у меня был диктофон, и я писал все при его посредстве, это была замечательная вещь. Но никакой переписчик, ни стенограф мне его не заменит. Во-первых, потому что стенограф имеет свойство уставать, что вообще человеческие силы имеют предел, который может не совпадать с моей усталостью, почему стенограф не всегда в моем распоряжении, как был диктофон, а во-вторых, что для настоящей интенсивной работы мне всегда мешает присутствие постороннего человека около меня»[8]. Так немаловажные детали эмигрантского быта оказывали влияние на творчество эмигрантов первой волны…

Работу над воспоминаниями В. А. Маклаков начал как бы случайно. В 1923 г. по просьбе издателя Я. Е. Поволоцкого он написал предисловие к парижскому переизданию беллетризованного дневника В. М. Пуришкевича, посвященного участию его автора в подготовке и совершении убийства Г. Е. Распутина[9]. Обращение Поволоцкого к Маклакову вызывалось тем, что, как явствовало из дневника, Маклаков участвовал в подготовке этого убийства, о чем он через пять лет рассказал более подробно в воспоминаниях, опубликованных на страницах самого известного эмигрантского журнала «Современные записки»[10]. В том же 1923 г. выдержки из дневника Пуришкевича были опубликованы на французском языке в журнале «Revue de Paris»[11], причем и в данном случае дневник предваряло предисловие Маклакова под названием «Пуришкевич и эволюция русских партий»[12]. Это предисловие заинтересовало французских знакомых Маклакова, которые попросили его написать воспоминания о русской революции 1917 г.

«Под влиянием различных причин, в которые не стоит входить, я, — сообщал В. А. Маклаков В. В. Шульгину 9 февраля 1924 г., — сейчас стою в раздумьи перед мыслью, не начать ли мне отбивать у Вас хлеб. И это не потому, чтобы Ваши лавры не давали мне спать или чтобы я мечтал с Вами сравняться. Главным образом, это потому, что на меня нажимают некоторые французы, а, во-вторых, потому что мне иногда совестно умереть, унеся с собой решительно все то, о чем иногда думаешь и говоришь с друзьями. Словом, от высокого слога переходя к простому, я Вам скажу, что от меня тоже просят для просветления французских умов написать им кое-что по современной русской истории, словом, какие-либо воспоминания о революции. Наседать на меня стали потому, что мое предисловие к Дневнику Пуришкевича в серьезных французских кругах имело успех»[13]. В результате в октябре — ноябре 1924 г. на страницах «Revue de Paris» В. А. Маклаков опубликовал цикл из трех статей под названием «Навстречу революции. Россия с 1900 по 1917 г.»[14]. В первой части, сквозь призму своих впечатлений, мемуарист изобразил события Февральской революции 1917 г. и их последствия, во второй — предысторию 1917-го, в третьей — события после Октябрьской революции. Уже тогда возник вопрос не только об издании этих статей отдельной книгой, но и о создании на их основе более развернутых воспоминаний. «Я, может быть, — информировал В. А. Маклаков Б. А. Бахметева 15 января 1925 г., — вовсе бы бросил начатое дело, если бы неожиданно не получил от одного здешнего издателя предложение выпустить мои статьи целой книгой. Но если так, то, очевидно, нужно было идти уже логическим путем, т. е. начинать сначала. Сделаю ли я это или нет — судить не могу; зависит от многих условий, может быть и сделаю»[15]. Однако тогда намерения Маклакова воплощения не получили, он вернулся к этому замыслу некоторое время спустя.

В 1927 г. в Советской России была закончена семитомная публикация допросов и показаний, данных государственными и общественными деятелями старого режима работавшей в марте — октябре 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так и военного и морского ведомств[16]. В том же году во Франции издательство «Payot» опубликовало в одном томе французские переводы извлечений из этого семитомника, причем Предисловие написал В. А. Маклаков[17]. Характеризуя 19 декабря 1927 г. обстоятельства создания Предисловия, он сообщал Б. А. Бахметеву, что «„Предисловие“ ведь и должно было быть только предисловием; предполагалось, что оно будет заключать от одного до двух печатных листов; лишь в процессе писания оно стало разрастаться; я стал захватывать новые области, прежний стройный план развалился, и, конечно, получилось нечто в целом неудобочитаемое. ‹…› Но вместе с тем в выборе материала, так сказать, тех мишеней, по которым я стрелял, играл роль не столько интерес самого вопроса, сколько соображения личного характера. И это необходимо понять и усвоить, чтобы судить о самом „Предисловии“. Несмотря на кажущуюся его объективность, оно имеет полемический характер; от себя я этого не скрываю»[18].

Что же стало мишенью для полемических стрел В. А. Маклакова? «В этом предисловии бывший член Партии народной свободы, — подчеркивал бывший лидер этой партии П. Н. Милюков, — расширил пределы своей непосредственной задачи и дал общую характеристику политических событий последнего двенадцатилетия перед Октябрьской революцией. Своей задачей В. А. Маклаков поставил полный пересмотр сложившихся взглядов на значение подготовительного периода к революции и сосредоточил свою критику обычных представлений почти исключительно на роли Партии народной свободы»[19]. Иными словами, Маклаков возложил вину за катастрофу 1917 г. в том числе и на Кадетскую партию, а в более широком смысле — и на русский либерализм начала XX в.

Подчеркнув, что «на все прошедшее в России есть установившиеся шаблонные точки зрения», В. А. Маклаков писал Б. А. Бахметеву 19 декабря 1927 г.: «Одни, люди старого режима, находят, что все было прекрасно, но откуда-то вышли революционеры и все испортили; есть другая точка зрения — русского либерализма и правоверного кадетизма, что вся беда в том, что и их, кадетов, не послушались, что в [1]906 г. не создали кадетского министерства с Милюковым во главе, а в 1917 г. за ними не пошли революционеры. Вот — это другое объяснение… Есть, наконец, и объяснения социалистические… Желая установить свою собственную точку зрения, я, может быть, перегибал палку в ту или другую сторону; и это довольно понятно, ведь мне нет надобности слишком усиленно открещиваться от понятий старого режима; мне не было надобности и отмежевываться от революционеров; кроме глупых и пристрастных людей никто не смешает меня ни со старым режимом, ни с революцией; но все имеют право смешивать меня с Милюковым и вообще с кадетизмом. Оттого-то более всего я и отграничивался от них, подчеркивал, в чем с ними расхожусь и в чем их считаю виноватыми; эта чисто личная позиция усиливала оптический обман, заставляя думать, что я отношусь к ним наиболее враждебно; все это недоразумение; если я особенно настойчиво осуждаю их, то не только потому, что хочу от них отмежеваться, но и потому, что и считал и считаю, что именно они могли бы, если бы захотели, удержать Россию от разрушения. Этого не могли сделать ни революционеры, ни старый режим, а только — русский либерализм, и этого сделать не захотел»[20]. Уже в 1929 г. В. А. Маклаков получил возможность выразить свои взгляды более обстоятельно на страницах «Современных записок», которые начали с этого года печатать его воспоминания под названием «Из прошлого».

Полноценные мемуары В. А. Маклаков начал создавать по инициативе одного из редакторов «Современных записок» И. И. Фондаминского (Бунакова), который неоднократно встречался с Маклаковым в Париже, в гостеприимном эмигрантском салоне Эжена (Евгения Юльевича) Пети, чьи гости буквально заслушивались устными рассказами «думского златоуста» о былом. Маклаков позднее признавался: «Самая мысль изложить свое понимание нашего партийного прошлого принадлежала не мне. Поскольку в этом есть чья-то вина, она лежит на И. И. Фондаминском. Он меня ею соблазнил и в своем журнале дал мне эту возможность»[21]. «У каждого из нас, — вспоминал М. В. Вишняк, другой редактор „Современных записок“, — были авторы, которым мы давали предпочтение перед другими. Среди таких у Фондаминского был В. А. Маклаков, с которым он встречался еженедельно в течение ряда лет по четвергам за завтраком у знакомых. Возможно, что они были связаны друг с другом и раньше, по масонской линии, когда Фондаминский еще считал себя масоном и посещал масонские собрания»[22]. Действительно, как Маклаков, так и Фондаминский были масонами высоких степеней, причем Маклаков — с дореволюционным стажем[23].

Получив приглашение И. И. Фондаминского, В. А. Маклаков сообщал Б. А. Бахметеву 12 сентября 1928 г.: «…ко мне обратились с просьбой писать периодические и регулярные воспоминания, и я после некоторого колебания согласился; не знаю, дойду ли до конца, но попробую. Писать буду исключительно для русских, по-русски, но зато с полной откровенностью. Эти воспоминания поневоле выйдут тем, что большевики называют „самокритикой“, т. е. обвинительным актом против того течения, к которому я сам себя причисляю, т. е. либерального; многие, конечно, будут недовольны; но что еще хуже, будут довольны те, кого я вовсе радовать не собираюсь, но с этим уже ничего не поделаешь; лгать и подлаживаться в этот момент просто не стоит»[24]. Характеризуя связь между Предисловием к французскому изданию материалов Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства и создаваемыми воспоминаниями, Маклаков информировал Бахметева 8 марта 1929 г.: «Там будут только больше развиты и специально для русской публики те же основные взгляды, которые Вы имели в моем „Предисловии“. Если можно было бы их выразить в одной формуле, то я бы сказал, что там заключается пересмотр либеральной идеологии и деятельности, сделанный на основании пережитого нами опыта. Менее всего мои очерки заслуживают название „Воспоминаний“, поскольку в этом слове предполагается всегда элемент личный»[25]. Таким образом, уже в начале создания воспоминаний Маклаков сознательно стал выходить за узкие жанровые рамки собственно «воспоминаний», допуская в них смешение жанров.

«Мне, — признавался В. А. Маклаков В. В. Шульгину 9 декабря 1929 г., — очень мешает и, вероятно, окончательно помешает то, что у меня в моих воспоминаниях чересчур смешанный жанр; здесь и автобиография, и история, и публицистика; словом, всего понемножку и ничего цельного; но иначе я и не смог бы заниматься одной автобиографией, т. е. писать о себе было бы не мой жанр де ботэ [не в моем стиле (фр.)]; превратиться в художника, говорить обо всем полунамеками, т. е. рисовать, как Вы это делали в „Днях“, мне не по плечу; адвокатура выработала во мне привычку неискоренимую все разжевывать, вталкивать, дорожить каждым аргументом; как писателю, мне это мешает»[26]. Адвокатская закваска предопределила стремление В. А. Маклакова к частичному оправданию царизма и пониманию правды представителей старого режима. Имея в виду воспоминания Маклакова «Из прошлого», О. В. Будницкий пишет: «Сильная сторона его размышлений, столь необычных для деятеля оппозиции, — как раз понять правду противоположной стороны. Нельзя сказать, что он не замечал ошибок, недобросовестности и прямых преступлений „исторической“ власти; в том, что случилось с Россией, виноваты были все; но отвечать каждому надо было за свою собственную вину. Кадеты, по мнению Маклакова, своей вины не понимали. А вина их в конечном счете сводилась к тому, что они пытались осуществить правильные идеалы неправильными методами — и взяли к тому же неверный темп, не сумев понять реальной готовности — точнее, неготовности народа к либеральным преобразованиям. Правда бюрократов, консерваторов заключалась в том, что они лучше знали страну и механизмы управления. Либералы раскачали лодку, будучи уверенными, что справятся с течением, — и не сумели удержать руль; выброшенными за борт оказались все»[27]. Так или иначе, но и в данном случае, впрочем — как и всегда за свою судебную карьеру, выдающийся адвокат менее всего был адвокатом дьявола…

На работе В. А. Маклакова над воспоминаниями отпечаталось то, что он являлся не только выдающимся адвокатом, но и почти состоявшимся историком. Как указывалось выше, в Московском университете Маклаков учился на историко-филологическом факультете и принадлежал к числу любимых учеников известного медиевиста профессора П. Г. Виноградова, под руководством которого написал серьезную научную работу[28]. Неудивительно, что при работе над воспоминаниями Маклаков погрузился в пристальное изучение исторических источников и прежде всего нелегального журнала «Освобождение», издававшегося в 1902–1905 гг. за границей лидерами либеральной оппозиции. «Я, — сообщал В. А. Маклаков Б. А. Бахметеву 24 мая 1929 г., — доставляю себе удовольствие перечитывать „Освобождение“ за эти три года. Теперь псевдонимы раскрыты, да, наконец, просто узнаешь знакомые перья»[29]. Кроме «Освобождения» Маклаков основательно проштудировал газету «Право» — другой орган либеральной оппозиции начала XX в., а также записку графа С. Ю. Витте «Самодержавие и земство»[30] и протоколы особых совещаний, обсуждавших в июле 1905 и в апреле 1906 г. под председательством Николая II Учреждение законосовещательной («Булыгинской») Государственной думы[31] и проекты новых Основных государственных законов[32].

Естественно, что в поле зрения В. А. Маклакова попали и документы частного характера — воспоминания и дневники государственных, общественных и революционных деятелей не только начала XX в., но и предыдущих периодов истории России, причем изданные как в эмиграции, так и в СССР. Среди авторов этих воспоминаний и дневников — И. П. Алексинский, М. М. Винавер, граф С. Ю. Витте, М. В. Вишняк, С. В. Завадский, А. А. Кизеветтер, граф В. Н. Коковцов, Е. Д. Кускова, М. Л. Мандельштам, П. Н. Милюков, Ж. М. Палеолог, Е. А. Перетц, И. И. Петрункевич, Т. И. Полнер, М. В. Родзянко, Ф. И. Родичев, В. А. Розенберг, Л. А. Тихомиров, А. Ф. Тютчева, Е. М. Феоктистов, В. М. Чернов, Д. Н. Шипов. Работая над воспоминаниями «Из прошлого», В. А. Маклаков уделил самое большое внимание мемуарам С. Ю. Витте, которые, из всех перечисленных источников, оказали на Маклакова самое большое влияние, вследствие чего он, будучи к тому же под обаянием личности графа, как его многолетний знакомый, воспринимал некритически многие сюжеты этих мемуаров и государственную деятельность Витте в целом.

Открывали воспоминания «Из прошлого» две вступительные главы, имевшие концептуальный характер — не столько мемуарных, сколько публицистических и даже, говоря современным языком, историко-политологических размышлений о причинах, природе и последствиях революции 1917 г. В первой статье делался особый упор на критику тактики русского либерализма вообще и Кадетской партии в особенности[33], во второй — на раскрытие реформаторского потенциала царизма в лице Александра II, С. Ю. Витте и П. А. Столыпина[34]. П. Н. Милюков, откликаясь на начало публикации воспоминаний В. А. Маклакова, в газете «Последние новости» фактически обвинил его в измене либерализму и Кадетской партии[35], а в дальнейшем сопровождал появление новых глав «Из прошлого» критическими статьями, печатавшимися не только в «Последних новостях»[36], но и в «Современных записках»[37]. Конечно, либерализму Маклаков не изменял, а в случае с Кадетской партией и изменять было нечему, поскольку к концу 1920-х гг. ее попросту не существовало.

Позднее, подчеркивая, что «признавать верность идей не значит одобрять все действия тех, кто им хочет служить», В. А. Маклаков так отвечал на обвинения П. Н. Милюкова в измене либеральным идеям: «Идеи были и правильны, и своевременны, но представители их в то минувшее время им служить не сумели. Обвинять тех, кто действия их критикует, в измене самим идеям, — значит уподобляться ученому, который в возражениях себе усмотрел бы неуважение к самой науке. ‹…› Искусство „политика“ оценивается по результатам, а не по верности политической „грамматике“. Если защитники либерализма допускали ошибки, то почему может быть вредно их показать?»[38] Не изменял Маклаков и освободительному движению конца XIX — начала XX в., воспринимая его, однако, в ретроспективе, с учетом исторического опыта, а потому много сложнее, нежели Милюков.

В. А. Маклаков писал В. В. Шульгину 3 декабря 1929 г.: «Освободительное движение было неизбежно и было полезно для России, и ругать его я не могу; но оно же было и несчастьем для России, ибо все позднейшие беды заложены были именно в нем. Если пользоваться банальным сравнением, то я бы сказал, что эта операция была совершенно необходимой, потому что больного не лечили вовремя, но хотя эта операция больного спасла, но его оставила все-таки калекой. Такая точка зрения, конечно, никому не понравится, что хуже, немногие ее даже поймут; а между тем, я думаю, что когда мы отойдем на большую дистанцию, то о нашей эпохе будут судить именно так…»[39]. Очевидно, В. А. Маклакову, в отличие от П. Н. Милюкова, было свойственно менее политизированное и более нейтральное восприятие истории освободительного движения, что отразилось на содержании десяти статей и 24 глав воспоминаний «Из прошлого», которые как раз и имели подзаголовок «Освободительное движение»[40]. За ними следуют две статьи и три главы с подзаголовком «Первая революция»[41], одна статья, посвященная земскому движению 1905–1917 гг.[42], и другая, по поводу легенды о «кадетском противостоянии» займу 1906 г.[43] На этом публикация воспоминаний «Из прошлого», длившаяся семь лет, с 1929 по 1936 г., и занявшая 16 книг и около 400 страниц «Современных записок», прекратилась. Это объяснялось тем, что именно в 1936 г. вышли в свет выросшие из книги «Из прошлого» воспоминания Маклакова «Власть и общественность на закате старой России», ставшие приложением к журналу «Иллюстрированная Россия».

Первоначально В. А. Маклаков хотел опубликовать мемуары отдельно в издательстве «Современных записок», тем более что именно там в 1929 г. он напечатал две свои речи о графе Л. Н. Толстом[44], ранее появившиеся в журнале «Современные записки»[45]. Подразумевая «статьи» «Из прошлого», В. А. Маклаков 3 декабря 1929 г. выражал В. В. Шульгину надежду, что «Современные записки» «сделают то, чем грозятся, т. е. выпустят их отдельной книгой»[46]. «Грозиться» этим журнал стал уже в том томе, в котором появилась первая статья «Из прошлого», то есть в томе 38 за 1929 г. «Книгоиздательство Библиотека „Современных записок“, помимо выпущенной книги Т. И. Полнера: „Л. Толстой и его жена“, — читаем на рекламной странице данного тома, — печатает и готовит к печати следующие книги: … В. А. Маклаков: Из прошлого»[47]. О том, что в Издательстве «Современные записки» «готовятся к печати», помимо прочего, и «В. А. Маклаков: Из прошлого», сообщается на той же странице в 1929 г. в книгах 39 и 40[48]. Наконец, информация, согласно которой в Издательстве «Современные записки» «готовятся к печати» «В. А. Маклаков: Из прошлого» и заказы на эти воспоминания «принимаются в конторе издательства», размещалась на рекламной странице журнала «Современные записки» в следующие четыре года[49]. Многолетняя задержка с публикацией отдельного издания воспоминаний «Из прошлого» объяснялась тем, что редакция «Современных записок» намеревалась напечатать не уже законченные мемуары, а мемуары, которые еще только создавались.

Хотя консервативный либерализм и правокадетский дух текстов В. А. Маклакова вызывали неприятие у коллег И. И. Фондаминского по редакции, прежде всего у М. В. Вишняка, поскольку все они являлись консервативными социалистами и правыми эсерами[50], тем не менее все члены редакции были едины в желании того, чтобы Маклаков как можно быстрее закончил свои воспоминания. Показательно, что, как бы подгоняя медлительного мемуариста, редакция разместила в 1930 г. на рекламной странице книги 41 «Современных записок» такую информацию: «В текущем 1930 году в журнале „Современные записки“ будут напечатаны» в том числе и «В. А. Маклаков: Из прошлого»[51]. Но, конечно, главным союзником Маклакова в деле подготовки отдельного издания его воспоминаний оставался Фондаминский, который, имея в виду мемуарные «статьи» Маклакова, писал ему 19 января 1931 г.: «…важно, чтобы они были напечатаны целиком в отдельном издании»[52]. «Книгу, — сообщал Фондаминский 5 мая того же года, — обязательно выпустим (набор сохраняется). Надеюсь, что она себя окупит — в крайнем случае придется достать маленькую сумму (книга [М. И.] Ростовцева издана очень удачно — не хватило всего 1000 фр.[53]). Наше издательство процветает — уже выпустили 25 книг, а готовим к печати еще десятки. Надеюсь скоро встретиться с Вами в Париже (в половине июня) — тогда обо всем подробно переговорим»[54]. Через два года, 23 марта 1933 г., Фондаминский продолжал уверять Маклакова: «Разумеется, мы хотим издать Вашу книгу. Весь вопрос только в том, найдем ли мы складчика, который согласится оплатить типографию — в последнее время они боятся брать на себя весь риск и требуют, чтобы автор брал на себя часть расходов. Об этом мы поговорим при свидании»[55]. Вопрос, однако, заключался еще и в том, когда же Маклаков закончит свои мемуары.

Окончание работы В. А. Маклакова над воспоминаниями стало намечаться почти через полтора года, 1 июля 1934 г. он сообщал И. И. Фондаминскому: «С тех пор, как зимой Вы говорили мне про книгу, я стал к этому готовиться и поневоле увлекся. В результате книга будет готова к осени; мне остается только первая глава, которую я напишу во время вакантов. Она вся радикально переделана в связи с тем, что печаталось; до такой степени, что пользоваться печатным текстом для набора придется только на 20 или 30 страницах; все остальное написано вновь. Прибавлены две главы: о моем студенчестве и та первая глава, которую еще не написал, где я буду говорить о своих юношеских наблюдениях над старшим поколением; в нее войдут и воспоминания о Любенкове и Голохвастове и еще много другого»[56]. Необходимо уточнить, что к этому времени Маклаков частично опубликовал воспоминания как о пребывании в Московском университете, так и о Л. В. Любенкове и П. Д. Голохвастове[57], то есть о тех московских общественных деятелях, с которыми он общался в молодости.

«Вся эта книга, — продолжал В. А. Маклаков в письме И. И. Фондаминскому, — будет объединена одной мыслью и для меня в этом ее интерес. Доходит время до 1-й Государственной думы, но последняя глава посвящена оценке нашей конституции [1]906 г. Теперь вот что: если „Современные записки“ будут выходить, то у меня готово и написано книжек на 6. Поэтому я дожидаться с этим не хочу; если возможность издания отдельной книжки осуществится, то я это сейчас сделаю, а если окажется, что, несмотря на неблагоприятные внешние условия, книжка может разойтись, то я, может быть, напишу и 2-ю [книжку], начиная с 1-й Думы до войны, под заглавием „Россия при конституции“. А затем уже наверное же напишу третью, начиная с войны и кончая изгнанием. Но я могу ее не писать, из первых двух книжек будет ясно и то, что произошло, и как я к этому отношусь. И во всем том, что я делал, Вы виноваты, но я Вас не виню; но зато серьезно прошу Вас подумать, есть ли какие-нибудь шансы такую книжку издать, ибо если нет, то я все-таки же напишу первую главу, предоставив издать все это уже после моей смерти, на писание этой главы не буду тратить летнего отдыха. Скажите же мне по всему этому Ваше мнение»[58].

«Книгу Вашу, — отвечал И. И. Фондаминский В. А. Маклакову 12 августа 1934 г., — насколько я могу судить по зимним переговорам, издать можно, в особенности, если Вы согласитесь часть расходов взять на себя (в надежде, что эти расходы покроются продажей). Для того, чтобы дать Вам ответ, я должен буду вступить в переписку со „складчиками“ (издание будет „Соврем[енных] записок“). Но прежде чем сделать это, я хотел бы получить от Вас ответ на два вопроса: 1) количество знаков (Вы знаете, что их надо считать с промежутками между словами — в этих скобках 63 знака) в Вашей книге; 2) согласны ли Вы внести на издание сумму не больше 3 тыс. франков. На второй вопрос Вы можете ответить откровенно, ибо я буду защищать Ваши интересы до конца. Буду стараться, чтобы Вам не пришлось вносить ни сантима. А если это не удастся, буду отстаивать каждый франк. Разумеется, я не подпишу соглашения, не сообщив Вам условий и не получив Вашего согласия. Цифру 3 т[ыс]. я называю, исходя из того, что в книге 20 листов (формата „Совр[еменных] зап[исок]“) — в таком случае это максимальная цифра. До получения от Вас ответа я вступать в переписку со складчиками не буду, тем более что сейчас „каникулы“. Очень горжусь тем, что по моей „вине“ Вы написали книгу, и рад буду все сделать, чтобы она вышла в свет»[59].

На письмо И. И. Фондаминского В. А. Маклаков ответил собственноручно, по причине чего остался совершенно непонят своим корреспондентом, который сообщил ему об этом 21 октября 1934 г. из Граса, и 2 ноября 1934 г. Маклаков написал Фондаминскому из Парижа, на этот раз — на пишущей машинке: «Я затрудняюсь сказать, сколько в моей книге будет листов, так как, написав новые главы, вижу, что кое-что приходится переделывать в следующих, в смысле сокращения, и эту работу я не кончу раньше Рождества. Следовательно, пока бы я мог сказать только очень приблизительно. Кроме того, повторю то, что писал в не разобранном Вами письме. Я удивился, когда узнал, что хотят издавать „Современные записки“; я думал, что Вы издательством больше не занимаетесь. Но тут меня смущает одно: в какой мере и здесь будут действовать политико-цензурные условия. А затем очень жалею, если Вы сюда не приедете. Я хотел бы не только с Вами обо многом поговорить, но и дать Вам кое-что прочесть в том, что уже готово. Вам будет ясен общий характер книги»[60]. Следовательно, как видно из его переписки с Фондаминским, Маклаков предполагал создать трехчастные воспоминания, посвятив их первую часть периоду от юности до 27 апреля 1906 г., то есть до открытия I Государственной думы, вторую часть — от I Думы до 19 июля 1914 г., до вступления России в Первую мировую войну, и третью — от 19 июля 1914 г. до эмиграции.

В апреле 1935 г. В. А. Маклаков сосредоточился на окончании первой части воспоминаний. «Мне хочет[ся], — сообщал он 21 апреля В. В. Рудневу, одному из редакторов „Современных записок“, — до лета дописать всю первую часть, до созыва Думы»[61]. Однако двумя месяцами раньше на судьбу мемуаров Маклакова снова повлияло случайное, на первый взгляд, обстоятельство, связанное с тем, что еще в 1931 г. он опубликовал в журнале «Иллюстрированная Россия» отрывок из своих студенческих воспоминаний, посвященный В. О. Ключевскому[62]. Теперь же, 13 февраля 1935 г., Маклаков информировал Руднева: «„Иллюстр[ированная] Росси[я]“ обратилась ко мне с просьбой написать статью для 20-летия смерти Витте. Мне некогда. Но я им указал, что я о нем писал в „Современных записках“[63]. Они просят разрешения взять оттуда некоторые выдержки и напечатать. Я лично не имею возражен[ий]: при условии, что будет указано, что это взято у Вас, из „С[овременных] з[аписок]“. Они на это охотно идут. Но я не знаю, согласны ли Вы на это! Не только в том смысле, что Вы имеете право не соглашаться (я думаю, что через 2 года перепечат[ку] делать можно), но просто в моральном. Я сказал им, что спрошу у Вас. И прошу Вас мне ответить скорее. Я думаю, что если Вы разрешали печатать раньше, чем у Вас появитс[я], то тем более нет оснований запретить печатать post factum. И это — реклама. Ответьте, пожалуйста, поскорее, т. к. событие приближается»[64]. Искомое разрешение от Руднева Маклаков получил, и фрагмент его воспоминаний о С. Ю. Витте был напечатан в журнале в марте 1935 г.[65] В редакционном предисловии к этому фрагменту подчеркивалось: «Воспоминания „Из прошлого“ В. А. Маклакова, печатающиеся с 1929 года в журнале „Современные записки“, представляют исключительный интерес и являются серьезным вкладом в русскую историю»[66]. В результате трехтомные воспоминания «Власть и общественность на закате старой России» были опубликованы в 1936 г. именно издательством «Иллюстрированной России»[67].

В. А. Маклаков указывал, что из его «статей» в «Современных записках» «потом вышли три книги: „Власть и общественность“, „1-я Дума“ и „2-я Дума“»[68]. Под «Думами» он подразумевал ставшие продолжением «Власти и общественности» свои воспоминания о I и II Государственных думах, опубликованные в 1939 и 1942[69] гг. «Я, — признавался Маклаков, — хотел написать о 3-й и 4-й [Думах], так как был свободен во время оккупации, но не мог найти в Париже стенографических отчетов последних двух Дум, и это желание осталось неосуществленным»[70]. Наконец, в 1954 г. Маклаков опубликовал свои последние мемуары, которые, как и его статьи, напечатанные в «Современных записках», также называются «Из прошлого»[71]. Однако последние мемуары вышли не из «Современных записок», а из «Власти и общественности», поскольку оттуда вобрали в себя все то, что имеет отношение к биографии Маклакова, формально полностью соответствуя жанру «воспоминаний». Следовательно, мемуары «Власть и общественность» являются главными мемуарами Маклакова не только по объему, но и по тому ключевому месту, которое они занимают в его мемуарном наследии.

Что же нового содержится в главах «Власти и общественности» по сравнению со статьями «Из прошлого»? Как соотносятся структуры и тексты двух мемуарных книг одного и того же автора? Прежде всего необходимо отметить, что статьи «Из прошлого», будучи очерками, имеют преимущественно проблемный либо проблемно-хронологический характер. В отличие от них главы «Власти и общественности», будучи именно главами, отличаются хронологическим или хронологическо-проблемным характером и в этом смысле более соответствуют жанру «воспоминаний», в меньшей степени допуская смешение жанров и находясь на стыке нескольких жанров — автобиографии, истории и публицистики. Вследствие этого мемуары «Власть и общественность» имеют четкую структуру, подчиненную хронологическому принципу: в них четыре отдела («Реакция», «Оживление», «Уступки и падение самодержавия» и «„Первая революция“») и 25 глав, причем в первом отделе — четыре главы, во втором — тоже четыре, в третьем — семь и в четвертом — десять (вместе с заключением). Новыми главами во «Власти и общественности» по сравнению с «Современными записками» являются три главы первого отдела (I, III и IV) и шесть глав четвертого отдела (XIX, XX, XXI, XXIII, XXIV и XXV), то есть 9 из 25. Остальные 16 глав «Власти и общественности» хотя тематически и связаны с соответствующими статьями «Современных записок», однако существенно отличаются от них как по содержанию, так и по объему. Не случайно общий объем воспоминаний «Из прошлого» — около 22 а. л., «Власти и общественности» — около 25 а. л. Характер переработки В. А. Маклаковым воспоминаний «Из прошлого» при создании «Власти и общественности» был таков, что дает основания рассматривать «Из прошлого» и «Власть и общественность…» как два самостоятельных произведения.

Сразу после выхода в свет «Власти и общественности» П. Н. Милюков немедленно напечатал рецензию, естественно, крайне критическую по отношению и к воспоминаниям, и к их автору[72]. Вместе с тем даже такой политический оппонент В. А. Маклакова, как А. Ф. Керенский, посвятил книге более взвешенную рецензию, в которой, в частности, соглашался с положительной оценкой, данной Маклаковым Основным государственным законам 1906 г. «Маклаков же, — писал в этой рецензии Керенский, — вспоминая теперь, через тридцать лет! — как в годы освободительного движения либеральная общественность беспомощно металась между двумя единственными „реальными силами“ — властью и Ахеронтом, приходит к неожиданному выводу: конституция „пришла слишком рано“. Уже потому не рано, что сам В. А. Маклаков убедительно доказывает, как эта пришедшая „слишком рано“, осмеянная всеми левыми и ненавидимая правыми конституция 1906 года, за самый короткий срок своего предвоенного существования (8 лет) совершенно преобразила Россию, перестроила и хозяйственный, и политический быт Империи»[73].

Мемуары В. А. Маклакова обратили на себя пристальное внимание и посетителей салона Э. Пети, в частности М. А. Алданова, которому Маклаков писал 22 мая 1937 г. после общения в этом салоне: «Вы предполагаете, что я переменился, и интересуетесь знать, до какой степени. За это предположение говорит и видимость, и, если позволите сказать, общее мнение. Но я по совести думаю, что это ошибка и что Вы были гораздо ближе к истине, когда в первой половине обмолвились фразой „да и принадлежал ли он к левому лагерю“. Я всегда сознавал необходимость обоих принципов, которые составляют государственную антиномию и которые для краткости обозначу Вашими терминами „права человека и империи“. ‹…› Освободительное движение, I-ая Дума, [19]17-ый год — это все примеры того, что делают права человека, если они забудут об империи. ‹…› Если все дело в степени культуры в широком смысле этого слова, то она достигается только медленным воспитанием, известными навыками, а не насилиями и приказами. Тут еще больше нужно знать, что возможно, а не только то, что нужно и что желательно. ‹…› Эти несложные мысли составляют то, что Вы называете „золотым фондом“; они у меня остались и теперь, как были тогда, даже в студенческую пору. Меняться, пожалуй, могло только одно: понимание фактической обстановки [и] степени нашей некультурности и неподготовленности. Но можете ли Вы сказать, что доктор изменил свои взгляды и понимания, если он считает организм больного более слабым, чем считал его раньше. Все мои нападки на общественных деятелей либо характера тактического, ибо они преследовали не la politique du succè [политику успеха (фр.)], или иногда программного, ибо в защите прав человека они доходили до забвения прав империи. И в моей книге напрасно было бы искать чего-нибудь другого; принципиального характера она поэтому не носит»[74].

Несмотря на скромную оценку, данную В. А. Маклаковым «Власти и общественности», именно концепции, обоснованные им в главных мемуарах, воздействовали на западную историографию русского либерализма и конституционализма конца XIX — начала XX в. В 1985 г. К. Ф. Шацилло приходил к резонному выводу, что «теория» Маклакова «оказала заметное влияние на современную англо-американскую литературу»[75]. «Концепция Маклакова, — по наблюдениям О. В. Будницкого, — повлияла и на авторов исторических трудов, и на писателей, пытавшихся осмыслить исторический путь России. Назову некогда очень популярную „Историю либерализма в России“ В. Леонтовича[76] и, конечно, „Красное колесо“ А. И. Солженицына»[77]. Не менее заметное влияние «Власть и общественность» оказала и на постсоветскую историографию, хотя ее представители не всегда ссылаются на концептуальный приоритет Маклакова. Если его воспоминания о I и II Государственных думах и последние мемуары[78] в России уже переиздавались, то из «Власти и общественности» публиковались только небольшие отрывки[79].

В эмиграции в полную силу раскрылся талант В. А. Маклакова-мемуариста, и там он опубликовал около трех десятков статей и книг, посвященных воспоминаниям и размышлениям о дореволюционной России, ее повседневной, общественной и политической жизни. Маклаков заслуженно снискал себе славу одного из лучших мемуаристов первой волны русской эмиграции, который не только мастерски описывал деятелей и события прошлого, но и глубоко и тонко анализировал их как историк своего времени. Однако самые масштабные мемуары Маклакова до сих пор не переиздавались в России и впервые предлагаются вниманию российских читателей. В связи с этим хочется поблагодарить внутреннего и внешнего рецензентов докторов исторических наук И. В. Лукоянова и К. А. Соловьева, коллег по Отделу Новой истории России Санкт-Петербургского института истории Российской академии наук, которые участвовали в обсуждении данной публикации, и лично Карину Проничеву — за помощь, оказанную при редактировании переводов с французского языка.

С. В. Куликов

Отдел первый. Реакция

Глава I. Юность моего поколения

Детством и юностью мое поколение принадлежало к эпохе Александра III. Ее принято считать эпохой застоя. Сами мы этого могли не заметить; детям все кажется нормальным. Для оценки необходимо сравнение, а у нас его не было. Но мы ему учились у старших. Они при нас говорили, в какое неинтересное время нам приходится жить. Так всегда бывает с поколением, которое приходит на смену после ярких, бурных эпох. Такой эпохой были шестидесятые годы. Все еще было полно воспоминаниями о них. Ни у кого не могло быть безразличного к ним отношения. Одни говорили о них с восхищением, возмущаясь всякою критикой; другие — с насмешкой и злобой. Такое же отношение сейчас к 1917[80] году. Такое же долго было к Французской революции. Удел ярких людей и ярких эпох, что к ним трудно быть справедливым.

Молодежь моего времени росла среди таких настроений и их отражала как в увеличительном зеркале. Среди нее тоже одни смеялись над увлечением шестидесятых годов, другие по ним тосковали. И потому, что сами их не видали, их идеализировали; шестидесятые годы стали для нашего поколения «легендой», какой весь XIX век пробыла Французская революция. Идеи шестидесятых годов, свобода, законность и самоуправление не были еще ничем омрачены. Правительственный нажим одних ломит, а в других воспитывает заклятых врагов себе. Так было в 1830-х и в 1840-х годах при Николае I. Те, кто тогда не был сломлен, в самодержавии видели одно только зло, а в революционных переворотах — светлое и завидное время. То же продолжалось и с нами, но в наше политическое настроение вошло два новых фактора. Мы знали, что недавняя эра либеральных реформ была открыта самодержавием; поэтому такого беспощадного отрицания, как в 1840-х годах, у нас к нему быть не могло. А во-вторых, реакция 1870-х и 1880-х годов нам показала силу самодержавия. «Революция» и «конституция» оказались мечтой, не реальностью. Никакого выхода из нашего упадочного времени мы не видели.

Старшие, даже самые либеральные, в этом скептицизме нас укрепляли. Полные воспоминаний о прошлом, в будущем они ничего не видели, как теперь его плохо видят побежденные деятели 1917 года. Они нас только дразнили своими восхвалениями прошлого. Они делали этим полезное дело, но выхода для нас не давали и удивились бы, если бы мы о нем их спросили. Помню одного из типичных представителей этого настроения Г. А. Джаншиева. Он свою популярность — а кто его не знал? — приобрел своим поклонением «эпохе Великих реформ»[81]. Этот болезненный, горбатый армянин, с умными и грустными глазами, трубил этим годам славу повсюду и как средневековый паладин бросался на всех, кто недостаточно благоговел перед ними. Его за это любили — и, верный признак, — сочинения его нарасхват раскупали.

В этом была его заслуга, но большего он сделать не мог. Никто достойного выхода, который мог бы увлечь, тогда не видал. Исчезло все — и либеральное самодержавие Александра II, и либеральные государственные люди, и «подпольная» революция, и признаки того общего недовольства, из которых родятся народные революции; все было задушено или замерло на наших глазах. Однажды я уже студентом говорил об этом с Г. Джаншиевым. Он твердил о «достоинстве побежденных» и процитировал стихотворение неизвестного мне автора[82], из которого в моей памяти сохранились четыре стиха:

Но если в беде, в униженье тупом Мы силу души сохранили, Но если мы, павши, проклятье вам шлем, Ужель вы тогда победили?

Вот все, что оставалось на долю побежденного Джаншиева. Не в таких ли бесплодных проклятиях заключается и современный нам «активизм»[83]?

Джаншиев был не один, который так смотрел на время, когда нам приходилось начинать сознательно жить и работать. Помню его юбилей: он исключил из него личный характер; не хотел его превратить в свое восхваление[84]. На банкете он сам произнес первое слово в память эпохи, прославлению которой посвятил свою жизнь. Это дало тон дальнейшим речам. В качестве молодого адвоката я говорил о Джаншиеве как «поэте и певце» 1860-х годов, который дал возможность и нашему поколению переживать то, чего мы сами не видели. К. А. Тимирязев эти слова подхватил и свидетельствовал об исключительном счастье своего поколения, «личная весна которого совпала с весной русской государственной жизни». Он жалел нас, которые «обновления России» не видели и не увидят. Судьба сделала, что много позднее К. А. Тимирязев признал большевизм таким обновлением. Была ли это только «ирония» его личной судьбы, или в этом есть скрытая правда, можно будет сказать очень нескоро. Но тогда взгляд его на будущее был безнадежен.

Те, кто тогда нас жалел, не подозревали, что придется нам перевидать и пережить. «Непобедимое» самодержавие на наших глазах стало шататься, уступать и наконец рухнуло. Мы пережили короткую полосу «конституции» и дождались наконец подлинной революции[85]. В сказках иногда феи дают все, о чем дети мечтают, чтобы суровой действительностью их отучить от мечтаний. Жизнь оказалась для нас такой феей.

Но и на этом она не остановилась. Мы дожили теперь до эпохи, когда даже те начала европейской цивилизации, о которых мы для России мечтали, в Европе потеряли свое обаяние. По мере того как они — свобода личности, демократия, народоправство и т. д. — становились бесспорными основами жизни, они стали обнаруживать оборотные стороны. Война это обострила до состояния «кризиса». Кто его теперь отрицает? Можно предсказывать ему разный исход и разную продолжительность, но отрицать самый кризис уже не приходится. Необходимый социальный перелом не умеют представить в путях демократической эволюции. От народного представительства моральная сила отходит. Появились «диктаторы» и «вожди». Эту новую для Европы тенденцию разделяют и те, кто защищает старый социальный порядок, и те, кто его хочет разрушить. Политические диктатуры прекрасно совмещаются с социальным новаторством. Маятник истории пошел в обратную сторону. В силу демократии больше не верят; кризис оказался ей не по плечу. В этой атмосфере мы естественно дожили и до реабилитации большевизма.

Когда он появился в России на смену мертворожденного порядка, созданного Февральской революцией, ему приписали педагогическую роль «пьяных илотов»[86]. Это так могло быть без европейского кризиса. Когда же Европа его ощутила, в русском большевизме она увидала вестника «нового слова». Его дикие проявления приписали русской отсталости, но его существо, презрение к человеку, индивидуальным правам, культ всемогущества власти подошли к теперешней идеологии «перманентной» гражданской войны.

Это естественнее, чем могло сначала казаться. Коммунизм предназначался не для России. Он был зачат в среде свободных политических стран, с законченным капитализмом. Он был попыткою разрешить для них социальный вопрос. Нам можно не знать, действительно ли капиталистический строй стал в них помехой дальнейшей эволюции общества, наступил ли капитализму конец или настоящий кризис есть преходящее затруднение, из которого выведет время? Для России этого вопроса не существовало; коммунистического лечения ей не было нужно. Россия была еще отсталой страной, в которой для коммунизма не было никаких предпосылок. Напротив. Идеи, которые оказались уже бессильны в Европе, были еще совершенно необходимы для подъема первобытной России. Освобождение или, как картинно выражались у нас, «раскрепощение» человека и общества, защита личности и ее прав против власти, обеспечение за каждым его приобретенных прав было тем, чего до тех пор не хватало России. Всякий раз, когда эти начала в ней частично осуществлялись, начиналось ее быстрое оживление и подъем. Так было в 1860-х годах, потом в эпоху эфемерной конституции 1906 года[87], так было бы и после Февральской революции 1917 года, если бы полное самоуправление не оказалось непосильным для не воспитанного политически общества. Нельзя было, как тогда вообразили, вести прежнюю войну[88] и переустраивать Россию на новых началах, заставлять войско воевать и подрывать понятие о дисциплине. Реализм большевиков сказался в том, что после шестимесячного разложения власти они вновь ее создали, на старых самодержавных началах, даже с суррогатом привычной «монархии», использовав для этого всю нашу отсталость и привычки старого рабства. Но воссоздав реальную власть, большевизм вместо того, чтобы завершить раскрепощение общества, принялся калечить Россию во имя борьбы с капиталом, с буржуями и личной свободой. Благодаря этому он явился для Запада интересным предвозвестником «управляемой экономии». Но для России эта программа была шагом назад и насильственным разорением. «Управляемая экономия» в России не удалась не потому, что для нее не было «кадров», что администрация была невежественна, недобросовестна и продажна; а потому, что никакой надобности в ней пока не было. России было нужно проходить стадию естественной капиталистической эволюции. Для нее прогресс был еще в этом. Примеры более опытных стран могли нам помочь избежать ее крайностей, но не могли нас избавить от этой стадии, от необходимости пройти ее долгую школу. Самодеятельность была России нужна, как молодому организму движение. Недаром всякое отступление от коммунизма тотчас давало в большевистской России благоприятные результаты. Ничтожная доля экономической свободы в эпоху эфемерного НЭПа[89] дала недолгую иллюзию выздоровления. Всякая страна страдает от нововведений, если они пришли слишком рано. Это бывало в старину с отсталой Россией; это же готовили ей либеральные реформаторы 1905 года, когда собирались наградить ее Учредительным собранием, парламентаризмом и четыреххвосткой[90]. Но ни одно преждевременное «новое слово» не причинило ей столько вреда, как большевизм. Он сбил Россию с настоящей дороги и надолго разрушил в ней то, что в ней естественным путем росло ценного и здорового.

Потому признание большевизма Европой для нас не поучительно. Оно дает лишь цену ее собственной прозорливости. Европейский кризис в наших глазах не реабилитирует большевизма. Но зато заставляет нас пересмотреть теперь наше старое отношение к русскому самодержавию.

Для моего поколения проблема «самодержавия» оказалась в центре политической мысли. Мы начинали сознательно жить, когда самодержавие себя утвердило и как будто навсегда укрепилось. И при нас же, в зрелые годы, борьба с ним стала все покрывающим лозунгом, отодвинула на задний план все остальное. Оно было обречено всеми и бесповоротно. Но теперешняя идеология фашизма и диктатур реабилитирует самодержавие. Ведь и оно защищало полноту своей власти не для себя, а для того, чтобы ею служить интересам народа, всех состояний, классов и рас, не завися от обладателей привилегий.

Действительность обыкновенно далека от идеала. Но 1860-е годы потому и оставили такой след в душе и в истории, что самодержавие тогда показало себя на высоте такого призвания. Правда, задача, которая тогда стояла пред ним, была легче тех, которые после войны[91] возникли перед старой цивилизацией. В 1860-е годы России было достаточно идти по проторенным путям, по которым раньше победоносно пошли европейские демократии. Но ведь и для того, чтобы в 1860-х годах поставить Россию на эту дорогу, нужно было самодержавие. Тогдашний правящий класс этих реформ не хотел. Самодержавная власть провела их против него и в Государственном совете утверждала мнение его меньшинства[92]. Самодержавие было нужно, чтобы мирным путем эгоистичное сопротивление дворянства сломить. А если правда при этом, что сам Александр II по своим взглядам этих реформ не хотел и был вынужден к ним потому, что боялся движения снизу, то это есть идейное оправдание самодержавия. Его было бы нельзя защищать, если бы политика его зависела только от личных симпатий самого самодержца. Идеологи самодержавия всегда утверждали, что его программа определялась не личным капризом монарха, а объективной необходимостью, что самодержавие не может быть глухо к народным желаниям из одного чувства самосохранения, которое неотъемлемо от самодержца. Если Александр II действительно сумел сломить не только крепостнический класс, но и свои личные предубеждения, то в глазах объективных людей он этим не подорвал, а укрепил принцип самодержавия! И шестидесятые годы, которые превозносили либерализм, были торжеством не только его представителей; они были и торжеством самодержавия.

В этом, быть может, и было больше всего обаяния 1860-х годов. Народолюбцы, отдавшие тогда себя на служение родному народу, могли не истощать своих сил в борьбе против власти. «Что можно противопоставить, — писал Герцен, — когда вместе „власть и свобода“, образованное меньшинство и народ, царская воля и общественное мнение?»[93] Это — идеология самодержавия. Современные фашистские диктатуры стоят на той же позиции, и их сила в поддержке их народными массами. Но и эти диктатуры потеряют свой raison d’être[94], когда они своей непосредственной цели достигнут. Ни диктатура, ни самодержавие не есть нормальный порядок, и в эпохи мирного, т. е. здорового, развития они вырождаются.

* * *

Нашему поколению пришлось воочию увидеть, как миновала героическая пора самодержавия; после «Великих реформ» началась борьба самодержавия с обществом, и победа самодержавия сделалась началом его собственной гибели.

Творческий подъем самодержавия 1860-х годов и первое недовольство им в 1870-х стоят за пределами моих личных воспоминаний. Я смутно припоминаю последние годы Александра II; турецкую войну[95], турецких пленных на улицах, обед в манеже в честь вернувшихся солдат в присутствии Государя, которого я увидал тогда в первый и последний раз в своей жизни; благодарственные молебны после покушения[96], которые сделались «бытовым явлением» этого времени, и оцепенение 1 марта[97]. Больше всего мне запомнилось чтение в церкви Манифеста 29 апреля 1881 года о самодержавии[98]. После службы пришли сослуживцы отца и горячо между собой толковали. Г. И. Керцелли, управляющий хозяйственной частью больницы[99], сказал своим внушительным тоном: «Когда священник начал читать манифест, я испугался; вдруг это конституция?» Другие с ним стали спорить. Непонятная фраза Керцелли мне очень понравилась. На другой день в гимназии я ее от себя повторял, пока не был поставлен надзирателем к стене «за глупые разговоры». Потому этот эпизод мне запомнился.

Так мое поколение входило в жизнь при самом начале «реакции» 1880-х годов. Мы ею дышали с самого детства. Нас она воспитала.

Последствия всякой политики сказываются обыкновенно не скоро, и потому суждения потомства так отличаются от мнения современников. Царствование Александра III оказалось роковым для России; оно направило Россию на путь, который подготовил позднейшую катастрофу. Мы это ясно видим теперь; тогда же по внешности это царствование казалось благополучным. Вырос престиж России и самодержавия, и самого самодержца. Его личные свойства мирили с ним даже тех, кто его политику осуждал. Он казался не блестящим, не эффектным, но скромным, простым и преданным слугой своей родины. Это впечатление свои плоды принесло. В последние годы его короткого царствования все были уверены, что он самодержавный режим укрепил и надолго.

Его царствование считалось эпохой «реакции» и общества, и правительства. Мы сами об этом судить не могли, но старшие в том были единодушны. Одни с негодованием, другие с похвалой говорили одни об упадке, другие об отрезвлении общества. И то и другое было, конечно, но это еще не «реакция». Кто пережил 1905 и 1917 годы, поймут лучше шестидесятые. Переворот в учреждениях и понятиях, который произошел в эпоху Великих реформ, не мог пройти без излишеств. И тогда явилась вера в наступление новых «чудес», пропало сознание «невозможности». Такой подъем увлекателен. Он составлял ту «весну», о которой с увлечением воспоминал Тимирязев. Но он должен был миновать, как проходит всякая весна, всякая страсть. О них радостно вспоминать, но жить ими долго нельзя. У общественной жизни есть свой темп, и за слишком быстрый скачок платят потом годами застоя.

Мы испытали такое же «успокоение» и «отрезвление» в 1907–1914 годах, после безумств 1905 и 1906 годов. Поскольку «реакция» старается вернуться назад, отрезвление 1907–1914 годов «реакцией» не было. Оно укрепило существование народного представительства, послужило успеху реформы 1905 года. Людей, которые мечтали о возвращении к старому, о реставрации самодержавия, за эти годы становилось все меньше. Потому настоящей реакцией это не было.

Была ли общественная реакция в 1880-х годах? Что отдельные люди могли мечтать о восстановлении дореформенной жизни — возможно. Но такие люди вымирали, и не ими характеризовалось настроение общества. А общество назад не стремилось; все понимали, что такой возврат никому не под силу. Курс, на который в 1860-х годах была поставлена Россия, казался для всех окончательным. О нем поэтому не было спора. Но зато общество помирилось с тем, что дальше оно не идет и не скоро увидит «увенчание здания»[100].

Я был слишком молод, чтобы самому об этом судить. Но некоторые наблюдения я и сейчас вспоминаю. В широком обществе самодержавие еще хранило свое обаяние. Не за реформы, которые оно провело в 1860-х годах, а за то, что олицетворяло в себе народную мощь и величие государства. Монархические чувства в народе были глубоко заложены. Недаром личность Николая I в широкой среде обывателей не только не вызывала злобы, но [и] была предметом благоговения. Когда я студентом прочел «Былое и думы», ненависть Герцена к Николаю оказалась для меня «откровением». Я до тех пор встречал восхищение Николаем. «Это был настоящий государь», — говорили про него. Восхищались его ростом, силой, осанкой, его «рыцарством», его голосом, который во время команды был слышен по всем углам Театральной площади. «Он и в рубище бы казался царем», — фраза, которую много раз в детстве я слышал. Добавляли: «Ни у какого злодея на него не поднялась бы рука». В сравнении с ним Александр II, несмотря на все его заслуги перед Россией, терял личное обаяние; а о простецкой скромной фигуре Александра III говорили скорей с огорчением. Даже те анекдоты о Николае, которые мое поколение возмущали, как проявление самодурства, передавались среди обывателей с национальной «гордостью». Все это были пережитки старой эпохи. Следы рабства проходят не скоро. Они воскресли в Советской России; они лежат в основе мистического обожествления Ленина и постыдного холопства перед Сталиным.

Но при всей идеализации личности Николая о порядках его времени вспоминали со страхом; никто к ним не хотел бы вернуться. От царствования его оставался в памяти ужас. Рассказы про времена Николая I с детства производили на меня впечатление того же кошмара, как рассказы про татарское иго. Это время покрывалось определением: «тогда была крепость»[101]. Несуществовавшее крепостное право в моем детском воображении превращалось в реальное представление «крепости» с башнями, бойницами, гарнизонами и часовыми. И я не могу представить себе, чтобы кто-нибудь в эти 1880-е годы мог серьезно желать не только восстановления крепостничества, но [и] возвращения к прежним судам, к присутственным местам времен «Ревизора» и «Мертвых душ» и т. д. Это кануло в вечность.

Нежелание возвратиться назад особенно чувствуется при воспоминаниях о тогдашних «реакционерах». В детстве мне приходилось видать «крепостников», и хотя я не все понимал, но много запомнил. Приведу два примера.

В числе близких друзей нашей семьи был отставной гусар Лев Иванович Мичурин, живший в Рязанской губернии, но в свои приезды в Москву бывавший у нас. Лысый, с окладистой, седой бородой, с носом крючком и живыми пронзительными глазами, он нам, детям, нравился тем, что ходил в поддевке и говорил внушительным голосом. Он был словоохотлив и много рассказывал; изображал в лицах свои приключения, столкновения то в качестве земского гласного, то мирового судьи. По его рассказам, к нему все относились несправедливо, а он всех побеждал. Особенно от него доставалось какому-то Александру Ивановичу, с которым он все время сражался. Он хвалился, что много испортил крови ему и что будто бы тот говорил: «Никого я в жизни не боялся, а Льва Ивановича боюсь, очень боюсь». Когда я стал старше, я узнал, что этот Мичурин был известный далеко за пределы Рязанской губернии «реакционер», неугомонный скандалист Пронского уезда и Рязанского губернского земства[102], а что Александр Иванович был знаменитый либеральный деятель А. И. Кошелев. Однако вот что я все-таки помню: этот реакционер, издевавшийся над всяким проявлением «либерализма», возврата к старине не хотел. Он сам служил мировым судьей, был убежденным земцем[103], и не было его приезда к нам, чтобы не начиналось споров о земстве, всесословной волости, мелкой земской единице и других мне непонятных словах[104]. Он осуждал вовсе не мировой институт, тем более не земские учреждения, а только направление, которое в них проявлялось; с этим направлением он боролся в рамках самих учреждений и на замену их стариной никогда бы не согласился. Скажу и другое: он был страстным сельским хозяином. Я слыхал его разговоры про трудность вести теперь хозяйство, про споры с крестьянами. Он много раз утверждал, что все было легче при крепостных и что самим крепостным тогда жилось лучше. По младенчеству я его однажды спросил: зачем же тогда крепостных уничтожили? Этот крепостник мне ответил: «Тебе об этом рано рассказывать; только вот что запомни: сейчас всем стало гораздо труднее, чем прежде, а слава Богу, что прежнего нет. И всегда молись за этого государя; что теперь плохо, в этом виноваты мы сами». Эти слова я запомнил более всего потому, что тогда их не понял. И таким «крепостником» был он не один.

Кажется, через Л. И. Мичурина мы познакомились с другой известной семьей — Кисловскими. У них был дом в Неопалимовском переулке с громадным садом, которые в это время еще кое-где сохранялись в Москве. У стариков Кисловских было несколько детей; они все были старше нас, и близости домами не завязалось. Мичурин об этом жалел и всегда их расхваливал. Но после смерти Кисловского, когда я был гимназистом, знакомство с Кисловскими возобновилось. К нам часто стал ездить младший сын Лев Львович в красивой форме гусара. Он раз упросил отпустить меня к нему в деревню. В его имении, Рязанской губернии, был, как полагалось, барский дом с громадным двором перед подъездом и густым садом за домом; масса служб на дворе. Жила там его мать вместе с двумя дочерьми; он сам вел хозяйство, которым увлекался со страстью. Имение было громадное, во много тысяч десятин, и очень доходное. Л. Л. Кисловский был превосходный наездник, и мы целыми днями верхом объезжали его леса, хутора, проверяя лесников и управляющих. Везде был образцовый порядок. Кисловский все знал, во все входил, всем распоряжался. Но как ни мал был я тогда, многое мне очень не нравилось. Встретив крестьянина, который перед ним шапки не снял, Кисловский осыпал его грубою бранью, а мне старался внушать, что этого требует вежливость. Я спрашивал, как же он может заставить перед собой скидывать шапку, и он объяснил, что все мужики у него на аренде и что грубиянов к своей земле он не допустит. Этого мало. Много крестьян приходило в контору по делу аренды. Они на дворе стояли без шапок, даже когда Кисловского не было. Он разъяснил, что на барском дворе они надевать шапок не смеют. Раз мы проезжали верхом мимо развалившегося барского дома, стоявшего на очень красивом пригорке. Я спросил его: «Почему дóма не поправляют?» У Кисловского вырвалась фраза: «Да потому, что отпустили скотов на свободу». Казалось, дальше идти было нельзя. Это был настоящий озлобленный пессимистический крепостник. Но вот другая сторона этого дела. Тот же Кисловский увлекался хозяйством, техническими его улучшениями, достигнутыми в нем результатами, которыми гордился и хвастался. Он мне внушал, что всякий образованный человек в России должен заниматься хозяйством, что именно это — настоящее дело, что сельское хозяйство — непочатый угол для улучшений, и не раз добавлял, что даровой крепостной труд помещиков избаловал и что только после освобождения всякий человек может показать, чего он действительно стоит. Это здравое понимание, несовместимое с желанием «реставрации», уживалось в нем с дворянской спесью, с презрением к мужику, на которого он смотрел так, как новопроизведенный заносчивый офицер смотрит иногда на солдата. Не идеализация старых порядков, а высокомерное отношение к бедным и слабым, самомнение и самовлюбленность определяли его политическую физиономию. Знакомство с Кисловским у нас не продолжалось; он бывать у нас перестал; была какая-то ссора. Помню, как за него заступался Мичурин, говоря со вздохом: «У него несчастная слабость показывать себя в сто раз хуже, чем он на самом деле». Я из виду его потерял. Но в 1905 году я в газетах прочел, что его имение Пустотино было раньше других дотла сожжено. Читал и о том, как Кисловский приезжал в Петербург с депутацией правых жаловаться государю на Витте; как он упал перед государем на колени и просил его не отдавать на разграбление их, верных слуг России[105]. Многое мне тогда вспомнилось из прежнего времени и стало понятно.

На примерах этих двух крепостников, молодого и старого, можно видеть, что тогда не покушались мечтать о возвращении к дореформенной эпохе в России. После реформ 1860-х годов с крепостниками произошло то же, что и с большинством сторонников неограниченного самодержавия после 1905 года. Они могли осуждать направление Государственной думы, могли желать повернуть избирательный закон в свою пользу, использовать новые учреждения в своих интересах, но вернуться к эпохе настоящего самодержавия, уничтожить представительство они не только были не в силах, но уже не хотели. В 1880-х годах было то же самое. Крепостники не только поняли, что ввести снова крепость нельзя, но они поняли пользу «новых порядков» и только стремились — что было их правом — извлечь из них для себя наибольшую выгоду. Потому настроение 1880-х годов настоящей «реакцией» не было. В нем было другое, чему умное правительство могло бы только порадоваться. В обществе наступило отрезвление и успокоение; оно от этого стало гораздо способнее к реальной и полезной работе, чем в эпоху своего «Sturm und Drang»[106]. Потому глубокое преступление перед Россией совершили те, кто толкнул политику Александра [III] к настоящей «реакции».

Словом «реакция» можно злоупотреблять и по отношению к власти. Нельзя считать реакцией замедление, даже остановку в ходе начатых реформ. Они часто полезны. Нужно время, чтобы реформы были страною усвоены и чтобы к ним приспособились нравы. Детали реформы иногда требуют исправления, даже хода назад. Это зигзаги, которые отмечает всякая восходящая линия. Жизнь идет ритмом, сменой движения и остановок и даже отступлением, чтобы лучше скакнуть. В этом никакого несчастия нет, как это ни бывает досадно.

Нельзя было бы винить советников Александра III и за то, что они убедили его остановиться и отказаться от попытки последних годов преодолеть революционную смуту уступкой либеральным желаниям. Это средство не всегда удается. Такая политика Лорис-Меликова вызывала давно оппозицию. Но на нее пошел государь, подписавши в день 1 марта так называемую «конституцию Лорис-Меликова»[107], и ее одобрил будущий император, наследник Александр Александрович.

События 1 марта остановили этот шаг в самом начале; враги этой реформы цареубийство использовали. Александр III, под влиянием Победоносцева, отказался от созыва представителей земств, принял отставку Лорис-Меликова и Абазы и обнародовал написанный Победоносцевым Манифест 29 апреля 1881 года, в котором исповедовал свою веру в «силу и истину самодержавной власти, которую он призван утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений».

Этот манифест считался началом реакции; таким он оказался не потому, что он сам это значил, а по мотивам, которые его продиктовали. Отказ от «увенчания здания» мог быть не «реакцией», а простой остановкой. Идти дальше путем Лорис-Меликова было не обязательно, как и в 1905 году можно было быть за упразднение самодержавия, а Учредительного собрания не хотеть. И отношение широкого общества к Манифесту 29 апреля показало, что необходимость «увенчания здания» еще не стала для всех очевидной. Самодержавие себя еще не изжило, доверие к нему не пропало. Это пришло значительно позже.

Но одно дело идти вперед, к «увенчанию» того, что в 1860-х годах было заложено, другое — ломать то, что уже было построено. Задачей Александра III при наступившем успокоении общества должно было быть охранение Великих реформ, их главных основ, на которых стояла новая Россия, и благожелательное исправление тех их погрешностей и недочетов, которые обнаружила жизнь. Его царствование могло быть консервативным, а не реакционным.

Не только в реформах могли с самого начала быть несовершенства; сама жизнь уходила далеко вперед и требовала поправок к реформам. Это особенно ясно на крестьянском вопросе. Сельское общество через 20 лет после освобождения ни по составу, ни по настроению не было тем, чем было прежде. Оно не было той однородной, приниженной массой, привыкшей терпеть и подчиняться помещику, для которой годилось Положение 1861 года[108]. Крестьянство расслаивалось; в его среде интересы стали различны. Являлись конфликты между единицей и обществом. Признание власти старичков, беспрекословное подчинение миру[109] уже противоречили правосознанию. Государственная власть, не покушаясь на начала крестьянского освобождения, не могла быть безучастной к тому, как разлагаются отношения в области необъятной сельской России.

To же самое можно сказать о земской реформе. Как ни бесспорны были принципы, положенные в ее основание, как ни велики успехи, которые ею были достигнуты, опыт показал, с какими трудностями развивалось земское дело; как мало было подходящих «людей», как косно и безучастно относилось к нему население, как оно было беззащитно перед теми, кто хотел ловить рыбу в мутной воде. Благожелательный контроль и содействие государства и здесь могли быть только полезны.

Это относится и к судебной реформе. Последняя, пожалуй, оказалась самой удачной, особенно потому, что недостатки законов в значительной мере исправлялись кассационным Сенатом[110], который в эту эпоху стоял на страже духа Уставов[111]. Но и Сенату не все было доступно.

Перед Александром III лежала благодарная задача: устранять препятствия, которые мешали успеху великих преобразований предыдущего царствования. Одним из главных препятствий было именно возбуждение, нетерпеливость нашего общества. «Весна», о которой говорил Тимирязев, препятствовала спокойной работе. To же самое мы увидали в 1906 году, в нашу эпоху. Но в 1880-х годах пора «весны» миновала; общество успокоилось. Созданные Александром II учреждения, предназначенные для мирного времени, могли теперь развиваться и совершенствоваться в нормальных условиях. Благожелательная помощь этому со стороны государства была как раз тем, что было тогда нужно России, что подходило и к характеру государя, и к настроению общества.

Но советники государя увлекли его на другую дорогу; вероятно, и его личные симпатии клонились туда. Но не важно, кто был настоящей причиной нового курса; важно то, что он был направлен не на исправление, а на уничтожение Великих реформ, на борьбу с принципами, на которых они были построены.

Такое отношение нового государя к Великим реформам получило курьезное внешнее оказательство. В 1880-х годах наступила серия двадцатипятилетних юбилеев Великих реформ, начиная с крестьянской. Я тогда был гимназистом. Помню возмущение старших, когда под предлогом, что юбилеями «злоупотребляют», было запрещено праздновать двадцатипятилетие и было разрешено праздновать лишь пятидесятилетия[112]. Это было прозрачным запретом говорить о веревке в доме повешенных.

Это могло бы быть только неловкостью исполнителей, которые «перестарались». Но это соответствовало существу отношения. Отменить одним указом все реформы было нельзя; надо было на их место ставить что-либо другое. Это и делалось постепенно, подрывая основы реформ, до подчинения крестьян дворянской помещичьей опеке включительно[113]. Среди такой подкопной работы было бы лицемерием славословить реформы; точно так же разбирать Иверскую[114] и Храм Спасителя можно только если государство ведет пропаганду «безбожия».

Во имя чего вышло это официальное гонение на шестидесятые годы? Опубликованные в последнее время документы громадного интереса и исторической важности показывают ту атмосферу, которая определила «реакцию» Александра III[115].

Она была начата во имя «охранения самодержавия». Это кажется странным. Можно еще понять, что в плане Лорис-Меликова испуганное воображение завидело «конституцию». На заседании Совета министров 8 марта [1881 года] именно это решило судьбу этого начинания[116]. Это кое-как допустимо. Ведь и сама общественность думала так, полусерьезно, полушутливо называя этот план «конституцией». Но тогда же был поставлен гораздо более общий вопрос: в какой мере самые реформы 1860-х годов с самодержавием совместимы? Этого вопроса в 1860-х годах не затрагивали, ибо, напротив того, самодержавие считалось нужным для того, чтобы их провести. Но этот вопрос с утрированной резкостью и был поставлен 8 марта 1881 года Победоносцевым. Ему возражал Абаза, заявив, что если Победоносцев прав, то должны быть уволены все участники Великих реформ[117]. Так были поставлены точки на i. Или эти реформы — или самодержавие. Публичные заявления в этом же смысле появились позднее при Николае II; записка Витте о земстве[118], Муравьева о судебных реформах[119]; но келейно дилемма была формулирована уже в самом начале царствования Александра III и получила ответ в Манифесте 29 апреля. Она и была причиной похода против начал Великих реформ.

Так царствование Александра III сделалось подлинной реакцией, реставрацией уваровской формулы — «Самодержавие, православие и народность»[120]. Я был гимназистом, когда министр народного просвещения гр[аф] Делянов провозглашал ее в своей речи студентам: «Следуйте этому, — сказал он в заключение речи, — и мы все будем счастливы». И таково было уже тогда новое настроение, что можно было при студентах это сказать безнаказанно.

Широкое общественное мнение, даже передовое, в то время отрицало правильность подобной дилеммы. Оно не хотело верить, чтобы реформы, созданные самодержавием, могли быть с ним несовместимы. Оно помнило, что главная из них — крестьянская — могла быть проведена только сильною самодержавною властью. Отрицание совместимости созданного в 1860-х годах порядка с создавшей их властью казалось провокационной ловушкой, возбуждавшей негодование. Такой стала позиция либеральной печати.

Но если эта печать была искренна, то права была все-таки не она, а ее противники, реакционеры. Они видели вернее и глубже. Начала, на которых реформы 1860-х годов были построены, в конце концов действительно неограниченное самодержавие подрывали. Свобода личности и труда, неприкосновенность приобретенных гражданских прав, суд как охрана закона, а не усмотрение власти, местное самоуправление были принципами, которые противоречили «неограниченности» власти монарха. Многим это сразу не было видно. Для того чтобы эта несовместимость почувствовалась, надо было, чтобы эти принципы укоренились в общественных нравах и чтобы основанные на них учреждения получили все развитие, которое было возможно. Но, по существу, идеологи реакции были правы. Нормальный рост созданных в 1860-х годах учреждений уже вел к тому, что неограниченное самодержавие оказалось позднее ненужным и вредным; оно держалось на подчинении крепостного крестьянского большинства дворянскому меньшинству. Эта социальная несправедливость была его главной опорой. Самодержавие было нужно дворянству, чтобы силой государственного аппарата защищать эту несправедливость. Оно держалось и мистической верой народа в царя, надеждой, что он оберегает народ от помещиков. С тех пор как самодержавие отделило свою судьбу от дворянства, освободило крестьян и этим нанесло сословности непоправимый удар, его дни были сочтены. Как и современные фашизмы, оно было нужно, чтобы сломить старый порядок, силу преобладающих классов и построить общежитие на новых началах. Но когда это было окончено, в нем более не было надобности; жизнь стали устраивать на других основаниях, которые исключали необходимость «неограниченной власти».

Из этого можно было сделать только один логический вывод: что на самодержавии лежал последний долг довести до конца начатое дело, дать развиться созданным им учреждениям, укорениться новыми идеями — и затем разделить свою власть с выросшим и подготовленным обществом, как честный опекун сдает имущество своему бывшему подопечному. Если бы Александр III пошел этой дорогой — 17 октября [1905 года] появилось бы другого числа и в другой обстановке[121]; тогда и трехсотлетняя династия не погибла бы так бесславно. Но идеология реакции толкнула его на гибельный план — постепенно душить реформы 1860-х годов. Этим они думали устранить угрозу, которая нависла над самодержавием. В этой борьбе против истории самодержавие было побеждено, но России дорого обошлась такая борьба.

Как относилось широкое общественное мнение к политике Александра III? Поскольку она велась под флагом не отмены, а только исправления произведенных реформ, большинство ее недостаточно понимало. А либеральное меньшинство, которое эту политику верно оценивало, могло делать только одно: защищать реформы от искажений. Мечты о наступлении, об увенчании здания оно на время покинуло. Либеральное общество стало консервативным, ибо защищало то, что уже было, отстаивало существующие позиции против реакционных атак; оно понимало, что нужны не эффектные нападения, а неблагодарная борьба на позициях. Ему приходилось защищать реформы от вредного «исправления»; приходилось молчать о недостатках реформ, которыми прежде общество было само недовольно. Так создавалась не всегда искренняя идеализация реформ и самой личности Александра II, которую застало поколение 1880-х годов. Тон политической печати этого времени стал умереннее и лояльнее. Люди боевого темперамента и особенно молодежь огорчались. Осторожности не дано увлекать, как увлекала смелость 1860-х годов. Но зато своей цели эта позиция достигала. Она отнимала оружие у реакции и ее пыл успокаивала; помогала тем сторонникам Великих реформ, которые наверху, в Государственном совете, в «сферах» около государя, поскольку могли, защищали реформы Александра II. Это помогало выиграть время и ослабить удар. Либеральная пресса за эти трудные годы делала не эффектное и неблагодарное, но зато несомненно полезное дело.

Было и другое последствие. Нападки реакции на учреждения 1860-х годов идеализировали их в глазах передовой части русского общества. Работа в них становилась идейной миссией. Она стала труднее. И прежде данные реформами права казались часто урезанными и стесненными; на это прежде громко указывали, старались права свои расширять, не боясь столкновений; общественные деятели рисковали только собой. Теперь, когда увидели, насколько это опасно для самих учреждений, поняли, что надо не критиковать, не осуждать, а беречь то, что имели. Началась в обществе эра благоразумия, осторожности, компромиссов и уступчивости. Это вызывало со стороны нетерпеливых и щепетильных людей нарекания и осуждения. Но эти скромные деятели спасали то, что было можно спасти.

Спор за сохранение реформ был единственной политической темой нашей печати. О движении вперед молчали; о конституции могла свободно говорить одна «реакция». Либерализму приходилось не поддаваться на провокацию правых, не позволять себе даже намека, что когда-нибудь самодержавия в России не будет; действительно, о конституции при Александре III серьезно никто и не думал. Было легче представить себе в России революцию, чем конституцию. Вопрос о ней с очереди был окончательно снят.

Находились отдельные горячие люди, которые думали о революции и пытались идти к ней другими путями. Но эти пути явно заводили в тупик. Прошло время, когда Исполнительный комитет мог не бояться быть смешным, ставя государю условия для прекращения террора[122]. Революционная деятельность теперь не кончалась, а начиналась арестом и ссылкой. К пострадавшим относились с уважением, как к героям и жертвам, но деятельность их в глазах всех была бесполезной. Политическое значение этих людей и методов восстановилось только позднее.

Восьмидесятые годы естественно были душны для тех, кто привык к 1860-м годам. В наше время не было порывов вперед, «завоеваний» и даже мало надежд. Либеральному меньшинству приходилось вести малозаметную мелкую работу, отказавшись от высоких задач. А у широкого общества ослабел интерес ко всякой политике. Оно занималось своими делами, добивалось личных успехов на существующих поприщах и не думало о борьбе с государственною властью. Александр III к концу своей жизни стал популярен. Вреда, который он принес России, тогда не замечали. А успокоение ставили в заслугу ему. А между тем жизнь не останавливалась; во время реакции продолжалось перерождение русского общества. На сцену появлялось поколение, которое не знало Николаевской эпохи и ее нравов. Реформы 1860-х годов, освобождение личности и труда приносили свои результаты. Расслаивалось крестьянство, богатели города, росла промышленность, усложнялась борьба за существование. Настоящий рост общества не нуждается в драматических эпизодах. Так в серую эпоху 3-й и 4-й Дум[123], а не в бурные 73 дня 1-й Государственной думы[124] укоренялся в России конституционный порядок. Ни идеи Каткова и Победоносцева, ни самодержавная власть Александра III не смогли заставить русское общество отказаться от преследования своих интересов и уверовать, что оно живет только для того, чтобы процветало «Самодержавие, православие и народность». Рядовое общество думало о себе, своих удобствах и предъявляло к власти свои требования. Не профессионалы-политики, а простые обыватели стали практически ощущать дефекты наших порядков. Неограниченное самодержавие было возможно при крепостном праве и 130 тысячах «даровых полицмейстеров»[125]; оно могло сохраняться в переходное время, когда крестьяне еще ощущали себя особым низшим сословием, а на образованный класс смотрели как на господ. При 80-миллионном населении на всю Россию и при низком standard of life[126] управление могло быть по силам старому аппарату. Но по мере роста культуры, размножения населения, накопления богатств и осложнения жизни он должен был совершенствоваться и приспособляться к новым задачам. Этого он не сумел и этим показал свою неумелость. Но это наступило позднее. В 1880-х годах реформы 1860-х годов только начинали последствия свои обнаруживать. Там, где все идет нормальным путем, где нет революции, которая как землетрясение погребает целые пласты населения, там продолжается параллельное существование того нового, что уже родилось, и старого, что еще не умерло. В новом демократическом строе, созданном 1860-ми годами, старина еще не исчезла с ее типами, нравами и отношениями. Русской жизнью еще владели старые привычки, и на ней лежал налет спокойствия, барской лени и благодушия; новая жизнь только пробивалась сквозь старую. Это давало 1880-м годам особенный их отпечаток, который исчез позднее уже на наших глазах. И я еще вижу его сквозь свои детские воспоминания.

Глава II. Старшие

Мое детство и юность протекли в Глазной больнице, типичной для старой Москвы и России. Кто ее не знал? Не нужно было говорить извозчику ее адреса. Долгое время она была единственной для Москвы и заменяла университетскую клинику, пока в 1890-х годах не возник на частные средства клинический городок на Девичьем.

Больница была в свое время создана тоже на частные деньги. Знаменитый богач Александровской эпохи Мамонов пожертвовал на устройство больницы площадь в самом центре Москвы. Она занимала целый квартал между Тверской, Мамоновским, Благовещенским и Трехпрудным переулками. Часть земли от Трехпрудного переулка была позднее отчуждена, но и без нее владение было громадно. Соседний с нею участок тот же Мамонов пожертвовал Благовещенской церкви. На него выходили больничные окна. Помню войну между церковью и больницей. Церковная земля оставалась проходным пустырем с Тверской на Благовещенский переулок. Но к своим правам церковь относилась ревниво. Священники запрещали открывать больничные окна и тем более вылезать через них на церковную землю. Часть окон нашей квартиры выходила сюда. Из шалости мы, дети, это делали. Священники грозили наши окна заделать. При нас происходили совещания доморощенных адвокатов: имеем ли мы право окна отворять, а священники имеют ли право их заделать? Никто этого точно не знал. Священники кончили тем, что насадили ряд тополей перед самыми окнами, чтобы закрыть от нас свет. Все это характерно для времени, когда богатств было так много, что использовать их не умели, но из-за них все-таки ссорились; когда никто не знал границ собственных прав, не умел их защищать и сражался домашними средствами.

На больничной земле стояло несколько зданий, но большая часть земли оставалась под двором и садами. Сад тянулся от самого Мамоновского переулка до Благовещенского. Посреди зданий был большой двор с часовней для покойников в центре. Кругом часовни было так много земли, что на дворе как на ипподроме можно было проезжать лошадей. А больничный священник, отец Георгий Соловьев так любил конское дело, что сам этим занимался к соблазну больных.

Земельное владение больницы представляло позднее колоссальную ценность, но в старое время стоило мало. Как в первобытном государстве предпочитали платить служилым людям землей, а не деньгами, так во время Мамонова Глазную больницу было легче снабдить ненужной землей, чем капиталами. Земля долго лежала втуне, в ожидании спроса, и ее можно было использовать только натурой. Весь персонал больницы, от высших до низших, имел в ней квартиры. В помещениях не было недостатка. Смешно было бы говорить о жилплощади. Мы сами были примером. Мой отец поступил в больницу еще холостым. По мере того как росла наша семья — а нас было восемь человек детей, — увеличивали нашу квартиру в разные стороны, проламывали стены, новые помещения присоединяли к прежней квартире, из кладовых под сводами делали комнаты; кроме фасада на Тверскую мы получили фасад еще на церковную землю. Места в больнице было достаточно еще для многих новых квартир. Оставались, кроме того, кладовые, подвалы, склады, в которых ничего не помещалось. Целый этаж был отведен под номера для больных, которые не хотели лежать в общих палатах. Этих номеров было так много, что большая часть их оставалась пустыми; во время перестроек и заразных болезней нас туда переводили. Позднее, когда земля стала дороже, стало ясно, что если главное здание по Тверской обратить в доходный дом, то можно было бы на месте ненужного сада и двора построить великолепную больницу по последнему слову науки. Но такой план превышал энергию распорядителей, а может быть, противоречил традициям, как план Лопахина в «Вишневом саду» разбить имение под дачи. Больница дожила до революции в том виде, в каком я ее помню с самого детства, с садами, допотопными постройками, с глубокими сводами, с толстыми стенами, которых нельзя было бы прошибить шестидюймовыми пушками, с широчайшими лестницами, но зато без центрального отопления, с печами, топившимися дровами, для которых был устроен целый дровяной склад в центре владения; долго у нас не было проведенной воды и канализации. Помещались мы на главной улице города. Мимо наших окон весной тянулись роскошные выезды на катанье в Петровский парк; тут проходили коронационные шествия[127]. Каждую весну здесь шли с музыкой и барабанным боем войска на Ходынку, а летом с 6 часов утра по Тверской начинались мычанье коров и свирель пастуха. Это московское стадо шло за заставу.

Характер «доброго старого времени» лежал и на системе управления нашей больницей. В 1895 году умер отец[128]. Тогда мы из больницы уехали, и я в нее больше не заходил. Но до 1895 года все было без перемен и везде сидели те же самые люди. Они все были типичны.

Председателем Совета, главного органа больницы, был глубокий старик, знаменитый в Москве своей старостью Г. В. Грудев. За эту старость ему оказывали почет. При приездах в Москву Александр III его отличал как московского «патриарха». Он свои годы скрывал. Сначала признавал 84 года и на них много лет оставался. Позднее стал молодиться и перешел на 70 лет. Из его послужного списка знали, однако, что на государственную службу он поступил при императрице Екатерине II[129]. В котором году и скольких лет — сведений не было; а в те годы на службу записывали иногда новорожденных. Но с Грудевым, по-видимому, это было не так; об этом он сам уморительно пробалтывался. Раз у нас за завтраком, вспоминая старые годы, он рассказал, как оказался примешан к делу декабристов. Он к ночи вышел на Сенатскую площадь и по просьбе кого-то из раненых дал ему булку. Тотчас он был арестован. Его расспрашивали, кто он такой, чем занимается и зачем давал хлеб мятежнику. Грудев с наивностью объяснил, что Евангелие велит голодающих накормить. Через несколько недель ему объявили, что справки о нем благоприятны, что его заявления подтвердились и что он может идти. Но отпустили его с головомойкой: «Как вам не стыдно, — сказал ему председатель, — в этом бунте участвуют только мальчишки; вы же пожилой человек, и вы с ними спутались». Итак, в 1825 году Грудев уже был пожилым человеком. Александр III при приеме его как-то спросил, помнит ли он 1812 год; Грудев ответил: «Как же, Ваше Величество? Ведь это недавно. Как вчерашний день помню»[130]. Это не мешало ему в 1890-х годах утверждать, что ему только 70 лет. Для своих лет он хорошо сохранился. У него были все волосы, без признаков плеши, только белые, как выпавший снег; все лицо было в мелких морщинах. Он горбился, ходил опираясь на палку. Жевал губами, когда молчал, и чавкал, когда говорил. Он на моей памяти заболел воспалением легких. Все ждали конца. Но он оправился и всех своих товарищей пережил. Умер он после 1905 года[131], когда я уже не жил в Москве. Каким я его помню в самые детские годы, таким он оставался и позже; может быть, немножко больше сгибался и более глох. Несмотря на старость, общественную службу он продолжал; оставался гласным Думы и губернского земства[132]. На собрания ездил всегда, сидел до конца и нередко принимал участие в прениях. Но память и слух ему изменяли. Он говорил не по вопросу, часто по делу давно уже решенному. Из уважения к его старости ему не мешали. Даже такой резкий человек, как московский городской голова Н. А. Алексеев, когда Грудев во время чьей-либо речи подымался со стула, делал знаки оратору, вполголоса говоря: «Подождите», и делал вид, что Грудева слушает. Когда он садился — продолжал прежнее заседание. До конца своих дней Грудев был страстный садовод. Он жил в особом флигеле больницы, выходившем в Благовещенский переулок, со своим особым садом, отрезанным от главного сада в его единоличное распоряжение. В этот сад никого не пускали; сам он им очень гордился и занимался разведением разных новых цветов. Быть допущенным в этот сад было знаком особого расположения.

При Грудеве в качестве хозяйки жила его племянница С. В. Якимова, седая старушка, уже за 70 лет. По привычке она считала себя около дяди маленькой девочкой. Она иначе не называла себя в письмах и разговорах, как племянницей Грудева. Она дошла до того, что на визитных карточках заказала этот титул. Старый М. П. Щепкин, острый на язык, получив подобную карточку, при случае послал ей свою, на которой выгравировал: «Крестный сын покойного Голохвастова»[133]. Она насмешки не поняла и пришла к нам спрашивать, какой это был Голохвастов?

Конечно, все это трогательно. Но характерно для старины, что человек, который, очевидно, уже ничего делать не мог, стоял во главе такого живого и нужного дела, как единственная Глазная больница Москвы. Иллюстрация того, что высшее начальство было часто в России простой декорацией, а для дела было ненужно. Это же освещает и тогдашние нравы. Никого не соблазняло, что Грудев несет ответственный пост; наоборот, все бы нашли неприличным его за старостью лет удалить. Занимать это место было его «приобретенным правом», которого нельзя было отнять. Государственная служба не была служением делу.

Для столетнего старца закон мог быть не писан; но Грудев исключением не был. Если он явно для всех был «декорацией», то подобным же начальником больницы, заведовавшим ее хозяйственной частью, был другой «генерал» — Г. И. Керцелли[134]. Толстый, с шарообразной головой, с круглыми глазами, плоским черепом, покрытым прилизанными седыми волосами, с короткими баками на трясущихся толстых щеках и пробритой дорожкой от рта по подбородку, он был главной фигурой больницы. Все утро сидел в «канцелярии», за большим зеленым столом, и читал то «Московские», то «Полицейские ведомости»[135]. Их читал он всегда, но кроме них, вероятно, ничего не читал. Не знаю, где он получил образование; когда он пытался произносить иностранные слова, то даже мы — дети — смеялись. Он был чиновник николаевской службы, действительный статский советник, чем очень гордился. Когда он получил орден, который по статуту сопровождался письмом за подписью государя, он отслужил молебен по этому поводу и ходил всем подпись показывать. Низшим служащим больницы он внушал почтительный страх. Говорил всегда и со всеми таким голосом, как будто за что-то отчитывал. Простейшие разговоры его были обстоятельны и скучны, как служебный доклад. Даже когда он рассказывал смешные вещи, никогда не могло быть смешно. Впрочем, важность его была внешняя. По существу он был добряком и в домашней обстановке все трунили над ним и его генеральской манерой. Его в шутку звали не Гаврил Иванович, а Рыло Иванович. Как настоящий старый чиновник, к своему начальству он был почтителен, одобрял все, что оно бы ни делало. Я говорил, как он радовался, что в Манифесте 29 апреля [1881 года] конституции не было; если бы была конституция, он и от нее пришел бы в восторг. Внешне он был представителен. Был церковным старостой больничной церкви, подпевал певчим, а по торжественным дням, в вицмундире и с орденами на шее, подтягивая толстый живот и извиваясь всем станом, с любезной улыбкой обходил с тарелкой молящихся. Он служил еще в Страховом обществе[136] и всегда рассказывал о страховых делах, хотя это ни для кого не было интересно. Его досуги пополняли карты, к которым он относился серьезно, как к службе, отчитывая партнеров за неудачные ходы. Такова была главная персона в больнице. Но ни чтение «Ведомостей» в канцелярии, ни генеральский чин и наружность, ни почтительность к высшим, ни грозные окрики на низших недостаточны, чтобы управлять сложным делом. И Керцелли тоже был декорацией меньшего калибра, чем Грудев.

В старину всем распоряжались маленькие незаметные люди. Россией управляют столоначальники, говорил сам Николай I. В больнице главным работником был ее эконом Алексей Ильич Лебедев. К нему обращались за всякой надобностью. Он был общим поверенным и исполнителем. Ни в чем никому не отказывал, на все находил время и какие-то ходы и связи. Человек простой, нечиновный, он приходил к главным лицам больницы не в гости, а только по делу. Но на нем все держалось. Что бы ни случилось, я всегда слышал фразу: «Надо сказать Алексею Ильичу». Небольшой, тщедушный человек, веселый, не унывающий, он не показывал вида, что свое положение понимает, но все управление шло через него. Когда я был уже студентом, я с ним ближе сошелся. Он был страстный охотник, хотя охотился редко, а стрелял совсем плохо. В минуты откровенности он мне показывал, что отлично понимает недостатки больницы и ее управления; понимал и то, что сам мог бы на этом наживаться вполне безопасно. Но он был человек честный и в то же время нетребовательный; состояния он себе не приобрел и за ним не гнался. Но только благодаря ему машина не останавливалась. Но, конечно, не ему было делать в больнице нововведения, ломать заведенные порядки. Все шло по наторенным издавна путям. На этом держался консерватизм того времени и нерасположение к новшествам. Рутинная жизнь была еще совершенно возможна в то время.

У него был незаменимый помощник, без которого также трудно было себе представить больницу, как вообще «генеральскую» Россию — без щедринского «мужика». Это был больничный швейцар В. М. Морев — николаевский солдат, с четырьмя крестами и медалями на Георгиевских лентах. Кресты он получил за Венгерскую кампанию 1848 года[137] и за Севастополь[138]. Удивительные типы создавало то жестокое время! Морев был горд, что прожил всю жизнь солдатом при Николае; на новых солдат смотрел не без презрения: «Что они понимают!» Ему было уже тогда много лет, но он казался мощной фигурой, полным здоровья и сил, с поредевшими, но не седыми волосами, с большими усами и достойным представительным видом. Как его хватало на все? О меньшей братии тогда мало заботились. Не было ни американских ключей, ни электрических проводов; надо было ему самому открывать входную дверь. Он не ложился спать, пока все домой не возвратились. Мне случалось в студенчестве возвращаться под утро, и звонком я его подымал с деревянной скамьи, на которой он прикурнул. Если я был последний, он при мне уходил к себе спать. Сколько раз я пытался с ним сговориться, завести себе второй ключ. Он не хотел слышать про это; «что вы, помилуйте, я тут сплю отлично; а на мне вся больница». Действительно, двери нашей квартиры в швейцарскую не запирались, и теперь я не понимаю, почему мы не были дочиста обворованы и спали спокойно с охраной одного только Морева.

Ежедневное ночное дежурство не мешало Мореву раньше всех утром подняться. Если кому-либо надо было рано вставать, то достаточно было попросить Морева вовремя разбудить; он не проспит и не забудет. Все наперебой давали ему поручения, далеко выходившие за пределы его обязанностей. Не было случая, чтобы он от чего-нибудь отказался или чего-нибудь не умел. Когда его спросишь: «Можешь ли это сделать?» — он презрительно отвечал: «Николаевский солдат, да не может?» И он все умел, портняжил, сапожничал, столярничал, клеил и т. д. Когда я поступил в гимназию и в первый раз шел на урок, Морев внимательно осмотрел мою обмундировку, многого не одобрил и переделал. Переменил ремни на ранце, в незаметных местах шинели вшил лоскутки с фамилией, чтобы пальто не подменили. Он повсюду искал сам работы; не мог оставаться без дела. В праздничные дни, когда больничная церковь наполнялась московским beau monde’ом[139], он с искусством, без номерков, умел всех запомнить, узнать и подать каждому его шубу.

Ребенком я расспрашивал Морева про войну; допытывался, случалось ли ему убивать человека? Он вспоминал неохотно и от прямого ответа отвиливал: «Лучше не спрашивайте». Зато рассказывал про дисциплину, про строгости; описывал, как наказывали шпицрутенами; но вспоминал все без озлобления. «Много нас учили, но зато уже и научили. Где вы найдете человека, как николаевский солдат? Разве теперешние в четыре года могут чему-нибудь научиться?»

Привычка к дисциплине в него въелась очень глубоко. Он был счастлив титуловать Керцелли «превосходительством», и его генеральская манера его только радовала. Когда мой отец был сделан действительным статским советником и Морев стал титуловать его «превосходительством», то на возражение отца он обиделся: «Что вы, помилуйте, я ли порядков не знаю?»

По должности Морев был только швейцаром, как Алексей Ильич экономом. Но фактически он был начальником над всем низшим персоналом больницы. Его все уважали, да и боялись. Он был настоящий унтер-офицер над солдатами. Он разносил, ругал, может быть, бил; еще больше стыдил всех примером. Но он никогда ни на кого не пожаловался. Это было бы для него унизительно, признать неумение справиться; это было и не по-товарищески. Он раз пенял при мне на своего помощника. Я сказал: «Что ты не расскажешь Алексею Ильичу?» — «Что вы, разве на маленького человека можно жалиться?»

Конец Морева вышел трагичный. С ним жила жена, худенькая, маленькая старушка, перед ним трепетавшая, не называвшая его иначе, как «Василий Михайлович» и «вы». У них было двое детей, сын и дочь, которых он образовал и вывел в люди. Он остался с женой один, но когда его жена умерла, старик этого не пережил и с горя запил запоем. Было больно смотреть, как он ходил с красным опухшим лицом, без всякого повода плакал, все забывал и путал, но не хотел уступать своего дела другим. Ему дали отпуск, поместили в больницу, лечили. Но все было напрасно. Пришлось его рассчитать; он где-то сам лечился и вылечился. Через несколько месяцев вернулся здоровый, его опять взяли на место. Он отслужил торжественный молебен, удвоил усердие, но болезнь не прошла. Он снова запил, и — что хуже — из карманов шуб стали пропадать разные мелочи. Он снова и уже навсегда ушел из больницы; не знаю, как и где он кончил. Это был, конечно, уже вымирающий тип прежнего времени, как старые крепостные или дворовые. В 1880-х годах они еще были. И там, где они сохранялись, на них все держалось. Это было символом старой России.

Я говорил про управление хозяйственной частью больницы; но оставалась еще ее врачебная часть. В 1860-х годах в этом отношении произошло, как и везде, крупное преобразование; весь устаревший персонал был обновлен. Но новое вино скоро разложилось в старых мехах.

Главным врачом был профессор университета Густав Иванович Браун. Почтенный старик, с толстой шеей, красным лицом, седой подстриженной бородой и с золотыми очками, покрывавшими добрые голубые глаза. Он держал себя совсем стариком, ходил медленной походкой, кряхтел и гримасничал, когда вставал или садился. Он мало работал в больнице, полагаясь во всем на других. Ежедневно заходил в приемную на короткое время и тотчас уходил, извиняясь, что у него «неотложное дело». Это он повторял каждый день. Все это заранее знали, но этот ненужный декорум он соблюдал ежедневно; свои занятия в больнице он ограничивал чтением лекций. Было странно подумать, что когда-то он приехал в Москву молодым ученым, подававшим надежды, полным сил и энергии; был учителем почти всех московских офтальмологов. Постепенно он успокоился, изменился, растолстел, перестал работать и нес службу, не волнуясь и не кипятясь, чтобы не портить здоровья. Он равнодушно смотрел, как больница отставала, противился всякому нововведению. «Знаете ли что? — отвечал он на все предложения. — Мы лучше подождем».

В 1890-х годах стали строить клиники на Девичьем поле. От Брауна зависело устройство Глазной клиники. Но он ею не интересовался. Не отстаивал кредитов на нее, не следил за архитектором, со всеми урезками соглашался, не собираясь использовать этого случая, чтобы создать больницу современного типа. Он, впрочем, понял, что с его стороны это нехорошо, и передал заботы о клинике моему отцу, который по его плану должен был заменить его в профессуре. Он этот план выполнил, хлопотал о назначении отца на свое место, а пока поручил ему следить за устройством клиники. Сам же этим он интересовался так мало, что, насколько помню, не был даже на торжестве открытия клиники, не из-за недоброжелательства, а просто по лени. Браун был честный, хороший, культурный немец, который обрусел, приспособился к медлительным темпам русской жизни и не любил зря волноваться и беспокоиться. Он никому не делал зла и неприятностей, но и не видел надобности не только тянуть служебную лямку, а и стараться приносить ею пользу. Сам он был богат, имел в Москве несколько доходных домов, в больнице занимал большой особняк по Мамоновскому переулку, с большим ему отведенным садом, и хвастался тем, что «экономен». Любил играть в карты, но непременно по маленькой, ходил каждый вечер ужинать в Английский клуб, выбирая самые дешевые блюда. В нем было много комичного. Как обруселый немец, был горячим русским патриотом и из патриотизма всегда во всем соглашался с правительством. Говорил с резким немецким акцентом, употреблял мягкое немецкое «х» вместо «г» («холюбчих»), считал себя большим знатоком русского языка и немилосердно перевирал поговорки. Много его изречений перешло в юмористическую литературу. Это он говорил: «пуганая ворона дует на молоко» или «наплюй в колодец, после будешь воду пить», «не стоит выеденного гроша», «у нищего сумму отнял» и т. д. По наивности он позволял себе выходки, о которых потом все говорили. Как-то в присутствии посторонних гостей он все вздыхал; его спросили, что с ним? Он ответил: «Эх, не хорошо-с; Юлинька с рук нейдут-с». Юлинька была его старшая дочь, которая, несмотря на отличное приданое, не находила себе жениха. Это свое семейное огорчение Браун счел нужным публично всем сообщить. Другой раз у него в кабинете играли в карты. Его лакей пришел его о чем-то спросить втихомолку. Тугой на ухо Браун не расслышал; он попросил гостей замолчать. Лакей продолжал шептать на ухо, но Браун все не понимал. «Господа, — сказал он, — вийте-ка на минуточку, мне нужно Ивану два слова сказать». Никто не обиделся; это было чистым Брауном. Он первый отпраздновал свой юбилей, но товарищей своих пережил; он умер, когда я уже не жил в больнице.

Во время моей жизни в больнице я был слишком молодой, чтобы о ней судить; помню, что мой отец досадовал на невозможность добиться в ней улучшений, на то, что его товарищи всегда находили причину все оставить по-старому. У моего отца была повышенная склонность ко всяким техническим новшествам: в этом отношении он мог быть пристрастен. Но, вспоминая фигуры хозяев больницы, я сознаю, что они могли жить только по старым традициям. Если они с делом справлялись, то потому, что патриархальный быт, привязанность к старому и низкий standard of life были в нравах русского общества. Конкуренция, необходимость приспособляться к общественному мнению были только в зародыше. Всем казалось естественно, что во главе хозяйства стоят ничего не делающие тайные советники, а что вся работа лежит на маленьком экономе. Никого не коробило, что старик Морев один работал за десятерых. Это казалось столь же нормальным, как [и] то, что больница своих богатств не использовала, что у нее в самом центре города были сады, стены, напоминавшие крепость, готические своды в rez-de-chaussée[140], громадные кладовые и в то же время никаких современных удобств. Больница не была исключением; этот уровень жизни, ее медлительный темп, благодушная уверенность, что иначе невозможно, и отсутствие необходимости переходить к более совершенным, а потому и трудным методам общежития были общим явлением 1880-х годов. Для такого порядка жизни годилось и самодержавие. Перемена жизни России произошла не от политической пропаганды, а от простого роста населения, от улучшения техники, осложнения экономической жизни, с которыми самодержавие справиться не сумело, как не сумела позднее наша больница справиться с появившейся конкуренцией. Но учреждения против нравов запаздывают и приходят с ними в конфликт. Однажды, кажется, в «Русском курьере»[141], появилось юмористическое описание приема в нашей больнице за подписью барона Икс[142]. Оно было шаржем не вполне справедливым. Но оно возмутило наше начальство: «Как посмели так писать о государственном учреждении?» Хотели ехать жаловаться генерал-губернатору. К счастью, от этого удержали. Одна из черт патриархального быта состояла в том, что обществу критиковать не полагалось; его дело было благодарить за заботы о нем. Эта черта у всякого начальства была общая с самодержавием.

А нельзя не сказать, что тогда считалось нормальным многое, что сейчас бы показалось чудовищным. В больнице была домовая церковь; и в эту больничную церковь не пускали больных. Они могли присутствовать только на хорах да приоткрывали двери в соседние палаты, и туда могла издали доноситься церковная служба. Самую же больничную церковь наше начальство превратило в светскую домовую церковь для избранного московского общества. Приходившие сюда знатные люди не из чего не могли бы догадаться, что находились в больнице. Разве в Великую Пятницу и в Пасхальную ночь, когда крестный ход проходил по больничным палатам, откуда больных удаляли, то по отодвинутым к стене кроватям и надписям можно было понять, что это были палаты больных. Больные же удалялись еще дальше, благо помещений было много, и на крестный ход могли смотреть только через щелку двери. В церкви же публика была отобранная, аристократическая, не рисковавшая тем, что окажется рядом с простолюдином. И Керцелли со сдержанным восторгом в лице встречал высокопоставленных лиц, приказывал подавать им стулья по рангу и благодарил за посещение. Никому в то время не казалось скандальным, что церковь в больнице считали не местом утешения для слепнущих и слепых, а модною церковью для beau-monde’a. Не было протестов не только со стороны этого beau-monde’a, который мог бы понимать, что он делает, но и со стороны самих больных, печати и т. д. Прежние нравы не были все унесены горячкой 1860-х годов и еще сидели в душе. Не исчезло разделение на белую и черную кость. Помню и другие проявления этого. Огромный больничный сад был разделен на три части, из которых две лучшие и большие были отведены Грудеву и Брауну; для больных оставалась только средняя часть, меньше других. В этой части были построены летние бараки и туда переводились на лето больные; сад был так велик, что и эта часть для больных тесна не была; но сравнение с великолепным и большим садом, куда больных не пускали, должно было бы их возмущать. Когда я был студентом, я об этом заговорил с Керцелли. Он весело рассмеялся, видя в этом с моей стороны ребячество, для моего возраста извинительное.

Эти несимпатичные черты «барства» были только оборотной стороной того навеки исчезнувшего прошлого, которое доживало последние дни в 1880-х годах. Юность наблюдает не только отцов, но и дедов, и прадедов. Мы, поколение девяностых годов, помним не только шестидесятников, наших отцов. Мы застали еще некоторые красочные фигуры людей сороковых и даже тридцатых годов. В наши зрелые годы они исчезли со сцены, но тогда на них был еще особенный колорит уже нам непонятного времени.

Помню, например, старого человека, который у нас часто бывал; приезжал даже в деревню специально собирать грибы. Мы, дети, называли его обезьяной. Он был страшного, дикого вида, с всегда растрепанной шевелюрой, строгими глазами, которые смотрели на нас поверх золотых очков, нахмуренными бровями, седыми волосами, растущими на щеках, на горле и из ушей, с резким голосом, так что казалось, что он со всеми бранится, и ежеминутными вспышками раскатистого хохота. Все обращались с ним с особым почтением, а он всех всегда разносил, не объясняя причины. Нам нравилось, что от него так попадает и старшим. Я поинтересовался узнать, почему ему все позволяют? Мне объяснили, что это главный доктор Москвы. Такой ответ был понятен, но я удивлялся, почему же тогда нас лечат не у него? Это был не главный доктор, хотя он был врачебным инспектором[143].

Это был знаменитый Н. X. Кетчер. Позднее в нашей библиотеке я нашел на полках много неразрезанных томов перевода Шекспира, подписанных фамилией Кетчера[144]. То, что он написал столько книг, его в моих глазах подняло. Но я не понимал, зачем он переводит, а не напишет чего-нибудь сам. За разъяснением этого недоразумения я к нему обратился. Он загрохотал своим хохотом: «А ты думал, что я напишу лучше Шекспира?» На свой перевод он положил много труда, но, насколько помню, перевод никуда не годился. П. Шумахер написал про него четверостишие[145]:

Вот еще светило мира, Кетчер, друг шипучих вин, Перепер он нам Шекспира На язык родных осин.

Кетчер любил выпить, особенно шампанского. Тогда он много рассказывал, как всегда кричал и хохотал. Эти рассказы про старину в то время меня не интересовали. Как бы я хотел их послушать позднее!

Помню другого старика, чьи стихи сейчас я цитировал, — Шумахера. Долго мы его знали только по имени Петр Васильевич. Толстый, обрюзгший, с русой головой, еле подернутой серебром на висках, без признака лысины, без бороды, с мешками под глазами, вечно страдавший подагрой. Он приходил очень часто и всегда оставался подолгу; пока старшие были заняты, он молча сидел и курил янтарную трубку, с необыкновенным искусством пуская дым кольцами; то читал какую-нибудь книжку, то разговаривал с нами, детьми. Он нам рассказывал интересные и неожиданные вещи то про Сибирь, про места, где никто еще не жил, где звери и птицы человека совсем не боялись. Рассказывал, как однажды дикий олень к нему подошел со спины так тихо, что он не заметил, пока не почувствовал его дыхание уже на шее; в то время он был золотопромышленником и искал золотых россыпей в диких местах. То рассказывал, как служил при генерал-губернаторе Милорадовиче и как тот, подписывая подорожные, делал густой росчерк, бросая тут же перо (конечно, гусиное), а он должен был это перо подымать и обстригать[146]. Это был недостаточно оцененный и еще менее себя сам ценивший поэт П. В. Шумахер. Никто как следует не знал его прошлого. О нем можно было только догадаться по отдельным его рассказам: так, он был когда-то богатейшим золотопромышленником, а в какое-то другое время маленьким чинушей при генерал-губернаторе, и на нем был отпечаток старины. Как-то, еще не будучи гимназистом, я должен был вместе с ним поехать в наше имение. Я нашел его на вокзале, беспомощно сидящим, с багажом на скамейке. Он не сдал багажа и билета не взял. Я все это сделал. Он стал хвалить новое поколение, удивлялся, как это мы умеем сами все делать? «А нас как воспитывали, — говорил он, — ездили мы с целой ротой слуг, ничего сами не знали. Нам и подорожную пропишут, и смотрителя запугают, и лошадей достанут; зато теперь мы ничего и не умеем». В мое время он был разорен и жил гостеприимством друзей. Для него делали литературно-музыкальные вечера, где выступали лучшие артисты. Там я слышал еще совсем молодую М. Н. Ермолову; на них приезжал И. Ф. Горбунов, которого мне только там удалось услыхать. Но прежнее гостеприимство становилось не по карману. В последние годы П. В. Шумахера поместили в Странноприимный дом Шереметьева, дали ему синекуру — должность библиотекаря с жалованьем. Он получил доступ к книгам и был бесконечно доволен. Там он и умер. После его смерти я узнал не без изумления, что этот типично «русский» человек был лютеранином и потому погребен на Введенских горах.

Он был на редкость начитанным и образованным человеком; говорил на всех языках, много бывал за границей; был знаком с массой интересных людей (у него не прекращалась переписка с Тургеневым[147]). Но когда я его знал, он жил московской жизнью, ничем не занимался; первую половину дня сидел дома в халате, а на вторую собирался к кому-нибудь из знакомых и до ночи пил с друзьями вино, потешая каламбурами и остротами. Он был несравненно интересней и выше своей обычной среды и в ней опускался; он это хорошо сознавал, но к этому был равнодушен. По природе он был наделен редким юмором; вся манера его говорить серьезно, как бы вдумчиво, медленными фразами, из которых вдруг выскакивала неожиданная шутка, была для него характерна. Как-то у него болел палец; отец нашел, что нужно прижечь ляписом. «А у вас ляпис есть?» — осведомился он с интересом. «Есть», — и отец открыл шкап. «В таком случае не надо», — ответил Шумахер. Когда кто-либо передавал какой-либо слух или сплетню «из достоверных источников», Шумахер делал серьезное лицо и обстоятельно спрашивал: «А кто при этом был?» Все его рассказы о прошлом заставляли смеяться; во всем он любил и умел подмечать комический элемент.

Поклонник старины П. С. Шереметьев после его смерти издал книжку о нем и напечатал кое-что из его сочинений[148]; и при жизни его была выпущена тоненькая брошюрка его стихов под заглавием «Шутки последних лет»[149]. Там были перлы остроумия, которые грех забыть русской литературе; она, впрочем, до революции их и не забывала; забыт был только автор. «Записки русского туриста», «Не то», «Немецкая любовь», «Матушка Москва» часто читались на вечерах без упоминания автора. И это было ничтожной каплей того, что он вообще написал. Когда он проводил у нас лето в деревне, проходил редкий день, чтобы он по какому-либо поводу не написал шуточного стихотворения. Все это забывалось, выбрасывалось и терялось. Своих богатств мы не берегли. Кое-что оставалось в памяти, но забывалось. Так мне вспоминается одна его пародия на фетовское «Шепот, робкое дыхание»[150]. Привожу ее потому, что, кажется, она напечатана не была.

Незабудка на поле, Камень-бирюза, Цвет небес в Неаполе, Любушки глаза. Моря андалузского Блеск, лазурь, сапфир — И жандарма русского Голубой мундир.

Была другая причина, почему после Шумахера мало осталось. Редко стихотворение его было печатно. Мне говорил Шереметьев, что это очень ему мешало, когда он издавал свою книгу. Но было бы ошибочно думать, что у Шумахера был особенный вкус к непечатной литературе; это просто больше подходило к атмосфере шуток и смеха, в которую он себя умышленно ставил, чтобы не быть меланхоликом. Напротив, он был тонким писателем серьезной, даже классической литературы. Когда я перешел в 3-й класс гимназии и стал учиться греческому языку, он мне подарил редкое издание «Илиады» и «Одиссеи» XVII века в пергаментном переплете. На первой странице написал посвящение гекзаметром.

С детства до старости лет на мишуру все глядели Слабые очи мои, лучших не видев красот. Милостив к юноше Зевс, даровав ему высшее зренье И указав ему путь в область нетленной красы.

Васе Маклакову на память от старого хрена.

Эта книга хранилась в нашей деревенской библиотеке. Ее сначала национализировали, а потом превратили в «народную» библиотеку. Можно представить, насколько эта книга там оказалась полезной.

Шумахер был бы оригинален повсюду. Жизнь его прошла через колебания большой амплитуды. Но он был все же типичен для России и особенно для Москвы старого времени; когда жили не торопясь, не толкаясь; когда «с забавой охотно мешали дела»[151]; когда люди вроде Чацкого попадали в сумасшедшие, в чем Грибоедов пророчески провидел судьбу Чаадаева; когда и время, и деньги, и таланты тратились без счета. Но в эти годы медленно уже шло молекулярное перерождение организма России. Исчезли типы покорных крепостных и дворовых паразитов, исчезали гостеприимные ленивые баре, появлялись nouivelles couches sociales[152]; прежние лень, благодушие и щедрость становились уже никому не по карману, жить становилось труднее и сложнее, уклад жизни требовал новых государственных приемов, которых не умело дать самодержавие. Все это настало позднее — 1880-е годы еще были «зарей вечерней»[153] прежней России.

Конечно, детские наблюдения односторонни; не я свою среду выбирал. Один мир был мне всегда чужд: это мир представителей власти, кроме опальных. Но в детские годы случайно мне пришлось немного прожить и в этом мире; он был того же стиля.

Я был в третьем классе гимназии, когда одна из моих сестер заболела дифтеритом. Детей из дому выселили. Я возвращался из гимназии, когда Морев меня домой не впустил и сообщил, что мы, трое братьев[154], переселены в дом московского губернатора и что я, не заглядывая домой, туда должен идти. По дороге в гимназию я ежедневно ходил мимо этого дома с внушительным подъездом, со стеклянной дверью, за которой внутри был всегда виден жандарм. Я отправился туда не без смущения. Мы прожили там до лета. Этот губернаторский дом был тогда уголком той же патриархальной Москвы 1880-х годов. Губернатором был В. С. Перфильев, женатый на Прасковье Федоровне Толстой, дочери знаменитого «американца» Федора Ивановича Толстого, о котором писали и Грибоедов, и Пушкин.

Великолепный портрет этого Ф. И. Толстого с интересным и своеобразным лицом висел у них в гостиной. Перфильевы были одни (женатый их сын жил отдельно[155]) и взяли на себя заботу приютить трех мальчиков, из которых старшему, т. е. мне, было 12 лет. У них был целый свободный этаж (по-русски — третий), куда нас и поместили, приставив на уход к нам одного из курьеров. Сам губернатор, Василий Степанович, видный старик с красным лицом, хриплым голосом и одышкой, с длинными седыми баками, был одним из представителей высшего света, отличной фамилии, принадлежащей по рождению к верхам русского общества. Он был из типа администраторов, которых Л. Толстой вывел в лице Стивы Облонского. Я не раз слыхал, что он имел в виду и его. Прасковья Федоровна была родственницей Льва Николаевича; и в первый раз в жизни я встретил Л. Толстого именно у Перфильевых. Он пришел туда в блузе, с легавой собакой, и меня удивляло, что так плохо одетый человек был на «ты» с губернатором. Стива Облонский к старости, когда он бы уже разжирел, когда не мог бы ни охотиться, ни увлекаться, вероятно, был бы таким, как Перфильев. Как Стива Облонский, Перфильев не хлопотал о карьере; по родству и связям с тогдашним правящим миром он не мог остаться без должности. Мало того, он мог ею и хорошо управлять. Потому что, как объяснял Толстой в «Анне Карениной», он был совершенно равнодушен к делу, которым занимался, и, следовательно, не мог бы ни увлечься, ни зарваться, ни наделать ошибок. А личная его порядочность, воспитанность и дружелюбное отношение ко всем сдерживали ненужное усердие его подчиненных. Позднее, когда жизнь осложнилась, этих качеств для администратора достаточно уже не было. Перфильев и не подошел к этому позднейшему времени, когда стало необходимо показывать непреклонность и нетерпимость. В его же время власть была еще настолько неоспоримой силой, что могла не быть ни высокомерной, ни жестокой. В то доброе старое время для успеха по службе не нужно было создавать себе «направления». Направление считалось принадлежностью parvenu[156], и оно для Перфильева не было нужно. Все это Толстой отметил в разговоре Серпуховского с Вронским. Перфильев мог не бояться ни знакомства, ни дружбы с людьми, которые были на дурном счету в Петербурге, и за эту нетерпимость над Петербургом смеялся. Таков был не один Перфильев, но и все наши власти: и знаменитый московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков, и обер-полицмейстер А. А. Козлов, и другие, которых я встречал у Перфильевых. Административная машина работала настолько правильно, что в переделках и не нуждалась. Все могло идти как шло прежде.

Этот тон высшего начальства усваивался и подчиненными. Правителем канцелярии у Перфильева был тогда В. К. Истомин, позднее управлявший канцелярией великого князя Сергея Александровича и ставший опорой реакционной агрессивной политики. У Перфильева он был, как и все, обходительным и добрым человеком, который никому не мог показаться грозой. Поскольку я мог наблюдать и понимать свои наблюдения, труд губернатора тогда не был головоломным. Помню по утрам многочисленных просителей в громадном приемном зале и чиновников в вицмундирах, которые принимали их со строгими лицами. В этих строгих чиновниках мне было бы трудно узнать вечерних партнеров в карты Перфильева. Иногда меня посылали звать его к завтраку; я заставал его за бумагами, которые он подписывал не читая. На мое любопытство, как он может так делать, он объяснял едва ли с полной искренностью, что он их все уже раньше прочел. Иногда в окно, выходившее на лестницу, ведущую к нам, в третий этаж, я видал заседания присутствия под его председательством[157]; оживленные споры; говор и хохот, что мало вязалось с детским представлением о государственном деле. После обеда, по-тогдашнему — в 6 часов, у Перфильева был только один вопрос — где он будет играть. Без карт по вечерам его себе представить было нельзя. Он либо шел через улицу в Английский клуб, или играл у себя со своими чиновниками. Через несколько лет Перфильев, как-то бывши на ревизии, неожиданно приехал к нам в имение. Несмотря на прекрасную погоду, после ужина был поставлен карточный стол и из кого-то составили партию, хотя в это время сам отец никогда не играл. Без карт Перфильеву нечем было бы время занять.

А в молодые годы Перфильев, говорят, был живым, веселым и остроумным; великолепно танцевал и, как говорили, вообще был повесой. Его жена рассказывала, что однажды он проиграл даме, за которой ухаживал, пари à discrétion[158]; она в насмешку потребовала, чтобы он съел сырую мышь, и он это сделал, но был огорчен тем, что она после этого из брезгливости танцевать с ним не стала. Из прежних талантов его у него сохранился один: он умел виртуозно расшифровывать шифр. Стоило вместо букв написать ему короткую фразу условными знаками — он тотчас ее разбирал. Когда я в первый раз, по совету его жены, подал ему такую записку, он обрадовался, что мог тряхнуть стариной. В несколько минут ее разобрал, несмотря на ошибку, которую он тут же заметил. Так русская барская жизнь того круга, который тогда правил Россией, формировала симпатичные типы добрых людей, которые вертели колеса налаженной административной машины без оживления и одушевления, не требуя от других низкопоклонничества и себя не роняя угодничеством. Консервативные по темпераменту, эти администраторы не приходили в озлобление ни от либеральных людей, ни [от либеральных] идей, и их не считали опасными. Это были администраторы мирного, не боевого времени. Позднее, при начавшейся борьбе общества с властью, они оказались негодными, ушли сами или их заставили постепенно уйти. Началось иное время, разделение всего общества на два лагеря, и стали почитать тех, кто умел и любил воевать.

Несколько слов о жене губернатора, Прасковье Федоровне. У нее была сестра Сарра, портрет которой я видел у них в гостиной. Эта сестра была замечательной красавицей, любимицей отца, и из недомолвок я догадывался, что она погибла рано какой-то трагической смертью[159]. Сама же Прасковья Федоровна была образованной, светской, воспитанной, но ничем не замечательной и очень некрасивой женщиной. Ей было скучно жить; ни принимать, ни выезжать она не любила. Ее досуг наполняли собачка King Charles[160], обезьяна Уйстити и вечное раскладывание пасьянсов. Мы, чужие дети, явились для нее не столько заботой, сколько неожиданным развлечением. Она усердно каждый вечер обучала нас светским манерам. У меня к этому способностей не оказалось, но брат Николай, будущий министр[161], это любил, многому у нее научился, и она его за это очень ценила. У нее было привычное в старой высшей аристократии благожелательное отношение к низшим. Представители этого круга были так уверены в прочности своего положения, что низших не боялись и могли позволить себе роскошь благожелательства. Жестокое отношение к ним могло возмущать, как возмущает жестокость к животным. Таков был и ее грозный отец Американец Толстой. На это она любила указывать. Молодой девушкой она однажды с ним каталась верхом; они встретили 80-летнего мужика, с которым ее отец разговаривал. Она уронила платок и сказала старику: «Пожалуйста, подымите платок». Ее отец сказал ей: «Vous autrez bien pu le faire vous même»[162], — и незаметно пребольно хлестнул ее хлыстом по руке. Впрочем, такое уважение к старости, вероятно, не мешало Американцу Толстому непослушных засекать на конюшне.

Так в 1880-х годах нам еще приходилось видать представителей отошедшей в вечность эпохи дореформенной России. Но они исчезали из государственного аппарата и из общества одновременно с богатыми усадьбами, особняками, властным поземельным дворянством и скромным «именитым купечеством». На смену им шли новые типы удачливой, предприимчивой, знавшей цену себе «демократии», которых звали тогда «разночинцами». Обострялась борьба за существование, в политике возникали «вопросы», о которых не снилось благодушным представителям старых патриархальных властей.

Конечно, среди общества были люди, которые понимали, что происходит, и мечтали сдвинуть политику в новую сторону еще тогда, когда «освободительное движение» не начиналось. Сравнивая этих людей с позднейшей эпохой, я не могу не отметить одной их особенности. Они не только не сводили всего к борьбе с самодержавием, не считали, что уничтожение его есть предварительное условие всякого улучшения. Они часто предпочитали самодержавие конституционному строю.

В 1880-х годах людей с подобными взглядами не нужно было искать только среди реакции; их можно было видеть повсюду, среди разнообразных партий и направлений. Я для иллюстрации приведу два примера совершенно различных формаций.

Возьмем среду славянофильства. Помню, с каким безусловным осуждением конституционалисты к ним относились. Они разоблачали славянофильство с не меньшей страстностью, с какой коммунисты долго клеймили социал-демократов. Социал-демократов коммунисты обвиняли за «соглашательство» с буржуазией. Славянофилов винили тогда за преданность самодержавию. Но и самодержавие относилось к славянофильству не лучше, чем конституционалисты. «Приятие» самодержавия не мешало славянофилам его политику обличать. Этого самодержавие им не прощало. Так было при Николае I, так было и позже. Александр III при вступлении на престол мог сказать А. Тютчевой несколько лестных слов по адресу статей ее мужа И. С. Аксакова, но его политике он не последовал[163]. А вдохновителей реакции славянофильская критика того времени била больнее, чем конституционные аргументы; точно так, как для коммунистов обличения социал-демократов теперь чувствительней, чем негодование легитимистов.

Вспоминая позицию славянофилов в эпоху восьмидесятых годов, я не могу признать, чтобы нападки на них были ими заслужены. Стремление славянофилов исправить самодержавие могло быть полезно. Сужу так потому, что в мои юные годы мне пришлось близко знать одного незаурядного славянофила, Павла Дмитриевича Голохвастова.

Он был нашим ближайшим соседом по имению и местным мировым судьей. Был сыном того Д. П. Голохвастова, близкого родственника А. И. Герцена, который при Николае I был попечителем Московского учебного округа и о личности которого Герцен в «Былом и думах» сообщил много ядовитого[164]. Голохвастов жил в Покровском, одном из дворянских гнезд Московской губернии, где не раз гостил Герцен. После смерти П. Д. Голохвастова это имение было куплено С. Т. Морозовым. Он отремонтировал его на современный лад, с проведением воды, электричества и телефона. К слову сказать, тот же С. Морозов купил и полностью уничтожил знаменитый дом И. С. Аксакова на Спиридоновке с громадным садом, в котором в самом центре Москвы можно было слушать весной соловьев. На месте этого дома был построен особняк-замок Морозова; старый сад был вырублен, вычищен и превращен в английский парк. Так символически прежнее родовое дворянство уступало место разбогатевшей буржуазии. В деревне Савва Морозов был менее радикален; он сохранил старый каменный дом и только пристроил к нему новое здание, более современного стиля. Во всем хозяйстве появился порядок. С крестьянами было произведено размежевание, восстановлены настоящие границы владения; все окопано канавами и обнесено межевыми столбами; закрыты самовольные дорожки через барскую землю; проселки везде заменились шоссейной дорогой, на канавах и речках поставлены мосты из железа, болота осушены, сторожки лесных сторожей превращены в каменные дома с железными крышами; словом, везде проступало цивилизующее могущество капитала. Прежний запущенный сад был приведен в образцовый вид, и только в качестве реликвии сохранена часть старого каменного забора в одном углу этого сада. С этого забора, по просьбе Ф. Родичева, я снял фотографию для Общества имени Герцена[165]; забор видал еще Герцена. Голохвастовы свято чтили память своего отца; у него была известная слабость к рысистым лошадям; его гордостью был знаменитый Бычок, о котором вспоминает и Герцен[166]. Подлинное стойло Бычка с такой памятной надписью, которую можно сейчас увидать на домах, где жили или умерли великие люди, сохранялось Голохвастовыми до самой их смерти. На месте этой конюшни Морозов построил другую, образцовую, с последним словом комфорта, о котором в свое время не снилось Бычку. П. Д. Голохвастов жил в своем родовом имении вместе со своим братом Д. Д. Голохвастовым, предводителем[167] и деятелем эпохи Александра II, общепризнанным лучшим оратором этого времени, сказавшим когда-то на Московском дворянском собрании нашумевшую речь вольного, хотя и чисто дворянского содержания, за что был по высочайшему повелению лишен предводительства и выслан в деревню[168]. Об удивительном красноречии этого человека я потом слыхал от Л. Н. Толстого. В то время, которое я помню, он был уже руиной, разбитым параличом и совершенно глухим. Его возили на коляске и с ним разговаривали лишь по запискам. Он прошел мимо моего наблюдения. Зато его брата П. Д. я помню отлично, и он был сам интересной фигурой.

Широко образованный по понятиям того времени, говоривший свободно на четырех языках, исколесивший все европейские страны, по внешности и манерам он представлял истинный тип европейца. Он и в деревне ходил не иначе как в европейском костюме, с крахмальным воротничком, охотно разговаривал на иностранных наречиях, был знатоком французских вин и курил только дорогие сигары. Со всем тем он был одним из могикан славянофильства. Он изъездил Европу только затем, чтобы прийти к заключению, что Россия выше всего. Это предпочтение сказывалось во всех мелочах. У него была удивительная память на тексты, и на стихи, и на прозу. Он любил говорить о превосходстве русской литературы, цитировать на память баллады Шиллера, а потом их же в переводе Жуковского и тонко доказывал, насколько перевод выше подлинника. Он всегда с радостью отмечал всякое русское преимущество. Он рассказывал, как ездил к Герцену объясняться за несправедливость, которую тот допустил в оценке его отца, Д. П. Голохвастова. Он уверял, будто Герцен это признал и перед ним извинился. Но, рассказывая об их разговоре, он с особенным удовольствием передавал, как, увлеченный воспоминаниями о России, Герцен сказал: «Вот вам крест, — и уже начал крестное знамение, но, поймав себя на таком несовременном жесте и выражении, улыбнулся и, протянув ему руку, окончил: — вот вам моя рука: если бы я мог знать наверное, что, вернувшись в Россию, буду сослан в Сибирь, но смогу пережить время ссылки и вернуться в Россию живым, даю вам слово, что тотчас бы вернулся». Голохвастов много занимался русской историей; писал ряд монографий[169]. У него была полемика с В. О. Ключевским о древнерусском «кормлении». Голохвастов доказывал, что термин «кормление» происходит не от слова «кормиться»; мысль, будто верховная власть посылала чиновников «кормиться» от населения, ему казалась кощунством над русскою стариной. Термин «кормление» он выводил от корня «корма», «кормчий», что значило — управление. Власть посылала не «кормиться», а «управлять»[170]. В полемике с Голохвастовым Ключевский был очень резок по его адресу. Судьба их свела потом в нашем доме; не знаю, была ли встреча приятна обоим, но они скоро разговорились, увлеклись и заспорили. Целый вечер препирались о значении слова «бобыль». Но Голохвастов не только занимался историей. Однажды он чуть не сделал большого политического дела в России. Я мальчиком присутствовал при его рассказе о несостоявшемся Земском соборе 1882 года, который был затеян министром внутренних дел гр[афом] Игнатьевым, за что он и должен был выйти в отставку. По словам Голохвастова, идея Земского собора принадлежала ему[171]. Я был тогда слишком мал, чтобы понять интерес этого рассказа. Но не раз его вспоминал, когда в оглашенных в последнее время документах стал встречать упоминания о роли П. Голохвастова в этой попытке[172].

Восстанавливая в памяти фигуру этого Голохвастова, я не могу его зачислить в разряд ретроградов. Этот взгляд был бы слишком упрощен. В 1882 году Голохвастов чуть не устроил Земского собора в России; он постоянно негодовал на стеснения совести, слова и печати; был по религиозным мотивам непримиримым противником смертной казни. При добрых личных отношениях с правящими сферами, в частности с Победоносцевым, он возмущался их политической линией, считая, что она губит монархию. Он вообще стоял за личность и за свободу. Как славянофил он не был противником общины, но возмущался той властью, которую государство в своих интересах дало сельскому обществу над отдельными членами, негодовал на «проклятую» круговую поруку. Он беспощадно клеймил крестьянских «ростовщиков» и «кабатчиков», настаивал на лишении их всяких избирательных прав, как представителей, может быть, необходимого, но «нечестного» занятия, которое можно терпеть, но не оправдывать; но горячо защищал зажиточных крестьян, по большевистской терминологии — кулаков, достигших достатка честным трудом; я помню, как он возмущался уничтожением мирового суда[173] и как горько пенял на Александра III, которого считал не волевым, не сильным, а только упрямым. Припоминаю его отзыв о реформе 1889 года, о земских начальниках. Его утешала только вера в благородство русской души, которую не надо смешивать с модной âme slave[174]. В Европе, говорил он, земские начальники просто восстановили бы крепостное право; у нас они будут стараться принести посильную пользу крестьянам, но принесут только вред. Многие взгляды Голохвастова сближали его с либерализмом; но, горячо порицая политику Александра III, Голохвастов оставался убежденным сторонником самодержавия. Он считал конституционный порядок гибелью для России и началом развращения общества. Он осуждал русских либералов, самых честных его представителей, вроде Арсеньева, Стасюлевича. «Вестник Европы», с его европейскими взглядами, был, по его выражению, только помоями, которые с корабля выливают на море. Это — грязь, но грязь лишь наносная, под нею чистое народное море, которое этой грязью не замутить.

Когда я был студентом, мне часто приходилось разговаривать с Голохвастовым; и уже тогда я становился в тупик перед вопросом, куда его отнести: к «реакции» или к «прогрессу»? Правда, он был поклонником самодержавия, и это казалось большим недостатком; но самодержавию он поклонялся лишь потому, что одно самодержавие, по его мнению, было способно служить народу «действенно» и «бескорыстно». Такой мотив с Голохвастовым примирял. К тому же Голохвастов не принимал самодержавия без самоуправления. Он любил напоминать, что и местное самоуправление, и общерусский Земский собор впервые расцвели именно при таком идеалисте самодержавья, каким был Иван Грозный. Голохвастов мистически верил, что глас народа — глас Божий, и потому верил в Земский собор. Земский собор, по его мнению, ошибаться не мог. Он как-то прочел свое сочинение (не знаю, было ли оно напечатано) о Соборе 1598 года, который избрал Годунова на царство[175]. Голохвастов держался на Годунова отброшенных теперь наукой взглядов. Он считал избрание недостойного Годунова ошибкой, но не мог допустить, чтобы Земский собор смог ошибиться. И потому он пришел к парадоксальному выводу, будто Земский собор был подтасован, что его не было вовсе, а что только потом по позднейшим образцам от имени Собора написали подложную грамоту. Все это Голохвастов доказывал кропотливым изучением текста грамоты и состава Собора. Но признавая, что «глас народа — глас Божий», Голохвастов не считал гласом народа простое мнение его большинства. В этой замене одного понятия совершенно другим, в раболепном преклонении перед принципом большинства, т. е. перед цифрой, он видел всю зловредную «ложь конституции». Из погони за числом голосов развивается политический разврат нашего времени, необходимость партий, партийной дисциплины, обязательной партийной лжи и т. п. Царь не может идти против народа, думал Голохвастов. Перед его единодушием он всегда преклонится. Отличием Земского собора от парламента должно было быть требование единогласия; только оно для царя обязательно. Но если единогласия нет, нет и голоса народа; есть только отдельные мнения. Из них — и это отличие от liberum veto[176] — царь по разуму и совести свободен выбирать то, которое считает полезнее. В этом и состоит истинное дело царя, быть арбитром; такой способ решения разномыслия разумнее, чем механический подсчет голосов.

Вот чему верил Голохвастов; пусть это идиллия, над которой «умные» люди позднее смеялись. Это не мешает тому, что в критической части славянофильства были верные мысли. Их идеал был сам по себе беспощадным обличением нашего полицейского самодержавия, при котором в стране не могло образоваться ни общего народного голоса, ни даже отдельных мнений. Учение славянофилов в сравнении с тем, что было в России, вело Россию вперед, не назад. А что касается до их критики конституционного строя, то восстание против принципа большинства, как ultima ratio[177] для разрешения спора, против замены «разума» голосующих «партийной дисциплиной» указывало на действительно слабые стороны народоправства. Эти стороны, может быть, его неизбежное зло, но все-таки зло, которого нет смысла скрывать.

Но со славянофильством можно было не церемониться; с момента своего возникновения оно встречало насмешки. Наконец, оно не было народным движением, не выходило за пределы верхушки интеллигенции. Среди общественных настроений оно могло считаться quantité négligeable[178]. Но возьмем другое течение, более популярное в толще демократической интеллигенции, вышучивать которое решился только агрессивный юный марксизм, это — народничество. А это течение при всей ненависти к режиму, который установился в России, тоже не видело единственного спасения в конституции. По этому поводу я хочу вспомнить об одном москвиче — Л. В. Любенкове, о котором молодое поколение не знает и никогда не узнает. Любенков в «историю» не перешел; он болезненно боялся всякой рекламы; нельзя было бы представить себе его сообщающим журналистам о том, как он «живет и работает»; он убежал бы от попытки устроить ему какое-либо публичное юбилейное чествование. Лишь когда он был разбит параличом и в [Московской] городской думе был поставлен вопрос о назначении ему пенсии, его имя и перечень его заслуг перед городом попали в печать. Можно было тогда увидеть редкое зрелище, как на исключительном уважении к Любенкову сошлись все решительно гласные. Он скоро скончался, и никто пышных некрологов ему не посвятил. Но москвичи, особенно судьи, его не забудут. Если можно делить всех людей на честолюбцев (спортсменов) и праведников, Любенков был праведником общественной деятельности. Сам он оставался в тени, выдвигал вперед молодых, уклонялся от ответственных должностей, но по моральному авторитету был вождем и учителем. При нем становилось стыдно «мелких помыслов и мелких страстей»[179]. Наблюдая его, я понимал влияние тех людей, кого народная память называла «святыми».

Любенков был состоятельным тульским помещиком Богородицкого уезда, гласным губернского земства и бессменным мировым судьей Пречистенского участка в Москве. На службе земству и мировому суду прошла вся его долгая жизнь. В Гранатном переулке у него был маленький домик с большим садом, смежным с садом Саввы Морозова по Спиридоновке. Сад давал ему иллюзию жизни в деревне. Это было только последовательно, так как в нем самом не было ничего городского. Когда часов в 5 он пешком возвращался из камеры[180], он снимал европейский костюм, облекаясь в поддевку, из которой уже не вылезал. Он никогда не выезжал, но его дом был всегда полон народу. К обеду приходили незваные; все проходили через кухню, с черного хода[181]. Если раздавался звонок с парадного подъезда, в доме поднимался переполох; это значило — чужие, непривычные гости. Тогда бежали зажигать лампы в передней. Старики уходили встречать гостей, наглухо запирали двери туда, где оставалась одна молодежь, и возвращались потом с облегченным вздохом: беда миновала.

Этот непритязательный, скромный старик был иллюстрацией поговорки, что человек красит место. Там, где он был и работал, он становился немедленно авторитетом и центром. В земстве он был председателем редакционной комиссии, и эта комиссия стала инстанцией, которая направляла всю земскую жизнь. В Москве он по средам сидел в составе мирового судейского съезда, и в этот состав съезда тотчас ради него стали направляться все сложнейшие съездовые дела. В Любенкове ценили не только тонкий юридический ум, но и исключительную независимость совести; его нельзя было бы поймать ни на какую уловку. Он стал идеалом мирового судьи; своим обаянием создал школу и был непререкаемым авторитетом в спорных вопросах.

Отношение Любенкова к людям было интересно сравнить с голохвастовским. Тот, образованный европеец, тоже предпочитал всему русского человека, но даже мне, мальчику, было понятно, что это потому, что в русском человеке он видит свой идеал, свое сочинение. Любенков же любил свой народ, каким он действительно был; он его не идеализировал, но зато и неспособен был бы его разлюбить за его недостатки. У него, как у мирового судьи, было обширное поле для наблюдения, и он был мастером наблюдать и рассказывать. Эти рассказы всегда дышали непоколебимым доброжелательством к русскому человеку во всех его проявлениях. Он умел отыскивать залог хорошего в самом дурном, а законную досаду смягчать добродушной усмешкой. Он одинаково беззлобно подтрунивал и над бестолковостью некультурных людей, и над горделивой претензией самодовольного «барина». Он понимал, что нравы сильнее законов, что надо себя долго воспитывать, чтобы отделаться от старых привычек. Несмотря на встряску шестидесятых годов, в людях еще сохранялись прежние следы и «рабства», и «барства»; они то и дело вылезали наружу в причудливых формах. К этим чертам Любенков относился без озлобления, так как они были естественны, но и без снисхождения; они мешали России двигаться дальше. Постепенно победить эти пережитки в себе и других казалось ему главной задачей. Этого он достиг в своем доме; в нем установилась особая атмосфера, которую редко где можно было встретить.

Любенкова коробило все показное; коробил и показной демократизм. Он счел бы проявлением «барства» демонстративную подачу министром руки швейцару, в чем в первые дни [Февральской] революции видели символ прогресса. Но Любенков был тем естественным демократом, который не мог ни в чем ни проявить «сословного» предрассудка, ни задеть чужого достоинства. В его доме все были равны. Прислуга чувствовала себя домочадцами, по привычке говорила «ты» молодым господам, а подруг дочери безразлично величала «красавицами». Никого в доме не шокировало и не удивляло, когда прислуга принимала участие в разговоре господ.

Любопытно было отношение Любенкова к молодому поколению. У него было два сына и дочь[182], и дом был всегда полон их друзьями и гостями. У стариков был культ молодежи; не тот лицемерный и льстивый культ, который можно наблюдать в Советской России, где молодежь сознательно развращают, чтобы иметь ее на своей стороне. Любенков был убежден, что молодое поколение и лучше, и умнее, чем он, что надо только ему не мешать, не стараться переделывать его на свой образец. Он по-стариковски сразу начинал говорить всем нам «ты», но никогда ничем не старался нам импонировать. Когда между нами происходили споры, он подходил незаметно из-за двери послушать, но в спор не вступал. Изредка, с извинениями, что он, старик, себе позволил вмешаться, говорил свое мнение и поскорее уходил, повторяя: «Где мне с вами спорить!» Сверстники Любенкова говорили, что он был превосходным оратором; нам этого таланта видеть не приходилось; с нами он только разговаривал, при этом как бы всегда извиняясь пред нами добродушной улыбкой. Только случайно он как будто забудется, голос его станет строгим, отрывистым, даже властным, и мы видели, как он мог и спорить, и бороться, когда спорить хотел.

Старик Любенков, его дети, их близкие друзья и товарищи были по направлению тем, что в широком смысле называлось «народничеством». Целью их жизни было служить народу. Один его сын был, как и отец, мировым судьей, другой — земским врачом; дочь была фельдшерицей и вышла замуж за земского доктора. Раньше у них был большой кружок сверстников, который поставил задачей: всем идти на земскую службу, заполонить целый уезд на разных постах — медиками, учителями, агрономами и т. д. Они так и сделали; захватили почти целиком в свои руки Богородицкий уезд Тульской губернии. Другие в других губерниях и уездах, но делали одно и то же дело: служили народу по земству. Эта служба казалась им самой полезной и самой главной; все остальное в свое время придет.

Любенковы сошли со сцены и кружок их распался еще до «освободительного движения». Трудно предвидеть, как бы этот кружок отнесся к увлечениям того времени. Но в то время, когда я его помню, лозунг «долой самодержавие» его не захватил бы; он нашел бы этот лозунг слишком упрощенным, книжным, не народным, словом, «барским» и «интеллигентским». В этом отношении кружок Любенковых был не моего поколения[183].

Сами старики помнили шестидесятые годы и сохранили культ к Александру II. В Туле ставили памятник этому государю, и Любенков был приглашен на торжество[184]. Уклониться он не хотел, но рассчитывал остаться в тени. Этого ему не удалось, губернатор Зиновьев его спровоцировал[185]. Официальную речь свою он неожиданно кончил словами: «А о том, что сделал Александр II, пусть вам расскажет тот, кто лучше всех это сможет: Лев Владимирович Любенков». Отказаться было нельзя, и Любенков заговорил. Эту речь он нам передавал; другие рассказали о произведенном ею впечатлении. Выходя на трибуну, Любенков не знал, что он скажет. Но памятник Александру II, воздвигнутый в эпоху реакции, его воодушевил. Как он говорил, что-то сдавило ему горло, и он начал сразу повышенным тоном, указывая на бюст Александра II: «Великая тень великого прошлого встала перед нами — смотрите!» Последовала вдохновенная импровизация, которая вышла цельной потому, что все ее мысли были давно глубоко продуманы. Этому прошло столько времени, что в памяти моей сохранился только общий план речи и отдельные фразы. Любенков превозносил Александра II за то, что он обновил русскую жизнь «идеями» свободы и самоуправления. Он противопоставлял «идеям» то, что из них «на практике» получилось. Александр II был изображен как настоящий идеалист, ученик идеалиста Жуковского. Любенков картинно изображал его реформаторскую деятельность. «Он дал народу свободу», — говорил Любенков. «Но как же управлять им, ваше величество?» — с удивлением спрашивали его приближенные. И Александр отвечал: «Пусть управляется сам», и создал сельское и волостное самоуправление, волостные суды. Потом по тому же образцу для всех создал бессословное земство, университетскую автономию, судебную независимость. Наконец, он понес свободу и за границу; освободил славян на Балканах. И на прежний вопрос, как им управлять, сказал те же слова: «Пусть управляются сами», и дал им конституцию[186]. Любенков кончал выводом: «Все, что было великого в шестидесятых годах, все великие идеи были провозглашены им, Александром II; а в том, что из этого вышло, виноваты только мы сами». Пусть этой юбилейною речью Александр II был поставлен на высоту, им не заслуженную. Но величие идей шестидесятых годов и идейный упадок позднейшей политики были им изображены так убедительно, что сам губернатор со слезами в голосе повторял заключительные слова: «Да, мы, мы виноваты».

Такого культа Александра II молодое поколение, собиравшееся у Любенковых, уже не знало. Но от мысли, что просвещенный абсолютизм не сказал своего последнего слова, оно не отказывалось. Конечно, самоуправление оставалось его главной верой. Сельский сход, крестьянская община, которая еще не потеряла своего обаяния, в представлении людей этого настроения были неприкосновенны; следующим этапом, который народу надлежало пройти, было всесословное земство. Сфера местных непосредственных интересов была народу доступна, и в ней он мог быть хозяином. Но зато сразу сделать народ вершителем судеб всего государства значило оказать народу плохую услугу, отдать его в руки демагогии; самодержавие еще должно было на общее благо сплачивать самоуправляющийся народный мир в государство, не деля своей верховной власти с «барским» парламентом. Эти «демократические» настроения, которые не были враждебны самодержавию, в кружке Любенковых сохранялись долго. Помню споры после злополучной речи Николая II о «бессмысленных мечтаниях»[187]. Ею все возмущались; возмущались и тем, что молодой император сказал это старым людям, которые приехали для поздравления. Но сын Любенкова, убежденный народник, земский врач Владимир Львович выступил с другой точкой зрения. Он прочел доклад, около которого и завязались страстные прения. «Если дело в невежливой фразе, — говорил Владимир Львович, — этой „шаркунской“ оценки оспаривать я не буду. Я просто с ней не считаюсь. Когда речь идет о таком гигантском принципе, как самодержавие, рассматривать его с точки зрения „светских манер“ смешно». Но спор, по существу, за самодержавие Любенков готов был принять. И такой спор мог происходить в 1895 году, и защиту самодержавия мог брать на себя человек такой исключительной искренности, каким был молодой Любенков! Еще удивительней, что в данном вопросе старик Любенков поддерживал позицию сына. Через 40 лет я не помню всех доводов этого мнения, но основной тенденции их не забыл. Тогдашнего полицейского самодержавия, конечно, никто не защищал, но чтобы задачей было не исправление самодержавия, а введение «конституции», с этим Любенковы не соглашались. Конституционная практика Запада в восторг их не приводила; они указывали в ней те же недостатки, что и славянофилы. В неподготовленной, некультурной России государственное самоуправление, по их мнению, было бы самообманом. Они предсказывали при конституции образование класса профессиональных политиков, у которого заботы о благе народа переродятся в тактику «уловления» голосов; всеобщее избирательное право превратится в подделку под народную волю; разум и «совесть» народных представителей сменятся подчинением новым деспотам-партиям, их случайному большинству и безответственным руководителям и т. д.

Вот какие мысли еще имели право гражданства в 1890-х годах. Не говорю о тех течениях мысли, которые, предваряя современную моду, уже тогда смеялись над «парламентским кретинизмом» и «либерализмом» и предпочитали им якобинскую диктатуру, что сближало их против их воли и с фашизмом, и с самодержавием. Могу сделать один общий вывод: в 1890-х годах «конституция» панацеей еще не считалась; самодержавие не было для всех общим и главным врагом, как это сделалось позже.

Если позже оставались еще сторонники самодержавия, то его «идеалисты» уже исчезали. За самодержавие стояли тогда или пассивные поклонники всякого факта, или представители привилегированных классов, которые понимали, что самодержавие их охраняет. Эта перемена настроения произошла на нашей памяти и на наших глазах.

Глава III. Студенчество моего времени

Настоящая глава писана не для этой книги и потому требует извинения. В 1930 году я написал свои «студенческие воспоминания» для сборника в память 175-летия Московского университета[188]. Они оказались слишком длинны для сборника; из них были помещены только отрывки о Герье, Ключевском и Виноградове. Но я пользуюсь уже написанным для настоящей книги. Читатели извинят, что у меня не хватило охоты воспоминания радикально переделывать и что они носят слишком личный характер. Но эпоха моего студенчества настолько характерна, что интерес они могут представить.

Студенты моего поколения даже внешним образом принадлежали к переходной эпохе. Мы поступили в университет после Устава 1884 года и носили форму; старший курс ходил еще в штатском[189]. Так смешались и различались по платью питомцы эпохи «реформ» и питомцы «реакции».

Устав 1884 года был первым органическим актом нового царствования. Его Катков приветствовал известной статьей: «Встаньте, господа! Правительство идет, правительство возвращается»[190]. Он предсказывал, что университетская реформа только начало и указует направление «нового курса». Они не ошибся. Реформа университета имела целью воспитывать новых людей. Она сразу привела к «достижениям»; их усмотрели в посещении Московского университета Александром III в мае 1886 года[191].

Конечно, для успеха этого посещения были приняты и полицейские меры, но ими одними объяснить всего невозможно. Даже предвзятые люди не могли не признать, что молодежь вела себя не так, как полагалось ей по ее репутации. При приезде государя она обнаружила настроение, которое до тех пор бывало только в привилегированных заведениях. Такой восторженный прием государя не был возможен ни раньше, ни позже. Он произвел впечатление. Московские обыватели обрадовались, что «бунтовщики» так встретили своего государя. Катков ликовал. Помню его передовицу: «Все в России томилось в ожидании правительства. Оно возвратилось… И вот на своем месте оказалась и наша молодежь…». Он описывал посещение государя: «Радостные крики студентов знаменательно сливались с кликами собравшегося около университета народа». И он заключал, что Россия вышла, наконец, из эпохи волнений и смут[192].

Легкомысленно делать выводы из криков толпы; мы их наслушались и в 1917 году, и теперь, в Советской России. Еще легкомысленней было бы думать, что одного Устава могло быть достаточно, чтобы студенчество переродилось в два года. Но не умнее воображать, что прием был «подстроен» и что в нем приняли участие только «подобранные» элементы студенчества. Он был нов и знаменателен, и это надо признать.

Воспитание нового человека началось, собственно, много раньше, еще с «толстовской» гимназии[193]. Дело не в классицизме, который мог сам по себе быть благотворен, а в старании гимназий создавать соответствующих «видам правительства» благонадежных людей. Как жестока была эта система, можно судить по тому, что ее результаты оказывались тем печальнее, чем гимназия была лучше поставлена; ее главными жертвами были всегда преуспевшие, первые ученики. Они потом меньше лентяев оказывались приспособлены к жизни. Но не гимназия и не Устав 1884 года переродили студенческую массу к 1886 году; это сделало настроение самого общества, которое к этому времени определилось и которое студенчество на себе отражало.

Устав 1884 года не мог продолжать дело толстовской гимназии. Только старшие студенты ощущали потерю некоторых прежних студенческих вольностей и этим могли быть недовольны. Для вновь поступающих университет и при новом уставе в сравнении с гимназией был местом такой полной свободы, что мы чувствовали себя на свежем воздухе. Нас не обижало, как старших, ни ношение формы, ни присутствие педелей и инспекции[194]. Устав 1884 года больнее ударил по профессорам, чем по студентам. Его основная идея относительно нас, т. е. попытка объявить студентов «отдельными посетителями университета» и запретить им «всякие действия, носящие характер корпоративный», никогда полностью проведена быть не могла.

Припоминаю характерный случай. Когда я был еще гимназистом, я от старших слыхал много нападок на новый университетский устав, и его негодность была для меня аксиомой. После брызгаловских беспорядков[195], где в числе студенческих требований стояло «Долой новый устав», я как-то был у моих товарищей по гимназии Чичаговых, сыновей архитектора, выстроившего Городскую думу в Москве[196]. Разговор зашел о требовании «отмены Устава». Без всякой иронии, далекий от академической жизни, архитектор Д. Н. Чичагов нас спросил: «Что, собственно, вам в новом уставе не нравится?» В ответ мы ничего серьезного сказать не могли. Мы не знали. Нам, новым студентам, устав ни в чем не мешал; мы стали говорить о запрещении библиотек, землячеств, о несправедливостях в распределении стипендий. Д. Н. Чичагов слушал внимательно, видимо стараясь понять, и спросил в недоумении: «Но ведь все это можно исправить, не отменяя устава?» Позднее я знал, что было бы нужно против устава сказать. А еще позднее я понял, что в совете архитектора Д. Н. Чичагова исправлять недостатки, не разрушая самого здания, было то правило государственной мудрости, которого не хватало не только моему поколению.

Время студенчества (1887–1894) лично мне дало очень много. Гимназистом я жил в среде людей, достигших заметного и твердого положения в обществе. В ней одной я не мог бы увидеть всего, что переживать в молодые годы полезно. К счастью, моя студенческая жизнь подпала под другие влияния. Я был в возрасте, когда ничего не потеряно и жизнь может определяться случайностью. Она и произошла со мной в ноябре 1887 года, т. е. через два месяца после моего поступления в университет.

22 ноября 1887 года я был на очередном концерте студенческого оркестра и хора. Оркестр был привилегированным студенческим учреждением; его концерт был внешней причиной посещения государя. Я сидел в боковых залах Собрания, когда мимо прошел инспектор Брызгалов. Я знал, что студенчеству он ненавистен, но с ним лично не сталкивался. Едва он прошел, как из соседней залы послышался треск и все туда бросились. Студент Синявский только что дал Брызгалову пощечину. Этого я не видел своими глазами. Возможно, что зрелище насилия меня возмутило бы. Но когда я подбежал, Брызгалова уже не было, зато два педеля держали за руки бледного, незнакомого мне студента. Его потащили к выходу. Толпа студентов росла, когда его уводили. Я узнал, что случилось, и это было для меня откровением. В моих глазах живо стояло лицо арестованного. Я понимал, что его ожидает. В первый раз я видел перед собой человека, который добровольно всей своей будущей жизнью за что-то пожертвовал. Это одно из впечатлений, которые в молодости не проходят бесследно[197].

Не я один это чувствовал. Никто не знал, что надо делать, но университетская традиция помогала. 24 ноября на двор Старого здания [Московского университета] собралась толпа, человек 200 или 300, и стала кричать: «Ректора». Это было тем, что именовалось «сходкой». Немедленно толпа запрудила Моховую и сквозь решетку смотрела, как «бунтуют» студенты. Сходка была сама по себе явлением не опасным, но власти с ней не шутили. Через несколько минут прибыли конные войска с Тверской и Никитской и университет со всех сторон оцепили. «Бунт» был оформлен. Приехал попечитель[198], уговаривал разойтись; его освистали. Сходку пригласили в актовый зал; вышел ректор, студент Гофштеттер изложил ему различные требования, начиная с освобождения Синявского и отставки Брызгалова и кончая отменой устава. «Виновных» переписали, отобрали билеты и запретили вход в университет до окончания над ними суда. Участников сходки было так мало, что занятия в университете после этого продолжались и только городовые, которые у входа проверяли билеты, напоминали, что в университете был только что бунт. Но беспорядки питают сами себя. Сочувствие к участникам сходки помогало расширению неудовольствия. Те, кому запретили вход в университетские здания, стали собираться на улицах. В четверг 26 ноября состоялась большая сходка на Страстном бульваре. Ее разогнали силой, кое-кто пострадал; разнесся слух, будто оказались убитые. Тогда негодование охватило решительно всех. Тщетно сконфуженная власть эти слухи опровергала; напрасно те, кого считали убитыми, оказывались на проверке в добром здоровьи. Никто не верил опровержениям, и они только больше нас возмущали. Помню резоны П. Д. Голохвастова, который меня успокаивал: «Вы не могли убитых назвать и за это на власть негодуете. Не может же она убить кого-либо для вашего удовольствия?» Эта шутка казалась кощунством. В университете не могло состояться ни одной уже лекции. Попечитель, туда показавшийся в субботу, был снова освистан. Университет пришлось закрыть, чтобы дать страстям успокоиться. За Московским университетом аналогичные движения произошли и в других, и скоро пять русских университетов оказались закрытыми[199].

Это пустое событие произвело громадное впечатление на общественное мнение. Либеральная общественность ликовала: университет за себя постоял. «Позор» царского посещения был теперь смыт. Катков, который к осени 1887 года уже умер, был посрамлен в своей преждевременной радости. Молодежь оказалась такой, какой бывала и раньше. Конечно, в газетах нельзя было писать о беспорядках ни единого слова, но стоустая молва этот пробел пополняла. Студенты чувствовали себя героями. На ближайшей Татьяне[200] в «Стрельне» и в «Яре» нас осыпали хвалами ораторы, которых мы по традиции Татьянина дня выволакивали из кабинетов для произнесения речи. С. А. Муромцев, как всегда величавый и важный, нам говорил, что студенческое поведение дает надежду на то, что у нас создастся то, чего, к несчастью, еще нет, — русское общество. Без намеков, ставя точки на i, нас восхвалял В. А. Гольцев: Татьянин день по традиции был днем бесцензурным, и за то, что там говорилось, ни с кого не взыскивалось. Но эти похвалы раздавались по нашему адресу не только во взвинченной атмосфере Татьянина дня. Я не забуду, как Г. А. Джаншиев мне наедине объяснял, какой камень мы — молодежь — сняли с души всех тех, кто уже переставал верить в Россию.

А между тем беспорядки 1887 года должны были бы скорее привести к обратному выводу. Наблюдательному человеку они могли показать, что молодежь не та, что была раньше, что даже та среда, которая оказалась способна на риск, откликнулась только на призыв к студенческой солидарности, а никакой «политики» не хотела и не шла дальше чисто университетских вопросов. Вот сценка, на которой я присутствовал сам.

На сходке 26 ноября на Страстном бульваре студенты заполняли бульвар, сидели на скамьях и гуляли, ожидая событий. Вдруг прошел слух, что на бульваре есть «посторонние» люди, которые хотели «вмешать в дело политику». Надо было видеть впечатление, которое это известие произвело на собравшихся. Мы бросились по указанному направлению. На скамье рядом со студентами сидел штатский в серой барашковой шапке. «Это вы хотите вмешать в наше дело политику?» Его поразила в устах студенчества такая постановка вопроса. Он стал объяснять, что надо использовать случай, чтобы высказать некоторые общие пожелания. Дальше слушать мы не хотели. «Если вы собираетесь это сделать, мы тотчас уходим; оставайтесь одни». Студенческая толпа поддерживала нас сочувственными возгласами. Он объявил, что если мы не хотим, то, конечно, он этого делать не станет. Долго говорить не пришлось. Показались казаки и жандармы, и началось избиение.

Этот эпизод характерен. Человек в серой барашковой шапке не был совсем «посторонним»; он был студентом-юристом четвертого курса. Только он был старшего поколения. И мы уже не понимали друг друга. Слово «политика» нас оттолкнуло. А мы были большинство в это время; от нас зависела удача движения; и «политики» мы тоже хотели. Ее действительно и не было в беспорядках этого года. Потому они и сошли для всех так благополучно. Власть опасности в них не увидала и успокоилась. Пострадавший Брызгалов был смещен и скоро умер. На его место был назначен прямой его антипод, С. В. Добров. Синявский, отбыв в арестантских ротах трехлетнее наказание, вернулся в Москву. Я с ним познакомился; исторические герои теряют при близком знакомстве. Я могу сказать положительно: громадное большинство университетской молодежи того времени на «политику» не реагировало.

Не могу сразу расстаться с серой барашковой шапкой. Судьба нас впоследствии сблизила. Но следующая встреча была забавна и характерна.

Этой зимой был юбилей Ньютона[201], который праздновался в соединенном заседании нескольких ученых обществ, под председательством профессора В. Я. Цингера. Как естественник я пошел на заседание. Было много студентов. Мы увидали за столом Д. И. Менделеева. Он был в это время особенно популярен, не как великий ученый, а как «протестант». Тогда рассказывали, будто во время беспорядков в Петербургском университете Менделеев заступился за студентов и, вызванный к министру народного просвещения[202], на вопрос последнего, знает ли он, Менделеев, что его ожидает, гордо ответил: «Знаю; лучшая кафедра в Европе»[203]. Не знаю, правда ли это, но нам это очень понравилось, и Менделеев стал нашим героем. Неожиданно увидев его в заседании, мы решили, что этого так оставить нельзя. Во время антракта мы заявили председателю Цингеру, что если Менделееву не будет предложено почетное председательство, то мы сорвем заседание. В. Я. Цингер с сумасшедшими спорить не стал. И хотя Менделеев был специально приглашен на это собрание, хотя его присутствие сюрпризом не было ни для кого, кроме нас, после возобновления заседания Цингер заявил торжественным тоном, что, узнав, что среди нас присутствует знаменитый ученый (кто-то из нас закричал: «И общественный деятель») Д. И. Менделеев, он просит его принять на себя почетное председательствование на остальную часть заседания. Мы неистово аплодировали и вопили. Публика недоумевала, но не возражала. Мы были довольны. Но наутро, вспоминая происшедшее, я нашел, что надо еще что-то сделать. В момент раздумий я получил приглашение прийти немедленно на квартиру С. П. Невзоровой по неотложному делу.

Два слова об этой квартире. Старушка С. П. Невзорова, сибирская уроженка, в очках, со стриженной седой головой, была одной из многочисленных хозяек квартир, где жили студенты. Это было особой профессией; для одних содержание таких квартир было «коммерцией», для других — «служением обществу». Софья Петровна была типичной хозяйкой второй категории; она жила одной жизнью со своими молодыми жильцами и со всеми, кто к ним приходил. Защитница их и помощница, ничего для них не жалевшая, все им прощавшая, не знавшая другой семьи, кроме той, которая у нее образовалась, она устроила у себя центр студенческих конспираций. Каждый мог к ней привести переночевать нелегального, спрятать запрещенную литературу, устроить подозрительное собрание и т. д. А в мирное время к ней собирались почти каждый вечер то те, то другие. Совместно в честь хозяйки готовили сибирские пельмени, пока кто-нибудь читал вслух новинки литературы (как сейчас помню, выходившую тогда в «Вестнике Европы» щедринскую «Пошехонскую старину»[204]). Потом поглощали пельмени, запивая чаем или пивом, и пели студенческие песни. Иногда спорили до потери голоса и хрипоты. Такие квартиры были во все времена. О них рассказывал Лежнев в тургеневском «Рудине». Они не меняли характера в течение века. Ибо главное — 20 лет у участников — оставалось всегда. Много воспоминаний связано у меня с такими квартирами. Они дополнительно воспитывали питомцев толстовской гимназии. Не всем были по вкусу нравы подобных квартир. Когда мой брат Николай, будущий министр внутренних дел, стал студентом, я его привел к Софье Петровне. Все там его удивляло и коробило; он не прошел моей школы. А его вежливость и воспитанность поливали холодной водой нашу публику. Более он сюда не ходил, да я его и не звал. Возвращаюсь к рассказу.

У С. П. Невзоровой я застал тогда целое общество. Был и ставший позднее известным общественным деятелем Г. А. Фальборк, вечно кипятящийся, все преувеличивающий, стиль политического Хлестакова. Не знаю, кем он был в это время. Но, наверное, исключенным студентом; это было его обычное состояние. Он пришел сказать, что приезд Менделеева надо использовать, послать к нему депутацию; уверял, что с Менделеевым он очень дружен, что предупредил его о депутации и что он ее ждет. Менделеев пробудет еще несколько дней, но откладывать нечего. Надо идти. Все немедленно согласились быть в депутации. Никто себя не спросил, зачем и, главное, от кого идет депутация. Ждали только Гуковского. Я слыхал это имя, но до тех пор его не встречал. Когда он явился, я неожиданно узнал в нем незнакомца в серой барашковой шапке.

Мы двинулись в путь. Фальборк довел нас до «Европы», где стоял Менделеев, но с нами войти не захотел. Говорил, что ему, как близкому другу Менделеева, в депутации неловко участвовать. Входя по лестнице, мы решили, что начнем с того, что явились как депутация. В разговоре станет понятно, о чем говорить. На стук в дверь кто-то ответил: «Войдите». За перегородкой передней мы увидали проф[ессора] А. Г. Столетова и остолбенели. Перспектива его встретить нам в голову не приходила, а разговор при нем не прельщал. Мы стояли в передней и переглядывались. Чей-то голос нетерпеливо сказал: «Ну что же, входите». И показалась фигура Менделеева. Тогда один из нас объявил торжественным тоном: «Депутация Московского университета». Менделеев как-то стремительно бросился к нам, постепенно вытеснял нас назад в коридор, низко кланялся, торопливо жал всем нам руки. Он говорил: «Благодарю, очень благодарю, но извините, не могу, никак не могу». Когда мы очутились в коридоре, он, держась рукой за дверь, все еще кланялся, повторял «благодарю, не могу» и скрылся. Щелкнул замок. Мы разошлись не без конфуза.

В этот день я пошел на заседание Московского губернского земства. Вспоминая об утреннем посещении, я решил один отправиться опять к Менделееву узнать, что означал такой странный прием. Гостиница была в двух шагах. Мне ответили, что Менделеев с почтовым поездом уехал назад в Петербург. Делать было нечего. Но через несколько дней кто-то из профессоров при мне рассказывал моему отцу, что, заехав к Менделееву в назначенный час, они застали его на отъезде. Менделеев объяснил, что приехал на несколько дней отдохнуть и кое-кого увидать, но что здесь все рехнулись. Накануне ему преподнесли «сюрприз» председательствования, а на другой день в одно утро пришло четыре или пять студенческих депутаций. Он принял одну, не зная, в чем дело; остальных не стал и пускать. Но поняв, что ему не дадут здесь покоя, поторопился уехать.

Когда мы рассказали про наше посещение Фальборку, он не смутился. Он дал нам тонко понять, будто на Менделеева было произведено властями давление и что его из Москвы удалили. Это объяснение нам больше понравилось. Я рассказал об этом шутовском эпизоде потому, что он очень типичен. На почве дезорганизованности студенческой массы так фабриковали тогда депутации, которые считали себя вправе говорить от имени всех.

А. И. Гуковского я потом видал очень часто. Годами он был немного старше меня, но бесконечно старше опытом и развитием. В глазах моего поколения он и его сверстники казались стариками, которые видали лучшие дни. Мы относились к ним с уважением, но их не понимали и за ними не шли. В грубой форме это сказалось, когда мы грозили уйти со Страстного бульвара. Это всегда ощущалось позднее. Нас уже разделяла какая-то пропасть. Говорю при этом только про идейную молодежь нашего времени, не «белоподкладочников». Лично я испытывал это с Гуковским. Я бывал у него очень часто: он меня просвещал политически, давал мне литературу, но держался от меня в стороне. Я никогда его не спрашивал, даже когда увидался с ним здесь в Париже, узнал ли он меня в числе тех, кто на Страстном бульваре заставил его замолчать. По той или другой причине тогда он мне или не верил, или меня щадил. Скоро он был арестован и посажен на три года в Шлиссельбургскую крепость[205]. Несмотря на мою близость с ним, я ни к чему не оказался примешан. Про его связь с активными революционерами и про его деятельность я не знал ничего.

Хочу добавить один штрих к фигуре А. Гуковского. Он стоил гораздо больше, чем его оценила судьба. Когда я был уже филологом и работал у проф[ессора] Виноградова, я получил письмо от Гуковского. Выпущенный из Шлиссельбургской крепости, где в припадке душевного расстройства он выбросился из окна и разбился, он жил где-то в провинции. В это время я был занят одним предприятием, в котором участвовал и Виноградов. Кружок студентов затеял издательство. Пользуясь отсутствием конвенции об авторском праве[206], мы задумали выпускать переводы политических и исторических классиков по грошовой цене. Все работали даром: переводы оплачивались пятью рублями за лист. Мы могли выпускать книги за четвертаки. Виноградов руководил этим делом. В числе намеченных переводов была книга Токвиля «L’Ancien regime»[207]. Но сколько ни представляли Виноградову образчиков перевода, он их браковал. Переводить Токвиля было трудно, и было стыдно выпустить плохой перевод такого стилиста, как он. Получивши письмо от Гуковского, который владел прекрасно пером (он сочинял все студенческие прокламации), я предложил ему неудавшийся перевод. Он согласился и скоро прислал две главы на просмотр. Они привели в восторг Виноградова; перевод был не только лучше других, но [и] хорош абсолютно. Мы послали ему деньги и ждали дальнейших глав. Неожиданно я получил второе письмо от Гуковского. Переводя Токвиля, он нашел, что это сочинение отсталое и что распространять его вредно; поэтому он от перевода отказывается и полученные деньги возвращает нам назад. Не помню его аргументов. Виноградов сам ему отвечал, настойчиво доказывая, что сочинение Токвиля полезно. Я же от себя добавлял, что он нас подводит и что его трудно сейчас заменить. Мы получили от Гуковского характерный ответ. Он подробно объяснил, почему доводы Виноградова его не убедили, но так как подводить нас он не хотел, то перевод он все-таки кончит. Но не желая быть прикосновенным к сомнительному делу, от получения денег отказывался.

Участие в беспорядках сблизило меня со студенческой массой. Без них этого сближения могло и не быть. Для москвича поступление в университет не меняло всей жизни. Только провинциалы, приезжая в чужой город, держались друг друга, жили семьей старых и новых товарищей. Они создали кружки, землячества, общежития и другие суррогаты со своими традициями. Запрет коллективной жизни загонял студентов в подполье, которое оставалось для власти за «пределами досягаемости». Беспорядки сблизили меня с этой средой. Я ей многим обязан. Кончая гимназию, я казался подготовленным не хуже других. Но студенчество открыло мне области, о которых я не знал ничего. На одной вечеринке спросили меня: «Считаю ли я Лассаля практиком или теоретиком?» А я тогда еще ничего не слыхал о Лассале. Я стал под руководством старших товарищей изучать, что полагалось знать в то время передовому студенту. Наука была не хитра. Было достаточно прочесть список запрещенных в библиотеках книг. В этих книгах было много отсталого. Но против яда толстовской гимназии это было и полезным противоядием, и необходимой школой ума.

Я настолько тесно сблизился тогда со студенческой жизнью, что могу ставить вопрос: что представляло собой студенчество этих годов? Характерно, что этот вопрос мы тогда ставили сами.

Мы раз затеяли даже разрешить его научным путем. Мы собрались разослать всем студентам вопросники: к какому каждый принадлежит мировоззрению, что, по его мнению, сейчас нужно делать, как он относится к различным популярным людям и т. д. «Анкетой», которыми сейчас журналы забавляют читателей, мы хотели определить физиономию поколения.

Это показывало, что у нас было неблагополучно. Люди смотрятся в зеркало, когда подозревают, что у них не все в порядке. И это мы ощущали. У нашего поколения не было идейных вождей. Не было веры; были «знания» и «скептицизм». В юные годы на нас вымещались разочарования наших отцов. Ключевский имел привычку говорить в своей вступительной лекции: «У всякого поколения свои идеалы; у меня одни, у вас, господа, другие; но жалко то поколение, у которого нет идеала». Слушая его, мы себя спрашивали: «Не на нас ли он намекает?»

Увлечения 1860-х годов нам казались наивны. Мы не увлекались ни «материализмом», ни «атеизмом», ни «позитивизмом». Все это мы переросли — и уже не понимали, что Писарев мог быть властителем дум. Но у нас не было и противоположных верований. Мы на все глядели глазами скептиков. Помню людей, в которых была какая-то жажда во что-то «поверить» и которые предмета веры не находили. Так бывают женщины, которым страшно хочется полюбить, но которые этого не могут.

Всего нагляднее наш скептицизм обнаруживался в «политической» области. 26 ноября на Страстном бульваре нас оттолкнуло самое слово «политика»; в проекте вопросника никому не пришло в голову спросить о принадлежности к партии.

Мы не принесли с собой своего «нового слова»; не пережили политической катастрофы, не были «дети страшных лет России»[208]. У нас не было оснований для того душевного перелома, когда молодежь сжигает то, чему поклонялись отцы. Никогда не было так мало принципиальной розни между «детьми» и «отцами»; мы бы были рады их слушать. Но что могли нам дать они с их психологией побежденных и это сознавших? Их идеалы мы принимали за наши; готовы были им следовать. Но что с ними надо было делать в условиях тогдашней русской действительности?

В старых революционерах мы готовы были видеть «героев»; возмущались, когда на них нападали. Но в успех их деятельности больше не верили. Попытки, впрочем исходящие, быть может, от «провокаторов», перевести нас в революционную веру соблазняли отдельных людей, но не создали заметного направления. Недавний поучительный опыт не был забыт.

Не удовлетворял и классический «либерализм». Мы понимали, что самодержавие наше несчастье. Но что надо было делать «конституционалистам» без конституции? Нам рассказывали о величии шестидесятых годов. Но тогда власть хотела реформ; а что делать теперь, когда она их уничтожает? Соблазнять нас рассказами о 1860-х годах было равносильно тому, чтобы сейчас в Советской России расписывать, как хорошо жилось при конституции 1906 года. Что нам было делать? Старый либерализм ответа на это не давал; но мы и не могли смотреть на него с осуждением, с которым теперешняя молодежь смотрит на нас:

С насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом[209].

Наши отцы ничего не «промотали», как мы в наше время. Они были побеждены грубою силою. Но новой мечты и мы с собой не принесли. То, что было типично для 1880-х годов, т. е. отказ от великих «надежд», проповедь «малых дел» и «достижений», приспособление к действительности, не могло увлекать молодежь. И она от политики отстранялась. Моим однокурсником на естественном факультете был тогда А. И. Шингарев. Кто знал его позже, с трудом может поверить, что он интересовался только наукой — ботаникой; в беспорядках участия не принимал и, пока был студентам, никакой общественной деятельностью не занимался.

А тот, у кого билась жилка общественной деятельности, искал выхода ей в какой-нибудь легальной работе. Ведь именно этому учили нас сломленные жизнью наши отцы. Мы знали стихотворение Некрасова Щедрину. Некрасов звал его вернуться на прежний путь:

На путь, где шагу мы не ступим Без сделок с совестью своей, Но где мы снисхожденье купим Трудом у мыслящих людей[210].

Это считалось необходимостью. Иначе нельзя. Необходимость уступок и компромиссов нас не смущала, точно так же, как в былое время революционеров не пугала опасность. Так поступали и старшие. Это было время, когда Н. М. Астырев пошел в «волостные писаря», зная, на что он идет[211]. Тот же Астырев в книге своей рассказал о громадной пользе, которую народу принес становой пристав Бельский[212]. Самой одиозной реформой 1880-х годов было Положение о земских начальниках[213]. А я помню, как М. О. Гершензон меня старался уверить, что нет более полезного и почетного дела, как быть земским начальником. И в них действительно шли не одни «обуздатели», а и идейные люди, А. А. Чернолусский[214], С. Л. Толстой. Конечно, они не преуспели, но дело не в этом, а в том, что они на это пошли и что никто не клеймил этого как измену.

Люди более крайние принимали и решения более радикальные. 1880-е годы стали эпохой толстовства. Если религиозная проповедь Л. Толстого большинству была непонятна, то имело успех устройство «колоний». Это была попытка создать ячейку «идеального общества», но опять-таки в рамках существовавшего государства. Это мы принимали[215]. Все это были явления эпохи упадка, блуждания, индивидуальные попытки найти хотя бы для себя дорогу в пустыне, в которой все заблудились. Но сознание, что мы «в пустыне», нас не покидало. Оно было всеобщим. Мы не догадывались, что эта эпоха упадка доживает последние дни и что скоро придут и вера, и деятельность.

Эти настроения отражались в студенческой жизни этого времени.

Беспорядки 1887 года кончились нашей победой, потому что мы хотели немногого. Брызгалова удалили, и для умиротворения этого уже оказалось достаточно. Синявского не помиловали, но о нем скоро забыли. Требование «Долой новый устав» было фразой, которую всерьез не принимали. Еще до возобновления занятий я говорил об этом с Ключевским. Рассчитывая, что его слова дойдут до других, он мне доказывал, почему нельзя требовать этого. Устав 1884 года сочинялся многие годы; его нельзя просто взять да отменить; надо будет его пересматривать, а покуда это будет сделано, нас давно в университете не будет. Ключевский притворялся серьезным. Но он не предвидел, что в августе 1905 года по совету Д. Ф. Трепова именно так будет поступлено с Уставом 1884 года[216].

Когда через полтора месяца университет был снова открыт, уже без Брызгалова, студенты могли убедиться, что не только в рамках существовавшего строя, но даже в рамках Устава 1884 года жизнь фактически могла измениться. Студенты продолжали считаться «отдельными посетителями университета», всякая корпоративная деятельность по-прежнему им запрещалась. Но на деле все пошло по-иному.

Беспорядки нам показали, как студенчество плохо организовано, и как только гнет над ним был ослаблен, начался естественный процесс организации. Сверху ему не мешали. Землячеств не разрешили, но на них смотрели сквозь пальцы, и они расцвели. Создалось даже их объединение: Центральная касса. Позднее, когда она стала именоваться «Союзным советом», она изменила характер и сыграла в жизни университета заметную роль руководителя. Основалось землячество «Москвичей». В нем прежде надобности не ощущалось. Но на землячество мы уже стали смотреть не с точки зрения «самопомощи», а как на обязательный способ организации всего студенчества в целом. В качестве такового оно стало нужно. С несколькими товарищами мы его создали. Помню, как многие все-таки идти в него «сомневались».

Но земляческая среда для объединения была слишком громоздка. К ней присоединили другую; на старших курсах медицинского факультета существовал институт курсовых старост для распределения студентов на группы при практических занятиях в клиниках. Этот институт мы решили распространить повсеместно. Курсовые старосты выбирали из себя факультетских; из них составился некий центральный орган из четырех человек. Полушутя мы его называли высокопарным термином «Боевой организации». Так возник аппарат объединения студентов «по-аудиторно».

Стали восстанавливать и другие уничтоженные или придушенные учреждения; например столовую, под покровом «Общества вспомоществования нуждающимся студентам». Стали расти и множиться кружки саморазвития. Это не выходило за рамки студенческих интересов. Студенты оставались чужды политике и на провокацию к ней не поддавались. Охранное отделение было бы радо в нее студентов втянуть, но для этого и оно оказалось бессильным. «Политики» не было даже тогда, когда по внешности можно было бы ее заподозрить. Расскажу пример этого.

В 1889 году умер Н. Г. Чернышевский[217]. Он был из ссылки уже возвращен, жил в Саратове, не занимался политикой. Но его громкого имени всё еще боялись. Незадолго до его смерти в «Русской мысли» была напечатана его статья против дарвинизма, за подписью Старый трансформист[218]. Все знали, кто автор, но имени его называть позволено не было. Молодое поколение Чернышевского уже не читало. Но его не забыли. Тогда даже в учебнике русской истории Иловайского был помещен пренебрежительный отзыв о его романе «Что делать»[219]. А в студенческой песне сохранялся куплет:

Выпьем мы за того, Кто «Что делать» писал, За героев его, За его идеал[220].

Чернышевский был для нас символом лучшего прошлого. Кроме того, он пострадал за убеждения, был жертвой несправедливости. Его смерть кое-что во всех затронула.

Власти хотели бы, чтобы она прошла незаметно. Лаконичное оповещение о ней было допущено в газетах в отделе известий. Панихид назначено не было. Мы, студенты, решили, что этой смерти без отклика оставить нельзя. Не предупреждая священника, мы заказали в церкви Дмитрия Солунского, против памятника Пушкина, панихиду в память «раба Божия Николая». Объявлений в газетах не помещали, но посредством нашей «Боевой организации» оповестили студенчество по аудиториям.

Призыв имел необыкновенный успех. Церковь была переполнена; многие стояли на улице. Я с паперти наблюдал, как со всех сторон непрерывными струями вливались студенты. Встревоженный священник сначала отказался служить; его упросили, запугали или подкупили — не знаю. Власти панихиды не ожидали; мер принять не успели. Это было скандалом. В декабре 1887 года, в десятилетие смерти Н. А. Некрасова[221], была задумана панихида по нем в той церкви Большого Вознесения, где была свадьба Пушкина и которую большевики разломали. Некрасов не чета Чернышевскому; он был человеком легальным. Годовщина его смерти была всей прессой отмечена. И все-таки только потому, что инициаторами панихиды были неизвестные люди, которые что-то организовали без ведома власти и разослали приглашения на панихиду, церковь заперли, подходящих к ней переписывали, и нескольких лиц — Фальборка, Новоселова (позднее основателя Толстовской колонии, а еще позднее священника) арестовали. Но на нашей панихиде произошло нечто совсем неожиданное. Из церкви все сами собой пошли процессией в университет. Это было по тому времени уже чрезвычайным «событием». Громадная толпа студентов шла по Тверскому бульвару и по Никитской без криков, без пения, спокойно и стройно. Но это все же была уличная демонстрация; она всех захватила врасплох. Мы прошли мимо дома обер-полицмейстера; несчастные городовые не знали, что с нами делать. Дошли до университета и вошли толпой в сад. Это была уже «сходка». И опять характерно для этого времени. Некоторые хотели демонстрацию продолжать, произнести соответствующие случаю речи. Большинство тотчас же заподозрило в этом «политику» и не захотело. А когда стали настаивать, поднялись споры и шум, и все разошлись.

«Поход по Тверскому бульвару», как его тогда называли, произвел впечатление. Генерал-губернатор[222] был недоволен. Замешан был Чернышевский; это казалось «политикой». Кроме того, обнаружилась организация. Администрация не была способна понять, что этот «инцидент», наоборот, показал, насколько студенчество, даже организованное и передовое, было все же лояльно настроено. Конечно, выступление обнаружило, что студенчество было не тем, чем его хотели бы видеть; оно не относилось враждебно к 1860-м годам, почитало прежних властителей дум. Но выражение сочувствия памяти Чернышевского не превратилось в антиправительственную демонстрацию, не осложнилось выходками против властей. Оно со стороны студенчества было выражением человеческого сочувствия, а не политической манифестацией. Панихида не была борьбой с властью. Но администрация этого и не понимала, и не умела использовать.

У этой истории было одно продолжение. Оно интересно.

В день панихиды на моем курсе читал К. А. Тимирязев. Без церемоний мы решили отменить его лекцию. Как староста курса, я уведомил Тимирязева, что мы идем на панихиду и просим его не читать. Мы не думали, что этой просьбой его компрометируем. Он согласился. Когда же началось расследование о панихиде, добрались и до этого. Перед началом следующей лекции Тимирязева явился декан и вошел в аудиторию вместе с профессором. Тимирязев нам объявил, что в его согласии не читать лекцию по просьбе студенчества был усмотрен с его стороны «как бы заговор» и что ему за это сделано замечание[223]. Не знаю, кто был инициатором такого нелепого обращения к нам. Едва Тимирязев окончил, декан Н. В. Бугаев добавил своим пискливым голосом, что он надеется, что студенты в «своем нравственном чувстве найдут основание, чтобы понять, насколько они были неправы, обращаясь к профессору с такой неосновательной просьбой». Я вскочил отвечать. Но декан уже махал на меня рукой и уходил. К. А. Тимирязев сразу лекцию начал. Когда он кончил, мы долго ему аплодировали. Субинспектор вбежал в аудиторию, но мы продолжали при нем.

Через день я получил повестку, вызывавшую меня к попечителю. Там я застал человек десять своих однокурсников. Это показало, по какому делу нас вызвали; мы не могли только объяснить выбора, который был сделан в среде нашего курса. Попечитель обратился к нам с речью. Если бы в наши годы мы были умнее, она должна была нам показать, каким благожелательным человеком был тогдашний попечитель Капнист. Но в нем, как во всяком начальстве, полагалось видеть врага, и мы потом издевались над его речью, придираясь к неудачным словам. Он напомнил, что аплодисменты профессорам запрещаются, но что в данном случае дело было не в них: «Вы не дети, да и я не дети, — неудачно сказал он. — Не будем играть в прятки. Вы хотели сделать демонстрацию, которая связана с именем Чернышевского; вы просили не читать лекции, чтобы быть на его панихиде. Но какое отношение к вам, студентам естественного факультета, имел политико-эконом Чернышевский?» Обращаясь к стоявшему с краю, он спросил: «Скажите, какие сочинения Чернышевского вы читали?» Вопрос захватил его врасплох. Студент, большой, рослый уфимец Кротков, сконфуженно пробормотал: «Я ничего не читал». Такой ответ ободрил попечителя. Он обратился к другому, тот ответил то же. Мы становились смешными. Чтобы спасти положение, я заявил, что Чернышевского мы поминали не как студенты-естественники и не как политико-эконома. Кровная связь Чернышевского со студенчеством не оборвалась до сих пор, что видно из студенческой песни. Капнист понял, что я на этой скользкой почве могу зайти слишком далеко, и перебил: «Нельзя отменять лекций из-за песенок». Затем стали говорить начистоту. Он указал, что мы сами знали, что Чернышевский в свое время были осужден как преступник, что правительство чествовать его не позволило. Почему мы, студенты, могли думать, что общее правило к нам одним не относится? «Я позвал вас, — сказал он в заключение, — не для наказания, даже не для замечания. Слава богу, все окончилось благополучно: но если бы, к несчастью, произошла на улице какая бы то ни было стычка с полицией, то где бы был сейчас каждый из вас, одному Богу известно. Но я прошу вас повторить всем, что я вам говорю. Мои права ограничены, я не всегда буду в состоянии вас защитить. Я пригласил именно вас не потому, чтобы считал вас более виноватыми, чем других. Я не знаю, кто затеял эту историю, и не хочу этого знать; но вы, конечно, их знаете и это им от меня передайте». Они затем объяснил, почему нас выбрал для передачи. Всех оснований не помню; тому прошло 45 лет. Одни были стипендиатами и могли лишиться стипендии; другие были рецидивистами, ибо уже подвергались дисциплинарным взысканиям. «А вас, — сказал он мне, — я пригласил специально из-за вашего темперамента; нужно, чтобы вы прежде думали, а действовали только потом. Учитесь управлять собой раньше, чем, может быть, вам придется управлять и другими».

Не знаю, есть ли кто-либо в живых из тех, кто эту речь слышал вместе со мной и кто помнит, как мы к ней отнеслись. Уйдя от попечителя, мы по свежей памяти его речь записали, подчеркивая ее смешные места; их было много. Потом с насмешками распространяли ее, как бы исполняя данное нам поручение. Это не было ни умно, ни благородно. Однажды, читая эту речь с интонациями перед профессорами, собравшимися у моего отца, я был удивлен, что они не смеялись. В отношении попечителя к нам сказался не только сам Капнист с его доброй и хорошей душой. В нем было и правильное понимание положения. Несмотря на демонстрацию, которую можно было выдать за политическую, конечно, опасными для порядка мы не были. Но зато мы показали, как многого не понимали и не умели ценить.

Приблизительно в это время началось кратковременное, но характерное и заметное движение в студенчестве, которое стали называть «легализаторством». Я не только к нему принадлежал, но [и] считался самым несомненным его представителем. Об этом я узнал из мемуарной литературы, главным образом из книжки В. М. Чернова «Записки социал-революционера». Эти его воспоминания многое мне в моем собственном прошлом показали с другой стороны, чем я в своей наивности думал.

Вот что по этому поводу пишет Чернов: «Вокруг студента-юриста IV курса В. А. Маклакова[224], только что вернувшегося из-за границы, сплотился кружок, лелеявший идею о легализации студенческих землячеств. Идея принадлежала лично Маклакову. Он написал в „Русск[ие] вед[омости]“ два-три фельетона о разных типах студенческих организаций, корпораций, научно-литературных кружков и т. п. за границей[225]. Говорили о каком-то „докладе“ Совету профессоров, о шансах аналогичного доклада в более высоких сферах. Покуда что, явилось „легализаторское“ течение в студенческой среде. Его сторонники говорили о необходимости, в особенности на время „кампании“ за узаконение студенческих организаций, воздержаться от всякого рода выступлений»[226].

В этих словах не все точно, и моя роль очень преувеличена. Но раз она все-таки сделана предметом чужих воспоминаний, я имею право рассказать то, что действительно было. Оно было гораздо скромней и безобидней.

Глава IV. Новые течения в студенчестве

Осенью 1889 года я поехал с отцом в Париж на Всемирную выставку[227]. Для студента такая поездка была редкой удачей. Даже с точки зрения формальных законов ему поехать за границу было не просто. Было необходимо свидетельство врача о болезни. Проф[ессор] Дьяконов свидетельство дал. Надо было его утвердить во Врачебном управлении[228]. Губернский врач, не взглянув на меня, написал на свидетельстве, что с коллегой согласен. Эта бесцельная ложь считалась необходимой; она напомнила мне потом процедуру бракоразводных процессов.

Это показывало, как мало власть сочувствовала поездкам молодежи за границу и старалась ее уберечь от впечатлений. Это было неумной политикой. Заграничные впечатления для русской молодежи могли быть полезны. Если большевистская власть боится пускать свою молодежь за границу — это понятно. Но тогдашняя власть не была в таком положении.

Заграничная поездка стала для меня откровением. Я упросил отца оставить меня в Париже подольше; он возвратился один, и я пробыл в Париже месяц после него. Это время было и для Парижа исключительным временем. Была не только Всемирная выставка; было столетие Французской революции и апогей политической борьбы с буланжизмом, выборы 1889 года, которые буланжизм разгромили[229]. Впечатления от этого бесследно пройти не могли. Менее всего заняла меня выставка. Я ходил по ней вместе с отцом, но у меня оказались свои интересы и завелись свои знакомства. Влекло к себе и студенчество. Про парижских студентов я знал только то, что существует Латинский квартал, где они проживают. Я думал, что этот квартал похож на нашу Казиху. Мне хотелось поскорее их найти, узнать, как им живется во Франции. Применяясь к нашим обычаям, я искал их по наиболее дешевым столовым, рассчитывая их увидать в бедном и в поношенном платье. Я заговаривал с незнакомыми и удивлялся, что попадал не на студентов. Меня выручил случай. Проходя по rue des Écoles[230], я увидал флаг и вывеску «Association générale des étudiants de Paris»[231]. Я сказал, что я русский студент, который прибыл в Париж и хотел бы познакомиться с их учреждением. Отворивший дверь студент радостно потряс мне руку и кликнул кого-то из соседней комнаты: «Venez done ici»[232]. Так началось наше знакомство.

В этой среде я прожил около месяца. Через нее окунулся и в политическую горячку этого времени. Все прельщало меня новизной. Даже на избирательные афиши, которые тогда расклеивали по всем стенам, я глядел с волнением и любопытством. Там оставались еще афиши знаменитых выборов в январе, когда Буланже был выбран депутатом Парижа и мог сделать переворот в свою пользу. К сентябрю положение переменилось. Страна мирным голосованием решала, чему быть: буланжизму или республике. Буланже был в бегах. Его сторонники вели кампанию за него. Студенты, как избиратели, в этой борьбе принимали участие. Они стали водить меня на собрания; я слушал всех популярных ораторов и знакомился на практике с избирательной кухней. Я не оставался пассивным, делал на собраниях «interruptions»[233], мешал говорить, один раз сам благодаря этому чуть не попал на трибуну. Мне так хотелось самому все испытать, что в день выборов 22 сентября я в избирательном участке раздавал афиши и бюллетени, сидел в партийном «permanence»[234] и был счастлив, когда на одном собрании, где выступили Naquet против Bourneville, началась драка, остановленная пением «Марсельезы». Все «впечатления бытия»[235] для меня были новы, и соблазны открытой политической жизни надолго меня отравили. Несколько недель, что я провел здесь, меня переродили. В первые дни, когда мне всучили на улице прокламацию, я ее прятал от постороннего взгляда. Возвращаясь в Россию, я не думал, что кое-что надо спрятать, и на границе у меня отобрали кипу фотографий деятелей Французской революции, хотя я не без основания называл их ее «жертвами».

Но возвращаюсь к «студенческой жизни». Я был потрясен Студенческой ассоциацией, которая так же мало походила на наши землячества, как Латинский квартал на Казихинский переулок. Открытое существование студенческих учреждений, активная поддержка их со стороны университетских властей и правительства были для меня неожиданны. К этому мы не привыкли. Ясно, что за это надо было платить. Существование Студенческой ассоциации было бы невозможно, если бы студенты в ней занимались «политикой». Это запрещалось самим уставом ассоциации. Студенты, которые были полноправными гражданами и наряду с другими принимали участие в политической жизни страны, друг с другом боролись, могли безнаказанно быть к правительству в оппозиции, из своей ассоциации политику устранили. Партийных споров в ней не допускали не только устав, но и нравы студенчества. Отстранение от «политики», которого в России от нас требовала власть и за которое «старшее поколение» нас осуждало, как за равнодушие к гражданскому долгу, в парижской ассоциации, напротив, оказывалось признаком политической зрелости. Это был для меня первый урок, который было полезно продумать. Я, кроме того, мог увидеть, насколько французские студенты были образованней нас, которые больше воспитывались на журналистике и публицистике, чем на «первоисточниках». Легальная студенческая деятельность вела к европейским порядкам, не к нашему русскому кипению «в действии пустом»[236]. Там я это понимал и не раз себя спрашивал: неужели наша власть этого не сумеет понять?

Я открыл в Париже и большую «сенсацию». Я узнал, что летом там состоялся Международный студенческий съезд[237] и на нем были представлены все, кроме русских. Меня упрекали: почему никто из нас не приехал? «Ведь и вам было послано приглашение через вашего министра народного просвещения». Я негодовал на это незнакомство с нашею жизнью. Рассказывал про наши отношения с властями, про подпольные организации, землячества и т. д. Это было ново для них; по их просьбе я написал о нашем студенчестве статью для «Бюллетеня Студенческой ассоциации». Но меня утешали, что не все было потеряно. Весной будет новый съезд в Монпелье по поводу шестисотлетия тамошнего университета. Если бы мы прислали туда депутацию? Я с радостью согласился на это. Было решено, что по приезде в Москву я поставлю Парижскую ассоциацию в непосредственную связь с нашими организациями, и через их посредство наше студенчество свяжется с международным. Я получил письменные полномочия от ассоциации и ехал в Москву в уверенности, что сближаю Россию с Европой. В мои годы было естественно увлечься политической и студенческой жизнью Парижа. Но, конечно, у меня было к этому préjugé favorable[238]. Я слышал потом разговор двух студентов-«белоподкладочников», которые были в Париже в одно со мной время; никто из них не заглянул ни в ассоциацию, ни в политические собрания. Они проводили очень весело время, но совершенно иначе.

Итак, благодаря этой поездке я неожиданно обрел для себя новую «веру». Потребность в ней была так велика, что одного толчка оказалось достаточно. Я без устали рассказывал товарищам о том, что видел. Написал фельетон «Парижская студенческая ассоциация»[239]. Это было мое первое печатное выступление. В. А. Розенберг, которому я вручил мою статью, в своей книге о «Русских ведомостях» вспоминает об этом[240]. Позднее я в них много писал. Мы собирались даже праздновать двадцатипятилетие моей писательской деятельности; только оно совпало с началом войны[241]. Первый опыт прошел не без огорчений. Когда я увидел свою статью напечатанной, где из 700 строк исключили не меньше 300, я пришел в негодование; мне казалось, что все в ней испорчено[242].

Статья имела успех; студенты знали, кто автор, хотя были только инициалы. Она мне создала популярность. Меня приглашали в кружки рассказывать о том, что я видел. Общее сочувствие этой статье было характерно. Через несколько лет она была бы всеми осмеяна за оппортунизм и аполитичность. Тогда же меня критиковали только отдельные лица. Большинство мне явно сочувствовало. А я в ответ усиленно хлопотал, чтобы отправили в Монпелье авторитетную делегацию, чтобы она сама увидела, как действительно живут студенты в Европе. Я был приглашен в заседание Центральной студенческой кассы и там сделал доклад; такой же доклад сделал и в Петровской академии[243]. Никто мне не возражал; все находили, что сближение с Европой открывало новые горизонты студенчеству. Никто не доказывал преимущества подполья перед легальной жизнью. Посылка делегации была решена; я собирался ехать и сам, но хотел непременно, чтобы со мной поехали студенты более лево настроенные. Я хотел, чтобы именно они убедились, что нам не грех пример брать с Европы. Эти мои планы были разрушены беспорядками марта 1890 года.

Беспорядки 1890 года носили другой характер, чем в 1887 году; к ним и отнеслись по-иному. Авгуры[244] тогда говорили, что в них было не без «политики». Это неверно. Настроение таково еще не было. И повод для обоих беспорядков был одинаков: солидарность учащейся молодежи. Тогда, в 1887 году, другие университеты «поддержали» Москву; сейчас Московский университет «поддержал» Петровскую академию. Жизнь Петровской академии была непохожа на нашу; студенты жили в общежитии, вне Москвы; там и для политики была более благодарная почва. Я не помню причин разгрома, который в 1890 году там совершился[245]. Но когда с начала марта стало известно, что Академия закрыта, а студенты все арестованы, это по детонации тотчас отразилось на нас. 7 марта я работал в Химической лаборатории, когда в окно мы увидели, что в саду собирается сходка. Мы бросились узнать, что происходит. Я боялся, что новые беспорядки нам помешают; уговаривал не торопиться, сначала узнать. На меня набросились, поднялись возражения, крики. Мы не кончили спорить, как в ворота въехали казаки и нас окружили; увели сначала в Манеж, а когда стемнело, в Бутырскую тюрьму, где и поместили всех вместе. Нас оказалось 389 человек.

Это сиденье могло лишний раз подтвердить, как слабы были политические настроения в нашем студенчестве. В тюрьме мы прожили пять дней на полной «свободе». Делали, что хотели; постоянно собирались на общие сходки для «обсуждения своего положения». Среди нас, вероятно, были агенты, но о них мы не думали. Они не мешали нам на сходках говорить о том, как мы будем «продолжать», когда нас выпустят. На сходках иногда читались доклады на общие темы. Интереса к ним не проявлялось, а если докладчики подходили к политике, то «махали руками» и расходились. И мы нисколько себе не противоречили, когда проявили горячее сочувствие к «политическим арестантам». Раз двух в штатском вывели на прогулку из башни — и мы их увидели. Электрический ток пробежал по тюрьме. Все привалили к окнам, пели им песни, сообщали новости о том, что происходит, пока их не увели. Потом целый день сторожили все окна башни, потому что в одном из них увидели руку, которая чертила в воздухе буквы. Мы сочувствовали им лично, их тяжелой судьбе, но как в тюрьме, так и на воле деятельность, за которую эти люди сидели в мешках, нас не увлекала. Мы не вдохновлялись никаким другим чувством, кроме долга студенческой «солидарности». Если были среди нас люди других, более серьезных настроений, их было так мало, что они не выявлялись. Вероятно, на нас они смотрели с большим сокрушением.

Зато мы не уставали развлекаться от безделья. По вечерам устраивали литературно-музыкально-вокальные вечера, на которые приходили все, не исключая тюремных начальников. Издавались две газеты, которые (уже тогда!) шутя между собою бранились. Утром выходила либеральная газета, вечером — консервативная; их читали на сходках. Консервативная газета, которой я и Поленов были редакторами, называлась «Бутырские ведомости» и имела эпиграф «Воздадите Кесарево Кесареви, а Божие тоже — Кесареви». Либеральная газета называлась «Невольный досуг» и имела эпиграфом «Изведи из темницы душу мою». Первый номер консервативной газеты начинался так: «Официальный отдел». «Г[осподин] министр внутренних дел, осведомившись, что газета „Невольный досуг“ позволяет себе» и т. д., «постановил объявить ей сразу три предостережения в лице ее редакторов и подписчиков». Потом следовала передовая статья, в которой мы подражали Грингмуту: «С глубокой радостью мы, как и все истинно русские люди, осведомились о распоряжении министра внутренних дел. В самом деле, непростительная дерзость наших псевдолибералов переходит все границы позволенного. Известно, что наше мудрое правительство в своей заботе об истинно научном просвещении открыло на днях новое высшее учебное заведение — Бутырскую академию. И что же? Крамола забралась и сюда» и т. д. Дальше таких невинных шуток не шли наши политические намеки. Чтобы оправдать наш нелепый арест, нам было от обер-полицмейстера предъявлено обвинение «в принадлежности к Социал-революционной партии». Нас водили в контору расписываться. Это обвинение казалось только смешно, и все без колебания отрекались от принадлежности к партии. Правда, первую же ночь нашего сиденья были увезены четверо товарищей: Антонов, Сапожников, Сопоцько, я четвертого не запомнил. Если они были «политики», то их было немного. Да одного из них, Сопоцько, надо скинуть со счетов. Позднее он прославился, но как исступленный черносотенец и провокатор. Сыщики, которые, сидя среди нас, писали доклады о нашем сидении, должны были бы, по совести, успокоить наше начальство. Опасной политикой среди нас и не пахло. Когда на пятый день суд над нами окончился, нам стали объявлять приговоры. С утра по группам вызывали в контору «с вещами», а вызванные не возвращались. Суд установил несколько категорий. Немногие были совсем исключены; другие отделались пустяками. Я попал в третью категорию, которая была уволена, но только до осени, с правом обратного поступления. Эта категория была объявлена «серьезными виновниками, но не вовсе морально испорченными и дающими надежду на исправление». Объявив решение часов в 11 вечера, полицмейстер с вежливым поклоном нам возвестил: «Вы свободны». Странно звучало это слово «свободны» в тюрьме.

Через несколько дней после освобождения я получил из Монпелье приглашение на студенческий съезд. В приглашении говорилось, что организационный комитет, узнав от своих товарищей по Парижской ассоциации, какую полезную роль я сыграл в устройстве депутации в Париж (sic!), обращается ко мне с просьбой и т. д. Но положение переменилось. За границу я ехал больше всего на этот раз по настоящей болезни. Зимой на охоте я отравился тухлой колбасой, доктора меня залечили и потом сами за границу послали. Но я уже не был студентом и не мог быть в депутации. Я передал приглашение в Центральную кассу и этим вопросом более не занимался. Центральная касса избрала депутатом студента Нижегородского землячества, естественника второго курса А. И. Добронравова. Для русского студента он был типичен: лохматый, с длинными волосами и бородой, неряшливый, французским языком плохо владевший. В своем землячестве он пользовался большим уважением. Я слышал потом много курьезов про организацию делегации. Члены Центральной кассы письма писали по-русски; их переводил преподаватель французского языка Дюсимитьер. Из осторожности старались писать неясно, чтобы в случае перлюстрации полиция не догадалась, в чем дело. Первый их не понимал переводчик. Можно представить, что поняли французские адресаты! После первого же ответа в Монпелье никак не могли догадаться, будет ли или нет депутация?

Но все обошлось благополучно. Добронравов поехал. В это время я жил в Montreux. Я там познакомился с доктором Н. А. Белоголовым; не заграничные специалисты, а он меня вылечил сразу, отменив все диеты, лекарства и истязания, которым меня подвергали в Москве. В Montreux у вдовы эмигранта географа Л. И. Мечникова (брата биолога)[246] я познакомился с Элизе Реклю. Я часто бывал у него, и мы вместе гуляли. Я был начинавший естественник, он знаменитый натуралист. Но именно он более всего отвратил меня от естествознания. Он был теоретиком-анархистом; только это его и увлекало. «Как может быть вам интересно изучать естественные науки? — говорил он мне. — Разве в них сейчас дело! Человечество идет к полному переустройству принципов общежития. Всем нужно думать только об этом, как в Голландии, когда грозит наводнение, все заняты только плотинами. Я пишу свою географию (Nouvelle Géographic Universell[247]) потому, что законтрактован Hachett’ом, но когда кончу последний том, брошу все, чтобы посвятить себя всецело социальной борьбе. Изучать сейчас надо не естествознание; оно достаточно изучено, нужно изучать науки общественные». Проповедь такого человека, с его увлекательным красноречием и энтузиазмом, укрепила меня в правильной мысли, что естественный факультет с моей стороны был ошибкой и что единственную пользу, которую он мне принес, была «передышка» после гимназии для сближения со средой студенчества.

В Montreux я получил телеграмму, что Добронравов проезжает через Лозанну и вызывает меня на вокзал. Телеграмма пришла слишком поздно; я встретить его не успел. Но я следил за газетами, где описывали монпельевские празднества. Боюсь спутать то, что я читал в газетах, с рассказами Добронравова и очевидцев о том же. Но успех вышел полный[248]. Приезд Добронравова сделался событием дня. Это были годы перед заключением союза, когда популярность России росла с каждым днем[249]. России не знали, но в ее силу так верили, что союз с ней казался спасением. Приглашение студентов на праздник было послано не мне одному, т. е. нелегальным путем, но и официально «министру». Во Франции не различили, какое именно приглашение привело к результатам, и присутствию русского делегата придали характер официальный. Ему сделали трехцветную ленту, дали в руки такое же знамя и всякое его появление встречали аплодисментами и исполнением русского гимна. Министр народного просвещения Гобле его представил Карно, президенту Французской республики. На банкете мэров Карно упомянул в своей речи о присутствии русского делегата, видя в этом доказательство растущего доверия к Французской республике. Когда Добронравов со студентами входил в кафе, его узнавали и пели в его честь «Боже, Царя храни». Мы из оппозиционности не любили нашего гимна, но радикалу Добронравову приходилось снимать шляпу и благодарить. Это он делал искренно. Атмосфера празднеств его увлекла, и он мне позднее писал, что если бы заранее знал, чем дело кончится, то все равно бы поехал.

Когда приблизился срок подачи прошения о возвращении в университет, я колебался, кончать ли сначала естественный факультет или сразу, не теряя времени, переходить на другой, где бы я мог изучать науки об обществе. Вопрос решился неожиданно. К отцу пришел бывший в то время помощником ректора Н. А. Зверев и сообщил, что получена бумага от министра народного просвещения, коей я «по политической неблагонадежности» распоряжением двух министров — внутренних дел и просвещения, исключаюсь из университета без права поступления в другое учебное заведение. Это был волчий паспорт. Начали справляться. Никто не знал ничего. Попечитель был задет мерой, принятой помимо него. Он снабдил отца письмом к министру народного просвещения графу Делянову и директору Департамента полиции П. Н. Дурново. Попечитель в нем не только меня защищал, но [и] соглашался принять меня на поруки. В Петербурге все кончилось благополучно. Мне разрешили вернуться в университет на личную ответственность попечителя. Но в чем была причина моего исключения, не объяснили. Делянов не знал, ссылался на требованье министра внутренних дел. П. Н. Дурново не счел возможным раскрыть «служебную тайну»[250]. Я ломал себе голову, что это значит. Мои ли прогулки с Реклю или то, что проездом через Париж я был на лекции П. Л. Лаврова, где встретил знакомых?

Но как-никак запрещение было снято; мне пришлось пойти к попечителю: я был у него на поруках. Он был очень радушен. «Рад, что смог вам помочь, — сказал он, — знаю ваши грехи, но знаю, что вам можно верить. Помните, что теперь я за вас отвечаю. Я вам ставлю условие: вы не должны участвовать ни в каких запрещенных организациях; все это теперь вам надо оставить». Мне не было выбора; я обещал и из всех организаций действительно вышел. «Но это не все, — сказал мне Капнист, — не как условие, а как совет, я вам говорю: бросьте свой факультет, он не по вас». Этот совет, так курьезно совпавший с советами анархиста Реклю, не противоречил моим настроениям, но меня удивил. Я спросил: почему? Мотивы Капниста были неожиданны. Он привел справку, что естественный факультет дал второй раз наибольший процент участников в беспорядках. Я не стал спорить с ним; перемена факультета, в сущности, совпала с моими намерениями. Общественные науки изучать можно было и на историческом, и на юридическом факультете. Исторический факультет был лучше по составу профессоров, и, кроме того, я унаследовал от отца традиционное нерасположение к юриспруденции. Я поэтому перешел на исторический факультет и об этом никогда не жалел.

Прошло несколько времени, и все стало ясно. Добронравов меня известил, что он тоже «по политической неблагонадежности» исключен. Постановление об этом было принято в один день с моим. Это показало, в чем дело. Мы с Добронравовым отвечали за Монпелье, за приветствие президента Карно, за овации Франции по адресу России, за постоянное исполнение «Боже, Царя храни». Я написал об этом в Парижскую ассоциацию; получил ответ, что французский министр народного просвещения, через посла, свидетельствовал о полной корректности поведения Добронравова, просил не ставить ему в вину, что присутствовал на официальных торжествах. Кроме этого, я начал действовать сам. Я отправился к попечителю с товарищем по естественному факультету В. В. Марковниковым, сыном профессора химии[251]. Не помню, на каком основании я его захватил; потому ли, что он заменил меня как «староста курса» или что был представителем нашего землячества в Центральной кассе. Наш визит был характерен для старого времени, воплощавшего столько противоречий. Мы пришли хлопотать за Добронравова. Но я сам еще недавно был исключен по волчьему паспорту, а Марковников, который в этом деле был ни при чем, в оправдание своего права ходатайствовать мог ссылаться только на свои «нелегальные титулы». «Я понимаю теперь, — говорил я попечителю, — почему меня исключили; этой причины раньше я себе представить не мог». Я рассказал все, что было, начиная с того, как я был огорчен, что русских не было на студенческом съезде в Париже; что я решил поправить это по крайней мере в Монпелье, что и сделал. Капнист сочувственно слушал, прибавив, что знал про съезд в Монпелье и что приглашение было прислано и ему; он прибавил, что, по «сведениям», в Монпелье действительно ничего вредного не было. «Но, — прибавил он, — ведь вы же знали, что посылать туда самовольно депутацию было нельзя, почему не пришли спросить моего разрешения?» Моя позиция была благодарна. «Я знал, что этого делать нельзя, но знал также и то, что России стыдно было быть там не представленной. Я думал, что и вам было этого стыдно. Но как я мог просить у вас разрешения, зная, что разрешить вы сами не имели бы права? Вы бы мне ответили, как Цезарь: „Это надо было сделать, но об этом не надо было спрашивать“»[252]. Ссылка на Цезаря должна была Капнисту понравиться: он был убежденным классиком. «Чего же вы хотите теперь от меня?» — «Чтобы вы сделали для Добронравова то же, что сделали для меня. Возьмите его на поруки». — «Но я его вовсе не знаю». — «Мы вам за него оба ручаемся». Попечитель помолчал. «Даете вы слово, что он ни в чем, кроме этой поездки, не замешан?» Искренно, но, конечно, с достаточным легкомыслием мы слово дали. «Хорошо, — ответил Капнист, — я вам верю и напишу в министерство». Он действительно написал. Не знаю, чем это могло бы окончиться. Жаль для полноты фигуры столь мало оцененного попечителя, что он не оказался поручителем и за Добронравова. Довести дела до конца не пришлось. Через несколько дней пришла телеграмма, что Добронравов скончался от нарыва в ухе, который вызвал заражение крови.

Такова была развязка нашего сближения с европейским студенчеством. Добронравов и я были исключены по «политической неблагонадежности». Достаточно этого эпизода, чтобы видеть, что, наряду с патриархальным добродушием, государственная власть этого времени могла обнаруживать и совершенно бессмысленную жестокость, ведь это только случай, а вернее сказать, «протекция», если распоряжение двух министров меня не раздавило совсем. А сколькие были раздавлены!

На моей личной судьбе это отразилось своеобразно. Ради этого я не кончил естественного факультета и перешел на исторический. Затем, исполняя данное мною обещание, устранился от подпольной студенческой жизни. Склонность к деятельности во мне не прошла, но я мог проявлять ее только в условиях, которые не противоречили моему обещанию. Этой причины было бы достаточно, чтобы я пошел по дороге именно «легализаторства». Но, конечно, к «легализаторству» меня влекли и заграничные впечатления, соблазны открытой, легальной деятельности, для которой не нужно было подполья и конспираторства, т. е. моя новая «вера». Мне хотелось перенести к нам эти порядки. Пересадить сразу в Москву Парижскую студенческую ассоциацию было очевидно нельзя. Но можно было идти к тому медленно, организовывая специальные учреждения для более узких и законом признанных целей. Потом все это объединилось бы в одной всеобъемлющей организации. Важно было заставить признать самый принцип. Из таких рассуждений родилось «легализаторство» в студенческой жизни, которое продолжалось недолго, но прожило достаточно ярко.

* * *

Это течение, бывшее параллелью соглашательским тенденциям и во взрослом обществе, стало возможно на время вследствие дружелюбного отношения к нему университетских властей. Разумею не только попечителя, но и инспектора С. В. Доброва. Он был своеобразной фигурой университета и просто Москвы. Можно удивляться непоследовательности нашего начальства, которое заменило Брызгалова Добровым. Я Брызгалова лично не знал. Встречал его только на улице и узнавал по форме, которую он носил, чтобы студенты не забывали отдавать ему честь. Брызгалов был худощавый человек, с черной бородой, деревянным лицом и мертвыми глазами. Он проникся сознанием долга «переделать» студенчество в духе Устава 1884 года, придирчиво следил не только за ношением формы, посещением лекций, но и за «направлением»; не брезгал доносами и «наблюдением» не только за студентами, но и за профессорами. В университете все его не любили. После скандала 1887 года решено было перетянутые вожжи ослабить, тем более что настроение студентов надобности в свирепости не показывало. Но, если не упразднять инспекции вовсе, никто менее С. В. Доброва не был предназначен для инспекторской роли. Врач по образованию, добрый, толстый, страдающий одышкой, ленивый и тяжелый на подъем, он был типом старого студента с его традициями. Он понимал свою роль как защитника студентов от грозивших им со всех сторон неприятностей; если он не лез за студентов в огонь, то только потому, что для этого вообще был по натуре слишком пассивен. Такое отношение к своей должности не было с его стороны обманом доверия: он не мог вбить себе в голову, чтобы от него ждали другого. Он воспитывался на старых традициях, на легендарном инспекторе Николаевской эпохи Нахимове и не боялся студенческих вольностей. Он не считал их опасными ни для университета, ни для государства, а стремление Устава 1884 года молодежь «переделать» осуждал всем своим старческим опытом. Молодежь, думал он, всегда одинакова, и бояться ее нечего. В нем была другая черта. Снисходительное отношение Доброва к нарушителям университетских порядков нельзя объяснить только его добродушием. Я не раз удивлялся, как мало значения он придает студенческим выходкам. Серьезными он их не считал. Студенты совсем не так страшны, как кажутся, говаривал он; кончат университет, посмотрите, что из них выйдет. В таком отношении к ним была нотка пренебрежения. Потом я это понял. С. В. Добров лучше нас знал оборотную сторону студенчества. Знал, чего мы не видели, чему бы и не поверили. Как Революция открыла агентов охранки там, где их не подозревали[253], так должность инспектора показывала ему студенческих героев с не известной ни для кого их изнанки. Сколько «непримиримых борцов», когда они попадали в беду, ходили к инспектору просить заступничества. Как-то я узнал об аресте Н. П. А.[254], видного студенческого деятеля, ставшего позднее радикальным журналистом, а к концу жизни работавшего с большевиками. Не сомневаясь, что это должен был быть арест политический, я пошел к Доброву «хлопотать». Добров спокойно ответил, что все обошлось, что женщина, в которую Н. П. стрелял, его уже простила и дело замято. Я не понимал: при чем могла быть тут женщина? С. Добров невозмутимо мне объяснил, что А. жил на содержании женщины, с которой не поладил, и у них произошла «неприятность». Он говорил это равнодушным тоном, как всегда, пыхтя и отдуваясь. Заметив впечатление, которое на меня его рассказ произвел, он начал смеяться, трясясь всем животом: «Эх вы, дите». С. Добров видел столько оборотных сторон и столько метаморфоз, что мог быть не очень чувствителен к студенческим подвигам и громким словам. С С. В. Добровым мне пришлось много совместно работать. Он сам подходил к идеологии «легализаторов». Студенческое желание делать совместно полезное дело опасным ему не казалось. Правда, это запрещали формальные препятствия, но их можно всегда обойти. «Делайте это „совокупно“, но не „коллективно“, — объяснял он нам без всякой иронии. — Коллективные действия ведь не дозволяются». Этот инспектор, как и попечитель, были администраторами старой Москвы, для которых петербургские законы не были писаны. Без такого отношения «легализаторство» совсем не имело бы почвы.

И Добров, и граф Капнист собирались мешать нам тем менее, что поначалу «легализаторство» не было какою-либо «системою действий». Это движение рождали отдельные поводы. Мы только старались использовать возможности, которые нам открывались, не думая о том, что потом из этого выйдет.

Знаменательно, что это новое течение в студенческой жизни началось с такого безобидного факта, как реформа оркестра и хора. Оркестр и хор со времен Брызгалова были единственными легальными студенческими учреждениями. Репутация у них была очень плохая. Созданные инициативой Брызгалова, они превратились в привилегированную группу студентов. Они устроили тот концерт, который был поводом к посещению государя. После этого им все стало дозволено. Говорили, будто профессора должны были относиться к ним снисходительно на экзаменах, потому что Брызгалов являлся за них ходатаем и инсинуировал, что профессора к ним придираются из «либерализма». Говорили, что вырученные из концерта деньги они делят между собой или оставляют в распоряжение того же Брызгалова для его протеже. Многое из того, что говорилось, могло быть злостною сплетней. Но постановка дела в оркестре и хоре, их интимная близость к Брызгалову эти слухи плодила. При Доброве положение переменилось. С. Добров разделял общее против них предубеждение, но он ничего не менял, и формально дело шло как и прежде. Но группе студентов, не имевших никакого отношения к оркестру и хору, пришла мысль: создать из оркестра и хора тип не только легальной, но [и] свободной, самоуправляющейся студенческой организации и примирить с ней студентов.

Мы не ломали голову, как это сделать. Бесцеремонности у нас было больше, чем уважения к чужим правам. Несколько товарищей, всех имен я не помню, решили этим делом заняться. Мы сочинили новый устав для оркестра и хора. Устав ставил во главе дела, как исполнительный орган, выбранную оркестром и хором комиссию, состоящую из членов оркестра и хора и наполовину из студентов, к ним не принадлежащих. Распоряжалось всем общее собрание оркестра и хора. Ни инспектор, ни попечитель никакого отношения к нашему самоуправлению иметь не должны были. Была полная автономия. Присутствие в исполнительном органе половины не членов оркестра и хора было символом, что оркестр и хор стали рассматриваться как орган всего студенчества. Поэтому собрания их были публичны. Все это мы сами придумали. Оркестр и хор на эту работу нас не уполномочивал и о ней даже не знал. Это нас не смущало. После осеннего концерта должно было быть по обычаю собрание членов оркестра и хора для утверждения отчета, распределения денег и других текущих дел. Это все обыкновенно происходило домашним образом в инспекторской канцелярии по инициативе дирижеров, как главных руководителей дела. Но на этот раз мы попросили С. Доброва разрешить нам собраться в аудитории. Ему это было только приятно, так как близостью с оркестром и хором он тяготился. На собрание мы привели наших сторонников. Когда официальная часть была окончена, я выступил с обвинительной речью против всей постановки дела в оркестре и хоре, доказывал, что существование их все студенчество компрометирует. Было бы просто меня попросить удалиться. Но приглашенная нами аудитория была на нашей стороне: и в оркестре, и [в] хоре оказались люди, которые нам сочувствовали. Наконец, по существу, мы были правы. С нами стали спорить, и это уже было нашей победой. Наша бесцеремонность дошла до того, что мы предложили сразу голосовать наш проект. Это предложение, конечно, пройти не могло. Была выбрана комиссия, которой поручили рассмотреть наш проект, и меня, как инициатора, пригласили в эту комиссию. А через несколько времени проект наш был принят сначала комиссией, потом общим собранием; при поддержке Доброва он был утвержден попечителем. Была создана первая хозяйственная комиссия из 12 человек, в которой я выбран был председателем[255]. Ни Добров, ни попечитель в нашем проекте не видели никакого подвоха, а только полезное дело. Для нас же оно стало показателем «нового курса». Ведь, как-никак, было организовано некое легальное студенческое самоуправление. С. В. Завадский в воспоминаниях о Московском университете, напечатанных в сборнике «Московский университет (1755–1930)», правильно отмечает, что эта комиссия являлась «единственным» выборным общественным органом[256]. Из-за этого мы и старались. После очередного концерта отчет обсуждался в публичном заседании; было постановлено отдать все деньги в «Общество вспомоществования нуждающимся студентам» без каких бы то ни было привилегий для оркестра и хора. Это была популярная мера; отчет был напечатан и расклеен. Студенты не без удовольствия читали, что распределение денег было сделано по постановлению общего собрания оркестра и хора, а не так, как прежде — по распоряжению власти. Для того времени это был новый язык.

Но оркестру и хору пришлось обратить на себя больше внимания. Осенью определился знаменитый голод 1891 года. После попыток его отрицать и замалчивать, под влиянием знаменитых писем В. Соловьева[257], Д. Самарина[258], В. Короленко[259], наконец, Льва Толстого[260], правительство должно было сдаться, и обществу была предоставлена свобода для помощи голодающим. Оно со страстностью на эту свободу набросилось.

Предстоял наш осенний концерт, и перед хозяйственной комиссией стал вопрос: прилично ли в этих условиях делать концерт в свою пользу? Мы решили, что нужно отдать весь сбор голодающим. Этот проект вызвал, однако, большое неудовольствие. Нас обвиняли, что красивый жест будет сделан за счет беднейших студентов. В этом была доля правды. Но мы не сдавались. Мы предпочитали совсем отказаться от очередного концерта, чем давать его в нашу пользу. Мы решили рискнуть. Было созвано общее собрание; во всех приемных вывешены повестки о его цели. Интерес к собранию был громадный. Помню, как, подходя к университету, я видел непрерывные струи студентов, которые со всех сторон в него вливались. Большая Словесная была переполнена до отказу. Многие стояли на лестнице. Инспекция и педеля испугались; боялись столкновений. Страсти разгорались, и пришло много противников. Меня предупреждали, что пришла оппозиция, что нам будут свистать. Председательствовал на собрании дирижер хора, добродушный размазня В. Г. Мальм. Лицо его всегда сияло блаженной улыбкой, он не сумел бы управиться с беспорядками. В таких непривычных для России условиях мне пришлось выступать: многолюдных митингов тогда еще не бывало. Я выступил с первой в моей жизни большой политической речью. Я говорил о голоде, о том, что все общество поднимается на помощь голодным, что студенчество не может отстать от общего порыва; что мы потеряем всякое право на это, если в это время пойдем просить о помощи нашей нужде. Говорил о том, что бедные студенты не беззащитны, что мы сами своими силами устроим им помощь, что сочувствие к ним возрастет от нашего жеста, что они первые заинтересованы в том, что мы сейчас предлагаем. Успех превзошел ожидания. Заключительные слова были покрыты такими аплодисментами, что никто возражать не решился. О том, какое эта речь произвела впечатление, можно судить по тому, что через 40 лет двое студентов, которые тогда ее слышали, И. П. Алексинский и С. В. Завадский, в своих воспоминаниях о ней говорят («Московский университет», юбилейное издание)[261]. На другой день я по всему университету был прославлен оратором. Против нас было подано всего 15 голосов, и было решено отдать свой концерт голодающим.

В связи с этим тотчас началось новое дело. Так как от нашего решения страдали нуждающиеся студенты, то было постановлено справиться с этой нуждой путем самопомощи. Хотя это нас, хозяйственной комиссии, не касалось, она взяла на себя это устроить. Мы добыли от попечителя разрешение на устройство официальной среди студентов в пользу студентов подписки. Нам выдали подписные листы. По нашей просьбе популярные профессора вручали их курсам, произнося речи о солидарности, об обязанности студентов — друг другу помочь. Все это были новые приемы, несовместимые с Уставом [1884 года]. Все удалось совершенно. Сбор с концерта в пользу голодающих намного превысил сумму обычных в пользу студентов сборов, а подписка дала вдвое больше, чем сам концерт. Так студенты от этого начинания действительно получили не только моральную, но и материальную выгоду.

Это было триумфом «новой политики». Оркестр и хор, на которые раньше смотрели как на отверженных, сделались героями дня. Студенчество поняло, что это учреждение стало общим их делом. А обстановка собраний оркестра и хора, где говорить мог всякий, многолюдность их, публичность, полная свобода и при этом легальность привлекали своей новизной. Давно в университете ничего подобного не было. Аудитории на собраниях были набиты битком. Когда окончился срок полномочий первой комиссии и мы в своей деятельности давали отчет, то по приему, который был сделан моей заключительной речи, мы могли судить о популярности, так быстро нами приобретенной.

Чтобы поддерживать связь оркестра и хора со студенчеством, мы решили ежегодно, хотя бы частями, комиссию обновлять. Главные ее деятели, я в том числе, на второй год баллотироваться не стали. У меня к тому же был новый план.

Среди этих успехов мы не заметили сразу затруднений, которые стали возникать перед нами. Надо было обладать большою наивностью, чтобы воображать, что при тогдашнем режиме могло создаться совершенно свободное самоуправляющееся учреждение. У него явились враги не только справа, но [и], главное, слева. Правительство не было способно понять, насколько для него было выгодно направлять энергию студентов на такие безобидные и даже полезные цели и отвлекать студентов от соблазнов и искушений подполья. Слева же, наоборот, это отлично постигли и испугались.

Практически это сказалось сразу после концерта. Здесь вышел непредвиденный казус. Давая концерт, мы не подумали, кому отдать деньги. Это казалось деталью, которую собрание решит в свое время. Но когда собрание было назначено, попечитель потребовал, чтобы деньги были отданы в официальный Комитет сбора для голодающих, отделение которого в Москве было под председательством великой княгини Елизаветы Феодоровны[262]. Это требование нас очень смутило. Против самого Комитета мы ничего не имели; во главе дела стоял Д. Ф. Самарин, популярный за свое энергичное выступление по поводу голода. Сам великий князь Сергей Александрович, только что назначенный в Москву генерал-губернатором на место В. А. Долгорукова, не успел себя показать с дурной стороны[263]. Относительно студентов он сумел даже сделать красивый жест. Как и другие начальствующие лица в Москве, он имел даровое кресло на всех спектаклях. В день концерта он прислал адъютанта заплатить за свое кресло 50 рублей и внести 1000 р. Этот взнос, показавший, что он оценил отдачу концерта голодающим, несмотря на нашу нужду, был очень замечен. По существу, мы против желания попечителя могли бы не спорить. Но мы были задеты, что от нас этого требовали; это нарушало наши права. Но конфликта с попечителем из-за этого мы не хотели. Мы пошли на «компромисс», как в таких случаях приходится делать. Начались необычные для наших нравов дипломатические переговоры между попечителем и студенческой организацией, и мы кончили миром. Требование попечителя было им взято назад. Он написал нам другую бумагу; он предоставлял нам свободу решить, куда направить наше пожертвование, но требовал, чтобы деньги были отданы не частным лицам, а официальному учреждению. А за то мы обещали от себя предложить общему собранию направить деньги в комитет великой княгини. Для нас, конечно, был риск; мы брали на себя слишком много; с нами могли не согласиться, и, что еще хуже, — с общим собранием мы вели двойную игру. Всей правды мы ему сказать не могли. Однако все обошлось. Новое требование попечителя было в нравах этого времени. Оно никого не удивило и устранило самые популярные проекты направления денег. Оппоненты не были подготовлены для возражений, да по тогдашним временам возражать могло казаться не безопасным. Как бы то ни было, против нашего предложения никто не поднялся. Один студент попросил проголосовать еще раз обратным порядком: сидеть, а не вставать несогласным. В этом был психологический смысл, но студенты уже были связаны состоявшимся голосованием и мнений не переменили. Потом нас осуждали, и правильно, но это припомнилось гораздо позднее.

Казалось, все сошло благополучно. Решение состоялось в том смысле, как мы обещали и как хотел попечитель. Деньги великой княгине были отвезены депутацией, в которую вошли председатели и казначеи старой и новой комиссии. Мое участие в этой депутации позднее слева мне поставили тоже в вину. Но, несмотря на благополучный исход, студенческая инициатива с концертами наверху не понравилась. Не понравилось в ней именно то, что нас привлекало: то, что студенты показали себя хозяевами собственного дела, что оказалось необходимым считаться с волей общего собрания, что не начальство, а мы распоряжались. Это противоречило не только духу Устава 1884 года, но [и] духу режима.

Несочувствие не замедлило обнаружиться. Наступило время весеннего концерта. Новая комиссия понимала, что давать концерт в свою пользу теперь было еще невозможней, чем осенью, и возбудила вопрос об устройстве второго концерта на тех же основаниях. Но наверху «продолжения» опыта уже не хотели. Попечитель сообщил комиссии, что разрешения не будет. Кто на этом настоял, осталось загадкой; решение шло, очевидно, не от него, а против него. Возник вопрос: что же делать? Было последовательно одно: от концерта совсем отказаться; давать его в свою пользу было очевидно нельзя. Хозяйственная комиссия предложила это собранию. Она просила меня прийти ее защищать. Я согласился охотно, так как такому решению очень сочувствовал. Но в день заседания попечитель потребовал, чтобы я с речью не выступал, и напомнил, что я у него на поруках. Я подчинился. Предложение комиссии защищали другие. Но настроение было не прежнее. С. В. Завадский был главным оратором против проекта комиссии. Он понимал, что мы отдали первый концерт голодающим, но не мог понять, что мы от концерта хотим совсем отказаться. В его воспоминаниях об этом концерте память ему изменила; спорить ему пришлось не со мной[264]. При голосовании сошлись голоса правых и левых. Правые не хотели идти против желания власти, а левые защищали нужды студенчества, тем более что новой «подписки» нам бы не разрешили. А демонстрации за чужой счет они не хотели. Предложение хозяйственной комиссии было отвергнуто. Несколько членов ее вышли в отставку, и в нее были выбраны «новые люди». Моя личная связь с новой комиссией оказалась разорванной.

Мне пришлось столкнуться с новым отношением власти и по другому вопросу. Я упомянул, что ушел из хозяйственной комиссии потому, что затевал новое дело, которое мне казалось еще более благодарным. Вот в чем оно состояло. Как известно, студентам было трудно обходиться без литографированных лекций. Издание их сделалось для отдельных студентов источником дохода; издатель нес риск, но зато и наживался, на многолюдных курсах даже чрезмерно. Мы затеяли организовать «общественное издание» лекций, без предпринимательской прибыли. Централизовать издание в одних выборных руках, платить справедливо за труд, но не давать никому наживаться на общей потребности и поставить все дело под контроль выборных студенческих органов. Нас особенно соблазняло, что такая организация была бы более широкой, чем оркестр и хор, охватила бы весь университет без исключения и показала бы всем преимущество общественной самодеятельности. И инспектор, и попечитель опять на это пошли. Профессора нас поощряли. Мы скорее встретили сопротивление в прежних издателях, которых этот план бил по карману. С их стороны предъявлялись возражения самых различных порядков. Но раньше, чем мы окончили разработку проекта, инспектор нас предупредил, чтобы мы не торопились, что против нас ведется интрига, что нас обвиняют в желании создать свою литографию и собирать суммы на «неизвестные цели». Могу засвидетельствовать, что об этом тогда мы не помышляли. Говорили тогда же, что возражения исходили не только от студентов-издателей, но и от некоторых профессоров, которые, как Боголепов, сами издавали свои лекции. Не знаю, где была правда, но едва ли для такого отношения властей надо искать особенно глубоких причин.

Если наши власти были бы способны иначе смотреть, вся их политика была бы иная; но тогда не было бы и «освободительного движения», а потом революции. Тогда общественные силы не ворвались бы на сцену бурно, как непримиримые враги самодержавия, а стали бы выступать постепенно, сначала как простые сотрудники власти, а потом как ее заместители. Поскольку сама власть не хотела такого исхода и продолжала бороться с зародышами самоуправления в обществе, она не могла позволить, чтобы студенчество получило права, в которых власть отказывала взрослому обществу. Нельзя было серьезно мечтать, чтобы правительство покровительствовало студенческому самоуправлению и у нас появилась бы «Парижская ассоциация». Легализаторское движение имело временный успех потому, что его опасности не заметили сразу; потому, что у нас были еще патриархально-благодушные администраторы Добров, Капнист, кн[язь] В. А. Долгоруков, которые не были типичны для занимаемых должностей и один за другим скоро ушли. Капнист, над которым так смеялись студенты, был всегда их ярым защитником. Позднее из напечатанных воспоминаний Н. П. Боголепова я увидел, как злобно он относился к Капнисту[265]. Н. П. Боголепов на все смотрел совершенно иначе. Я мог это испытать на себе. Капнист взял меня на поруки; а когда в Москве открылась Глазная клиника и было торжественное ее освящение, на котором присутствовал Боголепов, как ректор, мой отец, как директор клиники, меня представил ему. Боголепов холодно и внимательно меня осмотрел и только сказал: «А, это тот самый, подвергавшийся». Скоро он сменил Капниста на посту попечителя, и когда П. Г. Виноградов меня представил к «оставлению при университете», он отвечал: «Пока я попечителем, Маклакову кафедры не видать»[266]. Кн[язь] В. А. Долгоруков на посту генерал-губернатора был заменен великим князем Сергеем Александровичем. Старая Москва уходила. На ее место приходили люди без благодушия и добродушия. Они поняли то, чего не понимали старые администраторы: что наше течение могло стать политически опасным, если бы дать ему развиваться свободно. Более проницательные догадались, что можно в полицейских целях использовать склонность к легальным общественным организациям. Из этой догадки выросло то своеобразное русское явление, которое стало называться зубатовщиной[267].

Интересно и поучительно то, что недоброжелательству властей помогли и новые студенческие настроения. Конечно, они были и раньше, но в известное время они начали овладевать студенческой массой, которая стала поддерживать их, как раньше она поддерживала «легализаторство». Всякое явление трудно заметить вначале. А для меня это было тем труднее, что в это приблизительно время я сам отошел от студенческой общественной деятельности и переживал полосу другого увлечения, которое пришло неожиданно, как почти всё в моей жизни. Я позволю себе на нем остановиться.

В том же 1891 году, как и голод, в Британском музее был открыта рукопись Аристотеля, «Ἀθηναίων πολιτεία»[268], из которой до тех пор был известен только отрывок из пяти строк. Об этой рукописи тогда появилось много специальных работ, и не было специалиста по греческой истории, который бы по ней не проверял своих старых воззрений. П. Г. Виноградов на своем семинарии задал студентам работу «Об избрании жребием в Афинском государстве» на основании сочинения Fustel de Coulanges’a и Headlam’a. Оба сочинения стояли на разных позициях; оба были написаны до открытия рукописи Аристотеля. И, однако, после открытия ее оба нашли, что Аристотель их воззрения подтвердил. Fustel de Coulanges’a в живых уже не было, и это сделал за него издатель его сочинений, профессор Jullian[269], который недавно умер в Париже. А Headlam сделал это сам, издав к своей книге Appendix[270], в котором отмечал, насколько Аристотель его в его взглядах подтверждает[271]. Отчасти по этой причине, а отчасти по другим, о которых не стоит рассказывать, я вышел за пределы поставленной Виноградовым задачи и попытался дать объяснение жребию исключительно на основании непредвзятого отношения к Аристотелю[272]. Моя работа так понравилась Виноградову, что он напечатал ее в «Ученых записках Московского университета»[273]. Я получил сотню авторских оттисков, которые по его указанию рассылал русским ученым — классикам и историкам[274]. Они вызвали несколько рецензий и с похвалою, и с критикой, на которые я опять отвечал в специальных журналах[275]. Эта работа, а главное, этот успех меня захватил. Я стал много работать у Виноградова, стал кандидатом в ученые и на студенческую общественную деятельность у меня не хватало ни времени, ни внимания. Я не сделал ученой карьеры; как я говорил, Н. П. Боголепов отказался меня при университете оставить. П. Виноградов уговаривал меня не смущаться и готовиться к магистерскому экзамену дома. «Такой дурак, как Боголепов, — утешал он меня, — долго попечителем не пробудет». В этом он не ошибся, но только Боголепов из попечителей попал в министры народного просвещения[276]. Но совету Виноградова я не последовал. Я был прав. Закулисная сторона моей ученой работы мне показала, что у меня не было настоящей жилки ученого. Барьеров, которые мне ставил отказ Боголепова и которые перепрыгнуть было нетрудно, я брать не хотел. Я подал прошение о дозволении держать мне государственный экзамен на юридическом факультете экстерном, не слушая курсов, выдержал его и стал адвокатом.

Вспоминаю курьезы в связи с этим эпизодом. Я был членом Государственной думы, когда моя сестра[277] встретила у депутата М. Я. Капустина казанского профессора-филолога Мищенко. В свое время Мищенко о моей статье напечатал рецензию[278]. Он поинтересовался узнать, не знает ли моя сестра судьбы молодого ученого, носившего ту же фамилию, напечатавшего когда-то интересную работу по истории Греции и потом с научного горизонта исчезнувшего. Узнавши, что это я, он долго не верил, а потом со вздохом сказал: «А мы от него так много ждали». Еще забавнее, что здесь, в Париже, М. И. Ростовцев случайно узнал от меня, что я был автором этой статьи. Он рассказал, что ее сам не читал, но, по выдержкам из нее в книге профессора Бузескула[279], ею был заинтересован и запрашивал Бузескула, где была помещена эта статья. Тот ответил, что не имеет понятия; что когда-то он получил авторский оттиск и больше об авторе ничего не слыхал. Насколько помнил, я изложил М. И. Ростовцеву свои тогдашние выводы, и он мне говорил, что эта работа и теперь не потеряла бы своего интереса. Я сделал попытку достать «Ученые записки» этого года. Профессор Курчинский в Дерпте пересмотрел их за 1894 год, но моей статьи не обнаружил. Правда, самые «Ученые записки» в Москве не просматривал и имел в руках только оттиски — но они были не миф, и я недоумеваю, как объяснить это исчезновение[280].

Вот эта неудавшаяся попытка войти в цех ученых помешала мне заметить первые сдвиги налево в студенческих настроениях. Как всегда, они предварили аналогичные сдвиги среди взрослого общества. Историк говорит, будто общественное оживление можно приурочить к 1891 году, к тогдашнему голоду и неуменью правительства собственными силами справиться с ним[281]. Через немного лет после этого на общественной сцене заняло прочное место новое явление «марксизм» и его схватки со старым «народничеством». Так кончился период апатии и уныния. Марксизм, не говоря о внутренней его ценности, принес с собой то, что толпе всегда импонировало, — самонадеянность, нетерпимость и агрессивное отношение к старым авторитетам. Тогда началась переоценка ценностей, пересмотр прежней тактики, появились, наконец, «властители дум». Помню эти разорвавшиеся бомбы — книги Плеханова, Струве[282] и др., диспуты о низких ценах, марксистские журналы[283], осмеяние старых интеллигентских рецептов и «курс» на фабричных рабочих. Все это было позднее; и прежде всего это отразилось, как в выпуклом зеркале, на студенческой жизни. Но в мое время этого еще не было. Самое слово «марксизм» тогда еще не имело права «гражданства». Появились поклонники только «экономического материализма», противники «индивидуальных» политических действий, проповедники то «научных», то «диалектических» методов в общественном деле. Это не было новым поколением; они были моложе нас всего на несколько курсов. Но настроение их уже было иное.

Чтобы задним числом оценить это переломное время, мне было интересно и очень полезно прочесть его описание в тех мемуарах Чернова, которые я уже цитировал выше. Я не помню, встречался ли я с ним в университете; он был моложе меня и стал играть роль в студенческой жизни, когда я от нее отошел. Но если даже личных столкновений с ним у меня не было, то его воспоминания многое мне открывают.

Вместе с явившейся тогда «сменой» в студенчестве вновь воскресло «подполье» как классический, традиционный тип русской организации. Наше прежнее стремление к открытой организации, для чего мы были готовы делать большие уступки, заменилось с руководством из тайного центра. В этом подполье выделялись новые, свои вожаки, с особыми свойствами и талантами; многие из них свое влияние потеряли, когда позднее им пришлось действовать уже открыто. Руководящий центр, естественно, подпал под влияние крайних политических партий; это — Немезида режимов, которые загоняют в подполье. Таким новым центром в студенчестве явился Союзный совет, сменивший прежнюю скромную и не претенциозную Центральную кассу. Союзный совет смотрел на себя как на руководителя всей студенческой жизнью, и тенденция «легализаторства» являлась для него конкурентом; Союзный совет решил ее задушить, чтобы не дать студенчеству соблазниться преимуществами «легального существования».

Вопреки тому, что пишет Чернов, «легализаторство» не было сколько-нибудь организованным, тем более кем-то управляемым течением. Лучшее доказательство этого, что главой его Чернов называет меня. «Легализаторство» было всего больше общим обывательским настроением, которое неизменно поддерживало случайных инициаторов. Оттого борьба с ним получила невольно не лишенный комизма характер.

Так, из книги Чернова я впервые узнал, что «Союзный совет назначил большое собрание, по несколько представителей от каждой студенческой организации, для обсуждения вопроса о легализаторстве. Приглашен был высказаться и сам Маклаков»[284].

Все это правда, и я это собрание помню, хотя тогда не знал, из кого оно состояло и для чего оно собиралось. Тут уже вступали в силу новые приемы подполья. Они бы были смешны, если бы в них не было чего-то недостойного нормальной, здоровой общественности. Еще до собрания, о котором пишет Чернов, я как-то узнал от товарищей, что Союзный совет интересуется деятельностью оркестра и хора и обсуждает вопрос о своем отношении к ним. Это учреждение я считал своим детищем и попенял, что меня не спросили. «Да, ваше показание там было прочитано», — ответили мне; и мне рассказывали, что «снятие допроса» с меня было поручено трем студентам, в том числе моему приятелю А. Е. Лосицкому, позднее известному статистику. Я действительно раз зашел к нему по его приглашению, и мы разговаривали с ним об оркестре и хоре, но он ни слова мне не сказал, зачем и по чьему поручению он со мной говорил. Я тогда с досадой пенял Лосицкому, что он разыграл со мной комедию. Оказалось, что двое других членов комиссии даже не были в комнате, а слушали разговор из-за двери. Лосицкий был сконфужен и извинялся. Вот когда уже начинались приемы охранки, которые расцвели при большевиках. Но и собрание, о котором пишет Чернов, поступило не лучше. Мне и на нем никто не сказал, что это собрание есть суд над целым «движением». Меня не предупредили, в чем и меня, и других обвиняют. Мой однокурсник по филологическому факультету, с которым мы очень дружили, Рейнгольд просил меня прийти на вечеринку, где несколько человек хотело со мной поговорить об оркестре и хоре, о землячествах, о Парижской ассоциации, Монпелье и т. д. Такие расспросы очень часто происходили и раньше. Помню, как я был удивлен, застав там целое общество, которое, как мне объяснили, пришло меня слушать. Мне было досадно, что я не приготовил доклада, думая, что будет простой разговор за чайным столом; ни один человек, даже из близких людей, не счел мне нужным сообщить, какая была затаенная цель у собрания.

Я, как правильно вспоминает Чернов, на этом собрании ни на кого не нападал и ничего не пропагандировал[285]. Для этого не было повода. Я только объяснял нашу идею; я указывал, что для одних функций удобны открытые, а для других подпольные организации, что соединение всех функций вместе вредно и для тех, и для других. Так как в землячествах есть стороны, в которых можно работать открыто, то нерасчетливо держать людей в подполье ради того, чтобы исполнять там, кроме того, и подпольные функции. Я помню еще, чего, кажется, не помнит Чернов, что в этом со мной согласился сибирский студент-медик С. И. Мицкевич, очень лево настроенный и вскоре сосланный[286]. На этом собрании никто мне не возражал и мотивы, которые сейчас против нас приводит Чернов, никем изложены не были[287]. Так нас осудили, не предъявив обвинения. И мотивов приговора я тоже не знаю. Но зато я видел, как приговор был приведен в исполнение над оркестром и хором. Я узнал, что в хор стали массой записываться, чтобы эти учреждения взрывать изнутри. Соответственно такой цели был выбран и состав новой комиссии. По просьбе старых товарищей по оркестру и хору я пошел на очередное собрание. Я увидал на нем незнакомую прежде картину. Зал был переполнен, но многие сидели с книжками или лекциями, не слушая, но аплодируя и голосуя как по указке. На собрании было «сплоченное большинство», которое умышленно дело губило. Я участвовал в прениях. Не помню, о чем именно мы тогда спорили. Как курьез, вспоминаю, что председателем собрания и моим оппонентом был теперешний редактор «Возрождения»[288] Ю. Ф. Семенов. Союзный совет своей цели достиг. Оркестр и хор были уничтожены. Так не в первый и не в последний раз сходились и помогали друг другу «реакционеры» и непримиримые «левые». От этого всегда страдает «либерализм». Студенческое ликвидаторство и было прикончено тою же комбинацией сил. Это могло послужить прообразом того, что происходило позднее в более крупном масштабе.

Отдел второй. Оживление

Глава V. Начало оживления в общественном настроении

Я упоминал, что историки считают голод 1891 года началом того общественного оживления, которое затем росло беспрерывно до «освободительного движения»[289]. Я этот год отчетливо помню. В нем, несомненно, произошло нечто новое. Тогда впервые выступила на сцену «общественность» в ее противопоставлении «власти».

Бедствия 1891 года, в тех размерах, в которых оно произошло, никто не предвидел; а люди еще не так очерствели, как в наши дни, и равнодушно к нему отнестись не могли. Сплошное вымирание деревни, толпы голодных, которые, бросив все, шли в города, суррогаты хлеба, которыми позднее Нансен хотел тронуть Женеву[290], — все это было тогда. Не могу сравнивать этого с тем, что происходило в России в 1920 и 1933 годах, но картина была того же порядка; она встревожила и испугала сытое общество. И еще более его испугало то, что власть пыталась это замалчивать и отрицать, как это делала в наше время большевистская власть. Газетам было запрещено говорить о неурожае; хлеб грузился в южных портах для вывоза за границу, а на тех, кто пытался об этом кричать, смотрели как на вредных «смутьянов»; так в наше эмигрантское время на это смотрели как на злоупотребление «гостеприимством». Но это продолжалось недолго. Власть была не большевистская; да и общество не было задавлено страхом, не могло поверить, чтобы власть могла быть равнодушна к вымиранию целых губерний. Началась первая борьба представителей общества с «властью». С ее обличением выступили не только люди, которых можно было по крайности причислить к неблагонадежным, вроде Короленко и Владимира Соловьева, но [и] те, полная лояльность которых была вне всяких сомнений, как Д. Ф. Самарин или гр[аф] В. А. Бобринский с его нашумевшим письмом к губернатору В. К. Шлиппе[291]. Еще более упорная работа шла за кулисами власти. И власть вдруг сдала. Она приняла ряд решительных мер. Последовал Высочайший указ, запретивший вывоз хлеба за границу, были сделаны большие ассигнования, приняты экстраординарные, не всегда удачные меры по транспорту и т. д. Но самое главное: была разрешена частная инициатива для помощи голодающим. Этому же примеру ненадолго попытались последовать в 1920 году и большевики[292].

Чем руководилась власть, разрешая это естественное, но для русских нравов необычное отношение к общественной самодеятельности? Едва ли сознанием необходимости общественной помощи; бедствие было так громадно, что вся общественная помощь была каплей в море в сравнении с тем, что было нужно; государство могло дать и дало для борьбы с голодом бесконечно больше, чем общество. Конечно, общественность могла выставить бескорыстных, преданных делу работников, каких не было в распоряжении власти; но дело было, очевидно, не в этом. Важно, что этим разрешением государство отклоняло энергию общества от борьбы с властью на борьбу с голодом. Это было умной политикой; если бы она везде проводилась, позднейшего «освободительного движения» не стало бы нужно. Общество организовалось бы для содействия, сотрудничества с властью, а не для одного сопротивления. Но если власть поняла, что в данную минуту и на таком деле надо сделать уступку, то она совсем не хотела, чтобы это стало переменой политики; при первой возможности все уступки были взяты назад. Так в 1920 году поступили и большевики, и притом гораздо скорее.

Но в тот первый момент, когда запрещения были сняты, общественность с воодушевлением бросилась помогать голодающим, собирать деньги, устраивать столовые и другие виды помощи. Одушевление и энтузиазм были не меньше, чем когда позднее общественность «организованно» стала приходить на помощь войне[293], когда началась работа «союзов» и «комитетов»[294]. Но настроения были не те, и 1891 год поучителен в сравнении с эпохой войны.

В основе общественных выступлений в 1891 году не было желания «соревноваться» с властью. Власть была настолько сильнее нашего общества, что общество об этом соревновании и не думало. Люди просто шли помогать страшной беде и были рады, что в этом им не мешали. Беда и необходимость что-то сделать были так несомненны, что Л. Толстой, который поехал к Раевским посмотреть их столовую в Епифанском уезде совсем не за тем, чтобы им помогать, а, напротив, чтобы убедиться в правильности своего отрицательного отношения к этому «общественному увлечению» и найти материал для статьи, которую он в это время готовил, когда увидел, что там происходило, забыл свои принципиальные возражения и доктрину свою, остался у Раевских, стал во главе громадного дела помощи голодающим и начал сам собирать «пожертвования» для этого дела.

Конечно, он нашел для этого и мотивы, которые были душе его близки. Я тогда по его поручению занимался размещением лошадей из голодающих местностей у тех, у кого был корм, чтобы вернуть лошадей хозяевам к весенним работам. Это был один из видов помощи, придуманный одним калужанином. Помню, как Толстой радовался, что голодающий будет знать, что где-то далеко неизвестный ему человек, чтобы ему помочь, за его лошадью ходит, а этот другой будет рад сознанию, что делает незаметно доброе дело[295]. Но все это исключительно моральная сторона. Других мотивов и побуждений в то время в обществе не было. Я помню, как многие из непосредственных работников среди голодающих рассказывали как о курьезе, что все голодающие твердо убеждены, что деньги на помощь голодающим даны царем, что общественные работники были присланы им и что поэтому своей работой они служили только его прославлению. Это была та незнакомая интеллигенции народная психология, которую она неожиданно открывала при соприкосновении с настоящим народом. И это никого не остановило, не смутило и не охладило. Тогдашняя общественность была выше этих соображений. Только власть этого не захотела ни понять, ни оценить, ни использовать. Она сама, когда острое время прошло, принялась вводить все в прежнее русло, закрывать столовые, делать обыски и искать злоумышленников. За эту правительственную идеологию эпохи Александра III пришлось заплатить его преемнику.

В 1914–1917 годах все было другое. Общественность помогала войне, тоже привлекая те силы, которых у правительства не было; это правда; но наряду с простым «патриотизмом» у нее было стремление воочию показать преимущество «общественной» работы над «бюрократической». Вся работа союзов была поэтому работой и политикой. И еще знаменательней перемена народного настроения. В эпоху войны союзы жили только на государственные ассигнования, все их деньги шли от правительства. Но на этот раз никто этого знать не хотел; комфорт и удобства земских санитарных отрядов и госпиталей сопоставлялись с бедностью казенной военной санитарии, которой приходилось обслуживать все, а не только то, что они выбирали. И в преимуществах общественных учреждений видели преимущество самой «общественности» над правительством. Все старания власти и ревниво относившейся к этому императрицы объяснять, что все это сделано на средства казны, опубликовывать точные цифры не встречали в войсках никакого доверия. Отношения переменились.

Если голод 1891 года был началом оживления общества, которое не уничтожилось сразу только потому, что его потом запретили, если немедленно за голодом и не без причинной с ним связи возникла идейная полемика марксизма и народничества, в которой неразумное правительство поощряло своих более опасных врагов, то настоящий и резкий перелом в настроении совпал с переменой царствования. В России было традицией, что перемена политики совпадала со сменой ее самодержцев. Все давало основание ждать такой перемены при воцарении Николая II. Он вступил на престол в благоприятных условиях[296]. Ему не пришлось перешагнуть, как Александру III, через окровавленное тело отца. Общество казалось спокойным; кончина Александра III сопровождалась проявлением скорби, которого не вызвал даже трагический конец Александра II. Самодержавия никто не оспаривал. Ультиматума, вроде письма Исполнительного комитета, никто не предъявлял государю. Возвращение к нормальным условиям жизни не могло показаться доказательством слабости. Было естественно ждать поворота.

И его ждали. Жадно ловили малейший намек на него. Надеялись на молодость государя, которая должна была его сделать более доступным человеческим чувствам. В день своей свадьбы он распорядился удалить полицию, охранявшую «молодых». А. А. Пороховщиков в своей газете на основании этого немедленно объявил этот день, 14 ноября, концом «средостения»[297]. Рассказывали с восторгом, будто новый государь тяготился «охраной» и выезжал гулять без предупреждения; будто в Варшаве он говорил по-французски, «чтобы не задеть поляков»; надеялись на «либерализм» молодой императрицы. Эти слухи показывали, какой кредит ему тогда делали. Но если все надеялись на перемену политики, то никто не требовал, чтобы она началась с уничтожения «самодержавия». Никто не ставил этого непременным условием. Не потому, чтобы боялись сказать; общество в тот момент этого и не добивалось.

Помню банкет в Москве в честь тридцатилетия Судебных уставов (20 ноября 1894 года) — первое публичное собрание после кончины покойного императора. На него собралось все либеральное общество. Все было полно радужных слухов. Незадолго до этого «Русские ведомости» напечатали передовицу, в которой восхваляли отметки, сделанные новым государем на докладе по народному просвещению[298]. Похвала государю была не в стиле «Русских ведомостей». Но и они усмотрели в высочайших отметках наступление «новой политики». Вполголоса сообщали, будто сановники догадались, что наступило время крутых изменений, и забегали вперед; что Государственный совет подал государю меморию о необходимости отменить для крестьян телесное наказание. Поэтому речи на банкете были полны оптимизма. Когда присяжный поверенный Н. В. Баснин сказал несколько слов о перспективах, которые теперь открылись дли просвещения, встал старый М. П. Щепкин. «Учить, — сказал он, — и в то же самое время сечь — немыслимо; если в России будут учить и после все-таки сечь, я скажу, что у нас народ учат только затем, чтобы он больнее чувствовал свое унижение. И я верю, что скоро раздастся мощное слово нашего молодого государя, который положит конец этому стыду!»

Старый либерал, ученик и поклонник Грановского, пострадавший за то, что в свое время написал о Герцене некролог[299], Щепкин в таких выражениях говорил о самодержце. И это никого не оскорбляло; это было общим явлением этого «сладкого мига» нашей новой истории. Как далеко это было от ультиматума народовольцев 1881 года!

Иллюзии о Николае II разделялись даже в том Тверском земском адресе, который вызвал знаменитый окрик государя и облил холодной водой либеральные упования. Об этом адресе рассказал его составитель Ф. И. Родичев («Современные записки», № 53[300]). В нем не было ни единого намека на конституцию. Он заканчивался фразой: «Мы ждем, государь, возможности и права для общественных учреждений выражать свое мнение по вопросам, их касающимся, дабы до высот престола могло достигать выражение потребностей и мысли не только представителей администрации, но и народа русского… Мы верим, что в общении с представителями всех сословий, равно преданных престолу и отечеству, власть Вашего Величества найдет новый источник силы и залог успеха в исполнении великодушных предначертаний Вашего Императорского Величества»[301].

Позднейший либерализм был склонен настаивать на неизменности своей политической линии. А. А. Кизеветтер в книге «На рубеже двух столетий» оспаривает мнение Богучарского об отсутствии конституционных требований в земских собраниях[302] и утверждает, будто Ф. И. Родичев сказал речь, в которой совершенно ясно указывал на необходимость конституционных гарантий[303]. Эту легенду теперь разрушил сам Родичев, напечатав в № 53 «Современных записок» свою тогдашнюю речь. Она приводит к обратному выводу. Вот что Родичев тогда говорил: «…закон, ясное выражение мысли и воли монарха, пусть господствует среди нас и пусть подчинятся ему все без исключения и больше всего представители власти». Здесь нет намеков на конституцию; закон определяется как мысль и воля монарха. Родичев надеется только, что «голос народных потребностей, выражение народной мысли всегда будут услышаны государем, всегда свободно и непосредственно, по праву и без препятствий»[304]. Если это намек, то только на совещательное представительство при самодержце. Самодержавие остается незыблемым: народу мнение, воля — государю. Родичев мог в душе думать иное, но иного он не сказал, и свою речь он кончил словами: «Господа, в настоящую минуту наши надежды, наша вера в будущее, наши стремления все обращены к Николаю II. Николаю II наше ура!»

Можно судить о настроении среднего общества, когда таким языком говорил даже сам Родичев; были, вероятно, люди иных настроений, скептики, язвительно смеявшиеся над надеждами либералов. Общество было не с ними. Оно заразило самого Родичева, ибо иначе он таким языком говорить бы не стал. Кто знал Родичева, согласится, что такие слова о государе он не мог бы сказать из одной только «тактики».

Через немного лет все стало иным, но неправильно смотреть на прошлое через эти очки. Нужно признать: от Николая II ждали не конституции; ждали только прекращения реакции, возобновления линии шестидесятых годов, возвращения к либеральной программе. Даже те, кто хотел конституции, смотрели на нее только как на «увенчание здания», которое будет позднее сделано самим самодержцем. Максимальным желанием того времени было предоставление места народному голосу. Славянофилы и конституционалисты на этом сходились. Как бы ни были различны их представления о том, что выйдет из этого «голоса», в этом они сближались против полицейского самодержавия.

Если бы новый самодержец оказался способным опереться на такое мирное настроение общества, как Александр II вопреки своим личным симпатиям сумел в 1850-х годах опереться на либеральное меньшинство, то тринадцатилетняя реакция Александра III была бы оправдана. Самодержавие исполнило бы свой долг до конца. Оно позднее само привело бы Россию к конституции, и старая династия дала бы России конституционную монархию. Но самодержец на это не оказался способным. 17 января [1895 года] на приеме в Зимнем дворце он сказал свою фразу о «бессмысленных мечтаниях земств об участии их в делах внутреннего управления». Эта несчастная фраза определила характер его дальнейшего царствования.

Если бы она ударила только по «конституционным мечтаниям», то ее можно было бы если не оправдать, то хотя бы понять. Так, как я выше рассказывал, отнеслись к ней у Любенковых. К несчастью, она шла гораздо дальше простого подтверждения «самодержавия». Этот ее истинный смысл не прошел незамеченным. Через три дня после речи стал уже распространяться ответ на нее, написанный, как теперь стало известно, П. Б. Струве. В нем еще не было отрицания «самодержавия»[305]. А в «Современных записках» Родичев вспоминает и свою статью, которую он тогда за границей напечатал и которую через 35 лет нашел в Лозанне[306]. Мне пришлось видеть эту статью. В ней те же самые мысли; о конституции не говорится. Легенда о том, будто земцы в то время заговорили о конституции, могла создаться лишь потому, что того адреса, на который отвечал государь, опубликовано не было. Теперь мы его знаем и потому видим, что и Струве, и Родичев, да и широкое общественное мнение имели право увидеть в речи государя другое. Ее содержание было гораздо зловещее, чем отрицание конституции. «Бессмысленными мечтаниями» государь назвал не конституцию, но претензии земств на «участие в делах внутреннего управления». Но это участие уже осуществлялось на деле, было сущностью земских учреждений. Пока земства существовали, это было реальностью, а совсем не «мечтанием». Николаю II предстоял выбор не между самодержавием и конституцией, а между либеральным самодержавием эпохи Великих реформ и самодержавием эпохи реакции. Он выбрал второе. Курс Александра III, простительный как передышка, был объявлен вечной программой самодержавия.

Поэтому и удар был нанесен этими словами не «конституции», а самому самодержавию. «Бессмысленными мечтателями» оказались те, кто думал, что самодержавие способно продолжать эпоху либеральных преобразований в России. Самодержавие собиралось только себя защищать, и это в то время, когда на него никто не нападал и когда общие надежды именно на него возлагались.

Этой речью кончился краткий период надежд на нового государя. С той же жадностью, с которой сначала искали симптомов перемены политики в предстоящем царствовании, теперь стали искать предзнаменований неудач и несчастий; этому помогли Ходынка[307], буря на Нижегородской ярмарке во время появления государя[308] и другие суеверия такого же типа.

Перемена отношений общества к государю постепенно подготовляла идеологию будущего освободительного движения. Окрик Николая II не мог остановить идейного оживления общества, тем более что модное его выражение — марксизм — никаких надежд с личностью нового государя не связывало. Еще менее возвещенная государем программа способна была устранить противоречие между проблемами, которые властно становились перед государственной властью, и той узкой задачей, которую она сама себе ставила, т. е. защищать самодержавие. Политика Николая II продолжала быть агрессивной, но так как открытых врагов самодержавия он перед собой не видал, то ударял по легальным и лояльным людям и учреждениям. Мелкие, ненужные уколы, вроде закрытия обществ грамотности[309] или Московского юридического общества[310], чередовались с безумными походами на Финляндию[311] или армян[312].

Если кто-нибудь страдал от такого нового курса, то это только идеалисты самодержавия, поклонники Великих реформ. Общественная мысль получала предметное обучение. В эпоху 1880-х годов только отдельные единицы с проницательностью заклятых врагов догадывались, что реформы 1860-х годов, либерализм и самодержавие несовместимы. Широкое общество эту несовместимость искренно отрицало. Ее еще можно было увидеть в совещательном «представительстве», но чем могли мешать самодержавию суд присяжных или земские учреждения? Казалось, что на этом могло настаивать только реакционное изуверство Победоносцева или Каткова. Но при Николае II это опасное учение о несовместимости стало официальным мнением власти. Государь сказал это в своей речи в Зимнем дворце. Министр юстиции Н. В. Муравьев во вступительном слове о реформе суда нашел его независимость несовместимой с самодержавием[313]. Всемогущий министр финансов С. Ю. Витте в записке о Северо-Западном земстве написал то же про земство[314]. Вся идеология Великих реформ оказывалась принципиально с самодержавием несовместимой.

Понятно, какой вывод из этого сделало широкое общество. Прежде либеральные деятели, отстаивая реформы 1860-х годов от их ненавистников, оберегая их принципы от искажения, верили, что этим они служат эволюции нашего строя; что в результате он дойдет и до «увенчания здания». При Николае II мысль об «эволюции самодержавия» стала считаться такой же утопией, какой для многих является сейчас эволюция большевизма. Советский строй, говорят теперь, надо уничтожить, его нельзя исправлять; так либеральное общество стало смотреть и на самодержавие. Такая ультимативная постановка вопроса стала овладевать общественным мнением; ее понимали с полслова. А «если нет — то нет», писал П. Н. Милюков в сборнике о «самоуправлении», и все отлично понимали, на что он намекает[315]. Так создавалась новая идеология либерализма, объявившая скоро непримиримую войну самодержавию.

Перед войной идет работа по мобилизации сил. Это можно было наблюдать и в России. В 1898 году организовалась Социал-демократическая рабочая партия. Около 1903 года Партия социалистов-революционеров[316]. Революционные партии под разными названиями не были новостью. Но организованной либеральной партии Россия до тех пор не видала. Теперь и она появилась. Создание «Союза освобождения» со своим органом «Освобождением» за границей было самым ярким, новым и символическим явлением этого времени[317].

Так началось «освободительное движение» в кавычках, т. е. та организованная работа общественных сил, которая наполнила первые годы XX века и привела к 17 октября 1905 года[318]. Освободительное движение в широком смысле, т. е. борьба за начала либерализма, за свободу личности, законность, самоуправление, существовала давно и никогда не исчезала. В шестидесятых годах она вдохновляла даже саму самодержавную власть. Но при Николае II эта борьба изменила характер. Она сосредоточилась исключительно и всецело на низвержении самодержавия, сделалась открытой войной против него. И именно эта война скоро захватила все общество.

Прежнее мирное и терпеливое настроение изменилось; общество выбросило, как опасную иллюзию, мысль, будто развитие учреждений, созданных в шестидесятых годах, само ведет к конституции. Эта вера прежнего либерализма была отброшена с тою же легкостью, с какой теперь отбрасывают мысль об эволюции советского строя. Пока существует советская власть, не может быть никакого прогресса в России, — учат теперь; пока не низвержено самодержавие, не могут развиваться либеральные реформы Александра II, — говорили тогда; нужно забыть все разногласия, устремить все силы на главный фронт, на борьбу с самодержавием. Но отрицать эволюцию значило отвергать мирный путь, звать к экстраординарным методам борьбы, возможным лишь накоротке, но зато достигающим более полного и скорого результата. Таковы всегда «войны» и «революции»; они аналогичные по приемам явления. На это пошли. Методы действий, которые стало применять освободительное движение, были методами настоящей войны. Война ведет к быстрой развязке. Она и увенчалась скорою победою уже 17 октября 1905 года. Но быстрота и успех безнаказанно не проходят. Война часто воюющие стороны развращает и надолго мешает установлению прочного мира. Мы можем наблюдать на России, какой ценой мы заплатили за наш слишком быстрый успех.

Глава VI. «Освободительное движение»

Аналогия «освободительного движения» с войной идет очень глубоко. К войне позволительно прибегать, только когда другого выхода нет. Она ведется единственно ради хорошего мира. Но пока она длится, в жертву ей приносится все. У военных особая идеология, с которой во время войны сообразуется вся жизнь государства. Идеология штатских мешает военной победе, как идеология военных мешает заключению мира. Большинство населения не хочет войны; она противоречит его интересам и складу понятий. Войну предпочитают лишь профессиональные военные и особенно их руководители; страна им подчиняется, как подчиняется вообще распоряжениям власти. И потому при войне необходимо «руководство» всей жизнью страны.

Победоносная война может много дать победителю, если разумный мир заключить он сумеет. Для подобного мира не нужно как можно больше ослабить противника: это полезно для успеха войны, а не для качества мира. Мир хорош не тогда, когда противник ослаблен, а когда устранены причины для споров.

При заключении мира часто оказывается, что воевать не было надобности, что те же результаты могли быть достигнуты мирным путем, более долгим, но зато более прочным. Война объясняется тогда не необходимостью, а простой психологией; упорством тех, кто не хотел вовремя сделать уступок, или нетерпеливостью тех, кто не хотел их дождаться.

«Освободительное движение» было войной, и все эти черты можно на нем наблюдать. И эта война должна была кончиться примирением между обществом и исторической властью. И она не была необходима. Самодержавие было обречено; оно могло выигрывать время, но спасти себя не могло. Обществу было достаточно жить и расти, чтобы получить все, что ему было нужно, в том числе и «увенчание здания». Но у руководителей общества не хватило терпения. Они предпочли покончить с самодержавием коротким ударом — войной. Эту войну они провели очень умело и вышли из нее победителями. Но зато хорошего мира заключить не сумели.

Пока длилась война, руководителями ее естественно стали те, кто «войну» предпочитал мирной работе. Либеральные деятели старой формации войны не хотели и добивались своих целей мирным путем. Они служили своим идеям в рамках существовавшего строя и этим готовили новый порядок. Мировой судья, который защищал в своей камере закон и права человека, работал на «увенчание здания» не меньше, чем те, кто в подпольной прессе «требовал» конституции. Но над таким самомнением «освободительное движение» стало смеяться, как всегда смеются военные над дипломатами.

Прежний либерализм верил, что к конституции он придет «эволюцией» существующих учреждений. В России было зерно, из которого «самотеком» росла конституция. Это было местное самоуправление, т. е. земство. Оно ведало те же общие нужды, что и государство; как оно, было принудительной организацией, но осуществляло принцип «народоправства». Стоило постепенно развить это начало к низу и к верху, и конституция сама собой бы пришла. Это было бы долгим путем, но во время него воспитывались бы кадры людей, которые на опыте узнавали бы нужды страны, трудности, которые им предстояли бы, и были бы подготовлены, чтобы сменить прежних представителей власти.

Это было так неизбежно, что Витте правильно отметил несовместимость земства с самодержавием. Иной факт того же порядка. Земец, который по убеждениям не хотел конституционного строя, Д. Н. Шипов только потому, что он был настоящий земец и развивал земское дело, против своей воли сделался одним из основоположников конституционного строя в России. И первые конституционалисты, которые начали практически ставить вопрос о конституции, были недаром именно земцами.

Не было поэтому оптическим обманом считать, что освободительное движение «выросло» из земской среды. Но земцы долго не хотели войны и предпочитали идти мирным эволюционным путем. Если бы советчики Николая II сумели использовать такое их настроение, то стала бы происходить эволюция самодержавного строя, которая постепенно привела бы к «конституции»; и тогда на первом плане ее оказались бы земцы. Но Николай II отверг этот путь. Его политика стала бить по нервам либерального общества. «Бессмысленными мечтаниями» показались тогда надежды на власть. Война началась. Но роли переменились. Если земцы остались в авангарде этой войны, дали ей свой флаг и аппарат, то управлять войной пришлось уже не им.

Война против самодержавия была открыто объявлена созданием в 1902 году заграничного органа «Освобождения». Позднее возник и «Союз освобождения». В этом либеральные земские деятели еще играли первую роль. Но когда борьба за принципы либерализма превратилась в борьбу против самодержавия, руководство ею перешло в руки «политиков». Практических же политических деятелей Россия того времени не имела. «Политике» можно было служить только в теории, в области науки и публицистики. Публицистика у нас приобрела особое значение. На Западе, где были «практические» политические деятели, она являлась подсобным занятием; вела идейную борьбу, но не руководила политической жизнью. Не публицисты считались вождями и знаменосцами. Если они выдвигались, то тотчас переходили в разряд практических деятелей. У нас практическая политическая деятельность ограничивалась журналистикой. Теоретики сделались единственными специалистами политики. И руководство освободительным движением перешло к ним, к политической «интеллигенции»; это наложило на него свой отпечаток.

Характер нового руководства не составлял тайны. В первом же номере «Освобождения» была помещена декларация «От русских конституционалистов»[319]. Они «руководители», но они не земцы. Земство — только воинская часть, которой вожди указывают ее место на фронте. Вожди же — «политики». Секрета более нет. В «Последних новостях» в дни юбилейных воспоминаний о П. Н. Милюкове[320] было указано, что эта руководящая статья первого номера была написана им, т. е. не земцем, а ученым-историком и публицистом[321]. В тот момент интеллигенты с земцами еще, однако, не расходились. Они были друг другу нужны. Когда передовые земцы начали войну «за конституцию», помощь «интеллигенции» была им необходима. Земцы повели кампанию в прессе, выпускали сборники политических статей, затеяли заграничный орган «Освобождение» и не могли этого сделать без помощи «интеллигенции». Самим редактором «Освобождения» был ими выбран не земец, а ученый и публицист П. Б. Струве. Но и интеллигенция нуждалась в помощи земцев; они дали ей средства, кадры, технический аппарат, связи с практическими деятелями. Так вначале между ними был равноправный союз. Но потом соотношение сил изменилось. Ключевский, передавая легенду о призвании варягов, говорил в своих лекциях: «Варягов призвали защищать интересы городов против внешних врагов, а не за тем, чтобы они владели тем, кого защищали. А варяги их себе подчинили»[322]. То же случилось и с земцами.

Но земцы не сразу и не без остатка растворились в «интеллигенции». Они еще долго были ближе к психологии населения. Ведь военные действия чужды обывателям. Они не одобряют, когда у них вырубают леса, взрывают мосты и разрушают дома; тактические лозунги «Освобождения» стали встречать протесты в обывателях и в земской среде. Это отражалось в «Освобождении». Так, в одном из первых его номеров появилась статья Старого земца в защиту русского земства[323]. В ней обнаруживалась душевная драма прежних земских работников, кого руководители «освободительного движения» с легким сердцем обвиняли теперь в бездействии и покорности. Практические работники знали, каково было это бездействие и чего стоила эта покорность; сколько усилий непроизводительно тратилось для небольших достижений. Но «достижения» существовали, двигали вперед русскую жизнь и готовили России лучшее будущее. Пренебрежение к этой работе прежним деятелям казалось ошибкой. Прошлое земства восставало против директив «новой тактики». Но для «руководителей» этого cas de conscience[324] существовать не могло. В № 17 «Освобождения» появилась ответная статья П. Н. Милюкова. По отношению к земцам он берет начальственный тон. Их душевную драму он просто вышучивает. «Будем надеяться, — пишет он, — что ненависть к тому политическому строю, который могильной плитой придавил живые силы пробуждающегося народа, докончит политическое воспитание земских тружеников и уравняет настроение в земской среде. Надо думать, тогда станут невозможными и реплики дилетантов политической борьбы по адресу кандидатов в ее мученики»[325].

Ироническое выражение «реплики дилетантов» смутило редактора; он заявил в примечании, что не понимает этого слова[326]. Но оно характерно. Оно напоминает высокомерие, с которым во время войны военные принимают «штатские» рассуждения. П. Милюков был последователен: если война, так война. Можно было не объявлять войны самодержавию, продолжать работу в рамках существовавшего строя, мириться с тем, что значительная часть этой работы уходит на трения, и продолжать надеяться на эволюцию. Но когда мирные пути покинуты и война объявлена, то нельзя смущаться тем, что останавливает мирные достижения и разрушает то, что было сделано раньше. Лес рубят, щепки летят. Когда во время войны штатские указывают военным на ее зло, напоминают о необходимости щадить жизни, постройки и ценности, военные вправе раздражаться на такие «дилетантские реплики». С такими взглядами нельзя войны объявлять потому, что ее нельзя выиграть. Можно быть уверенным, что война против самодержавия не была бы выиграна полностью, что примирение с ним произошло бы гораздо раньше, если бы во главе движения остались прежние «деятели», а не те, кто, даже будучи ими по положению, усвоили психологию политических теоретиков. Для победы в этой войне нужно было иметь их руководство, и потому они скоро затмили и повели за собой прежних испытанных «практиков».

Но старые деятели не вовсе исчезли; они только стали меньшинством, были поглощены «массой» и «улицей». В рядах «освободительного движения» они занимали особую позицию; думали не только о том, чтобы ослабить врага, но и о том, что надо будет делать, когда война прекратится. Эти их отсталые штатские взгляды можно найти и в «Освобождении».

Они интересны; и более всего потому, что люди этого настроения к «освободительному движению» все же примкнули и с самодержавием не хотели мириться. Напомню статью от 25 июня 1904 года, в которой по слогу и мыслям я узнаю одного из либеральных предводителей [дворянства] Тамбовской губернии[327]. Автор — непримиримый конституционалист. Но он все же находит, что недостаточно думать только о том, чтобы самодержавие свергнуть; пора спросить себя, что либерализм станет делать, когда сам станет властью, и теперь же приспосабливать его к этой будущей роли. Этой разновидности «либерализма» автор присваивает довольно неуклюжее название «государственное общественное мнение»[328]. Он напоминает, что Россия находится в условиях тяжелой внешней войны[329], и рекомендует новую тактику: надо правительству не мешать, а приносить ему в войне посильную помощь, доказывая этим пользу общественности[330].

В следующем номере «Освобождения» появилась ответная статья С. С., т. е. П. Н. Милюкова. П. Милюков не скрывает тревоги, которую этот «уклон» встретил в среде чистых «освобожденцев». «Мы, конечно, предполагали, — говорит автор, — что среди конституционалистов есть и такие настроения, но не ожидали, что они могут обнаружиться так открыто и стать даже господствующими». В последнем он, к сожалению, ошибался; эти настроения не могли быть господствующими. И все же они произвели на Милюкова «тяжелое впечатление». Почему? Потому, говорит он, что это понимание, к которому он приклеивал насмешливую кличку «национал-либерализм», делало его носителей «союзниками Плеве»[331]. Низвержение Плеве было для правоверных освобожденцев более важной задачей, чем победа во внешней войне или спасение страны от анархии. Поэтому освободительное движение не могло одобрить той тактики, которая меньшинством предлагалась. Это значило бы «выпустить» неприятеля. И широкое общественное мнение было не с «конституционалистами» приведенной статьи, а с П. Н. Милюковым.

Естественный отбор господствует в жизни. Нужды «войны» выдвинули на первый план новых людей. Их отличала непримиримая ненависть к самодержавию, неспособность с ним помириться до полной победы, наивная вера, будто все зло только в нем. Только люди, которые так чувствовали, которые были готовы подать руку всем, кто шел против самодержавия, тогда внушали доверие. Представители мирной земской работы, либералы старого типа уже казались теперь ненадежными. Во время войны они только мешали, как мешает всякий, кто осмеливается преждевременно думать о мире.

Конечно, не рекомендуемая «новая тактика» могла свергнуть самодержавие. Освобожденская непримиримость была для этой цели действительней. Но существование в освободительном лагере этих «государственных» элементов было необходимо для победы над самодержавием. Именно они были причиной того, что самодержавие, имевшее еще в своем распоряжении много моральных и материальных сил для сопротивления, в 1905 году предпочло уступить. Оно думало, что уступает государственным элементам, как в 1917 году отрекавшийся император думал, что склоняется не перед разбушевавшейся улицей, а перед Государственной думой[332]. В обоих случаях с его стороны это было в значительной степени только оптическим обманом. Благоразумные либеральные элементы страны в этот момент уже были бессильны. Их бессилие и определило политику и судьбу либерализма после победы. Так руководство профессиональных политиков приблизило общество к желанной победе над самодержавием, но оно же уменьшило шансы, что общество этой победой сумеет воспользоваться на пользу России. Можно было предвидеть, что военные в нужное время со сцены уйти не захотят.

* * *

Во время войны условия будущего мира отходят на задний план. О них предпочитают не говорить, чтобы не понижать настроения и не позволить противнику провести себя лицемерными обещаниями. Тогда только одна цель — сломить силу противника, заставить его признать себя побежденным.

Это можно было наблюдать и на «освободительном движении». Либеральная программа 1860-х годов — свобода, законность, самоуправление — отошла на задний план. Было признано, что осуществить ее невозможно, пока существует самодержавие. Война начата была только для того, чтобы самодержавие свергнуть; и потому программа движения уместилась в двух словах — «Долой самодержавие», которые из эвфемизма назывались «двучленною формулой», а по попавшему в печать простодушному донесению одного провинциального полицейского пристава были «известной русской поговоркой».

В такой постановке вопроса для успеха войны была своя выгода. Она откладывала попытки примирения — до полной победы. В либеральной программе было много того, против чего самодержавие возражать бы не стало. Ведь оно же само проводило эту программу в 1860-х годах! На этой программе ему бы было возможно с обществом сговориться и расколоть лагерь противников. На век оно бы себя не спасло, но получило бы большую отсрочку. С точки зрения исхода войны руководители были правы, когда единственным условием мира ставили отмену «самодержавия». Это было ясно сказано в руководящей статье «Освобождения», в № 1. «Нет смысла, — говорит эта статья, — поднимать сейчас вопрос о тех законодательных задачах, решение которых предстоит будущему органу русского народного представительства. Экономические, финансовые, культурные, просветительные, административные реформы, рабочее законодательство и аграрный вопрос, децентрализация и переустройство местного самоуправления — все это и подобные им вопросы, выдвинутые русскою жизнью, составляют неисчерпаемый материал для будущей законодательной деятельности представительного органа»[333]. Итак, пока, кроме «Долой самодержавие», в программе нет ничего.

Эта «формула» не была революционною формулой. Говорили: «Долой самодержавие», а не «Долой монархию». Самодержавному монарху противополагался конституционный монарх. Монархия должна была только разделить свою власть с представительством. Монархия не уничтожалась; она была еще громадной моральной и материальной силой; ею охранялись порядок и единство России. Либерализм не мечтал о республике. Было бы безумием устранить монарха из будущего устройства России: было полезно его сохранить и потому приходилось с ним считаться и ему уступать. Формы конституционной монархии могли быть очень различны, как различен бывает состав представительства. В этом был простор для соглашений. Непримиримость была только в самом принципе самодержавия. В этом все «освободительное движение» было согласно.

Но как ни была теоретически правильна занятая в № 1 «Освобождения» позиция, как только руководители перешли к практической деятельности, им пришлось увидать, что для успеха этого недостаточно. Для многих из самих руководителей двухчленная формула показалась недостаточно ясной; они заподозрили, что «цензовые» элементы движения собираются присвоить плоды победы себе, и потому сочли необходимым точней указать, чем будет заменено прежнее самодержавие.

Это был спор среди интеллигентных руководителей; масса к нему отнеслась безразлично. Но интеллигенция увидала в нем пробный камень, который отделял «своих» от «чужих». И на разрешении этого первого спора обнаружился характерный отпечаток интеллигентского мировоззрения.

У интеллигенции было много добрых намерений, идеализма, теоретических знаний; у нее не хватало главного — опыта. А только опыт формирует «политика». В странах с развитой политической жизнью политические деятели кончают свое воспитание, когда побывают у власти. Только это есть законченный опыт. Но и без опыта власти у них есть все-таки «практика». Они участвуют в обсуждении вопросов законодательства и управления, вносят конкретные предложения и на ход политики реально влияют. Это немало для воспитания. Мы увидели это и на себе. За десять лет Думы и свободы печати, как ни мал был этот срок, русские политические деятели многому научились. Но какой опыт мог быть у них до 1905 года? Все отрицательные черты их исключительно «теоретического» книжного воспитания на них отразились.

Политика, по определению великого мастера ее Наполеона, есть искусство добиваться намеченной цели наличными средствами. Для «политика» необходима правильная оценка средств, которыми он обладает, и прежде всего того людского материала, которым ему приходится оперировать. Этой оценке мог учить только практический опыт. До некоторой степени он был у земцев; его совсем не было у наших вождей, ученых и публицистов. Они знали только себя и свой круг; они легко были готовы принять к исполнению все научные выводы права, синтез научной теории, безотносительно к материалу, к которому придется их применять.

Даже в области чистой теории они получили одностороннее воспитание. Для русской публицистики и науки главный вопрос, т. е. о русском самодержавии, был совершенно закрыт. Ни на его недостатки, ни на желательность его замены каким-либо иным строем указывать было нельзя. Русский политический вопрос поэтому не мог быть освещен всесторонне. По необходимости с давних пор публицистика и далее наука с особенной любовью устремила свое внимание на заграничную жизнь; о ней она могла свободнее рассуждать и в чужой жизни отстаивать свои идеалы. Читатели и слушатели могли догадаться, что вся заграничная критика применялась к России. А недостаточное знакомство с заграничной жизнью и полная безответственность за суждения о ней склоняли русскую публицистику к наиболее смелым и теоретически последовательным взглядам и выводам. Не смея критиковать самодержавие, она отыгрывалась на порицании английских консерваторов, французских оппортунистов, на осуждении компромиссов. Этим она брала свой реванш за наши порядки. Это давало искусственное политическое воспитание всей нашей интеллигенции, которая в значительной мере воспитывалась на журналистике. Она делала доброе дело, была противовесом казенной идеологии, напоминала обществу о том, что могло бы быть и в России. Но воспитанная на ней интеллигенция соединила в себе все недостатки безответственной оппозиции, которая судит о жизни только по несоответствию ее своему идеалу, без учета реальных возможностей.

У нее выработалось другое аналогичное свойство. Идеал ее был так далек от русской действительности, что она не старалась его с ней преемственно связывать. Публицистика не интересовалась вопросом, каким русским институтам суждено «переродиться» в европейские учреждения. Даже те наши историки, которые превосходно изучили вопрос о смене политических форм, говоря о нашем будущем, старались о прошлом забыть, как о дурной наследственности, которая только мешает. Условия цензуры этому приему благоприятствовали; из-за нее надо было избегать явных параллелей и аналогий. Знаменитая записка Витте о земстве произвела потрясающее впечатление, между прочим, и потому, что без намеков и умолчаний поставила вопрос, которого в печати ставить не смели. Такое воспитание приучило интеллигенцию смотреть на Россию как на tabula rasa[334], на которой в известный момент будет почему-то, как-то и кем-то строиться новый строй по последним рецептам теории.

Нетрудно представить себе, на чем остановились наши «вожди», когда решили уточнить формулу «Долой самодержавие». Их программа соединила «последние слова» политической доктрины. Эти слова интеллигенция давно изучила на Западе и не видела оснований отказать в них России. Всеобщее избирательное право, ответственное министерство и даже созыв полновластного Учредительного собрания по четыреххвостке для написания конституции. Долгое устранение русского общества от политической жизни, запрет для печати обсуждать эти вопросы получили в этой программе свою Немезиду.

Один, но зато главный вопрос не был поставлен: в какой мере эти рецепты науки и опыт Запада были применимы к тогдашней русской действительности? Россия была не только политически отсталой, но [и] невежественной, почти безграмотной страной. Одно это уже делало сомнительной пользу четыреххвостки. Еще больше осложняло вопрос то, что она была страной разнокультурной, разноплеменной и разносословной, что она еще не вышла из полуфеодального строя. Крестьянская реформа 1861 года завершена не была. Большая часть населения в России жила вне общих законов. Было много высших и низших, но особенных национальных культур, к которым общие законы также не применялись. Нужны были многие годы, чтобы в культурном и правовом отношении Россия объединилась и создалось понятие «российского гражданина». А пока этого достигнуто не было, представительство по четыреххвостке не могло быть правильной базой. Основание конституционного строя — самоуправление; представительство издает законы, которые будет к самому себе применять; в этом залог их пригодности. В России при наличии особых законов представительство приходилось сначала строить иначе. Даже для теоретических сторонников четыреххвостки немедленный успех ее в России был невероятен.

Наконец, Учредительное собрание нормально появляется только тогда, когда законной власти более нет и приходится создавать ее заново. Для возможности Учредительного собрания надо было сначала свергнуть или вовсе обессилить монархию, а об этом освободительное движение не помышляло.

Но на все такие сомнения наши вожди отвечали с обезоруживающей самоуверенностью. В них усматривали только постыдное отсутствие «веры в народ». Ссылались на опыт западных стран. «Не Бисмарк ли ввел всеобщее избирательное право в Германии?[335] Не удалось ли оно даже в Болгарии?[336] Будем ли мы бояться засилья крайних социалистических партий? Но смотрите на Германию: там рабочий класс наилучше организован и наиболее культурен, но в нем социал-демократы — меньшинство». А что касается «Учредительного собрания», то ведь это «теоретически» безупречный способ выявить истинную «волю народа». Монархия ей сама подчинится. О том, что монархия в России опирается не на одни только штыки, что ее поддерживает громадная часть населения, что монархия тоже может говорить его именем, а главное, что России нужно было вовсе не уничтожение монархии, а соглашение с ней, — об этом наши вожди и не думали. И реформаторская схема «освободительного движения», не уничтожая монархии и не провозглашая республики, все-таки для изменения государственного строя сочла возможным обойтись без монарха. Вот эта схема: громоздкая комиссия из представителей существующих общественных организаций и учреждений для составления избирательного закона в Учредительное собрание; созванное по этому закону Учредительное собрание, которое сочинит русскую конституцию; и только тогда нормальное законодательное собрание, которое будет думать о текущих нуждах страны. Вот та теоретически безупречная схема, которая должна была дополнить лаконическую формулу «долой самодержавие». Если «освободительное движение» собиралось быть беспартийным, национальным, т. е. хотело согласиться на той общей формуле, которая бы объединила всех противников самодержавия, и только самодержавия, то уже этой программой оно от первоначальной цели своей отступало; такая программа была партийной, программой интеллигентского радикализма. Свои желания и понимания радикализм принимал за желание всей России, уверенный, что Учредительное собрание выражает непременно волю страны. Наивная иллюзия теоретиков, от которой излечивает только практический опыт. Но теоретики управляли войной, и их понимание превозмогло; практики им подчинились, как во время войны гражданские власти подчиняются требованиям военных вождей. И это тем охотнее, что до победы, казалось, еще очень далеко.

Так кончился спор на верхушке движения, в среде его руководителей. Но остановиться на этом было нельзя. К этому спору массы были равнодушны. А между тем их надо было привлечь к общему делу. И вот почти через год после той первой статьи первого номера, где вся практическая программа была сознательно отложена до установления конституции, статьи, исходящей от «русских конституционалистов», написанной П. Н. Милюковым, в № 17 «Освобождения» появляется другая статья того же автора, совершенно обратного содержания[337].

«Истекший год, — говорится в этой статье, — дал политическим деятелям исключительный опыт, и этот опыт не может пройти бесследно». Если не поднять сейчас же вопросов аграрного и рабочего, то партия «политического освобождения» оттолкнет те элементы, «без привлечения которых она будет влачить жалкое существование». Одной конституцией народа не захватить; интеллигенция останется при собственных силах. И для привлечения «крестьян и рабочих» программа должна дать и им обещания.

В этой второй статье все характерно. Характерно неожиданное сознание, что широкие массы равнодушны к тому, чем увлекалось интеллигентное общество, т. е. к тому «политическому освобождению России от самодержавия», которое было главным raison d’être всего движения. Ни Учредительное собрание, ни четыреххвостка, ни другие коньки интеллигенции, оказывается, к себе масс не привлекали, и партии «Освобождения» грозило и при этих лозунгах «влачить жалкое существование». Массы интересовались другим: аграрным и рабочим вопросом. Поэтому их нельзя было откладывать, а надо было ставить в первую голову[338]. Но отсюда выходил совершенно новый подход к этим вопросам. Думали не о том, как в интересах России разрешить эти вопросы, а о том, как в интересах войны с самодержавием для привлечения масс их поставить. Дело шло не о пользе России, а о создании — ирония судьбы — популярной «рабоче-крестьянской» программы. Так «освободительное движение» сначала из национального превратилось в партийное, а затем неприкровенно перерождалось уже в демагогию. Такой прием безнаказанно не проходит; он отразился на «освободительном движении» и его программе. Самый подход к этим вопросам, рабочему и аграрному, делает излишним рассматривать их как программу. Они были вопросами тактики. Мы их в связи с ней и рассмотрим.

Желанные результаты этот подход к делу принес; не только интеллигенция, верившая в неопровержимость данных ей научных лозунгов, но [и] обывательская масса, помышлявшая только о насущных своих интересах, стала присоединяться к движению, и это как раз тогда, когда движение из национального превращалось в партийное. Создалась видимость широкого общественного мнения и народной воли. Сами победители серьезно поверили в «волю народа», с которой спорить нельзя. За все это они заплатили позднее.

* * *

Цели войны влияют на ее исход только посредственно, поддерживая или ослабляя решимость войну продолжать. Решают же войну соотношение сил и военные действия. И в «освободительном движении» самостоятельный интерес представляют приемы, которыми добились победы.

Сейчас нелегко представить себе трудность борьбы с самодержавием. Как-то раз во время студенческих беспорядков толпа студентов ввалилась в аудиторию профессора А. И. Бабухина, знаменитого остроумца, с какими-то политическими требованиями. Он спросил таинственным тоном: «У вас пушки есть?» И в ответ махнул безнадежно рукой и протянул: «Так о чем же вы говорите?» Как шутка над претензиями студентов чего-то добиться криком — это могло быть остроумно. Но как политическое суждение — это поверхностно. Дело было не в пушках.

Post factum[339] стали доказывать, будто старый режим давно «прогнил насквозь» и не мог удержаться. Это преувеличено даже для самых его последних годов. Но в начале «освободительного движения» этого не было вовсе. Правда, самодержавие уже не справлялось с потребностями жизни; против него неудержимо слагались новые силы, которые в конце концов не могли его не осилить: никто не может без конца противиться течению времени, как никто не может жить вечно. Но в начале XX века силы самодержавия были еще таковы, что его могло хватить на многие годы. Аппарат государственной власти не был поколеблен. Самодержавие было еще очень сильно морально. Не только в широких массах народа другого режима представить себе не умели и в самодержавии надеялись иметь опору против господ; в самом образованном, даже либеральном обществе полного разочарования в самодержавии не было. Самодержавию было вполне возможно найти компромисс, чтобы выйти из обострившихся затруднений.

Вступая в борьбу с принципом самодержавия, освободительное движение выбрало линию наибольшего сопротивления. Наши государи самодержавием дорожили. Александр II был предан ему не менее, чем Николай II. В наше «фашистское» время легче понять психологию тех, кто в самодержавии видел тогда превосходный инструмент для блага страны. Направить удар на самодержавие значило занять позицию, где добровольной уступки ожидать было нельзя. Введение конституции в России было рискованной задачей. У нас была слишком разительная пропасть, отделяющая культурное меньшинство и «народ». Приобщить к конституции одно меньшинство значило бы дать ему преобладание над народом, чего народ не хотел. Отдать все большинству, по четыреххвостке, значило бы отдать всю судьбу государства людям, которые самую проблему государства еще не умели усвоить. При разноплеменности нашей страны народовластие могло повести к национальным соревнованиям и к колебанию единства России. Эти соображения давали право искренно думать, что перед самодержавием еще остаются задачи, которые оно само должно сначала разрешить до конца, прежде чем от своей исторической власти отречься. Не считая самодержавие вечным, можно было добросовестно считать введение «конституции» преждевременным. Казалось более верною тактикой возвратить самодержавие к прежней либеральной программе, идти постепенно к «увенчанию здания», чем пытаться сразу свалить его штурмом.

Но если убеждение в пользе самодержавия заставляло Николая II его защищать, то оно же было и его слабым местом. Если бы государь был простым властолюбцем, который для сохранения власти был бы готов пожертвовать всем, он мог бы долго держаться. Для этого у него было достаточно сил. Но у него пропадала воля к сопротивлению, когда он начинал сомневаться в том, что страна за него. Тогда он уступал, и даже раньше, чем нужно. Так было и в 1905 году, когда он отрекся от самодержавия, и в 1917-м, когда он отрекся от самого престола без боя. Его попытки после 1905 года отстаивать свою прежнюю самодержавную власть легко объяснить не столько властолюбием и двуличием, сколько искренним разочарованием в зрелости нашего общества, на чем «правые» сумели сыграть и убедить его, что его самодержавие нужно и желанно России. Характер Николая II делал его ненадежным союзником, но зато и неопасным противником. Он мог уступать перед видимостью.

В своей новой тактике «освободительное движение» отказалось от старых ошибок, от штурмов и путчей всякого рода, от пушек, бомб и револьверов. Помню в самом разгаре «освободительного движения» публичную лекцию в Париже П. Б. Струве под характерным заглавием «Не штурм, а блокада».

В основе этой лекции, как и тактики «освободительного движения», лежала верная мысль: самодержавие, как и всякий самый плохой режим государства, на одном насилии долго держаться не может. Если небольшое количество вооруженного войска сильнее невооруженных и неорганизованных масс, как это мы видим, например, при военных оккупациях, то это продолжаться долго не может; в таком состоянии страна умирает. Это возможно при оккупации иноземцев, которая, по существу, не может быть продолжительна и при которой оккупант равнодушен к вымиранию населения. Но это невозможно для власти, которая связана с населением и из него черпает свою силу. И потому у всех диктатур есть другая опора, кроме насилия; кто же решится это оспаривать для самых типичных из диктатур — для Муссолини и Гитлера.

Тому же самому учит пример Советской России. Советская власть для своего спасения готова жертвовать всем; возможно, что и к вымиранию населения она равнодушна. Но все-таки она понимает, что не сможет держаться только на силе. Ей нужна опора в стране, и она ее добивается систематической ложью, пропагандой, специальным воспитанием молодежи, рекламой, театральными съездами, смотрами, похоронами и мавзолеями. Ей все это нужно, кроме Чека и насилия. Она пока ухитряется обмануть, и это условие ее существования. Она могла уничтожить старые классы страны. Но России она уничтожить не сможет. Потому и она не может делать все, что захочет. И ей положен предел, и она бывает принуждена уступать. Ибо ее спасение в этих уступках.

Эти соображения лежали в основании тактики «освободительного движения». Оно понимало, что, пока моральные силы самодержавия в стране не подорваны, насилием его свергнуть нельзя. Русское общество знало разные виды самодержавия, но другого порядка не знало. Задачей движения стало отрывать от самодержавия сочувствие масс, указывать на новый, лучший порядок и создавать по крайней мере видимость общего убеждения в этом. Эта задача была исполнена в несколько лет.

Этого не могло бы быть, если бы само самодержавие этому не помогало. Обреченные режимы всегда уничтожают сами себя. Не либеральное общество, а Николай II при вступлении на престол поставил принципиальный вопрос о самодержавии. Без всякой необходимости вместо ожидаемого развития либеральных реформ он выдвинул тезис о несовместимости самодержавия с простым участием земства в государственном управлении; он признал, что враги самодержавия не в революционной, а в лояльной земской среде; он оповестил, что есть люди, которые хотят самодержавие ограничить.

Ставя так вопрос перед общественным мнением, самодержавие не собиралось допускать споров о нем. Оно разрешало разносить «конституцию», но не позволяло ее сторонникам ее защищать. Для этого у него было достаточно оружия; в его руках были цензура, законы против печати, собраний, всякого публичного слова. Но чтобы использовать эти преимущества полностью, надо было иметь большевистскую психологию и пользоваться властью по-большевистски. На это самодержавие не годилось. Политикой «полумер» оно только облегчало работу противникам; избавляло их от аргументов по существу, от необходимости спора. Оно делало своим противникам такую рекламу, которую сами себе они сделать и не сумели бы.

За слово «конституция» в начале 1890-х годов привлекали к ответу. Но во времена Павла I запрещено было слово «общество», и это его не уничтожило. Запрет говорить о конституции легко обходился. Молчали о конституции для России, но с любовью и нежностью описывали конституционную жизнь европейских стран, следили за каждым шагом парламентской деятельности (чего стоили одни корреспонденции Дионео и Иоллоса), писали серьезные книги о конституциях Европы, разбирали их недостатки, читали в университетах курсы государственного права Европы, и мешать этому было нельзя. С этим можно было бороться только большевистским насилием, но спуститься до большевистской жестокости и произвола самодержавие не умело. Ведь войну за самодержавие начал миролюбивейший Николай II, уверенный, что весь народ стоит за него, что врагами его является ничтожная и потому неопасная кучка интеллигентов. Только потому он и начал войну. Он был бы способен идти по пути реформ 1860-х годов и помочь той эволюции, которая самотеком, но еще не так скоро привела бы и к «конституции». Но на войну с «освободительным движением», как на всякую войну, он не годился. А он сам избрал путь, на котором победить он не мог.

Гонение на слово «конституция» сделалось способом рекламирования. Если о ней молчало «освободительное движение», то на помощь им приходили не в меру усердные сторонники самодержавия. Помню, как пример, шум от одной статьи Грингмута в «Московских ведомостях». Он обратился к «либералам» с лицемерными словами примирения. «Из-за чего мы с вами враждуем? — спрашивал он. — Мы одинаково хотим блага России. Вы хотите просвещения — мы тоже. Вы думаете, что его лучше даст земская школа, а мы — за церковно-приходскую. Вы хотите бессословного устройства русского общества, мы — за сословный уклад. Но это второстепенно; из-за этого разногласия между нами вражды быть не может. Есть один только пункт, где мы не сойдемся. Это вопрос о форме правления для России. Скажите, что вы за самодержавие, и не только в настоящее время („Знаем мы эти подлые увертки“, — предупреждал Грингмут). Скажите, что вы не хотите конституции, ни теперь, ни после, считаете ее вредной, и мы протянем вам руку. Что вам стоит это сказать? Ведь вы же самодержавию присягали. Ведь это только повторить слова присяги. А если вы этого не скажете, мы вашей руки не коснемся; на ней не только грязь, но и кровь». Либеральная пресса вышучивала это «приведение» ко вторичной присяге, а Грингмут торжествовал: «Видите, они молчат, они не отрекаются от конституции, значит, они за нее»[340]. Такая глупая защита самодержавия конституцию рекламировала.

Борьба власти с призраком конституции стала напоминать борьбу Годунова с призраком Дмитрия. Это «слово» стали видеть повсюду. Маленький личный пример. В 1901 году на банкете Татьянина дня, в Художественном кружке[341], я в речи напомнил, что в этом году на празднике столетия Государственного совета и учреждений министерств не было «общества», а зато на празднике университета не было «правительства». Говоря о расхождении общества и правительства, мысли и власти, я кончил пожеланием, что если у нас власть не умеет быть мыслью, то чтобы мысль стала властью. Большего я не сказал. Но пошла молва, что я предложил на банкете тост за конституцию. Директор Художественного кружка А. И. Сумбатов и много гостей были вызваны к градоначальнику, чтобы установить точно, что я говорил; кружку грозили репрессией, а меня не тронули, вероятно, больше всего потому, что это был все-таки Татьянин день, где по традиции Москвы можно было все говорить.

Но если цензура правительства не помешала говорить и думать о «конституции», то она имела другое последствие. Трезвая оценка различных сторон конституции заменилась нерассуждающей мистической верой в нее. Никто не имел возможности спокойно осуждать ее дурные и хорошие стороны, ставить вопрос о ее пригодности для России. О ней спорить было нельзя, как верующему человеку неприлично «доказывать» существование Бога. Все составные части «конституции» — народоправство, культ «большинства», принцип избрания — все это покрывалось той же мистической верой. Может быть, потому так легко было воспринять без возражения самые спорные части этой веры — четыреххвостку, парламентаризм и Учредительное собрание. Credo quia absurdum[342]. Скептики свои сомнения должны были таить про себя и даже не улыбаться подобно римским авгурам[343]. Тем более что сущность этой веры они разделяли и сами; введению представительства время, несомненно, настало. А о ее трудностях говорить было рано.

Так вера в конституцию как в «панацею», при которой благополучие России не только станет возможно, но [и] очень легко и которой будто бы из одного властолюбия мешает «самодержавие», стала захватывать умы той «обывательской» массы, которая о существе конституции получила понятие только после 1906 года[344]. Была вера, у нее были свои пророки, являлись и свои мученики. «Двухчленная формула» превратилась в известную поговорку; создавалась иллюзия общего мнения. С самодержавием оставались как будто только сторонники его злоупотреблений. Эта видимость заставляла от него сторониться. Прежние его идеалисты стыдились оставаться в подозрительном обществе и шли на сближение с конституционалистами.

Но вера требует дел. И потому она не могла не отразиться на тактике старого либерализма, т. е. того течения, которое давно боролось за известные принципы общежития в рамках существовавшего строя и считало конституцию не фундаментом, а «увенчанием здания». Когда само самодержавие повело поход против либеральных реформ 1860-х годов и это течение старалось спасать из них то, что было возможно, либеральные деятели себя утешали, что этой работой, хотя бы ценою уступок, они сохраняют традиции прошлого и подготовляют лучшее будущее. Эта оборонительная тактика практиковалась повсюду, в суде, в земстве, в высшей школе, в печати. Она наталкивалась на противодействие власти, на глупые меры ее представителей, на обывательское равнодушие. Либеральные деятели были обречены на созерцание гибели людей и начинаний и успеха подсказанных отчаянием злобных утопий. Но зато эта неблагодарная работа все же сколько-то оберегала прежние завоевания от полного разгрома.

Такая тактика, подсказанная условиями тяжелого времени 1880-х годов, создала особый тип деятелей, среди которых, как и везде, было столько же карикатур, сколько героев, столько же людей искренних, сколько фальшивых. Им пришлось испытывать на себе заносчивую несправедливость людей «новой веры». Они утверждали, что старая тактика не только бесцельна, но [и] для дела вредна. «Освобождение» рекомендовало другие приемы, которые были так же непохожи на прежние, как военные действия непохожи на мирную деятельность.

Все верили, что при самодержавии ничего достигнуть было нельзя, но надо было теперь практически это доказывать. Нужно было самодержавие не оздоровлять, а компрометировать, провоцировать и добивать. Нечего было бояться потерь и разгромов. Надо было радоваться диким выходкам власти. Чем хуже, тем лучше. Они содействовали разложению государственной машины и падению доверия к самодержавию. В этом заключалось «новое слово» движения. Не приходилось жалеть о гибели культурных завоеваний или заботиться об их сохранении. Ими должно было жертвовать, если от этого получался политический эффект. Общественные деятели приглашались «всю силу, всю энергию истратить на создание атмосферы общего недовольства и протеста» («Освобождение», № 22)[345]. В статье «Как бороться с самодержавием» («Освобождение», № 21)[346] автор так определяет тактику: «…конституционалисты не должны упускать ни одного случая, открывающего возможность обострить или создать конфликт между органами общественной самодеятельности и самодержавным режимом»[347].

Я взял из «Освобождения» формулировку того, чем должна была быть во время войны «новая тактика». Она далеко отошла от работы прежних деятелей, которые создавали и оберегали культурные ценности. Эти ценности теперь стали ставить на карту. Как во время войны без счета расходуют военный материал, накопленный за мирный период, так у нас стали подводить под удар свои собственные достижения, если это приводило к обострению недовольства. К удивлению земцев, им стали указывать, что главная цель и самой земской деятельности вовсе не «создавать», а «протестовать». А на вопрос о форме протеста им отвечали: «История представительных учреждений Европы выработала две неразрывно связанных друг с другом формы протеста: обструкция и забастовка» («Освобождение», № 13, «Что нам делать»)[348].

И прежние деятели видели в правительстве «врага» своих начинаний. Но они старались его перехитрить, скрывали «затаенные цели», накапливали «достижения» в рамках законности. Но началась «война», и предосторожности стали не нужны. Гибель того, что было создано раньше, считалась столь же естественной, как на войне военные разрушения; без этого войны не бывает. Важно было, чтобы атмосфера негодования все же росла, чтобы война захватывала новые области, чтобы власти становилось все труднее управлять государством.

Эти директивы соответствовали психологии общества, отчаявшегося в наступлении разумного «поворота». Освобожденская «тактика» стала проникать во все сферы общественной жизни; везде стали прочно обострять недовольство, плодить конфликты и этим доказывать невозможность сотрудничества с самодержавием. Если бы люди разных профессий вспомнили перемену, которая в эти годы совершилась в их профессиональной работе, они установили бы одну и ту же картину. Я, например, ее наблюдал в адвокатуре.

С тех пор как неожиданно для себя я сделался адвокатом, я был далек от всякой политической деятельности. Я вернулся к ней уже с освободительным движением. Я был поэтому хорошо поставлен для того, чтобы не только наблюдать, но [и] на собственном опыте ощущать перемену, которую в адвокатской профессии произвело «освободительное движение».

Мое вступление в адвокатуру состоялось в эпоху «реакции». Реакционной считалась тогда и адвокатура. Едва ли это вполне точно. Реакционность сословного органа видели в ограничении им прав помощников присяжных поверенных и в известной доле антисемитизма[349]. Можно с этими тенденциями быть несогласным, но это еще не «реакция». Зато, конечно, адвокатура этого времени была аполитичной. Большинство в ней хорошо понимало, что Судебным уставам [1864 года], и в частности адвокатуре, грозит большая опасность, что сохранить то, что еще есть, ее корпоративность и независимость, возможно лишь осторожностью. В этом были единомышленны все наши «отцы». Даже Д. Н. Доброхотов, детище радикальной журналистики шестидесятых годов, считавший Н. Г. Чернышевского непревзойденным гением, а Робеспьера — первым государственным человеком, одна из самых красочных фигур этого времени, и тот сознавал, что общество и адвокатура переживают упадок, что власть сильна и беспощадна и что дразнить ее, не имея сил для сопротивления, неразумно. Адвокатура стремилась защищать то, что еще было; и она отошла от «политики», замыкаясь в рамки тесного профессионального дела.

Но во второй половине 1890-х годов, когда в обществе стали замечаться новые веяния, началось оживление и в адвокатуре. Новое поколение, молодые адвокаты, организовали так называемый «Бродячий клуб», который собирался по вторникам то у того, то у другого товарища. Он вдохновлял адвокатские начинания, отзывался на все явления в жизни сословия. Но и эта адвокатская молодежь сначала не шла за пределы профессиональных вопросов. Ее вдохновляло стремление оздоровить профессию, из способа зарабатывать деньги превратить ее в общественное служение. Она создавала служащие этой цели организации. Это было уже новостью, переходом в наступление, но все происходило в рамках существовавшего строя.

Мне трудно удержаться от соблазна вспомнить доброе старое время и тех товарищей, с которыми мы выходили тогда на арену общественности. Но большинство их в России, и я их не хочу подводить. Наша работа не была безрезультатной. Мы не руководились высокомерно формулой: все или ничего. Мы знали, что при такой постановке вопроса было бы всегда ничего. И мы делали, что было возможно. Мы не ограничивались сожалением о нашем бессилии, а старались «создавать» в данных трудных условиях. Все, что мы сделали и чем в свое время гордились, в позднейших поколениях могло вызвать улыбку своею ничтожностью. Но рискуя подвергнуться осмеянию со стороны «больших кораблей», которым свойственно только «великое плавание», я припомню кое-какие тогдашние «достижения», чтобы было понятно, о чем я говорю. И то, что происходило в Москве, повторялось в других городах.

Так, помощники присяжных поверенных создали полезнейшее для Москвы учреждение, Консультацию при мировом съезде для юридической помощи населению в мелких делах. В этой инициативе помощники не только не имели поддержки своего сословного органа, но [и] должны были укрыться от него под покровительством мирового суда. Судьи нас отстояли против Совета[350]. Входить в конфликт с ними Совет не захотел и стал наше существование «игнорировать». Консультация стала укрепленным лагерем молодой адвокатуры, под защитой которого продолжали группироваться аналогичные инициативы. Они вышли за пределы мирового суда и складывались в целую сеть «учреждений»[351].

Одним из таких филиалов был «Кружок уголовных защитников». Он имел целью создать институт казенных защитников для сессий окружного суда по уездам. Суды не имели права назначать в уездные города представителей столичной адвокатуры, а адвокатура в уездах отсутствовала. В результате обвиняемые оставались при одних «кандидатах на судебные должности». На этой почве разрасталась подпольная адвокатура во главе со знаменитым Лобысевичем и не менее знаменитым Цыганом, вербовщиком его дел и клиентов. Цыган отличался изобретательностью в деле рекламы; Лобысевич был немного похож лицом на Феликса Фора и, зная это, под него гримировался. А так как по случаю приезда последнего были выпущены папиросы с его портретом[352], то эти коробки распространялись в передних окружного суда и выдавались за папиросы в честь Лобысевича. Соответственно этому возрастал его гонорар. Консультация решила бороться с такими нравами и обеспечить всем подсудимым в уездах защиту присяжной адвокатуры. Образовался специальный кружок, члены которого стали по очереди ездить на еженедельные сессии и защищали подряд всех подсудимых. Такая инициатива не могла состояться без поддержки председателя этих сессий, взбалмошного и горячего, но честного и независимого судебного деятеля П. С. Кларка. Он ценил работу кружка, несмотря на то что мы отнимали у суда много времени, раздражали прокуратуру, досаждали и суду, протоколируя кассационные поводы. И все-таки Кларк предоставлял кружку все преимущества, которые давались защитникам по назначению. Эти поездки были не только полезны для подсудимых, они были для нас самих превосходною школою. В уездах процессы проходили без публики и корреспондентов; защита имела дело с серыми составами присяжных[353], не любившими красноречия; она поневоле приучалась к деловому настроению в зале[354]. И трудно пересказать, сколько эти победы давали защитникам полезнейших наблюдений над русской действительностью.

Жизнь усложнялась, параллельно усложнялись и задачи адвокатуры. Случайным личным почином осуществилось еще аналогичное предприятие: защита по делам, которые называли общественными, имевшим корни не в индивидуальной преступности, а в социальных условиях, как то: различные массовые беспорядки — фабричные погромы, аграрные волнения, забастовки и т. д. Количество таких дел увеличивалось, но долгое время они проходили без внимания адвокатуры; их судили коронные суды, и защита казалась бесцельной. Они были всегда интересны с бытовой стороны, часто и с юридической, а защита была совершенно возможна. Это мы на опыте стали доказывать. Помню как образец забастовку на фабрике «Гусь» Нечаева-Мальцева[355]. Случайно узнав про это дело, мы в составе трех близких друзей рискнули туда поехать. Дело слушалось в городе Меленках, в 30 верстах от станции по осенней распутице. Суд был удивлен, когда на защиту явились из Москвы три адвоката. Перед началом наших речей председатель нас предупредил, что коронный суд не присяжные и что ему публицистики в этом деле не нужно. Мы это знали без предупреждения. Защита была деловая, т. е. юридический анализ событий и статей о забастовке. На такую тему поневоле нас слушали. Дело кончилось тем, что называлось «моральной победой», т. е. личным успехом, но и обвинительным приговором. Мы перенесли дело в палату[356]. Дело слушалось вновь при отсутствии общего интереса, тем более что двери суда по таким делам закрывались. Результат был тот же самый. Для подачи кассационной жалобы нужно было платить 25 рублей залога за подсудимого; их было много, такой взнос был нам не по силам. В виде пробного шара мы подали кассационную жалобу от одного; другие сели в тюрьму. Через три недели мы имели радость узнать, что Сенат[357] разделил наши доводы и дело было прекращено без передачи другому суду, по 1-й и 1-й[358]. Старший председатель палаты, А. Н. Попов, узнав об этом решении, сам предложил восстановить срок всем подсудимым, немедленно по телеграфу их выпустил и поздравлял нас с тем, что мы в правосудии не отчаялись. Помню, как старик Л. В. Любенков приходил в восторг от этого дела, говоря, что одна молодежь могла это сделать[359]. Постепенно такие процессы стали обращать на себя внимание и судей, и общества, и прессы, и число защитников, которые готовы были посвятить им свое время, увеличивалось. Участие в этих процессах стало как бы долгом адвокатуры. Между адвокатурой отдельных городов установилась регулярная связь, и защита стала организованной. Но все происходило в рамках Судебных уставов. Мы оставались лояльными адвокатами, сознательно воздерживаясь от соблазна говорить для публики, а не для судей. Сидячая и стоячая магистратура[360] в нас это ценила. После одного грандиозного процесса о беспорядках на фабрике В. Морозова[361], где нам удалось изменить квалификацию преступления, председатель после вердикта пригласил всю защиту к себе в кабинет и от лица состава присутствия принес нам общую благодарность за то, что мы суду в его задаче помогли разобраться. Вот русло, в котором шла в то время работа молодой адвокатуры. Это было то же дело, которое делали прежние земцы; культурная работа, которая от непосредственно «политической борьбы» устранялась, но создавала условия, которые впоследствии этой политической борьбе помогли.

Но пришло «освободительное движение» с его лозунгами, и настроение адвокатуры переменилось. Создался и естественный повод этому обнаружиться. С 1903 года стали ставить на суд процессы о «политических» преступлениях; в судебном обиходе появились знаменитые статьи 102[362], 126[363], 129[364] и другие нового «Уложения»[365]. Передовая адвокатура естественно устремилась на организацию защиты по подобным процессам. Кадры для этого уже были готовы. Был созван ряд съездов для совместного обсуждения вытекавших отсюда вопросов. Но настроение адвокатуры стало иным. Помню доклад одного из видных представителей московской адвокатуры о том, как надо вести себя на этих процессах. Он говорил, что, читая защитительные речи защитников старого времени, он приходил в негодование от позиции, которую они занимали. Одни находили возможным извинять своих клиентов их молодостью, другие невежеством; все старались от своих подзащитных отмежеваться. Защищать так политические процессы — значит их унижать. Мы должны защищать не людей, а самое дело. Политическая защита на суде должна была поэтому быть не защитой, а только новым этапом прежней борьбы. Такова стала адвокатская тактика. Она уже не соответствовала законным рамкам судебной защиты. Правда, в ней были оттенки, зависящие от защитников, а иногда и самих подсудимых, от их умения и такта. Но директивы защиты стали другие; судебный интерес отступил перед «политическим». Профессиональное дело защиты было сделано средством политики. И когда это средство оказывалось недостаточно действенным, пошли еще дальше. Для «обострения конфликтов» и «обострения неудовольствия» и к судебной защите стали применять столь странно звучащие рецепты «обструкции» и «забастовки». Скоро они сделались чуть ли не классическим приемом защиты.

Начало этому было положено в 1903 году в связи с крестьянским движением Харьковской и Полтавской губерний. На суд был поставлен ряд крестьян, которые при усмирении были высечены по распоряжению губернатора Оболенского[366]. Возмущенные этой расправой защитники стали выяснять на суде, кто и как был наказан. Председатель этого не позволял; административные репрессии наказанием не «считаются» и судом не зачитываются; словом, такие вопросы «к делу не относились». Как кто-то острил: «Сечение было лишь мерою пресечения». Тогда защита коллективно с процесса ушла, заявив, что при таком отношении председателя ей нечего делать. Для того времени скандал был неслыханный. О поступке защитников сообщили Совету на предмет дисциплинарного производства. Вмешалось Министерство внутренних дел. Директором Департамента полиции был бывший московский прокурор Лопухин; он вызвал в Петербург одного из знакомых ему по Москве защитников и предупредил, что при повторении такого приемы защитники будут высланы административно. Но угрозы уже никого не пугали. Зато они показали, что демонстрация цели достигла; отступать было нельзя. Аналогичных процессов предстояло немало. Было решено все их проводить в таком же порядке. Установлена была очередь, чтобы ездить на эти процессы. Помню, как я ехал в Полтаву не защищать, а от защиты демонстративно отказываться; странно было сознавать, что не нужно готовиться к делу, что вся задача — вызвать конфликт и уйти. В том же вагоне ехал Н. П. Карабчевский, человек старых адвокатских традиций; он не понимал, зачем его приглашали на дело, где его талант был не нужен. Накануне процесса в Полтаве состоялось совещание адвокатов. Там уже был другой уголовный корифей — П. Г. Миронов. Карабчевский и особенно Миронов горячо восставали против новой тактики адвокатуры. Помню плачущий голос Миронова, который доказывал, что мы не исполняем долга защиты; всегда можно кое в чем судей убедить, кое-что у них выпросить, смягчить, создать настроение и т. д. Карабчевский поддерживал ту же позицию. Но политическая адвокатура была настойчивее и победила.

Я с излишней подробностью припоминаю минувшие дни, потому что в душном номере полтавской гостиницы происходило типичное столкновение двух мировоззрений. Это был тот же спор, который старые и новые земцы вели на страницах «Освобождения». Корифеи прежней адвокатуры Карабчевский и Миронов не могли помириться, что «святое дело» защиты, которое составляло их raison d’être, было брошено ради политической «демонстрации». Так старые земцы, всю жизнь воевавшие с губернатором, не могли переварить, что считался нужнее всего «демонстративный жест», хотя бы с разгромом того, что земством было достигнуто. Так завоевала право гражданства «новая» тактика. И характерно, что ни Миронов, ни Карабчевский штрейкбрехерами быть не захотели; они уехали до начала процесса. На этом дело не остановилось. Советы, которым пришлось разбирать дисциплинарное производство, не могли осудить демонстрантов. Они боролись между желанием не подводить адвокатскую автономию и сознанием невозможности сделать обратную демонстрацию. Они искали выхода в компромиссе, в легчайшем дисциплинарном взыскании. Но и палаты, куда по протестам прокуратуры переходило дисциплинарное производство, поддавались общему настроению; они понимали, что судят не обычное дисциплинарное дело, не адвокатское нерадение или небрежность, судят лиц, деятельность которых они уважали. Они невольно негодовали на власть, которая такое унизительное положение для них создавала. Так осуществлялись «освобожденские» директивы: обострять конфликты, накапливать и увеличивать общее недовольство.

Эти действия адвокатских «политиков» вызывали сочувствие. Представители старых традиций, которые протестовали против поведения «молодежи», или отходили в сторону, или сами переходили к новой тактике. Адвокатская масса шла не с ними, а с нами. А государственная власть была не большевистская; она не ставила своих противников к стенке, даже не уничтожила адвокатского самоуправления. Она грозила ввести представителя прокуратуры в Совет присяжных поверенных, но и это осталось угрозой. Против отдельных лиц она иногда принимала административные меры: ссылала их в Архангельск или Вологду и тем из них создавала героев. Адвокатская масса постепенно переходила на сторону новых руководителей; скоро ее нельзя было узнать. Она шла за новым течением с пылом и энергией неофитов; долго затаенное в ней раздражение против власти прорвалось наружу, как только этой власти перестали бояться. Наиболее смирные мстили за свою прежнюю робость, негодовали и кричали громче других. Реакционные советы[367] были забаллотированы, у кормила правления появились новые люди. Адвокатура как таковая была уже готова принять участие в борьбе освободительного движения с самодержавием и ждала только подходящего повода.

То, что я наблюдал в адвокатской среде, повторялось повсюду. Новая деятельность становилась в соответствие с новою верой. Своей цели освободительное движение достигало. Оно усиливало и обостряло военную атмосферу и психологию. Войны можно часто избегнуть. Но после первого столкновения она уже сама питает себя, давая новые поводы для продолжения, и всякую уступку противника считает доказательством его слабости. Мы это увидим в дальнейшем. Но увлечение войной безнаказанно не проходит. Для вернейшего торжества в настоящем не боятся перекладывать трудности на будущие поколения. За победу платят любой ценой. Мы уже видели, как война искажала тип либерального профессионального деятеля, заставляя его интересы профессии приносить в жертву «политике», что терпимо во время войны, но во время мира уродует общество и делает тошной «политику». Но это не все. Если бы «освободительное движение» располагало только этими средствами борьбы, оно бы самодержавие победить не могло. Одна интеллигенция не способна одолеть физической силы, и ее настроения недостаточно страшны для власти и недостаточно прочны. И то и другое, и бессилие героизма одних, и позорное холопство других мы увидали при большевиках. Одно освободительное движение не могло бы сломить самодержавия, если бы рядом с ним не шла антигосударственная стихия, Ахеронт[368], и если бы освободительное движение не пошло с ним заодно. Этот новый шаг закончил «блокаду» и «самодержавие» изолировал; он дал победу движению. Но этот шаг оказался роковым для дальнейшего; он создал либерализм совершенно нового типа, который после победы управлять государством не мог. В ту историческую минуту, когда наступил час либерализма, в русской общественности его как могучего политического течения не оказалось. Были только отдельные и потому бессильные люди. Торжествовала революционная идеология, и представители побежденного старого режима стали опять необходимы для порядка в России.

Глава VII. Отпечаток «освободительного движения» на психологии общественности

Ахеронт с его многообразными «злобами» давно себя проявил в России. Боязнь его стихийной мощи иногда вдохновляла власть на разумные уступки. Опасение перед «крепостным» Ахеронтом, по признанию Александра II, убедило его в необходимости реформы 1861 года. Бессилие справиться с террором в 1870-х годах привело к политике Лорис-Меликова. Но подобными мерами хотели Ахеронт укротить, лишить его благоприятной для него атмосферы. Но, по существу, ему не уступали; либеральная политика была лишь видом борьбы с ним. Для либерализма старого времени союз с ним казался немыслимым.

В эпоху «освободительного движения» недовольство широких кругов опять создало благоприятную обстановку для выступления Ахеронта. «Освобождение» перечисляло те формы, в которых он стал проявляться; это — политический террор, волнения учащейся молодежи, фабричные и аграрные беспорядки. Все это симптомы болезни, опасной не только для самодержавия, но [и] для государства. При нормальных отношениях в государстве власть и общество общими усилиями должны были бы против такого Ахеронта бороться. Но с тех пор, как общество поставило своей задачей низвержение самодержавия, об общих действиях с ним не приходилось и думать. Освободительное движение Ахеронта бояться не стало; оно помнило аксиому стратегии: победу достаточно одержать на главном фронте, остальное придет потом. Оно так и поступало; главным фронтом была война с самодержавием. Освободительное движение против него пошло заодно с Ахеронтом; о том, насколько он опаснее самодержавия, оно не заботилось.

Возьмем самый антигосударственный вид Ахеронта — политический террор. Русское либеральное общество издавна к террору относилось если не сочувственно, то по крайней мере нейтрально. Отсутствие у него самого законных путей для борьбы против власти заставляло его в «террористах» видеть борцов за «общее» дело, как ни далеко от либерализма стояли их цели.

Общество восхищалось их героизмом и их идеализировало. Они рисковали жизнью и этим все искупали. Террористы были окружены ореолом, поблекшим только тогда, когда их самих увидали у «власти».

Наконец, идейная борьба с ними в то время, когда им грозила петля, была невозможна морально. В обличении их враги клеветой не стеснялись. Либерализм считал справедливым заступаться за тех, на кого можно было клеветать безнаказанно.

Такое отношение к террористам было понятно, но оно не означало одобрения террору. Либеральные деятели понимали, что террор сам «провоцирует» власть на репрессии, от которых страдают либеральные начинания. Террористы оказывались «за пределами досягаемости», а за них расплачивались легальные учреждения. А если иногда акты террора и склоняли политику влево, то еще чаще порождали припадки реакции. Выстрел Каракозова определил поворот в царствовании Александра II, как 1 марта [1881 года] дало силу Победоносцеву. Террор мешал либеральной политике; террористы над нею смеялись; их вдохновляли не «либеральные» идеалы. Поэтому, хотя либерализм понимал, как неизбежно явление террора, не искал для него объяснений в низких мотивах, он солидаризироваться с ним все же не мог.

Террор прекратился в 1880-е годы; нелепость убийства 1 марта оттолкнула от него сочувствие общества, а без него существовать он не мог. Простая полицейская техника его тогда доконала. Когда в России появился марксизм, он отнесся к террору с неодобрением, как к революционной «романтике». Но с «освободительным движением» воскрес снова и террор. На фоне общего недовольства и озлобления «активисты» по темпераменту не «могли молчать»; они хотели проявлением «жертвенности» и «действенности» что-либо сделать, не думая о последствиях. Но и «освободительное движение» не заняло прежней нейтральной позиции. У него с террористами оказался общий враг — самодержавие, и они поэтому могли быть друг другу полезны.

В № 7 «Освобождения» в статье «Либерализм и так называемые „революционные“ направления» П. Б. Струве объявил о своей солидарности с революцией со свойственной ему ясностью: «Если в России оппозиция считалась крамолой, — говорил П. Струве, — то это значит, что в России нет крамолы, а есть только оппозиция… Никакого хаоса и никакой анархии революционное движение не может создать… Либерализм должен признавать свою солидарность с так называемым революционным направлением»[369].

Это совсем не убедительно. Из того, что оппозиция трактовалась у нас как «революция», не следует, чтобы «революция» сделалась простой «оппозицией». Но с тех пор, как либерализм поставил первой задачей низвержение самодержавия, революционная деятельность стала для него полезным подспорьем. Она самодержавие ослабляла. Не «революция» стала «оппозицией», а «оппозиция» пошла за «революцией».

Это обнаружилось и в тактических приемах. «Союз освобождения» сделал шаг, для старого либерализма немыслимый. Он принял участие в Конференции оппозиционных и революционных организаций, закончившейся опубликованным их соглашением[370]. Конференция произошла в октябре 1904 года, т. е. при Святополк-Мирском, накануне первого Земского съезда[371]. В общей Декларации конференции было заявлено, что борьба против самодержавия будет иметь больший успех, если «действия различных революционных и оппозиционных партий, как русских, так и заграничных, будут координированы» (Листок «Освобождения», № 17). Было специально оговорено, что ни одна из представленных на конференции партий не отказывается от каких бы то ни было пунктов своей программы или своих тактических приемов[372].

Одна возможность этого соглашения показывает, как изменилась к этому времени идеология либерализма.

Требование низвержения самодержавия ставилось либерализмом как необходимая предпосылка самых скромных реформ. Освободительное движение доказывало, что без этого никакая либеральная программа осуществиться не может. Либерализм добивался конституционной монархии, чтобы проводить в ней свою программу реформ.

А партия террористов — социалистов-революционеров, которую представлял на конференции, между прочим, Азеф, вовсе не хотела «конституционной монархии». У нее были другие политические и социальные идеалы; что для либерализма было когда-то «увенчанием здания», а теперь стало фундаментом нового строя, для революционно социалистических партий было лишь удобной позицией для дальнейшей борьбы против основ, на которых стоял этот строй. Это было их право. Но потому либерализм был их враг, которого они собирались атаковать тотчас после общей победы над самодержавием. Со стороны либерализма это соглашение было союзом с грозящей ему самому революцией. Спасти Россию от революции могло только примирение исторической власти с либерализмом, т. е. искреннее превращение самодержавия в конституционную монархию. Заключая вместо этого союз с революцией, либерализм «Освобождения» этот исход устранял; он предпочитал служить торжеству революции.

Можно понять психологию разочарованных либералов, которые, потеряв веру в возможное оздоровление власти, начинали предпочитать ей революцию. Самодержавие эти настроения само воспитало. Но знаменательно, что соглашение с революцией освобожденский либерализм сделал именно тогда, когда правительство в лице Святополк-Мирского пошло новым либеральным курсом, когда началось давно невиданное оживление легального общества, земские адреса, восстановление Земского съезда и т. д. Это оказалось моментом, когда либерализм выбрал, чтобы официально отречься от своей старой, самостоятельной политики и пойти на службу к революционерам.

Какие были последствия этого? У террористов осталась их программа и тактика. А «Союз освобождения», если не обязался сам принимать участие в терроре, потерял право против него возражать. Он должен был его отныне оправдывать, как его в № 5 «Освобождения» уже оправдывал Струве[373]. Это стало официальной позицией «Освобождения», от которой он более не отступал. Когда в ответственных заявлениях, которые делали либеральные деятели, попадалась нотка осуждения революции, «Освобождение» немедленно протестовало. Так было с первой ласточкой «весны», статьей князя Е. Трубецкого в «Праве»[374], со знаменитой речью кн. С. Н. Трубецкого на петергофском приеме[375]. «Освобождение» не упустило этих случаев, чтобы не осудить Трубецких за их отрицательное отношение к революции.

Трудно сказать, принесла ли эта позиция либерализма освободительному движению пользу. Если террор мог быть полезен, то для того, чтобы проявляться, он не нуждался в санкции либерализма. Но сам либерализм должен был смотреть дальше; после победы он мог стать государственной властью; это было его историческим призванием. Его подчиненное отношение к революции было с этим несовместимо. Это позднее не раз обнаруживалось. На Земском съезде в ноябре 1905 года[376] и позднее, в 1-й Государственной думе, либерализм не выдержал испытания на государственность. Это заставило историческую власть искать правительства в других общественных элементах. Так Первая дума сама подготовила министерство Столыпина. На отношении к революции и на роковых для либерализма последствиях этого отношения «освободительное движение» обнаружило свою слабую сторону. «В политике нет мести, — говорил Столыпин, — но есть последствия»[377]. Они и сказались.

* * *

Следующим за террором признаком разложения государства указывались «волнения учащейся молодежи». Странно сопоставлять эти явления. Общего в них было только то, что оба свидетельствовали о нездоровом настроении общества и о бессилии власти. Все же остальное было совершенно различно.

Причина волнений учащихся — преходящие свойства юного возраста, наиболее восприимчивого и наименее благоразумного. На учащихся отражалось настроение широкого общества. Беспорядки бывали даже при Николае I, за что университеты он не любил. В биографиях Лермонтова рассказывается, как он был исключен из университета за историю Малова. В этой истории участвовал также и Герцен, не подозревавший в то время о существовании Лермонтова. История Малова не заключала ни малейшей политики; Малов был бездарный и грубый профессор, и в ответ на какую-то его грубость студенты подняли в аудитории шум и не дали ему кончить лекции. Это самовольство могло заслуживать дисциплинарного наказания, но «политики» в нем не замечалось[378].

В 1860-е годы в связи с политическим возбуждением общества беспорядки изменили характер; они стали выходить за пределы студенческих нужд, переносились на улицу и настолько противоречили политическому складу нашего государства, что могли казаться опасными. Меры воздействия, которые к ним применяли, разгон сходок силою войск, знаменитое побоище под «Дрезденом» в 1860-х годах[379], расправа охотнорядцев со студентами в 1870-х годах[380] были характерными признаками нездорового кипенья государства.

В 1880-х годах, когда общество успокоилось, беспорядки не исчезли, но изменили характер. О них я рассказывал в предыдущих главах. «Политики» в них больше не было. Либеральное общество было довольно, что студенты оказывались способны на жертвы и риск и не превратились в прислужников власти, но само с ними не шло. Цели студенческих беспорядков были обществу чужды, а студенческих способов демонстраций у общества не было. Это давало повод студентам жаловаться на равнодушие «общества», на то, что оно их не поддерживает, обвинять и профессоров, и общество в трусости и лицемерии. Но и студенты после кратковременных вспышек успокаивались и стремились вернуться к занятиям.

Когда пришло «освободительное движение», беспорядки отразили новые настроения. Они перестали быть стихийной реакцией на внешние поводы, стали сознательно устраиваться подпольными организациями, получили серьезный и упорный характер, не были только безобидным спектаклем, разгоняющим скуку унылого общества. Время, когда слово «политика» отталкивало студентов, миновало. Без «политики» беспорядки теперь бы показались бессмысленными. И получили они неожиданную форму студенческих забастовок.

Эта форма была связана с модным марксизмом. Забастовки были классическим орудием борьбы рабочего класса; студенты заимствовали его из рабочего арсенала. Это средство, по существу, было нелепо, но оно не только обнаруживало опасное настроение, но было и не так безобидно, как прежние сходки.

В мое время такая форма была бы немыслима. В беспорядках принимало участие лишь меньшинство, и они могли удаться только накоротке; испытания времени они не выдержали. Чтобы удалась «забастовка», необходимо, чтобы в ней принимало участие большинство, чтобы она была продолжительным, не эфемерным явлением. Для этого требовалась организованность и упорство. Видимость беспорядков было легко создать путем студенческих сходок, но забастовку симулировать было нельзя: она была несравненно более серьезным явлением.

Была в них другая опасная сторона: удар по насущным интересам академической жизни. Нельзя было равнодушно смотреть на приостановку образования, на появление «années creuses»[381], на то, чтобы люди, имевшие привилегию стать студентами, занимали свои места понапрасну. Но эффект забастовки от этого только усиливался. Забастовка показывала напряженное самопожертвование среди молодежи. Ей сочувствовали по тем же причинам, по которым сочувствуют голодовке в тюрьме. Она ослабляла правительство, показывала падение его авторитета и даже бессилие. Родители горевали и обвиняли неумелую власть. Разосланные из университета студенты делались живой пропагандой; недовольство ширилось и росло.

Правительство это понимало и с новой формой беспорядков пыталось бороться; оно поочередно прибегало ко всяким мерам. При министерстве Боголепова за забастовку была проектирована высшая степень строгости: призыв на военную службу. Это вызвало общее возмущение; эта мера была неудачна не столько строгостью, ибо, в конце концов, отбывание воинской повинности не наказание, сколько несоответствием настроению общества. Общественное возмущение породило и первый по тому времени серьезный террористический акт — убийство Боголепова студентом Карповичем[382]. Тогда власть повернула круто налево и новому министру Ванновскому было рекомендовано по отношению к студентам «сердечное попечение»[383]. Но с этим уже было опоздано. На студенчестве отражалось общее давление атмосферы. Когда кругом бушевало недовольство, а «освободительное движение» это недовольство сознательно увеличивало, студенчество не могло превратиться в мирный оазис.

«Освободительное движение» этого и не хотело. Оно не хотело признать, что обязанность политической борьбы лежит на взрослых, а не на молодежи; что нельзя допустить, чтобы образование останавливалось во имя политики; что забастовка есть способ борьбы рабочих с нанимателями и что преступно перед страной применять ее к образованию. Освободительное движение жило другой идеологией. На войне все дозволено; позволяют и детям вступать в армию, бросая для этого школу, хотя война не детское дело. Руководители движения знали, что вступление молодежи в борьбу даст им оружие, которое будет бить по нервам всему русскому обществу. И оно это использовало.

7 сентября 1904 года в «Освобождении» появилась характерная статья под заглавием «Студенческое движение и задачи оппозиции»[384]. Статья отвергает право профессоров удерживать студентов от внесения ими политики в академическую жизнь. «Не говорим, — пишет автор, — об отечески наставительных советах студентам подождать вмешиваться в политику, отдаться всецело науке. Подобные советы не только политически бестактны, но и совершенно бесполезны. Они не могут быть искренни, а натяжками и доводами эгоистичного благоразумия нельзя переубедить горячее живое чувство».

Поэтому автор считает нормальным вмешательство студентов в политику. «Широкие слои учащейся молодежи, предоставленные сами себе, уже теперь логикой жизни перешли от академических требований к политическим и объединены тем же стремлением к политическому освобождению, которое одушевляет и либеральную оппозицию. Студенчество представляет из себя естественное крыло освободительного движения».

Это своеобразное понимание. В Европе студенты участвуют в политической жизни страны, но делают это как полноправные граждане. У нас же политику хотело делать «студенчество» как таковое, пользуясь приемами, которые были возможны только благодаря условиям академической жизни. Иначе как могли бы они прибегать к забастовке? Но автор статьи находит, кроме того, что либеральной оппозиции надлежит принять участие в студенческом движении как таковом. «Распространение среди молодежи политических знаний, редактирование студенческих требований, советы о наиболее целесообразных приемах борьбы с администрацией и инспекцией — таковы некоторые из необходимых форм деятельности среди студенчества. При целесообразно политически обдуманном ведении студенческого движения легко станет возможной и прямая поддержка студенческих требований либеральной оппозицией, в том числе либеральными профессорами». Так раскрывается затаенная цель автора: спасти молодежь от увлечения крайними партиями: «Крайние революционные партии, по существу занимаемой ими позиции, не могут, да и не хотят, овладеть студенчеством как целым: это дело либеральной оппозиции».

Так освободительное движение не считало нужным удерживать молодежь от траты сил на задачи, которые не стоят перед нею; оно только упрекало профессоров, что не они руководят студенческой политической деятельностью. Освободительное движение старалось перетянуть студенчество к более разумной «политике». Вот все, что советовал автор. Студенты должны оставаться «крылом освободительного движения». Пусть от этого страдает учебная жизнь; для целей освободительного движения это полезно и об этом жалеть не приходится. Я не забуду торжествующего тона, которым один из ответственных руководителей освободительного движения, сам профессор и ученый, говорил мне осенью 1905 года: «А правительству возобновить учебных занятий не удастся».

Так перемалывало «освободительное движение» прежнюю либеральную тактику. В № 1 «Освобождения» редактор его призывал умеренное общество не оставаться в стороне от движения: «На борьбу с бесправием личности и самовластием правительства, — говорил он, — должны как один человек встать все умеренные и отцы и твердым мужественным действием и откровенным, честным словом, как грудью, защищать своих детей. Если они этого не сделают, кровь падет на них»[385]. В этих горячих словах было нечто, шедшее к сердцу. Было позорно «благоразумие» общества, которое оставалось в покое, аплодируя погибающей за него молодежи. Но через два года в том же «Освобождении» призывают уже не удерживать молодежь, а использовать ее «в помощь» отцам.

С точки зрения войны можно было оправдывать такую политику, как оправдывают вырубку лесов, взрывы зданий, порчу мостов и дорог, словом, всего, что может помочь неприятелю; можно допустить даже вербовку в войска мальчиков школьного возраста, страшный пример чего рассказал нам Ремарк[386]; атмосфера войны развращает всех, кто в ней участвует, но следы этого непременно скажутся позже, когда войны уже нет.

Общественности, решившей использовать студенческое недовольство в партийных своих интересах, пришлось испытать на себе результаты этой позиции. Раньше [Манифеста] 17 октября [1905 года] был издан Указ 27 августа, давший университетскую автономию[387]. Либеральные профессора стали тогда во главе университетской жизни; они начали стараться вернуть студентов к нормальным занятиям, возобновить в университетах преподавание. Но было поздно. Либерализм начал пожинать то, что посеял. Студенты уже верили, что они — крыло освободительного движения, помнили лозунг, что при «самодержавии ничего хорошего быть не может». Университетскую автономию они ни во что не ценили, как позднее 1-я Дума не ценила Основных законов 1906 года. По их мнению, управлять университетом должны не профессора, а студенты. И профессоров выбирать должны не профессора, а студенты. Помню депутацию студентов, которая тогда ко мне с этим приехала. Эти требования излагались серьезно. Завоевали автономию, победили — ведь они, студенты, а не профессора, и они должны своей победой воспользоваться. Так как новый Университетский устав им этих прав не давал, то они повели с ним борьбу старыми способами и другими, которые предоставил уже новый Устав[388]. В результате университет стал достоянием не студентов, а улицы. По иронии судьбы первым выборным ректором был тот же князь С. Н. Трубецкой[389], который недавно говорил государю, что «при представительном строе крамола будет совершенно бессильна»[390]. Ему пришлось скоро сказать студентам совершенно другое; говорить о разочаровании, которое поведение студентов всем принесло, об опасности, которой оно грозит для свободы. Но студенчество и либеральная оппозиция говорили на языках совершенно различных. Трубецкой не сказал еще студентам исторических слов о «взбунтовавшихся рабах», студенты начинали уже видеть в нем «ренегата»[391].

Это должно было бы быть поучительным. Но позиция либеральных идеалистов не изменялась; тогда приехал из-за границы М. М. Ковалевский. Помню его слова: «Поведение студентов понятно. При общем полицейском режиме не может быть свободного университета. В Европе можно было бы сказать улице, которая захватывает университетские аудитории: в вашем распоряжении много других зданий, идите туда и нам не мешайте. В России этого нет. Университеты оказались оазисом среди деспотизма; толпа стремится в этот оазис; студенты правильно не хотят для себя привилегий и потому наплыву толпы не противятся». Это казалось логично, но убеждение студентов, что они господа университета, что в нем все определяется только их волей, привычка пренебрежительно относиться к закону и порядком не дорожить исчезают не скоро. Самое объявление конституции[392], повсеместное разрешение митингов[393] студенчества не успокоили, а подстрекнули к дальнейшей борьбе. Политическое бурление студенческой массы, отравившее академическую жизнь партийной политикой, не исчезло ни после 17 октября, ни после издания Основных законов, ни после созыва Государственных дум, ни вообще ни в один момент новой политической жизни. Либеральным деятелям профессуры пришлось больше всех пострадать от этой политики. Им было дано возбудить Ахеронт, у них не было средств и уменья его успокоить.

Ненормальные положения бесконечно не продолжаются и сами вырабатывают противоядие. Разрушение академической жизни во имя политики, поглощение студентов взбунтовавшейся улицей не могли не вызвать реакции. Но она пошла не в русле «либерализма». «Академизм», под флагом которого началось отрезвление, отразил на себе черты обратной политики. Академическое движение вышло филиальным отделением «Союза русского народа»[394]. Появилась «правая» профессура, опиравшаяся на «правых» студентов и получившая покровительство в «правом» правительстве. Наше многострадальное студенчество осталось до конца тем же, чем было всегда: чувствительной пластинкой, на которой обнаруживались настроение общества и ошибки правительства. Ни одна из воюющих сторон его не пощадила, ни одна не постаралась удержать его в стороне от движения, но каждая стремилась использовать его для себя. Течение, которое действительно хотело освобождения университетов от всякой «политики», было смыто напором той волны, которая видела в студентах естественный фланг «освободительного движения», и другой, которая поднимала его во имя реакции.

Так мстила жизнь за военную тактику взрослого общества. От нее страдала более всего молодежь, которая гибла в эпоху освободительного движения, как гибла потом в 1917 году, защищая Временное правительство против большевиков или бросая все для участия в Белом движении. И потому мы не можем досадовать, что она с недоверием и осуждением относится к старшему поколению, которое ее не защитило. Но прямой опасности для государства от студенчества не было. Студенческий Ахеронт производил более шума, чем разрушений, действовал более на нервы, чем на устои порядка. У Ахеронта были силы страшнее.

* * *

Третьим «признаком разложения» называли «фабричные беспорядки». Настоящие беспорядки были не страшны. Они только свидетельствовали о некультурности рабочей среды. Я видал много рабочих процессов. Была одна и та же картина. В известный момент забастовки начинались погромы лавок, кабаков, расхищение того, что было разгромлено, — словом, дикий разгул. Это было печально, но не опасно. С этим полиции и войскам легко было справиться; вожаки рабочих возмущались этой картиной не менее, чем власти.

Опасность была в общем настроении рабочего класса. Она оказалась очень реальна. Без содействия рабочего класса «освободительное движение» не смогло бы добиться такой быстрой и полной победы. Ведь 17 октября дала нам все-таки всеобщая забастовка. Что рабочий класс к этому времени окажется настолько организован и единодушен, что своим выступлением заставит самодержавие уступить, было для освободительного движения такой неожиданной помощью, которой оно тогда само не предвидело. Перед самым 17 октября оно еще в ней сомневалось. И можно было думать, что за такую помощь не жалко было заплатить никакою ценою.

Это бы было действительно так, если бы вся задача сводилась только к капитуляции самодержавия. Но «конституция» была только началом новых порядков, и надо было предвидеть дальнейшее. Для вожаков рабочего класса в ней был первый шаг к революции; в дальнейшем надлежало ее углублять в более благоприятных условиях. Программою-minimum для них была демократическая республика, а дальше — «строительство социализма»; к этому надо было идти вооруженным восстанием. Совершенно иной была программа «Союза освобождения». Самодержавие он хотел заменить конституционной монархией, господством закона и права. Тем, кто так смотрел на дальнейшее, надо было себя сохранить для практического осуществления этой задачи. Ее было невозможно совместить с программою рабочая класса; и потому их союз должен был очень скоро превратиться в борьбу.

Движение в рабочей среде было вполне самостоятельно и началось гораздо раньше «освободительного». Рабочий вопрос неизбежен там, где развиваются капитализм и промышленность; меры к его разрешению только на время смягчают его остроту. Утописты говорили, что его не будет существовать, когда не будет наемных рабочих и вся собственность перейдет в руки государственной власти. Мы, однако, не видим, чтобы рабочий вопрос в Советской России исчез. В Европе же он стал теперь в форме несравненно более острой, ибо безработица есть тоже «рабочий вопрос». Но это задача нашего времени. В России в конце прошлого века ничего подобного не было, а пути к смягчению тогдашнего рабочего вопроса были указаны опытом Запада.

История этого вопроса у нас интересна. Он был поставлен реформами 1860-х годов, переходом России к капиталистическому строю. Чем дальше проникали в жизнь последствия этих реформ, тем рабочий вопрос становился острее. И все-таки его первое время признавать не хотели. «Какой в России рабочий вопрос? У нас нет пролетариата. У нас все рабочие приписаны к сельскому обществу». Были люди, которые искренно были уверены, что «рабочий вопрос» просто выдуман, заимствован из-за границы, как очередное либеральное новшество.

Правительство было умнее этих поклонников патриархальной России; оно признало, что в России есть рабочий вопрос, и пыталось если его не разрешить, то его напряженность ослабить. Но любопытное наблюдение. Казалось, что для самодержавной власти это было легче, чем для конституционного государства. Власть самодержца от обеих враждующих сторон — капитала и труда — более независима. И самое наше общество к ее вмешательству во все стороны жизни привыкло. Удача самодержавия в этом вопросе была бы его новым оправданием. И почему это могло не удаться? Ведь самодержавие сумело в 1860-х годах разрешить несравненно более запущенный, сложный и острый крестьянский вопрос. Но это сопоставление обнаруживает, в чем слабость абсолютизма. Он более пригоден для разрубания гордиевых узлов, для хирургических операций, т. е. для проведения единовременной меры, которая нарушает сложившиеся давно отношения и требует жертвы у правящих классов. Так было в 1861 году. При представительном строе тогда или не было бы настоящей крестьянской реформы, или бы была революция. Но ничего подобного в рабочем вопросе было не нужно. Никто еще не помышлял о национализации всех предприятий. Вопрос должен был разрешаться, как и всюду, социальным законодательством и вмешательством государственной власти на защиту рабочих.

Это было гораздо легче, но здесь был слабый пункт самодержавия. Рабочий вопрос должен был разрешаться прежде всего самодеятельностью и организацией рабочего класса. Государство должно было только ему помогать. Рабочая самодеятельность не только условие силы рабочего класса, но и гарантия порядка в самом государстве. Когда перед рабочими открыты пути защищать свои интересы, они не мечтают о революции; этим поддерживается кровная связь рабочих с государством. Это школа, которая лучше полицейской силы удерживает от беспорядков.

Но именно эта политика представлялась несовместимой с самодержавием. Оно соглашалось для рабочих делать гораздо больше, но иначе. Защиту рабочего класса против хозяев оно брало на себя. Оно накладывало на предпринимателей обязательства более тяжелые, чем те, которые существовали на Западе. Но оно не позволяло рабочим организоваться и сообща отстаивать свои интересы. Программой правительства стало социальное законодательство, как веление самодержавной власти, и запрет рабочих организаций и самодеятельности во имя принципов полицейской идеологии. Министерство внутренних дел не могло мириться даже с тем, что наблюдение за рабочей жизнью и нуждами возложено на чиновников Министерства финансов; оно не раз поднимало вопрос о передаче их в свое министерство.

Это было опасной постановкой вопроса. Выступая в роли всемогущего устроителя жизни, государство брало на себя ответственность за все, чем рабочие могли быть недовольны. Оно претензии рабочих против хозяев благодаря этому окрашивало «политическим цветом»; рабочего вопроса оно не разрешило, но защиту рабочими своих интересов против хозяев превратило в борьбу против власти.

Постепенное превращение фабрик в излюбленный плацдарм политической пропаганды произошло на глазах моего поколения. Раньше этого не было. Политические агитаторы стремились в деревню, но в ней они терпели крушение; она была совершенно невосприимчива к политическим лозунгам и в самодержавии видела не врага, а защитника. Но по мере того, как росло социальное значение рабочего класса, как вырастал капитализм, открывалось новое поле для работы самоотверженных агитаторов, которые в политической работе среди этого класса видели призвание, для которого готовы были жертвовать жизнью. Их успех им дался не даром; много молодых жизней было погублено на этой работе, но ее результаты остались.

В начале 1890-х годов началось экзальтированное увлечение марксизмом; оно захватило и взрослых, и всю «действенную и жертвенную» молодежь, для которой социал-демократия сделалась «верой». Началось сближение студентов и фабрики. Помню восторги, когда первый раз на какой-то студенческой демонстрации появились «рабочие». Сам я был тогда адвокатом, но эти восторги доходили и до меня. Казалось, что интеллигенция для своих политических стремлений нашла, наконец, новую почву в рабочей среде. Знаменем этого явилось создание в 1898 году организованной Социал-демократической рабочей партии, выпустившей свой Манифест, принадлежавший перу П. Б. Струве[395]. А правительство, стараясь оградить рабочую среду от всякой политической агитации и мешая поэтому легальным влияниям, само создавало на фабриках фактическую монополию подпольной социал-демократической пропаганды.

Постепенное развитие социал-демократии в рабочей среде могло не казаться опасно. Перед ней лежал длинный путь. А по мере своих успехов социал-демократия повсюду становится менее непримиримой. Завоеванные рабочими достижения, накопляемые материальные средства, приобретаемое влияние примиряют социал-демократию с основами строя, против которого она сначала боролась. Мечта о социальном перевороте превращается в стремление к эволюции. Но для этого нужно, чтобы социал-демократия в рамках капитализма имела реальные достижения, чтобы ей было и чем в нем дорожить, и на что в нем надеяться. Но именно в России этого не было. Социал-демократия была верой, которая не знала границ. Как интеллигентский радикализм при самодержавии считал программой-минимум Учредительное собрание, четыреххвостку, парламентаризм, так русская социал-демократия в силу тех же причин начинала с демократической республики, вооруженного восстания, Временного революционного правительства и диктатуры рабочего класса.

Завоевание всего рабочего класса утопиями социал-демократии было столь же ненормально, сколь и опасно. Подобные претензии не соответствовали ни удельному весу рабочего класса в России, ни степени его зрелости, ни его опытности в управлении своими делами. Наивные люди воображали, будто успех социал-демократии среди русских рабочих был признаком их «сознательности». Это так же наивно, как заключать о зрелости нашей интеллигенции по легкости, с которой она подчинялась последним рецептам теории. И то и другое свидетельствовало лишь о легкомыслии нашего молодого общества и его беззащитности против демагогов. В Германии, где социал-демократия была организована превосходно и где для пропаганды условия были благоприятны, социал-демократы за много лет не могли завоевать всего рабочего класса. У нас же они завладели им сразу. В этом была наша слабость. Идеи, даже здоровые, когда они приняты преждевременно, могут превратиться в уродство. Так было у нас. В странах сплошной индустрии могла возникнуть теория, что классовые интересы рабочего класса совпадают с интересами всего государства, что поэтому он может быть правящим классом. У нас та же мысль о гегемонии рабочего класса по необходимости превратилась в теорию «диктатуры» рабочего меньшинства, которая могла опираться лишь на насилие. В Европе могли убедиться на опыте, что личная свобода не панацея; что может быть полезно усиление государственной власти. У нас, в стране «деспотизма», свобода была провозглашена предрассудком в то время, когда только она могла дать спасительный толчок нашей жизни. В Европе могли думать, что капитализм себя исчерпал, что он останавливает нормальный рост общества; у нас задача заключалась именно в развитии капитализма, и интересы рабочего зависели от него. В стране, которая ждала только раскрепощения личности и общества от абсолютизма, чтобы воспрянуть с чудесной скоростью, уродливо расцветала идеология стран, «пресыщенных» свободой и капитализмом. Здесь был оптический обман. Идеи, которые на самом Западе представлялись «музыкой будущего», у нас имели успех более всего потому, что для нас они являлись пережитками прошлого, с отсутствием в нем личной свободы, возможности отстаивать свое право и с преклонением перед жестокою властью. Россия с новыми демократическими предпосылками напоминала юношу, применявшего рецепты дряхлого возраста; насмешки над «парламентским кретинизмом» были у нас так же нелепы и вредны, как проповедь отобрания частных земель в стране с необъятными, лежащими втуне пространствами.

Освободительное движение могло дать иную постановку рабочего вопроса в России. Но когда оно началось, рабочий класс уже находился в руках социал-демократии. Его уже учили, что либерализм его непременно обманет, что он должен бороться своими силами один против всех.

Перед «освободительным движением» стояла задача: противопоставить свой идеал правового порядка идеалу социал-демократии. Но это значило бы столкнуться с социал-демократией, ослабить главный фронт, рисковать расколом в освободительном лагере. Это противоречило бы тому решению, которое было принято на конференции. Пока общий фронт был обращен против самодержавия, либерализм не мог спорить с революционными партиями. Рабочий класс и был отдан социал-демократии, ее программе, вожакам и идеологии. Социал-демократия смотрела на рабочих как на уступленную ей «сферу влияния» и не позволяла в свои владения вмешиваться.

Это вызывало во многих смущение. В «Освобождении» от 7 мая 1905 года, в письме к редактору под заглавием «Как не потерять себя», анонимный автор спрашивает: как нам найти доступ к народу, не превратившись в привесок социал-демократии и социал-революционной партии?[396] Этот вопрос тяготел над всеми, кто понимал необходимость либеральной партии, могущей стать властью без революции. Трудность создания ее из невоспитанных политических масс ощущалась острее рядовыми членами партии, сталкивавшимися с действительной жизнью, чем руководителями, ведущими войну только между собой. 31 мая появилась ответная статья П. Б. Струве «Как найти себя». Несмотря на длину статьи, вопрос не был исчерпан. «Но, — неожиданно заявил в конце автор, — продолжать письмо в настоящий момент я не могу; к тому же мои мысли, как человека, живущего за границей, имеют мало цены»[397].

Это замешательство характерно. В лице Струве мы имеем человека исключительной умственной честности; он не мог успокоить себя ссылкой на партийную тактику; ему было нужно сознавать себя правым. Он выставил тезис, будто «революционизм» крайних партий составляет в них не силу, а слабость, не облегчает, а затрудняет им доступ к народу; будто освобожденская программа по своей разумности и умеренности имеет на успех более шансов.

Мысль, достойная идеалиста; интеллигенты судили о всех по себе, по лучшим своим представителям. Но даже если бы это было так, то, чтобы отрезвить рабочий класс от соблазнов социал-демократии, «Союзу освобождения» надлежало вести с ней борьбу в рабочей среде, противопоставлять ей свои взгляды. Если революционерство действительно ослабляло в глазах масс крайние партии, то, чтобы использовать это преимущество, надлежало во всяком случае с ним бороться.

Но этой задачи не взяло на себя ни «освободительное движение» в России, ни его орган «Освобождение» за границей. Этому помешала война с самодержавием.

Стоит пересмотреть «Освобождение», чтобы видеть, что оно не вело борьбы с социал-демократией. Оно избегало обнаружить свое несогласие с рабочими руководителями. Если бы рабочие читали «Освобождение», они в нем не нашли бы материалов для своего вразумления. После 9 января [1905 года] «Освобождение» сочувственно отнеслось даже к демагогу Гапону, называло «замечательным» его письмо к государю[398] и хвалило программу, которую руководители вложили в руки рабочих, несмотря на такие перлы, как «отмена всех косвенных налогов и замена их прогрессивным подоходным налогом»[399].

Нежелание столкновения с рабочими руководителями было еще заметнее в самой России. Интеллигенция в то время пасовала перед демагогами, которые старались уверить рабочий класс, что у него особая миссия в государстве, что только он подготовлен к управлению им; интеллигенция пасовала перед теми, кто внушал рабочим то презрение к свободе и личному праву, которое было вскормлено самодержавием и использовано социал-демократией. Либеральное общество во имя войны этому не противилось и перед бесцеремонностью рабочих руководителей отступало. Е. Кускова вспоминает[400], как во время «банкетной кампании» на банкеты являлись представители «рабочего класса» с требованием, чтобы их на банкет допустили, как они силой занимали чужие приборы потому, что они «рабочие»[401]. Этот мелкий факт интересен как символ. Рабочий класс был вправе настаивать на равном к себе отношении. Но приходить на чужой обед без приглашения, занимать за столом чужие места, считать себя хозяевами потому, что они не хотели быть больше рабами, значило обнаруживать то неуважение к правам других, при котором полная свобода опасна. А либеральное общество отпора этому не давало и места уступало. Оно само выращивало то чванное самодовольство, с которым позднее в Советской России ссылались на свое «пролетарское происхождение» как на оправдание привилегий. Самих рабочих за это винить не приходится; в этом сказалась некрасивая черта человеческой природы, тем более заметная, чем она менее прикрыта воспитанием и которую умели использовать льстецы и демагоги, которые стали так же льстить рабочим, как прежде придворные льстили царям. Но доля вины за развращение наших рабочих лежит на тех, кто все это видел, но принимал во имя борьбы с самодержавием.

Помню последний акт «освободительного движения». В дни октябрьской забастовки 1905 года, одновременно с кадетским Учредительным съездом[402], состоялось в Московской городской думе заседание гласных с представителями разнообразных общественных групп. Это было проявлением уже не только правительственного бессилия, но и общественной паники; наступала анархия. Помню, с каким апломбом выступали там представители стачечного комитета, руководившего забастовкой; они требовали от городской думы немедленно сдать комитету всё управление и капиталы. Это требование должно было быть уроком для общества, показать ему, что его ожидает при победе революции. На гласных впечатление эти заявления произвели. Они поняли, что при всех своих грехах самодержавие им ближе, чем диктатура пролетариата. Но деятели «Освобождения» не смутились; в полемику с этими требованиями они не вступили и своей солидарности с таким рабочим движением не отклонили. Д. И. Шаховской заявлял, что в этот момент надо только еще громче кричать: «Долой самодержавие». А кадетский Учредительный съезд, уже не в атмосфере обезумевшей залы, а хладнокровно обсудив положение, рабочих приветствовал; называл их выступление «могучим и политически зрелым». Конечно, в эти минуты раскол мог спасти самодержавие. И оттого все слагалось так, что рабочий класс, политический вес которого в отсталой России был меньше, чем где-либо, счел себя общепризнанным руководителем общества и свои отдаленные идеалы подлежащими немедленному осуществлению в нашем первобытном и политически младенческом населении.

Такая тактика либерализма в то время могла быть для победы полезна. Но она развращала и ослабляла либеральную партию. Ее военные качества развивались за счет свойств, нужных для мирного времени.

Так как главный фронт был направо, а налево были союзники, то русский либерализм налево не хотел видеть врагов. И в те роковые минуты, когда для спасения конституции надо было защищать ее и против левых, в 1905–1906 годах, либерализм не мог этого делать. Спасать новый строй пришлось его вчерашним врагам.

* * *

Последним самым грозным проявлением Ахеронта были аграрные беспорядки. И опять страшны были не «беспорядки», с которыми правительству справиться было не трудно, хотя и ценой большого пролития крови. Странным было то, что стояло за беспорядками, т. е. повсеместное общее, глубокое и законное недовольство крестьян. Они — наиболее многочисленный и наиболее консервативный класс, естественная опора правительства и порядка. И такими они быть перестали. Роковой исход 1917 года зависел более всего от того, что крестьянство в России оказалось революционно настроенным. Да и позднее невиданный раньше по количеству жертв террор большевиков был вызван именно тем, что они захотели переделать Россию наперекор воле крестьян. Их жестокость, на которую до сих пор никакой другой режим не был способен, объяснялась этой непосильной задачей: сломить массу крестьянства.

В эпоху «освободительного движения», в 1900-х годах, в России был специальный «крестьянский вопрос», притом в такой форме, в какой его не знали в Европе. Правительство, начиная со злополучного царствования Александра III, делало все, чтобы этот вопрос обострить. Но и общественность понимала его односторонне и не умела его разрешить. Так на крестьянском вопросе и споткнулась Россия.

До 1860-х годов на крепостном праве держался весь наш строй. Это право упрощало задачу государственной власти. В сельской России для нее было мало заботы. Администрация, полиция, суд, воинская повинность, сбор налогов, экономическое обеспечение осуществлялись поместным дворянством; оно крестьянами управляло и за них отвечало. Наши помещики давно не были похожи на феодальных владельцев; Павел I был ближе к истине, когда называл их «даровыми полицмейстерами». Но в качестве таковых они облегчали работу государственной власти. Они были даровой «полицией», «судами», «поставщиками» солдат и «плательщиками податей» за крестьян.

Когда в 1861 году было отменено «крепостное право», была уничтожена ось, на которой держалось все старое государство. Пришлось спешно проводить другие реформы: судебную, земскую, воинской повинности, словом, все, что стало придавать России современный европейский характер.

Но хотя с крепостным правом было покончено, «крестьянский» вопрос не исчез.

Реформу 1861 года упрекали за то, что она не была доведена до конца. Это правда. Именно потому, что она была реформой, а не революцией, не 4 августа 1789 года[403], что державшийся на крепостном праве государственный порядок не рухнул, а перестроился, крестьянская реформа не могла быть сделана сразу. В ней должна была быть соблюдена постепенность; приходилось мириться с временным состоянием, выжидая, пока страна к нововведениям приспособится. Деятели реформ были тем и велики, что сумели перестроить здание, не дав ему развалиться.

Но вследствие этого крестьянский вопрос не исчез и должен был разрешаться рядом новых мероприятий. Крестьяне не получили всех прав, которые были у свободных людей; на них временно оставались лежать ограничения, допущенные часто в их интересах и на первое время неудобств не причинявшие. Только долго это не могло продолжаться.

Возьмем несколько примеров. Неотчуждаемость надельных земель была благодетельна в первые годы; она помешала тому, чтобы наделы не перешли в руки богатых и даже в руки прежних помещиков. Но позднее она затрудняла крестьянский кредит и мешала переходу земель в руки умелых. Община в первое время была поддержкой бедных и слабых, спасением их от обезземеления; позднее она легла тяжелой плитой на развитие крестьянских хозяйств, стала источником хозяйственной рутины и «уравниловки». Крестьянское самоуправление, выборные должностные лица, выборные судьи, применение к крестьянам их обычного права, вся их сословная автономия сначала были самым демократическим решением поставленной жизнью проблемы: чем заменить власть помещиков? Пока крестьянство стояло на одном уровне, жило общими интересами и в нем были крепки традиции, такое состояние было для него привилегией. Но когда через несколько лет появилось экономическое неравенство и зависимость одних от других, когда выросло новое поколение, «самоуправление» крестьянского общества показало свои оборотные стороны. Тогда оказалось, что крестьянский мир, по крылатому выражению Н. Н. Львова, есть «бесправная личность и самоуправная толпа»; богатые за «водку» могли составлять «приговоры», а общество — эксплуатировать богатых или уехавших в город крестьян. Обычное право стало предметом купли-продажи. Выборные крестьянские должности превратились в агентов общей администрации, и одни крестьяне своими деньгами и личным трудом обслуживали общие, а совсем не крестьянские интересы. Так прежняя «привилегия» постепенно превратилась в повинность. И так было во всем. Когда-то могло считаться льготой крестьянству, что образование, служебная выслуга, чин переводили крестьянина в высшее звание «личного почетного гражданина»[404]; это даже напоминало прежнюю «вольную». Но что из этого получилось? Все эти преуспевшие люди из крестьянского сословия исключались и, следовательно, прежде всего теряли право на свой земельный надел; чтобы получить диплом по образованию, крестьянская молодежь должна была жертвовать своим правом на земельную долю. Благодаря этому все, что было в крестьянстве выдающегося, что общий уровень перерастало, из крестьянства автоматически исключалось, и крестьянство оставалось низшим сословием, «быдлом», с которым стесняться не было нужды.

То, что было допустимо как временное ограничение, подобно опеке над малолетним, становится нетерпимым, если оно превращается в нормальное состояние. На долю Александра III выпал долг крестьянскую реформу довести до конца, а между тем именно в его царствование это переходное положение крестьян стали рассматривать как драгоценную «особенность» России, один из устоев русского благоденствия. Реакционная идеология этого времени ничем не причинила столько вреда, сколько своей политикой принципиального охранения крестьянской сословности, замкнутости и обособленности. Во имя только того, что крестьяне в 1860-х годах, благодарные за «освобождение», были преданы самодержавию и вязали революционерам «лопатки»[405], правительство поставило задачей оберегать крестьянскую среду от развращающего влияния «цивилизации». Обособленный крестьянский мир был сделан опорой порядка и трона. Дальнейшим шагом было подчинение его прежним его господам — дворянству. Сначала это было только моральным подчинением, да и рекомендовалось в виде «совета». «Слушайтесь ваших предводителей дворянства», — сказал Александр III волостным старшинам на коронации 1883 года[406]. Но на этом остановиться было нельзя. И в 1889 году появляется уже попечительная власть над крестьянством в лице земских начальников из поместных дворян.

И такое положение признавалось нормальным! Основа России, от благополучия и довольства которой зависели богатство и порядок страны, ее многомиллионное крестьянское население было выделено из государства. Добровольно вступить в это сословие было нельзя; зато все люди, лишенные прав состояния по отбытии наказания, обязательно вводились в него. Все преуспевшие образованием или службой механически из него исключались. Крестьянский класс жил по особым законам, по которым не жили другие, подчинялся особым властям, исполнял повинности, от которых освобождались другие. Все крестьяне чувствовали одинаковость своего униженного положения, свое правовое единство и естественно противополагали себя государству, которое в их глазах было делом только господского класса. Стоило где-либо раскачаться крестьянству — и получались массовые, стихийные движения, погромы, аграрные беспорядки, остановить которые можно было только запоздалой присылкою войск в форме карательных экспедиций. Порядок в сельской России держался только инерцией да престижем привычной, исторической власти. Что грозило стране, когда бы и то и другое было подорвано?

Понимала ли, по крайней мере, общественность, на каком вулкане мы все проживали? Если и понимала, то далеко недостаточно.

По разным причинам крестьянский своеобразный порядок и его общинный строй, «бесправная личность и самоуправная толпа» находили сочувствие многих народолюбцев. Чернышевский видел в нем зародыш социализма; Герцен — противоположность мещанскому эгоизму; славянофилы — дорогой им принцип соборности. Народники разных оттенков, изучавшие обычное крестьянское право, с восторгом обнаруживали, что в нем совсем не хаос, а оригинальное правосознание, преобладание «трудового начала» над кровной связью в семейном и наследственном праве. Г. И. Успенский построил свою теорию «власти земли» над крестьянскими нравами[407]. Все это вело к одному: к защите самобытности крестьянства от разложения его капиталистическим строем, к сохранению его обособленности. И недаром лозунг марксистов — пойдем на выучку к капитализму — вызвал именно среди народников разных оттенков такой резкий отпор: он бил в самый центр их мировоззрения.

Есть прелесть в первобытной природе и первобытной культуре; дремучие леса милее расчищенных парков, проселочная дорога поэтичнее асфальтовой мостовой, водяная мельница и деревенская кузница приятнее «гигантов», а сельская хата — дешевых рабочих квартир. Патриархальный быт первобытного общества, с его уважением к старшим, с убеждением, что жить нужно по-Божьи, а не по закону, привлекательнее, чем беспощадный struggle for life[408] капиталистической демократии. И тем не менее жизни остановить невозможно; культура со всеми ее соблазнами и оборотными сторонами сменяет патриархальные отношения, пережитки поэтичного прошлого так же беспощадно, как морщины сменяют румянец. Народники защищали симпатичное, но безнадежное дело.

В 1890-х годах питать эти иллюзии становилось уже невозможно. Официальная теория крестьянской обособленности становилась в такое противоречие с усиленным напором жизни, что в либеральных программах вспомнили старое требование — уравнение крестьян в правах с другими сословиями. Но это еще оставалось только красивою фразой. Общество не отдавало себе отчета, какая сложная перестройка быта за этим скрывалась. Интеллигенция лучше знала европейские конституции, чем причудливую картину крестьянских порядков. Мы говорили «крестьянское уравнение» так же легко, как «долой самодержавие». Но если на место самодержавия мы, не задумываясь, ставили последние слова европейских конституционных устройств, то мы думали, что на место крестьянского «сословия» так же легко станет социальный класс мелких земельных собственников, какой существует в Европе. Но мы не понимали, насколько эта задача сложна. Отменить некоторые крестьянские ограничения было легко: Столыпин и сделал это 5 октября 1906 года[409] в порядке ст[атьи] 87[410]. Но нужно было не отменять, а заменять. Что сделать с общинной собственностью, которая в наших гражданских законах совсем не была предусмотрена? Как организовать в деревне полицию и администрацию, если избавить крестьян от обязанности нести низшую полицейскую службу? Что поставить на место крестьянского обычного права, с его «трудовым началом» и «семейною собственностью»? На это нужно было иметь ответ, которого мы не имели. Когда в мае 1916 года мне пришлось быть в Думе докладчиком по закону 5 октября [1906 года][411], я мог убедиться, как мало мы все, и я в том числе, были до тех пор знакомы с практической постановкой вопроса. Работая над этим докладом, я поневоле кое-чему научился и напечатал об этом в «Вестнике гражданского права» статью, которая совпала с Февральскою революциею[412]. Но защищая в Думе доклад, я мог увидать, как ложно его понимают многие из тех, кто мне возражал. Но подробно говорить об этом не место. Интересней другое. Недостаточное понимание нашей общественностью, в чем состоял крестьянский вопрос, объяснялось всего более тем, что и само крестьянство настоящей его природы не понимало. Для крестьян он давно был подменен другим, более благодарным и наглядным аграрным вопросом. Он, в глазах крестьян, совершенно заслонил вопрос правовой. Трагедия нашей революции вышла именно из того, что не революционная только, а вся интеллигентская мысль пошла в этом отношении за примитивной «крестьянской волей».

Если бы в 1890-х годах спросили крестьян, хотят ли они равноправия, они бы вопроса не поняли. Он превышал правовую их подготовку. В этом непонимании имело значение то, что «преуспевших» крестьян закон удалял из сословия. Если бы доктора, адвокаты, чиновники, офицеры из крестьян были обязаны по постановлению сельского общества служить старостой или десятскими на побегушках у станового [пристава] или могли подвергнуться телесному наказанию по приговору волостного суда, они бы поняли, что значит крестьянское неравноправие. Но все эти преуспевшие категории из сельского состояния выходили; те, кто должны были бы быть естественными защитниками интересов крестьянства, попадали в разряды тех счастливцев, которых беды крестьянского положения уже не касались. Даже столыпинский закон 5 октября, который позволил преуспевшим оставаться в сословии и наделы свои сохранить, освободил их от многих крестьянских тягот и создал в крестьянстве категорию «привилегированных». Крестьянская же масса, сельское быдло, привыкшее быть тем низшим сословием, на котором стояло все государство, мечтало не о равноправии с чуждыми им горожанами.

У него была одна неудовлетворенная жажда — земля. Жадность земледельца к земле — чувство здоровое. Одна из великих социальных опасностей — ослабление этого чувства. В 1900-х годах в крестьянстве это чувство было очень сильно. Оно острее было направлено на приобретение новых земель, чем на улучшение хозяйства на прежних. Быстрого улучшения сельскохозяйственной техники в условиях общественного хозяйства (как общинного, так и подворного) ожидать было нельзя. А стремление к приобретению новых земель было желательно. Оно шло навстречу тенденции крупного и среднего землевладения ликвидировать свои хозяйства и соответствовало государственной необходимости заселять пустые пространства. Но опасность была в том, что здоровая страсть к земле у крестьян приобрела у нас своеобразный характер: превратилась в убеждение, что у них есть особое право на землю их бывших помещиков.

Это поголовное убеждение было связано с крепостничеством. По структуре крепостного хозяйства помещик должен был предоставлять землю крестьянам или кормить их как дворовых; он за них отвечал. Потому освобождение крестьян в 1861 году не могло произойти без обеспечения землею крестьян. В числе упреков, которые делали реформе 1861 года, указывали на недостаток наделов. В этом есть доля правды. Тогда было психологической ошибкой уменьшить надел, находившийся в их фактическом пользовании. Но не это уменьшение породило крестьянское убеждение в их праве на помещичью землю. При быстром размножении населения земли, которой крестьяне владели, все равно не хватило бы. Немного позже, но тот же вопрос о недостатке земли был бы жизнью поставлен. Как говорил в 1-й Думе депутат Петражицкий, земля не резинка, растягивать ее невозможно. Но ведь измельчание земельных хозяйств до невозможности жить на земле — во всех земледельческих странах есть острый вопрос. И тем не менее он не породил в них уверенности, что земля частных владельцев принадлежит мелким землевладельцам. Но зато этот взгляд был у нас. Причина в том, что крепостнические воспоминания были свежи. Правовое положение, которое было сохранено за крестьянами, поддержание сельского сословного общества, крестьянской обособленности, обслуживание одними крестьянами общих нужд государства, как службой в низшей администрации, так и в натуральных повинностях, их оживляли. Если бы все решалось одною крестьянскою волей, земля у помещиков была бы давно отнята. В этом стихийном порыве таилась опасность для государства. Исполнить это желание в порядке, в каком была сделана реформа 1861 года, было труднее. Тогда аграрная реформа сопровождала другую, отмену личной зависимости. В этом было правовое ее оправдание. Для новой экспроприации одного класса в пользу другого такого оправдания не было; налицо была бы только народная воля, мотив недостаточный и очень опасный.

Аппарат государственной власти, пока он не был ослаблен, мог не давать хода таким примитивным желаниям. Но чтобы их совсем устранить, надо было уничтожить причины, которые их создали и питали; надо было отменить крепостнические пережитки в стране. Уничтожить сословную обособленность, освободить крестьян от власти сословного мира, сделать его личным собственником, помогать его тяге к помещичьей земле содействием ее законному приобретению; поощрять мирный переход помещичьих земель в руки крестьян; устранить зависимость крестьянского хозяйства от барской земли, в которую крестьяне были иногда умышленно поставлены в форме чересполосицы и подобных ловушек; защитить арендаторов от произвола землевладельцев; экономически оправдать существование крупного землевладения игрой прогрессивного налога на землю; наконец, использовать тягу к земле для усиления колонизации на свободные земли. Вот в чем состояло решение крестьянского вопроса. Сословный крестьянский вопрос должен был тогда потерять всякое основание. Остался бы только аграрный вопрос, одинаковый для всех состояний.

Здесь лежал путь, которым надо было идти в восьмидесятых годах. Такая политика требовала времени для успеха. Но самодержавие было достаточно сильно, чтобы ее провести даже среди крестьянского нетерпения. Что оно поступило наоборот — грех его и правящих классов. Крестьяне самые мирные все же ждали часа, когда последует новое наделение. Но они его ждали от власти. Пропаганда, которую на этой почве революционные партии вели среди них против власти, утверждала их в правоте их притязаний на землю, но не убила в них веры в царя. Знаменитые слова Александра III волостным старшинам на коронации, конечно, их огорчили; но крестьяне были «терпеньем изумляющий народ»[413] и все-таки ждали.

Когда началось «освободительное движение» и оно поставило крестьянский вопрос, то подход к нему изменился; думали не столько о том, как разрешить его к общему благу, сколько о том, чтобы его разрешение соответствовало крестьянским желаниям.

Свойства земельной собственности вызывают оригинальные построения, утопии и эксперименты. Принципиальные отрицатели личной земельной собственности, сторонники национализации земли, ученики Генри Джорджа, поклонники трудового землевладения, все могли быть убеждены в своей правоте. Крестьянская общая собственность могла дать повод воображать, будто крестьяне, противники личной собственности, считают землю «Божьей», связывая право на нее только с личной ее обработкой. Можно было искренно думать, что крестьяне несут с собой «новое слово», которого на Западе не было, и выдумывать оригинальные построения.

Но вовсе не такие утописты создавали аграрную программу «Освобождения». Не аграрные мечтатели стали объединять своих единомышленников; аграрную программу сочинили политики, поглощенные войной с самодержавием. На свою аграрную программу они смотрели прежде всего с точки зрения интересов этой войны, чтобы вызвать у крестьян сочувствие к конституции. И так как тяга крестьянства к захвату помещичьей земли была несомненна, то деятели, искавшие доступа к крестьянской душе, этой тяге не сопротивлялись. Им ее нужно было использовать; так сама постановка вопроса стала демагогической.

Вот почему освободительное конституционное движение, желавшее сделать право и закон основанием нового строя, пристегнуло к этой программе отрыжку крепостных воспоминаний, т. е. претензию крестьян на помещичью землю. И лозунгом не революционеров, а поклонников демократической конституции стало антигосударственное, нелогичное сочетание слов «Земля и воля». А ведь это та надпись, которую партийные товарищи написали на погребальных венках Герценштейну.

Естественно, что такую программу приняли не без колебаний. Помню заседания общественных деятелей, в которых Мануйлов и Герценштейн свою программу отстаивали. Им предъявлялись серьезные возражения. Требование новых земель в пользу неумелого и неудачного крестьянского хозяйства было аналогично требованию новых кредитов со стороны разоряющегося торгового предприятия; сначала нужно поправить плохое хозяйство. Они отвечали, что заботы об интенсификации крестьянского хозяйства в свое время придут; что положение остро, что медлить нельзя, что необходимо дать «передышку», как иногда нужен кредит и для банкрота, чтобы выиграть время. Но главный аргумент был не в этом; его не раз повторял А. А. Мануйлов. «Если мы не сделаем крестьянам этой уступки, — говорил он всегда, — никакая конституция не удержится; тем более без нее конституции не добьешься. Нам нужно на эту меру решиться; если бы самодержавие было жизненно, оно бы само ее сделало и себя укрепило». Эту угрозу по адресу конституционалистов в 1906 году не раз высказывал Витте. Словом, если эта реформа и была демагогией, то демагогией, необходимой для завоевания конституции.

Все это было логично. Если ценой этой жертвы можно было поднять крестьян за конституцию, оторвать крестьянство от самодержавия, то разве эта цена была бы слишком великой? Если при самодержавии действительно никакой прогресс невозможен, то нельзя же было жертвовать Россией для сохранения помещичьей собственности. Конституционалисты, естественно, на эту жертву пошли. Что эта программа оправдывалась не ее достоинством, а ее соответствием крестьянскому настроению, не скрывало и «Освобождение». В том же № 69/70, где за подписью Мануйлова, Герценштейна и Петра Долгорукова впервые появилась программа[414], которая должна была быть предложена созываемому аграрному съезду[415], было указано, что сопоставление самодержавной и освобожденской программы даст богатый материал для агитации[416]. Это бесспорно. Бездарность и вредность крестьянской политики самодержавия настоятельно требовали противопоставить ей разумную программу. В ней нуждалась Россия; либерализм мог ее дать, не изменяя основным своим взглядам; но выработка ее совпала с войной против самодержавия, и освободительное движение остановилось на том, что ему тактически было более выгодно.

Этот грех был тем больше, что движение понимало, что делало. В № 67 «Освобождения» была напечатана замечательная статья Струве, в которой он предсказывал революцию[417]. «Политика самодержавия, — говорил Струве, — ведет к революции; революция в раздумье, но ее раздумье на этот раз не может продолжаться долго. С Ахеронтом городских рабочих масс она соприкоснулась и спаялась в исторические январские дни[418]. Если этого мало, она подымет против самодержавия сельские низы. У русской революции есть для этого магическое слово. Это простое и могущественное слово — „земля“. Оно сплотит и поведет сельскую Россию…»[419]. Это страшные слова, потому что они рисовали положение верно. Лозунг «земля» был грозным лозунгом, ибо он был магическим; его революция могла подхватить и постоянно подхватывала. Если бы «освободительное движение» понимало, чем ему грозит революция, оно не стало бы так легко бросать в народ этого лозунга. Оно дало бы программу, которую не сумело дать самодержавие. Но в этот момент пойти этим путем значило бы ослабить себя в борьбе с самодержавием, и «освободительное движение» стало само играть опасную карту земли.

Как движение, претендовавшее быть государственным, оно старалось облечь этот демагогический лозунг в приличную форму. Многие искренно думали, будто отчуждение земли «по справедливой оценке» и дополнительное наделение ею крестьян успокоят крестьянскую тягу к земле и предупредят революцию, ибо произойдут в форме законной и мирной. Наивные люди, которые позднее тоже воображали, что можно будет упразднить монархию и сохранить при этом порядок в стране или сломать дисциплину в войсках, увеличив этим боевые качества армии! Такая реформа, как отобрание земель у помещиков, и не столько самое их отобрание, сколько разделение отобранных земель на глазах у крестьян, доступно было бы только исключительному по силе и престижу правительству. В шестидесятых годах его могло сделать русское самодержавие; да и та реформа была облегчена тем, что благо личного освобождения компенсировало недостаточность земельных наделов. Чтобы могло произойти новое распределение земель, не вызвав споров, поножовщины, мести, нужна была власть, которая бы пользовалась исключительною мощью и доверием населения. А эту реформу хотели провести после того, как престиж государственной власти, иллюзия ее непобедимости были бы в глазах населения подорваны ее капитуляцией! Реформа, подобная той, которую проповедовало «Освобождение», могла быть сделана или исторической властью, или такой жестокой властью, как большевистская, которая не жалеет пролитой крови. Но браться за нее либерализму, взявшему курс на законность и право и сознательно ослаблявшему аппарат правительственной власти в стране, было сущим безумием. Программа аграрной реформы оставалась тактическим маневром, не более. Только соображения тактики позволяли мириться и с теми противоречиями, в которых «освобожденская» аграрная программа стояла к либеральному мировоззрению.

Ведь она прежде всего была экономически явным регрессом. Помещичье хозяйство пока давало лучший урожай, чем крестьянское. Сокращение его площади наносило поэтому ущерб богатству страны, т. е. общему интересу. В 1-й Государственной думе в своей прославленной, но малоудачной полемической речи М. Я. Герценштейн заявил, что мелкое землевладение может быть продуктивнее крупного, и сослался на пример Дании и Голландии. Если бы этот довод для России был правилен, насильственный переход к мелкому землевладению экономически мог быть оправдан. И тогда для этого было бы правильней употребить другие приемы; этой цели вернее служил бы прогрессивный земельный налог, а не отчуждение и раздача земель, при которых помещичья земля всегда рисковала попасть в руки худших и ненадежных хозяев. Но дело не в этом; главное, что для России герценштейновское утверждение еще не было верно, что крестьянское мелкое землевладение не было более продуктивным, напротив. Настоящей задачей момента должно было быть поэтому достижение увеличения его интенсивности. И так как были ясны причины, которые продуктивности крестьянского хозяйства не давали подняться, надо было устранить эти причины. В числе их на первом месте стояла необеспеченность и неполнота крестьянской собственности, зависимость крестьян от общины в области землепользования или даже владения. Но освобожденская программа, ничего не сделав против этого зла, принялась в грандиозных размерах колебать принцип собственности, отнимая земли у законных владельцев. В этом отношении аграрная программа в миниатюре предваряла большевистскую практику; то, что она собиралась сделать с помещиками, т. е. с крупными и средними землевладельцами, в пользу крестьян, т. е. мелких [землевладельцев], большевики сделали с кулаками, зажиточными крестьянами в пользу коллективной «бедноты». Освобожденцы, а позднее кадеты не то из тактики, не то из сантиментального сочувствия трудящимся ставили ставку на трудовое хозяйство против крупного, оправдывая эту вредную тактику примерами Дании и Голландии; они клеймили столыпинскую ставку на сильных. Большевики тоже открыли войну против зажиточных крестьян, ставят ставку на бедноту и оправдывают ее теоретическими преимуществами индустриализованных коллективов землепользования. Словом, в обоих случаях из-за доктрины, а в первом случае — даже просто из тактики разрушали принципы, на которых стояла реальная жизнь, не стесняясь тем, что это наносило ущерб национальному богатству страны.

Кадетская программа смягчала этот последний упрек оговоркой, что отчуждение не коснется образцовых культурных хозяйств. Это только показывало глубину нашей наивности. Как будто в момент передела, разгоревшейся жадности, когда поневоле оказалось бы столько обойденных и недовольных, можно было рассчитывать на уважение к культурным хозяйствам! Образчик того, что бы мы получили, мы могли наблюдать в 1917 году. Шингарев провел закон, по которому земля, которую ее собственник не возделывал, могла принудительно поступить в крестьянское пользование. Цель закона была понятна и выгодна для страны. Правовых устоев закон не колебал, так как во время войны реквизиции были привычны и даже легальны. Но что получилось в результате этого закона? Крестьяне стали разрушать экономии, умышленно ставить помещиков в невозможность на них хозяйство вести для того, чтобы потом в своих интересах использовать новый закон. Можно ли было воображать, чтобы в момент давно желанного общего передела земель крестьяне стали бы относиться иначе к культурным образцовым хозяйствам?

Справедливо, что некоторые земли не приносили дохода или что их иногда эксплуатировали только крестьянской арендой. Такие земли пощады не стоили. Но в руках государства было могучее средство, которым оно могло с этим бороться: прогрессивный земельный налог и закон об аренде. Вот что тогда было действительно нужно. Достаточно посмотреть, что сделали налоги с землевладением в Англии, как закон оградил квартиронанимателей Франции, чтобы видеть, как многого можно было бы достигнуть этим путем без противоречия с основами права, на которых стоял социальный строй государства. Надо было только иметь мужество идти этим долгим путем. Но тактика освободительного движения этому помешала; она заставила подчиниться воле крестьян, которые хотели отобрать землю помещиков. Требуя этого, крестьяне размышляли, конечно, не об интересах всего государства; они поступали как те ручные ткачи, которые когда-то разрушали полезные для государства машины[420]. Этих ткачей можно было жалеть, надо было им помочь пережить экономический кризис, но во имя их воли нельзя было разрушать ткацкие фабрики. Крестьянская тяга к разрушению помещичьих хозяйств была явлением того же порядка. Уступать ей было недостойно для государства. Но интересы войны с самодержавием освободительное движение на это толкнули.

Как ни старалось движение придать неразумной стихии принципиальную форму, через нее стихия все же проглядывала, и в аграрной программе сказалась ее реакционная сущность, не будущий идеал, а просто наследие печального прошлого.

Эта программа, во-первых, снова воскрешала сословность. Лозунг «Вся земля — крестьянам» имел хорошую прессу. На Западе ему посчастливилось. Я не раз слыхал от французов, которые с самоуверенностью судили о русских делах, будто России необходимы три вещи — республика, федерализм и la terre aux paysans[421]. Если понимать под «крестьянами» то, что понимают на Западе, т. е. просто социальный класс мелких землевладельцев, которые потому, что они мелкие, являлись и земледельцами, этот лозунг означал бы простое предпочтение мелкого землевладения крупному. В этом нет ничего необычного. При известных условиях в такой форме землевладения есть преимущества экономические и почти всегда — политические; мелкое крестьянство — оплот порядка в стране. Преуспеяния такого мелкого землевладения государство может добиваться различными способами: покровительством мелкому, налогом на крупное, даже крайней мерой, польза которой еще не доказана, — установлением земельного максимума. Если так ставить этот вопрос, он останется вопросом аграрным, не имеющим связи с сословностью. В России он ставился вовсе не так; в России крестьянство было сословием замкнутым и строго очерченным. Это сословие требовало в свою пользу землю другого сословия. Оно — и это было печальным наследием прошлого — себя противополагало другим сословиям и даже всему государству. Эти сословные предрассудки, сословная рознь санкционировались и поощрялись проектом принудительного отчуждения. Пусть это явилось законной карой передовому сословию, которое само в своих интересах когда-то проповедовало крестьянскую обособленность. Оно и пожинало теперь то, что посеяло. Но прошлые грехи сословия не меняли того, что исходная точка реформы лежала в старых отживших понятиях, а вовсе не в тех идеях, к которым освободительное движение в это время стремилось.

Напротив, этим идеям «аграрная программа» противоречила. Основная идея была в господстве и утверждении права, а какое правовое основание можно было бы подвести под эту реформу? Право есть общая норма, которая для всех одинакова; в этой общности ее оправдание и испытание ее жизненности. На какой общей норме можно было построить отбирание земли у одних, чтобы ее дать другим? Когда большевики стали захватывать фабрики, дома и квартиры, выселять жильцов из их помещений, уплотнять их рабочими, все поняли, что это несправедливость. Но когда речь шла тогда об аграрной реформе, которая строилась на том же самом начале, на неуважении к индивидуальному праву, этого не хотели замечать и признавать. Претензии «помещиков» отстоять хозяйства, сохранить свой уголок клеймили как «помещичьи аппетиты». Правда, тогда утверждали, будто отчуждение не коснется самих усадеб, остановится там, где ему скажет правительство. Но раз было бы признано справедливым, во имя «народной воли», допустить пренебрежение к праву собственника, чем и где можно было бы остановить применение этой воли? Большевистская практика шла по дороге, которую задолго до этого проложила освобожденская аграрная идеология.

Другим началом либерализма была самодеятельность личности и свободное общество. Освободительное движение справедливо восставало против гипертрофии государственной власти в России, требовало раскрепощения жизни. А между тем в области аграрной программы вместо того, чтобы идти этим путем, только направляя естественное развитие хозяйства, вместо того, чтобы использовать для его преуспеяния энергии и личные интересы, чтобы предоставить земле самой находить хозяев, поощрять труд и умелость, карать ленивых и неудачливых, освобожденская программа предоставила государственной власти разделить отобранные ею земли между крестьянами. Она предлагала такую неслыханную гипертрофию государственной власти, которая с идеалами либерализма несовместима. Именно с этой точки зрения неоднократно и красноречиво критиковал нашу аграрную программу Ф. Родичев. И опять любопытно, что освобожденский идеал был развит и осуществлен большевистской властью, которая стала единственным собственником земли и стала управлять этой национальной собственностью по своей системе планового хозяйства.

Свою программу освободительное движение, а позднее Кадетская партия облекли в благовидную форму; они ссылались на право государства в экстренных случаях отчуждать частное имущество на общую пользу с вознаграждением, по справедливой оценке. Если, конечно, нельзя отрицать этого права, когда этого требует общая польза, если в ряде случаев этим принципом можно было разрешать даже старые аграрные споры, что признавал и Столыпин в своей речи во 2-й Государственной думе, то оправдывать этим массовое отобрание земель у одного сословия, чтобы отдать их другому для удовлетворения его воли, при этом к ущербу интересов страны, значило превращать право в злоупотребление им. Это была игра словами. Честнее было бы не ссылаться на этот правовой институт, а просто исходить из принципа о неограниченных правах государственной власти, которая будто бы все может и все смеет, т. е. принципиально становиться на позицию нашего самодержавия, а теперь — большевизма. Потому-то аграрную программу я называю отсталой программой. Она могла сложиться лишь в привычной атмосфере государственного деспотизма, а не в понятиях правового режима. Ее и фактически стали осуществлять большевики, показав этим на практике, к чему привели наши теории.

«Союз освобождения» говорил о вознаграждении по «справедливой оценке». Легальное отчуждение немыслимо без вознаграждения; только оно и дает отчуждению правовую основу. Мы знаем, как по общему праву это вознаграждение в случае «отчуждения» тщательно исчислялось. Но эта была лицемерная ссылка. Недаром, когда речь заходила о вознаграждении за отобранную землю, это исчисление сразу менялось. М. Я. Герценштейн всегда заявлял, что справедливая оценка будет ниже рыночной стоимости. Эту мысль воспроизвел позднее кадетский аграрный проект. Если государственная власть всемогуща, она может, конечно, предписать и подобный порядок, точно так же, как может отобрать землю и без вознаграждения. Единственно, чего государство сделать не может, — это превратить в справедливость то, что, по существу, несправедливо. Тот, кто с помощью государства приобретал землю по рыночной цене и у кого потом ее отберут по так называемой «справедливой», не может считать этого справедливым. Когда сейчас большевики отнимают хлеб у крестьян и платят им по такой справедливой оценке, которая ниже рыночной, то это всех возмущает; но они опять-таки осуществляют en grand[422] только то, что мы сами в свое время затеяли.

Защитники освобожденской аграрной программы с торжеством указывают, что эта мера после войны[423] была принята в нескольких европейских государствах. Здесь путаница слов и понятий. Государство может принимать общие меры; может национализировать всю земельную площадь; может установить для всех ее максимум, предоставляя землевладельцу избыток земли ликвидировать, хотя бы в условиях спешности. Применение этих мер после войны основ социального строя не колебало. Но в России освободительное движение его поставило как отобрание земли у класса помещиков в пользу крестьянства. Никакой правовой основы для этого не было; было лишь желание самих крестьян. Но того, чего действительно хотели крестьяне, не могло бы сделать ни одно государство; это могла сделать одна революция.

Крестьяне думали не о максимуме на земельную площадь, не о запрещении на нее личной собственности, как это воображали социал-революционеры, не об обязательных способах ее эксплуатации; они находили, что земля их бывших помещиков должна им перейти потому, что когда-то помещики ими самими владели. Это казалось для них нормальным окончанием старых крепостных отношений. В этой идее, продукте незабытого крепостничества, отрыжке старой сословной России, родившейся в темных головах сельского общества, их стали поддерживать либеральные партии, которые вели борьбу за начала свободы, права и равенства. Для оправдания этой реформы нельзя было ссылаться ни на одно из этих начал, а только на волю народа. Как при неограниченном самодержавии преклонялись перед Высочайшей волей, так волю народа, требовавшего отобрание земли для них, превращали теперь в правовое обоснование. Обществу пришлось скоро увидеть, в какие примитивные формы вылилось это крестьянское мировоззрение, когда его стали приглашать сказать свою «волю»; а при программе, которую в угоду крестьянскому Ахеронту приняло освободительное движение, ему было трудно эту волю оспаривать. Все аргументы, которыми можно было с ним спорить, были «освободительным движением» добровольно покинуты. Главное пожелание Ахеронта, т. е. отобрание земель у помещиков и их отдача крестьянам, было освободительным движением принято. Спор шел о деталях, о вознаграждении. А аппетиты крестьян все росли по мере того, как увеличивались шансы, что их мечты будут исполнены. Несбыточное становилось возможным, а это окрыляло воображение. Стоит пересмотреть в № 77 «Освобождения» протоколы Крестьянского съезда, состоявшегося в июле 1905 года[424], чтобы понять, как переломилось в крестьянских головах учение о принудительном отчуждении по «справедливой оценке» и о верховенстве «воли народа». «Земля — Божий дар, — говорил представитель Харьковской губернии, — захваченный помещиками, которые вследствие этого и пользовались нашим трудом». «Частную собственность необходимо отменить, — добавлял представитель Черниговской губернии, — если вместо чиновников будут править помещики, то станет еще хуже. Еще больше будет грабеж, если богатым будет принадлежать власть. Пример — несчастная Англия». А вот по вопросу о выкупе. Представитель Владимирской губернии заявляет: «Землю надо взять и отдать крестьянам; за что выкуп? Мой прадед был крепостным знаменитого Пестеля, а он отпустил на волю своих крепостных без всякого выкупа»[425]. Представитель Курской губернии заявляет: «Никакого выкупа за землю не нужно. Будет с того, что Александр II взял большие деньги из банка и дал помещикам; скорее с помещиков нужно взять выкуп за то время, когда они владели землей»[426].

Эти «государственные» взгляды, которые без всяких комментарий печатались в «Освобождении», только усиливались по мере того, как Ахеронт собирал свои силы. Они были страшны тем, что были естественны; они соответствовали культурному уровню крестьянской массы, ее правовому сознанию и несправедливости того положения, в котором эту массу держали. Это настроение крестьянства было опасно не для самодержавия, а для всего государства; для борьбы с ним нужны были решительные, но отнюдь не репрессивные и не революционные меры. Исторический долг либерализма был их предложить. Но главным фронтом была тогда война с самодержавием. Ведя борьбу с ним, бороться одновременно и с крестьянским Ахеронтом было ему не по силам; освободительное движение постаралось в своих интересах использовать эту стихию.

Свою Немезиду либералы получили, как и во всем, уже после объявления конституции[427], когда надо было Ахеронт успокаивать. То, что для большинства освобожденцев было только военной тактикой, для Ахеронта было сознанием права. Крестьяне не были удовлетворены завоеванной конституцией; к ней они остались совсем равнодушны. Но зато переходное время давало аграрным демагогам надежду «явочным порядком» добиться исполнения главного своего пожелания. Задачей либерализма должно было быть уничтожение тех причин, которые крестьянский вопрос породили и исказили. Но наследникам освободительного движения было трудно отказаться от того, что ими было объявлено. Свою программу с «принудительным отчуждением» они продолжали отстаивать уже при конституции в Думе, из тех же тактических соображений, что и раньше, только на этот раз желая создать благодарную платформу против роспуска Думы. Так крестьянский вопрос остался орудием партийной борьбы. Заслугу его разрешения или по крайней мере правильной его постановки либеральная общественность этим сама отдала в руки Столыпина. Этого мало. И с его проектом она по инерции продолжала принципиально бороться. Такое отношение к крестьянскому вопросу было самой тяжелой тактической жертвой, которую принес русский либерализм. Эта жертва его не спасла. Принятую им к исполнению крестьянскую «волю» и судьбу этой воли с ее результатами либерализму пришлось увидать уже после февраля 1917 года. Но это вне моей темы.

Глава VIII. Национальная проблема в «освободительном движении»

В политике есть своя логика. Если освободительное движение в войне против самодержавия искало всюду союзников, если его тактикой было раздувать всякое недовольство, как бы оно ни могло стать опасно для государства, то можем ли мы удивляться, что для этой же цели и по этим мотивам оно привлекло к общему делу и неудовольствие «национальных меньшинств»? Ведь постановка национальной проблемы в старой России была одной из самых ее слабых сторон.

Россия была разноплеменной и очень разнородной страной. Некоторые национальности были раньше независимы от России, имели свою культуру, иногда более высокую, и либо были присоединены к России насильственно, либо вошли в ее состав добровольно, чтобы защитить свою национальность против более опасных соседей. Другие народности были низшей культуры, были в ней перемешаны; были области, где одна нерусская национальность притесняла другую, тоже нерусскую. Наконец, были страны, как Финляндия, которые были на особом самостоятельном государственном положении. Словом, национальная проблема в России была очень сложна, не могла быть решена по одному общему принципу, требовала такта и осторожности. Но одно несомненно: национальная проблема в ней имелась, и Россия уже никак не могла считать себя государством унитарного типа.

А между тем по какой-то непонятной аберрации мысли официальная политика находила нужным отрицать эту проблему. Она давала двусмысленные и опасные лозунги вроде «Самодержавие, православие и народность» или еще хуже — «Россия для русских». Ибо если этот знаменитый лозунг эпохи Александра III был направлен против «заграницы» и под «русским» понимал всех граждан Российской империи, то он был трюизмом; если же он давал преимущество «русской» и даже просто «великорусской» народности, как не в меру усердные патриоты стали его понимать, то он был преступен, ибо подрывал единство России. Но официальная политика не ограничивалась провозглашением лозунгов; она с ними сообразовала свои мероприятия и подчас вела прямую борьбу с проявлениями национальной культуры, борьбу, которая ощущалась тем больнее, чем была выше и потому казалась опаснее эта культура.

В значительной степени эта неразумная политика была связана с самодержавием. Не потому, чтобы самодержавие было «националистическим» по природе своей. Скорее напротив. Гордостью и raison d’être самодержавия было именно то, что самодержец стоял выше всех одинаково и все части населения одинаково его сердцу были «любезны». Ведь сама наша династия давно не была русской по крови, не была и по направлению; Александр I русским предпочитал «поляков» и «финляндцев», а Николай I — немцев Остзейских провинций. Но самодержавие не хотело считаться с правами «человека» и «общества» и потому не было склонно делать исключения для той совокупности специальных общественных притязаний, которые связаны с национальностью. Гнет центральной власти давил на всех одинаково и не давал преимущества русским; он угнетал «национальности» не потому, что они были иноплеменны, а потому, что они были «общество», которое должно было иметь один только долг — «повиноваться». Чистое «самодержавие» о «правах» национальностей просто не думало, и недаром роковая для России агрессивная «националистическая» политика обнаружилась всего острее уже при Государственной думе[428]. Старый самодержавный режим мог довольно искренно считать Россию «унитарным» государством, ибо вся Россия одинаково была против воли самодержца бесправна.

Именно благодаря этому та часть русского общества, которая не мирилась с непризнанием за ним прав гражданства и боролась против самодержавия, видела в национальностях только товарищей по несчастью, придавленных общим врагом. Она считала их естественными союзниками в этой общей борьбе и не спрашивала себя: в какой мере оппозиция национальных меньшинств против самодержавия не является оппозицией и против самой России? Подобные опасения считались в то время «маневром» реакции. И потому неудивительно, что когда «освободительное движение» сформировалось перед решительным штурмом, то на состоявшейся в ноябре 1904 года Конференции оппозиционных и революционных организаций Российского государства были приглашены и представители национальных меньшинств, их крайних партий — поляков, литовцев, евреев, украинцев, латышей, грузин, армян, белорусов и финляндцев.

На этой конференции русскому либерализму пришлось определить свою программу по национальному вопросу, и эта программа потом красной нитью проходит до крушения России в 1917 году. В ней многое любопытно.

В сущности, любопытно и то, что эта конференция, где в качестве приглашенных участвовал «Союз освобождения», претендовавший быть широким национальным движением, подчинявший все воле Всероссийского Учредительного собрания, избранного по четыреххвостке, что эта конференция была созвана «финляндской оппозицией» и что «национальное российское движение» было поставлено на одну доску с инородческим. Здесь была какая-то предварительная сдача нашей национальной позиции. Инициаторы этой конференции, финляндцы, одни от этой конференции получили нечто реальное и конкретное, т. е. отмену всех мер последнего времени, нарушавших финляндскую конституцию. Для всех остальных национальностей не пошли дальше принципов, но зато очень двусмысленных и опасных.

Конференция осудила «разжигание национальной вражды» и «русификаторские стремления» нашей власти. Она в этом была, конечно, права, если под «русификаторством» разуметь только стремления денационализировать «инородцев», т. е. насильственно запрещать проявления их культур (в чем официальная Россия была, несомненно, повинна), а не защиту государством русских меньшинств против их денационализации инородческим большинством (чему тоже были примеры). Это положение в общем соответствовало идеям либерализма, т. е. признанию известных прав за личностью и за обществом, которые государство должно уважать и охранять одинаково.

Но на этом конференция не остановилась. Она при участии «Союза освобождения» признала за каждой народностью право на «национальное самоопределение». Так здесь впервые была принята знаменитая формула, которой в России пришлось сыграть такую роль после 1917 года, а в Европе — в эпоху Версальского мира[429].

Эта формула — одно из тех общих мест, вроде «неприкосновенности личности», которые не могут быть принимаемы без оговорок; «неприкосновенность» личности не означает ее права быть выше закона или суда, тем более права делать все, что захочет, не стесняясь с правами других. Это все понимают. Но что значило «право на самоопределение народностей»? В чем граница этого права? Какое его отношение к суверенитету всего государства? Признается ли оно, если народность пожелает отделиться от государства и захватить его территорию? Как быть с меньшинством самой народности, которое государству останется верно? И как «Союз освобождения» совместил это неограниченное право отдельной народности со своим учением о безусловном подчинении воле Учредительного собрания по четыреххвостке, т. е. о подчинении всех воле всего государства? Ведь при широком толковании нового права народностей разноплеменное государство переставало быть живою реальностью. Такой лозунг в том виде, в котором он был принят, был направлен очевидно вовсе не против самодержавия; он мог быть обращен против всякой формы правления, против всего государства, против единства России, т. е. мог быть лозунгом узкого шовинистического сепаратизма. И, однако, он был освободительным движением принят.

В оправдание можно сказать только одно. Освободительное движение наивно, но искренне не предполагало, что отдельные народности России пожелают от нее отделиться. Для такой уверенности было, пожалуй, более оснований, чем для его доверия к благоразумию Ахеронта. Либерализм воображал, что, как только падет самодержавие, национальные меньшинства тотчас же станут «патриотами свободной Великой России» и не будут ставить своих частных интересов выше прав и интересов общей империи. Он не боялся, что этой формулой национальности пожелают разрушить государственную целость России. Вопрос, что в случае такого желания пришлось бы делать России, считался просто абсурдным. Впрочем, так легко смотрели на двусмысленную формулу «самоопределения» не только русские либералы. Во время Версальского конгресса[430], когда этой формулой пользовались против России, я спросил Клемансо: что бы он сказал, если бы во имя права на самоопределение баски потребовали себе независимости? Он усмехнулся: «Я этого не боюсь, не потребуют». Такой фразой удовлетворялся и наш либерализм, забывая разницу между Францией и разноплеменной Россией. Он был уверен, что национальные меньшинства проводят разницу между русским обществом и правительством и что их нападки на самодержавную власть по России не бьют. Либерализм прощал национальным меньшинствам некоторое излишество слов и претензий в уверенности, что их шовинизм исчезнет с водворением нового строя в России.

Такие иллюзии могли быть простительны; в это время среди национальных меньшинств я не помню открытых врагов старой России. Помню врагов самодержавия, а не русского общества. Не думаю, что это было только скрыванием мысли. Единство России имело под собой достаточно реальные экономические, культурные и политические основания. Настоящего сепаратизма не было тогда ни в Польше, поскольку та боялась Германии, ни в Финляндии, которая была в слишком привилегированном положении, чтобы претендовать на независимость, не говоря уже о сепаратизме Армении и Грузии, Прибалтики и тем более Малороссии. Даже националистская политика П. А. Столыпина, так некстати им введенная, хотя и оскорбляла национальные чувства меньшинств, притом тем больнее, что она появилась уже при конституции, нашла поддержку Государственной думы и вызывала горькие чувства по отношению уже к русскому обществу, не сделала эти меньшинства сепаратистами. Все мы помним, что начало войны[431] сопровождалось патриотическим подъемом всех наших окраин и что на их настроение нам жаловаться не приходилось. Вопрос, почему взрыв националистического шовинизма среди наших меньшинств, дошедший до требования отделения от России, возник именно после Февральской революции, т. е. как раз тогда, когда, по мнению наших идеалистов, национальные меньшинства должны были гордиться своей связью с Россией, очень сложен. Но одно все же можно сказать. Принятие максималистической формулы, постоянная боязнь либерального общества оказаться хоть в чем-нибудь солидарным с правительством, вечное перетягивание струн в обратную сторону могли внушить инородческим шовинистам надежду, что либеральные партии их претензиям не будут противиться, что они им уступят во всем. И потому забота о целостности Русского государства, нежелание дать разорвать отдельным народностям последние связи с ним показались для многих нарушением данных им обещаний. Прежние заявления для такого толкования действительно давали оружие. Тогда произошло взаимное разочарование. Замечательные речи на эту тему Ф. И. Родичева, где он со всей силой искреннего и давнишнего убеждения уверял и себя, и других, что сепаратизм полностью исчезнет тогда, когда Россия покажет свое настоящее лицо, служат памятником этой идеологии. Она не могла получить большего удара, чем тот, который она получила от политики, которую стали вести представители «национальностей» уже против новой России. Но зато и национальные шовинисты, которые отрицали за разноплеменной Россией право дорожить своей целостью, в своей собственной среде не признавали прав за меньшинствами, а от России требовали согласия на свое распадение, не были только неискренни, когда ссылались на наши прежние, не всегда обдуманные либеральные заявления.

Но эти претензии отдельных меньшинств не были бы для России опасны, если бы они не находили той поддержки в европейском общественном мнении, которая обнаруживалась в роковые для нас годы. Иногда это сочувствие было корыстное, и тогда возражать против него было нечего. Но иногда оно было и искренним. Самые чрезмерные претензии инородцев считались законными. И за это близорукое и несправедливое отношение Европы к России доля ответственности лежит на нашем либерализме.

Европа плохо знала Россию. Представления о ней, о ее политике шли из двух противоположных источников. Одни — из «официальной» России. Они везде односторонни, а у нас более, чем где бы то ни было; официальная Россия свободы мнений не допускала, и ее представители не только были пристрастны «по должности», но пребывали и сами в неведении того, что в ней происходит. Представительства европейцев в России редко выходили из-под официальных влияний, и у них было мало источников осведомления. Другим источником была русская революционная «эмиграция»; он был не более правдив и не менее односторонен. Подобно всем эмиграциям, она верила, что государственный строй России держится только насилием, что народ бесконечно выше режима, который ему силой навязан, что в тюрьмах и ссылках пребывают лучшие элементы России. Если официальная версия уверяла, что, кроме крамольников, все в России довольны, то эмиграция в 1880-х годах утверждала, что старая Россия накануне взрыва и краха. Мысль, что, как бы правительство ни было плохо, страна его заслужила, отвергалась так же решительно, как и предположение, будто негодная власть могла быть нужной России, что она все же лучше анархии.

Оба представления о России находили сторонников среди лиц соответствующего образа мыслей. Они согласовались с интересами тех, кто их разделял. Официальная Россия находила в Европе друзей, которым дружба с ней была политически выгодна и которые видели в ней осуществление своих идеалов. To же и с лагерем «эмиграции». Ее рассказы о России подтверждали идеологов европейских революционеров и могли служить им оружием в их внутренней партийной политике.

Потому, несмотря на моду, которая была на Россию, на восхищение ее наукой, искусством, вкладом в культуру, о политическом строе России, о том, что ей было нужно, Европа имела противоположные, упрощенные и потому неверные представления. Наконец, многое для нее было слишком чуждо, и она самоуверенно все объясняла по-своему. Достаточно посмотреть, что сейчас Европа говорит о России, чтобы не удивляться прежним «развесистым клюквам».

«Либеральное» движение могло лучше других показать иностранцам настоящую Россию. Оно могло говорить с Европой на понятном для нее языке. Либерализм был на Европе воспитан; его идеалом были европейская цивилизация и порядки; он видел в России отсталую страну, которая должна была пройти те же этапы развития, через которые проходила Европа. Такая точка зрения была ближе к европейскому пониманию, могла ему обеспечить сочувствие тех, кто по разным причинам, сантиментальным или эгоистичным, хотел видеть Россию построенной на европейских началах.

В эпоху «освободительного движения», когда политический вопрос обострялся, русский либерализм мог быть откровением для тех, кто в то время искренно интересовался Россией. Это с его стороны было бы исполнением национального долга; он мог научить Европу отделять интересы России от интересов правительства, если бы умел сам признавать правильной линию правительства там, где оно защищало не себя, a Россию. Так в более трудных условиях он поступает теперь.

Но такая позиция не соответствовала идеологии «освободительного движения». Низвержение самодержавия стояло для него на первом плане; свою внутреннюю тактику оно переносило в Европу. Оно старалось и здесь поддерживать убеждение, что единственный враг России есть ее правительство; всякое слово в пользу его казалось преступлением перед родной страной. Освободительное движение не прошло школы, которую теперь прошла эмиграция, и могло верить в искренность заступничества со стороны наших «друзей». Оно не оскорблялось несправедливыми нападками на русскую власть, не понимало, что под ними скрывается презрение к стране, которая эту власть переносит. Оно их объясняло горячим сочувствием нам. Освободительное движение осталось на позиции безусловного противоположения власти и общества, на утверждении, что страна за свою власть, как за врага, так же не ответственна, как сейчас русские беженцы не ответственны за большевиков. Этому издавна учили революционные эмиграции. Но теперь к общему хору нападок на русскую власть молчаливо присоединилось либеральное «Освобождение». Напрасно мы стали бы искать в нем возражений иностранцам, опиравшимся на нашу революционную прессу. Этим оно солидаризировалось с ней. Стоит посмотреть, как «Освобождение» без возражений перепечатывало вздор, который в европейской прессе писался по поводу 9 января [1905 года], чтобы видеть, что в либеральном понимании несправедливые удары по русскому правительству не задевали России, а только выражали сочувствие ей. Это один пример из многих других. Русский либерализм ради главного фронта жертвовал всем.

Результатом было фантастическое непонимание Европой того, что происходило в России. Либеральные политики Франции чуждое им самодержавие презирали, веря всему, что против него говорится. Но отказываться от него, как от союзника, они не желали. Они совмещали официальную дружбу со скрытым неуважением, как теперь обнаруживает французская мемуарная литература. Это отношение подобно тому, которое создалось сейчас с большевиками. В таком отношении иностранцев к старой России русский либерализм несет свою долю вины, а результаты этого мы на себе испытали.

Чем, как не непониманием, можно объяснить радость союзников, когда они узнали про крушение монархии в феврале 1917 года? Как ни осуждать старый режим, его падение во время войны было гибельно для ее успеха. Но Европа и Франция были о нем гораздо худшего мнения, чем были мы сами, и легкомысленно радовались, что «царизма» более нет. Большевистская власть и ее зверства нашли позднее если не прямую защиту, то попустительство именно в левых «свободолюбивых» рядах; этот лагерь был убежден, что советская власть не может быть хуже царизма. Те из нас, которые против этого возражали, каково бы ни было их прошлое, заносились в ряды малодушных, которые революции испугались и либеральному знамени изменили. Передовой лагерь Европы был в этом так убежден, что, когда в Политическом совещании во время Версальской конференции мы выступили одним фронтом с представителями старого режима, это вызвало смущение и подозрение[432]. Либеральная Европа ради России боялась призрака возвращения к старому.

Практического значения это иметь не могло. Европа не могла нам помочь в борьбе с большевиками; истощенная и утомленная войной, она была для этого слишком слаба, если бы даже и захотела большевизм уничтожить. Если бы мы были для этого достаточно сильны, она была бы с нами, где бы сочувствие ее ни лежало. Политика определяется интересами; со страной считаются в лице тех, кто ей управляет, а не тех, кто из нее убежал. Когда большевики укрепились, им все простили, как простили все Муссолини, простят и Гитлеру, если он победит. Но даже в то переходное время, когда большевики еще не принимались всерьез и вера в нас, как представителей настоящей России, потеряна не была, то давнишнее заграничное представление о старой России, которое мы сами о ней создавали, сочувствие всем жертвам «царизма», готовность за них против нас заступаться, напоминание нам наших же слов о прежних порядках мешали нам защищать ее справедливые интересы. Если результаты нашего доброжелательного отношения к Ахеронту нам пришлось испытать очень скоро, уже после 1905 года, то за нашу политику с «национальностями» нам пришлось расплачиваться много позднее, уже после революции, когда Россию стали рвать на куски.

Было бы ошибочно из этих слов заключить, что я мечтаю о восстановлении прежней Великой России в границах 1914 года. Можно жалеть о том, что случилось, без затаенной надежды на возвращение старого. Не жалеть этого старого я не могу. Было время, когда отпадать от России никто не хотел, ни Польша, ни Финляндия, ни прибалтийские государства. Это показывает, что единство разноплеменной России держалось не только на силе. Нельзя не жалеть, что этими настроениями мы не сумели для общего, в том числе и этих народностей, блага воспользоваться. Чем могла бы быть Россия при хорошем управлении ею! Но раз появились причины, которые заставили ее народности пожелать и охранять свою независимость, с этим надо мириться, как с заслуженным последствием нашей собственной неумелости. И если я жалею о том, что это случилось, то не скорблю, что поправить это теперь невозможно. России не нужно увеличения ее территорий. Мы полезнее этим народностям, чем они смогут быть нам. Только если бы эти новые государства сами по каким-либо новым причинам пожелали бы соединиться с Россией, вопрос об этом мог быть поставлен. Россию интересовать в будущем будет одно — судьба в новых странах ее собственных национальных меньшинств. К этому она, как и все страны Европы, конечно, равнодушна не будет, когда будет иметь для этого достаточно сил.

Но развивать этого я сейчас не хочу. Я только вспоминаю о прошлом. История национального вопроса в России — иллюстрация ошибок как власти, так и ее победителей — либерального общества. Как во всем, их борьба между собой оказалась причиной нашей политической катастрофы.

* * *

У «освободительного движения» в самом разгаре его появился новый непредвиденный и сильный союзник. Японцы нам объявили войну[433]. Каждая война сугубою тяжестью ложится на власть, тем более на нашу, которая была повинна и тем, что войну сама провоцировала своей неумелостью, и тем, что готова к ней не была. Эта война, грозившая нам потерей влияния на Дальнем Востоке, выгонявшая нас из Тихого океана, была началом тех дальневосточных потерь, которые мы сейчас при большевиках наблюдаем. Сейчас наше либеральное общество к этим потерям очень чувствительно. Тогда было другое. Японцы казались нашим союзником против самодержавия, и на их нападение либеральное общество ответило почти сплошным «пораженчеством».

Я не думал, что кто-нибудь помнивший это время это бы настроение стал отрицать. Но я ошибся. Самые представительные фигуры тогдашнего либерального лагеря с этим решительно не согласны. «Пораженцами тогда были не мы», — заявляли «Последние новости» в 1928 году[434]. В январе 1934 года они же пишут: «П. Н. Милюков и его пресса с самого начала Японской войны стали на „определенно оборонительную точку зрения“»[435]. Наконец, в № 57 «Современных записок»[436] уже сам П. Милюков отрицает пораженческое настроение русского либерального общества в 1905 году и думает, что я о других судил только по себе самому[437].

Пораженческие настроения отдельных индивидуальностей, конечно, не имеют значения; я говорил об общем настроении тогдашней либеральной общественности. И продолжаю утверждать, что оно было тогда пораженческим и что сам Милюков не представлял исключения.

Конечно, надо согласиться в словах; я не предполагаю, что легальная пресса этого времени могла открыто радоваться победам японцев. Ясно, что во время войны этого не бывает; либеральная пресса, как теперь говорят «Последние новости», занимала определенно оборонческую точку зрения и даже за наши неудачи изливала патриотическое негодование на правительство. Иначе быть не могло. Дело не в том, что писалось в легальной прессе этого времени, а в позиции, которую либеральное общество занимало и которая определяла его поведение, слова и даже молчание. Надо только не скрывать того, в чем признаться не хочется.

Позднейшие события либерализм от пораженчества излечили. В эпоху Великой войны[438] либеральная оппозиция не подумала использовать внешние затруднения для борьбы с «ненавистною» властью. И сейчас, в эмиграции, внешние унижения Советской России воспринимаются большинством как несчастие, и только исключения желают победы над ней Японии, Польши или Германии. Даже предположение, что в самой России, может быть, ее разгрома желают, как единственного выхода из-под советского гнета, не превращает перспективы русского поражения в радость от удара по власти Советов. Пораженческие настроения стали настолько чужды либерализму, что он не только негодует, когда их видит в других, но стал отрицать их и в своем прошлом. Но я не понимаю, зачем это делать? Пораженческую страницу истории нашего либерального общества нельзя ни уничтожить, ни скрыть. Правильнее стараться ее объяснить.

Пораженчество, как его ни осуждать, не исключительно русское настроение и не только определенной эпохи. В разных степенях оно существовало издавна и всюду. Маленький Герцен («Былое и думы»), узнав, что бывший у его отца в гостях французский эмигрант сражался в русской армии против Наполеона, не мог скрыть удивления: «Как вы, француз, и сражались против Франции?» Эмигрант оказался достаточно находчив, чтобы похвалить мальчика за его «патриотические» чувства. После ухода гостя отец, конечно, сделал сыну разнос: «Не говори о том, чего не понимаешь». Это был единственный правильный совет. К сожалению, отец на нем не удержался и объяснил, «что из любви к Франции этот господин сражался против узурпатора Наполеона». В этом объяснении маленький Герцен, конечно, не мог понять ничего. Пораженчество требует сложной идеологии, которая доступна не всем.

Французская эмиграция при Наполеоне довела свое пораженчество до участия в войне против своего же отечества. На это способны не все. Но зато пассивное пораженчество, т. е. простая радость неудачам своей же страны, распространена больше. Она иногда бывает трагична. В 1904 году по Москве ходила фраза, будто бы сказанная Б. Н. Чичериным незадолго до смерти: «Ужас в том, что мы не смеем желать победы России». Не знаю, была ли эта фраза действительно сказана, но Чичерин в своих воспоминаниях говорит то же о Крымской войне[439]. Это и есть пораженчество. В основе его лежит предпосылка: внешние неудачи России принесут ей меньше вреда, чем продолжение режима, который в ней существует. Так ли это — простой вопрос факта. Но за самое рассуждение никто не имеет права других осуждать; все иногда так рассуждали. Те, кто сейчас, при большевизме, клеймят пораженчество, были пораженцами в 1905 году; те, которые громили его в 1905 году, стали пораженцами при большевиках. И для объяснения нашего прошлого пораженчества во время Японской войны не лишено интереса и то, что если Японская война не была предотвращена, то потому, между прочим, что ее хотел Плеве по соображениям внутренней политики, для торжества над «освободительным движением». Если временщик той эпохи видел в войне средство спасти заколебавшийся под общим напором режим, то в этом лежит оправдание тем, кто по той же причине не хотел успеха этому средству. И, наконец, является смягчающим вину обстоятельством, что интересов России в Японской войне наше политически недостаточно развитое общество не понимало и видело в них интересы совсем не России, а только режима и его паразитов.

Но какие оправдания ни находить пораженчеству, оно тогда было фактом. Конечно, были отдельные лица и среди либерального лагеря, которые искренно желали победы России, но общее настроение, которое влияет и на отдельных людей, было обратно. Пусть демонстративная радость от японских побед публично не выражалась, хотя были слухи и об этом, например о телеграмме студентов микадо[440], и что характерно — либеральное общественное мнение за эту фантастическую телеграмму не негодовало, как за измену России. Но зато либеральное общество определенно враждебно относилось к патриотическим выступлениям этого времени и находило, что нужно от них прежде всего «отмежеваться». К военным поражениям оно относилось так, как будто их терпело только правительство. Если вспомнить настроение начала Великой войны, не только в публичном заседании Думы 26 июля [1914 года][441], но и во всех левых общественных организациях, то становится непонятным, как можно при сравнении с этим наше старое пораженчество отрицать. После гибели А. М. Колюбакина в начале войны я написал в память его несколько слов в «Русских ведомостях»[442]. В них я специально подчеркивал разницу между пораженческим настроением общества во время Японской войны и тогдашним. «Русские ведомости» без всяких оговорок напечатали эту заметку, и ни от кого я тогда упрека не встретил. Напротив, многие меня именно за это одобрили. И потому теперь, через 30 лет, можно правду, хотя и печальную, не отрицать.

У нас, впрочем, есть источник более объективный, чем личные воспоминания. Это заграничный орган «Освобождение». И он вскрывает всю правду.

В первом «Листке „Освобождения“» (24 февраля 1904 года) появилась статья — «Письмо к студентам» за подписью Струве. Автор, не покидая борьбы с самодержавием, еще не рекомендуя во имя войны забыть внутренние распри и идти на помощь правительству, т. е. не предлагая позиции, которую русский либерализм открыто занял в 1914 году, все же решился высказать мнение, что патриотическое воодушевление страны, вызванное войной с внешним врагом, совместимо и с либерализмом, и даже с борьбой против самодержавия. «Не бойтесь быть патриотами, — говорил Струве, — не смущайтесь тем, что интересы России отстаиваются ненавистной для всех нас властью; не расходитесь с народом в его патриотическом воодушевлении; не предавайте армию, русских солдат, которые вызваны силой вещей проливать кровь и гибнуть». И Струве рекомендует в качестве лозунгов военного времени кричать: «Да здравствует Россия! Да здравствует армия! Да здравствует свободная Россия!»[443]

Это письмо, конечно, показывает, что сам Струве пораженцем не был; но потому он и был исключением. Характерен отклик, который вызвало это его выступление. Его выразителем был как раз П. Н. Милюков. В письме к редактору (7 марта 1904 года) он высказал недоумение перед советами Струве[444]. В «Освобождении» был оглашен характерный случай. На Московском земском собрании при чтении «патриотического адреса» находившийся в публике студент остался сидеть. Профессор Московского университета Зограф усмотрел в этом враждебную демонстрацию и набросился на него с упреками, крича: «Вы русский или не русский!» Этот банальный пример шовинистической нетерпимости дал повод П. Н. Милюкову развить свою аргументацию. «Пока Зографы, т. е. патриоты в кавычках, — объясняет он, — кричат: „Да здравствует Россия и да здравствует армия“, мы кричать этого не можем. Мы решительно не хотим, чтобы здравствовала та Россия, в которой Зографы „тащут и не пущают“. Мы ничего не имеем против армии[445], но пока она будет „кулацким символом русского нахальства“ и безответственной жертвой Зографов русской внешней политики, мы не станем кричать „Да здравствует русская армия“». И как вывод С. С., т. е. П. Н. Милюков, советует и во время войны повторять испытанный лозунг — «Долой самодержавие».

Все элементы пораженчества находятся в этой статье. В момент серьезной войны с внешним врагом, когда на карту были поставлены национальные интересы России и когда за них на фронте проливали не чернила, а кровь, когда для успеха войны патриотический подъем страны был необходим, в этот момент руководители либеральной общественности порицали возгласы в честь армии и даже России, а рекомендовали кричать только: «Долой самодержавие»! Это позиция, которую в 1916 и 1917 годах из тех же побуждений и тоже для пользы России рекомендовали те, которые в тылу войны стремились создать «широкое политическое движение» и упрекали кадетов Прогрессивного блока[446] за то, что они от правительства не «отмежевываются» и дают повод себя с ним смешать.

Так в 1904 году на страницах «Освобождения» столкнулись два противоположных направления одного и того же либерального лагеря, оборонческое и пораженческое. И надо признать, что формальная логика была на стороне П. Н. Милюкова, не Струве. Сам Струве не решился договорить свою мысль до конца и во имя войны с японцами рекомендовать прекращение войны с самодержавием. Он писал в том же номере, что «Плеве для России опасней, чем японцы». Если принять это утверждение не за полемическое преувеличение, а за справедливую оценку момента, т. е. если продолжать считать войну с самодержавием главным фронтом, победа на котором важнее победы на второстепенных фронтах, то равнодушие к временным неудачам на второстепенном, Японском фронте было последовательно. Потому сам Струве мог противопоставить логике Милюкова только ссылку на «потребность национальной солидарности», на свое «настроение», на «инстинкт». И в этом вопросе общество пошло за П. Н. Милюковым, а не за Струве. В № 43 Струве признал, что его письмо к студентам вызвало «резкие возражения»[447], а в № 45, после нового письма Милюкова[448], он заявил, что «с точки зрения холодного политического расчета его позицию нельзя оправдать», и только ссылался, что «санкция расчета не представляется ему в политике ни достаточной, ни верховной, и что он искал опоры для политического расчета в моральном чувстве»[449]. Так Струве принужден был капитулировать перед общественным настроением. Я помню это настроение и потому капитуляции не удивляюсь. В том-то и дело, что передовая Россия, что бы ни говорили сейчас, была почти сплошь пораженческой, и Струве с этим приходилось считаться.

А между тем к первоначальному заявлению Струве можно было бы применить слова Талейрана: «Méfiez-vous du premier mouvement, c’est le bon»[450]. Вопрос был глубже, чем он казался для тех, кто свою стычку с самодержавной властью считал главным фронтом этого времени. Как и во всех подобных же случаях, следовало думать не об этой стычке или, вернее, не только о ней. Следовало подумать если и не о вечных интересах России, [то] о задачах той власти, которой придется стать на место самодержавия и ведать дело России. Пораженческие настроения такой народной власти создать не могли.

Пораженческие настроения могут быть объяснимы. От поражения дурного правительства страна иногда может и выиграть. Крымская неудача привела к эпохе Великих реформ, как Японская — к конституции 1905 года[451]. Б. Н. Чичерин писал, что несчастные войны вообще, а в России особенно часто приводят к благу побежденную страну. Судьба правительства и судьба страны не всегда тесно связаны; это может быть правильно. Но это может быть только при непременном условии, что в военных несчастьях обнаруживалась бы негодность только правительства, а не самой страны, не народа, не культурного общества. Крымская война, которая считается образцом счастливой для побежденных войны, показала негодность старой административной машины России, но зато обнаружила и тот высокий народный дух, о котором свидетельствовали «Севастопольские рассказы» Толстого. Народ, который равнодушно и даже радостно принимал бы поражения от внешнего врага, не хотел бы из политических соображений против него защищаться, был бы деспотизма достоин; деспотизм был бы нужен и полезен ему, чтобы его от самого себя охранить.

Если поражение, полученное от Японии, привело к благу России, то потому, что пораженцем был не народ, а только большинство интеллигентского русского общества. Зато оно в своем пораженчестве шло очень далеко. У меня в памяти застряло воспоминание. Я был у М. Горького в день начала войны с Японией. Я сообщил ему весть о ночном нападении на наши суда. Он пришел в буйный восторг: война! Он радовался этой войне не потому, что ожидал нашей победы; напротив, он не сомневался, что это начало революции, полной анархии в государстве. «Вы увидите, — говорил он, — будут взрывать фабрики, железные дороги, жечь леса и помещиков и т. д.» Так смотрел на предстоящий нам военный разгром один из тогдашних властителей дум нашей радикальной общественности. Зато настоящий народ смотрел совершенно иначе. Он войны не понимал и, конечно, ее не хотел, но и нашим неудачам не радовался; он не видел в них поражения только правительства. Он с нетерпением ждал наших побед, и наши политические вожди опасались, что победы могут его развратить, примирить с нашей властью. Я помню свои встречи с крестьянами и откровенные разговоры с ними; они не понимали, зачем мы воюем за «арендованную землю»[452], но зато хорошо чувствовали, что «наших бьют», оскорблялись и огорчались нашим неудачам; злорадствующих слов при них никто произнести не решился бы. Они не оправдали предсказания Горького; не начали жечь фабрик и взрывать железные дороги. Это здоровое народное настроение и могло привести к тому, что военные неудачи 1904 года заставили провалившуюся власть уступить, т. е. заставили ее поверить народу, его благоразумию и патриотизму. Либерализм пожал свою жатву на чужом настроении.

Вот почему здравая тактика, даже продиктованная тем холодным расчетом, от которого по малодушию Струве отрекся, должна была бы побудить русскую общественность не терять в эти минуты своей солидарности с народными чувствами. Я говорю только о нашей излюбленной «тактике». Ибо если бы в это время передовая общественность и по существу была настроена иначе, и свой главный фронт видела бы не против самодержавия, а за Россию, то все события после 1905 года пошли бы иначе. Поведение либерального общества в этот решающий год оказалось бы иным и принесло бы иные последствия.

Так «освободительное движение» закончило деформацию русского либерализма. Бисмарк говаривал, что ничто так не развращает политических партий, как долговременное нахождение в оппозиции. Ведь в конституционных странах даже краткое пребывание во власти многому учит; а возможность к ней снова вернуться удерживает оппозицию от слишком односторонней критики и слишком легкомысленных обещаний. Это кладет на партии отпечаток серьезности. В России либеральное течение казалось обреченным быть вечною и безнадежною оппозицией. Либерализм стал, по существу, оппозиционною категорией. Либеральная власть с либеральной программой казалась в России «contradictio in adjecto»[453]. Даже в эпоху либеральных реформ, как в шестидесятые годы, либералы не переставали вызывать подозрение власти. В нашей истории они проскакивали временным метеором и часто в замаскированном виде.

Это издавна развращало идеологию либеральной общественности, отчуждало ее от власти, заставляло в ней видеть природного врага и, как последствие этого, приучало к систематическому осуждению всех начинаний, исходивших от власти, к предъявлению к ней требований заведомо неисполнимых. Русский либерализм давно этим страдал, как профессиональной болезнью. Но «освободительное движение» все эти свойства либерализма усилило и обострило. Борьба, направленная на свержение самодержавия какой угодно ценой в союзе с какими угодно союзниками, оказалась такой развращающей школой, что либерализм вышел из нее неузнаваемым. Либеральные деятели прежнего типа, которые еще верили в разумность и добросовестность исторической власти, готовы были сотрудничать с нею для совместного проведения либеральных реформ, стали исчезать с политической сцены. Одни отходили от всякой политики или, боясь Ахеронта, уходили в охранительный лагерь; другие по необходимости усваивали новую идеологию освобожденцев. Прежнего, знакомого типа либерального деятеля, которые бывали у власти, больше не оставалось. Освободительное течение их уничтожило и похоронило.

Это имело роковые последствия для результатов победы над самодержавием. Среди передового русского общества было много честных и хороших людей; было много знаний, талантов, энергии и бескорыстия. Но в нем не было ни уменья поддержать власть на хорошем пути, ни способности самому управлять государством. Этого не могли делать партии, который заключили союз с Ахеронтом и уступали во всем антигосударственным силам; партии, для которых всякое соглашение с властью казалось изменой. Для либералов, воспитанных освободительным движением, создалось безвыходное положение. Они не могли стать правительством при монархии; этого не позволяло их отношение к Ахеронту. А когда, как в 1917 году, их привел к власти сам Ахеронт, он их тотчас и смел. Так освободительное движение обрекло на бессилие будущих победителей самодержавия; они могли привести к революции, но либеральной власти создать не могли.

И что хуже — они этого не понимали; не понимали, насколько им самим нужно соглашение с властью для защиты себя от своих новых друзей и союзников. Они не понимали, что та максимальная программа, с которой они свергали самодержавие, не может в случае победы стать программой правительства. Они еще не научились тому, что даже партийное правительство принуждено к компромиссу с побежденным им меньшинством, что программа партийного правительства не должна быть непременно программою партии. Опыт научил этому на Западе. А у нас еще наивно считали, что выборы по четыреххвостке выражают всегда настоящую волю народа и что всякая партия, пришедшая к власти, должна считать свою программу для себя обязательной. Компромисс — основа конституционной жизни на Западе — нам казался изменой.

Так освободительное движение сыграло в нашей истории двойственную роль. То, что оно сломило самодержавие, которое само гибло и в своей гибели могло унести с собою Россию, — историческая заслуга его и его вожаков. Стоит представить себе, что бы было, если бы самодержавие существовало во время Великой войны! Освободительное движение было счастливой страницей нашей истории и дало России шанс к ее возрождению. Но оно в то же самое время было болезненным процессом, каким бывает затяжная война. Последствия такой войны даже для победителей изживаются очень нескоро. Для России было бы гораздо полезнее, если бы ее развитие шло медленно по мирным путям шестидесятых годов, т. е. инициативою исторической власти, пока самодержавие без скачков и потрясений, «самотеком», не превратилось бы в конституционную монархию. Это был бы более длинный и более серый процесс, без ярких красок и драматических эпизодов; это был бы один из тех скучных периодов, которых не любит история. Война всегда кажется интереснее и остается в памяти дольше, чем события мирного времени, как болезнь заметней, чем прозаическое здоровье. Без «освободительного движения» не было бы популярных любимцев и тех военных легенд, которые выдаются за правду. Герои мирного времени совершенно другие, для поверхностных взглядов толпы — незаметные. В военное время легче блистать и составлять себе громкое имя, иногда без всякого права на это.

Россия в начале XX века пошла этой эффектной, но полной соблазнов дорогой. В истории надо искать причин, а не виноватых. Причиной этого злополучного уклона нашей новейшей истории было самодержавие. У него все было в руках, чтобы обойтись без войны. Примирение власти и общества, возвращение самодержавия на героический путь Великих реформ зависели тогда от него. Последний несчастный наш самодержец этого не захотел и сам начал войну со страной.

Он был побежден, но тогда, когда все было в руках его победителей, они уже не сумели этой победой воспользоваться. Долгая война их развратила, и они не смогли заключить разумного мира.

Так самые последние годы монархии стали поучительны и драматичны; они напоминают двух непримиримых врагов, которые схватились на краю обрыва, в который и свалятся вместе. Но до 1905 года Россия была полна оптимизма. Самодержавие проигрывало тогда неправое и безнадежное дело. Как у всех обреченных режимов, все оборачивалось против него. Его губили не только враги, не только безрассудные льстецы и поклонники, которые больше всех в гибели его виноваты. Его помимо воли губили и те разумные люди, которые указывали ему верные пути для спасения. Ибо если такие советы отвергнуты или не доведены до конца, то они наносят режиму последний удар. И людей, которые не могли спасти режима потому, что их не послушали, обвиняют тогда в том, что они его погубили. Все это мы увидели в последние годы самодержавия.

Отдел третий. Уступки и падение самодержавия

Глава IX. Витте как идеолог либерального самодержавия

Первым человеком у власти, который понимал, в какой тупик заводят самодержавие его слепые сторонники, который сделал попытку вернуть самодержавие к его историческому долгу перед Россией, но вместо успеха ускорил развязку, был С. Ю. Витте.

Витте был одной из тех самых замечательных фигур последнего времени; ее можно назвать и трагической. Даже его враги признавали его исключительные государственные дарования. О нем вспоминали всегда, когда ждали чуда; его одного считали на это способным. Никто не может отрицать и следа, который его короткое пребывание у власти оставило в жизни России. А между тем у нас, где государственных людей оказалось так мало даже среди тех, кто сам был о себе очень высокого мнения, Витте оказался всеми отвергнутым. После его падения все боялись его возвращения к власти; пустые слухи об этом заставляли тревожиться. Когда он умер в начале войны[454], кроме близких людей, никто о нем не пожалел; скорее напротив. Французский посол Палеолог сказал государю, что со смертью Витте «потух источник интриг», и государь с радостью с таким суждением согласился[455]. Сам он не нашел даже нужным сделать после его смерти общепринятый жест, прислать венок или выразить вдове сожаление. Он только приказал опечатать бумаги. Не лучше оказалось отношение к Витте и либерального общества. Это общество при жизни Витте чуждалось его. После 17 октября 1905 года[456] никто его не поддержал. Кадеты старались свалить его еще до 1-й Государственной думы, и когда, накануне созыва Думы, он был отставлен[457], с торжеством приписывали эту победу себе. После роспуска 1-й Думы я слышал, как на октябристском собрании в Москве октябристский оратор А. В. Бобрищев-Пушкин заявлял, что имя графа Витте, как «политически нечестное», навсегда вычеркнуто из истории России; и такое заявление по адресу автора [Манифеста] 17 октября поддерживалось оглушительными аплодисментами на собрании Союза 17 октября! Подобных иллюстраций можно было бы привести без конца. Витте пришелся решительно всем не ко двору; отвергнутый властью, он был отвергнут и обществом и умер, всеми покинутый.

Чем заслужил Витте такое к себе отношение? Если взять литературу о нем, нетрудно увидать главный упрек, который с разных сторон ему делали. Его укоряли за неискренность, за неправдивость, за двоедушие; его считали способным на все для карьеры; его постоянно заподозривали в коварных подвохах. Если бы это было справедливо, судьба Витте не была бы трагедией; она была бы им заслужена; ее приготовила бы ему

О ты, столь чтимая у древних Немезида[458]!

Но дело было совсем не так просто.

Было бы самонадеянно с моей стороны брать на себя защиту такого человека, как Витте. Его защитит та история, которая прочно забудет многих из торжествующих его порицателей. Я не претендую давать и простой его характеристики. Моих личных впечатлений для этого мало; они односторонни. Я Витте часто видал и в условиях, благоприятных для откровенной беседы, но познакомился с ним только в 1907 году, когда он был уже в опале. Я не знал его в эпоху его всемогущества. Это имеет свою хорошую сторону: он мог со мною быть вполне искренним. Ему нечего было ни меня опасаться, ни передо мною рисоваться; я не мог ему ни помочь, ни повредить. Никому из нас не могло прийти в голову, что я когда-нибудь о нем буду писать; он мог показываться мне без прикрас и говорить то, что думал. Но зато и я не мог наблюдать его поведения у власти, возможного расхождения его слова и дела.

Общение с ним не подтверждало ходячей мысли о его «двоедушии». Напротив: он был вспыльчив и резок, в спорах часто неприятен; недостаточно собою владел, чтобы скрывать свои настроения. В нем было мало придворного и даже просто светского человека. Двоедушные и умелые карьеристы бывают другими. И общепризнанный упрек в двоедушии и даже предательстве я объясняю другим; я вижу в нем поучительный результат власти над умами «шаблона». «Шаблоны» существуют для всех направлений. Для обычных наблюдателей отступления от шаблонов представляются столь неожиданными, что они их не понимают, а потому часто в искренность их и не верят. А Витте как раз не подходил под шаблон ни «консерватора», ни «либерала». Он совмещал черты, которые редко встречаются вместе, и этим приводил своих сторонников и врагов в недоумение: «Когда же он искренен, и где он хитрит?» А оригинальность его была в том, что он совсем не хитрил. Его политический облик, место, которое он мог занять в нашей истории, не укладывались в шаблонные представления. Если бы нужно было определить его какой-либо формулой, я бы назвал его последним представителем «либерального самодержавия», каких мы видели в эпоху 1860-х годов. Он олицетворял собой то, что в обреченном на гибель, разрушающем себя самодержавии еще оставалось здорового и что могло спасти ему жизнь. Кипучая деятельность Витте представляется как бы последней борьбой этого государственного организма со смертью.

Я невольно сопоставляю его со Столыпиным. Это сопоставление возмутило бы и того и другого; они ненавидели друг друга, и мало было людей, которые по характеру были так непохожи. Но в их судьбе было нечто общее. Оба были последними ставками погибающих порядков; оба были много крупнее своих самодовольных и победоносных критиков и противников; оба были побеждены ими на несчастье России. Витте мог спасти самодержавие, а Столыпин мог спасти конституционную монархию.

В 1850-х годах самодержавие дало доказательство своей жизненности. Оно не связало своей судьбы с порядком, основанным на существовании привилегированного класса — дворянства — и порабощенного им крестьянского населения; оно начало ряд глубоких реформ, превращавших постепенно Россию в современную демократию. Реакция 1880-х годов пыталась остановить этот процесс, вернуть Россию на покинутый ею путь, и этим подставила себя под удары истории. Спасти самодержавие можно было лишь тем, чтобы вернуть его к традициям Великих реформ, связать его с той новой Россией, которая на этом пути уже создавалась и крепла. Самым ярким представителем именно этого направления и оказался Витте.

Критики Витте часто указывали, что в его политике не было плана. Если бы это было верно, это было бы только лишним примером того, как гениальная интуиция у практика заменяет доктрину; такова, по Ключевскому, была реформа Петра[459]. Но поскольку я Витте знал, я не мог бы согласиться с этим суждением его критиков. Правда, Витте своего плана нигде полностью не излагал; он вообще был человеком мысли и дела, не слова; он любил говорить только о конкретных мерах, которые можно сейчас же принять. Но в принципиальном значении этих мер он отдавал себе совершенно ясный отчет. Он был сам человеком той новой России, которая возникла в результате Великих реформ. Он знал, что Россия вступила на путь европейского капитализма, успех которого требует свободной, на праве основанной, защищенной законом инициативы и деятельности личности и общества. Это воззрение определяло его политику. Он не был врагом исторического «дворянства», как справа его упрекали; напротив. Он думал, что этот класс благодаря унаследованным от прошлого связям, просвещению и богатству мог бы сделаться одним из строителей новой России; только для этого он должен был работать на новой дороге. Витте презирал тех праздных людей, которые мечтали о безвозвратном прошлом, о привилегиях, о поддержке их за государственный счет во имя прежних заслуг. Он ценил всех созидателей ценностей, всех активных «буржуев»: они были творцами новой России. В 1903 году на процессе Алчевского в Харькове[460] я слышал на суде незабытые анекдоты о том, как Витте, проезжая через города Южной России, демонстративно отделывался от официальных визитов, чтобы посвящать свое время деловым разговорам с тузами промышленности. По тогдашнему времени это производило сенсацию, казалось ново и символично.

Покровительство национальной промышленности, подъем экономической жизни, которым посвящал себя Витте, не представляли ничего неожиданного для Министерства финансов; это давно было программою ведомства. Но Витте глубоко понимал связь между всеми сторонами государственной жизни, понимал справедливость старинного изречения, что нет хороших финансов без хорошей политики и здоровой общественной атмосферы. Его финансовая деятельность поэтому развернулась в целую программу общей внутренней и даже внешней политики. Только он подходил к ней не от теоретических предпосылок либерализма, а от конкретных нужд русской действительности.

В этой программе он немедленно столкнулся с тем, что было тогда главным, недостаточно оцененным злом русской жизни, — с правовым положением нашего крестьянства. Витте рассказал в своих мемуарах[461], что раньше он, как и все, мало интересовался крестьянским вопросом[462]. Он и подошел к нему не как сторонник теоретических лозунгов равенства и равноправия, а как финансист, понимавший важность крестьянского рынка в экономическом здоровье России. Столкнувшись с этим вопросом, он быстро усвоил, что крестьянская реформа, вернее — завершение крестьянской реформы, в России стоит в центре всего. Постановка этого вопроса ребром на первый план государственных забот была главной заслугой и, удивительно сказать, главным своеобразием Витте. По мнению Витте, этот вопрос и в 1890-х годах, как и в 1860-х, в эпоху Великих реформ, должен был быть исходной точкой всего. Все остальное было второстепенно и явилось бы само собою так же неизбежно, как за реформой 1861 года последовали и другие реформы. Изучив крестьянский вопрос, Витте стал непримиримым врагом крестьянской сословности, особых крестьянских законов и прежде всего зависимости крестьян от общины. Всю важность этого вопроса в России Витте понял раньше Столыпина и глубже его. Он сознавал, что, пока крестьяне не станут «буржуями», не создастся того, что социал-демократия презрительно называла мелкобуржуазной идеологией, эра капитализма со всеми своими последствиями в России не сможет расцвесть. С крестьянского вопроса надо было начать. За невнимательность к нему он упрекал и нашу власть, и наше общество. Помню его укоры 1-й Государственной думе за то, что она хотя этот вопрос и подняла, но в погоне за большим не сумела сделать того, что в то время было совершенно возможно. Превращение крестьян из сословия в социальный класс мелких землевладельцев для Витте было предпосылкой тех политических перемен, о которых в то время мечтал свободолюбивый либерализм.

В этом пункте обнаруживались и сходство, и разница между Витте и либеральной общественностью. Витте не находил, что очередная задача момента есть замена самодержавия конституцией. По его мнению, нельзя было вводить конституционный строй в стране, где большинство населения еще стоит вне общих законов. Пусть история знала олигархические конституции, в России для них не было почвы. Говорить о конституции раньше, чем покончено с крестьянской сословностью, значило не понимать необходимых для конституционного строя условий. Начинать надо с крестьянского освобождения. Зато когда самодержавие эту свою историческую задачу исполнит и освобождение доведет до конца, тогда Россия сама собой придет и к конституции. Витте был чужд национального мистицизма, веры в российскую самобытность, которая будто бы с конституцией никогда не помирится. «Почему вы думаете, — говорил он Шипову еще в 1902 году, — что русский народ какой-то особенный? Все одинаковы, как англичане, французы, немцы, японцы, — и русские. Что хорошо для одних, почему не будет хорошо для других? Разве в государствах с представительной формой правления дело хуже идет?»[463][464]

Понятно, что правые, которые стремились заморозить Россию, сохранив навеки ее прежний сословный уклад, ненавидели Витте. Он был для них опасным врагом. Но и либеральное общество, которое программе Витте о крестьянах не могло не сочувствовать, его все-таки считало чужим. Их разделяло отношение к самодержавию. В ту суровую эпоху представители либеральной общественности сами не смели публично заявлять себя конституционалистами и, напротив, уверяли, будто режим 1860-х годов самодержавию не противоречит; никто поэтому не стал бы требовать конституционных заявлений от Витте. Но либерализму об этом щекотливом вопросе полагалось молчать; ставить его могли господа вроде Грингмута для провокации. А Витте о нем не молчал. Несмотря на близость к либерализму, он заявлял себя убежденным сторонником самодержавия. Более того: он выступил его агрессивным защитником и в знаменитой записке о Северо-Западном земстве[465] во имя самодержавия отрицал наше земство. Эта позиция с его стороны была так противна всему, чего можно было ждать от человека либерального образа мыслей, что репутация Витте в либеральном лагере была этим подорвана. Этого мало; никто даже в искренность его не поверил, и записка явилась образчиком беспринципного коварства и двоедушия.

Сенсационность этой записки, излагавшей политическое credo Витте, превзошла эффект всяких революционных изданий. Она распространялась в бесчисленных копиях и была перепечатана «Освобождением». Современных читателей могло в ней прельщать и то, что она открыто трактовала о таком вопросе, как конституция для России, о чем в то время запрещалось и думать. Но значение ее было не в этом. Записку и сейчас можно прочитать с неослабевающим интересом. В ней много правды, которую раньше обе стороны старались скрывать. Эту правду Витте разоблачал без стеснений, ходил всем по ногам. Не знаю впечатления, которое рассуждения Витте произвели в правом лагере, ведь официальную политику власти он в своей записке судил тоже без снисхождения. Но помню недоумение в левом общественном лагере. Витте показался изменником, который ради карьеры скрыл или предал свои либеральные убеждения. Иные стали искать более хитроумных объяснений. В разговоре с Д. Н. Шиповым В. К. Плеве изложил официальное понимание этой записки: «Она была-де направлена не против земства, а против Горемыкина; ни один министр больше Витте не убежден в необходимости общественной самодеятельности»[466]. Для Д. Н. Шипова это объяснение показалось неубедительным. Он не без простодушия рассказал, что, прочтя записку два раза, пришел к двум выводам, совершенно обратным; подумал сначала, что записка направлена против земства; прочтя второй раз, убедился, что главной целью ее было доказать необходимость конституции для России и что только из-за осторожности Витте не решился сказать это прямо[467][468].

Психологически такие суждения были естественны; но оригинальность самого Витте в том, что в записке он был только искренен и говорил то, что действительно думал. Этим он расходился как с официальным миром, так и с либеральной общественностью.

Плеве был прав, что Витте — горячий сторонник свободы и общественной самодеятельности. Это он не только доказал практикой своего министерства; в записке он это начало горячо защищал и теоретически. Он с горечью клеймил власть, которая борется с обществом, боится его вместо того, чтобы привлекать лучшие силы его на служение государству. Власть, по мнению Витте, должна как можно меньше посягать на свободу общественной деятельности. Чем власть сильнее, тем больше свободы она может дозволить; а так как самодержавная власть самая сильная власть, то именно она наиболее полно должна обеспечить свободу — таково было убеждение Витте.

Признание необходимости «свободы» для общества не мешало Витте заявлять себя противником земства. Это кажется противоречием. Но для Витте это было очень понятно. Идея земских учреждений совсем не в «свободе». Земство — проявление иного начала. Оно не свободная, а обязательная, принудительная организация; у земства государственные права и обязанности. Оно выросло не из принципа свободы, а из принципа «народоправства», а этот принцип действительно с самодержавием несовместим. Поэтому в самодержавном государстве земство существует как инородное тело; между самодержавием и им фатально происходит борьба. Земство, как представитель народовластия, естественно старается свою компетенцию расширить и к верху, и к низу и добивается «конституции». А самодержавие, поскольку в этом оно уступать не желает, с таким стремлением борется. Надо быть в политике последовательным и честным. Если самодержавие хочет конституции, пусть оно к ней ведет через земство и помогает земству расширяться и укрепляться в стране; если же оно конституции не желает, пусть не провоцирует страну земством. Как очень цельный и логический ум, Витте до болезненности был чувствителен к непоследовательности; она так глубоко его задевала, что казалась неискренностью. В самые трагические минуты нашей истории (знаменитый доклад 17 октября 1905 года) он настаивал именно на ней для государственной власти[469]. Только это он говорил и в записке о земстве. «Будьте честными, — в общих чертах писал он, — хотите конституции — покровительствуйте земству; хотите сохранить самодержавие — не лукавьте и не вводите земства только затем, чтобы на него же обрушиться. Земство вовсе не необходимо для удовлетворения местных нужд; местное управление можно поставить совершенно иначе и нисколько не хуже. И единение власти и общества можно удовлетворить по-другому. Источник популярности земства в России в том, что оно осуществляет начало народоправства, является зародышем, из которого вырастет конституция. Если власть этого хочет — пусть выращивает этот зародыш. У нас поступают не так: построив земство на этом начале, государство с его развитием борется. Отсюда вечный антагонизм администрации и земства; вместо сотрудничества — подвох их друг под друга, развращающий и власть, и общество, нездоровая атмосфера, при которой общественная деятельность уважается, только если она направлена против правительства, а в заслугу местной администрации вменяется наибольшая придирчивость к тому же самому земству»[470].

Едва ли теперь это нужно оспаривать. Либеральное общество действительно ценило земство не столько за результаты его работ на благо местного населения, сколько за практическую конституционную школу. Только тогда раскрывать этого секрета было нельзя; свои конституционные надежды общество принуждено было замалчивать и проповедовать совместимость земства с самодержавием. Витте поступил против традиции, грубо разрушив эту иллюзию. Он сделал то, что у нас очень поспешно называлось «доносом», сыграв на руку противникам Великих реформ. Это было так непохоже на Витте, что если одни в этой записке увидели подвох под Горемыкина, то другие, как Шипов, предпочли усмотреть подвох под самодержавие.

Либеральная общественность иначе смотреть не умела. У нее были кумиры, которым она ни при каких условиях не изменяла; они были для нее дорогими символами, были легальными воплощениями «народоправства». К таким кумирам принадлежали суд присяжных и земство; мы не могли представить себе либерального деятеля, который решился бы отрицать суд присяжных или осуждать принцип земской реформы. И так как русское общество не могло считать Витте простым обскурантом, оно естественно обвинило его в двоедушии.

А между тем в этом вопросе было не двоедушие, а только разномыслие Витте с либеральной общественностью. Для общественности будущность России была связана с земством, а не с самодержавием. Общественность старалась развивать и расширять земскую деятельность, считая полезным, что эта работа подрывает самодержавие. Поставленную альтернативу она решила в пользу земства. Витте, в отличие от нее, был предан самодержавию и считал вредным все, что его дискредитировало и ослабляло. В этом пристрастии либерального и свободолюбивого Витте к самодержавию состоит интересная и даже загадочная черта его политической физиономии. И едва ли можно объяснить ее каким-либо одним доводом.

На первом плане в этом сказалось основное свойство виттевского склада ума — его практицизм, свобода от предвзятых теорий; на все он смотрел глазами «реализатора». Если бы не опасение слишком упрощенных объяснений, я бы сказал, что в этом сказывалась его профессия — железнодорожника. В своей работе он привык принимать обстановку так, как она сложилась вне его воли. Дорогу можно построить и через болото, и через скалы; нужно только знать, скала ли перед нами или болото, и не пытаться их переделывать. Пока существует самодержавие, нерасчетливо с ним бороться, тратить силы и время на эту борьбу. Преимущество самодержавия в том, что оно уже реальность; надо к нему приспособиться и все его хорошие стороны использовать. Витте был исключительным мастером применяться к «обстановке», находить при всяких условиях лучшие пути для осуществления цели. Нехитро было понимать, что для успеха внешней торговли России надо ввести золотую валюту. Бунге понимал это не хуже, чем Витте. Но надо было уметь это практически сделать, преодолеть сопротивление среды[471]. Виртуозность Витте была именно в этом. Передовые идеи Витте не отталкивали, но он оценивал их в форме конкретных мер, спрашивая: как легче их провести и что из них выйдет на практике? Целая пропасть лежала в этом отношении между ним и нашей общественностью, которая привыкла «излагать» теории и в них свято верить. Витте судил о годности принципов по их результатам, а не расценивал жизнь по ее соответствию принципам. Декларации, которыми наша общественность разрешала все затруднения, в которых она видела «смелость» и «глубину», вызывали в нем ту досаду, с которой практический работник слушает критику и советы безответственных наблюдателей. Этот склад ума Витте поразил меня при нашем первом знакомстве, во время 2-й Государственной думы[472], в доме графа Гудовича. Мы перебрали тогда с ним много вопросов, о смертной казни, о крестьянских законах, о положении национальностей и т. д. Витте почти ни в чем с К[онституционно]-д[емократической] партией не соглашался, но его критика была непохожа на то, с чем в этих вопросах нам до тех пор приходилось бороться и справа, и слева. Вспоминая это, я невольно думаю, что Витте и либеральная общественность могли бы очень хорошо дополнить друг друга.

Но предпочтительное отношение Витте к самодержавию нельзя объяснять только тем, что в России самодержавие было положительным фактом, а конституция — теоретическим идеалом. Витте, — и этим он отличался от либерализма, — всерьез предпочитал самодержавие конституционному строю. В своей записке он сочувственно цитирует слова Победоносцева, что «конституция есть великая ложь нашего времени»[473]. В преданности самодержавию он был не одинок; многочисленные группы наших общественных верхов тоже держались за самодержавие как за свое достояние. Но отношение Витте к самодержавию было иным, чем у этих людей, как и сам он был другим человеком. Витте был человеком новой России, хотя во многом на нее не похожим. В то время как большинство сторонников самодержавия видело в нем главную защиту существовавшего строя и держалось за самодержавие как за оплот против реформ, Витте в самодержавии видел лучшее орудие для беспрепятственного и полного проведения именно этих реформ.

Это могло тогда удивлять и даже казаться неискренним. Но когда в наше время самые демократические конституции бессилие свое показали и когда появились современные диктатуры, только чтобы сделать широкие реформы возможными, такое мировоззрение воспринимается проще.

Да и по личным свойствам своим Витте принадлежал к типу людей, которым не нужно парламентов, чтобы проявлять свою силу. Есть люди, которых вдохновляют публичные споры и которые правду ищут в постановлениях большинства. Таким людям для них самих нужна арена для споров, а для формулирования своего убеждения нужны постановления коллективов; на вопрос, что нужно России, они допытываются ответа в изъявлениях ее воли. В таком преклонении перед народоправством есть свои удобные стороны. С ними жить очень просто. С. А. Муромцев когда-то формулировал мне принципы демократического мировоззрения: защищать свое мнение с яростью, пока не состоялось решение, а потом повиноваться беспрекословно. По таким принципам вырабатывается демократическая дисциплина, при которой индивидуальные убеждения обезличиваются в анонимных коллективах. В условиях подобной политической жизни создаются соответственные типы общественных деятелей, которых более интересует процедура, чем результаты работы. В публичной защите своих взглядов они видят raison d’être своей жизни, сущность своей деятельности и источник популярности в обществе. В государственной жизни начинают тогда торжествовать «ораторы» и «публицисты», которые охотно требуют того, что заведомо для них невозможно, и создают иллюзию, в которую начинают верить и сами, будто только реакция помешала им дать стране нужное благо. Личной ответственности на них не лежит никакой.

Витте был из другого материала и теста. Он был сильной индивидуальностью, убеждения которой складываются в ее голове, а не по постановлениям большинства. Он сам знал, что нужно России, и верил себе. Его не увлекал политический спорт, который развивается при конституционном порядке; не интересовало впечатление, которое он производит на публику, ни газетные отзывы, в которых современные политические деятели ищут оценки себе. Занимал его один результат, возможность хотя бы за кулисами, без газетного шума, провести в жизнь то, что он считал полезным России. Он любил достигать, а не парадировать перед публикой. И он предпочитал порядок, при котором конкретных результатов, казалось, всего легче достигнуть, хотя бы с наименьшим личным успехом. Таким порядком он считал самодержавие по тем основаниям, которые излагаются в элементарных учебниках права. «Самодержец выше партий и классов; у него нет соблазна противополагать себя государству; его личное благо и счастье есть всегда благо и счастье страны. Если самодержец ошибается, у него нет побуждения на ошибке настаивать. Ответственность, которую он ни на кого не может сложить, побудит его не закрывать глаза на указания опыта и не затыкать ушей к представлениям умных советчиков». Так думал Витте. Конечно, убеждать и иногда переубеждать самодержавного государя — задача нелегкая, но она не труднее, чем убеждать «общество». При конституциях, где общество управляет, политическим деятелям, которые хотят проводить свои взгляды, а не послушно подчиняться массе, приходится проделывать это же со своим властителем-обществом; создавать в нем нужные настроения, проводить кампании прессы, зависеть от выборов и для этого находить подходящие для уровня и развития страны аргументы. Это нелегкое дело. И ему угрожает опасность: вместо того чтобы учить и воспитывать общество, являются люди, которые ему льстят и этой лестью преуспевают. В свободных режимах угодничество еще опаснее, чем в абсолютных монархиях. Общественное мнение часто во власти невежества, страстей, выгод и интересов; его воспитание идет труднее и медленнее; его ошибки должны быть очень видны, чтобы оно их сознало. Витте любил указывать на реформы, которые могло сделать только самодержавие. В своих мемуарах он не без удовольствия передает, будто присланный Феликсом Фором француз Монтебелло, дальний родственник послу[474], изучив постановку винной монополии[475], которой Витте очень гордился, нашел, что эта реформа, несмотря на всю свою очевидную пользу, не могла бы быть во Франции сделана: власть кабатчиков над общественным мнением там слишком сильна[476].

Но предпочтение самодержавия конституции не мешало ему понимать, что самодержавие все же не вечно, что конституционный строй его непременно когда-нибудь сменит, как это он сказал Шипову в противовес славянофильским взглядам последнего. Конституционный строй придет и в России, как повсюду, но не потому, что он лучше. Нельзя говорить про строй, что он лучше сам по себе. Он только лучше подходит к состоянию и настроению общества. По мере того как общество богатеет, привыкает к самостоятельной деятельности, привычка к повиновению в нем исчезает. Оно начинает не только желать власти, но приобретает и способность к ней; конституции требует тогда весь уклад привыкшего к свободе и общественной дисциплине народа. К этому постепенно пришли все государства, когда-нибудь придет и Россия. Это естественный процесс жизни. Его нельзя остановить, но бессмысленно его стараться ускорить; все придет в свое время. Витте не мог понять, зачем русское общество сейчас вступает в трудную борьбу с самодержавием, почему оно стремится ускорить естественный процесс его отмирания вместо того, чтобы использовать самодержавие для осуществления предпосылок, без которых конституция России пользы не принесет. Россия к конституционному строю пока не готова, здоровым инстинктом сама это чувствует и конституции не добивается. Желает конституции не народ, а только малочисленный класс, который, быть может, один ее понимает, т. е. интеллигенция. А это совсем не Россия. К интеллигенции Витте относился с уважением; ценил не только ее знания, но и стремление бескорыстно работать на пользу страны. Но он считал, что власть должна интеллигенцией только пользоваться как спецами, по современному выражению. Никто более Витте не пристраивал культурных, хотя бы политически неблагонадежных людей к государственному делу. Ученые, которым не давало ходу Министерство народного просвещения, находили приют в его министерстве. Витте ценил гласность, критику, прессу, дебаты в ученых обществах — всякую работу мысли, специальность интеллигенции. От общения с ней разумная власть может многому научиться. Но власть должна у нее учиться, а не ей подчиняться. Он не находил в интеллигенции тех свойств, которые сделали бы ее готовой для управления государственным делом. Качества, которые составляют обаяние интеллигенции, повернутся против нее, если она станет властью, угрожают ошибками, заплатить за которые пришлось бы России. Витте отказывался видеть в интеллигенции подлинных представителей России и даже выразителей ее воли. Россия на них совсем непохожа. Но что хуже — страна за ними пойдет. Против демагогии страна беззащитна; она не сумеет устоять против громких фраз и легкомысленных обещаний. В самом интеллигентском слое особенный успех будут иметь люди не жизни и опыта, а пера или слова. К этой категории деятелей Витте относился с большим скептицизмом; он сам не был красноречив, не умел говорить «фраз» и им не поддавался. Он возмущался при мысли, что полемическое искусство и красноречие будут сходить за государственный ум. Задача политика не критиковать, а строить из того материала, который имеется. Этого интеллигенция и не пробовала; она знает только себя и судит о стране по себе. По этим причинам строй России должен быть пока построен на принципе либерального управления сверху, а не народоправства. Наше правительство пока выше нашего общества, и просвещенный абсолютизм — лучший порядок для нас.

Указания на неподготовленность народа обычно встречаются одним возражением. Страна всегда окажется не готовой, если ее не готовить. Так и у нас; лучшее средство готовиться к конституции — школа земской работы, т. е. местное самоуправление; а Витте отрицал наше земство. Это могло показаться непоследовательным, но в этом отрицании не только оригинальность, но [и] глубина взглядов Витте. Земство, говорил он, необходимая и превосходная школа в стране, где власть построена на принципе народовластия. Где есть конституция, там должно быть и местное самоуправление, как естественное ее добавление и лучшая к ней подготовка. Но земство при отсутствии конституции, земство при самодержавии и для борьбы с самодержавием есть аномалия, которая не воспитывает, а развращает. При таких условиях в земстве главным образом привлекает политическая сторона — борьба за конституцию. Но это привлекательно не для многих. Настоящую земскую работу или выносят на своих плечах идеалисты, или к ней примазываются дельцы, которые ищут в ней личной выгоды. Отсюда равнодушие среднего обывателя к земству, абсентеизм. Земство в наших условиях — плохая школа и для общества, и для администрации; она создает нездоровую атмосферу общественной жизни. Общество надо готовить к самоуправлению совершенно иначе, а не игрой в народный суверенитет.

Здесь положительная часть программы Витте. Всем людям, говорил он, свойственна забота о личном их благе; им и надо дать свободу добиваться этого блага личными или объединенными силами. Не надо соблазнять страны призраком народоправства; надо бросить ей старый классический клич: «обогащайтесь», который всем понятен и на который откликнутся все. На поприще такой деятельности воспитается и личность, и целое общество: все поймут блага не только свободы, но и порядка, научатся рассчитывать на себя и сознавать свои силы. В этом основная задача разумной власти. Надо, чтобы русские люди и общество в борьбе за свои интересы привыкли надеяться на себя, перестали воображать, что о них кто-то должен заботиться. Без такой психологии не может быть конституции. Помню характерный рассказ Витте об Америке (рассказ вовсе не точен, но он тем характернее). Витте уверял, будто в Америке автомобилист будет наказан, если задавит не только ребенка или калеку, но даже корову. Но если он задавит взрослого и здорового человека, ему этого в вину не поставят: «пусть не ротозейничает». Витте отзывался о такой психологии с большой похвалой; только при ней есть база для здорового народоправства. Ее можно выработать суровой школой «борьбы за существование», за свой личный успех, а не политической игрой в суррогаты парламента. Пускай отдельные лица и коллективы учатся управлять своими делами без указок, совета и контроля начальства; пускай привыкают проверять своих выборных; вот школа, которую надо пройти. «Кооперация» гораздо полезнее земства. Страна до этой школы созрела и требует только ее. Самодержавие сначала должно дать ей это. Задача власти в России не в том, чтобы строить новый порядок по вкусам интеллигентского меньшинства, а в том, чтобы воспитывать страну на доступных ей и для нее понятных началах, втравлять ее в активную борьбу за личные блага и отметать те преграды, которые на этой дороге лежат в России в таком ужасающем изобилии.

Вот та своеобразная позиция Витте, которая делала его подозрительным для обоих лагерей Русского государства. Поклонники исторического самодержавия считали его чуть не изменником, заподозривали в желании низвергнуть монархию и стать президентом Российской республики; с их стороны эта злоба естественна. Витте был, конечно, не с ними. Но и то либеральное общество, которое могло бы считать его своим человеком, в его преданности самодержавию и критическом отношении к общественной зрелости видело если не измену, то какой-то маневр. Позиция Витте казалась так парадоксальна, что в нем предпочитали видеть хитрого человека, который свои взгляды скрывает, боясь, что эти взгляды ему повредят; никто не понимал, где его настоящее место. И этому суждению нельзя удивляться. Что такой трезвый, умный и наблюдательный человек, как Витте, мог в 1890-х годах лелеять мечту о «либеральном самодержавии», о повторении 1860-х годов, представлялось настолько парадоксальным, что этому было трудно поверить. А между тем, вспоминая Витте, я не сомневаюсь, что эту надежду он сохранил и до самой смерти своей. И мы не поймем этой загадки, не допустив, что реалисту и практику Витте не была чужда иррациональная, эмоциональная сторона человеческой жизни и что он ей отдал дань в этом вопросе.

Как это ни кажется странно, в этом серьезном, вечно занятом, преданном то железнодорожному, то государственному делу человеке, которому по самой его профессии должна была бы быть чужда чувствительность, был неистраченный запас «сантиментальности».

Те, кто знал Витте, были осведомлены о его пристрастии к внуку[477], притом не родному, которое было бы смешно, если бы не было трогательно. Я видал сам его долговязую фигуру бегающей с озабоченным видом по игрушечным лавкам Виши, чтобы потом порадоваться довольной улыбке на детском лице. Но привязанность к членам своей семьи, обожание их еще не характерны. История знает, что эти черты встречались в людях, которые оказывались недоступны какому бы то ни было доброму чувству. Витте был не таков. Он вообще умел привязываться к людям и своим привязанностям не изменял. Он много раз это доказывал в жизни. И я не могу отделаться от убеждения, что его пристрастие к самодержавию и самодержцу имело в основе такой же сантиментальный элемент. Было ли это, как он говорил в мемуарах, его семейной традицией[478], унаследованной от времен, когда самодержец казался олицетворением силы, славы, всего государственного начала в России, когда от встречи с ним особенно бились сердца, о чем так поэтично много раз рассказывала наша художественная, вовсе не тенденциозная литература? Этого я решать не берусь. Мое поколение было уже свободно от подобного культа монархии. Монархисты моего времени признавали пользу монархии, как неверующие люди могут признавать пользу религии. Монархизм держался на разуме, на политических доводах. Во второй половине 1890-х годов монархисты ненавидели самодержавие, как в 1917 году они же без борьбы и без надобности упразднили монархию. В своем отношении к монарху Витте был не таков. Не монархия вообще, а именно русское «самодержавие» было для него историческим знаменем, обаяние которого он в себе ощущал; но у Витте это традиционное чувство старого поколения обострилось еще и другим. Витте столкнулся с самодержавием в такой исключительной обстановке, при которой некоторые впечатления не забываются, а продолжают владеть человеком вопреки доводам разума.

Витте не готовил себя к государственной службе. Он был начальником частной железной дороги и на «чиновников» смотрел критическими глазами дельца. Направлению тогдашней политики он не сочувствовал; курс Александра III уже сложился. Александр III стал представителем реакции против дорогих Витте шестидесятых годов, подчинился идеям Каткова и Победоносцева[479]. Направление нового самодержца сказалось и в государственной практике; уже были введены новый Университетский устав, Положение о земских начальниках и т. д. Государственная власть раздавила и революцию, и либерализм, а широкое общественное мнение, как это бывает, отвернулось от побежденных. Витте был бы удивлен, если бы в это время ему предсказали роль, которую он будет играть при этом государе. Началась эта роль характерно. Витте, как начальник дороги, отказался вести царский поезд с той быстротой, которой требовало Министерство путей сообщения. Он находил такую скорость опасной; Александр III услышал его спор с министром Посьетом и вмешался. «Почему только на вашей жидовской дороге это опасно? Мы везде ездили так», — и отошел, ответа не слушая. Витте продолжал препираться с министром и сказал фразу, которую услыхал император: «Я не согласен сломать голову своему государю». Ответ не понравился; Александр III показал неудовольствие, отказавшись проститься с Витте при переходе поезда на другую дорогу.

Для служебной карьеры это было плохое начало; но через два месяца произошла Боркская катастрофа[480]. Государь вспомнил об упрямом железнодорожнике и лично потребовал его участия в следственной комиссии о катастрофе. А потом так же лично поручил привлечь его к государственной службе на посту директора Департамента железнодорожных дел при Министерстве финансов[481]. Витте не хотел отказываться от частной службы, которая шла успешно и превосходно оплачивалась. Государь предложил удвоить оклад директорского содержания из своих личных средств. Витте пришлось подчиниться. Он приехал в Петербург. У него был чин отставного титулярного советника, без единого ордена. Ему дали действительного статского [советника] вне всякой очереди[482]. Так начинал он службу вопреки протоколу, по личному выбору и желанию государя.

Этим дело не кончилось. Карьера Витте превзошла ожидания. Назначенный директором департамента, через год он становится министром путей сообщения, еще через год — министром финансов[483]. Все это опять не по протекции, не по поддержке чиновничьего мира, а по личному желанию государя. И, чтобы сделать эту карьеру, Витте не приходилось служить той реакции, которая тогда в официальном мире господствовала. Он мог не лукавить и не угодничать; он служил России по-своему.

Такие впечатления безнаказанно не проходят. Витте оказался детищем самодержавия. Оно его отметило, вознесло и дало ему возможность работать на пользу России. Мудрено ли, что он привязался к порядку, который его создал? Трезвый ум Витте старался дать этому пристрастию логическое оправдание. Он не мог приписывать своей чудесной карьеры исключительной проницательности, государственным дарованиям оценившего его самодержца. Витте себе иллюзий не делал. При всем преклонении перед Александром III он его не идеализировал; он считал его по уму и образованию человеком не выше среднего уровня, много ниже Николая II. Александр III только одним обладал в изобилии — правдивостью, честностью, высоким пониманием своего царского долга, и вот этих свойств на посту самодержца оказалось достаточно. По теории самодержавия эти свойства должны быть присущи всякому самодержцу в силу его положения, независимо от его личных качеств. Витте на опыте убедился, что самодержец благодаря своей высоте в государстве мог действительно видеть вопросы так ясно и судить о них так беспристрастно, как не могли бы обыкновенные люди. Теоретические рассуждения о преимуществах самодержавия Витте проверил на практике и в лице Александра III встретился с их живой иллюстрацией. И этот пример Александра III надолго, если не навсегда, загипнотизировал трезвого Витте. Когда ему указывали на возможность пристрастия, предвзятости, упрямства монарха, он из своей работы с Александром III черпал убедительные для себя возражения. Разве Александр III, начав с подчинения Победоносцеву и Каткову, не стал поддерживать ту политику Витте, которая сама по себе разрушала реакционные начинания восьмидесятых годов? Витте был убежден, что уже через несколько лет Александр III разобрался бы в бесплодности советов Победоносцева, усвоил бы необходимость нового курса и что, если бы он жил дольше, Россия увидала бы новое либеральное царствование и новую либеральную политику. В своих воспоминаниях об Александре III Витте был неистощим в примерах того, как можно было убеждать и разубеждать Александра III. Он спросил однажды Витте: правда ли, что он юдофил? Вопрос опасный, ибо юдофобство было одной из врожденных черт Александра. Витте не стал запираться. «Не знаю, — ответил он, — можно ли меня назвать юдофилом. Но я так смотрю на еврейский вопрос. У вас есть два пути: прикажите мне уничтожить всех евреев в России, потопить их в Черном море. Я это исполню, и ручаюсь, что мне это удастся. Европа пошумит и примирится. Но если вы почему-либо предпочитаете, чтобы они в России продолжали жить, нет другого пути, как дать им жить на тех же правах, как у остальных ваших подданных». Александр III такого ответа не ожидал и задумался: «Вы, может быть, правы»[484]. Витте говорил, что, когда в Александре III зародится сомнение, он не успокоится, пока не найдет решения, которое ему покажется правильным. И тогда осуществит его без колебания. И Витте был убежден, что Александр III решил бы еврейский вопрос, если бы ему было отпущено достаточно жизни.

Недостаточность таких аргументов для строгого, логического ума Витте была так очевидна, что их убедительности для него я не могу объяснить иначе как наличностью в его отношении к самодержавию иррационального элемента. Этот элемент оказался сильнее рассудка. Я сошлюсь на него самого; он это и сам сознавал. Раз в Виши, уже в эпоху Столыпина, мы с Витте спорили о самодержавии. В это время была конституция, с которой он связал свое имя[485]. Поведение самодержца относительно Витте, когда именем самодержца, его личным приказом было покрыто покушение Казанцева на жизнь Витте и поощрялась злостная клевета, будто это покушение бутафория, которую он сам подстроил себе, должно было оставить в Витте горький осадок[486]. И все же со страстью он самодержавие защищал и не как экстраординарную необходимость, а как нормальный порядок. Истощив возражения, он воскликнул: «Знаете, бывают распутницы, которых все-таки любят; так я люблю самодержавие». На такой плоскости спорить дальше было уже бесполезно. Но я помню, как, облегчив себе душу этим признанием, он перешел в наступление и с горячностью стал доказывать, что наша «любимая» конституция, если страна к ней не готова, оказывается хуже самодержавия. Он резко обрушивался на то, что из нашей конституции вышло. Он все и всех осуждал, все Государственные думы. Первую — за то, что она упустила исключительный момент быть полезной, последние — за то, что они интересов страны не защищали. Конституционная жизнь России для Витте была ярким образчиком того, что получается из конституции в стране, для нее не созревшей, где хочет ее одно меньшинство. «Чем депутаты, — спрашивал он, — оказались лучше тех старых чиновников, которых вы часто осуждали за то, что они думают о себе, а не о стране? И Дума воодушевляется только тогда, когда речь заходит о ее правах, о ее привилегиях. Тогда вы в полном сборе, лезете на стену, горячитесь, а когда дело идет о насущных интересах страны, вы равнодушны. Потому-то Столыпин может водить вас за нос; он вас тешит игрушками, которые вам так нравятся, дает вам волю болтать, что только хочется, вмешиваться во внешнюю политику, в военные дела, которые изъяты из вашего ведения, задерживать годами нужные законопроекты, оставлять страну без бюджета к законному сроку. А за это довольное думское большинство беспрепятственно позволяет ему в России проявлять то беззаконие, бесправие и жестокость, которых не было при самодержавии».

Такая характеристика периода 1907–1914 годов, как бы мы к III и IV Государственной думе ни относились, настолько тенденциозна, что я ее не стану оспаривать. Оба лагеря в этом вопросе грешили предвзятостью. Поверхностные суждения «оппозиции» при свете позднейших событий кажутся несправедливыми; это не мешало им быть искренними. И, вспоминая филиппики Витте, не сомневаюсь, что он был тоже искренен. В нем в этот момент говорил страстный, но и огорченный поклонник самодержавия, как в наших нападках на Думу 3 июня[487] говорили разочарованные любовники «конституции». Эта преданность самодержавию, уцелевшая в Витте, несмотря на все уроки, которые он получил, сделалась источником его личной трагедии при Николае II.

Хотя после смерти Александра III Витте и уверял, и, я думаю, вполне искренно, что покойный император мог свою реакционную политику изменить и возобновить линию 1860-х годов, этому трудно поверить и невозможно проверить. Но зато смерть Александра III и вступление на престол молодого Николая II, которое возбудило в русском обществе столько надежд на перемену политики, вероятно, заставили и Витте подумать, что для его планов настало более благоприятное время. По отзыву Витте, Николай был умнее и образованнее своего отца[488]; как он, имел и высокое понимание своего царского долга. А сам Витте для нового государя был не дерзким железнодорожником, которого только Боркская катастрофа научила ценить; Витте был уже в зените успеха. При этом Николай II благоговел перед памятью отца, а Витте был созданием покойного, пользовался его абсолютным доверием. Умирая, Александр завещал своему сыну: «Слушайся Витте». Наконец, Николай всходил на престол под другими впечатлениями, чем 1 марта[489]. Самодержавие имело право чувствовать себя настолько окрепшим, что могло вести за собою страну по новой дороге, а не искать спасения в строгости и стеснениях. Даже злополучный окрик 17 января [1895 года] мог не разрушить у Витте этих надежд. Тогда многие думали, едва ли правильно, что Николай II осудил только «конституцию», превознес самодержавие. Для поклонника самодержавия Витте в этом не было ничего ни страшного, ни печального. Для него важно было одно: по какой дороге пойдет самодержавие? По пути ли прежней реакции или по тому пути реформ 1860-х годов, на который его призывала осторожная политика Витте? И Витте, созданный личным доверием Александра III, мог рассчитывать на свое влияние на неопытного Николая II.

В этом Витте ошибся. Правда, первое время наружно все шло по-старому. Прежняя финансовая политика Витте продолжалась; его главные меры, как, напр[имер], введение золотой валюты, были произведены уже в новое царствование, при этом при личной поддержке государя против Государственного совета. Во время коронации Витте добился громадного успеха на Дальнем Востоке, который не был менее полезен от того, что его не сумели ни сохранить, ни использовать, а погубили нетерпением, не вполне бескорыстным, и жадностью к интересам совсем не России[490]. Под покровом внешних удач Витте уже с первых месяцев царствования Николая II, со времени проекта о Мурманском порте, где пересилило вредное влияние великих князей, стал чувствовать противодействие его планам со стороны императора, который прислушивался к наговорам его личных врагов[491]. Витте мог тогда на собственном опыте увидать слабые стороны самодержавия. Он мог убедиться, что ум, образование, воспитанность, даже честность и преданность долгу недостаточны, чтобы сделать хорошего самодержца; что самодержец, несмотря на высоту своего положения, может иметь слабости и предрассудки, может поддаваться плохому влиянию; а что неограниченность власти, которой он наделен в государстве, делает эти возможности сугубо опасными. Но даже личный опыт оказался бессилен против «пристрастия». Здесь была личная и глубокая трагедия Витте. Он не сделал шага, который был бы самым естественным для человека его калибра, т. е. сознать свое бессилие и уйти. Ему было бы все открыто на частной службе. Он остался на своем посту не ради почета. Он принадлежал к числу тех людей, честолюбие которых не в чинах, орденах и карьере, а в возможности действовать. И как практик, привыкший бороться с природными силами, он надеялся приспособиться к характеру нового государя. Чтобы влиять на государя, уже не годилась та резкая правда, которая Витте так удавалась с его покойным отцом. Приходилось затрагивать те специальные струны, на которые государь откликался. Витте на это пошел, и это было большим унижением его жизни, но искусно делать это он не умел. В нем было слишком мало настоящего царедворца.

В глазах широкого общества до самой отставки своей Витте по старой памяти казался всесильным. Но это было не так. В последнее время, перед самой отставкой, ему пришлось столкнуться по вопросам дальневосточной политики с теми, кто легкомысленно или корыстно исказил все его планы, обманул Китай и довел до Японской войны[492]. И широкое общество не только тогда, но и после приписывало Витте то, с чем он безуспешно боролся, пока в 1903 году не был отставлен[493].

С этого времени главная роль Витте окончилась. Но такие люди, как он, бесследно не исчезают. О нем еще вспомнили: ему пришлось благополучно докончить войну, которую он так осуждал, и добиться неожиданного успеха в Портсмуте[494]. Ему в 1905 году пришлось самому, в противоречии со всей своей жизнью, дать самодержцу совет октроировать «конституцию» и немедленно испытать на себе, насколько он был прав в своем недоверии к зрелости русского общества. Ему было суждено пасть жертвой этой незрелости и, не играя более активной роли в политике, наблюдать, как распадалась и гибла уже не самодержавная власть, а монархия, и прибегать к бесполезным и унизительным средствам, чтобы заставить себя услышать[495]. Все это было позже. Сейчас я говорю не об этом времени, а о его неудавшейся попытке вернуть самодержавие к творческой деятельности, к работе над преобразованием строя России по инициативе самого самодержавия.

В чем был план этого преобразования?

Витте упрекали, что для развития русской промышленности он пожертвовал сельским хозяйством, земледельческим классом. В этом могла быть доля правды. Но если Витте не слушал землевладельческих жалоб, то он хорошо понимал, насколько для нашей промышленности необходим был внутренний рынок, насколько основной предпосылкой экономического благополучия России было все-таки крестьянское благосостояние. Так в его глазах на первую очередь стал крестьянский вопрос, т. е. завершение освобождения. Некоторые частичные реформы в этом направлении были проведены им как министром финансов еще при Александре III. Так, в последний год его царствования была отменена крестьянская круговая порука[496]. В принципиальном отношении эта реформа была колоссальна. Одно то, что круговая порука могла продержаться до 1890 года, показывает глубину того бесправия, в котором держали крестьянскую массу и к которому государство и общество привыкли как к чему-то нормальному. Какое другое сословие подчинилось бы такому порядку, согласилось бы жить в подобных условиях? А круговая порука общества за отдельных крестьян давала основание и к той власти общества над его отдельными членами, которая составляла главную язву крестьянской жизни. Что Министерство финансов отказалось от подобной гарантии причитающихся казне платежей, было уже шагом к признанию за крестьянами индивидуального права на свободную жизнь. Этот принцип равного права и свободы личности должен был проникнуть и дальше, во всю правовую сферу крестьянства. Это было бы громадной реформой, которая переродила бы атмосферу деревни. Но здесь инициатива министра финансов столкнулась с совершенно обратной крестьянской политикой министра внутренних дел и с той общей политикой государства, для которой сословность казалась основным укладом порядка. И тогда вопрос о крестьянах Витте решился поставить ребром[497].

Он поставил его в форме доклада в государственной росписи 1897 года[498]. Отметив, что в области финансов им было достигнуто, Витте докладывал государю, что наступил момент, когда надлежит взяться за самое главное, без чего идти дальше нельзя, за упорядочение крестьянского положения, за обеспечение его права на свободный труд и его результаты. Я за точный текст виттевских слов не ручаюсь, но помню их смысл; помню также впечатление, которое этот доклад в стране произвел; помню восторг, в который он привел народнический кружок Л. В. Любенкова. Непосвященным людям Витте казался тогда всемогущим. Что именно он поставил крестьянский вопрос в такой полноте, казалось залогом правильного его разрешения. А все переплетено в государстве; приобщение крестьян к общему праву, освобождение их от усмотрения общества и начальства не могли не повлечь грандиозной перемены во всем крестьянском быту и его психологии. Перемена не могла не отразиться на всем, что было связано с крестьянской жизнью. А что с нею не было связано? Опубликование этого предположения во всеобщее сведение казалось почти равносильным возвещению новой эпохи Великих реформ. В тех условиях, в которых были сказаны эти слова, они обязывали и не могли остаться словами.

Но Витте мог убедиться, что он имеет дело с другим государем. На доклад, который раздался как удар грома, от которого все ждали последствий, Николай II ответил молчанием. Все осталось по-прежнему. Ожидания сменились недоумением. Витте со своим докладом попадал в фальшивое положение. Из опубликованных воспоминаний мы узнали теперь, что Витте не остался бездеятельным. Он написал новое письмо государю, текст которого был им в мемуарах опубликован[499]. Он ставил перед самодержцем тот же вопрос в более резкой и решительной форме, чем в росписи; и на это письмо государь опять промолчал. Витте мог воочию видеть, что не так легко убеждать самодержца, как ему это раньше казалось. Он смог тогда понять и пользу общественного мнения, хотя бы неподготовленного, излишне шумливого, но для воздействия на государя небесполезного. Однако по старой привычке Витте прежде всего искал причин в личных влияниях. Министром внутренних дел был тогда Горемыкин, в крестьянском вопросе — по существу консерватор. Свою неудачу Витте приписал его отношению к этому делу. В это время подошел эпизод с Северо-Западным земством[500]. В своей знаменитой брошюре, упрекая Горемыкина за его отношение к земству, Витте не упустил случая с горечью напомнить и крестьянский вопрос. «Не одни инородцы, — писал он, — поставлены вне общего закона и общих условий государственного порядка. По причинам, изложение которых повело бы слишком далеко, в особые условия поставлена и масса сельского населения — сословие крестьян. Сходно с инородцами сельские обыватели тоже рассматриваются как особая группа населения, сословно обособленная»[501]. Плеве позднее сказал Шипову, будто вся записка Витте о земстве имела целью только свалить Горемыкина. Если это правда, то я не сомневаюсь, что не «земские» взгляды Горемыкина, а именно его отношение к крестьянскому вопросу было причиной виттевской атаки на Горемыкина, хотя бы эта атака и была приурочена к введению в Северо-Западных губерниях земства. Эта атака увенчалась успехом; земство в Северо-Западном крае не было введено, а Горемыкин вышел в отставку. Тогда Витте решил снова поставить на разрешение крестьянский вопрос. Он действительно был реактивом, по которому можно было судить о нашем «самодержавии». И потому ясная постановка этого вопроса сделалась переломным пунктом нашей новейшей истории.

Глава X. Попытка крестьянской реформы

Вместо И. Л. Горемыкина министром внутренних дел в 1902 году был назначен Д. С. Сипягин[502]. Он был представителем дворянского направления, далекого от Витте. Казалось, что в нем Витте не мог рассчитывать на союзника. Но, по общему мнению, Сипягин был выдвинут именно его рекомендацией. Это казалось столь непонятным, что многие немедленно заподозрили Витте в коварном расчете, а именно в желании руками Сипягина довести Россию до взрыва и воспользоваться этим в своих политических видах. Так, например, объяснял себе это даже Д. Н. Шипов[503][504].

Такое подозрение характерно для суждения о Витте, для общего к нему недоверия. Самый факт был неточен; не Витте выдвинул кандидатуру Сипягина[505][506]. Но до первого назначения Горемыкина министром внутренних дел Витте действительно поддержал кандидатуру Сипягина против другого кандидата — Плеве. В этом он потерпел частичную неудачу; назначен был не Сипягин, но и не Плеве, а Горемыкин. Но благодаря этому некоторая доля ответственности за позднейшее назначение Сипягина на Витте все же лежит. Но рекомендация им Сипягина в хитроумных объяснениях не нуждается; она только характерна для условий, в которых приходилось тогда управлять. Витте не мог бы провести своей программы, опираясь только на единомышленников; в правящей среде их помощь могла бы планы Витте только компрометировать. Он поневоле должен был искать поддержки среди консервативного лагеря, вербовать в нем людей, способных не испугаться его взглядов на крестьянский вопрос. С этой точки зрения Сипягин мог оказаться полезным.

Старинной дворянской семьи, в родстве и дружбе с аристократией, bon vivant et gourmand[507], страстный и прекрасный охотник, Сипягин был сделан из материала, из которого стряпали в старину предводителей [дворянства], а иногда и тех губернаторов, которые, предоставляя управление правителям канцелярий, занимались сами «представительством» и «объединением» общества. Пока государственная машина вертелась без перебоев, они могли казаться на месте, а тактом, воспитанностью и добродушием могли и смягчать ненужные трения. Политическая программа таких людей глубоко не шла; она сводилась к подчинению «священной воле монарха» и к борьбе против тех, кто покушался «умалить» самодержавную власть. У Сипягина вдобавок была та личная преданность государю, которая заменяла программу. Чувствительный ко всему, в чем можно было бы усмотреть покушение на прерогативы монарха, он зато органически не мог допустить, чтобы благо населения могло оказаться в чем-нибудь несовместимым с самодержавием. Он мог поддерживать реформу в крестьянском вопросе, если его убедить, что она не затрагивает интересов самодержавия и для него даже полезна. Сословные интересы дворянства в этом его остановить не могли бы. Сипягин принадлежал к тем отживавшим типам дворянства, которые в дворянских привилегиях видели не столько свою личную выгоду, сколько почетное средство обслуживать интересы страны. Мое поколение еще застало носителей этой старомодной идеологии. Они не походили на оппозиционный шаблон, по которому привилегированному классу полагалось быть паразитами, а преданность общему благу была монополией демократии. В благодушных баловнях жизни, которые не забывали и о нуждах других, было немало наивности, но и своеобразного шарма. Я видал в дворянских собраниях, как они возмущались стремлением большинства использовать свое положение, увеличить свои привилегии, как они негодовали на дворянские походы на казначейство или на Государственный банк, словом, как они сопротивлялись стараниям дворянства взять все, что можно, с политической ставки на верность «передового» сословия. Эти «идеалисты» дворянства редко выступали с речами; они не были мастерами говорить на многолюдных собраниях, да и во имя достоинства дворянства не хотели являться публично его обличителями; зато в кулуарных беседах, личным примером, влиянием, поведением и голосованием бывали живым укором дворянским дельцам.

Конечно, богатство, независимое положение людей этого типа, избавляя их от оборотной стороны «борьбы за существование», позволяли им больше думать о достоинстве своего положения, чем об извлечении из него выгод; эти условия делали для них легкой задачу себя не срамить. Но это вопрос другого порядка. Важно, что благодаря этому они могли не оставаться равнодушными к тому положению, в котором наше законодательство держало крестьян. А кроме того, верные патриархальным взглядам на жизнь, они сочувствовали зажиточным элементам крестьянства, «старичкам», как их тогда называли, а по новейшей терминологии — «кулакам»; они не считали разумным приносить их в жертву крестьянской демократии, «беднякам и середнякам». Их политическое провидение не шло так далеко, чтобы понимать, насколько крестьянское неравноправие неразрывно связано было с существовавшим в России государственным строем; насколько оно служило опорой самодержавию. Понять это люди вроде Сипягина были не в состоянии. Для них самодержавие казалось естественным защитником против социальной неправды; Сипягин пришел [бы] в ужас, если бы поверил, что явную социальную несправедливость надо было бы охранять в интересах самодержавия. Его преданность самодержавию побудила бы его приветствовать реформу, которая увеличила бы престиж самодержца в стране, вызвала бы к нему такие же благодарные чувства крестьянства, как в 1861 году. Эта сантиментальная психология создавала у Сипягина возможность общего языка с реалистом Витте, почву для соглашения с ним. На людей вроде Сипягина поневоле приходилось рассчитывать Витте в том классе, который тогда правил Россией; их помощь или по крайней мере нейтралитет были необходимы; иметь Сипягиных на своей стороне было для Витте гораздо полезнее, чем приобресть лишнего сотрудника из либерального лагеря.

И действительно, при Д. С. Сипягине, на которого для Витте было тем легче влиять, что он был связан с ним личной дружбой, Витте мог, наконец, сделать первый шаг в осуществлении своей крестьянской программы. Крестьянский вопрос сдвинулся с места. По высочайшему повелению 22 января 1902 года было образовано Особое совещание для выяснения нужд сельскохозяйственной промышленности и соображения мероприятий, направленных на пользу этой промышленности и связанных с ней отраслей народного труда[508]. Председателем Совещания назначен был С. Ю. Витте. Так скромно начиналась глубоко задуманная попытка вернуть самодержавие на дорогу реформ.

Объявленная программа работ Совещания носила характер технический, никого не пугавший. Но в эту программу, однако, могло быть включено почти все; оставаясь на почве высочайшего повеления, можно было поставить на обсуждение все главные вопросы нашей государственной жизни.

Сам Витте, как председатель, не собирался Совещания ограничивать. Он не скрывал, что в Сельскохозяйственном совещании предполагал поставить во всей полноте правовой крестьянский вопрос. Он настаивал на этом перед своими друзьями, членами Совещания; просил их об этом подумать и поднять вопрос в комитетах[509]. Так Витте смело брался за самый стержень тогдашнего социального строя. Витте оставался только последователен. В докладе по росписи 1897 года он этот вопрос уже публично поставил. Судьба доклада его показала, что этого было недостаточно. Было недостаточно и обеспечить себя со стороны недалекого министра внутренних дел. Так Витте решился привлечь на свою сторону помощь нашей общественности. Совещание получило право образовывать уездные и губернские комитеты, привлекать к работе всех тех, «участие коих будет признано ими полезным». Этим открывалось сотрудничество власти и общества в той форме, в которой Витте всегда считал это сотрудничество наиболее продуктивным. Этим правом Витте предполагал широко воспользоваться. Такой способ разработки мероприятий не применялся ни разу с воцарения Александра III. Общественность была привлечена к широкому обсуждению недостатков нашего строя и того, что надлежало теперь предпринять. Впервые после 1881 года вопрос был так поставлен перед Россией.

Я без особенного изумления прочел в статье Милюкова («Соврем[енные] записки», № 57), что значение этого «предприятия» Витте очень мной преувеличено[510]. Такое суждение характерно для политика позднейшей формации. Для представителей «освободительного движения» Витте и те, кто в этом вопросе готов был с ним следовать, значения не имели уже потому, что борьбы против самодержавия вести не собирались. «Освободительное движение» стало расценивать все явления только по этому признаку. Что реформа основ крестьянской обособленности повлекла бы за собой реформы и в земстве, и в суде, и в самой постановке государственной власти — об этом освободительное движение так мало думало, что в своей декларации, в 1-м номере «Освобождения», ограничилось требованием «конституции», а крестьянский вопрос уступало будущему русскому парламенту[511]. Даже когда оно поняло, что на одной поговорке «Долой самодержавие» крестьянства не привлечешь, оно, ставя крестьянский вопрос, позаботилось только о том, чтобы для тогдашних крестьян его решение было наиболее соблазнительно. При таком отношении к делу громадный план Витте ни интереса, ни сочувствия в наших политиках не возбуждал. Нужно добавить, что, по системе Особого совещания, «политики» остались в стороне; губернские и уездные комитеты не выбирались по четыреххвостке, и общественным слоем, который мог в них сыграть роль, были все-таки земцы. Это была лишняя причина, почему от этих комитетов, как от Назарета, политикам ничего доброго ожидать было нельзя[512]. Если бы попытка Витте удалась, русская общественность устремилась бы к разработке практических, жизненных тем, столь же разнообразных, какие были в 1860-е годы, а интеллигенция со своей поговоркой «Долой самодержавие» отклика бы в стране не нашла. План Витте мог оказаться преградой для той войны, которую «освободительное движение» повело через несколько месяцев позже. Он бы ее предотвратил, и при этом — к благу России.

Но зато, когда случилось иначе и самодержавие разрушило «предприятие» Витте, резко и грубо оттолкнув земскую среду, гибель этого начинания и эту лояльную среду превратила во враждебную[513]. Так самодержавие само создало себе тогда новых врагов. Если интеллигенция считала, что «освободительное движение» выиграно ею одной в союзе с Ахеронтом, то это самообольщение. Самый сильный удар по самодержавию произошел именно тогда, когда его бескорыстные сторонники от него стали отвертываться и присоединяться к интеллигентскому освободительному движению. Именно это его участь решило. И все это оказалось связанным с не доведенным до конца начинанием Витте.

Первые трения в Совещании, как и можно было ожидать, произошли на земской почве. Здесь обнаружилось разномыслие между Витте и Сипягиным. Витте предлагал привлечь к работам представителей земских собраний, Сипягин в этом предложении усмотрел направление, с которым надо было бороться. Государственные вопросы, по его мнению, не касаются земских собраний, а в качестве сведущих местных людей достаточно должностных лиц, представителей земских управ. Для возражения, впрочем, был выставлен более благопристойный предлог. Министерство внутренних дел находило, что в настоящее время нет необходимости запрашивать земские учреждения, так как они уже были запрошены о нуждах земледелия и сельскохозяйственной промышленности в конце 1894 года Министерством земледелия. Это было одно лицемерие. В сопротивлении расширению земской компетенции состояла вся политика Министерства внутренних дел. Витте ей уступил. Его упрекали за это, но эту уступку нетрудно понять. Для Витте участие земства был все-таки второстепенный вопрос, а после его знаменитой записки выступать в защиту земств значило бы дать повод к дешевым нападкам. Конечно, они только бы показали непонимание того, что тогда Витте писал; но это не причина, чтобы им не был обеспечен успех. Витте, который сознавал, какую громадную реформу он затевал, какими последствиями она отозвалась бы на всех отраслях государственной жизни, считал бы тактической ошибкой расхождение с министром внутренних дел по такому частному вопросу. Устранение земских собраний не могло не вызвать негодования в земской среде, но это негодование ему казалось мелочью в сравнении с делом, которому клал почин. К тому же земские люди в комитетах все-таки были. Если бы ценой этой уступки он мог успокоить Сипягина, он счел бы это выгодной сделкой.

Едва ли надежды Витте на помощь Сипягина могли оправдаться. Это было слабостью позиции Витте. Воспитанный в школе самодержавия, он преувеличивал значение личных отношений, личного влияния, вообще «маневрирования» около трона. В противоречии со своим пониманием «непреложности законов государственной жизни»[514][515] он рассчитывал на возможность добиться успеха благодаря искусным ходам наверху. Крестьянское равноправие стояло в программе либерализма, а не дворянства. Задача провести эту программу руками Сипягина была бы политическим фокусом. Несмотря на дружбу Сипягина с Витте, другие влияния наверное бы оказались сильнее и Витте пришлось бы испытать разочарование в сипягинской помощи.

Но на какие влияния ни ставилась ставка, создание Особого совещания было все же попыткой самодержавия пойти не путем вынужденных и запоздалых уступок, а вернуть себе инициативу в проведении полезных и для общества желанных реформ, т. е. возвратиться на дорогу 1860-х годов. Попытка не удалась, ибо она хотела спасти самодержавие вопреки ему самому. Обреченное самодержавие этого не захотело. Тогда попытка обратилась против него, и создание сельскохозяйственных комитетов стало прологом к освободительному движению уже в кавычках.

Пришла ли эта попытка слишком поздно? Она почти совпадала по времени с выходом «Освобождения»; первый номер его вышел в июне того же 1902 года[516]. Но настроение широкого общества тогда было еще далеко от того, которое владело «вождями» освободительного движения. Если бы Витте смог свой план осуществить и самодержавие пошло бы по дороге реформ, обывательское население оказалось бы с ним. Самодержавие само оттолкнуло этот спасательный круг.

* * *

Второго апреля 1902 года, в самом начале работ Совещания, Сипягин был убит Балмашевым[517]. Его место на посту министра внутренних дел занял Плеве. Он олицетворял собой совершенно другие тенденции. Борьба Витте и Плеве явилась единоборством двух противоположных начал в самодержавии. Потому она представила такой политический интерес.

Плеве прошел трагической фигурой в нашей истории. Не знаю, кто стал бы его теперь защищать. Сам Витте к нему беспощаден. В своих мемуарах он передает отзыв Победоносцева; сравнивая Плеве с Сипягиным, Победоносцев сказал: «Сипягин — дурак, а Плеве — подлец»[518]. Смерть Плеве в свое время вызвала почти всеобщий восторг[519], не менее демонстративный и, конечно, более мотивированный, чем восторг от убийства Распутина[520]. Не было обвинений, которые бы на него не взводили, начиная с устройства им Кишиневского погрома[521], против чего с негодованием возражал А. А. Лопухин, и кончая провокацией Японской войны, чего не отрицает и Витте[522].

В борьбе с Витте Плеве, как и Витте, защищал самодержавие. Но Витте стремился его направить на проведение либеральной программы, которая страну бы с ним примирила и надолго вырвала бы оружие из рук его принципиальных врагов. Наоборот, Плеве не допускал изменения прежней политики, отстаивал неприкосновенность основ, на которых с 1880-х годов стало самодержавие. Он не хотел считаться с тем, что эти основы — сословность, государственный нажим на все развитие жизни — были причиной русской отсталости и не могли продолжаться вечно. Говоря теперешним языком, Витте хотел эволюции самодержавия, Плеве с нею боролся[523]. Один был оптимистом, другой — пессимистом. Им было суждено в какой-то момент друг с другом сразиться.

Свою политическую позицию Плеве защищал с большой энергией. Он не боялся создавать себе врагов и их не щадил. Он был и последователен. Он один имел смелость доказывать, что увеличение крестьянского землевладения вредно и что поэтому нужно сократить деятельность Крестьянского банка[524]. Про Плеве можно сказать, что он не вилял и взглядов своих не скрывал. Он бился с открытым забралом.

Но если политическая позиция его совершенно ясна, то личность его для меня остается загадкой. Я никогда с ним не говорил, только один раз видел его издали в поезде и впечатлений от него не имею; я жил в среде людей, которые не могли быть к нему беспристрастны. И я затрудняюсь сказать, что им руководило. Он не был похож на слепого фанатика. Был человек умный и трезвый, занимавший в течение жизни разные политические позиции[525]. Победоносцев, по словам Витте, назвал его «подлецом», но это ничего не доказывает; тот же Победоносцев сказал как-то Витте: «Кто ныне не подлец?»[526] В его устах этот отзыв значил не много; он не прощал Плеве уже того, что он когда-то был сотрудником Лорис-Меликова. Но самое любопытное в личности Плеве — это то, что он понимал обреченность самодержавия, которое он защищал. Характерны и, я бы сказал, драматичны те откровенности, которые он решился доверить Шипову; они свидетельствуют, между прочим, о том уважении, которое нельзя было не чувствовать к этому человеку. В первом разговоре Плеве с Шиповым, в июле 1902 года, он сказал ему следующее: «Я полагаю, что никакой государственный порядок не может оставаться навсегда неизменным и, очень может быть, наш государственный строй лет через 30, 40, 50 должен будет уступить место другому (прошу вас, чтобы эти слова мои не вышли из этих стен); но возбуждать этого вопроса теперь, во всяком случае, не своевременно; исторические события должны развиваться с известною постепенностью»[527][528]. А через 2 года, в разгаре освободительного движения, когда уже после победы над Витте Плеве сообщал Шипову о его неутверждении председателем губернской управы[529], он о том же вопросе говорил в иных выражениях. «Я не могу не согласиться, — говорил он, — что мы к этому идем и что разрешение этого вопроса дело недалекого будущего, но вопрос этот может быть разрешен только сверху, а не снизу и только тогда, когда в этом направлении выскажется определенно воля государя»[530]. Как же себе объяснить, что при подобном понимании дела Плеве боролся с той эволюцией самодержавия, которая одна могла бы сделать переход к другому строю безболезненным? Было ли это с его стороны простым угождением государю, заботой о сохранении портфеля? Мне потому этому трудно поверить, что этой политикой Плеве возбуждал против себя опасных врагов, которые имели доступ и к государю; угодники идут по линии наименьшего сопротивления. Плеве не останавливался ни перед какими опасностями. Поэтому ни угодничество, ни политическая слепота недостаточны для объяснения политики Плеве. В основе ее лежала та трагедия нашего положения, которая кое-кем уже сознавалась в то время. Плеве мог понимать, что самодержавие своей властью поступиться не хочет и что поэтому попытка либеральных реформ ему не по плечу и не по силам и его приведет к катастрофе. Если он не хотел отстраниться и предоставить свободу событиям, если он считал нужным свой долг перед государем исполнить, ему оставалось одно — стараться выиграть время и защищать существующий строй, как защищают обреченную крепость. Враги были и возникали повсюду; Плеве не боялся открытых противников, которые вели против самодержавия прямую атаку; ее он считал возможным отбить, как в 1880-х годах в должности директора Департамента полиции отбил атаку того, прежнего времени. Это воспоминание впоследствии вводило его в заблуждение. Он поэтому гораздо больше боялся тех, которые могли увлечь самодержавие на путь либеральных реформ, на которые он нашу страну и общество, а вероятно — и монарха, способными уже не считал. По этим спасителям он бил с ожесточением приговоренного к смерти бойца, озлобляясь в борьбе, но твердо решившись не уступать им ни пяди и реформ не допускать. И в этом фигура всем ненавистного Плеве была не лишена не только трагизма, но и своеобразного героизма.

Таков был тот главный противник, который в начале XX века столкнулся с Витте в его попытке направить самодержавие на другую дорогу. Борьба Витте и Плеве была той же борьбой двух основных путей самодержавия, как борьба Лорис-Меликова и Победоносцева в 1881 году[531]. В миниатюре она была всюду, лежала в основе почти всех политических столкновений и конфликтов этого времени. Отличие ее было в калибре тех двух фигур, которые на глазах у всех вступили в единоборство, и в том, что ставкой этой борьбы стала судьба самодержавия.

Схватка этих двух антиподов не могла не разразиться около плана Витте. Плеве крестьянской реформы совсем не хотел[532], но он задумал воспользоваться комитетами для осуждения финансовой политики Витте. В своем разговоре с Д. Н. Шиповым он осудил включение в программу занятий «вопрос о правовом положении крестьянского сословия»; связь его с нуждами сельскохозяйственной промышленности казалась ему чересчур отдаленной, но зато он считал «очень полезным», чтобы было «обращено особое внимание на слабые стороны нашей финансовой и экономической политики»[533]. Так борьба Витте и Плеве отзывалась немедленно в земской среде и влияла на ее поведение. И потому интересно яснее припомнить, что эта среда тогда представляла.

* * *

Я напомню о двух земских организациях этой эпохи — о «Беседе» и о Земском объединении. Они избавят от опасности судить о прошлом по настроениям позднейшего времени.

О «Беседе» я хочу припомнить еще и потому, что о ней мало знают; когда она имела значение, говорить о ней вслух было нельзя; после 1905 года, когда говорить обо всем стало можно, свое значение она потеряла. На собрании в Париже в память П. Д. Долгорукова П. Н. Милюков в своей речи сказал о «Беседе» несколько слов, которые показали, что даже он, несмотря на свою осведомленность в русской общественной жизни, имел о «Беседе» самое неточное представление. Рассматриваемая через призму позднейших политических настроений «Беседа» стала мало понятна как организация бледная и не яркая; ее интерес был в том, что она была типичным образчиком тех забытых общественных настроений, которые существовали, но не успели развиться. Существование их и их неудача объясняют многое в ходе нашей истории. «Беседу» стоит припомнить и потому, что деятели ее вымирают; а люди, которые знают ее лучше, чем я, о ней не говорят.

«Беседа» — кружок, основанный в начале 1890-х годов, сначала на почве просто личных знакомств, в известный момент превратилась в организованный центр избранных общественных деятелей. Внешним проявлением ее жизни было издательство. Кружком был выпущен ряд сборников определенного идейного содержания: об аграрном вопросе, об основах местного самоуправления, о конституционном устройстве различных стран и т. д.[534] Издания сообщали полезные сведения и будили определенные интересы. По условиям времени кружок не имел права ставить на изданиях свое имя. Это произошло позднее, при Святополк-Мирском, и доставило некоторым членам кружка наивную радость увидеть на книгах родное слово «Беседа». До этого все книги выходили как личные издания отдельных членов.

Главное значение «Беседы» было не в издательстве, а в зачатке «организации». «Беседа» связывала многих крупных общественных деятелей всей России. Почти все губернии имели в ней своих представителей. В ней сосредоточивались сведения и о том, как шла жизнь на местах, и о том, что ей грозит сверху; из «Беседы» могла вдохновляться и местная общественная деятельность. Раньше, чем в России образовались легальные партии, передовая общественность уже получила в «Беседе» свой объединяющий и направляющий центр.

Я говорю «передовая общественность»; более точно ее определить было бы трудно. «Беседа» не хотела быть партией с определенной программой; в ней уживались и конституционалисты, будущие столпы Кадетской партии: Головин, Кокошкины, Долгоруковы, Шаховской, последние рыцари самодержавия: Хомяков, Стахович[535], Шипов. Характерно для «Беседы» было то, что в ней, как во всем русском обществе этого времени, передовые направления не были дифференцированы. Только «освободительное движение» в кавычках занялось рассаживанием людей по определенным программам и стало клеймить как отсталых тех, кто не настаивал на конституции и четыреххвостке. «Беседа» шла иною дорогой. В ней не было стремления друг от друга «отмежеваться». По позднейшим взглядам на вещи в этом был признак незрелости, но в ней это проводилось сознательно. «Беседа» понимала наличность в ее среде коренных разномыслий. Еще до меня там раз был поставлен во всей полноте вопрос о самодержавии и конституции. Я познакомился с этим по протоколам. В этом споре схватились лучшие силы и того, и другого лагеря. Конечно, самодержавие, которое защищали некоторые члены «Беседы», имело мало общего с тем, что в это печальное время самодержавие из себя представляло. Но все же были люди, которые с ним не только мирились, но [и] стояли за него как за наиболее подходящую к России форму правления. И что знаменательно: после горячего обмена мнений, занявшего не одно заседание, «Беседа» на этом не развалилась; то, что членов ее объединяло, казалось им сильнее этого принципиального разномыслия.

Почвой, которая соединяла всех членов «Беседы» и давала им право причислять себя к передовой русской общественности, была их преданность идее «самоуправления». Это было conditio sine qua non[536] принадлежности к ней; эта идея отличала всех ее членов от официального самодержавия. Но вне этого признака все мнения были свободны. «Беседа» покрывала и последователей славянофильства, мечтавших о самодержавном царе при свободной земле, и сторонников народоправства, парламентаризма, где монарх царствует, а не управляет. Оба эти направления чувствовали себя друг к другу ближе, чем к официальному самодержавию.

В «Беседе» был еще характерный признак. Чтобы быть членом «Беседы», надо было не только стоять за самоуправление в теории, нужно было служить ему своей практической деятельностью в городском или земском самоуправлении. В этом отношении «Беседа» была старомодна; она не пускала к себе ни исключительных теоретиков, «интеллигентов» в чистом их виде, ни даже третий элемент земства. Интеллигенты, писатели и журналисты могли писать те статьи и книги, которые издавали члены «Беседы», но в составе «Беседы» их не было. Это проводилось умышленно. «Беседа» хотела стоять на почве практической деятельности и опыта, не хотела засилья интеллигентского доктринерства; она не включала в свою среду и третьего элемента земских служащих, считая их органами земского управления, а не самоуправления. В «Беседе» были исключительно выборные лица — предводители [дворянства], председатели и члены земских управ или просто видные земцы; они практически выражали в России идею самоуправления. Это условие придавало «Беседе» определенный характер: она была составлена из лиц сравнительно обеспеченных, по позднейшей терминологии была собранием цензовиков, носила «буржуазный» характер.

В эту «Беседу» мне суждено было войти в качестве ее секретаря. Для меня, как я узнал после, было сделано исключение. Я не был ни городским, ни земским работником, был исключительно адвокатом, т. е. только интеллигентом. Но в свое время приглашение меня не удивило; я был лично дружен и близок с большинством ее тогдашних участников. Эти ли личные отношения, или то, что незадолго до этого мне, того не подозревая, пришлось поработать в Сельскохозяйственном комитете вместе с некоторыми членами «Беседы», или то, что за отъездом одного из ее членов на Дальний Восток «Беседе» нужен был секретарь и я был приглашен как бы в качестве «третьего элемента», но только я был принят в число ее членов[537].

«Беседа» оставила во мне самые лучшие воспоминания. Не потому только, что с ней связаны впечатления моей личной политической молодости; была молода она сама, хотя в ней были люди и старого поколения. Она до самого конца олицетворяла молодость русской либеральной общественности. В ней были еще живы и сильны те иллюзии на безболезненное и мирное обновление России, которые позднее ослабли. Она не потеряла еще веры во власть и была полна веры в русское общество. По самому составу она принадлежала к среде избранных лиц, к тем, кого сейчас называют «элитой». Своей «избранностью» она дорожила и не стремилась «демократизироваться». Даже поскольку она претендовала направлять общественное мнение, она обращалась только к людям культурным и зрелым и распространяла только серьезную, не всем доступную литературу. В народных массах она не имела ни малейшей опоры; в этом была ее слабость, но и одна из причин ее своеобразного обаяния. Она в известной степени была отгорожена от увлечений широкого общества, оставалась вполне независимой; в ней не было ни следа демагогии или искания популярности. В ней думали и говорили о «пользе» народа, а не о «воле народа». В ней были серьезность, терпимость и уважение к несогласным; она не упрощала вопросов, не старалась бросать лозунгов, соблазнительных для «народа». В ней было мало приемов позднейшей «политики».

Исторический интерес «Беседы» в том и заключался, что она как бы зафиксировала один из этапов в развитии русской общественности, когда эта общественность еще не забыла традиций 1860-х годов, помнила о сотрудничестве «власти» и «общества» и готовилась именно к этому. Как бы отрицательно члены «Беседы» ни относились к политическому курсу современной России, они не мечтали о революции, не видели в ней способа восстановить «законность и право». Они по происхождению были сами связаны с правящим классом, не прерывали близости с представителями власти, верили в то, что без катастрофы власть может пойти по пути соглашения с обществом. По традиции на собраниях «Беседы» первый день посвящался тому, что шутливо называлось «собиранием сплетен», т. е. информированию о том, что не всем было доступно, что делалось и предполагалось за кулисами власти. «Беседа» была по составу верхушкой русского общества, но будущее России она видела не в сохранении своих выгод и привилегий и не в аристократической или капиталистической олигархии. Продолжая традиции 1860-х годов, эту будущность она видела в земстве, не предрешая формы о том, как сложится тогда русский государственный строй.

«Беседа» осталась верна этим старомодным понятиям даже тогда, когда кругом нее забушевало «освободительное движение» и выбросило свои новые «лозунги». Многие из членов «Беседы» примкнули тогда к другим, более активным и определенным организациям, к «Союзу освобождения», к Группе земцев-конституционалистов[538] и др. «Беседа» осталась для них местом встречи с теми, от кого они уже отошли, но с кем пока врагами не стали. Здесь была еще возможность спора о том, что уже считалось решенным в «освобожденческом» лагере. Я уже говорил, как одна статья в «Освобождении» «о государственном общественном мнении»[539] мне живо напомнила спор, в котором В. М. Петрово-Соловово и Р. А. Писарев возражали против более левых пораженческих настроений. «Беседа», создавшаяся в эпоху, когда либерализм был еще весь государственным, а не «военным», не могла, не распавшись, пойти за новыми настроениями. Она от событий отстала и стала собираться все реже.

Когда в самом конце «освободительного движения» дифференциация передового земского лагеря пошла еще дальше, члены «Беседы» оказались во враждебных друг другу политических партиях: кадетской, октябристской, националистской[540], — которые повели между собой борьбу, примирившись только перед крушением России, в эпоху эфемерного Прогрессивного блока; тогда «Беседа» заглохла и умерла естественной смертью. После 17 октября [1905 года] она ни разу не собиралась; архивы ее до последних дней хранились у меня, пока у меня их не взял для разработки один из старейших членов «Беседы»[541]. Исторический интерес к ней остался и, может быть, когда-нибудь еще вырастет. Но политическая роль ее была уже тогда окончена. Ей было нечего делать.

«Беседа» относилась к тому времени, когда стала пробуждаться земская среда и она вдохновляла воскресавший земский либерализм. «Беседа» давала ему элементарную идеологию и стремилась вернуть земство к той роли, которая была ему предназначена в 1860-х годах. На ней лежал отпечаток этого времени, и для ее процветания нужна была тогдашняя атмосфера. После 1905 года для нее уже не было почвы. Но при начале «освободительного движения» она была еще типична для передового русского земства.

* * *

Другой земской организацией, которой предстояла несравненно более яркая роль, чем «Беседе», было «Земское объединение». Наша власть с давних пор более всего боялась в земствах призрака объединения. Она хотела ограничить земскую деятельность «местными» интересами и в попытках обсуждать их сообща видела уже «опасное направление». Эта политика была одной из тех, осуществить которую полностью можно было бы только при большевистских приемах; до большевиков сношения между земствами все-таки происходили и оставалось их игнорировать. Впрочем, земства добились и большего: при новом царствовании некоторый зародыш фактического объединения был разрешен. Начало этого любопытно.

Во время коронации 1896 года в Москве встретились председатели губернских земских управ и решили ознаменовать событие совместным от всех земств общеполезным делом. Почин шел от Самарского земства, но роль объединителя им предоставлялась председателю Московской губернской управы. Казалось бы, что эта благонамеренная цель устраняла формальные возражения. И, однако, против этого плана восстал министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, мотивируя это правительственным недоверием к земству. Несмотря на заступничество самого великого князя Сергея [Александровича], земцам от своего плана пришлось отказаться. В этом И. Горемыкин победил, но это было так глупо, что он принужден был сделать уступку и в виде исключения разрешил председателям губернских земских управ собираться для обсуждения деловых вопросов земской жизни, при условии, чтобы это непременно происходило на частных квартирах, чтобы собрания были немногочисленны и чтобы об этом в печать ничего не попадало. То, что согласие власти игнорировать эти собрания уже считалось специальной льготой по отношению к земцам, что мог быть поставлен вопрос о праве земских людей собираться на частных квартирах для обмена взглядов на дело, что можно было запретить совместное ознаменование «коронации», характеризует атмосферу этого времени, о которой не имеют понятия, кто начал сознательно жить после 1905 года. Так создался первоначальный аппарат земского единения.

Это нехотя уступленное земствам право, очевидно, отвечало назревшей потребности. Оно не оставалось мертвой буквой; совещания стали происходить по поводу различных вопросов деловой земской жизни и привели к созданию формальной организации. Любопытно, что полулегальный характер объединения, которое только терпелось, на состав его повлиял. Те, кто боялся увидеть себя в «оппозиции», предпочитали на эти съезды не ездить, а при неофициальном характере съездов не было основания не привлекать к нему, кроме председателей губернских управ, еще и других видных земцев. Объединение председателей губернских управ само собой вырастало в объединение прогрессивной части русского земства, во влиятельную группу передовых земских единомышленников. Это его сближало с «Беседой». Но если в «Беседе» такой подбор делался умышленно, был raison d’être кружка, то «Объединение» стояло на совершенно иных основаниях: оно объединялось для практической земской работы, политическое единомыслие в нем явилось только неожиданным результатом. Земское объединение оказалось поэтому несравненно более прочным, чем «Беседа». «Беседа» кончилась с окончанием той политической идеологии, которую она представляла. «Объединение» могло изменять свой характер и направление. Но в эпоху, о которой я сейчас говорю, между этими организациями еще было единомыслие. Почти все видные деятели земства, начиная с председателя «Объединения» Д. Н. Шипова, входили в «Беседу». Обе организации были родственны. И та и другая отражали общие настроения земства в медовые месяцы его возрождения после 1880-х годов. Они верили в будущность земства, думали, что в его развитии спасение России. Они не отвергали сотрудничество с властью и не искали союзников среди Ахеронта. Какие бы ни были между земцами различия в зависимости от взглядов, возраста и темперамента, в этом они не расходились. Долгая практическая работа в рамках легальных учреждений в этих взглядах их воспитала; в них была настоящая земская линия.

Таковы были настроения земства, когда С. Ю. Витте вынудил у государя разрешение приступить к широкому обсуждению нужных преобразований в России и согласие привлечь к этому делу представителей русской общественности. Судя по настроению земских людей, сотрудничество было возможно. Конечно, под поверхностной коркой земской России, под pays legal[542], была вся страна, в которой были другие настроения, чем у земцев; там были и революционные партии, и революционные лозунги, и благоприятная для них революционная атмосфера. Но страна ими охвачена еще не была. Верхний земский слой пока с ними не шел. Революционные предприятия оказались бы обезоружены, если бы правительство сумело примирить власть с разумной общественностью. Все это хорошо понимали. Была в большой моде фраза Бисмарка, напечатанная как эпиграф к изданному в то время собранию сочинений К. Д. Кавелина[543]: «Сила революционных течений не в учении их вожаков, а в небольшой дозе умеренных требований, своевременно не удовлетворенных». Если бы эти требования были удовлетворены, какая преграда была бы ими противопоставлена мечтателям революции! Эти последние, очевидно, стали бы упрекать умеренный либерализм в измене, и это ходячее предсказание, раздававшееся постоянно, было лучшим свидетельством действительности и успешности подобной политики. На это рассчитывал Витте, и для такого расчета основания были.

И в данном случае не нетерпение незрелого общества сорвало эту попытку. Это сделало само самодержавие в лице того, кто представлял его темные стороны, В. К. Плеве. Вина за зло, которое освободительное движение потом причинило России, политически развратив ее передовую общественность, лежит поэтому прежде всего на самодержавии.

Глава XI. Общественность. Витте. Плеве

Тогдашняя общественность навстречу попытке Витте пошла, хотя без энтузиазма. Земцы ему не доверяли после его знаменитой записки о Западном земстве; они, кроме того, были обижены тем, что представители земских собраний в комитеты не были призваны[544]. Но эту обиду они в себе побороли и решили не упускать представившегося случая.

Я тогда еще не был в «Беседе» и не знаю, как там этот вопрос обсуждался. По позднейшей практике не сомневаюсь, что обсуждение линии поведения началось именно в «Беседе»; ее решения позднее были предложены «Объединению». Об одном я слышал позднее, что в «Беседе» было постановление, чтобы все уездные предводители [дворянства], от которых зависело приглашать в комитеты всех, кого они считали полезными, приглашали весь состав уездных собраний. Это действительно имело место во многих уездах.

Но хотя я членом «Объединения» не был, я помню то его совещание, которое Шипов созвал в мае 1902 года, через месяц после убийства Сипягина, чтобы установить земскую тактику в работе будущих комитетов[545]. Я видел тогда некоторых приехавших членов «Объединения». В моей памяти сохранились их разговоры. Помню, с каким восторгом М. А. Стахович рассказывал о деловитости, разумности, лояльности шиповского Совещания и о принятых на нем резолюциях. Земцы были обижены; им было легко ограничиться выражением этой обиды и отказаться от всякого участия в комитетах. Предложения в этом смысле были сделаны, но Совещание на них не пошло. Оно нашло компромисс, способ примирить свой долг отстаивать права земских собраний с отрицанием позднейшей любимой тактики: «бойкота» и «обструкции». Было решено, что приглашенные официальные земские лица будут вносить свои записки в комитеты от своего личного имени, а потом доводить их до сведения земских собраний, чтобы они выразили свое согласие или несогласие с ними.

Затем Совещание утвердило программу, которая могла быть основой для подаваемых в комитет записок. Эта программа явилась как бы резюме общего земского мнения по поставленному на обсуждение России вопросу. Она изложена в книге Шипова «Воспоминания и думы» на стр. 165–168[546]. Программа эта характерна. Совещание понимало, что затруднения сельскохозяйственной промышленности не в одной области агрономических мероприятий, что они только деталь общей политики. И собрание не уклонилось от широкой постановки вопроса. Но его голос был голосом практиков, которые понимали не только что было нужно России, но и что было возможно при тогдашней политической конъюнктуре. Они, конечно, указали на необходимость разрешить крестьянский вопрос, на желательность реформ в области земской деятельности, на малое развитие просвещения. Они не оставили без оценки и тяжесть для населения тогдашней экономической и финансовой политики государства. Но в области более общей государственной политики они были очень осторожны; они указали только на желательность большей свободы печати при обсуждении насущных вопросов государственной жизни. Не было намека на конституцию, на Земский собор или на иную форму народного представительства. Не было помыслов об «известных русских поговорках» или позднейшем фетише — Учредительном собрании.

Поскольку Витте представлял собой либеральное самодержавие, Совещание земцев его целям вполне соответствовало. У них оказался общий язык. Самодержавие получило шанс повторить 1860-е годы. В этом случае успех Витте был бы успехом не только либерализма, но и самодержавия, успехом «либерального самодержавия». Но именно на этой дороге Витте и столкнулся со своим главным противником — Плеве.

Плеве понял, и в этом был прав, что успех Особого совещания о нуждах сельского хозяйства будет победой либерализма; что тот, кто сказал «а», должен будет сказать и «б». Это был тот же спор, который в 1881 году столкнул Лорис-Меликова с Победоносцевым. Плеве не хотел либерального самодержавия. Он решил, что игра становится слишком опасна и что «бессмысленным мечтаниям» положить предел надо сразу. Совещание у Д. Н. Шипова дало ему в руки предлог. Он им воспользовался. Он изобразил перед государем это совещание, во-первых, как незаконное, а во-вторых, как заговор против начинания власти. Он получил от государя полномочия «принять меры». Они были своеобразны. Всем участникам совещания, некоторым лично через В. К. Плеве, а большинству через губернаторов был объявлен «высочайший выговор»[547]. Выговор не имел неудобных последствий для тех, кто его получил, но последствия его для самого самодержавия были громадны.

Сейчас трудно представить себе впечатление, которое вызвал не только в земской среде этот ответ самодержавия. Политическая жизнь была только в зародыше, а активная общественность немногочисленна. События в ней ощущались поэтому особенно остро и получали особенный резонанс. Те, кто подвергся выговору, стали героями дня. Удар был нанесен всему делу реформы, самой идее «либерального самодержавия» и тем, кто ее представлял. Первый удар был по Витте. Ход Плеве поставил его в фальшивое и даже некрасивое положение. Выговор был объявлен тем, кто откликнулся на его зов и хотел ему помогать. А защитить их он не смог. Его положение в либеральной среде никогда не было прочным; оно стало теперь невозможным. Витте хотел бороться, но его дело было безнадежно проиграно. А Витте все еще этого признать не хотел. Он не понимал, как его можно было считать ответственным за действия Плеве. На страницах «Освобождения» смеялись над ним и давали ему единственный совет — уходить. Он пытался отстоять то, что было возможно, но Плеве был сильнее его. Самодержавие было с ним, а не с Витте. 26 февраля 1903 года был издан Манифест, совершенно противоречивший виттевской крестьянской программе, тому, что он хотел провести через Особое совещание[548]. А затем самое Совещание было закрыто, не доведя работ до конца, и все архивы переданы министру внутренних дел. Сделано это было помимо Витте, так, что об этом он узнал из газет[549]. Наконец, 6 августа того же 1903 года Витте был отставлен от поста министра финансов[550]. С ним и с его идеей «либерального самодержавия» было покончено.

Не меньший, чем самому Витте, удар был нанесен тому земскому либерализму, который еще верил в возможность либерального самодержавия и хотел работать с ним вместе. На глазах у всех обнаружилось, что представителем самодержавия был не Витте, а Плеве. Идея «либерального самодержавия» отходила в область химер и иллюзий.

Все это разыгрывалось во вторую половину 1902 и в первую 1903 года. И понятны последствия этого. Уже раньше кружком левых земцев и интеллигенцией был основан «Союз освобождения» и его заграничный орган «Освобождение»[551]. В июне 1902 года вышел первый номер журнала с его новой программой: «Прежде всего — долой самодержавие». К этому течению, превратившемуся в «освободительное движение», примыкали и те земцы, которые продолжали быть членами «Беседы»; тут было уже внутреннее противоречие. «Освобождение» и его руководители на инициативу Витте смотрели свысока, как на безнадежную, и вышучивали тех, кто мог к ней относиться серьезно. Но освободительное движение тогда еще не выработало своей тактики «обструкции» и «бойкота»; оно еще не старалось, как стало стараться потом, мешать таким начинаниям. Это за них сделало самодержавие; оно в эти годы начала движения стало вербовать движению новых сторонников. Так повторялась история обреченных режимов. Желая спасти самодержавие, Витте наносил ему роковой удар.

* * *

Витте был побежден и отставлен; либеральные земцы посрамлены за «бессмысленные мечтания» о соглашении с самодержавием. «Освободительное движение» сразу получало поддержку в событиях. Однако его лозунги еще очень медленно проникали в толщу народа. Россия для этого была слишком большой, разнокультурной и инертной страной. Что представлял из себя тогда российский обыватель? Не фанатики-революционеры, которые ждали революции еще в 1860 годах, не профессиональные политики из нашей интеллигенции, а juste milieu[552], масса, которая составляла основу и порядка, и власти? Это настроение всегда интересно измерить по объективным данным; их в известной степени можно найти в работах сельскохозяйственных комитетов.

Заведенная Витте машина уже не могла привести ни к чему, но все же вертелась. Комитеты были оставлены и работали. О чем они тогда думали? Если бы через два года их стали спрашивать, что нужно для подъема сельского хозяйства в России, их ответ был бы единодушен и прост. Комитеты бы заявили, что никакие улучшения в сельском хозяйстве немыслимы, пока не будет созвано Учредительное собрание на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования для написания конституции. В 1902–1903 годах так не говорили и даже не думали. Работы комитетов не привели ни к чему, но они дали любопытный материал, который подвергся сводкам и переработкам[553]. Метод такой обработки страдал одним первородным грехом. Он не считался с тем, что резолюции комитетов зависели от ряда случайных причин, от личности и поведения председателя, от манеры вести заседания, от наличности в комитете людей, которые хотели провести через них свои взгляды. Эти условия сказывались на резолюциях, но от учета ускользали. Интересны были бы не столько сводки, сколько беспристрастные рассказы о том, как работали комитеты и почему были приняты их резолюции. Для иллюстрации я хочу припомнить Звенигородский комитет, в котором мне пришлось впервые выступить на общественном поприще. Он показателен для средней, обывательской России этого времени.

Таким характером комитет обязан был своему председателю графу Шереметеву. Это был один из тех представителей старого родовитого дворянства, которых уже тянуло к новым условиям жизни. Его воспитание заставляло его любить старину. Ее он любил как эстет, с трогательной и наивной нежностью; с любовью собирал, хранил и издавал литературу недостаточно оцененных и недостаточно ценивших себя русских талантов, как П. В. Шумахер и И. Ф. Горбунов[554]. Но одновременно с пристрастием к родной старине Шереметев был и культурным европейцем, знавшим и любившим европейскую жизнь и цивилизацию, готовым заимствовать от нее, что в ней было хорошего. Любовь к родной старине вела его, незаметно для него самого, к идеализации прошлого, к оптимистическому взгляду на будущее. Он верил в мирное перерождение России без скачков и переворотов. Стал одним из основателей «Беседы», убежденным поклонником земской работы; не чуждался третьего элемента, защищал его от нападок администрации, скандализуя свой круг дружбой с «неблагонадежными» элементами. В нем не было революционного темперамента, но много доверия и к власти, и к обществу.

Люди этого типа искренно обрадовались попытке самодержавия выйти на новый путь, поверили в ее искренность и поддерживали ее без задних мыслей. А личное положение председателя ограждало и его комитет от провокационного вмешательства администрации. Это сделало комитет ценным для наблюдения; современные настроения можно было в нем наблюдать в чистом их виде.

Я уже указывал, что по настоянию Д. С. Сипягина Особое совещание устранило земские собрания от участия в комитетах. Некоторые предводители [дворянства] по инициативе «Беседы» пригласили от себя членов земских собраний в полном составе. Так поступил рузский предводитель князь П. Д. Долгоруков, и его жест был отмечен «Освобождением» как «политически элегантный». Без похвалы «Освобождения» наш предводитель сделал то же самое.

Но он пригласил и меня принять участие в работах его комитета. Хотя я был с детства землевладельцем, но никакого отношения к земской деятельности не имел. Когда позднее я раз вздумал принять участие в земских выборах, то оказалось, что в списки избирателей я никогда не был вносим. Никаких поводов поэтому к моему приглашению не было. Едва ли можно его объяснить чем-либо, кроме желания предводителя возможно шире использовать всех сколько-нибудь заметных жителей его уезда.

Я получил приглашение после первого заседания, когда работы комитета уже начались. Я плохо представлял себе, в чем они заключались, и ехал из любопытства. Для меня, как интеллигента и адвоката, была интересна не судьба сельского хозяйства в России, а политическая игра, которая около этого вопроса стала разыгрываться; было соблазнительно увидать ее своими глазами.

Звенигород был в 15 верстах от железной дороги. По дороге я интервьюировал ямщика, пытаясь узнать, что он слышал про комитет. Я натолкнулся не только на незнание, но и [на] отсутствие интереса к вопросу. Ямщик был осведомлен, что в городе съезд, что много народу остановилось в гостиницах. Но, кроме вопроса о седоках и постояльцах, он не интересовался ничем; о том, что съезд делает, он не слыхал. В 60 верстах от столицы, где был «шум», кипела «словесная война» — еще царила «вековая тишина»[555]. Через три бурных года, когда в июле 1905 года на квартире Долгорукова в Москве собирался 3-й Земский съезд[556], в котором участвовали всероссийски известные представители земской России, и было известно, что съезд запрещен и что власти собираются его разогнать, С. А. Муромцев с грустью указывал мне на русское равнодушие. Он уже был втянут в игру, которая дала ему громкое имя, но его погубила. Он отлично видел слабые стороны общественного возбуждения. Не забуду его тогдашнего наблюдения: «В других странах, — говорил он, — весь город был бы около нас; у нас все сидят дома и выжидают, чем это кончится». Это равнодушие не противоречило тому, что через несколько месяцев те же люди кипели, бурлили и выражали только крайние мнения.

Но если равнодушию в столице в 1905 году Муромцев мог удивляться, то в уездном городе Звенигороде в 1902 году оно было естественно. Кроме профессиональных политиков из интеллигентов никого не занимал вопрос о направлении нашей государственной жизни. Ямщик повез меня к дому земской управы; я бывал там не раз в качестве защитника на сессиях окружного суда от Кружка уголовных защитников. Заседание уже началось; за длинным столом подковой сидело несколько десятков людей; я увидал многих знакомых мне москвичей, о которых не подозревал, что мы земляки; большинство было серое, из тех степенных крестьян, которые попадали в уездные гласные.

Разговоры шли неоживленно. Председатель расспрашивал неинтеллигентную часть комитета, стараясь втянуть его членов в беседу. Он сознательно принял такой метод работы; на многолюдном собрании легко «провести» готовую резолюцию. Этого он не хотел; он хотел развязать у крестьян языки, узнать, что они думают, без давления какого бы то ни было рода. Об этом он предупредил интеллигентов, просил их уступить младшим первое место, как это делают на военных советах. Этот план он проводил добросовестно. Но впечатления от работы, так поставленной, было грустно. Уровень прений был очень низок; он не подымался выше частных вопросов и претензий, для которых не стоило собирать комитетов.

Любопытна другая черта. В умах большинства сидела идея, что комитеты наделены властью и могут принять нужные меры, что-то приказать или запретить. Все были разочарованы, когда поняли, что происходит только теоретическая «разработка» вопроса. Для простого ума это было слишком тонко. Самая обстановка собрания, его официальный характер, присутствие на нем местных властей не мирились с тем, что комитет созван только для разговоров и ничем «распорядиться» не может. Было нетрудно убедиться, как обывателей мало интересовал наш государственный строй и как они были далеки от идеи разделения властей, от веры в пользу прений, резолюций, комиссий и т. д. Крестьяне наивно рассчитывали на «распоряжения», которые будут сделаны комитетом, когда они выложат ему свои пожелания. Они и интересовались лишь тем, чего можно было тотчас достигнуть. Когда затруднения, о которых они говорили, оказывались связаны с общими условиями жизни, они с ними мирились, как бы говоря: «Ничего не поделаешь». У них не было охоты идти к первопричинам, и наводящие в этом направлении вопросы интеллигентов встречались недружелюбно, как попытки «запутать» вопрос. По психологии комитета можно было понять, какие преимущества имела реальная власть над самой убедительной «оппозицией» и как власти было бы легко оторвать обывателя от демагогических программ интеллигенции. Власти было нужно много стараний, чтобы это свое преимущество потерять. Перед закрытием заседания председатель подвел итог тому, что говорилось, и формулировал вопросы, которые перед комитетом были затронуты. Работы были прерваны на несколько времени, а я был приглашен принять участие в составлении журнала с изложением прений.

В этой работе, уже в Москве, кроме председателя, участвовали Ф. Ф. Кокошкин и типичный представитель третьего элемента, ведший записи в заседании А. Н. Егорьев. Надлежало изложить прения, придав им хоть какую-нибудь систематичность и связность. Тут я дивился мастерству Ф. Ф. Кокошкина. Я давно знал его, но работать с ним мне до тех пор не приходилось. Я восхищался искусством, с которым он вылавливал в запутанной речи то, что было в ней ценного, систематизировал выступления, разбивал их на две идеологические группы, связывая каждое заявление с общим пониманием и находя стройность там, где казалась одна бестолковщина. Это искусство было особенностью таланта Кокошкина. Он обладал редким уменьем проникать в чужую мысль, иногда недостаточно ясную самому автору, и излагать ее с чарующей простотой. В громадном популяризаторском таланте Кокошкина была, правда, и оборотная сторона. Его не раз упрекали за излишнюю схематичность, за стремление все упрощать. В этом упреке была доля правды. Кокошкин был все-таки теоретик, несмотря на свое занятие земской деятельностью. Но бесспорные теории часто извращались капризами нашей действительности; многое шло не так, как это предвидел Кокошкин. Но в то время, в сумбуре русской реальности, Кокошкин был незаменим своим ясным умом и непоколебимой верой в торжество научных теорий. Не могу не прибавить, что при самом добросовестном отношении к делу наш отчет оказался все же прикрашенным.

Когда работы комитета возобновились, после крестьян заговорили интеллигенты; ими, кроме того, было подано много записок. Вспоминая их, я остаюсь при впечатлении о несоответствии их задаче, которая стояла перед Россией, т. е. преобразованию России без революционного потрясения. Были деловые записки, посвященные конкретным вопросам в рамках существовавшего строя без претензий его изменить. Они были часто и наблюдательны, и умны; указывали на несомненное зло и на действительные меры к его устранению. Но все же причины отсталости сельского хозяйства в России были не в указываемых этими записками частностях. Другие записки шли к первоисточнику зла. Но они не указывали, как его устранить. Отсутствие опыта в управлении государством позволяло смотреть на трудности этой задачи очень легко. Основной вопрос — как при тогдашнем состоянии власти, народа и интеллигенции использовать инициативу исторической власти и помочь ей преобразовать Россию, не соскользнувши в авантюру революционного переворота, — нашу общественность не занимал.

Для иллюстрации этого я хочу пополнить рассказ воспоминанием о своем собственном выступлении в комитете; оно характерно и для тогдашней политической атмосферы, и для того, как тогда можно было делать «карьеру» в нашей общественности.

От меня никто не ждал ничего. Но мне самому стало неловко не принимать активного участия в комитете и ограничиваться позицией «наблюдателя». Я решил, по примеру других, представить «записку».

Большинство вопросов, которыми комитет занимался, были от меня очень далеки. Я не был настоящим сельским хозяином; доходов с имения не получал и получать не стремился. Мое хозяйство было тратой денег. Может быть, поэтому у меня сохранились с крестьянами наилучшие отношения, а о затруднениях, которые стояли перед хозяином, я знал лишь понаслышке. На них я глядел равнодушными глазами горожанина и интеллигента. Вопрос о процветании сельского хозяйства, в том числе и крестьянского, был для меня предлогом, к которому я мог прицепить политические идеалы правового порядка. Я тогда не принадлежал ни к какой-нибудь партии, ни к «Союзу освобождения». Я подошел к теме самостоятельно и лишь по обыкновению всех, кто имел счастье знать Л. В. Любенкова, пошел с ним посоветоваться и получил от него, уже разбитого параличом, благословение. Так я написал жиденький доклад, закончив его рядом общеполитических тезисов.

Доклад был элементарен и, как это и полагалось русскому интеллигенту, все выводил из ряда теоретических предпосылок. Сельская промышленность, рассуждал я, есть вид промышленности вообще, а значит, для своего преуспевания требует тех самых условий, как и всякая промышленность, т. е. свободы инициативы, ограждения прав и т. п. Из этого я делал все прочие выводы. Я затронул и крестьянский, и земский вопрос, выступал против крестьянской сословности, ратовал за расширение компетенции земства и т. д. Конечно, ко всем этим вопросам я отнесся с тою поверхностностью, с которой общественность вообще тогда давала советы. Я ограничился провозглашением принципов, не думая ни о постепенности, с которой их можно было вводить, ни о том, как примирить равноправие с теми особенностями крестьянского положения, которые для него оставались полезными. Смущаться этими затрудненьями казалось такой же отсталостью, как затрудняться наделять безграмотное население полнотой политических прав. Моя записка отражала в себе правильность направления либеральной политической мысли и беспомощность в практическом осуществлении этой мысли. Много позднее, когда в IV Государственной думе мне пришлось быть докладчиком закона 6 октября 1906 года и когда, почти одновременно с этим, я докладывал сначала Петербургскому, а потом Московскому юридическому обществу план практического разрешения аграрного вопроса, напечатанный уже накануне революции в «Вестнике права»[557], я мог осознать, каким лепетом были наши записки и прославленные кадетами их законопроекты в I Государственной думе. Я мог убедиться, насколько нам могло быть полезно прохождение бюрократической школы под руководством таких реализаторов, каким был Витте! Но на этих главных вопросах я в своей записке остановился недолго. Я скоро перешел к тому, что было более знакомо нам, интеллигентам, к благодарной теме о беззащитности обывателя против власти, о бессилии законов в России, о неогражденности личности перед государством, о беззакониях, которые существуют благодаря отсутствию гласности, и т. п. В порядке таких рассуждений я дошел до «свободы печати»; ни конституции, ни Земского собора, ни привлечения выборных представителей для обсуждения законодательных вопросов я не касался. Я понимал, что, если идти дальше, в среде комитета начались бы разногласия. Я не хотел нарушать мир и согласие, не подозревая, что и мой столь осторожный доклад все-таки окажется бомбой.

Я послал записку в Звенигород накануне очередного собрания. Председатель управы Артынов, ночевавший у предводителя, мне рассказал, как утром предводитель протянул ему мою записку со словами: «Полюбуйтесь…» Она не могла ему понравиться шаблонностью содержания и уклоном в политику, но он сохранил корректность и вида не показал.

Заседание началось с оглашения наших записок. Прения были отнесены к голосованию тезисов. Пока я свою записку читал, многие улыбались, как чему-то знакомому. Иные, особенно мой земский начальник Сумароков, делали жесты негодования. В перерыве я ощутил, что попал в «герои». При большем опыте это можно было предвидеть; но интересно было, как официально отнесется ко мне комитет и особенно как в душе будет реагировать его серая масса — крестьянство.

Когда при обсуждении записок очередь дошла до моей, нас ждал сюрприз. Земский начальник Сумароков заявил, что записка не имеет отношения к делам комитета и что он протестует против ее обсуждения. Это был для комитета неожиданный тон. Председатель его осадил. Он объяснил, что один ответственен за ход работ, что записку считает относящейся к делу и что, если Сумароков хочет, он может от обсуждения воздержаться. Сумароков просил отметить его заявление в протоколе, но в зале остался. Началось обсуждение. Первые главы записки, крестьянский и земский вопросы, бесспорно, входили в тему занятий, а некоторые, на первый взгляд, безобидные тезисы (Крестьянский банк) вызвали неожиданно споры. Протест Сумарокова обнаруживал свою тенденциозность, и ему стало совестно. Вопреки первоначальному заявлению он принялся делать замечания с места, вполне приличные, иногда даже благожелательные к моим тезисам, и только когда очередь дошла до более щекотливой главы об «ответственности должностных лиц» за беззакония, он уже другим, мирным тоном, как будто чтобы оправдать недавнюю резкую выходку, сказал, обращаясь ко мне: «Но послушайте, Василий Алексеевич, какое же отношение имеет это к сельскому хозяйству?..» Тут последовал для него главный конфуз. Один из крестьянских земских гласных, типичный домохозяин, в армяке, с длинной бородой, не раз принимавший участие в прениях, притом в самом охранительном смысле, неожиданно встал и, обращаясь к председателю, заявил: «Ваше сиятельство, это самое главное…»

Это замечание, вышедшее из крестьянской консервативной среды, произвело громадное впечатление. В дальнейшем я для приличия стал приводить к каждому тезису пояснения, почему эти тезисы, даже свобода печати, к сельскому хозяйству все же относятся. Со мной больше не спорили. Правые члены комитета, вероятно довольные той умеренностью, которую я обнаружил в политической области, видя, что обычно послушная крестьянская масса не с ними, не захотели углублять задетых мною вопросов и предпочитали молчать; все мои тезисы прошли единогласно. Это, конечно, не означало, что комитет был с ними согласен и даже что их понимал. Это было общим явлением. Так «проводили» резолюции через не подготовленные к ним собрания. В демагогии мы были искуснее наших противников.

Отмечу характерный курьез. В одном только пункте я встретил горячие возражения. По поводу Крестьянского банка я указал на несправедливость порядка, который в то время еще существовал, а именно что банк не помогал индивидуальным крестьянам, а только коллективам — обществам и товариществам. Я предлагал помощь банка распространить на отдельных крестьян, по теперешней терминологии — и на «единоличников». Этот вопрос был доступен крестьянскому пониманию, и потому около него завязались горячие прения. Против меня с азартом стал выступать, между прочим, тот самый Егорьев, с которым мы вместе составляли журнал комитета. Не знаю его политической принадлежности, не то с[оциалист]-р[еволюционер], не то народник, но он был полон сантиментальной идеологии, видевшей в коллективах зародыш социализма, которому нужно потому оказать покровительство. Он нападал на меня за то, что я предлагаю поддержку «кулаков», и разоблачал эту мою зловредную тенденцию в комитете, горячась на хохлацком жаргоне, пересыпая речь словами «чуете».

Не помню, было ли это мое предложение принято; во всяком случае, единомыслия не было и против меня, как это часто со мною бывало потом, голосовали мои единомышленники. Народолюбивые элементы этого времени не отдавали себе отчета, как неполно то равноправие, которого они для крестьян добивались; во имя симпатии к социализму они хотели держать крестьян в той клетке общей собственности, которой для себя не захотели бы.

Мое выступление сыграло некоторую роль в моей личной судьбе. Репрессий ни против комитета, ни против меня принято не было. Обязаны ли мы были этим влиянию предводителя или такту губернатора Булыгина, я не знаю. Но лично мне была сделана им незаслуженная, но характерная реклама.

Она была усилена случайной подробностью. Предводитель решил особой книжкой издать работы комитета. Губернатор поставил условием, чтобы мой доклад был опущен. Предводитель отказался этому подчиниться, если я не буду на это согласен, иначе он предпочитает книжку вовсе не выпускать. Конечно, я спорить не стал; тогда были напечатаны только мои тезисы с примечанием, что «по просьбе председателя Комитета и с согласия автора самый доклад не печатается»[558]. Мой доклад опубликования и не заслуживал, но загадочное примечание в связи с характерными тезисами подстрекнуло любопытство и обратило на меня внимание нашей общественности.

Я в этом скоро мог убедиться. В. М. Гессен, с которым я в то время еще не был знаком, выпуская книгу о работах сельскохозяйственных комитетов, просил меня прислать ему мой доклад и посвятил моим тезисам больше внимания, чем они стоили[559]. А в результате его книги я не успевал мой доклад перестукивать и посылать его тем, кто за ним ко мне обращался. Он, в общем, нравился умеренностью. Даже мой брат Николай, бывший тогда начальником отделения казенной палаты в Тамбове, написал мне свое удовольствие. Неожиданно для себя я попал в «общественные деятели»; в это политическое «утро любви» все было просто и малого требовалось, чтобы оказаться в среде героев общественности. И этому детскому докладу я, вероятно, обязан был тем, что меня пригласили в «Беседу».

Эпизод Звенигородского комитета не стоил бы упоминания, если бы он не был характерен для общего настроения этого времени, когда перед Россией были открыты еще обе дороги. Мы стояли на грани революционной бури, но буря еще не начиналась. Настроение страны не было революционным ни в низах, ни в верхах. Власть имела возможность примирить с собою страну. Но из того, что обывательская масса революции не хотела, а о конституции не слыхала, не следовало заключать, будто она была своей судьбой довольна. Когда мой старый крестьянин по вопросу о злоупотреблениях власти объявил: «Это самое главное», это было откровением, на которое закрывать глаза для умной власти было бы опасно. Но зато и в устранении этого зла была прекрасная почва для примирения с обывателем.

Но Плеве понимал задачу не так. Он продолжал идти напролом. Именно в эти два года можно было видеть услугу, которую он оказал «освободительному движению». Плеве как будто забыл о революционерах. По отношению к ним принимались даже некоторые внешне благожелательные меры. В 1903 году был восстановлен разбор судами политических дел[560]; на место директора Департамента полиции он назначил А. А. Лопухина, московского прокурора, как будто желая ввести законность в эту специальную область войны. Тогда же при нем была некоторая терпимость к марксистской журналистике. Конечно, не надо преувеличивать. Плеве революции не мирволил, но он ее не боялся. Он свое внимание сосредоточил на тех либералах, кто революционеров чуждался и хотел лояльно сотрудничать с властью. Их он стал преследовать с неслыханной раньше и непонятной озлобленностью. Витте с его идеалом либерального самодержавия был побежден и уволен. Д. Н. Шипов, легальный человек, камергер, сторонник самодержавия, не был утвержден председателем Московской губернской управы. Незадолго до своей смерти Плеве хотел уволить от должности М. А. Стаховича, орловского предводителя, о чем сам предупреждал его брата Алексея Александровича, адъютанта великого князя Сергея. Плеве особенно враждебно относился к земскому третьему элементу, ставил Шипову в вину его к нему доброжелательство; а ведь привлечение «демократической интеллигенции» к практической земской работе, к «делу» было лучшим способом отрывать ее от революционных утопий[561].

Так «либерализм», мечтавший о возвращении к «славной поре» самодержавия, стал главной мишенью для Плеве. Он вел с ним борьбу, понимая, что каждая новая репрессия плодит ему новых врагов, что справиться с ними труднее, чем с террористами, которых он уничтожил в 1880-е годы. Он злился на тех, кто не хотел сдаваться перед ним. «Чем больше я их узнаю, тем менее они мне симпатичны», — говорил он про либеральных общественных деятелей. Он не остановился, наконец, перед последним средством борьбы; он сделал попытку искусственно вызвать в стране подъем патриотизма, который мог бы заглушить недовольство правительством. Он в интересах порядка внутри рискнул использовать безумство дальневосточных авантюристов, которые вели нас к войне[562].

Нельзя было бы придумать лучшей политики для успеха «освободительных» лозунгов. Каждый день приносил доказательства, что при тогдашнем самодержавии никаких улучшений ждать невозможно. Стоит читать первый год «Освобождения», чтобы увидеть, какого незаменимого сотрудника «освободительное движение» имело в правительстве, как освобожденская тактика — обструкция, бойкот, разжигание недовольства — вытекла сама собой из политики этих годов. Земские люди с их старою либеральною земскою линией сближались все больше с военной идеологией «освободительного движения». Да и последнее само левело по мере успеха.

Новое направление требовало новых руководителей. Они появились, заслонили собой деятелей прежнего времени. Началась эра самоуверенности, насмешек над теми, кто больше верил русскому опыту, чем «литературе предмета». Русская проблема стала казаться очень простой с тех пор, как все свелось к замене самодержавия народоправством по четыреххвостке. И сама обывательская масса медленно двигалась за новыми вожаками; они говорили ей вещи понятные и приятные; по ее пониманию эти вожаки вели за собой революцию и потому должны были уметь ею владеть. В этой надежде самое разнообразное общество двигалось влево.

Те, кто не хотел идти в хвосте за революцией, но терял веру в самодержавие, оставались без почвы; они наблюдали и ждали. Одни принимали новый курс с философским спокойствием, другие — с ироническим смехом. Однажды на журфиксе председателя Московского окружного суда Н. В. Давыдова после чтения различных правительственных документов и переписки, возбуждавших общий смех, Н. В. Давыдов заметил: «Когда и где это бывало, чтобы гостей целый вечер забавляли, как веселой и занимательной литературой, чтением официальной корреспонденции?» Другие смеяться уже не могли. Я помню это время, помню почтенных, разумных, влиятельных людей, которые впадали в отчаяние. «Так продолжаться больше не может», «Когда это кончится!» — вот фразы, которые все говорили и на которые никто не мог дать ответа. Создавалось нездоровое тревожное настроение, которое является великолепной питательной средой для революционных дерзаний. Они были заранее окружены общим сочувствием и молчаливым содействием. И Плеве, который, основываясь на воспоминаниях прошлого, боялся не революции, который, имея главу Боевой организации[563] Азефа своим тайным сотрудником, террористов не опасался, 15 июля 1904 года пал от руки террористов под руководством Азефа.

Глава XII. «Весна» Святополк-Мирского. Попытка «либерального самодержавия»

Эта смерть была встречена почти всеобщею радостью. Радовались даже те, кто по убеждениям не мог убийству сочувствовать. Помню, как в этот день Св. Владимира я возвращался из Клина, с именин В. И. Танеева. Кто-то мне эту весть сообщил. В купе вагона я встретил кн[язя] Е. Н. Трубецкого и сказал ему новость. Все бывшие в вагоне незнакомые люди ответили радостными восклицаниями. У самого Е. Н. Трубецкого сразу просияли глаза, и он поднял руку для крестного знамения, выражением лица как бы говоря: «Слава Богу!» Но тотчас опомнился и сказал: «Царство Небесное!»

Радовались смерти из понятного чувства озлобления на временщика, который сделал России столько непоправимого зла. Но, кроме того, всем стало сразу ясно, что прежняя политика продолжаться не может. В этом общество не ошиблось. Плеве был последней ставкой агрессивного самодержавия; в самом окружении государя эта политика уже вызывала сомнения. Я говорил, что и сам Плеве ей, по-видимому, больше не верил. Перелом направления после убийства министра был очень понятен, а в последние годы России вовсе не нов. Мы получили «сердечное попечение» Ванновского после убитого Боголепова, друга Финляндии Оболенского после убийства Бобрикова[564]. На такую же роль примирителя с русской общественностью после В. К. Плеве был назначен кн[язь] Святополк-Мирский[565]. Такое назначение было бы очень хорошо после убийства Сипягина, но два года управления Плеве так увеличили трудность задачи, что она была не по силам честному и благодушному Мирскому. Для того чтобы справиться с такою задачей, нужен был человек калибра Столыпина. Мирский им не был.

Его назначение было сначала встречено недоумением. Его недостаточно знали. Но его личность скоро определилась. Это был человек идеальной честности и душевной чистоты. Позднее, во время его опалы, я с ним познакомился; эти его свойства бросались в глаза. Мало было людей, которые бы внушали такое доверие, в которых так мало было заметно лукавства или задних мыслей. Может быть, поэтому он был так чувствителен ко всякой неправде других, и она его так огорчала. По своему существу Святополк-Мирский не был политик и потому сумел остаться насквозь джентльменом. Многих удивляло: как мог он при таких свойствах служить при Сипягине товарищем министра внутренних дел? Но Мирский был человеком военным; подчинение дисциплине было для него не «тактикой», а «нравственным» требованием. Он служил самодержцу по тексту присяги, не за страх, а за совесть. Политики, которые требуют голосования по решениям партии, должны понимать, что человек, воспитанный в служебной дисциплине, менее их мог отстаивать обязательность своего личного мнения и бросать пост, на который он был государем поставлен. Святополк-Мирский вышел из службы в Министерстве внутренних дел тем же, кем в нее вступил, — рыцарем без упрека и страха. Так военные выходят незапятнанными из проигранной ими кампании, если честно повиновались приказам.

Эти свойства чистой души, отсутствие забот о личной карьере Святополк-Мирский принес на пост министра внутренних дел. Это было важно и ценно. Но какой программой собирался он спасать самодержавие от врагов, которых создала политика Плеве?

Святополк-Мирский прошел школу административной службы, а не общественной деятельности; он знал свой лагерь и его недостатки; признавал его вину за то, что происходило в России. Боевую политику против общества он осуждал. Но он мало знал нашу общественность и совсем не подозревал, в какое состояние политика Плеве ее привела. Его понятие об общественных деятелях было отсталым; оно составилось по тем избранным людям, с которыми ему приходилось встречаться. В лагере противников власти Мирский знал или революционных утопистов, с которыми никакое соглашение невозможно, или людей либерального, но государственного образа мыслей, которые должны были быть опорой для власти. Потому он надеялся, что, устранив бессмысленные репрессии Плеве, он спокойствие сразу вернет. Он не знал, что знакомый ему либерализм уже переродился и примирения с властью сам не хотел.

Соответственно своему пониманию Мирский счел нужным тотчас успокоить раздражение общества. Во вступительной речи к чинам Министерства [внутренних дел] он сказал нашумевшие слова о «необходимости доверия к общественным силам» и приступил к отмене главных одиозных мер Плеве[566]. Многие состоявшиеся высылки были отменены, начатые тенденциозные ревизии земств прекращены. Новый дух министерства почувствовался тотчас в печати. Кн[язь] Е. Н. Трубецкой напечатал в «Праве» знаменитую статью, которая смелостью и ясностью выражений произвела впечатление бомбы[567]; через несколько дней «Гражданин» или «Московские ведомости», или и тот и другой, объявили, что они долго ждали для «Права» заслуженной кары, но, не дождавшись, принуждены признать, что это, очевидно, новый курс Мирского и что такой курс есть измена[568]. Для первых шагов это было красноречиво и давало Мирскому право на кредит у нашего общества. Но общество уже было не то. Его требования все возрастали. Помню, что даже «Беседа» не вполне была удовлетворена вступительной речью Мирского. Ему поставили в вину, что он упомянул о Манифесте 26 февраля 1903 года. А. А. Стахович, сослуживец Мирского по полку, рассказывал в «Беседе» о своем первом после назначения свидании с ним и об упреках, которые он ему за это упоминание сделал. Мирский был изумлен. В Манифесте 1903 года были и хорошие мысли. Как министр государя, а не революции Мирский должен был связывать свою политику с объявленной волей государя. Неудовольствие за простую ссылку на Манифест, очень сложный и внутренне противоречивый, показывало, насколько общество становилось прямолинейным и требовательным. А ведь члены «Беседы» врагами Святополк-Мирского не были, неудачи его не желали. Но и «Беседа» уж не была характерной для общего настроения. «Освобождение» в лице своих руководителей судило строже. Оно просто издевалось над Мирским. П. Милюков писал 2 октября 1904 года в статье под ироническим заголовком «Новый курс»: «Из Петербурга сыплются новости одна другой сенсационнее: возвращение опальных писателей, земцев, отмена запрещения для земцев сообща заниматься патриотизмом… Делайте свой новый курс, но на нас не рассчитывайте; мы не дадим вам ни одного своего человека, не окажем вам никакого кредита, не дадим никакой отсрочки, пока вы не примете всей нашей программы».

Это было объявлением войны не только «курсу доверия» Мирского, но и тем, кто этим курсом мог соблазниться. «Если кто-нибудь из нас вам скажет, — писал Милюков в той же статье, — что он может вам открыть кредит, не верьте ему; он или обманывает, или сам обманывается. Вы можете, если сумеете, переманить его на вашу сторону, но знайте: с той минуты, как он станет вашим, он уже перестанет быть нашим и, стало быть, перестанет быть нужен и вам»[569]. Вот как встретили руководители «освободительного движения» примирительный курс Мирского. Они в нем усмотрели опасность слишком раннего мира, а мириться совсем не собирались.

Политическое положение было гораздо сложнее, чем казалось благодушному Мирскому. Его уже начали поносить и справа, и слева. А он не был крупным политиком, преисполненным веры в себя, способным других увлекать. Он должен был найти себе опору в общественном мнении. Конечно, он не мог принять программу «освободительного движения», с ее Учредительным собранием по четыреххвостке. Осуществить ее могла бы только победоносная революция. Он же по своим личным симпатиям был, как и Витте, сторонником только либерального самодержавия; но если Витте, как человек исключительно крупный, имел для такого самодержавия свою программу, то у Мирского ее еще не было. Инициативу реформ он из своих рук выпускал, предоставив свободу общественности свои пожелания высказать.

«Освободительное движение» их давно объявило. Но в этот момент на сцене появилась другая, более разумная и практическая сила — русское земство. Если эта среда и имела много нитей, связывавших ее с «Союзом освобождения», то тогда она еще с ним не слилась, а могла выступать самостоятельно. Но нетрудно было увидеть, что и она была уже не той, какой была раньше. Программные слова Мирского о доверии к земству, конечно, в нем отклик нашли. Тогда последовала первая земская демонстрация, проявление негласного Земского объединения. Шли сессии земских уездных собраний, и на них всех принимались приветствия Мирскому с напоминанием слов о «доверии» и о том, что должны значить эти слова. Все это было вполне лояльно, но уже очень внушительно. Но этого мало. Бюро Земского объединения, которое со времени разгрома при Плеве ни разу не собиралось, решило созвать общее совещание на ноябрь 1904 года и поставить на его обсуждение ряд политических общих вопросов. Созывом этого совещания земцы только возвращались к традиции, нарушенной Плеве. Мирский не только не хотел ей мешать, но [и] счел нужным пойти дальше прежней терпимости. Узнав про предстоящий съезд от С. Н. Гербеля, занимавшего должность начальника Управления по делам местного хозяйства[570], а раньше, в качестве земца, бывшего членом таких совещаний, Святополк-Мирский по собственной инициативе испросил на него Высочайшее разрешение. Если вспомнить, что Д. Н. Шипов был не утвержден председателем губернской управы за работу по созданию Земского объединения, то такой жест со стороны нового министра внутренних дел был знаменателен. Он действительно возвещал наступление новой эры в отношении правительства к земству. Но этот шаг привел земцев в смущение. Во-первых, Высочайшее согласие на съезд не могло не помешать ставить вопрос чистой политики. И, главное, при официальном характере совещания им было бы трудно сохранить прежний состав.

Я уже указывал раньше, как объединение официальных представителей земских управ переродилось в собрание «единомышленников», представителей либерального направления в земстве. Заменить этих людей председателями губернских управ значило бы вынуть из этого своеобразного учреждения душу. Шипов в своих воспоминаниях передает о разочаровании земцев, когда они про свою «победу» узнали; передает и свою собственную интересную беседу об этом с министром[571]. Святополк-Мирский указывал, что именно вопросы общей политики правильней обсуждать в собраниях уполномоченных представителей земств. Шипов этого не оспаривал. Он ссылался только на то, что время не терпит; что правильной Общеземской организации нет по вине самого Министерства внутренних дел, что вместо нее пока есть суррогат, и с ним надо мириться. Если бы земцы были искренни, то они должны бы были признать, что более дорожат тем частным совещанием, которое обеспечивало гегемонию либерального направления, чем официальной организацией, которая рисковала бы выдвинуть других руководителей.

Политическое расхождение земцев и их представительства свою роковую роль сыграло позднее. В 1904 году это еще не сознавалось; Шипов и Святополк-Мирский думали только, как им выйти из того неловкого положения, в которое неосторожно испрошенное Высочайшее соизволение Святополк-Мирского ставило. В переговорах, которые велись между ними, были новы предупредительная уступчивость министра внутренних дел и непреклонность земцев. Земцы не захотели сделать ни единой уступки, о которых Мирский просил: ни в сроке съезда, ни в программе, ни хотя бы в месте созыва. И так как было, очевидно, невозможно придать Высочайшим согласием официальный характер собранию лиц неуполномоченных, то оставалось продолжать считать съезд собранием частным. Мирский должен был признаться государю, что ввел его в заблуждение. Он это сделал. Этим он показал, что дорожил земской поддержкой, что его слова о доверии не были только словами. Но земцы, которые для того, чтобы выручить Мирского, не согласились отложить съезда на несколько дней, показали, что им не дорожили. Это было характерно для новых отношений власти и общества. И типично отношение к этому эпизоду «Освобождения». Он вызвал в нем только насмешки над Мирским. П. Милюков в статье «Фиаско „нового курса“» вышучивал «плачевную роль, которую сыграл по отношению к съезду либеральный министр внутренних дел». «Бедный, бедный министр; он не знал, что по нынешнему времени нельзя уже злоупотреблять фразами о „доверии“ к обществу… Князь Святополк-Мирский честный человек; пусть же он не берет на себя двусмысленной роли и, если не хочет быть активно честным, пусть останется честным хотя пассивно… Пусть уходит — и пусть уходит скорее, чтобы дать место другим, чтобы открыть простор для нового эксперимента… Во всяком случае, нам, которые ничего не ожидали от „нового курса“, его скорая ликвидация может быть только желательна»[572].

Вот как освободительное движение относилось к политике Мирского.

Земцы, к счастью, этими настроениями проникнуты еще не были. Политические руководители остались при своем остроумии. Совещание земства собралось и, как должно было признать «Освобождение», превратилось, несмотря на свой частный характер, в «историческое событие громадной политической важности»[573]. Это не преувеличено. Впервые и вернее, чем когда-либо позже, здесь прозвучал голос зрелого русского общества.

На съезд собралось все, что было лучшего в земстве[574]. Съезд был не многолюден, около 100 человек. Были и председатели управ, и предводители, и просто выборные гласные. Все были земские люди. Фронт присутствовавших был все же очень широк; здесь были и идейные защитники самодержавия, как Д. Н. Шипов, и старые конституционалисты, как Петрункевич и Родичев. Они в то время могли еще делать общее дело и иметь общий язык, как и в «Беседе», и большая половина членов этого съезда действительно принадлежала к «Беседе».

После трехдневного совещания (7–9 ноября) съезд принял программу, изложенную в 11 пунктах[575]. Это та самая программа, которая была принята земцами на шиповском совещании в мае 1902 года и за которую всем был объявлен высочайший выговор. Она — логическое развитие реформ 1860-х годов, крестьянской, судебной и земской; классическая программа русского либерализма, не терявшего надежды на «увенчание здания», но и не ставившего его непременной предпосылкой. В 1902 году на этой программе могла бы состояться совместная работа либерального общества и правительства, чего тогда испугался Плеве. Теперь, после двухлетней политики Плеве и пропаганды освободительного движения, даже Земское объединение этим удовлетвориться уже не могло. В мае 1902 года земцы говорили только о большей свободе печати. Теперь, в ноябре 1904 [года], именно земцы первые не в анонимных статьях нелегальных журналов, а открыто, за личной ответственностью, единогласно приняли пункт о народном представительстве.

Правда, единогласно высказавшись за представительство, земцы разошлись по вопросу о его полномочиях; против 71 голоса, поданного за конституцию, 27 голосов были за совещательный орган[576]. Но от этого мнение большинства вышло только определеннее. Может быть, именно благодаря этому разногласию точки на i были поставлены и стало ясно, что речь идет «о конституции». С другой стороны, было характерно для земской России, что даже идейные враги конституции прежнего самодержавия уже не хотели; и они признавали необходимость иметь выборный совещательный орган. В единодушном утверждении этого было первое значение съезда. Выставляя это требование, земцы уже отходили от программы, на которой могло когда-то состояться их соглашение с Витте. Политика Плеве плоды свои принесла. Впервые прежнее самодержавие было осуждено всеми земцами, и большинство их требовало уже конституцию. Подобного поступка со стороны русских земств в истории его еще не было.

Но в этом съезде была другая особенность, не менее важная, но, конечно, гораздо менее оцененная общественным мнением. Земский съезд громадным большинством высказался за «конституцию», но одновременно с этим показал, что революционного переворота не хочет. И в этом отношении с освободительным движением он разошелся. Лозунг «освободительного движения» его не увлек. Учредительного собрания он не только не требовал, но его единогласно отверг. Противником его выступил даже такой человек, как Ф. Ф. Кокошкин; он отметил в своей речи, что учредительные собрания образуются только в эпоху анархии, что желательно, чтобы новый порядок был сразу установлен верховной властью[577], т. е. чтобы конституция была октроирована.

Именно этот характер Земского съезда и сделал его событием историческим. Он заслонил все другие события. Помню, как через несколько дней после этого съезда я был в Петербурге, где вместе с Ф. Плевако вел дело М. А. Стаховича, обвинявшего в клевете кн[язя] Мещерского. Этот еще начатый при Плеве процесс возбуждал большой интерес в кругу светской общественности[578]. Оказавшись в центре процесса, я перевидал тогда много людей. Все было полно рассказами и надеждами, связанными с Земским съездом. Земство стояло на авансцене. Оно первое «потребовало» наконец «конституции». Но это было мало. Земская резолюция не была повторением «известной русской поговорки». Она была целой программой, достойной передового слоя общественности. И можно было видеть, как ушли за два года события. В 1902 году за программу без всякой конституции земства получили выговор и запрещение вновь собираться. А теперь, в 1904 году, несмотря на требование конституции, министр не отсылает земцев к прокурору, а их резолюцию докладывает государю. Если земцы нашли, наконец, либерального, понимающего их министра внутренних дел, то не менее отрадно было и то, что нашелся слой русской общественности, который мог понимать положение и сделаться опорою власти. Недаром Мирский, предлагая программу преобразований государю, взял за ее основание резолюцию Земского съезда, не исключив из нее и пункта о представительстве[579]. Это был новый опыт примирения власти с либеральной общественностью.

Правда, взяв за основание резолюцию съезда, Мирский ее взял в редакции меньшинства, предлагая не конституцию, а «совещательное представительство»[580]. Но ведь это было все-таки громадным шагом вперед; за меньшее когда-то слетел Лорис-Меликов, а позднее — Игнатьев. Любопытная и поучительная кривая событий. В 1902 году для примирения с обществом самодержавие могло не давать никакого представительства; в 1904 [году] совещательного представительства было уже недостаточно; миф о Сибилле, который в первом номере «Освобождения» так кстати привел Милюков, получил в этом хорошую иллюстрацию[581].

Было ли бы этой уступки достаточно? Сейчас это может быть только академическим спором. Возможно, что к совещательному представительству отнеслись бы так, как отнеслись позднее при Булыгине[582], т. е. увидели бы в нем только способ продолжать войну с самодержавием. Но одно несомненно. Объявление «представительства» в этот момент откололо бы от «освободительного движения» его наиболее зрелую часть и придало бы вес земской среде. Она стала бы самостоятельной политической силой, опирающейся на союз с государственной властью, а не идущей в хвосте революции. Но это уже академический спор.

Земцы показали себя и передовой, и разумною силой. Но усилиями «Союза освобождения» и безумной политикой Плеве уже было создано то широкое «освободительное движение» в кавычках, у которого были совсем другие программа и тактика. Резолюция Земского съезда им показалась малодушием или изменой. Лозунгом освободительного движения было Учредительное собрание по четыреххвостке, а земцы его отвергали; тактикой — обструкция и бойкот всех, кто бы хотел с самодержавием помириться, а земцы заключили соглашение именно с министром самодержавного государя. Среди самих участников Земского съезда некоторые считали, что уступили слишком много. Пример земцев, которые произнесли запрещенное слово, вынесли крамольную резолюцию и из которых никто не был ни арестован, ни сослан, показал руководителям движения, что можно идти дальше и вести свое дело, не приспуская знамен. Так сейчас же после съезда началась «банкетная кампания» с настоящими освобожденческими лозунгами — полным народоправством и Учредительным собранием по четыреххвостке[583].

* * *

Эта форма борьбы могла показаться смешной. Организаторы шутливо называли себя «кулинарной комиссией». В них было, действительно, много совсем несерьезного. На банкеты шли из любопытства, из снобизма, из моды. Шли люди, никакой политикой не занимавшиеся и нашедшие, что такая политика — занятие очень приятное. Страшные лозунги их не пугали; они над ними смеялись. Но смеяться не приходилось. Что подумали бы теперь в эмиграции, если бы узнали, что в России происходят банкеты, что на них произносят речи на тему «Долой советскую власть» и «Да здравствует Учредительное собрание»? Ясно стало бы, что большевизм побежден, если такую кампанию допускает. Но кампания была бы и сама своеобразным средством борьбы, организацией настроений и сил. То же было при самодержавии. Основные условия диктатур одинаковы. Их подрывает выражение свободного мнения. Банкетная кампания 1905 года для торжества освободительных лозунгов была показательна и полезна; она и готовила, и предвещала конец. Но зато мирной политике Земского съезда и Мирскому она только мешала. В своих «Воспоминаниях» Шипов говорит с огорчением, как «Союз освобождения» открытой им «банкетной кампанией» затруднил план земцев и Мирского[584]. Шипов в одном ошибался. Кампания была вызвана не излишней горячностью, не тем, что она не предусмотрела опасных последствий своих выступлений. Она была сознательной тактикой тех, которые в выступлении земцев усмотрели опасность, боялись продешевить, ибо хотели не примирения с властью, а войны до «полной победы». Но, с другой стороны, эта кампания была и на руку тем, кто пугал государя призраком революции, кто указывал на беспочвенность земцев, на то, что уступать им не стоит, а уступать разбушевавшейся «улице» и нельзя. А то, что и сами земцы, даже участники Земского съезда, были не чужды кампании, в которой провозглашался отвергнутый земцами лозунг — Учредительное собрание, позволило сомневаться в их искренности.

Но банкетная кампания была еще меньшее зло. Политика Плеве, которая была ударом по лояльному либерализму, поставила вопрос еще более остро. На кого либерализм должен был опираться? В 1860-х годах он вдохновил самодержавную власть и в союзе с ней провел все реформы. Теперь этого власть не хотела; либерализму пришлось искать совершенно противоположной, но для него бесконечно опасной опоры. Ибо в России были только две реальные силы: государственная власть и стихийная революция — Ахеронт. Освободительное движение, как я выше указывал, пошло к Ахеронту, и в то приблизительно время, когда земский либерализм торжествовал свой первый серьезный успех, представители освободительного движения в Париже заключили формальный союз с революцией. Этот союз заставил освободительное движение усвоить не только фразеологию, но и идеологию революции; оно должно было верить во всемогущество и непогрешимость четыреххвостки и в то, что революция все же желательна и лучше самодержавия. Помню, какие горькие споры эта «освобожденская» политика возбуждала в «Беседе». Но если там думали, как Шипов, что это только общественное нетерпение, в котором никто не повинен, то это было неточно; начинался настоящий «раскол». В самой «Беседе» были люди, которые были захвачены надеждой на новых союзников и верой в их силу. Со Святополк-Мирским своей политики они связывать не хотели и предпочитали идти новой дорогой. Чтобы этих людей вернуть к старинной либеральной идеологии, к позиции Земского съезда, необходима была наглядная победа этого либерального направления, успех политики Мирского. Одна такая победа могла удержать от большого сближения с революцией. Но события сложились не так. Спасительный замысел Мирского самодержавие ухитрилось превратить в новый удар по режиму.

* * *

Результатом Земского съезда и представления государю программы Мирского было издание высочайшего Указа Сенату 12 декабря 1904 года[585]. В нем все характерно для агонии погибающего режима.

Указ сам по себе представлял, несомненно, торжество либеральных идей. В нем была программа, принятая земцами еще на шиповском Совещании 1902 года. Она продолжала и заканчивала реформы 1860-х годов. На первом месте, как главное свое содержание, Указ возвещал завершение крестьянской реформы, имевшей целью сделать крестьян «полноправными свободными сельскими обывателями». Потом шли восемь пунктов, перечислявших развитие в либеральном направлении основных реформ 1860-х годов, земских и судебных учреждений. Указ касался вопросов веротерпимости, исключительных положений, вопросов национальных и, наконец, в соответствии с шиповским Совещанием устранял «излишние стеснения» в постановлениях о печати, предоставив ей возможность быть «правдивою выразительницею различных стремлений на пользу России».

Указ не скрывал, что все это было равносильно «крупному внутреннему преобразованию», которое «внесет в законодательство существенные нововведения»[586].

Словом, указ возвещал наступление эры реформ, был первым актом либерального самодержавия. Он возвращался к неудавшейся попытке Витте 1902 года. Естественно поэтому, что указ оказался тесно связанным с его именем. По крестьянскому вопросу указ привлекал к делу «отзывы и сведения, заявленные при исследовании в местных комитетах общих нужд сельской хозяйственной промышленности», т. е. результаты отнятой у Витте работы[587]. Разработку новых мероприятий он поручал Комитету министров под председательством Витте[588]. Витте для этого получал личный доклад у государя. Указ являлся как бы реваншем Витте над Плеве и возвращал жизнь к весне 1902 года.

Но с программой 1902 года было опоздано. Два года владычества Плеве не прошли безнаказанно. Не говоря о преуспевшем освободительном движении с его революционными лозунгами, сами земцы уже были не те. Их программа 1904 года ушла дальше. В ней уже был один новый пункт, в котором теперь было все. Это был пункт о представительстве. Его все требовали единогласно. В искренность либеральной программы без представительства никто уже не верил теперь. Если бы Указ 12 декабря ввел представительство хотя бы совещательное, то, может быть, этим единый фронт освободительного движения был бы разбит: среди либерального лагеря еще были сторонники самодержавия. Мирский это понял и потому пункт о совещательном представительстве предложил; он хотел иметь возможность опираться на земцев. Но когда Указ 12 декабря вышел без всякого «представительства», общественность увидела в нем новый обман.

Скоро все узнали закулисную сторону; узнали, что в проекте Указа Сенату пункт о представительстве сначала действительно был[589], но был вычеркнут по совету не кого иного, как Витте. Такой поступок умного и либерального Витте был так непонятен, что его роль при Указе 12 декабря показалась такой же неискренней и двуличной, как его записка о земстве. Общему негодованию на него не стало границ; сам Святополк-Мирский был возмущен и обижен; об этой незабытой обиде мне позже пришлось слышать от него самого; о ней под свежим впечатлением он рассказал Д. Шипову, и тот записал его рассказ в своей книге[590]. Рассказ Шипова не расходится с тем, что передал в своих мемуарах и Витте[591]. Мы знаем теперь, как это случилось, и поступок Витте можем судить. И я, который слыхал этот рассказ от обоих, в этом эпизоде лишний раз вижу не коварство Витте, а твердость его убеждений. Общественность могла их не разделять, но она их тогда не сумела понять.

Святополк-Мирский приготовил проект указа с включением пункта 9 о представительстве и просил государя обсудить проект в совещании из особо авторитетных сановников; государь согласился и желательных лиц указал. Среди них не было Витте; Святополк-Мирский просил его пригласить. Государь возражал, что «Витте масон и не скажет ничего определенного», но уступил; Святополк-Мирский поехал к Витте, говорил с ним о проекте. Витте сказал ему по поводу пункта о представительстве, что если такая перемена, необходима, то лучше прямо перейти к конституции, но обещал не возражать[592].

Для тех, кто знал взгляды Витте, эти слова не surenchère[593], а убеждение. Оно совпадало с идеями его «земской записки». Витте был сторонником самодержавия, но понимал и выгоды конституции, зато был врагом смешения и того и другого. «Если вы хотите самодержавия, — писал он в земской записке, — не соблазняйте страну земством, т. е. игрой в народовластие, уместном лишь при конституционном строе»[594]. Теперь то же самое говорил он и Мирскому: если пришло время для конституции, давайте ее без уверток, со всем тем, что из нее следует; но соединять самодержавие с представительством — значит узаконить борьбу в центре государственного аппарата. Конституционный строй удался во многих странах; почему ему не удаться в России? Но самодержавие с совещательным представительством есть соединение двух противоположных начал, которые не уживутся. Такая форма правления есть организованная борьба, которая кончится только после победы того или другого начала. Этого переходного периода, опасного для государства, надо всеми мерами избегать.

Вот основная точка зрения Витте; она была не «тактикой», а «убеждением». Общественность смотрела иначе. С точки зрения своих политических традиций она считала, что конституция есть нечто большее, чем совещательное представительство; кто хочет большего, должен соглашаться на меньшее. Витте так вопроса не ставил; совещательное представительство для него было не «меньше», чем конституция, а просто явление «другого» порядка; не давая выгод конституции, оно ослабляло самодержавие, узаконяло бессилие. Витте мог согласиться на конституцию, но в «совещательном» представительстве видел что-то уродливое. Напротив того, наша передовая общественность именно потому и готова была принять совещательный орган, что смотрела на него как на переход к конституции. Витте предпочитал уступить сразу, без борьбы, чтобы перейти скорее к нормальной форме правления. Святополк-Мирский не понял этой виттевской мысли, но я столько раз ее от Витте слыхал, что у меня нет сомнения в его взгляде на дело. Но дав Святополк-Мирскому этот ответ, он обещал ему не мешать. И это понятно. Для Витте проведение либеральной программы самодержавия казалось делом столь важным, что он не мог отказаться эту программу поддерживать. В ней было для него главное дело; что же касается до представительства, то защищать его по совести он бы не мог, но мог согласиться молчать.

Свое обещание Витте сдержал. Святополк-Мирский пенял перед Шиповым, будто Витте «вилял» и нельзя было понять его отношения к предложению[595]. В этой оценке сказались и досада Святополк-Мирского, и обычное непонимание Витте. Из книги Шипова видно, что происходило на совещании. Резко против предложения высказались К. П. Победоносцев и Н. В. Муравьев. Первый доказывал, что проект Святополк-Мирского о представительстве противоречит религии, второй — что он незаконен. Витте возражал против доводов этого рода, но самого проекта не защищал. Это действительное отношение Витте к нему, от него нельзя было требовать большего; называть это «вилянием» значило Витте не понимать.

Как бы то ни было, государь предложение Святополк-Мирского принял. Это происходило 7 декабря[596]. Указ с мелкими поправками, которые были в него внесены совещанием, был государю представлен, и Мирский ждал его возвращения уже подписанным. Вместо этого 11 декабря к нему приехал Витте и рассказал, что случилось. Утром этого дня он был вызван государем и в присутствии великого князя Сергея Александровича государь спросил его, что лично он думает относительно пункта девятого (о представительстве). Что при своих взглядах он мог бы ответить? Он сказал, что думал: что если государь хочет постепенно переходить к конституционному строю, то созыв представителей мог быть одобрен, ибо он к конституции приближает. Если же он хочет сохранить самодержавие, созыв представительства нежелателен. Эта точка зрения Витте, от которой он не мог бы отречься, не изменив своим взглядам. При враждебности государя к конституционному строю такой ответ, конечно, убил пункт о представительстве; но Витте, если хотел не «вилять» и не «хитрить», а говорить то, что думал, не мог ответить иначе. В результате Указ появился на другой день уже без девятого пункта.

Легко представить себе, как отнеслась наша впечатлительная общественность к Витте. В ее глазах его ответ был предательством, вызванным жаждой опять выйти на сцену. Передовица «Освобождения» от 18 декабря 1904 года предполагала, что Витте «притворялся сторонником самодержавия, чтобы вернуть себе власть», что, «как беспринципный человек, он лично заботился только о власти». Она ядовито допускает, что Витте своим советом мог даже желать укрепить «освободительное движение», надеясь впоследствии «сорвать зрелый плод власти». У Струве есть третье предположение: «Витте, ставя в центр программы крестьянский вопрос, мог желать этой диверсией временно укрепить самодержавие»[597]. Редактор «Освобождения», ставя эти гипотезы, не хотел предположить одного: что никакой «диверсии» не было; не было ни тактики, ни лукавства; что Витте честно, как и в записке о земстве, думал то, что говорил, т. е. что самодержавие не уродство, а допустимая и хорошая форма правления, если только самодержавие будет заботиться о пользе народа. Своей либеральной программой он самодержавие именно к этому и призывал. Показательно для наших общественных настроений, что такого объяснения никто не допускал; даже Святополк-Мирский его не понял и не простил Витте его отзыва государю. А в своих недавних воспоминаниях И. И. Петрункевич беспощадно осуждает позицию Витте[598].

Но дело не в личности Витте. Как ни логично его поведение, совет, который он дал государю, был все же большой ошибкой. Витте не учел тогда ни общественного настроения, ни характера самого самодержавия. Он не предвидел ни того, что Указ 12 декабря вызовет в обществе бурю, ни того, что либерализм самодержавия не пойдет дальше осуществления некоторой части возвещенных реформ (напр[имер], о веротерпимости или некоторых облегчений национальностям). Витте не предвидел, что своим советом он расстраивал соглашение исторической власти со зрелой частью нашей общественности, что этим играл на руку своим главным врагам, тем слепым защитникам самодержавия, которые с 1881 года систематически губили его.

Но 12 декабря произошло еще нечто несравненно более вредное, чем умолчание о представительстве. В тот же день появилось изумительное по бестактности и ненужности «Правительственное сообщение». Нельзя было понять, зачем оно было опубликовано и как можно было его совместить с либеральным духом указа. Такое сообщение мог написать Плеве или Победоносцев. Оно осуждало все те действия нашей общественности, которые привели к либеральной программе правительства, им самим объявленной. Ноябрьский земский съезд, давший толчок новому курсу, презрительно именовался в «Сообщении» происходившим в Петербурге «собранием некоторых гласных разных губернских земств». На одну доску с этим собранием лояльных людей поставлена была банкетная кампания, названная «происходившими в некоторых городах шумными сборищами». С ними сопоставлялись, наконец, уличные «демонстрации целыми скопищами». Все эти явления различного смысла и веса объяснялись одинаково стремлением «внести смуту в общественную и государственную жизнь». Всему широкому общественному движению сообщение давало такую суммарную характеристику: «Такое движение против существующего порядка управления, чуждое русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя, старается придать означенным волнениям несвойственное им значение общего стремления. Охваченные этим движением лица, в забвении тяжелой годины, выпавшей ныне на долю России, ослепленные обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают от коренного изменения веками освященных устоев русской государственной жизни, сами того не сознавая, действуют на пользу не родины, а ее врагов»[599]. Ясно, что, прочитав «сообщение» и обещанные в нем меры репрессий, наше общество в нем усмотрело настоящие намерения власти, а в указе увидело только новый обман.

И что хуже, такое понимание было бы неверно. Сообщение и указ вовсе не были хитрой политикой, которая одних успокаивает лицемерными обещаниями, а других собирается задавить. Это были конвульсии обреченного режима, который мечется из стороны в сторону, одновременно хватаясь за взаимно себя уничтожающие средства. Около трона существовали две непримиримые группы, два противоречивых понимания задач самодержавия. Они друг с другом боролись и раньше, поочередно друг над другом торжествовали победу. Но при Николае II эти победы стали одерживаться одновременно и одновременно стали опубликовываться противоречивые акты. Указ 12 декабря и «Сообщение» были еще не последним и не самым разительным примером подобной политики.

«Сообщение» более всего ударило по Мирскому и по лояльному либеральному направлению. Чистые «освобожденцы» могли торжествовать. Новая вода хлынула на их мельницу. У меня стоит в ушах веселый смех Н. Н. Щепкина, который издевался над физиономией, которую должны иметь сейчас члены ноябрьского съезда: «Они гордились тем, что шли своим путем, не смешиваясь с общей массой, осуждали банкетные выступления и уличные демонстрации! Получили! А кн[язь] Святополк-Мирский, который принял земскую делегацию и положил ее резолюцию в основу проекта указа. В какую рубрику его занесло Сообщение» и т. д.

Да, для смеха поводы были. Самодержавие оказывалось неспособно себя спасать. Оно само гнало людей в освобожденческий лагерь. Над ним можно было смеяться, как смеются над врагом, который на глазах у всех неловким движением обрывает кусты, за которые он уцепился над пропастью. Но для этого смеха нужно было проникнуться настоящей военной психологией; ею постепенно и проникались.

Оскорбленный Мирский подал в отставку. Он не мог иначе поступить. Как можно было заставить его сохранить свое место! Но для полноты картины именно это от него и потребовали. Исказив, осмеяв, опозорив его политику, его все же формально сохранили у власти. Так попытка этого не сильного, но вполне честного человека была самодержавием превращена в смертельный удар по себе. После этого кончилась роль и лояльного земства. На сцене против самодержавия стояли только «освободительное движение» и Ахеронт.

* * *

После этого события развиваются логически и ускоренным темпом. Грозные слова «Сообщения» никого не устрашили, не остановили, ни Ахеронта, ни освободительного движения, ни лояльного либерализма. Но последний впервые, вопреки своей воле, вовлекался в оппозицию «самодержавию». Верные сторонники самодержавия стали догадываться, что во имя спасения самодержавия надо с теперешним самодержцем бороться. И повод для этого немедленно обнаружился.

«Правительственное сообщение», обвинив всех своих противников в том, что «они желают внести смуту в государственную жизнь», пригрозило ответственностью всем учреждениям, всем их представителям, которые позволят себе обсуждение «не относящихся к их ведению вопросов общегосударственного свойства». Этот грубо мотивированный запрет поставил дилемму: либо смолчать и согласиться с характеристикой, которая была дана «Сообщением», либо продолжать прежнюю линию и этим нарушить высочайшую волю.

Незадолго перед этим шли осенние сессии земских собраний; почти все принимали адреса с казенной просьбой о представительстве. Это превратилось в шаблон, который не волновал никого; от адресов не ждали практических последствий, но за них и не боялись репрессий. Теперь отношение власти к ним переменилось. В числе других обратилось к государю Черниговское земское собрание[600]. 9 декабря 1904 года на него последовал высочайший ответ. Ответ совпал по времени с теми четырьмя днями, когда государь уже дал согласие на представительство (7 декабря) и пока согласия назад не взял (11 декабря). Удивительно, что именно в эти дни, когда созыв представительства был предрешен, просьба о нем была государем заклеймена резкой отметкой в адресе: «Нахожу поступок председателя губернского собрания дерзким и бестактным; заниматься вопросами государственного управления не дело земских собраний»[601]. Хотелось ли государю показать себя педантом формальной законности и, удовлетворяя просьбу земств по существу, указать им все-таки, что это дело не их компетенции? Или, дав Святополк-Мирскому согласие, он в душе о нем пожалел и свое сожаление выместил на черниговском адресе? Как бы то ни было, высочайшая отметка раньше «Правительственного сообщения» показала, как встречено будет впредь предъявление подобных ходатайств[602]. Под свежим впечатлением этой отметки 13 декабря собиралось Московское земство.

Было показательно, как поступит оно. Председателем земского собрания был князь П. Н. Трубецкой, лояльность которого к государю была вне сомнений; губернатором был его beau-frère[603] Г. И. Кристи, который в силу родства мог иметь на Трубецкого влияние, а сам не только по должности, но и по личным убеждениям не мог сочувствовать либеральной демонстрации. После ответа черниговцам обращение к государю с такою же просьбою было уже ослушанием, «дерзостью и бестактностью», по выражению государя. Но бывают моменты, когда это становится патриотическим долгом. Так и был поставлен вопрос перед председателем, от которого зависело дело. П. Н. Трубецкой, единокровный брат знаменитых С. Н., Е. Н. и Г. Н. Трубецких, был честным и независимым человеком, но не боевой натурой; влияние выбравшей его дворянской среды для него могло быть решающим; идти в рядах ослушников царской воли было для него нелегко. И, однако, П. Н. Трубецкой на это решился. Помню то заседание земства, где на повестку был поставлен адрес государю с просьбой о представительстве. Губернатор открыл собрание и поскорее ушел, недовольный, не сказав ни слова привета. Проект адреса был прочитан Ф. А. Головиным. Он был принят без прений. Не помню, были ли голоса против него. Принятие земского адреса в этот момент было не пустой резолюцией банкетного зала; оно было серьезнейшим актом. Левая общественность не ценила того, что протест против самого государя вышел из лояльной среды, сохранял безупречную форму. В тот же вечер от левых я слышал упреки за почтительный тон, за включение в текст поздравления с рождением цесаревича[604] и т. д. Общественность не понимала, что главная сила адреса была именно в его лояльности, в том, что его подписал князь Трубецкой и приняли люди, в государственной зрелости которых у государя сомнения быть не могло. Это было подчеркнуто П. Н. Трубецким в его письме министру внутренних дел. Допустив принятие адреса, Трубецкой пал духом и хотел подать в отставку. Его друзьям пришлось успокаивать, разъяснять перед ним правоту его жеста; эти мысли были развиты в превосходном письме его же Святополк-Мирскому, которое едва ли Трубецкой сам написал, но которое соответствовало его настроению. Объяснив мотивы, которые заставили его не подчиняться распоряжению власти, Трубецкой указывал, что единственный путь избежать революции, на которую власть толкает русский народ, но которой народ вовсе не хочет, есть путь царского доверия к общественным силам. Он заявлял, что если «государь доверчиво сплотит около себя эти силы, то Россия поддержит своего царя и его самодержавную власть и волю». Тот факт, что неповиновение распоряжению власти исходило от сторонника самодержавия, который хотел представительством не ограничить, а укрепить самодержавие, было для государя аргументом более убедительным, чем банкетные речи. В самом обществе впечатление от письма было громадно. В тысячах списков наша общественность читала его нарасхват, с не меньшей жадностью, чем думские речи в ноябре 1916 года, т. е. накануне революции[605].

Московское земство было все же либеральной средой; слева его могли упрекать за «нерешительность», но не за слепую поддержку правительства. Но дух времени проникал в среду, которая до тех пор была опорой непримиримой правой политики. Я хочу напомнить один эпизод, который в моей памяти сохранился: адрес московского дворянства. В то время его считали победой реакции. Покойный Н. Н. Щепкин шутил, что это не поражение, а наша победа. Это принимали за шутку. Но в его парадоксе было более правды, чем он сам думал в то время.

Отдельные дворянские собрания не раз присоединяли свои голоса к земским в период, когда адреса следовали один за другим. Но уже после перелома политики, в конце января [1905 года], предстояла сессия московского дворянства. Оно было особенным по составу. Почти вся служилая знать принадлежала к дворянству столиц. Придворный мир, определявший политический курс, будущие руководители Союза объединенного дворянства[606] почти все входили в его состав. В нем были губернаторы доброй половины России. Немудрено, что при таком составе московское дворянство было оплотом правительства; оно восторгалось реформами Александра III и осуждать действия власти себе не позволило бы. Отдельные уезды могли выбирать предводителей иного образа мыслей, но это было более по личным связям, чем из сочувствия их политическим взглядам. Общее настроение дворянства было определенно. Оно со злобой глядело на освободительное движение за его демократические симпатии, за его равнодушие к традициям самодержавия. Потому в то время, как адреса с требованием представительства широкой волной катились в Петербург, правые возлагали надежды на отрезвляющий голос московского дворянства. Оно должно было подать свой адрес и сказать свое слово, и в этом смысле началась агитация.

Либеральное направление не могло надеяться отстоять своих позиций в московском дворянстве, но оно решило не сдаваться без боя. Кампания пошла с обеих сторон. Были мобилизованы все. Я никогда не принимал участия в дворянских собраниях; и мне пришлось шить мундир. Нам помогало, что предводитель, князь П. Н. Трубецкой, нам сочувствовал; реакционный адрес показался бы осуждением ему самому. Его помощь была очень действительна. Всякое предложение должно было идти через Собрание депутатов; громадное большинство в нем было против нас. По настоянию П. Н. Трубецкого было решено доложить общему собранию все адреса; было решено голосовать как на выборах, т. е. голосовать все адреса шарами так, что несколько адресов могли получить большинство. Этот способ давал нам наибольшие шансы. Были предположены адреса трех направлений: правых, конституционалистов и сторонников совещательного представительства. Две последние группы собрались на совместное обсуждение. Я в первый раз попал на такое собрание и почувствовал особенность его атмосферы. Оно состоялось скоро после 9 января [1905 года][607]. Я предложил включить упоминание об этом событии в адрес. В другом собрании это было бы принято без возражений; здесь я вызвал бурю. На меня напустился даже Д. Н. Шипов. Потом мне объяснили, что подобные предложения здесь недопустимы. При обсуждении адресов обнаружилось сразу, что конституционный не имел шансов пройти; он бы только разбил голоса. Конституционалисты не стали настаивать. Доводы освобожденцев о необходимости «отмежевания» и выявления перед страной реакционной сущности «славянофилов» отклика найти не могли. Конституционный адрес был снят и решено голосовать за адрес, который соединял представительство с самодержавием. Предварительно было созвано общее частное совещание; адреса государю публично только голосовались. Мы собрались в боковых залах Собрания[608], где обычно происходили заседания губернского земства. Адрес правых был превосходно составлен и великолепно прочитан А. Самариным. Он кончался словами: «Царствуй в сознании твоей силы, самодержавный государь. В полноте твоей власти наша надежда; в доверии к ней наше единство» и т. д.; адрес осуждал «внутреннюю смуту», которая «расшатывает общество и волнует народ». Это был трафарет. Но настроение общества как будто проникло даже в среду дворянского большинства, и оно не решалось объявлять бессмысленным и вредным стремление к преобразованию нашего строя; оно настаивало только на его «несвоевременности» во время «небывалой по упорству войны». Только поэтому было не время «думать о каком-либо преобразовании государственного строя России». «Пусть минует военная гроза, пусть уляжется смута»; тогда «Россия найдет пути для устроения своей внутренней жизни на завещанных нам историей началах единения самодержавного царя с землей».

Перечитывая теперь этот адрес, я не могу отнестись к нему по-прежнему, как к безусловно «реакционному». В нем для реакционеров было все-таки нечто новое. Он не отвергал необходимости коренного преобразования России, притом направленного на то самое единение царя с землей, которое всегда ставилось в основу требования представительства; он только откладывал это до конца внешней войны, т. е. рассуждал приблизительно так, как в 1914 и 1915 годах рассуждала думская оппозиция, когда создавала Прогрессивный блок в Думе[609]. Это были новые мысли для большинства московского дворянства и даже для самих составителей этого адреса. И характерно, что включение их в адрес на этот раз оказалось необходимым, чтобы собрать около него большинство. Без этого многие перекочевали бы к нам. Такая постановка вопроса оставляла, однако, возможность для соглашения. Чтение этого адреса громким, искренним голосом Самарина потонуло в оглушительных аплодисментах. Затем П. Д. Долгоруков прочел наш адрес. Была ирония судьбы в том, что этот компромиссный, не менее патриотический адрес, «жаждавший одного только царского слова, которое бы дало почувствовать, что не порвалась связь царя с русским народом», пришлось читать такому убежденному конституционалисту и демократу, каким был П. Д. Долгоруков. Этого мало; Долгоруков не хотел отстать от Самарина, не хотел оттолкнуть дворянского juste milieu, которое не пошло бы за нами, если бы в нашем адресе было недостаточно монархических чувств. Он читал с таким же тремоло в голосе, как и Самарин. Лояльная форма адреса смягчала его «оппозиционный характер». Представительство, которого он добивался, могло казаться не «ограничением», а даже моральным «усилением» самодержавия. Благодаря этому оглашение нашего адреса имело гораздо больший успех, чем мы ожидали; нам хлопали и те, кто только что хлопал Самарину. Перешли к прениям; вначале никто не хотел говорить; Трубецкой настоятельно просил всех высказаться; он подчеркивал необходимость соглашения, иначе будет голос одного большинства, а не дворянства. Единогласие представлялось недостижимым и потому прения бесполезными. Убеждать это собрание было неблагодарной задачей. Но перчатка была брошена, и ее нужно было поднять. Первым просил слова Ф. Ф. Кокошкин; он остановился на словах первого адреса о единении царя с землей и доказывал, что такое единение, если его искренно желать, немыслимо без «представительства». Трубецкой без моей просьбы предоставил мне слово. Я отмечал, что адрес большинства не отрицает необходимости реформ, но только считает их несвоевременными до прекращения войны и смуты и что это есть тот гибельный лозунг «Сначала успокоение, а реформы потом», которым наша государственная власть довела себя до тупика. Наконец, Н. Н. Щепкин живыми красками описывал недовольное настроение, которое разлито повсюду в стране, и общее убеждение, что причина наших неурядиц — в бюрократии. Нам всем отвечал Ф. Д. Самарин. Но спор пошел не на той позиции, где бы он хотел принять с нами бой; он рад бы был ополчиться на конституцию, но за нее никто не высказывался, а единение царя с народом в форме легального представительства соответствовало старым славянофильским традициям, против которых Самарину возражать было неловко. Ф. Д. Самарин не без иронии отмечал, что мы, по-видимому, более не отвергаем самодержавия; язвительно радовался, что мы, наконец, точнее определили нашу позицию, если всегда так смотрели на это, или изменили ее, если раньше были за конституцию. Но эта ирония не задевала; и горазда удивительнее было то, что представитель славянофильства теперь отвергал Земский собор. На частном совещании голосования не было. Идеалисты дворянства делали усилия, чтобы привести всех к соглашению. В правом лагере было много сторонников этого. Но главари обеих партий, с их точки зрения, так много уступили, что дальше идти не могли. Переговоры были прекращены. На другой день в публичном собрании происходило голосование. За адрес правых было подано 219 шаров, за наш — 153; подсчет показывал, что многие голосовали за оба адреса, что стирало резкую грань между нами. Для обычного реакционного настроения московского дворянства это было успехом. Оставалось его закрепить. Было решено составить мотивированное мнение, объяснявшее, почему мы голосовали против принятого адреса, и, за подписями, приложить к протоколу. Составление этого мнения было поручено С. Н. Трубецкому, Н. А. Хомякову и мне. Оно было оглашено в публичном заседании Н. Ф. Рихтером, который позднее, в эпоху Столыпина, стал реакционным председателем Московской губернской земской управы. Читал он его с искренним подъемом. Фраза, принадлежавшая перу С. Н. Трубецкого, что «бюрократический строй, парализующий русское общество и русский народ и разобщающий его с монархом, составляет не силу, а слабость России», была покрыта аплодисментами, в которых участвовали и наши противники. Особое мнение кончалось словами, что «по указанным в нем основаниям мы со скорбным чувством не могли присоединиться к адресу большинства московского дворянства». Под мнением подписалось больше ста человек. Приложение этого мнения к журналу ослабляло силу правого адреса. И когда на адрес большинства был получен лестный ответ государя, который пришлось оглашать П. Н. Трубецкому под крики «ура», все понимали, что дать опору агрессивной реакционной политике этот адрес уже не мог.

Эти эпизоды сами по себе очень мелки, но они иллюстрируют сдвиг, который происходил даже в консервативной части русского общества. Радикалы освободительного движения этому сдвигу придавали в то время мало значения. Хроника «Освобождения» отмечала подобные явления в правом лагере не без иронии; уверяла, что власть над ними смеялась и своим отношением к ним давала этому смеху опору. Она шла даже дальше. Она считала их вредными; они понижали революционное настроение и т. д. «Освобождение» было последовательно. После крушения попытки, которую сделал Святополк-Мирский в единении с земством, новые ставки на благоразумие власти, на инициативу с ее стороны казались навсегда исключенными. Освободительное движение пошло другой дорогой; оно ставило ставку на Ахеронт. Оставалось ожидать его действий. Ахеронт этих надежд не обманул. Колебания нашей политики, правительственные распоряжения, которых каждый день ждали и которые возбуждали то смех, то негодование, резкие переходы от радости к отчаянию его всколыхнули.

Самая чувствительная пластинка нашей общественности, учащаяся молодежь, не была ни успокоена, ни запугана. Занятия в учебных заведениях перестали идти, целое поколение не училось. Этим не огорчались. «Освобождение» предлагало признать, что «студенты — естественное крыло освободительного движения»; оно возмущалось «отечески наставительными советами студентам подождать вмешиваться в политику, отдаваться всецело науке»[610] и т. д. Либеральные деятели, увлекаясь борьбой с самодержавием, ставили целью студенческие волнения использовать, не успокоить; такая позиция подстрекала к дальнейшему, и волнение среди молодежи укреплялось.

Рабочее движение привело с собой 9 января. Как возникло это событие? Не в первый раз обнаружились совместные действия революционеров и охранного отделения. Оба элемента сочетались в личности Гапона так тесно, что разделить их было трудно. Но, как бы то ни было, массовое пролитие крови на улицах возмутило не только Россию, но и Европу; одни лицемерно, ибо истинное свое отношение к пролитию крови они теперь показывают при большевиках, другие искренно, но все негодовали. Роковое событие было «использовано». «Царь — палач народа», — писало «Освобождение» в № 64. «На улицах Петербурга пролилась кровь и разорвана навсегда связь между народом и этим царем. Все равно, кто он, надменный деспот, не желающий снизойти до народа, или презренный трус, боящийся стать лицом к лицу с той стихией, из которой он почерпал силу»[611]. Те, кто тогда так писал, не задумывались в то время над тем, что «палач народа» испытывал. После революции в 1917 году, когда мы осматривали Зимний дворец, один из служителей показал нам окно, из которого, по его рассказам, дрожавший, испуганный, потерявший голову царь с ужасом и страхом смотрел на толпу[612].

Волновался и самый страшный Ахеронт — крестьянство. Могла ли его хоть сколько-нибудь успокоить постановка правовой крестьянской проблемы в Комитете министров? В глазах крестьян их вопрос давно превратился в поход на землю помещиков. Такая упрощенная постановка вопроса была заслуженной Немезидой политике нашей власти; эта программа вдохновляла партии, которые работали в крестьянской среде. Освободительное движение заключило и с ними союз и мешать им не могло. Оно в известной мере усвоило эту программу, стараясь придать ей видимость государственной меры. Так родился план сословного принудительного отчуждения и раздачи земель, который пришлось испытать уже конституционной России[613].

Усилился террор. В феврале был убит великий князь Сергей Александрович[614]. Чем бы ни было вызвано это убийство: местью за прошлое или предосторожностью против будущего, — убийство ударило по нервам и воображению. Оно показалось ответом на обманутые ожидания общества, на кровь 9 января.

Наконец, непрошеный союзник освободительного движения, имевший свои особые цели, — Япония, — взял Порт-Артур и показал, что война нами может быть проиграна: бороться на два фронта официальной России было уже не по силам[615]. Если «освободительное движение», того не желая, помогало успеху японцев, то Япония за эту услугу ему заплатила сторицей[616].

Так к 1905 году образовался один общий фронт, от революционеров до консервативных слоев нашего общества. Единомыслия в этом лагере быть не могло. Но в одном все были согласны: что продолжать по-прежнему невозможно. Против этого оппозиционного фронта стояло самодержавие со своим еще сильным государственным аппаратом, но смущенное проявленной к нему общей враждебностью и сконфуженное неудачей в Японской войне. Его ресурсы были еще очень велики; пример большевиков доказывает, какова сила сопротивления даже безумной государственной власти. Общественные слои, которые связали судьбу свою в России с самодержавием, требовали, чтобы самодержавие пустило в ход эту силу. Они уверяли, что стоит серьезно ударить по «освободительному движению» — и все успокоится. Временный успех такая политика могла бы иметь. Но на этот путь самодержавие вступить не решалось; оно не могло подражать большевикам; не могло спокойно жертвовать Россией, решив в случае поражения уйти, хлопнув дверью; не могло себя вести как разбойник в захваченном доме, пока его оттуда не выгонят. Перспектива борьбы со всей страной смущала его более, чем его «преданных верноподданных»: оно начинало думать о соглашении с врагом, об уступках. И присутствие в освободительном лагере умеренных элементов, с которыми говорить было можно, принесло «освободительному движению» незаменимую пользу.

Этого не следует забывать при оценке роли, которую умеренный либерализм сыграл в победе над самодержавием. Если бы против самодержавия шла одна революция, самодержавие могло бы не уступать. Оно сочло бы себя обязанным бороться с ней до конца. Оно провозгласило бы слова, не потерявшие своего обаяния: «отечество», «законность», «порядок», и стало бы их защищать против революционного шквала. Обывательская масса могла пойти за ним против лозунгов революции. Благодаря участию лояльного либерализма в борьбе этого не случилось. Эти слова стояли на его знамени, во имя их он вел борьбу с самодержавием. Самодержавие не могло выставить против либерализма идей, которые могло бы выставить против революции. Оно не могло бить по либерализму так, как могло бы бить по революции. И потому самодержавие колебалось; а его колебания, нерешительность возмущали тех его прямолинейных советников, которые требовали беспощадного применения физической силы и негодовали за то, что правительство церемонится и бездействует. Своим бездействием самодержавие теряло последних друзей. Любопытные мемуары Льва Тихомирова поучительны как иллюстрация психологии, которая стала овладевать охранительным лагерем[617]. Убежденные сторонники самодержавия покидали его за его слабость и начинали смотреть на либерализм как на силу, которая одна могла бы остановить революцию. Таким был не один Тихомиров. Помню консервативных членов Московского дворянского собрания, которые обрадовались «умеренности» наших речей при обсуждении дворянского адреса и начали задумываться над предпочтительностью заключить соглашение с нами, чем связывать свою судьбу с расслабленным самодержавием. Один из правых дворян приехал ко мне поговорить откровенно: «Чего мы хотим? Революции? Черного передела?» На мои заверения он стал допытываться: «Кого бы, например, вы хотели провести в представительное собрание от Москвы?» У меня могло быть только личное мнение; я сказал: «Шипова, Муромцева, М. П. Щепкина (старого)». Мой приятель был поражен. «Как, только таких? С ними разговаривать можно». Консерваторы того времени опасались, что мы непременно пошлем людей революционного стажа, с тюремным цензом. И я знаю, что тот дворянин после разговора со мной голосовал за наш адрес.

Конечно, это не было сочувствием либеральной программе. Такие люди были крысы, которые покидали тонущий корабль и искали спасения. В 1917 году прежние защитники престола так же бросились под знамя Государственной думы, а позднее — и Керенского. Помощь, которую приносили собой перепуганные обыватели, была невелика, но впечатление от повального бегства к противнику было внушительно. Это была котировка политической биржи; она более, чем волнение Ахеронта, склоняла к уступкам самодержавие.

С точки зрения революционеров это казалось неважно; если бы самодержавие упорством довело дело до гражданской войны, оно бы было раздавлено. Это — возможно, но это бы было несчастьем. Не потому только, что пролилась бы лишняя кровь, но потому, что это еще более увеличило бы пропасть между властью и обществом. Гражданская война обострила бы психологию войны и еще более затруднила бы позднее мир между двумя сторонами. В Великой войне тот мир, который был бы возможен в 1914 году, стал невозможен в 1917 году, и от этого проиграли все — и побежденные, и победители. Так и в нашей борьбе «полная победа» общественников 1917 года сделалась годом не «обновления» России, какой ее надеялись видеть, а годом «крушения».

Участие лояльного либерализма в «освободительном движении» было тем важно и нужно, что оно подготовило возможность добровольной уступки самодержавия в 1905 году. Эта уступка еще раз дала России шанс на излечение. Но постоянное опоздание власти, издание реформ в виде «уступок», всегда чем-то вынужденных, усиливало влияние той болезни, которая называлась «освободительным движением». Когда в октябре 1905 года власть, наконец, дала все, что могла и должна была дать, общественность была уже так политически деморализована, что данным ей шансом не сумела воспользоваться.

Но раньше этой уступки самодержавие попыталось еще один раз примириться с либерализмом, не упраздняя себя. Оно, наконец, пошло на то, в чем отказало Святополк-Мирскому. Это была мертворожденная попытка булыгинской Думы.

Глава XIII. Попытка самодержавия спасти себя совещательным представительством

18 февраля 1905 года в один и тот же день были опубликованы три важных акта.

Во-первых, Манифест.

Он повторял очень знакомые мысли. В последний раз мы читали их в «Правительственном сообщении» 12 декабря 1904 года. Были новые выражения, а сущность была та же самая. Освободительное движение опять объявлялось «мятежным», «дерзновенным посягательством» на «освященные Православною церковью и утвержденные законами основные устои Государства Российского». Его обвиняли в желании «учредить новое управление страной на началах, Отечеству Нашему несвойственных». И Манифест кончался какой-то вымученной риторикой: «Да станут же крепко вокруг Престола Нашего все русские люди, верные заветам родной старины, радея честно и совестливо о всяком государственном деле в единомыслии с Нами. И да подаст Господь в Державе Российской: пастырям — святыню, правителям — суд и правду, народу — мир и тишину, законам — силу и вере — преуспеяние, к вящему укреплению истинного самодержавия на благо всем нашим верным подданным»[618].

Но в тот же самый день, как была опубликована эта утомительная элоквенция, общество прочло второй акт: высочайший рескрипт А. Г. Булыгину, каждая строчка которого Манифесту противоречила.

То, что Манифест называл «мятежным движением», в Рескрипте изображалось как похвальная «готовность народа поставить свои силы для усовершенствования государственного порядка». В ответ на эту готовность государь объявлял, что «отныне вознамерился привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений»[619]. Это и было именно тем, что Манифест того же самого дня называл «посягательством на основные устои Государства Российского».

Одновременное опубликование двух этих актов создавало нечто комическое. Помню недоумение читающей публики: что это значило? Угрозы Манифеста уничтожались рескриптом; надежды, который мог вызвать рескрипт, подрывались Манифестом.

Во время июльского Петергофского совещания о булыгинской Думе государь в своей вступительной речи напомнил эти два акта, «связь которых, — по его словам, — не нуждается в пояснении»[620]. Это все, что он сказал по этому поводу. Вот преимущество государей: им вопросов не задают. Очевидно, никто и не улыбнулся. Но большего удара лично себе государь не мог нанести в глазах обоих лагерей, на которые тогда разделялась Россия. Государь отрекался от тех защитников своей власти, которые продиктовали ему Манифест; они чувствовали себя преданными тем, чью власть защищали. А появление этого второго акта свидетельствовало о слабости государя, о том, что испугать его можно. Это пошло на пользу «освободительному движению».

Но это было не все. Тем же днем опубликован был третий акт, наиболее скромный по форме, но наиболее действительный по содержанию: высочайший указ Сенату[621]. «Освободительное движение» в нем получило уже очень реальную помощь.

Этот указ предоставлял всем «верноподданным возможность быть непосредственно услышанным государем». В предложении проектов всяких государственных преобразований указ видел уже не «смуту», но «радение об общей пользе и нуждах». Указ обязывал Совет министров такие заявления не отсылать прокурорам, как было бы раньше, а рассматривать и обсуждать.

Чего рассчитывали добиться этим указом, который переворачивал все прежние представления о дозволенном и запрещенном? Очевидно, хотели открыть отдушину, дать безопасный выход накопившемуся недовольствию; это казалось шагом безобидным и успокоительным. Сначала мы сами особенного значения указу не придавали; некоторые находили даже унизительными обращаться к Совету министров. Но политические последствия этого указа были громадны. Он шел дальше рескрипта того же числа. Рескрипт обещал право совещательного голоса только «достойнейшим, доверием облеченным, избранным от населения» людям. Предполагалось нечто скромное, доступное только просеянным через горнило избрания людям; только им давался никого не обязывающий совещательный голос, право рассуждать о делах государства.

В указе Сенату эта осторожность была отброшена. Указ объявлял всем, всем, всем, что существующий государственный строй «пересматривается». Приглашал всех, всех, всех принять участие в его пересмотре и присылать свои предположения Совету министров. Никаких формальных условий для этого поставлено не было; как будто уже не было прежних строгих законов, ограничивавших право слова и право собраний; как будто уголовные статьи, которые карали за стремление изменить законный порядок, более не существовали. Сама верховная власть этим указом закладывала мину, которая должна была взорвать тот порядок, который она с таким упорством до тех пор защищала. Обывательская масса, чуждая политике или, по крайней мере, ничем бы для нее не рискнувшая, с высоты престола приглашалась к обсуждению самых острых государственных вопросов. Враги самодержавия этим получали помощь, на которую недавно не смели рассчитывать. «Освободительное движение» этим воспользовалось, и последствия этого быстро сказались.

25 июня 1905 года в «Освобождении» была опубликована любопытная Мемория Совета министров по поводу Указа 18 февраля[622]: «Население империи, — говорит мемория, — пожелало широко воспользоваться дарованным правом; частные лица стали группироваться в кружки, публично обсуждать указанные выше вопросы; то же самое имеет место в частных обществах и в заседаниях городских дум и земских собраниях, хотя закон до сих пор уполномочивал и тех и других заявлять ходатайства лишь о местных пользах и нуждах. Вопрос о пределах и степени допустимости этих собраний и совещаний и объем дарованных населению прав толкуются местными властями очень различно. Враги существующего порядка, пользуясь всякими поводами к преступной пропаганде, без сомнения, не преминут и в настоящем случае проявить свою деятельность».

Иначе, конечно, быть не могло, и было удивительно, если этого не предвидели. Но что же делать теперь? Взять назад или, по позднейшей терминологии, «разъяснить» указ? Мемория находит, что это опасно. «Умаление в чем-либо значения только что оказанной В[ашим] И[мператорским] В[еличеством] милости произведет тягостное впечатление на население». Но мемория не мирится с логическими последствиями того, что уже сделано. Она только заключает, будто власть недостаточно пользуется предоставленными ей правами по предупреждению беззаконий, и рекомендует ей впредь это делать; а если бы ее прав оказалось для этого мало, то можно будет их увеличить, для чего министру внутренних дел и юстиции предоставляется разослать циркуляры[623].

Такое никчемное решение показывало непонимание серьезности положения.

Указ Сенату, призывавший население высказываться об изменениях государственного строя в России, находился в таком противоречии с идеологией и практикой нашей государственной власти, что он должен был либо остаться мертвою буквою, либо своим применением изменить основы государственной власти. Но ему было трудно остаться мертвою буквою. При самодержавном строе, когда воля самодержца отменяла всякий закон, указ был уже положительным правом. Решить, как сочетать этот революционный указ с прежними нормами, какие из них видоизменить, какие считать отмененными, решить эти вопросы в рамках существовавших законов было нельзя. Этим указом правовая анархия была произведена в первый, но не последний раз. Mutatis mutandis[624] таковы же были последствия Указа 27 августа [1905 года] об университетской автономии и самого Манифеста 17 октября [1905 года]. Вместо новых законов, устанавливавших новые права для населения, в него были брошены лозунги, которые противоречили укладу нашей общественной жизни и по неизбежности питали конфликты, подрывая уважение и к закону, и к власти.

Деятели освободительного движения были бы очень неловки, если бы они не использовали всех тех новых возможностей, которые указ им предоставил. Указ открыл им путь к населению, в самую толщу обывательской массы, и поставил их агитацию под защиту высочайшего приглашения. Тот, кто посоветовал государю издать этот указ, был или очень хитер, или очень наивен.

С этих пор определяется победа «освободительного движения», и в последние месяцы самодержавия оно начинает вести за собой все русское общество. Лояльных земцев самодержавие от себя оттолкнуло. Но до тех пор оно все-таки затрудняло и агитацию, и организацию «освобожденской общественности»; все это происходило в подполье, в маленьких анонимных кружках и до «обывательских масс» не доходило. Указ 18 февраля дал всем возможность широкой и легальной политической агитации. Все попытки власти этому помешать порождали конфликты, которые были красноречивее и убедительнее всяких речей. Это была удивительная судьба нашей обреченной династии. В феврале 1917 года эфемерный император, великий князь Михаил своим манифестом санкционировал и утвердил революцию[625]. В феврале 1905 года самодержавие указом Сенату дало всем сигнал «на себя нападать». Со времени этого указа его судьба была решена.

Другим, еще более важным последствием того же указа явилось поощрение политической организации общества.

В России до сих пор не было политических партий. Были лишь «революционные сообщества», существование которых констатировалось, когда за участие в них подвергали преследованиям. Освободительная эпоха сопровождалась общим оживлением жизни; оно сказалось и в усиленном создании профессиональных союзов. Это было проявлением общественной самодеятельности. Указ Сенату отразился на жизни профессиональных союзов. Когда все были приглашены подавать голоса о переустройстве России, в каждом союзе находились лица, которые перед ним эти вопросы ставили. Этого мало. «Союзы» стали возникать специально для использования Указа 18 февраля, т. е. для заявления политических требований.

Так профессиональное движение получило обязательный политический отпечаток; оно завершилось образованием «Союза союзов», для которого не было бы никакого raison d’être, если бы союзы оставались на профессиональной почве[626]. Кроме политических требований у отдельных либеральных профессий никаких общих нужд и дел не было. Зато после Указа 18 февраля вся интеллигенция получила легальную возможность политически организовываться. Процессы, которые происходили в союзах, были настолько общи, что с вариантами повторялись повсюду. Те, которые жили в эту эпоху, помнят, что у них происходило. Для иллюстрации припомню союз, в котором участвовал лично, — Союз адвокатский[627].

Различные адвокатские объединения существовали давно. Начало «освободительного движения» совпало с возобновлением судебного разбирательства для политических дел[628], а это вызвало к жизни специальное адвокатское объединение — политических защитников. По целям, которые оно себе ставило, в нем уже был политический элемент. Члены объединения, по каким бы партиям они потом ни разбрелись, были, во всяком случае, оппозиционно настроены, иначе их не тянуло бы к политическим защитам. Политические защитники и составили ядро для Союза [адвокатов]. Он начался характерно. После Указа 18 февраля московская адвокатура не могла отказаться представить Совету министров и свои пожелания. В начале марта по инициативе Кружка политических защитников для этой цели состоялось официальное собрание адвокатуры. Оно было заранее подготовлено; роли распределены и резолюции выработаны. На собрание был внесен и проект образовать Союз адвокатов. Был назначен организационный съезд в Петербурге и выбраны делегаты. Так адвокатский союз оказался символически связанным с указом Сенату.

Предположенный съезд собрался в конце марта[629]. Никто не спрашивал для него разрешения; право собираться предполагалось установленным указом Сенату. Это казалось настолько бесспорным, что первое заседание было назначено не на частной квартире, а в Вольно-экономическом обществе[630]. Съезд начался очень торжественно под председательством Ф. И. Родичева. Припоминаю поучительное начало этого съезда. На съезд была приглашена и польская адвокатура; организаторы видели в этом только признание равноправия с Польшей, наличие у всех общего дела. Щекотливых политических разномыслий по этому поводу мы не ожидали. Польские делегаты прибыли в другом настроении. Они заявили, что примут участие в съезде только тогда, если будут находиться с русскими на равных правах, т. е. если Россия и Польша представят собой две равноправные единицы. Так был поставлен вопрос громадной политической важности и остроты, хорошо обдуманный и подготовленный поляками; он застал нас совершенно врасплох. Кроме общих благожелательных формул в нашем распоряжении по этому вопросу не было решительно ничего. Мы об этом раньше не думали. В привезенной поляками резолюции вопрос был поставлен конкретно: в ней указывалась необходимость установить «польскую автономию». Только при этом условии поляки соглашались с нами работать. К принятию серьезно такого решения готовы мы не были. И это очень характерно. Не только потому, что «освободительное движение», загипнотизированное своей борьбой с самодержавием, о многом не думало; оно не оценивало напряженности требований национальных меньшинств; оно так же мало ждало ультимативного требования автономии, как после 1917 года, в период «самоопределения народностей», оно не предвидело сепаратизма и других явлений этой эпохи. Прогрессивные деятели России были уверены, что национальности не будут заявлять претензий к возрожденной России. Как позднее, в 1917 году, им казалось тогда, что все будут спокойно ждать Учредительного собрания. Но не менее характерно, насколько собрание адвокатов, людей культурных и образованных, по профессии связанных с самыми разнообразными правовыми проблемами государства, оказалось малоподготовленным к роли государственного устройства России, которую оно с такой легкостью брало на себя. Ни у кого, кроме, может быть, маленькой кучки посвященных, по этому политическому предложению не было мнения. Вопросы о единстве России, о возможности ее сохранить при автономии Царства Польского, о польской проблеме в Северо-Западном крае — все решались экспромтом, по одному настроению.

Сначала оно было не в пользу поляков; их ультиматум многих задел, их заявление было встречено холодно, и мы были близки к разрыву. Положение спас Ф. И. Родичев. Он сказал одну из тех полных идеализма речей, которыми на эти темы он заражал своих слушателей. Подъем мысли и красота слов одних устыдили, других увлекли. Польские условия были приняты par acclamation[631], и этим адвокатский съезд экспромтом одобрил польскую автономию. С нашей стороны это решение тогда не было сознательным актом. Мы только испытали на себе преимущество тех, кто приходит с готовым решением и его навязывает неподготовленному большинству обывателей; иными словами, мы в этот раз оказались жертвами той самой системы, которую до тех пор применяли к другим. В самом же решении, к счастью, мы не ошиблись[632].

Заседание еще не было кончено и даже не было приступлено к главному предмету занятий, когда явилась полиция. Опираясь на формальные узаконения, она требовала предъявления разрешения на это собрание, угрожая в противном случае нас разогнать как незаконное сборище. Мы в ответ ссылались на право, дарованное нам Высочайшим Указом Сенату [18 февраля 1905 года]. Обе стороны были по-своему правы. Но в первой стычке с полицией мы уступили, не желая подводить Вольно-экономическое общество, и, «подчиняясь насилию», очистили зал. Но свой реванш мы взяли. Съезд продолжал заседать на частных квартирах[633]. В них опять являлась полиция, но на частных квартирах мы были упорнее и предлагали применить к нам силу не символически. Но тогдашняя власть была не большевистская. Полиция отступала, не зная, что делать. Указ [18 февраля 1905 года] был ей знаком, а политика завтрашнего дня была неизвестна. Она пугала, грозила, но действовать не решилась; наконец, наметился компромисс: мы стали давать списки участников, не подчинившихся приказу уйти, полиция составляла на них протоколы для дальнейшего направления дела, но нам не мешала.

Препирательство с полицейскими могло иметь и смехотворный финал. Чтобы дать ход протоколам, в то время составленным, придумали привлечь участников съезда по 126-й статье Уложения[634]. Можно себе представить процесс нескольких сотен адвокатов по этой статье после того, как было возвещено преобразование строя России и всем предоставлено сообщать свои мнения. Над привлечением нас смеялись без исключения все, и только октябрьская амнистия избавила суд от такой судебной комедии[635].

Что же делал этот профессиональный Адвокатский союз, созданный с такой помпой и треском, оповестивший о своем рождении в «Освобождении», с перечислением там (по его собственной просьбе) имен всех участников[636]? Я помню полезную практическую работу многих адвокатских обществ, консультаций, кружков, организаций политических или уголовных защитников и т. д., но в моей памяти не осталось никакого следа от профессиональной работы Союза. Весь его raison d’être, ради которого он создался и с которым окончился, было принятие и опубликование нескольких политических резолюций. В них были трафареты (Учредительное собрание, четыреххвостка), в которых заключалась вся политическая мудрость этого времени; если с ними и спорили, то только те, которые хотели идти еще дальше. Так, предложение вступить всем членам профессионального адвокатского союза в политический «Союз освобождения» было отвергнуто лишь потому, что некоторые из участников уже были членами революционных социалистических партий. Помню другое предложение — поставить в программу профессионального союза борьбу с капитализмом и собственностью, что вызвало реплику даже от левого М. Л. Мандельштама. Все подобные предложения носили характер несерьезных импровизаций. Но неожиданно открывшиеся между нами разномыслия и неумение их примирить тем вернее вели к принятию всепокрывающей спасительной формулы о подчинении себя «воле народа», которая выразится в Учредительном собрании по четыреххвостке. Вера в то, что Учредительное собрание всеведуще и всемогуще, что оно найдет для всего разумный исход, что оспаривать волю народа есть богохульство, было той мистической основой, без которой освободительное движение того времени невозможно понять[637].

Я говорил об Адвокатском союзе, но с некоторыми вариантами таковы были все. Все они обнимали самых видных членов профессии, создавались как бы для обсуждения профессиональных нужд, а на деле становились простыми формами политической агитации. Они излагали условия, в которых их профессиональная деятельность могла бы правильно развиваться, и заключали, что первой и необходимой предпосылкой для этого есть Учредительное собрание по четыреххвостке. Тенденциозность таких заключений хорошо понимали и те, кто их принимал. Но на время они создавали видимость единомыслия в общественном мнении. После 17 октября[638] все эти союзы умерли естественной смертью; никому они не были более нужны.

Я хочу мимоходом здесь упомянуть о союзе, который стоял в стороне, о союзе Крестьянском[639]. Что было ему делать в интеллигентской среде? Помню удивление, когда этот союз впервые заявил о своем желании присоединиться к Союзу союзов. Он не мог называться профессиональным союзом, не мог по удельному весу стоять на одной доске с адвокатами или профессорами. Я даже не помню теперь, был ли он принят формально в центральную организацию, но это не важно[640].

В нем, как в увеличительном зеркале, отразились все свойства профессиональных союзов. И создался он тем же путем. Организаторами его были не крестьяне, а те же интеллигенты, политики; они пришли с готовой программой, которую оставалось только провести в аморфной политически крестьянской среде. Крестьянская масса для подобных вопросов была подготовлена еще меньше, чем выборные делегаты профессиональных союзов, и инициатива вожаков в ней встречала поэтому еще меньше сопротивления. Зато пропаганда среди крестьян облегчалась тем, что у крестьян уже были готовы те ячейки для постановлений, которые в интеллигентской среде надо было еще создать: у крестьян было «сельское общество» и институт «приговоров». Оставалось найти людей, которые соглашались бы взять на себя инициативу; к отысканию их свелась деятельность организаторов. Указ 18 февраля дал им для этого легальную почву. Благодаря этому крестьянские общества получили право, которого раньше никто из них не имел, безнаказанно излагать властям свои пожелания. Эти пожелания у них были давно; они сводились к требованию себе земли своих бывших помещиков. Возможность заявлять это в форме легальной, как будто по приглашению самого государя, ничем не рискуя, была так близка крестьянскому сердцу, что приговоры об этом стали писаться десятками, без малейшего колебания. А потребовав землю, крестьяне без возражений включали подсказанные им пожелания об Учредительном собрании и о четыреххвостке. Это казалось дешевой платой за землю. И провести такую процедуру было ничуть не более трудно, чем заставить после 1917 года прославлять республику, III Интернационал и даже «ликвидацию кулачества, как класса». Позднейшая судьба Крестьянского союза была иная, чем у других союзов: самое его присоединение к ним было искусственным. Но в свое время оно было полезно движению; крестьянство приобрело видимость организованности и его программа, т. е. якобы подлинная народная воля, соблазнительно совпадала с программой «Освобождения». Впечатление от этого было внушительно.

Было бы легкомысленно приписывать указу эти явления нашей жизни. Если бы общество было довольно или по крайней мере спокойно, указ ничего бы не создал. Освободительное движение родилось из причин исторических, приведших все население к повышенному политическому интересу, к той жажде политических перемен, которая бывает в переломные периоды государственной жизни. Но указ оказал поддержку этому настроению и дал ему выход. Он профессиональные союзы превратил в «политические» и, как последствие этого, помог организовать всю русскую интеллигенцию. Люди, которые создали это движение, невольно поддавались сами обаянию порожденной ими фикции. Профессиональные союзы, их объединяющий орган Союз союзов стал казаться выражением действительной воли народа или по крайней мере его бессословной интеллигенции. Голос «союзов» казался много внушительнее банкетных резолюций или нелегальной печати.

А между тем все это было очень преувеличено. Союзы не представляли профессий, хотя присвоили себе право говорить от их имени. Ни малейшей профессиональной работы, которая сближает людей, в них не производилось; никаких общих профессиональных нужд они не защищали. Профессиональные нужды были только риторическим подходом, чтобы от имени союза прийти к заключению, что никакая профессиональная деятельность не будет возможна, пока не будут осуществлены освободительные лозунги, т. е. пока не будет созвано учредительное собрание на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Ячейки «Союза освобождения» с готовыми лозунгами организовывали союзы, при пассивном или активном сочувствии собравшихся; эти лозунги включали в программу и потом заключали, что вся данная профессия с этим согласна. Создавалась соблазнительная видимость единодушия.

Люди, которые близко к делу стояли, знали, что они представляют только себя. Но легкость, с которой наше неопытное и взбаламученное общество поддавалось на интеллигентскую пропаганду и принимало любые постановления, это самозванство оправдывало. Где правильного представительства нет, там легко не только говорить за других, но и быть убежденным, что выражаешь общее мнение. Долгая политика власти, которая мешала организации общества, свои плоды пожинала, высочайшим Указом 18 февраля она «интеллигентских вождей» сама превратила в выразителей воли «народа».

Глава XIV. Агония самодержавия

Тогда начался решительный этап «освободительного движения», победа его военной идеологии. Этим гордым сознанием проникнута статья Милюкова в «Освобождении» от 26 июля 1905 года (подпись С. С.). Она называется «Россия организуется». Он в ней говорит: «Общество в самых консервативных слоях приходит к решимости — взять власть в свои руки. Русское общество организуется по мере того, как дезорганизуется правительство». В чем видел автор эту общественную организацию? Не в земстве, которое по роду своей деятельности, хотя местной, но общегосударственной по объему, должно было быть основой общественного самоуправления во всероссийском масштабе. Автор земством уже недоволен. Сочувствие земству «затруднено известным чувством недоверия и антагонизма, которое, несомненно, существует по отношению к земству…». «Это недоверие переносится и на ту земскую передовую группу (т. е. земцы-конституционалисты), которая начала все политическое движение в земской среде. На ее счет заносят все те ошибки и бестактности, которые в таком изобилии совершались членами этой земской группы». Итак, не земство — руководители, не оно — организованная Россия, которая «приходит к решимости взять власть в свои руки». Кто же эти претенденты? «Это люди личного труда и свободных профессий. Это положение и подсказывает им их форму организации — наиболее для них подходящую. Такой формой оказалась та форма профессиональных союзов, которая так быстро и широко была использована в последние месяцы для политических целей». И Милюков добавляет: «что касается политического настроения „союзов“, надо было заранее ожидать, что оно будет непохоже на настроение земских и городских деятелей»[641].

Это интересная и правильная постановка вопроса; это действительно совершалось в этот момент и в этом была Немезида за прошлое. Обывательская Россия пошла за организованной «интеллигенцией», за ее лозунгами и руководителями. Началась явная гегемония «военных».

Ибо mutatis mutandis можно было сказать, что земства были представителями гражданской идеологии, а организованная в Союз союзов интеллигенция — военной.

С начала своего существования земства воплощали принцип самоуправления общества в сотрудничестве с государственной властью. Они были школою для будущей конституции, знакомились на практике с началами народоправства и создавали кадры будущих политических деятелей. Конституция естественно мыслилась как «увенчание здания», как логическое завершение того, что уже было в земстве дано; конституция должна была быть en grand[642] тем же сотрудничеством власти и общества. Пусть земства с губернаторами боролись; борьба в законом предусмотренных формах есть только форма сотрудничества. Эволюционный путь к конституции шел именно через земство; земская деятельность была мирным течением жизни, а не «военной кампанией».

Напротив того, организация профессиональной интеллигенции произошла во время войны и не для мирной работы, а специально с военною целью, т. е. для разрушения самодержавия. Ту часть интеллигенции, которая под видом профессиональных союзов организовалась в Союз союзов, объединял только этот лозунг — «Долой самодержавие». Не интеллигенцию вообще, входившую в обывательскую массу страны, а интеллигентское организованное меньшинство можно уподобить той специальной части населения, raison d’être которой — война, т. е. уподобить «военному классу».

Военные существуют и в мирное время, но в это время они не господствуют; cedant arma togae[643]. Но когда начинается война, роли меняются. Военные руководят войной, и штатские им подчиняются. Так произошло и у нас. Пока будущую конституцию видели в конце эволюции, в ней видели увенчание «земского здания». Но когда война разразилась, во главе военных действий стала «интеллигенция». Постепенное подчинение ей земского элемента — интересная страничка нашей истории.

Апогей земской популярности был в ноябре 1904 года, когда Земский съезд первый потребовал конституции. Если вожди интеллигенции были им недовольны и открыли «банкетную кампанию», то обывательская масса свою надежду пока видела все-таки в земстве. Популярность земцев этого времени можно сравнить с эфемерной популярностью Государственной думы в 1917 году. Если бы земцы тогда победили, они бы надолго сохранили первое место. Но вместо победы последовала неудача Святополк-Мирского, что было неудачей тактики соглашения. Нужно было войну продолжать. Когда прерываются переговоры о мире, слово переходит к начальникам армии. В январе и феврале выступил Ахеронт, и он привел к победе 18 февраля.

Конечно, влияние земства исчезло не сразу. Но «восходящее солнце» находит больше поклонников, чем «заходящее». К тому же в самом земстве вследствие его неудач начинался раскол.

После первого ноябрьского Съезда состоялся второй — в феврале 1905 года[644]. Он был собран на основе правильного представительства от губернских земских собраний. Это дало ему повод считать себя представителем всероссийского земства или, как «Освобождение» его величало, «правильно организованным конгрессом делегатов губернских земских собраний»[645]. Но это было самообманом.

Если бы Земский съезд был официальным учреждением и выборы в них проходили в официальном порядке, это наименование могло быть оправдано. Но это было не так. Правда, земские съезды уже не преследовались, но остались предприятием частным, только терпимым. Принять участие в выборах в такое «подозрительное» учреждение уже предполагало принципиальное его одобрение. С другой стороны, инициатива выборов на Съезд принадлежала его фактическим участникам; они имели возможность проводить своих единомышленников.

Поэтому, несмотря на «правильное представительство», состав Земского съезда не изменился; появились только представители некоторых губерний, которые раньше отсутствовали. Но если его состав не изменился, то менялось его настроение. Не новые представители на это влияли. Съезд, к несчастью, получал от самого самодержавия примеры наглядного обучения; с ноября [1904 года] прошло много событий. На глазах всех побеждала не либеральная «дипломатия», а «революционные дерзания». Наиболее активные земские элементы уже тянули налево, к согласованию своей программы и тактики с «Освобождением», с «демократической интеллигенцией», которая после 18 февраля [1905 года] получила возможность организоваться и выставить старые освобожденские лозунги как программу всего русского культурного общества.

Это обнаружилось на третьем, апрельском съезде 1905 года[646]. Те земские деятели, которые на ноябрьском съезде, уступая земским традициям и дорожа земским единством, уступили своему меньшинству, более не хотели уступок. И потому перед съездом были поставлены самые острые вопросы; шло испытание на «демократичность».

Как и нужно было ожидать, раскол произошел. Часть земцев, с Шиповым во главе, со съезда ушла. Правда, и этот Земский съезд за Учредительное собрание определенно не высказался. В такое противоречие со своим ноябрьским постановлением он стать не хотел. Но разномыслие заключалось не в определенном пункте программы или тактики; оно было в самой идеологии, и было не важно, на какой апельсиновой корке это разномыслие обнаружится. Земское меньшинство осталось при земских традициях и не мыслило нового строя в России без соглашения с исторической властью. Некоторые ради этого соглашения мирились даже с принципом самодержавия. Этим я могу объяснить позицию наших «прежних» славянофилов, которые до самого 17 октября [1905 года] «конституции» не хотели, а затем стали конституционалистами «по Высочайшему повелению», как острил Хомяков. Но и серьезные конституционалисты, и придворные славянофилы земского меньшинства одинаково хотели оставаться лояльными в отношении к исторической власти, не мечтали о ее «низвержении» и ждали сверху «реформы».

Но большинство ничего от самодержавия уже не ждало. С ним оно было в открытой войне и против него было радо всяким союзникам. Оно не заботилось, чтобы его желания были для власти приемлемы, но зато шло на уступки, чтобы все враги самодержавия могли стоять на одном общем фронте. Революция их не пугала. В ней они, напротив, видели способ установить в России «свободу и право». Была полная аналогия. Меньшинство, ища соглашения с властью, принуждено было ей уступать; большинство, поддерживая общий фронт с революцией, должно было уступать революции. Между этими двумя направлениями обнаружилась пропасть, при которой стало трудно делать общее дело.

Помню тогдашние разговоры о земском расколе. О нем мало жалели. С меньшинством сходили с политической сцены отсталые сторонники совещательных прав представительства, которых «Освобождение» давно рассматривало как реакционеров. Вожди большинства могли радоваться, что меньшинство им не будет мешать держать свой курс на «демократическую интеллигенцию». Помню все же и сожаления. Боялись, что раскол земства усилит самодержавие; жалели, что меньшинство обрекает себя на бессилие и принуждено будет искать поддержки направо. Однако мало кто предвидел тогда, что отход меньшинства нанесет громадный вред самому земству в момент, когда его авторитет будет нужнее всего, т. е. когда война с самодержавием окончится капитуляцией и сменится задачей конституционного устройства России.

Со времени апрельского Земского съезда руководство движением безраздельно переходило к интеллигенции. Но земству, как самостоятельной силе, пришлось, однако, еще раз выступить вместе. Это выступление опять показало его политический вес. Но, как и после первого Земского съезда, земство этого не сумело использовать, и всю выгоду от его последнего выступления получили «интеллигентские» руководители. Им оно принесло неизмеримую пользу, чего они, конечно, не только не хотели признать, но за что земцев лишний раз упрекали.

* * *

Последнее совместное выступление всего русского земства состоялось в мае 1905 года и получило характерное название «коалиционного» съезда[647]. Так изменилось положение! До сих пор были просто земские съезды; как во всех коллегиях, в них могло быть большинство и меньшинство, правое и левое крыло; но это было все-таки единое русское земство, т. е. то самое, которое в ноябре 1904 года заявило единогласное требование народного представительства. Но после раскола в апреле [1905 года] две половины его так разошлись, что совместное их совещание называлось уже «коалицией». Более того, встреча этих двух половин, даже в то исключительно тяжелое время, когда Россия потеряла весь флот, когда война казалась проигранной и когда внутренние препирательства в земской среде были ее недостойны — даже в это время майский коалиционный съезд явился какой-то случайностью, а не естественным порывом руководителей различных групп русского земства. Я в то время был еще так далек от мира профессиональных политиков, что на одни свои наблюдения положиться не мог бы. Но посвященные люди тогда говорили с усмешкой, что настоящим инициатором этого съезда был Н. Н. Баженов; это подтверждалось и тем, что он был именно тогда кооптирован в Бюро земских съездов.

Баженов был любопытной и типичной фигурой московского общества 1890-х и 1900-х годов. Харьковец по рождению, он был москвичом по воспитанию, службе и всему своему облику. Очаровательный человек и, как все очаровательные люди, — исполненный противоречий. По профессии доктор, ученик С. С. Корсакова, главный врач громадной Преображенской больницы, он вечно вертелся в мире художников, артистов или писателей. Обладая совершенно исключительным безобразием, над которым он сам добродушно смеялся, он был страстным поклонником женщин и имел среди них громадный успех. Жадный к жизни во всех ее проявлениях, он увлекался всякими видами спорта, но, как сам говорил, поражал во всех своей бездарностью. Я в этом мог убедиться, побывав один раз вместе с ним на охоте. Остроумный и интересный собеседник, человек высококультурный, гостеприимный и веселый товарищ, он был везде желанным сотрудником, но никто его всерьез не принимал, чему он наивно и искренно удивлялся. Так было с ним и в политике. Во время выборов в III Государственную думу он решился поставить свою кандидатуру в Москве; собрав на совещание видных товарищей-докторов, он предложил им ужин и вопрос на обсуждение: не находят ли доктора, что было бы полезно иметь одним из депутатов Москвы доктора по специальности? Доктора съели ужин и решили, что это совсем нежелательно. Баженов не унывал; после заседания кадетского городского комитета, который намечал кандидатов и куда он поехал защищать свою кандидатуру, он приехал ко мне с недоуменным вопросом: «Скажи мне, почему меня в городском комитете не любят? За меня были поданы только две записки, в том числе и моя». Все такие огорчения не мешали ему ни к кому не питать ни малейшей досады и потом добродушно трунить над своей неудачей.

Этот Баженов после Цусимы[648] счел нужным что-нибудь сделать и собрал у себя на совещание разнообразных приятелей; тут были и земцы, и посторонние люди, вроде меня. Может быть, именно потому, что ни с каким направлением Баженов тесно связан не был и ни в каком не имел принципиальных врагов, он не представлял себе трудности коалиционного съезда. Но его идея имела успех. После Цусимы стало ясно, что война нами проиграна. Флот был последнею ставкою. Ясно стало также, что продолжение войны для нашей прежней власти уже не по силам. Попытки ее упорствовать в ведении войны могли привести к революции. А так как панацеей всех бед считалось тогда «представительство», то наступил момент, когда это дóлжно было сказать с ясностью. На собрании у Баженова было решено собрать вновь Земский съезд и от имени всей земской России поставить государя лицом к лицу с той ответственностью, которую он брал на себя. Помню на этом собрании речь Н. Н. Львова, по его привычке не столько речь, сколько монолог, в котором он доказывал, что подобное заявление в этот момент — прямой долг объединенного русского земства.

Ни одна из земских половин не решалась взять на себя одну отказ от съезда. Бюро съездов взяло на себя инициативу и пригласило шиповскую группу. Съезд состоялся. Но обе стороны шли на него без энтузиазма. И, прежде всего, они своего единства уже не чувствовали. С ноября [1904 года] утекло много воды. Тогда земцы разошлись по капитальному вопросу о конституции, и это им все-таки не помешало выработать совместную программу реформ, совместно ее подписать и согласиться в дальнейшем вместе работать. Сейчас же, в трагическую минуту России, им вместе нечего было делать. Это говорилось на съезде. «Если мы вздумаем рассуждать о внутренней политике, — говорил Петрункевич, — мы тотчас расколемся; поэтому лучше не начинать». Ему вторили из противоположного лагеря[649]. А между тем все острые вопросы (конституция или совещательное представительство, четыреххвостка или цензовые выборы, Учредительное собрание или октроированная конституция) были вне обсуждения. Единственным пунктом, которым съезд занимался, было утверждение, что продолжать войну силами одного бюрократического самодержавия больше нельзя. В этом все были согласны. О чем же было спорить страстно и долго и не раз подходить снова к разрыву? Прения обнаружили разницу идеологии, которая разделяла всех на две группы. Вопрос был в одном: продолжают ли желать земцы совместных действий с исторической властью, т. е. реформы сверху, или, изверившись во власти, они с революцией уже примирились и желают довести ее до того напряжения, чтобы власть уступила ей место?

Это коренное разномыслие открылось при обсуждении адреса. Одни хотели убеждать государя, обращались к нему. Другие обращение к государю считали бесцельным и допускали адрес только как прием агитации. Практические предложения этих других варьировали в зависимости от темперамента. Одни хотели немного: были бы удовлетворены, если бы в адресе была упомянута угроза, что это последнее обращение к государю. Другие считали главным не адрес, а посылку депутации, которая его повезет. Здесь открывалось новое поле для действия. «Адрес не имеет значения, — говорил Н. Н. Ковалевский, — надо поддержать его поездкой в Петербург всего съезда in corpore[650]». Его, конечно, не примут. Но это будет сенсация. Оратор рисовал соблазнительную картину разгона: «Пусть нас хоть нагайками разгоняют, я не боюсь и нагайки; пусть стреляют; капли крови, которые мы прольем, будут полезнее, чем реки крови, которые льются на полях Манчжурии». Третьи настаивали, что надо обращаться не к государю, а к народу, выработать национальную петицию и покрыть миллионами подписей. Красноречие, которым облекались подобные предложения, не скрывало никчемности предлагаемых мер. В этом была слабость тактики земского большинства. Угроза поездки скопом, чтобы вызвать отказ в приеме, агитация для массовой подписи адреса — как революционное средство — были слабы, не лучше воззвания в Выборге[651]. Но как поступок зрелой земской среды, которая претендует на участие в управлении государством, они противоречили цели. Можно было бояться, что съезд расколется на этом вопросе. Но сила земских традиций, чувство реальности, которое еще сохранялось в земской среде, оказались сильнее диалектики прямолинейных политиков. Земцы не хотели себя осрамить и разойтись, не приняв никакого решения. Они нашли компромисс. Этот компромисс был нормальным. Когда люди хотят вместе идти, они, естественно, равняются по слабейшему; кавалерия вместе с пехотой идет шагом, а не пехота бежит за ней рысью. В политической жизни часто бывает другое: передовое большинство моральным насилием старается навязать меньшинству свою волю. Земцы поступили иначе. Большинство уступило и пошло по линии наименьшего сопротивления. Адрес был принят. Он был резок по форме, утверждал, что «Россия была ввергнута в войну преступными небрежениями и злоупотреблениями советчиков государя», что спасение — в созыве народного представительства[652]. Но правдивая резкость могла быть оправдана; час был трагический. Зато, по существу, адрес не провоцировал революции, не задавался целью колебать историческую власть; он обещал ей поддержку русского земства, т. е. выражал идеологию земского меньшинства.

То же вышло и в вопросе о депутации. Она выбрана была из наиболее ярких имен земского большинства. В ее составе были не только И. И. Петрункевич и Ф. И. Родичев, опальные и одиозные для государя, но зато громкие земские имена, но даже Н. Н. Ковалевский, гораздо менее известный, который на майском съезде особенно нетерпимо осуждал самую мысль об адресе государю. Единственный выбранный представитель земского меньшинства Д. Н. Шипов от участия в депутации отказался[653]. Но, несмотря на такой состав, депутация поехала все-таки не для демонстрации, не для возбуждения населения, не для постановки государю ультиматумов; оратором ее от имени всех был выбран кн[язь] С. Н. Трубецкой, который сочетал твердые конституционные убеждения с полной лояльностью к монархии и монарху. Это было опять торжеством земского меньшинства.

Посылка депутации была для того времени громадным по значению «политическим актом». По нравам самодержавия прием ее уже был почти переворотом. Придворный мир был скандализован составом депутации, в которую вошли специально для государя неприятные люди; он настаивал на исключении некоторых участников. Ни на какие уступки депутация не пошла. Уступил государь[654]. Но зато вся депутация говорила языком лояльного русского земства. Вступительные слова Трубецкого, в которых он от имени всех благодарил государя за то, что он не поверил тем, кто изображал земцев крамольниками, резко отмежевали земцев от революционной идеологии. Трубецкой провел грань между лояльной земской средой, опорой для будущей власти, и волновавшимся Ахеронтом. Это была правильная и умная постановка вопроса, которую государь оценил. И со стороны Трубецкого это не было «превышением прав», правым «уклоном»[655]. В своих воспоминаниях И. И. Петрункевич рассказывает, что Трубецкой предварительно прочел депутации свою речь и она «вызвала общее удовлетворение и одобрение как своим содержанием, так и силой и красотой формы»[656]. Вот каково было настроение даже левого земства, когда оно было на надлежащем месте, оставалось самим собой и освобождалось из-под влияния профессиональной интеллигенции.

Такой язык, естественно, нашел отклик и в государе. Он, автор злополучных слов о «бессмысленных мечтаниях», в ответе земцам торжественно обещал созвать народное представительство, просил их «отбросить всякие в этом сомнения», уверил их, что «сам за этим делом следит» и что они, земцы, «отныне ему в этом помощники»[657].

Петергофское свидание могло стать переломным пунктом в отношениях государя и если не всего общества, то по крайней мере земства. Историческая власть и избранная общественность находили почву для совместной работы. Общественность отмежевалась от Ахеронта и готова была помогать государю в мирном преобразовании государства. Государь отрекался от прежних ошибок и вступал на путь преобразований. Свидание могло оказаться не только символически, но и практически важным.

Но таким оно не оказалось. Соглашение вышло призрачным по вине обеих сторон. «Окружение» государя приняло меры, чтобы не допустить дальнейших уступок. Государь был склонен слушать свое «окружение»; его взглядам он в душе сочувствовал. Бесполезно это ему ставить в вину; он был таким, каким его создали традиции династии и придворного мира. Вместо упреков было полезнее с этим считаться и влияния этих традиций и привычек в нем не усиливать.

Но если окружение государя постаралось удержать его от дальнейшего сближения с земцами, то о том же хлопотали и левые союзники земства — освобожденская интеллигенция. Они были недовольны приемом, недовольны речами и поторопились выпрямить «земский уклон». Профессиональные политики возмущались Трубецким за его речь. Помню личные впечатления от разговора с С. Н. Трубецким. Он охотно рассказывал, как все происходило, но я чувствовал, что он оправдывается и доволен, что я его не осуждаю. Осуждали его со всех сторон. В 73-м номере «Освобождения», влияние которого было в то время в своем апогее, появилась статья, подписанная «Старый земец», полная негодования на Трубецкого. Она горько его упрекала, что он «стремился подчеркнуть расстояние, которое отделяло его от революции (крамолы)», и забыл, что «крамоле он был обязан возможностью говорить перед царем»[658]. Такая статья была не одна и выражала общераспространенное убеждение. Но было нечто и более реальное, чем статья в заграничном журнале. В начале июля в Москве состоялся Съезд земцев-конституционалистов, т. е. руководящего ядра земского большинства[659]. Это был важный и решительный съезд. На нем было решено начать организацию будущей К[онституционно]-д[емократической] партии, а «земцам-конституционалистам» — войти в организацию «Союза союзов». На этом съезде присутствовали представители неземской общественности; земцам пришлось от них выслушать много неприятных вещей. Были упреки за посылку депутации к государю. И характерны были не столько упреки, сколько то, как земцы против них защищались. Никто не решился принципиально отстаивать законность «лояльного либерализма», ставку на благожелательность власти. Никто не отметил своеобразия роли, которую в ближайшем будущем придется играть земской среде и которую для этого в интересах дела полезно было сохранить не компрометированной. Земцы-конституционалисты защищались только тем, что майский съезд был коалиционный и что они должны были с этим считаться. Эта их капитуляция предрешила дальнейшее.

Попятные настроения правительства и земцев, которые друг друга питали, ибо правительство знало, что происходит в земской среде и как мало примирительно она была настроена, вышли наружу на июльском Земском съезде 1905 года и разорвали только что установившуюся связь между государем и земством. И хотя в том, что случилось, обе стороны были одинаково виноваты, старый режим ухитрился принять на себя одного весь одиум[660] за крушение перемирия. Депутация была принята 6 июня, 6 июля созван был съезд. Петергофская встреча могла дать новое направление земской работе в соответствии со сказанными государем словами. Во всяком случае, съезд был естественен после встречи государя с общественностью и обращенных им к депутации слов. И, несмотря на это, съезд оказался запрещенным администрацией. Мало того, его официально предупредили, что в случае неподчинения съезд будет силой разогнан.

Живо помню обстановку этого съезда. Отношение к нему администрации вызывающе противоречило тому, что недавно говорил государь. Молча подчиниться запрету съезд не хотел и не мог. Земцы решили ослушаться, собрались и ждали полиции. Но и полиция не являлась; она ждала открытия заседания, чтобы прийти, когда будет corpus delicti[661]. Была летняя жара; в доме кн[язей] Долгоруких — прекрасный сад; в ожидании прибытия властей земцы гуляли по саду. В применение насилия не верил никто, но зато все чувствовали, что «делается история». Это был тот день, когда, как я упоминал, С. А. Муромцев констатировал с грустью равнодушное отношение широкой публики к тому, что делают земцы.

Без конца пережидать друг друга становилось смешно. Заседание, наконец, открылось под председательством гр[афа] Гейдена. Тотчас явился пристав Носков. Он понимал нелепость данного ему поручения. Перед ним были известные почтенные люди, сиял генеральский мундир Кузьмина-Караваева; пристав знал о ласковом приеме этих самых людей государем. К тому же власть не решалась идти до конца. Если бы Носков имел полномочия разогнать силой съезд, это могло быть исполнено и сделало бы земцев смешными. Но власть не хотела прибегать к таким большевистским приемам. Она сделала ровно столько, сколько было нужно, чтобы скомпрометировать позицию «лояльного либерализма» и сыграть на руку революционной идеологии. Все было нелепо. Помню сконфуженного Носкова, которому не приходилось еще так поступать с такими людьми, смущение гр[афа] Гейдена, которого до тех пор ниоткуда силой не выгоняли. По непривычке к таким приемам он вступил с Носковым в неудачные пререкания. Положение спас П. Д. Долгоруков, который в качестве хозяина дома увел пристава в другие комнаты для составления протокола, а заседание продолжалось. Носков был рад, что какой-то выход был все-таки найден. В довершение комизма был еще раньше приготовлен фотограф и сделана вспышка в момент появления пристава. Он потребовал отдачи ему негатива. Для этого не было законных оснований, его не послушали. Фотография этой сенсационной сцены была потом напечатана в известной иллюстрированной книге «Последний самодержец»[662].

Но несправедливо думать, что именно эта бестактность правительства была причиной новой позиции земства. Бюро земских съездов задолго до появления Носкова в доме князей Долгоруких со своей стороны подготовило резолюцию к съезду; она не имела уже ничего общего с идеологией петергофского «приема». Она явилась реакцией «большинства» на сделанную им на майском съезде уступку и показала, что земцы идут по совершенно другой дороге, чем та, о которой говорил государю от имени всех князь С. Н. Трубецкой.

Главным предложением Бюро, которое как бы определило новую идеологию земцев, было предложение обратиться «к народу» с воззванием. В мае земцы обращались к государю с просьбой о представительстве; посланная ими к нему депутация принесла благоприятный ответ: представительство было обещано; цель майского съезда казалась достигнута. Не прошло месяца, как земцы нашли, что они ничего не получили, и решили «обратиться к народу».

Помню, как было принято это демонстративное предложение. Помню речь И. И. Петрункевича, участника депутации к государю; приведя много иллюстраций того, что власти больше верить нельзя, он закончил словами: «Нам нет больше смысла надеяться на благоразумие и добросовестность власти, надо обращаться не к ней, а к народу»[663].

Это было только фразой, но она произвела громадное впечатление. Речь была покрыта оглушительными аплодисментами; можно было подумать, что Петрункевич указал новый путь, на котором можно было чего-то добиться. Этому впечатлению помогли еще правые. На этот съезд, вероятно, как последствие принятия земской депутации государем, впервые явились настоящие, подлинные «курские» правые. Для них такие речи, как Петрункевича, были новы. И они тотчас по-своему реагировали. Касаткин-Ростовский не придумал ничего более умного, как заявить: «Петрункевич зовет нас к революции, ему аплодируют; до его речи я еще сомневался, где я, теперь вижу и ухожу из собрания»[664]. За ним ушли и другие.

Опасения Касаткина-Ростовского были неумны, если были и искренни; но не было оснований и для большинства приходить в восторг от предложения Петрункевича. В нем было не много более конкретного содержания, чем в тех призывах «свергать большевиков», в которых нетерпеливые представители эмиграции видели недавно «активную» деятельность.

Если обращаться к народу — ему надо было сказать, что ему делать. Воззвание давало якобы практический совет: «Спокойно и открыто собираться, обсуждать свои нужды и высказывать свои желания, не опасаясь, что кто-нибудь станет препятствовать… Если все сообща решат, что им делать, тогда за их голосами будет такая сила, против которой не устоит никакой произвол и беззаконие»[665].

Вот и все, с чем обратились к народу. Гора родила мышь. Когда социал-демократы апеллировали к пролетариату, они в своем распоряжении имели революционные способы действия, начиная с забастовок и кончая восстанием. Другие революционные партии для борьбы с властью призывали к аграрному движению, к индивидуальному террору. В распоряжении земцев никаких революционных средств не было, и они их не хотели. Можно было даже подумать, что свои советы они давали только затем, чтобы успокоить народ, удержать его от опасных шагов; через несколько лет на Выборгском процессе[666] С. А. Муромцев именно так объяснял цель воззвания в Выборге. Но такое объяснение было бы неискренно и непоследовательно. Предлагать народу выносить резолюции можно было только в том случае, если этим путем можно воздействовать на правительство. В противоречии с такою надеждою они заявляли, что наша власть моральным воздействиям не поддается. А с другой стороны, земцы не могли быть и так наивны, чтобы верить в безобидность тех средств, которые они рекомендовали народу. Они знали, к чему такие советы могли привести. Если Земский съезд в Москве встретился с попыткой разгона, то что могло быть в провинции, на фабриках и в деревне? В условиях нашей действительности обращение земцев к народу должно было остаться или без всяких последствий, как осталось через два года воззвание в Выборге[667], или явиться источником смуты в темных низах, где события стали бы направляться уже не земцами, а революционерами. Если земцы и этого не желали, то их воззвание оставалось бы только символической демонстрацией того, что они перестали надеяться flectero superos[668] и потому решили Acheronta movere[669].

Но именно эта символика, единодушно принятая на съезде, радовала земских вождей. Постановлением обратиться к народу земцы покидали тот лояльный путь сотрудничества с исторической властью, которого они держались не только в ноябре 1904 года, но и в мае 1905 года. Земцы собирались опираться не на государственную власть, а на Ахеронт. То, что составляло их особенность, т. е. их официальное положение в государстве, ими сейчас добровольно откидывалось. После такой резолюции земцы уже почти ничем не отличались от массы интеллигенции и были готовы к тому, что совершилось через несколько дней, т. е. к вступлению «Группы земцев-конституционалистов» в Союз союзов и в приступе к образованию вместе с ними единой политической партии. Только одного они, земцы, еще произнести не решились: об Учредительном собрании они и теперь, в июле, постановления не принимали. Этим, но только этим, они продолжали пока выгодно отличаться от интеллигенции Союза союзов.

Другим предметом занятий был вопрос о булыгинской Думе. По смыслу Рескрипта А. Г. Булыгину она должна была иметь только совещательный голос. Это можно было оспаривать. Возражения против совещательного безвластного представительства, обреченного на роль критика, не ответственного за решения власти, имели столько за себя оснований, что земское большинство должно было их сделать. Об этом была теоретическая литература, начиная со статей Б. Н. Чичерина[670]; 12 декабря 1904 года против совещательной Думы высказался такой практик, как Витте. Но съезд не захотел ограничиться критикой, он решил представить свой контрпроект[671]. Это было рискованно. По вопросу о конституции в земской среде не могло быть единогласия, и было излишне заранее раскрывать свои карты. «Союз освобождения» уже опубликовал проект конституции под заглавием «Основной государственный закон Российской империи». Опубликованный в октябре 1904 года, еще раньше первого Земского съезда, он предварял в предисловии, что был «результатом продолжительного и внимательного обсуждения со стороны целого ряда практиков и теоретиков»[672]. Содержание его не обнаруживало участия практиков. Проект напоминал «нормальный устав» акционерного общества; как положительный закон он не мог бы просуществовать нескольких месяцев, не приведя к перевороту. Но неудовлетворительность этого проекта была небольшая беда; он был анонимным, никого не компрометировал. От чистых теоретиков нельзя было требовать большего. Но положение земцев с их проектом конституции было ответственней. Люди долголетней практической деятельности, предназначенные к первой роли при конституционном устройстве России, в своем проекте они должны были оказаться на уровне своей репутации земского опыта. Было благоразумнее им без нужды своего проекта не представлять. Тем не менее их проект был напечатан в «Русских ведомостях» под заглавием «Основной закон Российской империи». Не вхожу в детали проекта; в нем тоже не было видно следов практического опыта земцев. Например, всякое разномыслие между двумя палатами, даже в бюджете, должно было разрешаться в совместном заседании обеих палат большинством двух третей. Этот порядок затормозил бы всю жизнь, а выхода мог и не дать, так как 2/3 могло не набраться. Но и самые основы проекта, как и проекта «Освобождения», были четыреххвостка и парламентаризм. Что «ограничение самодержавия» необходимо, было признано всеми. Но сразу превратить существовавшую неограниченную власть в «декорацию», отдать управление страной в руки парламента, выбранного миллионами безграмотных избирателей, было предложением, которое нельзя было обосновать земским опытом. Нельзя было и надеяться, чтобы подобную конституцию самодержавие могло октроировать. Для нее было необходимо предварительное крушение власти. И тем не менее именно это было проектом, который был предложен от имени русского земства. Mutatis mutandis, он предварял претензию большевиков в 5 лет Европу «догнать и перегнать».

Бюро земских съездов не настаивало на принятии своего контрпроекта. Оно просило только его «принципиально» одобрить; как формулировал С. А. Муромцев, принять его в первом чтении, по терминологии английской процедуры. Эта ссылка была очень искусна, она не могла не польстить и не понравиться съезду. Его отдельные члены, как, например, Е. В. де Роберти, не воздержались и от оценки проекта по существу. «Проект, — заявил он, — в общем прекрасен, он вполне отвечает научным требованиям»[673]. Такая похвала была характерна; только о каких научных требованиях говорил де Роберти? Наука права признает соответствие государственных форм культурному уровню населения; признает «относительность» конституций и учреждений. Наука может признать, что прогресс идет в направлении демократии, что здоровая демократия прочнее личных режимов. Но она знает, что это бывает лишь при условии, что страна и народ подготовлены для такой демонстрации. Трактор лучше сохи, но только в руках тех, кто им умеет работать. Из того, что опытные демократии выдержали войну лучше монархий, не следует, что всякие страны, в которых будет введена демократия, выиграют от подобной замены, как успех тракторов в Америке не оправдал сталинской политики в русской деревне. Сказать, что земский проект хорош потому, что соответствует науке, значило или ничего не сказать, или утверждать, что уровень культуры России и ее политический опыт оправдывают применение к ней самых сложных образцов конституционного строя. Этого де Роберти не утверждал, он об этом просто не думал. Он забыл, что речь не о научной оценке и не об ответе ученика на экзамене по вопросу о конституциях, а о применении в данный момент определенного порядка к нашей стране. И он воображал, что его устами вещает «наука».

Что так рассуждали интеллигенты, черпавшие из книг свои убеждения, было простительно. Но что так могла думать земская среда после 40 лет земского опыта, было трагично. Если земский слой практически был настолько беспомощен, что могло сулить России народовластие?

Таков был июльский съезд 1905 года. Политическая позиция, им принятая, не увеличила его авторитета среди Ахеронта. Земская среда не вела больше «движения», она теперь плелась в хвосте за ним и не могла занимать руководящего места. Но зато съезд и его резолюции компрометировали земство в глазах власти и правящих классов. После речи князя Трубецкого и ответа, данного ему государем, от земцев ожидали другого. Их агрессивность, несерьезность и утопичность их пожеланий дали повод смотреть на них не как на опору для власти, а как на авангард революции. Реакция торжествовала. Позиция Земского съезда, если бы ее приняли за подлинное земское настроение, могла сорвать всю обещанную государем реформу. И спасло ее в это время то, что у нее были сторонники среди самих бюрократов. Они ее отстояли.

Через несколько дней после съезда, 19 июля, начались знаменитые Петергофские совещания по поводу проекта булыгинской Думы. Стенографический отчет их был тогда же добыт и напечатан «Освобождением»[674]. Он показал, какие вопросы вызывали в совещании споры. Справа делали натиск на бессословность выборов, даже и цензовых; правые хотели сохранить их сословный характер, т. е. отстаивали исходное зло старых порядков. Отражать этот натиск пришлось нашей культурной бюрократии. Она его отразила. Но для защиты бессословности выборов ей было невозможно делать ссылку на «земское мнение». Мнение земцев в связи со всем тем, что говорилось на съездах, было выгодно только для противников всякой реформы; для либеральной бюрократии земцы оказались опасным союзником. Сторонники бессословности должны были искать других аргументов, по существу, часто очень сомнительных, а не апеллировать к авторитету русского земства. Единственный представитель нашей общественности В. О. Ключевский, который им в этом помог, и по индивидуальности, и по аргументам был далек от нашей земской и вообще интеллигентской общественности. То же самое было с другими либеральными, но для самодержавия одиозными пунктами. Так, обязательное возвращение министрам законопроектов, забракованных квалифицированным большинством [Государственного] совета и Думы, не без основания толковалось как «ограничение самодержавия»[675]. Либеральные бюрократы и этот пункт отстояли очень тонкими и спорными доказательствами. Так позиция земцев лишила их влияния на ход реформы, помешала оказать помощь тем, кто вместо них отражал натиск реакции.

Глава XV. Капитуляция самодержавия

Съезд ничему не помог, но события развивались уже по инерции. 6 августа было опубликовано Положение о булыгинской Думе[676]. Этот акт вызвал бы удовлетворение, если бы появился в декабре 1904 года. Теперь в обществе никто его не принял всерьез, как правительство не приняло всерьез конституций ни «земской», ни «освобожденской». В сентябре [1905 года] был вновь Земский съезд[677]. Правительство не хотело повторить скандала с его запрещением. Остановились на компромиссе. На съезд был командирован правитель Канцелярии генерал-губернатора, бывший товарищ прокурора А. А. Воронин, погибший позднее при столыпинском взрыве[678]. Это был человек порядочный и разумный; он ничему не мешал, а своим присутствием за особым столиком придавал съезду полуофициальный характер. На этом съезде можно было воочию видеть, насколько с совещательной Думой было опоздано. Ее ролью не интересовался никто, хотя эта Дума была все-таки не «лорис-меликовская конституция». Единственный вопрос, которым занялся Земский съезд, был вопрос о бойкоте или об участии в выборах. Тактика бойкота представлялась вообще более левой, непримиримой, решительной; в этом для многих была ее привлекательность. Но земцы имели преимущественную возможность быть выбранными, и бойкот им не улыбался. Бюро предлагало участвовать в выборах. Однако и сторонники этой тактики не предполагали лояльно исполнять обязанности, которые на членах булыгинской Думы лежали. Бойкоту они противополагали вхождение в Думу с тем, чтобы «взрывать ее изнутри». Никто в то время не решался доказывать, что булыгинская Дума представляет громадное улучшение прежнего самодержавия, что Положение 6 августа можно поэтому честно использовать. «Освобождение» развивало теорию «взрыва». «Государственная дума, — писало оно в № 77, — в настоящем ее виде, есть учреждение совершенно негодное для функционирования в качестве постоянного органа государственного самоуправления; но та же самая Дума… есть могущественное и грозное орудие борьбы с существующим режимом в целях расчищения пути для истинного народного представительства»[679]. Это была иная постановка вопроса. Самодержавная власть создавала Думу в надежде, что Дума поможет ей управлять на пользу России; общественные деятели шли в Думу только затем, чтобы ставить самодержавие в новый тупик.

Булыгинская Дума оказалась мертворожденной. Правые ее не хотели, ибо она ослабляла самодержавие. Перепечатав без комментарий Манифест 6 августа[680], «Московские ведомости» меланхолически добавили: «Боже, Царя храни». Слева в нее шли с тем, чтобы мешать ей работать. Мысль о том, чтобы попробовать лояльно использовать это учреждение для проведения преобразований в России, никому в голову не приходила. Эту еретическую мысль русской общественности пришлось выслушать от англичанина.

В это время приехал в Москву Вильям Стэд. Для него, как для знатного иностранца, было устроено собрание избранной русской общественности. Стэд сделал доклад, выступив защитником булыгинской конституции[681]. Он доказывал, что, несмотря на ее недостатки, из нее может вырасти настоящая конституция, что не только бойкот, но даже попытки взрыва булыгинской Думы изнутри — плохая политика. Помню эту спокойную речь старого англичанина, знавшего по опыту своей великой страны, что не все сразу дается, что практика вкладывает в старые формы новое содержание, что жизнь и работа научат всех и всему. Его доводы не доходили до разума общества. Стэда обдали потоками искреннего и красноречивого негодования. Помню на редкость удачную речь Ф. И. Родичева, кончавшуюся словами: «Мы идем в Государственную думу как в засаду, приготовленную нам нашим врагом». Помню остроумное, в легком жанре, выступление Григория Петрова, еще бывшего в то время священником[682]; он сравнивал булыгинскую конституцию с сапогами классической интендантской заготовки, когда нужны хорошие сапоги. Было красноречие, подъем, остроумие, которые признал и сам Стэд; они тонули в аплодисментах, которые общество само себе раздавало, не думая, как невелика та среда, которая себе рукоплещет, как мало в России людей, которые понимают серьезно, что такое Дума и конституция. Никто не думал тогда, что воспитанная на деспотизме страна не сумеет защищаться от демагогии, что конституция не панацея, которая лечит от всяких болезней, что роль тех общественных деятелей, которых власть звала на помощь себе, станет ничтожной, когда вместо легального сотрудничества с властью они окажутся во главе революции[683]. Общество радовалось словесной победе над Стэдом, как будто этим оно победило самодержавие.

Эти несерьезные настроения были плодом искусственного устранения общества от практической деятельности; оно не научилось понимать трудностей управления государством. Даже уроки, которые жизнь стала давать в это переходное время, ему глаз не раскрыли. Одним из первых бесплодных уроков был опыт университетской автономии.

Учащаяся молодежь, ее волнения, форма волнений, т. е. забастовка учащихся, нервировали общество и смущали правительство. Общественность заявляла, что путь репрессий бессилен; только академическая свобода, университетское самоуправление вернут порядок в высшую школу. Можно было надеяться, что в специальной среде учащейся молодежи, культурной и немногочисленной, при известных уступках может раньше, чем в других, наступить отрезвление. И если где-либо опыт уступок мог быть сравнительно безопасен, то именно здесь. 27 августа 1905 года неожиданно объявлена была университетская автономия[684].

Люди, близкие к сферам, могли бы рассказать, кто именно этот указ посоветовал[685]. В большой публике его приписали Д. Трепову. Если это верно, это было бы лишней чертой в одной из загадочных фигур эпохи падения старой России. Общественность наклеила на Трепова, как ярлык, его злополучную фразу «патронов не жалеть»[686]. Такими упрощенными этикетами общественность хоронила тех, кого не любила. Но личность Д. Трепова, по-видимому, была сложнее, чем считала общественность. Он кое-что понимал. На Петергофском совещании о булыгинской Думе он не говорил длинных речей, но с полной отчетливостью установил необходимость принципиальных уступок. Когда спор шел о статье 50-й, которая преграждала доступ к государю мнению, отвергнутому [Государственным] советом и Думой[687], либеральная бюрократия старалась доказывать, что в этом ничего нового нет, что так и прежде делали в старом Государственном совете. Один Трепов сказал грубую правду: «Предложение о возвращении министру отклоненных проектов, несомненно, представляет ограничение самодержавия, но ограничение, исходящее от Вашего Величества и полезное»[688]. Если Трепов мог так говорить в июле 1905 года, то в августе он мог посоветовать сделать опыт университетского самоуправления, как в 1906 году он же рекомендовал попробовать «кадетское министерство».

Указ 27 августа носил отпечаток крайней поспешности. В этом он был схож с позднейшим Манифестом 17 октября. Он объявлял новый принцип. Для ректоров и деканов устанавливалось выборное начало. Советам передавалась обязанность «поддерживать правильный ход учебной жизни в университете, принимая для этого соответствующая меры». И только. Где предел новых прав? Что советы могут и чего не могут? В какой степени их меры должны быть сообразованы с инструкциями министра и попечителя, не говоря о законе? Об этом не было речи. Была объявлена «диктатура» профессорской коллегии под угрозой ответственности за поддержание правильного хода учебной жизни. Это путь скользкий. Когда позднее мне пришлось участвовать в процессе Одесского университета[689], я мог видеть опасность, которую представляют подобные полномочия, не согласованные с началами нашего строя и в минуту паники о существовании законов забывшие. Профессора, добросовестно толкуя новый устав, нарушали формальный закон без протеста со стороны существующей власти; а потом, в эпоху реакции, власть за эти нарушения их потянула к ответу.

Либеральные профессора после указа сделались властью, получили возможность строить жизнь на началах, о которых мечтали. Правая профессура в лучшем случае оставалась нейтральной, в худшем — злорадствовала. Во главе университетских хозяев, ответственных за новый порядок, стали те, которые до сих пор за новые начала боролись. Первым выборным ректором в Москве сделался С. Н. Трубецкой.

Тогда-то профессорам и всему обществу пришлось увидеть, что такое свобода, которая объявляется в момент ослабления власти, и что такое разбушевавшийся Ахеронт, который общество призывало на помощь себе. Они могли увидать, какой это опасный союзник и каково с ним бороться. Они могли увидать, какую картину представляют учреждения, которые хотят использовать не для прямого их назначения, а для дальнейшей борьбы, как для этого собирались использовать булыгинскую Думу. Все, что повторилось потом, после 17 октября[690], в широком масштабе, было предварено университетами после их автономии.

Если студенты смотрели на свою борьбу как на борьбу не за академические свои интересы, а за цели всего «освободительного движения», то Указ 27 августа не позволял им этой борьбы прекратить. Как могли студенты остановиться лишь потому, что университетские советы стали теперь автономны? В полной гармонии с освобожденческой психологией студенты решили «использовать» университетский устав для дальнейшей борьбы с самодержавием.

Университетские власти, естественно, посмотрели иначе. Они теперь вспомнили, что у университета есть цели, которым «политика» мешать не должна. Но студенческому Ахеронту это уже казалось изменой. Они не задумались поставить вопрос: почему они обязаны профессорам повиноваться? Автономия добыта не профессорами, а студентами; их забастовки, «жертвенность и действенность» эту автономию вырвали. Почему власть оказалась у профессоров, а не у них? Если обязательна четыреххвостка, если у всех равное право на управление государством, то в чем преимущество профессоров перед студентами для управления университетом?

«Воля» студентов так решила этот вопрос. Автономия была ими принята как возможность превратить аудиторию в удобное место для продолжения политической борьбы. Благоразумная часть студенчества была в меньшинстве и бессильна с этим бороться; слово «академический» считалось «реакцией». Конфликт профессуры со студентами на этом вопросе, понятное нежелание университетских властей прибегать к тем мерам строгости, которые раньше они осуждали, невозможность иначе добиться порядка вели новых университетских хозяев к бессилию. В результате университеты превратились в место для митингов. Роль университетской автономии в революции получила компетентную оценку в речи Хрусталева-Носаря на процессе Петербургского Совета рабочих депутатов: «Зародыш Совета, — сказал он, — лежит в сентябрьских днях, когда „автономия“ высших учебных заведений сделала возможным захват десятков тысяч рабочих „митинговой лавой“» («Право», 8 октября 1906 года). Занятие Московского университетского здания вооруженными дружинами студентов, которое предшествовало 17 октября, было преддверием восстания, которое разразилось в Москве в декабре 1905 года[691].

Судьба университетской автономии могла бы раскрыть глаза общественности на то, что ей предстояло; она должна была бы понять, насколько для нее было полезно, чтобы старая власть не исчезла, не была заменена новой, импровизированной, полагавшейся только на доверие к себе населения. Но общественность не сделала этого вывода. Она решила, что причина анархии в том, что правительство уступило слишком мало и что автономией пользуются только учебные заведения. В этом была доля правды: трудно строить жизнь части страны в противоречии с принципами, на которых построено целое; свободный университет в деспотическом государстве есть аномалия. И общественность с удвоенной энергией стала добиваться распространения университетских порядков на всю Россию.

Так создалось настроение, при котором самодержавие чувствовало себя в тупике. Никто ему помогать не хотел, ни одна реформа ему не удавалась. Лучшие его начинания обращались против него. Частичные уступки только нервировали общество и вносили новое расстройство в налаженную жизнь. Возникали явления все более страшные. Начались движения национальных меньшинств. Заколебалось крестьянство, грозная сила, которая удерживалась в порядке традиционным страхом перед существующей властью и своей неорганизованностью. Крестьянам тоже становилось ясно бессилие власти; оно перестало бояться, а его неорганизованность открывала простор влиянию демагогии. В крестьянстве не только усилились движения против помещиков, но появились действия, направленные и против властей, требования золотом вкладов из сберегательных касс[692]. Увеличился террор, бравший мишенью безобидных низших чинов администрации. Надвигался призрак разложения и анархии. А общественность все-таки не смущалась; она отказывала самодержавию хотя бы в моральной поддержке; на все призывы она отвечала: при самодержавии порядка не будет и при самодержавии мы его не хотим. Все желавшие мирного преобразования России от самодержавия отходили; с ним оставались только сторонники старой идеологии сословной России, беспрекословного повиновения монарху Божией Милостию, идеологии Николая I. Представители этих взглядов винили власть за уступчивость, рекомендовали ей грозные меры, советовали показать, что самодержавие перестало шутить. Против общего недовольства они рекомендовали только репрессии. Но о каких репрессиях можно было мечтать, когда самое орудие репрессий — войско — становилось ненадежным? Когда начинались военные бунты вроде «Потемкина»[693], когда пораженная и обиженная своей неудачей армия на Востоке возвращалась назад не как союзник власти, а как ее обличитель? Таково было общее настроение; выхода не было. Как в настоящей войне наступает момент, когда атака решает кампанию, так решительная атака на власть разразилась в форме всеобщей забастовки[694].

Очевидно, кто-то ее организовывал. Но на обывательский глаз движение разрасталось само собой, подстрекаемое общим сочувствием. Началось с фабрик, потом остановились железные дороги, почта, газеты, электричество, водопроводы и т. д. Население в панике запасалось водой и провизией. Толпы забастовавших фабричных скопами слонялись по улицам. Жандармы, казаки, военная власть, полицейские выбивались из сил, их разгоняя. Они разбегались и потом вновь собирались. Ночью Москва была погружена в темноту; заревом светился университет, где забаррикадировались студенты и жгли на дворе сложенные в костры скамейки и лавки. Зловещие слухи ползли среди обывателей. Нервы всех были напряжены до крайней степени и не выдерживали. Это расширяло движение. На моих глазах адвокаты как-то увидали в окно здания Судебных установлений[695], что на Красной площади жандармы с обнаженными палашами разгоняли толпу. Поднялся визг, крики, истерика; адвокаты бросились силой снимать заседания, и суд поневоле забастовал. Общественность одобряла забастовку; наступала последняя схватка с самодержавием, оставаться в стороне было нельзя.

В эти дни в доме Долгоруких происходил Учредительный съезд Кадетской партии, вырабатывались ее программа и тактика[696]. Эта тема была далеко от интересов момента, но мы оказались в центре внимания, сама жизнь к нам врывалась. Меня пригласили председательствовать на митинге банковских служащих, которые тоже собрались объявить забастовку. Я не имел к ним отношения, но не мог отказаться. К тому же это было интересно и поучительно. Помню это заседание где-то на Бронной; несколько стеариновых свечей едва разгоняли мрак громадного зала; в темноте трудно было наблюдать за порядком, председательствовать можно было только диктаторски. Забастовка была решена. Этого показалось все-таки мало. Какой-то оратор выступил с предложением вступить всем в состав Социал-демократической партии. Это дикое предложение не прошло лишь потому, что социал-революционер сделал аналогичное предложение вступить в Социал-революционную партию. В такой сумасшедшей атмосфере тогда ставились и решались вопросы. Таких собраний было много. Помню собрание в Городской думе, о котором я уже говорил. Городская дума почувствовала не только бессилие власти, но и свое бессилие справиться с движением. Она пригласила на совещание самых различных общественных деятелей. Ничего полезного она от них не услышала. Никто из приглашенных не помышлял о водворении спокойствия и порядка; одни видели в наступавшей анархии способ для свержения самодержавия, другие именно в этой анархии видели новый порядок. Забастовочный комитет требовал немедленной сдачи ему Городским управлением городских денег и власти. Такое требование обеспокоило гласных, и они решились в нем отказать. Этот отказ привел в негодование. Представители забастовочных и революционных организаций вопили: горе вам, горе вам! А К[а]д[етский] съезд, узнав про это, выносил похвалу сдержанности и достоинству рабочего класса.

Так шло дело в нашем лагере. А правительство все бездействовало. Скептики подозревали, что с его стороны это сознательная тактика, что возникнут эксцессы толпы, грабежи по ночам, что эти бесчинства раздражат обывателя, который начнет вздыхать о городовом и радостно встретит репрессии. Даже наиболее оптимистичные москвичи, вроде Н. Н. Щепкина, начинали сомневаться в том, что московский обыватель выдержит. Говорили, что недовольство растет и направляется против самих забастовщиков; утверждали, что провокаторы организуют эксцессы и этим путем сорвут забастовку; в непонятном бездействии правительства видели подтверждение этих предположений. Как говорил Гинденбург, побеждает тот, у кого крепче нервы[697]; русское общество этим не отличалось. Власть могла его «пересидеть». Но мы ошибались. В среде власти бездействие было не хладнокровным расчетом, а паникой и колебанием. Нервы у нее в тот момент оказались не сильней, чем у общества.

Там, наверху, с грубой резкостью стала дилемма: или репрессии, и тогда неумолимые, или уступки, но тогда уже полные. Был ли шанс на победу репрессий? Если посмотреть на то, что произошло через два месяца[698], а потом — после роспуска 1-й Государственной думы[699], наконец, на то, что сейчас делают большевики над Россией, успехи голой репрессии не кажутся невозможными. Материальной силы у власти было достаточно против «народа». Но у нее не хватало решимости, веры в себя; лучшие представители власти понимали ошибки правительства и в своей правоте усумнились. Витте, который не исключал этого пути репрессий, сам от него отказался, рекомендовав призвать для него людей другого типа. Великий князь Николай Николаевич, в котором все видели проводника подобной политики, «на коленях» умолял государя согласиться на конституцию. Продолжать политику пассивного выжидания становилось опасным. Как в 1917 году, те люди, которым государь верил, не решались советовать ему бороться до конца. У государя другого выхода не было, и он уступил.

В Москве продолжался наш съезд. Но общее внимание было не здесь, не в прениях и партийной программе. Все с тревогой ждали, как все это кончится. Будет ли правительство упорствовать в своей тактике выжидания? Или начнет контратаку и объявит военное положение? Мнения разделились. Вдруг вечером прибежал сотрудник «Русских ведомостей» И. А. Петровский и задыхающимся от волнения голосом начал читать какую-то бумагу. Это был Манифест[700]. Тогда наступил момент такой радости, которая после не повторялась. Седой как лунь живописный старик М. П. Щепкин, бывший в юности учеником и другом Грановского, сказал проникновенную речь на тему «ныне отпущаеши». С. А. Котляревский требовал от собрания, чтобы оно поклялось «не отдавать конституцию». Говорили другие ораторы. Во время войны[701] эта сцена К[а]д[етского] съезда мне приходила на память, когда мне пришлось наблюдать… неожиданное падение Перемышля[702]. Армия генерала Селиванова была несравненно менее численна, чем австрийская, засевшая в Перемышле. Мы опасались прорыва. Когда генералу Селиванову заявили о прибытии парламентеров для сдачи крепости, он не верил ушам. Манифест 17 октября в тот момент явился для нас такой же неожиданной и полной победой. Не мы победили — противник пал духом и сдался, как в Перемышле. Самодержавие себя упраздняло. Но причина победы казалась в тот момент безразлична. Препятствие, мешавшее примирению власти с обществом, было тогда устранено. Ближайшей цели освободительное движение достигло. Все, что в нашей тактике могло казаться ошибкой, что маловерные осуждали, показалось теперь правильным и глубоким расчетом. Популярность вождей возросла. Их непримиримость, их отказ договариваться с самодержавием раньше полной победы, их несправедливость к умеренным и осторожным, общий фронт с Ахеронтом, которого они не побоялись, привели Россию к победе и самодержавие свергли. Они оказались правы, и победителей не судят. Они со своей военной тактикой победили. Если в жизни всякого политического деятеля, а может быть, всякого человека есть полоса, когда нужна и полезна именно та идея, которую он выражает, когда для него наступает апогей успеха, то 17 октября было апогеем для П. Н. Милюкова. Свою военную кампанию он провел превосходно. Но теперь начиналась совершенно новая глава русской истории.

Отдел четвертый. «Первая революция»

Глава XVI. Манифест 17 октября

17 октября [1905 года] было полной победой либерализма, «увенчанием здания». Это не было тем выбрасыванием балласта, которым самодержавие хотело бы спасти свою сущность, не было ни обещанием либеральных реформ, как 12 декабря [1904 года], ни созданием булыгинской Думы. Самодержавие отныне себя упраздняло. Конституция была возвещена и обещана; оставалось претворить это обещание в жизнь. Но тогда начиналась расплата. Все свойства освободительного движения, которые ему дали победу, оказывались вредными, когда было нужно эту победу использовать. Военных вождей не надо допускать до ведения переговоров о мире.

Это сказалось в одном внешнем символическом признаке. 17 октября стали называть «первою революцией». А между тем революции тогда не произошло. Конечно, можно безгранично злоупотреблять этим словом, называть им всякие идейные новшества, перемену понятий и нравов, наконец, всякий уличный беспорядок. Но тогда это слово теряет определенность и ничего не означает. Революцию в историческом смысле мы имеем только тогда, когда народные массы сбрасывают прежнюю власть, когда возникает новая власть, с прежней не связанная. Мы имели в России две такие революции, в 1917 году[703]. Но в 1905 году ее не было. Была великая реформа, совершенная законною властью, была октроированная конституция, о которой издавна мечтал либерализм. По своей глубине и последствиям реформа 1905 года была не меньше реформ 1860-х годов; но как тогда, так и теперь революции не было.

Но понятие «революции» было давно популярно в России; даже реформу 1861 года не раз хотели перелицевать в революцию, и 19 февраля сравнивали со «взятием Бастилии»[704]. Характерно для интеллигентской идеологии, что подобное сравнение можно было делать серьезно.

В 1905 году было более основания говорить о революции, ибо мы к ней действительно шли и приблизились. Манифест [17 октября] 1905 года, конституция 1906 года[705] явились не инициативой предусмотрительной государственной власти, которая сама поняла, что ей надобно делать, а в результате общественного движения, которое вело к действительной революции. То движение, которое называлось «освободительным», которое вначале добивалось только замены самодержавия конституционной монархией и осуществления либеральной программы, переродилось в движение «революционное», которое своей объявленной программы осуществить не могло бы без революционного переворота. Достаточно вспомнить, что самую конституцию, по мнению «освободительного движения», должно было составить Учредительное собрание по четыреххвостке, чтобы понять, что это предполагало предварительное падение или полное обессиление исторической власти в России, т. е. наступление подлинной революции. И в этом движении участвовали не только революционеры по программам и темпераменту, а вошедшие в него, слившиеся с ним в одной тактике либеральные люди, которые никакой революции не хотели, а шли вместе с революционерами лишь потому, что иначе не надеялись самодержавие свергнуть. Временный союз лояльного либерализма с настоящею революцией и был отличительным свойством того движения, которое называлось «освободительным».

Если бы самодержавие продолжало упорствовать, оно довело бы до открытой гражданской войны; оно могло бы победить, что очень возможно, и эра либерализма была бы еще надолго отсрочена. Оно могло бы пасть перед революцией, и мы в 1905 году получили бы 1917 год. Но это все гадание задним числом. Самодержавие сумело вовремя уступить и этим избавить Россию и от гражданской войны, и от революции.

Если бы «освободительное движение» добивалось одной конституции, оно бы остановилось; оно своей цели достигло. Но власть опоздала; народные массы уже выходили на улицу. С ними шла и революция. У революции была совсем другая программа, и на первом плане, в программе minimum, — низвержение не самодержавия, а монархии, установление полного народовластия и «строительство социализма» как конечная цель. Для этой части «освободительного движения» 17 октября было таким же обманом, как для либерализма 12 декабря [1904 года] или 6 августа [1905 года]. Уступка, сделанная в разгаре борьбы, не останавливает, а поощряет побеждающую сторону. Революционным партиям, которые европейский либерализм считал отсталым явлением, казалось, что в России можно установить то, чего не было и в Европе, т. е. новый социальный порядок. В одном они не ошибались. Нигде демагогия не могла встретить так мало сопротивления, как именно в нашей некультурной стране. 1917 год доказал это с достаточной яркостью. Поэтому в 1905 году конституционной реформой нельзя было совершенно предупредить революцию; ее можно было вовремя победить, но с ней уже приходилось бороться.

И немудрено, что после Манифеста 17 октября внешние черты революции только усилились. Люди, пережившие обе революции, могут их сравнивать. Помню свое впечатление. Несмотря на крушение в 1917 году исторической власти[706], тогда, на мой личный взгляд, первое время было больше порядка. И я себя спрашивал: сделался ли народ разумней под влиянием конституционного опыта или на него влияла война спасительным страхом?

Когда 18 октября [1905 года] утром прочли Манифест, толпы народа повалили на улицу. Домá раскрасились национальными флагами. Но «ликование» продолжалось недолго. Революция не остановилась. Манифестанты рвали трехцветные флаги, оставляя только красную полосу. Власть была бессильна и пряталась. На улицах была не только стихия; появились и ее руководители. Вечером первого дня я с М. Л. Мандельштамом зашел на митинг в консерваторию. В вестибюле уже шел денежный сбор под плакатом «На вооруженное восстание». На собрании читался доклад о преимуществах маузера перед браунингом. Здесь мы услыхали про убийство Баумана и про назначение торжественных похорон[707]. К[а]д[етский] комитет постановил принять участие в похоронах; процессия тянулась на много верст. Двигался лес флагов с надписями: «Да здравствует вооруженное восстание», «Да здравствует демократическая республика». К ночи процессия достигла кладбища, где подруга Баумана Медведева при факельном свете и с револьвером в руке клялась отомстить. Целый день улица была во власти «народа». Сила невидимой организации, которая собрала эту толпу и ею управляла, невольно противопоставлялась слабости власти. Когда в 1917 году приехала в Петербург А. М. Коллонтай, она мало верила в успех революции[708]. Но она мне призналась, что, увидав изумительную организацию похорон «жертв революции», она ей поверила[709]. Ее наблюдения я задним числом отношу и к похоронам Баумана. Тогда тоже должно было стать ясно, что у Ахеронта есть вожаки, которые умеют им управлять, и что у вожаков есть материальная сила. Вожаки же революции не мирились с монархической конституцией, как в свое время либерализм не мирился с совещательной булыгинской Думой.

Это могло быть не так страшно для власти, пока основа России — деревня — оставалась спокойной. Но этого не было. В деревне революционная пропаганда шла очень давно. Манифест 17 октября в ней не удовлетворил никого: он не говорил о земле. Но зато он объявил свободы, и под защитой этих новых слов усилилась демагогия; народ стал осуществлять свою «волю». В первые месяцы после Манифеста я не был в деревне, но картину ее легко представляю себе по съезду Крестьянского союза в Москве в начале ноября 1905 года[710]. Я попал на него по знакомству; о нем печатались и отчеты («Право», 1905 г., № 44). Делегаты из разных концов излагали, что на местах происходило. В центре желаний стояла земля; «волей народа» было отбирать ее от помещиков. Хотя такая «реформа» уже нашла себе место в партийных программах, крестьяне не хотели дожидаться законов. А Крестьянский союз направлял стихийную волю крестьян. В облагороженном отчете о съезде, напечатанном в «Праве», можно прочесть подобные перлы: «Крестьяне производили разгром и поджоги только там, где не надеялись на свои силы, — говорил один делегат. — Но в местах, где были образованы дружины, они просто (курс[ив] мой) объявляли землю общественной и выбирали старосту для управления ею»[711]. Как это «просто» происходило на практике? В моих ушах звучат слова другого делегата: «Где не было Крестьянского союза, — заявлял он с гордостью, — не было ни одного случая насилия: били только помещиков и их управляющих, да и то только в том случае, если они сопротивлялись»[712]. На этом собрании я увидал знаменитого Щербака. Он прибыл в конце и был встречен как триумфатор. Ему дали слово не в очередь. Он рассказал, что дает крестьянам советы не платить аренды, не работать у помещиков, не позволять другим работать у них, не платить налогов и требовать свои деньги золотом из сберегательных касс. Съезд был в восторге. «За ним крестьяне пойдут все, как один человек», — в восхищении говорил мне председатель собрания, бывший правовед и прокурор[713].

К городскому и крестьянскому движению присоединялись национальные, опасность которых общественность преуменьшала. Чего хотели национальности — узнали в 1917 году. Но и они тогда проявляли свою волю, не считаясь ни с законами, ни с волей всего государства. В России наступал тот хаос, который в чистом виде мы увидали в 1917 году.

Так 1905 год назван был «революцией» не вовсе напрасно. В России действительно создалась «революционная ситуация» на почве общего недовольства и ослабления власти. У революции были программа, вожди и материальная сила. Она решила вести борьбу до конца. Манифест мог оказаться простым преддверием революции; мог стать и началом эпохи реформ. Россия была на распутье. От торжества революции отделял только несломленный еще государственный аппарат.

Тем, кто считал, что Россия переросла форму конституционной монархии, манифест давал новые средства борьбы. Они ими и пользовались. Но в чем был исторический долг тех, кто добивался конституционной монархии, чтобы в рамках ее преобразовать Россию в европейскую демократию?

Им могло казаться невыгодным сохранение власти в руках прежнего государя. Он уступил не по убеждению; мог даже без умысла саботировать реформы, которые обещал против воли. Это предполагало новую борьбу с силами старого строя.

Это правильно. Но предстоящая либерализму конституционная борьба с ними была меньшим злом, чем революция. Революция не остановилась бы на либеральной программе. Не представители либеральной общественности могли бы ее на ней удержать. Им, принесенным к власти «народной волей», было бы не по силам с этой волей бороться. Демагогия бы их одолела, как это показал 1917 год. Было счастьем для них, что прежняя власть уцелела и сама объявила новый порядок. Либеральному обществу было легче бороться с прежней властью в рамках нового строя, чем с революцией в обстановке революционного хаоса. В его интересах было спасти государственную власть от крушения. Но для этого общество должно было стать ей опорой; без активной поддержки общественности конституции быть не могло. Без нее могла получиться только или революция, или реставрация старого строя.

А если сохранение исторической власти было полезно, надо было делать уступки и ей. Она была еще реальной силой, не меньшей, чем наша общественность. Было ребячеством думать, что, пока она существовала, как традиционная власть, ей можно было бы покрывать все, что захотят представители «воли народа». С властью надо было заключать соглашение на почве взаимных уступок, принимая в уважение ее силу, а может быть, и предрассудки. «Освободительное движение» с самодержавием соглашений не допускало. Но самодержавия больше не было. Конституционная монархия была тем, чего хотел либерализм и что ему самому было полезно, чтобы его не унес революционный хаос. Если Бисмарк прав, что основа конституционной жизни есть компромисс, то компромисс с конституционной монархией становился не изменой, а единственной разумной политикой. И соглашение с монархией в тот момент было тем легче, что она сделала то, что было для этого нужно. Она согласилась на конституцию, закрепив ее манифестом. Наконец, во главе правительства она поставила Витте. Мог ли быть более знаменательный выбор?

Нельзя было в то время ждать и даже желать министерства «общественных деятелей». Как мог бы государь вручить власть человеку, ему незнакомому, не имевшему опыта государственной деятельности, который с ним раньше боролся? Подобный шаг был возможен в случае капитуляции, как это в 1917 году сделал Николай II, отрекаясь от трона и назначая князя Львова премьером. В 1905 году положение было другое; правительство не было свергнуто. В обществе не было общепризнанных лидеров. Сама общественность не могла желать стать правительством. Общественным деятелям нужно было еще проходить школу управления государством; ее нельзя было начинать в такое трудное время лицом к лицу с торжествующей революцией. В лучшем случае можно было желать привлечения к правительству общественных деятелей, но главою правительства мог быть только представитель бюрократии. А в такой комбинации назначение Витте было лучшим, которое можно было придумать.

По своим государственным дарованиям он был крупнейшей фигурой этого времени. Никто из прославленных общественных деятелей не мог выдержать сравнения с ним. Его недавняя победа в Портсмуте дала лишний пример этих качеств, создала ему европейский престиж. При прочих равных условиях это давало ему преимущество.

Но этого мало; Россия нуждалась в реформе, а Витте был реформатором по натуре. Если он и был осторожен, то смелость и новизна его не пугали. Коренные недостатки нашего строя он понимал; был давнишним сторонником либеральных реформ и основной реформы — крестьянской; пытался их проводить еще при самодержавии. При нем конституция должна была быть средством преобразования России, а не способом борьбы с революцией.

В глазах либеральной общественности у Витте был один недостаток: он был сторонником самодержавия. Но самодержавие для него не было идолом. Он был за самодержавие, пока считал его полезным России. Он признал, наконец, самодержавие более невозможным и в докладе 17 октября [1905 года] рекомендовал конституцию[714]. Этим он связал свою судьбу с манифестом. Союз его с либеральной общественностью становился для него обязательным. В ней была единственная опора его. Государь его не любил и назначил его против воли. Витте и либеральное общество могли быть полезны друг другу, без чего нет прочных союзов.

Зато для борьбы с революцией Витте был лучше поставлен, чем наши общественные деятели; он ей ничем не был обязан, не был с ней связан ни прошлой работой, ни соглашением. Его нельзя было упрекать в измене, если он с ней разойдется. Грозящую революцию он мог превратить в эру либеральных реформ, при поддержке либеральной общественности мог справиться и с нашей реакцией. Если не хотеть революции, то для либерального общества назначение Витте было лучшим исходом, чем кабинет общественных деятелей.

Я буду позднее говорить о приеме, который оказала наша общественность попытке Витте сблизиться с ней. Ее политическая неумелость проявилась тогда с поразительной яркостью и, к несчастью, не в последний раз. Но, чтобы не делать потом отступлений, остановлюсь на частном вопросе, на отношении общества к борьбе с революцией. Если вспомнить, какая тонкая преграда отделяла тогда Россию от торжествующей революции, то позиция того либерального общества, которое само претендовало стать властью и должно было быть опорой ее, показала, чего можно было от него ожидать.

* * *

Борьба с революцией, конечно, не могла вестись в прежних формах. От либерального общества нельзя было требовать, чтобы оно одобрило борьбу с революционными настроениями мерами устарелых законов и произволом властей. Хотя после большевистской полиции, следователей и судебных властей действия наших охранок, жандармов, тем более военных судов кажутся верхом беспристрастия и гуманности, они были все-таки позорным пятном на старом режиме. Но Манифест 17 октября в это внес изменения. Свобода слова, собраний, союзов, неприкосновенность личности, требование законности во всех мероприятиях власти открыли в России новые условия для борьбы за идеи и утопии революции. Революционные партии получили способы отстаивать свои идеалы. Успех этих партий в Европе показывает, что они не бессильны в этой борьбе. И тот же опыт Европы показывал, что либеральные правительства против революции не беззащитны, даже не прибегая к приемам самодержавия.

В 1905 году вопрос был сложнее. Революционная атака на существующий строй началась в старых условиях жизни. Она по необходимости велась тогда путем беззаконий и даже насилий. В свое время приятие их сближало либерализм с революцией. Бывают законы, которых нельзя соблюдать. Таковы, например, были законы, определявшие положение старообрядцев и иноверцев; нельзя было осуждать тех, кто им не подчинялся. Таково же отчасти было правовое положение и политических иноверцев. В таких условиях беззаконие и для них было нормальным исходом. Стоит ли настаивать на этом теперь, когда большевики стали «законодателями»? Манифест 17 октября осудил этот порядок; он должен был изменить приемы борьбы с врагами правительства, дать долю свободы даже революционным утопиям. От этих «завоеваний» либерализм не мог отказаться.

Но это требовало времени, а революция не дожидалась. Обещания манифеста побудили ее удвоить усилия для полной победы. Насилия революции увеличились. Под названием «явочный» или «захватный» порядок разрешались и аграрный, и социальный вопрос; удалялись помещики из имений, отнималось управление фабрикой у хозяев. Для свержения государственной власти подготовлялось восстание, формировались и вооружались «дружины». Окрыленная успехом революция готовилась к открытой схватке с исторической властью.

Никакая либеральная власть этого допускать не могла. Манифест это знал. Объявляя новый порядок, он требовал одновременно решительных мер против самоуправства[715]. Надо сопоставить манифест с первым обращением к народу Временного правительства, чтобы ощутить разницу между законною и революционною властью. В 1917 году правительство восхваляло «успехи столичных войск и населения» над «темными силами старого режима», хотя успехи были военным «бунтом» и начались с убийства офицеров. Ни одним словом правительство не рекомендовало стране воздерживаться от дальнейших революционных успехов, соблюдать порядок и подчиняться законам и власти[716]. Не потому, чтобы правительство хотело «углубления» революции, но потому, что, как правительство революции, оно в беззакониях видело суверенную «волю народа». Оно не посмело опубликовать Высочайший указ о назначении князя Львова премьером; не хотело даже внешне соблюсти преемственность власти. В 1905 году, к счастью, в России революции не было. Правительство Витте было правительством законного государя, который обещал реформы России, но с насилиями революции считал долгом бороться.

Какое же отношение могло быть у зрелой общественности к такой позиции власти?

Общественность порвала с Витте не на этом вопросе; разговор до него не дошел. Но первая встреча Витте с официальным либерализмом не осталась без влияния на революцию. Если бы Витте получил принципиальное право рассчитывать на поддержку нашей общественности, надеждам революции был бы положен предел. Но когда либеральное общество отказало Витте в поддержке, поставило ему и со своей стороны революционные ультиматумы, оно этим революцию окрылило.

Но хотя в разговорах с Витте не было речи о борьбе с революцией, вопрос стал сам собой. Революция энергично атаковала; «захватное право» стало «бытовым явлением» этих месяцев. Не сделавшись властью, представители общества избежали рокового для них испытания принимать самим меры борьбы с революцией. Но сохранили ли они хотя бы нейтралитет?

Нейтральными они не остались. В прессе, заявлениях ответственных лиц, постановлениях, резолюциях, обращенных к власти, либеральное общество высказывалось с не оставляющей сомнения ясностью. За насилия революции оно обвиняло правительство, которое медлило с осуществлением обещанных манифестом реформ и осмеливалось сопротивляться воле народа. «Явочный порядок» никем не отвергался в принципе. Более или менее все ему следовали. В прессе помещались серьезные статьи по вопросу, имеет ли вообще правительство право после манифеста издавать новые законы? Было мнение, что все законы, которые противоречат обещаниям манифеста, не подлежат исполнению. Не революционеры, а умеренные, иногда консервативные органы прессы не соглашались признавать новые «Правила о печати»[717]; из принципа они не исполняли формальных требований о «собраниях»[718]. Ограничения свобод признавались превышением власти. Как при таком понимании можно было осуждать «революцию»? Стоит перелистать любую газету этого времени; она напоминает прессу войны. Как и тогда, на все были две мерки: на одной стороне были «зверства», на другой — «героизм». Моральную поддержку либеральное общество оказывало революции, а не тем, кто с нею боролся.

Конечно, либерализму было трудно принципиально защищать беззаконие. Но это было ненужно. Старый порядок долго держался на формуле: «сначала успокоение, а реформы — потом». Общественность заняла ту же позицию: сначала осуществите свободы, отмените военные положения, удалите войска, ограничьте власть губернаторов, а затем, если революция не прекратится, то можно думать о способах сопротивления ей.

Многие находили, что это рассуждение лицемерно; на этот упрек ответил 1917 год. Тогда, будучи властью, защищая себя, свою программу, свою революцию, либерализм сделал все, что в 1905 году советовал правительству Витте. Он уговорил Михаила[719] отречься, провел свободы, уничтожил губернаторов и полицию, отменил смертную казнь и даже дисциплину в войсках, амнистировал уголовных преступников и привел нас к большевизму[720].

Правда, положение было труднее; аппарат государственной власти был ослаблен войной и безумиями последнего года. Но не одно бессилие диктовало Временному правительству эту политику. В этом случае для него не было бы даже смягчающих обстоятельств; либерализм сначала в успех ее верил. Принимаемые в этом направлении меры общество встречало с восторгом. Помню, как Н. Н. Львов стыдил меня в эти дни за мое «маловерие». Московский кадетский городской комитет мне написал из Москвы, что там смущены тем, что я стою в стороне от общих восторгов, требовал моего приезда и объяснения. Моя критика на публичном собрании произвела там сенсацию. Конечно, опыт скоро раскрыл всем глаза. Но когда поняли вред этой политики, время было упущено. Революция посты свои заняла. Либерализм умыл руки, обвиняя других, и предоставил другим задачу поправлять то, что им самим было испорчено. Но вначале эту политику разрушения он и вел, и одобрял. Если общественные министры так защищали свое дело при одобрении общества, то упрек в лицемерии они с себя сняли. Они были повинны в неумелости, а не в хитрости.

В таком поведении общества была своя логика. Борьбу с революцией вела та власть, которую поддержать либерализм отказался. Логично ли было морально ее защищать в ее борьбе с революцией? Второй ложный шаг явился естественным последствием первого. Если бы тогда кто решился доказывать, что не Витте, а Ленин — враг либеральных идей, что с правительством Николая II много легче было найти общий язык, чем с будущими народными комиссарами, такое суждение для одних показалось бы шаблонной реакцией, для других — «глупостью» или «изменой»[721]. Преграда, которая в 1905 году спасла нас от революции, в глазах общества мешала его победе. Министерство общественных деятелей оно предпочитало правительству Витте.

Правда, тогда не понимали, чем будет настоящая революция, как в 1914 году не понимали, что такое война. Об обеих судили по прошлому, когда выгоды и той и другой могли оправдать принесенные жертвы, когда «героизм» и «легенда» скрывали одичание и разорение. Годы войны и ее результаты сняли с войны ее легендарную оболочку. Победа русской революции показала тем, кто имеет очи, чтобы видеть, что такое революция. Но в 1905 году так не смотрели. 27 ноября «Право», орган правового порядка, так начинал редакционную статью под заглавием «Смута»: «Тяжелой поступью, шумно и размашисто шествует вперед русская революция, неудержимо сметая на своем пути обветшалые преграды самодержавного режима»[722]. Чем это раболепие перед революцией лучше лубочных картин, которыми поддерживали «патриотизм», или того славословия, с которым пишут теперь про большевистские «достижения»?

Была другая причина, которая мешала выступать против революции. Она казалась непобедимой. Старый режим не научил наше общество расценивать обманчивую силу народных волнений и реальную мощь даже ослабленной государственной власти. Это обнаружилось в 1917 году. Общество получило тогда все, чего добивалось: нового монарха, присягнувшего конституции, правительство по выбору Думы, поддержку военных вождей; и все-таки оно спасовало перед бушующей улицей[723]. Оно не рискнуло попробовать, какую силу может дать союз власти и общества, традиционной привычки народа к династии и тогдашней популярности Думы. Оно не посмело вступить в борьбу с демагогией. Общественные деятели сразу признали себя «побежденными», как штатские люди, впервые попавшие на поле сражения, при первых жертвах считают, что сопротивляться более нельзя. Панические настроения перед революцией и в 1905 году были распространены очень широко. Если общественные деятели получили бы власть, они и тогда уступками довели бы до подлинной революции. Правда, положение было иное. Из революционного хаоса Россия могла бы выйти скорее и с меньшим ущербом. Но спасти Россию от революции общество не сумело бы.

В этом была сила революционных течений. Они не встречали сопротивления. В широких массах народа они подкупали перспективами раздела земли и имущества, мечтаниями о «поравнении»; в культурных слоях в них видели только врага исторической власти. Самодержавие пожинало плоды своей старой политики. Но оно решило бороться. Оно не хотело, как в 1917 году, бросить Россию на произвол масс, им самим раздраженных. Оно имело и силу, и волю сопротивляться. Оно осталось на месте и сумело отстоять ту плотину, которая отделяла государство от хаоса; в тот момент это было долгом всякой государственной власти.

Но для этой цели были два различных пути. Если бы правительство встретило поддержку либерального общества, оно могло бы вместе с ним защищать против революции новый порядок и бороться с революционной анархией новыми приемами управления. Но поддержки правительство не встретило. Общество требовало, чтобы правительство покорилось «воле народа», хотело на место монарха поставить полновластное Учредительное собрание. Оно не защищало «порядка». Оно не понимало, что государство может законы изменять, но не может позволить их нарушать. Оно показало, что еще не вышло из периода «детских болезней» и не может быть опорой порядка. И государственная власть, если она хотела исполнить свой долг, была фатально обречена использовать для борьбы с революцией исключительно свой аппарат с его идеологией и приемами.

Помню недоумение, которое долго возбуждало поведение Витте. Он бездействовал, давал революции разрастаться. Правые уверяли, что это входило в его интересы, что он мечтал сам стать президентом Российской республики. Эта махровая глупость встречала доверие только в специальных кругах. Но многие думали, что и он растерялся. Позднее я не раз говорил с Витте об этом. Этих разговоров он не любил и раздражался. Иногда уверял, будто это делал сознательно, хотел покончить с революцией сразу, как когда-то Тьер покончил с Коммуной[724]. Он рассказывал, будто поручил покойному В. П. Литвинову-Фалинскому следить за наступлением подходящего часа. Едва ли в этом разгадка. Витте не любил признаваться в ошибках, а его поведение было связано с одной его коренной ошибкой. Он обманулся в нашей общественности. До 1905 года он не одобрял правительственного отношения к ней, старался использовать ее лучшие силы, но не считал ее готовой для конституции. Только разочарование в самодержавии, в способности Николая II быть самодержцем примирило его с конституцией. Несмотря на оговорки, которые им тогда были сделаны, на то, что он допускал возможность не уступать, что даже при уступке советовал, чтобы государь в дальнейшем оставался свободен, несмотря на это он все же оказался непосредственным виновником конституции. Прежнее самодержавие он защищать отказался. Он этим связал себя с либеральной общественностью, его опорой впредь могла быть только она. Без поддержки ее Витте мог быть «спецом», но политической силы в нем уже не было. Так Витте поставил ставку на политическую зрелость русского общества. Этой ставки общество не оправдало. И за это лично он заплатил. Он остался тем же, чем был и раньше, но точки опоры у него более не было. Он мог давать волю накопившейся злобе, подставлять ножку министрам, после смерти мстить им в мемуарах, но не больше. Может быть, потому он так ненавидел Столыпина, что Столыпин занял исторически ему принадлежащее место.

Первый месяц своего управления Витте еще надеялся сговориться с общественностью; видал всяких ее представителей. Они ему давали советы, но принимать участия в правительстве не хотели. Они предоставляли ему проводить их программу и умывали руки за последствия этого. Но пока шли эти бесполезные разговоры и Витте узнавал незнакомый ему мир нашей общественности, революция наступление продолжала. Она готовилась к генеральному бою. Руководители революции образовали открытую революционную власть. Возник первый Совет рабочих депутатов[725]. Будущие палачи русской свободы сидели в нем рядом с идеалистами народовластия. Все были согласны, что существующую власть надо свергнуть и что демократическая республика есть минимум того, что сейчас можно требовать. Приказ Совета о прекращении забастовки объявлял, что «революционный пролетариат не сложит оружие, пока не будет установлена демократическая республика»[726]. Средством для этого была не только забастовка, но и восстание. В программе Совета о нем был специальный пункт, и сбор на него, как я упоминал, происходил в первый же день Манифеста [17 октября 1905 года]. Для восстания готовились и вооруженные силы; благовидным предлогом для этого явилась самозащита против погромов. Дружинники превратились в подобие «армии» с кадрами, оружием и дисциплиной. За несколько дней до восстания[727] один из руководителей левого лагеря мне говорил: «Мы сильнее, чем вы полагаете. Власть будет скоро у нас, а вы с нами спорите».

Бездействие власти вербовало революции новых сторонников. Восходящая сила всегда находит поклонников. Это еще более удаляло от Витте либеральное общество; с ним связывать своей судьбы оно не хотело. Против революции выступала только «реакция», которая за все винила манифест и «изменника» Витте. К государю являлись от нее депутации и сыпались жалобы. Реакция последовала примеру, данному ей революцией: она стала организовывать низы, создавала «черные сотни». Эти последние находили покровительство очень высоко. Черносотенные погромы, поджоги, убийства, которым местные власти не всегда торопились мешать, еще более возбуждали общество против Витте. От него требовали решительных мер против белого террора. Либеральное общество не хотело понять, что, отказав Витте в поддержке, оно отняло у него ту позицию, на которой он мог дать бой реакции. Если бы общественность со своей либеральной программой явилась в это же время опорой порядка в стране, Витте, опираясь на нее, мог ударять по реакции. Но пока либеральное общество требовало Учредительного собрания, амнистии и полных свобод, не находя ни единого слова осуждения для революции, черные сотни казались как бы единственной защитой трона и порядка в стране. Общественность нападала на бездействие Витте против реакции, реакция — на его же бездействие против революции. Витте терял всякую почву. Либерализм давал ему совет уходить. Он понимал, какую услугу оказал бы реакции Витте своим уходом, но это либерализм не пугало. С «реакцией» справится «революция». Отходить в сторону, снимать с себя ответственность за совершающееся для либеральных общественных деятелей было привычной позицией. Наконец, Витте должен был сделать выбор; он не мог все ждать отрезвления общества. В самом правительстве были люди, которые ждать не хотели; в нем был П. Н. Дурново.

Я никогда не понимал отношения Витте к Дурново; он о нем отзывался по-разному, часто — с большой горечью и обидой. В период их общей опалы он меня с ним познакомил в Виши. Тогда отношения их казались хорошими. С Дурново говорить было возможно и интересно. Он был таким же реалистом, как Витте; еще менее его был пленником предвзятой идеи. Как ни странно было видеть его в кабинете, который должен был осуществить конституцию, он согласился пойти в министерство не затем, чтобы интриговать против Витте и взрывать кабинет изнутри. Дурново, как и Витте, понимал, что самодержавие невозможно без самодержца, с конституцией помирился и готов был ей служить. При обсуждении Основных законов он против Горемыкина и Стишинского защищал исключение титула «неограниченный»[728]. Приглашая его, Витте на себя брал ответственность. О прошлом Дурново остались плохие воспоминания. Витте просил разрешения уничтожить знаменитую резолюцию Александра III: «Убрать этого мерзавца в Сенат»[729]. Чтобы на это пойти, Витте должен был по крайней мере обеспечить себе поддержку со стороны Дурново. Думаю, что Дурново его не обманул. Но их положения были разны. Витте связал себя с манифестом, должен был опираться на общество и ради этого шел на компромиссы. Дурново был свободней. Увидав, чего требует наша общественность, он проникся презрением к ее непрактичности. Дожидаться ее отрезвления он считал бесполезным. Он повторял позднее фразу, ходившую по Петербургу: «Votre revolution est encore plus bête que votre gouvernement»[730]. Он не видел основания ожидать. Власть была достаточно сильна, чтобы с революцией справиться. В своем ведомстве он стал проводить эту линию и представлений Витте не слушал. Так он сделался его противником в кабинете. Когда после ноябрьского Земского съезда[731] Витте понял, что общественность безнадежна, он передал Дурново полную власть подавить революцию, как по закону в момент народных волнений гражданская власть уступает место военной. Это был тот конец, к которому привела позиция либеральной общественности. Природа пустоты не терпит. Старый режим мог или без боя сдать Россию на усмотрение революции, как он это сделал в 1917 году, или защищать ее сам. Либеральная общественность имела случай показать преимущество конституционного строя перед голою силой и своим авторитетом остановить беспорядки. Но она предпочла привязать свою ладью к кораблю революции и предоставила старому порядку самому выпутываться из безысходного положения.

Правительство приняло вызов. С той поры события пошли очень быстро. Когда после попыток кустарной борьбы с революцией за это взялась центральная власть, ее первые же шаги произвели впечатление орудийных выстрелов на фоне беспорядочной ружейной стрельбы.

Первым пострадал Крестьянский союз. Через два дня после Земского съезда Комитет Союза был арестован[732]. Дело о нем передано прокурору. От подобных приемов все так отвыкли, что арест показался невероятным. Судебный следователь предписал всех освободить. Но власть не уступала. Тут же в здании суда все были вновь арестованы в порядке охраны. Газеты подняли крик. Арестованные напечатали воззвание, прося продолжать; выражали убеждение, что их арест не помешает осуществить постановления съезда и передать всю землю тем, кто ее обрабатывает. Под воззванием стоял насмешливый адрес: «Тюрьма». Арестованные ждали, что скоро будут освобождены. Влиятельные лица за них хлопотали. Но реальная жизнь была не такова, какой казалась в атмосфере Союза. На хлопоты и упреки не обратили внимания. Скоро в самих крестьянах явились сомнение; аграрное движение стало приостанавливаться. Когда через несколько лет главарям Союза пришлось давать ответ на суде, они от него отрекались[733]. Я не хочу допускать, чтобы они только испугались ответственности и покупали спасение ложью. Но их роль в этом деле, прежние увлечения и надежды стали звучать так фальшиво, что им было в них стыдно признаться. И, однако, эти маловерные люди вели за собою крестьянство!

Главою революции был Рабочий совет. П. Н. Дурново решил с ним покончить. 25 ноября был арестован председатель Носарь-Хрусталев[734]. Совет опубликовал бюллетень: «Царским правительством был взят в плен председатель Совета. Совет временно избирает нового председателя и продолжает готовиться к вооруженному восстанию»[735]. 2 декабря от имени Совета, революционных партий с[оциал-]д[емократов] и с[оциалистов-]р[еволюционеров] и Крестьянского союза был опубликован «Манифест»[736]. Населению рекомендовалось не платить налогов, требовать уплаты по всем обязательствам золотом и вынимать золотом же вклады из сберегательных касс. Призыв открыто мотивировался решимостью свергнуть правительство, «лишив его финансовых средств»[737]. Совет рабочих депутатов разослал это воззвание по газетам. Большинство его напечатало. Собиралось напечатать даже «Новое время», и только личное обращение Витте к Суворину его удержало. Такова была атмосфера этого времени. Но Дурново она не пугала. 3 декабря во время пленарного заседания 257 членов Совета были арестованы[738]. Совет в новом составе 6 декабря, в ответ на эту «провокацию», объявил всеобщую забастовку с переходом в восстание[739]. На военном языке это называлось генеральным сражением.

Ни забастовка, ни восстание не удались. Обыватель уже устал и боялся. Восстание произошло только в Москве. Но с 1825 года в России не было вооруженных восстаний[740], и впечатление от него было громадно. По газетным отчетам оно казалось страшнее, чем было на деле. Но все-таки улицы были перерезаны «баррикадами»; по ним стреляли из орудий и пулеметов. Сражения не было; силы сторон были несоизмеримы. Об этом не думают те, кто сейчас надеется на успех вооруженных восстаний в России. Мне рассказывал офицер, подавлявший восстание, что в его роте никто не пострадал. Ружейный огонь насквозь пронизывал баррикады, и когда к ним подходили, за ними не было никого, кроме трупов. Правительство без труда одержало победу. Вожаки спаслись за границу, предоставив разбитые войска их собственной участи.

Так в несколько дней кончилась непобедимая русская революция. Что государственная власть даже без аэропланов, танков и удушливых газов оказалась сильнее дружинников с их револьверами, не удивительно. Но это поразило воображение; рассеялся призрак революционной страны. На революционеров посыпались укоры благоразумных людей за доверие, которое они к себе возбуждали. Наступило некрасивое отрезвление, удел побежденных.

Поражение показало, что революционное настроение не было ни глубоко, ни обще. Было недовольство, но до готовности собой пожертвовать было далеко. Подтверждалось изречение Бисмарка, что «сила революции не в крайних идеях их вожаков, а в небольшой доле умеренных требований, своевременно не удовлетворенных»[741]. Для удовлетворения этих умеренных требований 17 октября было достаточно. Если бы либеральное общество своевременно это признало, ноябрьских и декабрьских событий могло и не быть.

Я помню эти месяцы. Сначала самые мирные обыватели, которые раньше всего «опасались», поверили в успех революции, превратились в «непримиримых» и не шли ни на какие уступки. Для них всего было мало. Сколько их было в одной адвокатуре! Но с какой легкостью они потом успокоились и стремились искупить свое увлечение. Эти сначала расхрабрившиеся, а потом струсившие обыватели были не только в интеллигенции. Они были и в революционной пролетарской среде (вспоминаю процесс о Московском восстании[742]), и в деревне. Приведу одно воспоминание об этом.

После восстания я приехал в деревню. Ко мне пришли побеседовать «наши» крестьяне. Они были малоземельны, но у меня после надела пахотной земли почти не осталось. Кроме усадьбы были только леса, овраги и реки. Крестьяне на них не претендовали; отношения наши были хорошие. Они расспрашивали, что было в Москве. Я им рассказал, и мы расстались. За версту от меня было большое село крестьян «государственных»; у них было много лесов, в которых я снимал право охоты. У этих крестьян, не бывших никогда крепостными, были другие привычки и нравы; я для них был чужой человек; запросто ко мне они не ходили. Но в этот приезд все село неожиданно ко мне объявилось на двор. На вопрос, что им надо, объяснили, что пришли поговорить, буду ли я снимать дальше охоту. Я понимал, что из-за этого они не пришли бы. «В чем дело?» Они мне рассказали. В наших местах было много казенных лесов; их рубили правильной рубкой, которая была зимним подспорьем крестьян. Но когда их в этом году пригласили рубить очередной участок, они запретили рубить. Я удивился. «Почему?» — «Да земля скоро к нам отойдет, а так как мы крестьяне казенные, то казенный лес будет нашим». — «Как вам не стыдно? Вам своего леса девать некуда. А у моих крестьян его нет; уж если кому-нибудь казенные леса должны отойти, то скорей им, а не вам». Они ответили, что в этом я ошибаюсь. Мои крестьяне получат мою землю, а казенную должны получить они, как казенные. В эпоху земельных комитетов 1917 году я мог убедиться, что такое рассуждение было народным правосознанием. Земельной собственности крестьяне не отрицали, они были лишь убеждены, что земля их бывших помещиков должна к ним перейти, а на чужую землю не претендовали. Их аграрная философия была пережитком крепостных отношений, наследием прошлого, а вовсе не зачатком социализма. Мы поспорили. Наконец, я спросил: «Чего же вам от меня нужно?» — «Боимся, как бы не вышло чего. Мы слыхали, что было в Москве». Я их успокоил: раз насилия не было, ничего им не будет. «Только скажите лесничему, что мешать рубке не будете». — «Да мы уже ходили, просили прощения». — «И что же» — «Лесничий отослал нас к исправнику». — «Что же вы сделали?» — «Ходили к нему, а он говорит: назовите зачинщиков». Мне стало досадно. Но ответа крестьян я не предвидел. «Мы двоих связали и отвезли; но все же боимся».

Одного из тех, кого они отвезли, я лично знал. Это был молодой парень соседней деревни, научившийся грамоте, служивший переписчиком в земской управе и повинный в [э]с[е]р[ов]ских симпатиях; его выдали как козла отпущения. И эти люди недавно галдели и запрещали лесничему рубку. И такой героизм принимался за революционное настроение!

Расправа правительства с революцией оставила глубокие следы в психологии общества. Тяжело вспоминать положение, в котором очутился либерализм. Своим прошлым он был с революцией связан: не покинул ее даже тогда, когда его собственные желания были удовлетворены Манифестом [17 октября 1905 года]. Он за революцию продолжал заступаться, когда она грозила ему самому. Но началась «генеральная битва», и он остался в стороне от сражения. С революцией на баррикады он не пошел. До такого жеста отчаяния его еще не довели. Но он не мог равнодушно смотреть, как уничтожается его вчерашний союзник, а общий враг торжествует. Он проклинал жестокость правительства и утешался заботой о раненых, как в настоящей войне это делают те, кто сам сражаться не может. Но даже этого ему не позволили. Ф. Дубасов расклеил грозные объявления, и врачебные пункты закрылись. В «Русских ведомостях» открыли подписку на раненых. Они были приостановлены, и потребовалось заступничество влиятельных лиц, чтобы объяснить Дубасову разницу между революцией и классическим либерализмом «Русских ведомостей». Но общественность, которая недавно высокомерно отклонила авансы правительства, становилась совершенно бессильной по мере того, как оказывалась бессильной и революция. Около пяти часов каждого дня члены кадетского ЦК собирались в квартире В. И. Вернадского и убеждались в невозможности что-либо сделать. Они вырабатывали резолюции, обращение к власти, доказывали в тысячный раз, что только предоставление полной свободы народному мнению остановит революционные выступления. Раньше этим можно было пугать, и роль посредника могла иметь место. Сейчас время для этого было упущено. Власть сознала бессилие революции и нашу беспомощность; наши обращения к ней казались риторикой. Она нас не слушалась и, несмотря на наши протесты и увещания, с революцией расправлялась. Все это не прошло без следа. Либерализм на сторону власти не стал, не помогал ей раздавить революцию. Между либерализмом и революцией не возникло поэтому непроходимой преграды; они и впредь шли не раз вместе. Но они обманулись друг в друге и за свою ошибку взаимно друг друга винили. Союз между ними впредь стал браком по расчету, для которого не было извинения в идеализме; они могли вместе идти, но уже не веря друг другу. Так это случилось в 1917 году.

Но зато эти месяцы во много раз увеличили ров между властью и обществом в момент, который требовал их примирения. Общественность не хотела признать, что именно позиция, ею занятая, дала опору дерзаниям «революционеров», а в момент расправы развязала руки «реакции»; что при другом ее поведении открытого выступления революции могло и не быть, а если бы оно произошло, борьба с ним не перешла бы границ законной самозащиты. Если бы она это могла допустить, она вела бы себя по-иному. Но для этого опыта 1905 года ей было мало; даже и 1917 год раскрыл глаза далеко не всем. За все, что тогда совершалось, общественность винила только правительство. Для обвинений события давали ей материал. Борьбу с революционным насилием взяли в руки те, кто относился со злобой к самой конституции. Они внесли в борьбу ненужные эксцессы и чисто партийную мстительность. Действия власти напоминали в миниатюре большевиков. Тогда к этому еще не привыкли. Репрессии шли дальше необходимости; артиллерийский огонь по Пресне, где был разрушен целый квартал, предварял картину гражданской войны. Во время обстрела погибали невинные, перед которыми сама власть была виновата. На войне считают позором расстреливать пленных; у нас Семеновский полк после победы расстреливал в Коломне жителей по спискам охранного отделения. И только ли это? В Париже в 1918 году я видел француза Энглэза, у которого большевики расстреляли трех сыновей. Как французские подданные они получили разрешение вернуться во Францию; пошли провести последний вечер с друзьями; туда пришли со случайным обыском и всех троих расстреляли. Их отец мне это рассказывал, и я удивлялся, что после этого он к России относился с прежней любовью. Слушая его, я вспоминал случай с Григорьевым. Этого отца я тоже видал и удивлялся его незлобивости. У него был единственный сын. Во время восстания 1905 года он его из дому не выпускал. Но когда в центре города стрельба прекратилась, отец пошел пройтись вместе с сыном; из предосторожности на студенческую тужурку надели штатскую шубу. Ехал конный разъезд. Их обыскали. Оружия не было, но тужурка показалась подозрительной. Молодого Григорьева арестовали; отец проводил его до дверей Пресненской части. Он бросился хлопотать; никто не знал ничего. Наконец, отцу было позволено объехать мертвецкие; в одной из них он нашел труп расстрелянного сына. Никто не узнал никогда, кем и за что он был убит.

В Москве, где было восстание, жестокости были особенно резки. Но в меньшем размере они были повсюду. Везде власть мстила за недавнее унижение; добровольцы шли дальше ее и уличали власть за снисходительность. Всем усмирителям была обеспечена безнаказанность. Провинции, которые во время самой революции были менее агрессивны, чем столицы, резче последних реагировали на террор правительства. Семена, в них посеянные, дали более ранние всходы. Примирение власти и либерального общества, которое тогда было нужно, было надолго отсрочено.

Это было трагично. Но главный трагизм был все же не в этом. Он в том, что жестокое дело, которое с возмущающей беспощадностью сделала власть, спасло тогда Россию от большего зла — от революции. Революция, которой многие с восторгом ожидали, принесла бы с собой то, что Россия переживает теперь. Перед судом истории усмирители 1905 года окажутся более правы, чем те, кто из самых самоотверженных побуждений начал восстание, ему содействовал и радовался, что власть попала в тупик. Я нарочно беру это положение в заостренной, даже вызывающей форме. Пока мы не посмеем это признать, мы еще не можем объективно судить наше прошлое.

Пропасть между властью и русской общественностью увеличилась тогда не только со стороны обозленного общества. И власть потеряла веру в его государственный смысл. На почве этого недоверия создался избирательный закон 11 декабря [1905 года], который поставил ставку на здравый смысл русского «мужика», забыв, что сословный строй, под которым эти мужики до этих пор жили, отдавал его во власть демагогии[743]. Это была коренная ошибка правительства Витте, которую 3 июня 1907 года Столыпин вздумал исправить переворотом[744]. Но разочарование власти в общественности было, конечно, вызвано не одним ее поведением в дни восстания. «Усмирять» — не дело общественности, как война — не дело штатских людей. Общественность имела задачу помочь установить тот государственный строй, которого она сама же добивалась. Как отнеслась она к этой мирной, для нее подходящей задаче?

Глава XVII. Попытки власти договориться с общественностью

Дорога, по которой после 17 октября пошла наша общественность, стала ясна в первый же день. Я рассказывал, как на партийном заседании 17 октября мы узнали про манифест. Заседание было прервано; решили собраться в Художественном кружке на импровизированный праздник. Ввиду забастовки телефон не работал. Все по дороге в кружок оповещали знакомых. Я зашел к товарищу по адвокатуре, позднее — министру юстиции Временного правительства[745]. Он считался тогда социал-демократом. Я сообщил ему новость про манифест и звал с собою в кружок. Он осведомился: объявлена ли четыреххвостка? На отрицательный ответ спросил с удивлением: «Что же вы собираетесь праздновать?» В кружке уже была масса народу. Торжествовали победу, восхваляли друг друга. П. Н. Милюков решил внести серьезную ноту в веселье. Он начал шутливым вопросом: «Разрешено ли будет „критиковать“ манифест?» — и приступил к его критике. В ней был его полемический талант и манера; он останавливался не только на том, что было написано, но и на умолчаниях. Объяснял молчание, обличал, уличал и кончил разнос манифеста словами: «Ничто не изменилось; война продолжается».

Условия банкетных речей оправдывают излишества слов. Но эти слова не были, к сожалению, только банкетной риторикой; они выражали настроение руководителей нашего общества. И в этом очень скоро пришлось убедиться.

Положение Витте после 17 октября было нелегким не по головоломности самой задачи. Она была скорее проста; Витте не было надобности пускаться на эксперименты: с манифестом Россия вступала на испытанный путь. Была трудность тактическая. Конституционного порядка быть не могло без поддержки разумной общественности. Но где было ее искать, где был настоящий голос народа? В современных демократиях это парламент или по крайней мере лидеры политических партий. В России не было еще ни партий, ни лидеров, ни парламента. Витте приходилось чутьем искать контакта с разумной общественностью. На другой день после манифеста он по телеграфу обратился к Шипову и просил его тотчас приехать[746]. Мог ли он сделать тогда лучший выбор?

Д. Н. Шипов был одной из самых привлекательных фигур этой эпохи. Его враги не отрицали его моральной безупречности и политической честности. Он был всегда предан делу, служил ему всюду, забывая самолюбие и обиды; убеждений своих не менял и ни перед кем не скрывал. А по своему прошлому он был самым представительным лицом земской среды. В этом было его главное преимущество. Ибо в какой другой среде, как не земской, должен был Витте искать общественных деятелей, которые могли бы помочь ему в это трудное время? Долгие годы земство, даже не всегда отдавая себе в этом отчет, уже вело борьбу за конституцию. Во имя самодержавия Витте прежде относился отрицательно к земству. Но теперь, когда самодержавие себя упразднило, земству естественно должна была принадлежать первая роль. Земская работа воспитала кадры людей, которые практически изведали трудности управления и судили о том, что сейчас было нужно России, на основании опыта. Витте, который сам плохо знал нашу общественность и был чужд ей по своей прежней деятельности, не мог выбрать лучшего руководителя, чем Шипов.

У Шипова был один «недостаток». Он принадлежал к земскому меньшинству, т. е. не был раньше сторонником конституции и предпочитал представительство с совещательным голосом. Но это разномыслие потеряло свою остроту с тех пор, как самодержавие само стало за конституцию. А зато даже годы «освободительного движения», когда всех делили на партии только по этому признаку, не могли разорвать кровной связи Шипова с земской средой. Для самого же Витте славянофильские симпатии Шипова были понятны и близки. Ведь он сам рекомендовал конституцию только как неизбежность, понимая ее трудности и не горя энтузиазмом перед парламентом. Чтобы стоять за новый политический строй, вовсе не необходимо было из него делать фетиш и не понимать его трудных сторон.

Воспоминания Шипова ярко рисуют первую встречу Витте с общественностью. Витте предложил Шипову место государственного контролера[747] в своем кабинете. Но главное — он хотел с ним поговорить и посоветоваться; Шипов в своем совете и помощи не отказал. Он указал, что власть сможет приобрести доверие общества, только если ясно покажет, что ее прежняя политика изменилась. А для этого он находил необходимым ввести в кабинет нескольких общественных деятелей, притом на ответственные, а не второстепенные посты. Он назвал пять портфелей; это были все «командные высоты» внутреннего управления (внутренние дела, юстиция, земледелие, торговля и промышленность и народное просвещение). Их все, по его мнению, было полезно отдать «общественным деятелям». В руках бюрократии остались бы тогда только финансы, Военное, Морское министерство и Министерство иностранных дел; т. е. как раз те портфели, где общественные деятели были бы наименее компетентны. Зашла речь и о кандидатах в министры. Шипов напомнил, что сам принадлежит к меньшинству Земского съезда; чтобы внушить доверие широкому обществу, нужно было привлечь представителей большинства. Он назвал несколько имен, которые все исключали упрек в «личном» пристрастии. Он рекомендовал И. И. Петрункевича, своего политического антагониста по съездам, давнего конституционалиста, специально неприятного государю, но зато не только интеллигента, но и настоящего земца, практического деятеля, которому проблемы власти не были чужды. Назвал С. А. Муромцева, своеобразную фигуру, мало похожего на русского человека, в то время еще не влиятельного среди наших «политиков», но который через несколько месяцев станет «первым» лицом и позднее превратится в легенду[748]. Муромцев был профессор и адвокат, но, кроме того, был тоже городской и земский общественный деятель. Еще Шипов рекомендовал князя Г. Львова, будущего председателя первого правительства революции[749], практического работника, умевшего и любившего «работать» во всяких условиях. Вот условия для соглашения с властью, которые ставил Шипов. Против них Витте не возражал; он внимательно расспрашивал про личные качества тех людей, которых ему назвал Шипов; признавал необходимость нескольких общественных деятелей в кабинете и от себя назвал еще А. И. Гучкова и князя Е. Трубецкого. Он добавил, что не боится реформ, не боится людей левого направления и считает необходимым только одно: чтобы эти новые люди понимали, что в настоящее трудное время необходимо поддерживать авторитет и силу государственной власти[750]. Это была та программа, которая диктовалась минутой и на которой должны были сговориться и власть, и общество. Были необходимы реформы, и даже очень глубокие, но при проведении их нужно было избежать революции, и для этого необходимо было поддерживать новую власть.

Как ни смотреть на те условия, которые предварительно ставил Шипов, считать ли их слишком смелыми или, наоборот, недостаточными, верить или нет искренности согласия на них Витте, одно несомненно: разговор Витте с Шиповым носил характер, который был тогда нужен. Внутренняя война была окончена; самодержавие уступило. Теперь возникал вопрос, как помочь России подняться после войны. Шипов с Витте разговаривали как государственные люди, которые думают о пользе России, о соглашении, не стремясь оскорбить или унизить противника. Нужно было скорее общими силами излечивать раны войны, а о вчерашней борьбе друг с другом забыть. «Военные» в таких разговорах были опасны. Их время окончилось.

Но Шипов сам сделал ошибку. Он знал, что в земской среде, к несчастью, есть самолюбие, что еще недавно он сам причислялся к реакционерам; земские лидеры могли обидеться, что Витте пригласил к себе не их, а Шипова. Он посоветовал Витте от себя обратиться «по начальству», к Бюро земских съездов, и просить его прислать к нему делегатов для переговоров. Давая этот несчастный совет, Шипов был уверен, что Бюро не поддастся партийной нетерпимости и само пошлет к Витте тех авторитетных людей, которые им были названы. И он тотчас выехал обратно в Москву, зная, что на 22 октября было назначено общее собрание Бюро, и рассчитывая иметь время поставить его в курс того, что он услышал от Витте.

Нельзя считать только случайностью, что расчеты Шипова оказались ошибкой и что его совет графу Витте повернулся против него. Случайность всегда идет на пользу того, кому суждено победить. Так и произошло. Телеграмма Витте к Бюро подхлестнула его самоуверенность. Бюро увидело в ней слабость правительства и как бы капитуляцию перед ним и начало действовать соответственно с этим выводом.

21 октября утром, не теряя ни минуты, Шипов явился в Бюро и узнал, что уже опоздал; все было кончено. Своего общего собрания Бюро не сочло нужным ждать. Оно немедленно по получении депеши собралось en petit comité[751] и делегатов к Витте отправило. Если бы они ехали для информации, эту торопливость можно было бы понять. Но с ними отправили ультиматум, и это было сделано с такой стремительностью, что собрания Бюро дожидаться не стало[752].

П. Милюков присутствовал в этом petit comité. Это его присутствие там было и символом. Он сам земцем не был, только на последнем съезде был кооптирован, не как земец, а как «ученый и общественный деятель». Это показывало, что в эпоху освободительного движения земцы свою самостоятельность уже потеряли и что ими руководили «политики». И теперь, хотя военные действия были окончены, военные желали сами диктовать условия мира, не предоставляя этого «дилетантам» из земства. Благодаря присутствию Милюкова мы узнали, что произошло в этом злополучном собрании. Он рассказал это в своей брошюре «Три попытки»[753].

Всех подробностей обсуждения Милюков не сообщает. Об этом можно жалеть, но интересно не это. Важно, что в 1921 году, уже в эмиграции, когда партийная дисциплина ему не мешала и он говорил для истории, он все-таки постановления Бюро защищает. Отрицательный о них отзыв Д. Н. Шипова вызывает презрительное замечание: «Так и должен был смотреть, — говорит он, — недавний принципиальный сторонник неограниченной власти монарха, ставший „конституционалистом по приказу Его Величества“ после октябрьского манифеста»[754]. Эта защита понятна. Постановления Бюро соответствовали тому настроению самого Милюкова, которое он выражал после манифеста словами: «Ничего не переменилось, война продолжается». Он не мог поэтому их не одобрять. И его воспоминания раскрывают любопытную картину психологии Бюро земских съездов.

Мы узнаём, например, почему С. А. Муромцев не попал в делегацию. «Он, — объясняет нам Милюков, — не принадлежал к ядру политической группы, руководившей тогда земскими съездами»[755]. Это характерный мотив. Витте обращается к земству в лице Бюро земских съездов; это была ставка на земство, ибо Земский съезд считался его представителем. В ответ же графу Витте вместо земства подсовывают «ядро политической группы», военных руководителей. Вот почему С. А. Муромцев заменен был Ф. Ф. Кокошкиным; последний оказался porte-parole[756] русского земства.

Невозможно отрицать качеств Кокошкина, его больших знаний, талантливости, политической честности; он был одним из самых симпатичных образцов интеллигенции. Главный его недостаток, что он был гораздо больше интеллигент-теоретик, чем земец. Но именно это-то и ценило руководящее ядро. «Молодой Ф. Ф. Кокошкин, — пишет П. Н. Милюков, — уже тогда выдавался ясностью политической мысли и твердостью политического поведения. Будучи земцем, он в то же время был и интеллигентом, и хорошим знатоком конституционного права. В московском кружке друзей он почти один проявлял задатки „настоящего политика“»[757].

Так профессиональные военные исправили уступчивость штатских, увлекшихся перспективою мира. Приглашение Шипова со стороны графа Витте было «уклоном», поэтому в ответ Бюро и посылало Кокошкина. Он стал главой делегации; князь Львов и Ф. А. Головин были приставлены для декорации. И еще в 1921 году П. Н. Милюков торжествует: «Выбор Кокошкина для беседы с Витте означал, что Бюро не хочет компромиссных решений»[758].

Это было роковым шагом, подсказанным русскому земству. Он срывал всю намеченную комбинацию. Дело было не только в выборе лиц, как этот выбор ни был характерен. Дело было еще больше в директивах, которые согласилась отвезти делегация. Можно было бы думать, что твердые директивы вообще были не нужны; делегация ехала для совещания, чтобы выслушать предположения Витте, она могла их принять ad referendum[759]. Нужно было только узнать: возможно ли заключение мира или действительно «война продолжается»? Но Бюро распорядилось не так. Оно послало депутацию с поручением предъявить несколько ультиматумов. Бюро показало, что действительно не хотело компромиссных решений; оно требовало «капитуляции». Так торжествовала военная партия, боясь, чтобы победы из ее рук не вырвали.

О том, что в Петербурге делала делегация, писали и Шипов[760], и Милюков[761]. Помню публичные рассказы о том же Кокошкина. Во всех версиях нет разногласия. Разница только в оценке. И горько вспоминать это выступление делегации.

Делегация виделась сначала с князем А. Д. Оболенским, только что назначенным обер-прокурором Синода[762]; он был одним из тех либеральных представителей бюрократии, у которых сохранились связи с общественностью. Друг и родня многих лучших представителей либерального лагеря, понявший ошибки старого курса, он был одним из авторов Манифеста [17 октября 1905 года]. Примирение власти и общества на почве конституционного строя ему казалось нетрудным. Он встретил делегацию с надеждой и радостью. И он не мог понять ничего, когда ему пришлось говорить о положении дела с «настоящим политиком».

Делегация начала с формального ультиматума. Вся беседа с Витте должна была стать достоянием гласности. Такое требование было и неприлично, и непрактично. У Витте было много врагов. У конституции — тоже. Требование оглашения перед врагами переговоров, которые мог Витте вести, значило сделать их невозможными. Потому беседа делегации с самим Витте превратилась в простую формальность. Разговаривать делегации пришлось с одним Оболенским. Очевидно, не в такой атмосфере можно было договориться до соглашения. Для таких «разговоров» просто не стоило ехать, особенно — с такой поспешностью.

Но разговор с главою правительства можно было все-таки заменить разговором с посредником Оболенским. Для этого обязательной гласности, к счастию, не требовалось. Но разговора и тут не вышло, ибо делегация привезла с собой другой ультиматум — уже по существу.

Бюро отказывалось поддерживать правительство Витте. Оно поручило ему передать, что «единственный выход из переживаемого положения» — это созыв Учредительного собрания для выработки конституции, причем Собрание это должно было быть избрано путем всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Делегация отвергла самый принцип октроированной конституции. Выбранное по четыреххвостке Учредительное собрание становилось суверенным органом народовластия. С тем, что еще существовала в России монархия, которая пока была самодержавной, которая только для блага России согласилась себя ограничить, делегация не хотела считаться. Она рассуждала, как будто монархии уже не было. У делегации был тот самый язык, которым через 12 лет Временный комитет Государственной думы говорил с несчастным Михаилом[763].

Понимала ли делегация, что она сделала? Помню гордость, с которой Кокошкин осипшим от повторения голосом рассказывал в Москве о победе земцев над Витте; о том, как Оболенский был в отчаянии, как он умолял делегацию опомниться, не ставить своего ультиматума; как он давал ей понять, что общественные деятели могли получить все портфели, которых бы они пожелали, и как делегация осталась непреклонной в своем некомпромиссном решении.

Но было нечто более грустное, чем гордость Кокошкина. Это — одобрение, которое его рассказ встречал в нашей общественности. Она радовалась, что земская делегация огорошила Витте. На что рассчитывала она тогда? На то, что испуганный Витте уступит, а государь будет от Учредительного собрания ждать решения своей участи, как в 1917 году Михаил? А если она надеялась не на это, то что означал такой жест делегации?

Позднее мне приходилось об этом беседовать с Витте. «Если бы, — говорил он, — я мог поверить тогда, что вся общественность была такова, какою была делегация, я не простил бы себе, что посоветовал государю дать конституцию». Но Витте не верил, что вся общественность такова. Он продолжал переговоры с отдельными лицами, звал их в правительство, просил их помощи или советов. Он старался вникнуть в непонятную для него психологию нашей общественности. В переговорах этих он не обнаружил большого искусства; делал много ложных шагов; общественность с радостью их подхватывала, радуясь, что Витте в тупике, что ему не удалось сделать того, к чему он стремился, т. е. добиться сотрудничества власти и общества. Она могла радоваться, ибо сама старалась об этом. При той позиции, которую она заняла, перед каждым общественным деятелем стояла альтернатива: или отказать в помощи Витте, или свое влияние на общество потерять. И общественные деятели подряд от предложения уклонялись. В этих заранее обреченных на неудачу переговорах Витте знакомился с руководителями нашего общества. Он потом про это рассказывал; переговоры не увеличили его доверия к ним; ему казалось недостатком гражданского мужества, что люди, по существу с ним согласные, не хотят ему помогать, ссылаясь на общественное мнение. Еще более поражало его, что люди, которые послушно обществу подчинялись, перед Витте сами не защищали позиций, которые общество выставляло. «Кто же делает общественное мнение? — спрашивал он с недоумением. — Я не встречал человека, который бы наедине считал правильным то, что он сам от меня во имя общества требовал».

Это общее впечатление невозможно проверить. Витте мог быть несправедлив. Потому рассказ П. Н. Милюкова о его личных переговорах с Витте так интересен. И я на нем остановлюсь.

Милюков печатал свои воспоминания («Три попытки») в 1921 году. В них он был строг к бюрократии; Столыпина назвал «царедворцем и честолюбцем, а не государственным человеком» за то, что тот не подчинился русской общественности, которая будто бы предвидела катастрофу и могла ее устранить[764]. Однако какую же позицию в эту переломную пору занял он сам, виднейший представитель нашей общественности?

П. Милюков рассказывает про беседу, которую он имел с Витте по его приглашению. Любопытно введение. «Я приходил, — пишет он, — не в качестве делегата, кем-то уполномоченного, а в качестве частного лица, совета которого просил высший представитель власти в момент, когда решалось направление, которое должна была принять русская история. И на поставленный мне сразу вопрос Витте, что делать, я решил ответить по совести и по личному убеждению, не связывая себя общепринятыми политическими формулами моих единомышленников. Я хотел свести спор с академических высот в сферу реальной действительности»[765].

Это правильно. Но ведь «направление истории» решалось не только в разговоре с П. Н. Милюковым, но еще гораздо больше при посылке земской делегации к Витте. Почему же тогда можно было оставаться на «академических высотах», не спускаясь в сферу «реальной действительности»? Почему в разговоре с глазу на глаз можно было ответить «по совести и убеждению», а официально к Витте нужно было послать только «общепринятые формулы единомышленников»? Вводные слова Милюкова сами по себе представляют осуждение приемов нашей общественности.

Милюков не скрыл, что будет говорить не от партии, а от своего личного имени. «Если бы я выражал мнение партии, — предварил он Витте, — то я повторил бы то же, что сказал вам Кокошкин. Но я понимаю, что для вас это мнение не может иметь такой силы, как для нас, и что положение слишком сложно, чтобы применить теоретически правильные советы во всей чистоте»[766]. Что должен был думать Витте о таком заявлении? Итак, Кокошкин говорил именем партии. Но ведь к партии Витте не обращался. Он обратился к земской среде; и не съезды, даже не Бюро земских съездов, а какой-то небольшой Комитет ответил от имени земства, самовластно подменив русское земство только что образовавшейся «партией».

Но еще интереснее другое. Вдохновитель партии, Милюков, теперь признавал, что «положение слишком сложно, чтобы применить теоретически правильные советы во всей чистоте». Но когда Витте звал на помощь общественность, он ждал от нее вовсе не «теоретически правильных советов», которых, по заявлению самих советчиков, практически нельзя применить. Его интересовали не «академические высоты», не доктринальные споры. Ему нужны были практические сотрудники и практический совет, как претворить новые принципы в жизнь. А от имени земства ему предложили «теоретически правильную», но заведомо «неисполнимую» доктрину. И это было сделано лишь потому, что партия, которая прикрылась именем земства, считала, что «война продолжается»; к Витте пришли не советники и не союзники, а враги-наблюдатели. Хотя по видимости речь шла о мире, но военная точка зрения не покинула парламентеров.

Это не предвещало успеха; общественность шла ва-банк: все или ничего. Милюков, один из руководителей войны с самодержавием, от военной психологии не избавился. Он признавал, что как член партии он должен был бы повторить то же, что и Кокошкин, хотя сам сознавал непрактичность этих советов. Понять этой тонкости Витте не мог; он не подозревал, до какого уродства мы дошли со своим фетишем — партийной дисциплиной, в жертву которой приносили личный разум и убеждения. Мы думали быть передовыми от того, что перенимали недостатки старого возраста, начинали с того, чем нормально кончают. У нас еще не было настоящих партий, а партийная дисциплина уже свирепствовала.

Но дело не только в этом. В разговорах с Витте Милюков все же решил говорить по убеждению, не прячась за общее мнение, не паря на высотах «теории». Он хотел дать Витте, по его собственному выражению, «дельный совет». Тем интересней, что же он ему посоветовал. Что мог для упрочения мира предложить человек, который войну умел провести?

Милюков дал Витте советы, которые он публично повторить не решился. Первый совет был не приглашать в кабинет «общественных деятелей», а составить правительство из бюрократов, но «приличных» людей. Этот совет пришелся так по сердцу Витте, что «он вскочил, протянул мне (Милюкову) свою длинную руку, которую я (Милюков) подал ему с некоторым недоумением и, потрясая ею, воскликнул: „Вот, наконец, я слышу первое здравое слово; я так и решился сделать“»[767].

Не совсем понятно, почему эта экспансивная радость так удивила Милюкова: Витте пытался привлечь в свой кабинет общественных деятелей, как это ему первый посоветовал Д. Н. Шипов, но при разговорах убеждался, что это ему не удастся. И вдруг П. Н. Милюков говорит, что этого вовсе не нужно! Мудрено ли, что Витте пришел в восторг от совета, который совпадал с решением, им самим уже принятым? Совет Милюкова был, конечно, разумным. Условия, которые общественными деятелями были поставлены, были невозможны для Витте; не стоило тратить времени на разговоры. Милюков в этом был прав. Но его правота только обнаруживала, что общественность помогать Витте не хочет, что зрелище страны, которая, сумев разрушить самодержавие, не умеет после этого водворить у себя элементарный порядок, ее вовсе не трогало. Общественность не отбросила партийных несогласий, чтобы закрепить ту позицию конституционной монархии, которая была ею не без труда завоевана. Общественность продолжала войну. Она вела себя, как во Франции вели себя социалисты, которые отказывались от участия во власти, требуя всю власть себе. Если считать, что целью «освободительного движения» было создание конституционной монархии, то монархия и общество могли теперь помириться; эмблемой этого примирения было бы сотрудничество в одном кабинете вчерашних врагов. На этом согласились Д. Н. Шипов и граф Витте, но левая общественность и лидер ее Милюков рассуждали, как не так давно рассуждал Леон Блюм[768]. Они хотели не примирения, а капитуляции. Они соглашались взять власть, только если она вся будет у них. 1917 год показал, к чему это могло привести. А в 1905 году умеренный совет Милюкова показал все же одно: что война еще продолжается и что помощи от врага ждать было нельзя.

Интересен и другой совет Милюкова: он явился сторонником «октроированной конституции». Правда, он продолжал утверждать, что Учредительное собрание — правильный и даже «единственно» правильный путь для составления конституции, но тем не менее признавал, что в данных условиях он не годится. «Опубликуйте завтра же конституцию, — говорил он, — это будет конституция октроированная и вас будут бранить за такой образ действий, но потом успокоятся и все войдет в норму»[769]. Было заслугой Милюкова, что он не настаивал на созыве Учредительного собрания при полновластном монархе, что советовал Витте «октроировать» конституцию, не смущаясь общественной бранью. Но это был совет платонический. Незадолго до этого он вместе с Бюро поручал делегации публично объявить, что созыв Учредительного собрания есть «единственный» выход из положения; через несколько дней на Земском съезде от имени Бюро он сам вносил смягченную формулу об учредительных функциях 1-й Государственной думы[770]. Поэтому если он и советовал Витте октроировать конституцию и пренебречь общественным недовольством, то помочь ему в этом своим авторитетом не соглашался. Витте должен был рисковать общественным неудовольствием за свой собственный счет, Милюков же был бы покрыт партийной дисциплиной. Этого способа действий Витте не понимал. Он вообще многого не понимал в психологии нашей общественности.

Было отрадно, что представитель интеллигенции наконец сознал возможность и даже предпочтительность «октроированной» конституции. Это устраняло непроходимый барьер, который земская делегация воздвигла на пути к соглашению. Соглашение становилось возможным. Но как представлял себе его Милюков? И тут обнаруживалось, что военная идеология его не покинула.

От содержания конституции многое бы зависело в ходе событий в России. Если совместное участие прежних воюющих сторон в правительстве было бы символом примирения, то участие их обеих в выработке конституции было бы залогом ее достоинств. Конституция должна была быть тем мирным договором, который надлежало теперь заключить. Она должна была быть разумным и практическим разделением власти между монархом и обществом. Об основах этого разделения и надо было им согласиться. Мир, где с побежденным не сговариваются, а ему свою волю диктуют, выходит миром Версальским[771]. Но позиция Милюкова, который советовал Витте конституцию «октроировать», а одиум этого хотел оставить на Витте, такое сотрудничество между ними устраняла. Милюков хотел, чтобы самодержавная власть от себя объявила ту конституцию, которую хотела общественность.

Любопытно, что Милюков при этом не упомянул ни об одной из двух сочиненных самой общественностью конституций — «освобожденской» и «земской». Им в нашей среде делали большую рекламу, в разработке их принимали участие все наши авторитеты; но этих конституций Милюков не предложил вниманию Витте. Он в этом был прав. Обе конституции представляли такой печальный образчик нашей практической неумелости, что говорить серьезно о возможности их октроировать было нельзя. Они были теми «академическими высотами», на которых оставаться Милюков не хотел. Специалисты общественности проработали совершенно впустую. Милюков предпочел держаться реальной почвы. Он посоветовал Витте: «Для ускорения и упрощения дела позовите сейчас кого-либо и велите перевести на русский язык бельгийскую или болгарскую конституцию; завтра поднесите ее царю для подписи и послезавтра опубликуйте»[772].

Можно представить себе, как Витте поглядел на этот совет. Он мог принять его только за шутку. Речь шла о новом государственном строе для громадной, разноплеменной, разносословной и разнокультурной страны, о строе, который должен был заменить сложившийся веками, привычный порядок самодержавия; и оказывалось, что для этого было достаточно «перевода» конституции одного из двух маленьких государств и притом безразлично — того или другого. Конечно, между европейскими конституциями есть общие черты, но детали их очень различны. А в них было все дело. Принципиально конституция была уже признана, и весь интерес переходил именно к уточнению прав, которые при конституции получат старые и впервые создаваемые институты. И вместо этого рекомендуется перевести любую из двух неодинаковых конституций. Если бы это было так просто, то непонятно: к чему затевалось Учредительное собрание и зачем над созданием русских конституций наши теоретики и практики трудились так долго?

Но это не все. Милюков предлагал конституцию «октроировать». Она должна была быть последним актом самодержавия, которое в интересах народа само свою власть ограничивало. Надо было, следовательно, суметь убедить монарха в том, что октроированный новый порядок будет полезнее России, чем самодержавие, заставить его отречься от своих прежних друзей и сторонников, которые в самодержавии видели главную силу России. Мог ли думать Милюков, что для государя будет убедительна ссылка его на Бельгию и на Болгарию? Можно ли было считать возможным, чтобы вчерашний неограниченный самодержец, стоявший во главе государственного аппарата, еще не развалившегося, мог по собственному почину октроировать, например, бельгийскую парламентарную конституцию, где всю свою реальную власть он бы уступил представительству, сохраняя себе только роль декорации? Можно было, сваливши монарха, провести такую конституцию на Учредительном собрании, но воображать, что монарх, который вчера колебался, давать ли вообще конституцию, мог дать ее в такой форме, именно и значило «витать на академических высотах вне реальной жизни». Если бы даже государь слепо верил Витте и согласился бы сделать все, что Витте ему посоветовал, то Витте своей переводной конституцией не имел права делать ни себя, ни государя смешным.

Описывая происходившее уже в 1921 году, т. е. через 15 лет, Милюков все-таки действия делегации защищает. Для защиты он становится на новую позицию. Он допускает («Три попытки», стр. 12), что на «предложение Бюро Съезда можно было бы смотреть как на политическое доктринерство и обвинять делегацию за срыв переговоров, если бы дело шло только о принятии или отвержении формулы делегации». «Но мы сейчас увидим, — говорит он, — что дело было не так. Разграничительная грань между властью и обществом проходила не на идее Учредительного собрания, а на самом понятии конституции»[773]. Если бы это было действительно так, то условия, поставленные делегацией, от этого удачнее бы не были. Они только замаскировали бы от общества сущность вопроса и одиум за разрыв возложили бы напрасно на неповинную делегацию. В этом случае было, наоборот, полезно разоблачить перед всеми непримиримость самодержавия, а не давать ему выигрышного положения в этом конфликте. Но на чем основывал Милюков это свое утверждение? Привожу его же слова.

Милюков сказал Витте: «Произнесите слово конституция… Одушевление Витте прошло. Он ответил мне просто и ясно: я этого не могу, я не могу говорить о конституции, потому что царь этого не хочет. Я так же просто сказал ему: тогда нам не о чем разговаривать, и я не могу подать вам никакого дельного совета»[774].

И из этого диалога Милюков выводит теперь, будто грань между двумя сторонами шла на самом понятии конституции! Но его рассказ опровергает его же собственный вывод. О понятии конституции совсем не говорили; собеседники разошлись из-за «слова». Термин «конституция» чисто формальный; он означает совокупность законов, которые определяют государственное устройство страны. Конституция может быть республиканская, монархическая, даже деспотическая-самодержавная. Одно слово «конституция» юридически ничего не означает. Не юридический, а обыденный разговорный язык противопоставлял у нас два понятия — монархию самодержавную, неограниченную, где государь стоял выше закона, и конституцию, где монарх делил свою власть с представительством. Но разговорный язык интеллигенции устремлял свои нападки не на юридический термин — «неограниченный», а на исторический титул — «самодержавный». И под предлогом, что у нас теперь объявлена «конституция», у нашего государя хотели отнять титул «самодержавный»! На эту тему много писалось и говорилось. Помню доклад приезжавшего в Москву В. М. Гессена. Он оспаривал известный взгляд Ключевского, что титул «самодержец», принятый Иоанном III и с тех пор сохраняемый, разумел лишь внешнюю независимость, освобождение от татарского ига. Этот старинный титул, по мнению Гессена, должен быть упразднен; с ним были связаны грехи и позор старого режима. Такова была точка зрения интеллигенции. Но она ни для кого не была обязательна. И естественно, что государь не видел никаких оснований в угоду ей отрекаться от исторического титула. В отношении титулов все монархи консервативны; английский король до последних времен титуловал себя королем Франции. И если для В. М. Гессена со словом «самодержец» связан был позор нашего прошлого, то для династии с ним была связана прошлая слава России. Это был титул, освященный церковной молитвой, уничтожение которого было бы народом замечено и по-своему объяснено. Но этого мало. Самый тот смысл его, на который указал В. Ключевский, т. е. смысл независимости, не потерял вовсе значения; он вполне соответствовал понятию монархии «Божьею Милостью» как самостоятельного источника власти, в отличие от избрания и плебисцита. В 1905 году наша династия была такова и этого никто не оспаривал. Монарха нужно было юридически и фактически ограничить, не покушаясь на титул, который сохранил свой исторический смысл. П. Милюков был не прав, когда проводил грань на «понятии конституции»; грань проводили не на понятии, а только на слове.

И при этом можно было понять интеллигентское желание вычеркнуть ненавистный им титул. Ведь все «освободительное движение» развертывалось на «известной русской поговорке: долой самодержавие». Было бы, конечно, разумней не держаться за слово и сосредоточить внимание на реальном разграничении прав короны и представительства. Но все-таки ненависть к слову «самодержавие» можно было еще понять. Но какой смысл было, кроме того, настаивать перед Витте на произнесении им слова «конституция»? Интеллигентное общество должно было понимать, что само по себе это слово не говорит ничего. А для народа оно было совсем не нужно и не понятно. Сами интеллигенты сочинили свои две «конституции» и тем не менее называли их не «конституцией», а «Основным государственным законом». Партия, которая сначала именовала себя Конституционно-демократической, через три месяца переменила это название на Партию «народной свободы», иначе никто ее названия не понимал[775]. Зачем же было ставить Витте такой ультиматум, требовать произнесения никому не нужного и не понятного, а для государя — ненавистного слова? И нельзя удивляться, что после такого требования одушевление Витте прошло и он сказал Милюкову, что государь этого не захочет. И этого естественного ответа все же оказалось достаточно, чтобы разорвать переговоры и заявить, что при таких условиях никакого дельного совета подать Милюков не сможет.

Так собственный рассказ Милюкова опровергает его заключение, будто власть с обществом разошлась на понятии конституции. Что после 17 октября «конституции» власть не отрицала, видно уже из того, что позже, когда революция была совершенно разбита и когда власть свою силу почувствовала, она все-таки вычеркнула из Основных законов термин «неограниченный» и в апреле 1906 года октроировала настоящую конституцию[776]. Правда, это была не бельгийская и не болгарская и вообще не парламентская конституция, но она была все-таки совсем не плохой конституцией и принесла с собой изумительный подъем всей нашей государственной жизни. Ужас разговора Милюкова и Витте в том, что они разошлись не из-за понятия, а только из-за слова, которое при этом гораздо больше значило для государя, чем для общественности.

Но история не строится на недоразумениях и случайностях. Если случайности бывают, то влияние их непродолжительно: жизнь скоро возвращает все на настоящую дорогу. Разрыв правительства с обществом был не случаен. Причина его была, конечно, не в том, что Милюков с Витте друг друга не поняли, а в разнице позиций, которые они занимали. Самодержавная власть усумнилась в себе и потому согласилась на конституцию во имя примирения с обществом. Но переговоры со стороны общества повели те военные руководители, которые мира вообще еще не хотели и стремились сначала врага добить до конца, а потом диктовать ему свою волю. Они не умели понять вовремя, что интересы России требуют не разгрома монархии, а соглашения с ней. Они не понимали того, что Милюков понял позднее: что монархия нужна самому либеральному обществу, что только соглашением с прежней властью можно избежать революции со всем тем, что она принесет. И вместо того, чтобы говорить о пределах возможных уступок, чтобы совместно создать тот тип конституции, который более всего подошел бы к России, передовая общественность предпочла говорить языком победителя, который старается не только обессилить, но и унизить врага. Государственный смысл победителей должен был им подсказать, что победы не надо преувеличивать и ее не надо форсировать. Но этого государственного смысла у нас тогда не оказалось.

Витте вел переговоры со многими лицами; я о них слыхал и от него самого, и от кое-кого из тех, с кем он разговаривал. Я на этих разговорах не останавливаюсь, так как за точность их не мог бы ручаться. Потому-то я взял, как пример, только тот разговор, о котором рассказал здесь сам Милюков, и рассказал в порядке осуждения Витте, а не в порядке упрека себе самому. Но этот разговор заслуживает внимания и с другой стороны. Милюков был одним из вождей «освободительного движения», и тогда его влияние распространялось за пределы его будущей партии. Всякая страна имеет то, что заслуживает: и правительство, и революцию, и вожаков. По ним можно судить о степени ее собственной зрелости. Тот слой общественности, от которого зависело тогда водворение порядка в стране, доказал практически, как он был мало способен к конституционному устройству России. В этом ничего трагического еще не было. В России были другие общественные элементы кроме радикальной интеллигенции. Если эта последняя не сумела найти настоящей дороги для успокоения и примирения, то у нее могла быть и была иная, более к ней подходящая миссия. Ей достаточно было остаться самой собой и за несвойственное для нее дело не браться. Если она этого не хотела понять тогда и, по-видимому, не поняла до сих пор, то Витте должен был бы в этом тогда же разобраться. Но, к несчастью, он мало знал нашу общественность. Он продолжал надеяться, что на публичном собрании благоразумие и здравый смысл победят. И он стал ждать Земского съезда.

Глава XVIII. Земский съезд ноября 1905 года

Конституционный строй невозможен, пока в стране нет общественного слоя, способного понимать задачи государственной власти. Для конституции мало отдельных людей, которые на это годятся; отдельные люди могут служить и абсолютизму; ими он держится, а иногда и преуспевает. Для конституции нужен общественный слой, который был бы способен сам выдвигать из себя «представителей» политически зрелых. Возвещение 17 октября конституции предполагало, что подобная среда в России имелась.

Наша «интеллигентская общественность» была убеждена, что весь народ на это уже способен, и требовала четыреххвостки. Это убеждение доказывало не политическую зрелость народа, а только наивность и иллюзии этой общественности. Но когда конституцию признали и стали отстаивать не теоретики, а серьезные государственные люди, как Витте, а позднее — Столыпин, то это лишь потому, что они видели в России разумный общественный слой, с которым самодержавная монархия может без опасности для государства разделить свою власть.

В их глазах таким слоем было русское земство. Это издавна было мнением передовой бюрократии, начиная с Лорис-Меликова и кончая Святополк-Мирским. Оно совершенно естественно. У земства был хотя бы ограниченный опыт практического управления государственным делом; земство представляло почти все население. Конечно, части населения были представлены в нем не пропорционально их удельному весу; были обижены крестьяне, промышленный капитал, еще более — интеллигенция, не говоря уже о том, что большая часть России земства еще не знала[777]. Но все это можно было исправлять постепенно.

Жизнь уже давно исправила многие несправедливости Земского положения [1890 года]. Какой реванш брала себе интеллигенция в роли третьего элемента! Не имея на выборах голоса, этот третий элемент только потому, что практически работал и дело действительно знал, стал вдохновлять всю земскую деятельность. А земская работа, в свою очередь, воспитывала этот третий элемент в более трезвом понимании того, что нужно и, главное, можно. Потому избирательный закон в Государственную думу мог быть построен на земской основе со всеми теми изменениями, на которые указывал опыт.

Витте последовал очень старой традиции, когда опору для конституции стал искать в земстве. Это не было противоречием его знаменитой земской записке, он только логически завершил ее мысль. Пока он надеялся сохранить самодержавие, он не хотел развития земства. Когда же самодержавие себя упразднило, будущая конституция естественно должна была вырасти из земства. Витте допустил только одну основную ошибку. Он принял за земство земские съезды.

Это было ошибкой простительной. Бюрократия была так далеко от нашей общественности, что в ней не различала оттенков, как общественность не умела видеть их в среде бюрократии. А главное, сама общественность разобралась в этом только гораздо позднее.

Я в прошлых главах указывал происхождение и историю земских съездов.

Сейчас меня интересует другой вопрос: в какой мере съезды выражали политическое настроение земства?

С течением времени их соотношение изменилось. Первый съезд 1904 года близко подходил к общему настроению земства, по крайней мере передовой его части. Он охватывал фронт от Шипова до Петрункевича; объединившись на необходимости «представительства», он объединился и на отрицании революции, т. е. Учредительного собрания. На этом съезде раскола не произошло потому, что все дорожили земским единством, что на нем была принята земская линия. Потому этот съезд принципиальных возражений со стороны других земских групп не встретил. Даже те земцы, которые за съездом не пошли, как, например, группа Самарина, которую Шипов тщетно звал за собой, против съезда борьбы не повела. Она осталась лишь в стороне. Но это продолжалось недолго.

После второго февральского съезда земские руководители получили формальное право считать съезды действительным представителем всего русского земства, а между тем именно тогда начинался раскол. Интеллигентская общественность сначала на банкетной, а потом на «союзной» кампании стала выкидывать более левые лозунги: четыреххвостку и Учредительное собрание; под влиянием их усилилось полевение съездов. В результате те, кто в ноябре 1904 года был только меньшинством Земского съезда, на третьем съезде в апреле от него совсем откололись. А в июле 1905 года «земцы-конституционалисты» формально слились с Союзом союзов. А полевение съездов заставляло самые земства «праветь». Так они шли в разные стороны и расходились все больше.

В полной мере это обнаружилось гораздо позднее. Переворот 3 июня 1907 года был ставкой Столыпина на рядовое русское земство. Настолько к этому времени изменилась его физиономия! Во время войны Земский союз, наследник земских съездов, сам уже боялся земских собраний[778]. Попытки правительства сноситься с губернскими земствами без посредства Союза рассматривались как покушение взбунтовать земства против его представительства. У меня был личный опыт этой боязни. В 1916 году Прогрессивный блок Думы решил легализовать Городской[779] и Земский союз[780]. Было, конечно, ненормально, что учреждения, тратившие сотни миллионов государственных денег, не были никем легализованы и составляли государство в государстве. Мне был поручен доклад о легализации Земского союза. Помню, как кн[язь] Львов и Д. М. Щепкин настаивали передо мною, чтобы был легализован не только порядок, но и выбранный на частном собрании Главный комитет Земского съезда. Тщетно я указывал им, что это было бы юридическим уродством, что организацию нужно поставить на каких-то «принципиальных общих началах», что нельзя «навязывать» данный состав Комитета. Они признавались, что допустить новые выборы значило бы разрушить все дело. Революция избавила нас от публичного обсуждения этой странной претензии[781].

В 1905 году расхождение так резко быть не могло, но принимать съезд за земство было все-таки опасной ошибкой. Этому были самые непреложные доказательства. Так, в своей книге о прекрасном русском человеке, попавшем, к несчастью, на неподходящее для него амплуа, о кн[язе] Г. Львове, Т. И. Полнер передает, что после 17 октября Тульское земство послало адрес государю с благодарностью за манифест и одновременно депутацию к Витте с обещанием ему земской поддержки[782]. На земском собрании это постановление было принято единогласно[783]. Вот, значит, каково было настроение земских собраний. А между тем на Земском съезде в Москве Тульское земство было представлено князем Львовым, т. е. членом той самой делегации, которая ездила ставить Витте свой ультиматум. Как в этих условиях мог кн[язь] Львов представлять собою Тульское земство? Оно его никогда не выбирало, но он оказался представителем его по желанию своих единомышленников. Витте не знал этих подробностей. А такие курьезы, как львовский, были не единичны; когда они обнаруживались, они никого не смущали; либеральное направление признавало за собой монополию представлять нашу общественность.

Съезд собрался 7 ноября, в годовщину первого съезда, состоявшегося — странно было это представить — только за год до этого. Был ли выбор этой даты случайностью или организаторы не могли побороть в себе соблазна подстроить это совпадение для эффекта, не имеет значения. Это был последний съезд русского либерального земства, похороны его политической роли. Он и блеснул «прощальной красой»[784]. Съезд был выше среднего русского земства, был его отборной элитой. Россия не знавала более блестящего собрания; оно сделалось откровением и для нее самой, и для Европы. В съезде русское общество само собой любовалось. Казалось, что Россия созрела для конституции, если у нее мог оказаться подобный парламент. Съезд был сюрпризом и для Европы, которая тогда «открывала» Россию, как продолжает открывать ее и поднесь. Ф. Ф. Кокошкин рассказывал мне, как земцы поразили корреспондентов Европы, какие похвалы они им рассыпали. Это понятно: внешнего блеска было больше, чем нужно. Я по-прежнему сидел за столиком, где велся отчет заседания, и мог наблюдать все очень близко. Для тех, кто сущность государственной жизни видел в парламенте, в речах, в искусстве парламентской техники, Земский съезд оказался на высоте положения. Он был парламентом первого сорта. Русская общественность как бы выдержала публично экзамен. С. А. Муромцев, председатель божьей милостью, в председательствовании нашел свое подлинное призвание и был общим голосом, после первого опыта, намечен председателем будущей Государственной думы. Ф. Родичев с его даром зажигать даже холодные сердца пафосом благородных идей. Ф. Врублевский, речи которого, независимо от содержания, слушались как великолепная музыка в изумительном исполнении. Ф. Кокошкин, который не мог произносить половины букв алфавита, с крикливым акцентом, со смешными усами à la Вильгельм II, и который немедленно захватывал всех мастерством аргументации, делая ясными самые сложные вопросы. Да и они ли одни? Все это сливалось в картину такого таланта и блеска, что с таким парламентом Россия, казалось, могла спать спокойно.

Но ни прессе, ни публике, ни самому Земскому съезду не хватало понимания настоящей задачи момента. Она была не в устройстве показного парламента. Задача была труднее и глубже. Культурная общественность была только поверхностным слоем. Русский народ мог быть великолепным материалом в умелых руках; предоставленный самому себе и своему вдохновенно, он мог показать себя дикарем. Программа передовой общественности, т. е. превращение России в правовую страну, была для государства спасительной. Но народ ее еще не понимал, его надо было для этого воспитывать и даже перевоспитывать. Самодержавие довело страну до общего недовольства и взрыва. Тем более в этот момент нельзя было оставить народ без руководства и преклоняться перед его стихийною волею. Задача момента была тогда именно в том, чтобы при переходе России на новые рельсы не допустить победы антигосударственных сил, которые революционная демагогия хотела использовать для торжества революции. Не общественность создала эти силы, но она должна была помочь с ними справиться. Без ее помощи победа над ними была бы победой «чистой реакции». Но чтобы их одолеть, было нужно не продолжать борьбу с властью до полной победы, а скорее заключить соглашение с ней. Этого общественность не понимала. При страшных событиях 1905 года она обнаружила ту детскую радость, которую показывает ребенок при виде начавшегося в доме пожара. Только непониманием трудностей, которые обществу предстояли, можно было объяснить безудержную радость общественности в 1905 и 1917 годах, похожую на радость тех, кто в 1914 году приветствовал европейскую катастрофу[785]. Это легкомыслие сделало, что работа и забота Земского съезда пошли мимо главной задачи: приведения России в порядок. Земцы под прежним политическим руководством «продолжали войну» с ослабевшей исторической властью и радостно рубили сук, на котором сидели.

«Руководящая политическая группа» уже поставила съезд перед совершившимся фактом, благодаря ответу земской делегации на приглашение Витте. Не все, однако, были довольны этим ответом. Отголоски неудовольствия сказались и в докладе Кокошкина. В сотый раз повторяя рассказ о поездке, он на этот раз счел нужным опровергнуть «слух», будто земцам тогда «предлагали портфели»[786]. В опровержении была доля неискренности. Позиция земцев, конечно, сделала невозможным предложение им портфелей. Но сам Кокошкин всем рассказывал с гордостью, что получение портфелей тогда зависело только от них; но на съезде он уже не хотел подчеркивать нетерпимости делегации и всю вину за разрыв старался возложить на правительство. При настроении Земского съезда ему нечего было стараться; нельзя было ждать, чтоб съезд решился свое Бюро дезавуировать.

Благодаря делегации момент для участия в министерстве был земством пропущен. Ко времени съезда уже образовалось другое правительство[787]. Ставился новый вопрос: как к нему отнесется русское земство?

Для общественных деятелей положение стало труднее, чем было раньше. Прошло три недели. Беспорядки в стране увеличились. Пробежала ответная волна бестактностей и произвола администраторов. Перспективы конституционного строя зависели более всего от того, сумеет ли понять наиболее зрелая часть русского общества, что должно защищать не только конституционный порядок против реставрационных желаний, но и законные права обывателей против революционных насилий? Что когда власть так поступает, она имеет право рассчитывать на моральную поддержку русского общества.

Съезд показал, что в этом смысле на его большинство рассчитывать было нельзя. Предложение о поддержке правительства было внесено от «меньшинства» съезда (Стахович, Волконский)[788]. Защищал его на съезде М. А. Стахович, привлекательная и обаятельная фигура этого времени, грешивший, как почти все, легкомысленным оптимизмом, но не отсутствием государственного понимания. Стахович доказывал, что революционные волнения непременно приведут Россию к анархии, если им не противопоставить «конституционный порядок»; для этого необходимо как можно скорее созвать Думу. М. Стахович, как и Шипов, был сам славянофил, но с конституцией помирился и в ней искал спасения против разложения государства. Но, говорил он, пока конституция еще не обнародована и Дума не созвана, необходимо всеми мерами защищать порядок от революционных атак. В этой элементарной задаче земцы должны государственную власть поддержать[789]. Такое заявление со стороны целого Земского съезда дало бы Витте нужную ему опору в глазах государя и показало бы оторопевшим верхам и перепуганным обывателям, что в России есть основа для конституционного строя. Только такой позицией можно было защищать конституционную власть от обходов справа, которые старались убедить государя, что порядок держится на одном самодержавии. И только оказав Витте эту поддержку, можно бы было поставить ему политические условия и искать почву для соглашения. Только так можно было тогда служить конституции.

Но съезд, упоенный победой, не помышлял об укреплении власти. Предложение меньшинства он отверг. Он принял другую резолюцию, в которой изложил свое понимание задачи момента. Он заявил, что «правительство может рассчитывать на поддержку земских деятелей только постольку, поскольку оно будет проводить конституционные начала манифеста правильно и последовательно»[790].

Здесь впервые появляется позднейший знакомец. Либеральные деятели, ставши властью в 1917 году, излили много негодования на знаменитую формулу «революционной демократии» — «постольку поскольку»[791]. Они были правы. Обещание поддерживать власть только поскольку она «революцию углубляет» не было вовсе «поддержкой». Но те, кто этим в 1917 году возмущался, забыли, что эту формулу изобрели они сами. Они соглашались поддерживать власть только поскольку она будет «проводить конституцию». Дело правительства не только в том, чтобы «углублять революцию» или «проводить конституцию». Власть, поскольку она — действительно власть, обязана ограждать те права граждан, которые она считает законными. Этого от нее прежде всего имеет право требовать обыватель, стремящийся к порядку и миру. Съезд мог объявить войну правительству Витте. Но говорить об условной поддержке «поскольку постольку» значило не понимать положения и долга власти. Это значило оставаться публицистами, которые могут писать только о том, о чем им хочется, сводить весь интерес к выбранному ими вопросу, предоставляя обо всех остальных заботиться власти. Долгая безответственность оппозиции подсказала ей эту злополучную формулу.

Но какие приемы съезд советовал власти? Здесь сказывалось политическое младенчество съезда. Резолюция объявляла, что «для укрепления авторитета власти единственным средством является немедленное издание акта о применении к созыву народного представительства всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов и формальная передача первому народному представительству учредительных функций для выработки, с утверждения государя, конституции Российской империи»[792].

Вот формула, которую после долгих прений и споров высидело Бюро Земского съезда. Съезд на этот раз впервые решился отрицать право монарха «октроировать конституцию». Он не удовлетворил этим сторонников «неограниченного народоправства», веривших, что Учредительное собрание «есть единственный теоретически правильный путь создания конституции», что оно — «аксиома передовой русской общественности». Либерализм, стоявший за конституционную монархию, а не республику, уже нес последствия своей близости к революции. В монархической стране, где конституция была обещана манифестом самодержавного государя, упоминание об «утверждении» ее государем было сочтено чуть не изменой. Поднялась буря негодования на оппортунизм, нерешительность, капитуляцию съезда. Отголоски этой старой бури и посейчас не прошли, их можно найти в интересной книге М. В. Вишняка об Учредительном собрании (стр. 56)[793].

Этой новой формулой съезд не мог удержать своих левых союзников от дальнейшего наступления. Но этого мало; даже без агрессивности Ахеронта и его вожаков земский рецепт сам становился источником потрясений в стране. «Октроированной» конституции съезд не допускал. Значит, первое представительное собрание должно было быть созвано до конституции, до определения прав этого самого собрания. Определение их должно было быть впоследствии сделано им самим «с утверждения государя». Но тогда возникали два связанных между собой вопроса. Во-первых, на чем же могли быть в этом случае основаны полномочия этого первого собрания? На это 27 апреля 1906 года ответил С. А. Муромцев в своем приветствии Думе, притом после того, как конституция была октроирована. Он в своей речи настаивал не на соблюдении конституции, а на «полном осуществлении прав, вытекающих из самой природы народного представительства»[794]. При наличии октроированной конституции фраза Муромцева, эффектная и покрытая аплодисментами, могла не быть опасна. Осуществления всех прав, вытекающих из самой природы народного представительства, можно было добиваться в рамках «октроированной конституции». Но что бы было, если бы собрание было созвано «без конституции», как это предлагал Земский съезд? Народное представительство в этих условиях имело бы право считать себя единственным выражением народного суверенитета, «волей народа». Оно тогда, действительно, стояло бы выше закона, черпало бы свои полномочие не из закона, а из «природы вещей». А если это так, то, во-вторых, что значили слова об «утверждении конституции государем»? Как быть в случае несогласия представительного собрания и монарха? Если монарх, по мнению съезда, не имел права октроировать конституцию, на чем могло быть основано его право не соглашаться с уже выраженной «волей народа»? Какой выход был бы из конфликта двух принципов? Только состязание фактических сил. Или бы монарх оказался сильнее и представительство было бы уничтожено; или бы сила была у представительства и произошло бы то, что в аналогичном случае было во Франции в 1789 году. Формула съезда вела прямой дорогой к конфликту; она его только отсрочивала, оставляя государю шанс его избежать полной уступкой желаниям представительства. Эта формула только по внешности казалась более лояльной, чем формула делегации; по существу она была отрицанием права государя самому установить конституционный порядок, которому он отдавал свою прежнюю неограниченную власть. Вот что значила формула, которую по иронии судьбы предлагал от Бюро Милюков, который недавно советовал Витте октроировать конституцию, не смущаясь тем, что его будут за это бранить.

Таковы перспективы, которые съезд готовил на будущее. Зато в настоящем последствием его совета могло быть только одно: авторитет монархической власти, на котором пока еще держалась Россия, был бы подорван совсем. Правительство, которое бы хотело действовать ее именем, имело бы вид самозванца, который говорит именем лица несуществующего. Революционеры этим были бы приглашены торопиться занимать все позиции, не дожидаясь, пока кадеты «предадут» революцию. 17 октября [1905 года] принесло бы в этом случае именно революцию, а не конституционную монархию.

Так на съезде разрешился давнишний скрытый конфликт между земской и интеллигентской идеологиями. Земцы, привыкшие работать в рамках законов, установленных исторической властью, хотели установления конституционного строя, но добивались этого в порядке реформы, а не в порядке низвержения власти и подчинения Учредительному собранию. Они оставались такими даже на июльском съезде, уже после раскола[795]. Их проект конституции, хотя и построенный на парламентаризме, на четыреххвостке, на полном народовластии, в отличие от «освобожденского проекта» об Учредительном собрании не упоминал. А в среде «интеллигенции» Учредительное собрание становилось какой-то мистической идеей и росла непонятная уверенность, будто весь народ его добивается. С этой верой, над которой жизнь так насмеялась, интеллигент пошел в Учредительное собрание в 1917 году. Этого опыта оказалось, однако, для него недостаточно, и он продолжал верить в него и в Сибири, и даже позже, в Париже[796].

На ноябрьском съезде произошел по форме компромисс между двумя идеологиями, а по существу — капитуляция земства перед интеллигенцией. На словах земцы как будто чего-то добились: вместо Учредительного собрания были «учредительные функции Думы» и допускалось даже утверждение государя. А по существу, не декретируя революции, земцы своей позицией делали ее неизбежной. Это типичный пример тактики «руководящей политической группы». Она победила земскую идеологию и показала, что съезд не может быть серьезной опорой для власти.

А эта опора была нужна в интересах самой конституции. Ведь долгом власти было не только процессом конституционного воспитания насаждать в народе чувство законности, которое стало бы оплотом против революционного натиска. Пожар уже бушевал по стране. Его было нужно прежде всего потушить. Это банальное сравнение, но неопровержимое, по существу. Что же посоветовал съезд, чтобы защитить мирного обывателя перед ошалевшей стихией? Он нашел, что «в целях успокоения страны должны быть немедленно, не дожидаясь народного представительства, приняты следующие неотложные меры: осуществление полностью всех обещанных манифестом свобод, отмена всех исключительных положений, амнистия, отмена смертной казни, установление ответственности должностных лиц в общем порядке, производство при участии общественных элементов специального расследования о погромах с привлечением к ответственности администрации и полиции»[797].

Вот рецепт Земского съезда. Но он не был ответом на вопрос. Когда шли аграрные погромы, когда «явочным порядком» на фабриках вводился восьмичасовой рабочий день, когда для борьбы с произволом администрации боевые дружины «снимали» городовых, бороться с этим нельзя было только амнистией и свободами. Но необходимо было, чтоб действия власти против революции были бы принимаемы не как «реакция», не как борьба с «волей народа», не как преступления, которые надо расследовать при помощи общественных элементов, а как прямая обязанность власти. Надо было, чтобы испуганный обыватель не бросился обратно к самодержавию, чтобы он увидел, что «конституция» — не анархия и не революция, не торжество самоуправства, а господство закона и права. Моральная поддержка Земского съезда была необходима, чтобы сбитые с толку люди увидели, что порядок защищается во имя нового строя и что когда власть его охраняет, то разумная общественность с нею. Это был бы лучший способ не только содействовать успокоению общества, но и вербовать для «конституции» новых сторонников.

Но для этого было необходимо, чтобы общественность перестала чувствовать себя в прежней войне с властью, думала бы об общих с нею задачах, а не только о ее «добивании». Я оставляю в стороне трагический вопрос, могло ли бы такое отношение общественности привести к спасительным результатам. Через 12 лет я усумнился в этом в статье о шофере, которая тогда на себя обратила внимание[798]. Но в 1905 году положение было не то. Власть сделала уступку, пошла на конституцию; только настроение общества было не тем, чем оно было в эпоху Прогрессивного блока. Оно сорвало ту комбинацию, которая могла бы поставить России на прочные рельсы, — примирения исторической власти с либеральной общественностью. Общественность может утешать себя уверением, что и иное ее поведение все равно ни к чему бы привести не могло. Это возможно, хотя реакция Витте — Дурново показала, как неглубоки были революционные настроения и что справиться с ними было возможно. Но, как бы то ни было, своим отношением съезд упустил случай примирения власти и либерального общества и поставил дилемму: «революция» или «реакция».

Соглашения с властью тогда не хотели. Власть была прежним врагом, против которого все было позволено, как в «настоящей» войне. Если бы наивные люди вообразили, напр[имер], что, требуя ответственности администраторов за допущение погромов, съезд имел в виду всякие погромы, подобные иллюзии были скоро рассеяны. Тогда громили всех, не только интеллигенцию или евреев, но и помещиков. Но Земский съезд заступался совсем не за всех. Е. В. де Роберти предложил не распространять амнистию на преступления, связанные с насилиями над детьми и женщинами. А. Колюбакин в этом усмотрел «чисто классовый характер» проявляющегося на съезде течения. Этого возражения оказалось достаточно. Е. де Роберти поторопился его успокоить: «Я вовсе не думал, — сказал он, — о дворянских усадьбах; нашим усадьбам угрожает ничтожная опасность; если сгорело 5–20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожженных и разграбленных черною сотнею»[799]. Вот военная линия, которую выдерживал съезд.

На съезде впервые поднялся вопрос об «осуждении террора», которому пришлось позднее играть роль и в 1-й, и во 2-й, и даже в 3-й Государственной думе. Речь шла об отмене смертной казни. Съезд единогласно за это вотировал. Но А. И. Гучков предложил заявить единовременно, что «съезд осуждает насилие и убийства как средство политической борьбы». Съезд отклонил предложение. С. А. Муромцев, как председатель, чтобы спасти положение, хотел выставить формальный отвод. Он объявил, что предложение Гучкова «выходит за пределы компетенции съезда!» Съезд рассматривает вопрос о правительстве, а Гучков говорит о том, что от правительства не исходит[800]. Это странное возражение никого обмануть не могло. Дело было не в этом. Съезд просто занял позицию воюющей стороны: на власть обрушился, а о насилиях революции промолчал. С точки зрения моральной разница между террористом и палачом, конечно, громадна. Но на съезде ставился вопрос не о морали, а о терроре как «средстве борьбы». Съезд отказался его осудить. Он по-прежнему считал себя союзником всякого врага власти, кто бы он ни был.

Военная психология сказывалась во всех мелочах. В начале съезда произошел следующий эпизод. Киевский городской голова через московского градоначальника[801] телеграфировал съезду, что гласные Киевской думы, которые на съезде присутствуют, не имеют на то полномочий от Думы и что она деятельности съезда не сочувствует. Такое отречение от своих представителей было в то время не единичным. Но ни съезд, ни сами киевские депутаты не сконфузились. Докладывавший телеграмму П. Д. Долгорукий выразил удивление, что городской голова обратился к съезду через градоначальника. Казалось бы, что же из этого? У съезда своего помещения не было, собирался он на частных квартирах, которых киевский голова имел право не знать. Он, естественно, прибег к посредничеству местных властей. Но как реагировал съезд на главное, на обнаруженную перед ним фальсификацию представительства? Съезд возмутился, но не против самозванцев, а против киевского городского головы. Поднялись негодующие возгласы. Помню генеральскую интонацию сидевшего в первом ряду Кузьмина-Караваева: «Кто смеет посылать такие телеграммы?» Отчет отмечает[802][803] предложения, которые делались съезду по адресу городского головы: «выразить негодование», «отнестись с презрением» и т. д.[804] Чтобы в полной мере оценить эту реакцию съезда, поучительно сопоставить с ней другой эпизод. На съезд явилась депутация от Комитета Социал-демократической партии для передачи съезду постановлений партии. В нем говорилось, что «единственный выход из положения» есть «низвержение правительства путем вооруженного восстания и созыва Учредительного собрания для установления демократической республики; что попытки съезда вступить в переговоры с правительством признаются Комитетом за постыдный шаг, за сделку буржуазии с правительством за счет прав народа». Эта выходка против съезда со стороны Комитета, к съезду отношения не имевшего, была съезду доложена и не вызвала ни негодования, ни окрика, ни возмущения[805]. Съезд возмутился против киевлян, потому что Киевская дума была правее его; он не заметил обиды, когда ее нанесли ему левые. Такова была политическая линия съезда.

Конечно, не все русское земство было таково. Съезд превышал его талантами, блеском и выдержанностью «политической линии»; но у земства был тот здравый смысл, который не позволил ему верить, что капитуляция перед анархией и погромами есть «единственный» способ успокоить страну. Но земство не имело организации; его «представлял» только съезд. Попытки земских собраний поднять свой голос, протестовать против самозваного представительства, — мы это видели на примере Тульского земства и Киевской думы, — встречали негодование руководителей политической группы, в руках которых были и съезд, и либеральная пресса. В результате, конечно, усилился отход земской среды от тех политических руководителей, которые ее именем говорили. Эта среда по закону «отталкивания» пошла больше вправо, чем нужно, стала позднее сливаться с чистой реакцией. На ноябрьском съезде этого еще не было видно. На нем образовалась только «оппозиция», земское меньшинство, иногда встречаемое хохотом и оскорблениями, но которое спасало репутацию съезда. Идеология меньшинства не была чужда и отдельным представителям «руководящей политической группы». Так А. А. Свечин, будущий кадет, имел мужество отрицать Учредительное собрание, пока у нас еще есть законная власть. Он же говорил: «К Манифесту 17 октября есть два отношения: одни хотят идти дальше, другие находят, что уже зашли слишком далеко». Он предлагал съезду не делать ни того, ни другого, а стать на позицию самого манифеста[806]. Эта было как бы программой будущего «октябризма»[807]; а Свечин не только был, но [и] до конца оставался кадетом. Когда при помощи государственного переворота 3 июня [1907 года] октябристы стали большинством в Государственной думе, они показали свою оборотную сторону. Но тогда, на съезде, именно октябристское меньшинство защищало начала либерализма. Ноябрьский съезд, как 1-я Дума, был моральным его торжеством. За ним стояли тогда и государственный смысл, и гражданское мужество. Оно вело идейную борьбу за правое дело, и нападки, которые сыпались на него со стороны большинства, его не роняли. В речах меньшинства было тогда правильное понимание настоящего положения. Большинство этого им не прощало, приходило в то негодование, в которое приводит неприятная правда. Лидером этого меньшинства на съезде был А. И. Гучков. Это было лучшее время его деятельности; он тогда спасал авторитет земской среды. Еще после предыдущего сентябрьского съезда[808] ко мне приехал М. М. Ковалевский, давно не живший в России, но внимательно за нею следивший. Ковалевский был одним из людей, которым я в каждый свой приезд в Париж (а я в то время аккуратно ездил три раза в год) систематически рассказывал все, что у нас делалось и о чем по газетам они знать не могли. В сентябре Ковалевский высказывал опасение перед негосударственным настроением Земского съезда. Сам человек либеральный, европейского воспитания, поклонник демократии и самоуправления, Ковалевский не приходил в восторг перед непримиримостью наших политиков. «Я видел на съезде, — говорил он мне, — только одного государственного человека, это Гучков». В ноябре он смотрел еще более мрачно. Я его успокаивал: «Все можно исправить; первые шаги могут быть неудачны». Он качал головой: «Жизнь не дает переэкзаменовок; с вами и с вашими единомышленниками теперь покончено, и надолго. К вам больше обращаться не станут. Сейчас поневоле будут искать опоры в более правых кругах, людях типа В. Бобринского, вы же останетесь оппозицией. Это тоже нужно, но в условиях момента вы могли и должны были сделать гораздо больше и не сумели».

Эти предсказания оправдались. На руководителей земских съездов и вообще на земскую среду Витте больше ставки не ставил. Земский съезд показал, что от общественности ему ждать больше нечего, и он повернул резко направо. Съезд ему выбора не оставил. Витте должен был или идти с революцией, или опереться не на либеральное общество, которое его поддерживать не хотело, а на «реакцию». Он так и сделал. Он передал фактическую власть П. Н. Дурново. Но, как бы прощаясь с красивой мечтой, Витте послал И. И. Петрункевичу неожиданную для всех телеграмму. Она начиналась с того, что постановления съезда были бы иные, если бы съезд знал, что произошло в Севастополе (там был военный бунт)[809]. Тогда, по его словам, съезд понял бы необходимость поддержать власть в борьбе с революцией. Телеграмма кончалась словами: «Обращаюсь к Вам потому, что верю в Ваш патриотизм»[810]. Витте едва ли был прав. Севастопольский бунт ничего бы не переменил. Съезд по-прежнему стал бы уверять, что единственный выход покончить с этой анархией — это с ней не бороться. Севастопольский бунт его только бы укрепил на этой позиции. Но телеграмма Витте произвела впечатление. Помню разговоры о ней на частных совещаниях; на одном из них я случайно присутствовал. Одни увидели в телеграмме новое доказательство слабости власти, которую было необходимо против нее тотчас же использовать. Другие устыдились своей предвзятости и хотели возобновить переговоры с правительством. Большинство членов Бюро стало склоняться к мысли, что неполитично такую телеграмму оставить без ответа. Они инстинктивно почувствовали, что съезд зашел слишком далеко, и предлагали послать депутацию к Витте, чтобы на словах исправить то, что было слишком резко в принятых резолюциях. Милюков возражал. О телеграмме все знали. По газетной нескромности она была напечатана. Но о ней не говорили на съезде. Она была частной перепиской Витте с Петрункевичем. Милюков тактике молчания не последовал. Предложение Бюро о посылке депутации к Витте он публично объяснил «слухами о сношениях графа Витте с некоторыми членами съезда. Если бы, — говорил он, — Витте хотел снестись со съездом, то он бы прямо обратился к нему»[811]. Петрункевич должен был объяснить происхождение телеграммы, чтобы снять с себя подозрение в частных сношениях с Витте. Он признался, что получил телеграмму, «хотя в частных сношениях с Витте не был… Я уже обратился к графу Витте, — докладывал он, — с просьбой разрешить вопрос: частная ли это телеграмма ко мне или обращение к съезду?»[812] Вот чем съезд занимался тогда, когда определялась судьба конституционной России.

В одном был прав Милюков. Новая депутация была, конечно, излишняя. Снявши голову, по волосам плакать нечего. Никакие словесные ухищрения не могли изменить несомненного факта, что Земский съезд не хотел быть опорой новой власти, а продолжал быть для нее прежним врагом. Если бы депутация прибегла к смягчению своих резолюций, она бы уважение ни к себе, ни к съезду не увеличила. Скрывать правду было нельзя; Витте в Земском съезде не нашел той либеральной среды, которая могла бы поддержать его против революции и против реакции. В схватке между исторической властью и революцией съезд, в котором ошибочно видели тогда общее настроение земства, предпочел стоять в стороне. Без радости и энтузиазма, с горечью против самодовольной и слепой либеральной общественности Витте уступил Дурново. Разочарование в либерализме отразилось на дальнейшем его поведении. Следы этого разочарования будут неизгладимы в декабрьских, февральских и апрельских совещаниях по выработке конституционного строя и избирательного закона 11 декабря [1905 года][813].

Но депутация к Витте все же поехала; она состояла из Петрункевича, Муромцева и снова Кокошкина[814]. От них было приложено письмо к резолюциям съезда. Письмо было искусно составлено. Авторы заявляли, что съезд не ищет ничего для себя, но не может уступить ничего из выставленных им условий поддержки, иначе он потерял бы авторитет среди общества. Упомянув о том, что реакционные партии стали посылать депутации и к государю, и к Витте, съезд предостерегал от доверия к ним, от вовлечения ими монарха в партийную борьбу. Монарх, как национальный представитель страны, может иметь дело только со всем народом, голос которого выявляется в представительстве, по четыреххвостке[815]. Как литературный памятник письмо было прекрасно. Но ни эта литература, ни ссылка на широкое общество, на четыреххвостку, как истинную выразительницу воли народа, Витте не убеждали. С депутацией он не разговаривал; он вручил ей холодный ответ. Касаясь условий, поставленных съездом, он внушительно отвечал, что «правительство озабочено только тем, чтобы общественность отдавала себе отчет в тех последствиях, к которым приводит ее нежелание содействовать власти в осуществлении начал Манифеста и охраны порядка»[816].

Так окончился Земский съезд и вместе с тем политическая роль русского земства. Съезд нанес земству удар, от которого оно уже не оправилось. Блестящий, красноречивый, прославленный прессою съезд был настоящей политической катастрофой. Он показал весь свой талант, поскольку речь заходила об обличении власти или нашей старой политики. Но он не имел понятия о том, что ему надлежало делать, чтобы своей победой над самодержавием воспользоваться в интересах России, а не во славу одной революции. Никакое красноречие этого скрыть не могло. Съезд войну продолжал и подсказывал правительству Витте рецепты, которые могли только войну разжигать. Увлекаясь сам своим блеском, съезд забыл, что за ним стоит совершенно иное русское серое земство, а под ним — еще терпеливый, но недовольный и никому не доверяющий русский народ.

Политическое крушение земства особенных сожалений не вызвало. Для элементов более левых, демократической интеллигенции, земство вообще было «цензовым элементом». Оно было воинской частью, которая была уже использована для победы и которую теперь можно было убрать, чтобы она не мешала. Они не понимали тогда, что поняли только в 1917 году, т. е. слишком поздно, что и монарх, и земский авторитет были России одинаково нужны, чтобы в момент переустройства России предохранить ее от обвала. Ф. Ф. Кокошкин, торжествуя, рассказывал, что земство и не должно играть «политической» роли. Его роль окончена. На сцену должны выступить «партии». От них зависело будущее.

Глава XIX. Образование политических партий в России

«Представительный строй» немыслим без существования партий. Без них выборы — игра каприза и случая. В приветственной речи на завтраке, данном русским парламентариям в 1908 году[817], Асквит сказал: «Партии — не лучший и не худший способ управлять страной: это — единственный (the only one)». Он был прав; только там, где стали отрицать свободный представительный строй, как в Советской России, Италии, Германии, появилась модная теория о единой, но зато привилегированной партии.

Это создало для нас «ложный круг». Конституция была, а политических партий не существовало. Началось форсированное их сочинительство. Каждую неделю появлялись новые партии, которые публику «зазывали». В одну зиму было выпущено несколько сборников партийных программ. Кто их помнит теперь? Как это ни парадоксально, конституция пришла слишком рано: страна и даже само интеллигентское общество готовы к ней не были.

Фабричное производство партий показывало, какая была в них потребность. Но партии не сочиняются, а создаются в процессе работы. Везде, где у нас была общественная работа, возникали и партии: в земствах, городах, университетах. Не было лишь политических партий, так как до 1905 года не допускалось «политической» деятельности. До 1905 года существовала подпольная революционная деятельность, и потому в подполье были революционные партии, направленные на низвержение существовавшего строя.

Нельзя отрицать их права на существование и деятельность, но не эти партии были нужны, чтобы конституционная монархия могла правильно функционировать.

В момент объявления конституции была одна партия, которая давно добивалась «конституционной монархии»; это — «Кадетская». Ей пришлось сыграть в русской жизни роль исключительную. На нее пала задача, которую именно она должна была бы исполнить. От ее поведения зависел успех конституции.

Вспоминая об этой партии, я чувствую деликатность своего положения. В указаниях на слабые стороны своей собственной партии принято видеть неблагодарность и даже предательство. Во время партийной борьбы это понятно. Свою партию нельзя осуждать; в этом состоят партийная дисциплина и обязательная «условная ложь».

Но партии более нет. Милюков имеет право именовать меня «бывшим кадетом» только потому, что он и сам «бывший» кадет. Если он еще недавно подписал приветствие «Современным запискам» от имени Партии «народной свободы» (а не ее «демократической группы»), то это типографская опечатка; иначе это было бы претенциозным: L’Etat ce’st moi[818]! Существование партии кончилось, когда в Париже она раскололась[819]. Она теперь только история. И я могу говорить о ней с доступным мне беспристрастием, но и с полной свободой.

Я на это имею тем большее право, что и раньше часто с ней расходился. «Для членов партии не было секретом, — свидетельствует тот же Милюков в № 41 „Современных записок“, — что В. А. Маклаков всегда был в партии при особом мнении» (стр. 349)[820]. Почему же от меня сейчас можно требовать, чтобы я об этом молчал?

И ошибется тот, кто думает, что у меня желание сводить с партией запоздалые личные счеты. Я от партии не отрекался и от нее не уходил. Она сама (хотя, по словам Милюкова («Совр[еменные] записки», № 57), я к партии принадлежал только формально, причем «эта формальная принадлежность никогда нас в заблуждение не вводила»[821]) до конца и без всяких с моей стороны домогательств выбирала меня членом своего Центрального комитета. Я ни в чем ею не был обижен, и для сведения личных счетов у меня просто отсутствует почва.

Частые разномыслия с нашими руководителями объяснялись только разницей наших идеологий. Потому их и может быть интересно припомнить в свете позднейшего опыта. Они помогают понять, какие причины давали направление политической жизни России.

Если не личные счеты побуждают меня говорить о партийных ошибках, то и не пристрастие заставляет выдвигать Кадетскую партию на центральное место. Это — исторический факт. Партия оказалась самой живучей партией этой эпохи. Ее не уничтожили ни реакция, ни революция. В Советской России о ней одной до сих пор не забыли. Ее именем теперь клеймят «контрреволюцию». Но это только показывает, что в течение своей жизни она являлась центром притяжения для общественных сил совершенно различных; она не была искусственной выдумкой. Причина этого в том, что, официально появившись на свет одновременно с Манифестом [17 октября 1905 года], она задолго до него жила утробною жизнью. Сформировалась она на политической работе, а не на теоретических рассуждениях. К моменту ее образования в ней уже были кадры людей, связанных совместной деятельностью, приобретших если не в обывательской толще, то среди интеллигентской элиты известность. В этом была сила партии.

Но эта сила обратилась против нее. Той работой, которая ее объединила и которая положила на партию свой отпечаток, было участие в «освободительном движении». Партия, которой выпало на долю установить основы для конституционной монархии, получила свое воспитание в беспощадной войне с исторической монархией. Отрицательные черты, которые невольно накладывало на своих участников это движение, партия все впитала в себя. И то, что до 17 октября 1905 года было ее силой, сделалось главной помехой для исполнения ее настоящего назначения.

Эти черты отразились не только на отдельных людях; отдельному человеку с ними справиться легче, особенно если он их вовремя замечает и болезнь не принимает за признак здоровья. «Освободительное движение» положило свой отпечаток на всю партию как таковую, на партийную идеологию, создало партийную атмосферу, которая гораздо устойчивее и неподвижнее, чем настроения отдельных людей.

Я не могу проследить, когда явилась мысль о создании партии. Но первые шаги к осуществлению этого были сделаны в июле 1905 года. Это был характерный момент. Группа земцев-конституционалистов собралась с представителями «интеллигенции» на совместное совещание. Благодаря Указу 18 февраля [1905 года] интеллигенция выросла в очень внушительную силу, образовала Союз союзов и уже претендовала на руководительство общим движением. Предполагалось, что Группа земцев-конституционалистов войдет как часть в Союз союзов, а потом вместе с ними образует и Конституционно-демократическую партию. Это должно было положить конец прежней земской гегемонии. В цитированной мною статье «Освобождения» Милюков пренебрежительно говорил о земских «ошибках и бестактностях», которые бросили тень даже на «земцев-конституционалистов», т. е. «на ту передовую земскую группу, которая начала все политическое движение в земской среде»[822]. Но если для этой группы публично делалось исключение, то на самом совещании с ней не стеснялись. Между земцами-конституционалистами и представителями новорожденного Союза союзов пререкания и разномыслия достигли такой степени резкости, что Милюков от имени Союза союзов заявил, что после того, что ему пришлось на совещании выслушать, у него является сомнение в том, входить или не входить земцам в Союз, а не откажется ли сам Союз от чести состоять с земцами в товарищеских отношениях? И земцы капитулировали. Они вошли в Союз союзов и решили совместно с ним образовать Конституционно-демократическую партию. Так эта партия начиналась.

Что могло побудить земцев-конституционалистов вступать в чуждый им Союз союзов и сливаться с ним в единую партию? Те же условия войны с самодержавием, которые в ту эпоху внушили необходимость «общего фронта». В политике часто соединяются для общей цели, несмотря на все разногласия. Люди, объединенные против кого-то, могут оказаться неспособными сделать вместе что-либо положительное. Так бывает и в парламентских вотумах, когда большинство распадается тотчас после победы, и на выборах, где враги идут вместе против общей опасности. Поскольку партия создавалась в атмосфере войны против самодержавия, поскольку к этой цели она приспосабливала и программу, и тактику, постольку объединение ее могло быть возможно, но прочным быть не могло.

Идеологи партии эту особенность ее понимали. В том же июле 1905 года появилась в «Освобождении» статья П. Б. Струве под громким названием «Рождается нация» В ней он такими словами приветствовал мысль о создании партии: «Рождается нация. Нация… в смысле народа, сознавшего себя источником права и на этом сознании утверждающего новое политическое бытие страны. Народ, сознавший свои державные права, — только такой народ и может притязать на имя нации… Но чтобы ускорить и облегчить эти великие роды, необходимы согласные усилия всех тех, для кого рождение партии дороже и выше всех классовых интересов, существеннее всех социальных и иных делений. Необходима организованная политическая партия, которая в этом будет видеть в настоящее время весь смысл своего существования и все содержание своей работы… России нужна конституционно-демократическая партия, нужна как орудие создания державного народа, как акушер нации»[823].

В статье много пафоса, даже риторики, но в ней характерная и серьезная мысль. При создании Конституционно-демократической партии думали не о создании одной из необходимых для нормального государственного самоуправления политических партий. Слово «партия» — того же корня, что «часть» — показывает, что в государстве не может быть одной партии; партия есть определенная часть нации, служащая определенным идеям или интересам в стране. Назначением партий при конституционном строе является формулирование разнообразных взглядов и отыскание возможных между ними соглашений. В июле 1905 года об этом не думали, и К[онституционно]-д[емократическая] партия не для того создавалась. Новая Россия, как субъект самоуправления, противополагалась самодержавной России как объекту управления. Единственная программа Конституционно-демократической партия этой эпохи была: «народовластие» на смену «самодержавию». Народовластие предполагает разные, противоположные партии; но это считалось делом будущего. У К[онституционно]-демократической партии было другое призвание; по сравнению Струве — она должна была быть «акушером нации», который поможет выявиться этой будущей нации в своеобразном сочетании ее стремлений и интересов. Она создавалась для чисто временной цели, для того, чтобы затеянную войну с самодержавием довести до победы; целью партии было не примирение, а отсрочка «всех классовых споров», всех «социальных и иных делений», пока не будет свален общий враг — самодержавие. Это была та же идеология и тот же язык, которыми иногда все партии нации объединяются против внешних врагов.

В этом настроении подготовлялось образование партии, разрабатывалась ее программа, тактические приемы и другие аксессуары; в нем же она собралась и на свой Учредительный съезд 10 октября 1905 года[824]. День съезда был установлен задолго до забастовки, никто ни ее конца, ни ее самое не предвидел. Конституции еще могло бы долго не быть; партия организовалась для борьбы с самодержавием во имя народовластия.

Мне очень памятен этот съезд, так как он втянул меня в политическую деятельность. В «освободительном движении» я до тех пор участие не принимал, если не считать формального пребывания в Адвокатском союзе. Кадетский учредительный съезд был первым собранием, на котором я сидел уже в качестве полноправного члена. О предварительной работе и намеченных решениях я знал очень мало, и мое отношение к съезду было отношением «обывателя». В этом, может быть, была его поучительность.

Разница точек зрения на назначение партии скоро вышла наружу. По поводу вопроса о перлюстрации писем я высказал мнение, что кадеты как партия, которая завтра может стать властью и будет отвечать за порядок в стране, должны в своей программе помнить об этом и отстаивать не только права населения, но и права всякой государственной власти. Эти слова вызвали целую бурю. Меня прервали негодующими возгласами, как будто я сказал непристойность. В антракте меня дружески и серьезно разнес С. Н. Прокопович. «Мы не должны ставить себя в положение правительства, — разъяснил он мне, — не должны сообразоваться с тем, что может быть нужно ему. Это значило бы, по-щедрински, рассуждать „применительно к подлости“[825]. Мы должны все проблемы решать не как представители власти, а как защитники народных прав».

На этом не стоило бы останавливаться, если бы не обнаружилось, как до сих пор живучи эти настроения. В 46-й книжке «Современных записок» я этот инцидент рассказал[826]. И вот через 30 лет меня за это снова разносит, и уже не дружески, не С. Н. Прокопович, а П. Н. Милюков. Он говорит («Совр[еменные] записки», № 57, стр. 303): «Маклаков на Учредительном съезде Партии к[а]д[етов] в Москве заговорил о праве к[а]д[етов], как будущей власти, на… перлюстрацию писем. Естественно, что внесение этого „права“ в серию других „политических свобод“, которых добивалось „освободительное движение“, произвело впечатление неблагопристойности… Теперь тогдашняя „непристойность“ становится общей точкой зрения Маклакова»[827]. Такое изложение моего же рассказа об Учредительном съезде есть образчик нехорошей полемики. Прежде всего это неправда. Я не предлагал внести «перлюстрацию» в серию политических свобод, и вообще не я предлагал говорить в программе о перлюстрации. Право государственной власти на перлюстрацию было без меня включено в п[ункт] 7 проекта кадетской программы и принято Учредительным съездом[828]. Если Милюков теперь серьезно считает это «непристойностью», то в ней повинен не я, а вся Кадетская партия и он с нею вместе. И другая неправда. Обрушились на меня не за предложение, которого я вовсе не делал, а за слова, которые я сказал «по этому поводу»; за то, что я указал, что Кадетская партия может стать властью и потому в своей программе она должна помнить о задачах государственной власти. Это допущение, что кадеты могут быть государственной властью, что программа их должна этой возможности не противоречить, и было встречено негодованием.

Недовольство собрания тогда было характерно. Оно показывало пропасть между настроением искушенных политиков и «новичка-обывателя». Для меня было бесспорно, что мы сочиняем программу, которая должна быть программой власти, а не только одной «оппозиции». Для собрания же, по теперешнему определению Милюкова, программа была только «серией политических свобод, которых освободительное движение добивалось». Как сказал тогда Прокопович, мы, партия, должны говорить не как власть, а только как защитники народных прав. Это и было в процессе освободительного движения временным военным призванием Конституционно-демократической партии.

Ирония судьбы опровергла расчеты политиков. Партии для низвержения самодержавия, партии-акушера более не было нужно. Она еще не образовалась, когда самодержавие себя упразднило. Но зато именно тогда сделалась нужна другая партия, другого настроения, которая могла стать основой жизни конституционной России и могла дать новую власть. Кадетская партия, которая от этой роли только что с негодованием отреклась, исторически была именно к этому призвана. Не прошло 10 дней со времени инцидента, о котором я говорил, как лидерам К[а]д[етской] партии уже пришлось давать правительству Витте совет, что ему делать[829]. А через 6 месяцев Милюков повел тайные переговоры с Д. Ф. Треповым об образовании кадетского министерства[830]. Так мстят за себя теперешние слова о тогдашней моей «непристойности».

В этом сказалось несоответствие между условиями образования партии и ее действительным назначением. Она появилась в нужный момент, и в этом было ее преимущество; но это же и было несчастием, так как благодаря этому она появилась не в том виде и не с той идеологией, которая была России нужна. Для своей настоящей роли эта партия не годилась. Ее прошлое ее уже испортило.

Глава XX. Основной порок к[онституционно]-д[емократической] партии

Если бы общественная жизнь управлялась одною логикой, то Кадетская партия, задуманная для войны с самодержавием, после его капитуляции должна была бы сама себя распустить. В ней не было больше надобности, и ей было нормально распасться на свои составные части. Каждая из частей, смотря по взглядам, интересам и темпераменту, могла стать ядром новой партии, заключить подходящие блоки с другими и внести в политическую жизнь необходимую ясность. Но прошлое партии ее крепко держало. Мысль о распадении казалась абсурдом. Если вместе победили, нужно было вместе победу использовать.

Такое настроение — явление очень обычное. Ничто так не сближает, как работа, увенчанная общей победой. Во Франции непримиримые партии, соединившись на время выборов против «реакции», продолжали упорствовать в сохранении своего соглашения уже для управления государством. Этот абсурд дважды случился: в 1924 и в 1932 году. Нужны были катастрофические предостережения 1926 и 1934 годов, чтобы убедить, что логикой все-таки нельзя жертвовать ради одной психологии. В России такое желание совместить несовместимое было гораздо естественнее. Речь шла не о прекращении временного союза самостоятельных партий, а об уничтожении только что создавшейся, единственной партии. Можно понять, что это казалось величайшим несчастьем, что считали нужным перепробовать все, чтобы избежать такого исхода.

Партии не монолиты. Во всех есть оттенки мнений, фланги и центры. Разномыслия в партии только естественны. Они неопасны, когда, несмотря на них, члены партий идут к общей цели. Но цели, которые жизнь поставила перед Кадетской партией после 17 октября [1905 года], были совсем не те, которые она сама себе при образовании ставила.

Партия создавалась, чтобы бороться против самодержавия; борьба велась общим фронтом в соглашении с революционными партиями. Если фронт К[а]д[етской] партии был короче, чем у «освободительного движения», ибо открыто революционные партии в К[а]д[етскую] партию не входили и были только союзники, то зато в своей собственной среде К[а]д[етская] партия революционной идеологии не исключала. В начале Учредительного съезда Милюков сказал речь, которая была напечатана как приложение к партийной программе, как «аутентическое» ее толкование. Он называл противников слева «союзниками», заявлял, что партия «стоит на том же, как и они, левом крыле русского политического движения». «Мы, — говорил он, — не присоединяемся к их требованиям „демократической республики“ и „обобществления средств производства“. Одни из нас потому, что считают их вообще неприемлемыми, другие потому, что считают их стоящими вне пределов практической политики. До тех пор, пока возможно будет идти к общей цели вместе, несмотря на это различие мотивов, обе группы партии будут выступать как одно целое; но всякие попытки подчеркнуть только что указанные стремления и ввести их в программу будут иметь последствием немедленный раскол. Мы не сомневаемся, — заканчивал он, — что в нашей среде найдется достаточно политической дальновидности и благоразумия, чтобы избегнуть этого раскола в настоящую минуту»[831].

Вот что говорил лидер партии в момент ее образования; в ней, значит, уже тогда были две группы, два понимания, обнаружение которых вызвало бы немедленный раскол; нужно было этого раскола избегнуть. До падения самодержавия это было понятно: размежевание было отложено, и партия могла выступать как единое целое. Военная психология это оправдывала. Но эти же слова Милюкова означали, что речь идет только о настоящей минуте войны. Когда самодержавия больше не будет, раскол станет необходим и полезен для политической ясности. Поддерживать тогда фиктивное единство партии значило бы вводить всех в заблуждение.

А между тем после 17 октября усилия лидеров партии были направлены именно к тому, чтобы единство партии удержать, чтобы скрыть и затушевать то, что в ней было несовместимого. Я не берусь сказать: было ли это вызвано только психологией, чувством партийного самосохранения, которое не считалось с тем, что из этого выйдет, либо было дальновидным расчетом, своеобразной «тактикой»? Но это было не только ошибкой, но [и] вредом и для России, и для партии.

Желание сохранить единство сделалось для руководителей партии главной заботой; такие заботы безнаказанно не проходят ни для кого: ни для партий, ни для правительства. Какими словами ни называть это стремление, оно показывает, что интересы какой-то группы поставлены выше интересов страны. Это дискредитирует партии и ведет правительства к гибели.

С другой стороны, это же стремление парализует партию и обессиливает заключающиеся в ней противоположные группы. Идеологии, которые обесцвечивают себя вступлением в общую партию, имеют одинаково законное право на существование и на активное проявление.

В К[а]д[етской] партии были люди, которые стремились быть на самом левом фланге реформаторства, как об этом с гордостью говорил Милюков; хотели немедленно полного народоправства и считали его выразителем Учредительное собрание по четыреххвостке; не боялись революции, считая, что она принесет в Россию «свободу и право». Такие люди могли бы создать особую партию, которая бы стала ждать и дождалась бы для себя подходящего часа. 17 октября было бы для них только исходным моментом новой борьбы.

Но не только позднее, но в самый момент образования партии в ней была группа другого настроения. Типичным представителем ее была земская группа. Эти люди примкнули к либеральной земской программе 1902 и 1904 годов; никто из них не претендовал быть на крайнем левом фланге движения. Они могли принимать и четыреххвостку, и финансовые и социальные новшества, но не как исходную точку, а как конечную цель, к которой надо идти постепенно, avec la lenteur clement des forces naturelles[832], по счастливому выражению Caillaux. Они хотели конституционной монархии, но вовсе не полновластного Учредительного собрания, которое необходимо только там, где законной власти нет. Эти люди не были ни защитниками самодержавия, ни опорой социальной реакции. В момент войны они даже могли объединиться в один общий фронт против самодержавия и не спорить с революционными утопистами. Но им было вредно терять свою физиономию. Их участие в «освободительном движении» приносило ему громадную пользу; оно казалось ручательством за лояльность движения, привлекало к нему сотрудников, облегчало власти задачу делать уступки. Их существование стало еще нужней после победы. Именно этой группе было естественно составить особую партию, которая с помощью власти могла строить государственную жизнь на новых началах. После 17 октября в подобной партии была потребность момента. Ее ждали. Но участие этих людей в Кадетской партии их обессилило. Они себя в ней потеряли. В ноябре 1904 года Ф. Ф. Кокошкин возражал против Учредительного собрания, пока монархия существует[833]; даже в июле 1915 года на памятном для меня легкомысленном собрании у А. И. Коновалова он еще защищал монархию как большую и полезную силу. Но как член ЦК Кадетской партии он, в противоречии с тем, что сам говорил, 20 октября 1905 года поставил Витте решительный ультиматум об Учредительном собрании. Такие люди, и их было много, и среди них были громкие имена, потеряли себя в партийном котле. Течение политической мысли, которое они представляли, было и законно, и нужно России, а они его выразить не посмели. Единство партии этого не позволяло.

В самом ЦК эта несовместимость отдельных направлений ощущалась очень отчетливо. Помню монологи Н. Н. Львова, который в этом сходился со своим земляком по Саратовской губернии М. Л. Мандельштамом. Оба были членами Центрального комитета. Н. Н. Львов, земский деятель, конституционалист и старый сотрудник «Освобождения», в Кадетской партии хотел видеть основу правового порядка. Он понимал необходимость уступать духу времени, с борьбой в душе пошел в этом направлении очень далеко. Принял даже четыреххвостку как средство успокоения при условии введения в нее коррективов в виде верхней палаты и т. п. Но после 17 октября он ждал успокоения, примирения и даже борьбы с новою революцией. Рядом с ним в Центральном комитете сидел и М. Л. Мандельштам. Он издал в Советской России интересную и, в общем, правдивую книгу[834]. Если исключить отдельные фразы, где он по долгу перед властью расшаркивался, Мандельштам в этой книге является тем, чем всегда действительно был. Он и в кадетском ЦК был энтузиастом революции как стихийной безудержной силы, возмущался мыслью, чтобы с ней можно и дóлжно было бороться и надеяться ей управлять. В ее немедленной победе он мог усумниться, считая власть достаточно сильной, чтобы ей противостоять; но в правоте революции — нет. Глас народа — глас Божий. Он не мог допустить, чтобы Кадетская партия при каких бы то ни было обстоятельствах могла явиться опорою порядка против революции. И тем не менее Львов и Мандельштам были оба членами ЦК одной и той же партии, пока оба сами из него не ушли.

Отдельные люди действительно уходили, понимая, что в Кадетской партии есть какой-то порок; но уходили одни, а лидеры делали все, чтобы не дать отдельным уходам превратиться в раскол.

Прямым последствием желания единство свое сохранить было лавирование между обеими группами, стремление избегать ясных позиций. За свое единство партия платила дорогою ценой. Люди, которые в государственной жизни принципиально отвергали политический компромисс, жили только им во внутренних отношениях партии. Все искусство лидеров уходило на приискание примирительных формул, при которых дальнейшее внешнее единство партии становилось возможным. К этому свелось их руководство. И оно вело к бессилию партии.

Противоположные тенденции парализовали друг друга. Не всегда можно было понять, чего партия действительно хочет. Позиции ее были часто слишком тонки и искусственны для понимания. Благодаря этому она создавала незаслуженное впечатление неискренности, приобрела репутацию, что на нее нельзя положиться ни справа, ни слева.

Этому впечатлению способствовала сама организация партии. У нас не было политических вожаков, которые ведут за собою, а не следуют за большинством; у нас было слишком мало доверия к личности, чтобы отдать ей свою волю. Руководили партией громоздкие, многочисленные коллективы, центральные комитеты[835]. В них для сохранения единства и солидарности выбирали представителей всех направлений, как это делают в коалиционных кабинетах Европы. Партийное дело напоминало все недостатки парламентаризма. Руководительство партией сопровождалось томительными предварительными спорами и нащупыванием средних решений. Тем, кто претендовал быть вожаками, надо было искать «большинства» в комитетах или во фракции[836]. Чем разнороднее были эти комитеты, тем они более ослабляли и обесцвечивали ответственных лидеров. Лидеры теряли свободу и физиономию. Внутрипартийной работе стали не чужды приемы даже той крайней парламентской техники, которая «проводит» решение когда убеждением, когда угрозой, когда — просто измором. Это было особенно заметно в заседаниях парламентской фракции, где правом решающего голоса пользовались не только действительные члены парламента, а также члены бывших составов, члены ЦК и т. п. Все они участвовали в принятии решений, исполнять которые приходилось другим. Они были свободней, чем депутаты, заваленные текущей работой. Они могли ходить на собрания аккуратней и сидеть на них дольше. В результате лидерам удавалось провести то, что им казалось желательным, но в смягченном виде и с большим опозданием. Государственная работа тонула в процедуре партийной стряпни.

Последствия этого, может быть, всего ярче сказались на ее общепризнанном лидере, на Милюкове. Старание спасти партию от раскола, уловить всегда срединную линию замаскировывало его личные взгляды. Их могли знать только очень близкие к нему люди. Его знания и таланты уходили на то, чтобы убедить людей, между собой несогласных, что они хотят одного и того же и что генеральная линия партии не изменяется. В этих условиях руководить партией было нельзя.

Система управления партией мешала тому, что в политической жизни самое главное, т. е. умению событие предусматривать. Чем больше масса, тем больше инерция. Со своими компромиссными решениями партия вечно опаздывала. Она говорила то, что было нужно, но тогда, когда этим уже помочь было нельзя. История партии это показывает на каждом шагу. Она вперед смотреть не умела, держалась прошлым и только им вдохновлялась.

И характерно. Партия хранила единство, пока оно ее обессиливало, пока оно не было нужно, пока раскол партии мог быть для России полезен. А в изгнании, за границей, когда он стал абсолютно не нужен и вреден, когда был новый raison d’être для единства, партийные лидеры наконец догадались ее расколоть, как будто только для того, чтобы заставить всех удивляться, что подобная неоднородная партия могла до тех пор существовать и даже славиться своей дисциплиной. В этом последнем акте своей жизни партия осталась верна старой привычке и опять опоздала.

* * *

Органическое бессилие К[онституционно]-д[емократической] партии обнаружилось особенно ярко в первые месяцы, когда вся ответственность лежала на ее хитроумных руководителях; позднее она поддавалась уже влиянию избирательной массы.

Пока руководители изощрялись в изобретении примирительных формул, жизнь грубо поставила вопрос, на который был нужен определенный ответ. К чему ведет партия после 17 октября? Раньше все было ясно; шла война против самодержавия, и тут был главный фронт. Против самодержавия были все, начиная с революционных партий, которые добивались падения исторической власти, и кончая теми, кто хотел только конституционной монархии и правового порядка. Теперь положение переменилось. Самодержавие уступило и конституцию обещало; если революция продолжала войну, то уже не против самодержавия, а против конституционной монархии или существовавшего социального строя. Переходные месяцы после 17 октября были временем, когда происходила смертельная схватка между исторической властью и революцией. Мы называли эту эпоху первой революцией неосновательно, но ее не было только потому, что победило правительство. Что бы было в России в случае, если бы тогда революция правительство свергла, мы можем только гадать. Но несомненно, что после 17 октября главный фронт шел уже здесь. На чьей же стороне была Конституционно-демократическая партия?

От нее можно было не требовать, чтобы она приняла участие в «военных действиях» на той или на другой стороне. Но не могло быть неясно, кому она желает победы; от этого зависело ее поведение, отношение к борющимся политическим силам, ее союзы и соглашения. Это показало бы настоящую физиономию партии.

И оказалось, что по этому основному вопросу партия ответа дать не могла, не расколовшись немедленно.

В ней были люди, которые понимали, что революция больше не союзник, а враг, что монархию, которая от самодержавия отреклась, надо защищать от падения. Еще недавно земская депутация, состоявшая из главарей Кадетской партии, устами С. Н. Трубецкого осудила крамолу, «которая при нормальных условиях не была бы опасна», видела опасность в том общем разладе, «при котором власть осуждена на бессилие»[837]. Таких людей в партии было больше, чем могло бы казаться. Иначе Милюков бы не мог через несколько месяцев вести переговоры об образовании кадетского министерства по назначению государя и, следовательно, обязанного его против революции защищать.

Но если бы руководители партии заняли такую позицию, они бы партию раскололи. В ней были другие, для которых революционеры союзниками быть продолжали, которые «октроированной» конституции не допускали, а в Учредительном собрании видели необходимую исходную точку конституционного строя. Пока этого достигнуто не было, для них всякое соглашение с властью было неприемлемо. Для них врагом была не революция, а та историческая власть, которая ей сопротивлялась. Поддерживать власть против революции они считали бы «изменой интересам народа».

Партия, которая так противоречиво смотрела на основную проблему момента, не могла в такое время действовать вместе, была должна расколоться. Это бы было лучше для всех и прежде всего для России. Это должно было бы произойти, если бы руководители партии больше думали о том, что в конечном счете было полезно России, а не о том, как не развалить свою партию на другой день после ее образования.

Но эта последняя забота всегда бывала сильнее; она определяла действия партии. Так было и раньше. Казалось, невозможно соединить сторонников Учредительного собрания и монархистов. Но на Земском съезде[838] кадеты предложили формулу: «Передача Думе учредительных функций для выработки конституции с утверждения государя». Эта формула была нежизненна и опасна. Она не могла быть искренно принята ни государем, ни революцией. Но ее приняли с облегчением. Она ничего разрешить не могла, но предотвратила партийный раскол.

Заботы о сохранении партийного единства дали себя знать отсутствием ясных решений. Партия, которая гордилась тем, что была самою левою европейскою партией, отрицавшая за существующим государем даже право октроировать конституцию, не могла претендовать на то, чтобы ей при этом государе самой сделаться властью. Ей еще долго нужно было быть только парламентской оппозицией, но тогда не только в интересах России, но [и] в ее собственных интересах было желательно, чтобы образовалась другая, менее непримиримая конституционная партия, которая могла бы дать конституционной власти опору и избавить Россию от революции или реставрации. Ведь только при этом условии Кадетская партия могла парламентским путем добиваться своих идеалов. Во время Учредительного кадетского съезда это понимал Милюков; он говорил: «Если мы отойдем слишком налево, направо от нас образуется „пустое место“, которое займет другая конституционная партия»[839]. Но эти возражения против крайностей Милюков приводил по поводу женского равноправия, а не по поводу основ кадетской программы. Партия оказалась настолько действительно левой, что ей сговориться с правительством было нельзя. И, как Милюков верно предвидел, власть за опорой обратилась тогда не к ней, не к кадетам, а к другим, именно — к земцам.

Почему же Кадетская партия тогда сделала все, что могла, чтобы помешать успеху своих естественных заместителей? Если кадеты не хотели унизиться до сговора с Витте, то почему эту необходимую для России роль они не предоставили земцам? А хотя одиум неловкой политики пал на земцев, все было сделано инициативой и даже руками кадетов. Об этом не без торжества рассказал Милюков в «Трех попытках»[840]; делегация к Витте, которая поскакала, не дождавшись Шипова, состояла сплошь из кадетов. Это была их первая победа над Витте. И чем объяснить это, как не тем, что кадеты, ухитрившись сохраниться как единая партия, признали за собой монополию говорить именем общества и по освобожденским традициям считали себя единственной партией-нацией, а той настоящей роли, от которой они отказались, они другим уступить не хотели?

Нельзя думать, что кадеты, как доктринеры, поступили так лишь потому, что не хотели придавать земству значения политической «партии» и воспользовались первым случаем, чтобы с его «политической» ролью покончить. Что это кадетской тактики не объясняет, видно из отношения кадетов к образованию Октябристской политической партии[841].

Я живо помню этот момент. Октябристы образовались из меньшинства последнего Земского съезда[842]. По-обывательски я был счастлив образованию этой необходимой для политического равновесия партии. Нашего полка прибывало. Люди популярные и заслуженные — Шипов, Стахович, Хомяков, раньше отделенные от нас своей преданностью самодержавию, теперь конституцию приняли. Мы могли опять идти вместе. То, что они не хотели ни Учредительного собрания, ни четыреххвостки, было не важно. В интересах дела это было лучше. Они легче нас могли добиться необходимого согласия с властью. Новая партия была нам только полезна; не сливаясь с ней, мы могли заключить с ней союз, дружеское соглашение против революции и против реакции. Но члены нашего ЦК смотрели иначе. Там решили, что октябристы — наши главные враги, что наши удары должны непременно направляться на них, что мы должны прежде всего «разоблачать их реакционную сущность». Для успеха этой тактики октябристам ставили в упрек не только то, что они говорили в программе, но и то, о чем они считали нужным молчать; не [только] то, что они делали в прошлом, но и то, что непременно будто бы будут делать и в будущем. Кадетским ораторам задавали задачу выводить их на свежую воду. Это была точь-в-точь тактика и позиция, которой относительно самих кадетов держались и тогда, и позднее революционные партии. И такую враждебную позицию нам рекомендовали в то время, когда октябристы еще были чисто конституционной партией, когда они создались для осуществления Манифеста [17 октября 1905 года] и никаких предложений направо врагам конституции еще не делали; словом, тогда, когда главная задача момента, утвердить конституцию против ее врагов справа и слева, должна была сближать нас именно с ними.

Чего добивались этою тактикой? Мы мешали другим делать то необходимое дело, которого сами делать не могли или, во всяком случае, не хотели. Так, будучи, несомненно, конституционною партией, мы водворению конституционного строя мешали.

И в те дни, когда от нашей позиции много зависело, когда революция, хотя гораздо более слабая, чем она многим казалась, яростно атаковала растерянную, себя ослабившую и наполовину капитулировавшую историческую власть, в это время главная конституционная партия в этой схватке сохраняла двусмысленный нейтралитет. Двусмысленный, ибо он мог быть нейтралитетом только по имени и, как всякий нейтралитет, полезен только одной из сторон. И естественно раздражение тех, кто имел право ждать от кадетов не нейтралитета, а помощи.

Ждала ли от нас «помощи» революция? Едва ли ждала и, во всяком случае, никакого права на то не имела. Хотя тогда мы еще не знали, что в 1917 году своими глазами увидели, т. е. настоящего поведения революционеров во время победы, но, во всяком случае, революция откровенно считала кадетов своим главным врагом, который ей непременно изменит, и вела борьбу с его программой и тактикой. Революционеры были в политике реалистами и от кадетов ждать не могли, чтобы они отдавали себя на заклание.

А историческая власть, которая сама сдала позиции самодержавия, поверив тому, что только оно мешает общественности поддерживать власть, те круги и лица, которые революцию боялись и ее не хотели, в кадетской тактике стали видеть или недомыслие, или хитрый обман. Обвинение несправедливое, но совершенно естественное. И в известных кругах началось настроение, которое получило название «кадетоедства».

Я говорю, что это обвинение было естественно. Чего бы ни хотели кадеты в боевые месяцы — ноябрь и декабрь 1905 года, они сделали все, чтобы затруднить исторической власти ее победу над революцией. Они не только сами отказались ей хотя бы морально помочь, они систематически мешали это сделать другим. Они давали правительству такие советы, которые можно было бы счесть провокацией, если бы они сами их полностью не применили, когда через 12 лет стали властью. Они не хотели понять, что в 1905 году самодержавная власть, хотя и обещавшая себя ограничить, была все же и законная, и сильная власть, которая не была обязана пасовать перед криками улицы. О полномочиях, силе и праве тогдашней монархической власти у кадетов обнаруживались самые странные представления. По их поведению можно было подумать, что монархии более нет, что мы в настоящем состоянии «революции». Кадеты оспаривали даже право монарха «октроировать» конституцию; написать ее должно было Учредительное собрание. Правовые несообразности этого домогательства им не бросались в глаза. Что произошло 17 октября? Самодержавный монарх связал себя обещанием дать конституцию; исполнение этого обещания он вменил своему правительству в долг («На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли»[843]). Кадетская партия могла бы настаивать, чтобы это обещание было скорее осуществлено, помогать точному его исполнению. Но было бессмысленно отрицать за самодержавною властью право свое обещание выполнить. А между тем позиция партии свелась именно к этому. Она, в сущности, вторила утверждениям правых, по мнению которых самодержавный монарх не имеет права октроировать «конституцию», ибо отрекаться от самодержавия права он не имел. Левые партии по другим мотивам стали тоже отрицать право монарха «октроировать» конституцию. Они ссылались на правило Манифеста [17 октября 1905 года], что ни один закон не может быть издан без согласия Думы. Они не хотели видеть, что по смыслу манифеста это правило должно было быть положено в основание будущей конституции, что считать его в силу уже вступившим — значит впадать в ложный круг, из которого не было выхода. Для наших политиков казалось «теоретически правильным» созвание Учредительного собрания по четыреххвостке. Они не замечали, что и для этого нужно было бы издать новый закон, на что, по их мнению, государь права уже не имел. Какой же был бы выход из этого? Через 12 лет эти теории пришлось применить. Было создано Временное правительство, которое само облекло себя «полнотой власти», т. е. самодержавием; свои новые полномочия оно основало на постановлении [Временного] комитета Государственной думы и на Манифесте великого князя[844], из которых ни тот ни другой на то никаких прав не имел. Было объявлено о созыве Учредительного собрания по четыреххвостке, и это было сделано великим князем Михаилом, который престола не принял и никаких распоряжений делать не мог. Но тогда это еще можно было понять. Отречение двух императоров[845] создало то «состояние революции», где власть брал тот, кто себя мог заставить послушать, и где все правовые основы порядка все равно были низвергнуты. Но этот «способ» предлагался как «единственный выход» в то время, когда на престоле сидел еще самодержавный монарх, власть которого признавалась во всей России, и когда речь шла только о том, чтобы превратить этого самодержавного государя в конституционного и разумно разделить его власть с представительством. Эта странная идеология, которая показывала, как мало партия способна была водворить конституционный порядок, распространилась и на все виды законодательной деятельности. В тогдашней публицистике, не исключая серьезной, не раз старались доказывать, что Манифест 17 октября уже лишил государя права издавать законы и даже применять старые, манифестом якобы отмененные. Как при таких условиях могла бы власть противостоять революции? И эти чисто революционные настроения распространены были не только в тот исключительный год, но дожили [и] до нашего времени.

Я уже упоминал, как Милюков в 1920 году в «Трех попытках», несмотря на свой тайный совет Витте — вопреки всем октроировать конституцию, все же продолжал находить, будто созыв Учредительного собрания был разумным и «единственно теоретически правильным» способом издания конституции. А теперь И. И. Петрункевич, человек громадного практического опыта и ума, на стр. 445 своих интереснейших воспоминаний повторяет тогдашние кадетские хитросплетения. «Все законы, — пишет он, — опубликованные в промежутке времени от Манифеста до созыва Первой Думы, были изданы без одобрения Государственной думы и, следовательно, были нелегальны (!) и не могли иметь силы закона»[846].

Вспоминая все это, нельзя удивляться, что сторонники правового порядка, понимавшие, чем ему грозит победоносная революция, думавшие в кадетах видеть конституционную партию, которая справится с революцией, в них были глубоко разочарованы, смотрели на них как на обманщиков, которые своих слов не сдержали. Это относилось особенно к тем, чье присутствие в рядах партии было гарантией, что она к монарху лояльна. Я не забыл этого времени и в их лояльности не сомневаюсь; но одной лояльности мало, чтобы дать хороший совет или верно оценить положение. Но я хорошо помню другое: как левое крыло партии и, пожалуй, ее большинство действительно с революцией не хотело бороться. Одни ее не боялись, а боялись только реакции. Другие, которые ее, может быть, и боялись, в успех борьбы с ней больше не верили. Им нужно было поэтому с нею идти; это единственный шанс ею потом управлять. Помню, с каким восторгом М. Л. Мандельштам говорил, что всеобщая забастовка делает пролетариат непобедимым. Силой, ораторствовал он, можно всему помешать, но силой ни к чему принудить нельзя. Нельзя силой заставить работать, если пролетариат не захочет. Он теперь господин положения[847]. Помню другого, теперь очень правого; он указывал, что сложность современной экономической структуры делает власть бессильной против насильственных актов и потому «левые партии поставят власть на колени».

Все это оказалось иллюзией. Когда, убедившись в том, что либеральная общественность ему не опора, Витте призвал на помощь «реакцию», он в несколько дней революцию разгромил. Нейтралитет кадетов в этом разгроме не увеличил доверия к ним ни справа, ни слева. Правда, пока еще не было «партии», видны были лишь ее «руководители». Эти тяжелые месяцы были испытанием только их одних, и только они провалились. В январе должен был быть новый съезд партии, который дал бы партийную оценку руководительской линии и этим бы определил настоящую физиономию уже партии. Он мог стать отправной точкой новой политики. Под таким настроением он собрался.

* * *

Январский съезд оказался интересен как символ[848]. На нем уже у всех на глазах[849] произошло приведение различных мнений к бессодержательному единомыслию; на нем можно было увидеть, в чем состояло руководительство партией и чем была на деле ее хваленая «тактика».

Пережитые перед этим за два месяца события открыли глаза всем, кто имел очи, чтобы видеть. Тогдашняя политика кадетских руководителей, их ставка на бессилие и разгром исторической власти потерпели крушение. Им приходилось отступать и в этом сознаться. Печальную истину можно было словесно замазывать, возлагая вину на других, но самого факта скрыть было нельзя. Тон руководителей поэтому был минорный. Они говорили о своих надеждах, которые «к сожалению, не оправдались». Ф. Ф. Кокошкин докладывал, что хотя Учредительное собрание по четыреххвостке по-прежнему считается наиболее правильным путем переустройства государства, но прибавлял, что «возможность осуществления этой бесспорной схемы представляется в настоящее время весьма мало вероятной»[850]. А если так, то становилось невозможным отсрочивать всю законодательную деятельность до созыва Учредительного собрания, и Бюро признавало, что Дума сможет приступить к предварительной разработке законопроектов. Другой тактический доклад от Бюро принадлежал П. Н. Милюкову. Он не скрывал, что положение переменилось. «Два месяца тому назад шансы нашей партии на выборах были весьма велики»; теперь же выборная победа кадетов представляется ему уже «сомнительною». Приходилось делать из этого выводы, не теряя bonne mine à mauvais jeu[851]. «Если мы не можем стать властью, — заявлял теперь Милюков, — то это хуже для дела; но для партии это лучше; лучше для морального влияния ее на ближайшее будущее… Партии предстоит в этом случае еще более благодарная роль — политической оппозиции». «Наша же политическая роль, — говорил он, — перешла теперь к партиям 17 октября и правового порядка». Все это Милюков объясняет, конечно, не кадетской ошибкой: «Это случилось вовсе не по необходимости, не под напором жизни, а в результате ошибок революции и нашей брезгливости». И хотя, по словам Милюкова, роли теперь распределились иначе и защита конституции пала на долю октябристов и Партии правового порядка[852], однако в полном противоречии с собою успеха этим партиям он не желает. Напротив: «Будем надеяться, — говорит он, — что поддержка правительства окрасит обе эти партии в цвет черной сотни»[853]. Трудно понять: почему на это надо надеяться и кому это перекрашивание могло быть полезно? Конечно, и не России, и не конституции.

Несмотря на оговорки, было ясно, что Бюро кое-чему научилось. Оно могло бы высказаться еще определеннее. Оно могло сказать: «Мы ошиблись; мы поставили ставку на уступчивость власти перед революцией и прогадали. Не мы поэтому возьмем теперь власть, а те, кто стоит направо от нас. Победа власти над революцией, к счастью, не все у нас отняла. Обещание конституции обратно не взято. Но конституцию надо защищать и беречь. Ей угрожает опасность; реакция снова окрепла. Против реакции должны противостоять более правые конституционные партии — Союз 17 октября и правового порядка. На них ляжет эта забота, пока мы будем довольствоваться благодарною ролью политической оппозиции. И если их роль такова, мы должны не вести с ними борьбу, а их в этом поддерживать. Такова тактика, которая диктуется положением».

Если бы Бюро это сказало, Партия кадетов получила бы определенную физиономию, стала бы действительно парламентской оппозицией, стала бы тем, чем сделалась после переворота 3 июня [1907 года][854]. Но это не было мнением партии, особенно ее левого фланга. Последний в революцию верил и с революционной идеологией не разрывал. Тогда опять встала бы возможность раскола. Даже того, что Милюков и Кокошкин сказали, было достаточно, чтобы в партии вызвать смущение. Помню негодование многих. «Куда нас ведут?» «Как мы можем с этим домой показаться?» «Что за Кадетская партия без Учредительного собрания, без союза с „левыми“, без борьбы против всех, кто правее кадетов?» Не все одинаково быстро воспринимают уроки. То, что уже стало ясно Милюкову и Кокошкину, еще не было видно провинциальным членам партии, тем деятелям «освободительного движения», которые в течение двух лет работали под определенными флагами. Военная психология, навыки и личные отношения держали их крепче, чем руководителей партий. И это коренное разномыслие в идеологии партии, которого ничем устранить было нельзя, вышло наружу, как только заговорили о ее отношении к будущей Думе.

У кадетов было на этот счет удивительное представление. Как за монархом они не признавали права «октроировать» конституцию, так за будущей Думой, пока она не будет избрана по четыреххвостке, они не признавали прав законодательствовать. Единственной компетентной властью в России признавалось Учредительное собрание. Для левого крыла партии все это было бесспорною аксиомой. И вдруг в докладе Бюро стали допускать хотя бы приступ к законодательной деятельности Думы, и партии поручалось готовить для этого законопроекты!

«Я нахожусь в недоумении, — говорил левый делегат Ромм. — Мне кажется, что я не на съезде уже определившейся партии, а на съезде лиц, собравшихся для учреждения новой партии. Предложения, которые были здесь сделаны, клонятся к коренному изменению партийной программы. Нам рекомендуют теперь отказаться от той кардинальной точки зрения, на которой мы стоим, и принять участие в законодательном учреждении, которое основано не на четырехчленной системе выборов» и т. п.[855] По мнению Ромма, который остался верен партийным заветам, делом такой «ненастоящей» Думы было только создать новый избирательный закон и разойтись. Ромм был последователен. Что же, как не это, устами кадетских руководителей заявила Витте земская делегация? Это же говорилось кадетами на всех земских съездах. А если так, то «теоретически правильным» выводом из этого было отрицание права за Думой, избранной по избирательному закону 11 декабря [1905 года], заниматься законодательным делом. Ромм приходил в негодование при мысли, что от этой позиции Кадетская партия отступает, что она говорит о законах, которые Дума будет подготовлять. Но после ноябрьских и декабрьских событий правое крыло партии уже не подчинялось, как прежде, левому радикализму. Правый кадет Петражицкий упрекал Бюро за то, что оно не сделало всех выводов из нового положения. «Ограничение деятельности первой Думы одними подготовительными работами к реформам неприемлемо. Такого рода деятельность вообще не соответствует природе и задачам парламента»[856]. Для Петражицкого 1-я Дума, хотя и избранная не по четыреххвостке, была все же парламент, у которого свои природа и задачи.

Здесь обнаруживалась непроходимая пропасть между левым и правым крылом. Для одних «революция» все еще продолжалась и Дума — только средство, чтобы взрывать «конституцию», как это собирались сделать с булыгинской Думой. Для таких политиков левые враги конституционной монархии по-прежнему были союзники. Для других, представителем которых был Петражицкий, конституция у нас есть и будущая Дума есть настоящий парламент; его надо не взрывать, а использовать для законодательных целей.

Обе точки зрения законны; каждый по своему темпераменту и убеждению мог выбрать любую. Одного было сделать нельзя — их совмещать. Но наши руководители хлопотали только об этом. Надо было придумать среднюю формулу, которая бы всех примирила. И пока на съезде лилось никому не нужное красноречие, за кулисами вырабатывалась и полировалась приемлемая для всех резолюция. Она в своем роде оказалась шедевром и всех примирила.

Это вспомнить полезно, так как именно это для кадетской среды было типично. Ее состав выработал в ней это искусство.

Большинством всех против одного воздержавшегося было принято, что нельзя приступать в Думе к органической работе, как в нормальном учреждении[857].

Это является победою левых. Думу нормальным учреждением не признают, органической работы в ней не допускают. За такую резолюцию единомышленники Ромма с радостью голосуют. Но резолюция принята единогласно, потому что этого она не означает. Заявив, что Дума не нормальное учреждение и что в ней органически работать нельзя, партия тут же постановляет, что Дума может работать, может издавать законы, необходимые для успокоения, и что даже простого перечня этих законов заранее составить нельзя. За такое решение с удовольствием голосуют и правые[858]. Единство партии спасено, но можно ли, не греша, назвать его внутренним?

Для партии и ее методов январский съезд был красноречивою иллюстрацией. В ноябре и декабре руководители партии для сохранения единства ее не разорвали с революционерами слева и упустили случай стать опорой конституционного строя. Ошибочность их расчетов теперь обнаружилась. П. Н. Милюков понимал, что обстоятельства переменились, что Учредительного собрания больше не будет, что кадетам в Думе придется исполнять роль парламентской оппозиции. Этим он открыто оказался на правом партийном крыле. Но это было бы слишком определенно. И под напором провинциальных, более примитивных кадетов он «сдал» перед ними, свою политическую физиономию спрятал и уроком, который понял, не воспользовался. Он стал восхвалять как успех словоблудие партии и даже, что с ним редко бывало, согласился сознаться в ошибке. «Ответственность за отрицательные стороны съезда, — писал Милюков в „Праве“ от 22 января, — лежит почти исключительно на нас, на устроителях съезда… Члены комитетов иногда сбивали съезд своими внутренними разногласиями… мы несколько злоупотребили своим профессорским красноречием». А по поводу тех хитроумных постановлений, которые все друг другу противоречили и позволили если не других, то по крайней мере себя самих обмануть, Милюков торжествующе утверждает, что партия «измерила свои силы, нашла свою собственную дорогу, поставила свои собственные задачи». Он радуется, что члены съезда, несмотря на принципиальные разногласия, дорожат «этим сознанием единства» и сознают, «какую огромную дополнительную силу получают единичные попытки, сливаясь в определенную тактику большой политической партии». Столичные руководители получили урок. «Настроение приезжих оказалось тем огромным плюсом, который покрыл все недочеты съезда и сделал съезд тем, чем он теперь оказывается: настоящей эрой в жизни Кадетской партии»[859]…

Более всего это было простою риторикой; руководители, явившись на съезд с потерпевшей крушение тактикой, с признанием неудач, были удивлены и обрадованы, что партия их не осудила. За это они кадили ей фимиам. Но, по правде, удивляться своей победе им не приходилось. Руководители давали отчет не стране, не избирателям, а только своим же партийным товарищам, у которых не было оснований быть умнее и проницательнее своих руководителей. Они могли не бояться и потому не торжествовать от успеха.

Но если смотреть на вопрос глубже, было печально, что январский съезд сделался эрой в жизни кадетов. Правительство нас спасло от главной опасности, от революции, но положение оставалось опасно. Кадетская тактика сорвала попытки Витте найти в общественности опору своему министерству. В схватке старого режима и революции победило не общество, а государственный аппарат. У реакции были теперь развязаны руки, и это могло привести к плохим результатам. Как вместо четыреххвостки кадеты получили избирательный закон 11 декабря [1905 года], так вместо «бельгийской» или «болгарской конституции», на которые рассчитывал Милюков, они рисковали получить конституцию, в которой у представительства никаких бы прав не было. В правительстве по вине самих кадетов не было «общественных деятелей», и обсуждение конституционных реформ происходило тайно от них. А главное, события ноября и декабря дали убедительный довод сторонникам самодержавия; конституция никого не успокоила, а приемы старого режима порядок восстановили. Конечно, шансы конституционного строя не были бы навсегда погублены, если бы даже Манифест 17 октября был «взят назад», но борьбу за него пришлось бы начинать сначала и в худших условиях. Долгом искренних конституционалистов было сейчас восстановить то, что было можно, т. е. объединение и солидарность конституционного фронта против сторонников самодержавия. А Кадетская партия в это время занимается тем, что подрывает авторитет будущей Думы и объявляет, что органически в ней работать нельзя; признавая, что «октябристам» и Партии правового порядка придется отстаивать конституцию, они этим партиям желают сделаться «черною сотнею». Пусть наряду с этим партия показала словесную ловкость и свои постановления лишила всякого реального смысла. Но этот партийный «успех» был столь же характерен, сколь и печален. Партия показала, на что ее силы уходят. Если кадеты обнаружили мало искусства в политике, то большой талант в «политиканстве», в умении создавать «комбинации» и «видимости» и ничего не говорящие формулы. Этой тактике они и впредь не изменяли. Партия стоила большего. Только она не хотела признать, в чем ее главная сила. Этому могли бы ее научить хотя бы ее избиратели.

Глава XXI. достоинства и заслуги к[а]д[етской] партии

Политическая сила каждой партии не в числе ее записанных членов, а в доверии, которое она внушает непартийной, т. е. обывательской, массе. Это доверие основывается не на программе, не на резолюциях съездов, которыми интересуется только партийная пресса, а на самостоятельном суждении, которое составляет себе о партии обыватель. Оно часто не совпадает ни с мнением, которое имеет о себе сама партия, ни с тем, которое она о себе стремится внушить. Суждение обывателя проще. Еще до войны[860] я как-то говорил о политике с крестьянами нашей деревни. «Мы в деревне кое-что смекаем, — сказал один пожилой крестьянин, знавший меня еще мальчиком. — Разве мы не понимаем, что вы с Николаем Алексеевичем (мой брат — тогдашний министр внутренних дел) в разные стороны тянете». Крестьянин не имел понятия о кадетской программе, о резолюциях съездов, вероятно, даже о том, какой я сам партии. Чтобы высказать такое суждение, в общем справедливое, эти подробности были ему не нужны.

Несмотря на мое скептическое отношение к тактическим приемам партии, я должен признать, что ей очень рано удалось внушить к себе это доверие обывателей. Это чувствовалось еще до выборов 1906 года.

Появление партии на свет, опубликование ее программы в газетах сопровождались немедленным успехом. У меня, как и у всех, обрывали звонки с просьбами в нее записать. Просили об этом люди, от которых всего менее этого можно было бы ждать. Я в другом месте рассказал, как Ф. Н. Плевако добивался вступления к нам и как я сам в этом ему помешал[861]. Когда я старался ему показать, что он не может принять нашей программы, он только смеялся: «Программа мне не интересна, это предисловие к книге. Кто его читает?» Через несколько недель он вошел в Октябристскую партию, а позднее был от нее и членом Государственной думы. Помню, как к нам немедленно записалось несколько судебных деятелей, в том числе Н. Н. Чебышев. Я хорошо знал, что по всей своей идеологии он к нам не годился. Но он мне не верил, в партию записался и оставался в ней до циркуляра министра юстиции, который запретил чинам своего ведомства участвовать в каких бы то ни было политических партиях[862].

Успех партии проник и в массы, где ни парламентаризмом, ни Учредительным собранием не интересовался никто. Кокошкин с радостью мне подчеркивал, как «демократизируется» Кадетская партия. Он был прав. У меня как-то были клиенты из простонародья; мы, естественно, заговорили и о политике, и они мне сказали, что у них, на Мещанской, все собирались голосовать за партию, мудреного имени которой они произнести не умели. Лишь побочными вопросами я убедился, что это была наша «Кадетская» партия.

Верно определить причины успеха К[а]д[етской] партии в массах значило бы спасти себя от многих ненужных иллюзий и ложных шагов. Но наши руководители верили, будто выборы определяют «волю народа», а воля выражается в «партийной программе».

Сколько времени было напрасно потрачено на никому не нужные споры о пунктах программы! Но и детальность нашей программы, и непримиримость, с которой к ней партия относилась, только показывали, что серьезно на нее не глядели. Это кажется парадоксом, но это так. Когда в определенных параграфах партия, в виде исключения, допускала свободу двух мнений (так было сначала в вопросе о женском избирательном праве и о двухпалатной системе[863]), то этим implicite[864] признавалось, что по всем другим пунктам разномыслия не допускалось. Но что это значит? Ведь и остальные параграфы принимались часто не единогласно, иногда небольшим большинством голосов. Нельзя же было думать, что голосование чье-либо мнение могло переменить? А меньшинство из партии не исключалось и само не уходило. Оно оставалось в партии, будучи с каким-то пунктом программы ее не согласно. Самое право разномыслия по двум определенным параграфам, которое было сначала даровано, было позднее отобрано как «несовместимое с дисциплиною». И после этого никто не ушел и не был исключен. Это показывало, что фактически разномыслия допускались. Иначе быть не могло; но зачем партия на неоспоримости своей программы настаивала? Это было младенчеством партии, которая «игру» принимала всерьез. Старые люди не понимали этого «требования». Помню, как на кадетском Учредительном съезде старик М. П. Щепкин, который, дожив до возрождения России, с юношеским пылом принялся работать вместе с другими, принимал участие во всех подготовительных работах и совещаниях, этого усвоить не мог; зная меня еще мальчишкой, он со мной не стеснялся и шептал мне на ухо: «Зачем эта программа? Достаточно наметить основное направление партии; разве можно навязывать ей конкретные мелочи?» Он был прав. Нельзя сидеть в одной партии тем, кто стремится если не восстановить самодержавие, то увеличить права монархии за счет представительства, и тем, кто мечтает об обратном процессе, о введении парламентского строя, при котором не монарх управляет. Но если в основном курсе согласны, зачем необходимо одинаково смотреть на то, какие пути вернее ведут к данной цели? Зачем нужно единомыслие во взглядах на систему одной или двух палат, на принудительное отчуждение чужих земель или прогрессивный налог на землю и т. п.? Единомыслие во всех мелочах нужно для создания религиозных сект, не для политических партий. Партия не претендуют на абсолютную истину, да истина и не отыскивается большинством голосов.

Руководители партий смотрели иначе. Они тратили столько времени на спор о программе потому, что именно в ней видели существо партийного объединения. Судя о других по себе, они и в других предполагали к программе одинаковый интерес, думали, что программа — обязательство, которое они приняли перед страной, и что отступиться от какого-либо пункта ее значило бы обмануть население. Они не подозревали, что сама страна о программе вовсе не думает и что в этом отношении здравый смысл обывателей оказался ближе к потребностям практической жизни, чем прилежная разработка пунктов программы.

Я об этом могу судить как свидетель, так как в партии был сам на амплуа «обывателя». В «освободительном движении» активно я не участвовал. Моими политическими друзьями и учителями были люди более умеренных направлений. А в сферах деятельности мои симпатии со времени студенчества шли только к легальной работе. Подполье мне было противно. На к[а]д[етский] съезд я сам напросился и был очень обрадован, когда мне дали возможность попасть туда от какой-то освобожденской ячейки.

Я раньше рассказал, как одним своим выступлением я съезд против себя возмутил. Как могло оказаться, что я без права и претензий на это оказался выбран в состав комитетов и Городского, и Центрального[865]? Для этого я вижу одну лишь причину, которая показывает, как в это наивное время было легко себе делать карьеру. На съезд явилась полиция. Было глупо беспокоить несколько десятков людей, мирно сидевших в доме кн[язя] Долгорукого, когда кругом разгоралась всеобщая забастовка, когда университет был наполнен дружинниками и на улицах происходили манифестации. Было смешно, что в момент подобной анархии придираются к нам. Полицию на этот раз приняли в палки. Председательствовавший на собрании Н. В. Тесленко отнесся к ней как к простым нарушителям тишины и порядка. Он не дал приставу объявить о причине его появления, закричал, что слова ему не дает, что просит его не мешать и т. д. Мы делали вид, что заседание продолжается. Я просил слова и, кстати или некстати для нашей повестки, стал говорить об ответственности должностных лиц за беззакония, доказывал, что по нашим законам вторжение пристава должно влечь за собой для него «арестантские роты» и т. п. Пристав понимал нелепость данного ему поручения, видел, что над ним смеются в лицо, и ушел. Нам наша «победа» была все же приятна; я разделил лавры Тесленко и приобрел популярность. Потому, когда в конце съезда начались выборы должностных лиц партии и некоторые из моих личных друзей, заметив мое отсутствие в числе кандидатов, подняли за меня агитацию, они сопротивления не встретили и я был выбран в члены и Городского, и Центрального комитета.

Мне с моим обывательским настроением пришлось увидеть, как работали партийные штабы в самые ответственные моменты для партии. Со многим я был не согласен, многого вовсе не понимал. Но нечто я в партии оценил, и это нечто меня с ней крепко связало. Связь была символичной связью «обывателя» с «профессионалами».

Работой, которая меня сблизила с партией и которой она связала себя с населением, была ее «пропаганда». После 17 октября была установлена свобода и собраний, и слова. Обывательские массы, которые политических собраний до тех пор не видали, в них устремились. Этим воспользовались прежде всего революционные партии; позднее и черносотенцы. Было необходимо и конституционным партиям защищать свои положения. Партия к[а]д[етов] за это взялась. Ее задачей стало разъяснять манифест, которого массы не понимали. Разъяснения незаметно перешли потом и в избирательную кампанию. Перед 1-й Думой она ничем не отличалась от митингов. На «избирательные собрания» ходил кто хотел, без соблюдения «правил о выборах». Только перед 3-й Думой П. А. Столыпин настоял на неуклонном их применении.

В этой митинговой кампании я принял самое живое участие. Оно не ограничивалось личными выступлениями. Была организована «школа ораторов», и я был поставлен во главе этой школы. «Ораторству» я не учил; старание быть красноречивым я всегда считал большим недостатком. Но с моими «учениками» мы обсуждали вопросы, которые нам задавались на митингах, и совместно обдумывали, как на них отвечать. Круг моих наблюдений этим очень расширился. Я узнавал, как реагируют массы на тот или другой аргумент. Кто-то сказал: «Если хочешь какой-нибудь вопрос изучить, начни его преподавать». Я на себе испытал справедливость этого парадокса. Не знаю, был ли я полезен нашим ораторам, но мне моя школа была очень полезна. Среди моих учеников были двое, подававших надежды. Одного не называю, он — в Советской России; другой, проживающий здесь, — Е. А. Ефимовский. Опыт этой школы помог впоследствии составить и руководство, которое партия напечатала после роспуска 1-й Государственной думы. Литературную обработку его взял на себя А. А. Кизеветтер. Он один поставил свое имя под этой брошюрой[866]. Выпущенная на правах рукописи, она попала в руки врагов. Стала известна под именем «кизеветтеровской шпаргалки», и чуть ли не из-за нее Кассо не дал Кизеветтеру кафедры[867].

Агитаторская работа была поучительна. Мы учили, но и сами учились. Собрания выводили нас за пределы интеллигенции и сталкивали с «обывательской массой». В этом слове обыкновенно подразумевалось нечто обидное. Так называли тех, кто не занимался «политикой», думал о личных своих интересах, не подымаясь к высотам гражданственности. Но на обывателях держится государство, они определяют политику власти. Наша русская обывательская среда, воспитанная самодержавием, политически неразвитая, в прошлом запуганная, а в настоящем — сбитая с толку, была поставлена лицом к лицу с новой задачей — принять участие в управлении государственной жизнью. В эпоху «освободительного движения» эта среда с удовольствием слушала, как другие за нее говорили; непримиримые лозунги нравились ей своей смелостью и «дерзновением», но они ей не казались серьезными. Это были как бы крики на улицах, политические междометия, которыми «душу отводят». Но когда совершилось преобразование строя и обыватель увидел, что у него действительно будет право голоса в своем государстве, он отнесся к этому с той добросовестностью, с какой когда-то отнесся к своему участию в суде присяжных. Он понимал, как мало подготовлен к задаче, которую верховная власть теперь перед ним ставила, но заинтересовался этой задачей. И на наших глазах при нашем участии стало происходить политическое его воспитание.

На собраниях у нас была своя публика. Интеллигенция приходила в небольшом количестве, либо принимать участие в прениях, либо смотреть за порядком. Ей эти собрания были уже неинтересны. И по ним можно было увидеть, как интеллигенции мало в России. Нашими посетителями была серая масса; по профессии приказчики, лавочники, ремесленники, мелкие чиновники; по одежде чуйки, армяки, кафтаны, пиджаки без галстука. С благодарностью вспоминаю этих скромных людей, сидевших в первых рядах, приходивших для этого задолго до начала, не уходивших до самого конца и слушавших все время с напряженным вниманием. Эти люди заинтересовывались впервые тем, что им говорили; приходили послушать, поучиться и после — подумать.

Было благодарное дело помогать этим людям. Не затем, чтобы наскоком провести желательную для нас резолюцию, а чтобы помочь им разобраться в сумбуре, который наступил в их головах после крушения привычных понятий. Падение самодержавия, привлечение обывателя к управлению, свобода в обсуждении недавно запрещенных вопросов были переменой, которую очень долго приходилось только усваивать. И в этом мы обывателю помогали.

Политика есть «искусство достигать намеченной цели наличными средствами»[868]; Кадетской партии было полезно из общения с массами узнать, что массы из себя представляют и чего они добиваются. Если бы мы на это обращали больше внимания, мы избегли бы многих ошибок.

Что думал тогда обыватель?

Он был недоволен, был в оппозиции. Могло ли быть иначе? Ведь 1880-е и 1890-е годы пошли вразрез естественному ходу развития, на который Россия вступила в 1860-е. Крестьянин о крепостном состоянии уже забыл, составлял себе имущество вне надельной земли, а его по-прежнему подчиняли земской общине. Рос промышленный капитал, получил в жизни страны преобладающее значение, а местное самоуправление строилось на одном только землевладении. Была бесконтрольная государственная власть, на которую нигде управы найти было нельзя и перед которой всякий подданный был беззащитен. Обыватель не мог бы формулировать конкретных обвинений против существовавшего строя, но понимал, что власть его не защищает и о его бедах забыла. Если везде за социальную несправедливость ответственность возлагают на власть, то в России это было естественнее и правильнее, чем где бы то ни было. Нигде власть государства не была так всемогуща. Она ни от кого не зависела, не допускала ни свободы, ни критики, ни самодеятельности. Поэтому она одна и должна была за все отвечать, и каждый за свои беды винил именно власть. Но хотя он ее обвинял, он долго не видел средств с ней бороться. Но в начале 20 века началась перемена. На глазах у обывателя власть зашаталась. Она не только была побита в Японской войне, она зашаталась внутри. Впервые пришлось допустить критику, которая многим раскрыла глаза, и власть стала сама говорить о необходимых реформах. Когда началось «освободительное движение», она ему пыталась противиться и тем брала на себя ответственность за то, что все оставалось по-прежнему. Обыватель понял, что прежнее господство власти кончилось, что она признала себя побежденной, что от самой страны зависит ближайший ход дел; и он с нетерпением ждал перемен.

Он понятия не имел, в чем эти перемены должны заключаться, но основное их направление схватывал ясно. А. А. Кизеветтеру принадлежала прекрасная формула; он возвещал «политическую свободу и социальную справедливость». Это было именно тем, чего все ожидали. Обыватель хотел, чтобы о нем, о несправедливости его положения власть бы подумала, чтобы он имел возможность кому-то нужды свои заявлять. Как практически их удовлетворить, как скоро и как далеко нужно идти, он мало заботился. Он предпочитал синицу в руке журавлю в небе. Радикальность нашей программы не казалась ему недостатком. Он аплодировал ей, как аплодировал и тем, кто шел еще дальше нас и кто за нашу умеренность на нас нападал. Но интересовали его не интеллигентские коньки, не Учредительное собрание, не четыреххвостка, не неправоспособность цензовой Думы, не однопалатность, не парламентаризм. Все это было интеллигентское дело; он хотел перемен менее громких, но более доступных и реальных.

Упреки нам за умеренность, заманчивые обещания могли бы легко перетянуть обывателя влево, если бы в обывательской психологии не было другой основной черты: обыватель не хотел ни беспорядков, ни революции. Этим он резко отличался от идеологии самих интеллигентов, в которых было так сильно восхищение перед революцией и ее героизмом. Правда, враждебное отношение к революционерам обыватель давно потерял. Уже миновало то время, когда он «вязал им лопатки». Но победы их он не хотел. Потому ли, что в нем не вовсе исчезло уважение к исторической власти, потому ли, что он не верил в успех революции или понимал, как тяжело отражается всякий беспорядок на его обывательских интересах, но перспектива революции его не соблазняла. Те программные обещания, которые не могли быть осуществлены без падения власти, его не заманивали; в них он инстинктивно чувствовал революцию во всем, чего он в ней опасался.

Здесь казался заколдованный круг. Обыватель не верил существующей власти, но не хотел революции. Он отворачивался от тех, кто в его глазах являлся защитником власти, но революционных директив тоже не слушал. Он при реформах хотел сохранить не только порядок, но прежний порядок; хотел только, чтобы при нем все пошло бы иначе.

На этом и создалась популярность Кадетской партии в городской демократии. Кадеты удовлетворили этому представлению. Обыватель знал, что партия не стоит за старый режим, что она с ним и раньше боролась. Когда наши «союзники слева» доказывали на митингах, что мы скрытые сторонники старого, реформ не хотим, стараемся спасти старый строй и свои привилегии — такие выпады против нас обыватель встречал негодованием и протестами. В глазах обывателя мы, несомненно, были партией «политической свободы и социальной справедливости».

Но зато Кадетская партия приносила с собою уверенность, что эти реформы можно получить мирным путем, что революции для этого вовсе не надо, что улучшения могут последовать в рамках привычной для народа монархии. Это было как раз тем, чего обыватель хотел. Партия приносила веру в возможность конституционного обновления России. Рядом с пафосом старой самодержавной России, который уже не смел проявляться, с пафосом революции, который многих отталкивал и уже успел провалиться, Кадетская партия внушала ему пафос конституции, избирательного бюллетеня, парламентских вотумов. В Европе все это давно стало реальностью и потому перестало радостно волновать население. Для нас же это стало новою верой. Именно Конституционно-демократическая партия ее воплощала. Левые за это клеймили нас «утопистами». Но кадетская вера во всемогущество конституции находила отклик в обывательских массах. Напрасно нас били классическим эпитетом «парламентский кретинизм». Обыватель был с нами. Партия указывала путь, которого он инстинктивно искал и кроме нас нигде не видал. Путь, который ничем не грозил, не требовал жертв, не нарушал порядка в стране. К[а]д[етская] партия казалась всем партией мирного преобразования России, одинаково далекой от защитников старого и от проповедников революции.

Этой нашей заслуги перед Россией и этой причины нашей притягательной силы партийные руководители не оценили. 1905 год они считали «революцией», а себя с гордостью именовали «революционерами». Немногие признавали, что торжество либеральных идей и конституционных начал было гораздо больше связано с сохранением монархии, чем с победой революции. Еще менее было ими сознано, что главная сила Кадетской партии была в этом ее единомыслии с населением, которое желанную перемену политики хотело получить в рамках монархии.

Руководители по-прежнему думали, что успех партии в том, что она самая левая, что к ней привлекают ее громкие лозунги, т. е. полное народовластие, Учредилка, парламентаризм, четыреххвостка. Это заблуждение нам дорого обошлось. Как я ни склонен был подчиняться нашим авторитетам, в этом пункте я им не уступал. У меня было для этого слишком много личного опыта. Я был в те времена одним из популярных митинговых ораторов. Не я сам напрашивался на выступления, меня посылал Комитет по требованию партийных работников. Я выступал не только в Москве и Московской губернии, а почти по всей России. Вместе с А. Кизеветтером и Ф. Кокошкиным мы были самыми модными лекторами. Очевидно, взгляды, которые я излагал, в обывательской и даже партийной среде противодействия не встречали.

Отдельные эпизоды доказывают это еще более ясно. Для иллюстрации приведу один характерный пример. Он относится к эпохе, когда избирательная кампания еще не началась и приходилось только объяснять Манифест [17 октября 1905 года]. Я получил из Звенигорода настойчивую просьбу приехать. Местная управа была кадетская (Артынов, В. Кокошкин), но публичные собрания, которые там организовывались, всегда кончались скандалом. Проявляли себя только фланги — левый и правый; они тотчас начинали между собою ругаться и собрания этим срывали. Обо мне в Звенигороде сохранилась добрая память по сельскохозяйственному комитету[869], и меня позвали «спасать» положение. Едучи со станции в город, я невольно сравнивал настроение с тем, которое было три года назад. Теперь все знали про митинг и все туда шли. Зал был набит до отказа.

Меня предупреждали, что резкое слово может вызвать протесты той или другой части собрания. И я от полемики воздержался. Я говорил про манифест, использовав слова знаменитого старообрядческого адреса, что «в этой новизне нам старина наша слышится»[870]. Рассказывал о Земских соборах, о том, как они процветали даже при Грозном; об их заслугах в Смутное время и при первых Романовых; как уничтожил их Петр, почему это было ошибкой и что из этого получилось. «Освободительное движение» я объяснял желанием восстановить сотрудничество народа и государя и доказывал пользу этого не только для страны, но и для монарха. Все это было элементарно, но ново для обывательской массы. Перед ней до тех пор проходили либо защитники самодержавия, уверявшие, что Витте был куплен «жидами», либо представители революционных партий, которые считали 9 января [1905 года] единственной причиной успеха движения, восхваляли «вооруженное» восстание, диктатуру пролетариата. Меня слушали терпеливо, но я видел, как росло сочувствие обывателя, как мне одобрительно кивали и прерывали аплодисментами. Фланги имели успех только благодаря пассивности центра; если центр был захвачен, они были бессильны. Когда после моей речи начались прения и ряд ораторов обрушился на меня справа и слева, то средняя масса собрания оказалась со мной, яростно мне аплодировала и прерывала моих оппонентов негодующими возгласами и криками «ложь». «Обыватель» откликнулся на призыв нашей партии, и он оказался настолько сильнее противников, что вечер кончился нашим полным триумфом.

Я взял одну иллюстрацию, наиболее запомнившуюся. Но их было много. Помню общее впечатление; аудитория была довольна, когда вместо революционного переворота я изображал историю последнего времени как возвращение к нормальным путям, когда конституцию представлял как освобождение царя от подчинения одной бюрократии и когда для достижения наших желаний оказывалось достаточно легальных путей, а столкновений с исторической властью не требовалось. Восхваления 9 января, забастовок, вооруженных восстаний в сравнении с той работай, которая нам предстояла, не казались серьезными.

Конечно, у нас бывали неудачи. Но их было немного. Они бывали только в подобранной, уже распропагандированной среде. Там нам просто говорить не давали. Кизеветтер припоминает в своей книге один такой митинг, где мы с ним оба оказались бессильны и где положение своей демагогической напористостью спас М. Л. Мандельштам[871]. После этого митинга многие приходили ко мне выражать негодование против тех, кто нам говорить не давал. Иногда агитаторы приходили и к нам делать шум, производить беспорядки, словом, стараться сорвать заседание. Это был символ. Большего сделать они не могли ни на избирательных митингах, ни во всей России. Революционеры и реакционеры были маленькой кучкой, которая могла только пугать малодушных. Обывательская же среда верила нам. Своей верой в мирный исход мы ее успокаивали и ей внушали доверие. Это сказывалось иногда совсем неожиданно. Помню такой эпизод. Я однажды ошибся этажом (в школе на Домниковской улице) и попал на чужой левый митинг. Ничего не подозревая, я уселся за председательский стол. Социал-демократический председатель обошелся со мной по-джентльменски (вероятно, в уплату за такое же наше к ним отношение). Когда я понял ошибку, он все-таки предоставил мне слово; несмотря на то что собрание было не наше, я благополучно довел свою речь до конца и имел тот успех, который не полагалось бы иметь на левом собрании. Обывательская масса, которая была на этом собрании, отозвалась на мою точку зрения. В этом здоровом, успокаивающем влиянии на широкие массы была кадетская заслуга и сила. Мы сделали понятие «конституции» популярным. Население поверило нам, нашим путям и нашей серьезности. Характерное явление. Присутствие в нашей среде бывших представителей власти, богатых и знатных людей, с историческими фамилиями, как кн[язь] Долгорукий, в глазах обывателей оказывалось для нас хорошей рекламой. Они были гарантиями, что все произойдет мирно и по-хорошему. Обыватель ценил и любил этих спокойных, видных, богатых людей, которые очевидно его на революцию не позовут; как это было далеко от того позднейшего настроения, когда стали требовать «пролетарского происхождения» и «тюремного ценза»! Наша партия казалась «министериабельной» и естественно предназначалась быть во главе тогдашнего Прогрессивного блока, который медленно и осторожно сумел бы добиться уступок от власти и закрепить торжество конституции. Именно этого широкие массы ждали от нас, нас одних они на это считали способными.

Конец 1905 года усилил эти наши позиции. Обывательская масса революции не хотела, но тот торжественный гимн ей, который неумолчно с левой стороны раздавался, мог внести смуту в умы. Но в декабре все получили предметный урок. Все увидали, что революция сопряжена с жертвами, которые лягут на всех, что она не военная прогулка, не праздник; все увидали, во-вторых, что агонизирующее правительство оказалось достаточно сильно, чтобы с революцией справиться. Явилась опасность, что реакция увлечет обывателей дальше, чем нужно, и что самая идея «конституции» в этом разочаровании может погибнуть.

Это новое положение партии мало отразилось на январском съезде. Партия не хотела понять, в чем ее сила и долг. Ее лидеры хотели представлять не «the man in the street»[872], не «обывателя» (этим словом бранились), а только «сознательных граждан»[873]. Для них сочинялись те пустопорожние резолюции о запрещении в Думе «органической работы», в которых наши лидеры видели нашу кадетскую линию. Мы как будто нарочно делали все, чтобы потерять обывателя, уступить свое место у него «октябристам» и «правовому порядку» и остаться в Думе простой «оппозицией», представляющей интеллигентское меньшинство.

Но этого не случилось. Обыватель нам все-таки по-прежнему верил. Все хитросплетения, которыми мы утешали себя и своих, до него не дошли. Он на Кадетскую партию смотрел по-своему, как на единственную партию, которая не только хотела блага народа, но и могла добиться его мирным, а не революционным путем. И когда тотчас после съезда началась избирательная кампания, она оказалась простым продолжением разъяснения Манифеста [17 октября 1905 года]; и надо сказать, что в ней наши противники нам помогли.

Помогла, во-первых, неудачная тактика октябристов. Встретив со стороны кадетов принципиальную оппозицию, они поддались искушению получить поддержку у правых. Гучков публично это им предложил. От конституции он не отрекался; он пародировал крылатую фразу Тьера: «Монархия будет демократической по целям, конституционной по форме, или ее вовсе не будет». С правыми он думал идти вместе только в вопросах о единстве России, о порядке, об усилении войска. Предложение идти вместе с правыми от октябристов обывателя оттолкнуло. Для обывателя это была слишком тонкая тактика. Если он революцией не увлекся, то в старом режиме разочаровался давно. И возвращаться к нему не хотел. Простому уму казалось несовместимым стоять за «конституцию» и предлагать союз «правым». Из партии конституционной и либеральной, которая бы могла конкурировать с нами, октябристы превратили себя в защитников старого. Они потеряли ту почву, на которой могли бы давать нам сражение.

Еще больше помогла нам тактика левых. По «гениальному» замыслу Ленина левые выборы бойкотировали и своих кандидатов не выставляли. Голоса их сторонников поневоле шли к нам. Но они сделали больше: они аккуратно ходили на наши собрания, чтобы нас «разоблачать». Как октябристы своим обращением к правым, они не могли оказать нам большей услуги. Нашей уязвимой пятой было наше двусмысленное и непоследовательное отношение к революции. Это подозрение с нас снимали именно левые.

Кадетские собрания шли по шаблону. Докладчик начинал с обличения самодержавия и его защитников и развивал начала кадетской программы, ее идеалы «политической свободы и социальной справедливости». Об октябристах обыкновенно просто не было речи. После доклада выступали левые целыми пачками. Без этого бы картина была не полна. Так как они кандидатами не были, то мы первые на них не нападали. Но они нас не оставляли в покое. Они упрекали нас в том, что мы неискренни, что наша мирная тактика — самообман, что надежда на конституцию есть иллюзия, и противополагали нашей тактике восстание, низвержение власти и пролетарскую диктатуру. Тогда в заключительном слове докладчик, хотя бы он был очень левым кадетом, поневоле отмежевывался от революции, ее приемов и легкомыслия. Вооруженное восстание и неудавшаяся всеобщая забастовка дали обывателям хороший урок. Они ценили, что мы не топтали лежачего, разбитых революционеров не трогали, но понимали, что когда нас они задевали, то мы им давали отпор. После подобного вынужденного спора упрек в сочувствии революции был с нас уже снят. Обыватель только у нас находил желанный исход.

Вот как жизнь ставила спор. Главные кадетские коньки — Учредительное собрание, запрещение органической работы в цензовой Думе — никем не затрагивались; вопрос ставился проще: старый режим, революция или конституция. Споры по отдельным деталям, которые поднимались то слева, то справа, не могли скрыть от собрания, что речь идет только об этих трех основных категориях. Тут обыватель был с нами. Наш успех стал нам скоро заметен, но и мы не ожидали, до какой полноты он дойдет. Выборы происходили не в один и тот же день всюду. Первыми были выборы по Петербургу. Помню, как в этот вечер я выступал где-то в Москве. Председатель меня остановил для срочного сообщения. Покойный И. Н. Сахаров, адвокат и кадет, прочел только что полученное из Петербурга известие, что там на выборах повсюду прошли кадетские списки. Это было совсем неожиданно. Через неделю буквально то же повторилось в Москве. При увлечении четыреххвосткой это было особенно ценно. Выборы по большим городам наиболее приближались к всеобщим. До 3 июня [1907 года] там голосовали все курии вместе. Эти выборы были более показательны, чем от губерний, где сначала голосовали по куриям и потом между выборщиками могли происходить соглашения. Нельзя поэтому отрицать, что выборы в городах наиболее характерны для настроения масс. И массы оказались с кадетами; с ними как с партией. Выборы были тогда не прямые, где личная популярность избранных могла сыграть бóльшую роль, чем доверие к партии. По закону население выбирало большое число малоизвестных выборщиков, и выбирало их лишь потому, что список был рекомендован партией. Так именно партия, а не лица получила в городах вотум доверия. Впечатление усилилось тем, что это были вообще первые выборы. Впервые заглянули в народную душу, взвесили политические симпатии населения, и властителями дум широкого населения оказались кадеты. Для многих это было совсем неожиданно: по Москве баллотировались и правые, и октябристы. От них намечались люди очень известные: так, от правых шел А. С. Шмаков, а от октябристов — Ф. Н. Плевако. От октябристов же шел человек не только давно всем известный, но [и] пользовавшийся уважением даже противников, — Д. Н. Шипов. И эти люди не попали даже в выборщики. Их везде побили кадетские списки.

Это было явлением настолько значительным, что многих сочувствующих нам людей растревожило. Я в этот день встретил на улице проф[ессора] Л. М. Лопатина, философа, немного не от мира сего, но передового и просвещенного человека, в котором «кадетоедства» заподозрить было нельзя. Когда он услыхал от меня про результаты подсчета, он пришел в ужас: «Ну, это значит революция». Он объяснил, что было бы ненормально и очень печально, если бы кадетов в Думе не было; но если они большинство, то они по необходимости будут добиваться и власти, а с их взглядами это неминуемое торжество революции. Можно было не быть таким фаталистом. Но одно было бесспорно: ближайшая будущность русской конституции зависела опять от кадетского поведения. Они, которые так неудачно повели себя в ноябре, тогда укрепили реакцию, возвращались теперь победителями и представителями всего населения. В январе они сами обрекали себя на роль оппозиции, предоставляя победу октябристам и Партии правового порядка. Но обыватель за них постоял и вручил им судьбу конституции. Это клало на них обязательство. И партийный съезд их, назначенный на конец апреля, за несколько дней до созыва Государственной думы, оказывался съездом подлинных победителей, определяющим моментом нашей политической жизни[874].

Глава XXII. Легенда о кадетском противодействии займу

Прежде чем перейти к этому съезду, я делаю отступление и расскажу о так называемом «кадетском противодействии» займу 1906 года[875]. Если об этом эпизоде нужно рассказывать, то хронологически это возможно только теперь. И есть причины, которые обязывают меня о нем рассказать.

В свое время обличений было достаточно, но обличители точно не знали, что произошло. Это доказывает и книга гр[афа] В. Н. Коковцова[876]. Как всегда правдивый и точный, он написал, что в 1906 году в Париже многие ему говорили, что против займа русскими ведется кампания, что Клемансо признал, что с некоторыми из этих русских он лично беседовал, что Фальер, президент республики, ему рассказал, что у него были двое русских и протестовали против заключения займа. Никто тогда имен не называл. Только позже, по словам гр[афа] Коковцова, «всем стало известно», что к Фальеру приходили кн[язь] Долгорукий и гр[аф] Нессельроде. Однако когда уже в 1919 году Коковцов, встретив Нессельроде в Париже, пытался узнать от него, в чем заключалась тогдашняя кампания против займа, Нессельроде предпочел не рассказывать (Гр[аф] Коковцов. Т. I. Стр. 156)[877].

Так гр[аф] Коковцов ограничился передачею слухов, действительно в то время ходивших; но он сам добавил, что в Думе в ответ на его обвинения «со скамей оппозиции неизменно раздавалось одно заявление: опять министр финансов рассказывает басни, которых никогда не было»[878]. Поэтому версия гр[афа] Коковцова ничего не утверждает и весь эпизод с займом, в продолжение 30 лет остававшийся тайной, мог ей остаться.

Но в последнее время эту легенду старался воскресить П. Н. Милюков[879]. В ряде статей он уже от себя подтверждал, будто П. Д. Долгорукий и я в Париже «срывали заем»; будто Ц[ентральный] комитет партии за это меня с Долгоруким «своевременно дезавуировал»[880]. Милюков мог знать, о чем другие не знали, и ему на слово могут поверить. Могут поэтому счесть доказанным, что мы с Долгоруким действительно «вели кампанию» против займа, ходили к Фальеру, были осуждены за это Комитетом партии и после этого, однако, в нем не постеснялись остаться.

Этого нового и определенного обвинения я молчанием пройти не могу, хотя бы ради памяти покойного П. Д. Долгорукого.

Сведения П. Милюкова ошибочны и, очевидно, недавнего происхождения. На это последнее есть и неопровержимые доказательства.

Во-первых, в сборнике «Право» можно прочесть отчет об апрельском Кадетском съезде 1906 года. В разгар обличений о займе председателем съезда предложен был П. Д. Долгорукий. Н. И. Кареев от имени Городского комитета мотивировал это такими словами: «За последнее время это уважаемое имя трепалось, делались попытки облить его потоками грязи; мы все очень рады возможности протестовать против этого. Мы должны заявить, что нашим председателем должен быть кн[язь] Долгорукий»[881]. «Потоками грязи» и были инсинуации правых газет о том, что Долгорукий «противодействовал займу». Предложение было принято при общих аплодисментах. Это понятный жест, если Долгорукий был молвой оклеветан. Но как можно было бы объяснить такую публичную ложь, если бы действительно было все то, что Милюков утверждал, т. е. если бы Долгорукий не только сделал то, за что его поносили, но если бы за это он был даже формально осужден своим комитетом?

Другой факт. Гр[аф] Коковцов передает (т. I. стр. 292), как в 3-й Государственной думе Милюков напал на него за заключение займа, незадолго до созыва Гос[ударственной] думы; в этом он видел «нарушение прав» народного представительства[882]. Я это помню. В ответ Коковцов вернулся к кадетскому противодействию займу и заявил, что, пока он был в Париже, «кадетские представители обивали пороги французских властей, убеждая их не давать денег России». Дума на это объяснение ответила радостным гоготаньем. Милюков тотчас подал председателю записку. Я спросил: «Что он хочет сказать?» Он ответил, что этой клевете надо раз навсегда положить конец. Я советовал ему не выступать. «Нельзя просто сказать, что все неправда; кое-что было». Милюков взял записку обратно и не выступил. Зачем он подал записку? Не собирался же он тогда ни нас дезавуировать, ни назвать меня с Долгоруким как настоящих виновников? Если бы это было так, почему было ему брать записку обратно? Не предполагал он также отрицать того, что действительно было, за что, по его теперешним словам, нас комитет осудил? Это была бы публичная ложь. Он просто не знал ничего и хотел искренно все отрицать. После заседания я ему и еще кое-кому (помню Шингарева и Щепкина) рассказал в общих чертах, что было в Париже. Отдаю справедливость тогдашней корректности Милюкова; но почему он теперь говорит, будто нас с Долгоруким Центральный комитет осудил?

Но, как бы то ни было, если Милюков поддерживает эту легенду, не говоря в то же время, что действительно было, я не имею права молчать. Я не могу этого сделать иначе, как рассказав все, что знаю. К сожалению, как увидит читатель, и я знаю не все, и вопрос, кто и как в 1906 году противодействовал займу, после моих воспоминаний окончательно не разрешится.

Немедленно после выборов я поехал в Париж. С давних пор я регулярно ездил туда на Рождество и на Пасху. Выборы были 26 марта, в Вербное воскресенье; я выехал в понедельник, когда результаты по Москве стали известны. Ехал просто для отдыха, на этот раз после выборной кампании особенно заслуженного. О займе не думал. Им я иногда пользовался на избирательных митингах. В активе бюджета 1906 года стояла статья: 400 миллионов от будущих кредитных операций. Не нужно было быть финансистом, чтобы заинтриговаться подобным «доходом». В своих выступлениях я упрекал старый порядок за то, что интересы человека и общества он приносил в жертву государству, что думал строить сильное и богатое государство на слабом и бедном обществе. Я показывал, к чему привела эта политика. Военная сила государства не устояла против японцев. А о нашем богатстве свидетельствовала эта курьезная статья в бюджете. Этот аргумент был по уровню и по вкусу публики. Но это было и все, что я говорил о займе. Помнится, что на январском кадетском съезде кто-то внес предложение заявить от имени партии, что она платить по займам не будет; это было единодушно отвергнуто[883]. О том, что и за границей столкнусь с вопросом о займе, я, едучи туда, не имел представления.

В поезде я встретил П. Д. Долгорукого; не помню, было ли между нами условие ехать вместе или это вышло случайно. В случайности не было бы ничего удивительного. Мой билет я заранее заказал на ближайший день после выборов; Долгорукий мог сделать тот же расчет. Впрочем, мы не долго ехали вместе. Я ехал в Париж, он — на Ривьеру; мы расстались в Варшаве.

Долгорукий собирался позднее приехать в Париж, и я ему оставил свой адрес. Разговора о займе у нас с ним не было вовсе. Мы оба собирались отдыхать от всякой «политики».

Я не могу припомнить, кого я первого встретил в Париже; я всегда останавливался в том же отеле и по приезде заставал кипу писем, назначений встреч и т. д. Первые мои визиты бывали к М. М. Ковалевскому, П. Б. Струве и К. В. Аркадакскому. В этот приезд они все были в России и, следовательно, это был кто-то другой; но это не важно. Помню только, что мне сообщили, что меня здесь давно ожидают, что здесь находится мой старый друг С. Е. Кальманович, у которого в честь замужества его дочери будет в этот день много гостей; меня свели туда. Попутно мне сообщили, что здешняя революционная эмиграция очень занята вопросом о займе, переговоры о котором ведутся; что образовался Франко-Русский комитет для противодействия займу; что все удивляются, почему кадеты стоят в стороне, как будто это их не касается; мой ответ, что в России о займе не думают, удивил еще больше.

Мой приход к Кальмановичу вызвал сенсацию: оказывается, только в этот день мне была послана телеграмма с просьбой приехать. Было много народа, знакомых и незнакомых. Припоминаю, что был кто-то из Рейнаков, но не Жозеф; меня познакомили с Гильяром, журналистом, защитником угнетенных народностей, большим армянофилом; кажется, он был и секретарем Лиги прав человека[884]. Я особенно его отмечаю, так как ему предстоит роль в дальнейшем рассказе.

Хотя причиной вечера было семейное торжество, на нем не избегли политических тем. Я только что приехал из России, где выборы дали победу конституции, где кадеты казались хозяевами положения; я сам был представителем этого направления. В доме была и русская эмиграция, несравненно более левая, которая в кадетах уже предвкушала «изменников». Разговоры не обошлись без стычек и споров. Помню неприятное столкновение с О. С. Минором. Стали говорить и о займе. После утреннего разговора этот вопрос меня врасплох не застал. Парижская эмиграция в вопросе о займе стояла на той же общей позиции, на которой стояли в России не только левые партии, но и много кадетов. Все они считали, что после 17 октября государь потерял право издавать законы единолично, без представительства. Для них поэтому заем был незаконен и мог быть впоследствии Думой не признан. Эта мысль лежала в основе той кампании, которая здесь велась. Эту общую точку зрения я никогда не принимал. Я считал манифест не конституцией, а лишь обещанием конституции; надо было это обещание сдержать, октроировать конституцию, создать представительство и только тогда закон, изданный без согласия Думы, можно было бы считать «неконституционным» и «недействительным». Но до этого юридически монарх обладал прежней неограниченной властью. Это была позиция, которую в своих сочинениях развивал и покойный Н. И. Лазаревский. Это относилось и к займу. Помню, какое раздражение я вызывал этим в левых своих собеседниках, как меня упрекали за пристрастие к формальной законности и за «парламентский кретинизм». Но я не сдавался. На этих идеях я проводил свою избирательную кампанию, у меня не было основания от них теперь отказаться.

Иначе представлялся вопрос «политически». Дума созывалась на 27 апреля; никто не мог сомневаться, что при наличии Думы для заключения займа ее согласие было бы нужно. Для «конституционной», легальной борьбы Думы с правительством было выгодно иметь в руках Думы это средство; оно могло быть незаменимою разменною картой. Потому, хотя заем и не противоречил закону, разрешение его накануне созыва Думы было со стороны французского правительства актом недружественным по отношению к представительству.

Разговор не ограничивался свадебным приемом у Кальмановича. Он возобновился, насколько помню, по инициативе Гильяра. Я с Комитетом не сходился во взглядах, отрицал главный их аргумент. Работать нам вместе было нельзя, и я заявил это категорически. После отказа мне казалось неудобным расспрашивать не только что они делали, но даже кто в этом Комитете участвовал. Так я не знал этого ни тогда, ни теперь. Думаю, что Гильяр входил в Комитет, но наверно не знаю. Совсем недавно, когда я проверял свои воспоминания, мне сказали, да и то предположительно, будто С. Кальманович был в Комитете. Мне он этого не говорил, и я не думаю этого. Кто был у Фальера, кто ходил к Клемансо, кто представлял Россию в том Комитете, мне и поднесь неизвестно. Это происходило помимо меня.

В этот приезд мой в Париж я перевидал много французов. В Париже стали интересоваться событиями в России, уничтожением самодержавия и новым режимом. Я приехал из России с ореолом «выборщика» от Москвы; меня расспрашивали, и я рассказывал то, что знал и что думал. Меньше всего было разговоров о займе; я знал, что К[а]д[етская] партия не вся держится моего взгляда на права государя. Да и французов, которых я видел, интересовало другое.

Среди этих разговоров на разные темы Гильяр обратился ко мне с просьбой изложить письменно мой взгляд на заем. «Пусть с Комитетом я не согласен, но нужно, чтобы и моя точка зрения была понята». Я не отказался; я не хотел, чтобы мне приписывали то, чего я не говорил. Мы собрались, кажется, у Кальмановича, и я с участием Нессельроде написал коротенькую записку. Я придавал ей так мало значения, что копии у себя не оставил. Я не говорил ни о незаконности займа, ни о том, что Россия по нему не станет платить, ни о том, что она не сможет платить. Я указывал только, что этим займом Франция вмешивается в борьбу страны с властью на сторону власти и что по отношению к русскому народу это будет недружественный жест.

Записка была переписана, и по просьбе Гильяра я подписал два, а может быть, три экземпляра[885]. Их взял Гильяр. Я предоставил ему полную свободу делать с ними, что хочет. Не ведя кампании против займа, я не считал своим долгом займу содействовать. В подписи я указал, что я выборщик по Москве от кадетов. Подписаться одной фамилией казалось мне претенциозно.

Во время разговоров, которые у меня происходили тогда, постоянно ставился вопрос об отношении Франции к новому русскому строю. С кем Франция — с нами или с ними? Помню, как все нам указывали, что либеральная Франция с нами, а «реакция» — со старым режимом; будто это вызвало разногласие даже в самом Кабинете. Надеждою левых в нем был Клемансо, впервые ставший министром внутренних дел в кабинете Sarrien; Пуанкаре был министром финансов, Буржуа — министром иностранных дел. Гильяр был личным другом и большим почитателем Клемансо. «Nous sommes tous des vermisseaux devant lui»[886], — как-то сказал он. Однако в то время уже начинало проскальзывать мнение, что Клемансо у власти окажется не тем, чем был в оппозиции. Я завтракал у Menard Dorian; это было обязательным крещением в левом парижском мире. Клемансо был тогда в этом салоне непререкаемым авторитетом. По частному поводу кто-то сказал со священным ужасом: «Est-ce possible que nous serons amenés à combattre Clemenceau?»[887] Через 12 лет в этом самом салоне Клемансо стал ненавистной фигурой.

Через несколько дней после моего приезда в Париж Гильяр передал нам желание Клемансо нас повидать; он сказал, что мою записку о займе он ему передал. По словам Гильяра, Клемансо нас сам приглашал. Не могу поручиться, что на деле, наоборот, Гильяр от нашего имени не просил аудиенции. Вообще я не могу проверить, как Гильяр использовал и мое присутствие в Париже, и мою записку. Но это не важно. Жалко, что я не могу восстановить точной даты нашего посещения; весь мой приезд в Париж длился не более двух недель с небольшим. Было бы интересно сопоставить наше посещение с встречей Клемансо с гр[афом] Коковцовым (Гр[аф] Коковцов, стр. 154). Клемансо говорил ему про разговор с его соотечественниками, которые иначе смотрели на заем, чем сам Коковцов[888]. Едва ли это могло к нам относиться; во время нашей беседы заем, по словам Клемансо, уже был разрешен. Приходится предположить, что у Клемансо были и другие; это вполне вероятно. Клемансо для наших левых был тогда очень доступен; со многими из них он был лично дружен; они могли видеться с ним частным образом. Только для их визита к Фальеру им понадобилась военная хитрость.

К Клемансо, кроме меня, пошли Нессельроде и Кальманович; не помню, были ли они, как я, поименно приглашены. Но так как визит имел причиной мою записку, то естественно, что пошли те люди, которые имели к ней отношение. С нами пошел и приглашавший нас Гильяр. Только позднее я понял, как все противоречило «протоколу». Клемансо, министр внутренних дел, член правительства, принимал помимо правительства, за спиной министра иностранных дел какую-то русскую компанию. Самый визит облечен был в необычайную тайну. Нас провели задними ходами, и не в министерский кабинет, а в маленькую комнату, с входом сзади стола. Шли мы не через главный подъезд, а через канцелярию chef du cabinet[889] Винтера, личного друга Клемансо.

Разговор с Клемансо я помню прекрасно. Он был длинный и интересный, но совсем не о займе. С займом мы покончили сразу. Клемансо сказал, что мою записку прочел, но что она опоздала. Постановление Совета министров уже состоялось. «Что же вы раньше молчали? Теперь делать нечего. А раз заем разрешен, то он непременно будет покрыт. Банки давно его весь расписали, и они теперь сумеют всучить его публике. Да и как же иначе? Я сам советовал своей прислуге подписаться на этот заем. Не может же всякий консьерж по поводу займа делать политику?» Но, исчерпав несколькими словами этот вопрос, Клемансо нас не отпустил. Он сам перешел к тому, что, очевидно, было для него интересней. Стало понятно, чем было вызвано его желание нас повидать, если только это было действительно его инициативой. Он до тех пор видал либо официальный русский мир, либо русских революционеров. Русским революционерам, как старый революционер, он лично сочувствовал. Но, как человек реальный, политического значения за ними не видел. Потому его заинтересовало увидать новую для него разновидность русского общества, представителей легального либерализма, ведущего Россию не к революции, а к конституционной монархии. Ему хотелось посмотреть, что это за люди, насколько можно с ними считаться. Клемансо нам делал экзамен, иначе он не стал бы терять больше часу на беседу с нами. Впрочем, он наблюдением не ограничился. Темперамент его увлек. Как человек живой и экспансивный, он не мог только слушать; он вступал с нами в спор, давал нам советы, которых мы не просили, и они были столь же характерны, сколько неожиданны. Старый якобинец, он смотрел на нас с сочувствием человека, видавшего виды, и не прочь был умерить наш пыл. Как всегда, был остроумен и блестящ, сыпал парадоксами и афоризмами, но говорил совсем не в том тоне, который можно было ожидать по его левой репутации. В нем уже обнаруживался тот реалист, который словами не увлекается и не боится смотреть правде в глаза, каким позднее он себя показал. Мы говорили о победе либерализма в России, о том, что в Думе сторонников самодержавия нет. Клемансо, не отрицая нашей победы, именно поэтому настойчиво рекомендовал нам быть осторожными: «Toute defaite est le commencement d’une victoire. Et toute victoire est le commencement d’une défaite»[890]. Он интересовался нашей программой, нашими намерениями на будущее время. Неодобрительно покачал головой, когда узнал, что в нашей программе четыреххвостка. «Comment déjà?»[891] Разве мы не понимаем, что всякий народ надо долго учить и воспитывать, чтобы отучить его от предрассудков и невежества, прежде чем давать ему волю? «Мы, французы, гораздо опытней вас. Но посмотрели бы вы, что такое наш народ, что он недавно делал, когда ходили составлять инвентарь в его церквях. Ну что такое простой инвентарь? У них ничего не отнимали, они между тем восставали и протестовали как сумасшедшие. А знаете ли вы, что такое suffrage universel[892]?! Мы-то на него насмотрелись. Это будет соблазн для ваших префектов; они будут делать выборы, а не вы. Вы не знаете, какова сила власти над неопытным населением. Да посмотрите, что происходит у нас». И тут же сообщал примеры из собственной практики. В это время Франция готовилась к выборам; Клемансо ими занимался. Он рассказал нам, как вызывал к себе префектов, как расспрашивал каждого, кто является в его департаменте кандидатом, у кого какие шансы, какие давал им инструкции, и не без гордости прибавлял: «Вот уже теперь, после этих разговоров с ними, положение стало лучше, чем было недавно; n’est-ce pas Winter?[893]» Любопытно, что он приходил в ужас от нашего восторженного отношения к Французской революции. Он, автор знаменитых слов, что революцию надо брать «en bloc»[894], считал ее бедствием. Она хороша только издали. Я стал перед ним защищать их Французскую революцию и ее «великих людей». Он разгорячился: «Tout cela c’est de la légende; vous vous bourrez le crâne avec les grands hommes de la Révolution. Il n’y a pas de grands hommes; les hommes de la révolution étaient de simples braves gens comme nous tous. Pas davantange. Le torrent les a poussés et c’est tout. On ne résiste pas au torrent. Prenez garde de le déclencher; vous payerez longtemps cette folie, comme nous n’avons pas cessé de payer la nôtre»[895]. Он потешался над теми, кто думал что-либо предвидеть и тем более управлять чем-либо во время революции. «Tout peut arriver, — говорил он, — excepté ce qu’on prévoit»[896]. Настойчиво рекомендовал осторожность и умеренность: «Не требуйте слишком многого, всегда уступайте в том, что неважно, не ищите конфликтов». Я упомянул о существовавшем предположении дать первое сражение на вопросе о подписке в преданности самодержавию, которую требовали от депутатов[897]. Он схватил меня за руку: «Ne faites pas ça. Qu’est-ce ça vous coûte un vain mot? Ne discutez jamais sur le mot, que diable! Laissez leur les mots et les titres, attachez-vous à la chose»[898]. И когда в конце разговора я указал, что именно в интересах серьезной, но легальной борьбы со старой властью заем лишил нас хорошего оружия, он вздохнул: «Ah, je vous comprends! Vous voudriez tenir le gouvernement à la gorge. Que voulez-vous, il fallait y penser plus tôt»[899].

Мы расстались с Клемансо в самых, казалось бы, лучших отношениях. Он жалел, что Франция мало знает настоящую Россию, как, впрочем, ни одна страна не знает другой. Вот хотя бы Англия. Мы живем рядом, говорил он, и англичане к нам ездят; мы к ним не ездим, а они у нас бывают целыми толпами. И все-таки о нас понятия не имеют. Выразил, очевидно из вежливости, надежду, что наша встреча не последняя, что стоит нам обратиться к Винтеру и т. д.

Я передал отрывки этого длинного разговора потому, что он характерен. В нем сказался настоящий Клемансо, которого в то время многие не знали; когда я увидел позднее то, что он делал во время войны[900], я этот разговор стал понимать лучше, чем раньше.

Как ни интересна и ни поучительна была беседа с Клемансо, она не имела отношения к займу. Мы узнали, что с ним все решено и говорить о нем нечего; не помня даты нашего разговора, не могу решить, было ли это правдой или только вежливым способом уклониться от разговора на эту неприятную тему. Но самый вопрос казался поконченным; о нем можно было больше не думать.

В этом я ошибся. Мы от него не отделались. Нашлись люди, которые нас старались использовать. Нессельроде приехал ко мне со следующей неожиданной новостью. Один из старых эмигрантов, полным доверием в левых кругах не пользовавшийся, узнав от кого-то про нас, по собственной инициативе отправился к Анатолю Франсу и добыл от него письмо к Пуанкаре, который был тогда министром финансов. Анатоль Франс, называя наши имена, настойчиво рекомендовал Пуанкаре нас принять. Пуанкаре назначил день для приема, и непрошенный посредник с торжеством нас об этом уведомил. Помню наше негодование на эту бесцеремонность. «Ведь все решено. Зачем ходить к Пуанкаре?» Аудиенции мы не просили, а выходило, будто мы ее добивались. Нессельроде, передавая приглашение Пуанкаре, заявил, что сам ни за что не пойдет; о нашем визите к Клемансо уже болтают по городу. Слухи действительно были, но не полные и не точные. В них были повинны мы сами. Перед тем как идти к Клемансо, мы назначили встречу в кафе на углу Place Bauveau, где этого кафе уже более нет. Мы разговаривали по-русски, не предполагая, что нас могут понять; русских в Париже было не столько, сколько теперь. По случайности в кафе сидел кто-то из состава посольства и все услыхал. Итак, Нессельроде отказался идти. Кальманович, кажется, уже из Парижа уехал. Мне вообще идти не хотелось, а одному и подавно. Однако не хотелось быть и невежливым и к Пуанкаре, и к Анатолю Франсу. Я колебался. Dans le doute, abstiens-toi[901]. И, вероятно бы, я не пошел. Но последовал неожиданный coup de théâtre[902]. В утро приема, когда я сидел в номере, еще не зная, как поступлю, ко мне постучал Долгорукий, только что приехавший с Ривьеры. Я очень обрадовался, наскоро рассказал ему, что без него произошло, и предложил ему идти вместе со мной. Он согласился, не споря. Мы пошли вдвоем без Гильяра. С Пуанкаре наш разговор был короток. Он сообщил, что Совет министров решил поставить условием, чтобы занимаемые русским правительством деньги могли бы расходоваться только с разрешения Государственной думы. Он казался доволен, что мог для нас это сделать, и как будто ждал благодарности. Это был, конечно, с его стороны благожелательный жест, но вполне бесполезный. Он только обидел наше правительство, как это видно из опубликованной теперь переписки[903]; реального значения иметь он не мог. Хотя конституция еще издана не была, но Манифесты 17 октября [1905 года] и 20 февраля [1906 года][904] доказывали достаточно ясно, что расходование денег без согласия представительства не могло иметь места не в силу условий, поставленных Францией, а в силу наших законов. Весь визит продолжался несколько минут, ни о чем нас Пуанкаре не расспрашивал, и мы ничего ему не говорили.

Вот и все, в чем заключалась наша «кампания» против займа. Она подняла большой шум в печати. Но печать не была достаточно осведомлена, смешивала меня и Долгорукого с неизвестным для нее Комитетом и, как нарочно, все конкретные обвинения формулировала так ошибочно, что позволяла нам, не уклоняясь от правды, отвечать сплошным отрицанием. Когда газеты писали, что я был у Фальера или что Долгорукий был у Клемансо, это было легко категорически опровергать. Благодаря этому создалось впечатление, будто мы совсем ни при чем; в это, как я уже показывал, верила партия и искренно все отрицала.

Ввиду повторных обвинений, исходивших уже от Милюкова, я рассказал все как было, кажется, ничего не забывши, хотя этому прошло 30 лет. Если эти наши действия называть «кампанией», то легко быть «борцом» и даже «вождем». В Париже те, кто кампанию вел, наоборот, обвиняли нас в бездействии и были более правы.

Но восстановив то, что было, я себя не оправдываю. Я не соглашался с той постановкой вопроса, которую Комитет давал займу, но, конечно, был бы доволен, если бы заем не удался и его пришлось бы заключать с согласия Думы. Мысли о том, что перед лицом иностранцев Россия должна была быть едина и внутренние распри забыть, была тогда мне чужда. Но этой мысли было чуждо все освободительное движение, вся традиция либерализма. Если бы, например, в то время в Париже я путем интервью осудил бы кампанию против займа, заявил бы об обязательной солидарности в этом вопросе народа с правительством, то я вызвал бы против себя негодование всей русской общественности и был бы уже, конечно, кадетским [Центральным] комитетом дезавуирован.

Прав ли я в этом предположении? Я напомню факт, многим известный. В 1908 году, уже после 3 июня [1907 года], парламентская делегация ездила в Лондон[905]. Мы были там не только членами партии, но и представителями новых законодательных учреждений. Нас принимали официальные лица и сопровождал наш посол. Тогда появилась в рабочей газете статья, принадлежавшая, кажется, Рамзаю Макдональду, где, приветствуя нас, он осыпал упреками и бранью не только наше правительство, но и государя. В Англии, где национальная солидарность перед лицом иностранцев прочнее, чем где бы то ни было, эта статья, по общему мнению, требовала от нас возражения. Если бы мы промолчали, мы бы провалились в общественном мнении. Мы собрались на совещание. Стахович и Хомяков ставили ультиматум: если делегация промолчит, они из нее выйдут. Но Милюков тогда возражал. Спор с перерывами шел целый вечер; наконец, кончили компромиссом. Протест появился за подписью одного Хомякова как председателя делегации[906].

Очевидно, Милюков возражал потому, что понимал впечатление, которое наш протест произведет на нашу «общественность». В этом он не ошибся. Я помню заседание [Центрального] комитета в Петербурге, где этот шаг делегации обсуждался. Помню речь Колюбакина, который через 6 лет доказал свой патриотизм своей смертью, но в то время настаивал, что этот шаг делегации противоречил нашим традициям. Дело не лично в Милюкове, который мог смотреть иначе, а в тогдашнем настроении общества. В 1906 году я погрешил не своим личным, а нашим общим грехом.

И потому теперешняя критика Милюкова несправедлива. Задним числом не надо приписывать себе позднейших настроений. Либеральная общественность, и в частности кадеты, переродилась в эпоху Великой войны[907]; недаром тогда примирение власти и общества стало возможно. Обе стороны почувствовали, что они нужны друг другу. В 1906 году этого еще не было вовсе.

За кампанию против займа обвиняли всю Кадетскую партию. Она была совсем ни при чем. Милюков со спокойной совестью мог ее защищать. Но зачем он делает из нас козлов отпущения, повторяет, что мы партией были дезавуированы? Говоря о грехах меня и Долгорукого, Милюков постоянно подчеркивает, что мы были «дезавуированы». Это я отрицаю, не только как факт, но как простую возможность. Но что ввело в заблуждение Милюкова, в чем недоразумение? И вспомнив, что было, я нахожу объяснение этой второй легенде. Но для того, чтобы ее объяснить, мне придется говорить не о том, что было, а о том, «чего не было».

После свидания с Пуанкаре мы с Долгоруким пробыли в Париже еще несколько дней. Но за два или три дня до отъезда пришел Гильяр с новым предложением. Так как французское правительство решение приняло, то с этой стороны было нечего делать. Но Франко-Русский комитет задумал обращение к обществу путем воззвания в газетах и расклейки афиш. Нас спрашивали: согласны ли мы присоединить к воззванию и наши подписи и дать их не от себя лично, а от партии? Только бы мы дали согласие, остальное они все сделают сами и даже без нас. А если мы не захотим подписать общее воззвание, то не согласимся ли написать его отдельно? Все хлопоты по печатанию и расклейке они берут на себя.

Этого, конечно, мы не хотели по самым разнообразным мотивам. Но раз обращались не лично к нам, а к представителям партии, имевшей большинство в Государственной думе, то было естественно, что мы не могли дать ответа без ведома партии; нашим долгом было довести об этом до ее сведения, а не отказывать за нее. Время не терпело: через 2–3 дня мы уезжали. Нельзя было запрашивать письмом. Можно было сделать только одно: послать телеграмму. Мы это и сделали. Зная наши порядки, медлительность обсуждений, мы могли быть уверены, что ответа, тем более благоприятного, до своего отъезда мы получить не успеем. Помню, как я все-таки поддразнивал Долгорукого и спрашивал: что же нам делать, если [Центральный] комитет согласится?

Наша телеграмма, клером[908], за нашими подписями была сама по себе верхом неосторожности и легкомыслия. Можно дивиться, что в поисках за виновными эту телеграмму никто не использовал. Мы против себя давали оружие. Комитет эту нашу неосторожность осудил и нам не ответил[909]. Он был прав. С его стороны молчание уже было ответом. Но осуждение такой телеграммы к своим не равносильно «дезавуированию» того, что мы делали. И если это Милюкова ввело в заблуждение, то это все же легенды, которую он распространял, не оправдывает.

Но возвращаюсь к рассказу.

Мы вернулись в Москву ко дню, когда выборщики должны были выбирать депутатов Москвы.

Тут произошел инцидент, который получил отражение только во 2-й Государственной думе. Депутатами были давно намечены от Москвы: Муромцев, Кокошкин, Герценштейн и Долгорукий. Но вместе с городскими выборщиками, которые все были кадеты, по закону участвовали в выборах и представители рабочей курии, сплошь социал-демократы. Благодаря избирательному закону их голоса пропадали. Тогда был поставлен вопрос: не исправить ли недостатки закона и не уступить ли добровольно одно место рабочему? Партия на это пошла. Но для этого надо было пожертвовать одним из своих кандидатов. Муромцев и Кокошкин были вне спора; оставалось решить между Долгоруким и Герценштейном. У каждого из них были сторонники. Комитет решился пожертвовать Долгоруким, но не все шли на это. Спор мог перейти в коллегию выборщиков. Председатель избирательного собрания городской голова Н. И. Гучков из джентльменства, а может быть, напротив, в расчете на раскол среди нас любезно предложил нам перерыв, если мы в частном порядке хотим посоветоваться. На официальных собраниях никаких прений не допускалось. На этом частном совещании Долгорукий с тем простодушным благородством, которое у него было в характере, обратился с просьбой голосовать за Герценштейна и кандидата рабочих Савельева. Свою кандидатуру он снимал окончательно. Дружбу к себе просил доказать единодушным голосованием за кандидатов, указанных партией. Так и было поступлено. Кадетская партия делала beau geste[910] и теряла одного депутата в пользу рабочих. Ее избирательная победа казалась так велика, что лишнее место для нее не представляло значения. Добрые отношения с социал-демократами могли окупить потерянный голос. Но за этот beau geste нам пришлось заплатить уже во 2-й Государственной думе.

Глава XXIII. Апрельский кадетский съезд

Я был еще в Париже, когда стали выясняться общие результаты выборов в России, и не был свидетелем того, как партия свой триумф воспринимала. Но тактическую линию, которую она собиралась проводить в 1-й Государственной думе и которую она должна была выработать на апрельском партийном съезде, ей пришлось определить еще раньше, в самом процессе выборов. Победа кадетов обнаружилась в избрании выборщиков, но предстояли выборы самих депутатов в губернских собраниях. Их исход зависел от соглашений и блоков, которые партия сделает. И здесь линия кадетов была определенна и гибельна как для них самих, так и для России. Центральный комитет предписал отбрасывать, поскольку возможно, представителей умеренных партий и вести за собой более левых, под неопределенной кличкой «трудовиков». Кадеты опрометчиво надеялись, что эти левые элементы поддадутся кадетскому руководительству, не ожидали, что они найдут своих главарей и в конце концов сорвут 1-ю Думу. В тот момент боялись только правой, а не левой опасности. А правые были совершенно разгромлены. Правительственная «ставка на мужика» не прошла. Затея правительства обработать крестьян в Петербурге а priori[911] была безнадежна. Правая оппозиция в Думе не только была численно совершенно ничтожна; она была представлена людьми, которые не были «правыми». От настоящей реакции в 1-й Государственной думе не было ни одного депутата.

Победа исполнила кадетов законной гордостью, но и поставила их перед новою трудностью. Положение опять переменилось. На январском съезде они выработали тактику «для оппозиции», ради этого доводя до отрицания правоспособности цензовой Думы. Но в этой Думе они неожиданно для себя оказались хозяевами. Обстоятельства требовали перемены в принятых постановлениях партии. Но партийные коллективы на это мало способны. Да и победу понимали по-разному. «Руководители» ее объяснили торжеством кадетской левой программы, ее радикализмом, четыреххвосткой, Учредительным собранием, тактикой непримиримости. Они заключили, что воля народа именно в этом и что уступчивость теперь была бы измена. Они не хотели признать, что победу им дал обыватель, который смотрел совершенно иначе и думал, что кадеты всего добьются мирным путем и избавят его от революции.

Победа воскресила в кадетах иллюзию собственной силы. Победив на выборах правых, они думали, что так же легко победят и правительство; самоуверенность их возросла. Она питалась и поразительной неосведомленностью лидеров о том, что около них совершалось. Это особенно ярко сказалось на двух наглядных примерах.

Тотчас после выборов кабинет был уволен и Витте был заменен Горемыкиным[912]. Как к Витте ни относиться, его падение было несомненной победой правых. Витте, несмотря на все свои разочарования в зрелости общества, все же остался человеком 17 октября; с ним он неразрывно связал свое имя. Горемыкин в этом был его определенным противником, как был противником всяких либеральных реформ. В совещаниях по выработке конституции[913] у Витте с Горемыкиным произошло не одно резкое принципиальное столкновение. Они стояли на разных полюсах. Этого мало. В письме об отставке государь ставил Витте в упрек, что он допустил победу левых тем, что выборов не направлял, чего, по словам государя, «во всем мире не делается»[914]. В воспоминаниях гр[аф] Коковцов передает, что государь был настолько недоволен всем кабинетом, что никого из прежних министров в кабинете Горемыкина видеть не соглашался[915]. Кабинету Витте ставилось в вину, будто он обманул государя и привел его к конституции. Таким образом, Витте пал жертвой за Манифест [17 октября 1905 года], за конституцию, даже за победу кадетов. Все это в Петербурге было известно. Отставка Витте была доказательством, что правительство не испугано победой кадетов и, может быть, именно вследствие ее решило не уступать, а наступать. Можно было этого не бояться, но для кадетов было бессмысленно праздновать уход Витте как свое торжество. А между тем они так поступили. «Уход Витте есть новая крупная победа Кадетской партии, совершенно независимо от того, кто займет его место, — писало „Право“ 23 апреля [1906 года], — он, несомненно, весьма сильно облегчает задачу и вдохнет новую энергию партии победителей»[916]. Трудно решить, чего больше в этой тираде: самомнения или какой-то провинциальной неосведомленности? И кадеты долго продолжали считать себя победителями Витте. Не забуду, как на одном кадетском собрании уже перед 2-й Государственной думой П. Н. Милюков, вспоминая про эту «победу», серьезно ставил вопрос: не надлежит ли газете «Речь» таким же образом свалить и Столыпина?

Был другой факт, не менее характерный. Вся зима 1905–1906 года ушла на разработку будущей конституции. Она обсуждалась, утверждалась и опубликовывалась по частям. «Избирательный» закон был опубликован 11 декабря, Положение о Думе и [Государственном] совете — 20 февраля. В апреле предстояло, наконец, опубликование Основных законов, т. е. самого существа конституции. Предварительно одобрения этого последнего акта он уже после выборов рассматривался в Особом совещании под председательством государя. Проект Основных законов в первоначальной редакции через Браудо попал в руки прессы и был ею раскритикован. Кадетские лидеры тотчас уверовали, что этой критикой они так же уничтожили Основные законы, как свергли правительство Витте. «Старое министерство уже отставлено, — торжествовал Милюков в первый день кадетского съезда. — Попытка с проектом Основных законов потерпела фиаско; по-видимому, поняли, что конфликт опасен, и потому этого конфликта наверху не желают»[917]. Неосведомленность и самомнение доходили до смешного. В Особом совещании действительно были противники опубликования Основных законов. Но это потому, что они были противниками и самой конституции. Они себе отдавали отчет, что Основные законы ограничивали власть Государя, и потому хотели изданию их помешать. Конфликта с Думой они не боялись и на него шли охотно. Опубликование Основных законов ознаменовало победу именно либеральных элементов около трона. Кадеты же радовались тому, в чем для них и их идей была самая большая опасность.

Вот два примера того, как плохо руководители партии разбирались в обстановке момента. Партия чувствовала себя победительницей по всей линии. Опыт, пережитый ею после 17 октября [1905 года], был ею забыт. Все неудачи покрылись тем, что «народ» на выборах оказался вместе с кадетами. Что могла против них обреченная власть, оставшаяся без поддержки в стране? Идеализм, который верил, что право сразу торжествует над силой, что государственный аппарат беспомощен перед народной волей, не опускался до прозаического вопроса о том, каким путем народная воля может преодолеть материальный перевес аппарата. Никто не мог выразить этого убеждения лучше, чем вдохновенное красноречие Ф. И. Родичева. «Зачем говорят о возможных конфликтах Думы и власти, — говорил он на съезде, — голосу веления народного никто не может противиться. Нас пугают столкновением. Чтобы его не было — одно средство: знать, что его не может быть; сталкивающиеся с народом будут столкнуты силой народа в бездну»[918]. Отчет «Права» добавляет: «Сильная речь оратора, яркая, гремящая, короткие фразы падали на аудиторию, как удар в голову, вколачивая мысли в голову. Долго несмолкаемый гул аплодисментов прерывал оратора, и он долго не мог продолжать своей речи»[919].

Таково было настроение партийного съезда перед самым открытием Думы. Съезд, как Земский съезд в ноябре [1905 года], упивался своим красноречием. Его собственные восторженные аплодисменты казались ему достаточным аргументом. Одобрение своей же прессы принималось за сочувствие народного мнения. В таком ослеплении он пребывал. Но и это ослепление должно было бы диктовать ему новую тактику. Если партия считала себя действительно представителем воли народа, имела в Думе руководящую роль и думала, что правительство в угоду ей отказалось от мысли «октроировать» Основные законы и уволило прежнее министерство, то, значит, за партией была такая конституционная сила, которую нужно было использовать полностью. Октябрьский ошибочный жест, который она заставила сделать подчинившийся ей земский орган, теперь можно было исправить. Кадетам везло. Несмотря на все их ошибки, конституция сохранилась. Государственной думой руководили они же, кадеты. Они могли взять реванш и разыграть конституционную карту.

Это было тем легче, что выборы, несомненно, произвели на власть впечатление. Кадеты считались кучкой интеллигенции, чуждой стране, а страна на выборах их поддержала. Поддержали даже крестьяне, на которых избирательный закон 11 декабря [1905 года] поставил главную ставку. Правые партии, которых рекламировал сам государь, в Думу совсем не попали. Поскольку выборы что-либо значили, они показали, что старого порядка — самодержавия — страна больше не хочет. Манифест 17 октября был плебисцитирован выборами. Те, которые старались уверить государя, будто народ к манифесту равнодушен и желает самодержавия, провалились публично. Если государь не хотел идти на конфликт со своей страной, он должен был принять конституцию и попробовать идти конституционным путем. Власть, которая сумела подавить революцию, могла убедиться на выборах, что страна стоит за новый строй, а не за старый, т. е. за самодержавие, что она хочет реформ. Перед властью лежал обязательный путь исполнения конституции и потому соглашения с Думой. Примирение опять стало возможным, и от поведения кадетов опять зависела судьба конституции.

Но прошлые заявления крепко держали кадетов. К новой лояльной тактике они не были подготовлены. До нее они додумались лишь в эпоху 2-й Государственной думы, когда и с этой тактикой было опоздано. Теперь же подобная тактика могла вызвать раскол, и кадетские заботы устремились опять на внутренние, словесные компромиссы, виртуозом которых партия недавно себя показала.

Лидер партии Милюков понимал положение. Он заявил на съезде, что получение на выборах большинства партию обязывает; что от ее тактики зависит теперь не только партийная репутация, но и ход политических событий в России; что следовать партийной программе еще не значит оправдывать доверие избирателей. Нельзя было вернее сказать; но перед надлежащим выводом из этих слов Милюков опять останавливается: ведь это значило бы сделать выбор. Такой выбор без раскола оказался возможным только в 1915 году в эпоху Прогрессивного блока, т. е. тогда, когда с ним уже тоже было опоздано. Теперь же Милюков лавирует. «Есть две крайности, — говорил он, — одни думают, будто народ ждет от кадетов прекращения смуты, другие полагают, что он хочет продолжения старой борьбы». Эти «крайности» Милюков отбрасывает. Но где же выход? Вот он: «Не надо расширять деятельность Думы до органической работы, но надо выводить ее за пределы, которыми слева хотят ее ограничить. Задачей Думы является принять меры, чтобы вся тяжесть вины и ответственности за столкновение с властью пала на власть»[920].

Такова никчемная программа победившей партии. Как с такой программой и с такими заботами можно было обновить строй России? Затем ли нас выбирали с таким энтузиазмом? Но могла ли кадетская программа выйти иной, если законная надежда страны, что Дума прекратит смуту в России, объявлялась «крайностью», которую нужно отбросить? Если «органическая работа» по-прежнему «отрицалась» как недопустимая? Если не считать высшею целью сохранение партийной репутации в левых кругах, а желать оправдать доверие несчастного населения, нужна была именно энергичная «органическая» работа, направленная на преобразование государства и на прекращение смуты. Для этого было необходимо установить сотрудничество с существующей властью на почве той конституционной законности, которая давала много реальных прав Думе. Только при этом условии ответственность за возможное столкновение Думы с властью действительно бы пала на власть. Да и правительству было бы страшно идти на ненужный конфликт с лояльною Думою. Даже для того, чтобы распустить явно неработоспособную, непопулярную, обреченную 2-ю Государственную думу только потому, что она впервые стала не без труда применять лояльную тактику, правительству пришлось сочинить провокационный предлог с социал-демократическим заговором[921]. Насколько это было бы труднее сделать в 1-й Государственной думе, которой боялись и которая работать могла! Не ясно ли было, что лояльное использование конституции было самым действительным средством в руках 1-й Государственной думы, что именно подобная тактика диктовалась моментом? Но принять эту тактику значило бы разорвать с теми, кто находил, что «органическая работа в Думе непозволительна», что «Дума не по четыреххвостке неправомочна», что задачей является не «совместная работа с властью», а только подготовка конфликта. Это значило бы от мечтаний о революции отказаться. И партия, забывая свою ответственность перед страной и смысл полномочий, которые от нее получила, осталась на прежних партийных позициях, хотя их теперь называла иначе; она шла в Думу готовить конфликты, не снисходя до нормальной работы. Эта тонкая тактика не выдержала столкновения с жизнью. Но только через несколько месяцев после нового поражения 2-й Думе был дан, наконец, спасительный, но теперь уже тоже запоздалый завет: Думу беречь, т. е. тот совет, который надо было бы дать именно 1-й Государственной думе. Но и в самой 1-й Государственной думе, когда при обсуждении аграрного манифеста к стране трудовик Жилкин напомнил кадетам о «неправомочии» цензовой Думы, И. И. Петрункевич при аплодисментах собрания заявил, что это не имеет значения, ибо «страна нас признала»[922]. Он в этом был прав. Но почему не это положение легло в основание парламентской тактики 1-й Государственной думы? Не потому ли, что партия была во власти прошлого и вперед смотреть не умела?

Для этой самоубийственной тактики у кадетов было одно оправдание. Не была опубликована конституция, в рамках которой ей предстояло работать. Было основание думать, что этой конституции вовсе не будет. Милюков был в этом уверен и выставлял это как нашу победу. Тогда, 27 апреля, лицом к лицу стали бы две противоположные силы: историческая власть, которая уже умалила себя отречением от самодержавия, и народное представительство, как единственный выразитель воли народа. Им предстояло бы совместно написать конституцию, причем никакого исхода из несогласия между ними указано не было. Была неизбежность конфликта, который разрешился бы только соотношением «сил». И можно понять тактику партии, которая, предвидя неизбежный конфликт на конституционном вопросе, торопилась заслужить сочувствие населения демагогическими законами о земле, о свободах и т. д.

Одно было все-таки непонятно. Как можно было серьезно верить даже за три дня до созыва Думы, что правительство конституции не обнародует и само создаст провокаторскую обстановку к конфликту? Ведь созыв народного представительства без конституции повторил бы дебют Французской революции 1789 года. Королевская власть и États Généraux[923] тогда стояли друг против друга с исключающими друг друга претензиями и без правовой почвы для их примирения. 23 июня 1789 года король приказал в силу своей исторической власти, чтобы собрание разошлось по сословиям. Мирабо ответил ему, что они здесь по воле народа и не разойдутся. Конфликт кончился в пользу народа, но создала его сама власть, созвав народное представительство, не определив первоначально его полномочий, хотя она имела полное право это сделать. Можно ли было поверить, чтобы через 120 лет наша власть повторила ту же ошибку, уже единогласно осужденную всеми историками? И повторила бы несмотря на то, что, как всем было ясно из опубликованного проекта[924], выработкой конституции правительство занималось. Сколько самомнения надо было иметь, чтобы вообразить, что кадетская газетная критика могла власть переубедить!

А между тем оказалось, что власть эту ошибку могла повторить. Об этом я расспрашивал Витте, и он сам это рассказал в своих мемуарах[925]. Его рассказ согласуется со стенограммами совещаний, в которых разрабатывались Основные законы[926]. Из них обнаружилось, что созыв Думы без конституции для иных казался возможным. Хотя Основные законы были уже утверждены государем, с «опубликованием» их не спешили. Государь ими был недоволен: они отняли у него титул «неограниченный». Были голоса за то, что эти законы вовсе не нужны, что достаточно «кодифицировать» Манифест 20 февраля [1906 года], который определил права Государственного совета и Думы, а что объема прав государя касаться не следует. Тогда статья 1-я Основных законов, о том, что самодержец неограничен, осталась бы в прежней редакции. На этом, конечно, непременно бы разыгрался конфликт, но правительство его не боялось: власть чувствовала себя сильнее Государственной думы. В результате конфликта была бы рассеяна иллюзия, что у нас конституция, и была бы вновь подтверждена «неограниченность» самодержавия. Дума превратилась бы в простой технический аппарат. Вот чего хотела реакция. Правые во главе с Горемыкиным настаивали перед государем, чтобы он не давал своего одобрения конституции, как он его понапрасну дал принципам Манифеста [17 октября 1905 года]. Таков был план реставраторов. Он был неглупо задуман.

И этот опаснейший план получил нежданную поддержку со стороны наивных кадетов. Мы видели, что кадетские лидеры неопубликование Основных законов поторопились счесть результатом своей победы. Как далеко это было от правды! Но воспоминания Витте теперь показали, что кадеты, кроме того, старались помешать опубликованию конституции и закулисными ходами. Тот же Д. Ф. Трепов, который позднее повел переговоры об образовании кадетского министерства, передал государю записку с жестокой кадетской критикой текста Основных законов. Этой критикой переубедить государя, конечно, было нельзя. Но зато она могла показать, что никакими уступками наше общество удовлетворить невозможно, что «октроированной конституции» оно не приемлет. Это могло бы оказаться для государя очень убедительным доводом, чтобы все оставить по-старому, в надежде на то, что в случае конфликта власть победит. Если рассказ Витте правилен, можно видеть, какую опасную закулисную игру играли кадетские лидеры. Поверив в свою непобедимость, они хотели конфликта. В случае победы этот конфликт сделал бы их на время хозяевами положения, хотя потом, как в 1917 году, подчинил бы их революции. А правительство не боялось конфликта, уверенное, что сила была на его стороне. Своей ставкой ва-банк кадеты могли только похоронить конституцию в честь или самодержавия, или революции.

Витте не без злорадства рассказывает, как кадеты ошиблись[927]. Записка, которая могла поддержать интригу правых против конституции, эту интригу, наоборот, сорвала. Записка показала государю, как глубок будет конфликт, на который он сам толкает страну, если Дума будет созвана раньше опубликования конституции. Кадетская критика заставила государя с опубликованием конституции поторопиться. Острых положений он не любил и предпочел конфликт предупредить. Чтобы избежать состязания сил между реакцией и революцией, он предпочел попробовать путь конституции. Так за кулисами разыгралась символическая репетиция того, в чем был исторический смысл событий этого времени.

Но если мы, рядовые кадеты, даже члены его Центрального комитета не знали о том, что наши лидеры делали, то и лидеры оказались неосведомленными о том, к чему привела их хитроумная комбинация и как они самообольщались, когда заверяли на съезде, что опубликования Основных законов бояться теперь не приходится. Съезд еще не окончился, хотя некоторые его члены, в том числе и я, уже уехали, когда 23 апреля Основные законы были опубликованы[928].

Хотя это было только нормально и было бы удивительно, если бы этого не было, хотя эти законы и установили настоящую конституцию, но опубликование их возбудило такое негодование, как будто и Россия, и партия, и страна действительно были обмануты. С точки зрения здравого смысла и соотношения сил опубликование конституции было отрадным событием, даже если бы конституция была и очень несовершенна. Ее преимущество было в том, что она устанавливала, наконец, законный конституционный порядок, клала предел возможному ходу назад и устраняла ту почву к конфликту, который мог бы иметь только два конца, равно нежелательных: торжество революции или реставрацию самодержавия. Было поистине счастьем, что Верховная Власть свое обещание исполнила и хотя в последний момент, но конституцию октроировала. Однако кадетский съезд посмотрел на это иначе. Смешно и грустно перечитывать велеречивый отчет «Права» о съезде: «В буфете, в коридорах, — пишет корреспондент, — всюду сомкнувшиеся группы делегатов съезда, обсуждающих это невероятное событие; закон читается и комментируется; лица напряженные. Ясно, что именно этот факт составит центр заседания… По тому впечатлению, которое он оставил, он мог бы, может быть, сорвать все остальные вопросы»[929]. Выразителем настроения съезда был П. Н. Милюков. Цитирую тот же отчет: «Его коротенькая речь несколько раз прерывается гулом несмолкавших аплодисментов, доказывающих, как близко затрагивают его слова потрясенную событием аудиторию». Вот несколько выдержек из этой речи: «Совершилось событие чрезвычайной важности. Накануне дня открытия первого собрания представителей русского народа правительство сочло нужным не только сохранить за собой всю власть, которой оно пользовалось доселе (!), но и поставить эту власть под особенную чрезвычайную охрану неприкосновенных для Думы Основных законов. И это делается в тот момент, когда вся Россия успокоилась в уверенности, что мысль об этом безумном покушении на права народа отброшена (!). Сто лет Россия не нуждалась в Основных законах, довольствуясь Законами об Императорской фамилии; сто лет она могла жить без них, а теперь в несколько недель, перед тем как политический строй страны уже меняется, правительство считает нужным создать их. И как создать?.. Как тати в тиши ночной, устранивши всяких специалистов по государственному праву, эти люди составили заговор против народа. Печать обнаружила эти приготовления, это покушение с негодными средствами, и вся Россия его осудила; мало того — осмеяла… Мне не нужно говорить, что такое эти Основные законы. Лучшее в них есть только ухудшение худшей части худших европейских конституций» (!)[930].

Я привожу эту речь как иллюстрацию тогдашнего ослепления. Трудно верить сейчас, чтобы это говорилось серьезно, как ни понятно негодование человека, который имел какое-то основание надеяться, что Основных законов не опубликуют, считал это победой своего тактического искусства и оказался в этих надеждах обманутым. Но все же негодование и обида не должны были слепить вовсе глаза. Как можно было говорить, что конституция оставила за монархом всю прежнюю власть? Как можно было отрицать необходимость издать конституцию только потому, что Россия жила сто лет без нее, довольствуясь Учреждением об Императорской фамилии? Как можно было особенно Милюкову, с данным им еще недавно Витте советом, принципиально отрицать права монарха «октроировать конституцию»? Но если таково было настроение съезда, если подобная речь могла вызвать аплодисменты, то, конечно, ни на какую лояльную работу Думы нельзя было надеяться. При таких настроениях о какой «органической работе» можно было бы говорить? Вместо того чтобы взять конституцию своей исходной точкой, беспристрастно ее изучить, обнаружить возможности, какие она открывала, и их использовать в предстоящей работе, Милюков ограничился гиперболой, будто «лучшее в ней есть ухудшение худших сторон худшей из конституций». Как судьба мстит за подобные риторические преувеличения! Пройдет несколько лет, и за эту конституцию будут держаться, охранять ее от всяких на нее покушений и в ней самой найдут основу для этого. Но тогда будет поздно. Сейчас же, когда можно было сыграть спасительную конституционную карту, кадеты предпочли играть в 1-й Государственной думе уже безнадежную карту революции. Они все делали правильно и последовательно, но все с систематическим опозданием. И 1-я Дума вместо того, чтобы показать, как можно пользоваться конституционным порядком, оказалась самой яркой страницей нашей политической неумелости.

Глава XXIV. «Лжеконституция»

Конституция 23 апреля 1906 года была последним актом самодержавия: через четыре дня было созвано первое народное представительство, и новый режим стал реальностью. Никто тогда, конечно, не ждал, что этому режиму было суждено всего 11 лет жизни, из которых три года пойдут на ведение Великой войны.

Издание новых Основных законов было, конечно, нравственным долгом самодержавия. Оно не имело права покинуть поста, который несколько веков занимало, на произвол случая; если, уступая настояниям общественности, оно переходило к конституционной монархии, то оно должно было заранее определить, каков будет тот новый строй, которому оно свою прежнюю власть уступало. Люди безответственные могли требовать во имя очень спорной доктрины, чтобы судьба России и вся ее будущность были вручены на волю Учредительного собрания по четыреххвостке; это было «скачком в неизвестное», и те, кто бы Россию на это толкнул, потом за неудачу обвиняли бы только друг друга. Но историческая власть за такой легкомысленный шаг ответственность ни на кого бы переложить не могла. И она исполняла свой долг, когда сама дала России новый порядок.

Через 11 лет после этого тот же злополучный Николай II в худших условиях отрекся от трона. Но тогда это было только его личное отречение. Ни существовавших Основных законов, ни государственного порядка он не ломал. После его ухода оставалась прежняя «конституционная монархия», только с новым императором во главе. Государь устранил только себя, понимая, что к нему доверие уже потеряно. И он сделал решительно все, что в тогдашних условиях мог сделать, чтобы облегчить задачу своему заместителю. Не его вина, если наша общественность вернулась тогда к своему любимому Учредительному собранию и убедила слабого и, как она сама, безответственного Михаила отречься, отменить все Основные законы и смену монарха превратить в настоящую революцию. Вина Николая в том, что он всецело поверил представителям общества, не понял, что предстоящее испытание не по силам одной нашей общественности и что с ее приходом к власти начинается гибель прежней России.

Но в 1906 году дело обстояло не так. Историческая власть имела благоразумие не послушаться тех, кто настаивал, чтобы Учредительное собрание сочиняло русскую конституцию. Власть сама ее написала. И этот последний образчик творчества нашей оплеванной бюрократии показал ее большое искусство. Конституция оказалась достойна тех, кто столь долгое время управлял государством. Бюрократия показала уменье даже в том деле, в котором у нее опыта не было, в котором, казалось бы, именно общественность могла свои таланты использовать. Наоборот, общественность показала беспомощность не только своим отношением к этой бюрократической конституции, но и полной негодностью тех собственных конституций, которые она в составе лучших своих сил приготовила.

Этих ее конституций было две — освобожденская и земская. Обе соединяли в себе все последние слова демократического народоправства; обе передавали все управление в руки одного представительства: заботились только о том, как историческую власть обессилить и обезоружить. Если именно это было тогда нужно такой стране, как Россия, то цель была бы достигнута. Но при таких конституциях управлять Россией было нельзя; обе они немедленно привели бы или к реставрации самодержавия, или к революции. Одного они не могли бы: содействовать укреплению и упрочению конституционного строя.

Кадетская партия, исходившая из этого идеала, полная веры в то, что демократия, в конце концов, не ошибается, встретила Основные законы с негодованием. Мы видели это на съезде. Но скоро стало общим либеральным каноном, что Основные законы — только «лжеконституция», что у нас осталось «прежнее самодержавие» и что оно было свергнуто только Февральской революцией. В партийной и вообще политической полемике об истине мало заботятся, ищут только успеха. Но в искренность этих утверждений сейчас трудно поверить. Нельзя забывать, что за короткое время, за 11 или, вернее, за 8 лет существования нашей «лжеконституции», продолжался непрерывный политический, культурный и материальный подъем России, который был остановлен только катастрофой сначала войны, а потом революции. Когда в феврале 1917 года «лжеконституция» наша погибла, началась и гибель России. Конституция 1906 года была коротким просветом между двух реакционных идеологий — самодержавия и большевизма. Она начала воспитывать — увы, слишком недолгое время — и нашу власть, и наше общество; она внедрила в русскую жизнь идею законности и подзаконности власти. Это рухнуло уже в Февральской революции, которая восстановила «самодержавие» сначала Временного правительства, а потом Коммунистической партии и ее главарей — Ленина или Сталина.

После революционных подъемов обыкновенно бывает реакция, и мой взгляд на конституцию было бы просто объяснить банальным «поправением». Это не важно, но это не так. Я так думал и раньше и имею на то доказательства. В начале 2-й Государственной думы я читал в Петербурге в пользу кадетов публичную лекцию. Я взял темой Основные законы 1906 года. В лекции я доказывал, что конституция не так плоха, как про нее говорят, и что с ней можно многого достигнуть. Эта лекция шла вразрез с общепринятым взглядом[931]. Но я был тогда в моде; для партийной прессы разносить меня было бы неудобно. Она промолчала. Но более левая пресса, газета А. А. Суворина «Русь»[932], удивлялась и огорчалась. Еще позднее о несправедливом отношении общества к конституции я говорил в другой публичной лекции, напечатанной в «Вестнике Европы» по личной просьбе ее редактора М. М. Ковалевского, который мою лекцию слушал[933]. Потому мои взгляды не новы; но они были в левом лагере одиноки. В нем полагалось доказывать, что конституция 1906 года есть «лжеконституция», «замаскированное самодержавие». В 3-й Государственной думе П. Милюков сказал в своей речи, что ничего достигнуть нельзя, пока не будут сняты три замка: не введена четыреххвостка, парламентаризм и однопалатность. Вот как полагалось глядеть либеральному лагерю. Без этих трех «реформ» ничего добиться было нельзя. Это напомнило мне изречение какого-то немецкого профессора: «Первый признак неумелых учеников — это жалоба на инструменты».

Кто был автором этой забракованной конституции? На апрельском съезде Милюков сказал сгоряча: «Бюрократия выработала Основные законы, как тать в нощи, без участия специалистов»[934]. Если бы это было действительно так, какой бы это был комплимент нашей осмеянной бюрократии! Но этому утверждению трудно поверить. Конституционная жизнь была все-таки областью, которая до тех пор бюрократии была совершенно чужда. При сочинении своей конституции она, вероятно, не обошлась без содействия теоретиков-специалистов. Бюрократия их знания сумела использовать и их ошибки исправить. Витте был большой мастер на это. Одно только верно: специалисты, если они и были, сыграли второстепенную, служебную роль; это были не те популярные имена, которые могли бы быть авторитетами для нашей общественности[935].

Эта «октроированная конституция» обсуждалась в экстраординарном порядке. Через Государственный совет проект ее не проходил. Вместо него под личным председательством государя она обсуждалась в особых совещаниях из лиц, государем на то приглашенных. Стенограммы их сохранились. Они интересны, но картина, которую они дают, неполная и неверная. Присутствие государя, необходимость считаться с его своеобразной психологией отражались на прениях. Уровень их вообще невысок. Обсуждения шли торопливо. Сам благовоспитанный и вежливый государь иногда бывал некорректен; он грубо оборвал показавшуюся ему слишком длинной речь проф[ессора] Эйхельмана словами: «Нам ведь еще много осталось рассмотреть… нам надо дело это окончить сегодня… Пойдем дальше»[936]. Прения вообще не могли убедить никого; они были только характерны для говорящих, для их настроений, надежд и маневров. Настоящий исторический интерес могли бы представить только те записки и разногласия, которые обнаруживались при изготовлении самого проекта Совета министров. Они помогли бы узнать, кто был настоящим творцом нашей конституции и какие соображения им руководили. Если был такой человек, он заслуживал, чтобы его не забыли.

В чем же была новизна и своеобразие этой хорошо продуманной и благодетельной для России конституции 1906 года?

Была ли она действительно конституцией или ее правильно честить «лжеконституцией», как это теперь стараются внушить левые направления, начиная со многих кадетов? На чем это отрицание было основано? Прежде всего на том, что тогда это милое для интеллигентского сердца слово нигде написано не было. На произнесении именно этого слова в разговоре с Витте настаивал Милюков, как на ультиматуме. И действительно, этого слова сказано не было, а из стенограмм Особого совещания видно, что если его произносили, то только затем, чтобы «конституцию» отрицать. Так, в заседании 16 февраля по поводу Учреждения Государственной думы[937] Витте, возражая В. Н. Коковцову, заявил: «В. Н. желает конституционного порядка правления, а я считаю, что этого нельзя… Я уже объяснял, что Манифест 17 октября не установил конституции»[938]. Эта придворная и недостойная вылазка, которая должна была бы прийтись государю по сердцу, вызвала, однако, справедливую реплику графа Палена: «Что такое конституция? Граф Витте сказал, что в Манифесте 17 октября никакой конституции не содержится; не подлежит, однако, сомнению, что Россия будет управляться по конституционному образцу»[939]. Витте стал возражать уже графу Палену, и опять неубедительно: «Ни один факультет университета, — сказал он, — не определяет конституции так, как граф Пален. Прежде всего, у нас нет присяги на верность установленному строю. Потом государь император вводит этот строй по своей инициативе. Какая же это конституция?»[940] Слово «конституция» и позднее осталось запретным. Даже П. А. Столыпин, который в частных разговорах не боялся этого слова, публично его не произносил. Самое большее, что он позволил себе, — это назвать в 3-й Государственной думе существующий строй «представительным». Любопытно, однако, что против употребления слова «конституция» самой Думой правительство не возражало, оно только само его не произносило. Но в верхах, около трона, где в терминах не разбирались, происходила полная путаница понятий. Накануне Февральской революции великий князь Павел Александрович ходил к государю убеждать его дать «конституцию»[941]. Императрица в письме 2 марта 1917 года опасалась, что в отсутствие ее государь может подписать «бумагу с конституцией»[942]. Теперешние утверждения наших политиков об отсутствии конституции курьезно совпадают с этими взглядами, однако невозможно верить в их искренность.

Впрочем, и в самой Государственной думе ставился этот странный вопрос: есть ли у нас конституция? Однажды это было предметом обстоятельных и длинных дебатов[943]. Правительство от участия в них устранилось. Правые доказывали, что «конституции» нет, и мотивировали это теми же аргументами, которыми пользовался Витте в Особом совещании; лучших быть не могло. «Конституционалисты» и с кадетских скамей, и из центра утверждали, и были, конечно, правы, что конституция заключается в ограничении законом прав государя, а не в присяге, не в порядке введения конституции, не в других второстепенных подробностях. Основные законы кадеты не называли тогда «лжеконституцией». Когда В. Н. Коковцов сказал свою знаменитую фразу: «Слава Богу, у нас нет парламента», Милюков ему возразил: «Слава Богу, у нас есть конституция»[944]. После таких заявлений едва ли ему к лицу сейчас отрицать, что у нас была конституция.

Стоит Основные законы прочесть, чтобы убедиться, что они дали нам конституцию. Это несомненно уже потому, что они вычеркнули дорогое для государя понятие неограниченности. Это сделалось не без упорной борьбы. Стенограмма Особого совещания ее обнаруживает. При обсуждении статьи 4-й Основных законов[945] Совет министров[946] предложил вычеркнуть из прежнего текста термин «неограниченный». Этот именно термин ставил волю монарха выше закона и тем отрицал «конституцию». По поводу исключения этого слова и завязалось сражение. Обе стороны отдавали себе ясный отчет в том, что решается. Сам государь на этот раз защищал свое мнение. Обыкновенно свое решение он высказывал в конце без всяких мотивов. Но в этом вопросе он начал обсуждение длинною речью, которую кончил словами: «Эта статья 4-я самая серьезная во всем проекте. Вопрос о моих прерогативах дело моей совести, и я решу, надо ли оставить статью как она есть или ее изменить». Он так излагал свое отношение к ней: «Меня мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил. Искренно говорю вам: верьте, что, если бы я был убежден, что Россия желает, чтобы я отрекся от самодержавных прав, я бы для блага ее сделал это с радостью. Но я не убежден в необходимости отрекаться от самодержавных прав и изменять определение Верховной Власти, существовавшее в статье 1-й Основных законов уже 109 лет… Мое убеждение, что по многим соображениям гораздо опаснее изменять эту статью и принимать новое ее изложение, даже то, которое предлагает Совет министров»[947]. Таким образом, государь не скрыл, куда клонились его симпатии, чего он ждал от Совещания и какое значение он придавал исключению слова «неограниченный».

Начались прения. Характерно для общего тона собрания, что никто не пытался доказывать, что «неограниченное самодержавие» оказалось вредно России, что в ее интересах было поставить самого монарха в рамки закона. Спорили только о том, в какой мере Манифест 17 октября предрешил «ограничение» самодержавия. Отрицать, что манифест это сделал, было нельзя. Иные открыто о том сожалели, но все же приходили к заключению, что раз манифест был обнародован, то слово «неограниченный» сохранять больше нельзя. Такую именно позицию, красноречивую в своем лаконизме, заняли оба великих князя, Николай и Владимир. «Манифестом 17 октября, — заявил не без злорадства великий князь Николай Николаевич, — слово „неограниченный“ Ваше Императорское Величество уже вычеркнули». На это немедленно отозвался Владимир [Александрович]: «Я согласен с моим двоюродным братом». Люди менее высокого положения говорили еще яснее. Так, граф Пален сказал: «Я не сочувствую Манифесту 17 октября, но он существует. До него существовало ваше неограниченное право издавать законы, но после 17 октября помимо законодательных учреждений вы не можете уже издавать законов сами, поэтому в Основных законах слово „неограниченный“ оставить нельзя». Еще категоричнее выразился мин[истр] юстиции, знаменитый позднее реакционер М. Г. Акимов: «Я тоже не сторонник свобод, данных Манифестом 17 октября. Но Ваше Величество добровольно себя ограничили в области законодательства. За вами осталась власть только останавливать неугодные вам решения [Государственного] совета и Думы. Там, где власть не принадлежит полностью Императору, там монарх ограничен. Надо исключить слово „неограниченный“». С этим не спорил даже П. Н. Дурново; «Слово „неограниченный“ нельзя оставить, ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля»[948]. Я цитирую только противников реформы, не говоря о сторонниках, которые единогласно утверждали, что в Основных законах термин «неограниченный» подлежит исключению.

Государь встретил поддержку только в немногих, но их поддержка была своеобразна. Ни один из тех, кто защищал мнение государя (Горемыкин, Стишинский, отчасти сам Витте), не решились советовать сохранить в Основных законах термин «неограниченный». Но к этой цели они шли обходным путем, рекомендуя вообще Основных законов не пересматривать. Такая лазейка была предложена Горемыкиным при самом переходе к обсуждению 4-й статьи. «Зачем нам Основные законы? — спрашивал он в курьезном согласии с речью Милюкова на кадетском съезде. — Переменилось одно: порядок издания законов. С юридической точки зрения поэтому подлежат пересмотру только те постановления Основных законов, которые определяют порядок рассмотрения и издания законов. Что же касается объема верховной власти, порядка престолонаследия, Учреждения об Императорской фамилии, то постановления об этом ни в чем изменены не были до сих пор. Их не надо, по-моему, и переделывать в настоящее время»[949]. Вот та точка зрения, с которой вопрос об ограничении власти монарха и о введении конституции можно было подменить простой переделкой технического порядка законодательства. Любопытно, как этот аргумент и это предложение были встречены в собрании. Принципиальных возражений против умаления этим октябрьского манифеста сделано не было. Но зато многими было указано, что если сейчас не издать Основных законов, то Дума сможет в порядке думской инициативы сама заняться их пересмотром. Раз манифестом 20 февраля [1906 года] было уже объявлено, что почин пересмотра Основных законов принадлежит одному государю, то необходимо эти законы издать, чтобы устранить думские на них покушения. Такова была позиция Витте. Он был прав; здесь была альтернатива: или издать Основные законы, «октроировать» конституцию, но тогда можно и забронировать ее против думской инициативы; или от этого уклониться, но тогда рисковать, что Дума начнет свою деятельность с составления конституции и что придется на этом идти на конфликт. Угождая желанию государя, Витте предложил средний путь: если государь от неограниченной власти не хочет отказываться, то Основных законов не опубликовывать, но тогда объявить, что опубликование будет сделано позднее властью самого государя[950]. Но это было бы не решение, а малодушная отсрочка вопроса и явное нарушение манифеста.

Выслушав эти мнения, государь свое решение отложил. После речи Стишинского, который находил, что нельзя отделять понятие «самодержавия» от «неограниченности», государь объявил: «Свое решение я скажу потом»[951]. Это происходило 9 апреля. 12 апреля, в конце последнего заседания, после того как государь сказал в заключение: «Кажется, все теперь пройдено», граф Сольский вернулся к больному вопросу.

Вот что говорит стенограмма:

Граф Сольский: «Вашему Императорскому Величеству угодно было отложить решение по статье 4-й. Как вы изволите приказать: сохранить или исключить слово „неограниченный“?»

Е[го] И[мператорское] В[еличество]: «Я решил остановиться на редакции Совета министров».

Гр[аф] С[ольский]: «Следовательно исключить слово „неограниченный“?»

Е[го] И[мператорское] В[еличество]: «Да, исключить»[952].

Так кончился спор. Roma locuta est![953] Можно жалеть, что спор не осветил самого главного. Никто не доказывал, что для России и для династии было полезно, чтобы монархия перестала быть «неограниченной»; потому у государя могло остаться впечатление, будто этого никто не хотел и что только 17 октября он попал в ловушку, из которой вырваться уже не мог, что шаг за шагом его толкали на решения, которые влекли за собой ограничение его власти. Этого он не простил ни Витте, ни всему кабинету. Но, как бы то ни было, истинный смысл изменения, которое было внесено в Основные законы, стал совершенно ясен. Из старых законов с согласия государя был исключен не исторический титул, а реальное право; государь сделал себя подзаконным, т. е. конституционным монархом. Основные законы его прежние права ограничили. И государь это понял. Его недовольство выразилось в своеобразной форме. Сольский спросил: «Угодно ли Вашему Величеству приказать приготовить манифест или указ об обнародовании Основных законов?» И для опубликования этого важнейшего акта, которым начиналась новая эра России, государь не захотел торжественной формы. Он ответил: «Я нахожу указ достаточным»[954]. Основные законы опубликованы были им без радости, без гордости, с досадой на вынужденную уступку. Уже по одному этому другая сторона была слепа, когда встретила эти Основные законы с таким негодованием. Они были настоящей победой либерализма. Ими была октроирована подлинная конституция. Если этого иностранного слова не было сказано, то существо конституции было все налицо. Воле монарха были поставлены пределы теми законами, изменять которые единолично он уже не мог. Только это и составляет смысл конституции: не присяга на верность законам, не двухстороннее соглашение, не контрасигнование актов, как потом правые стали доказывать в Думе. Конституция в том, что без согласия представительства государь изменять законов не может. И это было достигнуто. Не делает чести нашим политикам, если этого они не заметили.

Ход государственной жизни определяется не одной писаной конституцией, но и реальным соотношением сил. Если власть сильна, а общество слабо, власть может безнаказанно нарушать права народного представительства; она сделает государственный переворот, и страна спокойно его принимает, как 3 июня 1907 года. Зато власть может обладать по конституции «полнотой прав» и быть на деле бессильной перед улицей, как это было с Временным правительством в 1917 году. Но я говорю не об этом соотношении сил, а о свойствах самой конституции. Порицатели ее находили, что Законы 1906 года сузили права представительства, оставили власти слишком много лазеек, чтобы законные права его нарушать. Это обвинение стало либеральным каноном. Его интересно проверить. После нашего опыта я решаюсь утверждать, что именно то, что этой конституции ставили слишком легко и поспешно в упрек, оказалось полезно для ее сохранения и укрепления. Не думаю, что авторы ее именно это предвидели и хотели. Конституция оказалась лучше их замысла именно потому, что в ней была необходимость. Как в обреченном режиме самые целесообразные меры обращаются против него, так в нашей давножданной конституционной монархии даже подкопы под нее шли ей на пользу.

Несколько примеров этого наблюдения.

Общественность негодовала, что Основные законы, т. е. «конституция» наша, были забронированы против пересмотра в порядке думской инициативы. Сколько было пролито на эту тему чернил! В особенном порядке для изменения конституции ничего ненормального нет, он существует в громадном большинстве конституций. Но меньше, чем где-либо, были основания негодовать на это русской общественности: она еще не попробовала применить свою первую конституцию, не успела на практике увидать ее недостатков. Ее критика основывалась лишь на том, что в конституции не было полного народовластия и подчинения всей власти народному представительству. Если бы Основные законы забронированы не были, то первые шаги представительства непременно были бы направлены на продолжение борьбы с властью, а не на сотрудничество с ней в осуществлении всеми сознанных и необходимых реформ. Эта борьба привела бы к победе той или другой стороны, т. е. к восстановлению самодержавия или к торжеству революции. Было счастьем для нас, что Основные законы мудро эту ненужную борьбу устранили.

Разве Основные законы мешали Думе проводить те законы, которые были нужны стране? Мы жаловались на то, что конституция нехороша, не замечая, что большинство неприятных статей конституции в Основных законах не числятся и забронированы не были. Мы, например, осуждали наши избирательные законы и были правы. Избирательный закон, особенно 3 июня [1907 года], должно и можно было исправить. Но они не входили в Основные законы, были поэтому думской инициативе доступны. Почему же их не исправили? В сущности, потому что оппозиция по своей привычке хотела иметь все или ничего; она не хотела отказываться от четыреххвостки. Но такого избирательного закона сама 3-я Дума не захотела бы, и ее нельзя за это винить. А исключить и переменить те статьи, которые давали администрации возможность «избирательных плутень», что было настоятельно, нужно и важно и что было вполне возможно провести даже в 3-й Думе, — этих мелочей оппозиция не хотела. Итак, «тактика», а не Основные законы помешала нам в избирательный закон внести улучшения.

Другой пример. Мы жаловались на Бюджетные правила, которые будто бы нарушали права народного представительства[955]. Но большинство статей, против которых возражения были возможны, не были забронированы Основными законами; законопроект об их изменении был в 3-ю Думу внесен кадетскою фракцией[956], и сама Дума с ним не согласилась. Я постараюсь потом доказать, что не согласилась резонно, ибо многие из ненавистных нам бюджетных правил были только предусмотрительной оценкой действительности. Забронирование Основных законов избавляло нас от напрасной потери времени на бездельные, чисто доктринальные споры.

Критики утверждали, что, вопреки Манифесту [17 октября 1905 года], в некоторых отраслях верховная власть могла законодательствовать помимо народного представительства. Они особенно настаивали на ст[атьях] 96 и 97[957], на так называемом военном законодательстве. Это правда. Правда и то, что сам Манифест 17 октября никаких исключений не предусматривал и потому объем его в этом пункте был действительно сужен. Но важно не точное соответствие конституции Манифесту, который еще не был законом; важна желательность и допустимость этих ограничений.

Военные ограничения были не единственными; были и другие. Ст[атьи] 65 и 68[958] устанавливали особый порядок для церковного управления, ст[атьи] 21 и 175[959] — для Учреждения об Императорской фамилии. Никому не приходило в голову, однако, отстаивать и в этих областях полноту прав народного представительства. Все бы были удивлены, если бы Думе, как английскому парламенту, предложили на утверждение церковный молитвенник. Поэтому не самый принцип изъятия некоторых государственных дел (ибо церковь не была отделена от государства), а только применение этого изъятия к военным вопросам вызвало негодование.

Делая это изъятие, авторы Основных законов, по-видимому, действительно больше всего руководились мыслью установить исключительную зависимость войска от государя. Когда правый М. Г. Акимов возражал против титула «неограниченный», он признал, что «Совет министров искал других способов, кроме слов, чтобы оградить права государя». «Войско — Ваша опора, — говорил он простодушно, — и если в Основных законах не сказать про него ничего, наше положение будет безвыходно»[960]. В эпоху конфликта о штатах Морского генерального штаба помню разговор с Витте, который вел кампанию против Столыпина[961]. Витте уверял, между прочим, будто сам он этого конфликта не хотел; он предупредил П. А. Столыпина, что его законопроект противоречит статье 97-й и вводит вмешательство Думы в область, в которую она сознательно не допускалась. Но потому ли, что Столыпин Витте не переносил, из упрямства или из самоуверенности, он пошел напролом и потерпел поражение. Витте мне тогда говорил, что правительство хотело сознательно, чтобы войско зависело исключительно от государя, было всем обязано только ему и могло бы не знать ничего о Государственной думе. Таким образом, цель допущенного для военных законов изъятия подтверждает подозрения нашей общественности.

Но важна не цель, какую авторы конституции преследовали; важно то, что Основные законы дали этому вопросу решение правильное. Если думать не только о том, как увеличить права Думы или монарха за счет друг друга, а о пользе армии, России и самой конституции, то область военного законодательства действительно должна быть изъята из компетенции Думы.

Войско — своеобразная часть государства; для демократии оно всегда инородное тело, пережиток чего-то старого и опасного. На войско всегда опирается власть против народа, оно же может дать чрезмерную силу популярным военным вождям. Этого нельзя уничтожить. Поэтому свободолюбцы принципиально не любят постоянного войска и принуждены быть «пацифистами». Одно не идет без другого. Можно понять утопистов, которые проповедуют разоружение, признают самоопределение народностей, вплоть до отделения, предвидят разрешение споров между государствами путем арбитража. Такие люди последовательны, когда вместе с тем отрицают и войско. Но если стоять на почве реальной действительности, признавать себя обязанным охранять интересы данной страны и терпеть необходимость военной силы, то ее нельзя подчинять общим законам. Она с ними несовместима. Понятие войска отрицает принципы свободы, равенства, самоуправления, заменяя их понятиями иерархии и дисциплины. Потому войска нормально отстраняются от политической жизни, не участвуют в выборах, должны стоять вне партийных делений. Надо или отказаться от существования войска, или строить его на особых началах. Безумно желать превратить всю страну в казарму, как об этом мечтал Николай I, но также безумно применять к войскам принципы равенства и свободы. Эти принципы уничтожат войско, как его уничтожила Февральская революция со своими комитетами, комиссарами, судом присяжных и добровольною дисциплиною. Устроение войска поэтому не может быть делом народного представительства. Представительство есть самоуправление, оно пишет законы, по которым само будет жить, в этом его raison d’être и его оправдание. Оно не может писать законов для мира военного, который его не выбирает, и составлять нормы, которых на себе не будет испытывать. Если для войска нужны особые законы, то необходим для них и особый порядок законодательства, соответствующий духу военного мира. Конечно, если бы наше представительство было политически зрелым и атмосфера была бы нормальна, предоставление этих вопросов общему порядку законодательства могло бы не стать роковым. Тогда представительство добровольно могло бы подчинять свое решение авторитету военных вождей. Но ожидать подобного самоограничения от Государственной думы в тогдашнем ее настроении было нельзя. Естественным выходом из этого тупика было создание особого порядка военного законодательства. Только это могло спасти войско от разложения, конституционный строй — от конфликтов, а Россию — от потери своей военной силы. Конечно, благодаря этому войско оставалось главной опорой существующей власти. Но иначе и не должно было быть. Войско не может одновременно быть защитой страны и не быть опорой правительства. Либо нужно отказаться от войска, чем бы это ни грозило для государства, или войско должно подчиняться не партийным вождям, не демагогам, а только законной власти страны. А кто мог быть главой войска в России, кроме ее исторической власти? Не говорю про настроение самого войска, про его традиции, которые были еще действительной силой и бороться с которыми без нужды было безумием; я говорю только про естественный порядок в стране, в которой историческая власть не была сметена, осталась во главе государства и сама дала конституцию. Можно было с этим не помириться, продолжать работать на революцию. Но для тех, кто желал конституционной монархии, нельзя было подчинять судьбу войска политическим комбинациям Думы. С другой стороны, было бы ошибочно думать, что Основные законы лишили Думу всякого влияния на войско. У нее в руках оставалось бюджетное право, ассигновки на войско, а следовательно, право контроля за тем, на что деньги употреблялись. Популярность, которую получила Дума в войсках во время несчастий войны[962], показала, как и при 97-й статье можно было привлечь к себе расположение и доверие войска. Но общий порядок законодательства для всяких военных законов, для судов, дисциплины, устройства кадров открыл бы простор для опаснейшей демагогии, которая унесла бы с собой или войско, или конституцию. Можно бы приветствовать Основные законы за то, что они нас от этих соблазнов избавили.

Самым характерным ослеплением неопытного нашего общества было его отношение к знаменитой 87-й статье Основных законов[963]. Я говорю «знаменитой», так как, кажется, ее одну знало все образованное общество, ее на все лады осуждали. А трехдневный роспуск Государственного совета и Думы по этой статье для проведения закона о Северо-Западном земстве завершил ее печальную популярность[964]. А, однако же, эта статья была нужна и полезна для нас.

Опять-таки признаю, что первоначальной целью этой статьи могло быть желание дать власти возможность издавать всякие законы без Думы. Прения в Особом совещании такое толкование подтверждают. Статья была первоначально предложена в совсем другом тексте. Автором ее был сам Витте[965]. Он предложил дополнить Основные законы такой новой статьей: «Государь Император в обстоятельствах чрезвычайных издает указы в видах предотвращения грозящей государственному порядку опасности; действия таких указов прекращаются немедленно, по минованию указанных обстоятельств». «Эту статью, — заявил Витте, — я считаю необходимой»[966]. Предел «чрезвычайных указов» не был ничем ограничен; Витте шел так далеко, что допускал и оправдывал этой статьей даже государственный переворот. «Во всех государствах, — говорил он, — бывают необходимы coup d’état[967], дай Бог, чтобы нам не пришлось этого пережить, но если придется, то лучше иметь в этом случае возможность опереться на закон; тогда можно было бы совершить не coup d’état, а произвести переворот на законном основании»[968]. Такая откровенная постановка вопроса погубила статью. Сам государь ей сочувствовал. По крайней мере, когда князь Оболенский не без основания заметил, что такая статья равносильна отмене Государственного совета и Думы, государь ему возразил наивной или циничной репликой: «Этого не может быть, ибо меры, предусматриваемые новой статьей, могут быть применены лишь при обстоятельствах чрезвычайных»[969]. Статью, конечно, поддержал П. Н. Дурново, объявив, что «положение, в котором в настоящее время находится Россия, никогда нигде не бывало» и что поэтому эта статья должна применяться независимо от Положений об усиленной и чрезвычайной охране[970]. Но против статьи в предложенном виде восстали не только бюрократы-законники, как граф Пален, но даже правый М. Г. Акимов. Он правильно указал государю на бессмысленность аргументации Витте. «Во всем мире, — говорил он, — нет таких законов, которые предусматривали бы государственный переворот… Если есть сила, можно совершить переворот и без закона. Если силы нет, то и с законом переворота не сделаешь». А. А. Сабуров пошел еще дальше. «Такое постановление, — говорил он, — возбудит недоверие не только к правительству, но и к Вам, государь. Никто не поверит, что Вы сами отказались от Ваших прав; скажут, что Вы подготовили государственный переворот»[971]. Перед этими доводами государь уступил, тем более что недоверчиво относился к тому, что исходило от Витте. Но во время прений граф Пален мельком сослался на то, что вместо этой статьи надо было «применить австрийский закон». Так и было поступлено: была введена 87-я статья, соответствующая закону австрийскому[972].

В этой редакции статья уже страшна не была. Нельзя было отрицать и ее необходимости. Потребность в законодательных мерах могла явиться во время думских перерывов. Россия слишком велика, чтобы было легко собрать Думу на экстраординарную сессию, а с другой стороны, нельзя было заставлять правительство бездействовать или власть превышать. Это была бы наклонная плоскость. Было разумно дать законный исход для таких исключительных положений. Статья 87-я этим требованиям удовлетворяла. Над пользованием ею стоял очень реальный думский контроль. В течение двух месяцев после начала ближайшей сессии мера или сама собой отменялась, или должна была быть внесена на одобрение Думы; если Дума ее отвергала, действие ее прекращалось немедленно, не выжидая вотума Государственного совета[973].

Я не отрицаю, что к этой статье стали прибегать слишком часто. Она предполагалась как исключение, а на деле сделалась «бытовым явлением». Наша общественность была этим возмущена и не замечала, что подобное злоупотребление этой статьей было часто полезно и, кроме того, бывало вызвано Думой. А главное, менее всего этой статьей можно было пользоваться против Государственной думы. Такой случай был только один, и он показал, наоборот, силу Думы.

Это произошло с Министерством здоровья. Правительство знало, что Дума не сочувствовала созданию этого министерства; во время каникул оно его провело в порядке 87-й статьи[974]. Это было типичным злоупотреблением. Но что из него могло выйти? Соответствующий закон пришлось все-таки в Думу внести; все ухищрения, уговоры, просьбы, указания на «fait accompli»[975] не помогли. Дума решила своим правом veto воспользоваться. Был назначен день заседания, когда новоиспеченное министерство было бы уничтожено вотумом Думы, к великому конфузу правительства. Оно это поняло и взяло законопроект свой обратно. Этим Министерство здоровья уничтожалось. Правда, мы узнали потом, так как все это произошло за день до [Февральской] революции, что Министерство здоровья все-таки хотело иным, бесстыдным путем себя отстоять. Мы с Аджемовым в качестве комиссаров Временного комитета Государственной думы нашли на столе у министра юстиции неоткрытый пакет, в котором министр здоровья старался его убедить, будто взятие назад законопроекта не равносильно его отклонению и что поэтому его министерство должно быть признано существующим[976]. Циничность этого толкования была настолько ясна, что сам министр Г. Е. Рейн не решился бы его предложить, если бы не чувствовал в воздухе грозящего переворота. Он мог рассчитывать лишь на него[977]. Но вместо переворота пришла революция. В нормальное же время попытка провести неугодный Думе законопроект этим способом была бы предприятием безнадежным; за Думой оставалось последнее слово, и с этим правительству приходилось считаться.

Но не это несомненное злоупотребление доставило 87-й статье ее одиозную популярность. Она прославилась на всю Россию, когда Столыпин провел по ней закон о Юго-Западном земстве, распустив специально для этого на три дня оба законодательных учреждения. Конечно, это тоже было злоупотреблением, еще более очевидным. Но злоупотребление в данном случае было направлено не против Думы, а только против Государственного совета; мало того, только в такой форме эта статья и могла быть с успехом использована. Права Думы затронуты не были; Дума этот закон приняла, и Столыпин провел его в редакции Думы. Если бы и Дума была против законопроекта, он не мог бы эту меру принять. Пусть он распустил бы Думу на каникулы раньше, чем полагалось. Но, хотя несколько позже, все равно день бы пришел, когда законопроект пришлось бы в Думу внести, и Дума поступила бы с ним, как с Министерством здоровья. Если этого не случилось, то только потому, что большинство Думы, по существу, было за этот закон. Она не захотела из одного принципа угодный для нее закон отвергать. Но и этого опыта довести до конца не пришлось; Столыпин был убит раньше, чем закон мог быть внесен[978]. А когда он был внесен, то Дума его не стала рассматривать и тем оставила в силе. Обиженным оказался лишь Государственный совет.

Но злоупотребление этой статьей критики видели не в этих исключительных случаях, а в повседневной обыденной жизни. Правительство пользовалось ею слишком часто и не в тех «чрезвычайных обстоятельствах», о которых говорит ее текст. Это правильно, но этот прием оказался полезным. Он дал выход из тупика; в жизни оказались непредвиденные «чрезвычайные обстоятельства», а именно: неуменье Думы поспевать за текущим законодательством.

Опыт показал, что в Думу вносилось больше законопроектов, чем Дума могла рассмотреть; образовались залежи нерассмотренных дел и все увеличивались. В этом была вина и самой конституции, ее излишней централизации, ибо значительная часть дел, которые в Думу вносились, могли бы разрешаться местными установлениями. Вина была и в ненормальных отношениях Думы и власти, при которых Дума не соглашалась ограничиваться общими нормами, предоставив правительству определять декретами подробности закона. Но к этому присоединялась и медлительность Думы. Наши комиссии были чересчур многолюдны, потому что всякая партия хотела быть в комиссии пропорционально представлена. Работа в них шла очень плохо; посещались они неаккуратно. Кроме докладчика обыкновенно никто дела не знал. Это не мешало случайно завернувшим в заседание депутатам вносить экспромтом поправки, произносить длинные речи и мешать тем, кто работал. Большинство законопроектов застревало в самих комиссиях. Еще хуже дело шло в общих собраниях. Если мелкие законопроекты, которые Н. А. Хомяков картинно называл «вермишелью», проходили без прений и без внимания, целыми пачками, под виртуозным председательством князя Волконского, то мало-мальски серьезные занимали бесконечно много времени без всякой пользы, при полном равнодушии Думы. Дума еще не научилась законодательствовать; она тонула в собственном многословии. Она сделалась законодательной пробкой. Статья 87-я и дала ей самой неожиданный и спасительный выход. Во время вакантов не рассмотренные ею спешные законопроекты и стали проводиться в этом порядке.

Нарушало ли это права Государственной думы? Кто страдал от этого? Ведь проведенные так законы от контроля Думы не уходили. Более того: правительство могло проводить так только те меры, против которых оно принципиальных возражений не ждало. Практика это доказала достаточно ясно. Когда после роспуска 1-й Государственной думы Столыпин провел по 87-й статье массу законопроектов и внес их во 2-ю Думу, то эта левая, почти революционная Дума, решившись сразу отменить все, что из этих законов ей не понравилось, нашла не более трех или четырех, которые она отменила. Все остальные она оставила в силе. Правда, среди тех, которых она не тронула, был и аграрный закон 9 ноября, которому она не сочувствовала, но отменить который все-таки не решилась, боясь быть на этом распущенной[979]. Но это только подтверждает то, что я говорил. Права Думы были так велики, что законодательствовать помимо нее можно было только тогда, когда она по какой-либо причине этому не хотела противиться: дело Думы было смотреть, стоило ли ей идти на конфликт из-за закона аграрного? Но права отвергнуть этот закон она не лишилась. И когда мы видим, что в опытных демократиях признают необходимым давать правительству экстраординарные законодательные полномочия, вводят институты décrets-lois[980], чтобы упростить законодательную процедуру, избавиться от парламентской демагогии, то надо признать, что наши Основные законы раньше других указали остроумный и правильный способ дать нашей Думе возможность не потонуть среди парламентской волокиты.

Нельзя без улыбки над нашей наивностью и непрактичностью вспоминать и наше возмущение против стеснений в области бюджетных прав Думы. Можно сделать теперь одно любопытное наблюдение: то, что мы в наших Бюджетных правилах осуждали, то сейчас стараются ввести в парламентских странах, чтобы ограничить анархию, которую народное представительство вводит в бюджет. Подумать, что мы жаловались даже на то, что ст[атья] 114 Основных законов[981] нам запрещала исключать или сокращать платежи по государственным займам и другим принятым Россиею на себя обязательствам! Не характерно ли, что и в этой статье мы усматривали ограничение прав Государственной думы!

Как я уже указывал выше, Дума сделала попытку в порядке думской инициативы «исправить» Бюджетные правила и для этого прежде всего отменить статью 9 этих Правил о «легальных титулах»[982]. Как известно, ст[атья] 9 запрещала Думе в порядке бюджетном вычеркивать расход, основанный на легальном титуле, напр[имер] на законе, на штатах и т. п., пока не будет в законном порядке изменен или отменен самый титул. Такой запрет был бы излишен в парламенте, в котором достаточно развито чувство законности, где парламент не считает себя выше закона и не будет своей односторонней волей вычеркивать кредиты, основанные на неотмененном законе. Наше представительство с такой стороны себя зарекомендовать не успело. Напротив, во 2-й Государственной думе, когда в нее впервые был внесен бюджетный проект, было немедленно сделано предложение отвергнуть его целиком, не передавая даже в Комиссию для его рассмотрения. Спор об этом предложении только на несколько дней предварил аналогичный спор о «контингенте»[983]. И оба негосударственных, демагогических предложения были отвергнуты только ничтожным числом голосов, да и то лишь благодаря поддержке Польского кола. Курьезно, что неожиданным последствием этого эпизода было сокращение числа представителей Польши в акте 3 июня [1907 года]. Столыпин не мог помириться, чтобы Польское коло явилось арбитром, хотя именно его разумное голосование Думу спасло. Можно представить себе, какую демагогию развили бы в Думе, если бы ей было предоставлено право просто отказывать в кредитах на существующие непопулярные учреждения! Какой был бы соблазн прекратить всякий расход на полицию, на тюрьмы, на земских начальников и т. д.! Какой был бы простор для демагогов, которые стали бы предлагать отказывать в этих кредитах, не заботясь о том, что из этого выйдет, и не стесняясь обвинять несогласных, что они этим непопулярным институтам сочувствуют. Когда в мае 1916 года я был в Думе докладчиком по крестьянскому закону 5 октября 1906 года, изданному в порядке 87-й ст[атьи][984], то в числе поправок к закону было внесено предложение «отменить институт земских начальников». Авторы его не хотели понять, что нельзя отменить институт, не заменив его новым, что нельзя по поводу «крестьянского закона» решать вопросы, за пределы его выходящие. Даже европейские страны, более нас опытные и культурные, показали, какое опустошение в законном строе, какую анархию можно ввести в «бюджетном порядке», по поводу денежных ассигнований. Что бы было у нас, при настроении 1906 года, теперь уже нелегко представить себе! Бюджетные правила спасали и порядок, и законность, и достоинство Думы; они клали предел легкомысленным импровизациям. И никто не должен был бы так быть благодарен Основным законам, как кадеты, которые анархии не хотели, но противиться левой демагогии не умели. Конституция спасала их от искушения.

Но самая плодотворная и интересная особенность наших Бюджетных правил, которую теперь только собираются вводить в некоторых других государствах, это был принципиальный, теоретически правильный и практически очень полезный подход к вопросу о бюджетных конфликтах. В этом отношении конституция Франции могла бы поучиться у нашей.

Бюджет не обычное законодательство. Если нет согласия трех законодательных органов, Думы, [Государственного] совета и государя, на издание нового закона, положение ясно: нового закона не издают и остается прежний порядок. Это может быть несчастие, но это не катастрофа, не безвыходное положение. Иное дело бюджет. Прежний бюджет по обычному представлению недействителен; при несогласии законодательных факторов на новый закон нет ничего, что бы его заменяло: нельзя ни взимать старых налогов, ни делать прежних расходов. Жизнь страны замирает; но так как жизнь государства остановиться не может, по знаменитому выражению Бисмарка, сказанному в эпоху прусского конфликта[985], то происходит резкий конфликт представительства и правительства; конфликт приводит или к революции, или к государственному перевороту, т. е. к необходимости беззакония. Авторы конституции мудро предвидели эту возможность и указали на законный и разумный путь для выхода из затруднения. Для этого к бюджету был только применен порядок нормального законодательства. Если нет согласия на новый закон, то в силе остается старый. Если нет согласия на новую бюджетную статью, принимается цифра прошлого бюджета или цифра, наиболее к ней приближающаяся. Таков общий принцип. Он применяется и к самому крайнему случаю, когда бюджет целиком отвергается. Тогда остается целиком старый бюджет. Любопытно, что текст статьи 116-й Основных законов этой скандальной возможности как будто совсем не предвидел[986]. Статья говорила лишь о случае, когда бюджет не будет вотирован к законному сроку. Но литература истолковала, и была, конечно, права, что отвержение бюджета есть только частный случай того же явления; в этом случае страна без бюджета не остается, а принимается ipso jure[987] прежний бюджет.

Вот тот порядок, который был установлен Бюджетными правилами и который пополнил пробел, допущенный в большинстве конституций. Это возмущало нашу общественность, которая находила, что Дума оказалась в области бюджета бессильна. Это очередное преувеличение. В заботах об охранении полноты прав представительства общественность забывала о государственных нуждах. Вотируя против нового закона, как и против нового бюджета, Дума осуществляла то свое право безусловного вето, которое было ей обеспечено Манифестом [17 октября 1905 года]. Оставался пока старый закон и старый бюджет. Давалось время найти компромисс, не останавливая течение государственной жизни. Я как-то говорил с Витте об этом. Я указал, что мы с правительством при этом порядке только парализуем друг друга. «Ни одно государство, — ответил он мне, — не может существовать при неподвижном бюджете. Расходы его постоянно растут». Борьбы, в которой правительство в течение ряда лет оставалось бы при прежнем бюджете, оно выдержать не смогло бы. Конфликт правительства с Думой поэтому вовсе не разрешался в пользу правительства. Но зато Бюджетные правила давали ему такую постановку, что эта борьба могла быть успешна только при упорстве Государственной думы, при неизменном сочувствии ей избирателей, которые в случае роспуска поддержали бы своих депутатов. Закон мешал одному: оставить правительство беззащитным перед мимолетным и непрочным увлечением Думы. И мы приходим, таким образом, к общему выводу. С момента издания конституции ни один новый закон, ни один новый налог, ни одна новая трата не могли быть сделаны без согласия Думы. Ее право veto поэтому очень действительно и реально ограничивало волю монарха, делало его настоящим «конституционным» монархом, превратило титул «самодержца» в исключительно «исторический» титул.

* * *

Но этого отрицательного права для представительства было бы недостаточно. В состоянии, в котором находилась Россия, нельзя было довольствоваться защитою «status quo»[988]. Нужны были те реформы, который были формулированы и возвещены не только 17 октября [1905 года], но еще и 12 декабря 1904 года. И Основные законы (ст[атья] 107[989]) обеспечили за Государственной думой право законодательной инициативы по всем предметам законодательства, за исключением Законов Основных; о последнем я уже вскользь говорил и возвращаться к этому не буду. Дума поэтому имела не только право veto по всяким законодательным предположениям правительства, и без ее согласия ничего нового сделать было нельзя; она имела и право законодательной инициативы, которой тоже никто не мог помешать.

Но право законодательной «инициативы» еще не все. Между инициативой и превращением думского проекта в закон стояли Государственный совет и государь, т. е. два других законодательных фактора. И каждый порознь, и вместе они имели то же безусловное право veto против думской инициативы.

В этом и состояла основная идея конституции 1906 года. До нее вся полнота власти была в правительственном аппарате, возглавляемом монархом; общество ничем его воле противостоять не могло. Конституции 1904 и 1905 годов, сочиненные обществом, передавали всю власть представительству, т. е. обществу. Это было полным народовластием. Основные же законы 1906 года поставили прежних врагов в одинаковое положение, наделили их равными правами. Оба они могли друг другу мешать, оба могли друг против друга защищать status quo. В России были тогда две силы. Была историческая власть с большим запасом знаний и опыта, но которая уже не могла править одна. Было общество, многое правильно понимавшее, полное хороших намерений, но не умевшее управлять ничем, даже собою. Спасение России было в примирении и союзе этих двух сил, в их совместной и согласной работе. Конституция 1906 года — и в этом ее основная идея — не только давала возможность такой работы, но [и] делала ее обязательной. Идти вперед, менять можно было только при обоюдном согласии. Соглашение между двумя политическими силами сделано было необходимым условием государственной жизни.

Это было ясно с первого взгляда. Менее ясно, что конституция 1906 года не обрекала страну на застой. Она открывала путь для легальной и мирной борьбы власти и общества, и в этой борьбе конституция дала преимущество не власти, а обществу.

Чтобы это показать, я останусь все-таки в рамках конституции, т. е. Основных законов. Охотно признаю, что в общих законах были нелепости, которые думской инициативе мешали. Так, ст[атья] 57 Учрежд[ения] Госуд[арственной] думы постановляла, что если правительство согласно с думской инициативой, то соответствующий закон оно само вырабатывает; если же не согласно, то закон все-таки вырабатывается, но уже Думой[990]. Этой статьей конституции собирались не ограничить думскую инициативу, а, наоборот, усилить. Но фактически правительство получило возможность, заявив согласие с Думой, бездействием мешать ей приводить свое решение в исполнение. Возможность такого «недобросовестного» толкования закона стала ясна тогда, когда Сенат признал незаконным § 67 Наказа[991], который предоставлял Думе право параллельной работы с правительством над изготовлением ее законопроектов. Но как такое толкование ни было цинично, эта статья 57 мешала нам все-таки так мало, что мы не пытались изменить ее в порядке думской инициативы, имея на это полное право. Я поэтому буду говорить только «о конституции», т. е. о забронированных Основными законами ее принципах.

Здесь видимость говорит как будто против меня. Государь имел право безусловного veto против всяких законопроектов. Он им пользовался. Было несколько случаев, когда законопроект, принятый и Думой, и [Государственным] советом, был все-таки отклонен государем[992]. Был знаменитый случай со штатами Морского генерального штаба, когда не только Дума и Совет законопроект приняли, но когда Столыпин подавал в отставку, в случае его неутверждения государем, и когда государь его все-таки не утвердил. Таким образом, вето монарха было безусловно. Конституция не давала средств «обойти» Высочайшую Волю. Это правда. Но зато она дала способы ее изменить, побудить государя к уступке.

Случаи, когда государь отклонял принятый палатами законопроект, были до крайности редки и всегда носили определенный характер. Государь решался это делать тогда, когда эти законопроекты встречали в самих палатах сильную оппозицию и проходили ничтожным, чтобы не сказать — случайным большинством голосов. Так было с «вероисповедными законами»[993]. А в законе о штатах Генерального штаба, хотя Столыпин свой закон и отстаивал, но всем было известно, что отстаивал его из самолюбия, не желая признаться в ошибке; в самом правительстве по этому закону единодушия не было. Сначала правительство просто не заметило, что ничтожным по значению законопроектом оно создает прецедент, который ведет к ограничению императорской прерогативы в военном законодательстве. На это в Государственном совете обратил внимание Витте, и тогда не переносивший его Столыпин уперся. Маленький законопроект получил громадное принципиальное значение для толкования ст[атьи] 96 Основных законов. С точки зрения формальной был прав не Столыпин, а Витте; Столыпин понимал это сам и потому, несмотря на угрозу отставкой, подчинился обидному лично для него решению государя. Итак, в тех случаях, когда государь как будто проявлял свою личную волю, он имел опору в значительной части законодательных учреждений, притом в той именно части, мнением которой он дорожил. Это объясняло его решимость как будто идти на конфликт; конфликта в этих случаях не ожидалось.

Но вне этих условий идти наперекор представительству для государя было опасно: как на бумаге ни была велика его власть, всякий «конфликт» его престиж уменьшал. Наши государи общественного осуждения очень боялись, потому-то они до тех пор и не позволяли ему выражаться. При обсуждении Учреждения о Думе в Особых совещаниях это было изложено с полною ясностью. «Государю надо соглашаться с палатами, — говорил А. А. Сабуров, — иначе последствия будут очень опасны. Каково будет положение Вашего Величества, если Дума вторично примет громадным большинством то, что было отклонено?»[994] Это замечание справедливо, и история его подтверждает. Воля одного человека может противостоять всей стране при самодержавии, при диктатурах, во всех случаях, когда «представительства» нет или когда оно обречено на безмолвие. Тогда воля «главы» решает все бесповоротно и окончательно и никакой критики на свои решения она не боится. Это могли бы установить и наши Основные законы, но они установили совершенно обратное. Ст[атья] 112[995] обеспечила за Думою право отвергнутый государем законопроект вносить вновь на рассмотрение Думы; она сделала одну оговорку: чтобы это было не в ту же самую сессию. Итак, несмотря на объявленную Высочайшую Волю, вопреки ей Дума могла хотя не в ту же сессию, но в том же составе предлагать и принимать тот же закон, т. е. вступать с государем в конфликт, критиковать его волю, доказывать необходимость и пользу того, что им было отвергнуто. Этих опасных для престижа монарха прений нельзя было ни устранить, ни запретить для оглашения. Все это было обеспечено за Думой Основными законами (ст[атья] 79[996]) и ст[атьями] 43[997], 45[998] Учреждения Государственной думы. Так обеспечивалась под охраной закона длительная и открытая борьба представительства с Верховной Властью. И тут могло быть одно из двух. Либо страна осталась бы равнодушна к этой борьбе, и тогда Дума, не видя опоры в стране, от борьбы бы сама отказалась; так это случилось после Выборгского воззвания и 3 июня [1907 года]. Либо страна была бы с представительством, как это было в эпоху войны, и тогда этот конфликт мог бы стать роковым для государя. В учреждениях есть своя логика. Можно сохранить самодержавие, представительство ограничить, запретить ему поднимать вопросы, о которых уже высказалась Верховная Власть, наконец, просто лишить Думу права инициативы. Все это было возможно. Но допустив и узаконив то, что ввели наши Основные законы, нельзя было остановить народные пожелания простым императорским вето. За страной и без революции оставалось последнее слово.

Это было так очевидно, что хулители нашей конституции жаловались не столько на вето монарха, сколько на вторую палату. Они, конечно, были правы, по видимости. Но и тут надо было смотреть несколько глубже.

В Кадетской партии было много сторонников однопалатной системы. К ним принадлежал и Милюков. Он находил, что учреждением второй палаты сила первой будет ослаблена. Конечно, он в этом был прав. Но достоинство конституции не только в силе народного представительства. Его чрезмерная сила сама иногда может стать очень опасна. На кадетском Учредительном съезде в этом пункте было разрешено разномыслие. В январе [1906 года] его запретили, но, конечно, запрет ничьих мнений не мог изменить[999].

Я плохо понимаю, как после европейского опыта можно отрицать принципиальную желательность второй палаты, хотя бы по причинам чисто техническим. Наглядевшись на то, как на практике работают представительства, убеждаешься поневоле в необходимости корректива для нижней палаты, необходимости тем большей, чем она больше приближается к четыреххвостке и чем шире права этой нижней палаты. Законы благодаря бесконечным поправкам выходят из нее в необработанном, чисто безграмотном виде, полные противоречий с другими законами, носят отпечаток демагогии и электоральных забот. Вторая палата необходима так же, как переписка для сложной бумаги; ее нельзя сразу писать набело. И вторую палату никогда не заменит система двух чтений в той же самой палате.

Но во второй палате есть и полезный политический смысл. Она всегда предполагается, как бы ее ни построили, более опытной, осторожной, словом, консервативной. Недаром самый возраст для нее везде повышается. Вторая палата предназначена давать голос элите страны, ее избранному меньшинству в противовес ее массам. Вторая палата — пережиток эпохи, когда управляло страной меньшинство. И чем демократичнее выборы нижней палаты, тем необходимее для нее корректив. Большинство должно не заглушать меньшинство, а находить приемлемый для обеих сторон компромисс.

Конечно, сложный и трудный вопрос, как разумнее построить вторую палату, чтобы она, принося свою пользу, не превратилась бы в источник вреда. Здесь надо применяться к условиям каждой страны, ответа искать в ее прошлом. Состав нашего Государственного совета подвергся придирчивой критике. Для людей, которые думали, что для России годилась одна палата, избранная по четыреххвостке, что такая палата могла справиться с управлением России, для них наш Государственный совет казался вызовом здравому смыслу, чем-то чудовищным. Но это суждение слишком упрощенно.

Как известно, наш Государственный совет состоял наполовину из выбранных членов и наполовину из назначенных государем. Вернее (ст[атья] 100[1000]), число назначенных не могло «превышать общего числа членов по выборам». Оно, следовательно, могло быть меньше. Основные законы забронировали максимум назначенных членов, не минимум.

Выбранные члены выбирались от привилегированных групп — от элиты. Духовенство, дворянство, а дальше — губернские земства, университеты, организованная буржуазия: все это представители верхнего слоя, меньшинства населения, а не масс. Но три последние группы во время «освободительного движения» шли вместе с ним. Закон, таким образом, обеспечивал представительство не столько сторонникам власти, сколько той социальной верхушке, которая без этого была бы потоплена в демократической Думе. Государственный совет, так составленный, был бы, конечно, тормозом для социальных демократических увлечений, но нельзя сказать, чтобы он был всегда послушной поддержкой правительства.

Главные нападки на Государственный совет направлялись, естественно, против его назначенных членов. Их по-настоящему нельзя считать «представительством»; с этой точки зрения присутствие их — аномалия. Но вопрос о них представляется более сложным, чем кажется.

Едва ли в интересах государства было бы не только разумно, но [и] просто возможно обойтись без назначенных членов. Политическая неподготовленность нашей общественности, ее нетерпимость, разделение на «мы» и «они» этого требовали[1001]. В 1906 году слуги старого режима были не только внушительной политической силой; у них одних были государственный опыт и школа. Многие из них по своему удельному весу значили в государственном деле неизмеримо больше, чем любимцы нашей общественности. А между тем у них не было шансов быть выбранными: их прошлое клало на них клеймо в глазах демократических избирателей. Устранить их вовсе от участия в законодательной деятельности было бы вандализмом, государственным мотовством. Это было возможно только при революции, при пришествии новых людей, как в 1917 году. Но поскольку хотели не революции, а превращения самодержавия в конституционную монархию, опытных и знающих государственных людей надо было сохранить и использовать. И характерно, что в число таких назначенных членов попадали не только люди реакции, а [и] такие люди, как Витте, Таганцев, Кони, и много других. Это одно показывало истинный смысл и цель этого назначения.

Но, как бы то ни было, Государственный совет все же мог быть тормозом для думской инициативы и для думских поправок и им действительно был. Он прикрывал собой конфликт монарха и Думы, одиум его брал на себя. В этом и было одно из его назначений. Но эту роль прикрытия он долго исполнить не мог. Без поддержки государя Государственный совет был бессилен, как была бессильна Дума без поддержки страны. И именно потому, что все это знали, при долгом конфликте удар, направленный на Государственный совет, попадал в государя. Государственный совет был хорошим щитом, чтобы единичную стрелу отразить; он не годился, чтобы остановить и задержать серьезное течение в обществе. Поскольку Дума действительно отражала настроение общества, государь не мог не понимать, что укрываться за Государственный совет он не может, ибо конституция давала ему достаточно средств, чтобы на Совет повлиять.

Простейшим средством, подсказанным самой конституцией, было применение ст[атьи] 112 Основ[ных] зак[онов]. Законопроекты, возникшие по инициативе Думы или Совета и «отклоненные одним из сих установлений, могут быть вносимы на законодательное рассмотрение в течение той же сессии, если последует Высочайшее на то повеление». Если бы Государственный совет отклонил думский закон и по специальному повелению государя он был бы в ту же сессию снова внесен, это показало бы, что государь хочет закон, и противиться ему значило бы идти против воли государя. Для Думы это было не страшно, но для Совета — опасно. Ибо это было не единственным средством. Другие были сильнее.

Каждое 1 января государь мог изменить состав назначенных членов Совета. Правда, был спор, насколько это законно, но правительство этот обычай установило, и ни одна партия не могла бы против него возражать. М. В. Родзянко рассказывает в своих воспоминаниях (Архив русской революции. XVII т[ом]. 73 стр[аница]), что 22 декабря 1913 года на едва ли искреннее замечание государя, будто он не может влиять на совесть назначенных им членов Совета, он ответил ему: «В ваших руках список назначенных членов Совета; измените этот список, назначьте более либеральных, с вами согласных»[1002]. После такого совета Дума теряла право негодовать, когда 1 января 1917 года государь по такому совету и поступил, сознательно идя на роковой для России конфликт. А раз существовала возможность такой операции, прибегать к ней и не пришлось бы. Она бы висела дамокловым мечом над теми из назначенных государем членов Совета, которые решили бы стать в оппозицию к государю.

Но самым действительным средством, где Основные законы давали Думе явное преимущество перед второй палатой, была 87-я статья. Как это ни удивительно, никто об этом не говорил и как будто этого не замечал, считая 87-ю ст[атью] ограничением прав именно Думы. Между тем при согласии государя и Думы Государственный совет по конституции был совершенно бессилен. Предположим, что какой-нибудь дорогой Государственной думе законопроект был бы Государственным советом отвергнут. В перерыве между двумя сессиями государь проводит его по 87-й статье, а по созыве [нижней] палаты немедленно вносит его на рассмотрение Думы. Стоит Думе воспользоваться своим неотъемлемым правом и на повестку этого законопроекта не ставить, чтобы он оставался в силе вопреки Государственному совету. До него он никогда не дойдет, а пока будет действителен. В Думе бывало много законопроектов, которые свыше 10 лет не рассматривались. Я сам в мае 1916 года докладывал один из таких законопроектов, о крестьянском равноправии, введенный в силу 5 октября 1906 года и дотоле Думою не рассмотренный.

А в то же время ничего подобного устроить против Думы было нельзя. По ст[атье] 110[1003] законы вносятся в Думу, а в Государственный совет поступают только после рассмотрения в ней. Поэтому, если Дума против закона, она его тотчас отвергнет и действие его прекратится, а Государственный совет должен ждать, пока Дума удосужится его рассмотреть. Потому-то обойти Думу с законом о Министерстве здоровья таким путем не удалось.

И нужно признать, что с законом о Юго-Западном земстве Столыпин из самолюбия или горячности, но сам не сумел воспользоваться тем, что давала ему конституция. Если бы вместо того, чтобы демонстративно «нажимать» на закон, распускать на три дня Думу, он бы дождался каникул, сговорился бы с Думой и закон провел бы летом, по этой статье, все бы обошлось благополучно и был бы создан поучительный прецедент. Но Столыпин зарвался и не позаботился сговориться с Думой; тогда Дума приняла его меру как вызов себе, как удар по конституции; ее председатель А. И. Гучков демонстративно подал в отставку. Но странная роль некоторых партий была во время запроса! Оппозиция голосовала против закона о Юго-Западном земстве и, естественно, не хотела его экстраординарного проведения. Ее возражение и нападки на самовластие Столыпина, на злоупотребления конституцией можно было понять. Она была в своей роли. Но когда на Столыпина напало октябристское большинство, в угоду которому Столыпин внес закон именно в редакции Думы и этим дал Думе над Государственным советом победу, то что было причиной октябристских нападок: педантическая ли преданность букве закона или непонимание того, что Дума делала? И, пожалуй, П. А. Столыпин в своей речи был прав, когда намекал, «что 14 марта [1911 года] (роспуск Думы и Совета) случилось нечто не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства». Это глубокое и положительное значение прецедента было замаскировано от всех, и от самой Думы, тем, что в этом Столыпин не смел открыто признаться. А намек его не был понят.

Вот почему, хотя Дума и Совет по конституции имели в законодательстве одинаковые права, на деле по самой же конституции Дума была сильнее Совета. Совет мог закон задержать. Но пока общественное мнение оставалось с Думой и было достаточно упорно, чтобы ее в борьбе поддерживать, конфликт Думы с Советом превратился бы в тот опасный конфликт страны с государем, перед которым государь, если не хотел революции, должен бы был уступить; а тогда и Совет уступил бы. Безусловное право его вето фактически превращалось в суспензивное[1004] и потому не страшное вето. Такова в области законодательства была конституция.

* * *

Но конституция прошла бы мимо самого главного, если бы изменила только процедуру законодательства, оставив по-старому «управление». И в наше дореформенное время законы были лучше их применения. Зло старого режима лежало гораздо более в управлении; в нем ярко проявлялось бессилие закона и неогражденность законного права. Поэтому подлинные защитники старого, как Горемыкин, старались по крайней мере удержать в своих руках управление и для этого утверждали, что Манифест 17 октября обещал только новый порядок законодательства. «Ведению новых установлений, — говорил на Совещании Горемыкин, — не подлежит область государственного управления»[1005]. Если бы такое понимание было правильно, то наш строй, конечно, мог бы быть назван лжеконституцией. Но это было бы искажением самого манифеста. И Особое совещание после долгих споров стало на иную позицию. Схватки двух точек зрения сосредоточились около 11-й статьи конституции[1006]. Она устанавливала, что государь император в порядке верховного управления издает указы «в соответствии с законами». Спор был об этих словах, которые ограничивали самодержавие уже в области управления. Спорящие опять избегали ставить вопрос со всей его ясностью, т. е. должен ли монарх сообразоваться с законами? Они говорили о «чрезвычайных обстоятельствах», о «force majeure»[1007] и т. д. Витте опять защищал полноту власти монарха и предлагал исключить оговорку о «соответствии законам». Либеральные бюрократы, Фриш, Икскуль, Сольский, ему возражали. В результате статья была принята с оговоркой. По статье 11-й принципиально власть управления была оставлена всецело за государем; он не делил ее с представительством. Но статья 11-я позволяла ему управлять только «в соответствии с законами» (не поднимаю вопроса о диспансии[1008] в 23-й статье Основных законов[1009]; теоретически спорное, оно во многих конституциях существует). Благодаря этим словам был установлен принцип о подзаконности всего управления, в том числе и верховного. Эта капитальная оговорка еще раз доказала, что прежнего самодержавия более нет.

Как ни важно провозглашение принципа, он рисковал бы остаться мертвой буквой, если бы представительство не имело права наблюдать за его исполнением. Именно это право было обещано Манифестом [17 октября 1905 года] и теперь закреплено ст[атьей] 108 Основных законов[1010]; ею Думе предоставлялось «право запроса».

Хулители конституции возмущались постановкой этого права, склонны были его считать фикцией. Конечно, немедленные последствия запроса были неощутительны. Иначе и быть не могло, раз конституция была дуалистической, а не парламентарной и министерство перед Думой ответственно не было. Запрос не мог свергнуть министра, который ответственен был перед одним государем. Только парламентаризм дает представительству реальную власть в управлении. Но конституция не обязана быть непременно парламентарной, и наша Дума благодаря запросу получила не фиктивное, а очень реальное право.

Правда, Учреждение о Думе устанавливало для запроса совершенно ненужную и нелепую санкцию. Она была изложена в следующих словах ст[атьи] 60 Учреждения о Думе: «Если, — говорила эта статья, — Государственная дума большинством двух третей ее членов не признает возможным удовлетвориться сообщением министра на запрос, то дело представляется председателем Государственного совета на Высочайшее благовоззрение».

Этот дикий и неконституционный порядок не применялся ни разу. Кто его выдумал — не известно. Он был проектирован для булыгинской Думы и оттуда перенесен в Учреждение [Государственной думы] 20 февраля [1906 года]. Он остался в нем как архаический пережиток. Достаточно напомнить, что по статье 60 про дело, возникшее в Думе, докладывал государю председатель Государственного совета, а не Думы. Этот порядок был опасен и политически, ибо вмешивал в спор самого государя. Все понимали бессмысленность такой процедуры и ни разу к ней не прибегли. За нее, к стыду своему, стал Сенат. Когда в Думском Наказе было постановлено, что для применения этой статьи надо внести в Думу особое предложение, Сенат нашел это незаконным. Статья 60-я, по его мнению, не право, а обязанность Думы и потому должна применяться автоматически. Это возражение показало, как низко мог пасть Сенат, когда вместо охраны закона занимался политикой. Подобное право Думы, очевидно, не могло автоматически применяться; никто, кроме самой Думы, не мог признать неудовлетворительным объяснение министра; было необходимо, чтобы Дума вынесла об этом специальное постановление. Но на этом не стоит настаивать; 60-я статья не только не применялась ни разу; никто никогда ее не предлагал применить. Дума ограничивалась формулой перехода, которая практических последствий вне парламентской конституции иметь не могла.

Было много других справедливых возражений против постановки «запроса», но им место скорее в специальном журнале, чем здесь. Так, право запроса ограничивалось лицами, подчиненными Сенату; он мог быть предъявлен только о «незакономерности» действий; требовалось непременно 30 подписей и т. д. Практика показала, что ни одно из этих ограничений ничему не мешало. Запрос часто касался действий формально законных и о лицах, не подчиненных Сенату. Таковы запросы 1-й Думы о смертной казни на том основании, что они противоречили Думскому адресу[1011]; запрос 3-й Государственной думы о финляндских делах и о введении Юго-Западного земства, которые касались действий Совета министров, не подчиненного Сенату. С этими ограничениями никто не считался, ибо они запросу и его значению помешать не могли. Надо только усвоить, что сила запроса была не в санкции Думы, не в том, что она скажет; при отсутствии парламентаризма она своим вотумом не могла министра свалить; иногда она его укрепляла. Была не без горького основания шутка, что у нас парламентаризм существует, но только навыворот: доверие Думы министра компрометирует, а недоверие — укрепляет. Смысл запроса был в том, что Дума получала законное, конституционное право действия властей обличать, осуждать, оглашать и требовать министров к ответу. Всякий запрос, даже отвергнутый Думой, даже укрепивший министра, был опасен ему, если правда была за запросом, если в нем не было неправды, преувеличения, тенденциозности. Оттого министры боялись запросов.

И я скажу то же, что говорил про законодательство. Абсолютизм, диктатура не мирятся с правом их публичного обличения и осуждения. Чтобы существовать и действовать, они должны их запрещать; так было при нашем самодержавии, так стало теперь в Италии, Германии, Советской России. Так будет везде, где установится диктатура. И когда Основные законы 1906 года не только объявили монархию «ограниченной», но и обеспечили представительству право предлагать новые законы и обличать управление, они установили для конституции твердое основание и открыли для России новую эру. Она и началась с фактическим созывом 1-й Государственной думы.

Глава XXV. Заключение

Для тех, кто жил в старое время, конституция 1906 года осуществила гораздо более того, о чем они в юные годы мечтали. В 1881 году одно предложение о введении в Государственный совет нескольких представителей земств называлось уже «конституцией»; за него слетели сподвижники Лорис-Меликова. В 1894 году заявление о желательности для государя услыхать голос земств по вопросам, которые касались всего государства, показалось Николаю «бессмысленными мечтаниями». Когда «освободительное движение» становилось сильнее, а престиж самодержавия падал, когда отовсюду стали требовать «представительства», власть все-таки упиралась: в последнюю минуту она его или вычеркивала, как в Указе 12 декабря 1904 года, или вводила только «при неприкосновенности самодержавия», как в булыгинской Думе. Было чудом, что через несколько месяцев после этого была объявлена настоящая конституция и власть самодержца сделалась ограниченной по закону. Люди, которых воспитывали в убеждении, что Россия от неограниченного самодержавия неотделима, дожили до того, что слово «самодержец» стало историческим титулом, а термин «неограниченный» был вычеркнут, как не отвечающий существу нашего строя. С этих пор Россия стала конституционной страной, представительство сделалось неотъемлемым фактором государственной жизни. Россия могла развиваться только по линии соглашения между исторической властью и обществом. Без их согласия ничего изменить было нельзя. А настойчивость общества, поддержка представительства широким общественным мнением давали ему и юридический перевес над исторической властью. Такова мысль Основных законов 1906 года.

В этих Законах были неудачные частности, которые легко было исправить. Но верна была основная идея, на которой была построена конституция. Она настолько соответствовала задаче момента, что, если бы ее с этой целью придумала бюрократия, это был бы редкий памятник ее политической мудрости. Этому трудно поверить. Такая мудрость не вязалась с упрямством, с которым бюрократия до тех пор отстаивала свои ненужные привилегии. Конституция образовалась на равнодействующей двух противоположных тенденций, явилась результатом уступки старых традиций запросам общественности. Объективная необходимость указала линию, где должно было быть примирение. Она создала базу для основ конституции, которую формулировали опытные руки бюрократов-законников. Судя по прениям «Совещания»[1012], можно думать, что ее авторы сами не сознавали, насколько удачно они разрешили проблему.

Строй 1906 года не предназначался быть окончательным, но он был тем, что было нужно в это переходное время. России была нужна глубокая реформа, раскрепощение общества, обеспечение прав человеческой личности. Этого не понимали «историческая власть» и классы, на которые она опиралась. Они оберегали сословность, обособленность и неравноправность крестьян; выше личных прав ставили «Высочайшую волю». С 1880-х годов они этим шли наперекор развитию жизненных сил. Общественность видела, где зло и где выход, но не понимала, какой осторожности требует разрешение этой задачи; она забыла, что прочна только нормальная эволюция, а не политическое землетрясение. Если бы дать волю общественности — революция была неизбежна. Было правильной мыслью соединить историческую власть с русской общественностью и дать им возможность идти вперед только по дороге соглашения между ними, т. е. по дороге взаимных уступок.

В этом и была идея конституции 1906 года. Она была настолько правильна, что, несмотря на все противодействия, результат этого скоро сказался. Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть, и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего 8 лет (войну нельзя относить к нормальному времени). За этот восьмилетний период Россия стала экономически подниматься, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества Государственной думы, и наши «политики» научились делать общее дело с правительством. И это в то время, когда в передовой части «общественности» борьба с «властью» оставалась главным двигателем, как будто интересы России были в борьбе, а не в совместной работе обоих противников над преобразованием Русского государства. Сколько это отняло и времени, и сил от нужной и полезной работы! И все-таки, несмотря на это, совместное участие власти и общества в управлении государством оказалось для тех и для других незаменимою школою, а для России — началом ее «возрождения».

Если бы вместо «борьбы» до полной победы общественность устремила бы свою энергию на окончание реформ 1860-х годов, на полное освобождение крестьян, на завершение земской реформы и местный суд, т. е. на все то, что было начато и не окончено, что исказила реакция 1880-х годов, что с самодержавием казалось несовместимым, а при конституции делалось очень простым, если бы внимание либеральных политиков сосредоточилось не на борьбе, а на этой работе, то по мере проведения и усвоения всех этих реформ конституция 1906 года стала бы «самотеком» видоизменяться, соответственно пройденной политической школе. Пришло бы без всяких сенсаций и расширение избирательных прав, и увеличение компетенции Думы, и политическая зависимость от нее министерства[1013]. Это было бы не «победой над врагом», а понятным для всех «усовершенствованием» государственного аппарата, приспособлением его к стоявшим перед ним целям. Это был бы тот путь естественной эволюции государства, которым России идти не пришлось.

В этом вина общественности, пожалуй, больше, чем власти. Представители общественности, уверенные, что они все сами умеют, что страну они представляют, что она верит им, убежденные, что управлять страной очень легко, что только бездарность нашей бюрократии не давала проявиться всем талантам русского общества, неустанно себя в своей прессе рекламировавшие и кончившие тем, что поверили сами тому, что о себе говорили, самовлюбленные и непогрешимые, не хотели унизиться до совместной работы с прежнею властью; они соглашались быть только хозяевами. Они ими и стали в 1917 году на горе себе и России.

Мировой кризис, который мы теперь наблюдаем, оттеняет величину того зла, которое политика последних десятилетий причинила России. Для России современный тупик настал бы нескоро. Она имела преимущество своей общей отсталости. В ней не было ни безземелия, ни перенаселенности, ни чрезмерной индустриализации, ни безработицы, ни других оборотных сторон экономической свободы. Она была так велика и в ней было столько богатств, что она могла в других не нуждаться. Она была сама Лигой Наций[1014]. Ей незачем было искать новых путей, для нее было достаточно дороги, по которой давно шла европейская демократия. Боязнь, что русский народ духовно опустится, если будет подражать европейской погоне за материальными благами, была преждевременна: в отсталой и бедной России был такой громадный запас идеализма и мистики, что она не скоро сдала бы эти позиции «мещанской идеологии».

Если бы Россия со злополучных 1880-х годов развивалась нормальным путем, она могла бы еще долго остаться вне мирового кризиса и была бы сейчас самой свободной страной, сохранившей культ тех начал, которые уже успели приесться в Европе.

Было ли с этим опоздано в 1906 году? Тогда только 8 лет отделяли нас от Великой войны, которая ускорила и мировой кризис, и русский развал. Никто решить этого вопроса не сможет, и нам утешительней думать, что в том, что случилось, не мы виноваты. Но дело не в том, что Россию мы спасти не смогли бы, а в том, что мы ее не спасали, а сами губили. Доктор, который вместо лекарства дает смертельные яды больному, не может считать себя правым оттого, что болезнь все равно была неизлечима. Если не мы убили больного, то мы помогли его добивать. Конечно, для упадка России Александр III и его советники сделали больше, чем «общественность» нашего времени. Нельзя говорить об ответственности отдельных людей. Их вина и ошибки только потому имели значение, что их поддерживало русское общество, что оно покидало тех, кто этих ошибок не делал. Наши «вожди» были щепками, которых стихия несла. Настроение общества определялось нашей историей, оно было расплатой за успехи и заслуги нашей исторической власти. Со времени Петра власть была много выше общества и народа и вела их к их же благу насилием. Успехи власти, за которые ей должна была быть благодарна Россия, были народу непонятны и чужды. И в отношении его к исторической власти существовали долго только две крайности: раболепное послушание или тайное сопротивление. Понятие согласия и сотрудничества с властью было обществу незнакомо. История вырабатывала два крайних типа общественных деятелей — «прислужников» и «бунтовщиков». Независимых, самостоятельных, но лояльных по отношению к власти людей жизнь не воспитывала.

Все это, по известному афоризму Токвиля, обнаружилось всего резче тогда, когда наш дурной государственный строй стал исправляться и когда согласие власти с общественностью было сделано основой новых порядков[1015]. Вместо разумного общества, которое помогло бы успокоить Россию, власть перед собой увидала людей, которые «с легким сердцем» вели страну к революции. Их «боевые лозунги», проекты их «конституций», их «Учредительное собрание», их советы бороться с революцией полной капитуляцией перед нею были Немезидою власти. Вместо полезных сотрудников она встретила врагов, которые продолжали ее добивать. И если в 1906 году мы избежали того, что случилось через 11 лет, то только потому, что власть была еще достаточно сильна, чтобы с революцией справиться без помощи общества. Это дало России еще раз шанс на спасение. Но за 8 лет до войны ни одной минуты терять более было нельзя, а мы их продолжали терять до последнего часа.

А ведь в обоих лагерях были люди, которые положение понимали. Но благодаря этому они теряли влияние в своей же среде. Таким был П. А. Столыпин, и его среда его отвергла и задушила. Таковы были те немногие люди среди нашей либеральной общественности, которые под снисходительными насмешками новых «властителей дум» как отсталые сходили с политической сцены. Общество за ними не шло.

В этом была трагедия руководящей Кадетской партии. Она была признанной представительницей русского либерализма, она одна не боялась глубоких реформ и в то же время революции не призывала. Это в ней оценил обыватель, когда в 1906 году отдавал ей на выборах свои голоса. И однако эта партия, которая больше всех имела заслуг в завоевании конституции, которая ее добилась в форме, которая обеспечивала именно ей преобладающую роль в преобразовании России, эта партия «конституционной монархии» на деле сделала все, чтобы помешать ее укреплению. Партия на себе отразила перевес бунтовщических настроений над государственным разумом. В среде ее самой испытанные земские деятели отступили перед теоретиками-интеллигентами с их книжными построениями и с их жаждой «борьбы до полной победы». Партия бессознательно вела к революции, от которой сама отрекалась, и губила конституцию, в которой было спасение и ее самой, и России.

Вспоминая примеры влияния этого общего настроения, я часто думаю о хорошем русском человеке, который был этим загублен, о кн[язе] Г. Е. Львове. Как эта революционная волна выносила его на для него не подходящие роли! Сам он был убежденным практическим земцем; он боролся с самодержавием, как боролись старые земцы, не тем, что его отрицал или ему старался мешать, но тем, что, как земец, укреплял и расширял земское дело. В этом смысле он был человеком типа Шипова. Во время Японской войны он не был «тыловым пораженцем», а уехал на Дальний Восток, чтобы во главе земских отрядов помогать общему делу войны. Но когда он вернулся с Востока, «освободительное движение» с новыми лозунгами и новыми людьми уже владело политической сценой. Львов не пошел против общего настроения; для этого он был слишком мирным и уступчивым человеком. Он тоже подчинился новой формации. Хотя Шипов назвал его Витте как кандидата в министры, он сам повез вместе с Кокошкиным к Витте нелепый ультиматум от Бюро земских съездов. На Ноябрьском съезде 1905 года он голосовал с большинством. Но разделял ли он «политику» Кадетской партии? Было общеизвестно и на себя обратило внимание, что Выборгского воззвания он не подписал. Но этого мало. Из книги Т. И. Полнера я узнал подробность, которую раньше не знал. У одного знакомого Львов нашел увеличенную фотографию 1-й Государственной думы. Он спросил: «„Почему же именно Первой?“ — „Для меня она вне сравнения: негодующая, горячая, искренняя, молодая. Это — как первая любовь…“ Кн[язь] Львов покачал головой. „Ну уж не знаю… А по мне не оправдала возлагавшихся ожиданий. Не сумела примениться к моменту и к правительству, не сумела работать вместе. В конце концов разошлась, ничего не сделав“. — „Разве можно работать с министерством Горемыкина?“ — „Работать можно всегда — была бы охота. Да тогда большинству было не до того“» (Т. Полнер. Жизненный путь кн[язя] Львова. Стр[аница] 158).

Вот это и было идеологией либеральных практиков: работать можно всегда. Работой воспитывается и создается общественность. «Освободительное» же «движение» вместо работы рекомендовало «бойкот и забастовку». Идеологию Львова интересно сопоставить с идеологией вождя Кадетской партии П. Н. Милюкова. Он находил, что ничего сделать нельзя, пока не будут сняты три замка, которые мешают работать: пока не будет уничтожена вторая палата, не введена четыреххвостка, не установлена ответственность министерств перед Думой. Можно считать спорным, вредны ли для России были эти замки. Но мысль, что их надо сначала снять, чтобы иметь возможность работать, была та же старая риторика Союза союзов, будто никому ничего нельзя делать до созыва Учредительного собрания по четыреххвостке.

Политика Кадетской партии сама создавала условия, которые ей мешали работать. Каким глубоким трагизмом звучит рассказ Винавера о как-то сказанных ему Ф. Ф. Кокошкиным в первые месяцы революции словах: «Мы с вами рождены быть парламентариями, а судьба все ставит нас в условия, где борьба должна вестись другими путями. Так было всегда, в 1905–1906 годах; так оно и теперь»[1016]. В этих словах много верного. И не только эти два выдающихся человека, которые могли быть превосходными парламентариями, но [и] большинство кадетских лидеров для этих «других путей» не годились. Вне парламента, вне конституционного строя они все теряли, как это показал 1917 год. Но, сознавая это, они все-таки не замечали, что сами подготовляли обстановку для этих «других путей». Когда тот же самый Кокошкин в 1905 году торжествовал, что Бюро Земских съездов отказало в поддержке Витте, он наносил удар не Витте, а парламенту и себе самому. А после объявления конституции? Почему и тогда, в 1906 году, он находил, что борьба должна была вестись другими путями? Почему кадеты тогда не попробовали своего искусства в применении конституции 1906 года? Почему они не хотели согласиться, что революция для них опаснее правительства, и продолжали шутить с Ахеронтом? Отталкивая соглашение с властью, они тем самым шли в услужение к Ахеронту. Но кто же был виноват в этом выборе?

В этом был весь парадокс, что, подготовляя пути революции, т. е. «другие пути», они за это все же винили ту власть, которую сами отталкивали. В своей знаменитой приветственной речи Государственной думе С. А. Муромцев говорил не только о «полном осуществлении прав, вытекающих из „природы“ народного представительства», но и «подобающем уважении к прерогативам конституционного монарха»[1017]. Это было прекрасно. Однако когда монарх эти прерогативы использовал и распустил Государственную думу, что было его неотъемлемым правом, С. А. Муромцев, вопреки своим убеждениям, Выборгское воззвание все-таки подписал. Сколь многие из тех, кто его подписал, открыто признавали это ненужной нелепостью! Но наследие прошлого их крепко держало.

При таком отношении общества к новообъявленной конституции удивительно ли, что историческая власть, которая ее октроировала, стала склонна в этом раскаиваться? Если кадеты на Апрельском съезде показали младенчество, заняв непримиримую позицию к конституции, то ведь и сам государь опубликовал ее без радости, с затаенной досадой против своего же правительства. Раз он вообще только против воли решил стать конституционным монархом, он в этой досаде на них был прав. Конституция, ими выработанная, лишила его самодержавия. Никакие льстивые и успокоительные слова не могли изменить этого факта. Самодержавие уже не было «тем, чем было прежде», как это он загадочно заявил какой-то депутации[1018].

Но не только те, которые конституции не хотели и принимали ее со скрежетом зубовным, но даже те, которые поняли ее необходимость и убедили государя ее октроировать, не могли не чувствовать беспокойства. «Конституцию» они отстаивали в предположении, что ею можно предотвратить революцию, что «конституционалисты» не «революционеры», что конституция укрепит власть конституционного государя, как все это не раз совершенно искренно говорилось от имени освободительного движения; а на деле оказывалось, что «лояльные конституционалисты» — миф, которых нигде не видать, что конституционная выбранная страной партия — кадеты — ведет к «революции». Немудрено, что и в лагере власти стали думать не о сотрудничестве, а о борьбе, и как в лагере общественности признавали необходимость революции, так в лагере власти стали раздумывать о «государственном перевороте».

Так оба эти противоположных настроения питали и укрепляли друг друга и мешали той совместной работе на благо России, для которой была создана конституция, и тому преобразованию России, необходимость которого уже никем, кроме зубров, не отрицалась. И может показаться скорей удивительным, как при этих условиях могла устоять конституция, и не только устоять, но и принести за короткое время несомненную пользу. Но это только показывает, что законы общественной природы сильнее людского сознания. Люди, которые могли бы и должны бы были использовать конституцию, вводить ее в жизнь и стать творцами новой России, от этого уклонились. Жизнь на их место выдвинула других людей и другие партии, у которых для этого не было этих данных, но которые эту задачу все же исполнили. Не кадеты, которые в 1-й Государственной думе рисковали надолго провалить конституцию, а те, кто ее не хотел, но с ней примирился, различного рода rallies[1019] и из общества, и из бюрократии, даже те, кто с ней раньше боролся, работники последнего часа, явились создателями новых порядков. Укрепление конституции шло зигзагами, с отступлениями, с массой ложных шагов, иногда роковых, как, например, русская националистическая политика, но все-таки шло. Кадетам оставалась лишь «благодарная роль оппозиции». И поэтому эти 8 лет конституционной работы не дали всех результатов. Они позволили России выдержать три года войны, но не дали ей довести войну до конца.

Но и это уже было чудесно. И это чудо могло совершиться потому, что у конституции был могучий защитник. Россия не вся заключалась в той нашей культурной общественности, которая с большой самоуверенностью присвоила себе право говорить именем всех и в 1917 году с таким легкомыслием вообразила, что «прошлая общественная и политическая деятельность членов Временного правительства обеспечила им доверие страны» (Воззвание Временного правительства)[1020]. Кроме нее был еще обыватель, который в 1906 году поддержал Кадетскую партию, когда она указывала ему на возможность спасения мирным легальным путем, который не пошел за ней, когда она преподнесла ему нелепые советы из Выборга[1021]; это тот же обыватель, который опять пошел за Кадетской партией, когда во время войны он увидел, что она была за Россию. Кроме обывателя были и те широкие массы, которые всегда опора всякой, даже плохой существующей власти, пока она от себя не отрекается. Когда историческая власть, хотя contre-coeur[1022], дала конституцию, не только ее не отменила, но даже явно не нарушила, инерция массы пошла на защиту нового строя. Только когда тяжесть войны и безумие власти в ее последние годы и месяцы оттолкнули страну и от власти, и от конституции и когда власть при первых признаках неудовольствия бросила все и ушла, только тогда в порыве отчаяния, за которое она теперь платится, страна поступила как испуганный пассажир, который, перестав верить шоферу, на всем ходу прыгает из автомобиля[1023].

Это стоит за пределами настоящих воспоминаний. Они доведены до новой главы русской истории, до конституционной монархии, т. е. до преобразованной «обновленной России». Эта глава истории начинается деятельностью любимой, прославленной и превознесенной Первой Государственной думы, той Думы «народного гнева», «народных надежд», которой посвящено столько восторженных книг и статей. Восхваление этой Думы и создание «легенды» о ней — один из приемов, которыми побежденные мстят своим победителям. Но теперь это не нужно: пора признаться, что эта Дума, при всех личных качествах и достоинствах ее членов, была ярким образчиком нашей политической неумелости. Укреплению конституционного строя она не помогла, а мешала в то время, когда всякая «потеря времени» была поистине «смерти подобна»[1024]. И она приблизила нас к заключительной катастрофе.

Аннотированный указатель имен[1025]

Абаза Александр Аггеевич (1821–1895) — министр финансов (1880–1881), член (1881–1895) и председатель Департамента экономии (1884–1893) Гос. совета

Аджемов Моисей Сергеевич (1878–1950) — адвокат. Член Конституционно-демократической партии с 1905; депутат II–IV Государственных дум (кадетская фракция). Во время Февральской революции 1917 комиссар Временного комитета Государственной думы по Министерству юстиции. Умер в эмиграции

Азеф Евгений Филиппович (Евно Фишелевич; 1869–1918) — руководитель Боевой организации Партии социалистов-революционеров (1902–1908) и одновременно секретный сотрудник Департамента полиции МВД (разоблачен в 1908)

Акимов Михаил Григорьевич (1847–1914) — старший председатель Одесской судебной палаты (1894), сенатор (1899), министр юстиции (1905–1906), член по назначению (1906–1907, входил в Правую группу) и председатель (1907–1914) Гос. совета

Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886) — поэт, прозаик, публицист, общественный деятель

Александр I (1777–1825) — император Всероссийский (с 1801)

Александр II (1818–1881) — император Всероссийский (с 1856)

Александр III (1845–1894) — император Всероссийский (с 1881)

Александра Федоровна (Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатриса, урожд. принцесса Гессенская; 1872–1918) — императрица Всероссийская (1894–1917). Расстреляна большевиками. Канонизирована Русской православной церковью

Алексеев Николай Алексеевич (1852–1893) — предприниматель, меценат и музыкант-любитель. Директор (1878) и почетный директор (1885) Московского отделения Русского музыкального общества. Гласный Московской городской думы (1881–1893); московский городской голова (с 1885). Был смертельно ранен душевнобольным 9 марта

Алексей Николаевич (1904–1918), великий князь — наследник-цесаревич (1904–1917). Сын Николая II и Александры Федоровны. Расстрелян большевиками. Канонизирован Русской православной церковью

Алексинский Иван Павлович (1871–1945) — хирург; врач-консультант (1895) и старший врач (1900–1907) Иверской общины сестер милосердия Красного Креста; профессор кафедры хирургической патологии медицинского факультета Московского университета (1907–1911), с 1911 руководил собственной хирургической клиникой. Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Умер в эмиграции

Алчевский Алексей Кириллович (1835–1901) — предприниматель, финансист и меценат

Антонов — студент естественного отделения физико-математического факультета Московского университета (1890), однокурсник В. А. Маклакова

Аристотель (384–321 до н. э.) — древнегреческий философ

Аркадакский Константин Васильевич (1849–1931) — публицист. Участник народнического движения, с 1881 жил в эмиграции. Корреспондент газеты «Русские ведомости» во Франции. С 1902 член Партии социалистов-революционеров. В 1912–1916 сотрудник «Русских ведомостей» в Петербурге (Петрограде). Председатель Общества думских журналистов (1916–1917). Умер в эмиграции

Арсеньев Константин Константинович (1837–1919) — правовед, журналист и издатель. Ведущий сотрудник журнала «Вестник Европы», его редактор (с 1909). Почетный академик по Разряду изящной словесности Петербургской академии наук (1900). Член кружка «Беседа». В 1906 один из основателей Партии демократических реформ

Артынов Евгений Дмитриевич — председатель Звенигородской уездной земской управы (Московская губерния) (нач. 1900-х)

Асквит Герберт Генри (1852–1928), 1-й виконт Асквит и граф Оксфорд и Асквит (с 1925) — английский премьер-министр (1908–1916), лидер Либеральной партии

Астырев Николай Михайлович (1857–1894) — статистик и писатель; участник народнического движения

Ашешов Николай Петрович (1866–1923) — адвокат, журналист, писатель. Учился на физико-математическом, затем на юридическом факультете Московского университета. В 1890 за участие в студенческих волнениях был выслан в Нижний Новгород, откуда в том же году вернулся в университет, который окончил в 1891. В кон. XIX — нач. XX в. сотрудничал во многих газетах и журналах. После Октябрьского переворота печатал книги по истории революционного движения и выступал с лекциями на эту тему

Бабухин Александр Иванович (1827–1891) — гистолог, физиолог и эмбриолог; профессор кафедры физиологии (1865) и кафедры гистологии, эмбриологии и сравнительной анатомии (1869) медицинского факультета Московского университета

Баженов Николай Николаевич (1857–1923) — психиатр. Главный врач Преображенской психиатрической больницы в Москве (1901); приват-доцент кафедры нервных и душевных болезней медицинского факультета Московского университета (1902–1911). Член Конституционно-демократической партии (с 1905). Умер в эмиграции

Балмашев Степан Валерианович (1881–1902) — революционный деятель. Смертельно ранил министра внутренних дел Д. С. Сипягина 2 апреля

Баснин Николай Васильевич (1843–1918) — адвокат и коллекционер

Бауман Николай Эрнестович (1873–1905) — член Московского комитета РСДРП(б)

Белоголовый Николай Андреевич (1834–1895) — врач-терапевт и литератор. С 1881 по 1894 проживал в Швейцарии, был связан с деятелями либерального и революционного движения

Бельский — становой пристав

Бисмарк Отто фон (Отто-Эдуард-Леопольд Бисмарк-Шенхаузен; 1815–1898), герцог цу Лауэнбург (с 1890) — министр иностранных дел (1862–1890) и министр-президент (1862–1873) Пруссии, канцлер Северогерманского союза (1867–1871) и Германской империи (1871–1890)

Блюм Леон (1872–1950) — глава Социалистической партии Франции (с 1919). В 1936 один из организаторов антифашистского Народного фронта. Премьер-министр (1936–1937 и март — апрель 1938) и председатель Временного правительства (1946–1947) Франции

Бобриков Николай Иванович (1839–1904) — ген. от инфантерии (1898); финляндский ген. — губернатор и командующий войсками Финляндского военного округа (1898–1904)

Бобринский Владимир Алексеевич (1867–1927), граф — публицист; почетный мировой судья и гласный Тульского уездного и губернского земских собраний; председатель Богородицкой уездной земской управы (1895–1898), богородицкий уездный предводитель дворянства (1904). Член кружка «Беседа». Депутат II–IV Государственных дум. Один из лидеров неославянского движения. Умер в эмиграции

Бобрищев-Пушкин Александр Владимирович (1875–1937) — адвокат и литератор. В 1905 один из лидеров Партии правового порядка и Конституционно-монархического правового союза. В 1906 вступил в Союз 17 октября, член его ЦК, примыкал к левому крылу октябристов. Репрессирован большевиками

Боголепов Николай Павлович (1846–1901) — историк римского права; профессор (1881) и ректор (1883–1887, 1891–1893) Московского университета, попечитель Московского учебного округа (1895–1898), министр народного просвещения (1898–1901)

Богучарский Василий Яковлевич (наст. фамилия Яковлев; 1860–1915) — историк, публицист и издатель. Член Совета «Союза освобождения» (1904–1905)

Браудо Александр Исаевич (1864–1924) — библиограф и историк; заведующий отделением Россика (1902) и заместитель директора (1918–1919, 1921–1924) Публичной библиотеки в Петербурге (Петрограде)

Браун Густав Иванович (1827–1897) — офтальмолог; профессор кафедры офтальмологии медицинского факультета Московского университета (1862); главный врач Московской глазной больницы (Глазной госпитальной клиники) (1864)

Браун Юлия Густавовна — старшая дочь Г. И. Брауна

Брызгалов Алексей Александрович (1844–1888) — преподаватель географии Московской учительской семинарии и 2-й и 4-й гимназий Москвы (1868–1876); помощник проректора (1876) и инспектор (1884–1887) Московского университета. С 1887 в отставке

Бугаев Николай Васильевич (1837–1903) — математик и философ; профессор (1867) и декан (1887–1891, 1893–1897) физико-математического факультета Московского университета

Бузескул Владислав Петрович (1858–1931) — историк; профессор историко-филологического факультета Харьковского университета (1890–1921); академик Российской академии наук (1922) и Академии наук Украинской Советской Социалистической Республики (1925)

Буланже Жорж (Жорж-Эрнест-Жан-Мари; 1837–1891) — ген., французский военный и политический деятель

Булыгин Александр Григорьевич (1851–1919) — калужский (1887) и московский (1893) губернатор, помощник московского ген. — губернатора великого князя Сергея Александровича (1902–1905), министр внутренних дел (январь — октябрь 1905); член Гос. совета (1905–1917, с 1906 входил в Правую группу), главноуправляющий Собственной его императорского величества канцелярией по учреждениям императрицы Марии (1913–1917); обер-шенк (1916). Расстрелян большевиками

Бунге Николай Христианович (1823–1895) — экономист; министр финансов (1881–1887), председатель Комитета министров и член Гос. совета (1887–1895)

Буржуа Леон (Леон-Виктор-Огюст; 1851–1925) — один из лидеров французской Республиканской партии радикалов и радикал-социалистов; председатель Совета министров (1895–1896), палаты депутатов (1902–1904) и Сената (1920–1923), министр иностранных дел (1896, 1906 и 1914)

Бурневиль Дезире-Маглуар (1840–1909) — французский невропатолог, психиатр и политический деятель; один из лидеров Республиканской партии радикалов и радикал-социалистов

Ванновский Петр Семенович (1822–1904) — военный педагог; ген. от инфантерии (1883); военный министр (1881–1898), член Гос. совета (1898–1904), министр народного просвещения (1901–1902)

Вернадский Владимир Иванович (1863–1945) — естествоиспытатель-энциклопедист; профессор естественного отделения физико-математического факультета Московского университета (1898–1911). Член «Союза освобождения» (1904–1905), с 1905 член Центрального комитета Конституционно-демократической партии. Член Гос. совета по выборам (1906, 1907–1911, 1915–1917, входил в Левую группу). Академик Петербургской (Петроградской) академии наук (1908)

Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941) — король Пруссии и император Германии (1888–1918)

Винавер Максим Моисеевич (1862–1926) — адвокат, правовед. Член Центрального комитета Конституционно-демократической партии с 1905; депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция), сенатор (1917). Умер в эмиграции

Виноградов Павел Гаврилович (1854–1925) — историк и правовед; профессор исторического факультета Московского университета (1884–1902, 1908–1911) и колледжа Корпус-Кристи Оксфордского университета (1903–1908); академик Петербургской (Петроградской) академии наук (1914). Умер в эмиграции

Винтер Шарль-Пьер — французский публицист и политический деятель; начальник Канцелярии председателя Совета министров (1906)

Витте Сергей Юльевич (1849–1915), граф (1905) — специалист по железнодорожным тарифам и публицист. Начальник Эксплуатационного отделения Правления Юго-Западных железных дорог (1878) и их эксплуатации (1880) и управляющий ими (1886), директор Департамента железнодорожных дел Министерства финансов (1889), управляющий Министерством путей сообщений (февраль 1892) и Министерством финансов (август 1892), министр финансов (1893–1903), председатель Комитета министров (1903–1906), член Гос. совета (1903–1915, беспартийный), председатель Совета министров (1905–1906) и Комитета финансов (1911–1915)

Вишняк Марк Вениаминович (1883–1976) — один из лидеров Партии социалистов-революционеров (с 1905). Во время Первой мировой войны 1914–1918 секретарь «Известий Главного комитета Всероссийского союза городов помощи больным и раненым воинам». Депутат и секретарь Учредительного собрания (январь 1918). В эмиграции один из редакторов журнала «Современные записки». Умер в эмиграции

Владимир Александрович (1847–1909), великий князь — ген. — адъютант (1872), ген. от инфантерии (1880). Третий сын Александра II, дядя Николая II. Сенатор (1868–1909), член Гос. совета (1872–1909), президент Академии художеств (1876–1909), командир Гвардейского корпуса (1880), командующий (1881) и главнокомандующий (1884–1905) войсками гвардии и Петербургского военного округа

Волконский Владимир Михайлович (1868–1953), князь — гласный Шацкого уездного и Тамбовского губернского земских собраний (с 1894), шацкий уездный предводитель дворянства (1897–1915); депутат и старший товарищ председателя III Государственной думы (1907–1912), депутат (1912–1915) и старший товарищ председателя (1912–1913) IV Государственной думы; товарищ министра внутренних дел (1915–1916), петербургский губернский предводитель дворянства (1917). Умер в эмиграции

Волконский Николай Сергеевич (1848–1910), князь — публицист; гласный Рязанского губернского земского собрания (1874), член (1891) и председатель (1897–1900) Рязанской губернской земской управы, сапожниковский уездный предводитель дворянства (1906, Рязанская губерния). Член кружка «Беседа», один из лидеров Союза 17 октября (с 1906). Депутат I Государственной думы (1906, фракция умеренных), член Гос. совета по выборам (1907, входил в Группу центра), депутат III Государственной думы (1907–1910, фракция октябристов)

Воронин Александр Александрович (1862–1906) — управляющий канцелярией московского ген. — губернатора (1902–1906)

Врублевский Фаддей Евстафьевич (1858–1925) — адвокат и общественный деятель

Гапон Георгий Аполлонович (1870–1906) — священник (1896). Политический деятель, одновременно сотрудничавший с Департаментом полиции МВД. Основатель и руководитель Собрания русских фабрично-заводских рабочих Петербурга (1903–1905); организатор демонстрации рабочих, состоявшейся 9 января 1905 в Петербурге (Кровавое воскресенье), после которой эмигрировал. В марте 1905 был лишен сана. Убит эсерами за сотрудничество с Департаментом полиции

Гейден Петр Александрович (1840–1907), граф — гласный Псковского уездного (1883) и губернского (1889) земских собраний; опочецкий уездный предводитель дворянства (1895–1907, Псковская губерния). Президент Вольного экономического общества (1895–1906). Член кружка «Беседа», член Центрального комитета Союза 17 октября (с 1905), председатель Центрального комитета Партии мирного обновления (с 1906). Депутат I Государственной думы (1906, фракция умеренных)

Гербель Сергей Николаевич (1858–1936) — председатель Херсонской уездной (1892) и губернской (1900) земских управ; харьковский вице-губернатор (1902) и губернатор (1903), начальник Главного управления по делам местного хозяйства МВД (1904–1912), член Гос. совета по назначению (1912–1917, входил в Правую группу). Умер в эмиграции

Герцен Александр Иванович (1812–1870) — революционный деятель, писатель и публицист

Герценштейн Михаил Яковлевич (1859–1906) — экономист и публицист; адъюнкт-профессор Московского сельскохозяйственного института (1904). Гласный Московской городской думы и Московского губернского земского собрания (с 1904). Один из лидеров Конституционно-демократической партии (1905–1906). Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Убит 18 июля 1906 черносотенцами

Гершензон Михаил Осипович (1869–1925) — историк, публицист и переводчик. Однокурсник В. А. Маклакова по историко-филологическому факультету Московского университета

Герье Владимир Иванович (1837–1919) — историк и публицист; профессор историко-филологического факультета Московского университета (1868–1904); основатель и директор (1872–1888, 1900–1905) Высших женских курсов в Москве; гласный Московского губернского земского собрания и Московской городской думы (с 1876, в 1892–1904 ее председательствующий). Член-корреспондент по разряду историко-политических наук Историко-филологического отделения Петербургской академии наук (1902). В 1906 вступил в Союз 17 октября, член Московского отделения его Центрального комитета (1909–1917) и Гос. совета по назначению (1907–1917, входил в Группу центра)

Гессен Владимир Матвеевич (1868–1920) — правовед и публицист; один из основателей и издателей газеты «Право» (в 1898), с 1899 преподавал в Военно-юридической академии, с 1902 в Александровском лицее. Профессор Петербургского политехнического института (1910–1917). Сенатор (1917). Член «Союза освобождения» (1904–1905); в 1906–1917 член Центрального комитета Конституционно-демократической партии. Депутат II Государственной думы (1907, кадетская фракция)

Гильяр Пьер — французский журналист и политический деятель; редактор еженедельного литературно-политического журнала «Européen» (1900–1906)

Гинденбург Пауль фон (Пауль-Людвиг-Ганс-Антон фон Бенекендорф унд фон Гинденбург; 1847–1934) — немецкий военный и гос. деятель. Во время Первой мировой войны 1914–1918 главнокомандующий Восточным фронтом (1914), начальник Генерального штаба (1916–1919). Рейхспрезидент Германии (1925–1934)

Гитлер Адольф (1889–1945) — идеолог и лидер Национал-социалистической немецкой рабочей партии, фюрер Третьего рейха (1934–1945)

Гобле Рене (1828–1905) — французский министр народного просвещения (1885–1886), председатель Совета министров и министр внутренних дел (1886–1887) и министр иностранных дел (1888–1889)

Годунов Борис Федорович (1552–1605) — царь Московский и Всея Руси (с 1598)

Головин Федор Александрович (1867–1937) — гласный Дмитровского уездного и Московского губернского земских собраний, член (1898) и председатель (1904–1907) Московской губернской земской управы. Член кружка «Беседа», в 1904–1905 председатель Бюро земских и городских съездов. Один из основателей Конституционно-демократической партии в 1905, председатель ее Московского губернского комитета. Председатель II Государственной думы (1907), депутат III Государственной думы (1907–1910, кадетская фракция). Репрессирован

Голохвастов Дмитрий Дмитриевич (1839–1890) — звенигородский уездный предводитель дворянства (1850–1860-е); гласный Московского губернского земского собрания (1863–1865). Сын Д. П. Голохвастова, брат П. Д. Голохвастова

Голохвастов Дмитрий Павлович (1796–1849) — писатель, историк и археограф; помощник попечителя (1831) и попечитель (1847–1849) Московского университета и Московского учебного округа. Отец Д. Д. и П. Д. Голохвастовых

Голохвастов Павел Дмитриевич (1838–1892) — историк, филолог и публицист. Идеолог славянофильства. Сын Д. П. Голохвастова, брат Д. Д. Голохвастова. Служил в Московском Главном архиве МИД (1857–1858), в его Азиатском департаменте (1858–1859). С конца 1870-х жил преимущественно в родовом имении — с. Покровское, около г. Воскресенска (Звенигородский уезд, Московская губерния). В нач. 1882 по совету И. С. Аксакова был вызван министром внутренних дел графом Н. П. Игнатьевым в Петербург и в марте назначен чиновником особых поручений при министре для подготовки проекта Земского собора. После того как Александр III отверг этот проект, вышел в отставку. В 1882–1886 был мировым судьей Звенигородского уезда, с 1888 управлял Ташинским железнодорожным заводом в Нижегородской губернии

Голохвастовы

Гольцев Виктор Александрович (1850–1906) — историк, публицист и критик; фактический (с 1885) и официальный (с 1905) главный редактор журнала «Русская мысль»

Горбунов Иван Федорович (1831–1895) — актер

Горемыкин Иван Логгинович (1839–1917) — историк и правовед; товарищ министра юстиции (1891) и внутренних дел (1895), министр внутренних дел (1895–1899), член Гос. совета (1899–1917, с 1906 входил в Правую группу), председатель Совета министров (апрель — июль 1906, 1914–1916). Убит анархистами

Горький Максим (наст. имя и фамилия Алексей Максимович Пешков; 1868–1936) — писатель

Гофштеттер Ипполит Андреевич (1860–1951) — публицист, философ и поэт. Умер в эмиграции

Грановский Тимофей Николаевич (1813–1855) — историк

Грибоедов Александр Сергеевич (1795–1829) — писатель, дипломат

Григорьев — жертва подавления Московского вооруженного восстания (декабрь 1905)

Григорьев — отец Григорьева

Грингмут Владимир Андреевич (1851–1907) — публицист; редактор (1896–1907) газеты «Московские ведомости»; председатель Русской монархической партии (1905–1907)

Грудев Геннадий Владимирович (1796–1895) — возглавлял Московскую удельную контору (с 1835), заведовал Московским работным домом Приказа общественного призрения МВД и являлся президентом Московского комитета для разбора и призрения просящих милостыню при этом работном доме (с 1875). Гласный Московской городской думы (1869–1895). Член (1871) и председатель (1875–1895) Совета Московской глазной больницы

Гудович Василий Васильевич (1866–1945), граф — предприниматель. Петербургский уездный (1899–1903) и губернский (1903–1908) предводитель дворянства. В 1905 участвовал в создании Союза 17 октября, затем один из его руководителей. С 1914 председатель администрации Федоровского золотопромышленного общества, член правления Невьянского горнопромышленного акционерного общества. Умер в эмиграции

Гуковский Александр Исаевич (1865–1925) — публицист. Учился на юридическом факультете Московского университета одновременно с учебой В. А. Маклакова на естественном отделении физико-математического факультета того же университета. Участник народнического движения, с 1902 один из лидеров Партии социалистов-революционеров. В 1906–1917 адвокат. В 1917 председатель Череповецкого уездного земского собрания и гласный Новгородского губернского земского собрания, в январе 1918 депутат Учредительного собрания. В эмиграции один из редакторов журнала «Современные записки». Покончил с собой

Гучков Александр Иванович (1862–1936) — член Московской городской управы (1893), гласный Московской городской думы (1897–1903). Один из основателей Союза 17 октября в 1905, председатель его Центрального комитета (1906–1917). Член Гос. совета по выборам (1907, 1915–1917, входил в Группу центра), депутат (1907–1912, лидер фракции октябристов) и председатель (март 1910 — апрель 1911) III Государственной думы. В 1913–1917 гласный Петербургской (Петроградской) городской думы. Председатель Центрального военно-промышленного комитета (1915–1917). Военный министр Временного правительства (март — апрель 1917). Умер в эмиграции

Гучков Николай Иванович (1860–1935) — предприниматель. Гласный Московской городской думы (1893–1916). Член кружка «Беседа». Московский городской голова (1905–1913). Член Совета министра торговли и промышленности и председатель Комитета для снабжения сырьем хлопчатобумажных фабрик (1915–1917). Член правления Северного страхового общества и Советов Московского частного и Нижегородско-Самарского земельного банков. Брат А. И. Гучкова. Умер в эмиграции

Давыдов Николай Васильевич (1848–1920) — юрист и литератор. Прокурор (1878) и председатель (1893–1896) Тульского окружного суда, председатель Московского окружного суда (1896–1908); приват-доцент (1908–1911) и профессор (1917–1919) кафедры уголовного права и уголовного судопроизводства юридического факультета Московского университета. Председатель правления Московского городского народного университета им. А. Л. Шанявского (1908) и Толстовского общества (1911)

Де Роберти Евгений Валентинович (Де Роберти де Кастро де ла Серда; 1843–1915) — социолог и философ; один из основателей и профессор Русской высшей школы общественных наук в Париже (1901–1903); профессор кафедры социологии Психоневрологического института в Петербурге (Петрограде; 1908–1915). Член Конституционно-демократической партии (с 1905)

Делянов Иван Давыдович (1818–1898), граф (1888) — член Гос. совета (1874–1898), министр народного просвещения (1882–1898)

Джаншиев Григорий Аветович (1851–1900) — правовед, историк и публицист

Джордж Генри (1839–1897) — американский экономист и публицист

Дионео — см.: Шкловский И. В.

Дмитриев-Мамонов Матвей Александрович (1790–1863) — благотворитель

Дмитрий Иванович (1582–1591), царевич — младший сын Ивана IV Грозного. Погиб в Угличе при не до конца выясненных обстоятельствах

Добров Сергей Васильевич (1837–1902) — врач; инспектор Московского университета (1887–1895)

Добронравов Александр Иванович (? — 1891) — студент естественного отделения физико-математического факультета Московского университета

Доброхотов Дмитрий Николаевич (1852 —?) — адвокат и публицист; помощник присяжного поверенного (1875) и присяжный поверенный (1879) округа Московской судебной палаты; председатель Московского комитета помощников присяжных поверенных (1875–1879) и присяжных поверенных (1911–1917). Сотрудник газеты «Русские ведомости»

Долгоруков (Долгорукий) Владимир Андреевич (1810–1891), князь — ген. — адъютант (1855), ген. от кавалерии (1867); московский ген. — губернатор (1865–1891), член Гос. совета (1881–1891)

Долгоруков (Долгорукий) Павел Дмитриевич (1866–1927), князь — рузский уездный предводитель дворянства (1893–1908); гласный Московского губернского земского собрания (1900). Член кружка «Беседа», Союза земцев-конституционалистов (1903–1905) и «Союза освобождения» (1904–1905). Член Центрального комитета Конституционно-демократической партии с 1905, председатель ее ЦК (1906–1909), затем товарищ председателя. Депутат II Государственной думы (1907, кадетская фракция). Брат Петра Д. Долгорукова. Расстрелян большевиками

Долгоруков (Долгорукий) Петр Дмитриевич (1866–1951), князь — председатель Суджанской уездной земской управы (1892–1902; Курская губерния), за оппозиционную деятельность был уволен с этого поста. Член кружка «Беседа», Союза земцев-конституционалистов (1903–1905) и Совета «Союза освобождения» (1904–1905). Член Центрального комитета Конституционно-демократической партии с 1905. Товарищ председателя I Государственной думы (1906). В 1909 был вновь избран председателем Суджанской уездной земской управы. Брат Павла Д. Долгорукова. Умер в эмиграции

Долгоруковы (Долгорукие), князья

Дубасов Федор Васильевич (1845–1912) — ген. — адъютант (1905), адмирал (1906); московский ген. — губернатор (1905–1906), член Гос. совета по назначению (1906–1912, входил в Правую группу)

Дурново Петр Николаевич (1842–1915) — вице-директор (1883) и директор (1884) Департамента полиции МВД, сенатор (1893–1915), товарищ министра внутренних дел (1900), министр внутренних дел (1905–1906), член Гос. совета (1905–1915, с 1906 входил в Правую группу, с 1911 ее председатель)

Дьяконов Петр Иванович (1855–1908) — хирург; приват-доцент (1888), прозектор (1890) и профессор (1893) кафедры оперативной хирургии и топографической анатомии медицинского факультета и директор Госпитальной хирургической клиники (1903) Московского университета

Дюсимитьер (Дюсиметьер) Павел Акимович — педагог; преподаватель французского языка Московского университета (1880–1890-е)

Егорьев Александр Николаевич — секретарь Звенигородского уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности (1902–1905)

Екатерина II (София-Августа-Фредерика, урожд. принцесса Ангальт-Цербстская; 1729–1796) — императрица Всероссийская (1761–1796)

Елизавета Федоровна (Елизавета-Александра-Луиза-Алиса, урожд. принцесса Гессенская; 1864–1918), великая княгиня — жена великого князя Сергея Александровича. Убита большевиками. Канонизирована Русской православной церковью

Ермолова Мария Николаевна (1853–1928) — актриса

Ефимовский Евгений Амвросиевич (1885–1964) — адвокат и журналист. В 1906 ученик В. А. Маклакова по Школе ораторов при Центральном комитете Конституционно-демократической партии. Редактор газеты «Голос Киева». Умер в эмиграции

Жилкин Иван Васильевич (1874–1958) — журналист. Депутат I Государственной думы (1906, фракция трудовиков). Входил в Центральный комитет Трудовой группы и в редколлегию газет «Известия крестьянских депутатов» и «Трудовой народ». В 1909 отошел от политической деятельности и посвятил себя журналистике, являлся членом редакции журнала «Вестник Европы», в котором вел отдел «Провинциальное обозрение»

Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) — поэт и переводчик

Завадский Сергей Владиславович (1871–1943) — цивилист. Учился на юридическом факультете Московского университета во время учебы в этом университете В. А. Маклакова. Прокурор Великолуцкого (1902) и Новгородского (1903) окружных судов, член 2-го Гражданского департамента Петербургской судебной палаты (1906), товарищ обер-прокурора Судебного (1908) и Гражданского кассационного (1909) департаментов Сената, прокурор Петроградской судебной палаты (1915), сенатор (1917). Умер в эмиграции

Зверев Николай Андреевич (1850–1917) — правовед. Исправляющий должность ректора (1893–1898) и ректор (1898) Московского университета, товарищ министра народного просвещения (1898–1901), сенатор (1901–1917), начальник Главного управления по делам печати (1902–1905), член Гос. совета по назначению (1909–1917, входил в Правую группу)

Зиновьев Николай Алексеевич (1839–1917) — публицист, историк и географ. Сувалкский (1882), петроковский (1884), тульский (1887) и могилевский (1893–1901) губернатор. Директор Хозяйственного департамента МВД (1901), товарищ министра внутренних дел (1902–1904), сенатор (1903, с оставлением в предыдущей должности). Член Гос. совета (1904–1917, с 1906 входил в Группу центра)

Зограф Николай Юрьевич (Георгиевич; 1851–1919) — зоолог, антрополог и этнограф. Профессор зоологии отделения естественных наук физико-математического факультета Московского университета (с 1888). Гласный Московской городской думы

Иван III (1440–1505) — великий князь Московский и Владимирский (с 1462)

Иван IV Грозный (1530–1584) — царь Московский и всея Руси (с 1533)

Игнатьев Николай Павлович (1832–1908), граф (с 1877) — ген. — адъютант (1860), ген. от инфантерии (1878). Член Гос. совета (1877–1908, с 1906 входил в Правую группу), временный нижегородский ген. — губернатор (1879), министр государственных имуществ (1881) и внутренних дел (1881–1882)

Икскуль фон Гильденбандт Юлий Александрович (1853–1918), барон — действительный тайный советник (1912). Гос. секретарь (1904–1909), член Гос. совета по назначению (1909–1917, входил в Группу центра, затем в Кружок внепартийного объединения), почетный опекун (1912–1917). С 1917 в отставке

Иловайский Дмитрий Иванович (1832–1920) — историк, публицист и коллекционер

Иоллос Григорий Борисович (1859–1907) — журналист. В 1888–1905 проживал в Германии, в 1905 вернулся в Россию. Сотрудник (с 1886) и редактор (1906–1907) газеты «Русские ведомости». Один из лидеров Конституционно-демократической партии. Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Смертельно ранен 14 марта 1907 рабочим В. Д. Федоровым

Истомин Владимир Константинович (1848–1914) — гофмейстер (1896). Писатель, поэт и издатель. Управляющий Канцелярией московского ген. — губернатора (1887–1902). В 1902–1905 состоял при великом князе Сергее Александровиче. С 1905 числился по Министерству Императорского двора

Кавелин Константин Дмитриевич (1818–1885) — историк, правовед и публицист

Казанцев Алексей Еремеевич (? — 1907) — рабочий. Член Русского народного союза имени Михаила Архангела, агент Московского охранного отделения. Организатор неудавшихся покушений на графа С. Ю. Витте в январе и мае 1907. Убит революционерами

Кальманович Самуил Еремеевич (1858–1939) — адвокат. С 1911 член Комитета общества распространения просвещения между евреями в России. В 1912–1916 присяжный стряпчий при Петербургском коммерческом суде

Капнист Павел Алексеевич (1842–1904), граф (с 1876) — педагог-писатель. Попечитель Московского учебного округа (1880–1895). Председатель Комитета Общества для пособия нуждающимся студентам (1880–1887). В 1895–1904 сенатор

Капустин Михаил Яковлевич (1847–1919) — врач-гигиенист. Профессор кафедры гигиены медицинского факультета Варшавского (1885) и Казанского (1887) университетов. С 1905 один из лидеров Союза 17 октября. Депутат II и III Государственных дум

Карабчевский Николай Платонович (1851–1925) — адвокат, оратор и писатель. С 1879 присяжный поверенный округа Петербургской судебной палаты. Член и председатель (1913–1917) Совета присяжных поверенных Петербурга (Петрограда). Умер в эмиграции

Каракозов Дмитрий Владимирович (1840–1866) — революционный деятель. 4 апреля 1866 совершил неудавшееся покушение на Александра II

Кареев Николай Иванович (1850–1931) — историк и социолог. Профессор Варшавского университета (1879–1884), Александровского лицея (1885–1907) и Петербургского университета (1886–1899). С 1902 преподавал на Экономическом отделении Петербургского политехнического института. В 1905–1906 председатель Петербургского комитета Конституционно-демократической партии. В 1906 депутат I Государственной думы (кадетская фракция). С 1906 профессор Петербургского университета

Карно Сади (Мари-Франсуа-Сади; 1837–1894) — президент Франции (1887–1894)

Карпович Петр Владимирович (1874–1917) — член РСДРП. Смертельно ранил министра народного просвещения Н. П. Боголепова 14 февраля

Касаткин-Ростовский Николай Федорович (1848–1908), князь — камергер (1897). Новооскольский уездный (1881–1894, 1895–1908) и курский губернский (1890–1894) предводитель дворянства. С 1883 председатель Новооскольской уездной земской управы (Курская губерния). Товарищ председателя Постоянного совета Объединенного дворянства (1906–1908). С 1906 член Гос. совета по выборам, входил в Правую группу

Кассо Лев Аристидович (1865–1914) — цивилист и историк права. Директор Лицея имени цесаревича Николая Александровича (1908–1910), с 1910 министр народного просвещения

Катков Михаил Никифорович (1818–1887) — публицист и издатель

Керенский Александр Федорович (1881–1970) — адвокат и оратор. С 1905 был близок к Партии социалистов-революционеров. Член Петербургского объединения политических адвокатов. Депутат IV Государственной думы (1912–1917, лидер фракции трудовиков). С 1912 один из руководителей русского политического масонства. Активный участник Февральской революции 1917. Член Временного комитета Государственной думы и его Военной комиссии, товарищ председателя Исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. В 1917 министр юстиции (март — май), военный и морской министр (май — октябрь) и министр-председатель (июль — сентябрь, октябрь) Временного правительства, глава Директории (сентябрь — октябрь), верховный главнокомандующий (август — октябрь). Умер в эмиграции

Керцелли Гавриил Иванович (? — 1903) — врач, управляющий хозяйственной частью Московской глазной больницы

Кетчер Николай Христофорович (1809–1886) — врач, литератор и переводчик. Инспектор (1860–1877) Московской медицинской конторы, начальник Московского врачебного управления (1877–1885)

Кизеветтер Александр Александрович (1866–1933) — историк. С 1900 приват-доцент Московского университета. С 1904 член редакции журнала «Русская мысль». В 1905–1917 один из лидеров Конституционно — демократической партии. В 1907 депутат II Государственной думы (кадетская фракция). В 1909–1911 профессор Московского университета, затем преподавал в Московском городском народном университете им. А. Л. Шанявского и Московском коммерческом институте. С 1917 член-корреспондент Российской академии наук. Умер в эмиграции

Кисловские

Кисловский Лев Дмитриевич (1821–1881) — полковник (1851). Отец Л. Л. Кисловского. По окончании Пажеского корпуса в 1840 был выпущен в л. — гв. Гродненский гусарский полк. В 1844 окончил с малой серебряной медалью Военную академию. В 1846–1851 состоял в Генеральном штабе. Участник Венгерской кампании 1849. В 1851 вышел в отставку. Жил в имении, занимался хозяйственной и общественной деятельностью. С 1866 почетный мировой судья Серпуховского уезда Московской губернии

Кисловский Лев Львович (1860–1920) — общественный деятель. Сын Л. Д. Кисловского. Окончил Николаевское кавалерийское училище по 1-му разряду, после чего с 1877 служил в л. — гв. гусарском Его императорского величества полку. В 1885 был зачислен в запас гвардейской кавалерии. С 1885 почетный блюститель Пустотинского образцового сельского училища им. А. В. Кисловской. В 1887 вышел в отставку. Земский начальник 4-го участка Ряжского уезда Рязанской губернии (1889–1894), сапожковский уездный предводитель дворянства (1894–1901). В 1905–1906 один из лидеров Всероссийского союза землевладельцев. Помощник ряжского уездного предводителя дворянства (1911–1917). Расстрелян большевиками

Кларк Петр Степанович (1830–1909) — в 1890-е председатель 1-го отделения, затем товарищ председателя Московского окружного суда

Клемансо Жорж (Жорж-Бенжамен; 1841–1929) — депутат Национального собрания Франции (1871) и член палаты депутатов (1876–1893), лидер радикалов. Сенатор (1902–1920). Министр внутренних дел (март — октябрь 1906), председатель Совета министров (октябрь 1906–1909, 1917–1920)

Ключевский Василий Осипович (1841–1911) — историк

Ковалевский Максим Максимович (1851–1916) — социолог, правовед, историк, этнограф и публицист. Профессор Московского университета (1880). В 1887 из-за политической неблагонадежности был отстранен от преподавания и уехал за границу. Вице-председатель (1895) и председатель (1907) Международного института социологии. Один из организаторов созданной для политических эмигрантов из России Высшей школы общественных наук в Париже (1901–1905). В 1905, вернувшись в Россию, участвовал в оппозиционном движении. Создатель и руководитель Партии демократических реформ (1906). Депутат I Государственной думы (1906) и член Гос. совета по выборам (1907–1916, входил в Левую группу). Профессор Петербургского университета (1906–1916), президент Вольного экономического общества (1910–1914), академик Петербургской (Петроградской) академии наук (1914–1916)

Ковалевский Николай Николаевич (1858 — не ранее 1934) — гласный Харьковского губернского земского собрания, председатель Харьковского сельскохозяйственного общества. Член «Союза освобождения» (1904–1905). Во время Русско-японской войны 1904–1905 главноуполномоченный Общеземской организации помощи больным и раненым воинам. Член кружка «Беседа». В 1906 депутат I Государственной думы (кадетская фракция). В 1917 член Временного совета Российской республики (октябрь), в нач. 1918 — депутат Учредительного собрания. Умер в эмиграции

Козлов Александр Александрович (1837–1924) — ген. от кавалерии (1896), ген. — адъютант (1905). Петербургский обер-полицмейстер (1881), исправляющий должность начальника Штаба Отдельного корпуса жандармов при МВД (март — июль 1882), московский ген. — губернатор (январь — июль 1905). Умер в эмиграции

Коковцов Владимир Николаевич (1853–1943), граф (1914) — министр финансов (1904–1905, 1906–1914), член Гос. совета (1905–1917, с 1914 входил в Кружок внепартийного объединения), председатель Совета министров (1911–1914). Умер в эмиграции

Кокошкин Владимир Федорович (1874–1926) — член Звенигородской уездной земской управы (Московская губерния). Земский начальник Звенигородского уезда (1902–1903). Брат Ф. Ф. Кокошкина. Умер в эмиграции

Кокошкин Федор Федорович (1871–1918) — правовед и публицист. Гласный Звенигородского уездного (1897) и Московского губернского (1900) земских собраний. Член Московской губернской земской управы, помощник секретаря Московской городской думы. Член кружка «Беседа». В 1905 член Бюро земских и городских съездов. С 1905 член ЦК Конституционно-демократической партии. Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Затем преподавал в московских вузах, сотрудничал в «Русских ведомостях». После Февральской революции 1917 председатель Юридического совещания, гос. контролер (июль — сентябрь 1917). В январе 1918 депутат Учредительного собрания. Убит большевиками

Коллонтай Александра Михайловна (урожд. Домонтович; 1872–1952) — революционная и советская деятельница. В нач. XX в. член Российской социал-демократической рабочей партии (меньшевиков). В 1908–1917 находилась в эмиграции. После Февральской революции 1917 вернулась в Россию и примкнула к большевикам. В дальнейшем на партийной, советской и дипломатической работе

Колюбакин Александр Михайлович (1868–1915) — публицист и общественный деятель. Председатель Устюженской уездной (1897) и Новгородской губернской (1905–1906) земских управ. Член «Союза освобождения» (1904–1905). С 1905 член ЦК Конституционно-демократической партии. В 1907–1909 депутат III Государственной думы (кадетская фракция). В 1909 был исключен из Государственной думы по приговору суда за антиправительственные выступления. С 1912 один из руководителей русского политического масонства. С началом Первой мировой войны 1914–1918 ушел на фронт, где и погиб

Кони Анатолий Федорович (1844–1927) — юрист, литератор. Председатель Петербургского окружного суда (1877) и Гражданского департамента Петербургской судебной палаты (1881), обер-прокурор Уголовного кассационного департамента Сената (1885–1891, 1892–1896), сенатор (1891–1917), член Гос. совета по назначению (1907–1917, входил в Группу центра, затем в Кружок внепартийного объединения)

Коновалов Александр Иванович (1875–1949) — предприниматель. С 1897 глава Товарищества мануфактуры «Иван Коновалов с сыном». В 1905 один из основателей Торгово-промышленной партии. С 1912 член ЦК Партии прогрессистов. В 1912–1917 депутат IV Государственной думы (фракция прогрессистов), в 1912–1914 товарищ председателя Государственной думы. С 1915 по 1917 товарищ председателя Центрального военно-промышленного комитета. Активный участник Февральской революции 1917. В 1917 министр торговли и промышленности (март — май) и заместитель министра-председателя (сентябрь — октябрь) Временного правительства. Умер в эмиграции

Короленко Владимир Галактионович (1853–1921) — писатель

Корсаков Сергей Сергеевич (1854–1900) — экстраординарный (1892) и ординарный (1898) профессор кафедры психиатрии медицинского факультета Московского университета. С 1894 директор психиатрической клиники им. А. А. Морозова при этом университете

Котляревский Сергей Андреевич (1873–1939) — историк, правовед и публицист. С 1900 приват-доцент кафедры всеобщей истории историко-филологического факультета Московского университета. Гласный Балашовского уездного и Саратовского губернского земских собраний. Член кружка «Беседа» и «Союза освобождения» (1904–1905). С 1905 член ЦК Конституционно-демократической партии. Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Затем профессор юридического факультета Московского университета. В июле — октябре 1917 товарищ обер-прокурора Синода и министр исповеданий Временного правительства. Репрессирован

Кошелев Александр Иванович (1806–1883) — публицист и общественный деятель

Кристи Григорий Иванович (1856–1911) — орловский (1901–1902) и московский (1902–1905) губернатор; егермейстер (1905); сенатор (1905)

Кротков Владимир — студент медицинского факультета Московского университета (1880-е)

Кузьмин-Караваев Владимир Дмитриевич (1859–1927) — криминалист и публицист. Ген. — майор (1901). Экстраординарный (1890), ординарный (1895) и заслуженный (1905) профессор кафедры военно-уголовного права Александровской военно-юридической академии. Гласный Бежецкого уездного и Тверского губернского земских собраний (1897–1906). В 1906 один из основателей и лидеров Партии демократических реформ. Депутат I и II Государственных дум. В 1904–1909 и 1910–1916 гласный Петербургской (Петроградской) городской думы. Сенатор (1917)

Курчинский Михаил Анатольевич (1876–1939) — экономист; приват-доцент кафедры политической экономии юридического факультета Петербургского (Петроградского) университета (1904–1915), профессор Юрьевского (1915–1918), Петроградского (1918–1921) и Тартуского (1921–1939) университетов. Умер в эмиграции

Кускова Екатерина Дмитриевна (урожд. Есипова; 1869–1958) — публицистка и издательница. Участвовала в социал-демократическом движении. В 1904–1905 член Совета «Союза освобождения», в 1904–1906 редактор газеты «Наша жизнь», в 1906, вместе с мужем С. Н. Прокоповичем, журнала «Без заглавия». Участница кооперативного движения. С 1912 входила в руководство русского политического масонства. Умерла в эмиграции

Лавров Петр Лаврович (1823–1900) — социолог, философ и публицист

Лазаревский Николай Иванович (1868–1921) — государствовед и публицист. С 1898 член редакции газеты «Право» и приват-доцент кафедры гос. и полицейского права юридического факультета Петербургского университета. Член и один из идеологов Конституционно-демократической партии. В 1914–1917 юрисконсульт Министерства финансов. В 1917 товарищ председателя (март) и председатель (июль) Юридического совещания при Временном правительстве, сенатор (май). Затем помощник ректора Петроградского университета и профессор Институтов народного хозяйства и экономических исследований. Расстрелян большевиками

Лассаль Фердинанд (1825–1864) — немецкий политический деятель, публицист

Лебедев Алексей Ильич — эконом Московской глазной больницы (1880-е)

Ленин Владимир Ильич (наст. фамилия Ульянов; 1870–1924) — лидер Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков) и основатель Советского государства

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — поэт

Литвинов-Фалинский Владимир Петрович (1868–1929) — фабричный инспектор Петербургской губернии (1895–1905), управляющий Отделом промышленности Министерства торговли и промышленности (1905–1915). Член Центрального военно-промышленного комитета (1915–1917). Умер в эмиграции

Лобысевич — присяжный поверенный (1890-е)

Лопатин Лев Михайлович (1855–1920) — философ и психолог. Экстраординарный (1892), ординарный (1897) и заслуженный (1910) профессор юридического факультета Московского университета

Лопухин Алексей Александрович (1864–1928) — прокурор Тверского (1896), Московского (1898) и Петербургского (1900) окружных судов, исправляющий должность прокурора Харьковской судебной палаты (1902), директор Департамента полиции МВД (1903–1905), эстляндский губернатор (февраль — октябрь 1905). С октября 1905 в отставке. В 1909 был осужден за разоблачение Е. Ф. Азефа, в 1913 помилован и восстановлен во всех правах. Умер в эмиграции

Лорис-Меликов Михаил Тариэлович (1824–1888), граф (1878) — ген. — адъютант (1865), ген. от кавалерии (1875). Временный самарский, саратовский и астраханский ген. — губернатор (1879) и харьковский губернатор (1879), член Гос. совета (1880–1888), главный начальник Верховной распорядительной комиссии по охране гос. порядка и общественного спокойствия и временный начальник III отделения (1880), министр внутренних дел (1880–1881)

Лосицкий Александр Емельянович (1869–1944) — экономист и статистик. С 1894 служил земским и городским статистиком в Саратове, Орле, Курске и других городах. В 1911–1917 помощник заведующего Городским статистическим отделом в Москве. После Октябрьской революции 1917 работал в Центральном статистическом управлении

Львов Георгий Евгеньевич (1861–1925), князь — гласный Тульского губернского земского собрания и председатель Тульской губернской земской управы (1903–1905). Член кружка «Беседа». Во время Русско-японской войны 1904–1905 главноуполномоченный Общеземской организации помощи больным и раненым воинам. Депутат I Государственной думы (кадетская фракция). Позднее продолжал руководить Общеземской организацией, занимавшейся помощью голодающим и переселенцам. В 1914–1917 главноуполномоченный Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам. Министр-председатель и министр внутренних дел Временного правительства (март — июль 1917). Умер в эмиграции

Львов Николай Николаевич (1867–1944) — с 1891 балашовский уездный предводитель дворянства (Саратовской губернии), с 1899 председатель Саратовской губернской земской управы. Член кружка «Беседа» и «Союза освобождения» (1904–1905). С 1905 член ЦК Конституционно-демократической партии, в 1906 один из основателей и лидеров Партии мирного обновления, в 1912 Партии прогрессистов. С 1906 по 1917 депутат I, III и IV Государственных дум (фракция кадетов, мирнообновленцев и прогрессистов). В 1912–1913 старший товарищ секретаря, с июня по ноябрь 1913 товарищ председателя Думы. Умер в эмиграции

Любенков Владимир Львович (1863–1911) — земский врач. Сын Л. В. Любенкова и брат Л. Л. Любенкова. Участник народнического и земско-либерального движений в Тульской губернии

Любенков Лев Владимирович (1840–1909) — судебный деятель. Отец В. Л. и Л. Л. Любенковых. Землевладелец Богородицкого уезда Тульской губернии и московский домовладелец. Мировой судья 4-го (сельцо Борисовка) (1868) и 5-го (сельцо Панарино) (1872) участков Богородицкого уезда, гласный Богородицкого уездного (1868–1888) и Тульского губернского (1868–1888) земских собраний. Мировой судья Пречистенского участка Москвы (1875–1899). Гласный Московского губернского земского собрания

Любенков Лев Львович (1862 —?) — юрист. Сын Л. В. Любенкова и брат В. Л. Любенкова. Участник народнического и земско-либерального движений в Тульской губернии. С 1896 мировой судья Рогожского участка Москвы

Любенковы

Майстрах Владимир Францевич (1869 —?) — революционный деятель, писатель и журналист

Макдональд Рамсей (Джеймс Рамсей) (1866–1937) — председатель Независимой рабочей (1906–1909) и секретарь Лейбористской (1906–1912) партий Англии. В 1906–1918 депутат палаты общин, с 1911 по 1914 парламентский лидер Лейбористской партии. Премьер-министр (январь — ноябрь 1924, 1929–1931) и министр иностранных дел (январь — ноябрь 1924), глава Национального коалиционного правительства (1931–1935)

Маклаков Алексей Алексеевич (1872–1918) — офтальмолог. Сын А. Н. Маклакова, брат В. А., М. А. и Н. А. Маклаковых. Окончил медицинский факультет Московского университета и в 1903, защитив диссертацию, получил степень доктора медицины. В 1910–1918 экстраординарный профессор и заведующий кафедрой офтальмологии и директор Глазной клиники при медицинском факультете Московского университета

Маклаков Алексей Николаевич (1837–1895) — офтальмолог, один из основателей московской школы офтальмологии. Отец А. А., В. А., М. А. и Н. А. Маклаковых. По окончании в 1860 медицинского факультета Московского университета с отличием и со званием лекаря с 1864 по 1895 служил ординатором Московской глазной больницы. В 1866 защитил диссертацию на степень доктора медицины. Ассистент Глазной клиники (1866), приват-доцент (1871) и сверхштатный (1890) и штатный (1892) экстраординарный профессор кафедры глазных болезней медицинского факультета Московского университета, заведующий Глазной клиникой (1892–1895). Гласный Московского губернского земского собрания и Московской городской думы (1877–1892)

Маклаков Николай Алексеевич (1871–1918) — гофмейстер (1913). Сын А. Н. Маклакова, брат А. А., В. А. и М. А. Маклаковых. После окончания в 1893 историко-филологического факультета Московского университета с 1894 служил по Министерству финансов. Сверхштатный чиновник особых поручений при Московской казенной палате (1894), податной инспектор Суздальского (1897) и Владимирского 1898) участков, начальник Отделения Тамбовской казенной палаты (1900), управляющий Полтавской казенной палатой (1906). С 1909 черниговский губернатор. Министр внутренних дел (1912–1915), член Гос. совета по назначению (1915–1917, входил в Правую группу). С 1917 в отставке. Расстрелян большевиками

Маклакова Мария Алексеевна (1877–1957) — общественная деятельница. Дочь А. Н. Маклакова, сестра А. А., В. А. и Н. А. Маклаковых. С 1917 в эмиграции

Малов Михаил Яковлевич (1790–1849) — правовед; экстраординарный профессор (1828–1831) Московского университета. С 1831 в отставке

Мальм Вольдемар (? — 1900) — педагог и дирижер. Преподаватель итальянского языка в Московском университете. Руководитель оркестра и хора московской лютеранской кирхи Св. Петра и Павла. Дирижер московского немецкого музыкального общества «Лидертафель» (1866–1871, 1878–1888). Организатор и дирижер оркестра и студенческого хора Московского университета (1880-е)

Малянтович Павел Николаевич (1869–1940) — помощник присяжного поверенного (1893) и присяжный поверенный (1898–1917) округа Московской судебной палаты. Специализировался на политических процессах. После Февральской революции 1917 вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (меньшевиков). В сентябре — октябре 1917 министр юстиции Временного правительства. Репрессирован и расстрелян большевиками

Мамонов — см.: Дмитриев-Мамонов М. А.

Мандельштам Михаил Львович (1866–1939) — помощник присяжного поверенного (1887) и присяжный поверенный (1902–1917). Специализировался на политических процессах. В 1905–1906 член ЦК Конституционно-демократической партии, лидер ее левого крыла. Репрессирован большевиками

Мануйлов (Мануилов) Александр Аполлонович (1861–1929) — экономист и публицист. Экстраординарный (1901) и ординарный (1903–1911) профессор юридического факультета и ректор (1905–1911) Московского университета. С 1905 член Конституционно-демократической партии, в 1907–1914 член ее ЦК. В 1907–1911 член Гос. совета по выборам, входил в Левую группу. С 1911 преподавал в Московском коммерческом институте, Народном университете им. А. Л. Шанявского и на Высших женских курсах в Москве. В 1917 министр народного просвещения Временного правительства (март — июль)

Марковников Владимир Васильевич (1837–1904) — ординарный (1873) и заслуженный (1892) профессор кафедры химии естественного отделения физико-математического факультета Московского университета. Отец В. Влад. Марковникова

Марковников Владимир Владимирович (1867–1917) — председатель Казанской губернской земской управы (1898–1904); депутат IV Государственной думы (1912–1917, фракция октябристов, с 1913 земцев-октябристов). Сын В. Вас. Марковникова

Медведева Капитолина Поликарповна (1877–1944) — гражданская жена Н. Э. Баумана

Медем Георгий Петрович (1850–1911), барон — помощник начальника штаба Отдельного корпуса жандармов (1903–1905). В 1905–1906 московский градоначальник. Генерал-лейтенант (1906). С 1906 прикомандированный к Отдельному корпусу жандармов и состоящий в распоряжении шефа жандармов

Менделеев Дмитрий Иванович (1834–1907) — ординарный (1865) профессор кафедры технической химии и ординарный профессор кафедры общей химии (1867–1890) физико-математического факультета Петербургского университета; член-корреспондент Петербургской академии наук (1876–1907); ученый хранитель Депо образцовых мер и весов (1892), директор Главной палаты мер и весов (1893–1907)

Мечников Илья Ильич (1845–1916) — биолог и патолог. Брат Л. И. Мечникова

Мечников Лев Ильич (1838–1888) — русско-швейцарский географ, публицист и идеолог анархизма. Брат И. И. Мечникова

Мечникова Ольга Ростиславовна (урожд. Столбовская, в первом браке Скарятина; 1834 —?) — жена Л. И. Мечникова

Мещерский Владимир Петрович (1839–1914), князь — писатель и журналист. Камергер (1869). Издавал и редактировал газету «Гражданин»

Милорадович — см.: Муравьев-Амурский Н. Н.

Милюков Павел Николаевич (1859–1943) — историк и публицист. Член кружка «Беседа» и «Союза освобождения» (1904–1905). В 1905 председатель Бюро Союза союзов. В 1905 стал одним из основателей и лидером Конституционно-демократической партии. С нач. 1906 соредактор кадетского официоза газеты «Речь». Депутат III и IV Государственных дум, руководил кадетской фракцией. В 1917 министр иностранных дел Временного правительства (март — май) и член Совета Российской республики (Предпарламента) (октябрь). Умер в эмиграции

Минор Осип Соломонович (1861–1932) — публицист. В нач. XX в. один из лидеров Партии социалистов-революционеров. В 1917 член ЦК Партии эсеров, председатель Московской городской думы, в нач. 1918 депутат Учредительного собрания. Умер в эмиграции

Мирабо Оноре де (1749–1791), граф — французский писатель, публицист и оратор. Активный участник Великой французской революции

Миронов Петр Гаврилович (1853–1905) — присяжный поверенный округа Петербургской судебной палаты (1882–1905)

Михаил Александрович (1878–1918), великий князь — ген. — лейтенант (1916), ген. — адъютант (1916). Младший сын Александра III и брат Николая II. Наследник-цесаревич (1899–1904). Член Гос. совета (1901–1917). Во время Первой мировой войны 1914–1918 командир Туземной кавалерийской дивизии и 2-го Кавказского кавалерийского корпуса, ген. — инспектор кавалерии. С 1917 в отставке. Расстрелян большевиками. Канонизирован Русской православной церковью за границей

Мицкевич Сергей Иванович (1869–1944) — врач, революционный и советский гос. деятель

Мичурин Лев Иванович (1835 — не позднее 1901) — общественный деятель. Помещик Рязанской губернии. Учился в 1-м Московском кадетском корпусе, откуда в 1854 был выпущен в Митавский гусарский полк и командирован в Штаб главнокомандующего гвардейскими и гренадерскими корпусами, затем в Херсонскую губернию (1854–1855). В 1860 вышел в отставку с чином штаб-ротмистра. Занимался хозяйственной и общественной деятельностью, гласный Пронского уездного и Рязанского губернского земских собраний, мировой судья Пронского уезда

Мищенко Федор Герасимович (1848–1906) — ординарный профессор историко-филологического факультета Казанского университета (1889); с 1895 член-корреспондент Петербургской академии наук

Монтебелло, де — маркиз, родственник посла Франции в России Г. Л. Ланна, маркиза де Монтебелло

Морев Василий Михайлович — швейцар Московской глазной больницы (1880-е)

Морева — жена В. М. Морева

Морозов Викула Елисеевич (1829–1894) — глава «Товарищества мануфактур Викулы Морозова с сыновьями»

Морозов Савва Тимофеевич (1862–1905) — промышленник, меценат и общественный деятель; директор Никольской мануфактуры в Орехово-Зуеве, председатель Нижегородского ярмарочного биржевого комитета. Член Московского общества любителей художеств. В 1905 финансировал революционеров, в т. ч. большевиков

Муравьев Николай Валерианович (1850–1908) — прокурор Петербургской (1882) и Московской (1884) судебных палат, обер-прокурор Уголовного кассационного департамента Сената (1891), гос. секретарь (1892), министр юстиции (1894–1905), с 1905 посол в Италии

Муравьев-Амурский Николай Николаевич (1809–1881), граф (1858) — ген. — адъютант (1857), ген. от инфантерии (1858). Ген. — губернатор Восточной Сибири и командующий расположенными там войсками (1847–1861). Член Гос. совета (1861)

Муромцев Сергей Андреевич (1850–1910) — цивилист и историк римского права; ординарный (1878–1884) профессор Московского университета; там же проректор (1881). В 1884 уволен за «политическую неблагонадежность». Занимался адвокатской практикой. Товарищ председателя Совета присяжных поверенных округа Московской судебной палаты (1890–1905). Гласный Московской городской думы (1881–1908, с перерывами). В 1898–1906 преподавал в Александровском лицее. В 1905 один из основателей Конституционно-демократической партии, член ее ЦК. Председатель I Государственной думы (1906). С 1906 ординарный профессор кафедры гражданского права юридического факультета Московского университета

Муссолини Бенито (Бенито Амилькаре Андреа; 1883–1945) — основатель Национальной фашистской партии Италии (1921) и глава государства (1922–1943)

Муцухито (посмертное имя Мэйдзи; 1852–1912) — император Японии (с 1867)

Накэ Альфред Жозеф (1834–1916) — французский врач, химик и политический деятель. Член палаты депутатов (1876–1882, 1890–1891, 1893–1898) и сенатор (1882–1889). В кон. 1880-х сторонник ген. Ж. Буланже

Нансен Фритьоф (1861–1930) — норвежский путешественник, океанограф, биолог и общественный деятель

Наполеон I Бонапарт (1769–1821) — император французов (1804–1814, 1815)

Нарышкин Лев Кириллович (1904–1963) — внук графа С. Ю. Витте

Нахимов Платон Степанович (1790–1850) — капитан 2-го ранга (1827). В 1834–1848 инспектор Московского университета

Невзорова Софья Петровна — хозяйка квартиры, в которой жили студенты Московского университета (1880–1890-е)

Некрасов Николай Алексеевич (1821–1878) — поэт

Нессельроде Анатолий Дмитриевич (1850–1923), граф — общественный деятель. Камер-юнкер (1877). С 1878 товарищ прокурора Петербургского окружного суда, с 1883 служил в Министерстве финансов, с 1887 в МИД. В 1889 поселился в своем имении в Саратовской губернии, где с 1894 по 1899 избирался вольским уездным предводителем дворянства, гласным Вольского уездного и Саратовского губернского земских собраний. С 1905 член Конституционно-демократической партии. В 1906 был лишен придворного звания камер-юнкера за оппозиционную деятельность. В 1909 эмигрировал в Париж

Нечаев-Мальцев Юрий Степанович (1834–1913) — предприниматель, благотворитель и меценат. Обер-гофмейстер (1907)

Николай I (1796–1855) — император Всероссийский (с 1825)

Николай II (1868–1918) — император Всероссийский (1894–1917). Отрекся от престола в результате Февральской революции 1917. Расстрелян большевиками. Канонизирован Русской православной церковью

Николай Николаевич (младший) (1856–1929), великий князь — ген. — адъютант (1894), ген. от кавалерии (1900). Двоюродный дядя Николая II. Ген. — инспектор кавалерии (1895), председатель Совета государственной обороны (1905–1908), главнокомандующий войсками Гвардии и Петербургского военного округа (1905–1914). Во время Первой мировой войны верховный главнокомандующий (1914–1915), кавказский наместник и главнокомандующий Кавказским фронтом (1915–1917). С 1917 в отставке. Умер в эмиграции

Новоселов Михаил Александрович (1864–1938) — публицист и духовный писатель. По окончании в 1886 историко-филологического факультета Московского университета увлекался учением графа Л. Н. Толстого. В 1888 в селе Дугино (Вышневолоцкий уезд, Тверская губерния) основал толстовскую колонию, просуществовавшую до 1890. В 1902–1917 издавал «Религиозно-философскую библиотеку». В 1907 стал основателем и руководителем «Кружка ищущих христианского просвещения», получившего известность как «новоселовские четверги». Расстрелян большевиками. Канонизирован Русской православной церковью

Носков Михаил Николаевич — подполковник (1899), полковник (1906). Участник Русско-турецкой войны 1877–1878. Пристав 3-го участка Мясницкой части, исправляющий должность полицмейстера 1-го отделения Москвы (1905)

Ньютон Исаак (1642–1727) — английский ученый-энциклопедист

Оболенский Алексей Дмитриевич (1855–1933), князь — публицист. Управляющий Дворянским земельным и Крестьянским поземельным банками (1895), товарищ министра внутренних дел (1897), шталмейстер (1901), сенатор (1901–1917), товарищ министра финансов (1902), член Гос. совета (1905–1917, с 1906 входил в Группу центра), обер-прокурор Святейшего синода (октябрь 1905 — апрель 1906). С 1917 в отставке. Умер в эмиграции

Оболенский Иван Михайлович (1853–1910), князь — шталмейстер (1901), ген. — лейтенант по Адмиралтейству (1903), ген. — адъютант (1904). Херсонский (1897) и харьковский (1902–1903) губернатор, финляндский ген. — губернатор и командующий войсками Финляндского военного округа (1904–1905)

Павел I (1754–1801) — император Всероссийский (с 1796)

Павел Александрович (1860–1919), великий князь — ген. — адъютант (1897), ген. от кавалерии (1913). Младший сын Александра II, дядя Николая II. Командир 1-го Гвардейского корпуса (1916), ген. — инспектор войск гвардии (1916–1917). С 1917 в отставке. Расстрелян большевиками. Канонизирован Русской православной церковью за границей

Пален Константин Иванович (1833–1912), граф — министр юстиции (1867–1878), член Гос. совета (1878–1912), обер-камергер (1904)

Палеолог Жорж Морис (1859–1944) — французский дипломат и литератор; посол в России (1913–1917). В 1917–1920 генеральный секретарь МИД

Перфильев Василий Степанович (1826–1890) — московский губернатор (1878–1887). С 1887 почетный опекун Московского присутствия Ведомства учреждений императрицы Марии, с 1888 одновременно управляющий Московским вдовьим домом. Муж П. Ф. Перфильевой

Перфильева Прасковья Федоровна (урожд. графиня Толстая; 1821–1887) — жена В. С. Перфильева, дочь графа Ф. И. Толстого

Перфильевы

Пестель Павел Иванович (1793–1826) — один из руководителей движения декабристов

Петр I (1672–1725) — царь Всея Руси (с 1682) и император Всероссийский (с 1721)

Петражицкий Лев Иосифович (1867–1931) — русско-польский правовед и социолог. Профессор и заведующий кафедрой энциклопедии права (1898–1918) и декан (1905–1906) юридического факультета Петербургского университета. С 1905 член ЦК Конституционно-демократической партии. Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Сенатор (1917). С 1921 возглавлял кафедру социологии Варшавского университета

Петров Григорий Спиридонович (1866–1925) — священник, проповедник и публицист. В 1893–1903 настоятель церкви и законоучитель Михайловского артиллерийского училища. В 1903 был отставлен по причине «политической неблагонадежности». Продолжал читать лекции в Александровском лицее, Пажеском корпусе и Петербургском политехническом институте. Депутат II Государственной думы (1907, кадетская фракция). В 1908 был лишен сана за оппозиционную политическую деятельность. Умер в эмиграции

Петрово-Соловово Василий Михайлович (1850–1908) — публицист. Почетный мировой судья Тамбовского уезда и гласный Тамбовского уездного и губернского земских собраний (1880), тамбовский уездный предводитель дворянства (1887–1908). Член кружка «Беседа». В 1905 стал одним из основателей и лидеров Союза 17 октября. Депутат III Государственной думы (1907–1908, фракция октябристов)

Петровский Иван Алексеевич (1863–1907) — публицист. Член «Союза освобождения» (1904–1905)

Петрункевич Иван Ильич (1843–1928) — публицист. С конца 1870-х участник земского движения. С 1886 гласный Черниговского губернского земского собрания, с 1886 Тверского губернского и уездного земских собраний. Председатель Совета «Союза освобождения» (1904–1905). Один из основателей Конституционно-демократической партии (1905), член (1905–1917) и председатель (1909–1915) ее ЦК. Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Умер в эмиграции

Писарев Дмитрий Иванович (1840–1868) — литературный критик

Писарев Рафаил Алексеевич (1850–1906) — гласный Епифанского уездного и Тульского губернского земских собраний (1882–1906), епифанский уездный предводитель дворянства (1886–1888). В 1890-е увлекался учением графа Л. Н. Толстого, в 1900 активно участвовал в земском либеральном движении. Член кружка «Беседа»

Плевако Федор Никифорович (1842–1909) — адвокат

Плеве Вячеслав Константинович (1846–1904) — директор Департамента полиции МВД (1881), сенатор (1884–1904), товарищ министра внутренних дел (1884), гос. секретарь (1894–1902), исправляющий должность министра статс-секретаря (1899) и министр статс-секретарь (1900) по делам Великого княжества Финляндского, с оставлением государственным секретарем, министр внутренних дел (1902, с оставлением министром статс-секретарем). Убит 14 июля 1904 эсером Е. С. Сазоновым

Плеханов Георгий Валентинович (1856–1918) — революционный деятель и идеолог; основатель (в 1883) и лидер первой российской марксистской организации — группы «Освобождение труда»

Победоносцев Константин Петрович (1827–1907) — цивилист и литератор. Сенатор (1868–1907), член Гос. совета (1872–1907), обер-прокурор Синода и член Комитета министров (1880–1905)

Поленов — студент естественного отделения физико-математического факультета Московского университета (нач. 1890-х)

Полнер Тихон Иванович (1864–1935) — журналист и историк. С 1904 ближайший сотрудник князя Г. Е. Львова как главноуполномоченного Общеземской организации, в 1914–1917 Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам. Сенатор (1917). Умер в эмиграции

Попов Александр Николаевич (1834–1914) — публицист. Старший председатель Киевской (1886) и Московской (1894–1904) судебных палат, сенатор (1904–1914)

Пороховщиков Александр Александрович (1833–1918) — предприниматель, меценат, публицист и издатель

Посьет Константин Николаевич (1819–1899) — ген. — адъютант (1866), адмирал (1882). Военно-морской теоретик. Министр путей сообщения (1874–1888) и член Гос. совета (1888–1899)

Прокопович Сергей Николаевич (1871–1955) — экономист и публицист. В 1890-е участвовал в социал-демократическом движении. Член Совета «Союза освобождения» (1904–1905). В 1905–1906 входил в ЦК Конституционно-демократической партии. Позднее был «нефракционным социалистом», примыкая к Российской социал-демократической партии (меньшевиков). С 1908 один из руководителей Московского общества сельского хозяйства, участник кооперативного движения. В 1917 министр торговли и промышленности (июль — сентябрь) и продовольствия (сентябрь — октябрь) Временного правительства. Умер в эмиграции

Проценко Василий Николаевич (1844 — не ранее 1917) — врач. Киевский городской голова (1900–1906). В 1907–1912 депутат III Государственной думы (член фракции умеренно-правых, затем — русской национальной фракции). С 1913 по 1917 был причислен к Ведомству учреждений императрицы Марии

Пуанкаре Раймон (Раймон-Николя-Ландри; 1860–1934) — министр финансов (1894–1895, 1906) Франции, сенатор (1903–1913 и с 1920), председатель Совета министров и министр иностранных дел (1912–1913, 1922–1924), президент Французской республики (1913–1920), председатель Совета министров (1926–1929)

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — поэт

Раевские

Распутин Григорий Ефимович (с 1906 — Новых; 1869–1916) — старец. С 1906 был близок к семье Николая II и влиял на нее в духовной сфере. Убит в ночь с 16 на 17 декабря

Рейн Георгий Ермолаевич (1854–1942) — гинеколог, почетный лейб-хирург (1908). Академик (1901) и заслуженный профессор (1905) Военно-медицинской академии. Депутат II (1907, фракция октябристов) и IV (1912–1913, фракция правых) Государственных дум. Председатель Медицинского совета МВД (1908). Член Гос. совета по назначению (1915–1917). В сентябре 1916 — феврале 1917 главноуправляющий государственным здравоохранением, первый министр здравоохранения в российской и мировой истории. Умер в эмиграции

Рейнак (Рейнах) Жозеф (1856–1921) — французский журналист

Рейнаки

Рейнгольд — студент историко-филологического факультета Московского университета (нач. 1890-х)

Реклю Жак Элизе (1830–1905) — французский географ, историк и теоретик анархизма

Ремарк Эрих Мария (1898–1970) — немецкий писатель

Рихтер Николай Федорович (1844–1911) — гласный Московской городской думы (1873–1876, 1881–1888, 1893–1911); гласный Московского губернского земского собрания (1885) и председатель Московской уездной (1896–1907) и губернской (1907–1911) земских управ

Робеспьер Максимилиан (1758–1794) — активный участник Великой французской революции 1789, лидер якобинцев

Родзянко Михаил Владимирович (1859–1924) — екатеринославский губернский предводитель дворянства (1886–1891), камергер (1899), председатель Екатеринославской губернской земской управы (1900–1906). В 1905 один из основателей Союза 17 октября, член его ЦК. Член Гос. совета по выборам (1906–1907, Группа центра) и депутат III Государственной думы (1907–1912, фракция октябристов, с марта 1911 ее председатель), председатель IV Государственной думы (1912–1917). В 1917 председатель Временного комитета IV Государственной думы. Умер в эмиграции

Родичев Федор Измайлович (1854–1933) — гласный Тверского губернского земского собрания (1878), весьегонский уездный предводитель дворянства (1879–1891 и с 1906). С 1895 по 1904 был лишен избирательных прав из-за «политической неблагонадежности». С 1898 занимался адвокатской практикой. Член «Союза освобождения» (1904–1905). В 1905 один из основателей Конституционно-демократической партии, с 1906 член ее ЦК. Депутат I–IV Государственных дум (1906–1917, кадетская фракция). В 1917 министр Временного правительства по делам Финляндии (март — май). Умер в эмиграции

Розенберг Владимир Александрович (1860–1932) — журналист и историк. Сотрудничал в газете «Русские ведомости», в 1880–1890-е вел ее внутренний отдел, в 1896–1902 был уполномоченным ее редакции в Петербурге, в 1912–1917 редактор этой газеты. Умер в эмиграции

Романовы — династия царей Московских (с 1613) и императоров Всероссийских (1721–1917)

Ромм Григорий Давыдович (1855 —?) — врач и общественный деятель. С 1905 член Конституционно-демократической партии

Ростовцев Михаил Иванович (1870–1952) — историк и археолог. Профессор (1903–1918) кафедры классической филологии историко-филологического факультета Петербургского университета. С 1905 член Конституционно-демократической партии. Член-корреспондент по Историко-филологическому отделению (1908) и академик по Отделению исторических наук и филологии (1917) Российской академии наук. Умер в эмиграции

Сабуров Андрей Александрович (1837–1916) — министр народного просвещения (1880), сенатор (1881–1916), член Гос. совета (1899–1916, с 1906 входил в Группу центра), председатель его I Департамента (1906–1916)

Савельев Иван Феоктистович (1874 — не ранее 1933) — наборщик и революционный деятель. Депутат I Государственной думы (1906, фракция социал-демократов). Член правления Профессионального общества рабочих графических искусств Московской промышленной области. После Октябрьской революции 1917 работал во Всероссийском совете народного хозяйства

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (наст. фамилия Салтыков; 1826–1889) — писатель

Самарин Александр Дмитриевич (1868–1932) — богородский уездный (1899) и московский губернский (1908–1915) предводитель дворянства. С 1910 в должности егермейстера. Член Гос. совета по назначению (1912–1917, входил в Правую группу). Исправляющий должность обер-прокурора Синода (июль — сентябрь 1915), председатель Постоянного совета Объединенных дворянских обществ (1916–1917). Сын Д. Ф. Самарина и брат Ф. Д. Самарина. Репрессирован большевиками

Самарин Дмитрий Федорович (1831–1901) — публицист, идеолог славянофильства. Отец А. Д. и Ф. Д. Самариных. Служил по МВД. По выходе в отставку жил в своем имении в Богородском уезде Московской губернии. Гласный Богородского уездного и Московского губернского земских собраний, гласный Московской городской думы (1873–1884)

Самарин Федор Дмитриевич (1858–1916) — публицист. Гласный Московского уездного и Московского губернского земских собраний. Богородский уездный предводитель дворянства (1884–1891). Член Кружка москвичей, верных присяге (1905–1916) и Гос. совета по выборам (1906–1908, входил в Правую группу). Отказался от членства в верхней палате по причине несогласия со столыпинской аграрной реформой. Сын Д. Ф. Самарина и брат А. Д. Самарина

Сапожников Иван — студент естественного отделения физико-математического факультета Московского университета (1890)

Сахаров Иван Николаевич (1860–1918) — помощник присяжного поверенного (1884) и присяжный поверенный (1889–1917) округа Московской судебной палаты. С 1905 член Конституционно-демократической партии. Сотрудничал в газетах «Русские ведомости» и «Русское слово». Член правления (1915) и председатель (1917) Московского юридического собрания

Свечин Алексей Александрович (1865–1929) — адъютант великого князя Николая Николаевича (младшего) (1895–1897). С 1897 в отставке с чином полковника гвардии. С 1901 гласный Городнянского уездного и Черниговского губернского земских собраний, председатель Черниговской губернской земской управы (1902–1906, 1917–1918). Член кружка «Беседа». С 1905 член ЦК Конституционно-демократической партии. Депутат I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Умер в эмиграции

Святополк-Мирский Петр Дмитриевич (1857–1914), князь (с 1861) — ген. — адъютант (1904), ген. от кавалерии (1913); товарищ министра внутренних дел и командующий Отдельным корпусом жандармов (1900), виленский, ковенский и гродненский ген. — губернатор (1902), министр внутренних дел (1904–1905)

Селиванов Андрей Николаевич (1847–1917) — ген. от инфантерии (1907). Член Гос. совета по назначению (1910–1917, входил в Правую группу). Во время Первой мировой войны в сентябре 1914 был назначен командующим Блокадной армией, преобразованной вскоре в 11-ю армию, на которую возложили осаду австро-венгерской крепости Перемышль (капитулировала в марте 1915). В апреле 1915 по болезни покинул пост командующего армией, оставшись членом Гос. совета. После Февральской революции 1917 в отставке

Семенов Юлий Федорович (1873–1947) — физик и журналист. Преподавал в Московском коммерческом училище и в Народном университете имени А. Л. Шанявского. Участник Первой мировой войны. В 1917–1918 председатель Тифлисского областного комитета Конституционно-демократической партии. Редактор эмигрантской газеты «Возрождение» (1927–1940). Умер в эмиграции

Сергей Александрович (1857–1905), великий князь — ген. — адъютант (1891), ген. — лейтенант (1896). Пятый сын Александра II, дядя Николая II. Московский ген. — губернатор (1891–1905) и командующий войсками Московского военного округа (1896–1905), член Гос. совета (1894–1905)

Синявский Александр Львович (1865 —?) — студент 3-го курса юридического факультета Московского университета

Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853–1902) — егермейстер (1894); товарищ министра государственных имуществ (1893) и внутренних дел (1894), главноуправляющий Канцелярией по принятию прошений, приносимых на высочайшее имя (1895), министр внутренних дел (1899–1902)

Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) — философ и поэт

Соловьев Георгий — священник церкви Московской глазной больницы (1880–1890-е)

Сольский Дмитрий Мартынович (1833–1910), граф (с 1902) — гос. секретарь (1867) и гос. контролер (1878). Член (1889–1910, с 1906 входил в Группу центра) и председатель департаментов законов (1889–1893) и государственной экономии (1893–1905) Гос. совета. Председатель Гос. совета (1905–1906), Совета министров в отсутствие императора (февраль — октябрь 1905) и Комитета финансов (1906–1910)

Сопоцько Михаил Аркадьевич (1869–1938) — врач, публицист и издатель. В нач. XX в. был участником черносотенного движения. Умер в эмиграции

Стааль Алексей Федорович (1872–1949) — юрист. Дослужился до должности прокурора Московского окружного суда. Позднее присяжный поверенный, примыкал к Партии социалистов-революционеров. В 1905 один из основателей Всероссийского крестьянского союза и член его Центрального бюро. Умер в эмиграции

Сталин Иосиф Виссарионович (наст. фамилия Джугашвили; 1878–1953) — генеральный секретарь ЦК РКП(б) (ВКП(б), КПСС) с 1922 до смерти

Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826–1911) — историк, журналист и издатель. Адъюнкт-профессор (1853) и экстраординарный профессор (1859) кафедры всеобщей истории Петербургского университета. В 1861 вышел в отставку. В 1866–1908 издавал и редактировал журнал «Вестник Европы». Гласный Петербургской городской думы (1881–1909), товарищ петербургского городского головы (1883). На рубеже 1905–1906 стал одним из основателей и лидеров Партии мирного обновления

Стахович Алексей Александрович (1856–1919) — театральный деятель, ген. — майор (1905). Брат М. А. Стаховича. В 1891–1905 адъютант великого князя Сергея Александровича. В 1907 вышел в отставку. Пайщик (1902), член Дирекции (1907) и актер труппы (1911) Московского художественного театра. Покончил с собой

Стахович Михаил Александрович (1861–1923) — гласный Елецкого уездного и Орловского губернского земских собраний (1883–1892), елецкий уездный (1892) и орловский губернский (1895–1907) предводитель дворянства, камергер (1899). Член кружка «Беседа». В 1905 один из основателей Союза 17 октября, член его ЦК, однако в 1906 перешел в Партию мирного обновления. Депутат I Государственной думы (1906, правое крыло). Депутат II Государственной думы (1907, фракция мирнообновленцев). Член Гос. совета по выборам (1907–1917, входил в Левую группу, с 1912 внепартийный) и ЦК Партии прогрессистов (1912–1914). Финляндский ген. — губернатор (март — август 1917), затем посол в Испании. Брат А. А. Стаховича. Умер в эмиграции

Стед Уильям Томас (Стэд; 1849–1912) — английский журналист, издатель и общественный деятель

Стишинский Александр Семенович (1851–1921) — управляющий Земским отделом МВД (1893), товарищ гос. секретаря (1896) и министра внутренних дел (1899), член Гос. совета (1904–1917, с 1906 входил в Правую группу), главноуправляющий землеустройством и земледелием (апрель — июль 1906), сенатор (1916–1917). Умер в эмиграции

Столетов Александр Григорьевич (1839–1896) — физик. Экстраординарный (1872), ординарный (1873) и заслуженный (1891) профессор физико-математического факультета Московского университета

Столыпин Петр Аркадьевич (1862–1911) — гофмейстер (1906), министр внутренних дел и председатель Совета министров (1906–1911), член Гос. совета по назначению (1907–1911)

Струве Петр Бернгардович (1870–1944) — экономист, публицист и издатель. В 1890-е легальный марксист; в нач. XX в., находясь в эмиграции, стал идеологом либерального движения. В 1902–1905 издавал и редактировал журнал «Освобождение». Член «Союза освобождения» (1904–1905). В 1905 вернулся в Россию. В 1905–1915 член ЦК Конституционно-демократической партии, лидер ее правого крыла. Депутат II Государственной думы (1907, кадетская фракция). С 1907 редактор-издатель журнала «Русская мысль». В 1915–1917 председатель Междуведомственного комитета по ограничению торговли и снабжения неприятеля при Министерстве торговли и промышленности. Директор Экономического департамента МИД (апрель — май 1917). Академик Российской академии наук (1917–1928). Умер в эмиграции

Суворин Алексей Алексеевич (1862–1937) — писатель, журналист и издатель. Сын А. С. Суворина. В 1903–1905 издавал газету «Русь». В эмиграции покончил с собой

Суворин Алексей Сергеевич (1834–1912) — писатель, журналист, издатель книг и газеты «Новое время» (1876–1912). Отец А. А. Суворина

Сумароков — земский начальник Звенигородского уезда Московской губернии (1900-е)

Сумбатов Александр Иванович (1857–1927), князь — драматург и театральный деятель. Актер (1882–1927), управляющий труппой (1909), председатель совета (1918) и дирекции (1919), директор (1923) и почетный директор (1926) Малого театра в Москве. В 1899–1908 председатель Московского литературно-художественного кружка

Таганцев Николай Степанович (1843–1923) — криминалист. Ординарный (1870–1882) профессор юридического факультета Петербургского университета, сенатор (1887–1917), член Гос. совета (1905–1917, с 1906 входил в Группу центра). С 1917 в отставке

Талейран-Перигор Шарль Морис де (1754–1838), князь Беневентский — французский гос. деятель и дипломат

Танеев Владимир Иванович (1840–1921) — присяжный поверенный округа Петербургской (1866) и Московской (1872–1897) судебных палат; специализировался на политических процессах. В 1877–1880 председатель Московского совета присяжных поверенных

Тесленко Николай Васильевич (1870–1942) — помощник присяжного поверенного (1894) и присяжный поверенный (1899–1917) округа Московской судебной палаты; специализировался на политических процессах. Член «Союза освобождения» (1904–1905). В 1905 один из основателей Конституционно-демократической партии, член ее ЦК. Депутат II и III Государственных дум (кадетская фракция). Умер в эмиграции

Тимирязев Климент Аркадьевич (1843–1920) — ординарный (1884–1911, 1917–1920) и заслуженный (1902) профессор кафедры ботаники естественного отделения физико-математического факультета Московского университета. Член-корреспондент Петербургской академии наук (1890). После Октябрьской революции 1917 активно сотрудничал с большевистским правительством

Тихомиров Лев Александрович (1852–1923) — публицист, политический и религиозный мыслитель. В молодости активно участвовал в народническом движении, однако в 1888 отрекся от революционных убеждений и заявил себя сторонником монархии. Сотрудничал в газетах «Московские ведомости» и «Русское обозрение». Член Совета Главного управления по делам печати МВД (1907–1909). С 1909 по 1913 редактор «Московских ведомостей»

Токвиль Алексис де (Алексис-Шарль-Анри Клерель; 1805–1859), граф — французский историк, публицист и гос. деятель

Толстая Сарра Федоровна (1820–1838), графиня — дочь графа Ф. И. Толстого, сестра П. Ф. Перфильевой

Толстой Лев Николаевич (1828–1910), граф — писатель

Толстой Сергей Львович (1863–1947), граф — писатель. Сын Л. Н. Толстого. Член кружка «Беседа»

Толстой Федор Иванович (1782–1846), граф — путешественник. Отец П. Ф. Перфильевой и графини С. Ф. Толстой

Трепов Дмитрий Федорович (1855–1906) — ген. — майор (1900), ген. — майор Свиты (1905). Московский обер-полицмейстер (1896–1905), петербургский временный военный ген. — губернатор (январь — октябрь 1905), товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией и командир Отдельного корпуса жандармов (май — октябрь 1905), с октября 1905 дворцовый комендант

Трубецкие, князья

Трубецкой Григорий Николаевич (1874–1930), князь — дипломат; камергер (1912). В 1906–1912 один из лидеров партий демократических реформ, мирного обновления и прогрессистов. Вице-директор 1-го (Азиатского) Департамента (1912), советник 2-го (Ближневосточного) Политического отдела (1914), посланник в Сербии (1914–1917). В 1917 начальник Дипломатической канцелярии при Ставке верховного главнокомандующего. Умер в эмиграции

Трубецкой Евгений Николаевич (1863–1920), князь — правовед, философ и публицист. Профессор Московского университета (1906–1918). Член кружка «Беседа». Член ЦК Конституционно-демократической партии (1905–1906), в 1906 один из основателей и лидеров Партии мирного обновления. Член Гос. совета по выборам (1907–1908, 1915–1917, входил в Левую группу) и ЦК Партии прогрессистов (1912–1914)

Трубецкой Петр Николаевич (1858–1911), князь — московский губернский предводитель дворянства (1893–1906), егермейстер (1903), член Гос. совета по выборам (1906–1911, лидер Группы центра)

Трубецкой Сергей Николаевич (1862–1905), князь — философ и публицист. Профессор (1900) историко-филологического факультета и ректор (сентябрь — октябрь 1905) Московского университета. Член кружка «Беседа». Возглавлял депутацию земских и городских деятелей, представлявшуюся Николаю II 6 июня

Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883) — писатель

Тьер Адольф (1797–1877) — французский историк и гос. деятель. В феврале 1871 стал депутатом Национального собрания и назначен главой исполнительной власти. Руководил подавлением Парижской коммуны 1870–1871. Президент Французской республики (1871–1873)

Тютчева Анна Федоровна (1829–1889) — фрейлина (1853–1866) и мемуаристка. С 1866 жена И. С. Аксакова

Успенский Глеб Иванович (1843–1902) — писатель

Фальборк Генрих Адольфович (1864–1942) — статистик и публицист; с 1886 член Петербургского комитета грамотности при Вольном экономическом обществе, затем товарищ председателя этого комитета и председатель его издательской комиссии. В нач. XX в. член кружка «Беседа». Один из учредителей Лиги образования и Педагогической академии в Петербурге. Умер в эмиграции

Фальер Клеман Арман (1841–1931) — председатель Совета министров (1883) и Сената (1899) Франции, президент Французской республики (1906–1913)

Фор Феликс (1841–1899) — президент Французской республики (1895–1899)

Франс Анатоль (1844–1924) — французский писатель

Фриш Эдуард Васильевич (1833–1907) — цивилист. Сенатор (1874–1907), товарищ министра юстиции (1876), член Гос. совета (1883–1907) и главноуправляющий Кодификационным отделом при Гос. совете (1883–1893), председатель департаментов гражданских и духовных дел (1897) и законов (1900), вице-председатель (апрель — май 1906) и председатель (май 1906) Гос. совета

Хомяков Николай Алексеевич (1850–1925) — публицист. Сычевский уездный (1880–1886, 1901–1917) и смоленский губернский (1886–1895) предводитель дворянства. В 1896–1901 директор Департамента земледелия Министерства земледелия и государственных имуществ. Член кружка «Беседа». В 1905 один из основателей и лидеров Союза 17 октября, с 1906 член его ЦК. Член Гос. совета по выборам (1906–1907, входил в Группу центра). Депутат II–IV Государственных дум (фракция октябристов). Умер в эмиграции

Хрусталев-Носарь Георгий Степанович (наст. фамилия Носарь; 1877–1919) — адвокат и революционный деятель. Председатель Петербургского совета рабочих депутатов (октябрь — ноябрь 1905). Расстрелян большевиками

Цезарь Гай Юлий (100–44 до н. э.) — древнеримский гос. и военный деятель

Цингер Василий Яковлевич (1836–1907) — математик. Ординарный (1872) и заслуженный (1888) профессор кафедры чистой математики физико-математического факультета Московского университета

Цыган — помощник присяжного поверенного (1890-е)

Чаадаев Петр Яковлевич (1794–1856) — философ и публицист

Чарнолуский Владимир Иванович (1865–1941) — публицист и деятель народного образования. В 1891–1897 служил в Петербургском комитете грамотности при Вольном экономическом обществе. Один из организаторов издательства «Знание». Член «Союза освобождения» (1904–1905). В 1905–1905 член Всероссийского учительского союза и его Центрального бюро. С 1921 работал в Народном комиссариате просвещения РСФСР

Чебышев Николай Николаевич (1865–1937) — товарищ прокурора Владимирского (1899), Смоленского (1902) и Московского (1904) окружных судов, прокурор Смоленского окружного суда (1906), товарищ прокурора Московской судебной палаты (1909), прокурор Киевской (1914) и Московской (1916) судебных палат, сенатор (1917). Умер в эмиграции

Чернов Виктор Михайлович (1873–1952) — революционер, публицист и мемуарист. С 1892 учился на юридическом факультете Московского университета. В 1902 вступил в Партию социалистов-революционеров, тогда же стал членом ее ЦК и редактором ее органа — газеты «Революционная Россия». В апреле — августе товарищ председателя Петроградского совета рабочих и крестьянских депутатов, в мае — августе министр земледелия Временного правительства. В январе 1918 председательствовал на Учредительном собрании. Умер в эмиграции

Чернышевский Николай Гаврилович (1828–1889) — писатель, публицист и революционный деятель

Чичагов Дмитрий Николаевич (1835–1894) — архитектор. Член и председатель (1894) Московского архитектурного общества

Чичаговы

Чичерин Борис Николаевич (1828–1904) — историк, правовед, философ и публицист

Шаховской Дмитрий Иванович (1861–1939), князь — публицист и историк. Член кружка «Беседа», Союза земцев-конституционалистов (1903–1905) и Совета «Союза освобождения» (1904–1905). В 1905 один из основателей Конституционно-демократической партии, член, секретарь и товарищ председателя ее ЦК. Депутат и секретарь I Государственной думы (1906, кадетская фракция). Позднее принимал участие в кооперативном движении. В 1917 министр гос. призрения Временного правительства (май — июль). Расстрелян большевиками

Шекспир Уильям (1564–1616) — английский драматург и поэт

Шереметев Павел Сергеевич (1871–1943), граф — историк, публицист и художник. Звенигородский уездный предводитель дворянства (1899–1911), камергер (1910). В нач. XX в. член кружка «Беседа», с 1905 Исполнительного совета Союза русских людей. Уполномоченный Московского дворянства на съездах Объединенного дворянства. В 1915–1917 член Гос. совета по выборам (беспартийный). После 1917 жил в усадьбе Остафьево, исполняя обязанности ее хранителя. Репрессирован большевиками

Шиллер Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт

Шингарев Андрей Иванович (1869–1918) — врач и публицист. С 1905 член Конституционно-демократической партии, входил в ее ЦК (1908–1918). Депутат II–IV Государственных дум (1907–1917, кадетская фракция). Активный участник Февральской революции 1917, возглавлял Продовольственную комиссию Временного комитета Государственной думы и Исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Министр земледелия (март — май) и финансов (май — июль) Временного правительства. Убит большевиками

Шипов Дмитрий Николаевич (1851–1920) — гласный Волоколамского уездного (1877–1891, 1897–1905) и Московского губернского (1897–1905) земских собраний, председатель Волоколамской уездной (1891–1893) и Московской губернской (1893–1904) земских управ. Камергер (1896). В 1896–1904 председатель съездов представителей губернских земских собраний, глава Общеземского организационного бюро. Член кружка «Беседа» и Союза земцев-конституционалистов. В 1905 один из основателей и лидеров Союза 17 октября, в 1906 Партии мирного обновления. Член по выборам Гос. совета (1906–1909, входил в Группу центра, с 1907 в Левую группу) и ЦК Партии прогрессистов (1912). Репрессирован большевиками

Шкловский Исаак Владимирович (Вульфович; псевдоним Дионео; 1864–1935) — публицист, беллетрист и этнограф

Шлиппе Владимир Карлович (1834–1923) — симбирский вице-губернатор (1889), екатеринославский (1890) и тульский (1893–1905) губернатор. Член Гос. совета (1905–1917, с 1906 входил в Правую группу). С 1917 в отставке. Умер в эмиграции

Шмаков Алексей Семенович (1852–1916) — адвокат, оратор и публицист. Присяжный поверенный округа Московской судебной палаты. Гласный Московской городской думы (1905–1916), один из лидеров Группы умеренно правых и беспартийных

Шумахер Петр Васильевич (1817–1891) — поэт и писатель

Щедрин Н. — см.: Салтыков-Щедрин М. Е.

Щепкин Дмитрий Митрофанович (1879–1937) — правовед. Служил в Канцелярии I–IV Государственных дум. Во время Первой мировой войны член Главного комитета Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам, ближайший сотрудник его главноуполномоченного князя Г. Е. Львова, товарищ председателя Земгора (1915–1917). Товарищ министра внутренних дел (март — август 1917). Гласный Московской городской думы (1917–1918). Сын М. П. Щепкина. Неоднократно репрессировался и расстрелян большевиками

Щепкин Митрофан Павлович (1832–1908) — экономист, статистик, публицист и переводчик. Профессор кафедры политической экономии Петровской земледельческой и лесной академии (1866–1871). Гласный (1873–1880, 1889–1892) и секретарь (1872–1876) Московской городской думы. С 1892 гласный Московского губернского земского собрания. Отец Д. М. Щепкина

Щепкин Николай Николаевич (1854–1919) — публицист и предприниматель. Гласный Московской городской думы (1889–1908, 1913–1918). Товарищ московского городского головы (1893–1897). С марта 1905 член Бюро по созыву в Москве городского съезда, 6–8 июля 1905 товарищ его председателя. В кон. 1905 один из основателей Конституционно-демократической партии, член ее ЦК. Депутат III и IV Государственных дум (кадетская фракция). Во время Первой мировой войны товарищ главноуправляющего Всероссийского союза городов помощи больным и раненым воинам. В 1918–1919 один из руководителей антибольшевистского подполья. Расстрелян большевиками

Щербак Антон Петрович (1863–1930) — в 1905–1906 один из лидеров Всероссийского крестьянского союза. В октябре — ноябре 1905 руководил местным комитетом союза в Сумском уезде Харьковской губернии. В 1906 эмигрировал в США, где в Калифорнии имел свою ферму. После Февральской революции 1917 вернулся в Россию. Умер в Доме ветеранов революции в Москве

Эйхельман Оттон Оттонович (1854–1943) — правовед. Ординарный профессор (1883–1921) и декан (1905–1909) юридического факультета Киевского университета, его проректор (1918). Служил в Министерстве торговли и промышленности, затем в МИД Украинской народной республики. Умер в эмиграции

Энглэз — французский друг В. А. Маклакова

Якимова С. В. — племянница Г. В. Грудева

Bourneville — см.: Бурневиль Д.-М.

Caillaux (Кайо Жозеф-Мари-Огюст) (1863–1944) — член палаты депутатов Франции (1898–1919), лидер Республиканской партии радикалов и радикал — социалистов. Министр финансов (1899–1902, 1906–1909, 1911, 1913–1914, 1925, 1926, 1935), председатель Совета министров и министр внутренних дел (1911–1912). Сенатор (1925–1940)

Fustel de Coulanges (Фюстель де Куланж Нюма Дени) (1830–1889) — французский историк

Guizot (Гизо Франсуа-Пьер-Гильом) (1787–1874) — французский историк

Headlam (Хедлам Джеймс Уиклиф; с 1918 Хедлам-Морли) (1863–1929) — английский историк

Jullian (Жюлиан Луи Камиль) (1859–1933) — французский историк, археолог и филолог

Menard Dorian (Менар-Дориан Поль) (1846–1907) — французский предприниматель, в 1877–1889 и 1890–1893 член палаты депутатов

Naquet — см.: Накэ А. Ж.

Sarrien (Саррьен Жан-Мари-Фердинанд) (1840–1915) — лидер французской Радикальной партии. Председатель Совета министров (март — октябрь 1906)