– Вот и еще год прошел. Мы расстаемся… Ненадолго. Ведь время скоротечно, думаю, многие из вас это уже поняли. Через три месяца вы вернетесь в школу. Но вы… вы вернетесь немного другими людьми…

Нина Викторовна – наша классная руководительница, русский-литература-драмкружок. Наверное, поэтому она любит искренние напутственные речи и долгие проводы, в конце каждой четверти прощается с нами так, словно мы улетаем на Луну. Хорошо хоть за руку по очереди не держит и питание в тюбиках не выдает. А конец учебного года – особенный повод, к нему припасены самые душевные и проникновенные слова о рубежах, порогах и далях.

– …Запомните это лето. Запомните июнь с его зеленью, синие дали и жару июля и золото августа, его последние и прозрачные дни перед порогом…

Нина Викторовна рассказывала, как  у нее всегда щемило сердце в конце августа, когда каникулы заканчивались, и вот-вот должен был начаться учебный год. А я думал, что хорошо бы поскорее свалить. Последний день последним днем, но мама просила купить кофе, а Нина Викторовна, похоже, хорошо подготовилась.

– … И на рубеже нового учебного вспомните себя три месяца назад, вспомните сегодняшний день – и вы увидите…

Тут я немного запутался, кто в каком послезавтре должен куда посмотреть, и заскучал, а Нина Викторовна сделала паузу, набирая форсажа перед заходом на новый лирический вираж, но тут, к счастью, поперек кабинета прогудела крупная зеленая муха. Вдохновение Нины Викторовны погасло.

– А теперь… – вздохнула Нина Викторовна. – А теперь каникулы…

Все заорали. Все вскочили. Кинулись к дверям, опрокидывая стулья. А я, поскольку сидел ближе всех к двери, оказался в гардеробе первым.

На первом этаже в фойе школы плавали разноцветные воздушные шарики, видимо, родительский комитет организовал из оставшихся средств. Малышня шарики ловила, старшеклассники не обращали внимания.

Наш восьмой класс «А» отпустили чуть раньше, мы успели одеться и выкатились на школьное крыльцо. Городские разбирались по домам, монтажники и село дожидались автобусов. Солнце жарило, я свернул куртку и засунул в рюкзак. До звонка оставалось десять минут, я прикидывал – успею ли сбегать до магазина? Я почти решился, но тут из школы появилась Шнырова с красным шариком и неприятным выражением лица.

Шнырова не поздоровалась, спустилась с лестницы, уселась на вкопанную покрышку и вытянула ноги.

Через минуту показалась и Дрондина. Тоже с шариком, но в настроении хорошем.

– Привет, Васькин! – улыбнулась Дрондина. – Ты учебники сдал?

– Нам в сентябре разрешили…

– Отлично! Я у тебя возьму на лето?

Хоть три раза.

– Хочу посмотреть заранее, у меня с математикой плохо, сам знаешь, если пораньше проработать, то потом легче…

Затрындел звонок, на ступени высыпались школьники с шариками. Звонок не обрывался, последний звонок традиционно длинный, пока уши не заложит, минут пять.

К крыльцу пришвартовался желтый школьный автобус, стали грузиться. На желтом автобусе ездит село, монтажники на синем. Монтажники – потому, что они живут в поселке Монтажном, это от Никольского к северу. Село – потому что к югу, в селах и деревнях, разбросанных вдоль Сунжи. Я, Шнырова и Дрондина –село.

Я расположился как обычно, на десятом месте, Шнырова села рядом с водителем, спугнув с места третьеклассника из Каменки, а Дрондина пробралась в корму.

– Отъезжаем, – объявил водитель, когда автобус заполнился. – Двери закрываются.

В последний момент в автобус заскочил Колесов, огляделся, свалился рядом со мной. Сам Колесов вообще-то в Никольском живет, странно, куда он потащился…

– К деду надо заехать, – пояснил Колесов. – В Коммунар. Передать ему пирожки, мотоцикл и вставную челюсть…

– А как же тогда твоя мама? – поинтересовалась Шнырова. – Чем она орехи грызть будет?

Колесов привстал, было, но я его поймал.

– Это же Шнырова, – сказал я. – Она всегда такая.

Колесов поморщился, но со Шныровой связываться не стал. Все знали, как на Новый Год она подралась со старшеклассником из-за подарков под елкой.

Автобус тронулся. Я оглянулся на школу.

У нас хорошая школа, лучшая в Никольском. Маленькая, учеников немного, городских меньше половины, остальные с окрестностей.

Как я, Шнырова и Дрондина.

– Колесов, тебя в деревню списали? – спросила Шнырова. – Свинопасом будешь?

Колесов не стал связываться второй раз. Автобус вырулил со двора, мимо «Сельхозхимии», выехал за город.

Сегодня День защиты детей, день раздачи дневников и день Дрондиной.

С Днем Защиты все понятно, с дневниками тоже, про день Дрондиной поясню. Неделя у нас строго поделена, день я дружу с Дрондиной, день со Шныровой, так до воскресенья и чередуюсь, в воскресенье мне выходной.

Шнырова и Дрондина чрезвычайно непохожи друг на друга, особенно издалека. Да и вблизи. Причем, видна немалая работа, проделанная каждой для закрепления отличий. У Шныровой низкая челка, у Дрондиной крысиные косички. У Шныровой еще в апреле щедро выскочили веснушки, Дрондина в марте проколола уши и теперь носит серьги-сердечки с розовыми камнями. Да и вообще любит розовое, куртка у нее розовая. А глаза серые. У Шныровой глаза зеленые. Чтобы было еще зеленее, она носит зеленые очки, чтобы было окончательно зелено – зеленую куртку. Издали я их так и отличаю, зеленая куртка – Шнырова, розовая – Дрондина. А еще Дрондина толще и щекастее, а у Шныровой длинные ноги, отчего она заметно выше.

Дрондина любит ездить на последних сидениях, Шнырова всегда впереди, и если через дорогу скачет заяц, то Шнырова орет «Заяц!!!». Один раз рулил водитель на подмене, Шнырова заорала «Заяц!!!», непривычный шофер дернулся со страху, чуть в канаву не срулили.

В тот день так и ехали, Дрондина в розовом неловко ловила проснувшихся слепней, ползающих под потолком. Шнырова в зеленом настырно пинала инструментальный ящик под передними сидениями.

Дорога задралась в гору, двигатель завизжал.

– Подшипник, – пояснил Колесов. – Помпа накроется скоро…

Колесов стал рассказывать про их новую машину, «киа», ровная тачка, но помпа слегонца сопливит, я не очень слушал, смотрел в окно. Закрывал глаза возле трехрогой березы, и открывал возле Семеновской крупорушки, зажмуривался мимо Родников, открывал у Мостков, я эту дорогу слишком хорошо знаю, не ошибаюсь никогда, если только не усну. Иногда я после школы засыпаю, особенно зимой, у десятого места печка.

– … Они думали мы лопушки, а отец толщиномером прошелся – а там ноль-пять, они ее не то что красили, они ее отшпатлевали…

Кажется, я уснул. Хорошо бы я уснул. Колесов смеялся и показывал телефон с теплообменниками и коробками передач.

– Заяц!!!

Заорала Шнырова, вскочила и выставилась в окно, к зайцам она да, неравнодушна. Автобус тряхнуло, воздушные шарики под потолком разом разбежались по сторонам. Шнырова стукнулась плечом, зашипела, вернулась на место. На задних сиденьях злорадно улыбнулась Дрондина, я не видел, но мог поспорить, что это так.

– Зайцев много в этом году, – зевнул Колесов. – Это к грибам.

Колесов шуганул красный шарик, и, немного подумав, добавил:

– И ягодам.

Колесов знает приметы: лягушки квакают к дождю, зайцы скачут к грибам, думаю, он сам их сочиняет.

– И осень будет…

– По зайцу промазали! – возмущенно сказала Шнырова. – Надо лучше ездить, водитель!

В отместку водитель закурил.

Шнырову зовут Александра, Дрондину Наталья.

Шнырова стала ругаться, что в школьных автобусах курить нельзя, водитель включил музыку, прибавил громкости, а потом и скорости. Звучали мои нелюбимые песни, впрочем, мучился я недолго – справа заблестела Сунжа и скоро из-за поворота показалась угрюмая табличка «2.5 км. →» Я ее подновлял в мае, но краска оказалась дрянной, потекла и смешалась, отчего указатель приобрел кладбищенский вид. Впечатление усиливала проволочная петля, похожая на висельную – произведение Шныровой. Я эту петлю уже сорок раз снимал, всю весну, но Шнырова ее приделывала обратно. Она не любит Туманный Лог.

Автобус остановился. Шнырова выскочила первой, не прощаясь, не оборачиваясь, с независимым видом пошла в гору.

Дрондина прощалась с девочками, они смеялись и обещали созваниваться каждый день. Ага.

– Давай, Графит, пока, – Колесов хлопнул меня по плечу. – Заезжай летом, в кино сходим, в июне откроют.

– Если мопед починю, – ответил я. – Пока, Колесов.

Я подхватил рюкзак, поймал причитающийся мне шарик и направился к выходу.

На воздухе было прохладно и пахло прелой травой из канавы, Шнырова независимым зеленым пятном удалялась в перелесок, костляво отмахивая в сторону левой рукой. Шарика с ней не было, шарик она привязала к указателю. Указатель стал еще страшней.

Дрондина отличница, любит литературу, историю и биологию.

Шнырова троечница, не любит ничего. Разве что музыку и ИЗО, потому что на них ничего делать не надо.

Из дверей выбралась Дрондина, отдалилась от автобуса и выпустила из спичечного коробка слепней, закинула на плечи рюкзак, стрельнула пальцем вслед Шныровой.

– Опять она, – вздохнула Дрондина. – Опять с зайцами. Разве так можно?

– Да, – сказал я. – Зайцы-попрыгайцы, трудно не задавить.

– У нее и бабка такая, – Дрондина повертела у виска пальцем. – Сама дура и в дурдоме еще работает. Дрондины все полубелые. И папашка ее чиканько, а мать по утрам в окно смотрит.

– Бывает, – сказал я. – Многие смотрят. Пойдем?

– Пусть эта уйдет сначала, – Дрондина плюнула вдогонку.

Шнырова скрылась,  и мы пошагали через перелесок к реке.

Шнырова и Дрондина не выносят друг друга. Эта семейная вражда, вернее сказать, фамильная, и корни ее уходят в века. Во времена Крымской войны, пользуясь отсутствием Шныровских мужиков, Дрондинские отжали у соседей Ведмедёвские пожни. Вскоре вернувшиеся Шныровские отбили пожни обратно и обломали супостатам бока, а одному спину пополам перебили.

Сразу по окончании Крымской войны отменили крепостное право. Дрондиным вольность оформили сразу, а бумаги на Шныровых затерялись в губернских канцеляриях. Дрондины вовсю числились свободными землепашцами, а Шныровы зябли крепостными, и от этого обстоятельства Дрондины сильно возгордились и стали именовать Шныровых сиволапыми, подколодными, а иногда и обиднее – панским хлевом, кроме того, требовали при встрече шапку ломить. Шныровы от такого впадали в ярость и бились со Дрондиными чуть ли не насмерть.

Закончилось все печально для обоих семейств: их прежний барин, и, кстати, мой прапрадед, проезжал через свои земли возле Туманного Лога  на Парижскую выставку и был привлечен в качестве третейского судьи. Прадед не стал вникать в причины этих катаклизмов и приказал высечь обе стороны на конюшне. После чего вражда несколько приутихла и заново разгорелась уже в новом веке – вернувшись с русско-японской войны, прапрадед Шныровой украл у прапрадеда Дрондиной топор златоустской стали. На что прапрадед Дрондиной отсек вору заступом палец на ноге.

Революция и коллективизация привели к дальнейшей эскалации конфликта. Шныровы приняли советскую власть, Никифор Шныров стал комиссаром и раскулачил зажиточных косопузых Дрондиных. В ответ на это Степан Дрондин стал атаманом и ушел в леса, и однажды, когда Никифор с маузером следовал на заседание губисполкома, Степан из обреза прострелил ему голень.

Некоторое примирение принесла Великая Отечественная война, на которой и Шныровы и Дрондины проявили себя самым героическим образом и вернулись с орденами и медалями. Но после победы, в мирное время, противостояние возобновилось.

Пятьдесят лет назад, Аграфена Дрондина, девица восемнадцати годов выходила замуж за Якова Шахова, заведующего райкооперацией, достойного человека с автомобилем и кирпичным домом в городе. Из-под венца ее увел Олег Шныров, они сбежали в Норильск и жили там долго и счастливо. Чтобы унять гнев Дрондиных, пришлось вызывать милицию и пожарных.

Сорок лет назад Катерина Шнырова в болотах за Сунжей обнаружила заповедную полянку с необычайно крупной, сладкой и ароматной клюквой. Клюква была так хороша, что каждую осень только с этой делянки Катерина имела доход в пятьсот рублей, и за три года Шныровы накопили на мотоцикл «Днепр». Все шло хорошо, пока поляну не обнаружила Юлия Дрондина. В одну из августовских ночей она с мужем прокрались на болото и обнесли всю клюкву, на вырученные деньги Дрондины затеяли новую баню. Когда баня поднялась под стропила, Катерина Шнырова закопала под углами тухлые яйца в глиняной шубке, и следующие десять лет Дрондины мылись в бане с неотвратимой вонью.

Тридцать лет назад… Впрочем, вспоминать противостояние Шныровых и Дрондиных можно бесконечно, я вспомнил лишь те эпизоды, которые особенно любила пересказывать моя тетя, приезжавшая каждый Новый Год.

Надо признать, что новое столетие не добавило дружелюбия ни Шныровым, ни Дрондиным, однако, двадцать первый век внес механические коррективы – после закрытия колхоза мужская часть фамилий отправилась на вахту, так что факел вражды перешел в женские руки. Тетя Валя не любила тетю Свету.

Шныровские жили на западной стороне, дрондинские на восточной, в разных концах улицы Волкова. У Шныровых имелась коза Медея, у Дрондиных собака Бредик, они тоже друг друга ненавидели. Бредик обожал куснуть козу за ноги, Медея бодала спящего Бредика в круглый лохматый бок.

– В прошлом голу на День защиты детей шоколадки дали, – вспомнила Дрондина. – А в этом шарики…

Дрондина разочарованно щелкнула шарик ногтем.

– Шарики еще лучше, – возразил я. – Один пацан этих шариков собрал тысячу штук, привязал к креслу и улетел.

– Куда?

– Не знаю. Не поймали его. Помнишь, как с парапланеристом? Улетел – и с концами.

– Да, повезло…

– Что?

– Повезло, говорю, – сказала Дрондина. – Слушай, может, Шнырихе дельтаплан подарить? Пусть улетит с концами. Все лето ведь с ней сидеть…

Дрондина вдруг рассмеялась

– Что?

– Сама-то Шныриха еще долго сидеть не сможет. Недели две. Так что завтра она с тобой будет стоять. Могу поспорить…

Сейчас в Туманном осталось всего три семьи: мы, Шныровы и Дрондины. Саша и Наташа не общаются, кроме меня им дружить не с кем, вот и пришлось установить очередность, я говорил. Завтра день Шныровой.

– Нет, ты посмотри! – Дрондина остановилась и указала пальцем. – Она опять за свое!

Шнырова добралась до реки первой, перебежала по рельсам моста на другой берег Сунжи и теперь с вызовом швыряла в воду камни.

– Каменщица какая…. – поморщилась Дрондина. – И руку не вывихнет ведь…

К мосту ведет узкая дорога через перелесок. По ней ходим лишь мы, даже «скорая» не съезжает с трассы, потому что в колеях легко завязнуть – почва у нас глина глиной, хоть кирпичи лепи. Ну и мост. Большой деревянный мост каждый год сносило паводком, так что в конце-концов его махнули отстраивать и перекинули через Сунжу две длинные рельсовые балки. Рельсы эти уложили плашмя, отчего получился мосток, по которому вполне можно перебираться пешим ходом. Если же ты с грузом идешь, или вдруг пенсионер, то на каждом берегу припасено по жерди, которой можно опираться о дно, но мы всегда так ходим, без жердей, привыкли.

Камни перестали булькать, я посмотрел, Шнырова исчезла.

– Засела ведь, засадница…

За мостом начинается прямой подъем к Туманному Логу, кусты, где можно спрятаться, растут только у Сунжи, так что я сразу понял, что Шнырова укрылась именно там. Чтобы выскочить с громким и страшным криком.

И Дрондина это поняла и переходить через мост не спешила. Мы приблизились к рельсам, стояли на берегу и ждали, пока у Шныровой закончится терпение. Вообще-то, терпения у нее обычно запасено ненадолго.

– Эх, – громко вздохнула Дрондина. – В пятом «Б» в одну девочку впился клещ.

– Клещ?! – громко догадался я.

– Ага. Клещ. Ее мама послала собрать ивовых почек, а в кустах на нее напал клещ. Повезли в поликлинику проверять, а он энцефалитный.

– И что? – спросил я.

– Он ей в голову вкрутился, так чтобы его обратно выкрутить, пришлось налысо стричь.

– А потом?

– А потом все равно энцефалит. Сорок уколов в живот и шею.

Из кустов немедленно показалась Шнырова, она чесала голову и мелко тряслась, видимо, таким образом избавляясь от клещей.

– Чешись-чешись, чесотка! – довольно крикнула Дрондина. – Энцефалит не спит!

Шнырова плюнула на рельс и, засунув руки в карманы, двинулась в гору.

– Отвалила, – с облегчением выдохнула Дрондина.

Дрондина зажала веревочку от шарика в зубах и ступила на балки.

Для перехода никакого умения не требуется, шагай, как на лыжах, вот и весь секрет, за три года рельсового моста мы отполировали в железе гладкие ходы, когда в ноябре с утра подмораживает, можно вполне себе кататься. Но Дрондина кататься не любит, шагает прочно, как робот, левой-правой. И едва она успела дойти до середины моста, Шнырова обернулась, ухмыльнулась и быстренько вернулась к реке. После чего нанесла противнице ответный удар – подскочила к балке и принялась ее бешено пинать.

Балка тонны две весит, она и не дрогнула, а вот Дрондина да.

– Не надо! – отчаянно попросила Дрондина.

Шарик полетел.

Речка здесь сужается и набирает небольшой, но глубины, дна не видно, течение быстрое и свивается в воронки. Дрондина плавать не умеет, да и высоты боится, ко мне на тополь никогда и не пробовала.

От происков Шныровой Дрондина закачалась, попыталась поймать шарик, а потом совершила резкое и необычайно неуклюжее движение.

– К нам приехал цирк! – радостно закричала Шнырова. – Бегемот на жердочке! Бегемот-канатаходец!

Шнырова еще несколько раз пнула балку, затем выхватила телефон и принялась снимать, как Дрондина нелепо балансирует на мосту.

– Сашка, хватит! – попросил я.

– Всемирно известный дрессировщик бегемотов Васькин! – провозгласила Шнырова. – И его бегемотиха Натали!

И снова пнула.

– А ты козовщица блохастая! – ответила Дрондина с балки.

В ответ на это Шнырова приняла высоко подпрыгивать на балке. На Дрондину это производило впечатление.

– Прекрати, козовщица!

– Получи, бегемотиха!

И Шнырова пустилась скакать свирепее. И обе балки задрожали, видимо, между ними, Шныровой и Дрондиной возник резонанс.

– Шныриха! Хватит! – крикнула Дрондина.

Дрондина замахала руками, потеряла равновесие и опустилась на четвереньки. Шнырова рассмеялась и сделала несколько снимков.

– Наталья Накарачко! – объявила Шнырова. –  Встречайте! Трюки и всхрюки!

– Саша! – погрозил я кулаком.

Дрондина яростно завизжала. Шарик улетал.

Шнырова соскочила с рельсы и двинулась в гору. К Логу.

– Наташ, не бойся, я держу, – я наступил на левый рельс. – Шагай помаленьку…

Дрондина собралась и осторожно, мелко переступая, перебралась через реку.

Я перебрался за ней. Рельсы все-таки держались крепко, но я подумал, что неплохо бы их тросом скрепить на всякий случай, чтобы не разъехались.

Дрондина нервно прохаживалась по бетонному блоку в основании моста, сжимала-разжимала кулаки и топтала мелкие камешки.

– Я этой козовщице еще покажу… – приговаривала Дрондина. – Я покажу ей бегемотиху! Цапля кривоногая!

Шнырова между тем поднялась до половины холма, обернулась.

Солнце забралось к полудню и вовсю отражалось в стеклах нашего дома, в моей комнате было открыто окно, раму качал ветер, Шнырова погрозила фигой, и солнечный зайчик прострелил ей кулак.

– Ладно, пойдем, – сказал я. – Каникулы как-никак. Ну и вообще, День защиты детей.

– Никакой День защиты ей сегодня не поможет! – пообещала Дрондина. – Я ей… я ей…

Наскоро придумать кару для Саши она не смогла, поэтому пошагала в подъем быстрее и настойчивее, так что я за ней с трудом успевал.

– Я ей все лето испорчу, – обещала Дрондина. – Она мне прошлое лето испортила, а я ей это испорчу, вот увидишь! Она у меня узнает! Ее дед у моего дедушки мотоцикл разбил!

Мне от них не сбежать, Туманный Лог он так называется только, но он давно не лог, а остров. И туманы лишь иногда. А в туманы еще больше остров.

Я видел фотографию, сделанную моим дедом в тысяча девятьсот шестьдесят первом, в год полета Гагарина. Деревня походила на картинку из «Конька-Горбунка», где наглотавшийся кораблей Рыба-Кит застрял на поверхности моря, и на его горбу вовсю развелось человечество. С домиками, заборами, колодцами, поленицами, стадами и сенокосами. С мельницей. В шестьдесят первом мельница в Туманном Логе еще стояла, на запруде в овраге. Почти шестьдесят лет спустя все изменилось, Кит давно околел, человечество разбежалось, колодцы вросли в мох, а мельница уплыла, я проверял место, ни следа. Теперь все человечество на холме – мы, Шныровы и Дрондины, запад, центр, восток. Хотя домов сохранилось больше десятка, но они необитаемы даже летом и потихоньку разваливаются, всех с этого острова смыло.

Пять лет назад крайний дом на улице Волкова купил пчеловод Рябцев, он привез сюда ульи и наладил зимник, когда устоялась весна, выпустил пчел, и они взялись за дело. Восточные собирали круглый луговой и мягкий клеверный, северный липовый и немного с акации, западные горький цветочный, из тех фиолетовых цветков на склоне оврага, названия которых я так и не смог запомнить, а южные лесной, с опушки, темный и густой. Пахнущий хвоей, кедром, корой, орехами, маслом. Рябцеву не повезло, ему попались слишком трудолюбивые пчелы, в то лето они нанесли меда с таким перебором, что обрушили рынок в Никольском. Мед никто не хотел покупать, а продавать его пассажирам проезжающих поездов не разрешили местные пасечники. Жара, мед сел, частью подкис, частью свернулся в крупчатку, Рябцев, потерпевший провал в своих начинаниях, перегнал мед на брагу, упился и умер. Возле его дома медом до сих пор пахнет, а пчелы одичали и теперь живут в лесу, я знаю, где их угол, и знаю, как взять мед.

Рябцев был последним, теперь лишь мы, Шныровы и Дрондины.

– Пускай-пускай, зеленушка, – сощурилась Дрондина. – Пускай смеется, недолго ей смеяться.

Шнырова обернулась, но смеялась ли она, не знаю, лицо у нее было презрительное, может, и смеялась.

– А что так? – спросил я.

– Так она по алгебре и по русскому пары за год получила, – с удовольствием сообщила Дрондина. – Тетка Валя ее отлупит сегодня хорошенько! Я же говорю – стоять ей в ближайшие дни не перестоять! Смотри, коза козу встречает!

Со стороны тополей навстречу Шныровой дребезжала Медея.

– Козовщица! – свистнула Дрондина. – Забодайте друг друга!

Не зря День защиты детей и раздача дневников в нашей школе совмещены.

На холме перед нашим домом растут два тополя, лет по семьдесят им, настоящие секвойи. Раньше было три, но года четыре назад самый старый упал. Однажды под утро грохнул, как землетрясение, я на койке подскочил, выглянул в окно, а он на Сироткинский дом свалился, на две части его развалил. Сироткины еще за шесть лет до этого съехали, так что никто не пострадал. Отец Шныровой и отец Дрондиной решили тогда тополь пилить, но поссорились, кому достанется комель, а кому маковка. Так и не распилили, я его через два года распилил и наделал сидушек, а потом и они сгнили, плохие из тополя табуретки.

Шнырова с козой уже почти исчезла за холмом, растворилась в цветении.

– День ремня! – злорадствовала Дрондина. – День порки!

В этом году весна запоздала, начало июня, а яблони все цветут – не остановятся. Да и все цветет, не только яблони, сирень и черемуха, груши возле каждого дома, а еще вишневые сады на склонах, они три года не цвели, а сейчас словно взорвались. И весь холм похож на бело-розовую клумбу, за цветом крыши практически не видны.

Шнырова исчезла. Завтра ее день. Завтра Шнырова придет и станет жаловаться на Дрондину. Скажет, что та не дала списать контрольную по алгебре и диктант по русскому, а это подло, в школе правила кровной вражды должны выключаться, в школе все равны, что как-то раз Дрондина плыла на биологии и Шнырова помогла и рассчитывала на честный ответный жест, но что ждать от Дрондиной? У этих Дрондиных совести ни грамма.

– Эти Шныровы всегда думают дурачком проскочить, – ругалась Дрондина. – Никогда ничего не хотят: ни работать, ни учиться, они даже картошку не окучивали! И морковь не полют! А зачем – можно же все равно у нас украсть! А эта их коза вся в колтунах! У нее блохи с полногтя!

Дрондина не удержалась и в сотый раз поведала историю семейства Шныровых, природных холуев, которые всегда вокруг барина извивались и пятки ему лизали, хотели вольную получить раньше других, но не срослось – их холуйство было так неискренне и бесталанно, что барин решил этих смердов проучить и вольную дал в самую последнюю очередь. А они потом на барина настучали, и барина сослали в Сибирь, уже при советской власти.

– Их предки всегда на всех стучали! – продолжала Дрондина. – Стукаческая семейка! Знаешь, им однажды на ворота барабан продырявленный повесили! Как барабанщикам! Тьфу! А знаешь, что тетка Шныровой своего мужа грибами отравила? А?!

Я знал, но все равно слушал, у меня терпение в сто километров.

– Ее потом в психушку в Новосибирске посадили, так она там и сидит до сих пор!

Под возмущения Дрондиной мы добрались до тополей и начала улицы Волкова. Там Дрондину встретил Бредик, выскочил из кустов, подпрыгивал, радовался.

– Нет, ты посмотри, что эта дрянь натворила?! – указала пальцем Дрондина. – Гадина какая…

В шерсти Бредика застряло несколько комков сухих прошлогодних чертополошин, Дрондина попыталась их достать, но не получилось – колючки, казалось, были вкручены в шерсть, Бредик скулил.

– Выстригать теперь придется… – Дрондина скрипнула зубами. – Она же специально их застрычила!

– Да когда она успела-то? – попытался я защитить справедливость.

Но Дрондину справедливость мало интересовала.

– Я ее козе все рога пообломаю, – холодно пообещала Дрондина. – И копыта пообломаю. Пока.

И Дрондина, забыв попрощаться, пошагала в сторону своего дома.

И я тоже к себе отправился. Учебный год закончился. Все.

Каникулы.

Дома ждал торт «Муравейник», остывала пицца с ветчиной и размораживался лимонад. По оценкам у меня неожиданностей не случилось, так что проверять дневник мама не стала. Подарила сертификат «Ножемании», я давно хотел японский бинокль вместо китайского монокуляра, навигатор, мультитул новый, рогатку, блочный лук, рацию на пять километров, рыбачий плотик, может, нахлыст, ну и еще много необходимого.

– Отцу эсэмэску пошли, расскажи, как все, – сказала мама. – Он хотел перечислить…

– Да, пошлю.

– С успешным окончанием, сын, – мама подвинула «Муравейник». – Теперь ты восьмиклассник!

Ага.

Я люблю последний день школы так  же сильно, как ненавижу последний день каникул. Хорошо, что восьмой класс, время еще есть…

– Пора потихоньку начинать думать о будущем, – сказала мама. – С каждым классом программа становится сложнее, следующий год определит – кто…

Кто куда. И мама рассказала про то, как надо держаться за ум и про то, как уже сейчас надо думать, в какую сторону рулить, и что шанс дается один, но не сильно налегала, каникулы все же. Свобода.

– Надо стараться жить, нельзя стоять на месте, за руку тебя никто тянуть не будет, думай, сынок.

Я сказал, что буду думать, как ненормальный, вырезал из торта треугольный кусок и собрался…

В стекло звонко щелкнуло.

– Опять Шура камешками кидается, – улыбнулась мама. – Гулять тебя вызывает.

– Сегодня день Дрондиной, – возразил я. – И Шныровой не до гула, у нее сегодня большая весенняя порка.

Мама посмотрела вопросительно.

– Двойки за год, скверное поведение, расплата, – пояснил я.

– Не знаю, – покачала головой мама. – Что Валентина думает, девчонка совсем от рук отбилась… А Наташа как?

– Нормально закончила, – сказал я. – Отличница.

– Если сегодня ее день, угости девочку пиццей. Что-то вам задали на лето?

– Да нет. Сказали, что за это лето мы станем другими. Повзрослеем, поумнеем и почувствуем ответственность, и…

Я хотел изобразить Нину Викторовну с напутствием под портретом Белинского, но у мамы наступил сериал.

– Возьми лимонад еще, – она включила телевизор. – Сегодня тепло…

Мама стала смотреть сериал, я положил пиццу на тарелку, прихватил лимонад и свалил на воздух.

Под окном лежал крупный майский жук, размером с полкулака. Последние майские жуки самые могучие и тяжелые, у них каждый полет – смерть, они с грунта взлететь не могут, они с веток бросаются.

– Отцу отправь «спасибо», – напомнила из окна мама. – Он ждет.

– Ага…

Я отправился к тополям, уселся в корнях, съел пиццу. Нашел на небе бледную дневную луну, направил на нее подзорную трубку. С оптикой виднее: кратеры, похожие на дырки от пуль, пылевые моря, плоские горы и металлические искры забытых луноходов. Может, стоит бинокль все же купить. Чтобы посмотреть  ночью, если долго смотреть на Луну ночью, обязательно увидишь парочку шустрых НЛО.

День защиты детей. Выпил лимонад.

Ствол дерева подрагивал. Он часто подрагивает, причем, в безветренную погоду тоже. Корни тополей добрались до подземной реки, глубинные звери кусают их, точат зубы и дерево трясется.

Я приложился к стволу затылком поплотнее, и опять посмотрел на луну. От дрожи возник интересный эффект – луна расплылась по краям, утратила резкость, а потом собралась в объем, точно я изучал луну через стереоскопические очки. Так что казалось…

Мое созерцание небосвода прервалось суровой жизненной прозой. Мать Шныровой определенно была далека от сегодняшнего праздника, и крики Саши долетели и до тополей. Вопила Шнырова неприятно, видимо, ее хлестали не ремнем, как обычно, а шнуром или веревкой. Эти звуки омрачали всю погоду, под них Луна не выглядела, и я решил вернуться к дому в надежде, что там не слышно.

Возле дома меня дожидалась Дрондина, ходила туда-сюда, приманилась на запах пиццы, пиццу Дрондина уважала. К тому же сегодня день Дрондиной.

Наташа находилась в слегка унылом настроении, держала подмышкой настольную игру «Выключатор», подаренную ей по поводу успешного окончания учебного года. Дрондина была не особо довольна таким подарком, она хотела новые джинсы с накладными карманами, но вместо штанов ей вручили «Выключатор» для развития мозга. Для утешения я вынес пиццу, ну и лимонад. Мы стали есть и играть в «Выключатор», развивать мозг, я все время проигрывал. Потому что Дрондина не отказала себе в удовольствии, прокралась к дому Саши и записала воспитательные вопли на диктофон. И теперь наслаждалась. Вопли меня пугали и мешали думать.

– Буду каждый день слушать, – пообещала Дрондина. – С самого утра, когда настроение плохое… Чудесные звуки!

И сделала погромче. И выиграла в «Выключатор» еще раз.

– Ничего игра, – сказала Дрондина. – Но легкая слишком, надо потруднее что.

И сделала еще погромче, так что в окно с беспокойством выглянула моя мама:

– Сашу все еще секут? – спросила она. – Что-то долго сегодня…

– В честь праздника, – пояснила Дрондина.

– Все равно… Она что, очень много двоек наполучала?

– Две штуки! – Дрондина улыбнулась. – А остальные колы. Она колышница! Ее на второй год будут оставлять. А может, и вовсе выгонят. В школу для детей-дебилов!

Мама вздохнула.

– Может, еще пересдаст, – предположила она. – Я могу поговорить с ее классной руководительницей, мы вместе работали…

– Не надо, тетя Таня! – тут же сказала Дрондина. – Пускай Шныриха в другом классе учится, она нам только мешает!

– Наташа! – мама укоризненно нахмурилась. – Это ведь неправильно…

– Наоборот, правильно! – Дрондина сделала звук телефона потише. – Ее отца тоже из школы выгоняли, он трактор в мастерских сломал.

Это правда. Эту историю все знают. И трактор и угол мехмастерских снес, там до сих пор кирпич другого цвета.

– Она же портит все, – сказала Дрондина. – Я могу подписи собрать, чтобы ее выгнали, наконец!

Мама покачала головой. В детстве она дружила с мамой Шныровой. Когда еще за папу моего не вышла.

– От Шныровых одни неприятности, – подытожила Дрондина. – Бестолковая семейка.

Мама закрыла окно.

– Слушай, Васькин, ты что летом делать собираешься? – спросила Дрондина.

– Я? Не знаю пока. А ты?

– Шить, – ответила Дрондина. – Я на зимних каникулах научилась, так что буду шить наволочки. Потом сдадим. А ты не хочешь?

– Не…

Не ожидал, если честно. Раньше за Дрондиной особых работоспособностей я не замечал.

– Буду с мамой шить, – решительно повторила Дрондина. – Да и ты бы мог выучиться.

– Не хочу я шить.

– Помог бы родителям, – Дрондина собирала карточки «Выключатора» в коробку. – Что все лето без толку болтаться…

И тут вдруг неожиданно показалась Шнырова. Шагала по улице, самостоятельно заложив руки за спину. Обычная такая Шнырова, совершенно непоротая с виду, не зареванная даже. Дрондина разочарованно поморщилась.

– Нечего дурака валять, – сказала она громко. – Надо как-то помогать родителям, не все же у них на шее отсиживаться!

– Эй, Васькин, у тебя что, заседание секции неудачников?! – поинтересовалась Шнырова издалека.

Дрондина поморщилась.

– Васькин, а ты знаешь, что если объединить Васькина и Дрондину, будет Дроськин?!

Эту шутку я много раз слышал. И Дрондина слышала.

Дрондина мстительно подняла телефон.

– Вот особенно хорошее место, – сказала она. – Аж за душу берет…

Дрондина повторила запись на телефоне и прибавила громкости до упора. Шнырова в телефоне визжала и умоляла ее пощадить. Шнырова на улице сделала вид, что не услышала, прогуливалась перед нами, пританцовывая и вихляя коленками.

– Мама, мама, не бей меня лопатой… – передразнила Дрондина.

– Не было там про лопату! – крикнула Шнырова. – Врешь! Врешь, колбаса!

И принялась в свою очередь передразнивать Дрондину – надувала щеки, выпячивала живот и похрюкивала. Надо признать, получалось у нее смешно и похоже. Дрондина злилась. Когда Шнырова изобразила, как Дрондина, фыркая, всковыривая землю ногами и дергая носом, ищет под ногами коренья, Наташа не выдержала.

– Шныриха! – крикнула она. – Тебе мало сегодня всыпали?! Так я добавлю! Вон пошла, сегодня не твой день!

Шнырова вдруг остановилась, хрюкнула, резко размахнулась и швырнула в нашу сторону серый комок.

– Смерть бегемотам! – выкрикнула Шнырова.

Она бы промазала. Но разгневанная Дрондина уже вскочила на ноги, подставилась на линию броска, и комок угодил ей в волосы. Прошлогодние чертополошины, серые, высохшие, с длинными крючковатыми иглами мгновенно запутались в волосах, Дрондина дернула головой, стараясь освободиться от засады, но колючки вцепились сильнее.

Шнырова злобно захохотала.

– Гадина! Страус ощипанный! Цапля!

Крикнула Дрондина и пустилась догонять Шнырову.

Это редко когда удавалось, ну, может, пару раз от силы.

Они некоторое время бегали вокруг дома и по улице, но Дрондина, конечно, свою противницу не настигла, устала, плюнула и вернулась ко мне, села рядом и стала выбирать из кос чертополохи.

Шнырова отдыхала на удалении.

– Как хорошо, что мы эту цаплю больше в классе не увидим, – громко сказала Дрондина. – Ее, наконец-то, вышибут из школы!

– Это я вас не увижу! – выкрикнула Шнырова с безопасного расстояния. – И вас, и эту школу, и эту дыру чертову! Мы в Москву уезжаем! Вот!

Шнырова харкнула в нашу сторону.

– Уезжаем! – снова крикнула она. – А вы тут останетесь торчать!

Дрондина, кривясь, выбирала из прически колючки.

– Да вы и тут не останетесь! – не унималась Шнырова. – Тут все нарушат! Не будет никакого Лога!

– Почему не будет? – не понял я.

– Потому что тут все на фиг оптимизируют! Все!

– Да она дура просто, – сказала Дрондина. – Слабоумная.

– Сама слабоумная! – огрызнулась Шнырова. – Жиробаска!

Дрондина в очередной раз включила телефон.

– Мама, не бей меня! – крикнула Шнырова из телефона.

– Не бей меня мама! – передразнила Дрондина. – Я и так ушибленная!

Шныровой и Дрондиной по тринадцать, мне четырнадцать, но я умный. Лето началось.

Ночью я просыпался. Шумели тополя, возле дома Дрондиных взвывал к луне тоскующий Бредик, я думал. Про то, что сказала Шнырова.

Шнырова врунья. Врет, как носом дышит. А потом наблюдает, как люди об ее вранье спотыкаются, обычно издали наблюдает, чтоб не поколотили. Хотя, если ее и поколачивают, Шнырова не очень расстраивается, привычная. Да и, если честно, связываться с ней не особо хотят – Шнырова пинается коленями и больно бьется локтями, поэтому ее лупят, когда отступать некуда.

Подумал про Шнырову – Шнырова приснилась. Мне снилось, что я еду в горку на велосипеде и зачем-то везу на багажнике Шнырову. Шнырова в моем сне весила как Дрондина, если не больше, и педали было крутить весьма нелегко, приходилось налегать, а подъем никак не заканчивался. Не заканчивался, и не заканчивался, и не заканчивался, и не заканчивался, и начинало казаться, что мы скатываемся назад.

А Шнырова все время говорила «иго-го, иго-го».

Я застрял во сне, выбраться из него не получалось, мне часто снится сон про подъем в Туманный Лог на велосипеде. Должен сказать, что подъем тяжел и без Шныровой, с ней же он стал мучителен крайне.

Наверное, я спал с открытыми глазами.

Не исключаю, что Шнырова прокралась в мою комнату через открытое окно и смотрела, как я сплю. Дрондина, к примеру, считала, что Шнырова нередко прокрадывалась и смотрела, вызывала кошмары, а однажды Шнырова пробралась к Дрондиной и подложила ей в кровать дохлого ежа. Так утверждала Дрондина. Шнырова же уверяла, что несчастный еж заблудился на запах сала, а Дрондина примяла его во сне своей грузной фигурой, не заметила и задавила насмерть, расплющила в лепешку.

Я проснулся и ощупал постель вокруг, не нашел ежа, змеи или ящерицы, попил воды и уснул снова. Но Шнырова не отпустила, снилась и снилась, окончательно я проснулся в восемь, глубоко в дне Шныровой.

День Шныровой всегда отличается от дня Дрондиной. В прошлом году я с научными целями вел записки и нащупал несколько закономерностей.

В день Шныровой возможны землетрясения. Не у нас, но в Корее, на Огненной Земле, на Филиппинах.

В день Дрондиной часто идет дождь, снег и вообще слякоть.

В день Ш. легко вывихнуть палец, я умудрился целых два раза.

В день Д. хорошо клюет рыба.

В день Ш. лучше отвечать у доски, как правило, зарабатываются «пятерки».

В день. Д. опасно врать – себе дороже выйдет.

В день Ш. случается странное.

В день Д. перегорают лампочки, хотя по всей логике они должны перегорать в день Ш.

Сегодня солнце, палец ноет и землетрясение в Индонезии.

Сама Шнырова околачивалась вокруг моего дома, бродила под окнами и кашляла, а когда надоело, ушла к тополям и качалась на шине. Она частенько с утра своего дня рыщет вокруг моего дома, она непоседлива и не любит спать долго.

На тополя в Туманном Логе один я могу взобраться, ну, еще мой отец раньше. У Шныровой отец низкорослый, руки у него короткие, а пузо круглое, с таким на толстое дерево не залезешь. У Дрондиной папка худой, но у него на левой руке двух пальцев не хватает, не налазишься. Так что тополя мои, хотя и Саша, и Наташка много раз просились, чтобы я взял их наверх.

Ага, сейчас. Не, тополя мои. Но если кто хочет посидеть под ними в тени, или на шине покачаться, я не против. Ну и СМС-ки я тоже отправляю, потому что сеть у нас ловится исключительно с тополя, да и то с самой вершины.

Я оделся и выглянул в окно.

Качаться у Шныровой плохо получалось из-за малого веса, большая ветка тополя не прогибалась и не пружинила, так что Шнырова раскачивалась слабо, много бегала и мало летала, и в конце концов сорвалась и с размаха немного грохнулась о землю. Хрустнула так, что слышно. Впрочем, сразу поднялась на ноги, несмотря на свою худобу, Шнырова крепкая, как Терминатор, сколько не бей – не гнется, не ломается.

Шнырова делала вид, что бессмысленно болтается, но я знал, что она дожидается меня, поэтому не торопился. Ел блины, мама достала черносмородиновое варенье, вкусное, засахаренное, но сильно занудное – потом три часа косточки из зубов выковыриваешь. На сегодня у меня имелись планы, я намеревался посетить заброшенный колодец – обиталище гигантских пиявок, а потом, может, к колоколу зайду, или к дубу, посмотрю, как он там. А после обеда крышу чинить, возле венца шиферина треснула, надо подогнуть рубероид, пока стропила не загнили.

Вкусные блины, мама пекла, а я ел, уже к пятому потянулся, но тут случилось приятное: Шнырова особенно громко ушиблась, сорвавшись из покрышки, так громко, что моя мама вздрогнула.

– Шура упала… – мама печально поглядела в окно, перевернула блин. – Как слышно сегодня… Вкусные блины?

– Очень, – сказал я. – Лучше блины, чем оладьи.

– Муки мало осталось, надо в Никольское съездить.

– Тормоза починю, съезжу.

– Я сама на попутке съезжу, все равно продукцию сдавать. Отец еще денег должен прислать, получу заодно.

Я скоро год эти тормоза чиню, с прошлого лета. Но так и не доделал. Нужны колодки, а на такое старье, как «Дельта», найти тяжело, предлагают сразу купить целый мопед, снять колодки и тормозить на здоровье. Зачем мне еще один мопед? Этот-то еле ездит, и торможу пятками.

Шнырова поднялась на ноги и с тоской посмотрела на меня из-под тополей.

– Кажется, Шура тебя ждет, – сказала мама. – Сегодня ее день?

– Да, шныровский. Пусть подождет…

– Ну, некрасиво все-таки, у нее и так…

У нее и так проблемы, думаю, это хотела мама сказать.

– Да ладно… Слушай, ма, а что Шнырова сказала? Ну, что Туманный Лог собираются оптимизировать? В каком смысле оптимизировать?

– Да слушай ты ее больше, – отмахнулась мама. – Ей всыпали вчера, вот она и мелет…

– Она говорит, что они уезжают. В Москву.

– Ага, они последние десять лет уезжают, никак не уедут. Что ей верить?

Конечно, верить Шныровой нельзя, она известная вруха, я уже говорил. Но если это правда, что уезжает, то мы тут с Дрондиными одни останемся. Будет вечный день Дрондиной.

День Д.

– А оптимизация это как? – спросил я.

Мама не стала отвечать, но я и сам помнил как. Раньше в Никольском было четыре школы, одна начальная на Льнозаводе, две восьмилетки в центре и десятилетка за линией, в новой части города. Я учился в начальной до второго класса, потом нас перевели в восьмилетку, а начальную закрыли. И вторую восьмилетку закрыли, а нашу в лицей переименовали. Теперь я лицеист. Шнырова и Дрондина тоже лицеистки. Оптимизация, однако.

– Говорят, пчелы умирают, – сказал я.

– И что? – мама подкинула блин, поймала его на сковородку.

– Да так, знак нехороший…

Со стороны тополей послышался грохот и хруст, видимо, Шнырова в очередной раз навернулась с качелей.

– А я не верю в знаки, – сказала мама. – Они не действуют.

– Почему?

– Новое тысячелетие. Знаешь, что каждое новое тысячелетие все старые знаки обнуляются? В прошлом веке если вдруг грибов много росло, то считалось это к войне. А в этом тысячелетии что? Восемь лет подряд грибы прут и прут, а ничего. Река обмелела, в любом месте можно перейти, а в прошлом году, в самом жарком, опять набрала воды. Все правила отменены. Ты же сам рассказывал про ласточек!

Это точно. Отец всегда учил – если береговушки летают низко – это к дождю. Но они теперь всегда летают низко – и дождя нет. И в трубе гудит, а дождя нет. И лягушки квакают, а дождя никак.

Со стороны тополей, потирая ушибы, подошла Шнырова, привалилась к фундаменту.

– Шура, блинов хочешь? – с сочувствием спросила мама в окно.

– Я с утра бутербродов наелась с колбасой, – отозвалась Шнырова. – Не хочу я ваших блинов.

И стала свистеть.

– Заходи, если передумаешь.

А я еще четыре блина с малиновым вареньем съел. Потом чая попил. Потом немного на телефоне поиграл и подумал. Потом мама не выдержала мук Шныровой под окном и послала меня к реке наломать свежих веников для бани.

– Шура тебе поможет, – добавила мама.

– Я ему не буду помогать, – сказала Шнырова. – Я сама по себе.

– Да я и сам справлюсь, – ответил я. – К тому же у меня другие дела есть…

– Вот и займись. Баннер, например, растяни.

– Да растяну, растяну…

Мама выключила плитку, повесила сковородку на стену, вернулась в зал, откуда скоро послышалось клацанье швейной машинки.

Я отправился в сарай и еще немного подумал про сегодня. Посмотрел на баннер. Лезть на крышу не хотелось. Хотя…

Заглянула Шнырова. Не утерпела, забралась на верстак, сидела, болтала ногами и гремела тисками. Я собирал рюкзак.

– Ну, и какие у тебя планы? – не удержалась Шнырова. – Что собираешься делать? Давай Дрондихе устроим сюрприз, я знаю, где есть отличное шершиное гнездо…

– Я иду по делу, – сказал я. – Думаю…

– Дрондина думала-думала, да в щи попала, – перебила Шнырова. – Я тоже с тобой по делу.

Я закинул рюкзак за плечи и вышел из дома.

Я пересек улицу Волкова, я сам знаю, где шершни водятся. И где золотой корень растет. И где можно набрать живицы для жевания. И где прячутся небычные фиолетовые лягушки – в конце оврага. И вообще, у нас тут красиво. И много всяких достопримечательностей. Например, на западном склоне холма есть колодец, в котором водятся гигантские пиявки. С руку размером. Туда я и направлялся, а Шнырова за мной, поскольку день был днем Шныровой.

– У нас очень хорошая местность, – сказал я на краю поля, на западе холма. – Заповедная. Черноземное пятно, реликтовые сосны, вода чистая. Экология чистая. Климат, как на юге Франции. Знаешь, у нас в лесу даже трюфели водятся, это такие грибы…

– Я знаю, что это грибы. Их ищут специальные свиньи.

Мы пробирались через поле, бывшее клеверное поле, путались в жесткой прошлогодней траве.

– Можно Дрондиху натаскать, – хихикнула Шнырова. – Поводок ей сделаем…

– Пчелы вымирают, – перебил я. – Представляешь?

– Ну, вымирают, и что? Каждый день кто-то вымирает…

– Опыления не будет, все растения погибнут.

– Ерунда, – отмахнулась Шнырова. – Придумают что-нибудь. Каких-нибудь роботов. Опыляторов.

Начался уклон, открылся вид на Сунжу. Высоко и прохладно, яблочным цветом пахнет. И луг вниз, желтый, малиновый, зеленый, разноцветный, и блестящая синим косая лука реки. Сунжа здесь выгибается, образует плес, неширокий, но с пляжем, с желтым, бананового цвета песком.

– А ты знаешь, что это очень редкий песок? – спросил я. – Такой песок встречается…

– Васькин, тебе не надоело? У нас самый лучший песок, у нас самые сладкие яблоки… Хватит врать. Ты с прошлого года врешь больше, чем я. Обычный песок, обычные яблоки, кислые и червивые. Деревня, как деревня, хуже, чем Адищево, и все давно свалили… Куда мы идем?

– К Козьему колодцу, – указал я. – Пришли почти.

– Топиться что ли?

Шнырова пнула траву, запнулась за траву, упала.

– Васькин, зачем тебе колодец?! Ты что, зловещее колодезное чудобище?

Я перешагнул через Шнырову.

– Ты что, в Дрондиху втрескался? Я видела, как ты вчера рельсы держал, чтобы она не обрушилась. Вы что, влюбленные?

Шнырова гадко захихикала, как старая, подавившаяся короедом кукушка. А я не стал оборачиваться.

– Я так и знала, – не унималась Шнырова. – Я давно заметила, что ты ей рюкзак носишь! Ты фанат Дрондиной! Ты Дрондин-мэн!

Шнырова рассмеялась уже как голодная болотная цапля.

– Ты раб Дрондиной, а она тебя кинула, а ты не можешь жить!

У Шныровой явные театральные таланты. Она загоготала, как сентябрьский вальдшнеп, отставший от стаи и тоскующий в предчувствии скорой голодной зимы. Шнырова весьма точно подражает голосам животных, особенно птиц. Потому что у нее мозг как у дятла, так говорит Дрондина.

– Ты записку оставил, Васькин? Типа, «Я хотел жениться на Дрондиной и сбежать в Кострому, но жестокий мир не понял нас».

Иногда она бывает остроумной. Не просто злобной и едучей, но и остроумной.

– Вот ты Дрондину любишь, а она всем рассказывает, что ты разводишь опарышей и красишь их в синий цвет!

Шнырова захохотала за спиной. Любой нормальный человек давно бы Шнырову поколотил, но я к ней привык и отношусь спокойно. Шнырова забавляет.

– Васькин, давай я тебе тысячу дам, а ты записку оставишь, что из-за меня утопился?

Я показал ей фигу через плечо.

Мы спускались по долгой пологой стороне холма. Раньше тут была широкая коровья тропа, потом узкая козья тропа, сейчас осталась узенькая тропка, по которой ходил я, Шнырова и Дрондина. Тропка вела к Козьему колодцу, а мы обычно поворачивали вправо, к Сунже. Там пляж.

– Васькин, ты утопишься, а Дрондихе все равно ведь, она Бреда Питта любит. Она собаку свою блохастую в честь него назвала. А могла бы и Васькой, между прочим…

Это смешно, признаю. Показал две фиги, не оборачиваясь.

Над лесом за Сунжей строилась новая летняя погода, мелкие облачка натыкались друг на друга, вспучивались, как пена.

– Вот у нее раньше хомяк был, так его она Васькой звала, а потом взяла и замучила.

– Он его не замучила, – возразил я. – Он опилками накололся, у него абсцесс начался…

– Она его специально сырыми опилками кормила! – тут же ответила Шнырова. – И даже хоронить его не стала, в печку кинула!

Это неправда, Дрондина хомяка похоронила, я сам видел. Похоронила, в банке из-под чая. И камень положила. Там, за домом Кашиных.

– Ты утопишься, а она на могилу твою плюнет и жвачку приклеит, – пообещала Шнырова.

Надоела. И я решил пробежаться. Рванул. Шнырова попробовала догнать, но опять запуталась ногами, гроханулась. Шнырова часто падает, с детства привыкла падать и ничего не ломать, подумаешь, синяки, подумаешь, шишки. А кости крепкие, грохочут только громко.

К колодцу я подбежал первым.

Козий колодец – это не для людей, это для скота, правильно называть не колодец, а водоем. Прямоугольная яма с обвалившимися краями, по углам еще сохранились остатки сгнившего сруба, но над уровнем земли сам колодец еле поднимается, так что от неожиданности легко и ухнуть. У дальнего края разросся и цвел рогоз, кое-где коричневые початки даже успели образоваться.

Вода в колодце стояла высоко и сочилась через край тоненьким ручейком, я окунул палец – холодный, в колодце открылся родничок. Ключик. Подошла, потирая ушибленное колено, Шнырова.

– Ну и что мы тут? Зачем приперлись? Давай, топись.

Шнырова достала телефон, навела на меня.

– Чего не топишься, Васькин? Передумал? Ну и правильно, чего ради бегемота топиться, она ради тебя топиться не станет.

– Пиявки, – сказал я.

– Пиявки… Тьфу ты, какие еще пиявки? Погоди…

Шнырова энергично почесала голову.

– Пиявки, пиявки, пиявки… Здорово! Отлично! Наловим пиявок! А в субботу я прокрадусь в дрондинскую баню и запущу пиявок в кадку с холодной водой! Дрондиха всегда первой моется, пойдет, а они на нее набросятся!

Шнырова захохоталась утренним филином.

– Пиявки – наши друзья!

– Гигантские пиявки, – пояснил я. – Здесь водятся гигантские пиявки.

– Гигантские еще лучше!

Но на всякий случай Шнырова отшагнула от колодца.

Я снял рюкзак.

– Отец рассказывал, что в его детстве мальчишки к этому колодцу боялись подходить, – я вытряхнул из рюкзака глубиномер. – Да и взрослые детей не отпускали…

– Почему?

Шнырова принялась старательно пинать кочки.

– Иногда возле этого колодца находили небольших животных, козлят, поросят или телят… Мертвых.

Я сделал положенную зловещую паузу.

– А крови в них не было, – добавил я. – Всю будто выпили…

У меня у самого мурашки по загривку пробежали. Самоиспугание приключилось.

– Так это не пиявки, – Шнырова обнаружила ржавый штырь, торчащий из земли метрах в двух от колодца. – Это явно чупакабра. Знаешь, прабабка Дрондихи однажды увидела чупакабру в смородине и онемела, как пень…

Шнырова изобразила онемение.

– Нет, это пиявки, – сказал я. – Но очень большие. Сантиметров по сорок.

Я показал размеры пиявок.

– Ага. А старуха Дрондина в пень онемела, так что потом всю жизнь лишь мычать и могла. Вот так. Му-му-му…

Шнырова помычала и принялась пинать штырь.

– Ее так потом все и звали – Нематода…

Сказала Шнырова. А я стравил с мотовила глубиномера леску, прицепил к ней грузило, запустил в воду.

– Не-ма-то-да, не-ма-то-да…

Шнырова бродила вокруг штыря, потом подняла острую палку и стала его выковыривать.

– Отец говорил, что тут нет дна… иногда…

– Как это иногда? – заинтересовалась Шнырова.

– Иногда, когда отец пытался промерить дно – оно находилось. А иногда нет. Там точно спина какого-то животного…

Того, кто чешет корни тополей.

Мотовило отпускало леску, метра уже три, наверное, стравилось.

– Я слышала, в этом колодце утопилась прабабушка Дрондиной, – сказала Шнырова. – Сто лет назад. Вот поэтому там такие жирные пиявки и водятся. И дна поэтому нет…Она его пробила!

Шнырова хохотнула.

– Ты же говорила, что она онемела от чупакабры, – напомнил я.

– Ну да, – Шнырова подцепила палкой железный штырь. – Чупакабру за сараем в смородине увидела и онемела. А утонула другая прабабушка. Знаешь, у человека может быть четыре прабабушки, одна утопилась, другая онемела, третья о печь ушиблась… Или восемь?

– Четыре.

Груз достиг дна, леска ослабла. Метров десять глубины, не больше. Я начал выбирать леску.

– Вот я и говорю, четвертая бабушка переехала в Адищево и устроилась на фабрику туалетной бумаги намотчицей…

Это она не врет, кстати. За кучу лет знакомства я давно научился определять, где что. Про Адищево и бумажную фабрику это правда.

– Она все время воровала туалетную бумагу и наматывала на туловище, и Дрондины никогда туалетную бумагу не покупали, наоборот, другим продавали. А потом начальство узнало про эти дела и подложило ей особую бумагу, пропитанную клеем. Дрондина обмоталась и пошла домой, а день был жаркий…

Шнырова рассмеялась от собственных выдумок. Сами придумываем, сами смеемся.

– Короче, бумага на ней склеилась. Вы папье-маше на технологии делали?

Про судьбу четвертой прабабушки Дрондиной нет, не правда. Ну, такого бреда не могло никак случиться.

– Вот она склеилась и как в коробке оказалась, ни рукой, ни ногой двинуть. Так она с горы и скатилась…

– С какой горы? – я попытался остановить этот оползень.

– С Васькиной, – не моргнув, ответила Шнырова. – Так ее и нашли, а она уже вся засохла обратно. Потом пришлось ее в бочку с ацетоном сажать, чтобы размокла…

Шнырова, кстати, двоечница больше из-за поведения, из-за языкастости своей. Она про всех одноклассников насочиняла небылиц, а когда одноклассники кончились, перешла на учителей, учителям сильно бить учеников запрещено. После того, как она рассказала про приключения классной руководительницы в пещерах Геленджика, успеваемость у нее снизилась серьезно.

– Потом она от ацетона посинела и всю жизнь синевой отдавала. Ты, кстати, заметил, что и Дрондиха синевой отливает, особенно зимой? Синюшницы они.

Я привязал к леске тройник, на тройник нацепил кусок сала, добытый сегодня с утра из холодильника.

– Осторожнее, может клюнуть, – предупредила Шнырова.

– Кто клюнуть?

На горизонте строились облака, наползая друг на друга, собирая многокилометровые пирамиды серого и синего воздуха. Я проверял по спутниковым картам, если смотреть с тополя на восток, то на триста километров нет ни хутора, ни деревни, ни города, ни дорог, лес, болота да реки. И облака над этим собираются необыкновенно высокие, как столбы, подпирающие небо.

– Прабабка Дрондиной, – ответила Шнырова.

Триста километров – это гораздо дальше линии горизонта.

Я опустил сало на дно, поднял на метр и стал ждать.

Шнырова продолжила выковыривать железку, подсаживала ее палкой, пыталась поддеть. Железка проявлялась, кривой, ломанный лом, думаю, коленвал тракторный, ну, или другая чугунина от сельхозтехники.

– Тут водятся реликтовые пиявки, и это здорово, – сказал я. – Пиявки – очень полезные существа, из них можно много разных лекарств сделать. Их приставляют к вискам, чтобы лишнее давление сбрасывать.

– Тебе надо такую пиявку к голове приставить, – сказала Шнырова и налегла на палку. – Пусть тебе лишний мозг высосет. Или Дрондиной – чтобы они ей жир из головы откачали! А то на мозг давит!

– Если мы поймаем гигантскую пиявку, то ее в Красную Книгу, скорее всего, занесут. Тут у нас могут заповедник организовать, или привлечь…

– Да ерунда все это, Васькин, – перебила Шнырова. – Ты что думаешь, что от этих пиявок какая-нибудь польза будет? Три раза! Ну, разве что они Дрондиху зажалят. А так…

Шнырова показала мне язык.

– Всем плевать на твоих пиявок! Вот как.

В подтверждение этого Шнырова плюнула себе под ноги. А затем в колодец плюнула. Этим летом она много плевалась.

– Подумаешь, пиявки, что ты такого в этих пиявках…

Шнырова замолчала, задумавшись, думала слишком долго.

– Можно сказать, что это инопланетные пиявки, – предложила она. – Что тут в девятнадцатом веке разбилась летающая тарелка. Пришелец дополз до этого колодца и тут на него…

Шнырова опять принялась смеяться. Я понял, что она хотела сказать – что на пришельца напала прабабка Дрондиной и уволокла его в пучину, так его никогда и не нашли. А тарелку в металлолом сдали.

– На него напала старуха Дрондина, – сказала Шнырова. – А нечего прилетать, ему тут не Венера!

Угадал.

– Вот я об этом и думал, – сказал я. – Но, конечно, это не старая Дрондина на него накинулась, а здешние пиявки. Они кровь у него выпали, мутировали и выросли в большие размеры. И теперь…

– Ерунда, – сказала Шнырова. – Ерунда и чушь. Никто в эти жалкие придумки не поверит. Пришельцы, пиявки, кому это надо?

– Нам, – ответил я. – Тебе, мне, Наташе. Если у нас, в Туманном Логе, найдется что интересное, то сюда станут туристы приезжать. Вот знаешь, про Лох-Несское чудовище…

– Лох-Несское чудовище ведь, а не Лох-Несская пиявка. Ты что, разницы не видишь? Никому твои пиявки не встрянулись…

Я начал вытягивать леску с салом. Шнырова наблюдала скептически.

– Лично мне эти пиявки и даром мимо, – заявила Шнырова, пиная торчащую из земли железяку. – Чем скорей тут все навернется, тем лучше! Пусть тут хоть всех пиявки сожрут… Да и нет тут никаких пиявок.

Я вытянул леску с салом.

Шнырова оказалась права. На куске сала не обнаружилось ни одной пиявки, только ржавые пузыри и мелкие многоножки.

– Сдохли со скуки, – пояснила Шнырова. – Пиявки – и те сдохли.

– Ну… – я поглядел на нетронутый кусок сала. – Не одни пиявки могут быть интересны. У нас есть земляной колокол, у нас есть дуб Пушкина, у нас…

– Да ничего у нас интересного нет, – Шнырова продолжала настырно выворачивать железину из земли. – У нас ничего интересного нет, никто здесь не разбирался, никто не расшибался, никто…

Упорство Шныровой наконец принесло результаты, хряп – и она добыла из земли длинный массивный предмет, судя по изломанности, все-таки коленвал. Откуда тут коленвал…

Шнырова разочарованно разглядывала железяку.

– Если бы в этой яме на самом деле водились гигантские пиявки, можно было бы устроить праздник пиявки. А Дрондина была бы королевой пиявок.

Шнырова подтащила коленвал к колодцу.

– Но тут нет никаких гигантских пиявок, – сказала она. – Тут и обычных пиявок-то нет.

И Шнырова булькнула коленвал в колодец.

– Ничего! У нас! Нет!

Коленвал быстро достиг дна – поднялись крупные пузыри, вместе с грязью и шустрой мелкой живностью, пузыри лопнули, запахло тиной.

Шнырова, кажется, успокоилась.

– Если тут и водились пиявки, – поморщилась Шнырова. – То они давным-давно повыздыхли от голода. Чем им питаться? Скота никакого нет, звери сюда не ходят. Пиявки вымерли от тоски и голода. Вот и все дела.

Похоже на то. Шнырова огляделась в поисках чего, что можно кинуть в воду. В ней проснулся попугайчик, я представил Шнырову в виде попугайчика, долговязый попугайчик с длинными ногами и тощими крыльями.

– Если хочешь, можешь туда нырнуть, – Шнырова указала на мутную жижу. – Там на дне скелеты пиявок валяются. Всего-то десять метров. Ну что, домой пойдем?

Шнырова зевнула.

– Я к реке, – сказал я. – Мне еще веников наломать надо. Может, искупаюсь.

– Холодно же. Сейчас одна Дрондиха купаться может, у нее жиры.

Шнырова поежилась, потерла плечи. Она и в жару купаться не любит, ходит вдоль воды, кидает в реку коряги, камни и жемчужниц. Иногда хватает палку и гоняет по отмелям мальков. Глубже, чем по колено в воду не заходит. Кажется, она в детстве тонула, с тех пор боится воды.

– Я с тобой, – сказала Шнырова. – Тоже наломаю веников. Мама собирается как раз баню топить.

Ей просто делать нечего. А кроме меня с ней дружить некому, тут одна Дрондина. Безлюдье вековой вражде не помеха.

– У нас в бане лягушка живет, – сказала вдруг Шнырова. – Ее в щель в полу видно. Когда баню начинают топить, лягушка квакает. Мы моемся, а лягушка квакает и квакает…

Однажды они дружили целый день, три года назад, к вечеру Шнырова выбила Дрондиной молочный зуб, а Дрондина вырвала у Шныровой клок волос. Зубы у Дрондиной как лопаты, а волосы Шныровой довольно жидки.

– Моя мама трусы лучше шьет, чем Дрондина, – с гордостью объявила Шнырова. – И дом у нас лучше, а у них все балки подгнили и в подполе плесень и муравьи, а поленницы эти, тьфу, гадость редкая…

Я оглянулся.

Моему дому без трех сто лет, и стоит он на месте другого дома, который тоже стоял сто лет. В доме два этажа, мы живем на первом, на втором нет, я иногда ночую.

– А у нас дом на каменном фундаменте, – хвасталась Шнырова. – Там камни в половину моего роста, из старинной крепости…

Двести лет назад Туманный Лог был большой деревней, почти селом, но церковь так и не построили. Под холмом проходил Макарьевский тракт, в овраге стояла мельница, мои предки владели и мельницей, и мостом над Сунжей, и постоялым двором с трактиром, и яблочным садом на южной стороне холма – Лог был знаменит своими кислыми яблоками и чудесной пастилой, из этих яблок приготовлявшейся. Пастилу делали в каждом дворе, и в каждом дворе имелся свой интересный рецепт, у кого с клюквой, у кого с малиной и вишней. Даже в нашем доме я нашел на чердаке коричневые окаменевшие дубовые печати, в которых пастилу запекали. Сейчас у нас ее никто не делает, ни мы, ни Шныровы, ни Дрондины, для пастилы нужны яйца, а куриц никто не держит.

Да и яблони постарели, хотя отец говорит, что он всегда помнил яблони большими, что каждую весну ветки яблонь заглядывали в окно, а осенью стучали яблоками по крыше. Только тогда яблони были сильным, с гладкой кожей, а теперь обкорявились, обросли лишними ветками, потяжелели и разлапились, так что под самые тяжелые ветки пришлось поставить подпорки.

– У нас на печке есть такая плитка зеленая, она двести тысяч стоит, – сказала Шнырова. – Изразец!

Мы вышли к узкой старице, к жирной зеленой траве у воды. Березок здесь росло в изобилии, осенние разливы разносили семена и побережье Сунжи постепенно затягивало глухим березняком.

– Я этот изразец отколупаю – и продам в интернете, – сообщила Шнырова. – Так вот.

По заводи плавали утки, при нашем появлении насторожились и перебрались поближе к другому берегу.

– Между прочим, у нас тут самая чистая береза растет, – сказал я. – И веники очень хорошие получаются, полезные для здоровья. Мы могли бы эти веники вязать и продавать. Ты знаешь, что Суздаль – столица огурца. А мы могли бы быть столицей веника. Бренд такой организовать – «Туманный веник».

– Сам ты туманный веник, – Шнырова подняла кусок окаменевшей глины, размахнулась, запустила в уток.

Недолет, но утки все равно шарахнулись, поднялись на крыло и рванули за реку, к Ершовским топям.

Я лизнул листья с нескольких веток, но были негодные, шершавы, из таких веников не навяжешь, разве что голиков.

– Лучше к реке, – указал я. – Здесь березы не те. Там получше…

Я махнул в сторону берега.

– Лучше столица пиявки, чем столица веника. Но пиявок больше нет. Поэтому надо устроить… – Шнырова задумалась. – Надо устроить у нас столицу клеща!

Шнырова потрясла березы.

Мы продрались через густые березовые кусты, вышли к Сунже. Река здесь разливалась метров на пятьдесят, наш берег высокий, другой пологий, каменистый плес, а потом наоборот, плес у нас, берег там. Хорошее место, кстати, пескари в полторы ладони попадаются, а на ночь на закраины можно раколовок накидать.

– В прошлом году в Дрондиху впился клещ, все мы про это теперь знаем, – рассказывала Шнырова. – Она тогда никому не сказала, но это для нее мимо не проскочило, она совсем ку-ку…

Шнырова постучала по лбу пальцем.

– Чиканулась, – пояснила Шнырова. – Она и так чиканутая, а тут не лечилась. Ты знаешь, что она у нас одну девочку на перемене покусала?

И Шнырова тут же щелкнула зубами.

– Еще ее бабка мою бабушку в детском садике искусала. Ногу до кости! А?

Шнырова сломала березку.

Березки тут тоненькие, толщиной в полтора пальца, сил у Шныровой хватало, она принялась ломать деревца и швырять их в воду. Шнырова любит пошвырять в воду, до чего дотянется, то сразу и кидает. Помню, мы нашли на берегу раму от мотоцикла, Шнырова пока не столкнула ее в реку, не успокоилась. У нее реально синдром попугайчика. Я как-то подманил в городе сбежавшего волнистого попугайчика, он был старый и чесоточный, но все равно прожил у нас  два года. Попугайчик оказался ручной и наглый, мы вылечили его зеленкой, и он имел одну особенность – обожал сбрасывать мелкие предметы, швырял на пол все, до чего мог дотянуться.

Шнырова такая же, стоит ей оказаться возле воды, как она начинает швырять в нее все, что может поднять. Вот и сейчас разбушевалась и кидала в воду сломанные березы, никакие веники ей не нужны.

Я не мешал. Березы вдоль берега ни к чему, они постепенно поднимаются от реки в холм и засоряют поля. Еще лет пять и на поле будет глухой березняк, и потом его хоть из огнемета выжигай и тракторами трамбуй. Интересно – березы портят поля, а елки березовые рощи. За рекой была отличная березовая роща, там росли редкие кудрявые грузди, а теперь березняк душат мелкие ели и груздей никаких, одни попутницы, а попутницы солить – соль переводить, хруст-хруст, а вкуса нет.

Пока Шнырова истребляла деревца, я занимался вениками. Листва сейчас хорошая, мягкая, оставалось найти правильную березу – чистушку, с гладкими листьями. Как назло, она не попадалась, так что пришлось пройтись вверх по течению до пляжа.

Пляж у нас особенный. Поперек реки на дне хребет древней породы, по весне его заносит песком половодье, а летом песок постепенно размывает и черная порода проступает. На ней ничего не растет. Но в месте, где эта порода упирается в землю, зеленая трава. Зеленая-зеленая. А дальше березки, я попробовал – что надо, и стал ломать.

– Васькин! – воскликнула Шнырова. – А как же след? Ты же мне показывал! След динозавра! Это тебе не какие-нибудь там пиявки! Это вот да!

Там на самом деле есть след динозавра, и нашел его я, прошлой весной. Помню.

Разлив тогда получился диким, вода поднялась до середины холма, и Туманный Лог кишел зайцами, спасавшимися у нас со всей округи. Зайцы были тощие, с дикими глазами и чуть живые от голода, они почти не боялись людей и еле прыгали. Дрондина сильно любит животных, ну, кроме мышей, конечно, когда случилось заячье нашествие, она распотрошила глубокий погреб и пожертвовала зайцам всю морковь и картошку, и заперла под крыльцом Бредика, активно собиравшегося на заячью охоту. Каждый день Дрондина отправлялась с корзинкой моркови в обход вокруг холма, находила наиболее изможденных русаков и подкармливала. Шнырова дразнила Дрондину Мазаихой, пугала зайцев громким воем, свистела в свисток и всячески безобразничала.

Вода продержалась три дня, и как явилась в ночь, так и убралась, и зайцы исчезли с ней, однако вскоре выяснилось, что хитроумная Шнырова наловила в клетку ушастых и теперь имеет на них дальнейшие виды.

Про эти виды рассказала Дрондина, явившаяся ко мне в разгневанном состоянии. Как оказалось, Шнырова сообщила Дрондиной, что собирается сдать зайцев в охотхозяйство для притравки гончих, а если Наташеньке так дорога заячья шкура, то пусть выкупает каждого по пятьдесят рублей за голову.

Пришлось одолжить Дрондиной денег.

Впрочем, вымогательство не удалось, следующим утром Дрондина прокралась на шныровский двор с топором, сломала прутяную клетку и выпустила всех зайцев на волю. Кроме одного. В дальнем углу садка Дрондина обнаружила бездыханное заячье тело.

Наташа издала отчаянный вопль. Шнырова показалась на шум.

И хотя Шнырова кричала, что она не виновата, заяц и так был полудохлый, а она их кормила как могла – и в доказательство предъявляла обгрызенные капустные кочерыжки, Дрондина ей не поверила. Она пришла в необыкновенную и редкую для нее ярость и огляделась в поисках чего-нибудь тяжелого. Как назло под руку Наташе Дрондиной подвернулся мертвый русак, в гневе она схватила зайца за задние лапы и принялась лупить им Шнырову.

Несмотря на весеннюю бескормицу, заяц оказался костляв и жилист, а орудовала им Дрондина с душой. Шнырова ойкала, пыталась закрыться, получалось плохо, гнев Натальи был неудержим.

Я не смог устоять, достал телефон и начал снимать, вряд ли еще когда такое увидишь. Нет, я не собирался никуда выкладывать эту бойню, хотел оставить на память.

Дрондина тогда не унималась, и я уже собрался вступиться, но тут случилось совершенно необычное, после очередного удара, угодившего Шныровой по загривку, заяц вдруг ожил, заверещал и, вырвавшись из лап Дрондиной, кинулся бежать.

Немая сцена.

Первой очнулась Шнырова. Она понюхала плечи, отряхнулась, опять понюхалась.

– Еще раз… – всхлипнула она. – Еще раз и…

Видимо, она хотела сказать, что если Дрондина еще раз посмеет поколотить ее дохлым зайцем, то месть ее будет страшна. Но правильно сформулировать это на фоне ожившего зайца не получилось.

– Еще раз… – повторила Шнырова и отправилась в сторону дома.

– Чтобы знала! – крикнула ей в спину Дрондина. – Живодерка кривоногая! Иди, мамочке пожалуйся!

Это она зря. Шнырова не жалуется. И Дрондина не жалуется. Это уж как повелось. По молодости, ну, то есть шесть лет назад, когда они едва отправились в первый класс, Шнырова разбила Дрондиной деревянным пеналом нос. Та неосторожно пожаловалась дома, и на неделю Туманный Лог стал зоной боевых действий – мать Дрондиной ежедневно ругалась с матерью Шныровой, вспоминая, что Шныровы тут не коренные, их сюда в восемнадцатом веке взашей пригнали из Чухломы, вспоминая некоего Крякина, капитана мотобольной команды «Каток».

Я помню тот день, упоминание мотоболиста Крякина привело мать Шныровой в исступление, она выскочила из дома и вцепилась в волосы матери Дрондиной. Это было довольно страшно. Нет, я здорово испугался и побежал за помощью. Отец как раз отдыхал между вахтами, он оторвался от шашлыков, поторопился и успел разнять женщин до основательного кровопролития.

Вечером этого же дня мы собрались у тополей, я, Шнырова и Дрондина. Мы помолчали, а потом поклялись, что никогда не будем вмешивать родителей в наши ссоры, и правило это соблюдалось, невзирая на день…

Ах, да, след динозавра прошлой весной. Так вот, после заячьего побоища  Дрондина попросила меня сходить и проверить берег – разлив спал, но зайцы могли бедствовать, застряв в кустах. Я согласился.

Мы обследовали кусты и в одном месте, где в Сунжу впадал апрельский ручей, я нашел след. Ручей размыл каменный стол, уходивший в воду, и на нем проступил вполне различимый контур. Когда вода в мае спала окончательно, я смог обследовать этот каменный выступ и убедился, что след настоящий. Отпечаток трехпалой лапы, на конце каждого пальца видимо различались следы когтей.

– След динозавра! – обрадовалась тогда Дрондина. – Это же след динозавра!

Я сфоткал след. А когда вернулись домой, залез на тополь и загрузил изображение в Интернет, на форум сайта «Динозавры России». Знатоки опознали лапу трицератопса-сеголетка…

Я снова вернулся из прошлогодних воспоминаний в день Шныровой. Действительно, как я мог забыть. Динозавры. С этими Шныродрондиными себя забудешь.

– Давай посмотрим, – Шнырова указала под берег. – Годзиллу.

Зайцев Шнырова не любила.

– Ладно.

Мы перепрыгнули через ручей. Вода холодная, в овражке, по которому ручей течет, вообще как в холодильнике. А там, где он впадает в реку, мелко и рядом брод, он и до сих пор проезжий, «газель» не проскочит, но на «урале» можно. Встретилась березка, я проверил листья, оказалось чистушкой.

– Столица русского динозавра – это лучше, чем столица русской пиявки, – сказала Шнырова. – Пиявка против Годзиллы не вырулит.

– След не может быть один, – размышлял я, ломая березовые ветки. – Надо покопать просто. А вдруг тут кости есть? Черепа, гребни разные, зубы. Ты представляешь, если под нами кладбище динозавров?!

Веник собрался. Я встряхнул его, хлопнул по колену. Пойдет. Березки хватило бы еще веника на три, однако, отец учил, что больше одного веника с дерева не берут.

Спустились к реке.

Шнырова чесала голову и смотрела на пальцы. Мы пробирались через молодой иван-чай, через осоку и сабельник по берегу, через шиповник и смородину.

– А может, здесь еще стоянка древних людей, – сказал я, перетягивая веник бечевкой. – Неолитическая. Или палеолитическая! Ты представляешь?! Сразу к нам куча ученых нагрянет!

– А нам то что? Ну, нагрянет, а мы то им зачем нужны? Они будут кости копать, а ты на горе сидеть. А если вдруг… Я так и знала!

Заорала Шнырова.

– Я так и знала!

Шнырова указывала на каменный стол. Вода убралась, и теперь черный камень поблескивал на солнце, и на том месте, где раньше имелся отпечаток лапы трицератопса, никакого отпечатка не было. А лишь отсвечивала черная продолговатая выемка, словно камень разогрелся, а потом его зачерпнули гигантской ложкой, и ничего не осталось.

– Молодец, Графин, хорошо надурил! – Шнырова с прищуром посмотрела на меня. – Вытоптал ямку в грязи, а сам сказал, что отпечаток! А я и поверила…

Следа не было. Еще недавно он был, вот здесь, в этом месте, напротив старой сухой черемухи, наклонившейся над ручьем. А сейчас нет. Исчез.

Куда…

– Всегда знала, что нет тут никаких динозавров, – сказала Шнырова. – Ни пиявок, ни динозавров, ничего нет, одни клещи, да веники. И сам ты веник. И мы отсюда к осени сваливаем в Москву. Вот так!

Шнырова ехидно показала фигу в сторону Туманного Лога.

– Я уеду, а вы останетесь! – злорадно повторила Шнырова. – Будете тут торчать в своем болоте, а я в Москве! А вы тут с пиявками целуйтесь!

Скорее всего, затянуло илом. В верховьях мог пройти дождь, река могла ночью подняться, принести грязь и глину, похоронить след трицератопса. Надо взять метлу, придти и попробовать…

Камень выглядел чистым. Никакого ила. След словно на самом деле вычерпнули. И как?

– Вас тут по брови занесет снегом, а я буду по-человечески жить, – сообщила Шнырова. –Ясно?

– Тебе веники нужны? – спросил я.

– Да радуйся ты сам своим веникам! – крикнула Шнырова. – Мне не нужны никакие веники!

Шнырова выхватила  у меня веник и швырнула его в реку, веник поплыл по течению.

– Вытаптывай еще, Годзилла! Топчите тут, хоть утопчитесь! А я в Москву!

– Да что там делать-то? – неосторожно спросил я.

Шнырова немедленно разбушевалась.

– Тебе, конечно, нечего! – заявила она. – В Москве своих дураков хватает, вы с Дрондихой тут и оставайтесь. Она выучилась трусы шить, и ты учись.

– А тебе…

– А мне от вас на другой берег! – перебила Шнырова и кивнула на другой берег Сунжи.

Она плюнула на камень.

– Вяжите валенки! Свинарник навсегда!

Шнырова ступила с камня в воду и направилась к другому берегу. Видимо, чтобы наглядно доказать, что берега у нас разные.

– Эй, Граф! А почему ты до сих пор карту не составил? У каждой помойки…

Само собой, она не помнила, где брод, Шнырова не договорила, ухнула по пояс и стала орать, что ее кусают раки.

Берез много, можно делать березовый сок. Натуральный, а не лимонную кислоту с сахаром. Натуральный березовый сок помогает от сорока болезней.

Можжевельника много. Собирать можжевельник, у нас отличный можжевельник, сухой, синий. Сушеные ягоды можжевельника используются в кулинарии. А еще из них можно делать можжевеловый сахар. Это, кстати, мое изобретение – можжевеловый сахар.

Лен, раньше у нас лен сажали. Садили… Возделывали, короче. Всем известно, что изо льна делают трусы космонавтов. Лишь в нашей местности самый мягкий, самый космический лен.

За рекой и за болотами золотой корень. Из него можно делать микстуру для укрепления здоровья, повышения иммунитета и аппетита.

Туманный Лог находится на холме, с него вполне можно кататься на санках, лыжах, сноубордах и плюшках зимой, и на горных велосипедах летом. А по реке сплавляться на катамаранах и рафтах. Голавлей, опять же, полно, а это модная рыба для нахлыста, язь же редок.

К пяти мы втроем собрались в начале улицы Волкова. Тут лежала сосна, сорок лет назад поваленная знаменитым смерчем. На этой сосне жители Лога ждали по вечерам скотину, пасшуюся вдоль Сунжи, за годы ожидания сосна окаменела и отполировалась до матового блеска, теперь на этой сосне мы ждали мам. Раз в две недели к мосту через Сунжу подъезжал ИП Андрианов на старой «шишиге», промышленник из Никольского. Андрианов привозил ситец в цветочки и черный горошек, а забирал семейные трусы, которые шили наши мамы. Шнырова тоже шила, хотя делала вид, что не шьет. Этой же «шишигой» мамы отправлялись в Никольское – в банкомат, на почту, в «Столешницу», в кассу коммунальных платежей и по прочим делам. Обратно мамы возвращались на такси вечером, а мы их ждали. Встречали.

Я сидел, само собой, посередине, Дрондина справа на конце бревна, Шнырова слева. Рядом со Шныровой крутилась Медея, рядом с Дрондиной лежал Бредик. Коза косила выпуклым глазом, пес подрыкивал. Все были начеку.

Сегодня был день Дрондиной, и мы с ней ходили к колоколу.

Я колокол планировал проверить еще по весне, глянуть, как он там, но не собрался, весна выдалась поздней, снег лежал до середины мая, а потом взорвалось лето, от проталин с подснежниками до мать-и-мачехи по солнечным краешкам меньше недели.

А колокол я нашел лет пять назад, мы тогда с мамой бруснику искали, в той стороне отличные брусничники. Брусника любит песок, сосны и солнце, а там не сосны, а кедры, в некоторые годы и шишки вызревают, но в этом нет. И грибы растут, похожие на кедры – крепкие, еловые и хрустящие. Реликтовая роща.

Мы тогда набрали по полтора ведра, но брусника попадалась все крупнее и крупнее, и остановиться не получалось. Сначала я подумал, что это пень. Он и был похож на пень, ни поляны, ни оврага, я подумал тогда о сморчках, они как раз на таких растут. И брусника на таких селится. То, что это не пень, только вблизи разглядел – из-под мха проглядывала сизая медь. Я ободрал весь мох и под ним оказался колокол.

Мама удивилась. Она про колокол ничего не знала. Нет, раньше она его видела, но всегда думала, что это пень.

Колокол мне почти по плечо, с надписью на старославянском, но прочитать не получилось – буквы сбиты, или спилены, не просматривались никак. А сам колокол врос в землю глубоко, я ножом пытался подковырять, но колокол сидел глубоко и плотно.

Потом я взобрался на тополь и погуглил по этой теме. Ничего особо не нашлось, перечня колоколов раньше не велось, тем более не сохранилось их фотографий и описаний, отлить колокол могли и на заводе, и мастера литейные этим занимались, да и сельские кузнецы долго помнили секреты. Так что следов нашего колокола не отыскалось, зато я узнал про другой, из Южи. Там в тысяча девятьсот двадцать втором взорвали церковь, а колокол сбросили и собирались отправить на переплавку. Но местные жители собрались ночью и утащили колокол в поля, а дальше утопили в старом пруду. Так он там девяносто лет и пролежал, недавно достали и повесили на новую звонницу. Вполне может, что и этот пытались спрятать, утянули в лес, хотели закопать, но не успели, так он тут сто лет и простоял, вросший. Хорошая версия, кстати.

А потом я на одном историческом сайте прочитал про новгородский колокол, который созывал к бунту, за что был лишен языка, бит батогами и сослан то ли в Каргополь, то ли в Чухлому. Но до места не доехал, одной ночью таинственным образом исчез, словно улетел бесследно, предполагалось, что его выкрали соратники Марфы Посадницы и укрыли до поры в сумрачных чащах непокорного севера. И там он до сих пор ждет своего часа, и как придет этот урочный час, колоколу бунта вернут язык и поднимут на самую высокую колокольню, ну и дальше все как полагается – алаписы, огненная вервь, красное колесо.

Так что это мог быть и бунташный колокол. Пугачевский, допустим, по времени как раз. До Яика от нас, вроде, далеко, однако, Сунжа впадает в Унжу, а по ней пугачевский маршрут как раз проходил. А колокол могли сослать, например, в Макарьевский монастырь, везли, по весне застряли в наших грязях, да и бросили.

Так и врос.

А у отца мрачная версия имелась. Страшная. Он где-то слышал, что раньше  колоколом казнили святотатцев. Поднимали колокол, запихивали под него злодея и оставляли там. Злодей начинал откапываться, но не успевал, задыхался быстрее. Или с ума сходил от страха и тесноты.

Пока мы шагали по лесу, я рассказывал Дрондиной про сам колокол и его историческую ценность. Дрондину историческая ценность особо не занимала, ей что Пугачев, что Пугачева. Тогда я по-другому зашел.

– А может, это и Пушкина колокол, – сказал я.

– Ты же говорил Пушкина дуб, – Дрондина поглядела на меня с недоверием. – Он посадил дуб проездом…

– В Болдино, – напомнил я.

– В Болдино. Дуб, причем здесь колокол?

– И дуб Пушкина, и колокол, – пояснил я. – Ты «Капитанскую дочку» читала?

По программе ей еще рано «Капитанскую дочку», но Дрондина любит вперед по литературе забегать. Думаю, она уже класса до девятого дочитала, или до десятого, я у ней и «Мастер и Маргариту» видел.

– Читала-читала, – хмыкнула Дрондина. – Там про колокол ничего нет.

– Ну да, ничего. Пушкин не дурак про такое писать, это же всю конспирацию нарушило бы. Ты же знаешь, что он состоял в кружке декабристов?

А еще стрелял из пистолета и дрался на саблях. Или шпагах.

– Конечно, знаю, – сказала Дрондина. – Он ведь и стихотворение про это написал: «Во глубине сибирских руд, храните гордое терпение…»

Я испугался, что сейчас она целиком это стихотворение прочитает. Поэтому перебил:

– Да-да, все так и есть! Это как раз про декабристов.

Я похлопал Дрондину по плечу. Дрондина вздрогнула. Я вручил ей лопату.

– Вот именно! – повторил я. – Пушкин вроде как изучал историю пугачевского бунта, ездил по пугачевским местам, а на самом деле он не байки всякие собирал, а колокол искал. Декабристы поручили найти, привезти в Петербург – и взывать к новому восстанию!

Пушкин и колокол, похоже, Дрондину заинтересовал, Дрондина была не чужда всякой духовности, стихи особенно любила. И лопата ей шла. Дрондина и сама крепкая такая, устойчивая, ей лопата и лом идут.

Я продолжал рассказывать:

– Ты думаешь, почему восстание декабристов провалились? Потому что колокол привезти не удалось. За Пушкиным следило Третье отделение, вот он и вынужден был его бросить где попало.

Мне вдруг понравилась эта бредовая версия, я задумался, а не крутануть ли? Правда, колокол надо сначала вывезти и за собой закрепить. Земля наша, колокол я обнаружил, значит, он наш.

– Его агенты преследовали, вот он колокол и посадил, – сказал я. – А потом  не смог вернуться, сам под колпаком оказался. Так тут колокол и остался… Вон он!

Я указал пальцем.

Поляна. Лес тут просторный, как везде у нас, ну, за Сунжей, там кое-где ельник темный, а тут нет. Красные сосны, синий мох, воздух синий, и колокол, как нос, из земли торчит, тоже, вроде слегка синий.

– Я думала, поменьше он… – Дрондина нахмурилась. – Как его Пушкин за собой таскал?

– В телеге, – ответил я. – А зимой в санях.

– Понятно…

Колокол изменился с последнего раза. Просел сильнее, посинел действительно, то ли от солнца, то ли от зимы, словно покрылся бахромой, такой как на голубике.

Мы приблизились.

– А я раньше думала, что ты врешь, – сказала Дрондина. – Про колокол, про дуб. Про эти…

– Я почти не вру. Так, иногда, чисто по делу.

Дрондина протянула к колоколу руку, но потрогать не решилась.

– Да не бойся, – сказал я.

Я похлопал по боку.

Дрондина дотронулась до колокола пальцем. Долго палец держала, старалась почувствовать, до колокола же раньше сам Пушкин дотрагивался. Дотронется и сразу напишет: «Мой дядя самых честных правил…»

Вдруг подумал, что Дрондина в поэты планирует. Каждый, кто сам любит поэзию, тот рано или поздно начинает. Сначала стишата про Шнырову и зомби-бобров, потом «я помню чудное мгновение».

– Бом-бом… – Дрондина постучала по колоколу ногтем.

Колокол отозвался даже на ноготь.

– Звучит…

Дрондина закрыла глаза, постучала еще.

– Красиво звучит, – сказал я.

– Нормально, – согласилась Дрондина. – Сразу видно – старинная штука.

– Восемнадцатый век, – сказал я. – Умели тогда делать.

– А почему надписей никаких нет? – спросила Дрондина. – На колоколах обычно надписи всякие…

– Я же говорю – пугачевский колокол, – я погладил неожиданно теплый чугун. – Эти надписи бунтовщики специально занаждачили, в знак протеста. Этот колокол не на молитву звал, а наоборот…

– Странно, что его до сих пор не утащили, – сказала Дрондина.

Она шагала вокруг колокола, похлопывала по боку, колокол отзывался легким, еле слышным звоном.

– Кто не утащил?

– Черметчики, – пояснила Дрондина. – Ты Шнырихе не рассказывай лучше, где этот колокол лежит.

– Почему?

– Так она его и сдаст. Приедет сюда на тракторе и утащит. Эти Шныровы хорошо тащить умеют, ее бабка у моей бабушки сепаратор украла! Им бы лишь хапать да хапать!

Я поднял камень и стукнул по колоколу. Звук получился громкий, плотный и объемный, до мурашек, Дрондина поежилась.

– Слышишь? Тут, думаю, золота килограмма четыре, – сказал я. – А серебра килограмм двадцать, слышишь, как звонко?

– Ты сам, его, надеюсь, расплавлять не собираешься? – спросила Дрондина.

– Зачем расплавлять? Мы его притащим домой, подвесим к тополю и будем звонить…

– Зачем? – не поняла Дрондина. – К революции, что ли взывать? Ты что, Дубровский?

Дрондина опять продемонстрировала знание школьной программы.

– Да не особо, – сказал я. – Просто это полезно для здоровья.

– Звонить в колокол?

– Ага. Раньше так всегда и было. Колокол звонил, и вокруг все микробы погибали. Поэтому раньше в церковь все и ходили, это как антисептик был. Мы станем звонить каждый вечер и тут установится атмосфера… Очень чистая.

– И что?

– Люди начнут возвращаться.

Дрондина скептически промолчала.

– Раньше звоном все болезни лечили, – сказал я. – Звонари никогда не болели.

– Что же сейчас никто так не лечит?

– Частоту потеряли, – ответил я. – Понимаешь, должно быть особое сочетание – частота звука, содержание серебра и золота, так чтобы вибрации… они на золоте звучали… Вот послушай, он до сих пор звонит!

Мы замолчали.

Звук продолжался.

Странно, что продолжался – колокол глубоко завяз в земле и, по идее звучать никак не мог. Но звучал.

– Значит, ты его тащить собираешься? – спросила Дрондина. – Так?

Ну да, я собирался его тащить. Заказать в интернете лебедку с усилием в три тонны, и с помощью ее и катков дотянуть колокол до холма. А потом подвесить к тополю, к толстой нижней ветке, если выдержит. И звонить.

Я представил, как Шнырова дрондит… тьфу ты, звонит в колокол, звонит и звонит, с яростным выражением лица, так что в брошенных домах пляшут оставшиеся стекла. А потом…

– Хотя по-настоящему, я поднимать его не собираюсь, – ответил я. – Я вот что…

Я огляделся.

– Короче, я слышал одну штуку, – я перешел на шепот. – Если в колокол не звонили долгое время, например, лет пятьдесят, то тот, кто в него первый позвонит, может желание загадать.

– Ага, – хмыкнула Дрондина. – Три желания! Как у золотой рыбки…

– Можешь не верить, – сказал я. – Но вот Пушкин верил.

С авторитетом Пушкина спорить сложно.

– А сам Пушкин что у колокола попросил? – спросила Дрондина.

Я немного растерялся, так как с ходу не смог вспомнить, чего там Пушкину не терпелось. Поэтому сказал:

– Счастья.

– Счастья? – поморщилась Дрондина. – Его же Дантес застрелил. На дуэли. Какое там счастье…

Да уж.

– И что? Подумаешь, застрелил… – я отобрал у Дрондиной лопату. – Это же не значит, что Пушкин несчастлив был, еще как счастлив, между прочим. Знаменит, жена-красавица…

– Долги, – проявила историческую осведомленность Дрондина. – У него было очень много долгов.

– Не в деньгах счастье, – парировал я. – Двести лет прошло, а Пушкина в школе изучают. Вот это счастье и есть. Может, это самое Александр Сергеевич и просил…

Дрондина задумалась.

Я воткнул лопату в землю рядом с колоколом, попробовал – земля податливая, песчаная. Принялся копать по кругу.

– Ну, и что ты хочешь загадать, если разроешь? – спросила Дрондина. – Чтобы в нашу деревню народ вернулся?

Я не отвечал.

– Ну, вернутся они, а делать что будут?

Дрондина попыталась забраться на колокол, но не получилось, скатилась на мох.

– А тебе-то это зачем?

Я не ответил, нажал на лопату посильнее, под лезвием лязгнул камень.

– У нас же делать нечего, – сказала Дрондина.

– Напротив, – возразил я. – У нас экология хорошая. Можно экологически чистые продукты производить, перепелиные яйца, например.

– Перепелиные яйца? – Дрондина почесала голову. – Да кому они нужны, эти яйца…

– В них много железа, – ответил я и продолжил копать.

Минут десять копал. Дрондина сидела на кочке и смотрела. В отличии от Шныровой, Дрондина умеет сидеть и молчать. Если захочет. Иногда кажется, что она спит, но это не так, смотрит.

Чем глубже закапывался, тем плотнее становился грунт. Колокол действительно врос, буквально, мне чудилось, что он него в землю тянулись тонкие фиолетовые корешки. Неплохо бы его поддеть, оторвать немного, на сантиметр, тогда подкапываться станет легче.

Я воткнул лопату, потянулся.

– Надо дубину выломать, – сказал я. – Если подсунуть ее под колокол, можно попробовать слегка его расшевелить.

– Да он тонну целую весит, – напомнила Дрондина. – А то и две.

– Дай мне рычаг – и я сверну Землю.

– Главное – не свернуть шею, – сказала Дрондина.

Я протер руки о штаны, сказал Дрондиной никуда не уходить, я скоро вернусь.

– Ты иди, я покопаю пока…

Дрондина взяла лопату, а я отправился искать рычаг. Побольше рычаг тут нужен, лучше бревно.

Отошел немного, обернулся. Обнаружил, что Дрондина вовсю откапывает колокол.

Как назло, подходящих деревяшек в обозримой перспективе не наблюдалось, одни полновесные сосны и кедры, толстенные деревья в обхват. Нужное отыскалось лишь минут через двадцать, чахлая сосна, задавленная старшими братьями и подсохшая сверху. Я выщелкнул из рукояти пилу, быстро спилил деревце, и сделал палку. Вернее, не палку, а кол, толщиной в три запястья. Рычаг. На всякий случай проверил – воткнул между корнями сосны, подергал, упираясь ногами. Кол гнулся, но не ломался, пойдет.

Бом-м-м!!!

Послышался протяжный и медный звук. Тревожный, я услышал в этом звуке опасность и поспешил к колоколу. Все-таки сгоряча я оставил Дрондину одну, девчонок одних в лесу нельзя оставлять, могут учудить.

Учудила.

То есть, учудили – уже при приближении, я услышал Шнырову. Так. Нарушение конвенции, сегодня день Дрондиной, а хохочет Шнырова. Смех разносился по лесу, если бы я не знал, что это Шнырова, то решил бы, что охотники поймали кикимору и препровождают ее в контактный зоопарк «Тимошка».

Но это была Шнырова. Она стояла недалеко от колокола с довольным видом, в одной руке кустик цветущей брусники, в другой телефон. Снимала Шнырова не природу, а колокол. Дрондиной видно не было. Я заволновался.

– А, Графин! – обрадовалась Шнырова. – Ты как раз вовремя с дубиной. Дрондиха застряла!

Я приблизился и убедился, что это печальная правда – Дрондина застряла. Она успела выкопать под колоколом лаз и забралась внутрь, но, похоже, не смогла развернуться. Теперь наружу торчали печальные ноги Дрондиной.

– Эта бомба залезла в колокол! – с удовольствием сообщила Шнырова. – Залезла в колокол и орет там, как дура: «Хочу похудеть! Хочу похудеть!»

Ноги Дрондиной были недвижимы, я заметил, что подошвы кед у нее желтые и ребристые.

– Дрондиха – бочка! Запнулась за кочку! Шлепнулась всмятку! Желтые пятки!

Шнырова наблюдательна, почти как я. И, кажется, стихи тоже любит сочинять. Шнырова подняла палку и стала тыкать в дрондинские желтые подошвы.

Дрондина зарычала и попыталась лягнуть Шнырову, та отскочила. Моя вина. Не предвидел. Не думал, что настолько поверит Дрондина в эти сказки…

– Шлепнулась всмятку! Желтые пятки! Жиром застряла! Копчик сломала!

Дрондина попыталась лягнуть Шнырову двумя ногами, не получилось, застряла плотней, заболтала ногами.

– Нижний брейк колотит, – прокомментировала Шнырова. – Отправлю на «Жирунет», новый способ похудения.

Дрондина еще раз дернулась и затихла, из колокола доносилось хриплое усталое дыхание.

– Победа в конкурсе «Без сала мучусь» достается Наташе Дрондиной из Туманного Лога! Ура! Ура!

Шнырова сыграла губами космический марш.

– Она там задохнуться может, – напомнил я. – Надо вытаскивать.

– Да сама вылезет, – махнула рукой Шнырова. – Винни-Пух же вылез, похудел слегка – и вылез. Дня два-три…

Шнырова расхохоталась.

Я перехватил поудобнее кол, поддел его под колокол и надавил.

То ли я был слишком легок, то ли Архимед ошибался, ну, или колокол погрузился слишком глубоко, не знаю, но сдвинуть колокол я не смог. Ни на полмиллиметра. Зато я, наверное, очень смешно повис на дубине. Шнырова, во всяком случае, восхитилась и тут же принялась снимать меня и пятки Дрондиной с комментариями.

– Даже не знаю, как это назвать, – приговаривала Шнырова. – Один висит, другая торчит… «Мстители»? «Жироскопия и Висяк»? Повиси чуть-чуть, я вас заснимаю…

Но я не стал больше висеть. Шагнул к Шныровой, попытался отобрать телефон. Не зря ее в классе не любят, не зря.

– Графин, ты чего?! Это же смешно, …

– Наташа может задохнуться, надо ей помочь.

– Да-да, сейчас… – Шнырова убрала телефон в карман.

Шнырова огляделась, подняла камень, взвесила на руке и от души постучала им в колокол. Дрондина принялась свирепо кривулять ногами.

– Дрондина, ты меня слышишь?! Ты жива?! Сейчас мы тебя достанем! Держись, Дрондина!

Шнырова постучала по колоколу еще, бросила камень, схватила Дрондину за ногу и дернула.

Что-то я тормозил в тот день. Или Шнырова была шустра. Так или иначе, я ее не успел остановить. Шнырова уперлась в землю, схватила за вторую ногу и дернула уже как следует.

Шнырова ведь сильная. Несмотря на свое худое телосложение и тощие руки, сильная. Все вредины такие – сильные. У нас в классе есть такой Кистяковский, дохляк дохляком, а если рассвирепеет, так втроем удержать не могут.

Шнырова сильная, но, похоже, Дрондина застряла надежно – добыть ее из колокола не получилось. Шнырова плюнула отошла в сторону, отряхнула руки, и опять взялась за телефон.

– Сейчас мы транслейтед свой стрим из Таинственного Леса, – с английским акцентом говорила Шнырова. – Винни-Пух… Винни-Пух давно из дэд, объевшись улитками. Но, как мы видим, дочь Винни-Пуха продолжает дело своего фазера…

Дрондина зарычала. А я рассмеялся, Шнырова может насмешить, она вполне себе злобная смехотистка. А сети здесь нет.

Ситуация затягивалась, я подумал, что пора с эти заканчивать. Я действовал по-другому, повернулся к колоколу спиной, схватил Дрондину за ноги и потащил.

Шнырова не теряла даром время и снимала процесс, не забывая комментировать:

– На помощь Винни-Пушихе пришел ее друг, ослик Иа-Иа…

Я потянул сильнее – кряк – и смог выручить Дрондину из западни. Выглядела Дрондина в соответствии с желаниями Шныровой – землисто. Как пещерный тролль, пожалуй.

– Иа-Иа уже не тот, но справился с задачей…

Дрондина  выплюнула кусок мха, и, хрустя песком, произнесла что-то неразборчивое.

– «Это неправильные пчелы!» – это первое, что сказала наследница берлоги и…

– Хватит, – попросил я. – Саш, перестань, пожалуйста!

Обычно, когда я говорю «пожалуйста», Шнырова слушает. Но сегодня она была настроена воинственно.

– В голове моей опилки…

– Саша, сегодня ведь не твой день, – напомнил я.

– Это не Саша, – вспомнила голос Дрондина. – Это не Саша, это параша!

– Оп-па…

Шнырова сняла куртку, свернула ее, положила телефон сверху. Дрондина отодвинула меня в сторону.

– Бунт бегемотов, как я погляжу, – Шнырова стукнула кулаком в ладонь. – Восстание планеты обезьян…

– Тебя что, клопы покусали? – поинтересовалась Дрондина.

Это все от Интернета и жестоких компьютерных игр, в самых глухих уголках нашей страны заметно их удручающее влияние. А если семена зла падают в унавоженную почву древней вражды, то произрастают самые жуткие и крючковатые плоды.

– Это твою бабку покусали клопы!

– Твоя бабка клопов с чаем заваривала!

Шнырова и Дрондина стояли друг напротив друга со сжатыми кулаками и с яростью в глазах.

– Хватит! – крикнул я. – Все! Расходимся! По домам!

Дрондина первой попыталась кинуться на Шнырову, но в этот раз я успел поймать ее за руку и удержать. Шнырова плюнула и спряталась за дерево, и выставила из-за ствола телефон. Запустила файл.

На записи я пытался вытащить Дрондину из колокола, выглядело это на редкость комически.

– Вот-вот прославится жируха, Наташа Дрондина – дочь Винни Пуха, – с артистизмом произнесла Шнырова.

– Если выложишь в Интеренет, я тебя убью! – прошипела Дрондина. – Дистрофичка шибанутая!

Я опять засмеялся, и Дрондина вырвалась, и погналась за Шныровой. Это у нас так уж повелось, гонки и прочие развлечения. Они бегали и ругались, скорость была на стороне Шныровой. Солнышко светило по-летнему, а настроение у меня… С утра я хотел откопать колокол и прикинуть, что с ним делать, но эти красавицы все настроение испортили.

Поэтому я отправился домой.

Дрондина бросила преследовать Шнырову и догнала меня. Дрондина раскраснелась и дышала тяжело, все-таки пара лишних килограммов у нее имеется. Десяток, может.

– Ты видел?! – возмущалась Дрондина. – Видел, какая она?!

Шнырова шагала вдалеке, не приближалась. Она уже нарушила сегодня соглашение и опасалась, что я применю к ней санкции. Неделю не буду дружить, как в прошлом году. Как шелковая станет.

А пока вредничала, стучала палкой по соснам и сбивала с редких встречных берез круглые чаги. Местность вокруг Туманного Лога богата отменными чагами. С помощью чаги легко развести огонь без спичек. Из чаги делают лекарство для желудка. Чага – это благо. Надо прочитать про чагу поподробнее, может, настойку сделать.

– Ей бы только ломать все, – злилась Дрондина. – У них все такие. Мой папа забор поставил, чтобы зайцы на огород не прыгали. А ее папаша напился и сломал!

Им не нужен колокол.

Да ну их.

– Ты куда?! – крикнула Дрондина.

А мне захотелось пробежаться. Я не то, чтобы любитель бега и физкультуры, но в то утро я от них устал.

Дрондина побежала за мной, но быстро отстала.

Оторвался.

Некоторое время я погулял по лесу, размышляя про колокол, Пушкина и чагу. На старой просеке нашел черничник, богатый куст. Черника на просеках лучше лесной, слаще и крупней. Через месяц можно собирать. Я, кстати, по этой просеке давно собираюсь прогуляться, посмотреть, куда она идет. На бумажных картах ее нет, можно посмотреть на спутниковых, но я не смотрю, неинтересно будет потом.

Бродил по опушкам, вернулся домой к обеду. Мама оставила холодный борщ, но мне лень было наливать и греть, поэтому я нарезал хлеба и колбасы, налил в бутылку компот и залез на тополь.

Тополь старинный, на него еще мой отец в детстве лазил, наверное, и дедушка лазил, это наш семейный тополь. Для безопасного залезания тут все приспособлено. Вокруг ствола обмотаны веревки, за которые легко цепляться. В неудобных местах приспособлены ступеньки. В одном месте я привязал целую лестницу. Конечно, ни Шныровой, ни Дрондиной я не рассказываю, что на самом деле залезть на тополь довольно легко. А то повадятся.

Метрах на десяти высоты есть развилка. Тут я все устроил удобно и правильно. Затянул сюда старое автомобильное кресло, сделал небольшой столик и шкафчик для разной ерунды, крышу приладил, чтобы не размокало.

Хорошее место. Вид отличный, особенно в ясную погоду. Воздух чистый. Хотя у нас везде воздух чистый, но на тополе всегда кажется, что здесь он чище.

А еще это единственное место в Туманном Логе, где работает телефон.

Я вытянулся в кресле, пристегнулся, достал смарт. Связь устойчива, я подключился к Сети и стал изучать про чагу, но с чаги быстро перескочил на трюфели. Смешно, я тут про трюфели недавно Шныровой задвинул, просто так брякнул, а оказалось, что и правда растут. У нас. В принципе, можно Бредика натаскать. Можно устраивать трюфель-сафари…

Хотя глупая идея, кому нужны трюфель-сафари?

Я оставил идею про трюфели. Никаких трюфелей, пусть сами давятся. Я отправил несколько смсок отцу, посмотрел про погоду – обещали хорошую, поиграл немного, потом про колокола сайт посмотрел, ничего про свой не нашел. Опять на «Чага. Ру» заглянул, оказалось, что по форме чаги можно предсказывать будущее.

Бутерброды сжевал, компот выпил, еще поиграл в зомби. Сидеть на тополе надоело, спустился.

До шести еще четыре часа, я попытался придумать занятие. Вот раньше в деревнях проблем с занятиями не случалось, то валежник собирай, то сено коси, то репу прореживай, иди, паши в поле. А сейчас у нас картошки полтора гребня, зелень мы вечером поливалкой поливаем, сено косить не надо, и делать получается ничего особо и не требуется.

Воду таскать и то, насос есть. Я вспомнил про воду, накачал в баню котел и два бака, закинул в печку пару поленьев, зажег. К вечеру нагреется. Нет, можно и электробойлером нагреть, но я люблю печки топить. Вода получается с дымком.

Мопед чинить лень, но сходил. Почистил тормоза, смазал, еще почистил. Стартер подергал, выкрутил свечу, залил в цилиндр бензина. Свечу прокалить надо.

Старый лук достал, пострелял немного в столб.

Поел все-таки борща, холодного, разогревать не стал.

В пять отправился встречать маму.

Дрондина и Шнырова дожидались на сосне. Медея и Бредик рядом, Медея нервно паслась, Бредик караулил. Сегодня обе односельчанки меня предостали, и я опасался, что это еще не конец. Сел посередине бревна.

Дрондина тут же подвинулась ближе, протянула телефон.

– Глянь, – сказала она. – Отец в океанариум ходил, акул кормил.

На экране действительно были акулы в выгнутом аквариуме, в синей глубине. И рука, возможно, что дрондинского папани.

– А вот скат электрический!

Скат, не исключено, что электрический.

– Какой в Костроме океанариум? – Шнырова поглядела в небо. – Может, аквариум? Там недалеко от автовокзала зоомагазин открыли…

Медея покосилась на Бредика.

Дрондина промолчала. Взяла себя в руки.

– Вот, смотри, Граф, – сказала Шнырова, подвинулась и достала телефон. – Папка прислал, в субботу на сноуборде катался.

– Ага, в субботу, – ухмыльнулась Дрондина. – В Москве. На сноуборде. Ха-ха, ха-ха.

– Колхозанкам не понять, – пожала плечами Шнырова. – Колхозанки не знают. Что в Москве есть крытые склоны с холодильными установками. В них можно и летом кататься. Вот, смотри!

На фотографии был изображен снежный склон внутри высокого и вытянутого ангара, склон подсвечивался продолговатыми лампами, и по нему катились люди в разноцветных комбинезонах, некоторые на лыжах, другие на сноубордах. Кто из них отец Шныровой разобрать было сложно.

– И недорого стоит, – заверила Шнырова. – А есть еще аквапарк, там такая волна делается…

Шнырова показала волну руками.

– Искусственная. Три метра в высоту!

Бредик насторожился.

– В этик аквапарках каждый год куча народа тонет, – заметила Дрондина. – Особенно по зеленке.

Медея предупредительно проблеяла.

– Зато ты не тонешь! – не растерялась Шнырова. – Королева проруби!

– Козовщица! От тебя как от твоей козы воняет! Помойся мылом!

Опять. Я же говорил.

Я, кстати, давно заметил, что в день Дрондиной они цапаются чаще, чем в день Шныровой.

– Сама помойся!

Медея сделала неосторожное движение рогами в сторону Дрондиной, Бредик не выдержал, свирепо зарычал, кинулся и попробовал цапнуть козу за ухо. Однако коварная Медея резко развернулась, выставила рога и гулко боднула собаку в бок. Бредик завизжал, покатился, взбрыкивая лапами и кувыркаясь, врезался в сосну-скамейку, попытался подняться, жалобно взвыл и растянулся у бревна.

– Получил, блохастый! – с удовольствием сказала Шнырова. – А нечего на людей кИдаться!

Дрондина поднялась с сосны.

Бредик тяжело дышал, театрально закатывал глаза и конвульсивно дергал лапой, поскуливал. Он так талантливо изображал умирающего, что на пару секунд в прободение поверил и я. Прободение и забодение.

– Ах ты, козовщица, ты специально Психею свою натравила…

Дрондина перегнулась через бревно и вытащила из-за него короткую дубинку, грубо выструганную из осинового полена. Заранее подготовилась к битве. Предусмотрительно.

– Дубину выстругала, похожую на Буратино! – рассмеялась Шнырова, указав на деревяшку. – Она с детства влюблена в Буратино!

Действительно, заметил я, Буратино напоминает, нос, пучеглаз. Шнырова не лишена художественной зоркости.

– Козовщица! – Дрондина сжала палицу.

– Буратинщица!

Шнырова вскочила с бревна, через секунду они прилично подрались бы. Я бы поставил на Дрондину, после утренника с колоколом Дрондина явно хотела взять реванш. К тому же у нее имелся Буратино.

Но битвы не случилось, со стороны моста послышался сигнал. Мамы приехали. Шнырова улыбнулась.

По-хорошему. Это редко случается. Шнырова, несмотря на все ее выкрутасцы, очень родителей любит. И рада маме.

– Живи пока, – Шнырова поторопилась к мосту.

– Живи пока сама! – огрызнулась Дрондина и тоже направилась вниз.

– Торопись! Таблетки для похудания привезли! – не оборачиваясь, сказала Шнырова.

Дрондина на секунду замерла, потом взяла себя в руки и продолжила спускаться к подножью.

Со стороны моста в холм поднимались три женщины: моя мама, мама Шныровой и мама Дрондиной. Моя мама шагала первой.

Шнырова и Дрондина торопились вниз, под гору, Медея и Бредик за ними. Бредик совершил тактическую хитрость — чуть подотстал, и когда Медея поровнялась, покусал ее за ноги.

Вечером сидели с мамой под яблоней и пили чай. Она рассказывала про отца, про то, что зарплату повысили, про то, что недвижимость там стоит копейки, а работу найти легко. А я рассказывал про то, что Дрондина научила свою собаку искать трюфеля, а Шнырова постригла свою козу и хочет связать себе шарф, а еще, что они вместе решили делать видеоблог.

Мама рассмеялась.

– Видеоблог?! Наташа и Шура вместе собираются снимать видеоблог?! Про что?

– Про пчеловодство.

Неосторожно сказал я. Мама поперхнулась вареньем.

– Про пчеловодство? – переспросила она. – Наташа и Шура ведут блог про пчеловодство?!

– Ну да. Они нашли старый улей, теперь ловят пчелиную семью. Потом станут продавать мед и прополис.

– Странно все это… – мама подгорячила чай. – Блог про пчеловодство… Может, и тебе начать блог вести?

Хорошая идея, кстати, подумал я.

– Все равно хорошо, что они, наконец, помирились, – сказала мама. – Это ведь неправильно, что они в ссоре столько лет. Дикость…

– Там кто-то у кого-то рубероид украл, – напомнил я. – Такое не прощают.

– Кстати, про рубероид. Ты когда баннер натянешь?

– Да натяну, – поморщился я. – Там дел на пять минут, натяну.

– Вот и натяни…

Я вздохнул.

– Ладно, – улыбнулась мама. – Что делали?

– На рыбалку собирались, но…

– Да, отец говорит, там у них рыбалка отличная, – перебила мама. – И рыба вкусная – и коптить, и так жарить. Муксун, нельма.

– У нас тоже хорошая, – сказал я. – Ерш, пескарь, верхоплавка. Язи.

– И грибов много, – продолжала мама. – Красноголовики можно прямо ведрами собирать. Брусника сладкая… Наташа, заходи!

Теперь я чуть вареньем не подавился. Долгий день получился, я думал, хоть вечером продохну, но Дрондина, похоже, решила не останавливаться на достигнутом. Ну да, день Дрондиной.

И выступила из-под яблони.

– Здравствуйте, – Дрондина была вежлива. – А я тут мяту собирала, гляжу, самовар блестит.

– Проходи-проходи, Наташа, присаживайся! – мама сделала приглашающий жест.

Дрондина прошла и уселась за стол, посмотрела на свое отражение. Отражение ей не очень понравилось – и без того щекастая Дрондина стала еще щекастее в выпуклом медном боке.

– Как пчелы? – с сочувствием спросила мама. – Не боишься, что покусают?

Дрондина поглядела на мою маму слегка перепугано.

– Да не особенно… – неуверенно сказала она.

– Главное, чтобы у тебя аллергии не было, – заботливо сказала мама. – У тебя нет аллергии?

– Нет, кажется…

– Если хочешь поймать рой, надо связать ловушку. Ты умеешь?

Дрондина растерянно поглядела на меня.

– Ей Саша поможет, – сказал я. – Саша в прошлом году носки связала. Так хорошо, что потом в один носок залезла белка и запуталась насмерть.

– Шнырова ее потом съела, – брякнула Дрондина.

– Что?! – растерялась теперь уже мама.

– Сожрала, – подтвердила Дрондина. – Ну, не сырой, пожарила в утюге. У них у всех такие вот повадки. Ее прабабушка…

– Украла рубероид, – перебил я на всякий случай.

Дрондина кивнула.

– И топор, – добавила она.

– Ладно, – улыбнулась мама. – Схожу-ка я за зефиром, я купила тут… Ты любишь зефир?

– Да, – ответила Дрондина. – Особенно лимонный.

Мама отправилась в дом за зефиром.

– Эй, Граф, погляди-ка, чего.

Дрондина включила смартфон, протянула мне. На экране присутствовала, разумеется, Шнырова. Я думал, что Шнырова будет тонуть в болоте, застревать в чердачном люке, отбиваться от разъяренных лосей, страдать от зубной боли на крайний случай.

Но все оказалось гораздо хуже. Шнырова сидела перед зеркалом в полосатом халате, играла на гитаре и пела «Над небом голубым».

Вот уж не знал.

Гитара была большая, Шныровой явно не по размеру, на корпусе синела выцветшая переводная картинка с Волком из «Ну, погоди!» Я заметил, что верхняя, басовая струна отсутствовала. Слух у Шныровой тоже отсутствовал, причем катастрофически. И играть она не умела. Однако эти лишения Шнырова компенсировала повышенной проникновенностью голоса. Вместе получалось отвратительно. То есть не отвратительно, а по-другому. Удивительно дисгармонично. Вот если бы вдруг кому пришла в голову фантазия научить играть на гитаре робота, собирающего автомобили, то результат был бы не менее впечатляющим. Мало того, что Шнырова играла отдельно, пела отдельно, она умудрялась и существовать отдельно, словно с задержкой в полторы секунды и вбок. Возможно, из-за того, что смотрела она мимо камеры смартфона, скорее всего, в зеркало, возможно, из-за выбранного Дрондиной светофильтра – розоватого. Или из-за того, что съемка велась из-за наличника, что создавало дополнительный посторонний эффект.

– Сейчас самое главное случится, – сообщила Дрондина. – Смотри!

Эти музыки сами по себе были достаточно пронзительны и смехотворны, однако финал пьесы оказался действительно сокрушителен. И неожидан.

Песня подходила к концу, Шнырова пела про «кто любит – тот любим», и постаралась взять ноту повыше. Я рассчитывал, что сейчас она комически поперхнется. Или стул под ней неожиданно подломится, и Шнырова грохнется, сломав гитару. Или пол не выдержит, дом старый, доски гнилые, Шнырова возьмет последний нестройный аккорд и провалится в подпол с громким криком. Но реальность всегда богаче выдумки, так и по телевизору говорят.

– Сейчас-сейчас! – сказала Дрондина. – Сейчас!

И свершилось.

Голос Шныровой задребезжал. В кадр ворвалась Медея и с разлета боднула Шнырову в лоб.

Наташа кувырнулась и отлетела к стене. Гитара упала на пол, издав первый нефальшивый звук. Шнырова с растерянным лицом попробовала подняться на ноги, но тут Медея нанесла еще один удар. Подскочив ближе, она несколько раз коротко, но сильно боднула Юлю в корпус.

Закадровая Дрондина хохотнула и выключила запись.

Если бы не Дрондина, я бы, наверное, усмеялся. Точно, это была одна из самых смешных вещей, что я видел в жизни. Но Дрондина как раз этого и ждала, что я смеяться стану, поэтому я не стал делать ей приятно, зевнул и сказал:

– Забавно.

– Забавно?! Да ты еще раз посмотри!

Дрондина запустила воспроизведение в двукратном ускорении. Так оказалось еще смешнее. Пела Шнырова писклявее, а бодала ее Медея энергичнее.

– И что? – спросил я.

– Она приходила?

– Коза?

– Да нет, козовщица! Хозяйка ее!

– Куда?

– К тебе. Приходила? Просила выложить в Интернет… про меня и колокол?

Я хотел ответить, что нет, но Дрондина опередила.

– Если она будет просить выложить меня в колоколе, ты выложи ее с козой и гитарой!

– Хорошо, – пообещал я.

Вообще, видео, конечно, гениальное. Если его залить на…

– Если ты меня выложишь, а ее не выложишь, я с тобой разговаривать не буду.

– Хорошо, – пообещал я.

Убить двух, тьфу ты, зайцев, подумал я. Обогатить мировую культуру новым визуальным шедевром, это раз. Увидит Кэмерон, заплачет, снимет по этому сюжету «Титаник возвращается». Избавить себя от общества Дрондиной – два. Нет, я понимал, что на все лето она не отстанет, но и пара недель – неплохо. Дрондина да, не такая противная, как Шнырова, но и не такая веселая. Со Шныровой опасно, с Дрондиной скучно.

– Смотри! – погрозила Дрондина телефоном. – Про тебя у меня тоже есть, если что!

Лето началось, лето продолжалось.

Шнырова заявилась около восьми. Я ее не видел, но слышал, как она рыщет под окнами, громко сопит, шумит и свистит, топчет траву и ломает кусты. Так она уже дня три ходит, с утра и вечером.

Но я неумолим. Я как дуб Пушкина, меня не поколебать. Во всяком случае, сопением и кряхтением под окном. Шнырова так часто бродила у меня под окном, что протоптала вдоль фундамента продолговатую лысину, пусть еще помучается.

Скучно ей. Дрондина выбыла из строя, а ее я игнорирую, вот и мается. А нечего. Июнь еще не закончился, а она наворочала сверх нормы.

Хороший июнь, с погодой, богатый вдруг.

Редиска выросла, салат вырос, петрушка и первый лук, обычно в третью неделю поспевает, а тут во вторую. И спаржа. Спаржа не каждый год и к июню израстается обычно в длинные жесткие стебли, но в том году спаржа перла из земли, как безумная, как лебеда. Мне пришлось залезть на тополь и найти несколько рецептов, как ее готовить.

Колосовики. Обычно если бывают, так белые, кстати, самые вкусные в году, жирные, их можно сушить в печке и есть как чипсы. Но выросли сморчки. Сморчки, самые настоящие, пришлось мне лезть на тополь и смотреть, как их правильно готовить. Жареные сморчки со спаржей получились просто отличные.

И сирень. Белая и обычная, лиловая, она не осыпалась в первую неделю, а простояла весь месяц, перед тем, как она надумала осыпаться, я наломал несколько трехлитровых банок и расставил их по всем подоконникам.

А в последнюю неделю июня началась земляника.

– Графин, ты выйдешь?

Я не ответил.

Шнырова вздохнула особенно душераздирающе.

– Граф, выходи, – повторила Шнырова. – Я больше не буду, честное слово.

Шнырова забралась на фундамент дома, заглянула в окно, раздвинула банки с сиренью на подоконнике.

– Ладно-ладно, – сказала Шнырова.. – Ладно, я признаю – была неправа.

Это мягко сказано, неправа.

– Но Дрондиха сама виновата, она меня специально спровоцировала…

Я не ответил. Потому что это вранье.

– Она про меня частушки сочинила, – сказала Шнырова.

Шнырова наказана, я с ней не разговариваю. И еще неделю собираюсь не разговаривать.

– Ты бы, Граф, слышал эти частушки, – продолжала Шнырова. – Она их три дня напролет сочиняла! Если бы про тебя такие частушки сочинили, ты бы ее не в бане закрыл, ты бы ее с тополя сбросил! Она сама начала!

А было так. Шнырова заманила Дрондину в старую баню.

У всех в Туманном Логу бани были, место зажиточное. Сейчас обычно бани рядом с домом ставят – лень далеко ходить, да и мыться каждый день привыкли.  А раньше старались подальше, у реки, или в овраге. Вот и у нас, для помыться есть летняя баня – душевая с баком и печкой, а для попариться настоящая, на краю оврага, недалеко от ключа.

Раньше весь овраг был банями заставлен, сейчас осталась наша, Шныровых, да Дрондиных, и еще одна, не знаю, чья, в нее три года назад шибанула молния и расколола трубу. Остальные бани давно почернели, съехали, сгнили и потонули в разросшейся зеленке. Мы туда обычно не ходим, потому что делать нечего, да и опасно. Отец Шныровой там несколько лет назад неплохо поработал – вывернул котлы, трубы, колосники и дверцы печек и сдал в чермет. Иногда, если нужно кирпича для чего, то я доламываю печку, разваленную молнией,  больше никакого смысла с этой стороны в овраге топтаться нет. Мусор туда, бывает, скидываем.

Так вот, Шнырова пожарила колбасы и на нее приманила Бредика, оттащила его в овраг и закрыла в грозовой бане. Бредик, конечно, выл, а Дрондина его искала. Услышала вой, спустилась в овраг, выпустила пса. Сама она при этом задержалась в предбаннике, то ли увидела осиное гнездо причудливой формы, то ли застывшую смолу, то ли еще что, засмотрелась, короче. И Шнырова, прятавшаяся за углом бани, захлопнула дверь и подперла ее поленом.

Шнырова рассчитывала, что Дрондина перепугается и станет буйствовать, но Дрондина не растерялась, применила хитрость. Она не устроила истерику, не стала выламывать изнутри дверь и вопить, пиная стены, она замолчала. И затихла, притворившись, вроде как сознание потеряла.

Шнырова немного подождала, но в бане было тихо, через пять минут терпение Саши истощилось. Дверь как во всех старых банях открывалась наружу, едва Шнырова приоткрыла ее на ширину спичечного коробка, как Дрондина с силой дверь пнула.

Шишка на лбу Шныровой не до конца рассосалась и сейчас, в первые же дни ушиба она походила на куриное яйцо.

Дрондина освободилась из грозовой бани. Шнырова лежала на траве, отходя от удара дверью. Впрочем, лоб у Шныровой крепок, она потрясла головой, выбивая легкую контузию, а затем вскочила и с силой боднула Дрондину в живот. Дрондина поскользнулась, упала и грузно покатилась на дно оврага.

Раньше там росла всего лишь крапива. Теперь борщевик.

Скатываясь, Дрондина набрала достаточную скорость, чтобы сбить изрядное количество июньской поросли. Если бы там была крапива. Или шиповник. Пусть хоть чертополох. Но борщевик.

К счастью, лицо не пострадало.

Но рукам досталось неплохо.

Вечером того дня мама Дрондиной навестила маму Шныровой. Тетя Света против тети Вали. Видимо, скандал получился выдающийся, моя мама, которая присутствовала на всякий случай, так, в качестве страховки, ничего не рассказывала. Но сама Дрондина поведала, что Шнырову за эту выходку лишили сладкого и просмотра сериала про любовь киборгов, от которого та не отрывалась два сезона.

Я гуманист, я бы ограничился одной неделей наказания, но Шнырова не смогла удержаться – на следующий после банной битвы день она явилась к дому Дрондиной.

Наташа сидела дома с забинтованными до локтя руками от ожогов борщевика. И Саша тут же придумала ей новое прозвище. Жирная Мумия. Сокращенно Жирмуму.

Честно говоря, мне это надоело. Шныровское поведение. Я очень на нее рассердился, да и эти ее дурацкие прозвища стали надоедать. Поэтому я решил с ней не разговаривать.

Июнь.

Надо признать, июнь прошел хорошо. Шнырова была наказана. Дрондину не отпускала мама, ждала, пока заживут руки. Я радовался свободе. Я гулял по опушкам и собирал грибы. Загорал на пляже, бродил по полям, искал чермет. В наших полях полно чермета, он торчит из земли, знай, собирай гусеничные траки, катки от комбайна, цепи и прочие шкворни, отец приедет – сдадим. Стрелял из лука, пока не доломал. Набрал у дренажной канавы пять литров земляники, крупной, спелой, ароматной, не удержался, насыпал землянику в глиняную плошку, залил медом и съел. Это был перебор, у меня загуляла температура, пришлось сидеть дома. А с утра следующего дня в мыслях ощущалась определенная слабость.

Шнырова с утра усугубляла.

Я хотел ее послать подальше еще на неделю, но увидел шишку на шныровском лбу. Шишка от двери бани стала похожа на осьминога, из синей перелилась в желтую и распустила по лицу длинные щупальца кровеносных сосудов. Надо признать – знатная шишка получилась, художественная. Как нарисованная.

– Гадкие частушки! В школу танцев записалась оборванка Сашка. Думали, что Сашка, а она какашка! Как, а?!

Танцевальный кружок – больная для Шныровой тема. Она там два занятия продержалась, потом подралась с одним мальчиком кому плясать Принца. Шнырова, без вопросов, победила, но у этого мальчика бабушка оказалась директором  ДК и нанесла по первенству Шныровой подлый удар в спину.

– Так что она сама виновата, – повторила Шнырова. – Первая начала. Эти Дрондины всегда нарывистые были, борзые, как волки. Ты знаешь, что ее прадед напал на председателя РАЙПО?

– Кого?

– Председателя РАЙПО, – сказала Шнырова. – Я не знаю, что такое РАЙПО, но это точно – Дрондины и раньше на людей кидались. Моя бабушка говорит, что их дед два раза у нее в психушке лежал. Смотри, какая майка!

Шнырова была наряжена в длинную и на пару размеров великую футболку «Anabolic Bombers», на футболке изображался Вашингтон со зданием Капитолия, мимо него шагали мускулистые люди атлетического сложения в белых штанах и с советскими флагами, а внизу было написано «Освобождение».

– Красиво.

– Отец передал, – небрежно заметила Шнырова. – Слушай, он мне обещал посылку прислать, а мама в прошлый раз получить не успела.

– И что? – спросил я.

Хотя я уже понял что.

Я подошел к подоконнику, сел на стул. Подвинул трехлитровую банку и стал искать среди сиреневых лепестков пятицвет.

– Мне посылку забрать надо.

– Тебе не дадут, – ответил я.

– С чего вдруг?

– Паспорта нету.

Шнырова отмахнулась.

Пятицвет к удаче. Но на самом деле в каждой грозди обязательно попадается.

– Да меня на почте знают, выдадут. Ты же мопед починил?

Я зевнул. Мопед я починил, но ехать со Шныровой на край света не собирался.

Шнырова попробовала забраться в окно, но не получилось.

– Сегодня мой день, между прочим, – скала она. – Я считала.

Я промолчал. Нашел пятицвет, сощипнул, теперь надо сжевать.

– Слушай, Граф, ты должен мне помочь, – сказала она. – А я перед Дрондиной извинюсь, скажу, «Дрондина, извини, что ты такая корова», и она меня простит.

– Да ты и так извинишься, никуда не денешься.

Шнырова исчезла, спрыгнула с фундамента. Я закинул пятицвет на язык. По поверью он сладкий, но это, как и остальные поверья, вранье. Горький.

– Хорошо, Графин, – подала голос Шнырова. – Убедил. Извинюсь по полной. Готовь мопед.

– Я тебя отвезу, но ты мне тоже поможешь.

Шнырова опять показалась в окне.

– Ты что, с Дрондихой решил мутануть?! – прищурилась она.

Это было так неожиданно, что я поперхнулся счастливой сиренью, кашлянул. Скомканная сирень угодила Шныровой в щеку и прилипла.

– Смотри, рискуешь, – ухмыльнулась Шнырова и обобрала цветок. – Дрондинские бабы всех своих мужиков бьют штакетником, у них трудная судьба, Графин. Жду тебя под тополями через полчаса.

Шныров исчезла. И почти сразу возникла.

– Ну, ты приходи, ладно?

– Ладно.

Шнырова исчезла опять.

Я занялся мопедом.

«Дельта» старая, но рабочая в принципе, пробег полторы тысячи. Отцу в детстве купили. Бабушка и дедушка клюкву весь август собирали и сдавали, талон получили и отцу купили мопед. Теперь я на нем по округе езжу, покрышки зацепистые, по лесным тропкам только так тянет, правда, в прошлом августе движок забарахлил, я на весенних каникулах хотел перебрать, почистить, но так руки и не дошли.

Выкатил мопед из сарая, залил бензин под горловину, попинал стартер на всякий случай, мопед не завелся. Ну, значит толкач.

Я покатил мопед к тополям.

Шнырова там уж дожидалась, раскачивалась на качелях, свистела и махала ногами. По поводу путешествия она перенарядилась в городское: узкие джинсы, желтые ботинки, вязаная кофта с капюшоном. Завидев меня, Шнырова запуталась в качелях, я сказал, что буду ждать за мостом и начал толкать «Дельту», запрыгнул на сидение.

Склон у нас в километр, можно три раза растолкаться, я подоткнул вторую передачу, дождался, пока мопед разгонится до пятнадцати километров, запрыгнул на сидение, бросил сцепление. Шестеренки провернулись, сцепление жикнуло, двигатель чихнул и завелся.

Я съехал к мосту, затормозил, включил нейтралку, прогазовался. Движок коптил маслом, дзинькал, но обороты держались ровные. До города допыхтим. Тормозить осторожнее надо.

Поправил зеркала и увидел Шнырову. Она бежала по дороге, нелепо подскакивая на кочках и кукольно размахивая руками, словно с горы непостижимым чудом скатывался запутавшийся в собственных ногах марсианский треножник. У подножья холма Шнырову опасно повело в сторону, и я испугался, что она рухнет в траву и испортит весь имидж, но Шнырова собрала конечности в кулак и удержалась.

Я перекатил «Дельту» по рельсам на другой берег, Шнырова перебралась за мной.

– Эй, по лужам не дрызгай! – потребовала Шнырова и устроилась на сидении за мной. – Поехали!

Ну, поехали. Выбрались на трассу, я прибавил скорости. «Дельта» мопедка старая, тарахтит и фыркается, но бежит.

До Никольского двадцать километров по горам. Ну, то есть, горы это ненастоящие, так, гривы. Если посмотреть по карте, гривы эти уходят на запад, и там, где они погружаются в землю, протекает Сунжа. Дорога по гривам виляет, и вдвоем на «Дельте» трудно ехать, в подъем еле тянет, под гору еле тормозит. Я от такой езды немного взмылился, точно на велике педали крутил, зато Шнырова веселилась от души: орала, грозила кулаком обгонявшим нас машинам и плевала им вслед, стучала меня в спину кулаком. А на Кишевском подъеме, когда мопед перегрелся и с трудом тащил нас в похожий на саблю тяж, за нами увязались собаки. Штук пять из Кишево, мохнатые черные псы с лаем неслись рядом и пытались цапнуть за ноги. Я предусмотрительно поставил ноги на картер и прижал колени к баку, Шныровой свои длинные ноги убрать было некуда.

Поэтому она отлягивалась. Причем, иногда попадала, собаки щелкали зубами и бесились, что Шнырову только радовало.

Под конец подъема, когда двигатель едва хрипел, один из псов нас все-таки достал и вцепился в щиколотку Шныровой. Она дико завизжала мне в ухо, я оглох, а Шнырова принялась дубасить меня кулаком уже в шею. Я выкрутил газ до упора.

Думаю, мы бы вскипели, но к счастью дорога перевалилась вниз, мотор раздышался, и я смог прибавить скорости, собака оказалась упорной и некоторое время волочилась, застряв зубами в шныровской штанине. Когда «Дельта» набрала километров тридцать, псина отстала и укувыркалась в канаву.

Перед переездом я свернул на стояночную площадку. Шнырова хохотала и грозила собакам чумкой и унтами, я задрал ей штанину и убедился, что до ноги собака не добралась.

– Да не, не докусили, – сказала Шнырова. – У меня бешенства нет.

В этом я сомневался.

– Говорят, что в детском саду Дрондина одну девочку за голову укусила, – сообщила Шнырова. – Ее потом лечили.

– Кого? – не понял я.

– Всех, – ответила Шнырова. – Лечат всех, но вылечивают немногих. Поедем, Граф, чего стоять?

Мопеду стоило чуть остыть, но я решил не ждать. На горячую «Дельта» завелась с полпинка, а перед переездом снова встали – с запада подтягивался нефтевоз, Шнырова предложила сыграть «чет-нечет» на пятьсот рублей, я отказался, но Шнырова крикнула «чет» и стала считать вагоны. Если бы согласился, то проиграл бы – вагонов оказалось пятьдесят три. Шнырова принялась требовать с меня полтысячи – вроде как я ей мигнул, а значит, согласился – я с ней в споры не вступал.

Нефтевоз кончился, мы перебрались через переезд и оказались в Никольском.

Никольское город небольшой. Десять тысяч населения. Когда-то пятнадцать было и машиностроительный завод, сейчас десять и четыре лесопилки. Еще лесосушка и пресс-двор, где из опилок делают топливные брикеты, хотели поставить спиртзавод – чтобы из опилок гнать, но пока не поставили.

Мы въехали в город, слева заправка, справа шиномонтаж, потом гостевой дом «ТрактЪ Ир», потом нарядное кладбище, и электросети, и улица Трансформаторная с памятникам Первым Электрикам. Первые Электрики мне всегда напоминали компанию сутулых горлумов, то ли сразу памятник плохо построили, то ли за годы он так умялся.

– На почту? – спросил я.

– Да, на почту… Нет! Сначала в сбербанк, мама просила денег снять.

Я повернул с Трансформаторной на Любимова, а потом на Коврова. Сбербанк располагался на другой стороне города, гаишников никто не отменял, а Коврова улица дикая, без асфальта и знаков. В самом конце улицы пристегнул мопед к столбу, и мы отправились в Сбербанк.

Возле отдела с банкоматами толпился народ, съехавшийся с окрестных поселений за наличкой. Шнырова достала карточку и направилась к терминалу, я за ней в качестве поддержки. Не то, чтобы в Никольском опасно, но мало ли. Шнырова заняла очередь за камуфляжным мужиком, он поглядел на нас с сомнением.

– Мать ногу сломала, – ответила ему Шнырова. – Ей что, на одной ноге сюда прыгать?!

Мужик отвернулся. Когда дошла очередь, Шнырова сняла пять тысяч. За нами раздраженно хмыкнула тетка с сумками, тогда Шнырова сняла еще пять. Вышли на улицу.

– На почту теперь? – спросил я.

– Да успеем на почту, давай погуляем.

– Ну, давай.

Мы направились к скверу Трегубова, где недавно отреставрировали Дом Культуры, а рядом открыли бассейн и поставили ативандальные скамейки со штырями на спинке и новенькими урнами в виде пингвинов.

– Ничего себе так, – Шнырова пнула урну и потрогала пальцем штырь. – Культурненько…

На Доме Культуры висел плакат, по-старинному нарисованный пером и гуашью. «Фонд Кино совместно с меценатом Игнатом Иголкой объявляют об открытии постоянного кинозала! Приходите! Новые блокбастеры «Человек-Паук и Стальная Стрекоза», «Отец-рептилоид», «Шкура реднэка» и «Беззаботные вертолетчицы».

– Отец-рептилоид… – задумчиво сказала Шнырова.

– Фильм ужасов, – предположил я.

– Комедия, – возразила Шнырова. – Чего ж тут ужасного? Подумаешь, рептилоид… Бывает и хуже. Кто такой рептилоид?

– Это с планеты Нибиру.

– Понятно, – Шнырова зевнула и почесалась.

– Да, здорово, – сказал я.

– Что отец рептилоид?

Шнырова огляделась, будто в поисках рептилоида или вертолетчиц.

– Здорово, что кино теперь показывают.

– А, – махнула рукой Шнырова. – Кому это теперь нужно? Сейчас интернет у всех, смотри, что хочешь. Надо было раньше кино, в третьем классе, мне сейчас их кино и даром… Ладно, пойдем.

– На почту?

Шнырова вздохнула. Мы отправились в сторону почты. Шнырова разглядывала вывески, хмурилась, пока не увидела магазин «Промтовары на Куконковых»

– Ага! – Шнырова тут же потащила меня в магазин. – Мне открывашку надо купить.

Я не успел ни за что ухватиться.

Внутри пахло нашатырем, железом и пластиком, вокруг продавалось все – от китайских игрушек, до цепей, от семян, до блестящих картин. Открывашки были широко представлены на отдельной витрине, рядом с чеснокодавами, штопорами и ситами, я указал на открывашку белорусского производства, а себе решил выбрать пиццерезку, но сама Шнырова осталась к кухонной принадлежности холодна, направилась к картинам. Ну и я.

Живопись была разная, на любой вкус: и фэнтези с небесными светилами, и милая с котиками, и пейзажи с красавицами, и оригинальные произведения, видимо, странные плоды вдохновения какого-то местного художника.

Шнырова изучала странную . У подножья затянутых снегом и льдом небоскребов Москва-Сити пришельцы-гиганты с недоумением разглядывали руины человеческой цивилизации. На заднем фоне уходил чудовищной скалой в небо их звездолет.

– Похож, – Шнырова указала пальцем на самого упитанного гуманоида с вертолетом в руке.

– На кого?

– Думаю, это Игнат Иголка. Меценат и любитель кинематографа.

– Почему он с вертолетом? – спросил я.

Шнырова не ответила, пожала плечами и достала деньги. Пять тысяч.

– Ты чего?! – удивился я.

– Как у «Анаболиков», – Шнырова указала на картину. – Песня «Последняя осень», помнишь?

Нет, сегодня Шнырова меня определенно удивляла. Хотя за все эти годы я должен был привыкнуть и удивляться мимо. Но к Шныровой привыкнуть нельзя.

– Хочу купить, – сказала Шнырова.

– Зачем?

– Нравится, – ответила Шнырова. – А что? Сам купить хочешь? Не, Графин, я первая увидела! Девушка! Дайте мне вот эту, с чертями!

Медленно подошла изможденная мухами продавщица.

– Мне вот эту картину и…

Шнырова оглядела предметы вокруг и указала пальцем.

– Вот еще эту штуку с ручкой!

– Вантуз? – уточнила продавщица.

– Вантуз, – кивнула Шнырова. – В переводе с английского означает «одинокий зуб», Графин, ты себе не хочешь?

Я отказался. Шнырова протянула деньги.

– Девочка, а твои родители знают? – спросила продавщица.

– Конечно, – уверенно заявила Шнырова. – Мой папа работает нефтяником, он приехал в отпуск, а я ему хочу подарок купить. Я сама заработала, почки березовые сдавала. Мой папа любит рыбалку.

Продавщица сверилась с картиной. Про рыбалку там ничего не было.

– Не продается что ли?

– Картина не через кассу, – пояснила продавщица. – Чека не будет…

– А мне и не надо. Давайте.

Продавщица взяла деньги, сняла со стены картину, вручила Шныровой. Отсчитала сдачу.

– Повесим в библиотеке, – Шнырова нюхала краску. – Красотища!

Мерзким мультяшным голосом запричитал телефон: «Папочка-папулечка доченьке звонит, папочка-папулечка доченьке звонит», – Шнырова улыбнулась.

– Подержи, – всучила мне картину и вантуз, выбежала на улицу.

– Если что – мы назад примем, – пообещала продавщица. – Это хозяин магазина рисует, – пояснила она. – Ерунда разная… Первый раз купили…

Я не знал что ответить, вспомнил ИЗО, сказал:

– Ван Гог тоже себе ухо отрезал.

И вышел с покупками.

Шнырова под рябиной говорила по телефону. То есть молчала по телефону, смотрела под ноги. Потом отключилась, спрятала телефон, стояла, смотрела в землю. Ну, я чихнул. Шнырова опомнилась, подошла, улыбнулась и сказал:

– У меня идея.

– Что? – осторожно спросил я.

Шнырова посмотрела на вывеску букмекерской компании «Ставь Ка!» Я не испугался, я начинал понимать, что поездка в Никольское хорошим не закончится. Но отступать некуда, за уши же ее домой не потащишь?

– Да нет, не туда, – успокоила Шнырова. – Я хотела просто пиццу съесть.

Шнырова указала пальцем. Рядом со «Ставь Ка!» красовалась выполненная в такой же стилистике «Пиц Ца!»

– Не, если ты хочешь сыграть… – ухмыльнулась Шнырова.

Я схватил Шнырову за локоть и поспешил в пиццерию.

– А что, нельзя? – гундела Шнырова. – Мне усиленное питание полагается. Мне папка денег перекинул, я роллы, может, хочу! «Сяки мяки», «Филадельфия» и «Тобико краш»…

Внутри оказалось слишком прохладно, и роллов не подавали. Пиццу и вок. Воку Шнырова не доверяла, поэтому заказала большую «гавайскую» с морепродуктами и апельсиновый сок. Мне есть не очень-то хотелось, поэтому я заказал молочный коктейль и штрудель. Стали ждать.

Я смотрел телевизор, про фиш-туризм в Камбодже, Шнырова читала меню:

– Пицца кальцоне… ага, кальцоне… какое тут у них кальцоне, его в Москве-то делать не везде умеют, куда уж… Тирамису, как же. Печенье «Юбилейное» размочат в какао и сливками из баллончика зальют, а потом одна изжога… А на языке прыщи. Сэндвичи с семгой… Сэндвичи с семгой, ага, сэндвичи… Бутер с селедкой! Такое одни Дрондины могут есть, как нажрутся своей селедки, так даже у нас в доме не продохнуть…

Мужик по телевизору поймал пузатого сома с глупым рылом и толстым хвостом.

– Во! – немедленно воскликнула Шнырова. – Брата Дрондихи поймали! Пойдут жир откачивать!

Скоро с кухни довольно вкусно запахло пиццей, и у Шныровой забурчал живот. Мне принесли коктейль, а рыбак в Камбодже выловил костистую тварь, клыкастую и пучеглазую, напоминавшую глубоководную барракуду, надо признать весьма и весьма напоминавшую саму Сашу. Шнырова это сходство заметила, но тут же сказала:

– Точь-в-точь бабка Дрондиной. Они ее голодом заморили.

– Как? – спросил я.

– Да на спор. Слушай, эта та еще банда… – Шнырова вернулась к меню. – Ха-ха, смотри, у них тут паста с… чернилами каракатицы… они что, у Дрондиной их позаимствовали… Паста… Ма-ка-ро-хи! Макарохи у них, а не паста!

Шнырова приставила вантуз к кафельному полу и издала несколько булькающих звуков, после чего крикнула:

– Двойной удон мне!

Официантка посмотрела на нас с испугом. Я отрицательно помотал головой.

– Так, так, что там дальше, пельмени… не наелись еще пельменями, надо Дрондиной взять с улитками, она уважает… салаты, салаты… ага, пророщенная пшеница с руколой и моцареллой и микрозеленью… Графин, ты моцареллу любишь?

– С помидорами если, – ответил я.

– Да, нормально с помидорами. А вся эта микрозелень и микроплесень развод голимый, я что, Дрондина, снытью питаться…

И громко добавила:

– «Моцарелла» от слова «мацать»! Это по-испански означает «доить»!

Изучение меню продолжалось.

– Так, что тут еще у нас, закуска «Тотошка»…

Шнырова захихикала.

– «Тотошка»! – восхищенно повторила она. – Мне здесь нравится, Граф! И питание и культура!

Иногда мне кажется, что Шнырова меня никак не младше.

– Хочу «Тотошку»! Девушка, а можно еще «Тотошку»?!

Шнырова с воодушевлением хрюкнула вантузом. А иногда наоборот, кажется, что она третий класс еле окончила. Зачем я «Дельту» починил?

Принесли пиццу. Это была большая пицца и, к моему удивлению, действительно с морепродуктами и их не пожалели, я насчитал пять больших креветок, кальмарные кольца и сиреневого осьминога в центре.

Шнырова протянула мне телефон.

– Сними! – попросила она.

– Что?

– Как я буду осьминога хавать.

– Зачем?

– Ну, сними, тебе что, трудно?

Я взял у нее телефон, стал снимать. Шнырова взялась за осьминога, насадила его на вилку, разглядывала.

– Дрондиха будет обедать, а я ей по блютусу скину…

– Зачем? – осторожно спросил я.

Шнырова недобро сощурилась.

– Я не буду снимать, – я положил телефон на стол.

– Да ты чего! Мне отец позвонил, сказал, чтобы я самую дорогую пиццу взяла, я же должна ему отчитаться?

Я снова взял телефон.

– Осьминог – самое вкусное, тут одни питательные вещества, иди, Тотошка, к маме…

Осьминог был мелкий, маринованный, скорее всего, или из консервов, но все равно – съесть его за раз было довольно непросто. Но Шнырова не любила отступать, засунула в рот целиком и принялась жевать, надувая щеки.

Через минуту подавилась. А я подозревал.

Шнырова покраснела и выпучила глаза.

– Саша, перестань, – попросил я.

– Официантка! – прохрипела Шнырова. – Официантка! Сюда!

Подбежала официантка.

Шнырова пробормотала что-то невразумительное, сквозь сжатые губы выставилось щупальце.

– Что случилось?! – перепугано спросила девушка.

– Он живой, – прошамкала Шнырова.

Щупальце осьминожки описывало восьмерки в уголке рта Шныровой, втягивалось и выставлялось обратно.

Девушка побледнела, шагнула назад в ужасе и пролила на фартук мой молочный коктейль. Шнырова завизжала.

Подбежал повар с тесаком.

– Что случилось?! – перепугано спросил он. – Подавилась что ли?

Шнырова втянула щупальце в рот и сказала:

– Осьминог-то ожил. Вы что, их не прожариваете?

Повар растерянно смотрел на нее.

– Они к нам замороженные приходят, – ответил повар.

– Так вот он в печке и разморозился! – прожамкала Шнырова. – Я его жевать стала, а он как зашевелится…

Шнырова сделала несколько судорожных движений горлом.

Кажется, и повар испугался. Шнырова выглядела нездешнее, в смысле, столично выглядела, возможно, повар заподозрил в ней тайного посетителя.

– Ладно, я как раз люблю сырое, – успокоила Шнырова. – Правда потом в животе буээ, короче… О, «Тотошка»!

К нашему столику подошла старшая официантка с салатом и бесплатным соком для подавившейся. Я думал, что «Тотошка» это иносказательно, но оказалось, что нет. Салат действительно напоминал острую песью мордочку с глазками-маслинами, зубами, выложенными треугольничками из красного перца, уши из чипсов, хвостик из петрушки.

Официантка поставила закуску и сок перед Шныровой, а передо мной штрудель и новый коктейль. Я стал быстро есть, рассчитывая поскорее покинуть ресторан, но Шнырова не собиралась никуда торопиться. Официантка и повар следили из-за соседнего столика.

– Вот ты какой… – с умилением в глазах приговаривала Шнырова. – У меня такой же был, Кузькой звали. Его соседка отравила…

Шнырова поглядела на официантку и повара глазами, полными слез, высморкалась в платок.

– А почему он так называется? – Шнырова строго понюхала салат. – Как-то подозрительно…

– Он из курицы, не переживайте, – успокоила девушка.

– Из курицы… – разочарованно протянула Шнырова. – А я то думала…..

Она воткнула вилку «Тотошке» между глаз и сказала:

– Что-то я наелась. Заверните нам. «Тотошку» не надо. И посчитайте.

Шнырова продемонстрировала банковскую карту. Официантки вздохнули с облегчением, быстренько переложили пиццу в коробки, принесли терминал. Шнырова расплатилась и с картиной и вантузом подмышкой побрела к выходу. Я еле успел доесть штрудель, а коктейль выпил залпом, безо всякого удовольствия.

– Ну, можно и на почту, – сказала Шнырова. – Получим посылку и домой…

Почта находилась в двух кварталах. Мы преодолели их за десять минут неспешного хода. Я нес картину и коробку с пиццей, Шнырова размахивала вантузом, пугала встречных пенсионерок.

– Лишнее доказательство тому, что Никольское – страшная дыра, – ругалась Шнырова. – Если бы меня в Москве накормили полудохлым осьминогом, то за пиццу я бы не платила. А здесь…Здесь последний вантуз у тебя отнимут, живи как хочешь…

Шнырова остановилась. Почта, пришли.

– Закрыто… – прочитал я.

– Ну да, – зевнула Шнырова. – Почта на неделе до двенадцати открыта.

– Почему это?

– Придурков нет за семь тыщь корячится, – ответила Шнырова. – Ты что, хочешь устроиться?

Я не хотел.

– Тебя не возьмут, – заверила Шнырова. – На почту. Да зачем тебе на почту? Устраивайся в табуретку.

– Я в десятый хочу пойти.

– Во дурак… – Шнырова постучала по голове. – Зачем тебе в десятый? Иди в табуретку на сварщика. За два года получишь, а потом как из армейки вернешься, сразу езжай на север. Отец говорит, что там на ровном месте полтораста дают, а если с опытом… Хотя если мозг есть, то в Москву, конечно, надо, там реальные бабки.

– Зачем мы приехали? – спросил я. – Если почта лишь до двух?

Шнырова не ответила, стала думать, что соврать. А я и так понял. Это от скуки.

– Надоело дома, – ответила Шнырова. – Пойдем на мосту постоим, а?

– Зачем?

– Да просто. Ты же сам любишь природой любоваться, вот и полюбуемся.

Шнырова направилась к мосту, размахивая вантузом. Сегодня у Шныровой мега-день.

От почты до моста километра два. Я думал Шнырова станет изводить меня хвастовством про то, как ее отец получает по сто пятьдесят тысяч в Москве и ни в чем себе не отказывает. Но Шнырова молчала. Шли в тишине. Вообще непонятно зачем все это, поехали бы домой. Но мы молчали и шли.

Сунжа здесь, у моста, гораздо шире, чем возле Туманного Лога. По пути до города в нее впадают три больших ручья и множество мелких, и возле Никольского река набирает солидности и течет спокойнее. Здесь столетний деревянный мост, кривые ледоломы и несколько догнивающих бон, а по правому берегу песчаная отмель.

– Хорошо, – поморщилась Шнырова. – Все любят на мост, а знаешь, почему? Потому что люди обожают плевать с высоты.

Может и так. На бонах, протянутых вдоль пляжа, сидели два пацана. Они загорали, болтали ногами в реке и запускали вдоль течения кораблик, манили голавлей, а то и жереха, хотя у нас они редко ловятся.

Шнырова почесала вантузом голову, огляделась, обнаружила гладкую металлическую пластину, стягивающую бревна. Приложила вантуз, дернула. Крякнуло. Громко и отвратительно, точно великан хлюпнул подмышкой.

А Шныровой понравилось, она принялась хлюпать вантузом дальше, с каждым разом все громче и омерзительней, причем, из этих всхлипов умудрялась складываться гадкая мелодийка. На гитаре у нее, значит, не очень музыка, а на вантузе ничего, лепится.

– Хорош квакать! – не выдержал один из пацанов.

Я сел на мостовое бревно, стал разглядывать пришельцев на картине. Шнырова квакать вантузом перестала, вместо этого стала стучать им по перилам моста. Те глухо звучали, мост оказался как огромный барабан, гудел. Бом-бом.

Шнырова старалась. Я смирился, пацаны были мне  незнакомые, когда у них закончится терпение, они   поднимутся и станут нас бить. Меня, Шнырова девчонка, ее не тронут. А вот…

– Ты что дятел?! – спросил другой пацан. – Хорош стучать!

– Дятел у тебя на лбу нарисован, – громко ответила Шнырова. – И брат твой дятел, придурки канавные!

– Ты что, дура?! – спросил первый парень.

–  Сам дурак!

Выкрикнула Шнырова. Она уронила вантуз, выхватила у меня коробку с пиццей, открыла и стала швырять куски в воду.

Я немного остолбенел. Перебор даже для Шныровой. Слишком. Треугольные куски планировали в реку, подпрыгивали и величаво плыли мимо пацанов на бонах. Те тоже остолбенели, вряд ли они когда такое могли  наблюдать. Пицца плыла по воде.

Пицца быстро закончилась, но Шнырова не собиралась останавливаться. На мосту валялись камни, вместо пиццы Шнырова стала швырять камни. Они булькали громче, и вся рыбалка с таким шумом закончилась. Но пацаны не спешили к нам, видимо, опасались дикую Шнырову.

Когда камни закончились, Шнырова совершила ошибку.

– Получите! – крикнула Шнырова и швырнула вантуз вниз.

Не попала. Вантуз угодил на боны, отскочил от бревен и звонко ударил рукояткой в голову одного из пацанов.

– Есть контакт! – радостно заорала Шнырова.

Этого пацаны терпеть не стали, бросили кораблик, и стали карабкаться по насыпи на мост.

– Беги, Граф! – завизжала Шнырова. – Ты же не хотел, оно само получилось!

Я не побежал. Жаль было картину бросать, да и не бегаю я от никольских.

– Прикинусь мертвой, – сказала Шнырова.

Шнырова выхватила у меня картину, легла на спину, закрыла глаза и высунула язык.

Пацаны поднялись на мост. Я шагнул к ним, примирительно улыбаясь.

Я их не знал. Наверное, из второй школы, ни одного не знал. А может, приезжие, летом к бабушкам народу много наезжает. Злые. Я бы сам разозлился от вантуза. Приближались, сжимая кулаки. Здоровые, борцы, наверное, один покрупнее.

– Слушайте, пацаны, тут такая засада вышла… – попытался срулить я. – Это моя сестра,  она угорелая, чердак потек, короче…

Я постучал по голове. Борцы смотрели с усмешкой. Я видел по их глазам, расслабленным плечам и ухмылкам, что они решились, и теперь лишь хотят послушать, что я скажу, потом бить.

– А что это твоя сеструха дохлой притворяется? – указал мизинцем старший борец. – Она…

Борец стал глядеть мне за плечо. Старый трюк, я на него не покупаюсь. Но и второй борец уставился.

Я не удержался, оглянулся и увидел Шнырову. Она восстала из мертвых и  брела к нам. Странной походкой, двигая лишь ногами, держа руки прижатыми к бокам и свернув голову на сторону. На зомби похоже. Страшновато. Борцы напряглись.

Шнырова зарычала и бросилась на крупного.

Реакция у борца оказалась выдающаяся – он успел схватить Шнырову за запястья. Шнырова замерла, словно выключилась. Борец держал ее за руки и не знал, что делать дальше.

– Отпусти ее! – я шагнул к борцу.

А думал не о драке, которая вот-вот должна была начаться, а об этой дурацкой картине у меня в руках.

Думаю, борцы на меня бросились бы, но тут я услышал бибиканье и свист. С противоположной стороны моста катил желтый китайский скутер, за рулем сидел парень в черном шлеме. Борец, что удерживал Шнырову, произвел мягкий прием и заломил ей руку за спину. Шнырова зашипела. Скутер остановился возле нас, водитель снял шлем.

Колесов.

– Стопэ, пацаны! – свистнул Колесов. – Стопэ, говорю! Да брось ты ее!

Борец отпустил Шнырову.

Шнырова, почему-то сильно прихрамывая, отодвинулась в сторону и остановилась, опустив голову. Сделавшись похожа на низкорослый фонарь.

– Это же Шнырова! – Колесов указал пальцем. – Она с головой не в дружбе! Пацаны, вы от нее лучше подальше ходите…

Борцы предусмотрительно отступили.

Колесов поставил скутер на подставку.

– Ее лечили два раза, – доверительно сказал Колесов. – Она ку-ку совсем, шизофаза, короче.

– Аф! – Шнырова щелкнула в сторону борцов зубами.

Борцы окончательно утратили вопросы к Шныровой и повернулись в мою сторону.

– А это Граф, в моем классе учится, – пояснил Колесов. – Нормальный пацан, за городом живет.

Борцы разочарованно вздохнули. Подраться не удалось.

– Чего, пацаны, не клюет? – едко поинтересовалась Шнырова.

Борцы опять угрожающе надулись, но я уже схватил ее за шиворот и отволок подальше, на берег, придавил к столбу и велел стоять, не дергаться, а то я сам ей по лбу настучу. Вернулся к Колесову. Борцы спускались по насыпи к бонам.

– Как дела? – спросил Колесов. – Чего в гости не заходишь?

– Да времени нет, – ответил я. – Картошку в этом году посадили, приходится возиться.

– Понятно, – Колесов сощурился на Шнырову, та продолжала стоять у столба. – А ты что…

– Мать ее попросила, – пояснил я. – У них отец на вахте работает, а у нас связи никакой. Вот, попросила привести, чтобы она с отцом поговорила.

– А, понятно. А это что?

Колесов кивнул на картину.

– Живопись, – пояснил я.

– Да, вижу… Подледная рыбалка вроде как…

– Да, – согласился я. – В этом направлении.

– Ну, ладно, – вздохнул Колесов. – Мне пора. Эту свою психичку на поводке держи.

– Само собой, – пообещал я.

Колесов укатил. Я поднял картину и отряхивал ее от прилипшего песка.  Шнырова оторвалась от столба и подтянулась.

– А я поняла, – сказала она. – Я все думала – зачем я эту картину купила… А сейчас поняла! Там один пришелец на Дрондину похож. Тот, что как лягушка…

Кто бы сомневался. Как я сам не дагодался. Иначе и быть не могло.

– Что за народ эти Дрондины, никуда от них не деться. Хотела отдохнуть по-человечески, поехала в город, а там какие-то утырки и опять Дрондина…

Шнырова тыкнула пальцем в картину.

На секунду у меня закружилась голова, показалось, что безумие заразило и меня, такое возможно, если проводить много времени с сумасшедшими, то рано или поздно…

Не, не похож. Пришелец с вертолетом ничуть не напоминал Дрондину.

– Он не похож, – сказал я. – Ты слегка зациклилась… немного.

– Хотела над кроватью повесить, – пожаловалась Шнырова. – Но теперь сплошное разочарование…

Шнырова вырвала картину, размахнулась и зашвырнула ее в Сунжу.

Картина, совершив над рекой пируэт, вошла в воду почти без плеска. Я уже не стал спрашивать – зачем. Синдром попугайчика.

– Моя двоюродная тетя Роза тоже в художественное училище поступала, – сказала Шнырова. – Она хорошие картины рисовала. Природу обычно, пейзажи то есть. Необычные такие…

Картина уплывала.

– Ладно, какая разница, пусть эта каракатица сама на своем баяне играет, – странно заявила Шнырова.

Я почувствовал, что устал.

– Дрондица знаешь, что мне в мае сделала? Дохлых лягушек подкинула.

Если честно, в вековом противостоянии Шныровых и Дрондиных подбрасывание дохлых лягушек не выглядело настолько уж ужасным. Обычное дело.

– Мама как увидела…

Шнырова закатила глаза, покачала головой.

– Короче, она решила, что это я лягушек режу и на спички насаживаю. Просто так, для удовольствия. Представляешь?

– Мне кажется, не надо нагнетать с Наташей, – сказал я. – Нам еще всем вместе жить.

– Нам вместе не жить, – строго сказала Шнырова. – Нет, если ты планируешь бодаться дальше с этой носорожихой…

Шнырова замолчала, смотрела на воду. И я. Некоторое время.

– Ты говорил, что я тебе помочь должна. Чего надо-то?

– Надо к дубу сходить, – ответил я. – К Пушкинскому.

– Понимаю. Мы прикинемся вроде как волонтерами, которые будут ухаживать за деревом, которое посадил Пушкин, который… Не, не волонтерами, мы будем потомками Пушкина.

Наверное, сегодня магнитные бури.

– Я будут Пушкин-герл, а ты Пушкин-мэн! Я буду плеваться из плевалки, а ты сморкаться из сморкалки. А нашим врагом будет Леди Дантес…

Люблю людей, смеющихся над собственными шутками. Хотя и правда смешно. Бывает.

– Дантес в жизни победил, – напомнил я.

– Вот и я говорю, вместе мы ее забьем. Если бы за Пушкина дружбан вписался, то все могло бы быть по-другому. Леди Дантес пытается выпилить последний дуб, посаженный великим поэтом, ей противостоят Пушкин-бой и Пушкин-герл!

Нет, я сегодня устал. Приедем домой, лягу спать, наевшись меда. Приснится Пушкин-герл.

– Да и ерунда все это. И чихать всем! На Пушкина, на дуб, на потомков особенно. Если это даже дуб Пушкина, то засохнет он, сгниет, или молнией его расшибет – всем пофиг. Хотя… Давай мы его распилим?

– В каком смысле? – осторожно спросил я.

– Дуб ведь, кажется, большой, дубы большие ведь… Если распилить его, то можно таких шкатулок нарезать. Или табуреток. Или бляшек – и на каждую табличку привинтить – «Из дуба Пушкина». И продать в Интернете.

– Бляшек? – растерялся я.

– Ну, как хочешь, – Шнырова быстро пошагала с моста прочь.

– Погоди!

Я догнал.

– Но ведь это может быть действительно интересно, – сказал я. – Написать на сайт потомков Пушкина, а вдруг они приедут? Вроде как съезд тут организовать и назвать «Потомки под дубом»…

– Потомки под будом, – Шнырова плюнула. – Какие потомки, Графин?

Я собрался рассказать про ежегодный съезд потомков Пушкина в Царском Селе, но понял, что Шнырову это лишь разозлит.

– Ты что, не понимаешь? – злобно спросила Шнырова. – Или дурачком прикидываешься?

– Я не прикидываюсь…

– Вот и я боюсь. Мама говорит, что до зимы – все. Трындец. В октябре в Туманном Логу ничего не останется. Все закроют.

–  Наоборот…Все наладится.

– Да ничего не наладится, – нервно сказала Шнырова. – Ничего и никогда. Столица пастилы, документальное кино, пушкинские тушканчики… – Шнырова передразнила, выставив язык. – Это раньше столица пастилы, а сейчас столица труселей в горошек! Сейчас столица ничего!

Я промолчал. Поразительно затяжной день. Точно целый месяц.

– Почему труселей…

– Вот и живите в своей столице! – перебила Шнырова. – Надоел ты всей со своими идеями! Сидите под дубом, хоть упритесь! А мы уезжаем! Уныло оставаться! Не потей, Васькин! Ку-ку, не парься боком!

Пожелала она, не оборачиваясь.

Шнырова удалилась, а еще стоял, смотрел на реку. Потом вспомнил. У нее сегодня день рождения был. У Шныровой.

Июль едва начался, однако, яблок завязалось невиданное количество. Яблоки не покраснели и еще не начали наливаться, и размером они были с орех, но уже ломили ветки, издали казалось, что яблок на дереве больше, чем листьев.

Я вынес под яблоню раскладушку, устроился удобнее, с подушкой, фанеркой, с бумагой и ручкой, в тени. Собрался все-таки нарисовать карту Туманного Лога. Нарисовал Козий колодец. Из колодца выставилась пиявка. Чтобы было понятно, что это именно пиявка, а не огромный червь, я пририсовал треугольные зубы. Получилось. Я начал выводить тополя, но тут позвала мама.

– Хватит валяться! За огородом последи лучше…

– Хорошо.

Мама продолжила шить трусы, а я отложил карту и последил за огородом, хотя следить особо нечего – вытащил в грядки поливалку, включил насос и смотрел, чтобы шланг не лопнул. Поливалка свистит, радуги сияют, петрушка растет. А как огород польется, надо тащить шланг и поливать сад, труды.

У нас пятнадцать яблонь, четыре вишни, крыжовник, смородина без счета. Облепиха, из нее делают масло, если горло болит или о печку ожегся – в самый раз, в этом году крупная, как виноград. Минут на двадцать в саду работы. Оно, конечно, можно и не поливать, само прорастет, но если без воды, то может загорчить. А как все полил, так и свободен. Не то, что раньше. Отец, когда приезжает в отпуск, любит вспомнить, как в детстве пластался от зари до зари. То сено корове запасать, то коз у Сунжи пасти, то картошку окучивать и жуков обирать, то дрова колоть как папа Карло. А дедушка, когда жив был, рассказывал, как он пахал на быке.

Мама тоже вспоминает о детстве: рассказывает о козах, прополках, сборе черники и клюквы, а еще они валенки валяли, и мама отвечала за шерстобитку. Поэтому мама смотреть на безделье не может. Вот и сейчас – услышала, что насос перестал гудеть, выглянула в окно, увидела, что я опять в раскладушке валяюсь, и немедленно мне трудов придумала, чтобы не расслаблялся и помнил о корнях.

– Яблоню подставь, – сказала из окна мама. – А то ветки обломаются, до августа не достоит.

– Мы с Наташей гулять собирались. Знаешь, там дуб такой растет…

– Вот сначала яблоня, а потом пусть дуб. И баннер. Сколько можно про баннер говорить, а?

– Ладно, ладно, яблоню подставлю.

– Так сейчас подставь, а не послезавтра!

Я лениво отправился в дровник.

Дрова у нас справа, от земли под потолок, два года назад четыре машины перепилили, а слева тес. Доски, брус, бревна, горбыль, в углу слеги. Два года назад отец собирался поднять под тополями беседку с верандой, чтобы сидеть по вечерам, пить чай и любоваться простором. Мы начали копать в апреле под сваи, но в июне отцу предложили работу, и он уехал на север. Материалы не пригодились. То есть пригодились, но не так.

Я выбрал доски, выволок на двор.

Урожайный год.

Много ума подставить доски под яблоню не надо, но я не спешил, долго бродил между деревьями, высматривая правильное место и изображая затруднения. Взял топор, постучал по доскам для виду, подставил под ветки. Вытер со лба трудовой пот, и тут из-за угла дома показалась Дрондина в брезентовом комбинезоне и с жареным хлебом в руке.

– Привет, Граф.

– Здравствуй, Наташ.

Руки у Дрондиной, зажили, но оставались красными, Дрондина обошла вокруг яблони, вздохнула.

– Бабка Шнырицы в прошлом году приезжала, – Дрондина откусила от хлеба.

– Помню.

– Тогда тоже яблок наспело, – Дрондина жевала. – Старая Шныриха собрала их и выжала сок, целых две бочки. А потом она этот сок скислила в уксус.

– И что? – не понял я.

– Целая бочка получилась, – Дрондина поморщилась.

– И что?

– Как Шнырица пару в школе получала, так ее бабка в бочку с уксусом сажала.

– Зачем?

Дрондина доела бутерброд и доверительно сообщила:

– Чтобы лучше училась.

Дрондина счастливо вздохнула и добавила:

– Но не помогло. А ты что делаешь?

– Подпираю яблоню, – пояснил я.

– Подпирай-подпирай. А у нас уже две ветки треснули.

Яблоня, подставленная с четырех сторон досками, выглядела живописно, Дрондина это оценила.

– Похоже на этого… который странные картинки рисовал… Яблоня, как на костылях… Забавно…

– Ты не забыла? – спросил я. – Сегодня к дубу идем.

– Про дуб не забыла, а дубину забыла. Сбегать?

– Да не надо…

Комбинезон был Дрондиной не по размеру, наверное, отцовский.

– А чиканожка не пойдет?

Я сходил в сарай, вынес большие садовые ножницы. Года уж три как назад моя мама хотела сделать альпийскую горку и накупила разных садовых прибамбасов, секаторов, рыхлителей, спецлопат, спецмотыг и суперграблей. Но потом отец плюнул на кочегарство в Никольском и уехал на вахту, и мама от ландшафтных идей отказалась, а вся эта дребедень так и ржавела до сих пор в сарае.

Я вручил Дрондиной ножницы.

– Ну, пусть идет, – Дрондина щелкнула лезвиями. – Пусть…

Себе я выбрал пилу.

– Она все равно увяжется, – размышляла Дрондина, ухмыляясь. – Она сама по себе жить не умеет, если Шнырова остается одна, она спину чешет.

– Как? – не понял я.

– Ну, вот так.

Дрондина почесала спину ножницами.

– Шныровы сами ничего не могут придумать, – чесалась Дрондина. – Мой папа купил семена вешенок, чтобы зимой выращивать – так папаша Шныровой тоже сразу купил. Моя мама купила швейную машинку – и Шныровы сразу.

Вообще-то швейную машинку мы первые купили, и трусы моя мама первая шить начала, но я не стал с Дрондиной спорить.

– Ты знаешь, что они трусы шьют с китайскими матюгами?

Дрондина умеет удивить.

– Они в Интернете заказали китайскую материю с иероглифами, а там иероглифы все матершинные. А они из нее и пижамы для детских санаториев шьют!

– Ужасные люди, – согласился я. – Мы идем к Пушкинскому дубу, ты помнишь?

– А ты знаешь, что их в девятнадцатом веке собирались выселить?!

– За что?

– За заразу! Ихняя прабабка ездила в Уржум и привезла тифозную вошь!

Про вошь Дрондина сказала с особым отвращением.

– Пойдем, – попросил я. – А то меня сейчас полоть заставят.

– Вы куда? – спросила мама из окна.

– За иван-чаем, – ответил я. – Наташа прочитала, как его правильно сушить.

– Да-да, – поддержала Дрондина. – Мы давно чай не покупаем, а из иван-чая делаем – гораздо вкуснее.

– Хорошая идея, – сказала мама.

Снова зашелестела машинка. Сегодня мама шьет трусы из материи с изображением сов.

– И зачем мы туда? – спросила Дрондина и закинула на плечо ножницы.

С этими ножницами она выглядела внушительнее и старше, угрожающе, и напоминала свихнувшуюся киношную тетку, промышлявшую охотой на заблудившихся студентов. Брезентовый комбез впечатления добавлял.

– Ну, там надо прибрать территорию, чтобы все красиво было, а не как попало…

– Зачем? – не понимала Дрондина.

Я  заглянул в сарай, достал косу.

– Мои предки заботились о дубе двести лет, теперь это моя обязанность.

Взмахнул косой. Немного подумал и решил все-таки такой серьезный инструмент с собой не брать. Шнырова и Дрондина не дремлют, осторожность не повредит.

– Что-то я не помню, чтобы ты раньше за этим дубом ухаживал.

Дрондина опять щелкнула ножницами.

– Нет, если ты не хочешь, можешь дома оставаться…

– Нет, не хочу я дома, пойдем.

Дрондина двинулась по улице Волкова походкой трактористки.

– Поесть возьмите, – сказала мама из окна. – Я бутербродов с утра нарезала, на столе там.

Я заскочил на веранду, схватил бабайку с бутербродами и термос с морсом, закинул в рюкзак,  догнал Дрондину. Она тренировалась с ножницами, стригла сине-красные чертополошины, они разлетались разноцветными алыми каплями. Правильно, чтобы Шнырова себе снарядов не поназапасала. Но у Шныровой наверняка где-нибудь собран арсенальчик: чертополох, мышья банька, дохлая крыса. Хотя мышьи баньки в августе поспевают.

– А ничего, нормально получается, – сказала Дрондина, обезглавив второй десяток цветков. – Чик-чик…

– Главное, не увлекаться.

– Ага. Слушай, Васькин, а с чего это у нас тут этой дряни колючей понаросло, а? Раньше вроде не было…

– Лето такое – все растет, как ненормальное. Год-хлебород, слыхала?

– Ну да.

Чертополоха действительно много вдруг. Но по мне так это красиво, он, если свежий и не забитый пылью, то хорошо выглядит.

Так мы и шагали по улице Волкова. Возле дома Титовых за нами увязался Бредик, Дрондина уговаривала его вернуться, поскольку ее мама видела вчера на опушке облезлую лису, возможно, бешенную, но Бредик лисы не боялся, так что в конце-концов Дрондиной пришлось швырнуть в него палкой. Бредик обиделся.

Мы спустились с холма и перебрались через овраг. Не в том месте, где бани и борщевик, ближе к лесу, попили воды из родника, а Дрондина выловила со дна стертую серебряную монету, укусила три раза, убедилась в серебре, но потом кинула монету обратно, сказав, что из родников ничего нельзя доставать.

Дальше родника тропинки не было и нам пришлось карабкаться на гриву. Подъем оказался крут, и на полпути мы сделали отдых, сидели на песчаном откосе, там, где лопнул дерн, и ледниковая галька вылезла наружу, кидали камни в овраг. Дрондина оглядывалась, опасаясь бешеной лисы.

– А ты читательский дневник ведешь? – спросила Дрондина, проверяя ножницы на остроту.

– Нет пока… Я в августе почитаю. Или когда погода испортится. В дожди.

– Зря. А я каждый вечер понемногу. У нас после дедушки много книг осталось, да и на телефон накачала. Вот и читаю…

Дрондина стала рассказывать, как она читает. Какие книги. Что в программе не всегда интересные, а если внеклассное чтение, то ей больше нравится, там приключения больше, а не страдания. Она так для себя придумала, на три внеклассных книги обязательно читать одну программную, чтобы потом легче было. Она из Гоголя кое-что прочитала, Бунина, еще много других, этого, например…

– Разве его задавали? – перебил я Дрондину.

– Кого?

– Некрасова?

– А, нет, не задавали. Я просто посмотрела, что в следующих классах будет, ну и читаю понемногу. Не, «Войну и мир» не читаю пока, что попроще. Смешное люблю.  Стихи разные, пьесы. Ты «Ревизора» читал? Очень смешное.

«Ревизора» я по телеку видел. Специально посмотрел, чтобы потом легче. А сам читательский дневник я не веду, все равно его осенью никто не проверяет. Читательские дневники это…

– Смотри, подосиновик!

Дрондина протянулась с ножницами и срезала гриб.

– Я же говорю – все растет, – сказал я. – Может, и орешник в этом году поспеет…

– Шныровы весь орешник извели, – возразила Дрондина. – Оборвали, а потом на вокзале продавали. Теперь не вырастет. Эти заеды что хочешь испортят. Вот взять землянику. Земляника всегда…

Перевалили через гриву и спустились в лес. Я шагал, стараясь держать направление, Дрондина пощелкивала ножницами. Разговаривали.

– Это не обычный дуб, – рассказывал я. – Это Дуб Пушкина. Таких дубов почти не осталось, это только так говорят, что дубы триста лет живут…

– Я же говорю – принесла тифозную вошь. И эта вошь дико размножилась, и полдеревни заболели тифом. А все узнали, кто бациллоноситель, так взяли их за шкирку и повели на выселки, за Сунжу, в болотину, рядом с кирпичным заводом…

– Декабристы всегда за дубы выступали, дуб – это тебе не липа…

– Сняли с колодца очеп – и все семейство привязали к очепу, чтобы не разбежались. И так и повели, чтоб за реку выгнать, а избу их сжечь от заразы. Да барин в окно увидел…Твой прадедушка, между прочим!

Сказала с упреком Дрондина.

– Прапрадедушка, скорее, – поправил я.

– Тебе виднее. Увидел, барин, выбежал из дома и велел их не на выселки вести, а на конюшню. Высечь там хорошенько, в дегте извалять, а потом еще разочек высечь…

Я в этих событиях сильно сомневался, мои предки всегда гуманистами были и на конюшнях никого не секли. Кажется. С другой стороны это ведь сильный гуманизм – высечь, а не выселить – это по-нашему, по-семейному.

– Только все это зря, – сказала Дрондина. – К гигиене их приучить не получилось, лодыря к чистоте не приспособишь. Потомственные козовщики! Вот у всех были коровы, у одних Шныровых козы, ты знаешь, почему? Потому что козе сена надо меньше!

Дрондина разволновалась.

– Вот ты ей про Пушкина, «Евгений Онегин», типа, все дела, а ей на Пушкина плевать, она «Муму» уважает.

Неожиданно. На «Муму» я не нашел, что ответить. Некоторое время шагали молча. Сосны становились толще и выше, подлесок, который еще запинался на удалении от холма, исчез, не осталось даже можжевельников.

– Правда, что ли? – спросила Дрондина. – Пушкин здесь был?

– Конечно. Да не только Пушкин, здесь многие люди были, Аксаков, например.

Дрондина скептически протянула мне конфету с апельсиновой начинкой.

– Что-то не верится, – сказала она. – У нас?

– Ну да, у нас. Вы про Болдинскую осень в школе проходили?

– Нет, – ответила Дрондина. – Мы пока «Золотой Петушок» осилили.

– Ну, это в следующем классе… короче, Пушкин, проезжая на Болдинскую осень, останавливался у моего прапрадедушки. Они удили рыбу, ходили на вальдшнепов, и однажды на привале Пушкин достал из кармана желудь. А у Пушкина была такая традиция – он везде сажал дубы.

– Зачем? – спросила Дрондина.

Надо карту все-таки дорисовать. Со всеми достопримечательностями. Дуб. Колокол. След Годзиллы. Колодец пиявок. Канава и мост.

– Дуб – любимое дерево Пушкина, – пояснил я. – Дуб высок, прочен, создает тень, и из него получается отличный паркет. Пушкин с детства любил дубы, ему про них рассказывала его няня. Когда в начале девятнадцатого века в России была эпидемия холеры, порошок из толченой дубовой коры спас тысячи жизней. Поэтому Пушкин и его друзья в Лицее поклялись всю жизнь сажать дубы и создали общество любителей дуба. И слово сдержали.

– Понятно… – Дрондина почесала лоб. – Что-то такое припоминаю…

– Они были фанатами дуба. Помнишь – «У Лукоморья дуб зеленый»? Это он нарочно сочинил, для того, чтобы дубы сажали больше. Осина – дура, дуб – молодец.

– Хорошая идея, кстати, – сказала  Дрондина. – Сажать дубы. Вроде как, куда не приедь – везде дуб сажай…

Дрондина остановилась.

– Это он что ли?

Указала пальцем.

Пришли.

Дуб был по-настоящему пушкинский. Такой как раз, каким его изображают в книжках и мультиках. Могучий. С низкими толстыми ветками, похожий на бочку.

Дрондина достала телефон, сфотографировала.

– Может, и нам дубы сажать? – спросила она. – Мы ведь учимся в лицее. А?

– Хорошая идея. Надо осенью предложить.

– Ага.

Подошли к дубу.

Дуб мне отец показал. Во втором классе мы мастерили поделки по «Литературному чтению», и там нужны были желуди для гномиков, вокруг дома дубов не росло, и тогда мы с отцом отправились в лес. Шагали к дубу час, я набрал полные карманы желудей и листьев для гербария, а отец взял отвалившуюся ветку и вырезал из нее чесалку для спины. Я спросил тогда, что это за дуб, а отец сказал, что фиг знает, вырос, да и все тут. Ураганом желудь занесло, ну и вот.

– Надо тут прибраться, – сказал я. – Слегонца…

Дрондина пожала плечами.

Растительности вокруг дуба было, впрочем, немного. Под кроной ничего почти, а дальше хиленькая, по колено, можжуха и несколько пней, поросших мхом. Я велел Дрондиной состригать можжевельник, а сам стал собирать валежник. С самого дуба сору нападало немного, с десяток веток, гораздо больше насыпалось с окрестных сосен. Я сгреб все опавшие ветки и оттащил их подальше. А Дрондина состригла все подростки, и сосновые, и можжевеловые. За полчаса управились.

– И зачем мы все это сделали? – спросила Дрондина.

– Ну мало ли… Вдруг кто-нибудь захочет на дуб Пушкина посмотреть, а тут бурелом. А теперь красиво все, порядок, уборка.

Дрондина пожала плечами.

– Можно желуди продавать, – сказал я. – Каждый захочет вырастить дуб от дуба Пушкина.

Дрондина подняла желудь.

– Убирали лес? Ты серьезно? Мы пошли в лес, три часа убирали лес, чтобы потом кто-то пришел – и посмотрел на дуб?

– Зато погуляли, – глупо сказал я.

– Есть охота, – сказала Дрондина. – Пойдем домой что ли…

– У меня бутерброды, – сказал я. – С сыром и колбасой. И морс. Будешь?

– Ага.

Я начал доставать из рюкзака термос и бокс с бутербродами.

– Давай на дуб залезем, – неожиданно предложила Дрондина.

Дуб был  толст и стар, но в прошлое лето на нем наживилось тонких веточек.

– Давай, – согласился я.

У меня с лазаньем никаких проблем, да и Дрондина управилась, залезли метра на четыре, уселись в развилке. Но перекусить не получилось.

– Смотри, тут какие-то дырки… – Дрондина указала на ствол.

– Это короеды, – сказал я.

– Какие короеды, дырки с палец…

Дрондина сунула палец в кору. Я представил. Сейчас застрянет пальцем в дубе, и как мне ее добывать? А если Шнырова узнает и заснимет, то Дрондиной предстоит тяжелый школьный год: сначала в колоколе застряла, потом в дубе, осталось застрять в покрышке.

Но Дрондина не застряла.

– Там что-то круглое, – сказала Дрондина.

Я достал ножик и выковырял из ствола дуба слегка расплющенный свинцовый конус.

– Грузило, что ли? – спросила Дрондина.

– Это не грузило, – я подкинул свинец на ладони. – Это пуля.

Я выковырял из дерева еще две пули.

– Тут что, расстреляли кого-то? – негромко спросила Дрондина.

Я смотрел на пули на ладони. Похожие на снаряды от гаубицы.

– Да нет, – возразил я. – Как могли расстрелять? На такой высоте?

– Раньше дуб был пониже, – напомнила Дрондина.

Пули стали гораздо тяжелее.

– Ерунда, – сказал я. – Кто-то тренировался в стрельбе, вот и все.

– В дуб стреляли?

Не нравились мне эти пули.

– Ну, мало ли? Знаешь, мои прадедушки любили пострелять… Может, они тут тренировались?

– Странно, что они деревом не заросли, – сказала Дрондина. – Пули… они должны же затягиваться?

Я выкинул пули, размахнулся подальше и зашвырнул в лес. Мало ли. Неприятный осадок.

– Охотники, скорее всего, – сказал я. – Стреляли, попали в дуб…

Лес затих. Так случается летним днем, лес замолкает, словно смотрит себе в спину.

– День сегодня дурацкий, – сказала Дрондина. – Давление играет… А ты эту виде сегодня?

– Нет.

– Вот и я говорю… Пойдем домой, а?

– Пообедать же собирались…

– Неохота уже, – поморщилась Дрондина. – Пойдем?

– Ладно.

Я начал спускаться с дуба.

– Погоди! – Дрондина схватила меня за руку. – Мне кажется…

Она замолчала. Стала прислушиваться к лесу.

– Мне кажется, тут есть кто… Ты не чувствуешь?

– Это синдром лешего, – сказал я. – В лесу часто кажется… или водит…

Тихо.

– Мама говорит, что в лесу человека видела, – шепотом сказала Шнырова.

– Какого?

– Незнакомого. Ходил…

– Грибник, наверное, – предположил я. – Из Никольского…

– Там что, своих грибов не хватает? Не, тут бродит кто-то…

– Да это Сашка, наверное, – предположил я. – Ей скучно, вот она и шастает.

– Мама говорит, что мужик.

Дрондина всматривалась в лес, и я всмотрелся. Бор как бор, никого, кроме дятла, проснулся,  застучал вдалеке.

– Говорят, возле Мусатова мужика мертвого нашли, – сообщила Дрондина трагическим голосом.

– И лошадь, – добавил я.

– И лошадь?

– Ага, – подтвердил я. – Там ручей у них, на одном берегу мужика нашли, а чуть подальше лошадь.

Дрондина задумалась.

– А лошадь кто? – спросила она.

– А мужика?

Подумав еще немного, Дрондина сказала:

– Пойдем лучше…

В лесу хрустнула ветка.

Дрондина вздрогнула и едва не обрушилась с дуба.

– Там кто-то есть! – взвизгнула Дрондина. – Кто-то следит!

Дрондина впала в панику. Она не смотрела вниз, побледнела, вцепившись в кору, дрожала. Дятел затих.

– Да нет тут никого, – я попытался ее успокоить. – Аккуратно спускайся, потихоньку…

В щеку Дрондиной звонко хлопнула зеленая еловая шишка. Наташа ойкнула. А я все понял. Понял, что случится дальше.

– Что, Дрондиха?! – выкрикнула Шнырова, выступив из-за ближайшей сосны. – Получила?! Будешь знать!

Дежа вю. Я ощутил острый его приступ, все повторялось, все повторялось. Пожалуй, этим летом несколько подичее. Но ничего нового.

В спину Дрондиной ударила еще одна шишка.

– Ах ты… – захлебнулась от возмущения Дрондина.

И тут же на нее обрушился удар. Шнырова довольно метко обстреливала Дрондину еловыми шишками, Дрондина оказалась беззащитной, вжавшись в дуб, она лишь вздрагивала и  терпела атаку. Шишки попадали в спину, в ноги, в шею, в голову.

Потом шишки у Шныровой кончились.

– Обстрел бегемота охотниками произведен успешно! – объявила Шнырова. – Шкура убитого хищника развешана сушиться на баобабе!

Дрондина прорычала проклятье. Я подумал – не прыгнуть ли? Отогнать Шнырову в бор, пока она еще каких каруселей не накрутила. Дрондина терпелива и спокойна, но любому спокойствию наступает предел. И, вообще-то, зелеными шишками больно.

– Наташа, слезай потихонечку, – сказал я. – Саша, не надо кидаться, не надо больше шишек…

– Не надо шишек, надо пушишек!

Шнырова подняла оставленные Дрондиной ножницы, щелкнула.

– Что, Дрондина, дубы постригаешь? – спросила она. – Правильно, надо запастись желудями. Будешь их хавать зимой с аппетитом!

– А ты в дурдоме зимой будешь! – ответила Дрондина, держась за дерево.

Шнырова нахмурилась и достала из кармана бумажку. Я подумал, что ничего из этой бумажки хорошего не развернется.

– Саша, прекрати, пожалуйста! – потребовал я.

Но Шнырова прекращать не собиралась.

Она развернула эту бумажку.

– Саша! – попросил я. – Саша, не надо!

– Иван Андреевич Крылов, – с выражением прочитала Шнырова. – «Свинья и дуб»…

– Заткнись! – крикнула Дрондина.

– Свинья под дубом вековым, наелась желудей досыта, до отвала, наевшись, выспалась под ним…

Я вспомнил басню, мы ее проходили. Картинка в книге была, признаться, гадкая, свинья свиньей, думаю, Дрондина тоже эту картинку вспомнила. Она издала мрачный звук и медленно поползла вниз. Шнырова продолжала взахлеб зачитывать.

–… Хоть век его не будь, ничуть не пожалею, лишь были б желуди, ведь я от них жирею…

Дрондина сорвалась и скобелем поехала по стволу, безуспешно пытаясь ухватиться за веточки, обламывая их, ойкая, хрустя. Дуб был коряв и наверняка болезнен.

– Внимание-внимание! – объявила Шнырова. – Атака сардельки-убийцы!

Дрондина стала спускаться быстрее. Мне захотелось мотодельтоплан. Нет, честно, я о нем давно мечтал – с нашего холма здорово взлетать на дельтаплане. Восходящие потоки у нас что надо. А если еще с мотором…

Дрондина зарычала. Дрондина тоже умеет – в этом рычании была целая гамма чувств, ярость, отчаянье, вдохновение что ли. Наташа собиралась с вдохновением спустить с Саши шкуру.

– Ты что, Дрондиха, классику не любишь?!

Дрондина затормозила и повисла на толстой нижней ветке.

– Висит туша, нельзя кушать, – прокомментировала Шнырова.

Повисла Дрондина невысоко, может, метра полтора до земли, но сама Наташа про это не знала – вниз она смотреть опасалась. Смотрела на меня. В глазах ужас. Такой настоящий ужас, живой. Страшно. И вдруг мне стало Дрондину жаль. И Шнырову жаль. И себя. Всех нас. На дубе и под дубом, и на холме.

– Цирк бегемотов снова с гастролями в нашем колхозе! – воскликнула Шнырова. – Второй билет бесплатно!

Шнырову жаль поменьше.

– Бегемотиха Таша на перекладине! Зрители первых рядов – будьте осторожны!

– Помоги! – попросила Дрондина.

– Наташа! – попытался убедить я. – Там невысоко! Прыгни аккуратно, ничего страшного!

– Помоги! – с отчаяньем воззвала Дрондина.

Я стал быстро слезать по дубу, но не успел. Да и не втащил бы я ее при всем желании.

Дрондина разжала пальцы и упала в мох.

Получилось это у нее мешковато, вот если бы я набил дерюжный куль опилками и сбросил с тополя в траву. Хряп. Или хляп. И кости немного.

– На полметра отскочила, – с удовольствием сказала Шнырова.

Дрондина поднялась на ноги. Я торопился, съезжал по корявому дубу, царапал пузо.

– А-а-а! – заорала Дрондина.

Я не успел.

Дрондина побежала.

Она взяла резкий разгон и неслась на тощую Шнырову, как игрок в американский футбол на строй соперников. С намерением снести и затоптать.

Шнырова не торопилась спасаться, кривлялась, надувала щеки и подпрыгивала, как горилла, не забывая похрюкивать. Конечно же, в последний момент Шнырова увернулась бы, по-матадорски изящно сместившись в сторону. И Дрондина проскочила бы мимо, и пошла бы на второй заход, всхлипывая от ярости и обиды за свою неуклюжесть.

Но сегодня был день Дрондиной. Нет, не так. День Дрондиной, с большой буквы – Шнырова запнулась за корень и свалилась в траву и в мох.

Она успела подняться, но и только – успевшая развернуть вираж Дрондина тут же врезалась в нее, сбила с ног, да и сама не удержалась. Они покатились вместе и наткнулись на трухлявый сосновый пень, снесли его, разметав прелую кору, и подняв в воздух коричневую пыль.

Дрондина издала хищный победный вопль.

Некоторое время они боролись в этой рыжей трухе, дергая друг друга за волосы и бодаясь. Шнырова бешено сопротивлялась, но Дрондина давила массой и явно побеждала, я собрался их растащить во избежание повреждений, но тут…

Нет, сегодня все-таки был не день Дрондиной. Наверное, сегодня был мой день. Или день Расплаты За Глупость. Во пне обитали муравьи. Не мелкие черные, каких в лесу много, а крупные красные, редкие, отличающиеся повышенной свирепостью и мощностью челюстей муравьи. И Шнырова, и Дрондина извалялись в муравьях.

Обе завизжали, разбежались в стороны и принялись хлопать себя по бокам, ногам и плечам, подпрыгивать и чесаться.

Я сел под дуб и стал наблюдать. Муравьи были злые и шустрые и просто так на сдавались, так что Шныровой и Дрондиной пришлось хорошенько постараться. Пляска смерти продолжалась минут десять, потом они муравьев передавили и, немного отдышавшись, вернулись ко мне.

Я достал морс и бутерброды. Победительницы муравьев уселись рядом. Установилась тишина.

– Я тебе, Дрондина, когда-нибудь весь жир спущу, – устало пообещала Шнырова.

– Лечись в психушке, – ответила Дрондина.

– Ешьте, – сказал я. – Бутерброды с колбасой. И морсом запивайте.

Я поделил и раздал бутерброды. Стали есть. У меня в термосе всегда три стаканчика, а морс моя мама делает отличный. Я разлил.

– Тебя, Шнырова, будут электричеством лечить, – сообщила Дрондина.

– А у тебя жир будут три года откачивать, – пообещала Шнырова.

– Мне кажется, погода портится, – сказал я.

Да, похоже. Погода явно портилась. Нет, солнце по-прежнему светило и облаков не наблюдалось, но небо изменилось, слегка поменяло цвет. Стало чуть светлее и прозрачнее, а это верный признак.

После прогулки бутерброды зашли отлично, а морс оставался холодным, с ледяной крошкой. Ели с удовольствием. И молча. Пищевое перемирие. Кратковременное. Хорошо, когда они молчат.

– Погода портится…

Издалека прилетел глухой звук, похожий на удар в бубен.

– Что это? – спросила Дрондина.

– Это завод строят, – немедля ответила Шнырова.

– Какой завод? – попалась Дрондина.

– Жирокомбинат. Повышенной мощности.

Но Дрондина не растерялась.

– А я думала психушку, – сказала она. – А то в Никольском закрывается.

– Почему это?

Теперь попалась Шнырова.

– У врачей после тебя чесотка.

– Это гром, – сказал я.

Громыхнуло сильно ближе. За холмом гроза. Ее еще не видно было, но я чувствовал, как наполняется электричеством воздух, как становится легче и приятнее дышать.

Показалась туча.

– Не зря всю ночь лягушки квакали, – сказала Шнырова.

– Раньше люди были рыбами, – сказала Дрондина.

– Лучше бы нам домой, – сказал я. – Промокнуть можно.

Потому что туча, наползавшая со стороны Туманного Лога, была Большой Тучей.

У нас в Туманном Логе свой микроклимат. У нас тепло. У нас солнечно. И дожди редко. Они нашу гору обходят сторонами, проливаясь обычно в болота за Сунжей. Но где-то раз в пару месяцев приходит Большая Туча, настолько тяжелая и широкая, что зацепляется за холм и зависает. Надолго. На неделю, а случается и на две. Дожди идут, холм набирает влагу, а еще через неделю, когда возвращается сушь, у подножья открываются ключи. Но не простые, а минеральные, внутри холма много минералов, потому что наш холм и не холм вроде, а уникальная штука, когда миллионы лет назад здесь плескалось доисторическое море, то на месте нашего холма возвышался первобытный риф. Потом море ушло, риф оброс папоротниками, хвощами, а потом и деревами, и через миллион лет на месте рифа вырос горб. И все эти миллионы поколений трилобитов, мшанок, дунклеостеев, наутилусов и прочих белемнитов спрессовались своими жизнями и смертями, и образовали гору удобрений, поэтому у нас все так хорошо и растет. В большие дожди вода пропитывает холм, наполняет поры, пустоты и узкие пещеры, а потом, когда давление вышибает минеральные пробки, просыпаются ключи.

Вода в них чрезвычайно полезна для здоровья. Если у тебя язва, или внутренняя недостаточность, или кожные заболевания, то эта вода в самый раз и даже больше. Когда у меня в третьем классе случился фурункулез, отец натаскал минеральной воды, налил в бак из-под пороха, нагрел, посадил в бак меня и хорошенько проварил, и никаких чирьев на всю оставшуюся жизнь. А когда Дрондина стала заикаться, ее целый месяц минералкой отпаивали, и прошло. А у Шныровой желудок болел, она ничего твердого есть не могла, одни котлеты, или пюре, или кашу, так вот, Шнырова попила месяц минералки и желудок у нее стал как из титана и теперь Шнырова может есть кирпичи и сало.

Так что вода у нас тут отличная. Правда, ключи живут недолго, не дольше недели, потом закрываются снова. Если бы не это, можно было курорт открыть, как в Солигаличе. Или в бутылки разливать. Хотя не надо в бутылки, все быстро выпьют.

Дождей не было давно. В начале мая покапало, и все. Мы с Дрондиной шагали быстро, а Шнырова чуть отстала.

– Дрондина, а почему у тебя руки такие красные, а? – спрашивала она. – Ты что, в прачечную устроилась? Я слышала, есть такая группа – «Рука Прачки», так ты им пошли свою фотографию, они плакат напечатают. Как ты из колокола вылазишь, а руки красные!

– Так и сделаю. И тебе в дурдом пришлю.

– Меня в дурдом не положат, меня в «Артек» отправят…

– В смену юных медиков, чтоб не на собаках, а на тебе тренировались…

– Дрондина, а ты знаешь, что такое автожир?

Капли. Я почувствовал их на руках и шее. И как всегда сначала мне показалось, что это от нервов. Когда ты долго находишься близко от Шныровой и Дрондиной, у тебя нервы становятся чувствительными, шагаешь себе по лесу, а потом чувствуешь капли.

Но это были не нервы, это начинался дождь.

Под утро крыша веранды не выдержала. Я проснулся от звонкого звука капели, и сразу понял про крышу. Быстренько побежал на кухню, собрал всю посуду, что смог: кастрюли, банки, тазики пластмассовые – и дернул на веранду.

Весной на веранде нарос ледяной козырек, и чтобы он по апрельскому теплу не стащил всю кровлю, мне пришлось лезть на крышу с пешней и подрубать лед. Немного перестарался, и в апреле, с первыми дождями крыша потекла. Тогда обошлось малой кровью, но на дальнейшее купили баннер. И, судя по звукам, дальше медлить было нельзя.

На веранде я обнаружил настоящий потоп. Текло, наверное, из двадцати мест, причем, протечек пять вполне себе в палец толщиной.

Я расставил посуду, надел сапоги, дождевик и отправился в сарай. Баннер валялся в углу, я с трудом закинул его на плечо и потащил на веранду. Минут пять провозился, баннер оказался тяжелым и скользким.

Я выбрался на крышу и оказался в дожде.

Небо над Туманным Логом прохудилось, дождь не очень сильный, утомительно равномерный и плотный, когда пространство между крупными каплями заполняется мелочью, водным туманом, и, если сильно махать руками, то можно почувствовать сопротивление воды.

Часов семь. Солнце давно взошло, но потерялось в воде, завязло в ней лучами, отчего небо на востоке еле заметно играло красным. А так вокруг висела серая удушливая мгла.

Я перерезал бечевки, пнул баннер, он развернулся по крыше, и повис над краем. Да уж…

Баннер покупал отец. И представлялось, что он не очень смотрел, что на нем напечатано, да кто на эти баннеры при покупке смотрит…

«Если ваша собака чешется – обращайтесь к нам!» – бодро призывал плакат и предлагал звонить по телефонам в клинику «Базилио».

На самом плакате изображался белозубый ветеринар с большой костной пилой в руках. Из-за спины ветеринара выглядывали, видимо, больные собаки, справа ротвейлер, слева пудель. Морды у псов, если честно, выглядели не очень счастливо, ротвейлер печально поглядывал на костную пилу, а пудель на мерзкого вида клеща, выставлявшегося с левого верхнего углу баннера.

Красиво, ничего не скажешь.

Баннер окончательно расправился. Дождь стучал по нему, как по барабану, гораздо громче, чем раньше по рубероиду. Я опустился на крышу и некоторое время сидел, глядя в дождь. Из водной мглы выступали великанами тополя, внизу под холмом собирался туман, он пытался подняться к дому, но его сбивал дождь, и за туманом  не просматривалась ни поле, ни река, ни дорога, ни лес за ней, Туманный Лог стал похож на гору.

Дождь щелкал мне по голове и по плечам, шептал и убаюкивал, и я понял, что пора уходить, если сейчас не убраться, уснешь тут, и проспишь до воспаления легких. Я поднялся.

Стоило баннер хотя бы горбылем прижать, но я поступил по-другому – заправил верхний край под шифер и придавил старым сточным желобом. Спустился в сарай, вернулся в дом. Капель на веранде прекратилась, я собрал посуду и выплеснул воду из нее на крыльцо.

Мама спала у себя в комнате, и я отправился спать, в дождь спится.

Проснулся.

За окном ничего не изменилось. Тот же дождь, тот же свет, день как будто не наступил, заблудившись в тумане над Сунжей, за окном серело утро, дождь продолжался.

Я поспешил на кухню.

В дождь мама всегда печет блины с мясом, не знаю уж, почему. Хотя мама вообще любит печь – блины, оладьи, пирожки, печенье, жареные пирожки, а еще хворост. И все это очень и очень вкусно, особенно в дождь, или в мороз, да и летом нормально.

Я вошел на кухню. Трубочки, это с курицей и сыром. Треугольники с мясом. Квадратные с творогом. Ну, и обычные. Мама допекала последние, а я уже съел три трубочки, два треугольника, а с творогом я не очень люблю, но полил медом и съел один, чтобы мама не обижалась. В августе, когда созреют яблоки, блины будут с яблочным джемом, или с припеком, а если успеет брусника, то можно и блинный торт приготовить.

Мама подкидывала блины, переворачивала в воздухе, ловила на сковородку. Подпевала приемнику, «Музыка понедельника», хотя сейчас никакой и не понедельник.

Закипел кисель. Я люблю клюквенный, но чтобы не густой, а пожиже, пить чтобы. Снял с плиты кастрюлю, налил большую глиняную кружку. Кисель в дождь – то, что надо. Валенки еще бы надеть и сидеть….

– Баннер расправил, – утвердительно сказала мама. – Дотянул, да.

– Баннер как раз так и расправляют – в повышенно влажности. А лучше в дождь. Иначе они трескаются и облезают…

Мама промолчала, насыпала в турку кофе, поставила на конфорку, включила плиту.

Погас свет. То есть электричество кончилось. Я отправился в коридор проверять пробки, но оказалось, что с пробками все в порядке, я пощелкал рычажками, электричество не возобновилось.

– Подстанцию вырубило, – сказала мама. – Гроза, наверное. Через пару часов наладят.

Такое случается иногда, свет вырубается. Линия к нам хилая идет, еле живая, а если ветер посильнее, то частенько мерцает. То есть, то нет.

– Подождем…

Стали ждать. Мама кроила трусы, а я залез на чердак, лег на несущую балку и слушал дождь. Не то, что я такой придурок, что любит слушать дождь и искать в этом великий смысл, но в дождь случаются странные штуки. Если лежать долго и тихо, то можно услышать. Кто-то опускается на крышу. Тяжелее вороны, легче кошки, но ни кошка и не ворона – они в дождь не кажутся, да и другое тут, шлепается на шифер, бродит по крыше, шуршит. Отец говорил, что это водолей – то ли странная птица, то ли летучая мышь, непонятно. Если сидеть тихо, то услышишь, как водолей смеется. Это к удаче.

Я лежал, не шевеля пальцами ног и еле дыша, пытаясь услышать, но по крыше шарился только дождь.

Года три назад я покупал пенопластовые планеры, которые можно запускать из рогатки, я их запускал. А осенью перенес их на чердак и развесил на леске, а под новый год вспомнил, полез. Самолетики ходили по кругу, вспыхивали инеем, хрустели. Я тогда взял елочные гирлянды, развесил, и получилось, что самолеты виляют между ними. Красиво.

Показал Дрондиной, ей понравилось.

Показал Шныровой, сказала что фигня.

А сейчас самолеты висели, перепутавшись с гирляндами. Я хотел распутать, но потом вспомнил про водолея и полежал еще. Но никто не явился.

В час потемнело. Сумерки почти, у нас всегда дожди темные и глухие, книжку, что ли, почитать… Я спустился с чердака.

Мама зачехлила электрическую машинку и вытащила из угла старинный «Зингер» с ножным приводом. «Зингер» звучал совсем по-другому, словно в комнате заработал небольшой паровоз.

Устроился в кресле, взял «Ревизора». Мама подвесила на балку круглый стеклянный шар, похожий на маленький аквариум, налила в него воды и приладила над шаром свечу. Посветлело.

Фамильная вещь. Один наш предок был то ли миниатюристом, то ли иконописцем и нам по наследству досталось некоторое оборудование, а именно этот шар. Из тех времен, когда электричества еще не провели. А если водяную линзу чуть качнуть, по комнате начинает крутиться световой купол. А если запустить в линзу рыбку-петушка, то по стенам начинает ходить дракон.

– Свет включи, – сказала мама, не отрываясь от линзы. – Глаза  сломаешь.

Я отправился на веранду за керосинкой. Люблю керосинки, от них приятный желтый свет. Сейчас нормально, часам к шести мрачно станет, надо запастись и проверить.

Дождь, кажется, усилился. У нас всегда так, дожди никогда не делаются слабее, лишь сильнее. Сильнее, сильнее, сильнее, а потом резко прекращаются, щелчком, раз – и готово, словно над тучами переключается солнечный рубильник. А пока, похоже, дождь рубильника далеко.

В дождь Туманный Лог гора. Остров. Сунжа разливается, вода поднимается выше моста и все, не пройдешь. Со стороны леса пробраться можно, но трудно, за лесом овраги, глиняные гривы и прочая ландшафтная архитектура, когда вода на плюсе, все это превращается в лабиринт. В дождь мы тут одни.

Керосинка висела справа от входной двери, на гвозде. Это традиционное место, она там лет сто пятьдесят висела. А слева от входной двери есть угол, раньше там стоял сундук с обувью, а теперь пустой сундук. На сундуке сидела мокрая Шнырова в дождевике и толстых отцовских броднях, Шнырова любит на сундуках.

– Если ваша собака чешется – обращайтесь к нам, – сказала Шнырова.

– Чего надо? – спросил я.

– Водное перемирие.

– Ой-ой-ой. Сегодня день Дрондиной.

– Да ладно, Графин, чего ты?

Шнырова выбралась из сапог, а они остались стоять. Шнырова вернулась на сундук.

– У вас тоже света нет?

– Нет.

– Линию, наверное, подмыло, – предположила Шнырова. – Теперь неделю будут чинить. Давай перемирие, а?

– А Наташу спросила?

Шнырова рассмеялась.

– Да Дрондиха не против.

– Ты с ней говорила?

– Да что с ней говорить-то? Это как с барсуком…

Я хлопнул в ладоши.

– А если она не захочет перемирия?

– Давай поспорим! – Шнырова вскочила на сундук. – Поспорим на…

Шнырова оглядела веранду, увидела спиннинг.

– На удочку! – указала Шнырова. – А я поставлю кофеварку. Если Дрондина сегодня не придет, то я проиграла!

Дрондина не появлялась. Шнырова ждала, вглядываясь и вслушиваясь в воду. Я проверил керосинку, зажег, накрыл стеклом. Ничего, горела.

– Это она нарочно, – сказала Шнырова. – Она услышала, что мы договорились – и специально не пришла. Чтобы я кофеварку проиграла. Это не считается!

Я не стал спорить, зачем мне шныровская кофеварка? Я кофе не люблю.

– Если глаза вот так расквасить, то можно увидеть дождевиков, – Шнырова расфокусировала глаза и стала пялиться в дождь.

Я знал про эту штуку, и тоже часто смотрел в дождь, расквасив глаза.

– В дождь еще водолеи летают, – сказал я. – Надо на чердаке лежать и их слушать.

Дождевики ходят, водолеи летают.

– Водолеи – это птицы дождевиков, – заметила Шнырова. – Это всем известно. Но дождь скоро кончится. Туман будет.

– Почему это?

Шнырова подышала на палец, протянула длинную руку, потерла стекло.

– Туман, – утвердительно сказала она. – Стекла жирные, перед туманом всегда такие. Так что завтра туман. Настоящий… Туманный лог. А ты знаешь, что… Проиграл!

Шнырова вскочила и едва не опрокинула керосинку.

Ага.

– Танкер «Жироглазка» пробивается через бурю!

Я сощурился и увидел, что действительно, к нам пробирается Дрондина. В плаще и в куске баннера поверх. На баннере, видимо, размещалась реклама оптического магазина, и по воде плыл зеленый глаз.

– Проиграл, Графин, гони теперь удочку! – потребовала Шнырова.

– Это же не считается, – напомнил я.

– Не соскакивай, Граф, проиграл – так проиграл, удочка моя!

Шнырова схватила спиннинг.

Дрондина с трудом гребла через дождь, он усилился, Дрондину словно отбрасывало волной, но она снова и снова старалась пробиться к крыльцу, я подумал – не кинуть ли ей веревку?

– Дрондина, держи сюда! – крикнула Шнырова. – Тут много вкусного!

Я ткнул Шнырову локтем в бок.

Дрондина причалила. Поднялась на крыльцо, сбросила с плеч глаз.

– Привет, – сказала она.

И тут же закончился дождь.

– Я же говорила, – Шнырова подула на палец.

У меня на мгновенье заложило уши от тишины. Мир обложился ватой, а еще через мгновенье вата начала падать с неба. На холм село облако, и мы оказались внутри.

– Я всегда правильно говорю! Заходи, Дрондина!

Дрондина вошла и села на ступени. Шнырова хотела что-то сказать, но я успел ее снова ткнуть локтем.

Помолчали.

– Вечерело, – сказала Шнырова.

Дрондина не ответила. Она держала в руках плоский пластиковый пакет. И мне и Шныровой, конечно, было интересно, что в нем.

– Если электричество не починят… – зевнула Шнырова. – Не знаю… Что делать? Хоть ежей иди гонять.

– Можно поиграть, – предложила Дрондина.

Дрондина достала из пакета коробку, «Цивилизация», так на крышке написано.

– Мы что, в детском саду? – хмыкнула Шнырова. – Ты еще в куклы предложи.

Дрондина покачала головой.

– У нас Камов в прошлом году учился, его отец военный, из Твери перевели. Так он говорит, что все давно такое гоняют.

– Точно, – согласился я. – И пацаны на продленке играют. Нормальна игра, короче.

– Мы и с родителями играли – хорошая игра, – подтвердила Дрондина. – Забавная…

– У меня на телефоне похожая, – перебила Шнырова. – Для детсадовцев – я же говорю. Лучше уж в «Уно».

– Да ты сама половину карт потеряла, как в него играть теперь?

– Если бы ты меня не доводила, я бы ничего и не потеряла!

Шнырова вскочила, вышла на крыльцо, стала пинать проплывающий мимо туман. Тепло. У нас теплые туманы.

– Ну, как хочешь, а мы с Графом поиграем.

Я поиграть всегда за, привесил под потолок керосинку, Дрондина опрокинула коробку, и мы стали раскладывать карты и фишки. Дрондина выбрала себе синие, я белые. Дрондина объясняла правила, они простые оказались, на самом деле на телефонную игру похожие.

– Раскладывать гексагоны надо рандомно, чтобы случайность работала. А буквы по алфавиту…

– Ладно, сыграю разок, – не утерпела Шнырова. – Чтобы вы не ныли.

И уселась на веранде с нами. Дрондина подвинула ей желтые фишки.

– Почему желтые? – надулась Шнырова.

– Так других больше нет, – ехидно ответила Дрондина. – Не хочешь – не играй…

– Да хочу-хочу! Но просто так скучно играть.  Давайте, кто проиграет – тот пусть к реке идет.

– Зачем? – не понял я.

– Ну как – в качестве наказания.

– В тумане? – насторожилась Дрондина.

Шнырова пожала плечами.

– Вот так они всегда – давайте играть, давайте играть, а потом заднюю… Конечно, в тумане! А не в тумане не страшно – какой смысл тогда?

Дрондина поглядела на меня.

– В тумане еще интереснее, – сказал я.

Начали играть. Ничего так, и в самом деле интересно.

Играли. Кидали кубики, строили дороги, добывали ископаемые, ставили поселения.

– Мне два дерева и глину, – говорила Дрондина.

– Мне сноп, – говорил я.

– Мне два бегемота, – не могла отказать себе в удовольствии Шнырова.

Дрондина не отвечала. Ссориться не хотела, я ее понимал – сидеть дома в дожде и в тумане скучно.

– Кидай, Дрондиха, сто лет тебя ждать?

– Девять…

– Девять тысяч зарплата у тебя в пельменной будет. Три…

– Три раза в дурдоме лечиться будешь.

– Мне камень, – говорил я. – И карту развития…

Туману тоже делалось интересно, он переливался через крыльцо, расстилался по веранде. Дрондина зябко поджимала ноги, Шнырова наоборот вытягивала их в сторону тумана, щупала пальцами.

– У меня самая длинная дорога! – радостно объявила Дрондина.

– Зато самая короткая…

Шнырова не договорила, замолчала. Затем вскочила на ноги, схватила со стены большой сачок, с которым мы с отцом рыбачили в весенний разлив, выбежала на крыльцо и погрузила сачок в туман.

Дрондина печально покачала головой.

– Саша, ты что делаешь? – спросил я.

– Поймала! – завопила Шнырова. – Поймала! Держите… Держите ее! Есть!

Шнырову дернуло на перила и потащило в сторону.. Словно кто-то действительно попался в сачок и теперь пытался вырваться.

– Держите! Сейчас утащит…

Шнырову изгибалась, держа сачок.

– Кого поймала-то? – осторожно спросил я.

– Шизу она поймала, – ответила Дрондина. – И давно.

Шнырова хрипела.

– Хватит, – попросил я. – Саша, хватит, давай играть….

– Крупная попалась! Сейчас… Ай!

Шнырова выдернула из тумана сачок. Пустой.

– Сорвалась… – с отчаяньем вздохнула Шнырова. – Вот такая была!

Шнырова показала руками, какая была.

– Кто была?

– Шутка, – сказала Шнырова. – Ха-ха. Вот такая…

Шнырова уставилась на сачок.

– Тремя заездами тут не ограничиться, – вздохнула Дрондина. – Тут нужен…

– Ой, нет, смотрите, поймала!

Шнырова сунула руку в сетку и вытащила из нее крупную, в полкулака серую улитку.

– Какая упитанная, хорошо кушала… – Шнырова погладила улитку по панцирю и посадила себе на руку. – Назову ее… Наташко. Ути-ути, Наташко, съешь таракашко…

– Мы играем, или козявок целуем? – поинтересовалась Дрондина.

Шнырова взяла банку из-под томатной пасты, посадила в нее улитку.

– Играем-играем, – сказала Шнырова и села на пол.

– Руки протри после слизняка.

Дрондина кинула Саше пакет салфеток. Шнырова не стала спорить, принялась вытирать руки. Я кинул кубики.

– Семь. Разбойники. Граблю… Наташу…

Я забрал у Дрондиной глину и сноп. Дрондина не расстроилась, она и так выигрывала в одну калитку.

Ход перешел Дрондиной, она кинула кубики, и ей выпала семерка, и Наташа, само собой, ограбила Шнырову.

– Мне тоже разбойники выпадут… – сказала Шнырова, протирая пальцы. – А вот вы знаете, почему у нас такое странное название?

– Что странного? – хмыкнула Дрондина. – Обычное название.

– Очень странное название – Туманный Лог. Лог – это ложбина, яма, а у нас наоборот, гора. А потому что это не гора, а курган.

Шнырова кинула использованную салфетку в угол, вытряхнула другую.

– Тут туманы часто бывают, – Дрондина указала на крыльцо. – Как сейчас. Вот и вся загадка.

Шнырова взяла кубики, протерла их, кинула.

– Два, – хмыкнула Дрондина.

Шнырова потерла нос.

– А курган – это могила…

Ну, понятно, в какую сторону. Дрондина мертвецов боится. Когда на Родительскую Субботу на кладбище едем, она всегда вроде как в обморок падает.

– Могила, – повторила Шнырова.

– Обычный холм, – сказал я. – Таких холмов…

– А нам на истории вот что рассказывали, – Шнырова сделала таинственный голос, и я понял, что сейчас она станет врать. – Туманный – это не от слова «туман», а от слова «темен». Ну, или «тьма». А «тьма» – это сто тысяч всадников!

– Каких еще всадников? – нахмурилась Дрондина.

– Каких-каких, батыйских!

Шнырова спрятала кости в ладонях и принялась трясти.

– Это еще во время ига случилось. Один ордынский отряд специально сюда был направлен, чтобы Галич разгромить. И тут его наши и встретили, они в лесу их подстерегали. Короче, зарубились.

Шнырова подкинула кости, поймала.

– А наши как раз удачно засаду приготовили – и все монгольское войско посекли…

– Сто тысяч-то? – не поверила Дрондина.

– А что? Ты за Чингисхана что ли топишь?!

Дрондина растерялась, Шнырова продолжила рассказ, тряся костями в горсти.

– Порубали они, значит, все монгольское войско, но и сами сильные потери понесли. Закапывать каждого отдельно было сложно, поэтому они взяли все трупаки и свалили в ближайший овраг. То есть в лог. А поверх насыпали гору. Так и получился Теменный Лог – могила, где похоронено десять тысяч человек!

– Ты говорила, что сто тысяч, – напомнила Дрондина.

Шнырова кинула кости, выпало девять.

– Бегемот и дерево, – сказала она.

Неуютная версия. Но интересная. Я представил, что наш дом стоит на горе костей, пусть и старинных. Неприятно…

– Но туманы-то есть, – напомнил я. – Туманы-то откуда?

– Это не туманы, – тут же ответила Шнырова. – Это души мертвых. Конечно, они уже растрепанные, то есть от них ничего не осталось кроме дыма, но…

– Овца и дерево, – Дрондина выдала Шныровой карты. – А на истории этого не рассказывали. Сама все напридумывала!

– Да тебе как раз тогда жир откачивали, ты и пропустила, – ответила Саша.

Дрондина сдержалась, взяла кубики.

– Все это вранье, – повторила Дрондина. – Даже если там десять тысяч закопали, то такого большого холма не получилось бы!

– Ты еще и географию пропускала, – улыбнулась Шнырова. – Все холмы растут – это же известно. За восемьсот лет любой холм на полкилометра вырастет. Так что все нормально… Ходи давай!

Дрондина бросила кубики и выиграла карту развития. Владения Шныровой оказались окружены, с одной стороны пустыней, с другой стороны дорогой Дрондиной, с третьей моими городами. Остался выход к морю, но и там Шнырова не смогла поставить ни одного поселения, так что никакого обмена ресурсов не предполагалось. Вообще игру можно было заканчивать, и так ясно, что Дрондина выиграла, а я на втором месте.

Шнырова взяла кубики, сжала в кулаках, приложила ко лбу, зашептала.

– Кидай, Саша, – сказал я.

Шнырова пустила кости.

– Пять…

На «пять» никаких ресурсов не было. Шнырова фыркнула, передала кубики.

– Кидай, Графин.

– Да чего кидать, у меня десять, – Дрондина протянула листок с подсчетами. – Все, я победила. Граф на втором месте.

– Дрондины как всегда побеждают, – ехидно вздохнула Шнырова. – Обустроят себе поросячий загон – и хрюкают там, и рады!

Шнырова кивнула на построенную Наташей обширную империю.

– А у тебя холопий, – хихикнула Дрондина, указав на скудные владения Шныровой. – Построила себе холопий угол и квакаешь!

Шнырова покраснела и сжала губы.

– Я тебе сейчас покажу холопий…

Я хлопнул в ладоши.

– Все! – сказал я. – Саша, ты проиграла! Иди к реке.

– С мертвецами! – добавила Дрондина.

– Да сорок разов, – хмыкнула Шнырова. – Наташенько выпущу…

Шнырова взяла банку с улиткой, скрутила крышку и запустила улитку в сад.

– Никуда она не пойдет, – сказала Дрондина. – Время тянет, гонщица…

– Гав!

Сказала Шнырова, спустилась по ступеням и исчезла в тумане. Дрондина поглядела на меня.

Шнырова стихла. Исчезла в тумане. Мы с Дрондиной собирали игру.

– У меня телефон скоро разрядится, – пожаловалась Наташа. – Как думаешь, когда электричество дадут?

– Завтра. Или послезавтра. В Никольском на подстанции предохранители выжгло. Новые поменяют – и все дела.

– Эй! Идите сюда, здесь классно! – позвала из тумана Шнырова.

Я шагнул на крыльцо.

– Стой! – прошептала Дрондина.

– Что?

– Голос другой.

– Не понял?

– Это не Шнырова! – испуганно сказала Наташа.

– Это Шнырова, – успокоил я. – Пойдем, посмотрим.

– Зачем?

Я взял Дрондину за руку и вытащил в туман.

В саду было почти сухо, у нас это неудивительно. Выпавший дождь скоро превращается в туман, вода взбивается в холодный пар, как миксер взбивает сливки в пену. Внутри тепло.

– Пойдем к реке.

Солнце где-то далеко вверху, тусклым алым сполохом то справа, то слева.

Мы шагали и шагали по улице Волкова, а она все не заканчивалась. А уклон не начинался, я увидел в тумане незнакомые очертания, словно чужой дом, и сошел с улицы Волкова, и тут же потерялся.

– Заблудились, – сказал я.

Вот уж не думал, что я могу заблудиться

– Слышишь? – Дрондина схватила меня за руку.

Скрипели качели.

– Это качели. Сашка там…

– Заманивает!

– Да нет, просто… Пойдем, поглядим.

Мы направились на скрип, и вышли к тополям, хотя, по моим расчетам, тополя были немного в другой стороне.

Покрышка раскачивалась, но Шныровой в ней не торчало. Наташа испуганно огляделась, но вокруг лишь туман, в метре не видно.

– Наташа…

Могильным шепотом.

– Наташа…

Продолжала шипеть Шнырова страшным голосом.

– Замолчи! – не выдержала Дрондина.

– Я вижу твое сердце, Наташа…

Дрондина не выдержала, подхватила камень, запустила в сторону голоса. Попала. В тумане ойкнули.

– Вот дура то…

Из тумана послышалось сопение, потом, хромая, показалась Шнырова.

–Ты чего камнями кидаешься, дура?!

Дрондина подняла еще камень.

– Совсем озверела… – Шнырова потерла колено. – Ты мне кость раздробила…

– И башку раздроблю! – пообещала Дрондина.

Шнырова сместилась поближе к тополю.

– Вот какое с ней перемирие, Граф?! – спросила она. – Я с ней как с человеком, а она булдырями! Подумаешь, в штаны наложила…

Дрондина швырнула еще. Шнырова вильнула за тополь. Камень ударил по стволу.

– Мимо!

Тополь вздрогнул. Вряд ли от удара камня, наверное, кит, задел под землей хвостом. Тополь вздрогнул, в кроне зашелестело, и на нас обрушился водный удар.

Не дождь, а словно мы в воду прыгнули, а не она на нас пролилась. Промокли за секунду.

Шнырова стала похожа на тощую ощипанную курицу. Дрондина стала похожа на колбасу. Себя я со стороны не видел.

Шнырова расхохоталась, указывая пальцем на Дрондину. А Дрондина и сама поняла, что стала как колбаса, перетянутая ремешками.

Она вытерла лицо, поглядела на меня. А я ничего почему-то не сказал, что надо, а сказал глупость:

– Давай я тебя провожу…

– Сама дойду!

И Дрондина шагнула в туман.

Остались мы со Шныровой.

– Я тоже пойду, – сказала Шнырова. – Холодно.

Я остался под тополями один. И замерз.

В этот день электричества так и не дали.

Я вернулся домой, переоделся в сухое, лег на диван, накрылся пледом.

Вечером туман светился розовым.

Вечером туман светился розовым, ночью синим, утром же золотистым. На сундуке сидела одежда. Я хотел выйти в ночь, в синеву, но не решился. То ли шаги слышались вокруг, то ли звуки во мгле, да ну, я туманы никогда особо не любил.

Наступило утро. Утром в золотистом тумане явилась Шнырова. Кажется, я забыл закрыть дверь, потому что явилась Шнырова. И сидела напротив на сундуке, рядом с одеждой. А на журнальном столике стояла белая пластиковая ванна, судя по инею, с мороженым.

Шнырова спала, видимо, она пробралась в мою  комнату рано, хотела устроить неприятный сюрприз, но уснула. Тогда я решил устроить сюрприз ей. Придумать что-то оригинальное не получилось, взял будильник, завел, поставил рядом со Шныровой на сундук.

Будильник зазвонил, но Шнырова не проснулась. Так и сидела. Я потрогал за ногу.  Шнырова не просыпалась.

Я понял, шутка такая, опять мертвой прикидывается. Взял с подоконника банку, выкинул засохшие незабудки, а оставшийся цветочный бульон вылил Шныровой за ворот.

Шнырова не пошевелилась.

Я ухмыльнулся, взял Шнырову за запястья. Пульса не было. А ну ее нафиг, достали, побежал за мамой, разбудил, притащил. Мама, позевывая, осмотрела комнату.

– Саша принесла мороженое и лежит как мертвая? – переспросила она.

– Под кроватью спряталась…

Под кроватью Шныровой не оказалось. Шутка. С утра плохо соображаю.

– Иван, мне кажется, тебе надо… Чем-нибудь заняться. А то ты дурить начинаешь от безделья.

– Да она тут сидела! Она же бадью с мороженым оставила… – указал я.

Но никакой бадьи с мороженым на столе не было.  Мама покачала головой и отправилась к себе.

– Ну и зачем? – спросил я громко.

– Да низачем, – Шнырова показалась в окне. – Чтобы весело. С добрым утром, короче.

Она неловко закинула на подоконник бадью, залезла сама. Мороженого килограмма три.

– Ложки принеси, – попросила Шнырова.

Я принес две чайных.

– Ты чего такая щедрая?

– Все равно пропадет, – пояснила Шнырова. – Морозилка остановилась, надо есть, а то растает.

Шнырова поставила бадью на стол.

– Папка еще тогда привез две банки, ванильное и крем-брюле. Ванильное съела, эту на июль оставила, а электричества нет.

– Не жалко? – спросил я.

– Папка через две недели приедет, еще привезет, – отмахнулась Шнырова и зачерпнула большую ложку

– Ладно, – вздохнула Шнырова, облизав ложку. – Ладно, давай позовем эту. Не выкидывать же… Сбегай за жирухой.

Я отправился к Дрондиным, далеко не успел, Дрондина сама шагала навстречу, они чуют, точно чуют.

– Игра цела? – неприятно спросила она.

– Да, все нормально, убрал. Слушай, там Саша мороженое принесла…

– Так она туда сто процентов наплевала, – перебила Дрондина. – Выкидывать жалко, тебе отдали, ну и наплевали заодно…

– Наташ…

– Они по-человечески не могут, везде плюют!

– Крем-брюле, – сказал я. – Три килограмма крем-брюле.

Против крем-брюле Дрондина устоять не могла, очень его любила.

– Ладно…

Шнырова успела проесть в мороженом неслабый карьер, все, чтобы неприятельнице досталось меньше. Когда появилась Дрондина, Шнырова отодвинула мороженое, засела на сундук и стала свистеть.

– Проходи, Наташ, – я указал Дрондиной на кресло. – Устраивайся.

Дрондина села. Я наковырял ей мороженого в чашку, воткнул ложку.

– Ага, – кивнула Дрондина. – Я как бы крем-брюле не очень, но выкидывать жаль…

Дрондина скептически посмотрела  на чашку и подтянула к себе бадью. А чашку подвинула мне.

– Приятного аппетита, – скрипучим голосом пожелала Шнырова.

Мы с Наташей стали есть. Шнырова пинала сундук каблуком, свистела через зуб.

– Так себе мороженое, – Дрондина облизала ложку. – Аспирином пахнет…

– Говорят, со следующего года всех толстых будут в школу за отдельную плату пускать, – сказала с сундука Шнырова.

Дрондина отломила от мороженого айсберга большой кусок, закинула в рот, жевала, как картошку.

– А то что получается – приходит жиробас в класс – и занимает целых два места за столом, а нормальным людям учиться не хватает, – продолжала Шнырова. – Вот и пусть их родители отдельно приплачивают, а не оформляются, как малоимущие. А то никакой справедливости – и два места за партой, и бесплатное питание?!

Дрондина всегда действительно сидела одна, но не потому, что не влезала за парту, просто в четвертом классе ее да – побило вшами, мама травила Дрондину керосином и дегтем, керосин спалил волосы, а деготь придал им необычайный пегий цвет. Так что пришлось ее в итоге постричь в ноль. Без волос Дрондина выглядела  уголовно, и сидеть с ней остальные дети боялись. А скоро ей и самой одной понравилось.

– Странное все-таки мороженое, – Дрондина поморщилась. – Пальмовым маслом отдает…

Дрондина явно собиралась нанести ответный удар.

– Просроченное, наверное, на распродаже для бездомных купили, – сказала Дрондина.

И добавила:

– А может, его и бесплатно раздавали. Или в дурдоме списано…

Некоторое время мы ели мороженное молча, но не в тишине – Шнырова стучала пяткой.

– Да, – сказала Дрондина минут через пять. – В школе много изменений в программе. Не всякие смогут осилить. А зачем дураков учить? Незачем…

Шнырова стала стучать противнее.

– Дураков надо гнать в деревяшку, учиться на швей-мотористок, – сказала Дрондина.

– Я не пойду в деревяшку.

– Пойдешь-пойдешь! – заверила Дрондина. – Там для тебя место возле батареи припасено.

– Почему возле батареи? – не понял я.

– Привязывать удобнее.

Шнырова не выдержала.

– Сама возле батареи в дурдоме будешь! – она соскочила с сундука. – А мы в Москву скоро едем!

– Я наелась, – Дрондина отодвинула бадью. – Спасибо.

– Еще бы не наелась, – ухмыльнулась Шнырова. – Ничего в бабайке не осталось, все убегемотила…

В этом месте Дрондина кинулась на Шнырову, и они некоторое время бегали вокруг стола и сундука, задевая мебель. Под окном, выражая солидарность с хозяйкой, лаял Бредик. Потом Дрондина потерпела поражение – запнулась большим пальцем за ножку стола, заверещала, запрыгала на одной ноге, подвернулась и упала на сундук.

Бредик завыл, словно это он ушибся.

Шнырова еще что-то хотела сказать, думаю в духе «а нечего тут свои пальцы гигантские растопыривать» или «сундук свалился на сундук, в лесу родился бурундук», но я показал ей кулак, Шнырова отвернулась. А я подал Дрондиной гирю от старых ходиков для прикладывания к повреждениям. И она, всхлипывая, поправляла палец чугунной шишкой, а Бредик угрожающе скреб стену, а Шнырова, чтобы добавить ему мучений, скребла ногтями по крышке сундука, я сказал:

– Надо проверить, почему нет электричества. Может, дерево на провода упало.

– Да, дерево может и упасть, – сказала Шнырова, глядя на Дрондину. – Осина может, или там, баобаб…

– Пойдемте, проверим, – предложил я. – Если дерево упало, надо в Никольское звонить, пусть приезжают налаживать. А то мы тут сто лет без света проторчим.

– Пойдем, посмотрим. Сегодня сериал вечером, мама смотреть хотела…

Дрондина положила гирю на сундук.

– Да, надо проверить, – согласилась Шнырова. – А то, если Дрондины не посмотрят вечером телевизор, они умрут от умственного истощения.

Дрондина подняла гирю с сундука.

– Молчать! – приказал я. – Полчаса молчать!

Пришлось взять Дрондину за руку, и Шнырову за шиворот, так я их на улицу и вытащил. Бредик угрюмо ожидал у крыльца, при виде Шныровой он зарычал и сделал вид, что сейчас кинется. Шнырова пролаяла в ответ. Затем мы отправились к ЛЭП в тумане.

Линия у нас не капитальная. Раньше консервный цех был, из яблок повидло варили, мощности требовалось. И домов полсотни как никак, и мельница электрическая, и мелиораторы с южной стороны, гараж их. А сейчас три дома, две мультиварки. Так что линию демонтировали, поставили обычную, столбяную, нам хватает.

Электричество тянется по улице Волкова, затем параллельно с рекой, и километрах в десяти цепляется к магистральной ЛЭП.

Мы прошли вдоль столбов километра полтора. Туман стал прозрачнее, но не рассеялся, предметы в нем округлились, горизонт слипся, и мы шагали внутри огромного шара.

– Ой…

Дрондина заметила первой, остановилась.

– Я так и знала, – сказала Шнырова.

Столб лежал на земле, провода болтались по воздуху, крутили туман.

– Надо стоять на одной ноге, а то убьет.

– Дура, ток с другой стороны подается, тут нет давно ничего…

Шнырова качалась на правой ноге.

– Это бобры, – рассуждала она. – Они прокрались к столбу, подгрызли его, столб упал, электричество оборвалось. Бобров много развелось. Когда едем в школу, вокруг дороги сплошные бобры. Вот и до нас добрались, ничего не поделаешь.

– Какие бобры?! – не удержалась Дрондина. – Мы на горе живем, а бобры в низинах, в болотах.

– Это горные бобры, – тут же ответила Шнырова.

– Горных бобров не бывает, – возразила Дрондина. – Не надо чушь всякую молоть.

Шнырова немедленно ответила:

–У нас в апреле полполеницы березовых дров исчезло, я теперь знаю, куда.

– Куда? – наивно спросил я.

– Она, – Шнырова указала пальцем. – Она дрова сперла и прикормила ими бобров!

Дрондина онемела от такой наглой выдумки, а Шнырова продолжала:

– Это же всем известно, Дрондиха всех прикармливает. Зайцев, шиншилл, бобров. Ей подморгни, она и волков прикормит, они тут кругами крутят…

– Я не прикармливала!

– Это не бобры, – сказал я.

Шнырова и Дрондина замолчали.

– Столб спилен, провода обрезали, – указал я. – Бобры здесь не причем.

Я почесал голову.

– Как теперь жить будем?

Спросила Дрондина.

– Быстро и недолго.

Ответила Шнырова.

Быстро и недолго.

Мама уехала по делам в Кострому, я ленился и немного скучал. Хотя я обычно не очень с мамой общаюсь, но все равно, уехала ненадолго и… Пустота. Машинкой пострекотать что ли…

Я зевнул, прикидывая, вставать или нет? Вставать не хотелось, лениться стыдно. Я потрогал голову, никакой температуры, никакого повода.

Встал.

Тут же настойчиво застучали в окно.

Я аж подпрыгнул.

Ни Шнырова, ни Дрондина в окно не стучат, у нас не принято стучать, разве что кто посторонний… Но у нас посторонние не часто.

И сейчас это был не посторонний, а тетя Света, мама Дрондиной. Оказалось, что Дрондина заболела. Ничего страшного, но остро, зуб, ночью, и так сильно, что Наташа не могла уснуть. И не помогает ничего, ни анальгин, ни цитрамон, ни спиртом полоскать. Вода. Если холодную воду держать во рту, то дышать можно. Так Наташа до утра и прополоскалась. Даже Бредик не мог вынести этих мук, и сначала выл в солидарности, а потом сбежал.

Надо в поликлинику. Такси не вызвать, идти попутку ловить – можно полдня прождать – после дождя дорогу размесило, асфальт полопался, трактор, да и тот по обочине. А Наташа на стены головой кидается, одна надежда на тебя… То есть на меня.

Понятно. Зуб это святое.

Я сказал, что через десять минут буду ждать у моста, пусть приходит.

Мама Дрондиной отправилась за Наташей, а  я закрыл дом, выкатил из сарая «Дельту».

Мопед как обычно не заводился, но я привычно растолкал его под гору. У моста глушить не стал, перевел по рельсам на другую сторону, поставил на подножку, стал ждать.

Показались Дрондины.

Тетя Света с трудом вела под руку Наташу. Дрондина, лицо распухло, так что только нос торчал наружу, глаз не видно, если бы на улице встретил, не узнал бы. Кроме того, Дрондина оказалась закутана в странный… полушубок что ли. Нет, в старую серую кофту, мохнатую и пухлую. И в шапку. В натуральную кроличью ушанку, я такие на фотографиях старых видел.

Дрондина походила на шмеля. Хорошо, что ее не видит Шнырова.

– Наташу сильно знобит, вот мы и оделись, – объяснила тетя Света. – Лучше бы поскорее…

Поскорее, это понятно. Я забрался на мопед, Дрондина с трудом устроилась за моей спиной.

Поехали.

Асфальт действительно полопался. В прошлый наш со Шныровой заезд дорога была терпима, заплаты держались, но после большого дождя от битумных лепешек осталось мало. Да и трещины прорезались, так что пришлось держаться правее, по обочине.

Несмотря на габариты, Дрондина Шнырову в весе не особо превосходила, во всяком случае, рулилась «Дельта» не сильно хуже. И судьба была к Дрондиной милостива в тот день, во всяком случае, до Никольского мы доехали без приключений: ни собаки на нас не нападали, ни мотор не сталинградил, ветер и тот попутный. Порой, когда колесо влетало в ямину поглубже, Дрондина взвывала за спиной, а так сидела смирно, не валко.

Въехали в город.

Зубная поликлиника располагалась на дальнем конце Никольского, пришлось рулить крюком, по Вокзальной, чтобы полицаям на глаза не попасться. Повезло.

Поликлиника – в здании старого железнодорожного вокзала, древние акации и пахнет мазутом. Вросшие в землю колесные пары переделаны в скамейки. Пока я пристегивал мопед к забору, Дрондина пыталась бежать. Применил силу.

– По записи или с острой болью? – не глядя, буркнула тетка в регистратуре.

– С острой болью, – ответил я.

– Фамилия?

– Дрондина.

Она поглядела на меня с сомнением.

– То есть это она Дрондина, – указал я на Наташу. – Она больная. Сама не может говорить, я ее сопровождаю.

Дрондина промычала тюленем.

– Понятно, – сказала тетка. – Сопровождаешь, значит. Как фамилия?

– Дрондина Наталья Вячеславовна.

Тетка удалилась в картотеку.

В поликлинику вошла женщина с рыжим мальчиком под мышкой. Мне показалось, что мальчик был на поводке, но потом я понял, что это подтяжки. Дрондина и мальчик переглянулись и поняли друг друга.

Вернулась регистраторша.

– Нет вашей карточки… – тетка почесала лоб. – Как я вас оформлять стану?

Дрондина протяжно застонала. Рыжий мальчик тоже попробовал сбежать, но был привлечен за подтяжки бабушкой. Дрондина издала неопределимый желудочный звук.

– Нам плохо, – сказал я. – Очень.

– Ладно, примем по полису, – смилостивилась регистраторша. – Бахилы надевайте! И прямо по коридору, в крокодила!

– Спасибо!

Я купил бахилы, надел на кеды. Дрондина окончательно впала в больничное малодушие.

– У меня больше ничего не болит, – проникновенным голосом сообщила  она. – Мне уже гораздо лучше…

Я натянул бахилы и Дрондиной и стал подталкивать ее по коридору.

– Почему крокодила? – ныла Дрондина. – Я не хочу в крокодила, она сама крокодил…

– Да-да, крокодил, – согласился я. – Сюда только таких и принимают, это же зубная поликлиника.

Дрондина остановилась и улыбнулась.

– А я себе шорты сшила, – неожиданно сообщила она. – Из плюша. Оранжевые.

– Все равно зубы надо посмотреть, – мягко сказал я. – А вдруг там…

Я взглянул на стену в поисках поддержки, и на помощь пришли плакаты «Воспаление надкостницы» и «Ортодонт – друг человека».

– Воспаление надкостницы, – я указал на плакат. – Хочешь до госпитализации довести?

– Нет… – прохрипела Дрондина.

Плакат впечатлял, я сам подумал – не пройти ли санацию на всякий случай? Лучше сейчас, чем потом зубы пилить.

– Тогда вперед.

Мы кое-как преодолели длинный темный коридор и оказались в квадратном светлом фойе, в нем имелось одно большое окно, три двери и кадка с фикусом. Номеров на дверях кабинетов не обозначалось, двери отличались картинками. На правой красовался Незнайка, на средней скучала Дюймовочка, на левой зеленел Крокодил Г, понятно.

Надо отметить, что художник, изображая этих героев, допустил некоторые вольности, похоже, определенные зубоврачебными обстоятельствами.

Незнайка выглядел, если честно, слегка не очень. Он вроде улыбался, такой широкой щербатой улыбкой, но никакой беззаботности в глазах не светилось. Незнайка, который так и не смог вернуться с Луны, который открыл магазин разнокалиберных товаров и стал успешен в бизнесе. А для  души занимался любительской ортодонтией, о чем свидетельствовала блестящая дрель в руке.

Дюймовочка была печальна, казалось, что ей вырвали все зубы – и сверху и снизу, отчего щеки сильно впали. Лично мне показалось, что Дюймовочка грустит оттого, что отныне её придется питаться исключительно жидкой пищей, пыльцой, нектаром, росой. И, опять же, в руке у Дюймовочки сверкал шприц с синей жидкостью внутри.

Крокодил Г. Крокодил Г. напоминал тираннозавра. Болотно-зеленого цвета ящер, по виду недавно удравший из парка юрского периода, думаю, его и рисовали с этого фильма. В одной лапе Крокодил держал круг колбасы, в другой значительного вида клещи, больше походившие на столярные. А «Г» он был потому, что табличка с полным именем обломалась.

– Смотри, как здесь хорошо, – глупо сказал я.

– Да, – сказала Дрондина.

Кажется, у ветеринарной клиники «Базилио» и зубной поликлиники был один главврач.

И мы сели на ближайший диванчик.

В фойе дожидалось достаточно много народа, на диванчиках вдоль стен сидели больные, всего человек пять, не больше.

– У меня ничего не болит, – повторила Дрондина. – Поедем домой.

Из кабинета имени Незнайки послышался вопль. Дрондина сжала мне руку.  Рыжий мальчик вновь попытался сбежать, но бабушка снова поймала его, и, от греха подальше, завела в кабинет.

– У меня зубы от нервов разболелись, – превозмогая муки, сказала Дрондина. – Это все из-за Шнырицы, она мне две ночи по стеклу гвоздем скрипела, я почти не спала.

Дрондина вдруг быстро-быстро задышала, я сходил к кулеру, принес ей стаканчик воды. Дрондина жадно выпила.

– Мать ее уехала, она и озверела…

– Тетя Валя тоже уехала?

– В Москву, у них разборки семейные… Вот что за человек, а? Сама не спит и другим не дает…Ничего, скоро у нее тоже зубы заболят, точно заболят. Потому ты думаешь, что она такая тощая? Жрет в два рыла, а не поправляется? Потому что у нее глисты! А все, у кого глисты, во сне скрипят зубами. И она скрипит! У нее все зубы сточены! И скоро заболят! Вот я посмеюсь! Ха-ха-ха!

Дрондина злорадно прохохотала, на нее никто не посмотрел.

– Вот я посмеюсь… – уже не так уверенно сказала Дрондина. – Посмеюсь над этой, посмеюсь…

Неожиданно рявкнула локомотивная сирена, зазвенели стекла, за окном с реактивным свистом полетел сине-белый «Сапсан». Зубная поликлиника наполнилась дрожью и шумом, мы оказались внутри бубна, в котором, казалось, все издавало звуки. Звенели каленые стекла в старых рамах, подпрыгивали диванчики, гудели радиаторы батарей, стены – и те умудрялись грохотать, точно внутри них друг о друга бились кирпичи.

Я подумал, что это удачно придумано. Поезда отвлекают внимание больных – это раз, заглушаю крики – это два,  очень, одним словом, для зубоврачевания удобно.

– … а так ей и надо, – закончила Дрондина.

Из «Дюймовочки» вышла худая бледная девушка с большими глазами и перекошенным ртом. Девушка привалилась к стене и замерла, глядя перед собой и никого не замечая.

– Следующий! – послышалось из кабинета и над дверью вспыхнула красная лампочка.

Бледная девушка села на диван и уставилась в одну точку.

– Что с ней? – спросила Дрондина.

– От обезболивания отходит, – объяснил я.

Дрондина поглядела на Дюймовочку со шприцем и попыталась подняться, но тут отворилась дверь кабинета с «Незнайкой», и бабушка вынесла на руках рыжего мальчика, положила его на диван. Глаза у мальчика свернулись к переносице, он дергал ногой и сжимал в руке пластмассовый кораблик.

Дрондина отвернулась, но этак некстати – из «Крокодила Г» показалась санитарка классической формы – круглая, низкая, в халате, забрызганном кровью, с толстыми руками. В одной она держала те самые зубоврачебные щипцы, в другой белое эмалированное с оббоинами по краю ведро, оглядев зал, санитарка подмигнула Дрондиной.

Дрондина задрожала и стала задыхаться.

– Да не трясись ты, – сказал я. – Ничего страшного. Один укольчик и ничего не почувствуешь…

В опровержение из кабинета послышался вопль неистового отчаянья. Дрондина вскочила на ноги и поспешила покинуть помещение, да так резво, что я не успел за ней. Дрондина понеслась по коридору, и я не смог не отметить, что со спины она действительно немного похожа на паровоз.

Через секунду она, впрочем, вернулась. Под руку с крепкой санитаркой.

– А что ты хотела? – увещевала медработница. – Как шоколадки жрать, так вы первые, а как зубы сверлить, так и не хочется, так? Не, молодчица, не бывает так! Ничего, ничего, сейчас Нелли Михайловна тебя разбортует…

При слове «разбортует» Дрондина потянулась ко мне.

– Хахелек что ли твой? – санитарка одобрительно похлопала Дрондину по плечу. – Ладно-ладно, с кем не бывает…

Подмигнула санитарка.

– Что ты за девкой-то своей не смотришь? Она у тебя по всему этажу дрягается, а ты тут просиживаешь!

Это она мне.

Я попробовал взять Наташу за руку, но тут над кабинетом им. Крокодила Г загорелась табличка «ВОЙДИТЕ».

– Дрондина! – послышалось из имени Крокодила Г. – Дрондина, заходи!

– Нелли Михайловна зовет! – санитарка округлила глаза и затолкала Наташу за дверь.

Дрондина и укнуть не успела.

Покончив с Дрондиной, санитарка посоветовала.

– Ты ей поменьше конфет покупай. И так в дверь не пролазит…

После чего она взяла под руку уже меня, дотащила до диванчика, усадила рядом с собой.

– Мой мне тоже все конфеты покупал, ириски раньше такие… И карамель. Но я больше всего любила помадку.

Санитарка показала кулак. Видимо, он напоминал помадку. Помадка, кстати, в магазине возле переезда продается, правда, мама говорит, что раньше была не такая водянистая.

– Я эту помадку любила, каждый день по двести грамм ела, и все хорошо, а потом на свадьбе он стул-то и вытащил. Я сажусь, а он стул отодвинул – и смеется. А я упала, боком ударилась…

Потрогала бок.

– Долго болела, пришлось в Киров полгода ездить. Но все равно, что-то внутри нарушилось, толстеть начала. И начала, и начала, а как Ваську родила… Я раньше в типографии работала, полы мыла, хорошая работа, а потом поскользнулась там, упала….

Перебивать такую бывалую женщину я не осмеливался, но слушать про ее жизнь не особо хотелось, после истории со стулом на свадьбе ожидать счастливой судьбы не приходилось.

Так оно и оказалось.

– Дочку все хотела, – рассказывала санитарка. – А все пацан, да пацан, на отца похожие, злые, как собаки, шибздики… Муж мой потом помер, током убило, потом подвернулся человек один, водитель…

За окном прошумел следующий поезд. Санитарка замолчала и стала слушать, чуть улыбаясь и покачивая головой, видимо, с этим поездом у нее связывались хорошие воспоминания.

– «Приморье», – сообщила она. – На восток идет… Так вот, я тебе что хочу сказать, молодчик…

А мне хотелось бежать, пусть хоть в крепкие руки Нелли Михайловны.

– Не приучай девку к сладкому, от этого ей хуже, – сказала санитарка. – Для сердца вредно, одышка мучает, в висках тяжи…

Из кабинета послышался грохот, затем по кафелю зазвенели рассыпавшиеся инструменты, затем Нелли Михайловна крикнула:

– Сидеть! Сидеть, кому я сказала!

Инструменты снова зазвенели. Через секунду дверь приоткрылась, на секунду я успел заметить перекрученное ужасом лицо Дрондиной, дверь захлопнулась.

– Волнуется. Хорошая девчонка, работящая, сразу видно… только сбежит она от тебя, – вздохнула санитарка.

Я растерялся. И начал постепенно напрягаться. А вдруг она двинулась от постоянного крика и крови? У многих от такого могут нервы расстроиться.

– Давай я тебя научу, как с девками-то надо, – предложила санитарка.

– Давайте, – сказал я.

Не знаю, зачем я это сказал. Для расширения кругозора.

– Значит, так…

Загрохотал поезд, то ли угольный, то ли нефтяной. Санитарка продолжала наставления, а я, непривычный, подоглох и большую, и, наверняка, самую практическую и важную часть не услышал.

– … Вот тут ее за холку и возьмешь, – закончила санитарка и потрепала меня по шее. – Так всегда было – и сто лет назад, и сейчас, и завтра, и ничего, живем. Да, помотало меня, помотало…

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Ты погоди, я еще не все досказала, еще секреты есть, Сарапульцева порожняк не прогонит…

Я начал подозревать, что мне не надо ездить в город ни со Шныровой, ни с Дрондиной. Потому что как с ними не поедешь, приключаются странные приключения. А мне приключений и дома хватает, мне один колокол с дубом… А тут еще свадьба, типография…

– Подарки дари, – посоветовала санитарка. – Каждую неделю.

– Каждую неделю?

– Ну да. Пойди в магазин «Все по десять», накупи разной ерунды – и дари. Главное, дарить. Мой старший вот так дарил-дарил, а потом и женился. Хорошая девушка, из Кологрива.

– Повезло, – согласился я.

И подумал, что она врет.

– А сам ты откуда? – спросила санитарка.

– Из Батарейного, – на ходу соврал я. – Мы оба из Батарейного.

– Двое из Батарейного…Да-да, я там на крановщицу полтора года училась, – сообщила санитарка. – Там еще молокозавод рядом. А у меня на нем подруга работала, сыворотку домой таскала, сядем вечером на крыльце и пьем…

Из «Крокодила Г» послышался стон облегчения.

– Ладно, – сказала санитарка. – Жди свою батарею, сейчас ее выпустят. А мне еще кровищу вашу оттирать…

И санитарка пошла. А я остался. Этот разговор, если честно, вывел меня из себя. Точнее, размазал. Возможно, я отвык от общения с людьми у себя в Туманном, и такое столкновение в лоб меня несколько напрягло. Или премудрости санитарки показались тяжелы. Или поезда. В голову сгрузилась канистра тяжелой информации, и теперь я не знал, что с ней делать.

Дверь «Крокодила Г» отворилась и из нее выступила Дрондина. За эти несколько минут она похудела. Нет, действительно похудела, сбросила килограмма три, не меньше, особенно с лица.

– Ну вот, – сказал я. – И все…

Дрондину качнуло в мои объятья, я удержал ее с трудом – Дрондина стала как желе. Пришлось пристроить в угол, чтобы она могла опираться сразу на две стены и не сползать. Принес ей воды еще, но Дрондина отказалась. Впрочем, отдыхать она тоже отказалась, посидела минуту, затем замычала и по стенке, по стенке, направилась к выходу. Я за ней, осторожно страховал, чтобы не грохнулась. Вопросов не задавал.

Мы покинули зубную поликлинику и направились к мопеду. Дрондина почему-то хромала, точно не зуб у нее удалили, а ноготь вырвали. Нервы, наверное, в организме ведь все связано, вырвали зуб, а заболела пятка.

Долго мы не прошли, Дрондина остановилась возле первой скамейки, села, закрыла глаза ладонями. Я рядом с ней. И тут как обычно со стороны Кирпичной показался мой добрый одноклассник Колесов, пешим ходом. Шел мимо, ел пирожок, остановился, увидел нас. Опять Колесов, почему всегда Колесов…

– Чего это с Наташкой? – спросил Колесов. – Чего такая косая?

Дрондина промычала. Я пожал плечами.

– Убодалась, что ли? – Колесов с сочувствием подержался за плечо Дрондиной. – Солнечный угар? Старушку зарезали?

– Зуб вырвали, – объяснил я.

– Без наркоза? Мне однажды два вырвали, я потом разговаривать не мог три недели.

– И как?

– Отец дохлой гадюкой треснул – сразу заговорил! Народное средство…

Дрондина поглядела на Колесова. Не испуганно.

– У нас гадюк не водится, – успокоил я.

Дрондина возражающее хлюпнула носом, давая понять, что некоторая гадюка у нас все ж таки проживает.

– Могу достать, – предложил Колесов.

– Да не, мы так как-нибудь… Правда, Наташа?

Дрондина кивнула.

– А где зуб? – поинтересовался Колесов.

– Что? – не понял я.

– Зуб остался? – Колесов щелкнул пальцем по резцу. – Который вырвали?

Дрондина сделала странное телодвижение, я отпустил ее, немного придерживая за кофту.

– Зуб есть?

Наташа протянула бумажку.

– Сейчас сделаем…

Колесов пошарил по карманам и нашел плоскую жестяную коробочку из-под леденцов. Отобрал у Дрондиной бумажку, вытряхнул в коробочку зуб, закрыл.  Достал катушку с леской, откусил сантиметров сорок, продел в петельку коробочки, завязал крепким рыбачьим узлом и повесил на шею Дрондиной.

– На удачу, – объяснил Колесов. – Я всегда так делаю – помогает.

А Колесов не так прост, как я думал.

Дрондина пробурчала благодарственное.

– Да не вопрос, – Колесов пощелкал по зубному ковчежцу, зуб внутри звякнул. – Сам дотащишь?

Колесов покосился на Дрондину.

– Да, справлюсь.

– Ладно, мне еще на Восьмой сегодня ехать. Привет Шныровой!

Колесов пожал мне руку и отправился дальше. Я подумал, что, пожалуй, Дрондину не стоит сажать на мопед сейчас – свалится. Надо ее проветрить.

– Давай все же погуляем, – предложил я. – А то у меня голова кружится. Погуляем?

Дрондина покачала головой.

– Тогда… пойдем в парк.

Я повел Дрондину через дорогу, в парк.

Парк по полудню пустовал, дорожки были засыпаны рыжей хвоей, сосны качались, ловя высокий ветер. Мы прогулялись по парку, попробовали посидеть на качелях – но Наташку тут же повело – постояли у памятника олененку, потом Дрондина опять скисла, я довел ее до ближней скамейки и посадил на край.

– Все позади, – успокаивал я. – Это был старый зуб, молочный, вырастет новый.

Мимо пробежала бесхвостая собака. Дрондина расплакалась.

– У всех выпадает, – рассказывал я. – Зато теперь все нормально, можно спокойно спать…

Мимо прошла бабулька с сумкой на колесиках, зырканула ненавистью.

– Да это не я ее довел, – объяснил я. – Ей зубы просто вырвали…

Бабка обернулась и плюнула в мою сторону.

– Наташ, реви потише, – попросил я. – А то люди думают, что я тебя избил.

Обратно пробежала бесхвостая собака.

Дрондина не успокаивалась. А в парке было слишком тихо, так что плач ее разлетался достаточно, я испугался, что послеобеденные мамочки с колясками наверняка услышат и сбегутся, и станут меня укорять, что я тираню свою девушку. Хотя Дрондина никакая не моя девушка. А еще с ужасом подумал, что сейчас из-за дерева выскочит Шнырова с телефоном. И крикнет, что бивни у слонопотамов принимают за углом, на Типографской, там заготконтора «1000 тонн».

Но Шнырова не выскочила. И мамочки не спешили.

– Ортодонт – друг человека, – всхлипнула вдруг Дрондина. – Дюймовочка… должна умереть…

Она вздохнула и положила голову мне на плечо. Я не успел отодвинуться, Дрондина уснула. А я не смог ее разбудить. Подумал, пусть поспит. Пусть лучше сейчас поспит, чем потом уснет, на мопеде.

Дрондина спала, а я сидел, стараясь не двигаться.

Хорошо, что Колесов не увидел. А то бы рассказал, что я мучу с Дрондиной.

Хорошо, что Шнырова не видела, насочиняла бы разного.

Хорошо, что никто из знакомых не видел.

Не знаю, наверное, у нас был чрезвычайно умилительный вид. Поскольку мамочки, все же появившиеся после обеда и следовавшие с колясками мимо, приветливо и одобрительно мне улыбались. А одна даже сфотографировала нас и подмигнула. Я хотел сказать ей, что Дрондина – не моя девушка, но не стал. Какая разница. Хотя…

Я представил, что наша с Наташкой фотография появится на каком-нибудь форуме  счастливых матерей в разделе «У них еще все впереди». Да ладно, вряд ли кто из моих знакомых в такие места заглядывает. Да и что такого…

А потом, сегодня день Дрондиной… Кажется. Я понял, что не помню, какой сегодня день, не выходные точно, поликлиника работала.

Дрондина спала. Мамочки с колясками замолкали, приближаясь к нам. Зожник, наматывавший по парку круги, старался, пробегая мимо, не пыхтеть, зожницы, устроившие на эстраде спортивные танцы, сделали музыку потише. Одинокий мальчик, терзавший ВМХ на рампе, стал падать молча.

А может, и казалось это. Может, я устал.

Так и сидели. Через час Дрондина проснулась.

– Что-то я устала, – сказала она. – Что-то устала…

Открыла жестяную коробочку, посмотрела на зуб.

– Под подушку положу, – сказала она. – Зубной фее.

– Зубных фей не бывает, – возразил я – Лучше носи в коробочке. На удачу.

– Угу. Поедем домой, а?

Мопед дожидался на месте, с запуском пришлось повозиться. Двигатель остыл, а подходящая горка в окрестностях отсутствовала. Минут двадцать я толкал мопед туда-сюда по улице Крутикова, только после этого «Дельта» зафырчала и кое-как раскочегарилась.

Поехали домой.

На переезде дежурил инспектор, махнул жезлом, остановил. Посмотрел на перекошенную Дрондину, потом на меня.

– Нарушаем? – печально спросил он. – Права надо получать, ты что, не понимаешь? Сейчас с этим строго.

– Я получу. Ситуация экстренная, она чуть не умерла от зубной боли…

– «Скорую» бы вызвали.

– У нас электричества нет, как «скорую» вызывать?

– Как нет?

– Линию обрезали.

– Кто? – удивился инспектор.

– Не знаю. Все провода срезали и столбы подпилили. Электричество кончилось.

Инспектор промолчал.

– А у человека зубы разболелись, что делать? Попуток в нашу сторону мало ездит, пришлось мопедом эвакуировать.

Молчал.

– Ей все зубы вырвали, – пояснил я. – Покажи, Наташ.

Дрондина открыла рот, инспектор отвернулся.

– Ладно, катись, – махнул рукой. – Еще раз поймаю – мопед отберу, а отца оштрафую.

Поехали дальше.

На обратном пути «Дельта» сдохла. Поршневые кольца, похоже, стерлись, компрессия исчезла, мотор рычал, визжал, тяги не давал, особенно в подъем. Кончилось тем, что заглохли, хорошо хоть успели проехать собачьи деревни.

Последние километров двенадцать до Туманного Лога мопед мы толкали. С двумя остановками. Вообще «Дельта» легенькая, пятьдесят килограмм и на первый взгляд ее толкать несложно. Если по асфальту. И не в гору. Но асфальт до нас уже почти слез, а горы остались. В горку «Дельта» толкалась с трудом.

Останавливались у ключа, пили воду, Дрондина пробовала воду на зуб и улыбалась. И у глиняной копи останавливалась, там Дрондина слепила неваляшку.

До Туманного Лога добрались к шести. Столкнули «Дельту» с главной дороги, пробрались через перелесок к мосту. Дрондина шагала первой, я отстал, увидел синего дятла. Показалось, то есть, увидел дятла, за рекой их много, видимо, показалось, что синий. После такого дня не то что…

Со стороны моста послышался нервный смех Дрондиной. Не очень нормально она смеялась, так что я поспешил, бросил мопед, подбежал к реке и…

Дрондина стояла на берегу и истерически хихикала. Моста не было. То есть оба рельса, переброшенные  на наш берег Сунжи, исчезли. В песке отчетливо отпечатались следы машины, ГАЗ-66, скорее всего, с лебедкой или с краном. Подцепили рельсы, погрузили в кузов – и вывезли.

Дрондина смеялась и указывала на воду. Я выругался.

Давно подозревал, что рано или поздно мост украдут, но думал, что зимой. А они украли летом.

– И как нам теперь перебираться? – неожиданно легко спросила Дрондина.

Видимо, отпускало ее от наркоза, говорить начала разборчиво.

– Да запросто… Тут же брод справа. Погоди тут, я за мопедкой сбегаю.

Я сходил за мопедом, потом мы спустились к реке, прошли по берегу до брода. Вода холодная. А мопед, конечно же, утопили. Причем я.

Дрондина окончательно пришла в себя, и я поручил ей взяться за багажник, сам же ухватился за переднее колесо. Мы довольно легко добрались до середины реки, держали «Дельту» высоко, чтобы картер не заливало, ну, а затем я наступил на камень. Нормальный плоский камень, скользкий, на таких ручейник живет. Попытался удержать равновесие, но сделал лишь хуже – дернул колесо на себя. Дрондина выпустила багажник из рук, «Дельта» утонула.

Брод неглубокий, полметра хорошо если, но мопеду хватило. Залило картер, карбюратор, катушку, глушитель, все, короче. С катафотами. Теперь возни на неделю, а то и больше. Разбирать, сушить, смазывать, собирать, пробовать завести, опять разбирать.

Я подумал – не оставить ли мопед в реке, но решил вытащить, все-таки отцовский. Так что на берег мы «Дельту» выручили.

– Я тебе помогу чинить, – пообещала Дрондина. – У нас мотоплуг был, ты же помнишь, мы с папой всегда его чинили. И вдруг раз – и не починили. Это Шнырова сахара в бензин подсыпала, я знаю.

– Пойдем уж…

Она подталкивала мопед в багажник, но без особого КПД. Так что все на мне.

Мама Дрондиной, тетя Света ждала, сидя на гладкой сосне. Увидела нас, поторопилась встречать. Мне пыталась пятьсот рублей всучить, я отбился. Сказала, что принесет сала.

– Мост сломали, – через распухшую щеку прогундосила Дрондина.

– Нос сломали?! – с ужасом переспросила тетя Света.

– Мост! – поправила Наташа.

– Мост, – пояснил я. – Не сломали, а украли.

– Как?!

– Приехали, рельсы краном подцепили – и увезли. Скорее всего, в чермет.

– Теперь мы на острове, – улыбнулась распухшими губами Дрондина.

– Утром же еще были…

Мама Дрондиной растерянно потерла подбородок.

– Надо в полицию позвонить… – сказала она. – Как позвонить… Как теперь?

– Не знаю.

Пожал плечами и покатил мопед к дому.

Думал про мост. Вернее, пытался. Потому что ничего толковое не придумывалось. Если рельсы на самом деле украли, то когда их вернут назад сказать сложно, эти то еле положили, отец аж до губернатора доходил. Конечно, может, рельсы убрали, чтобы заменить на новые, такая вероятность имелась, но…

Короче, скоро увидим.

Перед тем, как разойтись, тетя Света сказала, что каждому зачтутся их добрые дела. Я не стал спорить. Показалось, что из-за тополя выглянула Шнырова, но, может, и показалось, Шнырова, скорее всего, спала, объевшись крыжовником.

Дома хотел на спиртовке ужин разогреть, но повело, свалился на диван, успел только будильник поставить. Проспал час, все, сон сбился.

Дом остывал от дня, скрипел, вздыхал, охал. Когда в доме не один, эти звуки  не слышатся, не обращаешь на них внимания, когда один, все наоборот, в каждом звуке слышится гость. Знаешь, что никого нет, а все равно. Один.

Один.

Я провертелся до двух, а проснулся часа в три, с первым светом. Будильник задребезжал, словно в голову ведро гаек высыпали, я вскочил.  Вышел на крыльцо, сел. Как люди раньше с такими будильниками жили?

Утро.

Мама в Никольское должна приехать в пять часов, поездом. Возьмет такси, минут без пятнадцати шесть будет у нас. Надо встретить.

Спать больше не хотелось, решил спуститься к реке. Посидеть, костер пожечь. У Сунжи красиво с утра, солнце поднимается из-за холма, и когда оно восходит достаточно высоко, тополя вспыхивают, словно в огне.

Над холмом еще висела почти прозрачная луна, солнце едва собиралось, я проверил спички в кармане и пошагал к реке. По улице Волкова, по тропке, мимо сидельной сосны и тополей, и на подходе к тополям я услышал странные звуки, для нашего холма чужие и странные, трень-брень, тым-дымц.

Я осторожно свернул с тропки, хотелось поглядеть на сказочную утреннюю музыку, хотя я и догадывался, что вряд ли это Дрондина или ее мама.

Шнырова.

Она забралась на качели и теперь слегка покачивалась, отталкиваясь от земли длинной ногой. В руках Шнырова держала ту самую большую гитару с Волком на деке.

Ничего у Шныровой не получалось.

Она неловко переставляла по ладам непослушные пальцы левой руки и не в лад брякала правой по струнам. Получалось ужасно, еще хуже, чем на той дрондинской записи.

– Шла Саша по шоссе, шла Саша по шоссе…

Пела Шнырова, сбивалась, плевалась и пела снова.

– Шла Саша по шоссе…

Я прокрался мимо певицы и стал спускаться с холма. Шагал по тропке, и слышал Шнырову. Вряд ли она стала играть громче, но я ее слышал, дурацкое бряканье по расстроенным струнам и слова мимо нот.

Так я и спустился к реке, к месту, где был мост, уселся на берегу, собрал ветки и зажег костер. В то утро, видимо, что-то происходило с давлением – было далеко, но я слышал – за Сунжей на торфяных болотах курлыкали журавли, и Шнырова, скрипела на качелях и пела дурную песню про упрямую Сашу, у которой непременно все получится.

Мама долго ругалась.

По поводу моста, по поводу электричества, по поводу общего дурдома. Стоило ей на день отлучиться – и на тебе поперек!

Поминала мэра, губернатора, областную Думу и так далее.

Потом просто материлась.

Под конец досталось и отцу, который умотал на свои севера, а мы тут хлебай лопатой.

Это она все-таки с обиды. Отец-то при чем?

Успокоившись, мама выгнала меня из дома и позвонила отцу, у нее телефон разрядиться еще не успел. А я и сам не хотел ничего слушать, ну чего хорошего услышишь? У отца вахта еще нескоро закончится.

Я выкатил из сарая «Дельту» и занялся ремонтом. То есть, какой уж там ремонт, разборка. Пока закисать не начал, лучше разобрать. Расстелил брезент, стал раскручивать.

На крыльце показалась мама в городском.

– Ты куда? – спросил я.

– В Никольское, – объяснила мама. – Такси вызвала. Часа в три встречай у реки.

– Зачем?

Мама не ответила, ушла.

Едва скрылась мама, как во двор решительным шагом вступила Дрондина. Немедленно возникли дурные предчувствия. Скоро у меня предчувствия станут возникать при одном появление Шныровой и Дрондиной. Кого хочешь доведут.

Дрондина сообщила:

– Эта гадина опять за свое! Как мать ее уехала, так она совсем шибанулась!

Я подумал, что каникулы – не лучшее время года. Обычно я каникулы люблю, но в этом году что-то с ними не заладилось. Наверное, возраст переходный. Но у меня тоже возраст, между прочим, но я-то на людей не кидаюсь, терплю. Это от одичания. Мы тут сидим на холме, людей мало, поговорить не с кем вот мы и бесимся.

– И что опять? – спросил я.

– Говорю же – опять взялась за свое!

Так сердиться Дрондина может в одном случае – когда обижают животных. Кроме мышей, конечно.

– Бредика что ли постригла? – поинтересовался я.

– Она поймала зайца! Сходи, посмотри!

Зайцы.

Зайцы!

Мне захотелось завыть и стукнуться о бензобак. Опять зайцы. Некуда деваться от зайцев.

– Она помешанная, – рассказывала Дрондина. – Пойдем скорее!

До Шныровых три минуты ходу, и я не очень торопился, Дрондина же спешила, забегала вперед, нетерпеливо подпрыгивая.

– Наташа, успокойся…

– Этому надо положить конец! Сам увидишь! Сумасшедшая! Жаль, я дубинку потеряла, я бы ей…

Дом открыт, но Шныровой не видно. Обошли вокруг. За углом вдоль стены ржавели старые кроличьи клетки.

– Смотри! Опять в концлагерь играет! – указала Дрондина.

В одной клетке сидел крупный заяц.

– Чего надо? – показалась Шнырова.

Глаза красные.

– Прекрати животных мучать! – потребовала Дрондина.

– Да я его не мучаю! – взвизгнула Шнырова. – Я его лечу! Смотрите!

Шнырова открыла дверцу и стала ловить зайца. Заяц уворачивался, носился по клетке. Шнырова никак не могла его поймать, потом плюнула и стала ловить зайца обоими руками.

Дежа вю. Меня в который посетило сильнейшее дежа вю. Спираль. Лента Мебиуса и я на ней, одинокий. Дежа-вю всегда к переменам.

– Садистка! – комментировала Дрондина. – Живодерка! Зайчатница!

Но подойти к Шныровой не решалась – из-за забора то и дело выглядывала коза Медея.

В конце концов Саше удалось зайца схватить за уши и вытащить наружу.

Заяц был рекордсменом по размерам, я таких и не видывал раньше, раза в полтора больше обычного, заяц-культурист. У меня промелькнула идея – а может, использовать гигантского зайца? Переделать старый курятник и развести мега-зайцев. Супер-зайев. Супер-зайцы не в каждой деревне встречаются.

– А ну, перестань его мучить! – потребовала Дрондина. – А то я…

Дрондина огляделась в поисках оружия, подняла с земли тяжелый банный ковш.

– Да не мучаю я его! – крикнула Саша. – Я его наоборот, я сейчас…

Шнырова с трудом подняла зайца повыше. Заяц вращал выпуклыми глазами, но не шевелился.

Лапа у зайца была перемотана бинтом.

– Я его нашла в огороде! У него в ноге гвоздь торчал, а я вытащила! Вот! Смотрите!

Шнырова схватила зайца за лапу. Заяц заверещал, пришел в бешенство и несколько раз сильно лягнул Сашу в грудь задними лапами.

Шнырова была настырной и зайца не отпускала, хотя при каждом ударе едва  не валилась с ног. Зайцы – мощные твари, это в сказках они зайчишки-зайки-сереньки, а в жизни зверюга отменная. Лапы задние сильные, с когтями, зубы, как у волкодава, палец в лет под корень отчекрыжит.

– Брось его! – крикнул я.

Шнырова не успела, заяц сокрушительно лягнул ее в лицо, высвободился, совершил длинный прыжок, приземлился, нырнул в траву и пропал. Шнырова потеряла равновесие и упала на забор.

Заборы у нас на холме только что слово, они уж сто лет посгнивали и обновлять и чинить их никто не собирался, потому что какой смысл? Ветхие заборы, заваленные, посеревшие. Шнырова рухнула в забор.

Очень живописно это у нее получилось – рухнуть. Хрумц – сломала гнилые доски, прах заборный ржавый в воздух поднялся. А Шнырова не поднялась, так и осталась лежать в заборе.

– Не будешь над животными издеваться! – Дрондина отбросила ковш.

Перепугался, мало ли – на штырь наткнулась, на гвоздь, заяц смертельно чирканул. Я шагнул к забору.

– Осторожнее! – предупредила Дрондина. – Она притворяется!

Шнырова лежала в заборе, одни ноги торчали. Даже наверняка притворяется.

– Палкой ее потыкай сначала, – посоветовала Наташа.

Коза Медея просунула голову между досками и наблюдала за происходящим.

Я ухватил Шнырову за подмышки и поднял ее из забора.

Шнырова не шевелилась. Дышала особых повреждений не видно, поэтому я дунул ей в лицо и, когда она открыла глаза, усадил на ржавый железный бак.

Саша молчала. Дышала, глядела перед собой.

– Саша! – я потрогал ее за плечо. – Саша, что с тобой?!

Шнырова не шевелилась.

– У нее шок, – сказала Дрондина. – Ее заяц в лоб лягнул, последний мозг вылетел! Теперь окончательная козовщица и зайчатница!

Шнырова пошевелила глазами.

– Надо ее водой окатить, – предложила Дрондина. – Вода дебилкам помогает. Сразу подскочит.

Шнырова пискнула. Громко, так что Дрондина слегка отступила.

– Может ей к врачу надо? – шепотом спросила Дрондина. – Зайцы могут быть заразные… Бешенство, все дела, а?

– Так он ее только лягнул, – возразил я. – Если бы искусал… И не так быстро…

– А кровь? Посмотри на руку!

Да, кровь по руке Шныровой текла. Не то чтобы ручьем, но текла. А Шнырова на нее смотрела.

– Она на забор наткнулась, – сказал я. – Поцарапалась, кажется…

– Это заноза! – громко сказала Шнырова. – У меня заноза!

И Шнырова продемонстрировала ладонь. Заноза, сантиметров пять, вошла глубоко, еле кончик торчит.

– Тебя заяц забодал, дура! – не удержалась Дрондина. – А занозу ты в зеркале видишь!

– Тебя бегемот забодал! – огрызнулась Шнырова. – Ты бегемота в зеркале видишь!

Все с Сашей, похоже, нормально, Шнырову зайцем не прошибешь, она сама любого зайца.

– Прекратить! – рявкнул я. – Прекратить!

Замолчали. Кровь продолжала течь и капать с пальца.

– Надо занозу вытащить, – сказал я. – Может загноиться.

Я снял с пояса мультитул, смонтировал пассатижи. Схватил Шнырову за руку, подцепил кончик занозы и стал тащить.

Дрондина отвернулась.

– Больно! – зашипела Шнырова.

– Это тебе за то, что ты животных мучаешь! – злорадно заявила Дрондина.

– Свинти в гараж, поганка! – ответила Шнырова.

Занозу я вытащил. Шнырова поглядела на кровь на руке и, не сказав ни слова, удалилась в дом.

–  И все равно, это терпеть нельзя, – сказала Дрондина. – Надо покончить с этим… Мне надоело…

Дрондина огляделась, затем направилась к дровнику, вернулась со ржавым колуном.

– Вот сейчас мы со всем курятником разберемся.

И Дрондина принялась ломать клетку. Она с трудом задирала колун, обрушивала его на клетку, опять поднимала.

Клетка оказалась крепкой, не очень подавалась, но Дрондина решила взяться за дело основательно и отступать не собиралась.

В доме открылось окно, в нем показалась Шнырова. Рука у нее была заклеена пластырем, в руке бутерброд с вареньем. Проголодалась. Я думал, сейчас Шнырова заведет старую песню про бегемотную физкультуру и гимнастику тюленей, но нет. Шнырова молчала, ела бутерброд. С аппетитом, я тоже есть захотел.

Клетка не выдержала и развалилась, Дрондина плюнула на дом Шныровых, закинула колун в траву, пошагала прочь. Я догнал.

– Может, погуляем пока? – предложил я.

– Не. Я обещала ковер помочь помыть, мы его год не мыли…

– Ковер – это да, – согласился я.

Не знал, что больше сказать. Проводил до дома, по улице Волкова, три минуты.

– Сегодня, кстати, к Шныровой бабка приезжает, – сказала Дрондина. – Самая упоротая в их семействе. Вон, видишь?

Дрондина указала на дрова.

Возле дома Дрондиных гниют дрова. Две поленицы в виде стогов. Лет пять назад прошел слух, что дрова подорожают, и все запасались, как бешеные. Отец Дрондиной тогда в лесопилке работал, привез шесть машин. Но сжечь смогли всего четыре, остальные сложили в поленицы, а почему не использовали непонятно. На стогах поселились грибы, и выглядит все это живописно.

Дрондина привалилась к дровам.

– Вот эти дрова! Мы за них кучу денег заплатили, а Шныровская бабка туда нарочно плесневелое полено подбросила! И все загнило, теперь ими топить нельзя!

– Зачем она это сделала?

– Из зависти. Шныровские всегда нам завидовали. Потому что они все алкоголики, лодыри, ворье и в бане не моются.  Как ты с ней вообще можешь дружить?

– Ну как, она же…

– А, ну да, ты же ее барин, – вспомнила Дрондина. – Она к тебе сердечна!

Надо было с мамой ехать, подумал я. Подальше. Чем дальше, тем лучше.

– Не мели ерунды, – сказал я.

– Да ладно, Граф, это же ясно…

Я хотел сказать, что это полная дурь. Что Шнырова никого не любит, и даром не нужна эта ее сердечность, от ее сердечности у меня аппетит разрушен и сны скоро станут сниться, я на тополе, а внизу волки.

– Ребята! Э-эй!

Позвала тетя Света.

Она чистила ковер во дворе дома. Развесила на сушилке, скребла щеткой. Знаменитый Дрондинский ковер, добытый в боях и вывезенный прадедушкой Дрондиной из Германии, украденный у эстонского инженера по версии Шныровой.

– Что там у вас опять? – спросила тетя Света настороженно.

– Шнырову гоняли, – опередила меня Дрондина.

– Что значит, гоняли?

– Ну, она бежит, а мы в нее камнями. Давай я ковер почищу…

Дрондина отобрала у матери щетку.

– Да нет, – успокоил я тетю Свету. – Мы не гоняли, мы ее вообще не видели.

Тетя Света покачала головой и удалилась в дом.

Дрондина стала чистить ковер, но особо не прикладывалась, так, чиркала слегонца да ругалась.

Я посидел немного рядом, а потом отправился к Сунже, маму встречать. Надо было сразу к реке идти, не связываться с этими. По улице Волкова, мимо тополей, мимо сосны ожидания, вниз по тропке.

Навстречу шагала бабка Шныровой. Такая же длинная, тощая, за плечами туристический рюкзак. Мощная, надо признать, старушка, рюкзак с нее ростом, а прет, не вспотела. Тощие старушки гораздо сильней упитанных старушек, подумал я. Рыхлая старушка себя еле таскает, а тут рюкзак еще…

– Здравствуйте, – сказал я, поравнявшись.

– Здравствуйте, – неприветливо буркнула старая Шнырова.

Больше ничего не сказала.

Я обернулся. На старухе Шныровой была длинная черная юбка, совершенно сухая. Как она без моста… Наверное, на метле перелетела.

Я спустился к реке, перебрался на другой берег, поел немного черники в перелеске, потом вышел к дороге.

Там, где отворот от дороги к мосту через Сунжу, сохранился довольно большой пятак асфальта, причем такого, старого, настоящего, с которого можно запустить ракету.

И скамейка есть, грибок, то есть, с крышей. Отсюда нас школьный автобус забирает, тут мы его дожидаемся. За все эти годы Шнырова грибок вдохновенно разрисовала. В основном изобразила про Дрондину, ее семью и общие наши перспективы. Дрондина пробовала бороться, соскребала написанное, писала сама, проиграла, в мастерстве письма на стенах Шныровой равных нет.

Табличку«Туманный Лог» давно уже сперли, теперь сперли и «2.5 км. →». Остался столбик. Мост увезли, и колею от дороги до Сунжи окончательно затянет травой и подлеском. Да и грибок подгнил, думаю, эту зиму не перестоит, завалится.

Надо нарисовать самому знак и поставить. Неплохая идея, нарисую… я стал думать, что нарисую. Придумывалось плохо, довели меня эти красавицы, мысли стали злые.

Просидел, наверное, полчаса, за это время по дороге прогремел рыжий УАЗик с дровяным прицепом, в прицепе вместо дров сидели старухи с сумками, одна старуха курила. За прицепом появилось такси, приехала мама. Она помахала рукой, я подбежал к машине, и мы выгрузили из багажника рюкзак и переносной дизельный генератор.

– Хорошая штука, – таксист закурил. – У меня такой у матери в Каменке, ее тоже отрезали.

– В каком смысле отрезали? – не понял я.

– В таком. Взяли и отрезали. Я в электросети ходил, ругался с начальством, обещали восстановить…

– И что?

– Купил генератор, – таксист похлопал по аппарату. – Главное, в доме его не запускай, а то угореть можно. Ладно, бывайте.

Таксист развернулся и укатил.

Я выломал в лесу две толстые жерди, мы поддели генератор под поручни и понесли к реке. Тринадцать килограмм, на двоих не так уж много. Я еще рюкзак надел.

– Отцу позвонила, – рассказывала мама. – У него там все в порядке, работают сверхурочно, как обычно… Он сказал, чтобы мы были осторожнее.

– В каком смысле?

– В смысле, что ворье всякое шастает, вот что сказал.

– Мы и так осторожно, – сказал я. – Что, и на улицу уж не выходить?

Вышли к броду.

Сунжа слегка обмелела, вода, накопившаяся за время дождя и тумана, сходила, и на течении оголились белые камни.

– Ты, если что, знаешь, где ключ?

– Знаю…

Я немного растерялся. Ключ – это от сейфа ключ. А сейфе у нас ИЖ-27 и сорок патронов. Вот так.

– Так что вот, – сказала мама. – Если вдруг что, стрельнешь в воздух.

– Да, папа учил.

– Но это так, на крайняк. Пойдем, я сегодня еще поработать хочу.

Через реку в этот раз перебирались без приключений, ну, пескари немного покусали за ноги, но это, скорее, приятно.

– Я в милицию заявление написала, – сказала мама на берегу. – Про мост и про провода. Сказали, что будут искать.

Опустили генератор на землю, отдыхали.

– Да, рельсы сложно найти, они же как иголка, – сказал я. – Поезжай в ближайший пункт приема и забирай!

– Вряд ли они здесь сдавать станут, – возразила мама. – Скорее всего, разрезали и увезли подальше. Так что… Электричество кончилось.

Мы потащили генератор в гору. Неожиданно это оказалось непросто, аппарат все время съезжал по жердям, так что я в конце концов плюнул, и взялся сам. Мама ругалась, говорила, что я надорвусь, но с тринадцатью килограммами я не надорвусь.

– Отец в августе приедет?

– Не знаю, – отвечала мама. – У них смена вахты, может, предложат сверхурочные…

Не знаю, показалось, или нет, я услышал в голосе мамы… сомнение что ли. Отец уже пару раз оставался на сверхурочные, там действительно платят больше. Но… как-то раз его не почти полгода не было.

– Что-то не так? – спросил я.

– Нет, все нормально. А у вас тут как? Как Саша?

– Шнырова-то? Да чего с ней сделается?

Я чуть оступился, мама поддержала.

– А мама Саши? Уехала?

– Ну да… А бабка ее приехала.

– А Наташа как? – спросила мама.

– Да нормально… А что?

– Ничего-ничего, просто спрашиваю, – суетливо ответила мама.

– Все как обычно, – сказал я.

– Кто-то у кого-то украл топор?

– Зайцы.

Ответил я, перехватился поудобнее.

– Зайцы?

– Они хотели дрессировать зайца и записывать об этом ролики. Нет, сначала они хотели дрессировать бобра – знаешь, бобр – это семейный зверь Дрондиных…

Шнырова и Дрондина решили дрессировать бобра, но бобра поймать не так уж легко, к тому же они плохо поддаются дрессировке. Зайцы же к Шныровой наоборот – притягиваются, как магнитом. А тут как раз Бредик принес зайца…

Мама смеялась. Я тащил генератор.

– Тогда Шнырова решила применить взбучку…

Думаю, у себя в доме икала Саша.

–… А Дрондина сказала, что она это нарочно подстроила, подговорила зайца, чтобы он набросился и взбесился…

Обоим им обикаться.

Я рассказывал, мама смеялась, так до дому и добрались. Мама затопила летнюю печку, а я занялся генератором.

Генератор не очень мощный, полтора киловатта. Машинку швейную запустить хватит, телевизор нет. Но телефоны заряжать можно. А телевизор вечером и старый.

Завел генератор, подключил телефоны, пока заряжались, мама пожарила картошку и нарубила салат. Я быстренько поел и отправился с телефоном к тополям.

Залез, устроился в кресле. Думал по Интернету поползать, но сегодня сеть ловилась плохо, шалила и капризничала, так что я плюнул, сидел и смотрел поверх леса.

Часов в шесть явилась Дрондина с пластиковой бабайкой.

– Привет, Наташ, – сказал я. – Погоди, сейчас слезу.

Слезать не хотелось, подозревал, что в бабайке этой у Дрондиной сало. Толстыми ломтиками порезанное, натертое чесноком, с самопечным черным хлебом. Я сала не особый любитель, разве что зимой с жареной картошкой. А летом…

Но обошлось, я спустился с тополя, и оказалось, что в бабайке у Дрондиной шарлотка.

– Мама печку затопила, – пояснила Наташа. – Вот, испекла.

Шарлотка оказалась на высоте, как я люблю, не очень сладкая, с кислинкой.

Дрондина уселась под тополь, молчала.

– Видала Дрондинскую бабку? – спросил я.

– Ту, что в дурдоме работает?

– Ну да…

– Приехала Шныриху в психушку забирать, – с удовольствием сказала Дрондина. – Хочешь еще?

Я не стал отказываться, шарлотка вкусная, взял и второй кусок. Сама Дрондина шарлотку не ела. Похудеть, что ли решила?

– Может, не в психушку, – возразил я.

– А куда еще? У ее бабки квартира при психбольнице, она там старейший работник. Раньше в этой квартире доктора жили, потом не выдержали.

– Почему? – спросил я, жуя.

Дрондина выразительно постучала согнутым пальцем по лбу.

– Психи ночью по крышам лазят, – пояснила она. – Они же там лунатики все. Какой нормальный это выдержит, когда психи на крыше? А Шныровым хоть бы что, они же сами ку-ку. Последний кусочек?

Я не отказался и от последнего куска.

– Да сама Шнырица все время на крыше сидит, но не с этой стороны, с другой.

Я, если честно, ни разу Сашу на крыше не видел. Хотя тогда с гитарой… Но не на крыше же. Хотя я бы не удивился, если бы и на крыше. Да ладно, я сам на крыше люблю поваляться, особенно в августе, когда звезды близко.

– А еще говорит, что я дура, а сама…

Наташа замолчала. Ага, понятно.

– Сама…

Показалась Шнырова. Откуда-то сбоку, не со стороны деревни, а из полей, с цветочком синеньким.

Шнырова. Дрондина. Дрондина. Шнырова. Калейдоскоп. Как светомузыка, едва успевает погаснуть розовый, как включается зеленый. От этого глаза в разные стороны.

Я думал, что сейчас Шнырова возьмется за свое обычное, для начала напомнит, что день сейчас ее, а потом… еще придумает, фантазий у нее на сорок лет вперед припасено. Но сегодня Шнырова не спешила набрасываться, бродила туда-сюда.

Новая сумочка. Вот в чем дело – на плече у Саши болталась яркая сумочка на длинном ремешке. Дрондина, конечно, сумочку заметила, и теперь слишком старательно на нее не смотрела.

Тщательно продемонстрировав сумку, Шнырова остановилась метрах в десяти от тополей.

– Графин, а вы что, правда, генератор купили? – спросила Шнырова, не глядя в мою сторону.

– Да. Электричества то нет, а маме шить надо.

– Ну да, папашка твой бензина наворовал на сто лет вперед.

Шнырова смотрела в сторону реки, нас словно не замечая.

– Я же говорю – дура, – прошептала Дрондина.

– Да ладно, у вас в сарае бочка двести литров, – продолжала Шнырова. – Можно подумать…

– И что?

– Да ничего, так и надо.

Шнырова направилась к тополям.

– Я же говорю, сперли – и хорошо. Моему папке на лесопилке за три месяца не выплатили, так он брус утащил, а они хотели полицию… Надо было две бочки стащить.

– Тебе что надо? – спросила Дрондина.

– У тебя теперь электричество, значит, будет? – не услышала ее Шнырова.

– Немного, – ответил я.

– Зарядиться-то можно?

– Да можно.

– А такой зарядишь?

Шнырова вынула из сумки планшет. Хорошей фирмы, дорогой, новый, в красивом кожаном футляре с блестяшками.

– Зачет машинка, – оценил я.

Дрондина скептически фыркнула.

– Ну да, – Шнырова небрежно протянула планшет мне. – Надо будет в город съездить, сериалов накачать. У тебя как мопед?

– Не на ходу, – ответил я.

– Ах, да… – Шнырова качнулась, сделала шаг ко мне, сегодня она больше напоминала ножницы, не циркуль.

Дрондина насторожилась.

– Ах да, – повторила Шнырова. – Ты же недавно… грузоперевозками занимался. Вот мопед и не выдержал. Треснул под непосильной ношей.

– Он утонул, дура, – сказала Дрондина.

– Лучше утонуть, чем возить на себе три тонны, это даже мопеду понятно.

Я думал, что Дрондина бросится, но она осталась сидеть под тополем, сорвала травинку, жевать начала.

– Да, да, это ужасно, – сказала Шнырова. – Я слышала, в магазин усиленные стулья завезли, из титана. Как раз ко дню бегемота…

Но и в этот раз Дрондина не бросилась. Что опять же необычно.

Шнырова удивленно зевнула. Я взял планшет.

– Папка прислал, – пояснила Шнырова. – Бабушка у курьера забрала.

– Двадцатник? – спросил я.

– Да папка столько в день зарабатывает, – ухмыльнулась Шнырова. – Он мне «айпад» хотел, но я сказала, что не надо, у нас с «айпадом» намучаешься, сам знаешь. Потом лучше, когда мы переедем…

– К бабке своей ты переедешь, – перебила Дрондина. – В психушку.

Шнырова замолчала. Она балансировала на одной ноге, размахивая другой.

– Никуда вы не переедете, – повторила Дрондина. – Ты с бабкой будешь жить. Планшетиком хвастает…

Шнырова переставилась на другую ногу, по-прежнему смотрела в сторону.

– А ты знаешь, почему ей купили планшет? – спросила Дрондина. – Потому что их отец бросил!

– Заткнись, – негромко попросила Шнырова.

– Нашел себе в Москве другую бабу, – с удовольствием повторила Дрондина.

– Перестань врать, Наташа, – сказала Шнырова. – Ты говоришь неправду.

Ого. Дело, похоже, плохо. Никогда не слышал, чтобы Шнырова Дрондину называла Наташей. Да уж.

Дрондина поднялась с травы и сжала кулаки.

Шнырова сделала еще шаг в нашу сторону.

– Я заряжу планшет, – сказал я. – Вечером можешь забрать, …

– К молодой ушел, к уборщице, – сообщила Дрондина. – А мамка Шныровская взбесилась и поехала мужу своему морду крутить…

– Наташа!

Я попробовал взять ее за руку.

– Да брось, Графин! – Дрондина вырвалась. – Что ты все дергаешься?! Хочешь, чтоб всем ровно было?! А всем ровно не бывает! Никак не бывает!

Дрондина подступила к Шныровой.

– Ничего, Шнырова, не переживай! – сказала она. – Алименты по почте присылают. Была козовщицей, станешь алиментщицей!

Я почувствовал, что сейчас. Сейчас Шнырова вопьется Дрондиной в горло. На щелчок. По-серьезному. До конца.

Я приготовился разнимать бойню.

– Саша и Наташа, – успокаивающе произнес я. – Давайте пойдем домой и все обсудим…

– Да нечего тут обсуждать. Отличные новости! Наша Наташа будет жить в психушке! Вот тебе и день бегемота!

Губы у Шныровой некрасиво задергались. Но она не прыгала. Так и стояла с сумочкой. Окостенела.

– Я пойду, – сказала Дрондина. – Сегодня же день Шныровой. Радуйся, Саша, веселись! Дерьмовая у тебя сумочка, Шнырова, папаша ее в метро купил, наверное. Или у бабы своей новой в ларьке взял, уцененку…

И Дрондина удалилась.

А Шнырова осталась.

– Я заряжу планшет, – сказал я.

Шнырова молчала. Она сняла с плеча сумочку и покачивала ей. А я не знал, что делать. Что говорить. Надо ли вообще говорить. И молчать глупо.

– Я вечером загляну, – сказала Шнырова. – Ты планшет мне заряди, хорошо?

Планшет я зарядил, но Шнырова не зашла.

Река отцвела неожиданно быстро, к середине июля, зелень и муть сошли, вода сделалась более-менее прозрачной, и я решил, как давно собирался, сходить на голодную рыбалку. Один, без Шныровой, без Дрондиной, сам по себе, отдышаться от этих горок. Ну и рыбные запасы оценить, отец в конце августа приедет, пойдем на пару дней, наловим на сушку, в августе как раз рыба жирная.

Голодная рыбалка – занятная штука. Это когда берешь с собой удочку и котелок, выдвигаешься с утра, возвращаешься вечером, ешь то, что поймаешь. Ну, соли еще можно взять. А если ничего не поймаешь, то бродишь голодный и питаешься щавелем, хвощом и кипятком.

Я собрал спиннинг, взял блесен, воблеров и джигов, взял котелок и чайник, кружку, спички, мультитул, свернул пенку. Выступил в полчетвертого, до рассвета. Двинул к Сунже не по тропке, а напрямик, через луга.

Сунжа речка обычно песчаная, галька еще, берега пологие, травянистые, но если спуститься по течению на полкилометра, то встретишь выход глины. Этот пласт начинается еще на холме и тянется вниз, и через реку на другой берег, и километрах в пятнадцати пласт утолщается, там старый кирпичный завод, копи, залитые водой и тритоны. Как-то мы с отцом туда выбирались половить карасей, но один я не рискну. А в месте, где глина выходит к реке – лучшее для рыбалки место.

Так что я двинул к речке напрямую.

Трава разрослась, пробираться было трудно, впрочем, я прогулялся не бестолку, нарвал мяты, иван-чая, зверобоя и шиповника. Шиповник еще ни разу не дозрел, но я выбрал ранние кустики, на которых ягоды успели зарумяниться. У реки наломал черной смородины. Чаю попью. На голодной рыбалке чай без сахара, меда на нашем берегу нет, но если листьев смородины побольше кинуть, то кое-как сладко.

К воде вышел в полпятого. Глиняный берег метров на триста тянется, низкий, поросший хвощом и осокой. Глубина небольшая, у берега нет и метра, на середине поглубже, а дальше длинная галечная отмель. На отмели стадо пескарей, а у нашего берега окуни, которые их караулят. На окуней я и рассчитывал. Да, в июле рыба не очень злая, сонная от жары, сытая поденкой и ручейником, но окуни жадные, а у меня суперблесна.

Над водой уже не вихлялся туман, рыба проснулась и играла и на плесе, и у берега, я устроился на камне возле воды, закинул спиннинг. На первом же забросе последовала хватка, окунь сел плотно, и я без особого труда вытянул его из воды. Попался хороший, в две ладони, с небольшим горбом и жирными красными плавниками. Ап.

Рыбалка получилась что надо. Окуни брали разные, почти в каждую проводку цеплялись, от мелких матросиков в полтора пальца, до лаптей, с которыми приходилось возиться и осторожничать – леска хоть и японская, но тонкая, а окуни шутить не любят.

Мелких я отпускал обратно, крупных отбрасывал в хвощи подальше. Догадался, как ловить исключительно крупных – делал между забросами паузы минуты в три, чтобы успевали подтянуться, и подсекал. Часа за три накидал на берег два десятка.

А кончилось все весьма достойно – привлеченная суматохой, с плеса заглянула щука. Ударила в блесну, килограмма в четыре, и сразу свечка, и против течения, тряся башкой. Фрикцион затрещал, удилище согнулась, леска дзинькнула и ослабла. Жаль блесну.

Я собрал спиннинг. Немного посидел, глядя на воду и отбиваясь от проснувшихся комаров. Хорошо. Можно искупаться, или сходить след динозавра проведать, вдруг опять проявился? Или еще вниз спуститься, попробовать язя добыть, или судака. Хотя судаки лишь в низовьях Сунжи больше, но вдруг поднимется какой дурачок? Да и щуку крупную взять неплохо, давно пирога не делали. Или налима, для пирога хорошо налимью печенку… Но в июле налима поймать шанса никакого, вода слишком теплая, а хариусы с налимом любят похолоднее.

Я представил рыбный пирог с налимами, и немедленно почувствовал аппетит. Пора уху варить.

Уху меня папка варить научил, ничего сложного. Окунь рыба удобная, не очень, конечно, жирная,  но зато чешую чистить не надо, потрошится ловко, и жабры легко вырезаются. Со всеми рыбинами минут за двадцать управился, зачерпнул в котелок воды, и насовал окуней хвостами вверх, чтоб поплотней стояли. В правильную уху надо еще пару луковиц кинуть, штуки три помидорины и зелени побольше, но на голодной рыбалке надо все по-честному. Рыба и соль.

Вырубил ножом из кустарника палку с развилкой, заострил конец и под углом воткнул в  глину. Набрал сушняка на берегу, развел огонь и повесил котелок на рогулину.

Больше особо делать было нечего, я дождался, пока закипит вода, прибрал огонь и варил час, подкидывая мелкие дровинки.

Сам расстелил пенку и валялся с дымной стороны, чтоб комаров поменьше. Солнце поднималось медленно, становилось теплее, туман растаял. Рыба стала играть поменьше, птицы проснулись в кустах, а в лугу кузнечики. Я подумал, не пойти ли поймать пару кобылок – может, голавля зацепить на них получится. Но потом лень стало. Да и уха булькала на подходе, добавил соли, затушил в котелке головню и закрыл крышкой. Минут десять подождать. Костер тушить не стал, еще чай по программе.

Через десять минут достал из котелка пять окуней, разобрал и съел. Вкусно. То есть очень. Налил в крышку бульона. Вкусно, выхлебал и еще налил. И еще пять окуней. Остальное оставил на обед, окуни и холодные вполне себе ничего.

Занялся чаем.

Чайник у нас старинный, медный, такой в старых фильмах и на старых картинах встречается. Я набрал воды до половины, вода закипела быстро, и я закинул туда все, что собрал, кроме мяты, ее лучше в конце.

Чай был готов, налил в кружку, покрошил и мяты. Сладко, но не очень. Зато вкус. Смородина перебивает, само собой, но и иван-чай со зверобоем есть.

После чая делать больше нечего. Повалялся полчаса, попробовал воду. Вода обычно прогревается к обеду, но сегодня она показалась теплой, решил искупаться… Чуть попозже. От ухи, окуней и чая потянуло в сон, я растянулся на пенке, натянул пониже капюшон «горки», зевнул, и поплыл в солнце…

В кустах послышались шаги. То есть некто попросту ломился через ивняк. Хорошо бы лось, подумал я. Перебрался, бестолковый, через реку и шастает. Или кабан. Вывалился из леса, порыться на лугу. Или медведь, хотя откуда у нас тут медведь…

Но я прекрасно понимал, что никакой это не лось, и не кабан, и не медведь тем более. Так грузно и грустно продираться сквозь заросли могла лишь она.

Дрондина.

Чего уж, сегодня ее день. Впрочем, вряд ли она просто так меня разыскала. Наверняка стряслось что-то. Шнырова опять поймала зайца. Зайцев. Сто пятьдесят штук и устроила зайцедерню.

Я съежился, попробовал вжаться в землю, в кочки, в хвощ, но бесполезно.

Дрондина явно заметила меня, кусты затрещали целеноправленнее. Я решил не вставать, прикинуться спящим. Хотя зря все, понятно, что зря…

Через минуту Дрондина достигла цели.

– Граф, просыпайся! – громко зашептала Дрондина. – Граф!

Дрондина принялась трясти меня за плечо.

– Просыпайся, ты что, дыхнешь?

Дрондина понюхала воздух, затем брякнула котелком, снова понюхала. Кажется, окуня съела. Закрыла котелок, не удержалась и еще одного съела.

– Граф, просыпайся!

Некуда бежать. Я допустил ошибку, стоило спуститься по реке подальше, километра за четыре. И след оставил, протоптал в траве. Дрондина не следопыт, но нашла.

– Васькин, вставай, там Шнырова убежала.

Да. Все лучше, чем зайцедерня.

– Куда? – спросил я.

– А я откуда знаю? Ее бабка туда-сюда носится, головой бьется, кричит, что Сашенька сбежала, Сашенька сбежала…

– Так куда? – спросил я.

– В Москву, наверное. Слушай, лично мне  плевать, куда, меня мама попросила. Старуха Шнырова в ногах каталась…

– Если она в Москву сбежала, то ее не догнать.

Заметил я.

– Ну да, не догнать. Это чай у тебя?

Я сел, открыл глаза. Дрондина глядела на чайник.

– Я попробую?

Дрондина налила чаю, стала пить. У нее в кармане оказались запасы леденцов, и Дрондина принялась ими хрустеть. И мне захотелось. Все равно голодная рыбалка просвистела.

– В нашем классе один пацан в прошлом году на Байкал удрал, – сказала Дрондина. – Так через три дня уже домой вернули. Так что ничего, далеко не убежит. А жаль. Но три дня тоже жизнь…

– Ладно, – я поднялся, залил костер и начал собирать вещи. – Пойдем, посмотрим.

– Да зачем ее искать?! – перепугалась Дрондина. – Что с ней сделается? Сама найдется как-нибудь, есть захочет – и прибежит. Ты же знаешь, как она пожрать любит. А ты знаешь, как ее тетка на свадьбе лопнула?

И пока я собирал вещи, Наташа рассказала про то, как у троюродной тетки Шныровой случилась свадьба и на нее пригласили всю родню, в том числе и здешнюю, и приехала одна двоюродная тетка из Усть-Каменогорска, все сели за стол, стали есть-пить, а эта тетка поспорила с соседом, что может за раз убрать трехлитровую банку кабачковой икры, а сосед не дурак, сбегал через дорогу в магазин, да и закупился, а двоюродная тетка пустилась лопать, а чтоб вкуснее, пирогами заедала, как последнюю икру доела, так в животе замкнуло, сразу на «скорую» и в больницу, и все они…

– …сволочи, как не крути, – закончила Дрондина. – У них психическое обжорство, сытости не понимают, сколько не положи – все схомячят.

– У многих бывает, – сказал я.

– Нет, не у многих, – не согласилась Дрондина. – У этой тетки шныровской как кишки зашили, так она сразу на конкурс поедателей яиц записалась. И победила! Порода такая…

Предателей яиц, послышалось. Она записалась на конкурс предателей яиц, и у нее залипли кишки.

– Ладно, пойдем.

– Да не хочу я ее искать, – отмахнулась Дрондина. – Сама себя пусть ищет. Пусть ее коза ищет. Одна коза другую кОзу!

Дрондина налила себе еще чаю.

– А зачем ты пришла тогда? – не понял я. – Я хотел отдохнуть…

– Мама попросила, – пояснила Дрондина, огляделась и добавила шепотом. – Мама боится, что Шнырова повесится. Ну, или утопится. Сам знаешь, какая она дура, а мы потом отвечай…

Дрондина покраснела. Кажется, стыдно ей было.

– Лично я думаю, что ни фига она не утопится, – заявила Дрондина. – Она только врать умеет, спряталась, наверное, на чердаке, семечки клюет, да смотрит, как бабка бесится….

– Пойдем, поищем все-таки.

Дрондина скривилась.

– Сам говоришь, если она в Москву рванула, то не догнать.

Я покачал головой.

– Шнырова не дура, – сказал я. – В Москву-то зачем?

– К папочке. Она ведь давно в Москву собиралась, папочка у ней там стройбашит…

– Она отца теперь ненавидит, – сказал я. – Так что не в Москву.

– Она могла и просто так сбежать, – продолжала спорить Дрондина. – Для удовольствия. Побегать. Кому в дурдоме жить хочется?

Надоело с ней пререкаться. Шнырову лучше найти. Психика у ней вскипела, похоже, с этим не шутят.

– Хорошо, Наташ, я понял, – сказал я. – Ты тогда домой иди, скажи бабке Шныровой, что я пойду искать.

Я надел рюкзак и отправился искать Шнырову. Я примерно представлял, где она.

Через холм возвращаться не хотелось, двинул вокруг, в обход с южной стороны. Дрондина, само собой, следом потащилась. Догнала, взяла котелок с остатками ухи и окунями.

Пусть и Дрондина, мало ли что, может и пригодиться.

С южной стороны склон переходит в долгое поле, тянущееся километра на три и с запада упирающееся в лес. Лес постепенно  подъедает поле елками, елки небольшие, метра в полтора, красивые, я тут на Новый год всегда выбираю. Дрондина не отставала, ругалась, что вместо того, чтобы вышивать крестиком водопад Виктории, она ищет в полях всяких ненормальных, лишь ненормальные ищут в полях ненормальных.

– Но мы ее все равно не найдем, – приговаривала Дрондина. – Тут хоть летучую тарелку можно спрятать. Шнырова пропала… Нет! Вот как было!

Ничего таинственного, Шнырова взяла лопату и стала ее точить. Бабушка спросила – зачем ты лопату точишь, а Шнырова так расхохоталась – ха-ха-ха – ха-ха-ха, зловеще, короче, так что старуха все поняла – чердак поехал. Бабка не стала время тянуть, достала психическую рубашку…

– Смирительную, – машинально поправил я.

Да-да, смирительную, она ее всегда с собой на всякий случай возит, привычки сложно побороть. Так вот, едва дурдом-старуха достала смирительную рубашку, Шнырова все просекла и ударилась в бега.

– И теперь мы ее ищем. Зачем? Комары заедят – вернется.

Сказала Дрондина и понюхала котелок.

– Слушай, Граф, давай я с тобой тоже на рыбалку схожу как-нибудь? Мы с папкой зимой раньше ходили. Щук на жерлицы ловили.

– Можно и сходить…

– Но Шнырову не бери. Она всю рыбу распугает.

Это точно. Это понятно.

С южной стороны Туманный Холм выглядит особенно красиво. Если отойти в поле подальше, то возникает забавная иллюзия – поле начинает казаться дорогой, ведущей вверх. Вокруг все словно исчезает, только поле, только гора, тополя на горизонте. Если разогнаться хорошенько, то можно взлететь.

Раньше здесь рожь сеяли, и было еще красивее, сейчас пустая трава с елками, но впечатление производит. Туманный Лог разный со всех сторон и разный в каждое время года. Когда обходишь вокруг холма, словно путешествие кругосветное совершаешь.

Я остановился посмотреть, и Дрондина, но не смотрела, а окуня слопала.

– Шныровские всегда семью бросали, – сказала Дрондина, ковыряясь в зубах костью. – Бессовестные люди. Их всегда на ярмарках буцкали.

– На ярмарках?

– Угу. На ярмарках, кино когда привозили, на проводах зимы, в день урожая. Шелупонцы шныровские. У них и фамилия от этого происходит – «шмырить», это значит «пинками прогонять». А ты знаешь, что они саму Шнырову в детдом сдавали?

– Вранье, – возразил я.

– Да точно, – заверила Дрондина. – Семь лет назад, когда их папаша забухал, они сдали Шнырову в интернат. А потом ее бабка забрала и на себя оформила, чтобы пособие получать. Они только и ждут, где государство обобрать.

– Сплетни, – снова возразил я. – Никто ее не сдавал в детдом. У нее нога просто кривая была, она в больнице лежала с аппаратом. Ногу выпрямляли…

– Так они и сейчас у нее кривые! – радостно подхватила Дрондина. – Если лягушку за жабры поднять, чтобы лапы болтались – как раз Шнырова получится.

– Пойдем лучше, – сказал я

– Сам же остановился, – пожала плечами Дрондина. – Пойдем, мне чего…

Мы приблизились к опушке леса, и Дрондина догадалась.

– Мы что, к колоколу? – спросила она. – Зачем? Ты что, думаешь, она там?

– Ага.

Дрондина вздохнула.

– Ладно-ладно, – сказала она зловеще. – Поглядим.

На опушке еще краснела земляника, вскипевшая, но сладкая, и мы в ней, конечно же, увязли, и, наверное, полчаса ели, так что голова заболела и в сон повело, землянику или мед лучше есть ближе к вечеру.

А в лесу черника, как раз набравшая сахара и сока, Дрондина предложила поесть и черники, но я напомнил, что черника, земляника и окунь с утра – это неизбежный понос в обед. Дрондина от черники воздержалась, но спросила, зачем Шныровы держат козу.

– Для молока, – ответил я.

– Для молока?! Как же! Она же не доится! Жрет, как лось, а не доится. Все в рога! Они ее для рогов держат! А вообще все, что с Шныровыми соприкасается, все бесполезное делается. Помнишь, они свинью завели тогда, еще до козы…

Дрондина стала рассказывать про участь свиньи, которая до козы, но которая была не менее бестолковой, и не жирела, а наоборот, тощела, и напоминала саму Шнырову, свинья-вешалка, свинья-велосипед. Шныровы решили, что она больна свиным гриппом, есть нельзя, взяли и выгнали свинью со двора в лес.

– Бедная свинья одичала и где-то бродит тут…

Дрондина подобрала кусок алюминиевой проволоки и стала сворачивать разные фигурки, то рыбку, то ножик, то длинную трехногую табуретку, и да, эта табуретка у нее напоминала Шнырову, а потом одна нога отломилась и Дрондина сделала из нее хвост. А потом собачку. И опять собачка на Шнырову походила, Дрондина плюнула и выкинула ее прочь.

– А мы в Тунис поедем осенью, – сказала Дрондина. – Наверное, в сентябре. Папа сказал, что он зарплату получит – и поедем. Дай, попью.

Дрондина взяла у меня чайник и попила из носика. Затем набрала хорошенько воздуха, перед тем, как повторить, что они поедут в Тунис, а Шнырова поедет в дурдом. Но я опередил.

– Слушай, а ведь Саша твоя сестра, – сказал я.

Дрондина поперхнулась чаем и закашлялась, так что мне пришлось постучать ей по спине.

– Мы не сестры, – просипела Дрондина, откашлявшись. – Никакие мы не сестры!

– Разве?

– Абсолютно! – Дрондина от возмущения плюнула под ноги. –  Троюродность почти не считается. Какая она мне сестра?! Да я с ней на одной грядке…Да я когда рядом прохожу – дыхание задерживаю! От нее козой за километр несет! Сестра…

Дрондина замолчала, остановилась, указала пальцем.

– Пришли, кажется, – вздохнула Дрондина. – Вон, развалилась, сестричка…

Шнырова сидела у колокола. Сидела, ничего не делала. Рядом с ней валялась лопата.

– Я тебе говорила, что не надо ее искать, – прошептала Дрондина. – А вдруг она по-настоящему чиканулась? Видишь, лопата у нее? У них же все чиканутые, если в дурдоме не лежал, значит, не настоящий Шныров. Ты знаешь, почему ее папашу из армии выгнали?

Напал на прапорщика, покусы третьей степени. Ничуть не сомневаюсь.

– Пойдем отсюда, Граф, – попросила Дрондина. – Скажем бабке, где искать, пусть сама ее забирает. Я не хочу лопатой огрести…

Дрондина потянула за руку.

– Погоди, надо посмотреть…

– Да что тут смотреть? Видно же, что жива…

Дрондина замолчала, точно вспомнив о чем-то.

– А хотя ладно, давай посмотрим, – согласилась вдруг она.

Мы подошли поближе. Шнырова сидела возле колокола, привалившись спиной к меди, вытянув ноги, независимо сложив руки на груди.

– Привет, Саш, – сказал я. – Чего ты тут сидишь? Там, дома, тебя бабушка ищет.

Шнырова пожала плечами. Она сидела, закутавшись в большую, не по размеру кожаную куртку. Лицо у нее… Больное. Она и так тощая, и острая, а сейчас… румянец. И на скулах кожа натянулась, когда в книжках пишут про  красавиц с чахоточным румянцем, всегда упоминают про натянутую кожу на скулах, так вот, у Шныровой была натянута кожа. И блестела. Да ладно, Шнырова весьма и весьма напоминала зомби. Зубы и те заострились. Наверное, она на самом деле заболела. Простудилась, или… Или еще чего там, мало ли. Не спала давно. Песни сочиняла.

Я улыбнулся. Представил, как Шнырова сидит возле окна, тренькает на гитаре и сочиняет песни. Про одноклассников. Про Медею. Про Дрондину, про меня. Песни эти исключительно бездарны. И этим хороши. Пожалуй, я бы послушал.

– Шнырица, а что ты тут вообще делаешь? – мстительно спросила Дрондина. – А, колокол… В колокол приходила звонить? А он не звонит, ай-ай-яй… А золотую рыбку ловить не пробовала?

Дрондина уселась на пень, сняла крышку с котелка, достала окуня. Надо было выкинуть эту уху, чего я ее потащил… Хотя ее Дрондина потащила.

Я собрался с духом. Надо разруливать это дело.

– Саша, я с тобой поговорить хотел.

Не знал, о чем с ней говорить, что тут скажешь…

– Саша, я хотел с тобой посоветоваться, у меня тут одна проблема…

У меня две проблемы. Уже давно у меня две проблемы.

– Да брось ее уговаривать, Графин! – Дрондина взялась за окуня. – Она же непробиваемая! Хуже дуба!

И эта туда же. Нашла время окуня жрать.

– В Москву! – мечтательно вздохнула Дрондина. – В Москву перееду! Схожу в Ай-Макс, схожу в Макдональдс, чикен макнагетс, биг тейсти и все дела…

Дрондина ела окуня.

– Вот тебе чикен макнагетс, – Дрондина показала Шныровой фигу. – Вот тебе пепси-лайт…

– Саша, послушай, у меня есть одна идея…

– Вот тебе золотая рыбка! – Дрондина швырнула Шныровой окуневый скелет с головой. – Лови!

Шнырова дышала в ладони.

– Так тебе и надо, – сказала Дрондина. – Это вам за все! За все, что вы нам всегда делали! Всегда нам вредили, вот вам и воздалось!

Шнырова поежилась, подняла рыбий скелет, разглядывала.

– Надо было давно вас из Лога выгнать, – продолжала Дрондина. – Достали…

Шнырова задохнулась, как астматик, и несколько секунд дышала,  набирая воздуха. Я думал, она скажет что-нибудь, но она словно подавилась воздухом, потерла горло.

– Вот лучше и молчи, – сказала Дрондина. – Мы от тебя ерунды наслышались на сто лет вперед!

Шнырова быстро скомкала скелет окуня и засунула в рот. Стала жевать.

– Перестань… – прошептала Дрондина.

Испуганно. Да я и сам испугался. Потому что… дико.

– Перестань! – крикнула Дрондина и топнула ногой. – Скажи ей, пусть она перестанет это!

– Саша! – попросил я. – Прекрати, пожалуйста…

Шнырова начала смеяться.

– Не надо, Саша!

Она смеялась, на губах кровь и рыбьи кости. Истерика. Истерики вот не хватало.

– Прекрати, дура! Прекрати!

Я взял Шнырову за плечи и хорошенько встряхнул. Бесполезно, Шнырова продолжала смеяться, кашляла костями.

Тогда я размахнулся и…

Я хотел по щеке ее хлопнуть. Чтобы в себя пришла. Как в кино. Но не смог. Просто звонко хлопнул в ладоши у нее перед лицом.

Шнырова вздрогнула. Словно током ее ударило.

Дрондина шагнула назад, опрокинула котелок с ухой, окуни вывалились на мох и пялились пустыми белыми глазами.

– Правильно! – крикнула Дрондина. – Врежь ей!

– Давай, Васькин, бей! – крикнула Шнырова. – Не стесняйся! Ты же тут хозяин! Бей!

– Саша, успокойся…

А я устал. Устал их всех успокаивать. Как они меня…

– Бей, Васькин! Давай! По морде!

Шнырова чуть наклонилась, подставляя лицо.

– Ну, чего ты?! Не стесняйся! Лупи! Тебе понравится!

Голос у ней сделался чужой, заискивающий, такой Шныровой я никогда не слышал.

– Гадина! – крикнула Дрондина. – В психушку собирайся!

Затошнило, сильно, очень сильно.

– Ну что ты, Васькин! Не бойся! Бей!

Я отскочил. Заорать захотелось.

– Перестань, – попросил я.

Взбесились…

– Ну не бойся, ничего страшного, влупи разочек…

На голове зашевелились волосы. Это… Страшнее не помню ничего, страшно.

Дрондина. Она стояла чуть в стороне. Она ухмылялась.

– Так и надо… – говорила Шнырова. – Бить. Как скотину… Все же так делают, ты тоже давай, чего ты…

Дрондина достала из кармана бумажку, развернула ее с торжественностью, расправила и прочитала громко и отчетливо, как на уроке литературы:

– Люди холопского званья – сущие псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей господа. Николай Алексеевич Не-екрасов.

Я побежал.

Дрондина воткнула лопату в землю.

– Левее встань. А то дуб не входит.

Я сместился левее. Дрондина привинтила к черенку лопаты гибкий штатив, на него приладила телефон.

– Мотор, – сказал я.

– Запись, – сказала Дрондина.

Я улыбнулся.

– За моей спиной, – указал рукой я. – Пушкинский дуб. Дуб, посаженный самим Александром Сергеевичем! Конечно, это не тот самый дуб, что был описан в знаменитом стихотворении, но это один из сотен дубов, посаженных Пушкиным в России.

Я поднял желудь, поместил его в баночку. Вытянул на ладони.

– Всем известно, что Александр Сергеевич был убежденным распространителем дубов! Еще в Лицее он дал клятву сделать Россию страной просвещения и дубов! Он сажал дубы и завещал их сажать нам! Присоединяйтесь к челленджу «Дуб Пушкина»! Сажайте дубы!

– Стоп!

Дрондина отключила запись.

– Неплохо, – сказала она. – Но все равно – мимо.

– Почему? – не понял я.

– Доказательств-то нет, – сказала Дрондина. – Так любой дурак объявить может. Дуб Пушкина, фасоль Гоголя, репа Толстого… Доказательства нужны.

Дрондина постучала ладонью по дубу.

– Таких дубов полным-полно…

– Потому что их выпускники Лицея сажали, – сказал я. – Им сам Державин завещал, вот они и рассадили их.

– Может быть, – Дрондина похлопала по дубу. – Но у Пушкина это нигде не записано.

– Я найду доказательства, – пообещал я. – В городском архиве сохранились дневники моего прапрадедушки, там записано про дуб… Там и автограф Пушкина есть…

– Так достань и сделай копию, – посоветовала Наташа. – Тогда… Ладно, давай, собирать.

Дрондина стала собирать желуди и раскладывать по баночкам.

У нас ровно сто баночек из-под детского питания. Тридцать моих, семьдесят Дрондинских. И еще штук триста дома. У меня в корзине, у Дрондиной в мешке. Ни моя мама, ни тетя Света баночки не выкидывали, хранили, для рассады, для специй, для бисера, для пуговиц, крючков, прочей мелкошвейной ерунды. Вот и пригодилось. Теперь в них будущие пушкинские дубы.

– Все равно мало, – сказала Дрондина, закрывая банку.

– Да хватит пока. Сто штук, нормально. Надо этикетки придумать…

– Да нет, не желудей мало. Дуба Пушкина мало. Вот если бы он здесь сочинил что… Поэму, или стихотворение хотя бы… На дуб всем плевать.

Я промолчал.

– Брось ты все эти… – Дрондина поморщилась. – Фантастики. Нет, я понимаю, места тут у нас хорошие, но… Но не получилось. Ты же историю хорошо знаешь, там ведь все так.

– Как?

– Все заканчивается.

Дрондина подняла желудь, посадила в баночку.

– Жили-были, потом раз – пустота.

Дрондина убрала баночку в карман.

– Зачем кистень?

Я указал на дубинку, прицепленную к поясу Дрондиной. Новая, системы «буратино», правда, «буратино-М» – теперь к концу дубинки была привязана большая ржавая гайка.

– Лес кишит неадекватами, – пояснила Дрондина. – Безумная коза, свинья-дистрофичка, а еще я сегодня в овраге след видела. Когда через ручей перебирались.

– Мой, наверное.

– Вот такой, – показала Дрондина руками. – Огромный. Это Психея наша. Надела сапоги на три размера и шастает.

– Зачем?

– А ты не понял еще? – удивленно спросила она. – У нее же крыша прохудилась. Когда она на окуня накинулась, я окончательно поняла – ку-ку. Она сапоги своего папаши надевает – и бродит. Следит за нами.

– Да ладно…

– Точно-точно, – сказала Дрондина. – Целую неделю шастает. Бабка ее по привычке в смирительную рубашку заковала, а как мать из Москвы вернулась, так пришлось отпустить. Психичка на свободе, приходится обороняться.

Дрондина похлопала по дубинке.

– Отомстить мне хочет.

Я не стал спрашивать за что, понятно же.

– Сама, дура, виновата, – Дрондина сняла дубинку с пояса, стала перекидывать из руки в руку. – А чего такого? Она первая дедушку Крылова вспомнила – вот ей и обратка. Значит, меня свиньей можно, а ее холопкой нельзя? А она холопка и есть, ты же знаешь эту историю, ее все знают…

Я не хотел слушать эту историю, но выбора не было.

– Мы, Дрондины, всегда, всегда…

Они, Дрондины, всегда были работящими – и давным-давно вышли на волю,  у них и дом был на каменном фундаменте, и пасха с изюмом. А потом и крепостное право отменили, все обрадовались, все праздновали. Кроме Шныровых. Они сказали, что не хотят вольной, им и так хорошо, в барских.

История – полное вранье.

Как барин ни пытался их уговорить, как ни выпроваживал, они на волю не соглашались, на коленях стояли, слезами обливались, не бросай нас, барин, не бросай…

–… Барин плюнул, и сказал – живите, как хотите, только от меня отстаньте. Ну, они и обрадовались, так и жили, в холопстве, а как революция началась, так первые барина и сдали. Твоего дедушку, между прочим!

– Прапрадедушку, – поправил я.

– Тем более. Слушай, я бы на твоем месте с ними вообще не разговаривала, они твоих предков подставили, а ты… Она у меня зуб украла!

Заявила Дрондина.

– Помнишь, Колесов сделал? На веревочке? Зуб удачи – а эта его сперла! Я его оставила на тумбочке, утром просыпаюсь – нет!

Шнырова не показывалась почти две недели, и за это время за ней скопилось немалое количество косяков и злодеяний. Зуб удачи, украденный в ночи. Нашествие улиток-вонючек. Дохлый еж, подброшенный в поленницу, еж завонял, и Дрондиным пришлось поленницу разбирать, так она в руинах и осталась, а скоро приедет папа, а дома бардак и слизняки. И у мамы сломалась ручная машинка. В этом, вроде, прямой вины Шныровых нет, но в том, что провода срезали…

– Вполне может быть это они и сделали, – сказала Дрондина.

– Зачем? Чтобы в темноте сидеть?

– Чтобы связи не было, – пояснила Дрондина. – Чтобы никто не мог на помощь позвать.

– Ты серьезно?

– Все может быть. От них что угодно ожидаешь. Чего угодно и в любой момент. Мы с тобой думаем, что Шныровы обычные… ну, такие, обычные психи, которых в каждой деревне есть, а они… Я как этого окуня вспомню…

Дрондина поежилась.

– Короче, без дубины я теперь никуда. И тебе рекомендую, это ты правильно лопату берешь, если что – отобьешься.

Я представил, как я отбиваюсь от Шныровой лопатой.

– Наташа, может, нам все-таки поговорить? – предложил я. – Всем вместе? Можно пиццу сделать, посидеть. Ну что мы так живем…

– Я с ней? Пиццу? Ну уж нет! Я ее боюсь. Нет, честно боюсь! Ты с ней разговаривать сядешь, а она тебя ножиком пырнет. Ты как хочешь, я…

Дрондина замолчала. Лицо у нее изменилось, челюсть поползла вниз, рот открылся.

Я оглянулся.

Над холмом поднимался в небо дым. Черный.

– Подожгла… – прошептала Дрондина.

Я бросил корзину с банками под заметную сосну, побежал. Дрондина за мной. К моему удивлению, она отстала не сильно, Дрондина, несмотря на всю свою круглоту, бегает лучше Шныровой. Шнырова путается в ногах, а Дрондина раз-два, раз-два. Вот и сейчас она бежала за мной, не сильно отстав. Матерясь. Проклиная Шнырову, Шныровых, бывших прежде и Шныровых, будущих впредь во веки вечные.

Через километр она начала сдуваться, все-таки на длинные дистанции с таким весом не очень, но все равно. Дым стал чернее. Он поднимался высоко, почти не рассеиваясь в безветренный день, и только забравшись к самому небу, расплывался круглой кляксой, похожей на атомный гриб.

Я испугался. У нас в погребе на самом деле две бочки солярки. Правда, отец их не крал, соляркой ему выдали зарплату, когда он дальнобоил. И солярка горит черным.

Влетел на холм. На улицу Волкова.

Выдохнул. С домами все было в порядке. Не горели. Горело в стороне бань. Побежал туда.

Выдохнул глубже.

В овраге за банями скопились покрышки. Их тут много, отец Дрондиной натаскал, когда еще не вахтовал, а работал в городе, в шиномонтаже. И зачем-то лысые покрышки свозил и складировал в овраге, то ли восстанавливать их собирался, то ли сдавать в переработку, не знаю. Не использовал, и они проросли борщевиком, а сейчас горели. Весело и жирно.

Хорошо.

Моя мама, тетя Валя Шнырова, тетя Света Дрондина проливали бани. Набирали воду в ключе, тащили, выплескивали на шифер и на стены.

Покрышки пылали, окрестный борщевик лопался и трещал. Борщевик жирный и сочный, дальше огонь не пойдет.

Наша баня была уже достаточно пролита, я отобрал у мамы ведро и вылил несколько ведер и на грозовую баню. Так, на всякий случай. От покрышек грозовая баня дальше всех, да если бы она и сгорела, ничего, всем плевать, но если загорится, придется тут до вечера караулить.

Показалась Дрондина, запыхавшаяся, красная. Посмотрела на огонь, на тетю Валю, на свою маму, на покрышки. Подошла к матери Шныровой.

– Эта ваша дура подожгла! – просипела Дрондина. – Это она! Она!

Тетя Валя не ответила. Промолчала. Я заметил, что она вдруг постарела, похудела и стала похожа на саму Шнырову, только Шнырова не такая сутулая, тетя Валя сгорбилась.

– Шнырова – гадина! Она Бредика сжечь хотела! В баню его заманивала!

Не успокаивалась Дрондина.

– Гадина и дрянь! Живодерка!

Дрондина плюнула это в лицо матери Шныровой. Та стояла, улыбалась чуть растеряно.

Моя мама молчала.

– Наташа, прекрати! – цыкнула тетя Света.

– Гадина и дрянь! Гадина и дрянь! Гадина и дрянь!

Выкрикивала Дрондина, притоптывая ногой. Гадина и дрянь.

– Гадина, жаба, дрянь! Гадина, жаба, дрянь! Гадина, жаба, дрянь!

– Наташа! – рявкнула тетя Света.

Она подскочила к Дрондиной и потащила прочь.

– Валите отсюда! – орала Дрондина, упираясь. – Валите в свой дурдом! И не возвращайтесь! Вы здесь не нужны!

Тетя Света волокла Дрондину. Покрышки горели. Мама Шныровой не знала, что делать.

– Валентина, – сказала моя мама. – Ты если что, обращайся. Ну, мало ли…

Тетя Валя кивнула.

– Вань, посмотри тут, хорошо? – попросила мама. – Чтоб не разгорелось.

– Посмотрю, – пообещал я.

Мама взяла ведра и тоже ушла. Тетя Валя осталась.

– Как Саша? – спросил я.

– Все хорошо, Ваня, – ответила она. – Спасибо, все хорошо.

Я не придумал, о чем ее еще спросить. Тетя Валя поставила ведро на землю. Покрышки горели.

– Саша…

– Все хорошо, – перебила тетя Валя и пошагала по тропке в сторону своего дома.

– Вон отсюда… Вон!

Долетел дрондинский вопль.

Я остался. Я сел на ведро и смотрел, как догорает.

Потом я сидел на тополе. Залез с трудом, плечи болели и голова, надуло в шею, наверное. Сегодня сеть ловилась неплохо, я мог бы загрузить ролик с желудями Пушкина, но и на это настроения не нашлось. Вернулся домой.

Настроение испортилось, не хотелось гулять. Мама нервничала, она решила сварить щи из щавеля, отправила меня собирать, я собрал, за забором у нас разрослось и щавеля, и хрена, и базилика. Мама сварила щи, но они получились синими, горькими и несъедобными, когда готовишь в плохом настроении, еда всегда мимо. Мама попробовала добавить в щи сахар, выжать лимон, подсыпать специй, но стало лишь хуже. Мама расстроилась и выплеснула щи в канаву, мангусты с утра найдут. А нам бутерброды.

Мама с утра загрузила хлебопечку, буханки успели подсохнуть и стать чуть хрустящими, как я люблю. Мама открыла пачку творожного сыра, нарубила мелко петрушки и укропа, смешала с сыром и сделала бутерброды. Очень вкусно.    А потом еще чай пили и кекс с изюмом ели.

– Это не Саша подожгла, – сказал я.

Отличный кекс.

– Да, понятно, что нет. Валентина ее из дома не отпускает, я знаю.

Надо сходить, орехов поискать, лещины, в правильный кекс нужно добавлять орехи. Тогда еще отличнее.

– И не Дрондина, она со мной гуляла. Мы желуди собирали…

– Зачем вам желуди?

– Дубы будем сажать, – ответил я.

– Дубы?

– Они улучшают ландшафт. На каждый квадратный километр должны расти как минимум три дуба. Тогда правильно. Мы с Дрондиной решили дубы… Так что она со мной была…

– Тогда кто поджег?

– Старуха шныровская. Бабушка то есть. Она курит, в психушке… В дурдоме то есть… Привыкла, короче. Пошла подымить к баням, бросила окурок… ну и вот и занялось…

– Может быть… Отец тоже дубы выращивать собирался, хотел самогон настаивать, чтобы коньяк получался…

Мама улыбнулась.

– На тебя похож, тоже все время выдумывал, – сказала она. – После армии хотел фермером сначала. Овраг запрудить для гусей и карпов. Потом червей для рыбаков разводить собирался, коровник бывший ремонтировал. Потом сыр варить…

Мама хихикнула. Видимо, с сыром было связано смешное. А с червями нет. У меня, кстати, про червей тоже была идея, как в Никольском в рыболовный магазин ни зайду, так черви влет уходят. Это раньше народ коров содержал, да свиней, а сейчас не найдешь, где накопать. Разводи, рассаживай по банкам, будь здоров.

– Грибоварню думал открыть… – продолжала мама.

Грибоварню я помнил немного, отец приволок трактором две огромные колоды, заполнил их опятами, замариновал. Но на грибной рынок отца не пустили, мы опята ели недели две, потом грибы протухли, завоняли и воняли во дворе до зимы, а зимой колоды лопнули, а весной по двору растеклась смердящая лужа.

Кузнецом хотел стать, устроился помощником.

Кузнечество я помню. Отец должен был собрать оградку для могилы, розочек железных навертеть, ангелочков с луками, сердечек, но отвлекся и сварил из могильного железа, цепей, старых шестерней и прочего металлолома Змея Горыныча. Отца тогда из кузницы попросили, но он еще некоторое время увлекался металлом, купил сварочный аппарат и всю зиму мастерил железных тварей. Сначала хотел их продать муниципалитету, но покупать треххвостого Горыныча, лешего с руками из коленвалов, двухголовую ржавую лягушку и других странных металлосуществ в Никольском отказались. Тогда отец предложил разместить свое творчество в городе бесплатно, для улучшения культурной атмосферы, но их и бесплатно взять никто не захотел. Так они у нас во дворе и стояли, наверное, с год. По весне отец загрустил и утащил горынычей из дома, некоторых поставил в поле, лешего воткнул у моста, а двуглавую лягушку у дороги. А летом все эти скульптуры сдали обратно, в металлолом.

– Мне нравилась, кстати, та лягушка. Ты помнишь? У нее такая еще морда хитрая получилась…

Мама отрезала горбушку от кекса, передала мне, горбушка самое вкусное.

Одна пенсионерка ехала в автобусе, увидела железную лягушку возле дороги, а потом рассказывала, что видела в лесу своего мужа, сорок лет как усопшего.

– Отец еще хотел пчел держать, – напомнил я.

И делать майский мед. Самый дорогой, самый целебный, самый вкусный.

– Ну да. Хорошо, что на пчел у отца аллергия оказалась. А то бы еще на ульи влетели.

– А может, не влетели бы, – возразил я. – Может, наоборот, приподнялись. Многие на меде приподнялись.

– Может, – согласилась мама.

Но случилась аллергия,  отец взялся за ум и поехал работать на вахту.

Интересно, подумал я, что бы сказала пенсионерка, увидев в лесу Змей Горыныча?

– Пчелы были бы лучше, – сказал я. – Пчеловоды зарабатывают много, и не надо сидеть в снегу по макушку…

– Да, – сказала мама с сомнением. – Лучше.

А может, она и права. Если бы отец не уехал, он бы спился. Придумывал бы себе разные занятия, занятия эти обламывались бы одно за другим, и денег нет, затосковал бы наверняка. А за Полярным Кругом скучать некогда, работаешь в две смены на сварке, а вместо выходных подрабатываешь в гараже еще.

– Ладно, сходи, погуляй. А я… Поделаю… Поработаю.

– Хорошо, – сказал я.

Но не пошел гулять

Устроился возле окна. Я тут не люблю сидеть, это по-старушечьи, но это лучшее окно в нашем доме. То есть отсюда лучший вид. Не на тополя, а левее, на простор.

Двести лет назад здесь проходила дорога, Екатерининский тракт. И вдоль этого тракта сажали тополя. За эти двести лет старые тополя умерли, и их дети умерли, и внуки их, наверное, однако, правнуки проросли, и эту дорогу до сих пор видно. То тут, то там над темным еловым лесом поднимаются тополя, и они складываются в путь, ведущий на северо-запад. Забавно, если смотреть на спутниковые карты, то этого тракта нет, угол не тот, наверное. А если чуть сбоку, из окна, то ясно различим призрак старой дороги.

Я вспомнил про отцовские железяки и дурацкая идея в голову вдруг пришла. Что если все эти фигуры из бесполезного железа не черметчкики забрали? Что если они сами? Собрались в ржавую скрипучую банду, и отправились по призрачной дороге на север, в край островов, возвышающихся над топями, в углы болотного железа, в земли пугачевского клада.

И добрались.

Давно собирался пройти по тополям, наметить по компасу азимут, и двинуть километров на пятьдесят по тракту… Не получится. Я не настолько дурень, чтобы в лес сунуться на пятьдесят километров в одиночку, это не по окрестностям шастать. Может, когда отец приедет…

Появилась Дрондина. От нее сильно несло валерьянкой, я поморщился.

– Да все нормально, – успокоила Дрондина. – Я телефоны занесла. Зарядить можно?

Дрондина протянула в окно два телефона. Я сбегал на веранду, подключил смарты к удлинителю. Дрондина поджидала возле дома.

– Что делаешь? – спросила она.

Я не ответил.

– Пойдем, рыбу половим, – предложила Дрондина.

– Лень, – отмахнулся я.

– Ну, давай на болото тогда, клюкву посмотрим.

– Поздно. Да и ходили в лес сегодня.

– Ничего не поздно, часа еще нет, – возразила Дрондина. – Слушай, если мы тут сидеть будем, то рехнемся. Тихо, как… У вас хоть мотор шумит, а у нас глушь. Пойдем, Граф?

Это точно, рехнемся.

– Хорошо, у тополей через пятнадцать минут.

Дрондина побежала собираться. А я заглянул к маме. Она сидела за столом, шила трусы из материи с красными кленовыми листьями.

– Мы с Наташей прогуляться решили.

– Куда? – мама остановила машинку.

– На Тишкино болото. Клюкву проверить.

– Зачем нам клюква? – спросила мама.

– Как зачем? Всегда же собирали… Сдавать потом будем…

Мама постукивала пальцами по столу.

– Да и делать особо нечего, а дома сидеть… с ума тут сойдешь…

Мама повернулась, сделала взгляд «а теперь поговорим серьезно».

– Ваня, скажи мне правду – кто поджег шины?

– Я же говорил – старая Шнырова. Курильщица. Мы не поджигали, ни я, ни девчонки, мне пять лет что ли?

– Ты никого у нас не видел? Вокруг? Чужого, я имею в виду?

– Чужой в овраге лошадь доедает, – ответил я.

Мама покачала головой.

– Если ты вдруг…

– Да черметчики это, – перебил я. – Рельсы украли, провода срезали, обычное дело. Как бы колокол не сперли, может его закопать, а?

– Да, закопай… Ваня, пообещай – если увидишь чужого…

Разволновавшись, мама нажала рычажок, машинка пробила на трусах длинную косую строку.

– Пришить что ли? – не понял я.

– Бежать… – мама тщательно изучала трусы на просвет. – Быстро бежать домой…

– Да все нормально, ма, все продумано. Главное не быстро бежать, главное, бежать быстрее Дрондиной. Пока чужой будет лопать Дрондину, я оторвусь…

– Да-да…

Мама ругнулась и стала распарывать бракованный стежок. Я потихонечку свалил. Долил в генератор солярки, проверил контакты. Встретил возле тополей Дрондину, она явилась с корзиной.

– Куда пойдем? – спросил я. – На Тишкино, или на Долгое?

– На Тишкино, – ответила Дрондина. – Или на Долгое. Лишь бы подальше…

Она кивнула на Лог.

– Это не Шнырова подожгла, – сказал я.

– Да плевать. Пойдем.

Дрондина пошагала вниз, к реке. Я за ней.

– Помнишь, мой отец из металлолома разные фигуры сваривал?

– Ну.

– А потом они все пропали?

– Да это…

Думаю, она хотела сказать, что это отец Шныровой сдал скульптуры в лом, но не сказала.

– Да, пропали, помню. Там еще лягушка была… такая…

Дрондина надела на голову круглую корзинку, приложила растопыренные ладони. Похоже. Я вдруг осторожно подумал, что папа мой сваял лягушку с определенного образца. И Змей Горыныча понятно с кого слепил.

– Ну и что с этой лягушкой? – спросила Дрондина. – Ее продали в интернете за сто тысяч?

– Нет пока.  Один рафтер сплавлялся по речкам, впадающим в Сунжу, и нашел. И лягушку, и остальных. Там, на востоке.

Я указал на восток.

–  Они стояли на небольшой поляне, глядя в одну сторону.

– И что? – спросила Дрондина.

– Это было в глухом лесу, за тридцать километров от дороги.

– Мало ли? Какой-нибудь псих притащил и расставил. Чего в лесу не найдешь, психи по лесам шастают…

Но на всякий случай Дрондина потрогала дубинку.

– Они словно сами туда пришли, своим ходом, там следы…

– Врешь ты все, – перебила Дрондина. – Очередные сказочки. Тебе сказки сочинять, Васькин. Васькин-Перро. Пролил волшебный дождь, железные фигуры ожили и отправились гулять по лесам! А потом волшебная сила протухла, и они застряли… Так?

– Волшебный дождь, это ты хорошо придумала. Все это…

Я остановился.

– Что опять? – насторожилась Дрондина.

– Забыли желуди.

Действительно, желуди Пушкина. Позабыли на другой стороне холма. Из башки выскочило.

– Только давай сейчас за желудями не пойдем, хорошо? – попросила Дрондина.

Ну да, опять в гору подниматься мне тоже лень. Никто их не возьмет, кому в наши дни нужны желуди Пушкина.

– Пойдем в Тишкино, – предложил я.

Вместо Пушкина пойдем в Тишкино.

Дрондина поморщилась. Тишка, которого по легенде замотал на болоте матерый лось, был из Шныровых. Ну и, само собой, если на болото приходили Дрондины, всячески им мешал, то ягоду горькую  подсунет, то комаров злючих напустит, а то завоет из кочек, так что волосы дыбом.

На Долгом болоте Дрондины не тонули и лосями не забадывались, однако само болото располагалось километрах в восьми за рекой. Поэтому Дрондина согласилась на Тишкино, которое в двух.

Переправились вброд через Сунжу, Дрондина начерпала воды, дальше через дорогу, дальше в лес по тропке, с прошлого года она заросла и угадывалась плохо, но я в Тишкином сто раз был, сбиться сложно.

Тишкино болото – одно название, что болото. Оно давно пересохло, здесь не встретишь топей, трясин и зыбей, разве что чавкающую жижу в низинах. А так болото – это зеленые кочки и сухие и черные, как сгоревшие спички, елки. Когда-то здесь был ельник, но три больших разлива сделали дело, деревья умерли, мох разросся, получилось болото. А поскольку света стало много, разрослась клюква. Тут она крупная, водянистая и тяжелая, на сдачу, а в Долгом мелкая и сладкая, себе.

– Это Тишка гадит, – Дрондина чавкала сапогами. – Это он мне камень заранее подставил.  Но ничего, пусть, а я на его болоте всю клюкву вытопчу!

Лес словно подступил к тропинке, в прошлом году он не осмеливался так близко, мы шагали по коридору, предусмотрительная Дрондина вовсю стучала дубинкой по встречным деревьям.

– Этот Тишка сам пошел браконьерить. Подкараулил лося, стрельнул, и отбил ему один рог. Лось рассвирепел и загнал этого дурня на березу! Ружье этот болван уронил, а бутылку водки не уронил…

Известная история. Ночью Тишке Шнырову стало скучно на березе, он замерз, выпил водку и слез. Злопамятный лось поджидал в кустах, гонял дурака по болоту, пока у того не лопнуло сердце. С тех пор Тишка стал призраком и любит пошалить с ягодниками, особенно с Дрондиными.

– Он мою маму в детстве напугал, прикинулся меховым шаром и катался по кочкам с дебильным гоготом…

А я ведь привык. Ко всему этому. К лесу, к тропам, к бредням Шныровой и сплетням Дрондиной, ко всей этой жизни на холме, то есть в Логе.

– Но я этого гада не боюсь. Я вообще за то, чтобы болото переименовать. Надо переназвать в честь приличного человека! Например, в честь Некрасова. Или Гоголя. Хотя бы в честь Незнайки…

Тропинка кончилась, елки перекрыли ее окончательно, вытянули лапы. Вот говорят «лапы ели», а они на самом деле лапы. И тянутся.

– Я же говорила! – Дрондина указала на деревья. – Нарочно вредит, собака… Шныровым Дрондиных не испугать!

Дрондина свистнула, распугивая медведей, и устремилась в еловые заросли первой. Она изменилась, подумал я. Разом. Похудела что ли? Решительность появилась, резкость. Наверное, зуб удачи. Его Шнырова украла, но он чудесным образом вернулся к хозяйке.

Дрондина шагала, раздвигая елки дубиной, громко рассуждая, что даже от мертвого Шнырова одни неприятности, исключительно одни неприятности, что же говорить о живых…

Я сбился, шагнул в сторону, завяз лицом в холодной влажной паутине и пока обирал со щек липкую приставучую дрянь, Дрондина успела раствориться в зелени.

– Наташ! – крикнул я. – Наташ, ты где?!

Я не заблужусь, солнце сегодня есть, а Дрондина легко. Ищи ее потом с эмчээсом и спутником.

– Наташа! – крикнул я.

– Граф! – отозвалась Дрондина! – Иди сюда! Тут рядом!

Действительно, рядом. Я сделал несколько шагов сквозь еловую шубу и…

По всем кочкам, и между ними, и кое-где на стволах высохших деревьев расцвели белые цветочки. Похожие на ромашки, но не ромашки, без золотого сердечка. Похожие на одуванчики, но не они, вместо пушинок острые белые лепестки. А ростом с ландыш, пожалуй. И запах.

Едва выбрался из елок, как сразу почувствовал. Горький и холодный. Аромат так плотно висел над болотом, что я влип в него, как в недавнюю паутину, в горле запершило, и нос зачесался.

Тишкино болото было залито белым. Между кочками бродила Дрондина,  она находилась в отличном настроении, даже напевала, цветы не собирала, а гладила. Картина.

– Не, ты тоже явно Шнырова, – усмехнулся я.

Странные цветы, никогда раньше таких не видел. Похожие на лекарственные. Я сорвал один. Стебелек оказался неожиданно крепким, как у укропа, подался с трудом.

– Ты опять? Я Шнырице не сестра и не родственница им никакая!

Болото им. Незнайки на Луне.

– Вон как Тишка к твоему появлению обрадовался – цветы расцветил.

– Ерунда, просто… Просто зацвели вдруг…

– В августе?

– Сам говорил – лето чумное, все растет, погода хорошая… Не рви их!

Но я сорвал еще несколько, протянул один Дрондиной.

– Не знаю, как называются, – Дрондина разглядывала цветок. – Чудные… Ты видал такие раньше?

– Нет, – ответил я. – Забавно…

– Я тоже не видела. Необычные… Может, их принесли… ветры?

Дрондина нюхала цветок.

– Или древние какие, первобытные… – рассуждала Дрондина. – А вдруг они в Красную Книгу занесены? Вдруг их нельзя рвать?

Я усмехнулся. Отстегнул с пояса мультитул, выщелкнул ножик, и быстро нарезал цветов. Охапку. Вручил ее Дрондиной.

– Спасибо… У них лепестки почти прозрачные…

Я пригляделся. Лепестки на самом деле как из тонкого воска, и словно светящиеся изнутри, с глубокими золотыми крапинками и тоненькими синими прожилками. Никогда такого не видел. Красота.

Я нарезал еще один букет.

– Как живые… – Дрондина разглядывала цветы. – Светлячки… Есть такие цветы?

– Не знаю. Наверное, есть.

Я сел на кочку, привалился к высохшему дереву.

Ветер гонял над нами мелкие, как пузыри пенопласта, облачка, а тени от них приплясывали на кочках, казалось, что белый цветочный ковер шевелился, ходил волнами, словно под ним лениво засыпало вечернее море. Болотный воздух был то прозрачен, то вдруг набирал влажности, отчего между мертвыми деревьями вспыхивали и гасли радуги. Перед нами разворачивалась необычайная картина, мы будто разглядывали аквариум, или смотрели объемное кино, болото было наполнено движением, и при этом  в нем не двигалось ничего. Только свет и воздух.

– Ничего не видела красивее… – прошептала Дрондина. – Ничего…

Наверху что-то изменилось, резко стемнело, мы с Дрондиной задрали головы и увидели край синей тучи. Туча разворачивалась над нами, как НЛО, как борт огромной летающей тарелки, она сдвинулась и с неба колоннами хлынули лучи, по болотным цветам полыхнуло золото, оно на секунду повисло над кочками и поплыло над мхами драгоценной пыльцой.

Тарелка улетела.

– Клюкву будем проверять? – поинтересовался я.

– Не, – Дрондина отмахнулась. – Пойдем домой, какая клюква…

Я нарезал еще цветов. Небольшой букетик, не люблю большие, они вянут скорее.

– Шныровой, что ли? – ехидно осведомилась Дрондина.

– Хочу посмотреть, что за растения, – ответил я. – А вдруг редкие? А вдруг…

– Да-да, Васькин, таких растений нет нигде в мире! – перебила Наташа. – И у нас организуют заповедник, откроют гостиницу, научный центр, небоскреб, аэропорт, сюда съедутся со всего мира, бла-бла-бла, бла-бла-бла. А сами цветы назовут «Подснежник Васькина», и с их помощью излечат запор и слабоумие!

Дрондина смеялась.

Когда мы переходили через Сунжу, Дрондина опять поскользнулась. Ушибла колено.

Поперек комнаты протекал ночной воздух, я поднимал ногу и погружал ее в холодный поток, похожий на прозрачный ручей. Он проникал в окно над моей кроватью и уходил в окно на противоположной стене, от его движения на старом ковре играли электрические искры.

Небо было темно-синим, точно со включенной по краям подсветкой, отчего звезды выглядели тускло и кругло, как стальные горошины. Я долго не мог уснуть, смотрел в окно на звезды, считал спутники. Считать их оказалось нелегко, я насчитал двадцать и уснул, и они мне стали немедленно сниться. Спутники золотистым облаком роились над холмом, над тополями, над брошенными садами и просевшими крышами оставленных домов, жужжали моторами гироскопов и фыркали двигателями ориентации. Иногда сталкивались друг с другом, затевали ссоры, бодались и толкались. Иногда устраивали салки, торопились наперегонки, взвивались и рассыпались, обиженно зависая. Самые дерзкие отделялись от стаи и ныряли к земле, носились с космическим свистом между яблонями, врезаясь в яблоки, рикошетя с визгом и, как мне казалось, со смехом. Мне снилось, что у них крылья.

Их игры и смех услышал дрондинский Бредик и появился, и спутники им заинтересовались. Несколько шаров опустились к псу и зависли у его морды, и Бредик, не удержавшись, цапнул самый озорной. И тут же все остальные спутники спикировали на Бредика и принялись его щипать.

Бредик огрызался, лаял, рычал и щелкал зубами, но спутники не отступали, по очереди стараясь ужалить его в косматый бок. Бредик заорал. Я открыл глаза.

Бешено лаял Бредик.

Возле окна стояла мама. С ружьем в руках. Я думал, что это сон. Лай издалека, как сквозь вату, лунные ромбы на полу, тень яблони, мама с ружьем.

Мама переместилась к другой стороне окна. Она что-то высматривала там, снаружи, прислушивалась. Поперек комнаты продолжал катиться ночной воздушный поток, он стал холодней и сильнее пах ночными цветами.

Нет, не сон. Я увидел, как волнуется мама, как кусает губу, как нервно пальцы сжимают цевье вертикалки. И вдруг мама выставила в окно ружье, направила его в небо, отвернулась, сощурилась и нажала на крючок. Двустволка грохнула, мама тут же нажала на крючок еще раз.

Я подпрыгнул на койке.

Мама переломила ружье, на пол вывалились гильзы, кисло завоняло порохом. Мама зарядила два новых патрона и снова встала у окна. По комнате, переливаясь причудливыми волнами, расплывался дым.

Я свалился с койки и подскочил к маме.

– Что случилось?

Ружье в ее руках впервые видел, если честно. Его и отец-то из сейфа не часто доставал. Но и не продавал, мало ли, дикие все же места вокруг,  когда в прошлогоднем апреле ездили на озера, на дальних берегах подвывали. А в этот раз, уезжая на вахту, отец переложил ключ от сейфа поближе, раньше он за косяком в спальне хранился, а сейчас под вазочкой с печеньем в гостиной. В шаговой доступности.

Мама сжимала ружье и прислушивалась. Я тоже прислушался и ничего не услышал. То есть обычно ночью за окном всякая тварь сверчит, жужжит и шуршит мелкими ногами, но сейчас тишина. После залпа, неудивительно, что все заткнулись.

– Кто-то в сарае, – прошептала мама.

– Кто?

– Не знаю.

Мама слушала.

– Зачем ты стреляла?

– Чтобы знали… – ответила мама.

– Сходить посмотреть?

– Нет! Не надо!

Мы некоторое время стояли у окна. Мама с ружьем, а я ни с чем. Стоило на кухню сбегать, взять нож хотя бы.

– Подождем, – сказала мама. – Лучше подождем…

Странное чувство. Дом вдруг стал чужим, то есть не дом, а мир, за окном он изменился, вместо своего и привычного сделался немного чужим.

Бредик лаял все тише, потом замолчал, и завпустились ночные звуки. Обычные, ничего постороннего.

Мама села в кресло. Ружье положила на колени, а я все-таки сходил на кухню и взял нож, самый длинный. Сел на сундук. Посмотрел на часы. Ближе к утру, уже не так темно, полусумерки, полпятого.

– Надо подождать… – повторила мама.

– Дверь у нас закрыта? – спросил я.

– Да, – громко ответила мама и отрицательно помотала головой.

– Понятно.

А если и закрыта была бы, то толку от этого мало – старую, крепкую дверь давно скосило, а новая чахлая, ее пинком выбить. И окна. Вторые рамы с весны сняты, а летние легкие, а самих окон двенадцать на обоих этажах. И два на чердаке. И веранда застеклена. Заходи и бери, что хочешь.

– Может, показалось тебе? – спросил я у мамы.

Она помотала головой.

– Хорошо.

Так мы и ждали. Молча.

Мне страшно не было. Почти. Так, немного.

Часов в шесть, когда расцвело окончательно, решились. Мама держала ружье, а я взял широкий кухонный тесак, страшный такой, как в фильмах ужасов.

Я открыл дверь на веранде, мы осторожно спустились с крыльца.

Во дворе ничего необычного я не заметил, а вот дверь сарая была открыта. А вчера вечером я ее точно закрывал.

Я шагнул к сараю, мама поймала меня за руку.

– Погоди! – зашептала она. – А вдруг…

– Да нет там никого, – успокоил я. – Ты что думаешь, что они там дожидаются?

– Но…

Я решительно направился к сараю.

– Стой!

Мама за мной.

Толкнул дверь.

Конечно, внутри никого не обнаружилось. Никто не дожидался меня, спрятавшись в углу.

– Так…

Мама выругалась.

Бачок генератора был пробит в нескольких местах. Отверткой, скорее всего, дык-дык-дык. Ничего бы, ерунда, под бачок можно приспособить любую пластиковую банку, а вот электрика… Гости выдрали все провода и прихватили их с собой. Если осторожно попробовать… Хотя высоковольтного провода я вряд ли найду, да и паяльник некуда включать. Конец генератору.

– Надо в полицию заявить, – сказал я. – Слазить на тополь, позвонить?

– Да. То есть, нет, не надо…

– Почему не надо?! Они нам имущество испортили! Генератор, между прочим, недешево стоит. Новенький.

– Бесполезно, – сказала мама.

– Почему бесполезно?!

Мама не ответила.

Я вытащил генератор на свет. Нет, самому не починить.

– Зачем ломать было? – не понимал я. – Ну, украли бы, а курочить-то нафига?

Мама переломила ружье, достала патроны, убрала в карман.

– Пойду печку затоплю, – сказала она. – Чаю попьем. Надо подумать, что дальше… надо чаю попить. Да, надо попить чаю…

Мама отправилась домой, положив ружье на плечо.

А я решил осмотреться. Вокруг дома, вдоль забора, у сарая, в саду и в огороде, по часовой стрелке и против.

Я не отыскал никаких следов. Тот, кто испортил генератор или умел летать, или был слишком опытный, чтобы оставлять следы.

Я постоял еще немного, вернулся в дом.

Мама старательно щепала ножом березовое полено. Я отобрал и стал щепать сам. Мама сказала, что пожарит гренки, но вместо этого легла спать. Так что с гренками я сам возился. У меня свой рецепт, я без молока и яйца жарю, но с медом. Случается, подгорают, но зато хрустящие и сладкие. Но на дровяной печке у меня сгорели все.

Заглянул к маме в комнату. Мама продолжала спать, я подумал, что она, наверное, всю ночь с ружьем караулила. Двустволку, кстати, мама не убрала, приклад торчал из-под койки. Рядом лежала сумка, из нее  высыпались трусы, в горошек, в  кленовый лист, в рыбок.

Я достал телефон. Заряда оставлялось еще порядочно, я подумал – не залезть ли на дерево, не позвонить ли отцу? Не, не стоит его дергать, пусть работает.

Вышел из дома. Меня не оставляло противное ощущение чужого вторжения. Кто-то  заглядывал в окна, трогал вещи, проверял замки, улыбался. Ничего не взял. Но кое-что оставил.

Дом, двор, все это не было прежним. Чужой явился и оставил метку. Словно крестик мелом на воротах поставил, как в «Огниво». И теперь я чувствовал этот невидимый крестик, хотя никакого крестика не было.

Может, капкан поставить? В подполе валялись старые, с клеймом, прапрадедовы, почистить и поставить… Я немедленно представил, как в капкан угодит Бредик или Медея. Ну а Шнырова и Дрондина попадут в него обязательно, мимо не проскочат. Нет, капкан не годится.

Сигнализацию из лески натянуть? Яму со штырями вырыть? Заборы? Ерунда…

Появилась Дрондина с дубиной. Рано сегодня. Не выспавшаяся и нервная.

– Вы чего ночью палили? – спросила она. – Совсем ку-ку?! У меня мама перепугалась, в подвале хотела прятаться, до сих пор вздрагивает!

– У нас генератор почикали, – пояснил я.

– Украли?

– Сломали.

– Кто?

Тут уж я удивился. Странно, что Дрондина сразу не догадалась кто.

– Вряд ли это Шнырова, – разочаровала Дрондина. – Зачем ей генератор ломать? Она стючка завидущая, как вся их семейка, но это перебор.

Дрондина пожала плечами.

– Попали в кого?

– Мама в воздух стреляла.

– Ясно, – Дрондина достала телефон. – Убили дятла. А телефон у меня сдох. Чего делать-то будем?

Я не знал, что. Электричество безнадежно кончилось. Раньше мы с отцом хотели поставить солнечную панель не крышу. Но оказалось, что она слишком дорогая. Планировали поднять ветряк, но оказалось, что это недешево. Потом отец подумывал запрудить овраг и поставить гидродинамо. Но ничего так и не запрудил.

– То есть теперь мы без света, – кивнула Дрондина.

– Почему без света? У вас керосинка ведь есть?

– Есть. Керосинки, лучинки. Можно еще гнилушками освещаться, как у Тома Сойера. Правда, наверное, это особенные гнилушки, наши не светятся ничуть.

– А ты пробовала?

– Пробовала! – злобно ответила Дрондина. – Не светят!

Я гнилушек не пробовал, не знаю.

– Провода срезали, генератор сломали, гнилушки не светят. Так-так.

Дрондина размахнулась дубинкой и сломал штакетину. Забор сгнил давно, но мне не понравилось, что она мой забор ломает.

– Слушай, Наташ, да все нормально будет, – попытался успокоить я. – Скоро линию наладят…

– Да чего ты заладил?! – рявкнула Дрондина. – Все нормально, все нормально… Ничего не нормально! У нас жопа!

Я вздрогнул. Дрондина раньше на меня никогда не орала. Сколько я помнил. Она спокойная всегда была… Этим летом… Мы сели в автобус в июне, мы вышли в августе. И вот-вот должны начаться звонкие и прозрачные дни, когда небо синее, вода холодная, а листья золотые. Нина Викторовна, сочинение «Как я провел это лето» получится  огонь.

– А ты все о желудях! Насрать всем на твои желудя!

Я вдруг понял, что не хочу Дрондину видеть сегодня. А ну ее. Взбесилась… Ну, у Шныровой понятно что, а эта-то что?

В конце улицы Волкова показался полицейский. Он не спеша шагал между колеями по полосе травы, грыз яблоко, вертел головой. Здоровенную, в пол полицейского лица, антоновку, с яблони, росшей у самого начала. Антоновке еще недели две бы постоять, сейчас она кислая, у меня от одного вида слюна закапала.

– Вы полицию вызвали? – спросила Дрондина.

Я не успел ответить, как из травы вывалился Бредик и с яростным лаем кинулся к полицейскому.

Впрочем, атаковать цель Бредик не решился, остановился метрах в двух от и лаял, захлебываясь бешенством.

– Дети, заберите собаку! – крикнул полицейский.

Бредик кидался, заходясь, щелкая зубами.

– Заберите собаку, а то я ее отстреляю! – пообещал полицейский.

На «отстреляю» Дрондина среагировала, подбежала к Бредику и отвела его в сторону за ошейник. Бредик сделал вид, что успокоился. Полицейский на всякий случай расстегнул кобуру, продемонстрировал серьезность.

Интересно, как он через Сунжу перебрался? Ноги, вроде, сухие. Значит, он подошел к реке, снял ботинки, снял штаны, перешел вброд, надел штаны, надел ботинки, уронил в реку пистолет… А может, на «Урале» приехал. «Урал» как танк, полтора метра ему не глубина… Или на вертолете прилетел… Хотя вертолета я и не слышал.

– Ну, и что у вас тут происходит? – осведомился полицейский.

Он оглядел окрестности, и мне показалось, что слегка их обнюхал. Не понравился он мне. Заявился. У нас все сперли, а он заявился. И Бредик. Бредик пес на редкость бестолковый, но обычно на хороших людей не кидается. Ну, на Шнырову он бросается по семейному долгу.

– Так что тут у вас происходит?

– День Дрондиной, – ответил я. – Или Шныровой. Я сбился.

– В каком смысле день Дрондиной? – не понял полицейский.

– В этот день девяносто восемь лет назад прабабушка Дрондиной спустилась к Козьему колодцу и ее до смерти зажалили пиявки.

– Пиявки… – как бы утвердительно сказал полицейский.

– Гигантские, – уточнил я. – У нас тут водятся. Иногда нападают.

– А мама у тебя дома, умник?

– Дома. Пойдемте, я покажу. Заодно осмотрите место преступления.

– Какого еще преступления?

Я повел его к дому. Полисмен грыз яблоко.

– А тут у нас улица Волкова, раньше здесь семнадцать домов стояло. – продолжал я. –   А бабушка Дрондиной утонула  в бочке с ацетоном.

– Утонула?

– Потому что туалетную бумагу повадилась воровать. Это непростительно. Но это давно было, пятьдесят лет назад. И не до смерти, так, посинела слегка. А если день Шныровой, то он назван…

– В честь Шныровой, – закончил за меня полицейский. – Ее бабушка угнала трелевочник. Так почему ночью стреляли?!

Полицейский отбросил огрызок, и попытался придать себе официальный вид.

– И кто ночью стрелял?

Я рассказал.

– Ружье оформлено?

– А как же. На отца. Он на вахте, скоро приедет. Вот наш дом…

Я указал пальцем.

На крыльце показалась мама.

Полицейский представился, оказался Бурцовым Вячеславом, лейтенантом, и сказал, что им сообщили о стрельбе. Мама спросила, кто – тут связь на десять километров не работает, Бурцов ответил, что рыбаки у реки слышали выстрелы утром и потом позвонили, вот он и решил проверить – вроде охотничьих угодий тут нет, почему тогда стрельба?

Рыбаки у реки, значит.

Мама стала рассказывать. Про ночь, про вторжение и стрельбу, про то, что сломали сарай и раскурочили генератор, про то, что у нас украли провода и мост, и она писала про это заявление, а никто не почесался, а это, между прочим, не шутки. Полицейский слушал, иногда делал пометки в блокноте. Осмотрел сарай, потом осмотрел  генератор, записал его номер.

– Может, собаку вызвать? – спросил я.

Полицейский не ответил.

– Собака могла бы след взять, – сказал я. – Давайте пустим по следу…

Бурцев не собирался вызывать собак.

– А как у вас отношения с соседями? – спросил он. – Здесь ведь еще две семьи живут?

– А причем здесь соседи? – насупилась мама.

– Ну… Это довольно странно.

– Что именно?

– У вас ничего не пропало, но имущество повреждено. На воров это, если честно, не очень похоже. Зачем ломать, а не красть? Вандализм? Здесь?

Мама не ответила. Полисмен не такой дурак, как выглядит, подумал я.

– А вот генератор… – полицейский грыз колпачок ручки. – Он для чего использовался?

– Для электричества, – спокойно ответила мама. – Знаете, есть такое, в проводах. Иногда мы любим поесть горячего. Иногда мы смотрим телевизор. Иногда включаем свет…

– Да-да, понятно, – перебил полицейский. – А еще? Я слышал, вы шьете?

– Трусы, – ответила мама. – Я шью трусы. Вам не нужны? Думаю, вам пойдут с самолетиками. Или лучше танки? Нет, пожалуй, паровозики. У вас в отделении какие предпочитают?

Полицейский оказался терпелив, лишь улыбнулся.

– Вы шьете трусы, – сказал он. – Для этого используете генератор. А кто-нибудь еще здесь шьет?

– Здесь все шьют. Шныровы шьют пижамы, Дрондины шьют постельное белье. И трусы. Вам пижаму или наволочку?

– А у них все в порядке? – не поддался полицейский.  – У них генераторы целы?

– У них нет генераторов, – ответила мама.

– То есть, генератор один на весь хутор?

Забавно, никогда не слышал, чтобы так называли Туманный Лог. Хутор.

– Да, у нас был один генератор на всю деревню. Теперь его нет.

– А вы не думали, что это… кто-нибудь из… ваших односельчан?

– Нет, – ответила мама решительно. – Нет, это не они. В этом нет никакого смысла. Это глупо. А потом – они у нас заряжали телефоны, теперь мы все без связи…

– Давайте посмотрим оружие, – предложил лейтенант Бурцев. – Документы в порядке? Росгвардия давно навещала?

Мама и полицейский поднялись в дом, я сел на генератор. Вернулась Дрондина без собаки, огляделась с опаской.

– Чего ему надо? – спросила она.

– Опрашивает.

– Чего опрашивает?

– Ну, про стрельбу. Про вандализм. Вообще, как тут у нас все… Про бабку вашу спрашивал.

– То есть?

– Ходят слухи, что вы бабку свою в уксусе утопили.

Дрондина хихикнула.

– Пусть лучше Шныровых допросят, – сказала она. – Пусть погреб у них проверят, там полно всего. У нас в позапрошлом году бидон пропал…

Дрондина вдруг замолчала. То ли бидон вспомнила, то ли еще что.

– Ладно, я пойду, – сказала она.

И действительно быстро ушла.

Из окна послышались голоса. Интересно, чей сегодня день?

– А как вы предлагаете здесь жить?! – возмущенно говорила мама. – У нас ни телефона, ни электричества! Мужики уехали, а у нас дети, между прочим!

Полицейский отвечал неразборчиво.

Мимо нашей калитки прошагала Шнырова с клетчатой сумкой на плече. Собралась куда… Куда собралась? Давно я ее видел…

– Что значит, изымаете ружье?! Мой муж вам позвонит…

Я спрыгнул с генератора, догнал Шнырову.

Это вдруг оказалась не она, а мама ее, тетя Валя. Похожи со спины.  Вроде, сдавать пошитое еще рано…

– До свиданья, Ваня, – сказала тетя Валя.

– До свиданья… – ответил я растерянно. – А вы куда?

Тетя Валя не ответила, пошагала дальше, рукой махнула. Я оглянулся. Настоящая, то есть младшая, наша Шнырова, приближалась по улице Волкова, держа в правой руке веревку с привязанной козой. За плечами рюкзак, футляр с гитарой на боку. Под мышкой длинный бумажный сверток. Живописно, нет, действительно, можно рисовать. Коза, рюкзак, сверток, похожий на батон, а если рисовать, лучше батон нарисовать. Коза, рюкзак, батон. Август.

Шнырова приблизилась, остановилась.

– Привет, Саша, – сказал я.

Шнырова улыбалась. Улыбалась. Это ведь Шнырова.

– Привет-привет, Васькин. Чего здесь пасешься? Я слышала, ночью стреляли. Дрондина и бронтозавр?

– Да нет, это к нам пробрались…

– Завалил кого?

– Нет, мы в воздух…

Шнырова. Была одета в красные резиновые сапоги и зеленую куртку. И шарфик серый, убогой вязки, сама вязала.

– Куда собралась? – спросил я.

– Васькин, тебе подарок, кстати, – не ответила Шнырова, протянула сверток. – Чуть не забыла.

Я взял. Тяжелый неожиданно.

– Спасибо, – сказал я. – Что это?

– Сувенир. Потом посмотришь, не сейчас.

Шнырова смотрела на тополя, или на качели.

– Ладно, – сказал я. – Так куда вы собрались?

Шнырова покачала головой.

– Ну ты, Графин, тормоз, – Шнырова постучала пальцем по лбу. – Я же тысячу раз говорила, что мы в Москву сваливаем. Забыл?

– Да нет. Просто… август еще… рано…

– Ты что, как раз? Пока регистрацию сделаем, пока в школу устроимся. Короче, время нечего терять.

– Так вы…

– И вам советую, – перебила Шнырова. – Валить. Пока не поздно. А вообще…

Она посмотрела мне в глаза.

– А вообще, хороший букет.

– В смысле?

– Спасибо за букет. Мне понравился.

Я промолчал. Медея легкомысленно вертела башкой. Шнырова улыбалась. Мимо прогребла бабушка Шныровой с большой сумкой-тележкой, бабушка из дурдома.

– Слушай, все хорошо будет, – зачем-то сказал я.

– Конечно, хорошо, – согласилась Шнырова. – А как по другому-то?

– Знаешь, а я ведь…

Замолчала. Давно не видел ее, с того самого раза. Мне показалась, что она еще сильнее похудела, одни глаза остались. И побледнела, наверное, из-за того, что гулять не выходила. Но, как ни странно, ей эта худоба и бледность шли.

– Знаю-знаю, – сказала Шнырова. – Все хорошо и лучше не бывает. Смотри!

Шнырова скинула рюкзак, достала из него прозрачную баночку, забитую желудями, потрясла.

– Желуди Пушкина, – сказала Шнырова. – Буду продавать по тысяче рублей. И в горшок парочку посажу.

– Ты же знаешь…

– Желуди Пушкина, колокол желаний, гигантские пиявки…

– Шурка! – позвала Шнырова-бабушка. – Хватит болтать, машина ждет!

– Да иду! – рявкнула Шнырова. – Иду…

Кажется, она хотела еще что-то мне сказать. Но сказал я.

– До свидания, Саша.

– Ага, пока. Передавай привет бегемотам.

Шнырова мелко помахала рукой, поспешила вниз, туда, где улица Волкова становилась тропой с горы. Дергая за веревку Медею.

– Придурок ты, Васькин! – не оборачиваясь, крикнула Шнырова. – Придурок!

Они уходили по улице Волкова, старая Шнырова, средняя и младшая. Похожие со спины. Длинные, увешанные сумками, нескладные, уходили вниз по склону, исчезали, и Саша тоже исчезла. Я думал, она обернется.

– Сама дура… – сказал я шепотом.

Из кустов выставился Бредик. Он посмотрел вслед, лаять не стал.

Возвращаться домой не хотелось. Да ничего не хотелось. Я повернул к тополям, обычно, возле тополей воздух легкий и лучше становится, но  вспомнил, что с тополей отличный вид на Сунжу, а я не хотел смотреть в спины Шныровых. И остановился.

Бредик приковылял, сел у ног, стал выкусывать блоху из лапы.

Привет бегемотам.

Ей лет пять было, я помню, как ни странно. Шнырова засунула голову в кастрюлю с макаронами и застряла там ушами. Мой отец предлагал отвезти ее в город в пожарку, там распилить осторожненько, но папа Шныровой поступил проще – залил в кастрюлю подсолнечного масла, взялся за ручки, хорошенько потряс и дочку высвободил. Ну, тут ничего необычного, все в кастрюли головы засовывали, но Шнырова после того, как ее выручили из макарон, застревала в разных посудах еще  шесть раз. И никогда не жаловалась.

А в девять лет Шнырова попробовала залезть на тополь, но упала и получила сотрясение мозга. Ее положили на неделю в больницу. Когда неделя закончилась, Шнырова странно поскользнулась на лестнице и снова ударилась головой. Ее оставили еще на неделю, на проверку, на всякий случай. А потом еще, ушиб копчика. Короче, Шнырова пристрастилась к лежанию в больнице, ей там было хорошо, кормили вкусно, медсестры ее жалели, на прогулки выпускали, кроме того, в самой больнице оказалось много для Шныровой интересного. Саша не скучала, напротив, придумала массу  развлечений.

Она дожидалась, пока к пациентам придут родственники, садилась на скамеечку неподалеку, слушала, как больные жалуются на здоровье и выкидывала какую-нибудь шныровскую штуку – начинала громко икать, или тяжко вздыхать или насвистывать имперский звездновойновский марш, который  больные принимали за похоронный.

Она шаталась по корпусам, подслушивала диагнозы и симптомы взрослых, а потом рассказывала своим врачам признаки холецистита, люмбаго и системной волчанки.

Она собрала на своем этаже банду ходячих малолетних и с наступлением темноты играла в «Скелет Надежды». Школьники шастали по ночным этажам, скрипели, гремели суднами, завывали и писали на дверях маркерами  «Надежда умирает последней» и «Надежды нет». А один старшеклассник, больной фурункулезом победитель областных гуманитарных олимпиад придумал самую загадочную надпись: «Оставь Надежду, Всяк!» Эта надпись так понравилась Шныровой, что она исписала ею стену в столовой и грузовой лифт, плюс запустила слух про некоего Всяка, преследующего главврача с детских лет. Главврача звали Надежда Илларионовна. Надежда Илларионовна быстренько выписала Сашу домой.

Но на протяжении следующего года Шнырова пролежала в стационаре Никольского еще три раза.  В больнице ее знали и принимали неохотно, а затем, утомленные шныровским натиском, и вовсе придумали хитрость – отправили Шнырову в область, в кожное отделение. Вернувшись через две недели домой, Шнырова больничные марафоны разлюбила, в области лежать оказалось не весело и голодно.

А вот когда в больнице валялся я с подозрением на аппендицит, на меня смотрели с подозрением, как на земляка «той самой».

В десять лет Шнырова нашла возле школы телефон. Она позвонила по всем контактам и взволнованным голосом сообщила, что из передвижного цирка сбежали два льва и анаконда Маруся, если кто увидит – вознаграждение и абонемент на посещение бань.

В одиннадцать лет Саша подарила мне самодельного попугайчика. На Новый год.  Собранного из разноцветных пластиковых бутылок, проволоки, и бисера. Нет, она, конечно, не подарила его в коробке или серебристом пакете, она его никак не обозначила, просто положила на перила. Но я знал, что это подарок Шныровой, ведь Дрондина в тот год подарила мне синюю шапочку. Я потом спрашивал, но Шнырова не призналась, сказала только, что я идиот.

Когда я прибежал к тополям, Шныровых уже не было видно. Они каким-то образом успели спуститься с холма и перебраться через реку. Исчезли, растворились по пути к мосту, который тоже недавно исчез.

Я смотрел на реку, на тропинку, на лес на другом берегу, раскинувшийся на сотни километров, на красные островки осин, на облака, поднимающиеся над далекой-далекой Волгой, на воздух, блестевший серебром.

Шныровой больше не было.

Я сел под дерево, снял бумагу со свертка.

Внутри обнаружился синий с белой каймой дорожный знак.

«Туманный Лог».

Жарка мышей довольно противное занятие.

Но придумал это не я, а Дрондина.

Да, именно Дрондина предложила для наживки жареную мышь, последние две недели плотно шла мышь. В августе у мышей то ли откочевка, то ли великий осенний поход, то ли еще что, не знаю, в один день мышей становится много, они лезут в дом, нагло роют в огороде норы, грызут мочалки в бане, жуют макароны, жуют провода. На этот случай у нас припасены алюминиевые бидоны – все съедобное и ценное прячем в герметичные емкости, вроде надежно.

– Я тебе говорю, так и надо, – Дрондина показала кулек с битыми мышами. – Дедушка всегда так делал. Надо взять старую сковородку, разогреть до дыма постное масло, а потом сразу высыпать. И чтобы припеклись хорошенько!

Дрондина потрясла кульком, я с сомнением посмотрел на мышей. Дрондина животных любит, кроме мышей. Ее в люльке, кажется, покусали.

– Точно говорю, – Дрондина протянула кулек. – Рыбы от этого с ума соскакивают, верное средство!

Я поморщился, потом вдруг вспомнил, что недавно читал про похожее – мужик поймал рекордного сома на жареного воробья. Возможно, Дрондина права, возможно, мыши помогут.

С отъезда Шныровых прошла почти неделя, шесть дней. Электричество так и не появилось, чем заняться мы особо не придумали, хотя погода стояла хорошая. Обычно в это время мы варим варенья и маринуем грибы, но в этом году не варилось и не мариновалось. Хотя всего для варенья полно наросло, даже вишня не перестояла, даже рябина набрала сахара. Да и для маринования. Но в этом году нет. Я спросил у мамы – почему не заготавливаем, мама ответила, что сахара мало, а варенье еще с того года нетронутое стоит. И грибы.

Это правда, в подполе еще и позапрошлогоднее имеется, смородина, например, загустело так, что ножом можно резать. И маслята, мама их в поллитровых пластиковых бутылках маринует, через год они спрессовываются и легко режутся шайбами вместе с бутылкой, а потом хорошо укропом посыпать…

Но не в этом году.

Дрондины тоже не варили. И не шили, у них машинка подскрипывает, а сейчас тихо.

Тихо, а потом Дрондина пришла и предложила на рыбалку сходить. Она зачитала английский рецепт окуневой запеканки: молодая картошка, паслен, лук, окуни (лучше ручьевые), и запекать в фольге и в глине. Я не против рыбалки, делать все равно нечего, я люблю рыбалку.

Ну, и сходили. Я взял спиннинги, себе и Дрондиной, достал коробку пестрых финских воблеров, и мы пробили берег от бывшего моста до глиняного плеса.  Выяснилось, что время окуней закончилось, не брали, думаю, скатились вниз по течению, жировать к осени, да и к ямам ближе. Вместо окуней поднялся голавль, он гонял на перекатах уклейку, нагло пасся у берега, выскакивал из ям за мухой, и вообще буйствовал, но ни воблера, ни кузнечиков, ни горбушку хватать не спешил. Я голавля не очень, ловить его интересно, бодуч, но по вкусу так себе. Вот хариус вкуснее, но пока лишь мелочь клюет. Поэтому в следующий раз решили ловить язя. Копченый он неплох.

В августе язя лучше на донки. Я достал из сарая сумку с донками, проверил резинки и крючки, затем отправился к Шныровым.

Шныровский двор выложен толстыми досками из лиственницы, они почернели и вросли в землю, я подцеплял их фомкой и ловил червей. Выползков для донок найти легко – достаточно разгрести сор, оставшийся на берегу после весеннего разлива, но черви со шныровского двора толще и живучее, на них клюет охотнее, особенно если насадить сразу штуки три.

– Чего здесь делаешь?

Я обернулся. Дрондина. Скучно ей.

– Червей собираю.

Я вытянул из под доски длинного бледного владика толщиной в карандаш, закинул в банку.

– Теперь весь язь наш, – ухмыльнулась Дрондина. – Ничего удивительного, где Шнырова – там всегда всякая гадость… Королева червей…

Дрондина промолчала. Я продолжил переворачивать доски.

– Ее мать подбросила гадюку своему жениху, – сказала Дрондина. – Когда замуж за него передумала. А другому своему жениху за шиворот рака пустила, а он от неожиданности в штаны наделал… Реально наделал.

Дрондина хихикнула.

– Зачем рака-то? – не понял я.

– Опять передумала. Знаешь, Шныровы молодцы в женихах поковыряться… Да и шутки любят дурацкие, знаешь, типа, человек спит, а ему на лоб улитку сажают, она по голове ползет, и странные сны снятся…  Смотри, Васькин, это у них наследственное, будь осторожен.

– А я при чем? – не понял я.

– Да так, мало ли…  Знаешь, однажды одна Шнырова своего жениха…

Однажды одна Шнырова. Звучит, как начало сказки про грибников-неудачников.

Банка с червями заполнилась, я закрыл ее крышкой с дырками.

Дрондина замолчала. За спиной скрипнуло, я обернулся. Дверь в дом Шныровых была открыта. Дрондиной не видно. Ну, так.

– Так… – я оставил банку с червями.

Дрондина проникла в дом Шныровых. Первое, о чем я подумал – капкан. Шныровы вполне могли установить капкан, или секиру, или огнемет «Юля»…

Я взбежал на крыльцо, на веранду. Много перевернутых ведер и стульев, одни перевернутые ведра и стулья. Дверь в дом тоже оказалась приоткрыта.

– Граф, иди сюда! – послышался голос Дрондиной.

Не из капкана.

В доме у Шныровых я никогда не бывал. И желаний особых гоститься не возникало. Дрондина уверяла, что дом  Шныровых похож на черную дыру – тараканы, немытая посуда, бутылки, мебель из пней, краденый мотор от «ИЖ-Планеты 4», череп лося. Я шагнул в прихожую и ничего этого не обнаружил. У Шныровых оказалось почти как у нас. В прихожую выходила большая беленая печь, на полу блестел линолеум, в углу стоял диван, на стене телевизор, журнальный столик и «Жизненные истории», целая пачка. Ничего необычного. Люстра старая, похожая на белую треугольную тарелку.

Из прихожей вели три двери, на кухню, в зал и левая, приоткрытая.

– Графин,  ты где?

Я толкнул левую дверь. Дрондина стояла посреди комнаты. Видимо, это была комната Шныровой.

– Откуда у тебя ключи?

На комнату Шныровой это не походило.

– А, ерунда. Ее мать моей маме ключи оставила. На всякий случай… Похоже, что ее все-таки в подвале держали…

Дрондина была явно разочарована. Обычная комната. Как у самой Дрондиной. Койка. Письменный стол с полкой для принтера. Зеркало на стене в раме с блестками. Розовый пластиковый комод с дельфинами. На нем плюшевый слон, вата в слоне осела, и слон осел, стал похож на китайца, страдающего ожирением.

– У тебя, кажется, такой же, – я указал на слона.

Дрондина меня в гости приглашала, я иногда заглядывал. Мама Дрондиной отлично делала сахарных петушков и варила козинаки. Да и библиотека у них ничего, а я иногда почитывал, особенно зимой.

– Я выкинула давно, – поморщилась Дрондина. – В нем блохи завелись…

– Зачем ты сюда забралась?

Дрондина дернула слона за хобот. Хобот оторвался.

– А что? – Дрондина принялась вертеть хоботом над головой. – Она ко мне сто раз забиралась, а мне нельзя? Подумаешь… Может, я тоже ей в кружку хочу плюнуть?!

Дрондина огляделась, видимо, в поисках подходящей кружки, но такой не нашлось, а плюнуть на пол она не решилась.

– Ладно, пойдем отсюда, – сказал я.

– Погоди…

Дрондина подошла к кровати, заступила на пружинную сетку, стала прыгать. С лязганьем и грохотом, приговаривая и размахивая хоботом.

– Шура Шнырова была пронырою! А Шныра Шурова – дура дурою!

Самодельные обидные частушки.

– У Шуры Шныровой гланды вырвали. А у Шнуры Шыровой – нос пупырою!

Дрондина не рассчитала и приложилась о низкий потолок. Заверещала, бухнулась в койку, отпружинила на комод. Как-то она очень неудачно упала на этот комод – он развалился на части, и из него взрывом разлетелись маленькие фигурки из шоколадных яиц, штук сто крокодильчиков, грузовичков и трещалок.

Дрондина, потирая затылок хоботом, принялась чинить комод, я собирал фигурки.

– Тут все Шныровой пропиталось, – объявила Дрондина. – Тут все отравлено.

– Пойдем, лучше, – я высыпал фигурки в ящик. – Пойдем, Наташ.

– Сейчас, крышу поправлю…

Я заметил на полу лист бумаги, потянулся, но Дрондина опередила.

– Что там?

– Записка, – Дрондина сощурилась. – Сердечная записка, значит так… Иван Васькин, уезжая в психбольницу и дурдом, хочу признаться тебе в своих чувствах. Знай, что я трепетно тебя люлю… Люлю! Без ошибок и написать не могла!

– Хватит! – я вырвал листок.

– Она тебя люлю!

Я выхватил листок.

Не было там никаких записок. Рисунок. Не очень хороший, но я узнал. Шнырова нарисовала Бредика и Медею под тополями.

– Дура, – сказала Дрондина. – Всегда говорила, что дура.

Вечером мы отправились к Сунже ставить донки. Семь штук вдоль пляжа. Я насаживал пучком червей и забрасывал грузило под противоположный берег, свинцовые блямбы блямкали в воду. Дрондина кривилась. Смешно Дрондина выглядит – она теперь ходит не только с дубинкой на поясе, а теперь у нее еще и хобот плюшевый, не знаю, зачем.

– Зачем тебе хобот, у тебя же дубина есть? – спросил я.

– Мама говорит, что нечего шататься, – не ответила Дрондина. – Темнеет рано, лучше домой …

– Подержи, – я вручил Дрондиной донку. – Сейчас…

Стал насаживать червей, Дрондина отвернулась. Солнце садилось. В августе это быстро, двадцать минут и ночь.

– Смотри, завтра заморозок будет, – Дрондина указала на облака. – Небо краснеет.

Ну да, нижняя кромка облаков над горизонтом порозовела, переливалась, точно ее подсвечивали рубиновым лазером.

– После первого заморозка жди метеоритов, – задумчиво произнесла Дрондина.

Это правда. В августе приходят Плеяды, обычно в последние недели, но иногда и раньше, часто с заморозками.

– Шнырова говорила, что ее прадедушку убил хрустальный метеорит, – сказал я.

– Нет, не убил, – возразила Дрондина. – Но дураком сделал. Как обычно.

Я забросил последнюю донку. Леска легла поперек течения,  вытянулась и выгнулась, ослабла, прижавшись ко дну.

– Поздно уже, – сказала Дрондина.

Да, точно, ондатры выбрались из нор и плавали, выставив из воды тупые  морды. И мы отправились домой. Дрондина молчала. И я молчал.  Так молча поднимались в гору. А под утро меня действительно разбудил заморозок.

Разогретое железо на крыше съеживалось и стеклянно хрустело, отчего  приснился метеоритный дождь. Он походил на град, метеориты калибра крупного гороха стучали по крыше, скатывались в водосток и стекали в железную бочку. Я успел подумать, что это очень здорово – метеориты дорогие, а у меня их теперь целая бочка, Туманный Лог, место метеоритной силы…

На крышу ухнул метеорит покрупнее, так что звякнуло стекло, и я проснулся, и только проснулся, как метеориты у них там кончились.

Некоторое время я думал – посмотреть на бочку, потом решил, что все-таки сон.

Утром мы с Дрондиной отправились проверять донки. Заморозок немного подвялил яблоки, а вишня стала слаще, набрал в кружку, плевались, пока спускались к реке.

Первая донка, я дернул резинку. Ничего. Если язь сел, то сразу чувствуешь, он башкой трясет так, что в руку отдает. На леску налипло проточной тины, отчего казалось, что я тяну не донку, а невод. Дрондина свистела, замерзла и свистела, чтобы не замерзнуть еще сильнее.

Ни на одну не клюнуло, даже червей не обкусали. А сами черви сдохли, завяли, висели на крючке водянистыми макаронами и на приманку не годились. Смотал донку, бросил на песок. Взялся за вторую, но на второй тоже тина и сопли. Я показал сопли Дрондиной и объяснил, что это подлещики, мелкие, с ладошку, они любят о леску чесаться. В августе солнце остывает и вода остывает, подлещик сопливеет и шелудится, по всем бокам слизь, и если эта слизь попадет на леску, то другая рыба и близко к наживке не подойдет.

И на остальных донках никакого результата, тина и слизь. Достали лески, а потом костер жгли. Устроились на песке рядом с глиняным горбом и кустом ивняка, я собрал сухар со всего пляжа, сложил в кучу и зажег. Хорошо смотреть на огонь. И горят сухие коряги ровно, с горьким речным запахом.

А Дрондина дымовуху скрутила. Подобрала пластиковую бутылку, насадила на длинный ивовый прут и оплавила, обмотала подниз берестой, сунула в огонь и когда пластик и береста разгорелись до черного дыма и сплавились, сунула в песок. Огонь погас. От бересты и пластика потянулся белый дым, похожий на самолетный выхлоп. Если правильно сделать, час может дымить. Бессмысленные, но красивые штуки, если наставить по пляжу штук пять, получается интересно. Особенно в безветренный день, тогда дымы поднимаются отвесно в небо, если взять в руки по дымовухе, можно рисовать в воздухе круги и буквы.

Дрондина пробовала, но у не получались лишь «У» и «Г».

Коряги прогорели, песок прокалился, я зарыл в него пять картошин и снова развел над ними огонь.

Дрондина сидела на песке, дымила, швыряла в воду гальку, искала курячьего бога и приговаривала, что все это ерунда, толку от курячьего бога никакого нет, она сто раз находила, вешала на шею – и ничего, зуб в коробке и то лучше действует, если бы не всякое ворье.

Я объяснял, что настоящие курячьи боги раз в сто лет встречаются, обычно за них принимают слипшуюся глину, в которой проели ходы ручейники, а чтобы камень, который можно на шнурок повесить, так это редко, ручейники-камнееды в красную книгу занесены, но если постараться, перебрать пятнадцать кубических километров, то повезет.

Дрондина отвечала, что у ее прабабушки было целое ожерелье из таких камешков, но потом его украли Шныровы, а украденный курячий бог действует наоборот честно найденному.

– Поэтому у нее и прыщи, – так сказала Дрондина.

Я не припоминал у Шныровой прыщей, но спорить не стал, жег костер, надо, чтобы песок хорошенько пропитался жаром, тогда получится. Но картошка не удалась, оказалась запеченной с одной стороны и сырой с другой. Дрондина сказала, что это осень, земля начала изнутри остывать и поэтому картошка не прожарилась, дело к зиме, а сама она пошла есть макароны.

Так мы и отправились домой.

Весь день я слонялся вокруг дома и вокруг тополей, а потом на крыше валялся и смотрел в бинокль на пролетающие самолеты.

А вечером снова спустился к Сунже, закинул донки, а следующим утром разбудил Дрондину, и мы проверили закидушки. Тина и слизь.

После трех дней неудач я предложил закинуть на лягушку, вернее, на лягушонка, однако Дрондина воспротивилась и вспомнила про мышей. Они все равно дохлые, чего добру пропадать?

И притащила.

Дрондина потрясла пакетом с мышами.

– Ты сковородку пока ищи, а я за маслом схожу, – Дрондина побрела к дому.

Мышей она всучила мне. Мыши пахли затхло, прошлогодними носками.

За сараем у нас грибные колоды, крапива и остатки чермета. Старых сковородок там не нашлось, чугунки ценятся сами по себе выше лома, зато я вытащил из кучи прогоревший банный колосник.

Отложил мышей, установил колосник на кирпичи и развел под ним огонь. На жареного воробья в Завражье клюнул гигантский сом, на жареную мышь… Сомов в Сунже не водилось. Хотя кто знает.

Показалась Дрондина с кружкой масла, поставила на колоду.

– Подсолнечное кончилось, – сказала она с печалью. – Льняное есть. Интересно, если на льняном пожарить?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Льняное… Может, на оливковом лучше?

– Оливкового у нас нет…

– Придется на этом. Хотя на льняном мыши горчат… Ладно, пойдет.

Я обломал ветку крыжовника, обмакнул в кружку и смазал колосник.

– Давай высыпай, – я указал на пакет.

– Я не умею… – пожала плечами Дрондина.

– Высыпай как наггетсы, – посоветовал я.

Дрондина пожала плечами, взяла кулек и опрокинула над жаровней. Мыши немедленно зашипели, а завоняли чуть позже, через минуту.

– Надо, чтоб они попригорели, – заметила Дрондина. – Я помню, дедушка всегда так делал.

Попригорели так попригорели. Я перемешивал мышей прутиком, Дрондина стояла рядом. Если бы нас Шнырова увидела…

– Маразм, – сказала вдруг Дрондина. – Маразм полный…

– Что?

– Шныровщина, – Дрондина указала на колосник с мышами.

Мыши, надо признать, воняли дико. Это из-за шерсти, паленая мышиная шерсть смердила тошнотворно.

– Эта коза нас психозом заразила, – Дрондина пнула колосник.

Мыши опрокинулись в крапиву, дымились.

Да нет, на мышей иногда ловят, – попытался возразить я. – Знаешь, есть воблеры такие, изображают мышь…

Изображая мышь.

– Хватит, – Дрондина плюнула в огонь. – Я пойду. Я устала. Кисель у меня.

И направилась к дому. Сама мышей принесла, сама масло, сама и психанула.

– Да ладно, – сказал я ей вслед. – Наживка что надо…

Сгреб мышей в банку, крышкой забрал, чтоб не воняли, прихватил донки и к реке.

Вода поднялась сантиметров на тридцать, камень, что истоптала Годзилла, исчез, одна верхушка торчала, и птичка на ней, зяблик, наверное. Возле берега чернела коряга, похожая на пень, да и пень, удобный такой, выше по течению вырубки, оттуда принесло. Я подцепил за корень, выволок на сушу, как дохлого осьминога.

Насадить жареную мышь на крючок я так и не решился, использовал оснастку для ловли карпов, с петлей и карабином. Закидывал на обычных местах, мыши булькали.

Запустив седьмую донку, уселся на пень подождать – вдруг сразу клюнет? Но не клюнуло, и я просидел полчаса. Рыба плескалась, ходила поверху, на донки   внимания не обращала, ну ничего, ночью, собаки, проголодаются. Надоело сидеть, да и комары оживились, домой. В конце пляжа оглянулся. Пень подсох и стал еще больше напоминать осьминога, я вернулся, ухватил его за щупальца и потащил вверх.

Пень упирался, но и я уперся, и вволок его на холм. Куда он пригодится, я не очень представлял, может, для коряжной скульптуры, или просто так, можно в пне выковырять ямку и посадить дуб.

Мама поглядела на меня испуганно и позвала ужинать, а я почувствовал себя дураком. Но устал уже, убирать пень сил не осталось, плюнул и двинул есть оладьи.

Вечером прикидывал – можно ли завести «Дельту» и использовать ее как генератор? Хватит на лампочку, но можно и старое радио запустить. Телефон зарядить, и вообще, с электричеством веселее…

Утром.

Да, телефон давно разрядился, и я проспал зорьку, и проснулся около восьми, от мух. В августе мухи необычайно злы и кусачи, не знаю, отчего уж так. Это неприятно. От комаров мы свободны, к нам на холм они не поднимаются, а у мух сил хватает, муха зла. Проголодавшись на подъеме, они накидываются под утро на спящих, особенно на меня. Мухоморные ленты помогают плохо, самые хитрые мухи на них не покупаются, а спать с закрытыми окнами не хочется, погода до сих пор отличная, ночью тепло, воздух свежий, гладкий, и звезды видны, и Марс.

Мухи накусали шею, и я проснулся. Было неприятно чувствовать на коже их липкие шаги, я сходил на кухню, вылил на шею ковшик воды. Мама прореживала в огороде клубнику, рядом с ней возвышалась горка ржавой и усатой клубничной ботвы.

Клубники у нас много, мама намяла ее с сахаром, клубничная толченка лучше всякого варенья. Если положить две столовых ложки в стакан, надавить туда же мяты, размять пару можжевеловых ягод и залить холодный минералкой, получается клубничный мохито, вкуснейшая штука. Даже Шнырова его ценила,  не говорила, что в Сантьяго наливают лучше. Клубники у нас много, а прореживать ее и обрывать усы невероятно нудное занятие. Так что я воздержался в северное окно.

Ветер лениво гонял по улице сбившийся в комки пух, он светился от утреннего солнца, золотые цыплята, стая бездомных шаровых молний. Забавно, тополя давно отцвели, а пух откуда-то валится.

Пробрался через заросший соседский огород, два раза запнулся – в траве зелеными поросятами лежали кабачки. Людей здесь давно не осталось, а кабачки есть. У нас кабачки, кстати, тоже как взбесились. Я их не люблю, разве что икру по воскресеньям, а мама жарит часто.

Дрондина не ждала меня у своего дома. Я немного посвистел под окном, сорвал горсть черноплодки, пошвырял, ягоды брякали по стеклу, но Дрондина не проснулась. Ну и пусть дрыхнет, я и без нее донки проверю.

Я быстренько пересек улицу Волкова, спустился с холма к Сунже.

Люблю реку в августе, вода неподвижная и спокойная, и то, что она река, заметно лишь по вьюнам, возникающим у берега и над корягами.

Шиповник уже покраснел. Я сорвал пару продолговатых шиповин, выскреб семечки, сжевал ягоды. В одной ягоде шиповника больше витамина С, чем в апельсине, но по вкусу мне больше нравятся апельсины. Некоторые кусты с непонятного перепуга расцвели, и белым, и сиреневым, на некоторых появились блестящие, цвета зеленый металлик, жуки.

Песок на пляже был холоден, на лопухах поблескивала роса, на коряге сидела Дрондина, похожая на капусту с хоботом.

– Ты бы еще дольше дрых, – поздоровалась она. – Ваше превосходительство.

– Да так, палец дверью прищемил. Давно сидишь?

– Час, наверное.

– Клюет?

– На левой вроде что-то дергалось….

Я стал вынимать донки. Ничего, тина и мыши. Мыши разбухли и смотрелись плотными черными шарами, я тут же забрасывал их обратно, ну их нафиг. Дрондина молчала.

– Наверное, давление, – сказал я. – Рыба поверху гуляет, а мыши на дне лежат.

Мыши лежат на дне.

– Эта дура на гитаре ничуть играть не умеет, – сообщила Дрондина. – У нее слуха нет.

– Нет, – согласился я.

– Мне кажется, все это ерунда, – сказала Дрондина. – Никому эти мыши не нужны. Пойдем лучше за грибами.

– За грибами?

– Ну да. Там на опушке рыжики наросли, мы вчера целый пакет набрали. Вкусные.

– Пойдем.

Как ни странно, Дрондина любит собирать грибы. А Шнырова ягоды. Хотя должно быть все наоборот, усердная Дрондина по всем замашкам ягодница, а торопливая Шнырова грибница. Но Шнырова ни то, ни другое не любит. Шнырова она Шнырова.

Дедов пестер стал мне вполне по плечу. Пять лет назад я умещался в нем с макушкой, три года назад Шнырова, еще не пустившаяся в рост, залезла в пестер и уснула.

Мы в прятки тогда играли.

Тогда играли как раз в злые прятки, водила Дрондина. Она внимательно бродила двору с пырялкой – приспособлением, делавшим игру гораздо интереснее. Пырялка была изобретением Шныровой и представляла собой метровое коленце от старой телескопической удочки, к концу которого изолентой была примотана бамбуковая зубочистка. До пырялки мы играли в обычные прятки, с домиками, туки-луки за себя, кто не спрятался – я не виноват и прочими яслями, и лично мне эта беготня давно надоела, но я, как добрый владетель и сюзерен должен был заботиться о своих поселянах. Так что приходилось закрывать глаза, скороговоркой считать до ста и проверять все по сорок раз знакомые места. Я не знал, как отвертеться от этих унылых пряток, но тут Шнырова придумала пырялку, играть стало интереснее.

Десять минут назад водила Шнырова, она довольно легко и быстро отыскала Дрондину, укрывшуюся за мешками с давно окаменевшим комбикормом. Дрондина недальновидно прикинулась рогожиной и устроилась среди мешков, недооценив мощи шныровского обоняния. Просчет Дрондиной заключался в завтраке – на завтрак она ела жареную на постном масле картошку, причем, кажется, еще и с чесноком. Я и то чувствовал эту мощь, что уж говорить про длинноносую Шнырову. Она обнаружила Дрондину в мешках, и как бы невзначай приблизилась к комбикормовому углу. Дрондина замерла, затаила дыхание. Шнырова остановилась, покручивая между пальцами удочкино колено и насвистывая, я прятался за рубероидами, я все видел.

Шнырова свистела летнюю песенку, изображая беспечность, затем резко замолчала, и, коварно ухмыльнувшись, несколько раз ткнула пырялкой в рогожу.

Дрондина закричала и вскочила.

– Постучи ежом в ворота, забодаем бегемота! – захохотала Шнырова.

– Зачем три раза ткнула?! Нарочно?!

Дрондина погналась за Шныровой. Тогда они, случалось, общались и вне водного перемирия.

Я сам их догнал, предложил им успокоиться, и продолжить играть, но они уже рассорились и разошлись по домам. Да, это я про пестер все. Пестер пах прошлогодним бором, на дне болтался грибной нож с костяной рукояткой, удачливый, старинный, из тракторного клапана. И две маленькие корзинки.

Я надел пестер, он был мне по плечу.

– Похож на лешего, – сказала Дрондина.

У Дрондиной тоже имелся грибной ножик, сделанный из обломка старого серпа. Как коготь, лучший нож для груздей и рыжиков, выковыривать их из-под листвы и травы так удобнее всего.

– Похожа на кикимору, – сказал я.

– Шнырова похожа на кикимору. Пойдем, Васькин, рыжики пропадают. Опушка трещит.

Мы перешли улицу Волкова, перешли холм и спустились к лесу, на опушку. Чистый сосновый лес, заросший мелкой белесой травой, стелившейся по земле. Рыжиковое место. Рыжики редко растут, не каждый год, а если рост, то часто червивые, так чтобы и рост, и без червей редко.

Опушка по договоренности поделена на три лоскута, наш посередине, шныровский и дрондинский по сторонам. Потому что рыжики можно и самим есть, и продавать. Но теперь Шныровых нет, и рыжики можно не делить. То есть, на троих, на двоих, на нас с Дрондиной.

– Мама говорит, что этот год совсем дуровой.

– В каком смысле?

– Все растет.

Дрондина покрутила руками. Мы продвинулись вдоль опушки.

– У нас на огороде вырос топинамбур, представляешь?

– И что? Топинамбуры давно у всех растут.

– Ну да, – согласилась Дрондина. – Растут. Но мы никогда топинамбуров не сажали. А он вымахал. Как?

– Ветром занесло, наверное, – предположил я. – Или птицами.

Дрондина пожала плечами. Она ворошила дубинкой траву, я за ней. Подумал — не дернуть ли Дрондину за косички, но не стал, грибы нашел.

– Ты в курсе, что рыжики вымирают? – спросил я.

– Все вымирает. А потом наоборот. Периоды вымирания чередуются с периодами рассвета.

Дрондина подняла грибной пласт, штук двадцать разного калибра. Срезала три штуки, забросила в корзинку. Я стал выкручивать. Я выкручиватель, я сначала выкручиваю, затем пеньки обрезаю, а Дрондина наоборот, режет сразу.

– У нас тут, между прочим, самые сладкие рыжики в России, – сказал я. – Проводили анализы, и выяснилось, что в них высокое содержание сахара. И рыжиковой кислоты. Они очень полезны для организма.

Это я соврал, но на правду, кстати, похоже, рыжики у нас сладкие.

– Всем плевать на рыжики, – сказала Дрондина.

– Знаешь, можно организовать грибное сафари, – сказал я. – Гости приезжают, а мы их водим по грибы, вот тут рыжики, вот грузди, вот маслята…

– Я подосиновики больше люблю.

Дрондина подняла следующий куст. Рыжиков было много, собирай хоть двумя руками.

– Моховики – их моя мама отлично маринует. Белых полно, я где сморчки растут знаю, если что. Их можно собирать, жарить… А жить гостям можно в старом доме, где раньше Коневы жили…

– Ерунда.

Дрондина срезала грибы.

– Что?

– Да ерунда все это…

Дрондина резала грибы, но не собирала, оставляла в траве. Приходилось мне собирать.

– Ерунда.

– Почему ерунда? Если толком все придумать…

– Никому ничего не надо, – Дрондина рубила рыжики. – Кому нужны грибы, кому нужен дуб Пушкина, колокол – и тот никому не нужен…

– Хватит грибы портить, – попросил я.

Дрондина остановилась, огляделась.

– Мне папка рассказывал… Про Лог. Что когда приходит туман – открываются короткие пути… Разные…

– Куда? – спросил я.

– Да хоть куда. Короткие. Ты едешь в Никольское, там вроде тридцать километров по прямой, но на самом деле можно за двадцать. Но можешь и не приехать…

– То есть?

– Иногда это другие дороги… Мой папка тут однажды так заблудился… Слушай, ты сам ведь терялся, кажется?

– Не помню. Грибы отличные. Ты чего не собираешь?

– Я собираю во все руки.

Дрондина срезала несколько рыжиков.

Грибы были маленькие, крепкие и все до одного годные, без червоточинки. И много. Мы с Дрондиной набирали маленькие корзинки и высыпали их в пестер, он быстро тяжелел, дно промокло, и в щели между берестой просачивался рыжиковый сок.

– Грибы что надо. А Шныриха телефон не оставила? – спросила Дрондина.

– Нет. А зачем тебе?

– Да мне даром не нужен, я думала, тебе оставила.

– Нет.

Дрондина повертела на пальце большой гриб, сломала его пополам.

– Сама виновата, – буркнула она. – Чего всегда вела себя как дура?

– Не знаю… Домой?

– Да, пойдем.

Я закинул за спину пестер, и мы двинулись обратно. Вышли из леса, потянулись в холм.

– Она всегда вредная была, – Дрондина размахивала ножом. – Еще с первого класса. Она тогда у меня украла закладку… Уехала – и барабан на шею.

– Да ладно, – сказал я. – Сейчас не проблема человека найти, Сашка наверняка в ВКонтакте зарегистрируется.

– Ты что, с ней общаться собираешься?

– Да нет… Просто я сейчас подумал, что можно группу создать. Группу Туманного Лога. Найти всех, кто здесь жил когда-то, узнать…

Мы остановились под яблоней. Дичок, рядом с тропкой, китайка, красные яблочки, но кислые, хорошо в компот подходят. И цветут красиво. Я сорвал, откусил. Неожиданно оказалось, что яблоко сладкое, без обычной противной китайской горечи.

– Вкусное, – я сорвал яблоко, протянул Дрондиной.

– Не, не хочу.

Дрондина опять достала ножик и принялась задумчиво рубить яблоки на ветках.

– Знаешь, я смотрел в Никольском в офисе – скоро за Сунжей вышку поставят, Интернет нормальный будет…

– Я не буду в группе участвовать, – предупредила Дрондина.

– Почему?

– Туда Шнырица сразу понабежит, а мне ее и здесь хватило. А потом…

Дрондина вдруг стала смотреть в сторону лесной опушки, так что я тоже туда посмотрел.

Никого.

– Что?

Дрондина смотрела и смотрела.

– Не знаю… Ты не чувствуешь? Как будто там… есть кто-то…

Я вгляделся в опушку повнимательнее, нет, ничего, край леса.

– Может, лось, – предположил я. – Они с болот приходят. Знаешь, у лосей такой приемчик… Он смотрит из чащи пронзительным взором, а ты на холме чувствуешь, как мурашки.

Мы вместе поглядели на опушку.

– Может и лось, – согласилась Дрондина. – Слушай, ты если хочешь, грибы себе забирай.

– А ты? Пожарить там…

– Да мы вчера уже наелись, – зевнула Дрондина. – Я на эти рыжики смотреть не могу. Да и уезжаем мы.

– В Никольское? Слушай, Наташ, мне надо купить…

– Мы не в Никольское, – покачала головой Дрондина. – Мы в Кострому.

Я снял пестер. Дрондина смотрела в сторону леса.

– В Кострому? – переспросил я.

– Да. Отец сказал, чтобы собирались, не затягивали. Если они уж начали, то закончат.

– Что закончат? – не понял я.

Дрондина покачала головой.

– Ну, все это, – она обвела рукой окрестности. – Они все тут закончат, весь Туманный Лог. Отрезали провода, генератор сломали, мост разрушили. У вас ружье отобрали. Так что… Папка сказал, что пора валить, он уже и квартиру в Костроме снял. Так что дня через три уезжаем.

Я молчал.

– Полицейский, – напомнила Дрондина. – Ну, тогда, после стрельбы. Он разве не сказал ничего?

Яблоки сладкие. В прошлом году я пробовал с этой самой яблони, были горькие.

– Он потом еще и к нам заходил. И посоветовал… короче, посоветовал.

Сказала Дрондина.

Валить.

Дрондина чикнула ножом, срезала целую гроздь, яблоки, перепрыгивая друг друга, покатились по тропке.

– Вам бы тоже… – Дрондина махнула в сторону юга. – Уезжать. Понятно же, что все, тю-тю…

Какая-то это другая была Дрондина. Взрослая слишком. Шнырова исчезла, и Дрондина вдруг раз – и поменялась, сделалась незнакомой и непривычной.

Я молчал.

– Да брось, Граф, что тут делать? – спросила Дрондина. – Ладно, пока школа, а потом? Ты же не собираешься всю жизнь на этом тополе проторчать? Надо же где-то учиться, работать потом. Жить как-то надо.

А что мне ей сказать было. Как-то надо.

– Ладно. Завтра пойдем донки проверять?

– Пойдем, проверим.

Дрондина зевнула и пошагала вверх по тропинке. Я остался. Яблоком хотелось кинуть ей вслед.

Солнце опускалось за лес, светило мне в глаза, а соснам в спины, от опушки в мою сторону вытягивались тени, казалось, что из леса выдавливается тьма.

Дрондина.

Шнырова украла закладку. Тогда они еще за соседними партами сидели, а потом Дрондина пересела вперед, а Шнырова наоборот, в конец класса, под портрет Гоголя, поближе к окну. Дрондина делала закладку две недели.   Из трех прозрачных пластиковых линеек, плавила их на печке, раскатывала, вырезала из золотистой фольги рыбок, птичек и цветочки, заливала их пластиком, сушила, полировала шерстяным носком. Закладка получилась красивей китайских, объемнее и глубже, словно из настоящей живой воды, я, помню, удивился. Закладке Дрондиной все завидовали, а саму Дрондину собирались направить на областной конкурс «Умные и умелые», но закладка пропала, и Дрондина никуда не поехала. Она попробовала сделать другую закладку, но не получилось. Первый раз пластик перегорел, а вот второй золотые звездочки склеились лучами, сменяли свет на розовый и сделались похожи на сыпь, но Дрондина этого не заметила и подарила закладку учительнице литературы. За что в четверти получила на «пять», «четыре». А та закладка, самая первая, самая красивая, так и не нашлась. Дрондина подозревала Шнырову.

А в четвертом классе Дрондина тритона купила. Автобус тогда задержался, и мы сбегали на рынок, в зоомагазин, взять антиклещина для Бредика, а там как раз новых животных завезли. Дрондина там и увидела. Тритона. Его словно скомкали, взяли, протерли между ладонями и выпустили, а он взял – и не сдох, уродом стал. Дрондина тут же его купила и стала выращивать. Тритон оказался живуч, долго протянул, ничего с ним трагического дальше не случилось, кошка его не съела, и зимой на подоконнике не забыли, умер от старости, сам по себе, кличка у тритона была Квази.

В пятом классе Дрондина записалась в художку. Причем, Дрондина сама попросилась, потому что хотела рисовать. Отец Дрондиной тогда еще не продал машину и каждый день ездил в Никольское на шабашки, так что дочку по пути забирал.

Практически в первую же неделю занятий выяснилось, что к рисованию у Дрондиной никаких способностей нет. Она умела мастерить из ореховых скорлуп и желудей, вязать из проволоки и лески, делать коллажи и аппликации, выжигать по трафарету и строить спичечные крепости. Она могла склеить из папье-маше тыкву размером с мяч и построить из десятикопеечных монет модель каравеллы Колумба. И выпилить лобзиком МКС из фанеры. Но нарисовать обычную кошку Наташа не могла.

Дрондина старалась. Она читала журналы, пробовала рисовать по квадратам и с помощью программ для юных художников, все бесполезно. Дрондина рисовать не умела. То есть она могла обвести по контуру, скопировать с фотографии, но изобразить хоть что-то сама…

Дрондина не собиралась сдаваться и продолжала посещать, но как-то раз на уроке ИЗО Шнырова, глядя на попытки Дрондиной вымучить слона, зевнула и сказала, что рисовать умеет каждая кочережка, рисовать умеет любая слабовидящая, первая встречная однорукая или вовсе безрукая, все умеют. В подтверждение Шнырова нарисовала длинную рыбу с рыжим хохолком на башке, рыбу похожую на плоскую змею, сказала, что это сельдяной король и плавает он вертикально. Художественную школу Дрондина скоро бросила.

Потом, тоже в пятом, Дрондина мечтала о путешествии на плато Путорана. Не знаю, откуда это запало в ее голову, наверное, видела по телевизору, или книжку прочитала, на день рождения ей подарили энциклопедию «Чудеса света: 100 и 1». Ее мама волновалась от этих идей. Ее мама показала Дрондиной фильм про перевал Дятлова. Перевал заставил Дрондину задуматься.

Так.

Рыжики. Они очень вкусно пахли, как пахнут рыжики. Пестер промок и пожелтел от рыжичного сока, сначала я хотел вытряхнуть грибы из кузова, но не стал стараться, оставил их на тропке вместе с пестером.

А та закладка… Она у меня оказалась. В рюкзаке, под Новый год. Не знаю, как. То есть, ее мне кто-то подложил. Шнырова вполне могла украсть и подложить, так я думал раньше. А сейчас… Сейчас я думаю, что и Дрондина. И Дрондина тоже могла.

В семь лет я потерялся.

Когда это случилось, в Туманном Логе еще жил фермер Балакин. Балакин делал упор на ячмене, он засеял все поля, и под холмом, и вдоль Сунжи, и везде вокруг. Мы с папкой ездили за продуктами в Никольское на «Планете» с коляской и когда возвращались обратно, Туманный Лог выглядел как настоящий зеленый остров, поднявшийся над золотым морем. Иногда это море бороздил Балакин на тракторе, я наблюдал за ним в бинокль, сидя в горохе.

У нас был гороховый угол прямо над самым полем, и горох тогда едва в стручки вытянулся и слегка налился. Горох долго не стоит, пару дней и у него деревянный вкус, так что лучше наесться, пока он еще через стручки не выпирает.

Я брал дома полбуханки черного, никелированную кружку, ложку, сахар и уходил бродить. В заброшенных огородах вокруг домов рассыпалась одичавшая земляника, мелкая, но душистая, я собирал кружку, добавлял сахар, мял и ел, обмакивая хлеб, потом пробирался к Брыловым.

Последняя старуха Брылова померла позапрошлым летом, она была вредная, любила громкие новости и ревень, варила из него компоты, варенья и даже щи, благодаря чему прожила девяносто восемь лет. Ревень я чистил ножиком до внутреннего мягкого стебля и жевал. Если попадался совсем кислый, жевал его с сахаром. Потом спускался в горохи.

Живот сначала болит, потом, когда привыкнешь, нормально, а к обеду возвращаешься, и мама уже лапши наварила, или борщ, или картошку пожарила. Шнырова и Дрондина тогда были маленькими, далеко гулять их не отпускали, особенно Шнырову, а я и на Сунжу сам ходил. Плавать меня папка еще в пять лет научил, звери из-за трактора Балакина все разбежались, да и не водилось их особо, колодцы, кроме Козьего, все обвалились давно, опасностей особых вокруг не было, так что я сам по себе мог жить все лето. До обеда, конечно, а потом надо что-то сделать по дому, воды накачать, дров натаскать, ну или травы для кроликов нарвать под заборами, тогда мы кроликов еще держали.

В день, когда я потерялся, было жарко. По улице Волкова протарахтел трактор Балакина, я окончательно проснулся и не стал валяться еще полчаса, как обычно. На тот день у меня имелись серьезные, можно сказать, научные планы.

Ихтиологические.

От середины холма к Сунже стекал ручей, обычно он сильно мелел летом и различался только по густой и темно-зеленой траве, но при этом вовсе не пересыхал. Вода в ручье была ледяная и вкусная, и в ней водились мелкие, в палец, разноцветные рыбки. Вертлявые и ловкие, не ловились ни удочкой, ни сачком, держались стайкой, а при малейшей опасности шарахались в стороны, наполняя воду синим блеском. Отец говори, что это гольяны, но я, сверившись с рыбьим атласом, убедился, что на гольянов рыбки не похожи. И вообще в атласе рыбок этих не нашлось, так что я решил прояснить этот вопрос, и, если повезет, стать первооткрывателем.

Папа и мама уехали в Никольское, встречать на станции бабушку, оставили мне сырников, полбанки сгущенки и «Сникерс». С утра сырников не хотелось, их убрал в холодильник и сгущенку тоже, «Сникерс» спрятал в тайник, их там у меня семнадцать штук на черный день. Потом собрался, прихватил в гараже саперную лопатку, повесил на шею фотоаппарат и отправился гулять. Насколько я помню, это был абсолютно обычный июньский день, солнце светило яркое, кое-где начала подсыхать трава, орала в своем доме Шнырова, мелкая, но уже вредная и крикливая, а Дрондина сидела в песочной куче у калитки своего дома, когда я проходил мимо, Дрондина помахала мне совком.

В тот день к дому Козыревых, там как раз поспела блестящая фиолетовая земляника, моя любимая. Быстро набрал стакан, намял с сахаром, дал настояться и хотел уж есть, но не получилось – прохлопал клопа, есть такие треугольные, а мне из них попался зеленый, самый вонючий. Так что пришлось выкидывать всю землянику, и стакан негодный стал, клоповый, его теперь кипятить, да и то полчаса.

На ревене в усадьбе Брыловой клопы не резвились, но стебель мне попался горький, едва клопа не хуже, вот если жевать кору липы и то горчее.

Ну и с горохом тогда тоже не повезло, спустился в горох, набрал стручков потоньше, позеленее, уселся на пригорке, свесив ноги в ячмень. Но оказалось, что горох за прошедший день задубел, стал жестким и не вкусным, так что пришлось его выкинуть. Пожалел о сырниках, почувствовал аппетит и съел кусок черного хлеба, густо посыпав его сахаром. Повалялся, прислушиваясь к тарахтенью трактора, после чего отправился в сторону ручья, твердо намереваясь поймать рыбку и заснять ее на фотоаппарат.

До ручья было метров пятьсот, но напрямую пройти никак – холм там слишком крут и шагать неудобно, так что пришлось мне спуститься в ячмень.

Ячмень не успел подняться до полного роста, заблудиться было невозможно – и из-за вполне ощутимого уклона, и из-за того, что, посмотрев направо, я видел тополя, а, посмотрев налево, иву на берегу Сунжи. Я шагал, раздвигая ячмень лопаткой, насвистывал про хромоногого крокодила, сфотографировал большущего, с сиреневыми крыльями и оранжевой саблей пучеглазого кузнечика и спугнул дурацкую серую птичку, выскочившую из-под ног. Птичка, громко пища и размахивая крыльями, убежала в ячмень, а я некоторое время думал про то, что такую птичку я видел в мультике.

Я шагал вдоль холма, размышляя, что надо было этого кузнечика поймать и посадить в сахарную банку. Такие звери в начале лета встречаются очень редко, и ценятся при ловле голавлей, поскольку ни один голавль не может устоять перед жирным и сочным кузнечиком.

Простых же кузнечиков вокруг было полно, они скворчали как ненормальные, перебивая далекое тарахтенье трактора, но ловить их смысла никакого, голавли слишком ленивые, чтобы на таких мелких позариться.

Я шагал и шагал по ячменю, думал о кузнечиках, не заметил, как ячмень стал гораздо выше и достал почти мне до плеч, видимо, почва здесь была побогаче. Ручей с синими рыбками должен был уже случиться, однако я никак не мог его встретить. Минут через десять блуждания по ячменю, я понял, что спустился слишком низко и решил подняться на холм, чтобы оглядеться. Я повернул к холму, пошагал в его сторону и…

Вышел к канаве.

Я неплохо знал холм, село и окрестности, знал лес вокруг, куда мы ходили за грибами, старый дуб, которому двести лет, и я точно помнил, что канав в поле не было. Прошлым летом точно. Ну да, канава могла и весной образоваться, слишком много снега, он съехал с кручи, прорезалась заедина, потом апрель с ручьями – вот и размыло, вода натекла, превратилась в жижу, поселились лягушки, потом ряска, ничего необычного. Я выбрал местечко поуже и попробовал перепрыгнуть с разбега, но закраина подмялась, и я ухнулся в ряску, причем с головой. Попробовал выбраться на другой берег, но он оказался глинистый и невылазный. Глина хорошая, серая, из такой кирпичи лепить или посуду, но жирная очень. Я завяз, так что пришлось несколько побарахтаться, бесполезно, правда.

И на свой берег вернулся с трудом, лишь уцепившись за удачно подвернувшуюся корягу. Утопил бинокль. На одежде вовсю копошилась мизерная и неприятная черная-коричневая живность, кроме того, казалось, что и под одеждой что-то шевелится. Так что пришлось быстренько переодеваться, стряхивать мелкую дрянь и убеждаться, что крупной не пристало.

Сушить одежду я не стал, выжал слегка, оделся и решил отправиться домой. Исследовать породу голубых рыбок перехотелось, казалось, что по мне шастают ползучки, надо было скорей домой, в бочку нырнуть, ну, или к реке. Реши пройти вдоль канавы, держась взглядом за тополя на холме, шагал, шагал, но канава не заканчивалась. Я, наверное, целый километр прошлепал вдоль этой канавы, глядя на тополя, однако, ни перехода, ни узкого места не встретил. Зато вышел вдруг к той самой коряге, за которую я ухватился, вылезая из канавы.

Я не мог обойти вокруг холма, на это часа три требуется, или четыре, если неторопливо. Я никуда не поворачивал. Я шагал, держа канаву под левой рукой, однако, опять вывернулся к ней. К тому месту, где попытался перепрыгнуть.

Солнечный удар. Наверняка. Я поймал зайчика, потерял сознание на секунду, или на две…

Кузнечики замолчали. Вокруг установилась тишина, так что каждый шаг получался громкий и хрусткий, словно я шагал не по июньской траве, а по августовской пересохшей стерне. Трактор фырчал далеко, точно уже не здесь, точно не сам трактор, а эхо его. Солнце светило, но тоже странно, будто не из одного места, а изо всех сразу, оно словно лопнуло и растеклось по небу.

Я потер голову и отправился назад, стараясь держаться следа, оставленного в ячмене, но колосья успели выпрямиться, найти обратную дорогу не получалось.

Я перепугался. Так, что перехватило дыхание. Я видел холм, тополя на нем, и свой дом видел, но добраться до него через канаву я не мог. Я слышал доносившийся с поля тракторный мотор, но трактора не видел, да и сам звук доносился необычно – то с одной стороны, то сразу с другой, то приближался, то почти затихал.

Развернувшись, я направился обратно. Шагал быстро и запнулся за ржавую гусеницу, торчащую из земли. Свалился, стукнулся лбом о кочку, увидел птичку, ту самую. Теперь она не бегала и не орала, размахивая крыльями, теперь она только смотрела круглым черным глазом. Не мигала.

Она страшно смотрела, я испугался и двинул прочь, и казалось, что птичка эта смотрит и смотрит, потихоньку шагает и смотрит…

Я вышел к ручью, не вышел, а словно вывалился, вот поле, вот вдруг ручей, тот самый, к которому отправился с утра. Ручей оказался быстр и студен, холод поднимался от воды, я быстро замерз, но не очень на это внимание обратил – я абсолютно точно знал, что все ручьи должны стекать в реку, поэтому  успокоился – пройду вдоль берега до Сунжи, потом поднимусь до моста, и все.  Помыл лицо и ноги и пошагал вдоль ручья, пробираясь через траву.

Метров через триста ручей обмелел и словно спрятался  в землю, растворился в невысоком осоте. Канава сравнялась с полем. А звук трактора слышался совсем уж близко, метров триста и чуть вбок, я не выдержал и побежал на звук. Я пытался догнать трактор, но это не получалось, глупо бегать за трактором, трактор шустрый, не догонишь…

Я выбежал к прогалине в ячмене.

Солнце косило сверху. Полянка была круглая, в центре деревцо, невысокое, похожее на карликовую рябину, а может, и рябина, ягоды красные и долгие, и птичка смотрела и смотрела сквозь ячмень.

Я устал и уснул на земле.

А проснулся уже дома, на следующий день.

Оказалось, что я проспал вечер, ночь и полдня в придачу. Нашел меня фермер Балакин. Он приметил эту полянку, и эту рябинку, и когда пахал в своих ячменях, любил остановиться здесь и съесть бутерброд. И нашел.

Бабушка меня после этого не очень любила, как я помню. Считала подменышем. Ставила у окна на утреннем, белом свете, велела глядеть вверх, сама же подолгу рассматривала мои глаза, а потом прищелкивала языком и отряхивала руки. Не нравились ей мои глаза, что-то она в них видела постороннее. Отец от этого сильно сердился. Какой подменыш, вот посмотри, вот родинка над локтем, вот шрам на ноге, вот ухо, но бабушка настаивала – подменыш и все. Потеряли ребенка, утащили его луговики и полуденницы, замотали, а вам, дуракам, этого кукушонка подсунули, посмотри в глаза его, посмотри.

Папа ругался, а мама, вздыхала и гладила меня по голове.

Бабушка меня никогда к себе не брала, никогда не присылала на день рождения подарков, и сама приезжала редко, отец сам к ней обычно ездил. Два года назад бабушка умерла, и мы поехали ее хоронить в Макарьев, и я помню, как смотрели все родственники, точно я был больным, заразным и чужим.

С родственниками мы потом никак не общались, а дом в Макарьеве продали, и в сам город не возвращались.

Самое смешное, я постепенно действительно стал забывать все, что было со мной до этой истории, точно я на самом деле потерялся в полях, а вышел из них другой.

Сейчас фермерские поля заглохли ольхой и мелкой березой, заросли впритык, дико и густо, получился не лес, а хилые, малопроходимые дебри, хотя под самым холмом сохранились луга и упрямые пожни, которые не никак не зарастали. Думаю, потому, что ветер обычно был со стороны холма, и семена не вползали вверх. Ольха дрянная, и береза тоже, тощие, похожие на прутья деревца с жесткой шершавой листвой, которая не годится на веники.

В шесть часов было еще темно, и только ближе к семи начался рассвет. Но я проснулся раньше. От яблок. Ночью по железу брякнуло, затем еще, бумк. Я сначала думал, что снова звездный град, август ведь. Но потом понял – не град, град звонкий, как хрустальный горох, а тут глухо, как если набить старый носок песком. Яблоки.

Я провалялся еще час, потом все-таки поднялся, выпил чаю с малиной и отправился за Дрондиной. Надо проверить донки, мыши, наверное, окончательно поспели.

Дом Дрондиных был закрыт. На дверях старый ржавый замок, сами двери подпирались на всякий случай рогатиной из ствола яблони. На окнах большие квадратные лоскуты, вырезанные из баннеров, и теперь из левого окна на улицу Волкова смотрел утюг, из правого окна таращился футболист, а по центру улыбался персиковый йогурт

Дом был закрыт и пуст, опустел. Дом без хозяев заметно отличается. Он звучит, как барабан, наличники тянутся книзу, хозяев нет всего ничего, а крыльцо просело, и водяные желобы рассохлись и развелись, и сарай покосился, и дверь закусило, солнечные лучи гаснут в пыльных стеклах.

На скамейке осталась чайная кружка и рядом половина конфеты с желейной начинкой, Дрондина особо любила именно с желейной дынной. Она дыню любила, однажды вырастила размером с кулак, жаль несладкую, по вкусу как огурец.

Я спустился к реке, к пляжу. Сел на песок. Так, наверное, час сидел, глядя на воду. Ничего не думал. Потом стал проверять донки. Почему-то, пока шагал к реке, представлял, что на каждой по язю засечется, но ни на одну ничего не попалось. Мышей слопали, а сами тю-тю. Ну и хорошо. Что бы я с ними сейчас делал, с кучей бессмысленных красноглазых язей? Зачем мы вообще их ловили, глупая затея… Мышей жарили, еще глупее… Глупый август. Вроде жили все лето, жили, потом раз…

Смотали донки.

Смотал донки.

Домой. Не по тропке, напрямик, через поле. Вспомнил ту полянку с рябиной посреди ячменя, и вспомнил, что больше не видел ее с тех самых пор, наверное, фермер Балакин вырубил, перед тем как уехать. Рябинку чего не вырубить, рябинка не тополь, на два удара.

Трава на поле высохла и пожелтела, красиво, золотое поле – и наверху разноцветной шапкой Туманный Лог. И тополя, как птичьи перья торчат, а под ними шиповник красным, яблоки желто-зеленым, и небо синее вокруг, а облака с утра еще не успели надуться, наверное, если взобраться на тополь, то еще красивее, как в калейдоскопе, достаточно потрясти.

Я поднялся в холм через поле, к тополям. Уселся на качели, покачался, покрутился. Тихо, только веревки скрипят.

Я вдруг почувствовал… Одиночество, что ли. Нет, дома была мама, но… За все время, что я жил в Туманном Логе, я очень часто оставался один. Но при этом я знал, что и Дрондина, и Шнырова здесь, где-то рядом. А сейчас нет.

На тополь не полез, обошел вокруг. Тополя посадил мой прадед. Когда вернулся с войны. Он был счастливый и радостный, он копал колодцы и сажал деревья, как Пушкин когда-то. Он посадил много разного: груши, малину, кислую сливу и сахарный крыжовник, сизую жимолость, она до сих пор живет на северном склоне холма, но измельчала. У нас тут раньше никогда не росло тополей, а он съездил на север и привез. И колодцы копал. У него было чутье на землю и воду, у него над водой чесались руки, у меня такого нет. Нет у меня ничего, не чешется, колодцы я не копаю, может, начать? Или искать родники. Искатель воды.

Я решил, что это хорошая история и вернулся к дому. Надо подумать. Почитать, найти грузило, суровую нитку и кривую лозу, копать и обкладывать камнями…

Однажды я пробовал тополь обнять, тот, что потоньше чуть. Дрондина рассказывала, что у тополей особенная, сильная энергия, недаром они так высоко растут, если безветренная местность, то тополь может подняться до роста секвойи, если обнять тополь и поприжаться, то часть этой энергии достанется тебе. Я не дурак, я видел, что не обнять, но вырасти хотелось.

Руки коротки. И до половины не смог, а лоб исцарапал. Дрондина увидела, подбежала, стала помогать, но и четырех рук не хватило. А Шнырова ковыляла из школы, в кислом, как всегда, настроении, увидела нас у тополя. Я испугался, что сейчас начнет хихикать, ну и все как обычно по-шныровски, Ганзель и Гретель купили газету, пришли к тополям, прилипли к соплям. И теперь не обойтись без домкрата и стульев. Но Шнырова не засмеялась. Бросила рюкзак, свернула к нам и стала молча помогать. То есть взяла за руку меня, взяла за руку Дрондину и стала тянуть. Я чувствовал, как напряглись мышцы и заболели сухожилия, Шнырова сильная.

И вдруг в плече Шныровой хрустнуло, рука удлинилась и наши с Дрондиной пальцы зацепились. А Шнырова смеялась.

Мама стирала в тазу. Воду успела нагреть, значит, печь топила с утра. Что я так долго болтался…

Часов нет. Телефон разрядился. Нужно купить часы. Без часов можно потеряться, хвать, а время и кончилось.

Мама стирала во дворе, яблони, казалось, обступили ее. Это из-за яблок, они пригнули ветки и те приблизились, точно протянули руки. Яблок стало слишком много вокруг.

– Дрондины уехали, – сказал я. – Я был возле их дома, там замки.

– Да, они заходили с рюкзаками, – кивнула мама. – Пошли попутку ловить, потом на автобус сядут. На пятичасовой.

– А чего не разбудила?

– Так они лишь ключи занесли, да и так, пару слов сказали.

Я промолчал. Представил, как они спускаются к реке и еще в сумерках ищут брод. Как идут, ежась, поперек Сунжи, август. Дрондина поскальзывается, умудряясь наступать на камни, поросшие жирным донным мхом.

Мама перестала стирать и уставилась на меня.

– Ты ничего возле дома не находил? – настороженно спросила она. – Правду говори!

– Не находил, – ответил я. – Честно, не находил…

Мама стала смотреть пристально, с укоризной, специальным материнским взглядом.

– Ничего не находил, – повторил я. – Ничего.

Меня такими взглядами не пробьешь. Но я действительно ничего не находил.

Мама бросила стирку, села на табуретку.

– Мне это совсем не нравится, – сказала она. – Мне страшно. Нам тоже надо уезжать. Светка сказала, что им вчера покрышку на веранду подкинули.

Я не знал, что ответить.

– Я не хочу покрышку под дверью найти, – сказала она. – Не хочу.

Когда мама напугана, она говорит чересчур отчетливо, каждое слово чеканит как учительница на диктанте, сейчас она действительно напугана.

– А они… ну, то есть сама Дрондина что-нибудь сказала? Наташка?

– Нет, – покачала головой мама. – Ничего. Сказала «До свидания, тетя Таня», вот и все. А потом уехали… то есть ушли…

Мама задумалась.

– Хотя нет, Наташа, вроде, сказала… Какую-то ерунду…

– Что?

– Про колокол… Да, она сказала, что позвонила в колокол. Это что значит?

В колокол.

– Не знаю, – ответил я. – Может, она… Не знаю. Потом спрошу.

– Вряд ли получится, – мама встала, достала из таза рубашку, растянула за рукава.

– Почему?

– Думаю, они  надолго уехали.

Мама встряхнула рубаху, забросила на забор.

– То есть, мы тут одни остались теперь? – спросил я.

Мама достала из таза другую рубашку, стала выжимать. Я машинально  помогал.

– Надо нам тоже уезжать, – сказала мама. – Не дожидаясь покрышек… Или еще чего… Полжизни тут проторчали и что высидели? Надо было давно уезжать, все тянули, тянули, дотянули…  Одни. Я не хочу в обнимку с топором ночевать, хватит…

Я выжал рубашку, закинул на забор рядом с первой.

– Электричества нет, ничего не работает, воду таскать, печку топить… – мама выплеснула из таза пену. – Мне надоело каждый день печку топить, если честно…

Я молчал.

– Ты же сам понимаешь, тут больше нельзя…  Никак нельзя.

Я же не дурак, понимаю.

– Я знаю, что ты любишь наш дом, – сказала мама. – Ты вырос здесь, ты привык, ты знаешь каждую елку…

Мама вытерла руки.

– И тут действительно хорошо, – сказала мама. – Я сама люблю Лог, но… Тут теперь нельзя жить.

Я не спорил. Смысл? Бамц. На крышу упало яблоко, и сразу еще одно. Яблоки перестаивают, пора снимать. У меня есть устройство из старой бамбуковой удочки и заточенной консервной банки, яблокорез. Пора пустить яблокорез в ход.

– Фруктбаркайт, – сказала вдруг мама. – Знаешь, в школе мы учили немецкий, я запомнила это слово… Кажется, оно означает… Изобилие? Когда много фруктов и ягод. У нас тут фруктбаркайт, сынок. Ягодный год, короче, год удался.

– У Дрондиных топинамбур вырос, – сказал я. – С арбуз.

– А вишня?! Никогда такой не видела. И не опадает… А терн? Терн   и тот сладкий! Это первый раз! На сливах сахар хрустит! Куда теперь девать все это?

– Никуда, – ответил я.

Хороший год, наделали б варенья.

– Отец говорит, что у них там брусники полно, – сказала негромко мама. – Только мелкая. В сентябре успеем еще походить. Я люблю бруснику.

– Да…

– Там и школа хорошая, – сказала мама. – Несколько школ. Всяко лучше, чем в Никольском. В каждой школе свой бассейн…

Мама посмотрела на таз. В таз упало желтое яблоко. Такой вот фруктбаркайт.

– Ладно, я поесть приготовлю, а ты… делом займись… – секунду мама думала. – Приберись в сарае, а то бардак там.

– Хорошо, – сказал я. – Приберусь.

Я отправился в сарай, но прибирать не стал, там и так все нормально, а если и нет – плевать. Посидел на верстаке. Заметил бумагу, достал из-под рубанка. Оказалось, карта Туманного Лога. Козий колодец и коленчатая пиявка, как пальма без листьев.

Я вдруг подумал, что надо ее дорисовать, карту, а то получается, что весь Туманный Лог состоит из колодца и зубастого червя.

И стал рисовать дальше.

Два тополя и качели между ними, как рогатка с натянутой резинкой, если сесть на шину, дождаться попутного ветра и хорошенько раскачаться, то можно пульнуться до Солигалича.

Тропинка к реке и протертая сосна ожидания, на ней ожидали так долго, что высидели проем, и сосна стала похожа на пирогу.

Мост. Моста больше нет, поэтому я нарисовал его пунктирами. Но не две пунктирные рельсы, а пунктирный арочный пролет, торжественный и прочный. Мост-призрак, по четным есть, по нечетным нет, ходите лучше вброд.

Пляж юрского периода и след динозавра на нем. А чего один, нарисовал сразу цепочку. Динозавр проснулся, вышел из реки, понюхал воздух – ага, поспели рыжики! – и поковылял за холм на рыжиковые поляны, рыжик – лучший друг велоцераптора. А из пляжного песка выставились гребни, там тоже что-то есть, но еще не проснулось, у него еще все впереди.

Поперечная канава, которая никакой не дренаж, а рубец от метеора. Упал он миллион лет назад, пробил борозду, ухнул в глубину, но земля запомнила удар, и с тех пор здесь всегда канава, и через миллион лет вперед.

Колокол бунта. Чтобы не сомневались, что размеры у колокола немалые, я приделал рядом фигурку – палочки, кружочек, бантик. Конечно, у Шныровой никакого бантика нет, но это она. Правда, колокол получился раза в два выше, чем он есть на самом деле. Я подумал немного и пририсовал еще Дрондину – она выглядывала с другой стороны и держала  в руках лопату. Хотя я выражения лица и не нарисовал – просто кружок пошире, но понятно – Дрондина.

Дуб Пушкина. Покряжистее, чем в жизни, дуб-баобаб, как в книжках изображают. Цепи приладил – если свисают цепи, то сразу ясно – Пушкин. И желуди – ясно, что дуб. Дуб Пушкина. Не удержался, добавил Пушкина, как и Дрондину, с лопатой. И в цилиндре. Дуб, цилиндр, лопата – Пушкин, не руками же он ямки для желудей выкапывал?

Хорошая карта, понятная, сразу ясно, куда идти. Я вспомнил старые коричневые глобусы – и поместил в левом верхнем углу щекастую Луну, выдувающую туман – у нас ведь Туманный Лог. А напротив пририсовал Солнце, оно подмигивало и показывало Луне язык. Луна получилась как Дрондина, а Солнце как Шнырова, не хотел так рисовать, само вышло.

По правилам старинных карт в нижних углах обычно располагаются всякие чудища, в основном, щупальцатые: кракены, химеры и левиафаны, но у нас таких ни в лесах, ни в болотах не водилось, и я нарисовал Медею и Бредика, как сумел. Я неплохо рисую кошек из палочек и кружочков, я нарисовал Медею как кошку с рогами, а Бредика просто как кошку, без рогов, если из палочек и кружочков, то разницы между кошкой и собакой почти никакой. Букву «Б» на ошейнике.

И Сунжа. Течет слева-направо, к горизонту, впадает в Волгу, а там и в Каспийское море. Донки закинуты, все семь штук.

Наш дом, окруженный садом, яблоками, терном и вишней. Тыква вымахала с «ижевскую» люльку, подперла справа стену. Поленница из кабачков. Заросли укропа. Помидоры «пальчики».

А холм… Холм, похож на шлем Святогора. Застрял он здесь, в лесах и болотах, спит, и лишь шапка его торчит, и вряд ли он проснется.

Рисовал часа два, не заметил времени, мама обедать позвала. Она не стала заморачиваться растопкой-плиткой и приготовила окрошку. Лук, укроп, петрушка, вчерашняя картошка, огурцы, квас с яблочным уксусом и горчицей, есть не особо хотелось, но я окрошку люблю, так что съел две миски.

Можно было пойти… Пойти погулять, посмотреть на колодец, посмотреть на дуб, на колокол…

Никуда вот только не хотелось. Это окрошка, после нее всегда спать хочется, и лето прошло. Вчера еще День Защиты детей, а сегодня Яблочный Спас, и моргнуть не успели.

Смотрел в окно, наверное, час. Ветер качал деревья, яблоки стукались друг о друга и в стену, сад был наполнен движением и веселым весенним светом, как в начале лета. Плохо, свет был как в начале лета, а настроение нет, и смотреть на этот свет не хотелось.

Заглянул к маме. Она старательно чистила швейную машинку. Пахло машинным маслом и палеными валенками. Вышел из дома.

Солнце перегнуло далеко за полдень, а я все не знал, чем заняться, сидел на ведре под вишней, строгал корень, тоже вишневый, от старой вишни. Захотелось вишневую ложку сделать, чтобы есть мед вишневой ложкой.

Я, кажется, боялся. Вернуться туда, в лес. Приду, а колокола не увижу. Выкопали. Подогнали через лес «буханку», или квадр, забагрили лебедкой, затянули в волокушу и утащили. И дуб. Зацепило сухой ночной грозой, раскололо молнией до корня, ну или исчез. Прибежал бы я туда, на дубовую поляну, а дуба нет, ушел. Не сгорел, не спилили, исчез, перешел за дальние гривы. А колодец пиявочный высох и обвалился сам в себя, тайные тропы затянулись мхом и снытью. Ну да, пропустил, не нашел.  Тропу, ведущую к логу. Надо было пробовать в туман, точно. Недаром же название такое, путь открывается в дни тумана, надо только пройти, Дрондина права. Но думал, времени еще полно, да и искать не спешил, а оно все раз – и закончилось. И почти темно.

Темно. В августе в полседьмого уже темно. День закончился, я его не и не заметил.

Я достал свечки, зажег, но стало еще хуже. Со свечкой мир за стенами дома окончательно исчез, ветер остыл и больше не перекатывался через холм, яблоки замолчали, в траве вдруг проснулась бестолковая тля и энергично заскрипела, заскрипела, и хлоп – замолчала, а я подумал, что ее зашибло яблоком. Я дунул, пламя погасло, но в сумерках еще долго моргал красный огонек, сворачивалась в пружину синяя нитка дыма, пахло воском и горелым фитилем.

В доме тихо, мама, кажется, ушла. Или уснула. Мне бы тоже уснуть. Я некоторое время смотрел в окно, лег на диван. Часы, ходики с кукушкой, еле слышно. В них позатем самым жарким летом заклинило шестерни, дверца рассохлась, а кукушка угорела в своей треугольной будке, стрелки запнулись друг за друга и вовсе слиплись, и между цепочками наладил паутину паук. Но иногда по ночам часы оживали, я, проснувшись ночью, слышал, как они идут, хотя этого быть не могло – гири-шишки давно лежал на подоконнике. И тогда, в последний вечер я слышал давно остановившиеся часы.

Не засыпалось. По краю окна прокрался месяц, в лесу за Сунжей крикнул козодой, может, и заяц, не знаю, козодои у нас водятся или нет, вряд ли, но так орут козодои, когда сбиваются в стаи, собираясь задрать теленка.

Я старался не вспоминать, но они вспоминались.

Шнырова. Ее бабушка украла топор и попала в психушку.

Дрондина. Ее бабушка воровала полотенца и едва не захлебнулась в керосине.

Я остался один.

Заполночь яблоки опять забеспокоились, теперь они не мяли друг другу бока, а словно пытались прорваться под крышу, стучали в нее твердыми кулаками. Диван разогрелся, сколько я не ворочался, найти спиной прохладное местечко не получалось, в комнате духота, хотя окно открыто, и доски на полу прохладные.

Я поднялся с дивана и вышел на крыльцо, и увидел, что все вокруг дома усыпано яблоками. Яблоки падали на крышу, скатывались по желобам шифера, и шмякались на землю. Пахло кисло-сладкой недопеченной пастилой, забродившим соком, яблоки светились оранжевым, в их боках отражалась луна.

Я сел на пол, сбоку от ступеней, под керосиновую лампу, вытянул ноги. Тут и уснул.

Шнырова. Ее мама голыми руками задавила бешеную выпь.

Дрондина. Ее тетя угнала в Брантовку двухместный дельтаплан.

Яблочный вор. Это как еж, но раза в два крупнее и морда квадратная. Яблочный вор выбрался из дальних нор и явился за яблочным запасом. Я попробовал нащупать в кармане телефон, но он прилип, а потом я вспомнил, что в нем давно кончилось электричество, бесполезная вещь, никто не мог снять яблочного вора, хотя многие его видели.

Шнырова в автобусе всегда ездила на передних сидениях.

Дрондина в автобусе всегда ездила сзади.

Яблочный вор, урча и дрыгая короткими лапами, катался по земле, яблоки насаживались на шипы.

Разбудила мама. Она трясла меня за плечо. В плохом настроении. Когда мама в хорошем, она щекочет меня за пятку.

– Просыпайся! Ваня! Просыпайся!

– Что? – не понял я.

– Просыпайся!

Я открыл глаза. Часа три. Ночь еще не закончилась, но луна  светила уже бледным, яблоки погасли. Я обнимал керосиновую лампу.

– Что случилось? – спросил я.

– Уезжаем, – ответила мама. – Давай, поторапливайся, времени мало.

– Почему…

– Когда будет почему – поздно будет. Не тупи, хорошо?! Собираемся!

Мы начали собираться.

Мама трамбовала сумки, я заколачивал окна. Притащил лестницу, достал из сарая доски и прибивал их поперек окон, по три на каждое.

Яблоки падали. На землю, на крышу, катились по шиферу, шмяк, мир вокруг меня был наполнен падением.

Доски не от воров, а от яблонь, когда в доме нет хозяина, деревья любят заглядывать внутрь.

За десять минут управился. Утром молоток звучал дико, дом вздрагивал от каждого удара, я постарался закончить поскорее. Сарай заколотил, а то барсук заживет. Вернулся домой. Не знал, куда молоток пристроить, поставил его на печку. Мама скатывала половики, загоняла их под столы и кресла, на полу оставались выгоревшие взлетные полосы.

– На Новый год приедем, – говорила она. – Вещи надо забрать, да и проверить тут все. А потом опять лето. Я слышала, что на севере детей из школы отпускают уже в мае… А я на работу устроюсь, в школе полы мыть, или нянечкой в детский сад, мне тоже отпуск дадут. А на Новый год сюда!

Мама трусила из банки крысиный яд по углам, по полу раскатывались красные гранулы. Ни один Джерри не устоит.

– Елку поставим, санки… Девчонки приедут – им же надо дома проверить…

Зимой здесь действительно здорово. Можно не то что лыжный склон, можно бобслейную трассу устроить.

– Что еще… – мама огляделась. – Ах, да!

Она выкатила из-под стола бидон и стала убирать в него макароны, сахар, крупу, а поверх посуду, вилки и ложки. Задраила крышку.

– Как мы доберемся до города?

– Сегодня суббота. Все поедут на рынок, кто-нибудь подберет…

Мама села на бидон, вспоминала.

– Все равно что-нибудь забыли, – сказали она. – Нельзя хоть чего-то да не забыть… Ничего, зимой заберем…

Мама замерла, закрыла глаза. Зачем молоток оставил на печке? Надо было на столе.

– Пора, – мама поднялась. – Пора-пора…

Мама вручила мне сумку, стала закрывать дверь. Дверь не хотела, не поддавалась, сколько мама не налегала. Я оставил сумку и навалился плечом, косяк скрипнул, петли сошлись, мама вставила замок.

– Все… – выдохнула мама.

Дверь на веранду не сопротивлялась.

– Ну, вот теперь все, – мама нервно прятала ключи в сумочку. – Все, калитка осталась… Нет, я сама!

Это такая примета – замки надо закрывать одной рукой. От крыльца до калитки под ногами хрустели яблоки, не распинать.

Калитка тоже дурила, дужка замка оказалась слишком толстой, сколько мама не старалась, впихнуть ее в петлю щеколды не получилось.

– Да кому это нужно… – сказала мама и швырнула замок в крапиву.

Мама закинула сумку на плечо и пошагала вниз по улице Волкова.

– Догоняй, нечего тут.

Тихо, словно все, что было вокруг, задержало дыхание и взглянуло на меня.

Я стоял возле калитки дома, в котором прожил всю жизнь, и на меня смотрел Туманный Лог. Мой дом, сквозь доски заколоченных окон, дом Дрондиных и дом Шныровых, тополя, безмолвие, яблони, сады, улица Волкова, дорожки и тропки, трава, овраг и ручей, все то, что я знал.

Я хотел слова. Напутствия на дорогу, пожелания удачи, привета, эй, не уезжай, эй, возвращайся. Туманный Лог молчал.

Я отвернулся и пошагал вслед за мамой по улице и вниз, к реке. Почему-то я знал, что больше не вернусь сюда никогда.