Тег «Культура».

Сидеть бы мне дома, так нет, потащился.

Сидеть бы мне дома, июнь к концу, вот-вот колосовики пошли бы, и рыба, не размякшая от пришедшего зноя, еще клевала, и вообще, жизнь! Так нет, потащился.

Зачем?

Амбиции. Гордыня. Зависть. Возжелал плюнуть ближнему своему в физиономию лица его. Возжаждал возвыситься и вознестись, чтобы все ко мне приходили, а я им в глаза показывал бы кукиш и громко хохотал с превосходством, ну, это если совсем по-простому объяснять. Как-то так.

— Как-то так, — сказал Жмуркин и достал из кармана пистолет.

Вот уж такого от него точно не ожидал. Пистолет… Зачем ему пистолет?

Ну да. Амбиции, гордыня, в глаза плевать, перстень целовать, понятно. Это же Жмуркин, он же всегда такой.

Жмуркин ухмыльнулся.

Художники настороженно переглянулись. Не ожидали, конечно, не ожидали, я сам не ожидал.

Пистолет.

Бомм!

Такой долгий протяжный звук, бронзу опять дернули за язык, малиновый звон поплыл, хотя и полдень. В церкви звонили, в самой известной, в покосившейся, как Пизанская башня, красиво так звонили. И вообще тут красиво, горка, горки, трава, Волга, теплоход тащится справа налево, а на другом берегу уже Кострома со своей дичью, и вообще благодать. Тощий чугунный Левитан, широкий бронзовый Шаляпин взирают на скучных потомков с послеобеденной приветливостью… Зачем тут пистолет?

Зачем вообще все это? От Дитера не ожидал, если честно. Пятахин да, ходячий трабл-генератор, ну, Лаурыч тоже, мог вполне с дебаркадера в водоросли свалиться, Иустинья опять же с утра подозрительно глазками поблескивала… Но Дитер? Дитер-Дитер.

Немец.

Живописец.

В конце концов, инвалид.

И на тебе, учудил.

Вот и верь после этого.

— Ну, что, рембранты, стоит вам отступить, пожалуй, — посоветовал Жмуркин. — И вон по той каменистой тропинке прямо под горку, под горку, ножками, там прекрасная чайная с бесплатным лимоном. Выпейте чаю, поспорьте о Малевиче, я, право, оплачу…

Жмуркин достал пятьсот рублей, скомкал, швырнул в сторону живописцев.

Это он зря, подумал я. Художники — народ трепетный, побьют. Ладно нас, мы люди русские, привычные, но ведь и Дитеру отсыпется. В обязательном порядке, по щщам его по бестолковым. А это международный скандал, между прочим.

Я представил заголовки в какой-нибудь там «Зюддойче Цейтунг».

«Русские ортодоксы избивают малолетних туристов-инвалидов».

«Русское брутальное насилие над юношей из Бохума».

«Загадочного русского душа» — это не в тему, но красиво.

— Бегите, пока я добрый, — продолжал Жмуркин. — А то как-то некрасиво, я в Дантесы не записывался…

— А мне вот кажется, мы сейчас надаем вам по морде, — перебил Жмуркина предводитель художников Ривейра. — Пистолетик-то у тебя игрушечный.

— Игрушечный? — Жмуркин ухмыльнулся роковой улыбкой уездного монте-кристы. — Ну ладно, сейчас вот мы и посмотрим…

Жмуркин выстрелил. Невысокий художник в коротких шортах подпрыгнул и ойкнул, оранжевая пластиковая пуля укусила его в ляжку, отскочила в траву.

— Я же говорил — игрушечный! — ухмыльнулся главный рембрант. — Ну, все…

— Стоять! — рявкнул Жмуркин начальственно. — Кто не хочет провести чудный вечер в обезьяннике — стоять!

Но обезьянником живописцев было не испугать, они дружно шагнули к нам и стали нас бить. А начиналось все более-менее прилично, во всяком случае, утром ничего беды не предвещало.

Тот день начался с пальца, что само по себе ничего хорошего не предвещало.

Палец ныл. Это была еще не полноценная боль, но уже ее неотвратимый предвестник, под ноготь медленно вползала безжалостная игла, ржавая и в придачу еще и раскаленная.

Я узнал ее даже через сон, и через сон же понял — вырваться не получится. Впрочем, сон к боли приложился вполне подходящий, снилось мне, что я иду через поле и наступаю левой ногой на ос, кусающих меня ровно в палец.

Это был знак.

Потом я проснулся окончательно и обнаружил на шторе саранчу — второй знак. Здоровенного, почти с кулак, зеленого кузнечика, вселяющего трепет и наводящего ужас, он прицепился к тюлю и задумчиво покачивался справа налево, не шевелясь, как ненастоящий. На тумбочке рядом с кроватью так же задумчиво сидел какой-то посторонний репейный кот, следивший за саранчой с гастрономическим интересом. Я шуганул кота и подумал, что все это наверняка неспроста. Саранча на занавесках просто так не бывает, наверняка… И кот.

Это нашествие. Вчера был хороший ветер, и в район занесло стаю саранчи, теперь под угрозой оказался урожай…

Я потер лоб, вспоминая, что вообще растет у нас в районе. Горох. Клевер. Овес. Сурепка. Интересно, что такое сурепка? Супер-репка, овощ нового поколения. Желтенькое что-то растет возле Усолья, наверное, это сурепка и есть… Лён! Интересно, саранча лён жует? По весне сорок гектаров льном засеяли, да не простым, а каким-то стратегическим, из него костюмы для МКС шить будут с повышенными свойствами, губернатор приезжал еще, сам за сеялкой сидел, обещания раздавал, наш лен — самый космический лен в мире, самый прочный, самый гигроскопичный, самый практичный.

А теперь это все сожрано саранчой!

Я сел в постели, снял со стены фотик, снял саранчу в макро. Ничего, пойдет. Потом пришоплю скафандр, вроде как она его поедает, статья что надо получится, и название можно придумать…

«Надежды не оправдались», «Пожранный космос», ну, или что-нибудь еще в духе инфернальной журналистики, как раз для пятничного выпуска. Может, и пропустят. Кстати, саранча сейчас в тренде, вчера во «Времени» показывали, на юге настоящее нашествие, жгут огнеметами, давят асфальтоукладчиками.

Я встал, потянулся, на всякий случай поймал саранчу в банку и отправился умываться. Надраивая зубы старомодным зубным порошком, я размышлял — предложить ли статью про саранчу Кузовлеву или сразу повесить ее на сайте? Для сайта она была слишком постная, для Кузовлева слишком жареная, вот если бы саранча съела, допустим…

Что еще можно съесть саранче, я не знал и на всякий случай включил радио. И порадовался во второй раз за утро — в местных новостях с гордостью сообщали о пробке, возникшей возле моста, на котором умудрился застрять ракетоносец с «Тополем». В результате сего неприятного события на работу опоздали несколько сотен граждан, в пяти цистернах скисло молоко, и вообще, транспортный коллапс приобрел районные масштабы. Поэтому я бестрепетно отринул завтрак, захватил камеру, диктофон, запрыгнул на мопед и погнал к мосту.

То, что увидел, превзошло самые смелые мои ожидания. Ракетоносец действительно застрял, причем нелепо — снес деревянные перила и вывесился с моста передними колесами, перегородив движение вмертвую, в результате чего на обоих берегах скопилось изрядное количество транспорта.

Цистерны с молоком пытались перебраться через реку вброд и тоже застряли, пара грузовиков и джипов скучали в воде рядом, водители загорали на крышах. На склонах теснились легковушки, автобусы и даже несколько автокранов, машины гудели, люди свирепели, я вздохнул с удовольствием и начал снимать.

Остановился через полтора гигабайта. Репортаж получился неплохой, отчасти даже отличный. Я был доволен.

Вот кадры.

Разгневанные автомобилисты пытаются линчевать незадачливого солдатика.

Инспектор ГИБДД растерянно падает в воду.

Водители молоковозов сливают молоко в реку.

Катастрофен, однако. Назовем «Если завтра война».

Никакого развития ситуация не предполагала, ракетоносец мог вытащить только другой ракетоносец, а его обещали лишь к вечеру. Я немного погудел мопедом, поддерживая недовольную общественность, и направился в редакцию «Речника» писать статью про дыру, возникшую в обороноспособности державы.

Я прокатил через весь город, перебрался через ж/д линию и остановился возле здания типографии, в котором по совместительству располагались газета «Речник» и студия юных журналистов «Окуляр». Поднялся на второй этаж, в зной, в пыль и тоску провинциальной журналистики, хотел прошмыгнуть в свою каморку незаметно, но не получилось.

— Витенька, — прочирикала недреманная секретарша Марина. — А загляни-ка к Петру Сергеевичу.

— Сейчас?

— Угу, — Марина поглядела на часы. — Через пять минут. Садись пока.

Я сел к стене, к приятно прохладной батарее, понюхал каланхое, любимый цветок моей матушки, он от всего, Марина поглядела на меня и спросила:

— Витенька, а это правда, что ты можешь с ходу любому человеку кличку придумать?

— Правда, — сказал я правду. — Могу.

— А мне?

— Тебе я давно придумал. Ты — Незабудка.

На самом деле просто Будка, но лучше Марине про это не знать.

— Незабудка… — Марина мечтательно закрыла глаза. — Интересно как. А вот Сарапульцева, допустим? Ну, та, что полы в клубе моет? Какую бы ты ей придумал кличку?

— Сарапульцева — это и так кличка.

— Да? А я и не знала… Ей подходит. Ну вот, а, допустим…

Марина оглянулась на портрет губернатора.

— Не надо впадать в крайности, — посоветовал я. — Ты знаешь, что любого человека можно прослушать через мобильный телефон? Органы начеку, все пишут.

— Какой ты скучный, Бенгарт… — зевнула Марина. — Слушай, а вот ты эти ролики интернетные делаешь, ты за них сколько денег…

Сработал интерком, непредвещающий голос Кузовлева велел мне заходить. Я зашел.

В кабинете было, как всегда, накурено, возле стены стояли пыльные сапоги главреда — Кузовлев с утра объезжал окрестности для рубрики «Вести с полей». Хотя лично я предлагал делать «Вести с полей» проще — брать позапрошлогодние вести и всего-навсего менять даты. Все равно их никто не читает. Но Кузовлев так не мог, добросовестный человек, олдскульный.

А сейчас Кузовлев сидел на своем месте, печально ел рыбу из фольги.

— Здравствуйте, — сказал я.

Кузовлев кивнул, тут же подавился костью и принялся ее доставать двумя пальцами, я пожалел, что не взял скрытую камеру, отличная быдлеска бы получилась. «Рыба Хе Хе», так бы назвал.

— Может, «Скорую»? — предложил я. — А вдруг умрете?

Но Кузовлев изловчился и постучал себя кулаком по спине, выбил кость, выплюнул на стол и сказал:

— Виктор, ты мне очень надоел.

После чего достал папку и блюкнул ее на стол. Красная прозрачная папка с пуговицей и резинкой, я ее специально заказывал по Интернету — для солидности, для стиля. В папке статья, перечеркнутая таким же красным, даже сквозь обложку видно.

— Виктор, — Кузовлев редакторски насупил брови и постучал по пластику. — Виктор, это что?

— Статья.

— Статья…

Кузовлев снял резинку с пуговицы, вынул лист, помахал им в воздухе.

— Статья, значит… «Пила-3»?

— Да.

Кузовлев почесал лоб. Трудно быть главным редактором, подумал я. Большая ответственность. Не то напишешь — и раз, уже не главный редактор, а пунктом приема клюквы заведуешь.

— Это смешно, — Кузовлев стал щелкать ручкой. — Я вполне понимаю твою иронию…

— Но она на самом деле пила, — возразил я. — Причем в третий раз за полгода. И задержали ее в третий раз, между прочим, это официальная информация, мне ее пресс-секретарь в ГИБДД предоставил.

— Она работает в казначействе, — сказал Кузовлев.

— И что? Ей можно нарушать правила? Вот у Круглова папка всего один раз косой выехал, да и то в лес, а его на год лишили…

— У тебя студия какая? — терпеливо спросил Кузовлев.

— Какая? — не понял я. — Юношеская…

— Юношеская, верно. Ты должен писать про что?

— Про что?

Кузовлев хлопнулся в кресло. Я зевнул про себя, но лицом сделал так, как будто не понял.

— Про лагерь отдыха, — Кузовлев указал пальцем в окно. — Про конкурс молодых талантов. Про лосеферму. Про питомник хасок. Про лесной патруль. А у тебя «Пила-3».

— Про лосеферму я тоже писал.

— Ну да, как же, помню, «Лось барану не товарищ».

— Я не виноват, что они на лосеферме вместо лосей баранов втихаря разводили…

Кузовлев стукнул пальцем по столу.

— А что? — спросил я. — Это же правда, все знают…

— Я устал от твоей правды, Бенгарт. Каково население нашего города?

— Около сорока тысяч. Если верить последней переписи…

— Около сорока тысяч, — кивнул Кузовлев. — А безобразий как на Нижний Новгород. На лосиной ферме недокармливают лосей, властная элита злоупотребляет полномочиями, художники культивируют дегенеративное искусство…

— А вы были на выставке этнодадаизма? — неосторожно перебил я.

— Был! — крикнул Кузовлев. — Был. И ничего ужасного я там не увидел! Нормальное этническое творчество! Возрождение самобытной культуры…

Я промолчал. Не хотелось спорить, чего прошлое ворошить? Этнодадаисты уже успокоились, подарили мне свой альбом, и я листал его перед сном и постепенно привыкал к этим их каракулям и начинал видеть в них какой-то и смысл.

— А про отопительный сезон?! Я поручил тебе про подготовку к отопительному сезону написать, вскрыть проблемы, указать на недостатки. А ты что?

— Я вскрыл.

— Вскрыл?! «К январю сдохнем» — это, называется, вскрыл?!

— Это мне сам Лапин из «Теплоэнерго» сказал, — попробовал оправдаться я.

— Да мало ли что тебе Лапин брякнул! Ты знаешь, что мэр, как это прочитал, полдня по стенам бегал! «К январю сдохнем»! И это на официальном сайте! Хорошо, вовремя убрали!

— Но ведь это правда…

Кузовлев схватил сифон — у него старомодный сифон — нацедил себе в стакан, выпил. Еще нацедил и выпил, с удовольствием, мне тоже пить захотелось, но со мной главред, конечно, не поделился, субординация-с.

Напившись, он уселся на свое место, закурил и чуть успокоился.

— Мне нравится, как ты пишешь. — Кузовлев проникновенно погладил мою папку. — В этом есть самобытность, в этом есть воздух. Стиль у тебя тоже вполне. Но твой подход…

Кузовлев поперхнулся дымом, закурил еще.

— У тебя гиперкритический взгляд. Я, конечно, понимаю, максимализм, возраст и все такое… Но ты ведь не видишь ничего позитивного. Так нельзя. То есть совсем нельзя…

— Это потому, что моего прадедушку собаки покусали, — вставил я.

— Что? — не понял Кузовлев.

— Моего прадедушку покусали овчарки, — повторил я. — С этого и началось. Я не виноват. А мой прапрадедушка и сам был…

— Не знаю, не знаю… — Кузовлев сделал знак, чтобы я замолчал. — Надо это перерастать, Бенгарт. Возвышаться. А пока…

Зазвонил телефон. Не мобильный, обычный, на столе. Кузовлев неприветливо взял трубку.

— Да?!

Дальше он молчал.

Молчал и поглядывал на меня. А иногда что-то записывал в ежедневник, кусал ус, и левый, уже обгрызенный, и правый, еще более-менее целый.

Я ждал. Минуты через три Кузовлев сказал:

— Хорошо. Я понял. До свидания.

И положил трубку.

После чего смотрел еще некоторое время уже в окно, потом все-таки очнулся.

— Ладно, — сказал он. — Я еще подумаю.

И притянул папку со статьей к себе.

Интересно, подумал я. Кто это ему сейчас?

— Что стоишь? — Кузовлев поглядел на меня неприязненно, как отец родной.

— Статью переделывать, что ли?

Кузовлев произвел головой неопределенное движение.

— Значит, пойдет в номер?

— Ты иди, работай, — главред махнул рукой. — Напиши…

— Можно про Жохова? — перебил я.

— А что опять Жохов? — страдальчески спросил главный.

— Вы же знаете, Жохов обещал перестрелять всех собак в городе.

— Ну, знаю, — осторожно кивнул начальник.

— А батюшка Илларион на прошлой неделе привез из Канады новых маламутов, он хочет здесь гонки проводить.

— Гонки… — Кузовлев снова кивнул, но уже неуверенно.

— Гонки на собачьих упряжках, — пояснил я. — Международное первенство, все такое. А какие гонки, если Жохов их всех перестреляет? Мне кажется, в нашем городе назревает межконфессиональный конфликт.

Кузовлев почесал голову и задумчиво поглядел в окно.

— Ты вот что, Виктор… Ты про собак пока не пиши ничего, я сам узнаю в епархии…

— Батюшка Илларион настроен решительно, — напомнил я. — Сказал, что не потерпит расцвет сектантства и сатанизма. Что воздымет паству…

— Иди, — перебил Кузовлев. — Потом, потом про паству. Воздымет… Ты где таких слов понабрался, Бенгарт?

— Классику читаю, — сказал я.

— «Му-му»?

— «Житие протопопа Аввакума».

Кузовлев посыпался, а я пошел.

В конце коридора располагалась дверь с зеленой табличкой «Студия юного журналиста «Окуляр». Раньше тут никакой студии, само собой, не было, а была кладовка, в которой размещались старые подшивки газет и журналов, подшивки эти пребывали в полном хаосе, стояли от пола до потолка пыльными столбами. Я так думаю, эту каморку мне не случайно выделили, а в надежде на то, что я тут приберусь. Но я не стал этого делать, мне нравилось и так, расчистил у окна небольшое пространство для стола и двух стульев, протянул положенное мне по гранту оптоволокно и стал единственным в нашем городе независимым журналистом.

Торчал в своей комнатке с утра до вечера, пропитывался запахом старой бумаги, пил крепкий чай, сидел на подоконнике. Когда иссякала журналистская мысль, протягивал руку и наугад вытягивал из стопки журнал, читал. Старые журналы вдохновляли, в них все было наивно и одновременно серьезно, и если журнал «Здоровье» призывал лечиться брусничным листом, то четко указывал, от каких именно болезней это стоило делать. Вот почитаешь «Здоровье», и на душе легче и спокойнее.

Сегодня, впрочем, «Здоровье» меня не очень успокоило, скорее наоборот, расстроило, попал на статью про шпоры. Про те, которые заводятся в пятках и мешают жить. Мне почему-то стало казаться, что у меня в левой пятке образовалась такая, и теперь без хирургического вмешательства не обойтись, хотя шпоры не было, так, скучный ювенальный артрит, и не на пятке, а на пальце.

Посему забросил я «Здоровье» за батарею, решил подумать про саранчу и знаки, но тут дверь отворилась со скрипом и неожиданно показалась Лаура Петровна Скрайнева, заместитель главы Департамента образования, супруга директора гимназии № 1, мать Паши Скрайнева, остолопа. Много, однако, званий, тяжек крест матери.

— Двери у тебя скрипят, что не смажешь? — неприветливо буркнула Лаура Петровна.

— Гоголь не велит, — ответил я.

— Ну-ну…

Лаура Петровна брезгливо осмотрела помещение.

— Уборку так и не сделал… Тоже Гоголь не велит?

— Так да, он же. Знаете…

— Не знаю и знать не хочу, — еще неприветливей перебила Лаура Петровна. — Развел свинарник, а тебе помещение выделили, а в Доме детского творчества, между прочим, негде плавательной секции разместиться.

Нашей плавательной секции уже три года негде разместиться, с тех пор как новое здание ДТЮ забраковала комиссия. В нем собирались создать спортшколу, секции плаванья и прыжков в воду, тренера пригласили, квартиру ему дали, автомобиль, освоили средства. А бассейн и не открыли. Обещали к зиме открыть, а все ребята, кто записался, стали так тренироваться, посуху.

С тех пор минуло три года.

Так что наша городская сборная по плаванью — самая уникальная в мире: ни разу воды они не видели, пловцы-теоретики, так сказать. При всем при этом многие каким-то чудом имеют разряды, вот, к примеру, сын Лауры Петровны, Павел, второй юношеский. А тренер получил звание заслуженного. А бассейн к зиме откроют, это точно. «Гребем по-малому», так я про них написал. И фотографии залил, как наши пловцы тренируются — сидят на полу, к рукам резинки привязаны, гребут. Конечно, не опубликовали, но в блоге я выложил.

— Чем занимаешься? — поинтересовалась Лаура Петровна. — Какую-нибудь гадость опять пишешь?

— Я? — удивился я. — Ну что вы, какие гадости. Про земснаряд вот думаю.

— А что тебе земснаряд? — насторожилась Лаура Петровна.

— Да как-то странно он работает. Копает-копает, копает-копает, пятый год на одном месте копает, а у копщиков на берегу речки особнячки, особнячки…

Лаура Петровна прищелкнула языком. Это явно означало следующее — «не жалеешь ты свою мать, Виктор».

— Оставим земснаряд, — отмахнулась Лаура Петровна. — У меня к тебе дело.

У меня заныл палец.

С ним это всегда так, сидит себе в кроссовке тихо, помалкивает, а потом вдруг раз — и заболевает. Да так, что вот хоть в окно при дамах прыгай.

— В Департаменте образования вскрылись недостачи? — поинтересовался я.

— Нет, не вскрылись… То есть какие у нас могут быть недостачи? Ты это брось, Виктор, брось.

Лаура Петровна огляделась еще раз, то ли скрытую камеру искала, то ли просто привычка.

— Другое дело у меня к тебе, Виктор. Ты…

Лаура Петровна замолчала.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила она.

— Да я не смотрю. Просто мне показалось… Неужели Пашу похитили пришельцы?

— Больной, — вздохнула Лаура Петровна. — Лечиться надо.

Палец у меня просто взвыл. Я не утерпел, стащил кед, стащил носок и начал пальцем вращать, чтобы хоть как-то убрать боль.

— Серьезно больной, — добавила Лаура Петровна.

Но на палец почему-то смотрела долго, потом взяла себя в руки и вышла. А я прижал палец к холодной батарее и поглядел в окно.

Пыль на улице поднялась, закрутилась в задумчивую расплывчатую восьмерку, рассыпалась в отдельные вихри, улеглась так же неожиданно, и я увидел. Там, среди рыжих уличных собак, среди песка, оставшегося от дна древнего моря, стоял человек, которого я начал уже забывать, почти забыл, лицо во всяком случае точно.

Призрак…

Я зажмурился, помотал головой и открыл глаза. Призрак рассосался.

Моего далекого предка действительно покусали собаки, давно, еще в девятнадцатом веке, в пору надежд в веру торжества человеческого разума, в пору просвещения и прочего стимпанка. Так что сказать, что журналистика ворвалась в мою жизнь уж совсем неожиданно, нельзя. Впрочем, все по порядку.

Начну, пожалуй, все-таки с себя.

Как-то раз у меня врос ноготь на большом пальце левой ноги. Вполне себе рядовое происшествие, будничное, можно сказать, повсеместное, пойди найди человека, у которого хоть раз не врастал бы ноготь? Вот и у меня врос.

Ну, врос и врос, особого внимания на это обстоятельство я не обратил, не в первый, чай, раз.

Однако через неделю я обнаружил, что ноготь причиняет беспокойство. Причем серьезное. Ноготь болел настырно и как-то рывками, точно в палец вворачивали саморез. Городскую поликлинику, как назло, закрыли на ремонт, и оказать помощь на месте мне не смог никто. Мать, глядя на мои страдания, пригласила колдунистого дядьку, который лечил зубы, сводил бородавки и умел заговаривать фурункулез. Дядя зажег лучину, рекомендовал распарить ноготь в бане, а потом вырвать его с корнем. Так мы и сделали. Только ноготь не вырвался, сколько ни тянули. Дядька тянул, я орал, мать уговаривала меня потерпеть, в конце концов они оторвали мне половину ногтя, но это совсем проблему не решило, если не усугубило.

Ноготь продолжал врастать, я продолжал мучиться. В определенный момент я вдруг стал явно ощущать, что ноготь завладел всеми моими мыслями, я думал только о ногте, о том, как бы его выдрать, о том, как наладится моя жизнь после того, как я избавлюсь от ногтя.

Через две недели боль стала решительно невыносима, и я поехал в область.

Печальное и очень русское путешествие. Сначала было жарко, потом сломался паровоз, потом в вагон загрузились насельники Караваевского монастыря, какие-то весьма странные люди, сидевшие строго, потом дембеля, потом мы приехали, и я заблудился, собственно, в самой Костроме, угодив в какой-то странный район, и долго не мог найти больницу, а как нашел, выяснилось, что хирург мертвецки…

Ноготь мне все-таки удалили. Однако дотторе, производивший операцию, отметил, что, скорее всего, дело совсем не в ногте, ноготь, собственно, следствие, я же, вероятнее всего, страдаю подагрой. Медсестра, помогавшая клеить пластырь, рассмеялась, указав на то, что для подагрика я слишком молод, подагра — болезнь обжор, пьяниц и бонвиванов, а я вряд ли еще как-то успел отметиться на сём поприще, на что доктор заметил, что у меня, видимо, другая форма подагры, наследственная. Недуг аристократов и гениев, так он и выразился, после чего велел больше гулять на свежем воздухе и есть сырых овощей зеленого цвета.

Возвращался домой я в смешанных чувствах. По пути на вокзал я купил «Справочник самых популярных болезней» и обнаружил, что подагра действительно болезнь нешуточная, особенно в наследственной форме. Мучительная и туго поддающаяся лечению, переводится как «капкан для ног», набрасывается вдруг, и…

Там были средневековые картинки. Подагра изображалась в виде черной зубастой мурены, впившейся в ногу несчастного и пожравшую эту ногу уже до самого колена. Это не радовало.

Но были и плюсы.

Во-первых, я мог получить освобождение от физкультуры. В физической области я был человеком недалеким и на олимпийское золото особо не рассчитывал, освобождение мне не помешало бы.

Во-вторых, я мог на вполне законных основаниях отмазываться от малокультурной домашней работы, например, от собирания колорадских жуков, что тоже не могло не радовать.

В-третьих, подагра на самом деле оказалась болезнью гениев. Несметное количество писателей, художников, изобретателей и естествоиспытателей страдали от подагры, поскольку, как оказалось, в ходе подагрического приступа в мозгу выделялись особые вещества, пробуждавшие в человеке творческое начало.

Одним словом, я уехал из дома заурядным молодым человеком тинейджерского возраста, вернулся же гениальным подагриком. И что самое интересное — очень скоро я понял, к чему именно мне можно приложить свою гениальность. Однажды, покупая в магазине мини-пиццу, я абсолютно неожиданно отметил, что продавщица ловким движением мизинца стряхнула увязшую в ней муху. После чего протянула пищу потребителю. То есть мне. Раньше я не обращал на подобные мелочи внимания, сейчас же этот факт меня вдруг возмутил. Даже скорее не меня, а мой палец, он вспыхнул злобной пульсирующей болью, я не удержался и сделал продавщице замечание, она ответила не совсем вежливо, ну, это если можно так сказать. Я расстроился и с горя написал в газету. Статья называлась «Сальмонеллез в розницу».

Так все и началось. Внезапно открылось, что жизнь полна мелкой и крупной несправедливости, я набрал дыхания и стал с ней бороться, и, как ни странно, успешно. Оказалось, что у меня есть определенный талант.

Это было достаточно необычно — среди моих родственников совсем не водилось лиц, склонных к интеллектуальной деятельности, все мои предки были людьми вменяемыми и приличными, если, конечно, не считать троюродного дядю Юрия, работника архива. И все мои пращуры честно трудились в сплавных, вагонных депо, машинотранспортных станциях и в сельском хозяйстве, трудились себе и никогда не промышляли ни пером, ни шпагой, ни «ундервудом», здравомыслящие граждане, и вдруг я! Что за морок, что за нелепая флуктуация? Оказалось, что не совсем уж нелепая; обратившись к архивам и записям краеведов, я нежданно обнаружил, что в нашем роду такое уже случалось. Хотя об этом предпочитали не помнить, как я понял впоследствии, по вполне понятным причинам.

Итак, я обнаружил следующее.

Давным-давно, в девятнадцатом веке, когда наше озеро было глубоко и изобиловало жирными, размером с лапоть карасями, когда в городе проводилась осенняя ярмарка, уступавшая лишь Макарьевской и Нижегородской, когда холм над водой был высок, а железная дорога едва-едва построена, в город приехал телеграфист Иван Бенгарт, далекий мой предок по немецкой линии.

Иван пошил форменный китель с орластыми пуговицами, устроился при вокзале на телеграфную станцию, начал жить. Работал хорошо, трезво, и скоро к должности телеграфиста прицепил должность начальника почтового отделения, и кроме того, метил в брандмейстеры, и думал уже о женитьбе на купеческой дочке.

Но тут оно и приключилось.

Дело в том, что Иван-телеграфист привез с собой велосипед — для поддержания хорошей физической формы, возбуждения аппетита и профилактики чахотки посредством велосипедных прогулок. Для прогулок Иван использовал тропу, пролегающую над озером, и вот однажды на этой тропе на него напала стая бродячих псов, не одобрявших велосипедные променады. В результате Иван был сильно покусан и пролежал почти неделю в госпитале при пожарной части в ожидании приговора. Напавших собак обнаружить не удалось, выявить, заразился ли Иван бешенством или остался здоров, тоже, Иван чувствовал себя не очень хорошо, у него болели руки и ноги, и как-то всего выкручивало, хотя остальных признаков водобоязни не наблюдалось.

А через неделю после покусания у него открылось странное, весьма неприятное качество — он стал видеть гниль.

Легенда про покусание моего пращура была изложена в художественной форме, так что сначала я подумал, что это просто переписанное кем-то литературное произведение, а не явь. Но оказалось, что история эта была записана самим Иваном Бенгартом, а в архив попала в составе бумаг, изъятых у моего прапрадеда при обыске.

А прапрадеду пришлось действительно нелегко. Он видел червя, таящегося в только что сорванном яблоке, видел ход упорных жуков-древоточцев под корой вековых сосен, коррозию, поселившуюся в спайках велосипедной рамы, плесень, опутавшую чердак, запасливых крыс, тянувших под домом и амбаром норы. Он чувствовал дурной человеческий запах, знал, что булочница уронила в квашню рукавицы, и каким-то небывалым образом осязал прыщи, обитающие на шее околоточного и прикрытые голландским платком.

Жить с такими качествами было решительно невыносимо, Иван долго мучился, а потом вступил в партию социалистов-революционеров, стал бороться с режимом. Дальнейшая судьба Ивана сложилась кривоколенно, впрочем, это не очень важно. Важно то, что мне, видимо, передались его саркастические и подагрические гены. И тот самый гиперкритический взгляд на действительность, который отметил во мне и Кузовлев.

Короче, вот так я и пришел в журналистику.

Про другого своего прадедушку я вообще молчу. Был он родом из знатного, но обедневшего прусского рода…

Хотя об этом лучше потом.

Я выглянул в окно.

Пыли в стеклах много, а я ее специально не протирал, для настоящести.

Так вот, выглянул.

Прямо напротив редакции на моем мопеде сидел какой-то каверзный тип. Сидел, выжимал сцепление, давил на тормоз, довольно нагло себя вел, я разозлился. Очень сильно. То есть совсем очень сильно, даже нащупал в кармане баллончик, хотя с таким хлыщом я мог и без баллона справиться.

Что вот это такое — залезть на чужой мотоцикл и нагло на нем подпрыгивать, а? Разве можно себе такое позволять? Ну ладно, если тебе восемь лет, а тут…

Лет пятнадцать с виду.

В костюме. Никто не ходит в костюме в пятнадцать лет. Ну, разве что на свадьбах, похоронах и на ЕГЭ. Ладно, придется разобраться. Видимо, один из моих недоброжелателей, в последнее время много их у меня завелось, если по моему блокноту, то двадцать три, то есть это из действующих, из активных, потенциальных я вообще не считал. И каждый из этих граждан мечтал плюнуть мне в ухо отравленной слюной во время моего дневного отдыха в подшивках «Крестьянки».

Отправился разбираться.

Будка… Ну, то есть Незабудка поглядела на меня с уважением, сморщила глаз, почесала ухо. А я ей кивнул. Выбежал на улицу.

Пыль, пыльное лето какое-то, даже скоростные поезда пылят, никогда такого не случалось. А этот на мотоцикле так и сидит.

Я приблизился к мотоциклу и сказал:

— Ку-ку.

Наглец обернулся.

— Привет, дружище, — улыбнулся он.

— Привет…

Как-то у меня за ухом заболело, вот когда дужкой очков натрешь, а потом загниет и ночью дергает, вот и сейчас сразу задергало, и сразу в палец, между ухом и пальцем натянулась горячая струна, и этот, который сидел на мотоцикле, он за нее дернул.

— Я вижу, камрад Геннадий неплохо поработал над своим пепелацем, — сказал наглец. — Тюнинг, кастомайзинг, фрезеровка. О, ручки с подогревом! И вообще… Молодцы.

А он изменился, подумал я. И очень. Голос вот как был, так и остался. Хотя, пожалуй, стал повзрослее. И поувереннее. И вообще. Изменился. Солидняк, мне бы так. А времени всего ничего прошло, года два. Или больше уже?

— Двигатель увеличенного объема, дисковые тормоза, тюнинговый бак…

— Ты стал разбираться в технике? — спросил я.

— Приходится, знаешь ли. Положение обязывает, нельзя отставать, ну и все такое. Так где наш Геннадий?

— В Ярославле, в Суворовском училище.

— Вроде же тебя отец хотел в Суворовское… — вспомнил Жмуркин.

— А отправился Генка.

Какая-то мелодрамь, подумал я. Друзья встречаются через двадцать лет, один так и остался сантехником, сидит в трубе, а другой заведует политехническим институтом. Плывут на плоту, песни поют, робинзонят. Тот, кто в трубе, пытается показать, что жизнь удалась. Интересно, кто из нас в трубе?

Неловко. Говорить не о чем, а лет прошло всего немного…

Жмуркин, покоритель подпространства, исследователь жизни, Одиссей экзистенции, человек, устремленный в будущее. Кажется, он хотел стать режиссером. Интересно, стал? Прическу другую сделал, ботинки чистит, в галстуке, что самое странное.

Жмуркин помял галстук.

— Генка да, в Суворовском… То есть оно не совсем Суворовское, там какой-то кадетский корпус с химическим уклоном. Короче, сплошная армия, а потом можно в какую-то бронетанковую академию…

— Однако… Веление души?

— Отец законопатил.

— Это по-нашему, по-древнегречески.

— Ну да, по-древнегречески.

Я улыбнулся. Жмуркин продолжал изъясняться вычурно. Как раньше. Все как раньше…

Жмуркин улыбнулся в ответ, протянул руку, я пожал. Рукопожатие у Жмуркина выросло, как и он сам, стало мощным.

Очки исчезли. Линзы. Или операцию сделал. И прыщи тоже. Наверное, тоже операцию, сейчас их как-то вакуумом высасывают, вряд ли прыщи могли пройти так бесследно. Хотя духовное возрождение и все такое прочее, сначала избавь от прыщей душу, затем они сойдут и с лица, так говорил Заратустра.

— Значит, Геннадий двинулся по военной стезе… Да… А тебя как в журналистику занесло? — спросил Жмуркин. — Ты ж вроде не подавал…

— Жизнь заставила, — ответил я.

— А конкретнее? Мне просто интересно — вот живут люди, живут — а потом вдруг раз… И журналисты.

— Одного моего далекого предка покусали собаки, — ответил я. — Это если вкратце.

— А, теперь понятно. Все, вопросов больше не имею, так оно обычно и случается. Знаешь, а на одного моего предка упал горячий самовар. Наверное, это тоже как-то влияет.

Я согласно кивнул. Давно подозревал, что в роду Жмуркиных не все так просто.

— А ты как… — я помотал пальцем в воздухе. — Как тут оказался? Ностальгия? Решил посмотреть, как мы тут в навозе копошимся?

Жмуркин ухмыльнулся.

— Не, я тут проездом в Копенгаген. Знаешь, еду я себе в Копенгаген, вдруг вижу — знакомые места, ну, стоп-кран и сорвал, вышел вдохнуть родной воздух, зарыться ноздрями… Ну и вот — незваный друг на пороге, поджимайте, товарищи, ноги.

Я не нашел что сказать.

— Шучу, конечно. Я по делу.

Жмуркин слез с мотоцикла.

— Тут есть какая-нибудь… столовая? Кажется, за углом была?

— Закрыли. Можно просто, на Набережную сходить, там пирожки. А ты что, теперь по столовым специализируешься?

— Почти, — уклончиво ответил Жмуркин. — Пойдем, что ли, на Набережную.

И Жмуркин двинул первым. Непринужденно, отметил я, раньше он так не ходил. Раньше он все вдоль стенок, да с полуоглядом, на полусогнутых, и в каждом кармане по баллончику, в левом с паралитиком от гопников, в правом перцовый от доберманов… А теперь расправив плечи, — атлант, однако.

Интересно, чем он теперь все-таки занимается?

Слишком самоуверен. И как-то респектабелен. Разбогател, что ли? Или папа-министр нашелся? Подался в бандиты? Молод. Телеведущий? Молод. Или все-таки секта? Вот Жохова тоже выглядит опрятно, а как рот раскроет, так клей из-под обоев вытапливается. Пиджак дорогой. Что же нужно ему? Заявился после стольких лет…

Вышли на Набережную, Жмуркин огляделся и повернул налево, через двести метров мы устроились в летнем кафе «Карпаччо», Жмуркин заказал мороженое и кофе. Я ничего заказывать не стал, примерно полгода назад я написал небольшую заметку под названием «Карпаччо из Кукараччо», с тех пор я не рисковал здесь обедать, поскольку однажды видел, как официантка плюнула в мою тарелку.

— Да… — Жмуркин вытянул ноги. — Да… Темпора мутантур, как говорили древние. Я вижу, ты процветаешь? Репортерствуешь? Бередишь буржуазные язвы? Не даешь уснуть этому унылому болоту?

— Ну, в меру сил…

— Правильно и делаешь, — похвалил Жмуркин. — Журналистика — это перспектива, ты уж мне поверь. За медиа будущее, ты работаешь в правильном направлении. Главное, не размениваться по мелочам…

Жмуркин сделал круговое движение пальцем.

— То есть? — спросил я.

— Я видел твои работы в Интернете. Быдлески — это, конечно, интересно, в чем-то даже художественно. Та, где негр играет на гитаре, неплоха. И вообще — галерея образов отличная, просто «Мертвые души». Где ты негра, кстати, раздобыл?

— Да живет тут у нас один, Васей кличут, он в пожарной работает…

— Вася хорош, конечно. И там, где трактором рыбу ловят… Есть в этом нечто наше, русское, бескрайнее. Но если по большому счету, это все мелочи, друг мой.

Мне что-то не понравилось, как он со мной разговаривал. Поучающее. Как тренер с сопляками.

— Конечно, ты стараешься работать, критически оцениваешь действительность, ты стал занозой в своем маленьком городишке… Однако ты немного не с той стороны подходишь к проблеме.

Тут я не выдержал и перебил:

— Послушай, Жмуркин…

— Стоп, — Жмуркин значительно покачал головой. — Нет, Виктор, я теперь не Жмуркин.

— То есть?

— То есть поменял. Фамилию то есть. Теперь я…

— Ромодановский, — перебил я. — Валуа-Победоносцев. Кошкин-Трубецкой?

— Не надо впадать в крайности, друг мой. Теперь я Скопин.

И Жмуркин кивнул приветственно.

— Скопин-Шуйский? — уточнил на всякий случай я.

— Просто Скопин, без Шуйского. Это, кстати, девичья фамилия моей мамы. И вообще наша родовая фамилия, между прочим. Восходит к польским королевским родам…

— Зачем? — спросил я.

Жмуркин зевнул.

— Зачем восходит? Или зачем поменял?

— Зачем все-таки поменял?

— Ну… Понимаешь ли, этого требовало… Одним словом, Жмуркин — слишком легкомысленная фамилия. У нас с такой нельзя чего-либо добиться.

— У кого это — у нас?

— У нас, у политиков.

Я ожидал чего-то такого. Во всяком случае, это было логично для Жмуркина, его по жизни всегда кидало. Теперь вот политика.

Достал телефон, сфотографировал. Но Жмуркина это не очень смутило, похоже, что к вниманию прессы он был привычен.

— А я думал, ты в кинематограф подался, — сказал я. — Вроде собирался… Мартин Скорсезе, Джеймс Кэмерон, все такое.

— Ошибки молодости, — улыбнулся Жмуркин. — Мало ли кто чем… Кино лишь отражает действительность, мы же ее преобразуем! Отчасти формируем. Это, сам понимаешь, совсем другой уровень.

— Снежный человек, — припоминал я. — Ферма пираний, Новый год…

— От пираний до политики — рукой подать. История знает много примеров: Рейган, Шварценеггер…

Я улыбнулся. Странный все-таки день. С утра саранча, потом ракета, потом… Потом, кажется, Лаура Петровна. В моей голове выстроилась странная цепочка: саранча — ракета — Лаура Петровна. Неспроста все это было, теперь я вижу. Если утром саранча и Лаура Петровна — в обед политик Жмуркин. Что-то будет вечером…

— И вообще, война и политика — единственные занятия, достойные мужчины, — изрек Жмуркин.

И тут узнал его окончательно. Жмуркин. Да, вырос, да, посерьезнел и сделал операцию на глаза, фамилию поменял, костюм надел, а все тот же Жмуркин. Хочет войти в вечность и раскинуть там свои шатры.

— И ты сейчас… — протянул я. — Кто? Действительный статский советник? Или это… тайный уже?

— Молодежное правительство области, — Жмуркин достал из кармана удостоверение и сунул мне под нос.

Книжка была солидная, с орлом, с флагом, с печатями, позавидовал немного — это тебе не куценькое удостовереньице журналистской студии «Окуляр», с которым с трудом пускают даже в местное УВД.

— Комитет по работе с молодежью, значит… — прочитал я вслух.

— Он самый.

— И как работаете?

— По-разному. Фестивали, олимпиады, праздники, походы, следопыты. Тренинги. Короче, организуем.

— Кого? — не понял я.

— Молодежь, я же тебе говорю.

Принесли мороженое, Жмуркин… то есть теперь уже Скопин, достал футляр, из него большую серебряную ложку и стал ею мороженое есть — деловито, без удовольствия, как манную кашу. Даже с некоторым чувством отвращения.

Я подумал, что это из-за политики. Многие знания — многие печали, тяжела ты, шапка Мономаха, в Кремле не надо жить, преображенец прав, и все остальное, знаем, в культурке чуток разбираемся.

— Организуем молодежь, — повторил Скопин-Жмуркин. — Государство в последнее время обращает, знаешь ли, внимание. Средства выделяют.

— Да…

— Я работаю в международном отделе, — сказал Жмуркин с достоинством. — Связи с общественностью, то, се, пиар, улучшение имиджа области…

— У нас плохой имидж? — поинтересовался я.

— Не самый лучший твоими заботами. И ты у нас не один такой, кстати, правдолюб. Впрочем, дело в другом, долго объяснять…

Скопин-Жмуркин сурово облизал ложку.

— Долго объяснять, буду краток и по делу. Видишь ли, между Россией и Германией действует программа обмена одаренной молодежью.

— О, — сказал я.

— Ну да, о. Студентами, старшими школьниками, аспирантами разными. По этой программе организуются мероприятия, поездки на каникулах, поддержка юных дарований, стажировка в вузах, при желании можно даже немецкий диплом получить…

Я кивнул. Немецкий диплом — это да. Тут бы наш получить какой-нибудь завалященький. На бюджет не поступить, на платное денег нет, кисло, я почесал подбородок, продолжил слушать Скопин-Жмуркина. Он рассказывал какую-то историю, видимо, из жизни молодежного правительства, про то, как они поддерживали какое-то там юное дарование.

— …И эта девочка написала исследование о немецкой средневековой литературе, что-то там о плутовских романах и их внутренней структуре, короче, точно потом узнаю, у меня все тут.

Жмуркин похлопал по портфелю.

— Написала реферат, разместила его в Интернете, на немецком научном сайте. Как оказалось, жена бундеспрезидента тоже интересуется этой самой литературой. И эта девочка какую-то там загадку разгадала, которую сто лет не могли разгадать, ну, как в кино просто…

— Что за девица? — спросил я.

— Рокотова. Она в санаторной школе учится. Ты ее знаешь?

— Нет.

Жмуркин вдруг поморщился и вспомнил:

— А не та ли это Рокотова, что собак красила, а? Она нас как, не дискредитирует на мировой арене?

— Это Розанова собак красила, — поправил я, — а Рокотову я не знаю. Если она и красила, то тайно.

Жмуркин рассмеялся.

— Прекрасная у вас тут атмосфера, — Жмуркин глубоко вдохнул. — Как раньше совсем. Такое, знаешь ли, милое провинциальное безумие, трэш дней. Знаешь, между тем, что Розанова красит бродячих собак, и тем, что Рокотова пишет сочинения по древнегерманской литературе, нет особой разницы. Но если копнуть глубже, то обнаружится, что и жена бундесканцлера тоже…

Девочка из санаторной школы, жена бундеспрезидента, — как мал стал мир, высморкаться некуда, пять рукопожатий, и ты в Белом доме. Какой у нас интересный город, однако. Все сплошь таланты. То математик, то туберкулезная германистка, про боксеров уж молчу, зубы так в разные стороны и разлетаются, все чего-то мудрят, проявляют себя, активность кипит. Надо проверить — это везде так или только у нас? Может, здесь аномалия? Газ какой из болот поднимается, или тарелка летающая в доисторические годы разбилась, или бесчеловечные эксперименты проводились, много вариантов, недаром ведь в баторе германской филологией занимаются. Раньше там небось клопов на скорость давили, а теперь исследователи, видишь ли, филология-фелиология, наука, короче…

— …Короче, так. Ваша Рокотова сочинила про Рейнике-Лиса, и тут ни с того ни с сего грянул год Германии в России. Видишь ли, в Германии очень заинтересованы во взаимопроникновении культур, они решили пилотный проект…

— Мы уже пару раз взаимопроникались, — напомнил я. — И пилотно, и подводно, и на суше. До сих пор икается.

— Вот и надо преодолевать старинные обиды, — подготовленно возразил Жмуркин. — На это все и рассчитано! Совместные группы из немецких и российских школьников едут по историческим местам и совершают добрые дела.

— Какие еще дела?

— Всякие. У меня тут список…

Жмуркин достал из портфеля лист.

— …Вот, тут на любой вкус. Праздник в приюте «Рябинушки», помощь в восстановлении Макарьевского монастыря, если успеем, благотворительный концерт, веселые старты…

— Благотворительный концерт?

— Ну да, — кивнул Жмуркин. — Там среди немцев одна на волынке играет.

— Среди каких немцев? — не понял я.

— Ты меня слушаешь или нет? Я же объясняю: совместная поездка, — мы и немцы. Одаренные подростки из нашего… то есть вашего города. Пока пилотный проект, и немцев едет всего трое, девочка, Александра, и два мальчика. Девочка играет на волынке, причем неплохо, она какой-то там даже лауреат. Вот мы и запланировали концерт, выручку передадим в фонд…

— Пустое дело, — я отмахнулся. — Ты где живешь, Жмур? Кто в России пойдет слушать немецкую волынку?

Жмуркин усмехнулся.

— Ты, Виктуар, недопонимаешь. Узко мыслишь, батенька, провинциально, совсем тут закис. Посещаемость мероприятия зависит не от того, кто на сцене кривляется, а от того, кто его организует. Если, допустим, концерт организуешь ты, то, конечно, никто не придет. А вот если это сделаю я, то от желающих не будет отбоя. И на немецкую волынку пойдут, и на самодеятельность экскаваторного завода. И еще билеты друг у друга вырывать будут.

Жмуркин ухмыльнулся, по-старому, по-жмуркинскому.

— Впрочем, концерт — не самое важное. Главное… Главное другое…

Жмуркин замолчал.

— Короче, маршрут согласован. Едем по Золотому кольцу. Я помню, ты же мечтал.

Ну да, подумал я. Мечтал. Года четыре назад. Поехать, оторваться от родителей и неудачливости, что может быть лучше путешествия? Вообще-то я люблю путешествия, люблю. Только никогда в них не езжу, такая, однако, судьба.

— Едем по Золотому кольцу, — повторил Жмуркин. — Само собой, не по всему, только по центральным городам. Немецкая сторона в свою очередь организует такую же поездку по Рейну, маршрут «Кольцо Нибелунгов». У нас Золотое кольцо, у них Кольцо Нибелунгов. Соответственно, следующим летом. Если все пройдет гладко, то участники мероприятия получат возможность бесплатного обучения в немецких институтах. Как?

— Нормально.

Если честно, то я не очень понял, кто куда едет, какие кольца, какие Нибелунги… Нибелунги никак не вязались с пыльной улицей, со скучными тучами, нависшими над рекой и не решающимися ее перешагнуть, с мальчишкой лет десяти, он шагал по этой пыльной улице, впряженный в самодельную тележку с велосипедными колесами, в тележке синела большая пластиковая бутылка с водой, мальчишка тащил ее с колонки. А мне печально стало, в последнее время мне печально делается почти по каждому поводу, хотя по возрасту еще рано, и палец еще.

— Нормально… — передразнил Жмуркин. — Это не нормально, это очень крупно повезло! Этой Рокотовой нужно бюст в баторе поставить! И вы все должны сказать спасибо этой красавице из батора! Кстати, надо мне туда заехать сегодня, поговорить…

— А ты сам вообще…

— Инструктор проекта, — объяснил Жмуркин. — Что-то вроде пионервожатого.

Жмуркин замолчал. Он откинулся в пластиковом кресле и смотрел на меня с видом победителя.

— Как?

— Ничего. Только я-то тут при чем? Я на волынке не играю…

— Как при чем?! — Жмуркин уронил пальцем вазочку. — Ты не только при чем, ты, можно сказать, центральная фигура.

— Я?

— Конечно. Ты — почти блогер-тысячник, печатаешься в газете, в твиттере, сайт развиваешь. Кстати, если совсем уж честно…

Жмуркин перешел на доверчивый шепот:

— Быдлески — отличная идея, ты на ютюбе в рейтингах. Конечно, это немного на грани фола, но народу нравится. А сейчас принято к народу прислушиваться.

— Ты же говорил, что это…

Но Жмуркин уже похлопал меня по плечу.

— Ты, друг мой, творческая личность, даже несколько известная за пределами области… А потом ты вроде как столп провинциальный независимой журналистики — а на Западе это ценят. И у нас ценят.

— В каком смысле? — осторожно поинтересовался я.

— В прямом. Такие люди нам нужны. Про вертикальную мобильность слыхал?

— Не…

— Я потом расскажу. Одним словом, ты, Виктор, ценный кадр. И я тебя включил в список.

— В какой?

— В черный, — спокойно ответил Жмуркин.

— Ага.

— Шутка, — успокоил Жмуркин. — В список одаренных и незаменимых. Мы в ваш Департамент образования две недели назад звонили, просили составить список одаренных детей в количестве десяти персон. Они прислали, а тебя там нет почему-то.

— Я недостаточно одаренный, — сказал я.

— У вас в управлении мне так и сообщили. Есть-де такой, Виктор ака Supostat, скандально известный в узких кругах маргиналов, но особо не одаренный, включать его нельзя, ибо он деструктивный элемент, может опорочить высокое звание, запятнать, ну, и все в том же духе. Не оправдать доверие, короче.

Жмуркин сощурился.

— А ты? — спросил я.

— А я им говорю — деструктивный не деструктивный, однако немцы хотят именно его. Потому что он борец за свободу слова, стальной человек, можно сказать, Махатма Ганди. Что тобой заинтересовались международные организации… Знаешь, словосочетание «международные организации» всегда производит мощное воздействие на чиновников небольших городов.

Что-то я не сильно верил в то, что кто-то там за меня заступился, с каких это перепугов? Хотя, с другой стороны, кто-то же Лауру Петровну впечатлил.

Жмуркин принялся грызть зубочистку.

— И?

— И ты был немедленно вписан. А иначе никак, мероприятие проходит под патронатом губернатора.

Жмуркин замолчал.

— А немцы действительно хотят, чтобы я…

— Какая разница, что хотят немцы? — перебил Жмуркин. — Немцы — это… Эфир. Деус екс машина, вникаешь?

Я вникал. Жмуркин продолжал:

— Вообще, самый главный немец в этом походе — твой старый друг и учитель, так что если у тебя возникнут какие-нибудь немецкие вопросы, то сразу ко мне. Вообще, поход предстоит непростой, можно сказать, два мира — две системы…

Жмуркин прищурился, уставился на меня.

— Или ты спрыгиваешь? В следующую пятницу ты смертельно занят?

Я хотел сказать, что пока никуда еще не запрыгивал…

— Не разочаровывай меня, Виктуар, — опередил Жмуркин. — Мне кажется, это судьба.

— Что судьба?

— Судьба свела нас снова вместе. Впрочем, не будем о мистике. Видишь ли…

Жмуркин сощурился. Мимика у него стала богаче, и вообще, артистизм прорезался.

— Видишь ли, я с одаренной молодежью давно работаю, хорошо ее знаю… — Жмуркин нервно погрыз ноготь. — Одаренная молодежь — это, брат, ого, к ней в одиночку лучше не соваться, загрызет. Это не мы, однако… Короче, ты что, не можешь помочь своему старому другу?

— Я? Нет… То есть я не против помочь. Просто так… Неожиданно.

— Настоящее дело всегда начинается неожиданно. Вдруг. Внезапно.

Что-то ему надо, подумал я. Раньше Жмуркин бескорыстием ни разу не отличался, скорее, наоборот, задаром и не икнет, не то что о молодежи заботится. И вот этот корыстнелюбивейший Жмуркин вспомнил вдруг старую дружбу, живет-де в городе Г. Петр Иванович Добчинский, в детском саду на соседних горшках сидели, здравствуй, здравствуй, милый…

Что-то надо. Но, конечно, не скажет что. Ну ладно, здравствуй, милый.

— Счастье — оно как голубь, всегда капает неожиданно, — изрек Жмуркин. — Если оно, конечно, действительное. А вообще, юноша, от нашего путешествия тебе приключатся одни сплошные плюсы.

Тут я едва не поперхнулся. Вспомнил, что все наши прошлые невзгоды начинались как раз именно с такой же вот фразы — ну, про сплошные плюсы. Сейчас эти плюсы он живописует.

И Жмуркин немедленно живописал:

— Поход, свежий воздух, немка-флейтистка, кстати, весьма симпатичная. Опять же культурное развитие, Золотое кольцо, оно само по себе возвышает, одним своим воздухом. Комфортабельный немецкий автобус. В институт опять же немецкий пристроишься…

— Культурное развитие, говоришь?

Жмуркин кивнул.

— Ну, понятно, — сказал я. — Мне от этой затеи сплошные печеньки. Тебе… дружеская поддержка. А проекту? Зачем проекту нужен я?

— Проекту нужен летописец, — ответил Жмуркин.

— То есть?

— Вести блог, записывать путевые впечатления, мысли, происшествия. Как раз для тебя. Потом книгу издадут. В Германии, само собой.

Я почесал подбородок.

— Ну, вот и хорошо, значит, послезавтра отъезжаем, — сказал Жмуркин.

Он поднялся из-за стола.

— Уже послезавтра?

— Есть проблемы?

Есть. Сто двадцать тысяч разных проблем.

— Нет, — сказал я. — Хоть завтра.

— Вот и отлично. Ознакомься со списком участников, завтра в три организационное собрание в кинотеатре. Изволь. И еще вот.

Жмуркин извлек из портфеля лист бумаги, оставил его на столе.

— Изучи, — Жмуркин постучал по бумаге пальцем. — Табель о рангах с подробным именованием пристрастий. Может, кого-нибудь стоит вычеркнуть, погляди?

— Это одаренная молодежь? — поинтересовался я.

— Самая отборная. Лучшие люди. Можно сказать, элита.

Жмуркин цинически зевнул, почесал под мышкой и направился прочь, попрощаться со мной не удосужился.

Отец был «за».

Мать была «против». Но недолго.

Меня отпустили.

Я собрался за два часа. Взял тапочки, трусы, три майки, штаны. Камеру, ноутбук, блокнот, термос. Мать настояла на кипятильнике и теплых, невзирая на лето, носках. Отец не знал, что дать в дорогу, дал раскладной стульчик и родительское благословение.

— А кто еще едет? — спросил он. — Знакомые ребята?

— А как же. Лучшие люди, одаренная молодежь. Как один, сплошные дартаньяны. И парочка дартаньяниц.

— Лучшие люди? — насторожилась мать. — А именно?

Я передал ей список, она близоруко сощурилась, прочитала.

— Пятахин… Пятахин? С каких это пор он лучший? Да еще и поэт… Поэт?!

— Это правда, — сказал я. — Поэт. Знаешь, как там это… лишь солнце за рощу зайдет… Короче, он долго скрывал свой талант, и вот совсем недавно все счастливо обнаружилось. Пишет стихи. Публикуется. На семинары молодых авторов регулярно ездит. Одним словом, поэт.

— Смотри-ка ты, — удивилась мать. — А с виду дегенерат. А этот? Гаджиев Равиль… Он что, действительно на баяне играет?

— Не знаю… То есть да, конечно. Почти виртуоз. Он это… оригинальный аранжировщик.

— Да, интересно… — мать покачала головой и продолжила изучать список. — Интересно… Иустинья Жохова… Что за Иустинья?

— Устька Жохова, — пояснил отец. — В проруби два года назад топилась, не помнишь?

— Ее за это в поездку взяли?

— Нет, за благотворительность, — это уже я ответил.

— За что?! — не поверила мать.

— За благотворительность, — повторил я.

Мать рассмеялась.

— Всем известно, за что ее взяли, — за папу, — сказала она.

— Может, и за папу, — не стал я спорить. — Но еще и за благотворительность. Помнишь, когда оползни были? Так вот, Жохова не спала три ночи и три дня и связала для пострадавших носки, сорок пар, между прочим. Пальцы себе в кровь истерла…

Мать устало поморщилась и передала список мне.

— Ты попал в прекрасную компанию, — сказала она. — Будет где развернуться твоей мизантропии. Дерзай, сынок.

Я не стал спорить, отправился к себе со списком, лег на диван. Список на самом деле был выдающимся: поэзия, Серебряный век на крыльях баобаба, я читал медленно, наслаждаясь каждой строкой.

Итак.

Утром я ушел из дому пораньше и сидел на скамейке возле вокзала, ждал. Раньше меня пришла только Жохова, но со мной она разговаривать не стала, разложила складное кресло пуританского цвета, сидела скромно, читала. Остальных не было. Чуть подальше, у почты, стоял автобус, большой, похожий на океанский лайнер, зеленого цвета корабль, готовый увезти меня в светлое университетское будущее. Автобус меня порадовал, я уселся на вкопанную в землю покрышку и стал ждать. Это было довольно утомительное занятие, ждать, но домой возвращаться было далеко, и я решил здесь сидеть. Смотрел на Жохову, пробовал ее гипнотизировать, думал, что неплохо бы по прежним обычаям завести лорнет и при встрече на своем пути какой-нибудь Жоховой немедленно ее лорнировать, если верить классике, это их здорово раздражает, сам Печорин завещал.

Впрочем, я и без лорнета неплохо справился. Сидящая поодаль Жохова скоро не выдержала моего пристального взора и кинула в мою сторону неодобрительный взгляд, и тут же неожиданно побагровела, что в сочетании с ее серым платьем выглядело пикантно, я порадовался и даже послал Жоховой аэропоцелуй. Жохова едва не воспламенилась, не в лирическом смысле этого слова, а в буквальном. Чуть не загорелась, короче.

Я решил, что не следует форсировать события с Жоховой, я еще успею поразить ее сердце бешеным огнем своей куртуазности, поэтому я от Жоховой отвернулся и стал развлекаться сочинением названий. Для книги, которую когда-нибудь непременно напечатают в Германии. Должно же быть у книги название? Я вообще люблю придумывать названия, как и прозвища, в этом что-то есть, иногда статьи сочиняются под названия, я по себе знаю.

«Сентиментальное путешествие с короедами»? «Рейд чумовоза»? «Зомби Золотого кольца»? При чем здесь зомби? Хотя надо, конечно, смотреть шире…

— Привет, — сказал Жмуркин.

Он появился вдруг, я даже и не заметил откуда, наверное, дожидался на почте, наблюдал издалека, молодец, так все вожди поступают.

— Мне нравится твой подход, Виктуар, — Жмуркин покровительственно кивнул. — Побеждает тот, кто приходит на поле боя первым.

Жохова, значит. Этого и следовало ожидать.

— Ты готов?

— Готов. А ты?

— А я подавно. Я гляжу, наша Устинья уже на месте, пойду поздороваюсь.

Жмуркин пошел знакомиться с Жоховой, почти сразу вернулся и серьезно спросил:

— Она нормальная?

— А что?

— Да так… — Жмуркин потер лоб. — Что-то у меня дурные предчувствия…

Он вздохнул и принялся бродить туда-сюда по привокзальной площади, издали поглядывая на Жохову с опаской. Не зря, кстати, я заметил, как на улице Вокзальной, чуть поодаль, как бы в тени беспечных летних деревьев, остановился фургон «100500 мелочей», фирмы, принадлежавшей отцу Жоховой. Лично у меня при взгляде на фургон сложилось вполне четкое ощущение, что на меня смотрят через перекрестие оптического прицела, вполне может быть, что так оно и было.

Остальные путешественники тоже стали потихоньку подтягиваться, на площадь съезжались автомобили, достойные списка лучших людей, одна Лаура Петровна приехала на заурядной «десятке». Все выгрузились и разбились на группки: МЧС к УВД, педагогика к медицине, батор отдельно, им не к кому было приставать. Собственно, все эти Листвянки и Скрайневы и все остальные интересовали меня не шибко, с ними я успел пообщаться на организационном собрании, а вот саму Рокотову я допрежь не видел. И Герасимова. На собрание они не явились, и теперь мне хотелось узнать почему. Направился к баторским.

Рокотова и Герасимов стояли возле фонаря и молчали. Рокотова… ну, вообще никакая. Герасимов тоже. Их никто не провожал, и, как мне показалось, они пришли к автобусу пешком, выглядели они при этом решительно и классово чуждо. Не то что как-то нешибко наряжены, наоборот, неплохо, даже дорого, у Герасимова я заметил кроссовки тысяч за пять, не меньше, а Рокотова облачила свою фигуру в вязаную кофту, причем какой-то хитрой, сразу видно, что не дешевой вязки.

— Как самочувствие? — нагло осведомился я.

— Хорошо, — неприветливо ответил Герасимов. — А что?

Подозрительный какой.

— Говорят, у вас там вспышка инфекции, — я кивнул подбородком в сторону батора. — Лихорадка нижнего Нила, вирус Эбола, все такое. Многие заразились.

— Нет у нас никакой лихорадки, — ответил Герасимов.

Поглядел на меня недоброжелательно, — впрочем, понятно, баторцы городских не очень любят.

— Как это нет лихорадки? — удивился я. — А Лаура Петровна нам вчера сказала, что у вас там все совсем плохо. У всех поголовный понос, диарея и общее недержание организма.

— Нет у нас никакого недержания, — строго ответила Рокотова. — А ты, наверное, Бенгарт?

И так прищурилась, недобро. А я стал вспоминать — не писал ли я чего-нибудь про батор? Если и писал, то только положительное, ну, разве что про компьютерный класс немного ругнул. Что класс есть, а толку нет, потому что нет программ. Не очень, кстати, обидно написал, в меру. «Железо на марше» или так как-то. Хотя кто их, баторских, знает, может, злобу затаили на слово правды.

— Ну, Бенгарт, — сказал я. — А что?

— Ничего. — Рокотова отвернулась.

А Герасимов так по-медвежьи на меня уставился, точно я был его кровный враг, хотя мы с ним еще ни разу не поссорились даже.

— А ты Рокотова? — опять нагло спросил я. — Это ты про Карлссона сочинила?

Рокотова демонстративно отвернулась.

— Значит, ты. Я вот всегда хотел у тебя спросить…

— Потом спросишь, — сумрачно оборвал меня Герасимов. — Ты вообще знаешь что…

— И запор, — в ответ перебил я.

— Что запор? — не понял Герасимов.

— У вас, как я погляжу, в баторе не только понос, — улыбнулся я. — Но и наоборот. Знаешь, есть прекрасный способ…

Герасимов стал увеличиваться в размерах от злости, ситуация начала обостряться, я уже подумывал, как выйти из этого положения с честью… Помог Лаурыч. Паша Скрайнев, остолоп. Он подошел к нам, улыбнулся в соответствии со своим внутренним миром идиотически и сказал:

— А я был однажды в санаторке. Нас там гороховым пюре угощали.

Рокотова остолбенела от ярости. Они там, в баторе, все очень большие патриоты. И если кто-то на батор тянет, они просто в бешенство приходят.

— Вот о гороховом пюре и поговорите, — сказал я и отправился грузиться в автобус.

Вещей у меня было немного, рюкзак и чемоданчик, я забросил рюкзак в багажное отделение, успев отметить, что там уже расположилось несколько дорожных сумок явно заграничного происхождения. Немцы.

— Внимание! — крикнул Жмуркин в мегафон. — Внимание! Организационный момент! Все собираемся на площади! Внимание!

Из автобуса выбрели немцы, два парня и девчонка, сразу видно — не наши люди, обувь у всех чистая, на лицах нет прыщей, волосы без перхоти. Я сразу решил, что немцев буду называть просто — Дитер и Болен, у меня мама любила эту группу, до сих пор иногда слушает и слезу роняет. А вот для девчонки прозвище сразу не придумалось, и мне это понравилось. Я люблю людей, к которым кличка не липнет сразу, к немецкой Александре она не липла.

Немцы робко огляделись и направились к Жмуркину, а я забрался в автобус и выбрал себе местечко недалеко от туалета. Специально. Вот захочет Иустинья Жохова освежиться, а я стану на нее ехидно смотреть, Жохова засмущается и сделает вид, что просто решила размяться, вернется на свое место и будет мучиться. Благодать.

Ко мне подошел водитель. У него тоже был какой-то немецкий вид, усы, пузо, костюм, я подумал, что его зовут, наверное, тоже соответствующе, как-нибудь на букву «ш», Штрассенбокль.

— А ты чего не выходишь? — спросил Штрассенбокль по-русски.

— У меня недостаточность, — ответил я.

— Какая еще недостаточность?

— Общая. Могу показать, если хотите.

Я стал задирать майку.

— Нет, не надо, верю. — Шуттерфлюг усмехнулся и отправился на место водителя.

А я устроился поудобнее, надул подушку для шеи и подумал, что буду каждый раз придумывать ему новую фамилию, для развития фантазии. Задремал, сквозь сон до меня доносились дружные вскрики, хлопки в ладоши, смех и прочее прощание славянки, кажется, кто-то стучал в барабан и дул в трубы. Хотя вполне может быть, что это мне приснилось.

Спал я, кажется, долго, проснувшись же, обнаружил, что автобус вовсю катит по федеральной трассе. По сторонам мелькали деревни разной стадии заброшенности, постоялые дворы с заправками, лесопилки с горами отработки, всякая прочая разруха, я вздохнул счастливо и свободно, отметив с удовольствием, что путешествие началось.

Путешествие началось! Дом остался позади, остался позади город, и юная журналистика, и всякая прочая дребедень, впереди была дорога и море удовольствия. Я не сомневался, что лучшие люди нашего города оправдают мои ожидания. Я очень надеялся, что они мои ожидания превзойдут.

Я счастливо улыбнулся и огляделся.

На соседнем ряду сидел Жмуркин, двигал бровями, изучал записную книжку, и на лице у него блуждало некое сомнение. Я его понимал. Если честно, я бы на его месте остановился бы километров через пятнадцать и выкинул бы всех лучших в канаву. Ну, кроме немцев, о них мы ничего не знали, может, они вполне приличные.

Немцы, кстати, держались кучно, устроились на первых сиденьях и молчали. Дитер смотрел в окно, Болен смотрел в навигатор, Александра читала, кажется, что-то на русском. «Prestuplenie und Nakazanie».

Александра была, кстати, ничего, то есть сразу мне как-то понравилась. Глаза большие, и лицо осмысленное, душа проглядывает, кажется, у нее папа дирижер оркестра. Девушка из интеллигентной немецкой семьи, одним словом. Правда, к ней тут же стал липнуть Лаурыч, причем, как мне показалось, с явного одобрения матери, видимо, Лаура Петровна очень хотела укреплять международные отношения. Но Лаурыч меня не очень смущал, если честно, Лаурыча в потенциальной схватке за сердце Александры можно было не учитывать, я его сморчком перешибу. Да и Александра… Могу поспорить на правое ухо, что с Лаурычем Александра дружить не станет.

Поэтому я немного успокоился и побеседовал со Жмуркиным. Опять же о немцах.

— Немцы отборные, — заверил Жмуркин. — В смысле, сам отбирал.

— То есть?

— В прошлом году в Шартомский монастырь приезжала группа скаутов, двадцать человек.

— Скауты?

— Юные разведчики, — пояснил Жмуркин. — Баден-Пауэлл, нашивки на рукаве, все такое. Забыл, что ли? Икона, монастырь, скаут-мастер Буров?

Действительно, подзабыл. Времени вроде мало прошло, а точно сто лет. Так все это далеко.

— Так вот, приезжали немецкие скауты в российский монастырь, примерно как у нас тогда. Я курировал.

— И как?

— Плачевно. Швабский хор мальчиков, угодивший в племя людоедов, примерно в этой плоскости.

Жмуркин поморщился.

— Плачевно, брат, уныло, друг. Я заранее предупреждал немецкую сторону — нужны стойкие дети, привыкшие переносить лишения, трудности, неприхотливые в быту. Лучше всего из бывших наших или хотя бы родившиеся в этих семьях. На крайний случай малолетние немецкие преступники. Но наши не захотели возвращаться, преступники тоже отказались, немцы скаутов и подогнали. Как самых-самых оловянных. Хотя я их сильно предупреждал.

Жмуркин похлопал себя по лбу блокнотом.

— В первый же день, знаешь ли… Ну, в сам монастырь нас, само собой, не пустили, мы в лесу расположились, рядом — ну, как обычно это делается. Там специальная площадка отведена, кусты повырублены, туалеты поставлены, череп лося. Лагерь как лагерь, вполне себе на уровне. Так там эти немецкие скауты мне в первый же вечер такое закатили…

— Сортиры? — угадал я.

— Само собой. Все вроде бы ничего, песни пели, узлы вязали, а потом одна девочка посетила… Короче, с ней истерика приключилась. Кричала: милый дедушка, Франц Альгемайнович, забери меня отсюда, немедленно, здесь… Здесь… Как это будет на языке Гёте? Arsch dem Welt?

С языком немецкой классики я был немного знаком.

— Все так плохо? — спросил я.

— Еще хуже. Семь человек продержались десять дней, потом и их комары доконали. Они, видите ли, думали, что в лесу комаров нет.

— Как?

— Так. У них в Германии комаров нет — и под каждым кустом ватерклозет. Так-то. Через неделю пришлось вызывать вертолет, эвакуировать их в срочном порядке… Классика жанра.

— А этих где нашел?

Жмуркин ухмыльнулся.

— О, эти, — он кивнул на белобрысые затылки. — Эти — серьезные люди. Девчонка… Эта, Александра… Она, во-первых, музыкант — то есть все время в разъездах. Я посмотрел на ее послужной список — она даже в Алжире была с концертами, не думаю, что у нас хуже Алжира. Во-вторых, у нее папа военный…

— Ты говорил, он дирижер оркестра, — напомнил я.

— Ну да, дирижер. Военного оркестра бундесвера. Воспитание суровое, девчонка закаленная. Я думаю, потянет.

— А пацаны?

— Томеш и Кассиус…

Дитер и Болен.

— Томеш и Кассиус тоже не лопухи, подготовленные ребята. Только глухонемые.

Тут уж я едва не рассмеялся, перед этим сам едва не утратив дар речи. Пятахин — поэт, Лаурыч — математик, Иустинья топилась в проруби, Дитер и Болен — глухонемые. Отличная у нас компания, хоть парашютную школу открывай. Пятахин, деревень, Иустинья, дочь сатаниста, все как надо.

— То есть не глухонемые, а с альтернативным восприятием, — поправился Жмуркин. — Радикально тугоухие. Сам понимаешь, такие ребята гораздо крепче обычных, закалены невзгодами и все такое. В прошлом году, между прочим, ездили на озеро Байкал с экспедицией, продержались полтора месяца, сами еду готовили, сами носки стирали. И к сортиру полевому привыкли, и к кильковому супу. Интересуются, короче, русской культурой.

Жмуркин сказал это серьезно. А может, и нет, я не понял.

— Нет, однозначно хорошие ребята, по-русски по губам легко читают, не сопли, короче. Кроме того, Томеш художник, а Кассиус…

Чем занимался Кассиус, Жмуркин подзабыл, заглянул в шпаргалку.

— Кассиус, короче, дайвер вроде как.

— Глухой дайвер?

— Ага. Но не просто. Он занимается… дельфинотерапией. Одним словом, разные инвалиды… ну, то есть альтернативно мобильные, они плавают с дельфинами, и от этого им вроде как лучше становится.

Я посмотрел на Дитера и Болена с уважением. Почему-то — не знаю почему, мне представлялось, что эти — настоящие. Дитер умеет рисовать, Болен ныряет с дельфинами. Это тебе не Паша широкого профиля, специалист в разных областях знаний, остолоп.

— Да, компания хорошая подобралась, — согласился Жмуркин. — Поэты, спортсмены, филантропы… Меня вот эта Жохова смущает только…

Это он сказал уже негромко.

— Она все время читает что-то… Что она там читает?

— Книги, — ответил я.

— Книги… Книги — это, конечно… Хотя странно. Кто сейчас книги читает? Это нормально?

— У нее папа — библиотекарь, — соврал я, — вот с детства к чтению и приучил. Патология, но что поделаешь?

Жмуркин задумчиво потрепал подбородок.

— Как-то она на Святую Бригитту похожа, — сказал он. — Такая… изнеможденная.

— Изможденная, — поправил я.

— Ну, пусть изможденная. Ей можно доверять?

— Как мне, — сказал я. — Как себе.

— Как-то она… — Жмуркин покачал головой. — Суицидально выглядит, а? Ты так не считаешь?

— Истощена милосердием, — пояснил я. — Много работала в лепрозории.

Жмуркин поперхнулся. Все-таки наивные черты в нем сохранились, не все общественная работа подъела.

— Шучу, — сказал я. — У нас нет лепрозория, просто в больнице работала. Отец библиотекарь, мать медсестра. И Устька тоже хочет. Помогать страждущим, туда-сюда. Она вяжет носки для неимущих, иногда с таким остервенением, что стирает себе в кровь пальцы.

Про утопление в проруби, магазин «100500 мелочей» и Церковь Сияющих Дней я умолчал.

— Это хорошо, — сказал Жмуркин. — Хорошо, немцы такое уважают. Самоотречение всякое… У нас в программе два визита, один в детский дом, другой в дом престарелых. Не подведут?

Жмуркин кивнул на контингент.

— Нет, ты что, — успокоил я. — Они же с цепи так и рвутся — доброе дело хотят совершить.

— Ну-ну… Посмотрим.

Жмуркин достал планшетник и стал сверять маршрут, но почти сразу вернулся от маршрута к тревожным мыслям.

— Должны вообще-то, — сказал он. — Ну, не подвести. Хотя ничего нельзя гарантировать, конечно. Вообще, немцы суровые. Александра уже у нас была с оркестром…

— Ты говорил, — напомнил я.

— Ага. В Алжир… Не, в Тунис ездила.

— Тунис — это тебе не Золотое кольцо.

— Поглядим, — отмахнулся Жмуркин. — Вообще, с девчонкой проблем, я думаю, не возникнет. Но на всякий случай ты за ней пригляди. Сам понимаешь, племянница бундесканцлера.

— Что?

— Ага, — кивнул Жмуркин. — Троюродная, но все равно. Мало ли. Может что-то неправильно понять, ясно? Она неправильно поймет — а ты ей как надо объяснишь.

— Без проблем.

Пригляну. Отчего же не приглядеть. Пора выходить на международный уровень. В своем отечестве я мало востребован, отправлюсь в сторону Запада. Скажу, что мне тут рот затыкают, не дают правду доносить до народа. Вот, к примеру, Лаура Петровна — она меня всегда ущемить готова.

Я поднялся и, держась за спинку соседнего сиденья, громко спросил:

— Лаура Петровна, а когда мы в питомник заедем?

Лаура Петровна обернулась:

— В какой питомник?

— Как в какой? В змеиный. Мне сказали, что мы непременно заедем в питомник.

— Ты что-то путаешь, Витя, — заметила Лаура Петровна. — В питомник мы не заедем.

— А почему? Почему мы не заедем в питомник?

Лаура Петровна растерялась. А я смотрел на нее с обличением. Честно говоря, я совсем не знал ни про какой питомник. Хотя нет, знал, но не про змеиный, а про питомник выхухолей, но он тут был совсем ни при чем. Просто мне захотелось ее немного позлить. В ознаменование начала путешествия. Злить Лауру Петровну ведь так приятно. Я бы даже сказал, что это оказывает на меня терапевтический эффект. Нормализуется внутричерепное давление. И потом, немного отравить ей настроение было просто моим святым долгом, когда отравляешь настроение начальствующему работнику, он начинает гораздо лучше работать. Почти в два раза лучше. Иногда в три. Для этого, кстати, журналистика и придумана — чтобы повышать эффективность всякого производства, ведь для того, чтобы лошади шибче бежали, их принято жарить шпорами. Впрочем, на этот счет у меня своя теория.

— Виктор, я не знаю, про какой питомник ты говоришь, — повторила Лаура Петровна.

— Ну да, никто не знает, — сказал я. — Это тайна. Из городского бюджета выделяются деньги на содержание змей, причем деньги немалые, в то самое время как в тот же городской бассейн уже пять лет не могут налить воду. А змеи ничего, размножаются! Каждый день по полкоровы съедают. Лаура Петровна, а правда, что наш мэр большой любитель…

— Виктор, прекрати этот балаган! — рассерженно сказала Лаура Петровна. — Это возмутительно!

Она стала усиленно выражать прической неодобрение и шептать — «я же говорила его не брать».

А я подсел к Александре и сказал:

— Примерно вот так.

— Не поняла… Что вот так?

Александра поглядела на меня, и я вдруг увидел, что глаза у нее прекрасны. Такие большие немецкие глаза, глубокие, темные, выразительные, мне сразу же захотелось написать что-нибудь лирическое, про Рейн, про красавицу Лорелею, тряхнуть, так сказать, стариком Гейне.

— Примерно вот так в нашей стране угнетают свободу слова, — пояснил я Александре. — Бюрократизм, коррупция. А как там у вас, в Рейнвестфалии?

— Я из Баварии.

— И это прекрасно, — сказал я. — В Баварии пекут прекрасные соленые крендели. Это так?

— Да… — растерянно сказала Александра.

— Всю жизнь хотел попробовать.

Я придвинулся к Александре ближе и стал смотреть в ее глаза.

— Всю жизнь, — повторил я. — Мечтал. Вкусить хрустальных вод, так сказать, с родных холмов, с любимых перелесков. Пожевать желудей из Тевтобургского леса… Я ведь, между прочим, тоже немец. И моя бабушка тоже печет крендели. И до сих пор проливает горючие слезы по недосягаемой родине.

— Ты немец?! — удивилась Александра.

— Да. Еще в восемнадцатом веке мои предки перебрались в Россию, спасаясь от гонений…

Я не очень помнил, какие там были гонения, наверняка какие-нибудь были.

— Мы из Восточной Пруссии, — сказал я. — Из-под Кенигсберга. Мой прапрадедушка был потомственным…

За окном промелькнула стела, возвещавшая, что наш район безвозвратно закончился. И тут же автобус начало трясти, причем довольно сильно, ухабы оказались глубокие, подбрасывало изрядно, Александра схватилась за мою руку.

— Колдобины! — проявила Александра неплохое знание русского.

— Всего девять километров, — успокоил я. — Полчаса езды по ухабам.

— Зачем так сделано? — задала Александра типично нерусский вопрос. — Зачем ухабы?

— Как зачем? У нас же военные базы в районе. Ядерные ракеты, опять же питомник боевых гадюк, у Лауры Петровны дача. Нельзя допустить, чтобы враг мог легко добраться до секретных объектов. Это еще Сталин завещал.

— Что? — не поняла Александра.

— Делать плохие дороги. Девять километров всего, можно дыхание задержать. Вот смотри.

Я задержал дыхание. Александра рассмеялась. Неожиданно в трех рядах от нас возник Пятахин.

— Я язык прикусил! — завопил он. — Остановите!

— Там кто-то язык откусил! — с тревогой сказала Александра.

Пятахин пронзительно поглядел на Александру. Наверное, тоже уже прослышал, что племянница бундесканцлера.

— Я прикусил!

Пятахин выставил язык, кончик на самом деле красный.

— Я страдаю!

Александра смутилась.

— Не волнуйся, это Пятахин, — опять успокоил я. — Он… альтернативно одаренный. То есть дурак.

— Дурак?

— Ну да, — я улыбнулся. — То есть он поэт, конечно, но еще и дурак немного. Рюбецаль. А стихи хорошо сочиняет. Лермонтов в молодости просто.

— Лермонтов?

— Это как Пушкин, его тоже убили.

— Может, его к врачу? — Александра кивнула на Пятахина, который так и стоял с высунутым языком, раскачиваясь на ухабах, но рта не затворяя.

— Его к ветеринару хорошо бы, — сказал я. — А к врачу его уже возили неоднократно, ничего не помогло, такой уж уродился.

Александра поглядела на Пятахина уже с опаской.

— Да ты не переживай, ему язык совсем не нужен, — сказал я. — То есть если он станет чуть короче, то для Пятахина это только благо, некоторым людям язык только во вред.

Пятахин застонал.

— Ничего, — сказал я. — Грязью замажет, и все.

Александра округлила глаза.

— Это традиция, — пояснил я. — Иван Сусанин-стайл. Ты знаешь, кто такой Иван Сусанин?

— Нет…

— О, значит, ты ничего не знаешь о загадочной русской душе. Вот про Гагарина, наверное, слышала?

— Конечно.

— Сусанин — это Гагарин наоборот. Кстати, тут недалеко все это происходило, буквально вот-вот…

Я указал пальцем в окно, на пробегающие поля.

— Кстати, может, к Сусанину и заедем. Сейчас спрошу.

Я поднялся и снова призвал Лауру Петровну:

— Лаура Петровна, а правда, что мы на могилу Ивана Сусанина заедем? В программе, кстати, предусмотрено. Вот немецкие граждане очень интересуются могилой Сусанина.

— Значит, мы будем там в соответствии с расписанием, — ответила Лаура Петровна не оглядываясь. — А вообще, Виктор, подойди, пожалуйста, ко мне. На пару слов.

И так пальцами прищелкнула.

— Яволь, кнедиге фройляйн! — я щелкнул каблуками и направился к начальнице.

Толкнул Пятахина, ну, чтобы не торчал возле немцев со своим кровавым языком, могут неправильно понять.

А вообще, конечно, путь открыт, и пятки горят, и вообще. И надо какую-нибудь запись, что ли, сделать. Возвышенным языком Ломоносова.

Отверзся путь, как чистый лист, и я в пути. Я оптимист.

Тег «Оптимизм».

«Именно здесь, в Щелыково, в дремучих лесах северного края, сумрачный гений Островского произвел…»

Я узнал много нового про Островского.

Александра прослезилась от пересказа скорбной баллады про Снегурочку, Леля и Мизгиря.

Болен долго изучал пруд под горкой, наверное, думал, можно ли нырнуть.

Дубина запрыгнул на памятник Островского и самонадеянно сфотографировался на коленях у классика. Лаурыч тоже хотел залезть, но мама не допустила.

Жмуркин оставил длинную запись в журнале посещений.

Иустинья Жохова идти не хотела, а когда Жмуркин все-таки ее уговорил прошвырнуться по тенистым аллеям, была атакована клещом. Клещ не успел впиться в юное тело наследницы пресвитера Жохова, Жмуркин, как настоящий рыцарь, сшиб носителя энцефалита бесстрашным щелчком.

Лаура Петровна отметила, что жил великий русский драматург не шибко, у начальника Департамента культуры дачи и поосанистее встречаются. И посмотрела на Пятахина.

Пятахин украл из музея мельхиоровую ложку и очень этому радовался. Я думаю, это специальная ложка была, для ворья, вряд ли они выложили бы сюда настоящую, но разубеждать Пятахина не стал, пусть радуется.

А вообще у классика было неплохо. Музей, дом-музей, конюшня, немцы фотографировали и дивились, Дитер нарисовал Снегурочку, похожую на Анджелину Джоли, Леля, похожего на Шварценеггера в пике формы, и Мизгиря, похожего на моего любимого актера Брэда Дуриффа.

Кража ложки Пятахину не сошла: спускаясь по барской лестнице, он поскользнулся и потянул ногу.

Пообедали бутербродами, сидя на скамейках у косогора, глядя на просторы. Все молчали, впечатленные настоящей русской красотой, только Пятахин все никак не мог заткнуться, его впечатлила конюшня, и он рассказывал Жоховой про конюшни. Про то, как предки Пятахина безжалостнейше секли предков Жоховой на конюшнях, потому что Пятахины старинный род, а Жоховы, как всем известно, из сиволапых…

— Об этом же все знают! — разглагольствовал Пятахин. — Ее предки разводили собак в Дорофеево и шили из них шапки…

— А у меня была шапка из собаки, — вставил Лаурыч. — Из овчарки!

В конце концов, Пятахин так увлекся, что задел даже Лауру Петровну, указав, что такую фамилию давали только всяким отщепенцам…

На этом месте Жмуркин рассмеялся и ткнул Пятахина в бок двумя пальцами, видимо, джиу-джитсу изучают на курсах управления. Пятахин закашлялся. Со стороны стоянки послышался сигнал автобуса, Штрудельмахер созывал нас в свою колесницу.

В Щелыково мне понравилось, немного мрачновато, а так что надо.

Мы загрузились в машину и отправились путешествовать дальше. Автобус катил плавно, лишь иногда подбрасываясь на ухабах. Вместе с ухабами подбрасывалась фундаментальная прическа Лауры Петровны, а я думал, что в мире много несправедливости. Еще думал, что про «сумрачного гения» я где-то уже слышал, или читал, или по телевизору, ну и ладно, кто бросит в меня камень?

А история про Снегурочку была хороша, тетенька, которая ее рассказывала, просто лучилась, люблю таких людей, ну, которые с энтузиазмом. Александра, кажется, растрогалась даже. Заинтересовалась, записывала в тетрадь.

Я пристроил ноутбук поудобнее и продолжил:

«Сумрачный гений Островского произвел на свет прекрасную Снегурочку. Наши немецкие друзья впервые услышали эту чудесную русскую балладу…»

— Смотри чего!

Меня потрогали за плечо. Опять. В проходе опять стоял Пятахин и выглядел особенно отвратительно.

— Я тут придумал, смотри.

Пятахин сунул руку в карман и вывернул из него прозрачную банку, в которой копошилось что-то зоологическое.

— Быдлеска, — пояснил Пятахин. — Я сеструхе показал, ее два раза стошнило. Как?

— Впечатляет, — согласился я.

Пятахин скрутил крышку и вытряхнул на ладонь лягушку. Самую настоящую, зеленую, пучеглазую, себе на уме лягушку, с прищуром.

— Возле памятника поймал, — пояснил Пятахин. — Этому, Островскому. Там их много.

— Молодец, — похвалил я.

— Сандра! — позвал Пятахин. — Сандра, смотри! Культура! Достоевский!

Александра повернулась, помахала рукой.

— А эта Сандра ничего, — подмигнул мне Пятахин. — Даже очень. Такая…

Пятахин прищелкнул языком, затем облизнулся и закинул лягушку в рот.

— И что? — спросил я. — И что, Пятахин? В чем тут культура?

Пятахин выплюнул лягушку на ладонь.

— Не пойдет разве? — спросил он разочарованно.

— Для чего?

— Как для чего, для ютюба. Народу понравится, а? Быдлеска?

— Не знаю. Попробуй. Хотя мне кажется, что тебе еще надо много трудиться. Знаешь, как-то не совсем убедительно. Ты, Пятахин, работаешь над собой?

— Я работаю, — сказал Пятахин. — Вот смотри, могу сразу две. Или одну большую.

Пятахин вытряхнул из банки большую лягушку.

— Большую гораздо сложнее, — сообщил Пятахин. — Просто так не получится, нужно искусство иметь…

— Не в этом дело, — я пытался пресечь представление, но Пятахина, видимо, было не остановить — он выставил язык, красный и широкий, как лопата, и посадил на него лягушку.

Лягушка поглядела на нас с обреченностью.

Мне вспомнилась Баба-яга. И Ивашка, которого она собиралась запечь в духовке.

— Не в этом дело, — сказал я. — У тебя лягушки в банке сидят, зритель может подумать, что это аквариумные лягушки, особые, стерильные. А надо по-другому — ты должен в болоте их наловить и прямо на болоте…

Пятахин переместил лягушку в рот. Александра издалека ойкнула.

Со своего кресла высунулся Жмуркин и стал с интересом за нами наблюдать, а потом и подошел.

— Вдохновляет, — сказал Жмуркин. — Это у нас, кажется, поэт?

Пятахин выплюнул одурелую лягушку в банку.

— А как же, — ухмыльнулся Пятахин. — Еще какой.

— Это Пятахин, — напомнил я. — Действительно поэт. Он в конкурсе победил…

— «Звонкий Пьеро», — напомнил Пятахин.

— «Звонкое Перо», — подтвердил я. — Практически Франсуа Вийон, между прочим, многие обратили внимание. В «Знамени» предлагали опубликоваться, сказали, что рупор поколения.

— Интересно как. Может, потом что-нибудь прочитает.

— Непременно, — заверил я. — Поэму «Апрельский пал».

— «Апрельский пал»? — Жмуркин шевельнул бровями. — Однако…

Жмуркин сунул руку в карман, я почему-то подумал, что там у него кастет. Отбиваться от талантливой молодежи поэтического направления.

— Я ищу новые формы, — сообщил Пятахин.

— Это видно. Продолжай, у тебя получается.

Жмуркин поощрительно похлопал Пятахина по плечу, Пятахин кивнул и направился к немцам. Я хотел его остановить, но передумал, пускай. Немцам полезно будет, посмотрят, как мы тут живем, в следующий раз три раза подумают, прежде чем по утрам к нам соваться.

— Он как-то не похож все-таки, — сомневался Жмуркин. — На поэта.

— Есенина тоже не сразу приняли, — сказал я. — И ничего. Вообще-то он хороший поэт, стихи свои читать не любит.

— Это достоинство поэта? — спросил Жмуркин.

— Самое главное. Когда поэт начинает читать свои стихи… Одним словом, это хуже ядерной войны. А наш поэт молчит. Это надо ценить. Ну, если, конечно, попросить, он, может, и читанет что…

Завизжала Александра, Пятахин загоготал. Видимо, он сейчас демонстрировал нашим иностранным друзьям свое яростное искусство.

Автобус опять подпрыгнул, Пятахин громко закашлялся. Александра уже закричала что-то вроде «хильфе-хильфе-помогите».

— О, придурок-то! — провозгласил громко Дубина. — Сейчас сдохнет!

Со своего места Лаура Петровна поднялась и направилась к месту инцидента. Пятахин хрипел.

— Одаренная молодежь, — вздохнул Скопин-Жмуркин. — Я знал, что так и будет. Разберись, а?

Жмуркин устроился в кресле и натянул на голову шапочку с наушниками и наглазниками. Я подумал, что зря не захватил мотошлем, это очень удобная вещь для отсечения: надеваешь — и уже ничего не слышишь, не видишь, — нет, зря оставил.

Пятахин хрипел. Я пошел разбираться.

Ко мне подбежал красный от смеха Гаджиев.

— Пятахин лягушку сожрал, — счастливо сообщил он. — Колесо в канаву попало, он и проглотил!

Гаджиев захохотал. По татаро-монгольски, хлопая себя по коленкам и подпрыгивая от удовольствия.

Пятахин стоял по центру прохода и краснел лицом. Александра смотрела на него с ужасом, Дитер и Болен с тевтонским интересом. Лаура Петровна растерянно.

— Она там шевелится… — прохрипел Пятахин. — Я не хотел.

— Дебил, — констатировала Лаура Петровна и вернулась к своему креслу.

Пятахин осторожно потрогал себя за живот.

— Его сейчас стошнит, — прокомментировал Гаджиев.

— Что происходит? — вопросила Александра. — Зачем он скушал лягушку?

— Он, наверное, француз, — предположила Снежана.

— Французы жареных любят, а он сырую слопал, — возразил Дубина.

Иустинья Жохова отложила чтение, строго посмотрела на нас.

— Она шевелится, — повторил Пятахин.

— Животное, — сказала Жохова осуждающе.

— Зачем? — повторила Александра.

— Загадочная русская душа, — объяснил я. — ЗРД, если короче. Настасья Филипповна, помнишь такую?

— ЗРД, — кивнула Александра. — Кушать лягушка… Пятахин — это Настасья Филипповна?

— В какой-то степени да…

Александра вдруг побледнела, схватилась за живот и кинулась к туалету.

А Жмуркин говорил, что закаленная.

— Пятахин! — позвал Жмуркин. — Пятахин, тебе сегодня сухой паек не выдаем!

И все засмеялись.

— Скотина, — презрительно сказала Жохова. — Тупая бессмысленная скотина.

— Говорят, лягушки могут целый час не дышать, — вспомнил Гаджиев.

— Она что, целый час теперь будет шевелиться? — захныкал Пятахин.

— Да не дергайся, — успокоил Дубина. — Она минут через пять уже перевариваться начнет, затихнет.

Пятахин икнул.

Баторцы в дискуссии участия не принимали.

Пятахин снова икнул.

— Я же говорил — переваривается…

Пятахин кинулся к туалету. Дернул за ручку.

— Занято, — ответила изнутри Александра.

— Остановите автобус! — простонал Пятахин и принялся дергать ручку туалета сильнее. — Остановите!

— Найн! — прохрипела из кабинки Александра. — Не надо!

Пятахин кинулся в корму автобуса.

— Остановите! — велел Жмуркин. — Дядя Леш, останови, а то поэт нам всю амуницию заблюет.

Штурмпанцер нажал на тормоза, автобус остановился. Пятахин со стоном облегчения выскочил из двери и поторопился в кущи.

— Пять минут — остановка, — объявил Жмуркин. — Мальчики — налево, девочки — направо.

— А Пятахин направо побежал, — капризно заметила Иустинья.

— Ну, если так хочешь, можешь идти налево, — разрешил Жмуркин.

Иустинья отвернулась, насупилась и стала читать журнал «Лествица Спасения». Остальные поспешили на воздух, ну, Лаура Петровна, правда, осталась, тоже стала читать журнал «Методический день».

Я вышел.

Солнце светило и даже припекало, автобус был уже несколько забрызган грязью, мимо меня, подпрыгивая, прошагал Лаурыч, налево спешил, бедолага, а не надо было лимонадом упиваться. А вообще хорошо. Упоительно далеко от дома, чувствуется свобода, хочется лететь куда-нибудь…

Я огляделся.

Конечно же, как иначе — Франсуа Пятахин-Вийон проглотил свою лягушку напротив ломи. В прошлом году тут смерч проплясал, наш, кстати, городишко тоже по касательной лизнул, а здесь вообще деревьев не осталось — поломало, как карандаши, угнетающее зрелище. И величественное. И лесу много под шумок попилили…

Из автобуса выскочил Дитер и тут же принялся это все зарисовывать, а Болен попер в кусты, на девчачью, кстати, сторону, я не стал его останавливать, в конце концов, немец, что с него взять.

Показалась и Жохова.

— А, между прочим, эта ваша немка в туалете уже полчаса сидит, — сварливо сообщила она. — А она, между прочим, не одна, тут еще некоторые люди имеются.

— Устинья, посмотри, как много перед тобой природы, — я обвел рукой ломи. — Она вся твоя, пользуйся.

— Я не с тобой разговариваю. — Иустинья сморщилась в мою сторону, поглядела на Жмуркина.

— Ну, мне как-то неудобно… — замялся тот. — И потом действительно природа…

— Значит, нам — под кустом, а им удобства? — еще сварливее осведомилась Иустинья.

На это Скопин не нашелся что ответить.

— Ну-ну, — Иустинья покраснела и стала звонить по телефону.

Из валежника показался Болен с большим мухомором, и сразу же Пятахин с куском коры, похожим на ракету. Живой. Я снял это на камеру, добавил заметку «Путешественники помогают колхозникам убирать бурелом с полей», пусть человечество смотрит, как у нас тут все беспощадно.

Пятахин почему-то прихрамывал, но выглядел, в общем, счастливо и освобожденно. Немного перемазан грязью.

— Живая, между прочим, была, — сообщил Пятахин. — Я ее в лужу выпустил — только так поплыла! Слышь, Устька, она не переварилась еще…

Жохова фыркнула и отошла в сторонку, одной рукой держала трубку, другой четки перебирала.

Болен понюхал мухомор.

— Не, — помотал головой Пятахин и отобрал у немца гриб. — Сырыми нельзя, надо сначала в молоке вымочить, а уже потом жарить.

Болен закивал.

— Зачем вы ЭТО взяли? — спросила Жохова у Жмуркина.

Жмуркин промолчал, а Пятахин нет, подмигнул Жоховой, усмехнулся.

— Не надо так на меня смотреть, Устенька, — сказал он. — Джизас не одобрит.

Жохова удалилась в автобус.

— Пятахин, а ты действительно скотина, — сообщила, высунувшись из окна, Снежана.

— Я поэт, между прочим, а ты сама…

Но назвать Снежану дурой Пятахин благоразумно не осмелился.

— Нам пора, — напомнил Жмуркин. — Трогаемся! Все по местам!

Вернулись в автобус и поехали дальше.

Александра не показывалась из туалета, судя по звукам, она там вовсю рыдала. Мы проехали двадцать километров, а она все рыдала и рыдала, я заволновался, спустился по лесенке и постучал.

— Занято!

Всхлипнула Александра.

Какие нежности, подумал я. Хотя… Хотя для нее это, наверное, шок. Надо сказать Пятахину, чтобы не очень распоясывался. С другой стороны, это Раша, детка, это не Мозамбик, никто вас сюда за уши не тянул.

Я занял свое место и записал в блог:

«После посещения усадьбы Щелыково наш поэт Влас Пятахин сочинил прекрасное стихотворение о русской природе».

Тег «Культура».

Из туалета наконец показалась Александра. Выглядела она устало. Ничего, привыкнет. Сама напросилась. Но на всякий приободрительный случай я ей улыбнулся. А она мне в ответ не сумела, добралась до своего места, закуталась в пончо. Мне ее стало жаль, иностранка все-таки, я с ними раньше не общался почти, так, с одной только, она наш город с Галичем спутала. Лучше Александру сейчас не трогать, пусть отдохнет, ну, хотя бы до того же Галича. В Галиче окунется в древние воды… Ну, как-нибудь придет в себя.

Я улыбнулся Александре мужественной улыбкой и направился гулять по проходу.

Дорога опять началась сильно ухабистая, пробираться с носа до кормы стало трудно, справа налево кидало, и прикинуло к Снежане, она как раз ела хлебец с мантуровским сыром. Снежана из третьей школы, настоящая блондинка, потомица викингов, многие видели ее в своих романтических грезах…

— Чего надо? — неприветливо спросила Снежана.

Собственно, Снежана тоже ничего. Конечно, в нашем родном городе мы с ней находились в разных социальных стратах, она из сословия всадников, я… Ну, периэк, какой-нибудь там, слепота куриная, брат Гонкур. Но вот в автобусе, мчащемся сквозь русские веси в поисках добрых дел, несть ни эллина, ни иудея, в этом автобусе я вполне мог подружиться и со Снежаной. Благо ее Ромео спал, утомившийся рассказом экскурсовода про драматургические будни Островского.

Ничего Снежана, ничего, и очки ей черные идут, я вообще люблю девушек с очками, в очках что-то есть.

— Это правда? — спросила Снежана.

— Что?

— Что это ты быдлески придумал?

— Нет, конечно. Это Ницше.

— А, понятно.

Она посмотрела на меня с восхитительной бессмысленностью и этим мне вдруг понравилась. Если у нее на самом деле мозг в относительно первозданном состоянии — то это просто прелесть, такое редко встретишь в наши тяжелые дни, особенно в третьей школе. А если она ловко притворялась, то это и подавнее, ценнее в три раза, особенно в сословии всадников.

— Мне больше та нравится, где сотовые жарят… — сказала Снежана. — Как она называется?

— «Едоки мобильных телефонов», — напомнил я.

— Смешное название. А что, вы там на самом деле телефоны ели?

— Пришлось. В этом и суть быдлески — все должно быть по-настоящему.

— То есть?

— Все очень просто. Если ты обедаешь на помойке — ты должен там непременно пообедать. Если ты жаришь телефон, его нужно непременно съесть. Реализм, в противном случае это не быдлеска, а буффонада. Фейк.

Снежана улыбнулась.

— И как? — спросила она. — Приносит прибыль? Говорят, ты там уже на «Бентли» скопил.

— Сплетни, — отмахнулся я. — Быдлески никакого дохода не приносят, я делаю это только ради искусства. Творчество… Ты знаешь, что такое творчество, Снежана?

Проснулся Дубина, посмотрел на меня с подозрением.

— Где мы? — спросил он.

— Скоро озеро, кажется, — сказала Снежана.

— Я знаю, что такое творчество, — зевнул Дубина. — Нам на боксе рассказывали. Если что, могу показать.

Дубина уставился на меня.

— Не, спасибо, мне и так хорошо. Скоро озеро, Листвянко, говорят, ты с вышки хорошо прыгаешь?

— С какой вышки? — не понял Дубина.

— С парашютной. Отдыхай, дружище.

Дубина вздохнул. Наверное, хотел мне в рог двинуть, но мама в дорогу драться запретила. И правильно.

Я опять отправился к Александре, она скучала на своем месте и немного смущалась.

— Скоро Галич, — сказал я. — Целое озеро целебной воды, окунешься, и печали отступят. У нас по плану оздоровительное купание.

— Озеро? — заинтересовалась Александра.

— Русский Лох-Несс, — сообщил я. — Здесь водится известный Галичский Монстр…

— Монстр?

— Ага. Когда-то давно здесь упал метеорит, а потом стали пропадать люди. И сейчас иногда пропадают. Это монстр их утаскивает. Там в центре разлом геологический, глубина полтора километра.

— Ого!

Александра написала что-то на листке бумаги, сунула своим соплеменником.

Оба сразу повернулись ко мне.

— Расскажи про монстра, — попросила Александра.

Ну, я рассказал подробнее, что мне, жалко? Про лабораторию под озером, в которой кровавые сатрапы Берии готовили смерть для всего человечества, а не получилось. Потому что на первое мая они выпили весь антифриз из реактора, и он расплавился и взорвался. Ну, а сталинский монстр вырвался и вовсю бесчинствует до сих пор.

Жмуркин ушел к водителю и стал вещать в микрофон.

— Друзья! Мы подъезжаем к старинному русскому городу Галичу. Галич, как и Москва, основан Юрием Долгоруким, примерно в то же время. Два города-ровесника, а какие разные судьбы! В свое время Галич был столицей удельного княжества Галичского, позже был присоединен к Москве…

Немцы достали камеры, приготовились фотографировать. Наверное, они ожидали, что покажутся многочисленные крепости из красного кирпича, рвы, церкви и прочая экзотика, однако показались, как водится, разрушенные коровники и кособокие свинарники.

Ну и озеро. Оно не преминуло показаться. Я люблю этот момент: озеро появляется всегда вдруг, и всегда кажется, что оно висит в воздухе, и можно не обращать внимания на окрестности, смотреть только на него, на цвет и блеск, обычно оно блестит, как серебряное блюдо.

— В Галиче развита обрабатывающая промышленность, — бубнил Жмуркин, — планируется сделать город рекреационной зоной и развивать туристический кластер…

Где именно развивать в Галиче туристический кластер, я не заметил.

Объехали вокруг озера и спустились к пляжу. Все стали немедленно переодеваться и готовиться нырнуть в глубины, даже водитель Шварцвайс переоделся в долгие купательные шорты и разогревался на песке гимнастическими упражнениями.

Дубина, конечно, выпендрился, встал на руки и сошел в воду на руках, так что все девушки на пляже поглядели на него с уважением.

Снежана вышла на пляж с зонтиком и раскладной бамбуковой скамеечкой, в воду она входить не стала, сидела на песке, полировала ногти.

Я все ждал, пойдет ли купаться Иустинья, однако она отказалась. Дитер и Болен поглядели на нее с сожалением, а Болен даже утешительно погладил по плечу. Иустинья впала в задумчивость, Жмуркин позвал ее еще раз, но она и еще раз отказалась.

— Это потому что у нее чирьи на ногах, — немедленно сообщил Пятахин.

Иустинья фыркнула и отправилась в автобус, читать духовную литературу.

Остальные купаться не отказались, даже баторцы, Рокотова и Герасимов прыгнули в воду и стали сосредоточенно купаться, держась от нас чуть поодаль.

Болен ходил по мелководью и поднимал со дна пивные пробки, к нему неожиданно присоединился Гаджиев. А потом Болен достал свои акваланги и немного понырял у камыша, достал чугун, ядро и сгнившее коромысло.

Дитер рисовал, в основном Галичского Монстра, похожего на чудовищного осьминога. Осьминог всползал на берег, хватал разбегающихся людишек и отправлял их в свою зубастую пасть.

Александра плавала, очень неплохо, быстро и по-спортивному, резко разворачиваясь ныром, выбрасываясь из воды.

Жмуркин разделся, но в воду забрел по колено, стоял, надзирая за остальными. Жмуркин подкачался. Нарастил мускулатуру, расширил плечи, осанка приобрела начальственный вид, так что если бы кто увидел его сейчас, то вряд ли узнал бы старого Жмуркина.

Купался даже Лаурыч. Он вышел в воды под недреманным оком Лауры Петровны, которая сама окунуться не осмелилась, но за своим отпрыском следила во все очи.

Галичское озеро было тепло и ласково, особенно к вечеру. Мы купались часа четыре, почти до темноты, до вечерних комаров, до тумана, спустившегося с противоположного берега.

«Волга блистала в рассветных лучах, величаво неся свои воды к далекому Каспийскому морю. Белоснежные корабли бежали вдаль по глубоким водам, на волнах покачивались утлые рыбацкие лодки, веяло стариной. Кострома, колыбель русской государственности, встретила нас ласковым солнцем, синим небом, золотом куполов и сахаром стен. Ипатьевский монастырь, выставка Ефима Честнякова, резиденция Снегурочки и прочие достопримечательности, друзья с восторгом встретили и осмотрели эти жемчужины русской культуры».

Так записал я в блоге. Тег «В пути».

А если честно, Кострома встретила нас липким безрадостным дождем и стихами Пятахина. Влас очень хотел доказать, что он лирник не по техпаспорту, а по жизни, и явил на суд публике небольшую поэму, в которой рифмовались «снегурочки» и «дурочки», «пыль» и «мотыль», «крылья» и «забыл я». Пятахин продекламировал это с выражением и объявил, что это прелюдия к его эпической поэме «Апрельский пал», которую он зачитает скоро и неотвратимо.

Стихи и баржа с углем, тошнившая куда-то в пустоту по серой Волге. Как это — быть капитаном угольной баржи, когда вокруг проплывают действительно белоснежные круизные теплоходы, тянущие вдаль беззаботных туристов? Невесело. Если бы капитан, управляя баржей, услышал пятахинские стихи, он бы утопился в гальюне, предварительно открыв кингстоны.

Жмуркин похлопал стихам так искренне, что мне показалось, что ему стихи понравились, раньше он был, помнится, склонен к идиотизации действительности, видимо, эту привычку до конца изжить не получилось.

— А теперь приступим к культурной программе, — улыбнулся он. — Для начала давайте возьмем…

— А ближе всего здесь Снегурочка, — сообщил вдруг Лаурыч. — Буквально две улицы. Мы там с мамой были, там водку в ледяных стопках наливают!

Лаура Петровна дернула Лаурыча за шиворот, Лаурыч мотнулся, как кукла, громыхнул зубами.

— Тогда нам туда! — сказал Пятахин. — К Снегурочке!

— Реально, поедемте к Снегурочке, — подхватил Листвянко. — Там прикольно, мне рассказывали.

— Там ледяной гроб! — продолжал Пятахин. — Все изо льда! И температура минус сорок пять, как на Северном полюсе!

Я бы лично, конечно, отправился в музей, посмотреть на Честнякова, на живопись всякую, но все неожиданно завыли в пользу Снегурочки.

— Но Снегурочка у нас последней по списку…

Жмуркин поглядел на Лауру Петровну, та самоустранилась.

— Тут на самом деле недалеко, на Лагерной, — проинформировал Лаурыч. — Вон за тем домом, туда поворачивать… три минуты.

— На Лагерной? — не поняла Александра.

— Гулаг-Штрассе, — пояснил я. — Тут еще со времен Василия Шуйского застенки были. А теперь в тюремных подвалах сделали резиденцию Снегурочки. Сама увидишь.

Александра написала на бумаге, сунула Дитеру с Боленом, они восхитились. Кто из иностранцев не захочет погулять по Гулаг-Штрассе?

Автобус въехал на улицу Лагерную. Она оказалась вполне себе нормальной, скорее всего тут раньше размещались военные лагеря или пионерские, но рассказывать про это Александре я не стал, зачем лишать родину очарования?

Дом Снегурочки был выдержан в стиле. Неотесанные бревна, закомары, балясины, наличники и прочие украшения, коньки-горбунки, короче. Вокруг врытые в землю столбы, идолы из русских народных сказок, Лихо одноглазое и тому подобные берендеи, дубы-колдуны, какие-то грибы поганки и мелкий невысокий народец, похожий то ли на гномов, то ли на ежей-переростков, мне показалось, что их выпилили из небольших чурбаков. Скамейки из ясеня, ворота, которые никуда не ведут. Должен признать, все это было красиво сделано, чувствовалось, что Снегурочка где-то здесь, вот-вот выскочит-выпрыгнет, пойдут клочки по закоулочкам.

Но оказалось, что Снегурочки пока нет. Штатная Снегурочка заболела, а у приглашенной был ненормированный рабочий день, все равно в такую погоду никто не хочет окунуться в ледяной погреб, ну, разве что какой-нибудь оригинал из Копенгагена. Так, во всяком случае, сказал нам распорядитель, второй помощник Снегурочки, если судить по бейджу, Агафон.

Я особо не удивился, что Снегурочка в отпуске, и не удивился, что Жмуркину удалось быстро убедить Агафона пустить нас в ледяной погреб, в конце концов, где еще встретишь целый автобус лопухов в такую погоду?

Тубергерл Рокотова и ее спутник тубербой Герасимов в ледяной погреб спускаться не стали по причине слабого здоровья, Лаура Петровна сказала, что она и в автобусе посидит, остальные вроде были не прочь. Даже Иустинья прельстилась.

Нам выдали совершенно роскошные шубы до земли, не шубы даже, а скорее дохи, тяжелые и пахнущие сельским хозяйством. Мы все обрядились в них и стали похожи на закарпатских партизан. На головы мы натянули такие же мохнатые шапки, дизайном «папа должен умереть», на ноги валенки, свалянные по старинным рецептам в глубинах весьегонской волости из волчьей шерсти. Агафон проверил наше облачение, после чего дал добро на спуск в ледяной ад.

И ведь спустились. Агафон отвалил тяжелые двери, и мы сошли по ледяным ступеням, держась за ледяные поручни, выдыхая космический пар и чувствуя, как глаза изнутри прилипают к векам.

Дом Снегурочки оказался что надо. Сплошной лед. Мебель изо льда, сосульки с потолка, ледяная койка, ледяной стол и ледяной столб, и прочая ледяная утварь. Очень сухо и тихо.

В центре подвала потолок немного просел, видимо, по причине летнего времени, и в помощь ему поставили полированный металлический столб, в котором мы все немедленно отразились.

И самовар. Огромный, настоящий, с медалями. Хотя нет, не настоящий, электрический. Но переделанный из настоящего — сбоку торчал шнур с розеткой. Александра сразу устремилась к нему, а я стал прислушиваться к своим ощущениям. Тихо. Мертво. Забыто. Хорошо. Я зиму люблю гораздо больше всякого лета.

— А тут ничего, — сказал Листвянко. — Прохладно так.

Он притянул к себе Снежану, влюбленные обнялися.

— Тут вообще-то чай горячий обычно наливают, — сообщил Лаурыч. — Очень интересные ощущения — сидишь весь в морозе, а чай просто кипятковый.

— Это чайник? — спросила меня Александра, указав на самовар.

— Самовар, — объяснил я. — Зельбст… Зельбстгемахтер… кажется.

Пятахин лег на ледяную постель и выпустил задумчивый воздух.

— Жохова, — позвал он. — Как тебе тут, а? Ты девица к холоду привычная…

Жохова не обратила внимания.

Я обошел Ледяную комнату по периметру, отметил, что есть в ней какой-то смысл, и в общем не зря я тут побывал, вспомню потом, напишу.

Дитер присел на ледяной стульчик и стал рисовать. Он, кажется, везде рисует, красиво и быстро, кажется, что двумя руками сразу. Ледяная комната, а в ней вмороженные в лед Снегурочки по правую руку, а по левую инопланетяне вмороженные. Низкие, зеленые, глазастые.

Я замерз. Не знаю, но доха мне не особо помогла, как, впрочем, и валенки. Я задрожал и вышел в тепло, на поверхность, сел на завалинку. За мной показался Жмуркин в пару и в морозе, скинул шубу, подул в руки. Затем начали подниматься остальные, Гаджиев, Листвянко…

И все.

Я поглядел на Жмуркина.

Он пожал плечами.

— В Ипатьевском монастыре, кажется, есть чучело щуки, — печально сказал Жмуркин. — Ей двести лет было, когда ее поймали.

— А чучела снежного человека там нет? Того, Кологривского?

— Нет. То есть не знаю, может, где-то в запасниках.

— А как Снежок, кстати? — поинтересовался я.

— Жив, — улыбнулся Жмуркин. — Жив и здоров, морда только еще больше поседела, да шерсть сыплется.

— Время, — сказал я. — Время это…

— Хватит, — помотал головой Жмуркин. — Это смешно. Слушай, а Генка… Ну, он письма пишет?

— Письма?

— Ну да. Ну, то есть вы с ним как-то связываетесь?

Я не успел ответить — из подвала показалась Снежана. В клубах мороза, в белоснежном инее, сама похожа на Снегурочку, я не удержался и сфотографировал.

Тег «Удивительное рядом».

Снежана смеялась. Чистосердечно так, от души, в смущении прикрывая рот ладошкой, совсем как завещал старик Островский приличным бесприданницам.

— Что? — осторожно спросил я. — Там что-то…

— Там Пятак… Короче, это надо видеть.

Снежана сбросила шубу и кивнула на лестницу. Жмуркин немного посерел.

Из подвала появилась Иустинья. Она тоже улыбалась, самодовольно так, просто лучилась внутренней радостью, что лишний раз убедило меня в подозрениях насчет недоброго.

— Что там? — рухнувшим голосом поинтересовался Жмуркин.

— Сходите сами посмотрите, — улыбнулась Снежана. — Это нельзя пропускать.

Этого было действительно нельзя пропускать. Никак. Это была… Ну просто песня какая-то. Палец мой, привыкший взвывать от боли, на сей раз взвыл от восторга, да, и такое бывает.

— Да… — прошептал Жмуркин. — Впечатляет… Что же вы, ребята…

Слова кончились.

— Это Пятак устроил, — сказал Дубина.

Пятак самодовольно крякнул.

— Я не успел предупредить, — пояснил Дубина. — Они все разом…

Дубина стоял рядом с Александрой, держал ее за плечи, фиксировал.

— Он немцам сказал, что каждый, кто посещает дом Снегурочки, должен лизнуть на память этот столб. Они и лизнули.

Немцы. Беззащитные наивные люди, какой уж там блют, какой ботен.

— А Скрайнев сам прицепился, — сказал Дубина. — За компанию.

Скрайнев покивал головой и помычал утвердительно.

Жмуркин взглянул на Пятахина.

— А что? — пожал тот плечами. — Я же не знал, что они такие!

Пятахин звонко постучал себя по голове.

Жмуркин схватил Пятахина за шиворот и пинком направил к выходу.

— За что? — плаксиво заканючил Пятахин. — Они сами…

Жмуркин выгнал Пятака на воздух.

— Как? — спросил я Александру. — Нормально себя чувствуешь?

Она вздохнула.

— Сейчас вас выручим, — пообещал я. — Главное, без резких движений.

— Я держу, — заверил Дубина.

Александра вздохнула громче. Дитер и Болен принимали муку стоически. Лаурыч умудрялся улыбаться.

Я выбежал на улицу. Агафона видно не было, мы остались наедине с проблемой. Под дождем.

Жмуркин стоял перед Пятахиным. Пятак ухмылялся.

— Ты дебил? — спросил Жмуркин.

— Я — дебил, — признался Пятахин. — И они тоже дебилы, кто же в этом виноват? Я им сказал, что это древняя русская традиция, а они и повелись…

Пятахин беззаботно рассмеялся.

— А этот? — кивнул Жмуркин. — Скрайнев? Он что, тоже из Германии приехал? Зачем он-то лизнул?

— Так и он дебил, — сказал Пятахин. — Это же всему городу известно: Скрайнев — дебил.

— Он же победитель олимпиад…

Жмуркин оглянулся на меня.

— Как будто победитель олимпиад не может быть дебилом, — ответил я.

— Разумно. Но все-таки… — Жмуркин помотал головой. — Как-то он вообще интеллектом не очень изуродован, а вроде на золотую медаль тянет.

— Дитя природы, — объяснил я. — Экологическое мышление в действии. Этот еще… Хоумскулинг.

Пятахин гоготнул.

— Что? — не понял Жмуркин.

— Его к батарее привязывают, — пояснил я. — С детства.

— Понятно…

Жмуркин вытер лоб платком.

Мимо пробежала взволнованная Лаура Петровна. На нас не поглядела, озабоченно погрузилась в Снегурочкин дом. Спасать, спасать.

— Все понятно, — вздохнул Жмуркин. — Все ясно. Слушай, Вить, там над нашим городом в последнее время никаких авиакатастроф не происходило?

— Нет вроде… — ответил я.

— Цистерны не переворачивались?

— Не…

— Такое впечатление, что народ как-то тотально поглупел, — Жмуркин потрогал пальцем голову. — Точно распылили что-то. Нет, вовремя я смотался, вовремя. И Генка тоже не дурак. Один ты застрял как в янтаре.

Я промолчал.

— Ладно, не волнуйся, мы тебя подтащим в область, нам смышленые люди нужны…

— Они там в подвале примерзшие, — напомнил я.

— Да, действительно примерзшие. Что делать будем?

— Ждать, наверное. Когда Снегурочка придет…

— Снегурочку ждать не будем, это не наш метод, — покачал головой Жмуркин. — Будем оттаивать своими силами. Где-то я здесь самовар видел.

— Он в подвале.

— Ага, — кивнул Жмуркин. — Ты дуй вниз за самоваром, а я тут посмотрю.

Я вернулся в подвал, и тут меня ждал новый удар, мой палец в ботинке просто взорвался от восторга.

У столба стояли Дитер, Болен, Александра, Лаурыч. И сама Лаура Петровна. Такие удачи встречаются раз в сто лет. Лаура Петровна стояла рядом со своим сыном. Прилипнув к стальному столбу.

Видимо, она хотела показать ему, как можно освободиться из ловушки, стимулировать его своим примером, так сказать. Но переоценила свои скромные силы. И влипла. Гениально.

— Бывает же такое, — сказал я вслух и стал разглядывать столб.

Немцы, как люди, воспитанные на европейских общечеловеческих ценностях, лизнули трубу аккуратно, кончиком языка. Лаурыч поступил наоборот — выставил язык на четыре километра и приложил его к трубе по всей длине, основательно так. Лаура Петровна стояла возле столба с достоинством, как и полагалось стоять чиновнику городской администрации.

Интересно, но зачем Александра лизнула? Ну эти понятно, один Дитер, другой Болен, дремучие и глухонемые, им простительно, но Александра… Вроде девушка умная, а туда же. Впрочем, жизнь — непредсказуемая штука, никогда не знаешь, как поведешь себя завтра, вот подойдешь и лизнешь студеные качели.

— Лаура Петровна, зачем? — спросил я.

Лаура Петровна проигнорировала. Оно и понятно.

— Неужели из международной солидарности? — предположил я.

— Виктор?! — позвал сверху Жмуркин. — Ты скоро?

Я не ответил. Нетерпеливый Жмуркин спустился сам.

— Лаура Петровна, а вы-то как?! — вопросил он. — Зачем вы-то этот столб лизали?!

— Могу поспорить, здесь где-то спрятан гипнотизер, — сказал Пятахин.

Он тоже спустился и теперь с интересом смотрел на происходящее.

Лаура Петровна произнесла:

— Э-э-э!

— Массовое помешательство, — продолжал Пятахин. — Держу пари, это веселящий газ.

Я достал фотоаппарат и зафиксировал. И видео еще. Иногда не хочешь делать быдлеску, а она сама собой получается. Бесспорно, это будет одной из жемчужин моей коллекции.

— Интересно, если их вот так оставить, много еще прилипнет? — спросил Пятахин.

— Штуки две-три, — предположил я.

— Ты быдлеску, что ли, снимаешь? — заинтересовался Пятахин.

Я не ответил.

— Точно, быдлеску… Ну, тогда и я хочу.

Пятахин выбрал место между Лаурой Петровной и Боленом и поцеловал столб. Прилип.

— Бред какой-то, — Жмуркин поглядел на меня. — Салтыков-Щедрин…

Я пожал плечами.

— Люди, что с вами? — спросил Жмуркин. — Это же… сюрреализм какой-то.

Дубина рассмеялся.

— Это как в «Десять негритят»! — сказал он. — Все по одному…

В подвал заглянул Гаджиев и тут же с перепуганным видом удалился.

— Надо их как-то выручать, — сказал Жмуркин. — Я думаю…

Снова показался Гаджиев.

— Там экскурсия приехала, — сказал он. — Они тоже хотят.

— Что хотят? — уточнил я. — Прилипнуть к шесту?

Пятахин в восторге замычал.

Дубина засмеялся.

Жмуркин пронзительно поглядел на меня. Я схватил самовар и поволок его на воздух. Сейчас затоплю… или растоплю. Короче, раскочегарю, а потом… Надо найти розетку. Я огляделся. Дверь, в которую удалился Агафон, была закрыта на тяжелый навесной замок. И вообще, самовар был еще менее настоящим, чем мне показалось в первый раз. То есть когда-то он, конечно, был настоящим, но теперь в нем были насверлены дырки, в глубине которых поблескивали разноцветные светодиоды. Лампа, а не самовар.

Из снегурочкина застенка выскочил Жмуркин, нервный и замерзший, в пару.

— Ну что? — он кивнул на самовар. — Скоро?

— Самовар не настоящий, — ответил я.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Самовар ненастоящий… — печально повторил я.

— Зато дураки, кажется, настоящие, — вздохнул Жмуркин. — Как? Как можно заниматься политикой в нашей стране? Если даже немцы буквально на третий день пребывания умудряются лизнуть намороженные качели? Да еще и летом… Это какая-то бездна… Что делать?

Я не знал, что делать. Ну, разве что пойти и для эскалации безумия прилипнуть к столбу самому. И тогда это будет уже не маразм, а вовсе флэшмоб.

Ситуацию спас Агафон. Он появился откуда-то со стаканчиком колы и огромным бургером в руках, окинул взглядом поле боя, меня с самоваром, и все, кажется, понял. Откусил от бургера, кивнул на подвал.

— Примерзли? — спросил он сквозь жев.

— Да, примерзли, — сокрушенно кивнул головой Жмуркин. — Кто бы мог подумать…

Где-то далеко и сбоку саркастически прохихикала Жохова.

— Да у нас все время примерзают, — сказал Агафон. — Чуть ли не каждую неделю. А в прошлом году аж двое сразу умудрились пристать — пол-улицы сбежалось смотреть…

— У нас шестеро, — перебил Жмуркин.

— Что? — не расслышал Агафон.

— У нас шестеро прилипли, — раздельно произнес Жмуркин.

Агафон поперхнулся.

Выпучил глаза.

Присел на скамеечку.

Отплевавшись бургером, Агафон запил свое потрясение лимонадом и осторожно поинтересовался:

— Вы из какого города, ребята?

— Из Скотопригонска, — ответил я за Жмуркина. — Нам бы людей спасти, у нас там глава Департамента образования…

— Тоже прилип?

— Прилипла, — уточнил я. — И страждет.

— Да, — ухмыльнулся Агафон. — У вас в городе, наверное, просто расцвет просвещения, обязательно съезжу… Это в какой области?

— В Вологодской, — соврал я. — Надо спасать.

— Да-да…

Агафон вздохнул и с усилием запихал в рот почти весь гамбургер. После чего сбегал в подсобное помещение, погремел жестянками и вернулся с паяльной лампой.

— Тут все просто, — сказал Агафон. — Главное не перегреть.

— Да вы уж постарайтесь.

— А то.

Агафон зажег лампу и двинулся в подвал. Я смотреть на это унылое зрелище не пошел. Жмуркин пошел, проконтролировать, чтобы случайный выброс не воспламенил Лауру Петровну.

Почти сразу из подвала стали показываться спасенные. Первым на поверхность поднялся, разумеется, Лаурыч. Он выглядел растерянно, высовывал язык и пытался разглядеть на нем повреждения.

За ним немцы. Кажется, немцы были довольны приключением. Дитер прямо на ходу что-то быстро-быстро рисовал в своем альбоме, а Болен то и дело озарялся странной и счастливой улыбкой. А ничего, они хотели Кафку, они получили Кафку. Даже не Кафку, а Салтыкова-Щедрина, прав Жмуркин, куда ихнему Кафке до нашего Кафки.

Александра морщилась от боли, но при этом старалась бодриться. Правильно, Россия — земля мужественных женщин, это вам не Рейн-Вестфалия какая.

— А это Суздаль, — устало сообщил Жмуркин в микрофон. — Один из древнейших русских городов. Гораздо древнее Москвы. Расположен на торговом пути из варяг в греки. Здесь кино часто снимают и делают медовуху.

— Безалкогольную, — тут же уточнила Лаура Петровна.

— Разумеется, — кивнул Жмуркин.

Жмуркин выглядел устало. Первая половина дня выдалась бурной, Плёс был с утра. Меня били, топили, травили джульбарсами, я чувствовал себя несколько утомленно. Мне бы отдохнуть. Но по плану был Суздаль, и мы вступили в него после полудня, въехали то есть.

Никакого Суздаля я, если честно, не увидел. Поля, деревья, асфальт разбитый, городом и не пахло, наоборот, пахло навозом, а в полях пахали комбайнеры. То есть трактористы. Прямо как в старом кино, пашут, возделывают урожай на тучных пажитях, у нас в области такого не встретишь. Особенно в районе. Нет, они, конечно, что-то возделывают на пажитях, но сами пажити эти скудны и тернисты. А в Суздале было то, что надо — поля широкие, церкви опять же блестят, грачи прилетели, Суздаль, мать городов русских…

Про Суздаль я кое-что помнил. Суздаль любил повоевать с соседями, делал это регулярно и не без удовольствия, все время захватывал в лихих набегах полонянок, потом их с большой материальной выгодой продавал то варягам, то грекам, а то и соседям, во Владимирское Великое княжество.

— В Суздале снимались такие шедевры отечественного кинематографа, как…

— Суздаль — столица огурца, — неожиданно заявила Иустинья, молчавшая еще от Костромской области.

Заявление это прозвучало настолько вдруг, что на Жохову все посмотрели.

— Я в тебе и не сомневался, — не удержался Пятахин.

— Суздаль — столица чего? — не поняла Александра.

— Огурца, — ответил я. — Гуркен унд придуркен. Тут впервые в России вырастили огурец.

— О! — Александра достала фотоаппарат и сфотографировала веси.

И я сфотографировал, как она фотографировала. И пока Суздаль еще не наступил окончательно, записал в блог:

«Путешественники с энтузиазмом встретили известие о том, что древний русский город Суздаль — столица огурца. Известный филантроп и благотворитель Иустинья Жохова рассказала друзьям, что в прошлом году она лично собрала на здешних полях восемнадцать тонн отборного овоща и перечислила его в столовые учреждений дошкольного образования. Путешественники поклялись последовать ее примеру!»

Не люблю я детские дома. Их никто, наверное, не любит, ну, разве что какие-нибудь энергетические вампиры. Впрочем, этот был, кстати, вполне себе ничего, комнаты двухместные, спортзал, театральный зал, везде телевизоры и пахнет вкусно. Нас провели по всему зданию, показали музей с достижениями воспитанников, покормили в столовой и оставили отдыхать в холле — в больших кожаных креслах.

Мне отдыхать совсем не хотелось, и вообще, я чувствовал себя почему-то виноватым, посидел немного и отправился в автобус. Надо было выдать полторы тысячи знаков про наше путешествие и добродетельные приключения. После Суздаля это было нелегко. Батарея села почти до половины, пришлось экономить энергию и печатать быстро.

«С триумфом прошел творческий вечер в детском доме неподалеку от Ростова. Молодые дарования поразили публику своими необычайными талантами. Особенно отличился молодой поэт Влас Пятахин, зачитавший публике отрывки из своей новой большой поэмы. Его встретили аплодисментами и вручили ценный подарок — полное собрание сочинений Омара Хайама».

Так вот.

— Смотрите, что купил! — Пятахин поднялся со своего места и продемонстрировал люду книжку.

Комиксы, так мне показалось — цвета яркие, в глаза так и прыгают. И что-то такое из палехского ассортимента, в Палехе комиксы стали уже рисовать, что ли? Я вдруг представил «Звездные Войны» в стилистике народных художников, и мне это понравилось, мне кажется, Чубакка на фоне родных ракит смотрелся бы неплохо. Наверное, это на меня Дитер влияет, со своим непонятным видением.

— В Суздале еще взял, — Пятахин потряс книжкой. — Серия «Памятники литературы в картинках». Роскошная книжка, называется «Повесть об убиении князя Андрея Боголюбского», я сейчас зачитаю…

— Не надо, Влас, — посоветовала Лаура Петровна.

— Да тут ничего такого, — успокоил Пятахин. — Тут даже очень интересно…

И стал зачитывать. Ему, как недавнему триумфатору, теперь многое позволялось, читал же он с выражением.

— Пока шли они к спальне его, пронзил их и страх, и трепет. И бежали с крыльца, опустясь в погреба, напились вина…

Пятахин сделал паузу по Станиславскому, продолжил:

— Сатана возбуждал их в погребе и, служа им незримо, помогал укрепиться в том, что они обещали…

— Прекрати эту гадость читать, — потребовала Лаура Петровна.

— А почему нельзя? — вопросил Пятахин. — Это же древнерусская литература!

— Это древнерусская литература?!

— Древней не бывает. Вот послушайте. Князь же, внезапно выйдя за ними, начал рыгать… Вот, примерно так, я сейчас покажу.

Лаура Петровна поднялась со своего места, подошла к Пятахину, вырвала книжку и зачем-то всучила ее мне. Я, конечно, с древнерусской литературой был знаком в общих чертах, но сильно ею не увлекался. Пятахин не обиделся, сел, стал молчать. Я полистал книжку, затем передал ее Дитеру.

И тот быстро нарисовал убиение князя Андрея в комиксовой стилистике, ничего так получилось, князь сносил одним ударом головы сразу нескольким негодяям, причем князь был высок, широкоплеч и благороден, а супостаты, наоборот, горбаты, кривоноги и всячески омерзительны, особенно пресловутый Анбал.

Жмуркин сидел рядом, изучал планшетник, сопряженный со спутником Глонасс, прокладывал маршрут. Автобус неторопливо катился средь муромских лесов, как это водится, беды не предвещало ничего, ни сова не ухала, ни самовар не гудел. Мы проехали небольшую речушку с названием Кокшага, и — не знаю, была ли связь или нет — Жохова выкарабкалась со своего места и направилась к нам. Жмуркин напрягся.

— Опять, — шепнул Жмуркин. — А мне ведь предлагали в стройотряд умные люди, предлагали…

Жохова подошла и уставилась на нас.

Нечем мне было его утешить. Жмуркин собрался с силами, улыбнулся и доброжелательно спросил:

— Что там у тебя, Устя?

— А у Рокотовой чесотка! — неожиданно громко и отчетливо сказала Жохова.

Жмуркин сжал кулаки. Ногти впились в пластик планшета и оставили на нем довольно глубокие следы.

— Спокойно, — посоветовал я. — Чесотка вполне себе излечимое заболевание, ничего страшного. Правда, чрезвычайно заразное. Полежим немного в карантине, подумаем о вечности. Без паники!

Стало как-то тихо. Лаура Петровна поправила прическу, над креслами показалась заинтересованная мордочка Лаурыча.

— А я давно предупреждал, — сказал Пятахин. — Надо было каждого перед поездкой осмотреть, мало ли у кого что.

— Я сейчас тебя осмотрю! — угрожающе произнес Герасимов.

— Молчи, убого, — ответил Пятахин.

— Она вся пятнами покрылась! — продолжала Жохова. — У них в баторе все чесоточные!

Жмуркин сунул мне планшетник и направился в голову автобуса, разбираться.

— Я не собираюсь с этой рядом ехать! — продолжала ругаться Жохова. — Я не хочу заразиться! Давайте ее высадим!

— Зачем высаживать?! — вопросил Пятахин. — Давайте лучше все вместе заразимся, как Бенгарт предлагал! Это же прикольно! Классная быдлеска получится! Вить!

Пятахин поглядел на меня с надеждами.

Да уж, это точно. Чесоточный автобус с воинами добра путешествует по Золотому кольцу. Достойно. Прогремит. Забавно, личные перспективы заразиться чесоткой меня не очень отчего-то смущали, оказалось, что болеть чесоткой в компании не страшно, пусть это даже и компания Пятахина. Оказывается, я вовсе и не социопат.

А Пятахин продолжал:

— «Чесотка и Золотое кольцо», а? Все заразимся! А потом все разденемся по пояс и струпья будем показывать!

При слове «струпья» Лаура Петровна заволновалась и тоже поглядела на шестой ряд, где сидели Рокотова и Герасимов.

— Никаких струпьев не будет, — успокаивающе сказал Жмуркин. — Какая еще чесотка, откуда… Пропустите!

Он пробирался по салону, улыбался и старался казаться веселым.

— Придумал! — воскликнул Пятахин. — Придумал! Помните того придурка, который прославился тем, что на фоне разных стран дебильно плясал?! А давайте мы тоже будем плясать на фоне Золотого кольца?! Только с чесоткой!!! И раздетые по пояс!

— Я не буду раздеваться! — предупредила Жохова.

— Да тебя никто и не просит, ты нам просмотры уронишь…

— Свинья! — Иустинья стукнула Пятахина кулачками в плечо, он двинул ее корпусом.

Жохова упала в кресла.

— А я никогда чесотки не видел. — Лаурыч с интересом устремился посмотреть на чесотку, но мать ловко поймала его за шиворот и водворила на место.

— А у меня чесотка уже была, — спокойно признался Дубина Листвянко. — Ничего себе болезнь, нормальная. Целый месяц можно в школу не ходить.

— А мне эта ваша чесотка даром не нужна! — громко сказала Снежана. — Если вы такие дебилы, то и заражайтесь. А я не хочу!

Снежана достала баллончик духов и обрызгала вокруг себя атмосферу.

— Я тоже не хочу! — провизжала Иустинья. — Пусть Пятак сам со своей чесоткой пляшет!

Жмуркин добрался до места Рокотовой и стал с ней вполголоса разговаривать.

— Чесотка?! — с интересом поинтересовалась у меня Александра.

Я кивнул.

— Чесотка — это что?

— Это такое заболевание, — объяснил я. — Чрезвычайно заразное. От него очень чешутся руки.

Александра перевела на немецкий. Дитер и Болен остались к чесотке равнодушны.

— Давайте ее все-таки высадим! — снова предложила Жохова. — А то мы скоро все заболеем!

— И меня тоже высадите, — попросил Пятахин. — Мне Рокотова нравится.

— Высадим, не боись. Давайте голосовать, — продолжала выступать Жохова.

— А может, это не чесотка, — предположил я.

— Давайте проголосуем — чесотка или не чесотка? — заржал Пятахин.

— Это не шутки, — заявила Жохова. — Надо решать, пока мы все не поперезаражались. Эй, Рокотова!

Рокотова попыталась втянуть голову в плечи. Жмуркин строго посмотрел на нас.

— Чего втягиваешься, туберкулезница! — сварливо сказала Жохова. — Она нас всех перезаражает!

— Пусть Гаджиев посмотрит, — посоветовала Лаура Петровна.

— У меня отец хирург, — возразил Равиль. — Я в чесотке не разбираюсь.

— Я могу посмотреть, — вызвался Лаурыч.

Мама скрежетнула зубами. Жмуркин потрепал по плечу Рокотову и вернулся к нам.

— Ну что? — спросила Снежана.

Жмуркин промолчал.

— Я так и знала, — Жохова вытащила в проход сумку на колесиках, закинула на плечо сумку и, задевая всех подряд, стала пробираться в конец салона.

Все замерли в немой сцене, затем кинулись собирать вещи и перемещаться подальше к корме. Кроме немцев, они то ли не понимали, то ли проявляли терпимость, — европейцы, что с них взять.

Лаура Петровна тащила Лаурыча и вещи, Снежана Дубину, Дубина вещи, Гаджиев старомодный клетчатый чемодан. Даже Пятахин почему-то переместился, хотя еще совсем недавно выказывал желание заразиться и танцевать голым в Гусь-Хрустальном. Мы с немцами оказались самыми первыми перед чесоточным рядом.

— Что это? — не поняла Александра.

Я промолчал.

— Почему все отсели?

— Санитарная зона, — ответил я негромко. — Гусь свинье не товарищ.

Александра размышляла минуту. Потом стала совещаться с остальными немцами. Совещались они еще минуту, после чего германская часть нашей группы демонстративно пересела поближе к баторцам. В конце концов, что такое чесотка? Не проказа же. Так подумал я и пересел к Александре.

— К немцам никакая зараза не пристает, — объявила громко Жохова. — А автобус придется окуривать серой.

— А к Бенгарту? — спросил Пятахин.

— А он тоже немец, — напомнила Жохова.

— Жохова, а это правда, что ты в прорубь два раза кидалась? — спросил я.

Жохова возмущенно замолчала и стала так сильно меня ненавидеть, что я почувствовал на затылке горячую точку, как от лазерного прицела совсем.

— Мне кажется, нам надо где-нибудь остановиться, — возвысила свой голос Лаура Петровна. — В конце концов, мы должны проверить, убедиться, что опасности нет.

— Безусловно, — ответил Жмуркин. — Безусловно, мы где-нибудь остановимся и проверим…

— А я Юле помогал сумку в багажник заталкивать… — негромко произнес Лаурыч.

— И ты уже обречен! — провозгласил Пятахин.

— Идиот какой… — с отчаяньем выдохнула Лаура Петровна непонятно о ком.

— Вас в одну палату положат, — развивал ситуацию Пятахин. — И будут лечить мазью из икры тритонов — это ведь верное средство против всех болезней, правда, Жохова?

Жохова промолчала.

— Чесотку тритонами не лечат, — уточнил Дубина.

Лаура Петровна немедленно достала спиртовые салфетки и стала протирать Лаурыча. Он отнекивался, все-таки ему было неудобно, но мать не уступала, в автобусе запахло медициной.

Тег «Эпидемия». Тег «Эпизоотия».

— Я бы советовал всем прекратить преждевременную панику, — сказал Жмуркин. — Мы все взрослые люди…

— А если это сибирская язва?! — с надеждой спросил Пятахин.

Сделалось совсем тихо, только медициной завоняло громче.

— Нет, а действительно? Рокотова заразилась сибирской язвой…

— Замолчи! — потребовал Герасимов.

— Да где она могла заразиться? — вступился Жмуркин. — Где?!

— По Интернету, — тут же ответил Пятахин. — Она письмо написала, а ей споры в конверте выслали.

Слово «споры» прозвучало угрожающе, если честно.

СПОРЫ.

— Да нет у меня никакой сибирской язвы! — нервно выкрикнула Рокотова. — Я не писала никому письма!

— Писала-писала! — встряла Жохова. — Я сама видела, как ты на почту ходила!

— Я в институт письмо отправляла… — с чего-то вдруг стала оправдываться Рокотова.

— Все правильно. Ты отправила письмо в институт, а оно попало в Аль-Каеду, — развил мысль Пятахин. — А оттуда тебе уже споры прислали…

— Ну, все! — Жмуркин хлопнул в ладоши. — Все, хватит!

Рокотова, кажется, заплакала.

Жмуркин подсел ко мне.

— Ну, и что?

— Кажется, на самом деле чесотка, — сказал он шепотом. — Вся в сыпи.

— И что?

— Что-что, надо что-то сделать, — скрипнул клыками Жмуркин. — Надо в больницу, посмотреть… Надо всех осмотреть. Через пятнадцать километров село, в нем, кажется, больница. Заедем.

— Заедем.

— Ты в блог, само собой, это не записывай.

— Конечно.

В блог это записывать не надо, про это книжку надо сочинять. Роуд стори, «Путешествие к сердцу ночи», никак не меньше.

— Я что-то уже чешуся, — громко сказал Пятахин. — Жохова, почеши мне спинку, а?

— Давай я тебя почешу, — предложил Листвянко, хрустнув кулаками.

— Зачем мне ты, я в Жохову влюбленный.

— А у меня фурункулез был. На ногах, — зачем-то объявил Лаурыч.

Какой-то автобус признаний, осталось Жмуркину в старых грешках признаться. В снежном человеке, в пираньях, в остальных необузданных радостях подросткового периода. Ни к чему все это, вот мне, к примеру, совсем не доставило никакого удовольствия узнать о том, что Лаурыч страдал чирьями, вопреки своему желанию я представил эту гнусную картину…

Лучше бы я ее не представлял.

Лаура Петровна толкнула своего отпрыска локтем. Как всегда.

— Жохова, а ты чем болела? — спросил Пятахин. — Рожей, наверное?

— Сам ты рожа, — огрызнулась Жохова.

— Нет, не рожей, конечно, менингитом.

— Сам ты менингит!

— Как интересно… — протянул Пятахин.

К счастью, автобус спасительно тряхнуло, Пятахин упал и стукнулся лицом о поручень кресла. Жохова демонически прохихикала.

— Василий Иванович, в Спицыне остановимся! — крикнул Жмуркин. — Там где-то больница.

Водитель Шлегельман погудел в знак понимания.

Палец на ноге у меня заболел. Остро. Скоро я смогу по болям в пальце предсказывать грядущее. Определенно.

Лес по сторонам закончился, и начались веселые капустные поля, капусты было много, я на всякий сфотографировал — а вдруг где-то тут столица русской капусты? После Суздаля, столицы русского огурца, это было бы просто чудесно.

Но капуста оборвалась, промелькнули запущенные сады, по инерции продолжавшие плодоносить яблоками, автобус въехал в село: аккуратные домишки с красивыми наличниками на ставнях.

Мы немного поплутали по скучному поселку и выбрались к больнице, размещавшейся в большом старинном доме, наверное, в барской усадьбе.

Жмуркин подошел к Рокотовой, шепнул ей на ухо и повел к выходу. Снежана принялась прыскать в воздух из флакончика с дезодорантом, Лаура Петровна задержала дыхание, Жохова стала вполшепота читать Библию. Жмуркин держал германистку Рокотову за руку, молодец, в общем-то. Лидер.

— Тут тебя вылечат, — пообещал Пятахин. — Не переживай!

Герасимов вышел следом. Он был какой-то бледный и злой, мне стало его немного жаль. Баторцев у нас вообще-то никто не любит. И не потому, что они все туберкулезники, нет. Просто они чужие. Живут в своем интернате, если в город выходят — то кучей, а обычно так и вообще не выходят, у них там на территории все, что надо для жизни, есть. И огород, и бассейн, и сад, — одним словом, такая автономная туберкулезная община. Городские им завидуют немного, если честно. Не тому, что они туберкулезные, а тому, что у них все есть. Вот бассейн тот же — в городе давным-давно построить не могут, а в баторе 25 метров, и вышка даже маленькая. Или курсовой комбинат хороший — все баторцы бесплатно учатся на права, причем АВС сразу, а девушки все бухгалтерские корочки получают. И даже кинотеатр маленький — у нас в городе уже давно загнулся, а у них все новинки можно посмотреть.

Ну и дискотеки, само собой. Городских туда пускают только на Новый год, да и то не всех, а только отличников. И эти отличники потом рассказывают сказочные вещи — про дивные пироги с разными начинками, про баторскую группу «Палочка Коха», про подарки — я сам эти подарки видел, очень хорошие, плееры и телефоны.

— Сразу так диагноз не скажут, — проявлял свои познания Дубина. — Сначала возьмут соскоб с кожи, потом будут исследовать под микроскопом, а всех нас поместят в карантин.

— Короче, мы в этих Малых Поганницах неделю просидим, — закончила Снежана. — И все заразимся, не чесоткой, так этим… Паразитозом.

При слове «паразитоз» Пятахин вспомнил про меня и сел рядом.

— Слушай, Вить, давай быдлеску замутим, а? Вот смотри, как я придумал. Я возьму полпачки соли и насыплю ее в кружку…

Палец. Заболел у меня самым зверским образом. Наверное, это была аллергия. Сочетание Пятахина и его идей вызвало у меня мощный подагрический спазм. Мне захотелось на воздух. Я подошел к Александре, улыбнулся и взял ее за руку.

— Пойдем погуляем, — предложил я.

Александра была не прочь погулять. Жмуркин сказал, что, скорее всего, мы тут пробудем до вечера, а значит, придется искать ночлег, поскольку по технике безопасности путешествовать по ночам с детьми на борту нельзя. Так что мы можем гулять до вечера, а Жмуркин поищет пока, где нам приложиться на ночь.

Ну а если действительно чесотка…

— Чесотка… — задумчиво сказала Александра. — Чесоткой болел Чехов?

— Чахоткой, — поправил я. — Впрочем, может быть, еще и чесоткой. Впрочем, это не важно. Пойдем, Александра, село Спицыно основано в одна тысяча двести шестнадцатом году. Известно тем, что здесь недалеко проходил Владимирский тракт, по которому гнали в Сибирь братьев Карамазовых…

Село называлось Спицыно, насчитывало три тысячи жителей, две лесопилки, школу и районную больницу. Когда-то, если верить Сети, в этом селе проездом останавливался Толстой, не тот, который «Война и мир», а тот, что про вампиров.

— Тут есть дом, где два дня жил Толстой, — сказал я.

— Толстой, — тут же сказала Александра. — «Анна Каренина»!

— Да-да, именно здесь он ее и начал писать. Очень интересно. Возьми фотик.

Александра взяла фотик, и мы отправились гулять по селу Спицыну.

Село вытягивалось вдоль одной улицы, а та в свою очередь шла параллельно небольшой совсем речке, похожей, скорее, на большой ручей. Мы проследовали мимо почты, купили булок и молока в пекарне, поглазели на разваленную церковь, пожевали пироги. Я отыскал самый старый, покосившийся и уже наполовину вросший в землю дом и сообщил Александре, что именно здесь как раз и останавливался Толстой. Именно здесь, будучи жестко покусан клопами, он придумал сразу несколько сюжетов для своих бессмертных произведений. Кажется, Александра поверила. Во всяком случае, на фоне избы мы фотографировались долго и с упоением, до тех пор, пока на воздух не показался хозяин.

— О! — сказала Александра.

Хозяин был… ну, такой типический хозяин подобных домов. С почерневшей кожей, с бородой, в синем ретро-трико и в плотном вязаном свитере в черно-зеленую полоску.

— Потомок Пушкина, — сказал я. — То есть, конечно, Толстого.

— Десяточку бы, люди добрые, — прокашлял потомок и, немного подумав, добавил: — На хлеб.

Александра растрогалась и тут же дала потомку полтинник.

Потомок растрогался и разрешил нам сфотографироваться с ним. Сфотографировались. Александра вдохновилась настолько, что тут же переправила куда-то фотографии с потомком классика, наверное, своей троюродной тете, канцлеру бундесреспублики.

И я стал серьезно опасаться, что теперь у нас чесотка наверняка есть.

После Пушкина мы купили у бабушки банку черники. Я залил ее молоком, взболтал и вручил Александре:

— Лесной коктейль, заряжает витаминами на месяц.

Коктейль Александре понравился. Потом к нам, как всегда, прицепилась очередная кошка, похожая на злобного камышового кота, и Александра тут же купила в магазине сосисок и стала кота кормить и чесать за ушами, а я терпеливо стоял, ждал. Нет, определенно, русскому немцу немецкого немца понять сложно, иногда практически невозможно.

Накормив кошку пятью сосисками, мы отправились обратно, к автобусу. Александра была счастлива и весела, я ее понимал, это тебе не Швабия какая, там в каждой первой попавшейся канаве так запросто не встретишь потомка Пушкина, тут у нас шутки не шутят.

Вернулись к больнице уже довольно поздно, когда солнце стало садиться и появились комары, и мне пришлось заломать черемуху, для того чтобы отгонять от Александры кровопийц.

На лавочке возле центрального входа сидели наши. В странном сочетании, Рокотова и Пятахин. Пятахин смеялся и рассказывал Рокотовой из своей жизни. Как в детстве он пять дней лежал в инфекционной палате с подозрением на гепатит и эти пять дней открыли ему глаза на мир и на его в мире место.

— Там со мной дед один лежал, он был настоящим спецом по убийству мух. У него был носок с гречкой, он этим носком только так орудовал, мог слепня на лету легко завалить… Слушай, а правда, что от туберкулеза можно вылечиться, если съесть живую вошь?

Рокотова молчала и обреченно смотрела перед собой. Пятна на лице у нее не прошли, а как-то даже усилились, германистка стала похожа на плакат про корь и ее профилактику, я видел такие в медицинских училищах.

Жмуркин подошел, сел на скамейку, взял Рокотову за руки и принялся ее утешать. Говорил, что они ошиблись, что такое случается, что в сущности ничего страшного не произошло, подумаешь, аллергия, с кем не бывает, не надо принимать близко к сердцу, все пройдет, и печалька, и мочалька.

А с другой стороны бубнил Пятахин. Что у него вот бабушка знает один настоящий рецепт от туберкулеза, надо просто-напросто взять и на чесночном масле поджарить пять бородавок в лунную ночь…

Районная больница села Спицыно гостеприимно светилась тусклыми шестидесятиваттными лампочками. Больных по поводу лета было немного, то есть совсем почти никого, скамейки перед больницей пустовали, то есть не пустовали, конечно, на них расположились путешественники. Усталые и заморенные, даже Дитер ничего не рисовал, сидел себе потихонечку. Черт дернул эту Жохову, ехали бы и ехали…

— Ладно, — сказал Жмуркин. — Спать давайте. Я договорился, переночуем в свободных палатах.

— Я туда не пойду, — тут же заявила Жохова. — Там наверняка клопы.

— Кто такие клопы? — оживленно поинтересовалась Александра. — А, помню! У Гоголя были клопы…

— Постельные вампиры, — объяснил я.

— О!

Клопы после потомка Пушкина, что можно придумать лучше?

— Это действительно «о», — сказал я.

— Они там точно есть?!

— Разумеется. У нас во всех больницах клопы, грибок. На юге тарантулы еще, ну, в Краснодарском крае.

Александра сияла. Она, наверное, на самом деле очень сильно любит нашу культуру, желает к ней приобщиться посредством покусания клопами. С другой стороны, по-другому ведь не понять загадочную русскую душу. А вот когда тебя клопы покусают, сразу почувствует на собственной, так сказать, шкуре.

— Ну, что сидите? — спросил Жмуркин. — Занимайте палаты, братья.

— Как-то странно… — пошевелила крупными плечами Лаура Петровна, тоже сидевшая на скамеечке. — Я думала, у нас маршрут обеспечен, просчитан…

— ЧП, — пояснил Жмуркин. — Их не запланируешь.

— Может, здесь есть гостиница? Как-то я не готова в тифозных бараках…

— Даже две гостиницы, — ответил Жмуркин. — Вытрезвитель и больница, выбирайте.

— Я за вытрезвитель! — немедленно ответил Пятахин. — Никогда еще…

— Влас! — занервничала уже Лаура Петровна, ей в вытрезвитель явно не хотелось.

— А что? — спросил Лаурыч. — Я никогда в вытрезвителе…

Лаурыч захлебнулся.

— Кто не хочет спать в больнице — пусть спит в автобусе, — равнодушно сказал Жмуркин. — Никто вас из автобуса не выгоняет. Лично я иду в больницу.

Жмуркин подал руку Рокотовой, и они вместе направились к поликлинике.

Лаурыч неожиданно устремился за ним, он явно собирался отночевать в тифозном бараке.

— Мы сиденья разложим, — объявила Лаура Петровна. — Паша, а ну назад!

Лаурыч послушно сломался и вернулся назад, и они с Лаурой Петровной двинулись к автобусу. Лаурыч печально оглядывался.

Жохова тоже предпочла автобус, остальные выбрали больницу. Дежурный врач отвел нас в столовую, где предложил рыбный суп харчо и горячий чай. Ломаться никто не стал, рыбный харчо оказался неожиданно вкусный, хотя Пятахин, дохлебывая вторую тарелку, вспомнил, что однажды у него вот с такого же супа случилось серьезное желудочное расстройство, которым он страдал почти неделю.

И взял третью тарелку. Вокруг рта у него образовался оранжевый круг, Пятахин стал похож на обезьяну.

Александра и немцы с восторгом смотрели на плавающих в алюминиевой миске килек, разглядывали серые алюминиевые ложки, я рассказывал им о традициях отечественной концлагерной кухни, о роли кильки в русской народной культуре и о том, что лучший черный хлеб — самый дешевый.

И даже Жмуркин, человек искушенный и, наверное, закормленный майской спаржей и молочными артишоками, тоже ел с удовольствием.

А мне вообще суп понравился, я люблю жиденькие супцы, их посильнее разогреешь, перчику подсыплешь — и хорошо.

Потом пили вкусный чай со вкусом горелого сахара. С сушками.

После ужина распределились по местам, конечно, мне досталась палата с Пятахиным и с Листвянко. Дубина занял лучшее место у окна, Пятахин худшее у двери, я лег спать посередине. А еще в нашей палате оказался старичок, совсем уже престарелый, сопел себе потихонечку, никого не трогал.

— Бенгарт! — позвал Дубина. — Бенгарт, а ты зачем с нами потащился? Ты же и так немец, в любой момент и сам в Германию свалить можешь?

— Да так, уговорили, — ответил я. — Без меня вас брать не хотели, говорили, что нужен хоть один приличный человек.

— Меня тоже уговорили, — неожиданно разоткровенничался Дубина. — Я хотел на рыбалку, а мать привязалась — поезжай да поезжай. Ну, и за Снежанкой надо, конечно, приглядеть, да и вообще…

— Тебя присмотреть попросили, а ты не уберег, — не выдержал Пятахин. — Из дома уехала приличная девушка, вернется какая-то чесоточная…

— Заткнулся бы, — довольно миролюбиво предложил Дубина. — Я человек, конечно, терпеливый… Но могу и выписать.

— Да я только в смысле чесотки…

Слово «чесотка» употреблялось сегодня столько раз, что я вдруг почувствовал, что мне хочется почесаться. И почесался. Зря, конечно, потому что Пятахин тут же спросил:

— Ты уже заразился?

Я не ответил.

— Ну и ладно, подумаешь. Листвянко вон уже болел — и ничего, живой, подумаешь, всего лишь…

— Заткнулся бы все-таки, — еще раз посоветовал Листвянко. — А то чесотка тебе покажется спасением.

— Да что ты мне сделаешь? — с наглой трусостью в голосе спросил Пятахин.

— Я тебе большие пальцы сломаю, — зевнул Дубина. — На руках. Знаешь, как тухло жить без больших пальцев? Ни в сортир нормально сходить, ни ложку взять.

— Тебя посадят.

Листвянко громко зевнул.

— Кто меня посадит, дурилка? — спросил он. — У меня папа с замминистра в одном разведбате служил. Так что ты язык прибери, балабол. А то еще и на ногах сломаю — будешь на пятках ходить.

Пятахин обиженно замолчал, но терпения у него хватило ненадолго, он икнул и стал рассказывать про немцев: оказывается, и Дитера, и Болена поместили в сушилку, потому что больница маленькая, мест нет. И теперь немцы лежат в окружении батарей и кирзовых сапог — и от этого очень сильно балдеют.

— А Сандру в мертвецкой положили, — рассказывал Пятахин. — Не одну, конечно, а со Снежанкой и с чесоточной нашей, Рокотовой. Там, между прочим, мертвец настоящий лежит, еще с зимы, говорят, не забрали.

Старичок у стены печально вздохнул.

— Не волнуйтесь, дедушка, все мы там будем, — успокоил Пятахин.

Старичок хлюпнул носом.

— У меня тоже дедушка в прошлом году умер, — сообщил Пятахин. — Мы «Скорую» вызвали, думали его оформлять, а он раз — и ожил. И до сих пор живой, даже в погреб за зеленушками лазит. А каждую субботу по стакану водки и две тарелки окрошки…

Пятахин стал рассказывать про своего дедушку-долгожителя, который всю жизнь работал плотником и питался морковью, черным хлебом и сладким чаем, ну и еще водка по субботам, так вот, он брал колун и перебрасывал его через реку в районе Риковского моста. Дедушка то есть.

Это задело Листвянко, он хмыкнул и сообщил, что и у него тоже есть дедушка, который всю жизнь прослужил в МВД, любил щучью икру и мог поднять телка в сто пятьдесят килограмм.

На что Пятахин ответил, что его дед мог поднять двух таких телков и пробежать с ними по Новому мосту — и обратно.

Они начали лениво спорить, чей дед круче, чей питался суровее и чей кидал дальше колуны и мог сдвинуть одной рукой «Кировец». Я достал таблетку и хотел написать что-нибудь в блог, но никаких мыслей не образовалось, пятахинский и листвянковский деды вытеснили их и теперь вовсю соревновались в моем воображении в метании наковален, спортивной парке в бане, в переноске крупного рогатого скота и в жонглировании рогатым скотом мелким.

Я попытался закрыть голову скудной больничной подушкой, но не получилось, из подушки выставилось старомодное перо и стало жалить меня в щеку. На моих же попутчиков рассказы про могучих родственников подействовали снотворно, оба скоро захрапели, и наш старый сосед тоже захрапел, и я остался один в палате. Наедине с мыслями и ноющим пальцем на ноге.

Мне уже совсем не спалось, по стене вихлялись причудливые тени, я выбрался из скрипучей койки и направился на улицу, с трудом удерживаясь на скользком линолеуме кривого пола. У входа на скамейке сидел Жмуркин. У него над головой покачивалась лампа, вокруг лампы кружились мотыльки и нетопыри, похожие на маленьких, с кулак, птеродактилей. Красиво. Похоже на викторианский роман.

Жмуркин разглядывал себя в зеркальце. Мне показалось, что искал седые волосы.

Однако, тег «Здоровье».

Жмуркина можно понять.

Журкин улыбнулся мне и вдруг тоже рассказал про своего деда. Его дед был полярником и однажды кулаком убил белого медведя.

Мы въехали на мост.

— Смотрите, как речка называется! — воскликнула Жохова. — Порныш!

Речка действительно так называлась.

— Я сам порныш хоть куда, — заявил громко Пятахин. — И по этому поводу хочу сделать мероприятие. Лаура Петровна?

Лаура Петровна после ночевки в автобусе выглядела не очень, поэтому Пятахину попустила.

— Это очень известная река, — сказал я Александре. — Именно здесь погиб старший брат князя Святослава в схватке с половцами.

Александра кивнула.

Пятахин поднялся со своего места и расправил сверток, который он подозрительно держал в руках с самого утра.

— Внимание, внимание! — объявил Пятахин. — В связи с разгулом дикости и мракобесия в нашем отдельно взятом автобусе я решил провести культурно-просветительские мероприятия! В походно-полевых условиях надо знать своего врага в лицо! Не стесняемся, смотрим, задаем вопросы!

Сверток оказался плакатами медицинско-пропагандистского содержания, на тему «мойте руки перед едой». На первом изображался человек, похожий на зомби, с выпученными глазами, с синюшной кожей, одутловатый, с отчаяньем во взгляде.

— Это твоя бабушка? — поинтересовался Дубина-Листвянко. — Запустила себя старушка…

Дубина, оказывается, не такой уж и Дубина. Наверное, в этом есть смысл, в боксе ведь тоже интеллект нужен, иначе надолго в спорте не задержишься.

— Это дифтерия, — пояснил Пятахин. — А это токсоплазмоз.

Пятахин развернул токсоплазмоз, он был не лучше дифтерии, к тому же в деталях.

— Влас, ты где это взял?! — тут же строго спросила Лаура Петровна. — Украл?!

— Да вы что?! — отмахнулся Пятахин. — Что значит украл? Я вообще никогда ничего не крал… Хотя нет, мама учила меня быть честным, в третьем классе я украл сухари…

— Нас не интересует картина твоей нравственной деградации, Пятак, — вдруг красиво сказала Снежана. — Ты где этой дряни набрал?

И Снежана. Нравственная деградация, то-се… Кто бы мог сказать, что такими словами владеет. Молодец. Это они оттого, что со мной едут. Мозговые волны высшего существа благотворно воздействуют на нервную систему окружающих его простейших.

— В больнице, разве неясно? — ответил Пятахин. — Там у них в каптерке все стены завешаны, я за пятьсот рублей прикупил сразу несколько. Красота, правда? Базеда, оспа. А это я специально для Жоховой приготовил…

Пятахин развернул плакат. На нем изображалось…

Непонятное. Огромное отвратительное насекомое, взятое крупно, с деталями, со всеми ножками, жвалами и присосками, я подумал, что клоп. Что-то из области фэнтезийной живописи.

— Это клоп?! — в восторге округлила глаза Александра.

— Нет, — помотал головой Пятахин. — Это чесоточный клещ. Иустинья?!

Жохова демонстративно отвернулась к окну.

— Зря, — улыбнулся Пятахин. — Зря… Вот я что подумал, когда эти плакаты выбирал: каждый должен взглянуть в глаза своим страхам. Тебе, Иустинья, клещ… Хотя это, собственно, наши общие страхи…

Дитер тут же стал рисовать — нападение чесоточных клещей на автобус. Клещи, разумеется, были размером с сам автобус, а мы, сидящие в этом автобусе, им сопротивлялись. У меня был огнемет.

— Я распределил каждому, — пояснял Пятахин. — Каждому нашему путешественнику свою болезнь. Вот для Пашки Скрайнева бычий цепень, для немцев — вздутие, для Лауры Петровны…

— Влас, прекрати, пожалуйста, — потребовала Лаура Петровна. — Ты переходишь границы, так нельзя.

— А почему нельзя? — не понял Пятахин. — Это же красиво.

Плакаты действительно были довольно красочные, сразу хотелось и руки помыть, и в глаза еще чего-нибудь обеззараживающего закапать.

— И полезно, — продолжал Пятахин. — Мы будем смотреть на все это и думать о гигиене и здоровом образе жизни. Каждому припас, Снежане вот обморожение…

Плакат с обморожением выглядел крайне неприятно — почерневшие пальцы, обгрызенные холодом уши, белые мраморные щеки, они меня больше всего не порадовали, сильнее, чем клещи.

— Урод, — спокойно сказала Снежана.

— Как скажешь, — пожал плечами Пятахин. — Если тебе не нравится… Вадик, для тебя геморрагическая лихорадка…

— Пальцы, — напомнил Дубина. — На руках и на ногах.

Пятахин кивнул.

— Совершенно верно, — кивнул Пятахин. — Я подумал об этом. Пальцы — это для Гаджиева. Ты, Равиль, извини, но мне кажется, что тебе подходит грибок.

Грибок выглядел омерзительно, это надо было признать. А еще я отметил, что грибок Гаджиеву действительно идет. Это мне, если честно, не понравилось, неприятно стало.

И еще более неприятная мысль посетила меня — а вдруг у Пятахина действительно талант? Вот такой мерзкий талант… И совсем уж неожиданная мысль вдруг посетила меня. О том, что все это НЕ СЛУЧАЙНО. А вдруг в списке лучших людей есть смысл? Здравое зерно.

Пятахин там заявлен как поэт, а ведь поэт — это тот, кто чувствует мир. А Пятахин его, кажется, чувствует. Пусть своеобразно, но все же. Франсуа Вийон из Департамента культуры.

Дубина спортсмен, но не остолоп, Снежана тоже. Лаурыч…

— Баторцам, само собой, палочки Коха, вот они какие симпатичные!

Ну, не знаю, я восторга по поводу этих палочек совсем не испытал.

— Вот Рокотовой палочка побольше, а Герасимову, само собой, поменьше, он же у нас не германист.

— Пятахин, — сказал негромко Жмуркин. — Ты перегибаешь…

— Палочку Коха, — добавила Снежана.

Ха-ха.

— Все понял, — согласился Пятахин. — Вот Бенгарт, ему лямблии…

Про лямблий не дослышал — кто-то потрогал меня за руку. Александра, подумал я. Ну, или Снежана, на крайний случай. Снежана ведь тоже ничего, хотя и есть у нее большой недостаток. Листвянко. Он во многом перевешивает достоинства…

Но это оказалась не Снежана. И не Александра.

Иустинья Жохова, наследница пресвитера Жохова, прославившегося акцией по истреблению бродячих собак, кошек и прочей безнадзорной скотины, Иустинья смотрела на меня с явным запросом в глазах, я насторожился.

— Что тебе, Устенька? — спросил я ласково и шепотом.

Но на всякий случай собрался — а вдруг как пырнет? А что? Неизвестно, чему ее там пресвитер учит, хорошо, если только Йегове молиться, а может, и бою ножевому? Дабы подкрепить силу слов силой стали.

— Меня обокрали, — уныло объявила Иустинья.

Пятахин, так почему-то я сразу подумал. Проник, как тать в ночи, и похитил у Иустиньи карманного формата подшивку журнала «Бастион Стражей». И теперь несчастная чувствует себя один на один с соблазнами и горестями мира сего, без надлежащей духовной опоры. А папеньке звонить боязно…

Интересно, зачем Пятахину «Бастион»?

— Меня обокрали, — настойчивее повторила Иустинья.

— Тише, — попросил я. — Тише ты.

Еще от Суздаля голова не успела отболеть, а тут опять.

— Тише. Что значит обокрали? У тебя что-то пропало?

— Компьютер. У меня был компьютер. Вот тут.

Иустинья показала сумочку. Пустую.

— Никто не мог взять, — сказал я. — Наверное, где-то лежит…

— Украли, — настойчиво сказала Жохова.

— Ладно, сиди, я посмотрю.

— Украли! — сказала Жохова уже громко.

— Что украли? — вскочил Лаурыч.

— У Жоховой мозг украли, — объявил Пятахин. — Признавайтесь, кто?! Гаджиев, ты?

— Это не я! — тут же отказался Гаджиев. — Я не крал…

Возник всеобщий интерес.

— Ноутбук! — все так же громко сказала Жохова. — Мой ноутбук пропал!

— Ноутбук и мозг в придачу, — прокомментировал Пятахин. — А пропал Гаджиев.

— Это не я! — испугался Гаджиев.

— Сейчас найдем! — так же громко сказал я. — Никто ничего не крал.

Я поднялся и направился вдоль салона, поглядывая внимательно по сторонам. Пятахин увязался за мной.

Через три ряда я его, конечно же, обнаружил. Между сиденьем и стенкой автобуса. Небольшой, строгого черного вида нетбук, убранный в чехол с инициалами АЖ. Жохова А…

— Ага, — сказал Пятахин.

И схватил ноутбук первым.

— Завалился, наверное… — предположил Лаурыч. — У меня такое однажды в плацкарте случилось…

— А вдруг это не Жоховой? — спросил Пятахин. — Надо ведь убедиться. Тут написано «А» и «Ж». Ну, Ж понятно, а вот кто такая А?

— Отдай!

Пятахин уже вытряхнул компьютер из чехла и пробудил от спящего режима, экранчик засветился, оказалось, что открыт текстовый редактор.

— Тоже, что ли, блог пишет? — сказал Пятахин. — Бенгарт, у тебя коллега объявился…

Разочарованный Пятахин сунул нетбук Лаурычу.

— Отдайте! — взвизгнула Иустинья. — Отдайте немедленно!

Она кинулась, но Пятахин перегородил проход, Жохова врезалась в его спину, отскочила.

— «Эдельвейсы для богини любви»… — прочитал удивленно Лаурыч. — Автор — Жохова Анастасия… Анастасия…

Пятахин крякнул, выхватил у него компьютер и прочитал уже громко, прикрываясь спиной от Жоховой.

— «…Розалинда кинулась с головой в омут страсти, горячей, как адское пламя, пьянящей, как молодое испанское вино…» Ого, Жохова! Я думал, ты о благостном думаешь, а ты, оказывается, ро́маны сочиняешь! «…Он стоял на берегу, и его золотые волосы развевались над водой, глаза блистали, как два сапфира…»

— Замолчи!

Иустинья покраснела и позеленела одновременно. Никогда не видел сочетания подобных цветов на одном отдельно взятом лице. И вены на лбу вспучились, — нет, серьезно, я даже испугался, что Жохову хватит удар.

«Апоплексический удар в автобусе», собственно говоря, неплохо, на Тубе народ заценит. Ярость в чистом виде.

Тег «Искусство».

— Этого не надо стесняться, Анастасия, — продолжал Пятахин. — Я тоже поэт, между прочим, стихи сочиняю, «Апрельский пал» многим нравится. Слушай, Анастасия, а давай вместе будем сочинять, а? Пятахин-Жохова, как тебе?

Иустинья стала раздуваться, буквально опухла от злости, сделалась похожа на опасную рыбу фугу — еще чуть, и иглы полезут, шипы отравленные.

— Хотя лучше отдельный псевдоним придумать, — продолжал разворачиваться Пятахин, видимо, поедание кактуса пошло ему на пользу. — Парамон Пяжохин, как? Нет! Нет! Лучше по-другому! Фрол Жо…

Все громко засмеялись, я тоже не удержался, кажется, все-таки талант.

— Скотина! — взвизгнула Иустинья, она же Анастасия.

И немного попыталась выцарапать Пятахину глаза, но попала только по щеке. Личность Пятахина закровила, сам Пятахин растерялся.

— Ну, ладно… — сказал он. — Как хочешь, пусть будет Энестэйша Жо…

Жохова прянула снова, но Пятахин был уже наготове, сунул нетбук в сумку на спинке сиденья и поймал Жохову за руки.

Путешественники, особенно немецкого происхождения, с интересом наблюдали за происходящим.

Жмуркин пока спал, погрузившись в наушники, не слышал, будить я его не спешил.

Лаура Петровна, кстати, тоже улыбалась и как бы всем своим видом давала обществу понять, что она над схваткой, тут и без нее начальства хватает. Ну и еще тут было… По слухам, два года назад Жохов-отец застрелил любимого лабрадора семейства Скрайневых, лабрадор по бестолковости убежал, а Жохов его за безнадзорность щелк меткой пулей в ухо, Жохов-старший бестрепетен, это все знают.

Иустинья тем временем вовсю уже выкручивалась из лап Пятахина, и было видно, что сын Департамента культуры скоро уступит свои позиции дочери пастыря. Это понял и Пятахин, он резко отпустил Жохову и отпрыгнул.

Жохова осталась стоять, растирая запястья и скрежеща зубами.

— Вот я сообщу батюшке-то — он тебя в карцер посадит, — неуверенно пообещал Пятахин, потирая щеку, размазывая кровь в пятно. — На луковую похлебку…

Иустинья затряслась. Крупно и угрожающе, она вообще, как я погляжу, оказалась мастерица устраивать собой разные эффекты, трепетать, вцепляться, выдирать. А с виду не скажешь. Хотя…

Пятахин вытер кровавые руки о джинсы.

— Тебе нужен пластырь, — посоветовал Лаурыч.

— Круто она тебя, — подал голос Дубина, возможно, с некоторой завистью.

— Это любовь, — подытожила Снежана.

— Отдай! — с ощутимо замогильными интонациями потребовала Иустинья.

— Поцелуй — тогда отдам, — пообещал Пятахин.

А вот баторские в разборке участия почему-то не принимали, молчали, смотрели дружно в окно. Странно.

— Отдай немедленно, а то очень пожалеешь, — прошипела Иустинья.

— Отдай, Пятачок, — посоветовала Снежана. — А то она тебя действительно поцелует!

Браво! Снежана Эмчээсовская тоже девушка непропащая, еще больше в этом укрепляюсь. Тег «Любовь».

Пятахин вновь раскрыл нетбук.

— Наверняка тут есть признания, — сказал он. — Личный дневник монахини…

— Отдай, а не то я выброшусь, — пообещала Иустинья.

— Она умеет, — сказала Снежана. — Подайте прорубь!

— Да куда ей бросаться, мы как на подводной лодке, — Дубина постучал по стеклу автобуса.

— Выкинусь! — крикнула Иустинья так пронзительно, что Жмуркин проснулся.

Он сел, потерянно огляделся, потер глаза.

Иустинья направилась к выходу.

— Что тут происходит? — одурело спросил Жмуркин и стащил наушники.

— Жохова выброситься хочет! — объявил Пятахин.

— Василий Иванович, останови, пожалуйста! — попросил Жмуркин. — Опять что-то…

— Да тут проруби нет, сейчас лето!

— Пусть выпрыгивает, — сказала Снежана. — Одной дурой меньше.

Штуцермахен стал притормаживать.

— Вы все гады! — крикнула Иустинья. — Гады! Гады! Всех вас ненавижу!

Она подскочила к дверям автобуса и стала их пинать ногами и толкать корпусом. Бум-бум-бум, сколько силы вскипело в этом, казалось бы, хрупком теле.

— Автобус сломаешь! — заявил Дубина.

— Устя, успокойся, — попросил Жмуркин.

Но Иустинья не унималась — билась и билась, и Дубина не выдержал, выбрался из кресла, подошел к Жоховой и попытался ее оттащить.

Жохова не далась, громко щелкнула зубами, и Дубина отступил в нерешительности.

Иустинья долбанула в дверь спиной, уперлась ногами в ступени и принялась выдавливаться.

Дверь стала приоткрываться.

— Тормозите! — крикнул Жмуркин.

— Сейчас вывалишься ведь, дура, — сказал Дубина.

И как настоящий джентльмен он попытался оградить даму от выпадения на асфальт, любой на его месте поступил бы так же.

Случилось вдруг нечто фантастическое — Иустинья выхватила откуда-то, мне показалось, что из рукава, довольно большой электрошокер и раз!!! — всадила его Дубине прямо в лоб. Все-таки пресвитер Жохов снабдил свою Устеньку средством обороны от недругов, я так и знал.

Между глаз Дубины проскочила озорная искра, и боксер недоуменно осел на пол.

Автобус остановился. Двери с шипеньем отошли.

— Ах ты дрянь! — со своего места выскочила Снежана.

Она бросилась на Иустинью, та с ловкостью Джеки Чана выставила шокер перед собой. Снежана наткнулась. Шокер щелкнул, Снежана не упала, замерла, затем вцепилась в Жохову, и они вместе вывалились из автобуса.

В канаву.

Тег «…».

Тут даже не придумаешь.

Жмуркин вздохнул.

— Жесткач… — в восхищении сказал Пятахин. — Супер!

Лаура Петровна села в кресло и усадила рядом с собой Лаурыча.

— Не могу… — помотал головой Жмуркин. — Не могу…

— Бабий бой! — Пятахин достал мобильник. — Бабий бой!

Если честно, то я не очень верил глазам. Фестиваль души, жизнь превосходит любые грезы, даже самые разнузданные, я повторял это уже в сороковой раз.

И это было хорошо. Это было уже гениально, небеса послали всех недругов в мои безжалостные длани, лишили их разума. Если сидеть на берегу реки достаточно долго — мимо проплывет труп твоего врага. Китайская мудрость.

Я взялся за фотоаппарат.

Канава оказалась крайне фотогеничной, такой настоящей нашей канавой, в которой присутствовали все родовые признаки любой уважающей себя канавы: грязь, жижа, ряска, лопухи, коряги, водоросли, безнадежность и обилие всех этих ингредиентов.

И глубина. Это было одно из самых главных достоинств, канава оказалась глубока. Девушки рухнули… вернее, ухнули в канаву, погрузились в ее алчущие пучины прямо с головами.

А!!!!

Иустинья и Снежана погрузились, и сия пучина поглотила их обеих. Впрочем, судя по тому, как волновалась поверхность канавы, схватка продолжалась и внизу. Девушки продолжали восхищать.

— Лучшее, что я видел в жизни, — сказал Пятахин. — Можно спокойно в гроб ложиться.

Он тоже снимал, на телефон.

Вдруг волнение приостановилось, и жижа приобрела былое спокойствие.

— А вдруг утонули? — предположил Лаурыч, вырвавшийся от маменьки.

Но грязь разошлась, и соперницы восстали из вод, и теперь их было трудно отличить друг от друга, грязь сравняла их, в канаве ведь тоже нет ни пожарного, ни пресвитера, все равнозначны, все грязны.

Жмуркин выругался и достал резиновые сапоги.

— Виктор, что происходит? — спросила Александра.

— Остановка, — объяснил я. — Постоим, отдохнем.

— А это…

Она кивнула на канаву. Соперницы стояли друг перед другом в позе пантер, готовых ринуться в бой.

— Это уже не Достоевский, — сказал я. — Это Лесков.

— Лесков?

— Великий русский писатель, — пояснил я. — «Леди Макбет Мценского уезда». Жесткач, Пятачок прав.

— Лесков…

Александра записала в блокнот.

— А-а-а!

Снежана — кажется, это все-таки Снежана — закричала и стукнула Иустинью по лицу, с размаха, и в разные стороны полетели грязевые ошметки, Иустинья ответила таким же ударом, а затем укусила Снежану разрядом шокера в плечо.

Снежана перехватила руку, отобрала прибор и нанесла ответный удар.

То ли заряд в шокере исчерпался, то ли девчонки были предельно наэлектризованы злобой, но искра их не брала. Они то и дело вырывали друг у друга шокер и по очереди вонзали его в противницу, эффект получался небольшой, вопили только.

Дубина лежал на ступенях автобуса и стонал. От смеха. И от разряда, в себя он еще не пришел, ноги дрыгались.

Пятахин с удовольствием снимал все это на видео, остальные смотрели в окна.

Дитер рисовал.

Александра…

Сегодня она была по-особенному красива.

Жмуркин чесал голову и натягивал сапоги. Я не знал пока, что делать. Как-то лезть в ряску не очень хотелось. Решил немного еще подождать, посмотреть.

Жмуркин старался. Сапоги не лезли, Жмуркин тянул, а они не давались.

Снежана отбросила шокер и вцепилась Жоховой в волосы. Повалились в грязь.

Лаура Петровна улыбалась.

— Не понимаю… — оторопело произнесла Александра. — Что происходит?

— Все в порядке, — объяснил я. — Небольшой конфликт, ничего страшного, девчонки дерутся, все по-честному. У вас разве в Германии не дерутся?

— Нет…

Жмуркин наконец надел сапоги и вступил в канаву. Зачем он их надевал — непонятно, сразу по пояс ухнул.

— Девочки! — воззвал Жмуркин. — Девочки!

Жмуркин оказался между сторонами конфликта.

— Это поножовщина? — спросила Александра.

С прекрасным, так милым уху акцентом.

— Нет, это просто так… Немного поспорили. Обычное у нас дело.

Жмуркин попытался схватить противниц, но это они его схватили. И повалились в грязь все вместе.

Пятахин завыл.

Жмуркин окунулся с головой.

— Прекратить! — заорал Жмуркин, вынырнув. — Всё!

— Вальпургии Рагнарека! — просмеялся Пятахин. — Снежанка, я на тебя полтос поставил!

Скоро, впрочем, схватка прекратилась. Девушки устали и уже не могли напрыгивать, просто стояли и через Жмуркина дергали друг друга за волосы.

— Тренировки не хватает, — заключил Пятахин. — А вообще хоть куда быдлеска — элита нашего города в гневе, надо музыку какую наложить, подумаю…

Жмуркин по очереди вытащил девиц из канавы. Выглядели они настолько жалко и потерянно, что даже Пятахин не стал их снимать на телефон.

— Красавицы! — заключила Лаура Петровна, пожаловавшая пронаблюдать финал бойни. — Гордость родителей! Победительницы олимпиад!

Красавицы выглядели, кстати, хоть и печально, но весьма выразительно, грязь и тина придали им первобытности, что ли, подчеркнули внутренние качества.

— Она сама… — выдохнула Снежана.

— Это ты сама, — ответила Жохова.

— Цыц, — сказал Жмуркин. — Цыц…

Шнайдергезунд принес две пятнадцатилитровые бутылки с водой.

Жмуркин полил сначала Жохову, затем Снежану.

— Я включу этот эпизод в свою бессмертную поэму, — пообещал Пятахин. — Это эпик. Реальный эпик.

Снежану увел в автобус пришедший в себя Дубина. Жохова впала в истерику, сидела на земле и рыдала. Остановить рыдания смог лишь Жмуркин. Он сел рядом с Жоховой и стал утешать.

Так они и сидели. Наверное, почти час. Жмуркин держал Иустинью за руку и что-то ей шептал, Жохова кивала и плакала.

— Теперь за ней надо присматривать, — задумчиво произнесла Лаура Петровна.

— Это точно, — тут же кивнул Пятахин. — Я с самого начала предлагал за ней присматривать, но меня никто не слушал. Она ведь всех отравить может.

— Что?! — Лаура Петровна чуть не подпрыгнула.

— Отравить, — подтвердил Пятахин. — Я видел у нее в сумочке пузырек с черепом и костями.

— А может, она сама собирается? — предположил Гаджиев. — Ну, того? Она же вроде…

— Я тоже так думал, — ухмыльнулся Пятахин. — Но флакончик слишком большой, там на всех нас хватит. А что? Вот будем мы компот варить, а она туда яду…

Лаура Петровна закашлялась.

— А может, она в аэрозоль яду добавила, — предположил Пятахин. — Вот как разбрызгает…

— Эта гадина нас точно отравит, — подала голос Снежана. — Она же стуканутая совсем!

«Дружной песнью духовного содержания встретили друзья солнечный день в окрестностях Мурома». Хотел еще что придумать, но фантазия заржавела. Реальность затмила. Окончательно.

Ну и, конечно, тег «Дружба», как еще это обозначить?

— Мне кажется, что это ей папаша поручил, — продолжал Пятахин. — Чтобы она всех отравила во имя идеалов. Принесла нас в жертву. А потом в романе это опишет — как расправилась с неверными. «Эдельвейсы любви».

Все посмотрели в окно на Жохову. Жмуркин продолжал ее утешать.

— Кажется, шеф на нашу монахиню запал, — объявил Пятахин. — Или зрение меня обманывает…

— Это он зря, — вставил Листвянко. — Она его плохому научит.

— Пусть она лучше меня научит, — Пятахин почесался. — Я готов прямо сейчас в ее секту записаться…

Все засмеялись.

Кроме немцев, они как-то потерянно сидели на своих местах, — наверное, битва в грязи стала перебором для их психики. Даже Александра выглядела устало.

— А что? — пожал плечами Пятахин. — Вы же сами говорили, что за ней надо приглядеть…

— Я могу приглядеть… — начал было Лаурыч, но мать пресекла попытку присматривать за Иустиньей одним злобным взглядом.

— Кто эту припадочную только с нами в поездку взял? — спросил Листвянко. — Всем же известно, что Жохова истеричка — как и ее папаша. Она ведь еще вешалась, кажется?

— В карьере топилась, — поправила Снежана. — Психичка чертова.

— Так и быть, — вздохнул Пятахин. — Придется мне рискнуть здоровьем за нас за всех.

— А давайте ее саму высадим, а? — предложила Снежана. — А что? Она вон баторцев предлагала высадить, а сама та еще гадина…

— Мы не можем никого высаживать, — строго сказала Лаура Петровна. — Надо просто с девочкой поговорить, объяснить…

— Она на нас обиду затаила, — перебил Пятахин. — Теперь мы не сможем спать спокойно, кто-то должен всегда находиться рядом с ней. Я готов.

— Дурдом какой-то, — сказал Лаура Петровна. — Как-то стыдно перед иностранцами…

— Да им нравится, — вставил Пятахин. — Они же как раз балдеют. Это же как в «Преступлении и наказании» оказаться!

— Главное, чтобы старух мочить не начали, — проявил эрудицию Листвянко.

Жмуркин с Жоховой поднялись и направились к автобусу. Жохова смотрела в сторону, на лице у нее отсутствовало выражение, зато обильно присутствовали царапины, и от этого она была окончательно похожа на Бабу-ягу. В грязи, в потеках, в водорослях. Жмуркин держал ее за локоть. А я даже не нашелся, с чем ее сравнить.

Белка, попавшая в битумную яму, а потом сразу под грузовик с опилками.

Победительница конкурса «Мисс утиль 2012».

Материализовавшаяся зубная боль.

Боярыня Морозова. Да, жизнь нелегка.

Она вошла в автобус молча, проследовала к своему месту, села. Переодеваться и причесываться не стала. Вот как-то по «Дискавери» был фильм про жертв извержения Кракатау, тоже очень похоже. Все-таки Снежана восстала из пучин в более привлекательном виде.

Жмуркин проводил ее до кресла, потом шепнул что-то на ухо. Жохова кивнула.

— Поехали! — велел Жмуркин. — Отстаем уже.

Автобус тронулся.

В тишине.

Жмуркин подошел ко мне, плюхнулся в сиденье.

— Нет, надо было в стройотряд записаться, — сказал Жмуркин. — Говорили же мне, предупреждали…

Я не стал лить кипящую серу на его раны. Я не стал говорить, что Золотое кольцо, собственно, еще только начинается.

Автобус резко остановился, просел, клюнул передком, скрипнул тормозами, вздохнул пневмоподвеской. В багажниках загремело снаряжение, покатились бутылки с водой, по полкам поехали пакеты и личные вещи. Лаура Петровна стукнулась головой о стекло, конечно, я не видел, но по стуку это была именно она.

И проснулась.

— Что это?! — воскликнула она и показалась в проходе.

Штурмгевар ответил языком искренних берестяных грамот с небольшой примесью шоферского, взял монтировку и вышел в ночь. Лаурыч попытался сунуться за ним, Лаура Петровна привычно ухватила его за пояс.

— Что случилось? — спросила меня Александра.

— Кажется, колесо прокололи, — ответил я. — Айне кляйне катастрофен…

Дитер достал блокнот и изобразил автобус, объятый туманом и ужасом, показал Болену, Александре и мне. Я кивнул. Болен как-то побледнел, а Сандра улыбнулась.

— Внимание! — воззвал тем временем Жмуркин. — Внимание, ребята! Вынужденная остановка…

Все, кроме груботесанного Дубины Листвянко, проснулись, он нет, лишь поудобнее устроился.

— Вынужденная остановка.

— Лося все-таки сбили, — громко и авторитетно заявил Пятахин. — Рога в полтора метра, секач настоящий. Смотрите — на лобовухе кровища!

Мы посмотрели. Ничего там не было, только туман.

— Надо выйти посмотреть, — предложил Лаурыч, за что немедленно получил тычину от своей матери.

— Выйдем! Добьем лося! — призвал Пятахин. — Будем мужчинами!

— Всем сидеть! — негромко приказал Жмуркин.

— Лося убили! — омерзительным голосом повторил Пятахин. — Лося убили! Лося!

— Заткнись, Пятахин! — потребовал Жмуркин.

— Лося! Лося! Лосяяру!

Завывал Пятахин с клокотанием и выпучиванием глаз. А в Англии каждый год двух человек метеоритами убивает, — нет, некоторым странам везет решительно больше других.

— Надо оказать ему первую помощь… — негромко предложила Иустинья. — Помочь…

Заговорила. Несколько часов молчала, а теперь вот заговорила. Отошла.

— Его надо пристрелить, — сказал Гаджиев. — Чтобы не мучился.

— Мы его и так сбили, теперь еще пристреливать?! — возмутилась Иустинья.

— Я имел в виду Пятахина, — негромко сказал Гаджиев.

Я достал фотоаппарат, поставил вспышку. Если на самом деле лося, то это хорошо, сфотографирую лося и Иустинью, получится что-то вроде «Путешественники спасают животное, занесенное в Красную книгу».

Тег «Милосердие».

— Лось умирает? — спросила Александра.

— Сдох, — тут же подтвердил Пятахин. — Башку ему раздавили! С утра будем шашлыки жарить! Саш, ты шашлыков из лося никогда не пробовала?

— Надо помочь! — Александра растерянно поглядела на меня.

— Пятачок, пойди, сделай ему искусственное дыхание, — предложил Гаджиев.

— Сам иди, Урюк!

Пятахин надулся, уселся рядом с германисткой Рокотовой, гадко улыбнулся, подмигнул и стал пересказывать ей вторую часть фильма «Зыбь», где вот так же автобус ночью застрял, а уже через полчаса всех сожрали.

— Лось — это… — Александра непонимающе оглядывалась. — Лось — это…

— Ло-о-ось!

Пятахин оторвался от германистки, идиотически выпучил глаза, оттопырил нижнюю губу и растопырил над лбом пятерни, получилось похоже.

— Лоо-ось!

Я успел сфотографировать. В блог «Путешествия», конечно, не пойдет, размещу в «Рыцарях Нечерноземья». Хотя, пожалуй, переигрывает. Не люблю, когда переигрывают.

Александра приложила к лицу ладони домиком и стала вглядываться в темноту сквозь стекло.

— Осторожнее, — посоветовал я.

— Что?

— Не надо долго смотреть во тьму…

— Ло-о-ось! — простонал Пятахин. — Гибнет лось!

Штумпфнайгель все не возвращался, Лаура Петровна начала волноваться — запахло валерьянкой.

— Ладно, пойдем посмотрим, — не выдержал Жмуркин. — Виктор, ты со мной, остальные по местам.

Он открыл центральную дверь, и мы вывалились в лунный воздух.

Пахло какими-то цветами, водой и ночью, у ночи свой запах, совсем нечеловеческий. И туман, не очень густой, но есть.

— Василий Петрович! — позвал Жмуркин.

Штилльбакен помахал из тьмы фонариком, мы двинулись на свет.

С колесами все было в порядке, фары целы, горели, правда, только габариты, освещали метра на полтора, дальше темнота. Блестит что-то. Асфальт мягкий, а может, показалось.

— Не люблю я вот это, — сказал Жмуркин. — Непредвиденные обстоятельства, то-се… Как-то все с самого начала…

— А что тебе не нравится? — спросил я.

— Не знаю. Ну, вот этот детский дом, к примеру…

— А что? Детский дом как детский дом, живут себе…

— Я насчитал пять айфонов у воспитанников, — сказал Жмуркин. — Как-то странно…

— Чего ж тут странного? Ты что ожидал встретить-то? Трудное детство, деревянные игрушки?

— Не знаю…

Жмуркин пожал плечами.

— Не знаю.

— Во-первых, сейчас модно дарить сироткам айфоны — это раз. Во-вторых… Во-вторых, ты видел, какие у них спонсоры? Деревообрабатывающий комбинат — раз, московский банк — два. Так что не удивляйся. Вот если бы ты где-нибудь в Кологриве…

— Понятно, — остановил меня Жмуркин. — Открыл мне глаза. Может, еще кое на что откроешь?

— Попробую.

Догадался. Жмуркин не дурак, догадался.

— Ну, вот, допустим, этот Пятахин. Этот Пятахин, он кто? — спросил Жмуркин прищурившись. — На самом деле?

— Поэт-симбионт, — ответил я. — Генетическая помесь человека и пластикового пакета. А тебе он что, не понравился?

— А если серьезно?

Жмуркин остановился. И я тоже. Перед нами красовался знак, установленный на треноге, — надпись «DANGER» в красном круге.

— Это что? — спросил Жмуркин.

— Движение запрещено, — объяснил я. — Дальше нельзя.

— Почему?

— А кто его знает… Мост взорвали, пришельцы приземлились, зомби опять же.

— Кто?

— Зомби. БПЗ.

— Как?

— Большой Пушной Зверь, — пояснил я.

Жмуркин почесал голову, вгляделся в дорогу за знаком. Ее совсем не было видно, ночь безлунная, и фонарь нашего водителя почему-то больше не горел, точно, зомби. И туман.

— Да… — Жмуркин плюнул на асфальт. — БПЗ, это точно. Поэт-симбионт, говоришь… И как, они все у тебя такие симбионты?

Жмуркин кивнул на автобус.

— Почти, — признался я. — Но не у меня, не я их выбирал. Симбионтов-то.

— Так…

Жмуркин нервно пнул знак.

— А что ты хотел? — усмехнулся я. — Лучшие люди города. Ты что, не знаешь, как это все делается…

— МВД, МЧС, казначейство, — подхватил Жмуркин. — Почта еще.

— Управление образования, Департамент культуры. У Гаджиева папа хирург.

Жмуркин потер лоб.

— Это его папа петь научил? — спросил Жмуркин.

— Генетическая память, — бодро ответил я. — Алтай, знаешь ли, великаны-людоеды, мумии древних принцесс…

— Настоящие-то казаки хоть есть? — спросил Жмуркин грустно.

— А как же? Конечно, есть, как без них. Листвянко настоящий боксер. Разрядник. Рокотова, кажется, действительно германистка, но я ее не знаю, она из батора.

— Скрайнев? — спросил Жмуркин.

— Барвинок.

— Жохова?

— Папа-сектант, мама-провидица.

— Провидица?! — Жмуркин захлебнулся.

Я кивнул.

— Погоду предсказывает. Засухи, наводнения, неурожаи.

— Почему ты мне не сказал?!

— Не знал, что тебя провидицы интересуют…

— Да нет, не про провидицу, про ребят. — Жмуркин поглядел на меня с укором. — Они… не молодые таланты?

— А какая разница?

— Как это какая?! Это же почти федеральное мероприятие! А благодаря тебе у нас полный автобус кретинов!

— Я их не выбирал, — повторил я. — Не я составлял список.

Жмуркин промолчал.

— Да не волнуйся ты, — успокоил я. — С такими даже проще. А потом, они все в следующем году хотят поехать в Германию. Так что будут делать все, что ты им скажешь.

— Да?

— Конечно. Ты же сам видел. Ну, не умеет Гаджиев на баяне, зато он глоткой так проскрипел, что многие прослезились. А Пятахин… В конце концов, публике же понравилось, народ хлопал.

— Понравилось, да, хлопал…

— Вот и не парься. Подумаешь… И потом, они не клинические все-таки. Так, обычные наши люди. Золотая молодежь провинциального разлива — не самый худший выбор.

Жмуркин поморщился.

— А Лаура Петровна? — осторожно поинтересовался он.

— А чем тебе Лаура Петровна не нравится?

Жмуркин не смог ответить.

— Лаура Петровна — женщина монументальных нравственных качеств, — сказал я. — Ты не находишь?

Жмуркин, кажется, поверил.

Из тумана показался наш потусторонний водитель, почему-то он протирал руки, точно только что там, в тумане, задушил, допустим, ту же Лауру Петровну. Только она в автобусе находилась, не мог он.

— Что там? — спросил Жмуркин.

— Проезда нет, — объяснил Штурмфогель. — Там еще один знак. Движение механических транспортных средств запрещено вообще.

— Почему?

— А кто его знает? В прошлом году здесь сильно дороги размыло, а в этом тоже дожди… Знак могут за километр поставить от ямы. Лучше не рисковать.

— Назад поворачиваем, что ли?!

Я услышал, как в голосе Жмуркина шевельнулся ужас. Еще бы — в обратном порядке — Владимир, Суздаль, Плёс, Кострома… Любой вздрогнет.

— Нет, можно объехать.

Шпицрутинг протянул навигатор, ткнул пальцем в стрелочки.

— Можно объехать, — повторил он. — Крюк, конечно, километров в сорок, но дорога вроде хорошая. Потом нагоним. Часам к двум в гостинице будем.

К двум не так уж и плохо.

— Поворачиваем, — сказал Жмуркин. — Вперед.

Водитель поспешил к автобусу.

— Как-то не задалось путешествие, а? — спросил Жмуркин.

— Наоборот, — возразил я. — Немцы в восторге.

— Да? — обрадовался Жмуркин.

— Ага. Настоящий заповедник гоблинов. И ничто их не поменяет. Да уж, это тебе, однако, не Гельзенкирхен.

Это точно.

Тег «Не нужен нам берег турецкий».

Собственно, жизнь во многом и определяется поворотами. Свернул направо — не попал под бетономешалку, свернул налево — попал под бензовоз. Про прямо уж не говорю. Вот если мой далекий предок телеграфист не любил бы кататься на велосипеде, его бы не покусали собаки. И он бы не заболел странной формой бешенства, и не обрел гиперкритичный взгляд на мир, и не передал его мне, своему далекому потомку, и я не оказался бы в автобусе с лучшими людьми нашего города, с настоящими немецкими немцами, с моим давним другом Жмуркиным. Который ушел в политику и сменил фамилию на Скопина, но все равно, конечно, Жмуркин.

А если бы я не оказался в этом автобусе, то и не в тот поворот бы не въехал.

А так въехал.

Туман сгустился и сделался похож на густую пену, автобус пробирался через него медленно, почти на ощупь, противотуманные фары его совсем не пробивали, мы почти крались по дороге. За окном не было ничего видно. То есть совсем-совсем, туман не проницался взглядом даже на вытянутую руку, никогда такого густого не видел.

Бум.

На что-то опять наехали. Тряхнуло здорово, сильней, чем в прошлый раз, передняя часть автобуса ушла куда-то вниз, салон наклонился.

— Приехали… — сказал вредным голосом Пятахин. — Щеку прикусил…

В салоне зажегся свет и тут же погас, и запахло жженой проводкой.

По проходу к водителю проследовал злой Жмуркин, они со Шлоссбергом принялись о чем-то шептаться, а Пятахин спросил:

— Народ, вы видели фильм «Туман», а? По Кингу который?

Я видел фильм «Туман», там ничем хорошим дело не кончилось.

— Какой густой… — Снежана потрогала пальцем стекло. — Как сметана.

— Кажется, в яму провалились, — предположил Листвянко.

— Я могу посмотреть, — традиционно предложил Лаурыч.

Мать так же традиционно ткнула его локтем. Бедный Лаурыч.

— Горит что-то, — зевнул Пятахин. — Наверное, бензопровод…

И зевнул еще пронзительней.

— Ничего не горит! — успокоил Жмуркин. — Всем оставаться на своих местах, сейчас все выясним.

Прошипела дверь. Жмуркин опять нырнул в туман. Мне в туман не хотелось, хотелось спать.

— Ну вот, шеф ушел, — заключил Пятахин. — Все, мы его больше не увидим, только кишки на крышу забросят.

— Что случилось? — спросила Александра шепотом.

— Застряли, — просто ответил я.

— Мы не просто застряли! — подхватил Пятахин. — Мы круто вляпались!

— Помолчал бы, — посоветовала Снежана.

— А что, у нас все похоже, — продолжал Пятахин. — Все как в кино. Туман — есть. Боксер — есть. Болван, который хочет все проверить, — есть. Религиозная фанатичка…

— Там они в супермаркете застревают, — возразил Гаджиев.

— Это не важно, — отмахнулся Пятахин. — Могу поспорить, тут где-нибудь есть секретная лаборатория. Кстати, вы слышали, как Жохова в колокольчик звонила? Это она чудовищ созывала.

— Я не звонила, — сказала Жохова.

— А я тоже колокольчик слышала… — прошептала Снежана.

— Это у тебя глупость в голове брякала, — сообщила Жохова.

— Тебе мало?! — Снежана поднялась с кресла. — Тебе мало, амеба бледная?!

— Девочки, не ссорьтесь, — попросил Пятахин. — Чудовища как раз этого и дожидаются!

Снежана и Иустинья не послушали и продолжили браниться, используя лексику, как раз этих самых чудовищ и привлекавшую.

Да, это действительно не походило на Гельзенкирхен, хотя я там и не был никогда, собственно. Но точно не походило.

Тем временем туман и не думал расходиться, он клубился, казался живым, хотел пробраться внутрь…

А с другой стороны, хорошо и уютно. Мир точно исчез, мы остались одни, темно, тихо, спокойно. Палец не болел. Обычно он всегда болит, хотя бы чуть. А здесь нет.

— И телефон не работает. — Пятахин продемонстрировал экран мобильника. — Все как полагается, а?! Жохова, сейчас твои братья с косами выскочат?

— Ага, — кивнула Жохова. — Тебя первого, я нарочно попрошу.

Я достал свой телефон и обнаружил, что и на самом деле сеть исчезла. Ничего, кстати, необычного — страна наша так велика, что на каждый квадратный километр связи не напасешься.

— Такое бывает? — Александра поглядела на свой телефон.

— Сколько угодно, — ответил я. — Тут не только сигнал, тут люди иногда пропадают. Дебри. Глуши. Мордор.

Дверь автобуса зашипела снова и впустила внутрь автобуса густое туманное облако. И тут же гарью запахло сильнее. Мы притихли. Страшно ведь, шутки шутками, а туман-то необычный.

Но из проникнувшего внутрь тумана показался всего лишь Жмуркин.

— Это оборотень, — тут же сказал Пятахин. — Смотрите, как глаза светятся!

Я никакого свечения не заметил, но…

— Эвакуация, — объявил Жмуркин усталым голосом. — Собираем личные вещи и выходим на улицу.

— А что случилось?! — насторожилась Лаура Петровна.

— Передними колесами провалились, — ответил Жмуркин. — То ли плывун, то ли зыбун… Асфальт подмыло, он подвалился вроде… Не знаю, короче. Надо выходить, неизвестно, что еще… Только без паники.

— Но там же туман… — сказала Лаура Петровна.

— Надо выходить, — повторил Жмуркин. — Здесь опасно.

— Что? — не поняла Александра.

— Титаник, — объяснил я. — Тонем. Но медленно.

Мы стали собираться. Собственно, мне собираться вообще не пришлось, у меня все вещи хранились в рюкзаке, стал ждать, пока выберутся девчонки.

Туман заполнил автобус окончательно, оказалось, что это не просто туман, это еще и дым — к влаге примешивалась явственная гарь, то ли лес где-то поблизости полыхал, то ли торфяники тлели. Тоже обычное дело, они уже несколько лет горят.

На общие сборы понадобилось не так уж много времени, никакой паники не возникло, ну, разве что Лаура Петровна наорала на Лаурыча, который зацепился сам за себя, а Пятахин во мгле случайно цапнул Рокотову и теперь громко оправдывался — он ничего не хотел, просто думал, что это не Рокотова, а рюкзак.

Двинулись к выходу. Почти уже выбрались, я почувствовал исходящий снаружи холод и пусть пропитанный гарью, но свежий воздух, но тут Снежана и Жохова решили продолжить скандал — застряли обе в проходе. Никто не хотел уступать право первоочередности, сунулись вместе, запутались.

— Буренка, — сказала Жохова.

— Сама корова, — ответила Снежана.

Они принялись извиваться, стремясь освободиться друг от друга, но только сильнее запутались, длинные белокурые волосы Жоховой завязли в многочисленной бижутерии, украшавшей Снежану.

— Автобус проваливается! — крикнул Пятахин снаружи.

Снежана и Жохова рванулись дружно к свободе и упали между креслами, Иустинья взмахнула своей подушечкой с псалмами и ударила этой подушечкой Снежану в голову. В голове у Снежаны оказались острые предметы, то ли гребень, то ли заколка, то ли еще какой винегрет, так или иначе подушка лопнула и рассыпалась сияющим пухом.

И все смешалось: и дерущиеся девчонки, и обивка с кресла, и мешок сушеных желудей, просыпавшихся отчего-то с верхней полки, и туман, слипшийся с ночной росяной влагой, ползущей из диких болот, и пух из наверняка наследственной подушки Жоховых — ее ей вышила бабушка к свадьбе, и какая-то мелкая ерунда из сумки Снежаны, это было странно и необычно, и дрались они молча, а я не знал, как их можно распутать.

Вторая схватка Снежаны и Иустиньи не продлилась долго, они стремительно переплелись волосами до такой степени, что распутать их возможности не осталось, сами они тоже не могли освободиться и ворочались теперь в проходе, как усталые землеройки.

Александра поглядела на меня с вопросом. Она уже привыкла, но еще не совсем.

— Вот так оно все и происходит, — сказал я. — Тургеневские девушки, ничего не поделаешь.

Вообще, мне очень хотелось встать на одну из них и проследовать по ее корпусу к выходу, на Жохову, конечно, больше, но я не стал этого делать, испугался вывихнуть ногу.

— Скоро вы там? — позвал снаружи Пятахин. — Вот-вот провалимся!

— Ножницы нужны, — я обернулся к Александре.

Но ни у кого из оставшихся в автобусе ножниц не было, у Александры тоже, и мне пришлось пойти на крайние меры — я достал заветный швейцарский ножик, который мне подарил Генка перед тем, как отправиться в Суворовское училище. Не просто так, кстати, подарил, а с наказом использовать только в крайних случаях. Конечно, мне не хотелось осквернять инструмент космами этих особ, но другого выхода не оставалось. Я выщелкнул ножницы и приблизился к соперницам.

— Стрижка, бритье, эпиляция? — предложил я.

— Убери эту, — попросила Жохова.

— Лучше эту убери, — попросила Снежана.

Заглянул Дубина, ухмыльнулся, исчез. Молодец.

— Лучше вам, девушки, вообще не шевелиться, — посоветовал я. — А то уши могут отрезаться…

Они замерли, а я принялся стричь. Без особой системы, просто так, чик-чик, то тут, то там, я стриг, и эти красавицы постепенно отлипали друг от друга, и минуты через три отлипли окончательно, все вокруг было покрыто их кудрями и пухом из подушки.

Меня они не поблагодарили, поднялись на ноги и двинулись к двери. Иустинья первой, Снежана за ней. Прически у них сильно расстроились, кстати.

— Это очень странно, — сказала мне Александра. — У вас всегда так?

— Всегда. На том и стоим. Мы — великая страна.

Александра кивнула.

— Эвакуация!

Эвакуация.

У самого выхода мне на ногу наступил Болен, чем сделал мне очень болен — пришлось на подагрический палец, и он вспыхнул, и из автобуса я вышел уже хромая и немного ненавидя наглых фрицев, что они к нам все лезут и лезут…

На воздухе туман был практически осязаем, чтобы не потеряться, я выставил руку и двинулся вдоль борта к носу. Автобус провалился глубоко, передние колеса почти целиком, фары разбились об острый асфальтовый край. Шмайссерман горестно бродил вокруг передка, причмокивал языком и вздыхал: видимо, автобус получил серьезные повреждения, поскольку я почувствовал, как пахло бензином, ну, или маслом. По лобовому стеклу побежали трещины, похожие на дельту Волги. Грустно, я уже к автобусу начал привыкать. Жаль.

Тег «Катастрофа».

Жмуркин командовал эвакуацией, начальственно свистел в свисток, мне показалось, лишь затем, чтобы случайно отбившиеся не затерялись и не были сожраны чудовищами. Дышалось трудно, кстати, точно нас вдруг перенесло куда-нибудь в Анды, на высокогорную дорогу, виляющую меж недоступных снежных пиков.

— Все вышли? — спросил Жмуркин. — Тогда перекличка.

Мы выстроились вдоль обочины, Жмуркин произвел перекличку и убедился, что на месте все, даже Пятахин.

— В автобусе оставаться нельзя, — объявил Жмуркин. — Тут могут быть промоины. Нам надо…

— И что же нам делать? — перебила Лаура Петровна. — Ночевать в поле?

— Зачем же в поле? Мы можем расставить палатки…

— Значит, в поле, — заключила Лаура Петровна. — Прекрасно! Я с детства мечтала ночевать в канаве!

— Во-первых, не в поле, а в палатках все-таки. Во вторых…

— Тут деревня есть рядом, — сказал Шрёдербаум. — Если судить по карте. Недалеко.

Жмуркин достал планшет, сверился.

— У меня нету никакой деревни, восемьдесят километров до ближайшего поселения.

Жмуркин поглядел вверх, точно хотел спросить у спутника, почему тот указывает неверную информацию.

Но неба видно вообще никакого не было, лишь туман.

— У меня старые карты, — сказал Шкобленц. — По ним тут деревенька есть.

— Да ее, наверное, сорок лет как уже нет, — хмыкнула Лаура Петровна. — Какие тут деревни…

— Можно сходить посмотреть, — предложил Лаурыч.

И был немедленно одернут за поводок.

— Связи нет, — Швиригкайт потряс телефон. — Автобус без трактора не вытащить, так что кто-то должен сходить.

— Предлагаю идти всем, — сказал Жмуркин. — Дойдем до деревни, попросимся на ночлег. Только надо палатки из автобуса вытащить на всякий случай.

— А это зачем? — настороженно поинтересовалась Лаура Петровна.

— Мало ли… — пожал плечами Жмуркин. — Василий Иванович, откройте, пожалуйста, багажники.

Шлиманшталь открыл багажники, и мы выгрузили туристическое снаряжение. Вообще у нас предполагалась стоянка на озере Неро, с купанием, рыбалкой и песнями, но до Ростова Великого мы, судя по всему, доберемся не скоро. Вообще, как-то странно все это, зачем мы завернули в сторону Мурома, если нам надо было в Ростов, на Штауффенбурга, наверное, тоже нашло какое-то невиданное затмение…

Потом спрошу, к чему все эти зигзаги.

— Мы с Пашей никуда не пойдем, — тут же заявила Лаура Петровна. — Ему нельзя таскать тяжести, ему эндокринолог не велел.

— Мама! — пискнул Лаурыч. — Перестань!

— А что «мама», это ведь правда. Тебе нельзя ничего тяжелее трех килограммов поднимать!

На самом деле горка из снаряжения получилась изрядная, конечно, современные палатки не старинные монстры, все гораздо легче, но…

Но вот переть все это добро через туман особо не хотелось никому, и тут я с Лаурой Петровной был в чем-то солидарен.

— Разбирайте, — сказал Жмуркин и выбрал самый большой рюкзак. — Разбирайте, не ленитесь!

Нет, Жмуркин явно изменился с момента нашего давнего знакомства. Раньше бы он выбрал рюкзак самый легкий и всю дорогу бы стенал о своем несчастном позвоночнике, кривлялся бы, ныл, ругал окружающих его хамов, а вот сейчас, наоборот, рвется первым на амбразуры. Забавно…

Как оно все меняется.

Впрочем, я тоже поменялся. Был непонятно кем и сбоку бантик, а стал вдруг журналистом. И блогером. И даже немного известным на просторах Сети, и если я буду продолжать дальше, предо мной откроются врата и проторится путь, главное ведь сделать первый шаг, ничего, что в Ростов заедешь…

А чем плох Ростов?

Александра выбрала себе поклажу средних размеров, Дитер и Болен взяли побольше, наверное, хотели продемонстрировать свою немецкую крепость и нордическую несгибаемость. Ничего не оставалось делать, как последовать их примеру. Я напрягся жилами и взял спальник и двухместную палатку, спальник повесил спереди, палатку за плечи, создал равновесную систему.

Остальные взяли кто что, каждому досталось, девчонкам тоже. Кстати, постриженные Снежана и Иустинья выглядели ничего, в таком, в британском стиле, панковато и оторопело, особенно с поклажей.

Лаурыч выбрал, кстати, не самый маленький рюкзак и как-то под ним просел, даже я почувствовал, что с эндокринным аппаратом у него не того. Разболтанный аппарат, короче, требует доработки.

Жохова обвешалась котомками, причем безо всякого принуждения, добровольно. И вообще, необычно все себя вели, наверное, из-за тумана. Туман на людей странно воздействует, я и раньше замечал, некоторые в тумане вообще впадают в оцепенение, Жохова запросто может впасть.

— Все готовы? — спросил Жмуркин.

— Все! — бодро ответил Лаурыч.

— Павел! — укоризненно сказала Лаура Петровна.

— Мама!

— На Муромской дорожке стояли три сосны… — протянул печально Пятахин, сразу видно, что сын культурного департамента.

— Мама! Я пойду! — воскликнул Лаурыч.

— Только попрощайся с мамой, больше ты ее не увидишь, — трагически сказал Пятахин. — И не забудь подгузники!

— Павел, — Лаура Петровна разогнала вокруг себя туман. — Ты останешься со мной. Мне будет нужна твоя помощь с вещами.

— Но я… — Лаурыч растерянно оглянулся. — Я ведь…

— А правда, что мама до сих пор тебя в ванной купает? — серьезно спросил Пятахин. — Ты извини, просто говорят… Нет, в этом ничего такого нет…

— Нет, я сам уже давно купаюсь, — тут же ответил Лаурыч. — Я просто…

— Молодец, — Пятахин похлопал Лаурыча по плечу. — Уже сам — молодец!

— Я очень серьезно поговорю с твоим отцом, Пятахин, — грозно пообещала Лаура Петровна. — Очень, очень серьезно.

Лаура Петровна покрылась пятнами праведного гнева, который просвечивал даже сквозь туман.

— Так я пойду? — робко спросил Лаурыч. — Мама, я хочу вместе со всеми!

Лаурыч почти всхлипнул.

Лаура Петровна не ответила.

— Не волнуйтесь, Лаура Петровна, я аккуратно соберу его останки в пакетик и вам передам, — продолжал Пятахин. — Или, если предпочитаете, по почте.

Лаура Петровна отодвинулась в сторону, освобождая путь. Как-то она легко согласилась, я думал, будет спорить. А вдруг согласилась. Это туман, из-за тумана она стала такой сговорчивой.

— Вперед! — почти воскликнул Жмуркин. — Василий Иванович, я трактор поищу. Лаура Петровна, не переживайте, все будет хорошо.

Лаура Петровна промолчала, поглядела на Лаурыча, а потом быстренько на немцев, на Александру, в частности. И я все понял. Лаура Петровна — женщина значительной прозорливости.

— Я попробую починить, — Шокенблатт кивнул на автобус. — Днем посмотрю, может, не все так плохо.

Молодец, подумал я. Как настоящий капитан не хочет покидать разбитый корабль.

— Я пришлю трактор, — повторил Жмуркин.

— Я тоже чего-нибудь обязательно пришлю, — пообещал Пятахин. — В коробке из-под обуви.

Жмуркин подтолкнул его в шею, Пятахин пошагал вдоль обочины и был немедленно проглочен туманом, остальные потянулись за ним, Жмуркин замкнул колонну.

Я старался держаться рядом с Александрой, хотя оказалось, что нагруженным шагать не очень легко, особенно в тумане. Чего-то не хватало. Наверное, шороха колес, я привык к нему, а теперь тишина. Непривычно, и не видно, кто с тобой рядом.

— Уныло как-то, — сказал за спиной Дубина Листвянко. — Только шаги да шаги. Как-то… Куда-то идем…

— Я могу художественно посчитать до пятисот, — предложила Снежана.

— Давайте лучше художественно споем, — предложил Пятахин. — Песня на мои стихи. Называется «Вячеслав пропал в тумане»…

— Не надо «Вячеслав пропал в тумане», — возразила Снежана. — Давайте романс какой-нибудь…

— «Грезы любви»! — тут же объявил Пятахин. — Исполняет Анастасия Жохова! Встречайте-падайте в обморок!

И он захлопал в ладоши.

— Ты лучше нам поикай, — отозвалась Жохова. — У тебя это хорошо получается.

— Запросто! Всегда знал, что тебе это нравится, — обрадовался Пятахин и тут же принялся за дело.

Я оценил. Икал Пятахин на самом деле громко, протяжно и трубно, как вышедший на брачную тропу олень, причем безо всякого усилителя, на таланте.

— Это тоже горловое пение? — спросила Александра восторженно.

— Да, одна из разновидностей. Пэтэу-стайл.

— Как?

— Этот стиль разучивают в школах для альтернативно одаренных. Пятахин там учился три года, там он, кстати, и стал поэтом, ну, разумеется, после того, как его выбросили из окна — это такая у них традиция.

— Ясно. Очень интересно.

Александра достала волынку, быстро накачала воздух в мешок и стала подыгрывать Пятаку. В тумане это было мрачно. Устал я что-то.

— Вот! — немедленно отозвался Пятахин. — Немцы в настоящей культуре разбираются!

После чего он стал стараться с двойным усердием.

Так мы и шли. Сквозь туман, сопровождаемые художественным иканием Пятахина, под аккомпанемент шотландской волынки. Лично мне было от всего этого немного жутко, слишком уж нечеловеческие меня окружали звуки, почему-то представлялось, что от этих звуков возьмут и откроются тайные порталы в измерения хаоса, и в сопровождении Пятахина и волынки мы вступим в чуждые пространства тоски и боли. Вот просто всенепременно, такие звуки разрушают барьер реальности.

Остальные чувствовали, наверное, то же самое, во всяком случае, никто больше ничего не говорил, завороженные музыкой, мы молчали, боясь представить, что может скрываться за туманным занавесом. Путешествие в стиле Эдгара По, никак не меньше.

Романтика.

Готика.

Вдруг Пятахин смолк, то ли устал горло натруждать, то ли провалился в яму, не знаю. Смолк, и зазвучала только волынка, и это уже было по-настоящему прекрасно. Спокойно так, мирно, захотелось сойти в сторону, сесть, развести костер, сварить чай — в тумане было прохладно. Я сверился с мобильным. Три ночи, но темно не очень, туман, кажется, как-то мерцал, сам по себе, а может, это звезды его освещали.

— Держимся вдоль обочины! — велел откуда-то из пространств Жмуркин. — Не разбредаемся! Не теряемся!

— Я уже потерялся, — сообщил Пятахин. — Жохова, ты где? Почему у тебя глаза перестали светиться? У Гаджиева кровь пьешь?

— Да не пьет она у меня кровь, — отозвался Гаджиев.

— Тогда у Герасимова.

Герасимов не отозвался.

— Все, теперь Герасимова не увидим, — сказал Пятахин. — Рокотова, Жохова твоего кавалера в кустах доедает.

Но и Рокотова не отзывалась.

Мы держались вдоль обочины, старались двигаться медленно, но, кажется, все-таки растянулись. Рядом со мной шагала только Александра, а остальных я не видел и не слышал, ну, разве что немцы иногда выплывали и снова исчезали, растворяясь в наступающем утре.

— Ой! — неожиданно ойкнула Снежана справа.

— Запнулась? — бережно спросил Листвянко.

— Тут кто-то есть! — почти выкрикнула Снежана. — Он меня трогает…

— Что?! — проревел Дубина.

— До меня кто-то дотронулся!

В тумане произошли движения, клубы колыхнулись, и почти сразу в нем стали кричать и взывать.

— Кричат!

Александра замерла и поглядела на меня с надеждой.

— Кажется, на помощь зовут, — сказала Александра. — Там.

Она указала пальцем.

— Кажется, кого-то бьют.

Я отправился выяснять, хотя мне было ясно, что бьют Пятахина, других кандидатов-то не было. Туман немного расступился, и я убедился в своей правоте — били на самом деле Пятахина. И бил его, конечно же, Листвянко.

— Это Гаджиев! — кричал Пятахин. — Это он! Он давно на Снежанку пялился!

Но Листвянко не обращал внимания на эти жалкие крики, левой рукой держал Пятака за ворот, правой отвешивал ему хлесткие оплеухи.

— Я ее не трогал! Честно! Мне она даже не нравится!

Мне как-то не хотелось разнимать все это дело. Во-первых, Листвянко в боевом задоре мог отвесить и мне. Во-вторых, я видел, что в удары он не шибко вкладывается, контролирует по привычке, несмотря на аффект, а значит, серьезных травм ожидать не стоит. В-третьих, я считал, что Дубина правильно его лупит. Пятахин распустился и обнаглел, надо его немножечко осадить, «Апрельский пал» «Апрельским палом», но надо и края иногда видеть.

Листвянко не останавливался. Хлоп, хлоп, шлеп, шлеп.

— Я думал, что это Жохова! — признавался Пятахин. — Честно! Они обе стриженые! Мне Жохова нравится!

Дубина остановился.

— Я бы накинул за оскорбление, — сказал я. — Спутать Снежану с Жоховой… Еще парочку.

Листвянко внял моему призыву и добавил Пятаку еще, затем отпустил. Пятахин как ни в чем не бывало поднялся на ноги, отряхнулся. Лицо у него начинало синеть, на губах пузырилась кровь, но в целом Пятахин выглядел бодренько, есть такие люди — их по щщам, их по печени — а им хоть бы хоть, дунул, плюнул и свистит.

— В следующий раз пальцы все-таки сломаю, — пообещал Листвянко и погрузился во мглу, отправился на поиски своей возлюбленной.

Пятахин показал ему вслед язык.

— А Снежанка красивая, — сказал он. — Конечно, рожу разукрасил, но это издержки…

Пятахин потрогал языком зуб.

— Правда, зуб чуть не выбил, боксеришко паршивый. Слушай, ты на мобилку не записал случайно? Роскошная быдлеска получилась бы! Я еще специально так мерзко верещал…

Пятахин жаждет славы.

А кто ее не жаждет?

— Я вот что подумал, Вить, — продолжал он, высмаркивая кровавые сопли. — Надо твои быдлески как-то модифицировать, а то у тебя все однообразно… Вот смотри, как я представляю. Я читаю свои стихи, а рядом разворачивается быдлеска. Допустим, вот такая: я откусываю головы у пенопластовых снегурочек…

— Пойдем лучше, — посоветовал я. — Листвянко у нас к снегурочкам тоже неравнодушен.

Пятахин согласился.

Мы догнали Александру, и Пятак тут же начал рассказывать ей, как он переписывался с одной девушкой из Германии, она тоже на волынке играла, а потом сломала ногу.

Александра почему-то слушала, наверное, из вежливости, а может, с той девушкой была знакома, кто ее знает.

Я почувствовал, что дорога пошла вверх — шагать стало труднее, туман начал расслаиваться на пласты, то над головой, то на уровне колена, а потом он и вовсе раздербанился на клочки, и мы увидели сосны, необыкновенно высокие и рядные, похожие на мачты. Меж острыми верхушками еще висели крупные звезды, и все это походило на картину «Звездная ночь в окрестностях Сикаранска».

Холм, кажется. Воздух, он стал свежее.

— Пришли, кажется, — сказал Листвянко.

Из земли у обочины торчал столб с деревянной табличкой, на которой было вырезано: «ЕФИМОВ КЛЮЧ, 3 вст.»

— Ефимов Ключ, три вэсэтэ, — прочитал Пятахин и ничего ехидного не добавил.

— Три версты, — поправил Гаджиев.

— По карте такого нет… — Жмуркин сверился с планшетником. — Видимо, давно не обновлялись…

— А деревеньки-то не видно, — сказал Листвянко. — Только столб.

Действительно, самого Ефимого Ключа не наблюдалось, и справа и слева продолжался лес.

— Может, это только указатель? — предположила Снежана. — Указатель есть, поселения нет. Шутка?

— Это мертвая деревня, — вдруг сказал Гаджиев. — Я такие видел в Башкирии. Ловушка. Когда убыр хочет заманить к себе…

— Что за убырь? — спросил Пятахин.

— Вроде демона, — сказал Гаджиев. — Это такой как бы дух, он вселяется в человека и жгет его изнутри. А потом вселяется в другого… Может так целую деревню выморочить. А потом подкарауливает прохожего и переходит в другую деревню, и ее тоже выжирает… И так пока его не остановят.

— А я знаю, кто у нас убыр, — громко сказал Пятахин. — Это, конечно, Жохова. Она внедрилась к нам, чтобы всех нас слопать.

— Спасибо, я пометом не питаюсь, — отозвалась Жохова.

— Пойдемте лучше, — сказал Жмуркин. — Трактор надо найти.

— Ефимов Ключ, место, где нас вырежет Жохова, — повторил Пятахин. — Запомните и запишите, ваши записки потом найдут в заброшенном доме.

— Замолчи! — занервничала Снежана.

Дубина Листвянко сунул в шею Пятахина кулаком. Мы двинулись дальше.

Подъем на холм продолжился. Тумана становилось все меньше, местность просматривалась все лучше. Леса. Леса, таких в Германии не сыщешь, один к одному, ровные, причесанные гребенкой Господа. Странно, что до сих пор не вырубили, такое-то сокровище.

И ветер. Утром так редко бывает ветер, особенно пахнущий кедром и родниками, не знаю, почему я решил, что он пахнет родниками, но уверен был. А еще я представил эти маленькие солнечные полянки в лесу, земляника, голубика, ручьи, бегущие по песку, капли смолы, застывшие…

— Перестань на меня смотреть, Жохова, — потребовал Пятахин. — У меня жилы в крови стынут. Жохова, я и не знал, что ты такая запущенная девица…

Разрушил всю романтику, зараза.

Шагающий впереди Болен принялся шевелить носом и громко втягивать воздух, тоже почувствовал.

— Чем-то пахнет, — сказала Александра. — Вкусно… Это чем?

Я втянул воздух поглубже и услышал, что он изменился. Пахло хлебом. Настоящим, самодельным, такой иногда пекла моя бабушка, а потом мы его ели просто так, ну, иногда с молоком, могли съесть целых два каравая.

— Это хлебом, — объяснил Жмуркин. — Хлебом. Кажется, пришли. Тут все-таки деревня.

Уже на следующий день я знал гораздо больше.

Поселение действительно называлось Ефимов Ключ. Когда-то это было село домов в пятьдесят, а то и больше. Имелись тут свои поля и пчелы, пруды, в которых держалась рыба, сады, где зрели яблоки, а в хороший год и груши. Неподалеку протекала река, пройдя по которой можно было добраться до Волги. Имелся промышленный объект — небольшой заводец, отливавший заготовки для противогазных стекол, оборонная промышленность. Разумеется, уже тридцать лет как все это сгинуло и ухнуло, и от пятидесяти домов осталось сильно меньше десятка, а жизнь теплилась разве что в трех.

Поэтому населением Ефимов Ключ в наши дни тоже не изобиловал, обитали в нем почти исключительно старушки, да и то в исключительно небольшом количестве, семь штук. Мужеского полу было и того меньше: пасечник Дрынов — мужик лет шестидесяти-восьмидесяти, обладатель многочисленных ульев, грибоварни, смолокурни, крупорушки, других приспособлений, позволяющих сбирать дары природы и перевоплощать их в наличность, да Давид Капанидзе, молодой человек десяти, наверное, годов.

Дрынов жил в Ключе только в сезон. Старушки собирали и сдавали ему грибы и ягоды, Дрынов чинил им печки, колол дрова, привозил запасы на зиму, осуществлял связь с Большой землей и мелкую негоцию.

Капанидзе обитал в деревеньке круглый год, потому что родители его зарабатывали где-то на Севере большие деньги, а он пребывал здесь под присмотром бабушки. Собственно, Капанидзе стал первым жителем, которого мы в Ключе увидели, утром в день прибытия, он сидел на камне возле дороги и ел огурцы. Делал он это методично — огурцов рядом с ним стояла целая корзина, и, судя по решительному виду, Капанидзе намеревался съесть большую ее часть.

— Привет, — сказал Капанидзе, когда мы подошли. — Огурцов хотите?

Мы с подозрением поглядели на корзинку.

— Девать некуда, — пояснил Капанидзе. — Наросло… Я каждый день полкорзины съедаю, а меньше не становится. Берите.

— Радиоактивные? — поинтересовался Пятахин.

— А как же, — ответил Капанидзе и откусил от огурца, обрызнул окрестности зеленым соком. — У нас тут все радиоактивное.

— Радиоактивных возьму.

Пятахин взял огурец, откусил, кивнул. Мы все тоже взяли, тоже откусили. Огурцы оказались вполне питательные. Наверное, даже лучше суздальских. Одновременно мясистые и свежие.

— А вы кто? — поинтересовался Капанидзе, жуя. — Туристы?

— Туристы, — настороженно ответил Жмуркин. — У нас автобус сломался. То есть в дорогу провалился, там…

Жмуркин кивнул в туман, клубившийся у подножья холма, далеко, очень далеко от нас. Какой-то странный оптический эффект возник, мы вроде бы поднимались в гору, и туман был внизу… и одновременно я совсем не чувствовал себя на возвышенности.

— Провалились там, — указал Пятахин. — На дороге.

— Ага, — понимающе кивнул Капанидзе. — У нас тут все время кто-то проваливается. Каждый год по три раза. Дорога расшатана — вот что, асфальт тридцать лет назад делали, между прочим.

Он зевнул, зашвырнул огрызок огурца в кусты.

Я почему-то подумал, что ему эта фамилия очень идет. На грузина не похож, но посмотришь, и сразу видно — Капанидзе. Белобрысый, с голубыми глазами такой Капанидзе.

— Трактор есть у Дрынова, — сказал он. — Только Дрынов сейчас ульи в лес повез, дня через три вернется. Может, через четыре.

Жмуркин нахмурился, почесал подбородок. Лаурыч тоже почесал.

— Телефона у нас нет, — предупредил Капанидзе. — И сотовой связи тоже — вышка не добивает. И электричество не работает — в прошлом году все провода срезали.

Снова повеяло смолой и кедрами, а еще, кажется, земляникой. И киви. Точно, почему-то тут пахло киви.

— Так и знал, — протянул Пятахин. — Здесь ничего нет, кроме радиоактивных мутантов-людоедов. Это все происки Жоховой — я видел, она всю ночь в автобусе дьяволам поклонялась.

Жохова кинула в Пятахина шишкой, промазала, попала в Герасимова. Он миролюбиво улыбнулся. Спокойные они в баторе, все молчат больше. Интересно, а чем все-таки Герасимов знаменит? Вот Пятахин поэт, Рокотова германистка, Снежана красавица, Дубина боксер, а Герасимов… Виктор, кажется? Кто ты, Герасимов Виктор, тезка, человек-загадка?

На всякий случай я его сфотографировал — вдруг тоже куда пропадет. А мне он не улыбнулся.

— А что тут у вас вообще есть? — поинтересовалась Снежана. — Если электричества даже нет?

— Барак есть, — ответил Капанидзе. — Если хотите, могу пустить, пока погода сухая.

— Барак… — поморщилась Снежана. — Зачем нам барак?

— У нас все в нем останавливаются.

Капанидзе улыбнулся.

— Оставайтесь, — предложил он. — Вы далеко от шоссе забрались, почти семьдесят километров, так что…

— Как это семьдесят километров?! — удивилась Снежана. — Мы всего час шагали!

— До этого мы еще долго ехали, — напомнил Пятахин. — И теперь мы в глушах! Маньяки, красавицы, бензопилы, Иустинья.

— Ладно, пусть барак, — согласился Жмуркин. — Пока то да се, посидим немного в бараке.

— Пойдемте, провожу, — улыбнулся Капанидзе. — Это недалеко совсем. Километра полтора.

Деревня Ефимов Ключ была какой-то не такой. Улицы отсутствовали, дома стояли как им было удобнее, в полной анархии, точно их рассыпали сверху горстью, без порядка и плана. Между домами желтели тропинки, вокруг трава, цветы, сирень. Сами дома походили на игрушки — маленькие, с ловкими ставнями, с резными наличниками, с фигурками и узорами, с обязательным балконцем под каждой крышей, с таким маленьким, на который могла выйти разве что кошка. Дома, выкрашенные в свой цвет, но вообще одинаковые, срубленные явно одной рукой. Возле каждого стояли обязательные вросшие в землю ворота, судя по глубине врастания, не открывавшиеся не один десяток лет, низенькие и очень косые заборы, меж которых блуждал мелкий скот, в основном курицы, гуси и козы, и парочка тяжелых индюков, мрачных, похожих на броненосцы. А на воротах сидели кошки, толстые, меховые, какие-то не совсем настоящие, в нашу сторону они и не посмотрели, очень гордые.

Ни грязи, ни людей, ни поленниц.

Во всех деревнях, где мне приходилось бывать, грязь присутствовала в обязательно-огромных количествах, поленницы громоздились до небес, люди тоже встречались. Здесь нет.

И тишина, и разговаривать не хотелось. Странно как…

Колодцы. Они попадались в неожиданных местах, глубоко вросшие в землю, черные, прогнившие. Я заглянул в один и обнаружил, что вода глубоко-глубоко, метров десять, не меньше, солнце проскользнуло мимо моего плеча…

В нос ударил затхлый болотный запах, почти вонь, резануло по глазам, я отпрыгнул в сторону.

— Загнили колодцы, — пояснил Капанидзе. — Давно уже. Вода замерла. Так что мы в ручье набираем.

— А почистить нельзя, что ли? — спросил Жмуркин.

Капанидзе пожал плечами. Ясно. Некому чистить. Пошагали дальше.

— Красиво тут у вас, — сказал Пятахин. — Просто курорт.

— У нас тут страус еще живет, — сказал Капанидзе. — Он…

— Страус — это да, — перебил Пятахин. — А у нас вот Жохова дьяволов вызывает, прикинь?

— Два года назад из Австралии привезли, — не заметил Капанидзе. — Страуса. Там у баб Тани дочка живет, в Австралии.

Страус из Австралии — это как раз в нашем духе.

— Зачем страус здесь? — не поняла Снежана.

— А зачем Жохова дьяволов вызывает? — спросил в ответ Капанидзе.

— Я не вызываю! — сказала Жохова.

— Понятно, — зевнул Капанидзе. — А страус для красоты, — объяснил он. — А потом, он от волков хорошо защищает.

— От волков? — нахмурился Жмуркин.

— Ага. У страуса очень сильно развито чувство территории — он же птенцов всегда обороняет. А в Африке не волки, в Африке гиены, львы, крокодилы…

Капанидзе щелкнул зубами.

— Страус — лучше всякой овчарки, — сказал он. — В январе тут у нас стая мимо проходила — так Прошка как их услышал, как выскочил из стойла, как кинулся! Двух волков затоптал, а одному башку клювом проломил. Во!

Я представил себе сторожевого страуса Прошку. Наверное, в этом имелся смысл. Сторожевые страусы, боевые удавы, специально обученный вомбат — наверняка вомбат очень смертельное животное. Чем еще тешиться простому русскому человеку Капанидзе в глуши, собственно? Ничего удивительного.

— Он у нас на вольном содержании, — продолжал рассказывать про страуса Капанидзе. — То есть он летом сам по себе — ходит туда, ходит сюда, жир нагуливает, а зимой у бабки Сони в сарае сидит. От него вообще одна польза — гуано…

— О! — вмешался Пятахин. — У нас многие ценят гуано, правда, Жохова?

— Сдохни три раза, — ответила Жохова.

— Тут разводят страусов? — спросила Александра.

— Видимо, — пожал я плечами. — У нас что только не разводят. Тут уж ничего не поделаешь.

— Потом перо, — невозмутимо рассказывал Капанидзе. — У него отличные перья, каждое двадцать долларов стоит…

— Может, тебе тоже страуса завести, а, Иустинья? — спросил Пятахин.

Жохова высморкалась.

— Вообще-то мы ему теперь страусиху хотим купить, — сказал Капанидзе. — Чтобы Прошке не скучно было. А вообще-то здесь хорошо. Баба Валя варит отличный квас, а в реке водятся настоящие лобстеры.

— Раки, — уточнил Жмуркин.

— Нет, лобстеры. Они размером с кошку!

Страус на вольном содержании — это сильно, забил трех волков, в реке лобстеры, а клубника у бабы Сани размером с кулак…

— С два кулака размером! — Капанидзе потряс кулаками. — С два!

— Кстати, а как тебя зовут? — спросила Снежана.

— Давид. Капанидзе.

Так мы познакомились с Капанидзе, потомком грузинских князей и одновременно викингов, будущим полярником, ценителем малиновых пенок и черемуховой пастилы. А еще он почти до середины знал наизусть «Евгения Онегина», а над второй половиной как раз сейчас работал.

— А я про «Мцыри» в детстве учил, — похвастался Пятахин. — А Жохова…

— Вот и пришли уже, — сказал Капанидзе. — Ваш барак.

Прозвучало оптимистично.

Хотя барак оказался отнюдь не бараком, а вполне себе нормальным большим одноэтажным домом, бревенчатым, старым, но неплохо сохранившимся, со стеклами, с мостками, с веселыми кирпичными трубами, торчащими над крышей. То есть жить решительно можно. Капанидзе достал из-под крыши ключ и впустил нас внутрь.

Здесь пахло пылью и недавним жильем, на подоконнике стояли консервные банки с килькой в томатном соусе, к стеклу липли мухоловные ленты. Железные койки были хаотично разбросаны по помещению, с потолка свисала прогоревшая сковородка на веревке, видимо, рында, к стенам зачем-то были прибиты выцветшие черепа, то ли лоси, то ли коровы, весело, одним словом.

Кружки. Железные, алюминиевые, целая гирлянда на спинке стула. Стены украшены изречениями, пиктограммами и миниатюрами. Старый и явно нерабочий черно-белый телевизор. Кирзовые сапоги, стопка журналов «Вопросы археологии».

— Археологи, — пояснил Капанидзе. — Курган неподалеку раскапывали. Целый месяц тут прожили, во мне что подарили.

Капанидзе сунул палец за воротник и вытащил шнурок с несколькими мутными стеклянными бусинами, с виду так полная дрянь.

— Какая-то ценная древняя керамика, — сказал Капанидзе. — Каждая стоит как машина. А?

— Чушь, — фыркнула Жохова. — Китайская пластмасса. А тут вообще помойка.

Жохова брезгливо оглядела помещение.

— Устраиваемся! — призвал Жмуркин.

— Как? — растерянно спросила Снежана. — Мы будем ночевать здесь? В этом свинарнике?

— Тебе должно понравиться, — хмыкнула Жохова.

Рокотова и Герасимов сели на койки и стали разглядывать помещение без особого интереса. Остальные тоже. А Лаурыч так даже с удовольствием, сидел, читал что-то, написанное на стене гелевой ручкой.

— Девочки идут туда, — указал Жмуркин на вторую комнату. — Мальчики остаются. Возможно, нам придется здесь прожить пару дней…

— Что?! — почти взвизгнула Снежана. — Два дня?!

— Вряд ли больше… — ответил Жмуркин. — Ну, может, три.

— За три дня Жохова нас точно сожрет, — напомнил Пятахин.

Возник небольшой скандал. Собственно, не скандал даже, Снежана, Жохова и Листвянко окружили Жмуркина и принялись собачиться, я выбрал койку у окна и стал устраиваться. Дитер с Боленом изучали стены избы, Болен просто знакомился с фольклором, а Дитер, само собой, списывал. И срисовывал.

Александра подошла ко мне и спросила:

— Это настоящий барак? Как у Солженицына?

— Ага, — сказал я. — Точно такой же. Их по всей России одинаково строили.

— А это… — Александра указала на койки. — Это…

Она принялась вспоминать слово.

— Нары, — подсказал подвернувшийся Пятахин. — Шконки.

— Да, нары! Это нары?

— Конечно, нары. Располагайтесь. Будет потом что вспомнить.

— Это да… — Александра направилась в девичью палату.

Дитер и Болен стали выбирать койки, с осторожностью, точно мины обезвреживали. А я выбрал ту, что у окна, чтобы лежать и ночью смотреть на звезды.

— Матрацев у нас, правда, нет, — сказал Капанидзе.

— В спальниках поспим, — ответил Жмуркин. — Всего-то пару дней…

— Ну и хорошо. Располагайтесь, отдыхайте, я потом загляну.

Капанидзе брякнул кружками и направился к выходу.

— Эй… — позвал Жмуркин. — А у тебя…

— Велик, что ли? — переспросил Капанидзе. — Есть. Он там, за углом стоит. Если нужно, берите.

Капанидзе еще раз брякнул кружками и удалился, зевая и потягиваясь, сутулой спиной показывая, что ему очень хочется спать.

— Странный тип, — тоже зевнул Листвянко. — Похож на…

— Вот повесит замок на дверь — и подпалит, — потерла глаза Жохова.

— Да обычный псих, — Пятахин с размаху ухнул в койку, пружины сжались и невысоко подкинули Пятахина в воздух.

— У него уши вросшие, — заметил Гаджиев и потянулся. — Как у убыра…

А я вдруг почувствовал, что тоже хочу спать. Просто зверски. Лег в пружины и сразу начал проваливаться, и то, что происходило вокруг, слышал только через сон.

— Надо кого-то послать к автобусу, — предложил Жмуркин. — На велосипеде. Сообщить, что мы дошли, узнать, как дела. Потом надо с кураторами связаться — сказать, что мы живы…

— Я могу съездить, — вызвался Лаурыч.

— По мамке соскучился, — лениво отметил Пятахин. — Мама, мама, наши сети притащили мертвеца.

— Да нет, я просто люблю на велосипеде кататься…

— Да не, все понятно, после того, как тебя столько лет моют в тазу…

— Мама меня не моет, — спокойно возразил Лаурыч. — Это вранье всё, я не знаю, кто это придумал …

— Сам поеду, — сказал Жмуркин. — Старшим оставляю Бенгарта. Бенгарт, слышишь?

— Слышу, — ответил я.

— Если что… Далеко без меня не уходить.

— Ага, — сказал я.

— А у Жоховой тоже уши вросшие, — сказал кто-то, кто именно — я не расслышал.

И уснул окончательно, по-мертвому, глубоко и почему-то спокойно.

Проснулся уже в темноте. За окном шуршали кузнечики, звезды висели над лесом, мутное стекло отсекало мерцание, и звезды походили на серебряные полушки, рассыпанные по небу, или на старые елочные игрушки. Мне не хотелось подниматься и впрягаться в жизнь, но меня уже раскусили.

— Проснулся, начальничек, — сказал Листвянко.

— Тоже мне, фюрер, — усмехнулся Пятахин.

Ничего себе. Пятахин хамеет, все ему мало.

Замолчали. Странный звук, давно такого не слышал. То есть я, кажется, никогда такого не слышал.

Я сел и огляделся. Избу заливал лунный свет. Все, и мальчики и девочки, собрались в нашей комнате, сидели по койкам, такие черные фигуры с лунными лицами. И слушали.

— Это все-таки что? — настороженно спросила Снежана.

— Песню поют, кажется, — отметила Рокотова.

Точно, кажется, песня. На три голоса. Задорно так, весело.

— Они что, ненормальные? — спросил Листвянко.

— Если песню поют, обязательно ненормальные, что ли? — обидилась Снежана. — У меня дедушка тоже часто поет.

Они стали выяснять, есть ли зависимость между пением песен и умственной недостаточностью, как обычно, приводя в качестве аргументов дедушек, прадедушек, хоровые капеллы, финских рокеров и прочее бессаме мучо. И я сразу от них устал, мне не хотелось слушать их, и я вышел на крыльцо, вздохнуть настоящим воздухом, расправить легкие. Вздохнул…

Пирогами. Сильно так пахло пирогами или пряниками. Я поглядел направо.

На веранде соседнего дома под крышей горела керосиновая лампа с мятой банкой, чуть сбоку дымил самовар, а рядом с ним скучала очередная мохнатая и большая кошка. За столом сидели три старушки, они играли в карты и пели звонкими голосами:

Получалось у них интересно — и грустно, и задорно одновременно, слушать было приятно. Я вообще не любитель всякой самодеятельности, но в данном случае мне понравилось. Наверное, потому, что старушки пели с удовольствием.

Бабушки пели, на самодельных качелях сидел Капанидзе с гармошкой. Он медленно раскачивался, качели взвизгивали, и в ритм этих взвизгиваний Капанидзе растягивал гармошку, и всё вместе умудрялось вплетаться в пение, и получалась маленькая вечерняя музыка.

А по двору задумчиво бродила белая коза. А в лужу у крыльца печально падали звезды.

Или показалось?

— Витя! Витя, просыпайся! Там этот пришел… Вчерашний.

Что это? Стихи стал сочинять, как Пятахин какой… Мир — куда ты катишься, дай ответ, не дает ответа, ровное жужжание, пахнет медициной, это Гаджиев. Апрельский пал. Захотелось крикнуть от…

От какого-то странного счастья. Крикнуть, по стенам побегать. Выспался, наверное. Я вдруг понял, что последнее время я не высыпался совсем. А теперь вот выспался, вчера полдня и ночь сейчас. Хорошо.

— Витя! — почему-то меня будил Гаджиев. — Витя, просыпайся!

К дождю. Гаджиев — это решительно к дождю.

— Витя, этот вчерашний парень, он нам яиц принес, — сообщил Гаджиев.

— Чего?

— Яиц. Целую корзину. Этот, белобрысый.

А яйца к заморозку.

— Страусиных? — спросил я.

— Нет, обычных, вареных.

— Зачем? — не понял я.

Гаджиев пожал плечами.

Где это мы должны были сейчас быть? В Муроме. Или в Ростове… А мы в Клопяеве… То есть в этом, в Ключе. В Ефимовом. С яйцами, с ночными народными песнями, с удивительно белой, приснилось, что ли, козой.

— А где остальные? — спросил я.

— Завтракают, — ответил Гаджиев.

— А Жмуркин?

— Не приехал еще.

— Ладно… Иди, Равиль, я сейчас.

Гаджиев ушел.

Я вывернулся из койки и выбрался на веранду. Там уже почти все вовсю были, сидели за столом с голодными и бодрыми лицами, а Листвянко шагал вдоль стола и раздавал яйца. Каждому по три штуки. Вареные.

Мне улыбнулись все, даже, как мне показалось, Жохова. Или клоп ее укусил в икры, улыбнулась.

Сам вчерашний белобрысый Капанидзе рискованно раскачивался на трехногой табуретке, жевал жвачку, надувал какие-то просто чудовищные из нее пузыри.

— Привет, — сказал я.

— Здорово, — ухмыльнулся Капанидзе.

Он замер, балансируя на одной табуретовой ножке.

— И сколько? — спросил я.

— Сорок штук, — ответил Капанидзе. — Все свеженькие, сегодня собрал.

— Нет, сколько стоит?

Сорок штук, деревенские яйца крупного размера и высшей свежести, экологически чистые… Рублей семьдесят, наверное, а лучше сто.

— Да просто так, — пожал плечами Капанидзе. — Кушайте, все равно они долго не хранятся…

Даром, значит. Вот ведь оно как.

— У вас ведь все равно еды никакой нет — а яйца вкусные.

Капанидзе держал равновесие на одной ножке. Ему бы в эквилибристы, талант пропадает.

— Курицы несутся, как ненормальные, девать некуда, — Капанидзе балансировал руками. — Так что ешьте на здоровье.

— Яйца что надо, — подтвердил Листвянко и сунул мне корзинку.

Действительно, крупные. Такие… Короче, на птицефабриках таких уже не делают. Я достал одно, стукнул о перила крыльца. Не разбилось, крепкое, пришлось стукнуть еще.

Александра с недоумением разглядывала яйцо, как будто в первый раз видела, у них в Германии что, совсем двадцать первый век наступил — яйца уже чищеные продаются? Или курицы их без скорлупы несут? А Дитер с Боленом ничего, жевали вовсю.

— Костлявая рука голода, — сказал я. — Мы отрезаны от цивилизации и теперь целую неделю будем питаться только одними яйцами.

Александра кивнула и принялась шелушить яйцо.

— Я эти яйца есть уже не могу, — сообщил Капанидзе. — А бабки меня все кормят и кормят — утром яичница, днем зразы, вечером гоголь-моголь…

— А ты качайся, — посоветовал Листвянко.

Он уселся во главе стола и тоже приступил к завтраку.

— Что? — не понял Капанидзе.

— Качайся. Подтягивайся, отжимайся, гирю поднимай. Знаешь, какие на яйцах банки набьешь? Это ведь сплошной белок.

Листвянко продемонстрировал «двойной бицепс спереди», отправил яйцо целиком в рот, стал жевать.

Капанидзе задумался, а я тоже стал есть. Яйцо оказалось действительно вкусным, просто очень. Обычно всухомятку яйца не очень едятся, а эти ничего, я две штуки слопал только так, на третье нацелился. Остальные не отставали. Даже Жохова.

Капанидзе смотрел на нас с интересом. Скучно ему тут, наверное. В таком возрасте в глуши да со старухами завыть можно. А он вроде ничего, на гармошке играет, держится. Хотя, наверное, привыкаешь.

— Ну, а вообще как тут? — в унисон с моими мыслями поинтересовался Пятахин у Капанидзе. — Чем живет Ефимов Ключ? Песни по вечерам поете, я слышал, в карты вроде как играете. Я тоже в карты неплохо играю, кстати. В двадцать одно…

— Мы в дурачка, — улыбнулся Капанидзе.

— Это же для детсадовцев игра, — Пятахин очистил четвертое яйцо. — Никакого интереса. Давай я тебя в покер научу — очень захватывает…

Листвянко пнул Пятахина в голень, Пятак замолчал.

— Летом варенье еще варим, — сказал Капанидзе. — Чай потом пьем. А зимой я в школу хожу за реку, тут до Сивцева семь километров на лыжах, а оттуда уже автобус забирает.

— Семь километров? — переспросила Александра и посмотрела на Капанидзе с уважением.

— Ага, — кивнул он. — Я бегаю.

— Так, значит, вот так просто и живете? — спросила Снежана.

— Так просто и живем, — ответил Капанидзе. — Летом сено еще косим, пряники печем…

— Пряники? — облизнулся Пятахин.

— По субботам, — уточнил Капанидзе. — Покровские, с медом, лещиной и изюмом. По старинным рецептам. Их потом Дрынов продавать отвозит.

— Я люблю пряники, — вдруг печально сказала Снежана.

И все на нее посмотрели. И я посмотрел, и вдруг увидел, что Снежана не накрасилась, и стала от этого только красивее, и пряники она давно любит, но не ест, бережет фигуру.

— Ясно все с вами, — подвел итог Пятахин. — Зимой — школа, летом — пряники, осенью волки воют. Что-то в этом есть. А как насчет досуга? Я понимаю — карты, хор пенсионерок, электричества нет, а вот достопримечательности как? Памятники природы? Стоянка НЛО? Снежный человек? Капище какое? У нас, между прочим, одна девушка есть, служительница культа, куда ни приедем — везде капища осматривает.

Пятахин подмигнул Жоховой, та в ответ показала ему дулю.

Капанидзе рассмеялся.

— У нас тут курган, я же говорил, — Капанидзе махнул рукой. — Но там ничего интересного, одни горшки да черепки, я смотрел. Черепа еще. Они штук десять понавыкапывали.

— Которые у нас в бараке? — спросила Жохова.

— Ага, — кивнул Капанидзе. — Украсили комнату. Нормальные черепа, чистые.

— А бусы? — спросил Пятахин. — Ты говорил, эти бусы твои кучу бабок стоят? Может, там еще есть?

— От двух до шести, — сказал Листвянко.

— Что? — не понял Пятахин.

— Разграбление памятников археологии группой лиц по предварительному сговору, — пояснил Листвянко. — От двух до шести.

— Я несовершеннолетний, — отмахнулся Пятахин, но неуверенно.

— Это ты прокурору расскажешь, — кивнул Листвянко. — Там еще штраф восемьсот тысяч, кстати. Давай, Пятак, копай курган, порадуй маму.

Энтузиазм Пятахина скис, он вернулся к яйцам, попытался зажевать сразу две штуки, получилось, кстати, яйца — пища богов, так по телевизору показывали. И древнегреческих героев. Интересно, если нас перевести в древнегреческих героев? Снежана, понятно, Афродита. Листвянко — Аполлон. Жохова… Цирцея какая. Или Цирцея римская?

— А еще что-нибудь кроме кургана есть? — поинтересовалась Снежана. — Все равно застряли. Может…

Снежана огляделась.

— Пляж какой? — предположила она.

— Тут страус Прошка, — сказал Пятахин. — Это лучше всякого пляжа.

— Сам ты Прошка, — огрызнулась Снежана. — Если тебе нравятся страусы, то можешь сам с этим страусом целоваться.

— Есть родник, — перебил Капанидзе. — Главная у нас тут достопримечательность. Ефимов Ключ.

Я стал есть очередное яйцо. Люблю вообще-то всю эту этнографию. В каждом районе свои истории, свои закорючки и свои заморочки. Все эти крокодилы в болотах, гигантские щуки в ручьях, тайные тропы в параллельные измерения, заброшенные церкви с застрявшей в стенах нечистью, клады, само собой. Истории про клады я особо любил.

— Это родник такой, — пояснил Капанидзе. — Его нашел Ефим…

— Погоди, погоди, расскажу, — перебил Пятахин. — Жил сто лет назад Ефим, известный охотник на выхухоль…

— Кузнец, — поправил Капанидзе. — Он кузнец был.

— Кузнец. И вот пошел этот кузнец на охоту на выхухоль…

— Зачем кузнецу на охоту? — удивился Капанидзе. — Он за грибами пошел на Алешкино болото, хотел груздей насолить. А на него накинулись волки — у нас тут всегда волков полно водилось. Ефим, конечно, мужиком был здоровенным, он раз — одного волка поймал, схватил его за лапу и давай над головой вертеть и других волков этим волком зашибать. И почти всех уже перебил, но оступился.

— Ай-ай-яй, — помотал головой Пятахин.

А остальные со вниманием слушали, серьезно. Наверно, потому что Капанидзе рассказывал.

— Тут волки на него и накинулись. Короче, всего искусали вдоль и поперек…

Все окончательно отвлеклись от яичного завтрака, заинтересовались, про яйца забыли, все, кроме Пятахина, само собой, он слушать-слушал, но про яйца тоже не забывал.

— Его искусали до смерти, и он полз три дня через леса, — вставил Пятахин. — Я так и знал.

— Не мешай человеку рассказывать, — неприветливо произнес Листвянко и сплюнул скорлупку. — Я тут историю слушаю, между прочем, а ты мне совсем не нравишься. Мне кажется, надо тебе сломать все-таки пальцы.

Пятахин сдвинулся в сторону, Капанидзе продолжил.

— Всего, значит, волки искусали, — продолжил Капанидзе.

И сам не удержался, достал из кармана яйцо и тоже стал есть.

— Волки его искусали, он потерял почти всю кровь и три дня полз по лесу. И вот когда он собрался уже помирать…

Капанидзе поднялся с табуретки и принялся ходить по веранде с драматическим видом, чистить в ладонь яйцо и шевелить в задумчивости лбом, а все мы стали на него смотреть. Потому что у Капанидзе был интересный голос, я это только сейчас заметил. Такой, который можно слышать по радио и по телевидению, когда про тайны тамплиеров рассказывают или про пришельцев, как они всяких шизодов похищают и выкачивают у них желудочный сок. Как-то хочется слушать.

— И вдруг Ефим увидел оленя, — сказал Капанидзе. — Старого такого, с поломанными рогами и с разорванным брюхом. Олень тащился по лесу, хрипел и умирал, кишки почти вываливались. Этот олень поглядел на Ефима…

— Как Жохова на меня, — вставил Пятахин.

Капанидзе поглядел на Жохову. Та покраснела, смутилась и едва не подавилась яйцом.

— И ушел дальше, — продолжил Капанидзе. — А Ефим совсем потерял сознание и упал в мох. Сколько он так пролежал — неизвестно, однако, когда очнулся, увидел, что перед ним стоит олень. Это был тот самый олень, со сломанным рогом. И на брюхе у него были свежие затянувшиеся шрамы, и вообще олень выглядел здоровым. Тогда Ефим собрал все свои силы и пополз по оленьим следам. Он полз и полз, а потом вдруг выполз к роднику.

Пауза.

Со стороны леса послышался протяжный печальный звук, похожий на предсмертный стон собаки Баскервиллей. Я подумал, что это тоскует страус Прошка, тоскует по своей далекой и недостижимой жаркой родине, замерзая среди сиротливых русских болот.

— Совсем небольшой родничок, может, в ведро шириной.

Капанидзе показал руками.

— Иван-чай вокруг, золотой корень, другие травы. Вода синяя-синяя, спокойная-спокойная. Ефим дополз и лицом прямо в воду упал, стал пить, пить. И вдруг чувствует — ничего у него не болит. Ни руки, ни ноги, ни голова. И жар вроде как прошел, и вообще раны затянулись.

Капанидзе замолчал.

— Тогда Ефимка и понял, что не простой он родник нашел, совсем не простой, а с живой водой.

— Как это? — спросила Жохова.

— Живая вода, — повторил Капанидзе. — Вполне себе обычная штука. Только редкая. Стоит выпить немного — и будешь жить долго и без болезней.

— Биологический регулятор, — авторитетно пояснил Гаджиев. — Такое бывает.

— Но Ефим нашел не просто живую воду, — Капанидзе перешел на шепот.

Он оглядел всех нас как-то по очереди и зловеще улыбнулся.

— Он нашел что-то другое, — сказал Капанидзе. — Что-то совсем…

Жохова вдруг подпрыгнула и выбежала с веранды, подавилась, наверное. Или все-таки клоп закусал.

А Капанидзе продолжил:

— Вернулся Ефим домой и стал жить. И все у него в жизни дальше получалось очень и очень хорошо. Женился удачно, красавицу редкую за себя взял, и дети у него умные и красивые получились, все профессорами стали. И прожил сам долго, сто десять лет почти — и никогда-никогда не болел, в сто лет ось от вагона на плечи забирал. Богато прожил, все у него было, скота много и амбары полные, и червонцев царских скопил в чугунах. В своей постели помер, книжку читал про Анжелику, прочитал, улыбнулся и помер. Вот так.

Мы молчали. Нкоторое время. А потом, через минуту, Снежана спросила осторожно:

— И что все это значит?

Капанидзе пожал плечами. Взял табуретку, посмотрел, отбросил в сторону, во двор.

— А чего непонятного? — спросил Гаджиев. — По-моему, все понятно. Говорю же, биологический регулятор.

— Мне ничего не понятно, — сказал Листвянко. — Все очень даже непонятно. Если это не совсем живая вода, то какая тогда?

— Сказки все это, — сказал я. — Ключ здоровья и счастья в одном разливе?

— Точно, — кивнул Капанидзе. — Ефим так и говорил. И здоровье, и счастье, и вообще, удача.

— Что за ручей? — спросила Александра, отряхивая с пальцев яичную скорлупу.

— Источник вечной жизни, — пояснил я.

Александра не поняла. Наверное, решила, что я это образно.

— И где же этот ключ? — поинтересовалась Снежана.

Капанидзе пожал плечами сильнее.

— Пересох, — заключил Пятахин. — Могу поспорить. Так ведь всегда бывает, какому-то Ефиму здоровье и полные амбары, а простому русскому поэту…

Пятахин продемонстрировал нам всем кукиш.

— Там где-то, — Капанидзе махнул в сторону леса. — Ефим перед смертью карту нарисовал, но к местности привязок нету. Поэтому никто и не нашел до сих пор.

— Нам поискать, что ли? — задумчиво спросил Листвянко.

Я быстро оглядел остальных. Судя по лицам, идея поискать ручей бессмертия получила одобрение. Каждый быстро представил, что он будет делать с деньгами, здоровьем и вечной жизнью, каждому это понравилось. А кому бы не понравилось? Даже Рокотова с Герасимовым, птенцы суровых баторских скал, и те хотели жить долго и счастливо, к тому же у них тубер, им здоровье совсем не помешает.

Я и сам был не против. В автобусе ехать надоело, то жарко, то сопли от кондиционера разбегаются, все эти мероприятия успели достать…

А тут хорошо. И воздух… Наверное, тут все же кедры. Фитонциды в воздухе разлиты, лень от них развивается… А может, не от них, может, от самого места, не хочется никуда ехать, даже барак выглядит как-то празднично. Но Жмуркин вряд ли разрешит здесь пожить. У него есть план, у него ответственность, у него отчеты.

— Можно и поискать, — сказала Снежана.

— Можно поискать, — неожиданно подхватила Жохова.

— Жохова, ты что, разве не счастлива? — ухмыльнулся Пятахин. — А, ну да, грезы любви…

— Родник — это интересно, — добавила вдруг Александра.

Дитер и Болен переглянулись и согласно кивнули.

Вот это да.

— А я всегда хотел родник найти, — хлопнул в ладоши Лаурыч. — Я по телевизору видел, это здорово. Говорят, если ты находишь родник — это к счастью.

— Его многие ищут, — сказал Капанидзе. — Дрынов вон каждое лето в леса уходит и прочесывает, прочесывает, наверное, раза три уже все тут прочесал. И с лозой, и с металлодетектором…

— А с детектором-то зачем? — не понял Гаджиев.

— Клады Ефимкины, — пояснил Капанидзе. — Ефим вроде как три котелка с золотом зарыл — вот металлодетектер и нужен. А родник лозой, конечно, щупает.

— И не нашел? — утвердительно кивнула Снежана. — Ни кладов, ни родника?

— Не, — усмехнулся Капанидзе. — Их не взять ни металлоискателем, ни лозой. Они бродячие.

— Это как? — спросил Листвянко.

— Да просто. Ключ, он же под землей извивается, а на поверхности только выходы. Сегодня может в одном месте, завтра в другом. Не очень-то и найдешь. А может и вообще закрыться на несколько лет. Русло зарастает, как и не было. А клады заколдованы — кому хотят, тому и дадутся. Конечно, где-то есть карта…

— Вот эта? — спросил Лаурыч.

Он сунул руку в карман и достал нобольшой свернутый вчетверо лист.

— Просыпаюсь — гляжу, бумага… — Лаурыч вручил карту Капанидзе.

Капанидзе развернул, посмотрел.

— Где взял? — с завистью поинтересовался Пятахин у Лаурыча.

— В стене, — признался Лаурыч. — Прямо у меня над койкой торчала, руку протянул — и…

— Ненастоящая, — Капанидзе вернул карту Лаурычу. — Я таких много видал. Копия, причем далеко не первая. Дело в том, что карту самого Ефима так часто перерисовывали, что в конце концов все стали путаться…

Я забрал карту у Лаурыча.

Бумага в клеточку, пожелтевшая, то ли от времени, то ли от дыма. Ручьи, болота, кружочки, крестик. На самом деле ничего конкретного, таких болот в округе, наверное, десятки…

Карту неожиданно взял Болен. Настойчиво вытянул из моих пальцев и принялся разглядывать на солнце. Вертеть и так и сяк. Остальные следили за ним…

С надеждой на торжество немецкого разума.

А вдруг действительно целебный родник? А еще лучше родник счастья. Хлебнешь чутка, и будет тебе на всю оставшуюся жизнь радости.

— Кажется, немец в картах сечет, — шепнул Пятахин. — Сейчас нам все по-немецки наищет, учись, Бенгарт.

Наглеть стал мон шер Пятахин, в очередной раз замечаю. Вольный воздух смущает нестойкие рассудки. Ладно.

Болен написал что-то в блокноте, передал Александре.

— Кассиус говорит, что вот эти два ручья, — Александра показала ручьи на карте, — вот эти два ручья явно текут в разные стороны, хотя находятся недалеко. Значит, тут…

Александра указала пальцем в карту:

— Тут должен быть холм.

Все стали как-то собираться вокруг карты. Сдвигаться, сплачиваться, даже Жохова, и та внезапно оказалась в первых рядах, и все смотрели в карту, а Лаурыч даже пытался издали ее понюхать.

— Есть тут и холмы, — кивнул Капанидзе. — Но там никаких больших ручьев нет.

— Они могли и зарасти, ты же сам говорил, — напомнил я.

— Могли, — согласился Капанидзе. — В холмах всегда странно…

— А давайте и в самом деле поищем! — предложила Снежана. — А что? Туристическое снаряжение у нас есть, время есть…

— А Скопин? — спросил Лаурыч. — Он же автобус побежал выручать.

— Но не выручил же, — резонно заметил Пятахин. — Вот когда выручит, тогда и поговорим. А прикиньте, Скопин приедет, а мы тут все уже бессмертные и счастливые…

— Я все-таки против, — возразил я. — Если Скопин вернется и не застанет нас на месте, он может…

— Да он не против будет, — сказал вдруг Капанидзе.

— С чего это ты взял?

— Да сам спроси.

Капанидзе кивнул на тропку.

На ней вдруг появился Жмуркин. Он катил на новеньком спортивном велосипеде в нашу сторону, довольно быстро, точно в гонках участвовал. И то и дело озирался.

— Откуда ты узнал? — спросила подозрительная Жохова. — Ты же спиной сидел?

Капанидзе подергал себя за ухо.

— Подшипники поскрипывают, — сказал Капанидзе. — Слышно издалека, надо смазать.

Я ничего не слышал, если честно, уши почистить, что ли?

Жмуркин подкатил. Выглядел… испуганно. Взмыленно, точно он не на велосипеде ехал, а бегом бежал. Футболка мокрая, дышит с трудом.

— Привет, — сказал я. — А мы тут позавтракали, не стали дожидаться…

— Жохова девять яиц умяла, — сообщил издалека Пятахин.

Жмуркин прислонил велосипед к крыльцу, взбежал на веранду, схватил ковшик с водой, стал пить.

— Ну что? — поинтересовалась Жохова. — Автобус будет?

Жмуркин, не отрываясь от ковшика, помотал головой.

Никто особого огорчения не выразил.

— Автобуса не будет, — Жмуркин вытер подбородок. — Подменный придет дня через четыре.

— Ну и хорошо, — сказала Снежана. — Даже четыре дня есть.

Четыре дня неплохо, отдохнем. Лучше бы неделя, так я подумал.

— Давайте собираться, — Снежана направилась в дом. — Чего тянуть?

— Точно, — Листвянко пошлепал за ней. — Чего?

Все дружно разошлись по палатам. Жмуркин непонимающе поглядел на меня и спросил:

— Что-то случилось?

Я кивнул.

Отошли в сторонку, к колодцу. Я заглянул вниз. Неподвижная черная вода. Дохлятиной пахнет.

— Ну, и? — спросил я.

— Автобус всё, — Жмуркин махнул рукой. — Угробился. Правое колесо выворотило. Василий Иванович эвакуатор вызвал… Ну, то есть «КрАЗ» конечно. И подменный быстро никак не пришлют, и счета закрыты — конец месяца…

Жмуркин поморщился.

— Короче… — он огляделся. — Короче, тут сидим. А еще…

Я тоже огляделся.

— Лаура Петровна в истерике, — Жмуркин покривился. — Всю ночь звонила по спецслужбам, пока деньги не кончились. Потом рыдала. Я три часа ей доказывал…

Жмуркин махнул рукой.

— Одним словом, клиника. В области тоже как одуревшие, ничего толком решить не могут, орут на меня… Но это еще ничего, самое-самое потом приключилось. Успокоил я ее как мог и поутру собрался. Выехал с рассветом. Еду себе, еду, никого не трогаю, и вдруг…

— Бывает, — пояснил возникший Капанидзе.

Зевнул.

— Что бывает? — спросил с подозрительностью Жмуркин.

— Ну, волки, — Капанидзе сорвал ромашку, понюхал. — Волки, наверное, да?

— Да… — растерянно протянул Жмуркин. — Волки…

— Я же говорил — тут целая стая живет, — Капанидзе улыбнулся. — Прошка их гоняет, так они близко не подходят. А вдоль дорог пасутся, собачата такие…

— Они почти километр за мной гнались! — громким шепотом сказал Жмуркин.

— Если бы гнались, то догнали бы, — успокоил Капанидзе. — Это они так, поиграться хотели.

— Поиграться? — спросил Жмуркин с сомнением.

— Ну да. Скучно им сейчас. Лето, еды много всякой, места тут хорошие, вот они и балуются. Волк вообще только зимой такой хищник, а летом он ленивый, лягушек жрет в основном.

— Ты меня утешил, — сказал Жмуркин. — Меня не хотели сожрать, буду спать спокойно. Фисташковые волки прямо-таки. А куда вы тут без меня собирались?

— Родник искать, — сказал я.

— Что за родник? — спросил Жмуркин настороженно.

Я начал рассказывать. Вкратце так, в общих чертах.

Капанидзе бродил вокруг нас, подбирал с земли камушки, швырял их в лес, причем делал это ловко — камни летели далеко и метко, каждый попадал в дерево, видимо, длительная практика, а может, просто талант такой.

Если честно, я был уверен, что Жмуркин над идеей поиска целебного родника посмеется, объявит нас дикарями, пересмотревшими мистических каналов, но неожиданно вышло все совсем по-другому.

— Ну, давайте, поищем, — неожиданно сказал Жмуркин.

— Что? — не понял я.

— Поищем. Ну, этот родник. Это полезно, тимбилдинг и все такое.

— Как?

— Это укрепит наш командный дух, — уточнил Жмуркин. — И вообще… Интересно.

— Интересно, — согласился я. — Еще как. Мечтал три года.

Капанидзе перестал швырять камни в лес, в лесу заквакала кукушка. Я сначала запустился считать, потом бросил, успокоившись на сорока, и так ведь понятно — долго и счастливо.

И в час дня мы вышли на поляну. Это была очень красивая поляна, как с картинки срисованная, какой-нибудь Сезанн или его обормоты-друзья мазюкали, у нас дома висел календарь. Поляна, заросшая травой и цветами, кустами голубики по опушке, с клином можжевельника, высунувшим язык из леса, с россыпями земляники. Поляна, окруженная неправдоподобно высокими соснами, на них почему-то хотелось взобраться и увидеть, наверняка с них можно было увидеть то, что снизу видно плохо. Поляна, здесь пахло лесными цветами и медом, причем так густо, что сразу захотелось спать… Или голова это закружилась. Опять спать.

Спать, спать, только спать, когда спишь, тебя отпускает, все становится как-то яснее…

— Стоп! — Жмуркин хлопнул в ладоши. — Час на отдых. Привал.

Расправлять пенки не хотелось, и мы свалились прямо на траву и на мох, земля была теплой и мягкой, мы улеглись в землянику и стали есть, прямо лежа.

Даже Жохова расстелила аккуратный половичок и скромно устроилась на нем рядом с земляничником, сложила ладонь лодочкой и собирала ею ягодки, сподручно так, будто воду из ведра черпала.

Даже Жмуркин. Он, конечно, не завалился в ягоды, как свинотный Пятахин, а начальственно сел на раскладной экологически правильный бамбуковый стульчик и стал есть по одной, с культурной задумчивостью в лице и с легким, уже почти аристократическим отвращением к бытию.

Ели мы минут двадцать, крупная тяжелая земляника, слегка вскипевшая от зноя, бордовая, она легко соскакивала с веточек и лопалась во рту. Очень скоро мы сделались похожими на семейку бродячих вурдалаков — по подбородкам размазался сок, губы раскраснелись, и пальцы были алые, посторонний человек мог бы испугаться. Особенно, само собой, могла испугать Жохова, красный цвет особенно удачно сочетался с ее бледностью, худобой и истовым взором; если бы я встретил Жохову в плохом настроении, непременно посвятил бы ей статью «Прачка играет на рояле», ей бы сейчас очень показался рояль с золотыми буквами.

Я съел, наверное, грамм восемьсот земляники, полновесную банку, и выпил сок, скопившийся на дне. От этого повело уже окончательно, я завалился на спину, стал идентифицировать облака, но тут все какие-то круглые попадались. И хотя периодически в кадр проникала злевещая Жохова, облака были хороши и в меру ненастоящи.

— А тут клещей нет? — спросила Жохова в очередной раз, явившись справа и сверху.

— Есть, — ответствовал невидимый сбоку Пятахин. — Я уже двух на себе раздавил. Если хочешь, могу и на тебе поискать.

Жохова посоветовала Жмуркину поискать смысла в своей пустой жизни, и они принялись привычно собачиться. Пятахин продолжал размышления о вкусах клещей, почему клещи предпочитают девиц особам мужского пола, а среди девиц особо ценят набожных.

— Это от тонкой душевной организации, — рассуждал Пятахин. — Если у тебя тонкая душевная организация, то и внешняя организация у тебя тоже тонкая. А значит, кусать тебя легче, а мясо под кожей ближе. Клопы это чувствуют и стремятся к самым сочным. Я же видел, как ты дергаешься, это тебя клопы кусают…

Пятахин привычно пустился рассуждать о паразитах разного рода, налегал на кишечнополостных, Жохова преимущественно молчала, иногда называла Пятака скотиной.

— Хотя, может, это и не клопы, — болтал Пятахин. — Точно, не клопы. Тебя, Жохова, клопы есть-то не будут, клоп, он аристократ в душе. Тебя, наверное, блохи жрут. Блохи как раз таких, как ты, любят…

Они мне наскучили, и я повернулся к остальным и увидел Снежану.

Снежана ни с того ни с сего, а может, взбодрившись земляникой, взялась стряпать рисовую кашу — объявила, что бабушка учила ее варить изумительную рисовую кашу с изюмом, изюма у нее, конечно, нет, но она по пути набрала можжевельника и сейчас сварит мега-еды, всем понравится. И сама сходила к ручейку за водой, сама развела костер и теперь помешивала в котелке деревянным черпалом, которое с чего-то вырезал из сосновой ветки Гаджиев.

Листвянко спал. Лежал, задвинув глаза кепкой, по-боксерски храпел и, кажется, был счастлив во сне.

Баторцы Рокотова и Герасимов смотрели в небо с воодушевлением.

Дитер рисовал. Поляну. Обычную поляну, безо всяких монстров, без косматых комет, предвещающих гибель и разорение, без японских призраков-юрэев, глядящих меж сосен, без обожравшихся батискафами Кракенов, без ламантинов-мутантов. С ягодами, с иван-чаем, с дятлами, с цветами, с солнцем.

Болен пристально разглядывал длинную стальную спицу, согнутую под прямым углом, кажется, он изготовил из подручных материалов лозоходческое устройство и думал, как его испытать.

Александра все ела землянику. Собирала в большую алюминиевую кружку, а потом залпом — раз. Как настоящий клубничный морс, сваренный где-то под Кобленцем. Жевала, закрыв глаза и как-то одурев, надо сказать ей, чтобы была осторожнее, нельзя погружаться в Россию с такой безоглядкой.

Лаурыч строил пирамидку из прутиков и достроил ее уже почти в метр, очень ловко это у него получалось, похоже, что у нашего Лаурыча идеальное чувство баланса.

Гаджиев, изготовив черпак, пребывал в невнятном состоянии, надел темные очки, и то ли спал, то ли нет, точно окаменел, сидел на кочке.

Жмуркин изучал карту, думал, жевал ромашку, шевелил носом.

— Вообще, конечно, путаное дело, — сказал он. — Вроде просто пройти… А не так что-то…

Он сунул карту мне. Родник был вроде как неподалеку. Вот жирная карандашная точка — большой камень, вот мы в трех километрах, вот ручеек, вот другой, вот холм, вот ключ.

А нету.

— Капанидзе сказал, что он нестабильный, — напомнил я. — То тут, то там прорезается. Бродячий. А здесь…

Я ткнул в карту.

— Здесь его в последний раз видели. В пятьдесят восьмом? Когда там Ефим-то помер?

— Ага, — кивнул Жмуркин. — Но мне кажется, что Капанидзе имел в виду другое. Ну, когда говорил, что ключ бродячий. Это такая мистическая проекция…

— Не, — перебил я. — Это не проекция, это по-настоящему. Такое случается. Вот если под землей есть, допустим, озеро, то оно может иметь несколько выходов на поверхность, в зависимости от погоды, от давления, от подземной механики, они могут то открываться, то закрываться, я читал…

— Может быть, — сказал Жмуркин. — Но тогда получается, что в карте смысла нет? Так?

Это он сказал уже совсем негромко.

Я кивнул:

— В карте, конечно, смысла нет. Во всяком случае, в этой. Надо попробовать найти другие карты и очертить ареал…

Жмуркин нарисовал в воздухе овал.

— В принципе местность-то невелика, — сказал я. — Если быть настойчивым, то шанс есть. Болен… То есть Кассиус, он же говорил, что там должен быть холм…

— Тут везде холмы, — поморщился Жмуркин. — Холмы, ручьи, овраги, за тысячу лет не разобраться…

— Ну да, — согласился я. — Трудно, конечно. А если… Найдем? Родник этот?

— Не знаю, — Жмуркин окончательно сжевал ромашку. — Напьемся воды, станем счастливыми. Ты же хочешь стать счастливым?

— Наверное.

— Я лично хочу, — сказал Жмуркин. — Не, я понимаю, что все это чушь… Но…

Жмуркин огляделся.

— Все равно делать нечего, — сказал он. — Хотя…

Он замолчал, оглядел полянку.

Хотя понятно. Срыв программы, мероприятие под угрозой, все такое. За это по головке не погладят.

— Да не расстраивайся ты, — попытался я успокоить Жмуркина. — Это даже интересней, чем Золотое кольцо. По нему все кому не лень ездят, а тут… Деревня задыхается без воды…

— Она же не задыхается, — возразил Жмуркин. — При чем здесь деревня?

— Мне тебя учить приходится, — сказал я печально. — До чего мы докатились, Жмуркин?

— Скопин, — поправил Жмуркин. — А вообще… У тебя что, идеи? При чем здесь вода-то?

— Да просто все, — сказал я. — Это не катастрофа, это остановка по просьбам трудящихся. Путешественники решили оказать волонтерскую помощь деревенским жителям. Была увеселительная прогулка, стала гуманитарная миссия. Спасти вымирающее село, полное страждущих стариков, женщин, детей. Это благородно.

— Да?

— Конечно. К тому же все немцы очень довольны, ты погляди.

Жмуркин поглядел, кивнул.

— Пожалуй, — сказал он. — Только…

— А потом, у нас форс-мажор, ничего нельзя поделать, — сказал я. — Автобус сломался, новый взять негде. Но, вместо того чтобы просто валять дурака, мы совершаем благородное дело. В духе гуманистических традиций Ренессанса. Так что успокойся.

Жмуркин кивнул.

— Не переживай, я в блоге все как надо оформлю. Потом, разумеется, сейчас ни связи, ни электричества.

— У Капанидзе вроде велодинамка есть, он лампочку зажигает.

— Ноутбук не потянет, — сказал я. — Тут надежное электричество нужно. Так что все блоги — после возвращения из поездки.

— Хорошо. Вообще-то, наверное, это неплохо — я имею в виду помощь деревне, бабушкам. Помощь всем нравится. Неплохая идея. Молодец, Виктор, не зря тебя взял.

Жмуркин записал что-то в блокнотик.

Запахло рисом, и в животах наших забурлило, я почувствовал, что проголодался, остальные, видимо, тоже. Все зашмыгали носами и стали поглядывать на Снежану.

Снежана готовила. Картина сама по себе необычная, почти фантасмагоричная. Но при всем при том какая-то… органичная, что ли. Снежане весьма и весьма шла длинная деревянная лопатка, этим снарядом Снежана элегантно орудовала в котелке, то и дело пробуя кашу на вкус.

— Снежан! — подал голос очнувшийся Листвянко. — Снежан! Скоро каша будет? Пузо ломит…

— Скоро, — ответила Снежана. — Можно уже. Три минуты, а то сыровато, хрустит…

— Я вообще люблю, чтобы хрустело, — сказал Пятахин. — Слышь, Жохова, ты учти…

— Хрусти, Пяташка, мимо, — ответила Жохова.

— Жохова, я твоему папе докладную напишу, — сказал Пятахин. — И пошлю голубиной почтой. Про то, как ты разнуздалась…

Снежана принялась трезвонить поварешкой о котелок, народ лениво потянулся к костру. Снежана накрыла котел крышкой, для того чтобы каша настоялась.

— Ну, давайте пообедаем, что ли, — сказал Жмуркин. — Обед!

Жмуркин дотянулся до рюкзака и вытряхнул из него разноцветные пластмассовые плошки. Жохова вдруг взяла эти самые плошки и принялась их раздавать едокам. Странно тоже, что это с ней…

Мы расселись с мисками вокруг котелка и посмотрели на Снежану голодными сенбернарами, Снежана как-то совсем засмущалась.

— Да ладно, Снежинка, давай, есть охота, — Пятахин почесался. — Раскладывай давай.

Пятахин постучал себя плошкой по голове.

— Немного не совсем получилось, — предупредила Снежана.

— Да ладно, Снежок, на самом деле есть охота, — облизнулся Листвянко.

— Я хочу сказать, что все вышло не совсем так, как ожидалось. — Снежана улыбнулась.

Застенчиво улыбнулась.

Такая улыбка ей вполне себе шла. Даже очень. Я украдкой поглядел на Болена, он вовсю Снежану зарисовывал. Не выпуская из зубов миску.

— Все-таки немного не получилось, — волновала Снежана. — Изюма не было…

И сняла крышку. Кто-то охнул.

Каша была интенсивного фиолетового цвета. С отливом, пожалуй, в черный.

— Ну, — сказал Жмуркин, — это, безусловно, старинный рецепт.

Он покосился на кашу.

— Оригинально, — заметил Пятахин. — Бабушка так тебя и учила варить?

— Я думала… — Снежана потерла нос. — Можжевельник вместо изюма… подойдет…

— Какая-то она… — Листвянко с сомнением понюхал котелок. — Эксклюзивная.

— Снежан, а твои предки случайно не это? — Пятахин сделал замысловатые движения у виска. — С элеватора в сепаратор не падали?

Листвянко предупреждающе кашлянул. Пятахин замолчал. Листвянко отобрал у Снежаны черпак, зачерпнул из котелка побольше, бухнул себе в миску. Попробовал.

Все с интересом на него поглядели.

— А ничего, — сказал Листвянко. — По вкусу совсем не заметно, что сиреневая…

Листвянко съел большую ложку, покивал головой, схватился за горло, покраснел и упал. Вздрыгнул ногами, закатил глаза и принялся извиваться на траве, точно под кожу ему впилась дюжина адских скарабеев.

— Мама… — прошептала Снежана. — Вадик, ты что это…

Листвянко выгнулся особенно сильно, напружил шею и обмяк, замер на траве.

Александра, воспитанная на европейских традициях милосердия, кинулась реанимировать боксера, едва успел перехватить.

— Что с ним? — спросил Жмуркин.

— Сдох, кажется, — с плохо скрытым удовольствием ответил Пятахин. — Снежанка отравила своего чувака, вы видали?

— Вадик, тебе плохо? — перепуганно спросила Снежана.

Листвянко не пошевелился.

— Снежана, ему не плохо — ему конец, — изрек Пятахин. — Надо срочно искусственное дыхание делать.

— Я могу, — вызвался Лаурыч. — Нас на основах безопасности учили…

Листвянко вдруг сел.

— Живой… — с облегчением выдохнула Снежана.

Листвянко поглядел сквозь нее.

— Никого не узнает, — Пятахин помахал перед носом Дубины ладонью. — Выжил, но стал буратиной.

Пятахин вздохнул.

— Мозг умер, все, — сказал он. — Теперь, Снежанка, дружбан у тебя совсем окончательный. Как сказал классик, раньше был и так и сяк — нынче вовсе стал дурак. Ничего, я смогу его заменить.

— Вадик! — воззвала Снежана. — Вадик, очнись!

— Можно массаж сердца… — вспомнил Лаурыч.

— Надо его в землю зарыть, — неожиданно посоветовала Жохова. — Если в человека бьет молния, его всегда закапывают.

— В него разве молния била? — спросил Жмуркин.

— Ну, я не знаю, что тогда…

— При отравлении поможет клизма, — вставил веское медицинское слово Гаджиев. — Клизма или промывание желудка. Или хотя бы рвоту вызвать.

Все снова поглядели на Листвянко. Не знаю, лично мне рвоту у него вызывать не хотелось.

— Может, сам сбацаешь? — Пятахин кивнул на Листвянко. — Папа разве не учил?

— Не, я не умею, — помотал головой Гаджиев. — Я справочник по первой помощи не дочитал даже…

— Его по щекам нахлопать, — сказал Лаурыч. — Я слышал, это помогает…

— Попробуй, — кивнул Пятахин.

Лаурыч наклонился над Листвянко, размахнулся… и тут же свалился, срубленный незаметным ударом чемпиона.

Листвянко поднялся с травы, отряхнулся.

— Это шутка была, — сказал он. — А вы, бараны, купились.

Листвянко расхохотался, Лаурыч отполз в сторонку, поднялся и с улыбкой потрогал челюсть.

— А я сразу понял, что шутка, — заявил Пятахин. — Даже этой кашей нельзя так быстро отравиться. Вот если бы ее сварила Жохова…

— Повеселились, и хватит, давайте есть, — сказал Жмуркин. — Есть охота.

Александра поглядела на меня с вечным своим вопросом.

— Старинные русские рецепты, — объяснил я. — По заветам Арины Родионовны.

— Кто такая Арина Родионовна?

— Это… Короче… Она… Давай есть лучше.

Стали есть.

Можжевеловая каша оказалась совсем недурна на вкус. Подумаешь, сиреневая, так даже интереснее, такая каша-винтаж, я поел не без удовольствия, остальные, кажется, тоже.

После обеда все почувствовали себя окончательно фиолетово, во всяком случае я. Жмуркин объявил сиесту. Я отвалился на травку и снова задремал, и мне приснились какие-то дальние моря и ласковые воды, и пели птички, и пел колокольчик…

Колокольчик на самом деле звонил — это, кажется, Жохова бродила по краям полянки, предупредительно позвякивая в антимедвежью брякалку, подаренную Капанидзе. Душевненько, душевненько. Сиреневая каша, колокольчик, чтобы пугать медведей, балалайки нет, но Гаджиев поет горлом. И я уснул уже по-настоящему, как повелось.

Проснулся, само собой, от криков. Услышал их еще глубоко во сне, кто-то вопил в жгучем ночном кошмаре, преследуемый тиграми и мечтающий жить, кто-то спасался, и мне почему-то тоже надо было спасаться, и я стал спасаться. И кто-то вцепился мне в руку, повис на ней, я обернулся и увидел Александру. Уже не во сне.

— Там Устинья, — сказала Александра. — Ее покусали.

— Тигры?

— Мухи… Веспен… Ж-ж-ж…

— Осы, — догадался я.

— Осы! Искусали!

— Насмерть?

— Нет…

Я увидел Жохову. И Пятахина рядом с ней. Снежана с Листвянко спешили с конца поляны. Жохова выла.

— Жохова! — сказал Пятахин. — Ты стала нравиться мне еще больше. Покусы вам к лицу, сударыня!

— Болван! — воскликнула Жохова. — Меня всю изжалили!

— Я не смеюсь, я серьезно. Кстати, ты в курсе, что осы могут быть ядовиты? У тебя ноги случайно не отнимаются, а?

Жохова прислушалась к себе, посмотрела на ноги.

— Надо срочно высосать яд, — сказал Пятахин. — Куда, говоришь, тебя покусали? Давай, в ушко поцелую…

Жохова издала мучительный звук.

Я потер глаза.

— Устенька, что это с твоим лицом? — заботливо поинтересовалась Снежана. — Никак брови выщипала?

Жохова не ответила, отвернулась и стала что-то шептать и кусать губы.

— У меня крем есть от укусов, — вдруг сказала Снежана уже сочувственно. — Надо намазать, чтобы сошел отек.

Жохова страдальчески простонала.

— Может шок случиться, — сказал Гаджиев. — Анафилактический.

Остальные тоже сходились. Посмотреть на Жохову в анафилактическом шоке.

— Да не надо никакого крема, — отмахнулся Пятахин. — Она это специально.

— В каком смысле? — не понял Листвянко.

— Плоть умерщвляла, — пояснил Пятахин. — Хотела претерпеть за убеждения. Чтобы возвыситься.

Жохова заплакала.

— Идиот, — Снежана поглядела в сторону Пятахина. — Просто сферический. Пошел вон!

— Да я…

Снежана выразительно глянула на Листвянко. Тот кивнул, взял Пятахина за шиворот и пинком отправил его в сторону.

— Глаза целы?! — с испугом спросил Жмуркин. — Устя! Глаза…

Жохова кивнула.

— А ну-ка отойдите все! — скомандовала Снежана.

Она усадила Жохову на пень, достала из рюкзачка косметичку.

— Сейчас… — Снежана приняла выбирать из сумочки тюбики. — Сейчас найдем…

— Да ты просто Айболит, — сказал Пятахин с безопасного расстояния. — А у меня вот бородавка на…

— Пятак! — рыкнула Снежана.

Листвянко уже привычно хрустнул кулаками.

— Шучу-шучу.

Пятахин ухмыльнулся и направился в сторону.

— Ты куда? — насторожился Жмуркин.

— Так, хочу посмотреть, — Пятахин кивнул в лес. — Если там пчелы есть, то можно меда набрать… Я знаю, как с пчелами обращаться, я их за бороду прихвачу…

Пятахин погрозил пчелам пальцем.

— Мед? — тупо спросил Жмуркин.

— Ага, — подтвердил Пятак. — Это народное средство — если помазать укусы медом тех же самых пчел, то все мгновенно заживет. Кажется, Устинье не очень… Мучается, деваха, а добить жалко, какой-никакой, а человек…

— Ладно, — разрешил Жмуркин. — Только далеко не уходи, скоро домой. Устали сегодня…

— Три шага, — ухмыльнулся Пятахин.

Он пятился в сторону опушки явно с нехорошим видом, я направился за ним и перехватил на самой границе леса.

— Ну? — спросил я по возможности строго.

— Что ну? — Пятахин попытался вырваться. — Хочу помочь Жоховой по-братски…

— А по-настоящему?

Пятахин огляделся.

— Хочу быдлеску забацать, — сообщил Пятахин шепотом. — Такую, реальную. У меня в телефоне еще заряд остался, чего пропадать-то?

Пятахин ухмыльнулся.

— Пусть меня тоже, как Жохову, изжалят, — подмигнул он. — А потом я к ней подойду, а ты меня снимешь. Прикинь, а? Два мутанта в одном кадре? Сеть ляжет, а?

— Интересно, — согласился я. — Это действительно интересно, Пятахин. Только давай поскорей, а то скоро опять пойдем.

— Да я быстро. Я проследил, куда они летают.

И окрыленный бортник Пятахин юркнул в лес.

Я вернулся на поляну.

Снежана оказывала первую помощь Жоховой, которая пострадала все-таки изрядно — глаз совсем не видно, а все лицо в волдырях — точно на него вдруг взяли и пересадили корзинку теннисных шариков. И снова я отметил, что такое лицо Жоховой приобрело гораздо большую эстетическую ценность, нежели ее же лицо в обычном состоянии. Оно снова стало выразительней, трагичней и, пожалуй, могло вполне поучаствовать в конкурсе «Лики Нечерноземья», причем с немалыми шансами на успех. В свое время я делал репортаж про будни нашей знаменитой лосефермы, так вот там у доярок были примерно такие же лица, доить лосей — непростой труд, периодически лосихи лягаются, без умысла, но если попадает в лицо…

Упускать такие лица — преступление перед мировой культурой, в моей камере тоже еще теплился малый заряд, и я сделал несколько снимков. Сникшая Жохова особо не протестовала и не закрывалась, а у меня давно зрел замысел статьи про попавших в сектантские сети…

А Пятахина я снимать не собирался. Пусть его за так покусают. В конце концов быдлеска — это все-таки искусство, а не средство для развлечения плебеев.

— Хорошо бы что-то холодное приложить, — посоветовала Снежана.

Но ничего холодного ни у кого не было, так что Иустинья продолжала медленно распухать и, как мне казалось, уже почти ничего не видела. Все ей сочувствовали. Александра гладила по голове и что-то приговаривала по-немецки, Гаджиев громко вздыхал, а Листвянко утешал тем, что пчелиный яд — сильный антиоксидант, мышцы лица сначала, конечно, распухнут, но потом, наоборот, придут в небывалый тонус.

Жмуркин хмурился.

А вверху, над поляной и полуденным жаром, пела беспечная птичка, то ли жаворонок, то ли удод, то ли иволга, приятное такое пенье.

И вдруг оно было прервано криками, дикими и отчаянными.

Начинаю привыкать. То есть уже почти совсем привык. К вот этим вдруг крикам. И чуть не рассмеялся.

Потому что кричал Пятахин отчаянно.

— Как пчелки-то жалят, — с удовольствием отметил Листвянко. — Стараются.

— Это действительно очень полезно, — заметил Гаджиев.

Жохова скрипнула зубами.

— Я имел в виду, что полезно, если не в лицо кусают, а если в лицо, то, наоборот, вредно, — поправился Гаджиев. — В прошлом году в Номже одну женщину искусали в лицо осы, так она чуть не ослепла.

Рокотова ткнула Гаджиева в бок.

— Нет, ты, конечно, не ослепнешь… — опять поправился Гаджиев.

Жохова вздохнула.

— Я хотел сказать, что ты не ослепнешь, это ведь не осы, а пчелы…

Гаджиев замолчал, потому что из леса донеслась очередная порция стонов и воплей.

— Что-то он громко кричит, — сказал Жмуркин. — Раньше он так не кричал.

— Это, наверное, какие-то особенные пчелы, — улыбнулась Снежана. — Да ничего, пусть они его немного пожалят, Пятаку это не помешает, а то совсем с цепи сорвался.

Это точно. Когда из дома выезжали, был обычный хам подвальный, а тут вдруг стал резко прогрессировать. Правда, пока непонятно, в какую сторону.

— А вдруг это не пчелы? — лениво предположил Листвянко.

— А кто же тогда? — спросила Снежана.

— Ну, медведь там. А что? Здесь глушь, вполне может быть, пришел на малину…

— Или волки, — заметил негромко Жмуркин.

— Так они его тогда порвут, наверное, — предположила Снежана.

— Не, — возразил Листвянко. — Никто это есть не станет, тем более медведь. Медведи очень разборчивы в пище, что попало жевать не заставишь.

— А сам мне сказал, что меня даже клопы есть не будут! — обиженно сказала Жохова.

— Будут-будут, — успокоила Снежана.

А Пятахин все орал и орал.

— Пусть его самого клопы сожрут! — всхлипнула Жохова.

— Сожрут-сожрут, — согласилась Снежана.

Жмуркин кивнул мне. Понятно, иди, посмотри. А если его там действительно медведь кушает? Мне что, Пятахина еще от медведя спасать? Чем? Громким молодецким посвистом?

— Помогите же! — продолжал вопить Пятахин. — Помогите!

В голосе чувствовалось уже некоторое отчаянье.

Я осторожно продвинулся сквозь окраинный малинник и вошел в капитальный лес и сразу же увидел и воспослал богам очередную благодарность за то, что камера разрядилась не до конца. И что они позволили мне увековечить это роскошное безо всякого преувеличения зрелище.

Я не стал тянуть — и сделал сразу серию снимков с разных ракурсов, с разной выдержкой и глубиной резкости, а потом переключился на видео.

Это было… Ну как бы сказать. Вот вы идете по лесу, собираете редкие и деликатесные грибы рыжики, думаете о вечном, а тут раз — и видите, как зеленый пришелец с восемью глазами и с антеннами на голове сидит на пне с опятами и играет на фисгармонии.

То, что я увидел… В чем-то оно было даже круче. В конце концов, пришельцы с фисгармониями в наших лесах не такая уж и редкость, а вот это…

Там стояла сосна. Довольно большая, высокая средь остальных сосен, но несколько трухлявая, то есть кора с нее обсыпалась, но дерево еще держалось, мрачное такое, потравленное типографом. В обнимку с деревом на высоте двух с половиной метров висел Пятахин. На земле под Пятахиным находился страус.

Я видел пару страусов в передвижном зоопарке, сразу узнал, страуса вообще сложно с чем-то спутать — черная курица-переросток с длинной шеей и с глупыми глазами. Перья в разные стороны торчат, то есть все в порядке.

Видимо, тот самый Прошка, смерть-птица.

Страус занимался своим обычным делом — пытался убить. В этот раз Пятахина. Во всяком случае, настроен был решительно, подпрыгивал, щелкал распростертым клювом, старался лягнуть дерево мускулистой ногой.

Пятахин держался хорошо. Выпустил когти, объял ногами дерево и, как мне показалось, вцепился в него даже зубами. Боролся за жизнь серьезно. Увидел меня, воззвал:

— Помоги!

Почему Пятахин выбрал это дерево — коры нет, древесина гладкая, отполированная… Впрочем, Пятахин и не смог бы выбрать никакое другое дерево, он же поэт. «Апрельский пал», все дела. И это обстоятельство сыграло с ним злую шутку — Пятахин скользил. Медленно сползал по стволу. В разверстую пасть страуса.

Страус, конечно же, этим не преминул воспользоваться — подпрыгнул и вцепился Пятахину ниже пояса.

Пятахин заверещал.

Прошка куснул его еще несколько раз. Пятахин взвыл и взобрался по сосне. Но дерево было слишком широким, и удержаться на нем долго не получилось, Пятахин продержался минуту и возобновил свое роковое сползание в страусиный зев.

Прошка укусил снова.

Это повторилось несколько раз. Сползание, вопли, укус, сползание, вопли, укус, с каждым разом Пятахин взбирался все ниже и висел меньше.

— Пятак, держись! — крикнул я. — Отличная быдлеска получается!

— Он меня убьет! — завопил Пятахин.

— Потерпи немного, — посоветовал я. — Отсюда очень хорошие кадры. Терпи, войдешь в топ просмотров!

Страус изловчился, снова неловко подпрыгнул и клюнул Пятахина в шею.

Пятахин застонал. Наверное, больно. Если этот страус волков гоняет, то укус у него, вероятно, стальной.

— У меня кровь идет! — завопил Пятахин. — Он из меня мясо выкусил!

— Прекрасно, прекрасно, выкусил кусок…

Я продолжал съемочный процесс. Это обязанность каждого настоящего журналиста — фиксировать прозу дней, какой бы она неприглядной ни была. В частности, когда журналист видит, как страус поедает молодого талантливого поэта, он не впадает в панику, он увековечивает.

Для истории.

Интересно, чем все это закончится? Что с ним, в конце концов, сделает страус? Растопчет, наверное. А вдруг Пятахин на самом деле поэтом может стать? Хотя для поэта это, наверное, неплохо — быть заклеванным страусом в самом начале творческого пути. Во-первых, сразу прославишься, во-вторых, твои стихи обретут глубину. Культовая смерть как-никак. «Апрельский пал» выйдет отдельным изданием на основных европейских языках.

Я не мог позволить, чтобы Пятахин остался в вечности.

Я поднял с земли палку и запустил в Прошку.

Такая птица — хорошая мишень, в ней слишком много вертикального, палкой попасть в него — раз плюнуть. Я попал страусу в шею.

Страус обернулся, просверлил меня выпуклым глазом, прокудахтал что-то неприятственное и сделал шаг в мою сторону.

Пятахин со стоном сполз в мох.

Должен сказать, на меня за всю мою жизнь никогда не нападали страусы, так что я совершенно не знал, чем от них обороняться.

— Сидеть! — рявкнул я, по возможности увереннее, но страус не очень обратил внимание на мой окрик, не ротвейлер, продолжил надвигаться, распушая перья и хлопая окровавленным клювом.

По одной из версий страусы произошли от хищных доисторических птиц, промышлявших охотой и одним укусом клюва перекусывавших саблезубого тигра. Клюв у них за прошедшее время, конечно, поуменьшился, но характер улучшился незначительно. Кажется, они плотоядные…

Потом я вспомнил. В каком-то фильме оборонялись от оборотней посредством фотовспышки. Быстро перевел камеру на ручной режим и надавил на кнопку. Фотоаппарат выдал пристрелочную серию, страус остановился, а затем камера выпустила основной импульс. Страус отскочил, крякнул и резво пустился наутек.

— А ты это не мог сразу сделать? — спросил Пятахин.

— И пропустить эту феерию? Не, такие вещи нельзя пропускать, Пятачок. У тебя, кстати, собирается неплохое портфолио — поедание лягушки, заклевывание страусом. Если толково смонтировать…

— Да? У меня тут еще пара мыслишек возникла, — обрадовал Пятахин. — Слушай, а можно я с тобой работать буду, а? Ну, в твоей студии журналистской?

— Не знаю. Журналистика — это серьезная штука, это не лягушек поедать…

— Я серьезно настроен, — заверил Пятахин. — Готов пострадать за правду.

Пятахин поморщился, потрогал себя за зад.

— Вот смотри…

Пятахин стащил футболку и штаны и остался в одних трусах. Туловище у него действительно оказалось покрыто многочисленными страусиными укусами. Зубов, само собой, у страуса не водилось, но он и без зубов умудрился поставить на всех мясистых и не очень частях тела Пятака выразительные треугольные защипы. Защипы стремительно чернели, отчего Пятахин стал похож на отрицательного персонажа «Звездных войн», которого разрубили пополам еще в первой серии.

— Интересно, а через страусов бешенство передается? — спросил Пятахин, потрогав себя за бок.

— Не, — успокоил его я. — Только птичий грипп.

— Ну и то ладно. Хорошо хоть он меня запинать не попытался, говорят, он одним ударом ноги лошадь убивает. Легко отделался.

Пятахин ухмыльнулся.

— Вообще, этот страус мне понравился, — сказал он. — Такого бы в дружбаны. Правда, конечно, не прокормить, он, наверное, комбикорм мешками рубает… Слушай, а ведь он здесь не зря! Он тут охраняет! Ключ! Его специально на это надрессировали — чтобы он охранял от посторонних тайну ключа!

— Вполне, — согласился я. — Очень даже запросто. Пойдем, нас ждут.

— Может, мне так пойти? — спросил Пятахин. — Пусть Жохова из себя страдалицу не изображает. Да и немцы оценят… Жертва беспредела, все такое.

— Пойди, — сказал я. — Ты, безусловно, жертва, тебе можно.

Заглянул в девчачью палату.

Александра топила печь. Сидела так и топила, подбрасывала дровишки, грела руки у огня и выглядела совсем по-нашему — в павловском платке на плечах, в косынке, в кирзовых сапогах огромного размера, не хватало только папироски и тельняшки.

Снежана лежала в койке у окна и вязала, кажется, носок. Повезло Листвянке, красивая у него Снежана, умная, работящая. Перспективная.

Рокотова что-то сосредоточенно записывала в толстый органайзер, наверное, новый германистический трактат про то, как образ Генриха Второго повлиял на поэтику позднего Возрождения в Южной Баварии. Вдохновение.

Иустинья Жохова лежала молча, уставив в потолок стеклянный взгляд и задрав острый сектантский подбородок, наверное, тоже что-нибудь сочиняла, «Орхидеи страсти–2». На стене же прямо над Иустиньей висела двуручная ржавая пила. Интересно — это совпадение, или Жохова специально рядом с пилой койку выбрала? В том смысле, что дамоклов меч, в нашем случае дамоклова пила.

В любом случае это было хорошо.

Тег «Дружба». Фрейндшафт партикулирт.

Забавно, я совсем про них забыл. Про теги. Выдумывал, выдумывал, а тут Ефимов Ключ…

Лицо у Жоховой, кстати, поправилось, стало вроде как даже красивее, как бы светилось изнутри, наверное, действительно от пчелиного яду.

Вообще уютненько у них оказалось, девушки сразу обуючивают любое жилище, не хватало разве что теплых валенок и самовара. Похолодало, и с утра, чтобы к вечеру не спать на сырых матрасах, приходилось подтапливать печку. Этим Александра и занималась. Причем вполне себе по-русски. Бытие все-таки стремительно определяет сознание.

Александра подкинула в печь полено, приставила дверцу кочергой и сказала с толком:

— Дрова смолистые.

Хлюпнула носом.

— Надо бы лучше березки, а, Вить?

Я кивнул.

Будут березки.

Сел на старую сильно протертую табуретку, вытянул ноги, прислонился спиной к стене, затылком к брусу, влип, кажется, в паутину, улыбнулся, огляделся.

Стены девчачьей комнаты были тоже украшены надписями, на две трети безнравственного содержания, на треть афоризмами великих и народной мудростью. Типа, хочешь мира — готовься к войне, что не позволено Юпитеру, то позволено быку, ну, и все в том же духе. На подоконниках цветы. Вчера еще не было, а сегодня вот есть, на всех четырех, увесистые букеты в трехлитровых банках. Ромашки. Некоторые причем с ободранными лепестками, кто-то гадал, наверное, любит — не любит.

— А что это за?.. — Александра покачала головой. — Предмет?

В потолок был вбит крюк для люльки, обычное такое дело, или для лампы керосиновой, уж не знаю, одним словом, подвешивать полезные вещи, но я, как обычно, не стал рассеивать волшебство.

— К этому крюку подвешивали непослушных холопов, — сообщил я. — Еще во время крепостного права. И держали так без пищи, воды и туалета.

Александра поверила — крюк выглядел угрожающе.

— Многие тут и умирали, — добавил я для солидности.

Александра поглядела на крюк с уважением.

Огонь в печке разгорелся, Снежана бросила носок, поставила на плиту кастрюлю со вчерашней вечерней картошкой и стала помешивать ее поварешкой. Поварешку, кстати, опять выстругал Гаджиев. Из березового полена. За что Пятахин тут же назвал его Папой Карло и предложил наладить бизнес по изготовлению бейсбольных бит с барельефами звезд современной эстрады.

Потянуло едой. За ночь картошка настоялась и стала еще вкуснее, это было слышно даже по запаху. Вчера я слопал две миски, кстати, и от торопливости прикусил себе язык, да не я один съел.

А вообще весь вчераший день мы искали родник. Бродили в холмах.

Холмы оказались удивительными, я бы сказал, даже поразительными. Это был совсем другой мир, и я начал понимать, почему всякие там фантасты любили населять именно холмы всевозможным волшебным сбродом, феями, кобольдами, лепреконами.

Сначала мы около часа шагали по вполне обычному, ну разве что очень светлому и чистому сосняку, совершенно лишенному подлеска и кое-где разбавленному даже настоящими кедрами. Капанидзе уверенно вел нас в северном направлении, воздух был пропитан смолой и хвоей; ячменный кофе, сваренный Снежаной по заветам прабабушки Андромахи, горячил кровь. Мы болтали, веселились и даже спели несколько бодрячковых песен из репертуара «Анаболиков» — немцы, между прочим, тоже подпевали.

А потом начались холмы. С цветов. Между соснами стал проявляться кипрей и борец, сначала небольшими цветными кляксами, затем почти скатертью, раскатившейся между деревьями, идти стало тяжелее, к цветам прибавилась трава, сначала по колено и по пояс, потом уже почти до шеи. Травяные джунгли.

Капанидзе продвигался первым, причем он не продавливался через траву, а как-то умудрялся ее огибать, у нас так не получалось, приходилось топтать тропу и напрягаться. А потом начался можжевельник с прошлогодними и от этого чрезвычайно сладкими ягодами с крупинками сахара внутри каждой, настоящее варенье, только варить не надо — просто срывай с веток и жуй. А потом…

На верхушке холма мы оказались совершенно вдруг, хвойное и кипрейное буйство неожиданно сменилось поляной с малюсенькими белыми цветочками, мы шагнули в воздух и простор.

— Ой… — выдохнула Рокотова, душа германистки сжалась от восторга, так, наверное.

А я подумал, что почти ни разу не называл ее Тубергерл. А Герасимова Тубербой. Клички придумались, а им не шли.

— Да… — протянул Жмуркин.

А Дитер кинулся рисовать, рисовать.

Холмы были со всех сторон. Разные по высоте, поросшие редкими корабельными соснами, цветами, синим мхом, шиповником и боярышником, жимолостью. Красок было так много, что от их мощи заболели глаза.

— Когда-то тут заповедник был, — сказал Капанидзе. — Тут какие-то растения редкие есть, насекомые необычные. Ну, и наш родник тоже, наверное, где-то.

Он кивнул на Болена. Тот разглядывал карту и в задумчивости грыз нижнюю губу. Потом сверился с солнцем и указал пальцем. И мы пошли.

Время почти сразу потерялось. Холмы были похожи друг на друга, спустившись с одного, мы тут же поднимались на другой, я пытался хоть как-то сориентироваться по солнцу и запомнить маршрут — бесполезно, скоро мне стало казаться, что мы бредем внутри огромной трехмерной головоломки.

Нашли несколько ручьев и много, много родников, пробивавшихся почти из каждой возвышенности. Каждый раз Пятахин устремлялся к воде первым, и каждый раз оказывалось, что вода эта хотя и холодная и вкусная, но при этом вполне себе обычная — ссадины, оставленные страусиным клювом, не затягивались, и какого-то особенного счастья Пятахин явно не испытывал.

Останавливались на пологих склонах, разводили костры, и Капанидзе заваривал чай с кипреем, с шиповником и черной смородиной, с мятой, с какими-то неизвестными мне травами, каждый раз чай получался другой, его хотелось пить и пить, лично я допился до того, что в животе у меня ощутимо булькало.

С каждым новым холмом и с каждым новым ручьем становилось ясно, что Болен не очень хорошо представляет, в какую сторону нам идти. Что в карте, найденной Лаурычем, особого толка нет. Что мы идем, вероятно, впустую. Но что необычно — я думал, такое брожение по лесу вызовет среди нашей банды роптание и протестный зуд, однако все оказалось совсем не так. Не ругался никто. Не ныл о натертых мозолях и расцарапанных шиповником руках, не скрипел коленями, не жаловался на поясницы. Все оказались вовлечены в поиски ключа и проявляли вполне себе энтузиазм и выдержку.

Ближе к вечеру, после проверки очередного холма и после очередного чая, Капанидзе объявил, что пора возвращаться, иначе к деревне мы выйдем уже затемно. Ключа мы, к сожалению, не нашли, но, может, найдем в другой раз.

— Завтра, например. Завтра…

Капанидзе пристально поглядел в небо.

— Завтра погода будет тоже хорошая.

Капанидзе отщипнул от ближайшей сосны кусок смолы, закинул в рот и принялся жевать, громко и аппетитно чавкая.

— Мы и так только к утру успеем, — заявил Пятахин. — Целый день плутали, теперь столько же расплутывать придется.

— Тут можно и покороче… проскочить. — Капанидзе указал чумазым пальцем. — Срезать. Пойдемте, что ли?

— Пойдем, — согласно сказал Жмуркин.

Пошли. Дорога оказалась действительно короткой. Целый день блуждали между холмами, и мне, как и Пятахину, представлялось, что мы удалились от дома километров, наверное, на двадцать. Но все оказалось совсем не так. Мы вскарабкались на очередной холм, ввалились в малинник, густой настолько, что даже неба видно не было, процарапались сквозь него и снова оказались в очередной сосновой роще.

— Тут версты две до дому, — махнул рукой Капанидзе. — Не больше. Как раз к ужину поспеем.

Капанидзе понюхал воздух, улыбнулся и облизался.

— Сегодня картошка будет. С луком. Давайте скорее.

Мы все дружно понюхали воздух, но лично я ничего, кроме цветов и малины, не учуял, но мысль о жареной картошке сама по себе оказалась стимулирующей, в животах заурчало у многих, включая Жохову.

Километра через полтора лес сделался гораздо менее проходимым, стало больше невысокого шиповника, пробираться через который было довольно трудно.

— Чую! — сказал Пятахин и остановился. — Чую же!

Он втянул воздух.

— Жориво, — сказал Пятахин с умилением. — Лук жареный. Картошка! Снежанка жарит картошку! Точно!

Снежана, кстати, с нами не ходила, она оставалась по кухне дежурить и стряпать, и теперь, кажется, действительно готовила ужин — запах жаренной в масле картошки почувствовал и я.

— Картошка, наверное, в этот раз зеленая, — заметила Жохова.

— Хоть оранжевая, — сказал Пятахин. — Не хочешь — отдавай мне. И вообще, я побежал…

— Ты куда? — попытался вмешаться Листвянко.

Пятахин скинул рюкзак, сунул его Герасимову.

— Я тебе забью местечко, — пообещал Пятахин и рванул на запах. — А за Снежанкой присмотрю, ты, Вадик, не беспокойся.

Листвянко шагнул было к Пятахину, но тот уже нырнул в шиповник.

— Это он зря, — сказал Капанидзе. — Тут лучше не бегать, тут лучше пешком.

Послышался крик и тут же булькающий звук.

Жохова демонически расхохоталась.

Пятахин возопил опять.

— Власик снова вляпался, — сказала Жохова. — Так ему и надо, дурилке.

Пятахин заверещал и забулькал, наверное, в болото попал.

— Там колодец, — флегматично зевнул Капанидзе. — Он в колодец бухнулся.

Спешить особо не стали. Почему-то все подумали, что с Пятахиным ничего не приключится. Но на всякий случай двинулись посмотреть, а вдруг болото на самом деле?

Метров через двадцать наткнулись.

— А это?.. — спросил Жмуркин. — Интересно… Что за дыра?

Бочаг был странной круглой формы, с ровными, поросшими травой и шиповником обрывистыми берегами, с черной водой, с желтыми кувшинками, между которыми болтался и Пятахин.

— Живой? — с надеждой спросил Жмуркин.

— Ага, — отозвался Пятахин. — Бегу — и вдруг бах, провалился… Вода теплая, вонючая. Жохова, прыгай ко мне!

— Живой, — сказал Жмуркин с разочарованием. — Вылезай, Пятахин, мы тебя ждать тут не будем, нам есть охота.

— Сейчас, высморкаюсь только.

Пятахин высморкался и стал вылезать. Он пробовал ухватиться за кусты, но кусты-то были шиповниковыми, и мы с удовольствием отметили, что Пятахин ободрался и ухнул обратно в воду, черную и липкую по виду, погрузился с головой, тут же всплыл и попробовал еще раз вылезти.

В этот раз Пятахин схватился за боярышник.

Боярышник обломился.

— А давайте его оставим, — предложил Листвянко громко.

— Зачем? — не понял Гаджиев.

— Просто, — пожал плечами Листвянко. — Для прикола. Пусть тут до утра побарахтается.

— Правильно! — согласилась Жохова. — Ему полезно будет!

— Я плаваю плохо, — сообщил Пятахин.

— Такие, как ты, не тонут, — отмахнулся Листвянко.

— Его судорога может свести, — заметил Гаджиев. — А если вода теплая, то приступ сердечный.

— В таких местах лучше не оставаться. — Герасимов кивнул на воду. — У нас недалеко от батора есть такой, яйцами тухлыми воняет. И вода тоже черная. Туда однажды собака ночью свалилась, утром пришли посмотреть, а она уже сварилась.

Заговорил. Герасимов заговорил. Четыре предложения, душераздирающая быль про собаку. Вот это да.

Пятахин попробовал выбраться еще раз. И снова не получилось, в этот раз оборвалась земля и хорошенько Пятахина присыпала.

— Давайте проголосуем, — предложил Листвянко. — Сидеть ему тут…

— Это Полелюев колодец, — перебил Капанидзе. — Он бездонный.

Капанидзе устроился между кустами шиповника, обирал едва успевшие завязаться ягоды, жевал. Заворота кишок он явно не боялся.

— Я не хочу в бездонном всю ночь сидеть! — почти крикнул Пятахин. — Доставайте!

Пятахин принялся барахтаться активнее, пытался дрыгать ногами.

— Говорят, в таких местах водяные как раз и водятся, — продолжал Герасимов.

— Почему мы его не достаем? — поинтересовалась Александра.

— Решаем, — ответил я. — Общественность думает, что ему лучше тут ночку посидеть. Правда, он может немного свариться.

— Свариться?

— Не до смерти, — заверил я. — Чуть-чуть. В воспитательных целях.

Болен задумчиво смотрел в воду.

— Меня вниз тянет! — провизжал тем временем Пятахин. — Тянет!

Делать было нечего, стали доставать. Это оказалось нелегко. Веревки у нас с собой не случилось, руки не доставали, поскольку берега колодца были высоки. Жмуркин пребывал в растерянности, поглядывал на меня и, наверное, вспоминал Генку, вот он вытащил бы этого отсталого в два счета.

Выручил Капанидзе. Он выбрал росшую неподалеку молодую сосну, и мы, дружно на ней повиснув, опустили верхушку в воду. Пятахин вцепился в нее всеми конечностями. Капанидзе свистнул, и сосну мы отпустили.

Разумеется, Пятахин прицепился вниз головой. И едва сосна распрямилась, он пополз вниз по стволу, обдираясь, стукаясь о встречные сучки и матерясь.

Никто уже не смеялся, устали. И от Пятахина, и вообще.

Вернулись в барак уже почти затемно, зверски усталые и голодные. Снежана действительно встретила нас жаренной с луком картошкой, и вовсе не зеленой, а вполне себе съедобной. Она стала раскладывать ее по мискам, но мы уже не могли терпеть, и Снежана выставила на стол большущую чугунную сковородку, и мы стали есть прямо из нее откуда-то взявшимися деревянными ложками.

Гаджиев заснул прямо за столом, Лаурыч тоже. Пятахин икал, но уже не художественно, а от переедания. Остальные зевали, стукались головой о стол и кружки с чаем и уходили в палаты. Дольше всех продержалась Жохова, оказавшаяся на редкость прожорливой и просто-таки неудержимой в еде. Я ушел предпоследним.

На следующий день ноги гудели, а в голове не было совершенно никаких мыслей. С веранды пахло чаем. Опять каким-то удивительным, от одного запаха разыгралась жажда, я выкарабкался из койки и пошлепал босиком на крыльцо.

Стая была уже здесь.

Снежана усердно раздувала самовар настоящим сапогом. Остальные сидели с утренними лицами, бодрецами выглядели лишь Рокотова с Герасимовым, привыкшие в баторе к лишениям и нечеловеческим трудностям.

Немцы держались уже вразнобой. Дитер жался рядом с самоваром — зарисовывал Снежану, орудующую сапогом, получалось, как всегда, здорово, лучше, чем в действительности, красиво, титаны Возрождения такого украшательства бы не одобрили. Болена видно не было, наверное, еще дрых после вчерашней картошки.

Гаджиев печальными руками строгал ножом деревянную заготовку, видимо, хотел что-то изготовить, то ли ложку, то ли вилку, то ли дуршлаг.

Листвянко, обряженный в красные шорты, лежал на перилах и сочно грыз репу. Сначала я подумал, что яблоко, но потом увидел, что репа. Мощно. Чемпион города по боксу угрюмо питается репой, я бы на месте Дитера вместо Снежанки лучше бы Дубину нарисовал, в момент поедания репы он выглядел практически антично.

Александра сидела на ступеньках, рядом с ней сидел Капанидзе и сосредоточенно искал в ее голове насекомых, так мне показалось издалека. Потом, конечно, разглядел — не блох он совсем искал, а заплетал косички. Маленькие такие, но очень аккуратные. Причем работал Капанидзе с душой — вплетал в косички тоненькие ленточки и сухие красные цветочки. Получалось красиво. Вот уж от кого не ожидал…

Капанидзе выглядел, как всегда, взъерошенно и довольно, усаженный репьями и чертополошинами, босиком, в какой-то непонятной одежде, то ли бывший комбинезон шотландского комбайнера, то ли оно, рубище.

Капанидзе рассказывал про Полелюя. Который был то ли злобным богатырем, то ли шутливым богом, то ли вредным колдуном, жил давно и занимался тем, что ходил по земле, топал ногой, и в этом месте образовывались вот такие круглые озерца. И во всех этих озерцах была совершенно разная вода по своим качествам, от некоторой дохли тараканы, от другой хорошо росла репа.

Листвянко поперхнулся, но репку не оставил.

Рокотова и Герасимов тоталитарно умывались у кадки, вафельные полотенца через плечо.

Жохова читала что-то маскировочно обложенное газетами, рядом лежал топор.

Ах да, еще Пятахин. Сегодня он был смирен и спокоен, устроился на завалинке, щурился на солнышке, грел тушку. Оная выглядела пораненно. Шрамы будут.

Наш предводитель Жмуркин пил чай и мрачно взирал на окружающий мир.

Лаурыча не было, но он почти сразу показался, перелез через плетень и бегом дернул к нам. На лице выражение, что он какую-то тайну знает несусветную.

Так оно и оказалось.

Не успел я приступить к чаю, как Лаурыч ворвался на веранду, отдышался и радостно сообщил:

— А мы тут не одни. Совсем не одни. Слышите?!

— Что ты хочешь сказать? — насторожился Жмуркин.

— Тут недалеко лагерь, — Лаурыч кивнул в сторону леса. — Я нашел! С утра пошел погулять возле ручья…

— Ты что, тоже стихи пишешь? — капризным голосом спросил Пятахин.

— Нет, не пишу…

— А зачем у ручья гуляешь? — ревниво спросил Пятахин.

— Да так… — Лаурыч улыбнулся. — Хотел поглядеть, как ручей в реку впадает, тут вроде недалеко. А там как раз они.

ОНИ. Выпучив глаза, вывернув губы.

— Бобслеисты? — вкрадчиво спросил Пятахин.

— Нет! — искренне ответил Лаурыч. — Нет совсем! Я так потихонечку подкрался, слышу, как позвякивает, дай, думаю, посмотрю, думал, коза заблудилась…

— Так там коза… — протянул Пятахин. — Коза — это не бобслеисты…

— Да кто они-то? — занервничал Жмуркин. — Кто они?

— Урки! — сообщил Лаурыч. — Там…

Лаурыч махнул рукой.

— Там пять палаток с урками!

Мы все посмотрели в указанную сторону.

— Да ему приснилось просто, — сказала Жохова. — Он же валенок, все знают…

— Нет! — горячо возразил Лаурыч. — Нет же! Там урки!

— Откуда тут урки? — Снежана перестала раздувать самовар.

— Может, из зоны сбежали, — предположил Герасимов.

— С палатками? — усмехнулся Листвянко.

— Да нет, они не взрослые урки, они молодые!

Пятахин набрал воздуха и гадским голосом спел:

— А на скорбной скамье, на скамье подсудимых, молодая Устинья и какой-то уркан…

— Я тебе сейчас покажу уркана, — Жохова отложила книгу и взяла топор. — Ты давно напрашивался, гадина.

— Значит, так, — серьезно сказал Жмуркин, начальственно сказал, чтобы до каждой бестолочи дошло. — Если в лесу действительно…

Слово «урки» ему не нравилось, наверное, его не очень жаловали в молодежном правительстве области, какое-то оно неполиткорректное, особенно перед зарубежными гостями.

— Если в лесу действительно девиантные подростки, — сказал Жмуркин. — Если в лесу действительно стоят лагерем трудные подростки, то нам надо держаться… осторожнее. Вот и все. Не стоит разводить панику, ничего страшного не произошло.

— Я рядом с урками жить не стану, — тут же сообщила Жохова.

— Да! — Пятахин хлопнул в ладоши. — Вот сейчас они дружно соберутся и все придут к тебе в гости!

— Да знаю я таких урок, — Листвянко тут же принялся поглаживать костяшки. — Знаю вдоль и поперек. Они все дрисливые, я могу их только так раскидать, влегкую!

Снежана окончательно забросила самовар, слушала с тревогой. Листвянко продолжал храбриться. Жохова поигрывала топором, я отметил, что вполне себе умело, точно уже работала им.

— Они только стаей могут, — повторил Листвянко. — Я влегкую могу …

— И не думай! — Снежана тут же схватила его за руку. — Даже не пытайся! Даже не смей!

— Попишут, как мочалку, — заметил Пятахин.

— Я видел у них топор! — зловеще протянул Лаурыч и посмотрел на Жохову.

— Так это хорошо! — заметил Пятахин. — У Жоховой тоже топор! Пусть она к ним пойдет, как-нибудь обзовет, что ли… Пусть на топорах рубятся! Как викинги!

Стало тихо-тихо. Листвянко еще шире и еще воинственнее расправил плечи, Снежана повисла на нем крепче.

— Пять палаток, — напомнил Лаурыч. — А из одной вышел такой амбал, просто Шварценеггер…

Лаурыч подпрыгнул, чтобы показать, какого роста был амбал.

— Настоящий богатырь, — продолжал Лаурыч. — Пересвет!

— Как раз для Жоховой противник! — ввернул Пятахин.

— Я таких Пересветов пачками рвал, — никак не унимался Листвянко. — Мне этого Пересвета…

— А если они на нас нападут? — спросила Жохова.

— Они не нападут, — уверенно сказал Жмуркин. — Наверняка у них есть руководитель, вожатые, которые за ними присматривают.

— Конвой, — добавил Пятахин. — Овчарки. Надувная колючая проволока.

Умник такой.

— Кто такие урки? — спросила Александра.

— Урки? — переспросил я. — Урки — это зэки. Заключенные. Те, кто сидит в тюрьме. В Гулаге, короче.

— Они сбежали? — насторожилась Александра.

— Нет, не сбежали, их выпустили. Это что-то вроде терапии. Ну, прекрасная русская природа смягчает самые суровые сердца, так еще Некрасов говорил.

Капанидзе хмыкнул. Я видел, как пальцы у него мелькали, сплетая светлые волосы Александры в красивенькие косички.

— А если они на самом деле сбежали? — услышала нас Жохова. — Если они нас на пики посадят?

Я чуть не поперхнулся языком. Конечно, от Жоховой можно ожидать всего, что угодно, но чтобы она была знакома с уголовной терминологией…

— Жохова, а ты, случаем, сама не того? — поинтересовался Пятахин. — Двушечку не мотала? Помню, тебя как-то долго в городе видно не было…

— Да она в психушке лечилась, — сказала Снежана. — Это все знают.

— Я не лечилась…

— А надо было, — хихикнула Снежана. — Укольчики поделать…

— Я тебе… — начала заводиться Жохова.

Жмуркин брякнул кружкой по столу.

— Успокойтесь! — велел он. — А ну-ка немедленно успокойтесь все! Ничего страшного не произошло, а вы уже впали в истерику. Все в порядке. Надо спросить…

Жмуркин повернулся к Капанидзе.

— Чего? — зевнул Капанидзе, не отрываясь от Александровых косичек.

— В лесу кто-то еще есть? — спросил Жмуркин строго. — Кроме нас?

Капанидзе пожал плечами.

— В лесу всегда кто-то есть, — философски заметил он. — Туристы, грибники, рыбаки. Многих тянет на природу. А с чего вы взяли?

— Вот Павел, — Жмуркин кивнул на Лаурыча. — Павел видел возле речки палатки.

— А, эти… — беспечно почесался Капанидзе. — Ну да, палатки. Вчера по реке прибыли. Вроде как плывут куда-то. Или идут. У них кто-то заболел, решили переждать.

— А руководитель у них есть? — спросил Жмуркин.

— Не знаю. Да они безобидные, — отмахнулся Капанидзе. — Посидят да уедут.

— На чем? — сощурившись, спросила Снежана.

— Уйдут тот есть, — поправился Капанидзе. — Они пешком, кажется. Но лодка тоже есть, кажется.

— А может, самим напасть? — предложил Пятахин. — Пока они сами не напали? Давайте на них с утречка с дубинами…

— И подожгем! — с воодушевлением перебила Жохова.

Все поглядели на нее.

В глазах у Жоховой сиял азарт и какое-то горение, и я подумал, что Жмуркин был прав, ну, когда говорил, что Жохова походит на святую Бригитту. Что-то есть. Кольчугу, меч и факел, ряды гугенотов дрогнут, когда наша Иустинья помчит на них на горячем боевом коне.

— Всё! — Жмуркин притопнул ногой. — Хватит! Никаких нападений! Никаких поджогов! Потом я пойду поговорю с их руководством. А до этого никто не дергается! Всем ясно?

Жмуркин обвел всех и каждого предупреждающим взглядом.

— Особенно тебя! — Жмуркин уставил палец на Пятахина. — Смотри у меня, дернись только!

Пятахин кивнул.

— И ты, — Жмуркин поглядел на Жохову.

Жохина кротко потупила взор.

— И вообще, чтобы тихо!

— Готово!

Капанидзе погладил сложившиеся косички Александры. Красиво получилось. Необычно. Александра словно приобрела какое-то народное качество, инородность исчезла, и теперь она стала какой-то совсем нашей, в автобусе я бы и место ей не уступил. Даже взгляд поменялся.

Дитер тут же стал рисовать ее.

— Все! — сказал Жмуркин. — Снежана, чай скоро?

— Скоро, — ответила Снежана. — Хочу еще хлеба пожарить.

Снежана проверила самовар и отправилась жарить хлеб, остальные разбрелись по сторонам, Александра взяла меня за руку и отвела в сторону. Дитер тащился за нами и рисовал Александру с новой прической.

Александра остановилась у колодца и уселась на перевернутое ведро, опять же вполне по-русски.

— Кассиус — он в воде понимает, — сказала она.

Кассиус — это Болен, перевел я для себя. Он понимает в воде, это мы знаем, заслуженный дайвер ФРГ, как нырнет — мало не покажется. Кстати, его самого что-то до сих пор не видно.

— У него папа… — Александра задумалась. — Водный специалист. И сам Касси тоже очень воду знает. Он считает, что родник забило. Родник там, где болото, в котором Влас вчера тонул.

— Полелюев колодец, — пояснил я.

— Да, колодец. Он говорит, этот бочаг можно спустить, а потом выкопать на дне глиняную пробку — и родник снова потечет. И эти… Колодцы. Они тоже прочистятся.

Неплохая идея. Болен, кажется, тоже толковый парень. Не говоря уж про Дитера. Однако немцы — люди для человечества, кажется, вполне полезные, даже обидно за своих, то «Настурции страсти», то «Апрельский пал», то на крышу с гусем, то в канаву с молитвой.

А Александра вполне себе еще и красивая. Особенно с косичками.

— Он хочет нырнуть, посмотреть, — сказала она. — Кассиус.

— Нырнуть?

— Да. В тот колодец. Посмотреть, как там. Он говорит, что этот колодец легко спустить, что он может найти… Пробку.

— Не знаю. Мне кажется, это не очень хорошая идея. Я имею в виду нырять. Это опасно…

— Он уже ныряет, — улыбнулась Александра.

Я рванул за Жмуркиным.

Начальство уже сидело за столом и пило чай вприкуску. Перед ним стояло сразу три железных кружки и небольшая горка белого и неровно колотого сахара, я такого даже и не видел. Наверное, Капанидзе из каких-то своих запасов притащил. Жмуркин увидел меня и сразу все понял. Спросил неприветливым голосом:

— И что опять?

После нашего путешествия этот вопрос будет ему сниться в затяжных безнадежных кошмарах.

— Болен нырнул в колодец, — сказал я. — В Полелюев.

— Кто нырнул в колодец?

— Кассиус.

— Так…

Жмуркин закинул в рот сразу половину сахара и стал с хрустом жевать, вероятно, чтобы подсластить полынь бытия. А может, чтобы зубы сильней разболелись. А нечего в политики записываться, шел бы в режиссеры, как хотелось.

— Зачем он туда нырнул? — спросил Жмуркин, жуя сахар.

— Он, оказывается, юный немецкий гидролог, — объяснил я. — Хочет спустить Полелюев колодец, считает, что родник на дне…

— Я с них шкуру спущу, — спокойно заметил Жмуркин. — Он точно нырнул?

— Во всяком случае, собирался.

— А ты куда смотрел? — скрипнул зубами Жмуркин. — Я же просил приглядеть…

— Я им всем не сторож ни разу, — сказал я. — За такой сворой куда уследить мне? И потом, я спал.

— Он спал, — передразнил Жмуркин. — Ты бы меньше спал, и так уже проспал…

Дальше он выразился так, как в областном молодежном парламенте выражаться не принято. После чего дожрал сахар, и после этого уже мы побежали. Спасать ныряльщика Болена. Болен-Болена.

Не скажу, что я большой любитель кросса по пересеченной местности, но тут я старался. Как два молодых и еще не покрывшихся ветвистыми рогами вепря, мы неслись меж берез и елей, и ракит, и осин, и молодых дубов, и только ветер свистел в ушах, и клацали зубы Жмуркина, видимо, он вставил себе металлокерамические коронки.

До Полелюева колодца было километра полтора, пожалуй. Бежали. За ночь в лесу наросло несколько мухоморов, на которых лично я поскользнулся два раза, дикие и от этого разнузданные белки, смотревшие с древес недобрым взглядом, хохотали и показывали пальцами нам вслед.

Но мы не успели. В крутом и высоком берегу был прокопан узенький проход, по которому можно было спуститься к воде, по поверхности водоема шли круги: Болен, видимо, уже погрузился.

Жмуркин выразился еще менее цензурно, чем в прошлый раз, затем выдохнул:

— Ныряем.

И прыгнул в воду, как настоящий лидер, не раздумывая.

И я прыгнул за ним. Хотя и не хотелось особо.

Нырец я еще гораздо менее успешный, чем беглец, но, как оказалось, чемпионом мира по нырянию здесь быть и не требовалось, я солдатиком ушел под воду и тут же воткнулся во что-то жирное, похожее на масло.

И застрял. Влип. Увяз.

Попытался всплыть, но ничего не получилось, и я принялся извиваться, и рваться, и что-то неприятно живое потрогало меня за шею. От этого я дернулся уже совершенно мощно, вывернулся изо дна и всплыл на поверхность вод.

Рядом всплыл Жмуркин, на лбу у него извивался многоножный черный червяк, в волосах застряла тина.

— Ну, что? — спросил я.

— Ничего, — ответил Жмуркин. — Вроде никого.

Вокруг нас волновалась грязная бурая жижа, в которой весело копошилась мелкая болотная живность — жуки-плавунцы, мотыли и всяческие личинки безобразного вида. Бездонностью тут явно не пахло.

— Надо искать, он где-то здесь, — Жмуркин огляделся. — Если не найдем…

Ага, газеты, новостные ленты, «Твиттер», я представил, как раньше.

Ихние. «Юноша с ограниченными возможностями варварски брошен в русском болоте». «Бессердечие. RU».

Наши. «Глухонемой немец-калека утопился в бывшем скотомогильнике». «Немецкий дайвер загрызен пиявками». «Тритоны сжевали тевтона».

Плюс, разумеется, оргвыводы. За то, что у тебя утонул турист, по головке не погладят. Особенно если немец утонул. Ну, Пятахин бы утонул или пусть даже Жохова, никто бы и слова не сказал, мало ли их каждый год тонет? А тут европеец, носитель высокой культуры.

Мы стали нырять дальше, хотя это было омерзительно и страшно, я постоянно боялся наткнуться на бездыханную ногу Кассиуса-Болена. К тому же я умудрился хлебнуть этой малоприятной жижи, и теперь я представлял, что все эти шустрые рачки-бокоплавы и другие инфузории поселятся в моем организме и примутся весело там размножаться.

Вынырнул. И Жмуркин вынырнул тоже, с чем-то белым. С черепом. На черепе острели рога.

— Это что? — спросил я.

— Кажется, коза, — сказал Жмуркин и швырнул череп на берег. — Куда он делся-то…

— Плескаетесь? — ехидно осведомился появившийся Пятахин. — Жарко вам, видимо, бедолагам. Вчера мне позавидовали явно.

Пятахин стоял на берегу и наслаждался.

— Здорово смотритесь, — сказал Пятахин. — Я бы назвал это «Дурэмары навсегда». Жесткая быдлеска.

— Кретин! — сорвался Жмуркин. — Мы тут человека ищем!

— Человека? Тут? Странное место…

— Кассиус утонул! — рявкнул Жмуркин. — Вот в этом самом болоте! А ты…

— Какой Кассиус? Это глухонемой немец? Так он вон там в кустах переодевается. Он что, к вам нырнуть хочет? Зачем? А давайте я тоже залезу, жалко, Жоховой нету…

— Он жив? — нахмурился Жмуркин.

— Ну, конечно. А почему вы Жохову-то сюда не взяли? Ей же нравится копошиться в грязи…

— Да пошел ты! — сказал я с досадой.

— Местечко становится популярным, — ухмыльнулся Пятахин. — Мой пример вдохновил последователей.

Жмуркин плюнул и стал вылезать на берег по прокопанному проходу. Получилось не с первого раза. У меня, впрочем, тоже, мы здорово перемазались в скользкой грязи и выглядели зверски. Пятахин злопамятно комментаровал:

— Жестокая и бескомпромиссная битва подошла к концу! Победила дружба! Теперь боевые андроиды собираются пройти полное обследование на наличие глистов и аскарид!

Жмуркин приблизился к Пятахину и коротко ударил его в солнечное сплетение. Пятахин охнул и согнулся пополам. Жмуркин схватил Пятака за шкирку и с силой швырнул его в колодец. Непедагогично. Но в высшей степени справедливо.

Буль. И сразу всплыл.

Из-за кустов показался Болен. В гидрокостюме, с маской и с ластами. Он увидел нас, помахал рукой. Жмуркин помахал в ответ, просто семейный пикник какой-то.

Болен поплевал на маску, протер стекло и начал спускаться в воду, лег на пузо в прокопанную канавку и медленно сползал, упираясь ластами.

— Даже говорить ничего не хочется, — сказал начальник экспедиции. — Убодался я.

— А тебя никто не заставлял туда прыгать, — напомнил я.

— Да уж. Но я не об этом.

Болен погрузился, профессионально, без всплеска, просто исчез.

Жмуркин вырвал кусок мха и стал протирать на себе грязь. Но на самом деле не протирал, а только больше размазывал, я решил бороться с грязью иначе. Подожду, пока сама застынет, потом отколупаю. И чище, и эффективней.

Пятахин барахтался в воде и хохотал, был счастлив.

Из кустов вдруг выскочила Жохова.

Иустинья выглядела прекрасно, с нее можно было вполне рисовать живопись. Дитер, ты где? Такая взъерошенная, дикая, необузданная, волосы дыбом, лицо раскраснелось, глаза пылали необъяснимым жаром, в пятнах от недавних укусов. Я даже испугался, что она сейчас тоже прыгнет в колодец. А потом все прибегут и прыгнут в колодец и станут там искать якобы утонувшего Болена, и безумие будет продолжаться и продолжаться, пока не пойдет снег.

Но Жохова не прыгнула, принялась оглядывать окрестности яростным взором, наткнулась на перемазанного в грязи Жмуркина и как-то сломалась, запнулась. Шмыгнула носом, потупилась и побежала назад.

— И что это было? — спросил я. — Жохова увлеклась спортом? Бегает по утрам?

— Да не, — ответил Пятахин из грязей. — Я ей просто сказал, что шеф утонул.

— Ну и что? — не понял Жмуркин.

— Как это что? Разве не понятно? Жохова же…

Вынырнул Болен. Стряхнул с себя ил, подплыл к краю, вылез по прокопанной канавке.

Стал нам что-то рассказывать — мычать и складывать пальцы в заковыристые фигуры. Я и так-то по-немецки не очень хорошо понимаю, а уж на немецком глухонемом…

— Кажется, он хочет сказать, что здесь надо копать, — попробовал издали перевести Пятахин.

Подбежала Александра. Болен принялся артикулировать по-немецки, Александра перевела уже по-нормальному:

— Касси говорит, что тут раньше был источник. Но его затянуло землей. Нужно немного вон там…

Александра указала на дальнюю сторону колодца.

— Там раньше был ручей, он тек к реке — вода циркулировала. Там надо програбить…

Александра сделала жест руками.

— Прокопать, — перевел я.

— Прокопать.

— Они что, думают, это и есть Ефимов Ключ? — спросил Жмуркин.

— Кажется, да.

— Как интересно… Так давайте прокопаем!

Пятахин вдохновился и быстро выбрался из бочага.

Болен закивал и стал тыкать пальцем в то место, где именно нужно копать. Мы направились в указанном направлении.

Там, кажется, действительно когда-то тек ручеек. Прослеживалось вполне себе угадываемое русло. Затянутое ряской и болотной грязью русло уходило к реке, мы двинулись вдоль и через двести метров наткнулись на затор — небольшую, в метр ростом, дамбу, проросшую осотом.

— Странно, — сказал Жмуркин.

Он стал надевать рубашку прямо на грязное тело, я проверил грязь на себе, еще не отколупывалась.

— Странно, — Жмуркин сорвал осотину. — Тут это явно нарочно сделано, кто-то привез машину с землей и засыпал… А зачем?

— А кто его знает… А может, там клад? — предположил я. — А что, раньше так часто делали, помните Чингисхана? Сначала отвернули русло реки, закопали Чингисхана, потом обратно воду вернули. Ефим этот, может, тоже так сделал.

— Тут что, Чингисхан похоронен? — осторожно поинтересовался Пятахин.

Жмуркин не стал отвечать.

Болен загугукал сильнее, показывая, как надо все это раскопать и пустить воду.

— Ладно, — согласился Жмуркин. — В общем… все равно делать нечего, давайте покопаем. Надо только лопат раздобыть, у нас в бараке одни вилы.

— Я схожу к Капанидзе, — тут же вызвался Пятахин.

— Нет! — воскликнул Жмуркин. — Нет, мы сами сходим. А ты беги лучше, остальных разбуди.

Пятахин кивнул и нырнул в кусты. Бестолочь, почуял клад Чингисхана.

Жмуркин почесался, судя по лицу, подумал о Франсуа Вийоне. Которого то ли повесили, то ли затравили собаками возмущенные средневековые французы.

— Ладно, — сказал он. — Иди к Капанидзе, что ли… Покопаем. Глядишь, выкопаем чего…

Я двинул к Капанидзе. Александра за мной. Она что-то бормотала по-немецки, причем непонятно — ругалась или наоборот.

Вышли к деревне, запахло гречневой кашей и чем-то необычным и питательным, очень вкусным, сразу и хлебом и овощами, еще чем-то, мы с Александрой специально остановились и нюхали некоторое время. Не знаю, возможно, этот запах как-то воздействовал на наши дремучие первобытные инстинкты. Лично у меня возникло видение большого котла с густым варевом, вокруг котла сидели бородатые варвары, они ели тушеное мясо, пили брагу и собрались совершить набег на какой-нибудь там Ютланд. Мне сразу захотелось обрядиться в медвежью шкуру, вооружиться двуручным мечом и тоже совершить набег. Что там привиделось Александре, не знаю, она вдруг стала отколупывать застывшую грязь у меня с плеча.

Капанидзе с бабушкой жили на окраине, забора у них не было, а картофельник и вообще огороды вдавались в лес.

Капанидзе вовсю окучивал картошку. Старался делать это с удовольствием, напевал что-то, присвистывал. Интересно, не скучно тут ему? Живет с бабушкой, зимой за реку бегает к школьному автобусу, родители где-то на Северном полюсе на зимовке. И электричества даже нет. Кажется, я об этом уже думал. Или нет? Недолгое пребывание в Ефимовом Ключе произвело странную деконструкцию в моем мозге, раньше у меня как-то все было совсем по полочкам, каждая мысль знала свое место и направление, а тут… Все точно рассыпалось.

Капанидзе увидел нас, улыбнулся, помахал мотыгой, сказал:

— Лопаты в сарае.

— В каком смысле…

— Вы же хотите колодец раскапывать.

— Ну да… — растерянно сказал я.

Капанидзе почесался.

— Лопаты в сарае, — повторил Капанидзе. — Берите, копайте. А я пока с картошкой…

Капанидзе помахал мотыгой.

— Спасибо. Кстати, шеф тебе обещал прислать подмогу. Гаджиева и Герасимова, они придут, все тебе окучат, они чемпионы по окучке.

— Не, не надо, — отказался Капанидзе. — Бабушка никому не разрешает в огороде работать. Старая закалка. Считает, пища должна быть произведена только своими руками, а то не в пользу.

Капанидзе продемонстрировал мозоли. Они были заметны даже издали.

— Так что я сам… — Капанидзе пошевелил тощими лопатками. — А ты чего в грязи-то?

— Упал с лошади, — ответил я.

В сарае был целый запас всяких инструментов. Лопаты, грабли, косы, мотыги, ломы, цепи, непонятно, зачем все это тут хранилось в таком избыточном количестве. Но я не стал спрашивать, может, старушки запасы на случай войны делали. Мы с Александрой набрали лопат и потащили их к нашему бараку. Лопаты, кстати, оказались вполне заслуженные — с отполированными до блеска черенками, с блестящими лезвиями, их приятно было держать в руках, настоящие орудия труда. Рабочие такие. Взяли по шесть лопат каждый, чтобы с запасом. Потащились в барак.

У нас в бараке вкусно ели хлеб с растительным маслом. Оказалось, что Листвянко сгрыз свою репу и пошел немного погулять к реке. Думаю, что он на самом деле отправился выслеживать урок, но не важно. Пошел погулять, а по пути его перехватила одна из старушек. Старушка попросила его поправить шифер на крыше, ну, Листвянко взял и поправил, что у него, рук нету, что ли? А старушка ему за это хлеба дала, аж пять караваев. Самодельных. Очень вкусных. И масла подсолнечного, тоже самодельного. И соли. И теперь стая сидела, макала хлеб в масло и в соль и жевала с воодушевлением.

Призвал к труду. Призвал пойти и немного покопать земельку на предмет кладов, источников вечной жизни, осталось совсем немного, совсем чуть-чуть, полтора раза ковырнуть — и вот оно.

Какого-то, впрочем, особого энтузиазма от моего предложения народ не испытал, продолжали жевать хлеб и запивать его чаем из жестяных заслуженно мятых кружек.

— Снежана кисель сварила, — сказал Лаурыч. — Из шиповника. Попробуй, Вить.

Снежана тут же налила мне киселя, горячего и сладкого, пахнущего на самом деле шиповником.

Я попробовал.

Очень хороший кисель. Я вообще кисель не жаловал, кисель похож на разбавленные сопли, а этот оказался непохож, вкусный и очень горячий, как раз такой, как я люблю. Пришлось выпить.

— Пойдемте покопаем, — предложил я после киселя. — Тут недалеко.

Но никто не хотел идти, все хотели сидеть и пить кисель. Я вдруг почувствовал, что тоже, наверное, не хочу идти что-то там копать, кисель лучше.

— А я пойду, — неожиданно сказал Листвянко. — Что сиднем-то сидеть? Кисель и потом попьем, вечерком.

Он подхватил лопату, спортивно провернул ее над головой и пристроил на плече.

— Иди, Вадик, иди, — подтолкнула Снежана. — Пусть они тут сидят, а ты иди. Даже Пятахин там. Нечего отставать. А вдруг там на самом деле клад этот есть?

Листвянко пошел.

— Я, пожалуй, тоже схожу, — сказала Рокотова. — Прогуляюсь, посмотрю.

Рокотова взяла лопату и отправилась в сторону Полелюева колодца, вслед за Листвянко.

— А я вообще однажды рубль екатерининский нашел, — сказал к чему-то Лаурыч и тоже подхватил лопату.

Короче, не пошла только Снежана, она осталась готовить, а я захватил еще парочку лопат, горбушку хлеба и поплелся к колодцу. Александра со мной. Александра-Александра.

Мы не особо спешили, от остальных отстали, шагали себе в удовольствие, болтали. О киселе, Александра называла его поппельвассер, болтали о черепе Гоголя, который был украден и увезен в мистическом поезде, болтали о том, что прадедушка Александры был первым немецким планеристом и пропал при невыясненных обстоятельствах, в семье поговаривали, что его похитили НЛО и вывезли в далекую и прекрасную Туле. Александра много смеялась и потряхивала косичками, и они ей очень и очень шли, и она об этом знала. А мне вдруг стало отчего-то грустно.

То есть я знал отчего — я знал, что скоро все кончится. Автобус скоро починят. И мы сядем в этот автобус и закончим путешествие. А потом они сядут в самолет, в свою кривошеюю люфтганзу, и полетят к себе в Дюссельдорф, жить долго и счастливо в сени дубов, лип и каштанов, а мы останемся здесь. Я, Листвянко, Снежана, и Жохова, и баторцы, и остальные, и Лаура Петровна тоже, мы все вернемся в свой городишко и тоже будем как-нибудь перемогаться, ну, в смысле жить-поживать, забрасывать сети, расставлять ловушки в лесу.

И мы с Александрой больше никогда не увидимся. У нее будет другая жизнь, а у меня нет.

Может, еще по скайпу побеседуем пару раз. Про Достоевского. Письмо мне напишет на настоящей бумаге, она наверняка любит писать бумажные письма, настоящими чернилами — чернила, потом промокашка, кажется, так правильно.

Вот так.

Правильно мы, между прочим, сделали, когда не спешили, вообще спешить не надо. Когда мы приблизились к Полелюеву колодцу, то увидели картину, отозвавшуюся в наших сердцах радостным и светлым чувством, картину всеобщего труда и созидания. Трудники усердно и с небывалым воодушевлением копали и уже срыли всю невысокую дамбу.

Руководил процессом Болен, он что-то мычал и указывал лопатой, Жмуркин кивал головой и тоже указывал лопатой. Остальные просто энергично копали. Включая Жохову. Иустинья присутствовала на копе в желтой, можно сказать, фривольной футболке и в джинсах, серо-зеленое платье куда-то делось.

Листвянко, Пятахин, Гаджиев, Герасимов, Лаурыч, Дитер, перемазанные землей и азартные, работали, налегая на лопаты.

На месте дамбы красовалась уже приличная яма, работа спорилась, никто не отлынивал. Глаз радовался. Нам с Александрой покопать не очень удалось, мы пристроились сбоку от Лаурыча, яростно ковырявшегося в земле, и сделали едва по паре копков, как вдруг Кассиус замычал особенно громко.

— Стоп! — приказал Жмуркин.

Копать перестали, уставились на Болена.

Болен подхватил лопату и направился… в лес. Не к месту раскопок, а в лес, в сторону, и все с удивлением стали смотреть на него, а потом и потянулись за ним.

— Зачем же мы тут тогда копали? — с обидой спросила Жохова.

— Труд имеет нравственное значение, — изрекла Герасимова.

Пятахин побежал за Боленом.

Болен неспеша шагал по мху и морщил лоб. И мы тоже морщили лоб, а я заметил за собой, что я ощущаю некоторое волнение. Нет, я не очень надеялся найти котелок с золотыми монетами или сундучок с изумрудами, но все равно… Видимо, в каждом человеке живет стихийный кладоискатель, у меня даже руки вспотели.

Болен продолжал внимательно осматривать местность. Причем он смотрел не только под ноги, но и вокруг, на деревья, на небо, по сторонам, нюхал воздух и облизывался. Стая с уважением наблюдала. Смотрела по сторонам, нюхала воздух, а Пятахин ковырял носком в земле.

И вот Болен остановился. В совершенно непримечательном обычном месте остановился и сделал жест рукой, ну, чтобы мы разошлись в стороны и не мешали. Мы послушно расступились. Кассиус опустился на колени, приложился ухом к земле и стал слушать. А я подумал — как он слушает, если он глухой?

Но Кассиус слушал. Наверное, он, как змея, определял малейшие вибрации, наверное, это чувство у него было обострено в качестве компенсации за отсутствующий слух.

Я поймал себя на том, что тоже задержал дыхание.

А потом Кассиус встал, протер ладони, сделал три шага в сторону и воткнул в землю лезвие.

Почти сразу в воздух со свистом ударил фонтан.

— Опа… — сказал Пятахин.

Фонтан стремительно увеличивался в толщине и в мощи, через несколько секунд он вырос, наверное, до трех метров. Как гейзер, вспомнил я, на Камчатке такие же в небо лупят.

— На всех хватит, — прошептал Пятахин. — На всех точно…

Упьемся, будем здоровы и счастливы. Однако мы отчего-то стояли в нерешительности, не торопились пить воду. Потому что она как-то очень чистой лично мне не казалась, напротив, я ясно видел, как из-под земли била довольно-таки мутная и грязноватая субстанция.

Рядом упал слиток золота, так, во всяком случае, мне почудилось. Тяжелый, упругий. Я потянулся к нему, но слиток шевельнулся, и я вдруг понял, что это не золото.

Это была рыба. Карась. Короткий, круглый, с золотой чешуей и с красноватыми плавниками, карась прыгал по синеватому мху. Видимо, его вытянуло из Полелюевого колодца и выбросило через получившийся сифон.

И еще карась.

А потом они стали падать один за одним, и через минуту их вокруг было уже много.

— Рыбий дождь… — потрясенно протянула Александра.

— У нас такое повсеместно, — равнодушно ответил я. — Это Россия, детка, я тебя предупреждал.

— Первый раз такое вижу, — сказал Жмуркин.

Фонтан вздохнул и резко уменьшился, почти втянулся под землю, Караси подпрыгивали.

Мы молчали.

Жохова очнулась первой.

— Они же задохнутся! — воскликнула она. — Задохнутся!

Жохова принялась собирать карасей. Она было сделала движение, чтобы снять с себя футболку, но вовремя остановилась, огляделась затравленно.

— Они задохнутся, — повторила Жохова. — Задохнутся…

Жмуркин стянул с себя начальственную майку и связал лямки, так что получился мешок. Этот мешок он вручил Жоховой, и та стала быстро собирать в него карасей.

— Ей надо помочь! — сказал Александра и присоединилась к Жоховой.

Карасей они собрали быстро, но майка лопнула, и рыба снова распрыгалась по земле.

— Надо в ведро собрать, — сказал Листвянко. — У нас есть ведро?

— Ну?! — с отчаяньем крикнула Жохова. — Кто-нибудь?

— Можно уху будет сварить, — резонно заметил Листвянко. — Тут хватит.

— Вы что?!!

Жохова прижимала этих карасей к себе, а они вырывались из рук, выпрыгивали, а Жохова снова их собирала.

— Я сбегаю за ведром, — вызвался Лаурыч.

Он отбросил лопату и побежал к деревне. Герасимов за ним. На легкую атлетику бы им обоим.

Жохова собирала карасей, караси вырывались от Жоховой. Александра пыталась ей помочь, но русские караси не шли в иноземные руки. Ну, или сноровки у Александры совсем не было в деле ловли рыбы.

— Да помогите же! — почти всхлипнула Жохова.

Жмуркин стал собирать карасей тоже.

— Можно еще и пожарить в сметане, — заметил Пятахин. — Они вкусные.

Он тоже стал собирать карасей.

Короче, мы все стали этих карасей собирать и собрали их довольно быстро, лично я пять штук отловил. Жохова, конечно, собрала больше остальных, держала перед собой целую охапку, что-то им шептала, кажется, уговаривала не очень нервничать. Все смотрели на нее с сочувствием.

Караси довольно выносливые рыбы, насколько я помнил, могут долго без воды жить; впрочем, долго им не пришлось ждать, через пять минут прибежал Герасимов. С двумя двенадцатилитровыми ведрами. Причем не очень-то запыхавшийся, я думал, что туберкулезники гораздо слабее. Он, наверное, тайный легкоатлет, тренируется по ночам, пока все приличные баторцы спят.

За ним Лаурыч, запыхавшийся, красный, без ведра.

Жмуркин собрал воды в лужицах, оставшихся после гейзера, и наполнил до половины ведра. В них мы посадили карасей, оказалось, что их довольно много.

— Снежанка пожарит, — сказал Пятахин. — Караси в сухарях и в сметане — это фантастика!

— Если ты их почистишь, — добавил Листвянко. — Снежана ненавидит чистить рыбу.

— А я не умею…

— Я умею, — вмешался Лаурыч. — Я дома всегда чищу!

Жохова взглянула на него с гневом, схватила ведра и поволокла их к деревне. Пожалуй, двенадцатилитровые ведра она схватила сгоряча, они немедленно оттянули ей руки, корпус Жоховой как-то хрустнул, но выдержал, она скрежетнула позвоночником и потянула ведра вдаль.

— Тоже любит жареную рыбку, — прокомментировал Пятахин.

Народ устремился за Жоховой. Видимо, ее тщедушная спина с торчащими позвонками, дрожащая от напряжения и сострадания к рыбе, вызвала у мужской части населения приступ джентльменства. Листвянко, Гаджиев и Лаурыч кинулись на помощь, Лаурыча, как всегда, оттеснили, он стоял и только глупо улыбался.

Ко мне подошел Болен и кивнул в сторону водоема, пойдем, мол, посмотрим.

Полелюева колодца больше не было. Обычная яма. Глубиной метра в два, может, чуть больше. На дне коряги, камни, черепа, много, разных, с рогами и без, и вообще всякие кости, как мы при ныре на них не напоролись?

Болен посмотрел и с разочарованием плюнул в жижу.

— Тут родника нет, — перевела Александра. — Тут только мусор.

И так понятно, что мусор.

Болен плюнул снова.

— Надо еще искать, — опять перевела Александра.

Не сомневаюсь.

Болен опять плюнул, незначительным количеством слюны, на этот раз не сказал ничего.

— Обязательно, — сказал я. — Может, пока пойдем пообедаем? После трудов?

Насчет пообедать немцы ничего против не имели. Всю дорогу до деревни мы разговаривали о том, как принято обедать в далекой Германии и как это делаем мы, русские ортодоксы.

Обед получился роскошный. Настоящий.

Снежана наварила картошки в мундире, высыпала из чугуна прямо на стол, она раскатилась в красивом беспорядке. Картошка была еще горячая, дымилась, мы похватали ее и стали подкидывать, пытаясь остудить. Пятахин положил картофелину на голову, а Жохова проявила смекалку — насадила картофелину на вилку и дула на нее.

Картошка и хлеб.

Вкусно. То есть дико вкусно: самодельный черный хлеб и горячая картошка, и откуда-то крупная соль в половинке кокосовой скорлупы. Ни у кого не нашлось под рукой ножа, поэтому хлеб просто ломали, а картошку ели прямо с кожурой, посыпая сверху солью. Ели и ели, остановились, лишь когда картошки не осталось, да и хлеб почти весь сжевали.

Все-таки здесь еда воспринималась совсем иначе. Если дома это была просто… просто еда, то тут уже часть жизни. Смысл.

— Хорошо как… — протянул Пятахин. — Сдохнуть, что ли, навсегда…

— Золотая мысль, — сказала Снежана.

— Да ладно, Снежок, ты же по мне скучать станешь, слезы проливать. Я ведь лягушек тогда в честь тебя лопал…

— Я польщена. Жаль, что совсем не подавился.

Они пустились в томную послеобеденную перебранку. В нее иногда включался и Листвянко, который обещал сломать Пятахину пальцы рук и ног, но так обещал, миролюбиво.

А Жохова построила из картошки и прутиков человечка. А Дитер его тайком зарисовал вместе с Жоховой, и получилось странно. А я вспомнил про колодцы. Они должны были очиститься, я решил это проверить и направился к колодцу в нашем дворе. Сдвинул крышку. Снизу поднялся холод и неожиданный запах чистой воды. Я снял с гвоздя ведро и сбросил его в темноту. Булькнуло, цепь натянулась, я взялся за ручку и стал крутить. Это оказалось не так сложно, как мне представлялось, через минуту показалось ведро, и вода в нем была прозрачная, искристая и холодная. Попробовал. И вкусная тоже.

Колодец очистился. Все как говорил Болен.

— Смотри-ка, и вправду, — сказал подошедший Жмуркин. — Вода теперь есть. Хоть какой-то толк от всей нашей компании.

Жмуркин, бедняга. Ничего, то, что не убьет тебя, сделает сильнее, классиков надо читать.

— Теперь за водой к ручью ходить не надо, — заметил Жмуркин. — Хорошо… Хорошо поработали!

— Хорошо, — согласился я.

После обеда, конечно же, легли спать. Проспали до вечера. Вечером был самовар. Сидели, играли в города, потом в мафию, все время выигрывала Жохова.

Есть не хотелось, хотя Снежана и порывалась запечь карасей в золе, но мы отказались.

Уже ближе к сумеркам заглянул Капанидзе, притащил самодельные фонари и шарманку. Самую настоящую антикварную шарманку. Сказал, что это инструмент его далекого прадеда, он привез ее с войны восемьсот двенадцатого года, и с тех пор она передавалась в семье по мужской линии. Пятахин немедленно вызвался сыграть что-нибудь из классического репертуара, но у него, само собой, не получилось, сколько он ни крутил ручку, ничего, кроме хрипа и скрежета, из недр механизма не извлекалось. Сам Пятахин уверял, что это просто такая современная музыка, до которой надо дорасти, которая не каждому понятна, как и его «Апрельский пал».

Капанидзе залез на столб у крыльца и зажег на нем оранжевый китайский фонарь.

После Пятахина к шарманке вызвался Гаджиев, у него получилось лучше, чем у Пятахина, но тоже ни одной мелодии опознать не удалось. Хотя определенный эффект от этой музыки был — к фонарю слетелись летучие мыши и стали противно пищать.

Капанидзе надоело издевательство над инструментом, он вздохнул и отобрал шарманку у Гаджиева, сказал, что тут надо уметь, он сейчас покажет. Капанидзе устроился за шарманкой, размял пальцы и стал вращать ручку.

Полилась механическая музыка. Сначала она отдавала жестью и медью, но постепенно становилась живей и живей, и уже через минуту музыка задышала. Александра быстро сбегала за волынкой и стала подыгрывать, сначала негромко, потом все плотнее вливаясь в мелодию шарманки, потом музыки слились. Над фонарем, привязанным к столбу, внезапно расправился бумажный воздушный шар с иероглифами, он тут же сорвался и стал медленно набирать высоту.

Стемнело совсем. Музыка кончилась, стало слышно, как вокруг распевают сверчки. Даже Пятахин весь вечер молчал. Все остальные тоже сидели, слушали. Очень скоро мне стало казаться, что сверчки тарахтят не просто так, а в мелодию.

Просидели на веранде мы довольно долго, следили за уплывающим в небо фонарем, все больше походившим на летающую тарелку. Отправились спать, лишь когда из-за горизонта выставилась тяжелая луна, похожая на апельсин. Капанидзе зевнул, покосился на луну и сказал, что пора уже, во всяком случае, он спать отправляется. Капанидзе закинул на плечо тяжелую шарманку и пошагал к своему дому, бормоча что-то под нос, всхохатывая и всхлипывая. А мы разошлись по палатам.

Я еще некоторое время уснуть не мог, наблюдал, как по потолку ползут лимонные трапеции. Лунный свет терялся в трещинах потолка, и мне чудилось, что там на досках есть что-то необычное, то ли рисунок, паук или осьминог, то ли карта.

Пятахин храпел, остальные тоже спали, а я все никак не мог понять, это на самом деле или уже сон, или между, лунный свет ломался на лучи, рассыпался золотистыми горошинами и белыми искрами, и мне все время казалось, что кто-то стоит за окном, смотрит.

Очнулся за полночь.

По коридору шлепали весомые и медленные шаги. Шлеп. Шлеп. Шлеп. Кто-то грузный ступал по коридору к выходу из барака. Эти шаги меня сразу напугали, что-то в них чувствовалось неприятное, слишком уж они были тяжелы. Я сразу подумал о том, что тащат труп. Пришел бабай, схватил Лаурыча, оглушил ударом по темечку и теперь волочет его в берлогу с самыми предосудительными кулинарными намерениями. Не знаю, мне показалось, что бабай должен изъять именно Лаурыча, не Рокотову же в конце концов с ее бациллами, не Жохову с ее костями, не Пятахина — бабай существо наверняка брезгливое и разборчивое.

Я ювелирно, чтобы не скрипнули пружины койки, выбрался, сунул ноги в кеды и подкрался к выходу из палаты. Пожиратель Лаурыча уже выволок свою добычу на улицу и уже шлепал прочь, луна светила наискосок из-за сосен, ночь походила на зебру, по тропинке шагал злоумышленник.

Это был не водяной-бродяга, это была всего лишь Иустинья Жохова, достойная девица. В лунном свете по тропинке шагала Иустинья Жохова с ведрами. С теми самыми, в которых плавали караси. Тянула она эти ведра опять же с трудом, оттого и получалась медленная загадочная походка, так меня испугавшая. Жохова брела по дорожке, похожая на лунного кентервильского призрака.

Лунатичка — так я решил в первую секунду. Только вот карасей зачем прихватила, да еще в тяжеленных ведрах? Чтобы трудней лунатить было? Чтобы не взлететь? Ведьма?

Наверное, я пребывал еще во власти сонного затмения, потому что догадка, посетившая меня, была диковата и даже омерзительна.

Она сама их сожрать решила. Сырыми. Вместе с чешуей. Во славу. Во имя. Сядет на пенек, съест пирожок.

Я решил посмотреть, как это будет происходить. Не каждый день такое встретишь — младшенькая дочка пресвитера Жохова пожирает живых карасей и пляшет под полной оранжевой луной. Отличная быдлеска получилась бы, особенно если наложить классическую музыку, лучше Вагнера. Да, именно Вагнера, «Полет Валькирий», который подходит практически к любому видеоряду.

Иустинья перла к ручью с упрямством трелевочного трактора. У меня возникло совсем уж нехорошее предчувствие. А что, если эта малахольная опять за свое возьмется? А я ее не успею спасти — это все ляжет неподъемным грузом на мою совесть…

Я стал шагать побыстрее. Я не очень опасался, что Жохова меня услышит — когда человек переносит тяжести, ему не до шагов за спиной. Жохова тем временем несколько утомилась, запыхтела и засвистела, так что я ее пожалел — ведра с карасями весили килограммов тридцать, Жохова в очередной раз демонстрировала несгибаемость и внутреннюю мощь.

Жохова неотвратимо направлялась к ручью. Почти полкилометра, и без единой передышки. Видимо, внутри нее работал мощный духовный реактор, производивший необходимую для дурных выходок энергию.

Жохова осторожно спустилась к воде, поставила ведро на мостки и села рядом. Я прятался в смородиновом кусте и наблюдал. Луна светила в полную силу, света было достаточно, обстановка романтическая, для быдлески как раз то, что надо, жаль электричества в аппарате совсем не осталось.

Вдруг Жохова начала петь.

По-английски. Удивительно скверно и удивительно при том хорошо. Одновременно. Не то чтобы хорошо, но проникновенно как-то, я с трудом верил, что это она. И слуха никакого. Вообще то есть не попадала в тему, а все равно. Душа пела, никак не меньше.

А потом она достал первого карася. Я сощурился.

Чешуя блеснула живым золотом под луной, я затаил дыхание.

Жохова погладила рыбину, затем бережно отпустила ее в воду. Достала другую, отпустила. И петь не переставала, только чуть голос прижимала. Так она всех и выпустила.

Тег «Милосердие».

Тег «Удивление».

А что тут еще скажешь?

— А где рыба? — спросила Снежана.

В Снежане который уже день бушевал кулинар. Утро встретило нас гренками с чесноком и ячменным кофе из пачки тысяча девятьсот семьдесят девятого года, его, конечно же, принес Капанидзе. Я не любитель чеснока и кофезаменителей, но Снежана приготовила вкусно, даже Иустинья гренки съела. Если смотреть правде в глаза, это было странно. Никогда не мог предположить, что такой человек, как Снежана, умеет готовить что-то, кроме мюслей с молоком.

К обеду Снежана обещала уху по-царски, и Листвянко наточил ей нож и пообещал зарезать всю рыбу и даже ее почистить, ну, в крайнем случае, заставить это сделать какого-нибудь добровольца, но, как выяснилось, рыба исчезла.

Листвянко с серьезным видом отправился убивать карасей, а вернувшись, сказал, что караси испарились. Ведра есть, вода есть, рыбы нет. Снежана расстроилась, а все остальные стали выяснять, что стряслось. Герасимов предполагал, что карасей слопали кошки, в крайнем случае, выдра, вылезла ночью из ручья — и готово. Листвянко выступал за то, что это енот, Пятахин же озвучил более очевидный вариант — карасей сожрал не енот, а оголодавшая Иустинья — он видел у нее на рукавах чешуйки.

Иустинья плюнула в горсть и растерла о стену, видимо, этим она проявила к Пятахину крайнюю степень презрения.

— Тогда кто? — спросил Пятахин. — Я очень хотел с утра отведать рыбки, а тут жестокий аут.

Отдельная часть стаи выступила за мистическую трактовку событий, носительница туберкулезных молекул Рокотова сказала, что она слышала ночью шаги. И это были явно не простые шаги — некто явился и увел за собой рыбу.

— В каком смысле увел? — спросила Снежана.

— По воздуху, — изобразила Рокотова.

— Понятно, — сказал Пятахин. — Я так и думал. Кто-то пришел — и увел рыбу по воздуху…

Но никто не засмеялся, видимо, вполне допускали такую возможность.

— Это, наверное, урки, — сказал Лаурыч.

Все напряженно замолчали.

Урки.

— Точно, это урки, — продолжал Лаурыч. — Мы легли спать, они подкрались — и украли карасей. Им жрать нечего, вот они и лютуют.

Слово «лютуют» — сильное слово, Снежана нахмурилась, Рокотова придвинулась ближе к Герасимову, по народу прокатился трепет сплочения, Листвянко хрустнул кулаками, Пятахин взялся за лопату, Александра поглядела на меня.

— Урки беспредельничают, — пояснил я. — Все в порядке.

— Сегодня рыбу украли, а завтра они что украдут? — спросил Пятахин. — Так ведь, Жохова?

— Я не знаю… — покраснела Иустинья.

— Так что же нам делать?! — Снежана нервно дернула глазом. — Может, дежурство по ночам вести?

Все поглядели на Жмуркина.

— А может, все-таки кошка? — робко пропищала Жохова. — Или страус…

— Не надо дежурства, — сказал Жмуркин. — С чего вы взяли, что это урки?

— А кто же еще? — воскликнула Снежана. — Это урки!

— Урок надо держать во как!

Листвянко продемонстрировал свой вполне себе кулачистый кулак.

— Если их не обломать, они на голову сядут!

Многие согласно кивнули.

— А вдруг это не урки? — спросила Жохова. — Вдруг это все-таки выдра?

— Да какая выдра?! — едва не подпрыгнул Пятахин. — Выдра-быдра, это не выдра, это УРКИ! Знаете стихи — «злой уркан на крышу лезет, чистит свой наган»?

— А может, действительно не они? — спросил Герасимов.

— Они, — отрезал Пятахин. — Не, Герасим, я понимаю, у вас в баторе тоже их полно, но тут другое дело…

— Хватит! — Жмуркин треснул кулаком по столу. — Прекратить этот бестолковый треп! Рыбу съели кошки!

— Знаем мы этих кошек, — пробурчал Гаджиев. — У меня носки пропали…

— Это Пятахин, могу поспорить, — сказала Снежана.

— Это Снежанка, — огрызнулся Пятахин.

— Это кошки, — сказала Жохова.

— Это не кошки, это урки, — напомнил Лаурыч.

— Стоп!

Жмуркин хлопнул по столу еще раз.

— Всё! — сказал он. — Всё! Объявляю выходной. Сегодня! Отдыхаем! Далеко не отходить!

Жмуркин выскочил из-за стола и быстрыми шагами убежал в палату, где некоторое время в ярости переворачивал свободные койки.

— Нервничает шеф, — зметил Листвянко. — Кашляет…

— Пусть ему Снежанка банки поставит, — сказал Пятахин.

— Сейчас я тебе банки поставлю, — пообещал Листвянко. — И пащелки пообламываю.

— Жрать охота, — заметил на это Пятахин. — Рыбы нет, картошки нет. Кто со мной за горохом?

— За каким еще горохом? — насторожился я.

— За русским, — облизнулся Пятахин. — Жохова мне заказала, говорит, без гороха уснуть не может…

— Он врет! — крикнула Жохова. — Я вообще горох не ем!

— Ну, правильно, — согласился Пятахин. — Она горох не ест, она на нем на коленях стоит. Перед сном. Чтобы в голову греховные мысли не лезли.

— Я не стою на горохе!

— Да ладно, — отмахнулся Пятахин. — Все знают, что ты мракобесишь по полной.

Пятахин достал из-за спины корзинку, вытряхнул из нее лесной прах.

— Пусть тебя урки порежут, — пожелала Жохова. — Пусть ты этим горохом подавишься.

— Кто со мной? — спросил Пятахин. — Тут недалеко, старое польцо такое, урки в другой совсем стороне. Наберем гороха, поедим вечерком. Так кто?

Предложение Пятахина идти собирать горох в полях энтузиазма не вызвало.

— Никто, конечно, — Пятахин закинул. — Ну и фиг с вами, сидите.

Пятахин закинул корзинку за плечо и удалился, Жохова плюнула ему вслед.

— И что мне теперь делать? — печально спросила Снежана. — Рыбы нет, не знаю, что дальше готовить…

— Я мешок чечевицы видела, — сказала Жохова. — Можно чечевицу сделать, очень вкусно.

— А ты умеешь готовить чечевицу?

Жохова кивнула.

— Чечевица — она даже вкусней, чем рыба, — добавила Жохова. — Я принесу воды из колодца.

— А я могу лук порезать, — сказала вдруг Рокотова.

Девушки отправились стряпать.

Листвянко вышел во двор. Подпрыгнул, зацепился за крышу дровника, повис, подтянулся, сделал подъем с переворотом, закинул себя на крышу, оцарапал пузо. Спрыгнул, плюнул, растер кровь, помазал щеки. Стал похож на индейца.

— Никогда не ел чечевицу, — Гаджиев покопался в зубах.

— Она на летающие тарелки похожа, — сообщил проходящий мимо Герасимов.

— В Европе чечевицей скотину кормят, — сообщил Гаджиев.

Мы замолчали, пораженные открывшимися фактами.

— Вареные летающие тарелки с хреном, — задумчиво произнес Листвянко. — Надо немцу сказать, пусть нарисует, ему должно понравиться. Саш, переведи.

Александра перевела Дитеру про вареные тарелки, но он не нарисовал.

— Ясно. Он теперь только пейзажи да портреты рисует, — сказал Листвянко. — Чокнулся пацан.

— Да уж…

Листвянко снова подпрыгнул, снова повис на крыше и стал подтягиваться, на двух руках, потом только на правой, потом на левой, являя нам свое животное физическое превосходство. Впрочем, этот цирк волновал публику недолго, минут через пятнадцать все разбрелись, утомленные надвигающейся полуденной тоской. Я хотел погулять с Александрой, но к ней прилип Листвянко, стал о чем-то рассказывать и показывать руками, Александра отвечала и посмеивалась.

Мне это не понравилось, и я отправился домой, с разбегу ухнулся в койку и валялся, наверное, час, под горячечный храп Жмуркина сочиняя в уме новеллу, придумавшуюся мне еще во время посещения детского дома. Про то, как Лаурыч стал разводить шиншилл на шубы, но однажды свободолюбивые зверьки взбунтовались и сильно покусали своего угнетателя за нижние конечности.

Вообще-то рассказы я сочиняю нечасто, наоборот, редко, но тут накатило. Лежал и придумывал, как Лаурыч боролся с шиншиллами не на жизнь, а на смерть. Фантазия разбушевалась, Лаурыч в моем рассказе отбивался от наседающих на него грызунов, перед ним один за другим возникали сложные моральные выборы, и Лаурыч отнюдь не всегда решал их в пользу добра и человеколюбия.

Разгул фантазии закончился предсказуемо — захотелось есть. Немного помаялся, потом в ожидании вареной чечевицы отправился гулять к ручью, на всякий случай топор прихватил, от страуса там отмахаться, то-се.

У ручья на камне уже сидела Александра, она опустила ноги в воду и хихикала совсем как сумасшедшая в праздник святого Януария.

— Ты чего? — спросил я.

Александра приложила палец к губам и указала в воду. Я осторожно подошел к берегу ручья.

Вокруг ног Александры собралась целая стая мелких серых рыбешек с золотистыми крапинками на спинах, Сандра пошевеливала пальцами в песке, а рыбешки взвивались и начинали кружиться переливающимся шаром.

— Кляйне фиш, — прошептала она. — Кляйне фиш!

Я тоже снял кеды, и опустил ноги в воду, и стал шевелить песок, однако эти рыбешки ко мне почему-то не поспешили, хотя я намутил изрядно. Мутил-мутил, а они все равно ее кусали, так я ничего и не дождался.

Сандра показала мне язык, я отправился дальше вдоль ручья, вдруг заяц выскочит — а я его топором зашибу, гуляш получится, как раз к чечевице. Урок я почему-то не опасался.

Но гуляша на меня не выскочило, зато у поворота ручья я обнаружил Лаурыча, он бродил по воде с длинной палкой, переворачивал камни и коряги и чего-то искал. Я думал, золото, но Лаурыч сообщил, что он ищет раков, правда, пока еще ни одного не нашел, но они тут явно есть.

— А урки там, — указал палкой Лаурыч. — Они…

— Ага, — сказал я.

Я пошагал прочь. Вообще-то чувствовал себя неожиданно неуютно — без телефона, без компа, без камеры.

Как голый просто.

Вокруг не было ни ампера (ну, или в чем оно там измеряется) электричества, и от этого точно что-то исчезло… Или, наоборот, появилось? Что-то ощущалось…

Я даже оглянулся — никого.

Как тут этот Капанидзе живет? Вроде молодой пацан, а без электричества.

Хотелось что-то сделать. То есть вот я вдруг понял, что просто так мне сидеть трудновато, я привык к работе, интеллект без труда плесневеет, да и вообще, отдыхать мне почему-то совсем не хотелось. Решил вернуться к дому, наносить из колодца воды в бочки. Или забор поправить. Произвести труд.

Во дворе застал странную картину. Листвянко жонглировал колуном. Подкидывал его в воздух, ловил, снова подкидывал. Мощно. Дитер зарисовывал. Томеш то есть.

— Ты чего? — спросил я осторожно Листвянко. — Соскучился по топору?

— Плечи ноют, — ответил Листвянко. — Мышцы ноют. Давно не занимался. А в боксе главное дельтовидные мышцы, их надо постоянно в тонусе держать, чтобы не атрофировались…

Листвянко пощупал дельтовидные мышцы и тягостно вздохнул, — видимо, они у него уже начали атрофироваться.

— Отлупи Пятака, — посоветовал я. — И разомнешься, и человечеству большая польза.

— Да не, не хочется что-то… Нагрузки не те. А потом, это…

Листвянко кивнул на барак:

— Могут не понять. К тому же я не дикарь какой-нибудь…

Ну да, боксер-то Листвянко боксер, а логически соображает хорошо, знает: отлупишь кретина — прослывешь ксенофобом — не возьмут в Германию.

— Не знаю тогда, — я сочувственно вздохнул. — Как жить? Что делать?

— Да уж… Лучшее средство для укрепления дельтоидов — рубка дров, — как бы между прочим сказал Листвянко. — А тут недалеко целая куча лежит. В деревне, возле синего дома. Может, порубить, а?

— Хорошая идея, — сказал Жмуркин. — Благородная.

Он стоял на крыльце с помятым от скоротечного дневного сна лицом.

— Дров там действительно много, я смотрел. Бабушкам самим не одолеть, вот вы и поможете. А они нам еще что-нибудь подкинут в смысле пропитания, яиц там, огурцов. Кто его знает, сколько здесь еще сидеть… Так что, Вадик, иди.

— Ну, мне самому как-то это, стремно… — Листвянко поморщился. — То есть я пойду, а вдруг эти бабушки спросят — ты что тут делаешь?

Боксер Листвянко боялся выглядеть дураком. Прекрасное наше время, двадцать первый век: хочешь помочь старушкам порубить дрова и боишься, что тебя за это примут за дебила.

— Почему одному? Вот Витька тебе поможет.

Я, собственно, был не против, сам хотел предложить.

Листвянко уронил колун.

— Ладно, пойдем, — Листвянко плюнул. — Дрова нас ждут.

Дров было больше, чем мне представлялось заранее, такая гора метра в три высотой, не меньше. Мощные такие кряжи чуть ли не в обхват, береза, сосна, осина. Они валялись рядом с небольшим аккуратным домиком с синими ставнями и пылающими георгинами, кажется, в нем жила бабушка Капанидзе. Или другая бабушка, тут их в ассортименте три, кажется.

— Я люблю дрова колоть, — сказал Листвянко. — Меня в детстве дед научил, это легко.

Листвянко поплевал на ладони и сказал, что он дома две таких кучи перекалывал — это раз, а потом, он привык упражняться с кувалдой, так что ему все эти дрова совсем не поперек. Рядом скучали два колуна, не знаю, уж кем тут припасенные, Листвянко взял себе побольше, молодецки передернулся, выбрал чурбак помассивнее, установил его на колоду.

— Учись, — сказал Листвянко.

Он взмахнул колуном и врубил его лезвие в древесину.

Брязнули щепки, колун застрял, Листвянко принялся его выдирать, но лезвие увязло плотно, тогда Листвянко поднатужился, поднял кряж над головой и ухнул его о колоду обухом. Кряж раскололся надвое.

— Вот так, — сказал Листвянко.

Дело пошло.

Листвянко не хотел искать легких путей, он продолжал выбирать самые трудные поленья и расправлялся с ними с хрустом и хаканьем. Трещала древесина, в разные стороны летели щепки.

Я не безумствовал, находил поленья помельче, не маньяк. Впрочем, и с ними у меня возникали сложности. Не то чтобы я никогда не колол дрова, — колол. И меня тоже учил отец, и показывал, как правильно ставить полено, и куда лучше бить, и что руки надо напрягать в определенной фазе движения.

Но все равно ни одно полено с первого удара расколоть мне не удалось, видимо, тут на самом деле требовались мощные дельтоиды и пять лет бокса за плечами. Но потихоньку продвигались. Часам к двенадцати мы перекололи почти половину и немного устали. То есть напротив, очень сильно устали. Поясница затекла, на руках полопались мозоли, в ладони левой руки чернела заноза, на правой чернел прищемленный ноготь.

Листвянко, впрочем, выглядел гораздо выразительнее меня. Он колол дрова лишь в джинсовых шортах, в результате чего его туловище оказалось покрыто царапинами разной степени глубины, которые несильно, но дружно кровоточили, он стал совсем как герой. Кроме того, отскочившее полено умудрилось заехать Листвянке по уху, и ухо у него расплющилось и посинело, придав Дубине мужественный вид, особенно когда Листвянко закидывал колун на плечо и, напрягая широчайшие плечи, оглядывался на лесную опушку. Наверняка он думал о том, что за ним из леса наблюдают кровожадные малолетние уголовники и такие его героические фигуры устрашат потенциального противника.

Презрительную рожу он не забывал делать.

Уголовники не показались.

Показалась старушка. Старушка принесла холодного козьего молока и крупник с изюмом. Стали есть, стали пить. Старушка стояла, смотрела, кажется, умилялась. Такая старушка, обычная, даже лучше. Как с картинки — платье в цветочек, платок, морщинки, у меня у самого такая бабушка. Старушка нам, кстати, ничего не сказала, просто принесла еще молока.

У меня руки колун уже не держали, но отступать было стыдно. Поэтому мы с Листвянко опять взялись за работу. Горы дров вокруг нас росли, я почти уже валился, а в глазах у Листвянко все разгоралась и разгоралась неодолимость. Листвянко был намерен расправиться с дровами, что бы это ему ни стоило.

Пару раз я взывал к голосу скудного разума и предлагал остановиться, и так ведь большую часть перекололи. Но Листвянко отвечал, что он всегда доводит до конца все, что начал. И подтверждал слово непреложным делом, пока не покончил с последним чурбаком, не успокоился. Потом он сел и некоторое время молчал, смотрел перед собой. Старушка вынесла пироги в корзине. Пироги с яйцом и луком. Листвянко не смог есть, а я ничего, умял пять штук. Идти, кстати, Листвянко тоже смог с трудом, выпрямился лишь на подходе к бараку, так как не мог предстать перед стаей в скрюченном виде.

Компания сидела на веранде и на крыльце, жевали горох. Все, включая немцев. Нам с Листвянко тоже оставили, мы помылись у колодца и стали тоже есть горох, как остальные. Горох был сладок и сочен, вкуса свежей спаржи, как сказала Александра.

Дитер сидел чуть поодаль и рисовал, картина «Гороховые кануны», в жанре реализма, мы сидели и с одухотворенными лицами поедали горох, которого было много.

Жохова ела горох особенно отрешенно, наверное, чтобы никто не заподозрил ее в том, что она на нем и на коленях, бывало, стаивала.

Жмуркин лущил горох в миску и, когда его набиралось количество, ел его сразу.

Усталого Листвянко кормила горохом Снежана, он мужественно жевал, иногда изображая руками, как он ловко рубил дрова.

К пяти заявился Капанидзе и стал шептаться со Жмуркиным.

Жмуркин взял кружку и ложку и принялся брякать в нее, умудряясь придавать этому громыханью тревожные обертоны.

Народ отвлекся от гороха, посмотрел на предводителя.

— Внимание, внимание! — провозгласил Жмуркин. — Есть серьезное дело. В нашей компании произошел очередной возмутительный случай.

— Жохову съели мыши? — лениво спросил Пятахин. — Тогда почему она до сих пор сидит здесь?

— Нет, веселее, — Жмуркин роковым образом улыбнулся.

— Куда уж веселее.

— Я вообще-то тут, — сказала Жохова.

— Тебя съели — но ты опять тут? — усмехнулся Пятахин. — Это внушает подозрения насчет твоей сущности…

Жмуркин опять зазвонил в кружку. А я подумал, что лучше бы ему, конечно, маузер иметь. В таких путешествиях, как наше, без маузера никак. Шмальнул бы в воздух, все бы присмирели.

— Минуточку все-таки внимания, — попросил Жмуркин. — У нас серьезное дело. Возможно, дело жизни и смерти.

Все притихли.

— Вот Давид… — Жмуркин указал на Капанидзе. — Вот Давид говорит, что сегодня к его соседке заглянул некий молодой человек…

Жмуркин сделал паузу и оглядел присутствующих.

— Это была переодетая Жохова, — тут же сказал Пятахин. — Я давно за ней замечал…

— Сам ты был переодетый!

— Послушайте меня! — возвысил голос Жмуркин. — Я не шучу! Этот дурень перелез через забор, хотя калитка была открыта. Во дворе в большом котле варилась похлебка для свиней…

Повисла драматическая пауза. Ибо представили. Я лично представил эту поистине гамлетовскую картину.

— Этот молодой человек, как бы это сказать поприличнее… — продолжил Жмуркин. — Этот молодой человек накинулся на котел с баландой и съел почти половину…

— Свиньи остались голодными, — вздохнул Листвянко. — Меня терзают подозрения.

— Он съел половину котла, — повторил Жмуркин. — И все бы ничего, но…

Жмуркин поглядел на Капанидзе.

— Баба Саня трех поросят держит, потом сдает их Дрынову, — сказал тот. — Ей внук из Америки специальные капли присылает, на них поросята быстрее растут.

Пятахин закашлялся.

— Так вот, — драматически сказал Капанидзе. — У бабы Сани руки трясутся уже, она обычно всегда капель переливает.

— И что? — с интересом спросила Снежана. — От этих капель что происходит?

— По-разному, — пожал плечами Капанидзе. — Если пару капель перельет — то ничего, только жрет с аппетитом. А если капель пять перебрать…

Капанидзе вздохнул.

— Баба Саня в прошлом году вместо трех капель восемь плеснула — так у нее поросенка разорвало.

— Как это? — восторженным шепотом поинтересовалась Жохова.

— Так. Вот так примерно.

Капанидзе надул щеки, булькнул, хлопнул в ладоши, продемонстрировав, как взорвался поросенок.

— Там какие-то анаболики мощные, — сказал Капанидзе. — Мышцы прирастают так быстро, что разрывают соединительные ткани. Сплошная кровавая каша. Свинья сразу в котлету превращается, только есть нельзя, опасно.

— Оно же вкусное было… — растерянно пробормотал Пятахин.

Все с удовольствием поглядели на Пятахина. Пятахин видимо погрустнел.

— Вкусное… — повторил Пятахин.

— Свинья оценила, — сказала Жохова.

— Есть хотелось… — Пятахин поглядел с надеждой на Жмуркина.

— И когда ты только успеваешь, — сказал тот. — И горох собирать, и свиней объедать…

— Я не хотел…

Разрывание Пятахина посредством анаболических стероидов. Отличная бы получилась быдлеска. Тег «Оружие возмездия–2».

— Всё, — весело объявила Жохова. — Всё, Пятак, скоро захрюкаешь! Не расстраивайся, я запарю тебе желудей!

И все, конечно, засмеялись, как я отметил, опять с удовольствием. Еще бы — любой, увидевший лицо Пятахина, не смог бы удержаться от смеха.

— Он насовсем лопнет? — довольно цинично спросила Александра.

— Как Бобик с грелкой, — злорадно заметила Снежана.

— Лопнет, — подтвердил Капанидзе. — Внутренние органы повредятся, и все…

— А потом мы его на сало запустим, — предложил Листвянко. — Шкварок нажарим…

— Я люблю шкварки, — сказал Лаурыч.

— И на сапоги, — добавила Снежана. — Из такого отличные подметки получатся, шкура толстая.

— Из тебя самой подметки получатся… — плачевно огрызнулся Пятахин. — Я не хочу… Что мне делать?

Пятахин потрогал себя за живот, проверил, не разрывает ли.

— А давайте мы эти капли уркам накапаем, — предложил вдруг Лаурыч. — В чай, а?

Идея явно вызвала интерес.

— А что? — развивал мысль Лаурыч. — Кто-нибудь осторожно подкрадется…

— А вдруг они не лопнут? — перебила Снежана. — Вдруг они больше станут? Что тогда?

— Так что же мне делать?! — уже с отчаяньем спросил Пятахин.

— Пиши завещание, — посоветовал Жмуркин. — Можно, конечно, на телефон было наговорить… Но электричества нет. Так что пиши.

Жмуркин вынул блокнотик, выдернул листок, сунул Пятахину.

— Или на словах передай, — сказал Жмуркин.

— Что передать? — растерянно спросил Пятахин.

— Последнюю волю, — сказала Снежана. — Завещай похоронить с собой своего хомячка. Или развеять свой прах над помойкой, ты же, наверное, об этом с детства мечтал.

— Да… То есть нет. Я не хочу умирать…

— Жохова над тобой прочтет молитву, — утешила Снежана.

— Даже две, — добавила Жохова. — На всякий случай. Или лучше три. И кол осиновый.

— Я не хочу умирать! — почти воскликнул Пятахин.

— Все мы там будем, — философски заметил Гаджиев, сын хирурга.

— Я не хочу там, я хочу здесь! — простонал Пятахин.

Он стал по очереди смотреть на каждого, стараясь обрести надежду. Ага, как же.

— Есть одно средство, — задумчиво произнес Капанидзе.

— Да?! — подскочил к нему Пятахин. — Согласен! Согласен!

— Закопать его в землю! — сказала Жохова.

— Его и без нас закопают, — заметила Снежана.

— Серьезное средство, — Капанидзе поглядел на Пятахина с сомнением. — Старинное. Раньше так, помню, целыми деревнями излечивали.

— Я готов! — Пятахин схватил Капанидзе за руку. — Готов!

— Надо резко улучшить кровообращение в мышечной ткани, — сказал Капанидзе. — Это нивелирует катаболический эффект.

Мы посмотрели на Капанидзе с уважением: в глуши живет, а такие слова знает. Хотя, наверное, он инструкцию для капель прочитал. Но все равно.

— Лучше всего для этих целей подходит…

— Порка, — закончил Гаджиев.

Жохова, инфернально дергая острым подбородком, рассмеялась опять.

— Ты чего мелешь?! — повернулся к Гаджиеву Пятахин. — Какая еще порка?!

— Праздничная порка? — спросила у меня Александра.

— Ну да, — кивнул я. — Это тоже такая… традиция. Для оздоровления организма, для гигиены. Рождественские колядки, праздничная порка… Вроде сухой бани.

— Сухая баня? — заинтересовалась Александра. — Для гигиены?

— Да, — кивнул я. — В областях России, где были дорогие дрова или воды нехватало, практиковалась сухая баня. Брали розги, хорошенько их замачивали, а потом секли. Кожа очень хорошо обновлялась… И вообще. Секреция улучшалась, мыслительные процессы активизировались…

— Гениально! — Глаза у Александры стали еще больше и еще прекрасней. — Это как у Гоголя?

— Да-да, — кивнул я. — Унтер-офицерская вдова, правильно. Как видишь, это глубоко укоренено в русской культуре. Так у нас принято.

Листвянко рассмеялся.

— Тебя высекут, а ты не воруй! — изрек он.

— Все правильно, — сказал Капанидзе. — Если хорошенько высечь, то мышцы не лопнут. Поболят немного, и все. Завтра будешь как новенький.

— Да ему вообще полезно будет! — Жохова сощурилась. — Будет знать!

— Давно пора!

Идея высечь Пятахина понравилась, кажется, всем. Как мы вообще про это раньше не додумались? Оказывается, это сплачивает. Тимбилдинг кристальной воды. Курсы солидарности выходного дня. Групповая терапия. Общество анонимных истязателей. Все как хотел Жмуркин.

— Я не хочу… — пытался возражать Пятахин.

От испуга он даже как-то ниже стал.

— Это же в лечебных целях! — сказала Снежана.

— Может, даже мускулатура прирастет! — сказал Листвянко.

— Это совсем не больно! — сказал Герасимов.

— Раньше так тоже все лечили! — сказал Гаджиев. — А еще кровопусканием!

— Видимо, действительно придется! — сказал Жмуркин.

— Тебе понравится! — сказала Жохова.

Пятахин сдался.

— Осталось определить… — Жмуркин замялся. — Так сказать… исполнителя.

Рокотова хихикнула, — видимо, какие-то воспоминания, фантомы баторской юности.

— Кто возьмется? — спросил Жмуркин.

Все поглядели на Капанидзе. Вообще-то да, он, пожалуй, подходил.

Но Давид сразу отказался.

— Я не могу, — Капанидзе пожал плечами. — Вы гости, а я хозяин. Я не могу высечь гостя.

Капанидзе продемонстрировал нам свои мирные мозолистые ладони.

— Кто-то из вас должен, — сказал он. — И побыстрее, состав уже впитывается.

Пятахин поглядел на меня.

— Вить…

— Нет уж, — ответил я.

— Но ты же журналист, — напомнил Пятахин. — Хочешь, я тебе в лицо плюну для вдохновения…

И даже шаг ко мне сделал, собака.

— Я тебе в ответ плюну, — сказал я. — А сечь не буду.

— Но почему?!

— Это противоречит журналистской этике. Я не смогу смотреть в глаза твоей матери.

— Давайте я, — вызвался Лаурыч. — Я могу его высечь.

И улыбнулся, оглядев Пятахина и его вздорную фигуру, которая к тому же вот-вот должна была взорваться.

— У тебя опыта нет, — отклонил Жмуркин. — Тут, Паша, нужна твердая рука…

— Можно подумать, он у остальных есть! — сказала Снежана.

— Я однажды болонку отхлестал, — признался Лаурыч с улыбкой. — Она у нас студень выела…

— Кто-нибудь хочет помочь товарищу? — спросил громко Жмуркин.

Бред. Дистиллированный. Отжатый. Незамутненный. Не зря, видимо, Кафку поминали.

— Я лично не собираюсь его сечь, — сказала Снежана капризно. — Еще заразишься чем-нибудь от такого. Он же лягушек лопает!

— Я тоже не буду, — Листвянко презрительно плюнул. — Могу в рог дать легко или по корпусу поработать, а сечь нет, я не палач.

— Я не могу, — отказался Гаджиев. — Отец не одобрит.

— А может, меня опять страус покусает? — с отчаяньем предложил Пятахин. — Это тоже больно! До сих пор весь в защипах! Наверняка тоже эффект анаболический есть…

— Не пойдет, — забраковал идею Капанидзе. — Во-первых, страус кусает, когда захочет, это раз. Нам его силком не заставить. Во-вторых, эффект будет другой. Страус — он щипает, мышцы могут только быстрее разорваться. Тут важно именно равномерное распределение. Тут только порка.

— Я умею, — напомнил Лаурыч.

— Юля? — Жмуркин поглядел на Рокотову.

Та помотала головой.

— Я тоже не буду, — отказался Герасимов.

— Тебе, туберкулезный, никто и не доверит, — огрызнулся Пятахин.

Тут мне, конечно, захотелось вызваться в экзекуторы, но я сдержался, предпочел упиться ситуацией до конца.

— А пусть шеф сечет, — предложил Листвянко. — Он должен взять на себя ответственность, он же руководитель.

Жмуркин нахмурился.

Наверное, он испытывал чувства, подобные моим. Наверняка ему очень хотелось пройтись по бессмысленной пятахинской хребтине хорошей плеткой, однако вряд ли он согласится. Если в грядущей политической карьере всплывет, что он собственноручно, пусть и с благими целями, высек человека розгами…

По голове не погладят.

— Не могу, — помотал головой Жмуркин. — Не имею морального права. Это противоречит моим нравственным постулатам.

Во как! Нравственным постулатам противоречит, оказывается.

— А пусть его урки высекут! — звонко сказала Жохова. — Они наверняка с удовольствием.

— Я не хочу, чтобы урки! — помотал головой Пятахин. — Не хочу урок!

— Я могу его высечь, — в очередной раз, уже с меньшей скромностью в глазах, предложил Лаурыч.

— Да пошел ты! — воскликнул Пятахин. — Я не хочу, чтобы этот бобик меня сек, пусть лучше Жохова!

— Сам себя высеки! — яростно отказалась Жохова.

Капанидзе философически поглядел на бегущее по небу солнце, как бы подчеркивая, что времени осталось немного.

— А еще друзья… — с обидой протянул Пятахин. — А еще в Германию хотите…

— Давайте бросим жребий, — предложила Снежана. — По справедливости.

— Иностранцев исключим, — напомнил Жмуркин. — Все-таки неприлично…

— Почему это? — завелась Жохова. — В Россию, значит, прилично приезжать, а по нашим правилам жить неприлично?

Я вновь представил заголовки немецких газет. «Глухонемые из Тюбингена высекли русского умственно-отсталого волонтера». «Бисмарк был прав». «Россия: хроники нового средневековья».

— Правильно, — согласился Гаджиев. — У нас все равны.

— Пусть секут, — подал голос немногословный эрдельтерьер Герасимов.

— Давайте у них самих спросим, — уточнил Жмуркин.

Стая поглядела на немцев.

— Александра, Томеш, Кассиус? Никто не хочет высечь Пятахина? В медцинских целях?

Дитер и Болен все, конечно, поняли, но благоразумно прикинулись европейскими идиотами.

— Понятно, — хмыкнул Жмуркин. — Саша?

Александра смутилась.

— Сандра, давай ты! — с надеждой попросил Пятахин. — Давай, а? У тебя же рука легкая, ты же на волынке играешь!

Александра поглядела на меня.

— Ничего страшного, — успокоил я. — Это не по-настоящему, это… Ну почти историческая реконструкция, можешь так считать. Как Гоголь завещал.

— Но сечь ведь правильно на псарне? — Александра проявила этнографическую осведомленность. — Тут есть псарня?

— Да у нас везде псарня! — заметил Листвянко.

— Но я никогда не пробовала…

— Во имя гуманизма, — Пятахин сверкнул глазами. — Во имя общечеловеческих ценностей!

— Хорошо, — вздохнула Александра. — Только мне надо показать как…

— Я покажу, — пообещал Лаурыч.

— Вон пшел! — оттолкнул его Пятахин. — Сандра, давай!

Пятахин быстро разделся до трусов. Капанидзе сбегал в баню за скамейкой, заодно притащил пучок розг, вполне себе зловещих.

— Жаль, видео кончилось, — Пятахин лег пузом на скамейку. — Классная быдлеска бы получилась…

— Может, его привязать надо? — спросила Жохова.

— Себя привяжи! — злобно ответствовал Пятахин. — Сандра, давай!

Капанидзе вручил Александре розгу.

Александра взяла ее неуверенно и неумело, я приободрил:

— Ты сейчас здорово на Настасью Филипповну похожа.

Это придало Александре решительности, она взмахнула розгой и направилась к Пятахину. Сделала шаг, другой… Осела на траву.

Мы кинулись к ней, но Александра уже поднялась и теперь с непониманием смотрела по сторонам и разглядывала ветку в своей руке.

— Обморок, — заключил Гаджиев. — Легкий. Сейчас…

Он взял руку Александры, померил пульс.

— Все в порядке. Надо на веранду отвести и чай с сахаром…

В этот раз Дитер и Болен поняли все вполне себе, подхватили Александру под руки и повели к бараку. Она, правда, порывалась вернуться и выполнить высокие медицинские обязанности, но было видно, что как следует, хорошенько высечь Пятахина ей все-таки не под силу.

— Да, — Жмуркин высморкался. — Обмельчали немцы. Все-таки придется жребий кинуть.

Жмуркин достал из кармана коробок спичек, рассовал их между пальцами, протянул кулак мне.

— Это честно, — сказал Жмуркин. — И никаких споров. Кто вытянет короткую — тот и будет сечь. И давайте не усложнять.

Короткую вытянул Лаурыч.

— Не хочу! — Пятахин вскочил со скамейки. — Надо мной же потом весь город будет смеяться! Меня высек Скрайнев!

Лаурыч нахмурился.

— Так решил жребий, — напомнил Жмуркин. — И вообще, Пятахин, ты всех достал. Сегодня выходной, а мы весь день обсуждаем, как тебя правильно высечь. Сам виноват! Нечего было свинячью жратву трескать! Ложись! А если не хочешь, можешь сам себя высечь — правильно Устя говорит!

— А давайте его привяжем! — снова сказала Жохова.

Но Пятахин уже подчинился, покорно вернулся на скамью и свесил руки по сторонам. Лаурыч взял розги и неуверенно приблизился к топчану.

— Может, солью присыпать? — неуверенно спросил он у Жмуркина. — Для усиления?

— Давай так.

— Хорошо. Сейчас…

Лаурыч неуверенно стеганул себя по ноге, поморщился от боли.

— Лупи уже! — рыкнул Пятахин.

— Ну, ладно…

Розга свистнула, Пятахин дернулся, ноздри Жоховой хищно зашевелились.

— Нормально… — протянул Герасимов.

А что? Это тебе не батор, тут все по-жесткому.

Пир.

Сюр.

Козельский ТЮЗ.

Реальность, еще недавно державшаяся в рамках относительного приличия, расколола привычную матрицу и предстала пред нами в безумном и яростном величии. Да.

Так можно закончить будущую книгу.

А Дитер, конечно же, рисовал. В его изображении лечебная порка Пятахина, объевшегося свиными анаболиками, вознеслась практически до утра стрелецкой казни. Выли псы. Рыдали жены. Ветер рвал сиротливые ветви берез и кидал их листья в осунувшееся, но горящее свободолюбием лицо Пятахина. Пятахин смотрел вдаль отрешенным взором, прикрывая колышащееся пламя свечи, и был похож на Стеньку Разина. На горизонте вставали грозные тучи грядущей Смуты.

— Пожалуй, хватит, — сказал Капанидзе, когда сломалась пятая розга.

Спина у Пятахина вспухла и покрылась тонкими кровавыми паутинками. Но кожа не была сорвана, не вздулась пузырями, порка была проведена на высоком, можно сказать, почти на профессиональном уровне. Видимо, у Лаурыча был к этому талант. Сложно ему в нашем городе придется, мало куда такие навыки применить можно.

Пятахин, кряхтя, сел на скамейке. Потрогал себя, охнул. Поглядел на Лаурыча с ненавистью.

— Влас, ты на меня не обижаешься? — проникновенно спросил Лаурыч. — Я старался не сильно, как тогда Замотайку, ну, которая студень слопала…

— Теперь я щас сдохну, — сказала Снежана.

— Высек и тем самым запечатлел, — вздохнул Жмуркин.

Пятахин, морщась и двигаясь скованно, как в панцире, направлялся к бараку.

— Низко пошел, — заметил Листвянко. — К дождю.

— Вечереет, — сказал Капанидзе. — И ветер.

Действительно поднялся ветер. Он налетел с опушки леса и пах травой и водой.

— Надо, наверное, чаю попить, — сказал Жмуркин. — Чаю хочется. Пойдемте, друзья, на веранду!

Вечер получился славный. Славный вечер славного дня.

Ночь опускалась медленно, отчего над горизонтом успели загореться звезды. Старушки испекли шаньги с картошкой, собрались под навесом соседнего дома, растопили самовар и пригласили нас, и мы не отказались. У нас ничего к чаю не было, но оказалось, что ничего особого и не нужно — на столе уже стояли миски с вареньем и с сотами. А еще печенье, а еще хворост с сахарной пудрой.

Мы попили чай и стали петь песни. Бабушки затянули, а подхватила вдруг Рокотова, оказалось, что она сильна не только в германистике, но и в вокале.

— Не для тебя придет весна, не для тебя Дон разольется, и сердце девичье забьется…

Рокотова пела умело, не очень громко, но очень мощно, чувствовалось, что стоит ей захотеть, и она накроет голосищем все окрестности. Я поглядел на Рокотову с уважением. Наверное, в «Палочке Коха» состоит. С такими-то данными.

— Ого, как поет, — с завистью сказал Жохова.

Равиль Гаджиев вдохновился было и стал потихоньку подвывать горловым пением, но на него шикнули, и он замолчал. А Александра сама не играла, потому что у нее имелось чувство прекрасного, и она понимала, что пение Рокотовой само по себе красиво.

И вообще красиво было. На скамеечке сидела Снежана, а рядом с ней на цыпочках Капанидзе. Заплетал косички уже Снежане. Пальцы так и мелькали, а сам он подпрыгивал и приплясывал, и аж щурился от удовольствия, я удивился еще — никогда не видел такого, чтобы то есть любил бы заплетать косы. Хотя, конечно, все бывает.

Иногда взвывал оставшийся в бараке Пятахин, но это не портило волшебства, а как-то его усугубляло.

Рокотова продолжала петь. Бабушки выдохлись и теперь только потихонечку поддерживали ее в самых ответственных местах, Рокотова же пела… по-настоящему. Ее голос распространялся вокруг, отскакивал от предметов, звенел.

Жмуркин пил третью чашку. Листвянко снова щепал топором поленья, готовил растопку для второго самовара. Жохова гладила по голове заявившуюся козу, кормила ее капустным листом, Рокотова пела, а я заметил, что с окрестностей молчаливо собрались остальные животные. Гуси просунули длинные шеи сквозь заросли хрена и слушали, курицы уселись на поленнице, дремали, иногда расправляя короткие крылья.

Из-под малиновых кустов поблескивали зеленоватыми глазами козы, на заборе сидели разноцветные кошки, где-то вдалеке, за околицей, маячила длинная тень страуса Прошки, неподкупного стража границ. А потом наверху стало уже совсем темно, народились звезды и принялись мерцать, и я подумал, что я, наверное, как-то неправильно живу.

Жмуркин бил в сковороду прямо у меня над ухом, мир от этого сотрясался и был готов вот-вот рассыпаться дребезжащими осколками прямо мне за шиворот. Я открыл глаза: это оказался, конечно, не Жмуркин, он не стал бы устраивать такое свинство, он теперь политик и смотрит вдаль.

Пятахин, конечно. Вполне себе живой и здоровый, ухмыляющийся, вчерашняя порка пошла ему явно на пользу, анаболики его не разорвали.

Явился специально к моей койке и брякал в сковороду, точно пожар собирался, точно преисподняя собиралась разверзнуться. Очень захотелось эту сковороду выхватить — и настучать им по голове Пятахина в целях восстановления мировой гармонии, примерно так. Мало его вчера. Хотя, наверное, мало: если уж этого лося страус Прошка не закусал, то куда там Лаурычу справиться. Страус ударом ноги убивает лошадь, Лаурыч нет. Какой, кстати, сейчас день?

Не соображалось. Календарь, обычно четко разложенный в моей голове, смешался, даты и понедельники слиплись в пеструю летнюю кучу.

Опять разбудили. Каждый день разбудили. Почему нельзя проснуться самому, по-человечески?

— Что тебе, ошибка природы? — спросил я. — Не спится? Спина не болит? Изнутри не распирает?

— Общий сбор, — деловито сообщил Пятахин. — Общий сбор, общий сбор.

— Стряслось что?

— Стряслось. Рокотова пропала. Кажется, в лес уперлась.

— Зачем?

Пятахин не ответил, отправился стучать над Герасимовым. Герасимов, выросший в жестких условиях батора, спал по-хитрому — свернул в несколько раз куртку, сунул внутрь получившейся скрутки голову, а сверху заложился подушкой; как Пятахин ни усердствовал, разбудить Герасимова ему не удалось. Тогда он прибегнул к верному методу: зашел в изголовье кровати, поднял ее за ножки и уронил на пол. Проделал это три раза, каждый раз сопровождался криком «Мертвецы!!! Мертвецы!!!», от такого проснулся бы кто угодно.

Здоровый все-таки. Все дураки сильны, выносливы и живут долго, а иногда даже и счастливо.

Листвянко Пятахин разбудил по-аккуратному, трезвонить не стал, осторожно пощупал его за ногу. Листвянко в ответ умудрился пнуть Пятака в живот, на что Пятак только похихикал.

Лаурыч уже не спал, сидел на табуретке и с серьезным видом завязывал шнурки на кедах.

— Поспешайте, — подгонял Пятахин. — Поспешайте, граждане! Выходите на крыльцо, у нас ЧП!

Минут через пять на крыльце собрались все, сонные и злые. Жмуркин отобрал у Пятахина сковородку и объявил, что исчезла Рокотова. Никого не предупредив, не оставив записки, тайком, под покровом ночи.

— Может, кто что видел?

— А может, она в туалет провалилась? — предположил Пятахин. — Там в «Ж» две доски качаются…

— И все-то ты у нас знаешь, — вставила Снежана.

— Да это мне Пашка сказал, он все время подсматривает.

— Я не подсматриваю! — возмутился Лаурыч. — Просто я слышал, они там скрипят…

— Значит, подслушивает, — поправился Пятахин. — Экий меломан завелся. А давайте проверим, что у него там на телефоне? Там у него, наверное, коллекция целая, он на Снежанку давно засматривается…

— Да у меня батарея еще в автобусе села! — Лаурыч покраснел пронзительно красным цветом и сжал кулаки — вот-вот кинется.

— Не надо, Паша, — неожиданно вмешался Листвянко. — Я сейчас ему пальцы ломать буду. Ему вчера мало было…

И Листвянко шагнул к Пятахину.

— Хватит бузить, — остановил Жмуркин. — Надо идти искать, надо позвать Капанидзе, может, спасателей…

— А может, она домой сдернула? — предположил Листвянко. — Она что-то молчаливая была в последнее время.

— Она всегда молчаливая, — поправил Гаджиев.

— Всегда молчаливая, а вчера песни пела, — напомнил Пятахин. — Наверное, у нее кризис случился. Герасимов ее бросил, и она в батор обратно сбежала.

— Нет, — возразил Жмуркин. — Домой она никак не могла. Она все вещи оставила. А про кризис…

Мы все поглядели на Герасимова.

— Да нет, — он пожал плечами. — Никаких предчувствий вроде… Она всегда молчаливая.

— А зачем ты ее бросил? — подступила Жохова.

— Да я ее не бросал! — покраснел Герасимов. — Мы вообще с ней не очень знакомы были…

— Провалилась в сортир — и молчит, — ввернул Пятахин. — Стесняется. Они в баторе все такие стеснительные…

— Я могу сходить, посмотреть, — предложил Лаурыч неуверенно.

— Давай, — Пятахин хлопнул Лаурыча по плечу. — Сходи. И сам провались заодно.

— Я сама лучше. — Снежана плюнула на ногу Пятахину и направилась к туалету.

Остальные молчали. Немцы озирались растерянно, я тоже озирался. Лично у меня предчувствия были не очень. Я примерно представлял, что значит искать в лесу человека. Без собак, без раций, без какого-никакого вертолета. А тут еще волки в округе. А если она в эти холмы сунулась…

Снежана вернулась и сказала, что в туалете Рокотовой нет.

— А ты хорошо смотрела? — поинтересовался Пятахин. — Я знаю, у тебя ведь очень поверхностный подход к жизни.

— Можешь сходить, нырнуть, углубиться.

— Да не, я просто… Надо поглядеть, не пропало ли чего, — выдал Пятахин.

— По себе людей не судят, — заметила Снежана.

— Да я не об этом. Может, она еду взяла или еще что для похода. Может, она решила сразу в Германию дернуть? А что, запросто. Сбежит в Германию, скажет, что ее здесь травили…

Пятахин кивнул в сторону Жоховой.

— Я ее не травила! Я случайно… Я не хотела!

— Погодите-ка… — Жмуркин рванул в палату.

Он отсутствовал не больше минуты, а вернувшись, объявил, что пропала карта. Та самая, с источником.

— Сама, значит, решила источник отыскать, — ухмыльнулась Жохова.

— Вот и верь после этого германисткам, — вздохнул Пятахин. — Я в третьем классе переписывался с одной, так она мне во втором письме объявила, что больше всего любит шоколад с сушеными муравьями.

— Начинаем искать, — перебил Жмуркин. — Теряем время, кого не находят в ближайший день, того вообще редко находят. Вперед. Надо позвать…

Но Капанидзе был уже тут, стоял у стеночки, грыз семечки, щурился на солнышке. Никто, во всяком случае я, не заметил, как он появился, эти сельские жители совсем как ниндзя — возникают прямо ниоткуда, не слышно, как подходят, как уходят, мне бы так, я бы про нашего мэра статью написал, ну, как он на рыбалку ходит.

— Давид, у нас девушка исчезла, — сказал Жмуркин. — Думаем, в лес ушла.

Капанидзе кивнул, выслушал рассказ, почесался и сказал, что ему надо пару минут подумать, и стал думать и грызть ногти. Мы ждали. Терли глаза. Я смотрел на туман, ползущий через наш двор в сторону речки.

— А если ее урки похитили? — полушепотом спросил Лаурыч.

Жмуркин показал ему кулак. Солнце взошло окончательно.

Рано, сколько точно, не скажу, но солнце взошло уже изрядно, запустило по земле робких зайчиков, нарисовало на стене барака крестики, зачеркнуло нолики, но туман рассеять еще не успело, да и росу подсушить, отчего трава во дворе вспыхивала частыми бриллиантами.

— Так куда она пошла? — спросил Капанидзе.

— В прошлый раз мы остановились на поляне… Ну, где Пятахина покусал страус…

— Я сам его почти покусал, — вставил Пятахин. — От меня этот страус бежал, как сто тушканчиков.

— Это сейчас не важно, кто там кого покусал, — сказал Жмуркин, — важно найти Рокотову. Мы дальше не продвинулись, и я думаю, что Юлька решила пройти оттуда до холмов, этот сектор мы так и не охватили.

— Понятно все, — остановил Капанидзе. — Тогда туда и побежим.

— Сейчас только…

Жмуркин принес маленький серебристый чемоданчик, в таком в кино носят деньги, секретные чипы и ядовитые агенты, открыл. Внутри оказалось два оранжевых пистолета с толстыми стволами. Ракетницы.

— Собираемся по сигналу, — сказал Жмуркин. — Зеленая ракета — значит, Рокотову нашли. Все как увидят — идут на ракету.

— А если красная? — поинтересовался Пятахин. — Это значит, Рокотову нашли, но мертвую?

— Видимо, он неизлечим, — сказал Снежана.

— Его излечит хорошая пуля, — изрек Листвянко, не зная, что стихийно обращается к классике мировой литературы.

— В меня папа Жоховой два раза стрелял — и все мимо, — напомнил Пятахин. — Из пневматической винтовки.

— Рука просто дрогнула, — объяснила Жохова. — В следующий раз не дрогнет.

Вторую ракетницу Жмуркин вручил мне. Немного подумав.

— Вперед!

— А то Рокотова там все выпьет, нам ничего не достанется, — уточнил Пятахин.

Вошли в лес. Капанидзе пер уверенно, выбирая короткую дорогу, и скоро мы уже оказались на страусиной полянке, ее я запомнил надолго, еще бы, такие зрелища каждый день не приключаются, и мне казалось, что эта полянка располагалась все-таки подальше. Но Капанидзе, видимо, был большой мастер выбирать короткие дороги, я про такое слышал — если долго живешь в одной местности, то рано или поздно начинаешь узнавать тайные тропы.

На страусиной полянке разделились. Листвянко повел Снежану, Герасимова, Лаурыча и Гаджиева. Жмуркин взял немцев и Жохову, Капанидзе сказал, что ему помощники не нужны, он любит по лесу ходить в одиночестве, а мне достался Пятахин.

Я понимал, почему Жмуркин его ко мне прицепил — чтобы он не создавал остальным помех, не болтался под ногами, не гадил. Получалось, что моя миссия не искать Рокотову, а держать в узде Пятака, недаром мне выделили ракетницу, если что — пристрелю его.

Еще, кстати, Жмуркин раздал компасы и свистки, сказал не спешить, не упускать друг друга из виду, пожелал удачи и выразил уверенность в том, что Рокотову мы непременно отыщем.

Мы с Пятахиным двинулись, Жмуркин велел нам шагать ровно на восток, ну, мы и пошагали.

Пятахин тут же начал рассказывать про всех германисток, с которыми был знаком. Оказалось, что их было уже целых шесть штук, целый кружок германистики, обосновавшийся в Ярославле и планировавший германистический переворот…

Некоторое время я слушал, но очень быстро у меня устала голова, и я перестал воспринимать все это вранье про верхневолжских германисток, про дрессировку боевых соколов, в которой род Пятахиных преуспел еще со времен Алексея Михайловича, про то, что у него есть две настоящие фотографии сасквоча — он может показать. Я любовался природой.

Лес, толстые красные сосны, запах смолы, грибы то и дело попадались, но собирать их было не во что. Пятахина это, впрочем, не смущало, он выбирал боровики помясистее и жевал их сырыми, уверяя, что ничего страшного в этом нет, даже напротив, сплошная бескрайняя польза, поскольку в жареных грибах образуются канцерогенные смолы, знавал он одну германистку из Нарьян-Мара, так вот, она однажды объелась печеными опятами…

Рокотовой на нашем пути видно не было, хотя я не особо и искал, как-то мне представлялось, что найдем Рокотову не мы, а Капанидзе, он ведь как ищейка, и нос у него двигается чуть ли не автономно от лица, нам бы самим не потеряться.

— Стоп, — сказал Пятахин километров через пять. — Надо отдохнуть.

— А Рокотову искать разве не будем?

— Нет, конечно, чего ее искать? Если она не утонула в туалете, то в лесу с ней ничего не будет. Страус ей побрезгует, волка она любого сама загрызет, а медведи здесь не водятся, их этот, как его… Дрынов на желчь и сало давным-давно сдал. А из шкуры унтов нашил. Так что нам можно не искать Рокотову, давай лучше пожрем.

— Нечего же…

Пятахин хмыкнул и достал из рюкзака краюху хлеба.

— Заработал непосильным трудом, помогал Снежане чистить морковь, — сказал он. — Только делить не будем, это неинтересно, знаешь, я не люблю делиться. Мы ее разыграем. Давай кто дальше плюнет, а? Или в ножички?

Пятахин достал перочинный ножик, проверил на ногте.

— С тобой в ножички? — усмехнулся я. — Ага, три раза. Ты мне еще «камень-ножницы-бумага» предложи.

— Можно ремень зубами перетягивать…

Я не очень хотел перетягивать ремень зубами, зубы у Пятахина наверняка крепкие.

— Давай висеть, — предложил я. — Повиснем вон на той сосне — кто первый сорвется, тот проиграл.

— Не знаю… Я на зубах висеть еще не пробовал…

— Да на руках, зачем на зубах?

Пошли к сосне, повисли. Пятахин тут же начал рассказывать про то, как он в прошлом году выиграл у сына директора хлебозавода диск с «Обителью Зла», они тогда поспорили, кто быстрее выпьет три литра кваса, и Пятахин выиграл.

А сейчас выиграл я, у меня пальцы сильные, а Пятахин лопух, он, вместо того чтобы сберегать силы и просто висеть, сосредоточившись, собственно, на висе, все болтал и свалился первым, чавкнув мхом и выругавшись.

Хлеб оказался вкусный, чуть кислый, плотный, мне как раз такой нравится, корка еще толстая — это лучше всего, наверное, если бы мне дали, я бы две буханки съел. Одну вареньем бы намазал, другую мягким сыром, и сидел бы, жевал, жевал, а потом мне обязательно попался бы камень, он бы царапнул зуб, я бы рассвирепел и сел бы писать статью «Хлебо-кирпичный завод»…

— Какое-то у меня странное настроение, — сказал Пятак. — У тебя бывает странное настроение?

— У меня оно всегда, — ответил я.

— Ну да… У меня тоже всегда, но обычно оно всегда странно-паршивое, а теперь странно-хорошее, даже не знаю. Последний раз такое было, когда моего старшего брата гадюка укусила…

Пятак хихикнул, на секунду предался воспоминаниям, поправился:

— Это я шучу, его медянка укусила на самом деле, а он думал, что гадюка, помирать собрался. Мне консольку завещал, а потом, когда опомнился, забрал, конечно…

Пятахин сковырнул с дерева кусок смолы, закинул в рот — совсем как Капанидзе, сообщил вдруг:

— Жохова на шефа все-таки запала? Как видит его, аж до пяток трясется, а?

Прекрасно. Бедный Жмуркин. Бедный любой, в чью сторону забилось сердце Жоховой Иустиньи. Впрочем, я не стал интересоваться подробностями, Пятахин ждал, но не дождался, плюнул кольцом, вскочил на ноги, сверился с компасом.

— Я вообще не понимаю всей этой паники, — сказал он. — Если честно, Юлька совсем не походит на человека, способного ходить по лесу, германистки, они совсем не такие. Ее наверняка уже нашли.

— А чего тогда ракеты нет?

— Да заело твою ракету, вот и все. Порох отсырел, мыши туда нагадили. Они уже где-нибудь сидят, шашлыки из нутрий жарят.

— Каких еще нутрий?

— Капанидзе мне рассказывал, что нутрии — самое то! Вкуснее курицы! А он такое местечко знает — там эти нутрии просто кишат. Вот сейчас они сидят — и шампуры переворачивают, а на каждом нутрия жиром трескает, лучок запекается, помидорки…

Я не большой ценитель нутрий, но Пятак описал это так аппетитно, что я понял, что тоже не отказался бы от жареной крысы, особенно с луком. Пятахин, впрочем, сам быстро утомился от рассказов про крыс, сделал себе передышку и стал учиться омерзительно свистеть носом, заявив, что если Гаджиеву можно бездарно хрипеть и это пользуется у народа популярностью, то он собирается выучиться высокохудожественно свистеть и покорить этим мир.

А я с чего-то попытался вспомнить, какое число сегодня, и никак не мог. Наверное, это все от электричества. Исчезло электричество, и информационный кокон вокруг нас мгновенно рассосался, и уже неясно, который день и сколько времени, и даже месяц не очень определен, лето, жизнь. Это мне нравилось.

Пятахин свистел носом, рычал, иногда плевал на встречное дерево и кричал «ого-го»… Так мы прошли километра два.

— О-па! — Пятахин хлопнул в ладоши. — Зеленая! Всё, нашли живой германистку! Можем возвращаться!

Он указал пальцем — над лесом взлетела зеленая ракета. Она летела медленно, лениво набирая высоту, брызгая в разные стороны сияющими каплями.

— Я так и знал, — Пятахин потянулся. — Она не могла далеко уйти, германисты все хилые. Могу поспорить — как только в лес вошла, так сразу поняла, что по лесу бродить — это не байду разную в библиотеке сочинять. Ладно, пойдем обратно, эти баторки и заблудиться по-нормальному не могут. Что за люди…

Он потряс компас, сверился с ним и двинулся в сторону ракеты, сделал шагов двадцать и упал.

И я тут же упал. Что-то случилось. Под ногами пробежала живая волна, она толкнула меня в пятки… Вздох. Со всех сторон, точно сам мир вздохнул вокруг нас.

Тихо сразу стало, только где-то вдалеке орали птицы.

— Землетрясение, кажется… — Пятахин сел, пощупал голову. — Вот это да… Не знал, что здесь бывает…

— Бывает. Здесь, кажется, разлом какой-то тектонический, Капанидзе говорил, что трясет.

Я тоже поднялся с земли.

— Разлом… Прикинь, мы приходим на поляну, а они там все провалились… — Пятахин хихикнул. — Одна Жохова осталась, стоит, курит…

Заманчивые перспективы.

— Разве Жохова курит? — удивился я.

— Конечно, — Пятахин отряхивал с одежды мох. — Конечно, курит. Как кочегарка. А как покурит, себя сразу бичует плеткой.

— Бичует?

Пятахин на полном серьезе кивнул.

— Она еще на дровах спит, — сообщил он. — Чтобы грехи компенсировать. Идет в сарай, выбирает самые кривые и суковатые дрова…

Я понял, что Пятахин начал гнать, и перебил:

— Пойдем поскорее.

— Пойдем-пойдем. Я просто хочу сказать, чтобы ты шефу передал, чтобы он с Жоховой не связывался. У нее маманя колдунья реальная, она наверняка Жоховой приворотное зелье выдала…

Дальше я не слушал, дальше покатился очередной фантазм: Жохова — ведьма-самоистязательница, мать ее — прорицательница, Пятахин сам видел, как она на болоте синих лягушек собирала…

Ну и так далее, а в промежутках бездарный тусклый свист через нос.

А потом Пятахин резко остановился и принялся рыться в карманах.

— Ну и? — спросил я.

— Компас потерял, — признался Пятахин. — Когда тряхнуло, из кармана вывалился…

И сделал неожиданный вывод:

— Это Жохова меня, наверное, прокляла.

— И что делать? — спросил я.

— А, ничего, — отмахнулся Пятахин. — Я заметил по солнцу, так и двинем.

Пятахин пальцем обозначил направление.

— Через полчаса будем там, — с отвращением сказал Пятахин. — А я надеялся, целый день ее будем искать, хоть отдохнем от этих… Слушай, Бенгарт, а тебе ведь Сандра нравится, да?

Я пожал плечами.

— Молодец, правильно действуешь. Я это к тому, что вот так и надо — друганешь с Сандрой, потом вместе в Раммштайн сваливаете…

— Я и так могу в Германию, — напомнил я.

— Ах, ну да, ты же швабская шкура. Так это, значит, голос крови. Она немка, ты немец, вот у вас и влечение, понимаю. А мне вот Снежанка нравится. Я ее еще в пятом классе наметил, только у нее сейчас Дубина в друзьях. Но это ничего, его скоро в полицейскую академию отправят.

— А она в училище химзащиты собирается, — немного испортил я ему настроение.

— В химдым, значит, едет, — не огорчился Пятахин. — А я тогда на филфак поступлю, там до химдыма рукой подать. И снова будем вместе, как Инь и Ять…

И Пятахин рассказывал, как здорово им будет жить со Снежаной, как они будут вместе ездить в Турцию, петь караоке и прыгать с парашютом, хорошо-то как.

Мы почти два часа пробирались в сторону ракеты и никак не могли пробраться, а он все болтал и болтал. А лес почему-то не заканчивался, тянулся и тянулся, хотя по солнцу мы шагали вроде верно, и все это в придачу накладывалось на боботанье…

Кошмар. Когда начался третий час, Пятахин пришел к выводу:

— Жохова меня, кажется, реально прокляла. Если бы не прокляла, мы бы не заблудились.

На самом деле как-то странно.

— Заклятье наложила — чтобы мы плутали и плутали.

— Просто один дурень компас потерял, — напомнил я.

— Я не виноват. Жохова прокляла, я и потерял. Теперь мы тут всю жизнь гулять будем!

Я подумал, что Пятахин все-таки с отклонениями.

— Пить хочется, — сказал Пятахин. — Жохова подсыпала вчера в кисель побольше соли, а потом сахара, чтобы скрыть. И вот теперь я мучаюсь.

На самом деле стало довольно жарко. Солнце разогревало землю, утренняя вода быстро испарялась, воздух над сыринами колыхался, отчего меж осин натягивались бесформенные радужные фантомы, так близко, что я пробовал их потрогать. Хотелось пить, Пятахин предлагал напиться из лужи, но я запретил, рассказав, как туристы из соседнего города пропали, а потом их нашли возле такой вот лужи, они сидели вокруг совсем дохлые, и лесные мыши уже отъели им носы.

Пятахин передумал пить, сказал, что еще немного помучается.

Два раза обходили топи. С виду вроде полянка полянкой, травка зеленая, цветочки синенькие, все так ровненько, солнечно, но топь топью, а вот когда шли туда, никаких топей, кстати, не встречали. Пятахин показал мне корягу, торчащую из зелени, и уверял, что это оленьи рога, старые олени приходят сюда петь лебединую песню, вот примерно как Жохова над прорубью…

Гарь.

Гарь мне больше всего понравилась. У деревьев были дочиста обгрызены ветки, отчего они стали похожи на черные карандаши остриями в небо, земля почему-то порыжела, наверное, из-за глины, и мухоморы, красные и совсем с виду игрушечные, весело прыгали под ноги. А дальше, в глубине темного мертвого леса, между черными сгоревшими стволами, подрагивали огненные капли. Воздух пылал рубинами, они висели перед нами безо всякой поддержки, между небом и землей, и я не мог никак понять — как. Это создавало какой-то невероятный объем, я стоял перед аквариумом, только в нем не было воды и стенок, вместо воды были солнечные лучи, которые отражались под разными углами.

— Однако… — сказал Пятахин, который, кажется, тоже проникся. — Роса в паутине застряла… Надо обойти, говорят, в таких местах пауки нехорошие…

Я не спорил.

Двинулись в обход. Паутина продолжала сиять, внутри нее проживал разноцветный дым, складывающийся в переливчатые образы, или казалось это мне…

Гарь закончилась так же неожиданно, как началась, выгорело километра полтора леса. Идя поляной, я еще долго оглядывался на это сиянье и жалел, что нет со мной камеры.

— А ты знаешь, что Жохова перед сном чеснок жует? — спросил Пятахин. — Я сам видел, достает из кармана головку — и жует, жует.

— Микробов, наверное, опасается, — предположил я.

— Да ничего она не опасается, ей просто нравится чеснок. А если по правде…

Он стал говорить тише:

— Она боится, что ты на нее ночью бросишься.

Я запнулся на ровном месте и чуть было не распорол щеку себе о сучок ели.

— Она сама призналась, — прошептал Пятахин. — Я слышал — жует чеснок и говорит — вот, боюсь, Витька Бенгарт на меня как-то странно посматривает…

— Я на нее не посматриваю! — не выдержал я, поддался.

— Да ладно! — махнул рукой Пятахин. — Признайся, были мыслишки — недаром она чесноком обороняется… Видишь дуб?

Пятахин указал пальцем.

— Вижу.

Неожиданный такой дуб, широкий, кора, как волны.

— Кто последний, тот баран! — крикнул Пятахин.

Я не понял сначала, а Пятахин уже бежал, рюкзак подпрыгивал у него на спине, как большой горб, и еще он гоготал, я не выдержал и рванул следом.

До дуба было метров двести. Я очень быстро нагнал Пятахина, а потом и опередил, добежал до дерева, стукнул по коре. Пятак подоспел через секунду, запыхавшийся.

— У тебя ноги длиннее, — сказал он. — Это не считается.

— Просто ворочать ими надо чаще, — возразил я.

— Да я кеды промочил, они тяжелые стали. Давай еще побежим, я тебя только так сделаю!

Пятахин поднял желудь, раскусил, пожевал, плюнул.

— Говорят, они от поноса помогают, — сказал он.

Сел, привалившись спиной к дереву. Я сел рядом.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Пятахин. — Заблудились, что ли?

— В петлю, наверное, попали, — ответил я. — Вместо короткой дороги длинным путем поперлись, такое бывает, если без компаса…

— А солнце как же? — Пятахин ткнул пальцем в небо.

— Солнце светит.

— Солнце светит… — передразнил Пятахин. — Слушай, а если Жохова нам компас заранее намагнитила, а? И мы с самого начала бродили туда-сюда неправильно.

— Солнце она тоже намагнитила?

— Запросто. — Пятахин почесал о кору затылок. — Она нас загипнотизировала — и мы теперь не видим, где солнце на самом деле находится, а видим морок, который в разные стороны ходит. Жоховы давно душу дьяволу продали, это же все в городе знают.

Я не стал спорить, солнце крутит, похоже на то. Или мы крутимся… Чертовщинка, короче, непонятное, но меня это особо не удивило, в лесу все что угодно может стрястись.

— А вот прикинь, мы тут бродим-ходим, а Рокотова взяла — и Ефимов Ключ все-таки нашла, а? И уже три литра заветной водички выдула, и успела превратиться.

— В кого? — не удержался я, спросил.

— В кого в кого, в вальпургию. Она же германистка — наверняка мечтает в вальпургию превратиться, вот ее желание и сбывается — крылья уже есть, когти отрастают. Она уже всех там сточила.

— Кого?

— Всех, Жохову, Шефа, Листвянко, конечно. Мы приходим, а там она вальпургия, сидит, в зубах ковыряется… Слушай, а у тебя какое бы желание было, а? Ну, если бы ты Ключ нашел? Здоровье само собой, а для себя?

Я не задумывался особенно, что мне для себя нужно. Не верю я, если честно. В конце концов, все у меня есть вроде.

Книгу, что ли, попросить? Ну, вдохновения то есть, таланту. Журналистом стал, стану писателем. А что? Шаг в жизни, должен же кто-то из нашего городка и писателем стать, не все же только по боксу чемпионы.

— Я бы себе пожелал знаешь чего? Чтобы гипнотизером стать. Вот вижу я, допустим, Жохова направилась в молельню…

Я постукивал затылком по коре. Дуб оказался теплым и приятным, и даже пах хорошо, сладким чаем. Я смотрел на лес, на редкие деревья, оплетенные высохшим вьюном так, что нельзя было предположить даже их принадлежности. Нравилось вот так сидеть, чувствовать себя потерянным и недосягаемым, забытым, свободным, пусть даже в сопровождении пятахинского бреда. Я совсем не думал о том, что мы заблудились, в конце концов, у нас же есть Капанидзе, он найдет, если что.

— Давай опять побежим?! — предложил Пятахин.

— Опять наперегонки?

— Не, просто так, бессмысленно. Побежим, пока не устанем. Ты когда-нибудь через лес бегал?

— Нет, — сказал я.

— Тебе надо попробовать. Это могуче. Попробуем?

— По лесу бегать глупо, шею можно свернуть.

— Ерунда… Слушай, а если это не землетрясение было? Если это метеорит упал, а? И все они уже превратились в зомби. Вот мы придем, а они на нас кинутся. Вот ты сможешь свою Александру вилами проткнуть?

— Не знаю…

— А я свою Снежанку точно не смогу. Вот Жохову сколько угодно, хоть пять раз, только она не заразится ведь. Ты заметил — в фильмах зомби только на красивых нападают. А знаешь, почему мы заблудились? Потому что метеорит исказил пространство. Возможно, у нас тут лента Мебиуса — замкнутый круг, а в нем одни зомби… Слушай, а Жохова ведь предчувствовала — недаром чеснок ела… А ракетница-то настоящая хоть?

— Настоящая.

— Давай проверим, а?

— Не будем мы ничего проверять.

— Тогда давай шишками покидаемся?

— Признайся, Пятахин, твои родители тебя не хотели убить?

— Дай подумаю…

Пятахин размышлял минуту, затем сказал:

— Ну, разве что пару раз. Знаешь, они все время посылали меня в аптеку за железную дорогу, а там на переходе все время кого-то сбивало. Может, они так и хотели меня убить… Точно ведь — хотели.

Пятахин немного загрустил.

— А еще они мне скутер купили. Какие нормальные родители купят ребенку скутер? Если не хотят, чтобы он убился?

— У меня есть мотоцикл, — напомнил я.

— Значит, тебя тоже убить хотели. А, ладно. Давай, что ли, шишками покидаемся.

— Зачем шишками?

— Просто, низачем. От тоски. Рокотова жива, грустить, что ли?

— Да ну. Глупо.

— Брось, нормально, давай покидаемся.

Пятахин начал собирать шишки.

— Ладно, давай покидаемся, — согласился я. — А как победитель определяется?

— А никак. Просто. Ну, у кого фонарь первый вскочит. Тут вообще нет победителей, тут удовольствие. Это как быдлеска — она ни для чего делается, она просто так. Для себя. Все настоящие художники работают только для себя. Я же все-таки поэт.

От дуба не хотелось отрываться, наверное, я бы поспал. Но Пятак уже поднялся и продолжал собирать шишки и желуди. Я тоже стал собирать, не все подряд, те, что посвежее и потяжелее, не сосновые расшеперы, а наоборот, еловые, плотные, чтобы кидались подальше. Карманы отвисли, — все, готово.

— Этот лес мой, — махнул рукой Пятак. — А тот твой. Наступаем и начинаем швыряться, все просто.

— А потом?

Но уже Пятак уходил, громко считая, и я направился в другую сторону, отмерил шагов тридцать, повернулся.

Пятак уже наступал, сжимая шишку в руке. Я двинулся навстречу. На дуэль похоже — зарядили пистолеты и сходятся, целясь друг другу в голову.

Конечно, я не выдержал первым. Запустил шишку, она пролетела у Пятака над головой, он даже не поморщился. Я стрельнул еще, и снова мимо, я не очень меткий. Мы сходились, я невыдержанно швырял в Пятака шишки, он не уклонялся, шагал медленно, смотрел мне в глаза, все ближе и ближе.

Когда осталось метров десять, Пятахин сделал резкое движение рукой. Возле правой щеки просвиристело, и тут же в ухе вспыхнула боль, резкая и сильная, я подумал, что ухо он мне откочерыжил — попробовал даже, нет ли крови? Кровь не текла, и ухо уцелело, только распухло, стало толщиной с оладью.

Я попробовал ответить достойно — куда уж, шишки у Пятахина летели быстрее, били точнее и кусали больнее, вот уже не ожидал в нем такого достоинства, как меткость. Лупили в голову, в руки, в уши, в самые незащищенные и больные места, я уклонялся и отвечал, но все бестолково — попадал либо в ноги, либо в куртку, либо Пятак вообще успевал увернуться. Он определенно был большим мастером шишкового боя, я начал отступать, спрятался за дуб, не очень старый, вполне себе тощий, но Пятак успешно меня за ним простреливал.

Я решил сделать тайм-аут.

— Пятахин, а тебе не стыдно? — спросил я.

— Стыдно, если честно. Стыдно… Знаешь, если уж совсем честно, мне и самому как-то не по себе. А что я могу поделать — снится мне она.

— Кто? — не понял я.

— Жохова. Понимаешь, мое сознание любит Снежанку, а подсознание, видимо, стремится к Жоховой. И ничем хорошим это не кончится, мне надо срочно лечиться…

— Нет, я не про это. Вот тебе не стыдно, что ты поехал вместо баторца, а? То есть его из списка выписали, а тебя по блату включили? Не противно?

— А что противного-то? — зевнул Пятахин. — Если бы я не поехал, поехала бы Желтая Соня, ее мать вовсю проталкивала. Согласись, лучше я, чем Желтая Соня.

С этим спорить было сложно, при всех своих недостатках Пятахин был лучше Желтой Сони.

— Вообще, баторцы пусть радуются, что их две штуки взяли, — заявил Пятахин. — Могли бы и вообще не взять, могли эпидемию объявить. Ящур хотели. А так у нас сплошная демократизация получилась — и мы, и баторцы. В свете последних веяний…

Пятахин резко выхватил шишку и ловко метнул ее прямо мне в лоб.

— Готов! — радостно крикнул он. — Готов, собака!

Он рассмеялся, глядя на мое лицо, наверное, оно на самом деле было очень глупым, я сам иногда от себя смеюсь.

— Готов! Готов! Готов!

— Сам готов! — заорал я в ответ.

И целую горсть в наглую круглую физиономию, и тут же вбок прыгнул. Шишки влупились в лицо, Пятахин охнул, рыкнул злобно, но патроны у него кончились… то есть шишки. Он принялся собирать мои, а я швырнул в него еще несколько, целился в уши, в уши больно. Пятахин ойкал, но шишки собирал, как настоящий Гаврош.

— Ну, все! — завопил он, набив карманы. — Все! Конец тебе!

Он перешел в атаку, и на меня тут же обрушился настоящий ураган, я не выдержал и побежал.

Справа мелкий ельник, я сунулся в него и почти сразу оказался на пологом склоне, и Пятахин тут же налетел, сбил с ног, и мы покатились вниз, кувыркаясь, чертыхаясь и гогоча. Влетели в папоротник, Пятахин раз — и исчез, растворился в зелени, а я остался стоять, возвышаясь над сочным ковром. Папоротник покачивался, как море, у меня начинала кружиться голова, я почувствовал, что хочу нырнуть… Шишка попала мне прямо в нос, очень больно, я не успел даже понять откуда. И еще одна.

— А-а! — Пятахин выскочил из зелени и принялся забрасывать меня шишками и короткими корягами.

— А-а-а! — я заорал в ответ и стал обкидывать Пятахина.

Шишки били мне в руки и в лицо, больно, но не очень, похоже на укусы слепней. Я тоже попадал, но, конечно, реже. Да и голова у Пятахина крепче, что ему шишка…

Снаряды первым кончились у него. Он стал проверять карманы, я воспользовался этим и два раза влупил ему в лоб со смачностью.

— Ах так… — Пятахин огляделся, наклонился, погрузил в папоротник руки.

— Сдавайся…

Пятахин поднял из зелени ствол упавшей гнилой березы. Дубину. Я погрузил голову в папоротник и сразу же наткнулся на такую же. Поднял.

— Получи! — Пятак размахнулся стволом и попытался стукнуть меня в плечо.

Я увернулся и ответил ударом на удар, Пятак подставил свою корягу. Бум.

При каждом ударе от наших дубин отрывались куски, они разлетались в стороны, рассыпались в коричневую труху, мы что-то кричали, ругались и скрипели зубами, это было весело.

Закончилось все просто — дубина у Пятахина сломалась, а моя опустилась ровнехонько ему на голову и переломилась с влажным хрустом. На Пятака просыпалась крупная белая манка, а потом сразу муравьи, рыжие и злые. Они побежали по голове, по плечам, за шиворот. Пятак смотрел на них растерянно, только и сказал:

— Вот твари, уже за спину кусают… Жаль, что телефон сел, это, наверное, красиво…

Он кинулся к ближайшему дереву и принялся с ним обниматься, давить муравьев под одеждой. И, конечно, они от этого рассвирепели и стали кусать сильнее, Пятак заругался. Такие муравьи больно кусаются, у них челюсти как у собак.

— Не двигайся! — велел я. — Не шевелись!

— Почему это?

— Они сейчас успокоятся и с тебя убегут. Что им на тебе делать?

— Ну да, наверное…

Пятак опустился в папоротник, одна голова на поверхности осталась.

— Странно все это, — сказал он. — Свернули с дороги всего ничего, а уже как будто в другой мир попали. Бабушки по вечерам поют, страусы бегают… Просто фэнтези какое-то, а?

Похоже, подумал про себя я.

— Если бы ты жил в Москве, на тебя это еще большее впечатление бы произвело, — сказал я. — А уж если бы ты жил в Германии… Как муравьи?

— Кажется, отпускают, — ответил он. — Хотя нет…

Пятак замолчал. Сидел, смотрел перед собой, не мигал, как остекленел. И я стоял рядом, дурак дураком.

— Ладно, пусть жрут, потерплю, — сказал Пятак через минуту и вылез из папоротника. — Надо и страдать иногда. Пойдем, что ли…

Мы стали выбираться из папоротника и почти сразу выкатились на поляну, небольшую, пятак без леса, метров десять.

— Ох ты… — выдохнул Пятак.

Раньше я думал, что про ковер из ягод — это так, присловка, не больше, а оказалось, что правда. Ягод было столько, что зелени за ними почти совсем не проглядывалось, фиолетовое поле, черника. Тогда, на страусиной полянке, была земляника, а тут черника. Богатые места, всего тут, кажется, много.

— Надо лешему сахару оставить, — сказал я.

— У меня тут завалялось, — Пятак достал из кармана конфету. — Это еще лучше сахара.

Он достал из кармана батончик в золотой сверкающей обложке, понюхал.

— Берег для Снежинки… — вздохнул Пятак. — Но как-то помялась в кармане. Теперь ее неудобно дарить…

Пятахин еще раз понюхал конфету и аккуратно положил ее в мох, сверху прикрыл пожелтевшим листиком.

— Теперь можно ягоды есть, — сказал он. — Никогда столько не видел, здесь, наверное, целый грузовик легко набрать…

— А вдруг отравлено? — предположил я.

— Вряд ли Жохова сюда дотянулась.

Пятахин нагнулся и зачерпнул чернику горстью, попробовал.

— Хорошая…

Мы врезались в ягоды, как ледокол врезается в свеженький лед. Черника… Никогда такой крупной, плотной не видел, и так много в одном месте тоже не видел. Черника оказалась сладкой, рано набравшей меду, ягоды выглядели как фиолетовые бархатные шарики, есть было жалко, смотреть нравилось…

Но стали есть.

Я лично брал по одной, высматривая самые крупные, рвал в папоротниковый лист, свернутый кульком, и когда он наполнялся, ел уже сразу, чтобы чувствовалось. Пятахин действовал по-другому, растопырив пятерню, просеивал кустики, сгребая ягоды в горсть, отправляя их в рот. Я тоже пробовал так, но у меня не получалось, черника сминалась и растекалась по ладоням, руки стали синими и липкими, я плюнул на этот метод и стал собирать, как и собирал.

Мы объедали поляну, наверное, с полчаса, однако меньше ягод не стало, наверное, сотую часть не осилили. Пятахин посинел от сока, щеки, подбородок тоже, наверное, я выглядел не лучше, какая разница…

Пятахин набрал ягод, сжал в ладонях, приложил к лицу, размазал.

— Для равномерности, — объяснил он. — Чтобы всему синим быть. Я так бабушку однажды напугал, еще маленький. Щеки голубикой посинил, а губы вишней натер. И в глаза еще тоже вишню закапал, и в окно как вставлюсь. Завыл еще так, на могильный лад — е-е-р. А бабушка не раздумывая — раз, и в меня чайник запустила…

Про чайник он сказал уже грустно, наверное, на самом деле бабушка кинула в него кипящим чайником.

— Жохова в тебя стилетом запустит, — успокоил я. — Почувствуешь себя как дома.

— Жохова классная, — сказал вдруг Пятахин. — Романы сочиняет. Может, мне ее пригласить куда, а? Зверинец передвижной, кажется, в августе приезжает.

— Это мысль, — согласился я. — Но лучше к Жохову-старшему в секту запишись.

— Что?

— В секту, говорю, к Жохову, он тебя иерархом назначит.

Пятахин задумчиво почесался, видимо, взвешивал все «за» и «против» поступления в секту, а потом в кустах что-то тоже почесалось.

— Слышал? — прошептал Пятахин.

Я слышал. В кустах прохрустело, кусты колыхнулись.

— Может, опять страус? — предположил я шепотом. — Может, он тебя преследует, а?

— Страус? Меня преследует?

— История знала прецеденты.

Я достал из рюкзака ракетницу.

— Моби Дик помнишь? Там вот тоже преследовали, только там огромный кит был. А у тебя страус. Но, как говорится, каждому по масштабу личности его.

— Ты мою личность, пожалуйста, не затрагивай…

— Тихо.

Я взвел у ракетницы курок.

— Теперь этот страус тебя всю жизнь преследовать будет, — сообщил я. — И на могилку твою придет. Хатико знаешь?

Я представил себе — могила Пятахина лет через семьдесят, такие, как он, долго живут и в своей постели помирают, окруженные семейством и челядью. Так вот, могилка его, и каждый полдень к ней является престарелый седой страус, сидит на холмике, плачет и зовет, плачет и зовет. Хотя, если честно, мне совсем не хотелось шутить и думать в веселую сторону, ведь это на самом деле мог быть медведь. Конечно, лето, ягод полно, медведи не очень голодные, но все равно, медведь — штука опасная.

Кусты дрогнули. Вздрогнули даже. То ли малина, то ли смородина, какие-то густые лесные заросли, совершенно непроницаемые для взгляда.

— Говорят, что если в штаны наложить, то медведь тебя потом есть не будет, — сообщил Пятахин. — Ты как думаешь?

— Не знаю.

— А мне и не хочется совсем… — хлюпнул носом Пятахин. — Давай, стреляй уже.

Я поднял ракетницу, прицелился в кусты.

— Давай, шмаляй! — проскрипел Пятахин. — А то вылезет, мало не покажется…

Кусты взволновались, точно там был, по крайней мере, бегемот, или носорог, или жираф внаклонку, короче, два левиафана.

— Шмаляй, говорю! — потребовал Пятахин.

Вот стрельну, а если промажу? Попаду медведю не в глаз, а в пузо. Пузо загорится, медведь рассвирепеет и кинется.

— Стреляй! — взвизгнул Пятахин.

Кусты опять шевельнулись, я подумал, что там все-таки не медведь, а лось, как-то он совсем уж повсеместно шевелился. Впрочем, лось тоже не подарок, забодает.

— Ну!

Глупо стрелять, я ведь не вижу куда. А если попадешь в загривок — и он только больше рассердится? Чем можно от медведя оборониться? Скунсом. Скунс есть — я поглядел на Пятахина — он, конечно, воньлив, однако вряд ли сможет отогнать медведя.

— Дай сюда! — по-бабьи взвизгнул Пятак.

И неожиданно выхватил у меня ракетницу.

— Ты что…

— А! — закричал Пятахин и выстрелил в кусты.

Это было похоже на выстрел из бластера — ну, как в кино. Пылающий сгусток ударил в зеленку, оттуда рассерженно рыкнуло, осыпались листья…

И все. Тишина.

Пятахин сунул мне ракетницу и гадкой обезьянкой вскарабкался на ближайшую березку. Деревце было тоненькое и под тяжестью Пятахина согнулась, он повис.

А я не знал, что мне делать, ну не лезть же на самом деле на березу? Медведь там только так достанет.

Поэтому я перезарядил ракетницу и стоял, ждал, что дальше. А Пятахин висел. Так оно и продолжалось. Из кустов никто не показывался, медведь — если это был, конечно, медведь, — чего-то ждал.

Через несколько минут Пятахин съехал с дерева и шлепнулся на землю. Больше он на березку не полез, подбежал ко мне.

— Ты безнадежен, — сообщил ему я.

— Так я давно тебе говорил, от меня надо подальше держаться. Давай лучше сваливать, — указал пальцем Пятахин. — Обратно…

Я не стал спорить, пошли с поляны, ну его, кому хочется с медведем возиться… Шагали осторожно, прислушиваясь и приглядываясь, а если честно, мне хотелось и рвануть бегом. Но я знал, что так совсем нельзя — если медведь здесь, то он наверняка кинется…

Опять тряхнуло. На этот раз сильнее, повалились с ног, а подниматься не стали, лежали долго, боялись, что тряханет еще, не меньше десяти минут, потом успокоились, хотя Пятахин выразил сомнение. То есть уверенность, что это все-таки метеорит, разумеется, с некровирусом.

— Может, мы вообще на земле только двое остались, — предположил Пятахин. — Остальные уже мертвяки, уже мочат друг друга. Или пришельцы высадились и всех поработили уже…

…И уже загоняют плетками в трюмы своих звездолетов на предмет отъятия крови, желчи и прочих биологических субстанций.

Пятахин стал развивать идеи о том, что неплохо бы ему организовать и возглавить сопротивление, потому что именно такие, как он — решительные и целеустремленные, — могут повести народ к освобождению…

— Надо одеждой поменяться, — вдруг предложил Пятахин.

— Зачем? — не понял я.

— Жохова наложила проклятье, если поменяться одеждой — произойдет сбой программы — и мы выйдем.

Мне не хотелось переодеваться в пятахинское, я промолчал.

— Точно выйдем. Ну, если не хочешь меняться, давай тогда вывернем наизнанку. Это старый способ избавиться от проклятья.

И Пятахин стал переодеваться лежа, рассуждая о том, что из всего этого получилась бы отличная быдлеска. И даже не быдлеска, но настоящий полный быдломерт — фильм про приключения городских неудачников, заблудившихся в лесу.

Не знаю зачем, но я тоже переоделся, вывернул ветровку и штаны, наверное, пятахинское безумие проникло мне в мозг, с кем поведешься, от дурака и наберешься, это все давно проверено.

Вывернули одежду и стали глупее выглядеть, во всяком случае, Пятахин — подкладка его куртки была сшита из старого лоскутного одеяла, яркого, в индийских огурцах, в розах и кубиках. Он стал похож на Петрушку и сказал:

— Пойдем. Нечего тут совсем валяться. Вообще-то надо еще говорить задом наперед для надежности… Тогда точно подействует. Ну, или на другом языке можно… Слушай, Бенгарт, ты ведь немец, должен знать пару слов.

— А я не знаю, — огрызнулся я.

Пятак отмахнулся.

— Тут знание вообще не нужно, тут чтобы похоже было. Давай? Вот примерно так — вас ист дас, херр оберлёйтенант?

И на меня поглядел.

— Ну?

— Что «ну»?

— Булькни чего на ридной мове.

— Фройндшафт, — ответил я. — Фрюхтбаркайт, фабрикен унд заводен.

— Йа-йа, дас ист гут бутерброден.

Воспаление мозга. Где-то между концертом горлового пения и битвой в грязи. Я подхватил воспаление мозга воздушно-капельным путем, от Пятахина, когда он чихнул — и это вот его странные проявления. Галлюцинации, и я в них.

— Бутерброден ферботен! — подхватил я. — Хенде хох! Вассер абдрюкен!

— Капитулирен цурюк! Их вайс нихт, герр хауптманн!

Я кивал с понимающим видом. А ничего, забавно, оказалось, что говорить по-немецки очень даже просто и весело. Надо будет с Александрой попробовать.

— Тиргартен бомбардирт. Натюрлихь! Ди дойчен мотоциклетен марширт!

— Фашистишен паразитен, яволь штандартенфрейляйн!

— Придуркен расстреляйтунг!

Ну, и так далее. Я сбился первым, повторил про фабрикен унд заводен, у Пятахина немецкие запасы тоже закончились, и он снова завел про айнштурценде бутерброден. Я подумал, что так можно долго ходить в вывернутых одежках и шпрехая по-немецки, и хорошо, что нас не видит какой-нибудь там приличный человек, а то бы сдал в психушку.

И пятисот метров не прошли, Пятахин остановился, все-таки у него чувство опасности совсем звериное, как у любого порядочного вурдалака.

— Что? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Что-то там… Нехорошее.

— Посмотрим давай.

Мы медленно, почти на цыпочках двинулись вперед и скоро увидели.

Яма. Совсем свежая. Глубокая, метра, наверное, три, длинная. То есть даже не длинная, она тянулась справа налево, и краев я не видел, земля точно открыла длинный кривой рот.

— Вот оно и шумело, — Пятахин подобрал шишку, кинул вниз. — Разрыв.

Шишка застряла в жидком песке.

Никогда такого не видел. И не знал, что так бывает.

— Это…

— Разрез, — объяснил Пятахин. — Так буераки заводятся. Земля лопается, ключи начинают бить, потом пошло-поехало, через пару лет тут уже овраг настоящий протянется.

— А почему на дне воды не видно? — спросил я.

— Она пока не держится. Там песок… зыбучий. В нем все вязнет. Вон смотри, шишка уже провалилась.

Шишка на самом деле почти провалилась, осталась черная макушка.

— Это из-за дождей, наверное, — Пятахин смотрел вниз. — Земля здесь внаклонку, вот и слезло. Это как трясина, так и мы могли провалиться…

Конца этой расщелине не виделось, и ровная она была, на самом деле как разрез, точно кто-то рассек землю саблей. Деревья уже начали наклоняться в сторону, высоченные сосны скосились, как сбитая смерчем трава, выставили из земли корни, а некоторые сломались, растопырив в разные стороны острые щепки.

— Могло и деревом завалить, — сказал Пятахин. — Мясорубка какая. Да уж… Прикинь, если бы мы сюда двинулись, то мы бы точно провалились. Или соснами побило бы. А этот медведь, получается, нас удержал, — сказал Пятак совсем серьезно.

— Что это вообще? — я кивнул на яму.

— Движение континентов, — вздохнул Пятахин. — Вот оно наглядно. Прыгать будем?

— Идиотен? — спросил я.

— Идиотен-ферботен, — ответил Пятахин. — А может, все-таки прыгнем?

— Вдвоем прыгать нельзя, — сказал я. — Если один увязнет, кто его спасет? Давай ты первым.

Первым Пятахин прыгать не хотел, мы поспорили и пошагали дальше, вдоль разлома, и через полтора километра выбрели к реке. Или к широкому ручью. Извилистый, с невысокими обрывистыми берегами, течение быстрое, вода чистая, колышет желтые водоросли, голова аж кружится. Я настроился на долгое путешествие вдоль, но вдруг — вот на самом деле вдруг-вдруговский, я совсем не ожидал — мы продрались сквозь борщевик и увидели наших. И нашу страусиную поляну, она находилась чуть внизу, а мы как бы на крутояре. Как тут оказались?

Народ уже собрался, были все, и наши, и немцы, и баторцы, стая, включая Рокотову, вполне себе живую, и здоровую, и румяную от чистого воздуха.

— А в зомби не превратились, — с сожалением сказал Пятахин. — Я думал, что хотя бы Жохова… Нет в жизни счастья.

— Счастье в труде, — сказал я и поспешил к людям.

— Это ты лошади расскажи, — ответил Пятахин.

Мы поторопились, нас заметили и замахали руками, мне показалось, нам были рады.

— Явились, красавчеги, — приветливо и по-современному сказала Жохова. — А мы тут Юльку уже давно нашли, без вас управились, ждем, думали, уже вас самих искать надо.

— Знаю, знаю, соскучилась по мне, лапонька, — Пятахин послал Жоховой воздушный поцелуй.

Жохова скрипнула зубами, но удержалась от ответного удара.

Подбежал Жмуркин, взволнованный и злой, осведомился, где пропадали. Пятахин тут же принялся рассказывать Жмуркину про колдовство, пришельцев и зомби и про разрыв, который вдруг возник и в который мы едва не ухнули, тот махнул рукой и велел выдать нам чай. Снежана принесла кружки с кипятком, в котором густо плавали смородиновые листья и ветки, мы направились к Рокотовой, хотелось ей что-то почему-то сказать.

Рокотова сидела на раскладном стульчике, действительно живая, здоровая, но с покаянием в лице, нам она улыбнулась.

— Я хотела сама найти ключ, — хлюпнула носом Рокотова. — Сама… Чтобы для всех… Чтобы все счастливые…

Пятахин не стал глумиться почему-то, сочувственно кивнул, улыбнулся.

— Ничего, — сказал он. — В другой раз найдем.

— Точно, — подхватил Жмуркин. — Найдем. У меня как раз идея появилась…

Жмуркин начал рассказывать свою идею. Что мы неправильно поняли масштаб. Надо его было от речки отсчитывать, она не совпадает с реальной…

Я глядел на остальных.

Капанидзе сидел на пеньке, грыз, как всегда, свои семечки, закидывал их в рот левой рукой, правая у него была перевязана бинтом, сквозь который проступала кровь.

Пили чай, плевались листьями, тащились к дому, Рокотову, кстати, не ругали. Наоборот, утешали, все, и Жохова тоже, и все говорили одно и то же — ничего, в следующий раз найдем, завтра, вон Кассиус смастерил специальное устройство для определения воды под землей… Показывали на Болена, то есть на Кассиуса, глухонемого знатока вод из Нидерзаксена, он изготовил из никелированной проволоки рамку, с помощью которой можно определить подземные ручьи и реки. Вот он завтра как выйдет, как прыгнет… — и сразу все найдем.

И все выглядели…

Радостно. Не как лучшие люди города, но как обычные нормальные люди, я поймал себя на том, что вот гляжу на Снежану и не вижу новенькое здание МЧС, построенное на месте библиотеки. Я гляжу на Жохову и не вижу ее бесноватого папу-пресвитера, расстрелявшего как-то по весне всех городских дворняг из пневматической винтовки и обещавшего каждому, кто пожертвует его церкви половину имущества, Царствие Небесное. Я гляжу на Лаурыча и почти не вижу Лауру Петровну. И в Рокотовой я не углядываю носительницу болезнетворных бактерий, а вижу просто девчонку в контактных линзах, родители у нее тотальные алкоголики в Перми, а она сама интересуется немецким Возрождением.

И остальные тоже вполне себе, кстати, и немцы тоже, чьим Возрождением интересуется Рокотова, они совсем не похожи на немцев. И на глухонемых тоже не похожи, мне иногда представляется, что я их слышу. То есть не иногда, я их всегда слышу, правда, Болен говорит реже. Наверное, это связано с тем, что он специалист по воде.

Шагали, для поддержания скорости песни орали, оказалось, что очень здорово орать хором, не петь, а именно орать — громко, размахивая руками, распугивая белок, которые в изобилии покачивались на каждой ели, смотрели, чего бы у нас еще стащить. Пятахин выломал себе из суковины костыль и иногда забегал вперед и дирижировал им. Вообще-то песня помогала, если честно, хотя ноги у меня не очень уже топали, подраспухли, и пятки ломило, но я держался, старался не подавать виду, неудобно перед иностранцами падать. Трупаноиды, наверное, больше всего мы были похожи на них, сбежали из итальянского трэша в наши трудные веси и теперь брели, мрачные и бестолковые.

Один Капанидзе выглядел бодро и не устало, приплясывал и припрыгивал; несмотря на то, что у него было поцарапано плечо и забинтована рука, лесной человек и пел звонче и задорнее всех, хотя слов и не знал, кажется.

А после песни Пятахин стал рассказывать про наши сегодняшние приключения, про муравьев, про чернику, про разрыв и про медведя, и про обязательный ночной понос, который случится после черники, и просил ни в коем случае не занимать сегодня ночью нужник, и про то, что он, Пятахин, предлагает остаться в Ефимовом Ключе еще на неделю, найти ту самую черничную поляну, наварить варенья и морса, к тому же после сдвигов в коре земной наверняка откроются новые ручьи…

— А дымом пахнет, — сказал вдруг Гаджиев.

Мы остановились и стали нюхать. Дымом пахло, это да, у Гаджиева генетическая память на такие штуки, запах дыма, ржание конницы, ему стоило доверять в таких вопросах.

— Кажется, пожар, — кашлянул Капанидзе.

— С чего вдруг пожар? — спросил Жмуркин.

Я вдохнул-выдохнул и тоже уловил. Гарь. На самом деле гарь. И приличная, даже горло задрало немного.

— У нас каждый год по три штуки случается, — пояснил Капанидзе. — Тут кругом торфяники, они самовозгораются летом. Но этот как-то уж очень близко.

— Если пожар не сильный, то можно самим потушить, — предложила вдруг Снежана. — Я была в инструктивном лагере, видела как.

— А я был в деструктивном, — вставил Пятахин. — Там тоже многому учили, кто хочет, могу показать…

— Низовой пожар можно загасить лопатами. — Снежана поглядела на нас.

— Лучше вызвать пожарных, — возразила Иустинья. — Тем летом пол-области, кстати, выгорело, настоящие пожарные не могли справиться, куда уж нам…

— Кажется, там, — указал пальцем Капанидзе. — Там горит.

— Там ведь деревня, да? — спросила Рокотова.

Мы все поглядели на Капанидзе.

— В прошлом году успели самолет пожарный вызвать… — растерянно сказал он. — Но тогда еще кабель не срезали, связь оставалась. Сейчас пожарных не вызвать и…

Капанидзе замолчал.

— Деревня сгорит, — закончил Пятахин.

— Деревня сгорит? — спросила у меня Александра.

А что я ей мог ответить?

— Лопаты захватим в деревне, — задумчиво сказал Жмуркин. — И вообще… Пожары надо тушить.

Первым побежал Герасимов. За ним, взвизгнув, Жохова. И Листвянко, и Болен, и Александра, и все рванули, Пятахин отбросил костыль и тоже побежал. И мы опять бежали. Сил никаких не осталось, в желудке бултыхался смородиновый чай, а мы все бежали, через лес. А потом через деревню, распугивая гусей, курей, уток и коз, по пути вооружились лопатами и граблями, и снова в лес, тут он был выше и суше, видимо, южная сторона.

И пахло тут дымом гораздо сильнее, он уже стелился по-над мхом, и было слышно, как вдалеке потрескивает.

— Туда! — указал Жмуркин указующей лопатой. — Вперед!

Я почувствовал радость. Настоящую радость, душевный подъем, вдохновенье, которое случается после счастливых солнечных снов. Усталость растаяла, ноги перестали болеть, спина распрямилась, все стало просто и понятно — вот огонь, вот лопата, вот друзья, мы вместе, и нас не удержать.

— Вон там! — крикнула Жохова. — Я вижу!

И мы тоже увидели — из-за сосен выглядывали огненные змейки и валил дым.

— Низовой, — определила Снежана. — Может, и успеем. Надо для начала канавку откопать противопожарную. Вон от той сосны — к этой. Давайте скорее. Глубина в пол-лопаты, ширина в две. Каждый берет по десять метров — вперед!

И Снежана показала пример — перехватила поудобнее лопату и принялась копать.

Мы растянулись в цепочку и принялись копать. Это оказалось не так просто — верхний слой дерна снимался легко, но под ним обнаруживались достаточно плотные и твердые корни, перерубались они плохо, каждый приходилось перебивать отдельным ударом, отбрасывать в сторону и только после этого срезать песок. Но дело двигалось — противопожарная полоса расширялась.

Огонь перебегал быстро, стаей рыжих лис, от дерева к дереву, шустро, так шустро, что даже страшно немного становилось. А я копал. Втыкал лопату в дерн, давил на плечо, отбрасывал. Давил — отбрасывал, давил — отбрасывал, ладони горели, в горле першило, и глаза слезились, но ничего. Ничего.

Копали. Все, кроме Капанидзе, ему не хватило лопаты, и он боролся с приближающимся костром оригинальным способом — зачерпывал песок горстями и швырял в огонь. Кстати, довольно метко швырял, с эффектом. От нашего труда, впрочем, тоже эффект имелся — минут через двадцать огонь дополз до прокопанной канавы и замер оранжевыми лоскутами по краю. Снежана улыбнулась. Вообще, оказалось, что канавка довольно действенная штука — огонь остановился. Получилось. Действительно, получилось, не зря в Снежане имелись эмчеэсовские корни.

— Все! — хлопнул в ладоши Пятахин. — Теперь нам надо всем поступать в академию МЧС! Теперь за нас Снежана замолвит слово, правда, Снежан?!

— За тебя, Пятак, обязательно…

И тут дунул ветер.

Как будто ниоткуда, выскочил, как из-под земли, и в две секунды вдохнул в пламя новую силу.

— Назад! — крикнул Жмуркин.

Мы отпрыгнули назад, огонь загудел и перешагнул через препятствие.

Снежана выругалась. Так громко и так непристойно, что удивился даже я.

Все еще можно было исправить — на новом месте пламя разгоралось медленно — затоптать можно, но ветер…

Загорелось хило, но сразу в сотне мест, мы кинулись тушить — бесполезно, ветер раздувал пламя, и сделать было ничего нельзя, и Снежана велела отходить, но мы еще некоторое время упорствовали, стараясь затоптать разгоравшиеся костры, до тех пор пока у Жоховой не запылали штаны.

Жохова растерялась, она остановилась и с испугом смотрела, как огонь поднимается по джинсам, до колена, выше…

Ап!

На Жохову наскочил Жмуркин, повалил и принялся хлопать по джинсам ладонями и валять Жохову по мху, и Жохова погасла. А дальше…

Дальше мы проиграли сражение. Как-то разом, вдруг. Очаги возгорания стали объединяться, острова сливались в архипелаги, а те в континенты, не успели всхлопнуть ушами, как вокруг был только огонь. Он еще не успел превратиться в настоящую стену, но до этого было недалеко. Мы стояли уже неровной цепочкой, работали лопатами — срезали дерн, отбрасывали за спину, подцепляли лопатой песок и швыряли его в пламя, но огонь наступал и наступал. Он уже развеселился и встал в полный рост, он глотал песок и даже не подмаргивал, с таким же успехом мы могли пытаться этот пожар заплевать или задуть.

Но мы все равно не останавливались. Все сделались похожи друг на друга, одежда пропиталась потом и пеплом, лица были одинаково перемазаны сажей — на них по-негритянски белели глаза и зубы, пот сбегал со лба ручейками и оставлял светлые полоски. Волосы слиплись в серую массу, похожую по цвету на цемент, одежда была прожжена в разных местах мелкими угольками, покрылась дырками, точно от множества пуль. У меня сорвались ставшие заживать мозоли, черенок лопаты покрылся разлапистыми кровавыми отпечатками, зато лезвие блестело, отполированное песком.

Я чувствовал… Какое-то упоение, что ли. Не знаю, это трудно объяснить. Остервенение. Я вдруг понял, что буду останавливать этот пожар до тех пор, пока не полопается кожа. Пока не смогу терпеть наступающий жар, пока не закипят мозги…

Лопата чиркнула по камню, острие подогнулось, я принялся выпрямлять ее каблуком, лопата не поддавалась, я пинал, стараясь разгладить металл. Я не заметил, как пожар обступил нас и справа и слева, мы оказались как бы в подкове. Стало жарко уже нереально и тут…

И тут снова выдохнул ветер.

Он сорвал огонь с земли и кинул его на сосны, и вспыхнула смола, покрывавшая стволы, они занялись с фейерверковым треском и оказались мгновенно охвачены пламенем.

Ветер — и огонь вздулся вдвое и почти сомкнулся над нами. Стало трудно дышать, вперед вырвался длинный, похожий на змеиное жало язык пламени, он лизнул Александру, и она загорелась. К Александре тут же кинулся Листвянко и накрыл своей курткой, и тоже уронил, но Александра тут же поднялась, невредимая, но дымящаяся, схватила лопату и ринулась в сражение с решимостью, достойной наследницы Нибелунгов.

Жарко. Жарко, я почувствовал, как начинают плавиться волосы, кожа лица заболела, я зажмурился.

— Отступаем! — крикнул Жмуркин. — Все назад!

Но отступать было уже некуда. Огонь сомкнулся за нами. Воздух начал выгорать, и пришлось сесть на землю. Мы сбились в кучу и сидели, глядя на подбирающееся пламя. Молчали. А что тут было сказать?

Тег «Безнадежность», пожалуй.

Пятахин — и тот молчал. Не предлагал ни поцеловаться перед смертью, ни рассказать о самом омерзительном поступке в своей жизни, ни помолиться Ахурамазде. Нижняя губа у него малодушно дрожала.

Немцы сидели вообще спокойно, я думаю, они не понимали, что сейчас произойдет. Думали, что это все не по-настоящему. Да и я думал, что это все не по-настоящему. Да и кто мог подумать? Так вдруг, на ровном месте…

Александра прижалась ко мне.

А мне надо было что-то сказать, а я не мог придумать что.

Огонь ревел. Горячо. Совсем. Совсем не хочется…

Я увидел, как обгорают у Александры косички. А потом…

Странный звук. То есть совсем странный, совершенно не к месту, я и не понял как-то, что это, огляделся. Капанидзе. Свистел. Он сложил пальцы чудным образом, с каким-то жутким вывертом, составив из них невообразимую комбинацию, губы его вытянулись, образовав длинную дудку. Капанидзе надувал щеки, производя низкий гудящий звук. Да, это был не свист, это был гул, похожий на гудение электровоза, заряжающегося на станции электричеством. Он этого звука, казалось, задрожал воздух.

И я увидел тучу. Она объявилась почти из ниоткуда, небо было светло и чисто, и вдруг из-за сосен всплыла сиреневая чернота, надулась гладким пузырем и устремилась к нам, поигрывая внутри себя нетерпеливыми желтыми молниями.

— Гроза… — выдохнул Пятахин.

Но это была не гроза. Туча не приближалась, она, казалось, просто увеличивалась в размерах, точно вытягивая из воздуха влагу. Стемнело. Туча отрезала солнце, теперь нас освещал только огонь. Он тоже изменился, из оранжевого превратился в бордовый, и во всем мире осталось только два цвета — огня и ночи.

А потом Капанидзе щелкнул языком. Туча лопнула, и на нас обрушилась вода, словно кто-то вспорол кривым ножом в небе облачное озеро. Был огонь, стала вода. Разом. На несколько секунд все вокруг заполнил пар, горячий и плотный, и тут же его сдернуло мощным порывом ветра. Резко похолодало, вспучился водяной смерч, он втянулся вверх и выдул за собой остатки огня. И всё.

Мы стояли и смотрели на дождь. Никогда такого не видел, в смысле, такого бешеного ливня, с крупными каплями, с пузырями, с музыкой — именно с музыкой — от соударения миллионов тугих капель возник тонкий звон, наполнивший лес, никакой не шепот.

Пятахин засмеялся.

Александра засмеялась.

Жмуркин засмеялся.

Мы смеялись. Дождь смывал с нас пепел и сажу, а мы смеялись.

В барак вернулись уже в сумерках. Деревню, и лес, и окрестности накрыла синева, почему-то похожая на пропасть, только разверстую вверх. Мы уселись под навесом, кто-то зажег керосиновую лампу. На столе стоял тазик с творогом, рядом с ним тяжелая трехлитровая банка с медом и два больших каравая — видимо, бабушки принесли.

Но есть не хотелось, слишком устали. Пятахин из жадности пожевал немного, объявил, что творог вкусный, но силы его оставили.

— Снежана обещала, что теперь нас всех в пожарное училище устроят, — сказал он. — Я знаю, мне пожарная форма пойдет…

Снежана промолчала.

Некоторое время мы сидели в дурном оцепенении.

Только Дитер, кажется, рисовал, карандаш скрипел, надламывался грифель, бумага рвалась. А я спать хотел. Не то что хотел, а просто проваливался.

— А я зайца спасла, — сообщила Жохова. — И трех лягушек.

Но никто не засмеялся, все восприняли это серьезно.

— Устал, — сказал Жмуркин. — Я, кажется, устал.

Он вытянул ноги и стал стягивать ботинки, не получилось, и он их так и оставил.

— Шумный день, — сказала Снежана и стряхнула с рукава остатки размокшего пепла. — И приготовить ничего не успела… А завтра можно творожников сделать, я как раз вспомнила один рецепт…

Снежана достала блокнотик и принялась его листать.

— Томеш картину нарисовал, — объявила Александра. — Большую. Хочет ее показать.

Уже. Успел наш Томеш, самый быстрый художник в мире.

— Давай, Томеш, — согласно кивнул Жмуркин. — Посмотрим.

— Живописи нам только сегодня не хватало, — сказал Пятахин.

— Не нравится — не смотри, — заметил Листвянко. — А людям нравится.

Дитер передал по кругу картину. Как всегда, детальную, как всегда, точную, почти фотографическую. В этот раз он отступил от полюбившегося ему реализма и вновь обратился к фэнтези. Я бы даже сказал, к героическому фэнтези. Мы были изображены в виде героев комикса, борющихся с пожаром, охватившим лес.

Во главе, разумеется, был Жмуркин. Он изображался в черных доспехах, со щитом в левой руке, с мечом в правой. Жмуркин, прикрываясь щитом, продвигался в огонь, мечом отсекая пламя и вдохновляя остальных на борьбу.

Сразу за ним шагал Листвянко. Листвянко имел просто-таки тектоническую мускулатуру, которую покрывала чешуя, похожая на черепки. Кроме того, Листвянко обладал могучими, похожими на двухпудовые гири, кулаками. Этими кулаками Листвянко бил по земле, вызывая сотрясение почвы и отступление пожара.

Снежана ступала следом, в белом искристом костюме, отороченном мехом ирбиса. Из глаз она испускала яркие ледяные лучи, языки пламени от этих лучей замерзали и рассыпались в снег.

Гаджиев бросался в пламень на бешеном вороном коне, со стихией он боролся с помощью шестихвостной плетки.

Пятахина Дитер изобразил в черном плаще с капюшоном, что-то вроде монаха из ордена капуцинов. Пятахин вытягивал перед собой руки и создавал невидимое силовое поле, поле сдвигало дым и гасило огонь. О том, что это все-таки Пятахин, можно было догадаться по выступающим из-под плаща ластам.

Лаурыч представлялся человеком-смерчем, он закручивался в небольшой смерч, выпускал из рукавов вихри.

Рокотову Дитер явил в кожаной броне и в шлеме с рогами. Из-за спины у Рокотовой выдвигались размашистые крылья, с помощью которых она висела в воздухе над схваткой и сбивала пожар мощным голосом.

Герасимов оказался облачен в экзоскелет, снабженный мощными пеногенераторами.

Александра выступала повелителем волынки, волынка была мощным инструментом, наподобие суперпылесоса. Пылесос втягивал огонь и выпускал воду. Воду собирал другим пылесосом Болен, он формировал ее в колышущиеся шары и бомбардировал ими пожар.

Жохова красовалась в костюме с молниями, в черных очках и с двумя пистолетными кобурами она перепрыгивала через стену огня, прижимая к груди олененка.

Я тоже присутствовал. Меня художник наградил острой, похожей на сияющую секиру лопатой, я отсекал ею языки пламени, на лице у меня играла мужественная улыбка, и вообще, я был велик. А еще у меня на груди красовалась эмблема в виде ворона, раскинувшего черные крылья.

Рисунок сделал круг и вернулся к автору.

— Достойно, — оценил Жмуркин.

— Круто, — оценил Пятахин.

— Да, — сказала Жохова. — Здорово!

— А Капанидзе, кажется, тучу высвистел, — сказал Лаурыч.

Но тогда я совсем не обратил на это внимания. Да и остальные тоже мимо ушей пропустили, проквакали, думали про рисунок. Каждый, наверное, хотел бы такой себе на стену повесить. Томеш, конечно, большой талант.

— Интересно, с чего вдруг загорелось? — спросил Пятахин.

Капанидзе пожал плечами.

— Да мало ли, — сказал Жмуркин. — Бывает, само загорается… Или молния. Такова жизнь.

— Могло получиться…

— Это урки подожгли, — перебил меня Лаурыч.

— Что? — нахмурился Жмуркин.

— Я видел, — ответил Лаурыч. — Этот их предводитель. Амбал в тельняшке. Который Пересвет такой. Он утром вокруг ходил, смотрел, высматривал…

— Почему не сказал?! — рыкнул Жмуркин.

— Я не думал… — Лаурыч растерянно огляделся. — Рокотова же пропала, мы ее искать кинулись, я забыл… Это точно они! Этот амбал высматривал! Пересвет! Он поджег!

Лаурыч сжал кулаки.

— Ну, все, — сказал Листвянко. — Они меня достали.

— Точно, — кивнул Герасимов. — Достали.

— Они всех достали, — подытожила Снежана.

— Надо что-то решать, — мрачно сказал Гаджиев.

Капанидзе пожал плечами.

— Могут и на старушек напасть, — добавил Лаурыч. — Старушки совсем беззащитные.

— А если они найдут Ефимов Ключ? — спросил Пятахин. — Урки?

Мысль о том, что какие-то урки найдут источник здоровья и счастья и будут жить долго и, соответственно, счастливо, была абсолютно невозможна. И это стало последним аргументом.

— Завтра утром, — сказал Жмуркин. — На рассвете.

Понятно. Каждая уважающая себя война начинается на рассвете.

Тег «Рагнарёк».

Это завтра. Едва взойдет солнце.

Ночь прошла беспокойно. Кажется, меня кусали клопы. Я два раза вставал и проверял на их предмет койку, но в железной койке клопы водиться не могли. Наверное.

Нервы. Нервы после вчерашних событий были напряжены, спалось плохо, спалось беспокойно. Впрочем, не только мне, Жмуркин бродил туда-сюда по двору с лопатой на плече, прислушивался, присматривался, бдил, прозревал ночь цепким начальственным взглядом.

Мне особо не бделось, но и не спалось тоже. Напряжение ощущалось. То просыпался Гаджиев, вздыхал и начинал ковырять ножиком стену. То громко скрипел зубами Пятахин. А то и старик Болен ругался во сне по-немецки, страшным и непонятным, как у сломанного робота голосом.

В палате девчонок скрипели половицы, мне почему-то представлялась Жохова, вооруженная тяжелой прогорелой кочергой.

Ближе к утру в лесу вдруг разом замолчали птицы, и почти сразу высоко грохнуло громом.

Я проснулся уже окончательно, нащупал топор. Из сумрака выступили стены палаты, увешанные гроздьями сытых спокойных комаров, фонарь с севшими батарейками болтался над головой, и на нем тоже сидели комары, и тоже пузатые, я вдруг придумал рассказ про комаров-мутантов, пьющих энергию из бытовых приборов.

Было темно, и от этого печально. То есть не от этого, а вообще. Я лежал и думал про то, что все, кажется, заканчивается. Я это предчувствовал, то есть не предчувствовал, а знал. Наступит утро, потом день, потом все. И ничего не изменить.

Громыхнуло еще и уже не прекращало, над нами повисла неприкаянная гроза и начала кружить, не в силах оторваться от речки. Я надел сапоги и вышел на воздух.

Листвянко сидел на веранде в обнимку с резиновой подушкой. Наверное, у него дома есть плюшевый мишка, подумал я. Или Ослик Иа, Листвянко сентиментален и отходит ко сну, лишь обняв ослика, укрывается его уютными ушами и грезит о далекой и несбыточной Нарнии. А здесь, в походных условиях, вместо ослика подушка. Листвянко Вадим, трогательный человек, в правой руке кол. Всамделишный березовый кол угрожающих размеров, непонятно для чего предназначенный, для вампиров-великанов, пожалуй. Таким колом можно, наверное, слона пробить.

— Внушительно, — сказал Жмуркин.

Он выглядел осунувшимся и усталым. Но с решительным настроем защитить местное население от происков уголовного элемента.

— Пойду будить остальных, — сказал Жмуркин.

— Тяжелый сегодня будет денек, — сказал я.

— Угу.

Жмуркин печально кивнул и стал стучать в сковородку.

Сегодня проснулись быстро и, не теряя времени, приступили к сборам.

Дитер и Болен достали из своих рюкзаков катушки со шнуром, уселись на продавленные ступени крыльца и с неожиданной скоростью стали плести сеть. Не рыболовную, а боевую, не знаю, как правильно она называется, такую сеть бросали на рыцарей с дубов, валили их наземь, где потом спокойно расстреливали из арбалетов, пробивали их латы клевцами и накалывали на копья. Дитер и Болен были потомственными ландскнехтами, я в этом не сомневался.

Герасимов сидел на поленнице со свежеструганой дубиной на коленях. Рядом с ним сидел Гаджиев, выстругивал дубину себе, гундел что-то заунывное, из репертуара «вчера забили мы моржа, сегодня сварим пельмени».

Лаурыч обматывал скотчем правую руку.

Пятахин отыскал где-то старую ржавую цепь и мрачно вертел ее над головой, собираясь, видимо, этой цепью сокрушать орды неприятеля.

Жохова молча стояла у колодца. Она распустила прическу, и теперь волосы немытыми прядями закрывали лицо, никакого орудия она не припасла, но и без этого выглядела угрожающе. Страшно.

Александра проверяла медицинские припасы — бинты, зеленку, йод.

Рокотова упражнялась в метании. Набрала в котелок камней и шишек и теперь швыряла их в ведро, отстоявшее метров на двадцать, кстати, весьма и весьма метко, уже половину ведра накидала.

Снежана массировала мускулатуру очнувшегося Листвянко, прорабатывала трапеции, плечи и квадрицепсы, как перед боксерским поединком. Мегакол Листвянко из рук так и не выпускал.

Я не стал брать в бой ничего, решил действовать по обстоятельствам.

Через полчаса Жмуркин собрал всех у колодца и объявил, что надо выработать стратегию удара.

— Главное нейтрализовать Пересвета, — сказал Лаурыч. — Без него урки не будут сильно сопротивляться.

— Точно, — сказал Пятахин. — Вот ты и пойдешь.

— Я не могу, у меня рука болит, — Лаурыч предъявил обмотанную скотчем руку. — Вывихнул, когда тебя лечил…

— Я бы тебе и вторую вывихнул… — начал было Пятахин, но Жмуркин его оборвал:

— Потом склоки. Сейчас о деле.

— Надо Листвянко запустить, — предложил я. — Он разрядник, он этого ихнего Пересвета размажет просто.

Жмуркин сурово помотал головой.

— Не пойдет, — сказал он. — Против таких никакой разрядник не потянет. Есть сотня подлых приемов…

Листвянко тут же стал напрягаться, показывая всем, что он разобьет кого угодно, невзирая на подлые приемы.

— Надо напасть всем сразу, — сказал Пятахин. — Пока они еще не проснулись. Напасть и замесить, чтобы не дергались.

— Нет, — сказал Жмуркин. — Никакого кровопролития. Все это…

Он кивнул на колья и дреколья.

— Все это использовать только в качестве устрашения. В ход не пускать!

— У них, наверное, ножики… — предположил Лаурыч.

— Попишут только так! — сказала Жохова.

— Все равно не пускать! — приказал Жмуркин. — И вообще, я пойду один.

— Я тоже! — брякнула Жохова.

Кажется, Пятахин прав.

Жмуркин помотал головой.

— Нет, — сказал он. — Девушки остаются здесь. Мы сами справимся. И не спорить!

Впервые в жизни я поглядел на Жмуркина с уважением. С реальным таким уважением. Жмуркин перестал быть Жмуркиным и для меня сделался Скопиным, будущим государственным мужем.

— Но… — затрепетала Жохова.

— Это приказ! Прекословить запрещаю!

Скопин пронзил Жохову решительным взглядом, и та действительно не стала прекословить.

— Выступаем, — сказал Скопин.

— Выступаем! — с воодушевлением подхватил Лаурыч.

И выступили. И девушки смотрели нам вслед прощальными взглядами, что прибавляло мужества.

Утренний лес был категорически спокоен, в воздухе кипел зернистый манный туман, от реки голодными призраками поднимался пар, с кустов и деревьев капало, и солнце через эту влагу почти не пробиралось, небо было однородно и темно, и где-то совсем высоко стучали в глухой сибирский бубен.

Вел Лаурыч. Шагали молча и споро, стараясь не шелестеть листвой и не хрустеть ветками, сжимая в руках оружие, как партизаны брянских лесов. Сначала вдоль ручья, спускавшегося к речке, затем через пихтовую рощу, источавшую фитонциды даже в тумане, затем через поляну, к опушке, на которой просматривались мутные силуэты палаток. Действительно недалеко.

— Ты же говорил, пять палаток. — Скопин поглядел на Лаурыча.

Тот пожал плечами.

— Ладно. Всем стоять. Я пойду, проверю… Вить, ты со мной. Подстрахуешь.

Я кивнул. Отчего ж не подстраховать старого друга.

— Остальные ждут. Понятно?

Остальные кивнули.

Мы со Скопиным направились к палаткам. По краю, стараясь быть незамеченными. Впрочем, особо можно было и не стараться — из леса стал выдавливаться туман. Хороший такой, глубокий. Или высокий, не знаю. Туман и гроза — очень интересное сочетание, всегда чувствуешь себя на дне какого-то ущелья.

Когда до палаток осталось метров сто, Скопин остановился. Достал бинокль, стал смотреть.

— Повезло, — прошептал он через минуту. — Кажется, спят.

Он сунул мне бинокль. Непонятно зачем, и так было видно. Палатки старые, вылинявшие почти до белого цвета, стояли криво, промокнув от влаги и провиснув по центру. Никого вокруг не было, хотя…

— Справа смотри, — посоветовал Скопин.

Слева на растяжке между соснами висели черные носки, много. Справа возле почти прогоревшего костра сидел человек в камуфляжном дождевике. Довольно большой, корпулентный, спиной к нам. То ли спал, то ли варил что-то, не поймешь.

— Это он, — зловеще прошептал Скопин.

— Кто? — не понял я.

— Пересвет, — ответил Скопин. — Амбал, действительно. Вон какой здоровый, как лошадь… Ладно, пойду, попробую поговорить.

— И что ты ему скажешь?

— Скажу, чтобы сваливали. Они же по реке приплыли, вот пусть обратно и уплывают. Попробую уговорить.

Скопин снял с шеи бинокль, отдал мне. Протер лоб рукой. Было видно, что нервничает.

Но собрался. Расправил плечи и с независимым видом направился к вражескому лагерю.

Время замедлилось, как в кино. Я, если честно, ожидал худшего. Ловушки. Волчьей ямы или петли какой — вот сейчас Скопин сделает шаг, и его выдернет в воздух коварная лямка, обвившаяся вокруг ноги…

Но Скопин дошел нормально.

Туман загустился сильнее, и теперь я видел Скопина очень плохо, мне пришлось сместиться в глубь леса и подойти поближе.

Скопин приблизился к Пересвету и потрогал его за плечо.

И снова мне представилось — вот Скопин трогает этого Пересвета, а это не Пересвет вовсе, а чучело, приманка, смоляной человечек. А сам Пересвет из засады выпустит в Скопина черную стрелу, прямо в спину, и рухнет печальный Скопин в костер, тем самым войдя в вечность…

Но Пересвет не оказался манекеном, он вздрогнул, обернулся и поднялся на ноги.

Я смотрел. Попробовал через бинокль, но в нем ничего видно не было, смотрел так.

Они разговаривали. О чем, слышно не было, туман глотал слова, но, кажется, разговаривали спокойно. Урки из палаток не высовывались. И я уже стал надеяться, что дело обойдется миром, но вдруг увидел Пятахина. Он показался из тумана с цепью в руках. То ли из-за тумана, то ли еще из-за чего, но Пятахин стал здорово походить на киношного восставшего мертвеца. Выглядел жутко.

В следующую секунду из тумана выступил Листвянко. Листвянко наступал в шортах, устрашая противника своим мускулистым туловищем и огромным колом.

Гаджиев и Герасимов с дубинами.

Листвянко с замотанной в скотч рукой.

Дитер, Болен с сетью.

Они все подковой приближались к палаткам, и это было по-настоящему страшно.

Пересвет заметил приближающихся. Он явно напрягся. Скопин тоже обернулся и взмахнул руками, стремясь остановить этот грозный натиск.

В небе бахнуло. Мне показалось, что молния ударила прямо над нами. Земля содрогнулась, туман мгновенно сгустился от грохота, потемнело, а потом влага разом пролилась дождем, и сделалось светло. Туман расступился, и из него выскочило…

Жохова.

Как она подкралась к Пересвету, понятно не было, но подкралась. Иустинья подпрыгнула и вонзилась в Пересвета. Тот дернулся в сторону и наткнулся на Скопина. Шеф сдвинулся, поскользнулся, красиво взмахнул ногами и растянулся на земле. Жохова висела на Пересвете и в действиях не стеснялась — царапалась, грызлась, бодалась, била локтями и кусалась. Пересвет сопротивлялся. Резко двигал корпусом, стараясь сбросить с себя агрессора, но дочь пресвитера Жохова вцепилась в него с цепкостью голодного крокодила.

Скопин не поднимался, видимо, ушибся головой.

Остальные уже бежали через поляну, на ходу приготовляя оружие для расправы. Немцы растягивали сеть. Пересвет попытался отступить, но Жохова не позволила — спрыгнула на землю, прошла противнику в ноги, обхватила, дернула.

Пересвет был повержен.

Кто бы мог подумать…

Грозный предводитель безжалостных урок был заборен святой Бригиттой.

Стая припустила быстрее. Я тоже побежал и почти сразу вбежал в молнию. Сначало что-то зашипело, а затем я оказался внутри палящего огненного шара, оглох и ослеп, и потерялся, на секунду перенесся в свет и радость, а когда открыл глаза, обнаружил себя бредущим по опушке леса в сторону урканского лагеря. Пахло паленым, кожу щипало, в ушах булькало.

Сражение, кажется, закончилось. Боевой отряд стоял возле толстой корабельной сосны, к стволу которой немецкой сеткой был привязан Пересвет. На голове у него красовался оранжевый пластиковый пакет. Пересвет был без сознания.

Бойцы стояли в молчании. Лаурыч стоял чуть впереди остальных, как бы держа ответ перед лицом товарищей и представителями международной общественности.

— Амбал, говоришь? — спросил Жмуркин у Лаурыча.

— Амбал… — подтвердил Лаурыч. — Клянусь, амбал был… Огромный амбалище…

Лаурыч всхлипнул.

— Ты что, Скрайнев, совсем дебил? — спросил Пятахин. — Тетку от мужика отличить не можешь?

— Я… — Лаурыч подавился. — Я ведь совершенно точно…

Пересвет был женщиной. Пересветкой. Или, вернее сказать, Пересветихой. Крупной такой теткой в тельняшке. С накрашенными ногтями. В розовых сапогах с затейливыми бантиками. С маленькими золотыми часиками на толстом запястье. С брошкой. Лет пятьдесят. Не меньше.

— Я не хотел, — сказал Лаурыч. — Мне совсем не хотелось…

— Триумф духа, — заключил я. — Поздравляю, о други! Чудо-богатыри! Забороли-таки немолодую женщину. Видимо, придется написать об этом книгу. «Доблесть Гераклов», так и назову.

Листвянко повернулся к Лаурычу, тот отпрыгнул.

— А где остальные-то? — спросил Гаджиев.

— Урки? — оживился Лаурыч. — Они там! Они в палатках! Пойдемте! Берите палки!

Лаурыч подбежал к ближайшей палатке, отдернул полог. Мы подошли, заглянули.

— ……

Так примерно сказал Скопин.

Это были какие-то совсем не такие урки. Некондиционные. Мелкие, чумазые, тощие, вповалку спали на сдохшем надувном матрасе.

— Урки, значит… — Листвянко потер кулаки. — Так-так…

На всякий случай мы заглянули и в две другие палатки. В них урки были точно такого же сорта. Низкорослые и жалкие, под жалкими синими одеялами, в дырявых носках, перемазанные черничным соком. Все мучительно спали. В третьей палатке у самого порога лежал совсем уж некрупный урка, в правой руке шишка, в левой одноногий Человек-Паук.

Жохова повернулась к Лаурычу и хлестким ударом расквасила ему нос.

Лаурыч стерпел, только всхлипнул.

Урки спали дальше. Лет по девять им было, пожалуй. Или по восемь. Совсем сопливые. Совсем-совсем.

— Это точно урки? — спросил Гаджиев. — Я думал, они другие.

— Кто-нибудь из вас вообще урок видел? — поинтересовался Скопин. — Хоть раз в жизни?

Все промолчали.

Листвянко зашвырнул кол в кусты.

— С чего ты вообще взял, что они уголовники? — спросил Скопин.

Лаурыч растер по лицу кровь, пожал плечами.

Послышалось разгневанное мычание. Пересветиха извивалась, стараясь сбросить с себя путы. Скопин снял с нее пакет.

Кровожадная предводительница юных отщепенцев. Круглое лицо ее было исцарапано и немного побито — постаралась Жохова. По губе текла кровь. А еще она была испугана. То есть очень, это было видно.

— Извините, — сказал Скопин. — Это все так странно получилось, само собой… Мы не хотели.

— Я вас всех… — выдохнула Пересветиха. — Так и знала, что с вами проблемы будут…

— Извините все-таки, — сказал Скопин.

— Извините?! Да я вас…

Тетка дернулась, но тевтонская сеть держала крепко.

— Развяжите меня немедленно!

Жмуркин достал туристический ножик и разрезал сеть. Тетка встала. Она покачивалась и была готова вот-вот заплакать. И с испугом поглядывала на цепь в руках у Пятахина.

— Кто вы? — спросила Пересветиха. — Что вам нужно?!

Пересветиха как бы невзначай сместилась к прогоревшему костру и сняла с него вертел.

— Международная гуманитарная экспедиция, — сказал Скопин. — Что-то вроде этого…

Скопин вздохнул.

— Так я и думала, — всхлипнула Пересветиха. — Гуманитарная экспедиция. Кто бы сомневался?

Пересветиха засмеялась. Она смеялась и смеялась, и смеялась, и смеялась, и гремел гром.

Скопин стоял у дерева, прикладывал к голове сковородку.

В нашем бараке царило уныние и всякая прочая тоска. Урки оказались не урками. Воспитанники юношеского православного лагеря, они сплавлялись по малым рекам, но старший вожатый, опытный турист, заболел ангиной и сошел с маршрута. Пересветиха осталась за капитана, не справилась с управлением, и два надувных плота нарвались на корягу и пропороли борт. Все спаслись, но во время катастрофы затонула сумка с набором для починки, в результате чего они плотно застряли на берегу в ожидании спасательной экспедиции.

Пересветиха, в жизни ее, как оказалось, звали Вероникой, два раза подходила к деревне, но каждый раз войти не решалась, потому что мы не внушали ей доверия. Если честно, она приняла нас за банду черных археологов, велела детям сидеть тише воды ниже травы, а сама даже костры разжигать толком не решалась, кашу полусырую ели.

Это все нас как-то очень удручило. Конечно, мы отдали им весь свой сухой паек. Конечно, мы отдали им суперклей и резину. А еще спальники, надувные матрасы, палатки и прочее ненужное нам снаряжение.

Конечно, стало легче.

Но не совсем. Неприятное ощущение осталось, кроме того…

Стыдно?

Ага. Гроза прошла, и солнце с ветром, а все равно.

Сидели во дворе, молчали каждый в свою сторону, даже Пятахин. Только Скопин стоял и глядел на всех попеременно.

А солнце как-то по-осеннему светило, точно сквозь опавшие листья.

Показался Капанидзе с корзиной, сел на крыльцо, вытянул босые ноги.

— Что в корзине? — спросил без особой надежды Пятахин.

— Яйца, — ответил Капанидзе. — А где этот, немец ваш? Тот, что покрепче? Он мне хотел на спине дракона нарисовать.

Снежана кивнула в сторону Дитера.

— Ага.

Капанидзе направился к Дитеру, в тоске сидящему на завалинке и грызущему карандаш.

— А яйца кому? — поинтересовалась Снежана вслед.

— Этим, — Капанидзе махнул рукой на другой берег ручья. — Бабушка велела отнести, говорит, им есть нечего, бледные совсем, как поганцы.

Капанидзе подошел к немцу и стал что-то объяснять, указывая себе на спину. Дитер, кажется, отказывался, мотал головой. Капанидзе приставал минут пять, потом утомился, устроил корзину под мышкой и побрел через лес к ручью.

— Чего ему надо было? — спросил Скопин.

Он опять приложил сковородку к голове — на затылке налилась шишка размером почти с кулак, и Скопин теперь лечил ее холодным чугуном.

— Хотел татуировку дракона, — объяснил я. — Папа Томеша держит тату-салон в Вуппертале, а сам Томеш лихо бьет наколки. С закрытыми глазами.

— А в корзинке что было?

— Яйца.

— Какие?

— Куриные. Уркам понес. То есть этим… ребятам.

— Ясно.

Скопин поморщился. То ли от шишки на затылке, то ли еще от чего.

— Жаль, ключ так и не нашли, — сказал я.

— Жаль, — согласился Скопин. — Не повезло.

— А ты вообще в это веришь? — спросил я.

— В ключ?

— Ага.

Скопин пожал плечами.

— Местные верят, — сказал он. — А вообще… Экология тут хорошая очень, вот и весь ключ. Вот Капанидзе взять, с виду свищ свищом, а бревна как палки ворочает. Если с детства дышать правильным воздухом, правильно питаться и не общаться с кем попало, вырастешь богатырем.

— А зачем мы его искали тогда? — спросил я. — Источник?

Скопин пожал плечами.

— С пути сбились — вот и все. А потом… Надо же хоть что-то искать?

— Я грибы люблю искать, — поделился Лаурыч.

— А нам пора возвращаться.

— Что? — не понял я.

— Пора домой, Витя.

Скопин достал из кармана ложку и стал стучать в сковороду.

— Собираемся! Все собираемся!

— Да и так все здесь! — отозвался Листвянко.

Все на самом деле были здесь. Скопин пересчитал поголовье и объявил громко:

— Уезжаем!

— Куда? — тупо спросил Пятахин.

— Туда, — ответил Скопин. — Автобус должны были уже починить. Идем пешком. Доберемся до дороги… А там как-нибудь.

Все покивали. Пора. Время уходить.

— Уходим? — спросила меня Александра.

— Да.

— Вот так вдруг?

— Ага, — кивнул я. — Уходить надо всегда вдруг, если долго собираться, то не уйдешь никогда.

— Красиво, — сказала она.

Поглядела на меня с грустью. Точно, не вру.

— Десять минут! — скомандовал Скопин. — Через десять минут уходим! Время пошло.

Кинулись собираться. Хотя собирать особо нечего было, просто все запихал в рюкзак и утрамбовал ногой. Остальные тоже не особо усердствовали, торопились, словно сильно опаздывали на поезд, как будто знали, что все, время наше вышло и пора отсюда уходить. Скопин велел собрать все вещи в кучу и пересчитал каждую и поставил на каждой крестик. И нас пересчитал, и мы все тоже оказались на месте. Сам он, видимо, собрался сразу, как только вернулся с битвы.

Потом Скопин достал из кармана карту Ефимова Ключа, посмотрел на нее, улыбнулся и вставил в щель в стене. Все.

Я завязал горлышко рюкзака, бросил на нашу палату прощальный взгляд. И снова грустно стало. Чтобы не маяться дурью, я вышел на крыльцо. Скопин тоже.

— Пораньше выступим, — сказал Скопин. — День, кажется, жаркий будет.

Он указал в небо.

Солнышко светит, и жарко уже на самом деле, скопившаяся влага испаряется, в воздухе колышутся фигуры из пара и радуг. Погода стремительно налаживалась.

Остальные тоже показались. Солнечный свет где-то в высоте наткнулся на линзу из теплого воздуха и рассыпался на несколько мощных лучей, будто там наверху запустились атомные лазеры.

— Кто-нибудь сбегайте к колодцу, — попросил Скопин. — Воды наберите в термос, пить по пути.

Дернулась Жохова, стрельнула взглядом на Скопина, смутилась, зарделась. И Скопин смутился, сцена получилась безобразно трогательная. Но Дитер не зарисовал.

— А я уже принес.

Сначала я думал, что это Пашка сказал. Лаурыч. А это Капанидзе оказался. Как всегда, возник откуда-то, из стены, наверное. Вроде к уркам с яйцами ушел, и снова тут, шустрый такой Капанидзе попался, до урок километра полтора ведь. А может, они и поближе подошли.

Капанидзе улыбался, а у ног его стояло ведро.

— Шел мимо, решил захватить.

Капанидзе поднял ведро и сунул его мне.

Я едва не свалился, ведро ушло к земле, оказалось, что оно было наполнено водой почти до краев. Как, интересно, он умудрился не расплескать…

Я аккуратно опустил ведро на землю.

— Спасибо, Давид, — сказал Скопин. — Спасибо за воду, нам она очень пригодится… Вообще за все спасибо, ты нам помог очень.

— Пейте, — Капанидзе поставил ведро на пол. — Пока холодная.

— Да мы хотели с собой, — Скопин постучал по фляжке. — Разлить…

— Зачем? — удивился Капанидзе. — Она уже не та будет, нагреется, железом пропитается. Теплую воду разве вкусно пить?

— Ну да, наверное… — согласился Скопин.

— Чего ее с собой-то тащить? — усмехнулся Капанидзе. — Надо впрок напиться, так правильно. Пейте.

Капанидзе запрыгнул на крыльцо, сдернул со стола кружечное ожерелье и стал раздавать кружки.

— Устами младенца глаголет истина, — изрек Пятахин и зачерпнул первым.

Глотнул немного, зажмурился.

— Сладкая какая-то… — удивленно произнес Пятахин. — Вкусная…

Он быстро выпил первую кружку и зачерпнул вторую.

— Другим оставь, — Жохова продвинулась к ведру.

— Да тут всем хватит, — успокоил Капанидзе. — Ведро-то большое. Надо пить.

Мы зачерпывали, стукались кружками, смеялись и пили воду. Она была на самом деле необычной, похожей на холодный березовый сок, солоноватый и одновременно сладкий, с запахом хвои и мяты, не вода будто, а…

Не знаю что, я выпил три кружки. В голове как-то зазвенело, и сделалось легко-легко.

— Кончилась вода-то, — сказал Пятахин и зачерпнул со дна последнюю кружку.

А мы все поглядели на Капанидзе.

Он покивал.

— Спасибо, — осоловело сказал Скопин. — Это…

— Это очень вкусно, — сказала Рокотова. — Это очень…

Герасимов разглядывал отчего-то руки, сжимал кулаки, точно первый раз их видел.

— Спасибо тебе… — повторил Скопин. — Спасибо. Слушай, может, это… Тебе надо что-нибудь? Из снаряжения?

Капанидзе рассмеялся.

— Давай я тебе фотоаппарат отдам, — неожиданно для себя самого предложил я.

— Зачем? У нас все равно электричество не работает. Вы мне лучше по монете дайте.

— По какой монете? — не понял Скопин.

— Да по любой. Какая есть. На память.

Стали рыться по карманам, искать мелочь. Нашлась у всех, Капанидзе протянул ладони, и мы положили по монете.

— Теперь идите, — сказал Капанидзе. — Главное, не оглядывайтесь. Все будет хорошо.

Мы пошли. Капанидзе нас не провожал.

Вот так быстро все и закончилось.

Потом шагали по дороге, сначала грунтовка, затем асфальт. Легко было, казалось, что дорога спускалась вниз, так и хотелось скорости прибавить. Она на самом деле, кажется, под уклон шла, спускалась, и лес вокруг, замерший, точно тоже прощающийся.

Скопин шагал последним, как настоящий капитан, прикрывая тылы.

Александра шагала рядом со мной. У нее настроение было, кажется, хорошее, улыбалась, рассказывала про Германию, страну предков и соленых кренделей.

— У нас тоже хорошо, — рассказывала Александра. — Вам понравится. Обычно все экскурсии устраивают вдоль Рейна. Это очень интересно — едешь в автобусе и смотришь на воду. Так мы и поедем, будем в маленьких городках останавливаться и есть пиццу. Обязательно заедем в Кельн, поднимемся на Собор…

Ну да, Рейн. Золотой в отблесках заходящего за горы солнца. Рейн, и разрушенные замки на горах, дубы и вязы, и красивые домики, шагнувшие на берег из сказок братьев Гримм, старые рыбаки с бамбуковыми удочками, качающиеся в таких же старых черных лодках, плеск воды и песни престарелой Лорелеи, которые еще можно услышать в местах, где в реку впадают ручьи. Во как, я тоже поэт.

— Мой дядя был в этом соборе, — шептал из-за спины Пятахин. — Поднимался. Там все стены исписаны нашими матюгами. Не, точно, он мне даже фотографии показывал…

Мы с Александрой пошагали быстрее, подальше от Пятахина. И не оглядываясь.

— Томеш кино решил снимать, — сказала Александра. — Про все, что тут с нами приключилось.

— Правильно. Интересное кино получится.

— Ага. А Касси так и хочет гидрологом стать, ему понравилось родники искать.

— Тоже хорошая профессия. А ты?

Александра пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Подумаю. Время еще есть. А ты журналистом?

— Скорее всего, — ответил я меланхолично. — Выбора нет как-то.

— Почему же? Сейчас много выбора, делай что хочешь, иди куда хочешь.

— Не для меня, — мужественно зевнул я. — У меня генетика. Предрасположенность.

— Это как?

— Моего прадеда покусали собаки, — сказал я. — Куда теперь деваться? А мой прапрапрадед по материнской линии и сам был… Тот еще. Крайебитер — наша старинная фамилия, Бенгарт уже потом, по отцу… Krajebieter.

— Кусающий ворон? — перевела Александра.

— Кусатель ворон, — уточнил я. — Кусатель ворон в восьмом поколении. Они в Восточной Пруссии жили, на Куршской косе. Были большими специалистами.

— В чем?

— В кусании ворон, — пояснил я. — Это такая профессия. Голодно было, и местные немцы наловчились ловить ворон. Сначала ловили одну ворону, привязывали ей к лапке веревочку и растягивали рядом сеть. Пойманная ворона приманивала остальных, они опускались, кусатель, сидящий в шалаше, дергал за веревочку, и ап — еще десять ворон. К вечеру набиралось штук двести. Ну, и в процессе поимки ворон умерщвляли перекусыванием шеи — быстро и эффективно.

Александра поморщилась.

— Их что, действительно ели? — спросила она. — Ворон?

— Конечно. Солили и ели. Еда бедняков. Хотя потом вошло в моду, даже в ресторанах подавали. Говорят, в Германии и сейчас можно найти. Само собой, в самых изысканных заведениях.

— Может быть. Но я больше креветок люблю… Нет, больше всего я теперь люблю жареную картошку с белыми грибами.

— Я тоже.

— А при чем здесь генетика?

Я пожал плечами.

— Все время хочется кого-нибудь покусать. Хотя в последнее время меньше… но все равно. Мне кажется, над нашим родом судьба посмеялась. Кусатели и покусанные… Примерно так.

— Понятно. Это интересно. Ну, про кусателей ворон. Интересная профессия. Ой, смотри!

Александра хлопнула в ладоши и указала пальцем.

— Странно, — сказал я. — Вроде бы недавно вышли, а уже… Прибыли. Что такое…

— Автобус! — заорал Пятахин. — Смотрите! Автобус нас ждет! Ура!

Под соснами отдыхала старенькая «Беларусь» с прицепом, в котором просматривались синие пластиковые бочки для клюквы и брусники, ящики для лисичек и большой бак для вареных грибов, а еще какие-то мешки, коробки, — одним словом, вещи, необходимые в домашнем быту, если живешь километрах в пятистах от ближайшего центра цивилизации. В кабине трактора курил квадратный мужик, наверное, Дрынов.

На обочине стоял автобус. Наш, чистенький и сверкающий, точно только что из мойки. Старый добрый пузатый Штольцхабен ходил вокруг автобуса с тряпкой и аккуратно смахивал пыль, хотя машина и так блестела как новенькая.

— Однако… — растерянно сказал Скопин.

Дверь отъехала в сторону.

— Пашенька! — из автобуса выпала Лаура Петровна в желтом спортивном костюме. — Пашенька! Сынок!

Она кинулась к нам.

Пашка попятился и потерянно огляделся, но бежать не решился, и через секунду Лаура Петровна погребла его в святых материнских объятиях. Лаура Петровна пахла парфюмерией и народным образованием. И рыдала.

Мы не стали мешать воссоединению матери с сыном и направились к автобусу. Шульцман приветствовал нас улыбкой, мы ему тоже были рады — и пожали руки, а Жохова вдруг поцеловала в щечку. Стали забираться и распределяться по местам, но в этот раз рассаживались по-другому, как-то вместе, рядышком, и немцы, и баторцы не стали сбиваться в кучки, а устроились среди остальных.

Я хотел сесть рядом с Александрой, но Скопин зачем-то выволок меня обратно на улицу, и мое место занял Влас. Пятахин то есть.

— Ну что? — спросил я. — Чего еще?

— Да вот, дело есть… Я про это… — Скопин кивнул в сторону леса. — Как-то все… Непонятно.

— Брось, потом разберемся. Знаешь, у меня у самого голова вся в разные стороны. Надо все осмыслить спокойно. Дома, короче.

— Вот и я о том, — Скопин кивнул. — Осмыслить. Ты не спеши это все в блог писать, хорошо?

— Конечно. Кто ж это решится описать?

— Понимаешь, этот инцидент с Вероникой… Ну, мне совсем не хочется в послужном списке иметь это безобразие…

— Понятно-понятно. Никакой драки не будет, я потом наоборот напишу.

— Наоборот драки? — усмехнулся Скопин.

— Ну, мы встретились… С воспитанниками церковно-патриотического лагеря, пели под гитару Цоя и…

— Жанну Бичевскую.

— Можно и Жанну Бичевскую. Песни пели, жгли костер, играли в города…

— Вот, верно, в города… А потом спать легли, никто никому фейсы не портил.

Лязгнуло железо, из «Беларуси» вылез квадратный человек Дрынов и направился к нам крепкой походкой заслуженного механизатора. Во рту папироса, незажженная, Дрынов перекидывал ее с зуба на зуб и деловито хмурился.

— Этому еще что надо… — поморщился Скопин.

Я примерно представлял, я всегда представляю, что народу надо.

Дрынов приблизился, но здороваться не стал, не стал тратить на нас души своей окрошку.

— Пацаны, — он сплюнул на асфальт, растер сапогом. — Пацаны, тут такое дело, значится…

Дрынов изобразил смущение, не очень хорошо изобразил, кстати, а может, и не старался особо. Причем обращался он исключительно к Скопину, чуял.

— Короче, пацаны, соляра подорожала, — сказал он. — Сами понимаете, такие концы…

Он зажмурился.

— Опять же капиталку недавно делал, пришлось почти пятнадцать тысяч выложить. А автобус ваш не полторы тонны весит, серьезная машина.

Дрынов принялся бубнить про трудности жизни, высокие цены на ГСМ, про произвол и коррумпированность местных властей, наступающих несчастному фермеру практически на горло…

— Сколько? — остановил Скопин поток жалоб.

— Еще три, — вздохнул Дрынов. — Я же говорю, ваш автобус, он же не легкий, а потом, пока я его тащил, у меня два бидона брусники в кисель утряслось…

Скопин полез за бумажником, достал две тысячи.

— Больше нет, — сказал он. — Две.

Дрынов скорбно вздохнул.

— Ладно, — он взял деньги. — Ребята вы хорошие, а я человек не дикий, я понимаю…

Он свернул купюры в трубочки и убрал за ухо.

— Понимаю…

— А Капанидзе говорил, что вы бессребреник, — сказал Скопин.

— Кто говорил? — не понял Дрынов.

— Капанидзе.

— Какой еще Капанидзе? — ухмыльнулся Дрынов.

— А вы его разве не знаете? — удивился Скопин. — Такой, невысокого роста, лохматый, босиком ходит. Тут живет, в деревне. Вы что, не знаете его? А он вас знает.

— Лохматый… — повторил Дрынов. — Как же, как же, есть такой…

Дрынов побледнел. Прикушенная сигарета выпала из зубов, глазки забегали.

— Значит, это он… Понятно… Вот что…

Дрынов достал из-за уха деньги. Затем достал деньги из кармана куртки. Затем из штанов. Руки у него неожиданно задрожали, он пустился деньги считать, но не досчитал, собрал в бумажный ком и сунул Скопину.

— Все люди братья, — улыбнулся он. — Должны помогать друг другу, так ведь?

— Так, — кивнул удивленный Скопин.

Он стоял со скомканными деньгами, не знал, куда их девать.

— Вы бы сразу сказали, что от него пришли, — Дрынов хихикнул. — И я бы вообще бесплатно все, разве мне сложно? Делов-то, автобус вытащить, подумаешь? А вы же не сказали, что от него, сказали просто, что нужно автобус вытащить. А вот если бы сразу… Пять тысяч.

Дрынов указал на деньги и облегченно вздохнул.

— Возьмите.

Скопин поглядел на меня.

— Не-не, берите, все в порядке, — он начал испуганно озираться. — Вам бы сразу надо было сказать… Люди должны помогать… Пожалуйста!

Дрынов взглянул на Скопина с мольбой.

— Ладно…

Скопин убрал деньги в карман.

— Вот и здорово! — чуть не подпрыгнул от счастья Дрынов. — Вот и хорошо! Если что — обращайтесь! Мой телефон у вас есть! Все бесплатно! Всё! А хотите груздей?! У меня есть две бутылки царских! Представляете?! Царские грузди!

— Нет, спасибо, — сказал Скопин строго. — Нам пора ехать.

— Понимаю, — ухмыльнулся Дрынов. — Все понимаю! Бегу-бегу! Не смею!

И стал пятиться к своей «Беларуси», не забывая подобострастно улыбаться и держать поясницей градус наклона.

— Странно все это, — сказал Скопин. — Даже и не пойму.

Из автобуса высунулась Лаура Петровна.

— Ребята! — крикнула она лучезарно. — Ребята, отправляемся!

Шлоссербаум запустил двигатель.

Мы со Скопиным вернулись в автобус. Устроились поудобней.

— Вот и сказке конец, — сказал Пятахин. — Устинья! Дай я тебя поцелую!

Автобус дернулся и тронулся с места. За окнами побежал лес. Штойербомм наскучался в стойле и теперь гнал машину на всех парах.

— Сам себя поцелуй, — отвечала Жохова без обиды.

Все было как всегда.

— Эй, Виктор! — Александра потрогала меня за плечо.

Я обернулся.

Александра приложила к губам палец и указала на соседнее кресло, на котором сидел Дитер. Он скрючился на соседнем сиденье и что-то сосредоточенно рисовал. Я пригляделся.

Дитер рисовал портрет Капанидзе.

То есть пытался нарисовать.

Капанидзе сидел на качелях и играл на большой, с него самого размером, шарманке. Лица у него не было.

Рядом лежали другие рисунки, — оказывается, Дитер пытался изобразить его и раньше. Вот Капанидзе приносит яйца, вот ловит рыбу, вот картошку окучивает. Вот сидит рядом с Александрой и заплетает ей те самые удивительные косички. Вот он верхом на козе.

Дитер рисовал Капанидзе.

И ни на одном из рисунков нельзя было рассмотреть его лица. Оно расплывалось в мельтешении штрихов, черточек, округлых и полукруглых линий, теней и полутонов, смазывалось, не определялось, точно передо мной как в дивном калейдоскопе мелькали тысячи других лиц, детских, старушечьих, взрослых.

Вот, наверное, сказке и конец.

Финиш.

Палец на ноге у меня больше не болит.

А через год мы ни в какую Германию, конечно же, не поехали. Потому что случился скандал. Из-за Лауры Петровны, я совсем ни при чем. Я выполнил все, что обещал Скопину — по возвращении сел и написал подробный отчет про наше путешествие, правдивый, взвешенный, страстный.

Про то, как на триумфальном пути по Золотому кольцу нам встретился Капанидзе, мальчишка, пешком ходивший в райцентр за лекарствами для больной бабушки. Как мы решили его подвезти и подвезли до небольшой деревеньки с поэтичным названием Ефимов Ключ. Как выяснилось, в деревне Ефимов Ключ имеются многочисленные проблемы. Нет электричества, воды, дров, Интернета, сюда не заходит автобус и не заглядывает автолавка. Население же Ефимова Ключа — пенсионерки — труженицы тыла страдают от бытовой неустроенности и мечтают на Новый год посмотреть «Голубой огонек».

Как наш предводитель — куратор секции областного Молодежного правительства Скопин бросил клич — отречься от бессмысленного путешествия по Золотому кольцу и помочь реально страждущим — вот этим бабушкам из Ефимова Ключа. Волонтеры приняли почин — и выполнили его.

Почистили колодцы, обеспечив Ефимов Ключ водой.

Заготовили дров.

Защитили деревню от приближавшегося пожара.

Починили крыши, отсыпали дорогу, окучили картошку, накосили сена, отстояли деревню от нападения лиц с альтернативной добропорядочностью.

Ну и другое вранье, теги «Благотворительность», «Культура», «Милосердие», «Дружба», «Вместе весело шагать».

Мой отчет имел успех. И у нас, и за рубежом.

У нас он попался на глаза губернатору, и губернатор повелел — решить и доложить.

И, насколько я знаю, решили. В Ефимов Ключ на самом деле провели электричество и телефон.

За рубежом тоже узнали. И оценили. Уже через месяц после нашего вояжа состоялась персональная выставка графики Дитера… то есть Томеша Грюнера, само собой. Выставка с успехом прошла в Берлине, а затем опять же с успехом проехала по всей просвещенной Европе. Снежана с Самоваром, Жохова с косой, ночной Плёс, Пятахин и лягушки, все в карандаше, но при этом как будто цветное. И альбом с репродукциями был выпущен, и под каждым рисунком коротенький рассказ. Красиво, стильно, мне прислали два экземпляра.

Отдельно шел рассказ про Ефимов Ключ и его обитателей. Бабушки, страус Прошка, волки, про которых все слышали, но никто не видел. Даже урки во главе со своей атаманшей Вероникой, Кассиус изобразил их в рядок сидящими на ветке большого дерева.

Он нарисовал всех, даже Скопина, даже меня.

Капанидзе нарисовать Дитер так и не смог.

После выставки общественность взволновалась и в Германии. В адрес несчастных бабушек из Ефимова Ключа был отправлен контейнер с помощью. Многочисленные немецкие фирмы послали многочисленную немецкую технику: насосы, косилки, носилки, печки, автомойки, кофемашины, и даже аппарат по производству газировки с бесконечным запасом баллончиков. А троюродная тетка Александры госпожа Ангела Меркель выслала бабушкам синтезатор — чтобы свои песни они теперь под музыку пели.

Я радовался. Впервые на мою писанину последовала настоящая реакция. Впервые я понял, что перо вполне можно приравнять к штыку. И больше. Ко мне стали прислушиваться, да и вообще, удача поперла.

Кузовлев взял меня в штат газеты стажером.

Мой блог стал уже многотысячным. И пошла реклама. И пошли деньги. Так что к осени я смог неплохо модернизировать мотик и купить себе телескоп и еще разной ерунды.

Со мной стали здороваться чиновники местной администрации и продавщицы в магазинах, после чего меня стали уважать родители и учителя в школе.

Остальные тоже жили вроде бы вполне успешно. Я особо не следил за своими товарищами по путешествию, иногда пересекались на улице, в школе тоже бывало. Но кое-что про каждого знал.

Пятахин сошел с ума и сделался кладоискателем. Нет, с ума не сошел, конечно, но в кладоискательство почему-то ударился. И вроде как преуспел, поднял, по слухам, клад из серебряных монет и стал серьезным человеком. Увлекся краеведением, изучал карты генерального межевания и вроде как хотел поднять уже клад Емельяна Пугачева.

Рокотова в Германию съездила. На Новый год, на целых два месяца. Там Рокотова произвела впечатление в академической среде, ее пригласили на стажировку после окончания школы в университет им. Гумбольдта.

Герасимов излечился от туберкулеза и уехал жить к тете в Белгород, и возвращаться, я думаю, не собирался.

Гаджиев по-настоящему увлекся горловым пением и снискал на этом поприще определенный успех. Сначала на районном уровне, потом на областном, а потом и на всероссийском — Гаджиев выложил свои номера в Интернет, и многим они нравились. И стал Гаджиев ездить по фестивалям и услаждать своим искусством народ, и даже записал альбом со своим рычанием. Родители его, кажется, были не в восторге, поскольку прочили своему отпрыску благородную медицинскую стезю, а он ступил на скользкую тропинку мастера варгана и бубна.

Кроме того, Гаджиев продолжал вырезать из дерева ложки и плошки.

Листвянко окончательно выгнали из боксерской секции, чем он занимался, я доподлинно не знал, но однажды встретил его на улице. Листвянко был задумчив, особо со мной разговаривать не хотел, но держался дружелюбно. Он поправился килограммов на пять и перестал причесываться, и, что самое странное, Листвянко был в очках, но, несмотря на все это, выглядел довольно и в гармонии с самим собой.

Снежана как-то тоже немного расстроила родителей. Она охладела к высоким эмчеэсовским идеалам и поступила в кулинарное училище, после которого планировала идти в профильный же вуз, открыть кафе и вести кулинарную программу.

Кстати, Листвянко со Снежаной… они вроде бы расстались. Но цивилизованно, без скандала.

Но больше всех разочаровала родителей Иустинья.

Вообще, мы с ней подружились. Сначала она приходила ко мне просто так, поболтать, вспомнить приключения и спросить как бы невзначай — как там поживает Скопин? Мы пили чай, разговаривали, вспоминали Скопина и наш заезд по Золотому кольцу, смеялись.

А потом Жохова притащила рассказ.

А потом еще один.

Рассказы были про животных. Вполне себе такие рассказы, трогательные, их и в нашей газете напечатали, и в журналах центральных. Потом Жохова написала рассказ «Курага». И он занял второе место во всероссийском конкурсе «Друг человека», в качестве приза Жохова получила щенка канне-корсо, которого назвала Завром.

Батюшка ейный, пресвитер Жохов, всячески противился увлечению дочери литературой и собирался даже отправить ее в духовный лагерь под Кливлендом, ну, чтобы тамошние пресвитеры направили непутевую девицу на путь истинный, чтобы вновь узрела она свет истины, а Завра собирался сдать пэвэошникам. Но Жохова проявила невиданное упорство, залезла на крышу фамильного особняка и объявила голодовку в знак протеста. Жохов-старший и другие члены клана пытались образумить отступницу, взбирались на крышу с компотом и бутербродами, но верный Завр быстро пресекал все эти попытки. Жохова просидела на крыше три дня. И пресвитер Жохов отступил.

Жохова и сейчас ко мне часто заходит. А я к ней нет, боюсь гнева пресвитера, он твердо обещал пристрелить меня как собаку.

Пашу Скрайнева я вообще не видел ни разу. Жохова рассказывала мне, что мать наняла ему пять репетиторов и стала готовить к поступлению в МГИМО.

Скопин со мной не связывался. Впрочем, это было в его духе, он любил появляться неожиданно. Я знал, что по результатам нашего путешествия его повысили в молодежном правительстве — за творческий подход к решению проблем, за отзывчивость к чаяниям народа, за непреклонность в стремлениях и несгибаемость в воле.

Александра…

Александра писала мне. Настоящие бумажные письма. Семь штук. И я отвечал ей такими же бумажными. Несколько раз разговаривали по скайпу. Александра смеялась, говорила, что придумала программу на следующее лето, и да, путь пройдет по берегам Рейна.

Я, если честно, готовился. Изучал историю, оформлял загранпаспорт, думал, что подарить Александре. Но ближе к весне все рухнуло. Назревала очередная областная математическая олимпиада, и Пашу Скрайнева на нее отчего-то не взяли. Лаура Петровна пыталась разрулить ситуацию, но в этот раз отчего-то не прокатило, Пашу на олимпиаду отправлять не хотели, не помогло даже вмешательство Скрайнева-старшего, директора гимназии и уважаемого человека.

Тогда Лаура Петровна очень рассердилась. И всем все рассказала. Про то, что прошлым летом вместо сирот, страдающих туберкулезом, в поездку по жемчужному ожерелью Золотого кольца отправили детей местных чиновников.

Блатных. А немощные сироты меж тем в самый разгар летней жары страдали в душных палатах санаторной школы, потому что тендер на закупку кондиционеров не был реализован…

Одним словом, скандал быстро разгорелся до областного. Губернатор раскритиковал произвол и бессердечие районных властей, взял дело на личный контроль, созвал пресс-конференцию… Но тут его неожиданно забрали на повышение в Москву.

А про нас и про скандал забыли. То есть не забыли, конечно, потому что летом в Германию поехали все-таки настоящие баторцы. Отборные туберкулезники.

А мы остались. Так нам и надо.

Для самой Лауры Петровны это кончилось плачевно. Из Департамента ее уволили, и теперь она работала в спортивной школе. Пашка, как всегда, был при матери, бегал с препятствиями и в МГИМО. Впрочем, прославился он не этим. Уже весной, после того как скандал сдулся и почти позабылся, Пашка стал героем. Таким, настоящим, без шуток. Случилось все так. Пашка тренировался по берегу реки, бегал по тропкам, прыгал через канавы и кочки, развивал легкие. Бежал, а на пляже, на третьих как раз песках, тонула шестиклассница. На третих песках коварные воды, течение, омуты, глубина, ключи со дна бьют. Одним словом, шестиклассница тонула, а мама ее впала в истерику и только кричала. Пашка кинулся в воду и вытащил девчонку на берег, хотя сам при этом едва не утонул, стукнувшись головой о топляк.

Я написал про него статью. «И все-таки Паша»

Сам я вместо Германии поехал в приморский лагерь, в смену юных журналистов, там мы хвалили море и, как всегда, ругали отдельные недостатки. А когда вернулся домой, обнаружил еще два письма от Александры. В одном она описывала, как состоялся заезд баторцев по Северной Рейн-Вестфалии. Прошел он хорошо, но скучно, рассказать нечего. Никто не упал в Рейн с теплохода. Никто не прыгнул с Кельнского собора. Никто не объелся штруделем. Сплошной орднунг и прочее счастье.

Во втором конверте была фотография, черно-белая и старая, совсем настоящая, пожелтевшая и кое-где даже потрескавшаяся. На косой песчаной дюне сидел тощий дядька, он выставил перед собой щит, сплетенный из сушняка. По песку бродили привязанные за лапки вороны, много, штук двадцать. И море вдалеке, а по морю кораблик с парусом. Время чувствуется. Я люблю, когда в произведениях есть время, когда прошлое, а когда и будущее.

Долго разглядывал фото. Думал. Что, может, это мой дед. То есть не дед, конечно, а прапрапрадед. Потом вспомнил, что предки мои перебрались в Россию задолго до изобретения фотографии. Но все равно, мой прадед вполне мог быть и таким — хитрым, бородатым, в дурацкой шапке, с самодельной трубкой. А может, это был мой родственник, четвероюродный дядя, ну, или как-то так. Фотография мне понравилась, и я подумал, что надо бы в ответ тоже Александре что-нибудь послать, только надо придумать что. Жаль, что у меня нет фотографии прадеда, покусанного собаками.

Я достал из стола заветную папку, в которой хранились ценные снимки со всевозможными полезными людьми, газеты с моими статьями, грамоты и благодарственные письма, корочки Союза журналистов и другие бесценные документы и свидетельства моего существования. Из газет торчал листок бумаги, и я неожиданно его вытащил.

Оказалось, что это список. Тот самый, составленный мной год назад в предчувствии путешествия. Список.

Лучшие люди города. Прочитал, улыбнулся, накатило. Взял ручку и составил новый.

Список. Лучших перед потопом.