Вполне очевидно, что во многих своих работах Харлан раскрывает себя. Иногда это замаскировано – хотя и тонко – под выдумку, иногда под воспоминания. В нашей коллекции вы найдете множество примеров тому. В других случаях Харлан отбрасывает маски и, насколько это возможно, показывает нам свою истинную сущность. Делая это, он дает читателю возможность всмотреться в самого себя, понять себя, обрести смелость в следовании его примеру. Потому что Харлан имел мужество говорить громко и открыто.

В своих книгах Харлан сочетает ребенка и взрослого человека. Он неутомимый комментатор доли человеческой, твердый и действенный голос – хотя сам он и возражает против столь выспренних определений. Но если он и настаивал на том, что он обычный закоренелый бузотёр, обычный брюзга, обычный вольнодумец, человек, движимый более гневом, чем заранее избранной моральной целью, – в его литературе все же трудно не увидеть современный аналог Бэкона и Босуэлла, Обри и Дефо, человека читающего и трактующего собственную эпоху так, как он ее видит. Но это голос нашего времени, голос человека, живущего в нем, а не просто становящегося в позу, потому что ему нравится эта роль.

Записки и хроники Харлана – это не академические тексты, написанные для того, чтобы побудить вас принять преподанные в них факты. Они вспыльчивы, человечны, непочтительны, решительны, вдумчивы и печальны. Они выстроены так, чтобы добиться главной цели: поведать читателю о мире то, что Харлан считал необходимым. Ясно и отчетливо. Потому-то они столь многих приводили в ярость.

Конечно, легко сказать, что эти эссе – просто ряд его мнений по тому или иному поводу, не более и не менее. Но факт остается фактом: мнения Харлана обретают силу и мощь проповеди, становясь морализаторской интерпретацией этих фактов. Как мы уже видели в его эссе «Валери», он, ничем не ограничивая себя, методично использует в качестве материала собственную жизнь, чтобы поведать нам, как оно было и, возможно, как оно будет всегда, пользуясь пережитым и прожитым, чтобы с тем большей силой донести свою главную мысль, погрузиться в универсальное, реагируя на что-то в собственном микрокосме, проблему здесь, мысль там. Он заставляет нашу кровь закипать, когда его мнения идут вразрез с нашим, или когда его манера подачи заставляет нас идти туда, куда нам идти не хотелось бы. Когда Харлан диктует нам условия, называет вещи своими именами и побуждает нас видеть мир таким, каким он видит его, от его слов невозможно отмахнуться.

Первое эссе, «Из Алабамы с ненавистью» (1965) появилось в одном из неприличных журналов для мужчин, которых в 1960-е расплодилось великое множество. Тогда оно было озаглавлено «Марш на Монтгомери». После убийства одного из Кеннеди Америка пришла в такое замешательство и погрузилась в такой хаос, который вскоре поглотил Мартина Лютера Кинга и второго из братьев Кеннеди. Харлановское осуждение ненависти и предрассудков – это острая журналистика в сочетании со здравым смыслом, но «девятый вал истории», о котором он говорит, накатывался неумолимо.

Он не пытался предсказать, какой станет душа Америки через тридцать лет, но не думаю, что она стала настолько здоровой, насколько надеялся он.

В 1972–1973-м «Букварь» Харлана Эллисона регулярно печатался в газете «Свободная пресса Лос-Анджелеса», выдающемся образце тогдашней прессы «андеграунда». Газета вспыхивала и гасла в такт с меняющимися временами. Это было своеобразным продолжением предыдущей колонки Харлана, посвященной анализу телевидения. Она выходила под названием «Стеклянная сиська». Материал обеих колонок сохранился в двух солидных томах. «Букварь» был чем-то вроде открытого дневника, заполненного событиями харлановской повседневной жизни – и его реакции на эти события. Две подборки в настоящей коллекции, «Мой отец» (1972) и «Моя мать» (1976) – последняя появлялась в журнале «Saint Louis Literary Supplement», где колонки время от времени печатались. Обе они представляют собой рискованные и откровенные эссе, но в то же время они были и мягче, и добрее, чем можно было ожидать в условиях тогдашних социальных кризисов.

Кажется, из самой глубины души вопиет очерк «Усталый старик» (1975), который явился результатом встречи Харлана с Корнеллом Вулричем на вечеринке нью-йоркских писателей. Однако никто кроме Харлана не помнит, чтобы Вулрич там был. Это откровенный и эмоциональный портрет одного из любимых писателей Харлана, а финал его позволяет нам разделить его чувство преклонения перед своим героем.

«Подай-Принеси в цирке, или Воспоминания о карнавале» (1982) – воспоминания Харлана о трех месяцах работы на третьесортной разъездной ярмарке и о трех днях, которые он провел в тюрьме в штате Миссури, откуда следовал еще один урок, известный нам, но так нами и не усвоенный.

А в «Странном вине» (1976) автор без обиняков рассказывает о том, что этот мир – лучший из всех возможных миров.

Во всех этих эссе вы не найдете ни пустот, ни тщательного отбора слов, которые должны были бы усыпить наше внимание своей монотонностью. Нет, здесь наличествует страсть: кипящая и яростная, отчаявшаяся, но ищущая, всегда пребывающая в поиске истины. И если поиск приводит к ярости – что ж, быть по сему.

25 марта 1965 года, четверг. Марш по стране слепых. Город Монтгомери, штат Алабама, в жару смердящий разложением, задыхающийся от злобы двух столетий расизма, убийств и морального убожества, оснащенный скрытыми от посторонних глаз реликвиями аристократов Юга: веревки для линчевания, ружья 12-го калибра, паскудные туалеты типа «сегрегированные, но равные», электрошокеры, отряды убийц ночью и расчетные чеки днем.

Да, оснащенный всем этим – и ждущий прибытия чужаков.

25 марта. Пятьдесят тысяч человек, идущих по красным глинистым дорогам Алабамы и поющих на марше. Чужаки, пришедшие объяснить сумасшедшим расистам, что Гражданская война давно закончилась, что дом, разделившийся сам в себе, не устоит, что обители зла, в которую превратилась Алабама, никто в Соединенных Штатах уже не потерпит.

Марш свободы в Монтгомери, штат Алабама.

Тенденциозные сообщения в печати.

И если ты не шел с нами в марше, то можешь пойти на ***. Возможно, тобой двигали какие-то благородные мотивы. Не знаю, я их не обнаружил. Просто наступило время расчета, время отказа от салонного либерализма, время прекратить кудахтанье об ужасающих преступлениях и не менее ужасных условиях жизни. Время действовать. Время платить по счетам. Время mea culpa, когда виноват каждый. Потому и я пошел в марше.

Вместе с тысячами других – со всей страны, со всего мира. Был представлен каждый штат: Нью-Мексико, Индиана, Нью-Йорк, Флорида, Огайо. Порядочные мужчины и женщины из Парижа и Лондона. С Гавайев и Аляски. Слепой мужчина, пришедший пешком из штата Джорджия. Богатая дама в мехах из Беверли-Хиллз. Одноногий герой, участвовавший еще в первом марше Трехсот, проделавший путь от Сельмы, где люди гибли еще несколько дней назад, до Монтгомери, где какой-то подлый расист вывесил флаг Конфедерации, как жест сопротивления, и спрятался за дверями, закрытыми на все замки.

И даже после марша, даже после всех бесконечных речей, женщину из Детройта буквально расстреляли на той же самой дороге между Сельмой и Монтгомери. Виола Лиуццо стала еще одним занумерованным трупом.

Черт подери их всех! Черт подери их вывихнутые, изуродованные мозги, их гнилые убеждения, всех этих двойников гитлеровских головорезов. Даже после того, как они видели пятьдесят тысяч человек, собравшихся в выгребной яме, называемой штатом Алабама, чтобы словом, телом и делом заявить: «Освободи этих людей!» – даже и после этого, при всех произнесенных словах, негодяи убивали снова.

И снова. Похоже на то, что это никогда не прекратится, пока не наступит время и человечество не исчезнет, погрузившись в океан забвения, когда не станет ни черных, ни белых – ни Человека вообще! Все эти разговоры о Человеке, а на марше разговоры о Боге… Но где был Бог для маленьких девочек в Бирмингеме? Где был Бог для преподобного Риба? Для миссис Лиуццо? Для всех безымянных чернокожих, которых сжигали и вешали, калечили бритвой и ножом, расстреливали из ружей? Я не могу говорить о Боге. Я могу говорить только о Человеке.

Самолеты вылетали из Бербанка. Три самолета – из аэропорта Локхид, где Богарт прощался с Ингрид Бергман в «Касабланке». Триста священнослужителей, студентов, актеров, домохозяек, клерков, писателей, водителей грузовиков, поэтов. Сначала все думали, что хватит одного самолета, но за два дня до нашего вылета пришлось подрядить еще один, а ранним утром в четверг – и третий. И все равно людям продолжали отказывать. Зал ожидания превратился в сумасшедший дом, люди толпились у стойки регистрации, крича: «Дайте мне улететь!» Почему они так яростно за это сражались? Почему было не воспользоваться удобным предлогом и не лезть в пасть зверю?

Потому что все, что я видел во время марша на Монтгомери, это Человек во всем своем благородстве – и во всей своей мерзости. Если вам нужны детали, если вам нужны строгие цифры, если вам нужна история, все это было зафиксировано и записано. А я пишу, черт бы их всех побрал, о своих личных впечатлениях. Мужчины и женщины, которые, конечно же, предпочли бы залечь дома в теплую кроватку или отправиться на дискотеку. Они сражались и толкали друг друга, чтобы выложить свои деньги за билет. Я был в самой гуще толпы. И у меня нет ответа на вопрос «почему».

Но в самолете, забитом абсолютно незнакомыми мне людьми, – несмотря на то, что нас объединяло общее дело, – меня внезапно одолели странные и пугающие мысли. Все люди на этом рейсе, летящие по направлению к всеобщему братству – что, если мы потерпим катастрофу и окажемся вдали от цивилизации, и у нас не будет никакой еды кроме той, что мы везли с собой в рюкзаках? Разве мы не набросились бы на этого хорошо одетого чернокожего джентльмена с сумкой фруктов в руках? И куда бы подевалось тогда наше братство? И до меня дошло: вся истерия у стойки регистрации, вся толкотня, все эти стадные эмоции…

Это было взаправду! Это были реальные люди.

А то, куда мы летели, то трудноопределимое, то во что мы верили и что собирались делать… Это была всего лишь идея. Просто мысль.

И она, пугающим и неизбежным образом, не была реальностью. И я знал: эти люди не обязаны нравиться друг другу, не обязаны любить друг друга, они друг другу абсолютно чужие существа, летящие к мечте.

Но мечту невозможно заселить людьми. Только суровая реальность позволяет ощутить присутствие других. Я почувствовал себя очень одиноким.

Потому что там, внизу, был Монтгомери, штат Алабама. Это была реальность.

А здесь, в самолете, была мечта. И мысль о том, что мечта эта не была частью реальности, пугала меня. Люди, живущие в этом штате, существуют в нем постоянно, а не просто прилетают на денек или недельку, а потом возвращаются назад к холмам Голливуда, к безопасной жизни. Я похолодел при мысли о том, что мы вот-вот вторгнемся в их реальность.

Внизу мы должны были встретиться с участниками Первого марша, прошедшими пятьдесят миль по шоссе 80 от Сельмы до Монтгомери.

Все демонстранты, прилетавшие отовсюду, должны были встретиться в трех милях от Монтгомери, в городке Сент-Джуд, в больнице и в школе. Мое первое впечатление наполнило меня страхом. Так, должно быть, чувствовали себя заключенные со всей Европы, впервые увидевшие Бухенвальд или Дахау. Снаружи, по внешней стороне колючей проволоки, с интервалом в пятнадцать метров стояли бойцы Национальной гвардии Алабамы.

Внутри ограждения бивуак выглядел как-то… неуместно.

Площадка была забита группами людей, по две, а то и по три сотни. Неорганизованные, растерянные. Грязь была повсюду. Жирная, чавкающая грязь Алабамы, которую месили тысячи ног еще с прошлого дня. Это был концлагерь. И солдаты за колючкой смотрели не вовне, как было бы, если бы они защищали людей внутри…

Когда мы оказались внутри, я попытался поговорить с нацгвардейцами. Точнее, задать им два вопроса. Я пересек пустое пространство, отойдя подальше от всех толпившихся внутри колючки людей и подошел к трем бойцам, стоявшим вместе. Двое сразу же отошли.

– С каким интервалом вас расставили вокруг колючки? – спросил я.

– Я не знаю.

– Вы из Национальной гвардии Алабамы?

– Я не знаю.

Он повернулся и пошел прочь. Я смотрел ему вслед. Избави нас Боже от людей, которые делают то, что очень не хотели бы делать. И делают это лишь потому, что им был отдан приказ.

Позднее я еще более отчетливо осознал мой страх перед этими южанами, согнанными сюда, чтобы служить ненависти, потому что единственный момент реальной опасности исходил от них.

Мы должны были начать марш, пройдя три мили вглубь Монтгомери к зданию Капитолия, в 9 утра. Но мы никуда не двинулись до одиннадцати. Выстраиваясь в колонны, шеренгами по трое, мы стояли и ждали в грязи, а потом начался дождь. Он холодной моросью брызгал прямо на нас. Люди доставали из рюкзаков зонты и плащи.

Внезапно заблеяли матюгальники на грузовичке. Какой-то негритянский комик неумело подражал разным деятелям… И никак не мог остановиться. Он изображал Уоллеса, Рузвельта, Ральфа Банча, Линдона Джонсона, Пауля Тиллиха… Каждые несколько минут он разражался злыми вставками на предмет того, что все «беляши» – сукины дети. Это было в очень дурном вкусе и очень не ко времени. В конце концов, все мы, собравшиеся здесь, прибыли, чтобы сделать то, что в наших силах, послужить справедливости, без обычной для белых поспешности заправлять всем. Мы стояли, а этот комик хрипел, обращаясь к нам, пока не раздались голоса, предлагающие брать штурмом не Капитолий, а этот проклятый грузовик с матюгальниками.

Потом участники Первого марша трехсот в своих флуоресцентных жилетах дорожных рабочих, с флагами США в руках начали шагать вперед, и мы, в приподнятом настроении от того, что началось хоть какое-то движение, последовали за ними. Волна за волной, шеренга за шеренгой, дети, взявшись за руки, женщины с пакетами с едой, чернокожие и белые, со сверкающими глазами, мы выходили на шоссе Джефферсона Дэвиса.

Время от времени из рядов взмывала вверх песня. Мы шли уже четыре часа. Впереди меня одноногий Джим Летерет из Сагино, штат Мичиган, скакал на своих костылях, расплывшись в улыбке.

Группа подростков из Монтгомери шагала рядом с нами, прибывшими из Лос-Анджелеса, и я впервые расслышал слова их песни:

– В сердце своем ты знаешь, что ты не прав… В сердце своем ты знаешь, что ты не прав… В сердце своем ты знаешь, что ты не прав… Здесь в Монтгомери, штат Ала-ба-ма!

Это была странная и требовательная кричалка, под которую мог бы танцевать Придурок:

– Хуп-де-хуп… Хуп-де-хуп… Хуп-де-хуп…

И потом зловещее, угрожающее и требовательное:

– Ага. Ага. Ага. Ага. Ага.

Это была старая кричалка, которую обращали к штрейкбрехерам. Грозное предупреждение.

– Мы идем. Мы ждем вас. Попробуйте сделать что-нибудь. Сломайте палки о наши спины. И потом посмотрим, кому раскроят башку, Хуп-де-хуп… Хуп-де-хуп… Хуп-де-хуп… Ага. Ага. Ага. Ага. Ага.

Марш прошел по 80-му федеральному шоссе и стал углубляться в негритянские кварталы.

Представьте себе все мыслимые клише бедности и отчаяния. Погрузите их в котел вашего воображения. Но и тогда они не достигнут планки того убожества, в котором живут темнокожие мужчины и женщины в Монтгомери, штат Алабама. Дома, никогда не видевшие краски, хижины из картонных панелей, не имеющие фундамента. Дома, где при подметании не нужно брать в руки совок для мусора, потому что мусор проваливается сквозь щели в полу.

Дома, где стены обклеены не обоями, а старыми газетами, картонные коробки, в которых гуляет холодный ветер. Полных людей очень немного. И абсолютное отсутствие расистского клише: «Они живут в грязи, но ездят на огромных кадиллаках». Кадиллаков здесь нет. Но есть высохшие старики, сидящие на крыльце в чистой, но заношенной до дыр одежде. Есть маленькие дети, бегающие друг за другом в чулках, натянутых на головы. Есть грязные открытые стоки для нечистот возле каждого дома – потому что муниципалитет не считает нужным снабдить местный люд адекватной канализацией. Есть тотально неадекватные магазины – маленькие клетушки с обязательной рекламой кока-колы, ниже которой располагается название самого магазинчика. Единственное, что выглядит ярким и свежим – реклама кока-колы. Боже, благослови американскую экономику, всепроникающую любовь корпораций! Картинка на обочине: дюжина маленьких детей, тоненькими голосами поющими вместе с тысячелетним негром «We Shall Overcome». На их лицах ни единой улыбки.

Улыбки были на лицах тех, кто шагал в колонне на марше. Негры, сидевшие у домиков вдоль дороги, были слишком напуганы: что, если их хибарки сожгут, или их самих линчуют, или выгонят с работы, если они примут участие в марше (что и подтвердили события последующих нескольких дней) – и потому они молча наблюдали за нами. Сидя на крыльце и стоя на тротуарах, – эвфемизм для дорожек, присыпанных щебенкой – они смотрели на текущую вдоль дороги человеческую реку – на тех, кто приехал в Алабаму, чтобы поклясться в верности их делу. И, когда поющие люди шагали мимо их хижин, их обитатели спонтанно начинали аплодировать в такт песне и подпевать, но неизменный страх тут же возникал за их спинами, и они умолкали. Это было жутковато и трагично.

Старая беззубая женщина, преодолев себя, бежала вдоль колонны, радостно выкрикивая слова песни. Она вцепилась в меня, пыталась меня обнять просто потому, что пришла в восторг от того, что мы существуем, что мы приехали туда, куда приехали.

– Давай, мама! У нас найдется для тебя место, – кричал Пол Роббинс, фотограф, прилетевший со мной.

Все смеялись и танцевали, а она хлопала в сухонькие ладошки, сияя как ребенок. Мы шли дальше, а старуха уже улыбалась тем, кто шел за нами – и они невольно улыбались в ответ.

Девочка из средней школы Монтгомери шагала рядом со мной. Она указала рукой на здание с вывеской «Лайкос Клаб».

– Сюда мы ходим на уроки музыки, – сказала она. Простая фраза, но в ней пульсировала ярость.

Это было единственное место, куда им разрешалось ходить. Мы повернули вправо, шагая по красной глине, и внезапно у нас под ногами появился асфальт.

Начались кварталы белых низов среднего класса. Ощутимый переход от Ниггер-тауна к поселениям Белой Рвани.

С точки зрения цивилизации это было всего в полушаге от позорного гетто, которое мы только что прошли, но именно здесь мы столкнулись с самым озлобленным отношением…

(Когда я служил в армии и мы базировались в Джорджии, я беседовал с тупейшим представителем белой бедноты, рядовым первого класса. Вот что он мне поведал:

– Я бедняк, – говорил он с горечью. – Настоящий бедняк. Беднее не бывает. Образования у меня нет, и дома меня не ждет ничего. Останется разве что трахаться и стареть. Я полный нуль, чувак, полный нуль. Как грязь у нас под ногами. Но есть кое-что, по сравнению с чем я человек. Я лучше, чем ниггер. И сделаю все, чтобы так оно и было впредь.

Популярное изложение того, чем права южных штатов отличаются от гражданских прав.) На крыльце сидела белая пара, мужчина и его жена. Они пили чай и даже не видели, что по их улице идет марш свободы. Их мир был выше этого.

И на этом участке дороги ничего не происходило.

Ничего не происходило в Алабаме, как убеждало телевидение в воскресенье. Вообще ничего. О чем они думают, шагая по этой дороге? Чего ищут? Саранчу? Идут мимо негритянских школ. И темнокожие дети высовываются из окон, торжествующе вопят, призывая нас идти вперед, учителя машут нам руками, плачут от счастья. «Покажите этим негодяям!» И название школы крупными буквами: ШКОЛА ЛАВЛЕСС. Да.

Снова поворот. На склоне холма веранда жилого отеля. На ней толпа белых дамочек среднего класса, сливки женского пола американского юга.

– Угодники ниггеров! – заорала старая блондинка.

– Идите на… – слова второй утонули в песне, которую пели темнокожие участники марша:

– Скажите Джорджу Уоллесу, скажите Джорджу Уоллесу, скажите Джорджу Уоллесу, что нас не повернуть назад!

Третью дамочку так трясло от ярости, что она не могла прокричать, что желает нам сдохнуть, чтобы всю федеральную трассу усыпали наши трупы – и все, что она смогла сделать, это повернуться к нам спиной, оттопырить зад и сделать вид, что она пускает ветры.

– Высокий класс, мадам! – прокричал я. – К-Л-А-З!

И мы шли дальше. Напуганные? Нет, еще нет.

Хотелось пить. Солнце было высоко в небе, и нас начало припекать.

– Боже, мне бы стакан воды, – пробормотал я.

– Почему бы тебе не подойти к тому крыльцу и не попросить водички у белых? – с насмешкой проговорил черный паренек, студент из городка Таскиги.

Я улыбнулся в ответ.

– А что, это создаст проблемы для марша?

Он мотнул головой.

– Нет, это создаст проблемы для тебя.

Я вышел из строя. А вдоль рядов уже прокатывалась весть: белый парень собирается попросить воды… И никто никогда ему этой воды не даст.

Позади меня колонна замедлила шаг и остановилась. Все столпились, наблюдая за мной и ожидая неприятностей, даже с нетерпением предчувствуя, что эти неприятности начнутся. Ниже по улице стоял жилой отель. Группа женщин, облокотившись на перила, наблюдала за происходящим. Я прошагал к ступенькам. На террасе в плетеных креслах сидели три женщины.

– Простите, мэм, – обратился я к той, что потолще, – не могли бы вы дать мне стакан воды?

Она пялилась на меня, ничего не понимая. О чем ее, черт дери, просит этот северянин, еврей, коммунист? Она же ничего ему не сказала?

– Стакан водички, мэм, – повторил я.

Рыжая дамочка, сидевшая рядом с толстухой, наклонилась к ее уху.

– Он говорит, что хочет воды. Он говорит: пожалуйста.

Толстуха поднялась и вошла в дом. Рыжая обратилась ко мне.

– Не такие уж мы плохие, как вам о нас понарассказывали, – она произнесла это с неподдельной грустью.

– Не такие, как кто? – спросил я, прикидываясь остроумным пареньком.

– Ну, как, знаете, как другие, как те, что вам рассказывали.

– Кто мне рассказывал, мэм?

– Вы знаете. Не такие уж мы плохие, честно.

– Да, мэм. – Я улыбнулся ей. – Но некоторые из вас все-таки не слишком хорошие люди. И если вы сидите, ничего не предпринимая, и позволяете им уродовать ваш родной штат, вы так же виновны, как и они. Я прилетел из Голливуда, чтобы посмотреть, чем я смогу помочь.

Она уставилась на меня. Я произнес волшебное слово: Голливуд. Стало быть, я не коммунист. Еврей, поклонник негров – наверное, но не коммунист. И при моих вежливых манерах я, скорее всего, и не битник.

Толстуха вернулась с водой. Я долго пил из стеклянного стакана и вернул стакан его хозяйке.

– Большое, большое спасибо, мэм. – Я расплылся в улыбке, зная, что сейчас на моей левой щеке появляется милая ямочка.

– И расскажите им, что мы дали вам стакан воды, – сказала рыжая, улыбнувшись и считая разговор оконченным.

А если бы я был чернокожим? Я не произнес это вслух, потому что хотел показать им, что можно общаться иначе, и не хотел настраивать их против себя. Я вернулся в строй, люди снова зашагали вперед, а я повторял то, что мне сказали: не такие уж они плохие в этих краях. Студент-негр бросил на меня испепеляющий взгляд.

– Смотри, не купись на все эти «оки-доки», – предупредил он меня.

Хуп-де-хуп. Ага. Ага. Ага. Ага. Ага.

Мы свернули на главную артерию, Декстер-стрит. Прошли мимо отеля «Джефф Дэвис». Белые деревенщины стояли на каждом углу в джинсе и белых рубашках, салютуя нам средним пальцем. Один из них проворчал, обращаясь ко мне:

– Где ты хочешь добиться своей свободы, бой? В Нью-Йорке? Филадельфии? Чикаго?

Я улыбнулся в ответ. Пошел ты нахрен, Джек.

Идем мимо кинотеатра «Парамаунт». Афиша: Элвис Пресли в фильме «Счастлив с девушкой».

– Этот не из наших, – сказала чернокожая школьница. У меня едва не остановилось сердце. Так легко забыть, где ты и почему.

Шагаем мимо Джей Джей Ньюберри. На втором этаже – офисы городской управы Монтгомери. У них в окне гигантский плакат: Мартин Лютер Кинг в окружении группы людей, и подпись: МАРТИН ЛЮТЕР КИНГ КОММУНИСТ! Хуп-де-хуп. Хуп-де-хуп.

Белая официантка в ресторанчике смотрит на меня через оконное стекло. Я улыбаюсь ей и подмигиваю. Она одаряет меня улыбкой. Мы флиртуем.

Если бы я захотел остаться здесь на пару дней, я нес бы им Благую Весть, оплодотворил бы местных женщин, разворошил бы весь этот бардак.

Окно на втором этаже, агентство фирмы «Понтиак». Мужчина в сером костюме.

– Катитесь туда, откуда пришли, ссучьи вы дети, любовнички черномазых!

О, это южное гостеприимство.

Подростки в конце колонны запели марш свободы на мелодию, будто написанную для фильма «Придурок». Они танцуют на Декстер-стрит. И еще один танец. И сразу же третий. Бдыщ! Да! Последний всплеск. Мы дошли до подножия холма, дальше дорога вела к площади и зданию Капитолия. Кто-то указал рукой на здание и что-то прокричал. Купол Капитолия. Американского флага нет. Развевается флаг штата Алабама с красным диагональным крестом на белом фоне. А под этим крестом – звезды и полосы флага конфедератов. Губер Джордж, Губер Джордж, насколько ты в себе уверен? С патронами от ружей, с воплями линчующей толпы, с плевками на остальную Америку – всё до кучи! Мы слушали речи, все до единой. Они зудели часами и, как говорят в шоу-бизнесе, «потеряли внимание публики». Но это было не важно, мы поддерживали их до конца. Они даже могли бы читать вслух «Бармаглота» Льюиса Кэрролла. И так оно было до тех пор, пока Джимми Болдуин не представил Кинга. Когда-то Болдуин был проповедником. Ибо сказано было: Седрах и бывшие с ним отроки[1] снова вошли в жерло печи, и из пламени ее вышел Мартин Лютер Кинг, который сказал все, что должно было сказать.

И мы там стояли, и сидели, и лежали – тысяча за тысячей, пока армейские снайперы на крышах зданий пялились на нас. Они установили пулемет на здании Национальной Безопасности в Монтгомери. Еще один – на крыше офисного здания напротив него, и два пулемета на сошках прямо в здании Капитолия. Они целились в нас и поводили стволами, о, как мы польем свинцом этих поклонничков черномазых, всю эту сволочь, о, как мы утопим их в крови! И главный головорез Уоллеса, Эл Линго, шнырял по толпе – инкогнито. Мы были как жертвенные голуби, пожелай Уоллес организовать еще одну «бойню в Шарпевиле». Добавим еще и то, что «защитники» из Национальной Гвардии Алабамы (с нашивкой флага Конфедерации на груди выше нашивки с флагом США) смотрели в толпу. А вовсе не вне ее.

Защита? Отметим: я уверен, что это была расчетливая стратегия, мобилизовать нацгвардейцев из южан. Может, это было подсознательной жаждой наказания: охранять тех самых людей, которые угрожали их образу жизни. А может статься, это было предупреждением чужакам, потому что под формой даже полиции штата были все те же ребята Уоллеса.

И еще добавим: красные глаза на вызверившихся физиономиях, толстенные шеи, челюсти, сжимающиеся от ярости, когда Кинг разносил вдребезги их алабамский расизм.

И песни… О Боже, какие песни! Пятьдесят тысяч голосов, направляемых Гарри Белафонте. Уоллес прятался в Капитолии, рассматривая нас через створки жалюзи. Интересно, Губер Джордж наслаждался этим так же, как и криками чернокожих в лунную ночь? Я услышал голоса старого негра и его жены. Они стояли за моей спиной, у баррикады из рогаток.

– Здесь уже никогда не будет так, как прежде, – уверенно говорил он. Его жена мотнула головой.

– Думаешь, они сложат лапки и помрут?

Горький голос реализма на фоне мечты.

Он пожал плечами и негромко повторил:

– И все равно, уже не будет как прежде.

Я достал из рюкзака салями и бутылку. Потом, вспомнив, что моя бутылка пуста, я одолжил воды у Гольдстоуна, режиссера ТВ, который решил, что и для него настало время заплатить долг обществу. Мы нарезали салями и передали колбасу по кругу. Один из чернокожих подростков заулыбался:

– Кошерная?

– Была кошерная, когда мы вылетали из Лос-Анджелеса, – ухмыльнулся Гольдстоун. Мы перекусили и передали по кругу бутылку воды. Но негры не станут пить из одного сосуда с белыми. Старые страхи умирают не сразу.

Покончив с трапезой, мы отправились к пустому паркингу, где нас должны были ждать автобусы. На них мы должны были вернуться в аэропорт Монтгомери и уже оттуда вылетать домой. Я хотел было остаться на несколько дней, чтобы посмотреть, чем все это закончится, но нас всех едва ли не умоляли отправиться по домам.

Возможно, они располагали информацией о том, что нас может ждать судьба Виолы Лиуццо.

Мы ждали на пустом паркинге долго, очень долго, все мы, три сотни с лишком человек. Автобусы не появлялись. За нами стеной стояли нацгвардейцы с оружием наготове – угрожающее зрелище.

– Я хочу колы, – сказал я, обращаясь к Полу Роббинсу. В двух кварталах от нас была автозаправка с небольшим магазинчиком.

– Бога ради, не ходите туда! – крикнул кто-то из толпы. Однако страха в голосе не было. И мы отправились в сторону заправки.

Когда мы шли мимо нацгвардейцев, они принялись клацать затворами своих старых карабинов. Тупые ублюдки, они что, пытаются нас запугать? Я-то знал, что в их М-1 не было патронов. На их форме даже не было запасных рожков. Ублюдки тупые. Они ворчали нам вслед всякую гнусь типа «обожатели ниггеров» и «Катись туда, откуда приехал, ты, сукин сын, пидар!» Один внезапно вышел нам наперерез с винтовкой в положении «на грудь» и требовательным голосом спросил, глядя на меня:

– Откуда ты, сынок?

Я ответил ему ледяным взглядом.

– Я из Нью-Йорка, сынок. Я, кстати, полковник запаса армии Соединенных Штатов, и если ты не хочешь, чтобы я позвонил твоим командирам и попросил их взгреть тебя как следует, то на раз-два ты вернешься в строй, марш, марш, сопляк!

Повернувшись кругом, он пробормотал под нос:

– Ты свое еще словишь.

Мы повернули за угол. Мне приспичило в туалет, но кабинки для белых были заняты: и мужские, и женские. И я прошел в туалет для «цветных». Ну а что? Я белый, а белый – это цвет. У владельца заправки был тромбофлебит. Мы купили свою колу и отправились назад. Вояки уже перекрыли улицу. Пришлось идти в обход. Три квартала на север, три квартала на запад, три квартала на юг. Теперь мне и впрямь стало страшно.

Нас было пятеро. Мы шли к нашей площадке кружным путем. Перекрывать улицы не было никакого смысла. Мои спутники начали двигаться бегом. Да черт меня дери, если я позволю этим засранцам-расистам гонять меня как кролика. Я вразвалочку подошел к нашей группе.

– С какой стати спешка? – спросил я у негра, одного из наших.

– С той, что я не могу провести ночь в отеле «Джеф Дейвис», – ответил он. Серьезный аргумент. Я тоже побежал рысью.

Автомобили и грузовички ехали вдоль дороги. Из их открытых окошек неслись угрозы:

– Когда стемнеет, мы до вас доберемся, сучьи вы дети!

Изрядно напуганные, мы наконец добрались до паркинга.

Автобусов так и не было. А чуть позже стали уходить нацгвардейцы. Правительство обещало нам: «Защита будет обеспечена до тех пор, пока все не улетят из Монтгомери». Ну да. А тем временем мы торчали здесь, и опускались сумерки, и озверевшая толпа уже была рядом с нами. И машины с краснорожей гопотой кружили, кружили и кружили вокруг паркинга…

(Случайность? Совпадение? Паранойя? Кое о чем мы тогда не знали: водители автобусов бросили работу. Везти нас они отказались.) Один автобус притормозил на обочине, рядом с бредущим по улице молодым пресвитерианским пастором. Дверь автобуса открылась, и очередной герой Алабамы высунулся наружу:

– Сегодня ночью мы из вас все дерьмо выбьем, вы, бляди, пидары, ублюдки вы сраные, ну погодите, еще нюхнете лиха! – и автобус, удирая, рванул с места.

И необъяснимо, но факт: нацгвардию уже убрали.

(Случайность? Совпадение? Паранойя? Может быть.) Наконец они все-таки выделили три автобуса. Водителям обещали сверхурочные. Автобусы прибыли. Я рванул к первому. Героизм быстро сдувается, особенно когда в воздухе пахнет кипящей смолой.

Набившись, как сардины в банке, мы ехали в аэропорт. И тут маленький белый с черными пятнами песик бросился на дорогу. Водитель мог избежать наезда, и нас бы даже не тряхнуло, но он продолжал ехать прямо. Несчастный песик попал под левое переднее колесо. Собачонку швырнуло назад, и она пробарабанила тельцем «бум-бум-бум» до самого заднего моста. Водитель и глазом не повел. Он просто посмотрел на часы, отмечая время столкновения, чтобы потом внести его в путевой лист. Было 18:06.

Приключений было больше, гораздо больше. Нам не подали трап к самолету. Его мы ждали часами.

На борту самолета нашли бомбу. А впереди ведь еще и девятичасовой полет домой! Виола Лиуццо. Ее убили, когда она торопилась в Монтгомери, чтобы забрать людей, застрявших на паркинге.

Опасность была гораздо ближе, чем мне хотелось в том признаться.

Но теперь все кончилось. Я провел там один день, хватит. Не велико достижение, не велик подвиг, ни тебе орденов, ни ленточек. Один день там, где молодой негр, студент колледжа, подвел итог: «Мы живем в состоянии постоянной настороженности. Даже в лучший из дней, в самый обычный день, уходя из дома утром, ты не знаешь, что произойдет, любая мелочь, какой-нибудь расист, накачавшийся виски, неверный шаг, и ты уже никогда не попадешь домой». А я направлялся домой и мог лишь твердить про себя: «О Боже, Боже правый, позволь мне выбраться поскорей из этой выгребной ямы!» Но здесь оно и ныне по-прежнему. Виола Лиуццо была белой, и ее имя попало в газетные заголовки. Но красная грязь Алабамы скрывает трупы сотен безымянных чернокожих, которые в заголовки уже никогда не попадут. От них не останется даже имен на могильных камнях.

Время платить по счетам? Да, друзья мои, именно это. Настало время Mea Culpa в стране слепых, в нашей стране, и мы были столь слепы долго, так невозможно долго, что, наверное, для нас уже слишком поздно узреть свет.

Уже недостаточно всплескивать ручками: «Ох, эти бедные темнокожие…» Уже недостаточно пробурчать: «Ну что скажешь, людей убивают в метро и в Чикаго, и в Нью-Йорке». Уже недостаточно пожертвовать пару долларов SNCC[2] или CORE[3]. Уже недостаточно, вынырнув на мгновение из уютных сверху донизу либеральных салонов, пройти маршем по пропитанной кровью земле Алабамы. Уже недостаточно.

Цунами истории вздымается выше и выше. И его уже не удастся сдержать ни убийцам в балахонах ККК, слишком трусливым, чтобы показаться на люди днем. Волна накатывает, хвала Господу, и если ты слушаешь, то услышишь, как она бьет о скалу и сносит стены расизма и ненависти.

Услышал? Прислушайся. Слышишь? Хуп-де-хуп. Хуп-де-хуп. Ага. Ага. Ага.

Я словно пробуждаюсь от мрачного сна и внезапно понимаю, что половину жизни я провел в поисках отца.

Поймите меня правильно: я не дитя греха. Родился я в университетской больнице в Кливленде, штат Огайо, 27 марта 1934 года в 14:20. Родители мои – Луис Лаверн Эллисон и Серита Розенталь Эллисон, то есть, я знаю, кто был мой отец. У меня в руках свидетельство о рождении, я смотрю на него и вижу вопрос: законнорожденный? (Самый бесчувственный вопрос, который можно себе представить.) Но, к счастью для моей мамы и к несчастью для моих биографов, ответ прямо на этом документе, коротко и ясно: да.

Так что когда я говорю, что полжизни искал своего отца, я не имею в виду сюжет вроде того, что под стать романам Виктора Гюго.

(Хотя мне сейчас пришла в голову мысль: насколько же странно то, что осознание одного факта работает словно триггер, запускающий серию эпизодов осознаний в других областях. Ну не странно ли, что я написал целый ряд рассказов, в которых дети – по той или иной причине, часто движимые сюжетом – ищут своих отцов. Первый рассказ, который приходит на ум, назывался «Четвертая заповедь». В нем речь шла о пареньке, ищущем своего отца, которого он никогда не знал. Ищет, чтобы убить его за то, что тот попользовал, а потом бросил его мать. Я продал этот рассказ телевизионщикам после того, как он был напечатан в журнале. На ТВ его переделал один тип по имени Ларри Маркус, изменив название на «Дар воина». Он вышел на телеэкраны 18 января 1963 года, год спустя после моего переезда с Восточного побережья в Лос-Анджелес, а еще несколько лет спустя Маркус и Герберт Леонард, продюсер сериала «Шоссе 66», сняли по этому моему рассказу фильм «Возвращение домой», не заплатив мне ни гроша за вторую экранизацию. Но это уже другая история. Мой адвокат работает сейчас над этой проблемой, а мы вернемся к теме, о которой шла речь.) Отец умер в 1949 году, когда мне было пятнадцать. Я жил с ним и мамой все эти пятнадцать лет, но никогда не знал его по-настоящему. И только когда мама, три или четыре года тому назад, серьезно заболела и думала, что с ней все кончено, она решилась поделиться со мной очень серьезными фактами из жизни Луиса Лаверна.

Было много таких историй, – расскажи я о них – которые ее расстроили бы. Глупо, конечно, ведь прошло более сорока лет, но скелеты в шкафу грохочут сильнее всего для тех, кто живет воспоминаниями – а именно ими мама и живет. И день сегодняшний даже в малой доле не так важен, как день вчерашний с моим отцом. Я не буду вдаваться в детали того, как отец практиковал стоматологию в Кливленде в течение одиннадцати лет. Это история для другого времени.

Начнем с того, что отец, как и я сам, был коротышкой. Он был даже ниже меня, насколько я помню. А мой рост – официально – 163 см. Отец был невероятно мягким человеком. Однажды в детстве я выкинул какой-то совсем уж дурацкий фортель, и отцу пришлось отвести меня в подвал, где он меня наказал. Ремнем. Но поймите меня правильно: в этом моем воспоминании нет ни йоты обиды. Отец не был жесток. К телесным наказаниям он был склонен не более, чем Альберт Швейцер. Но в те времена отцам полагалось быть суровыми. «Вот погоди, придет с работы отец!» – таков был клич всех матерей Америки. Я побаивался, но лишь наполовину, потому что знал, что мой отец не способен на такое.

Но, как я уже сказал, это был тот самый случай, когда наказание было неизбежным. Может быть, это случилось тогда, когда я столкнул Джонни Мамми с крыши гаража, где мы с ним играли в Бэтмена и Робина. Тогда-то отец отвел меня в подвал дома 89 по Хармон-драйв в Пейнсвилле, штат Огайо – и отходил меня ремнем как следует.

Жгучая боль прошла через час, хотя тупая боль ощущалась еще пару недель после экзекуции.

Отцу стало плохо. Он поднялся в свою спальню и расплакался. Несколько недель кряду он был сам не свой. В то время я, конечно же, обо всем этом не знал.

Он был мягким человеком и выглядел… Ну, почти как Брайан Донлеви, если бы великий актер был коротышкой. Если вы понятия не имеете, кто такой Брайан Донлеви, можете увидеть его в «Позднем-позднем шоу».

Когда отец был мальчишкой, он работал на речных теплоходах, разнося пассажирам сладости и газеты. Позднее, гримируясь под негритенка, он стал выступать в шоу. И он пел. Очень хороший голос, даже в поздние годы. Его фото украшало обложку нотной тетради с песней «Моя еврейская мама» – песней, которая сделала Эла Джонсона знаменитым и которая была написана другом отца и посвящалась матери моего отца, бабушке, которую я не знал. Как не знал, к слову, и дедушку.

Отец всегда хотел стать дантистом, и со временем он стал практиковать стоматологию в Кливленде. В эпоху сухого закона. Мне рассказывали, что он был настолько фантастическим дантистом, что мафиози пользовались его услугами. Мама, после того как они поженились, работала у него в приемной. Она рассказывала, что, когда гангстеры приходили поставить пломбу, отец всегда настаивал, чтобы они оставляли свои пушки у мамы. Она говорила, что нередко случалось, что невозможно было открыть ящик письменного стола, потому что он был под завязку забит пистолетами.

Ладно, вы, должно быть, уже недоумеваете, почему я обо всем этом рассказываю здесь, в новой газетной колонке. Мне просто хотелось для начала поговорить о чем-то для меня важном, и я узнал обо всем этом всего несколько дней назад, когда мама приехала из Флориды навестить меня. Я нечасто с ней вижусь, и мы никогда не говорили по душам, но она затронула тему моего отца, и я начал расспрашивать ее, пытаясь узнать, каким он был на самом деле – в отличие от той лапши, которую вешают на уши детям, рассказывая об их родителях. Ни в одной из написанных мною вещей я не рассказывал об отце просто потому, что я его толком и не знал. Мы жили под одной крышей, но были чужими, словно он вибрировал в другом слое бытия. Мы проходили мимо друг друга и сквозь друг друга, словно тени.

Но когда мама рассказала о том, что отец в свое время отсидел в тюрьме, каким-то странным и вывихнутым образом я начал понимать, что ищу «Дока» Эллисона всю мою жизнь.

Из-за истории, которой я обещал не делиться с читателями, ему пришлось закрыть свою стоматологическую практику. Это были времена сухого закона, времена Великой депрессии, и отцу нужно было содержась семью: маму, мою сестру и меня. И он занялся торговлей спиртным.

История эта весьма туманна, потому что мама – мой единственный источник информации – говорила обо всем этом полунамеками. Все, что я могу сказать, так это то, что у отца были друзья в Канаде, и он на автомобиле ездил из Буффало в Торонто, где и затаривался спиртным. Потом уже с грузом он отправлялся в Цинцинатти или в Кливленд – в общем, в те края. Вскоре дела пошли очень неплохо, и он нанял одного случайного знакомого, который, как и отец, попал в черную полосу жизни. И однажды ночью, когда этот человек перевозил алкоголь, его накрыли. Отец взял всю вину на себя, и его знакомого отпустили. Как говорила мама: у этого водителя была семья, и в общем…

Отец был мягким и добрым человеком.

И он отправился в тюрягу. Срок был серьезным, но отец отсидел его не полностью. (Годы спустя я сам оказался за решеткой. И меня поразило то, насколько практично и трезво мама встретила эту новость, насколько умело она провернула историю с залогом. Теперь я ее понимаю гораздо лучше.) После тюрьмы отец отправился в Пейнсвилль, где стал работать в ювелирном магазине, который принадлежал моим дядям. Я тогда был слишком мал, чтобы понимать, что происходит.

Год сменялся годом, и мой отец решил, что ему принадлежит часть магазина «Ювелирный магазин Хьюза» на перекрестке улиц Стейт и Мэйн в Пейнсвилле. Я был слишком озабочен собственными проблемами и постоянно удирал из дома. Но в 1947 году, когда дядя Морри вернулся домой с войны, оказалось, что отцу в магазине вообще ни черта не принадлежит. Он работал управляющим магазином, помог увеличить клиентуру, завел множество друзей в городе – он стал первым евреем, принятым в масонскую ложу Пейнсвилля, – а город этот был печально известен своим антисемитизмом – но когда наступил критический момент, отец остался с голой задницей. Но это ведь были братья моей мамы, и с этим ничего нельзя было поделать. В еврейских семьях все держатся друг за друга. И отец, которому было без пары лет пятьдесят, открыл свой собственный магазин.

Он не смог заполучить первый этаж магазина на Мэйн-стрит. Тогда он снял второй этаж, где и обустроил свой бизнес. В свободное время, пользуясь личными контактами, он продавал бытовую технику. Это была изматывающая работа. Даже просто подняться по долбаной лестнице было ох как нелегко. Лестница вздымалась почти вертикально, а ему приходилось лазать по ней двадцать раз в день.

Годом позже это его и убило.

1 мая 1949 года я спустился из моей комнаты и увидел отца. Он сидел на большом кресле у камина с воскресным изданием Кливлендской газеты на коленях и с трубкой в зубах. Я остановился на лестнице, собираясь попросить у него странички юмора, и внезапно он начал хрипеть.

Все последующие дни я ходил как сомнамбула. В те времена я увлекался бейсболом и лупил битой по теннисному мячу, направляя его в стену дома. Целый месяц я только это и делал с утра и до поздней ночи. Стоял под кленовым деревом и бил по мячу, и ловил его бейсбольной перчаткой, которую мне купил отец. Я бил по мячу, и ловил его снова, и снова, и снова…

Все, кто был в доме, должно быть, с ума сходили от звука мячика, ударявшего в деревянную стену дома снова, и снова, и снова – без конца, пока не наступала ночная темнота. Вскоре мы переехали оттуда, и в школе я съехал с неизменных пятерок на сплошные трояки. Стал тем, что называется «проблемный мальчик». Но со временем все утряслось.

С тех самых пор – теперь я это хорошо понимаю – я искал своего отца. Пытался найти его в суррогатных отцах, но это всегда кончалось плохо. А я всего лишь хотел сказать ему:

– Эй, папа, ты сейчас гордился бы мной. Я стал порядочным человеком, и все, что я делаю – я делаю хорошо… И я люблю тебя, и… Почему ты ушел и оставил меня одного?

Когда я жил в Кливленде, то иногда ходил на его могилу. Но я не делаю этого вот уже более сорока лет.

Потому что на кладбище его нет.

В воскресенье, 10 октября 1976 года я окончательно и бесповоротно оскорбил мое семейство. Я произнес надгробную речь на похоронах мамы. Родственники с тех пор прекратили со мной разговаривать. Ничего. Это я переживу.

Когда я говорю «семейство», то имею в виду родственников со стороны мамы, семью Розенталей. Которые напоминают – гораздо точнее, чем хотелось бы – отмороженных членов клана Спраулов из последнего – блестящего! – романа Джеррольда Мандиса «Дети Герхардта». А еще они вызывают в памяти самую первую строку из романа Толстого «Анна Каренина»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». И самый непоколебимый из их семейных мифов сводится к тому, что Харлан, Серита и сынок Дока, брат Беверли, подвергнутся насилию и умрут в муках или будут найдены в каком-нибудь грязном переулке… или попросту сгниют в федеральной тюрьме. И то, что я стал достаточно известным писателем, и первым из семей Розенталей или Эллисонов был отмечен статьей в «Кто есть кто в Америке», по сей день ставит их в тупик. Для них я нечто вроде наутилуса, моллюска, в раковине которого находится несколько камер-убежищ, и в течение своей короткой жизни наутилус передвигается из одной камеры раковины в другую, в этой раковине он живет, в ней он и умирает. То есть он буквально таскает свое прошлое с собой. И для Розенталей я – по сей день – девятилетний монстр, колошмативший по роялю дяди Морри. (Тот факт, что этого никогда не происходило, что у Морри в жизни не было никакого рояля, никоим образом не влияет на убежденность в истинности этого апокрифа.)

Мнения о детях во всех семьях формируются рано, так что мы всю последующую жизнь послушно вписываемся в тени, которые по сути никогда и никак не пересекаются с реальностью. Это справедливо для каждого из нас вне зависимости от того, насколько мы оторвались от семейной паутины.

Для родственников я остался девятилетним наутилусом, несмотря на то что я в возрасте тринадцати лет сбежал из дома, рос вне семьи и за последние тридцать восемь лет не обменялся с сестрой даже десятком слов.

Но все-таки речь шла о моем маме, которую я обеспечивал в последние годы ее жизни, взвалив на себя эту ношу, когда это позволили мои заработки, и сняв этот груз с плеч дяди Лью, дяди Морри и мужа Беверли, Джерольда.

Моя мать в течение многих лет была очень серьезно больна. Я подозреваю, что она хотела уйти из жизни 1 мая 1949 года, когда с отцом случился инфаркт, и он умер на наших глазах. Он был для мамы самой жизнью, лучшей ее частью, и мама после этого превратилась – во всяком случае внешне – в сомнамбулу.

В августе у нее случился апоплексический удар (один из многих), за которым последовал обширный инфаркт, и ее отвезли в кардиоцентр Майами. Она понимала, что конец близок, и когда мы с ней говорили по междугородке, сообщила об этом мне.

Ей становилось все хуже и хуже, и наконец, за сорок пять дней до того, как синусоиды на экране кардиомонитора превратились в плоскую безжизненную линию, она уже похудела со ста двадцати фунтов до сорока одного. Легкие ее были наполнены жидкостью, мозг так распух, что ее лицо ужасно исказилось, ноги изуродованы тромбофлебитом, уровень сахара в крови зашкаливал, температура постоянно держалась на уровне 39°C. Мама была парализована, она ослепла, и кислород уже не поступал в ее мозг.

К счастью, она была в коме.

В сознание она так и не пришла. Ее держали под капельницей и под постоянным наблюдением в течение полутора месяцев. Она стала овощем, и если когда-нибудь вышла бы из этого состояния, то все равно была бы пустой скорлупой. Я умолял их отключить ее от систем поддержания жизни, но они отказывались это сделать.

Самым большим страхом матери было то, что однажды она попадет в дом престарелых. Они казались ей адскими дырами, хранилищами для брошенных близких, апофеозом отвержения. Она умоляла нас никогда не помещать ее туда.

Совсем незадолго до ее смерти в кардиоцентре Майами состоялся консилиум, на котором ее состояние было определено как «стабильное». Иначе говоря, она нуждалась в опеке и надзоре. Они собирались ее выписать.

Нам предложили перевести ее в дом престарелых.

Конечно, они сформулировали это иначе. Они это умеют. Но речь шла именно об адской дыре, о доме престарелых.

Беверли, моя сестра, пережившая мучения последних шести недель у кровати матери, была вынуждена найти такое место. В пятницу, 8 октября 1976 года, в день, когда маму должны были увезти из кардиоцентра на машине скорой помощи в ад, хотя она, несмотря на то что была в глубокой коме и не могла знать, что предназначено для ее мертвой, но все еще дышащей телесной оболочки, решила умереть в 5:15 утра.

Я каким-то таинственным образом понимал, что она об этом знала.

Мой шурин Джерольд позвонил мне и сказал, что Беверли сообщила ему о смерти мамы. Теперь он хотел выяснить, есть ли у меня какие-либо пожелания по поводу похорон.

– Только два, – ответил я. – Закрытый гроб, это во-первых. И второе, я хочу произнести надгробную речь.

С этой минуты и до воскресенья (день прощания), все семейство Розенталей дрожало от страха, представляя себе, что я собираюсь произнести.

Они знали, что я никогда особо не любил весь их клан, и теперь боялись, что я закачу какую-то сцену, ляпну что-то такое, что унизит их в присутствии друзей и родных. Их вовсе не волновали ни мама, ни мои чувства. Но, думаю, так бывает со всеми семьями, со всеми похоронами.

Я летел ночным рейсом и прибыл в Кливленд (куда уже перевезли тело мамы, чтобы похоронить ее рядом с отцом) в полседьмого утра. Из аэропорта, взяв напрокат автомобиль, я поехал в дом Беверли и Джерольда. Когда Джерольд попросил у меня текст моей надгробной речи, продемонстрировав тем самым страх всей семейки перед «чокнутым» Харланом и тем, что этот псих может выкинуть, я солгал шурину, сказав, что ничего не писал, что речь будет импровизированной, такой, как сердце подскажет.

Начали съезжаться родственники и, за исключением дяди Лью, который всегда был самым симпатичным и понимающим членом клана, все они обходили меня стороной, как будто я был шакалом, в любую секунду готовым вцепиться им в горло.

В похоронном бюро равви Розенталь тоже был на взводе из-за моего участия в церемонии. Ведь все происходило в Суккот, в еврейский праздник урожая, и прошла всего неделя со дня Йом Кипур, наисвятейшего дня для нормальных евреев. И поэтому все молитвы, которые обычно произносят на прощании с покойником, было нельзя произносить. Разрешалось изменить несколько слов. Несколько, совсем немного.

Равви Розенталь к нашей семье не имеет отношения. То, что его фамилия и девичья фамилия мамы была Розенталь – всего лишь совпадение. Типа как Смит. Или Джонс. Или Хаякава. Или Гётц. Или Пьяцца. Прекрасный человек, почетный главный раввин всего Кливленда, сильный и решительный голос Кливленд Хайтс и других пригородов. Он был выразителем дум местных евреев в течение многих лет. Но он не был знаком с моей мамой.

Родственники мамы были польщены тем, что церемонию проведет равви Розенталь. Не составит большого труда проследить за их мыслью: все благопристойно, внешние приличия соблюдены, все согласно протоколу. Но я, как вы могли уже догадаться, был озабочен не тенями бытия, а обыденной реальностью.

Тем не менее, равви сказал мне, что он сам откроет церемонию, а уже потом предоставит слово мне.

Перед входом в главный зал стоял розовый гроб из анодированного алюминия, доступный для присутствующих. Близких родственников, а также их супругов, детей и внуков провожали в семейный зал – справа от главного. Всем этим заправляла Джейн Бубис, лучшая подруга Беверли.

Морри встретил давних друзей из Кливленда. Я и мой племянник Лорен настаивали на том, чтобы увидеть маму. Все убеждали нас не делать этого, потому что она страшно высохла, и нам следует «запомнить ее такой, какой она была». Почему-то всегда говорят о покойнике, что его следует «помнить» таким, каким он когда-то был. Запомните эту фразу. Преступление, которое я совершил по отношению к семье, заключалось в моем требовании.

Мы с Лореном настояли на своем.

Это было совсем не похоже на маму. В гробу лежал талантливо сработанный манекен, чье место было в парке развлечений или в музее восковых фигур. Я уверен, что бальзамировщики и гримеры проделали огромную работу. Но это не была моя мама. Ее уже не было. В гробу лежал чужой для меня человек. Но я расплакался. Из-за боли, сжавшей мою грудь и невозможности сделать вдох. Но это не была моя мама.

Началась служба и, когда рабби Розенталь пригласил меня, я прошагал к кафедре, по-дурацки погладив по дороге металл гроба, словно прощаясь с мамой навсегда.

Я вытащил исписанные странички из внутреннего кармана пиджака. И, хотя люди передо мной сидели неподвижно, те члены семьи, которые располагались в соседнем зале, были возбуждены. Я видел это боковым зрением. Взбудоражены всерьез. Так мечутся мелкие рыбешки, почуяв хищника в своей заводи.

И к слову: мы с сестрой никогда не были дружны. Она была старше меня на восемь лет, и ее всегда огорчало то, кем я был, чем я был и что я делал. (В детстве я часто воображал, что на самом деле я цыганский мальчуган, похищенный из цыганского табора ордой еврейских дамочек с хозяйственными сумками.) Беверли, вне всякого сомнения, достойный человек, до краев полный любовью, милосердием и состраданием. Я никогда не замечал в ней этих качеств, но у нее было много преданных друзей и, если среди всех родственников проводился бы конкурс: кого из нас можно было бы представить приличному обществу, не опасаясь, что избранный устроит «сцену», Беверли выиграла бы безоговорочно. И хотя вся семья Розенталей гордилась – весьма лицемерно – моими достижениями, это была гордость напоказ, которую не следует путать с желанием узнать меня получше. Ничего. Я и это переживу.

Когда я начал читать свою речь, моя сестрица стала буквально рассыпаться. Не знаю, из-за того ли, что речь моя была неподобающей (как ей казалось), или из-за того, что я плакал и с трудом мог читать текст, или же из-за шести недель мучений, боль от которых теперь обрушилась на нее, но она рвалась из рук Джерольда, хрипло крича на весь зал:

– Остановите его! Заставьте его замолчать! Остановите его! – Сидевшая рядом с ней ее дочь Лиза, моя племянница, проворчала: «Мама, заткнись!», но Беверли ее уже не слышала. Она обращалась ко всем присутствующим, потому что ее идиот-братец, этот Харлан, проделывал очередную из своих отвратительных штучек, глумясь над всем святым и превращая похороны ее матери в цирк. В конце концов, ее удалось вывести в другое помещение, но ее вскрики доносились и оттуда. Я – хоть и не без труда – продолжил свою речь. И вот что я говорил:

– Моя мама умерла три дня назад. Ее звали Серита Р. Эллисон. «Р» значит «Розенталь» – ее девичья фамилия. Я расскажу вам все, что знаю о ней.

Мама однажды рассказала мне анекдот. Единственный за всю ее жизнь. Наверное, она знала множество других, но мне их не рассказывала. Я расскажу вам тот, которым она поделилась со мной.

Два еврея встречаются на улице в Буффало, штат Нью-Йорк. Они, пожалуй, даже родственники, но дальние: шурин там, шмурин, в этом роде. И Гершель не любит Солли, потому что Солли всегда пытается всучить ему какую-нибудь хрень или вовлечь в какую-нибудь темную сделку. Но Солли подловил Гершеля, когда тот выходил из мясной лавки и деваться ему было некуда. И вот Солли говорит:

– Ой, какой у меня для тебя бизнес!

И Гершель отвечает:

– Если такой же, как и в прошлый раз, то мы пойдем заявлять о банкротстве, взявшись за руки.

И Солли говорит:

– Слушай сюда, такое ты упустить не можешь! Это фантастика! У моего друга интрижка с одной женщиной, а брат ее второго мужа женат на девушке, чей отец имеет бизнес с придурком, чей сын еще и работает агентом по продажам во всякие-разные цирки, и через него я могу достать тебе – всего-то за три тысячи долларов – гарантировано взрослого, весом в две тонны, прямо из цирка Барнума, слона!

Гершель смотрит на него так, словно у Солли вдруг выросла вторая голова, и говорит:

– Ты точно сошел с ума. Я живу на пятом этаже, без лифта, у меня жена и четверо детей, и один из них вынужден спать в кухонной мойке, вот сколько у меня места. Да и вообще, что я буду делать с этим слоном, дубина?

И Солли говорит:

– Слушай сюда. Только потому, что ты женат на Герте, я тебе таки дам скидку. Можешь иметь его за две пятьсот.

Гершель уже орет:

– Нет, поц, это ты слушай сюда! Ты оглох что ли? Я тебе сказал, что не нужен мне слон в две тонны ни за две с половиной тысячи долларов, ни задаром. Как я поведу его по лестнице на пятый этаж? Чем я его буду кормить? Да с такой зверюгой мы в нашей квартирке просто задохнемся! Давай, шлепай отсюда, придурок.

В общем, они спорят, перекрикивая друг друга, Солли снижает и снижает цену и наконец выдает:

– Окей, окей, момзер! Хочешь меня разорить, родственничек? Сердца у тебя нет, вот что. Мое последнее, окончательное предложение! Только для тебя! Два слона по две тонны каждый. Два слона от Барнума – за пятьсот зеленых!

И Гершель торопливо вставляет:

– Вот это совсем другое дело!

Когда мама рассказывала мне этот анекдот, она смеялась. Смеялась долго. Смеялся и я. Не потому, что это был такой уж смешной анекдот, хотя он был и неплох. И не потому, что рассказала она его хорошо, а потому что она смеялась. Я не часто видел маму смеющейся.

С мая 1949 года я никогда, ни разу не видел, чтобы она смеялась.

С того дня, как умер мой отец.

Невозможно говорить о Серите, не упоминая отца. Конечно, я не знал их во времена их молодости, когда они дурачились и совершали глупости, которые свойственно совершать молодым, но из того, что мне рассказывали члены семейства Розенталей, они были чем-то вроде еврейского аналога Скотта Фицджеральда и Зельды. Они любили друг друга и сходили с ума вместе.

Думаю, что, когда умер отец, жизнь мамы остановилась. Потом были двадцать семь лет жизни с тенями. Просто отмечая время. В ожидании того, как она воссоединится с Доком. Если в смерти и есть что-то хорошее, что-то способное хоть немного облегчить боль от смерти мамы, так это то, что ей, наконец, – по прошествии двадцати семи лет – повезло, и она отправилась на встречу с моим отцом, чтобы заполнить пропасть, образовавшуюся в 1949 году.

Я бы сказал вам, сколько лет было маме в момент ее смерти, но все, кто был знаком с ней хотя бы в течение часа, могли бы рассказать вам, что она предпочла бы скорее загнать иголки под ногти, чем раскрыть тайну ее возраста. Такой уж она была.

И была она хорошим человеком, достойной женщиной, жившей правильной жизнью – все те достоинства, о которых принято говорить на похоронах. А еще она была уверенной в себе, невероятно упрямой, нередко просто занозой в заднице, нередко возмущавшейся так, что впору было устыдиться вдовствующей королеве. Но Бог мой, как же она трудилась ради детей.

Я не помню ни единого дня, чтобы она слонялась по дому без дела. Она или работала с отцом в ювелирных магазинах, или в комиссионных магазинчиках Бней-Брит, или еще где-нибудь. И в чем бы мы ни нуждались, она всегда нас этим обеспечивала.

Помню, однажды, когда я был еще малышом – не самым послушным и покладистым – и выкидывал очередной дикий фортель, мама говорила: «Погоди, вот придет отец, и ты свое получишь». Я несомненно заслуживал взбучки. Как правило, заслуживал. И когда отец приходил с работы, усталый, мечтавший только о том, чтобы присесть и отдохнуть, мама рассказывала ему о моем очередном подвиге и о том, что меня следует хорошенько выпороть.

Хочу сразу отметить: в нашей семье телесные наказания не были в ходу. Но отец отвел меня в подвал нашего дома на Хармон-драйв в Пейнсвилле, снял пояс и как следует меня угостил.

Спустя какое-то время я поднялся наверх, но ни мамы, ни папы в гостиной не было. Я прошел на второй этаж и из-за закрытой двери спальни услышал, как мой отец плакал. Порка огорчила его гораздо сильнее, чем меня. И мама тоже плакала. Она утешала его, говоря, что так было нужно, и они успокаивали друг друга.

Розентали были семьей с невероятной способностью портить себе жизнь. А мама была Розенталь с головы до пят. Братья и сестры создавали союзы и клики, и мама объединялась с Элис и Лью против Морри, а в другой ситуации с Морри и Дороти против Мартина, а порой эти союзы были настолько запутанными, что невозможно было понять, кто на кого ополчился. Но не взирая ни на какие обиды, мама – Розенталь с головы до пят – бросалась в атаку на любого, кто посмел бы тронуть хоть волос на голове ее сородичей. Русская душа Розенталей всегда была стержнем существа моей мамы, и она же не позволяла маме радоваться чему бы то ни было в поздние ее годы, но моя племянница Лиза была абсолютным исключением из этого правила. Они не общались как внучка и бабушка, они были приятельницами, закадычными подругами, и это невероятно обогатило их жизни. Я думаю, что смерть моей мамы была бо́льшим ударом для Лизы, чем для любого из нас. Все-таки маме удалось удачно выдать Беверли замуж, увидеть двоих ее детей, и удостовериться, что я не проведу остаток дней в тюрьме. Для нее все это было даром судьбы.

Хотелось бы мне рассказать больше о Серите Эллисон, но остается печальным фактом то, что мы проживаем наши жизни как тени друг друга. Мы никогда не понимаем друг друга по-настоящему: наши несбывшиеся мечты и надежды, стремления, делающие нас чужаками. И в этот последний момент, когда я говорю о ней, я вспоминаю о самых важных событиях – и об одном самом значительном, происшедшем не так давно – в феврале прошлого года, в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Меня пригласили выступить на политическом форуме в Йельском университете, и на это престижное мероприятие я взял маму с собой. Она была словно двадцатилетняя девушка, чувствуя себя на седьмом небе, как она сама об этом сказала. Ее сын выступал с докладом в Йеле! Как она светилась от счастья! Какой это был нахес! Она сияла как все солнца во Вселенной. В Нью-Хейвене был сильнейший снегопад – с метелью и жутким морозом, – и я боялся, что она может простудиться. Но она шагала таким бодрым шагом, что я едва поспевал за ней.

А когда во время моей лекции я представил ее, и она встала и отвесила королевский поклон всем светилам Йельского университета, я думал, что взорвусь от радости. И когда ее подвели к столику с моими книгами, чтобы оставить автограф, она написала: «Спасибо за то, что вам нравятся книги моего сына». Ближе к ее кончине мы несколько раз в день общались по телефону, и я говорил, что приеду, и она отвечала: «Не хочу, чтобы ты видел меня такой. Беверли и Лиза здесь, так что я в порядке». Она стала более понимающей, более доступной для бесед, и, когда мы с ней разговаривали в последний раз, – а, может, и не в последний – она сказала мне: «Из тебя вышел толк, я тебя люблю.» И вот теперь ее не стало. И что можно сказать о смерти пожилой женщины – любой старой женщины – кроме того, что ее больше нет, и все, кто ее знал, будут скорбеть от того, что она не сказала им всего, что должна была сказать.

Она была моей мамой, и мне будет ее не хватать.

Когда я спустился с трибуны и прошел в семейный зал рядом с главным залом, Беверли уже вернулась на свое место. Не знаю, слышала ли она мою речь за исключением «анекдота». Когда церемония завершилась, – а это случилось быстро, ужасающе быстро – никто не заговорил со мной. Никто не подошел и не сказал: «Ты чудесно говорил о своей маме». Только мой племянник Лорен пожал мне руку, и мы обнялись, и он тоже плакал и очень тихо произнес: «Ты был молодцом». Позднее, намного позднее Джерольд отвел меня в сторону и сказал: «Серита гордилась бы тобой». Но за исключением этих двоих меня сторонились как прокаженного. Беверли, все дяди и тети – нет, меня не забили камнями, но обходили так, чтобы даже плечом не коснуться. Приличные люди держатся подальше от изгоев и прочих нечистых. И это их осуждение навсегда освободило меня от этой семьи.

Мама ушла, и я сделал то, что хотел сделать для нее – она всегда любила слушать, как я читаю, и я сделал это в последний раз. Я прекрасно понимаю, что она этого не услышала, но это невинный самообман. Ее хотели похоронить за считанные минуты, сказав при том два или три слова. Надо было, чтобы я закончил чтение своей речи, а потом дал бы слово Беверли, Лизе и Лью, и любому, кто хотел бы что-то сказать. Мама заслужила это.

Надгробные речи – не для покойников. Они всегда для живых. Отдать должное ушедшему. Попрощаться в самый последний раз. Никого нельзя отпускать во тьму, отделавшись двумя-тремя словами.

Чертова штука в том, что ты никогда не бываешь таким крутым, каким себе представляешься. Всегда найдется человек с печальным взглядом, который пристрелит тебя, когда ты его даже не видишь, когда ты причесываешься или завязываешь шнурки на ботинках. И вдруг падаешь, как подстреленный носорог. И всё, и ты вовсе не такой крутой, каким себе казался.

В среду я прилетел из Калифорнии в Нью-Йорк и закрылся в отеле «Уорвик», чтобы закончить книгу, добил ее и вызвал курьера, заказав доставку рукописи в издательство Уайету к следующему вторнику, после чего я был свободен. Ну, запоздал на девять месяцев, но работу проделал славную. Теперь у меня было по меньшей мере три дня до того, как издатель позвонит мне, чтобы обсудить изменения, которые он хотел бы видеть в тексте. Я знал, что ему точно не понравятся три главы в самой середине книги, и я придержал кое-какой материал, который Уайет непременно потребует, так что у меня оставалось какое-то время, которое вполне можно убить.

Мне пришлось напомнить себе, что если я еще хоть раз напишу эту фразу, чтоб моя копирка всегда была загружена в машинку обратной стороной. Время, которое можно убить. Да, именно эту фразу.

Я позвонил Бобу Кэтлетту, предполагая встретиться за ужином с его женой, – психиатром – если, конечно, они еще не разбежались. Он сказал, что можем поужинать в этот же вечер, и кстати, почему бы мне не появиться на ежемесячном собрании членов клуба «Цербер». Я сдержался, не выругался, но ответил:

– Не думаю, старина. У меня изжога от этой публики.

«Цербер» – это «писательский» клуб старых профессионалов, которые начинали свою деятельность еще в эпоху Гуттенберга. Ладно, в пятидесятые и шестидесятые это была вполне активная группа авторов, но теперь они представляли из себя унылую толпу уставших от жизни старых сплетников, напивавшихся вусмерть по поводу очередного некролога в «The Saturday Evening Post». На тот момент мне едва стукнуло тридцать, и по их меркам я был юным засранцем, не видевшим ничего привлекательного в том, чтобы провести вечер в атмосфере скучной трепотни и сигаретного дыма, выслушивая мнение полуживых лузеров о том, какая из книжных серий времен их молодости была лучше: «Черная маска» или «Странные истории».

Короче, Боб меня уговорил. Ну так на то ж мы и друзья.

Мы отужинали в аргентинском ресторане рядом с Таймс-сквер и, набив живот стейком с хлебным пудингом, я решил, что готов рискнуть и посетить сборище старперов. Мы прибыли на место – традиционное место их встреч в тесной квартирке одного бывшего редактора – около половины десятого вечера. Квартирка была забита под завязку.

Я не видел всех этих стариков лет десять, потому что уехал в Калифорнию, чтобы работать над сценарием по моему роману «Преследователь» для студии «Парамаунт». Для меня это были хорошие десять лет. Я уезжал из Нью-Йорка с кучей неоплаченных счетов, которые грозили вот-вот превратиться в гору. И был я в самом отчаянном положении – как в личном плане, так и в профессиональном. Я даже почти смирился с мыслью, что зарабатывать себе на жизнь писательством мне не светит. Но работа четыре месяца в году в кино и на телевидении обеспечили мне подушку безопасности на остальные восемь месяцев, которые я мог бы провести, работая над книгами. Я разделался с долгами, прибавил двадцать фунтов веса и впервые в жизни был обеспечен и относительно счастлив. Но войти в эту квартиру для меня было все равно, что войти в физическое воплощение памяти о мрачном прошлом. Ничего не изменилось. Все те же, все там же, все то же.

Моим первым впечатлением была висящая в воздухе усталость.

Словно кто-то наложил друг на друга чертежи квартиры и набившихся в нее людей. На заднем фоне двигались фигуры, еще более истаскавшиеся и постаревшие, чем десять лет назад. Двигались – или, скорее, ковыляли – они гораздо медленнее, чем прежде, словно существовали в застывающем янтаре. Нет, не в замедленной съемке, просто светопропускающие характеристики моих глаз изменились. Их мимика никак не совпадала с голосами. Но на переднем плане, гораздо резче и ярче, чем фигуры присутствующих, лежала пелена – как строки на кинескопе – усталости. Серые и голубые линии не просто накладывались на их лица и руки, на локти женщин, но на всю комнату. Они тянулись к потолку, свисали с ламп и кресел, разделяли на секции ковролин на полу.

Я шагал по этим линиям, и мне стало трудно дышать, когда на меня навалилась вся тяжесть тотальных неудач и мертворожденных мечтаний. Это было так, словно я вдыхал прах древних могил.

Боб Кэтлетт с женой сразу же отправились на кухню за выпивкой. Я было увязался за ними, но меня заметил Лео Норрис, который протиснулся между двумя бывшими авторами нон-фикшн и схватил меня за руку. Он выглядел усталым, но трезвым.

– Билли! Боже мой, Билли! Я и не знал, что ты в Нью-Йорке. Потрясающе! И надолго?

– Всего на несколько дней, Лео. Книга для издательства «Харпер». По горло занят ей, пора срочно заканчивать.

– Надо понимать, синдром Скотта Фицджеральда тебя не коснулся? Сколько книг ты написал с тех пор, как уехал? Три? Четыре?

– Семь.

Он смущенно улыбнулся, но смутился недостаточно для того, чтобы быть чуть скромнее с проявлениями неискренней дружбы. Мы с Лео Норрисом, несмотря на его излияния, никогда не были друзьями. Когда он уже был состоявшимся писателем, – что подтверждалось его именем на обложке солидного журнала «Сент Детектив» – я оголтело лупил по клавишам, строгая детективные рассказики для журнала «Manhunt», чтобы оплатить аренду квартиры в Гринвич Виллидж. И в те времена никаких сердечных отношений не было, как не было и никакой дружбы. Но теперь Лео скользил вниз по склону, вот уже шесть или восемь лет, опустившись до работы на дешевые серии в дешевых обложках, все эти романчики были пронумерованы (последний вышел за номером 27), и в каждом из них действовал неприятный тип из ЦРУ по имени Курт Костенер. А из моих семи романов четыре были экранизированы. Один даже послужил основой телесериала. Такие вот мы друзья.

– Семь книг за… Сколько, за десять лет?

Я не отвечал, вертя головой, давая понять, что хочу отойти. Он намека не понял.

– А знаешь, Бретт МакКой умер. На прошлой неделе.

Я кивнул. Я читал МакКоя, но знаком с ним не был. Добротный писатель. Полицейские романы.

– Рак. Неоперабельный. Легкие. И метастазы. Но умирал долго. Нам его будет не хватать.

– Да. Прости, Лео, мне нужно отыскать ребят, с которыми я пришел.

Я не смог бы протиснуться через толпу у входной двери, чтобы добраться до кухни и до Боба. Единственным верным способом был бы путь через прихожую, но там было еще многолюднее. Я отправился в другую сторону, глубже в комнату, глубже в клубы сигаретного дыма, глубже в гул монотонных голосов. Он смотрел на меня, явно желая что-то сказать, – закрепить дружбу, которой никогда не было? – но я двигался быстро и решительно. Я не нуждался в очередной порции некрологов.

Женщин здесь было всего пять или шесть. Одна из них наблюдала, как я пробирался сквозь толпу. Я не мог не видеть, что она заметила меня. Лет под пятьдесят, обветренное лицо, она не отрывала от меня взгляда. И только когда она заговорила:

– Билли? – я узнал ее голос. Не лицо, даже тогда не лицо, но именно голос, который совсем не изменился. Я остановился, вглядываясь в нее.

– Ди?

Она улыбнулась, но дежурной, никакой улыбкой. Вежливость, не более того.

– Как дела, Билли?

– Прекрасно. Как ты? Что поделываешь, чем занимаешься?

– Живу в Вудстоке. Мы с Кормиком в разводе. Еще пишу книжки для издательства «Эйвон».

Я давно не видел книг с ее фамилией на обложке.

Люди, такие как я, по многолетней привычке бродящие по книжным магазинам, похожи на греков из кафе на углу, безостановочно – тоже в силу привычки – перебирающих свои четки. Я бы узнал ее имя, если бы увидел его на обложке.

Она заметила мое замешательство.

– Готические романы. Их обычно издают под псевдонимом.

На этот раз ее улыбка была хищной. Она словно говорила: «Да, смеяться последним будешь ты, да, я продаю свой талант за гроши и ненавижу себя за это. Но я скорее вскрою себе вены, чем позволю тебе злорадствовать». Что может быть оскорбительнее успеха другого, когда тебя самого выбросили на обочину, и даже если когда-то ты подавал надежды, то уже давно не в состоянии их оправдать?

УСПЕХ: Единственный непростительный грех по отношению к ближнему. Амброз Бирс, «Словарь сатаны».

Конец цитаты.

– Если будешь в Лос-Анджелесе, найдешь меня в телефонном справочнике, – сказал я. Она повернулась к трем мужчинам за ее спиной. Взяла под руку элегантного господина с густой копной седых волос в стиле Клода Рейнса. Он был в очках а-ля авиатор начала века. Ди сжимала его руку. Этот роман долго не продлится.

Его костюм был слишком шикарным. Она же выглядела как потрепанный боевой флаг. И когда это все они умудрились смириться с забвением? Ко мне из противоположного конца комнаты направлялся Эдвин Чаррел. Он до сих пор был должен мне шестьдесят долларов, которые одолжил десять лет назад. Не думаю, что он об этом забыл. Он наверняка расскажет мне какую-нибудь слезную историю и попытается сунуть мне в руку мятые пять баксов. Не сейчас. Серьезно, только не сейчас. Только этого мне не доставало после Лео Норриса, Ди Миллер и всех тутошних мятых пиджаков. Я резко повернулся вправо, улыбнулся пожилым супругам, работавшим в тандеме и сейчас прихлебывавшим водку из одного стакана на двоих, и стал продвигаться к стене.

Передо мной стояла задача: убраться отсюда к чертовой матери, и чем быстрее, тем лучше. Все знают, что в движущуюся цель труднее попасть.

Но долог был мой путь.

Задняя стена была занята большим диваном, на котором велась громкая дискуссия ни о чем. Однако толпа в центре комнаты отвернулась от сидевших, а значит это был для меня наилучший маршрут. Я двинулся к дивану. Чаррела уже нигде не было видно, так что я продвинулся еще немного. Никто не обращал на меня внимания, никто не хватал меня за руку, никто не пытался крутить пуговицу на моем пиджаке. Я двинулся еще дальше. Я уже полагал, что неприятности позади. Я начал поворачивать за угол – оставалось пройти несколько метров вдоль стены, а там входная дверь, и свежий воздух, и свобода. Именно в этот момент меня поманил рукой старик, сидевший на мягком кресле. Оно было втиснуто в угол комнаты и примыкало к дивану. Здоровенное, потертое и бесцветное. Старик буквально утопал в нем. Худощавый, с усталым лицом и водянисто-голубыми глазами. Он подзывал меня. Я обернулся, но сзади меня никого не было. Он делал знаки именно мне. Я подошел к нему.

– Садись.

Сидеть было не на чем.

– Я собирался уйти…

Я в жизни его не видел.

– Садись, поговорим. Время еще есть.

На другом конце дивана появилось свободное место. Уйти сейчас было бы невежливо. К тому же старик кивнул головой, указывая на него.

Я сел. Он был самым измученным стариком, которого я когда-либо видел.

– Так ты пописываешь, – сказал он. Я подумал, что он надо мной подшучивает.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Билли Ландрес.

Он пожевал губами, словно пробуя имя на вкус.

– Уильям. На обложках, должно быть, Уильям.

Я усмехнулся.

– Точно. На обложках Уильям. Выглядит солиднее.

Я уже смеялся негромко. Не над собой. Над ним.

Он не улыбнулся в ответ, но я видел, что он не был обижен. Очень странный у нас получался разговор.

– А вы…?

– Марки, – сказал он и добавил после паузы: – Марки Страссер.

Продолжая улыбаться, я спросил:

– Вы пишете под этим именем?

Он мотнул головой.

– Я уже не пишу. Давно не пишу.

– Марки, – сказал я, вслушиваясь в это слово. – Марки Страссер. Не думаю, что я читал ваши книги. Детективы?

– В основном. Триллеры. Несколько современных романов, ничего выдающегося. Но расскажите о себе.

Я поерзал на диване.

– У меня такое чувство, сэр, что вы надо мной подшучиваете.

Его мягкие голубые глаза смотрели на меня без тени лукавства. Улыбки на его лице не было. Он был усталым. Старым и ужасно усталым.

– Мы все так или иначе забавляемся, Уильям. Но не тогда, когда стареем настолько, что уже не в силах шутить. Тогда мы перестаем забавляться. Так вы не хотите рассказать о себе?

Я развел руками в знак капитуляции. Что ж, расскажу о себе.

Возможно, он и считал себя слишком старым, чтобы забавляться, но тем не менее был очаровательным стариком. И хорошим слушателем. Остальная часть квартиры словно растворилась в тумане, и мы беседовали. Я рассказывал о себе, о жизни в Калифорнии, о сюжетах моих книг, о том, что нужно для адаптации романов-триллеров для экрана.

Язык тела – интересная штука. На самом примитивном уровне даже те, кто не знаком с бессознательными сигналами, посылаемыми положением рук, ног и торса, все же в состоянии почувствовать, что происходит. Когда беседуют два человека, и один хочет довести до собеседника важную мысль, он делает это, немного нагнувшись вперед. Отвергая такую мысль, он, наоборот, откидывается назад. Я вдруг заметил, что сильно наклоняюсь вперед. Я практически лег грудью на подлокотник дивана. Он же откинулся на подушки кресла, но слушал меня очень внимательно, словно впитывая все, что я говорил. Но создавалось впечатление, что он знает: все это в прошлом, все это мертвая информация, и он просто выжидает, чтобы рассказать мне о каких-то важных для меня вещах.

Наконец, он сказал:

– Вы заметили, что многие ваши сюжеты касаются отношений отцов и детей?

Это я заметил давно.

– Когда умер мой отец, я был еще мальчишкой, – сказал я, и, как всегда, почувствовал стеснение в груди. – Когда-то, не могу точно вспомнить когда, я наткнулся на фразу Фолкнера. Он высказался примерно в таком роде: «Что бы ни писал автор, если он мужчина, он всегда пишет о поисках отца». Эти слова поразили меня с особенной силой. Я никогда не понимал, насколько мне его не хватает, до одного вечера на групповой психотерапии. Руководитель группы попросил нас выбрать человека на роль того, с кем мы всегда хотели поговорить по душам, но так и не смогли это сделать. Выбрать и сказать этому человеку все, что вы всегда хотели сказать. Я выбрал человека с усами и говорил с ним так, как не способен был беседовать с отцом, потому что был слишком мал для этого. И очень скоро я заплакал…

Я сделал паузу и добавил очень тихо:

– Я ведь не плакал даже на его похоронах. Это был очень странный, очень тревожный для меня вечер.

Я снова умолк, собираясь с мыслями. Весь наш разговор становился гораздо более тяжелым, более личным, чем я предполагал.

– А потом, года два назад, я наткнулся на эту мысль Фолкнера, и тогда все вдруг встало на свои места.

Старик не отрываясь смотрел на меня.

– И что же вы ему сказали?

– Кому? А, мужчине с усами? Хм… Ничего выдающегося. Я сказал ему, что мне удалось выбиться в люди, что преуспел, что он гордился бы мной… Да вот и все, пожалуй.

– А что вы ему не сказали?

Я почувствовал, как вздрогнул от этого замечания. И похолодел. Он бросил это так небрежно, так походя, и все же значимость этого вопроса вонзила холодное лезвие стамески в дверь моей памяти, надавила и щелкнула замком. Дверь распахнулась, и чувство вины хлынуло наружу. Откуда Марки мог все это знать?

– Ничего. Я не вполне понимаю, что вы имеете в виду, – я не узнавал звук собственного голоса.

– Но ведь что-то должно было быть. Вы обозлены, Уильям. Вы злитесь на своего отца, может быть, потому, что он умер и оставил вас в одиночестве. Но вы не сказали того, что вам необходимо было сказать. Вам и сейчас нужно это произнести. Что это было?

Я не хотел отвечать ему. Но старик просто ждал. В конце концов, я пробормотал:

– Он так и не попрощался со мной. Он умер, но так и не попрощался.

Я затрясся всем телом. Я снова, после всех этих лет, стал ребенком, пытался стряхнуть с себя этот морок, отмахнуться от него. И очень тихо я произнес:

– Это было неважно.

– Для него не было важно сказать вам «прощай». Но для вас важно было услышать эти слова.

Я не мог поднять на него взгляд. Потом Марки сказал:

– В объективе времени каждый из нас видится исчезающей пылинкой. Извините за то, что расстроил вас.

– Вы меня не расстроили.

– Нет. Расстроил. Позвольте мне попытаться загладить свою вину. Если у вас есть время, позвольте рассказать вам о нескольких книгах, которые я написал. Вам может понравиться.

Я откинулся на спинку дивана, и он пересказал мне несколько сюжетов.

Он говорил без колебаний, плавно и ровно. И его сюжеты были чертовски хороши.

Да что там, они были просто великолепны. Истории в ключе саспенса, что-то вроде Джеймса М. Кейна или Джима Томпсона. Истории об обычных людях. Не сыщиках, не иностранных шпионах. Просто люди в ситуации стресса, где насилие и интриги логически вытекали из обстоятельств, в которые они попали. Я зачарованно слушал его. И какой же у него был талант по части названий! СРОК ИСТЕКАЕТ НА РАССВЕТЕ, ОТМЕНИТЕ БРОНИРОВАНИЕ, ЧЕЛОВЕК В ПОИСКАХ РАДОСТИ, ДИАГНОЗ ДОКТОРА АРХАНГЕЛА, БЛУДНЫЙ ОТЕЦ – и еще один, который поразил меня настолько, что я сделал пометку в уме, чтобы не забыть и связаться с Андреасом Брауном из книжного магазина «Готам», и попросить у него раздобыть у букинистов для меня экземпляр книги, которую я просто обязан был прочитать. Книга называлась «ЛЮБИМЫЙ УБИЙЦА».

Он умолк и стал казаться еще более измученным, чем прежде, когда пригласил меня присесть с ним. Кожа старика была бледно-пепельной, а мягкие голубые глаза время от времени закрывались.

– Может быть, вам принести воды? Или что-нибудь перекусить?

Он внимательно посмотрел на меня и произнес:

– Да, стакан воды, если вам не трудно.

Я встал, чтобы добраться до кухни.

Он пожал мою ладонь своей сухой ладошкой. Я посмотрел на него.

– Кем вам все-таки хотелось бы стать, Уильям?

Я мог бы отделаться какой-нибудь банальностью. Но не стал этого делать.

– Тем, кто помнит, – сказал я. Он улыбнулся и убрал руку.

– Я принесу воды, секунду.

Раздвигая толпу, я добрался до кухни. Боб все еще был там, споря с Хансом Сантессоном о проблеме пропорциональной доли гонораров за перепечатку рассказов в литературных антологиях для колледжей. Мы с Хансом поздоровались, обменявшись любезностями, пока я набирал в стакан воду, добавив туда пару кубиков льда из пластикового пакета. Я не хотел надолго оставлять Марки.

– Где тебя черти носили? – спросил Боб.

– Я был в комнате, с одним стариком. Поразительным стариком. Он говорит, что был писателем. Несомненно, был. Господи, он писал, как мне кажется, невероятно интересные книги. Не знаю, как это они ни разу не попали мне в руки. Обычно я читаю все, написанное в этом жанре.

– Как его зовут? – поинтересовался Ханс со своим милым скандинавским акцентом.

– Марки Страссер, – сказал я. – Какое у него поразительное чувство сюжета! – Они умолкли, и оба пялились на меня.

– Марки Страссер? – Ханс замер, не донеся до губ чашку с чаем.

– Марки Страссер, – повторил я. – А что такое?

– Единственный Марки, которого я знал, писатель, появлялся на тутошних посиделках тридцать лет назад. Но он уже лет пятнадцать в могиле.

Я рассмеялся.

– Вряд ли тот же самый, разве что ты ошибся насчет его смерти.

– Нет, я абсолютно уверен. Я присутствовал на его похоронах.

– Значит, это кто-то другой.

– Где он сидит? – спросил Боб.

Я вышел в коридор и жестом пригласил их присоединиться ко мне. Я подождал, пока толпа на мгновение расступится, и указал. – Там, в углу, в большом мягком кресле.

В большом мягком кресле никого не было.

Пока я пялился на кресло, а они стояли за мной, в кресло плюхнулась женщина с коктейлем в руке. Плюхнулась и тут же заснула.

– Он, наверное, встал и куда-то перебрался, – сказал я.

Но в комнате его не было. Конечно же.

Мы уходили последними. Я вообще не желал уходить. Я смотрел на каждого, кто приближался к входной двери – я стоял рядом с ней, так что мимо меня он точно бы не проскользнул. Боб проверил туалет. Там его тоже не было. Это был единственный выход из квартиры, и я стоял рядом с ним.

– Послушайте, черт побери, – проговорил я со злостью, обращаясь к Хансу, Бобу и хозяину квартиры, который явно жаждал поскорее проблеваться и отправиться в постель, – я не верю в призраков, и он не был призраком, не был плодом моей фантазии, мошенником он тоже не был. Бог мой, я не настолько легковерен, чтобы не понять, когда меня водят за нос, а его сюжеты были слишком хороши для шутника, и если он был здесь, то как мог он проскочить мимо меня? Я стоял прямо у двери и видел ее, даже набирая воду на кухне. Он старик лет семидесяти пяти, а то и старше, он же не чертов спринтер! Никто не мог бы пробраться через толпу, прорываясь к входной двери и не толкнув кого-нибудь, а это бы люди запомнили…

Ханс попытался меня успокоить.

– Билли, мы опросили всех, кто здесь был. Никто твоего старика не видел. Никто не видел и тебя на краешке дивана, где вы с ним, по твоим словам, беседовали. Никто не говорил с таким человеком, а многие из сегодняшнего сборища знали Марки. Зачем бы ему было говорить, что он Марки Страссер, если он не Марки Страссер? Он бы знал, что в комнате, набитой писателями, знавшими настоящего Марки Страссера, его разоблачили бы с ходу.

Но я не желал сдаваться. Не галлюцинация же это была, в самом деле! Хозяин квартиры порылся в шкафу и нарыл старые программы победителей конкурса Авторов Детективной Прозы, на одной из них было фото Марки Страссера пятнадцатилетней давности. Я посмотрел на фотографию. Снимок был четким и ясным. Это не был мой новый знакомец. Этих двоих невозможно было перепутать, даже добавив человеку на снимке пятнадцать лет. Даже добавив болезненности и усталости. Марки на фото был круглолицым и почти лысым, с густыми бровями и темными глазами. У Марки, с которым разговаривал я в течение часа, были мягкие голубые глаза. Даже если бы человек на снимке надел парик, глаза их невозможно было спутать.

– Это не он, черт возьми!

Меня попросили снова его описать. Не сработало. Тогда Ханс попросил меня пересказать его сюжеты и названия книг. Все трое слушали меня внимательно, и я видел, что сюжеты книг их впечатлили так же, как они впечатлили меня. Наконец, я выдохся и сел, тяжело дыша. Ханс и хозяин квартиры качали головами.

– Билли, – сказал Ханс, – я семь лет редактировал серию Unicorn, а до того был редактором журнала «Saint Detective Magazine» более десяти лет. Я читал не меньше детективных романов, чем любой из ныне живущих на планете людей. Этих книг не существует в природе. Наш хозяин, авторитет по этой части, согласился с Хансом.

Я поднял глаза на Боба Кэтлетта. Этот тип вообще проглатывал по роману в день.

Медленно и неохотно он кивнул, соглашаясь с Хансом и хозяином квартиры.

Я закрыл глаза.

Спустя какое-то время Боб предложил расходиться. Его жена исчезла еще час назад с группой знакомых, захотевших полакомиться чизкейком. И теперь Бобу не терпелось попасть в постель. Я не знал, что мне делать. И потому отправился в Уорвик.

В ту ночь я укрылся двумя одеялами, но все равно мерз. Содрогался от холода. Я оставил телевизор включенным, хотя смотреть было нечего. Серый экран и ровный гудящий звук. Я никак не мог заснуть.

И наконец встал, оделся и вышел из дома. 44-ая улица в три часа ночи была пуста и безмолвна. Не было даже грузовиков, доставляющих продукты и товары. И я, хотя и высматривал его повсюду, не смог его найти.

Идя по улице, я все думал и думал о происшедшем и даже на какое-то время поразмыслил о том, что, может быть, мой отец восстал из могилы, чтобы говорить со мной. Но это не был мой отец. Я же не идиот. Отца бы я узнал.

Отец был значительно меньшего роста. У него были усы, и он никогда не говорил так, как мой новый знакомый, а в речи старика звучали не его слова и не его ритм.

И это не был почти забытый автор детективов по имени Марки Страссер. Зачем он воспользовался этим именем – я не знаю. Может, чтобы привлечь мое внимание, увлечь меня на черную тропу страха, где я понял бы, что он совсем другой человек. Я не знаю, кем он был.

Я вернулся в «Уорвик» и вызвал лифт. В ожидании лифта я стоял перед большим зеркалом между дверями двух лифтов и смотрел на свое отражение, вглядываясь в стекло в поисках ответа.

Потом я поднялся в свой номер, сел за письменный стол, вставил в портативную машинку бумагу с копиркой и напечатал «ЛЮБИМЫЙ УБИЙЦА». Роман шел легко. Да и кто еще мог бы написать эту книгу?

Но, как и мой отец, он не сказал мне «До свидания», когда я ушел за стаканом воды для него. Этот усталый старик…

Встаньте за пологом циркового шатра и всмотритесь в их лица.

Вы узнаете все, что нужно знать о темной стороне человеческой природы.

(Великая Депрессия высосала из людей любую способность радоваться. Шоу-бизнес пытался привлечь людей своими сиюминутными развлечениями. Кинематографу это удалось. Дешево и сердито уносит тебя в мир грез и снабжает приятными воспоминаниями. Колоссально расцвели карнавалы, разъездные парки аттракционов и прочих подобных штучек. Карнавалы разъезжали по всей стране. Дешевые и тотально безвкусные развлечения. В нынешние времена ни один уважающий себя карнавал не предлагает зрителю шоу уродов – демонстрацию врожденных деформаций. Мерзкий бизнес, доложу я вам. Дешевка. Но в те времена, в дешевые уродливые времена тридцатых, нужно было что-то могущее привлечь деревенщин, мужланов и недоумков. Шоу уродов было безотказным магнитом. Спеши, спеши сюда, и не забудь прихватить с собой подружку, чтобы увидеть самое волнующее, самое поразительное зрелище из всех, виденных вами! Ты увидишь Лену, самую толстую женщину в мире, четыреста фунтов трясущегося желе… И Люцифера, с глоткой из асбеста и желудком из стали, ты увидишь, как он глотает огонь, пережевывает гвозди и пьет керосин. А каково пригласить такое чудо к себе в гости, чтобы согреться в этот холодный канзасский вечер? А ведь есть еще и Риппо, мальчик-рыба… Там, где у нас с тобой руки и ноги, у Риппо только плавники и жабры. Так что смотри и поражайся… У нас ты увидишь неизвестное существо, – ни человека, ни зверя – это монстр из твоих ночных кошмаров, он живьем пожирает змей, откусывает головы цыплятам, милые дамы, я не могу даже рассказать обо всех ужасах, на которые эта тварь способна… Но входите, входите, вы увидите все своими глазами…)

Так вот, встаньте за пологом циркового шатра и всмотритесь в их лица.

И вы узнаете все, что нужно знать о темной стороне человеческой природы. (Спросите любого человека сорока-пятидесяти лет, мальчиком работавшего на карнавале. Спросите его, доводилось ли ему стоять за брезентовым пологом цирка и наблюдать – нет, не уродов, не этих несчастных созданий – спросите его, видел ли он лица людей. Добропорядочных граждан, солидных фермеров и сельчан, с детства впитавших в себя иудео-христианские идеалы. Спросите тогдашнего мальчика, а ныне зрелого мужчину, и он не захочет вам рассказывать о том, что он видел. Но вы все же не отступайте, и тогда он расскажет вам о лицах мужчин, о том, с каким выражением лица они смотрели на чудовищные колыхавшиеся груди Лены, какие эротические фантазии одолевали их при виде бесхребетной женщины-змеи. Но он никогда не расскажет вам о влажных губах и сияющих глазах посетителей-дамочек, когда они разглядывали чудовищные деформации мальчика-рыбы, о том, как не отрываясь, они смотрели на его едва скрытые гениталии и как фантазировали о том, каково было бы прижаться к нему, почувствовать, как он обнимает их своими плавниками, каково было бы заняться с ним любовью (а это читалось по их возбужденным лицам!). Тогдашний паренек никогда не расскажет вам об ужасе, который охватывал его при взгляде на лица зрителей шоу уродов: о женщинах, мечтавших совокупиться с сумасшедшим, вымазанным собственными экскрементами, о мужчинах, дрожащих от страсти при виде гермафродита, полумужчины, полуженщины, каково было бы соблазнить такое чудо? Единожды постояв у брезентового полога, единожды увидев мечтательные лица зевак, человек уже никогда не спросит себя, как могла произойти бойня в Сонгми, и не станет задаваться вопросом о том, какая же черта, какое же свойство американской души производило на свет Ричарда Спека[4], или Чарльза Мэнсона, или Чарльза Старкуэзера[5], или Сьюзен Аткинс[6].

Да нет и нужды спрашивать, потому что эта черта души – она во всех нас, она живет под самой поверхностью душ тех из нас, кто составлял большинство публики этих шоу уродов. Да, Великая Депрессия осталась позади, но замшелые деревенщины все еще среди нас, они все еще часть нас самих. Мы до сих пор жаждем видеть наших уродов. Без сочувствия, без сострадания, без любви… Но лишь с похотью и отвращением, которые скорее привлекают, чем отталкивают… Мы все, облизывая пересохшие губы, устремляемся к этому большому шоу).

Мне было тринадцать. И я веду речь не о том, как я сбежал из дома. Это совсем другая история, о ней как-нибудь в другой раз. Я сбежал. Это была мечта любого американского мальчишки в начале 1940-х: сбежать из дома и пристроиться к цирку. Я уже прочитал книжку «Тоби Тайлер или десять недель в цирке», и для меня не было ничего более влекущего, более рискового, более авантюрного, чем сбежать из дома и начать работать в цирке.

Цирка я так и не нашел. Зато нашел ободранный карнавал, который все называли «шапито». Такой бизнес – сегодня здесь, а завтра там, колесивший по словно бы восьмерке, притормаживая в Огайо, Индиане, Иллинойсе и Миссури и разворачиваясь в Кентукки, чтобы снова катить по тому же маршруту. Они именовали себя «Шоу Трех Штатов», но в справочнике адресов и названий групп шоу-бизнеса искать их было бы бесполезно. Классический карнавал мошенников с тесными клетками зверинца, мерзким шоу уродцев и обшарпанный до предела – такого не увидишь даже на самых потертых деревенских карнавалах.

Чем я занимался? Обычным: подай-да-принеси.

– Эй, пацан, принеси кофе.

– Эй, пацан, прикати вон тот рулон брезента.

– Эй, малой, сбегай за этим дармоедом, Сэмом.

Ни шкуры, ни бороды, ни когтей у меня не было. И потому я был Подай-Принеси.

Я был говночистом в клетке гиены. Зазывалой для деревенских лопухов. Стоял на шухере, высматривая легавых. Бегал за водой для девушек из кордебалета. Прислуживал на кухне. И, конечно, был зеленым сопляком. Я даже не представлял, насколько уголовной была вся наша шарашка, пока нас не накрыли в Канзас-Сити, штат Миссури.

В нашем «цирке» промышляли девочки на ночь, да еще карманники, да еще мастера подделывать чеки – в общем, было все, кроме хоть сколько-нибудь порядочного отношения к лохам, которые заглядывали в нашу кунсткамеру и чаще всего оставались без штанов.

Один карманник попытался вытащить бумажник у случайного типа в Канзас-Сити. Тут и оказалось, что тип этот был помощником окружного прокурора, отслужившим пятнадцать лет в армии. В общем, он отутюжил нашего героя по полной. И все наши карнавальщики – карни – приземлились в тюряге.

И очень быстро все забегали и запрыгали, как угорелые. Наш «менеджмент» нуждался в рабочих руках, во-первых, потому что без них невозможно было уложиться в график гастролей, а во-вторых, потому что жалоб и ордеров на арест нашего брата навалило столько, что нас прикрыли бы до скончания века. Так что забегали все.

С двумя серьезными исключениями.

Первым был наш гик. Вторым был я.

Тому, кто незнаком со словом «гик», я советую найти и прочитать уже ставший классикой роман Уильяма Линдсея Гришэма 1946 года «Кошмар в переулке». Там вы найдете самое точное и жестокое описание этого типа людей. Гик, как правило, человек с разжижением мозга, который вливал в себя столько алкоголя, что мозги его постепенно превратились в йогурт. Когда он потеет, на коже его выступают белесые, воняющие чем-то кислым капли. Так вот, менеджеры шапито примечают район трущоб в городе, который они осчастливили своим присутствием, подыскивают гика и быстренько смываются с ним, пока он не помер или не удрал. За роскошный гонорар – бутылка джина в день – алкаш этот одевается в звериные шкуры, не бреется, спит в клетке и по свистку ведущего шоу катается по полу в собственном дерьме, жрет дохлых змей и откусывает головы живым цыплятам.

Ни один приличный карнавал не будет иметь дела с гиками. Это отвратительно до предела, потому что речь идет об игре на самых низменных желаниях и самых глубинных страхах в жизни человеческой. Любой, кто испытывает наслаждение, наблюдая за обесчеловеченным существом, катающимся по полу в куче собственных экскрементов, трущим гениталии шкурой дохлой гремучей змеи, стонущим и закатывающим глаза, превращаясь в недочеловека, который ужаснул бы даже неандертальца – такой наблюдатель сам ниже презрения. Ибо он пал еще глубже, чем бедный ублюдок в клетке.

Я видел орды сельских жителей, добропорядочных и благообразных, прихожан своих церквей и защитников протестантской трудовой этики, которые жадно всматривались в бедного гика. Встаньте за пологом циркового шатра и всмотритесь в их лица. Всмотритесь!

Вы узнаете больше, чем хотели бы знать о темной стороне человеческой природы.

Нас вместе с гиком затолкали в обезьянник для алкашей. Гика никто не собирался выкупать, потому что он не был рабочим карнавала, его просто подобрали в одной из трущоб по дороге, а трущоб этих было великое множество. Так зачем тратить деньги на ничего не значащее существо, которое само себя уже перестало считать человеком? Меня же не выпускали, потому что я не желал назвать копам свои имя и фамилию. Я не хотел возвращаться домой.

И наш шапито отчалил – за вычетом гика и за вычетом Подай-Принеси.

Я три дня провел в каталажке с этим стариком, потерявшим человеческий облик. Ни писари, ни наши охранники не желали даже подходить к обезьяннику.

Им хотелось блевать от одного вида бедного гика, и тем более от его запаха.

Еду нам просовывали сквозь прутья, ставили миску на пол и подталкивали ее ручкой швабры. А меня подташнивало от страха. Потому что гику не давали выпить, и у него начались судороги. Он скулил все ночи напролет, а по утрам его лицо было в крови, потому что он буквально изгрызал свои губы. Где-то на второй день у него началась белая горячка: он забрался по прутьям к железному потолку камеры и начал колотиться лицом о железо. Потом он упал, начал орать и, лежа на спине, дергал руками и ногами, словно черепаха, перевернутая панцирем вниз. Лицо у него было как кусок сырого мяса. И он вонял, ох, как же он вонял!

Особенный запах. Не просто изгвазданные дерьмом штаны. И не одежда, в которой он валялся в своей загаженной клетке. Специфический запашок. Я никогда его не забуду. Описать его на уровне «он вонял так-то и так-то», я не могу. Сравнивать не с чем. Ну, может быть, как тысячи трупов в общей могиле, не знаю. Но запах этот я не забуду никогда.

Я не пью. И никогда не пил.

Наконец на третий день меня вытащили из обезьянника. Им пришлось это сделать.

Агентство Пинкертона, куда обратилась моя семья, связалось с полицией Канзас-Сити. Пинкертоновцы разослали повсюду листовки пропавших людей с моим описанием, и кто-то здесь, в К.-С. связал описание в листовке с описанием, составленным в полиции, хотя я им не говорил, кто я и откуда. Агентство Пинкертона прислало своего оперативника, он приехал и забрал меня в Огайо.

С карнавалом я провел три месяца.

И в этом моем пребывании не было ничего авантюрного, или романтичного, или остросюжетного. Все, что осталось в моей памяти – запах прокисшей выпивки, которая сочится из всех пор серой мертвенной кожи… И ненависть к копам, градус которой после этого опыта резко вырос… И циничное, абсолютно неуничтожимое знание того, что, встав за пологом циркового шатра и всматриваясь в лица зевак, ты узнаешь гораздо больше о темной стороне души человеческой, чем следовало бы знать любому мальчишке.

Двое подтянутых полицейских из дорожной службы штата Калифорния, поддерживая Виллиса Коу с двух сторон, вели его от патрульной машины к накрытой одеялом бесформенной фигуре, лежавшей посередине Тихоокеанского шоссе. Темно-коричневое пятно, начинавшееся в полусотне ярдов от фигуры, исчезало под этим одеялом. Он услышал, как один из зевак сказал: «Ее протащило аж оттуда. Какой ужас». Коу не хотел, чтобы ему показывали его дочь.

Но опознать ее было необходимо. Один из полицейских держал его за плечо, а второй, опустившись на одно колено, приподнял одеяло. Коу узнал нефритовый кулон, который он подарил ей по случаю выпуска. Это было все, что он мог опознать.

– Это Дебби, – сказал он и отвернулся.

«Почему это происходит со мной? – подумал он. – Я же не отсюда, я не один из них. Такое не должно случаться с людьми».

– Ты сделал укол?

Он поднял глаза от газеты и попросил ее повторить вопрос.

– Я спросила тебя, – проговорила Эстель со всей мягкостью, на какую она была способна, – про укол инсулина.

Он улыбнулся, оценив деликатность жены и ее попытки не мешать ему погружаться в скорбь, и сказал, что укол сделал. Она кивнула, сказав:

– Я, пожалуй, пойду наверх. Прилягу. Ты идешь?

– Не сейчас. Чуть позже.

– Ты опять уснешь перед телевизором.

– Не волнуйся. Я скоро поднимусь.

Она постояла немного, не сводя с него глаз, потом повернулась и пошла к лестнице. Он прислушивался к звукам ее ежевечернего ритуала: шум воды в туалете, скрип дверцы платяного шкафа, скрип кроватных пружин. Потом он включил телевизор, тридцатый канал, из тех, что не передавали сигнал, убавил громкость, чтобы не слышать «белого шума» пустого канала. Он сидел перед телевизором несколько часов, прижимая руку к экрану кинескопа, надеясь на то, что поток электронов сделает его ладонь прозрачной и позволит увидеть – сквозь плоть руки – его инопланетные кости.

На неделе он зашел к Харви Ротхаммеру и попросил дать ему отгул на четверг, чтобы съездить в больницу в Фонтане – проведать сына. Ротхаммер был не очень доволен, но отказать не смог. Коу потерял дочь, а сын все еще был обездвижен на 95 %, и не было никакой надежды на то, что он когда-нибудь встанет на ноги. Поэтому Ротхаммер дал Виллису Коу отгул, но напомнил, что апрель уже на носу, и фирма должна готовить свои финансовые отчеты. Виллис Коу сказал, что помнит об этом.

Его машина сломалась в двадцати милях от Сан-Димаса, и он сидел за рулем в ужасающей духоте, пытаясь вспомнить, как выглядит его родная планета.

Его сын Гилвэн прошлым летом на каникулах отправился к друзьям в Нью-Джерси – они обустроили у себя во дворе бассейн. Гилвэн нырнул и врезался в дно, в результате перелом позвоночника.

К счастью, его успели вытащить прежде, чем он утонул, но нижняя часть тела была парализована. Он мог шевелить руками, но не кистями. Виллис отправился в Джерси, занявшись перевозкой Гилвэна в Калифорнию. И теперь его сын лежал в больнице в Фонтане.

Виллис помнил разве что цвет далекого неба. Ярко-зеленый, восхитительный цвет. И какие-то существа – нет, не птицы – плавно скользили по небу вместо того, чтобы летать. Больше он ничего не мог вспомнить.

Машину отбуксировали в Сан-Димас, но механик сказал ему, что нужно будет заказать необходимые запчасти в Лос-Анджелесе. Он оставил машину в мастерской и на автобусе отправился домой. На этой неделе он явно не увидит Гила. Счет за ремонт авто составил двести восемьдесят шесть долларов и сорок пять центов. В марте в южной Калифорнии наступила засуха, которая длилась одиннадцать месяцев. Потом пошли дожди, беспрерывные, не настолько мощные, как в Бразилии, где капли такие крупные и падают так плотно, что не раз случалось, что люди, попавшие под ливень, просто задыхались. Но все-таки дождь был столь мощным, что крыша в доме Коу потекла. Виллис и Эстель не спали всю ночь, затыкая полотенцами щели в гостиной; но протечка, похоже, возникла не в результате повреждения внешних стен, а где-то между перекрытиями; вода продолжала проникать внутрь.

На следующее утро измученный Виллис Коу расплакался. Эстель, которая спустилась в подвал, чтобы загрузить полотенца в сушилку, услышала его и поспешно поднялась в гостиную.

Виллис сидел на промокшем ковре, в комнате пахло сыростью, он закрывал лицо руками, в которых держал мокрое полотенце. Она встала рядом с ним на колени и поцеловала мужа в лоб. Он еще долго плакал и перестал только тогда, когда стало больно глазам.

– Там, где я родился, дожди идут только по вечерам, – сказал он. Но она не поняла, что он имеет в виду.

А когда – спустя некоторое время – поняла, то пошла прогуляться, чтобы поразмыслить и понять, чем она может помочь мужу.

Он отправился на побережье. Припарковался неподалеку от Малибу-роуд, закрыл машину и по набережной пошел в сторону пляжа. Он гулял по песку около часа, подбирал стекляшки, отполированные Тихим океаном, и, наконец, лег на склон пропахшей водорослями дюны, где и заснул.

Ему приснился его далекий мир, и, может быть, потому, что солнце стояло в зените, а океан монотонно шумел, он смог увидеть во сне свой мир: ярко-зеленое небо, плавно скользящих над головой птиц, точнее существ, напоминающих птиц; увидел пятна бледно-желтого света, которые вспыхивали, пылали на фоне неба, взмывали ввысь и пропадали из виду. Он почувствовал, что вернулся в свое настоящее тело, множество его ног работали слаженно и дружно, унося его по окутанным дымкой пескам. И он вспомнил запах цветов. Он знал, что родился на той планете, провел там детство, стал взрослым, а потом…

Потом его сослали.

Своим земным, человеческим умом Виллис Коу понимал, что его отослали прочь за что-то очень плохое. Он знал, что его осудили на ссылку на эту планету, на Землю, возможно, за серьезное преступление. Но он не мог вспомнить, за что именно. И во сне он никакой своей вины не чувствовал. Но когда он проснулся и снова ощутил себя человеком, то почувствовал вину и горечь. Он жаждал вернуться домой, туда, где он родился. Он больше не мог оставаться в ловушке этого мерзкого тела.

– Я не хотел к вам идти, – сказал Виллис Коу. – По-моему, это глупо. И если решаюсь прийти, то тем самым как бы признаю возможность сомнений. А я ни в чем не сомневаюсь, поэтому…

Психиатр улыбнулся и помешал какао в чашке.

– Поэтому… Вы пришли потому, что на этом настояла ваша жена.

– Да.

Он уставился на свои туфли. Коричневые, он носил их уже более трех лет. И ни разу не чувствовал себя в них удобно. Они жали, а большие пальцы словно упирались в лезвие тупого ножа.

Психиатр аккуратно положил ложечку на бумажную салфетку и отпил какао из чашки.

– Мистер Коу, я готов к любому повороту событий. Я в вас не нуждаюсь, да и вы не хотели бы здесь находиться, особенно если наши сеансы не приносят вам пользы. И, – добавил он быстро, – говоря о «пользе», я не имею в виду попытки привить вам новое мировоззрение, обратить в какую-либо веру, в которую вы не хотите быть обращенным. Ни Фрейд, ни Вернер Эрхард, ни саентология, ни любой другой авторитет не убедили меня, что существует такая штука, как «реальность». Систематизированная реальность. Непреложная. Неизменная. И если вера человека не приводит его в тюрьму или сумасшедший дом, я не вижу причин, по которым его видение мира должно быть менее приемлемым, чем видение наше, «обычных людей». Как вам такая платформа для беседы? Если ваше видение вас устраивает, на здоровье. Мы просто послушаем все, что вы хотели бы сказать, добавим пару-тройку комментариев и потом взвесим, согласуется ли ваша реальность с реальностью обычных людей. Как вам такой вариант?

Виллис Коу попытался улыбнуться в ответ.

– Звучит прекрасно. Но я немножко нервничаю.

– Попытайтесь расслабиться и успокоиться. Конечно, мне легко говорить, но вам-то каково? Но ведь я не желаю вам зла, а ваш случай для меня очень и очень интересен.

Виллис встал.

– Если не возражаете, я прошелся бы по вашему кабинету. Так, мысль подтолкнуть.

Психиатр кивнул, улыбнулся и снова отпил какао из чашки. Виллис Коу, обойдя кабинет по периметру, покачал головой:

– Это не мое тело. Меня приговорили к жизни в нем, и это меня убивает.

Психиатр попросил его объяснить, что он имеет в виду.

Виллис Коу был небольшого роста, его темные каштановые волосы уже начали выпадать, вдобавок он плохо видел, и ноги у него постоянно болели. Печальное лицо Коу избороздили морщины – признак того, что в жизни у него множество проблем и скорбей. Он рассказал все это доктору, а потом добавил:

– Я думаю, что эта планета – место, куда ссылают нарушителей закона, во искупление их вины. Я думаю, что каждый из нас прибыл с других миров, других планет, где мы совершили что-то очень плохое. Земля – тюрьма, и нас отправили жить в этих ужасных телах, которые увядают, смердят, изнашиваются вконец и умирают. В этом и состоит наше наказание.

– Но почему же никто, кроме вас, этого не чувствует?

Психиатр отодвинул чашку, какао в ней уже остыл.

– Должно быть, меня засунули в тело с дефектом, – сказал Виллис Коу. – Дополнительная порция мучений: знать, что ты с другой планеты и несешь наказание за преступление, которого не можешь вспомнить, хотя наверняка оно было ужасным, судя по тому, каким мукам меня подвергли.

– Вы читали когда-нибудь Франца Кафку, мистер Коу?

– Нет.

– Он писал книги о людях, которых судят за преступления, о которых они не имеют понятия. Людях, виновных в каких-то грехах, а они даже не знают, в чем и как согрешили.

– Да, именно это я чувствую. Может быть, и Кафка это чувствовал. Может быть, ему тоже досталось тело с дефектом.

– В ваших ощущениях нет ничего странного, мистер Коу. В нынешнее время множество людей недовольно своими жизнями, и вот они обнаруживают, – иногда слишком поздно – что они должны были жить другой жизнью, быть женщиной или мужчиной…

– Нет, нет! Я вовсе не это имел в виду. Я не собираюсь менять свой пол. Я просто объясняю вам, что прибыл с планеты, где небо ярко-зеленое, пески покрыты туманами, а световые пятна вспыхивают и улетают ввысь. Где у меня много ног, а между пальцами паутина, и вообще это не пальцы… – Явно смущенный, он умолк. После чего сел и очень тихо продолжал:

– Доктор, моя жизнь ничем не отличается от жизни других. Я часто болею, не могу платить по счетам, мою дочь сбила машина, и она погибла, и даже думать обо всем этом боюсь. Мой сын в самом расцвете лет стал инвалидом. Мы с женой почти не разговариваем, не любим друг друга… да и не любили никогда. Я живу не хуже и не лучше остальных жителей этой планеты, вот о чем я говорю: боль, страдания, ужас. Каждый день. Безнадежность. Пустота. Неужели мы не можем рассчитывать на что-то лучшее, чем ужасная жизнь человеческих существ на этой планете? Послушайте, я знаю, есть чудесные места, где никто не страдает и где никого не заставляют находиться в тюремной камере под названием человеческое тело.

В кабинете психиатра темнело. Жена Виллиса Коу попросила записать его в последний момент, и доктор согласился принять этого маленького лысеющего человечка в конце рабочего дня.

– Мистер Коу, – сказал психиатр. – Я выслушал все, что вы сказали, и хочу, чтобы вы знали: я искренне сочувствую вашим страхам.

Виллис Коу почувствовал облегчение. Ему казалось, что наконец он нашел человека, способного ему помочь. Если и не снять груз ужасного знания с его груди, то во всяком случае способного сказать ему, что он не один.

– И честно говоря, мистер Коу, – продолжал доктор, – я считаю, что вы человек с очень большими проблемами. Вы больны и нуждаетесь в серьезном лечении. Если хотите, я поговорю с вашей женой, но послушайтесь моего совета: вам следует лечь в хорошую клинику, прежде чем ваше состояние…

Виллис Коу закрыл глаза.

Дома он накрепко замкнул гаражные двери и заткнул щели тряпками. Он не смог найти шланг, достаточно длинный для того, чтобы протянуть его от выхлопной трубы до кабины автомобиля, поэтому просто опустил окна и завел машину. Сидя на заднем сиденье, он попытался читать Диккенса «Домби и сын», книгу, которую ему однажды горячно рекомендовал Гил. Но он никак не мог сосредоточиться на сюжете или насладиться элегантным стилем, и вскоре он откинул голову на спинку сиденья и попытался уснуть, надеясь, что ему приснится другой мир, тот, что у него украли, мир, который ему уже никогда не увидеть. Наконец его сморил сон, и он умер.

Похороны проходили в Форест-Лоун, и на них почти никто не пришел. Эстель плакала, Харви Ротхаммер обнимал ее за плечи и утешал. Но при этом все время незаметно поглядывал на часы, потому что апрель уже почти наступил.

Виллиса Коу опустили в теплую землю, и почва чужой планеты падала на него с лопат чернорабочего-мексиканца и его троих детей – мексиканца, подрабатывавшего еще и мытьем посуды в гриль-баре, потому что иначе ему не по карману была бы аренда его крошечной квартирки.

Многоногий консул поздравил Виллиса Коу с возвращением. Тот поднял глаза и увидел ярко-зеленое небо.

– Добро пожаловать домой, Плидо, – сказал консул. Он, казалось, был чем-то расстроен.

Плидо, который в другом далеком мире был Виллисом Коу, поднялся на ноги и огляделся по сторонам. Дом!

Но он не мог просто молча наслаждаться этим моментом. Ему необходимо было знать.

– Консул, прошу вас… Скажите мне, что такого ужасного я совершил?

– Ужасного? – Консул был поражен. – Да мы все восхищаемся вами, ваша милость. Ваше имя ценится выше всех прочих!

В его словах звучало искреннее почтение.

– Тогда почему же меня приговорили к жизни, полной страданий, в том ужасном мире? Почему сослали и обрекли на муку?

Консул покачал своей косматой головой. Легкий ветерок развевал его роскошную гриву.

– Нет, ваша милость, нет! Это мы страдаем. Лишь немногие, самые достойные и уважаемые представители народов, населяющих Вселенную, могут отправиться в тот мир. Жизнь там сладка и приятна по сравнению с тем, что называется жизнью во всех остальных местах. Просто вы еще не все поняли. Не до конца прочувствовали. Но вы непременно поймете. И вспомните.

И Плидо, который в лучшей части своей почти вечной жизни, преисполненной боли, был Виллисом Коу, вспомнил. Прошло время, и он вспомнил века и тысячелетия страдания, жившего в нем, и понял, что ему была дарована радость, доступная далеко не всем жителям далеких галактик. Он получил несколько драгоценных лет жизни в мире, где боль и страдания ничтожны в сравнении с тем, что испытывают другие обитатели Вселенной.

Он вспомнил дождь, и сон, и ощущение мелкого песка под ногами, океан, шепотом поющий свою вечную песнь, – он ненавидел такие ночи на Земле. Но сейчас Плидо крепко спал и видел волшебные сны.

Ему снилась жизнь Виллиса Коу на чудесной планете.

Ныне благодаря вливаниям (пяти миллионов долларов) в рекламу, жесткой и весьма ощутимой реальности (1200 кинотеатров с заполнением в пропорции 90/10), а равно киноиллюзиям (комбинированные съемки, масштабные модели и лабораторные трюки): Торнадо, переносящий героев из Канзаса в Оз, может быть просто муслиновым ветровым конусом, лицо злой королевы в зеркале ротоскопируется в режиме 24 кадра в секунду, и голова одержимой демоном девочки поворачивается на 180 градусов, а публика уже не в состоянии отличить актрису от манекена.

Если наш век чем-то и запомнится (помимо технологического прогресса), так это созданием глобальных современных мифов.

Голливуд = Волшебство иллюзиониста.

В течение семидесяти с лишком лет, с тех пор, как родилась киноиндустрия, сценарист в большей степени, чем все остальные, вынужден сражаться за справедливую оценку результатов его труда. Мы все без труда вспоминаем отчаяние и беспомощность Кэри Гранта в фильме «К северу через северо-запад», помним блестящую режиссуру Альфреда Хичкока, но кто помнит сценариста Эрнеста Лемана? Кто-то может сказать: «Сценарий? И что там такого? Просто слова на бумаге, к тому же в формате, непригодном для спокойного чтения».

Странно, разве нет? Звезды женятся и разводятся, участвуют в благотворительных ужинах, поддерживают политиков. Знаменитый и старый кутюрье умирает, заставляя миллионы вспомнить, как такой-то и такой-то выглядели в его костюмах. Режиссеры оперируют образами в узнаваемом и уникальном стиле, когда бюджет фильма очень скромен или, наоборот, огромен (сие особенно верно в случае огромного бюджета). Газетные заголовки обкатывают все эти истории.

Все эти кинодеятели могут быть талантливыми, но в реальности все они работают на главного сновидца: голливудского сценариста.

Как и с каждой формой творческой активности, которой он предавался, Харлан преуспел в Голливуде, сначала изучив систему, а затем ворвавшись в нее со всей силой своего искусства и своего интеллекта. Он не шел на попятный даже тогда, когда руководство студий отказывалось понять и принять его методы.

Полная история приключений Харлана на фабрике грез составила бы текст весьма приличного размера, но и представленный здесь срез – с его мечтами и катастрофами – весьма полезен для понимания проблемы.

«Воскрешение молодой леди в туфлях на завязках» (1968) показывает ничтожность светских романов, поверхностных автобиографий, а равно исторических лент, которые год за годом все глубже погружают нас в миазмы придуманного мира. То, что разоблачительный текст Харлана написан в жанре рассказа, нисколько не уменьшает реалистичности и точности впечатлений автора, но, напротив, странным образом придает им вес.

Не нужно было маскировать или защищать любого из персонажей, и ни одна студия не может обвинить автора в клевете, однако в рассказе все персонажи ползут по липкой паутине, словно лапки чудовищной черной вдовы, которую изучает Харлан.

Со времени написания рассказа механика голливудской системы изменилась, как изменились и представления Голливуда о себе самом, что можно видеть в знаменитом фильме Натанаэля Уэста «День саранчи». Впрочем, это неважно.

Так же, как Уэст и Хорас Маккой («Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?») до него, Харлан заинтересован в анализе этой социальной паутины и судьбах беспомощных мух, запутавшихся в ней. Сущность этой ситуации становится видимой только тогда, когда мы осознаем, что этот паук рукотворен, почти нереален, но, к сожалению, от того не менее смертоносен.

(Как и каждый фрагмент этой книги, приводимый текст был сверен с рукописями Харлана, и в этом отличается от ранее опубликованных версий.) Ряд сценариев Харлана был экранизирован на телевидении, а сам он получил рекордное число премий Писательской Гильдии Америки – доказательство высокого качества написанных им работ. Но в Голливуде есть обычай: переписывать и изменять авторские сценарии, что неудивительно, если принять во внимание сочетание искусства и бизнеса, необходимые для создания фильма, и Харлану редко удавалось, если удавалось вообще, пробивать сценарий в его первоначальном виде. Не говоря уже о ящиках его стола, забитых сценариями, которые до сих пор ждут своего воплощения.

Голый сценарий, думается, имеет лучшие шансы на то, чтобы восприниматься как законченный фильм, проскользнув между пальцев невежественных голливудских продюсеров и одновременно отвечая всем требованиям, предъявляемым к качеству сюжета. Сценарии Харлана имели тенденцию заходить слишком далеко в плане качества: они написаны с невероятной детализацией, позволяющей читателю увидеть фильм наяву. Это не всегда оборачивалось ему на пользу, особенно когда его работы попадали к невежественным функционерам, а равно и к продюсерам чрезмерно искушенным. «Кремневое ружье, или захват Флинта»[8] (1972) – это пьеса для телевидения, ранее нигде не публиковавшаяся, которая была написана из-за типичных методов киноиндустрии: вследствие попытки извлечь выгоду от обыгрывания названия успешного фильма 1966 года «Наш человек Флинт», пародии на шпионские фильмы, которые снимались во множестве, благодаря успешной череде фильмов о Джеймсе Бонде. Харлан мастерски использует указания для оператора – кадры с 97-го по 106-й являют собой безукоризненный пример такого мастерства, когда действо развивается по этапам внешне беззаботного сюжета, написанного в саркастической традиции приключений Дерека Флинта. Если вам удалось выловить на ТВ ремейк фильма 1976 года, который был выпущен под названием «Стеклянная сиська», хотя иногда его показывали под названием «Наш человек Флинт: Точно в цель», то вы могли бы увидеть и то, почему сценарий Харлана остался на бумаге. Для студий гораздо проще придерживаться старых стандартов – именно поэтому мы годами смотрим мыльные оперы типа «Беверли Хиллз 90210» и прочих пустышек из той же обоймы.

«Человек на шляпке гриба» (1974), «Знаешь, Тотошка, похоже, мы не в Канзасе» (1974) и «Лицом вниз в бассейне Глории Свенсон» – это записи Харлана о его работе в Голливуде, начиная с прибытия туда в 1962 году и путешествия Эллисона через все опасности и удовольствия, которые встречались на его пути. Знакомство города грез с Харланом было… небезболезненным. Среди прочего, подтвердилась его репутация «трудного» таланта, что вполне совпадало с оценкой, данной Эллисону Робертом Блохом. Блох сказал, что Харлан «единственный известный ему живой организм, естественная среда обитания которого – крутой кипяток». В системе, пронизанной воровством и ненавистью, приятно увидеть человека, настаивающего на этике и справедливости и, благодаря этому, ставшего общенациональной знаменитостью. Первой из юридических побед Харлана стала изматывающая и очень-очень дорогостоящая война, в ходе которой федеральный суд присудил Харлану Эллисону 337 000 долларов компенсации за нарушения копирайта ТВ-сетью ABC и студией «Парамаунт» за пилотную серию нового ТВ-сериала «Коп будущего», которую Харлан и Бен Бова сочли плагиатом их совместно написанной новеллы «Брилло». И, как показывал нам – снова и снова – Харлан, даже в фантазии, даже в Голливудской фантазии правда рано или поздно становится известной.

ТИЗЕР. ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ:

1. ОЧЕНЬ КРУПНЫЙ ПЛАН – КАДР КРОВАВО-КРАСНЫЙ – ФАСЕТЧАТЫЙ.

Впечатление такое, словно мы заглядываем внутрь рубина (это и в самом деле так, но не будем сразу раскрывать карты). Переливающуюся игру света на гранях драгоценного камня мы видим в максимальном приближении: огни играют, сияют, гипнотизируют.

КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ, и теперь мы видим, что красное зарево – это глаз Смерти, мертвенно-красный круг на лице скелета с косой, ТРИНАДЦАТОЙ КАРТЫ колоды Таро. КАМЕРА ПРОДОЛЖАЕТ ОТЪЕЗЖАТЬ, и теперь показывает карту целиком. Она лежит на черной бархатной скатерти.

ГОЛОС ФЛИНТА ЗА КАДРОМ (З. К. – За Кадром):

– Не надо пугаться, мисс Гриффен. Смерть в картах Таро обычно означает трансформацию или перемены.

МЫ СЛЫШИМ ФЛИНТА в то время, как КАМЕРА ПРОДОЛЖАЕТ ДВИГАТЬСЯ НАЗАД И ВВЕРХ. Теперь стол виден целиком. Он покрыт черной бархатной скатертью, на которой разложены карты Таро в стандартном для гадания порядке.

ГОЛОС КАЛИСТЫ (З.К.):

– Я потратила сто долларов для того, чтобы вы мне погадали, мистер Флинт. Уж хотя бы поэтому вы могли бы звать меня по имени. (Пауза.) А что касается перемен, то видеть вас в роли предсказателя – уже перемена не из маленьких.

КАМЕРА ПРОДОЛЖАЕТ ОТЪЕЗЖАТЬ, и теперь мы видим ДЕРЕКА ФЛИНТА в элегантном смокинге. Он раскладывает карты Таро для гадания Калисты Гриффен, очень красивой женщины лет двадцати семи. ГОЛОСА ПРОДОЛЖАЮТ ЗВУЧАТЬ ЗА КАДРОМ.

ФЛИНТ (З.К.):

– Даже благотворительные вечеринки имеют свои плюсы, Калиста. А иначе как бы мы встретились?

КАЛИСТА (З.К.):

– О, да вы сладкоречивый дьявол.

ФЛИНТ (З.К.):

– Полагаете, на роль прорицателя я не гожусь? Кем же, по-вашему, мне следовало быть? Слушаю с нетерпением.

КАЛИСТА (З.К., обдумывает ответ):

– Вы были бы хороши в роли человека темных и чрезвычайно запутанных тайн. Но вы, скорее, плейбой, мистер Флинт. (Тут она делает паузу.) Вы не собираетесь предложить мне обращаться к вам по имени? (Нет ответа.) Ммм… Плейбой, мистер Флинт. Отпрыск богатого семейства. (По-прежнему нет ответа.)

– Чем вы занимаетесь, когда не раскладываете карты Таро, мистер Флинт?

ФЛИНТ (З.К., он явно веселится):

– Зовите меня Ишмаэль[10].

КАЛИСТА (З.К.):

– Ох, да полно вам, в самом-то деле!

ФЛИНТ (З.К.):

– Тогда пусть будет Дерек. И, когда я не работаю на благотворительных вечеринках, то всецело предан своему скромному ремеслу убийцы с топором и сексуального извращенца. А также исследователя человеческой природы.

Пока мы СЛЫШИМ этот диалог, КАМЕРА ПРОДОЛЖАЕТ ДВИЖЕНИЕ НАЗАД И ВВЕРХ. Камера отъезжает от КРУПНОГО ПЛАНА Флинта и Калисты, и ПЕРЕДНИЙ ПЛАН на какой-то момент занят РУКОЙ, КОТОРАЯ ДВИЖЕТСЯ С ЛЕВОГО КРАЯ ЭКРАНА, в руке этой шикарный, с тиснением, пригласительный билет.

Рука выглядывает из рукава смокинга с накрахмаленной манжетой и дорогой запонкой. ВТОРАЯ РУКА тянется к ней СПРАВА, чтобы взять приглашение. Эта рука – в белой перчатке. Это явно рука лакея. Надпись на приглашении гласит: ГАЛА-ПРИЕМ В ПОЛЬЗУ ФОНДОВ БОРЬБЫ С ПОСЛЕДСТВИЯМИ КАТАСТРОФ ДЛЯ МЕЖДУНАРОДНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПОМОЩИ ПОСТРАДАВШИМ.

ДИАЛОГ ПРОДОЛЖАЕТ ЗВУЧАТЬ ЗА КАДРОМ, в то время как руки выходят из КАДРА, и КАМЕРА продолжает двигаться НАЗАД И ВВЕРХ, ведя съемку с КРАНА. Сейчас мы видим Флинта и Калисту за маленьким столом. Флинт окружен ГРУППОЙ буржуазного вида ДАМОЧЕК, которые наблюдают за сеансом его гадания. На ЗАДНЕМ ФОНЕ зал, заполненный гостями из высшего общества. Это исключительно яркие и богатые люди: индийские раджи, капитаны крупного бизнеса, в общем, обычная толпа для такого рода событий.

2. КАМЕРА СНОВА ДВИЖЕТСЯ НАЗАД И ВВЕРХ, ДОЛГИЙ КАДР, при этом мы продолжаем слышать ДИАЛОГ Флинта и Калисты. И, наконец, КАМЕРА ПОДНИМАЕТСЯ НА МАКСИМАЛЬНУЮ ВЫСОТУ, работая С КРАНА, а мы видим всю публику через сверкающую хрустальную люстру на ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ.

ВСЕ ЭТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ОДИН НЕПРЕРЫВНЫЙ КАДР, ОТ КРАСНОГО ГЛАЗА КАРТЫ СМЕРТИ ДО ОБЩЕГО ПЛАНА ЗАЛА, СНЯТОГО ЧЕРЕЗ ЛЮСТРУ.

КОРОТКАЯ ПАУЗА, и КАМЕРА РАЗМЫВАЕТ СВЕРКАЮЩИЕ ОГНИ ЛЮСТРЫ, пока весь ЭКРАН не становится мерцающим источником света, а мы переходим к ОЧЕНЬ КРУПНОМУ ПЛАНУ КАЛИСТЫ, ГЛАЗА КОТОРОЙ СИЯЮТ НЕ МЕНЕЕ ЯРКО, ЧЕМ ХРУСТАЛЬ ЛЮСТРЫ.

КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ в тот момент, когда Флинт произносит слова «исследователь человеческой природы». СНОВА НАЕЗД НА ПРЕКРАСНОЕ ЛИЦО Калисты с изумительными чертами.

Это лицо из тех, за которые дерутся на дуэлях. На лице молодой женщины выражение яркой чувственности.

КАЛИСТА:

– Как интересно, Дерек! Мы можем об этом поговорить более подробно?

3. ТАКОЙ ЖЕ КРУПНЫЙ ПЛАН – ФЛИНТ. Он явно заинтересован, но старается не подавать вида.

ФЛИНТ:

– Почему бы и нет, Калиста? Сегодня вечером вуаль, скрывавшая будущее, похоже, раздвигается. У меня наберется не один час материала на сей предмет.

Пока Флинт говорит, КАМЕРА СМЕЩАЕТ ФОКУС на толпу позади него. Лицо ФЛИНТА ОСТАЕТСЯ НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ, ИЗОБРАЖЕНИЕ РАЗМЫТО, и мы видим среди пухлых вдовушек, увешанных драгоценностями дебютанток, индийских богатеев в бархатных одеждах маленького человечка с лицом хорька, который следит за Флинтом из ближайшего угла. Флинт, как и все остальные, его не замечает.

КАМЕРА МЕНЯЕТ ФОКУС.

КАЛИСТА (З.К.):

– Здесь становится душно, вам не кажется?

(ФЛИНТ, с улыбкой):

– Да, нам стоило бы прогуляться в саду.

4. КАДР ИЗ ДВУХ ЧАСТЕЙ – в кадре ФЛИНТ И КАЛИСТА встают. Толпа красавиц расстроена тем, что пофлиртовать с Флинтом им не светит. Они расходятся.

КАЛИСТА (кокетливо):

– Ты насквозь видишь все мои ловушки. Похоже, что от предсказателя ничего нельзя скрыть.

Флинт тасует колоду Таро, карта Смерти на самом верху. Он постукивает по ней пальцем.

ФЛИНТ:

– Мы можем оставить Костлявую здесь. Три – это уже толпа.

5. КАДР, СНЯТЫЙ ДВИЖУЩЕЙСЯ КАМЕРОЙ – С ФЛИНТОМ, КАЛИСТОЙ и толпой, окружавшей их. Наша пара отходит от стола, направляется к стеклянным дверям и выходит на веранду.

6. ДОЛГИЙ ПАНОРАМНЫЙ КАДР от стола до стеклянных дверей, через которые выходят Флинт и Калиста. НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ КРУПНО – лицо Человека-Хорька, он движется к столу, но мы не видим, что он там делает, потому что как только он подходит к столу, КАДР РЕЗКО СМЕНЯЕТСЯ НА

7. ВЕРАНДУ с ВИДОМ НА САД. В кадре Флинт и Калиста, они любуются прекрасным садом особняка, где вечеринка и происходит. Калиста достает сигарету из золотого портсигара (я советовал бы «Балкан Собране», черная сигарета с золотым мундшутком), и Флинт дает ей прикурить, щелкнув зажигалкой.

КАЛИСТА:

– Не желаете сигарету?

ФЛИНТ (с зажигалкой в руке):

– Я думал, мы оставили Костлявую в зале?

КАЛИСТА:

– Какое высокомерие… (голосом соблазнительницы) Вы не курите, вы не работаете, у вас что, вообще нет никаких недостатков, Дерек?

ФЛИНТ (подхватывая ее интонацию):

– Когда-то жил-был англичанин по имени Беджут. Он сказал однажды: «Хорошее дело не иметь пороков, но плохо жить без соблазнов».

Калиста смеется, Флинт берет ее под руку, и они спускаются по роскошной лестнице, а нас камера МОЛНИЕНОСНО ПЕРЕНОСИТ в сцену.

8. ВИД НА САД.

Камера движется по одной из дорожек лабиринта Минотавра вдоль высоких кустов, пересекающих сад по всем направлениям.

В то время, как мы добрались до перекрестка двух дорожек, КАМЕРА ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ на ПАРЕ МУЖЧИН, ОДЕТЫХ В ЧЕРНОЕ, которые перемещают кусты на роликовых платформах, блокируя один проход и вынуждая гуляющих двигаться по новой для них дорожке. Черные костюмы этих двоих обтягивают их тела, закрывая мужчин с головы до ног – вырезаны только дырки для глаз. Весьма зловещий вид.

9. ВИД СВЕРХУ – в кадре лабиринт, где Флинт и Калиста подошли к точке, где люди в черном установили ложные кусты. Мы видим, что Флинт идет все глубже в лабиринт вместе с девушкой, а впереди по тропе, где идут Флинт и Калиста, двое в черном передвигают кусты, вынуждая Флинта двигаться все дальше вглубь лабиринта.

10. СЪЕМКА С КРАНА – ВИД СВЕРХУ на Флинта и Калисту, которые идут по последнему из «обустроенных» проходов к центральной – довольно большой – площадке лабиринта. НА НИХ ОПУСКАЕТСЯ КАМЕРА, и мы видим нашу пару уже на краю центральной площадки. КАМЕРА ДВИЖЕТСЯ ВНИЗ ПОЧТИ ДО САМОЙ ЗЕМЛИ, и Калиста внезапно опускается на колено рядом с деревцем бонсай.

КАЛИСТА:

– Мне камешек угодил под стопу…

Она возится с туфлей, Флинт ждет. Калиста поднимает голову и улыбается, кажется, что она хочет что-то сказать Флинту, но внезапно гримаса на ее лице застывает и она… резко вскрикивает…

КАМЕРА РЕЗКО ПАНОРАМИРУЕТ НА:

11. ПЛОЩАДКУ В ЦЕНТРЕ и задерживается на одном из мужчин в черном. Он целится куда-то из арбалета. Он стреляет в тот момент, когда КАМЕРА РЕЗКО ПЕРЕМЕЩАЕТСЯ НА:

12. СРЕДНИЙ ПЛАН КАЛИСТЫ, и короткая стрела, выпущенная из арбалета, вонзается в ствол бонсая, рядом с головой девушки.

13. КРУПНЫЙ ПЛАН: Флинт толкает Калисту, она падает на землю, а Флинт как тигр бросается к краю площадки по направлению к киллеру в черном, который бросается наутек. Флинт несется по земле, покрытой дерном, и внезапно земля уходит из-под его ног, когда он наступает на ловушку, казавшуюся твердой почвой.

14–18. СЕРИЯ КАДРОВ В КАЛЕЙДОСКОПИЧЕСКОМ РИТМЕ, КАДРЫ НАЕЗЖАЮТ ДРУГ НА ДРУГА. Флинт смотрит прямо в камеру, теряя равновесие. Он проваливается в дыру в земле. Его тело летит в глубокую шахту, и он с силой ударяется о дно западни.

19 КАДР ПРОПУЩЕН – ТЕПЕРЬ ФЛИНТ – КАМЕРА СНИМАЕТ ЕГО СВЕРХУ: Он трясет головой, приходя в себя. Потом медленно встает. Делает глубокий вдох, оценивает ситуацию, ощупывает руками стенки колодца.

Флинт на глубине примерно шести метров. Он прислоняется к одной из стен, обхватывает плечи руками, резко поднимает ноги вверх, опирается на противоположную стену, и очень осторожно разводит руки. И так, лицом вверх, он начинает двигаться по стене колодца. В этот момент мы слышим голос за кадром.

1-Й В ЧЕРНОМ:

– Он ползет наверх.

2-Й В ЧЕРНОМ:

– Он действительно ползет наверх, гори он огнем!

1-Й В ЧЕРНОМ:

– Это падение должно было его вырубить на неделю!

2-Й В ЧЕРНОМ:

– Ну и западню ты вырыл, идиот! Говорил я тебе, надо было на дне колодца установить колья!

1-Й В ЧЕРНОМ:

– О, черт…

Флинт приближается к самому верху. Он движется очень быстро.

21. КАДР С ЗЕМЛИ – ВПЛОТНУЮ КО ВХОДУ В КОЛОДЕЦ. Голова Флинта появляется над входом. КРУПНЫЙ ПЛАНТ ФЛИНТА, который осматривается по сторонам.

22. ГЛАЗАМИ ФЛИНТА – он обнаруживает, что смотрит прямо в наконечник шланга.

КАМЕРА СНИМАЕТ ПОД НАКЛОНОМ, ДВИГАЯСЬ ВДОЛЬ ШЛАНГА ДО КОНТЕЙНЕРА. Шланг держит красавица Калиста, наклонившись над колодцем. Платье задралось, обнажая бедра. Она целится прямо в лицо Флинта. Он, замерев, смотрит на нее.

КАЛИСТА (обращаясь к людям в черном):

– Колья не нужны. (Она улыбается.) Мечты гораздо лучше.

Теперь она улыбается Флинту, который пытается преодолеть последние дюймы до выхода из колодца.

23. СРЕДНИЙ ПЛАН – КАЛИСТА и ФЛИНТ.

КАЛИСТА:

– Класс, Дерек. У тебя есть класс. Но как предсказатель, ты не смог предвидеть момента, когда занавес опустится за тобой.

Она обдает его розовым газом из шланга. Флинт пытается задержать дыхание, а КАМЕРА ДВИЖЕТСЯ ВНУТРЬ КОЛОДЦА. Калиста надевает противогаз. Флинт кашляет, его глаза закатываются и… он снова падает в колодец. Звук УПАВШЕГО ТЕЛА.

24. КАДР СВЕРХУ, ИЗ-ЗА ПЛЕЧА КАЛИСТЫ, СТОЯЩЕЙ У КРАЯ КОЛОДЦА. Она снимает противогаз и отдает шланг и контейнер с газом человеку в черном, который подходит к ней. КАДР ЧЕРЕЗ ЕЕ ПЛЕЧО НА ФЛИНТА, который лежит, свернувшись, на дне колодца. Она приглаживает волосы и говорит очень, очень ласково.

КАЛИСТА:

– Скажем бай-бай красавчику Флинту.

Она отходит от колодца, в то время как КАМЕРА РЕЗКО УХОДИТ вглубь шахты и изображение РАСФОКУСИРУЕТСЯ. ЗАТЕМНЕНИЕ.

КОНЕЦ ТИЗЕРА. ПЕРВЫЙ АКТ. КАМЕРА НАВОДИТСЯ НА РЕЗКОСТЬ.

25. ВСЁ В ПОДВЕШЕННОМ СОСТОЯНИИ – ТЕМНЫЙ ЭКРАН. ДОЛГИЙ ПЛАН ПОГРУЖЕНИЯ В ТЕМНОТУ, и мы видим Флинта, бредущего к камере. На нем одни брюки, и ничего более.

Ни рубашки, ни галстука, ни смокинга, ни туфлей, ни носков, одни лишь брюки. Вокруг него – темнота.

Небытие. Абсолютная тьма. Вне времени и пространства. Сориентироваться невозможно, до тех пор, пока… пока миллионы крошечных огоньков разного цвета не начинают мерцать и вспыхивать в темноте вокруг него.

Что это? Свет звезд? Надвигающаяся гроза? Понять невозможно. Не ясно даже, близки ли к нему эти огоньки – или же они на расстоянии миллионов миль? Он буквально в чистилище. Он идет как сомнамбула, смотрит налево и направо, оборачивается, останавливается, вертится на месте – но… ничего не понять. Когда он идет к нам, мы СЛЫШИМ ГОЛОСА ЗА КАДРОМ (но Бога ради, отфильтруйте звук, чтобы мы поняли, о чем они говорят!) Это ГОЛОСА Калисты и ДРУГИХ, которые пока не появлялись в фильме. Они говорят о нем и о том, чего от него хотят.

КАЛИСТА (З.К.):

– Теперь внимание. Дерек Флинт – ключ ко всему. И важно помнить слово «лазер», это спусковой крючок, триггер. Вы поняли?

ГОЛОС ПЕРВОГО ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТА (З.К.):

– Лазер-триггер. (Пауза). Лазер, эл-а-зэ-е-эр. От аббревиатуры выражения «Усиление света с помощью индуцированного излучения».

КАЛИСТА (З.К.):

– Великолепно. Как ты вообще стал первым вице-президентом Оружейников? Соску уже не сосешь?

ПЕРВЫЙ В-П (З.К.) (робким голосом):

– Ну, хорош уже издеваться! Меня избрали на этот пост, и назначение утвердил сам Президент. Я свое дело знаю, и вырву тебе сердце, если ты не прекратишь свои шуточки.

Новый голос звучит с МЕТАЛЛИЧЕСКИМ ОТТЕНКОМ. Он явно изменен какой-то электроникой так, что невозможно понять, мужской это голос или женский. Это голос таинственного ПРЕЗИДЕНТА ОРУЖЕЙНИКОВ.

ПРЕЗИДЕНТ (З.К.):

– Прекращайте ссориться. У нас здесь деловая операция, а не детский сад. Мистер Флинт в ваших руках, доведите же дело до конца.

КАЛИСТА (З.К.):

– Так точно, сэр. (Пауза.) Этот брифинг подготовит вас к допросу Флинта. (Пауза.) Я передаю слово доктору Бармайеру.

ДОКТОР БАРМАЙЕР (З.К., говорит с нацистским акцентом):

– Как оберстмеканик Оружейников, я призываю вас к тому, чтобы понять всю важность ситуации. Итак, все – внимание! (Пауза.) Был разработан метод запуска ракет в космос с помощью лазерного луча. (Пауза.) Старт обеспечивает двигатель на жидком топливе, за которым следует луч света высокой интенсивности. Луч следует по пути компьютерно рассчитанного распространения вдоль тела ракеты. И таким образом…

ПЕРВЫЙ В-П (З.К.):

– Доктор, а нам и впрямь нужно все это знать? Мне сложно следить…

ДОКТОР БАРМАЙЕР (З.К.):

– И ТАКИМ ОБРАЗОМ! Ракета взлетает, используя одну двадцатую объема топлива ныне существующих ракет. (Пауза, продолжает более тихим голосом) Единственная проблема с этой революционной идеей в том, что фокусирующие элементы в современных лазерах недостаточно мощны. И потому…

КАЛИСТА (З.К., она перебивает оратора):

– Кгм… Спасибо, доктор. Очень информативно. Дальше брифинг поведу я. (Пауза.) Обычно в качестве фокусирующего элемента используют рубин. Увы, он не дает нужной мощности. (Пауза.) Восемь месяцев назад алмазный консорциум в Родезии представил «черный алмаз» – хотя, по сути, он кроваво-красный. Алмаз был продан Космическому Агентству Соединенных Штатов. При правильной огранке он будет идеальным фокусирующим элементом триггера лазера.

1-Й ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ (З.К.):

– И какое отношение ко всему этому имеет Флинт?

КАЛИСТА (З.К.):

– Он единственный человек в мире, который может огранить черный алмаз. И этот алмаз у него.

ДОКТОР БАРМАЙЕР (З.К., голосом доктора Стрейнджлава):

– Это самое разрушительное и ценное оружие, когда-либо придуманное человеком! С таким лазер-триггером Оружейники могли бы…

КАЛИСТА (З.К.):

– Доктор!

ДОКТОР БАРМАЙЕР (З.К.):

– Мы могли бы править миром со станций на орбите… Мы могли бы завоевать Польшу… Мы могли бы взять Польшу за три дня…

ПРЕЗИДЕНТ (З.К.):

– Бармайер! С вами говорит Президент гильдии! (Все умолкают.) У нас, Оружейников, нет никакого желания «править миром». Мы деловая организация, беспартийная, не националистическая. Мы продаем товар. Помните это. Отберите этот черный алмаз у Флинта, чтобы мы смогли его продать… И хватит уже глупостей!

Весь предыдущий ЗАКАДРОВЫЙ ДИАЛОГ сопровождается изображением: Флинт бредет сквозь ТЬМУ, и фон меняется в согласии со звуком: когда заговорщики разглагольствуют о полетах на Луну, тьма вокруг Флинта рассеивается, потом опять густеет, снова рассеивается, пульсирует так, словно рассвет не может решиться на то, светлеть ему или гаснуть, и, наконец, гигантское изображение лунных кратеров появляется вокруг него и снова исчезает, так что он должен либо спрятаться, либо провалиться в них.

Разговор о лазерах синхронизирован с лучами яркого света, вспыхивающими вокруг Флинта, так, что ему приходится пригибаться, чтобы не поджариться в этом ослепительном свете.

Разговор о рубинах и черных алмазах синхронизирован с изменением заднего фона, который превращается из полога тьмы в сияющие грани драгоценного камня.

ПРИМЕЧАНИЕ: для этих меняющихся видов заднего фона следует использовать КРЕСТООБРАЗНЫЙ ЗВЕЗДЧАТЫЙ ФИЛЬТР вместе с ШИРОКОУГОЛЬНЫМ ОБЪЕКТИВОМ («рыбий глаз») и МУТНЫМИ ЛИНЗАМИ, чтобы добиться галлюциногенного эффекта сопровождения всего того, что ГОВОРИТСЯ ЗА КАДРОМ.

Все происходящее мучает Флинта, его взгляд расфокусирован, в висках стучит, он дезориентирован, что видно по его движениям и выражению лица. И… когда мы СЛЫШИМ, как КОЛОТИТСЯ СЕРДЦЕ ФЛИНТА, тьма на заднем фоне начинает проблескивать крупными планами кроваво-красных приливов, которые появляются в такт с биением сердца Флинта. Все это должно производить впечатление того, что Флинт наглотался галлюциногенов.

ПРИМЕЧАНИЕ: в этой последовательности кадров важно использовать чрезвычайно зловещую музыку, что-то вроде «Весны священной» Стравинского (такие ее фрагменты, как «Жертвоприношение» и т. д.), чтобы движения Флинта были еще более пугающими.

В той точке ДИАЛОГА ЗА КАДРОМ, когда Бармайер вынужден замолчать (а Флинт слышит все, и особенно внимательно слушает голос Президента Гильдии), КАМЕРА ДВИЖЕТСЯ ВОКРУГ ФЛИНТА, и мы видим, что за его спиной, далеко, появляется круг света. Флинт бежит к нему, ГОЛОСА ЗА КАДРОМ ПРОДОЛЖАЮТ ЗВУЧАТЬ, и это приводит нас к кадру.

26. СРЕДНИЙ ПЛАН ФЛИНТА – ЕГО РЕАКЦИЯ, когда он замечает круг света и, удивленный, останавливается.

27. ЗА ФЛИНТОМ – ЕГО ГЛАЗАМИ – ТО, ЧТО ОН ВИДИТ.

Беседует группа персонажей, которые словно выпали со страниц «Алисы в стране чудес». Это воротилы, члены группы под названием Оружейники. Они появляются в течение всего эпизода, но их реальные имена в скобках даны только в этой сцене.

Это БЕЛЫЙ КРОЛИК (Калиста), ДОДО (ПЕРВЫЙ ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ), ШЛЯПНИК (доктор Бармайер), и МАРТОВСКИЙ ЗАЯЦ (1-й ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ). Для полноты сцены можно добавить ЧЕШИРСКОГО КОТА (2-й ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ). Они продолжают свой разговор, но слова, которые они произносят, никак не совпадают с тем, что мы слышим от ГОЛОСОВ ЗА КАДРОМ.

БЕЛЫЙ КРОЛИК (Калиста, З.К.):

– Мы знаем, что черный алмаз до сих пор у Флинта. Нам нужно узнать, где именно он его прячет.

БЕЛЫЙ КРОЛИК (1-й ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ, З.К.):

– Дайте-ка мне его на часок. Я его превращу в пакет творога. Он с радостью все расскажет.

ШЛЯПНИК (ДОКТОР БАРМАЙЕР, З.К.):

– Люмпен! Дубина! Этот человек не какой-нибудь бандит. Побоями его говорить не заставишь. Почему же, как думаешь, мы накачали его галлюциногенами? Ему нужно задурить голову, обмануть!

28. ОБЩИЙ ПЛАН – ТЬМА НА ЗАДНЕМ ФОНЕ – ВСЯ ГРУППА словно в каком-то небытии только и делает, что болтает глупости и ссорится, а Флинт подходит к ним вплотную. Это должна быть очень кафкианская сцена. Они продолжают говорить о нем так, словно он мертв, или его вообще нет здесь, а Флинт пытается начать разговор.

ФЛИНТ:

– Ваши мамочки очень странно вас нарядили.

БЕЛЫЙ КРОЛИК (КАЛИСТА, З.К.):

– Он должен был передать алмаз своему контакту на вечеринке.

ДОДО (ПЕРВЫЙ В-П, З.К.):

– Откуда ты знаешь?

ПРЕЗИДЕНТ (З.К.):

– Я ей сказал.

ФЛИНТ:

– Кто это?

ДОДО (ПЕРВЫЙ В-П, З.К.):

– Может быть, он уже распилил алмаз?

БЕЛЫЙ КРОЛИК (Калиста, З.К.):

– Еще нет, насколько нам известно. Надо сломить его волю и заставить сделать огранку для нас.

ФЛИНТ:

– У вас два варианта: весьма маловероятный и нулевой. (Пауза.) Да что с вами со всеми, черт дери? Отвечайте мне!

Его игнорируют – так, словно Флинта здесь вообще нет.

ШЛЯПНИК (ДОКТОР БАРМАЙЕР, З.К.):

– Галлюциногены, которые я разработал, сделают эту задачу очень простой. Нет такого мозга, который мог бы им сопротивляться.

ФЛИНТ:

– С меня хватит! Кто такой этот Президент? Да кто вы все такие, сумасшедшие?

Внезапно, когда Флинт упоминает Президента, все поворачиваются к нему и впервые замечают его.

29–33 СЕРИИ КАДРОВ С РЕАКЦИЕЙ ГРУППЫ. Мы видим лица Оружейников, и то, как они реагируют на Флинта, которого они только сейчас заметили. КАМЕРА ПЕРЕНАЦЕЛИВАЕТСЯ НА ФЛИНТА. ЕГО РЕАКЦИЯ в тот момент, когда он понимает, что для него будет лучше, если они не узнают, кто он такой.

34. С ФЛИНТА НА КАЛИСТУ в тот момент, когда БЕЛЫЙ КРОЛИК достает огромный пистолет 45-го калибра и целится прямо в голову Флинта. КАМЕРА НАЕЗЖАЕТ НА ствол пистолета. Черное отверстие, внутри которого пляшут огоньки. КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ, и мы видим восторг в глазах Калисты, – ах, с каким удовольствием она разнесла бы голову Флинта!

35. ОБЩИЙ ПЛАН. Остальные тоже вытащили пистолеты. Флинт резко разворачивается, он бос и полураздет, и он бросается прочь от линии огня… он перекатывается… они стреляют… Снова и снова… ГРОХОТ ВЫСТРЕЛОВ накатывает лавиной… КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ, чтобы зафиксировать все происходящее… А Флинт катится в темноту, и там, где он касается пола, тьма исчезает, словно он всем своим телом нажимает на какие-то невидимые выключатели. КРУПНЫЙ ПЛАН ФЛИНТА, впервые на его лице страх. Это кошмар, от которого невозможно убежать, но он бежит – ПРЯМО НА КАМЕРУ. ЗАТЕМНЕНИЕ.

36. ОБЗОР С ПРОТИВОПОЛОЖНОГО УГЛА – ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ. Флинт бежит от камеры в темноту, которой все меньше и меньше…

37. В то время, как ФЛИНТ бежит в темноту, за кадром раздается СМЕХ. Странный, безумный смех, такой, каким обычно смеются идиоты. Он бежит и бежит, КАМЕРА СЛЕДУЕТ ЗА НИМ, и внезапно Флинт бросается вперед, прыгает через невидимый барьер и ныряет в темную воду. Он идет ко дну.

38. ПОД ВОДОЙ тьма, полуночная чернота, но проблески какого-то неземного света позволяют нам видеть, что Флинт тонет. Он пытается вынырнуть на поверхность, но вместо этого погружается все глубже. Из его рта вырываются пузырьки воздуха. Внезапно погружение затормозилось. Он двинулся вверх. Флинт уже ничего не видит, он задыхается… Экран темнеет, и мы перемещаемся в

39. СКЛЕЙКА КАДРОВ – ИНТЕРЬЕР ЛАБОРАТОРИИ ВОЗНИКАЕТ ИЗ ТУМАНА, и мы видим, как две руки в черных перчатках вытаскивают Флинта в мелкий желоб, наполненный водой. Флинт гол, словно новорожденный (хотя на телах Калисты, Бармайера, 1-го В-П и 1-го ЧЕЛОВЕКА В ЧЕРНОМ паховые области прикрыты складками жира). Желоб на лабораторном столе, и единственное, что удерживает Флинта от утопления, – это жесткий пластиковый мешочек вокруг его головы, скрепленный кольцом-воротником на шее.

ПРИМЕЧАНИЕ: Галлюцинация утопления в шахте смешивается с реальностью, в которой Флинт пребывает в желобе с водой. То есть, видения пересекаются, становятся парафразом реальности.

КАЛИСТА:

– Единственное, что сохраняет тебе жизнь, Дерек, это мешочек с воздухом. И я бы не стала на твоем месте тратить этот воздух на то, чтобы капризничать и все отрицать.

ДОКТОР БАРМАЙЕР:

– Человек может утонуть в тридцати сантиметрах воды, вы знали это, мистер Флинт?

1-й В-П (изо всех сил пытается придать своему голосу пугающее звучание, но напрасно – безвольный, вялый слизняк):

– Вас поразит количество утоплений в ваннах, лишь наполовину наполненных водой.

Калиста смотрит на него с отвращением. Какой же он болван…

КАЛИСТА:

– Воздушный пузырь долго не протянет. (Пауза.) Черный алмаз, Дерек.

Флинт снова в воде. Его лицо искажено пластиковым капюшоном. Остальные наблюдают за происходящим.

1-й В-П:

– Это правда. Они быстро синеют.

ДОКТОР БАРМАЙЕР:

– Я говорил вам, что пытки его не сломают. Вытаскивайте его.

КАЛИСТА:

– Я так не думаю. Пусть Дерек убедится в том, что мы с ним работаем всерьез.

ПРЕЗИДЕНТ (металлическим голосом):

– Мы занесли ваше мнение в протокол, мисс Гриффен. Нам не нужны дополнительные доказательства. Вытаскивайте мистера Флинта из желоба.

ГОЛОС ПРЕЗИДЕНТА раздается из металлической решетки громкоговорителя, закрепленного на стене лаборатории. Когда он говорит, все замирают от страха. (Таков уж этот проклятый голос, если скажет: прыгать! – все скачут.) Человек в черном вытаскивает Флинта из желоба. Калиста расстегивает его капюшон. Флинт жадно глотает воздух. Когда к нему возвращается способность говорить, первое, что он произносит…

ФЛИНТ:

– Кто такой Президент Гильдии?

Негодяи в шоке.

КАЛИСТА (обращаясь к Бармайеру):

– Кажется, вы утверждали, что он не сможет вспомнить того, что говорилось, когда он пребывал под воздействием наркотиков?

ДОКТОР БАРМАЙЕР (он восхищен):

– Поразительный человек! Я его явно недооценивал. Теперь я вижу противника, достойного моей гениальности.

1-й В-П:

– Ответа на свой вопрос ты не получишь, Флинт. Даже мы его никогда не видели!

КАЛИСТА:

– Заткнись! Идиот, ты всего лишь вице-Президент, а не глава Пи-Ар департамента!

Внезапно в лаборатории снова раздается голос ПРЕЗИДЕНТА.

ПРЕЗИДЕНТ:

– Тем не менее, я могу подтвердить то, что сказал вице-Президент. Я вне вашей досягаемости, мистер Флинт. (Обращаясь к Калисте): – Хватит. Давайте закругляться.

Человек в черном стаскивает Флинта со стола. Флинта пошатывает после наркоты. К нему направляется Бармайер со шприцом в руке.

ДОКТОР БАРМАЙЕР:

– Давайте-ка, я вкачу ему мощную дозу галлюциногена. Он поразительно силен.

Он нажимает на плунжер шприца, а остальные волокут Флинта к дверям, которые открываются при их приближении. По другую сторону дверей непроглядная тьма.

ДОКТОР БАРМАЙЕР (продолжает):

– И вот теперь мы отключим его от его собственной идентичности, ослабим его волю, сломим дух сопротивления… Проникнем вглубь его либидо и высосем все, что останется от его Ид. (Пауза.) Спустя несколько секунд он будет умолять нас забрать его алмаз.

Человек в черном тащит Флинта через дверной проем, и дверь захлопывается в тот самый момент, когда камера совершает РЕЗКИЙ ПЕРЕХОД на:

40. ИНТЕРЬЕР – ЗЕРКАЛЬНАЯ КОМНАТА – В ЦЕНТРЕ КАДРА ФЛИНТ – внезапно вспыхивают огни, и Флинт оказывается в комнате, полной зеркал. Они повсюду – на стенах, потолке и на полу.

41. ФЛИНТ – ВИД СБОКУ. Он крутится на месте. НАЕЗД КАМЕРЫ – и мы видим его отражение без лица! КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ – Флинт смотрится в другое зеркало. КАМЕРА НАЕЗЖАЕТ СНОВА И СНОВА, и мы видим отражения без лица. В какую бы сторону он ни поворачивался, у всех его отражений нет лица.

42. КАМЕРА В ДВИЖЕНИИ круг за кругом, а Флинт пытается найти хоть одно свое отражение с лицом. Не находит. И тут, словно сходя с ума, он начинает колотить кулаками по зеркалам. Все это СНЯТО В ДЕРГАННОМ ДВИЖЕНИИ КАМЕРЫ. Флинт бросается на зеркало с разбега, вновь и вновь, в порыве бессильного отчаяния. И, наконец, разбивает одно из зеркал, обнаружив… что за зеркалами тоже скрыты зеркала! И, как прежде, ни лица, ни Флинта, ни идентичности.

Он начинает орать как сумасшедший, бросаясь на одно зеркало за другим. Кажется, что он вот-вот вскроет себе вены, но здесь дверь открывается, и в комнату врывается Человек в черном. За ним бегут все остальные. Человек в черном отталкивает Флинта, отнимая у него кусок стекла. Потом рывком ставит его на ноги, в то время как КАМЕРА МЕДЛЕННО НАЕЗЖАЕТ НА ЛИЦО ФЛИНТА – и мы видим, что он улыбается улыбкой победителя.

ФЛИНТ (невинным тоном):

– Я действительно кажусь вам человеком, склонным к самоубийству?

43. КРУПНЫЙ ПЛАН НА КАЛИСТУ (она в ярости от того, что Флинт ее провел. Он всего лишь разыгрывал безумие.)

КАЛИСТА:

– Взять его!

Здесь Флинт рвется вперед, и мы видим РЕЗКУЮ СМЕНУ КАДРОВ:

44. БЕЛАЯ КОМНАТА – В ЦЕНТРЕ КАДРА ФЛИНТ, он пробегает сквозь дверной проем, и раздвижная дверь закрывается за ним. Он оглядывается по сторонам. Сейчас Флинт в комнате ослепительной белизны. Белые стены, потолок, пол, ни окон, ни дверей – ничего, кроме ослепительной белизны. Он моргает, протирает глаза. КРУПНЫЙ ПЛАН НА ФЛИНТА – он моргает дважды, и пелена с его глаз спадает. Теперь он видит на несколько тонов более отчетливо.

Внезапно ГОЛОС ПРЕЗИДЕНТА, замогильный, металлический и гипнотический, раздается из настенных громкоговорителей.

ПРЕЗИДЕНТ:

– Ты никто, ты был никем, и всегда им будешь… У тебя нет ни имени, ни лица, ты ничто… ничто… ничто…

Он продолжает бубнить в том же ключе: гипнотически, чарующе и на одной из стен начинает пульсировать серая спираль. Снова и снова, магнитом притягивая внимание Флинта, словно кобра, околдовывающая мангуста. По кругу, по кругу, снова и снова: ты ничто!

45. В КАДРЕ ФЛИНТ, он чувствует, что гипноз начинает работать. Внезапно он встряхивает головой и с блаженным выражением лица медленно оседает на пол, приняв позу лотоса, с мирно сложенными руками. Он закрывает глаза и тут же впадает в йогический транс.

46. ПЕРЕХОД К ЛАБОРАТОРИИ КАЛИСЫ И БАРМАЙЕРА. Калиста смотрит на наручные часы.

КАЛИСТА:

– Он уже два часа в белой комнате. Может, достаточно?

Бармайер кивает, и они идут к раздвижной двери. Дверь открывается, и они заглядывают в белую комнату.

47. СЪЕМКА ОТ ДВЕРИ – И ОНИ ВИДЯТ ФЛИНТА в по-прежнему безмятежной позе лотоса. Попытка с комнатой не удалась.

Когда открывается дверь, Флинт поднимает голову. И снова улыбается.

ФЛИНТ:

– Так быстро? А я едва вышел на девятый уровень.

48. ПЕРЕХОД НА ПРИХОЖУЮ, В КАДРЕ ФЛИНТ И КАЛИСТА. Флинт в кресле, на запястьях наручники. Они явно чего-то ждут. Калиста наклоняется к нему.

КАЛИСТА:

– Дерек, послушай меня… пожалуйста. Прямо сейчас, за этой дверью, они решают твою судьбу.

ФЛИНТ:

– Кто такой Президент Гильдии?

КАЛИСТА (она в отчаянии):

– Ну, выслушай же меня! Я всего лишь агент. Оружейники не остановятся ни перед чем, чтобы добыть черный алмаз. Я говорю правду.

ФЛИНТ:

– О, мисс Гриффен, без очков и противогаза вы смотритесь… (пауза) на троечку.

КАЛИСТА:

– Идиот, ты никак не хочешь понять, что я пытаюсь тебе помочь!

ФЛИНТ:

– Я пытаюсь быть галантным, но, честно говоря, Калиста, ты помогаешь мне так же, как людям помогал Торквемада во времена испанской инквизиции.

КАЛИСТА (она абсолютно серьезна):

– Но ты стал мне… небезразличен.

ФЛИНТ (поднимая глаза к небу):

– Прости ей, ибо она не ведает, что творит.

В этот момент открывается дверь, и Двое в Черном хватают Флинта и тащат его в соседнее помещение.

ПЕРЕХОД К –

49. ИНТЕРЬЕРУ СУДЕБНОГО ЗАЛА. Собирается состав Трибунала. 1-й ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ в роли судьи, а на скамьях присяжных группа мужчин в черном. Бармайер стоит у кресла судьи. В зал входит Калиста. 1-й Вице-Президент надевает на голову парик – на манер английского суда.

Из громкоговорителя на стене раздается ГОЛОС ПРЕЗИДЕНТА.

ПРЕЗИДЕНТ:

– Мистер Флинт, наша организация потратила тринадцать часов на то, чтобы убедить вас сотрудничать с нами. Анализ соотношения времени и продвижения к цели показывает, что мы тратили время напрасно. Оружейники действуют на простой основе соотношения выгод и потерь. В настоящий момент вы обошлись нам дороже, чем стоите. Господин 1-й Президент, вы готовы вынести приговор?

1-й В-П (радостно):

– Да, господин Президент! (Пауза.) Ликвидация собственности.

ПРЕЗИДЕНТ:

– Приведите приговор в исполнение.

Двое мужчин в черном подходят к Флинту. Один перебрасывает веревку через балку в зале трибунала, другой ставит Флинта на невысокий табурет. Они набрасывают петлю на шею Флинта и затягивают ее.

1-й В-П:

– Я думаю, честь привести приговор в исполнение следует предоставить мисс Гриффен.

На лице Калисты гримаса ужаса.

КАЛИСТА:

– Я не нанималась для того, чтобы…

ПРЕЗИДЕНТ:

– Мисс Гриффен! Когда вас увольнять, решать будем мы.

Плечи Калисты опускаются. Она медленно идет к Флинту. Подходит вплотную, встает на цыпочки, и КАМЕРА МЕДЛЕННО НАЕЗЖАЕТ НА ЕЕ ЛИЦО – ОЧЕНЬ КРУПНЫЙ ПЛАН. Она делает вид, что хочет его поцеловать. Говорит громко, чтобы 1-й В-П мог ее слышать.

КАЛИСТА:

– Последний поцелуй на дорогу, милый Дерек (затем шепчет). Вот… С этим ты не почувствуешь боли…

Она разламывает ампулу с розовым газом, поднеся ее к носу Флинта. Своим телом она прикрывает свои действия от присутствующих.

И потом целует его – долгий и страстный поцелуй.

КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ. Флинт слегка встряхивает головой, словно пытаясь прийти в себя.

1-й В-П (он визжит):

– Повесьте же его, наконец!

Калиста выбивает табуретку из-под ног Флинта, КАМЕРА ВЗЛЕТАЕТ ВВЕРХ И ВРАЩАЕТСЯ ВОКРУГ ФЛИНТА, показывая нам, как его ноги дергаются над полом, и в это время раздается жуткий механический голос ПРЕЗИДЕНТА, голос этот отдается эхом, и одна и та же фраза повторяется снова и снова.

ПРЕЗИДЕНТ:

– Флинт мерррртв!..

ЗАТЕМНЕНИЕ И ВЫХОД ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ.

КОНЕЦ ПЕРВОГО АКТА. ВТОРОЙ АКТ. ЗАТЕМНЕНИЕ.

50. ХАОС, все в тумане пастельных цветов, но это совсем не тот хаос, что был в сценах с 25 по 37. Атмосфера более светлая, менее зловещая. Это Флинт – он приходит в себя. Завеса тумана начинает раздвигаться, и мы слышим ГОЛОС ФЛИНТА ЗА КАДРОМ, этот голос словно записан на кассету, безобразный, хриплый, жестяной, это похоже на запись – впрочем, это она и есть.

Флинт тщательно ощупывает все ушибы черепа, убеждаясь, что ни череп, ни мозг не повреждены. Потеря сознания, даже на несколько секунд, может стать указанием на то, что имела место внутричерепная травма. В таких случаях рекомендуют сделать рентгенотомографию.

ФЛИНТ С КАССЕТЫ (З.К., после паузы):

– На пятой кассете этой серии я записал инструкцию для использования рентгеновского аппарата.

К этому моменту туман уносится прочь, как самолет, летящий в облаках, и мы видим ГЛАЗАМИ ФЛИНТА, как расфокусированное изображение начинает обретать четкие формы.

51. ГЛАЗАМИ ФЛИНТА – ТО, ЧТО ОН ВИДИТ – КВАРТИРА ФЛИНТА – ДЕНЬ.

Сам Флинт в квартире. Для этих сцен нужна элегантная меблировка. Над Флинтом склонились две гостьи –

ТАНЯ (восхитительная мулатка) и

КЛАУДИЯ (поразительная красавица в стиле Барби, но при этом имеющая ученые степени в восточной философии и физике пьезоэлектричества).

Они ухаживают за ним. Теперь он различает все вполне отчетливо, и мы видим, как Таня выключает магнитофон, на котором звучали медицинские инструкции Флинта.

52. СРЕДНИЙ ПЛАН. Флинт садится на футуристического вида медицинскую кушетку, выехавшую из стены. Флинт протягивает руку и выключает свет, направленный на него сверху. Он потирает ладонью шею. На ней воспаленный красный след, как от петли…

ФЛИНТ (кашляет):

– Похоже, они уже и убивать разучились, не то, что прежде.

Он встает, не очень уверенно, и обе девушки бросаются, чтобы его поддержать. Движением глаз он останавливает их.

ФЛИНТ:

– Я в порядке. Просто проверяю моторику. Дайте мне пару секунд.

Он снова закрывает глаза и через секунду-другую вздыхает с облегчением. Открывает глаза.

ФЛИНТ:

– Все в норме. Сердце немножко неровно работает. Но этим займемся позже. Какую кассету вы включали, чтобы реанимировать меня?

ТАНЯ:

– Ту, что ты записал для нейрохирургии и педиатрии.

ФЛИНТ:

– Хм… Надо будет дополнить. Включить еще и трансплантологию.

Он осматривается по сторонам. Похоже, он немного обеспокоен тем, что оказался здесь.

ТАНЯ:

– Мы добрались до тебя вовремя. Они хотели отвезти тебя в больницу, но мы убедили их, что квартира – наилучший вариант.

ФЛИНТ:

– У меня были очень интересные посмертные видения. Нечто из Египта до-династийного периода или эпохи Птолемеев.

Он задвигает смотровую койку в стену.

КЛАУДИЯ (протягивая ему вино):

– Отдел мистера Крамдена снабдил тебя устройством отслеживания. Какое-то время ушло на то, чтобы отследить сигнал и определить твое местонахождение, но агенты вовремя ворвались туда и обрезали веревку.

Флинт ходит, проверяет себя, вслушивается в свое тело. Словно бы иллюстрация к максиме «Человек, познай самого себя». Он смотрит на Клаудию, пытаясь улыбнуться и поблагодарить ее за информацию.

ПЕРЕХОД НА:

53. СТЫКОВКА КАДРОВ – КЛАУДИЯ.

Флинт внезапно видит ее с пылающими рыжими волосами. Кадр длится какую-то секунду, и затем тот же кадр с КЛАУДИЕЙ, которая стоит перед ним, и здесь ПЕРЕХОД НА:

54. ТОТ ЖЕ КАДР, ЧТО И 52, и мы видим Клаудию уже с каштановыми волосами. Они слегка красноватого оттенка, но не такие огненные, как в предыдущей стыковке.

ФЛИНТ:

– Когда ты успела покрасить волосы?

Клаудия в смущении гладит себя по волосам.

КЛАУДИЯ (с улыбкой):

– Просто помыла голову. (Пауза.) Как ты себя чувствуешь?

ФЛИНТ:

– Мне нужно поговорить с Крамденом.

ТАНЯ:

– Он скоро прибудет.

ФЛИНТ (вертит головой):

– А где Доктор Зарков?

Словно по сигналу, Доктор Зарков, огромная немецкая овчарка, послушная одному лишь Флинту, вбегает в комнату. Дерек опускается на одно колено, и ошейник с жетонами пса издает ОТЧЕТЛИВЫЙ ЛЯЗГАЮЩИЙ ЗВУК.

ЗАМОРОЗИТЬ КАДР!!!

Пес застывает в движении.

55. ЭКРАН РАЗДЕЛЕН ПОПОЛАМ. Вертикальная рамка с одной стороны, на другой – КРУПНЫЙ ПЛАН Флинта, который вслушивается в лязг жетонов на ошейнике.

Затем идентичная вертикальная рамка появляется с другой стороны экрана, и в кадре снова ФЛИНТ, слушающий лязг жетонов. Но звук совершенно иной, нежели прежде.

Обе рамки пребывают в неподвижности, а мы, вместе с Флинтом, сравниваем два разных звучания, и затем быстрый ПЕРЕХОД НА:

56. ФЛИНТ КРУПНЫМ ПЛАНОМ, и мы видим по его лицу, что наш герой обеспокоен.

Что-то здесь не так. КАМЕРА УХОДИТ ОТ ФЛИНТА, действие возобновляется, и пес бежит к нему. Флинт гладит собаку и встает. КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ НА ОБЩИЙ ПЛАН.

ФЛИНТ:

– Вам не кажется, что стало теплее, чем обычно, градуса на три?

Клаудия и Таня обмениваются быстрыми взглядами. Практически молниеносными.

КЛАУДИЯ:

– Мы раздвигали портьеры, чтобы впустить послеполуденное солнышко.

ФЛИНТ:

– Послеполуденное?

В тот момент, когда звучит его вопрос, свет в помещении меняется. Немного, но все же заметно.

ФЛИНТ:

– Но я готов поклясться, что сейчас утро.

57. В КАДРЕ ФЛИНТ. Он идет к панели со ртутными выключателями и щелкает одним из них. Стена разворачивается и превращается в книжный стеллаж.

ФЛИНТ:

– В ожидании Крамдена, почитаю-ка я что-нибудь об этих посмертных египетских видениях.

Он протягивает руку к книгам. КАМЕРА ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ НА КОРЕШКЕ КНИГИ, название гласит: БОТАНИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ЕГИПЕТСКОГО БАЛЬЗАМИРОВАНИЯ. Внезапно на его месте появляется отчетливое название совершенно другой книги: ИСТОРИЯ ЕГИПТА.

Это длится всего лишь мгновение, но Флинт успевает отдернуть руку. Он гладит корешки книг, пока не находит искомый том. Медленно снимает его с полки.

ФЛИНТ:

– Должно быть, в последний раз я поставил книгу не на то место.

Он снова превращает стеллаж в стену и поворачивается к двум женщинам. Таня идет через комнату. Он внимательно следит за ней. Снова СТЫК С ДРУГИМ КАДРОМ идущей Тани, но сейчас ее походка немного иная, чуточку менее подвижная.

Теперь КАМЕРА – НАЕЗД НА ФЛИНТА, он исподтишка осматривает квартиру. Края кадра слегка размыты.

(ЛИНЗА С ТУМАННЫМ СТЕКЛОМ, или ПОКРЫТАЯ СЛОЕМ МАЗИ) ФЛИНТ:

– Ну, разве не странно, что я не поставил книгу на место? И даже вне соответствия с библиотечной системой Дьюи. Ммм…

В этот момент раздается звон дверного колокольчика, и Клаудия идет к двери. Камера удерживает ПОСЛЕДНИЙ КАДР.

58. НОВЫЙ РАКУРС – ДЕЙСТВИЕ, в квартиру входит Ральф Крамден, глава суперсекретной организации, на которую работает Флинт. Крамден осматривается, он ищет взглядом овчарку, и Флинт жестом приказывает Доктору Заркову лечь. Крамден, облегченно вздохнув, отдает шляпу и плащ Клаудии, и направляется к Флинту, протягивая тому руку.

Крамден проделывает все это с наигранной сердечностью и даже с некоторой помпезностью, с какой президент общества «Кивани» встречался бы с младшим сенатором.

ПРИМЕЧАНИЕ: одет он со вкусом и выглядит почти элегантно.

КРАМДЕН (с чрезмерной аффектацией):

– Флинт! Флинт! По-ра-зи-тель-но, просто поразительно! Ты не устаешь удивлять меня. Мои поздравления!

Флинт слегка сбит с толку, но пожимает протянутую руку.

ФЛИНТ:

– Выпьете что-нибудь? Мистер Крамден?

КРАМДЕН (потирая руки):

– Нет, нет, спасибо, Флинт, нас ждет срочное дело, мы не можем терять ни минуты.

ФЛИНТ:

– У нас здесь прекрасное шампанское, от «Брийон», урожая 1964-го.

Он поднимает бокал с вином… и на его лице появляется странное выражение. Флинт облизывает губы.

ФЛИНТ:

– Однако оно кажется мне более дымчатым, чем обычно.

Он разглядывает одержимое бокала на свет, при этом слегка взбалтывая.

У нас возникает чувство, что он обнаружил нечто такое в своем собственном мире, что явно «неправильно», или, по меньшей мере, «необычно».

КРАМДЕН (нетерпеливо):

– Флинт, хватит. Я понимаю, ситуация с этой бандой торговцев оружием была весьма опасной, но время от времени подводит даже совершенная технология. Мы спасли тебя, как только предоставилась возможность. Так что… хватит!

59. ГЛАЗАМИ ФЛИНТА – КРАМДЕН. Флинт смотрит на Крамдена, щегольски одетого. Флинт поднимает бокал с вином, смотрит на просвет и – КРУПНЫЙ ПЛАН, мы видим Крамдена через бокал с вином.

На пару секунд в бокале возникает турбулентность, Флинт опускает бокал, и мы видим Крамдена практически в той же позе, но теперь он одет иначе. Теперь он выглядит помятым, как рассеянный профессор колледжа. На нем мешковатый пиджак, галстук-бабочка, съехавший набок, на рубашке пятна соуса, одним словом, это тот же Крамден, но в совершенно ином свете. Флинт снова поднимает бокал, и – переход к КАДРУ 60 –

– МЫ ВИДИМ ТО ЖЕ, ЧТО БЫЛО В КАДРЕ 58, Крамден снова безукоризненно одет.

ФЛИНТ (задумчиво):

– Должен признаться, вы выглядите весьма элегантно, мистер Крамден. Я бы сказал, изящно. Новый костюм?

КРАМДЕН:

– Флинт! (Пауза.) С Оружейниками, как с организацией, покончено. В контратаке мы стерли их с лица земли. Теперь нам ничего не угрожает. Так что, Флинт… Доставайте свой черный алмаз, чтобы я передал его нашей службе безопасности.

ФЛИНТ (очень серьезно):

– А вам удалось схватить Президента Гильдии?

Крамден протягивает руку с выражением лица «Дайте же мне алмаз!»

КРАМДЕН (приказным тоном):

– Флинт! Алмаз!

61. МОНТАЖНАЯ ПЕРЕБИВКА – МЫ ВИДИМ ГЛАЗАМИ ФЛИНТА. Он смотрит на руку Крамдена и впервые замечает, что на его руке шесть пальцев.

ПЕРЕХОД НА 62. ОБЩИЙ ПЛАН – КОМНАТА – ФЛИНТ, который заметил, что у Крамдена шесть пальцев на руке, но он не подает вида, что увидел последнее явное доказательство тому, что в королевстве Датском что-то прогнило. Он идет через всю комнату к Тане.

ФЛИНТ:

– Алмаз здесь. Он в сейфе.

КРАМДЕН (нетерпеливо):

– Ближе к делу, доставай его, быстро. Каждая секунда на счету!

ФЛИНТ:

– Замок закодирован. Он откроется, среагировав только на голос Тани.

Положив руку на плечо девушки, он ведет ее к металлической скульптуре у одной из стен комнаты, наигрывает какую-то индийскую мелодию на струнах скульптуры – и круглая верхушка пьедестала (на котором покоится металлическая скульптура) отъезжает в сторону, и падает на пол. При этом открывается внутренняя оболочка, и обнажается сейф – колонна из молибденовой стали, с цифровым диском-замком и дверцей в верхней части.

ФЛИНТ (обращаясь к Тане):

– Повторяй за мной: «Варкалось. Хливкие шорьки Пырялись по наве, И хрюкотали зелюки, Как мюмзики в мове[11]».

ТАНЯ:

– «Варкалось. Хливкие шорьки Пырялись по наве, И хрюкотали зелюки, Как мюмзики в мове.»

И… ничего не происходит.

КРАМДЕН (раздраженно):

– В чем дело, почему сейф не открывается?

ФЛИНТ (с улыбкой):

– Все очень просто. Кем бы ни была эта юная леди, она – не Таня. Потому ничего и не происходит.

Крамден начинает пыхтеть и фыркать. Таня, шокированная, отодвигается от Флинта, словно он внезапно сошел с ума.

КЛАУДИЯ:

– Дерек! Какие ужасные вещи ты говоришь!

ТАНЯ:

– Дерек, ты расстроил мистера Крамдена. У него уже лицо пошло пятнами.

КРАМДЕН:

– Черт дери, Флинт! Это невероятно, это совершенно немыслимо! (Он движется по направлению к Флинту). Сейчас же прекрати весь этот цирк, открой проклятый сейф и отдай мне черный алмаз!

Он уже стоит вплотную к Флинту и замахивается, явно стремясь уложить Флинта одним ударом. Тот продолжает мило улыбаться, но когда Крамден отступает на шаг, чтобы сделать замах мощнее, Флинт решает, что пора прекратить всю эту комедию. Одним плавным движением он разворачивается и наносит удар, от которого ложный Крамден влетает в прикрытую стеклом полку с китайским фарфором. Всё, включая Крамдена, обрушивается на пол. Шум, грохот, кусочки фарфора летят во все стороны.

ФЛИНТ (Крамдену):

– Если бы эти китайские безделушки были настоящими, мне было бы жаль потерять их. Как-никак, династия Тан.

63. НОВЫЙ УГОЛ СЪЕМКИ – ЗЕРКАЛЬНОЙ КАМЕРОЙ. Флинт снова крутится на месте и видит наступающих на него двух девушек. Их руки в атакующей позе дзюкэндо (об этом спросите Брюса Ли, это и в самом деле выглядит угрожающе).

Первой прыжок делает Таня, издав агрессивный крик. Флинт легко отбивает ее атаку, отшвыривая ее к стене. И очень вовремя, потому что его уже атакует Клаудия. Он наносит удар (который девушка отбивает локтем), такой удар мог бы нокаутировать менее подготовленного бойца. Теперь противники обмениваются молниеносными ударами: удар, выпад, удар, защита, удар – и, наконец, Флинт сбивает ее с ног. Но на него снова бросается Таня.

Бой продолжается. Фантастическая дуэль на троих, где Флинт старается обезвредить – но не убить, ведь он джентльмен – двух девушек (которые не такие уж девушки, что в какой-то степени оправдывает человека, который вытирает пол двумя дамами).

ПРИМЕЧАНИЕ: Автор с удовольствием расписал бы всю хореографию этой эпической схватки (в которой отражена вся суть Второго Акта), но из собственного печального опыта Автор знает, что «Режиссер боев» и «Режиссер сегмента» любят сами выстраивать такие сцены. И кто я такой, чтобы лишать ребят их законного удовольствия? А потому – «Бой продолжается.» Прописывайте действие сами, но, бога ради, сделайте так, чтобы все выглядело серьезно и смертельно опасно.

Наконец Флинт уложил обеих нападавших. Он связывает их волосы вместе, поднимает их как два мешка с картошкой и швыряет на диван, так, чтобы они не могли освободиться от связки.

Он поворачивается в тот самый момент, когда Крамден открывает по нему огонь из автомата. Не надо спрашивать, откуда у него взялось это оружие. Очень скоро и вы, и публика поймете. Все поймете.

Флинт откатывается в сторону, уходя с линии огня – как борец, отталкивающийся от канатов, он мчится от стены к стене, взбегает по одной стене и отталкивается от нее, бежит через комнату, чтобы отскочить от второй стены, меняя направление и все время издавая леденящие кровь крики дзен-воина… Бравурное действие, от которого у зрителя должна отвиснуть челюсть. И, когда Крамден вертится на месте, пытаясь угадать, в каком направлении рванет Флинт, он внезапно теряет равновесие, и Флинт наносит резкий удар ногой, после которого Крамден взлетает в воздух, врезается в окно пентхауза и вылетает вместе с тучей осколков. В течение оооочень долгого времени слышен ВОПЛЬ, пока Крамден летит вниз – на тротуар.

КАМЕРА МЕДЛЕННО НАЕЗЖАЕТ НА ФЛИНТА, который стоит потрясенный тем, что ему пришлось убить своего «босса». Он пытается прийти в себя, потирая виски и веки закрытых глаз, и потому не видит то, что

64. МЫ ВИДИМ ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ ЗА СПИНОЙ ФЛИНТА. А там «Крамден» воспаряет с улицы, влетает в окно, хватает тяжелую вазу и наносит Флинту удар по затылку. Флинт падает, как носорог, на которого налетел тяжеленный грузовик.

65. КОМНАТА – ГЛАЗАМИ ФЛИНТА. Когда он начинает терять сознание, комната расфокусируется, изображение размывается, туманится по краям, и мы СМЕШИВАЕМ изображение квартиры с интерьером лаборатории Оружейников. Потом веки Флинта начинают подрагивать, но он еще не потерял сознания, и потому изображение лаборатории становится более резким, и Флинт видит Двоих в Черном. Их костюмы задраны, словно вывернутые и перекрученные чулки, связаны вместе – и мы понимаем, что две «девушки» были ничем иным, как галлюциногенным вариантом Двоих в Черном, а их «волосы», которые он связал вместе, были капюшонами их костюмов. Бармайер пытается развязать узел.

Когда Флинт начинает терять сознание, на краю его исчезающего мира появляется Калиста. Она недовольно смотрит на него.

КАЛИСТА (словно издалека):

– Даже эта галлюцинация не сработала. (Пауза.) Похоже, нам придется прибегнуть к менее приятным процедурам.

И Флинт расплывается, а мы ВИДИМ его обмякшее тело, которое поднимают над головами развязавшие наконец свои узлы Двое в Черном, которые уносят Флинта, так, словно готовятся принести его в жертву богу Солнца.

ЗАТЕМНЕНИЕ и ВЫХОД ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ.

КОНЕЦ ВТОРОГО АКТА. ТРЕТИЙ АКТ. ПОЯВЛЯЕТСЯ ИЗОБРАЖЕНИЕ:

66. ИНТЕРЬЕР КОМНАТЫ – УДЛИНЕННЫЙ КАДР, СНЯТЫЙ ШИРОКОУГОЛЬНЫМ ОБЪЕКТИВОМ вдоль всей комнаты, которая не намного меньше Латвии, благодаря искажению картинки, которую дает наш объектив. Стены белые или серые, с черными линиями, которые сходятся на большом расстоянии от зрителя. В ровном, мягком ГОЛОСЕ ЗА КАДРОМ мы СЛЫШИМ английский акцент. Не карикатурный, но достаточно культурный, чтобы было ясно: говорит образованный англичанин из хорошего общества, примерно как тот тип, что озвучивает рекламу в стиле старика ШЕКСПИРА. Все это время ГОЛОС ЗВУЧИТ ЗА КАДРОМ, а КАМЕРА В РОВНОМ РИТМЕ ДВИЖЕТСЯ к тому месту, где сходятся черные линии, а в точке этой находится кресло в стиле Сааринена, с изогнутой спинкой, очень современное, очень уютное и манящее. (Если нужно, автор готов предоставить такое кресло для съемки.)

ШЕКСПИР (З.К.):

– Мистер Флинт, меня попросили немного побеседовать с вами. (Пауза, и далее, с самоироничной легкостью). Я полагаю, они хотят, чтобы я убедил вас спасти собственную жизнь или, по меньшей мере, сохранить рассудок. Может быть и то, и другое суть синонимы, впрочем, я никогда не был в этом уверен. Мне кажется, что малая толика креативного сумасшествия – это именно то, что не позволяет нам окончательно превратиться в сонных тюленей.

КАМЕРА ПРОДОЛЖАЕТ РОВНОЕ ДВИЖЕНИЕ в течение всего диалога, пока не останавливается – СРЕДНИЙ ПЛАН, кресло вращается, не позволяя увидеть, кто же в нем расположился – нам мешает спинка, но вот последнее движение, и мы видим Флинта, сидящего в кресле, спокойного и внимательно слушающего голос за кадром. Он одет точно так же, как и в начале фильма: элегантный смокинг, скрещенные ноги, выглядит он весьма щеголевато и собранно.

ФЛИНТ:

– Если я не ошибаюсь, вы еще одна галлюцинация.

ПЕРЕХОД НА:

67. ОБРАТНЫЙ РАКУРС НА ФЛИНТА – ЕГО ГЛАЗАМИ. Комната с противоположной точки зрения, сходящиеся в перспективе черные линии, и напротив Флинта такое же кресло в стиле Сааринена. В кресле, попивая эль из стакана «пол-ярда», в костюме елизаветинской эпохи, восседает УИЛЬЯМ ШЕКСПИР. Не Бармайер, не кто-то одетый в стиле Барда, но сам Шекспир. О Боже! Бард кивает, отвечая на вопрос Флинта, и поднимает бокал, словно собирается провозгласить тост за дружбу.

ПРИМЕЧАНИЕ: В течение всей сцены Бард ни в коем случае не должен выглядеть угрожающе. Он дружелюбен, воспитан – то, что мы и ожидали бы от Шекспира.

ШЕКСПИР:

– Увы. Боюсь, что так оно и есть.

ФЛИНТ:

– Так с какой стати мне вообще обращать на вас внимание?

ШЕКСПИР:

– Потому что я гораздо более интересный собеседник, чем вся эта шайка хулиганов, придурков и мелких воришек.

ФЛИНТ:

– Согласен. И фразы вы строите гораздо изящнее.

ШЕКСПИР (улыбаясь):

– Так давайте же побеседуем как… Как интеллигентные люди. Всего лишь пару минут.

ФЛИНТ:

– Выбирайте тему.

ШЕКСПИР (подмигивая):

– Вас не огорчит, если я стану говорить о геммологии? И уж тем более об алмазах?

ФЛИНТ:

– Ни в малейшей степени.

ШЕКСПИР:

– Давайте поговорим о патриотизме.

68–75. СРЕДНИЙ ПЛАН, ПООЧЕРЕДНО, ФЛИНТ, БАРД и КАМЕРА, ДВИЖУЩАЯСЯ МЕЖДУ НИМИ, не позволяя кадру стать визуально статичным. Но ПЕРСПЕКТИВА СОХРАНЯЕТСЯ так, чтобы мы воспринимали эту дискуссию в огромном отрыве.

Как физически, так и интеллектуально.

ШЕКСПИР:

– Как вы считаете, должен ли человек умирать за свою страну?

ФЛИНТ:

– Я считаю, что он должен жить ради своей страны.

ШЕКСПИР:

– А! Отличное начало. Значит, вы не считаете, что человек должен жертвовать жизнью за свои убеждения?

ФЛИНТ (осторожно и медленно, словно читая заклинание):

– Я считаю, что жизнь священна, и ее следует сохранять любой ценой. (Пауза.) Если уж человек готов умереть, то он делает это во имя идей, а не убеждений.

ШЕКСПИР:

– То есть, вы отрицаете смерть во имя лозунгов?

ФЛИНТ:

– Идею нельзя убить. Убить можно носителей идеи (Пауза.) Христианские мученики погибали сотнями, но это было время христианства, и ничто не могло его остановить. Во всяком случае, императорскому Риму это не удалось.

ШЕКСПИР:

– Получается, по-вашему, что им следовало выживать, даже ценой отречения?

ФЛИНТ:

– В случае Галилея это сработало, а идеи его живы. Да, я думаю, что именно это хотел сказать.

ШЕКСПИР:

– Но если это так, разве мы не побеждаем несправедливость и зло уже тем, что боремся с ними?

ФЛИНТ:

– О чем и речь. Оставаясь живыми, мы сохраняем способность продолжать борьбу. (Пауза.) Шесть миллионов евреев пошли на смерть в крематории и газовые камеры, многие из них без малейшего сопротивления. Их смерть ничем и никому не помогла, не смогла прекратить эту чудовищную бойню.

ШЕКСПИР:

– Вы осуждаете их смерть как соучастие из-за бездействия? Мне это кажется слишком жестоким, мистер Флинт.

ФЛИНТ:

– Я, конечно же, не осуждаю их. Я просто считаю, что, если бы они сражались, яростно цепляясь за жизнь, их убийцам было бы не так легко все это провернуть.

ШЕКСПИР:

– Развивая эту мысль, не думаете ли вы, что вам следовало бы сохранить вашу жизнь в этой безнадежной ситуации?

ФЛИНТ:

– Я думал, что мы не будем обсуждать проблему черных алмазов.

ШЕКСПИР (пожимая плечами):

– Я просто привожу ваш аргумент к логическому завершению.

ФЛИНТ:

– Это гораздо лучше, чем все, что я когда-либо делал.

ШЕКСПИР:

– Какая чудесная мысль! Можно мне ею воспользоваться?

ФЛИНТ:

– Ее уже использовали.

ШЕКСПИР:

– О! И кто же?

ФЛИНТ:

– Чарльз Диккенс.

ШЕКСПИР (задумчиво):

– Не думаю, что слышал о таком человеке.

ФЛИНТ:

– Да, был такой смекалистый паренек. Быстро пробился в высшую лигу. Говорят, у него большой талант.

ШЕКСПИР:

– А что вы скажете о Марло?

ФЛИНТ (осклабившись):

– Что вы думаете о Марло?

ШЕКСПИР:

– Он забавный тип.

ФЛИНТ:

– А как вам нравится предположение о том, что Марло написал ваши пьесы?

ШЕКСПИР:

– Давайте не опускаться до бестактности, мистер Флинт. (Пауза.) Но продолжим. Теперь… Фома Аквинский о мужестве и вере.

ПЕРЕХОД НА:

76–80. СВЯЗАННЫЕ друг с другом СЕРИИ НАПЛЫВОВ – ТОТ ЖЕ РАКУРС, ЧТО И В СЦЕНАХ 68–75. Собеседники сидят в разных позах, иногда один из них встает, чтобы размять ноги, но они безостановочно дискутируют, продолжая свой спор в самом высоком стиле. Мы словно ПОДСЛУШИВАЕМ фрагменты и кусочки диалога, но НАПЛЫВЫ снимаются мягко и гладко, что указывает на то, что прошло довольно много времени.

ПРИМЕЧАНИЕ: Эти фрагменты диалога не должны быть синхронизированы с действием.

ШЕКСПИР:

– Но вы не можете использовать Ницше для подкрепления своих аргументов!

ФЛИНТ:

– Тейяр де Шарден настаивает на том, что…

ШЕКСПИР:

– Региональный шовинизм может лежать у истоков всех экспансионистских войн…

ФЛИНТ:

– Аквинат сказал: «Закон человеческий не обязателен для человека совестливого. И если он противоречит высшему закону, закону человеческому не должно подчиняться».

И наконец, НАПЛЫВ НА:

81. СРЕДНИЙ ПЛАН – КАДР РАЗДЕЛЕН НАДВОЕ – ФЛИНТ И ШЕКСПИР.

Бард выглядит усталым. Но и Флинт тоже. Шекспир вздыхает и поднимает руки, словно сдаваясь.

ШЕКСПИР:

– Как долго мы уже беседуем? Дни, месяцы, годы? Время для нас превращается в прах, Дерек.

ФЛИНТ:

– Я не мог бы себе представить более приятного разговора, Билл.

ШЕКСПИР:

– К несчастью для нас обоих, я испробовал все мыслимые интеллектуальные подходы, но ничто не в состоянии опровергнуть твою безупречную логику.

ФЛИНТ:

– Я польщен.

ШЕКСПИР:

– Должен признать, Дерек, ты просто чудо. Полагаю, ты сумел бы перехитрить самого дьявола в аду. Великолепно! Грандиозно! И ведь ты ни разу не прибег к reductio ab absurdum[12] или deus ex machina[13]. (Пауза.) К сожалению, этот раунд ты выиграл. Я вскоре снова растворюсь в тумане, и тебе… или, точнее, вам придется выступать без меня. Мисс Гриффен просила меня помочь ей в следующей фазе твоего, кгм, лечения, и я надеюсь, что разработанная мною тема тебя позабавит.

ФЛИНТ:

– Вы не устаете меня удивлять, сэр.

ШЕКСПИР:

– Ты джентльмен, Дерек. До последнего вздоха. (Пауза.) Я считаю, что у каждого грандиозного и творческого промывания мозгов должна быть своя тема. Я выбрал Великие Литературные Моменты для работы с тобой.

ФЛИНТ:

– Более чем уместно.

ШЕКСПИР:

– Прощай, Дерек. Все было очень, очень приятно. (Пауза.) Что ж, в добрый путь.

И Бард начинает размываться, подрагивать, исчезать, а СПЕЦЭФФЕКТЫ накладываются на изображение. В кадре перспектива комнаты, с двумя креслами и сходящимися черными линиями. НАЛОЖЕНИЕ – из комнаты в лабораторию, и мы РАСТВОРЯЕМСЯ В:

82. СКЛЕЙКА С СОВМЕЩЕНИЕМ – ФЛИНТ – КРУПНЫЙ ПЛАН. Мы видим его, и нам кажется, что он сидит все на том же кресле в стиле Сааринена. Потом КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ, и мы обнаруживаем, что он сидит на какой-то машине, похожей на кресло. Поговорим немного об этой машине. Это машина ужаса, ребята. А это значит, что она не должна напоминать нечто из сериала 1942 года «Убийца шпионов против Скорпиона» или дурацкие игрушки из фильмов с Джеймсом Бондом. Это должно быть нечто простое, но пугающее, нечто вроде тех машин, которые нам знакомы и любимы нами, что-то вроде машин смерти, таких как электрический стул, гильотина, виселица – словом, нечто столь же простое, как нож или бомба. Эта машина несложна и не создана для комфорта. Если сможете вызвать в себе это чувство, вы поймете, о чем речь. Если человека пристегнуть к такой машине, инфаркт будет гарантирован. Представьте себе камеру для электрошоковой терапии, с резиновым покрывалом и электродами. Содрогнитесь! Машиной управляет Бармайер, которого мы видим, когда КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ от Флинта. Мы также видим Калисту и 1-го Вице-Президента. Калиста наклоняется – и целует Флинта в губы.

КАЛИСТА:

– Ты еще в сознании?

ФЛИНТ:

– Какой иннинг[14] в игре?

КАЛИСТА:

– Подходит к концу девятый, Дерек.

Бармайер становится рядом с Калистой. Похоже, ему не терпится рассказать Флинту, что с ним вот-вот произойдет.

ДОКТОР БАРМАЙЕР:

– Вы знакомы с романом Оруэлла «1984»? (Флинт не реагирует, и герр Доктор продолжает.) В книге этой просвещенное правительство старается сломать Уинстона Смита, заставить его поделиться информацией, которая им нужна…

Калиста поглаживает лицо Флинта кончиками пальцев.

ДОКТОР БАРМАЙЕР:

– Они знают, что каждым человеком владеет глубоко скрытый страх, нечто особенное и мощное, то, что прячется обычно в самых потаенных уголках мозга. Они находят этот страх Смита, они помещают это нечто в Комнату 101 (как они ее называют), потом туда же приводят Уинстона Смита, и он ломается, потому что он в состоянии вынести любую пытку, которую они могут изобрести… любую, кроме того, что он боится более всего. Ему говорят, что у правительства множество таких Комнат 101, в каждой скрыт иной немыслимый ужас, каждая разновидность которого подобрана для конкретного человека.

КАЛИСТА:

– Эта машина позволит нам заглянуть в твой таламус[15], Дерек.

Она гладит его лоб, ерошит волосы.

КАЛИСТА:

– Там мы обнаружим то, что лежит за дверями твоей Комнаты 101. Это очень страшный способ ломки человека, дорогой мой, поэтому я придерживала его на крайний случай… Но ты не оставил нам никаких альтернатив. (Пауза, и затем с дрожью в голосе) Мы должны взломать тебя, Дерек.

Она кивает Бармайеру, и тот, вернувшись к пульту управления, щелкает выключателем. Контакты искрят… и тело Флинта начинает дергаться, когда по нему проходит ток.

Боль! Бармайер наблюдает за Флинтом, и усиливает напряжение. Флинт дергается еще сильнее, и сейчас в КАДРЕ ЕГО ЗРАЧКИ, СУЗИВШИЕСЯ ДО ТОЧЕК.

РАСКРЫВАЮЩАЯСЯ РАМКА КАДРА, ПО МЕРЕ ТОГО, КАК МЫ ПЕРЕХОДИМ К СЦЕНАМ:

83–90. НАЕЗДЫ (И ОТЪЕЗДЫ) НА ЗРАЧОК. Точка света в центре зрачка расширяется и охватывает фигуру Флинта, который растянут как жертва на поддоне из палок и прутьев. Он снова обнажен, хотя тени Чистилища могут скрывать определенные части его тела, одновременно оставляя лицо освещенным. Внезапно прутья начинают воспламеняться, сначала в одном месте, потом в другом, и еще, и еще… КАМЕРА СКВОЗЬ ПЛАМЯ НАЕЗЖАЕТ на испуганное лицо Флинта. Он кричит, и одновременно мы слышим голос ПРЕЗИДЕНТА, металлический и зловещий.

ПРЕЗИДЕНТ (З.К.):

– Главный страх Флинта это гибель в огне.

Снова НАЕЗДЫ (И ОТЪЕЗДЫ) НА ЗРАЧОК. Флинт, уже в новом Чистилище, прислоняется спиной к кирпичной стене. Слева и справа от него стены, впереди – вход во Тьму.

НАЕЗД КАМЕРЫ НА ЕГО ГЛАЗА, и ШУМ КРЫСИНОЙ ВОЗНИ становится громче и громче. В темноте Чистилища – тысячи горящих демонических глаз, и поток крыс рвется к Флинту. Их когти СКРЕБУТ по кирпичным стенам. КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ, и мы видим Флинта, съежившегося у стены. Он вопит, когда крыса падает со стены ему на плечо.

ПРЕЗИДЕНТ (З.К.):

– Флинт боится нападения крыс.

ЗРАЧОК СУЖАЕТСЯ И РАСШИРЯЕТСЯ. Флинт в очередном Чистилище растянут на чем-то, что напоминает гигантскую паутину. КАМЕРА НАЕЗЖАЕТ НА ЕГО ЛИЦО и дает КРУПНЫЙ ПЛАН на пауков, на сотни мохнатых существ, воплощенного ужаса, они ползают по паутине, взбираются по его голой ноге, и мы слышим ЗА КАДРОМ ВОПЛИ ФЛИНТА, а голос Президента звучит снова, и звучит торжествующе:

– Пауки!

ЗРАЧОК СУЖАЕТСЯ И РАСШИРЯЕТСЯ. Флинт, в новом Чистилище, лежит в могиле, края которой начинают обрушиваться. Он дергается, не в силах спастись, и мы СЛЫШИМ голос Президента:

– Страх быть похороненным заживо!

Снова ЗРАЧОК СУЖАЕТСЯ И РАСШИРЯЕТСЯ. Теперь Флинт на краю отвесной пропасти, которая, похоже, не имеет дна. Внезапный рывок вперед – и он летит, летит и летит вниз.

ПРЕЗИДЕНТ (З.К.):

– Страх высоты!

Снова ЗРАЧОК СУЖАЕТСЯ И РАСШИРЯЕТСЯ. Флинт связан, его голова поддерживается кожаным воротником, все это в круге света из Чистилища. ГЛАЗАМИ ФЛИНТА мы видим две невероятно острых иглы, направленных в его глаза. На иглах играют световые блики, а Флинт вопит, одновременно СЛЫШЕН голос Президента:

– Он боится этих игл… Достаточно. А теперь… (Пауза.) Вколоть ему психоделики, и прогнать его через все выявленные страхи… И он заговорит…

Иглы опускаются все ближе к глазам Флинта, на одной из них играют отблески света, ЗРАЧОК ВСЕ БЛИЖЕ – и ЗАТЕМНЕНИЕ…

91. ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ – СРЕДНИЙ ПЛАН – ЛАБОРАТОРИЯ. Черная рамка кадра проецируется на спину 1-го В.П. и становится отчетливее по мере того, как он отходит от КАМЕРЫ, и мы видим лабораторию Оружейников. Флинт по-прежнему сидит в демоническом кресле. По периметру комнаты стоят Бармайер, Калиста и Двое в Черном. Они явно в отчаянии.

1-й В.П. (яростно):

– Ваше отношение к этому делу, Гриффен, станет предметом расследования, уж будьте уверены! У нас акционеры, перед которыми нужно отчитываться!

ДОКТОР БАРМЕЙЕР (устало):

– Я заставил его пройти через все ужасы, которых, согласно его подсознанию, он боялся более всего. Все, с максимальной интенсивностью. И все равно он не хочет говорить.

КАЛИСТА

– Я ничего не понимаю. Ведь его сознание подсказало нам, чего он боится!

Флинт поднимает голову. Он еще слаб, кое-как выходит из-под действия наркотиков, но постепенно приходит в себя.

ФЛИНТ:

– В духе Великих Литературных Моментов… Есть, знаете ли, такая сказка старого дедушки Римуса, где Братец Кролик говорит Братцу Лису, что он может делать с ним что угодно, но только не бросать его в заросли вереска. Тут-то Братец Лис бросает его именно туда – и Кролик удирает.

Прибытие в Голливуд было не слишком обнадеживающим, мягко говоря.

Это было в январе 1962-го, я только что избавился от монстра, на которого работал редактором в Чикаго. Это был один из худших периодов моей жизни. Единственный раз, когда я понял, что мне нужен психиатр. Еще в Чикаго. Я поспешно женился после четырех лет мучений и проблем с Шарлоттой и призывов в армию, и кое-как пережил голодные дни в Гринвич Виллидж. На тот момент я жил в мучительном бездельи. Я был сумасшедшим целых два года – сам того не сознавая. Я нес ответственность за лучшую женщину в мире, за нее и за ее сына, чудесного мальчугана, и я понял, что испортил их жизнь, связав ее с моей собственной. Мне надо было бежать, но я не мог. Приличные еврейские мальчики из Огайо не бросают близких людей. И я начал творить безумные вещи. Я совершал унизительные и подлые поступки, ввязывался в бесцельные и бессмысленные связи, сходил с ума и погружался в безумие все глубже по мере того, как дни скручивались словно заводная пружина.

Отчасти дело было в деньгах. Вообще-то нет, но тогда мне казалось, что они помогли бы разрулить ситуацию. И я решил продать книгу рассказов тому же негодяю, на которого работал. Он с огромным удовольствием ждал, пока мы сядем за ланчем с несколькими другими людьми, чтобы громогласно объявить: книгу он не покупает. (Степень его садизма становится еще понятнее, когда узнаешь, что он в конце концов купил книгу и опубликовал ее.) Но в тот момент мне казалось, что кто-то расколол подо мной землю, оставив меня висеть на краю пропасти на кончиках пальцев. Я вернулся в свой крошечный офис, сел за стол и принялся пялиться на стену. На стене были часы. И когда я уселся за стол после того ужасного ланча, на часах было 1:00…

Когда я снова взглянул на часы, буквально мгновение спустя, на часах было 3:15…

И еще спустя мгновение на часах было 4:45…

Потом 5:45…

И 6:15…

7:00… 8:30…

По сей день не знаю, почему, я положил голову на стол и, когда снова открыл глаза, снял телефонную трубку. Телефон был рядом с моим подбородком. Спустя долгое, долгое время, и опять-таки, не помню, как я это делал, я набрал номер моего друга, Фрэнка М. Робинсона – писателя и друга в течение долгих лет.

Я услышал голос Фрэнка:

– Алло… алло… Кто звонит?

– Фрэнк… Помоги мне…

И, когда час спустя я поднял голову, телефон издавал обрывающий соединение писк, а Фрэнк успел проделать путь от Чикаго до Эванстона, чтобы до меня добраться. Он обнимал меня как ребенка, а я плакал.

Вскоре я удрал из Эванстона, и Чикаго, и монстра в издательстве, и, вместе с женой и ее сыном, отправился в долгий путь к Западному побережью. Мы решили развестись, но она сказала мне с мудростью, которую я не осознавал до тех пор, пока много позже, не выздоровел:

– Уж если ты решил расстаться со мной, то хотя бы отвези меня туда, где тепло.

Но у нас не было денег. А потому нам пришлось двигаться в Лос-Анджелес через Нью-Йорк. Если бы я смог продать книгу, у нас были бы средства для того, чтобы двигаться на Запад, да, сопляк, на Запад.

(И в этом-то и была проблема, а не в деньгах: да, я был сопляком. Мне было двадцать восемь, но взрослым я так и не стал.) На раздолбанном «Форде» 1957 года мы доковыляли до Нью-Йорка в разгар самой сильной снежной бури за тридцать лет. Моя жена и ее сын остановились у моего старого знакомого еще по временам Гринвич Виллидж, а я спал на диване в доме Лео и Дианы Диллон, двух прекрасных художников. Лео и Диана спали на полу.

Они были не просто друзьями.

Это был декабрь 1961-го, и посреди всех ужасов нашего восьминедельного пребывания в Нью-Йорке, случились два события, которые помогли мне удержаться на плаву. Первым была рецензия Дороти Паркер в журнале «Эсквайр» на вышедший малым тиражом сборник моих рассказов. Понятия не имею, где она его достала. (Когда позднее я познакомился с ней в Голливуде, она не смогла вспомнить, откуда у нее появилась эта книжка.) Но она осыпала меня похвалами, сказала, что у меня настоящий талант – и это было первое доброе слово от одного из ведущих критиков. Эта рецензия изменила весь ход моей писательской карьеры и дала моему эго, которое до тех пор пожирало себя живьем, доказательство того, что писать я умею.

Вторым событием стали продажи этой моей книги, «Страна чудес Эллисона». Джерри Гросс купил права на нее по дешевке, потому что знал: у меня не было ни цента. Но теперь она дала нам возможность двигаться в Лос-Анджелес. Мы поехали по не самой простой дороге в юго-западном направлении, а в Форт-Уэрте в нас врезался пьяный ковбой на пикапе. Врезался прямо нам в зад. Одной рукой он вертел баранку, в другой держал пинту виски. Он протаранил нас на обледенелом мосту, разбил машину, смял багажник, в котором были наши вещи плюс моя пишущая машинка, и я думаю, что именно эта пишущая машинка спасла нам жизнь. Машинка давала нам возможность платить за аренду квартиры, не раз и не два, но в этот раз она физически пожертвовала собой, спасая меня.

Мы на неделю залегли в Форт-Уорте, и деньги у нас испарялись на глазах. Если бы не помощь тогдашнего шефа полиции, чье имя я никогда не забуду – его звали Кэйто Хайтауэр – мы никогда не выбрались бы из Техаса. Он нашел для меня новую пишущую машинку, помог с ремонтом автомобиля и оплатил наше пребывание в мотеле.

В Голливуд я прибыл в первый день Нового года, в январе 1962-го. В кармане у меня было ровно десять центов. За последние триста миль мы ни разу не ели – денег и на бензин, и на еду у нас не хватило бы. Все, что у нас было, чтобы выжить, это коробка с орехами пекан, которую мы купили перед аварией и которая лежала на заднем сиденье.

Так что прибытие в Голливуд было не слишком обнадеживающим, мягко говоря.

Моя без пяти минут бывшая жена со своим сыном переехали на квартиру, а я поселился в комнате за четырнадцать долларов в неделю в комплексе бунгало, который сейчас представляет собой дорогой высотный кондоминиум на бульваре Уилшир. Я пытался найти работу на телевидении, получил кое-какие задания, оплаты за которые нам едва хватало на аренду жилья, тем более, что все эти задания я по сути провалил. Никто даже не удосужился показать мне, как писать сценарии. И когда все указывало на то, что я погрузился на самое дно, в июне 1962-го была опубликована моя книжка «Страна чудес Эллисона». Издатель прислал мне экземпляр книги и чек, покрывающий баланс после публикации. Этого было достаточно, чтобы продержаться до следующего задания – а именно: написать сценарий «Закона Берка» для студии Фор Старз и канала Эй-Би-Си. Вот в этот самый момент моя фортуна повернулась ко мне лицом.

Я помню то утро, когда принесли почту с книгой в конверте из оберточной бумаги. Я разорвал бумагу, и из конверта выпал чек. Но я даже не посмотрел на него. Я сидел в пропахшей плесенью комнате и пялился на обложку «Страны чудес Эллисона». Художник-оформитель, Сэнди Коссин, взял мое фото и нарисовал меня в позе лотоса, сидящим на шляпке гигантского гриба, а вокруг меня водили хороводы персонажи рассказов из моей книги. Скидуп и Хельгорт Лаббула, женщина с головой крокодила из «Серебрянного калидора» и маленький развратный гномик с лексиконом позапрошлого века. И – вот он я! Впервые с тех пор, как я приехал, Голливуд стал не грязным, одиноким, разочаровывающим монстром, чья мишура могла задушить… а волшебным городом, тротуары которого были вымощены золотом; дорога из желтого кирпича вела к гигантскому грибу, где я мог бы передохнуть, если бы просто завис там.

И просто для того, чтобы показать вам, дорогие читатели, что в сказках иногда случается хэппи-энд, докладываю: теперь я в полном порядке. Вот он гриб, и я на нем сижу, и работается мне в этом волшебном городе лучше, чем где-либо еще, и я буду работать и дальше, пока у меня есть гриб, или пока не иссякнет магия (здесь никаких намеков на наркоту, ей я не увлекаюсь).

Добро пожаловать в мой мир.

Полгода своей жизни я потратил на создание волшебного сна с таким цветом и звучанием, каких телевидение еще не видело. Сон назывался «Затерянные в звездах», и от февраля до сентября семьдесят третьего года я наблюдал, как этот сон медленно превращался в кошмар.

Покойный Чарльз Бомонт, талантливый сценарист, написавший сценарии лучших эпизодов «Сумеречной зоны», говорил мне в шестьдесят втором, когда я только-только приехал в Голливуд:

– Добиваться успеха в Голливуде – это как лезть на гору коровьего дерьма за прекрасной розой на вершине. Когда доползешь, поймешь, что обоняние оставил по дороге.

В руках бездарных, продажных и развращенных «Затерянные в звездах» превратились в настоящий Эверест коровьего дерьма, и, хотя я упорно взбирался на эту гору, но как-то не терял из виду ни мечты, ни чувства обоняния, а когда дошел до того, что не мог больше выносить все это, я бросил все и спустился на руках по северной стенке, оставив позади девяносто три тысячи долларов, всех бездарей и выпотрошенные ошметки своей мечты. Сейчас я вам все расскажу.

Февраль. Мой агент Марти звонит и говорит:

– Дуй на студию «Двадцатый век», тебя ждет Роберт Клайн.

– А кто такой Роберт Клайн?

– Главный на Западном побережье по телесериалам. Сейчас он собирает пакеты мини-серий, по восемь-десять эпизодов на один показ. Хочет пристегнуть и научную фантастику. Интересовался тобой. Совместный проект «Двадцатый век Фокс» и Би-би-си. Съемки в Лондоне.

В Лондоне!

– Уже лечу! – отрубил я и ракетой сорвался с места.

С Клайном я встретился в новом административном корпусе студии «Двадцатый век», и он сразу вывалил столько сахара, что для меня все могло кончиться диабетом, если бы я слушал его еще пару минут.

– Мне, – говорил Клайн, – нужен лучший НФ-писатель в мире.

И тут же поехал по моему списку заслуг в области научной фантастики. Классное было выступление, в стиле, который специалисты называют «почесыванием эго».

Потом он стал излагать, чего ждет от меня:

– Что-то вроде «Беглеца», только в космосе.

Пугающая перспектива: работа над романом для телевидения в формате «Пленника». Словно перезрелая дыня лопнула и плеснула мне прелой мякотью прямо в лицо. Бр-р-р… Я встал и направился к двери.

– Постойте, постойте! – возопил Клайн. – А у вас что на уме?

Я снова сел. И выложил ему полдюжины концепций, которые в мире научно-фантастической литературы сочли бы совсем уж примитивными. Но Клайн сказал, что это слишком сложно. И наконец я ему говорю:

– Есть у меня одна идейка, хотя там такие должны быть производственные расходы, что в стандартном сериале их не поднять.

– А что за идея?

И вот что я ему предложил: Через пятьсот лет Земля стоит на пороге гигантского катаклизма, который без остатка уничтожит любую возможность жизни на планете. Времени в обрез. Лучшие умы человечества совместно с крупнейшими филантропами строят на орбите между Землей и Луной гигантский ковчег длиной в тысячу миль, составленный из цепочки самодостаточных биосфер. В каждом из этих миров содержится фрагмент популяции человечества, каждый со своей культурой. Ковчег улетает к звездам, так что, даже если разрушится Земля, остатки человечества засеют собой ближние звездные миры.

Но через сто лет после начала полета из-за какого-то непонятного случая (он так и останется непонятным до последней серии, где-то через четыре года) весь летный экипаж погибает, а сообщение между мирами-биосферами обрывается… Путешествие продолжается, и каждое мини-общество развивается без всякого влияния извне.

Проходят пять столетий, и путешественники – «Затерянные в звездах» забывают Землю. Она становится мифом, туманной легендой, как для нас Атлантида. Они даже забывают, что летят в космосе в межзвездном корабле. Каждый социум мнит себя «миром», а каждый такой мир – всего-то пятьдесят квадратных миль.

И так продолжается до тех пор, пока Девон – пария в кастовом обществе, построенном по жестким образцам древней Индии, – не открывает секрет: они на борту космического корабля. Он узнает историю Земли, узнает о ее гибели и узнает, что, когда произошел тот самый «несчастный случай», пострадало навигационное оборудование ковчега и то, что осталось от человечества, скоро погибнет в столкновении со звездой. Если ему не удастся убедить в своей правоте достаточно миров и объединить их в общей попытке понять, как функционирует ковчег, починить его и изменить программу полета, все будут испепелены в пламени красного гиганта.

Иначе говоря, это была метафора, НФ-версия нашей жизни.

– Свежо! Оригинально! Ново! – ликовал Клайн. – Ничего подобного никогда еще не было!

У меня духу не хватило сказать ему, что эта идея появилась в научно-фантастической литературе в начале двадцатых и принадлежала она великому русскому первопроходцу Циолковскому, а уже потом английский физик Бернал написал на эту тему книгу в двадцать девятом, и что идея эта стала расхожим сценарием в современной научной фантастике, в рассказах и романах Хайнлайна, Харрисона, Паншина, Саймака и многих других. (Самой свежей версией на тот момент был бестселлер Артура Кларка «Свидание с Рамой».) Клайн сказал, что мне нужно бежать домой, чтобы записать эту идею, которую он станет продавать. Я обратил его внимание на то, что Писательская Гильдия не слишком одобряет «спекулятивную литературу», а значит, мне нужен будет аванс, чтобы я мог оформить заявку, а уже потом он будет утрясать все это дело с Би-би-си.

При слове «аванс» у Клайна кровь отхлынула от лица, и он сказал, что с Би-би-си и так уже все согласовано, но вот если я составлю заявку, то мне оплатят поездку в Лондон.

Я встал и пошел к двери.

– Постойте, ну погодите же! – заторопился Клайн и открыл ящик стола. Он вынул кассетный магнитофон и протянул мне. – Вот что я предлагаю: вы просто наговорите все это именно так, как только что рассказали мне.

Я остановился. Это было ново. За двадцать лет в кино и на телевидении я видел множество самых изощренных, тонких, самых иезуитских ловушек, какие только может придумать человек, чтобы приковать автора кандалами к работе. Но никогда раньше (и никогда позже) не было среди них такой коварной. И у меня не хватило ума это понять.

Секунду подумав, я резонно счел, что это уж никак не спекулятивное писательство – разве что «спекулятивное говорительство», и, раз уж писатель все равно собирается продать эту идею, все это было почти законно.

Я взял кассетник домой и на фоне музыки из «Космической Одиссеи 2001» наговорил заявку, обозначив только скелеты основных идей, после чего отнес кассету Клайну.

– Держите, – сказал я ему. – Только не излагайте содержание на бумаге. Иначе это будет заказ, задание – и вам придется его оплатить.

Он заверил меня, что ничего не будет записано на бумаге, и что вскоре он со мной свяжется. Клайн был уверен, что люди с Би-би-си сойдут с ума от восторга.

Едва я вышел из его офиса, как он приказал секретарше распечатать на машинке всю семиминутную запись.

Март. Ни слова.

Апрель. Глухо.

Май. Внезапная буря активности. Звонит мой агент Марти:

– Клайн продал сериал. Беги к нему.

– Сериал? – испуганно проблеял я. – Но это была идея на восемь эпизодов… Ты говоришь, сериал?

– Лети к нему.

И я помчался. Клайн встретил меня так, словно я был кудесником, способным расшифровать Кодекс майя, и пропел целую арию о том, как он продал сериал сорока восьми независимым станциям Эн-би-си, и что на него клюнули и Вестинхауз, и Канадская сеть Си-ти-ви.

– Гм, извините, – говорю я в приступе смелости, голливудским сценаристам не свойственной, – и как же вам удалось продать этот, так сказать, сериал без контракта со мной, без заявки, без пилотного сценария, ну то есть, вообще без ничего?

– А они прочитали ваше либретто и и повелись на ваше имя. купили.

– Как, то есть – прочитали?!

Тут он заюлил насчет того, что не вполне точно выдержал свое обещание не транскрибировать мои слова, и тут же начал расписывать грандиозные планы насчет того, как я буду редактором всей работы, как вся творческая часть будет под моим контролем, и сколько сценариев я еще напишу для этого сериала, и что мне наверняка понравится в Торонто…

– В Торонто? – повторяю я, как последний идиот. – А с Лондоном что случилось? Студия сэра Лью Грейда. Сохо. Букингемский дворец. Развеселый старый добрый Лондон, куда он подевался?

Мистер Клайн, не беспокоясь о том, чтобы известить создателя его, Клайна, горяченькой собственности, которой он бойко приторговывал, был отвергнут Би-би-си, но успел договориться о проекте с Си-ти-ви, канадской компанией Глена Уоррена в Торонто, и эта компания уже начала готовиться к съемкам «Затерянных» там же, в Торонто. Мистер Клайн предполагал, что я перееду в Торонто редактировать сценарии эпизодов. Об этом он тоже не удосужился меня спросить, а просто предположил, что я соглашусь.

Он был чемпионом по части предположений, этот мистер Клайн.

Например, таких: я пишу ему его сериал (теперь он именно так его называл), невзирая на грозящую писательскую забастовку. Я предупредил его, что, если забастовка разразится, со мной нельзя станет работать, но мистер Клайн отмахнулся от моих предостережений решительным жестом руки и словами «Все образуется». С такими словами отбыл когда-то на остров Эльба Наполеон. А я в то время был членом правления Западного филиала Гильдии писателей Америки и, конечно, был настроен в пользу Гильдии, в пользу забастовки, в пользу получения штрафов за просроченные контракты.

Перед самой забастовкой мне позвонил Клайн и сообщил, что выпускает рекламу сериала. Художники уже все сделали, и нужен к декорациям хоть какой-то экземпляр. Я спросил его, как это художники могли «все сделать», когда космолет еще не успели спроектировать (я хотел вести этот проект вместе с Беном Бовой, тогдашним редактором «Аналога», чтобы получилось как можно более правдоподобно и с точки зрения науки корректно). Клайн ответил, что не было времени ходить вокруг да около и рекламный материал нужен немедленно! Очень меня интересует, почему в телевизионной работе всегда срок «сейчас», если тремя днями раньше о том же самом никто ничего и слыхом не слыхал.

Ну да ладно. Я ему дал кое-какой текст, а через неделю, к ужасу своему, увидел эту рекламу. Там была какая-то на пулю похожая штука, которую Клайн, очевидно, выдавал за космолет. Ее разбил метеорит, в шкуре этой пули зияла здоровенная дырка, открывавшая множество жилых палуб… и все это никуда не годилось. Я закрыл глаза.

Сейчас я несколько отвлекусь и объясню, почему это безграмотно с точки зрения НФ, чтобы стало очевидным, как мало понимали в своей работе продюсеры «Затерянных». Начнем с Первого правила букваря научной фантастики:

В космосе нет воздуха. Космос – это практически полный вакуум.

А это значит, что межзвездное судно, если оно нигде не приземляется и не требует пролета через атмосферу, так вот, такое судно может иметь любую форму, которая лучше подойдет. Последний раз корабль обтекаемой формы был создан в «Зеленой слизи» где-то в шестьдесят девятом году (японская красотка, ползущая по экрану в передаче «Поздно-поздно-поздно ночью», когда все нормальные люди спят, кроме, конечно, программистов и системных аналитиков).

Но это было и яркой иллюстрацией того факта, что непонимание основных принципов НФ вообще свойственно чиновникам от телевидения, которые после школы вряд ли дочитали до конца хоть одну книгу.

Смотрите: если вы включаете телевизор и там распахиваются белые двери, пропуская каталку, которую толкают два санитара в белых халатах, это значит, что сейчас доктор Джон Траппер (или Вен Кэйси, или Маркус Уэлби) будет вставлять трубку в чью-то трахею. Если тип в черном стетсоне залег на холме, наводя винтовку Шарпса калибра 0.52, то на него тотчас же карающей молнией обрушатся герои сериала «Уэллс, Фарго». Если Дэн Тэйна (или Мэнникс, или Джим Рокфор, или Айронсайд) входит к себе в кабинет и видит там даму в шелках с оголенными ножками, то в конце первого акта кто-то наверняка попытается продырявить ему шкуру. Все это давно накатано, давно стало шаблоном, давно украдено у предшественников поколениями писателей и продюсеров, выращенных и вскормленных телевизором. Все это клише, шаблон, где все ходы предсказуемы.

А вот наш жанр, если оставить в стороне бесконечные кретинские «Звездные войны», эту бездарную космическую имитацию мыльной оперы, ознаменовавшую худший период в научной фантастике, непредсказуем. Во всяком случае не должен быть предсказуем.

(Хотя всякое дерьмо вроде «Боевой звезды Пендероза» или «Бака Роджерса» убеждает нас в том, что паровой каток телевизионной посредственности может сровнять НФ с общим уровнем банальности, несмотря на все внутренние тормоза жанра.) Научно-фантастический рассказ имеет внутреннюю логику. Он должен быть непротиворечив, пусть даже в пределах собственных рамок. И этим поступаться нельзя, иначе ни зритель, ни читатель не смогут следить за сюжетом без того, чтобы у него не возникло чувство, что его держат за идиота. Жесткие стандарты построения интриги – это то, что дает возможность завладеть вниманием аудитории и заставить ее принять фантастическую предпосылку.

Как часто в научно-фантастических фильмах – классические примеры такого безобразия: «Извне», «Послание из космоса», «Безмолвный бег» – видишь такие школярские ошибки, что невольно стонешь, словно от боли, словно тебе на больной зуб наступили, и ты чувствуешь себя околпаченным. Ошибки, которые непростительны даже для первокурсника: звук в вакууме, люди на чужой планете без дыхательных аппаратов, клон, выращенный из обрезков ногтя, роботы, смахивающие на гномов в металлических скафандрах.

Разорвите логические цепи, оглупите сюжет, примите на веру унизительный миф о том, что никто ничего не знает, лишь бы спецэффекты были хороши – и вся ваша история рассыплется, как Уотергейтские показания.

Но та реклама, о которой я говорил, была только провозвестником надвигающейся на меня бури. Забастовка была объявлена, после чего начались недели такой изнурительной нервотрепки, которая, как я раньше думал, бывает только в дутых мелодрамах об Элвисе в Голливуде. Телефон разрывался и днем, и ночью: от меня требовали, чтобы я тут же сел и написал для сериала «библию». (Так на профессиональном жаргоне называется детальный план: кто персонажи, куда повернет сюжет. Короче говоря, синька, с которой потом прописываются сцены. Если библии нет, одному Богу известно, о чем идет речь в сериале.)

У Клайна «библии» не было. У него вообще ничего не было, кроме семиминутной аудиозаписи. С этим достоянием он, имея в придачу мое имя и имя Дугласа Трамбулла, – он к тому времени сделал спецэффекты к «Одиссее 2001» и был режиссером «Безмолвного бега» – Клайн подписался как исполнительный продюсер, при этом даже не имея контракта со мной! И он уже начал продавать идею сериала по всему западному миру.

Но я не собирался писать «библию». Я бастовал. Тогда в ход пошли угрозы. Запугивания, подкуп, обещания развивать идею без меня, обещания нанять штрейкбрехера, который напишет свою версию – ну все, кроме разве что угрозы меня похитить. За эти недели, когда даже уличные бои в Лос-Анджелесе и перекрытые шоссе в штате Мичиган не могли остановить телефонные звонки я отказался писать. Плевать, что сериал мог не пойти в эфир. Плевать на неполученную кучу денег. Гильдия бастовала по благородной причине; кроме того, я не очень доверял мистеру Клайну и безымянным голосам, донимавшим меня в ночные часы. Вопреки распространенному мнению, многие из телевизионных писателей – люди высокой этики. Их можно нанять, но нельзя купить.

Когда-то я смотрел фильм Клиффорда Одеста «Большой нож». Я тогда был начинающим писателем в Нью-Йорке и мечтал о славе в Голливуде. Помню, как ничем не брезгующий Род Стайгер и его шестерки давили на Джека Палэнса, заставляя его подписать контракт. Я с улыбкой воспринимал эту перегруженную опасностями мелодраму. За время подготовки «Затерянных» улыбаться я перестал.

Угрозы были разные: от обещаний переломать пальцы, которыми я печатаю, до заверений, что мне теперь в телевидении не будет места. А взятки предлагались от тринадцати тысяч долларов в швейцарском банке и до вот такого:

Как-то перед забастовкой я сидел у Клайна в офисе, перелистывал «Актерский Справочник» – информацию об актерах и актрисах с фотографиями. И пробурчал, что, судя по фото, вот эта начинающая «звездулька» вполне ничего. Вообще-то, если честно, я сказал, что душу бы продал ради того, чтобы похороводиться с такой красоткой.

И вот, спустя несколько недель, отвергая все усилия Клайна по превращению меня в штрейкбрехера, я шлялся по квартире, когда прозвенел звонок в прихожей. Я прошел к двери, открыл ее и… На пороге стояла та самая девушка моей мечты. Залитая солнечным светом, с нимбом вокруг прекрасного личика. Я стоял с открытым ртом, не в силах даже пригласить ее войти.

– Я как раз проходила мимо, – сказала она, входя без моей помощи, – и, поскольку очень многое о вас слышала, что решила просто зайти и сказать «здравствуйте».

И она сказала «здравствуйте». Я что-то промямлил. (Та же реакция у меня была на «Гернику» Пикассо. Неземная красота всегда превращала мой мозг в йогурт.) Но буквально через несколько минут я понял, что да, она знакома с мистером Клайном и, да, она знает о сериале, и…

Хотел бы я сказать вам, что обошелся с ней грубо и послал ее туда, откуда она явилась, но феминизм штука серьезная, так что я просто предложил ей исчезнуть.

И она исчезла.

В ту ночь я не мог смотреть телевизор. Не мог – у меня глаза опухли от слез.

Попытки соблазнить меня продолжались. Ясное дело Клайн ну абсолютно ничего не знал ни о какой девушке, никогда никого ко мне не посылал и был оскорблен самой мыслью о том, что он способен на такой омерзительный, унизительный поступок. Черт возьми, от меня он мог бы ожидать подобных подозрений в последнюю очередь. Ну, не в последнюю, так в предпоследнюю.

А что касается угроз писателем-штрейкбрехером? Ну…

Они таки нашли такого предателя. Писатель не состоявший в Гильдии, которому наплели с три короба так, что он и в самом деле поверил, что спасает мою шкуру. Когда эти же негодяи подкатились к известному фантасту Роберту Силвербергу, предлагая ему написать «библию», он спросил их в лоб: «А почему Харлан сам не напишет?» Они замялись, поежились и ответили, что Харлан, кгм, ну, это, Харлан, в общем, бастует. Боб спросил: «Так он хочет, чтобы это написал я?» Они знали, что Боб мне позвонит, и ответили: нет, он будет недоволен. И поэтому Силверберг отказался от нескольких тысяч долларов, а они пошли дальше. И поскольку наш мир таков, каков он есть, нашли того, кто согласился.

Я узнал о заговоре и разыскал этого писателя в одном из отелей Западного Лос-Анджелеса, куда его тайно поселили. Я убедил его в том, что штрейкбрехером быть не надо. Последний аргумент, поставивший точку в разговоре о том, что Клайн и компания ведут себя нечестно, заключался в том, что я прямо от него позвонил Клайну, а писатель слышал весь разговор через второй аппарат в туалете. Я прямо спросил Клайна, правда ли, что он нанимает других писателей. Он сказал: нет, неправда; он заверил меня в том, что покорно ждет конца забастовки, когда я смогу внести в проект мое авторское видение. Я сказал «спасибо», повесил трубку и посмотрел на своего коллегу, который только что провел семьдесят два часа, сжигая мозг в попытках написать штрейкбрехерскую «библию».

– Ваш черед, коллега.

– Давайте обратимся в Гильдию писателей, – сказал он.

Клайн, узнав об этом, просто озверел. Куда бы он ни тыкался, у него на пути стоял я и пресекал каждую его попытку обойти нашу справедливую забастовку. Детали я пропущу. Подробности очень уж отвратительны, а в пересказе к тому же и скучны. Тянулась эта гнусь неделями. Наконец, подгоняемый Клайном Глен Уоррен из Торонто добился от Гильдии писателей Канады постановления о том, что «Затерянные» – сериал полностью канадского производства. Они согласились на это после давления с самых неожиданных сторон (подробности я не имею права раскрывать), и все-таки убедили меня в том, что мне следует продолжить работу. Я согласился.

И это стало моей очередной ошибкой.

Написанная наемником библия вовсю ходила по рукам, и даже имена персонажам уже дали. Когда я наконец сделал настоящую библию, которую они так долго выпрашивали, она всех запутала.

Они ведь уже начали прописывать серии и работать с материалом, который никакого отношения к делу не имел.

Меня привезли в Торонто для работы со сценаристами, а поскольку студия получила бы правительственную субсидию, если бы оказалось, что шоу заслуживает ярлыка «Канадское производство» (это когда подавляющее большинство писателей, актеров, режиссеров и производственников – канадцы), мне нужно было распределить написание сценария между канадскими авторами.

Я сидел в Торонто в отеле «Времена года» в обществе человека по имени Билл Дэвидсон, которого наняли как продюсера, хотя он совершенно не разбирался в научной фантастике, к тому же библия его совершенно запутала. Я же, сидя в отеле с утра до вечера, принимал десятки сценаристов.

Думаю, одной из главных причин художественного (да и рейтингового) провала «Затерянных» стало качество сценариев. Но это не значит, что канадцы были плохими сценаристами, как утверждали Глен Уоррен и Клайн. Очень даже наоборот. Канадские авторы, с которыми я встречался, были яркими и талантливыми ребятами, жаждавшими сделать все для того, чтобы создать качественный сериал.

К сожалению, канадское телевидение сильно отличается от американского, у канадцев не было опыта написания поэпизодной драмы в том виде, в каком мы ее знаем. («Обучите их», – говорил мне Клайн. «Обучать писательские кадры?» – недоумевал я. «А что тут такого? – удивлялся Клайн, который о писательстве вообще ничего не знал. – Это ведь не трудно». Может быть, и нет, если посвятить этому жизнь.) По какому-то странному капризу случая исключением стали только два автора, и оба и этих писателя не были канадцами.

Но они были готовы работать на износ ради написания хороших сценариев. Увы, они не обладали тем чокнутым складом ума, который необходим для создания сюжетов научной фантастики – оригинальных и логичных. Конечно, во множестве возникали истории с говорящими растениями, гигантскими муравьями, космическими пиратами, вестерны в космосе, истории Адама и Евы, истории типа что-будет-после-бомбы, в общем, обычные клише, которые люди, не привыкшие мыслить в терминах фантастики, полагают свежими и новыми.

Как-то мы с Беном Бовой (Бена наняли после того, как я резко заявил, что мне нужен специалист для профессиональной работы с научными идеями) выбрали десять тем для сценариев и распределили их. Мы знали, что большой объем переписывания неминуем, но я хотел работать с этими авторами – ребята были энергичны и жаждали учиться.

Увы, это не входило в планы Дэвидсона и тех, кто давал деньги на студии «Двадцатый век»; не входило это и в планы Эн-би-си, Глена Уоррена и Си-ти-ви, планы, которые ежедневно менялись, как менялись и направления работы, восхитительно имитируя Бег по Кругу из «Алисы в Стране чудес».

Я объявил Начальству, что мне нужен будет качественный редактор, который мог бы заняться редактурой текстов, ибо я не собирался провести остаток своих дней за переписыванием чужих сценариев. Начальство завопило. Один джентльмен вломился в мой номер и грохнул кулаком по столу в тот момент, когда я собирал вещи, готовясь к отъезду – за пару часов до того я получил вести о том, что мама лежит в больнице во Флориде. Джентльмен заявил, что я останусь в номере до тех пор, пока не прибудут первые варианты десяти сценариев. И что я не уеду, пока работа над ними не будет завершена. Он сказал, что ехать-то я могу, но должен вернуться к такой-то и такой-то дате. Он сказал, что теперь график будет именно таким.

Я сказал, чтобы он катился ко всем чертям, иначе я начищу ему циферблат.

Вопя во все горло, он убрался. Бен Бова вернулся в Нью-Йорк, а я полетел к маме, где убедился в том, что она справится с болезнью, после чего вернулся в Лос-Анджелес, где засел за сценарий пилотного эпизода сериала.

На дворе был июнь. Или июль. Как-то размыто все было. До телепремьеры оставались считанные недели, а у них не были готовы даже ключевые моменты. Не говоря уже о том, что обещанные спецэффекты Трамбулла еще не были разработаны. Производственники под управлением Дэвидсона смахивали на команду корабля из юмористической передачи «Пожарная и водная учебная тревога», Клайн бешено старался всучить несуществующий товар людям, которым было наплевать, что они покупают, а я выдавливал из себя «Феникс без пепла» – первый фрагмент самого дорогостоящего телевизионного проекта за всю историю Канады.

А еще против меня выдвинула обвинение Гильдия писателей за работу во время забастовки.

Я позвонил своему агенту Марти и пригрозил, что, если еще раз услышу от него «езжай к Бобу Клайну», я ему кишки выпущу. В моем лексиконе слово «клайн» встало рядом со словами «эйхман», «мясник», «раковая опухоль» и «клише».

Но писать я продолжал. Я закончил сценарий и послал его в Торонто с одним только примечательным перерывом: в Торонто я часто слышал имя Нормана Кленманна, его называли представители Си-ти-ви, Дэвидсон и, конечно же, Клайн и его шестерки. Мне объяснили, что Кленманн должен был стать решением моих сценарных проблем. Это был канадский автор, двинувший в Штаты за деньгами, и, поскольку он был канадским гражданином, знакомым с технологией американских сериалов, телевизионная панель в Оттаве могла бы принять его работу как «канадский материал». К тому же у него был прекрасный потенциал по части сценариев, которые не нужно переписивать сотни раз. Но в Торонто я был слишком перегружен текучкой, чтобы думать о Кленманне.

И, когда я торчал в Лос-Анджелесе, работая над своим сценарием, мне позвонил Кленманн, который в это время оказался в Ванкувере.

– Мистер Эллисон, – вежливо произнес он, – это Норман Кленманн. Билл Дэвидсон просил меня позвонить вам по поводу «Затерянных в звездах». Я прочитал вашу библию и, честно говоря, она показалась мне очень сложной и запутанной… Я не слишком хорошо знаю научную фантастику, но, если вы готовы немного потренировать меня и заплатить приличные деньги, за которые во время забастовки сражалась Гильдия, я буду рад поработать над вашим сценарием.

Я поблагодарил его и сказал, что свяжусь с ним после того, как помогу своему протагонисту избежать опасности в конце четвертого акта.

Когда я вышел из работы над сериалом, оказалось, что человеком, которого они наняли не только как редактора сюжетов, но и для переписывания моего сценария, был не кто иной как Норман Кленманн, который «не слишком хорошо знал научную фантастику». Мой уход от собственного детища, от сладкой славы и еще более сладких денег к моменту звонка Кленманна уже были миражом, но я все равно намеревался написать сценарии, относительно которых у меня были контракты, но тут произошли кое-какие события, и я понял, что дело кончится мусорной корзиной.

Я был в Далласе в качестве почетного гостя на конвенте, где я собирал всю свою наглость, чтобы объявить: «Затерянные в звездах» станут супер-классным сериалом. И тут меня позвали к телефону.

Звонок из Торонто. Билл Дэвидсон. Наш диалог лучше десяти тысяч слов дает представление о том, что же пошло наперекосяк с нашим сериалом.

– Большие проблемы, Харлан, – сказал Дэвидсон. В его голосе звучала паника.

– Ладно. Что там у вас случилось? – сказал я.

– Биосферу пятидесяти миль в диаметре мы снять не можем.

– Почему?

– Изображение на горизонте получается размытым.

– Билл, посмотри в окно. На горизонте все выглядит размытым.

– Да, конечно, но в телевизоре изображение будет просто смазаным. Мы сделаем биосферу шесть миль.

– Что-о-о?

– Шесть миль, больше не можем.

Но биосфера была гвоздем, на котором держался весь пилотный сценарий. Герой удирает от толпы линчевателей. На биосфере диаметром пятьдесят миль это возможно. На шестимильной биосфере им оставалось бы только взяться за руки и пройти шеренгой по всему участку.

– Билл, но это значит, что мне нужно переписать весь сценарий!

– Ничего другого не остается.

И тут, в ослепительный момент «сатори», я понял, что Дэвидсон не прав, напрочь и намертво не прав. Его мысль сковывало желание отвергнуть логику сценария, вместо того чтобы до конца ее продумать.

– Билл, – говорю я, – кто может, глядя на экран, сказать, за шесть миль от него горизонт или за пятьдесят? К тому же мы показываем закрытый мир, которого никогда раньше не было, отчего бы ему не выглядеть так, а не иначе? Снимай шестимильную биосферу и назови ее пятидесятимильной.

Пауза. Потом ответ:

– Об этом я не подумал.

Это лишь один пример отсутствия воображения, ограниченности и тупого высокомерия, возникавших из полного незнакомства с предметом, высокомерия и полной неспособности признать свою ошибку.

Разговор продолжался. Дэвидсон сказал мне, что даже если эффекты Трамбулла не сработают, а пятидесятимильную биосферу они снять не могут – и это после того, как он признал, что нет никакой разницы в том, как они назовут картинку, которую показывают – то все равно, от оборудования рубки управления я приду в дикий восторг.

– Рубки управления? – я был в ужасе. – Но она же вам не нужна до самого последнего эпизода. Зачем ее строить сейчас?

(Следует пояснить, что святая святых всего сериала, одна из главных его тайн – это расположение рубки управления биосферы. Когда ее находят, ковчег снова ложится на курс. Если ее обнаруживают в первой серии, сериал автоматически становится самым коротким в истории телевидения.)

– Затем, что у тебя так в «библии» написано, – говорит он.

– Это же это написано для последней серии, боже ж ты мой! – Я уже орал. – Если они сразу находят ее, нам можно с ходу паковать чемоданы и включать траурный марш!

– Нет, – возразил Дэвидсон. – Им же еще надо найти компьютер резерва, верно?

– Да твою ж мать! – завопил я. – Ты хоть микроскопическое понятие имеешь, что такое компьютер резерва?

– Не особо, но вроде бы это компьютер, управляющий резервами корабля.

– Это резервная система на случай отказа главной, дебил ты хренов! А главная… да ну тебя к чертовой матери!

Я швырнул трубку.

Вернувшись в Лос-Анджелес, я обнаружил, что дела обстоят еще хуже, чем можно было подумать. Снимали шестимильную биосферу – и шестимильной ее и назвали. Утверждали, что никто и не заметит в сюжете несообразностей. Контрольную рубку построили с самодовольным невежеством, с которым не поспоришь. Технический консультант Бен Бова объяснил им, что они делают не так. Эти ослы покивали и тут же наплевали на все рекомендации.

Потом Кленман переписал весь мой сценарий. О господи…

Чтобы показать уровень той бездарности, к которому стремилась съемочная группа, скажу, что «Феникс без пепла» одним взмахом руки они переименовали в «Дорогу открытий». Я послал им письмо с требованием убрать из титров мою фамилию как сценариста и автора, заменив ее псевдонимом, что позволяло защитить мои права на на гонорары и отчисления (они изнасиловали мое детище, но будь я проклят, если позволю им еще на этом нажиться).

Дэвидсон нехотя согласился. Он знал, что контракт с Гильдией писателей это последнее оружие мне гарантирует.

– И какой же у вас будет псевдоним?

– Сапожник Бёрд.

И он завизжал. Он клялся, что они засудят меня, никогда, никогда они не примут этот псевдоним, никогда, никогда!

Да будет благословенна Гильдия писателей. Да благословит Господь Гильдию писателей.

Если вам попадалось это шоу, пока оно не сошло с экрана, вы, может быть, видели в титрах:

Бен Бова вышел из игры через неделю после ухода Трамбулла из-за тотальной научной безграмотности, о которой Бова их предупреждал: обилие идиотизмов типа «вирус радиации» (чушь собачья: радиация – дело атомное, а вирусы – объекты биологические, как вы, я, Клайн и Дэвидсон), «космическая дряхлость» (видимо, они имели в виду старый, дряхлый, пускающий слюну космический вакуум) и «солярная звезда» (ужасающий пример «масла масляного», фантастическая безграмотность).

«Затерянные» провалились, как практически все телесериалы. Произошло это, потому что создатели их не понимают материал, с которым работают, потому что они так зашорены, что думают, будто любой драматический сериал может быть перенесен из прозы с добавкой обычных клише с полицейским, врачом и ковбоем, потому что столько уже снято барахла… и каждая очередная попытка создать для малого экрана что-то свежее и новое проваливается опять.

Так ли уж нетипичен мой случай? Может быть, просто «зелен виноград» для писателя, который обеспечил себе прочную и широкую славу неуживчивого скандалиста?

Едва ли.

В октябре шестьдесят четвертого года в «ТВ-гиде» блистательный писатель Мерл Миллер рассказал, как провалился его сериал «Кэлхун».

В феврале семьдесят первого в том же «ТВ гиде» известный автор научной фантастики и историк Джеймс Ганн сообщил, как испортили и оглупили до полной бессмыслицы «Бессмертного», который вышел из игры уже после пятнадцати серий. Далее, уже в восемьдесят первом сериал «Темная комната» сперва был самоубийственно поставлен в сетку параллельно с «Герцогами Хаззарда», а потом его передвинули на лучшее вечернее время, но… одновременно с «Далласом» компании Эй-Би-Си, и после шести показов «Комнату» сняли. В этот раз была моя очередь, только и всего.

Извлекли ли вы, любезный читатель, какой-нибудь урок из моей страстной и гневной исповеди? Может быть, и нет. Похоже на то, что зрителям нет дела до подлинности, точности, логики, грамотности, изобретательности. От друзей я слышу иногда, что тот или иной повтор «Затерянных» по канадскому телевидению им страшно понравился. В ответ я рычу и вешаю трубку.

Все закончилось именно так, как я и предсказывал, уходя от этого бардака. Эн-би-си занялась сериалом с твердой гарантией на шестнадцать серий и еще восемь почти гарантированных. Но рейтинг оказался так низок практически во всех городах, где сериал давали в эфир, даже там, где его пускали в параллель с девятитысячным повтором «Люси, моя любовь» или затертой копией «Стрельбы из лука по системе Дзен», что Эн-би-си свернула проект после первых шестнадцати серий.

Все эпизоды были неуклюжи, бездарно инсценированы, однообразно поставлены, сюжет развивался со скоростью инвалида без рук и ног, только что сломавшего себе шею, построены на путанице и скомпонованы на уровне букваря драматургии, и, когда их сняли через шестнадцать недель, многие зрители этого и не заметили.

Когда сериал выбросили, я позвонил одному из клайновских лизоблюдов и стал делиться своей радостью.

– Ты-то чему радуешься, – огрызнулся он, – ведь сам на девяносто три тысячи участия в прибылях пролетел?

– Удовольствие видеть, как вас, засранцев, смывает в унитаз, стоит девяноста трех тысяч баксов.

И все равно, хоть я и летел вниз по кроличьей норе в стране телечудес и обнаруживал, как Элли, что мы, оказывается, совсем не в Канзасе, все-таки у меня было несколько моментов прекрасного мстительного удовлетворения.

С одной стороны, когда на них была готова обрушиться крыша, они связались с Джином Родденберри, успешным создателем «Звездного пути», и предложили ему пятьдесят процентов от всех продаж, если он вытащит их из ямы. Джин над ними посмеялся и объяснил, что ему ни к чему пятьдесят процентов от провала, если у него есть сто процентов от своих предыдущих успехов. Тогда эти идиоты спросили его, не может ли он кого-нибудь порекомендовать. Конечно, могу, ответил Джин.

Они попались в западню и спросили, кого именно.

– Да Харлана Эллисона, – сказал Джин. – Если бы вы его так не кинули, он сделал бы вам хорошую работу.

И повесил трубку.

И практически то же самое сделали зрители.

Второй славный момент имел место тогда, когда правление Гильдии писателей сняло с меня обвинение в штрейкбрехерстве. Это было решением нескольких лучших голливудских авторов, меня даже восстановили в правлении Гильдии. И если я когда-нибудь прощу бандитов и дураков, испортивших результат годовой работы так капитально, что мне еще долго было стыдно и обидно, то тех, кто пытался поссорить меня с могучей Гильдией, принадлежностью к которой я горжусь, я не прощу никогда. Очень вероятно, что, не будь мои усилия пресечь антизабастовочную деятельность студии «Двадцатый век» такими успешными и заметными и так явно злящими Клайна и его компанию, я мог бы сейчас быть заклеймен позорным и несмываемым клеймом.

Но приятнее всего мне было двадцать первого марта семьдесят четвертого года, когда я стал первым за всю историю Гильдии писателей Америки трехкратным обладателем премии за самую выдающуюся телевизионную пьесу, и премия была получена за оригинальную версию пилотного сценария для «Затерянных» – «Феникс без пепла». Изначальный сценарий, мой текст, мои мечты – а не тот кастрированный труп, который пошел в эфир – нет, моя работа, в том виде, в котором я ее написал до того, как проклятые тролли утопили ее в дерьме, и именно этот сценарий получил самую высокую награду, которую мог дать сценаристу Голливуд.

В категории «лучший сценарий драматического сериала» (имеется в виду сериал с непрерывным сюжетом, а не сборник разрозненных эпизодов) было названо восемь претендентов из четырехсот представленных: по четыре серии «Уолтонов», «Дымящегося пистолета», «Маркуса Уэлби» плюс один эпизод из «Улиц Сан-Франциско». И мой изначальный сценарий, выбранный как лучший за семьдесят третий год.

Стоит отметить, что, в отличие от таких премий, как «Эмми» или «Оскар», по своей природе политических, продаваемых, покупаемых и лоббируемых сотнями тысяч долларов, затраченных на рекламу, поскольку студии и сети знают их рыночную цену, премии ГПА даются только за написанный материал, причем фамилии авторов убраны и чтение проходит в три тура (судьи – в основном прошлые лауреаты этих премий, и их имена содержатся в строжайшем секрете).

На банкете в честь двадцать шестого присуждения ежегодной премии я сказал:

– Если какой-то засранец пытается тебя переписывать – размажь его в лепешку!

Но если бы я и не получил такого удовлетворения от моих коллег, я чертовски хорошо знаю, что потеря девяноста трех тысяч долларов – не просто глупый жест старого придиры.

Премия – это та роза, что я сорвал с вершины кучи дерьма, в которое превратили «Затерянных».

И обоняния я не утратил. У писателя нет ничего, кроме таланта, упорства и воображения, чтобы противостоять валу посредственности, непрерывно порождаемому Голливудом. Хорошие литераторы здесь умирают не от избытка кокаина, не от избытка светской жизни, даже не от избытка денег. Как сказал Сол Беллоу: «Деньги не обязательно портят литераторов, они их просто отвлекают». Душа автора съеживается и высыхает. И под конец он годится только на то, чтобы сдаться капризам бизнесменов.

Долг писателя перед своим искусством – ложиться спать разозленным, а подниматься утром еще злее. Биться за слова, поскольку это единственное, что дает писателю право на существование как выразителя чаяний времени. Восстанавливать свое обоняние и понимать, что перевирание правды пахнет не ароматами Аравии.

Что в пятидесятимильной биосфере, что в стране Оз, что в Канзасе, что в Голливуде.

На одиннадцатый день моего лекционного турне в штате Огайо я собирал целые толпы студентов. Зал в колледже Уиттенберг в Спрингфилде был забит под заязку, до балкона включительно. (Именно там, на вечерней лекции, вскочила какая-то иисусова идиотка, заорала, что я «Антихрист, служащий дьяволу», щелкнула зажигалкой и подожгла свою могучую шевелюру, после чего ее друзья вывели дуру из зала, лупцуя по голове, чтобы погасить пожар.) Это было в среду, третьего октября 1973 года. К тому времени я уже одиннадцать лет был жителем Лос-Анджелеса.

И вот стою я на платформе в Спрингфилде, штат Огайо – прямо в центре географического пояса сильнейшего загрязнения воздуха в США, если верить Агентству по Охране окружающей среды – и какой-то паренек с воспаленными глазами, желтой кожей, гнойничками и язвами на лице, орет мне из зала:

– Как вы можете жить в Лос-Анджелесе, со всем этим тамошним загрязнением?

И я смотрю на него сверху вниз, и парирую:

– Да ты что, шутки шутишь? Ты живешь в том же штате, где стоит город Дейтон, занимающий первое место в списке городов, в которых атмосфера косит людей пачками! Как я могу жить в Л.А.? Запросто, дружище! Из окна в гостиной я вижу горы Санта Моники, а это пятнадцать миль от долины Сан Фернандо, до самой гряды Сан Габриэль, и я могу видеть все эти горы триста шестьдесят пять дней в году, да, иногда не очень четко, но я вижу их! Сегодня я был в центре Спрингфилда и не смог обнаружить здание банка на расстоянии квартала! В Лос-Анджелесе я в течение недели могу перемолвиться с Рэнди Ньюменом, Рэем Брэдбери, Говардом Фастом, Кэрол Коннорс, Баки Фуллером, Гюнтером Шиффом, Ральфом Бакши, Дороти Фонтана, Луиз Фарр, Ричардом Дрейфусом, Ричардом Матесоном, Кристофером Нопфом, Ричардом Бруксом и Майклом Крайтоном! Я пытался сегодня заговорить с людьми в Спрингфилде, но не смог оторвать их от телевизоров! В Лос-Анджелесе я могу поесть салат ломито сальтадо в «Мачу Пикчу», вегетарианскую муссаку в ресторане «У Миши», обжигающий рисовый суп в «Золотом Китае», моллюсков в «Антонио», цукини по-флорентийски в «Муссо и Френк», бесугу аль хорно в «Ла Масиа», моллюсков на пару и стейк из морского ушка у «Мэла», лучшие барбекью по эту сторону Дома Голубых огней в ресторане «Хогли Вогли Тайлер Техас», фирменное блюдо Полякова в «Ше Пюс», монблан в «Паприке» и потрясающий кюхель с лапшой в «Хуторке гамбургеров». Я вышел перекусить здесь, в Спрингфилде, и мне пришлось сражаться с официанткой в «Тоддл Хаус» за то, чтобы мой чизбургер был хорошо прожарен и подан без майонеза! В Лос-Анджелесе у меня выбор из тысяч разных книжных магазинов от «Хоббита», где продаются все научно-фантастические книги со времен Лукиана Самосатского, до «Бульвар Букс» и «Места преступления», где я могу найти Корнелла Вулрича, Ричарда Старка и Энтони Баучера, если захочу. «Книгоискатели Нидэма», «Барри Левин» и «Пиквик», а также «Всемирная книга» и «Новости о Кауэнге» – постоянные источники информации для меня. У меня дома 37 000 книг, и мне нужно прочитывать по десять книг в день, чтобы быть в форме. Здесь, в Спрингфилде, если мне нужно чем-то скоротать одинокие вечера, лучшее, что я могу сделать, – это полистать религиозную литературу, оставленную на столике в мотеле, или отправиться в супермаркет за за очередной порцией тошнотворной «Нежной и яростной любви». В мягкой обложке.

«В Лос-Анджелесе…» И тут я остановился.

Невероятность происходящего рамозжила меня как гигантская фура. Вот он я, беженец из (ирония?) штата Огайо, которого за ноздри приволокли в Лос-Анджелес одиннадцать лет тому назад, который ненавидел саму мысль о том, чтобы жить в городе, убившем Скотта Фицджеральда, который поклялся вернуться в Нью-Йорк от силы через месяц … и вот, более десяти лет спустя, этот же тип стоит на лекционной платформе в (ирония?) штате Огайо и воспевает языком рекламы Торговой палаты чудеса и изысканность Города Ангелов. Чудны твои планы, Господи. Сам того не заметив, я стал Анджелено! Когда мой нью-йоркский агент Боб Миллс сказал мне в шестьдесят первом: «Тебе надо ехать в Калифорнию. Ты не сможешь жить так, как ты хочешь, писать то, что тебе хотелось бы писать, если ты не вломишься в мир кино и не заработаешь серьезных денег, чтобы потом свободно писать свои книги», – так вот, когда он все это сказал, первое, что пришло мне на ум, была картина: Уильям Холден, плавающий лицом вниз в бассейне Глории Свенсон в фильме «Бульвар Сансет». И вперемежку с этим видением были все ужасающие сцены из «Дня саранчи», «Незабвенной», «Большого ножа», «Последнего магната», «Флэша» и «Филиграни». В моем воображении возникли кошмары, образы хороших писателей, поставленных на колени – как я всегда считал – проклятым Голливудом: Хорес МакКой, Дэшил Хэммет, Фицджеральд, Натаниэль Уэст, Дороти Паркер. И я задрожал от ужаса.

– Нет, нет! – умолял я, – только не в Лос-Анджелес! Я превращусь в соляной столп! Волосы у меня слишком тонкие, чтобы перекрашиваться в блондина, я и на коньках не умею стоять, и как по-твоему, я должен научиться серфингу? И опять, и опять Уильям Холден, он же голливудский сценарист Джо Лиллис, лежит на воде лицом вниз в давно не чищеном бассейне Нормы Дезмонд. Какая жуткая метафора! Но меня убедили уехать. И вот, одиннадцать лет спустя я стою на лекционной платформе в Огайо и говорю:

– И даже если все эти прелести справедливы не только для Лос-Анджелеса, даже если бы вы имели все это здесь… Все равно, дружище, я был бы в Лос-Анджелесе, а ты был бы в Спрингфилде!

Прошло шестнадцать лет с того дня, как я прикатил в Голливуд с десятью центами в кармане за рулем издыхающего «форда» пятьдесят седьмого года выпуска, и я вам скажу: это фантастический город.

Где я только не жил… Пейнсвиль, штат Огайо; Луисвиль, штат Кентукки; Нью-Йорк; Чикаго, Новый Орлеан; Шелби, штат Северная Каролина; Париж и Лондон. И, хотя Лондон бесспорно занимает второе место после этого сказочного города, если бы мне довелось порыться в запасниках ведущего антиквара Америки, знатока стиля арт-деко Фрэнка Джонса (который – так уж вышло – проживает тут же, в Лос-Анджелесе), и если бы мне посчастливилось найти у него настоящую волшебную лампу и потереть ее, снимая патину, а из нее вылез бы унылый джин, который исполнил бы любое мое желание, я попросил бы его, чтобы мне позволили жить именно здесь и только здесь! Лос-Анджелес – это передний фронт культуры, несмотря на все претензии Сан-Франциско, Нью-Йорка, Бостона и Вашингтона. В нем есть та живость и тот динамизм, которые я увидел в Нью-Йорке, когда приехал туда в тысяча девятьсот пятидесятом году. Живость и динамизм, которые Нью-Йорк утратил, которые пытался обрести Чикаго (и которые он заменил жестокостью и гневом, которые Новый Орлеан так и не выпустил на свободу). Для меня Лос-Анджелес словно большой ребенок, сунувший в рот ствол дробовика. Он может сделать все, что угодно.

И с более ярким стилем, с большим воодушевлением, с жизнерадостностью Эррола Флинна, посылающего всех к чертовой матери, чем это возможно в любом другом городе, который я когда-либо видел.

Что касается того, что Лос-Анджелес делает с художником, то все это чушь собачья о смерти творчества здесь, под ванильным солнцем. За шестнадцать лет я написал девятнадцать книг, сценарии дюжины фильмов и больше телепрограмм, чем мне хочется думать даже сейчас, когда я уже отказался от работы в этом ТВ-мусорнике. Все, что создало мою репутацию… Я писал, пока жил здесь… или возвращаясь сюда. Если Фицджеральд обзавелся здесь кладбищенским участком, так лишь потому, что это было его сознательное решение. О, легко стремиться к блеску и ослеплению (черт возьми, я и сам некоторое время пахал на Аарона Спеллинга[17]), но любой, кто хочет поработать здесь, найдет самую благоприятную обстановку в мире.

Действительно ли Л.А. медленнее Нью-Йорка? Об этом мне говорили многие визитеры оттуда. Часы здесь длиннее, моменты более наполнены. Здесь никто бы не позволил себе протирать штаны за трехчасовыми бизнес-ланчами, обычными на Манхэттене. Это трудовой город. Спросите Бетси Прайор, или Фила Мишкина, или Ларри Нивена.

А когда на Востоке говорят о том, что Л.А. это страна чокнутых – я улыбаюсь. Потому что все чокнутые находятся на севере штата, в Сан-Франциско. Конечно, у нас случаются отморозки, вроде Чарли Мэнсона или Душителя с Холмов, но обратите внимание: это всегда уроды, приехавшие извне и так и не вписавшиеся в местную жизнь. Или еще: Л.А. это просто пластик, без намека на душу. Ну да, если вы приехали погостить и остановились в Гарден Гроув или в Анахайме. Но если вы хотите увидеть душу, езжайте в Уоттс и посмотрите на торжество человеческого духа, на Башни Саймона Родиа! Я объясню вам, что такое душа: это хот-доги у Пинка, которые лучше, чем у Натана; это бунты против войны во Вьетнаме; это Студия 13 и невероятный старый ворчун Говард Джарвис; это картины Кента Бэша; это успех Джереми Тарчера как издателя, несмотря на все препоны; это цыганские сапоги; это славные дни Арта Кункина и Брайана Кирби в Свободной прессе; это великолепный ржаной хлеб и батончики с кокосовым ромом в пекарне Победы Брауна; это Оракл, играющий в театре Данте; это жизнь в Лорел Каньоне; это молодежь, стекающаяся из Пеппердайна, чтобы помочь Берджесу Мередиту спасти свой дом в Малибу, когда Тихий океан разинул свою пасть; это ежегодная ярмарка искусств в Беверли Глен.

Шестнадцать лет. И каждый раз, сходя с самолета в аэропорту Л.А., я невольно улыбаюсь и говорю: «Слава Богу, я дома». Такой весь из себя анхелено. Что вы на это скажете?

И однажды я даже встретился с Глорией Свенсон. Она была чарующей, теплой и монументально величественной. Но старые страхи рассеиваются очень не сразу, и я не воспользовался ее приглашением навестить ее в ее доме. Я до сих пор не знаю, был ли у нее плавательный бассейн.

Катастрофы всегда являлись для человечества источником бедствий и драм. Везувий и Кракатау, эпидемия Черной смерти в XIV веке, голод, пожары, наводнения и землетрясения пускай и не сломили наш дух, но приучили к тому, что Земля время от времени преподносит нам сюрпризы. Мы ищем способы обуздать природные катаклизмы, но насколько решительно мы пытаемся положить конец катастрофам неприродного происхождения?

Загрязнения окружающей среды, войны, расовая ненависть и социальный остракизм, неконтролируемая алчность капитализма и безжалостные ограничения коммунизма – в сравнении со всеми этими бедствиями, созданными человеческими руками, все природные катастрофы кажутся лишь легкой рябью на озерной глади Времени. Сегодня мы можем считать проявлением патриотизма попытки оставаться слепыми к нашим грехам во имя национальной безопасности и стабильности, но еще слишком свежи воспоминания о Второй мировой, Корейской войне, войне во Вьетнаме, в Персидском заливе, Боснии и Косово, и нельзя не видеть тот зажженный фитиль, который может привести к страшным взрывам в будущем.

Все, что нам нужно сделать – это открыть глаза.

На протяжении всей своей карьеры Харлан обращал внимания на те ужасы, на которые добровольно обрекало себя человечество. Эти рассказы позволяют взглянуть на все злодеяния и прямо спросить, готовы ли мы и дальше их терпеть? Болезнь может унести единицы или тысячи, но Харлан предлагает литературные вакцины от физических симптомов и психологическую шоковую терапию от душевных расстройств.

«Солдат» (1957) – раннее, несколько грубо написанное произведение, переполненное духом антивоенной полемики, кажется немного неправдоподобным из-за странного смешения жестокости и оптимизма. Однако это важная работа, в которой проявляется стремление Харлана показать нашу готовность сообща противостоять злу, а также возвеличить человеческое благородство и великодушие. В 1964 году Харлан адаптировал свой рассказ для сценария одного из эпизодов телевизионной антологии «Внешние пределы». И хотя детали сюжета были сильно изменены, центральная идея осталось той же.

Небольшие конфликты иногда мотивируют нас сильнее, чем глобальные потрясения, как это прекрасно демонстрирует рассказ «Ночь деликатных ужасов» (1961). Харлан никогда не скрывал своего яростного неприятия расовых предрассудков, и те читатели, которые могут принять тихую и спокойную атмосферу рассказа за излишнюю осторожность или нерешительность автора, будут глубоко заблуждаться. Да, это тихая история, но она обладает очень четкой структурой и невероятно важным идейным наполнением.

Опасность человеческих ошибок далеко не всегда бывает связана с предрассудками, передающимися из поколения в поколение. Нередко, пытаясь исправлять старые ошибки, мы совершаем новые. Рассказ «Разбит, как стеклянный гоблин» (1968) стал большим сюрпризом для молодых людей конца шестидесятых, стремящихся свергнуть установленные нормы. Казалось, что это произведение отрицало их стремление найти свое место в жизни, испробовать различные альтернативы. На самом деле, Харлан отвергал не цель, а метод ее достижения, осознавая, какие роковые последствия может иметь каждый неверный шаг, если идешь вдоль обрыва независимой жизни.

Роберт Силверберг, опубликовавший рассказ «В мышином цирке» (1971), назвал это произведение Харлана «самым глубоким погружением в сюрреализм». Похожие на сон события и образы, в самом деле, сюрреалистичны, но в рассказе присутствует бескомпромиссное изобличение продажности и алчности, фигурируют символы, намекающие на социальное расслоение, и мы буквально слышим свист петли, которая раскачивается над нашими шеями. И в этом нет ничего сюрреалистического.

Карло поглубже спрятался в окоп и закутался в плащ. Холод с поля боя просачивался даже сквозь тройную подкладку капюшона; через просвинцованные слои ткани он ощущал по всему телу легкое покалывание от радиоактивных осадков, разъедающих его мышцы. Карло снова начал дрожать. Наступление происходило на Юге, и он должен был ждать, пока не последует телепатическая команда старшего по званию.

Он прощупал край окопа, тот оказался недостаточно хорошо укреплен. Он вытащил из патронташа маленький инструмент, скрепляющий частицы грунта на молекулярном уровне, и осмотрел его. Калибратор немного соскользнул, это объясняло, почему земля вокруг окопа не затвердела так, как ему было нужно.

Слева ночной воздух с шипением пронзил луч из восьмидесяти нитей, и Карло быстро убрал отвердитель обратно. Луч пронесся по небу, словно узорчатая паутина, осторожно ткнулся в броневой центр и отбросил кроваво-красные тени на словно высеченное из камня лицо Карло.

Броневой центр отразил нитевидный луч, ответив ослепительным залпом своей артиллерии. Один раз. Два. Три. Нитевидный луч снова раскинул свою паутину, но на этот раз он был уже не таким ярким, а затем и вовсе исчез. Через мгновение из-за взрыва его энергетических блоков земля вокруг Карло задрожала, на него посыпались комья незакрепленной земли и камни. Еще мгновение, и полетела шрапнель.

Карло распластался на земле, молча, надеясь, что ему удастся прожить еще хотя бы немного среди всей этой смерти. Он знал, что его шансы вернуться ничтожны. Каковы они? Из каждой тысячи назад возвращались только трое. Он не строил иллюзий. Он был обычным пехотинцем и понимал, что ему суждено погибнуть здесь, в разгар Великой Седьмой войны.

Взрыв нитевидной лучевой установки как будто послужил сигналом, батальон Карло приступил к массированному обстрелу. Лучи пересекли тьму над головой изысканным узором: то появляясь, то исчезая, меняясь каждую секунду, вспыхивая всеми мыслимыми цветами, расползаясь разноцветными лентами оттенков, названия которых Карло были неведомы. Карло сжался в крошечный комочек в грязной жиже на дне окопа и ждал.

Он был хорошим солдатом и знал свое место. Когда металлические и энергетические чудовища рычали друг на друга, он, одинокий пехотинец, ничего не мог сделать, кроме как умереть. Он ждал, зная, что скоро, совсем скоро придет его время. Какими бы жестокими, какими бы сложными и завязанными на технологии не становились войны, все равно без пехоты невозможно было обойтись. Ведь люди по-прежнему воевали с людьми.

Мысли вяло крутились у него в голове. Карло пребывал в состоянии среднем между размышлением и настороженностью, оно хорошо знакомо всем, кто бывал на войне, когда не слышно ничего, кроме грохота тяжелых орудий в ночи.

Звезды на небе скрылись.

Внезапно нитевидные лучи погасли, созданные ими узоры замерцали и исчезли, и снова наступила тишина. Карло мгновенно сосредоточился. Время пришло. Теперь он был нацелен на один-единственный звук. В его мыслях должна была сформироваться команда, после чего он бросится в бой. Он действовал не совсем по своей воле. Стратеги и телепаты работали над этим сообща: тон, которым произносилась команда, был особенно важен, и его подбирали для каждого солдата. Система была тщательно разработана, опробована и внедрена. Карло был подключен к ней, и когда полковой офицер отправит телепатический сигнал, он вскочит, как марионетка, и бросится в атаку.

Сигнал прозвучал; Карло как будто предвидел этот момент заранее, как будто узнал о сигнале за секунду до того, как в его голове послышалось шуршание, а потом – громовое: «В атаку!»

Секундой раньше, чем следовало, он выскочил из окопа, прижимая к груди свой брандельмейер, пластмассовые бандольеры и сумка-пантроташ давили ему на живот, спину и бедра, но их тяжесть даже немного успокаивала его. И случилось это до того, как поступила команда.

Из-за того, что он выпрыгнул на мгновение раньше положенного, все и произошло, причем именно таким образом. Никакое другое случайное совпадение не могло привести к подобному. Только это, только так.

Когда первые лучи заранее настроенных на определенную цель вражеских орудий встретились с лучами из ружей батальона Карло, которые также были нацелены на определенную мишень, это произошло в точке, где в тот момент никто не должен был находиться. Но Карло выпрыгнул слишком рано, и когда лучи столкнулись, в этой же точке оказался и солдат.

Триста лучей обрушились вниз, словно решетка, слились в сверкающую радугу, разбрасывая на расстоянии в пять сотен футов негативно зараженные частицы, произошло замыкание… и солдата унесло с поля боя.

У Натана Швахтера случился сердечный приступ на платформе метро.

Перед ним из ниоткуда материализовался солдат, грязный и свирепый на вид, со странным оружием, которое он прижимал к груди… и случилось это как раз в тот момент, когда старик собирался положить пенни в автомат с конфетами.

Длинный плащ Карло висел неподвижно. Дематериализация и последующее появление в новом месте никак на него не повлияли. Карло в замешательстве уставился на желтоватое лицо перед собой и вздрогнул, когда из этого лица донесся пронзительный крик.

С растущим недоумением и ужасом Карло смотрел, как желтоватое лицо сморщилось, а потом старик упал на грязный пол платформы. Он схватился за грудь, скрючился от судороги, стал ловить ртом воздух. Его ноги задергались в конвульсиях, рот продолжал широко открываться. Старик так и умер с открытым ртом, глядя в потолок.

Карло с минуту равнодушно смотрел на тело; смерть… что могла значить одна смерть… когда во время Войны каждый день погибало десять тысяч… намного более ужасной смертью… нет, для него это ничего не значило.

Неожиданно его внимание отвлек вопль приближающегося поезда, и этот вопль заполнил собой все пространство вокруг. Посреди черного туннеля, в который превратился его охваченный Войной мир, раздавался хриплый рев невидимого монстра, несущегося на него из тьмы.

Боец в душе Карло заставил себя присесть на корточки и пригнуться. Он принял устойчивое положение, поднял свою винтовку и нацелил ее в сторону приближающегося звука.

Из толпы на платформе сквозь громовой вопль поезда прозвучал голос: «Он! Это был он! Он застрелил старика… он псих!»

Головы повернулись, глаза удивленно уставились. Маленький человек в грязном жилете с лысым черепом, в котором отражались верхние лампы, дрожащим пальцев указывал на Карло.

Толпа словно разделилась на два потока. Один – отпрянул назад, другой – устремился к нему. Затем из-за поворота вылетел поезд и промчался мимо; оглушительный грохот пронзил все клетки тела солдата. Карло широко открыл рот в беззвучном крике и, скорее повинуясь инстинкту, чем осознанному намерению, выстрелил из своего брандельмейера.

Холодный голубой луч из трех нитей с шипением вырвался из маленького дула винтовки, заскользил по туннелю и всей мощью обрушился на поезд.

Первый вагон быстро расплавился, поезд остановился.

Металл расплавился как кусок пластика на газовой конфорке. Но если пластик превращается в бесформенный рыхлый комок, то металл стал ярким и вязким и напоминал своим блеском оксидированное серебро.

Карло пожалел о том, что выстрелил, как только почувствовал отдачу своего брандельмейера. Он оказался совсем не там, где должен был находиться, а вот где он на самом деле – это была еще одна, гораздо более серьезная проблема, и он понимал, что ему грозит опасность. Каждый шаг должен быть тщательно продуман… а он уже, возможно, совершил непоправимую оплошность. Но этот шум…

Ему приходилось выносить грохот сражения, но эхо от ревущего поезда, разносящееся по замкнутому пространству, стало для него неописуемым кошмаром.

Карло молча смотрел на дело своих рук, а толпа за его спиной пришла в движение, люди с тревогой устремились к нему.

Грузные работники метрополитена в темно-серых костюмах – у каждого было по небольшому дипломату, которые они бросили, когда устремились к нему, и выглядели они так, словно все трое были сделаны под копирку – набросились на Карло. Один схватил его за локти, другой – за талию, третий – за шею.

Солдат проревел что-то нечленораздельное и вырвался из их хватки. Один проехался по платформе на пятой точке и врезался лицом и пузом в покрытую плиткой стену. Второй развернулся, взмахнул руками и полетел в толпу. Третий обхватил шею Карла и попытался повиснуть на нем. Солдат поднял его, перекинул через голову, освободившись от его слабой хватки, и швырнул о столб. Сотрудник метро ударился о столб, соскользнул вниз и замер на полу, странно выгнув спину.

Толпа начала кричать и снова отпрянула. Ужас опять охватил людей. Несколько женщин в первом ряду неожиданно заметили, что у одного из сотрудников метрополитена лицо разбито в кровь и он лежит на грязной платформе на боку. Крики не утихали, славно это было эхо рева подстреленного экспресса.

А затем толпа, словно став единым целым, начала теснить солдата. На мгновение Карло забыл, что брандельмейер все еще у него в руках. Он угрожающе поднял винтовку, и единое целое толпы отхлынуло назад.

Кошмар! Все это казалось Карло каким-то бессмысленным, бесформенным кошмаром. Он был уже не на войне, где не видел ничего, кроме бесконечных залпов. Здесь была совершенно иная ситуация, и он ощущал себя совершенно потерянным, сбитым с толку. Что происходило?

Карло подошел к стене, кожа на спине пощипывала от пота, который выступил от ужаса. Он предполагал погибнуть на Войне, но с ним не произошло ничего подобного: простого, ясного и ожидаемого. Вместо этого он оказался здесь, а не там – где бы ни было это «здесь» и куда бы ни подевалось то «там» – и эти люди были безоружными, очевидно, гражданскими. Это не остановило бы его, если бы пришлось их убивать… но что случилось? И где теперь поле боя?

Он продолжал двигаться вдоль стены, обошел столб и замер. Карло знал, что позади него находились люди. Так же, как и впереди, их лица казались ему белыми буграми, и постепенно до него начало доходить, что выбраться отсюда не получится. В голове была такая каша, что он оказался на грани истерики – обычный солдат с поля боя – его разум отказывался верить в возможность перенестись каким-то образом с Войны в эту новую, еще более пугающую обстановку. Он сосредоточился на единственной задаче, как и полагалось хорошему солдату – бежать отсюда!

Он продолжал скользить вдоль стены, толпа шла следом, расступалась, пропуская его, а затем снова смыкала ряды. Один раз он развернулся отгоняя их подальше черным дулом своего брандельмейера. И снова он не решился, хотя и не понимал почему, выстрелить в них.

Карло чувствовал, что они были врагами. Но у них по-прежнему не было никакого оружия. Как ни странно, но раньше его это не останавливало. Он вспомнил деревню на территории Тетра-Омска, где-то за Волгой. Они тоже были безоружны, но тогда на площади, заполненной гражданскими, он не колебался. Что же удерживало его сейчас?

Брандельмейер продолжал молчать.

Карло заметил какое-то волнение среди людей, это было что-то новое, непохожее на привычный шум толпу. И заметил какое-то движение. Там что-то происходило. Он покрепче прижался к стене, когда сквозь толпу продрался мужчина в синем костюме с медными пуговицами.

Мужчина бросил на него взгляд, потом уставился на немигающий черный глаз дула брандельмейера и вскинул вверх руки, приказывая толпе расступиться. Он начал кричать во всю глотку так, что вены вздулись у него на висках:

– Убирайтесь отсюда! Парень свихнулся! Он сейчас кого-нибудь пристрелит! Бегите, живо!

Толпу больше не нужно было уговаривать. Она раскололась посередине и устремилась к лестницам.

Карло развернулся, пытаясь найти другой выход, но обе лестницы оказались заполнены пассажирами, которые безжалостно расталкивали друг друга локтями, пытаясь выбраться на поверхность. Он оказался в ловушке.

Полицейский теребил свою кобуру. Карло заметил это движение краем глаза. Инстинкт сразу подсказал ему, что это означало; там было оружие, которым он собирался воспользоваться. Он повернулся к полицейскому и нацелил на него брандельмейер. Коп тут же отпрыгнул и спрятался за столбом в то мгновение, когда солдат нажал на спусковой крючок.

Тройной луч яркой голубой энергии вырвался из дула винтовки. Он пролетел над головами толпы и аккуратно расплавил фрагмент стены, поддерживающей одну из лестниц. Лестница заскрипела, послышался скрежет металла, пытавшегося удержать от падения конструкцию, переполненную убегающими людьми. Полицейский со страхом посмотрел наверх, увидел, что балки на потолке прогнулась, распределяя на себе вес, а затем, выпучив глаза, снова уставился на солдата.

Коп выстрелил дважды, продолжая прятаться за колонной, шум выстрелов эхом разнесся по замкнутому пространству.

Вторая пуля угодила солдату в левую руку, чуть выше запястья. Брандельмейер выскользнул у него из руки, пятно крови расползлось по его форме. Карло с удивлением посмотрел на свою раненую руку. С огромным удивлением.

Что за оружие использовал этот человек в синем? Нет, оно не было лучевым. Карло никогда еще не видел ничего подобного. Никакого луча, способного поджарить его на месте. Это было оружие, выпускавшее снаряд… который пронзил его тело. Он продолжал с тупым видом рассматривать кровь, стекавшую у него по руке.

Полицейский теперь уже не стремился немедленно атаковать этого человека в странном костюме и с невероятной винтовкой, он осторожно выглянул из своего укрытия и прошел по краю платформы, стараясь подобраться поближе к Карло и всадить в него еще одну пулю, если он продолжит оказывать сопротивление. Но солдат по-прежнему стоял, широко расставив ноги, смотрел на свою рану, не понимая, где находится, что с ним случилось, почему так кричали проносившиеся мимо поезда, и что за варварскую тактику избрал его противник в синем.

Коп двигался медленно, спокойно, ожидая, что солдат в любой момент может обратиться в бегство. Но раненый по-прежнему стоял на месте. Полицейский напряг мускулы и одним прыжком преодолел разделявшие их несколько футов.

Он с яростью ткнул дулом своего пистолета в шею Карло около уха. Солдат медленно повернулся, так и не двинувшись с места, и с недоумением уставился на полицейского.

Затем его глаза помутнели, и он рухнул на платформу.

Сознание заволокло серым клубящимся туманом, последняя нелепая мысль промелькнула у него в голове: «Он ударил меня… физический контакт? Я не верю! Во что я ввязался?»

Свет стал проникать сквозь туман. Тени скользили, колыхались и постепенно принимали какие-то зловещие очертания.

– Эй, приятель. Огонька не найдется?

Перед глазами по-прежнему стояла тьма, но он понял, что лежит на спине и смотрит вверх. Он повернул голову, в глазах начало проясняться, и Карло увидел стену прямо около своего носа. Тогда он повернул голову в другую сторону. Еще одна стена, примерно в трех футах от него, напоминала ему бесформенную серую кляксу. Внезапно он почувствовал, что у него болит затылок. Карло осторожно покрутил головой в разные стороны, но боль не прошла. Затем он понял, что лежит на твердой металлической поверхности и попытался встать. Пульсирующая боль стала сильнее, его затошнило, перед глазами все снова поплыло.

Когда тошнота прошла, он снова медленно сел. Спустил ноги с острого края того, что вначале показалось ему мелким перекошенным железным корытом. Это оказалась койка без матраса. Дно ее прогнулось под телами сотен людей, лежавших на ней до него.

Он находился в камере.

– Эй! Я спросил, спички у тебя есть?

Карло отвернулся от пустой задней стены камеры и посмотрел через решетку. Лицо с носом-картошкой прижималось к металлической преграде. Мужчина был невысокого роста в грязных лохмотьях, в нос Карло ударил исходивший от него омерзительный запах. Глаза мужчины были налиты кровью, на носу пересекались синие и красные сосуды. Алкоголь пропитал его тело насквозь, розовые угри превратили нос в жуткий потрескавшийся рябой пузырь.

Карло понял, что оказался в тюрьме, и, судя по виду и по тому, как пахло от другого заключенного, он догадался, что эта тюрьма была не военная. Мужчина как-то странно на него смотрел.

– Спички, дружище. У тебя есть спички? – Не сводя глаз с Карло, он надул свои толстые влажные губы, демонстрируя ему сигаретный окурок.

Карло посмотрел на него так же пристально, он не понимал, о чем говорил этот человек. Их речь была такой медленной и резкой, но в то же время неразборчивой. Однако он знал, что ему ответить.

– Мязвут Карло Клобрегнни, рявй, шезпятоднулдододеть, – на автомате отчеканил солдат.

– Приятель, я тебя чем-то обидел? Ты же не думаешь, что я засадил тебя сюда? – возмутился человек, искавший спички. – Мне просто хотелось раскурить этот бычок. – Он показал сигаретный окурок длиной в два дюйма. – И почему тебя посадили в отдельную камеру, а не в одну кутузку со всеми нами? – Он указал большим пальцем через плечо, и Карло впервые заметил, что они были не одни в этой тюрьме.

– Ну и черт с тобой, – пробормотал пьяница. Он снова тихо выругался себе под нос и отвернулся. Отойдя от решетки, уселся с четырьмя остальными (у всех у них в лицах было что-то неуловимо общее), расположившимися вокруг грубо отесанного стола на таких же грубо отесанных лавках. Стол и лавки выглядели совсем примитивными на вид, как складная мебель для пикника, и были прикручены болтами к полу.

– У него крыша поехала, – сказал пьяница остальным, кивая лысой головой в сторону солдата в длинном плаще и плотно облегавшем тело металлизированном костюме. Он взял смятый древний журнал и начал листать его с таким видом, словно наизусть знал все, что там было написано, и досконально изучил все фотографии с красивыми девушками.

Карло оглядел камеру. Высота потолка – около десяти футов, в длину – восемь, здесь была раковина с краном, из которого текла только холодная вода, унитаз без сидения и туалетной бумаги, к одной из стен крепилась металлическая койка, рассчитанная на мужчину средних габаритов, на потолке слабо горела одинокая лампочка. Три стены из чистой стали. Потолок и пол тоже стальные, металлические пластины соединялись по швам заклепками. Четвертой стеной была решетчатая дверь.

Карло понял, что его устройство, скрепляющее частицы, могло размягчить сталь, и инстинктивно потянулся к сумке-патронташу. Но едва вспомнив о ней, он осознал, что больше не ощущает на талии ее веса, который всегда успокаивал его. Бандольеры также исчезли. Как, разумеется, и его бандельмейер. И сапоги. Похоже, плащ с него тоже пытались снять, но он крепился к его облегающему костюму из ткани, прошитой металлической сеткой.

И все же потеря патронташа расстроила его особенно сильно. Все произошло так быстро, словно в тумане, и совсем скоро солдата охватило чувство растерянности и глубокой безнадежности. Он сел на койку, острый металлический край впился ему в бедра. Голова все еще болела от удара, нанесенного полицейским, а также от того, что он слишком долго пролежал на металлической сетке. Карло провел дрожащей рукой по голове, его коротко обритые перед битвой каштановые волосы щекотали ладонь. Потом он заметил, что левая рука у него перевязана и довольно умело. Рана почти не болела.

В то же мгновение он вдруг ясно вспомнил все, что было, и Война вернулась в его мысли. Телепатическая команда, заставившая выпрыгнуть из окопа с винтовкой наготове… потом шипение и всполохи огня, вселенная взорвалась вокруг него миллиардом мерцающих сверхновых самых немыслимых цветов. А затем совершенно внезапно он исчез с поля боя Великой Седьмой войны, где сражался против русско-китайцев. И оказался здесь.

В каком-то темном каменном туннеле, где из черноты ревел жуткий зверь, а человек в синем костюме стрелял в него и бил по голове. Он в самом деле до него дотронулся! Без радиационных перчаток! Откуда он знал, что Карло не был заминирован радиоактивной бомбой? Он же мог погибнуть в ту же секунду.

Где он находился? В какой войне участвовал? Попал ли он к русско-китайцам или был у своих, трех-континентных? Этого он не знал и не мог отыскать ничего, что ответило бы на мучившие его вопросы.

Затем он задумался о более важных темах. Если его взяли в плен, то наверняка будут допрашивать. С этим тоже можно было справиться. Он стал искать во рту полый зуб. Его язык касался каждого зуба, пока не обнаружил нужный ему нижний премоляр. Он был пустым. К своему ужасу Карло обнаружил, что капсула с ядом исчезла.

«Вероятно, выпала, когда тот тип в синем ударил меня», – подумал он.

Карло осознал, что оказался в их полной власти. Причем, он даже не знал, кто они такие. Теперь, когда капсула исчезла, он не мог помешать им получить от него всю информацию. Это было плохо. Очень плохо, учитывая все известные ему сведения о ведении допросов. Они могли использовать против него проберы, или диокси-скопалиты, или гипно-кнут, или сотни других методов, позволявших выведать численность его войск, расположение артиллерийских орудий, дальность орудийного огня, имена и диапазон телепатических волн каждого офицера… да много чего. Намного больше, чем, как ему казалось, он знал.

Он стал очень ценным военнопленным. Карло понял, что должен держаться до конца.

Но почему?

Эта мысль возникла в его голове и тут же исчезла. Осталось только одно сильное чувство: «Я ненавижу войну. Все войны!» Затем даже оно пропало, он снова остался один наедине со своими проблемами и попытался понять, что же с ним случилось… какое секретное оружие было использовано, чтобы захватить его в плен… и смогут ли эти невнятно бормочущие варвары с огнестрельным оружием добыть у него какую-либо информацию.

«Клянусь, они не узнают от меня ничего, кроме моего имени, звания и личного номера», – в отчаянии подумал он.

Он пробормотал вслух эти данные, словно пытаясь тем самым приободрить себя:

– Мязвут Карло Клобрегнни, рявй, шезпятоднулдододеть.

Пьяницы оторвали взгляды от стола и вздрогнули от звука его голоса. Человек с носом, похожим на розовую каплю, потер грязной ладонью толстые складки подбородка и повторил свою мысль по поводу странного человека, запертого в одиночной камере.

– С катушек съехал!

Карло мог остаться в тюрьме на неопределенный срок, если бы его сочли безумцем или свихнувшимся стрелком. Но дежурный сержант, который оформлял солдата после того, как ему оказали медицинскую помощь, заинтересовался странным на вид оружием.

Сдавая все вещи на хранение, он исследовал брандельмейер – смутно догадываясь, какие кнопки и рычаги управляли энергетическим лучом, но не зная, на что это оружие было способно – и случайно расплавил одну из стен хранилища. Стальную пластину в три дюйма толщиной. Она расплавилась полностью.

Он позвонил капитану, капитан позвонил в ФБР, ФБР – в службу внутренней безопасности, а в службе внутренней безопасности сказали: «Абсурд!» и снова проверили брандельмейер. Когда оружие было тщательно исследовано – насколько такая тщательность оказалась возможна, учитывая, что у оружия не было стыков, обозначавших детали, из которого оно могло состоять, и не обнаружилось явных источников энергии, при этом дальность стрельбы оказалась просто фантастической, – они были вынуждены поверить. Солдата вывели из одиночной камеры и вместе с патронташем отправили в штаб внутренней безопасности в Вашингтоне. Его сопровождал филолог по фамилии Соумс. Брандельмейер доставили частным самолетом, а солдата под седацией перевезли на вертолете. Филолог по фамилии Соумс, у которого были длинные волосы цвета ржавчины, лицо голодающего художника и нрав святого, прилетел спецрейсом из Колумбийского университета. Патронташ прислали в опечатанной бронированной машине в аэропорт, где под строгой охраной отправили почтовым самолетом. Вертолет и самолеты прибыли в Вашингтон с интервалом в десять минут, а их груз тут же был доставлен на подземный уровень штаба внутренней безопасности. Соумс даже не успел осмотреть окрестности.

Придя в сознание, Карло снова обнаружил себя в камере, но она была совершенно не похожа на предыдущую. Никаких решеток, только сплошные стены, обитые мягкой тканью. Карло несколько раз обошел камеру, пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь щель в стенах, и выяснил, что в углу явно находилась дверь. Но ему не удалось просунуть пальцы между обивкой.

Усевшись на мягкий пол, он стал в удивлении тереть макушку, покрытую короткими волосами. Неужели он так никогда и не выяснит, что с ним произошло? И никогда не избавится от странного ощущения, что за ним непрерывно наблюдают?

За солдатом в самом деле следили через одностороннее стекло, которое было замаскированно под вентиляционную решетку.

Лайл Симс и его секретарь стояли на коленях у окна на полу. Вместе с ними был филолог Соумс. В то время как Соумс был неопрятным, неухоженным, голодным на вид и спокойным… Лайл Симс – подтянутым, холеным, энергичным и бесцеремонным. Он уже пять лет работал специальным советником в безымянном подразделении службы внутренней безопасности, занимался странными и неординарными проблемами, которые считались слишком экстравагантными для проведения обычного расследования. Эти годы закалили его довольно необычным образом: он быстро мог определить подлинность и еще быстрее – подделку.

Благодаря хорошо натренированному чутью после нескольких минут наблюдения он уже пришел к выводу, что человек внизу – незаурядная личность. На него никак нельзя было повесить ярлык вроде «пьяницы», «иностранца», «психопата», нет, это было нечто иное, настолько иное, что Симса это поразило до глубины души.

– Рост шесть футов и три дюйма, – говорил он девушке, сидевшей рядом с ним. Она сделала пометку в своем блокноте, а он продолжил перечислять характеристики находящегося внизу солдата: – Каштановые волосы, подстрижены так коротко, что видна кожа головы. Карие… нет, черные глаза. Шрамы. Над левым глазом и спускается к центру левой щеки; на переносице; три параллельных шрама на подбородке справа; совсем маленький – над правой бровью; и последний, который я увидел – от левого уха до линии волос. Судя по всему, он одет в облегающий костюм, полностью закрывающий его тело. Напоминает пижаму, которую носят маленькие детишки… там еще кармашек сзади и штаны слиты с носками, как в…

– Ползунках? – тихо вставила девушка.

Мужчина кивнул, немного смутившись без особой на то причины. Затем он продолжил:

– Ммм… да, верно. Что-то вроде того. Костюм покрывает его ноги, похоже, он соединен с плащом, закрепленным у него на шее. Ткань, вероятно, прошита металлом.

И еще одна деталь… возможно, она не имеет никакого значения, но, с другой стороны… – Он поджал на мгновение губы, а затем аккуратно описал свои наблюдения: – Его голова имеет довольно странную форму. Лоб очень большой и немного выступает вперед, как будто этот человек сильно ударился им, и он распух. Кажется, на этом все.

Симс поднялся с колен на корточки, порылся в боковом кармане, достал маленькую трубку, продул ее и на секунду задумался. Затем медленно встал, продолжая смотреть в оконце внизу. Он пробурчал себе что-то под нос, и когда Соумс спросил его, что он сказал, специальный советник повторил:

– Думаю, мы столкнулись с весьма щекотливым делом.

Соумс понимающе усмехнулся и указал на оконце.

– Вам удалось разобрать, что он говорит?

Симс покачал голвоой.

– Нет. Именно поэтому пригласили вас. Такое ощущение, что он постоянно повторяет одно и то же, но что именно – понять невозможно. Нам пока не удалось определить, что это за язык или диалект.

– Мне хотелось бы попробовать с ним поработать, – сказал Соумс с кроткой улыбкой. Он любил браться за непростые задачи, а когда находил решение, его охватывало беспокойство, стремление решать новые, еще более сложные проблемы.

Симс кивнул в знак согласия, но чувствовалась какая-то напряженность в его прищуренном взгляде и поджатых губах.

– Поаккуратнее с ним, Соумс. У меня серьезные подозрения, что мы имеем дело с чем-то абсолютно новым и совершенно нам непонятным.

Соумс опять улыбнулся, теперь уже снисходительно.

– Да что вы, мистер Симс. В конце концов… он просто какой-то чужеземец… нам лишь только нужно выяснить, из какой он страны.

– Вы уже слышали, как он разговаривает?

Соумс покачал головой.

– Тогда не делайте поспешных выводов о том, что он иностранец. Слово «чужеземец» действительно кажется более корректным… только не в том смысле, в каком вы можете подумать.

На лице Соумса появилось удивление. Он слегка пожал плечами, словно хотел сказать, что не понял намека Лайла Симса… и ему это было не особенно интересно. Он похлопал Симса по плечу в знак поддержки, от чего лицо советника стало раздраженным, и он еще крепче сжал свою трубку.

Они спустились вниз вместе, секретарша удалилась, чтобы напечатать на машинке заметки. Симс оставил филолога в обитом войлоком изоляторе, предупредив, чтобы он обращался с незнакомцем помягче.

– Не забывайте, – предостерег его Симс, – мы не знаем, откуда он взялся, и резкие движения могут нервировать его. Наверху находится охрана, и за дверью будет наш человек. Но все равно лучше быть поосторожнее.

Соумса эти слова потрясли.

– Вы так говорите, словно он какой-то абориген. Судя по его костюму, он обладает достаточно высоким интеллектом. Вы ничего не подозреваете?

Симс с бесстрастным видом махнул рукой.

– Мои подозрения слишком туманны, чтобы переживать из-за них в данный момент. Просто успокойтесь… и постарайтесь, помимо всего прочего, выяснить, что он говорит и откуда взялся.

Симс давно уже решил, что пока разумнее всего не распространятся о боевых возможностях брандельмейера. Однако он был уверен, что подобное оружие не производят в какой-либо иностранной державе. Его испытание на полигоне потрясли Симса и окончательно сбили с толку.

Когда филолог входил в камеру, Симс мельком взглянул на лицо незнакомца. Оно было еще более встревоженным, чем у Соумса. Похоже, ждать результатов придется долго.

Когда Соумс вернулся, он был белым как простыня. Его лицо вытянулось, а от благодушного настроения, которое он демонстрировал с момента прибытия в Вашингтон, не осталось и следа. Он сел напротив Симса и попросил у него дрожащим голосом сигарету. Симс пошарил у себя на столе, отыскал смятую пачку и лениво подвинул ее к Соумсу. Филолог вытащил одну сигарету, сунул ее в рот, затем, словно забыв, что он хотел сделать, достал ее и держал в руке во время своего рассказа. Тон его голоса был крайне удивленным.

– Вам известно, что вы держите в той камере?

Симс ничего не ответил, он понимал: что бы ни сказал Соумс, его это не особенно удивит. Он с самого начала ожидал чего-нибудь фантастического.

– Этот человек… вы знаете откуда он… солдат, и, клянусь Богом, Симс, он явился из, из… вы теперь решите, что я сумасшедший, раз в это поверил, но я убедился, что он явился из будущего!

Симс поджал губы. Не смотря ни на что, он был потрясен. Он знал, что это правда. Это должно было оказаться правдой, это единственно возможное объяснение всему случившемуся.

– Что вы можете мне рассказать? – спросил он у филолога.

– В общем, сначала я попытался устранить сложности в общении, задавая ему простые вопросы… указывая на себя и говоря: «Соумс», потом указывая на него и глядя вопросительно, но он продолжал нести какую-то околесицу. Я несколько часов пытался сопоставить тон его голоса и сказанные им фразы со всеми диалектами и поддиалектами каждого из известных мне языков, но бесполезно. Он говорил слишком невнятно. И наконец я понял. Ему пришлось написать то, что он говорил – разумеется, я ничего не разобрал, но у меня появился ключ, – а потом я заставил его это повторить. Вы знаете, что он говорил?

Симс покачал головой.

Лингвист ответил тихо:

– Он говорил по-английски. Все просто. Он говорил по-английски. Но этот английский слишком искажен, слова сливаются, поэтому их и невозможно разобрать и понять. Вероятно, таким стал язык в будущем. Произошедший от просторечного английского, но редуцированного до фантастических пределов. Как бы там ни было, но мне удалось узнать кое-что у него.

Симс наклонился вперед, крепко сжимая так и не раскуренную трубку.

– И что же?

Соумс зачитал то, что было написано на листке бумаги:

– Меня зовут Карло Клобрегнни. Рядовой. Шесть-пять-один-ноль-два-два-девять.

Симс в изумлении пробормотал:

– Бог ты мой… имя, звание и…

– Личный номер, – закончил за него Соумс. – Да, и это все, что он сообщил мне за три часа. Затем я стал задавать ему безобидные вопросы, ну, например, откуда он взялся и каковы его впечатления о том месте, где он находится. – Филолог рассеянно махнул рукой. – К тому моменту у меня уже появились подозрения, с чем я имею дело, но я все еще не знал, откуда он. А когда он начал рассказывать про Войну – войну, в которой он сражался за мгновение до того, как перенесся к нам, я сразу же понял, что он либо прибыл с другой планеты – что выглядит совсем фантастическим, – либо, либо… я даже не знаю.

Симс понимающе кивнул.

– Как вы думаете, из какого он времени?

Соумс пожал плечами.

– Этого я не могу сказать. Он не знает, что перенесся в прошлое, и утверждает, что сейчас год К-79. Ему не известно, когда ввели новый стиль летоисчисления. Но буква «К» отвечает за долгий период времени, хотя ему знакомы истории о событиях, которые происходили во время, обозначенное буквами «ГВ». Все это кажется какой-то бессмыслицей, но я готов поспорить, что речь идет о немыслимых тысячелетиях.

Симс взволнованно провел рукой по волосам. Проблема действительно оказалась намного сложнее, чем он думал.

– Послушайте, профессор Соумс, я хочу, чтобы вы остались с ним и научили его современному английскому. Может быть, вам удастся узнать у него больше информации. И убедите его, что мы не хотим доставлять ему неприятностей. Хотя одному Богу известно, – добавил специальный советник с дрожью в голосе, – сколько неприятностей может доставить он нам. Страшно даже подумать, какими знаниями он обладает!

Соумс кивнул в знак согласия.

– Ничего, если я посплю несколько часов? Я провел с ним почти десять часов кряду, думаю, и ему не повредит отдых.

Симс тоже кивнул, и филолог ушел в комнату для отдыха. Но когда двадцать минут спустя Симс снова посмотрел в окошко, солдат по-прежнему бодрствовал и нервно оглядывался по сторонам. Судя по всему, он не нуждался во сне.

Симс не на шутку встревожился, и зашифрованная телеграмма от президента, которую он получил в ответ на свое послание, совсем не успокоила его. Он столкнулся с проблемой, и эта проблема начинала внушать все больше и больше опасений.

Эта проблема вполне могла таить в себе смертельную угрозу.

Он решил последовать примеру Соумса и отправился в еще одну комнату отдыха. Хотя и сомневался, что ему удастся заснуть.

Проблема: человек из будущего. Обычный человек, не наделенный выдающимися талантами или высокоразвитым интеллектом. Что-то вроде аналога «человека с улицы». Человек, обладающий маленькой фантастической машинкой, способной превращать песок в твердую материю, тверже стали, но который не имеет ни малейшего представления о принципах работы этого устройства и не способен в этом разобраться. Человек, чьи знания об истории прошлого такие же размытые и бессистемные, как и у любого современника Симса. Солдат. Умеющий только воевать. Что можно сделать с таким человеком?

Решение: неизвестно.

Лайл Симс отодвинул от себя чашку с кофе. Он был уверен: еще одного взгляда на чашку с этим отвратительным напитком будет достаточно, чтобы его вывернуло наизнанку. Три бессонных дня и ночи на одном только декседрине и черном кофе – его нервы были уже на пределе. Он срывался на клерков и секретарей, бесконечно ходил по комнате и сломал мундштуки у пяти трубок. Он мучился от нехватки воздуха и тошноты. Но решение все не находилось.

Нельзя было просто сказать: «Ну ладно, мы поймали человека из будущего. И что дальше? Отпустим его на свободу, пусть живет в нашем времени, раз он не может вернуться в свое?»

Этого нельзя было сделать по ряду причин:

1) Что, если ему не удастся приспособиться? В таком случае он представлял потенциальную угрозу, масштаб которой невозможно определить.

2) Что, если вражеские силы – а одному Богу было известно, сколько государств захотели бы захватить ценное оружие Карло – похитят его и каким-то образом узнают об устройстве его винтовки, уплотнителе частиц, а также о том моноатомном антигравитационном устройстве, которое обнаружили у него в патронташе? Что тогда?

3) Этот человек привык воевать, умеет только воевать, поэтому будет искать военные конфликты или сам спровоцирует нечто серьезное.

Имелись и десятки других причин, причем, они еще далеко не все были сформулированы.

Посадить его в тюрьму?

Но за что? Человек не причинил никому вреда. Он не желал смерти тому старику, который умер на платформе. Его просто напугал поезд. На него напали работники метрополитена, и одному из них он сломал шею, но тот человек все-таки выжил. Нет, солдат словно «гость испуганный попал в мир, что сам не создавал», как с пугающей точностью сформулировал Хаусман.

Убить его?

По той же самой причине это было несправедливо, жестоко… и к тому же совершенно неэффективно.

Найти ему место в обществе?

И что он будет делать?

Мысли крутились в голове Симса, он снова и снова все обдумывал, рассматривал с разных сторон. Проблема казалась неразрешимой. Простой рядовой, всю свою жизнь служивший профессиональным солдатом, какое применение ему можно было найти?

Карло не знал ничего, кроме войны.

Неожиданно он сам ответил на свой вопрос: если он всю жизнь был солдатом… то почему бы не сделать его солдатом? (Но… кто мог поручиться, что с его знаниями о тактике ведения войн в будущем и оружии, он не превратится в еще одного Гитлера или Чингисхана?) Нет, если сделать его солдатом, это только усугубит ситуацию. Если такому человеку удастся пробиться в командование, то покоя им точно не видать.

Может быть, из него получился бы хороший стратег?

Стоило рассмотреть этот вопрос.

Симс нагнулся над столом и, нажав на кнопку интеркома, обратился к секретарю:

– Свяжите меня с генералом Мейнуэрингом, генералом Полком и министром вооруженных сил.

Он отключил связь. Да, это был вполне рабочий вариант. Если только удастся убедить Карло помогать им в составлении планов боевых действий теперь, когда он понял, где находится, и что задержавшие его люди не были ему врагами или союзниками русско-китайцев (эта пара слов открывала настоящий простор для размышлений!).

Все вполне могло получиться… но Симс все равно сомневался.

Мейнуэринг остался, чтобы выслушать отчет, а Полк и Министр вооруженных сил вернулись к выполнению своих обязанностей. Мейнуэринг был высоким человеком с мягкими чертами лица, грузным телом и пышными седыми усами. Он с грустью покачал головой, как будто у него похитили Розетский камень в тот самый момент, когда он собрался расшифровывать очень важные старинные письмена.

– Простите, Симс, но этот человек для нас совершенно бесполезен. Он блестяще разбирается только в той военной тактике, где задействованы «лучи из восьмидесяти нитей», как он сам их называет, и телепатические контакты. Вы знаете, что телепатическое воздействие играет в тех войнах не менее важную роль, чем физический контакт? Там никогда не слышали о танках и минометах, но от его историй о прожигании мозга или распылении смертоносных спор может затошнить. Их методы ведения боя далеки от гуманных. Слава Богу, что мне не довелось этого увидеть своими глазами, а ведь я всегда считал наши войны грязными и неприглядными. В будущем они с легкостью обставят нас по части жестокости и численности жертв. Но, что самое удивительное, Карло все это презирает! В какой-то момент – и я тогда почувствовал себя чертовски глупо – так вот, в какой-то момент, когда он все объяснял, у меня возникло желание бросить свою карьеру, выйти на улицу и начать призывать к разоружению, – завершил свою речь генерал.

Стало ясно, что как стратег Карло был совершенно бесполезен. Он знал только об одном методе ведения войны, и на изучение другой тактики у него ушли бы долгие годы, если не вся жизнь.

Но это уже не имело значения, Симс был уверен, что генерал, сам того не желая, подсказал ему решение проблемы.

Разумеется, нужно было обсудить все со службой безопасности и президентом. И требовалось самым подробным образом осветить эту тему в СМИ, чтобы люди поняли – перед ними был самый настоящий гость из будущего. Но если все получится, то Карло Клобрегнни – самый обычный солдат и ничего более – способен стать самым ценным человеком, которого только могло породить время.

Симс приступил к работе, опасаясь, что его поступок, возможно, окажется слишком безрассудным и идеалистичным.

Десять солдат сидели на корточках в замерзшей грязи. Их отвердители заклинило, поэтому песок и землю в окопах удалось превратить лишь в субстанцию, напоминающую лед. Холод проникал сквозь костюмы, а вышедшие из строя отвердители испускали жесткое излучение. Один из солдат закричал, когда радиация поразила его внутренности и стала разъедать их. Он вскочил, изо рта у него полилась кровь и слизь. В ту же секунду в лицо ему ударил тройной луч, управляемый роботом. Верхняя часть лица исчезла, и наполовину обезглавленный труп упал навзничь обратно в окоп на своего товарища.

Этот солдат небрежно отшвырнул в сторону труп, думая о своих четырех детях, которых потерял после рейда русско-китайских войск на Гарматополис. Их послали работать на болота. В своем воображении он представлял, как три девочки и один маленький мальчик с невероятно длинными ресницами бредут по болоту, на шеях у них привязаны мешочки для сбора минералов, и они собирают камни, которые служат топливом для врага. Он начал тихо плакать. Звук его плача уловил русско-китайский телепат, находящийся по другую сторону от линии фронта. И прежде чем солдат успел успокоиться и избавиться от посторонних мыслей, телепат уже подчинил его себе.

Солдат встал из укрепленного окопа, вцепившись скрюченными пальцами себе в голову. Он начал яростно сдирать с лица кожу и пронзительно вопить, пока вражеский телепат сжигал его мозг. В тот момент, когда его глазницы превратились в пустые впадины, он упал рядом с телом своего товарища, которое уже начало разлагаться.

Луч из двадцати восьми нитей с воем просвистел в небе, и восемь оставшихся солдат увидели, как вверх с оглушительным ревом поднимается боевое колесо. Горячая шрапнель зажужжала над полем, и тонкий, хрупкий и острый, как лезвие бритвы, фрагмент пластиковой стали перелетел через край укрепленного окопа и вонзился в голову одного из солдат. Он прошел по косой через левое ухо и вышел, повиснув на языке, который вывалился из открытого рта. Со стороны это выглядело так, словно у солдата на ухе качалась серьга. Он умирал долго, в судорогах. Наконец остальным стало невмоготу смотреть на то, как он дергался и хватал ртом воздух, и один из товарищей несчастного ударил его по переносице прикладом своего брандельмейера. Он разбил ему нос, кусочки кости вонзились в мозг, что привело к немедленной смерти.

Затем началась атака!

Каждый из солдат услышал телепатический приказ, все семеро поднялись из окопа, читая привычную молитву и зная, что ничем хорошим это для них не закончится. Они бежали по мокрой земле и слышали над головами жужжание пиявочных бомб, которые сбрасывали на лучевые установки противника.

Вокруг них в глухой ночи грохотали взрывы, вспыхивая разноцветными огнями, которые раскидывались по небу, словно фейерверки, а потом огни гасли, и все снова погружалось во тьму.

Одному из солдат луч попал в живот, его отбросило в сторону на десять футов, он упал, превратившись в склизкую бесформенную груду, внутренности вывалились из распоротого живота, пульсируя и светясь от лучевого заряда. Из окопа перед солдатами появилась голова. Трое из шести уцелевших тут же выстрелили в нее. Враг приготовил ловушку, которая должна была сработать, как только их охватит желание убивать. Ловушка приводилась в действие с помощью телепатии. Поэтому когда тело разлетелось на куски под их выстрелами, каждый из трех солдат тоже загорелся. Пламя вырвалось из их ртов, из пор на коже, мгновенно превратив глаза в обугленные воронки. Пиротехник-телепат сделал свое дело.

Оставшиеся трое рассредоточились, понимая, что могут выдать себя своими мыслями. В этом и заключался главный ужас, когда ты – всего лишь пехотинец, а не специальный телепат, действующий из тыла. У пехотинца не было другого выбора, кроме как умереть.

Мина-собака скользнула по земле, обвилась вокруг ноги одного из солдат и взорвалась, оторвав ему ногу. Он упал, вцепившись руками в свой раздробленный обрубок, чувствуя, как кровь стекает в землю, а затем его мозг отключился. Вскоре после этого он умер.

Один из двух оставшихся перепрыгнул через колючую проволоку и подорвал установку, выпускающую луч из тридцати восьми нитей, а также команду из двенадцати человек, которые ее обслуживали. Но заплатил за это верхней частью головы. Он не погиб на месте и с любопытством, словно сражение уже завершилось, начал трогать то, что осталось от его макушки, на секунду слегка прижавшись пальцами к склизкой, покрытой извилинами материи, после чего упал на землю.

Его черепная коробка была открыта и странно светилась в темноте, но никто не обратил на это внимания.

Последний солдат пригнулся, спасаясь от луча, который пробежал в темноте, и упал на локти, он перекатился, нащупал край воронки, оставшейся от пиявочной бомбы, и нырнул в нее головой вниз. Луч ударил в стену воронки, разделив ее надвое и едва не поджарив солдата. Он лежал на дне, чувствуя, как холод с поля боя проникает ему под одежду, поэтому поплотнее завернулся в плащ.

Этим солдатом был Карло…

Он закончил свой рассказ и сел на сцену…

Аудитория молчала…

Симс надел пальто, расправил воротник и выудил из кармана трубку. Остатки табака просыпались, он нащупал сухие крупинки на дне кармана. Зрители медленно в молчании покидали зал. Почти никто ничего не говорил, но все оглядывались друг на друга. Словно внезапно осознали, что с ними произошло, словно пытались отыскать решение.

Симс вручал им такое решение прямо в руки. Петиции раздавались рядом с большой вывеской – точно такие же были развешены по всему городу. Когда он проходил через вестибюль в аудиторию, то сразу обратил внимание на эти большие черные буквы: «ПОДПИШИТЕ ПЕТИЦИЮ! НЕ ДОПУСТИТЕ ТОГО, О ЧЕМ ВЫ УСЛЫШИТЕ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ!»

Люди толпились вокруг петиций, но Симс знал, что пока это был лишь символический жест: новый закон был уже принят и утром должен был вступить в силу. Больше никаких войн… ни при каких условиях. Разведка докладывала, что распространение долгоиграющих пластинок, ролики, которые постоянно крутили на радио и телевидении, призывы на грузовиках, – все это сделало свое дело. Похожие законы принимались по всему миру.

Судя по всему, Карло удалось добиться этого в одиночку.

Симс перестал набивать трубку табаком и уставился на большой плакат в черной рамке, который висел рядом с дверью.

«ПОСЛУШАЙТЕ КАРЛО, СОЛДАТА ИЗ БУДУЩЕГО! ПОСМОТРИТЕ НА ЧЕЛОВЕКА ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ И ПОСЛУШАЙТЕ ЕГО ИСТОРИИ О ЧУДЕСНОМ МИРЕ БУДУЩЕГО! БЕСПЛАТНО! НИКАКИХ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ! ТОРОПИТЕСЬ!»

Реклама оказалась очень эффективной, и кампания прошла замечательно.

Карло принес большую пользу, просто рассказывая о своих войнах, о том, как будут умирать люди в будущем. Он никогда не смог бы добиться таких результатов, если бы просто стал стратегом. Нужен был настоящий солдат, ненавидящий войну, который мог бы о ней рассказать, показать людям, насколько она уродлива и бесславна. Осознание того, что будущее будет именно таким, каким описывал его Карло, вселяло в людей ощущение безнадежности, отвратительного поражения. Хотелось остановить ход времени и сказать: «Нет! Будушее не будет таким! Мы искореним войны!»

Разумеется, было сделано уже достаточно шагов в нужном направлении. Принимались соответствующие законы, а тех, кто пытался этому помешать, кто старался сохранять враждебные настроения, с каждым днем становилось все меньше.

Карло проделал замечательную работу.

Но один момент все-таки тревожил специального советника Лайла Симса. Солдат перенесся во времени и оказался здесь. Это они знали наверняка.

И все же одна мысль не давала Симсу покоя и заставляла его читать молитвы, которые он придумывал, неожиданно для самого себя. Эта мысль заставляла его добиваться, чтобы все в мире могли услышать Карло…

Можно ли изменить будущее?

Или оно неотвратимо?

И мир, о котором рассказывал Карло, неизбежен?

Может ли случиться, что вся их работа будет проделана впустую?

Нет, этого не могло быть! Этого нельзя допустить!

Он снова вошел в зал и встал в очередь, чтобы опять подписать петицию, пускай и делал это уже в пятидесятый раз.

«В суверенном штате Кентукки, – размышлял Кин Хукер, сгорбившись над рулем, – можно замерзнуть или умереть с голода, даже если твои карманы набиты деньгами».

Реймонд вскрикнул во сне на заднем сидении, Алма повернулась и поправила тяжелый плед, в который он был закутан.

– Как там Пэтти? – спросил Маккинли Хукер у жены.

Алма развернулась обратно, расправила плечи и вздохнула. Она смотрела вперед через лобовое стекло на пухлые хлопья снега, которые сплошной стеной падали на машину и тихо окутывали ее. Он повторил свой вопрос, она ответила, даже не посмотрев в его сторону:

– Еще спит. Бензина много у нас?

Он поморщился от ее манеры строить фразы. Это было единственным, что огорчало Кина Хукера в Алме. Но такую особенность легко можно было объяснить тем уровнем образования, которое она получила в Алабаме.

– Должно хватить до границы штата. В Индиане бензин дороже?

Алма пожала плечами и вернулась к созерцанию снежинок за окном. Реймонд заерзал на заднем сидении и подвинулся ближе к теплому телу малышки Пэтти. Они прижались друг к дружке, спасаясь от январского мороза, который кусал их, несмотря на работающий обогреватель.

– Чертова дорога! – пробормотал себе под нос Хукер. Двухполосная дорога была ровная, бетонированная, но ехали они на прискорбно низкой скорости. Холодный фронт резко спустился с севера ближе к вечеру, а вместе с ним прилетел и яростный ветер. Дороги почти встали, фуры переворачивались, то тут, то там попадались съехавшие в кювет машины. На каждом повороте какой-нибудь автомобиль увязал в снегу, пассажиры бросали его и шли пешком… никто никому не помогал, так как велик был риск застрять самим.

Теперь снегом завалило всю внутреннюю часть дороги, проехать на север штата можно было только по самому краю. Точно таким же манером на юг машины двигались по разделительной полосе.

У Маккинли Хукера страшно болела спина, а руки, которыми он сжимал руль, замерзли. В глаза словно насыпали песка, и постоянно пульсировало в висках.

Еще в самом начале вечера они съели все, что было в коробке для ланчей, а теперь часы на приборной панели показывали 2:25 ночи, и они понимали, что должны найти мотель, где можно переночевать. Кин был за рулем с утра, они всего несколько раз останавливались на заправках, и теперь его спина ниже лопаток, в районе поясницы, там, где находились почки, болела так сильно, что ему приходилось сгибаться над рулем, сутуля плечи и испытывая во всем теле ужасный дискомфорт, от которого у него не было возможности избавиться.

А метель все только усиливалась.

Машины, убирающие снег и посыпающие дорогу гравием, еще не выехали на работу, и вряд ли появятся до утра. Состояние дороги было просто ужасным. Всего одна полоса для движения, и та покрыта ледяной коркой, а с севера все время летел снег, и никто не мог сказать, сколько еще они смогут двигаться хотя бы с их теперешней скоростью пятнадцать миль в час.

Они должны были найти мотель. Чтобы поесть, согреть детей, поспать и набраться сил перед поездкой в Чикаго.

Они должны были найти мотель…

Он прогнал, отбросил от себя эту мысль, как дикая кобыла сбрасывает своего ездока. Потом посмотрел в зеркало заднего вида и понял всю тщетность своих надежд.

Из зеркала на него посмотрело шоколадное лицо с пронзительными глазами и ртом, полным широких белых зубов. Кожа Алмы была и того чернее.

Он еще крепче сжал руль.

Между Мейконом и этим затерянным на темных просторах Кентукки местом находилось всего три мотеля для цветных. Три мотеля, и все они были омерзительными. Кину Хукеру иногда казалось, что не было никакого смысла продолжать борьбу. Теперь еще этот тайный совет в Чикаго. Его единогласно избрали в качестве представителя от города Мейкон в штате Джорджия. Он должен был получить инструкции, а затем однажды…

Он решил не думать об этом. Все это должно произойти в будущем, в том особенном будущем, в наступление которого он особенно не верил, но о котором так часто размышлял, когда ему было особенно тоскливо на душе.

А сейчас перед ним стояла другая проблема – выжить.

– Кин, мы сегодня доедем до Чикаго?

– Не знаю, как нам это сделать, милая. Нужно проехать еще четыре сотни миль, а у меня, если честно, жутко болит спина.

– Что же мы будем делать? Может, попробуем уснуть в машине?

Он покачал головой, не сводя глаз с двух лучей, слабо светивших сквозь кружащуюся пелену снега.

– Ты ведь понимаешь, что нам придется оставить двигатель включенным, но все равно обогреватель вряд ли поможет, температура падает так стремительно.

– Но ведь здесь где-то должна же быть стоянка?

Он бросил на нее быстрый взгляд. И она тоже поняла, в чем заключалась проблема. В чем она всегда заключалась. Они не произносили это вслух, нельзя же постоянно говорить о неоспоримых жизненных фактах, это слишком быстро вызывает скуку и уныние.

– Не думаю. Может быть. Посмотрим.

Он повернулся и успел нажать на тормоз, еще мгновение, и они въехали бы в кузов фермерского грузовика.

Грузовик был старым, без задних фонарей. Кин резко втопил педаль тормоза в пол, затем отпустил и еще несколько раз нажал на нее, машина потеряла зацепление со скользкой дорогой, ее начало закручивать. Он крутанул руль навстречу вращению и сумел выровняться, не потеряв ускорение.

Но даже когда опасность миновала, он еще долгое мучительное время сидел, застыв на месте, сжимая руль и глядя на дорогу, не в силах унять бившую его дрожь от пережитого потрясения. Значит, решено. Они остановятся в ближайшем мотеле или ресторане. Разумеется, он знал, что потом произойдет. Кин был неглупым человеком. Где-то в глубине души он часто проклинал себя за то, что не оказался безграмотным негром, готовым кланяться всем белым и позволять белому господину решать за него его судьбу. Но он вырос в Мичигане, его детство и юность можно было назвать почти безоблачными, не считая лишь нескольких неприятных инцидентов, которые ему хотелось забыть. Разумеется, не обходилось без контроля со стороны общины и разных пересудов, но он к этому привык и воспринимал как должное. Его все удовлетворяло, пока он не соблазнился работой в Джорджии.

После этого он быстро разобрался, что к чему, как он сам любил говорить. Он узнал, что имели в виду белые, когда говорили о «построении взаимоотношений между неграми и европеоидами». На самом деле имелось в виду: «Я – господин, а ты всего на одну ступень выше обезьяны, и не забывай об этом».

Маккинли Хукер был неглупым человеком, и теперь его избрали представителем в Чикагском тайном совете. Это был особенный совет, и он должен справиться с возложенной на него миссией.

Многие годы он выполнял приказы, теперь же получил новые распоряжения, и последние детали должны были окончательно проясниться в Чикаго. Поэтому он должен попасть на этот совет, выяснить, какими будут окончательные инструкции, а затем продолжить работу вместе со своими людьми в Мейконе.

Возможно… если на секунду предположить… это могло стать началом. Настоящим началом, где те, кто ищет слово, обретут его, и оно будет обладать настоящей силой. Вполне возможно. Если все правильно организовать, то вероятность успеха казалась велика.

Если ему удастся выжить в этом январском аду. Он ругал себя за то, что взял с собой Алму и детей; но всю дорогу, что они ехали по Джорджии, небо было ясным, к тому же его семья никогда не видела Чикаго. Только бы удалось добраться до мотеля. Только бы…

Далеко впереди – по крайней мере, складывалось впечатление, что это было довольно далеко – сквозь мелькающие в воздухе снежинки ему показалось, что он заметил светящуюся в темноте розовую неоновую вспышку. Он рванул вперед и протер то место на лобовом стекле, где стеклообогреватель не смог ликвидировать всю влагу. Впереди снова вспыхнула вывеска. Он почувствовал облегчение, но вместе с тем мышцы на животе напряглись.

Подъехав ближе, они увидели красный прожектор, крутящийся на крыше ресторана и разбрасывающий в пространстве алые всполохи света. Красные прерывистые лучи скользили по земле, исчезали и появлялись снова.

На вывеске было всего одно угрожающее слов: «ЕШЬТЕ».

Алма медленно повернула голову к Кину, пока тот сбавлял скорость.

– Здесь? Ты думаешь, они станут нас обслуживать?

Он почесал подбородок, а потом тут же вернул руку на руль. На подбородке у него выросла щетина, но после целого дня за рулем трудно сохранить идеальный внешний вид.

– Не знаю. Но, думаю, накормить-то они нас должны. Нельзя же выгонять людей в такую ночь.

Алма тихо усмехнулась. Он все еще оставался цветным парнем из большого города.

Они свернули на занесенную снегом парковку, и Кин аккуратно объехал две огромные фуры, стоявшие рядом со входом. Теперь массивные машины уже не скрывали мигавшую перед ними вывеску, на которой было написано: «МОТЕЛЬ БЕСПЛАТНОЕ ТВ ДУШ», а внизу зеленой неоновой змейкой красовалось: «СВОБОДНЫЕ НОМЕРА».

Фуры были громадными и напоминали спящих великанов, окутанных снежными одеялами. Метель продолжала усиливаться. Ветер стремительно кружил над маленьким зданием, словно ночной поезд, мчащийся в никуда.

Кин остановился, какое-то время они сидели в машине, а стекла между тем запотевали.

Алма взволнованно хмурила брови, ее лежавшие на коленях руки в вязанных перчатках были сцеплены в замок.

– Нам подождать здесь, пока ты все выяснишь?

Он покачал головой.

– Мне кажется, будет лучше, если мы пойдем все вместе. Это может тронуть их сердца.

Они разбудили Реймонда и Пэтти. Малышка села и зевнула, а потом начала ковырять в носу без какого-либо стеснения, как и все только что проснувшиеся дети. Она что-то забормотала, но Алма успокоила ее, сказав, что они остановились перекусить.

Пэтти довольно отчетливо произнесла:

– Мама, я хочу писать.

На секунду они все немного расслабились, но потом осознали, чем это могло обернуться. Еще одной сложностью.

«Что ж, не будем падать духом, – с горькой иронией подумал Кин и невольно начал читать про себя молитву.

Когда они открыли двери машины, резкий порыв ветра налетел на них, тут же унося все то тепло, которое им удавалось сохранять внутри салона. Дети начали дрожать, а с губ Алмы невольно сорвался тихий крик, едва различимый сквозь завывания ветра и стену непрерывно падавшего снега.

– Пошли! – крикнул Кин, схватил на руки Пэтти и устремился ко входу в мотель-ресторан.

Он быстро добежал до двери и, повернув ручку, распахнул ее. Алма вошла следом и захлопнула дверь, как только Реймонд тоже оказался в помещении. Какое-то мгновение они стояли неподвижно, все еще не придя в себя после колючего холода снаружи, но затем мигом опомнились.

Они вчетвером замерли посреди ресторана, а все, кто находился в зале, медленно повернули головы и уставились на них.

Кин почувствовал, как личинки ужаса покинули свой дом и поползли искать другое теплое местечко. Они ползли прямо к его мозгу, и он заметил, что все в ресторане, не сводили с них взглядов. Он знал, что видели эти люди: ниггера, женщину ниггера и двух маленьких негритят.

Он вздрогнул. И не только от холода.

Алма за его спиной тяжело вздохнула.

Затем бармен положил на стойку из огнеупорной пластмассы свои толстые руки, нахмурился и проговорил очень медленно, чтобы избежать какого-либо недопонимания:

– Извини, приятель, мы не сможем вас обслужить.

Затем все слабые надежды, что хотя бы на этот раз в такой важный момент все будет иначе, что хотя бы сейчас кто-нибудь спустит все на тормозах, рассеялись. Его ждало очередное сражение в войне, которая никогда еще по-настоящему не велась.

– Погода очень плохая, – сказал Кин, – мы надеялись съесть здесь чего-нибудь горячего и согреться. Мы ехали весь день из самого…

Бармен перебил его и заговорил с четким средне-западным акцентом, в котором не было и капли южной протяжности.

– Я же сказал: извините, но мы здесь не обслуживаем нигров. – Последнее слово он произнес как нечто среднее между «неграми» и «ниггерами». Его голос стал жестче.

Кин уставился на этого человека. Что он вообще был за человек?

Толстая шея поддерживала коротко стриженую голову. Его лицо напоминало какое-то расплывшееся бесцветное пятно на ножке мухомора. Широкие плечи бугрились под клетчатой рубашкой, а руки – просто гора мускулов. Кин был уверен, что с барменом он сможет справиться.

Но были и другие. Четверо мужчин – очевидно, водители грузовиков. Они носили кепки с приподнятым козырьком, их глаза горели любопытством, а значки профсоюза на кепках отражали верхний свет.

В конце барной стойки сидели мужчина и женщина. Пухлое лицо женщины презрительно морщилось. Она была, без сомнения, южанкой. Только они умеют смотреть на тебя как никто другой. И от них, казалось, всегда пахло свиной требухой и помадой.

Как раз в этот момент из кухни появилась официантка с тарелкой, на которой лежали стейк и жареная картошка. Она смущенно остановилась посреди дороги и уставилась на новоприбывших. Странно дернув головой, она повернулась к бармену.

– Эдди, мы их не обслуживаем, – сказала она таким тоном, словно он этого не знал.

– Именно это я и пытаюсь им втолковать, Уна. Видишь ли, приятель, мы… эм… мы не обслуживаем таких, как ты. Можешь заправиться, но ничего больше.

– Там настоящая зима, – сказал Кин. – Моя жена и дети…

Бармен наклонился под стойку и извлек что-то оттуда.

– Кажется, приятель, у тебя плохо со слухом? Я же сказал, мы не станем иметь с тобой дело.

– Нам еще нужна комната, чтобы переночевать, – храбро вставила Алма, не в силах сдержать дрожь в голосе. Она знала, что ничего не добьется, но все равно решила вынудить их – пусть уж откажут во всем, не только в жалкой еде. Кин поморщился от этой ее несуразной игры.

– Я же сказала, валите отсюда! – завизжала официантка. Ее лицо исказилось от ярости. Что возомнили о себе эти черномазые?

– Успокойся, Уна. Успокойся. Они уже уходят. Верно, приятель? – Он вышел из-за барной стойки, небрежно держа в левой руке бейсбольную биту.

Кин отступил назад.

Он мог ввязаться в драку с этим здоровенным клоуном, возможно, даже вышибить ему мозги, но им все равно не дали бы еды и ночлега, и заночевать пришлось бы в холодной камере… или вернуться обратно к машине и холоду.

В данных обстоятельствах мало что можно было предпринять.

– Пойдем, Алма, – сказал он, нащупав за спиной дверную ручку и распахнув дверь. Холод обрушился на них резко и внезапно, словно кобра, и он почувствовал, как его зубы крепко сжались от досады и боли.

Бармен наступал на них, держа биту в своих толстых, похожих на большие изогнутые сосиски руках.

– Валите по-хорошему, а то могу и наподдать.

– Здесь есть поблизости заведения для цветных? – спросил Кин, когда Алма схватила Реймонда и выскользнула во тьму.

– Нет… мы постараемся, чтобы и не было. У нас тут нормальный бизнес, не для таких, как вы. Езжайте в Иллинойс, там с неграми обращаются лучше, чем с белыми.

Он сделал еще один шаг в сторону Кина, и тот, продолжая пятиться, вышел из кафе, плотно закрыл за собой дверь и посмотрел на наклейку с рекламой сока «7-Up». Затем, когда ветер проник под воротник его пальто, он поспешил обратно к машине.

Алма и дети расположились на переднем сидении, прижимаясь друг к другу.

– Папа, я хочу писать, – сказала Пэтти.

– Скоро, малышка, скоро, – пробормотал он, проскальзывая в машину. Кин повернул ключ зажигания, и на мгновение ему показалось, что мотор, который сначала перегрелся, а потом остыл, просто не заведется. Но он все-таки заработал, машина тронулась, проехала мимо огромных трейлеров, похожих на белых китов, которые спали среди снега.

Дорога стала еще хуже.

Засыпанные снегом машины стояли по обе стороны от двухполосной дороги и напоминали выброшенные приливом обломки кораблекрушения. Кин Хукер согнулся над рулем, автоматически вытянув спину и приняв ту самую позу, в которой вел машину весь день.

Теперь в голове у него прояснилось.

Прошло почти два года с тех пор, как зародилась эта идея, и все это время он пребывал в нерешительности.

Без сомнения, это было невероятно важно: целый новый мир, за который стоило сражаться. Но должно было погибнуть так много, невероятно много невинных душ, не имевших отношения к войне, которая никогда толком и не велась.

И все же теперь эта война должна начаться. Он получил инструкции и направлялся на секретный совет в Чикаго. И он обязательно преодолеет это расстояние.

Но даже если ему не удастся этого сделать. Даже если он, Алма, Реймон и Пэтти перевернутся на дороге и замерзнут насмерть или разобьются, будут другие. Множество других, которые в тот же день направлялись в Чикаго, чтобы услышать решающее слово.

Оно должно было прозвучать.

И ничто не могло этому помешать.

Белые слишком долго диктовали свои порядки, теперь пришло время сменить хозяев. Момент настал, его невозможно предотвратить. Раньше он чувствовал неуверенность, так как никогда не был склонен к жестокости… но внезапно осознал, что это правильное решение. Так и должно быть, потому что их вынудили к этому.

Кин Хукер улыбнулся, глядя на исчезающую под снегом дорогу.

И эта улыбка была похожа на миллионы других мрачных улыбок, блеснувших той ночью посреди белого захолустья.

Широкая белоснежная улыбка на темном лице.

Восемь месяцев спустя Руди отыскал ее там, в Лос-Анджелесе, в огромном уродливом доме на Вестерн-Авеню; она жила со всеми, не только с Джоной, а буквально со всеми.

Стоял ноябрь, время близилось к закату, воздух был непостижимо холодным даже для осени, особенно в этих местах, где всегда так тепло и солнечно. Он свернул с пешеходной дорожки и остановился перед домом. Какая-то жутковатая готика, лужайка выкошена только наполовину, в высокой траве виднелась ржавая газонокосилка. Складывалось впечатление, что траву косили только для того, чтобы немного успокоить рассерженных жильцов двух многоквартирных домов с верандами. Эти дома возвышались по обеим сторонам от приземистой постройки. (Однако так странно… многоквартирные дома были выше, но взгляд все равно приковывал именно этот старый дом, втиснувшийся между ними. Просто удивительно.)

Окна наверху закрывали листы картона.

На тропинке перед домом валялась перевернутая детская коляска.

Входную дверь украшала резьба.

Казалось, здесь во всем ощущается тяжелое дыхание тьмы.

Руди поправил армейский мешок у себя на плече. Он боялся этого дома. Пока он так стоял, ему стало тяжелее дышать от паники, которую он не мог даже описать словами, напряглись мощные мышцы лопаток. Он смотрел в темнеющее небо, словно надеялся найти отсюда выход, но выход оставался только один – идти вперед. Кристина была там.

Незнакомая девушка открыла ему дверь.

Она молча уставилась на него, лицо было наполовину скрыто под длинными светлыми волосами, ее глаза выглядывали из-под этой завесы обесцвеченных засаленных волос.

Когда он во второй раз позвал Крис, девушка облизнула уголки губ, а ее щека непроизвольно дернулась. Руди с глухим стуком поставил свой брезентовый мешок на землю.

– Позовите Крис, – сказал он с нетерпением в голосе.

Блондинка повернулась и ушла обратно в темный коридор ужасного старого дома. Руди остался стоять перед открытой дверью, и внезапно, как будто блондинка служила барьером, который сломался с ее уходом, резко, как удар по лицу, на него обрушилась стена терпкого запаха. Марихуана.

Он невольно вздохнул, и голова закружилась. Он сделал шаг назад, вышел к последним лучам солнца, исчезавшего за многоквартирным домом. Но лучи вскоре погасли, в голове по-прежнему гудело, и он двинулся вперед, волоча мешок за собой.

Руди не помнил, как захлопнул входную дверь, но когда некоторое время спустя оглянулся, дверь за его спиной уже оказалась закрыта.

Он нашел Крис на третьем этаже на полу, около темной стены чулана. Левой рукой она гладила выцветшего розового тряпичного кролика, правую прижимала ко рту, ее мизинец был изогнут, кольцо-держатель косяка на большом пальце наполовину заволокло дымом от последней затяжки. В чулане смешивалось множество запахов: грязных потных носков, пахнувших едко, как тушенка, флисовых курток, заплесневелых от сырости и дождя, старой швабры, покрытой затвердевшим слоем пыли, и все это перебивал запах травы, на которую она подсела давным-давно, и которая не отпускала ее. Да уж, мило, очень мило.

– Крис?

Она медленно подняла голову и увидела его. Спустя какое-то время, когда ей удалось сфокусировать взгляд и понять, кто перед ней, Крис расплакалась.

– Уходи.

В прозрачной тишине скрипучего дома, во мраке над головой Руди внезапно услышал яростные хлопки кожистых крыльев, но через секунду все стихло.

Руди присел на корточки перед ней, грудь сдавило, словно сердце стало в два раза больше. Ему отчаянно хотелось поговорить с ней, чтобы она услышала его.

– Крис… пожалуйста…

Она снова повернула голову. Рука, которая гладила кролика, неуклюже попыталась ударить его, но промахнулась.

На мгновение Руди готов был поклясться, что услышал, как кто-то считал тяжелые золотые слитки здесь же, на третьем этаже, где-то справа по коридору. Но когда он обернулся и выглянул из чулана, пытаясь сосредоточиться на услышанном звуке, в доме снова стало тихо.

Крис постаралась заползти поглубже в чулан и предприняла попытку улыбнуться.

Руди снова развернулся и двинулся за ней на четвереньках.

– Кролик, – лениво пробормотала она. – Ты раздавил кролика.

Он посмотрел вниз, его правое колено упиралось в мягкую голову розового кролика из свалявшегося меха. Он вытащил его из-под колена и швырнул в угол чулана.

Она с отвращением посмотрела на него.

– Руди, ты совсем не изменился. Уходи.

– Я демобилизовался, Крис, – мягко сказал Руди. – По состоянию здоровья. Я хочу, чтобы ты вернулась, Крис. Пожалуйста.

Она не стала слушать его, только отползла подальше в чулан и закрыла глаза. Он несколько раз пошевелил губами, словно пытался вспомнить слова, которые уже произнес, но не издал ни звука, а вместо этого закурил сигарету и сел в дверном проеме чулана. Курил и ждал, когда она вернется к нему. После того, как его призвали, он восемь месяцев ждал, что она вернется, а она написала ему: «Руди, я буду жить с Джоной на Холме».

Послышался тихий звук, как будто что-то крошечное притаилось во мраке на самых верхних ступенях лестницы, ведущей со второго этажа. Оно захихикало, и этот смех напоминал переливы стеклянного клавесина. Руди знал, что хихикали над ним, но с того места, где он сидел, не мог ничего предпринять.

Крис открыла глаза и с неприязнью уставилась на него.

– Зачем ты пришел сюда?

– Потому что мы должны пожениться.

– Проваливай.

– Крис, я люблю тебя. Пожалуйста.

Она пнула его ногой. Совсем не больно, но настроена она была решительно. Он медленно выбрался из чулана.

Джона был в гостиной внизу. Блондинка, открывшая дверь, пыталась стащить с него штаны. Он отрицательно мотал головой и пытался отогнать ее слабой рукой. Проигрыватель на самодельном книжном стеллаже из досок и кирпичей играл «The Big Bright Green Pleasure Machine» Саймона и Гарфункеля.

– Плавится, – тихо пробормотал Джона. – Плавится, – повторил он и указал на большое мутное зеркало над каминной полкой.

Камин был завален обгоревшими коробками из-под молока, обертками от конфет, андеграундными газетами и наполнителем для кошачьих туалетов. Зеркало было темным и холодным.

– Плавится! – внезапно закричал Джона, закрывая глаза.

– Вот дерьмо! – сказала блондинка. Она наконец сдалась, бросила его и направилась к Руди.

– Что с ним такое? – спросил Руди.

– Опять слетел с катушек. Сколько же с ним бывает мороки!

– Да, но что с ним случилось?

Она пожала плечами.

– Он видит, как его лицо плавится. По крайней мере, говорит так.

– Он сидит на марихуане?

Блондинка внезапно бросила на него недоверчивый взгляд.

– Мари… Эй, ты кто такой?

– Друг Крис.

Блондинка еще мгновение разглядывала его, но затем опустила плечи и расслабилась, судя по всему, приняв его за своего.

– Я уж подумала, мало ли кто сюда зашел. Вдруг полиция. Понимаешь?

За спиной у нее висел постер с картой Средиземья. В том месте, где на него каждое утро падали лучи солнца, выгорела длинная полоска. Руди смущенно огляделся. Он не знал, что ему делать.

– Я собирался жениться на Крис Восемь месяцев назад, – сказал он.

– Хочешь трахнуться? – спросила блондинка. – Когда у Джоны приход, он отрубается. А я все утро и весь день пила кока-колу и сейчас так возбуждена.

Еще одна пластинка упала на диск, Стиви Уандер задул в свою губную гармошку и запел «I Was Born to Love Her».

– Мы с Крис были помолвлены, – с грустью сказал Руди. – Собирались пожениться после того, как я пройду курс молодого бойца. Но она решила перебраться сюда, к Джоне, и я не хотел давить на нее. Поэтому подождал восемь месяцев, но теперь демобилизовался.

– Так ты хочешь или нет?

Все случилось под обеденным столом. Она положила под спину атласную подушечку, на которой было написано: «Сувенир с Ниагарского водопада. Нью-Йорк».

Когда Руди вернулся в гостиную, Джона сидел на диване и читал «Игру в бисер» Гессе.

– Джона? – спросил Руди.

Джона поднял глаза. Руди он узнал не сразу, а потом все-таки похлопал по дивану рядом с собой. Руди подошел к нему и сел.

– Привет, Руди, как дела?

– Я был в армии.

– Ого!

– Да. И это было ужасно.

– Ну ты с этим завязал? Окончательно?

Руди кивнул.

– Угу. По состоянию здоровья.

– Вот и славно.

Какое-то время они сидели молча, потом Джона кивнул и пробормотал себе под нос:

– Ты не очень устал.

– Джона, послушай, – сказал Руди, – что там произошло с Крис? Ты же знаешь, что восемь месяцев назад мы собирались пожениться.

– Она где-то здесь, – ответил Джона.

Из кухни через дверь гостиной, где под столом спала блондинка, раздался какой-то дикий звук, словно кто-то рвал мясо. Продолжалось это достаточно долго, но Руди просто смотрел в окно – большое эркерное окно. На тротуаре, у тропинки, ведущей к дому, стоял мужчина в темно-сером костюме и разговаривал с двумя полицейскими. Он показывал на большой старый дом.

– Джона, Крис может уйти прямо сейчас?

Джона похоже рассердился.

– Эй, слышь, приятель, ее тут никто не держит. Она кайфует вместе со всеми, и ей это нравится. Иди, сам ее спроси. Отстань от меня.

Двое полицейских подошли к двери дома.

Раздался звонок, Руди встал и открыл.

Увидев их форму, он улыбнулся.

– Чем могу помочь вам? – поинтересовался Руди.

– Вы здесь живете? – спросил первый коп.

– Да, – ответил Руди. – Меня зовут Рудольф Боикл. Чем могу помочь?

– Мы хотели бы войти в дом и поговорить с вами.

– У вас есть ордер на обыск?

– Мы не собираемся проводить обыск, только поговорить с вами. Вы служите в армии?

– Только что демобилизовался. Вернулся домой к семье.

– Мы можем войти?

– Нет, сэр.

У второго копа был встревоженный вид.

– Это то самое место, которое называют «Холмом»?

– Кто называет? – в недоумении спросил Руди.

– Ну, соседи сказали, что это «Холм» и там устраивают дикие вечеринки.

– Вы слышали шум от этих вечеринок?

Полицейские переглянулись, а Руди добавил:

– Здесь всегда очень тихо. Моя мать умирает от рака желудка.

Они позволили Руди переехать к ним, потому что он умел разговаривать с людьми, появлявшимися время от времени у дверей. За исключением Руди, который ходил за продуктами и каждую неделю ездил отмечаться в списке безработных, никто больше не покидал Холм. Обычно здесь бывало очень тихо.

Но иногда слышалось рычание на лестнице, ведущей в бывшую комнату для прислуги, и плеск в подвале, как будто что-то мокрое шлепало по кирпичам.

Это была маленькая замкнутая вселенная, граничившая на севере с кислотой и мескалином, на юге – с травой и пейотом, на востоке – со спидом и кокаином, на западе – со снотворными таблетками и амфетамином. На Холме жило одиннадцать человек. Одиннадцать и Руди.

Он бродил по коридорам, иногда встречал Крис, которая с ним не разговаривала, за исключением одного случая, когда она его спросила, неужели его ничего не заводит, кроме любви. Он не знал, что ей ответить, и только произнес: «Пожалуйста», после чего она назвала его «цивилом» и поднялась по лестнице на чердак, где было одно маленькое оконце.

Руди слышал писк на чердаке. Как будто пищала мышь, которую разрывали на части. В доме были кошки. Он сам не знал, зачем здесь находился, возможно, только из-за того, что не мог понять, почему она так хотела остаться здесь. В голове постоянно гудело, иногда ему казалось, что, если он сможет правильно все объяснить Крис, она согласится с ним уйти. Его начал раздражать солнечный свет. От него болели глаза.

Здесь мало разговаривали. Старались все время оставаться под кайфом, все вместе, чтобы восторженное состояние не покидало их. В этом отношении они заботились друг о друге.

А Руди стал их единственной связью с внешним миром. Он написал несколько писем: родителям, друзьям, в банк, еще кому-то, и стали приходить деньги. Немного, но этого было достаточно, чтобы купить еду и заплатить за аренду. Однако он настоял, чтобы Крис проявила к нему благосклонность.

Они все заставили ее, и она спала с ним в маленькой комнатке на втором этаже, где Руди хранил свои газеты и армейский мешок. Когда не было поручений для Холма, он почти весь день лежал на кровати, читал маленькие заметки об авариях на железной дороге и сексуальных преступлениях в сельской местности. А Крис приходила к нему, и они занимались вроде как любовью.

Однажды ночью она убедила его «заняться этим, хорошенько накачавшись ЛСД», и он проглотил полторы тысячи микрограммов кислоты, смешанной с метедрином в двух больших желатиновых капсулах. Она растянулась перед ним словно конфета-тянучка длиной в шесть миль. А он превратился в медный электрический провод, и пронзил ее плоть. Она извивалась от бежавшего по нему тока, но сама стала мягче. Он погружался в эту мягкость и осторожно рассматривал замысловатый узор, напоминающий кольца на дереве, который складывался из ее слезинок, которые возникали в тумане между ними. Его медленно несло вниз по течению, он все время куда-то поворачивал, а на плаву его удерживал синий шепот, появлявшийся из ее тела, словно паутина. Ее вздохи, доносившиеся из влажной украшенной хрустальными колоннами впадины, казавшейся бесконечно глубокой, издавали словно сами стены, и когда он прикасался к ним своими теплыми металлическими кончиками пальцев, она тяжело вздыхала, и воздух вокруг них поднимался, а он проваливался куда-то вниз, медленно заворачиваясь в вуаль, пахнувшую мускусом неопределенности.

Где-то под ним ощущалась настойчивая усиливавшаяся пульсация, и она внушала ему страх, пока он спускался, слушая тоненький писк чего-то, готового в любой момент разбиться на части. Он ощутил панику. Паника схватила его, обрушилась на него, сжала горло, он пытался ухватиться за вуаль, и она порвалась у него в руках, а потом он начал падать все быстрее и быстрее, и страх не покидал его!

Фиолетовые взрывы вокруг него и вопли чего-то, что хотело его, искало его, пульсировали глубоко в глотке животного, имени которого он не мог назвать, и он услышал ее крики, услышал, как она стонет и дергается под ним, и его вдруг охватило ужасное сокрушительное чувство…

А потом стало тихо.

Это длилось всего мгновение.

Затем послышалась тихая ненавязчивая музыка. Они лежали, прижавшись друг к другу в душной маленькой комнате, и уснули на несколько часов.

После этого Руди редко выходил при свете дня. Он отправлялся за покупками вечером и надевал темные очки. По ночам он выносил мусор, подметал дорожку перед домом и подстригал лужайку ножницами, потому что шум газонокосилки мог потревожить жильцов многоквартирных домов (которые больше не жаловались, так как из Холма теперь почти не доносилось звуков).

Руди вдруг понял, что из одиннадцати молодых людей, живших в Холме, некоторых он давно уже не видел. Но звуки наверху, внизу и вокруг него слышались все чаще.

Теперь одежда Руди стала слишком велика ему. Он ходил в одних трусах. У него болели руки и ноги. Костяшки на ладонях распухли и стали ярко-пунцовыми от того, что он постоянно их разбивал.

В голове постоянно гудело. Тонкий стойкий запах травы крепко въелся в деревянные стены и стропила. Постоянно чесались уши с внешней стороны, и он не мог избавиться от этой чесотки. Руди все время читал газеты, перечитывал старые выпуски, которые особенно врезались ему в память. Он вспоминал, что одно время работал механиком в гараже, но, кажется, это было очень давно. Когда в Холме отключили электричество, Руди это не встревожило, потому что он предпочитал темноту. Но все равно пошел рассказать об этом остальным одиннадцати.

И не смог их найти.

Они все исчезли. Даже Крис, которая должна была находиться где-то здесь.

Он услышал хлюпанье в подвале и спустился вниз, в безмолвную обволакивающую тьму. Подвал затопило. Один из одиннадцати был там. Его звали Тедди. Он был прикован к покрытой слизью стене, висел совсем рядом с каменной поверхностью, излучая слабый пульсирующий фиолетовый свет – фиолетовый, как синяк. Он опустил в воду резиновую руку и расслабил ее, позволив безвольно покачиваться в непрерывном потоке воды. Затем мимо руки что-то проплыло, он сделал резкое движение и вытащил какое-то существо, зажатое между резиновых пальцев. Оно все еще извивалась, когда Тедди поднял его и поднес к темному влажному пятну, находившемуся в верхней части его тела рядом с венами, окружавшими его со всех сторон, и засунул существо в темное кроваво-красное пятно, где оно издало пронзительный вопль, а потом раздался такой звук, словно что-то всосали и проглотили.

Руди поднялся наверх. На первом этаже он обнаружил ту, которая была когда-то блондинкой, ее звали Адриана. Она лежала, тонкая и белая, словно скатерть на обеденном столе, и трое других, которых Руди давно уже не видел, вонзили в нее свои зубы и сквозь эти полые острые зубы они пили желтую жидкость из надутых гнойных мешочков ее грудей и ягодиц. Их лица были очень бледными, а глаза напоминали кляксы сажи.

Руди забрался на второй этаж, где его едва не сбило с ног существо, бывшее когда-то Виктором. Оно летело на тяжелых костяных крыльях с кожистыми перепонками и несло в зубах кошку.

На лестнице Руди увидел существо, издававшее звуки, которые он принял за пересчет тяжелых золотых слитков. Только никакие золотые слитки оно не считало. От одного вида этого существа Руди затошнило.

Он нашел Крис на чердаке, в углу, она разбила череп у создания, хихикавшего, как клавесин, и высасывала влажный мозг.

– Крис, мы должны уходить, – сказал он ей.

Она протянула руку и дотронулась до него, щелкнула по нему своими длинными, острыми, грязными ногтями. Он зазвенел, словно хрусталь. Джона сидел на корточках на балках чердака, словно горгулья, и спал. На подбородке у него виднелось зеленое пятно, а из когтистой лапы торчало что-то волокнистое.

– Крис, пожалуйста, – настойчиво сказала он.

В голове гудело.

Уши чесались.

Крис всосала последние остатки нежной вкуснятины из черепа замолкшего маленького существа и лениво почесала волосатой лапой свое дряблое тело. Она села на корточки и подняла длинную волосатую морду.

Руди бросился наутек.

Он бежал вприпрыжку, а его костяшки касались пола чердака, пока он спасался бегством. За спиной у него рычала Крис. Он спустился на второй этаж, потом – на первый, где попытался забраться на кресло около камина, чтобы посмотреть на себя в зеркало при лунном свете, проникавшем через грязное окно. Но на подлокотнике сидела Наоми и ловила языком мух.

Он все равно в отчаянии забрался, так ему хотелось взглянуть на себя. И когда оказался перед зеркалом, то обнаружил, что стал прозрачным, и внутри у него ничего нет, а уши заострились и покрылись шерстью, глаза же были огромными, как у долгопята, и отраженный свет причинял ему боль.

Потом он услышал рычание где-то внизу, у себя за спиной.

Маленький стеклянный гоблин обернулся, а оборотень встал на задние лапы и дотронулся до него, отчего гоблин зазвенел, как дорогой хрусталь.

И оборотень спросил почти равнодушным голосом:

– Тебя что-нибудь заводит, кроме любви?

– Пожалуйста! – взмолился маленький стеклянный гоблин, и в тот же момент огромная волосатая лапа ударила по нему и разбила на миллион переливающихся радужными огнями осколков, и те разлетелись в расширенном сознании маленькой, замкнутой вселенной Холма. Ударяясь друг о друга, они пронзительно жужжали и звенели в темноте, которая начала просачиваться сквозь безмолвные деревянные стены…

Король Тибета сношал толстую женщину. Он погрузился в желейную нору еще тысячу лет назад и пока трахал ее, мягкий розово-белый кролик в жилете и гетрах время от времени начинал дрожать всем телом и внимательно смотрел на свои карманные часы, закрепленные на тяжелой золотой цепочке. Белая женщина была мягкой, как нутряное сало, а ее маленькие глубоко посаженные черные глазки смотрели из-под выступающих надбровных дуг. Белая стерва издавала стоны нереализованного экстаза, отчаянно стараясь все-таки достичь оргазма, но понимая, что ничего не получится. Потому что она никогда его не испытывала. Королю Тибета отчаянно хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, в одиночестве, и заняться чем-нибудь другим.

Земля снаружи мерцала, волны страха спускались с горных вершин вдалеке и рябью пробегали по ней. На вершинах гор седые сморщенные старики размышляли о способах и средствах, о заклинаниях и чудесах, о причинах и основаниях… игнорируя всех на свете… и распространяя все новые волны страха на далекие земли. По ночам земля покрывалась складками и начинала дрожать от ужаса, намного более сильного, чем все предыдущие страхи, через которые ей доводилось проходить.

– Который сейчас час? – спросил он и не получил ответа. Тридцать семь лет назад, когда Король Тибета был еще мальчишкой, на свете жил одноногий мужчина, который очень недолго считался его отцом, и выполнявшая роль его матери женщина, в чьих жилах текла негритянская кровь.

– Чарльз, ты можешь быть кем угодно, – говорила она ему. – Кем только захочешь. Человек может стать кем угодно. Дядюшкой Виггили[18], Джомо Кениатой[19], Королем Тибета, если тебе так захочется. Светлая ли у тебя кожа, Чарльз, или темная, это ничего не значит. Просто иди своей дорогой, будь хорошим человеком, поступай по-совести. Это все, что ты должен запомнить.

Король Тибета переживал трудные времена. Толстые белые женщины и дешевый одеколон. Вот такая вот фиговина, он совсем запутался. Когда он был щеголем, то предпочитал относиться ко всему поверхностно, и к нему относились соответственно. Опустившись на дно, он отбывал свой срок.

– Мне пора, – сказал он ей.

– Не сейчас. Давай еще немножко, пожалуйста.

И он остался. Из Камелота не дул ветер, и развернутые флаги безвольно повисли, он остался и продолжил страдать. Наконец она отпустила его из своих объятий, и Король Тибета простоял под душем сорок минут. Очищался, поливал водой свою золотистую кожу, но никак не мог отмыться. Вымытый и надушенный, он все равно знал, что от него продолжало пахнуть вомбатом, мускусом из прихожей, зерном из амбара, вредоносной жидкостью из ненужных пробирок. Но если он – белая мышь, то почему же не видел колеса, по которому должен бежать?

– Слушай, милая, мне нужно пять соток баксов. Знаю, мы только начали встречаться, но прямо очень надо.

Она пошла, щелкнула своим кошельком и вернулась.

За то, что она сделала это, он возненавидел ее особенно сильно. Лучше бы отказала.

И в ее прошлом он знал, что не станет частью ее обозримого будущего.

– Чарли, когда я тебя снова увижу?

Никогда, незнакомка!

Его уносит прочь сверкающий своей серебристой плотью кадиллак – это большая и красивая свиноматка с колесной базой в сто двадцать дюймов (и все это великолепие было куплено за счет его семени!); богоподобный «Эльдорадо» мощностью в 400 лошадиных сил с объемом двигателя в безрассудные 440 кубических дюймов летит так, словно и не весит более 4550 фунтов, везет… вез… Чарли… Короля Тибета. Золотисто-коричневого, отмытого, насколько ему удалось отмыться; у него пять сотен причин уехать отсюда подальше и пять сотен возможностей. Мчаться и мчаться, чтобы вырваться наружу.

Король Тибета, который вечно оставался внутри, рвется наружу.

Мимо проносятся Манхэттен, Джерси-Сити, Нью-Брансуик, Трентон. В Норристауне после ланча в дорогом ресторане Чарли остановился на углу улицы, услышав тихий окрик из почтового ящика. Он открыл крышку ящика, и в темноте перед ним возникла голова и плечи маленького мальчика в свитере и галстуке.

– Ты должен мне помочь, – сказал мальчик. – Меня зовут Бэтсон. Билли Бэтсон. Я работаю на радиостанции «WHIZ», и если я смогу вспомнить правильное слово и произнести его, то случится нечто чудесное. Там что-то про мудрость Соломона, силу Геракла, стойкость Атласа, могущество Зевса… а дальше не помню.

Король Тибета медленно, но настойчиво затолкал голову мальчика обратно в почтовый ящик и ушел.

Рединг, Гаррисберг, Маунт Юнион, Алтуна, Нэнти-Гло.

Подъезжая к Питтсбругу, он увидел на обочине голосующую четырехпалую мышь в красных шортах с двумя желтыми пуговицами спереди. Ботинки у мыши напоминали две боксерские перчатки, ясные глаза были полны искренности, отчаяния и потерянности. Стоя на обочине, мышонок поднял вверх свой мясистый палец и ждал. Чарли со свистом пролетел мимо. Это не его мечта.

Янгстаун, Акрон, Кантон, Колумбус. В Дейтоне он снова проголодался.

Огайо.

О-гэ-а-и краткая-о. Или просто «О.». Зачем он только уехал? Он никогда здесь раньше не был. Место хорошее. Река катила свои темные воды, а дни пролетали над головой как еще одна река. Он заехал на парковку и даже не запер свою крестную мать «Эльдорадо». Она будет терпеливо ждать его, зная, что совсем скоро Король Тибета снова наполнит собой ее роскошные внутренности.

– Потом я покормлю тебя, – сказал он своему разумному автомобилю и пошел к ресторану.

Внутри, в освещенном мерцанием свечей полумраке (хотя за окном был полдень) его усадили за массивный деревянный стол, где вручили ослепительно-белую льняную салфетку, пять серебряных столовых приборов, хрустальный кубок, наполненный прозрачной водой, и обещание. Из обещания он выбрал победителей в игре «От звонка до звонка», рискованную авантюру и счастливый лотерейный билетик.

Бархатная ведьма уселась на барный стул напротив него, повернулась вполоборота, демонстрируя свою ляжку, и улыбнулась. Он предложил ей серебро, воду и обещание, и они заключили сделку.

Чарли смотрел в ее маслянистые золотисто-карие, как кора тикового дерева, глаза через пламя стоявшей между ними свечи. Увлажненный полиэтилен был ее кожей. Сверкающий чертополох – ее зубами. В тайне чашевидных впадин под ее скулами была заключена она вся. Однажды Чарли купил телевизор, потому что рыжеволосая красотка из рекламы была частью его мечты. А еще раз – купил электрическую зубную щетку, потому что брюнетка со вставными зубами ясно давала понять, что и она тоже часть его мечты. А еще он грезил о кадиллаке «Эльдорадо». Такая у Короля Тибета была мечта.

– Который сейчас час? – спросил он, но ему никто не ответил, и он промокнул салфеткой губы, стирая остатки персиков фламбе. Они с бархатной ведьмой покинули ресторан: он со своими истрепанными мечтами, и она с единственным товаром, который могла выставить на продажу.

В доме на холме была вечеринка.

Когда они ехали по дороге, асфальт под их колесами выворачивался, словно перепачканный сажей язык громадной доисторической змеи.

– Тебе понравятся эти люди, – сказала она, обхватила ладонями нежное лицо Короля Тибета и крепко его поцеловала. Ее ногти напоминали посеребренный пушечный металл, а ладони, слегка влажные и пухлые, были полны предвкушения грядущего прикосновения к богатству.

Они вышли из машины и направились к дому. Внутри горел свет, каждое окно сияло гранью своего цвета. Пока они приближались к дому, шум внутри набухал все сильнее. Он отстал от нее на шаг и любовался переливами ее кожи. Она протянула руку, дотронулась до дома и стала с ним единым целым.

Дверь перед ними так и не открылась, но он быстро ухватился за ее волосы, и вслед за ней его всосало сквозь плоть дома.

Внутри оказались украшенные инкрустацией шкатулки из слоновой кости, в которых были спрятаны точно такие же шкатулки, только меньшего размера. Его заинтересовала одна из таких шкатулок, стоявшая на пьедестале, возвышавшемся в центре ковра, на котором фигурировал символ Ом. Шкатулка была украшена зубами выдр, африканских гадюк и рысей. Он открыл первую шкатулку, внутри оказалась еще одна, покрытая инеем. Внутри этой шкатулки обнаружилась третья, декорированная зеркалами, которые ничего не отражали. А поверхность следующей шкатулки вся была покрыта выгравированными отпечатками пальцев, но ни один не совпадал с отпечатками Чарли, и лишь когда проходивший мимо человек улыбнулся и погладил крышку шкатулки, она открылась, а внутри оказалась еще одна. И так продолжалось, пока Чарли не сбился со счета. Его изыскания закончились, когда он больше уже не мог рассмотреть шкатулку, спрятанную внутри самой крошечной, размером не больше пылинки, которую он извлек из остальных. Но он знал, что были и другие, и ему стало очень грустно от того, что он не может их достать.

– Чего именно ты хочешь? – спросила пожилая женщина с очень крепкими костями.

Чарли сидел, прислонившись к стене, единственным украшением которой служило огромное распятие с фигурой Христа. Он висел, опустив голову и вывернув плечи, как можно вывернуть плечи, только если полностью выбить суставы; фигура была сделана из массивных деревянных фрагментов искусно выкрашенной древесины: кусков дверей, кроватных столбиков, реек, балок, брусьев, перекладин, соединительных профилей массивных рам.

– Я хочу… – начал он, а потом в замешательстве развел руками. Он знал, что хотел сказать, но пока никто не расставил за него эти слова в правильном порядке.

– Ты о Мэделин? – спросила пожилая женщина. Она улыбнулась, как улыбалась тетушка Джемайма, и указала туда, где у противоположной стены огромной гостиной у камина стояла бархатная ведьма. – Она здесь.

Король Тибета немного расслабился.

– Теперь, – проговорила пожилая женщина, положив руку на щеку Чарли, – что ты хочешь знать? Скажи мне. Здесь мы можем ответить на все вопросы. Сказать всю правду.

– Я хочу узнать…

Экран телевизора стал вдруг серебряным и, осветив все вокруг, привлек внимание Чарли. Все варианты были перечислены на экране. И то, что он хотел прежде узнать, показалось неважным в сравнении с тем, что там увидел.

– Вот это, – сказал он. – Второй пункт. Как умерли динозавры?

– А, хорошо! – Она, кажется, осталась довольна его выбором. – Шефти?.. – окликнула она высокого мужчину с седыми висками. Он оторвался от разговора с несколькими женщинами и еще одним мужчиной и выжидающе посмотрел на нее, а она сказала: – Он выбрал второй вариант из списка. Я могу?

– Разумеется, дорогая, – ответил Шефти и поднял бокал, приветствуя ее.

– У нас есть время?

– О, думаю, да, – сказал он.

– Да… сколько сейчас времени? – спросил Чарли.

– Иди сюда. – Пожилая женщина крепко сжала его руку и отвела к соседней стене. – Смотри.

Король Тибета уставился на стену, она вдруг стала похожа на водную гладь, затем покрылась льдом и стала прозрачной. Во льду что-то находилось. Что-то огромное. Темное. Он присмотрелся, стараясь разглядеть очертания. Наконец он понял, что перед ним громадный ископаемый ящер, замерзший в момент охоты на более мелкое животное.

– Горгозавр, – сказала пожилая женщина, стоявшая рядом с ним. – Он напоминает тираннозавра, но на передних лапах у него только два пальца. Видишь?

Тридцать два фута темно-серой кожи. Смертоносные зубы. Морда с широкими ноздрями и остекленевшие янтарные глаза пожирателя падали. Гладкий тошнотворно-толстый хвост, недоразвитые передние лапы, прискорбно скрюченные и бесполезные. Мускулатура… пульсирование ледяной крови под кожей, напоминающей брезент… Пульсирование…

Он был живым.

Король Тибета прошел сквозь лед вместе с пожилой женщиной с глазами Цирцеи, а похожая на белую раковину гостиная исчезла. Лед начал таять, наступила ночь.

Скованная льдами громадина оттаивала постепенно. Он стоял, не веря своим глазам.

– Смотри, – сказала женщина.

И он увидел, как лед растаял, превратившись в ночной туман, и почувствовал, что задрожала земля, в то время как огромный свирепый ящер медленно и нерешительно зашевелился, а остальные незаметно подошли и встали полукругом у него за спиной.

Пришел сколозавр. Пришел траходон. Пришел стефанозавр. Пришел протоцератопс. Все они стояли и ждали.

Король Тибета знал про скотобойни, где туши подвешивали вниз головой на крюках, где перерезали глотки, и кровь лилась на пол потоком, словно моторное масло. Он заметил какой-то висящий золотой предмет, но не стал на него смотреть. Он посмотрит позже.

Они ждали. Молча ждали его прихода.

И оно приближалось через болота Мелового периода. Чарли слышал это. Звук был негромким, но становился все ближе.

– Зажги мне сигарету, пожалуйста? – попросила пожилая женщина.

Оно сияло. Было окружено бледным белым ореолом. Оно пробиралось через болота по самые бедра в разлагающейся материи. Оно приближалось, густые брови нависали над глубоко посаженными глазами, голова была высоко поднята, широкие ноздри раздувались, вдыхая морозный ночной воздух, руки покрывали спутанные волосы и земля. Человек-спаситель.

Он приблизился к хозяевам этих земель – ящерам. Обошел их, они стояли молча, им некуда было торопиться. Затем стал по очереди прикасаться к ним, и зараза поразила каждого из них. Синие грибы начали вырастать на месте пяти уколов, оставленных на их прочнейших шкурах; синюю смерть излучали прикосновения двух отстоящих больших пальцев, которые разносили микроорганизмы, разъедающие плоть великих вымерших динозавров.

Вновь появилась ледяная стена, и Король Тибета вернулся в перламутровый холод гостиной.

Он зажег спичку и дал женщине раскурить сигарету.

Она поблагодарила его и ушла.

Вернулась бархатная ведьма.

– Хорошо провел время?

Он вспомнил про шкатулки внутри шкатулок.

– Так вот как они умерли? Он был первым?

Она кивнула.

– Нита тебя о чем-нибудь просила?

Чарли никогда не видел моря. Да, он видел Дарданельский пролив, Ист-Ривер и Гудзон, но только не море. Настоящее штормовое море, которое ночами чернеет, как стекло на окне. Море, которое может манить к себе, может убивать, может проглатывать целые города и превращать их в мифы. Он хотел поехать в Калифорнию.

Неожиданно ему стало страшно, что он никогда не покинет это место под названием Огайо.

– Я задала тебе вопрос: Нита тебя ни о чем не просила?

Он вздрогнул.

– Что?

– Нита. Она тебя ни о чем не просила?

– Только огня, чтобы прикурить.

– И ты дал ей его?

– Да.

Тонкая пелена заслонила ему глаза, и лицо Мэделин вдруг поплыло. Ее подбородок задрожал. Она отвернулась и пошла к противоположной стене. Все обернулись и посмотрели на нее. Она же подошла к Ните, которая внезапно сделала шаг назад и всплеснула руками.

– Нет, я не…

Рука бархатной ведьмы устремилась к пожилой женщине, кажется, прямо к ее шее. Снова появились пальцы с серебряными ногтями и сжали тонкую сверкающую нить. Затем с усилием Мэделин порвала эту нить.

Нита издала ужасный, но тихий возглас, потом повернулась со слезами на глазах и так стояла молча у окна, опустошенная и беспомощная.

Мэделин вытерла руку о спинку дивана и подошла к Чарли.

– Мы уходим немедленно. Вечеринка закончилась.

Обратно в город они ехали молча.

– Поднимешься со мной? – спросил он, когда припарковал свой «Эльдорадо» около отеля.

– Поднимусь.

Они зарегистрировались как профессор Пьер и Мария Склодовская-Кюри. И впервые в жизни он не смог достичь оргазма. Он заснул, всхлипывая от того, что никогда не видел моря, и проснулся час спустя, когда ночь все еще жалась к стенам. Ее рядом не было.

Он услышал шум на улице и подошел к окну.

Вокруг его машины собралась большая толпа народа.

Какой-то мужчина опустился на колени перед его золотым «Эльдорадо» и дотронулся до него. Чарли знал, что ему это снится. Он не мог пошевелиться; просто стоял и смотрел, как люди ели его машину. Мужчина вцепился зубами в капот и оторвал его с кровью. От сверкающей шкуры кадиллака отвалился большой кусок. Золотая кровь стекала с подбородка мужчины.

Еще один мужчина забрался на крышу автомобиля, и даже через окно Король Тибета услышал жуткие, чавкающие звуки. На крыше появились борозды.

Женщина задрала юбку своего платья и на четвереньках подползла к багажнику задом. Ее лицо дрожало от сладострастного предвкушения, а потом машина оказалась внутри нее, и она ритмично задвигалась.

Когда женщина кончила, все набросились на автомобиль, а Чарли стоял и беспомощно наблюдал за тем, как они кусочек за кусочком жевали, пожирали и проглатывали его мечту.

– Вот и все, Чарли, – услышал он голос за спиной. Он мог обернуться и посмотреть на нее, но ее отражение в окне накладывалось на его собственное.

Наевшись, люди уходили во тьму.

Он присмотрелся и увидел золотой предмет, висящий вверх тормашками на скотобойне, его глотка была перерезана, и кровь стекала в черную, как оникс, канаву.

Оставшись без машины в Дейтон, штат Огайо, Чарли умирал вместе со своими мечтами.

– Который сейчас час? – спросил он.

На мгновение прижмите палец к запястью, чтобы почувствовать пульс. Слышите?

Кожа на ощупь точно такая же, как и давление, создаваемое движением крови в артерии, но мы вспоминаем уроки биологии и понимаем, что прикасаемся к совершенно иной плоти. Каждая клетка организма не такая, какой она была несколько дней, месяцев или лет назад. Каждая пульсация в нашей системе кровообращения – совершенно новый выброс энергии, похожий на предыдущий и последующий… но абсолютно иной. Наше текущее физическое состояние складывается из всех моментов нашего прошлого, даже если эти моменты безвозвратно утрачены, тело помнит оставленный прошлым теневой узор и безошибочно повторяет его.

То же самое можно сказать и о нашем разуме.

Эти рассказы, пожалуй, одни из самых автобиографических в творчестве Харлана, поэтому некоторые мотивы в них повторяются, как узоры из теней, не дающих автору покоя. Фокус заключается не в том, чтобы пытаться отыскать и сложить воедино эпизоды реальной жизни Харлана, а в том, чтобы понять, как много общего во всех наших душевных порывах. В своих произведениях Харлан не перестает напоминать нам, что каждый человек во Вселенной и все, что мы видим не больше, чем крошечная пылинка в пространстве между звездами. Ни одна созданная человеком камера не может показать всю эту картину целиком. И самое лучшее, что нам остается делать – это распознавать среди теней знакомые узоры и пытаться осторожно нащупать пульс в темноте.

Рассказ «Открой коробку – найдешь подарок!» (1958) позволяет нам окунуться в наше детство. Это не ностальгическое воспоминание – хотя вполне возможно, что вы испытаете прилив ностальгии, если вам уже достаточно лет и вы помните коробки из-под хлопьев за 23 цента; скорее, это попытка показать, как ребенок учится на своем опыте. На первый взгляд, это всего лишь незначительное воспоминание, однако в конце истории возникает маленькая тень, которая занимает свой уголок и не покинет его еще долгое время.

Совсем иная тема – попытка взглянуть на прошлое из настоящего. В «Последнем штике» (1960) это путешествие измеряется в милях (в буквальном смысле слова), но в то же время оно глубоко символично, ведь люди, которых мы встречаем в жизни, становятся для нас чем-то вроде дорожных знаков, указывающих направление в будущее. И все зависит от того, как мы на эти знаки будем реагировать. Нам предстоит сделать выбор: следовать в направлении, заданном этими «дорожными знаками», и неважно, куда они в итоге приведут, или же прокладывать свой собственный путь. Марти Филд сделал свой выбор и приглашает вас вместе с ним разделить его чувство вины.

Еще одно мучительное путешествие во времени к самим истокам показано в рассказе «Одна жизнь, начинавшаяся в бедности» (1970). Здесь повторяются знакомые персонажи и ситуации, но даже если предположить, что Марти Филд и Гас Розенталь – одно и то же лицо, то в данном произведении герой прошел куда более долгий путь – на целых десять лет длиннее – и смог намного глубже осознать, как и почему он превратился в такого непокорного мальчишку. (Обратите внимание, что Харлан включает свой личный опыт в воспоминания «мистера Розенталя» о том же самом бродячем цирке, который также появляется в рассказе «Подай-Принеси в цирке, или Воспоминания о карнавале».)

Подслушав на вечеринке обрывки одного разговора, Харлан написал рассказ «Джеффти пять лет» (1977). Результатом этой чудесной умственной гимнастики стало появление образа «мальчика, который попал во временную западню и навсегда остался пятилетним». Харлан говорил, что «в Джеффти есть кое-что от меня, и мы с ним в этом ужасно похожи». А здесь уже практически нечего добавить. Ведь тени прошлого не только уродуют и уничтожают нас, но могут приносить нам и утешение. Поэтому жестоко сдерживать или пытаться развеять тень, способную скрасить наше существование, и Харлан демонстрирует нам, как можно прикоснуться к ней нежно, с любовью и уважением. Это может быть очень здорово и приятно.

Его полное имя – Дэвид Томас Купер. Мама зовет его Дэви, учителя – Дэвид, но вообще-то он достаточно подрос, чтобы приятели величали его по-мужски – Дэйвом. В конце концов, восемь лет – это уже не маленький. Взрослый человек, который сам ходит в школу и не ложится спать раньше половины девятого.

В прошлом году мама сказала: «После каждого дня рождения мы разрешим тебе укладываться на час позже» – и сдержала обещание. Дэви посчитал, что таким макаром через несколько лет можно будет почти совсем не ложиться.

Дэви – худой мальчик, стриженный под полубокс, с узким личиком, большими карими глазами и привычкой сосать большой палец, когда никто этого не видит.

А сейчас, в эту самую минуту, ему больше всего на свете хотелось иметь полный комплект медалек.

Дэви сунул руку в карман штанов и вытащил матерчатый мешочек с завязками. Раньше он держал здесь алебастровые шарики, но сейчас они остались дома, в коробке из-под обуви. Теперь в мешочке лежали медальки. Дэви сдвинулся на край автомобильного сиденья и развязал мешочек.

Медальки звякнули. Двадцать четыре штуки. Булавки Дэви повытаскивал – он не такой дурной, как Леон, чтобы носить свои медальки на шапочке. Куда лучше раскладывать их на столе. Дело даже не в том, что на них классные картинки – герои знаменитых комиксов; дело в том, что они – твои.

Все-таки здорово, что осталось дособирать всего восемь: Скизикса, сиротку Анни, Оболдуя Энди, королевича, Б. О. Пленти, волшебника Мандрагору, Сорванца Гарольда и – самого редкого – Дика Трейси. Тогда Дэви утрет нос Роджеру, Хобби и даже Леону. У него будет весь комплект, выпущенный компанией по производству пшеничных хлопьев. Главное – даже не обскакать других ребят, главное в том удовольствии, которое получаешь от каждой новой медальки, как будто чего-то достиг. Когда Дэви соберет оставшиеся восемь, он будет самым счастливым мальчиком на Земле.

Однако это опасно, как отлично понимал Дэви.

Не то чтобы мама отказывалась покупать хлопья. Коробка стоит всего двадцать три цента, мама покупает по коробке в неделю. Но в коробке-то медалька всего одна! Наверняка не соберешь комплект до того, как медальки заменят другими вкладышами. Потому что слишком часто попадаются дубликаты у Дэви уже три Супермена (это самая легкотня), а Дик Трейси есть только у Хобби, причем меняться Хобби не хочет. Вот и думай, как добывать медальки!

В наборе тридцать два ярких глянцевых значка. Каждый в целлофановом пакетике на дне упаковки с хлопьями.

Как-то Дэви отстал от матери в магазине и подошел к полке с хлопьями. Взял коробку и, не успев сообразить, что делает, запустил пальцы под донышко. Он и сейчас помнил дикий восторг от прикосновения к пакетику. Он всунул еще палец, раздвинул щель и выудил медальку.

В тот день он заполучил сироткиного песика Сэнди.

В тот день он понял: незачем дожидаться, пока мать купит коробку. Потому что в тот день он заполучил Сэнди, а прежде никто, никтошеньки во всей округе не видел этой медальки в глаза. Это было в тот день.

Так что Дэви прилежно сопровождал мать в ее еженедельной поездке за покупками. Мать попервости удивилась, но она любила Дэви и совсем не возражала.

В ту первую неделю, когда он раздобыл Сэнди, Дэви понял: не стоит заходить в универмаг вместе с матерью.

Она может узнать, что он затеял. Он вовсе не стыдился, но понимал, что поступает нехорошо… он бы скорее умер, чем проговорился маме. Она может подойти к полке, где он стоит, притворяясь, что читает надпись на коробке, а на самом деле нащупывая целлофановый пакетик, – и заметить его. Или Дэви застукает кассир, и маму позовут опознать гадкого воришку.

Так что он научился ждать в машине, играя с медальками в мешочке, пока мама с продавцом выйдут из универмага и загрузят покупки, а потом мама поцелует сыночка, похвалит за то, что так терпеливо ждал, и пообещает быстренько зайти в булочную и в магазин к Вулворту.

Дэви знал, сколько это займет. Почти полчаса.

Вполне достаточно, чтобы провертеть дырки в десяти-двенадцати коробках и вытащить медальки.

Обычно попадалось не меньше двух новых. Сперва – во вторую поездку по магазинам – даже больше. Пять или шесть. Но потом, разумеется, стали чаще попадаться дубликаты, и он был на седьмом небе, если находил хотя бы одну.

Теперь осталось собрать только восемь, и Дэви высыпал коллекцию из мешочка, следя, чтоб ни одна медалька не завалилась между подушками.

Он повернул их выпуклой стороной наружу. Покрутил, чтобы Фантомас и Агент Х-9 не были вверх ногами. Разложил в ряды по четыре – вышло шесть рядов. Ссыпал обратно в мешочек и позвенел возле уха.

Его приобретение.

– Долго меня не было? – спросила мама в окошко. – За спиной у нее толстый прыщавый продавец держал у груди большую коробку.

Дэви не ответил – мама не для того спрашивает. Просто у нее такая привычка. Спрашивает и сама удивляется, если он ответит. Дэви давно научился различать вопросы вроде «Куда ты задевал банные шлепанцы?» и «Правда мама купила хорошенькую шляпку?»

Поэтому он не ответил, но с интересом заговорщика, выжидающего, когда берег обезлюдеет, наблюдал, как мать открывает переднюю дверцу и наклоняет переднее сиденье вперед, чтобы продавец запихнул коробку на заднее. Дэви пришлось скрючиться, но ему нравилось, как придавливает спину подушка.

Потом мама нагнулась и поцеловала сыночка – приятно, только челка при этом всегда падает на лоб, – затем так замечательно подмигнула и поправила ему челку. А потом хлопнула дверцей и пошла через улицу в булочную.

Только она вошла в магазин, Дэви вылез из машины и направился к универмагу. Первый торговый зал, второй – и здесь, в самой середине, он увидел коробки.

Новый завоз! Новые коробки – на мгновение его пронзил страх, что там уже не медальки, а наклейки или какая-нибудь другая чепухня.

Еще шаг, и сердце радостно екнуло – вот она, надпись: «Открой коробку – найдешь подарок!»

Да, это коробки с медальками.

Какой классный день! Дэви на ходу принялся напевать песенку собственного сочинения:

Вот он уже перед коробками, взял первую. Развернул лицом к себе, сдавил донышко… сильнее, сильнее. Иногда это было трудно – кожа между большим и указательным пальцами содралась о жесткий картон и саднила.

Пакетик запрятался далеко, пришлось еще немного надорвать коробку. Палец проткнул бумагу, в которой лежали хлопья, но в следующую секунду Дэви уже нащупал пакетик и вытащил его наружу.

Опять Сэнди.

Так плохо Дэви не было с того дня, когда он поцарапал о бровку новенький, только что подаренный велик. Горе захлестнуло его с головой, он бы расплакался, если б не видел перед собой еще коробки. Дэви запихал медальку обратно, потому что это нечестно – брать медальку, которая у тебя уже есть. Это была бы жадность.

Он взял вторую коробку. Третью, четвертую, пятую.

К тому времени как Дэви распотрошил восемь коробок и не нашел ни одной новой медальки, он совсем скис: скоро вернется мама, а к ее возвращению надо сидеть в машине. Он принялся за девятую – остальные восемь уже стояли на полке, правда, сикось-накось, потому что вспоротые донышки не давали поставить их как следует, – когда сзади появился человек в белой форме продавца.

Дэви так старался не ковырять коробку, когда кто-нибудь подходит… притворяться, будто читает надпись… но продавца он не заметил. – Эй! Ты что там делаешь?

Голос у продавца был резкий и неприветливый, Дэви похолодел от желудка и до макушки. Продавец взял мальчика за плечо и грубо развернул к себе. Дэви не успел вытащить пальцы из коробки.

Продавец секунду смотрел на него, потом расширил глаза.

– Так это из-за тебя у нас пропало столько хлопьев!

Дэви понял, что не забудет его голос, даже если проживет тысячу, или миллион, или миллион миллионов лет.

У продавца были густые сросшиеся брови, длинные патлы, бородавка на подбородке и большой карандаш за ухом. Он злобно смотрел на Дэви, и Дэви испугался, что умрет на месте.

– Пошли, отведу тебя в контору.

Он провел Дэви в комнатенку за мясным прилавком, усадил на стул и спросил:

– Как тебя звать?

Дэви отвечать не собирался.

Самое страшное, самое-самое страшное, если узнает мама.

Она скажет папе, когда тот придет с работы, папа разозлится пуще обычного и выпорет Дэви ремнем.

Поэтому Дэви твердо решил ничего не говорить, и тогда продавец заглянул ему в карман, нашел мешочек с медальками и пробормотал:

– Ага. Теперь я точно знаю, что это ты, – и заглянул в другие карманы.

Наконец он сказал:

– Документов у тебя нет. Значит, так: или ты говоришь, как тебя звать и кто твои родители, или я веду тебя в полицейский участок.

Дэви решил все равно ничего не говорить, хотя глаза у него щипало. А продавец нажал кнопку на такой штуковине у себя на столе, и вошла женщина в белом халатике с поясом.

– Мэрт, подежурь немного за меня. Вот, поймал воришку, который вскрывал коробки с хлопьями.

Отведу его – тут бородавчатый что есть силы подмигнул женщине по имени Мэрт – в полицейский участок. Туда попадают все нехорошие воры, и полицейские засадят его на много-много лет, если он не скажет свое имя.

Мэрт кивнула, и прищелкнула языком, и сказала, что стыдно такому маленькому мальчику красть, и даже: «Кане капукагай капарканя уж каслишкаком».

Дэви знал, что она говорит «на ка», но Хобби и Леон сами так говорили, а его не научили, поэтому он не понял, даже когда бородавчатый ответил:

– Канет, я кахокачу католькако канекамнокаго кавпракавить ему камозкаги.

Тогда Дэви подумал, что это игра и его отпустят, а и не отпустят, все равно нестрашно: мама много раз говорила, что полицейские – друзья, они его защитят. Он любил полицейских и потому не боялся.

Только плохо, что его поведут к полицейскому, а мама придет и не застанет его и будет потом ругаться.

Но он все равно молчал. Бородавчатому продавцу ничего говорить нельзя.

Тот взял Дэви за руку и вывел через черный ход к пикапу с эмблемой универмага. Дэви молча сел рядом на сиденье. Они проехали по городу и остановились возле полицейского участка.

Он молчал, когда бородавчатый говорил большому, толстому и краснолицему полицейскому в потной рубахе:

– Эл, это воришка, которого я поймал в магазине. Он рвал коробки, и я подумал, что ты захочешь посадить его в тюрьму.

И он подмигнул большому краснорожему полицейскому, а полицейский тоже подмигнул и ухмыльнулся, а потому подался вперед и уставился на Дэви.

– Как тебя звать, мальчик?

Голос у него было сладкий, как сладкая вата, но все равно Дэви сказал бы ему, что его зовут Дэвид Томас Купер и что он живет в доме номер 744 по Террас-драйв, Мэйфер, штат Огайо… если бы рядом не стоял бородавчатый.

Так что Дэви промолчал, а полисмен взглянул на бородавчатого и сказал очень громко, кося на Дэви черным глазом:

– Ладно, Бен, похоже, что к этому преступнику надо применить более строгие меры. Я ему покажу, что бывает с ворами!

Он встал, и Дэви увидел, какой он большой и толстый.

Мама описывала полицейских совсем другими. Жирный полисмен взял Дэви за руку и повел по коридору, а бородавчатый увязался следом и сказал:

– Слышь, начальник, я ни разу не был в вашей вытрезвиловке. Можно глянуть?

Жирный ответил:

– Да.

И тут для Дэви началось самое страшное.

Его завели в комнату. Там на грязной койке лежал вонючий дядька, облепленный мухами, он заблевал весь пол и матрас и лежал в блевотине, и Дэви затошнило. Потом была решетка, и за решеткой другой человек, он хотел их схватить, а полицейский через решетку ударил его по руке толстой палкой на веревке. И еще там сидели смурные дядьки, и ужасно воняло, и скоро Дэви совсем перетрусил, и начал плакать, и захотел спрятаться или домой.

Потом они вернулись туда, откуда пришли, и полицейский нагнулся к Дэви, и затряс его изо всех сил, и орал, чтобы тот никогда, никогда, никогда больше не нарушал закон, или его посадят к тому дядьке, который хотел их схватить, и запрут на ключ, и дядька съест его живьем.

Тогда Дэви заревел.

Полицейский и бородавчатый вроде бы обрадовались, потому что Дэви слышал, как полисмен сказал продавцу:

– Это на него подействует. На таких маленьких главное произвести правильное впечатление. Больше он к тебе не сунется, Бен. Оставь его здесь, и скоро парень запросится к родителям. Тогда мы отправим его домой.

Бородавчатый пожал полисмену руку, и сказал «спасибо», и еще пригласил заходить в магазин и брать мяса сколько надо.

Потом нагнулся к Дэви и заглянул ему прямо в глаза:

– Ты не будешь больше воровать из коробок с хлопьями?

Дэви был смертельно напуган, он затряс головой и почувствовал, какие липкие стали следы от слез.

Бородавчатый выпрямился, улыбнулся полисмену и вышел, оставив Дэви в этом ужасном месте.

Дэви сказал правду.

Он никогда, никогда не будет воровать из коробок с хлопьями. Он вообще с этого дня ненавидит пшеничные хлопья.

И фараонов, кстати, тоже.

«Смешной я человек, – подумал он, расплющивая сигаретный окурок о похожее на луну яйцо. – Настоящий, что б меня, приколист!»

Он отодвинул от себя поднос.

«Посмотрите на смешного человека!» – Его лицо волшебным образом преобразилось, приняв соответствующее выражение, когда стюардесса забирала поднос. Ничего другого от него и нельзя было ожидать, он же, в конце концов, такой забавник. «Не смотри на меня, милочка, лучше посмейся». Пожав плечами от отвращения к самому себе, он повернулся к иллюминатору. Из стекла на него смотрело его собственное лицо с классическим греческим профилем. Он презрительно фыркнул этим греческим носом.

За крылом самолета, где-то далеко внизу сквозь утреннее марево смутно виднелось серо-голубое лоскутное одеяло Огайо. «Теперь я лечу, – размышлял он. – Теперь я лечу. Я уезжал в грузовике с фруктами. А теперь я – Марти Филд, король кретинских комиков. И я лечу. Вееесело!»

Он закурил еще одну сигарету с сердитым и саркастическим видом.

Возвращаешься в Лейнсвилл. Домой. Возвращаешься ради признания. Ведь они почитают именно тебя, Марти Филд, только тебя. За исключением генерала Лейна, основавшего город, в Лейнсвилле больше нет ни одного достойного почитания жителя. Так что, возвращайся. Тринадцать лет спустя. Как матрос, явившийся из тринадцатилетнего плавания, приятель. Возвращайся, Марти Филд, и взгляни на эти дивные незабываемые лица из твоего безумно счастливого прошлого. Давай, Марти, малыш. Возвращайся!

Он шлепнул по кнопке над головой, вызывая стюардессу. Выражение его лица снова изменилось, теперь оно усмехалось.

– Как насчет пары кусочков сахара, дорогуша? – спросил он, когда она с вопросительным видом наклонилась над ним.

«Ага, куколка, я их вижу! Размер не меньше третьего номера? Да, они очаровательны! А теперь, как насчет сахара?»

Когда она положила сахар ему на ладонь, он одарил ее легкой улыбкой, точно рассчитав степень ослепительности. Затем достал один кусочек из обертки и стал грызть его, задумчиво глядя в иллюминатор.

Ты только подумай, Марти Филд. Вспомни, что было раньше, когда ты еще не носил имя Марти Филда. Тринадцать лет назад тебя звали Морри Фельдманом, ты был обычным подростком. Вспомни давнее время и подумай о том, что помнят о тебе те лица из прошлого. Какие у них остались воспоминания? Ты чертовски хорошо знаешь какие, и ты знаешь, что они скажут теперь, когда ты вернешься в Лейнсвилл ради признания и аплодисментов. Что сможет вспомнить о тех днях миссис Шэнкс, живущая в соседнем доме? О чем думает Джек Уилдон, твой одноклассник? И Пегги Мэнтл? А что насчет Леона Поттера – когда-то вы с ним были не разлей вода? Что за небылицы он насочиняет из полузабытых образов и своих фантазий? Ты знаешь людей, Марти Филд. Ты их отлично изучил; вот почему твои комедии так популярны… потому что ты знаешь, о чем люди думают, какие у них причуды. Так что поразмышляй, малыш. Твой самолет подлетает к Кливленду, и там тебя встретят, чтобы отвезти в Лейнсвилл. Хорошенько пораскинь мозгами. Вообрази их мысли, малыш Марти!

Итак, удивительно, что это вообще произошло, но я очутился на заднем дворе дома, в котором жил, когда мне было семь лет. Без тринадцати минут до полуночи самой обычной, лишенной какого-либо волшебства зимней ночью в городе, который держал меня в своих тисках, пока я не вырвался и в буквальном смысле слова не убежал. В Огайо, зимой, около полуночи… с чувством уверенности, что мне удастся вернуться.

Вернуться, чтобы все было как тогда… только сейчас.

Сам не знаю, почему я вообще хотел вернуться. И все же меня не покидала уверенность, что я смогу это сделать. Без магии, без науки, без алхимии, без помощи чего-то сверхъестественного; просто вернуться. Потому что должен был, мне очень нужно было… вернуться.

Вернуться на тридцать пять с лишним лет назад. Найти себя, когда мне было всего семь лет, когда еще ничего не случилось, когда я еще не выбрал свой путь; выяснить, в какой решающий момент своей жизни я внезапно свернул с курса, которым все маленькие мальчики следуют во взрослую жизнь, пошел по дороге одиночества и успеха, а в итоге оказался здесь, где все начиналось, на заднем дворе теперь уже без двенадцати минут до полуночи.

К сорока двум годам я добился того, о чем мечтал в детстве: стабильности, значимости, признания. Единственный из всего города, кто смог этого достичь. Те, кто учился в школе лучше всех, теперь развозили молоко, продавали подержанные машины, а их женами были жирные, тупые, унылые женщины, которые еще юными девушками в старших классах, тоже подавали большие надежды. Они так и остались узниками этого маленького городка в Огайо и не смогли оттуда вырваться. Им суждено умереть здесь в безвестности. А я выбрался, добился всего того, к чему стремился.

Почему же теперь все это так угнетало меня?

Возможно, потому что близилось Рождество, я был один, а за плечами маячили неудачные браки и потерянные друзья?

Я покинул студию, где только что заключил новый контракт на сумму в пятьдесят тысяч долларов, сел в свой автомобиль и поехал в международный аэропорт. Последовала вереница обедов на борту пассажирских авиалайнеров, арендованных автомобилей и наспех купленных зимних вещей. И вот я оказался на заднем дворе, где не был больше тридцати лет.

Но чтобы по-настоящему вернуться, мне нужно было отыскать драгуна.

Я направился в тень расколотой молнией груши, и покрытая инеем трава хрустела у меня под ногами, как целлофан. Когда мне было семь лет, я постоянно забирался на это дерево. Летом его ветви становились намного длиннее и свешивались на крышу гаража. Я мог вскарабкаться по ветвям и спрыгнуть с них на эту крышу. Однажды я столкнул с нее Джонни Мамми… не из вредности, а просто потому, что сам столько раз с нее спрыгивал и считал, что все должны были с восторгом воспринимать это чудесное занятие. Он растянул лодыжку, а его отец, пожарный, приходил и искал меня. Я тогда спрятался на крыше гаража.

Я обошел гараж, там была едва различимая тропинка. С одной стороны от нее я всегда закапывал моих солдатиков. Я просто хоронил их там, запоминал место, а потом откапывал, словно клад.

(Даже сейчас, став взрослым, я занимался похожими вещами. Обедая в японском ресторане, я мог спрятать маленький кусочек паккаи, или ананаса, или тэрияки в миске с рисом, а потом изобразить неожиданную радость, когда во время трапезы мои палочки натыкались на зарытые среди риса крошечные сокровища.)

Разумеется, я помнил это место. Я опустился на четвереньки и начал раскапывать землю серебряным перочинным ножиком, закрепленным на цепочке для часов. Это был перочинный нож моего отца – практически единственное, что он оставил мне после смерти.

Земля была твердой, но я копал с большим энтузиазмом, и лунного света было вполне достаточно. Я копал все глубже и глубже, зная, что рано или поздно отыщу драгуна.

Он был там! Яркую краску съела ржавчина, сабля проржавела, и от нее остался только тупой обломок. Драгун лежал в своей могиле, где я похоронил его тридцать пять лет назад. Я выкопал из земли маленького металлического солдатика и старательно протер его платком с узором «турецкие огурцы». У драгуна больше не было лица, и выглядел он печальным, что соответствовало тем чувствам, которые охватили меня в ту минуту.

Я сидел на корточках под луной, ждал наступления полуночи, до которого оставалась всего одна минута, и знал, что теперь-то у меня все наладится. Спустя столько времени.

Дом, темный и безмолвный, возвышался у меня за спиной. Я понятия не имел, кто в нем теперь жил. Вышло бы весьма неловко, если бы обитавшие в доме незнакомцы, мучаясь от бессонницы, встали, чтобы выпить воды, и рассеянно посмотрели в окно на задний двор. На свой задний двор. А я там когда-то играл и строил свой собственный мир из фантазий и одиночества. Использовал талисманы: комиксы, радиопрограммы и фильмы, которые смотрел на дневных сеансах, а еще могущественные амулеты вроде этого грустного маленького драгуна, которого сжимал сейчас в ладони.

Часы на моей руке показали полночь, одна стрелка легла точно поверх другой.

Луна исчезала. Постепенно стала серой, словно смутная тень, пока ее свет совсем не померк, а очертания не скрылись из виду.

Поднялся ветер. Он все усиливался, налетев на меня откуда-то издалека. Я встал, поднял воротник пальто и запахнул его покрепче. Ветер не был ни теплым, ни холодным, он проносился порывами, но даже не взъерошил мне волосы. Я не боялся.

Земля просела. Я медленно опустился вниз на несколько долей дюйма. Но движение было непрерывным, как будто будущее, столь старательно выстроенное, исчезало слой за слоем.

Я думал про себя: «Я пришел, чтобы спасти тебя. Я иду, Гас. Ты больше не будешь страдать… ты никогда больше не будешь страдать».

Луна вернулась. Недавно она была полной, а теперь стала молодой. Ветер стих. Он отнес меня туда, где я должен был оказаться. Грунт просел. Годы облетели, словно шелуха.

Я стоял один на заднем дворе дома 89 по Хэрмон-драйв. Снег стал глубже. Дом был тем же самым, но выглядел иначе. На нем не было свежей краски. Великая Депрессия закончилась совсем недавно, и денег по-прежнему не хватало. Он не производил впечатления совсем уж обшарпанного, но через год-другой отец его покрасит. В светло-желтый цвет.

У окна нашего обеденного уголка рос сумах. Он питался лимской фасолью, супом и капустой.

«Будешь сидеть, пока не съешь все до последней капли. Мы не выбрасываем еду. Ты знаешь, что в России голодают дети?»

Я спрятал драгуна в карман пальто – малыш поработал на славу. Я обошел дом и улыбнулся, увидев у боковой двери деревянный ящик для молока. Утром, очень рано, молочник оставлял там три бутылки молока в кварту каждая. Но прежде, чем их заносили в дом таким холодным декабрьским утром, сливки приподнимали на дюйм маленькие картонные крышечки над горлышками бутылок.

Гравий о чем-то шептал под моими ногами. Улица была пустынной и холодной. Я стоял во дворе около большого дуба и рассматривал дом.

Он выглядел таким же. Как будто я никогда и не уезжал отсюда. Я заплакал. Здравствуй!

Когда мне было пять лет, я играл с одним маленьким мальчиком – Джеффти. На самом деле его звали Джефф Кинцер, но товарищи по играм называли его Джеффти. Нам обоим было по пять лет, и мы с удовольствием проводили вместе время.

Когда мне было пять лет, шоколадный батончик «Кларк» был толстым в обхвате, как рукоятка бейсбольной биты, и почти шесть дюймов в длину, покрывали его тогда настоящим шоколадом, и он так здорово хрустел, если укусить его прямо посередине, а обертка пахла вкусно и свежо, когда ты разрывал ее с одного конца и держал в ней батончик, чтобы он не растаял у тебя в пальцах. Сегодняшний батончик «Кларк» тонкий, как кредитная карточка, вместо чистого шоколада используют что-то искусственное и ужасное на вкус, сам он весь мягкий и липкий и стоит центов пятнадцать или двадцать вместо славного правильного никеля[21], к тому же упаковывают его так, чтобы казалось, будто размер у него как двадцать лет назад, только это не так; он стал тощим, уродливым, мерзким на вкус и не стоит даже пенни, не то что пятнадцати или двадцати центов.

Как раз в пять лет меня на два года отправили в Буффало в штате Нью-Йорк к тете Патрисии. Отец переживал «тяжелые времена», а тетя Патрисия была очень красивой и к тому же замужем за биржевым брокером. Два года они заботились обо мне. В семь лет я вернулся домой и стал разыскивать Джеффти, чтобы мы с ним снова могли вместе играть.

Мне было уже семь, а Джеффти по-прежнему – пять лет. Я не заметил разницы. Сам не знаю почему. Мне ведь было всего семь лет.

В семь лет я любил лежать на животе перед радиоприемником и слушать всякие замечательные передачи. Я привязывал заземлитель к радиатору, ложился рядом со своими раскрасками и цветными карандашами (тогда в большой коробке было всего шестнадцать цветов) и слушал радио Эн-би-си: Джека Бенни в шоу «Джелло», «Эймоса и Энди», Эдгара Бергена и Чарли Маккарти в шоу «Чейз и Санборн», а еще «Семью одного человека», «Любителей премьер», «Легкомысленных Эйсов», программу «Джергенс» с Уолтером Уинчеллом, «Расскажите, пожалуйста», «Дни в Долине Смерти». Но самыми любимыми у меня были «Зеленый Шершень», «Одинокий рейнджер», «Тень» и «Тише, пожалуйста». Сегодня я, включая радио у себя в машине, прощелкиваю все радиостанции и получаю 100 выступлений струнных оркестров, рассказы пошлых домохозяек и скучных дальнобойщиков, обсуждающих свои сексуальные предпочтения с высокомерными ведущими, бредовые мелодии в стиле кантри и вестерн, а также рок-музыку – такую громкую, что у меня начинают болеть уши.

Когда мне было десять, от старости умер дедушка, а меня считали «трудным ребенком», поэтому отправили в военное училище, чтобы я «взялся за ум».

Я вернулся, когда мне было четырнадцать. Джеффти все еще было пять лет.

Когда мне было четырнадцать, то по субботам днем я ходил в кино; билет на сеанс стоил десять центов, а попкорн готовили на настоящем масле, и я всегда мог рассчитывать, что там покажут вестерны, вроде фильмов с Лашем Ларю или с Диким Билли Эллиотом в роли Реда Райдера и с Бобби Блейком в роли Маленького бобра, или с Роем Роджерсом, или с Джонни Мак Брауном. Или это будет фильм ужасов, как «Дом кошмаров» с Рондо Хэтом в роли Душителя, или «Люди-Кошки», или «Мумия», или «Я женился на ведьме» с Фредериком Марчем и Вероникой Лейк; или эпизоды каких-нибудь замечательных сериалов вроде «Тени» с Виктором Джори, или «Дика Трейси», или «Флэша Гордона»; еще непременно три мультфильма, а также «Поговорим о путешествиях» с Джеймсом Фицпатриком, выпуски новостей, «Споем вместе»; а если я задерживался до вечера, то там была лотерея вроде «Бинго» или «Кено» и ужин из трех блюд. Сейчас я хожу в кино посмотреть, как Клинт Иствуд простреливает людям головы, словно это дыни.

В восемнадцать я пошел учиться в колледж. Джеффти все еще было пять лет. Летом я приезжал и работал в ювелирном магазине моего дяди Джо. Джеффти не менялся. Теперь я понимаю, что в нем было нечто странное, неправильное, жутковатое. Джеффти по-прежнему было пять лет и ни днем больше.

В двадцать два я окончательно вернулся домой, чтобы открыть у себя в городе по франшизе самый первый магазин телевизоров «Сони». Время от времени я видел Джеффти. Ему было пять лет.

Многое изменилось к лучшему. Люди больше не умирают от прежних болезней. Дороги стали лучше, а машины – быстрее. Рубашки теперь мягче и шелковистее. У нас есть книги в мягких обложках, хотя стоят они столько же, сколько раньше стоили хорошие книги в твердых. Когда у меня заканчиваются деньги, я могу жить за счет кредитных карт, пока мои дела не пойдут в гору. Но я по-прежнему считаю, что мы потеряли много хорошего. Вы знаете, что сейчас нельзя купить линолеум? Только виниловое покрытие на пол? Клеенки тоже больше не выпускают, и ты уже не сможешь вдохнуть тот особый, сладковатый запах бабушкиной кухни. Мебель уже не способна прожить тридцать или даже больше лет, потому что по результатам опросов выяснилось, что молодые домовладельцы предпочитают выбрасывать старую мебель и покупать новую цветастую рухлядь каждые семь лет. Пластинки тоже стали какими-то не такими: они уже не толстые и твердые, как раньше, а тонкие и гнущиеся… и мне это совсем не по душе. В ресторанах больше не подают сливки в молочниках, только какую-то искусственную бурду в пластиковых упаковках, и одной никогда не хватает, чтобы придать кофе нужный цвет. Стоит ударить кроссовком по капоту автомобиля, и на нем останется вмятина. Куда бы ты ни поехал – всюду одинаковые города с «Бургер кингами», «Макдональдсами», «Севен-элевенами» и «Тако-беллами», бесконечными мотелями и торговыми центрами. Может, все и в самом деле стало лучше, но почему я не перестаю вспоминать прошлое?

Когда я говорю, что Джеффти было пять лет, я не имею в виду, что он страдал умственной отсталостью. Не думаю, что так было. Для пятилетнего ребенка он был чертовски смышлен. Умненький, шустрый, милый и забавный малыш.

Но рост у него был всего три фута – слишком маленький для своего возраста, однако сложен пропорционально: никакой большой головы, странной формы челюсти и тому подобного. Милый пятилетний ребенок, который выглядел совершенно нормально. За исключением того, что на самом деле ему было столько же, сколько и мне – двадцать два года.

Когда он говорил, его голос был писклявым и тоненьким, как у пятилетнего; он ходил подпрыгивая и немного шаркая ножками, как пятилетний малыш; и говорил о том, что может интересовать пятилетку… о комиксах, игрушечных солдатиках, как с помощью прищепки прикрепить к переднему колесу велосипеда кусок картонки, чтобы спицы задевали ее и извлекали звук, похожий на рев моторной лодки, задавал вопросы вроде: почему здесь получается так, а не иначе, насколько высокая высота, насколько старая старость, почему трава зеленая, а слоны так выглядят? В двадцать два года ему было все еще пять лет.

Родители Джеффти представляли собой довольно удручающее зрелище. Я по-прежнему дружил с Джеффти, проводил с ним время, иногда брал на ярмарку, играл с ним в мини-гольф или ходил в кино, поэтому приходилось общаться и с ними. Мне это не приносило никакого удовольствия, ведь это было ужасно тоскливо. Но, с другой стороны, чего еще можно было ожидать от этих бедолаг? У них в доме жило странное чуждое существо – ребенок, который в двадцать два года оставался пятилетним, который навсегда наградил их сокровищем того особого состояния детства, но также лишил их радости увидеть, как их сын становится нормальным взрослым.

Пять лет – чудесное время для любого малыша… по крайней мере, если ребенку не приходится сталкиваться с ужасными проказами других детей, которые так часто сходят им с рук. Это время, когда глаза широко раскрыты, когда человек еще не оказался во власти стереотипов; время, когда ему пока не вдолбили, что истины непреложны и бессмысленно их оспаривать; время, когда ручки мало что могут сделать, ум не усвоил достаточно знаний, а мир кажется бесконечным, красочным и полным тайн. Пять лет – это особое время, когда пытливую, неугомонную, идеалистичную душу юного мечтателя еще не схватили и не засунули в мрачные коробки школьных кабинетов. Пока маленькие дрожащие руки, которые хотят все обнять, ко всему прикоснуться, во всем разобраться, не взяли, не положили на школьную парту и не велели держать их неподвижно. Время, когда еще не говорят: «В твоем возрасте стыдно так поступать», или «Веди себя как взрослый», или «Не будь ребенком». Это время, когда можно сколько угодно ребячиться, и все равно тебя будут баловать и считать милым и непосредственным. Время радости, чудес и невинности.

Джеффти застрял в этом времени. Ему неизменно было пять лет.

Но для его родителей это стало непрекращающимся кошмаром, и никто: ни социальные работники, ни священники, ни детские психологи, ни учителя, ни друзья, ни представители альтернативной медицины, ни психиатры – никто не мог их от этого кошмара пробудить. За семнадцать лет их горе прошло стадии от родительской слепой любви до беспокойства, от беспокойства – до тревоги, от тревоги – до страха, от страха – до смятения, от смятения – до гнева, от гнева – до неприязни, от неприязни – до откровенной ненависти, наконец, они смирились с неизбежным, и на смену глубочайшему отвращению и брезгливости пришли безразличие и депрессия.

Джон Кинцер был начальником смены на фабрике по изготовлению штампов и инструментов, где проработал тридцать лет. Любому другому такая жизнь показалась бы на удивление скучной и лишенной примечательных событий. В ней, и правда, не было ничего примечательного… кроме сына, которому в двадцать два года по-прежнему было только пять лет.

Джон Кинцер был маленьким человеком, мягким, без единого острого угла, с бледными глазами, которые никогда не встречались с моими дольше, чем на несколько секунд. Во время разговора он постоянно ерзал на стуле и, казалось, видел то, что происходило под потолком комнаты, то, что никто больше не мог увидеть… или не хотел. Думаю, слово «измученный» лучше всего подходило ему. То, во что превратилась его жизнь… да, можно было сказать, что она его страшно измучила.

Леона Кинцер мужественно пыталась держать себя в руках. В какое бы время я ни приходил, она всегда пыталась меня накормить. И если Джеффти был дома, она и его постоянно чем-нибудь угощала: «Солнышко, хочешь апельсин? Вкусный апельсин? Или мандарин. Я купила мандарины. Могу очистить мандаринку для тебя». Но в ее голосе явно слышался страх, страх перед собственным ребенком, поэтому даже когда она предлагала ему вкусняшку, в ее голосе слышалось что-то зловещее.

Леона Кинцер была женщиной высокой, но сгорбившейся под тяжестью лет. Она, казалось, все время искала какой-нибудь укромный уголок на обклеенных обоями стенах или в какой-нибудь нише в кладовке, где могла бы раствориться, либо, как хамелеон, поменять окраску на мелкий цветочек или крупные розочки и навсегда спрятаться на видном месте от больших карих глаз ребенка, который будет проходить мимо нее по сто раз в день и даже не заметит ее, а она задержит дыхание и станет абсолютно невидимой. На талии у нее всегда был повязан фартук, а руки были красными от уборки. Как будто, поддерживая безукоризненную чистоту в доме, она пыталась искупить свой воображаемый грех за то, что родила такое странное существо.

Телевизор они почти не смотрели. В доме обычно стояла мертвая тишина, не было слышно ни журчания воды в трубах, ни скрипа проседающих деревянных досок, ни гудения холодильника. Ужасная тишина, как будто само время обходило вокруг дома, не заглядывая в него.

Что же касалось самого Джеффти, то его это совершенно не трогало. Он жил в атмосфере страха и тупого отвращения и даже если осознавал все это, то никогда не подавал вида. Он играл, как играют все дети, и казался счастливым. Но наверняка чувствовал, как могут чувствовать все пятилетние дети, насколько он был для них чужим, словно инопланетный пришелец.

Инопланетянин. Нет. Напротив, в нем было слишком много человеческого. Просто он жил в своем собственном мире, который не совпадал, не был синхронизирован с нашим, и откликался на иные вибрации, чем его родители. Сложно сказать. Другие дети с ним не играли. Они становились старше и сначала считали его слишком ребячливым, потом – просто неинтересным, а затем – даже пугающим, когда, осознав свое взросление, понимали, что над Джеффти, в отличие от них, время оказалось не властно. Даже его ровесники-малыши, гулявшие по соседству, вскоре начинали шарахаться от него, как уличная собака, услышавшая выхлоп автомобильного карбюратора.

Так что я оставался его единственным другом. Давним другом. Пять лет. Двадцать два года. Он мне нравился, даже словами не могу передать насколько сильно. Я никогда не мог сказать почему. Однако чувства мои были совершенно искренними.

Мы проводили время вместе, и поэтому из вежливости мне приходилось общаться также с Джоном и Леоной Кинцерами. Совместные обеды, иногда в субботу днем, когда я привозил Джеффти из кино, мы тратили около часа на беседу. Они были благодарны мне, но в этой благодарности ощущалось нечто рабское. Это избавляло их от постыдной необходимости выводить Джеффти в люди, притворяться перед всем миром любящими родителями совершенно нормального, счастливого и милого ребенка. Эта благодарность выражалась в том числе в навязчивом гостеприимстве, в котором сполна проявлялась вся их ужасная, омерзительная депрессия.

Мне было жаль бедняг, но вместе с тем я презирал их за неспособность любить Джеффти, ведь он заслуживал любви.

Разумеется, я никогда не говорил им об этом, даже во время тех вечеров, которые я проводил в их обществе, чувствуя себя жутко неловко.

Мы сидели в полутемной гостиной – там всегда было либо темно, либо стоял полумрак, как будто эта темень могла скрыть то, что весь мир мог увидеть через ярко освещенные глаза дома – мы сидели и молча глядели друг на друга. Они никогда не знали, о чем со мной говорить.

– Как идут дела на фабрике? – спрашивал я обычно у Джона Кинцера.

Он только пожимал плечами. Ни этот разговор, ни сама его жизнь не располагали к легкости и непринужденности.

– Хорошо, все замечательно, – наконец говорил он.

И мы снова сидели молча.

– Хочешь кусочек кофейного торта? – спрашивала Леона. – Я испекла его сегодня утром.

Или пирог с зелеными яблоками. Или молочное печенье с шоколадом. Или пудинг «Браун Бетти».

– Нет, нет, спасибо, миссис Кинцер. Мы с Джеффти съели по чизбургеру на обратной дороге.

И снова наступала тишина.

Наконец, когда это безмолвие и ощущение неловкости становились невыносимыми даже для них (и как знать, сколько времени они проводили в полнейшей тишине, когда оставались наедине с тем, что копили в себе и не решались высказать), Леона Кинцер говорила:

– Наверное, он уснул.

Джон Кинцер подхватывал:

– Я не слышу радио.

И так продолжалось до того момента, пока мне не удавалось улизнуть под каким-нибудь надуманным предлогом. Да, так повторялось все время, одно и то же… за исключением одного раза.

– Я больше не знаю, что мне делать, – сказала Леона и расплакалась. – Никаких изменений, ни одного спокойного дня!

Ее муж с трудом поднялся из старого кресла и подошел к ней. Он наклонился и попытался утешить ее, но по его неуклюжим прикосновениям к ее поседевшим волосам было видно, что он совершенно неспособен выразить свое сочувствие.

– Тише, Леона, все хорошо. Успокойся.

Но она продолжала плакать и тихонько царапать ногтями салфетки на ручках кресла. Затем она сказала:

– Иногда я жалею, что он не родился мертвым.

Джон поднял глаза и стал рыскать ими по углам комнаты. Возможно, он смотрел на безымянные тени, которые все время наблюдали за ним? Или надеялся увидеть там Бога?

– Ты ведь это не серьезно, – сказал он ей тихо и жалобно, всей своей напряженной позой и дрожащим голосом побуждая ее отречься от ужасных мыслей, пока этого не заметил Бог.

Но она говорила искренне. Это был крик ее души.

Тем вечером мне удалось уйти от них пораньше. Они не хотели, чтобы кто-то становился свидетелем их позора. Я был рад, что ушел.

С неделю я держался подальше от них, от Джеффти, от их улицы, даже от той части города.

У меня была своя жизнь. Магазин, счета, встречи с поставщиками, покер с друзьями, походы в ярко освещенные рестораны с хорошенькими девушками; нужно было навестить родителей, заменить антифриз в автомобиле, оставить в прачечной жалобу на то, что воротники и манжеты рубашек слишком сильно накрахмалены, сходить в спортзал, заплатить налоги, подловить Джен или Дэвида (кто из них делал это на самом деле?) за воровством денег из кассы. У меня была своя жизнь.

Но даже тот вечер не отдалил меня от Джеффти. Он позвонил мне в магазин и попросил отвезти его на родео. Мы с ним были очень дружны, насколько возможна такая дружба между двадцатидвухлетним мужчиной с разнообразными интересами и… пятилетним ребенком. Я никогда не размышлял о том, что нас так связывало; всегда думал, что дело было в нашей давней детской дружбе. А еще я любил его как младшего брата, которого у меня никогда не было. (Я просто помнил, как мы играли вместе, когда были одного возраста; я помнил это время, и Джеффти с тех пор совершенно не изменился.)

А потом однажды в субботу днем я приехал, чтобы отвезти его в кино, и впервые стал замечать те вещи, на которые мне следовало бы давно обратить внимание.

Я подошел к дому Кинцеров, ожидая, что Джеффти будет ждать меня на ступеньках крыльца или на скамейке веранды, но его нигде не было видно.

Войти в дом, где царили мрак и тишина, в то время, как за окном был солнечный май, мне казалось немыслимым. Я немного постоял на тропинке перед домом, потом сложил ладони рупором и прокричал:

– Джеффти? Эй, Джеффти, выходи, нам пора! А то опоздаем!

Его голос прозвучал слабо, как будто доносился из-под земли:

– Донни, я здесь.

Я слышал его, но не видел. Без сомнения, это был Джеффти; ведь Дональда Х. Хортона, президента и единственного владельца «Центра теле- и аудиоаппаратуры Хортона» никто, кроме Джеффти, не называл «Донни». Он был единственным, кто так обращался ко мне.

(И, честно говоря, я не солгал, так как действительно официально считался единственным владельцем центра. Я сделал тетю Патрисию моим партнером, только чтобы выплатить те деньги, которые она мне одолжила. Я объединил их с дедушкиным наследством, завещанным мне в десятилетнем возрасте, получить которое я смог только по достижении двадцати одного года. Тетя одолжила мне не так уж и много денег – всего восемнадцать тысяч, но я попросил ее стать моим негласным партнером в благодарность за то, что она заботилась обо мне, когда я был еще ребенком.)

– Джеффти, где ты?

– Под крыльцом, в моем тайнике.

Я обошел крыльцо, наклонился и отодвинул решетку из прутьев. Там внутри, на утоптанной земле Джеффти соорудил себе тайник. В ящиках из-под апельсинов он хранил комиксы, принес туда маленький столик и подушки, а освещал все это большими толстыми свечами. Мы любили прятаться там, когда нам обоим было… пять лет.

– Как делишки? – спросил я, проползая внутрь и закрывая за собой решетку. Под крыльцом было прохладно, приятно пахло землей, да и запах свечей казался уютным и знакомым. В таком тайнике каждый ребенок почувствовал бы себя как дома; для любого ребенка самые счастливые, самые плодотворные, самые чудесные и таинственные моменты жизни бывают связаны именно с такими тайниками.

– Играю, – сказал он, держа в руках какой-то круглый предмет золотистого цвета. Он занимал всю его маленькую ладошку.

– Ты забыл, что мы собирались в кино?

– Не-а. Я просто ждал здесь тебя.

– Мама с папой дома?

– Мама.

Я понял, почему он ждал меня под крыльцом и не стал больше донимать вопросами.

– Что это у тебя здесь?

– Дешифровальный значок Капитана Полуночи, – сказал он, раскрывая ладонь и показывая мне его.

Я с непониманием уставился на этот предмет. Затем меня вдруг осенило, что в руках у Джеффти настоящее чудо. Чудо, которого просто не могло существовать!

– Джеффти, – сказал я тихо с удивлением в голосе, – где ты его взял?

– Прислали по почте. Я заказал его.

– Наверное, стоит очень дорого?

– Не очень. Десять центов и две сургучные печати из банок шоколадного молока «Овалтайн».

– Можно взглянуть? – Мой голос дрогнул, когда я протянул руку. Он отдал мне значок, и чудо оказалось в моей ладони. Это было просто потрясающе.

Вы помните? «Капитан Полночь» появился на национальном радио в 1940 году. Передачу спонсировала компания «Овалтайн». Каждый год они выпускали дешифровочные значки Секретного отряда. И каждый день в конце давалась подсказка о том, что произойдет в следующем выпуске. Это был тайный код, и расшифровать его могли только те дети, у которых были официальные значки. Эти чудесные дешифровальные значки перестали выпускать в 1949-ом. Я помнил, что в 1945-ом приобрел такой, он был очень красивым. В центре циферблата с шифром располагалось увеличительное стекло. «Капитана Полночь» сняли с эфира в 1950 году, хотя я знал, что в середине пятидесятых вышел телесериал, который, впрочем, просуществовал недолго, а в 1955 и 1956-ом выпускались дешифровальные значки, но тех самых, настоящих, после 1949 года уже больше не изготавливали.

Я держал в руке знаменитый Кодограф Капитана Полуночи, Джеффти сказал, что получил его по почте всего за десять центов (десять центов!!!) и две печатки «Овалтайн». Он был совершенно новый, из сияющего золотистого металла, без царапинки или пятнышка, в отличие от тех, что можно иногда отыскать за баснословные деньги в магазинах для коллекционеров… это был новый дешифратор. И на нем стоял нынешний год.

Только вот передачи про Капитана Полночь больше не выходили. По радио ничего подобного не передавали. Я как-то слушал пару жалких подражаний старым радиопередачам, но истории там были скучными, звуковые эффекты невыразительными, и все это казалось каким-то неправильным, устаревшим, пошлым. Однако я держал в руке абсолютно новый Кодограф.

– Джеффти, расскажи мне про него, – попросил я.

– Что тебе рассказать, Донни? Это мой новый секретный дешифровальный значок Капитана Полуночи. С его помощью я узнаю, что будет завтра.

– В смысле завтра?

– В передаче.

– В какой еще передаче?

Он посмотрел на меня так, словно я специально прикидывался дурачком.

– Как в какой? В «Капитане Полуночи»!

Ну и глупо же я себя вел! И все равно я ничего не понимал. Это же было ясно как божий день, но я все еще не мог осознать, что происходит.

– Ты имеешь в виду пластинки с записями старых радиопрограмм? Так, Джеффти?

– Какие еще пластинки? – Теперь он не понял, что я имел в виду.

Мы сидели под крыльцом и смотрели друг на друга. А потом я задал вопрос, очень медленно, как будто боясь услышать ответ:

– Джеффти, как ты слушаешь «Капитана Полночь»?

– Каждый день. По радио. По моему радио. Каждый день в 5:30.

Новости. Музыка, тупая музыка и новости. Вот, что крутили по радио каждый день в 5:30. А не «Капитана Полночь». Секретный Отряд не выходил в эфир уже двадцать лет.

– Может, послушаем его сегодня? – предложил я.

– Да ты что! – сказал он.

Судя по его замечанию, я сморозил какую-то глупость, но не мог понять, какую именно. А потом меня осенило – сегодня же была суббота. «Капитан Полночь» выходил с понедельника по пятницу. По субботам и воскресеньям его не передавали.

– Мы пойдем в кино?

Ему пришлось дважды повторить свой вопрос. Мыслями я был где-то далеко. Ничего определенного. Никаких умозаключений. Никаких нелепых предположений не приходило мне на ум. Просто погрузился в размышления, попытался во всем разобраться и прийти к выводу, к которому пришли бы и вы, и любой другой человек вместо того, чтобы принять правду – невероятную, но чудесную правду – о том, что всему существует простое объяснение, которое я пока что не нашел. Нечто очень-очень простое и скучное, как течение времени, которое отнимает у нас все хорошее и старое и дает взамен дешевые безделушки и пластик. И все во имя прогресса.

– Донни, так мы пойдем в кино?

– Разумеется, пойдем, малыш, – сказал я. И улыбнулся. И отдал ему Кодограф. И он спрятал его в боковом кармане брюк. И мы выбрались из его убежища под крыльцом. И пошли в кино. И весь день никто из нас ни разу не упомянул про Капитана Полночь. Но весь тот день не проходило и десяти минут, чтобы я не думал об этом.

Всю следующую неделю в магазине проходила инвентаризация. Я не видел Джеффти до вечера четверга. Признаюсь, я оставил магазин на попечение Джен и Дэвида, сказав им, что мне нужно уехать по важному делу, и ушел пораньше. В четыре дня. И явился к Кинцерам в 4:45. Леона открыла дверь с усталым и отстраненным видом.

– Джеффти дома?

Она ответила, что он наверху в своей комнате…

…слушает радио.

Я поднялся по лестнице, перескакивая через две ступеньки.

Ну ладно, наконец-то я смогу сделать этот невероятный, противоречащий всякой логике шаг. Если бы столь же невероятное событие произошло с кем-нибудь другим, а не с Джеффти – взрослым или ребенком – я попытался бы найти более логичное объяснение. Но это был Джеффти – без сомнения иной сосуд жизни, и его переживания не вписывались в стандартные схемы.

Признаюсь, я хотел услышать то, что услышал в его комнате.

Я узнал программу даже через закрытую дверь.

– Вот он, Теннесси! Стреляй в него!

Послышался громовой выстрел автоматической винтовки и пронзительный визг срикошетившей пули, а затем тот же самый голос с ликованием воскликнул:

– Попал! Пррррямо в цель!

Джеффти слушал Американскую телерадиовещательную компанию на частоте 790 кГц, и сейчас передавали «Теннесси Джеда» – одну из моих самых любимых радиопрограмм в сороковые годы, я не слышал эти вестерны уже двадцать лет, потому что двадцать лет назад их перестали транслировать.

Я сел на верхнюю ступеньку лестницы на втором этаже в доме Кинцеров и слушал радио-шоу. Это не было повтором старых выпусков, я знал их все наизусть, не пропустил ни одного. Затем я получил и другие подтверждения того, что выпуски были новыми: во время рекламных пауз упоминались современные культурные явления и технологии, а также звучали слова и фразы, которые не имели широкого употребления в сороковые: аэрозольный баллончик, удаление татуировки лазером, Танзания, слово «психованный».

Я не мог игнорировать очевидное: Джеффти слушал новый выпуск «Теннесси Джеда».

Я сбежал вниз, выскочил из дома и бросился к своей машине. Леона, наверное, была на кухне. Я повернул ключ, включил радио и настроил его на частоту 790 кГц. На станцию Эй-би-си. Там звучала рок-музыка.

Какое-то время я просто сидел в машине и крутил колесико до упора то в одну, то в другую сторону. Музыка, новости, ток-шоу. И никакого «Теннесси Джеда». А ведь это было радио фирмы «Блаупункт» – самое лучшее, какое мне только удалось достать. Не пропускало ни одной радиостанции. Просто ничего подобного не было в эфире!

Несколько минут спустя я выключил радио и зажигание, а затем снова тихо поднялся на второй этаж, сел на верхней ступеньке и прослушал всю программу до конца. Она была чудесная!

Захватывающая, поражающая воображение, в ней были все те самые новаторские для радио-драмы моменты, которые я так хорошо запомнил. Но она была современная. Не повтор старых передач для слушателей, ностальгирующих по былым временам. Это было новое шоу с прежними голосами, которые звучали все так же молодо и задорно. И рекламировали там современные товары, но реклама не была такой отвратительно громкой и визгливой, как те ролики, которые крутят по современному радио.

А потом, ровно в 5 вечера «Теннесси Джед» закончился. Я слышал, как Джеффти настраивает радио, пока не раздался знакомый голос ведущего Гленна Риггса, объявившего: «Встречайте Хопа Харригана! Американского аса на радиоволнах!» Послышался звук летящего самолета. Это был винтовой самолет, а не реактивный. Не тот рев, к которому привыкли современные детишки, а тот, который слышал в детстве, – рычащий, раскатистый, хриплый рев аэроплана, вроде тех, на которых летали герои журнала «Джи-8 и его боевые асы», Капитан Полночь или Хоп Харриган. А потом я услышал, как Хоп Харриган сказал: «CX-4 вызывает командно-диспетчерский пункт. CX-4 вызывает командно-диспетчерский пункт. Жду ответа! – А после паузы добавил: – Ну хорошо, Хоп Харриган… заходит на посадку!»

И Джеффти, которого мучила такая же проблема выбора, как и у всех нас, ребят из сороковых, когда радиопрограммы, одинаково нами любимые, передавали на разных станциях в одно и то же время, послушав немного о приключениях Хопа Харригана и «Танка» Тинкера, стал крутить колесико радио и вернулся на Эй-би-си, где я услышал удар гонга, затем – дикую какофонию китайской речи, после чего диктор воскликнул: «Теееерри и пираты!»

Я сидел наверху лестницы и слушал Терри, Конни, Флипа Коркина и, боже правый, Агнес Мурхед в роли Леди Дракон и про их новые приключения в красном Китае, которого еще не существовало, когда в 1937 году Милтон Кэнифф создавал свою версию далекого Востока, с речными пиратами, чанкайшистами и военными диктаторами, а также наивной в своем империализме дипломатией силы американцев.

Сидел и слушал все шоу до конца, а потом следом еще и «Супермена», часть «Джека Армстронга – американского парня» и часть «Капитана Полуночи», а затем домой вернулся Джон Кинцер, но ни он, ни Леона не подумали подняться наверх и проверить, где я или чем занимается Джеффти, поэтому я продолжал сидеть и вдруг понял, что плачу и не могу остановиться. Я сидел, а слезы стекали у меня по лицу к уголкам губ, сидел и плакал, пока Джеффти не услышал, не открыл дверь, не увидел меня и не вышел, по-детски смутившись, а я понял, что начался перерыв, поэтому включилась система взаимного вещания и заиграла мелодия из песни Тома Микса «When it’s round-up time in Texas and the bloom is on the sage». Тогда Джеффти тронул меня за плечо, улыбнулся губами и большущими карими глазами и сказал:

– Привет, Донни. Хочешь зайти и послушать со мной радио?

Юм отрицал существование абсолютного пространства, где у каждого предмета есть свое место. Борхес отрицает существование единого времени, в котором все события связаны.

Джеффти слушал радиопрограммы, передававшиеся из места, которого, если следовать логике, просто не могло существовать в естественном устройстве пространства и времени нашей Вселенной, как его представлял Эйнштейн. Но он не только слушал радиопередачи. Он получал по почте сувениры, которые не производила ни одна компания. Он читал комиксы, которые не выпускались уже почти три десятилетия. Он смотрел фильмы с актерами, умершими двадцать лет назад. Он был как приемная станция для бесконечных радостей и удовольствий прошлого, от которых мир давно избавился. В безудержном самоубийственном стремлении в будущее мир уничтожил свою сокровищницу простого счастья, залил бетоном детские площадки, оставил не у дел волшебников-отщепенцев. И все это невероятным, чудесным образом возвращалось в настоящее с помощью Джеффти. Возрожденное, усовершенствованное, сохранившее традиции, но при этом современное. Джеффти невольно стал Аладдином, силой своей природы превратив реальность в волшебную лампу.

И он пригласил меня в свой мир.

Потому что доверял мне.

Мы завтракали «Квакерскими воздушными пшеничными хлопьями» и запивали теплым шоколадным молоком «Овалтайн» из выпущенных в этом году кружек для молочных коктейлей «Маленькая сиротка Энни». Мы ходили в кино, и пока все остальные зрители наслаждались комедией с Голди Хоун и Райаном О’Нилом, мы с удовольствием смотрели фильмы с Хамфри Богартом в роли профессионального вора Паркера в снятой Джоном Хьюстоном потрясающей экранизации «Убийственной земли» Дональда Уэстлейка. А вторым фильмом показали «Лейнинген против муравьев», снятый Вэлом Льютоном со Спенсером Трейси, Кэрол Ломбард и Лэйрдом Крегаром в главных ролях.

Дважды в месяц мы ходили к газетному киоску и покупали там последние выпуски журналов «Тень», «Док Сэвидж» и «Поразительные истории». Садились рядом, и я читал Джеффти вслух. Особенно ему понравились новый короткий роман Генри Каттнера «Сны Ахилла» и новый сборник рассказов Стенли Вейнбаума, где действие происходило во вселенной субатомных частиц под названием Редурна. В сентябре мы с удовольствием читали новый роман Роберта Э. Говарда о Конане-варваре – «Остров черных» – в журнале «Странные истории»; а в августе нас немного разочаровали «Корсары Юпитера» – четвертая повесть Эдгара Райта Берроуза из его серии про Юпитер. Но редактор еженедельника «Сокровищница всяческих историй» обещал опубликовать еще два рассказа из серии, и для нас с Джеффти это стало такой приятной неожиданностью, что немного скрасило разочарование от не вполне удачного произведения.

Мы с Джеффти вместе читали комиксы и оба пришли к одному выводу, причем порознь, и лишь потом, в ходе обсуждения, выяснили, что нашими любимыми супергероями были Человек-Кукла, Аэробой и Громада. Мы также обожали стрипы Джорджа Карлсона в «Комиксах Джингл-дженгл», особенно нам нравился Плосколицый принц из серии «Сказки старого Претцельбурга», мы читали эти комиксы вместе и смеялись, хотя мне приходилось объяснять Джеффти значение некоторых запутанных каламбуров, так как он был еще слишком маленьким, чтобы понять скрытую в них иронию.

Как все это можно было объяснить? Я не знаю. В колледже я неплохо изучил физику, и у меня возникли поверхностные предположения, которые, скорее всего, могли оказаться ложными. Закон сохранения энергии иногда нарушается. Физики говорят, что такие законы имеют «небольшие отклонения». Возможно, Джеффти стал катализатором для небольшого нарушения в законе сохранения энергии, и нам только сейчас стало известно о его существовании. Я пытался почитать специальную литературу: о «запрещенном» распаде мюонов – гамма-распаде, в продукты которого не включается мюонное нейтрино. Но ничего из прочитанного, даже новейшие исследования Швейцарского института ядерных исследований, находящегося рядом с Цюрихом, не помогли мне разобраться в этом вопросе. Пришлось обратиться к ранним философским концепциям, согласно которым «науку» следовало бы называть магией.

Никаких объяснений, просто множество чудесных моментов.

Самое счастливое время в моей жизни.

У меня был «реальный» мир – мир моего магазина, моих друзей и родных, мир прибылей и убытков, налогов и вечеров с молодыми женщинами, которые рассуждали о покупках или ООН, о повышении цен на кофе и микроволновках. А еще у меня был мир Джеффти, в котором я существовал, только когда был вместе с ним. Прошлое становилось для него ярким и живым, настоящим, и я мог прикоснуться к нему только вместе с Джеффти. И грань между двумя мирами становилась все более тонкой, сияющей и прозрачной. Я брал все самое лучшее от обоих миров. И в глубине души осознавал, что не смогу ничего перенести из одного мира в другой.

Забывшись хотя бы на мгновение и предав Джеффти этой своей забывчивостью, я положил бы всему конец.

Я настолько предавался удовольствиям, что стал проявлять беспечность, забыл, каким хрупким была связь между миром Джеффти и моим. Прошлое почему-то всегда вызывает возмущения у настоящего. Я никогда не мог этого понять. Нигде в книгах о зверях, в которых борьба за выживание показывается как сражение когтей и зубов, щупальцев и ядовитых желез, вы не встретите утверждений о том, с какой яростью прошлое готово обрушиться на настоящее. Нигде вы не найдете подробного отчета о том, как Настоящее затаившись ждет, когда Прошедшее вдруг захочет стать Сегодняшним Днем, и тогда его можно будет изорвать в клочья безжалостными челюстями.

Кто может знать о существовании чего-то подобного… в любом возрасте… тем более в моем… кто способен это понять?

Я пытаюсь найти себе оправдания. И не могу. Вся вина на мне.

Это случилось одним субботним днем.

– Что сегодня показывают? – спросил я, пока мы ехали в машине в центр города.

– Кейн Мейнард в «Правосудии с хлыстом» и «Человек без лица». – Он продолжал улыбаться, словно пытался одурачить меня.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Ты шутишь! – сказал я. – «Человек без лица» Бестера?

Он кивнул, радуясь тому, что я был рад. Джеффти знал, что это одна из моих любимых книг.

– Просто супер!

– Супер-дупер, – ответил он.

– А кто там играет?

– Франшо Тоун, Эвелин Кейс, Лайонел Бэрримор и Элиша Кук-младший. – В актерах Джеффти всегда разбирался гораздо лучше меня. Он мог назвать любого персонажа, сыгранного таким-то актером, даже в самых маленьких эпизодах.

– А что там с мультиками? – спросил я.

– Будет три: «Малышка Лулу», «Дональд Дак» и «Багз Банни», а еще «Диковинки Пита Смита» и «Мартышки безумный народец» Лью Лера.

– Ну надо же! – воскликнул я, улыбаясь до ушей. А потом я опустил взгляд и увидел на сидении бланки заказа товара. Совсем забыл отвезти их в магазин.

– Мне нужно заехать в центр, – сказал я. – Отвезти туда кое-что. Это всего одна минута.

– Хорошо, – сказал Джеффти. – Мы не опоздаем?

– Ни в коем случае, малыш, – заверил я его.

Когда я остановился на парковке перед центром, Джеффти решил пойти в магазин вместе со мной, а потом мы бы пешком отправились в кинотеатр. Город-то у нас невелик, всего два кинотеатра: «Утопия» и «Лирика». Мы собирались в «Утопию», находившуюся в трех кварталах от магазина.

Взяв бланки, я вошел в магазин, там творилось черт знает что. Дэвид и Джен одновременно обслуживали по два клиента каждый, а вокруг еще стояло много народу, и все ждали, пока им помогут. Джен посмотрела на меня, ее лицо было полно ужаса и мольбы. Дэвид выскочил в торговый зал со склада и, пробегая мимо меня, прошептал: «На помощь!», после чего скрылся из виду.

– Джеффти, – сказал я, присев на корточки, – слушай, придется подождать несколько минут. Джен и Дэвид не справляются со всем этим народом. Мы не опоздаем, честное слово. Просто мне нужно разобраться хотя бы с парочкой покупателей.

Вид у Джеффти был встревоженный, но он все равно кивнул в знак согласия.

Я показал на кресло и сказал:

– Посиди здесь, я скоро.

Он послушно подошел к креслу, хотя понимал, что происходит, и сел в него.

Я занялся покупателями, желавшими приобрести цветные телевизоры. Это была наша первая крупная партия телевизоров, которые лишь недавно стали продаваться по более-менее адекватной цене – «Сони» только-только начинала продвигать данный товар. Мне это сулило баснословные прибыли. Я уже представлял себе, как расплачусь с долгами, а мой центр наконец-то станет зарабатывать большие деньги. Бизнес есть бизнес.

В моем мире бизнес был на первом месте.

Джеффти сидел и смотрел на стену. Позвольте мне рассказать немного про эту стену.

На всей стене – от пола до потолка – самым причудливым образом были закреплены телевизоры. Тридцать три штуки. И все работали. Черно-белые, цветные, большие, маленькие, все они работали.

Тем субботним днем Джеффти сидел и смотрел на тридцать три телевизора. Мы принимали тринадцать каналов, в том числе образовательные. По одному каналу показывали гольф; по другому – бейсбол; на третьем знаменитости играли в боулинг; на четвертом шел религиозный семинар; на пятом – подростковое танцевальное шоу; на шестом – повторяли какую-то комедию положений; на седьмом – полицейский детектив; на восьмом показывали передачу про природу, и какой-то мужчина бесконечно ловил рыбу на искусственных мух; на девятом были новости с говорящими головами; на десятом – автомобильные гонки; на одиннадцатом – мужчина писал на доске логарифмические уравнения; на двенадцатом – женщина в трико качала пресс; а на тринадцатом канале показывали скверно нарисованный мультсериал на испанском языке. Кроме шести телешоу, остальные передачи одновременно демонстрировались на трех телевизорах каждая. Джеффти сидел и смотрел на стену с телевизорами в субботу днем, пока я продавал эти самые телевизоры побыстрее и повыгоднее, чтобы расплатиться с тетей Патрисией и как-то поддерживать связь со своим миром. Бизнес есть бизнес.

Какой же я был дурак! Я должен был понимать, что такое настоящее и как оно убивает прошлое. Но я полностью сосредоточился на торговле. А когда полчаса спустя наконец-то посмотрел на Джеффти, малыша словно подменили.

Он весь покрылся испариной. Сильно вспотел, как будто его била лихорадка, какая бывает при желудочном гриппе. Лицо стало бледным, болезненным, он побелел, словно мел, а маленькие ручки сжимали подлокотники кресла так крепко, что под кожей отчетливо выступили костяшки. Я бросился к нему, извинившись перед парой средних лет присматривающей новую модель с диагональю в 21 дюйм.

– Джеффти!

Он посмотрел на меня невидящим взглядом. Он был страшно напуган. Я выдернул его из кресла и вместе с ним бросился к двери, но брошенные мной покупатели закричали на меня.

– Эй! – возмутился мужчина средних лет. – Так вы покажете нам телевизор или нет?

Я посмотрел на него, а затем снова перевел взгляд на Джеффти. Джеффти напоминал зомби. Он послушно последовал за мной. Его колени подгибались, он приволакивал ноги. Прошлое, пожираемое настоящим, страдало от боли.

Пошарив в карманах, я вытащил немного денег и всунул их в ладошку Джеффти.

– Малыш… послушай меня… уходи отсюда немедленно!

Он по-прежнему не мог толком сосредоточиться.

– Джеффти, – сказал я как можно более строгим тоном, – послушай меня!

Покупатель средних лет и его жена уже направлялись к нам.

– Послушай, малыш, уходи отсюда сию же минуту. Иди в «Утопию» и купи билеты. Я пойду сразу за тобой.

Покупатель средних лет и его жена почти дошли до нас. Я вытолкнул Джеффти за дверь и увидел, как он побрел в другую сторону, затем остановился, собрался с мыслями и пошел мимо витрины магазина в сторону «Утопии».

– Да, сэр, – сказал я, выпрямляясь и поворачиваясь к ним. – Да, мэм. Это потрясающий телевизор с фантастическими возможностями! Если вы сейчас пройдете со мной…

Послышался ужасный звук, как будто кому-то причинили сильную боль, но я не понял, на каком это было канале и из какого телевизора доносилось.

Позже я узнал о случившемся от девушки, работавшей в билетной кассе, и некоторых моих знакомых, которые приходили ко мне и рассказывали о том, что произошло. Когда я добрался до «Утопии» примерно двадцать минут спустя, Джеффти уже избили до полусмерти и отнесли в кабинет менеджера.

– Вы не видели совсем маленького мальчика лет пяти с большими карими глазами и прямыми каштановыми волосами?.. Он ждал меня…

– Наверно, это тот, которого избили мальчишки?

– Что? Где он?

– Его отвели в кабинет менеджера. Никто не знает, кто он и где его родители…

Молоденькая девушка в форме билетерши сидела на корточках перед кушеткой и прикладывала влажное бумажное полотенце к его лицу.

Я взял у нее полотенце и попросил ее выйти. Она, кажется, обиделась и что-то грубо фыркнула в ответ, но все же ушла. Я сел на край кушетки и попытался стереть кровь с рассеченной кожи, стараясь не повредить царапины в тех местах, где кровь уже запеклась. Оба его глаза заплыли. Рот был весь разбит. Волосы слиплись от засохшей крови.

Он стоял в очереди за двумя подростками. Билеты стали продавать в двенадцать тридцать, а сеанс начинался в час дня. Двери открывали только в двенадцать сорок пять. Он ждал, а мальчишки впереди него слушали радиоприемник. Бейсбольный матч. Джеффти просто хотел что-нибудь послушать. Одному богу известно, что именно: «Центральный вокзал», «Давай притворимся», «Потерянная земля» или что еще это могло быть.

Он попросил радио на минутку – послушать что-нибудь, когда началась реклама, мальчишки отдали ему приемник, возможно, решили сначала пойти малявке навстречу, а потом воспользоваться случаем и как-нибудь злобно подшутить над ним. Он сменил станцию… и они уже не смогли больше вернуться на бейсбольный матч. Радио перестроилось на прошлое, а приемник стал передавать передачи, существовавшие только в мире Джеффти. Мальчишки сильно избили его… и никто не вступился за Джеффти.

Потом они убежали.

Я оставил его одного, оставил совершенно безоружного сражаться с настоящим. Я предал его, чтобы продать консольный телевизор с диагональю в двадцать один дюйм, и теперь ему разбили в кровь лицо. Я простонал что-то нечленораздельное и тихо всхлипнул.

– Тише, малыш, все хорошо, это Донни. Я здесь. Я отвезу тебя домой, все будет хорошо.

Нужно было сразу отвезти его в больницу. Я не знаю, почему не сделал этого. А ведь должен был. Должен был так поступить.

Когда я внес его в дом Джона и Леоны Кинцер, они только молча уставились на меня. Даже не предприняли попыток забрать Джеффти. Одна его рука безвольно свисала. Он был в полубессознательном состоянии. А они стояли и смотрели на меня из полумрака субботнего дня настоящего. Я окинул их диким взглядом.

– Двое ребят избили его в кинотеатре. – Я поднял его чуть повыше и протянул к ним. Они уставились на меня, на нас обоих, ничего не выражающими, неподвижными глазами. – Господи Иисусе! – закричал я. – Малыша избили! Он же ваш сын! А вы не хотите даже прикоснуться к нему! Что вы, черт возьми, за люди такие?!

Тогда Леона подошла ко мне, очень медленно. Несколько секунд она неподвижно стояла перед нами, мне было невыносимо видеть этот суровый стоицизм на ее лице. Она словно пыталась сказать мне: «Я уже проходила через это много раз. Это невыносимо! Но выхода нет».

Итак, я отдал его ей. Да поможет мне Бог, я отдал его ей.

И она унесла его наверх, чтобы смыть его кровь, его боль.

Мы с Джоном Кинцером стояли в полумраке гостиной в отдалении друг от друга и не сводили друг с друга глаз. Ему было нечего мне сказать.

Я протиснулся мимо него и рухнул в кресло. Меня всего трясло.

Сверху доносился шум воды в ванной.

Прошло, казалось, очень много времени, прежде чем Леона спустилась вниз, вытирая руки о фартук. Она села на диван и через какое-то время Джон тоже сел рядом с ней. Я услышал игравшую наверху рок-музыку.

– Не хотите кусочек свежего бисквитного торта? – спросила Леона.

Я не ответил. Я слушал музыку. Рок-музыку. Ее передавали по радио. Настольная лампа на краю стола перед диваном излучала слабый свет, неспособный разогнать поселившийся в гостиной мрак. Рок-музыка настоящего звучала из радио наверху? Я хотел что-то сказать, но потом вдруг понял… о боже, нет!

Я подскочил, когда ужасный треск заглушил музыку, а настольная лампа начала меркнуть и мигать. Я что-то выкрикнул, не помню уже что именно, и бросился к лестнице.

Родители Джеффти даже не пошевелились. Они сидели, сложа руки, на привычном месте, просиженном годами, десятилетиями.

Я дважды упал, взбираясь вверх по лестнице.

Современное телевидение меня мало интересует. Я купил в секонд-хенде старенький радиоприемник «Филко», напоминавший своей формой старинный собор, вынул из него все перегоревшие детали, заменив лампами, которые еще были в рабочем состоянии – их я извлек из старых радиоприемников. Я не пользуюсь транзисторами и печатными платами. Все равно с ними ничего не выйдет. Я провожу перед этим приемником иногда по много часов, кручу колесико туда и обратно, очень-очень медленно, настолько медленно, что иногда кажется, будто оно совсем не двигается.

Но у меня так ни разу и не получилось поймать ни «Капитана Полночь», ни «Потерянную землю», ни «Тень», ни «Потише, пожалуйста».

Значит, она все-таки его любила, пусть и самую капельку, и пронесла это чувство сквозь все эти годы. Я не испытывал к ним ненависти: они ведь хотели снова жить в настоящем. А это не так уж и плохо.

Если поразмыслить, то это хороший мир. Во многих отношениях гораздо лучше того, что было раньше. Люди больше не умирают от старых болезней. Они умирают от новых, но это ведь и есть прогресс, правда?

Правда?

Скажите мне!

Пожалуйста, скажите мне!

Некоторые называют этот феномен «душой», некоторые – совокупностью человеческого интеллекта, а некоторые и вовсе игнорируют его существование. Но как бы то ни было, внутри каждого тела что-то есть: некая матрица, человеческая природа. Только представьте, какие картины мира явил бы нам Харлан, если бы он был не писателем, а художником – страх и трепет Дали и Босха, ослепительные цвета Ван Гога, тонкие телесные оттенки Рембрандта. Но он пишет не красками, а словами, и, как истинный художник, ставит перед собой единственную цель: затронуть струны нашей души, подарить нам мгновения страсти или азарта или же ненадолго сделать нас уязвимыми и заставить откровенно поговорить с самими собой. Его рассказы полны таких мгновений и многому учат нас.

Поскольку рассказ «Ради общего блага» (1961) повествует о непростом нравственном выборе во времена, давно оставшиеся позади, от описываемых событий легко отстраниться. У нас хватает текущих проблем и без Дэниэла Уайта. В конце концов, он всего лишь выдуманный чернокожий персонаж, удачно помещенный в исторический контекст. И, тем не менее, парадокс Дэниэла Уайта более чем актуален: можно ли делать «нравственный» выбор, сопоставляя человеческую жизнь с нашей системой ценностей? Во сколько можно оценить душу? Душу Дэниела Уайта, Перегрина, Генри Робле, даже Мэрион Гор – не говоря уже о вашей или моей. Когда-то цена души исчислялась в сребрениках, но ее истинная ценность всегда была и остается неизмеримо выше.

В рассказе «Не твоя и не моя» (1964) читатель следует за героями по запутанному лабиринту жизни, который проходят человеческие души. Мы следуем за ними, но кажется, что мы в этом лабиринте совсем одни, и Харлан скрупулезно, в мельчайших деталях описывает калифорнийские декорации этого лабиринта, подчеркивая, как современное общество и бизнес манипулируют нашим одиночеством. Но как только пути одиноких душ пересекаются, перед ними всегда остро встает вопрос ответственности. Кто возьмет на себя тяжелую ношу, а кто с радостью переложит свою ношу на другого? И, что еще критичнее – хватит ли у нас душевных сил? Перед тем, как взвалить на себя чью-то ношу, ее нужно как следует взвесить, иначе наша спина подломится под ее тяжестью. Дженни в рассказе – именно такая ноша.

Эпиграф к рассказу «Жив-здоров, путешествую в одиночестве» (1977) переводится как «Что мучит, то и учит» (я говорю вам об этом потому, что Харлан сказал в интервью, что смысл этого латинского изречения простирается далеко за пределы рассказа, написанного в качестве обряда исцеляющего очищения в моменты душевной боли). Нам, читателям, особенно важно примерить на себя трагедию Мосса, который, впитывая чужую вину, берет на себя ответственность, слишком большую для одной души. Мы можем извлечь богатую пищу для размышлений из этой трагедии и стать немного снисходительнее к себе. Если веришь в бессмертие души, нужно помнить, что мы должны постепенно развивать свой характер и набираться сил, чтобы преодолевать препятствия, возникающие на ее пути.

Начнем с полной темноты, с абсолютной черной тьмы, какой не существует в природе. Темноты настолько плотной и глубокой, что кажется, будто бездна под адом выплеснулась на землю. Темноты всепоглощающей, как слепота с рождения. Черноты, в которой нет места другим цветам. Представьте погруженный в такую тьму коридор. Тьма ползет по нему, как бы удаляясь от вас. И вот в конце такого темного коридора – ослепительный белый квадрат: открытая дверь, а за ней – окно, в которое бьет поток солнечного света.

Если бы это было кино, оно бы впечатляло своей контрастностью: в кромешной темноте человеческая фигурка медленно удаляется от камеры навстречу квадрату сверхъестественной белизны. Она прижимается к правой стене этого туннеля из черного дерева и движется медленно, с трудом, даже немного пошатываясь. Это всего лишь силуэт – он не такой черный, как коридор, по которому перемещается, но и не контрастирует с ним настолько, чтобы внести диссонанс в превосходную операторскую работу. Однако это не фильм, а в некоторой степени правдивая история, и поэтому впечатляющей съемкой придется пожертвовать: фигурка, наконец, добралась до двери, ввалилась внутрь, споткнулась и ухватилась за край деревянной конторки где-то по грудь высотой. Опять же, будь это фильм, камера в этот момент резко сместилась бы на лицо дежурного полицейского – пухлое и в то же время жесткое. Воротник у него расстегнут, шея и верхняя губа блестят от пота. Этот кадр позволил бы нам внимательно рассмотреть изумленно приподнятые кустистые брови полицейского и ужас, мелькнувший на его лице за секунду до того, как он сурово сжал губы. Затем камера быстро обошла бы вокруг участка, мельком показав нам великолепный рассвет за окном, и, наконец, остановилась бы на лице девочки.

Белой девочки.

Оператор взял бы это искаженное от боли лицо крупным планом: запекшуюся в уголке рта кровь, заплывший и почерневший глаз, сухие листья в грязных, покрытых кровью волосах…

– Помогите…

В воображаемом фильме – если бы все это не происходило на самом деле в маленьком городке в центре Джорджии – объектив камеры сопровождал бы лицо девочки, когда у нее подкосились колени и она медленно осела на пол, а за этим последовало бы затемнение и резкий переход к следующей сцене.

Когда я узнал, что Дженни залетела, моей первой мыслью было найти Роджера Гора и впечатать его в асфальт отбойным молотком. Прямо первое, о чем я подумал. Когда она позвонила, я закурил и спросил, в курсе ли моя Руни – они были соседками по квартире. Дженни ответила, что да, Руни в курсе, и что это она посоветовала ей мне позвонить. Тогда я сказал ей пойти посидеть в туалете с номером «Макколла»[28], а я все обмозгую и перезвоню ей минут через двадцать. Когда мы прощались, она уже не плакала – и на том спасибо.

Как по мне, нет преступления хуже легковерия, хотя за него и не наказывают. Я имею в виду простачков, которые верят вранью продавцов подержанных автомобилей или думают, что если на входном билете написано «вы обязаны купить минимум два напитка», то это уже закон. Ну и девчонок, которые ведутся на любую хрень, что им втирает парень, чтобы затащить их в койку. Вот прямо всему верят. Дженни была продуктом преступного ротозейства. Типичная дурочка, очарованная фотографиями в глянцевых журналах и думающая, что детей аист приносит. Месяца через три она посмотрит на свой округлившийся животик и поймет, что ее жестоко обманули. И поимели.

Когда я только начал встречаться в Руни и узнал, что ее соседки – две восемнадцатилетние девчонки, только что приехавшие из какого-то захолустья, которых она взяла под свое крыло, у меня было два варианта: или замутить с ними втихаря, или стать им старшим братиком. Поскольку оказалось, что Руни мне вполне хватает, я выбрал второй вариант.

И вот мы стали брать Дженни и вторую соседку, Кошечку (урожденную Маргарет), с собой – на вечеринки, в кино или просто покататься: садились в машину и наматывали милю за милей от нечего делать.

Кошечка была нормальная девчонка, крутая, вполне соображала, что к чему, хотя и была младше Дженни на полгода. А вот Дженни – просто катастрофа. Ее наивность могла бы показаться кокетством, уловкой, если бы не поставлялась в комплекте с нереальной глупостью. Простодушие и глупость – разные вещи, а в сочетании они дают такую приторную тупость, что страшно становится.

Подобно загадочному узнику в железной маске, человек по имени Мосс появился не сразу; лишь когда огромное судно вышло из привычного пространства и устремилось в мегапоток, когда защитные экраны свернулись и исчезли в чреве корабля, открыв глазам пассажиров кипящий, вздымавшийся выше иллюминаторов белый кисель за бортом, дверь в его каюту поднялась, и Мосс, с ног до головы в белом, с белыми кругами клоунского грима вокруг темных полубезумных глаз, вышел в салон. Все замолчали и уставились на него.

Салон был набит битком, пассажиры сидели небольшими кучками за круглыми столиками на тонких ножках. Все они сели на корабль в 16:00, Здесь и Сейчас, в трехмерном пространстве, и направлялись в 41:00, 85 февраля, Туда, в Грядущее – к последней остановке перед тем, как закончится измеримое время, континуум и мысль. Они посмотрели на Мосса и замолчали.

«Кто это?» – было написано на их лицах.

Мосс, спотыкаясь, шел между этих людей, которых не знал. Полный корабль незнакомцев, и среди них – он.

Он сел за столик, где был один свободный стул. Там уже сидели мужчина и женщина. Женщина стройная, не красавица, не уродка и очень спокойная, как будто ее мало что может вывести из себя. У мужчины доброе лицо и морщинки в уголках глаз. Мосс сел напротив; огромный корабль несся по мегапотоку, и мужчина с добрым лицом сказал:

– Вы не виноваты.

У Мосса был грустный вид.

– Мне сложно в это поверить. Я думаю, что это всё моя вина.

– Нет-нет, – быстро сказала невозмутимая женщина, – это совсем не так! Тут ничего нельзя было поделать, ваш сын все равно бы умер. Вы не должны казнить себя за то, что верите в Бога, не должны.

Мосс наклонился вперед и уронил голову в ладони. Его голос звучал приглушенно.

– Это было безумие. Смерть есть смерть. Я должен был знать … я знал.

Мужчина с добрым лицом перегнулся через стол и дотронулся до руки Мосса.

– Бог наслал на него эту болезнь из-за вашего проступка или проступка вашей жены. Ребенок не мог совершить ничего дурного, он был слишком мал, чтобы грешить, а вот вы или ваша жена были, как вам известно, полны греха. Поэтому ваш сын и заболел. Но если бы вы проявили мужество, как того требует Библия, вы смогли бы спасти его.

Спокойная женщина нежно отняла руки Мосса от его лица и заставила его посмотреть ей в глаза. Все еще держа его руки в своих, она сказала:

– Врачи не могли спасти его, вы это знали. Бог не придает никакого значения науке, ему важна только вера. Поэтому было важно не подпускать врачей к мальчику и прятать его в подвале.

Мосс прошептал:

– Но ему стало хуже. Он совсем разболелся. Возможно, там было слишком холодно. Я мог бы позволить родным поступить, как они хотели, по крайней мере, пустить к нему доктора.

– Нет, – настоятельно сказал добрый мужчина. – Ни в коем случае! Вера должна быть нерушимой. Вы продолжали верить. Вы были правы, что продолжали верить, даже когда он умер.

– И вы благочестиво бдели над его телом день за днем, – добавила женщина. – Вы говорили, что он воскреснет на второй или третий день. И верили в Бога.

Мосс беззвучно заплакал.

– Он просто лежал там. Прошло три дня, а он все лежал. Цвет его кожи изменился.

– Потом прошла неделя, – сказал добрый мужчина. – Но у вас была вера! Вы верили! Верили, что он воскреснет – через неделю.

– Нет, – сказал Мосс. – Он не воскрес через неделю. Он умер.

– Тогда через двадцать один день – магическое число. Это случилось бы на двадцать первый день. Но пришли люди, и, вооружившись законом, заставили отдать его, а вас самого арестовали. И на всех судебных заседаниях вы настаивали, что это была Божья воля, а ваша достойная жена поддерживала вас, пока окружающие изливали на вас потоки ненависти и гнева.

– Он так и не воскрес. Его закопали в землю, – Мосс вытер глаза; белый грим стекал по его щекам.

– Они вынудили вас уехать. Отправиться во внешний мир. В такое место, где Бог услышал бы вас. Вы правильно поступили, у вас не было другого выбора: вы могли только верить или же влиться в массу неверующих, населяющих ваш мир. Вы не должны винить себя, – сказал добрый мужчина, положив руку на рукав Мосса.

– Вы еще обретете покой, – сказала спокойная женщина.

– Спасибо. – Мосс поднялся и ушел.

Мужчина и женщина откинулись на спинки своих стульев; свет, горевший в их глазах, когда они говорили с Моссом, потускнел.

Мосс прохаживался по салону. За одним из столиков сидел в одиночестве молодой человек, нервно жестикулирующий с напряженным лицом. Он смотрел в иллюминатор на мегапоток.

– Могу я присесть? – спросил Мосс.

Молодой человек нехотя отвел глаза от кипящей пузырящейся массы за бортом и посмотрел на него, но ничего не ответил. На его лице было написано отвращение. Так ничего и не сказав, он снова повернулся к иллюминатору.

– Можно мне присесть? Прошу вас. Я хочу поговорить с вами.

– Я с трусами не разговариваю, – ответил молодой человек, гневно играя желваками.

– Да, я трус, признаю, – беспомощно сказал Мосс. – Но, пожалуйста, позвольте мне присесть.

– Ох, да садись уже, Бога ради! Только заткнись и не говори со мной. – Он снова отвернулся.

Мосс сел, сложил руки на столе, и молча уставился на профиль молодого человека.

Через несколько минут тот повернулся и посмотрел на него.

– Меня от тебя тошнит. Так бы и двинул тебе в морду, трус паршивый.

– Да, – сказал Мосс с несчастным видом. – И я не стал бы вам мешать. Вы правы – я трус.

– Хуже! Ты хуже, чем просто трус! Ты лицемер, позер несчастный! Всю жизнь строил из себя крутого мужика, жеребца, циничного воротилу. А сам был не лучше любого другого тупого ничтожества, у которого мозги в промежности.

– Я ошибался. Все мы ошибаемся. Сколько бы у нас ни было опыта, его всегда недостаточно. Я думал, что знаю, что делаю. Я влюбился.

– О, превосходно, – сказал молодой человек откровенно злобным тоном. – Просто превосходно. Влюбился он. Идиот! Ей было всего девятнадцать, вдвое моложе тебя! Почему ты позволил ей себя окрутить? Ну же, отвечай, идиот чертов! Почему?

– Она говорила, что любит меня и что я лучше других. Сказала, что если не женюсь на ней, она уедет, и я больше ее не увижу. Я был влюблен, до нее я только один раз влюблялся. Нет, не так: я только один раз любил. Мысль о том, что я больше не увижу ее лицо, испугала меня. Да, так и есть: я боялся, что больше ее не увижу. Я не мог с этим смириться.

– И поэтому женился на ней.

– Да.

– Но не спал с ней, не мог заниматься с ней любовью. Чего ты ждал? Она же была совсем девочкой.

– Но говорила она, как настоящая женщина. Я не понимал, что она все еще растеряна, не знал, чего она хочет.

– Но ты не мог заниматься с ней любовью, так?

– Да, не мог. Она была мне как дочь. У меня все перепуталось в голове, и я не понимал, что происходит. Я потерял всякий интерес к сексу и с ней, и вообще с женщинами. Я думал…

– То же, что и она. Что ты импотент. Что ты совсем расклеился. С каждым днем ей становилось всё страшнее – неужели она проведет всю жизнь с человеком, который никогда не выказывает ни малейшей страсти к ней?

– Но она видела мою любовь. Я любил ее, безусловно любил. И я показывал свою любовь каждый день, каждый час, что мы были вместе.

– Подарками.

– Да, подарками. И прикосновениями. Объятиями, поцелуями, улыбками.

– Но больше покупками. Купить ее пытался.

– Нет, у меня и в мыслях этого не было.

– Ну, внаем взять, какая разница.

Кулаки молодого человека сжимались и разжимались, как будто ими управлял кто-то извне. Казалось, у него руки чешутся стукнуть Мосса. Мужчина в клоунском гриме не мог этого не заметить, но не отодвинулся и даже не поморщился. Он сидел и покорно, даже с охотой, ждал следующей атаки.

– Что ты почувствовал, когда узнал, что она спит с ним?

– Мне было ужасно больно, никогда в жизни так больно не было. У меня как будто сгусток боли в легких образовался, что-то вроде второго сердца, не знаю, как сказать. И с каждым биением этого сгустка мне становилось больнее.

Молодой человек ухмыльнулся.

– И как же ты поступил, крутой мужик?

– Я хотел его убить.

– За что же? Он просто подобрал бесхозную вещь. Если что-то не использовать, всегда найдется тот, кто найдет этому применение.

Мосс с отчаянием сказал:

– Всё дело в том, как это произошло.

Молодой человек мерзко рассмеялся.

– Ты полный осел. Рогоносцы вроде тебя вечно стараются добавить в измену драмы. Как бы это не произошло, для тебя это все равно было бы как-то особенно оскорбительно. Это всё жалкие оправдания, непонятно разве?

– Но когда я узнал и попросил ее уехать, она сказала, что поживет дома, с семьей, чтобы обдумать это. А сама переехала к нему.

Молодой человек неожиданно перегнулся через стол, схватил Мосса за грудки и рывком притянул его к себе. Он уже не говорил – он буквально рычал от ненависти. – И как же ты поступил, герой ты наш? Что сделал?

Мосс ответил тихо, как будто ему было стыдно.

– Я зарядил пистолет, поехал к нему, вышиб дверь – поставил ботинок на косяк рядом с замком, откинулся назад и пнул что есть силы, даже замок из двери выбил. Он жил в ужасной маленькой квартирке; я прошел через гостиную прямо в спальню, где и нашел обоих в постели голыми; он был сверху – прямо как я это себе и представлял, – но они, конечно, услышали, как я выбил замок, и он уже стоял одной ногой на полу, пытаясь выпутаться из простыней.

Молодой человек тряхнул Мосса – не слишком сильно, но достаточно, чтобы показать, как он зол, как Мосс ему отвратителен. Цвет мегапотока за окном изменился и теперь напоминал зарубцевавшийся шрам: неприятно-розовый с голубоватым отливом. Собеседник Мосса продолжал тихо трясти его, как копилку с монетками.

– Я налетел на него и сунул пистолет ему в рот. Он что-то простонал, а потом я пропихнул ствол глубже и сломал ему зубы. Я опрокинул его на спину, поставил колено на грудь и велел ей одеваться – сказал, что забираю ее оттуда.

Молодой человек оттолкнул Мосса, и тот замолчал.

– Какой же ты никчемный и глупый человечишка. Ведь ты всё это выдумал, правда?

Мосс отвернулся и тихо сказал:

– Да. Выдумал.

– Что ты на самом деле сделал, когда обнаружил, что она живет с ним, всего через четыре месяца после вашей свадьбы?

– Ничего.

– Ты зарядил пистолет и ничего не сделал.

– Да.

– Изображал из себя крутого мужика, а пороху поступить, как мужик, не хватило.

– Так и есть. Я трус. Я хотел убить его, а потом себя.

– Но не ее.

– Нет. Только не ее. Я любил ее. И раз я не мог убить ее, то хотел убить все живое.

– Ну вот что, жалкий гаденыш, отвали от меня. Просто встань, свали отсюда и не говори со мной больше. Ты просто пытаешься сбежать. Но от себя не убежишь.

– Со временем я все забуду, – сказал Мосс.

– Этого тебе никогда не забыть. Время притупит твои воспоминания, и, может, тебе будет легче жить с этим. Но забыть ты не сможешь.

– Может, и нет, – ответил Мосс и встал. Как только он отвернулся, гневный огонь в глазах молодого человека погас. Он снова отвернулся к иллюминатору и уставился в безбрежную пустоту мегапотока цвета зарубцевавшегося шрама.

Мосс двинулся через салон, тяжело дыша.

Впереди, за столиком на четырех, в компании двух непримечательных мужчин, сидела красивая женщина с золотистыми волосами и почти белыми бровями. Когда Мосс поравнялся с ней, она дотронулась до его руки.

– Когда я думаю о вас, я чувствую скорее сожаление, чем враждебность, – сказала она звучным, нежным контральто.

Мосс опустился на свободный стул. Мужчины, не уделяя ему внимания, все же прислушивались к его разговору с красоткой.

– Нельзя так безжалостно осуждать людей только за то, что они старались выжить, – сказала она. В руке она держала короткий мундштук с незажженной сигаретой. Один из мужчин потянулся к ней с зажигалкой, но она отмахнулась от него, сосредоточившись целиком на Моссе.

– Я мог спасти хотя бы одного из них, – ответил Мосс. Он прижал руку ко рту, как будто перед его глазами снова встала ужасная картина из прошлого. – Этот пожар, дом престарелых в огне, пламя, рвущееся из окон, крики… Старые, беспомощные люди…

Красавица покачала головой, ее золотистые волосы переливались в электрическом свете.

– Вы всего лишь присматривали за ними. Нигде не сказано, что вы были обязаны умереть ради них. Вы добросовестно исполняли свои обязанности, отлично справлялись, это был образцовый дом престарелых. Но что вы могли поделать? Вам было страшно! У каждого есть затаенный страх. Одни боятся старости, другие – змей или пауков, третьи – что их похоронят заживо. Страх утонуть, страх быть осмеянным или отвергнутым, боязнь замкнутых пространств – все чего-то боятся.

– Я не знал, что это пожар. Богом клянусь, не знал. Но когда той ночью я спустился в вестибюль и почувствовал запах дыма, меня просто парализовало. Я просто стоял и смотрел на затянутую сеткой дверь, ведущую в спальные помещения. На ночь мы ее всегда закрывали. Не как в тюрьме… для их же безопасности, они были такие старые, и некоторые бродили по ночам. Мы не могли следить за ними все время, это было просто невозможно.

– Знаю, знаю, – сказала красавица, успокаивая его. – Конечно, это было ради их же безопасности. В общей спальне были и телевизор, и туалет – не хуже, чем в отдельных комнатах на нижних этажах. Но эти старички бродили, ходили по ночам; они могли упасть с лестницы или еще как-то пораниться, и никто бы им не помог, ведь рядом не было кнопки звонка, чтобы вызвать вас или санитара. Я понимаю, почему вы запирали дверь.

Мосс беспомощно развел руки и посмотрел по сторонам, как будто надеялся на вспышку белого света, которая избавит его от болезненных воспоминаний.

– Я почувствовал запах дыма, я стоял там, не зная, что делать, и уже почти готов был открыть дверь и броситься внутрь, как вдруг прямо через сетку вырвался клуб жара и пламени! Было так горячо, что я упал навзничь. Но даже тогда… даже после этого я мог бы что-то сделать, если б не кошка…

Красавица кивнула.

– Вас напугала кошка. Вы внезапно осознали тот ужас, что затаился у вас в голове, выжидая удобного момента, чтобы овладеть вами. Я вас прекрасно понимаю, кто угодно бы понял!

– Я не знаю, как кошка пролезла сквозь сетку, но как-то она умудрилась протиснуться, и она была вся в огне – одна из кошек, которых держали старушки… В воздухе стоял запах и треск паленой шерсти, кошка горела и плавилась, как жир на углях. Как она кричала! Господи, этот нечеловеческий вой, этот обугленный хвост в пузырях лопающейся от жара кожи…

– Не надо так! – сказала красавица, почувствовав, как страдает Мосс. – Не мучьте себя. Я понимаю, почему вы убежали. Вы все равно ничего не могли поделать.

– Никто не знал, что у меня была такая возможность. Я выбежал наружу и увидел в окне старика – охваченное огнем лицо, горящие длинные волосы. Так страшно, невыносимо страшно. Я плакал и кричал. Несколько санитаров – из тех, что успели спастись – попробовали пробиться к оставшимся наверху, и один из них погиб, когда обрушился потолок. Но никто не знал, что и у меня была возможность спасти хотя бы одного человека. Я мог попытаться.

– Нет, – заверила его женщина с золотистыми волосами. – Это не так. Вы бы тоже сгорели заживо, вот и всё. Да еще эта кошка. Никому не обязательно об этом знать.

– Но я-то знаю!

– Вы выжили, вот что главное.

– Но мне больно. Это знание причиняет мне боль.

– Это пройдет.

– Нет, никогда.

Один из сидящих за столом мужчин снова потянулся к красавице с зажигалкой. Она положила мундштук с сигаретой на стол. Мосс встряхнулся, как будто очнулся от кошмара, и встал. Он отошел от красавицы и ее молчаливых спутников, и их глаза погасли.

Мосс снова пошел по салону.

Огромное судно рассекало бурные желеобразные волны мегапотока, направляясь к краю ощутимого пространства, асимптотически пробиваясь к границе времени, неутомимо приближаясь к обрыву, за которым заканчивалась осознаваемая мысль. В этом пути было предусмотрено только три остановки: посадка, высадка основного количества пассажиров и запределье. Пассажиры были унылы и молчаливы, некоторые из них потягивали напитки, которые можно было заказать, нажав установленную в каждом стуле кнопку. Тишину в салоне нарушали только гул раздвижных, подающих напитки столов, постукивание ногтей или зубов по стеклу бокалов и непрекращающееся шипение мегапотока за бортом. Через обшивку судна из этого кипящего желе доносились звуки, подобные шепоту душ, представших перед последним судом. Пассажиры не могли разобрать в этих голосах ни одного слова, ни одной сформулированной мысли, никакого послания извне.

Заключенные в этом корабле, отрезанные от времени, пространства и сознания, пассажиры сидели молча, глядя в разные стороны. Не имело никакого значения, куда смотреть – судно курс не меняло, и они были надежно замурованы в нем.

Мосс на минутку подсел к одному толстяку, чтобы рассказать, как увел свою секретаршу от мужа и детей, снял ей роскошную квартиру, а после, устав от нее, оставил ее с нерасторжимым договором аренды и без средств к существованию, даже с работы ее уволил, потому что нехорошо крутить романы с сотрудниками (особенно с сотрудницами, склонными к самоубийству). Мосс рассказал толстяку, как создал целевой фонд для ее детей после того, как она сделала то, что от нее ожидалось. Потом он пошел дальше и признался старухе с пальцами в кольцах, что он безжалостно воспользовался своим возрастом и болезнями, чтобы привязать к себе детей, и удерживал их до тех пор, пока они не утратили последнюю возможность обрести цель и счастье в жизни, не имея при этом ни малейшего намерения оставить им свое состояние. Потом он поведал высокому мужчине с шоколадной кожей, как предал своих товарищей по секретной организации, поименно назвав их властям и как, сидя на заднем сидении в темном чреве большого автомобиля, указал на лидеров движения, а после смотрел, как головорезы со свинцовыми трубами пинками поставили их на колени под дождем и проломили им головы – очень аккуратно и профессионально, по одному удару на человека. Затем Мосс поговорил с прелестной юной девушкой о том, с какой изощренностью он манипулировал своими возлюбленными, выбивая их из колеи, лишая всякой воли, заставляя их исполнять симфонию своей жизни на потеху себе, пока их музыка не превращалась в хриплые диссонирующие звуки. Мосс шел по салону, сожалея, раскаиваясь, сокрушаясь. Он подсаживался к пассажирам и исповедовался, признавался, каялся, унижался, иногда даже плакал.

Когда он уходил, в глазах каждого из его собеседников на мгновение вспыхивал и тут же снова гас свет, и они вновь оставались наедине со своими тайными мыслями. Он подошел к столику, за которым в одиночестве сидела невзрачная молодая женщина, нервно грызущая ноготь большого пальца.

– Я бы хотел присесть и кое-что обсудить с вами, – сказал Мосс. Женщина пожала плечами, как будто ей было все равно, и он сел.

– Я заметил, что мы совсем одни.

Вместо ответа она просто уставилась на него.

– Неважно, сколько людей любит нас, заботится о нас и хочет облегчить наше бремя, – продолжал он. – Все мы, в сущности, одиноки. Олдос Хаксли сказал – не поручусь за точность цитаты, я искал ее и не нашел, но частично помню – так вот он сказал: «Все мы – островные вселенные в океане космоса»[61]. Да, кажется так.

Женщина смотрела на него ничего не выражающим взглядом. У нее было худое, ничем не примечательное лицо – ни обворожительной улыбки, ни интересных черт, ни неожиданно появляющихся ямочек, которые сделали бы ее на мгновение привлекательной. Тщательно отрепетированный взгляд был пустым, безучастным.

– Моя жизнь всегда была подобна печальной музыке, – с потрясающей искренностью сказал Мосс. – Как длинная симфония, состоящая сплошь из минорных нот. Ветер, колышущий кроны деревьев, разговоры, подслушанные ночью сквозь стену. Никто не смотрел на меня, никто не хотел знать. Но я продолжал жить – нужно жить, больше ничего не остается. Проходит день, потом он заканчивается, наступает ночь, медленно приходит сон, а там уже и другой день – и так день за днем, пока у тебя за плечами оказывается столько же дней, сколько и впереди. Никаких вопросов, никаких ответов – вечное одиночество. Но я продолжал жить, я не дал одиночеству сломить меня. И моя песня по-прежнему звучит.

Невзрачная женщина слабо улыбнулась и, потянувшись к Моссу, дотронулась до его руки.

Его глаза на мгновение вспыхнули.

Огромное судно замедлило ход.

Мосс и женщина сидели в той же позе – ее рука поверх его руки – пока не опустились защитные экраны, полностью отрезав их от окружающего мира. Вскоре корабль остановился. Они прибыли на край, к пункту высадки. Пассажиры встали и приготовились к выходу. Мосс тоже встал и пошел в обратную сторону. Он шел по салону, и никто не заговорил с ним, не дотронулся до него. Дойдя до дверей своей каюты, он обернулся.

– Прошу прощения, – начал он. – Никто не хочет поменяться со мной местами? Занять мое место на остаток путешествия? – Белая клоунская маска смотрела на пассажиров. Мосс ждал. Шло время. Никто не ответил; невзрачная женщина явно хотела сказать что-то, но промолчала. Мосс улыбнулся.

– Так я и думал, – тихо сказал он.

Он повернулся и исчез в своей каюте. Дверь каюты опустилась, и пассажиры один за другим тихо покинули судно. Вскоре трап поднялся, и судно двинулось дальше – во тьму, к точке невозврата.

Quae nocent docent.

ЧТО МУЧИТ, ТО И УЧИТ.

В приведенной выше отсылке к первому рассказу Харлана, написанному им в качестве профессионального писателя, мы отметили, что «основной конфликт между страхом и решимостью» станет лейтмотивом его дальнейшего творчества. Наиболее значимые работы, которые подтверждают это бескомпромиссное заявление и пользуются большим успехом у публики и критиков – это те рассказы, которые мы тщательно отобрали из дюжин сборников (не говоря уже о сотнях рассказов, не вошедших в эту подборку).

Среди этих многочисленных произведений – вех полувекового пути и усердной работы Харлана – «Тварь, что кричала о любви в самом сердце мира», «Промежуточная область», «Василиск», «Видение», «Вниз по склону», «Вострясение», «Все звуки страха», «Монеты с глаз покойника», «Бог боли», «Место без названия», «Часы мне говорят…», «Ясноглазый», «О вы, маловерные», «Иллюзия для драконоубийцы». Этот список можно продолжать до бесконечности. Многие из этих рассказов были удостоены премий и неоднократно перепечатывались в различных антологиях, прочно заняв свое место и в коммерческих изданиях для широкой публики, и в академических сборниках для профессоров и студентов. Не много найдется писателей, который произвели такой фурор и в академических, и в неакадемических кругах, но Харлану это дается так легко, что его успех стал ожидаемым и ничем не примечательным побочным эффектом творчества. Писателю не приносит пользы самодовольство и уверенность в своем мастерстве. По-настоящему мастеровитый автор трудом зарабатывает своей успех, и Харлану никогда не было свойственно почивать на лаврах. Он всегда делал то, что хотел, рассказывая своему поколению о вечных ценностях: смелости, вере в себя, честности – и далеко не в последнюю очередь, как настаивает он сам, развлекая читателя.

Вы, конечно, заметили, что разбивка этой книги весьма произвольна. Многие произведения сборника взаимозаменяемы и могут по праву занять место в любом разделе. Такая классификация обусловлена, прежде всего, удобством – она помогает сфокусировать внимание читателя на определенных темах, направлениях и замыслах, – а не желанием навесить на рассказы ярлыки. Считайте эти разделы дверными ручками, если хотите.

Однако раздел, посвященный «классическим» рассказам Эллисона – не просто удобная, произвольно выбранная категория. Каждый рассказ из этой подборки занимает особое место в эллисоновском каноне и оставил заметный след в каноне американской литературы. Это, несомненно, одни из лучших рассказов за последние сорок лет.

«“Покайся, Арлекин!” – сказал Тиктакщик» (1965) уже стал одной из самых переиздаваемых историй на английском языке, а «Красотка Мэгги Денежные Глаза» (1967) – одно из самых пронизывающих описаний всепоглощающих страстей человеческих.

«Парень и его пес» (1969) говорит о любви столь своеобразно, что рассказ постоянно неверно интерпретируется недоброхотами, которых только распалила экранизация Л. Кью Джонса 1975 года.

«Птица смерти» (1973) – одновременно самая опасная и самая гуманная оценка нашего места в неведомом мире, который мы называем вселенной.

«Хранитель потерянного часа» (1985) и «Плюшевая обезьянка» (1987) показывают, что человеческое в нас, в конечном счете, побеждает, и когда мы ищем родственную душу, и когда принимаем на себя личную ответственность за происходящее, даже испытывая невыносимые страдания.

«Мефистофель в ониксе» (1993) – просто высший пилотаж не просто потому, что в нем используется одна из самых популярных метафор в научной фантастике, но и потому, что, как и в вышеперечисленных рассказах, автор не забыл отдать дань уважения словам Фолкнера и показать нам «проблемы человеческого сердца, находящегося в конфликте с самим собой».

Сюжеты этих рассказов не похожи друг на друга, а писательские техники, посредством которой автор достигает драматического эффекта, настолько различны, насколько это вообще возможно. Распространяться на эту тему далее было бы просто объяснением очевидного.

Те, кто предается фантазиям и мечтам, найдут здесь нечто, далеко выходящее за рамки обычных фантазий о бегстве от окружающей действительности. Те, кто остается верен реальности, увидят чудесную реальность человечности, которая станет им надежным якорем. Те же, кто хочет развлечься и ничего больше … откройте книгу, и развлечение вам гарантировано.

Не удивляйтесь только, если потом, в ночной тишине, вы на мгновение увидите проплывающие у вас над головой миллионы драже, три голубых глаза, подземный город Топика и бога, который оказался не тем, кем его считают, а за ними – отличные карманные часы, грязную мягкую игрушку и желтую орхидею.

Всегда кто-нибудь да спросит: о чем это все? Для тех, кому надо объяснять и разжевывать, кто хочет непременно знать «к чему это», следующее:

Множество людей служат государству не как люди, но, как машины, телами. Это действующая армия, полиция, тюремные надзиратели, констебли, добровольные дружины охраны порядка и т. д.

Им редко приходится руководствоваться собственными суждениями или нравственным чутьем; они ставят себя в ряд с деревом, глиной, камнем; вероятно, можно изготовить деревянных людей, вполне пригодных для тех же целей. Они вызывают не больше уважения, чем соломенная кукла или комок грязи. Их ценят настолько же, насколько ценят лошадей и собак. Однако именно они обычно почитаются хорошими гражданами. Другие – большинство законодателей, политиков, судей, министров и высших чиновников – служат государству преимущественно головой; и, поскольку они, как правило, лишены каких-либо нравственных устоев, вполне способны помимо воли служить дьяволу, как Богу. Очень немногие – герои, патриоты, мученики, реформаторы в полном смысле этого слова, и эти люди служат государству также и своей совестью и потому по большей части вынуждены ему противостоять; с ними государство обходится по преимуществу, как с врагами.

Это суть. Теперь начните с середины, позже узнаете начало, а конец сам о себе позаботится.

А поскольку мир был таким, каким он был, каким ему позволили стать, многие месяцы тревожные слухи о его выходках не достигали Тех, Кто Поддерживает Бесперебойную Работу Машин, кто капает самую лучшую смазку на шестерни и пружины цивилизации. Лишь когда стало окончательно ясно, что он сделался притчей во языцех, знаменитостью, возможно, даже героем для тех, кому Власть неизменно наклеивает ярлык «эмоционально неуравновешенной части общества», дело передали на рассмотрение Тиктакщику и его ведомству. Однако к тому времени, потому что мир был таким, каким он был, и никто не мог предугадать последствий – возможно, давно забытая болезнь дала рецидив в утратившей иммунитет системе – ему позволили стать слишком реальным.

Он обрел форму и плоть.

Он стал личностью – чем-то таким, от чего систему очистили десятилетия назад. Но вот он есть, весьма и весьма впечатляющая личность. В некоторых кругах – в среднем классе – это нашли отвратительным. Нескромным. Антиобщественным. Постыдным. В других только посмеивались – в тех слоях, где мысль подменяется традицией и ритуалом, уместностью, пристойностью. Но низы, которые всегда хотят иметь своих святых и грешников, хлеб и зрелища, героев и злодеев, низы считали его Боливаром, Наполеоном, Робин Гудом, Диком Бонгом, Иисусом, Джомо Кениатой.

А наверху, где малейшая дрожь способна вызвать социальный резонанс и сбросить богатых, могущественных, титулованных с их высоких флагштоков, его сочли потрясателем основ, еретиком, мятежником, позором, катастрофой. Про него знали все, сверху донизу, но настоящее впечатление он произвел на самых верхних и самых нижних. На самую верхушку, самое дно.

Поэтому его дело вместе с табелем и кардиопластинкой передали в ведомство Тиктакщика.

Тиктакщик: под метр девяносто, немногословный и мягкий человек, когда все идет по расписанию. Тиктакщик.

Даже в коридорах власти, где страх возбуждали, но редко испытывали, его называли Тиктакщик.

Однако никто не называл его так в маску.

Поди назови ненавистным прозвищем человека, который вправе отменить минуты, часы, дни и ночи, годы твоей жизни. В маску к нему обращались «Главный Хронометрист». Так безопаснее.

– Мы знаем, что он такое, – мягко сказал Тиктакщик, – но не кто он такой. На табеле, который я держу в левой руке, проставлено имя, но оно не сообщает, кто его обладатель. Кардиопластинка в моей левой руке тоже именная, хотя мы не знаем, чье это имя. Прежде чем отменить его, я должен знать, кого отменяю.

Всех своих сотрудников, ищеек и шпионов, стукачей и слухачей, даже топтунов, он спросил: «Кто этот Арлекин?»

На сей раз он не ворковал. По расписанию ему полагалось рычать.

Однако это и впрямь была самая длинная речь, какой он когда-либо удостаивал сотрудников, ищеек и шпионов, стукачей и слухачей, но не топтунов, которых обычно и на порог не пускали. Хотя даже они бросились разнюхивать.

Кто такой Арлекин?

Высоко над третьим городским уровнем он скорчился на гудящей алюминиевой платформе спортивного аэроплана (тьфу, тоже мне, аэроплан, этажерка летающая с кое-как присобаченным винтом) и смотрел вниз на правильное, будто сон кубиста, расположение зданий.

Где-то неподалеку слышалось размеренное «левой-правой-левой»: смена 14.47 в мягких тапочках входила в ворота шарикоподшипникового завода. Ровно через минуту донеслось «правой-левой-правой»: смена 5.00 отправилась по домам.

Загорелое лицо расцвело озорной улыбкой, на секунду показались ямочки. Почесав копну соломенных волос, он передернул плечами под пестрым шутовским платьем, словно собираясь с духом, двинул ручку резко от себя и пригнулся от ветра, когда машина скользнула вниз. Пронесся над движущейся дорожкой, нарочно спустился еще на метр, чтобы смять султанчики на шляпках у модниц, и, зажав уши большими пальцами, высунул язык, закатил глаза и заулюлюкал. Это была мелкая диверсия. Одна тетка побежала и растянулась, рассыпав во все стороны кульки, другая обмочилась, третья упала на бок, и дежурные автоматически остановили движение, чтобы привести ее в чувство. Это была мелкая диверсия.

А он развернулся на переменчивом ветерке и унесся прочь.

За углом Института Времени вечерняя смена как раз грузилась на движущуюся дорожку. Без всякой лишней суеты работяги заученно переступали боком на медленную полосу, похожие на массовку из фильма Басби Беркли допотопных 1930-х годов, и дальше страусиным шагом, пока не выстроились на скоростной полосе.

И снова в предвкушении губы растянулись в озорной усмешке, так что стало видно – слева не хватает одного зуба. Он спланировал вниз, на бреющем полете пронесся над головами едущих, с хрустом отцепил прищепки, до поры до времени державшие концы самодельных разгрузочных желобов. И тут же из самолета на скоростную полосу посыпалось на сто пятьдесят тысяч долларов мармеладных горошков.

Мармеладные горошки! Миллионы и миллиарды красных, и желтых, и зеленых, и ромовых, и виноградных, и клубничных, и мятных, и круглых, и гладких, и глазурованных снаружи, и желейных внутри, и сладких, вязких, тряских, звонких, прыгучих, скакучих сыпались на головы, и каски, и робы заводских рабочих, стучали по дорожке, скакали и закатывались под ноги и расцветили небо радугой детской радости и праздника, падали дождем, градом, лавиной цвета и сладости и врывались в разумный расчисленный мир сумасбродно-невиданной новизной. Мармеладные горошки.

Рабочие вопили, и смеялись, и бегали, и смешали ряды, а мармеладные горошки закатились в механизм движущихся полос, послышался жуткий скрежет, словно проскребли миллионом ногтей по четверти миллиона грифельных досок, а потом механизм закашлял, зачихал, и все дорожки остановились, а люди попадали как попало друг на друга и вышла куча мала, и мармеладные горошки запрыгивали в смеющиеся рты. Это был праздник, и веселье, и полное сумасбродство, и потеха. Но…

Смена задержалась на семь минут.

Рабочие вернулись домой позже на семь минут.

Общий график сбился на семь минут.

Он толкнул первую костяшку домино, и тут же щелк-щелк-щелк – попадали остальные.

Система не досчиталась семи минут. Пустяк, едва ли достойный внимания, но для общества, которое держится на порядке, единстве, равенстве, своевременности, точности и соответствии графику, почтении к богам, отмеряющим ход времени, это оказалось серьезной катастрофой.

Поэтому ему велели предстать перед Тиктакщиком. Приказ передали по всем каналам трансляционной сети. Ему было велено явиться к 7.00 ровно. Его ждали до 10.30, а он не явился, потому что в это время распевал песенку про лунный свет в никому неведомом месте под названием Вермонт, а потом снова исчез. Однако его ждали с семи, и графики полетели к чертям собачьим.

Так что вопрос остался открытым: кто такой Арлекин?

И еще вопрос (невысказанный, но куда более важный): как мы дошли до жизни такой, что хохочущий, безответственный ерник из ерундового ералаша способен разрушить всю нашу экономическую и культурную жизнь мармеладным горошком на сто пятьдесят тысяч долларов!

Мармеладным, на минуточку, горошком! Рехнуться можно! Где он взял денег, чтоб купить на сто пятьдесят тысяч долларов мармеладного горошку? (Сумма была известна в точности, потому что целое отделение оперативных следователей сорвали с работы и бросили на место преступления пересчитывать горошки, так что у всего отдела график сломался почти на сутки.) Мармеладный горошек! Мармеладный… горошек? Погодите секундочку (секундочку тоже ставим в счет) – мармеладный горошек снят с производства более ста лет назад. Где он раздобыл мармеладный горошек?

Тоже хороший вопрос. Тем более что, похоже, ответа на него не дождаться. Так сколько у нас теперь вопросов?

Середину вы знаете. Вот начало. Откуда что пошло.

Настольный ежедневник. День за днем, листок за листком. 9:00 – просмотреть почту. 9:45 – встреча с правлением комиссии по планированию. 10:00 – обсудить график хода установки оборудования с Дж. Л. 11:45 – молитва о дожде. 12:00 – ленч. И так далее.

– Очень жаль, мисс Грант, собеседование было назначено на 14:30, а сейчас уже почти пять. Очень жаль, что вы опоздали, но таковы правила. Придется вам подождать год и тогда снова подавать заявление в наш колледж.

Электричка 10:00 останавливается в Крестхэвене, Гейлсвилле, Тонаванде, Селби и Фарнхерсте, но не останавливается в Индиана-Сити, Лукасвилле и Колтоне по всем дням, кроме воскресенья.

Скорый 10:45 останавливается в Гейлсвилле, Селби и Индиана-Сити ежедневно, кроме воскресных и праздничных дней, когда он останавливается в…

И так далее.

– Я не могла ждать, Фред. В 15:00 мне надо было быть у Пьера Картена, а поскольку ты предложил встретиться на вокзале под часами в 14:45, а тебя там не было, мне пришлось уехать. Ты вечно опаздываешь, Фред. Если б мы встретились, то как-нибудь бы все утрясли вдвоем, а раз так вышло, ну, понимаешь, я все решила сама…

И так далее.

«Уважаемые мистер и миссис Аттерли! В связи с тем, что ваш сын Геролд регулярно опаздывает, мы вынуждены будем отчислить его из школы, если вы не примете действенные меры к тому, чтобы он являлся на занятия вовремя. Невзирая на его выдающиеся способности и отличную успеваемость, постоянные нарушения школьного распорядка делают невозможным его пребывание в учреждении, куда другие дети способны приходить строго в назначенное время…»

И так далее.

НЕЯВИВШИЕСЯ ДО 20:45 К ГОЛОСОВАНИЮ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ.

– Мне все равно, хороший сценарий или плохой, он нужен мне ко вторнику.

РЕГИСТРАЦИЯ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ В 2:00.

– Вы опоздали. Мы взяли на это место другого работника. Извините.

«Из вашего заработка удержан штраф за двадцатиминутный прогул».

И так далее. И так далее. И так далее. И так далее, далее, далее, далее, далее тик-так, тик-так, тик-так и однажды замечаем, что не время служит нам, а мы – времени, мы – рабы расписания и молимся на ход солнца, обречены ограничиваться и ужиматься, потому что функционирование системы зависит от строгого следования графику.

Пока не обнаруживается, что опоздание – уже не мелкая провинность. Оно становится грехом.

Потом преступлением. Потом преступление карается так:

«К ИСПОЛНЕНИЮ 15 ИЮЛЯ 2389 12:00:00 в полночь. Всем гражданам представить свои табели и кардиопластинки в управление Главного Хронометриста для сверки. В соответствии с постановлением 555-7-СГХ-999, регулирующим потребление времени на душу населения, все кардиопластинки будут настроены на личность держателя и…»

Власть придумала, как укорачивать отпущенное человеку время. Опоздал на десять минут – проживешь на десять минут меньше. За часовое опоздание расплачиваешься часом. Если опаздывать постоянно, можно в одно прекрасное воскресенье получить уведомление от Главного Хронометриста, что ваше время истекло, и ровно в полдень понедельника вы будете «выключены»; просьба привести в порядок дела, сэр, мадам или двуполое.

Так, с помощью простого научного приема (использующего научный процесс, секрет которого тщательно охранялся ведомством Тиктакщика) поддерживалась Система. А что еще оставалось делать? В конце концов, это патриотично. Графики надо выполнять. Как-никак, война!

Но разве не всегда где-нибудь война?

– Просто возмутительно! – сказал Арлекин, когда красотка Элис показала ему объявление о розыске. – Возмутительно и совершенно невероятно. Я что, гангстер? Объявление о розыске!

– Знаешь, – ответила красотка Элис, – ты слишком горячишься.

– Извини, – смиренно произнес Арлекин.

– Нечего извиняться. Ты всегда говоришь «извини». За тобой числится столько дурного, вот это и вправду печально.

– Извини, – сказал он снова и тут же закусил губу, так что сразу появились ямочки. Он вовсе не хотел этого говорить. – Мне снова пора идти. Я должен что-то делать.

Красотка Элис шваркнула кофейный баллончик на стойку.

– Бога ради, Эверетт, неужели нельзя остаться дома хоть на одну ночь? Неужели обязательно шляться в этом гадком клоунском наряде и раздражать народ?

– Из… – Он замолк и напялил на соломенную копну шутовской колпак с бубенцами. Встал, вылил остатки кофе на поднос и на секунду сунул баллончик в сушку. – Мне надо идти.

Она не ответила. Факс зажужжал, Элис вытащила лист бумаги, прочла, бросила ему через стол:

– Это про тебя. Конечно. Ты смешной человек.

Он быстро прочел. Листок сообщал, что его ищет Тиктакщик. Плевать, он все равно опоздает. В дверях, уже на эскалаторе, обернулся и раздраженно бросил:

– Знаешь, ты тоже горячишься!

Красотка Элис возвела хорошенькие глазки к небу:

– Ты смешной человек!

Арлекин вышел, хлопнув дверью, которая с мягким вздохом закрылась и сама заперлась на замок.

Раздался легкий стук, красотка Элис набрала в грудь воздуха, встала и открыла дверь. Он стоял на пороге.

– Я вернусь примерно к половине одиннадцатого, ладно?

Ее перекосило от злости:

– Зачем ты мне это говоришь? Зачем? Ты отлично знаешь, что не придешь вовремя! Да! Ты всегда опаздываешь, так зачем говорить все эти глупости?

По другую сторону двери Арлекин кивнул самому себе. Она права. Она всегда права. Я опоздаю.

Зачем я говорю ей эти глупости?

Он снова пожал плечами и пошел прочь, чтобы снова опоздать.

Он устроил фейерверк, и в небе распустилась надпись: «Я посещу сто пятнадцатый ежегодный международный съезд ассоциации врачей в 8:00 ровно. Надеюсь там с вами встретиться».

Слова горели в небе, и, разумеется, ответственные сотрудники прибыли на место и устроили засаду.

Естественно, ждали, что он опоздает. Арлекин появился за двадцать минут до обещанного, когда в амфитеатре на него еще расставляли силки и сети. Он дудел в огромный мегафон, да так страшно, что ответственные сотрудники с перепугу запутались в собственных силках и взлетели, вопя и брыкаясь, под потолок. Светила врачебной науки зашлись от хохота и приняли извинения Арлекина преувеличенно благосклонными кивками, и все, кто думал, что Арлекин – обычный коверный в смешных портках, веселились от души; все – это все, кроме ответственных сотрудников, которых отрядило ведомство Тиктакщика, – они висели под потолком, словно тюки, в самом что ни на есть неприглядном виде.

(В другой части того же города, вне всякой связи с предметом нашего разговора, за тем исключением, что это иллюстрирует силу и влияние Тиктакщика, человек по имени Маршалл Делаганти получил из ведомства Тиктакщика уведомление о выключении. Повестку вручил его жене сотрудник в сером костюме и с положенным «скорбным выражением» поперек хари.

Женщина, не вскрыв повестку, уже знала, что внутри. Такие «любовные записки» узнавались с первого взгляда. Она задохнулась, держа листок, словно зараженный ботулизмом осколок стекла, и моля Бога, чтобы повестка была не ей. «Пусть Маршу, – думала она жестоко, реалистично, – или кому-то из детей, но только не мне, пожалуйста, Боже, не мне». А когда она вскрыла повестку, и оказалось, что это действительно Маршу, она разом испугалась и успокоилась. Пуля сразила следующего в шеренге. «Маршалл! – завопила она. – Маршалл! Прекращение! Господитыбожемой, Маршалл, накоготынасоставишь, Маршалл господитыбожемоймаршалл…» и в доме всю ночь рвали бумаги и тряслись от страха, и запах безумия поднимался к вентиляционным трубам, и ничего, решительно ничего нельзя было поделать.

Но Маршалл Делаганти попытался бежать. Утром следующего дня, когда пришел срок отключения, он был далеко в канадском лесу в двухстах милях от дома, и ведомство Тиктакщика стерло его кардиопластинку, и Маршалл Делаганти споткнулся на бегу, его сердце остановилось, кровь застыла на пути к мозгу, и он умер, и это все. На рабочей карте в кабинете Главного Хронометриста погасла лампочка, на телефакс передали сообщение, а имя Жоржетты Делаганти внесли в траурный список, чтобы по прошествии соответствующего времени выдать ей разрешение на новый брак. Здесь кончается примечание, и все, что надо, разжевано. Только не смейтесь, потому что это же случилось бы с Арлекином, разузнай Тиктакщик его настоящее имя. Ничего смешного.)

Торговый уровень города пестрел разодетой четверговой толпой: женщины в канареечно-желтых хитонах, мужчины в ядовито-зеленых псевдотирольских костюмах: кожаных, плотно облегающих, но со штанами-фонариками.

Когда Арлекин с мегафоном у рта и озорной улыбкой на губах появился на крыше недостроенного, однако уже работающего Центра Ускоренной Торговли, все вытаращили глаза и стали тыкать пальцами, а он принялся ругаться:

– Зачем разрешаете собой помыкать? Зачем по приказу суетитесь, как муравьи или козявки?

Отдохните! Расслабьтесь! Порадуйтесь солнцу, ветру, пусть жизнь идет своим чередом. Довольно быть рабами времени, это препаскудный способ умирать, медленно, постепенно… Долой Тиктакщика!

– Кто этот псих? – удивлялись покупатели. – Кто этот псих… фу-ты, я опаздываю, надо бежать…

Строительной бригаде Торгового Центра поступил срочный приказ из ведомства Тиктакщика: опасный преступник по кличке Арлекин проник на купол здания и требуется их помощь в немедленном задержании. Бригада сказала: «Нет, мы вылетим из строительного графика», но Тиктакщик нажал на нужные правительственные рычаги, и рабочим велели бросать работу и лезть на крышу, ловить этого кретина с громкоговорителем. Поэтому больше десятка здоровенных работяг залезли в строительные люльки, включили антигравитационные подъемники и стали подниматься к Арлекину.

После заварухи (в которой, заботами Арлекина, никто серьезно не пострадал) строители кое-как собрались и попытались снова напасть, но поздно. Арлекина след простыл. Однако потасовка собрала толпу, и покупательский цикл сбился на часы, буквально на часы. Соответственно потребительский спрос остался недоудовлетворен, и пришлось принять меры к ускорению цикла до конца дня, но процесс захлебывался и пробуксовывал, и в результате продали слишком много поплавковых клапанов и слишком мало дергалок, и возник чудовищный дисбаланс, и пришлось завозить ящики и ящики дезодорирующего «Шик-Блеска» в отделы, куда обычно требовался ящик на три-четыре часа. Поставки спутались, допоставки смешались, и в конечном счете пострадало даже производство пимпочек.

– Чтобы без него не возвращались! – велел Тиктакщик очень тихим, очень внятным, чрезвычайно угрожающим голосом.

Применили собак. Применили зонды. Применили метод исключения кардиопластинок. Применили фотороботов. Применили подкуп. Применили угрозы. Применили пытки. Применили истязания.

Применили стукачей. Применили фараонов. Применили положительную стимуляцию. Применили дактилоскопию. Применили бертильонаж. Применили хитрость. Применили обман. Применили подлость. Применили Рауля Митгонга, но он не очень-то помог. Применили прикладную физику.

Применили методы криминалистики.

И что вы думаете? Нашли!

В конце концов он звался Эверетт С. Марм – не Бог весть кто, просто человек, начисто лишенный чувства времени.

– Покайся, Арлекин! – сказал Тиктакщик.

– Иди к черту, – презрительно ухмыльнулся Арлекин.

– Вы опоздали в общей сложности на шестьдесят три года, пять месяцев, три недели, два дня, двенадцать часов, сорок одну минуту, пятьдесят девять секунд, ноль целых, запятая, три шесть один один один микросекунды. Вы исчерпали все, что могли, и даже больше. Я отключу вас.

– Пугай других. Лучше умереть, чем жить в бессловесном мире с пугалом вроде тебя.

– Это моя работа.

– Ты слишком рьяно за нее взялся. Ты – тиран. Кто дал тебе право гонять людей туда-сюда и убивать их за опоздание?

– Вы неисправимы. Вы не вписываетесь.

– Развяжи меня, и я впишусь кулаком тебе в морду.

– Вы – нонкомформист.

– Раньше это не считалось преступлением.

– Теперь считается. Живите в реальном мире.

– Я ненавижу его. Это кошмарный мир.

– Не все так думают. Большинство любит порядок.

– Я не люблю, и почти все мои знакомые – тоже.

– Вы ошибаетесь. Знаете, как мы вас поймали?

– Мне безразлично.

– Девушка по прозвищу Красотка Элис сообщила нам, где вы.

– Врешь.

– Нет. Вы раздражали ее. Она хотела быть как все. Принадлежать к системе. Я отключу вас.

– Так отключай и нечего со мной спорить.

– Я не отключу вас.

– Идиот!

– Покайся, Арлекин! – сказал Тиктакщик.

– Иди к черту.

Так что его отправили в Ковентри. А в Ковентри обработали. Так же, как Уинстона Смита в «1984» – книге, о которой никто из них не слыхал, но методы эти очень стары, их и применили к Эверетту С. Марму; и однажды, довольно долгое время спустя, Арлекин появился на экранах, озорной, с ямочками на щеках, ясноглазый, совсем не с тем выражением, какое должно быть после промывания мозгов, и сказал, что ошибался, что очень, очень хорошо быть, как все, успевать вовремя, хей-хо, привет-пока, и все смотрели, как он говорит это с общественных экранов размером в целый городской квартал, и рассуждали про себя, да, видишь, значит, он и впрямь был псих, такова жизнь, надо подчиняться, потому что против рожна или, в данном случае, против Тиктакщика не попрешь. И Эверетта С. Марма уничтожили, и это большая жалость, памятуя о том, что сказал раньше Торо, но нельзя приготовить омлет, не разбив яиц, и в каждую революцию гибнет кто-то непричастный, но так надо, потому что такова жизнь, и если удастся изменить хоть самую малость, значит, жертвы были не напрасны. Или, чтобы уж совсем понятно:

– Э-э… извините, сэр, не знаю, как и э-э… сказать, но вы опоздали на три минуты. График немного э-э… нарушился. – Чиновник боязливо улыбнулся.

– Чушь! – проворковал из-за маски Тиктакщик. – Проверьте часы.

И мягкой кошачьей походкой проследовал в свой кабинет.

У Костнера была дама и еще восьмерка, которую он пока не открыл; крупье открыл четверку, и Костнер решил больше карт не брать. Он приподнялся; крупье перевернул еще карту – шестерка. Крупье смахивал на персонажа из фильма с Джорджем Рафтом года так тридцать пятого: ледяные серые глаза, ухоженные руки с длинными, как у нейрохирурга, пальцами, прямые гладко зачесанные назад черные волосы, открывающие высокий бледный лоб. Он сдавал карты, не поднимая глаз. Тройка, еще тройка, черт, пятерка – всё: очко сложилось, и последние тридцать долларов Костнера – шесть пятидолларовых фишек – прошелестели по сукну и перешли к крупье. Вот и всё. Проигрался в хлам. Остался без гроша в Лас-Вегасе, штат Невада – крупнейшей игровой площадке Запада. Костнер соскользнул со своего удобного кресла и повернулся к столу спиной. Там снова началась игра, как будто ничего не случилось, как будто волны сомкнулись над утопленником: вот он тут – а вот его уже нет, и никто ничего не заметил. Никто не заметил, как одинокий игрок потерял последнюю надежду на спасение. Теперь перед Костнером стоял выбор: добраться на перекладных до Лос-Анджелеса и попытаться хоть как-то начать новую жизнь… или вышибить себе мозги.

Варианты, прямо скажем, так себе.

Костнер поглубже засунул руки в карманы своих грязных поношенных штанов и пошел вдоль ряда звенящих и дребезжащих игровых автоматов к выходу.

Внезапно он что-то нащупал в кармане и остановился. Справа от него, не замечая ничего вокруг, играла на двух автоматах сразу матрона лет пятидесяти, на каблуках, в ярких лиловых капри и блузке «Шип-эн-Шор». Она азартно бросала монетки и по очереди дергала рычаги автоматов. Запас четвертаков в ее бумажном стаканчике казался неисчерпаемым. В этой женщине было нечто сюрреалистическое: лицо лишено всякого выражения, глаза смотрят в одну точку, только руки, как у робота, двигаются. Лишь когда звук гонга возвестил чей-то выигрыш, она подняла взгляд. И тут Костнер понял, насколько преступен, аморален и страшен Вегас и весь этот легальный игорный бизнес, расставляющий свои ловушки с аппетитными приманками перед наивными людьми: лицо женщины, посеревшее от ненависти, зависти и желания, будто застыло во времени просто потому, что другой одурманенный выиграл небольшой джекпот, который еще глубже затянет его в омут, соблазняя удачей и везением. Да, выигрыш – это самая яркая приманка в полном отчаявшихся рыбешек море.

То, что Костнер нащупал у себя в кармане, оказалось серебряным долларом. Он вынул его, оглядел.

Изображение орла почему-то ужасно его позабавило.

От полного безденежья его отделяло каких-то полшага, но еще оставалось то, что крупные игроки называют «преимуществом»: одна последняя нераскрытая карта. Один серебряный доллар, новенький, блестящий, извлеченный из кармана, оказавшемся не столь глубоким, как омут, в который собирался с головой нырнуть Костнер.

«А, к черту всё», – подумал он и повернулся к автоматам.

Он думал, что долларовых автоматов уже не осталось, – не было смысла их держать после того, как Монетный двор США объявил о нехватке металлических денег. И все же среди одноруких бандитов для десятицентовиков и четвертаков затесался один долларовый, с джекпотом в две тысячи долларов. Костнер заулыбался, как дурак. Помирать, так с музыкой. Он бросил свой доллар в щель и ухватился за тяжелую, хорошо смазанную ручку из литого алюминия и штампованной стали. На конце у нее был большой пластиковый шарик, сделанный так, чтобы удобнее было тянуть – хоть весь день дергай, не устанешь.

Костнер не стал обращаться к вселенной с молитвами и просто потянул ручку.

Он был стариком – не то чтобы совсем уж дряхлой развалиной, древней, как каменные ступени Пирамиды Солнца[72], ведущие к храму, – но все-таки стариком. Он сидел на старомодном складном стульчике, ножки которого глубоко уходили в мягкую кладбищенскую землю и ухоженный газон. Косо моросил мелкий унылый дождь. Силуэты оголенных деревьев, неподвластные ледяному ветру, чернели на фоне свинцового зимнего неба. Старик сидел в ногах могилы; надгробие немного покосилось, когда осела земля. Он сидел под дождем и разговаривал с кем-то под землей.

– Они всё снесли, Минна. Подмазали кого-то в городском совете, это уж точно. Всё снесли. Подогнали бульдозеры в шесть утра, а это незаконно, ты знаешь. В муниципальном кодексе ясно сказано: никаких работ до семи утра в будни и до восьми в выходные. А они в шесть приперлись, даже еще раньше – едва рассвело вообще. Думали быстро всё обделать, пока жители не пронюхали, что происходит и не позвонили в комитет по охране памятников. Настоящие жулики, аж в праздники приехали ломать, представляешь?! Но меня-то не проведешь, я их там уже поджидал. Согласно статье 91.03002 муниципального кодекса, говорю, вы не имеете права вести работы. Они стали врать, что у них есть особое разрешение. Я говорю их главному: покажи, мол, а он давай заливать, что в этом случае статья кодекса не применяется – это, дескать, только для дорожных работ, а у них снос, поэтому они могут начинать, когда вздумается. Я сказал, что позвоню в полицию, потому что это квалифицируется, как нарушение общественного порядка, а он мне ответил… я знаю, ты не любишь ругань, старушка, так что пересказывать это не буду, но можешь себе представить. В общем, позвонил я в полицию, представился и, понятное дело, они приехали чуть ли не в четверть восьмого (поэтому я и подумал, что без подкупа там не обошлось), а к этому времени все было кончено. Ломать – не строить, дело быстрое. Я не говорю, что это потеря, сравнимая с Александрийской библиотекой, скажем, но все-таки это была последняя придорожная закусочная в стиле ар-деко, где официантки на роликах доставляли заказ прямо в машину. Местная достопримечательность, единственное место в городе, где еще можно было найти хороший сэндвич с настоящим горячим сыром, а не этой мерзкой подделкой из пластиковых квадратиков.

Так что снесли нашу старую подружку, нет ее больше. Я так понимаю, они хотят там построить торговый миницентр всего в десяти кварталах от другого такого же. Ну, ты знаешь, чем это кончится: новый центр оттянет посетителей от того другого, и тот закроется, как закрываются все эти торговые центры, когда неподалеку построят новый. Казалось бы, пора начать учиться на собственных ошибках, но такие, как они, ничему не учатся. Видела бы ты толпу, которая собралась там к половине восьмого! От мала до велика, даже эти крашеные парни в драной коже, и те пришли протестовать против сноса! Выражались они, конечно, ужасно, но, по крайней мере, им было не все равно. Ничего не помогло – сравняли с землей и все тут.

Сегодня мне тебя особенно не хватает, Минна. Подумай только: никаких больше сэндвичей с настоящим горячим сыром, – сказал старик надгробию и тихо заплакал. Его пальто было усеяно капельками дождя.

Неподалеку, у другой могилы, стоял Билли Кинетта. Он заметил, что слева от него сидит какой-то старик, но не обращал на него внимания. Ветер трепал его плащ, дождь просачивался за поднятый воротник. Билли был помоложе, ему еще и тридцати пяти не исполнилось. В отличие от старика, он не плакал и не разговаривал с давно ушедшим собеседником, даже не шевелился, словно какой-нибудь сосредоточенный геомант[73]. Один из мужчин был чернокожий, другой белый.

Сквозь решетку высокой кладбищенской ограды на них, поглощенных своими тревогами и общением с теми, кого тревоги покинули навсегда, смотрели двое мальчишек. Официально, впрочем, они считались вполне уже взрослыми: одному было девятнадцать, другому без двух месяцев двадцать. Оба имели право употреблять алкоголь, голосовать и водить машину. Ни один из них не доживет до возраста Билли Кинетты.

– Давай на старика накатим, – сказал один.

– Думаешь, мужик в плаще не вмешается? – спросил другой.

– Надеюсь, что вмешается, мать его. – Первый парень гнусно заржал и демонстративно сжал руку в кулак. На нем были кожаные перчатки с обрезанными пальцами и металлическими болтами по линии костяшек.

Они пролезли под оградой там, где просевшая земля образовала небольшую канавку.

– Вот срань! – сказал один, говоря одновременно об ограде, грязной земле и окружающем мире в целом (и еще о своем старике, который все дерьмо из него выбьет за испачканную сатиновую куртку).

Парни подкрались к старику слева – как можно дальше от мужика в плаще. Первый выбил из-под него сиденье прицельным ударом ноги, которому научился к секции таэквондо (этот удар называется юп-чаги). Старик упал на спину, и они навалились на него; парень в грязной сатиновой куртке держал его за воротник и бил кулаком по лицу, второй шарил по карманам пальто, в нетерпении раздирая ветхую ткань.

– Заступись! – крикнул старик. – Ты должен! Спаси меня!

Парень, шаривший по карманам, на мгновение застыл. Кому это он, старый хрен? Мне, что ли? Нашел заступничка! Врежу вот по ребрам ботинком, чтоб больше не кашлял!

– Заткни его! – зашипел он дружку. – Засунь ему кулак в пасть! – Он нащупал что-то в кармане и стал вытаскивать, но рука запуталась в пиджаке и пальто. – А ну отдай, сволочь! – гаркнул он старику, продолжавшему звать на помощь.

– Не могу… – пропыхтел второй парень, лупя старика по голове. – Он весь скрутился… вытащи руку, чтоб я …

Старик, не переставая кричать, свернулся калачиком и зажимал их руки. Наконец тот, что шарил по карманам, вырвался и успел одну секунду полюбоваться добычей: роскошными карманными часами. Такие часы называли «луковицей». Они были просто великолепны: серебряный корпус с голубым отливом, эмалевый циферблат поразительной красоты. Золотые стрелки в виде стрел времени застыли ровно на одиннадцати, хотя дело было в 3:45, в дождливый ветреный день. Часы стояли и не издавали ни звука.

Внезапно они начали нагреваться и так раскалились, что парню пришлось разжать руку. Часы выскользнули и повисли в воздухе.

– Помоги мне! Спаси меня!

Билли Кинетта услышал крики, но не увидел, как часы воспарили в воздух на глазах у изумленного грабителя – их, серебряных, не было видно в потоках дождя. Билли не заметил часы, даже когда парень подпрыгнул, чтобы достать их, а они поднялись ровно настолько, чтобы тот чуть-чуть не дотягивался. Билли видел только двух сопливых бандитов, избивающих старика, и поспешил на помощь. Старик, дрыгая ногами, перевернулся на живот, как раз когда второй парень замахнулся, чтобы окончательно его вырубить. Кто бы мог подумать, что эта развалина будет так сопротивляться?

Неожиданно на грабителей налетел ураган в плаще, кричащий что-то нечленораздельное. Парень, пытавшийся достать часы, очутился на земле, куда Билли отправил его метким пинком в спину. Он попытался встать, но неведомая сила придавила его, ударила пару раз по почкам и прошлась по нему, как каток. Старик между тем изловчился и ткнул пальцем в глаз второму. Тот взвыл и стал катался по земле; тут до него добрался Билли и отправил его ногой в полет через надгробие Минны. В пылу борьбы Билли не заметил, как карманные часы, оставшиеся сухими среди дождя, спустились к старику и скользнули в его протянутую руку.

Дождь, ветер и Билли Кинетта основательно потрепали юнцов. Воспользоваться спрятанными в ботинках ножиками они не сумели: Билли не позволил им даже встать. Они с трудом отползли на безопасное расстояние и бросились бежать без оглядки, со всех ног, спотыкаясь и падая. Билли Кенетта, тяжело дыша, повернулся к старику, чтобы помочь ему подняться. Оказалось, что тот уже на ногах и пытается отчистить пальто от грязи, яростно бормоча что-то себе под нос.

– Вы в порядке?

Старик еще немного побурчал по инерции, потом резко кивнул, как бы подводя черту под происшедшим, и посмотрел на своего спасителя.

– Отличная работа, парень. Дерешься что надо.

Билли уставился на него.

– Вы точно в порядке? – он протянул руку и стряхнул с пальто старика несколько прилипших травинок.

– В полном. Промок только, и настроение так себе. Пойдем куда-нибудь, выпьем чайку.

На лице Билли, когда он стоял у могилы, которую пришел навестить, определенно было странное выражение. Во время потасовки оно исчезло, но теперь вернулось опять.

– Нет, спасибо. Если вы правда в порядке, то у меня есть кое-какие дела.

Старик тщательно ощупал себя.

– Ничего, кроме синяков. Будь я женщиной такого же возраста, в костях у меня было бы меньше кальция, и мне бы досталось куда сильнее. Ты знал, что к моему возрасту женщины теряют значительную часть кальция в костях? Прочел это в одной медицинской статье. – Старик помолчал и робко добавил: – Да ладно тебе, пойдем. Нам не помешает перекусить и запить это дело чаем.

Билли невольно улыбнулся и покачал головой.

– Ты просто что-то с чем-то, отец. Ты ж меня даже не знаешь.

– Опять-таки хорошо.

– Что? Что мы не знакомы?

– Нет, что ты меня «отцом» назвал, а не «папашей». Ненавижу, когда меня называют «папашей». Очень уж фамильярно. «Отец» – дело другое, это звучит уважительно. Думаю, нам стоит найти уютное спокойное местечко, поговорить, познакомиться. Ты же мне, как-никак, жизнь спас – знаешь, как к этому на Востоке относятся?

Билли улыбался уже не переставая.

– Во-первых, сомневаюсь, что я спас тебе жизнь – разве что кошелек. А во-вторых, я даже имени твоего не знаю; о чем нам разговаривать?

– Гаспар, – представился старик, протягивая руку. – Это мое имя. Знаешь, что оно значит?

Билли покачал головой.

– Видишь, одна тема для разговора у нас уже есть.

Билли, все еще улыбаясь, пошел с Гаспаром к выходу.

– Где ты живешь? Провожу тебя домой.

Они подошли к принадлежащему Билли «олдсмобилю-катлас» 1979 года.

– До моего дома далековато, а мне чего-то нехорошо. Прилечь бы на минутку. Может, лучше к тебе поедем, если ты не против? Всего на пару минут. Чайку попьем. А?

Старик с улыбкой стоял у машины и ждал, чтобы водрузить свои старые, хоть и богатые пока кальцием кости на пассажирское место. Билли, оценив риск, усмехнулся, открыл и придержал дверцу. Гаспар открыл ему изнутри водительскую дверь, и они поехали.

Все это время часы не издавали ни звука.

Как и Гаспар, Билли Кинетта был совсем один в этом мире и существовал в вакууме своей квартиры. Если бы случайному гостю предложили выйти в коридор и описать обстановку любой из трех этих комнат, он за все золото в швейцарских банках не смог бы этого сделать. У этой квартиры не было характера, в ней отсутствовала жизненная энергия. Просто место, куда Билли приходил, когда больше идти было некуда. Ни цветов, ни фотографий, ни личных вещей. Зал ожидания.

Гаспар прислонил свой складной стульчик (в сложенном виде тот превращался в трость с двумя ручками) к книжному шкафу и начал рассматривать расставленные как попало книги в бумажных обложках. В кухне зашумела вода, стукнул о плиту чайник, зашипел газ, чиркнула спичка, зажглась с тихим хлопком конфорка.

Гаспар снял с полки «Агостино» Альберто Моравиа.

– Много лет назад, – сказал он, листая книгу – у меня была большая, очень большая библиотека. Тысячи книг! Я не в силах был выбросить книгу, даже плохую. Они лежали повсюду, и каждый гость, не знающий, как это хорошо – удобно устроиться в кресле с книжкой, всегда задавал один и тот же идиотский вопрос. – Старик помолчал и, не дождавшись ответа, сказал: – Угадай какой.

– Без понятия, – ответил равнодушный голос из кухни.

– Они всегда спрашивали таким притворно-благоговейным голосом: «Ты что, всё это прочел?» – Гаспар снова помолчал, но Билли не поддался. – Вот что я скажу тебе, парень: если тебе все время задают один и тот же идиотский вопрос, рано или поздно начнешь огрызаться. А меня он жутко бесил. Так что, в конце концов, я придумал идеальный ответ. Знаешь какой? Ну, попробуй угадать!

Билли выглянул из кухни.

– Наверно, ты говорил, что прочитал много, но не всё.

Гаспар пренебрежительно махнул рукой.

– Толку-то так отвечать? До человека же не дойдет, что он задал дурацкий вопрос. А я хотел, чтобы люди это понимали, но не хотел никого обидеть. Так что когда меня спрашивали, все ли эти книги я прочитал, я отвечал: «Еще чего! Кому нужна целая библиотека прочитанных книг»?

Билли невольно рассмеялся и покачал головой.

– Ну, ты даешь, Гаспар. Ты на пенсии?

Старик осторожно подошел к самому удобному креслу – мягкому шезлонгу в стиле тридцатых годов, который сменил не одну обивку до того, как Билли приобрел его в благотворительном магазине Американского онкологического общества – и со вздохом опустился в него.

– Нет, сэр. До пенсии мне еще далеко. Работаю не покладая рук.

– А чем занимаешься, если не секрет?

– Я омбудсмен.

– Защитник прав потребителей? Типа Ральфа Нейдера?[74]

– Именно. Приглядываю за ходом дел. Прислушиваюсь, присматриваюсь – и, если все делаю правильно, иногда мне удается немножко изменить мир к лучшему. В точности как мистеру Нейдеру. Весьма достойный человек.

– А на кладбище к кому приходил?

Гаспар погрустнел.

– К старушке моей, к жене. Минной звали. В январе исполнилась двадцать лет с тех пор, как ее не стало. – Он ненадолго задумался и продолжил: – Она была для меня всем. Лучше всего было то, что я понимал, как мы важны друг для друга. Мы говорили обо всем на свете, обсуждали каждую мелочь. Этого мне больше всего не хватает. Я хожу к ней через день. Раньше каждый день ходил, но не выдержал. Слишком больно.

Билли принес чай. Гаспар отпил немного и сказал, что чай неплохой, но пробовал ли Билли «Эрл Грей»? Билли не знал, что это такое; Гаспар сказал, что это великолепный сорт, и пообещал принести коробку. Они еще поболтали о том о сем, а потом Гаспар спросил:

– А ты к кому приходил?

Билли поджал губы.

– Да так, к другу. – Вздохнул и добавил: – Слушай, мне на работу надо.

– Да? А где ты работаешь?

Билли ответил не сразу – ему, видимо, хотелось сказать, что он компьютерщик, или бизнесмен, или директор крупной компании.

– Я менеджер в супермаркете, в «Севен-илевен».

– Хорошая работа. Вечером наверняка интересные люди заходят за молоком и фруктовыми коктейлями, – сказал Гаспар, явно понимавший его чувства.

Билли улыбнулся.

– О да, очаровательные. Просто сливки общества, когда не угрожают прострелить мне башку, если я не открою сейф.

– У меня к тебе просьба, – сказал Гаспар. – Мне нужно немного передохнуть. Ты не возражаешь, если я прилягу тут у тебя на диване, пока ты на работе? Ничего, что я один тут останусь?

Билли заколебался. Старик казался вполне нормальным: не псих и точно не вор. И что тут воровать-то? Разве что чай, да и тот не высшего сорта.

– Ладно, располагайся. Но я до двух ночи не вернусь, так что как будешь уходить – просто захлопни дверь, замок сам закроется.

Они пожали друг другу руки, Билли надел все еще мокрый плащ и направился к выходу. На пороге он оглянулся.

– Приятно было познакомиться, Гаспар.

– Взаимно, Билли. Ты отличный парень.

И Билли – как обычно в полном одиночестве – отправился на работу. Он вернулся в два и собрался открыть банку консервов, но обнаружил, что стол накрыт к ужину, а в квартире аппетитно пахнет жареной говядиной. Кроме жаркого, на столе обнаружилась молодая картошка, обжаренная в масле морковь, кабачки. И блинчики с шоколадной глазурью, еще теплые, только что из пекарни.

Вот так Гаспар вошел в жизнь Билли Кинетты и поселился в его квартире. Когда они пили чай с блинчиками, Билли спросил:

– Тебе некуда идти, так?

Старик улыбнулся и удрученно покачал головой.

– Как тебе сказать. Я не бездомный, конечно – такой жизни я бы не выдержал, но в данный момент, что называется, свободен как птица.

– Если хочешь немного тут пожить, я не против, – сказал Билли. – Здесь тесновато, но мы вроде неплохо ладим.

– Ты большой добряк, Билли. Да, мне бы очень хотелось с тобой пожить. Это ненадолго. Мой доктор говорит, я на этом свете не задержусь, – он помолчал, глядя в чашку. – Должен признаться, мне немного страшно уходить. Хорошо, что будет с кем словом перемолвиться.

Билли неожиданно выпалил:

– Я ходил на кладбище к парню, с которым вместе служил во Вьетнаме. Навещаю его иногда.

В его словах звучала такая боль, что Гаспар не стал расспрашивать.

Билли не заметил, как прошло несколько часов (время проходит, не спрашивая разрешения). Гаспар спросил, можно ли ему посмотреть первый утренний выпуск новостей. Билли включил свой старый телевизор: там говорили об очередном срыве переговоров о разоружении. Билли покачал головой и сказал, что Гаспар не одинок в своем страхе смерти.

– Ничего такого не произойдет, Билли. Ты уж мне поверь. Никакой ядерной войны не будет. Точно тебе говорю: не будет. Никогда.

Билли слабо улыбнулся.

– Откуда ты знаешь? У тебя что, секретная информация есть?

На это Гаспар извлек из кармана свои великолепные часы, которые Билли видел впервые, и сказал:

– Этого не случится, потому что на часах всего одиннадцать.

Билли уставился на часы; они действительно показывали одиннадцать. Он сверился со своими наручными часами.

– Не хочу тебя расстраивать, но твои часы стоят. Сейчас половина шестого.

Гаспар усмехнулся.

– Нет. Одиннадцать.

Они разложили диван и соорудили на нем постель. Старик аккуратно разместил на телевизоре мелочь из карманов, перьевую авторучку, часы, и они с Билли легли спать.

В половине первого ночи на 51-й улице дул ледяной ветер, такой резкий, что мог запросто просверлить новое очко человеку.

Энни лежала, съежившись в крошечном пространстве между двумя створками крутящейся двери – туда можно было пробраться с улицы, когда копировальный центр закрывался на ночь. Она заблокировала вход продуктовой тележкой, позаимствованной в магазине «Фуд Эмпориум» на Первой авеню, где хранилось все ее добро, и вытащила из нее полдюжины коробочных заготовок из того же «Эмпориума» (остальные она продала какому-то торчку). Две картонки она пристроила за тележкой, чтобы казалось, что дверь просто закрыта из-за ремонта, прочие расставила по периметру для защиты от ветра. Потом устроила себе постель из двух полусгнивших диванных подушек, завернулась в три старых пальто и натянула старую вязаную шапку на сломанный нос. В дверях было, надо сказать, совсем неплохо, даже уютно. Иногда ветер все же пробирался в ее укрытие, но в целом почти не беспокоил ее. Энни свернулась калачиком, прижала к себе грязные останки старой тряпичной куклы и закрыла глаза, но даже во сне продолжала прислушиваться к звукам улицы. Ей хотелось, чтобы ей снова ее приснился малыш Алан. В полусне она прижимала его к себе, как эту тряпичную куклу, чувствуя тепло его тела. Это важная деталь: тело Алана было теплым. Его коричневая ручка на ее щеке, его дыхание, его чудесный младенческий запах – от всего исходило тепло. Когда это было? Сегодня или раньше? Не просыпаясь, Энни поцеловала грязное личико куклы. В дверях было и тепло и удобно.

Внезапно в привычные убаюкивающие звуки улицы врезался рев двух машин, которые на полной скорости вылетели из-за угла Парк-авеню и понеслись по Мэдисон. Даже во сне Энни почувствовала, что улица изменилась – она научилась доверять своим инстинктам после того, как на нее напали в первый раз, чуть не отобрав туфли и кошелек с мелочью. Она сразу проснулась и спрятала куклу в складках пальто. Машины поравнялись с ее убежищем; вытянутый лимузин обогнал «Кадиллак-брогам», который вылетел на тротуар и врезался в фонарный столб. Передняя пассажирская дверь «кадиллака» открылась, из нее вывалился человек и стал отползать. Три двери резко затормозившего лимузина открылись еще до того, как перестали крутиться колеса. Ползущий человек попытался встать, но его схватили и снова силой поставили на колени. Один из пассажиров лимузина, одетый в темно-синее кашемировое пальто, выхватил револьвер и рукоятью ударил стоящего на коленях по голове так, что пробил до кости.

Свернувшись в темноте между створками дверей, Энни видела всё с тошнотворной четкостью. Второй бандит ударил жертву ногой – в ночной тишине отчетливо хрустнул сломанный нос. Темное стекло лимузина опустилось, в окно высунулась рука и передала третьему жестяную банку. С Парк-авеню донессся вой полицейских сирен.

– Держите говнюка крепче, – сказал человек с жестянкой. – Голову, голову ему запрокиньте!

Двое других сделали, как он сказал; из рассеченного лба жертвы виднелась белая кость, из разбитого носа хлестала кровь – в ярком свете фонаря Энни все было видно, как днем. Ботинки несчастного скребли по тротуару. Тот, кому передали жестянку, извлек из кармана бутылку виски.

– Откройте ему пасть!

Мужчина в кашемировом пальто с силой раздвинул челюсти жертвы, и жестяночник стал лить ему в рот виски из горлышка. Несчастный кашлял и захлебывался. Пустая бутылка полетела в канаву, и вслед за виски в горло извивающегося, воющего от боли и страха водителя «кадиллака» полился растворитель из жестянки. Энни видела и слышала всё.

Кашемировый теперь массировал жертве горло, чтобы заставить проглотить всё как есть. Но бедняга умирал дольше и гораздо громче, чем рассчитывали бандиты: он неистово отплевывался, и слюна с кислотой попала на рукав кашемирового пальто. Будь владелец пальто пофигистом, которому плевать на рекомендации журнала «GQ», дальнейшего бы не случилось, но он выругался и попытался оттереть рукав, на мгновение выпустив водителя «кадиллака». Тот воспользовался моментом и, вырвавшись из рук двух других, бросился к убежищу Энни.

Он несся прямо на нее, размахивая руками, вращая глазами и брызжа слюной, как скаковая лошадь. Еще секунда, и он, своротив тележку, разгромит всю квартирку Энни. Она вскочила и тут же оказалась в свете фар «кадиллака».

– Черномазая все видела! – крикнул мужик в кашемировом пальто.

– Чертова бомжиха! – откликнулся тот, что с жестянкой.

– Он все никак не уймется! – заорал третий, извлекая откуда-то револьвер с таким длинным дулом, что непонятно было, как его мог прятать под пальто кто-то меньше Поля Баньяна[77]. Водитель «кадиллака», раздирая руками горло, врезался в тележку. Мужчина, не дотягивавший до Поля Баньяна, выстрелил. «Магнум» 45 калибра, разодрав воздух, пробил голову бегущего человека, оставил дыру на месте лица и окропил дверь кровью с осколками костей, блестящими в свете фар.

Но тот каким-то непостижимым образом всё бежал, как солдат, стремящийся первым прорвать оборону противника. Рухнул он, лишь когда его догнал второй выстрел. На пути этой пули костей не было: она пробила тело насквозь и разнесла стеклянную створку двери. Мертвое тело рухнуло прямо на Энни, отбросив ее через разбитое стекло в офис копировального центра. Все это время четвертый голос кричал из глубин лимузина:

– Ловите бабу! Бабу ловите, она всё видела!

Мужики в пальто ринулись к ней.

Энни перекатилась в сторону, и ее рука наткнулась на что-то мягкое – старая кукла вывалилась из своего гнезда у нее за пазухой.

Тебе холодно, Алан?

Энни подхватила куклу и отползла подальше. Мужики, продираясь через дверь, включили сигнализацию. Скоро здесь будет полиция.

Энни думала только о том, что теперь всё ее имущество выкинут. Картонки, диванные подушки, носовые платки и зеленый кардиган отправят в мусорный бак, тележку вернут в магазин. Она снова останется ни с чем, как когда ее выгнали из комнатенки на углу Сто первой улицы и Первой авеню. Когда у нее забрали Алана.

Раздался оглушительный звон: пуля попала в застекленное изречение на стене. Преследователи разделились, чтобы лучше видеть офис при свете фар. Прижимая к себе куклу, Энни бросилась в коридор, ведущий к служебному входу. Заперто, а бандиты уже совсем близко. Вон справа еще дверь – открыто, внутри темно. Энни юркнула внутрь. В комнате ничего, кроме компьютеров вдоль стен – спрятаться негде. Она заметалась в поисках шкафа или стола, под который можно залезть, споткнулась обо что-то, растянулась на холодном полу и почувствовала лицом слабое дуновение. Пол в комнате состоял из больших съемных плит; одну из них, видно, заменили, но не закрепили до конца, и Энни при падении ее сдвинула. Под полом обнаружилось небольшое пространство.

Она залезла туда, легла на спину и осторожно потянула плиту, пока та не встала на место. Плита легла плотно: если раньше Энни видела отблески света из коридора, то теперь ее окружала полная темнота. Она лежала тихо, освободив голову от мыслей, как делала каждый раз, ночуя на улице – так она становилась невидимой. Коврики, картонки – всё, всё пропало. Осталась только старая кукла, согревавшая ей бок. Бандиты были уже в коридоре и дергали двери.

Я завернула тебя в одеяло, Алан. Тебе должно быть тепло.

Преследователи зашли в комнату с компьютерами.

– Где ж она, черт бы ее подрал?

– Наверно, есть еще какой-то выход, а мы проглядели.

– Может, она в другой комнате заперлась? Давай, что ли, дверь вышибем?

– Ты сигнализацию не слышишь, кретин? Надо выметаться отсюда.

– Он нам яйца оторвет.

– Да ладно. Думаешь, он бы лучше сумел? Он там сидит и смотрит на то, что осталось от Бидди. Думаешь, он доволен, что так получилось?

К сигнализации присоединился истерично нажимаемый раз за разом клаксон лимузина.

– Ничего, потом найдем.

Звук бегущих шагов.

Энни лежала, прижимая к себе куклу, ни о чем не думая и не издавая ни звука. Впервые за этот холодный ноябрь ей было тепло. Она проспала под полом всю ночь.

На следующий день, в последнем нью-йоркском кафе-автомате – опустишь жетон, в окошко выезжает еда – Энни узнала о двух убитых.

Не о том, которого застрелили в дверях – о двух черных женщинах. Бидди, который перед смертью выблевал все свои потроха, занимал первую полосу «Пост», в которую Энни завернулась от ветра, а про женщин ей по секрету рассказал другой бомж, пока она пила чай с рыбным пирогом. Обеих застрелили в переулках из крупнокалиберного оружия. Одну из них, Сьюки, Энни знала.

Понятно, кого искали убийцы и почему они убили Сьюки и ту другую: для белых людей, которые разъезжают по городу в лимузинах, все бездомные черные старухи на одно лицо. Она откусила еще кусок пирога и посмотрела на Сорок вторую улицу за окном. Как же ей теперь быть?

Энни знала наверняка, что эти бандиты будут убивать, пока в центре города не останется ни одного безопасного места для ночлега: в «Пост» писали, что это мафиозные разборки. Предупреждать других женщин не было смысла – им все равно некуда идти. Да они и не захотят. Даже она, зная, что ей угрожает, не собиралась покидать центр города – это был ее ареал обитания. И поэтому ее скоро найдут. Когда хрипатый, рассказавший ей об убийствах, похромал к кранику, из которого здесь наливали кофе, Энни быстро доела свой пирог и выскользнула из кафе так же незаметно, как утром из копировального центра. Стараясь не попадаться людям на глаза, она вернулась на Пятьдесят первую улицу. Место вчерашнего происшествия было огорожено зеленой лентой с надписью «Полицейское ограждение, вход воспрещен». Вокруг, невзирая на это, стояла толпа. На улице было не протолкнуться – помимо обычных офисных работников сюда прибывали зеваки. Чтобы собрать толпу в Нью-Йорке, много не надо – упадет карниз, и через десять минут вокруг соберется миньян[78]. Энни необыкновенно повезло: полиция даже не подозревала, что в деле имелся свидетель. Бандиты, ломясь в дверь, отпихнули тележку в сторону, и полицейские на нее не обратили внимания. Тележка, диванные подушки, картонки, свитера – всё это никуда не делось: часть осела в мусорных баках, а остальное валялось в канаве или на тротуаре, среди мусорных мешков.

Главное, теперь можно не волноваться, что ее ищут и мафия, и полиция. Ей и одних бандитов за глаза хватит. А магазинный пакет с алюминиевыми банками, которые она собирала, чтобы сдать, в целости и сохранности стоит прямо у стенки – значит, будет на что поужинать.

Обходя заграждение, чтобы подобраться к своим пожиткам, Энни заметила одного из вчерашних бандитов – того, в синем кашемировом пальто, который держал Бидди, когда тому вливали в рот растворитель. Он стоял слева от нее, метрах в пятидесяти, и наблюдал за входом в офис и за толпой, рассеянно ковыряя вросший волосок на подбородке. Ее искал.

Энни быстро шмыгнула в какую-то дверь, и ее сразу толкнули в спину.

– Вали-ка отсюда, у нас тут приличный бизнес.

Она в ужасе оглянулась. За ее спиной стоял владелец галантерейного магазина, одетый в серый костюм с широченными отворотами под стать его огромным ушам и малиновым шелковым платком в нагрудном кармашке. В руке он держал деревянную вешалку, явно намереваясь ткнуть ей Энни еще раз.

– Давай-давай, пошевеливайся, – сказал он таким тоном, за который мигом бы получил по морде от любого приличного покупателя.

Энни ничего не ответила. Она никогда ни с кем не разговаривала на улице. На улице нужно молчать.

Пойдем, Алан. Ничего, не пропадем. Не плачь, малыш.

Она снова вышла, стараясь незаметно слиться с толпой, и услышала резкий свист – бандит в кашемировом пальто заметил ее. Он свистел и махал кому-то рукой. Энни побежала, оглядываясь через плечо. Темно-синий «олдсмобиль», припаркованный неподалеку, двинулся ей наперерез, а кашемировый бандит пробивался через толпу с напором скоростного экспресса. Энни бежала, даже не задумываясь, куда. Она испугалась, когда на нее наорал галантерейщик – ее страшила необходимость контакта с другим человеком, но бежать по улице, вливаясь в поток пешеходов, ей было вполне комфортно. Уж это она умела. Энни инстинктивно расширила пространство вокруг себя, растопырив руки; элегантные посетители магазинов и бизнесмены в строгих костюмах испуганно шарахались от грязной черной бродяжки в развевающемся пальто, молясь, чтобы она не задела их дорогие шмотки. Красное море расступилось перед ней и снова сомкнулась, отрезав бандита в кашемировом пальто. Но «олдс» не отставал.

Энни свернула влево, на Мэдисон, двигаясь к центру города. На Сорок восьмой улице велись строительные работы, на Сорок шестой много укромных переулков. «Олдс» неуклонно приближался. На Сорок седьмой, всего в трех домах от Мэдисон, был подвал, в котором можно спрятаться. Сменился светофор; «олдс» попытался проскочить на красный, но на Мэдисон у него не было шансов – через переход уже двигалась толпа пешеходов. Водитель остановился, опустил стекло и высунул голову, чтобы не упустить Энни.

И тут пошел дождь.

Пешеходы побежали быстрее, прикрывая головы сумками и раскрывая зонты. В суматохе Энни мгновенно исчезла из виду. Из-за угла выбежал кашемировый, махнул рукой, показывая шоферу «олдса» налево, поднял воротник и помчался по Мэдисон, расталкивая прохожих локтями. На тротуаре образовались лужи, и дорогие кожаные ботинки кашемирового мгновенно промокли насквозь. Видя, как бомжиха метнулась в переулок позади магазина «Всё за доллар», он бросился следом. Дождь лил как из ведра, их разделяли полквартала и толпы народу, но он ее видел, видел!

Так куда же она подевалась? В переулке никого.

Это был даже не переулок, а тупичок – в нем едва помещалась дюжина мусорных баков. Ни дверей, ни пожарных лестниц, ни окон, до которых можно дотянуться, ни подвалов, ни ниш в стене; даже коробок, за которыми можно было спрятаться, и тех нет.

Пусто.

Но он же видел, как она свернула сюда! Другого выхода нет, и обратно она не выбегала – он с этого переулка глаз не сводил. Значит, она где-то здесь, и найти ее пара пустяков. Кашемировый достал свой «Полис-позитив» 38 калибра. Он любил этот револьвер, полицейское оружие создавало иллюзию безопасности: если придется выбросить его после такого, за что можно сесть всерьез и надолго, то след приведет к полицейскому из Нью-Джерси, у которого кашемировый и подрезал «ПП» три года назад, когда тот напился в клубе для американцев польского происхождения. Он пообещал себе как следует позабавиться с этой грязной обезьяной. Все равно пальто уже промокло насквозь. А дождь не скоро утихнет – льет как из ведра, будто водяная штора повисла в воздухе. Кашемировый медленно шел по переулку, разбрасывая мусор и проверяя баки. Он ее быстро найдет, тут не так много мест, где спрятаться.

Энни было тепло. Когда она прижала к себе куклу и закрыла глаза, ей показалось, что она снова очутилась в квартире на углу Сто первой и Первой авеню. В тот день к ним пришла женщина из муниципалитета и понесла что-то непонятное про Алана. Про какую-то обезьянкуи про исследования ученых, а Энни сидела и баюкала малыша.

В ее убежище было уютно и тепло. Она лежала тихо, не шевелясь.

Хорошо здесь, правда, Алан? Кому тепло? Нам тепло. Спрячемся, полежим тут тихонько, и эта неприятная леди уйдет.

Слышался грохот опрокинутых мусорных баков.

Никто нас не найдет, малыш. Ш-шш, тише.

Кашемировый, держа револьвер наготове, набрел на доски, прислоненные к стене. За досками дверь. Все ясно, бомжиха там, больше ей быть негде. Он отшвырнул доски: стальная дверь была заперта на замок.

По лицу кашемирового стекал дождь, волосы прилипли ко лбу, пальто воняло мокрой псиной, про ботинки страшно было и думать. У последнего мусорного бака, самого большого, крышка оказалась почти сухая – значит, опустили ее буквально вот только что. Кашемировый, спрятав в карман револьвер, притащил пару пластиковых ящиков, поставил один на другой и взобрался на них. Балансируя на ящиках, он с трудом открыл крышку, снова выхватил револьвер и свесился внутрь. Бак был почти полон, дождь превращал отбросы в жидкую кашу. Кашемировый наклонился чуть ниже.

Чертова обезья…

Руки, вынырнувшие из недр бака, схватили его за отвороты пальто и потащили вниз. Он с головой ушел в зловонную жижу, револьвер выстрелил, пуля отрикошетила от поднятой крышки. Кашемировое пальто мгновенно пропиталось водой и мусором.

Энни встала ногами ему на шею, не давая подняться, все глубже вдавливая его лицом в размякший от воды мусор. Кашемировый отчаянно сопротивлялся, задыхаясь в отбросах. Один раз – все-таки он был крупный, сильный мужчина – он скинул Энни с себя. Она едва не упала, но вовремя ухватилась за стенки бака и затолкала врага еще глубже. Наверх высунулась рука, облепленная коричневой слизью и полусгнившими листьями салата. Револьвера в руке не было – он лежал на дне бака. Кашемировый барахтался что есть мочи, стараясь найти опору. Энни подпрыгнула, погрузив его еще ниже – он уже пускал пузыри. Изловчившись, он ухватил Энни за ногу. Она стала отбиваться другой, пока под ботинком что-то не хрустнуло.

Борьба продолжалась долго; Энни потеряла счет времени. Дождь не утихал, вода переливалась уже через край. Трепыхание внизу усилилось и затихло. Энни еще долго стояла, дрожа и пытаясь вспомнить чувство, когда тебе бывает тепло. Наконец она вылезла, застегнула пальто на все пуговицы и пошла прочь, думая об Алане и о неподвижном теле у себя под ногами. Крышку она закрывать не стала.

Когда она, наконец, решилась выйти на улицу, «олдса» нигде не было. Красное море прохожих снова расступилось перед ней – перед ее запахом, перед жижей, стекавшей с ее пальто, перед грязной куклой, которую она прижимала к себе. Помедлив с минуту, Энни свернула направо.

Нескончаемые потоки дождя продолжали низвергаться на город.

Никто не остановил ее, когда она собирала свое добро на Пятьдесят первой улице – полиция думала, что она просто роется в мусоре, зеваки сторонились, боясь испачкаться, а владелец копировального центра был только рад, что кто-то уберет это барахло от его дверей. Энни собрала все что могла и пошла своей дорогой, надеясь, что денег от алюминиевых банок хватит на какую-нибудь ночлежку, где можно будет обсохнуть. Она не была грязнулей, наоборот – даже ночуя на улице, всегда за собой следила. Можно быть немного растрепанной, но искупаться в помоях – это уж слишком. Бедную куклу тоже нужно высушить и почистить. Недалеко от Второй авеню живет одна белая женщина. Она вегетарианка, говорит с акцентом и порой пускает Энни поспать в свой подвал. Самое время к ней попроситься.

Женщина не отказала бы, но ее не было дома. Пришлось ночевать на стройке – на месте старого универмага «С. Кляйн» строили Башни Зекендорфа[79].

Один раз. У нас был секс всего один раз. Мы дружили и до этого, и после. Одиннадцать лет дружбы – а переспали только раз. Просто так сложилось: в новогоднюю ночь мы набрали в прокате комедий с братьями Маркс и заперлись в квартире вдвоем, чтобы не идти праздновать с толпой идиотов, притворяясь, что нам ужасно весело – всем ясно, что всё ограничится пьянкой, воплями, блеванием на прохожих и перерасходом на карточке. В общем, мы остались вдвоем, перепили дешевого шампанского и упали с дивана, смеясь над шуточкой Харпо. Прежде чем кто-то из нас успел что-то сообразить, наши лица приклеились друг к другу, моя рука залезла к ней под юбку, а ее рука – ко мне в штаны.

Но, черт побери, это было всего один раз! Так манипулировать разовым пьяным перепихоном! Она знала, что я лезу в головы людям только тогда, когда у меня нет другого способа заработать – ну, или в минуту слабости. Шарить у других в голове всегда мерзко.

Бывает, заберешься в мысли прекрасного вроде бы человека – прямо Фомы Аквинского – и думаешь, что там все должно быть чистенько, как в операционной. А пошаришь как следует, так хочется выкупаться в «Доместосе».

Так что можете мне поверить, я делаю это, только когда у меня нет другого выхода – если, к примеру, меня прижмет налоговая служба, или меня собираются ограбить и убить, или мне нужно выяснить, не занималась ли моя девушка незащищенным сексом в нашу эпоху СПИДа; или, допустим, у меня есть подозрение, что коллега решил подставить меня, и я могу потерять работу… в общем, всякое такое.

После каждого путешествия в чужой мир я восстанавливаюсь несколько недель.

Иногда входишь в голову мужика в поисках определенной информации, а в итоге не только ничего не найдешь, но еще измажешься в его мыслях обо всех девках, с которыми тот изменяет жене, потом стыдно приличным женщинам в глаза смотреть. Залезешь на чердак портье в мотеле, который говорит тебе, что мест нет, а там буквально вывеска висит, что он не сдает неграм; ну и, конечно, даешь ему в морду так, что брызги из носа долетают до соседнего штата, а потом месяц скрываешься от полиции. Или запрыгиваешь в мысли водителя уходящего последнего автобуса, чтобы узнать, как его зовут, и окликнуть, и на тебя обрушивается весь чеснок, который этот парень ел целый месяц, потому что доктор сказал ему, что это полезно; в итоге не только на автобус опоздал, но еще и блевать тянет. Прощупываешь потенциального работодателя, чтобы узнать, не пытается ли он тебя надуть, и обнаруживаешь, что он виновен в чудовищных злоупотреблениях и сознательно использовал некачественное оборудование, которое послужило причиной гибели сотен рабочих. Попробуйте после этого согласиться на эту работу, даже если вам нечем платить за квартиру. Нет уж.

Так что я вам точно говорю: я читаю чужие мысли, только если меня прижали к стенке, или если кто-то подозрительно долго идет за мной в темном переулке, или если сантехник, который ремонтирует протечку, с наглой улыбочкой выставляет мне счет баксов на триста больше положенного. Ну, или в минуту слабости. Но потом я неделями восстанавливаюсь. Неделями.

Штука в том, что пока не отправишься в путешествие по миру другого человека, совершенно не представляешь, что он на самом деле думает. Если бы у Фомы Аквинского были мои способности, он мигом бы сделался отшельником, чтобы в минуты слабости иметь поблизости только овец и ежиков.

Из-за моей способности читать мысли – я начал это делать лет в пять-шесть, если не раньше, – в моей жизни было не больше дюжины людей, с которыми я сблизился и рассказал о своем даре. Лишь трое из них никогда не пытались воспользоваться им и не пытались убить меня. Из этих троих двое были моими родителями – чудесная черная пара; они усыновили меня в пожилом возрасте, и их уже нет в живых (хотя, возможно, они продолжают волноваться за меня даже Там). Я очень скучаю по ним, особенно в такие дни. Оставшиеся восемь-девять человек были либо настолько шокированы моими способностями, что отказывались приближаться ко мне (одна девушка даже эмигрировала на всякий случай, хотя ее мысли были гораздо скучнее и невиннее, чем она думала), либо пытались стукнуть меня чем-то тяжелым, когда я отвернусь (мое поврежденное плечо до сих пор ноет в дождливые дни), либо хотели воспользоваться моими способностями, чтобы заработать. У них не хватало мозгов задуматься: если я могу зарабатывать этим огромные суммы денег, почему я еле свожу концы с концами, как вечный студент, который боится оставить учебу и начать взрослую жизнь?

Идиоты хреновы.

Так вот, из тех троих, которые никогда не использовали мой дар и не шарахались от меня, третьей была Элисон Рош. Эта самая Элисон сидела напротив меня в кафе в центре города Клэнтон, штат Алабама, и поливала кетчупом свой гамбургер. На дворе стоял май, а ей вдруг приспичило поговорить о той чертовой новогодней ночи три года назад, которую мы провели вместе с братьями Маркс, и о нашем случайном сексе. Она задала мне вопрос и ждала ответа.

– Я предпочел бы понюхать скунса, – ответил я.

Элисон промокнула бумажной салфеткой брызги кетчупа на булочке и пластиковой поверхности стола и посмотрела на меня из-под опущенных густых ресниц. Это взгляд, наверно, отлично действовал на агрессивных свидетелей защиты (Элисон была заместителем окружного прокурора округа Джефферсон). Клэнтон находится недалеко от Бирмингема, где у нее был офис. Это была тайная встреча; мы сидели в закусочной и ели бургеры – три года спустя после дешевого шампанского, черно-белых прокатных фильмов тридцатых годов и черно-белого секса. Три года спустя после большой ошибки в новогоднюю ночь.

Мы с Элисон дружили одиннадцать лет, а переспали только раз – отличный пример того, что можно натворить в минуту слабости. Не то, чтобы это бы плохой секс – нет, секс был отличный, просто класс. Но это было только один раз, и больше мы не говорили на эту тему. Утром первого января мы проснулись, посмотрели друг на друга, как люди смотрят на неожиданно взорвавшуюся консервную банку сардин в масле, хором сказали: «О Господи», и все, инцидент исчерпан. Никто из нас даже не упоминал об этом до того памятного майского дня. Элисон позвонила и предложила встретиться, ничего толком не объяснив. Мы выбрали Клэнтон, потому что это было на полдороге между Бирмингемом и Монтгомери, где жил я.

Повару в закусочной разномастность посетителей была явно не по нраву, но я не стал лезть ему в голову – пусть думает, что хочет. Времена менялись, но здесь, в глубинке, все было по-прежнему.

– Все, о чем я прошу – это чтобы ты поговорил с ним, – сказала Элисон, сопровождая просьбу фирменным взглядом из-под ресниц. У меня всегда были проблемы с этим взглядом – не то чтобы неискренним, но немного нечестным, что ли. Элисон пыталась сыграть на моих воспоминаниях о той ночи, а это уже само по себе нечестно. Это взгляд напоминал мне о том, что мы делали на полу, на диване, на барной стойке между кухней и гостиной, в ванне и в гардеробной, в которой пахло кедровой полиролью и непорочностью. Это взгляд хотел, чтобы я вспомнил всё.

– Не хочу я с ним разговаривать. Во-первых, он полное дерьмо; во-вторых, мне есть чем заняться помимо того, чтобы тащиться в Атмор и лезть в прогнившую голову этого сукина сына. И потом, позволь тебе напомнить, что из ста шестидесяти-ста семидесяти человек, которые закончили свою жизнь на «желтой мамочке»[80], около ста тридцати были цветными, и когда я говорю «цветными», я не имею в виду что-то светлей кофе в твоей чашке. Я это к тому, что, будучи необычайно хорошо образованным афроамериканцем, который ценит каждую клеточку своего негритянского тела, я не такой идиот, чтобы тащиться в расистскую тюрьму вроде Холмана. Нет уж, благодарю покорно.

– У тебя всё? – осведомилась Элисон, вытирая рот.

– Да, у меня всё. Дело закрыто. Найди другого дурака.

Это ей не понравилось.

– Другого такого нет.

– Где-нибудь да найдется. Посмотри лабораторные записи в Университете Дьюка[81]. Позвони в «Фортеанское общество»[82]. Или в «Менсу»[83]. Или в программу «Рискуй!» Или попытай счастья на горячей линии астрологов. Неужели не найдется какой-нибудь слабоумный сенатор, который пытался добиться государственного финансирования таких исследований? Не будем забывать и про русских – теперь, когда «империя зла» пала, можно, наверно, достать информацию об исследованиях «кремлевской ауры» или чем там они еще занимались за железным занавесом. А еще можно…

– Заткнись, Руди! – заорала она так, что повар от неожиданности выронил кухонную лопатку. На его лице было ясно написано (мысли я не читал): «Только пикни еще, и я вызываю копов».

Я наградил его своим особым взглядом, и он молча вернулся к чистке гриля, нужно было готовиться к вечернему наплыву посетителей. Но что-то в его напряженной спине подсказывало мне, что он этого так не оставит.

Я наклонился к Элисон и самым серьезным тоном тихо сказал:

– Элли, дружище, послушай меня. Ты одна из немногих, на кого я всегда мог рассчитывать. Мы через многое прошли вместе, и ты ни разу не дала мне понять, что считаешь меня выродком. Поэтому я и доверился тебе. Я рассказал тебе о своем даре, который причиняет мне невыносимую боль. Даре, из-за которого меня могут убить. Ты никогда не предавала моего доверия, никогда не пыталась использовать меня – до сегодняшнего дня. И то, о чем ты меня просишь, настолько дико, что мне было бы легче понять, если бы ты объявила, что проиграла в казино все, что у тебя было, и еще задолжала мафии, и предложила бы мне поехать с тобой в Вегас и прошерстить мозги крупных игроков в покер, чтоб отыграться!

В глазах Элли светилось отчаяние.

– Мне больше некого просить, Руди. Пожалуйста.

– В чем тут на самом деле дело, а? Давай, выкладывай. Ты явно не договариваешь. Или врешь.

– Ничего я не вру!

Второй раз за сегодня она так на меня разозлилась. От ее крика только что стены не задрожали. Повар повернулся на шум и двинулся к нам; я вошел в его мир, пригладил его вздыбленную шерсть, разогнал грозовые облака и заложил мысль, что сейчас самое время пойти на перекур. Других клиентов в закусочной не было, и он свалил.

– Успокойся, Бога ради, – сказал я.

Элисон нервно комкала бумажную салфетку.

Она явно врала. Что-то тут было не так, для этого и в голову к ней лезть не надо. Я ждал, настороженно поглядывая на нее. Наконец, она глубоко вздохнула, и я подумал: «Сейчас расколется».

– Ты что, мысли мои читаешь? – спросила она.

– Я тебя умоляю. Мы же не первый день знакомы.

– Извини, – она выглядела расстроенной, но больше ничего не сказала.

Я молча ждал – меня не переиграть.

Вскоре она тихо сказала:

– Мне кажется, я в него влюбилась. Он говорит, что невиновен, и я ему верю.

Такого я не ожидал и даже не нашелся, что ответить.

Невероятно. Просто невероятно, твою мать. Она была заместителем окружного прокурора. Была обвинителем на процессе этого Генри Лейка Спаннинга, убийцы. И он не просто убил кого-то по пьяни субботним вечером, о чем горько пожалел воскресным утром (хотя за это в Алабаме ему тоже полагался электрический стул). Нет, это был серийный убийца – самый жестокий и изощренный серийный убийца в истории Алабамы и всего прекрасного Юга, да что там – в истории всех Соединенных Штатов, а может и в истории человечества, в которой хватает крови невинных мужчин, женщин и детей.

Генри Лейк Спаннинг был чудовищем, чумой, смертоносной машиной, лишенной совести и прочих признаков, свойственных человеку. Он прошелся ураганом по полудюжине штатов и попался было в Хантсвилле – его застукали у мусорных баков позади супермаркета; он делал что-то настолько страшное и омерзительное с останками шестидесятипятилетней уборщицы, что даже таблоиды не приводили подробностей, ограничившись эпитетами типа «ужасно» и «неописуемо». Ему удалось сбежать и уйти от масштабной облавы. Больше того – каким-то образом он узнал, где живет лейтенант полиции, возглавлявший погоню, и пока тот выставлял заграждения на дорогах, пробрался к нему домой и буквально выпотрошил его жену и детей, даже кошку убил. После этого он совершил еще несколько убийств в Бирмингеме и Декейтере и в итоге настолько обезумел и потерял контроль над собой, что снова попался. На этот раз его не упустили, и убийца, наконец, предстал перед судом. И именно Элли была обвинителем на этом процессе. Боже, какой это был цирк. Хотя во второй (и последний раз) этого монстра поймали в округе Джефферсон, где он совершил свои последние, самые жестокие убийства, до этого он поработал в двадцати двух округах из шестидесяти семи, причем все его преступления отличались характерным почерком, который не оставлял сомнений в личности убийцы. Власти каждого из этих округов хотели судить его у себя. Кроме того, маньяк побывал на гастролях еще в пяти штатах, доведя число своих жертв до пятидесяти шести человек. Разумеется, каждый из этих штатов требовал экстрадиции.

Так вот, наша сообразительная прокурорша Элли вовремя подсуетилась, посмотрела на главного прокурора штата Алабама своими влажными глазами, похлопала ресницами и каким-то образом убедила его создать законодательный прецедент и позволить ей подготовить обвинительное заключение, позволяющее судить Спаннинга за все двадцать девять убийств, совершенных в штате Алабама, одновременно. Она обосновала это тем, что Генри Лейк Спаннинг настолько опасен для общества, что обвинение готово рискнуть (хотя какой там мог быть риск!) и попробовать выиграть сводный процесс. После этого ей оставалось только умаслить жаждавших переизбрания прокуроров в оставшихся за бортом округах и вуаля – грандиозное сводное обвинительное заключение, ошеломившее даже защитника Спаннинга, который с самого начала кричал о незаконности объединенного процесса.

Присяжные приняли единогласное решение в пользу обвинения по всем двадцати девяти эпизодам. После этого, на этапе обсуждения меры наказания, Элли сумела доказать, что оставшиеся двадцать семь убийств, совершенных в других штатах, идентичны тем, в которых Спаннинга признали виновным. После этого судье не оставалось ничего, кроме как приговорить его к электрическому стулу за убийство двадцати девяти (а, по сути, пятидесяти шести) человек. Элли прочили должность окружного прокурора на следующих выборах, а Спаннига ждала холманская «желтая мамочка», сконструированная компанией Фреда Лейхтера в Бостоне, штат Массачусетс, которая выдает 2400 вольт искрящейся смерти в 1/240 секунды, что в шесть раз быстрее, чем 1/40 секунды, которая требуется мозгу, чтобы почувствовать это.

Как по мне, это слишком гуманный конец для такого дерьма, как Генри Лейк Спаннинг. И все же, если нам повезет – день казни был уже совсем близко – это чудовище, жившее только ради того, чтобы убивать других, вскоре станет пеплом, который кто-то использует в качестве удобрения для сада, чтобы мерзкий упырь принес человечеству хоть какую-то пользу.

Вот с кем мне предлагала поболтать моя подруга Элисон Рош. Хотела, чтобы я поехал в тюрьму Холман в Атморе, где в коридоре смерти сидел этот прекрасный парень в ожидании дня, когда его чокнутые мозги прожарят как следует. «Просто поговори с ним», – сказала она. «Просто поговорить» с человеческим аналогом акулы (причем совести у акулы будет явно побольше). Просто поболтайте с ним о том о сем, мистер Телепат, а потом загляните в его голову; используйте ваши потрясающие способности, из-за которых у вас так по-дурацки сложилась жизнь. Не то, чтобы моя жизнь сложилась совсем по-дурацки – как-никак у меня приличная квартира, и зарабатываю я неплохо, да и живу, в общем, ничего, когда следую совету Нельсона Олгрена[84] и не связываюсь с женщинами, у которых проблем больше, чем у меня. У меня даже своя машина периодически есть, хотя сейчас мою «тойоту» забрали за неуплату кредита чуваки посерьезнее Гарри Дина Стэнтона и Эмилио Эстевеса[85]. Моя жизнь дурацкая в том смысле, что, по выражению Элли, я не использую свой «грандиозный потенциал», чтобы найти стабильную работу и завести стабильные отношения. Да, этого мне сделать не удалось, несмотря на мое престижное образование, стипендию Родса[86] (думаю, сам старик Родс гордился бы бедным ниггером, который достиг таких высот) и любящих родителей (с этим мне особенно повезло, учитывая, что я приемный). Любящие родители покинули этот мир, зная, что их единственный ребенок никогда не сможет жить комфортной жизнью, жениться и завести детей, потому что боится, что они унаследуют это проклятие. Потрясающий дар, о котором столько написано и снято, и которым обладаю, похоже, только я (хотя, по логике, должен быть кто-то еще – где-нибудь, когда-нибудь)!

Вперед, мистер Чудо-из-Чудес, наш современный граф Калиостро! Вперед, единственный известный обладатель крайне полезных сверхспособностей, существование которых уже лет пятьдесят пытаются безуспешно доказать любители паранормального. Один-единственный. Да, уж я-то знаю, что такое одиночество, друзья мои.

И вот меня, Руди Пэйриса, обычного парня, который иногда зарабатывает в принципе невозможным, но крайне полезным чтением мыслей, который за тридцать лет своей телепатической жизни успел побывать резидентом тринадцати штатов и пары дюжин городов, мистера Я-Знаю-О-Чем-Вы-Думаете, просят пойти и порыться в мозгах убийцы, которого боится половина земного шара. И просит не кто-нибудь, а единственный на свете человек, которому я не могу отказать; и уж поверьте мне на слово, отказать мне хотелось, да я и отказывался чуть ли не каждый раз, как открывал рот. Что-что? Поговорить с ним? Ну разумеется, какие могут быть вопросы. Прямо вот сейчас поеду в Холман и полезу к нему в голову. Только шнурки поглажу. Все это мы обсудили за время, необходимое, чтобы съесть один чизбургер и выпить две чашки кофе.

Хуже всего было то, что Элли умудрилась связаться с этим типом. Не какая-то там тупая блондинка, а Элли!

В это невозможно было поверить.

Не то, чтобы женщинам было несвойственно увлекаться заключенными, очаровываться ими, писать им письма – с каждым разом все более интимные и эротичные, навещать их, покупать им сигареты и сладости, выходить за них замуж и проносить в тюрьму наркотики и другие запрещенные вещи в таких местах, куда даже тампон не добирался. Психиатры целые трактаты об этом феномене пишут (вместе с трактатами о том, почему женщин так возбуждают полицейские). Это дело такое, житейское. Сотни женщин ежегодно пишут преступникам, спят с ними и мечтают о совместной счастливой жизни, воображая, что в один прекрасный день все эти насильники, убийцы, педофилы, террористы и наркодилеры отсидят свое, выйдут на свободу с чистой совестью и начнут работать в офисе с девяти до пяти. Сотни женщин ежегодно выходит за таких парней замуж, поддавшись их очарованию и игнорируя тот факт, что эти мерзкие лгуны и манипуляторы от отсидки до отсидки только этим и занимаются: заманивают людей в ловушку, обманывают их, делая соучастниками своих преступлений, лишают их накоплений, жилья, здоровья и способности любить и доверять людям.

Но Элли не была наивной неграмотной простушкой. Она провернула почти невозможную законодательную операцию, убедив прокуроров пяти штатов доверить ей сводный обвинительный процесс! Такое никому никогда не удавалось и, может быть, больше никогда не удастся, а ей удалось. Судейские знают: после такого блестящая карьера тебе обеспечена.

И вот эта самая Элли втирает мне такую чушь. Моя лучшая подруга, которая сотни раз выручала меня из беды и по характеру походила на шерифа из сериала «Дни в долине смерти». Разумная и уравновешенная женщина за сорок, которая много повидала на своем веку, жесткая, но не злобная и не циничная. «Мне кажется, я в него влюбилась. Он говорит, что невиновен, и я ему верю». Вот что она сказала.

Я посмотрел на нее. Ничего не изменилось – похоже, привычный мир действительно исчез.

– Если ты так уверена, что этот образчик достойного поведения невиновен в пятидесяти шести убийствах, о которых нам известно, и черт знает в скольких еще, о которых мы не знаем, потому что, судя по всему, парень занимался этим с двенадцати лет – кстати, помнишь, ты рассказывала мне о нем и говорила, что у тебя от него мурашки по коже? Так вот, если ты так уж чертовски уверена в том, что преступник, на смертный приговор которого ты потратила одиннадцать недель, не убивал половину Штатов, зачем тебе я? Почему я должен тащиться в Атмор, чтобы заглянуть в голову этого ангелочка, раз твоя женская интуиция и так подсказывает тебе, что он чист, как первый снег? Или твоей «любви» не достаточно, чтобы уверенно пойти с ним к алтарю?

– Нечего тут умничать, – огрызнулась она.

– Чего?! – Я просто ушам своим не верил.

– Я сказала: не умничай! Педант чертов.

Я взбесился.

– Значит, умничать мне не полагается, да? А что полагается? Быть послушной телепатической цирковой собачкой? Поезжай в Холман, Пейрис; отправляйся в чертово расистское гнездо, Пейрис; иди прямиком в коридор смерти, где сидят одни ниггеры, и поболтай с единственным белым, который там три года уже квартирует. Побеседуй с этим хреновым Дракулой, а заодно загляни в его больные мозги – о, это будет то еще удовольствие, поверить не могу, что ты меня об этом просишь, – и почитай его вонючие мысли, чтобы убедиться, что он меня не обманывает. Я ведь правильно понял, что от меня требуется, дружище?

Элли встала и без лишних слов влепила мне пощечину. Она даже на хрен меня не послала – просто дала мне по морде со всей силы, так что я чуть со стула не упал.

Я прикусил губу и почувствовал вкус крови. В голове звенело. Элли, пристыженная, разочарованная и злая, при этом явно волновалась, что у меня будет сотрясение мозга. В целом, вид у нее был такой, будто я ее любимую игрушку сломал.

– Ладно, – вздохнув, сказал я. – Успокойся. Я поговорю с ним. Не дергайся.

Она продолжала стоять надо мной.

– Я тебя сильно ударила? Тебе больно?

– Нет, что ты, – ответил я, безуспешно пытаясь улыбнуться. – Так, мозги через нос вышибло и все.

Она стояла, сжимая в руке бумажную салфетку, и смотрела, как я осторожно заползаю на стул, с которого наполовину слетел от удара. «Мы столько дружим, и я всегда тебе помогала, а тебя о помощи прошу в первый раз. Если ты мне и правда друг, если ты меня любишь, то увидишь, как мне тяжело, поймешь, что я на распутье, что мне нужно знать наверняка. Умоляю, просто помоги мне, и хватит выпендриваться», – говорил ее взгляд.

Я развел руками и сказал:

– Как это случилось?

Элли, так и не сев, поведала мне свою трагическую историю, над которой ни в коем случае нельзя было смеяться. Минут через пятнадцать я не выдержал и сказал:

– Господи, Элли, сядь, по крайней мере! Ты выглядишь, как идиотка – стоишь и вещаешь с грязной салфеткой в руке.

В закусочную завалилась компания подростков. Шеф этого мишленовского ресторана вернулся на пост и начал готовить свои фирменные затычки для артерий. Элли подхватила свой элегантный портфель и кивнула на укромный столик у окна. Мы переместились туда и продолжили нашу беседу о том, какие неблагоприятные последствия ожидают безрассудного и неосмотрительного цветного джентльмена, если он поддастся убедительным уговорам охваченной похотью прокурорши противоположного цвета.

Вы хотите знать, что собой представляет Элисон Рош? Просто посмотрите на ее портфель. Внимательно посмотрите.

В Нью-Йорке начинающий рекламный менеджер, облизавший достаточно задниц и получивший первого серьезного клиента, чувствует, что его внешность должна отражать эти значимые перемены. Он идет в магазин «Барнис», покупает себе плащ барберри и расхаживает по офису в плаще нараспашку.

В Далласе, когда жена главы компании приглашает нескольких руководителей высшего звена с женами на дружественный, якобы неофициальный ужин (ничего особенного, никаких десертных вилок, смокингов и прочих церемоний), то стоит помнить: речь идет о настолько уверенной в себе женщине, что она предпочитает «Конкорду» авиакомпанию «Вирджин Атлантик». Такая не станет хвастаться бокалами «Оррефорс» – она поставит на стол «Коста Бода»[87], ей похрен.

Важным людям настолько комфортно в собственной шкуре, что им нет никакой нужды смеяться над вашим костюмом от Армани, или спальней с интерьерами Лоры Эшли, или вашей способностью писать интересные статейки в развлекательных журналах.

Элисон Рош – как раз из таких. Одного взгляда на ее портфель достаточно, чтобы понять, что она за человек. Потому что это портфель марки «Атлас», а не «Хартманн». То есть вы понимаете, да? «Хартманн» ей вполне по карману. Импортная канадская кожа, выделка класса люкс, где-то около тысячи баксов – портфельный эквивалент «Оррефорса», плаща барберри, грудки фазана и вина «Шато Мутон-Ротшильд» 1492 или 1066 года или какой там год самый дорогой. Это как покупать «роллс-ройс» вместо «бентли», хотя там всей разницы только решетка радиатора. Но Элли не нужно выпендриваться и подпитывать свою самооценку вещами, поэтому она купила портфель «Атлас». Не сумку от «Луи Виттон» или «Марк Кросс», а портфель «Атлас». Ирландская кожа ручной выделки, наверное, выделанная руками боевиков ИРА, оставшихся без работы. Высший класс, но ничего кричащего. Понятно теперь, почему я согласился?

Итак, Элли подхватила свой элегантный портфель, мы пересели за столик у окна, подальше от повара и подростков, где она, убедившись, что я готов слушать, возобновила прерванный рассказ. Следующие двадцать три минуты, она, к счастью, рассказывала сидя, хотя и ерзала, как будто вид из окна ее не устраивал, и она пыталась найти лучшую точку обзора. Ее история началась с группового изнасилования в тринадцатилетнем возрасте и проследовала через несколько неблагополучных приемных семей с любящими пощупать приемных дочек папочками, усиленную учебу, которая гарантировала если не счастье, то достаток в будущем, юридический колледж и длинный тяжелый карьерный путь, который привел ее в Алабаму. Могло быть и хуже.

Мы с Элли сто лет знакомы и, если сложить все время, что мы провели вместе, получатся недели, а то и месяцы, не говоря уже о новогодней ночи с братьями Маркс. Но всё это я слышал впервые. Ну, почти всё. Интересно получается. Одиннадцать лет! Можно было бы догадаться или что-то заподозрить хотя бы. Как можно быть чьим-то другом и, в сущности, ничего об этом человеке не знать? Мы что, лунатики, что ли? О чем мы вообще думаем? И ведь подумать только, если бы не обстоятельства, я мог бы никогда не узнать эту, подлинную Элли. Только потому, что она просила меня сделать то, чего я не хотел – чего, если по правде, боялся до усрачки – она решила, что меня нужно полностью проинформировать. Я понял, что за время нашей дружбы и сам не очень-то показывал ей настоящего Руди Пейриса, его страхи и мечты. Я просто ненавидел себя за это. За то, что скрывал, недоговаривал, открывал только какие-то фрагменты себя и злоупотреблял обаянием, маскируя правду. Я человек гибкий и быстро учусь, поэтому глубоко похоронил свои горести и тяготы. В моей жизни было не меньше черноты – негритянства, если хотите – но все же мне было страшно потерять Элли. Я никогда не верил в мифическую абсолютную дружбу, слишком уж это похоже на стояние на скользких камнях по горло в ледяной воде.

Элли между тем добралась до того момента, когда начала работать над делом Спаннинга. Она рассказала, как собрала, тщательно проверила и разложила по полочкам все доказательства, как блестяще провела процесс, как добилась обвинительного вердикта присяжных по всем двадцати девяти эпизодам, а потом – на стадии определения наказания – и по всем пятидесяти шести. Убийство первой степени. Предумышленное убийство первой степени. Предумышленное убийство первой степени, совершенное с особой жестокостью. Виновен по всем трем пунктам по каждому из двадцати девяти эпизодов. Присяжные совещались меньше часа, даже пообедать не успели. Они вернулись в зал суда через пятьдесят одну минуту. На одно убийство у них ушло меньше минуты. И все благодаря Элли. Адвокат Спаннинга заявил об отсутствии прямой связи между его клиентом и пятьдесят шестым убийством (двадцать девятым в штате Алабама). Но, хотя его и не застали за вспарыванием живота его последней жертвы – десятилетней Гуниллы Арчер, ученицы церковно-приходской школы Декейтера, которая опоздала на автобус и пошла пешком, попавшись в лапы Спаннинга всего за милю от дома – почерк был тот же. Кроме того, Спаннинг, ускользнув от погони в Хантсвилле, где его как раз застали за вспарыванием живота жертвы, в это время находился в Декейтере. Что с того, что его не поймали с консервным ножом в окровавленных руках, рядом с еще теплым телом Гуниллы Арчер? Сразу было понятно, что Спаннинг – серийный убийца, монстр, преступления которого были столь чудовищны, что газеты даже не пытались придумать ему хлесткое прозвище вроде «Потрошителя» или «Мясника с заднего двора».

Присяжные вернулись в зал суда через пятьдесят одну минуту. Выглядели они так, будто их вот-вот стошнит; каждый из них понимал, что ему никогда не забыть увиденного и услышанного на этом процессе, и горько жалел, что ему не удалось уклониться от исполнения своего гражданского долга. Они вернулись на свои скамьи и сказали: ребята, посадите эту склизкую подделку под опарыша на электрический стул и поджарьте ее так, чтобы разве что на гамбургер хватило.

И вот в этого парня влюбилась моя Элли. Этого парня она теперь считала невиновным. Рехнуться можно.

– Так как же ты… ну, это…

– Как я в него влюбилась?

– Ага. Вот это вот.

Элли на мгновение закрыла глаза и сжала губы, как будто все нужные слова разбежались, и она понятия не имела, где их искать. Я всегда знал, что она закрытый человек и самое сокровенное держит при себе, черт, да что там говорить, если до сегодняшнего дня я не знал ничего об изнасиловании, о приемных родителях, о ее браке, продлившемся семь месяцев? Я знал, что она побывала замужем, но был совершенно не в курсе подробностей; знал, что она жила в приемных семьях, но не представлял, как ей там было плохо. И даже после всей этой откровенности вытаскивать из нее правду об этой дикой влюбленности было все равно, что зубами вытягивать гвозди из ладоней Иисуса. Наконец, она сказала:

– Это дело досталось мне, потому что Чарли Уиллборг слег с инсультом.

– Я помню.

– Он был нашим лучшим обвинителем, и, если бы у него не случился удар за два дня до того, как в Декейтере поймали… – Она на секунду запнулась, ей было сложно произнести его имя, – …поймали Спаннинга, и если бы в округе Морган не испугались такого крупного дела и не отфутболили его к нам в Бирмингем… Все это случилось так быстро, что со Спаннингом никто толком и не поговорил – я была первой, кого к нему допустили. Все так боялись его – думали, он чудовище.

– Какое заблуждение, – язвительно вставил я.

– Заткнись. Большую часть рутинной работы взяли на себя мои коллеги. Для меня это был большой прорыв, я была просто одержима этим делом. Так что после того первого разговора я почти не виделась со Спанки, и у меня не было возможности узнать, что он на самом деле за человек…

– «Спанки»?! Что еще нахрен за «Спанки»?

Элли до корней волос залилась краской. За одиннадцать лет я только пару раз видел, чтобы она так краснела, и один раз это было, когда она пукнула в опере, на «Лючии ди Ламмермур».

– «Спанки»? – повторил я. – Ты шутишь, да? Ты зовешь его «Спанки?»

Она покраснела еще сильнее.

– Как того толстого парнишку из «Маленьких проказников»?[88] Черт, я просто поверить не могу в эту хрень.

Она сердито воззрилась на меня.

Я с трудом сдерживал смех, и мое лицо предательски подергивалось.

Элли снова встала.

– Знаешь что? Просто забудь об этом, – она повернулась к выходу. Я схватил ее за руку; меня уже просто разрывало от смеха.

– Ладно, ладно. Прости меня. Я искренне сожалею, пусть меня прибьет обломками космической станции, если вру. Но ты же должна понять: взять и выдать такое без предупреждения! Нет, Элли, ну правда – Спанки?! Ты зовешь парня, который убил, по меньшей мере, пятьдесят шесть человек, Спанки?! Почему не Мики, или Лягушка, или Лютик? Я понимаю, почему ты не зовешь его Гречкой, Гречку можешь застолбить для меня – но СПАНКИ?!

Лицо Элли странно перекосилось. Пару секунд она боролась с собой, но не выдержала и расхохоталась, отмахиваясь от меня. Согнувшись от смеха, она вернулась на свое место и запустила в меня скомканной салфеткой.

– Его так в детстве звали. Он был толстым, и другие дети смеялись над ним, знаешь, как это бывает. Они переделали «Спаннинг» в «Спанки», потому что по телевизору как раз шли «Маленькие проказники»… ох, хватит уже, Руди!

Я постепенно успокоился. Элли посмотрела на меня с усталой настороженностью, убедилась, что больше глупых шуток не последует, и продолжила:

– После того, как судья Фэй вынес приговор, я продолжала вести дело Спа… Генри во время апелляционного процесса. Я выступала против смягчения наказания, когда его адвокаты подали апелляцию в суд одиннадцатого округа[89].

– Когда трое судей единогласно отказали ему в приостановлении приговора, я помогала готовить документы для Верховного суда округа Алабама. Когда Верховный суд отказал в рассмотрении апелляции, я думала, что всё кончено: все средства защиты исчерпаны, кроме разве что помилования губернатора – но на это Спаннингу, конечно, можно даже не рассчитывать. Так что я думала: всё, дело закрыто.

Три недели назад, после отказа из Верховного суда, я получила от Генри письмо. Его казнь была назначена на следующую субботу, и я не понимала, зачем ему понадобилось со мной встречаться.

– А как он вообще смог передать тебе письмо?

– Через одного из своих адвокатов.

– Я думал, они уже рукой на него махнули.

– Я тоже так думала. Слишком много неопровержимых доказательств. С полдюжины адвокатов под разными предлогами отказались защищать его: такие дела – не лучшая реклама для бизнеса. Одних свидетелей того, что он сделал в Хантсвилле, было человек пятьдесят. Все их показания сходятся, и каждый из них выбрал Генри из линейки в двадцать-тридцать человек – можно было и полсотни человек поставить, результат был бы тот же. Что уж говорить о прочих доказательствах…

Я прервал ее жестом.

Все это я уже слышал, Элли много рассказывала мне об этом деле, так что я как будто сам над ним работал. Меня жутко мутило от этих рассказов, даже хуже, чем после чтения мыслей. Мутило настолько, что я и думать об этом не мог. Даже в минуту слабости.

– Значит, адвокат передал тебе письмо…

– Думаю, ты его знаешь. Ларри Борлан – он раньше работал в АСЗГС[90], а до этого был старшим адвокатом в законодательном собрании Алабамы в Монтгомери; несколько раз представлял дела в Верховом суде. Отличный парень и проницательный: такого запросто не обманешь.

– А он что обо всем этом думает?

– Он думает, что Генри абсолютно невиновен.

– Вообще ни в чем?

– Вообще ни в чем.

– Но ведь одно убийство произошло на глазах пятидесяти случайных, не связанных друг с другом свидетелей. Ты сама сказала. И все они уверенно, без тени сомнений, опознали его. И почерк этого убийства точно такой же, как и остальных пятидесяти пяти, включая убийство той школьницы в Декейтере, где его, наконец, поймали. И Ларри Борлан все равно думает, что это не он? Что убийца все еще на свободе?

– Да, именно так он и думает.

– А ты?

– Я с ним согласна.

– Господи, Элли, так его растак! Ты заработалась, не иначе. С тех пор, как Спаннинга арестовали, ни одного похожего убийства не было. За три года! Ни одного! Это тебе ни о чем не говорит?

– Это говорит о том, что настоящий убийца гораздо умнее нас и нашел отличного козла отпущения, а сам, может, уже перебрался в другой штат или просто затаился в Алабаме, ждет своего часа и посмеивается, – лицо Элли скривилось, на глаза навернулись слезы. – Через четыре дня его ожидание закончится.

Через четыре дня. Субботний вечер.

– Ну ладно, успокойся. Рассказывай дальше. К тебе пришел Борлан, умолял прочитать письмо Спаннинга и…?

– Не умолял. Просто отдал мне письмо и сказал, что не знает, что в нем, но, будучи моим другом и зная меня как человека честного и достойного, он был бы очень признателен, если бы я прочла его.

– И ты прочла.

– Я прочла.

– Значит, вы друзья? Судя по всему, близкие? Как мы с тобой, например?

Элли удивленно посмотрела на меня. По правде говоря, я и сам удивился.

– С чего я это ляпнул? – сказал я.

– Да, действительно, с чего бы?

Я завелся и чуть было не сказал ей, что если ей можно использовать нашу единственную ночь под братьев Маркс, чтобы надавить на меня, почему мне нельзя даже разозлиться? Но в кои-то веки у меня хватило ума прикусить язык.

– Впечатляющее, должно быть, письмо, – только и заметил я.

Элли долго молчала, явно размышляя, как наказать меня за мое идиотское замечание, когда мы, казалось бы, все обсудили, и я согласился ее выслушать. Но, взвесив все за и против, она все-таки решила рассказать мне, что было в письме. Письмо было просто отличное. Только таким письмом и можно заинтересовать прокурора, который добился, чтобы тебя посадили на электрический стул. В нем говорилось, что пятьдесят шесть – это не полное число жертв, что на самом деле их гораздо больше. Все эти нераскрытые дела в разных штатах: пропавшие и сбежавшие дети; необъяснимые исчезновения; студенты, путешествовавшие автостопом и так и не добравшиеся до места назначения; владельцы магазинчиков, которые зашли по дороге в круглосуточный банк, чтобы сдать выручку, и так и не вернулись домой; убитые и расчлененные проститутки; смерть, смерть, смерть, бесчисленные и неизвестные жертвы. Согласно посланию Спаннинга, пятьдесят шесть убийств были только верхушкой айсберга. И если Элисон Рош, моя подруга Элли, лично приедет к Генри Спаннингу в тюрьму Холман, он поможет ей эти дела закрыть. Она прославится на всю страну. Безвестные жертвы будут отомщены. Все тайны раскрыты.

– Значит, ты прочитала письмо и поехала.

– Не сразу. Я была уверена, что он виновен и, после трех лет работы над этим делом, также уверена, что жертв действительно было больше, и он действительно мог рассказать о них. Но мне просто не хотелось ехать. Когда мне приходилось приближаться к нему в суде, меня прямо передергивало. Он не сводил с меня глаз. У него голубые глаза, я тебе говорила?

– Может, и говорила, не помню. Давай дальше.

– Самые голубые глаза из всех, что я видела… Ну ладно. Честно говоря, я его просто боялась. Ты себе не представляешь, как мне хотелось выиграть процесс, Руди. Не просто ради карьеры или чтобы отомстить за тех, кого он убил – сама мысль о том, что этот человек с пронзительными, чистейшими голубыми глазами, снова окажется на свободе, пугала меня настолько, что я набросилась на это дело, как голодная собака на кость. Его просто необходимо было изолировать!

– Но тебе удалось преодолеть страх.

Элли не уловила сарказма.

– Да, удалось. Я «преодолела страх», как ты выражаешься, и согласилась с ним встретиться.

– И приехала к нему.

– Да.

– И он ни хрена не знал ни о каких других убийствах.

– Да.

– Но он так убедительно говорил. И у него такие милые голубые глазки.

– Вот именно, засранец.

Я усмехнулся. Любого умника можно обдурить, если найти правильный подход.

– Позволь мне со всем уважением спросить, только не бей, почему ты не взяла свой портфель и не свалила оттуда, как только стало ясно, что он соврал, и никакого списка нераскрытых убийств не будет?

– Он умолял меня остаться, – последовал ответ.

– И все? Он умолял остаться, и ты осталась?

– Руди, у него больше никого нет. Он всю жизнь один.

Элли посмотрела на меня так, как будто я был сделан из камня, как будто я черная статуя из оникса или меланита, сплава сажи и пепла, и, как бы она ни старалась, ей не удастся пробить мою каменную оболочку. Потом она сказала нечто, чего я предпочел бы не слышать.

– Руди…

Она сказала нечто, чего я в жизни не ожидал от нее услышать.

– Руди…

Она сказала нечто настолько ужасное, что это было даже хуже ее признания, что она влюбилась в серийного убийцу.

– Руди… прочитай мои мысли. Мне нужно, чтобы ты знал… чтобы ты понял…

Ее взгляд разрывал мне сердце.

Я пытался отказаться и говорил что-то вроде «нет, только не это», «не заставляй меня этого делать, прошу тебя».

Я не хочу читать твои мысли, думал я. Мы столько значили друг для друга, я не хочу знать самое сокровенное, не хочу чувствовать себя грязным. Я не какой-то там вуайерист; я никогда не следил за тобой, не подглядывал, когда ты выходила из душа или переодевалась. Я никогда не вторгался в твое личное пространство. Мы друзья, и мне не нужно знать о тебе всё, да я и не хочу. Я могу забраться в голову любому, и это всегда ужасно. Я не хочу видеть что-то, что мне может не понравиться. Это может разрушить нашу дружбу, не забирай этого у меня…

– Пожалуйста, Руди, сделай это.

Боже, она опять это сказала!

Мы молча смотрели друг на друга. Шли минуты.

– А просто рассказать ты не можешь? – спросил я, наконец, хриплым от страха голосом. Она не отводила взгляда от меня, каменного человека. Она умоляла меня сделать то, что у меня так легко получается, искушала меня, как Мефистофель – Mefisto, Mephistopheles, Mefistofele, Mephostopilis – искушал Фауста. Доктора Фауста – черную скалу, мага, читающего мысли, искушали роскошные густые ресницы, отчаянный взгляд фиалковых глаз, надлом в голосе, умоляющий жест, склоненная в душевной муке голова, отчаянное «прошу тебя» и все, в чем я был виноват перед ней – семь демонов, из которых лишь один Мефистофель был «тем, кто не любит свет». Я знал, что это станет концом нашей дружбы. Но Элли загнала меня в угол. Мефистофель в ониксе.

Я отправился в путешествие по ее миру.

Я оставался там не более десяти секунд – не хотел узнать ничего лишнего, в особенности то, что она на самом деле думает обо мне. Я бы не выдержал карикатурного образа пучеглазого негритоса с толстыми губами, эдакого черного самца, гориллы Руди Пейри… Боже, о чем я только думал!

Ничего подобного у нее в голове не было. Абсолютно ничего! Таких вещей в мыслях Элли и быть не могло, просто я совершенно обезумел от того, что увидел, и выпрыгнул обратно через десять секунд. Мне так хотелось это развидеть, забыть, стереть из памяти, как будто ничего не случилось – вроде как когда ты случайно застал родителей трахающимися.

Но, по крайней мере, я понял.

Там, в мире Элисон Рош, я увидел, как она всем сердцем тянулась к этому человеку, которого она в мыслях всегда звала ласковым именем Спанки, а не Генри Лейком Спаннингом – именем убийцы. Я не знал, виновен он или нет, но она была абсолютно невинна. Сначала она просто согласилась поговорить с ним о его приютском детстве, об издевательствах, лишении человеческого достоинства, постоянном страхе; все это было знакомо и ей. Он рассказывал о своем одиночестве, о том, как убегал, как его ловили и сажали под замок «ради его же блага». О том, как его заставляли мыть лестницы щеткой, грязной водой с едким мылом, от которого с пальцев слезала кожа, и было так больно, что кулак невозможно сжать.

Элли пыталась мне рассказать о своих чувствах, но в человеческом языке просто нет таких слов. Мгновений, проведенных в ее мире, было достаточно, чтобы увидеть, что Спаннинг, невзирая на ужасное детство, смог вырасти достойным человеком. Когда они разговаривали просто так, не будучи противниками, без неприязни, страха, напряжения, без съемочных камер и зрительских глаз, она полностью отождествляла себя с его болью. Ее опыт был другим, но схожим, и таким же болезненным.

Она многое узнала о нем. И вернулась просто из сострадания, в минуту слабости. Она возвращалась снова и снова и, наконец, начала сомневаться в доказательствах, прежде казавшихся неопровержимыми, смотреть на них с его точки зрения, задумываться над его версией. Она начала видеть нестыковки, которых прежде не замечала. Она перестала думать, как прокурор, и допустила, что Спаннинг, возможно, говорит правду. Дело больше не выглядело очевидным. К этому времени она поняла, что влюбилась в него. Его тихая доброта была подлинной, и Элли, видевшая в жизни много притворства, чувствовала это как никто другой.

Я покинул ее мир с облегчением, но, по крайней мере, я понял.

– Ну? – спросила она.

Да. Теперь я понял. Ее надломленный голос, отчаянный взгляд, приоткрытые в ожидании губы спрашивали меня, совершил ли я магическое путешествие в поисках правды. И я сказал:

– Да.

Между нами повисло молчание. Потом она сказала:

– Я ничего не почувствовала.

Я пожал плечами.

– Тут нечего чувствовать. Я заглянул на несколько секунд, не больше.

– Так ты не всё видел?

– Не всё.

– Потому что не хотел?

– Ну…

Элли улыбнулась.

– Я понимаю, Руди.

Да неужели? Как это мило, она понимает. Словно со стороны я услышал свой голос:

– У вас с ним уже было?

Если я хотел причинить ей боль, было бы гуманнее оторвать ей руку.

– Ты уже второй раз задаешь мне подобный вопрос. Мне и в первый раз не очень понравилось, а сейчас еще меньше.

– Я же не билет в луна-парк купил. Ты сама пригласила меня к себе в голову.

– Ну ты же был там. Должен был сам увидеть.

– Это не то, что я искал.

– Ты просто никчемное трусливое дерьмо.

– Я не слышу ответа, госпожа прокурор. Пожалуйста, ограничьтесь простым «да» или «нет».

– Не будь идиотом! Он сидит в коридоре смертников.

– Была бы охота, а способ найдется.

– Ты-то откуда знаешь?

– У меня был приятель в тюрьме Сан-Рафаэль. Ее еще называют «Тамаль». Та, которая за мостом, напротив Ричмонда, северней Сан-Франциско.

– Это Сан-Квентин, а не Сан-Рафаэль.

– Да-да, Сан-Квентин, точно.

– Ты вроде говорил, что твой приятель сидел в тюрьме Пеликан-Бей?

– Это другой.

– Да у тебя, похоже, дружбаны в каждой калифорнийской тюряге.

– Что поделаешь, это расистский регион.

– Это я уже слышала.

– Но Квентин и Пеликан-Бей – это разные вещи. В Тамале, конечно, не сладко, но в Кресент-Сити еще хуже.

– Ты никогда не рассказывал про того друга, что в Сан-Квентине.

– Я много чего тебе не рассказывал, это не значит, что этого не было. Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей[91].

Мы помолчали втроем: Элли, я и Уолт Уитмен. «Это настоящая ссора», – подумал я. Не просто дурацкий спор из-за какого-то фильма, который одному из нас понравился, а другому – нет. Настоящая жесткая ссора. Такое не забывается. Стоит только на мгновение дать себе волю, и ты уже наговорил такого, что невозможно простить, и в сердцевине вашей дружбы навсегда останется червоточинка. Я ждал. Элли больше ничего не сказала, и я так и не добился от нее прямого ответа. Но все же я был уверен: с Генри Лейком Спаннингом у нее было всё. У меня что-то сжалось в груди, но я не хотел замечать это чувство, тем более анализировать его.

«Оставь, – подумал я. – Мы дружим одиннадцать лет, у нас это было всего один раз. Оставь это чувство в покое, пусть оно высохнет и умрет в одиночестве, как и прочие мерзкие мысли».

– Ладно, поеду в Атмор, – сказал я. – Полагаю, ты хочешь, чтобы я сделал это побыстрее, потому что через несколько дней из нашего друга сделают запеканку. Как можно быстрее. Типа сегодня.

Элли кивнула.

– И под каким же предлогом я должен туда заявиться? Как студент-юрист? Репортер? Новый помощник Ларри Борлана? Или я с тобой зайду? В качестве кого? Друга семьи, представителя департамента исполнения наказаний штата Алабама? Ага, знаю. Как представитель Спаннинга из проекта «Надежда»[92].

– Я способна на большее, – улыбнулась она.

– Нисколько не сомневаюсь. Только мне от этого как-то неспокойно.

Все еще улыбаясь, она открыла свой «Атлас», извлекла оттуда небольшой официального вида конверт, закрытый, но не запечатанный, и вручила мне. Я открыл его и вытряхнул на стол содержимое.

Очень умно. Очень предусмотрительно. Все документы готовы, моя фотография уже вклеена там, где нужно, печать с завтрашней датой и часами посещения. Настоящие официальные бумаги, не подкопаешься.

– Дай угадаю, – сказал я. – Утром по четвергам смертники могут встречаться со своими адвокатами?

– По понедельникам и пятницам – свидания с семьей, но у Генри никого нет. А адвокаты допускаются по средам и четвергам; я не стала рассчитывать на сегодня, у меня ушло два дня, только чтобы до тебя дозвониться.

– Я был занят.

– Но заключенные могут встречаться с адвокатами в среду и четверг, утром.

Я потрогал бумаги и пластиковые карточки.

– Отлично выглядит. Я смотрю, мое имя и мой прекрасный лик уже здесь. Вклеено и заламинировно. Давно ты это всё приготовила?

– Пару дней назад.

– А если бы я все-таки отказался?

Элли не ответила, но снова посмотрела на меня этим своим взглядом.

– И еще кое-что, – сказал я и наклонился к ней, давая понять, что я говорю абсолютно серьезно. – Времени почти не осталось. Сегодня среда. Завтра четверг. А двойной рычаг электрического стула с дистанционным управлением опустится в полночь субботы. Допустим, я залезу к нему в голову и увижу, что ты права и он абсолютно невинен. И что? Кто-то послушает черного трепача, который мысли читает? Вряд ли. Так как же, Элли?

– Это уж моя забота, – она решительно сжала губы. – Как ты говоришь, способ всегда найдется. К любому замку можно подобрать ключик, если знаешь, где искать. Судебная власть – не пустые слова. На носу выборы; есть люди, которые у меня в долгу.

– И чьи секреты тебе удалось пронюхать?

– Ты, главное, убедись, что Спанки говорит правду, – услышав это прозвище, я невольно засмеялся, и она опять улыбнулась, – а я уж разберусь с тем, как будет выглядеть мир в одну минуту первого воскресенья.

Я встал, собрал бумажки в конверт и сунул его под мышку. Улыбнулся самой дружеской улыбкой, на какую был способен, и сказал:

– Мне нужно знать, что ты не смухлевала и не предупредила Спаннинга, что я могу читать мысли.

– Я никогда бы так не поступила.

– Просто скажи, что ты этого не делала.

– Я не говорила ему, что ты можешь читать мысли.

– Врешь.

– Ты что, опять…?

– Не было необходимости. У тебя на лице всё написано.

– Какая разница, знает он или нет?

– Никакой. Я прочитаю его мысли, с предупреждением или без. Мне и трех секунд хватит, чтобы понять, убил он этих людей или нет. Или, может, убил, но не всех.

– Мне кажется, я люблю его, Руди.

– Ты говорила.

– Но я не стала бы тебя подставлять. Мне просто нужно знать. Поэтому я тебя и попросила.

Я улыбнулся и ничего не ответил. Она всё ему рассказала, и он знал о моем визите. Вот и славно. Если бы она не предупредила его, я бы попросил ее это сделать – чем больше он будет осторожничать, тем легче мне будет прочесть его мысли. Я быстро учусь, в этом деле мне нет равных: я одолел Библию на латинском языке за неделю; изучил базовую фармакопею за три дня; научился играть на басу за выходные и освоил сборник тактических игровых комбинаций «Атланта Фэлконс»[93] за час. Однажды, в минуту слабости, я за две минуты узнал, что такое болезненная менструация. Чем больше человек старается скрыть от меня смрадные ямы своих грехов и подавленный стыд, тем быстрее я адаптируюсь в его мире. Это как с детектором лжи: человек, которому есть что скрывать, нервничает, потеет, дергается и выдает себя с головой. Я именно такой детектор: чем больше от меня пытаются скрыть, тем глубже я могу нырнуть.

Есть такая африканская пословица: «Смерть приходит без барабанного боя». Не знаю, почему я вспомнил ее.

Харлана всегда занимал процесс. Он признался, что «очарован» им в эссе «Говорящие гримасы и грани». Эллисон знаменит не только своей нелюбовью к ярлыкам и категориям – это писатель, который всегда бросает вызов формам, снискавшим ему славу и восторг публики и критиков. Другими словами, он человек, который страстно стремится к новому.

Некоторые люди отказывают автору в его естественной потребности меняться, хотя это неизбежный, здоровый и необходимый аспект любой профессиональной и творческой жизни. Как Харлан напоминает нам в «Ксеногенезисе», «им нравится привычное, и они хотят исключительно того же, да побольше – никаких изменений, никаких экспериментов, никакого роста». К счастью, ему самому никогда не было свойственно перестраховываться.

Неудивительно, что Харлан редко планирует свои рассказы наперед. Он считает себя курьером на посылках у гораздо более организованной, разумной, остроумной, уверенной и естественной части себя и настаивает, как в интервью газете «Острэлиан», что «талант умнее личности». По сути дела, Эллисон – Рассказчик.

Именно поэтому он пишет в витринах книжных магазинов, устраивая засаду своему подсознанию (эдакое смелое и жизнерадостное аутодафе, которое представляет собой не что иное, как намерение шокировать свое творческое нутро, бескорыстное, образцовое оттачивание процесса). Поэтому использует любые необходимые средства: «Медею»[111] и «Горизонты сознания»[112], рассказы, написанные совместно с другими писателями в рамках проекта «Братья по чуду», смесь линейного и визуального повествования с помощью рисунков покойного Джека Гона в рассказе «Промежуточная область» («способ выражения – это часть послания»). Поэтому появляются рассказы, написанные по мотивам обложки книги Харлана «Коридор сновидений», причем он сам координирует это мероприятие и активно участвует в написании и редактировании сборника.

Но этим дело не ограничивается. Усердно расширяя границы успешных форм и метафор, Харлан постоянно размышляет о роли автора в естественных условиях так же, как задумывались об этом Хорхе Луис Борхес, Джеймс Джойс или Лоренс Стерн. Возможно, в сердце этих размышлений лежит простое всепоглощающее восхищение тем, как рождается идея. И, как тот мальчик, которому строго запретили пихать в нос фасоль, Харлан не может удержаться, чтобы не захватить музу врасплох, когда она ни слова не может вымолвить. Отсюда и двадцать восемь рассказов, написанных в витринах книжных магазинов (до сегодняшнего дня), и трилогия «Где обретусь я в новом мире», «Скартасис, 28 июня» и «Человек, который пригнал корабль Христофора Колумба к берегу», в которой преследуется та же авторская задача (в решении которой Харлан, по его же словам, двигался от «форда Т» к «паккарду» 1947 года, а от «паккарда» к гоночной машине на высокоскоростных трассах Бонневиля). Данная подборка его работ демонстрирует этот процесс – иногда.

«Где обретусь я в новом мире» (1992) начинается с остроумного замечания и затем, посредством игривого смешения реальности и фрагментов произведений, превращается в убедительный наглядный спектакль, пронизанный само за себя говорящим чувством хорошо проделанной работы и напоминающий нам, как многого можно достичь с помощью словесной игры.

«Музей на авеню Циклопов» (1995), как и все рассказы в сборнике «Коридор сновидений», был написан под впечатлением от картины (в данном случае картины Рона Брауна, ставшей обложкой сборника). Здесь используется возвратная, проекционная техника повествования, которая, зажимая рассказчика в жесткие рамки, одновременно дает ему неограниченную свободу.

«Желанное ближе, чем кажется в зеркале» (1999) написан в витрине книжного магазина (другие «рассказы из витрины», входящие в этот сборник – это «Мамуля» и «Странное вино»). Вдохновившись фразой «труп беременной 102-летней женщины», услышанной от создателя и продюсера сериала «Секретные материалы» Криса Картера, Харлан написал необычайно симметричный рассказ с интригующей загадкой и чрезвычайно элегантной концовкой («не обращайте внимания на бумажный пакет – он уже лежал там, когда загорелся зеленый свет»).

«Человек на гвоздях» (1998) демонстрирует совершенно другой аспект. Это эссе задумывалось как первое в серии рецензий, которая по причинам, приведенным выше, так и не была реализована. В нем раскрывается сущность подхода Харлана к писательскому ремеслу и ограничениям, с ним связанным. По словам многих авторов, писательство – это, в большой степени, кустарное производство, с той лишь разницей, что одним производством продукции дело не ограничивается. Оригинальное эссе, его сильно сокращенная версия, опубликованная в разделе рецензий «Сан-Франциско Кроникл», и последующее письмо Харлана литературному редактору Дэвиду Кипену напоминают нам о том, что иногда ремесленнику приходится выступать и в роли деревенского полисмена.

«Введение к “Усталому старику”» (1999) – это одновременно дань уважения и ценные заметки о процессе создания истории, родившейся благодаря одной судьбоносной встрече. История часто создается «из головы» (посмотрим, что будет дальше…будет забавно, если…), но бывают истории, в основу которых ложатся события, оставшиеся в сердце автора навсегда.

«Человек, который пригнал корабль Христофора Колумба к берегу» (1991) – это атеистический манифест Харлана и одна из его наиболее жизнеутверждающих, туманных и «интерактивных» историй (читателям придется изрядно попотеть). Если помнить о том, что автор – атеист, которому очень хотелось бы стать агностиком, вас не удивит то, что мы получим вместо утешительной вселенской перспективы. Вас не удивит, что мы все, каждый из нас, ответственны за совершенство своей жизни, независимо от происходящего. Этот рассказ вошел в сборник лучших американских рассказов 1993 года.

Все эти рассказы и заметки показывают нам сущность писателя: он наслаждается работой, уговаривает несговорчивую музу, отказывается что-либо предвидеть, а свой талант то подталкивает, то загоняет в угол. Все они показывают писателя, как человека, создающего что-то новое – к добру или к худу – и несущего ответственность за плод своей деятельности независимо от того, каким он получится и какой будет его дальнейшая судьба. Дело Харлана, по его словам, «вспахать поле».

Беднягу этого мы нашли в куче мусора, в луже собственной крови в переулке рядом с ночлежкой «Полуночной миссии». Ботинки у него украли (были ли на нем носки – теперь и не узнать), а с ними и содержимое пустого грязного бумажного пакета, который он зажал в руках. Но ухоженные ногти были безупречны, лицо без щетины. Лет шестьдесят или старше – при первичном осмотре точнее не сказать.

Рядом стояли на коленях три молодые женщины, рыдая и воздевая руки к темнеющему небу. Собирался дождь, крупный и злой. Бродяжки в таких переулках не были бы слишком большой неожиданностью… но эти оказались отнюдь не гнилозубыми обтрепанными развалинами. Две из них помнились мне по рекламным роликам. Кажется, правильный термин – «супермодель». Вопили они так, что не слышно было шелеста шин проезжающего транспорта, и видно было, что кончиной этого старого пня они абсолютно раздавлены.

Мы натянули желтую ленту и начали собирать все, что могло сойти за вещдоки, и тут без дальнейших предупреждений небо прорвало, и мы все в миг промокли до нитки. Кровь старика смыло за пару секунд, переулок снова стал гладким, красивым, блестяще-черным. Вот тебе и следы преступления.

Мы вошли в переулок.

В нос бил запах дезинфицирующего средства и гниющего мусора. Помню, как-то в детстве, когда мы лазили по деревьям, на старом клене нашлось птичье гнездо, недавно еще обитаемое. Не знаю, жили ли в нем малиновки, вороны или кто-то еще, но пахло от него и мерзко, и беспокойно. В комнате, куда нас пустили для проведения допросов, пахло не слишком похоже, но вот эти два качества сохранились: мерзко и беспокойно.

– Лейтенант! – окликнул меня один из патрульных.

– Чего тебе?

Обычно я так не разговариваю, но никогда еще не встречалось мне такого необычного места преступления, такого тревожного стечения обстоятельств с тех самых пор, как меня повысили и перевели в убойный отдел.

– Виноват, лейтенант, но что прикажете нам делать с этими тремя дамами?

Я обернулась к ним, сгорбившимся около двери, испытывая в этот миг острую к ним неприязнь. Они были выше меня, красивее меня, наверняка богаче меня, у них не было оплывших бедер, а задницы были меньше моей, и уж куда лучше они были одеты. Размер лифчика сравнивать не стану: хоть в этом параметре я их превосходила.

– Не давайте им говорить друг с другом, а в остальном – полегче с ними. Они наверняка знамениты, а нам на этой неделе в департаменте проблем хватает.

Я, понятное дело, говорила о серийном убийце проституток, который уже полгода разбрасывал по всему городу куски до неопознаваемости изуродованного мяса.

И я приступила к работе. Запах птичьего гнезда. Нехороший запах.

Первые полдюжины либо давно пропили мозги, либо их не имели никогда и даже не совсем понимали, что я у них спрашиваю. Ясно, что никого из них в том переулке не было, но кто-то же там был? Старик вряд ли сам себе горло перерезал – это я определенно могу сказать.

Первый намек на что-то, имеющее хоть какое-то отношение к следу, был мне дан в виде развалины мужика лет за тридцать – опустившегося, как все они, но не так давно, как его товарищи. Он когда-то работал в аэрокосмической отрасли и был уволен из компании «Боинг» несколько лет назад во время очередного сокращения штатов.

Звали его Ричард. Фамилию он тоже промямлил, и я ее записала, но он не был подозреваемым, и потому я ее не запомнила. А он продолжал с той же интонацией:

– Ну, я зеленый свет увидел.

– Что?

– Ричард. Меня зовут Ричард.

– Да, это я уже поняла. Но вот вы сказали: «зеленый свет»…

– Ага, да. Свет был… ну… оттуда. С ним… ну, знаете? С мертвецом.

Я сказала, что да, знаю. О мертвеце.

– Говорите, был зеленый свет?

– Угу.

Да. Если бы я знала, что придется вот так тащить ответы клещами, стала бы дантистом.

– Вот что, Ричард, вы очень сильно нам поможете в раскрытии убийства, если точно мне расскажете, что вы там видели. Там. В переулке. И что это был за зеленый свет. Понимаете?

Он кивнул, бедняга. Сознаюсь, я ему посочувствовала. Он и правда старался как мог, и мне не хотелось на него давить сильнее, чем это было бы необходимо. Вероятно, подобная сентиментальная привычка сочувствовать людям и не дает мне выбиться в Начальники. Да и ладно. Лейтенант – вполне подходящее звание, чтобы в нем умереть.

– Так а я это, ну…

Он явно засмущался.

– Давайте, Ричард, рассказывайте, смущаться нечего.

– Ну, отливал я там. За углом… в переулке… но за углом, понимаете? Там, где ящики мусорные стоят. И по сторонам не глядел, своим делом занят был, а эти девушки стали петь и смеяться, я услышал и испугался, что сейчас они свернут за угол и увидят меня с этим… то есть с расстегнутыми штанами…

– Зеленый свет, Ричард. Вспомните: зеленый свет.

– Угу, к тому и веду. Я быстро застегнулся, даже обмочил себя малость, обернулся и вдруг увидел зеленый свет… яркий такой… девушки закричали, и послышалась какая-то музыка, вроде как музыка… и вдруг, господи ты боже мой, они и правда громко кричали, и я рванул оттуда, пригнувшись… обежал вокруг мусорки, и прямо к забору… перелез – и к «Миссии», потому что не хотел, чтобы меня притянули, ну потому что…

Он замолчал, а я уронила карандаш и наклонилась его поднять. Он лежал рядом с правой ногой этого Ричарда, и я увидела его обувь. Выпрямившись, я поглядела ему в глаза:

– Но ведь вы туда еще раз вернулись, Ричард?

– Не-не!

Он энергично замотал головой, но я посмотрела на него в упор:

– До приезда полиции? Вы же снова туда вернулись, Ричард?

У него задрожала губа, и мне чертовски жалко стало этого раздолбая. Был чьим-то сыном, чьим-то братом, может, даже чьим-то мужем – до увольнения, и весь провонял дешевым пойлом, и очень боялся.

– Давай, Ричард. Я знаю, что ты вернулся, так что рассказывай, что ты видел еще.

Он что-то тихо-тихо пробормотал, с таким смущением, что мне пришлось сочувственно попросить его повторить.

– Я большой нож нашел.

– И взял его себе?

– Да, мэм.

– Когда взял его ботинки.

– Да, мэм.

– А еще что?

– Ничего, мэм. Я больше не буду.

– Ничего страшного, Ричард. Значит, так: сейчас ты пойдешь, возьмешь этот большой нож и принесешь мне прямо сюда. Я пошлю с тобой полисмена.

– Да, мэм.

Я позвала Наполи и велела ему взять Ричарда, пойти с ним и принести «большой нож» сюда. Когда они двинулись к выходу из вонючего тесного помещения, Ричард обернулся ко мне:

– А вы забере…

Я не дала ему договорить:

– Нет, Ричард. Эти отличные блестящие ботинки оставь себе. Они удобные, и они твои. В обмен на большой нож.

Он слабо улыбнулся – как ребенок, который знает, что сделал что-то плохое, искренне раскаивается, но радуется, что обошлось только выговором.

Когда они вернулись, у Наполи был «большой нож». Я ожидала увидеть нож с выкидным лезвием или «бабочку» – что-то стандартное для уличных разборок. А это был ржавый мачете – здоровенный, с широким лезвием, каким рубят сахарный тростник. На лезвии засохла кровь, на рукояти она же, несомненно, та самая, что недавно текла в сонной артерии старика.

Я осторожно взяла мачете. Наполи привязал к основанию рукояти веревку, чтобы сохранить отпечатки Ричарда – и чьи-то еще. Прямо на этой веревочке я опустила нож на стол и вернулась к допросу Ричарда.

Он думал продать этот нож за сколько дадут выпивки – вот и все. Ботинки ему нужны были, а нож просто валялся рядом с телом.

Ричард повторил эту историю раз десять, и каждый раз одинаково: отливал, увидел зеленый свет, убежал, вернулся, снял со старика ботинки (и носки, как выяснилось), и прихватил мачете, пока эти три женщины рыдали и завывали.

Он долго рассказывал. Я дала ему пятерку и сказала, чтобы поел как следует в «Пэнтри». Я не готова к таким аспектам работы. Еще не привыкла за одиннадцать лет.

Дни прошли, недели или тысячелетия, а может, всего лишь то время, что я ехала в участок. Нож я отдала криминалистам. Ноги горели, весь мой стол был покрыт стикерами, как старая бронза – патиной, и еще факсы… и служебки… столько всего, что в одиночку не перелопатить. Но срочными были только вопросы от судмедов. Так что я спихнула все остальное на Наполи, велела ему быстренько с этим разобраться, а сама рванула в центр города, переброситься парой слов с милым доком Смертью – это наш коронер. Босс увидел, что я собралась уходить, сунул два пальца в рот, свистнул, чтобы я остановилась, и гаркнул через весь зал:

– Ела?

– С какого времени считать? – уточнила я.

– С какого хочешь. А пока что пойди и поешь.

– Мне надо в город, к старому и милому доктору Сме…

– Джейкобс! – произнес он тоном, исключающим любые возражения. – Делай, как я тебе сказал.

Так что я ответила «есть, сэр» и пошла в «Пэнтри» за стейком на косточке. Ричард-Зеленый-Свет как раз тоже ел там. Вид у него был довольный, ботинки – новые. Наша Вселенная стала нравиться мне чуть больше. В глубине души я почти была уверена, что такой алкаш, как Ричард, спустит все на выпивку – дешевое виски или еще какое-нибудь пойло, и что не стоит ради подобных типов лезть в свой бумажник. Но иногда – время от времени – жизнь преподносит сюрпризы. Этот Ричард ел хорошо, и я сказала парню за кассой, чтобы не брал с него денег – я заплачу, а Ричард пусть еще раз поест, или купит себе шляпу, или вообще чуток поживет в свое удовольствие. После этого почему-то и в центр легче было ехать.

– Ему не только вскрыли горло буквально от уха до уха, практически отделив голову от туловища, не только перерезали сонную артерию, яремную вену и трахею (тут поработал действительно невероятной силы человек!)…Дело в том, что я определил бы его возраст в сто лет. Может, сто два, сто десять, да сто пятьдесят, черт побери, тут судить невозможно, я никогда в жизни такого не видел! Но главное: я должен вам сказать, что этот столетний или стодвухлетний труп, этот старик, лежащий тут, синий и пустой, этот вот старикан… он… беременный.

У милого старого дока Смерти из ушей росли волосы. На правом борту у него был позумент. Он пускал слюну и разбрызгивал капли, когда бывал поглощен разговором или безмолвным общением с (как мне кажется) духами усопших. Но трупорез он был от бога. Он чуял разложение прежде, чем молоко скиснет, прежде, чем гниль полезет наружу. Если он говорит, что этому всаднику без головы сто лет, я могу сколько угодно морщиться – так, что придется на ночь мазаться увлажняющим кремом с витамином Е, но я поставлю что угодно, что он намертво прав. Нехороший каламбур? Ладно, не буду. Я готова спорить, что он просто прав.

– О чем тут речь, док? Какое-то искусственное осеменение?

Он покачал головой.

– Не все так просто. – Док тяжело вздохнул, будто ему не хотелось переходить к делу, и я учуяла запах его обеда, в смысле, его дыхание. Док заговорил очень тихо, поманив меня к себе. «Фетучини Альфредо». – Слушайте, Франсин, я этим занимаюсь целую вечность. Но несмотря на то, что мне приходилось видеть, и на то, что я знаю многое о человеческом теле… я никогда ничего подобного не встречал. У этого человека было два набора внутренних органов. Два сердца. Две печени, две пары почек, два комплекта пищеварительногого тракта, шестнадцать пазух, две развитые нервные системы, переплетенные и замкнутые друг на друга, как сумасшедшие американские горки, и один из этих наборов женский, а другой мужской. То, что мы тут видим, это…

– Гермафродит?

– Да нет, черт побери! – Он и вправду на меня рявкнул. – Не дурацкая игра природы, не упражнение в трансвестизме. То, что я вам описываю, Франсин, это два полных тела, аккуратно спрессованных и отлично уложенных в одну оболочку. И вот у этой женщины – третий месяц беременности. Я бы сказал, что должна была родиться совершенно нормальная – ну, откуда мне знать, на самом-то деле! – совершенно нормальная девочка. Но теперь все трое мертвы.

Мы говорили еще долго, но яснее от этого не стало. И легче поверить тоже не стало. Расскажи мне это кто-нибудь другой, я бы его закатала в здоровенный лейкопластырь. Но как не поверить человеку, у которого растет столько мха из ушей?

Одной из супермоделей была Гипатия. Это вроде Иман, или Паулины, или Венделы – всего лишь имя. Может, под слоем румян и было что-то еще, что-нибудь польское или тринидадское, но сейчас для всех, кто просматривает страницы модных журналов, осталось только ее имя – Гипатия.

Честно скажу: мне хотелось ее убить. Ни одно существо одного со мной пола не имеет права так хорошо выглядеть, особенно после того, как битый час простояло на коленях в переулке, рыдая среди куч мусора, в луже крови и в окружении кошмаров.

– Хотите мне об этом рассказать?

Она смотрела на меня через широкую, ветреную пустоту. Я тихо вздохнула. «Господи, – подумала я, – хоть однажды дай мне на допрос Эдну Сент-Винсент Миллей, а не Бетти Буп».

– Я не понимаю, о чем вы, – ответила она.

Тихо ответила. Я почти поверила, что она и правда понятия не имеет.

– Хорошо. Давайте начнем вот с чего: вы – знаменитость, зарабатываете сотни тысяч долларов за несколько часов улыбки в камеру. Вы одеты в костюм от Холстона ценой в пять-шесть или семь тысяч долларов. И вот вы в Скид-Роу, рядом с «Полуночной миссией», где никогда не произносится имя Донны Каран, стоите на коленях в луже крови, пролитой старым-старым человеком, и ревете так, будто потеряли любовь всей своей жизни.

– Так и есть.

От остальных двух толку было столько же. Камилла Дель Ферро была смела, но едва соображала. Она была так ошеломлена, что путала пол жертвы, иногда называя его – ею. Энджи Роуз просто продолжала выть. Толку от них не было. Они лишь твердили, что любили старика, что не могут без него жить, и, если им будет позволено, если это никого не затруднит, они хотели бы, чтобы их троих с ним похоронили. Живыми или мертвыми – это на наш выбор. Ошеломленные, как же… Пыльным мешком пришибленные!

И все они упоминали между делом зеленый свет.

Не спрашивайте.

Когда я подала свой предварительный рапорт, Босс на меня посмотрел этим своим взглядом. Не тем, что намекает на твое перемещение в утилизатор, и не тем, который говорит, что для тебя все кончено… нет, этот был такой: «если бы у меня было единственное желание, то вот оно: я бы хотел, чтобы ты никогда мне не приносила этих страниц».

Он вздохнул, отодвинул кресло, снял очки, потер две красные отметины на переносице.

– И ни одна ничего больше не сказала? Ни у одной не было никаких претензий, никаких несведенных счетов, воспоминаний о ссоре за бутылкой или о том, как нищий выбесил старика, клянча у него мелочь?

Я развела руками:

– Все перед вами. Толку от этих женщин полный ноль – только твердят, что любили его и не могут без него жить. Мы даже взяли двоих из них под наблюдение: не наложили бы на себя руки… Босс, я в этом деле ни черта не понимаю.

Он отодвинулся от стола, сполз по креслу так, чтобы вес пришелся на копчик, и уставился на меня.

– Что такое?

Он покачал головой, будто говоря: «Ничего. Я ничего не имел в виду».

Потом протянул свою здоровенную лапу размером с перчатку кэтчера, оторвал кусочек от блокнота, смял и стал жевать. Никогда не могла этого понять: дети в классе перед уроками или офисные работники, блуждающие мыслями где-то далеко, жуют бумагу. Вот не понимаю, и все тут.

– А если ничего, босс, то что вы на меня так уставились, будто я с луны свалилась?

– Ты когда в последний раз с кем-нибудь спала, Джейкобс?

Вот это меня глубоко и неподдельно потрясло. Этот мужчина старше меня вдвое, если не втрое или вчетверо, он не годен к строевой после пулевого ранения в ногу, полученного от мальчишки, грабившего «Севен-элевен», он женат, у него правнуки лежат по колыбелькам, и вообще он католик восточного обряда, и еще грызет ногти. И жует бумагу. Нет, я была искренне, неподдельно шокирована и возмущена.

– Слушайте, у нас что ли мало тут дерьма на вентиляторе, раз я еще должна вашу старую задницу тащить в суд за харрасмент?

– Это как тебе будет угодно. – Он сплюнул мокрую бумагу в корзину. – Ну так? Назови день, можно приблизительно. Или хотя бы десятилетие.

Мне это совершенно не казалось забавным.

– Я живу так, как хочу.

– Хреново ты живешь.

Я почувствовала, что у меня горят щеки.

– Я не обязана…

– Да не обязана, конечно. Но я давно на тебя смотрю, Франсин. Отчима твоего знал и Энди знал…

– Не приплетайте сюда Энди. Что кончено, то кончено.

– Без разницы. Энди ушел, и времени ушло немало, и я вижу, что ты так с места и не сдвинулась. Живешь как старуха, только без кошки. И когда-нибудь найдут твой иссохший труп, провонявший дом, где ты живешь, и дверь высадят, и там будешь ты – сплошь кожа, сочащиеся куски плоти, в комнатах, заполненных старыми воскресными газетами, как у этих двух жутких братцев…

– Братья Кольер.

– Да, братья Кольер.

– Не думаю, что это случится.

– Ага. А я не думал, что мы выберем в президенты полоумного актера.

– Клинтон не был актером.

– Ты это Бобу Доулу расскажи.

Меня это начинало нервировать, и я хотела поскорее уйти прочь. Почему-то весь этот не относящийся к делу треп измотал меня так сильно, что и словами не выразить. Я снова чувствовала себя хреново, как было перед ужином.

– Вы уже закончили на мне удары отрабатывать?

Он покачал головой – медленно, устало.

– Иди домой, поспи. Завтра начнем с новыми силами.

Я ему сказала «спасибо» и пошла домой. Завтра начнем. Прямо с мокро блестящих черных переулков. Чувствовала я себя действительно паршиво.

Я спала как убитая, и мне снились черные птицы, кружащие над забитым мусором переулком. Телефон издал противный мокрый электронный звук, который его создатели сочли ободряющим дух человека, и я взяла трубку на третьем звонке.

– Что?

Я была не столь любезна, как могла бы быть в другой ситуации. Звонил Рацциа с работы.

– Эти три женщины… модели, да?

– Ну да, так что с ними?

– Они исчезли.

– Тоже мне событие. Они всего лишь свидетели, хотя и важные. Мы знаем, где их найти.

– Нет, вы не поняли. Они не ушли, а действительно исчезли. Пуфф – и нет. Зеленый свет… и все.

Я села, включила лампу.

– Зеленый свет?

– Ури их выводил, они уже спускались с крыльца, и вдруг – зеленый свет, и вот уже Ури стоит один с хреном в своей лапище. – Он нервно кашлянул. – Фигурально говоря.

Я молчала.

– Вот так и вышло, лейтенант, что их с нами больше нет.

– Поняла. Ушли с концами. Пуфф – и нет.

Не дожидаясь дальнейших слов, я повесила трубку и снова заснула. Не сразу, но мне это удалось. А почему бы и нет? У нас был большой нож с прикрепленной к нему биркой в коричневом пакете, он меня ждал. Были образцы крови, были вот эти супермодели, пьяные от любви, исчезнувшие сейчас у всех на глазах, и еще у нас оставался старик-покойник с головой на ниточке.

Сравнение Голгофы с горкой питчера покажется еретическим только тем, кто не читал «Человека на гвоздях» либо в первоначальной версии 1953-го (когда откровенная правда этой вещи потрясла Американское Сознание подобно стремительному мячу, умело отбитому бьющим и летящему вдоль линии третьей базы), либо в переиздании в мягкой обложке. Но Элиот Азиноф – автор легендарной работы «Восемь в ауте» (книга о печально знаменитом скандале «Блэк Сокс» 1919 года) – с мучительной ясностью показал всякому, кто думает, будто мистер Линкольн освободил всех рабов, что с самых ранних дней Главной бейсбольной лиги и до 1965 года верно одно и то же: когда в фарм-клуб записывается новичок, он может с тем же успехом раскинуть руки на горке, скрестить ноги и ждать, пока забьют гвозди. За мелкую монету покупают их и рабство навечно становится их уделом.

Ослепительна в своей космической наивности способность американской публики, хлопая глазками, принимать на веру так называемые Общеизвестные Факты и городские мифы; подобную веру можно – даже если отнестись к этому максимально снисходительно – прировнять к обожанию дымящихся коровьих лепешек. И не последнее в этих тупоголовых поверьях – басня о том, что Комиссар бейсбола имеет хоть какое-то влияние. А еще о том, что игроки не заслуживают солидных сумм, что им выплачивают. Сидит этакий типичный Гомер Симпсон, наломавшись за день тяжелой работы в прокатном цеху – по счетам ему платить нечем, медстраховку по последней болезни ему зажали, на ужин опять все та же армейская тушенка из банки, – и под завывание младенца в колыбели смотрит, как там какой-нибудь О[136], получающий шесть миллионов за сезон, промахивается в третий раз при базах, загруженных в девятый иннинг как в бомболюк. И тут он (словами, за которые его бы матушка язык заставила вымыть с дегтярным мылом) сетует на несправедливость Вселенной, которая этому хмырю с синдромом Кейси дает больше денег, чем честный работяга может заработать за всю жизнь.

Черт побери, говорит он сквозь стиснутые зубы, эти болваны скоро мир захватят!

Типичный Гомер «Человека на гвоздях» не читал.

Из всех в высшей степени странных вопросов, что задают писателям на встречах с читателями и фанатами – это две разные формы жизни, можете мне поверить, – наименее рациональным мне всегда казался вот этот:

– Какая ваша любимая вещь?

Я обычно уточняю, что спрашивающий имеет в виду: из всех вещей, которые я когда-нибудь у кого-нибудь читал, или же из тех, которые написал лично я?

(Эти маленькие жадные человечки обычно отвечают: «Из тех и этих!») Как будто ответ значит что-то, по выражению критика Джона Саймона, «необъятное и загадочное, как внутренность макаронины».

Однако есть целая книга, в которой каждому из нас задается этот странный вопрос. И не один раз, а два.

[Это предисловие впервые появилось в «Выборе мастера» под редакцией Лоуренса Блока, 1999.]

Это слишком сложный вопрос: любимых вещей у меня много. Я много читал. Но когда я умолял Ларри Блока дать выбрать хотя бы три – абсолютный минимум, до которого я был готов сократить свой список, он оставался хладнокровным как лягушка, полностью отстраненным, неумолимым и достаточно невыносимым для человека, который должен мне десять баксов за давний-давний обед на углу Кристофер-стрит и Бликер-стрит. Так что из трех моих любимейших вещей всех времен в этой обширной и уж никак не отстраненной категории – из «Человека-кресла» великого японского мастера саспенса Эдогава Рампо, «Ушей Джонни Медведя» Джона Стейнбека и «Загадки тринадцатой камеры» бессмертного Жака Фатрелла, который утонул вместе с «Титаником», уступив другим место в шлюпке, – мне пришлось, стиснув зубы (жаль, не на ухе у Блока), выбрать Фатрелла. Потому что… ну, потому что это просто чертовски хорошо!

Эти размышления подводят меня к вещи моего собственного сочинения, которую я выбрал из тысячи семисот с хвостиком, напечатанных мною тут и там с момента моей первой публикации в 1955 году. Она, вероятно, входит в число самых любимых вещей за такое долгое время, за какое большинство моих «любимчиков» потеряли мое обожание.

«Усталый Старик» содержит пять тысяч слов. Я написал его в июне 1975-го. У этой вещи своеобразная история, которую я намерен не спеша здесь изложить.

Но прежде всего хочу вас предупредить: я – не главный герой, не Билли Лендресс, хотя у нас с Билли много общего, и многое из того, что происходит с ним в тексте, действительно происходило – или вроде как происходило, – а некоторые его выводы, к которым он приходит, как раз те же, к которым пришел и я. Я так понимаю, что все эти отрицания убедят тех, кто и без того считает, что «слишком уж он оправдывается», в том, что я и есть Билли. Что ж, это только покажет, как мало они понимают в искусстве написания прозы. Писатель берет от себя кое-что, разбирает себя на части, и эти кусочки мяса прикладывает то тут, то там, и создает персонажа, несколько схожего с собой (потому что, со всей откровенностью говоря, кого я знаю лучше себя?), но это совершенно новая личность. Так что бросьте вы бесплодные попытки запихнуть меня в шкуру Билли.

Но вернемся к делу.

Я приехал в Нью-Йорк по делу. Пошел поужинать с Бобом Силвербергом и его тогдашней женой Бобби, а после ужина мы собрались в старом клубе «Гидра» – легендарном треп-клубе для писателей. Он располагался в центре города в квартире у Вилли Лея, незадолго до того, как этот великий и чудесный человек умер. Приятно было видеть его снова. Народу было битком, от стены до стены. Я бродил, здоровался со старыми друзьями или братьями-писателями, с которыми редко виделся, и наконец оказался на диване рядом с усталого вида стариком в удобном кресле. Собеседник он был чудесный. Мы разговаривали почти час, наконец я встал и вышел на кухню попить воды, а там увидел Боба с покойным Хансом Стефаном Сантессоном, добрым другом и моим бывшим редактором. Я описал старика и спросил, кто это.

– Корнелл Вулрич, – ответил Ханс.

У меня отвалилась челюсть. Я сидел рядом с гигантом детективов, с человеком, чьим творчеством я наслаждался и восхищался двадцать лет с самого детства, когда нашел экземпляр «Черного алиби», посмотрев фильм Вэла Льютона «Человек-леопард» 1946 года. Мне было девять лет, и фильм произвел такое необыкновенное впечатление, что я задерживался в Озерном театре в Пейнсвилле, Огайо, и смотрел его трижды за субботу. Тогда я впервые прочитал те забавные слова, что были в начале фильма (я потом узнал, что они называются «титры»), слова, сообщающие следующее: «сценарий – Ардель Рэй по мотивам романа Корнелла Вулрича “Черное алиби”».

Как роман попал ко мне в руки, я не помню. Но это был первый детективный текст, который мне случилось прочесть (исключая По, которого я, конечно, к тому времени уже прочел всего). В девять лет!

Время шло, я рос, жадно поглощая тексты любого приличного писателя, которые мне удавалось найти, а Вулрич, под собственным именем и под еще более знаменитым своим псевдонимом Уильям Айриш, становился мастером сюжетных поворотов и ходов, элегантного стиля письма, умения ввести в заблуждение, создать соответствующие настроение, обстановку и напряжение. Ох, какие же он чудесные вещи писал! Одна только «Черная серия» чего стоит: «Черный ангел», «Черный занавес», «Черный путь страха», «Встречи во мраке», «Невеста была в черном» и (самое большое число раз перечитанное) «Черное алиби». А «Срок истекает на рассвете», «Женщина-призрак», «Ночной кошмар», «Серенада душителя», «Вальс в темноту»? А все его рассказы!

Корнелл Вулрич!

Господи, да если бы Ханс мне сказал, что я сидел рядом с самим, черт побери, Хемингуэем, это не потрясло бы меня сильнее. Бертран Рассел, Боб Феллер, Дик Бонг, Уолт Келли – все это мои герои, и тем не менее их присутствие на том вечере даже вполовину на меня так не подействовало бы. Но Корнелл Вулрич! Я чуть сознание не потерял.

– Я думал, он давным-давно умер, – сказал я.

Они меня оборжали: «Да, он старый, сам видишь, но он еще очень даже живой. Больше не пишет. Его матушка, у которой он прожил всю свою взрослую жизнь в меблированных комнатах на Манхэттене, недавно умерла, и он только-только начал высовывать нос из норы».

Я был ошеломлен. Сидел только что и говорил с самим Корнеллом Вулричем, одним из моих самых первых писателей-кумиров, – и сам того не знал! Захотелось снова найти его в этой набитой народом квартире и просто побыть с ним еще немного.

Мои собеседники посмеялись над моим восторгом, но затем пришли в некоторое замешательство. Ханс сказал:

– Не помню, чтобы я его здесь видел. Где он?

Я их отвел к мягкому креслу в глубине комнаты, а старика там не было. И нигде в квартире не было. И никто больше с ним не говорил. И я его больше никогда не видел. И потом я узнал, что он умер вскоре после этого вечера.

До сих пор я чувствую, что было что-то необычное и судьбоносное в моей встрече с Вулричем. Он вряд ли мог знать, кто я, а если бы и знал, наверняка ему было бы все равно. Но мы говорили о писательском ремесле, и я был единственный, кто в тот вечер его видел или с ним говорил, – в этом я уверен. Видимо, никто больше не приметил его в той людной квартирке на Манхэттене.

Я определенно не верю в привидения, астрологию, НЛО или любую другую чушь, которой люди заменяют способность смотреть в глаза реальности. Но с того времени, как я оставил Вулрича в мягком кресле, и до того, как я вернулся, единственный выход из квартиры постоянно был в поле моего зрения, и старик никак не мог уйти незамеченным.

Много лет я думал о том вечере в Нью-Йорке. И однажды сел и написал первые две страницы вещи, которую озаглавил «Усталый старик». Я собирался облечь рассказ об этом вечере в художественную форму и отдать дань уважения писателю, чьи слова так сильно на меня повлияли.

Но эти две страницы отправились в папку набросков и там остались на шесть лет, до июня 1975-го. Я тогда писал другую вещь, идея которой у меня возникла раньше. В поисках напоминаний о ней я случайно наткнулся на две страницы «Усталого старика». Не зная даже почему, не совсем понимая, что делаю, я вдруг продолжил работать над этим давно начатым рассказом так, будто никогда его и не откладывал.

И насколько невозможно было написать его тогда, потому что я не знал, как его писать, настолько легко оказалось начать прямо со следующего предложения – будто последнее слово предыдущего было написано секунду назад; и я погнал дальше, и дописал весь текст за один присест.

Наше путешествие почти закончено, наш взгляд на это мощное проявление Йаи почти сформирован.

Это был долгий путь, и наверняка многие из вас обнаружили несколько неожиданных сюрпризов там, куда это нас привело, – некоторые идеи, образы, точки зрения были зачастую далеки от ожидаемых – а может быть, даже от желаемых.

Нам еще осталось сколько-то прошагать, но мужайтесь. Если вы дочитали до этого места – каковы бы ни были сила и форма ваших реакций, – вы прошли тест на любопытство и уже знаете, какова ваша награда. Если вы читали честно, отмечая увлеченность Харлана как рассказчика, эссеиста, критика, редактора, голоса общественности – этот богатый поток идей, и образов, и убеждений, сопряженных с жизненно важными задачами, то вы понимаете и дилемму, с которой такой писатель сталкивается.

Из Берлинского Папируса № 3024 в переводе Рида мы знаем, как приходит час духовного преображения личности, в которой проявился Бунтарь. Это самое сердце проблемы, потому что художник должен выйти за пределы преображения, за пределы своего видения и той тяги, которую переживает, и донести свою идею до других. Он должен показать, продемонстрировать, инсценировать то, что им постигнуто, отразить, упаковав так, чтобы это стало доступно.

Здесь и начинается по-настоящему битва Йаи, потому что здесь, в публичном выражении мнений, заключена причина, по которой была убита Гипатия, которая привела на костер Джордано Бруно, и по которой существуют цензура, угроза и гнет.

И еще есть сам по себе мир, как всегда, в каждый момент текучий, охватывающий направляющее нас прошлое и не слишком ясное будущее. То, о чем должны судить мы и годы, – это эффективность любого голоса, подобного голосу Харлана. Одно дело – говорить об освобождении от темноты прошлого и темноты будущего, и совсем иное – в этом преуспеть. Столько было Бунтарей, столько честных, преданных, иногда невероятно одаренных людей, которые так и не смогли достучаться до людей, так и не были оценены своим временем, сломались или рухнули, были подавлены или даже погибли.

Чем больше мы смотрим на положение Харлана, тем более поражаемся, как широко был услышан его голос.

Здесь кроется причина для настоящего оптимизма.

Шесть представленных здесь произведений позволяют нам услышать по очереди голоса сострадания, самоанализа, отвращения, резкости и, наконец, освобождения. И все эти голоса на самом деле – один голос, голос Харлана, и он доказывает нам, как необходимо иметь собственную точку зрения, позицию, быть самим собой.

«Густо-красный момент» (1982) родился из отвращения Харлана к избыточному и бессмысленному насилию на экране и к согласию на это насилие современной ему публики. Его анализ фильмов, снятых в жанре «кровь и кишки», и причин их популярности становится в конечном счете приговором трусости: эмоциональной, нравственной и интеллектуальной.

Рассказ «Жертва мести» (1978) возник из отвращения Харлана к собственной вовлеченности в спор с жуликом – строительным подрядчиком. Но даже мощное фэнтези о мести (как ни странно, это фэнтези появилось в «Аналоге» – одном из самых известных журналов, посвященных «твердой» НФ) признает, что никто не живет в вакууме, что рябь каждого отдельного события никогда не исчезает окончательно и что нужно быть осторожным с собственными желаниями.

«Эссе о гневе и мести, написанное мастером жанра» (1983) – инструкция Харлана по борьбе с несправедливостью. Стань сам себе Зорро, потому что вряд ли кто-либо другой сделает это для тебя. Как почти все серьезные работы Харлана, эта вещь пронизана юмором и едким сарказмом, который звучит в каждом слове.