– Мест нет! Все занято!

И мужчина захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Это был последний, сокрушительный удар.

Скитаться целый день в поисках работы, умоляя дать мне возможность добыть хотя бы гроши, на которые можно было бы купить какой-нибудь еды, и все понапрасну, – тяжелое испытание. Но, будучи морально убитым и физически изможденным, измученным голодом и усталостью, забыть об остатках гордости, которые у меня еще сохранились, попросить, как бездомный бродяга (а именно им я и был), остановиться в ночлежке и тоже получить отказ – было еще хуже. Гораздо хуже. Это было едва ли не самое неприятное, что могло со мной произойти.

Я тупо уставился на дверь, которая только что с треском захлопнулась прямо передо мной. Мне трудно было поверить в то, что такое возможно. Впрочем, я никак не ждал и того, что стану бездомным. Но, все же допуская хотя бы теоретически такую возможность, я не мог представить, что мне откажут еще и в доступе в ночлежку, пристанище всех падших, – нет, осознать подобное я был просто не в состоянии. Это означало, что в своем падении я достиг такого дна, которое не могло присниться мне даже в кошмарах.

Я продолжал в оцепенении стоять перед дверью, не понимая, что мне делать дальше, когда из тени, отбрасываемой стеной здания, вышел сгорбленный мужчина и приблизился ко мне.

– Что, не пустили?

– Он сказал, что мест нет.

– Значит, этот тип сказал, что все занято, верно? Ну да, в Фулхэме вечно так говорят. Они хотят, чтобы бездомных было как бы поменьше.

Я взглянул на мужчину с недоверием. Он сильно сутулился, так что его голова заметно выступала вперед над плечами. Руки он держал в карманах брюк, вернее, того, что когда-то было брюками: одет он был в какое-то тряпье. Его низкий голос звучал хрипло.

– Вы хотите сказать, что они говорят, что ночлежка заполнена до отказа, хотя это не так? То есть меня не пускают, но на самом деле места внутри есть?

– Так и есть. Этот мужик тебя надул.

– Но если места у них есть, разве они не обязаны меня пустить?

– Конечно, обязаны. И, черт возьми, если бы я был на твоем месте, я бы заставил их это сделать, будь я проклят.

Произнеся это, незнакомец разразился страшными ругательствами.

– Но что же мне делать? – поинтересовался я, когда он умолк.

– Как – что? Задай им жару. Пусть знают, что ты не из тех, кого можно обвести вокруг пальца.

Я заколебался. Затем, решив последовать совету незнакомца, снова нажал на кнопку звонка. Дверь тут же широко распахнулась, и седой нищий, тот самый, с которым я уже имел дело, возник передо мной на пороге. В его голосе, когда он заговорил со мной, звучало такое презрение, словно он был как минимум председателем попечительского совета того благотворительного заведения, в которое я пытался попасть.

– Ты опять здесь! Ну и чего ты добиваешься? Думаешь, мне больше делать нечего, кроме как точить лясы с такими, как ты?

– Я хочу, чтобы меня впустили и дали ночлег.

– Никто тебя сюда не пустит.

– Тогда я хочу видеть кого-то из администрации.

– А я тебе что – не администрация?

– Мне нужен кто-то, кроме вас, – я хочу поговорить с хозяином.

– Об этом даже не мечтай!

Мой собеседник хотел уже закрыть дверь, но я был настороже и успел выставить ногу таким образом, чтобы помешать ему это сделать. Затем я заговорил снова:

– Так вы уверены, что здесь нет свободных мест?

– Последнее заняли два часа назад!

– И что же мне делать?

– А я почем знаю!

– Скажите, где находится какая-нибудь другая ночлежка – ближайшая к этой?

– В Кенсингтоне.

Перед тем как ответить, он потянул дверь на себя, а затем, резко выбросив вперед руку, сильным толчком отбросил меня от порога. Прежде чем я успел прийти в себя, дверь снова захлопнулась. Человек в тряпье, который с мрачным видом наблюдал за всей этой сценой, снова подал голос.

– Ну и тип, верно?

– Он ведь просто нищий. Какое он имеет право вести себя так, словно является представителем власти или администрации заведения?

– Я тебе так скажу – некоторые нищие куда хуже начальников. Намного хуже, верно говорю! Думают, что они в ночлежках хозяева, да-да, будь я проклят. Этот мир – то еще местечко, вот так-то!

Мужчина замолчал. Я продолжал стоять на месте в нерешительности. Еще некоторое время назад мне показалось, что собирается дождь. Теперь же он понемногу начал моросить – мелкий, но неприятный, он постепенно пропитывал водой одежду. Я подумал, что для полного счастья мне не хватало только этого. Между тем незнакомец в лохмотьях разглядывал меня с мрачным любопытством.

– А денег у тебя совсем нет? – поинтересовался он.

– Ни фартинга.

– Давно скитаешься?

– В ночлежке до этого не бывал ни разу – и, похоже, пробиться в эту мне не светит.

– Просто мне показалось, что у тебя такой вид, будто ты из свеженьких. Что собираешься делать?

– А Кенсингтон далеко?

– Ты про тамошнюю ночлежку? Отсюда мили три будет. Но, будь я на твоем месте, я бы попытал счастья в Сент-Джордже.

– А где это?

– На Фулхэм-роуд. В Кенсингтоне ночлежка маленькая, так что тебе вряд ли повезет – она заполняется, как только ее отпирают. Так что в Сент-Джордже у тебя будет больше шансов.

Мужчина замолчал. Я немного поразмыслил над его словами и понял, что у меня нет ни сил, ни желания испытывать удачу в другом месте – где бы то ни было. Тем временем мой собеседник заговорил снова:

– Я сегодня иду пешком от самого Рединга – все на свете обошел, все места. И здесь, в Хаммерсмите, я отдохну – хотя бы на соломенном тюфяке. Я черт знает сколько миль протопал, все ноги сбил и далеко забрел. Это хорошая страна – нет, правда, замечательная. Чтоб она вся провалилась под воду и утонула, черт бы ее побрал. Да только я отсюда больше никуда не пойду. Я добьюсь места на койке в Хаммерсмите, будь я проклят.

– И как вы собираетесь это сделать? У вас что, есть деньги?

– Деньги? Ну ты спросил. Я что, выгляжу как человек, у которого могут быть деньги? Да за последние шесть месяцев я всего несколько раз держал в руках какие-то жалкие медяки.

– Ну и как же вы тогда собираетесь раздобыть место на койке?

– Ты спрашиваешь – как? А вот так. – С этими словами мужчина поднял с земли два камня – по одному в каждой руке. Тот, что сжимал в левой, он швырнул в стекло в верхней части входной двери ночлежки. Стекло со звоном разлетелось на осколки, камень влетел внутрь помещения и разбил еще и лампу, подвешенную к потолку. – Вот так я намерен заполучить койку.

Дверь снова распахнулась, и на пороге возник все тот же седой нищий.

– Кто это сделал? – выкрикнул он, пытаясь разглядеть нас в темноте. – Эй, кто это натворил?

– Это я, начальник, – ответил мой незнакомец, одетый в рванье. – И, если хочешь, могу швырнуть еще один камушек. Может, от этого у тебя в глазах прояснится.

Прежде чем седовласый нищий успел как-либо отреагировать на его слова, мужчина правой рукой запустил другим камнем в одно из окон. Я почувствовал, что мне самое время ретироваться. Мой собеседник, похоже, собирался устроиться на ночлег, заплатив цену, которую я, даже в моем отчаянном положении, платить был не готов.

Когда я бросился прочь, у входа в ночлежку появились еще двое или трое, и мужчина в отрепьях заговорил с ними с той степенью откровенности, которая не оставляла сомнений в том, какую именно цель он преследует. Мне же удалось ускользнуть незамеченным. Но, не успев удалиться на более или менее существенное расстояние, я вдруг пришел к выводу, что мне имеет смысл последовать примеру моего более решительного товарища и тоже разбить окно. Однако, споткнувшись несколько раз на ходу, я в конце концов так и не решился это сделать.

Человеку в моем положении трудно было представить себе более неподходящую ночь для продолжения пешего путешествия. Моросящий дождь был настолько мелким, что напоминал туман. По этой причине я не только промок до нитки, но и почти ничего не видел – ориентироваться на местности было очень сложно. К тому же вокруг почти не было освещения. Плюс ко всему в местах, куда я забрел, мне раньше бывать не приходилось. В Хаммерсмите я оказался потому, что он был моей последней надеждой. Я пытался найти хоть какую-то работу, которая позволила бы мне сводить концы с концами, практически во всех районах Лондона – оставался только Хаммерсмит. Но здесь меня даже в ночлежку не пустили!

Удаляясь от негостеприимного благотворительного заведения, я при первой же возможности повернул налево – в тот момент меня порадовала эта смена направления движения. В темноте, под дождем, мне показалось, что местность, которая понемногу открывалась передо мной, имеет какой-то странный, незавершенный вид. У меня возникло ощущение, словно я оставляю за спиной современную цивилизацию. Тропинка под моими ногами была незаасфальтированной и такой неровной, словно никому никогда даже в голову не приходило, что ее следовало бы привести в порядок. Домов вокруг было совсем немного, и они стояли на значительном расстоянии друг от друга. Те, мимо которых я проходил, в неверном свете плохо работающих фонарей казались мне полуразрушенными, да и вся территория выглядела дикой и неухоженной.

Я не мог точно определить, где именно нахожусь. Мне, однако, почему-то думалось, что, если я буду все время идти прямо, никуда не сворачивая, то рано или поздно окажусь где-то в районе Уолхэм-Грин. Однако сколько для этого понадобится времени, я мог лишь догадываться. Мне по-прежнему казалось, что я нахожусь в каком-то безнадежно запущенном, опустошенном и приходящем в упадок краю.

Было где-то между одиннадцатью вечера и полуночью. Пока все лавки не закрылись, я не оставлял надежды найти какую-нибудь работу. Я понимал, что в любом случае в Хаммерсмите они не могли закрываться рано, и потому продолжал упорно идти вперед, предаваясь невеселым размышлениям о том, что мне делать дальше. Моя попытка устроиться на ночлег объяснялась главным образом опасениями, что, если я попытаюсь провести ночь на улице, без еды, то наутро окажусь больным и ни на что не способным. Я серьезно – к дверям ночлежки меня привел прежде всего голод. Была среда, а у меня с вечера воскресенья маковой росинки во рту не было. Я только время от времени пил воду из общественных фонтанов, да еще как-то раз какой-то мужчина, сидевший на корточках под деревом в Холланд-парке, дал мне зачерствевшую корку хлеба. Таким образом, я голодал уже три дня – и практически все это время оставался на ногах. Мне казалось, что если я попытаюсь голодным идти до утра, то просто потеряю сознание – и мне придет конец. Но где и каким образом я мог раздобыть хоть какую-нибудь еду в том странном и негостеприимном месте, в котором оказался, да еще глухой ночью?

Не знаю, как долго я шел и какое расстояние преодолел. С каждым ярдом мне все труднее становилось передвигать словно налитые свинцом ноги. Я был полностью измотан – душевно и физически. У меня больше не оставалось ни сил, ни мужества. А главное, меня переполняла страшная, неведомая мне прежде тоска – она мучила настолько, что хотелось закричать. Помнится, почувствовав очередной приступ слабости и головокружения, я прислонился к какому-то частоколу. В этот момент я думал о том, как было бы хорошо, если бы ко мне пришла смерть и покончила со мной быстро и безболезненно. Я принял бы ее как друга, который пришел мне на помощь! Невыносимо мучительной была не она, а агония медленного, шаг за шагом, умирания.

Прошло несколько минут, прежде чем я пришел в себя настолько, чтобы оторваться от забора и снова двинуться вперед. Я то и дело спотыкался о какие-то неровности и выбоины проселочной дороги. В какой-то момент меня качнуло вперед, и я упал на колени. Я был настолько слаб и беспомощен, что в течение нескольких секунд пребывал в этом положении и, кажется, был готов к тому, чтобы провести на этом месте всю ночь. Должно быть, она тянулась бы долго, очень долго, целую вечность.

Поднявшись в конце концов на ноги, я прошел по дороге, должно быть, еще пару сотен ярдов, хотя мне они показались двумя милями. А затем на меня снова навалилась дурнота, причиной которой, по-видимому, был мучивший меня голод. Окончательно обессилев, я неловко задел невысокую каменную ограду, которая шла вдоль края проселка. Если бы не она, я бы, наверное, просто упал пластом. Дальше последовал приступ, аналогичный тому, какой я пережил некоторое время назад. Мне показалось, что он продолжался несколько часов, хотя на самом деле прошли, должно быть, секунды. Когда же я снова пришел в себя, у меня возникло ощущение, словно меня грубо разбудили после короткого, неспокойного забытья. И первое, что я почувствовал, была страшная боль. Помнится, я громко воскликнул:

– Господи, чего бы я сейчас только не сделал за кусок хлеба!

Я в исступлении огляделся – и увидел, что позади меня, совсем рядом, находится дом. Он был невелик и походил на те строения, которые называют коттеджами на одну семью. Они вырастают вокруг Лондона, словно грибы после дождя, и очень часто сдаются внаем по цене от двадцати пяти до сорока фунтов в год. Домик был двухэтажный, отдельно стоящий – во всяком случае, в тусклом ночном свете я не увидел никаких других строений на расстоянии двадцати-тридцати ярдов от него. На верхнем этаже имелось три окна – на всех занавески были плотно задернуты. Входная дверь располагалась по правую сторону от меня. К ней вела устроенная в невысокой ограде небольшая деревянная калитка.

Дом располагался настолько близко к проселочной дороге, что, протянув руку через ограду, я мог коснуться любого из окон нижнего этажа. Их было два, одно из них с эркером. Оно было открыто – приподнятую центральную створку отделяло от подоконника примерно шесть дюймов.

Я осмотрел дом, перед которым стоял, с почти противоестественными для меня вниманием и дотошностью и, если можно так выразиться, мысленно сфотографировал его во всех, даже самых мелких деталях. Еще совсем недавно я практически ничего не видел, теперь же мог разглядеть все, причем с поразительной остротой и ясностью.

Помимо всего прочего я, само собой, обратил внимание на приоткрытое окно. Глядя на него, я от любопытства невольно затаил дыхание. Окно было так близко от меня – совсем, совсем рядом. Вытянув руку, я вполне мог просунуть ее внутрь. Мне пришло в голову, что, если я это сделаю, на мою руку, по крайней мере, перестанет капать дождь. Как же я промок! Моя убогая одежонка буквально насквозь пропиталась водой. Я был настолько мокрым, словно только что окунулся в реку или пруд. Меня била дрожь. А дождь между тем, казалось, все усиливался. Зубы мои выбивали дробь. Я чувствовал, что сырость разъедает меня до мозга костей.

А там, за приоткрытым окном, наверное, так тепло, так сухо!

Еще раз оглядевшись, я по-прежнему никого не увидел. Вокруг, похоже, в самом деле не было ни души. Я прислушался – и не услышал ничего, кроме шума дождя. Я был один под ночным небом, низвергающим потоки воды – единственный среди всех божьих созданий, кто не имел пристанища и возможности укрыться от льющихся сверху мириад капель. Что бы я ни сделал, этого бы никто не увидел, так что свидетелей можно было не опасаться.

Возможно, дом пустовал. Вполне вероятно, что его обитателей выселили по суду. Впрочем, как бы то ни было, мне следовало постучать в дверь, разбудить жильцов, если таковые имелись, и указать им на недосмотр – открытое окно. По идее, в этом случае они должны будут как-то отблагодарить меня за такой поступок. Но что, если в доме действительно никого нет? Какой в этом случае смысл стучать в дверь? Я тем самым просто понапрасну поднял бы шум. Впрочем, даже если хозяева и находились внутри, вполне могло получиться так, что я бы не дождался никакой благодарности. Пройдя довольно суровую жизненную школу, я хорошо усвоил, что в этом мире, как правило, на благодарность рассчитывать не приходится. Вполне могло случиться так, что окно – приглашающее, искушающее, такое удобное для проникновения внутрь дома! – просто закрыли бы, а я, промокший и промерзший, так и остался бы на улице, под дождем, голодный, без гроша в кармане, без какой-либо надежды. Ну уж нет, все что угодно, но только не это! Если бы это произошло, у меня не осталось бы другого выхода, кроме как признать, что я повел себя как дурак. Наверное, я бы так и сделал, и это была бы правда. Да, несомненно. Но было бы слишком поздно, шанс был бы упущен – вот в чем проблема!

Наклонившись над невысокой изгородью, я убедился, что был прав – мне удалось без труда просунуть руку через приоткрытое окно внутрь комнаты. Как же там было тепло! Кончики моих пальцев сразу же уловили разницу температур. Медленно и осторожно я перешагнул через изгородь. Оказалось, что между ней и стеной дома достаточно места, чтобы я мог там спокойно поместиться. При этом я сразу же ощутил, что почва под ногами у меня твердая, словно бетон. Наклонившись, я заглянул в приоткрытое окно, но ничего не увидел – внутри стояла кромешная темнота. Занавеска на окне тоже была частично поднята – казалось просто невероятным, что кто-то в доме мог отправиться спать, оставив занавеску поднятой, а окно – приоткрытым. Я повернул голову и прислушался. В доме стояла полная тишина. Вне всякого сомнения, он пустовал.

Я решил поднять раму еще на дюйм или два, чтобы можно было, заглянув внутрь, получше осмотреться. Если бы кто-нибудь застал меня за этим занятием, я бы мог объяснить происходящее и сказать, что как раз собирался предупредить жильцов, что одно из окон в их доме не закрыто. При этом я понимал, что мне следует соблюдать осторожность – в такую сырую погоду рама могла заскрипеть.

Однако этого не произошло. Рама сдвинулась вверх так легко и бесшумно, словно ее пазы кто-то предусмотрительно смазал. От этого я настолько осмелел, что поднял ее значительно выше, чем собирался изначально. Фактически открыл раму полностью, и она, не выдав меня, не издала ни звука. Опершись грудью на наружный подоконник, я продвинулся вперед, так что мои голова и туловище оказались в комнате. Но это мне мало что дало – я по-прежнему не мог разглядеть ровным счетом ничего. Единственное, что мне удалось разобрать, – это то, что в комнате, судя по всему, не было никакой мебели. Объяснение этому могло быть самое простое. По всей вероятности, в темноте я случайно набрел на пустующий дом. Так или иначе, погруженное во мрак помещение, которое предстало передо мной, не давало оснований для того, чтобы выдвинуть иные предположения. Передо мной встал вопрос – что делать в такой ситуации?

Что же, если в доме в самом деле никто не жил, в моем отчаянном положении я вполне имел если не законное, то, по крайней мере, моральное право использовать его как убежище. Кто из тех, у кого в груди есть сердце, станет утверждать обратное? На это вряд ли смог бы решиться даже самый щепетильный и педантичный из домовладельцев. Ухватившись за подоконник, я подтянул вверх ноги и оказался в комнате.

Как только это произошло, я сразу же понял, что ошибся, решив, что тут нет никаких элементов интерьера. Пол был застелен ковром. Мне в свое время приходилось ходить по хорошим, дорогим коврам. За свою жизнь я их повидал достаточно. Но таких мягких, как тот, на котором я оказался сейчас, мне не попадалось ни разу. Он напомнил мне дерн в Ричмонд-парке – поверхность ковра словно ласкала мои ноги, а при каждом моем шаге приятно пружинила. После неровной, ухабистой, покрытой лужами дороги для моих измученных ног это было райское ощущение. Мне, однако же, следовало ответить самому себе на один непростой вопрос: должен ли я, убедившись, что если не мебель, то, во всяком случае, кое-какие вещи в комнате все же есть, ретироваться? Или же мне следовало продолжить исследовать дом? Признаюсь, мне ужасно хотелось, сорвав с себя промокшие тряпки, упасть на ковер и погрузиться в сон. Но я был голоден, ужасно голоден – настолько, что еще больше мне хотелось раздобыть хоть что-нибудь съестное!

Я осторожно сделал пару шагов вперед, для страховки вытянув вперед руки из опасения наткнуться на что-нибудь в темноте, но все обошлось. Осмелев, я сделал еще три-четыре шага – и снова не встретил никаких препятствий. Однако уже в следующий момент я остро пожалел, что набрел в темноте на дом и проник в него через окно. У меня возникло острое желание оказаться за его пределами, на улице, в безопасности. Дело в том, что я вдруг понял, что, кроме меня, в комнате находится еще кто-то. Правда, для этого вроде бы не было никаких явных причин – просто все мои чувства были обострены до предела. Так или иначе, я точно знал, что нахожусь в комнате не один, что тут есть еще кто-то – или что-то. Более того, у меня появилось ужасное ощущение, что, хотя сам я не вижу ровным счетом ничего, меня видят – и, более того, внимательно наблюдают за каждым моим движением.

Я никак не мог объяснить, что на меня нашло – даже предположений на этот счет не было никаких. Просто внезапно что-то как будто парализовало мой мозг, всю мою мыслительную деятельность. Возможно, кому-то подобные объяснения покажутся детскими. Но, так или иначе, я явно пришел в состояние какого-то психоза. А еще через небольшой промежуток времени у меня возникло очень странное, необычное чувство, которого я никогда прежде не испытывал и которое не хотел бы испытать никогда больше – настоящий панический страх. Я застыл на месте, будучи не в силах ни пошевелиться, ни даже толком перевести дыхание. Я был уверен, что в комнате помимо меня есть еще нечто странное, несомненно, настоящее олицетворение зла.

Не знаю, сколько времени я простоял как истукан, но наверняка достаточно долго. Затем, по-прежнему ничего не видя в темноте, не ощущая никакого движения и не слыша никаких звуков, я попытался овладеть собой, успокоиться и перестать праздновать труса, напомнив самому себе, что я как-никак мужчина. Для начала я попытался задать вопрос, чего именно я боялся. Похоже, я дрожал от ужаса под воздействием того, что навеяло мне собственное воображение. В самом деле, что могло находиться в комнате, чего следовало бы бояться? И ведь «оно» позволило мне беспрепятственно раскрыть окно пошире и явно тайком проникнуть в дом, никак мне в этом не помешав. Это могло свидетельствовать лишь о том, что «оно» боялось меня ничуть не меньше, чем я – «его». А раз мне не помешали пробраться внутрь дома, то логично было предположить, что и ретироваться мне тоже позволят. В этот момент желание выбраться на улицу было куда более сильным, чем стремление проникнуть в дом, когда я, вымокший, находился на улице.

Тем не менее мне стоило большого труда даже заставить себя медленно повернуть голову. Однако, сделав это, я тут же вернулся в первоначальное положение. Объяснить, что именно вызывало мой ужас, я не мог, но он был настолько силен, что я пребывал словно в состоянии паралича. Сердце мое отчаянно колотилось где-то в горле. Я в буквальном смысле слышал его удары. Меня трясло словно в лихорадке, так что мне с трудом удавалось удерживать вертикальное положение. Похоже, меня накрыла вторая волна панической атаки. Я изо всех сил вглядывался в темноту – наверное, при свете дня в моих глазах можно было бы без труда разглядеть нечеловеческий и необъяснимый испуг. При этом я продолжал изо всех сил напрягать слух, пытаясь уловить хоть какой-то звук.

И вот в темноте что-то шевельнулось. Едва заметно, почти бесшумно. Никто бы этого не услышал – но мой слух что-то зафиксировал. Я смотрел именно в том направлении, откуда прилетел даже не звук – что-то вроде его тени, отражения. Затем я увидел две небольшие светящиеся точки. Я готов был поклясться, что всего за секунду до этого их не было – и вот теперь они появились. Это были чьи-то глаза – во всяком случае, я сразу же без труда себя в этом убедил. Мне не раз приходилось слышать, что у кошек глаза светятся в темноте, хотя я никогда этого не видел. Значит, это кошка, всего лишь кошка, сказал я сам себе. Но я знал, что это не так – это был самообман. Да, это были глаза, но они принадлежали не кошке. Кому – об этом я не осмеливался даже подумать.

Они двигались – в мою сторону. Существо, которому принадлежали глаза, подходило все ближе и ближе. Больше всего на свете в этот момент мне захотелось, чтобы за спиной у меня выросли крылья и я мог, взмахнув ими, взлететь. Но даже мои реальные конечности онемели так, что я почти перестал их чувствовать. Светящиеся глаза продолжали бесшумно приближаться. В первый момент мне показалось, что они располагались на высоте двух или трех футов от пола. Однако затем до меня донеслось короткое чавканье, словно чье-то податливое тело резко прижали к полу. После этого глаза исчезли, но тут же снова возникли в темноте – на этот раз, как мне показалось, они были от пола всего дюймах в шести. И продолжали продвигаться в моем направлении.

Похоже, существо, которому принадлежали светящиеся глаза, кем бы оно ни являлось, было небольшого размера. Не могу сказать, что помешало мне броситься наутек. Я только знаю, что не сделал этого, не смог сделать. Видимо, стресс и лишения, которые обрушились на меня в последнее время и которым я продолжал подвергаться, могут быть единственным объяснением моих дальнейших действий. Вообще я считаю себя человеком твердым и решительным, если исходить из обычных мерок. Но тот, кому довелось долго брести по пути горя, лишений и унижений, способен на то, что он сам не мог бы ожидать от себя в счастливые периоды своей жизни. Я убедился в этом на собственном опыте.

Светящиеся точки глаз продолжали приближаться ко мне, но делали это очень медленно и к тому же раскачиваясь из стороны в сторону, словно их обладатель слегка пошатывался. Мне трудно сравнить с чем-либо ужас, с которым я наблюдал за их движением, но я четко понимал, что в сложившейся ситуации не в состоянии ничего предпринять и могу только ждать. Я ни на секунду не отводил от них взгляда. Прикрыть веки я тоже не мог – даже за все золото мира. Поэтому, когда глаза оказались вплотную ко мне, мне пришлось смотреть вниз, на мои ступни. Светящиеся глаза не остановились – я вдруг ощутил, как что-то прикоснулось к моему ботинку, и тут же с ужасом и доходящим до тошноты отвращением понял, полностью осознавая собственную беспомощность: существо начало карабкаться по моим ногам вверх. Даже в этот момент я не мог понять, что именно это было. Но существо забиралось по моему телу с такой легкостью, словно продолжало двигаться горизонтально. В какой-то момент мне показалось, что это гигантский паук – из тех, которые обычно снятся людям в кошмарах, настоящий монстр, порожденный больным воображением. Я отчетливо чувствовал прикосновения к моей одежде того, что, вероятно, было паучьими лапами – каждой из них. Их страшный хозяин перебирал ими, с легкостью ступая по ткани, словно всякий раз, делая шажок, прилеплял лапу к штанине с помощью какого-то клейкого вещества, а затем с такой же легкостью отлеплял, упорно продвигаясь вверх.

Существо забиралось все выше и выше и вскоре достигло моих чресел. Затем переползло на мой впалый живот. Оцепенение, в котором я пребывал, напоминало бессилие, какое переживаешь в страшном сне. Я прекрасно понимал, что стоит мне как следует встряхнуться, и существо упадет на пол. Однако мой мозг был не в состоянии отдать мышцам нужную команду.

По мере того, как существо вскарабкивалось по моему телу все выше, стало ясно, что его сверкающие в темноте глаза в самом деле излучают свет. Благодаря этому я начал понемногу различать в темноте контуры его тела. Оно оказалось больше, чем я предполагал, и тоже слегка флюоресцировало. Впрочем, возможно, оно просто имело какой-то желтоватый отлив, который немного светился в темноте. В любом случае различить, что именно по мне ползет, по-прежнему не представлялось возможным. Однако я все же укрепился во мнении, что имею дело с какой-то разновидностью паука – неизвестного вида, о котором мне не приходилось ни слышать, ни читать, и весьма жуткой внешности. Он был тяжелый – настолько, что я невольно удивился тому, с какой легкостью ему удается с помощью клейкого вещества на лапах карабкаться вверх по моей одежде. Я чувствовал, как существо, перебирая отвратительными конечностями, оттягивает ткань. Мне показалось, что по мере продвижения оно становится все увесистее. И еще – оно пахло! В какой-то момент я ощутил сероводородное зловоние. По мере того как неизвестное создание приближалось к моему лицу, запах усиливался и вскоре стал почти невыносимым.

Существо добралось до моей груди. Я все яснее чувствовал некую неприятную пульсацию его туловища, словно оно слегка колебалось при дыхании. Его передние лапы коснулись кожи у основания шеи. Они приклеились к ней – боюсь, мне никогда не забыть ощущение, которое я при этом испытал. Теперь оно часто возникает в моих снах. Мне показалось, что, повиснув на передних конечностях, создание подтянуло следом остальные. Затем оно поползло по моей шее – медленно, продвигаясь раз за разом на четверть дюйма, не более, и вызывая у меня невыносимое омерзение. При этом из-за его увесистости я был вынужден, чтобы сохранить вертикальное положение, напрячь мышцы спины. Затем я ощутил прикосновение лап к моему подбородку, к губам, но еще какое-то время продолжал терпеть все это и стоять неподвижно – даже когда отвратительное, испускающее зловоние существо оказалось у меня на лице, шаря по нему многочисленными лапами. Но в следующий момент я почувствовал, что вот сейчас, прямо сейчас, просто сойду с ума от ужаса. Нервы мои не выдержали, и я, вздрогнув, как от озноба, стряхнул существо с лица. Оно смачно шлепнулось на пол. Я же, подвывая, словно привидение, развернулся и бросился к окну, но споткнулся обо что-то и полетел кувырком на пол.

Тут же вскочив на ноги, я снова попытался бежать – какой бы дождь ни лил на улице, мне хотелось во что бы то ни стало убраться из проклятой комнаты. Я уже ухватился рукой за подоконник и готов был перевалиться через него. Сомневаюсь, что кому-то удалось бы остановить меня в этом порыве, каким бы усталым и голодным я ни был. Но тут кто-то вдруг зажег в комнате свет.

Свет вспыхнул совершенно внезапно для меня. От неожиданности я замер в оцепенении, но через несколько секунд начал выходить из ступора. И тут произошло еще нечто такое, чего я никак не ждал. Где-то рядом раздался голос:

– Не двигаться!

В голосе было что-то необычное, такое, что я не в состоянии описать. Да, в нем совершенно отчетливо присутствовала командная интонация, но дело не только в этом. В нем было что-то злобное, мрачное – словом, что-то нехорошее. Голос прозвучал гортанно и резко, но при этом я не был уверен, что он принадлежал мужчине. В любом случае у меня не возникло никаких сомнений по поводу того, что ко мне обратился иностранец. Это был самый неприятный голос, какой мне когда-либо приходилось слышать, и он произвел на меня крайне неблагоприятное впечатление. Так или иначе, услышав обращенные ко мне слова, я остался стоять неподвижно. Ничего другого мне не оставалось.

– Повернитесь!

Я снова выполнил приказ и послушно развернулся на сто восемьдесят градусов. Подобное безмолвие с моей стороны было не просто недостойным – оно выглядело позорным, и я прекрасно это понимал. Более того, в душе я искренне возмущался своим поведением. Но в этой комнате и в ситуации, в которую попал, я ощущал себя совершенно лишенным воли.

Повернувшись, я увидел перед собой человека, лежавшего в кровати. В изголовье располагалась полка, на которой стоял светильник – небольшой, но исключительно яркий. Мне никогда прежде не приходилось видеть настолько сильного света. Он бил мне прямо в глаза и на первые несколько секунд полностью ослепил меня. Впрочем, не могу утверждать, что и потом, во время последовавшего за этим странного разговора, я что-либо видел ясно. От луча, испускаемого светильником, в глазах у меня мерцали разноцветные пятна, мешавшие что-либо отчетливо разглядеть. Тем не менее через некоторое время кое-что мне все-таки удалось рассмотреть – но лучше бы я этого не видел.

Итак, передо мной на кровати лежало некое человеческое существо. Мне не удалось сразу разобрать, какого оно пола. Поначалу я вообще засомневался, что это человек. Однако через какое-то время понял, что это все же мужчина – и в том числе по той причине, что, на мой взгляд, то, что лежало передо мной в кровати, женщиной быть просто не могло. Человек был укрыт одеялом до самого подбородка – мне была видна только его голова. Он лежал на левом боку, положив голову на левую же руку. Не двигаясь, он разглядывал меня с таким видом, словно мог легко читать даже самые потаенные глубины моей души. И, откровенно говоря, я был уверен, что так оно и есть. Определить его возраст я был не в состоянии – мне никогда в голову не приходило, что люди могут быть такими древними. Однако в то же время я чувствовал, что незнакомец вполне может быть ненамного старше меня – взгляд его глаз на удивление был настолько живым и внимательным, что расходилось с общим впечатлением о его старости и немощи. Можно было, пожалуй, предположить, что он страдает какой-то ужасной болезнью и именно недуг сделал его внешность в высшей степени отталкивающей.

Ни на голове, ни на лице у него не было ни одного волоска. При этом его кожа, желтая, как шафран, поражала обилием и глубиной морщин. Череп его был настолько мал, что невольно напрашивались неприятные аналогии с каким-то животным. В то же время нос был ненормально большим, причем поражали не только его размеры, но и форма – он напоминал клюв хищной птицы. Неприятной особенностью незнакомца являлось также то, что лицо его было практически лишено подбородка и, казалось, заканчивалось ртом – дальше просто ничего не было. Толстогубый же рот вплотную примыкал к носу. Подобная лицевая деформация, особенно отсутствие подбородка, делала внешность лежащего в кровати не вполне человеческой. И конечно, его глаза. Больше всего привлекали внимание именно они – в первый момент мне даже показалось, что лицо состоит только из них.

Глаза в буквальном смысле занимали всю верхнюю его часть – притом что, как я уже упоминал, оно было необычно маленьким, а нос – огромным, сильно выступающим вперед и заостренным. Глаза же были не просто большими – вытянутые по форме, они глубоко сидели в глазницах, и в них, казалось, мерцал какой-то свет, идущий откуда-то изнутри. Мне они почему-то напомнили фонари на башне маяка. Я почувствовал, что они сфокусированы на мне. Но когда я, сделав над собой усилие, встретился взглядом с человеком на кровати, это вызвало у меня такой испуг, что я разом съежился – внешне и внутренне. Никогда раньше я не понимал, что подразумевается под словами «сила взгляда», но теперь осознал. Устремленные на меня глаза незнакомца зачаровывали, приковывали к себе, делали меня совершенно беспомощным. Я чувствовал, что одним своим взглядом этот человек может сделать со мной что угодно. Взгляд был тяжелый, неподвижный, немигающий – как у некоторых птиц. Незнакомец явно мог смотреть на меня часами, ни разу не моргнув.

Молчание нарушил он – я словно лишился дара речи.

– Закройте окно и опустите занавеску, – сказал человек на кровати.

Я беспрекословно выполнил его указание.

– Теперь снова повернитесь. Как вас зовут?

Тут я все же заговорил – чтобы ответить на вопрос незнакомца. При этом я заметил кое-что странное: слова, которые я произносил, вылетали из моего рта, но как бы по воле собеседника. То есть это не я решил заговорить и заговорил – он заставил меня это сделать. К этому времени я уже перестал быть человеком с собственной волей и желаниями – моя личность полностью растворилась в личности мужчины на кровати, так что я всего лишь послушно исполнял его приказы.

– Роберт Холт.

– Чем вы занимаетесь?

– Я клерк.

– Вы и выглядите как клерк, – произнес мужчина, и презрение, прозвучавшее в его голосе, даже притом что я чувствовал себя игрушкой в его руках, больно задело меня. – Чем именно вы занимаетесь? Клерки бывают разные.

– Видите ли, я сейчас на мели.

– По вам это тоже видно. – В голосе незнакомца я снова без труда уловил пренебрежительные нотки. – Может, вы из тех клерков, которые постоянно находятся на мели? Выходит, вы вор.

– Нет, я не вор.

– Разве клерки лазают в окна? – Я ничего не ответил – похоже, мой собеседник этого от меня и не ждал. – Ну, так почему вы забрались в дом через окно?

– Потому что оно было открыто.

– Вот как! И что же, вы всегда так делаете?

– Нет.

– Тогда почему вы поступили таким образом в этот раз?

– Потому что я промок, замерз, устал и проголодался.

Слова, казалось, продолжали сами собой изливаться из меня, словно мой собеседник тянул меня за язык, заставляя говорить. Впрочем, похоже, так оно и было.

– Вам что, негде жить?

– Негде.

– А деньги у вас есть?

– Нет.

– А друзья?

– Друзей тоже нет.

– Какой же вы тогда клерк?

Я не ответил на этот вопрос – мне было непонятно, что хочет услышать мужчина на кровати. Клянусь, я был жертвой невезения, скверно сложившихся обстоятельств. Меня просто преследовали неудачи. Фирма, в которой я работал в течение многих лет, перестала выплачивать жалованье своим сотрудникам. Я умудрился устроиться на должность в одну из компаний, которые были ее кредиторами, – правда, на меньшие деньги. Однако там вдруг сократили штат, и меня уволили. Через некоторое время мне удалось найти временную работу, но уже за сущие гроши. Однако через некоторое время наниматель перестал нуждаться в моих услугах. С тех пор прошло девять месяцев, и все мои усилия, направленные на то, чтобы устроиться куда-то еще, были безуспешными. За все это время я не заработал ни пенни. В такой ситуации бродяге, не имеющему крыши над головой и вынужденному ходить все время в одной и той же одежде, трудно сохранить человеческий облик. В поисках работы я обегал весь Лондон и был готов заниматься чем угодно – лишь бы была возможность хоть как-то свести концы с концами. Но все было напрасно. А теперь меня еще и в ночлежку для бродяг не пустили – вот до чего я докатился! Но обо всем этом я человеку на кровати говорить не стал. Если бы он хотел это услышать, то заставил бы меня рассказать и об этом позоре.

Хотя я вполне допускаю, что к тому моменту он уже прочел всю мою историю в моей душе, пусть я и не произнес ни слова. Его глаза, словно бы жившие своей, отдельной жизнью, вполне могли обладать проницательностью и видеть других людей насквозь – кто знает?

– Раздевайтесь!

Это первое, что человек на кровати сказал после довольно долгой паузы. И снова в его гортанном голосе я уловил какой-то легкий иностранный акцент. Я повиновался, сбросив промокшее насквозь тряпье на пол к своим ногам, и теперь стоял перед собеседником совершенно голый. На его лице появилась улыбка, как у сатира, которая показалась мне омерзительной до дрожи.

– Какая белая у вас кожа – надо же, совершенно белая! Чего бы я только не отдал, чтобы иметь такую – о да! – Незнакомец сделал небольшую паузу, пожирая меня глазами, после чего продолжил: – Подойдите к шкафу. Там вы найдете накидку. Закутайтесь в нее.

Я приблизился к шкафу, который стоял в углу комнаты. Мой собеседник молча следил за мной взглядом. Шкаф оказался буквально набит одеждой. Ее было столько, что хватило бы костюмеру, специализирующемуся на устройстве маскарадов. Оглядев содержимое шкафа, я действительно увидел висящую на крючке длинную темную накидку. Я потянулся к ней рукой – точнее, ясно почувствовал, что моя рука двигалась сама, помимо моей воли. Сняв с крючка накидку, я набросил ее на плечи. Она оказалась слишком длинной – ее полы коснулись моих ступней.

– В другом шкафу вы найдете мясо, хлеб и вино. Поешьте и выпейте.

В противоположном конце комнаты, неподалеку от изголовья кровати, действительно стоял еще один шкаф. Там на полке я обнаружил нечто вроде мясных консервов, несколько круглых коврижек хлеба, судя по вкусу, ржаного, и немного кислого вина во фляге, заткнутой пробкой из пучка соломы. Я, однако, был не в том положении, чтобы капризничать, и набросился на еду, словно голодный волк. Человек, лежавший на кровати, молча, неотрывно наблюдал за мной. Когда я наконец закончил, съев и выпив столько, сколько мне было под силу, на его лице снова появилась издевательская улыбка сатира.

– Как жаль, что я не могу есть и пить с таким аппетитом – о да, очень жаль! – изрек он и добавил: – А теперь уберите обратно то, что осталось.

Я повиновался, хотя после моей торопливой трапезы от предложенных продуктов осталось совсем немного, так что убирать было почти нечего.

– А теперь посмотрите мне в глаза, – потребовал лежащий на кровати незнакомец.

Выполнив его команду, я сразу же почувствовал, как что-то уходит из меня – мне показалось, способность быть самим собой. Глаза человека на кровати становились все больше и больше, пока не заполнили, как мне почудилось, все пространство комнаты, так что я словно бы растворился в них. Затем незнакомец вытянул вперед руку и стал что-то делать со мной – не могу сказать, что именно. Потом у меня будто выдернули опору из-под ног, и я ничком рухнул на пол, подобно бревну, и остался лежать неподвижно.

И тут в комнате погас свет.

Я хорошо помню, как погас свет и комнату залила тьма. Как ни странно, насколько я могу судить, за долгие ночные часы, последовавшие за этим, я ни на секунду не терял сознания. Впрочем, меня это почему-то нисколько не удивило. Необычным можно считать и то, что мое состояние вовсе не было для меня мучительным. Через какое-то время после того, как лампа потухла и комната погрузилась в полную темноту, я услышал шелест и шуршание, словно человек, лежавший на кровати, устраивался поудобнее под одеялом. Затем снова наступила тишина. А потом всю нескончаемо долгую ночь я ждал наступления дня. Мозг мой продолжал функционировать, сознание жило своей жизнью, тело же было мертво. Я понятия не имел и не мог даже строить догадки по поводу того, что со мной произошло. Инстинкты говорили мне, что, если судить по внешним признакам, то я был мертвецом – и я не сомневался, что так оно на самом деле и было. Как бы парадоксально ни прозвучало, чувствовал я себя подобно человеку, который в самом деле умер. Во всяком случае, именно так, размышляя на эту тему в последующие дни, я представлял себе это состояние. Причем у меня совершенно нет уверенности в том, что это состояние меняется или исчезает, когда в человеке по тем или иным причинам вновь начинает теплиться то, что мы называем жизнью. Я без конца задавал и задаю себе вопрос, который снова и снова вставал и встает передо мной во всей своей беспощадной и пугающей сути: возможно ли, что я в самом деле физически мертв? Может ли быть так, что тело умирает, а мозг, сознание при этом продолжают жить? Видимо, это известно одному лишь Всевышнему. Но мысли об этом все еще терзают меня.

Между тем час проходил за часом. Постепенно в предутренней тишине начали появляться звуки. Шум, чьи-то торопливые шаги – все это говорило о том, что вместе с утром обыденная жизнь вступает в свои права. Где-то неподалеку мяукнула кошка, залаяла собака, за окном зачирикали воробьи, а затем я услышал лязганье молочного бидона. Сквозь опущенные занавески все явственнее пробивался дневной свет. Правда, дождь еще шел – мне было слышно, как он барабанит по оконному стеклу. Ветер, должно быть, сменил направление, потому что впервые за все время, проведенное в доме, до меня донесся с улицы бой часов, возвестивших, что уже семь утра. Затем после долгих, почти бесконечных, как мне показалось, перерывов они отбили восемь, девять, потом десять.

В комнате до этого момента по-прежнему стояла полная тишина. Однако когда часы на улице пробили десять, со стороны кровати послышался какой-то шорох. Я услышал шаги – они приближались к тому месту, где я лежал. Поскольку уже наступил день и на улице было совсем светло, я смог различить человеческую фигуру в странном цветном белье. Остановившись рядом со мной, человек стал внимательно меня рассматривать. Потом он наклонился, а затем и вовсе опустился на колени. Накидку, которой я был укрыт, бесцеремонно отбросили в сторону, под ней не было ничего, так что теперь я лежал перед незнакомцем совершенно обнаженный. В меня несколько раз потыкали пальцем, словно я был тушей животного, предназначенной для разделки на мясо. Лицо незнакомца оказалось над моим лицом, и передо мной снова предстали его ужасные глаза. И тут, не зная толком, жив я или мертв, я почему-то сказал самому себе, что передо мной не человек, потому что существо, созданное Господом по своему образу и подобию, не могло выглядеть так ужасно. Между тем существо помяло мои щеки, затем сунуло пальцы мне в рот, потрогало мои глаза, закрыло мне веки и снова их открыло. А потом – о ужас! – приникло к моим губам своими сальными губами в некоем подобии поцелуя, и мне показалось, что в этот самый момент в меня вошло что-то чужеродное, какое-то воплощение зла.

Потом нависшая надо мной карикатура на человека снова поднялась на ноги и произнесла, не то обращаясь ко мне, не то говоря сама с собой:

– Мертв! Мертв! Мертвее не бывает! Что ж, прекрасно. Мы его похороним.

Существо отошло от меня. Я услышал, как сначала открылась, а затем закрылась дверь, и понял, что оно вышло из комнаты.

Днем оно больше не возвращалось. Не могу утверждать, что оно отправилось на улицу, но, должно быть, так и было, потому что дом, судя по всему, пустовал. Куда делось жуткое создание, виденное мною ночью, я понятия не имел. Больше всего я боялся, что человек с кровати оставил его в комнате, в которой я находился, – например, для того, чтобы оно меня караулило. Однако минуты, утекая, складывались в часы, а я не мог уловить ни звуков, ни каких-то других свидетельств присутствия в помещении чего-то живого. В итоге я пришел к выводу, что если эта тварь и находилась в комнате, то она, скорее всего, была так же беспомощна, как и я, и что в отсутствии хозяина мне можно ее не опасаться.

В течение дня я получил несколько довольно убедительных доказательств того, что в доме не было людей – за исключением меня. Прохожие в течение дня несколько раз, в частности утром и вечером, пытались привлечь внимание обитателей строения. Перед ним останавливались автомобили – по всей видимости, каких-то торговцев. Те, кто на них приезжал, довольно упорно терзали дверной молоток и звонок. Однако всякий раз им никто не открывал. Что бы им ни было нужно, все они отправлялись восвояси, так ничего и не добившись. Я, лежа на полу в каком-то странном оцепеневшем состоянии, вроде летаргического сна, разумеется, сохранял полную пассивность и никак на это не реагировал, однако все же обратил внимание, что один из визитеров проявил значительно больше упорства, чем остальные.

Часы на улице пробили полдень, и сразу после этого я услышал, как открылись ворота и кто-то подошел к входной двери дома. Ни стука, ни звонков в дверь не последовало, из чего я сделал вывод, что это вернулся хозяин дома, который по тем или иным причинам решил проникнуть в строение так же тихо, как его покинул. Однако вскоре со стороны двери до меня донесся странный звук, похожий на крысиное попискивание. Он повторился трижды, после чего я различил удаляющиеся шаги, а затем ворота снова закрылись. Между часом и двумя пополудни таинственный гость, который повел себя так необычно, пришел снова. Он повторил свой сигнал – а в том, что это был именно сигнал, я уже не сомневался – и снова ретировался. Затем он вернулся в три часа дня и снова издал уже знакомое мне попискивание. Не получив никакого ответа, он легонько забарабанил пальцами по филенке входной двери. Когда и это не дало результата, гость, судя по звуку шагов, осторожно прокрался вдоль боковой стены дома и подал сигнал со стороны черного хода, за которым также последовало постукивание пальцев по двери. Когда же его действия не привлекли ничьего внимания, он вернулся той же дорогой к парадному входу и ушел, закрыв за собой ворота.

Он вернулся вскоре после наступления темноты, чтобы предпринять четвертую, наиболее решительную попытку заявить о своем приходе таким образом, чтобы его заметили. По его странным маневрам мне показалось, что он подозревает, что тот или те, кто находится внутри дома, имеют некие основания для того, чтобы игнорировать его появление. Сначала он трижды издал негромкий клич, напоминающий крысиный писк, у парадной двери и у двери черного хода и постучал по ним; затем проделал те же манипуляции у окон – я хорошо слышал звук, с которым его пальцы соприкасались с оконными стеклами с задней стороны дома. Не получив никакого результата, он снова зашел со стороны фасада. Шагая тихо, почти беззвучно, он остановился перед окном той комнаты, где лежал я. И тут произошло нечто необычное.

Я ждал, что гость снова негромко постучит по стеклу. Но вместо этого услышал, как кто-то или что-то скребет подоконник. Судя по звуку, какое-то существо, неспособное достать до окна с земли, пытается взобраться на подоконник, чтобы заглянуть через стекло внутрь дома. Причем, судя по всему, существо было довольно неловкое, ему трудно было преодолеть такое препятствие, как вертикальная кирпичная стена. До меня донесся шум, который, судя по всему, производили чьи-то когти, скребущие не то стену, не то подоконник. Я даже предположить не мог, что это за создание, но меня глубоко поразил сам факт того, что это некое существо, а не человек. Почему-то я с самого начала решил, что навязчивый гость – либо мужчина, либо женщина. Теперь же выходило, что это какое-то животное. Это объясняло попискивающие звуки, а также тот факт, что загадочный визитер ни разу не воспользовался ни дверным молотком, ни звонком.

Так или иначе, теперь его целью был подоконник. Мне было хорошо слышно пыхтение существа – похоже, путь наверх дался ему нелегко, и у него сбилось дыхание. Затем началось постукивание. Теперь, когда я понимал, что в дом пытается пробраться не человек, а какое-то животное, я без особого труда определил, что стук производят не пальцы человека. Звук был более звонким и резким – словно кто-то тыкал в стекло кончиком гвоздя. Он был негромким, но через некоторое время – а существо проявило большое упорство и очень долго барабанило по стеклу не переставая – он стал казаться мне очень неприятным. Кроме того, он сопровождался другими шумами, о которых я могу сказать лишь то, что они казались мне совершенно необычными. Это был не то визг, не то писк, который с каждой минутой становился все более громким и злобным. Он также время от времени сопровождался тяжелыми вздохами, словно существо пыталось перевести дух, и странным урчанием, которое отдаленно напоминало кошачье мурлыканье, но все же было на него непохоже.

Для меня было совершенно очевидно, что гнев существа объяснялся тем, что ему никак не удавалось привлечь к себе внимание. Осторожное поначалу постукивание по окну превратилось в лязг, с которым в стекло колотят крупные градины. Все это вместе с визгом и пыхтением создавало довольно громкий шум. Мало того, существо стало тереться об оконное стекло своим, как мне показалось, довольно крупным телом – видимо, надеясь выдавить его и попасть внутрь таким образом. Его поведение стало настолько агрессивным, что я стал опасаться, что стекло не выдержит его напора и существо вот-вот ввалится в комнату вместе с осколками. Однако, к моему немалому облегчению, окно оказалось гораздо более прочным, чем я ожидал. В итоге существо либо просто не смогло его продавить, либо исчерпало запасы своего терпения. Я ожидал новых проявлений ярости, но оно покинуло подоконник, не спрыгнув с него, а тяжело плюхнувшись на землю. Затем до меня снова донеслись удаляющиеся шаги и, что показалось мне в данном случае исключительно странным, звук закрывающейся створки ворот.

В последовавшие за этим два или три часа вообще ничего не происходило, зато потом случилось нечто, что, пожалуй, можно назвать самым поразительным из всего, свидетелем чего я стал за последнее время. Незадолго до этого часы пробили десять. В течение довольно длительного времени никто не проходил и не проезжал по явно не слишком оживленной дороге, проходившей мимо дома, где творились столь удивительные вещи. Внезапно тишину за его пределами нарушили звуки. Это были крики и топот, причем, судя по всему, кто-то спасался от преследователя бегством, опасаясь за свою жизнь. При этом крики, как мне показалось, выражали, помимо прочего, удивление и любопытство. Только когда бегущий оказался рядом с домом, я узнал в его криках визг настойчивого визитера, который так и не сумел проникнуть внутрь строения. Поначалу я решил, что он вернулся, чтобы снова попытаться забраться в дом через окно, но тут же понял, что вместе с ним явился кто-то еще. Затем снаружи послышались звуки схватки. Два существа издавали настолько странные вопли, что я оказался не в состоянии даже приблизительно определить, кто это был, и, похоже, у парадной двери дрались не на жизнь, а на смерть. Через минуту-другую один из них, видимо, стал одерживать верх над противником, потому что другой, судя по звукам, убежал прочь, отчаянно визжа – похоже, от причиненной ему боли. Я продолжал напряженно прислушиваться, ожидая, что следующим эпизодом разыгрывавшейся неподалеку от меня драмы станет новая попытка попасть в дом через закрытое окно. Однако совершенно неожиданно для меня в замочную скважину вставили ключ и со скрежетом его повернули, после чего входная дверь распахнулась и громко ударилась о стену. Затем вошедший с той же яростью открыл дверь в комнату, в которой находился я, и захлопнул ее с такой силой, что, казалось, весь дом содрогнулся до самого основания. После этого со стороны кровати послышался шелест одеяла, и в комнате, как и прошлой ночью, снова зажегся свет. А потом я услышал, как хорошо запомнившийся мне голос произнес:

– Встаньте.

Я машинально, подчиняясь поданной мне команде, поднялся на ноги и повернулся лицом к кровати.

Там под одеялом, в той самой позе, в которой я видел его в прошлый раз, лежал тот, с кем я недавно познакомился при обстоятельствах, которые мне вероятно, не суждено было забыть никогда, – такой же, как прежде, но все же не совсем.

В том, что передо мной тот самый человек, с которым, на мою беду, судьба свела меня предыдущей ночью, у меня не было никаких сомнений. Однако, едва взглянув на него, я сразу заметил удивительные изменения, произошедшие в его внешности. Прежде всего, он теперь казался намного моложе. Очевидная старческая немощь сменилась энергичностью, свойственной скорее молодым людям. Черты его лица также стали немного другими. Например, нос больше не выглядел карикатурно большим – его сходство с птичьим клювом теперь уже не было таким уж явным. Большая часть его морщин тоже исчезла, словно по мановению волшебной палочки. И хотя его кожа по-прежнему оставалась шафранно-желтой, черты его лица несколько округлились и обозначились яснее. У него даже появился небольшой подбородок, которого раньше не было и в помине. Однако самой поразительной переменой стало то, что теперь в его лице явно присутствовало что-то женственное, причем настолько заметно, что у меня даже возникли сомнения – не ошибся ли я изначально, приняв женщину за мужчину. Может, это был тот случай, когда представительница прекрасного пола под влиянием тех или иных обстоятельств настолько забывает о своей к нему принадлежности, что представляет собой лишь жалкое подобие женщины.

Эффект от изменений во внешности хозяина дома – а я все же убедил себя в том, что не мог оказаться до такой степени простаком, чтобы перепутать пол человека, с которым мне довелось встретиться, – еще больше усиливал тот факт, что совсем недавно он явно поучаствовал в ожесточенной схватке. По всей видимости, она не закончилась для него успешно – я ясно видел, что он получил повреждения, свидетельствовавшие о силе и ловкости его противника. Тот, судя по всему, не был сторонником исключительно благородных, рыцарских методов борьбы – добрая дюжина глубоких царапин на лице хозяина дома говорила о том, что его оппонент использовал в качестве оружия ногти. Мой загадочный знакомый явно еще не успокоился после стычки. Кровь все еще бурлила в его жилах, и он был сильно возбужден – настолько, что, похоже, не вполне контролировал себя. Глаза его пылали огнем, лицевые мышцы непроизвольно сокращались. Когда он заговорил, его иностранный акцент обозначился гораздо сильнее, чем прежде. Слова потоком срывались с его губ. Он, то и дело повторяясь, бормотал настолько странные вещи, что его вполне можно было заподозрить в потере рассудка.

– Так, значит, вы не мертвый! Не мертвый! Вы живой! Живой! Ну и каково это – быть мертвым? Я вас спрашиваю! Что, несладко побывать мертвым? Куда лучше отправиться на тот свет и остаться мертвецом – это вообще самое лучшее, что может быть! Покончить со всем, перестать томиться желаниями, плакать и страдать, хотеть чего-то и обладать чем-то, перестать беспокоиться о чем бы то ни было, избавиться от жизни со всеми ее тревогами и неприятностями – навсегда! Разве это не самое лучшее, что только может быть на свете? Да, именно так! Это я вам говорю – мне ли этого не знать! Но вам еще рано. Вы должны вернуться к жизни. Уйти из объятий смерти и жить дальше! Для меня! Продолжать жить!

Мужчина сделал движение рукой, и сразу же вслед за этим со мной, со всем моим существом произошла, как и вчера, какая-то глубочайшая метаморфоза. Я разом очнулся от странного оцепенения – или, выражаясь словами хозяина дома, перестал быть мертвым и снова ожил. Правда, я был далеко не самим собой. Я прекрасно осознавал, что хозяин дома применил ко мне что-то вроде гипноза. Мне даже в голову никогда не приходило, что один человек может настолько эффективно использовать подобную силу по отношению к другому. Но, по крайней мере, у меня больше не осталось сомнений по поводу того, жив я или мертв. Я определенно знал, что жив.

Лежа на кровати, хозяин дома какое-то время внимательно наблюдал за мной, словно читал мысли, бродившие в моем мозгу, – кстати, вполне возможно, что так оно и было. Затем он сказал:

– Роберт Холт, вы вор.

– Нет, я не вор.

Звук собственного голоса удивил меня – я давно уже его не слышал.

– Вы вор! Только воры забираются в дома через окна – а разве вы поступили не так?

Я промолчал – какой толк был в моих возражениях?

– Но это хорошо, что вы забрались сюда через окно, – продолжил мужчина. – И то, что вы вор, тоже хорошо – во всяком случае, для меня! Для меня! Именно вы мне и нужны, так что это большая удача, что вы попались мне в руки так вовремя. Вы теперь мой раб и будете делать все, что я вам прикажу, вы инструмент, выполняющий мою волю. Вы ведь это знаете, да?

Я и в самом деле знал это, и ощущения подчиненности и невозможности изменить ситуацию казались мне ужасными. Я чувствовал, что, если бы только мне удалось покончить с зависимостью от моего собеседника, разорвать путы, которыми он меня связал, пару раз плотно поесть и получить возможность отдохнуть и восстановиться после мощного морально-психологического стресса и физического утомления – тогда я бы смог стать таким же, как хозяин этого дома. Я не уступал бы ему ни в чем, и он больше не смог бы подчинить меня своей магии. Но в то же время я прекрасно осознавал собственную беспомощность в сложившейся ситуации, и это остро мучило меня.

– Я вам говорю, что вы вор! Да, вор, Роберт Холт, вор! Вы ради собственного удовольствия залезли в мое жилище. А теперь залезете в окно в моих интересах – но только в другое. – Я не понимал, что забавного было в словах моего собеседника, но он явно развеселился, и из его горла вырвались скрипучие звуки, которые, по-видимому, были смехом. – Да-да, в этот раз вам придется побыть вором, можете в этом не сомневаться.

Мужчина на кровати ненадолго умолк и буквально прожег меня насквозь взглядом, хотя и до этого ни на секунду не отводил немигающие глаза от моего лица. Он буквально гипнотизировал меня, так что от страха я не мог пошевелиться. Господи, какое же омерзение я испытывал от того, что хозяин так пристально смотрел на меня!

Когда он снова заговорил, в его голосе появились новые интонации – теперь в его словах звучали злоба, жестокость, непримиримость.

– Вы знаете Пола Лессингема?

Человек на кровати задал свой вопрос таким образом, что мне показалось, будто он ненавидит человека, о котором спрашивает, но в то же время ему приятно произносить его имя.

– Какого еще Пола Лессингема?

– Есть только один Пол Лессингем! Тот самый – великий Пол Лессингем!

Последнюю фразу хозяин дома скорее выкрикнул, чем сказал, мгновенно придя в такую ярость, что я решил, что сейчас он бросится на меня и буквально разорвет в клочья. В тот момент у меня не было на этот счет никаких сомнений. Меня затрясло, словно в лихорадке. Я рискнул произнести дрожащим голосом:

– Весь мир знает Пола Лессингема – политика и государственного деятеля.

Устремленные на меня глаза хозяина дома, как мне показалось, стали еще больше, хотя и так занимали едва ли не половину его лица. Я все еще ждал, что он вот-вот на меня накинется. Однако вместо этого он произнес гораздо более спокойным тоном:

– Сегодня вечером вы залезете в окно к нему!

Я все еще не сообразил, что именно мой собеседник имеет в виду, и, как видно, на моем лице частично отразилось испытываемое мною недоумение.

– Вы что, не понимаете? Нет, не понимаете! Все просто! Проще некуда! Я сказал, что сегодня вечером – именно сегодня вечером – вы заберетесь в окно его дома и выступите в качестве вора. Вы же залезли ко мне? Ну вот. Так почему бы вам не проникнуть через окно в дом Пола Лессингема, политика и государственного деятеля?

Мужчина на кровати повторил мои слова с явной издевкой. Должен признаться, я принадлежу к многим моим согражданам, которые считают Пола Лессингема величайшим из ныне живущих политиков и которые уверены в том, что он сумеет успешно проделать огромную работу по осуществлению конституционных и социальных реформ, которые он провозгласил своей целью. Я полагаю, что в том тоне, которым я называл его имя, можно было расслышать нотки восхищения. Разумеется, у хозяина, лежащего на кровати, это вызывало возмущение. До меня, однако же, все еще никак не могло дойти, что именно означали его дикие и странные слова о том, что мне предстоит забраться в окно к Полу Лессингему в качестве вора. Это по-прежнему звучало как бредни сумасшедшего.

Поскольку я молчал, хозяин дома снова заговорил. На этот раз в его тоне прозвучала совершенно новая и неожиданная нотка нежности, на которую, как мне казалось, он был попросту неспособен.

– У него приятная внешность, у Пола Лессингема. На него приятно смотреть, ведь так?

В принципе я осознавал, что чисто физически Пол Лессингем был весьма достойным представителем человеческого рода. Но я не был готов обсуждать его с этой точки зрения – тем более в том духе, в котором о нем высказывался временный хозяин моей судьбы, все больше погружавшийся в разговор на эту не вполне удобную для меня тему.

– Он стройный – как корабельная мачта. И высокий, и кожа у него белая. Он сильный – мне ли этого не знать! Еще какой сильный! О да! Есть ли на свете большее счастье, чем быть его женой? Его любимой? Светом его очей? Может ли на всем свете найтись что-либо более заманчивое? О нет, не может! Жена! Его жена! Самого Пола Лессингема!

По мере того как мой собеседник продолжал развивать эту неожиданную для меня тему, его лицо стало меняться. На нем появилось выражение печали и тоски – острой, непреодолимой тоски, которая очень плохо гармонировала с лицом и на какое-то время буквально преобразила его. Однако вскоре настроение хозяина дома снова изменилось.

– Быть его женой – о да! – женой этого мерзкого типа, презираемого и отвергаемого!

Возврат к прежним желчным интонациям и выражениям произошел на удивление быстро, так что я поневоле пришел к выводу, что именно они отражали подлинное лицо, точнее, личность лежащего на кровати мужчины. Однако зачем ему потребовалось даже на время выходить из этого образа и произносить в адрес мистера Лессингема слова восхищения, я так и не понял. При этом он вцепился в обсуждение политика мертвой хваткой, как бульдог или пиявка, жаждущая крови, – это говорило о том, что в данном случае тут явно был какой-то серьезный личный интерес.

– Он настоящий дьявол, – продолжал хозяин дома. – Твердый, как гранитная скала, холодный, словно снега на вершине горы Арарат. В его жилах нет теплой живой крови. Он нежить. Его прокляли, он весь насквозь фальшивый – из тех, кто лжет просто из любви к вранью. Он олицетворение вероломства. Женщину, которую сегодня он прижимает к груди, он оставит без всяких колебаний, отшвырнет, словно надоевшую игрушку, так, словно они никогда не были близки. Он сбежит от нее ночью, как вор, и навсегда забудет о ее существовании! Но мститель идет по его следу, скрываясь в тени, прячась среди скал. Он наблюдает за ним и ждет, когда наступит подходящий момент. И он уже скоро! Да, день мстителя придет! Тот самый долгожданный день!

С этими словами хозяин дома, до этого лежавший на кровати, принял сидячее положение, вытянул руки над головой и издал оглушительный злобный вопль. После этого он несколько успокоился, снова улегся, подложив одну руку под голову, и опять принялся меня пристально разглядывать. Наконец он задал мне вопрос, который в сложившихся обстоятельствах показался мне весьма и весьма странным.

– Вы ведь знаете, в каком доме живет великий Пол Лессингем, политик и государственный деятель?

– Нет, не знаю.

– Лжете! Вы знаете!

Вместе с этими словами изо рта моего собеседника вырвалось нечто вроде рычания – своей фразой он словно бы злобно хлестнул меня по лицу.

– А я говорю, не знаю. Те, кто находится в моем положении, понятия не имеют о том, где живут такие люди, как Пол Лессингем. Возможно, мне несколько раз попался где-нибудь его адрес в напечатанном виде. Но, даже если и так, я его не запомнил.

– Значит, вы не знаете его адреса? Что ж, хорошо! Я вам покажу его жилище. Дом великого Пола Лессингема.

Я не понял, что именно мой собеседник имел в виду. Однако в скором времени мне, по-видимому, предстояло это узнать. (Так оно и случилось – и, должен сказать, для меня это стало ошеломляющим открытием.) В манерах хозяина дома ощущалось нечто такое, что делало его похожим не столько на человека, сколько на животное. За неимением лучшего варианта сравнения я бы сказал, что в нем было что-то от лисы. В его интонациях смешивались горечь и насмешка.

– Слушайте же меня внимательно, напрягите до предела ваш слух. Не отвлекайтесь ни на что. Впитайте мои слова как следует и сделайте все именно так, как я скажу. Собственно, я даже мысли не допускаю, что вы можете меня ослушаться – о нет, этого просто не может быть!

Мой собеседник сделал небольшую паузу – не столько для того, чтобы перевести дух, сколько с целью дать мне возможность осознать мою беспомощность, особенно очевидную на фоне его ехидства.

– Итак, вы забрались сюда через окно, как вор. И выйдете вы из этого дома, как дурак, тоже через окно, и отправитесь к дому великого Пола Лессингема. Вы говорите, что не знаете, где он живет? Что ж, я вам покажу. Я выступлю в роли гида. Невидимый в темноте ночи, я отведу вас туда, куда вы должны будете попасть. Вы отправитесь в дорогу как есть – босым, с непокрытой головой и без какой-либо одежды, способной прикрыть вашу наготу, за исключением накидки. Вам будет холодно, на ваших ногах появятся кровоточащие порезы – разве вор заслуживает чего-то другого? Конечно, если кто-то вас увидит, он в лучшем случае примет вас за сумасшедшего, и это может создать проблемы. Но не беспокойтесь и не теряйте присутствия духа. Пока я буду находиться рядом с вами, вас никто не заметит. Я сделаю так, что благодаря накидке вы станете невидимым. Так что вы сможете без особого труда добраться до дома великого Пола Лессингема.

Хозяин дома снова на какое-то время умолк. От его диких слов мне стало совсем не по себе. Более того, я почувствовал ужасный душевный дискомфорт. Мне почему-то показалось, что слова, слетевшие с его губ, каким-то странным, необъяснимым образом сковали мои руки и ноги и обвились, словно путы, вокруг них и моего туловища. У меня возникло неприятное ощущение, будто они стягивают меня все туже и туже, делая все более беспомощным, так что вскоре мне начало казаться, что меня спеленали, словно младенца. При этом я уже вполне отчетливо осознавал, что какие бы дикие, сумасшедшие указания ни давал мне человек на кровати, у меня не было иного выбора, кроме как их выполнять.

– Когда вы окажетесь около его дома, вы остановитесь, осмотритесь и найдете окно, удобное для проникновения. Возможно, какое-то из них будет открыто, и тогда вы заберетесь в жилище Лессингема так же, как проскользнули в мое. Если же такового не окажется, вы сами откроете одно из них. Как вы это сделаете – ваше дело, меня это не касается. Вам придется применить воровские навыки, чтобы оказаться внутри.

Чудовищность того, что говорил этот человек, вызвала у меня внутренний протест и заставила попытаться противодействовать его чарам. Сделав над собой огромное усилие, я попробовал продемонстрировать ему, что во мне еще осталось нечто человеческое, что я еще не полностью лишен воли и способности принимать собственные решения. Правда, должен признаться, что остатки моей воли и способности к самостоятельным действиям с каждой секундой утекали, словно вода сквозь пальцы.

– Я не стану этого делать, – произнес я.

Человек на кровати ничего на это не сказал – лишь вперил в меня взгляд своих глаз. Их зрачки стали расширяться и вскоре, казалось, полностью закрыли радужную оболочку.

– Сделаете. Слышите? Я говорю, что вы это сделаете.

– Я не вор, я честный человек. С какой стати я стану творить такое?

– Потому что я вам приказываю.

– Будьте милосердны!

– К кому? К вам или к Полу Лессингему? А разве кто-нибудь проявил милосердие по отношению ко мне, чтобы я платил людям той же монетой?

Человек на кровати какое-то время помолчал, а потом заговорил снова. Он еще раз повторил свое немыслимое поручение, причем сделал это с таким нажимом, что мне показалось, будто его слова буквально прожгли мой мозг.

– Используя навыки вора, вы проникнете в его дом, а затем, оказавшись внутри, как следует прислушаетесь. Если все будет тихо, вы проберетесь в комнату, которую он называет своим кабинетом.

– Как же я ее найду? Ведь я не имею никакого представления о плане дома.

Вопрос дался мне с огромным трудом. Я почувствовал, как от напряжения у меня на лбу, над самыми бровями, выступили капли пота.

– Я вам покажу.

– Вы что, пойдете со мной?

– Да. Я все время буду находиться рядом. Вы не сможете меня видеть, но я там буду. Так что не бойтесь.

Его претензия на обладание некими сверхъестественными возможностями – а речь, судя по всему, шла именно об этом, – казалось бы, была нелепой и абсурдной, но я находился не в том состоянии и положении, чтобы попытаться даже намекнуть на это. Между тем мой мучитель продолжал:

– Оказавшись в кабинете, вы откроете определенный выдвижной ящик в бюро, стоящем в углу комнаты, – я сейчас отчетливо его вижу. Оказавшись на месте, вы тоже его заметите. Вам нужно будет открыть его.

– А он будет заперт?

– И все же вы его откроете.

– Но каким образом я это сделаю?

– Используя воровские навыки и умения. Еще раз вам говорю – это ваша проблема, а не моя.

Я не попытался что-то ответить. Да, можно было предположить, что с помощью злонамеренного и безответственного использования некой весьма опасной гипнотической силы, которой его наделила природа, он мог довести свою затею до определенной стадии. Однако он вряд ли смог бы в мгновение ока научить меня вскрывать замки. Если ящик окажется запертым благодаря воле Провидения, то ничего страшного в итоге не произойдет. Однако хозяин дома, похоже, читал мои мысли.

– Вы откроете этот ящик, даже если он будет заперт на два или три замка, – говорю вам, вы это сделаете, – прошипел он и перед тем, как продолжить, немного помедлил. – В нем вы найдете несколько писем – может, два, может, три, я не знаю, сколько именно. Они связаны шелковой лентой. Вы вынете их из ящика, незаметно выберетесь из дома и принесете письма мне.

– Это очень опасно. А что, если кто-нибудь застанет меня врасплох? Например, вдруг я наткнусь на самого мистера Лессингема – что тогда?

– На Пола Лессингема? Даже если вы с ним столкнетесь, вам не следует его бояться.

– Вы серьезно? Но ведь он застигнет меня в его доме, глухой ночью, в момент совершения кражи со взломом!

– Повторяю, вы не должны испытывать перед ним страха.

– Почему? Дело в вас или во мне самом? Ведь он вполне может сделать так, что меня бросят в тюрьму.

– Еще раз говорю – вам не нужно его бояться. Я утверждаю это со всей ответственностью.

– Но как я, скажите на милость, избегу последствий его вполне справедливого гнева? Он не из тех людей, кто, обнаружив в своем жилище полуночного вора, позволит ему скрыться целым и невредимым. Мне что, нужно будет убить его?

– Вы и пальцем его не тронете – как и он вас.

– И с помощью какого же колдовства я смогу помешать ему поквитаться со мной?

– Вам будет достаточно одного слова.

– И что это за слово?

– Если Пол Лессингем в самом деле застанет вас, вора, у себя в доме и попытается помешать вам сделать свое дело, вы не станете пугаться и тем более пытаться бежать. Вы встанете неподвижно и скажете…

Внезапно голос моего собеседника начал становиться все громче. В этом мощном крещендо ясно слышалось что-то зловещее и угрожающее. Сердце мое отчаянно заколотилось, словно ему стало тесно в грудной клетке. Внезапно мужчина на кровати умолк, так и не произнеся слово, которое он приказывал в случае опасности использовать. Не выдержав напряжения, я выкрикнул:

– Что я должен буду сказать?!

– ЖУК!

Как только это слово, произнесенное хриплым голосом, завибрировало, отражаясь от стен и потолка, разом погас свет, и пространство комнаты залила чернильной плотности темнота. Я сразу же со страхом и отвращением понял, что вместе со мной в помещении находится то самое олицетворяющее зло существо, с которым мне довелось столкнуться предыдущей ночью. Передо мной снова вспыхнули два светящихся глаза. Что-то увесистое плюхнулось с кровати на пол, а затем медленно двинулось вперед – определенно в мою сторону. Расстояние, разделявшее нас, все сокращалось. Я, намертво скованный ужасом, стоял неподвижно, не в силах произнести ни слова. Наконец существо коснулось моей босой ноги своими липкими усиками или конечностями. Тут нервы мои сдали – я явно не вовремя представил себе, как существо начнет взбираться вверх по моему обнаженному телу. Заверещав, как грешник в аду, я рухнул на пол.

Возможно, именно мои вопли отпугнули омерзительное создание. Так или иначе, оно куда-то убралось – я ощутил это шестым чувством. В комнате повисла полная тишина. Затем, совершенно неожиданно, лампа снова вспыхнула. На кровати, устремив на меня злобный взгляд, как и прежде, лежал хозяин дома. Тот, кого я – справедливо или просто по глупости – к этому моменту уже начал всерьез наделять некими сверхъестественными способностями, явно противозаконными и доставшимися ему от неких темных сил.

– Вы скажете ему это. Только одно слово – и ничего больше. А потом увидите, что будет. Но Пол Лессингем – человек решительный. Если он все же попробует вам помешать или задержать вас, вы повторите это слово еще раз. Ничего больше делать не нужно. Этого слова, сказанного дважды, будет достаточно, я вам обещаю. А теперь идите. Поднимите занавеску, откройте окно и через него выбирайтесь на улицу. Поторопитесь выполнить мой приказ. Я стану ждать вашего возвращения здесь – и при этом все время буду находиться с вами.

Я подошел к окну, поднял занавеску, отодвинул шпингалет и открыл створку рамы. Затем, одевшись, если так можно назвать мой странный наряд, я выбрался через окно на улицу. Я был не только неспособен сопротивляться воле мужчины на кровати – у меня не было сил даже для того, чтобы сформулировать в мозгу мысль о противодействии и уж тем более попытаться как-то ее реализовать. Некая сила безраздельно контролировала все действия и манипулировала мной, совершенно не считаясь с моими желаниями и намерениями.

И все же, оказавшись на улице, я возликовал – мне удалось выбраться из пропитанной миазмами комнаты, где я находился последнее время и где мне довелось испытать такой ужас, что от одних лишь воспоминаний о пережитом у меня кровь стыла в жилах. К тому же где-то в глубине души начинала теплиться надежда, что, по мере того как я удалялся от места, где со мной произошло все, о чем я рассказал, я смогу избавиться от кошмарного ощущения полной беспомощности, которое мучило меня. Я помедлил немного, стоя напротив окна дома, затем перешагнул через невысокую оградку, отделявшую его от дороги, – и тут снова приостановился.

Мне показалось, что я словно бы раздвоился. Чисто физически я ощущал на себе некие путы, однако мысли мои текли в целом свободно. Но это нисколько не облегчало моего душевного состояния. Потому что, помимо всего прочего, я понимал, насколько смехотворно выгляжу на улице в такое время суток – босой, с непокрытой головой. А тут еще ветер разыгрался до чуть ли не ураганной силы. Помимо неприятных физических ощущений, меня очень угнетало морально то, что я вынужден брести по улицам в подобном, мягко говоря, странном виде. Я был практически уверен в том, что, если бы мой мучитель позволил облачиться в мое тряпье, мне было бы намного легче примириться с тем фактом, что, если называть вещи своими именами, меня отправили на совершение преступления. Я также считаю, что, если бы на мне изначально была нормальная одежда, в какой англичане обычно прогуливаются, человек в кровати не смог бы так легко подчинить меня своей воле и использовать в качестве бессловесного орудия для выполнения своих замыслов. Однако все, на мою беду, сложилось так, как сложилось.

Когда я оказался на улице и ощутил первую боль от соприкосновения моих босых ступней с гравием дороги, а также режуще-холодный порыв ветра на моей обнаженной коже, на какой-то момент мне показалось: если, стиснув зубы, я сделаю над собой усилие, мне удастся сбросить сковывающие меня узы и воспротивиться воле старого грешника, который, по-видимому, наблюдал за мной в окно. Однако мою волю настолько подавляло осознание карикатурности моего внешнего облика, что я не смог воспользоваться этим внутренним порывом – он миновал и в ту ночь уже больше не повторялся.

В отчаянии я все же предпринял безнадежную, по сути, попытку рвануться в сторону – это было первое за многие часы движение по моей собственной инициативе. Но было слишком поздно. Мой мучитель, который, будучи сам неразличимым для меня, похоже, внимательно следил за моими действиями, резко натянул невидимый поводок, заставил меня развернуться и торопливо двинуться в нужном ему направлении, хотя мне этого категорически не хотелось.

За все то время, в течение которого я продвигался туда, куда меня вели, мне навстречу не попалось ни одной живой души. С тех самых пор я все еще продолжаю размышлять над вопросом, можно ли считать этот факт странным и необычным – или же в том не было ничего удивительного. Так или иначе следует признать, что в Лондоне немало улиц, которые в определенные ночные часы и при определенной погоде (последнее обстоятельство, как мне кажется, имеет немаловажное значение) совершенно безлюдны – там нет ни экипажей, ни пешеходов, даже полисмена не встретишь. Так вот, большая часть маршрута, по которому меня тащили – именно это слово кажется мне наиболее подходящим, – была мне в какой-то степени знакома. Сначала, как мне показалось, меня вели по району Уолхэм-Грин, потом по Лилли-роуд – через Бромптон и Фулхэм-роуд в сторону Слоан-стрит и дальше – по направлению к Лоундес-сквер. Путь, что и говорить, неблизкий, к тому же проходящий через довольно крупные городские артерии. И все же никто нигде не попался мне на глаза – и, насколько я могу судить, меня тоже никто не видел. Когда я пересекал Слоан-стрит, мне показалось, будто я услышал где-то вдалеке шум кеба, который, по-видимому, проезжал по Найтсбридж-роуд. Однако это был единственный звук, который я уловил.

Мне больно вспоминать о том ужасном состоянии, в котором я находился, когда меня остановили – так грубо, словно я был лошадью или вьючным животным, а мой седок резко натянул уздечку, отчего удила больно врезались мне в углы рта. Я был весь мокрый от потоков дождя, которыми хлестали мою кожу порывы ветра, и продрог до костей, хотя идти мне пришлось в весьма быстром темпе. Но больше всего страданий доставляли мои покрытые грязью, изрезанные и кровоточащие ноги – увы, я остался чувствительным к боли, которая мучила меня при каждом прикосновении моих ступней к холодному, жесткому, залитому водой тротуару.

Меня остановили на какой-то площади. На противоположной от меня стороне располагалась больница. Вблизи меня находился дом, привлекший мое внимание тем, что заметно уступал размерами остальным строениям по соседству. Дом был с портиком, поддерживавшие его колонны были обнесены решеткой, оплетенной какими-то вьющимися растениями. Я, дрожа, стоял перед домом, гадая, что будет дальше. Внезапно я ощутил какой-то внутренний импульс, что-то вроде толчка, и в следующее мгновение, к собственному изумлению, стал, цепляясь за решетку, карабкаться наверх, на веранду, расположенную высоко над моей головой. Я вовсе не гимнаст, ни по природным данным, ни по физической подготовке; откровенно говоря, не припомню, чтобы мне когда-нибудь приходилось взбираться каким-то более сложным способом, чем подъем по стремянке. Так что, несмотря на отданную мне команду, ловкости не прибавилось, и в итоге я сумел забраться вверх примерно на ярд, не больше. Затем нога, на которую я опирался всем своим весом, соскользнула, и я рухнул вниз и растянулся навзничь на асфальте. Однако, несмотря на то что я сильно ушибся и был потрясен падением, передохнуть и как-то оценить ситуацию мне не дали. Через мгновение я снова вскочил на ноги и полез наверх – но, увы, опять потерпел неудачу. После этого контролировавший меня демон (не знаю, как еще назвать вселившееся в меня и подчинившее своей воле существо), похоже, понял, что влезть на веранду я не в состоянии, и решил попробовать направить меня по другому пути. Я поднялся по ступенькам, ведущим к входной двери дома, забрался на невысокие перила сбоку, а затем вскарабкался на подоконник ближайшего к двери окна. Если бы в этот момент меня угораздило поскользнуться, я упал бы с двадцатифутовой высоты. Но подоконник оказался достаточно широким, так что фортуна мне благоприятствовала – если, конечно, можно использовать подобное выражение, говоря о том, чем я занимался в тот момент. Итак, я не упал. В руке у меня – не помню, когда и где я успел прихватить его – был зажат камень. Я ударил им по стеклу, словно молотком. Затем мне удалось просунуть руку в образовавшуюся в стекле дыру, нащупать пальцами и открыть шпингалет. Еще минута – и я, подняв раму, пробрался внутрь дома, то есть совершил преступление, которое называется незаконным проникновением в чужое жилище.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом и пытаюсь объективно оценить свои действия, я невольно содрогаюсь. Я был беспомощным, несчастным рабом чужой воли. Причем (мне неловко который уже раз это повторять) я полностью осознавал свои действия, совершаемые по наущению другого, – и, поверьте, это лишь усугубляло мои мучения. Каждая деталь моих действий, совершенных по принуждению, ярко отпечаталась в моем мозгу во всех красочных подробностях – и, похоже, останется в памяти до конца моих дней. Разумеется, никакой профессиональный взломщик и вообще ни один человек в здравом уме не рискнул бы действовать с такой поразительной опрометчивостью, как я. Когда я разбивал толстое и весьма прочное оконное стекло, то действовал, само собой, далеко не бесшумно. Отчетливо были слышны и сам удар, и последующий треск, и звон посыпавшихся вниз осколков – все это, по идее, должно было разбудить даже семерых отроков Эфесских[1]. Но удача снова оказалась на моей стороне. Как раз в тот момент, когда я грубо ломился в окно, все звуки, по-видимому, поглотили завывающие порывы ветра.

Так или иначе, в конце концов мне удалось проникнуть в комнату. Я прислушался, пытаясь понять, есть в доме кто-то, кто не спит, но не уловил ни звука. Царила полная тишина, словно в могильном склепе. Опустив оконную раму в первоначальное положение, я двинулся вперед на поиски двери.

Найти ее оказалось нелегко. Тяжелые шторы на окнах были задернуты, так что вокруг стояла непроницаемая тьма. К тому же в комнате оказалось очень много мебели – хотя не исключено, что мне так думалось по той простой причине, что я не был знаком с расположением элементов обстановки и ничего не мог различить в темноте. Мне приходилось продвигаться вперед на ощупь. Неудивительно, что я делал это очень медленно, то и дело на что-нибудь натыкаясь. Мне показалось, что я умудрился удариться обо все возможные препятствия. Несколько раз я спотыкался о скамеечки для ног и какие-то необычные предметы, напоминающие стулья для карликов. Истинное чудо, что никто в доме до сих пор не услышал производимого мною шума. Впрочем, этому могло быть сразу несколько объяснений. Во-первых, стены в добротно построенном доме были толстые. Во-вторых, здесь, скорее всего, в тот момент не было никого, кроме слуг. К тому же их комнаты, наверное, находились на верхнем этаже, а сами они ложились рано и спали крепко. И, наконец, нельзя было исключать, что в силу расположения шум в той комнате, в которую я проник, просто не мог никого потревожить.

Добравшись наконец до двери, я открыл ее и снова прислушался, повинуясь той силе, которая руководила моими действиями. Затем я пересек холл и стал подниматься по лестнице. Миновав первую площадку, я добрался до второй и шагнул к двери, расположенной справа. Взявшись за ручку, я попытался повернуть ее. Она поддалась, и дверь открылась. Я вошел и прикрыл ее за собой. Затем пошарил рукой по стене, нащупал выключатель и зажег электрический свет. При этом, если бы за мной в этот момент кто-то наблюдал, он не заметил бы в моих действиях никаких колебаний. Со стороны я выглядел как человек, ведущий себя совершенно естественно, так что гипотетического наблюдателя трудно было бы убедить в том, что мной руководила чья-то злая воля.

Я не торопясь осмотрел комнату и все, что в ней было, в ярко сияющем электрическом свете. По словам человека на кровати, это должен был быть кабинет. Помещение оказалось просторным и в то же время уютным. Оно действительно предназначалось скорее для работы, чем для какого-либо иного времяпрепровождения. Здесь стояли три письменных стола, один очень большой и два поменьше. На всех аккуратными стопками было разложено множество бумаг, в том числе рукописи. На одном из столов близко к краю стояла пишущая машинка. На полу, под столами и рядом с ними лежали стопки книг, папок и, как мне показалось, каких-то официальных документов. Вдоль трех из четырех стен комнаты выстроились стеллажи от пола до потолка, до отказа заставленные книгами. Вплотную к четвертой стене, напротив двери, стоял большой дубовый книжный шкаф, запирающийся на замок, а в углу располагалось причудливой формы старинное бюро. Едва заметив его, я тут же направился туда с целеустремленностью стрелы, выпущенной из лука. Да-да, это не преувеличение – меня словно швырнуло к бюро мощной тетивой.

В нижней части бюро находились выдвижные ящики, в верхней – стеклянные дверцы, а между ними – откидной столик. Мое внимание первым делом привлек именно он. Протянув руку, я попытался опустить его, но мне не позволил это сделать замок, врезанный в верхнюю часть. Я дернул столешницу обеими руками, но она не поддалась моему усилию.

Значит, применить воровские навыки мне предстояло для того, чтобы открыть именно этот замок. Но я вовсе не был взломщиком. Более того, я привык думать, что никто и ничто никогда не вынудит меня заниматься подобными вещами. Однако теперь, поняв, что откидная столешница никак не хочет открываться, я почувствовал, как кто-то оказывает на меня чудовищное давление, чтобы заставить каким угодно образом вскрыть замок и получить доступ к содержимому бюро. Сопротивляться этой силе я не мог, поэтому выхода у меня не было. Я огляделся в поисках какого-нибудь предмета, который мог бы послужить мне в качестве отмычки. И он нашелся, причем совсем рядом: на расстоянии вытянутой руки я обнаружил нечто вроде коллекции холодного оружия. Экспонаты были просто прислонены к стене. Среди них я заметил несколько наконечников копий. Взяв в руки один из них, я не без труда вставил его заостренный конец в щель между краем бюро и откидной столешницей. Затем, нажав на импровизированный рычаг, я попытался взломать запирающее устройство. Однако оно оказалось довольно прочным. В результате наконечник копья переломился пополам. Я взял еще один и повторил попытку – с тем же результатом. После того как замок не поддался и с третьего раза, целых наконечников больше не осталось. Из остальных предметов наиболее подходящим мне показался странной формы топорик с небольшим, но тяжелым и очень острым лезвием. Взяв в руку инструмент, я размахнулся и с силой опустил его на край откидного столика. Лезвие топорика глубоко вонзилось в дерево, замок хрустнул, и крышка стола не просто поддалась, а разом открылась.

Должен сказать, что моя первая – и, надеюсь, последняя – попытка выступить в роли взломщика оказалась удачной. Открыв откидную крышку стола, я обнаружил, что за ней скрывались несколько маленьких выдвижных ящичков. Мое внимание тут же привлек один из них – это произошло помимо моей воли, но так явно, что не заметить или сознательно проигнорировать этот импульс было просто невозможно. Разумеется, ящичек тоже оказался заперт, так что мне снова пришлось искать хоть какую-то замену ключу, которого у меня, само собой, не было.

В наборе холодного оружия ничего подходящего на этот раз не нашлось. Использовать топорик в данном случае было невозможно. Нужный мне выдвижной ящичек был таким крохотным, что лезвие просто разнесло бы его в щепки. На каминной полке, в открытом кожаном футляре, я обнаружил пару револьверов. Увидев их, я невольно подумал о том, что государственные деятели в наше время нередко сталкиваются с ситуациями, когда их жизни угрожает опасность. Вполне возможно, решил я, что мистер Лессингем, осознавая, что постоянно подвергается подобной угрозе, носит оружие с собой – для самообороны. Револьверы в футляре находились в рабочем состоянии и были весьма увесистыми – мне показалось, что именно такими в случае необходимости вооружают полицейских. Оружие не только оказалось заряженным – в футляре лежало достаточное количество запасных патронов для перезарядки.

Осматривая револьверы, я раздумывал – если, конечно, это слово корректно использовать, учитывая мое состояние, – над тем, каким образом можно использовать их, чтобы получить доступ к содержимому выдвижного ящичка бюро. Вдруг с улицы раздался приближающийся шум колес. Одновременно я ощутил в мозгу что-то вроде жужжания – словно кто-то пытался объяснить мне, каким именно образом мне могут пригодиться револьверы. Я был вынужден сосредоточить все свое внимание, чтобы понять, какие именно указания отдает мне мой невидимый гуру. Между тем экипаж, судя по звуку, приблизился к дому и, хотя я ожидал, что он проедет мимо, остановился прямо перед ним. У меня похолодело в груди от страха. В приступе паники я заметался по комнате и в какой-то момент, как мне показалось, умудрился сбросить невидимые путы, державшие меня под контролем. Но они оказались прочнее, чем я думал, – я тут же ощутил, как их хватка стала еще крепче, чем прежде.

Я слышал, как кто-то вставил в замочную скважину ключ и повернул его. Раздался звук открывающейся двери, а затем до меня донеслись чьи-то твердые шаги – человек явно передвигался уже внутри дома. Окажись я в подобном положении и имея возможность принимать решения и полностью распоряжаться собой, я наверняка просто дал бы деру – как угодно, в любом доступном мне направлении. Но в том-то и дело, что в тот момент я не мог так поступить. Того, кто руководил мной, не интересовали мои порывы. Поэтому, несмотря на то что внутри меня продолжал бушевать панический страх, я остался в комнате и даже умудрился в целом сохранить внешнее спокойствие. Вертя в руках револьверы, я раз за разом спрашивал себя, что мне с ними делать. Затем внезапно я ощутил что-то вроде озарения – мне пришло в голову, что нужно выстрелить в замок выдвижного ящичка и тогда он откроется.

Наверное, ничего более безумного в сложившейся ситуации нельзя было придумать. Даже если слуги спали крепко, вряд ли можно было рассчитывать на то, что их не разбудит звук револьверного выстрела. И уж наверняка его должен был услышать человек, который только что вошел в дом и чьи шаги я уловил уже на лестнице. Я попытался воспротивиться чудовищному в своей глупости приказу, выполнение которого приближало меня к неминуемому и бесповоротному краху. Но, увы, я все же вынужден был подчиниться. Держа в каждой руке по револьверу, я подошел к бюро с внешне совершенно спокойным и беззаботным видом. Наверное, глядя на меня со стороны, невозможно было бы сказать, что я в этот момент готов был отдать все на свете за то, чтобы происходящее прекратилось, словно наваждение. Однако я приставил ствол одного из револьверов к скважине замка, запиравшего выдвижной ящичек бюро, на который мне указал мой невидимый вдохновитель, и нажал на спусковой крючок. Замок разлетелся на куски. Увидев содержимое ящичка, я схватил пачку писем, перевязанную розовой лентой. Затем, услышав у себя за спиной шум, я оглянулся через плечо.

Дверь комнаты была открыта. Держась за ее ручку, на пороге стоял мистер Лессингем.

Он был в вечернем костюме, а в левой руке держал небольшой портфель. Если, обнаружив меня в своем доме, он и удивился – а иначе, наверное, и быть не могло, – он не позволил себе никак это внешне проявить. Невозмутимость Пола Лессингема при любых обстоятельствах была всем известна и даже вошла в пословицу. Все на свете прекрасно знали, что его хладнокровие непоколебимо в каких угодно ситуациях – даже если бы он обращался с трибуны к разгоряченной толпе или участвовал в бурной дискуссии в палате общин. Принято было считать, что его успехи в политике в значительной степени объяснялись именно его умением найти нужный ход даже в самом сложном положении благодаря удивительному присутствию духа. Мне представилась возможность лично убедиться в его поразительной способности владеть собой. Он стоял передо мной в типичной для него позе, в которой его нередко изображали на страницах прессы политические карикатуристы, – твердо поставив ноги, расправив широкие плечи, чуть наклонив вперед благородную голову. В его голубых глазах я заметил выражение, характерное для хищных птиц, прикидывающих, как именно лучше нанести добыче разящий удар. В течение нескольких секунд он внимательно разглядывал меня, не произнося ни слова. Не могу сказать, поежился ли я под его взглядом внешне – но внутренне, точно знаю, так оно и было. Заговорив, он не сдвинулся с места ни на дюйм, причем обратился ко мне с такой интонацией, словно к одному из своих знакомых, который просто решил зайти к нему в гости.

– Могу я узнать, сэр, чему обязан удовольствием находиться в вашем обществе? – Тут Пол Лессингем сделал паузу, словно ожидал от меня ответа. Затем, не получив его, переформулировал свой вопрос:  – Прошу вас, сэр, скажите, кто вы и кто пригласил вас сюда?

Я продолжал стоять и смотреть на Лессингема, никак не реагируя на его вопросы – ни словом, ни жестом. Это, по-видимому, заставило его присмотреться ко мне более внимательно. Скорее всего, то, как странно – выражаясь максимально мягко – я выглядел, вызвало у него предчувствие, что он столкнулся с чем-то необычным. Не могу с уверенностью сказать, принял ли он меня за умалишенного. Однако, если судить по тому, в каком ключе он решил общаться со мной после первого контакта, это было вполне возможно. Пол Лессингем медленно двинулся ко мне и при этом заговорил исключительно мягко и вежливо:

– Будьте любезны, отдайте мне револьвер и бумаги, которые вы держите в руке.

Когда Лессингем приблизился, я ощутил, как что-то вошло в меня, а затем словно бы с усилием выскользнуло наружу из моего рта. И в тот самый момент я низким голосом – клянусь, не моим – прошипел:

– ЖУК!

Не могу утверждать определенно, случилось ли то, что произошло непосредственно после этого, на самом деле или же это было плодом моего разыгравшегося воображения. Так или иначе, но мне показалось, что свет погас и комната погрузилась в темноту. Затем у меня снова появилось омерзительное ощущение присутствия чего-то, что можно было назвать олицетворением зла. Однако притом, что, наверное, все это можно было бы списать на мое больное воображение, то, что исторгли мои уста, несомненно, произвело эффект на мистера Лессингема. Когда черная пелена у меня перед глазами, реальная или воображаемая, рассеялась, я обнаружил, что он, попятившись, стоит в самом дальнем от меня конце комнаты, судорожно прижавшись спиной к книжным полкам, и вид у него такой, как будто ему только что нанесли тяжелый удар, от которого он пока еще не успел оправиться. Но больше всего меня поразило то, как изменилось выражение его лица. Оно одновременно в равной степени отражало сразу три эмоции – изумление, испуг и самый настоящий ужас, – которые, казалось, боролись за доминирование, и трудно было сказать, чем эта борьба закончится. Жалкий, напуганный вид, который внезапно приобрел великий Пол Лессингем, мой политический кумир, объект моего поклонения, произвел на меня крайне неприятное, тяжелое впечатление.

– Кто вы? Ради всего святого, кто вы такой?

Мне показалось, что и голос Лессингема изменился – его бы в этот момент не узнали ни поклонники, ни враги. Он стал словно бы придушенным, с явственно проскальзывавшими нотками лихорадочного возбуждения, граничащего с безумием.

– Кто вы? Вы меня слышите? Я вас спрашиваю – кто вы такой? Богом молю, скажите!

Видя, что я продолжаю стоять неподвижно, Лессингем начал проявлять признаки такой нервозности, что мне стало еще более неприятно на него смотреть. Особенно тяжело мне было наблюдать, как он по-прежнему, скорчившись, продолжает прижиматься спиной к книжным полкам, словно боится распрямиться. При его знаменитом хладнокровии и умении сохранять присутствие духа в любой ситуации мне тем более странно и больно было видеть, что все его тело и мышцы лица дрожат мелкой дрожью, словно в приступе лихорадки. Даже его пальцы отвратительно подрагивали, пока он судорожно хватался за корешки книг у себя за спиной, словно это помогало ему сохранять равновесие.

– Откуда вы явились? Что вам нужно? Кто вас сюда послал? Какое вам до меня дело? Неужели это так необходимо – чтобы вы, явившись сюда, подвергали меня подобным дурацким детским шуткам? Зачем? Зачем?

Лессингем с удивительной скоростью сыпал вопросами. Поскольку я продолжал молчать, он выстреливал ими один за другим в еще большем темпе, время от времени перемежая их фразами, которые при желании я мог истолковать как попытки меня оскорбить.

– С какой стати вы явились сюда в таком странном наряде – это хуже, чем прийти голым, да, хуже, чем голым! Уже за одно это я мог бы потребовать, чтобы вас наказали, и я это сделаю! И вы еще пытаетесь валять здесь дурака – интересно зачем? Вы хотите каким-то образом облапошить меня, предварительно напугав? Ну, такое может прийти в голову разве что какому-нибудь недотепе. Я вам не маленький мальчик! Так что если вы явились сюда с этой целью, то ничего у вас не выйдет. И кем бы ни был тот, кто вас сюда послал, у вас должно было хватить соображения, чтобы это понять. Если вы скажете мне, кто вы такой, кто вас послал и чего вы хотите, я проявлю снисходительность. Если же нет, я вызову полицию, и вы понесете заслуженное наказание – так что, предупреждаю, вам все это дорого обойдется. Вы меня слышите? Эй вы, дурак безмозглый! Ну-ка, немедленно скажите мне, кто вы такой!

Последнюю фразу Лессингем произнес таким тоном, словно ко мне обращался разгневанный ребенок. Впрочем, в следующий момент он, по-видимому, и сам понял, что последний его пассаж прозвучал, мягко говоря, не слишком достойно, и ему стало стыдно. Он наконец выпрямился. Затем, достав из внутреннего кармана пиджака носовой платок, вытер им губы. После этого Лессингем, крепко зажав платок в пальцах, вперил в меня пристальный взгляд, выдержать который при иных обстоятельствах мне было бы крайне трудно или просто невозможно.

– Ну же, сэр, – снова заговорил Лессингем. – Правильно ли я понимаю, что ваше упорное молчание предусмотрено той ролью, которую вы пытаетесь играть? – Его тон стал более твердым и уверенным, а поведение – более соответствующим его репутации. –  Что ж, если это так, то я полагаю, что меня, по крайней мере, ничто не ограничивает, так что я могу говорить. Думаю, вы согласитесь, что в ситуации, когда я натыкаюсь в своем доме на джентльмена, даже такого мастера молчания, как вы, выступающего в роли взломщика, с моей стороны уместно будет сказать несколько слов.

Тут мистер Лессингем сделал еще одну паузу. Я невольно почувствовал, что свой не слишком изящный сарказм он использует для того, чтобы выиграть время, прийти в себя и, если получится, снова обрести свойственное ему мужество. При этом именно его стремление сделать вид, будто он относится ко всему случившемуся с оттенком циничной веселости и легкомыслия, на мой взгляд, лишь подчеркивало, что произнесенное мной таинственное слово по совершенно неизвестным мне причинам потрясло Лессингема до глубины души.

– Прежде всего, позвольте поинтересоваться – вы прошли в вашем наряде через весь Лондон или только через какую-то его часть? Впрочем, сомневаюсь, что это можно назвать нарядом. Мне кажется, такое было бы неуместно даже на улицах Каира – да что там, даже на рю де Рабагас. Кажется, так называлась та улочка?

Видимо, в вопросе Лессингема имелся некий скрытый смысл, но я его, увы, не понял. Должен сказать, что обо всем том, о чем Лессингем попытался беседовать непосредственно после того, как он наткнулся на меня в собственном доме, я не имел ни малейшего представления – словно человек не от мира сего. Однако полагаю, мне было бы трудно убедить Лессингема в том, что это так.

– Как я понимаю, ваше появление – это напоминание о рю де Рабагас. Ну да, конечно. Разве не так? Маленький домик с серо-голубыми жалюзи на окнах, пианино, на клавиатуре которого не хватает фа-диез. Оно, кстати сохранилось? Помнится, у него еще такие пронзительные верхние тоны. Вся атмосфера там была какая-то пронзительная – вы со мной согласны? Я не забыл об этом. И даже не боюсь об этом вспоминать. Улавливаете?

В этот момент Лессингему, похоже, пришла в голову какая-то неожиданная мысль – возможно, причиной тому стало мое продолжающееся молчание.

– Вы похожи на англичанина. Но, может быть, вы не англичанин? Тогда кто вы? Француз? Сейчас посмотрим!

Тут Лессингем, обращаясь ко мне, произнес несколько фраз. Я понял, что они были сказаны по-французски, но был недостаточно знаком с этим языком, чтобы их понять. Как видно из моего рассказа, я довольно толково использовал все возможности для совершенствования моего скромного образования; однако с сожалением вынужден констатировать, что у меня никогда не было даже призрачного шанса получить хотя бы элементарные знания в области какого бы то ни было другого языка, кроме родного. Видимо, поняв по моей реакции, что французского я не знаю, Лессингем умолк, затем добавил к сказанному еще что-то и улыбнулся. После этого он заговорил со мной на каком-то третьем языке, который, если можно так выразиться, был в еще большей степени мне незнаком, нежели французский, – потому что на этот раз я даже не уловил, что это за язык. Мне он, во всяком случае, показался полной тарабарщиной. Глядя на меня, Лессингем сразу же сообразил, что и на этот раз зря теряет время, и снова перешел на английский.

– Значит, французским вы не владеете – и диалектом, на котором говорят на рю де Рабагас, тоже. Что ж, хорошо. Тогда какие иностранные языки вы знаете? А может, вы дали обет молчания? Или вы просто немой? Быть может, говорите только в каких-то особых случаях? Судя по вашему лицу, вы англичанин. Ладно, буду исходить из этого. Если это так, то слова, произнесенные на английском языке, должны находить какой-то отклик у вас в голове. Так что послушайте, сэр, что я вам скажу, – и, сделайте одолжение, послушайте внимательно.

Пол Лессингем все больше становился самим собой. В его теперь уже уверенно звучавшем голосе можно было уловить нечто похожее на угрозу – хотя в самих словах, которые он произносил, ничего такого вроде бы не было.

– Вам что-то известно про часть моей жизни, о которой я решил забыть, – это ясно. Вас прислал человек, который, вероятно, знает еще больше. Отправляйтесь обратно к нему и скажите, что для меня то, что забыто, – забыто. Так что, если кто-то попытается заставить меня об этом вспомнить, из этого ничего не выйдет. То время было миражом, иллюзией, вызванной чем-то вроде болезни. Мои тело и рассудок находились в таком состоянии, что разыграть и обмануть меня мог любой пройдоха. И именно это со мной и происходило. Теперь я очень хорошо это понимаю. Я вовсе не хочу сказать, что являюсь экспертом в том, что касается методов, которыми пользуются мошенники, и в том числе ваш хозяин, – но все они не так уж эффективны и зачастую очевидны. Так что отправляйтесь обратно к вашему приятелю и объясните ему, что его прежние фокусы со мной больше не пройдут – и новые тоже. Вы меня слышите, сэр?

Я по-прежнему молчал и не двигался, что, во-видимому, сильно злило Лессингема.

– Вы что – глухой и немой? Нет, вы не немой, я это чувствую. Послушайтесь моего совета, не заставляйте меня прибегать к мерам, в результате которых вы испытаете серьезный дискомфорт. Вы меня слышите, сэр?

Поскольку Лессингем и на этот раз не получил от меня никаких свидетельств того, что я его слышу и понимаю, его раздражение возросло еще больше.

– Что ж, пусть будет так. Хотите молчать – молчите. Вам же от этого будет хуже, не мне. Если вы решили строить из себя сумасшедшего – надо признать, вы делаете это весьма искусно, – можете продолжать в том же духе. Но когда я говорю самые простые, понятные вещи, вы меня понимаете, я в этом не сомневаюсь. Итак, к делу, сэр. Отдайте мне револьвер и письма, которые вы выкрали из моего стола.

Говорил Лессингем так, словно пытался уговорить и убедить в чем-то не только меня, но – в равной степени – и себя тоже. В последней его фразе можно было уловить оттенок грубоватой развязности и бахвальства. Я, однако, по-прежнему никак не реагировал на его слова.

– Вы собираетесь сделать то, что я говорю, или же вы до такой степени не в своем уме, что намерены отказаться выполнять мои требования? В последнем случае я позову на помощь, и все это быстро закончится. Только не воображайте, что я поверю, будто вы не понимаете, в какое положение попали. Я на это не куплюсь. Итак, спрашиваю еще раз: вы собираетесь отдать мне револьвер и письма?

Я опять ничего не ответил. Это привело к тому, что гнев и нервное возбуждение Лессингема мгновенно резко усилились. В мои прежние представления о нем совершенно не укладывалось то, что этот политик может до такой степени давать волю чувствам, которые, как я предполагал до этого, он умел полностью контролировать. Он показал, что на самом деле совершенно не является тем человеком и государственным деятелем, образ которого я создал в своем воображении и которого беспредельно уважал.

– Может, вы думаете, что я вас боюсь? Вас?! Такое ничтожество?! Делайте, что я вам говорю, или я заставлю вас подчиниться и преподам вам хороший урок, который вы, несомненно, заслужили.

Лессингем заметно повысил голос. Однако в его внешне грозном поведении и словах чувствовалось что-то напускное, ненастоящее. Возможно, он не отдавал себе в этом отчета, но то, что он раз за разом повторял свои угрозы, не прибегая ни к каким действиям, являлось признаком слабости, а не силы. Он сделал шаг-другой в мою сторону, но тут же снова остановился, и я заметил, что его начала бить дрожь. Над бровями у него выступили крупные капли пота, которые он время от времени суетливым движением руки промокал своим измятым носовым платком. Взгляд Лессингема блуждал по сторонам, словно он искал глазами что-то такое, что боялся увидеть, но в то же время не мог заставить себя перестать озираться. Затем он принялся вслух громко разговаривать сам с собой, раз за разом произнося бессвязные, на мой взгляд, фразы и совершенно забыв, как мне показалось, о моем присутствии.

– Что это было? Ничего. Это просто мое воображение. Мои нервы совершенно не в порядке. Я в последнее время слишком много работал. Поэтому я неважно себя чувствую. Что это?

Последний вопрос Лессингем не просто произнес, а испуганно выкрикнул. Как раз в этот момент дверь в комнату приоткрылась, и в образовавшемся проеме показался пожилой полуодетый мужчина. У него был взъерошенный вид человека, которого внезапно разбудили во время глубокого сна и подняли с постели. Мистер Лессингем уставился на него так, словно увидел привидение. Мужчина же, в свою очередь, таращился на Лессингема с таким видом, как будто ему трудно было поверить собственным глазам. Именно он в конце концов прервал затянувшуюся паузу.

– Простите великодушно, сэр, – заикаясь, изрек он, – но одному из слуг показалось, что он слышал звук выстрела, и мы спустились проверить, не случилось ли чего. Я и понятия не имел, сэр, что вы здесь.

Мужчина чуть повернул голову и наткнулся взглядом на меня. Глаза его расширились так, что стали чуть ли не вдвое больше.

– Господи, спаси нас! А это еще кто?

По-видимому, услышав испуг в голосе слуги, мистер Лессингем понял, что в сложившейся ситуации он и сам выглядит не лучшим образом. Так или иначе, он явно попытался взять себя в руки и продемонстрировать, что настроен весьма решительно.

– Рад, что вы его заметили, Мэтьюз. Да, в помещении действительно есть посторонние, отдаю должное вашей наблюдательности. Сейчас вы можете идти. Я хочу решить все вопросы с этим типом сам. Только оставайтесь вместе с другими мужчинами на лестничной площадке, чтобы, если я вас позову, вы могли быстро прийти мне на помощь.

Мэтьюз, выполняя отданное ему указание, вышел из комнаты – как мне показалось, гораздо быстрее, чем вошел. Мистер Лессингем тем временем снова сосредоточил все свое внимание на мне. Теперь он держался гораздо более твердо, словно появление прислуги помогло ему собраться с духом.

– Итак, дорогой мой, вы видите, как обстоит дело. Стоит мне сказать хоть слово – и вы будете обречены на долгое пребывание в тюремной камере. И тем не менее я все еще готов проявить милосердие. Положите револьвер и отдайте мне письма – и я воздержусь от проявления суровости по отношению к вам.

Я, однако, никак не отреагировал на его слова и продолжал стоять молча, словно каменное изваяние. Лессингем, вероятно, неправильно истолковал причину моего молчания – или, по крайней мере, сделал вид, что неверно ее понял.

– Ну же, сэр. По-моему, вы опасаетесь, что мои истинные намерения по отношению к вам гораздо суровее, чем я говорю. Давайте не будем устраивать сцену, провоцировать скандал. Будьте же благоразумны и отдайте мне письма!

Лессингем снова двинулся в мою сторону, но и на этот раз ограничился одним или двумя шагами, после чего остановился и стал с испуганным видом оглядываться по сторонам. Затем он опять заговорил сам с собой:

– Это какой-то трюк, фокус! Ну конечно! Всего-навсего. А что же еще это может быть? Меня теперь не проведешь. Я стал старше. Я просто устал и придаю всему этому слишком большое значение – вот и все.

После этих слов Лессингем сделал небольшую паузу, а затем завопил:

– Мэтьюз! Мэтьюз! На помощь! Помогите!

В комнату вошел Мэтьюз, а за ним еще трое мужчин – по возрасту более молодые, чем он. Было очевидно, что все они успели одеться в то, что первым попалось под руку. При этом каждый держал в руке дубинку и другие предметы, которые можно было назвать хоть и примитивным, но оружием.

Их хозяин тут же приказал применить силу по отношению ко мне.

– Выбейте у него револьвер, Мэтьюз! Сшибите его с ног! Заберите у него письма! Да не бойтесь! Я же не боюсь!

Как бы доказывая справедливость свои последних слов, Лессингем тоже бросился на меня – как-то вслепую, чуть ли не зажмурив глаза. Как только он это сделал, я, словно повинуясь чьей-то воле, снова выкрикнул чужим, незнакомым мне голосом:

– ЖУК!

В тут же секунду комнату заволокла тьма. Кто-то отчаянно закричал – не то от страха, не то от боли. Я почувствовал, что в комнате появилось что-то, чего до этого в ней не было. Не знаю, как и почему, но я сразу же понял, что это нечто ужасное. Следующее, что я помню, – как под покровом темноты выскакиваю из комнаты и мчусь прочь, влекомый неизвестной мне силой.

Не могу сказать, преследовал ли меня кто-нибудь. У меня сохранилось лишь смутное воспоминание о том, что, выбравшись из комнаты, я видел нескольких женщин, сгрудившихся у стены на лестничной площадке, и о том, как они закричали, когда я пробегал мимо них. Но я не помню, предпринял ли кто-нибудь из них попытку как-то задержать меня. У меня, однако, осталось впечатление, что никто не пробовал помешать моему бегству.

Я понятия не имел, куда именно мчался. Мне казалось, что я в каком-то фантасмагорическом сне лечу в совершенно неизвестном мне направлении. Смутно помню, что вроде бы, промчавшись по широкому коридору, я бросился к двери, располагавшейся в его конце, и попал в другую комнату – по-моему, это была гостиная. Я пересек ее, опрокидывая в темноте какую-то мебель: я не успевал ее даже рассмотреть и временами падал в результате столкновений с ней, но тут же снова вскакивал на ноги. Затем я оказался у окна, которого толком даже не увидел, поскольку занавески были задернуты. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы разбил его собственным телом вдребезги, но, к счастью, обошлось без этого. Отдернув шторы в стороны, я принялся возиться со шпингалетом. Насколько я могу судить, рама окна была высокая, французская, почти что от пола до потолка. Открыв ее, я оказался на внешней веранде – она располагалась на том самом портике, на который я некоторое время назад тщетно пытался забраться с улицы.

Я решил попробовать спуститься вниз тем же путем, по которому хотел вскарабкаться, причем, рискуя свернуть себе шею, взялся за дело так торопливо и безрассудно, что, вспоминая об этом сейчас, невольно содрогаюсь. От тротуара меня отделяло футов тридцать – и тем не менее я начал спуск настолько неосторожно, не думая о том, что подвергаюсь опасности разбиться насмерть или покалечиться, словно земля была от меня футах в трех, не более. Перевалившись через парапет, я стал продвигаться вниз, не без труда нащупывая босыми ногами металлические перекладины решетки и используя их как опору – впрочем, довольно ненадежную. Преодолев чуть больше половины пути вниз и, как мне показалось, содрав и поцарапав большую часть кожи, я потерял даже ту весьма ограниченную возможность цепляться за что-то и удерживаться на вертикальной поверхности, которая у меня была. В результате я тяжело рухнул на асфальт и скатился с тротуара на не блещущую чистотой мостовую. Лишь чудом я при этом не получил серьезных травм – видимо, высшие силы в ту ночь все же были на моей стороне. Не успев упасть, я тут же снова поднялся на ноги, весь покрытый грязью.

Как раз в тот момент кто-то крепко ухватил меня за плечо. Обернувшись, я увидел высокого стройного мужчину с длинными усами, концы которых свисали книзу. Он был одет в пальто, застегнутое до самого подбородка. Рука у мужчины была словно стальная. Он внимательно посмотрел мне в глаза. Я ответил ему прямым взглядом.

– Вы, наверное, с бала, а?

Хотя вопрос был задан не без язвительности, голос мужчины показался мне приятным. На лице его я различил едва заметную тень улыбки. Поскольку я ничего не ответил, он продолжил меня расспрашивать. При этом в голосе его звучало любопытство, а уголки губ приподнялись теперь уже в отчетливой насмешливой улыбке.

– Вы считаете, это подходящий способ покидать жилище нашего непогрешимого Апостола? Что вы совершили – простую, бесхитростную кражу со взломом или убийство? Сообщите же мне радостную весть о том, что вы прикончили Святого Пола, и я вас отпущу.

Не могу сказать, был ли мужчина сумасшедшим или нет, но, надо сказать, у меня имелись некоторые основания ответить на этот вопрос положительно. Нет, незнакомец не выглядел ненормальным, но его слова и действия были довольно странными.

– Впрочем, даже если вы ограничились не самым тяжким преступлением, то есть кражей со взломом, разве я не должен осыпать выражениями благодарности человека, ограбившего Пола? Бегите же!

С этими словами мужчина разжал пальцы, стискивавшие мое плечо, и мягко подтолкнул меня в спину. Я тут же со всех ног бросился наутек.

Мне очень мало известно о спортивных рекордах, но, если кто-то когда-то пробежал быстрее расстояние, отделяющее Лоундес-сквер от Уолхэм-Грин, мне бы хотелось знать, кто именно. И вообще, я бы предпочел это увидеть собственными глазами.

Через невероятно короткий промежуток времени я снова оказался перед уже знакомым мне домом с открытым окном. В руке я сжимал пачку писем, которые так дорого мне обошлись.

Я остановился как вкопанный – в моем теле словно сработал невидимый тормоз, на который кто-то нажал, нисколько не заботясь о моих ощущениях, и заставил меня прекратить движение. Я стоял перед тем самым окном, через которое изначально проник в дом, и дрожал мелкой дрожью. Незадолго до этого начался дождь, его потоки хлестали мою обнаженную кожу. В результате я, хотя и был весь в поту, умирал от холода. Все мое тело, покрытое грязью, было в синяках и кровоточащих порезах и ссадинах. Словом, вид я имел самый жалкий. У меня все болело, каждая моя мышца израсходовала весь свой потенциал. Я был совершенно измотан морально и физически. Вероятно, если бы я не ощущал некую магическую энергетическую подпитку, то прямо там, на месте, распростерся бы на земле и лежал неподвижно – беспомощный, лишенный сил, каких-либо чувств и эмоций.

Но мой мучитель, похоже, со мной еще не закончил.

Стоя перед окном и ощущая себя как загнанная лошадь, я ожидал какой-то команды – и она последовала. Я сразу ее почувствовал. Это было похоже на некий энергетический поток, который излился из окна и повлек меня в дом. Движимый им, я преодолел низенький заборчик, которым было обнесено строение, влез на подоконник, и меня буквально втянуло в окно. Через какие-то мгновения я снова стоял в комнате, где уже успел испытать невиданные мною прежде унижение и стыд. И опять в душе у меня возникло крайне неприятное ощущение присутствия чего-то или кого-то, представляющего собой что-то вроде квинтэссенции зла. Трудно сказать, соответствовало ли ощущение реальным фактам или же было плодом моего воспаленного воображения. Но сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что меня, то есть мое сознание, каким-то магическим образом заставили на время расстаться с моим реальным, физическим телом и погрузили в некое иное измерение, в котором безраздельно господствовало безымянное и неописуемое зло. До меня со стороны кровати отчетливо донесся шлепок. Я понял, что существо, концентрирующее в себе это зло, движется по полу ко мне, и отчаянно закричал. Даже сейчас, когда я вспоминаю о том крике в ночи, то зарываюсь лицом в подушку, и меня терзает такой страх, словно я в эти мгновения иду по долине смертной тени.

Да, в комнате определенно снова появилось то самое существо. Я слышал звуки его движения по полу. Потом наступила полная тишина. А затем загорелась лампа, и всю комнату залил яркий свет. Я увидел того же мужчину. Он лежал под одеялом, подпирая голову ладонью. Глаза его сверкали, словно раскаленные угли, отчего мне стало еще страшнее. Он вперил в меня свой немигающий, безжалостный взгляд.

– Так-так! Снова через окно! Словно вор! Вы всегда входите в дома таким образом? – Последовала небольшая пауза, словно мой мучитель хотел дать мне время, чтобы как следует осмыслить его издевательский вопрос. –  Итак, вы видели Пола Лессингема. Ну и как он вам, великий Пол Лессингем? Как вам показалось, в самом ли деле он так велик, как о нем принято думать?

Его скрипучий голос, его речь с каким-то необычным иностранным акцентом – все это вызвало у меня ассоциацию со звуком, издаваемым ржавой пилой. Казалось, то, что и как именно он говорил, было рассчитано на то, чтобы сделать испытываемый мною дискомфорт еще более острым. Единственным объяснением этому, на мой взгляд, могло быть то, что, хотя вероятность была крайне мала, мой мучитель лишь частично достиг своих целей.

– Вы пробрались в его дом, как вор. Разве я не говорил вам, что так и будет? Он застал вас в тот момент, когда вы его обворовывали. Интересно, стало ли вам стыдно? Но вот вопрос – каким образом, хотя хозяин дома вас обнаружил, вам удалось удрать? Какие воровские уловки вы использовали для того, чтобы избежать тюрьмы? – Интонации мужчины на кровати изменились – теперь он уже практически рычал на меня. –  Ну и каким же все-таки вам показался Пол Лессингем? Он в самом деле великий, как по-вашему? Как бы не так. Вы – мелюзга, но ваш хваленый Пол Лессингем еще более жалок и мелок! Вряд ли найдется на свете человек, более жалкий и мелкий, чем он.

Мои впечатления от встречи с мистером Лессингемом были еще свежи, я видел его совсем недавно. Должен признать, что, по моим ощущениям, в крайне нелицеприятных словах моего собеседника в адрес этого государственного мужа была некоторая доля правды. Мое собственное представление о Лессингеме как примере честного политика с чувством собственного достоинства несколько пошатнулось.

Как обычно, человек в кровати, казалось, без малейшего усилия понял, о чем я думаю.

– Ну да, это в самом деле так – вы с ним одна компания. Великий Пол Лессингем такой же отъявленный жулик, как и вы. Впрочем, в этом смысле он гораздо более велик, чем вы, – потому что он, по крайней мере, намного вас храбрее.

Я помимо моей воли двинулся к кровати и протянул моему мучителю пачку писем, которую вынул из выдвижного ящика бюро. Почувствовав, что я делаю это с неохотой и что мне неприятно находиться в непосредственной близости от него, хозяин решил надо мной поиздеваться. Не обращая внимания на мою вытянутую в его сторону руку, он уставился мне прямо в лицо.

– Что-то не так? Вы неважно себя чувствуете? Разве вам неприятно стоять рядом со мной? Вы, с вашим белым цветом кожи – разве вы не взяли бы меня в жены, будь я женщиной?

В интонации, с которой были сказаны эти слова, было что-то настолько женское, что я снова подумал, что мог ошибиться, когда определял пол существа, которое подчинило меня себе. Дорого бы я дал, чтобы изо всех сил ударить его по лицу – или, еще лучше, схватить за шею, вышвырнуть в окно и вывалять в грязи.

Наконец мой мучитель соизволил заметить, что я пытаюсь вручить ему письма.

– Ах да! Вот, значит, что вы украли! Именно это вы вытащили из ящика бюро, который был заперт, и применили при этом воровские навыки. Дайте это сюда сейчас же, вор!

Он резким движением выхватил у меня письма, при этом поцарапав мне тыльную сторону кисти, словно на пальцах у него были когти. Повертев пачку в руках, он внимательно рассмотрел ее. Я же испытал странное облегчение от того, что он наконец отвел взгляд от моего лица.

– Вы держали это во внутреннем ящике своего бюро, Пол Лессингем, в надежде, что там этого никто не увидит, не так ли? Вы прятали это так, как другие прячут сокровища. Должно быть, здесь есть что-то такое, что следует прочитать и узнать – да, именно так! Конечно, раз вы так тщательно скрывали эти письма, держа их под замком.

Как я уже упоминал, пачка писем была стянута розовой лентой – и именно на это человек на кровати решил обратить особое внимание.

– Какой красивой ленточкой обвязаны письма – и как аккуратно! Конечно же, такой узелок могла завязать только женская рука. Вряд ли кому-то может прийти в голову, что у вас такие ловкие пальцы, верно, Пол Лессингем? Так-так! Я вижу здесь надпись! Ну-ка, ну-ка, что это? Давайте-ка посмотрим! «Письма, написанные рукой моей дорогой и любимой Марджори Линдон».

Когда человек в кровати прочитал надпись на обернутом вокруг писем листке бумаги, который играл роль обложки, лицо его исказилось. Никогда раньше и ни у кого мне не доводилось видеть такой злобной гримасы. Я даже предположить не мог, что ярость и ненависть могут овладеть человеком до такой степени. Нижняя челюсть моего мучителя отвисла так, что стали отчетливо видны желтые клыки. Он так надолго задержал дыхание, что мне показалось, будто он вот-вот забьется в припадке или просто потеряет сознание. Вены на его лице так вздулись, что на них страшно было смотреть. Не могу сказать, сколько времени он молчал, словно потеряв дар речи. Наконец он снова задышал. При этом он хрипел и жадно хватал воздух широко открытым ртом, одновременно изрыгая придушенным голосом, похожим на змеиное шипение, полные злобы слова:

– Письма его дорогой и любимой! Дорогой и любимой! Его! Пола Лессингема! Вот как! Я так и предполагал… так и знал… Марджори Линдон! Милая Марджори! Его дорогая и любимая! Дорогая и любимая Пола Лессингема! С ее лилейным личиком и прекрасными волосами! Что же дорогая и любимая Пола Лессингема нашла в нем, чтобы писать ему? Чем он покорил ее сердце?

Сев в кровати, хозяин дома разорвал стягивающую пачку ленту. Здесь было восемь или девять писем – как короткие записки, так и длинные послания. Но человек на кровати с одинаково жадным вниманием пожирал глазами их все, перечитывая снова и снова – так что стало казаться, что он никогда не покончит с этим занятием. Письма были написаны на плотной белой бумаге необычного оттенка, с необрезанными краями. На каждой странице была оттиснута золотистая печать с какой-то эмблемой или гербом, а также адресом. При этом все листы были одинаковой формы и размера. Помнится, я тогда подумал, что, если мне еще когда-нибудь попадутся на глаза такие листы писчей бумаги, я наверняка их узнаю. Почерк, как и бумага, тоже был не совсем обычным – четкий, разборчивый, он, по-видимому, принадлежал решительному человеку, который к тому же предпочитал пользоваться ручкой с пером рондо.

Погруженный в чтение, хозяин дома то и дело издавал разнообразные звуки – чаще всего они были похожи на повизгивание и рычание разъяренного дикого животного. Когда он закончил, его переполняла злоба.

– Вот как! Вот, значит, чем покорил сердце своей дорогой и любимой Пол Лессингем настолько, что она решилась ему писать! Ему, Полу Лессингему!

Невозможно ни словами, ни на письме передать, с какой ненавистью произносил это имя хозяин дома. Он казался просто одержимым.

– Все, хватит! Это предел! Ему конец! Он пройдет все мучения ада, а то, что от него после этого останется, будет брошено гнить на берегу какого-нибудь вонючего ручья под лучами кровожадного палящего солнца. А она, его дорогая, любимая Марджори Линдон, как и он, горько пожалеет о том, что родилась на свет, и демоны мира теней насладятся зрелищем ее страданий! Да, так будет! Так будет! Это говорю я – я, не кто-нибудь!

В своем граничащем с безумием приступе ярости хозяин дома, похоже, забыл о моем присутствии. Но потом, обведя взглядом комнату, он увидел меня и вспомнил, что находится не один. Это дало ему возможность обратить свой гнев на некий реальный, находящийся рядом с ним объект.

– А вы, вор, – вы еще живы! Да как вы смеете насмехаться над одним из детей богов!

Он с визгом прыгнул на меня прямо с кровати, схватил меня за горло своими жуткими руками и повалил на спину. Я почувствовал на своем лице его смрадное дыхание, и тут милостивый Бог послал мне забвение – я потерял сознание.

Я сделал это после нашего второго вальса. Все произошло в том самом укромном уголке – а именно в тени пальмы, стоящей в холле. Я уже собирался уйти, но тут она остановила меня, прикоснувшись веером к моему рукаву, и удивленно заглянула мне прямо в глаза.

– Пожалуйста, остановитесь.

Но я не намерен был повиноваться. Мимо прошли Клифф Чаллонер и Герти Кейзел. Мне показалось, что Клифф на ходу кивнул мне. Я, впрочем, не обратил на это никакого внимания. Мною обуревало желание броситься куда глаза глядят – и я был намерен последовать этому порыву. Ни один мужчина не может заранее сказать, как сложится решающий разговор с девушкой, которую он хочет взять в жены, пока этот разговор не завяжет. Кажется, я читал ей отрывки из стихов поэтов эпохи Реставрации. Похоже, ее это удивило – раньше она не замечала у меня любви к поэзии. В итоге она перебила меня и попросила прервать мой литературный экскурс.

– Мистер Атертон, мне очень жаль.

И тут я вспылил.

– Жаль? О чем вы сожалеете? О том, что я вас люблю? Но почему? Почему вы сожалеете о том, что стали для какого-то мужчины смыслом жизни – пусть даже для меня? Разве такое чувство – это не великая ценность? Разве оно не заслуживает уважения и восхищения? Неужели женщины так уж часто сталкиваются в жизни с мужчинами, которые готовы положить всю свою жизнь к их ногам? Так неужто же, когда такое случается, об этом нужно сожалеть?

– Но я не знала, что вы испытываете такие чувства – хотя, должна признаться, у меня были на этот счет некоторые подозрения.

– Подозрения! Что ж, благодарю вас.

– Вы прекрасно знаете, мистер Атертон, что очень мне нравитесь.

– Нравлюсь! Ну надо же!

– Да, нравитесь, и я ничего не могу с этим поделать. Можете иронизировать по этому поводу сколько угодно.

– Я не хочу вам нравиться – я хочу, чтобы вы меня любили.

– Вот именно – и в этом состоит ваша ошибка.

– Моя ошибка?! В том, что я хочу добиться вашей любви? Но ведь я вас люблю…

– Значит, вам не следует давать волю этому чувству – хотя меня не оставляет мысль о том, что вы и на этот счет ошибаетесь.

– Ошибаюсь?! Думая, что я вас люблю?! Хотя я раз за разом всем своим существованием утверждаю это?! Скажите же, что я должен сделать, чтобы доказать, что люблю вас, – заключить вас в объятия, прижать к груди и выставить вас на посмешище перед всеми, кто здесь находится?

– Я бы предпочла, чтобы вы этого не делали. И, если можно, не говорите так громко. Кажется, мистеру Чаллонеру очень интересно, о чем таком вы кричите.

– Перестаньте мучить меня.

Она открыла и закрыла свой веер и некоторое время, опустив глаза, смотрела на него. Мне показалось, что она улыбается.

– Я рада, что между нами произошло это небольшое объяснение – потому что, конечно же, считаю вас моим другом.

– Я вам не друг.

– Нет, друг – простите, но дело обстоит именно так.

– А я говорю – нет. Если я не могу быть кем-то бо́льшим, то выступать в роли вашего друга я не собираюсь.

Продолжая смотреть на свой веер, она, однако, не обратила никакого внимания на мои слова.

– Дело в том, что сейчас я нахожусь в весьма деликатной ситуации, когда присутствие рядом друга было бы очень кстати.

– Что случилось? Кто создает вам неприятности – ваш отец?

– Нет, не он – во всяком случае, пока. Но вполне возможно, что в скором времени так оно и будет.

– И в чем же проблема?

– В мистере Лессингеме.

Она понизила голос и потупила взгляд. Я не сразу сообразил, что она имеет в виду.

– Что?

– Проблема в вашем друге, мистере Лессингеме.

– Извините меня, мисс Линдон, но я считаю, что ни у кого нет никаких оснований называть мистера Лессингема моим другом.

– Как?! Даже сейчас, когда я собираюсь стать его женой?

Ее слова меня ошеломили. У меня были подозрения, что Пол Лессингем у Марджори на некоем особом счету, хотя он этого ни в коей мере не заслуживал. Однако я никак не предполагал, что она может всерьез увлечься такой дубиной, как он, – не говоря уже о доброй сотне других аргументов против такой возможности. Взять хотя бы тот факт, что позиции Лессингема и отца Марджори в палате общин расходились самым радикальным образом. К этому можно было добавить, что старый Линдон при любом удобном случае высказывался о Лессингеме самым нелицеприятным образом, опираясь на свои характерные для тори[2] исключительно традиционные взгляды на семейные ценности, не говоря уже о том весе, который придавало словам его состояние.

Не знаю, как я выглядел в этот момент со стороны, учитывая, что творилось у меня в душе. Но мне казалось, что я держусь весьма хладнокровно, и это было для меня довольно необычно.

– Вы выбрали исключительно подходящий момент для того, чтобы сообщить мне подобные новости, мисс Линдон.

Девушка предпочла проигнорировать мою иронию.

– Что ж, рада, что вы так считаете, потому что вам легче будет понять, в какой трудной ситуации я нахожусь.

– Мои вам сердечные поздравления.

– Благодарю вас, мистер Атертон, в том числе за их искренность, потому что я с ваших собственных слов знаю, как дорого они стоят.

Я закусил губу – одному богу известно, как именно я должен был истолковать ее слова.

– Правильно ли я понимаю, что вы мне сообщили об этом как просто одному из ваших знакомых и что скоро об этом узнают все остальные?

– Нет, неправильно. Я рассказала вам о моих планах конфиденциально, как другу – моему лучшему другу.

При этих словах Марджори у меня зазвенело в ушах.

– Вы ведь будете на моей стороне? – поинтересовалась она.

– На вашей – или на стороне мистера Лессингема? – спросил я, помолчав немного.

– Его сторона – это моя сторона, а моя сторона – его; вы будете на нашей стороне?

– Не уверен, что я вас хорошо понимаю.

– Вы первый, кому я все рассказала. Когда папа обо всем узнает, могут, как вы понимаете, возникнуть проблемы. Он о вас очень хорошо думает – и ценит ваше мнение. Когда появятся сложности, вы будете на нашей стороне – то есть на моей?

– С какой стати? Да и какое это вообще имеет значение? Вы сильнее вашего отца – и очень может быть, что Лессингем сильнее вас. Вместе, с точки зрения вашего родителя, вы будете непобедимы.

– Но ведь вы мой друг. Разве не так?

– Строго говоря, вы предлагаете мне Содомское яблоко.

– Ну, спасибо вам. Не думала, что вы такой злой.

– А вы? Вы, по-вашему, добры? Я признаюсь вам в любви, а вы просите меня помочь вам устроить свои отношения с другим мужчиной.

– Но откуда же я знала, что вы, как сами утверждаете, меня любите? Я об этом понятия не имела. Мы с вами знакомы всю жизнь – и вы на этот счет ни словом не обмолвились до этого момента.

– А что было бы, если бы я объяснился с вами раньше?

Мне показалось, что Марджори сделала какое-то легкое движение, словно едва заметно пожала плечами.

– Я не знаю, изменило бы это что-нибудь. Не могу этого утверждать. Но одно я знаю точно. Я уверена, что вы сами лишь недавно осознали вашу страсть – каких-нибудь полчаса назад.

Даже если бы она отвесила мне пощечину, это не вызвало бы у меня такого замешательства, которое я испытал в этот момент. Не знаю, осознанно ли Марджори высказала свое предположение или же просто случайно, но от ее слов у меня перехватило дыхание – настолько близки они были к правде. Я в самом деле лишь несколько минут назад понял, как обстоят дела. Пожар в моей душе вспыхнул только после нашего с Марджори первого вальса – и теперь пожирал меня живьем. Похоже, она благодаря какому-то чутью угадала мое состояние, и теперь я не знал, что еще сказать. Чтобы как-то выйти из положения, я попытался съязвить.

– Вы льстите мне, мисс Линдон, вы мне очень льстите. Если бы вы открылись мне немного раньше, я бы вообще не стал рассказывать вам о моих чувствах.

– Что ж, будем считать, что эта тема – terra incognita[3].

– Пусть так, если вы этого хотите, – скрепя сердце согласился я. Меня больно задевало спокойствие собеседницы, и, кроме того, я подозревал, что в душе она смеется надо мной. И я решил продемонстрировать ей, что и сам не так прост и умею строить козни. – Но, раз уж вы говорите, что до сих пор ни о чем не догадывались, я прошу вас больше не вести себя так, словно вы о моих чувствах ничего не знаете. Иначе я не прощу вам вашей невнимательности. Я хочу, чтобы вы поняли, что я люблю вас, люблю уже давно и буду любить. И даже если между вами и мистером Лессингемом есть некое особое взаимопонимание, это ничего не значит. Предупреждаю вас, мисс Линдон, что вам придется до самой смерти исходить из того, что я – один из тех людей, кто вас любит.

Она взглянула на меня, широко раскрыв глаза – словно мои слова ее несколько напугали. Откровенно говоря, именно к этому я и стремился.

– Мистер Атертон!

– Да, мисс Линдон?

– Это на вас совершенно непохоже.

– Кажется, мы оба впервые узнаем друг друга по-настоящему.

Она продолжала смотреть мне в глаза – и я почувствовал, что мне трудно выдержать ее взгляд. Внезапно ее лицо осветилось улыбкой. Меня это возмутило.

– Нет, только не после долгих лет нашего знакомства – не после всех этих лет! Я вас знаю, и, хотя не могу сказать, что вы безупречны, все же в целом вы человек искренний.

Она сказала это так, словно была мне сестрой – старшей сестрой. Меня это потрясло. В этот момент к нам подошел Хартридж, чтобы напомнить, что следующий танец Марджори обещала ему. Я решил воспользоваться ситуацией, чтобы ретироваться, сохранив остатки достоинства. Большие пальцы Хартриджа, как обычно, были засунуты в карманы жилета.

– Мисс Линдон, если не ошибаюсь, сейчас наш с вами танец.

Она кивнула в знак согласия и встала, чтобы опереться на протянутую руку Хартриджа. Я же ушел, не сказав более ни слова.

Пересекая холл, я столкнулся с Перси Вудвиллом. Он был в обычном для себя состоянии легкого подпития и глазел по сторонам с таким видом, будто подевал куда-то бриллиант «Кохинор» и не в силах вспомнить, где тот может находиться. Увидев меня, он ухватил меня за рукав.

– Послушайте, Атертон, вы не видели мисс Линдон?

– Видел.

– Не может быть! Вы серьезно? Боже милостивый! Где же? Я искал ее повсюду, кроме погребов и чердака – и уже собирался осмотреть и их. У меня с ней назначен танец.

– Значит, она перенесла вашу очередь.

– Нет! Невозможно! – Открытый рот Вудвилла принял форму буквы «О». Глаза его тоже широко раскрылись и округлились. Он выронил монокль, который цокнул о пуговицу рубашки. – Полагаю, это я ошибся. Видите ли, у меня в программке все перепуталось. У меня с мисс Линдон назначен либо последний танец, либо этот, либо следующий. Мы вроде бы обо всем договорились, но провалиться мне на этом месте, если я помню, о чем именно. Взгляните-ка сюда, мой дорогой, и скажите, какой из этих танцев, по-вашему, мой.

Я «взглянул» – собственно, у меня не было выбора, поскольку Перси держал программку прямо перед моим носом, так что мне оставалось лишь выполнить его просьбу. Одного беглого взгляда на этот любопытный документ оказалось достаточно. Мне было хорошо известно, что бальные программки некоторых мужчин напоминают картины импрессионистов. Но та, что продемонстрировал мне Перси Вудвилл, выглядела так, словно поработавший над ней последователь стиля импрессионистов разрисовывал листок в состоянии помешательства. Программка была исписана какими-то иероглифами, но сказать, имели ли они какой-нибудь смысл, было невозможно. Тем более странно было предполагать, будто я мог бы что-то разобрать. Ведь это не я их изобразил! Нет, Перси Вудвилла определенно и с полным основанием можно было назвать чемпионом среди путаников.

– Я сожалею, дорогой Перси, что не являюсь экспертом в расшифровке клинописи. Если у вас есть сомнения по поводу того, какой именно из танцев обещан вам, лучше всего поинтересоваться у самой леди – думаю, ей это польстит.

С этими словами я оставил моего собеседника одного и отправился искать свое пальто – мне не терпелось поскорее выйти на улицу и вдохнуть свежего воздуха. Что же касается танцев, то в тот момент они были мне ненавистны. Когда я был уже неподалеку от раздевалки, меня остановила Дора Грэйлинг.

– Вы что же, забыли, что этот танец наш с вами?

У меня в самом деле это напрочь вылетело из головы. И, должен признаться, я не испытал никакой радости от того, что мне напомнили об этой договоренности. При виде мягких черт лица Доры, ее милых серых глаз я почувствовал, что заслуживаю хорошего пинка. Она была просто ангелом, одной из самых замечательных девушек, с которыми я был знаком, – но в тот момент я находился не в том настроении, чтобы общаться с ангелами. С одной стороны, в моем состоянии я, скорее всего, просто не смог бы выдержать танец до конца и закончил бы его раньше времени. С другой стороны, из всех женщин, живущих на земле, Дора Грэйлинг меньше всего заслуживала подобного позора. Так что мне пришлось повести себя как неучтивый грубиян.

– Прошу меня простить, мисс Грэйлинг, но я что-то неважно себя чувствую. Полагаю, на сегодня с танцами мне лучше закончить. Доброй ночи!

Погода на улице была под стать моему настроению. Я находился в отвратительном душевном состоянии, и ночь тоже выдалась омерзительная. Резкий северо-восточный ветер задувал с такой силой, словно всерьез пытался содрать с меня кожу, и то и дело хлестал меня по лицу ледяными брызгами дождя, норовя угодить в глаза. В такую погоду хороший хозяин даже собаку не станет выводить на прогулку. Неудивительно, что ни одного кеба вокруг не было и в помине. Так что мне ничего не оставалось, как идти пешком.

Так я и сделал.

Я зашагал по Парк-лейн, подгоняемый в спину ветром и ежась от капель дождя, покалывавших мою шею. При этом мне никак не удавалось избавиться от мыслей о Доре Грэйлинг. Мне было стыдно за мое хамское поведение. Если есть более недостойный поступок, чем сначала договориться с леди, чтобы она включила вас в свою программку танцев на балу, а затем отказаться от своих намерений и не выйти на площадку танцзала, то мне хотелось бы знать, какой именно, – просто для сведения. Скажу прямо, если бы кто-то из моих знакомых мужского пола признался в подобном, я прервал бы с ним всякое общение. Мне даже захотелось, чтобы кто-то перестал общаться со мной – интересно посмотреть, как это делается.

И во всем этом была виновата Марджори – во всем! Во всех моих прошлых, настоящих и будущих неприятностях! Я был знаком с ней и тогда, когда мы оба носили детские костюмчики (я в то время довольно часто шалил и нарушал общепринятые правила поведения), и тогда, когда она стала одеваться как подросток, и тогда, когда она, повзрослев, перешла на длинные платья. И на протяжении всего этого времени я был уверен, что люблю ее. Тот факт, что я никогда ни словом не упоминал об этом, объясняется просто – я стеснялся своего чувства и предпочитал, фигурально выражаясь, скрываться, словно червь в грязи[4] – так, кажется, сказано в «Двенадцатой ночи».

В любом случае я был совершенно уверен, что, если бы у меня возникло хоть малейшее подозрение, что Марджори всерьез может рассматривать возможность брачного союза с таким человеком, как Лессингем, я бы давным-давно открыл ей свои чувства. Лессингем! Да ведь по возрасту он годился ей в отцы – и уж, во всяком случае, был намного старше меня. И потом, он ведь отпетый радикал! Да, конечно, в некоторых вопросах я тоже придерживаюсь убеждений, которые многие люди назвали бы радикальными. Но в любом случае я не был настолько радикально настроен, как Лессингем. Слава небесам, нет! Конечно, вне всякого сомнения, я восхищался отдельными чертами его характера – но лишь до того момента, когда узнал о нем все. Я даже готов признать, что он по-своему человек способный – еще раз подчеркну, по-своему! Совершенно в ином ключе, нежели я. Но даже подумать о нем и такой девушке, как Марджори Линдон, как о паре – это, на мой взгляд, было просто нелепо, абсурдно! Да ведь Лессингем – сухарь из сухарей! Он холоден, словно айсберг. Он всего лишь политик – и только. Он в роли любовника? Да это стоит рассматривать разве что как шутку, которой можно рассмешить до слез весь британский парламент. И по своему воспитанию, и по своей природе Лессингем был неспособен к этому – предполагать иное было бы попросту несусветной глупостью. Ни в его голове, ни в его душе не было ничего, кроме политики.

Что же моя Марджори (кто бы что ни говорил, я продолжаю и буду продолжать считать ее моей) могла найти в таком сухом и нудном типе, как Лессингем, которого, по моим понятиям, невозможно ни на мгновение представить в роли ее мужа?

Предаваясь таким грустным размышлениям, для которых порывистый ветер и дождь были идеально подходящим фоном, я продолжал идти по тротуару. На углу я перешел на другую сторону улицы, обходя больницу и направляясь к площади, и вскоре оказался у дома Святого Пола Лессингема. Тут я, не придумав ничего умнее, вышел на середину мостовой и принялся сыпать проклятиями в адрес его самого и его жилища. Думаю, что если бы кто-то решил, что подобные действия характерны для меня, ему нетрудно было бы прийти к следующему выводу: ничего удивительного, что Марджори пренебрегла мной.

– Я вам желаю, – орал я в полный голос (только представьте себе, как это выглядело со стороны), – чтобы ваши сторонники и в палате общин, и за ее пределами перестали видеть в вас своего лидера! Пусть ваша партия создаст себе других кумиров! Пускай все ваши политические амбиции останутся неудовлетворенными, и вам придется произносить ваши речи перед пустыми скамьями! Пусть спикер палаты во время заседаний избегает встречаться с вами взглядом и не дает вам слова, а ваши избиратели на следующих выборах отвергнут вашу кандидатуру! Иорам![5] А это еще что такое?

Заданный мной вопрос был отнюдь не праздным. До этого момента я, как мне казалось, был единственным сумасшедшим в округе, как за пределами дома Пола Лессингема, так и внутри. Но вдруг ситуация изменилась – на сцене появился второй ненормальный, причем весьма эффектно. Окно над входной дверью дома внезапно резко распахнулось, и кто-то вывалился из него на крышу портика. У меня не возникло ни малейшего сомнения в том, что я стал свидетелем акта самоубийства – и в моей душе затеплилась надежда, что я своими глазами увидел, как на себя наложил руки не кто иной, как Пол Лессингем. Однако это надежда сразу же увяла, поскольку человек, выпрыгнувший в окно, начал спускаться вниз по одной из колонн, поддерживавших портик, и по решетке ограждения, причем очень странным, необычным образом – мне ни разу прежде не доводилось видеть ничего подобного. Я решил, что ошибся, подумав, что он хотел покончить с собой. Тем временем неизвестный рухнул на землю и, откатившись в сторону, оказался лежащим в грязи у самых моих ног.

Полагаю, что если бы я исполнил подобный трюк, то, по крайней мере какое-то время, хотя бы пару секунд, остался после этого в лежачем положении. Хотя бы для того, чтобы оценить свое состояние, а также понять, где у меня голова, а где руки и ноги. Но незнакомец проявил необычайные ловкость и живучесть, словно он был, как ластик, сделан из материала, в котором явно присутствовала резина. Он даже не подумал позволить себе хотя бы пару секунд передышки. Незнакомец вскочил на ноги, точно подброшенный пружиной, и мне ничего не оставалось, кроме как сгрести его в охапку – иначе он умчался бы прочь, словно ракета.

Таких типов, как он, нечасто встретишь – по крайней мере, на улицах Лондона. Не могу сказать, куда он подевал остальную свою одежду, но на нем была только длинная темная накидка, в которую он пытался завернуться. Если не считать ее, а также налипшей на тело грязи, он был совершенно обнаженным. Однако гораздо больше, чем это обстоятельство, мое внимание привлекло его лицо. В прошлом мне доводилось видеть на лицах мужчин самые разные выражения и гримасы, но ничего даже отдаленно напоминающего то, что читалось на его лице, я припомнить не мог. Он выглядел как человек, который всю свою жизнь посвятил совершению преступлений и в конце концов встретился лицом к лицу с дьяволом. При этом он ни коей мере не был похож на безумца – нет, ничего подобного. Дело обстояло еще хуже.

Сделать то, что я сделал, меня побудило прежде всего выражение его лица – хотя и все остальное, пожалуй, тоже. Я что-то сказал ему – какую-то чепуху, не помню, что именно. Он посмотрел на меня – молча, что показалось мне совершенно противоестественным. Я снова обратился к незнакомцу – и снова его плотно сомкнутые губы не выпустили наружу ни слова, ни звука. Пугающий взгляд его широко раскрытых глаз был устремлен прямо на меня. В этих глазах было нечто такое, что убедило меня – они видели то, чего я никогда не видел и не увижу. Затем я убрал руки, которыми держал незнакомца за плечи, и отпустил его. Почему я так поступил, не знаю – но я сделал именно это.

Когда я удерживал его, незнакомец стоял совершенно неподвижно, словно статуя. Его и в самом деле можно было бы принять за изваяние, поскольку он попросту не подавал никаких признаков жизни. Но, Господи, с какой же скоростью он бросился бежать прочь, когда я ослабил хватку! Он свернул за угол прежде, чем я успел поприветствовать его традиционным «Как вы поживаете?». Мне хватило времени только на то, чтобы произнести «Как вы…» – а он уже исчез.

Только после того, как незнакомец растворился в ночи, до меня дошло, с какой головокружительной, молниеносной быстротой он это сделал. С некоторым опозданием осознал я и свою вину за то, что его отпустил. Мне случайно удалось задержать человека, совершившего кражу со взломом или что-то в этом роде, в доме подающего большие надежды парламентария, возможно, будущего члена кабинета министров. Он, можно сказать, свалился мне прямо в руки, так что мне оставалось только позвать полисмена – и вора отправили бы в тюрьму. Однако же я поступил совершенно иначе.

– Ты прекрасный образчик идеального гражданина! – произнес я вслух, обращаясь к самому себе. – Первосортная разновидность полного, безнадежного идиота. Это же надо – потворствовать бегству вора, который обокрал не кого-нибудь, а Пола. Поскольку ты собственноручно отпустил злодея, теперь самое меньшее, что ты можешь сделать – послать Святому Лессингему свою визитную карточку и осведомиться, как он себя чувствует и как у него дела.

Я подошел к входной двери дома Пола Лессингема и постучал – раз, другой, третий. Даю слово, после третьей попытки я услышал внутри дома голоса – однако мне никто так и не открыл.

– Если речь идет об убийстве и джентльмен в накидке прикончил всех, кто находился в доме, – продолжил я разговор с самим собой, – то, пожалуй, мне следует радоваться, что я избежал той же участи. И все-таки я считаю, что кто-нибудь из убитых все же мог бы встать, чтобы открыть мне дверь. В общем, если можно устроить шум, способный поднять на ноги мертвого, то сейчас я попробую это сделать.

И я в самом деле постарался от души! Я терзал и терзал дверной молоток. Его стук, должно быть, можно было услышать даже на противоположной стороне Грин-парка. Наконец мне все же удалось разбудить мертвого – точнее, я добился того, что Мэтьюз очнулся ото сна и понял, что что-то происходит.

Приоткрыв дверь на шесть дюймов, он высунул в щель свой старый хитрый нос.

– Кто там?

– Никто, мой дорогой сэр, никто и ничего. Должно быть, это ваше воспаленное воображение заставило вас подумать, что здесь кто-то есть или был.

Тут Мэтьюз узнал меня.

– Ах, это вы, мистер Атертон. Простите, сэр, – я думал, что это полицейские.

– И что же? Вы что, боитесь слуг закона? Наконец-то.

Мэтьюз был исключительно сдержанным и благоразумным человеком – именно такой слуга должен быть у подающего надежды политика. Он оглянулся через плечо. Я и до этого момента подозревал, что у него за спиной находится кто-то еще из прислуги. Теперь же я окончательно в этом удостоверился. Мэтьюз поднес палец к губам. Еще раз окинув его взглядом, я снова невольно подивился тому, насколько заговорщический у него вид – он стоял в чулках и брюках, с всклокоченными волосами, в мятой ночной рубашке, с болтающимися незастегнутыми подтяжками.

– Видите ли, сэр, я получил указание не пускать в дом полицию.

– Дьявол! И от кого же?

Прикрыв рот ладонью, Мэтьюз откашлялся, наклонился ко мне и, видимо подчеркивая особый уровень доверия и тем самым желая мне польстить, сказал:

– От мистера Лессингема, сэр.

– Возможно, мистер Лессингем не знает, что в его доме совершена кража и что вор только что вылез на улицу через окно в гостиной. Вернее, выпрыгнул, словно теннисный мячик, а затем с бешеной скоростью бросился наутек и исчез за углом.

Мэтьюз снова оглянулся через плечо. Казалось, он не вполне уверен, кто заслуживает большего доверия – я или человек, находящийся позади него.

– Спасибо, сэр. Я полагаю, мистер Лессингем знает, что произошло нечто в этом роде. – Тут Мэтьюз, похоже, пришел к какому-то решению. Понизив голос до шепота, он сказал: – Видите ли, сэр, мне кажется, что мистер Лессингем сильно расстроен.

– Расстроен? – Я вопросительно уставился на своего собеседника. В его словах и в том, как именно он их сказал, было что-то такое, чего я не понимал. – Что значит расстроен? Что, негодяй, который проник в дом, пытался применить насилие?

– Кто там?

Это Лессингем окликнул Мэтьюза с лестницы, но я не узнал его голос, поскольку в нем, к моему удивлению, явственно слышалось сильнейшее раздражение. Обогнув слугу, я шагнул в холл. Оказалось, что, помимо дворецкого, на мой стук спустился еще один человек – молодой парень, видимо простой лакей. Он держал в руке зажженную свечу – похоже, все остальные источники света в доме в тот момент не использовались. В отсветах колеблющегося пламени свечи я различил фигуру Лессингема, стоявшего посередине лестничного пролета. Он был полностью одет и, что называется, при параде. Поскольку Лессингем был не из тех, кто безукоризненно наряжается только тогда, когда собирается на заседание палаты общин, я решил, что он занят каким-то делом и решил совместить приятное с полезным.

– Лессингем, это я, Атертон. Вам известно, что из окна вашей гостиной некоторое время назад выпрыгнул человек?

Прежде чем хозяин дома мне ответил, прошла секунда, может быть, две. Когда он заговорил, раздражения в его тоне уже не ощущалось.

– Он убежал?

– Да, его уже и след простыл – он, наверное, теперь в доброй миле отсюда.

Мне показалось, что, когда Лессингем произнес следующую фразу, в его голосе появились нотки облегчения.

– Я так и думал. Вот бедолага! Пожалуй, можно сказать, что он скорее жертва, чем преступник. Послушайте моего совета, Атертон, – держитесь подальше от политики. В противном случае вам придется общаться со всеми сумасшедшими, какие только живут на белом свете. Спокойной ночи! Я очень благодарен вам за то, что вы разбудили нас и сообщили о происшествии. Мэтьюз, заприте за Атертоном двери.

Мне удалось сохранить хладнокровие, что было не так уж легко – как-никак человек, извещающий хозяина дома о том, что в его жилище побывал непрошеный гость, на мой взгляд, не заслушивает подобного обращения. В таких случаях скорее ожидаешь, что тебя с должным почтением и вниманием выслушают, а не выпроводят на улицу прежде, чем ты успеешь раскрыть рот. Не успел я толком опомниться, как оказался на уличной лестнице, ведущей к входной двери, а сама эта дверь закрылась перед самым моим носом. Наглость и неучтивость Лессингема, получившего прозвище Апостол, привели меня в замешательство. Немного придя в себя, я подумал, что в следующий раз палец о палец не ударю и уж тем более не стану стучать в дверь его дома с помощью проклятого дверного молотка, даже если жилище подожгут, а хозяин будет находиться внутри.

Что он имел в виду, когда намекнул, что политику приходится общаться с сумасшедшими? Может, хотел как-то поддеть меня? Или отвлечь мое внимание? Да, в политике и вокруг нее много странных типов, это всем известно. Похоже, Лессингему очень хотелось поскорее избавиться от меня, потому он и повел себя как неучтивый хам. Ну и тип!

И что только Марджори Линдон могла найти в таком гнусном человечишке? Это было выше моего понимания – тем более что рядом с ней был такой мужчина, как я, обожающий даже землю, по которой она ступала.

Всю ночь, то засыпая, то просыпаясь, я даже во сне, как мне кажется, пытался размышлять о том, что такого Марджори могла найти в Лессингеме. В своих грезах я убеждал себя в том, что ничего, ровным счетом ничего, и, более того, она наверняка ценит все мои замечательные качества – о, сладкое забвение! К несчастью, проснувшись окончательно, я столкнулся с жестокой реальностью, осознав, что дело, увы, обстоит как раз наоборот. До чего же печальным было это мое пробуждение! И вместе с ним в моем сознании появились мысли об убийстве.

Подкрепившись и проглотив порцию бренди, смешанного с водой, я отправился в свою лабораторию планировать расправу – совершенно, на мой взгляд, оправданную и морально узаконенную. Эта акция должна была стать самой впечатляющей из всех, которые когда-либо порождал человеческий мозг. Первым делом я занялся поисками подходящего оружия. Оно должно было не только принести победу в военной кампании, но и сделать это всего за полчаса. Оно не должно быть рассчитано на использование целой армией. Нужно было, чтобы его мог эффективно применить один, в крайнем случае, два-три человека. Небольшая группа, владеющая им, должна была, находясь в миле или около того от сосредоточения большого количества хорошо вооруженных и обученных войск противника, привести его в действие, и – бум! – все вражеские солдаты оказались бы уничтоженными. Если оружие, обладающее высокой точностью и убойной силой, может считаться средством для сохранения мира – а тот, кто утверждает, что это не так, просто дурак! – то в тот момент я был в двух шагах от создания наилучшего средства принуждения к миру, которое когда-либо рождала человеческая мысль.

Как же соблазнительно ощущать, что в ваших руках жизнь и смерть целых стран и народов! Тогда я испытывал нечто похожее на это чувство.

Передо мной стояли несколько герметичных сосудов с самыми опасными газами, которые только можно найти в природе или создать путем искусственных химических реакций, – оксид углерода, триоксид хлора, оксид ртути, кониин, карбонил калия, цианиды. Когда вошел Эдвардс, на мне была маска собственного изобретения – она закрывала не только глаза и рот, но и уши, и вообще всю голову, словно водолазный шлем. Как-никак я имел дело с веществами, которые несли неминуемую смерть, даже если вдохнуть самое крохотное количество. Всего несколько дней назад я проводил дурацкий эксперимент с серной кислотой и цианидом калия. В какой-то момент у меня внезапно дрогнула рука, и, не успел я и глазом моргнуть, как небольшие количества двух веществ смешались. Меня спасло само Провидение – я упал навзничь, а не ничком. В итоге через час Эдвардс обнаружил меня лежащим на полу без сознания, и потребовались усилия едва ли не всех лучших врачей в городе, чтобы вернуть меня к жизни.

Эдвардс сообщил о своем появлении, коснувшись моего плеча, – будучи в маске, я почти ничего не слышу.

– Вас хочет видеть один человек, сэр.

– Ну, так скажите ему, что я его видеть не желаю.

Мой слуга был хорошо обучен – выслушав мое указание, он с невозмутимым видом чинно отправился его выполнять. Я подумал было, что вопрос решен, но ошибся.

В тот момент, когда я был занят регулированием клапана цилиндра, в который закачал несколько газов, кто-то снова тронул меня за плечо. Я даже не обернулся, поскольку был уверен, что вернулся Эдвардс.

– Стоит мне лишь слегка повернуть этот кран, мой дорогой друг, и вы окажетесь там, где обитают призраки. Зачем вы являетесь сюда, хотя я вас не звал?

Сказав это, я все же обернулся и увидел, что рядом со мной находится вовсе не Эдвардс, а неизвестный человек, причем весьма необычной наружности.

– Кто вы такой, дьявол вас побери? – выпалил я.

Человек, к которому я обращался, прямо скажем, вполне мог сойти за одного из призраков, только что мной упомянутых. Его костюм чем-то напоминал одеяния уроженцев Алжира, которых полно во Франции, – должен сказать, что они, пожалуй, самые назойливые, наглые и в то же время потешные уличные торговцы из всех, какие только есть на свете. Мне особенно запомнился один из них: он пытался прорваться на репетиции театра «Алькасар» в Туре. Но откуда подобный тип мог очутиться здесь, у меня дома?! Впрочем, я быстро заметил, что он все же был не очень-то похож на настоящих уличных торговцев из Алжира. Более того, он сильно отличался от них. Его наряд выглядел не таким безвкусным и ярким, как костюмы тех коробейников, которых я видел во Франции, и был куда более грязным. Кроме того, на нем был еще и бурнус желтого цвета – довольно мрачное одеяние, которое имеют привычку носить арабы из Судана. На рафинированных арабов, которых можно встретить на французских бульварах, он тоже не походил. Но главным отличием моего визитера было гладко выбритое лицо – тот, кто видел алжирцев в Париже, хорошо знает, что их едва ли не главной гордостью являются тщательно ухоженные усы и борода.

Я ожидал, что гость обратится ко мне на языке, который осевшие во Франции арабы называют французским, но оказался неправ.

– Вы мистер Атертон? – поинтересовался он.

– А вы кто? Как к вам обращаться, мистер… Кто вы такой? Каким образом вы сюда попали? И где мой слуга?

Человек поднял руку, и в комнату тут же, словно этот жест был заранее согласован и представлял собой что-то вроде команды, вошел Эдвардс. Вид у него был очень озадаченный. Я повернулся к нему.

– Это тот самый человек, который хотел со мной встретиться?

– Да, сэр.

– Но разве я не сказал вам, что не хочу его видеть?

– Да, сэр, сказали.

– Тогда почему же вы не выполнили мое указание?

– Я его выполнил, сэр.

– В таком случае каким образом этот человек оказался здесь?

– Честно говоря, сэр, я не знаю, – сказал Эдвардс и потер рукой лицо с таким видом, словно готов был вот-вот заснуть.

– То есть как это – не знаете? Разве вы его не остановили?

– Мне кажется, сэр, что я внезапно почувствовал слабость и едва не упал в обморок. Я пытался протянуть руку и остановить его, но не смог.

– Вы идиот, Эдвардс! Уйдите отсюда!

Когда Эдвардс покинул лабораторию, я снова повернулся к незнакомцу.

– Скажите на милость, сэр, вы что – чародей?

Мой собеседник ответил вопросом на вопрос:

– А вы, мистер Атертон?

Взгляд его был устремлен на мою маску – он явно не понимал, зачем я ее напялил.

– Я надел это потому, что здесь, в этом помещении, в небольших количествах и в разных формах таится смерть. Поэтому я опасаюсь дышать без маски.

Мой гость наклонил голову, хотя мне показалось, что он ничего не понял из моего объяснения.

– Будьте любезны, расскажите вкратце, что вам от меня нужно, – попросил я.

Визитер запустил руку в складки своего бурнуса, вынул оттуда листок бумаги и положил его на полку, рядом с которой мы с ним стояли. Я думал, что это какая-то просьба в письменном виде или рекомендательное письмо – или, быть может, письменное изложение его личных обстоятельств, скорее всего, печальных. Однако на листке я увидел всего два слова – «Марджори Линдон». Это было весьма неожиданно, так что я, увидев написанные кем-то на бумаге имя и фамилию любимой мною женщины, почувствовал, как щеки мои залились краской.

– Вас послала мисс Линдон?

Ссутулив плечи, мой нежданный визитер сложил вместе кончики всех пальцев и наклонил голову. В этом движении, как мне показалось, было что-то очень восточное, но я не мог объяснить, что именно и почему я так подумал. Поскольку гость не произнес ни звука, я повторил свой вопрос.

– Вы пытаетесь дать мне понять, что пришли от мисс Линдон?

Мой собеседник снова сунул руку куда-то в складки бурнуса и достал еще один листок бумаги. Его он также положил на полку. Взглянув на него, я опять прочел лишь имя – «Пол Лессингем».

– И что? – не понял я. – Ну, Пол Лессингем. Что дальше?

– Она хорошая, а он плохой. Разве не так?

С этими словами мой таинственный гость дотронулся сначала до одного листка бумаги, затем до другого.

– Бога ради, откуда вам известно об этой истории? – спросил я, глядя на незнакомца словно зачарованный.

– Он никогда ее не получит – ведь так?

– Что вы имеете в виду, ради всего святого?

– А! Хотите знать, что я имею в виду?

– Да, именно. О чем вы говорите? И еще скажите мне, кто вы такой, дьявол вас побери?

– Я пришел к вам как друг.

– В таком случае лучше уходите. С меня хватит, я всем этим сыт по горло.

– Это вы напрасно – такие друзья, как я, на дороге не валяются.

– Святые угодники! Да перестаньте же!

– Вы ведь ее любите. Да-да, вы любите мисс Линдон! Когда вы представляете ее в его объятиях – разве эта мысль не является невыносимой для вас?

Я снял маску, решив, что этого требуют обстоятельства. Когда я это сделал, визитер откинул капюшон своего бурнуса, что позволило мне лучше рассмотреть его лицо. Я сразу же заметил, что у него необычные глаза – они излучали что-то такое, что, пожалуй, можно было бы назвать магнетизмом (в тот момент мне не удалось найти более подходящее определение). Я сразу подумал, что он может принадлежать к одной из тех таинственных и могущественных организаций, которые, к счастью, куда чаще возникают в странах Востока, нежели в государствах Запада. Эти организации обладают неким сверхъестественным влиянием на других людей, слабых и примитивных по сравнению с их участниками. Я также почувствовал, что мой посетитель явно пользуется тем, что я снял маску, чтобы воздействовать на меня, подчинить своей воле. Но тут ему пришлось очень нелегко. Дело в том, что у меня напрочь отсутствует впечатлительность, характерная для тех людей, которые уязвимы для гипноза.

– Я вижу, вы гипнотизер, – сказал я.

– Чушь! Я никто – просто тень!

– А я – ученый. И мне бы хотелось – с вашего позволения или без него – поставить на вас пару экспериментов.

Мой гость сделал шаг назад. Глаза его замерцали, что, видимо, свидетельствовало о том, что его владение искусством гипноза находится на необычайно высоком уровне – настолько, что, если бы у него были последователи и ученики, они, скорее всего, наделили бы его званием злого колдуна высшей категории.

– Мы поэкспериментируем вместе, вы и я, – сказал он. – На Поле Лессингеме.

– Почему именно на нем?

– А вы разве не знаете?

– Нет, не знаю.

– Зачем вы мне лжете?

– Я вам не лгу. Я действительно не имею ни малейшего понятия, почему у вас такой особый интерес к мистеру Лессингему.

– Интерес? У меня? Вот так номер. Вообще-то мы с вами говорим о вашем особом интересе к нему.

– Простите, но не о моем – о вашем.

– Послушайте! Вы ведь ее любите. И вдруг – он! Одно ваше слово, и она не будет ему принадлежать – никогда! Это заявляю я – я!

– Позвольте еще раз поинтересоваться, сэр, – кто вы такой?

– Я один из детей Изиды!

– Вот как? Мне, однако, кажется, что вы не учли одно незначительное обстоятельство – мы находимся в Лондоне, а не в какой-то дыре в пустыне.

– По-вашему, я этого не знаю? Но разве это имеет значение? Вот увидите – придет время, когда вы будете отчаянно нуждаться во мне. Вы поймете, что просто не в состоянии вынести мыслей о том, как он сжимает ее в объятиях – ее, ту, кого вы любите! Вы позовете меня, и я приду, и тогда Полу Лессингему настанет конец.

Пока я раздумывал над тем, действительно ли мой собеседник безумен до такой степени, как кажется со стороны, или же он дерзкий шарлатан, имеющий зуб на Лессингема и пытающийся использовать меня для сведения с ним счетов, он вдруг выскочил за дверь и исчез из поля моего зрения. Я бросился следом за ним, крича:

– Черт подери, постойте!

Нежданный гость, однако, показал удивительную прыть – когда я выбежал в холл, до меня донесся звук захлопнувшейся входной двери. Когда же я выскочил на улицу, надеясь вернуть беглеца, и посмотрел налево и направо, оказалось, что его уже и след простыл.

«Интересно, что все-таки на уме у этого холеного нищего и кто он такой? – размышлял я, возвращаясь в лабораторию. – Если Провидение в самом деле рисует характер человека на его лице, то не может быть ни малейшего сомнения в том, что у меня побывала весьма любопытная личность. Интересно, каким образом он связан с Апостолом? А может, слова нежданного гостя о Лессингеме – это часть какой-то более тонкой игры, которую он ведет?»

Я принялся расхаживать взад и вперед по лаборатории, потеряв интерес к эксперименту, который пытался поставить незадолго до этого.

«Если все это блеф, то надо признать, что мне никогда не доводилось видеть более талантливой актерской игры. И все же – как во всей этой истории может быть замешан такой педант и чистоплюй, как Святой Пол? От одного только упоминания имени восходящей политической звезды и надежды радикалов посетивший меня странный тип начинал буквально скрежетать зубами от злости. Может, здесь имеют место политические разногласия? Надо подумать. Что такого мог сделать Лессингем, чтобы насолить представителям религиозного крыла политического спектра или оскорбить патриотические чувства наиболее фанатично настроенных представителей восточных этнических общин? Ничего такого в сфере политики я припомнить не могу. Лессингем вообще всегда проявлял большую осторожность и воздерживался от высказываний по вопросам внешней политики. Вероятность того, что он кого-то задел в сфере, относящейся к компетенции министерства иностранных дел, крайне мала. А значит, следует выбрать другое направление поисков. Но какое?»

Чем больше я пытался разгадать неожиданно возникшую передо мной загадку, тем больше росло мое недоумение.

«Абсурд! – думал я. – Скорее всего, мерзавец, который у меня побывал, имеет такое же отношение к Святому Полу, как и к святому Петру. Весьма вероятно, что он попросту ненормальный. Если же это не так, то вполне возможно, что он ведет свою игру. Не исключено, что охоту за денежным мешком, который некоторые – подумать только! – видят в моей Марджори. Вот только она не моя – тьфу, пропасть! Черт возьми, жаль, что я во время разговора с этим типом был несколько не в себе. Мне следовало проломить этому грязному магометанину голову в нескольких местах только за то, что он осмелился произносить имя моей возлюбленной. Пожалуй, самое время вернуться к вопросу об идеальном убийстве!»

Я снова взял в руки мою маску (она, кстати, – одно из самых оригинальных изобретений последних лет; если бы армии будущего использовали его, они были бы неуязвимы для того оружия, над которым я теперь колдовал) и уже собирался ее надеть, когда кто-то постучал в дверь лаборатории.

– Кто там? Входите! – крикнул я.

Это оказался Эдвардс. Он озирался по сторонам с таким видом, словно был чем-то очень удивлен.

– Простите, сэр, я думал, вы заняты. Я не знал, что этот… этот джентльмен уже ушел.

– Он выбрался из дома через дымовую трубу, как обычно делают все подобные ему джентльмены. Но какого черта вы его впустили? Ведь я вам приказал этого не делать!

– Честно говоря, не знаю, как это произошло, сэр. Я передал ему ваши слова, он… он посмотрел на меня и… это все, что я помню. А потом я вдруг оказался здесь, в лаборатории.

Если бы я говорил не с Эдвардсом, а с кем-то другим, я мог бы заподозрить, что ему просто хорошо заплатили. Но я твердо знал, что в случае с Эдвардсом подобное невозможно. Видимо, все было именно так, как я и думал, – мой посетитель был гипнотизером самого высокого класса. Он явно применил свое искусство по отношению к моему слуге, охранявшему вход в дом. Это означало, что человек, решившийся на это, заслуживал того, чтобы разузнать о нем побольше. Эдвардс между тем продолжал:

– Вас хочет видеть еще кое-кто, сэр. Это мистер Лессингем.

– Мистер Лессингем!

Подобное совпадение могло показаться странным, но, по моему убеждению, только на первый взгляд.

– Проводите его сюда, – сказал я.

И вот в лабораторию вошел Пол.

Должен признаться – собственно, я никогда этого не скрывал, – что в каком-то смысле я восхищаюсь этим человеком (правда, когда речь не идет о его роли в некоторых конкретных ситуациях). Он обладает физическими качествами, которые приятны моему глазу. То есть, грубо говоря, мне как биологу приятны его внешность, манера двигаться. Импонируют мне и его решительность, умение быть сдержанным, проявлять, в зависимости от ситуации, и твердость, и гибкость. Это человек весьма активный и со своеобразной грацией; неторопливый, но в то же время проворный; крепкого сложения, но в то же время стройный. В целом Лессингем производит впечатление человека надежного, на которого можно положиться. Да, вы можете победить его в спринте – физическом или умственном, хотя для этого вам придется здорово напрячься. Но на длинной дистанции он наверняка одержит над вами верх. Впрочем, все же не могу сказать, что он тот человек, которому лично я решился бы полностью довериться, особенно учитывая его профессию. Во всяком случае, если бы я все же решился это сделать, то лишь после очень долгих и нелегких размышлений. Слишком уж он хладнокровен, слишком сдержан. Даже в самых сложных для себя ситуациях он сохраняет способность замечать все, что происходит вокруг. Что бы он ни делал, его действия всегда имеют серьезные обоснования. И в палате общин, и вне ее у него прочная репутация человека с железными нервами – и тому есть причины. И все же у меня есть в отношении Лессингема кое-какие сомнения. Если я не ошибся в оценке особенностей его личности, он один из тех индивидуумов, которые в некоторых обстоятельствах все же могут сломаться и, в переносном смысле, упасть – но в то же время способны, по прошествии критической минуты, снова подняться, словно птица феникс из пепла. При этом, как бы ни отреагировали на случившееся его политические сторонники, сам он будет вести себя так, словно ничего не произошло.

И именно этого мужчину полюбила Марджори. Что ж, наверное, у нее были на то определенные основания. Он был человек с положением – и, судя по всему, должен был подняться еще выше по лестнице политической и общественной иерархии. Он, несомненно, обладал большими способностями и вполне умел ими пользоваться. Плюс недурная внешность, приятные манеры – когда он хотел их продемонстрировать. Получалось, что он, видимо, вполне соответствовал представлениям Марджори о том, каким должен быть настоящий джентльмен. О Лессингеме вполне можно было сказать, что он «всегда делал именно то, что нужно, причем правильно и вовремя». И все же! Я считаю, что все мы, мужчины, скоты и что большинство из нас воры, так что нам остается лишь молиться о том, чтобы как-нибудь не выдать себя с головой.

Одет Лессингем был как истинный джентльмен – черный фрак, черный жилет, темно-серые брюки, стоячий воротничок, тщательно повязанный галстук-бабочка, перчатки, гармонирующие по цвету с остальным нарядом. Волосы его были аккуратно причесаны. На губах Лессингема я увидел улыбку – если не по-детски непосредственную, то, во всяком случае, мягкую и приветливую.

– Я вам не помешал?

– Нет, вовсе нет.

– Вы уверены? Когда я вхожу туда, где человек исследует природу в надежде выведать ее секреты, я испытываю чувство трепета – мне кажется, что я переступаю через порог, за которым лежит неведомое. В последний раз я был в этом помещении вскоре после того, как вы окончательно запатентовали систему беспроводной морской телеграфной связи, которую купило адмиралтейство – что было весьма мудрым решением с их стороны. А решением какой проблемы вы занимаетесь сейчас?

– Проблемы смерти.

– Вот как? Серьезно? Что вы, собственно, имеете в виду?

– Если вы станете министром в следующем правительстве, то вы, вероятно, об этом узнаете. Возможно, я смогу предложить властям некий новый способ в искусстве убивать.

– Понимаю, речь идет о каком-то новом снаряде. Сколько же, интересно, будет продолжаться эта гонка между наступательными и оборонительными вооружениями?

– До тех пор, пока не остынет солнце.

– А потом?

– Потом никакой обороны не останется – потому что нечего будет защищать.

Лессингем устремил на меня спокойный, несколько мрачноватый взгляд.

– Теория нового ледникового периода, к которому якобы идет человечество, не самая оптимистичная, – сказал он и дотронулся пальцем до стеклянной реторты, стоящей на столе. – Между прочим, это было очень любезно с вашей стороны, что накануне ночью вы решили заглянуть ко мне. Боюсь, мое поведение показалось вам невежливым. Я пришел извиниться.

– Ваше поведение вовсе не показалось мне невежливым, скорее – странным.

– Вы правы. – Лессингем посмотрел на меня без всякого выражения – вероятно, именно благодаря тому, что научился усилием воли надевать на лицо эту маску безразличия, у людей и возникло мнение, что у него железные нервы. – Я был взволнован, и настроение у меня было не из лучших. К тому же, когда вас грабят, это довольно неприятно, даже если это делает безумец.

– А это был именно безумец?

– Скажите, вы его видели?

– И весьма отчетливо.

– Где?

– На улице.

– Насколько близко к нему вы находились?

– Ближе, чем сейчас к вам.

– Вот как. Я не знал, что расстояние между вами было настолько коротким. Вы не пытались его остановить?

– Легко сказать. Он умчался прочь с просто чудовищной скоростью.

– А вы заметили, как он был одет – или, точнее, что он был практически раздетым?

– Да, заметил.

– В такую ночь на нем не было ничего, кроме какого-то подобия накидки. Кто, кроме сумасшедшего, мог бы решиться на ограбление в таком наряде?

– Он что-нибудь украл?

– Абсолютно ничего.

– Похоже, это было весьма любопытное происшествие.

Лессингем приподнял бровь. Если верить членам палаты общин, это было единственное мимическое движение, которое он позволял себе в беседе.

– Мы уже привыкли к необычным происшествиям. Сделайте мне одолжение, не рассказывайте никому об этом истории – никому. – Повторив дважды одно и то же слово, Лессингем явно сделал на нем акцент. Я невольно подумал о том, имеет ли он в виду в первую очередь Марджори. – Я сообщил о случившемся в полицию. Так что мне не хочется, чтобы это попало в газеты или стало предметом сплетен до того, как будут получены результаты расследования. Это может создать мне проблемы. Вы меня понимаете?

Я кивнул. Лессингем решил сменить тему.

– Так все-таки, то, над чем вы работаете, – это новый снаряд или же хитроумная новая система вооружения?

– Если вы станете членом следующего правительства, вы, скорее всего, в любом случае это узнаете. Если не станете – то вряд ли.

– Вы хотите сказать, что такие вещи вам приходится держать в секрете?

– Да, именно. А вот вы, как я вижу, предпочитаете держать в тайне мелочь, которая этого, казалось бы, совершенно не заслуживает.

– Вы имеете в виду ночное происшествие? Если подобная мелочь попадет в газеты или о ней начнут судачить – а это по сути одно и то же! – начнется такое… Вы даже представления не имеете, как дорого нам, политикам, обходятся такие вещи. Это становится просто невыносимой обузой. Человеку рядовому, никому не известному, проще совершить убийство, чем человеку с репутацией – залезть к кому-нибудь в карман. Поверьте, это не такое сильное преувеличение, как может показаться на первый взгляд. До свидания – и спасибо вам за ваше обещание.

Я вроде бы никаких обещаний Лессингему не давал, но пропустил его замечание мимо ушей. Мой гость повернулся, собираясь уходить, но вдруг замер на месте.

– Да, кстати, еще кое-что. Вы ведь, кажется, специалист в области древних суеверий и исчезнувших религий?

– Эти темы меня действительно интересуют, но специалистом меня назвать нельзя.

– Вы можете сказать мне, каких основных догматов придерживались почитатели культа Изиды?

– Этого не могу сказать ни я, ни кто-либо другой – во всяком случае, с научной точностью. Как вы знаете, у Изиды был брат. Культ Изиды и культ Озириса – это, по сути, одно и то же. Однако о том, каковы именно были его догматы и практики, сегодня не известно никому. Сохранившиеся древние папирусы с начертанными на них письменами и прочие исторические реликвии не дают на этот счет внятных объяснений, а имеющиеся у нас сведения – и подавно.

– Насколько я понимаю, приписываемая последователям этого культа способность творить чудеса – это всего лишь легенды?

– О каких именно чудесах вы говорите?

– Разве жрецам культа Изиды не приписывались некие сверхъестественные способности?

– Ну, строго говоря, в те времена, когда существовал культ Изиды, сверхъестественные возможности приписывались служителям всех религий и культов.

– Понимаю, – кивнул Лессингем и сделал небольшую паузу, после чего продолжил: – Если я правильно понимаю, культ Изиды давно перестал существовать и его последователей сегодня нет.

Прежде чем ответить, я немного помолчал, размышляя о том, что именно заставило моего собеседника затронуть такую необычную тему. Мне хотелось понять, есть ли у Лессингема для этого конкретные причины – или же он задавал вопросы, чтобы замаскировать свой интерес к чему-то еще. Я хорошо знал Пола, так что подумать об этом было отнюдь не лишним.

– Это нельзя утверждать с полной уверенностью, – сказал я наконец.

Лессингем внимательно посмотрел на меня. Взгляд его был вроде бы бесстрастным, но в то же время явно изучающим.

– Так вы считаете, что у культа Изиды еще могут быть последователи?

– Думаю, это возможно и даже вполне вероятно. Полагаю, в различных регионах Африки – Африка ведь очень большой континент! – люди еще почитают культ Изиды точно так же, как в давние времена.

– Это точно? Можно ли это считать подтвержденным фактом?

– Простите, а вам такие факты известны? Вы вообще понимаете, что говорите со мной так, словно я свидетель, выступающий в суде? У вас что, есть какие-то основания задавать мне подобные вопросы?

Лессингем улыбнулся.

– В каком-то смысле да. Со мной недавно произошла очень любопытная история, и я пытаюсь докопаться до ее сути.

– Что за история?

– Боюсь, в данный момент я не вправе вам об этом рассказать; однако, когда у меня появится такая возможность, я это сделаю. Думаю, вам эта история будет интересна – в качестве примера того, что у давно исчезнувших религиозных культов даже в современном мире могут оставаться отдельные последователи. Кстати, а поклонники культа Изиды верили в переселение душ?

– Несомненно – по крайней мере, некоторые из них.

– А что они понимали под переселением душ?

– Переселение душ.

– Да, но духовное или телесное?

– То есть как это? Не понимаю, что вы подразумеваете. Переселение душ – это переселение душ. Вы намекаете на что-то конкретное? Если вы прямо и откровенно скажете мне, на что именно, я сделаю все возможное, чтобы предоставить вам необходимую информацию. Но пока ваши вопросы меня только путают.

– О, все это неважно. Как вы говорите, переселение душ есть переселение душ, – сказал Лессингем. Я внимательно глядел на него, и мне показалось, что у него нет желания более подробно развивать тему, которую он сам же и поднял. – А скажите, у последователей культа Изиды был – как бы это сказать – некий священный знак?

– В каком смысле?

– Был какой-то предмет или существо, которому они поклонялись – ну, скажем, жук?

– Вы имеете в виду священного жука-скарабея, которого Латрей называл Scarabaeus Egyptiorum? Да, несомненно. Скарабея почитали во всем Египте – собственно, и многих других живых существ тоже, например кошек. Как вам известно, согласно поверьям, душа Озириса перешла в быка Аписа.

– А не считалось ли, что жрецы культа Изиды, или, по крайней мере, некоторые из них, после смерти принимают обличье жука-скарабея?

– Я никогда об этом не слышал.

– Вы уверены? Подумайте хорошенько!

– Мне бы не хотелось отвечать на этот вопрос с полной определенностью, но вот так, с ходу, я не могу припомнить ничего подобного.

– Я скажу вам одну вещь. Только не смейтесь надо мной – я вовсе не сумасшедший. Видите ли, я так понимаю, что последние научные исследования показали: даже самые удивительные и неправдоподобные легенды имеют под собой некую фактическую основу. Можно ли быть совершенно уверенным в том, что в этой вере нет ни крупицы правды?

– В какой вере?

– В той, что жрец культа Изиды – или поклонник этого культа – может после смерти превратиться в жука-скарабея?

– Лессингем, мне кажется, что вы недавно случайно набрели на какие-то исключительно интересные данные, и теперь ваш долг – сообщить о них миру. Ну или той крохотной его части, которую представляю собой я, ваш покорный слуга. Ну же, расскажите мне – чего вы боитесь?

– Я ничего не боюсь, и, когда придет время, вы обо всем узнаете – но не сегодня. А сейчас ответьте на мой вопрос.

– Тогда повторите его – и ясно сформулируйте.

– Можно ли с абсолютной уверенностью утверждать, что вера, будто служитель культа Изиды или кто-то из его поклонников может после смерти обратиться в жука, не имеет никаких реальных оснований?

– Я об этом знаю не больше, чем любой другой человек, – да и откуда, черт возьми, мне знать про это? Подобная вера могла иметь символический характер. Христиане верят, что после смерти человеческое тело приобретает форму червей, а в некоторых случаях – угрей. И так оно в каком-то смысле и есть!

– Я не это имею в виду.

– А что тогда?

– Послушайте. Если бы человек, в достоверности слов которого не может быть ни малейших сомнений, заверил вас, что видел подобную трансформацию, – могли бы этому найтись какие-то разумные, научные объяснения?

– Чему – что он видел, как жрец культа Изиды превратился в жука?

– Ну да – или последователь культа Изиды.

– До или после смерти?

Тут Лессингем заколебался. Мне редко приходилось видеть, чтобы он проявлял к чему-либо такой интерес, как сейчас к поднятой им теме (откровенно говоря, меня она тоже заинтриговала). Но внезапно я заметил в его глазах какое-то странное, необычное выражение, похожее на неподдельный ужас.

Когда он снова заговорил, в голосе его прозвучали опять-таки совершенно нехарактерные для него нотки неловкости и смущения.

– Ну, скажем так – в момент наступления смерти.

– В момент наступления смерти, вы говорите?

– Ну да. Предположим, что кто-то видел, как последователь культа Изиды умирает – и превращается в… жука. У такого явления может быть какое-то научное объяснение?

Я некоторое время смотрел на моего собеседника в молчаливом изумлении. Да и кто в такой ситуации повел бы себя как-то иначе? Особенно поражало то, что столь необычный вопрос был задан таким человеком, как Лессингем. Впрочем, у меня стали появляться подозрения, что за всем этим стоит нечто еще более странное и необычное, чем то, о чем он меня спрашивал.

– Послушайте, Лессингем, я вижу, что ваша история и в самом деле весьма необычна. Так расскажите же ее! Если я правильно понимаю, речь идет о чем-то таком, что выше любых обещаний молчать и прочих принципов, которыми люди обычно руководствуются. В любом случае это просто нечестно с вашей стороны – сначала раздразнить мое любопытство, а потом так и оставить меня терзаться догадками.

Лессингем снова пристально взглянул на меня, и я увидел, как интерес в его глазах быстро угасает. Еще несколько секунд – и на лице моего собеседника вновь появилась обычная для него сдержанно-равнодушная маска, напрочь скрывающая какие-либо эмоции. Тем не менее я почувствовал, что Лессингему не понравилось то, что он прочел на моем лице.

– Насколько я понимаю, вы придерживаетесь мнения, что мне наговорили всякой ерунды. Что ж, так оно, наверное, и есть.

– Но в чем состояла эта ерунда? Вы что, не видите, я буквально сгораю от любопытства?

– К сожалению, Атертон, для меня это вопрос чести. До тех пор, пока я не получил разрешения рассказать все кому-то еще, на моих губах печать молчания. – Лессингем взял со стола свои шляпу и зонт и, держа их в левой руке, протянул мне правую. – Я очень благодарен вам за то, что вы уделили мне столько времени, оторвавшись от своих занятий. К несчастью, я отлично знаю, как это неприятно, когда тебе мешают. Поверьте, я обязательно вознагражу вас за ваше терпение. А это что такое?

Внимание Лессингема привлек листок бумаги, лежавший на полке примерно в футе от того места, где я стоял. По размеру он был в половину почтовой открытки. Именно на него был устремлен взгляд моего собеседника. И тут вдруг произошла удивительная вещь. В какие-то доли секунды с Лессингемом случилось нечто странное. Он уронил на пол шляпу и зонтик и стал пятиться, вытянув перед собой руки, словно пытался отстранить от себя или оттолкнуть что-то или кого-то – пока не уперся спиной в стену. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы человек вел себя так необычно.

– Лессингем! – воскликнул я. – Что с вами такое?

В первый момент мне показалось, что у моего гостя начинается эпилептический припадок – хотя Лессингема было крайне сложно заподозрить в подверженности падучей. Я изумленно огляделся, пытаясь понять, что могло вызвать у Лессингема столь неожиданную реакцию. Мой взгляд тоже невольно упал на листок бумаги, о котором я уже упоминал, и я очень удивился. Прежде я его там не видел и сам на полку не клал. Так откуда же, спрашивается, он взялся? Любопытно было еще и то, что на нем я разглядел сделанное методом фотогравирования изображение какого-то жука, которое поначалу показалось мне знакомым. Впрочем, затем я сообразил, что в действительности подобного жука мне никогда видеть не приходилось. Изображение было матового золотисто-зеленого цвета и как будто слегка поблескивало, а сам жук выполнен настолько искусно, что казался живым. Это впечатление было настолько ярким и сильным, что я, отведя глаза от рисунка, тут же снова взглянул на него, чтобы убедиться, что речь идет лишь об иллюзии, свидетельствующей о мастерстве того, кто нанес изображение на бумагу. Появление листка в моей комнате было весьма странным обстоятельством, а в свете нашего с Лессингемом разговора тем более требовало объяснения. Однако было бы абсурдом предположить, что одно лишь это могло произвести столь разительный эффект на такого человека, как Пол Лессингем.

Взяв листок с полки, я подошел к тому месту, где стоял, прижавшись спиной к стене, мой гость. На моих глазах он начал медленно, дюйм за дюймом, сползать, пока не оказался сидящим на корточках.

– Лессингем! – окликнул его я. – Послушайте, приятель, что с вами такое?

Я взял его за плечо и довольно чувствительно встряхнул. Это произвело на моего гостя впечатление: он словно вдруг очнулся ото сна как раз в тот момент, когда ему привиделся привычный кошмар. Он посмотрел на меня с таким выражением в глазах и на лице, которое обычно бывает у людей, только что переживших приступ непередаваемого, непереносимого ужаса.

– Атертон! Это вы? Все в порядке, в полном порядке. Со мной все хорошо, очень хорошо, – забормотал он и стал медленно вставать с корточек, пока наконец не выпрямился в полный рост.

– Надо сказать, что со стороны ваше «в полном порядке» выглядит очень странно, – заявил я.

Лессингем поднес руку ко рту – мне показалось, чтобы прикрыть ладонью дрожащие губы.

– Это из-за перенапряжения. Я слишком много работаю, – сказал он. – Ничего серьезного – так, ерунда.

Я внимательно вгляделся в лицо Лессингема. Мне по-прежнему казалось, что он выглядит и ведет себя очень странно.

– Хорошенькая ерунда! Я вам настоятельно рекомендую: если вы еще не обратились по этому поводу к врачу, сделайте это, и поскорее.

– Я схожу к врачу – се-сегодня. Нет, прямо сейчас. Но я знаю, что это всего лишь результат умственных перегрузок.

– Вы уверены, что ваша проблема никак не связана с этим? – спросил я и протянул к Лессингему руку с фотогравюрой, изображающей жука.

– Уберите это! Уберите! – закричал он и попятился от меня, трясясь, словно паралитик.

Я посмотрел на него, на несколько секунд потеряв дар речи от изумления, а затем, опомнившись, сказал:

– Лессингем! Это всего лишь картинка! Вы что, совсем рехнулись?

Гостя, однако, мое замечание нисколько не успокоило.

– Уберите это! Уберите куда-нибудь! Порвите! Сожгите!

Его истерическая вспышка показалась мне настолько странной и неестественной, что, чем бы она ни была спровоцирована, я решил от греха подальше сделать то, о чем Лессингем меня умолял. Откровенно говоря, у меня возникли опасения, что приступ, от которого он только что оправился, вот-вот повторится. Я разорвал листок бумаги с изображением жука на четыре части и сжег их одну за другой. Лессингем наблюдал за этим процессом словно завороженный. Когда все было кончено и от бумажек осталась только горстка пепла, он испустил вздох облегчения.

– Лессингем, вы либо уже сошли с ума, либо теряете рассудок прямо на глазах. Что, по-вашему, с вами происходит?

– Я полагаю, ни то ни другое. Думаю, я так же здоров и вменяем, как вы. Просто дело в той истории, о которой я упомянул. Она очень любопытная, и когда-нибудь я вам ее расскажу во всех подробностях. Думаю, вы оцените ее как интересный пример уникальной живучести давно вроде бы исчезнувших и забытых верований. – Лессингем явно пытался овладеть собой и вести себя как всегда. – Мне очень жаль, Атертон, что я вызвал у вас беспокойство своим проявлением необычной слабости. Хочу попросить вас об одном одолжении – тем более что я не могу прямо сейчас убедительно объяснить случившееся. Храните это в строжайшем секрете. Пусть это остается исключительно между нами. Я в этом плане полностью в ваших руках, но ведь вы мой друг. Я знаю, что могу на вас положиться и что вы ничего никому не расскажете – и, конечно же, ни слова, ни намека обо всем этом мисс Линдон.

– Почему же ей в особенности?

– А вы разве не догадываетесь?

Я в ответ лишь пожал плечами.

– Если то, о чем я догадываюсь, правда, разве это не означает, что утаивать от нее подобные вещи было бы нечестно по отношению к ней?

– Если уж кто-то ей что-то и расскажет на этот счет, то только я, и никто другой. Я поступлю так, как сочту нужным. Обещайте же мне, что вы даже словом не обмолвитесь ей о том, что вы, к большому моему сожалению, видели.

И я дал Лессингему обещание, которого он от меня добивался.

Работать в тот день я, конечно же, больше не смог. Апостол, его бессвязные слова, непонятный ужас перед жесткокрылыми насекомыми, его приятель-араб – подобным образом микробы, попав в ослабленный организм, вызывают лихорадку. Я и в самом деле чувствовал себя словно в лихорадке – меня одолевало смутное беспокойство. Все смешалось у меня в мозгу – Марджори, Пол, культ Изиды, жук, гипноз. У меня просто голова шла кругом. Любовь сама по себе серьезное заболевание, заставляющее человека чувствовать себя не в своей тарелке. Но когда на нее накладываются другие осложнения в виде необычных и таинственных новостей, это окончательно сбивает вас с толку, так что вы перестаете отчетливо понимать, где мистика, а где реальные факты. Если в результате температура у вас не взлетит так же круто, как достигшая Луны ракета в сочинениях мистера Верна, то это означает, что вы самый настоящий ненормальный. И если врачи не изолируют вас и впоследствии не выставят в заспиртованном виде на всеобщее обозрение в качестве музейного экспоната, это будет большой ошибкой с их стороны. Потому что в противном случае они не смогут доказать тем, кто откажется верить в существование такого человека, как вы, что они вас не придумали.

Что же касается меня, то я точно не из таких людей. Когда я нападаю на след чего-то необычного, я невольно вхожу в азарт, а это может привести к непредвиденным последствиям. После ухода Пола я принялся размышлять над всем тем, что узнал, и вскоре понял, что у меня вот-вот взорвется голова. Поэтому я решил отправиться на реку – прогуляться.

В тот вечер должен был состояться бал, который устраивала герцогиня Датчетская. Первым человеком, которого я увидел, войдя в бальный зал, была Дора Грэйлинг.

Я направился прямо к ней.

– Мисс Грэйлинг, я очень нехорошо повел себя вчера вечером. Мне хотелось бы принести вам свои извинения. Надеюсь, мне удастся заслужить ваше прощение!

– Мое прощение? – Дора откинула голову назад и слегка склонила ее набок, что придало ей некоторое сходство с птицей. – Вам вчера стало нехорошо. Надеюсь, теперь вы чувствуете себя лучше?

– Да, со мной все в порядке. Так, значит, вы меня прощаете? Тогда докажите, что не держите на меня зла, предоставив мне танец, который я пропустил вчера вечером.

Дора встала. К нам подошел незнакомый мне мужчина. Надо признать, Дора – одна из самых желанных женщин в Европе, и вокруг нее вьется миллион женихов.

– Следующий танец мой, мисс Грэйлинг, – заявил незнакомец.

Глядя на него, Дора сказала:

– Вы должны извинить меня. Боюсь, я допустила ошибку. Я забыла, что уже пообещала этот танец другому.

Я не знал, что Дора способна на такое. Между тем она решительно взяла меня под руку, и мы с ней направились в сторону площадки для танцев. Мужчина остался стоять на месте, молча глядя нам вслед.

– Сегодня его очередь страдать, – прошептал я, когда мы стремительно закружились в вальсе. Что-что, а вальсировать Дора умеет.

– Вы так думаете? Что ж, вчера вечером страдала я. Впрочем, я бы ничего не имела против, если бы за это полагалась подобная компенсация. Для меня танец с вами – это нечто особенное. – После этих слов Дора густо покраснела и добавила, словно пытаясь сгладить впечатление от предыдущей фразы: – Вы так хорошо танцуете. Сейчас мало мужчин, которые по-настоящему умеют танцевать.

– Благодарю вас.

После вальса мы с Дорой укрылись в импровизированном убежище на небольшом балкончике и принялись болтать. В мисс Грэйлинг есть нечто такое, что сразу же располагает к ней людей, и они весьма охотно начинают рассказывать о себе. Прежде чем я успел это толком осознать, я уже ввел ее в курс всех моих планов и проектов – в том числе сообщил о моей последней идее, реализация которой в конечном итоге могла дать возможность уничтожать целые армии с помощью молний. Моя собеседница проявила к этой теме большой интерес, что немало меня удивило.

– Осуществлению подобных проектов мешают не столько теоретические проблемы, сколько практические, – пояснил я. – Можно довольно легко доказать правильность своих расчетов на бумаге или в лабораторных условиях, а также в ходе эксперимента сравнительно небольшого масштаба. Но в качестве решающего доказательства необходимы крупномасштабные реальные испытания. Если бы, например, у меня была возможность перевезти мое оборудование куда-нибудь в леса Южной Америки, где изобилуют животные, но нет людей, то там я бы смог продемонстрировать справедливость моей концепции.

– Так почему бы вам этого не сделать?

– Только подумайте, каких денег это будет стоить.

– Я всегда считала, что я ваш друг.

– Я тоже на это надеялся.

– Тогда почему бы не позволить мне вам помочь?

– Помочь мне? Каким образом?

– Ну, например, сделать так, чтобы у вас появились средства на ваш южноамериканский эксперимент. Кажется, с моей стороны это было бы вложение денег, которое в итоге принесло бы мне неплохие дивиденды.

Слова Доры вызвали у меня сильное волнение.

– То, что вы сейчас сказали, мисс Грэйлинг, очень любезно с вашей стороны, – не без труда вымолвил я.

Моя собеседница, внешне сохранявшая полное хладнокровие, никак не отреагировала на мои слова.

– Пожалуйста, перестаньте говорить глупости! – рассердился я. – Для меня совершенно очевидно, что вы надо мной издеваетесь, хотя и стараетесь делать это в максимально деликатной форме. Вы слышите меня, мисс Грэйлинг?

– Насколько я понимаю, с моей стороны было дерзостью предложить вам помощь, о которой вы меня не просили. Вы дали это понять достаточно ясно.

– Уверяю вас, что…

– Умоляю, не надо. Конечно, если бы на моем месте была мисс Линдон, все было бы иначе. По крайней мере, она удостоилась бы вежливого ответа. Но мисс Линдон всего одна, и другие не могут ее заменить.

Я пришел в ужас. Неожиданная вспышка Доры Грэйлинг была совершенно некстати. Я понятия не имел, каким своим действием или словами ее спровоцировал. Однако бурные эмоции, которые она, судя по всему, испытывала в этот момент, были ей удивительно к лицу. Я невольно подумал, что еще ни разу не видел, чтобы она выглядела настолько привлекательной – от нее буквально глаз было не оторвать.

– Кажется, сюда кто-то идет – вероятно, затем, чтобы заангажировать меня на следующий танец, – сказала Дора. – Не могу же я отказывать всем подряд. Послушайте, мистер Атертон, надеюсь, я не слишком сильно вас обидела, и вы не сочтете для себя невозможным потанцевать со мной еще раз?

Не скрою, эти слова меня удивили.

– Мисс Грэйлинг! Я буду только рад такой возможности.

Дора вручила мне свою карточку.

– На какой из танцев я могу претендовать? – спросил я.

– Думаю, для вас же будет лучше, если вы выберете какой-нибудь из последних.

– Похоже, они все уже разобраны.

– Это неважно. Вычеркните какое угодно имя и впишите вместо него свое.

Я получил такой карт-бланш, что даже слегка смутился. Но нужно было что-то решать, и я вписал себя на следующий по счету вальс – он шел через два танца на третий. При этом я совершенно не обратил внимания на то, кому именно придется уступить мне место.

– Мистер Атертон! – окликнул меня кто-то, едва Дора ушла. – Это вы?

Голос был женский. Это Марджори! Едва увидев ее, я тут же почувствовал, что для меня во всем мире существует только одна женщина – это она. Кровь буквально забурлила в моих жилах. Повернувшись к своему кавалеру, она кивком головы отпустила его.

– Здесь найдется свободное место?

Марджори опустилась на стул, который только что занимала мисс Грэйлинг, то есть рядом со мной. Когда она взглянула на меня, я заметил в ее глазах веселые искорки. Сам же я в этот момент волновался и трепетал, словно зеленый юнец.

– Помните, накануне вечером я говорила вам, что мне может потребоваться ваша дружеская помощь в осуществлении некой дипломатической миссии? – поинтересовалась она.

Я кивнул, хотя не мог не отметить про себя, что использованное ею сравнение не совсем корректно.

– Ну так вот, пришло время, когда эта помощь действительно мне необходима – или, по крайней мере, оно вот-вот наступит.

Марджори сделала небольшую паузу. Я молчал, не желая помогать ей приступить к делу.

– Вы ведь знаете, насколько неразумным может быть папа, – сказала она.

Я и в самом деле это знал. Во всей Англии, пожалуй, не нашлось бы ни одного такого упрямого – или, если хотите, тупого типа, как Джеффри Линдон. Однако в этот момент я не готов был прямо заявить об этом его дочери.

– И вам известно, насколько сильно – и при этом безосновательно – он настроен против… Пола.

Прежде чем открыто назвать вслух Лессингема по имени, Марджори немного поколебалась. Когда же она это сделала, я услышал в ее интонации нежность, которая вонзилась в мое сердце, словно жало овода. Говорить о нем таким тоном, обращаясь не к кому-нибудь, а ко мне… На это была способна только женщина.

– А разве мистер Линдон не знает о том, как складываются ваши отношения?

– У него на этот счет есть только подозрения. Сейчас самое время для того, чтобы в это дело вмешались вы. Видите ли, папа о вас очень высокого мнения. Я хочу, чтобы вы в его присутствии хорошо отозвались о Поле, – ну, чтобы подготовить его к тому, что должно последовать.

«Интересно, – подумал я, – приходилось ли когда-нибудь отвергнутому поклоннику выполнять задачу, аналогичную той, которую Марджори собиралась возложить на меня?» Я молчал, подавленный чудовищностью того, что мне предстояло.

– Сидней, вы всегда были мне другом, – продолжала между тем Марджори. – Моим самым лучшим, самым близким другом. Когда я была маленькой девочкой, вы, бывало, защищали меня от папиного гнева. Теперь же, когда я стала большой девочкой, я хочу, чтобы вы еще раз выступили на моей стороне и снова меня защитили.

Голос Марджори смягчился. Она положила руку на мой локоть – от этого прикосновения кровь в моих жилах забурлила еще сильнее.

– Не понимаю, почему вы все держали в тайне. Почему вы все скрывали от отца с самого начала? – поинтересовался я.

– Это Пол хотел, чтобы папа ничего не знал.

– Что, мистер Лессингем вас стыдится?

– Сидней!

– Или, может быть, он боится вашего отца?

– Вы очень несправедливы к нему. Вам прекрасно известно, что папа уже давно относится к нему с предубеждением. Пол из-за своей политической позиции находится в очень трудном положении, он постоянно пребывает в сильнейшем напряжении, и для него сейчас исключительно важно избегать каких-либо дополнительных осложнений. Пол прекрасно понимает, что папа не одобрит мой выбор, и просто хочет, чтобы о наших с ним планах ничего не говорилось до окончания сессии парламента – вот и все.

– Понимаю! Мистер Лессингем проявляет осторожность и осмотрительность даже в сердечных делах. Сначала политика, потом любовь.

– Пусть так! Почему бы и нет? Неужели вы хотите, чтобы он допустил провал в главном деле своей жизни – хотя, чтобы избежать этого, нужно просто немного повременить?

– Смотря что он считает главным делом своей жизни.

– Да что с вами такое? Почему вы со мной так разговариваете? Это совершенно на вас непохоже. – Марджори устремила на меня испытующий взгляд своих сверкающих глаз. – Не могу поверить. Вы что, ревнуете? То есть то, что вы говорили вчера вечером, – правда? Я думала, что подобные вещи вы говорите каждой девушке.

Мне ужасно хотелось, не сходя с места, немедленно заключить Марджори в объятия, прижать ее к груди. Подумать только – она пыталась дразнить меня, заявляя, что то сокровенное, что я высказал ей, я говорю всем девушкам без разбора.

– Что вы знаете о мистере Лессингеме? – спросил я.

– То же, что знают и все остальные, – этот человек будет творить историю.

– В истории случаются такие события, с которыми не хотелось бы ассоциироваться. Что вам известно о его частной жизни – я, вообще-то, имел в виду именно это?

– Мне кажется, вы заходите слишком далеко, Атертон. Я знаю, что он один из лучших, один из самых выдающихся мужчин. Мне этого достаточно.

– Ну, если это в самом деле все, что вам известно, и вы в это верите, то этого, пожалуй, хватит.

– Да, я это знаю и не сомневаюсь в этом. И все остальное общество – тоже. Все, с кем он так или иначе контактирует, осознают, должны осознавать, что он неспособен на бесчестные мысли или поступки.

– Послушайтесь моего совета, не возносите этого человека слишком высоко. В жизни любого мужчины найдется страница, которую ему не хотелось бы переворачивать обратно и перечитывать.

– Возможно, в вашей такая и есть – я вполне это допускаю. Но в жизни Пола подобные страницы отсутствуют.

– Что ж, спасибо за откровенность. Боюсь, в том, что касается меня, это в самом деле весьма вероятно. Более того, не исключаю, что таких страниц у меня несколько. Я совсем не похож на апостола – даже имя у меня неподходящее.

– Сидней! Вы просто невыносимы! Мне тем более странно слышать от вас подобные вещи, ведь Пол считает вас своим другом.

– Это очень лестно для меня.

– А разве вы не его друг?

– А разве недостаточно быть вашим другом?

– Нет, недостаточно. Тот, кто против Пола, – тот и против меня.

– Тяжелая ситуация.

– Что значит – тяжелая? Тот, кто враг мужу, вряд ли может быть другом его жене, если супруги – одно целое.

– Но ведь вы с Лессингемом пока не супруги. Неужели для меня все так безнадежно?

– Что вы вообще имеете в виду? Вы о той чепухе, которую несли вчера вечером?

И Марджори засмеялась. Засмеялась!

– Вы называете это чепухой. Просите у меня сочувствия, помощи – и говорите такие вещи!

– Вы получите от меня все сочувствие, в котором нуждаетесь, – обещаю! Мой бедный, дорогой Сидней! Не будьте же таким глупцом! Неужели вы думаете, что я вас не знаю? Вы лучший из друзей – и худший из любовников. Вы настолько же надежны в первом качестве, насколько ветрены и легкомысленны во втором. Я точно знаю, во скольких девушек вы были влюблены, – и что же? Вы разочаровывались в них так же быстро, как загорались. Правда, мне известно и то, что в меня вы до сих еще не влюблялись – но это, похоже, просто случайность. Поверьте мне, мой милый, дорогой Сидней, завтра вы воспылаете страстью еще к кому-нибудь – если только это уже не произошло. Честно вам признаюсь, что все, что мне в этом смысле известно о вас, было предсказуемо и не требовало от меня искусства прорицательницы. Ну, ничего. Выше нос! Никогда не знаешь, как все сложится! Кто это там идет?

Это была Дора Грэйлинг. Я, не говоря более ни слова, вместе с ней отправился в танцзал, и мы снова принялись вальсировать. Танец уже перевалил за половину, когда она наконец заговорила.

– Извините, что я была с вами резка. Мне кажется, я всегда демонстрирую вам самые неприятные стороны своего характера.

– Я сам виноват. Разве я показал вам свою лучшую сторону? Вы гораздо добрее ко мне, чем я того заслуживаю – и сейчас, и всегда.

– Что ж, вам виднее.

– Простите, но это правда. Я ведь совсем одинок – ни единого друга, ни единой близкой души.

– Это у вас-то ни одного друга? Я не знаю других мужчин, у которых их было бы столько, сколько у вас! О вас прекрасно отзывается огромное количество людей – и мужчин, и женщин.

– Мисс Грэйлинг!

– А если вы собираетесь упрекать себя в том, что за всю жизнь не сделали ничего полезного, стоящего, то подумайте обо всех ваших открытиях и изобретениях. Да что там! Всем известно, что за вами числится немало великих свершений, и общество не сомневается в том, что на очереди еще более грандиозные. Вы утверждаете, что у вас нет друзей. Но когда я прошу вас оказать мне услугу, большую услугу, позволить сделать что-нибудь для вас и тем самым продемонстрировать мою дружбу, вы… пренебрегаете мной.

– Я вами пренебрегаю?!

– Да, именно, и вам это хорошо известно.

– Вы хотите сказать, что вас в самом деле интересует моя… моя работа?

– Вы прекрасно знаете, что это так.

Лицо Доры сияло – я понял, что она говорит правду.

– Вы придете в лабораторию завтра утром?

– Вы еще спрашиваете? Ну конечно!

– С вашей тетей?

– Да, с моей тетей.

– Я вам там все покажу, расскажу что смогу, а потом, если вы по-прежнему будете считать, что в моей идее что-то есть, я приму ваше любезное предложение по поводу южноамериканского эксперимента. Если, конечно, вы не передумаете.

– Не сомневайтесь, не передумаю.

– И в таком случае мы с вами будем партнерами.

– Партнерами? Ну да, да, конечно, мы будем партнерами.

– Эксперимент будет стоить уйму денег.

– Есть вещи, которые стоят затрат, какими бы эти затраты ни оказались.

– Мой опыт говорит о другом.

– Что ж, я надеюсь, что мой опыт подтвердит мое нынешнее мнение.

– Ну так что, договорились?

– Что касается меня, то я твердо заявляю – да, договорились.

Когда я вышел из бального зала, рядом со мной вырос Перси Вудвилл. Его круглое лицо на этот раз, против обыкновения, показалось мне несколько вытянутым. Вынув из глаза монокль, он протер его носовым платком, водрузил на место – и тут же снова повторил эту манипуляцию. Кажется, мне никогда прежде не приходилось видеть его в подобном смятении. Те, кто знает Перси Вудвилла, поймут, что речь в самом деле идет о необычном, совершенно невообразимом для него состоянии.

– Послушайте, Атертон, я попал в дьявольски неприятное положение, – пробормотал он. – Меня как обухом по голове шарахнули! Я получил такой удар, от которого никогда не оправлюсь.

– Ну, тогда смиритесь. Или все-таки попытайтесь как-то выстоять и прийти в себя.

Вудвилл был одним из тех, кто с настойчивостью, достойной лучшего применения, всякий раз посвящал меня во все подробности своей частной жизни – вплоть до конфликтов с прачками, испортившими его рубашки. Правда, бог знает почему, я в подобных случаях ему не очень-то сочувствовал.

– Не будьте идиотом! – неожиданно огрызнулся Вудвилл. – Вы не представляете, как я страдаю! Я, можно сказать, просто с ума схожу!

– Ну, это нормально, приятель. Я в прошлом не один раз видел вас в таком состоянии.

– Не говорите так – вы ведь вовсе не бессердечная скотина!

– Готов поставить шиллинг, что я как раз такая скотина и есть.

– Перестаньте надо мной издеваться. Это не так. Послушайте, Атертон! – Перси ухватил меня за лацканы пиджака – похоже, он в самом деле был практически не в себе. К счастью, мы с ним в этот момент находились в сравнительно укромном уголке, где нас мало кто мог увидеть. – Как вы полагаете, что случилось?

– Мой дорогой друг, откуда же я могу это знать?

– Она мне отказала!

– Правда? Быть не может! Ну ничего, соберитесь и попробуйте сделать предложение еще кому-нибудь. Кандидатур, как всегда, хоть отбавляй.

– Атертон, вы мерзавец.

Скомкав в руке платок, мой собеседник принялся промокать им глаза. Должен заметить, что Перси Вудвилл, пытающийся излить свое горе в слезах, выглядел на редкость смешно, но я решил, что момент не слишком подходящий, чтобы сообщить ему об этом.

– Да, я веду себя как последний мерзавец, в этом не может быть никаких сомнений. Такая уж у меня манера выражать людям свое сочувствие. Не падайте духом, сделайте еще одну попытку объясниться с вашей пассией.

– В этом нет ни малейшего смысла. Я это точно знаю – по тому, как она со мной обошлась.

– Не будьте в этом так уж уверены – женщины часто говорят то, что на самом деле вовсе не имеют в виду. Кстати, кто именно та леди, предмет вашей страсти?

– Кто? Да разве есть на свете еще хоть одна женщина, которая была настолько создана для меня? Нет, и никогда не было. И вы еще спрашиваете меня, кто она! Весь мир для меня меркнет рядом с Марджори Линдон!

– Марджори Линдон?!

Кажется, от изумления у меня отвисла челюсть. Выражаясь словами Перси, меня словно обухом двинули по голове. Во всяком случае, ощущение было именно такое.

Оставив Вудвилла, который никак не мог прийти в себя после перенесенного потрясения, я едва ли не бегом отправился разыскивать Марджори Линдон – и вскоре ее нашел.

– Я уезжаю, – сказала она. – Вы проводите меня до кареты, мистер Атертон?

Я покорно зашагал за ней к выходу, выполняя ее просьбу.

– А вы никуда не собираетесь? – поинтересовалась Марджори. – Хотите, я вас подвезу?

– Нет, спасибо – я побуду здесь еще какое-то время.

– Я еду в палату общин. Не хотите отправиться со мной?

– А зачем вам туда?

Едва Марджори начала говорить, отвечая на мой вопрос, как у меня возникла догадка по поводу того, что именно влечет ее на заседание палаты.

– Вы наверняка прекрасно понимаете, почему сегодня людей тянет в палату общин, словно магнит. Там обсуждаются поправки к Сельскохозяйственному закону, и на слушаниях должен выступить Пол. Я всегда стараюсь присутствовать в зале во время его выступлений – и всегда буду это делать.

– Что ж, в таком случае он везучий человек.

– Соглашусь с вами – так оно и есть. Хотя не совсем корректно называть человека с его способностями просто везучим. Однако мне пора. Пол собирался прибыть в палату пораньше, но несколько минут назад я узнала, что у него случилась какая-то задержка – так что он приедет в парламент где-то в течение получаса. Что ж, до свидания.

Вернувшись в дом, где проходил бал, в холле я снова наткнулся на Перси Вудвилла. На этот раз он был уже в шляпе.

– Куда это вы собрались? – поинтересовался я.

– В палату общин.

– Слушать Пола Лессингема?

– К чертям вашего Пола Лессингема!

– Искренне присоединяюсь к вашему пожеланию.

– Среди парламентариев ожидается раскол. Так что мне надо ехать.

– Только что кое-кто отправился туда же, куда собираетесь и вы, – но именно для того, чтобы послушать выступление Пола Лессингема. Это Марджори Линдон.

– Нет! Не говорите так! О господи! Если бы вы знали, Атертон, как я жалею о том, что не умею выступать с речами. Не выходит, и все тут. Во время предвыборных кампаний мне пишут выступления на бумажке, так что я их просто зачитываю. Но боже мой, если бы я знал, что на галерее находится Марджори Линдон, если бы я был в этом уверен! Тогда бы я произнес речь, да такую, что она бы поняла, что я вовсе не такой дурак, каким она меня считает!

– Ну так выступите, Перси! Выступите! Удивите их всех! Вот что – я поеду с вами. Да, в палату общин. Так что у Пола Лессингема будет как минимум трое заинтересованных слушателей.

Помещение палаты общин было битком набито. Мы с Перси поднялись на галерею, которая теоретически предназначена для «уважаемых посетителей», а на самом деле для любопытных. Трампертон с довольно глупым видом произносил какие-то штампованные фразы. Никто его не слушал – за исключением тех, кто устроился в ложе для прессы. Именно там находится мозг палаты общин и девяносто процентов ее мудрости и здравого смысла.

Наконец Трампертон закончил выступление и уселся на свое место под жидкие хлопки (я нисколько не сомневался, что на следующий день кто-нибудь из журналистов назовет эти звуки «бурными и продолжительными аплодисментами»). И в этот момент я заметил в зале Лессингема. В помещении палаты общин возникло какое-то движение, приглушенный шум голосов, в зал торопливо вошли еще какие-то люди. Затем со стороны скамей оппозиции раздались настоящие, полновесные аплодисменты, и я увидел у поперечной скамьи, рядом с проходом, стоящего с весьма уверенным в себе видом Пола Лессингема – уже без шляпы.

Я оглядел его с пристальным вниманием. Так, наверное, коллекционер древностей рассматривает редкий и весьма ценный экспонат или патологоанатом – чем-то вызвавший его любопытство труп. За последние двадцать четыре часа мой интерес к этому человеку очень сильно вырос. Собственно, для меня на тот момент он являлся наиболее интересным из всех живущих в мире людей.

Я тут же вспомнил, каким мне довелось лицезреть Лессингема утром этого же дня – парализованного ужасом, жалкого, трусливо пресмыкающегося, сидящего на полу, прижавшись спиной к стене, перепуганного чуть ли не до потери рассудка на пустом месте какой-то чепухой, – и невольно заколебался между двумя мнениями. Получалось, что либо я переоценил его испуг, безволие и слабость в той утренней ситуации, либо переоценивал его силу воли и хладнокровие теперь. Если судить по внешности, то было просто невозможно представить, что человек, на которого я смотрел сейчас, и тот, с кем я общался утром в моей лаборатории, – одно и то же лицо.

Признаюсь, мое восхищение Лессингемом довольно быстро одержало в моей душе верх над всеми другими чувствами. Я не мог не оценить по достоинству его боевой настрой и быстро понял, что он готов к схватке с кем угодно. Он больше не казался ни слабым, ни напуганным, ни сомневающимся – было видно, что этот человек прирожденный боец, от макушки до пяток. Я никогда прежде не видел и не понимал этого так отчетливо, как в этот момент. Лессингем был само хладнокровие. Было видно, что вся его интеллектуальная мощь находится под его полным контролем. При виде него сразу становилось понятно, что он не даст своим противникам ни единого шанса для атаки на него, а сам, в свою очередь, готов заметить малейшую слабость в позиции своих оппонентов и, воспользовавшись ею, с быстротой молнии нанести выверенный, разящий удар. В то же время было понятно, что, даже потерпев поражение, Лессингем вряд ли будет опозорен. Легко было поверить и в то, что победа над Лессингемом обойдется его противникам такой ценой, что в конечном итоге триумфатором все равно окажется именно он, а не они.

«Черт меня побери, я вовсе не удивлен тем, что Марджори разглядела в нем что-то особенное», – невольно подумал я. Мне в самом деле нетрудно было представить, как молодая умная женщина, обладающая живым воображением, видя Лессингема в его лучших проявлениях, во всем блеске, как рыцаря без страха и упрека, вполне может прийти к выводу, что он таков всегда. И при этом совершенно упустить из виду то, что после завершения, так сказать, «рыцарского турнира» он может оказаться совсем другим человеком.

Я понимал, что мне будет полезно послушать выступление Лессингема. Это помогло бы мне понять, какой эффект оно способно произвести на одну из слушательниц, находившихся на женских скамьях, – ту самую, мнение которой имело такое значение для меня.

Обращение Лессингема к парламентариям оказалось совсем непохожим на то, что в Америке называют «речью». В нем не было ни той страсти и огня, которыми отличаются публичные выступления французских политиков, ни основательности и убедительности, характерных для ораторов-немцев. И в то же время оно каким-то непостижимым образом сочетало в себе все эти достоинства и, несомненно, было абсолютно понятно всем – что, вне всякого сомнения, и было нужно выступающему. Он говорил спокойно, четко и ясно артикулируя каждое слово, и хотя нельзя сказать, что голос его ласкал слух, словно музыка, слушать Лессингема было приятно. К тому же ему каким-то образом удалось добиться того, что каждому из присутствующих казалось, будто слова выступающего были обращены лично к нему. Фразы, произносимые Лессингемом, были короткими и логичными. Он не употреблял длинных мудреных слов, но речь его лилась плавным потоком, легко и без малейшей заминки. В общем, он говорил так, чтобы поддерживать интерес к теме выступления и не допускать ослабления внимания аудитории.

Начал он с того, что в спокойной и весьма вежливой манере отпустил несколько саркастических замечаний по поводу действий и выступлений Трампертона и его единомышленников, чем изрядно повеселил собравшихся. Однако он не сделал ошибки и не стал в критике, затрагивавшей конкретных людей, заходить слишком далеко. Ораторы определенного сорта, не отличающиеся дальновидностью, в таких случаях идут по легкому пути и жалят своих оппонентов без всякой пощады, доводя их до исступления. Каждое их слово – острый шип, вонзающийся в противника, раны от таких уколов не заживают очень долго. Поэтому вскоре сарказм Лессингема стал сходить на нет. Он начал перемежать свои едкие замечания фразами, которые скорее льстили его соперникам, говорить приятные им вещи. Делалось это для того, чтобы усыпить их бдительность, вызвать у них приступ тщеславия. Он указывал на то, как много истины было в том, что они говорили, а затем, словно бы случайно, упоминал о том, с какой легкостью, без серьезных издержек, можно было бы внести в закон поправки. Он брал их доводы и умудрялся выдать их за свои или использовать в собственных интересах, всячески умасливал своих оппонентов, отмечая, насколько солидно основана их аргументация на фактах – независимо от того, так это было на самом деле или нет. Он объединял их аргументы с собственными с такой легкостью, что это казалось совершенно естественным, жонглировал ими, словно циркач. А затем весьма убедительно делал на основе этих аргументов – изначально приводившихся его противниками! – выводы, которые были диаметрально противоположны всему тому, на чем они настаивали. И все это Лессингем делал с таким искусством, легкостью, изяществом, что ему невозможно было возразить. Более того, когда он закончил, стало ясно, что, произнеся в палате общин речь, достойную государственного деятеля самого крупного масштаба, он в то же время сумел добиться того, что все его слушатели остались в добром расположении духа.

Это был огромный успех – просто невероятный. Вряд ли в парламенте можно было добиться большего триумфа. После этого выступления авторитет Лессингема, и без того немалый, разом стремительно вырос до бог знает каких высот. Когда он уселся на место под бурные аплодисменты, которые на этот раз можно было назвать именно так без всякой натяжки, в зале, по всей вероятности, остались единицы, кто сомневался бы в том, что ему уготовано большое политическое будущее. Разумеется, ответ на вопрос, как далеко он пойдет в политике, могло дать только время. Но было очевидно, что, судя по всему, все те плоды, которые способна принести человеку успешная политическая карьера, для него находились в пределах досягаемости.

Что касается лично меня, то я был просто в восторге. Я получил от выступления Лессингема интеллектуальное наслаждение высшего порядка, которое редко кому-либо выпадает. Апостолу почти удалось убедить меня в том, что политические игры стоят свеч и что успех в них может быть настолько желанным, что за него имеет смысл бороться. Или, во всяком случае, в том, что они могут давать возможность самому оратору ощутить гордость за собственное мастерство в тончайшей политической игре, а также доставлять таким людям, как я, эмоциональное удовлетворение и вызывать у других восторг и восхищение, выливающиеся в овации. Кроме того, я понял еще одну исключительно важную вещь. Когда есть женщина, к которой вы неравнодушны, а тем более та, которую вы любите всем сердцем, чувствовать, понимать, что ваш триумф означает и ее славу, ее радость, – это настоящее счастье, высшая ценность, самое лучшее, что только может быть.

Не скрою, в тот момент, который, вне всякого сомнения, был моментом славы и триумфа Апостола, я почти пожалел, что не являюсь тоже политиком.

Та часть заседания, главным событием которой было выступление Лессингема, закончилась. Я снова оказался в вестибюле здания. Разумеется, все вокруг только и говорили о речи, произнесенной Апостолом.

Внезапно я увидел рядом с собой Марджори. Лицо ее сияло. Я никогда прежде не видел ее настолько красивой – и счастливой. Она, похоже, вышла в вестибюль одна.

– Значит, вы все-таки приехали! Ну, разве это было не чудесно? Разве не восхитительно? Разве это не замечательно – быть настолько одаренным и пользоваться своими способностями для достижения таких благородных целей? Ну, скажите же что-нибудь, Сидней! Не пытайтесь выглядеть бесстрастным – это совсем не в вашем духе!

Я видел, что ей очень хочется, чтобы я похвалил человека, которым она искренне восторгалась. Но ее энтузиазм почему-то разом охладил мой.

– Речь в самом деле была по-своему неплоха.

– По-своему! – Глаза Марджори возмущенно сверкнули. Ох, с каким же возмущением и презрением она на меня накинулась! – Что вы хотите сказать этим своим «по-своему»? Мой дорогой Сидней, неужели вы не осознаете, что попытки принизить достижения тех, кто вас превосходит, – это свидетельство вашей недалекости? Даже если вы понимаете, что уступаете кому-то, демонстрировать это попросту неумно. Мистер Лессингем произнес великолепную речь, хотите вы это признать или нет. Однако ваша неспособность согласиться с этим фактом говорит о том, что вам недостает умения критически мыслить.

– Мне остается лишь порадоваться тому, что есть по крайней мере один человек, которого природа наделила способностью к этому самому критическому мышлению в высшей степени щедро. Очевидно, что, по вашему мнению, тот, кто не разделяет вашу позицию, потерян для общества.

Я ожидал, что после этих моих слов Марджори придет в ярость. Однако она вместо этого рассмеялась и положила руку мне на плечо.

– Бедный Сидней! – воскликнула она. – Я все понимаю! Как это печально! Знаете, вы похожи на маленького мальчика, который, когда его побили в драке, заявляет, что его противник дрался нечестно. Ну ничего! Со временем вы повзрослеете и поумнеете.

Этот укол показался мне почти невыносимым, и я потерял контроль над собой и над тем, что говорю.

– А вы, если только я не ошибаюсь, со временем поумнеете. Только не опоздайте.

– Вы это о чем?

Прежде чем я успел ответить (правда, я не был уверен, что в самом деле собираюсь это сделать и открыть Марджори глаза на кое-какие странные обстоятельства), появился Лессингем.

– Надеюсь, я заставил вас ждать не слишком долго, – сказал он, обращаясь к Марджори. – Мне пришлось задержаться дольше, чем я рассчитывал.

– Вовсе нет. Хотя вообще-то я уже готова уехать отсюда. Ждать здесь оказалось несколько утомительно.

С этими словам мисс Линдон бросила на меня игривый взгляд, который заставил Лессингема обратить на меня внимание.

– Вы нечасто балуете нас своим присутствием, Атертон, – сказал он.

– Это верно. Обычно я нахожу более полезные способы времяпрепровождения.

– Это вы зря. Да, сейчас многие недооценивают роль палаты общин и ее деятельность. Однако я не советовал бы вам присоединяться к тем недалеким людям, которые так считают. Если вы будете посвящать больше времени усилиям, направленным на совершенствование политического истеблишмента, это окупится сторицей.

– Спасибо за совет. Надеюсь, вы чувствуете себя лучше, чем тогда, когда мы с вами виделись в последний раз?

В глазах Лессингема сверкнул неприятный огонек, но тут же погас. Больше он ничем не обнаружил ни понимания того, на что именно я намекаю, ни удивления или возмущения.

– Благодарю вас. Со мной все в полном порядке.

Марджори, однако, уловила в моих словах что-то необычное – как и то, что это имеет некий неприятный смысл.

– Пойдемте, – обратилась она к Лессингему. – Это мистеру Атертону сегодня вечером что-то нездоровится.

Мисс Линдон взяла Лессингема под руку, но тут вдруг к нам подошел ее отец. Старик Линдон посмотрел на Марджори и на ее руку, лежащую на предплечье Лессингема, с таким видом, словно не мог поверить в то, что перед ним его дочь.

– Я полагал, что ты в гостях у герцогини, – изумленно произнес он.

– Да, я там побывала, папа. А теперь я здесь.

– Здесь! – повторил Линдон, и лицо его начало краснеть от гнева. – Ч-что ты имеешь в виду, когда говоришь, что находишься здесь? – Заикание говорило о том, что отец Марджори просто в ярости. – А г-г-где карета?

– Там, где и должна быть – дожидается меня на улице, если только лошади не распряглись и не убежали.

– Я… я… я сейчас отведу тебя туда. И я н-н-не одобряю того, что ты находишься в таком месте.

– Спасибо, папа, но меня проводит до кареты мистер Лессингем. А мы с тобой увидимся позже. До свидания.

И Марджори направилась к выходу с таким хладнокровием, что я невольно подивился – ничего подобного я от нее не ожидал. Что поделаешь, в наш век женщины ведут себя все более свободно. Молодые девушки вертят даже своими матерями как хотят, не говоря уже об отцах. То, как Марджори зашагала прочь, держа под руку Апостола, было ярким примером такого поведения.

До Линдона, казалось, не сразу дошло, что его дочь и Лессингем ушли. Даже после того, как они затерялись в толпе, он еще долго смотрел им вслед, и лицо его все сильнее наливалось кровью. В конце концов вены так страшно набухли, что я испугался, как бы его не хватил апоплексический удар. Наконец он тяжело вздохнул и обернулся ко мне.

– Вот чертов негодяй! – пробормотал он. Я решил, что он имеет в виду Лессингема, и его следующие слова подтвердили это мое предположение. – Я только сегодня утром запретил ей с ним общаться, и вот т-теперь он взял и у-увел ее! Авантюрист п-п-проклятый! Вот он кто – авантюрист. И я скоро скажу ему это в лицо!

Резким движением сунув руки в карманы и пыхтя, словно пускающий фонтаны кит, старик Линдон зашагал прочь – и очень кстати, потому что последнюю часть своего монолога он произнес довольно громко. Многие, услышав его слова, явно заинтересовались происходящим.

Не успел отец Марджори отойти от меня, как рядом возник Вудвилл – как всегда, ужасно расстроенный.

– Она уехала с Лессингемом. Вы ее видели?

– Разумеется. Когда мужчина произносит такую речь, с которой выступил Лессингем, с ним готова уехать любая девушка, причем с гордостью – тут удивляться нечему. Когда у вас будут такие способности, какими наделен он, и вы будете использовать их для достижения столь же высоких целей, она уедет с вами – но никак не раньше.

Перси принялся в очередной раз протирать свой монокль.

– Знаете, мне сейчас очень горько. Узнав, что она находится в зале, я хотел тоже выступить, уверяю вас. Вот только я не знал, о чем говорить. Да и не мог я выступить – как это сделать, если вас запихнули на галерею?

– В самом деле, это никак невозможно. Нельзя же вскочить на перила и произносить речь оттуда – если только кто-то из приятелей не будет вас поддерживать сзади.

– Я знаю, что в один прекрасный день выступлю – рано или поздно. Да только ее в этот момент, скорее всего, в зале не окажется.

– Для вас же лучше, чтобы ее там не было.

– Вы так считаете? Может, вы и правы. Я ведь могу опозориться, и если это произойдет при ней, это будет просто ужасно! Ей-богу, мне тут как-то стало ужасно жалко, что я не умный.

Перси почесал нос краем монокля – он выглядел на редкость смешным в своем безутешном горе.

– Ничего, Перси, скоро ваша черная полоса закончится! – попытался я успокоить своего собеседника. – Приободритесь, мой дорогой! Заседание окончено, вы свободны – давайте будем импровизировать.

И мы в самом деле стали импровизировать.

Я повез его ужинать в «Геликон». Пока мы ехали в кебе, Вудвилл без конца пытался рассказать мне историю о том, как он делал предложение Марджори, но к тому моменту, когда мы добрались до клуба, не успел поведать и половину. В зале, как всегда, была уйма народа, но нам удалось найти маленький свободный столик в углу. В итоге пока мы ждали, когда нам принесут заказ, мне пришлось дослушивать повествование Перси. Было шумно – многие посетители не просто разговаривали, а практически кричали, причем, как это обычно бывает, все одновременно. Кроме того, в помещении играл инструментальный ансамбль, а в «Геликоне» делать это тихо просто не принято. Перси в силу деликатности темы разговора кричать не мог, но все же был вынужден говорить достаточно громко – и с каждой минутой напрягал голос все больше. Чудной он все-таки тип.

– Не знаю, сколько раз я пытался с ней объясниться – снова и снова, – вещал он.

– Да что вы говорите!

– Ну да, именно так. Я делал это всякий раз, когда мы с ней встречались, но мне никак не удавалось перейти к главному – вы понимаете, о чем я.

– То есть как это?

– А вот так. Как только я говорил: «Мисс Линдон, мне хотелось бы предложить вам в качестве дара свою любовь»…

– Вы что же, всегда пытались объясниться с ней одними и теми же словами?

– Ну нет, не всегда. Иногда так, иногда иначе. Собственно, у меня была приготовлена небольшая речь, которую я выучил наизусть, но у меня никогда не получалось произнести ее всю целиком, так что я в конце концов решил, что буду стараться воспроизвести ее хотя бы частично – как получится. Ну, то есть сказать хоть что-нибудь.

– И что же вам обычно удавалось сказать?

– Да, в общем, ничего. Говорю же, я так ни разу и не дошел до главного. Всякий раз, едва я собирался высказаться, меня прерывали каким-нибудь вопросом. Например, про то, какие я предпочитаю рукава, широкие или узкие, или какие мне больше нравятся головные уборы – цилиндры или котелки. Или еще про какую-нибудь ерунду.

– Вы серьезно?

– Ну да. Конечно, мне приходилось отвечать, и к тому времени, когда я удовлетворял любопытство Марджори, шанс объясниться оказывался потерянным. – Перси снова принялся полировать свой монокль. – Я предпринял столько попыток, а Марджори столько раз их останавливала в самом начале, что не могу не заподозрить, что она догадывалась о моих намерениях.

– Думаете, она знала, что вы собираетесь признаться ей в любви и предложить руку и сердце?

– Полагаю, что да. Однажды я увязался с ней до Пиккадилли и уговорил зайти в перчаточный магазин в торговой галерее «Бёрлингтон». Я собирался объясниться с ней прямо там. Накануне я не спал всю ночь, все мечтал о ней, и был уже близок к отчаянию.

– Ну? И вы сделали ей предложение?

– Как бы не так. Вместо этого девушка за прилавком заставила меня купить дюжину пар перчаток. Когда их доставили ко мне домой, оказалось, что все они велики мне на три размера. Кажется, Марджори решила, что я пытался приударить за продавщицей, – она ушла, оставив меня в магазине. После этого девушка за прилавком начала предлагать все подряд – мне едва удалось от нее отвязаться. Мне кажется, она положила на меня глаз. Только, по-моему, он у нее был стеклянный.

– Вы о ком? О мисс Линдон или о продавщице перчаток?

– О продавщице перчаток. Только представьте, она прислала мне на дом целую тележку зеленых галстуков под предлогом, будто я их заказал. Никогда не забуду тот день. В галерее «Бёрлингтон» я с тех пор не был ни разу. И никогда больше не собираюсь туда заходить.

– Боюсь, вы создали у мисс Линдон неверное впечатление.

– Ну, не знаю. Кажется, я все время создавал у нее неверное впечатление. Помню, однажды она заявила, что знает, что я не собираюсь жениться, потому что я из тех мужчин, которые никогда этого не делают, – мол, это написано у меня на лице.

– Учитывая ситуацию, это вполне могло быть проверкой.

– Что ж, тем хуже для меня. – Перси в очередной раз вздохнул. – Было бы неплохо, если бы я не был таким пьяным. Вообще-то я не из тех, кто часто напивается. Но уж когда я это делаю, то вечно так надрызгаюсь, что…

– Вот что, Перси, – вам стоит выпить!

– Я решил, что буду трезвенником – вот так.

– Но вы ведь сами говорите, что ваше сердце разбито. И тут же заявляете, что собираетесь стать абстинентом. Знаете, если у вас в самом деле сердце разбито вдребезги, я бы на вашем месте мысли о трезвости послал ко всем чертям.

– Вы так считаете? Почему?

– Потому что единственный способ заглушить вашу душевную боль – это осушить большую бутыль вина объемом в две кварты. Мужчины, у которых разбито сердце, обычно так и делают.

Перси застонал.

– Понимаете, когда я много пью, я потом очень плохо себя чувствую. Но я попробую.

И он так и поступил, для начала залпом опрокинув бокал, который только что наполнил официант. После этого он впал в меланхолию.

– Скажите мне, Перси, – только честно! Вы в самом деле ее любите?

– Люблю ли я ее? – Глаза моего собеседника расширились чуть ли не до размера чайных блюдец. – Да ведь я вам толкую именно об этом, разве не так?

– Я понял. Но говорить подобные вещи легко. А вот что заставляет вас думать, что вы ее в самом деле любите, и рассказывать об этом на каждом шагу?

– То есть как это – что? Да все! По-вашему, я не состоянии понять, что чувствую? Если бы вы могли заглянуть мне в душу, вы бы мне таких вопросов не задавали.

– Ясно. Просто вы в этом уверены – и дело с концом, так? Ну хорошо, а теперь предположим, что она любит не вас, а другого мужчину. Какие чувства вы испытывали бы по отношению к нему?

– А она любит другого мужчину?

– Я сказал – предположим.

– Да, наверное, так оно и есть. Каким же я был идиотом, не подумав об этом раньше! – Перси вздохнул и снова наполнил свой бокал. – Что ж, в таком случае этот мужчина – счастливчик, кто бы он ни был. Мне бы хотелось ему это сказать.

– Вы хотите сказать ему, что он счастливчик?

– Ну да. Ему в самом деле чертовски повезло, знаете ли.

– Что ж, пожалуй. Но если ему чертовски повезло, то вам в таком случае, наоборот, чертовски не повезло. Вы что же, просто молча уступите ему ее – и все?

– Конечно – если она его любит.

– Но ведь вы говорите, что любите ее.

– Да, конечно, люблю.

– И что же?

– Но ведь вы же не думаете, что, любя ее, я не хочу, чтобы она была счастлива? Я не такое чудовище! Для меня ее счастье важнее всего на свете.

– Понимаю. Даже если она будет счастлива с другим? Боюсь, что я придерживаюсь иных взглядов. Если бы я любил мисс Линдон, а она предпочла бы, скажем, какого-нибудь Джонса, боюсь, никаких теплых чувств к нему я бы не испытывал.

– И какие же чувства вы бы к нему испытывали?

– Желание его убить. Вот что, Перси, поехали ко мне домой. Мы начали этот вечер вместе – давайте вместе его и закончим. Я покажу вам один из самых совершенных методов совершения убийства, просто роскошный, вам такое и не снилось. Я бы с удовольствием им воспользовался, чтобы выразить мое отношение к гипотетическому Джонсу – чтобы он, познакомившись с этим методом, узнал о моих чувствах к нему.

Перси отправился со мной безо всяких возражений. Он выпил не так уж много, но для него этого было более чем достаточно, чтобы прийти в состояние пьяной и весьма болтливой сентиментальности. Я не без труда усадил его в кеб, и мы покатили по Пиккадилли.

В кебе он вдруг стал молчаливым и с мрачным видом смотрел прямо перед собой, что было нетипичным для него поведением, особенно притом, что он был сильно навеселе. Я нарочно попросил кебмена выбрать маршрут, ведущий через Лоундес-сквер. Когда мы проезжали мимо дома Апостола, я растолкал задремавшего было Вудвилла и сказал:

– Посмотрите-ка, Перси, а вот здесь живет Лессингем, тот самый тип, с которым уехала Марджори!

– Да, – с трудом промямлил Вудвилл. – Она уехала с ним, потому что он произнес речь. Я тоже хотел бы произнести речь. Когда-нибудь придет день, и я это сделаю.

– Ну да, он произнес речь – и больше ничего. А Марджори в самом деле уехала из палаты общин с ним. Когда выступает человек, который так умеет говорить, как Лессингем, этого достаточно, чтобы очаровать любую женщину. Эй, а это кто? Это вы, Лессингем?

Я в самом деле заметил, как кто-то промчался по ступеням крыльца и шмыгнул в тень дверного проема – так, словно хотел остаться незамеченным. На мой оклик никто не отозвался.

– Ну же, не стесняйтесь, мой друг! – снова выкрикнул я.

Не получив ответа и на этот раз, я остановил кеб, выпрыгнул из него, быстро пересек тротуар и взбежал по ступенькам. К моему изумлению, у двери никого не оказалось. Это показалось мне просто невероятным. Я ощупал дверь и дверной проем, как делают слепые, но все равно никого не обнаружил.

– Похоже, здесь в самом деле пустота – а природа пустоты не терпит, – пробормотал я, спустившись вниз на пару ступенек. – Послушайте, кебмен, а вы не видели, как кто-то поднимался по лестнице?

– Мне показалось, что я кого-то заметил, сэр. Да, готов поклясться, заметил.

– Вот и я тоже. Все это очень странно.

– Должно быть, тот, кто поднимался по ступенькам, кто бы это ни был, вошел в дом.

– Но я не понимаю, каким образом он смог это сделать. Предположим, что мы могли бы не отследить, как дверь приоткрылась. Но соответствующий звук-то мы бы услышали! Впрочем, что я говорю – на улице не так уж темно, так что мы бы и увидели все. Меня так и подмывает позвонить в дверь и выяснить, в чем тут дело.

– Я бы на вашем месте не стал этого делать, сэр, – возразил кебмен. – Забирайтесь-ка лучше обратно, и поехали дальше. Это дом мистера Лессингема – того самого, великого Лессингема, как его называют.

Кажется, Кебмен решил, что я пьян, и пришел к выводу, что такой человек не может претендовать на знакомство с великим мистером Лессингемом.

– Проснитесь, Вудвилл! – Я встряхнул Перси за плечо. – Знаете, мне кажется, что этот дом – довольно таинственное место. Более того, я просто уверен, что это так. Мне кажется, что где-то совсем рядом со мной находится что-то сверхъестественное и страшное – нечто такое, чего я не могу ни видеть, ни слышать, ни даже почувствовать на ощупь.

Сидящий на козлах Кебмен наклонился в мою сторону и снова позвал меня – как мне показалось, заискивающим, просительным тоном:

– Запрыгивайте внутрь, сэр, будет лучше, если мы отправимся дальше своей дорогой.

Я забрался в кеб, и мы двинулись прочь. Но не успели мы отъехать от места остановки и дюжины ярдов, как я снова оказался на тротуаре. На этот раз я выскочил прямо на ходу, не прося возницу остановиться. Он, видя, что я снова выпрыгнул на улицу, все же натянул поводья.

– Ну же, сэр, а теперь что не так? Так вы можете повредить что-нибудь – а потом скажете, что в этом повинен я.

Я краешком глаза заметил в тени перил припавшего к земле кота – черного, как ночь. Похоже, когда я незадолго до этого уловил на крыльце какое-то движение, это был он. Мне удалось подобраться к нему и схватить его за загривок – должно быть, животное либо хотело спать, либо по каким-то причинам утратило природную осторожность, что с кошками случается крайне редко.

Как только мы оказались в моей лаборатории, я посадил кота в прозрачный стеклянный ящик.

– Зачем вы его туда запихнули? – поинтересовался Перси, удивленно глядя на меня.

– Скоро увидите, мой дорогой Перси. Вы станете свидетелем эксперимента, который для представителя законодательной власти – а вы ведь законодатель! – должен представлять огромный интерес. Я собираюсь в весьма ограниченных масштабах продемонстрировать действие силы, которую, по большому счету, предлагаю использовать в интересах моей родной страны.

Вудвилл, однако, не проявил никакого интереса к моим словам. Он рухнул в кресло и заговорил о своей нелюбви к кошкам.

– Ненавижу кошек! – бормотал он. – Выпустите этой животное, и пусть катится ко всем чертям. Мне всегда неприятно, когда в помещении, где я нахожусь, оказывается кошка.

– Бросьте, Перси! Этот кот вам мерещится. Вам нужно хлебнуть виски – и вы сразу почувствуете себя веселым и жизнерадостным.

– Не хочу я больше ничего пить! Я и так уже перебрал!

Не обращая внимания на его слова, я налил в два стакана по хорошей порции напитка. Перси, как видно, не отдавая себе толком отчета в своих действиях, тут же выплеснул себе в горло больше половины содержимого стакана, который я ему вручил. Затем он поставил стакан на стол, уронил голову на руки и застонал.

– Господи, что бы подумала обо мне Марджори, если бы увидела меня сейчас?

– Что бы она подумала? Да ничего. С какой стати она будет о вас думать, когда есть кое-кто, интересующий ее куда больше, чем вы?

– Я чувствую себя просто ужасно! Кажется, я напился!

– Ну и пусть! – воскликнул я. – Только, ради всего святого, будьте веселым пьяным, а не нализавшимся страдальцем. Приободритесь, Перси! – Я похлопал его по плечу с такой силой, что чуть не опрокинул из кресла на пол. – Сейчас я покажу вам один маленький эксперимент, о котором говорил! Вы видите этого кота?

– Конечно, вижу! Вот зверюга! Я хочу, чтобы вы его выпустили!

– С какой стати? Вы знаете, чей это питомец? Это кот Пола Лессингема.

– Пола Лессингема?

– Да, Пола Лессингема – того самого человека, который сегодня вечером выступил в палате общин. Мужчины, в обществе которого уехала Марджори.

– А откуда вы знаете, что этот кот принадлежит ему?

– Я этого не знаю, но верю, что так оно и есть. Я предпочитаю в это верить – и верю. Кота мы обнаружили рядом с его домом – значит, это кот Лессингема. Таков ход моей мысли. Запихнуть в этот ящик самого Лессингема я не могу, а потому сажаю туда его питомца.

– Но зачем?

– Увидите. Посмотрите на него – похоже, он просто счастлив.

– По нему этого не скажешь.

– Каждый демонстрирует радость и счастье по-своему. Кот Лессингема делает это вот так.

Животное в ящике, казалось, совершенно обезумело. Кот бешено бросался на стеклянные стенки своей тюрьмы, метался из стороны в сторону, вопил и шипел не то от ярости, не то от страха, а может, от того и другого одновременно. Вполне возможно, он предчувствовал что-то крайне неприятное – нельзя отрицать, что животные, стоящие ниже человека на эволюционной лестнице, обладают хорошо развитой интуицией.

– Как-то смешно он выражает свою радость, – пробормотал Перси.

– Мы, люди, тоже частенько ведем себя смешно, так что это свойственно не только кошачьим. А теперь внимание! Взгляните на эту маленькую штуковину – полагаю, вам уже приходилось раньше видеть нечто подобное. Это пружинный пистолет. Вы взводите пружину, закладываете в ствол заряд, затем отпускаете пружину – и она выталкивает заряд наружу, то есть происходит выстрел. Глядите, я отпираю этот сейф, вмонтированный в стену. Он снабжен замком с секретом. Сейчас кодовое слово – «виски», оно, так сказать, с намеком, так что вам не составит труда его запомнить. Как видите, сейф весьма прочный, герметичный, огнеупорный. Его внешний корпус сделан из трехслойной стали, которую не возьмет ни одно сверло. Что касается содержимого, то оно представляет большую ценность – для меня! – и дьявольски опасно. Мне искренне жаль вора, который по недомыслию попытался бы похитить то, что находится внутри сейфа. Загляните в него. Видите, он полон шариков, стеклянных шариков, каждый из которых уложен в отдельную ячейку. Они легки как перышко и совершенно прозрачны. Поглядите, вот пара таких шариков. Они похожи на крохотные пилюльки. В них находится не динамит, не кордит и не что-либо подобное. Однако при правильном применении их содержимое способно произвести более страшный эффект, чем любое взрывчатое вещество из изобретенных человеком. Возьмите один из таких шариков, – вы ведь говорите, что ваше сердце разбито! – и раздавите его у себя под носом. Поверьте, для этого потребуется лишь небольшое усилие! И вы мгновенно окажетесь там, где, как говорят, нет никаких разбитых сердец.

Перси резко отшатнулся.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – пробормотал он, – но мне ваш шарик ни к чему. Уберите его.

– Подумайте как следует – такого шанса вам может больше не представиться.

– Говорю же вам, мне эта штука не нужна.

– Уверены? Поразмыслите еще.

– Конечно, уверен!

– Что ж, тогда шарик достанется коту.

– Отпустите бедное животное!

– Бедное животное отправится в мир, который находится совсем рядом с нашим – и в то же время так далеко. Еще раз вас прошу – смотрите внимательно. Видите, что я делаю с этим игрушечным пружинным пистолетиком? Я взвожу пружину, вкладываю в ствол эту маленькую пульку. Теперь просовываю ствол в небольшое отверстие, сделанное в стеклянном ящике, в котором находится кот Лессингема. Как видите, ствол плотно закупоривает отверстие, что, по всей вероятности, хорошо для нас. А теперь я собираюсь отпустить пружину. Пожалуйста, смотрите внимательно. Обратите внимание, какой будет эффект.

– Атертон, еще раз прошу – отпустите животное!

– Считайте, что я его уже отпустил! Я освободил пружину, она вытолкнула из ствола пульку, та ударилась о крышку стеклянного ящика, разбилась и – алле-гоп! Животное уже мертво, хотя у него, как говорят, должно быть девять жизней. Как видите, тело его расслаблено, никаких судорог, ни малейшего движения. Будем надеяться, что оно теперь по-настоящему счастливо. Кот, который, как я считаю, принадлежал Полу Лессингему, обрел мир и покой. Утром я пошлю его тельце хозяину с запиской, в которой выражу ему мои глубокие соболезнования. Если я этого не сделаю, боюсь, он будет безуспешно искать своего питомца и в конце концов может расстроиться. А теперь подумайте вот о чем! Представьте себе огромную бомбу, наполненную таким же веществом – давайте назовем его Магический Газ Атертона. Что будет, если с помощью сверхмощной пушки выстрелить такой бомбой, рассчитав все таким образом, чтобы она разорвалась над головами армии противника? Если все сделать правильно, то через какое-то мгновение после этого сто тысяч вражеских солдат – а может, и больше! – упадут мертвыми, словно пораженные ударом молнии. Ну, что скажете, сэр? Разве это не мощное оружие?

– Мне плохо! Я хочу убраться отсюда! Мне не надо было сюда приезжать!

Увы, это было все, что мог сказать Вудвилл.

– Что за вздор вы несете! Человек каждую секунду добавляет в свою память некую новую информацию – и так и должно быть. В наши дни, когда член парламента должен знать все обо всем, информация – это самое главное, самое ценное. Осушите ваш стакан – сегодня ваш день.

Я протянул Перси массивный стакан, и он залпом опрокинул в горло то, что в нем оставалось. Затем в приступе пьяного раздражения он оттолкнул стакан от себя. Я же незадолго до этого положил – надо признать, весьма опрометчиво – вторую стеклянную пульку на стол в футе от его края. Массивный стакан с толстыми стенками вроде бы едва коснулся стеклянного шарика, но тот покатился – как раз в сторону края стола. Я дернулся было вперед в надежде остановить его, но понял, что уже слишком поздно. Прежде чем я успел дотянуться до шарика, он упал со стола на пол прямо под ноги Вудвиллу – и раскололся. В тот момент, когда это произошло, Вудвилл смотрел вниз – он по глупости явно не успел сообразить, что происходит. Я закричал в надежде хотя бы этим предупредить Перси об опасности и предотвратить надвигавшуюся катастрофу. Еще секунда – и вещество, таившееся за тончайшей стеклянной оболочкой шарика, попало в воздух. Перси Вудвилл рухнул на пол лицом вниз. Подбежав к нему, я с трудом приподнял его бесчувственное тяжелое тело и, спотыкаясь, волоком потащил в сторону двери, выходившей во двор. С трудом открыв ее, я вытащил Перси на свежий воздух.

Сделав это, я в ту же минуту осознал, что за дверью кто-то стоит. Это был таинственный египетско-арабский приятель Лессингема – тот самый, который утром побывал у меня в гостях.

Переход от яркого электрического света, горевшего в лаборатории, к темноте, заливавшей двор, оказался слишком резким. В первый момент мне показалось, что закутанная в нечто напоминающее саван фигура, стоявшая в практически черной тени дома, – лишь галлюцинация. У меня довольно сильно кружилась голова – правда, это было исключительно результатом того, что, покидая лабораторию, я нарочно, причем довольно надолго, задержал дыхание. Только благодаря этому меня не постигла судьба Вудвилла. Промедли я хоть немного, задержись в помещении еще на секунду – и было бы поздно. Уложив Вудвилла на землю, я зашатался и в следующий момент потерял сознание. Однако уже, казалось бы, лишившись чувств, я словно сквозь сон услышал чье-то восклицание. И еще мне почему-то вспомнилась пословица об инженере, который взлетел на воздух от взрыва петарды, которую он сам же и заложил.

– Магический Газ Атертона!

Услышав, как кто-то громко произнес эти слова, я понял, что пришел в себя. И первым чувством, которое я испытал, было любопытство. Кто-то поддерживал меня, не давая полностью распластаться на земле. Передо мной возникло незнакомое лицо с самой удивительной парой глаз, которую мне когда-либо приходилось видеть. И эти глаза неотрывно смотрели прямо на меня.

– Кто вы, черт побери? – спросил я.

Затем, поняв, что это тот самый утренний визитер, я без всяких церемоний резко отодвинулся от него. В луче света, просачивавшемся во двор через приоткрытую дверь лаборатории, я разглядел Вудвилла – он совершенно неподвижно лежал рядом со мной.

– Он мертв? – спросил я. – Перси! Скажи что-нибудь! Не может быть, что все так плохо!

Но дело, кажется, и в самом деле было скверным – совсем. Когда я наклонился над Перси и внимательно вгляделся в него, у меня внутри все похолодело. Похоже, случилось то, что должно было случиться. Пульса у Перси я нащупать не смог. Газ в первую очередь воздействовал на сердечно-сосудистую систему. Чтобы спасти Вудвилла, необходимо было каким-то образом стимулировать ее работу, запустить ее заново. Однако у меня все путалось в голове, так что я не мог понять даже того, как приступить к решению этой задачи. Если бы рядом с Перси никого, кроме меня, не было, он бы наверняка умер. Но я был не один. Пока я тупо и бесцельно смотрел на Вудвилла, не зная, что предпринять, мой гость подсунул руки под его неподвижное тело и улегся сверху. Затем он приник губами к губам Перси – это выглядело так, словно он с помощью собственного дыхания пытался воскресить находившегося, похоже, между жизнью и смертью Вудвилла. Я, с трудом веря собственным глазам, молча наблюдал за его действиями – и вдруг с изумлением заметил, как Перси зашевелился.

Его конечности задергались, словно он испытывал боль. С каждой минутой конвульсии становились все более выраженными – и вдруг все его тело содрогнулось с такой силой, что незнакомец, пытавшийся вернуть его к жизни, скатился с него на землю. Низко склонившись над Перси, я увидел, что его состояние все же далеко от удовлетворительного. Мышцы его лица словно окаменели, кожа была покрыта испариной. Кроме того, мне очень не понравилось то, что у него были оскалены зубы, а открытые глаза закатились, так что видны были только белки. Смотреть на все это было тяжело и неприятно.

Незнакомец, по-видимому, догадался, какие мысли бродили у меня в голове, – впрочем, это было нетрудно. Указав пальцем на все еще распростертого на земле Перси, он с уже знакомым мне странным акцентом, который утром показался мне неприятным, но теперь звучал как музыка сказал:

– С ним все будет хорошо.

– Я в этом не уверен.

Незнакомец не удостоил меня ответом. В этот момент он стоял на коленях рядом с жертвой современной науки. Я тоже встал на колени по другую сторону от Перси. Спаситель Вудвилла стал водить ладонью над лицом и телом моего приятеля, продолжавшего лежать без сознания – и через некоторое время, словно по мановению волшебной палочки, гримаса боли и дискомфорта стала исчезать с лица Перси. Еще через некоторое время, судя по виду, состояние Вудвилла заметно улучшилось, и стало понятно, что он просто мирно, спокойно спит.

– Вы что, его загипнотизировали? – поинтересовался я.

– Какая разница?

Если все дело действительно было в гипнозе, то незнакомец сработал просто филигранно. Условия, в которых ему пришлось применять свое необычное искусство, были непривычными для него и исключительно сложными. Что же касается эффекта от его вмешательства, то он оказался выше всяких похвал и к тому же был достигнут исключительно быстро – всего за какие-то несколько десятков секунд. Я почувствовал, что начинаю ощущать по отношению к странному другу Пола Лессингема нечто похожее на восхищение и уважение. Притом что его моральные принципы были мне непонятны, а умения вести себя прилично он был лишен напрочь, следовало признать: его действия в экстремальной, крайне сложной и опасной ситуации в полном мере оправдали себя.

– Он спит, – снова заговорил незнакомец. – Когда он проснется, он не будет помнить, что с ним случилось. Оставьте его здесь. Ночь теплая. С ним все будет в порядке.

Ночь и в самом деле была теплая – и к тому же без дождя. Я решил, что с Перси действительно ничего плохого не случится, если он какое-то время поспит на свежем воздухе, обдуваемый легким ветерком. Так что я последовал совету незнакомца и оставил Вудвилла лежащим во дворе, а после немного побеседовал с человеком, неожиданно выступившим в роли врача.

Дверь лаборатории была закрыта. Незнакомец стоял в футе или двух от нее. Я, пройдя чуть дальше в глубь помещения, разглядывал его со всем вниманием, какое только было возможно в сложившихся обстоятельствах. Вне всякого сомнения, незнакомец прекрасно понимал, что я тщательно изучаю его, но держался спокойно и даже казался равнодушным. Он был восточным человеком – от макушки до кончиков пальцев на ногах. Это было совершенно очевидно. И все же, притом что я хорошо разбирался в людях его расы, мне никак не удавалось понять, уроженцем какой страны он является. Он был непохож на араба и тем более не был феллахом, то есть крестьянином. Да и вообще, мне казалось – хотя, конечно, я мог и ошибаться, – он не был магометанином. Было в нем что-то определенно не мусульманское. Что касается внешности, моего незнакомца вряд ли можно было назвать одним из лучших образчиков представителей своей расы – какой бы то ни было. Один только необычайно крупный, похожий на птичий клюв нос уже не позволял назвать его красавцем. Губы у него были толстые, бесформенные – они также привлекали к себе внимание, но отнюдь не своей красотой. При этом они наводили на мысль о том, что в его жилах, возможно, текло немалое количество негритянской крови. Еще одной особенностью незнакомца было то, что он казался человеком весьма преклонного возраста. В то же время его вид заставлял вспомнить легенды о людях, которые каким-то образом сохранили силу и энергию молодости, прожив несколько веков. Однако через какое-то время я начал сомневаться в том, что незнакомец действительно так стар, как могло показаться на первый взгляд, – если только он вообще был стариком. Представители негритянской расы, особенно женщины, внешне стареют очень быстро и часто выглядят значительно старше своих лет. Среди так называемых «цветных» можно иногда встретить женщин, лица которых настолько изборождены морщинами, словно они в самом деле прожили несколько столетий. При этом их реальный возраст, по крайней мере по английским меркам, вполне равен самому расцвету сил. Что же касается моего нежданного гостя, то его общей внешней дряхлости совершенно не соответствовали его удивительно молодые глаза. Ни у одного по-настоящему старого человека не могло быть таких глаз. Они были несколько необычной, удлиненной формы, вызвавшей у меня ассоциации с каким-то редким животным, о существовании которого я знал, но название которого с ходу вспомнить не мог. Они не просто излучали силу и страсть, но были полны избыточной энергии, которая является привилегией именно молодых людей. Таких поразительных глаз мне никогда еще не приходилось встречать. Сразу становилось понятно, что их обладатель ни в коем случае не может быть общительным человеком, любящим большие компании. Вероятно, благодаря какому-то особенному, необычному выражению этих глаз у вас сразу же возникало ощущение, что, поймав ваш взгляд, этот человек видит вас насквозь и легко читает ваши мысли. Мне никогда не приходилось встречаться с людьми, в чьем взгляде так отчетливо можно было бы прочитать сигнал об исходящей от них опасности. Было совершенно очевидно, что тот, кто, однажды вступив в контакт с моим ночным гостем, намерен продолжить общение с ним, должен быть готов к неизбежным плачевным последствиям этого решения, и винить в них ему придется себя самого. Потому что контакт с таким человеком означал прямой контакт с самим злом, и это не могло остаться безнаказанным.

Надо заметить, что я и сам обладаю необычайно тяжелым взглядом. Например, мне не составляло труда «переглядеть» любого из мужчин, с кем меня когда-либо сводила судьба. Но, смотря в лицо моему незваному гостю, я сразу почувствовал, что лишь благодаря предельному напряжению силы воли могу сдерживать поток какой-то мрачной энергии, которую излучал его взгляд. Возможно, это была всего лишь игра воображения, но я – человек отнюдь не экзальтированный и не страдаю чрезмерной впечатлительностью. Так что, если все дело и было в моем воображении, то уж очень тяжелые, неприятные эмоции оно будило в моей душе. Так или иначе, мне теперь было понятно, что мой гость вполне мог повлиять на состояние нервного, психологически неустойчивого человека с помощью одного лишь взгляда. Причем это воздействие могло иметь самые катастрофические последствия – в частности, мой визитер наверняка легко убедил бы такого человека в том, что обладает чуть ли не сверхъестественными способностями. Скажу так: если на свете и есть люди с так называемым «дурным глазом», в существование которого, наряду с некоторыми другими цивилизованными народами, всерьез верят итальянцы, то одним из них точно был мой гость.

Мы молча смотрели друг на друга, наверное, минут пять, и я уже начал думать, что еще немного – и я не выдержу. Поэтому я решил прервать затянувшуюся паузу вопросом:

– Можно мне поинтересоваться, каким образом вы проникли на мой задний двор?

Мой гость вместо ответа поднял руки, а затем опустил их через стороны, развернув ладони ко мне. В этом жесте, как мне показалось, было что-то неуловимо восточное.

– Вот как? В самом деле? Простите, возможно, с вашей точки зрения вы все мне объяснили. Но мне бы все-таки хотелось, чтобы вы ответили мне так, как принято у нас, то есть словами. Поэтому повторяю свой вопрос: итак, каким образом вы оказались на заднем дворе моего дома?

И опять ни слова в ответ – только тот же жест.

– Возможно, вы не очень хорошо знакомы с английскими обычаями и правилами поведения, а потому не осознаете, что своими действиями нарушили закон и можете понести за это наказание. Если я вызову полицию, вы окажетесь в очень неприятной ситуации. А я так и сделаю, если вы немедленно не представите необходимые объяснения.

Ответа я не получил и на этот раз – если не считать гримасу, исказившую лицо моего гостя. Судя по всему, это была улыбка, по которой можно было сделать вывод, что его презрение к полиции слишком велико, чтобы облекать его в слова.

– Чему вы смеетесь? Вам кажется, что угроза передать вас в руки полиции – это шутка? Боюсь, если вам придется иметь с ней дело, вам так не покажется. Вы что, вдруг утратили дар речи?

Мой гость тут же продемонстрировал, что мое предположение ошибочно.

– Я пока еще в состоянии управлять своим речевым аппаратом.

– Ну, это уже что-то. Возможно, вопрос о том, как именно вы пробрались на мой задний двор, слишком деликатный. Тогда, может быть, вы скажете мне, почему вы это сделали?

– Вы знаете, почему я пришел.

– Простите, но я никак не могу согласиться с вашим утверждением. Мне это как раз неизвестно.

– Неизвестно, вы говорите?

– А по-вашему, я об этом знаю? Ну, тогда я выскажу предположение, которое лежит на поверхности – вы пробрались сюда, чтобы совершить кражу.

– Вы называете меня вором?

– А кто же вы?

– Я не вор. Повторяю – вы знаете, почему я сюда пришел.

Мой собеседник чуть приподнял подбородок. В его глазах появился некий намек, который я, видимо, должен был понять, но, к разочарованию гостя, не уловил. Я в ответ пожал плечами.

– Я пришел, потому что вы этого захотели, – пояснил он.

– Потому что я этого захотел? О боже! Ну и ну!

– Вы весь вечер хотели, чтобы я пришел. А то я не знаю! Когда она говорила с вами о нем, кровь кипела у вас в жилах. Когда он выступал, все его слушали, а вы ненавидели – потому что он зарабатывал очки в ее глазах.

Эти слова поразили меня. Либо мой собеседник имел в виду то, о чем я думал – но это было совершенно невозможно, просто невероятно, – либо произошла путаница, и мы с ним неправильно понимали друг друга.

– Послушайтесь моего совета, мой друг, и не пытайтесь вести себя со мной как шулер – я в этих делах кое-что понимаю, знаете ли.

На этот раз мое замечание, похоже, сбило с толку моего собеседника. На его лице появилось озадаченное выражение.

– Не понимаю, о чем вы, – сказал он.

– Что ж, в таком случае мы квиты. Я тоже не могу сообразить, о чем вы толкуете.

– Чего вы не можете сообразить? Разве я не сказал вам утром, что приду, если вы этого захотите?

– Кажется, я припоминаю, что вы упомянули о чем-то подобном. Но как эти ваши слова соотносятся с происходящим?

– А вы разве не испытываете по отношению к нему то же, что и я?

– По отношению к кому?

– К Полу Лессингему.

Эти слова были сказаны негромко, но в них, если можно так выразиться, было вложено столько ядовитой злобы, что мне сразу стало ясно: желания причинить зло Апостолу у моего собеседника в избытке.

– Признайтесь же, какое именно чувство вы испытываете по отношению к нему?

– Ненависть.

Можно было не сомневаться, если такой человек, как мой гость, кого-то ненавидит, то всерьез – именно так, как принято на Востоке. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы при одном лишь произнесении вслух имени Лессингема злоба опалила его губы, словно огнем.

– Я вовсе не готов признать, что испытываю по отношению к Лессингему то чувство, которое вы мне приписываете. Но если даже допустить, что это в самом деле так, – что из того?

– Те, кто ненавидят кого-то, имеют много общего.

– Справедливость этого тезиса мне тоже не хотелось бы торопиться признавать. Но давайте-ка пойдем чуть дальше – какое все это имеет отношение к вашему появлению ночью во дворе моего дома?

– Вы ее любите, – заявил гость. Я на этот раз не стал просить назвать имя той, которую он имел в виду, – мне не хотелось, чтобы эти мерзкие губы произносили его. – А она любит его, и это плохо, неправильно. Если вы этого захотите, она полюбит вас – так будет хорошо.

– Вот как. Ну и как же можно достичь этой цели, к которой, по-вашему, я всем сердцем стремлюсь?

– Дайте мне вашу руку. Скажите, что вы этого хотите. И это произойдет.

Сделав шаг вперед, мой собеседник вытянул руку по направлению ко мне. Я заколебался. В поведении и действиях гостя было нечто такое, что на мгновение вызывало у меня восхищение и – вопреки всякому здравомыслию – веру в его слова. В моей памяти замелькали многочисленные услышанные мною когда-то истории о договорах с дьяволом. У меня даже возникло ощущение, что силы зла в этот момент как раз находятся где-то совсем рядом со мной. И еще я подумал о моей любви к Марджори, которая вдруг проявилась после всех этих лет. В моей душе вспыхнул восторг от одной мысли о том, что я смогу заключить мою возлюбленную в объятия, прижаться губами к ее губам. Я встретился взглядом с моим искусителем, и у меня в мозгу возникла картина прочих наслаждений, которые сулило мне завоевание прекрасной Марджори, – сводящие меня с ума образы так и замелькали перед глазами. Только бы ее добиться! Только бы добиться!

Господи, какую же чепуху нес мой визитер! Ну, предположим – просто ради шутки, – что я в самом деле вложу свою руку в его ладонь и выскажу вслух мое сокровенное желание, о котором гостю было прекрасно известно. И что? С другой стороны, какой может быть вред от того, что я так поступлю? Это же будет просто чистой воды шутка, и не более того. Мой гость в конечном итоге будет посрамлен, потому что совершенно ясно, что из его глупой затеи ничего не выйдет. Спрашивается – почему бы тогда мне не попробовать?

Я решил, что сделаю так, как он говорит, – слово в слово выполню его требования. И уже двинулся было к нему, но вдруг остановился – не могу объяснить, по какой причине. В какое-то мгновение мои намерения резко переменились.

Каким же надо быть мерзавцем, корил я сам себя, чтобы трепать имя женщины, играя в дурацкие игры с каким-то подонком, отвратительным бродягой, стоящим передо мной. И какой женщины! Той, которую я люблю! Я почувствовал, как меня с ног до головы захлестывает волна бешенства.

– Ах ты тварь! – крикнул я.

В результате неожиданной смены моего настроения у меня появилось острое желание вытрясти душу из пробравшегося в мой двор гнусного типа. Но едва я сделал несколько шагов в его направлении, всерьез помышляя о физической расправе, как он слегка изменил положение своей руки, выставив ладонь вперед заграждающим, останавливающим жестом. В то же мгновение я помимо своей воли встал как вкопанный, как будто на моем пути возник невидимый, но стальной прочности барьер.

Признаюсь, это поразило меня до глубины души. Ощущения, которые я испытывал в этот момент, были очень странными. Я чувствовал, что не только не могу сдвинуться в сторону моего гостя ни на дюйм, словно разом потерял способность контролировать свои конечности, – я был неспособен даже подумать о том, чтобы предпринять попытку это сделать. В первую секунду от изумления я лишь таращил на моего визитера глаза и беззвучно открывал и закрывал рот, словно рыба. Затем я понемногу начал понимать, что, собственно, произошло.

Этому ублюдку почти удалось меня загипнотизировать.

Странная это была ситуация для такого человека, как я, – тем более что я, можно сказать, находился в расцвете сил. Вдруг я почувствовал, как вдоль позвоночника у меня ползут мурашки – у меня внезапно возникла мысль о том, что бы случилось, если бы я вовремя не остановился. Трудно сказать, на какие проделки мог пуститься явившийся ко мне непонятно откуда и зачем тип. В моей памяти тут же стали всплывать рассказы о том, чем грозят азартные игры с шулерами, использующими крапленые карты. Я допустил опасную ошибку, недооценив возможности своего противника. Теперь я не сомневался – если он и был мошенником, то, несомненно, незаурядным, а может быть, и выдающимся.

Мне показалось, что он решил, что уже полностью подчинил меня своему контролю. Поэтому, когда я развернулся и, сделав несколько шагов в обратном направлении, оперся о стол, он едва заметно вздрогнул – видимо, это свидетельство того, что я все еще контролирую собственные действия, оказалось для него неожиданным. Какое-то время я молчал – мне нужна была пауза хотя бы в несколько секунд, чтобы прийти в себя после осознания опасного положения, в котором я оказался. Затем я решил предпринять нечто такое, что позволит мне убедить моего одаренного многими талантами визитера в том, что я ему в каком-то смысле не уступаю.

– Послушайтесь моего совета, мой друг, – не пытайтесь больше испытывать на мне вашу ловкость рук.

– Не понимаю, о чем вы.

– Не лгите мне – иначе я превращу вас в пепел.

Позади меня стояла электрическая машина, выдающая восемнадцатидюймовую искру. Она включалась с помощью рычага, вмонтированного в стол, – с того места, где я стоял, мне совсем не трудно было до него дотянуться. Я дернул за него, и мой гость невольно стал свидетелем небольшого эксперимента с электричеством. Изменение в его поведении непосредственно после этого меня немало позабавило. Он задрожал от страха и распластался ниц на земле со словами:

– Мой господин! Мой господин! Сжалься надо мной, о мой господин!

– Просто будьте поосторожнее, вот и все, – сказал я. – Я вижу, вы считаете себя кем-то вроде мага. Но, на вашу беду, я тоже кое-что умею – и, возможно, в этих умениях несколько превосхожу вас. Особенно в моем доме, на моей территории. Здесь мне найдется чем удивить в смысле магии сотню тысяч таких, как вы.

Взяв с полки бутылку с реактивом, я плеснул из нее на пол пару капель. В то же мгновение вверх взметнулись языки пламени, повалил густой дым. Это была довольно примитивная демонстрация свойств бромида фосфора, но эффект, произведенный опытом на моего визитера, оказался совершенно неожиданным. Я едва мог поверить своим глазам. Издав оглушительный вопль ужаса, мой гость внезапно исчез. На полу, там, где он только что стоял, возник непонятный, судорожно подергивающийся объект с неясными очертаниями. Затем из-за дыма видимость упала почти до нуля, а свет в помещении вдруг почти погас. Прежде чем я успел, разобравшись в ситуации, подойти к тому месту, где незадолго до этого стоял мой странный визитер, он снова возник словно бы ниоткуда и, стоя на коленях и склонившись к самому полу, возопил:

– Мой господин! О, мой господин! Я твой раб! Умоляю, приказывай мне, я сделаю все, что ты пожелаешь!

– Я использую тебя как своего раба! – воскликнул я. Трудно было сказать, кто из нас в этот момент в большей степени находился в состоянии эмоционального возбуждения – но, по крайней мере, я, в отличие от моего гостя, сумел не выдать свои истинные чувства. – Встань!

Мой визитер поднялся на ноги. Я наблюдал за ним с совершенно новым, обострившимся интересом. Мне трудно было определить, свидетелем чего я только что стал. Что это было – какой-то оптический обман? Или же мой гость в самом деле на какое-то время исчез? Было крайне трудно предполагать последнее, но, с другой стороны, я не мог поверить и в то, что его исчезновение мне попросту привиделось. Если это был какой-то ловкий трюк, то я понятия не имел, как именно он мог быть исполнен. Если же нет, то что тогда? Может быть, какое-то новое чудо из области науки? Я при желании мог объяснить моему посетителю, какие именно силы я задействовал для осуществления продемонстрированных «чудес». Интересно, мог ли он представить подобные же объяснения мне?

Тем временем гость молча продолжал стоять передо мной в позе, выражавшей полное подчинение, – взгляд его был опущен, руки смиренно сложены на груди.

Я принялся его расспрашивать.

– Вот что, я задам тебе несколько вопросов, – заявил я. – Если ты ответишь на них быстро и правдиво, тебе ничего не грозит. В противном случае – берегись.

– Спрашивайте, мой господин.

– Чем тебе не угодил мистер Лессингем?

– Я должен ему отомстить.

– Что он сделал такого, за что ты собираешься ему мстить?

– Между нами существует долгая кровная вражда.

– Что ты имеешь в виду?

– На его руках кровь моего сородича. Она требует отмщения.

– Кого же он убил?

– Это наше с ним дело, мой господин. Только между ним и мной.

– Понимаю. Ты хочешь сказать, что не собираешься отвечать мне и что мне придется снова использовать мою магию?

Я заметил, как мой собеседник вздрогнул.

– Мой господин, он пролил кровь той, которая доверилась ему.

Я заколебался. То, что имел в виду мой собеседник, казалось вполне ясным. А значит, возможно, не следовало слишком сильно давить на него, выпытывая детали. Слова гостя свидетельствовали о том, что речь шла, по всей видимости, о том, что можно было бы, наверное, назвать романом, который когда-то случился у Лессингема где-то на Востоке. Впрочем, трудно было представить Апостола в роли участника такого романа. Принято считать, что в жизни каждого мужчины всегда есть темная тайна, или, как порой говорят, скелет в шкафу. Но по отношению к Апостолу такие предположения казались крайне маловероятными. Просто страшно подумать, с какой скоростью распространилась бы подобная губительная для репутации Пола Лессингема история, если бы он в самом деле был в ней замешан. Будь это так, разве это не привело бы Пола к неизбежному политическому и жизненному краху?

– Пролитая кровь, как я понимаю, это, скорее всего, фигуральное выражение, так? Что ж, это впечатляет, но все же оставляет много неясностей. Если вы в самом деле подразумеваете, что мистер Лессингем кого-то убил, то самым надежным и эффективным способом отомстить ему было бы обратиться к закону.

– Что общего у английского закона и у меня?

– Ну, если бы вам удалось доказать, что мистер Лессингем виновен в убийстве, вы и ваши обвинения сразу же попали бы в сферу внимания британской Фемиды. Английский закон беспристрастен. Если Пол Лессингем в самом деле совершил убийство, он будет повешен точно так же, как какой-нибудь Билл Браун, то есть любой другой человек, совершивший подобное преступление.

– Вы уверены, что это в самом деле так?

– Да, – и вы при желании без труда сможете сами в этом убедиться.

Мой гость поднял голову и устремил взгляд своих горящих глаз, выдержать который было очень нелегко, куда-то перед собой, словно видел там кого-то или что-то.

– И в этом случае он будет опозорен?

– Да, безусловно.

– В глазах всех мужчин?

– Да, в глазах всех мужчин – и женщин тоже, я полагаю.

– И он будет болтаться на виселице?

– Если будет доказано, что он виновен в преднамеренном убийстве, – то да.

На ужасном лице моего гостя появилось выражение какого-то дьявольского ликования, которое сделало его внешность еще более омерзительной и пугающей. Мои слова явно доставили ему удовольствие.

– Возможно, я в итоге так и сделаю – в самом конце! – Мой странный посетитель широко, как только мог, раскрыл глаза, а потом плотно их зажмурил, словно пытался представить себе исключительно приятную картину, которую рисовало в этот момент его воображение.

– Ну, а пока, – продолжил он, снова открыв глаза, – я расквитаюсь с Лессингемом по-своему. Он уже знает, что по его следам идет мститель – еще бы ему не знать. И мысли об этом, преследующие его днем и ночью, будут вызывать у него такой же страх, как и сама смерть. В своем воображении он будет умирать множество раз. Он будет понимать, что спасения нет, что рано или поздно наступит момент, когда солнце для него погаснет навсегда. Страх будет гнездиться у него в душе ночью и днем, когда он будет вставать с постели по утрам и ложиться в нее вечерами. Смерть постоянно будет находиться где-то совсем рядом с ним. Суть моей мести в том и состоит, что он будет каждую минуту чувствовать, что дни его сочтены, и что СМЕРТЬ, НЕОТВРАТИМАЯ, УЖАСНАЯ, все ближе и ближе и вот-вот придет за ним, что этот момент вот-вот настанет. Именно тогда я его и убью!

Мой собеседник говорил и вел себя как настоящий маньяк, одержимый идеей расправы со своим врагом. Если он говорил хотя бы наполовину искренне – а все его интонации и выражение лица говорили о том, что он ничего не придумывает, – то мистеру Лессингему в самом деле была уготована ужасная судьба, а значит, и Марджори, скорее всего, тоже. Именно эта мысль заставила меня опомниться и спокойно поразмыслить над сложившимся положением. Получалось так, что либо Лессингему или кому-то действующему от его имени придется убрать стоящего передо мной фанатика, либо Марджори надо предупредить о том, что в жизни ее избранника имеется как минимум один эпизод, детали которого, пока не поздно, было бы крайне желательно прояснить. Позволить, чтобы Марджори крепко-накрепко связала свою судьбу с Апостолом, не подозревая о том, что он, вполне возможно, окажется человеком, на которого будет открыта охота, – нет, об этом нечего было и думать.

– Я смотрю, вы стали говорить очень длинными фразами, – заметил я.

Мои слова немного остудили пыл собеседника. Он снова опустил взгляд, а руки скрестил на груди жестом, выражающим смирение и покорность.

– Прошу меня простить, мой господин. Моя рана еще не зажила.

– Кстати, что это была за странная история сегодня утром? Я имею в виду небольшой инцидент с изображением таракана.

– Таракана? Я не понимаю, о чем вы.

– Ну, или жука.

– Жука!

Голос моего собеседника разом потерял свою звучность – он повторил слово «жук» чуть слышно – и, как мне показалось, слегка ахнул.

– После того как вы ушли от меня, мы с Лессингемом обнаружили в моей лаборатории, на листке бумаги, весьма добротно выполненный рисунок, изображающий жука. Как я понимаю, это вы оставили его перед уходом. Кажется, это был Scarabaeus sacer – священный скарабей, не так ли?

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Эта находка произвела очень сильный эффект на мистера Лессингема. Интересно почему?

– Я ничего об этом не знаю.

– Нет, знаете. И прежде чем вы уйдете, мне тоже хотелось бы что-нибудь об этом узнать.

Мой собеседник теперь дрожал, как в лихорадке, взгляд его беспокойно метался в разные стороны. Вероятно, было что-то особенное в древнем жуке-скарабее, который так часто встречается в египетской мифологии, – что-то такое, что одно лишь рисованное изображение этого насекомого вывело из равновесия такого хладнокровного, в совершенстве владеющего собой человека, как Пол Лессингем. В итоге я пришел к твердому выводу, что мне необходимо выяснить, в чем тут секрет. Стоило мне лишь напомнить Лессингему об утреннем инциденте – и он снова повел себя исключительно странно. Несомненно, мне следовало, если будет такая возможность, как можно скорее, прямо здесь, на месте, разобраться в этом вопросе.

– Послушайте меня, мой друг, – обратился я к своему необычному собеседнику. – Я человек простой и привык говорить прямо и ясно. Для меня это, можно сказать, что-то вроде хобби. Так вот. Либо вы сейчас же дадите мне необходимую информацию, либо я применю против вас мою магию – и весьма возможно, вас ждут самые плохие последствия.

Я протянул руку к рычагу, и электроды машины тут же заискрили. Мой гость при этой демонстрации моего могущества снова задрожал крупной дрожью.

– Мой господин, я не знаю, о чем вы говорите.

– Не смей мне лгать. Расскажи мне, почему при виде листка бумаги с изображением жука Пол Лессингем весь пожелтел и позеленел – как я полагаю, от ужаса.

– Спросите об этом у него, мой господин.

– Возможно, я так и сделаю – позже. Я спрашиваю об этом тебя. Отвечай – или берегись моего гнева.

Демонстрация работы электрической машины шла полным ходом. Мой гость смотрел на происходящее во все глаза, и было ясно, что он мечтает о том, чтобы я поскорее закончил показывать мое могущество. Затем, словно устыдившись своей трусости, он вдруг, сделав над собой усилие, предпринял попытку преодолеть свой страх – и это удалось ему гораздо лучше, чем я ожидал.

– Я – дитя Изиды! – воскликнул он, явно стараясь, чтобы это прозвучало с достоинством.

Мне показалось, что эти слова были произнесены им не столько для того, чтобы произвести впечатление на меня, сколько ради того, чтобы подбодрить самого себя.

– В самом деле? Что ж, в таком случае я сожалею, что не могу поздравить богиню с таким отпрыском.

После того как я произнес эту фразу, что-то изменилось – в голосе моего собеседника появились повелительные нотки, которых я до этого не слышал.

– Молчать! – выкрикнул он. – Вы не знаете, о чем говорите! Я вас предупреждаю, как и Пола Лессингема, – будьте осторожны и не заходите слишком далеко. Не ведите себя так, как он, – прислушайтесь к моему предостережению.

– Я не понимаю, от чего вы меня предостерегаете? От жука?

– Да! От жука!

Если бы я находился под присягой и мне предстояло сделать некое письменное заявление по поводу происшедших событий в присутствии свидетелей в офисе адвоката, думаю, в такой ситуации я бы не стал ничего писать и оставил бы лист бумаги чистым. Никому не нравится чувствовать себя одураченным, как и признавать, что кто-то одурачил его в прошлом. Но с тех самых пор, когда происходил этот разговор, я все еще гадаю, одурачил ли меня тогда этот самый представитель «детей Изиды» или нет. Пожалуй, одному только богу это известно. Во всяком случае, заявившийся ко мне домой тип если и играл, то был достаточно убедителен. Но чем дальше уходит в прошлое этот эпизод, тем все больше и больше я прихожу к выводу, что с его стороны это было манипулирование – невероятно, нечеловечески умное и тонкое манипулирование, если хотите. Да, именно так и не иначе. Если же за этим стояло что-то еще, то, значит, на небесах и на земле во сто крат больше удивительного, чем в наших представлениях о существующем мире. И одно лишь понимание этого находится близко к пределу способностей здравого человеческого рассудка к восприятию и вызывает страх.

Я, однако, не был приведен к присяге. А значит, если бы даже я и допустил некоторые словесные неточности в описании того, что на моих глазах случилось дальше, мне можно не опасаться преследования по закону. А случилось вот что.

Я стоял, опираясь на край стола. Мой гость находился примерно в десяти футах от меня. Ярко горел свет, так что трудно предположить, что я мог бы не разобрать, что происходило прямо передо мной. Ответив на мое насмешливое упоминание о жуке, мой собеседник пропал из виду – или, если точнее, я своими глазами видел, как он принял другую форму, то есть превратился в нечто совсем иное. Его тряпки упали на пол, и в тот самый момент, когда они еще находились в воздухе, а не на полу, прямо из них – так, во всяком случае, мне показалось – возник монстр, какое-то чудовищное существо, явно похожее на жука. А человек, стоявший передо мной, повторяю, исчез. Тут мне бы хотелось внести уточнение по поводу размеров появившегося невесть откуда насекомого. В первый момент мне показалось, что оно габаритами не уступало человеку, на месте которого возникло, и стояло вертикально, протянув в мою сторону свои лапы. Или ноги? Однако в следующий момент оно стало уменьшаться, причем очень быстро. Через какую-то пару секунд на полу валялась кучка тряпья, а на ней устроился удивительный образчик отряда жесткокрылых. Это, судя по всему, действительно был жук. Его длина составляла примерно фут, а высота, или так сказать, рост – шесть или семь дюймов. Его надкрылья были красивого золотисто-зеленого цвета. Мне ясно была видна граница между ними. Существо выглядело несколько возбужденным или же встревоженным – мне казалось, что оно вот-вот приподнимет надкрылья и взлетит.

Я был настолько поражен – да и кто на моем месте не испытывал бы поистине безграничного удивления, – что какое-то время находился в состоянии ступора и мог лишь молча наблюдать за происходящим. Из легенд мне было известно о способности богини Изиды к метаморфозам. Я читал об исторгнутом из ее чрева жуке и другие подобные истории. Однако превращение, свидетелем которого я стал лично, было чем-то новым, таким, о чем не упоминалось даже в легендах и мифах. Если человек, с которым я совсем недавно разговаривал, исчез, то куда именно он делся? Если на его месте появилось блестящее золотисто-зеленое насекомое необычно больших размеров, то откуда оно взялось?

Я считаю необходимым заявить, что после первого шока, вызванного изумлением, мне удалось прийти в себя и восстановить способность хладнокровно мыслить. Я почувствовал себя исследователем, который неожиданно и совершенно случайно набрел на великое, эпохального значения открытие. При этом я прекрасно осознавал, что для того, чтобы с максимальной продуктивностью воспользоваться ситуацией, мне потребуются все мои мыслительные способности. Пристально разглядывая необычное насекомое, я старался фотографически точно запечатлеть его в моем мозгу. Уверен, если бы человечество умело фиксировать изображение, запечатленное на сетчатке глаза – а рано или поздно это станет возможным, – можно было бы получить весьма точное представление о том существе, на которое был устремлен мой взгляд. Вне всякого сомнения, это был жук из отряда жесткокрылых, один из так называемых навозных жуков. На его голове были отчетливо видны усики-антенны. Если не считать необычно больших размеров, вся остальные отличительные признаки были на месте – бочкообразное туловище, массивная голова, головной щиток. Судя по глянцевой голове и горлу, это была самка. Впрочем, помимо габаритов, у существа имелись и другие нетипичные внешние особенности. Например, глаза – они заметно выдавались вперед. Более того, в них присутствовало некое выражение, какие-то огоньки – они чем-то неуловимо напомнили мне моего визитера, который внезапно пропал неизвестно куда. Еще мне показалось, что жук, словно хамелеон, мог управлять своим окрасом, во всяком случае, делая свой золотисто-зеленый цвет то более темным, то более светлым. Заметной особенностью жука было и его беспокойное поведение. Он все время совершал какие-то мелкие движения – мне, как ни странно, показалось, что это негативная реакция на мой изучающий взгляд. Чем дольше я рассматривал жука, тем больше росла моя уверенность, что он вот-вот расправит крылья и взовьется в воздух.

С самого начала я лихорадочно раздумывал о том, какой предмет можно использовать для поимки насекомого. В какой-то момент у меня мелькнула мысль о том, что его следовало бы убить. Признаюсь, я жалею о том, что даже не попытался этого сделать, хотя в непосредственной близости от меня находились десятки предметов, с помощью которых можно было проверить хитиновую броню существа на прочность. Однако если говорить о методах его поимки живьем, то мне пришел в голову только один. Он состоял в том, чтобы попытаться накрыть его большой жестяной канистрой из-под натриевой извести. Канистра стояла на полу слева от меня. Я медленно, с беспечным видом наклонился к ней, продолжая сверлить взглядом жука в блестящем хитиновом панцире. Реагируя на мое движение, насекомое завибрировало сильнее, чем прежде, так что очертания его надкрылий стали размытыми. Жук начал медленно расправлять крылья, словно принял наконец окончательное решение воспользоваться ими. Схватив канистру, я сорвал с нее крышку и бросился вперед, в сторону насекомого. Оно широко растопырило крылья – стало ясно, что в следующий момент оно поднимется в воздух. Однако было слишком поздно – прежде чем жук успел оторваться от пола, я накрыл его жестяной емкостью.

Увы, в этом положении мне удалось удержать канистру лишь на краткий миг. Из-за собственной торопливости я споткнулся и ничком растянулся на полу, выпустив канистру из рук. Прежде чем я успел снова ухватиться за нее, она отлетела в сторону. Быстро встать мне не удалось. Жук, находясь в каких-то восемнадцати дюймах от меня, стал быстро увеличиваться в размерах и вскоре дорос до тех чудовищных габаритов, какими обладал, когда предстал передо мной в первый момент после невероятного превращения из человека в насекомое. Еще какое-то мгновение – и на его месте возник мой друг восточного происхождения – совершенно голый. Благодаря его наготе я успел заметить, что, кажется, все-таки ошибся, определяя его пол. Это была женщина, а не мужчина. Я понял это, мельком взглянув на ее тело – она, кстати, оказалась совсем не старой и не была калекой или инвалидом.

Если бы я сказал, что очередное превращение произвело на меня не столь ошеломляющее впечатление, как предыдущая трансформация, то это было бы все равно, что утверждать нечто абсурдное – к примеру, будто бы дважды два равно пяти. Как и любой другой здравомыслящий ученый, который оказался бы на моем месте, после увиденного я на какое-то время потерял способность рассуждать хладнокровно. Признаюсь, я не только утратил способность адекватно оценивать окружающую действительность, но и почти перестал дышать от изумления. Единственное, что я мог делать, – это смотреть на происходящее, приоткрыв рот. Пока я это делал, женщина задрапировалась в лежавшее на полу тряпье и метнулась к двери, ведущей во двор. Ее попытка скрыться частично вывела меня из состояния оцепенения. Вскочив с пола, я бросился следом за ней.

– Стойте! – выкрикнул я.

Однако женщина двигалась слишком быстро. Прежде чем я успел схватить ее, она открыла дверь и выскользнула из дома на улицу. Более того, она умудрилась захлопнуть дверь перед самым моим носом. От возбуждения я несколько лишних секунд провозился, пытаясь повернуть дверную ручку. Когда же я выбежал во двор, женщина уже успела скрыться из виду. Мне показалось, что я увидел силуэт человека, перелезающего через забор в дальнем конце двора. Я со всех ног бросился туда, но, вскарабкавшись на стену и оглядевшись, никого не увидел. Тогда я прислушался в надежде уловить звук удаляющихся шагов, но вокруг стояла полная тишина. Стало совершенно очевидно, что поблизости нет ни одного живого существа. Мой гость (или гостья) исчез бесследно. Я понял, что попытка преследовать его (или ее) ничего не даст.

Пройдя через двор и вернувшись в дом, я увидел, что Вудвилл, с трудом приходя в себя после того, как едва не погиб, успел принять сидячее положение. По всей видимости, мое появление придало ему сил. Глядя на меня, он потер глаза, зевнул и часто заморгал.

– Послушайте, где я? – поинтересовался он.

Его вопрос показался мне весьма уместным.

– Вы на священной земле, мой друг, – или в заколдованном мире. И будь я проклят, если точно знаю, где именно.

– Боже милостивый! Как странно я себя чувствую! – воскликнул Перси. – Знаете, у меня голова очень болит.

– Что бы у вас ни болело, я этому нисколько не удивляюсь, – сказал я. – Думаю, вам будет полезно хлебнуть виски. Да и мне тоже. Только, ради бога, не говорите, что нужно немного промочить горло. Мне нужна как минимум бутылка.

Я помог Перси подняться и, держа его под руку, повел в лабораторию. Когда мы оказались там, я закрыл дверь, запер ее на ключ, а потом задвинул засов.

В дверях стояла Дора Грэйлинг.

– Я сказала вашему слуге, что не обязательно провожать меня в дом – я сама найду дорогу. Кстати, я пришла без тети. Надеюсь, я вам не помешала.

Вообще-то помешала, да еще как. Я едва удержался, чтобы не сказать ей об этом. Она со счастливым видом прошла в комнату. Глаза ее сияли. Даже заурядная молодая женщина, находясь в подобном настроении, кажется обворожительной.

– Так что же, я вам все-таки мешаю? Похоже, что так.

Она протянула руку, находясь еще в доброй дюжине футов от меня. Когда же, увидев этот жест, я не бросился вперед, она покачала головой и состроила укоризненную гримаску.

– Что с вами такое? – спросила она. – Вы неважно себя чувствуете?

Я в самом деле ощущал себя далеко не лучшим образом, хотя и не был болен. Любой нормальный человек, даже не обладающий особой проницательностью, сразу бы это понял. В то же время мне вовсе не хотелось признаваться в этом Доре.

– Спасибо, но я в полном порядке.

– Тогда я на вашем месте постаралась бы быть не в полном порядке. Небольшое недомогание сделало бы вас более привлекательным.

– Боюсь, я не из тех людей, которые стараются быть привлекательными для окружающих. Разве я не говорил вам об этом вчера вечером?

– Кажется, вы в самом деле о чем-то таком упоминали. Очень хорошо, что вы об этом помните. Но неужели вы забыли, что еще вы говорили мне вчера?

– Бывает трудно запомнить все детали разговора и все те глупости, которые слетают с моего безответственного языка.

– Ну, спасибо вам. Все, с меня хватит. Хорошего дня.

Дора повернулась, показывая, что собирается уходить.

– Мисс Грэйлинг!

– Да, мистер Атертон?

– В чем дело? Что я такого сказал?

– Вчера вечером вы пригласили меня зайти к вам утром, чтобы повидаться. Это тоже одна из глупостей, произнесенных вашим безответственным языком?

Я, признаться, запамятовал о нашей договоренности с мисс Грэйлинг – это факт. И Дора сразу же поняла это по выражению моего лица.

– Выходит, вы просто забыли? – На щеках Доры вспыхнул гневный румянец, глаза ее возмущенно сверкнули. – Простите мою недогадливость – я просто не поняла, что ваше приглашение было всего лишь формальностью и вы вовсе не ждали меня в гости.

Она уже практически шагнула через порог, но я все же успел остановить ее. Для этого мне пришлось взять ее за плечо.

– Мисс Грэйлинг! Вы очень жестоки по отношению ко мне.

– Да, наверное. Трудно придумать большую жестокость, чем визит нежеланной и нежданной гостьи, не так ли?

– Ну вот, вы проявляете еще большую суровость. Если бы вы знали, через что мне пришлось пройти после нашего разговора вчера вечером, вы бы меня наверняка простили.

– В самом деле? И через что же вам довелось пройти?

Я заколебался. Вообще-то я не предполагал рассказывать Доре о том, что произошло. Многие и без того считают меня ненормальным. Даже если отбросить другие аргументы против информирования Доры о ночных событиях, мне вовсе не хотелось выглядеть в ее глазах еще более сумасшедшим, чем обо мне уже говорят. А между тем у меня не было возможности моментально придумать более или менее правдоподобную историю про деяния моего ночного гостя (или гостьи), которая позволяла бы считать рассказчика человеком с вполне здравым рассудком. Поэтому я решил утаить от Доры основные события ночи – или, по крайней мере, попытался это сделать.

– Ну, во-первых, я совсем не спал.

Это была правда – за всю ночь я ни на секунду не сомкнул глаз. Это было сплошное мучение. Всякий раз, когда я, улегшись в постель, пытался заснуть, на меня наваливался худший из возможных кошмаров – тот, который приходит не во сне, а наяву. Перед моим воспаленным взором то и дело возникало странное существо, Нечто Неизвестное, как я его мысленно окрестил. Я обычно насмешливо улыбался, слыша истории о людях, которым являлись призраки, – и вот теперь сам стал одним из таких несчастных. Вдвойне неприятное чувство возникало у меня оттого, что я все более отчетливо осознавал: если бы в критической ситуации мне удалось остаться ученым, беспристрастным наблюдателем, я бы, скорее всего, сумел разгадать загадку моего таинственного восточного гостя: гигантский жук мог быть всего-навсего частью мистификации и представлял собой что-то вроде куклы, приколотой булавкой к пробковому основанию. Мне было больно и досадно осознавать, что мы с моим визитером оба блефовали и что в этой игре я, как человек, представляющий цивилизованный мир, в очередной раз уступил темному и необразованному противнику.

Разумеется, Дора не могла разглядеть всю эту гамму чувств на моем лице. Но кое-что она все-таки заметила – потому что ее взгляд смягчился и потеплел.

– Вы в самом деле выглядите усталым, – сказала она и окинула взглядом помещение лаборатории. – Похоже, вы переволновались. Вы что же, всю ночь провели в этой пещере чародея?

– Да, именно.

– О!

Интонация, с которой было произнесено это восклицание, таила в себе серьезные эмоции. Дора без приглашения села в большое обтянутое шагреневой кожей старинное кресло, которое могло бы вместить полдюжины женщин ее габаритов. При этом скромность ее позы невольно вызвала у меня мысль о том, что она, пожалуй, могла бы служить живым современным воплощением целомудренности и добропорядочности женщин прежних, ушедших времен. При этом ее безмятежные серые глаза, судя по всему, видели и замечали гораздо больше, чем по ним можно было прочесть.

– Как же так вышло, что вы забыли о том, что пригласили меня прийти? Вы что же, приглашали меня не всерьез?

– Разумеется, я сделал это всерьез.

– Но тогда как вы могли об этом забыть?

– Я не забыл.

– Не надо лгать. Наверное, тому была какая-то причина – скажите же мне, какая именно. Может быть, я просто пришла слишком рано?

– Ничего подобного. Для вашего визита не может быть слишком раннего времени.

– Благодарю вас. Когда вы говорите комплимент, даже такой тонкий, как тот, который вы отпустили только что, все же старайтесь выглядеть так, будто вы говорите искренне. Нет, я явно пришла чересчур рано. Я знаю, что это так. Но я предлагаю вам пообедать вместе после того, как мы закончим наши дела. Я предупредила тетю, что вернусь домой вместе с вами.

– Вы слишком добры ко мне. Я этого не заслуживаю.

– Может, и так. – Тут тон Доры несколько изменился – в нем появились печальные нотки. – Мне кажется, что многие мужчины относятся к женщинам лучше, чем они заслуживают. Не знаю почему. Наверное, женщинам это просто нравится. Но все же это странно. – В следующий момент интонации Доры Грэйлинг снова стали суховатыми. – А про то, зачем я пришла, вы тоже забыли?

– Ничего подобного. Я все-таки не совсем безмозглый тип, как обо мне можно подумать. Вы пришли, чтобы увидеть демонстрацию одного моего изобретения, с помощью которого можно уничтожать все живое, в том числе людей. Но дело в том, что я сейчас не в настроении для подобных экспериментов. Просто мне совсем недавно уже пришлось провести подобную демонстрацию.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, для начала я убил кота Лессингема.

– Кота мистера Лессингема?

– Ну да. А потом мое изобретение едва не прикончило Перси Вудвилла.

– Мистер Атертон! Пожалуйста, не говорите так!

– Факт есть факт. Просто он, можно сказать, оказался в каком-то смысле не в том месте и не в то время. И если бы не произошло настоящее чудо, он сейчас был бы мертв.

– Я очень надеюсь, что вы не будете больше заниматься подобными вещами. Я это ненавижу.

Я уставился на Дору Грэйлинг.

– Ненавидите? Я думал, вы хотели увидеть демонстрацию того, как работает мое изобретение.

– И каким же образом вы собирались проводить эту вашу демонстрацию?

– Ну, мне пришлось бы как минимум убить еще одного кота или кошку.

– И вы что же, полагаете, что я бы стала спокойно наблюдать за тем, как вы убиваете животное, чтобы показать, как действует ваше изобретение? Чтобы расширить мой кругозор?

– Вовсе не обязательно было использовать для эксперимента именно кошку, но живое существо в любом случае пришлось бы убить. А как еще можно продемонстрировать смертоносность оружия, не сделав этого?

– Неужели вы в самом деле полагаете, что я пришла сюда для того, чтобы понаблюдать за тем, как вы будете убивать живое существо?

– А зачем же тогда вы пришли?

Не знаю, что особенного было в моем вопросе, но, как только я его задал, лицо Доры Грэйлинг побагровело.

– Затем, что я была безмозглой дурой.

Меня смутили и неприятно поразили ее слова. Видимо, либо моя собеседница встала не с той ноги, либо это сделал я – а может, мы оба. Так или иначе, Дора Грэйлинг всерьез разозлилась на меня – и, как мне показалось, без всякой видимой причины.

– Похоже, вам нравится издеваться надо мной, – сказал я.

– Как я могу? Я бы не осмелилась. Вы наверняка видели бы меня насквозь и сразу же разгадывали все мои попытки над вами подшутить.

У меня совершенно не было настроения спорить и пререкаться с моей собеседницей. Я слегка отстранился от нее. Однако она тут же сделала шаг вперед и снова сократила дистанцию между нами.

– Мистер Атертон!

– Да, мисс Грэйлинг?

– Вы сердитесь на меня?

– С какой стати? Если вам нравится потешаться над моей глупостью, что ж – у вас есть для этого все основания.

– Но вы вовсе не глупец.

– Разве? Может, и вы надо мной не насмехаетесь?

– Нет, вы не глупец, и вы сами это знаете. Это с моей стороны было глупо вести себя так, словно вы в самом деле безмозглый тип.

– Что ж, ваши слова меня радуют. Но, боюсь, я очень равнодушный и негостеприимный хозяин. Если вы не хотите видеть демонстрацию моего изобретения, может, вам было бы интересно что-то другое?

– Почему вы по-прежнему говорите со мной пренебрежительным тоном?

– Я? С вами?! Пренебрежительным тоном?!

– Вы вечно разговариваете со мной свысока – да-да, вам прекрасно известно, что это так. Иногда мне кажется, что я вас за это ненавижу.

– Мисс Грэйлинг!

– Да! Ненавижу! Ненавижу!

– Что же, в конце концов, это вполне естественно.

– Вечно вы говорите со мной так, словно я маленький ребенок, а сами… не знаю даже, что сказать. Что ж, мистер Атертон, мне очень жаль, но я вынуждена вас покинуть. Мне было очень приятно вас навестить. От души надеюсь, что я не была слишком навязчивой.

С этими словами Дора Грэйлинг бросилась прочь из комнаты – да так быстро, что я не успел ее остановить. Да, это выражение, пожалуй, наиболее точно описывает ее действия. Я догнал ее только в коридоре.

– Мисс Грэйлинг, умоляю…

– Не стоит меня умолять, мистер Атертон. – Дора остановилась и повернулась ко мне. – Не обязательно провожать меня, я сама найду дорогу к выходу – в конце концов, я как-то справилась, отыскала вас в доме, когда пришла. Но, если это возможно, пожалуйста, прошу вас – не разговаривайте со мной больше до того момента, когда я выйду на улицу.

Намек был весьма прозрачным – даже для меня. Я прошел рядом с Дорой по всему коридору, не произнеся больше ни слова. Дойдя до входной двери, она перешагнула через порог и покинула мое жилище.

Стоя на крыльце и глядя вслед Доре Грэйлинг, которая удалялась по улице со скоростью четыре мили в час, я думал о том, что наше общение на этот раз оказалось крайне неудачным и что я, похоже, наломал дров. Все было настолько плохо, что я даже не решился попросить у Доры разрешения вызвать экипаж.

До меня начало доходить, что в сложившейся ситуации для исправления положения нужно было предпринять какие-то решительные действия. С этой мыслью я направился обратно в дом, собираясь переодеться во фланелевый костюм, но тут у дома остановился кеб. Оттуда на тротуар выбрался старик Линдон.

Мистер Линдон был чем-то сильно возбужден. Когда он находился в таком состоянии, это всегда было легко заметить, потому что он неизменно обильно потел. Вот и на этот раз, едва успев вылезти из кеба, он снял шляпу и принялся промокать голову носовым платком.

– Атертон, мне очень нужно с вами поговорить – с глазу на глаз.

Я проводил его в мою лабораторию. Вообще-то у меня есть правило – никого туда не пускать. В конце концов, это место, где я работаю, а не развлекаюсь. Но, надо признать, за последнее время это правило перестало действовать. Войдя в помещение лаборатории, Линдон тут же начал громко пыхтеть, утирать обильно выступивший на лбу пот и выпячивать грудь, словно пытался дать мне понять, какого важного гостя я принимаю в своем доме. Затем он заговорил во всю силу своих легких – то есть очень, очень громко.

– Атертон, я… я всегда относился к вам… почти как к сыну.

– Это очень любезно с вашей стороны.

– Я всегда считал вас… э-э… здравомыслящим молодым человеком. Мне всегда казалось, что к вам всегда можно обратиться за дельным советом, когда такой совет… э-э… необходим.

– И это также очень любезно с вашей стороны.

– Поэтому я не стану извиняться за то, что решил прийти к вам в ситуации, которую можно рассматривать как… э-э… исключительно семейный кризис. Сейчас такой момент в истории семьи Линдон, когда в равной степени необходимы такт и здравый смысл.

На этот раз я решил ограничиться кивком.

– Скажите, что вам известно об этом типе – Лессингеме?

Ну, так я и знал.

– То же, что о нем известно всем.

– А что о нем знают все на свете? Ну-ка, ответьте! Поверхностный, мелко плавающий карьерист, в то же время умеющий втереться в доверие к кому угодно, – вот что о нем известно всем. Этот человек – политический авантюрист с дурной, криминальной репутацией. Он приобрел печальную известность благодаря тому, что умело играет на политической глупости и недальновидности своих соотечественников. Он напрочь лишен чести, совершенно беспринципен, ему абсолютно недоступны чувства и эмоции, характерные для джентльменов. Что еще вы о нем знаете?

– Я не готов согласиться даже с тем, что вы сейчас сказали.

– Конечно же, вам это известно! Не говорите ерунды! Поверить не могу, что вы склонны оправдывать этого человека! Знаете, я всегда говорю то, что думаю, – и всегда буду говорить. Что вы знаете о Лессингеме вне политики – о его семье, о его личной жизни?

– Вообще-то об этом мне известно немногое.

– Ну разумеется! И никто об этом ничего не знает! Этот тип словно гриб – вроде поганки! Возник в одночасье неизвестно откуда, из какой-то грязной канавы. Господи, да у него ни мозгов, ни манер – он даже на уроженца Бирмингема не тянет.

Линдон уже успел довести себя до такого состояния, что весь побагровел – зрелище, надо сказать, было не очень приятное. Он уселся на стул, распахнул пиджак, широко растопырил руки и снова принялся гнуть свое:

– Семью Линдон в данный момент представляет… э-э… молодая женщина, моя дочь, сэр. Она представляет в том числе и меня, и ее долг состоит в том, чтобы делать это достойно – достойно, сэр! Более того, строго между нами, сэр, еще ее долг – выйти замуж. У меня есть собственность, и я не хочу, чтобы она перешла кому-либо из моих проклятых братьев. Они настоящие полудурки и не представляют меня достойным образом – ни в одном из возможных смыслов этого слова. Моя дочь может выйти замуж за кого захочет – да, за любого, кто будет ей по душе. Во всей Англии не найдется ни одного человека, ни из высшего сословия, ни из низшего, который не счел бы для себя высочайшей честью взять ее в жены. Я говорил ей об этом – да, сэр, говорил, хотя вы должны понимать, что она ни за что не стала бы от меня этого требовать. И что же она, по-вашему, сделала? Она, представьте себе, продолжает компрометирующее ее общение с этим типом, Лессингемом!

– Не может быть!

– Говорю вам, так оно и есть! Я отдал бы все на свете, чтобы это было не так. И я ведь не раз предупреждал ее, чтобы она порвала с этим негодяем, что у нее не должно быть с ним ничего общего. Но, несмотря на это, как вы сами видели вчера вечером, на глазах у всех, кто собрался в палате общин, после пустозвонской речи этого типа, в которой не было ни смысла, ни толковых идей, одна вода, она самым позорным образом уезжает с ним под ручку, фактически наплевав на своего отца. Подобное обращение с отцом – с отцом! – со стороны дочери – просто чудовищно.

Бедняга вытер брови носовым платком.

– Вернувшись домой, – снова заговорил старый Линдон, – я высказал ей все, что я о ней думаю, – клянусь честью. И то, что я думаю об этом типе – как есть, без церемоний и не стесняясь в выражениях. Бывают случаи, когда нужно называть вещи своими именами, – и это была как раз именно такая ситуация. Я со всей решительностью строго-настрого запретил ей разговаривать и общаться с этим человеком и, даже если она встретит его на улице, обходить десятой дорогой. Я ясно и с полной откровенностью дал ей понять, что этот тип – мерзейший негодяй – да, именно так! – и что он неизбежно опозорит всех, кто поддерживает с ним какой-либо контакт. И что же, по-вашему, она мне на это ответила?

– Нисколько не сомневаюсь, что она пообещала, что вас послушается.

– Как бы не так, сэр! Черта с два! Ваши слова свидетельствуют о том, как мало вы ее знаете! Она, черт побери, заговорила со мной в своей пренеприятной дерзкой манере. Вы бы слышали! Все это звучало так, как будто это я нашкодивший ребенок, а она моя мать. Заявила, что я ее огорчил, что она во мне разочаровалась, что, мол, времена изменились. Да, сэр, оказывается, времена изменились! Дескать, родители теперь не имеют права вести себя словно они русские самодержцы. Да, сэр, так и сказала – родители не какие-то русские самодержцы! Что ей очень жаль, но она не может выполнить мое требование. Да-да, сэр, представьте себе, заявила, что не может выполнить мое требование и прекратить общение с человеком, которого она очень ценит. Что, мол, об этом не может быть и речи, что она не станет этого делать только из-за моих глупых предрассудков, и… и… в общем, коротко говоря, она просто послала меня к дьяволу, сэр!

– И что, вы…

Я едва не задал глупый вопрос, который уже вертелся у меня на языке, но вовремя спохватился.

– Вот что, – предложил я, – давайте обсудим эту тему как люди бывалые и умудренные опытом. Вы знаете о Лессингеме нечто такое, что работает против него – но при этом не имеет отношения к политике?

– В том-то и дело – ничего.

– Но разве это в определенном смысле не говорит о нем положительно?

– Не понимаю, из чего вы делаете такой вывод. Я… я готов вам признаться, что… что навел о нем справки. Он не являлся членом палаты общин в течение шести лет – теперь он избран во второй раз. Появился неизвестно откуда, как чертик из табакерки. В первый раз он избирался от Харвича. Там, похоже, никто ни малейшего понятия не имеет, откуда он взялся.

– Он много путешествовал по миру?

– Никогда об этом не слышал.

– Может быть, он бывал на Востоке?

– Это он вам сказал?

– Нет – это просто мое предположение. Видите ли, мне кажется, что если против Лессингема ничего раскопать не удается, то это скорее говорит в его пользу!

– Мой дорогой Сидней, не говорите ерунды. Это лишь свидетельствует о том, что он никто – просто пустое место. Если бы он был серьезной фигурой, хоть кем-нибудь, про него что-нибудь было бы известно, либо хорошее, либо плохое. Я не хочу, чтобы моя дочь вышла замуж за типа, про которого никто ничего не знает и который, похоже, вылез из какой-то дыры. Черт меня подери, пусть уж она выйдет замуж за вас, это и то будет в десять раз лучше.

Когда старик произнес эти слова, у меня невольно екнуло сердце. Чтобы не выдать себя, мне пришлось на несколько секунд отвернуться.

– Боюсь, этот вопрос не стоит на повестке дня, – сказал я, справившись с собой.

Отец Марджори остановился и вопросительно посмотрел на меня.

– Почему?

Я почувствовал, что, если не буду предельно осторожен, мне конец – а возможно, учитывая настроение Линдона, и Марджори тоже.

– Мой дорогой Линдон, я просто не могу выразить, насколько я вам благодарен за ваше предложение, но могу только повторить – к сожалению, вопрос об этом не стоит.

– Я не вижу, какие тому могут быть препятствия.

– К сожалению, они есть.

– Вы… вы мужчина хоть куда, верьте моему слову!

– Думаю, мы с вами оба люди достойные.

– Я… я хочу, чтобы вы сказали ей, что Лессингем – чертов негодяй.

– Понимаю. Но мне кажется, что если бы я хотел использовать свой авторитет, которым, как вы полагаете, я обладаю в глазах вашей дочери, или сохранить ее хорошее отношение ко мне, то мне не следовало бы говорить ей таких вещей.

– Мне все равно, как именно вы ей это скажете. Говорите что хотите. Только… только я хочу, чтобы вы вызвали у нее стойкое отвращение к этому типу. Я… я… я хочу, чтобы вы изобразили его таким, какой он есть, безо всяких прикрас. Собственно, я… я хочу, чтобы вы заставили мою дочь отказаться от своего намерения выйти за него замуж.

Он все еще цедил слова, пытаясь закончить свою мысль и одновременно утирая со лба пот, когда вошел Эдвардс. Я повернулся к нему.

– В чем дело?

– Пришла мисс Линдон, сэр. Она хочет видеть вас немедленно – с глазу на глаз.

Слова Эдвардса, учитывая момент, когда они были произнесены, меня слегка смутили. Что же касается старика Линдона, то он пришел в восторг и тут же заговорил, заикаясь сильнее обычного:

– Т-то что надо! О-очень кстати, лучше и быть не может! Пусть ее проводят сюда! А меня с-с-спрячьте куда-нибудь – куда угодно, хотя бы вот за этим экраном! И-используйте все свое влияние на нее. П-п-поговорите с ней как следует. С-скажите ей все то, о чем я вас просил. Ну, а в критический момент я выйду – и, если мы не сможем управиться с ней вдвоем, это будет прямо чудо.

От предложения Линдона я на несколько секунд утратил дар речи.

– Но, мистер Линдон, боюсь, я не могу…

Старик не дал мне закончить.

– Вот она идет, – пробормотал он и, прежде чем я успел его остановить, юркнул за экран.

Никогда прежде мне не приходилось видеть, чтобы он двигался с такой быстротой. Больше мне ничего предпринять не удалось – в комнату вошла Марджори. В ее глазах, во всей ее фигуре, в манере держаться было что-то такое, от чего мое сердце забилось быстрее. Выглядела Марджори Линдон так, словно в ее жизни произошло событие, начисто перечеркнувшее все хорошее, то, что вызывало у нее положительные эмоции.

– Сидней! – воскликнула Марджори. – Я так рада вас видеть!

Возможно, она говорила правду. Однако момент был такой, что я никак не мог разделить ее радость.

– Я говорила вам, что, если у меня возникнут трудности, я приду к вам. Ну вот, они возникли. Причем очень странные.

Мое положение тоже казалось мне трудным. Я находился в состоянии сильного замешательства. Впрочем, в голову вдруг пришла мысль о том, как я смогу перехитрить подслушивающего нас отца Марджори.

– Пойдемте в дом – расскажете мне обо всем там.

Гостья, однако, отказалась последовать моему предложению.

– Нет, – заявила она. – Я расскажу вам обо всем здесь. – Марджори огляделась, и это почему-то показалось мне странным. – Это самое подходящее место для подобных историй, как та, которую собираюсь поведать вам я. То, что я вам расскажу, покажется вам невероятным и поразительным.

– Но…

– Никаких «но»! Сидней, не мучайте меня. Дайте мне остаться там, где я нахожусь. Вы что же, не видите, что я почти без сил?

Незадолго до этого Марджори присела. Но теперь она снова поднялась на ноги и в отчаянии вытянула руки вперед. Она явно была перевозбуждена и вела себя весьма необычно.

– Что вы на меня так смотрите? – поинтересовалась она. – Вы думаете, что я сошла с ума? Мне самой кажется, что я вот-вот лишусь рассудка. Скажите, Сидней, а бывает так, что люди сходят с ума внезапно? Вы столько всего знаете, вы, можно сказать, почти врач. Пощупайте мой пульс – вот моя рука. Если я больна, скажите мне об этом!

Я пощупал пульс Марджори. Он был очень частым, и одно лишь это уже говорило о том, что она как минимум находится в лихорадочном состоянии. Я налил в стакан мутноватую жидкость из одного из стоявших на столе сосудов и протянул ей. Она подняла стакан на уровень глаз.

– Что это?

– Отвар моего приготовления. Хотите – верьте, хотите – нет, но иногда у меня кружится голова. Я использую его в качестве успокаивающего средства. Вам оно пойдет на пользу.

Марджори выпила содержимое стакана.

– Мне от этого уже стало лучше – по крайней мере, мне так кажется. Вот что значит человек, имеющий познания в области медицины. Послушайте, Сидней, буря уже почти разразилась. Вчера вечером папа запретил мне разговаривать с Полом Лессингемом. Видимо, это была только прелюдия.

– Вот как. Мистер Линдон…

– Да, мистер Линдон – мой папа. Мы с ним почти поссорились. Вы знаете, он сказал много такого, что меня удивило. Это вообще в его стиле – он часто говорит удивительные вещи. Он лучший отец в мире – но по своей природе человек, которому не нравятся те, кто по-настоящему умен. В этом вы с ним, будучи оба убежденными консерваторами, похожи. Мне всегда казалось, что именно поэтому он так хорошо к вам относится.

– Спасибо. Полагаю, это действительно все объясняет, хотя раньше мне это никогда не приходило в голову.

С момента появления Марджори я, напрягая все свои мыслительные способности, пытался оценить сложившуюся ситуацию и понять, что мне делать дальше. В итоге я пришел к выводу, что старик Линдон, будучи отцом Марджори, имеет право услышать то, что собиралась сообщить мне его дочь, пусть и находясь за экраном. К тому же я решил, что ему пойдет на пользу, если он услышит из ее уст кое-какие слова, касающиеся его самого и их отношений, а может, и чего-то еще. Однако я не имел ни малейшего понятия, чем именно вызван ее визит ко мне.

Наконец Марджори заговорила – как мне показалось, несколько небрежным тоном, неожиданным в сложившейся ситуации.

– Я рассказывала вам накануне вечером о том, что произошло вчера утром? Я имею в виду мое неожиданное приключение, которое состояло в том, что я встретила одного человека?

– Вы ни слова об этом не сказали.

– Вот как. Вообще-то я собиралась это сделать. Знаете, я почти уверена, что именно из-за него у меня возникли проблемы. Кажется, есть такая примета – если приютить бездомного бродягу, на вас обрушатся беды.

– Ради бога, давайте не будем верить в подобное. Это ведь всего лишь предрассудок.

– Что ж, надеюсь, что так. Да, я уверена, что вы правы. Ну, так слушайте же мою историю. Вчера утром перед завтраком, а если точнее, то между восемью и девятью часами, я выглянула из окна и увидела на улице толпу. Я послала Питера узнать, в чем дело. Вернувшись, он сообщил, что у какого-то мужчины случился припадок. Я отправилась поглядеть на него. Он лежал на земле, окруженный людьми, – практически нагой, если не считать каких-то лохмотьев, которые когда-то были накидкой. Они едва прикрывали его тело. Лежащий был весь в пыли, грязи и крови – поистине страшная картина. Как вам известно, у меня есть кое-какие, пусть и небольшие, познания в том, что касается оказания первой помощи раненым. Поскольку мужчина явно находился в таком плохом состоянии, что его вполне можно было принять за мертвого, и при этом никто не обнаруживал никакого желания что-либо предпринять, я решила попробовать свои силы. Я опустилась рядом с ним на колени. И что же, как вы думаете, он сказал?

– Спасибо?

– Ничего подобного. Странным, очень глубоким голосом с каким-то квакающим акцентом он произнес: «Пол Лессингем». Я была поражена до глубины души. Услышать это имя от совершенно незнакомого мне человека, да еще находящегося в таком ужасном состоянии! И он произнес это имя, обращаясь не к кому-нибудь, а именно ко мне! Да, я была просто ошарашена. Полисмен, который придерживал голову мужчины, сообщил: «Это он в первый раз раскрыл рот и сказал хоть что-то. Я уж думал, он умер». И тут вдруг мужчина снова заговорил, да так громко, что слова, должно быть, можно было услышать на другой стороне улицы: «Я хочу предупредить, Пол Лессингем, хочу предупредить!» Должно быть, это было очень глупо с моей стороны, но я просто передать вам не могу, насколько сильно его слова и тон запали мне в душу. В общем, через некоторое время мужчину перенесли в наш дом, искупали и уложили в кровать. Я послала за доктором для него. Но доктор ничего не смог сделать. Он сказал, что у мужчины нечто вроде каталептического припадка. Было видно, что он, оценивая состояние больного, больше склонен видеть в этом вызове интересный медицинский случай.

– Вы сообщили вашему отцу о том, что в доме появился незнакомец?

Марджори посмотрела на меня с некоторым недоумением.

– Видите ли, когда имеешь такого отца, как у меня, нельзя сообщать ему все и сразу. В некоторых случаях нужно немного выждать.

Я понял, что старому Линдону, прячущемуся за экраном, интересно будет услышать эти слова.

– Вчера вечером, после того как мы с папой, так сказать, обменялись любезностями, – надеюсь, он остался удовлетворен содержанием нашего разговора, но мне оно совершенно не понравилось, – я пошла проверить, как чувствует себя больной. Мне сказали, что он ничего не ел и не пил, не двигался и не говорил. Но как только я приблизилась к кровати, на которой он лежал, он вдруг словно ожил. Приподняв голову с подушки, он громко выкрикнул, словно обращался одновременно к большому количеству людей: «Пол Лессингем! Берегитесь! Жук!» При этом в его голосе и выражении лица было что-то настолько неприятное, да что там, даже ужасное, что я просто не в силах это описать.

Последние слова Марджори вызвали у меня неподдельное изумление.

– Вы уверены, что он произнес именно эти слова?

– Совершенно уверена. Неужели вы думаете, что я могла что-то перепутать – особенно после того, что произошло после этого? Эти самые слова так и звенят у меня в ушах. Они просто преследуют меня.

Марджори закрыла лицо руками, словно загораживаясь от чего-то страшного, такого, что ей не хотелось видеть. Я все больше и больше убеждался в том, что существует некая взаимосвязь между Апостолом и его другом с Востока, но мне хотелось окончательно подтвердить ее наличие.

– А этот ваш пациент – что он за человек? Как он выглядит?

Поначалу я не был уверен, что тот, о ком говорила Марджори, и человек, о котором я подумал, – одно и то же лицо. Но ее рассказ в конце концов развеял мои сомнения. Однако от этого загадка, которую я пытался разгадать, не стала проще – правда, мои мысли приняли несколько другое направление.

– Что касается возраста, то, как мне кажется, ему от тридцати до сорока лет. У него светлые волосы и растрепанные, песочного цвета бакенбарды. Он ужасно худой, просто кожа да кости. Доктор сказал, что это от голода.

– Вы говорите, у него светлые волосы и песочного цвета бакенбарды. А вы уверены, что бакенбарды у него настоящие?

Глаза Марджори удивленно расширились.

– Конечно, они настоящие. С какой стати вы в этом сомневаетесь?

– А вам не показалось, что этот человек иностранец?

– Разумеется, нет. Он и выглядит, и говорит как англичанин, причем, я бы сказала, как представитель не самого низкого сословия. Да, мне показалось, что в его голосе есть что-то очень странное, необычное, но в любом случае это голос нашего соотечественника. Если у него в самом деле случился каталептический припадок, то я о такой каталепсии никогда не слыхала. Вам когда-нибудь приходилось встречать ясновидящих?

Я кивнул.

– Так вот, – продолжила Марджори, – мне показалось, что он как раз находился в том состоянии, в каком пребывают ясновидящие, когда предсказывают будущее. Конечно, когда я сказала об этом доктору, он поднял меня на смех, но вы же знаете врачей. Я по-прежнему считаю, что этот человек находился в каком-то трансе. Он сказал, что накануне вечером обратил на меня внимание, находясь под неким воздействием, которое подобные ему люди называют «влиянием», и что тот, кто оказывал на него это самое «влияние», заставлял его говорить против его собственной воли. То есть слова слетали с его языка, словно их вырывали из него силой.

Зная то, что я знал, я невольно удивился тому, как быстро Марджори сумела сделать в целом верные выводы благодаря одной только интуиции. Однако я решил не сообщать ей об этом.

– Моя дорогая Марджори! И это говорите вы! Вы же гордитесь тем, что умеете держать ваше воображение под контролем и не допускаете, чтобы оно, разыгравшись, подталкивало вас к ошибочным суждениям!

– Вовсе не факт, что я так уж горжусь тем, что неспособна к спонтанным предположениям. Надеюсь, вы обо мне так не думаете? Послушайте, что я вам скажу. Выйдя из комнаты, где поместили того несчастного, я вызвала для него сиделку и поручила за ним присматривать. После этого отправилась в свою спальню. Оказавшись там, у меня вдруг возникло сильнейшее ощущение того, что какая-то страшная, неуловимая и неосязаемая, но совершенно реальная опасность в этот момент грозит Полу.

– Вы ведь помните – накануне вечером вы испытывали сильные эмоции, а потом еще и пережили тяжелый разговор с отцом. Полагаю, слова вашего пациента стали для вас чем-то вроде кульминации.

– Именно так я сама себе это и объяснила – или, точнее, пыталась себя убедить. Вдруг я по каким-то непонятным причинам утратила способность рассуждать здраво.

– Именно так и было.

– Нет – по крайней мере, не так, как вы себе это представляете. Можете смеяться надо мной, Сидней, но у меня было некое чувство, которое крайне трудно описать, но при этом очень реальное, перерастающее в уверенность. И суть этого чувства сводилась к тому, что где-то рядом со мной происходит что-то сверхъестественное.

– Чушь!

– Нет, это не чушь. Я была бы очень рада, если бы вы оказались правы. Но увы… Как я уже сказала, я очень четко и ясно осознавала все происходящее. Я понимала, что Пол подвергается атаке чего-то страшного. Я не представляла, что это могло быть, но знала, что это нечто действительно ужасное, просто чудовищное – настолько, что мне об этом даже подумать было боязно. Я хотела броситься ему на помощь, больше того, я пыталась это сделать, и неоднократно, – но не могла, и при этом отчетливо осознавала свое бессилие. Я была не в состоянии даже пальцем шевельнуть. Подождите, дайте мне закончить! Я говорила самой себе, что все это абсурд, но это не помогало. Я была парализована страхом. Ужас, непередаваемый ужас поселился в моей спальне, заполнив собой все свободное пространство комнаты. Опустившись на колени, я пыталась апеллировать к Господу, но не могла вспомнить даже текст молитвы. Я пробовала просить Всевышнего образумить меня, но была не в состоянии облечь мою просьбу в слова – мой язык словно парализовало. Не могу сказать, сколько времени я пребывала в этом состоянии. Однако в конце концов я поняла, что Бог по каким-то причинам решил, что я должна бороться в одиночку. Поэтому я поднялась на ноги, разделась и улеглась в постель. И вот это оказалось хуже всего. Я отослала прочь мою горничную еще во время первого приступа ужаса – похоже, просто устыдившись того, что она может заметить мой страх. Теперь я отдала бы все что угодно, чтобы позвать ее обратно, но сделать это было невозможно – я была не в силах даже позвонить в колокольчик. В общем, как я уже сказала, я легла в постель.

Марджори ненадолго умолкла, словно собираясь с мыслями. Слушать ее и думать о том, какие страдания ей довелось пережить, было для меня, пожалуй, самым страшным мучением – я едва мог это выносить и чувствовал, что мое терпение вот-вот иссякнет. Я готов был послать ко всем чертям весь мир и заключить Марджори в объятия, чтобы попытаться ее успокоить. Мне было известно, что она, в отличие от многих других девушек и молодых женщин, совершенно не склонна к истерикам. У нее не было привычки поддаваться иллюзиям и ложным представлениям. И в то же время меня не оставляла глубокая внутренняя убежденность в том, что даже в своих самых диких и невероятных подробностях история, которую она рассказывала, по крайней мере частично основывалась на реальных фактах. Что это были за факты – предстояло любой ценой выяснить мне, и как можно быстрее.

– Вы всегда смеялись над моим отвращением к тараканам. Вам хорошо известно, что весной, когда на улице в больших количествах появляются майские жуки, мне всегда бывает не по себе. Ну так вот, как только я улеглась в постель, я почувствовала, что в комнате присутствует нечто подобное – какое-то насекомое.

– Насекомое? Что еще за насекомое?

– Что-то вроде жука. Он летал по воздуху, и я ясно слышала его жужжание и шуршание его крыльев. Я знала, что он кружит над моей головой, опускаясь все ниже и ниже, все больше и больше приближаясь ко мне. Я спряталась под одеяло. А потом я почувствовала, как он тычется в него. Ах, Сидней! – Марджори придвинулась ко мне. Ее лицо, ее прекрасные глаза были совсем близко. Сердце мое замерло, а потом заколотилось как сумасшедшее. – Он преследовал меня.

– Марджори!

– Насекомое уселось прямо на мою постель.

– Вам все это привиделось.

– Ничего подобного – ничего мне не привиделось. Я слышала, как оно ползало по одеялу – а потом проникло под него и стало подбираться ко мне. Я почувствовала его на своем лице. Оно и теперь здесь.

– Где?

Марджори ткнула в воздух указательным пальцем левой руки.

– Там! Летает и жужжит – разве вы не слышите?

Марджори прислушалась, я тоже. Как ни странно, именно в этот момент мне также показалось, что я слышу жужжание насекомого.

– Это всего лишь пчела, дорогая моя, она влетела в комнату через открытое окно.

– Хорошо бы, чтобы вы оказались правы и это действительно была всего лишь пчела. Сидней, разве вы не чувствуете присутствия где-то совсем рядом какого-то зла? Разве вам не хочется убраться от него как можно дальше, туда, где будет ощущаться присутствие Бога?

– Марджори!

– Молитесь, Сидней, молитесь! Я не могу! Не знаю почему, но не могу!

Она обвила руками мою шею и, явно находясь в состоянии припадочного нервного возбуждения, крепко прижалась ко мне всем телом. Сила ее эмоций, однако, заставила меня забыть о том, что я мужчина. Поведение Марджори было совершенно нетипично для нее. Я же готов был отдать жизнь даже за то, чтобы избавить ее от зубной боли. Она раз за разом повторяла:

– Молитесь, Сидней, молитесь!

Я наконец решил сделать так, как она просила. По крайней мере, никакого вреда от молитвы быть не могло – мне, во всяком случае, еще никогда не приходилось слышать о том, что от нее кому-то стало хуже. Я принялся старательно произносить нужные слова – впервые за долгое время (определить точно, за какое именно, я был просто не в состоянии). Как только я не без колебаний выговорил первые фразы священного текста, Марджори перестала дрожать. Еще немного – и она явно начала успокаиваться. Наконец, когда я, добравшись до главного посыла, сказал: «Избави нас от лукавого», – она отпустила мою шею и упала на колени почти у самых моих ног. Вместе со мной она вслух произнесла заключительную фразу молитвы: «Ибо Твое есть Царство, сила и слава во веки веков. Аминь».

После этого мы оба какое-то время молчали и не двигались. Марджори продолжала стоять на коленях, сложив ладони на груди и опустив голову. Я чувствовал, как в моей душе звучат какие-то особые, глубинные струны, которые я не ощущал уже очень, очень давно – как будто моя покойная мать, протянув руку с небес, провела по ним пальцем. Мне кажется, иногда она делает это, но я никогда не знаю заранее, когда это произойдет.

Мы с Марджори продолжали молчать. Я поднял взгляд и увидел старика Линдона, который, прячась за экраном, пялился на нас во все глаза. На его большом красном лице было написано выражение такого удивления и растерянности, что я едва удержался от смеха. Очевидно, что наш смиренный вид нисколько не помог ему уяснить хоть что-нибудь из происходящего, потому что он пробормотал, заикаясь:

– Она что, не-ненормальная?

Вероятно, он собирался задать этот вопрос шепотом, но у него не вышло. Дочь услышала его голос, подняла голову, мгновенно вскочила с колен и, обернувшись, увидела отца.

– Папа!

На ее отца тут же навалился очередной приступ непреодолимого заикания.

– Д-д-дьявол, ч-ч-что все это з-з-значит? – с огромным трудом выговорил он.

Марджори явно была возмущена – и старик Линдон, похоже, это понимал со всей отчетливостью.

– Скорее это я должна спросить, что все это значит! – с холодным бешенством произнесла она. – Неужели вы все это время прятались за этой… за этой штуковиной?

Возможно, я ошибся, но мне показалось, что старый джентльмен совершенно потерял присутствие духа под взглядом дочери – и потому решил замаскировать этот факт, продемонстрировав бурный всплеск эмоций.

– Н-не смей го-говорить со мной в та-таком тоне, непослушная девчонка! Я твой отец!

– Разумеется, вы мой отец. Однако я до этого момента не представляла, что мой отец способен на такой недостойный поступок, как подслушивание чужих разговоров.

От гнева Линдон, похоже, на какое-то время лишился дара речи – или, во всяком случае, решил дать нам понять, что его последующее молчание было вызвано именно этим. Марджори повернулась ко мне, и, должен признаться, я бы предпочел, чтобы она этого не делала. Тон, которым она заговорила со мной, разительно отличался от того, в котором она общалась со мной буквально только что. Теперь ее голос звучал вежливо, но в нем чувствовался ледяной холод.

– Правильно ли я понимаю, мистер Атертон, что все это было устроено с вашего ведома? Что все то время, пока я изливала вам свою душу, за экраном прятался человек, который слушал мои слова, и вы об этом знали?

Я внезапно отчетливо осознал, что в самом деле принял участие в весьма грязной игре против Марджори. Мне захотелось схватить старого Линдона за шиворот и выбросить в окно.

– Я вовсе не нарочно это подстроил. Будь у меня такая возможность, я бы заставил мистера Линдона предстать перед вами лицом к лицу, когда вы вошли в эту комнату. Но ваше плачевное состояние помешало мне это сделать. Кстати, вам следует отдать мне должное – если помните, я предлагал вам вместе со мной перейти из этой комнату в другую.

– Но я что-то не припомню, чтобы вы хоть как-то намекнули мне на то, чем обусловлено это ваше предложение.

– Вы просто не дали мне шанса это сделать.

– Сидней! Я не ожидала, что вы сыграете со мной такую шутку!

Когда Марджори, женщина, которую я любил, сказала это, да еще таким непередаваемо холодным тоном, я был готов биться головой о стену. Каким же я был мерзавцем, так ужасно с ней поступив!

Видя, что я в буквальном смысле уничтожен, Марджори снова повернулась к отцу – холодная, спокойная, полная достоинства. Она вдруг разом стала той самой Марджори, с которой я был хорошо знаком. Поведение отца и дочери в этот момент радикальным образом различалось. Все говорило о том, что в случае, если бы дело дошло до рукоприкладства, представитель старшего поколения, скорее всего, пострадал бы, и весьма серьезно.

– Надеюсь, папа, что вы объясните мне, что произошла нелепая ошибка и что у вас и в мыслях не было подслушивать у замочной скважины. Интересно, что бы вы сказали, если бы я попыталась шпионить за вами? Мне вообще-то всегда казалось, что мужчины особенно щепетильны в вопросах чести.

Старый Линдон все еще мог разве что пыхтеть и что-то невнятно бормотать – и, уж конечно, был не в состоянии всерьез пикироваться со своей весьма острой на язык дочерью.

– Пе-перестань так со м-мной ра-разговаривать, девчонка! Я у-уверен, что ты просто т-тронулась! – Старик повернулся ко мне. – Что за чушь она тут не-несла?

– Что вы имеете в виду?

– Эту а-ахинею про жу-жука и прочий бред, который мо-может быть только плодом во-воображения! Да она просто начиталась всяких ни-низкопробных к-книжек! Ни-никогда не думал, что моя дочь может так ни-низко пасть! Слушайте, Атертон, прошу вас, скажите мне че-честно – что вы думаете о дочери, которая ведет себя так, как она? Которая приводит в дом какого-то безвестного, ни-нищего бродягу и прячет его от отца? И о-обратите внимание! Даже этот бродяга предупреждает ее, что Лессингем – ме-мерзавец, отъявленный негодяй! Ну, скажите же, Атертон, что вы ду-думаете о девушке, которая так себя ве-ведет?

В ответ я молча пожал плечами.

– Я очень хорошо з-знаю, что вы о ней ду-думаете. Не бойтесь сказать об этом только по-потому, что она здесь.

– Да-да, Сидней, говорите, не бойтесь, – вставила Марджори.

Я увидел, как глаза ее снова заискрились – строго говоря, она явно испытывала радость от того, что отец был крайне недоволен ею и разгневан.

– Ну, давайте же, ра-расскажите, что вы о ней думаете – как че-человек, умудренный опытом.

– Давайте, Сидней, дерзайте!

– Да, Сидней. Ну же, что вы ду-думаете о ней в глубине души?

– Ну же, Сидней. Расскажите же, что вы обо мне думаете в глубине души.

Глаза и голос плутовки Марджори источали медовую сладость – она явно насмехалась надо мной. Ее отец, однако, вел себя таким образом, словно все преимущества были на его стороне.

– Н-не смей говорить, пока тебя не спросили! Атертон, я на-надеюсь, что не ошибся в вас. Хо-хочется верить, что вы именно такой человек, каким я вас пре-е-едставлял, и что вы продемонстрируете, что являетесь настоящим другом этой запутавшейся дурочки. Сейчас не в-время для того, чтобы подбирать вежливые слова – надо говорить прямо и честно. Скажите же этой не-недалекой молодой женщине, является ли этот выскочка Лессингем проклятым негодяем – или нет. Ну, говорите же.

– Отец! Неужели же вы думаете, что мнение Сиднея или ваше могут что-либо изменить?

– Вы слышите, Атертон? Скажите же этой избалованной девчонке правду!

– Мой дорогой мистер Линдон, я ведь уже говорил вам, что ничего не знаю о Лессингеме, ни хорошего, ни плохого – кроме того, что известно всем на свете.

– Именно! И весь мир знает его как жалкого авантюриста, который пытается вскружить голову моей дочери.

– Должен признаться, мистер Линдон, раз уж вы так настойчиво требуете от меня, чтобы я высказался, то слова, которые вы употребляете, кажутся мне чересчур грубыми.

– Атертон, мне… мне стыдно за вас!

– Вот видите, Сидней, даже моему отцу неловко за вас. Выходит, вы оказываетесь за пределами участников дискуссии. Дорогой папа, если вы позволите мне высказать мое мнение, то я скажу вам то, что считаю правдой, чистой правдой и одной только правдой. Мистер Лессингем – исключительно одаренный человек, это ясно всем. Нет, не перебивайте, папа, позвольте мне сказать! Он гениальный человек. Он человек чести. Да, он очень амбициозен и ставит перед собой самые высокие цели. Он посвятил всего себя улучшению тех условий, в которых вынуждены жить те его соотечественники, кому повезло меньше, чем ему. И это кажется мне очень достойной целью. Он попросил меня вместе с ним заняться этим делом его жизни. И я ответила, что готова – где, когда и каким именно образом он сочтет необходимым. И я так и поступлю. Я вовсе не думаю, что в его жизни не было мелких грешков и проступков. У меня нет иллюзий на этот счет. Кто из мужчин может похвастать, что его жизнь была безгрешной? Даже представители лучших семейств порой прячутся за экранами, чтобы подслушать чужой разговор. Но, по крайней мере, я точно знаю, что он лучший из мужчин, которых я когда-либо встречала. И я уверена в том, что не встречу никого, кто был бы лучше, чем он. Так что я благодарю Бога за то, что мистер Лессингем ко мне неравнодушен. Прощайте, Сидней. Думаю, мы еще увидимся, отец.

Попрощавшись с каждым из нас едва заметным наклоном головы, Марджори выскользнула из комнаты. Линдон попытался ее остановить.

– А ну-ка стой, ку-куда… – пробормотал было он, но я остановил его, схватив за руку.

– Если хотите услышать мой совет, то, полагаю, будет лучше, если вы дадите ей уйти. Этот разговор лучше не продолжать – ничего хорошего из этого не выйдет.

– Атертон, я… я разочаровался в вас. Вы по-повели себя совсем не так, как я ожидал. Я не по-получил от вас той помощи, на которую рассчитывал.

– Мой дорогой Линдон, способ, который вы избрали для того, чтобы заставить эту молодую женщину свернуть с пути, который она выбрала, скорее приведет к тому, что она еще более рьяно по нему последует.

– К че-черту женщин! К черту их всех! Только между нами, скажу вам откровенно – ее мать временами была настоящей дьяволицей. А эта, пожалуй, еще хуже, чем ее матушка, будь я проклят! Что это за ахинею она тут несла? Может, она просто тронулась?

– Нет, я не думаю, что она сумасшедшая.

– Я никогда в жизни не слышал подобной ерунды. Когда я ее слушал, у меня просто кровь стыла в жилах. Что с ней такое?

Я заколебался, а затем все же решился на вранье – в интересах Марджори.

– Видите ли, ваша дочь Марджори очень нервная, впечатлительная, легковозбудимая. У нее очень живое воображение. Возможно, накануне вечером вы чуть не довели ее до нервного срыва. Вы же сами слышали – похоже, все это оказало на нее сильное и нехорошее воздействие. Вы же не хотите, чтобы люди говорили, что вы довели дочь до сумасшедшего дома?

– Я… боже милостивый, нет! Как только приеду домой, тут же пошлю за доктором! Я… приглашу самого лучшего из тех, кто есть в городе.

– Нет, ничего подобного вы делать не станете – от этого ее состояние станет только хуже. А вот что действительно нужно – это проявлять терпение в общении с ней, добиваться того, чтобы она успокоилась. Что же касается истории с Лессингемом, то очень может быть, что здесь все не так просто, как ей кажется.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего конкретного. Я только хочу, чтобы вы поняли одну простую вещь – до того момента, как я снова с вами свяжусь, вам следует спускать все на тормозах. Дайте девушке прийти в себя.

– Дать девушке прийти в себя! Г-господи, да я всю жизнь только тем и занимаюсь! – Линдон посмотрел на часы. – Боже, уже целых полдня прошло! – Старик торопливо засеменил к входной двери, я зашагал следом за ним, едва не наступая ему на пятки. – У меня в клубе назначена встреча членов комитета – п-причем очень важная! Вы знаете, все последнее время нас в клубе пичкали отвратительной едой – уверен, такую дрянную пищу вам в жизни не приходилось пробовать. Из-за этого у меня возникли про-проблемы с пищеварением. Так что, е-если ситуация на кухне не изменится к лучшему, я потребую, чтобы клуб оплачивал счета, которые выставляет мне мой врач. Так, теперь что касается этого типа, Лессингема…

Говоря, Линдон приоткрыл дверь, ведущую в вестибюль. Там стоял «этот тип, Лессингем» собственной персоной. Надо признать, выглядел он впечатляюще. Полное спокойствие – он в самом деле просто идеально владел собой. Лессингем протянул руку:

– Доброе утро, мистер Линдон. Замечательная стоит погода, не правда ли?

Линдон, как я и ожидал, повел себя очень глупо. Он спрятал руку за спину.

– Я хочу, чтобы вы поняли, мистер Лессингем, – на будущее. Я вас знать не знаю и не собираюсь признавать вас в каком бы то ни было качестве. Мои слова в равной степени относятся и ко всем членам моей семьи.

После этого Линдон, сдвинув шляпу далеко на затылок, спустился по ступенькам крыльца, надутый как индюк, и отправился восвояси.

Хотя выражение неприязни, да еще в довольно откровенных высказываниях, от будущего тестя наверняка было весьма неприятно для Лессингема, он остался совершенно невозмутимым. Насколько я мог судить, он вообще, можно сказать, проигнорировал этот эпизод и продолжал вести себя так, словно ничего не случилось. Он лишь выждал, пока Линдон удалится на достаточное расстояние, а затем, повернувшись ко мне, ровным голосом заметил:

– Вот видите, похоже, я вам опять помешал. Я могу пройти?

При виде Лессингема кровь закипела у меня в жилах с такой силой, что в первые секунды я просто не решался заговорить, боясь выдать себя. Я чувствовал острую необходимость объясниться с ним – и как можно скорее. Надо сказать, Провидение вряд ли могло выбрать более подходящий момент для его появления в непосредственной близости от меня. Я решил, что если прежде, чем Лессингем уйдет, между нами не наметится некое понимание по ряду определенных вопросов, виноват в этом буду не я. Не ответив на его вопрос, я повернулся на каблуках и направился в лабораторию. Лессингем последовал за мной.

Я не мог сказать, заметил ли он что-то необычное в моем поведении. На ходу он поглядывал по сторонам с той поверхностной, неискренней улыбкой, вид которой всегда вызывал у меня чувство смутного недоверия к нему.

– Вы всегда принимаете гостей именно здесь, в лаборатории?

– Ни в коем случае.

– А это что такое?

Наклонившись, Лессингем поднял что-то с пола. Это оказалась дамская сумочка, причем роскошная, из темно-красной кожи с отделкой из золота. Я не мог с ходу сказать, принадлежала ли она Марджори или мисс Грэйлинг. Пока я внимательно ее осматривал, Лессингем пристально наблюдал за мной.

– Ваша? – поинтересовался он.

– Нет, не моя.

Положив шляпу и зонтик на один из стульев, Лессингем расположился на другом, стоящем рядом, причем с большим комфортом. Он закинул ногу на ногу, сцепил пальцы на коленях и уставился на меня. Я чувствовал, что он разглядывает меня очень внимательно, но не произнес ни слова – мне почему-то хотелось, чтобы разговор начал он.

Наконец Лессингему надоело меня рассматривать, и он заговорил.

– Атертон, скажите, что с вами такое? Я сделал что-то, что обидело еще и вас?

– А почему вы спрашиваете?

– Да потому, что вы ведете себя как-то необычно.

– Вы так считаете?

– Да, считаю.

– А зачем вы ко мне пожаловали?

– Да так, знаете ли, без какой-то определенной цели. Просто хотелось бы кое-что прояснить для себя.

Говорил он вежливо, держался спокойно, даже не без изящества. Я почувствовал, что он переигрывает меня. Мне была вполне очевидна его тактика, и я понимал – поскольку Лессингем занимает явно оборонительную позицию, первый удар придется нанести мне. И я это сделал.

– Мне тоже хотелось бы кое-что прояснить, Лессингем. Я знаю, и вам известно, что я об этом знаю, – вы сделали мисс Линдон некое предложение. Именно этот факт меня и интересует.

– В каком плане?

– Семейства Линдонов и Атертонов знакомы на протяжении нескольких поколений. Мы с Марджори дружим с детства. Она относится ко мне как к брату…

– Как к брату?

– Да, как к брату.

– Ясно.

– А мистер Линдон относится ко мне как к сыну. Он открыл мне душу. Вы, как я понимаю, в курсе того, что и Марджори была со мной весьма откровенна. Теперь же я хочу, чтобы то же самое сделали и вы.

– И что же вы хотите знать?

– Прежде чем я скажу то, что собираюсь, мне хотелось бы объяснить мою позицию – чтобы вы четко меня понимали. Так вот, заявляю откровенно: мое самое большое желание – это видеть Марджори Линдон счастливой. Если бы я был уверен, что с вами она будет счастлива, я бы сказал: «Бог вам обоим в помощь!» А потом от всего сердца поздравил бы вас – потому что вам досталась бы в жены самая лучшая девушка на земле.

– Я тоже так считаю.

– Но прежде чем это сделать, мне хотелось бы увидеть хоть какие-то основания считать, что Марджори будет счастлива с вами.

– А разве их нет?

– Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос.

– Какой еще вопрос?

– Что это за история, которая вызывает у вас такой безумный, всепоглощающий страх?

В нашем разговоре наступила пауза.

– Объяснитесь, – потребовал наконец Лессингем.

– Никакого объяснения не требуется – вы прекрасно знаете, что я имею в виду.

– В таком случае вы наделяете меня даром ясновидящего, которым я, увы, не обладаю.

– Прекратите жонглировать словами, Лессингем, – будьте откровенны!

– Откровенность не может быть односторонней. Возможно, вы не отдаете себе в этом отчета, но в вашей откровенности есть нечто такое, что может вызывать у других людей вполне справедливое возмущение.

– А у вас моя откровенность тоже вызывает возмущение?

– Не могу сказать определенно. Это зависит от ряда обстоятельств. Если вы в одностороннем порядке наделяете себя правом становиться между мисс Линдон и мной, то да, меня это возмущает, причем очень сильно.

– Ответьте же мне!

– Я не собираюсь отвечать на вопросы, которые мне задают таким недопустимым тоном.

Лессингем по-прежнему оставался совершенно хладнокровным. Я же почувствовал, что уже начинаю терять терпение – а это для меня было крайне нежелательно. Я пристально разглядывал моего собеседника, он, в свою очередь, меня. В его внешности и поведении не было ничего такого, что указывало бы на угрызения совести. Мне еще никогда не приходилось видеть Лессингема настолько спокойным и расслабленным. Он улыбнулся одними губами, мне показалось, что я уловил в этой улыбке легкую насмешку. Впрочем, готов признать, что в целом во всем облике Лессингема не было ничего такого, что говорило бы о его желании уязвить меня. Более того, взгляд его глаз был скорее мягким, чем жестким или разгневанным, и мне даже показалось, что я уловил в нем совершенно нехарактерный для моего собеседника оттенок сочувствия.

– Вы должны знать, что в этом деле я выступаю с позиций мистера Линдона, – заявил я.

– И что же?

– Уверен, вы должны понимать, что любой человек, который изъявил бы желание жениться на Марджори Линдон, должен быть готов к тому, что его прошлое будет проверено и изучено самым тщательным образом.

– Вы серьезно? А как насчет тщательного расследования вашего прошлого?

Я поморщился.

– Оно в любом случае известно всем и каждому.

– Правда? Простите меня за такие слова, но я в этом сомневаюсь. Боюсь, подобное невозможно сказать ни об одном умном мужчине, не погрешив в той или иной степени против истины. В жизни каждого из нас есть эпизоды, о которых мы никому не рассказываем.

Я почувствовал, что в словах Лессингема присутствует большая доля правды, и не сразу нашелся, что сказать.

– Эпизоды бывают разные, но когда человек находится в бегах и на него открыта охота, это уже чересчур.

– В бегах?

– Да. Как вы.

Лессингем встал.

– Атертон, мне кажется, что я вас понимаю, но, боюсь, вы не понимаете меня. – Мой собеседник подошел к стоявшему на полке автоматическому ртутному воздушному насосу. – Что это за интересное устройство из стеклянных трубок и шариков?

– Нет, я полагаю, это вы меня не понимаете – в противном случае до вас бы уже дошло, что я не настроен шутить.

– Это что, какой-то всасывающий вентилятор?

– Мой дорогой Лессингем, я полностью в вашем распоряжении. Ответ на мой вопрос я в любом случае намерен получить прежде, чем вы выйдете из этого помещения. Но пока вы здесь, можете полностью мной распоряжаться. Здесь есть кое-какие очень интересные вещи, которые вам будет любопытно увидеть.

– Просто поразительно, как развивается и прогрессирует человеческий интеллект – от одного открытия к другому.

– Между прочим, у древних прогресс развивался быстрее, чем в наше время.

– В каком отношении?

– Например, в вопросе обожествления жука. Я видел материальное воплощение этого культа вчера ночью.

– Где именно?

– Здесь – в нескольких футах от того места, где вы стоите.

– Вы это серьезно?

– Абсолютно.

– И что же вы видели?

– Я видел собственными глазами божество, которому поклоняются последователи соответствующего культа, причем в таких подробностях, о которых в легендах и мифах ни словом не упоминается.

– Это странно. Как-то раз мне показалось, что я тоже видел нечто подобное.

– Я так и понял.

– Так и поняли? И кто же вам об этом рассказал?

– Один ваш друг.

– Один мой друг, вы говорите? А вы уверены, что это в самом деле был мой друг?

Я оценил по достоинству попытки Лессингема сохранить внешнее спокойствие, но ему было меня не обмануть. Было совершенно очевидно, что он понял мое намерение выведать его тайну. Более того, я начал понимать, что он, скорее всего, не раскроет ее даже под страхом смерти. Если бы в деле не была замешана Марджори, мне было бы наплевать на его секреты – в конце концов, его дела меня не касались. В то же время я ясно понимал, что Лессингем скрывает нечто такое, что полезно выяснить даже с чисто научной точки зрения. И все же, как я уже сказал, если бы не вовлеченность в это дело Марджори, я бы махнул на все рукой. Однако поскольку дело касалось ее лично, меня все больше интересовал вопрос о том, что же такое мог скрывать Лессингем.

Я все еще не определился окончательно с моим отношением к сверхъестественным явлениям. Я совершенно убежден, что возможно абсолютно все – несмотря на то, что я еще сравнительно молод, даже мне неоднократно приходилось видеть, как происходит то, чего быть вроде бы никак не может. Я также сомневаюсь, что современному человечеству известно абсолютно все об окружающем мире. Более того, я считаю, что наши прапрапрапрадеды, жившие тысячелетия назад и принадлежавшие к другим цивилизациям, знали о каких-то вещах гораздо больше, чем мы знаем сейчас, – во всяком случае, я этого не исключаю. Вряд ли все древние мифы и легенды не соответствуют действительности и ничего не имеют в своей основе.

В далеком прошлом люди были способны на то, что сейчас нам недоступно. Причем неизвестно, как именно они это делали, но мы предпочитаем ничтоже сумняшеся просто воскликнуть: «Да это ложь!» Однако мы не можем быть полностью уверены в своей правоте.

Я считаю так: уж если я что-то видел, то видел. Мне довелось стать свидетелем того, как на моих глазах был совершен поистине дьявольский трюк. Похоже, что-то подобное продемонстрировали моей Марджори. Я не случайно пишу «моей Марджори» – для меня она всегда будет «моей»! И, по всей видимости, это что-то выбило ее из колеи. Глядя на Лессингема, я представлял себе Марджори рядом с ним – именно такой, какой видел ее в реальности некоторое время назад, – с бледным, осунувшимся лицом, с перепуганными глазами, оцепеневшую от страха. Она собиралась связать с Лессингемом свою жизнь – какое же ядовитое дерево, какой анчар пророс корнями в его жизни? Мысль о том, что ее чистую душу окунут в какое-то дьявольское грязное болото, в котором, по-видимому, увяз сам Лессингем, была для меня невыносимой. Когда я понял, что в игре, в которую ввязался и в которой ставки были настолько высоки, Лессингем превосходит меня, у меня зачесались руки схватить его за глотку и попытаться решить проблему иным, более простым и понятным способом.

Нисколько не сомневаюсь, что чувства, которые я испытывал, отразились на моем лице, потому что Лессингем в конце концов спросил:

– Вы отдаете себе отчет в том, как странно вы на меня смотрите, Атертон? Если бы у вас была возможность увидеть себя в зеркале, вы бы удивились выражению вашего лица.

Я сделал шаг назад – должен признать, вид у меня в этот момент был, по-видимому, в самом деле мрачный и не сулящий ничего хорошего.

– Если бы у вас была такая же возможность увидеть себя вчера утром, когда ваш взгляд упал на картинку с изображением жука-скарабея – всего-навсего на картинку! – вы бы удивились не меньше.

– Как легко вы готовы затеять ссору.

– Я вовсе не затеваю ссору.

– Тогда, возможно, все дело во мне. Что ж, если это так, то давайте с этой ссорой покончим. Раз, два, три – готово! Дело сделано. Боюсь, мистер Линдон из-за наших с ним политических разногласий считает меня злейшим врагом. Он что же, и вас заразил своими настроениями? Но вы ведь умнее, чем он.

– Я прекрасно осознаю, что вы большой мастер играть словами. Но в данном случае одними словами проблему не решить.

– И что еще нужно?

– Я сам пытаюсь это понять.

– Я тоже.

– Как вы сами только что сказали, я умнее мистера Линдона. Я тоже так считаю. Меня не волнуют ваши политические взгляды и вообще то, что вы называете политикой. Плевал я на все это. Начхать мне и на то, что вы, как и я, и вообще все люди на свете, небезгрешны. Но вот если вы прокаженный, в прямом или в переносном смысле, это мне не безразлично. А я полагаю, что дело обстоит именно так.

– Атертон!

– С первого дня нашего знакомства мне казалось, что в вас есть что-то странное, нечто такое, что трудно выразить словами; что-то необычное, неестественное, неправильное, если хотите. В последние дни события, так или иначе связанные с вами, развиваются очень быстро. Они выставили вашу странность в крайне невыгодном свете, и я это заметил. Поэтому либо вы объясните мне сложившуюся ситуацию так, что ответ меня удовлетворит, либо откажетесь от всех своих претензий на руку мисс Линдон. В противном случае я поставлю мисс Линдон в известность о некоторых фактах и, если это будет необходимо, сделаю так, что о них узнают все.

Лессингем, заметно побледнев, улыбнулся одними губами.

– У вас своеобразная манера вести беседу, мистер Атертон. Но о каких именно событиях, которые, по вашим словам, быстро развиваются, вы говорите?

– Кто был тот практически голый человек, который таким странным способом покинул ваш дом глухой ночью?

– Это один из тех фактов, которые вы собираетесь представить на суд общества?

– Я вижу, никаких объяснений на этот счет вы представить не можете. Так?

– Продолжайте. Хотелось бы понять, в чем вы меня обвиняете.

– Я намного более наблюдателен, чем вы полагаете. Кое-какие детали этого эпизода меня поразили еще тогда. Сейчас они кажутся мне еще более удивительными. Предполагать, как вы это сделали вчера утром, что речь шла об обычной краже со взломом или что тот человек был просто умалишенным, – это вопиющий абсурд!

– Простите, но я не предполагал ни того ни другого.

– Я как же тогда вы объяснили это происшествие?

– Я ничего не предполагал – и не предполагаю сейчас. Все предположения на этот счет исходят от вас.

– Вы очень настойчиво просили меня не распространяться об этом случае. Это уже само по себе очень подозрительно.

– Вы совершенно неверно толкуете все мои действия, мистер Атертон. На мой взгляд, все они вполне естественны. Впрочем, продолжайте.

Руки Лессингем держал за спиной, опираясь ими о край стола. Он, несомненно, чувствовал себя не в своей тарелке. Однако до сих пор мне, судя по моим наблюдениям, не удалось произвести на него того впечатления, к которому я стремился.

– А кто этот ваш восточный друг?

– Я вас не понимаю.

– Вы уверены?

– Да, уверен. Повторите ваш вопрос.

– Кто ваш друг с Востока?

– Я понятия не имел, что у меня есть таковой.

– Вы готовы в этом поклясться?

Лессингем рассмеялся, но его смех показался мне странным, неубедительным.

– Вы что же, хотите поймать меня на вранье? Вы пытаетесь выстроить свое обвинение, будучи ясно настроенным против меня. Вам следует объяснить мне, с какой целью вы задаете ваши вопросы, а уж потом требовать, чтобы я отвечал на них под присягой.

– Значит, вы не в курсе, что в настоящее время в Лондоне находится человек, который утверждает, что очень близко познакомился с вами на Востоке, причем при весьма любопытных обстоятельствах?

– Нет, мне об этом ничего не известно.

– Клянетесь?

– Клянусь.

– Тогда это очень странно.

– Почему это очень странно?

– Потому что этот человек, как я полагаю, преследует вас.

– Преследует меня?

– Да, преследует вас.

– Вы, должно быть, шутите.

– Вы полагаете? Тогда вспомните картинку с изображением скарабея, при виде которой вы вчера утром перепугались так, что едва не лишились рассудка!

– Вы используете слишком сильные выражения. Я знаю, на что вы намекаете.

– Вы хотите сказать, что не в курсе, что обязаны этим вашему восточному другу?

– Я опять вас не понимаю.

– Уверены?

– Разумеется, уверен. И мне вдруг пришло в голову, мистер Атертон, что объяснения требуются скорее от вас, нежели от меня. Вам известно, что причина, по которой я сейчас нахожусь здесь, состоит в том, что я хочу узнать у вас, каким образом та картинка попала к вам в комнату?

– Благодаря Властелину Жука.

Я сказал так просто наугад, но эти слова явно попали в цель.

– Властелину… – начал было Лессингем, но тут же умолк. Он явно находился в замешательстве. Впрочем, через несколько секунд ему удалось взять себя в руки. – Буду с вами откровенен – ведь вы требуете от меня именно откровенности, – сказал он с явно принужденной улыбкой. – Недавно я стал жертвой оптического обмана или другого подобного трюка… довольно необычного, должен признать. Я опасаюсь, что это стало результатом умственного перенапряжения. Можете ли вы просветить меня по поводу того, отчего у людей могут возникать галлюцинации?

Какое-то время я молчал. Лессингем изо всех сил старался казаться спокойным, но его выдавало едва заметное дрожание губ. Еще немного, подумал я, и мне удастся увидеть ту часть моего собеседника, которую он скрывает от всего остального мира.

– Кстати, кто он такой – человек, которого вы называете моим… другом с Востока?

– Но он ведь ваш друг, так что вам это должно быть известно лучше, чем мне.

– Скажите, каков он из себя?

– А я не говорил, что это мужчина.

– Ну, я так понял, что он принадлежит именно к мужскому полу.

– Повторяю, я этого вовсе не утверждал.

Мне показалось, что Лессингем на какое-то время перестал дышать. В его взгляде, устремленном на меня, появилось злобное выражение. Однако он, снова демонстрируя завидное самообладание, сумел справиться с собой. Выпрямившись, он с достоинством произнес:

– Атертон, вольно или невольно, но вы проявляете по отношению ко мне вопиющую несправедливость. Я не представляю, какое именно мнение у вас сложилось обо мне и на чем именно оно базируется. Однако я протестую против такого отношения и со всей ответственностью заявляю, что являюсь человеком с хорошей репутацией, таким же честным и порядочным, как вы.

– Но вас преследуют галлюцинации.

– Галлюцинации? – Лессингем резко выпрямился, глядя мне прямо в лицо. Затем по всему его телу волной пробежала дрожь. Губы его скривились, а лицо мгновенно стало мертвенно-бледным. Он снова тяжело оперся о стол. – Да, Господь свидетель, это правда – меня преследуют галлюцинации.

– Выходит, вы либо сумасшедший и по этой причине не можете жениться, либо совершили что-то такое, что ставит вас вне цивилизованного общества, границы терпимости которого весьма обширны, – а значит, вам тем более нельзя вступать в брак. Дилемма, перед которой вы оказались, очень неприятная.

– Я… я жертва наваждения.

– Какова природа этого наваждения? И в чем конкретно оно состоит? Не принимает ли оно форму… жука?

– Атертон!

Совершенно внезапно Лессингем рухнул на пол – и мгновенно трансформировался. Другого слова для описания того, что с ним произошло, я подобрать не в состоянии. Он разом словно превратился в лежащую на полу бесформенную кучу, а затем, воздев руки над головой, залопотал что-то совершенно нечленораздельное, словно говорил на каком-то зверином языке. Трудно представить себе более неприятное зрелище, чем то, что предстало перед моим пораженным взором. Что-либо подобное, по моим представлениям, могло происходить только где-нибудь в помещениях больницы для умалишенных с обитыми войлоком стенами – и нигде больше. От этой картины все мои нервы натянулись словно струны.

– Ради всего святого, что с вами происходит, старина? – воскликнул я. – Вы что, в самом деле совершенно не в себе? Вот, выпейте это!

Я силком впихнул бокал с бренди в дрожащие пальцы Лессингема. Прошло некоторое время, прежде чем мне удалось объяснить ему, чего я от него хочу. Наконец он поднес бокал к губам и проглотил его содержимое залпом, словно это была вода. Постепенно рассудок стал возвращаться к нему. Он встал и огляделся с улыбкой, которая показалась мне просто жуткой.

– Это… это наваждение.

– Если это так, то это какое-то странное наваждение.

Я с любопытством оглядел Лессингема. Было ясно, что он предпринимает все возможные усилия, чтобы восстановить самообладание и контроль над собой. При этом на его губах все еще продолжала играть та самая ужасная улыбка.

– Атертон, вы… скажите мне, кто такой ваш приятель с Востока?

– Мой приятель с Востока? Вы, наверное, хотели сказать – ваш приятель. Изначально я предположил, что человек, о котором мы говорим, – мужчина. Похоже, однако, что это женщина.

– Женщина? Вот как. Что вы хотите этим сказать?

– Ну, лицо у этого человека мужское – и, надо сказать, весьма неприятное. Дай бог, чтобы таких лиц на свете было поменьше! И голос тоже мужской – опять-таки очень необычный. Но тело, как я убедился ночью, женское.

– Это звучит очень странно. – Лессингем закрыл глаза. Я обратил внимание на то, что его щеки покрылись липкой испариной. – Скажите, вы верите… верите в колдовство?

– Смотря в какое.

– Вам приходилось слышать о колдовстве обеа? Те, кто его практикует, могут заколдовать человека таким образом, что тот по их желанию в тот или иной момент видит нечто – опять-таки то, что они захотят. Вы полагаете, такое возможно?

– Это не тот вопрос, на который я готов ответить однозначно – «да» или «нет».

Лессингем посмотрел на меня. Глаза его были полузакрыты. Мне вдруг пришло в голову, что он, возможно, втягивает меня в бесцельную беседу ради того, чтобы выиграть время.

– Помнится, однажды мне довелось читать книгу под названием «Неизученные болезни мозга». Там было много интересных сведений о галлюцинациях.

– Охотно верю.

– Скажите откровенно – вы рекомендовали бы мне обратиться к психиатру?

– Я не думаю, что вы сумасшедший, если вы об этом.

– Правда? Что ж, приятно это слышать. Безумие – самый страшный из всех недугов. Послушайте, Атертон, я должен вам признаться, что, независимо от того, в своем я уме или нет, я в любом случае далеко не в лучшем состоянии. Полагаю, мне надо дать себе возможность отдохнуть.

Лессингем направился туда, где оставил свои шляпу и зонт.

– Есть кое-что еще, что вам необходимо сделать, – заметил я.

– О чем вы?

– Вы должны отказаться от своих претензий на брак с Марджори Линдон.

– Мой дорогой Атертон, если у меня действительно серьезные проблемы со здоровьем, я откажусь от всего – от всего!

Свои последние слова Лессингем сопроводил движением рук, как бы подчеркивавшим его решимость.

– Поймите, Лессингем, все остальные ваши проблемы меня не касаются. Меня волнует только то, что имеет отношение к мисс Линдон. Прежде чем выйти из этой комнаты, вы должны твердо пообещать мне расторгнуть помолвку с ней сегодня же, до того как наступит вечер.

Лессингем повернулся ко мне спиной.

– Когда-нибудь вас будет мучить совесть из-за того, как вы со мной обошлись, – сказал он. – Это произойдет, когда вы поймете, что я – самый несчастный человек на свете.

– Теперь я это понимаю. И именно по этой причине мне так не хочется, чтобы темная тень вашей судьбы упала на невинную девушку.

Лессингем обернулся.

– Атертон, какие у вас на данный момент отношения с Марджори?

– Она относится ко мне как к брату.

– А вы к ней – исключительно как к сестре? Можно ли сказать, что ваши чувства по отношению к ней этим и ограничиваются?

– Вы знаете, что я люблю ее.

– И вы считаете, что, устранив меня как соперника, вы расчистите путь себе?

– Ничего подобного. Хотите верьте, хотите нет, но мое единственное желание состоит в том, чтобы она была счастлива. И конечно же, если вы ее любите, вы тоже этого хотите.

– Да, это так. – Лессингем ненадолго замолчал, и на его лице появилось выражение печали – чувства, которое, как мне казалось, ему недоступно. – Это так до такой степени, что вы даже представить себе не в состоянии что-либо подобное. Ни одному мужчине не нравится, когда в его любовные дела кто-нибудь вмешивается, особенно когда это делает кто-то, в ком он – позвольте уж – видит своего возможного соперника. Но я вам вот что скажу. Если та беда, которая выпала на мою долю, не исчезнет, а продолжится, клянусь богом – я не стану стремиться к тому, чтобы Марджори разделила мою судьбу, какие бы блага мне это ни сулило.

Лессингем сделал паузу. Я молчал, ожидая продолжения.

– Когда я был моложе, – снова заговорил мой собеседник, – я тоже страдал от подобных приступов. Но потом все прошло – и много лет ничего такого со мной не случалось. Я решил, что избавился от этого навсегда. Однако недавно недуг вернулся – вы сами могли в этом убедиться. Я, разумеется, постараюсь выяснить причины, по которым это произошло. Если станет ясно, что с этим ничего поделать нельзя и велика будет вероятность того, что припадки продолжатся, я не только, как вы выразились, откажусь от своих претензий на брак с мисс Линдон, но и от всех прочих своих амбиций. А пока определенности в этом вопросе нет, я ограничусь лишь поддержанием знакомства с нею.

– Вы мне это обещаете?

– Да, обещаю. А что касается вас, Атертон, то прошу вас – пока суд да дело, будьте со мной помягче. Не надо судить меня слишком строго раньше времени. Это очень неприятно для любого человека – узнать, причем с опозданием, что он был слишком строг к кому-то, кто этого не заслуживал. Попробуйте представить себе все то, что сулит мне этот мир сейчас, – а потом подумайте, каково мне будет, если все это навсегда станет для меня невозможным. И все из-за одного поворота колеса капризной фортуны.

Лессингем повернулся, собираясь уйти, но затем остановился и огляделся с таким видом, словно услышал какой-то звук.

– Что это такое? – спросил он.

Мое ухо тоже уловило нечто похожее на жужжание. Я невольно вспомнил рассказ Марджори о событиях предыдущей ночи. Звук в самом деле походил на шум крыльев летящего жука. На Лессингема он произвел удручающее впечатление – мне было просто жалко на него смотреть.

– Лессингем! – крикнул я и бросился к нему. – Не валяйте дурака! Будьте мужчиной!

Он ухватил меня правой рукой за мою левую и стиснул изо всех сил. У меня возникло странное ощущение, будто это само зло сжимает, словно в тисках, мои пальцы.

– Вот что, налейте-ка мне еще бренди, – пробормотал он.

К счастью, бутылка оказалась совсем рядом – я смог до нее дотянуться с того места, где стоял. В противном случае мне пришлось бы освобождаться от Лессингема, вцепившегося в мою руку мертвой хваткой, и весьма вероятно, что мне не удалось бы это сделать. Я передал ему бутылку и бокал. Он налил себе порцию напитка. К тому времени, когда он осушил бокал, жужжание стихло. Лессингем поставил пустой бокал на стол.

– Когда мужчина вынужден прибегать к алкоголю, чтобы привести в порядок свои нервы, это значит, что дела его плохи – это несомненно. Но вы не представляете себе, что это такое – стоять и ждать, что вы вот-вот окажетесь с глазу на глаз с самим дьяволом.

Лессингем снова повернулся, чтобы уйти – и на этот раз все же вышел из комнаты. Провожать его я не стал. Я слышал, как он прошел по коридору и как хлопнула входная дверь. Затем я уселся в кресло, вытянул ноги, сунул руки в карманы брюк и принялся размышлять.

Прошло, вероятно, четыре или пять минут. Вдруг я услышал где-то совсем неподалеку какой-то негромкий шум. Оглядевшись, я увидел, как через открытое окно в комнату впорхнул лист бумаги. Он опустился на пол почти у самых моих ног. Я поднял его. На листе было факсимильное изображение жука, такое же, как то, которое так сильно потрясло Лессингема накануне.

«Если это предназначалось для Апостола, то отправитель картинки немного опоздал, – подумал я. – Хотя…»

Я услышал чьи-то шаги – кто-то шел по коридору по направлению к комнате. Дверь открылась. Я поднял голову, ожидая увидеть вернувшегося обратно Лессингема – и, как оказалось, ошибся. На пороге стояла мисс Грэйлинг. Я сразу же заметил на ее щеках яркий румянец, напоминавший цветом бутоны роз.

– Надеюсь, на этот раз я вам не помешала. Видите ли, я забыла у вас мою сумочку. – Произнеся эти слова, Дора Грэйлинг замялась, а затем добавила: – А еще я хочу, чтобы вы пообедали со мной.

Я положил изображение жука в ящик стола и отправился обедать с Дорой Грэйлинг.

Я – самая счастливая женщина на свете! Не знаю, много ли женщин говорили такое о себе в тот или иной момент их жизни – но со мной дело обстоит именно так. Пол сказал, что любит меня. Мне неловко говорить о том, как давно я ощутила нежные чувства к нему и сколько раз признавалась в них себе самой. Это звучит довольно прозаично, но я уверена, что впервые их пробудил отчет о его речи, который я прочитала в «Таймс». Речь была посвящена законопроекту о восьмичасовом рабочем дне. Мнение моего отца об этом выступлении было весьма нелестным. Он назвал Пола глупым болтуном, невежественным подстрекателем, разжигателем напряженности в обществе и применил по отношению к нему множество других подобных, еще более жестких эпитетов. Я очень хорошо помню, как отец, потрясая газетой, говорил, что речь Пола при прочтении воспринимается еще хуже, чем на слух, хотя и тогда она прозвучала так, что, казалось бы, хуже некуда. Он был в такой ярости, поэтому, когда он ушел, я решила выяснить, что его так разгневало, и прочесть текст речи сама. Сделав это, я оценила выступление Пола совершенно иначе, нежели отец. На мой взгляд, в своем выступлении мистер Лессингем продемонстрировал такое знание обсуждаемого вопроса, такое благородство и милосердие, что его тезисы проникли мне в самое сердце.

После этого я тщательно ознакомилась со всеми выступлениями Пола Лессингема, которые мне удалось найти. Чем больше я в них вникала, тем большее впечатление они на меня производили. Однако прошло какое-то время, прежде чем мы с Полом познакомились. Учитывая мнение о нем моего папы, нетрудно было предположить, что мистер Лессингем вряд ли нарушит свой привычный распорядок, чтобы встретиться со мной. Для него одно лишь упоминание фамилии Линдон было все равно что красная тряпка для быка. Но в итоге наша встреча все же произошла. И тогда я узнала, что он как личность куда более велик, могуч и блестящ, чем все его выступления. В жизни очень часто бывает как раз наоборот. При личной встрече люди, как правило, обнаруживают, что те мужчины, да и женщины тоже, которые вызывали у них симпатию и восхищение, на поверку этого отнюдь не заслуживают. Так что мое открытие стало для меня столь же неожиданным, сколь и приятным.

Когда лед между мной и Полом был сломан, мы стали встречаться часто. Это произошло как-то само собой. Мы не планировали наши встречи заранее – во всяком случае, поначалу. И все же сама жизнь то и дело сталкивала нас. Редко выдавался день, когда бы мы не виделись – иногда даже по два или три раза. Остается лишь удивляться тому, как мы то и дело пересекались в самых разных и неожиданных местах. Мне кажется, мы раньше этого просто не замечали, но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мы, наверное, все же умудрялись дать друг другу понять, где и когда мы увидимся в следующий раз – пусть даже лишь для того, чтобы всего-навсего обменяться несколькими словами или фразами. Не может быть, чтобы все наши на первый взгляд неожиданные встречи всегда оказывались совершенно случайными.

Но мне не приходило в голову, что он полюбил меня, – никогда. Мне даже кажется, что я в течение какого-то времени не отдавала себе отчета в том, что сама его люблю. Мы с ним крепко сдружились. Я была совершенно уверена в том, что он видит во мне друга, – он сам не раз упоминал об этом.

– Я сообщаю вам эту информацию, – говорил он, имея в виду то одно, то другое, то третье, – потому что знаю, что, беседуя с вами, беседую с другом.

И с его стороны это были не пустые слова. Люди часто говорят нечто подобное, особенно мужчины. Это что-то вроде штампа, стереотипного выражения, которое они используют, разговаривая практически со всеми женщинами, кто готов их слушать. Но Пол не таков. Он очень осторожен и сдержан в словах, и его никак нельзя назвать дамским угодником. Я часто указываю ему на то, что именно в этом его самое слабое место. Если верить расхожим представлениям, говорю я Полу, лишь очень немногие политики добились успеха в своей карьере без помощи женщин. Он же на это отвечает, что не является политиком, а просто старается работать на благо своей страны, а если окажется, что то, что он делает, стране не нужно, то так тому и быть. Должна сказать, что политические союзники отца всегда готовы растоптать и уничтожить любого своего противника, допусти он хоть малейшую оплошность. Поэтому я первое время очень тревожилась, слыша подобные речи от члена парламента. Что и говорить, я мечтала о таком мужчине, как Пол Лессингем, но мне ни разу не доводилось встречать ни одного похожего человека – до того момента, как я познакомилась с ним.

Наша дружба доставляла мне много удовольствия и радости. Мне было все приятнее и приятнее общаться с Полом. Однако в какой-то момент он открыл мне душу и рассказал все, посвятив в свои мечты и планы, и изложил свои цели, которых собирался достичь, если у него хватит для этого сил и здоровья. А потом наконец сказал и кое-что еще.

Это случилось после встречи в Клубе работающих женщин в Вестминстере. Пол выступил там с речью, и я тоже. Не знаю, что бы сказал мой папа, если бы узнал об этом, но я это сделала. Была предложена для принятия официальная резолюция, и я выступила в ее поддержку, коротко – наверное, в каких-то паре сотен слов – обосновав свою точку зрения. Этого, впрочем, было бы вполне достаточно для моего отца, чтобы назвать меня Отъявленной Мерзавкой – при написании подобных слов он часто использует заглавные буквы. Папа глубоко убежден в том, что женщина, произносящая публичные речи, – это что-то совершенно ужасное. Мне было прекрасно известно, что он весьма неодобрительно относится к женщинам, так или иначе связанным с «Лигой подснежника»[6].

Вечер получился просто чудесный. Пол предложил мне прогуляться с ним по Вестминстер-Бридж-роуд до палаты общин, где он собирался посадить меня в кеб. Я согласилась. Еще не было десяти, и на улицах царило оживление. Наш с Полом разговор носил сугубо политический характер. На рассмотрение палаты общин были вынесены поправки к Сельскохозяйственному закону. Пол был убежден, что этот документ очень противоречивый и что он, с одной стороны, дает возможности для развития, а с другой – какие-то ликвидирует. В скором времени предстояло обсуждение документа в комитетах, и было ясно, что некоторые из поправок находятся под угрозой. Очевидно было и то, что, если они не пройдут, это усилит позиции землевладельцев за счет прав арендаторов. Сразу несколько предложений такого рода планировал внести мой отец. Пол говорил о том, что собирается всеми силами противодействовать их принятию. Вдруг он остановился.

– Иногда я вдруг задумываюсь о том, как вы к этому относитесь, – сказал он.

– К чему?

– К той разнице во мнениях по политическим вопросам, которая существует между вашим отцом и мной. Я прекрасно понимаю, что мистер Линдон воспринимает мои действия как личный выпад. И при этом его так возмущает моя позиция, что иногда я невольно начинаю размышлять, не разделяете ли вы хотя бы частично его негодование.

– Я ведь уже говорила вам: для меня он как политик и как отец – это два разных человека.

– Но ведь вы его дочь.

– Да, конечно. Но неужели вы в самом деле считаете, что на этом основании я должна разделить его политические позиции – притом что я считаю их ошибочными?

– Но вы ведь его любите.

– Разумеется, люблю – он замечательный отец, лучший на свете.

– Ваше политическое отступничество станет для него горьким разочарованием.

Я искоса посмотрела на Пола и подумала о том, что происходит сейчас у него в голове. На тему моих отношений с отцом в наших с ним разговорах было наложено табу – с обоюдного согласия.

– Я в этом не уверена. У меня есть подозрение, что у моего отца нет серьезных политических убеждений.

– Мисс Линдон! Мне кажется, я смогу привести серьезные аргументы, свидетельствующие о противоположном.

– Думаю, если бы папа вдруг решил еще раз жениться и его избранницей оказалась бы сторонница самоопределения и автономии Ирландии, то через три недели он оказался бы на тех же политических позициях, что и его новая супруга.

Пол на некоторое время задумался, а затем с улыбкой сказал:

– Полагаю, иногда мужчины в самом деле меняют свои взгляды, чтобы угодить женам – даже если речь идет о политике.

– Папа придерживается мнений и позиций, характерных для людей, с которыми он близко общается. Причина, по которой он близок с тори, причем самыми закоренелыми и косными, состоит в том, что он просто боится общаться с кем-либо еще – например, с радикалами. Потому что он знает, что если он станет это делать, то и сам очень быстро превратится в радикала. Он мыслит так, как те, с кем он наиболее активно контактирует.

Пол, перестав сдерживаться, открыто рассмеялся. К этому времени мы дошли до Вестминстер-Бридж. Остановившись, мы посмотрели вниз, на реку. На воде таинственно покачивались блики выстроившихся в ряд фонарей, дробясь и снова соединяясь под действием волны, разведенной буксиром, который тащил за собой целую вереницу барж. Некоторое время мы оба молчали. Потом Пол вернулся к той теме, которую мы только что обсуждали.

– А вы? – поинтересовался он. – Как вы считаете – замужество повлияет на ваши политические убеждения?

– А что будет с вашими убеждениями, если вы женитесь?

– Трудно сказать. Это зависит от обстоятельств, – сказал Пол и снова надолго замолчал. Когда он заговорил снова, голос его звучал так, что мне сразу стало ясно – он полностью откровенен со мной. – Это зависит от того, согласитесь ли вы выйти за меня замуж.

Я замерла, словно окаменев. Слова Пола были для меня настолько неожиданными, что у меня перехватило дыхание. Голова у меня закружилась. Я не знала, как мне быть, что говорить. После долгой паузы он, глядя на меня, коротко поинтересовался:

– Ну, что скажете?

– Э-э… по поводу чего?

Я произнесла это с трудом – мне показалось, что я почти потеряла голос. Пол придвинулся чуть ближе ко мне.

– Вы станете моей женой?

Тут голос окончательно отказал мне. Меня бросило в дрожь, на глазах против воли выступили слезы. У меня мелькнула мысль о том, что я никогда бы не подумала, что могу вести себя так глупо. Как раз в этот момент из-за облаков вынырнула луна. От этого поверхность воды словно разом покрылась серебром.

– Вы ведь знаете, что я люблю вас, – произнес Пол так тихо, что я едва расслышала его слова.

И тут я поняла, что тоже люблю его. То, что я принимала за дружеские чувства, на самом деле было совсем иным. У меня с глаз словно сняли закрывавшую их повязку – и то, что я увидела, ошеломило меня. Я по-прежнему не могла произнести ни слова. Пол неверно истолковал мое молчание.

– Я вас обидел?

– Нет.

Вероятно, Пол услышал дрожь в моем голосе, и на этот раз все понял правильно. Я сделала такой вывод из того, что сначала он какое-то время стоял неподвижно, а потом его рука, скользнув по перилам моста, крепко сжала мою.

Так все и произошло. Конечно, было сказано много других слов, но они уже не имели принципиального значения, хотя мы и посвятили этому время. Про себя могу сказать совершенно точно – сердце мое было слишком переполнено эмоциями, так что мне было не до обильных словоизлияний. Я была ошеломлена обрушившимся на меня огромным счастьем. И, как мне кажется, то же самое можно было сказать и о Поле. Во всяком случае, когда мы расставались, он сказал мне именно это.

Со времени начала нашей прогулки до того момента, когда Пол собрался уходить, прошло, казалось, совсем немного времени. Обернувшись, он взглянул на Биг-Бен.

– Полночь! – воскликнул он. – Я опоздал в палату общин! Этого не может быть!

Но увы, так оно и было. Мы действительно провели на мосту два часа, хотя нам показалось, что не прошло и десяти минут. Я никогда не предполагала, что время может лететь так быстро. Пол тоже был поражен. Его мучила совесть из-за того, что он пренебрег своими обязанностями законодателя. Впрочем, со свойственной ему изобретательностью он нашел для себя оправдание.

– К счастью, это был тот редкий случай, когда мои дела в палате общин были не настолько важны, как мои дела за пределами ее стен.

Он сплел свои пальцы с моими. Мы с ним теперь стояли лицом к лицу.

– Вот как! Вы называете это «делами»! – воскликнула я с деланым возмущением.

Пол в ответ только рассмеялся.

Он не только усадил меня в кеб, но сел в него сам и проводил меня до дома. А в кебе он меня поцеловал. Похоже, я в тот вечер была несколько не в себе. Моя нервная система, судя по всему, действовала со сбоями. Потому что, когда Пол поцеловал меня, я сделала нечто такое, чего не делаю никогда – у меня есть собственный стандарт поведения, и такие вещи совершенно в него не вписываются. В общем, я заплакала, словно сентиментальная дурочка. Так что всю дорогу до дома моего отца Полу пришлось меня успокаивать.

Мне остается надеяться лишь на то, что он учтет необычность ситуации и простит мне это.

Сидней Атертон предложил мне стать его женой. Это не только вызвало у меня раздражение, но и, более того, показалось мне полным абсурдом.

Вот вам результат того, что по настоянию Пола мы не стали объявлять о нашей помолвке. Пол побаивается моего папы. Не в буквальном смысле слова, конечно, – это обусловлено моментом. Атмосфера в палате общин страшно наэлектризована. Отношения между представителями партий обострились до предела. Они каждую минуту готовы сцепиться друг с другом – и все это из-за законопроекта о внесении поправок в Сельскохозяйственный закон. Напряжение, в котором находится Пол, просто чудовищное. Я начинаю всерьез беспокоиться и переживать по этому поводу. Мелкие странности, которые я заметила в его поведении в последнее время, свидетельствуют о том, что он измотан до предела. У меня есть подозрение, что он не спит по ночам. Тот объем работы, который ему приходится выполнять, слишком велик для любого нормального человека, кто бы он ни был и какими бы способностями ни обладал. Пол и сам признает, что будет очень рад, когда парламентская сессия закончится. Я, разумеется, тоже.

При этом именно он предпочел, чтобы мы ничего никому не сообщали о нашей помолвке до окончания заседаний. В принципе это вполне разумно. Узнав, что мы с Полом решили пожениться, папа наверняка придет в бешенство – тем более что в последнее время одно лишь упоминание имени Пола вызывает у него вспышку ярости. Когда он обо всем узнает, то наверняка станет неуправляемым – мне это ясно как день. Исходя из небольших инцидентов, уже имевших место в последнее время, я прогнозирую самый плохой из возможных вариантов. Полагаю, отец вполне может устроить сцену в стенах палаты. И, как говорит Пол, есть доля правды в пословице, согласно которой последняя соломинка ломает спину верблюду. Так что будет лучше, если Пол займется разрешением конфликта с моим отцом, находящимся в состоянии неконтролируемого гнева, когда палата закончит свою работу.

Имеет смысл немного потерпеть. Пол, конечно, прав. А то, чего хочет он, хочу и я. Хотя, конечно, мне в сложившейся ситуации тоже приходится нелегко – притом что Пол, возможно, не вполне это понимает. Как и в палате общин, обстановка у меня дома предельно напряженная. Отец ведет себя как терьер, почуявший запах крысы, – он, в переносном, конечно, смысле, постоянно принюхивается. Пока он не запретил мне разговаривать с Полом – на это у него не хватило решимости. Однако он все время вставляет в любой разговор прозрачные и крайне неприятные намеки на некоторых моих знакомых, которых он именует «политическими авантюристами», «алчными проходимцами», «радикально настроенным сбродом» и прочими нелестными эпитетами. Иногда я пытаюсь ему возражать, но за этим всякий раз следует такая буря, что я снова становлюсь предельно сдержанной. Так что не будет преувеличением сказать, что большую часть времени я просто молчу.

Однако я льщу себя надеждой, что мое вынужденное молчание когда-нибудь закончится. Я вовсе не собираюсь допускать, чтобы кто-то мог подумать, будто я стыжусь выходить замуж за Пола – и мой отец прежде всего. Наоборот, я горжусь этим – как только может гордиться женщина. Иногда, когда мой избранник говорит или делает что-то особенно чудесное, я боюсь, что моя гордость вот-вот вырвется наружу и я совершу какую-нибудь глупость. В такие моменты мне очень трудно сдерживаться. Борьба характеров с моим отцом – это прекрасная возможность для меня испытать свою силу воли. Я знаю – что бы ни происходило, я должна быть более бережной к нему, чем он ко мне. В глубине души отец знает, что из нас двоих я более чувствительна и мягкосердечна. Наверное, после решающего столкновения это станет для него еще более очевидным, чем прежде. Я знаю своего отца! Недаром я столько лет была его дочерью. Я чувствую себя так, как, должно быть, чувствуют себя солдаты со взрывным темпераментом, которым хочется атаковать противника в открытом бою, но они вынуждены отсиживаться за линией укреплений, хотя по ним вовсю стреляют.

Одним из результатов всей этой ситуации является то, что мне сделал предложение Сидней – не кто-нибудь, а именно он! Это просто какой-то анекдот. Самое смешное, что он при этом был совершенно серьезен. Не могу точно вспомнить, сколько раз он рассказывал мне о страданиях, испытываемых им из-за любви к другим женщинам – в том числе, как это ни печально, замужним. И вот теперь эта история впервые коснулась лично меня. Причем он говорил с такой горячностью, что для того, чтобы его хоть немного охладить и успокоить, я рассказала ему о Поле, решив, что в сложившихся обстоятельствах имею право это сделать. Сидней отреагировал на это очень эмоционально и стал не вполне внятно намекать на какие-то темные тайны – я так и не поняла.

Сидни Атертон очень любопытная личность. Видимо, по той причине, что я знакома с ним практически всю жизнь, я всегда смотрела на него – если в этом возникала необходимость – как на человека, заменяющего мне брата. Именно поэтому я так прямо и открыто критикую его. В некоторых вещах он просто гений. В других – не то чтобы дурак, нет, дураком он никогда не был, но, как говорится, звезд с неба не хватает и очень часто совершал и совершает невероятные глупости. Все с восхищением говорят о его научных открытиях, хотя о доброй половине из них он никому не рассказывал. Его характер – очень необычная смесь сдержанности и открытости. Многие вещи, о которых большинство людей с радостью кричали бы на улице, он держит внутри себя. О том же, что другие с радостью бы скрыли, он готов во весь голос объявлять, забравшись на крышу. Один очень известный человек однажды сказал мне, что если бы мистер Атертон сконцентрировался на какой-то одной области исследований и посвятил ей всю жизнь, то еще при жизни его слава облетела бы весь земной шар. Но заниматься чем-то одним – это не для Сиднея. Он, как пчела, предпочитает перелетать с одного цветка на другой.

Теперь что касается его нежных чувств ко мне. Это в самом деле смешно. Он так же влюблен в меня, как в луну. Понятия не имею, кто внушил ему эту бредовую идею. Должно быть, все дело в том, что какая-то девица была с ним недостаточно любезна и плохо с ним обращалась – или он просто убедил себя в этом. Девушка, на которой Сиднею следовало бы жениться и на которой он в конце концов женится, – это Дора Грэйлинг. Она молода, очаровательна, невероятно богата, а главное – влюблена в Сиднея по уши. Если бы не это обстоятельство, тогда Сидней был бы по уши влюблен в нее. Я полагаю, впрочем, что он уже близок к этому, потому что иногда он бывает по отношению к ней очень жестоким. Это очень типичная черта характера Сиднея – быть жестоким по отношению к девушке, которая ему на самом деле нравится. Что же касается Доры, то она, как я подозреваю, только о Сиднее и мечтает. Он высокий, стройный, очень симпатичный, с большими густыми усами и совершенно необыкновенными глазами. Я думаю, кстати, что далеко не в последнюю очередь из-за его глаз Дора неравнодушна к нему. Я не раз слышала, как многие говорят, что Сидней наделен необычайно сильной способностью к гипнозу и что, если бы он стал ее развивать, это сделало бы его опасным для общества. Думаю, он загипнотизировал Дору.

Он прекрасный друг или, если хотите, брат. Я очень много раз обращалась к нему за помощью – и нередко получала прекрасные советы. Полагаю, мне и сейчас следует с ним проконсультироваться. Есть вещи, о которых мне трудно решиться поговорить с Полом. Он великий человек. Так что ему не следует опускаться до болтовни о тряпках и прочих приземленных вещах. А вот Сидней для этого вполне годится. Когда он находится в подходящем настроении, трудно найти более квалифицированного эксперта для обсуждения достоинств и недостатков того или иного платья. Я не раз говорила ему, что, если бы он был портным, у него отбоя бы не было от клиенток. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

В это утро со мной случилось приключение.

Я находилась в кухне, совмещенной со столовой. Папа, как обычно, к завтраку опаздывал, и я раздумывала над тем, следует ли мне приступить к трапезе, не дожидаясь его. Внезапно мое внимание привлекла суматоха на улице. Я подошла к окну, чтобы получше разглядеть, что там происходит. Посреди улицы сгрудилась небольшая толпа людей. Все они смотрели вниз – очевидно, на что-то, лежавшее на дороге. Что именно это было, разглядеть мне не удавалось.

В этот момент неподалеку от меня находился дворецкий. Я обратилась к нему:

– Питер, пойдите и посмотрите, что там такое случилось на улице.

Дворецкий выполнил мое распоряжение и вскоре вернулся. Надо сказать, что Питер – отличный слуга, но у него есть одна особенность: даже говоря о чем-то совершенно тривиальном, он делает это в выражениях, которые, пожалуй, можно назвать чересчур напыщенными. В таких случаях он выглядит словно глава кабинета министров в момент принятия решения по какому-то головоломному делу, облекая самые простые вещи в сложные, длинные и не всегда с ходу понятные слова.

– Похоже, одному индивидууму не повезло, и он стал жертвой катастрофы, – заявил Питер. – Мне сообщили, что он мертв. Если же верить утверждениям констебля, то он пьян.

– Пьян? Или все-таки мертв? Может быть, вы хотите сказать, что он мертвецки пьян? Надо же, в такое время!

– Либо одно, либо другое – не могу сказать с уверенностью. Сам я пострадавшего не видел. Информацию я получил от одного из зевак.

Так и не поняв, что, собственно, произошло, я дала волю беспричинному любопытству и вышла на улицу, чтобы увидеть все своими глазами. Возможно, это было не самым разумным поступком. Мой отец, узнав о нем, вероятно, был бы шокирован. Но я часто шокирую папу. Ночью прошел дождь, и туфли, которые были на мне, пожалуй, не вполне подходили для того, чтобы шлепать по грязи.

– Ну, что здесь случилось? – поинтересовалась я, пробираясь сквозь толпу.

Мне ответил рабочий, державший на плече целый мешок с инструментами.

– Да с человеком тут что-то не так. Полисмен говорит, что он пьяный, а мне так кажется, что дело тут гораздо хуже.

– Позвольте мне пройти, пожалуйста! – попросила я.

Когда стоящие передо мной люди увидели, что я женщина, они расступились и дали возможность вплотную приблизиться к месту происшествия. Я увидела перед собой лежащего на спине человека. Он был весь в грязи – настолько, что я не сразу поняла, что это в самом деле человек. Головного убора на нем не было, обуви тоже. Тело его было частично прикрыто каким-то тряпьем – то ли одеялом, то ли длинной накидкой. Было сразу ясно, что никакой другой одежды, кроме этой мокрой, грязной хламиды, на нем нет. Огромный констебль как раз в этот момент попытался приподнять его за плечи, глядя на него с таким видом, словно не мог понять – притворяется мужчина или с ним в самом деле что-то не так. При этом представитель полиции заговорил с мужчиной таким тоном, словно перед ним был капризный ребенок:

– Ну-ка, приятель, давай вставай, так дело не пойдет. Просыпайся! Что с тобой такое?

Мужчина, однако, не вставал, не просыпался и не объяснял, что с ним. Я дотронулась до его руки – она оказалась холодной как лед. Пульса у мужчины не было. Очевидно, речь не шла о банальном случае беспробудного пьянства.

– С ним что-то явно не так, офицер, – сказала я. – Похоже, нужно немедленно вызвать медиков.

– Вы полагаете, у него что-то вроде припадка, мисс?

– Доктор наверняка определит это лучше, чем я. Похоже, у этого человека нет пульса. Я не удивлюсь, если окажется, что он…

Слово «мертв» уже было готово слететь с моих губ, но в этот момент мужчина, спасая меня от публичной демонстрации собственной некомпетентности, вырвал из моих пальцев свое запястье и принял сидячее положение. Вытянув руки перед собой, он выкрикнул громким и пронзительным, но в то же время хриплым голосом, как человек, жестоко страдающий от холода:

– Пол Лессингем!

Меня это настолько удивило, что я чуть сама не шлепнулась в грязь. Я никак не ожидала услышать имя Пола – моего Пола! – из уст какого-то грязного бродяги. Сразу же после своего восклицания мужчина закрыл глаза, снова опрокинулся назад и, как мне показалось, потерял сознание. Констебль едва успел придержать его голову, чтобы бродяга не ударился затылком о мостовую. Затем полицейский снова встряхнул его, причем довольно грубо.

– Ну же, приятель, теперь понятно, что ты не умер! Что ты тут устроил? Давай же поднимайся!

Оглядевшись, я увидела Питера – он стоял позади меня, совсем неподалеку. Дворецкий явно был поражен моим необычным поведением и последовал за мной – возможно, чтобы убедиться, что моя доброта никак себя не окупит. Я обратилась к нему.

– Питер, отправьте кого-нибудь немедленно за доктором Коутсом!

Доктор Коутс жил совсем рядом, буквально за углом. Стало ясно, что тот факт, что неизвестный мужчина пришел в себя, настроил полисмена на скептический лад по поводу серьезности его состояния – даже несмотря на то, что тот снова погрузился в беспамятство. Поэтому я решила, что самое время выслушать мнение на этот счет компетентного специалиста.

Питер уже отправился было выполнять мое распоряжение, когда незнакомец внезапно снова пришел в сознание – если конечно, так можно сказать. У меня по этому поводу были некоторые сомнения. Он повторил свои прежние действия: принял сидячее положение посреди грязной лужи, вытянул вперед руки, неестественно широко раскрыл глаза (при этом у меня возникла уверенность, что он ничего не видит). Затем его тело сотрясла мощная конвульсия, и он выкрикнул так, как может кричать только человек, испытывающий смертельный ужас:

– Пол Лессингем, берегитесь – берегитесь!

Это его восклицание для меня расставило все точки над «i». Мне стало очевидно, что здесь есть какая-то тайна, которую необходимо разгадать. Неизвестный дважды назвал имя Пола – причем в исключительно странной манере и контексте! Мне необходимо было выяснить, почему он это сделал и что стоит за его восклицаниями. Я просто обязана была разобраться, какая существует связь между несчастным незнакомцем, находящимся в самом жалком состоянии, и Полом Лессингемом. Должно быть, само Провидение привело его к дверям моего дома. Возможно, он выступал в роли ангела-хранителя, сам не подозревая об этом. Мгновенно все обдумав, я приняла решение.

– Питер, поторопитесь пригласить сюда доктора Коутса. – Питер шепнул что-то на ухо лакею, и тот мгновенно пустился бежать со всей прытью, на которую только были способны его ноги. – Констебль, я забираю этого человека в дом моего отца. Пусть кто-нибудь из мужчин поможет перенести его внутрь.

Желающие помочь тут же нашлись, причем более чем в достаточном количестве. В вестибюле я снова обратилась к Питеру:

– Папа еще в постели?

– Мистер Линдон просил меня передать, чтобы вы не ждали его к завтраку. Он распорядился принести ему завтрак наверх.

– Что ж, хорошо. – Я кивнула в сторону несчастного, которого в этот момент несли через вестибюль. – Вы ничего не скажете папе об этом, если только он сам вас не спросит. Вы меня понимаете?

Питер облек утвердительный ответ в форму поклона. Наш дворецкий всегда отличался большим тактом. Он прекрасно знал, что у меня бывают свои странности и прихоти, и если мой отец когда-либо узнавал о них, вины Питера в этом никогда не было.

Доктор Коутс появился в доме почти одновременно с незнакомцем.

– Его нужно искупать, – заявил он, едва взглянув на неизвестного.

Доктор, несомненно, был прав – мне еще никогда не приходилось видеть человека, который нуждался бы в воде и мыле так остро, как неожиданный гость. Затем Коутс осмотрел несчастного. Я внимательно наблюдала за его действиями. Гость не подавал ни малейших признаков жизни.

– Он что, мертв? – не выдержала я.

– Скоро будет – если его не покормить. Этот человек крайне истощен, он буквально умирает от голода.

Доктор поинтересовался у полицейского, есть ли у него какие-то сведения о пациенте, и получил крайне невразумительный ответ. Оказалось, что к констеблю подбежал мальчик и стал кричать, что на улице лежит мертвый человек. Констебль последовал за ребенком и обнаружил незнакомца на мостовой, в бессознательном состоянии. Больше полицейский ничего сообщить не смог.

– Скажите, что с ним все-таки? – спросила я у доктора, когда констебль ушел.

– Не могу сказать. Возможно, каталепсия, но, может быть, и нет. Когда мне удастся это выяснить, можете поинтересоваться еще раз.

Доктор Коутс всегда был грубоват – со мной, как мне кажется, особенно. Помнится, как-то раз он пригрозил надрать мне уши. Когда я была маленькой, я часто думала о том, как было бы здорово надрать уши ему самому.

Понимая, что выяснить что-либо у незнакомца, находящегося без сознания, не удастся, в том числе по поводу его загадочных упоминаний имени Пола, я отправилась наверх. Оказалось, что отец, по его мнению, испытывает жестокий приступ подагры. Но, поскольку он с большим аппетитом поглощал весьма обильный завтрак, в то время как у меня до сих пор не было во рту даже маковой росинки, я решила, что его состояние, скорее всего, не настолько тяжелое, как ему кажется.

Я ничего не рассказала ему о найденном на улице человеке – чтобы не вызвать обострения приступа. Когда отец находится в подобном состоянии, любая мелочь может привести к ухудшению.

Пол выступил в палате общин с одной из самых блестящих речей, которые он когда-либо произносил, а я поссорилась с папой. К тому же я почти поссорилась с Сиднеем.

Проблемы Сиднея – просто ерунда. Он все еще продолжает настаивать, что влюблен в меня, хотя с того момента, когда он накануне вечером «сделал мне предложение», у него было достаточно времени, чтобы успеть разлюбить меня и увлечься поочередно дюжиной других девушек. Однако он, похоже, старается доставить мне максимум неприятностей. Я, собственно, ничего не имею против – «неприятный» Сидней почти так же мил и обходителен, как Сидней в любом другом состоянии. Но когда он начинает метать отравленные копья в Пола, мне это не нравится. Так или иначе если он считает, что его нападки на моего избранника или злобные намеки в его адрес хоть на йоту ухудшат мое мнение о Поле Лессингеме, то, значит, у Сиднея Атертона еще меньше мозгов, чем я полагала. Между прочим, сегодня вечером Перси Вудвилл тоже предложил мне руку и сердце. Это, конечно, не бог весть какое событие, учитывая, что он за последние три года делал это множество раз. Однако в сложившихся обстоятельствах его поступок все же вызвал у меня некоторое раздражение. Впрочем, я уверена, что если он и в самом деле хоть немного неравнодушен ко мне, то не станет исходить ядом только потому, что я предпочла другого мужчину.

Что же касается папы, тот тут все очень серьезно. Мы с ним впервые открыто скрестили шпаги, и мне кажется, что, фигурально выражаясь, защитные наконечники с наших клинков сняты. Сегодня утром он произнес всего несколько слов, причем сделал это, не глядя на меня. Он, в частности, сообщил, что вечером Пол должен выступить (как будто я этого не знала!), и с яростью принялся поливать его грязью, причем в таких выражениях, которые, на мой взгляд, джентльмену употреблять не пристало. Могу себе представить, что бы он подумал или сказал о другом мужчине, позволяющем себе подобные выражения в присутствии женщины. Однако сам он постоянно это делает. Так или иначе я в ответ промолчала, хотя меня подмывало указать ему, что он делает то, за что сурово осуждает других.

Но сегодня вечером мы все же сцепились.

Конечно же, я отправилась послушать Пола – то есть сделала то же, что делала много раз до этого. После своего выступления Пол подошел ко мне, чтобы забрать из ложи. Ему пришлось оставить меня буквально на минуту, чтобы с кем-то переговорить. И тут я увидела в вестибюле ухмыляющегося Сиднея! У меня возникло острое желание его ущипнуть. Когда я уже окончательно собралась вцепиться пальцами ему в руку, вернулся Пол – и, конечно же, Сидней тут же обрушился на него со злобными нападками. Мне было ужасно стыдно, а Сиднею Атертону – ни капельки. Мало того что Пол подвергся словесной атаке мистера Атертона в тот самый момент, когда занимался укреплением фундамента славы собственной страны, – вдобавок появился и мой отец. Он решил увести меня от Пола. Разумеется, он мог об этом даже не мечтать. Само собой, я вместе с моим избранником направилась к карете, предоставив отцу решать, как ему поступить – оставить нас в покое или же последовать за нами. Отец предпочел не преследовать нас, но тем не менее умудрился приехать домой через какие-то три минуты после того, как туда же вернулась я.

И тут началась схватка.

Я не берусь описать, что такое мой отец в гневе. Возможно, есть мужчины, которые, выйдя из себя, тем не менее выглядят и ведут себя прилично. Но, конечно, мой папа не из таких. Он любит говорить о безукоризненной репутации членов семьи Линдон и их утонченном воспитании. Однако при всем при том трудно себе представить, какую чудовищную невоспитанность и грубость может демонстрировать он сам, глава нашей семьи, в те моменты, когда теряет контроль над собой. Я не стану цитировать выражения, которые он использовал, замечу лишь, что он всячески поносил Пола, прославлял род Линдонов и отдавал приказы, адресованные мне.

Пребывая в сильном раздражении, мой отец имеет обыкновение для усиления впечатления от своих слов повторять их по нескольку раз. Видимо, ему кажется, что так они звучат более убедительно.

– Я запрещаю тебе… запрещаю тебе… запрещаю когда-либо еще говорить с этим… этим… этим…

Тут он разразился грязными ругательствами.

Я молчала. Моя стратегия состояла именно в том, чтобы стараться сохранять спокойствие. Мне хочется верить, что, если не считать того, что лицо мое слегка побледнело, я, будучи расстроенной тем, что отец до такой степени вышел из себя, выглядела в эти неприятные минуты практически так же, как и всегда.

– Ты слышишь меня? Слышишь, что я тебе говорю? Эй, вы меня слышите, мисс?

– Да, папа, я тебя слышу.

– Тогда… тогда… пообещай мне! Пообещай, что сделаешь так, как я говорю! Запомни мои слова, девочка, – ты выйдешь из этой комнаты не раньше, чем дашь мне обещание выполнить мои требования!

– Мой дорогой папа! Неужели ты в самом деле хочешь, чтобы я провела остаток моей жизни в этой гостиной?

– Прекрати упрямиться! Не-не говори со мной так! Я этого не потерплю!

– Вот что я тебе скажу, папа: если ты не успокоишься, у тебя случится новый приступ подагры.

– К чертям эту подагру.

Пожалуй, это были самые разумные слова, произнесенные отцом за все время нашего крайне неприятного разговора. Если бы такую мучительную болезнь, как подагра, можно было лечить с помощью крепких слов, подобные выражения можно было бы только приветствовать. Отец, однако, и не думал униматься.

– Этот тип негодяй, мерзавец… – твердил он снова и снова. – Такого подонка свет не видывал. А тебе я приказываю! Я Линдон, твой отец, и потому приказываю тебе! Никогда больше не разговаривай с этим… с этим… – Далее одно за другим последовали многочисленные нецензурные выражения. – И… и… И не смей даже смотреть на него!

– Послушай меня, папа. Я пообещаю тебе никогда больше не разговаривать с Полом Лессингемом, если ты, в свою очередь, пообещаешь мне никогда больше не разговаривать с лордом Кантилевером, а, встретив его на улице, будешь делать вид, что не узнаешь его.

Видели бы вы, каким свирепым взглядом наградил меня отец после этих слов. Лорд Кантилевер – глава партии тори, ее полный собственного достоинства и глубоко почитаемый другими ее членами лидер. Он для моего отца просто кумир. Мне кажется, что папа считает лорда Кантилевера настоящим ангелом во плоти – ну или кем-то, кто почти не уступает в статусе ангелам. Мое предложение показалось отцу таким же чудовищным, как его предложение – мне. Однако, к сожалению для него, он в состоянии понимать и принимать только одно мнение по тому или иному вопросу – а именно свое собственное.

– Ты… ты смеешь сравнивать лорда Кантилевера с этим… этим…

– Я их вовсе не сравниваю. Я в принципе ничего не имею против лорда Кантилевера – как политика и как личности. Но, конечно, я прекрасно понимаю, что человек его калибра не может и мечтать о том, чтобы сравниться с человеком таких способностей, какими обладает Пол Лессингем. Это означало бы требовать от его светлости слишком многого.

Да, я не смогла сдержаться. Разумеется, реакция на мои слова последовала немедленно. Среди всего, что сказал после моего заявления отец, не было ни одного нормального слова – одни только ругательства. Все это, конечно же, очень печально.

Папа вывалил все, что думал о Поле. Выглядело все это просто отвратительно. Он угрожал мне всеми ужасами инквизиции, если я немедленно не поклянусь, что больше не стану общаться с мистером Лессингемом. Разумеется, ничего подобного я делать не стала. Отец предал меня анафеме и, помимо этого, обругал самыми последними, самыми гадкими, постыдными словами – меня, свою единственную дочь! Он также заявил, что меня следовало бы посадить в тюрьму – и я отнюдь не уверена, что в его словах не было намека на то, что было бы неплохо отправить меня на виселицу. В конце концов он выгнал меня из комнаты, напоследок выпустив мне вслед еще один мощный залп проклятий.

Когда я рассталась с отцом, точнее, когда папа фактически выгнал меня из комнаты, где проходил наш тяжелый разговор, я сразу же отправилась проведать человека, которого нашла на улице. Было уже поздно, и я чувствовала себя одновременно усталой и встревоженной – мне просто хотелось лично выяснить, в каком он состоянии. В каком-то смысле он представлял собой некое связующее звено между Полом и мной – а поскольку момент был такой, когда такие вещи были особенно ценными, я не могла отправиться в постель, не узнав, как неожиданный гость себя чувствует.

Сиделка встретила меня у двери комнаты.

– Ну, как наш пациент? – поинтересовалась я у нее.

Сиделка была полной, очень заботливой женщиной. Ей не раз доводилось присматривать за моими более чем странными протеже, так что я, можно сказать, довольно часто пользовалась ее услугами. Она развела руками.

– Трудно сказать. С того момента, как я пришла, он ни разу даже не пошевелился.

– Ни разу? Он что же, все еще без сознания?

– Мне кажется, что он вроде бы как в трансе. Похоже, он не дышит, и пульса я у него нащупать не могу, но доктор говорит, что он пока жив. Это самый странный случай, который мне приходилось когда-либо видеть.

Я прошла в глубь комнаты. И именно в этот момент человек, лежащий в кровати, подал вполне отчетливые признаки жизни. Сиделка тут же торопливо подошла к нему.

– Что это? – изумилась она. – Он задвигался! Наверное, услышал, как вы вошли!

Весьма вероятно, что так оно и было. Когда я вплотную приблизилась к кровати, человек снова принял сидячее положение и точно так же, как он уже делал утром на улице, громко воскликнул, словно бы обращаясь к кому-то, кого видел прямо перед собой:

– Пол Лессингем! Берегитесь! Жук!

Не могу описать, какие боль и страх прозвучали при этом в его голосе. И я ни малейшего понятия не имела о том, что именно он имел в виду! Вероятно, именно поэтому его слова казались горячечным бредом. Все это очень плохо подействовало на мои напряженные нервы. Как только пациент произнес свое предупреждение, в моем сознании поселился какой-то липкий, безотчетный ужас. Я почувствовала, как у меня дрожат колени. И тут же возникло безотчетное ощущение того, что где-то совсем рядом со мной находится что-то ужасное, хотя и невидимое.

Едва предостерегающий выкрик сорвался с губ человека в кровати, как он, как и утром, снова впал в состояние транса. Это подтвердила и склонившаяся над ним сиделка.

– Он опять отключился! – сказала она. – Как все это странно и удивительно. Похоже, он не притворяется – все по-настоящему. – По словам женщины было понятно, что она испытывает – или, по крайней мере, испытывала до сих пор – те же сомнения, что и полисмен. – Пульс совсем не прощупывается. Выглядит он совсем как мертвый. Одно скажу – есть во всем этом что-то неестественное. Ни одна нормальная болезнь из всех тех, о которых мне доводилось слышать, не наваливается на человека вот так, сразу.

Взглянув на меня, сиделка, видимо, заметила на моем лице какое-то необычное выражение, которое ее озадачило.

– Послушайте, мисс Марджори, что с вами такое? У вас совершенно больной вид.

Я и чувствовала себя больной, и даже хуже. Однако при этом я не могла бы описать сиделке свои неприятные ощущения. По какой-то непонятной причине я даже утратила контроль над своим речевым аппаратом и начала заикаться.

– По-по-послушайте, я действительно не о-о-чень хорошо с-себя чувствую, – с трудом пробормотала я, обращаясь к сиделке. – Ду-ду-думаю, мне лучше лечь в постель.

С этими словами я, спотыкаясь, поплелась к двери, понимая, что сиделка, широко раскрыв глаза, неотрывно наблюдает за мной. Когда я вышла из комнаты, мне почему-то стало казаться, что Нечто, незримое присутствие которого я так остро чувствовала только что, отправилось следом за мной и я оказалась наедине с ним в пространстве коридора. Я была настолько сильно охвачена этим ощущением, что внезапно, прижавшись спиной к стене, присела на корточки, словно в ожидании удара.

Не помню, как я добралась до своей спальни. Там меня уже ждала Фаншетт, горничная. В этот момент ее присутствие оказалось более чем кстати, поскольку оно подействовало на меня успокаивающе. Однако затем я заметила, что она смотрит на меня с плохо скрытым изумлением.

– Мадемуазель плохо себя чувствует?

– Спасибо за беспокойство, Фаншетт, я просто… просто очень устала. Сегодня я разденусь сама – вы можете отправляться спать.

– Но если мадемуазель сильно устала, может, мне следует ей помочь?

Предложение было весьма резонное – и очень любезное, надо признать, поскольку если уж на то пошло, то причин чувствовать усталость у моей собеседницы было как минимум не меньше, чем у меня. Я заколебалась. Мне захотелось обвить руками шею женщины и попросить ее никуда не уходить и остаться со мной. Однако я, откровенно говоря, просто постеснялась это сделать. Умом я понимала, что ужас, который внезапно овладел мной, был настолько беспричинным, что и помыслить нельзя было о том, чтобы праздновать труса на глазах у горничной. Между тем, пока я раздумывала над тем, как поступить, мне показалось, будто что-то невидимое пронеслось мимо меня по воздуху, слегка задев мою щеку. Я схватила горничную за руку.

– Фаншетт! Скажите, что-нибудь или кто-нибудь, кроме нас, есть в этой комнате?

– Что-то? В комнате? Что мадемуазель имеет в виду?

Горничная заметно встревожилась – и это, мягко говоря, было вполне простительно. Я знала, что Фаншетт не отличается большим умом, и если мне потребуется поддержка, вряд ли сможет ее оказать. Поэтому в итоге я решила, что если уж и буду валять дурака, то наедине с собой. И отослала горничную.

– Вы ведь слышали – я сказала, что разденусь сама. Так что отправляйтесь в постель.

После этих моих слов Фаншетт повиновалась – судя по всему, весьма охотно и с большим облегчением.

Едва она вышла из комнаты, как мне захотелось, чтобы она вернулась. На меня накатил такой приступ страха, что я почувствовала, что совершенно неспособна сдвинуться с того места, где стояла, и что, если я не хочу рухнуть на пол, мне нельзя шевелиться. До этого у меня за всю жизнь ни разу не было повода заподозрить, что я трусиха – или что у меня, как принято говорить, «слабые нервы». И темноты я никогда не боялась. Поэтому я принялась убеждать себя в том, что мое состояние – это какой-то абсурд, нечто совершенно для меня нетипичное, и что, когда настанет утро, мне будет стыдно за мое нынешнее поведение.

– Марджори Линдон, если ты не хочешь выглядеть в собственных глазах как трусливая идиотка, заслуживающая презрения, собери в кулак все свое мужество – и эти глупые страхи улетучатся.

Но мои страхи, увы, никуда не делись. Вместо того чтобы улетучиться, они еще больше усилились. У меня появилась уверенность, причем совершенно непоколебимая, что со мной в комнате в самом деле находится нечто ужасное, что до сих пор оставалось неразличимым, но в любой момент станет видимым для моих глаз. С неописуемым отчаянием я начала осознавать, что Это, находясь в непосредственной близости от меня, одновременно находится и рядом с Полом. Что ужас, сковывающий меня, связывает нас с ним воедино. Что в этот самый момент, угрожая мне, неизвестное зло угрожает и моему возлюбленному – и что я не силах пошевелить даже пальцем, чтобы помочь ему. В мозгу у меня словно открылся третий глаз, позволяющий мне видеть не только комнату, в которой находилась я сама, но и помещение, в котором находился мой избранник. Он сидел на корточках на полу, закрыв лицо руками, и пронзительно кричал. Видение снова и снова возникало в моем воображении – я отчетливо различала каждую деталь, вплоть до мельчайших подробностей. Наконец ужас окончательно парализовал мой разум, и я тоже издала отчаянный крик:

– Пол! Пол!

Как только я услышала собственный голос, видение исчезло. Я обнаружила, что стою посреди собственной спальни, в которой ярко горит свет, и что раздеваться я еще даже не начинала.

– Я что, схожу с ума? – не то подумала, не то спросила я вслух.

Мне приходилось слышать о том, что безумие может принимать самые разные, подчас весьма причудливые формы. Но я понятия не имела, что именно вызвало у меня помрачение рассудка. Впрочем, я была уверена, что подобные вещи не возникают на ровном месте, ни с того ни с сего, да еще в таком тяжелом виде. В то же время я была уверена, что в течение последних нескольких секунд мой рассудок и мои способности к анализу полностью пришли в норму. Я сразу же заподозрила, что все происходящее так или иначе связано с предупреждением подобранного мной на улице мужчины, которое он произнес очень громко и выразительно: «Пол Лессингем! Берегитесь! Жук!»

Эти слова так и звенели у меня в ушах. Что это было? Вдруг позади меня раздалось какое-то жужжание. Я обернулась, но источник звука тут же переместился таким образом, что снова оказался у меня за спиной. Тогда я резко повернулась на каблуках – но по-прежнему ничего не увидела.

Замерев, я стала внимательно прислушиваться, пытаясь понять, что же это так назойливо и неприятно жужжит.

Через некоторое время звук стал намного тише – теперь он напоминал гудение пчелы. Или, может быть, летающего жука?

Всю жизнь я терпеть не могла жуков – любых. Я ничего не имела против крыс и мышей, коров и быков, даже змей, пауков, жаб и ящериц – как и против множества других представителей живой природы, по отношению к которым люди обычно испытывают глубокое, хотя и беспричинное отвращение. Только жуки вызывали у меня страх. Даже появление в нескольких футах от меня совершенно безвредного и даже, как считают некоторые, полезного таракана всегда вызывало у меня серьезное беспокойство. Мысль же о том, что где-то совсем близко от меня, в моей комнате, находится – о ужас! – крылатый летающий жук, была для меня просто невыносимой. Любой, кто увидел бы меня в следующие несколько секунд после того, как я поняла, кто именно жужжит в моей спальне, наверняка принял бы меня за ненормальную. Я вертелась и крутилась, бросалась в разные стороны, время от времени застывала в странных, неестественных позах, пытаясь обнаружить мерзкое насекомое. Однако все мои усилия были напрасны. Жужжание не утихало ни на секунду, но разглядеть жука мне так и не удалось. Судя по звуку, он все время каким-то образом умудрялся оказываться у меня за спиной.

Тут на меня снова навалился приступ страха – с такой силой, что мне опять стало казаться, что я вот-вот сойду с ума. Встав на колени возле кровати, я попыталась молиться. Мою душу снова наполнила уверенность в том, что я сражаюсь с неким злом и что, если мне удастся попросить помощи у Господа, это зло исчезнет, улетит. Но я не могла сделать ровным счетом ничего и остро ощущала свою полную беспомощность. Забравшись с головой под одеяло, я зажала ладонями уши, но заглушить жужжание так и не смогла.

Я вскочила и принялась вслепую наносить беспорядочные удары по воздуху, то вправо, то влево. Однако жужжание всякий раз раздавалось откуда-то с другой стороны.

Тогда я содрала с себя одежду. В тот вечер на мне было прелестное новое платье, которое я надела впервые. Я специально сшила его для бала у герцогини и – помимо этого – в честь великолепной речи Пола. Взглянув на себя в зеркало в новом наряде, я сказала самой себе, что платье удивительно мне идет и надолго останется в моем гардеробе – хотя бы уже в качестве сувенира, который будет напоминать мне о замечательном вечере. Теперь же под влиянием чудовищного страха я обо всем этом забыла. Мне хотелось только одного – избавиться от него. Я сорвала платье и бросила его, словно какую-то тряпку, себе под ноги. За ним последовало все остальное, что было на мне надето. Это была настоящая расправа с дорогой качественной одеждой и бельем, в ходе которой я исполняла роль безжалостного палача, хотя обычно очень аккуратно обращаюсь со своими вещами. Затем я выключила электрическую лампу, кинулась в постель и с головой укрылась одеялом.

Я надеялась, что, погасив свет, смогу восстановить самообладание и способность рассуждать здраво. Однако это была грубейшая ошибка с моей стороны. Мое положение стало еще хуже. В темноте мой страх еще больше усилился. Проведя без света какие-то пять секунд, а может, даже меньше, я почувствовала, что готова отдать все за возможность снова зажечь лампу.

Трясясь от ужаса под одеялом, я постоянно слышала где-то у себя над головой жужжание – в темноте оно почему-то стало еще более отчетливым, чем при свете. Казалось, что насекомое зависло в воздухе над изголовьем кровати. Затем звук стал усиливаться, насекомое, кажется, шло на снижение. Я почувствовала, как оно село на покрывало. Никогда не забуду, что я при этом почувствовала! Мне показалось, что жук сделан из свинца и весит целую тонну. Не могу с уверенностью сказать, насколько мои ощущения соответствовали действительности и сколько насекомое весило на самом деле. Однако я могу заявить, что это был самый тяжелый из всех жуков, которых мне доводилось видеть и о которых я когда-либо слышала.

В течение какого-то времени жук сидел на месте неподвижно – мне кажется, что я, прислушиваясь, совершенно перестала дышать. Затем насекомое задвигалось и неуклюже поползло по покрывалу, время от времени останавливаясь, словно бы затем, чтобы передохнуть. Я поняла, что оно медленно, но верно продвигается к изголовью. Мне кажется, что тот ужас, который я испытала, поняв, что значит это продвижение, я не забуду до конца своей жизни, и он будет возникать в моем сознании не только во сне, но и наяву. Мое сердце, как говорится в Библии, растаяло во мне, как воск. Я была совершенно неспособна двигаться, словно находилась под враждебным воздействием гипнотической силы – чего-то гораздо более омерзительного и намного более сильного, чем парализующий взгляд змеи.

Когда насекомое добралось до изголовья кровати, произошло то, чего я ждала с поистине неописуемым ужасом. Оно начало пробираться под одеяло. Просто поразительно, как я не умерла в этот момент! Я чувствовала, как отвратительное создание дюйм за дюймом подбирается все ближе и ближе ко мне. Вот оно оказалось уже совсем рядом. Спасения не было. Я ощутила его прикосновение к моим волосам.

И тут мне на помощь пришло забытье. Я впервые в жизни впала в обморочное состояние.

Еще несколько недель назад я предвидела, что события будут развиваться по весьма напряженному сценарию – так оно и вышло. Однако все происходило совсем не так, как я представляла. В жизни подобное случается очень часто. Совершенно невероятные вещи посыпались на меня, словно из рога изобилия – но совсем не те, о которых я думала, причем оттуда, откуда я их никак не ждала.

Позвольте мне изложить все более или менее по порядку.

Начну с того, что Сидней повел себя очень плохо. Настолько плохо, что, похоже, мне придется провести полную его переоценку как личности. В общем, было около девяти утра, когда я не то чтобы проснулась (мне кажется, что я не спала), а, скорее, пришла в себя. Я тут же приподнялась и села в кровати, дрожа, словно перепуганный ребенок. Я не только не знала, что со мной произошло, но была не в состоянии даже строить предположения по этому поводу. Меня мучила сильнейшая тошнота, да и вообще я чувствовала себя далеко не лучшим образом. Сделав над собой усилие, я постаралась привести в порядок свои мысли и выработать хоть какой-то план действий. Затем я приняла решение обратиться за советом и помощью, как обращалась в сложных ситуациях раньше – а именно к Сиднею Атертону.

Я отправилась к нему и рассказала всю мрачную историю, которая со мной произошла. Он довольно быстро понял, что помочь мне не в состоянии, но не мог не заметить, что ночные события оказали на меня серьезное негативное влияние. Сидней внимательно выслушал мое повествование от начала до конца – а затем я узнала, что, оказывается, за экраном с самого начала прятался мой отец и слышал каждое произнесенное мной слово. Понятно, что я была просто ошеломлена. Конечно, папа повел себя не лучшим образом, но Сидней, на мой взгляд, совершил самое настоящее предательство. Мы с ним всю жизнь делились друг с другом своими секретами. Мне даже в голову не могло прийти, что он может пойти на нечестную игру. Мне всегда казалось, что мужчины в подобных вопросах пекутся о собственной чести и проявляют щепетильность в гораздо большей степени, чем женщины. В общем, я высказала Сиднею и отцу все, что о них думала в тот момент, и ушла. Полагаю, им было очень стыдно за самих себя.

Впрочем, у этой ситуации был и один плюс – она меня мобилизовала. Это было что-то вроде освежающего действия холодного душа. Я отчетливо осознала, что нахожусь в положении, в котором в первую очередь мне следует рассчитывать на саму себя.

Вернувшись домой, я узнала, что мужчина, которого я подобрала на улице, опять пришел в себя и находится в сознании. Сгорая от любопытства по поводу того, какая связь существует между ним и Полом и в чем состоял смысл его загадочных предостережений, я задержалась только для того, чтобы снять шляпку, а затем торопливо направилась в комнату, где находился незнакомец.

Когда он увидел меня и узнал, кто я такая, он с такой горячностью принялся рассыпаться в выражениях благодарности, что на это, можно сказать, больно было смотреть. По щекам его струились слезы. При этом он смотрел на меня как обреченный, которому жить осталось совсем немного. Он был очень бледен, худ и изможден. Определить, был ли он когда-нибудь крепким и упитанным, было невозможно, но если даже и так, долгие лишения давным-давно явно уничтожили весь его запас сил, даже если он раньше и имелся. Кожа да кости – так проще всего было описать его внешность. Все говорило о том, что незнакомец крайне слаб – и физически, и, судя по всему, ментально.

При этом его вовсе нельзя было назвать уродливым. У него были бледно-голубые глаза и очень густые волосы – у меня почему-то возникло впечатление, что когда-то он был довольно расторопным клерком. Его возраст практически не поддавался определению – невзгоды и страдания старят людей очень быстро. Но я бы, пожалуй, дала ему лет сорок. Голос, поначалу очень слабый, едва слышный, выдавал в нем образованного человека. Когда же незнакомец немного освоился и стал более раскованным и откровенным, оказалось, что ему не чуждо и красноречие.

Он рассказал весьма любопытную историю – настолько любопытную, что к тому моменту, когда он закончил, я уже была готова простить Сиднея и, несмотря на его недавнее скандальное, просто ужасное поведение, снова обратиться к нему за помощью. Рассказ незнакомца казался невероятным. Но если он был правдивым – а мне показалось, что подобранный мной на улице мужчина не врал, – то можно было сделать вывод, что Полу угрожала какая-то страшная, хотя и, с моей точки зрения, необъяснимая и непонятная опасность. Судя по всему, ситуация складывалась такая, когда все решало время и каждая секунда была буквально на вес золота. Еще мне стало ясно, что при всех моих прекрасных намерениях и помыслах я не могла действовать в одиночку. В моей памяти все еще оставалась тень ужаса, пережитого мною ночью. Могла ли я быть уверена, что в сложившемся положении одних моих усилий будет достаточно, чтобы эффективно противодействовать таинственному созданию, о котором так ярко рассказал мне незнакомец? Разумеется, нет! Я верила в то, что Сидней все же неравнодушен ко мне – на свой специфический, странный манер. Еще я знала, что он умеет действовать быстро и хладнокровно и к тому же располагает некоторыми ресурсами, которые могли пригодиться в трудной ситуации. К тому же у меня все-таки сохранялась надежда на то, что у него есть совесть и что мои призывы к ней не окажутся напрасными.

В общем, я отправила слугу к Сиднею и попросила привести его во что бы то ни стало.

Мне повезло – слуга вернулся через какие-то пять минут вместе с Сиднеем Атертоном. Кажется, он обедал в обществе Доры Грэйлинг, живущей совсем недалеко, в другом конце той же улицы, на которой находится дом моего отца. Отправленный за Сиднеем лакей случайно увидел его, когда тот спускался по ступенькам крыльца дома Доры. Я проводила Сиднея Атертона в свою комнату.

– Послушайте, – начала я с места в карьер, – я хочу, чтобы вы встретились с человеком, которого я подобрала на улице, и послушали, что он говорит.

– С удовольствием.

– Я могу вам доверять?

– Настолько, чтобы позволить мне выслушать, что говорит этот тип? Думаю, да, можете.

– А могу я рассчитывать, что то, что вы узнаете, вы сохраните в тайне?

Мои слова вовсе не вызывали у моего собеседника смущения – мне, кажется, вообще никогда не приходилось видеть Сиднея Атертона смущенным. В чем бы его ни обвиняли, даже в случае, если обвинения были справедливыми, он всегда казался спокойным и невозмутимым.

– Можете, – сказал он, и в его глазах сверкнул огонек. – Я ни слова не расскажу даже вашему отцу.

– Что ж, в таком случае слушайте! Однако вы должны понимать: я намерена подвергнуть жесткой проверке все, что вы говорили в течение всех последних лет, и выяснить, в самом ли деле у вас есть какие-то чувства по отношению ко мне, как вы утверждаете.

Когда мы оказались в комнате, Сидней прямиком подошел к кровати, на которой лежал незнакомец, и, уставившись на него, сунул руки в карманы и принялся насвистывать. Меня это поразило.

– Вот как! – сказал наконец Сидней. – Значит, это вы!

– Вы что, знаете этого человека? – поинтересовалась я.

– Я не стану утверждать, что знаю его. Но, поскольку у меня очень хорошая память на лица, могу сказать, что видел этого человека по крайней мере один раз. Возможно, он тоже меня помнит. Вы меня помните?

Незнакомца, как мне показалось, этот вопрос привел в замешательство – как будто он счел тон, в котором к нему обратился Сидней, не вполне уместным.

– Да, помню, – сказал он после небольшой паузы. – Вы тот самый человек на улице.

– Именно. Я действительно тот самый индивидуум. А вы – тот человек, который вывалился из окна. Причем сейчас вы, кажется, пребываете в более комфортном состоянии, чем тогда, когда я видел вас в первый раз. – Сидней повернулся ко мне. – Скажите, мисс Линдон, я могу коротко переговорить с этим джентльменом наедине? Вы не будете возражать?

– Конечно, буду – причем категорически. Зачем, по-вашему, я попросила привести вас сюда?

Сидней улыбнулся своей типичной легкомысленной улыбкой – с таким видом, словно обсуждаемый вопрос не имел большого значения.

– Тем самым вы бы продемонстрировали, что по-прежнему мне доверяете, – сказал он.

– Не говорите ерунды. Этот человек поведал мне совершенно невероятную историю, и я послала за вами – как вы можете догадаться, без большого желания. Я сделала это для того, чтобы мой гость повторил свой рассказ в вашем присутствии – и в моем тоже.

Сидней слегка поклонился.

– Вот как? Что ж, хорошо! Позвольте мне предложить вам стул – полагаю, рассказ может оказаться довольно длинным. – Чтобы не тратить времени на споры, я согласилась присесть на пододвинутый ко мне Сиднеем стул, хотя предпочла бы стоять. Сам же Атертон уселся на стул по другую сторону кровати и устремил на моего гостя вопросительный и довольно жесткий взгляд своих внимательных глаз. – Ну, сэр, мы в вашем распоряжении. Будьте любезны, повторите ваше, по-видимому, весьма интересное повествование. Но давайте для порядка сначала выясним – как вас зовут?

– Мое имя – Роберт Холт.

– Вот как. Ну что же, мистер Холт, рассказывайте.

Поощренный словами Сиднея, мистер Холт повторил то, что он уже изложил мне, но в более связном и логичном виде. Мне показалось, что пристальный взгляд Сиднея оказал на него определенный гипнотический эффект, и это дало свой положительный результат – нам с мистером Атертоном почти не приходилось подсказывать ему нужные слова.

Он поведал нам о том, как ему, смертельно усталому, голодному, пребывающему в состоянии отчаяния, отказали в месте в ночлежке – то есть в том месте, где, казалось, не должны были отказывать никому из тех, кто окончательно опустился и утратил всякую надежду в жизни. Потом он рассказал, как оказался перед приоткрытым окном дома, который показался ему пустующим, и, мечтая лишь об убежище, где он мог бы провести ненастную ночь, забрался внутрь. Страдая от физической слабости и нервного истощения, он оказался в одном помещении с неким невероятным существом, которое показалось ему лишь наполовину человеком. Это ужасное существо стало проявлять поистине чудовищную ненависть по отношению к Полу Лессингему – моему Полу! Оно воспользовалось слабостью Холта и продемонстрировало свою полную, страшную, можно сказать, просто невероятную власть над ним. Затем оно отправило его, Холта, практически нагишом, в дом Пола и заставило совершить там кражу. И он, Холт, не имея возможности оказать ни малейшего сопротивления воле необычного существа, отправился выполнять данное ему поручение. Пол вернулся домой в тот самый момент, когда совершалась кража. Но услышав восклицание Холта, похожее на некое каббалистическое заклинание, Пол мгновенно утратил свойственное ему мужество и хладнокровие и, когда вор, то есть он, Холт, обратился в бегство, даже не попытался его задержать.

История поразила меня, когда я слушала ее в первый раз, и теперь, при вторичном изложении, также показалась мне удивительной. Однако в процессе наблюдения за Атертоном, который слушал мистера Холта очень внимательно, у меня почему-то возникло ощущение, что и он уже слышал ее. Как только Холт, закончив свой рассказ, умолк, я тут же заявила об этом Сиднею.

– Я вижу, для вас все это тоже не новость.

– Простите, но вы ошибаетесь. Вы что же, считаете, что я живу в сказочном мире и слышу подобные вещи чуть ли не каждый день?

Тем не менее что-то в его словах вызвало у меня уверенность, что он меня обманывает.

– Сидней! Перестаньте мне лгать! Вам, как видно, все уже рассказал Пол!

– Я вам вовсе не лгу – по крайней мере, в данном случае. Мистер Лессингем ничего такого мне не рассказывал. Впрочем, давайте обсудим эти детали позже. Пока же вы, я надеюсь, позволите мне задать мистеру Холту пару вопросов.

Я не стала возражать, хотя по-прежнему была уверена в том, что Сидней что-то от меня скрывает: раньше он уже слышал странную историю, изложенную мистером Холтом, и знаком с ней более детально, чем ему хотелось бы признавать. По какой-то причине его нежелание сознаться вызвало у меня раздражение.

В течение нескольких мгновений Сидней со слегка насмешливым выражением, очень для него характерным, молча смотрел на мистера Холта, а затем сказал:

– Должен вам сказать, мистер Холт, вы неплохо развлекли нас своими сказками. Но вы же не ожидаете, что мы поверим вашему повествованию?

– Я вообще ничего не ожидаю. Но я рассказал вам правду. И вы это знаете.

Эти слова, как мне показалось, застали Атертона врасплох и ошеломили.

– Я протестую. Как и мисс Линдон, вы подозреваете, что мне про эту историю известно гораздо больше, чем я хочу показать. Однако давайте не будем зацикливаться на этом. Насколько я понимаю, вы обратили внимание на одного таинственного обитателя того загадочного дома, куда вам случайно довелось попасть.

Я заметила, как при этих словах Сиднея мистер Холт содрогнулся.

– Вряд ли мне когда-нибудь удастся его забыть.

– Ну, в таком случае, я полагаю, вы сможете его описать.

– Точно описать его я не смогу. Но постараюсь сделать все возможное.

Судя по рассказу гостя, внешность того, о ком шла речь, была необычной и, скорее всего, привлекала внимание. У меня сложилось впечатление, что это был скорее не человек, а какой-то монстр. Я внимательно наблюдала за Сиднеем, который слушал мистера Холта, говорившего весьма выразительно и, пожалуй, несколько высокопарно. Должна сказать, что в поведении Сиднея Атертона было что-то такое, что все больше и больше убеждало меня в том, что ему в самом деле известно обо всей этой странной истории гораздо больше, чем он хотел бы показать и чем полагал рассказчик. Наконец Атертон задал вопрос, который, казалось, никак не вытекал из всего того, что сказал мистер Холт.

– Вы уверены, что этот красавец был мужчиной?

– Нет, сэр, в этом-то я как раз и не уверен.

Что-то в голосе Сиднея подсказало мне, что он получил именно тот ответ, которого и ожидал.

– Значит, у вас возникала мысль, что это женщина?

– Возникала, и не один раз. Хотя я, пожалуй, не смогу объяснить, что именно было тому причиной. В его лице совершенно определенно не было ничего женственного. – Мистер Холт ненадолго умолк, словно вспоминая какие-то детали, а затем добавил: – Полагаю, с моей стороны это было какое-то инстинктивное ощущение.

– Понимаю. Так и должно быть. Мне кажется, мистер Холт, что инстинкты у вас очень хорошо развиты. – Сидней встал и потянулся с таким видом, словно сильно устал – впрочем, наверное, так оно и было. – Я не стану проявлять несправедливость по отношению к вам и намекать, что не верю ни одному слову из вашего весьма интересного повествования. Наоборот, я готов признать, что полностью доверяю вам. Чтобы подтвердить это, я выскажу уверенность в том, что вы наверняка сможете удовлетворить меня еще в большей степени, указав мне местонахождение того необычного дома, где произошла завязка всей этой истории.

Мистер Холт покраснел – язвительность тона Сиднея более чем красноречиво говорила о том, что, вопреки его же словам, он все-таки серьезно сомневается в правдивости всего того, что услышал.

– Должно быть, вы помните, сэр, что дело происходило ночью, в темноте, к тому же в совершенно незнакомой мне местности, и мое состояние было далеко не лучшим. Боюсь, все это могло помешать мне точно зафиксировать, где именно находится тот дом!

– Все это понятно, но как далеко этот дом расположен от Хаммерсмитского работного дома?

– Полагаю, в пределах полумили.

– В таком случае вы наверняка сможете вспомнить, в каком направлении вы свернули, удаляясь от него, – полагаю, поворотов там немного.

– Да, думаю, это я смогу вспомнить.

– Ну, так попытайтесь это сделать. Отсюда до Хаммерсмита не так далеко, так что, я думаю, мы сможем отправиться туда в кебе – вы и я.

– Да, наверное. Я как раз сегодня утром собирался встать. Все это время я оставался в постели по рекомендации врача.

– Ну, иногда бывают такие случаи, когда советы врачей следует игнорировать. Будем считать, что я прописал вам пребывание на свежем воздухе. – Тут Сидней повернулся ко мне. – Поскольку никакого гардероба у мистера Холта, похоже, нет, не кажется ли вам, что ему подойдет костюм одного из ваших слуг-мужчин – если, конечно, мистер Холт не будет против? А когда вы покончите с одеванием, мистер Холт, я тоже буду готов.

Пока выясняли, какой костюм лучше всего подойдет к фигуре гостя, я вместе с Сиднеем отправилась в мою комнату. Как только мы оказались там, я дала ему понять, что не позволю обойти себя в вопросе о планирующейся поездке.

– Вы, конечно, понимаете, Сидней, что я поеду с вами.

Мой собеседник сделал вид, что не понимает, что я имею в виду.

– Поедете со мной? Что ж, очень рад это слышать. Но куда?

– В тот дом, о котором рассказывал мистер Холт.

– Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем если бы вы отправились бы туда вместе с нами. Но позвольте мне заметить – мистер Холт ведь еще должен его найти!

– Я помогу вам в поисках.

Сидней рассмеялся, но я поняла, что мое предложение не привело его в восторг.

– Вы предлагаете отправиться на поиски втроем в двухколесном экипаже?

– Есть еще такое средство передвижения, как четырехколесный кеб. Или, если вас это устроит, я могу вызвать карету.

Сидней, искоса взглянув на меня, сунул руки в карманы брюк и принялся расхаживать по комнате. Затем, после недолгого размышления, он, на мой взгляд, понес уже откровенную чушь:

– Думаю, мне нет необходимости лишний раз говорить о том, какую радость доставила бы мне поездка, если бы в ней приняли участие вы – даже если бы нам пришлось отправиться в путь в четырехколесном кебе. Однако будь я на вашем месте, я бы позволил Холту и вашему покорному слуге поехать разыскивать дом, о котором идет речь, без вас. Поиски могут оказаться куда более скучным делом, чем вы представляете. Обещаю, что, когда они закончатся, я опишу вам все наши действия самым подробным и точным образом.

– Могу себе представить. Вы что же, думаете, я не знаю, что вы меня постоянно обманываете?

– Обманываю вас? Я?!

– Да, вы! Вы считаете меня полной идиоткой?

– Моя дорогая Марджори, что вы такое говорите!

– Вы думаете, я не вижу, что вы и так уже знаете все то, что мистер Холт нам тут рассказывал, – может быть, вам известно даже больше, чем ему.

– Честное слово, вы приписываете мне куда большую осведомленность, чем та, которой я действительно могу похвастать.

– Да, я считаю, что вы знаете гораздо больше, чем хотите показать, и не доверяю вам. Если бы хотели, чтобы я вам доверяла, вы бы рассказали мне все, что вам известно, – но вы этого не сделали. В общем, я еду с вами – и точка.

– Очень хорошо. Скажите, может, вы, случайно, знаете – в этом доме есть револьверы?

– Револьверы? Зачем это?

– Я спрашиваю, потому что мне хотелось бы запастись оружием, если у вас есть возможность мне его одолжить. Раз уж вы так хотите отправиться вместе с нами, то не буду от вас скрывать – в такой поездке револьвер может очень пригодиться.

– Вы пытаетесь меня запугать.

– Ничего подобного – просто, учитывая все обстоятельства дела, я считаю себя обязанным указать вам, чего можно ожидать.

– Ах, вот как. Значит, вы считаете, что ваше дело разложить все по полочкам, рассказать, что может нас ожидать – и это будет означать, что вы свой долг выполнили. Ладно. Что касается револьверов, то у моего отца имеется целый арсенал – вы весь его хотите взять с собой?

– Спасибо, но, полагаю, я смогу как следует управиться только с одним револьвером, так что других мне не потребуется. Правда, может быть, вы тоже сочтете необходимым вооружиться.

– Благодарю вас за предложение, но, полагаю, это не та ситуация, в которой это необходимо. Так что я предпочитаю рискнуть и отправиться в поездку невооруженной. О, Сидней, какой же вы лицемер!

– Возможно, вам так кажется, но на самом деле я в первую очередь думаю о вас. Говорю вам вполне серьезно – позвольте нам с мистером Холтом заняться этим делом вдвоем. Поверьте, это хороший совет. Более того, это дело такого рода, что в недалеком будущем вы будете рады, если ваше имя никак не будет с ним ассоциироваться.

– Что вы хотите этим сказать? Вы что, смеете замышлять что-то против Пола?

– Я ничего не замышляю. Все, что я имею в виду, я совершенно прямо вам говорю. Моя дорогая Марджори, я хочу сказать следующее – если вы, несмотря на мои попытки вас отговорить, будете настаивать на том, чтобы сопровождать нас с Холтом, поездка будет отложена – по крайней мере, я сделаю для этого все возможное.

– Вот как? Вот, значит, на что вы тут намекали? Ну что ж, будем считать, что этот вопрос решен. – Я позвонила в звонок, и в комнату вошла горничная. – Вызовите немедленно четырехколесный кеб. И как только мистер Холт будет готов к поездке, немедленно дайте мне об этом знать.

Горничная ушла. Я повернулась к Сиднею.

– Если вы не возражаете, я пойду к себе и надену шляпку. Разумеется, вы вольны поступать как вам угодно и ехать на поиски дома, о котором упоминал мистер Холт, когда хотите – или не ехать вообще. Но если вы решите отложить поездку, я сама отправлюсь искать дом с мистером Холтом.

Я направилась к двери. Сидней остановил меня.

– Моя дорогая Марджори, почему вы упорствуете в своем несправедливом обращении со мной? Поверьте, вы просто не представляете, в какую авантюру ввязываетесь. Если бы вы это понимали, то прислушались бы к голосу разума и отказались от своих намерений. Заверяю вас – вы добровольно пытаетесь ввязаться в ситуацию, которая чревата для вас очень серьезной угрозой.

– Какого рода угрозой? Что вы ходите вокруг да около – почему не говорите прямо?

– Я не могу, потому что есть обстоятельства, которые делают это невозможным – и это чистая правда. Но от этого угрожающая вам опасность не становится менее реальной. Я не шучу, я говорю совершенно серьезно, даю слово. Можете вы мне поверить?

– Вопрос не только в том, готова ли я доверять вашему слову. Здесь играют роль и другие факторы. Я не забыла приключения, которые случились со мной прошлой ночью. Да, история, рассказанная мистером Холтом, сама по себе достаточно таинственна. Но в ее основе лежит что-то еще более загадочное – нечто такое, что, как вы предполагаете, может весьма нелестно говорить о Поле. Я совершенно ясно представляю себе, в чем состоит мой долг, и, что бы вы ни сказали, это не заставит меня отступиться от его выполнения. Пол, как вам прекрасно известно, и так уже перегружен государственными делами, их бремя уже почти стало для него непосильным. Так что или я расскажу ему все, что мне известно, или он поговорит с вами об этом сам так, как сочтет нужным. В той ситуации, которая сложилась на данный момент, я хочу продемонстрировать вам, что, хотя я пока еще не стала женой Пола, я могу в полной мере представлять его интересы – точно так же, как если бы уже была его супругой. А потому могу лишь повторить, что вам выбирать, как поступить. Но если вы предпочтете остаться и никуда не ехать, я поеду одна – с мистером Холтом.

– Вы должны понять, что, когда придет время сожалеть о содеянном – а оно придет обязательно! – вы не сможете винить меня за то, что сами сотворили именно то, чего я вам советовал не делать.

– Моя дорогой мистер Атертон, я сделаю все, что в моих силах, чтобы сохранить безукоризненность вашей репутации. Если же кто-то возложит на вас ответственность за то, что я скажу или сделаю, я буду очень сожалеть об этом.

– Очень хорошо! Ваша кровь будет на вашей же совести!

– Моя кровь?

– Да, ваша кровь. Я не удивлюсь, если, прежде чем вся эта история закончится, дойдет и до этого. Так что надеюсь, вы на время предоставите мне что-то из арсенала вашего отца, о котором вы упомянули.

Я дала Сиднею один из новых отцовских револьверов. Он сунул его в боковой карман брюк, и наша экспедиция началась. Мы отправились в четырехколесном кебе.

Одежда с чужого плеча оказалась мистеру Холту слишком велика. Он был настолько худым и изможденным, что костюм, который одолжил ему один из слуг, висел на нем, как на пугале. Мне даже стало немного стыдно из-за того, что я в числе прочих заставила его раньше времени встать с постели, чтобы принять участие в поисках злополучного дома. Бедняга казался таким бледным и слабым, что я бы, пожалуй, не удивилась, если бы он по дороге упал в обморок. Я позаботилась о том, чтобы он как следует поел перед отъездом – одна мысль о том, что ему, возможно, приходилось голодать, приводила меня в ужас! На всякий случай я также прихватила с собой фляжку с бренди. Однако при всем при том я прекрасно отдавала себе отчет, что мистеру Холту место на больничной койке, а не в кебе, который то и дело сотрясали толчки.

Поездка оказалась невеселой. В поведении Сиднея то и дело проскальзывало что-то, что говорило о его стремлении выступить в отношении меня в роли защитника, что меня ужасно возмущало. Казалось, что он относится ко мне, как заботливая нянька к неразумному и непослушному ребенку. Беседа не клеилась. В ответ на попытки Сиднея вести себя покровительственно я время от времени отпускала комментарии, с помощью которых пыталась его задеть и унизить. В итоге большая часть моих слов были адресованы мистеру Холту.

Наконец, когда мне уже стало казаться, что наша поездка будет бесконечной, кеб остановился. Я обрадовалась, решив, что мы добрались до места. Сидней высунул голову в окошко и перебросился несколькими фразами с кебменом.

– Это и есть Хаммерсмитский работный дом, сэр, – сказал возница. – Он довольно-таки большой. Какое его отделение вас интересует?

Сидней вопросительно посмотрел на мистера Холта. Тот тоже выглянул в окошко кеба, но, похоже, окружающая местность не показалась ему знакомой.

– Мы ехали не тем путем, – сказал он. – Я шел другой дорогой – через Хаммерсмит. И в конце концов вышел к ночлежке. Но я ее не вижу.

Сидней снова обратился к вознице.

– Послушайте, кебмен, где находится местная ночлежка?

– Это совсем в другом конце Хаммерсмита, сэр.

– Тогда отвезите нас туда.

Кебмен так и сделал. Когда кеб снова остановился, Сидней опять взглянул на мистера Холта.

– Может быть, мне отпустить кебмена? Вам по силам будет немного пройтись?

– Спасибо, думаю, я вполне способен на небольшую прогулку. Полагаю, в качестве физического упражнения ходьба даже пойдет мне на пользу.

Итак, кеб мы отпустили. Надо сказать, что довольно скоро мы об этом пожалели, особенно я. Мистер Холт, держа в руках свои пожитки, указал на дверь строения, находящегося прямо перед нами.

– Эта дверь – вход в ночлежку, а вон в то окно тот человек, с которым я случайно здесь познакомился, швырнул камень. Я бросился назад, то есть в направлении, обратном тому, в котором я двигался до этого.

Слушая мистера Холта, мы с Сиднеем последовали за ним направо.

– Потом я добрался до угла здания, – продолжил наш провожатый.

Мы все втроем оказались у угла строения. Мистер Холт принялся оглядываться, пытаясь вспомнить, куда именно он пошел дальше. В этом месте пересекалось сразу несколько дорог, расходящихся в разных направлениях, так что нашему провожатому предстояло сделать нелегкий выбор.

Наконец он, казалось, пришел к определенному решению.

– Кажется, я пошел вот сюда, – сказал он. – Я почти в этом уверен.

Он двинулся вперед с таким видом, словно прислушивался к невидимому указателю направления где-то внутри себя, мы с Сиднеем последовали за ним. Дорога, которую выбрал мистер Холт, казалось, вела в никуда. Отойдя уже довольно далеко от входа в ночлежку, мы снова оказались на распутье. Прямо перед нами, а также слева и справа расстилались обширные пустоши. Кое-где вдалеке, впрочем, можно было разглядеть что-то похожее на беспорядочные груды кирпича, словно где-то неподалеку находился кирпичный завод или что-то в этом роде. Кое-где виднелись исхлестанные непогодой рекламные щиты, на которых было начертано: «Эти благословенные земли были отведены под строительство». Сооружение самой дороги явно не было завершено – тротуары отсутствовали, так что нам приходилось идти прямо по неровной земле там, где они, по идее, должны были бы находиться. Насколько я могла судить, дорога уходила к горизонту, теряясь в бескрайних просторах лежащих вокруг «благословенных земель». Правда, на сравнительно небольшом расстоянии можно было разглядеть кирпичные домишки – одни стояли достаточно близко друг к другу, другие на довольно приличной дистанции. Но они группировались вдоль других дорог. Что же касается той, которую выбрали мы, то вдали справа виднелось несколько зданий, где еще явно не были проведены отделочные работы. Пожалуй, лишь два из них выглядели так, что в них могли бы поселиться люди. Они стояли по разные стороны от дороги и не напротив друг друга. Расстояние между ними составляло порядка пятидесяти ярдов. Однако их вид вызвал у мистера Холта куда более сильные эмоции, чем, скажем, у меня. Он зашагал вперед намного быстрее и вскоре остановился напротив одного из строений, того, которое располагалось слева от дороги и ближе к нам.

– Вот этот дом! – воскликнул он.

Наш провожатый, казалось, ликовал. У меня же, признаюсь, настроение упало еще больше. Трудно представить более уныло выглядящее строение, чем то, на которое указывал мистер Холт. Это был один из тех ужасных домов, возведенных на скорую руку, которые, даже будучи еще новыми, кажутся старыми и обветшавшими. Вероятно, его построили год или два тому назад. Однако то ли из-за отсутствия надлежащего ухода, то ли по той причине, что его возводили по неудачному проекту и из самых дешевых материалов, а может, по обеим причинам сразу, казалось, будто строение вот-вот обрушится. Дом был небольшой, всего-навсего двухэтажный, и мог приносить владельцу – по крайней мере, по моим расчетам! – всего фунтов тридцать в год. Окна в нем явно никто ни разу не мыл с момента окончания строительства. Более того, оконные стекла на втором этаже были не то разбиты, не то потрескались сами собой. Единственным признаком того, что в строении кто-то живет, были портьеры на одном из окон первого этажа. Больше занавесок нигде не было и в помине. Перед домом проходил низенький каменный заборчик. Видимо, когда-то он был повыше за счет дополнительного металлического ограждения – ржавая металлическая конструкция еще сохранилась у одного края стенки. Однако поскольку заборчик отходил всего на фут от стены дома и фактически торчал из земли прямо на дороге, было непонятно, с какой целью его в свое время установили – чтобы защитить от нескромных взглядов частную жизнь обитателей дома или же в качестве своеобразного украшения.

– Вот этот дом! – снова воскликнул мистер Холт, демонстрируя совершенно нехарактерное до сих пор для него оживление.

Сидней внимательно оглядел строение – судя по его лицу, в эстетическом плане оно произвело на него такое же неприятное впечатление, как и на меня.

– Вы уверены? – уточнил он.

– Да, уверен, – ответил мистер Холт.

– Похоже, дом пустует.

– В ту ночь я тоже так подумал – именно потому, стремясь найти убежище, я и решил в него забраться.

– Через какое из окон вы проникли внутрь?

– Через это. – Холт указал на одно из окон первого этажа – то самое, которое было закрыто портьерами. – Но когда я оказался здесь впервые, я не видел никаких занавесок, а рама была слегка приоткрыта – именно это и привлекло мое внимание.

Сидней еще раз с видом знатока окинул взглядом строение от крыши до фундамента, а затем внимательно уставился на мистера Холта.

– Вы совершенно уверены, что это тот самый дом? – еще раз поинтересовался он. – Если окажется, что вы ошиблись, это может поставить нас в неловкое положение. Я намереваюсь постучать в дверь, и, если окажется, что ваш таинственный знакомец здесь не живет и никогда не жил, нам трудно будет объяснить свое появление.

– Я уверен в том, что дом тот самый – у меня на этот счет нет никаких сомнений! Я знаю, что это он. Я это чувствую – здесь и здесь.

Мистер Холт дотронулся сначала до своей груди, а затем до лба. Поведение его показалось мне странным. Он дрожал, глаза его блестели от лихорадочного возбуждения. Сидней какое-то время молча смотрел на него, а затем переключил свое внимание на меня.

– Я хочу спросить вас – могу я рассчитывать на то, что вы будете сохранять присутствие духа?

От одного этого вопроса я мгновенно ощетинилась.

– Что вы имеете в виду?

– Именно то, что я сказал. Я собираюсь постучать в эту дверь и так или иначе войти в дом. Очень может случиться так, что, когда я окажусь внутри, произойдут какие-то странные события – вы ведь слышали, что нам рассказывал про это место мистер Холт. Снаружи дом выглядит вполне обычно. Однако не исключено, что внутри все может быть по-другому. Вы можете оказаться в ситуации, когда крайне важно будет, чтобы вы сохранили здравый рассудок и хладнокровие.

– Вряд ли я позволю обитателям дома убежать.

– Что ж, тогда ладно. Насколько я понимаю, вы хотите войти внутрь вместе со мной?

– Конечно, хочу – зачем, по-вашему, я сюда приехала? Что за чушь вы несете.

– Я очень надеюсь, что к тому времени, когда наше маленькое приключение закончится, вы по-прежнему будете считать мои слова чушью.

Само собой, эти дерзкие слова вызвали у меня возмущение. Надо же – это Сидней Атертон осмеливается говорить со мной таким тоном! Тот самый Сидней Атертон, которым я привыкла командовать с детства, с той самой поры, когда он еще бегал в коротких штанишках. Однако должна признать, что то, что он говорил, все же произвело на меня впечатление – как и его поведение, и поведение мистера Холта. Я понятия не имела, что произойдет дальше и какие ужасы могут ожидать нас в мрачном, на вид совершенно заброшенном доме. Однако же история, рассказанная мистером Холтом, была настолько удивительной, а страх, который я испытала накануне ночью, все еще ощущался в моей душе настолько отчетливо, что я понимала: я нахожусь в непосредственной близости он чего-то Неизвестного. И хотя дело происходило днем и вокруг было светло, я все же ощущала – честное слово! – что не вполне готова к встрече с Неведомым.

Более отвратительно выглядящую дверь мне еще никогда не приходилось видеть – она вполне гармонировала с внешними характеристиками дома. Краска с нее облупилась, вся филенка была покрыта царапинами и вмятинами, дверной молоток порыжел от покрывавшей его ржавчины. Когда Сидней взялся за него рукой, у меня слегка екнуло сердце. Наконец он дважды стукнул молотком по двери. Я не исключала, что дверь мгновенно распахнется, а за ней окажется какой-нибудь мрачный тип, неприветливо глядящий на нас. Однако ничего подобного не случилось. Подождав несколько секунд, Сидней постучал еще раз, потом еще. Никто, однако, никак на это не отреагировал. Сидней повернулся к мистеру Холту.

– Похоже, здесь никого нет.

Мистер Холт был настолько взволнован, что на него было больно смотреть.

– Вы этого не знаете, так что лучше не говорите. Вполне может оказаться, что внутри находится кто-то, кто все слышит, но просто не отзывается на стук.

– Что ж, я дам им последний шанс, – сказал Сидней и обрушил на филенку дверной молоток с такой силой, что от грохота, казалось, завибрировал весь дом. Звук наверняка можно было расслышать даже в полумиле. Однако в доме по-прежнему никто не отзывался.

Сидней спустился со ступенек крыльца.

– Попробую по-другому. Зайду с черного хода.

Он обошел дом с другой стороны. Мы с мистером Холтом гуськом последовали за ним. Задняя сторона дома выглядела еще хуже, чем фасад. Судя по окнам, там на первом этаже располагались два помещения. При этом оба они пустовали – в этом не было никаких сомнений, так как мы легко смогли в этом убедиться, заглянув в окна. Одно помещение явно предназначалось для кухни, совмещенной с прачечной, другое – для гостиной. В обоих отсутствовала какая-либо мебель и не было никаких следов человеческого присутствия. Сидней прокомментировал ситуацию следующим образом:

– Ясно не только то, что сейчас в этих очаровательных апартаментах никто не живет, – похоже, в них вообще никогда не было никаких обитателей.

Тем не менее эмоциональное возбуждение мистера Холта, на мой взгляд, нарастало с каждой секундой. По каким-то известным ему одному причинам Сидней не обращал на это никакого внимания – возможно, потому, что он опасался, что малейшая реакция на необычное состояние Холта еще больше усугубит положение. Даже голос у него претерпел некое странное изменение – теперь мистер Холт говорил дрожащим фальцетом.

– Я видел своими глазами только гостиную, которая расположена со стороны фасада.

– Что ж, очень хорошо. Очень скоро вы снова там окажетесь, – заявил Сидней и постучал костяшками пальцев в стекло двери черного хода.

Затем он подергал ручку, а когда она не поддалась, налег на нее изо всех сил. Не добившись успеха и на этот раз, он, стоя перед одним из грязных окон, помахал рукой, словно пытаясь привлечь внимание тех, кто мог находиться внутри, – и опять без какого-либо результата. После этого он снова повернулся к мистеру Холту и с легкой насмешкой в голосе сказал:

– Призываю вас в свидетели – я использовал все законные средства для того, чтобы ваш таинственный друг нас заметил. Поэтому я полагаю, что будет простительно, если я – для разнообразия – попытаюсь применить не вполне законные методы. Вы говорите, что сами воспользовались тем, что рама в одном из окон была приоткрыта. Что ж, скоро и я буду иметь такой же предлог.

С этими словами Сидней достал из кармана складной нож и, раскрыв его, лезвием отжал шпингалет – я слышала, что так делают грабители, проникающие в чужие дома. Затем Сидней поднял раму.

– Ну вот! – воскликнул он. – Что я вам говорил? Теперь, моя дорогая Марджори, если я заберусь внутрь первым, а мистер Холт последует за мной, мы сможем впустить вас, открыв дверь.

Я тут же разгадала его замысел.

– Ну уж нет, мистер Атертон. Вы забирайтесь в дом первым, за вами последую я – через окно, как и вы, а за мной – мистер Холт. Я не собираюсь дожидаться, пока вы откроете мне дверь.

Сидней протестующе вскинул руки и с притворным удивлением широко раскрыл глаза, будто бы неприятно поражен моим недоверием. Однако на меня это не произвело впечатления. Я вовсе не собиралась топтаться на улице, пока мужчины делают вид, что никак не могут открыть дверь, а сами тем временем будут обыскивать дом. В итоге Сидней проник внутрь первым, я второй (хотя нам пришлось забираться в строение через окно, это оказалось не так уж трудно сделать, поскольку подоконник находился в каких-то трех футах от земли), а мистер Холт – последним. Как только мы все оказались в доме, Сидней, приставив ладонь ко рту на манер рупора, громко выкрикнул:

– Есть здесь кто-нибудь?! Если есть, подойдите, пожалуйста, сюда – нам бы хотелось вас увидеть.

Голос Сиднея эхом отразился от стен пустующего дома, и от этого мне почему-то стало жутко. Я вдруг поняла, что, если где-то в комнатах все же кто-то есть и он будет настроен по отношению к нам враждебно, объяснить наше присутствие в доме будет трудно. Однако на призыв Сиднея никто не отозвался. Пока я ждала его решения по поводу дальнейших действий, он вдруг обратился к мистеру Холту и тем самым привлек к нему и мое внимание тоже:

– Эй, Холт, что с вами такое? Приятель, перестаньте валять дурака!

С мистером Холтом явно было что-то неладно. Он весь дрожал и корчился, словно в лихорадке. Казалось, все мышцы его тела одновременно сводит мощная судорога. По его лицу блуждало какое-то странное выражение, видеть которое было неприятно.

– Ничего страшного. Со мной все хорошо, – произнес Холт явно с большим трудом.

– Ах, вот как? Ничего страшного, говорите? Тогда прекратите себя так вести. Где бренди?

Я протянула Сиднею фляжку.

– Вот, Холт, глотните.

Мистер Холт безропотно влил в себя довольно солидную порцию напитка, по крепости почти не уступавшего чистому спирту. От этого его щеки, принявшие было серый оттенок, сразу порозовели. Однако никакого другого эффекта бренди на него, судя по всему, не оказал. Сидней наблюдал за ним с необычным выражением лица, которое я была не в состоянии понять.

– Послушайте меня, приятель, – сказал Сидней. – Не думайте, что вам удастся обмануть меня с помощью ваших дурацких трюков. И не питайте иллюзий: если вы будете продолжать это делать, я буду исходить из того, что вы представляете опасность, и действовать соответствующим образом. У меня есть вот это. – Сидней продемонстрировал револьвер моего отца, который я ему дала. – И не воображайте, что присутствие мисс Линдон помешает мне им воспользоваться.

Почему Сидней Атертон с таким надрывом обратился к мистеру Холту, было мне совершенно непонятно. Между тем сам мистер Холт не выказал по этому поводу ни малейших признаков возмущения. Он, как мне показалось, совершенно внезапно превратился из человека в человекообразный автомат. Сидней буквально сверлил его пристальным взглядом, словно надеялся проникнуть внутрь его души и узнать его помыслы.

– Пожалуйста, держитесь прямо передо мной, мистер Холт, и идите в то таинственное помещение, в котором, по вашим словам, с вами произошли такие необычные события.

Затем, повернувшись ко мне, Сидней шепотом поинтересовался:

– А вы захватили с собой револьвер?

Этот вопрос поставил меня в тупик.

– Револьвер? С какой стати? Какой же вы дикарь!

Тут Сидней ни с того ни с сего произнес страшное по грубости выражение – из разряда тех, которыми в минуты самого страшного гнева сыпал мой отец. Однако этим дело не ограничилось.

– Лучше быть дикарем, чем дурой в юбке! – выпалил Сидней. Я так разозлилась, что не сразу нашлась, что сказать, и прежде чем успела произнести хоть слово, Атертон продолжил: – Держите свои глаза широко открытыми, а уши настороже. Ничему не удивляйтесь, что бы вы ни увидели и ни услышали. Держитесь поближе ко мне. И ради всего святого, старайтесь сохранять контроль над своими чувствами – обычно вам это удается.

Я понятия не имела, что именно Сидней хотел всем этим сказать. На мой взгляд, не было никаких причин для того, чтобы тревожиться так сильно, как Атертон. И все же какой-то червячок беспокойства шевелился у меня в сердце – видимо, подсознательно я все же ощущала, что что-то не так. Я знала Сиднея достаточно хорошо, чтобы понимать – он вовсе не из тех, кто станет волноваться без причины, и не будет делать вид, что такая причина имеется, если на самом деле она отсутствует.

Мистер Холт тем временем, выполняя указание, или, точнее, приказ Сиднея, двинулся в сторону знакомой ему комнаты, которая располагалась со стороны фасада. Дверь в нее была закрыта. Сидней постучал. Никакого ответа не последовало. Он постучал еще раз.

– Есть там кто-нибудь? – громко спросил он.

Поскольку по-прежнему никто не отозвался, он потянул за ручку. Однако дверь оказалась заперта.

– Это первый признак того, что в доме есть или были люди, – сказал Сидней. – Двери ведь не запираются сами по себе. Вполне возможно, что здесь когда-то все же бывал кто-то – или что-то.

Крепко обхватив пальцами дверную ручку, он дернул дверь что было сил – точно так же, как поступил недавно с дверью в задней части дома. Дом был настолько хлипким, что от этого рывка все стены затряслись.

– Эй, там, внутри! Есть кто? Если вы не откроете эту дверь, это сделаю я!

По-прежнему никакого ответа не последовало.

– Что ж, ладно! Я намерен продолжить череду совершенных мной нарушений закона и порядка и войти внутрь – не так, так эдак!

Выставив вперед правое плечо, он изо всей силы навалился на дверь, затем еще раз и еще. Сидней – крупный и очень сильный мужчина, а дверь была совсем тоненькой. Вскоре замок не выдержал мощных толчков, и дверь распахнулась. Сидней присвистнул.

– Надо же! – воскликнул он. – Я начинаю приходить к выводу, мистер Холт, что рассказанная вами история – это не сказки и выдумки, как мне казалось прежде.

Было достаточно очевидно, что комната, в которой мы оказались, еще совсем недавно была обитаемой – причем, если судить по обстановке и мебели, тот, кто в ней жил, был человеком довольно эксцентричным. Мне же показалось, что в помещении все еще живут: мои ноздри уловили неприятный запах – такой, на мой взгляд, мог исходить от какого-то животного. Сидней, похоже, разделял мои предположения, но его оценки сильно отличались от моих.

– Приятный парфюм, честное слово! Давайте попробуем пролить немного света на вопрос о том, кто может быть источником такого аромата. Марджори, остановитесь немедленно и не двигайтесь, пока я не скажу.

Я, признаться, не заметила ничего необычного в занавесках, закрывавших окно. Но, должно быть, они были сделаны из необычайно плотного материала. Вероятно, во многом по этой причине в комнате царил полумрак. Сидней, войдя в помещение, явно хотел отдернуть занавески, но, успев сделать всего пару шагов, остановился.

– А это что такое? – спросил он.

– Это оно, – сказал мистер Холт голосом, который был настолько непохож на его собственный, что показался мне совершенно неузнаваемым.

– Оно? Что вы имеете в виду?

– Насекомое! Жук!

Судя по его голосу, который также практически невозможно было узнать, Сидней тоже за какие-то секунды пришел в состояние сильного нервного возбуждения.

– Вот оно что! Да, вы правы, это оно! Ну, если я и на этот раз не выясню, кто, зачем и по каким причинам выполняет этот интересный фокус, вы зафиксируете на бумаге, что я – Идиот с большой буквы «И».

С этими словами Сидней бросился внутрь комнаты. Однако явное намерение сделать так, чтобы в помещении стало светлее, не удалось осуществить немедленно.

– Да что такое с этими чертовыми занавесками? Здесь нет ни веревки, ни цепочки. Как же их отдернуть? Что для этого нужно сделать? Что за…

Не договорив фразу, Сидней внезапно умолк. И тут вдруг мистера Холта, который стоял рядом со мной на пороге комнаты, охватил такой приступ дрожи, что мне показалось, что он сейчас рухнет на пол. Чтобы не допустить этого, я схватила его за руку. На его лице вдруг проступило совершенно необычное выражение. Глаза мистера Холта были раскрыты до предела и выпучены – впечатление было такое, будто он видит перед собой нечто такое, что вызывает у него непереносимый, непередаваемый страх. На лбу его выступили крупные капли пота.

– Оно идет! – завопил он.

Я не вполне поняла, что именно произошло дальше. Однако сквозь крики мистера Холта я все же расслышала уже такое знакомое мне жужжание крыльев. В ту же секунду я вспомнила о крайне неприятных событиях предыдущей ночи. В следующее мгновение я услышала, как Сидней страшно, грязно выругался – это прозвучало так, словно он был вне себя от гнева.

– Если ты не поднимешься вверх, ты упадешь вниз…

Так и не найдя веревку или цепочку, чтобы убрать штору с окна, Сидней ухватился за ее нижний край и дернул. Штора вместе с деревянными планками упала на пол. В комнату хлынул свет. Я бросилась внутрь помещения. Сидней стоял около окна, и на его лице я заметила выражение смущения, которое при прочих обстоятельствах выглядело бы комичным. Держа в одной руке револьвер моего отца, он шарил взглядом по комнате и, казалось, никак не мог понять, почему не видит того, что обязательно должно было бы попасться ему на глаза.

– Марджори! – воскликнул он. – Вы что-нибудь слышали?

– Конечно, слышала. Это был тот же самый звук, который преследовал меня вчера ночью и ужасно напугал.

– Вот как? Правда? Ну что же, когда я найду насекомое, в этой комнате состоится небольшая, но довольно горячая дискуссия. Эта тварь не могла выбраться за пределы помещения – я знаю, что она все еще здесь. Я только что слышал ее жужжание, и, мало того, она на лету задела мое лицо. Холт, зайдите в комнату и закройте дверь.

Должна признаться, что, произнося эту тираду, Сидней употреблял совершенно ужасные слова и выражения, которые я предпочла опустить. Услышав последнее приказание Сиднея, мистер Холт поднял руки, словно ему было трудно сдвинуться с места и сделать хотя бы шаг в том направлении, которое тот указал ему.

– Я не могу! – крикнул он после небольшой паузы.

– Не можете? Почему?

– Оно мне не позволит сделать.

– Что это еще за «оно»? И чего именно вам не позволят сделать?

– Жук!

Сидней подошел к мистеру Холту, остановился прямо перед ним и принялся в упор разглядывать нашего провожатого. Я стояла у Сиднея за спиной и слышала, как он негромко промурлыкал – возможно, обращаясь ко мне:

– Боже мой, я так и думал! Этот нищий бедолага находится под гипнозом!

Помолчав немного Сидней – на этот раз уже в полный голос – сказал:

– А сейчас вы его видите?

– Да.

– Где?

– Позади вас.

Как только мистер Холт заговорил, я опять услышала совсем близко от себя то самое жужжание. Слух Сиднея, похоже, тоже его уловил. Он развернулся с такой быстротой, что едва не опрокинул меня.

– Прошу прощения, Марджори, но это реакция на нечто необычное, то, с чем человек еще не сталкивался. Скажите, а тогда, в ту ночь, вы слышали нечто подобное?

– Да – и очень отчетливо. Это существо было очень близко от меня – всего в дюйме или двух от моего лица.

Мы с Сиднеем осторожно огляделись, но нигде не заметили ничего необычного. Затем мы снова посмотрели друг на друга. Сидней рассмеялся, хотя вид у него при этом был несколько задумчивый.

– Все это очень, очень странно и необычно. Я вовсе не хочу высказывать предположение, будто в этом месте у людей возникают зрительные или слуховые галлюцинации – проще заподозрить самого себя в размягчении мозга. Но, повторяю, все это странно. Тут имеет место какой-то трюк – я убежден в этом. Причем нисколько не сомневаюсь, что фокус из тех, которые после разоблачения, когда понятно, в чем секрет, кажутся простыми, даже элементарными. Но в том-то и дело, что разгадать подобные трюки очень трудно. Вы полагаете, что это дело рук нашего приятеля Холта?

– По мне, он выглядит так, словно серьезно болен.

– Да, он в самом деле, кажется, нездоров. И еще у него такой вид, как будто он находится под воздействием гипноза. Если это так, то, по-видимому, загипнотизировали с помощью внушения – и это вызывает у меня замешательство, поскольку я впервые сталкиваюсь с подобным случаем. Послушайте, Холт!

– Да.

– Вот видите, – шепнул Сидней мне на ухо, – это явно голос загипнотизированного человека. Но, с другой стороны, человек, находящийся под воздействием гипноза, обычно отвечает только гипнотизеру. И это еще одна деталь в поведении нашего странного друга, которая кажется мне подозрительной. – Затем, сделав небольшую паузу, Сидней крикнул, обращаясь к Холту: – Не стойте там как идиот, зайдите внутрь!

И снова мистер Холт сделал попытку выполнить отданное ему указание – совершенно бесполезную. На него в самом деле было просто жалко смотреть – он вел себя как слабый, напуганный, неуверенный в своих действиях ребенок, который хочет сделать то, чего от него требуют взрослые дяди и тети, но у него не получается.

– Я не могу.

– Не валяйте дурака, мой друг! Вы думаете, у нас здесь дешевое цирковое представление в каком-нибудь ярмарочном балагане и что я приму на веру фокусы профессионального гипнотизера? Делайте, что я вам говорю, – войдите в комнату.

Мистер Холт повторил свою жалкую попытку выполнить приказ Сиднея. На этот раз она заняла у него больше времени, чем прежде, но результат оказался таким же.

– Не могу! – проскулил мистер Холт.

– А я говорю – можете, и вы это сделаете! Возможно, если я сгребу вас в охапку и перенесу через порог, вы не будете таким беспомощным, каким хотите казаться.

Сидней двинулся в сторону мистера Холта, собираясь осуществить свою угрозу. Но как только он это сделал, поведение последнего мгновенно и весьма странно изменилось.

Я стояла посередине комнаты, Сидней – примерно на равном расстоянии от меня и от двери. Мистер Холт находился в холле, почти у самого дверного проема – можно сказать, загораживая его. Как только Сидней двинулся к нему, все его тело словно свело судорогой, так что мистер Холт был вынужден взяться рукой за дверной косяк, чтобы не упасть. Сидней остановился, внимательно наблюдая за ним. Спазм прекратился так же резко и неожиданно, как и начался. Мистер Холт замер неподвижно – он стоял в тревожном ожидании, откинув назад голову и выставив вперед подбородок. При этом он смотрел в потолок странным, неподвижным, словно бы остекленевшим взглядом – я заметила, что это выражение появилось в его глазах, как только мы проникли в дом. Если верить моему впечатлению, выглядел он таким образом, словно к чему-то прислушивался и был полностью сконцентрирован. При этом был совершенно неподвижен, словно монумент, высеченный из камня. Наконец страшное напряжение, в котором мистер Холт находился, уступило место другому состоянию, которое, пожалуй, можно было бы охарактеризовать как беспричинное беспокойство.

– Я слышу! – воскликнул он таким странным голосом, что я невольно поежилась – никогда прежде мне не приходилось слышать от него ничего подобного. – Я иду!

Он словно бы разговаривал с кем-то, кто находился где-то очень далеко. Развернувшись, мистер Холт направился по коридору к входной двери.

– Эй! – вскричал Сидней. – Вы куда это?

Мы оба – Сидней и я – бросились следом за мистером Холтом, чтобы посмотреть, что будет дальше. Прежде чем мы смогли догнать его, он, повозившись с засовом, распахнул входную дверь и шагнул через порог на улицу. Сидней догнал его уже на ступеньках крыльца и ухватил за руку.

– Ну и что это за шутки? – грубовато спросил он. – Куда вы собрались?

Мистер Холт не опустился даже до того, чтобы хотя бы повернуться и посмотреть на мистера Атертона. Вместо этого он, продолжая немигающим взглядом смотреть куда-то вдаль, на то, что, по-видимому, кроме него не мог видеть никто, заявил все тем же ненатуральным голосом:

– Я иду к нему. Он зовет меня.

– Кто вас зовет?

– Хозяин Жука.

Я не могу сказать, отпустил ли Сидней руку мистера Холта или нет. Когда мистер Холт говорил, мне показалось, что он освободился от пальцев Сиднея, державшего его за рукав. Пройдя через ворота, он повернул направо и двинулся по собственным следам, которые оставил на земле, когда мы втроем подходили к дому. Сидней какое-то время наблюдал за ним с неподдельным изумлением, а потом обернулся ко мне.

– Ну и дела! – воскликнул он. – И что же делать?

– Что с ним такое? – поинтересовалась я. – Он сошел с ума?

– Даже если это и так, в его сумасшествии чувствуется чья-то рука. Он пребывает в том же состоянии, в котором находился в ту ночь, когда я наблюдал, как он выбирается из дома Апостола через окно.

Сидней имеет омерзительную привычку называть Пола «Апостолом». Я много раз просила его этого не делать, но это не произвело на него никакого впечатления.

– Надо бы за ним проследить, – продолжал между тем Сидней. – Очень может быть, что как раз сейчас он в самом деле направляется к своему таинственному другу. Но, с другой стороны, может оказаться, что это совсем не так. Не исключено, что это просто трюк нашего приятеля-фокусника, рассчитанный на то, чтобы удалить нас из его элегантного жилища. Он переиграл меня уже дважды, и мне не хотелось бы, чтобы это случилось в третий раз. И я определенно не хочу, чтобы он, вернувшись в мое жилище, обнаружил, что меня нет дома. Он прекрасно понимает намеки и при необходимости легко умеет переноситься в потусторонний мир – и вместе с ним исчезнет ключ к одной из самых волнующих тайн, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться.

– Я могу здесь остаться, – вырвалось у меня.

– Вы? Одна?

Сидней посмотрел на меня с сомнением – мое предложение явно пришлось ему не по душе.

– Почему бы нет? Вы можете отправить сюда первого встречного – полисмена, кебмена, да кого угодно, чтобы этот человек составил мне компанию. Жаль, кстати, что мы отпустили кеб.

– Да, в самом деле жаль. – Сидней в раздумье закусил нижнюю губу. – Вы только посмотрите на этого типа! До чего же быстро он передвигается.

Мистер Холт в самом деле уже приближался к тому месту, где дорога делала поворот.

– Если вы считаете, что это необходимо, отправляйтесь следом за ним и выясните, куда он пойдет. Вы наверняка встретите по дороге кого-нибудь, кого сможете отправить сюда, причем еще до того, как успеете уйти на большое расстояние.

– Да, пожалуй. Так, значит, вы не будете возражать, если на какое-то время останетесь одна?

– Конечно, нет! С какой стати? Я же не ребенок.

Мистер Холт скрылся за поворотом дороги. Сидней издал возглас, выдававший сильнейшее нетерпение.

– Если я не потороплюсь, я его потеряю. Что ж, сделаю, как вы предлагаете, – отправлю сюда первого, кого встречу, чтобы он помог вам наблюдать за обстановкой.

– И это будет правильно.

Сидней бросился бежать по дороге, крикнув напоследок:

– Пять минут – и я на кого-нибудь наткнусь, вот увидите!

Я помахала рукой ему вслед и какое-то время следила за тем, как он быстро удаляется, следуя по той же дороге, что и мистер Холт. Перед тем как свернуть, он обернулся и тоже помахал мне рукой. А затем, как и мистер Холт, пропал из виду.

Я осталась одна.

После того как Сидней скрылся из виду, я первым делом рассмеялась. С чего вдруг он решил проявить беспокойство обо мне только по той причине, что мне предстояло провести в пустом доме всего несколько минут? Это в самом деле было смешно. Дело ведь происходило днем. Что и говорить, его тревога казалась совершенно неуместной.

Какое-то время я помешкала у ворот, размышляя о том, чем все же было вызвано странное поведение мистера Холта и что именно хотел выяснить Сидней, решивший проследить за ним. Затем я повернулась, хотела было вернуться в дом, но вдруг задумалась над другим вопросом: какая могла быть связь между таким человеком, как Пол Лессингем, и странным, эксцентричным типом, решившим поселиться в таком практически непригодном для жизни месте? Что касается истории мистера Холта, то я поняла ее лишь в самых общих чертах – было ясно, что разобраться во всех деталях будет непросто. Это была какая-то странная смесь бреда и более или менее ясных, установленных фактов. По правде говоря, Сидней воспринял ее гораздо серьезнее, чем я ожидала. Похоже, он разглядел что-то такое, чего я не заметила. То, что мне представлялось какой-то белибердой, ему, наоборот, казалось ясным как день. Насколько я могла судить, он уже готов был всерьез предположить, что Пол – мой Пол! Пол Лессингем! Великий Пол Лессингем! – был замешан в каких-то таинственных приключениях придурковатого истеричного бедолаги, мистера Холта. Причем замешан таким образом, что это не делало Полу чести.

Разумеется, подобные предположения являлись просто ахинеей. Но я понятия не имела и не могла догадаться, какими именно соображениями во всем этом руководствовался Сидней. Зато я хорошо знала Пола. Так что, если бы мне представилась возможность оказаться лицом к лицу с тем, кто придумал историю о неправдоподобных злоключениях мистера Холта, я, даже будучи женщиной, очень легко и быстро продемонстрировала бы ему, что любые попытки вести нечистую игру против Пола Лессингема обречены на провал.

Я вернулась в злополучную гостиную с фасадной стороны, в которую, если верить мистеру Холту, он проник противозаконным образом. Тот, кто обставлял ее, явно понятия не имел о возможностях мебельной промышленности. В комнате не было ни стола, ни стульев, ни кушетки – только кровать. При этом на полу лежал замечательный ковер, явно изготовленный руками восточных мастеров. Он был такой толстый, мягкий и в то же время упругий, что ходить по нему было все равно что шагать по траве на лужайке, за которой тщательно ухаживали добрую тысячу лет. Он был соткан из нитей замечательных цветов и покрыт…

Когда я обнаружила, чем ковер был покрыт, я была очень удивлена – и это было далеко не приятное удивление.

Так вот, ковер был покрыт жуками!

По всей его поверхности на минимально возможном расстоянии друг от друга были изображены жуки, причем совершенно определенного, хотя и странного вида. Собственно, это было многократно растиражированное изображение одного и того же жука. Художник выполнил их настолько искусно, что чем дольше я смотрела, тем больше мне казалось, что передо мной живые насекомые.

Несмотря на всю мягкость ковра и умелость рук, которые поработали над его изготовлением, я вскоре пришла к выводу, что это самый неприятный и неудобный ковер, который мне когда-либо приходилось видеть. Вытянув палец, я коснулась им одного из многочисленных изображений омерзительного – по крайней мере, для меня! – насекомого и сказала вслух:

– Если бы я обнаружила вас до ухода Сиднея, я бы, пожалуй, подумала, стоит ли мне отпускать его и оставаться одной.

Тут по моему телу пробежала дрожь. Я встряхнулась, стараясь взять себя в руки.

– Ты должна стыдиться своих мыслей, Марджори Линдон. Тебе лезет в голову всякая чушь, и из-за этого все твои нервы напряжены, а твое воображение рисует самые мрачные картины. А ведь ты всегда гордилась своим умом, своей силой воли, своей решительностью! Хороша, нечего сказать! Ведь это всего-навсего рисунки, не более того!

Подчиняясь безотчетному импульсу, я поставила ступню на одно из изображений жука. Разумеется, это была всего лишь игра воображения, но мне показалось, что я услышала какой-то хруст и чавканье, и содрогнулась от омерзения.

– Ну же! – выкрикнула я. – Нет, так не пойдет! Неужели я буду разыгрывать из себя идиотку? Именно эти слова сказал бы Сидней в такой ситуации.

Я повернулась к окну и посмотрела на свои часы.

– Сидней ушел больше пяти минут назад. Это значит, что тот, кто составит мне компанию, уже где-то недалеко. Пойду посмотрю – может, встречу его где-нибудь на подходе.

Я направилась к воротам. Нигде вокруг не было видно ни одной живой души. Осознав это, я испытала такое разочарование, что всерьез задумалась над тем, что мне делать дальше. Остаться на улице и продолжать до боли в глазах вглядываться в даль в надежде увидеть приближающегося полисмена, кебмена или еще кого-то, кого Сидней отправил в помощь, означало признать себя дурехой. Однако в то же время я ощущала сильнейшее нежелание идти обратно в дом.

В конце концов здравый смысл, или то, что я считала здравым смыслом, одержал верх, и, помедлив еще минут пять, я вернулась в комнату.

На этот раз, изо всех сил стараясь не обращать внимания на жуков у себя под ногами, я решила дать волю своему любопытству и заодно занять чем-нибудь собственные мысли. С этой целью я стала изучать кровать. Однако уже самый поверхностный осмотр показал, что некое подобие ложа, стоящее в комнате, лишь казалось кроватью, но на самом деле ею не было. Впрочем, возможно, ее можно было считать таковой по понятиям жителей Востока, но никак не представлениям британцев. Каркас и матрас отсутствовали – передо мной была просто куча тряпья, валяющегося прямо на полу. Оно было многочисленным и весьма разнообразным в том, что касалось размера, формы, а также материала.

Сверху лежало белое покрывало из шелка великолепного качества. Оно было просто огромным, но, аккуратно свернув, его, пожалуй, можно было бы в буквально смысле протащить сквозь обручальное кольцо, как говорится в известной пословице. Я попыталась полностью расправить его, насколько мне позволяло место. В центре его я увидела картину, но не смогла определить, вышита или выткана она на покрывале. Что именно пытался изобразить мастер, мне тоже удалось определить не сразу – мешало то, что часть картины ярко блестела, настолько ярко, что даже немного слепила глаза. Через некоторое время я поняла, что блестящая вставка изображает языки пламени – и, надо сказать, весьма удачно. Прошло еще немного времени, и меня осенило – передо мной была картина, изображающая человеческое жертвоприношение. Причем выполнена она была с удивительной, просто дьявольской реалистичностью.

Справа располагалась величественная фигура какой-то богини. Обнаженная от плеч до талии, она сидела, сложив руки на коленях. Как я поняла, это была Изида. На одной из ее бровей сидел яркой расцветки жук – снова жук! – образуя бросающееся в глаза пятно на фоне ее медного цвета кожи. Он был точной копией насекомых, изображения которых я обнаружила на ковре. Перед богиней располагалась огромная горящая печь, а в ее верхней части, прямо в пламени – алтарь. На алтаре находилась сжигаемая живьем белая женщина. В том, что она еще жива, не могло быть никаких сомнений: она была скована цепями, которые ограничивали свободу движений, и по тому, как судорожно изогнулось ее тело, можно было понять, какие чудовищные муки она испытывает. Художник добился максимальной степени реалистичности в изображении страданий несчастной.

«Хорошенькие дела! Ничего себе картинка, – подумала я. – Должно быть, у обитателя этого строения странный вкус в том, что касается интерьера. Человек, который держит у себя дома такое, да еще на покрывале, которым застилает постель, наверное, имеет необычные представления о домашнем уюте».

Я продолжала внимательно разглядывать изображение на покрывале, и в какой-то момент у меня вдруг возникло впечатление, что сжигаемая женщина на алтаре шевельнулась. Конечно, это было совершенно невероятно, но мне почудилось, что она судорожным рывком свела руки и ноги вместе и сделала полуоборот.

«Что это со мной? Я что, схожу с ума? Она не может двигаться – это невозможно!»

Однако если даже исходить из того, что женщина на картинке никак не могла шевелиться, какое-то движение все же происходило на изображении, созданном неизвестным мне, но весьма искусным художником. Тело женщины вдруг поднялось в воздух. Тут у меня вдруг возникла одна идея. Я рывком откинула покрывало в сторону.

И тайна оказалась разгаданной!

Из горы тряпья вверх тянулась тонкая, покрытая желтой морщинистой кожей кисть – именно ее действия и создавали иллюзию движения фигуры женщины на картинке. Пораженная до глубины души, я молча смотрела на происходящее. Кисть была частью руки, рука соединялась с плечом, а дальше шла голова с самым мерзким, отвратительным лицом, искаженным злобной гримасой, – такое могло разве что присниться в страшном сне. Зловещий, угрожающий взгляд его глаз был устремлен прямо на меня.

И тут я с испугом и изумлением разом осознала ситуацию, в которой оказалась.

Попытка Сиднея догнать мистера Холта была глупой, сумасбродной идеей. Я же оказалась одна – с глазу на глаз с обитателем странного, таинственного дома, главным персонажем удивительной истории, рассказанной мистером Холтом. Просто он до этого прятался в груде тряпок, изображавших постель.

В пятницу, 2 июня 18** года, я вносил в мои записи кое-какие данные, имеющие отношение к весьма любопытному делу, касающемуся личного сейфа графини Датчетской. Было около двух часов пополудни. В кабинет вошел Эндрюс и положил на стол визитную карточку. На ней было написано: «Мистер Пол Лессингем».

– Пригласите мистера Лессингема войти, – сказал я.

Эндрюс тут же вернулся вместе с посетителем. Разумеется, я знал, как выглядит мистер Лессингем, но это был первый случай, когда мне довелось встретиться с ним лично. Он протянул мне руку.

– Вы мистер Чэмпнелл?

– Да, это я.

– Мне кажется, я не имел чести встречаться с вами прежде, мистер Чэмпнелл, но имею удовольствие быть немного знакомым с вашим отцом.

Я кивнул. Посетитель устремил на меня пристальный взгляд, словно пытаясь понять, что я за человек.

– Вы очень молоды, мистер Чэмпнелл.

– Кажется, один знаменитый преступник говорил по этому поводу, что молодость не обязательно является нарушением закона.

– Вы выбрали довольно редкую профессию, среди представителей которой нечасто можно встретить молодых людей.

– Но ведь вы, мистер Лессингем, тоже человек не старый. Между тем среди политиков тоже преобладают седовласые люди. Полагаю, мой возраст достаточен для того, чтобы я мог оказать нужную вам услугу.

Посетитель улыбнулся.

– Возможно, вы правы. Мне неоднократно доводилось слышать о вас, мистер Чэмпнелл, и всякий раз это были лестные отзывы. Буквально на днях мой друг, сэр Джон Сеймур, сказал мне, что вы занимались решением в его интересах нескольких весьма деликатных вопросов и при этом проявили высокую квалификацию и такт. Он отзывался о вас очень тепло и посоветовал мне, если я когда-либо окажусь в затруднительном положении, обратиться именно к вам. Что ж, положение, в котором я в данный момент нахожусь, в самом деле непростое.

Я поклонился.

– Затруднение, с которым я столкнулся, как мне представляется, исключительного, не имеющего себе подобных порядка. Полагаю, все, что я имею вам сообщить, – это будет нечто вроде исповеди священнику.

– Можете в этом не сомневаться.

– Хорошо. Тогда, чтобы вам все было понятно, я начну с того, что расскажу вам одну историю – если, разумеется, вы позволите мне до такой степени злоупотребить вашим терпением. Я сделаю все возможное, чтобы не быть более многословным, чем требует сложившаяся ситуация.

Я предложил посетителю присесть, поставив стул таким образом, чтобы свет из окна падал на его лицо. Однако мистер Лессингем, сохраняя полнейшее спокойствие и делая вид, что не понял моего замысла, перенес стул и поставил его по другую сторону моего стола, да к тому еще, прежде чем сесть, развернул его. Таким образом, свет теперь падал на него сзади и, наоборот, полностью освещал мое лицо. Затем он положил ногу на ногу, сплел пальцы рук в замок на колене и на некоторое время застыл в молчаливой неподвижности, словно о чем-то размышлял.

Затем он обвел взглядом комнату и сказал:

– Я полагаю, мистер Чэмпнелл, в этих стенах порой звучали весьма необычные истории.

– Да, такое в самом деле случалось. Но меня никогда не пугает необычность. Необычность – это нормальная для меня атмосфера, в которой я живу.

– И все же готов побиться об заклад, что вы никогда не слышали более странного повествования, чем то, которое я собираюсь вам представить. Та глава моей жизни, с которой я намерен вас познакомить, в самом деле настолько удивительна, что мне пришлось приложить немало усилий для того, чтобы проверить и сплести воедино все ее эпизоды с математической точностью – дабы быть уверенным, что вся она является чистой правдой.

Тут мистер Лессингем сделал небольшую паузу. Я не раз видел подобные колебания клиентов, имея дело с людьми, собирающимися извлечь, фигурально говоря, из своих шкафов скелеты, которые они долгое время скрывали, и раскрыть свои тайны мне. Следующее замечание моего посетителя продемонстрировало, что он прекрасно понимает, какого рода мысли бродят в этот момент у меня в голове.

– Мое положение отнюдь не облегчается тем обстоятельством, что вообще-то я человек необщительный. Я не разделяю господствующих сейчас в обществе настроений, согласно которым дух времени требует от людей, чтобы они сами себя рекламировали. На мой взгляд, тайна частной жизни даже публичного человека должна неукоснительно соблюдаться. У меня вызывают возмущение и горечь попытки посторонних лиц разнюхать обо мне что-то такое, что, на мой взгляд, касается только меня и никого больше. Мне будет неловко поведать вам, мистер Чэмпнелл, о некоторых эпизодах моей карьеры. И я надеюсь, что вы понимаете: если я расскажу вам то, что является моим персональным секретом, запертым в тайниках моего сознания, вам также придется придерживаться в отношении него принципа неразглашения – по крайней мере, до тех пор, пока меня не похоронят. И, думаю, вы поймете меня, если я скажу, что лишь цепь совершенно исключительных и непреодолимых обстоятельств вынуждает меня сделать вас своим конфидентом.

– Мой опыт свидетельствует, мистер Лессингем, что никто не обращается ко мне, если его не принуждают к этому обстоятельства. И я понимаю, что в смысле соблюдения конфиденциальности требования ко мне порой даже более жесткие, чем к профессиональному медику.

По безрадостной улыбке, на мгновение промелькнувшей на губах моего клиента, я понял – секреты, которые он собирался доверить мне, куда более серьезны, чем то, о чем обычно говорят с докторами. Наконец он начал свой рассказ. Он, надо признать, в самом деле оказался одной из самых удивительных историй, которые мне когда-либо приходилось слышать. Чем дальше мистер Лессингем углублялся в свое повествование, тем яснее мне становилось, насколько естественным и обоснованным было его желание сохранить то, о чем он говорил, в тайне. Решиться на откровенность, видимо, ему было трудно уже хотя бы потому, что у слушателя могли возникнуть сомнения в достоверности рассказа. Что касается меня, то скажу прямо – я бы счел эту историю невероятной и вымышленной, если бы услышал ее из уст какого-нибудь Тома, Дика или Гарри, а не Пола Лессингема.

Когда Лессингем начал свой рассказ, его интонации нисколько не изменились. Правда, голос его стал несколько громче, чем до этого. Темп речи посетителя увеличился – слова слетали с его языка легко и непринужденно.

– Мне еще нет сорока. Поэтому, если я скажу, что двадцать лет назад был еще совсем молодым человеком, это будет утверждение, истинность которого более чем очевидна. Так вот, события, о которых я собираюсь рассказать, произошли двадцать лет тому назад.

Я потерял родителей, когда был совсем еще мальчишкой. После их смерти я оказался в довольно редком для молодых людей моего возраста положении – по сути дела я был сам себе хозяин. Надо сказать, у меня не было сложившейся системы взглядов и какого-либо жизненного плана. Закончив в восемнадцатилетнем возрасте школу, я решил, что научусь большему, если отправлюсь путешествовать, чем если поступлю в университет. Поскольку рядом не было никого, кто мог бы отговорить меня или просто запретить мне даже думать о каких-либо странствиях и вместо этого отправить на учебу в Оксфорд или Кембридж, я поехал за границу. Через несколько месяцев я оказался в Египте и слег с лихорадкой в каирском отеле «Шеперд». Лихорадкой я заразился, потому что выпил сырую воду во время экскурсии в Пальмиру в компании каких-то бедуинов.

Тут мистер Лессингем сделал небольшую паузу, а затем продолжил:

– Когда лихорадка прошла, я однажды поздно вечером отправился в город в поисках развлечений. Без сопровождающих я пошел в квартал, где проживали исключительно местные – а это очень неразумно, особенно в ночное время. Но в восемнадцать лет мало кто может похвастаться умом и предусмотрительностью. К тому же я за время болезни успел заскучать, лежа в постели в своем номере, и мне очень хотелось чего-то такого, что можно было бы назвать приключением. В общем, я оказался на улице, которой – у меня есть основания так считать – более не существует. У нее было французское название – рю де Рабагас. Когда я сворачивал на нее, я прочел это на табличке на углу. Это название намертво впечаталось в мою память, и забыть его, уверен, я никогда не смогу.

Это была узенькая улочка, ясное дело, грязная и плохо освещенная. В момент моего появления на ней не было ни души. Я прошел по ее извивам, наверное, примерно половину длины, то и дело натыкаясь на какие-то убогие строения, невольно удивляясь, что за странная блажь привела меня в такое неприятное место, и одновременно гадая, что со мной будет, если я заблужусь – а такая перспектива, кстати, была вполне реальна. Внезапно я услышал звуки музыки и пение – они шли из того строения, мимо которого я как раз в этот момент проходил. Я остановился и какое-то время прислушивался, не двигаясь с места. Справа от меня располагалось открытое окно. Оно было прикрыто решетчатыми ставнями. Оттуда, изнутри, и доносились заинтересовавшие меня звуки. Кто-то пел под аккомпанемент какого-то струнного инструмента вроде гитары. При этом пение было удивительно красивым.

Мистер Лессингем снова на какое-то время умолк. Похоже, на него нахлынули воспоминания. В его глазах появилось мечтательное выражение. Однако это продолжалось недолго.

– Я помню все так ясно, словно это происходило вчера. Просто удивительно, как точно память воспроизводит все это – грязную улочку, ужасные запахи, тусклое освещение. И голос девушки, наполняющий все окружающее пространство, – мягкий, красивый, удивительно приятный. Такой нечасто услышишь, и тем более удивительно было то, что он звучал в этом, казалось бы, неподходящем для него месте. Девушка исполняла популярную шансонетку, которую в то время напевала вполголоса половина населения Европы. Эта шансонетка звучала в опере, которая шла тогда в одном из парижских театров, – «Маленькая путешественница». На меня это оказало просто потрясающий эффект. Не двигаясь с места, я дослушал шансонетку до конца.

Затем, когда пение умолкло, я, подстегиваемый сильнейшим любопытством, отодвинул в сторону одну из решетчатых ставней, чтобы, заглянув в комнату, хотя бы мельком увидеть певицу. Оказалось, что за окном находится что-то вроде кафе. Таких кафе очень много на континенте – в них женщины поют для того, чтобы привлечь побольше посетителей и, соответственно, увеличить выручку. В дальнем от меня конце помещения располагался невысокий подиум. На нем сидели три женщины. Было очевидно, что одна из них только что пела, аккомпанируя самой себе – она все еще держала инструмент в руках и рассеянно перебирала его струны. Остальные двое, видимо, выступали в роли ее слушателей. Все были одеты в весьма необычные, экстравагантные платья, какие обычно носят женщины в подобных местах. В углу помещения сидела старуха, занятая вязанием. Я решил, что именно она является хозяйкой заведения. Больше в комнате не было никого.

Должно быть, женщины услышали, как я прикоснулся к решетчатым ставням, или заметили, как одна из них слегка отодвинулась в сторону. Так что едва я заглянул внутрь, как все они посмотрели в мою сторону и встретились взглядами со мной. Старуха, сидевшая в углу, никак не отреагировала на мое появление за окном и на то, что я, возможно, излишне любопытен. Поглядев на меня секунду-другую, она отвела глаза. Девушка с музыкальным инструментом в руках – он был больше похож на небольшую арфу, чем на гитару, – окликнула меня: «Эй, месье, заходите! Добро пожаловать!»

Должен признать, несмотря на некоторую усталость, меня разбирало любопытство. Место, куда я случайно заглянул, очень меня заинтересовало. К тому же я был совсем не прочь послушать еще какую-нибудь песенку в исполнении той девушки. «Ладно, – ответил я, – но с одним условием: вы споете мне еще что-нибудь» – «О, месье, – ответила девушка, – я с большим удовольствием исполню для вас хоть двадцать песен».

Внешне она была так же или почти так же прекрасна, как ее чудный голос. Она стала петь мне одну песню за другой. Могу без всякого преувеличения сказать – мне редко доводилось слышать настолько чудесные мелодии, а может быть, и никогда. Казалось, девушке совершенно все равно, на каком языке петь, – она делала это на французском, итальянском, немецком, английском, а подчас и на каких-то незнакомых мне языках. Но лучше всего ей удавались композиции в восточном стиле. Они были очень необычными, и девушка исполняла их удивительно живо и ярко, вызывая у меня душевный трепет. К этому времени я давно уже вошел в помещение кафе. Усевшись за один из маленьких столиков, которыми изобиловало заведение, я, забыв обо всем, слушал как зачарованный.

Время летело гораздо быстрее, чем я предполагал. Наслаждаясь пением девушки, я прихлебывал какой-то хмельной напиток из небольшого стаканчика, который подала мне старуха. Пораженный талантом и мастерством исполнительницы, я не обращал никакого внимания на то, что именно пью. Теперь, оглядываясь назад, я могу лишь предположить, что это была какая-то ядовитая одурманивающая смесь, приготовленная по оригинальному рецепту. Даже небольшая ее доза оказала на меня очень странный эффект. Полагаю, сыграло свою роль и то, что я еще не вполне окреп после перенесенной лихорадки. Так или иначе, продолжая сидеть за столиком, я понял, что погружаюсь в какое-то летаргическое состояние, сопротивляться которому я был просто не в состоянии.

Через некоторое время девушка перестала петь. Ее место заняли другие женщины, а она подошла ко мне и села рядом за крохотный столик. Взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что время уже очень позднее, и встал, собираясь отправиться восвояси. Однако девушка ухватила меня за запястье. «Не уходите, – сказала она. Помнится, она говорила по-английски с каким-то очень странным акцентом. – С вами все в порядке. Просто вам надо немного отдохнуть».

Конечно, вы сейчас улыбнетесь – я сам наверняка бы улыбнулся в этом месте, если бы выслушивал эту историю от кого-то другого. Но то, что я скажу, – правда: прикосновение девушки оказало на меня воздействие, которое я могу определить только одним словом – магнетическое. Когда ее пальцы сомкнулись на моем запястье, я почувствовал себя совершенно лишенным сил и воли. Она словно защелкнула на моей руке стальные кандалы. То, что поначалу показалось мне приглашением, на самом деле оказалось приказом. Я понял, что мне придется остаться, хочу я этого или нет. Девушка заказала еще порцию напитка, и я, повинуясь ей, выпил еще один стаканчик зелья. Мне кажется, что после того, как она взяла меня за запястье, я не произнес ни слова – говорила только она. А говоря, она не сводила глаз с моего лица. Боже, что это были за глаза! Просто дьявольские. Во всяком случае, я могу совершенно определенно сказать, что их взгляд оказал на меня какое-то адское воздействие. Он словно высосал из меня сознание, волю, способность думать, превратил меня в некое подобие мягкого податливого воска в руках той, чьим пением я еще недавно так восхищался. Последнее, что я запомнил в ту злополучную ночь, – все та же девушка, сидящая напротив меня за столиком, поглаживая мое запястье длинными пальцами, и глядящая мне прямо в лицо своими ужасными глазами. Потом мое сознание померкло, и, соответственно, в моей памяти в этом месте провал.

Тут мистер Лессингем умолк. Он был довольно спокоен и сохранял самообладание, но я все-таки заметил, что воспоминания о давних событиях, которыми он со мной поделился, по-прежнему порождают у него очень сильные эмоции. Об этом можно было догадаться по напряженному выражению его глаз и непроизвольным движениям сомкнутых губ, которые мой посетитель не мог сдержать.

До этого момента его рассказ казался мне достаточно обычным. Мест, похожих на то, которое он мне описал, в Каире и сегодня более чем достаточно. И очень часто бывало так, что англичанину, рискнувшему зайти в подобное заведение, впоследствии приходилось горько поплатиться за свою беспечность. Благодаря своей интуиции, которая во многом помогла ему сделать блестящую карьеру в политике, мистер Лессингем сразу же догадался, о чем именно я подумал в этот момент.

– Вы хотите сказать, что уже слышали подобные истории прежде? Не сомневаюсь. И много раз. Жизнь расставляет множество ловушек, а глупцов и просто неосторожных людей в мире предостаточно. Однако скоро вы поймете, в чем состоит уникальность моего случая. Вам придется простить меня за то, что я, как вам, вероятно, кажется, рассказываю свою историю слишком медленно. Просто я очень стараюсь изложить все максимально точно, так, чтобы свести к минимуму вероятность преувеличения Я говорю о сведении к минимуму вероятности преувеличения потому, что полностью исключить ее, боюсь, просто невозможно. Моя история настолько необычна и так сильно выходит за пределы того, что мы считаем привычным, что даже самая простая констатация фактов при ее изложении может показаться чем-то поразительным.

Полагаю, вы уже догадались, что, когда ко мне вернулось сознание, оказалось, что я нахожусь в совершенно незнакомом мне помещении. Я лежал раздетый на куче тряпья в углу какой-то комнаты с низким потолком. Обставлена она была таким образом, что, разглядев меблировку во всех деталях, я пришел в изумление. Рядом со мной сидела на коленях на полу та самая молодая женщина – назовем ее для ясности Певицей. Наклонившись, она принялась целовать меня в губы. Не могу описать вам, какие ужас и отвращение вызвали у меня эти ее ласки. Было в ней что-то настолько неестественное, настолько, если хотите, нечеловеческое, что, как мне кажется, я даже тогда, будь у меня такая возможность, уничтожил бы ее, испытав не больше угрызений совести, чем испытываешь, раздавив ядовитое насекомое. «Где я нахожусь?» – громко воскликнул я. «Вы у детей Изиды, – ответила женщина. Я не понял, что она имела в виду, и не знаю этого до сих пор. – Вы в руках великой богини – матери всего человечества», – добавила женщина. «Как я сюда попал?» – «Благодаря любви и доброте великой матери».

Разумеется, я не могу утверждать, что сейчас точно воспроизвожу каждое ее слово, но смысл их передаю безошибочно. Приподнявшись на горе тряпок, я попытался оглядеться – и был крайне удивлен тем, что увидел. Помещение, в котором я находился, в самом деле имело очень низкий потолок, но в то же время было довольно просторным. Где именно оно располагалось, я не имел ни малейшего представления. И стены, и потолок были каменными – впечатление было такое, будто помещение просто вырублено в скале. Похоже, это был какой-то храм или что-то в этом роде. Воздух внутри был пропитан каким-то очень необычным запахом. В центре располагался алтарь, тоже вырубленный из огромной цельной каменной плиты. На нем горел костер – пламя его было голубоватого цвета. Поднимавшийся от костра дым, несомненно, в значительной степени формировал тот странный запах, который стоял внутри помещения. За костром я различил огромную бронзовую фигуру, размеры которой явно превосходили размеры человеческого тела. Это было изображение сидящей женщины. Хотя внешне статуя вовсе не имела портретного сходства с той, кто находилась рядом со мной, я впоследствии понял – бронзовая фигура символизировала именно ее. На брови бронзового идола сидел жук. Насекомое явно было живое, потому что, пока я на него смотрел, оно несколько раз приподнимало и опускало свои жесткие надкрылья.

Впрочем, если жук на лбу бронзовой статуи, кажется, был единственным живым насекомым, находящимся в храме, то изображений его в помещении имелось довольно много. Одно было вырезано на потолке из камня, другие нарисованы яркими красками на полотнищах, висящих там и тут на потолке и на стенах. Таким образом, куда бы вы ни посмотрели, вам на глаза обязательно попадался жук-скарабей. Это производило удивительный эффект. Почему-то начинало казаться, что все происходящее – это какой-то страшный сон. Я несколько раз спросил самого себя, сплю я или бодрствую, не снится ли мне в самом деле, что я пришел в себя.

И вот тут, мистер Чэмпнелл, я хочу особо подчеркнуть один важный факт, а именно: я не могу со стопроцентной уверенностью говорить о том, какая часть моих приключений в том странном и страшном месте, которое я описал, имела место в действительности, а какая была лишь плодом моего воспаленного воображения. Если бы я был твердо убежден, что действительно видел все то, что отложилось у меня в памяти, я бы рассказал еще много лет тому назад, независимо от того, какими могли бы быть последствия этого для меня. Но в том-то и состояла проблема, что события, о которых идет речь, были настолько невероятными, а мое состояние настолько необычным и, можно сказать, ненормальным, что я и тогда, и даже сейчас не вполне уверен, где факты, а где вымысел.

Тогда же, пытаясь оценить свое состояние, я решил попробовать встать с тех тряпок, на которых лежал. Но как только я попробовал шевельнуться, женщина, сидевшая на коленях рядом со мной, легким движением положила руку мне на грудь. Мне же показалось, что на меня взвалили груз весом в тонну. Поняв, что подняться мне не удастся, я остался лежать, отчаянно хватая ртом воздух, поскольку ладонь женщины не давала мне дышать. При этом я всерьез размышлял о том, перешел ли я уже ту грань, которая отделяет человека со здоровой психикой от сумасшедшего. «Дайте мне встать! Дайте встать!» – с трудом выдохнул я. «Нет, – тихо пробормотала женщина. – Побудь со мной еще немного, о мой любимый». Затем она снова принялась меня целовать.

Тут мистер Лессингем на какое-то время прервал свой рассказ, и все его тело непроизвольно содрогнулось от отвращения. Несмотря на то, что он делал все возможное для того, чтобы сохранять контроль над собой, черты лица его тоже исказила болезненная гримаса. В течение нескольких секунд он, казалось, не мог подобрать подходящие слова для того, чтобы продолжить свое повествование. Когда же он снова заговорил, я сразу заметил, что голос его звучит хрипло и напряженно.

– Знаете, я в самом деле просто не в состоянии передать, насколько омерзительны мне были поцелуи той женщины. Они вызывали у меня просто неописуемое отвращение. Я до сих пор вспоминаю их с ощущением физического, ментального и морального ужаса, хотя прошло двадцать лет. Самым же ужасным было то, что я был совершенно неспособен оказать хотя бы малейшее сопротивление этим ласкам. Я просто лежал неподвижно как бревно, не издавая ни слова, ни звука. Женщина же делала свое дело, в то время как я пребывал в состоянии, близком к агонии.

Мистер Лессингем достал из кармана носовой платок и вытер им лоб, на котором, несмотря на то что на улице и в комнате было прохладно, обильно выступили капли пота.

– Я не в состоянии точно вспомнить все, что происходило со мной в то время, когда я против моей воли находился в том страшном месте. Это просто выше моих сил, так что я не стану даже пытаться это сделать. Если бы я предпринял такую попытку, от этого не было бы никакого проку, а для меня она оказалась бы невыносимо болезненной. Мне кажется, тогда я воспринимал окружающее так, словно видел все через стекло, искажающее реальность. Так что в любом случае в моих воспоминаниях, даже если бы мне удалось их восстановить, была бы изрядная доля того, чего на самом деле не происходило. Как я уже говорил, образы, которые достигали моего сознания, были, на мой взгляд, слишком уж чудовищными и омерзительными для того, чтобы быть правдой.

Только впоследствии, когда у меня появилась возможность сопоставить даты, я смог приблизительно определить, как долго я находился в заключении в том странном храме. Судя по всему, я провел там больше двух месяцев. Представьте себе, два месяца непередаваемого ужаса. Все это время перед моим воспаленным взглядом одни фантасмагорические персонажи сменяли другие. Время от времени, насколько я могу судить, в храме проводились какие-то религиозные ритуалы и обряды. В большинстве случаев в них так или иначе фигурировали алтарь, бронзовый идол и живой жук, сидящий на его брови. Впрочем, если моей памяти можно хоть немного доверять, там происходили не только таинственные религиозные ритуалы, но и чудовищные оргии, вызывавшие у меня неописуемый ужас. Мне кажется, я видел вещи, от одной лишь мысли или воспоминания о которых у меня голова идет кругом, а все тело начинает бить дрожь. Разумеется, мои жуткие видения и воспоминания так или иначе связаны с культом непристойной богини Изиды и ее почитателями. Возможно, это все же плод моего лихорадочного, бредового состояния, и я очень надеюсь, что так оно и есть, но мне кажется, что в том храме совершались человеческие жертвоприношения.

Когда мистер Лессингем сказал это, я сразу же навострил уши. По некоторым личным причинам, которые прояснятся сами прямо сейчас, я как раз гадал, заведет ли Лессингем речь о человеческих жертвоприношениях. Он заметил мой интерес, но не совсем правильно истолковал причину, которой он был вызван.

– Я вижу, вы заинтригованы – и меня это не удивляет, – сказал он. – Что ж, я готов повторить. Если только это не было плодом моего неадекватного физического и психологического состояния – а я поблагодарил бы Бога, если бы это оказалось так! – я несколько раз видел, как в том странном храме, на каменном алтаре, проводился обряд человеческого жертвоприношения. Причем, если только я не ошибаюсь и все это происходило на самом деле, всякий раз жертвами этих обрядов становились женщины. Все они были совершенно обнаженными, а их кожа – такой же белой, как наша с вами. И всех их, прежде чем сжечь, подвергали чудовищным, просто дьявольским пыткам и надругательствам. Не раз мне приходилось слышать – если только это не были галлюцинации – ужасные крики жертв и восторженные вопли их мучителей и убийц, а также зловещую струнную музыку этих исчадий ада.

Именно ужас, накопившийся в моем сердце от присутствия при подобных страшных сценах, дал мне силы, либо мужество, либо спасительное затмение рассудка – не знаю, что именно это было. Я сумел разорвать путы, которыми был связан. Однако, даже избавившись от них, я остался, и до сих пор остаюсь, человеком, на которого идет охота.

Дело было так. Изверги затеяли очередное человеческое жертвоприношение – если только, еще раз напомню, все, о чем я говорю, мне не мерещилось. На моих глазах молодая красивая англичанка сначала была подвергнута надругательствам, а затем сожжена живьем. Я же беспомощно лежал и смотрел на все это. Наконец страшный ритуал закончился. Пепел жертвы разобрали участники чудовищного действа. Поклонники культа Изиды разошлись. Меня оставили одного – если не считать Певицы, которая, судя по всему, выполняла в той обители зла роль охранницы. Как всегда после подобных церемоний, она больше была похожа на дьяволицу, злобное животное, чем на человека, опьяненная невообразимым зрелищем. Когда она приблизилась, чтобы подвергнуть меня своим отвратительным ласкам, я вдруг ощутил нечто такое, чего в ее присутствии не чувствовал уже давно. Мне показалось, что с меня вдруг сняли тяжелый груз, который нестерпимо давил на меня, отнимая у меня силы и сковывая по рукам и ногам. Всю мою душу тут же наполнила радость освобождения. Я с наслаждением почувствовал, как кровь пульсирует в моих жилах, и ощутил себя хозяином собственной судьбы.

Могу лишь предположить, что в течение нескольких недель Певица держала меня в состоянии гипнотического оцепенения. Видимо, пользуясь тем, что я все еще был слаб после перенесенной лихорадки, а также активно используя свои дьявольские способности, она не давала мне выйти из состояния транса. Теперь же по каким-то причинам поводок, на котором она меня держала, ослаб. Вероятно, она в какой-то момент слишком увлеклась манипуляциями в рамках очередного бесчеловечного ритуала и просто забыла одурманить меня, как она, видимо, многократно делала до этого. Так или иначе, когда она подошла ко мне, я впервые за долгое время был человеком, мужчиной, владеющим своим телом и волей. Она же, похоже, этого совершенно не замечала. Придвигаясь ко мне все ближе и ближе, она, судя по всему, совершенно не отдавала себе отчета в том, что я больше не безвольное, бессильное, бесполое существо, в которое она уже давно меня превратила.

Однако она все это поняла, прикоснувшись ко мне, – и тут же перестала прижиматься губами к моим губам. В этот самый момент давно тлевшая в моей груди ярость вспыхнула и превратилась в обжигающее пламя. Рывком вскочив с кучи тряпок, на которой я так долго лежал, я схватил ее обеими руками за горло – и тут до нее дошло, что я очнулся от ее чар. Тогда она, фигурально говоря, попыталась снова натянуть поводок, на котором она меня держала все последнее время, но по ошибке ослабила. Ее полные злобы глаза были устремлены прямо на меня. Я знал, что она напрягает всю свою гипнотическую силу, чтобы снова превратить меня в бессловесное животное. Но я продолжал борьбу с ней словно одержимый и победил – в каком-то смысле. Я железной хваткой сжал ее горло обеими руками. При этом я отчетливо понимал, что сражаюсь больше чем за жизнь – для меня на карту были поставлены все мои понятия о добре и зле. Поэтому я, забыв обо всем на свете, делал свое дело. Пальцы мои сдавливали горло мерзкой твари все крепче. Я совершено не задумывался о том, что, может быть, убиваю свою противницу. И вдруг…

Мистер Лессингем умолк, глядя прямо перед собой ничего не выражающими, словно остекленевшими глазами. Впечатление было такое, будто схватка, о которой он рассказывал, в этот момент разворачивалась непосредственно перед ним. Я уже подумал было, что он не сможет продолжать свой рассказ, но тут он, сделав над собой усилие, снова заговорил.

– Внезапно я ощутил, как ее тело словно просачивается сквозь мои пальцы. В следующее мгновение она без малейшего предупреждения исчезла. Там же, где она находилась только что, я увидел вставшего на дыбы громадного жука, настоящего монстра – чудовище, которое казалось порождением кошмарного сна. В первый момент это существо было одного роста со мной. Однако пока я глядел на него в немом изумлении – полагаю, вы понимаете, что оно было вполне естественным, – насекомое прямо на глазах стало сокращаться в размерах. Я продолжал таращиться на него, а оно становилось все меньше и меньше. Затем, тряхнув головой, я развернулся и бросился наутек с такой скоростью, словно за мной гнался сам дьявол.

– Не могу сказать, как мне удалось выбраться на улицу – я этого просто не помню. У меня сохранились обрывочные воспоминания о том, как я блуждал по каким-то бесконечным коридорам, то и дело натыкаясь на людей, которые пытались преградить мне дорогу. Все остальное – как в тумане.

Когда я снова пришел в себя, я лежал на кровати в доме американского миссионера по фамилии Клементс. Меня нашли рано утром, совершенно голого, на какой-то из улиц Каира, и поначалу приняли за мертвого. Судя по моему виду, я всю ночь бродил где-то по городу, преодолев много миль. Никто не мог сказать, откуда я пришел и куда направлялся – в том числе и я сам. В течение нескольких недель я находился между жизнью и смертью. Мистер и миссис Клементс проявили ко мне доброту, которую невозможно описать словами. Меня, незнакомца, принесли к ним в дом совершенно беспомощного, без гроша, – и они обеспечили меня всем, что только могли предложить, причем совершенно бесплатно, даже не думая о деньгах – и явно не ожидая, что я смогу их отблагодарить или что им это как-то зачтется. Так что пусть не говорят, что нет под солнцем бескорыстного христианского милосердия. Я так и остался в неоплатном долгу перед двумя этими людьми. Прежде чем я выздоровел и стал самим собой, чтобы хотя бы на словах выразить им чувство благодарности, которое я испытывал, миссис Клементс погибла – утонула во время путешествия по Нилу на лодке, а ее муж отправился с миссионерской экспедицией в Центральную Африку, откуда так и не вернулся.

Хотя физическое здоровье, по крайней мере частично, вернулось ко мне, в течение многих месяцев уже после того, как я покинул дом приютивших меня гостеприимных хозяев, я если и не пребывал в состоянии слабоумия, то, по крайней мере, ощущал, что мои интеллектуальные способности восстановились не полностью, и страдал приступами потери речи. Временами я по нескольку дней не мог произнести ни слова – даже собственное имя не мог выговорить. Когда же это состояние прошло, я еще в течение нескольких лет, уже активно общаясь с людьми, моими соотечественниками, все еще не мог стать самим собой. Меня днем и ночью довольно часто посещали страшные видения. Не знаю, можно ли назвать их галлюцинациями – мне они казались совершенно реальными, но, поскольку их видел только я, а окружающие нет, то, наверное, это наиболее подходящее слово для их описания. При их возникновении я неизменно погружался в состояние неописуемого ужаса – я был не в состоянии даже попытаться хоть как-то противодействовать ему. Эти видения до такой степени отравляли мне жизнь, что я даже добровольно обратился за помощью к одному эксперту в области психиатрии. В течение довольно длительного времени я находился под его постоянным наблюдением, но для него мои галлюцинации оказались таким же необъяснимым явлением, как и для меня.

Со временем, однако, они стали появляться все реже и реже, пока я наконец не решил, что стал нормальным человеком, таким же, как все остальные. Затем через какое-то время я решил посвятить себя политике. С этого момента я постоянно находился, как говорится, на виду. При этом личной жизни, в любом, даже самом специфическом понимании этого выражения, у меня не было.

Тут мистер Лессингем прервал свой рассказ. Он был небезынтересным и, более того, как минимум любопытным. Но все же я до сих пор не мог понять, какое вся эта история может иметь отношение ко мне и с какой целью Лессингем явился в мой кабинет. Он же продолжал молчать с таким видом, словно, с его точки зрения, выложил все, что собирался сказать. Однако меня сказанное им нисколько не удовлетворило, и я прямо заявил об этом.

– Я полагаю, мистер Лессингем, что все это лишь прелюдия к главной, содержательной части вашего рассказа. Пока я не вижу, каким образом могу быть вам полезен.

Мой посетитель помолчал еще несколько секунд. Когда же Лессингем наконец заговорил, его голос зазвучал так мрачно и печально, словно он находился под тяжелым гнетом множества несчастий и неприятностей.

– К сожалению, все, что я рассказал, в самом деле всего лишь прелюдия к основному действию. Если бы это было не так, я бы сейчас не стоял перед вами, испытывая отчаянную нужду в услугах секретного агента – опытного специалиста, которого природа одарила феноменальной проницательностью. Человека, на чьи профессиональные качества и честь я могу полностью положиться.

Я улыбнулся – адресованный мне комплимент был весьма прозрачным.

– Надеюсь, что вы меня не переоцениваете.

– Я тоже на это надеюсь. И если бы дело обстояло так, это было бы хорошо и для меня, и для вас. Многие о вас очень хорошо отзываются. Если есть на свете человек, который нуждается в специалисте, обладающем самой высокой квалификацией и самым острым чутьем, то это, несомненно, я.

Слова посетителя вызвали у меня очередной приступ острого любопытства. Я почувствовал, что дело, которое мне, похоже, собирались предложить, интересует меня куда сильнее, чем до этого момента.

– Я сделаю для вас все что в моих силах, – сказал я. – Ни один человек не сможет сделать больше. Дайте мне такую возможность, и я это докажу.

– Я сделаю это. Прямо сейчас.

Мистер Лессингем долго смотрел мне в глаза, а потом наклонился вперед и заговорил, несколько понизив голос – вероятно, не столько сознательно, сколько инстинктивно.

– Факт состоит в том, мистер Чэмпнелл, что совсем недавно в моей жизни произошли события, из-за которых появилась угроза, что между событиями двадцатилетней давности и моей нынешней жизнью будет переброшен мост и я лицом к лицу столкнусь с единственным темным пятном из моего прошлого. В данный момент я рискую превратиться в то же беспомощное, запуганное существо, каким я был, когда бежал из описанной мной обители дьявола. Я пришел к вам, чтобы защититься от этого. Я хочу, чтобы вы распутали сковывающую меня зловещую цепь, которая грозит погубить меня, – а когда распутаете, с Божьей помощью разорвали ее.

– Объясните, что вы имеете в виду.

Откровенно говоря, в этот момент мне показалось, что мой посетитель сумасшедший. Он между тем продолжил:

– Три недели назад, вернувшись поздно вечером с заседания палаты общин, я обнаружил у себя в кабинете, на столе, листок бумаги. На нем было удивительно похожее на оригинал изображение того самого существа, в которое превратилась та женщина, Певица, когда я схватил ее обеими руками за горло. Один только вид этого насекомого привел к тому, что у меня снова возникло видение из тех, о которых я вам рассказывал и от которых, как я надеялся, мне удалось навсегда избавиться. Меня накрыла волна чудовищного неконтролируемого страха, которая привела к почти полному параличу как моего тела, так и моего сознания.

– Но почему?

– Этого я не могу вам объяснить. Я знаю только одно – я никогда не осмеливался позволять себе представить подобные жуткие сцены, хотя бы потому, что они свели бы меня с ума.

– То, что вы нашли у себя на столе – это был просто рисунок?

– Это было изображение. Не могу сказать, как именно оно было выполнено технически, но имело такое невероятное, дьявольское сходство с оригиналом, что на какой-то момент мне даже показалось, что у меня на столе сидит живой жук.

– И кто же положил на ваш стол этот листок?

– Мне как раз хотелось, чтобы именно это вы и выяснили. Я собирался попросить вас заняться этим вопросом немедленно. Добавлю, что такие же листки с рисунками я за последнее время находил на своем столе еще трижды – и каждый раз эта находка оказывала на меня все тот же омерзительный эффект.

– И это всякий раз происходило, когда вы поздно вечером возвращались домой после заседания в палате общин?

– Именно.

– И где же эти – не знаю, как их правильно назвать – картинки?

– Этого я вам тоже не могу сказать.

– Что вы имеете в виду?

– То, что я сказал. Каждый раз, когда я приходил в себя после припадка, оказывалось, что рисунок исчез.

– То есть все листки бумаги с изображениями жука куда-то пропадали?

– Очевидно, так – хотя я не могу утверждать это с полной уверенностью. Понимаете, стол в моем кабинете всегда завален всевозможными бумагами. Я не могу исключать, что изображения жука были на каких-нибудь из них. Но картинка как таковая, как вы ее назвали, действительно пропадала.

У меня мелькнуло подозрение, что вся эта история – это скорее клинический случай, в котором следовало бы разбираться врачу, а не человеку моей профессии. И я весьма прозрачно намекнул на это моему гостю.

– Мистер Лессингем, – сказал я, – а вы не считаете возможным, что вы просто слишком много работали в последнее время, перенапрягали мозг и в итоге стали жертвой оптической иллюзии?

– Я сам так думал – более того, можно сказать, я надеялся на это. Но дайте мне закончить – тогда вы поймете, что каких-либо возможностей для подобного толкования событий попросту нет.

Не могу отрицать – в своем повествовании мистер Лессингем строго придерживался хронологии. Говорил он преувеличенно спокойно, холодным, нейтральным тоном – словно, вопреки всей странности и необычности своей истории, пытался произвести на меня впечатление точностью и четкостью каждого произнесенного им слова и даже слога.

– А позавчера ночью, вернувшись домой, я застал у себя в кабинете незнакомца, – заявил он.

– Незнакомца?

– Да. Другими словами, вора.

– Вора? Вот как. Понимаю. Продолжайте.

Мистер Лессингем, однако, вместо того чтобы сразу же последовать моему предложению, какое-то время сидел молча. Мне показалось, что его поведение становится все более и более странным.

– Когда я вошел, – заговорил он наконец, – этот тип был занят тем, что пытался взломать ящик в моем бюро. Я, понятное дело, попытался задержать его – но не смог.

– Не смогли? Что значит – не смогли?

– То и значит. Я излагаю все, как было. Вы должны понимать, что это был не обычный вор. Я ничего не могу сказать о его национальности. Он произнес всего два слова, причем по-английски, это я помню совершенно точно. Но, если не считать этого, он вел себя как немой. На нем не было ни обуви, ни головного убора. Более того, единственным предметом его одежды была длинная темная накидка, из-под которой торчали обнаженные руки и ноги.

– Необычный наряд для вора.

– Как только я его увидел, я сразу понял, что его появление каким-то образом связано с моими приключениями на рю де Рабагас. Его слова и все его поведение полностью это доказывают.

– И что же он сказал и сделал?

– Когда я попытался схватить его, он довольно громко произнес два слова, которые напомнили мне об ужасной сцене, навсегда, как видно, засевшей у меня в мозгу, – я просто не осмеливаюсь позволять себе возвращаться к этому воспоминанию.

– И что это были за слова?

Мистер Лессингем открыл рот – и снова закрыл его. В выражении его лица произошла явная перемена. Взгляд его стал неподвижным и словно стеклянным, как у человека, находящегося в сомнамбулическом состоянии. Я испугался, что с ним случится припадок вроде тех, которые начинались при возникновении «видений», о которых он так часто упоминал во время своего рассказа. Я встал, полагая, что ему может потребоваться помощь. Однако Лессингем жестом дал мне понять, чтобы я не беспокоился и сел на прежнее место.

– Спасибо, – сказал он. – Это пройдет.

Голос его показался мне хриплым, словно надтреснутым – на этот раз в нем не было слышно обычных для моего гостя сочных, словно бы серебряных обертонов. После очередной, на этот раз довольно неловкой паузы он заговорил снова.

– Вы сами можете судить, мистер Чэмпнелл, насколько слабым и беспомощным я становлюсь даже сейчас, как только речь заходит о некоторых вещах, связанных с моим давним приключением. По этой причине я не могу произнести слова, сказанные тогда незнакомцем, моим незваным гостем. Я не в состоянии даже написать их. По какой-то неведомой причине они оказывают на меня такой же эффект, какой в сказках о колдунах производят на людей заклятия, заклинания и прочие магические действия.

– Насколько я понимаю, мистер Лессингем, этот таинственный незнакомец не был оптической иллюзией?

– Это маловероятно. Есть свидетельства моих слуг, которые говорят об обратном!

– Ваши слуги его видели?

– Некоторые из них – да. Кроме того, реальность его визита подтверждает состояние моего бюро. Этот тип расколол крышку надвое. Когда я стал проверять содержимое, оказалось, что пропала пачка писем. Это письма, полученные мной от мисс Линдон, леди, которая, я надеюсь, станет моей женой. Об этом я сообщаю вам также на условиях полной конфиденциальности.

– И как же этот человек может использовать эти письма?

– Если мои опасения верны, то он может очень серьезно злоупотребить ими и причинить мне большой вред. Если мерзавцы, которые стоят за всем этим, через столько лет решили мне отомстить, то они вполне могут оказаться способны, поняв, что значит для меня мисс Линдон, втянуть ее в какие-нибудь неприятности – или как минимум отравить ее сознание.

– Понимаю. Скажите, а каким образом вор исчез с места преступления? Он что, как тот рисунок, о котором вы рассказали, просто растаял в воздухе?

– Он сбежал, причем довольно прозаическим способом – выскочил в окно гостиной, а потом спустился по конструкциям веранды на улицу и пустился было бежать, но попал в руки одного человека, который в тот момент случайно оказался рядом с моим домом.

– В чьи руки? Какого-нибудь констебля?

– Нет. В руки мистера Атертона – Сиднея Атертона.

– Вы имеете в виду известного изобретателя?

– Да, именно его. Вы с ним знакомы?

– Да. Мы с Сиднеем Атертоном друзья уже на протяжении многих лет. Но Атертон, наверное, в любом случае мог видеть, что этот тип выбрался на улицу из вашего дома. И потом, если вор, как вы утверждаете, был фактически раздетым, то почему мистер Атертон не задержал его?

– О, у мистера Атертона были для этого свои причины. Да, он не задержал вора, и, насколько я понимаю, даже не пытался это сделать. Вместо этого он постучал в дверь моего дома и сообщил, что видел, как из окна моего жилища выбрался какой-то человек.

– Я знаю, что в некоторых случаях Атертон ведет себя странно – но то, о чем вы говорите, выглядит совсем уж необычно, просто необъяснимо.

– Правда состоит в том, мистер Чэмпнелл, что, если бы не мистер Атертон, сомневаюсь, что даже в сложившейся неприятной ситуации я побеспокоил бы вас своим визитом. Надо сказать, что ваше близкое знакомство с ним облегчает мою задачу.

Мистер Лессингем подвинул свой стул поближе ко мне с проворством, которого прежде я в его поведении не замечал. По какой-то непонятной для меня причине возникновение в его рассказе имени Атертона, казалось, добавило ему живости. Я понял, что в любом случае мне оставалось побыть в неведении теперь уже совсем недолго. Буквально полудюжиной фраз Лессингем пролил больше света на суть проблемы, чем за все время его долгого предваряющего рассказа. Его манера держаться также стала более деловой. Впервые за все время пребывания в моем кабинете он стал похож на известного политика – сосредоточенного, волевого, целеустремленного, такого, каким его знал весь мир.

– Мистер Атертон, как и я, претендовал на руку и сердце мисс Линдон. Я добился успеха в этом вопросе, а он потерпел неудачу и потому выбрал вариант поведения человека, рассерженного этим обстоятельством. Мне кажется, что у него есть какие-то дела либо с моим визитером, который побывал у меня во вторник ночью, либо с кем-то из его знакомых. Теперь Атертон хочет использовать сведения, которые он получил от моего ночного гостя, чтобы каким-то образом мне навредить. Я сам только что от мистера Атертона. Из некоторых его намеков я делаю вывод, что он, по всей вероятности, несколько часов тому назад встречался с кем-то, кто имеет то или иное отношение к темной стороне моей жизни. Судя по всему, этот человек в разговоре с Атертоном выступил с так называемыми разоблачениями, которые на самом деле являются чудовищной ложью – от начала до конца. И именно эти так называемые разоблачения мистер Атертон теперь угрожает изложить мисс Линдон. Мне бы хотелось избежать такого развития событий. Мое убеждение состоит в том, что в настоящий момент в Лондоне находится некий эмиссар того притона, который когда-то располагался на каирской рю де Рабагас. Насколько я понимаю, этим эмиссаром вполне может быть та самая Певица. Я не могу с уверенностью сказать, что прямой целью ее появления в Лондоне является причинение мне ущерба, но для меня совершенно очевидно, что оно в любом случае так или иначе связано с этим намерением. Я полагаю, что мистер Атертон знает и о том, кто именно этот человек и что он собой представляет, и о его – или ее – местонахождении гораздо больше, чем говорит. Таким образом, я хочу, чтобы вы, действуя в моих интересах, все это выяснили. В том числе то, где, в самом деле, скрывается этот человек, чтобы вывести его – или ее! – на чистую воду. Коротко говоря, я хочу, чтобы вы защитили меня от людей, которые меня терроризируют, угрожая снова подорвать мое ментальное и физическое здоровье – а значит, разрушить мой интеллект, мою карьеру, всю мою жизнь.

– Какие у вас причины для того, чтобы подозревать, что мистер Атертон встречался с человеком, которого вы опасаетесь? Он говорил вам об этом?

– Практически – да.

– Я хорошо знаю Атертона. Частенько в минуты эмоционального возбуждения он склонен использовать довольно крепкие выражения и прибегать к угрозам, но дальше этого дело не идет. Я считаю, он последний человек на земле, кто станет осознанно причинять кому-то ущерб или действовать вопреки справедливости – независимо от обстоятельств. Если я отправлюсь к нему, заручившись предоставленными вами полномочиями, Атертон, поняв всю серьезность ситуации – а уж это мое дело ее изложить, – наверняка сам, по собственной инициативе, расскажет мне все как есть. В том числе выложит то, что ему известно о таинственном человеке, про которого вы упомянули.

– Тогда отправляйтесь к нему немедленно.

– Хорошо. Я так и сделаю. О результатах я вам сообщу.

Я встал со стула. Тут же я услышал, как кто-то с шумом и топотом ввалился в приемную. Затем до меня донесся голос Эндрюса. Он говорил все громче – и явно с увещевающими интонациями. Однако остановить посетителя ему не удалось. Дверь в святая святых, мой кабинет, с треском распахнулась, и на пороге возник мистер Сидней Атертон – явно находящийся в состоянии того самого «эмоционального возбуждения», о котором буквально только что я поведал мистеру Лессингему.

Даже не посмотрев, кто, кроме меня, находится в моем кабинете, Атертон прямо с порога, по своему обыкновению, оглушительно заорал:

– Чэмпнелл! Слава богу, что я вас застал! Вы мне нужны! Немедленно! Ни о чем не спрашивайте, надевайте свою шляпу и пойдемте со мной, да побыстрее – я обо всем вам расскажу в кебе.

Я все же взял на себя смелость попытаться привлечь его внимание к присутствию в моем кабинете мистера Лессингема – но безуспешно.

– Дорогой мой… – начал было я, но Атертон тут же перебил меня.

– Не называйте меня «дорогим»! Бросьте все эти ваши церемонии! И не вздумайте отказываться под каким-нибудь предлогом! Даже если у вас назначена встреча с самой королевой, мне нет до этого дела – придется ее отложить. Ну, где ваша чертова шляпа – или вы ходите по улице без нее? Скорее! Говорю же вам, каждая секунда дорога, речь идет о жизни и смерти! Вы что, хотите, чтобы я отволок вас к кебу за волосы?

– Я постараюсь не заставлять вас тратить столько сил – тем более что я в любом случае как раз собирался отправиться к вам. Я лишь хочу обратить ваше внимание на то, что я здесь не один. Ко мне пришел мистер Лессингем.

Из-за спешки и явного нервного возбуждения Сидней Атертон в самом деле поначалу просто не заметил Лессингема. Теперь же, обернувшись и обратив наконец на известного политика внимание, Атертон уставился на него взглядом, в котором явно сквозила неприязнь.

– О, так это вы? Какого черта вы здесь делаете?

Прежде чем Лессингем успел ответить на этот весьма бесцеремонный вопрос, Атертон, шагнув вперед, ухватил его за руку.

– Вы ее видели? – спросил он требовательным тоном.

Лессингем, которому, вполне естественно, не понравилось поведение нового посетителя, уставился на Атертона в неподдельном изумлении.

– Видел? Кого?

– Марджори Линдон!

– Марджори Линдон?

Лессингем немного помедлил – он явно пытался понять, чем вызван заданный ему вопрос.

– Я не видел мисс Линдон со вчерашнего вечера. А почему вас это интересует?

– Боже, помоги нам! Провалиться мне на этом месте, до нее, похоже, добрались – он, или она, или оно.

Слова Атертона явно требовали какого-то объяснения, и мистер Лессингем сразу же указал на это.

– Что вы имеете в виду, сэр? – осведомился он.

– То, что я сказал. Я думаю, что Марджори попала в лапы этой вашей приятельницы с Востока – если только это «она». Одному богу известно, какого пола может быть этот проклятый маг, посланник дьявола.

– Атертон! Объясните же, что вы имеете в виду!

Голос Лессингема внезапно зазвучал громко, словно духовой инструмент.

– Если она пострадает, я себе горло перережу – и вам тоже! – бросил сквозь зубы Атертон.

Следующим своим действием Лессингем меня поразил – а Атертона, похоже, еще больше. Прыгнув на Сиднея, словно тигр, он схватил его за горло.

– Ах ты, пес! Говори, в какую мерзость ты впутался? Если с головы Марджори упадет хоть один волос, ты мне за это дорого заплатишь! Ты, интриган, сующий нос в чужие дела, ревнивый идиот!

Лессингем сильно встряхнул Атертона, словно терьер крысу, а затем резко оттолкнул от себя, так что Сидней рухнул на пол навзничь. Этот эпизод очень напомнил мне сцену из знаменитой пьесы, а именно то, как Отелло обошелся с Яго. Мне никогда прежде не доводилось видеть, чтобы гнев так сильно менял поведение человека. Лессингем, казалось, даже стал выше ростом. Стоя в грозной позе над лежащим на полу Сиднеем, он, можно сказать, был живым олицетворением возмездия за грехи.

Сидней, насколько я понимаю, не слишком пострадал – он скорее был удивлен случившимся. В течение нескольких секунд он лежал неподвижно, а затем, приподняв голову, посмотрел на своего обидчика. После этого он встал, отряхнулся и ощупал себя, словно пытаясь убедиться, что все его кости целы. Затем он потер ладонью шею и ухмыльнулся.

– Боже, Лессингем, вот не думал, что вы на такое способны. Что ж, вы ведь мужчина, в конце концов. Должен признать, у вас довольно сильные пальцы – вы мне чуть шею не сломали. Знаете, когда вся эта история закончится, я хотел бы надеть перчатки и побоксировать с вами. Мне кажется, вы зря тратите время, занимаясь политикой. Черт побери, приятель, дайте мне вашу руку.

Мистер Лессингем не стал протягивать руку. Атертон сам взял ее в свою и крепко пожал – за них обоих.

Ярость Лессингема уже схлынула, но он все еще казался довольно угрюмым.

– Отнеситесь к происходящему серьезно, мистер Атертон, – сказал он. – Если все на самом деле так, как вы сказали, и мисс Линдон находится в руках того, на кого вы намекали, то женщине, которую я люблю – и которую, по вашим словам, вы тоже любите! – угрожает не только страшная смерть, но и что-то похуже.

– Проклятье, ее надо спасти! – Атертон резко обернулся ко мне. – Чэмпнелл, вы что же, до сих по не надели вашу чертову шляпу? Не стойте как манекен, не злите меня – пошевеливайтесь! Я все вам расскажу в кебе! Лессингем, если вы отправитесь с нами, я вам тоже все расскажу.

Поездка троих мужчин в двухколесном кебе – не самый удобный из способов передвижения. Скорее наоборот – особенно когда одним из пассажиров является Сидней Атертон, переживающий один из своих приступов «эмоционального напряжения». Это мы с мистером Лессингемом поняли очень быстро. Мистер Атертон то резко вскакивал, то плюхался на колени мне или Лессингему, то толкал в спину кебмена, пытаясь заставить его ехать быстрее. Оживленно жестикулируя, он сначала сбил у меня с головы шляпу, затем сшиб шляпу Лессингема, потом уронил свою собственную, после чего сделал то же самое уже одновременно. При этом его головной убор улетел на улицу, в самую грязь. Атертон тут же выпрыгнул следом за ним на дорогу, чтобы поднять его, никак не предупредив о своем намерении кебмена. В какой-то момент, повернувшись к Лессингему, чтобы что-то ему сказать, он угодил локтем мне в глаз. А затем, обращаясь ко мне, точно так же засветил в глаз Полу. Причем он не только не мог ни секунды усидеть на месте неподвижно, но и нам ни на мгновение не давал расслабиться. Удивительно, как все эти его, если можно так выразиться, гимнастические упражнения не привлекли внимания и нас ни разу не остановил полицейский, чтобы тем самым дать нам с Лессингемом хоть немного передохнуть. Если бы нам не нужно было ехать как можно быстрее, не теряя ни минуты, я бы обязательно настоял на том, чтобы мы пересели в более просторный, четырехколесный экипаж.

Пояснения Атертона по поводу того, чем вызвана его нервозность, Лессингему были явно более понятны, нежели мне. Мне постоянно приходилось складывать некие картинки из разрозненных элементов, что было нелегким делом. В конце концов мне вроде бы все же удалось получить общее представление о том, что на самом деле произошло.

Первым делом Сидней обратился к Лессингему, заехав при этом мне локтем по глазу.

– Марджори рассказала вам про человека, которого она нашла на улице? – поинтересовался он, хаотично размахивая руками и между делом сшибая шляпу с моей головы. – Слушай, ты, Уильям Генри! Заставь свою клячу двигаться побыстрее! Если ты загонишь ее до смерти, я куплю тебе другую!

Мы и так уже ехали, превышая дозволенную скорость передвижения, но Атертона, похоже, это нисколько не заботило.

– Нет, не рассказала, – ответил Лессингем на его вопрос.

– А вы помните того человека, которого я застал вылезающим из окна гостиной вашего дома?

– Да.

– Ну так вот, на следующее утро Марджори именно его обнаружила лежащим на улице посреди дороги. Похоже, что он, раздетый, брел по городу всю ночь – в дождь, по грязи, и при этом находился в состоянии гипнотического транса.

– Так это он и есть тот человек, на которого вы все время намекаете как на главного злодея?

– Он говорит, что его зовут Холт, Роберт Холт.

– Холт? Он что же, англичанин?

– Весьма вероятно. В прошлом какой-то клерк из Сити, потерявший работу и полностью опустившийся. Хотел переночевать в приюте для бездомных, но его туда не пустили – ночлежка оказалась переполненной и все такое. Вот бедолага! Видите, до чего вы, политики, доводите простых людей?

– Вы уверены?

– В чем?

– В том, что этот Роберт Холт – тот самый человек, которого, по вашему утверждению, вы видели вылезающим из окна моей гостиной?

– Конечно! Конечно, уверен! Вы полагаете, я бы его не узнал? И потом, вспомните рассказ этого человека – он ведь сам все изложил. Не говоря уже об остальном, есть еще его рассказ – именно невозможность попасть в ночлежку заставила его направиться в сторону Фулхэма.

– Не забывайте, мистер Атертон, что я совершенно не в курсе деталей всего того, что произошло. Каким образом этот человек, Холт, связан с делом, по которому мы сейчас куда-то едем, и при чем здесь Фулхэм?

– Именно к этому я и веду. Если вы дадите мне закончить, я очень быстро все разъясню. Но если вы будете продолжать меня перебивать, то как, черт побери, Чэмпнелл сможет разобраться в этой истории? Короче говоря, Марджори забрала этого несчастного бродягу в дом. Он ей все рассказал. Она послала за мной – это было совсем недавно, считайте, только что. Ее слуга застал меня выходящим от Доры Грэйлинг, в обществе которой я обедал. Холт повторил свой рассказ. Я заподозрил неладное и понял, что, возможно, в самом деле существует связь между вором и занятными событиями в доме, стоящем у дороги на Фулхэм.

– Какими еще событиями?

– Все дело в приятеле Холта. Разве я вам не рассказывал? Вот видите. А вы все никак не дадите мне закончить! Когда Холт через окно забрался в тот дом, он, кажется, сделал самую разумную вещь, которую только мог в его положении. Я бы на его месте пролез ради таких приключений в сорок окон! Так вот, какой-то непонятный темнокожий тип, похоже, уроженец стран Востока, который находился в том самом доме у дороги на Фулхэм, привел этого самого Холта в порядок и отправил его в ваш дом, Лессингем, поручив ему совершить кражу. Я сказал Холту: «Покажите-ка этот самый дом, приятель». Холт согласился, потом с нами увязалась Марджори – ей тоже захотелось увидеть строение, о котором бродяга рассказывал подобные небылицы, своими глазами. Я объяснил ей: «Если вы поедете с нами, вы об этом пожалеете». Ну и все – стало ясно, что теперь она от нас в любом случае не отстанет. Даже под страхом смерти. Я никогда не умел отговаривать женщин от неразумных поступков. В итоге мы отправились на поиски дома все втроем – Марджори, Холт и я – в четырехместном экипаже. Дом мы нашли очень быстро, после чего забрались внутрь через кухонное окно. Все говорило о том, что строение давно уже пустует. Потом Холт прямо на моих глазах впал в гипнотический транс – это был самый впечатляющий случай суггестивного гипнотического воздействия, который мне когда-либо доводилось наблюдать, – и помчался куда-то словно сумасшедший. Я, как идиот, последовал за ним, оставив Марджори меня дожидаться…

– Одну?

– Одну! Я же вам об этом и толкую. Черт возьми, Лессингем, все эти деятели из палаты общин, должно быть, не в себе, если считают вас умником! Я пообещал Марджори прислать ей в помощь первого же встреченного мной приличного человека. Но, как назло, я так никого и не встретил. Мне попались только дети, пекарь, который не мог ни бросить на дороге свою тележку, ни отправиться в дом у дороги на Фулхэм, толкая ее перед собой. Я успел преодолеть уже чуть ли не две мили, когда столкнулся со штукатуром, но он, как мне показалось, был не в себе. Этот тип решил, что я не то сумасшедший, не то пьяный, или и то и другое одновременно. Вскоре я понял, что толку от него не добиться – заставить его двигать своими ножищами со ступнями размером в добрых двадцать четыре дюйма в нужном мне направлении было невозможно. Более того, у меня возникли опасения, как бы он не вызвал полицию. Тем временем Холт окончательно исчез из виду, так что я полностью потерял надежду нагнать его и проследить за ним. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как поспешить обратно, туда, где осталась Марджори. Но когда я добрался до места, оказалось, что дом пуст – Марджори куда-то исчезла.

– Но я не совсем понимаю…

Атертон не дал Лессингему закончить.

– Конечно, вы не совсем понимаете, и будете понимать еще меньше, если продолжите меня перебивать. Я поднялся по лестнице наверх. Затем снова спустился вниз, обшарил все комнаты, громко звал Марджори, даже голос сорвал. Но ее не было ни видно, ни слышно. Однако в какой-то момент, в очередной раз спускаясь по лестнице, я наступил на какой-то твердый предмет, лежавший на ступеньках. Я поднял его. Это было кольцо – вот это самое. Оно не вполне сохранило свою форму – я все-таки не пушинка, знаете ли. Тем более что тогда я спускался по лестнице прыжками, преодолевая сразу по шесть ступенек кряду. Короче говоря, вот то, что от него осталось.

Сидней вытянул вперед руку, держа в пальцах какой-то небольшой предмет. Лессингем наклонился вбок, чтобы получше рассмотреть то, что демонстрировал нам Атертон, а затем попытался выхватить кольцо. Атертон, отдернув ладонь, не позволил ему это сделать.

– Это мое кольцо! – воскликнул Лессингем.

– Что значит – ваше? – не понял Атертон.

– Это самое кольцо я вручил Марджори в знак нашей помолвки. Дайте его сюда немедленно, мерзавец, если не хотите, чтобы я отделал вас прямо в кебе.

Не обращая ни малейшего внимания на тесноту и не заботясь о том, что своими действиями он может побеспокоить меня, Лессингем изо всех сил толкнул Атертона, а затем ухватил его за кисть и вырвал кольцо из его пальцев. От толчка Атертон едва не выпал из кеба на дорогу. Лишившись сокровища, Сидней окинул своего противника взглядом, в котором, как мне показалось, я уловил восхищение.

– Будь я проклят, Лессингем, а ведь в ваших жилах, как это ни удивительно, течет горячая человеческая кровь, а не какая-то рыбья, как я думал. Провалиться мне на этом месте, я готов сразиться с вами не в перчатках, а на голых кулаках, так, как положено выяснять отношения джентльменам.

Лессингем, впрочем, в эту минуту не обращал на Атертона никакого внимания. Он со встревоженным видом внимательно рассматривал кольцо, которое Сидней в самом деле деформировал своим весом.

– Да, это кольцо Марджори! – сказал он наконец. – То самое, которое я ей подарил. Должно быть, с ней что-то случилось, иначе она ни за что не бросила бы его на лестнице, а если бы уронила, то наверняка бы подняла, а не оставила там, куда оно упало.

– Вот именно! – снова заговорил Атертон. – Что же с ней могло произойти? Черт возьми, я просто ума не приложу! Когда стало ясно, что в доме или где-нибудь поблизости ее нет, я принялся ее разыскивать в других местах. Поговорил со стариком Линдоном – оказалось, что о местонахождении дочери ему ничего не известно. Выяснив это, я помчался дальше, так и оставив его стоять посреди Пэлл-Мэлл. Похоже, для него мои расспросы оказались полной неожиданностью. Он уронил шляпу в канаву и посмотрел мне вслед с таким видом, словно принял меня за сумасшедшего. Потом я отправился к Марджори домой, но ее не оказалось и там. Обратился к Доре Грэйлинг – она Марджори тоже не видела. Никто ее не видел – она словно растворилась в воздухе. Тогда я сказал себе: «Клянусь богом, Сидней, ты первостатейный идиот! Все то время, пока ты разыскиваешь Марджори, словно пропавшую овцу, она, скорее всего, по-прежнему находится в том доме приятеля Холта. Очень может быть, что в тот момент, когда ты вернулся туда, она просто пошла куда-нибудь прогуляться, а теперь вернулась и гадает, куда это ты запропастился!» В общем, я решил быстро смотаться в дом, стоящий у дороги на Фулхэм, и проверить свою догадку. Когда я представил себе, как Марджори, стоя на крыльце, озирает окрестности, не понимая, куда я подевался, а я в это самое время сную по всему городу, разыскивая ее, мне стало смешно. Тем не менее по дороге мне вдруг пришло в голову, чтобы было бы неплохо захватить с собой Чэмпнелла – как человека, которому можно смело поручить поиски иголки в стоге сена. Уф, кажется, эта кляча наконец дотащила нас до места. Так, кебмен, не уезжайте. Дожидайтесь нас. Если уедете, плату получите только тогда, когда снова окажетесь здесь, обогнув весь земной шар. Вот он, дом мага!

Кеб стоял перед ветхой дешевой «виллой» неподалеку от недостроенного поселка, состоящего из таких же убогих жилищ. Все это место выглядело как памятник неудачной афере какого-то застройщика-спекулянта.

Атертон спрыгнул на заросшую травой щебенку, которая, наверное, символизировала тропинку.

– Что-то я не вижу, чтобы Марджори дожидалась меня на крыльце, – сказал он.

Я тоже никого нигде не заметил – передо мной находилось полуразрушенное кирпичное строение, вокруг которого не было ни души.

– Эй! – воскликнул внезапно Сидней. – А ведь входная дверь закрыта.

С этими словами он опрометью бросился к крыльцу – так быстро, что я нагнал его не без труда.

– В чем дело? – поинтересовался я.

– Дело в том, что, уходя, я оставил входную дверь открытой. Похоже, я в самом деле свалял дурака. Марджори, наверное, действительно просто выходила куда-то, а теперь вернулась. Во всяком случае, давайте будем на это надеяться.

Сидней постучал в дверь. Пока мы ждали, откроет нам кто-нибудь или нет, я спросил:

– А почему вы оставили дверь открытой, побывав здесь и не обнаружив Марджори?

– Трудно сказать. Наверное, у меня была смутная идея, что она в самом деле на время куда-то ушла – тогда она без труда смогла бы вернуться в дом во время моего отсутствия. Но, если честно, я так нервничал, что не могу с уверенностью утверждать, что у меня была для этого какая-то определенная причина.

– Я полагаю, вы точно помните, что оставили дверь открытой?

– Несомненно – жизнь свою не побоюсь на это поставить.

– А дверь была открыта, когда вы вернулись к дому после неудачной погони за Холтом?

– Да, причем нараспашку. Я прошел в дом, полагая, что Марджори дожидается меня в гостиной, и очень удивился, когда ее там не оказалось.

– А следов борьбы вы не заметили?

– Их не было. Вообще ничего. Все осталось в точности так же, как перед тем, как я покинул дом – за исключением кольца, которое я нашел на полу и которое теперь у Лессингема.

– Даже если мисс Линдон в дом и возвращалась, все говорит о том, что сейчас ее там нет.

В самом деле, стоявшая вокруг мертвая тишина свидетельствовала именно об этом. Атертон громко постучал в дверь трижды, но ничего этим не добился.

– Вероятно, для того, чтобы попасть внутрь, нам придется снова воспользоваться гостеприимным окошком с задней стороны дома.

Атертон побежал в обход строения. Мы с Лессингемом последовали за ним. Никакого заднего двора не было, не говоря уже о саде – даже забор отсутствовал, пусть хотя бы хиленький, но все же обозначающий границу участка и отделяющий его от лежащей вокруг пустоши. Кухонное окно было открыто. Я поинтересовался у Сиднея, оставлял ли он его именно в таком виде.

– Не знаю. Видимо, да.

Отвечая мне, Атертон вскарабкался на подоконник и забрался внутрь дома. Затем то же самое сделали и мы с Лессингемом. Когда мы втроем оказались внутри, Атертон во весь голос крикнул:

– Марджори! Марджори! Отзовитесь, Марджори! Это я, Сидней!

Эхо голоса Атертона разошлось по дому. Однако внутри строения по-прежнему стояла полная тишина. Сидней двинулся в сторону гостиной, но вдруг резко остановился.

– Эге! – воскликнул он. – А занавеска-то опущена!

Когда мы находились еще снаружи, я обратил внимание, что занавеска на окне в гостиной действительно была задернута.

– А когда я уходил, она была частично поднята, готов поклясться, – продолжил Атертон. – Видно, кто-то здесь побывал. Будем надеяться, что это была Марджори.

Едва войдя в гостиную, Сидней снова застыл на месте как вкопанный.

– Ну надо же! – в голосе Атертона звучало неподдельное удивление. – Куда же все подевалось? Тут же совершенно пусто – ничего не осталось!

– Что вы имеете в виду? Тут что, была мебель, когда вы уходили?

– Мебель? Не знаю, можно ли это так назвать. Тот, кто создавал интерьер этого помещения, имел очень специфический вкус. Но вот здесь на полу был ковер, и еще кровать, а также много, скажем так, кусков ткани – я бы сказал, в этаком восточном стиле. Теперь все это словно испарилось. Возможно, для вещей в восточном стиле это и в порядке вещей, но мне все же кажется странным.

Атертон озирался с таким видом, словно не мог поверить своим глазам.

– Как давно вы отсюда ушли?

Атертон взглянул на часы.

– Больше часа назад – возможно, прошло часа полтора. Я перед уходом не посмотрел на часы. Но я покинул дом не больше полутора часов, это точно.

– А вы не заметили, не было признаков того, что кто-то собирается паковаться?

– Ни малейших. – Подойдя к окну, Атертон поднял занавеску. – Самое любопытное во всем этом то, что, когда мы в первый раз оказались внутри дома, занавеска до верху не поднималась. Поэтому я опустил ее до самого конца. А теперь она поднимается, причем очень легко – можно сказать, функционирует просто идеально.

Стоя за спиной у Сиднея, я увидел в окно, что кебмен подает нам знаки, размахивая рукой. Сидней тоже обратил на это внимание. Он поднял вверх оконную раму.

– Ну что там?

– Простите, сэр, а кто тот пожилой джентльмен?

– Какой пожилой джентльмен?

– Ну, тот пожилой джентльмен, который смотрит в окно из комнаты на втором этаже.

Едва эти слова слетели с губ кебмена, как Сидней, выскочив в дверь, уже стремительно взбегал вверх по лестнице. Я бросился за ним, хотя и не так быстро. Атертон действовал слишком уж резко. Когда я добрался до лестничной площадки, он уже успел заглянуть в комнату наверху, выходящую на фасадную сторону, и проскочить в дверь сбоку. В следующую секунду он выскочил оттуда с криком:

– Какой еще старый джентльмен? Не понимаю, что этот идиот имел в виду! Я его самого сейчас превращу в старого джентльмена! Здесь во всем доме ни души!

Выплеснув свой гнев, Атертон вернулся в главную гостиную. Я последовал за ним. Там точно никого не было. Комната была не просто пуста – в ней не было никаких следов того, что здесь бывали в последнее время. Пол был покрыт толстым слоем пыли. Кроме того, в гостиной стоял запах земли и плесени, характерный для помещений, которые давным-давно пустуют.

– Атертон, вы уверены, что в задней части дома никого нет? – спросил я.

– Конечно, уверен! Можете сами сходить туда и убедиться, если хотите. Вы что же, думаете, что я слепой? А наш возница, похоже, пьян. – Подойдя к окну, Атертон резким движением до конца поднял раму. – Эй, вы кого имели в виду, когда говорили про старого джентльмена у окна? И в каком окне он, по-вашему, был?

– Вот в том, сэр.

– Черт побери, да вы бредите, приятель! Там никого нет.

– Простите меня, сэр, но он там был – еще и минуты не прошло.

– Послушайте, это просто игра вашего воображения. А может, все дело в бликах солнца на оконном стекле. Ну или у вас с глазами что-то не в порядке.

– Извините, сэр, мое воображение тут ни при чем, и вижу я не хуже любого другого. Что же касается бликов солнца на оконном стекле, то стекла в том окне, про которое я говорю, не так уж много. Какой-то пожилой мужчина выглядывал вон из той части окна, слева от вас, а там стекло разбито – я видел его так же ясно, как вас. Должно быть, он где-то там, в задней части дома – ему просто некуда было деться. Там нет шкафа или еще чего-то похожего, где он мог бы спрятаться?

Кебмен говорил настолько убедительно, что я решил проверить его предположение. На лестничной площадке стоял шкаф, но дверца его была широко открыта, так что было хорошо видно, что внутри никого нет. Комната в задней части дома была маленькой и тесной. Несмотря на то что оконное стекло было частично разбито, в ней стояла духота, воздух казался спертым. На полу в пыли валялись осколки стекла, битые кирпичи и другой мусор. В углу комнаты стоял еще один шкаф. Заглянув внутрь, я убедился, что он тоже пуст. За боковой дверью, которую Сидней оставил распахнутой, располагался шкаф для одежды – также пустующий. Я взглянул на потолок – потайной люк, ведущий на чердак и на крышу, отсутствовал. Нигде не было ни укромного уголка, ни щели, ни другого места, где мог бы спрятаться человек.

Я подошел туда, где стоял Сидней, чтобы сообщить о результатах своего осмотра вознице.

– Послушайте, кебмен, здесь, в комнатах, никого нет, и спрятаться тоже негде – вы, должно быть, ошиблись.

Кебмена мои слова явно разозлили.

– Да бросьте! Если я видел что-то, так видел. Как я мог ошибиться?

– Зрение порой способно сыграть с человеком злую шутку. То, что вы заметили, вполне могло вам почудиться. А иначе как объяснить, что вы видели то, чего нет?

– Вот и я бы хотел это знать. Когда мы подъезжали к дому, как раз перед тем, как вы попросили остановиться, я видел, как этот тип смотрит в окно, то самое, около которого вы сейчас находитесь. Стоя на коленях, он прижимался носом к той части стекла, которая треснула, и очень пристально глядел в нашу сторону. Когда я остановил кеб, мужчина – я это очень хорошо видел – встал с колен и отошел куда-то в глубь комнаты. Когда тот джентльмен начал стучать в дверь, этот тип снова подошел к окну и опять уселся на колени – на том же самом месте, где я его видел до этого. Я, как вы понимаете, понятия не имел, зачем вы сюда приехали. Откуда мне знать – может вы судебные исполнители! Ну так мне показалось, что этот мужчина вовсе не хотел впускать вас в дом, хотя вы явно намеревались войти. Наверное, именно поэтому он и сделал вид, что не обратил никакого внимания на ваш стук. Но при этом он все время внимательно наблюдал за тем, что происходит. Когда вы стали обходить дом кругом, он снова вскочил с колен, и я решил, что он собирается вас встретить и дать понять, что не желает вас видеть. Я уж думал, что сейчас услышу гвалт и начнется свара. Но когда вы опустили занавеску, он, к моему удивлению, снова появился у окна. Он высунул свою физиономию в дыру в оконном стекле, уставился на меня и принялся трясти головой и трещать, как сорока. Стал ругаться на чем свет стоит и требовать, чтобы я не говорил вам, что его видел. Я считаю, культурные люди так себя не ведут – ведь я ему ничего плохого не сделал. В общем, я дал вам знать, что он находится в доме. Только представьте себе – требовать, чтобы я скрыл от вас эту информацию! Чтоб я провалился! Просто поверить не могу! Это все равно что просить меня сказать, что ни меня, ни моей лошади, ни моего кеба здесь нет и никогда не было, и самого дома тоже не существует!

Кебмен с оскорбленным видом снова уселся на козлы – прежде чем произнести свою возмущенную тираду, он привстал. В том, что он человек серьезный и положительный, сомневаться не приходилось. Да и в самом деле – какие у него могли быть основания нас обманывать? Было совершенно ясно, что сам он твердо уверен в том, что действительно видел в окне пожилого мужчину. Но, с другой стороны, куда мог подеваться за какие-то пятьдесят секунд тот, кого он называл «старым джентльменом»?

– А как он выглядел, этот ваш «старый джентльмен»? – поинтересовался Атертон.

– Ну, мне трудно его описать. Черты его лица я не очень-то разглядел – разве что контуры. И еще глаза. Они были очень неприятные. У него что-то было наброшено сверху на голову, как будто он не хотел, чтобы его узнали или запомнили.

– Что именно это было?

– Ну… такая штука вроде накидки, в которых щеголяли арабы – те, что приезжали на Лондонскую выставку. Что-то в этом роде.

Эта деталь, как мне показалось, заинтересовала моих спутников больше, чем все, что сказал кебмен до этого.

– Вы имеете в виду бурнус?

– Откуда мне знать, как эта штука называется? Я этих иностранных слов не знаю. Знаю лишь, что такие же носили на головах арабы в Выставочном центре. Иногда они наворачивали эти тряпки на голову, иногда нет. Я вам вот что скажу: вместо того чтобы выяснять, не померещилось ли мне то, что я видел, вы бы лучше спросили, похож был этот самый старый джентльмен на араба или нет. Так вот да, похож. А когда он встал с колен перед тем, как отойти от окна, я заметил, что эта самая тряпка была не просто у него на голове – он умудрился весь в нее закутаться.

Мистер Лессингем повернулся ко мне. Его буквально трясло от нервного возбуждения.

– Я думаю, что кебмен говорит правду! – заявил он.

– Есть ли у вас в таком случае какие-то предположения по поводу того, куда запропастился этот таинственный пожилой джентльмен? – поинтересовался я. – Ведь согласитесь, то, что его видел только наш возница, – это по меньшей мере странно. И слышал его тоже только кебмен.

– Тут явно был использован какой-то дьявольский трюк, – сказал Лессингем. – Я это знаю, я это чувствую. Моя интуиция, все мои инстинкты говорят об этом.

Я удивленно посмотрел на него. Трудно было поверить в то, что в сложившейся ситуации такой человек, как Пол Лессингем, способен оперировать словами «инстинкты» и «интуиция». Атертон тоже какое-то время молча разглядывал мистера Лессингема, а затем вдруг расхохотался.

– Господи! Я полагаю, что Апостол прав – все это попахивает какими-то фокусами. И так было с самого начала – как только я сунул нос во всю эту историю. В том, что касается престидижитации[7], Чэмпнелл, мы, представители западной цивилизации, толком незнакомы даже с основами этого искусства. Так что нам в этой сфере предстоит еще очень многому научиться. Восточные люди здесь по сравнению с нами ушли далеко вперед. Хотя мы любим говорить, что их цивилизация исчезла, или, если хотите, вымерла, их магия продолжает существовать. Ох!

Шагнув в сторону двери, Атертон внезапно рухнул на колени, не то поскользнувшись, не то споткнувшись.

– Я обо что-то запнулся. Что бы это могло быть? – Встав, Сидней несколько раз сильно топнул ногой по полу. – Вот здесь, я чувствую, одна из досок не закреплена. Кто-нибудь, подойдите и помогите мне ее приподнять. Кто знает, что за тайна скрывается под ней?

Я подошел к Атертону, чтобы подсобить ему. В самом деле, как он и сказал, одна из досок не была как следует приколочена и болталась. Когда Сидней наступил на нее, она сдвинулась с места, в результате чего Атертон потерял равновесие. Вместе мы полностью оторвали доску от пола. Лессингем, стоя рядом, наблюдал за нашими действиями. Оттащив доску в сторону, мы с Атертоном заглянули в образовавшуюся в полу дыру.

Там что-то было.

– Позвольте! – воскликнул Атертон. – Это ведь женская одежда!

Без всякого сомнения, там, под полом, были спрятаны предметы женского гардероба. Кто-то запихнул их туда как попало – словно отчаянно торопился. Там было все – туфли, чулки, нижнее белье, корсет, даже шляпка, перчатки и булавки, беспорядочно разбросанные среди остальных вещей. Было очевидно, что хозяйка всего этого была раздета донага.

Под изумленными взглядами Лессингема и Сиднея я извлек одежду и белье из дыры и разложил на полу. Платье лежало в самом низу. Оно было сшито из легкой ткани под названием «альпага» светло-голубого цвета и, в полном соответствии с последними требованиями моды, украшено шнуровкой и лентами, а также шелковыми вставками цвета морской волны. Вероятно, в прошлом, причем совсем недавнем, оно было очаровательным образчиком портновского искусства. Однако теперь было порвано и помято и напоминало грязную тряпку. Как только я разложил его на полу, Лессингем и Атертон бросились к нему.

– Боже мой, это платье Марджори! – крикнул Сидней. – Она была в нем, когда я видел ее в последний раз.

– Да, это платье принадлежит Марджори, – подавленно выдохнул Лессингем, вцепившись пальцами в испачканную, изорванную материю. У него был вид человека, которому только что вынесли смертный приговор. – Вчера, когда мы были вместе, на ней было именно оно. Я похвалил его и сказал, что оно ей очень идет!

На какое-то время наступила тишина. Слова были излишни – само платье и его состояние говорили сами за себя. Первым заговорил Лессингем, лицо которого разом стало серым и осунувшимся.

– Что с ней случилось?

Я ответил вопросом на вопрос:

– Вы совершенно уверены, что это платье мисс Линдон?

– Да, уверен. Вот доказательство того, что я прав.

С этими словами он извлек из кармашка платья кошелек, в котором оказались деньги и несколько визитных карточек с именем и адресом Марджори Линдон, а также небольшая связка ключей с припаянной к ней металлической пластинкой, тоже с именем хозяйки. Еще в кармане обнаружился носовой платок с инициалами «МЛ» в уголке. Какие-либо сомнения по поводу того, кому принадлежали найденные вещи, отпали.

– Понимаете, – сказал Лессингем, демонстрируя деньги, лежавшие в кошельке, – это не попытка ограбления. Здесь две десятифунтовые банкноты и одна пятифунтовая, а также золотые и серебряные монеты – общая сумма составляет более тридцати фунтов.

Атертон, который тем временем рылся в мусоре, скопившемся в нише под полом, обнаружил еще одну важную находку.

– Вот ее кольца, часы и браслет. Да, похоже, это в самом деле не ограбление.

Лессингем бросил на него мрачный взгляд из-под нахмуренных бровей.

– И за все это я должен благодарить именно вас, – бросил он.

Сидней, вопреки обыкновению, даже не попытался огрызнуться в ответ на это замечание.

– Лессингем, вы слишком суровы по отношению ко мне – суровее, чем я заслуживаю, – сказал он после небольшой паузы. – Я готов был бы отдать собственную жизнь, чтобы не допустить, чтобы с Марджори случилось несчастье.

– Все это пустые слова. Если бы вы не стали совать нос не в свое дело, этого бы не произошло. Правду говорят – дурак без всякого умысла может наделать больше бед, чем преступник, замысливший недоброе. Если выяснится, что Марджори Линдон пострадала, вы заплатите мне за это своей кровью и жизнью.

– Да будет так, – сказал Сидней. – Я нисколько не возражаю. Если с Марджори действительно случилось что-то страшное, я приму смерть с радостью.

Между тем, пока Лессингем и Атертон обсуждали вопрос о том, кто виноват в случившемся и что его ждет, я продолжал поиски. Также под настилом пола, но чуть в стороне, там, где доски не были повреждены и плотно прилегали друг к другу, я заметил какое-то мерцание. Вытянув руку, я едва смог достать предмет, привлекший мое внимание. Это оказалась длинная прядь женских волос, отрезанная у самых корней, настолько близко к голове, что оказался поврежденным даже скальп – об этом говорило то, что волосы были запятнаны кровью.

Лессингем и Атертон настолько увлеклись словесной перепалкой, что не сразу заметили мои попытки привлечь их внимание – я хотел продемонстрировать им мою очередную находку.

– Джентльмены, боюсь, я обнаружил нечто такое, что вас сильно расстроит. Скажите, это волосы мисс Линдон?

Оба мгновенно узнали отрезанную прядь. Лессингем, выхватив у меня, прижал ее к губам.

– Это мое, – сказал он. – По крайней мере, у меня останется хоть что-то в память о ней. – Он говорил и выглядел так мрачно, что меня это даже несколько напугало. Шелковистую прядь он держал перед собой на вытянутой руке. – Это указывает на убийство – подлое, жестокое, беспричинное убийство. Пока я жив, я посвящу все, что у меня есть – деньги, время, репутацию! – чтобы отомстить мерзавцу, который совершил это злодейство.

– На это я скажу – аминь! – отозвался Атертон и поднял руку. – Бог свидетель!

– Мне кажется, джентльмены, что мы слишком торопимся, – возразил я. – По моему мнению, наши находки вовсе не обязательно указывают на убийство. Наоборот, я сомневаюсь в том, что оно было совершено. У меня имеется собственная теория, которая указывает совсем на иное развитие событий.

Лессингем ухватил меня за рукав.

– Мистер Чэмпнелл, изложите мне вашу теорию.

– Я это сделаю, но немного позднее. Разумеется, она может оказаться ошибочной, но я полагаю, что это не так. Свои причины для того, чтобы придерживаться этой точки зрения, я объясню, когда мы займемся подробным обсуждением случившегося. Но сейчас есть другие вещи, которые необходимо сделать.

– Я за то, чтобы перевернуть в этом доме все вверх дном – и вскрыть все доски пола! – воскликнул Сидней. – И вообще, давайте разнесем это проклятое место в пух и прах. Это логово злого колдуна. Я не удивлюсь, если тот старый джентльмен, про которого толкует кебмен, и сейчас глазеет на нас – и все это время смотрел в какую-нибудь потайную дырку для подглядывания.

Мы тщательно, дюйм за дюймом, осмотрели все строение – насколько это было в наших силах. Никаких других незакрепленных досок в полу мы не обнаружили. Для того же, чтобы поднять все остальные, требовались инструменты, коих у нас не было. Мы простучали все стены – за исключением внешних, все они были облегченными, то есть из одной только дранки, покрытой штукатуркой, – но никаких тайников тоже не нашли. Потолки, судя по состоянию цемента, старого и давно засохшего, явно никто не трогал – вероятно, со времени возведения дома. Так что если там что-то и спрятали, то очень давно. Мы разобрали на части шкаф, обследовали дымовые трубы, заглянули в кухонную печь и котел. Словом, мы обшарили все, что могли, учитывая наши ограниченные возможности, – без какого-либо результата. Под конец наших поисков мы все были покрыты пылью и грязью и выглядели, мягко говоря, не слишком презентабельно. Таинственного «старого джентльмена», о присутствии которого в доме говорил кебмен, тоже найти не удалось – как и никаких новых следов мисс Линдон.

Атертон даже не пытался скрыть свое огорчение.

– Ну и что нам делать теперь? – риторически спросил он. – Во всем доме мы не нашли ровным счетом ничего, что могло бы нам пригодиться. А ведь что-то здесь все-таки есть, должно быть. И это что-то, готов биться об заклад, имеет ключевое значение для всего дела.

– В таком случае предлагаю вам остаться и продолжить поиски, – сказал я. – Кебмен может привезти вам инструменты, а то и рабочего в помощь, если захотите. Что же касается меня, то, на мой взгляд, сейчас необходимо добыть одно критически важное свидетельство. Поэтому я считаю, что продолжением моей работы над этим делом должен стать визит в дом напротив.

Еще когда мы только прибыли на место, я обратил внимание на то, что у дороги стояли всего два дома, строительство которых было более или менее закончено. Одним из них был тот, в котором мы находились. Другой располагался ярдах в пятидесяти-шестидесяти дальше – по другую сторону от дороги. Я собирался побывать именно в нем. Мои спутники тут же заявили о желании составить мне компанию.

– Я пойду с вами, – сказал мистер Лессингем.

– И я, – эхом отозвался Сидней. – А это милое гнездышко давайте оставим под присмотром кебмена. А потом я разнесу его ко всем чертям.

Атертон вышел на улицу и громко заговорил с нашим возницей.

– Вот что, кебмен, мы собираемся зайти вон в тот домишко. А вы не спускайте глаз с этого. Если обнаружите хоть какие-то признаки того, что в доме кто-то есть – живой, мертвый, какой угодно, – позовите меня. Просто крикните погромче. Я буду наготове и появлюсь здесь в мгновение ока.

– Крикнуть-то я могу, да так, что у вас волосы дыбом встанут, – ухмыльнулся кебмен. – Да только вы ведь не предупредили, что нанимаете меня на целый день. Мне надо сменить лошадь. Этот-то конек уже часа два как должен быть в стойле.

– За свою клячу не беспокойтесь. Дайте ей завтра лишних пару часов отдохнуть, и все будет в порядке. А уж я позабочусь о том, чтобы вы не пожалели, что взялись за эту работу, – и ваш коняга тоже. Кстати, взгляните-ка сюда. Вы можете использовать эту штуку. Воспользоваться этим будет получше, чем кричать.

Достав из кармана револьвер, Сидней вручил его кебмену, который снова ухмыльнулся.

– Если появится тот старый джентльмен, про которого вы рассказывали, пальните в него – выстрел мне будет легче услышать, чем ваш крик. Если хотите, можете всадить в него пулю – даю слово, это не будет расценено как убийство.

– Да даже если и будет, мне наплевать, – заявил кебмен, и по тому, как он взял в руку револьвер, стало ясно, что он умеет обращаться с огнестрельным оружием. – Мне нравилось стрелять из револьвера, когда я служил в армии. Так что если у меня будет шанс продырявить этого старого черта, я им воспользуюсь – хотя бы уже для того, чтобы доказать, что я вам не наврал и действительно его видел.

Насколько искренне говорил возница, я сказать не могу – как и того, насколько серьезным было обещание Атертона, который добавил:

– Если вы пристрелите этого типа, получите от меня пятьдесят фунтов.

– Идет! – рассмеялся кебмен. – Я уж постараюсь заработать полсотни!

То, что в доме напротив кто-то живет, было совершенно очевидно – по крайней мере один из обитателей строения, сидя в гостиной на первом этаже, глазел на нас в окно. Точнее, глазела – это была старая женщина в большом и старомодном чепце со шнурками, завязывающимися под подбородком. Такие часто носили старухи. Сидя у окна, женщина смотрела прямо на нас, так что наверняка успела хорошо разглядеть нас троих, пока мы подходили к ее жилищу. Она наблюдала за нами совершенно спокойно. Я постучал в дверь раз, потом другой, но по виду женщины никак нельзя было сказать, что она что-либо услышала.

Сидней тут же разразился раздраженным комментарием на этот счет.

– Похоже, в этих местах дверные молотки устанавливают просто в качестве украшения. Когда кто-то ими пользуется, хозяева не обращают на это никакого внимания. Эта старая леди у окна, должно быть, либо глухая, либо ненормальная. – Атертон снова вышел на дорогу и приблизился к окну, чтобы убедиться, что женщина по-прежнему сидит на том же самом месте. – Послушайте, она преспокойно смотрит на меня, но никак не реагирует на мое появление. Интересно, зачем, по ее мнению, мы сюда заявились – чтобы ее немного развлечь? Послушайте, мадам! – Атертон снял шляпу и помахал ею. – Мадам! Не могли бы вы снизойти до того, чтобы обратить на нас внимание? Нас трое, и мы собрались у входной двери вашего дома, которой могут быть нанесены серьезные повреждения, если вы по-прежнему будете нас игнорировать! Слушайте, она вообще никак на меня не реагирует, как будто я не человек, а пустое место! Воспользуйтесь еще раз этим чертовым дверным молотком! Может, она настолько глухая, что ничего не услышит, даже если разразится всемирный катаклизм?

Однако в этот момент женщина продемонстрировала, что она вовсе не потеряла слух. Как только я в очередной раз постучал в дверь, она подняла оконную раму, высунула голову в окно и обратилась ко мне со словами, которые, с учетом обстоятельств, оказались довольно неожиданными и неуместными:

– Вот что, молодой человек, не надо так торопиться!

– Простите меня, мадам, – пустился в объяснения Сидней, – дело не в нашей торопливости, а в том, что у нас очень мало времени, а речь идет о жизни и смерти.

Тут пожилая леди, переключив свое внимание на Атертона, заговорила предельно прямо и откровенно, к чему Атертон, как я понимаю, оказался не вполне готов.

– Не смейте мне дерзить, молодой человек. Я вас уже видела раньше – вы околачивались здесь целый день! И должна вам честно сказать, что ваш вид мне не нравится. Это мой дом, моя дверь и мой дверной молоток. Я открою, когда сочту нужным, но торопиться я не намерена. И если кто-нибудь еще раз дотронется до дверного молотка, я вообще вам не отопру.

С этими словам пожилая дама с треском опустила оконную раму. Сидней, как мне показалось, не знал, что ему делать – возмутиться или рассмеяться.

– Клянусь честью, она славная старушка, – пробормотал он себе под нос. – Таких, должно быть, не так много осталось на свете. Похоже, жизнь в этих местах закаляет характер. Но, к сожалению, я не могу позволить себе топтаться здесь, на дороге. – Атертон приветственным жестом приподнял шляпу и, до предела напрягая свои легкие, крикнул: – Мадам, десять тысяч извинений за беспокойство, но у меня есть дело, и каждая секунда имеет жизненно важное значение. Вы позволите мне задать вам пару вопросов?

Рама снова поднялась вверх. В окне показалась голова старухи.

– Знаете, молодой человек, вам совсем не обязательно так орать. Я не позволю, чтобы на меня кричали! Я спущусь и открою входную дверь ровно через пять минут по часам на моем камине – и ни секундой раньше.

После этого заявления оконная рама опять опустилась. Сидней с унылым видом посмотрел на свои часы.

– Не знаю, что вы на этот счет думаете, Чэмпнелл, но я очень сомневаюсь, что эта милая пожилая леди сможет сообщить нам нечто такое, ради чего стоит торчать здесь еще пять минут. Боюсь, никакого толку мы не добьемся, а время уходит.

Я, однако, был иного мнения, нежели Сидней, и прямо сказал ему об этом.

– Боюсь, Атертон, я не могу с вами согласиться. Похоже, эта женщина заметила, что вы болтались здесь целый день. Это означает, что она вполне могла заметить и многое другое, что может оказаться весьма интересным для нас. Каких еще перспективных свидетелей мы здесь найдем? Ее дом – единственное строение, находящееся неподалеку от дома, который нас интересует и который мы только что покинули. Мое мнение такое: нам не только стоит подождать пять минут, но и имеет смысл по возможности не обижать и не раздражать пожилую леди. Весьма вероятно, что она может снабдить нас именно той информацией, которая нам необходима.

– Хорошо, если вы так считаете, я готов подождать. Остается только надеяться, что часы на ее камине не отстают.

Прошло около минуты. Не выдержав бездействия, Атертон окликнул кебмена.

– Ну как там? Видели что-нибудь?

– Ровным счетом ничего, – последовал ответ. – Если я что-нибудь увижу, вы услышите выстрелы.

Это были долгие пять минут. Однако в конце концов Сидней, продолжая оставаться на своем наблюдательном посту на дороге, сообщил нам, что пожилая леди, слава богу, начала действовать.

– Она встает. Отходит от окна. Будем молить Всевышнего, что она отправилась отпирать дверь. Это самые длинные пять минут в моей жизни, клянусь богом.

Я услышал неуверенные шаги, раздававшиеся со стороны лестницы. Потом они зазвучали уже в коридоре. Наконец дверь открылась – правда, предварительно хозяйка накинула на нее цепочку. Старуха уставилась на нас через щель шириной примерно в шесть дюймов.

– Не знаю, что вам нужно, молодые люди, но впускать вас всех троих в мой дом я не собираюсь. Я пущу внутрь только вас и вас. – Худой палец указал на Лессингема и на меня. Затем хозяйка ткнула им в сторону Атертона и заявила: – А вот он пускай подождет на улице. Так что, если вы хотите мне что-то сказать, пусть он отойдет подальше.

Видимо, Провидению было нужно, чтобы Атертон испил чашу унижения до дна. Давая понять, что он покоряется решению хозяйки, он снова приподнял шляпу и поклонился чуть ли не до земли.

– Позвольте мне принести вам миллион извинений, мадам, если я каким-то образом неумышленно вас обидел, – смиренно пробормотал он. – Хочу вас заверить, что ни в моих намерениях, ни даже в мыслях не было ничего подобного.

– Мне не нужны ваши извинения. Я не хочу вас видеть, и точка. Вид ваш мне не нравится, говорю об этом прямо. Прежде чем я пущу кого-нибудь в свой дом, вам придется убраться подальше.

После этих слов хозяйка резко захлопнула дверь прямо у нас перед носом. Я повернулся к Сиднею.

– Чем скорее вы уйдете, тем лучше будет для всех нас. Вы можете подождать нас где-нибудь по другую сторону дороги.

Пожав плечами, Сидней издал стон – наполовину притворный, наполовину искренний.

– Если я это сделаю – а ничего другого мне, похоже, не остается, – то это будет первый случай в моей жизни, когда леди не пустила меня в дом! Чем, интересно, я заслужил такую немилость? Если вы заставите меня ждать слишком долго, я не выдержу и разнесу вдребезги логово дьявола, которое мы недавно осматривали!

Переходя через дорогу, Сидней раздраженными пинками то и дело отбрасывал в сторону попадавшиеся на его пути камни. Между тем дверь дома снова приоткрылась.

– Тот неприятный молодой человек ушел?

– Да, ушел.

– Тогда я вас сейчас впущу. А вот ему находиться в моем доме я не позволю.

Хозяйка сбросила цепочку, и дверь отворилась немного шире, чем до этого. Мы с Лессингемом вошли внутрь. Женщина тут же снова захлопнула дверь, заперла ее и набросила цепочку, а затем проводила нас в гостиную на первом этаже. В комнате оказалось не слишком чисто, она была довольно скудно меблирована, однако стулья все же имелись. Хозяйка сразу же усадила нас туда.

– Садитесь, садитесь поскорее, – сказала она. – Терпеть не могу, когда люди стоят. Я от этого нервничаю.

Как только мы опустились на сиденья, хозяйка без всяких предисловий сразу взяла быка за рога:

– Я знаю, зачем вы пришли, знаю! Вы хотите, чтобы я рассказала вам про того типа, который живет в доме на той стороне дороги. Что ж, я вам расскажу – и готова поставить шиллинг, что я едва ли не единственная, кто может это сделать.

– Вы правы, – кивнул я. – Вам в самом деле есть что нам поведать, мадам?

Мои слова вызвали у хозяйки вспышку раздражения.

– Не называйте меня «мадам». Не выношу, когда люди разговаривают так, как вы. Я простая, нормальная женщина, вот кто я такая, и мне нравится, когда другие люди говорят на нормальном языке так же, как я. Меня зовут мисс Луиза Коулмен. Но обычно меня называют мисс Коулмен. Луиза – это только для родственников.

Поскольку нашей собеседнице было где-то от семидесяти до восьмидесяти лет и она выглядела на свой возраст, никак не моложе, мне показалось, что у нее вряд ли могут быть живые родственники. Так или иначе, мисс Коулмен явно была женщиной с характером. Стало ясно: чтобы она поделилась с нами какой-то важной информацией, придется позволить ей сделать это именно таким образом, какой она сама сочтет нужным. В противном случае любая попытка выудить у нее какие-то сведения будет чистой потерей времени. Достаточно было вспомнить, как она у нас с Лессингемом на глазах обошлась с Сиднеем.

Мисс Коулмен начала свой рассказ с довольно пространной прелюдии.

– Это место – моя собственность, – заговорила она. – Его оставил мне в наследство мой дядя, покойный Джордж Генри Джобсон, – он похоронен на кладбище в Хаммерсмите, вон там, по другую сторону от дороги. Да, так вот – он оставил мне все эти угодья. Здесь одни из лучших земельных участков близ Лондона, и их цена растет с каждым годом. Я не собираюсь продавать их в течение ближайших лет двадцати. К этому времени стоимость земли увеличится больше чем втрое. Так что если вы, как и многие другие, приехали сюда для того, чтобы купить участок, то напрасно – не стоило беспокоиться. Я содержу здесь все в полном порядке – просто для того, чтобы было ясно, что в принципе эта земля продается. Но, повторяю, это случится не раньше, чем лет через двадцать, когда в этих местах начнут строить фешенебельные дома, как на Гросвенор-сквер, – не какие-нибудь магазины или муниципальное жилье и, конечно же, не эти ваши хибары. Я живу здесь просто чтобы присматривать за своей собственностью. Что же касается дома напротив, то я никогда не пыталась сдать его внаем – да, именно так, он никогда не сдавался в аренду. Но однажды утром, месяц тому назад, я получила вот это письмо. Можете прочитать его, если хотите.

Пожилая женщина протянула мне засаленный конверт, который она извлекла из объемистого кармана у себя на талии. Чтобы залезть в него, ей пришлось оттянуть пояс юбки. На конверте какими-то бесформенными буквами был написан адрес: «Мисс Луизе Коулмен, поселок Рододендроны, Конволвулюс-авеню, Хай-Оукс-Парк, Западный Кенсингтон». Я решил, что если автор не пытался сострить и адрес не был им просто придуман, а являлся подлинным адресом пожилой леди, то можно было попытаться что-то выяснить, отталкиваясь от ее имени.

Письмо было написано тем же безликим, без каких-либо ярких отличительных черт почерком, что и адрес на конверте. Если бы меня попросили с ходу определить, кто мог быть его автором, я бы, пожалуй, ответил, что послание писала какая-нибудь горничная. Содержание письма было таким же невыразительным, как и почерк.

«Нижеподписавшийся будет весьма обязан, если мисс Коулмен сдаст в аренду ее пустующий дом. Стоимость его найма мне неизвестна, но отправляю с письмом пятьдесят фунтов. Если потребуется больше, пришлю недостающее. Пожалуйста, ответ направьте на имя Мохаммеда эль-Хейра, до востребования, в почтовое отделение по адресу Слиго-стрит, Лондон».

Мне это предложение о снятии внаем дома показалось одним из самых необычных из всех тех, которые я когда-либо читал. Когда я передал письмо Лессингему, тот, похоже, пришел к такому же выводу.

– Это весьма любопытное письмо, мисс Коулмен, – сказал он.

– Я тоже так подумала – особенно когда обнаружила в конверте пятьдесят фунтов стерлингов. Это были пять десятифунтовых банкнот, ничем не скрепленные. На письме даже нет штемпеля. Если бы меня спросили, сколько будет стоить аренда дома, о котором идет речь, я бы запросила не больше двадцати фунтов – потому что, между нами говоря, он требует ремонта и в его нынешнем виде непригоден для того, чтобы в нем жить.

Я имел возможность убедиться в справедливости этого утверждения и без откровенного признания хозяйки строения, расположенного по другую сторону дороги.

– Знаете, я бы могла просто взять деньги и отправить автору согласие на аренду дома сроком на три месяца. Некоторые именно так бы и поступили, но я не из таких и не собираюсь им уподобляться. Так что я отправила этому типу – не могу произнести его имя и никогда не смогу – согласие на год.

Мисс Коулмен ненадолго замолчала и задумалась, разглаживая передник.

– Ну, мое согласие и расписку этот тип получил, судя по всему, в четверг – а отправила я их вечером в среду. Так вот, в четверг после завтрака я решила сходить в дом напротив и посмотреть, что можно сделать на скорую руку – там почти все окна были разбиты. И тут меня вдруг словно обухом по голове ударили. Понимаете, когда я посмотрела на тот дом – я надеялась, что жилец еще в него не въехал, – оказалось, что он, похоже, уже туда вселился. Но не это главное, не это меня удивило – то было еще полбеды. Хуже всего, что я не могла понять, каким образом он смог попасть внутрь дома – в окно влез, что ли? С вечера, когда я отправилась спать, в доме никого не было – в этом я могу хоть на Библии поклясться. А теперь занавеска на окне в гостиной была поднята. А ведь она всегда оставалась опущенной – с незапамятных, так сказать, времен.

«Ну и ну, – подумала я, – вот уж наглость так наглость. Ведь этот тип вселился в дом еще до того, как узнал, что я даю свое согласие на это. Должно быть, он решил, что я в любом случае его пущу и даже рта не посмею открыть – тем более что получила от него пятьдесят фунтов. Ну, сейчас я тебе покажу», – подумала я. В общем, я надела шляпку, перешла дорогу и постучала в дверь.

Знаете, с тех пор я много раз видела, как люди барабанили в дверь того дома, и меня всякий раз удивляло, с каким упорством они это делали. Некоторые проводили за этим занятием добрый час. Но начало этому положила я. Я колотила и колотила в дверь, но это было так же бесполезно, как стучать по могильной плите. Я попробовала постучать в окно, но все без толку. Тогда я обошла дом кругом и стала колотить в заднюю дверь, но и тогда меня, похоже, никто не услышал. Тогда я сказала самой себе: «Может, мне только показалось, что этот тип в доме, а на самом деле его там нет. Но, раз такое дело, я стану наблюдать за домом, и когда он точно будет внутри, позабочусь, чтобы он никуда не улизнул прежде, чем я ему все выскажу».

В общем, я вернулась домой и, как и собиралась, принялась внимательно наблюдать за тем, что происходит на другой стороне дороги. Я посвятила этому занятию целый день, но за все это время никто в дом не входил и не выходил из него. Однако на следующий день, в пятницу, я встала около пяти утра, чтобы проверить, не идет ли дождь – мне хотелось прогуляться до дома по другую сторону дороги и посмотреть, как там дела. И тут я увидела какого-то типа, бредущего по дороге. Он был весь, с головой, замотан в какую-то грязную простыню или что-то в этом роде. Мне говорили, что примерно так одеваются арабы – и я в самом деле видела их в похожем тряпье в Западном Бромптоне, когда там проходила международная выставка. Погода была хорошая, солнце уже взошло, так что я видела этого типа так же ясно, как сейчас вас. Он явно очень торопился. Подойдя к дому, он открыл входную дверь и вошел внутрь.

Тут я подумала: «Значит, так, мистер араб или кто вы там, я уж теперь позабочусь о том, чтобы вы никуда больше не ушли, пока не выслушаете меня. Уж не знаю, как обстоят дела в вашей стране, но я вам объясню, что здесь у домовладелиц тоже есть права, как и у всех прочих христиан». В общем, я проследила за домом, чтобы убедиться, что этот тип опять куда-нибудь не ушел. В течение примерно двух часов из дома никто не выходил. А где-то между семью и восемью часами я сама постучала в дверь, решив, что чем раньше я навещу моего арендатора, тем лучше.

Возможно, вы мне не поверите, но и на этот раз никто даже не подумал обратить внимания на мой визит. Я барабанила и барабанила в дверь, пока у меня не заболела рука. Мне кажется, я нанесла по дверной филенке ударов двадцать. Затем я снова обошла дом и принялась колотить в дверь черного хода. Но и это ровным счетом ничем не помогло. Представляете, мне давали понять, что я никто и ничто. И кто же? Грязный иностранец, позволяющий себе разгуливать в общественных местах в каком-то подобии спального халата! Я была просто вне себя.

Снова зайдя с фасадной стороны, я стала стучать в окно и закричала:

– Я мисс Луиза Коулмен, владелица этого дома, и вы меня не обманете – я видела, как вы вошли. Так что я знаю, что вы сейчас там, внутри. И если вы сейчас же не выйдете и не поговорите со мной, я вызову полицию.

Вдруг, совершенно внезапно, в тот самый момент, когда я стучала костяшками пальцев по оконному стеклу и меньше всего этого ожидала, занавеска на окне взлетела вверх, а за ней и оконная рама. Передо мной предстало совершенно жуткое лицо – я мало того что никогда не видела ничего подобного, но даже не слышала, что на свете бывают такие физиономии. И эта рожа, больше похожая на морду павиана, чем на человеческое лицо, придвинулась ко мне вплотную. А потом этот тип принялся кричать – вроде бы на английском языке, но на каком-то ломаном. И голос у него был отвратительный – чем-то похожий на звук, издаваемый ржавой паровой машиной. Никогда не слышала ничего подобного. «Уходите! Уходите! Я не хочу вас видеть! Никогда! Не приходите сюда больше! Вы получили пятьдесят фунтов – радуйтесь! Деньги для вас – это все! Не приходите ко мне – никогда! Никогда больше! Или пожалеете! Уходите!»

Что ж, я ушла, причем так быстро, как только позволяли мои ноги. Вид этого типа, его голос, то, что именно и как он орал, – от всего этого я дрожала как в лихорадке. Что же касается намерений высказать ему мое недовольство, то мне пришлось от них отказаться. Теперь я и за тысячу фунтов не решилась бы сделать то, что планировала до стычки с этим типом. Я даже признаюсь вам, что выпила одну за другой четыре чашки чая, прежде чем мне удалось успокоиться.

«Что ж, – сказала я самой себе, когда более или менее пришла в себя, – я никогда не сдавала тот дом в аренду, зато теперь сделала это, да еще как. Так обстоят дела. Видно, этот мой жилец – величайший злодей на земле, и если ему до сих пор удавалось избежать виселицы, то только потому, что у него, должно быть, есть близкие родственники, которые ни в чем ему не уступают и помогают ему. Ну и послал же мне бог арендатора!»

Но потом, немного остыв, я решила взглянуть на все это с другой стороны – недаром я из тех людей, кто привык всесторонне рассматривать любой сложный вопрос. «В конце концов, – сказала я себе, – он заплатил за аренду, а пятьдесят фунтов – это пятьдесят фунтов. Вряд ли стоимость дома, если бы я решила его продать, составила бы намного больше. А мой жилец в любом случае не сможет нанести строению большой ущерб, чем бы он там, внутри, ни занимался».

Если честно, я бы, между нами говоря, не возражала, если бы этот тип даже сжег дом – он застрахован на гораздо большую сумму, чем та, которая составляет его стоимость. В общем, я решила – пусть все идет как идет, а я посмотрю, чем это закончится. Но с тех пор я ни разу не разговаривала с тем типом. Как-то не возникало у меня такого желания. И по своей воле я ни за что не стану этого делать ни за какие коврижки. Эта его рожа будет сниться мне в кошмарных снах до самой смерти – даже если я доживу до Страшного суда. Я много раз видела, как этот тип появляется и снова уходит – днем и ночью, в самое разное время. И всякий раз он делает это бегом, с такой скоростью, словно за ним черти гонятся. Загадочный народ эти арабы, надо сказать. И к нему приходит много людей, самых разных, мужчин и женщин. Но чаще я видела женщин – они явно составляют большинство. А иногда даже маленькие дети появляются. И все они без толку стучат и стучат во входную дверь. Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он кого-нибудь впустил – или хотя бы обратил внимание на стук. Думаю, я не совру, если скажу, что, когда мой жилец дома, я практически не свожу глаз со строения, в котором он обосновался, даже по ночам то и дело встаю, чтобы поглядеть, что происходит и не пропустила ли я чего.

Что меня озадачивает, так это шумы, которые временами доносятся из дома. Иногда целыми днями там стоит полная тишина, словно мой жилец отдал богу душу. Но иногда по ночам там раздаются крики, вопли, визг – никогда не слыхала ничего подобного. Мне не раз приходила в голову мысль, что в главной гостиной поселился сам дьявол, а может, и все его демоны. А кошки! Ума не приложу, откуда они взялись. Знаете, обычно в этих местах редко можно встретить кошку. Во всяком случае, так было до того, как появился этот самый араб – их сюда ничего не привлекало. Но с тех пор, как он поселился в доме напротив, их здесь появились целые полчища. Иногда по ночам они устраивают концерты – орут как сумасшедшие. Век бы их не видеть и не слышать! Должно быть, этот араб их обожает. Я видела их в доме – они сидят у окон, и внизу, и наверху. Такое впечатление, что их там одновременно собирается по нескольку дюжин.

Поскольку мисс Коулмен сделала паузу, мне показалось, что ее рассказ подходит к концу, и я решил, что это подходящий момент для того, чтобы быстро подвести основные итоги ее повествования.

– Итак, мисс Коулмен, насколько я понимаю, вы и сегодня наблюдали за происходящим на другой стороне дороги?

Пожилая женщина стиснула челюсти и посмотрела на меня с явным презрением во взгляде – мое нетерпение вызвало у нее приступ раздражения.

– Я как раз к этому и подхожу, разве не так? Если позволите, коли вас не выучили хорошим манерам, я вам преподам небольшой урок. Люди в моем возрасте не любят, когда их подгоняют, молодой человек.

Я кротко промолчал – было понятно, что когда мисс Коулмен говорит, другие должны слушать.

– Так вот, в последние дни на той стороне появлялись очень странные люди. Я имею в виду – совсем странные, хотя я и до этого видела, скажем так, необычных типов. Этот араб постоянно сновал туда-сюда словно одержимый – порой он приходил и уходил раз по двадцать за день. А сегодня утром…

Тут мисс Коулмен снова сделала паузу и посмотрела на Лессингема. Она, несомненно, заметила, что его интерес к ее рассказу растет по мере того, как она приближается к главному, и ее это возмутило.

– Не смотрите на меня так, молодой человек, я этого не потерплю. А если у вас есть вопросы, то я отвечу на них, когда закончу, так что даже думать не смейте задать мне хоть один до этого – я не позволю себя перебивать.

До этого момента Лессингем не произнес ни звука. Однако похоже, наша собеседница обладала даром чувствовать накопившееся нетерпение, готовое вот-вот вылиться в слова.

– Так вот, как я уже сказала, сегодня утром… – Старуха метнула на Лессингема предостерегающий взгляд, словно ожидала, что он примется с ней спорить. – Сегодня этот арабский тип заявился домой ровно в семь утра. Я точно запомнила время, потому что как раз в этот момент подошла к двери, чтобы открыть молочнику, а мои часы пробили половину восьмого – я всегда ставлю их на тридцать минут вперед. Я как раз покупала молоко, и тут молочник мне говорит: «Глядите, мисс Коулмен, вон идет ваш друг». Я говорю: «Какой еще друг? Нет у меня тут никаких друзей, как-то не завела еще, ну и врагов, надеюсь, тоже нету».

Я посмотрела на дорогу и увидела этого самого араба – он вытянул вперед руки и несся сломя голову, так что эта его хламида, похожая на простыню, сзади развевалась. Никогда не видела, чтобы человек бегал с такой скоростью. «Боже мой, как это он не повредит себе что-нибудь». А молочник и говорит: «А я вот удивляюсь, как кто-нибудь другой ему до сих пор чего-нибудь не повредил. Мне кажется, от одного его вида молоко может скиснуть!» Ну, тут молочник поставил свой бидон на тележку и отправился дальше – такой недовольный, все что-то ворчал себе под нос. Хотя что ему плохого сделал этот араб, ума не приложу. Я, кстати, всегда замечала, что он, этот молочник то есть, очень раздражительный – может, правду говорят, что все недомерки такие. Но мне, знаете ли, не понравилось то, что он назвал этого араба моим другом – никогда он моим другом не был и не будет, да и не может быть – это невозможно, и все тут.

После ухода молочника у араба побывали пять человек, а сам он все время оставался в доме. Трое были коммерсанты. Это я точно знаю, потому что потом они заходили ко мне. Но, конечно, шансов поговорить с арабом у них не было – они только и смогли, что громко постучать во входную дверь. Сами понимаете, занятие это не особенно прибыльное, да и нервы здорово выматывает. Но я араба не виню – этих коммерсантов только впусти, они начинают говорить без умолку, так, что не остановишь. А теперь я вам расскажу, что произошло сегодня днем.

После этих слов мисс Коулмен снова ненадолго замолчала. Я же невольно подумал, что и в самом деле самое время снова перейти к конкретике – но, разумеется, не осмелился сказать это вслух.

– Часа в три, а может, в полчетвертого, где-то так, – снова заговорила мисс Коулмен, – появились двое мужчин и женщина. Одним из них был тот молодой человек, ваш друг, который остался на улице. «Ага, – сказала я самой себе, – вот и еще посетители. Интересно, что им нужно». Тот молодой человек, который вас дожидается снаружи, принялся колотить в дверь – как и все, кто приходил до него, и на это также никто не обратил никакого внимания. Хотя я точно знаю, что араб в это время был дома.

Тут я понял – что бы ни случилось, мне просто жизненно необходимо задать мисс Коулмен вопрос.

– Вы совершенно уверены, что он в самом деле находился внутри дома? – поинтересовался я.

Рассказчица отнеслась к моей ремарке более спокойно, чем можно было ожидать.

– Конечно, уверена. Я ведь видела, как он пришел в семь утра и после ни разу никуда не выходил. А я за все это время не сводила с дома глаз – ну, разве что на какие-то пару минут. И я этого типа ни разу больше не видела. Если он был не в доме, то где же тогда?

Поскольку я не нашелся что ответить, пожилая женщина, явно довольная тем, что утерла мне нос, с торжеством в голосе продолжила:

– Вместо того чтобы поступить так же, как остальные, то есть, не дождавшись, что им откроют, отправиться восвояси, эти трое обошли дом сзади. А потом, будь я проклята, они, в том числе женщина, должно быть, забрались в дом через кухонное окно. Потому что занавеска в гостиной с фасадной стороны, которая была поднята, вдруг опустилась, и опустил ее тот молодой человек, ваш приятель, который сейчас ждет вас снаружи.

«Ну и ну, – подумала я, – если это все не крайне любопытно, то что же тогда вообще можно считать любопытным». Кто бы ни был этот самый араб и что бы ни было у него на уме, я не могла поверить, что он позволит этой троице забраться в арендуемое им жилище и никак не выразит свое недовольство.

Я ожидала, что вот-вот, с минуты на минуту, в доме начнется скандал, но ничего подобного не происходило – стояла полная тишина. Тогда я сказала себе: «Наверное, тут все не так просто. Похоже, правда на стороне этих троих, иначе они не стали бы так себя вести, не боясь стычки с хозяином!»

Примерно через пять минут входная дверь дома открылась, и молодой человек – не ваш приятель, а другой – вышел на улицу, миновал калитку и зашагал по дороге, весь такой прямой как палка, словно гренадер на плацу. Никогда не видела, чтобы кто-то ходил так прямо – и так быстро. Потом из дома выбежал ваш приятель и отправился вслед за ним. При этом мне показалось, что он не понимает, куда направляется тот, первый, и что он собирается делать. Я сказала себе: «Видно, между ними вышла ссора». Потом второй молодой человек, ваш приятель, приостановился у калитки, глядя на уходящего первого – похоже, он не знал, что ему делать дальше. А женщина стояла на крыльце и тоже смотрела вслед первому, тому, что ушел.

Потом тот, первый, свернул и пропал из виду. Тут ваш приятель, похоже, принял какое-то решение и побежал за ним следом – быстро, как только мог. А молодая женщина осталась одна. Я ждала, что ваш друг вот-вот вернется вместе с тем, первым молодым человеком. Похоже, молодая женщина, которая теперь стояла у калитки, ожидала того же самого. Но ничего подобного не произошло. Когда ей, судя по всему, надоело ждать на улице, она вернулась в дом – я видела, как она прошла мимо окна с фасадной стороны. Через некоторое время она снова вышла к калитке, но ни первого, ни второго молодого человека нигде не было видно. У калитки она простояла, как мне кажется, минут пять и снова отправилась внутрь дома. И больше я ее не видела.

– Больше не видели, говорите? А вы уверены, что она вернулась в дом?

– Я в этом так же уверена, как в том, что вижу вас.

– Но ведь вы, я полагаю, не все время наблюдали за домом и прилегающей к нему местностью?

– Как раз именно этим я и занималась. Я поняла, что происходит что-то странное, и решила, что буду глядеть во все глаза, чтобы ничего не пропустить. А когда я принимаю подобные решения, меня нелегко отвлечь от задуманного дела. Так что я не вставала со стула у окна в моей спальне и не сводила глаз с дома напротив – пока вы не принялись стучать в мою входную дверь.

– Однако раз на данный момент молодой леди в доме напротив определенно нет, значит, ей каким-то образом удалось покинуть его так, что вы этого не заметили.

– Этого не может быть. Я не вижу никаких возможностей для того, чтобы она смогла это сделать. Хотя что-то странное в доме напротив вообще-то происходит – тем более что этот самый араб все еще прячется где-то там, внутри. Но знаете, хотя ту молодую женщину я больше не видела, я видела кое-кого другого.

– И кто же это был?

– Какой-то молодой человек.

– Молодой человек?

– Да, молодой человек. И тут тоже есть одна странность, которая не дает мне покоя. Потому что я не видела, как он входил в дом.

– А вы могли бы его описать?

– Лицо – вряд ли, потому что на нем была грязная матерчатая кепка, надвинутая на самые глаза, и он ушел так быстро, что я не успела его толком рассмотреть. Но если я его снова увижу, где бы то ни было, то наверняка узнаю – по одежде и по походке.

– А что было необычного в его одежде и походке?

– Ну, одежда на нем была старая, рваная и грязная, на такую мог бы польститься разве что старьевщик. К тому же это тряпье висело на нем как на вешалке – выглядел этот тип как настоящее пугало, прямо смех было смотреть. Я думаю, если бы он встретил на улице мальчишек, они бы его задразнили. А что до походки, то он двигался точно так же, как тот, первый молодой человек, – вроде как маршировал, выпятив грудь и задрав голову. Выглядело это так, словно он кочергу проглотил.

– Скажите, в промежутке между тем моментом, когда молодая леди ушла в дом, а этот самый молодой человек вышел из дома, не произошло ничего такого, что привлекло бы ваше внимание?

Мисс Коулмен, подумав немного, ответила:

– Знаете, сейчас, когда вы спросили, я скажу – было кое-что. Я, должно быть, просто забыла, а теперь вспомнила. Это все из-за того, что вы не даете мне рассказывать так, как я считаю нужным, по порядку. Так вот, минут через двадцать после того, как молодая женщина ушла в дом, кто-то поднял занавеску в гостиной с фасадной стороны дома – ту самую, которую ваш приятель, как я вам уже говорила, опустил. Я не разглядела, кто именно это сделал. А минут через десять после этого тот молодой человек, про которого я вам уже рассказала, вышел из дома и замаршировал прочь.

– И что же было потом?

– Ну, еще минут через десять в дверь выскочил араб.

– Араб?

– Ну да, араб! Вид его меня просто поразил. Я заплатила бы шиллинг из своего кармана, чтобы узнать, где он был и что с собой делал, пока трое незваных гостей расхаживали по дому. Но, так или иначе, он возник на пороге во всей своей красе – с целым узлом каких-то вещей.

– С узлом?

– Ну да, с узлом – он держал его на голове. Так уличные торговцы выпечкой таскают свои подносы. Узел был огромный – никогда бы не подумала, что этот араб способен переносить такие тяжести. Было видно, что груз, который он взвалил на себя, ему едва по силам. Под его тяжестью араб скрючился, чуть ли не сложившись вдвое. Он еле передвигал ноги, так что прошло довольно много времени, прежде чем он добрался до конца дороги.

Мистер Лессингем, вскочив со стула, резко вскрикнул:

– В этом узле находилась Марджори!

– Сомневаюсь, – возразил я.

Лессингем с рассеянным видом обошел комнату, заламывая руки.

– Нет, там была она! Это должна была быть она! Господи, помоги нам всем!

– Повторяю – я в этом сомневаюсь. Я бы вам посоветовал не торопиться делать подобные выводы.

Внезапно кто-то постучал пальцами по стеклу. Атертон, стоя снаружи и глядя на нас, крикнул:

– Выходите оттуда, дурачье! У меня есть для вас новости!

Мисс Коулмен обеспокоенно вскочила с места и поспешила к двери.

– Я не позволю этому молодому человеку заходить в мой дом! Я не допущу его присутствия здесь! Не дам ему даже ступить через порог.

Я попытался несколько унять ее волнение.

– Обещаю вам, что он сюда не войдет, мисс Коулмен. Мы оба, мой друг и я, поговорим с ним вне дома.

Старушка приотворила входную дверь ровно настолько, чтобы дать Лессингему и мне проскользнуть наружу, а затем тут же захлопнула ее. Она в самом деле явно была категорически настроена против присутствия в ее доме Сиднея. Стоя у калитки, он поприветствовал нас с характерной для него живостью, которая, конечно же, не могла прийтись по вкусу пожилой хозяйке. Позади Сиднея топтался констебль.

– Надеюсь, вы двое достаточно помурлыкали с этой старой драной кошкой, – не без сарказма сказал Атертон. – Пока вы там занимались болтовней, я побеседовал с этим представителем полиции – оказалось, что ему есть что рассказать.

На губах констебля, который стоял, сунув большие пальцы за ремень, играла покровительственная улыбка. Судя по всему, он находил слова и поведение Сиднея забавным. Когда он заговорил, выяснилось, что у него нутряной бас, который, как мне показалось, зарождается где-то в сапогах, потом проходит через все остальное тело и только после этого – через собственно голосовые связки.

– Я не считаю, что у меня есть что рассказать.

Было очевидно, что Сидней придерживается на этот счет другой точки зрения.

– Погодите, констебль, сейчас я введу в курс дела этих двоих болтунов, а потом дело дойдет до того, что известно вам.

С этими словами Атертон повернулся к нам с Лессингемом.

– Обшарив каждую щель и дыру в этой обители дьявола, я получил в качестве результата только боль в спине, поэтому решил немного отдохнуть и вышел на крыльцо. Стоя там, я раздумывал, что бы мне такое сделать, чтобы убить время, – может, отдубасить кебмена или дать ему отделать себя – он говорил, что знаком с боксом, и, судя по его внешности, так оно и есть. И тут вдруг я увидел проходящего мимо великолепного представителя правоохранительных органов – вот этого самого. – Атертон указал на полисмена, снисходительная улыбка которого стала еще шире. – Я посмотрел на него, он на меня, и каждого из нас так восхитили благородные черты лица и пропорции тела друг друга, что он, обратившись ко мне, сказал: «Он ушел?» – «Кто? – поинтересовался я. – Бакстер? Или Боб Браун?» – «Нет, араб», – сказал констебль. Я спросил: «А что вам известно про этого араба?» Констебль ответил: «Ну, я видел его на Бродвее минут сорок пять или час назад. А потом смотрю – тут вы, а дом не заперт. Вот я и подумал – может, этот тип ушел навсегда».

После этих слов я чуть не подпрыгнул от неожиданности, но, голову даю на отсечение, – внешне никак этого не показал. В общем, я спрашиваю: «А откуда вы знаете, что это был именно он?» Господин констебль отвечает: «Это был точно он, никаких сомнений. Если бы вы его увидели хоть раз, вы бы вряд ли его забыли». – «И что же он делал?» – поинтересовался я. И получаю ответ: «Разговаривал с кебменом, который сидел на козлах четырехколесного экипажа. У него на голове был большой узел с какими-то вещами – похоже, он собирался взять его с собой в кеб. Мне показалось, что кебмен против этого возражал». Ну, тут уж я не утерпел – взял этого весьма достойного представителя доблестной полиции под руку и со скоростью молнии привел сюда, в дом по другую сторону дороги, где остались вы, друзья.

Выслушав Атертона, я задумался. Поскольку рост полицейского составлял шесть футов и три или четыре дюйма, а сложения он был весьма внушительного, мне показалось, что он непохож на человека, которого можно вот так легко взять под руку и «со скоростью молнии» притащить куда бы то ни было. Судя по улыбке констебля, он подумал о том же.

И все же, несмотря на то что Атертон в каких-то деталях явно преувеличивал, новость, которую он принес, была достаточно важной. Я решил расспросить констебля сам.

– Вот моя визитная карточка, констебль. Не исключено, что до окончания сегодняшнего дня против человека, который проживал в этом доме, будет выдвинуто очень серьезное обвинение. При этом принципиально важно, чтобы все его передвижения тщательно контролировались. Я полагаю, вы не сомневаетесь в том, что мужчина, которого вы видели на Бродвее, был именно тем, кто арендовал это жилище?

– Ни капельки. Я знаком с его внешностью так же хорошо, как с внешностью моего брата. Мы все здесь его знаем как облупленного, и все называем арабом. Я приглядывал за ним с того самого момента, как он здесь появился. Странный тип. Я всегда говорил, что он что-то такое замышляет. Никогда не встречал человека, которого можно было бы увидеть на улице в любое время дня и ночи, в любую погоду. И при этом он всегда несется бегом так, словно за ним черти гонятся. Как я уже сказал этому джентльмену, я видел его на Бродвее – это было примерно с час тому назад, а может, и немного больше. Я как раз заступил на дежурство – и вдруг заметил, что перед железнодорожной станцией собралась толпа. Там-то я и увидел этого араба – похоже, у него вышел спор с кебменом. На голове у араба был здоровенный тюк – в длину футов пять или шесть, а то и еще побольше. Так вот, он хотел взять этот узел с собой в кеб, а возница этому противился.

– Но вы не видели, как он отъехал?

– Нет, не видел – дел на станции было много.

– И вы не говорили с арабом или с кебменом?

– Нет. Вы же понимаете, это не мое дело. Я просто проходил мимо, и вся эта сцена привлекла мое внимание.

– А номер кебмена вы не записали?

– Нет. Мне показалось, что в этом нет необходимости. Я знаю этого кебмена – и как его зовут, и вообще все про него. Он держит лошадь на конюшне в Брэдморе.

Я раскрыл свой блокнот.

– Дайте мне его адрес.

– Точно не помню имя, данное ему при крещении, кажется, Том, но я не уверен. Так или иначе, фамилия его Эллис, а адрес – Чёрч-Мьюз, Сент-Джон-роуд, Брэдмор. Номер дома я тоже не знаю, но вам любой покажет, где он живет, – спросите только Четырехколесного Эллиса. Так его прозвали приятели – из-за того, что он правит четырехколесным экипажем.

– Спасибо, констебль. Я ваш должник, – сказал я и передал моему собеседнику две полукроны. – Если вы понаблюдаете за домом и будете в ближайшие несколько дней информировать меня обо всем происходящем здесь, вы меня очень обяжете.

Мы снова не без труда уселись в двухколесный кеб, на котором приехали, и возница уже собирался хлестнуть свою клячу, когда констеблю, судя по выражению его лица, вдруг пришла в голову какая-то мысль.

– Один момент. Я чуть не забыл самое главное. Слава богу, что вспомнил. Я слышал, как этот араб сказал кебмену, куда его отвезти. Он повторял это раз за разом со своим странным акцентом. «Вокзал Ватерлоо, вокзал Ватерлоо». – «Ладно, – сказал Эллис, – я вас отвезу на вокзал Ватерлоо, но я не позволю вам запихивать этот ваш мешок в мой кеб. Для него там не хватит места, так что вам придется положить его на крышу». – «Мне надо на вокзал Ватерлоо, – опять завел свое араб, – и я возьму эту вещь с собой». – «А я разве вам говорю, что вы не можете взять ее с собой? – возражает Эллис. – Тащите ее с собой, ежели хотите, да хоть двадцать таких, мне наплевать. Только в кеб ваше барахло не пихайте – на крышу его положите, и дело с концом». – «Я возьму свой багаж на вокзал Ватерлоо», – гнет свое араб. Так они и препирались, не понимая друг друга, а народ вокруг просто покатывался со смеху.

– Значит, вокзал Ватерлоо. Вы уверены, что араб сказал именно это?

– Готов поклясться чем хотите. Помнится, я еще подумал: «Интересно, сколько денег ему придется отвалить за поездку на местный железнодорожный вокзал, да еще находящийся за пределами четырехмильного радиуса».

Когда наш экипаж тронулся, у меня так и вертелся на языке горький, хотя, возможно, и не совсем справедливый вопрос. А именно – характеризует ли лондонскую полицию в целом тот факт, что ее сотрудник едва не забыл сообщить мне самую важную деталь того, о чем он долго рассказывал. Даже то, что он все же вспомнил об этом, не очень-то вдохновляло – ведь это произошло лишь в самый последний момент, да и то совершенно случайно, к тому же когда тот увидел в моей руке серебряные монеты. Пока кеб тащился по проселочной дороге, между Лессингемом, Атертоном и мной сама собой возникла оживленная дискуссия.

– В этом тюке была Марджори, – сказал Лессингем подчеркнуто мрачным тоном и с предельно скорбным выражением лица.

– Сомневаюсь в этом, – возразил я.

– Она, она. Я это чувствую. Я это знаю. Она была либо мертва и расчленена, либо обездвижена с помощью веревок и кляпа и потому совершенно беспомощна. Теперь все, что мне остается, – это месть.

– Повторяю, я сомневаюсь в том, что ваше предположение верно.

– Как это ни печально, но я склонен согласиться с Лессингемом, – встрял в разговор Атертон.

– Вы ошибаетесь, – настаивал я.

– Вы говорите это с чертовски самоуверенным видом, но это проще всего. А вот доказать, что вы правы, гораздо труднее. Если мы с Лессингемом ошибаемся, то как вы объясните упорное желание этого типа взять сверток с собой в кеб, о котором рассказал констебль? Если там, внутри, не было чего-то ужасного, чудовищного и этот тип не боялся, что кто-то может случайно обнаружить узел, почему он не хотел положить его на крышу кеба?

– Вполне возможно, что в свертке в самом деле было что-то необычное, и араб действительно опасался, что кто-нибудь это заметит. Однако я сомневаюсь, что это было именно то, на что вы намекаете.

– Представьте себе – Марджори осталась одна в доме, и после этого никто ее больше не видел. Под полом мы нашли ее одежду, прядь ее волос – кто-то ведь все это спрятал. Потом этот негодяй оказывается в городе с большим узлом на голове – полисмен ведь сказал, что в длину он был футов пять или шесть, или еще больше. И тип настаивает на том, чтобы узел все время находился при нем, и не хочет, чтобы он даже на какое-то время оказался вне его досягаемости и вне поля его зрения. Так что же там, в этом узле? Разве вы не видите, что все указывает только на один – и самый ужасный вариант ответа?

Мистер Лессингем закрыл лицо ладонями и глухо застонал, после чего сказал:

– Боюсь, что мистер Атертон прав.

– У меня на этот счет иное мнение, и оно не совпадает с тем, которое высказываете вы оба, – в очередной раз возразил я.

– Так, может, вы скажете нам, что, по-вашему, скрывал узел? – мгновенно завелся Сидней.

– Думаю, я мог бы сделать по этому поводу одно предположение.

– Могли бы, вы говорите? Ну так давайте, и не стройте из себя оракула! В конце концов, мы с Лессингемом оба заинтересованы в этом деле.

– Думаю, что в узле были завязаны личные вещи этого самого араба, и ничего больше. Стоп! Прежде чем вы начнете глумиться и издеваться надо мной, дайте мне закончить. Если я не ошибаюсь по поводу личности человека, которого констебль называет арабом, то, полагаю, содержимое свертка представляло для него гораздо большую ценность, чем мисс Линдон, мертвая или живая. Более того, я подозреваю, что если бы сверток решено было перевозить на крыше кеба, то возница, пытаясь привязать его к экипажу, мог бы обнаружить кое-что из его содержимого. Если бы так случилось и кебмен понял, что именно находится внутри тюка, то, полагаю, он бы тут же, на месте, лишился рассудка.

На это Сидней ничего не сказал – он явно задумался над моими словами и, похоже, обнаружил в них некий смысл.

– Но что же произошло с мисс Линдон?

– Думаю, мисс Линдон жива, но не могу точно сказать, где именно она находится. Однако я надеюсь, что очень скоро смогу сообщить вам об этом. При этом скажу, что одета она в старые, грязные, полуистлевшие ботинки. На ней также грязные, измочаленные брюки и рубашка, больше похожая на половую тряпку, а также засаленный, бесформенный жакет и уродливая матерчатая кепка с растрескавшимся козырьком.

Оба моих собеседника молча уставились на меня широко раскрытыми от изумления глазами. Первым опомнился Атертон.

– Что, черт возьми, вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что, как мне кажется, факты скорее указывают на правильность моей версии, нежели вашей – причем совершенно явно. Мисс Коулмен утверждает, что она видела, как мисс Линдон вернулась в дом. Она также сказала, что спустя несколько минут после этого штора в окне гостиной с фасадной стороны дома была поднята. А затем через короткий промежуток некий молодой человек, одетый так, как я только что описал, вышел на улицу через парадную дверь. Полагаю, этим молодым человеком и была мисс Марджори Линдон.

Лессингем и Аттертон тут же засыпали меня вопросами, причем Сидней, как обычно, задавал свои гораздо громче.

– Но, боже мой, что могло заставить ее поступить подобным образом? Подумать только, Марджори, самая скромная и благоразумная из всех девушек на земле, вышла на улицу среди белого дня в таком наряде – спрашивается, по какой причине? Мой дорогой Чэмпнелл, если это так, то она, скорее всего, сошла с ума.

– Она находилась в состоянии транса.

– Господи боже! Чэмпнелл!

– Что?

– Значит, вы полагаете, что она оказалась во власти злодея, обладающего гипнотическими способностями?

– Несомненно. Вот что я думаю по поводу этого дела – но только учтите, это всего лишь гипотеза, и вы должны относиться к моим словам соответствующим образом. Мне кажется совершенно ясным, что араб, как мы называем интересующего нас человека по причине того, что не смогли установить его личность, находился где-то в доме или совсем рядом с ним, хотя вы полагали, что его там не было.

– Но где он прятался? Мы все осмотрели и наверху, и внизу – да везде. Где же он мог находиться?

– Об этом сейчас я говорить не готов. Однако можете не сомневаться – он был там. Он загипнотизировал Холта и отправил его из дома, рассчитывая, что вы, Атертон, пойдете следом за ним, и не ошибся. В итоге он избавился от вас обоих…

– Черта с два, Чэмпнелл! Быть этого не может! Кажется, вы считаете меня тупоголовым идиотом!

– Затем, полностью развязав себе руки, он сделал свое присутствие очевидным для мисс Линдон, которая, надо думать, была этим неприятно удивлена, и загипнотизировал ее.

– Вот мерзавец!

– Да он просто дьявол!

Первое восклицание принадлежало Лессингему, второе Сиднею.

– Затем он заставил ее раздеться донага…

– Подонок!

– Мразь!

– Он отрезал у нее прядь волос и спрятал ее и одежду под полом, где мы их и нашли. Я не исключаю, что там же он прятал кое-какую старую мужскую одежду…

– Боже мой! – ахнул Атертон. – Не удивлюсь, если это тряпье раньше принадлежало Холту. Помнится, он говорил, что этот араб-фокусник его раздел. И в самом деле, когда я его увидел – и когда Марджори нашла его на улице, – на нем не было совершенно ничего за исключением дурацкой накидки. Неужели этот колдун со своеобразным чувством юмора – да падут на его голову все проклятия этого мира! – отправил Марджори Линдон, самую красивую и изящную девушку на земле, на улицы Лондона в обносках Холта?!

– На этот счет у меня нет сложившегося мнения, но вариант, о котором вы упомянули, по крайней мере, возможен. Так или иначе, я считаю, что он отправил мисс вслед за Холтом, не сомневаясь в том, что последнему удалось от вас уйти…

– Так оно и есть. Вы имеете полное право считать меня идиотом!

– Вы ведь сами сказали, что ему удалось от вас скрыться.

– Это потому, что я остановился, чтобы поговорить с этим бараном-полицейским. Если бы не это, я бы неотступно преследовал Холта, даже если бы он отправился на край земли.

– Именно. Причина того, что вы его упустили, не важна. Для нас важен факт. Холт действительно скрылся от вас. И я думаю, что в настоящий момент мисс Линдон и мистер Холт находятся вместе.

– В мужской одежде.

– Да, оба они в мужской одежде – или, во всяком случае, это можно определенно сказать о мисс Линдон.

– О великий Потифар! Бедная Марджори!

– И араб наверняка где-то поблизости от них.

Лессингем схватил меня за руку.

– И какой же, по-вашему, дьявольский замысел он вынашивает в отношении ее?

От ответа на этот вопрос я уклонился.

– Что бы он ни задумал, наше дело – помешать ему.

– И где же сейчас, как вы думаете, мисс Линдон и Холт?

– Наша непосредственная задача как раз и состоит в том, чтобы это выяснить. Мы, кстати, приехали – вот он, вокзал Ватерлоо.

Я свернул в сторону кассы на главной платформе отправления поездов. Как раз в этот момент из помещения кассы вышел главный железнодорожный инспектор Джордж Беллингем, с которым я был немного знаком. Я остановил его.

– Мистер Беллингем, не будете ли вы так любезны пройти со мной в кассовый зал и попросить одного из кассиров ответить на пару вопросов, которые мне хотелось бы ему задать? Позже я вам объясню, почему это необходимо. Полагаю, вы достаточно хорошо меня знаете и поверите мне на слово, если я скажу, что речь идет о деле первостепенной важности.

Мистер Беллингем развернулся и проводил нас.

– Кого из кассиров, мистер Чэмпнелл, вы хотите опросить?

– Того, кто продает билеты третьего класса на Саутгемптон.

Беллингем окликнул служащего, который был занят тем, что пересчитывал лежащую перед ним кучу денег, пытаясь сверить общую сумму с цифрой, проставленной в лежащей перед ним огромной приходно-расходной книге. Это был невысокий, щуплый молодой человек с приятным улыбчивым лицом.

– Мистер Стоун, – сказал инспектор, – вот этот джентльмен хочет задать вам несколько вопросов.

– Что ж, я в его распоряжении.

Я принялся выяснять то, что меня интересовало.

– Мне хотелось бы знать, мистер Стоун, продавали ли вы в течение сегодняшнего дня билеты человеку, одетому как араб?

– Да, продавал. На последний поезд, отправляющийся в 7:25, – три билета, каждый на одного пассажира.

Три билета! Значит, интуиция меня не обманула.

– А вы можете описать человека, купившего эти билеты?

В глазах кассира мелькнуло удивление.

– Не уверен. Разве что в самых общих чертах. Он был очень стар, просто необыкновенно стар – и ужасно уродлив. И еще у него были очень необычные глаза, я никогда таких не видел. Когда он уставился ими на меня через окошко, я почувствовал что-то вроде недомогания. И еще одно: на голове он держал громадный узел. Человек придерживал его одной рукой, но узел все равно раскачивался во все стороны, и это было явно не по вкусу другим клиентам, желавшим купить билеты.

Несомненно, описанный мистером Стоуном пассажир был именно тем человеком, которого мы искали.

– Вы уверены, что он попросил именно три билета?

– Уверен. Он сказал, что ему нужно три билета до Саутгемптона, выложил именно столько денег, сколько требовалось, девятнадцать шиллингов и шесть пенсов, и показал три пальца – вот так. Пальцы у него тоже были неприятные – с длинными ногтями, похожими на когти.

– Вы не видели людей, которые были вместе с ним?

– Нет. Я старался не смотреть по сторонам. Просто отдал этому человеку билеты – и он ушел. А другие пассажиры ворчали на него со всех сторон, потому что его узел всем мешал.

Мистер Беллингем дотронулся до моего рукава.

– Я могу кое-что рассказать вам про араба, о котором говорит мистер Стоун, – сказал старший инспектор. – Он привлек мое внимание, поскольку настаивал на том, что ему нужно взять свой узел с собой в вагон. Узел был огромный – он едва протиснул его в вагонную дверь. Он один занял целое сиденье. Но, поскольку пассажиров было не так много, как обычно, а объяснить этому типу, что с его тюком в багажном отделении ничего плохого не случится, а также потому, что он относился к тем людям, с которыми вообще бесполезно спорить, я плюнул и разместил его в пустом купе – вместе с его узлом.

– Он ехал один?

– Тогда я думал именно так – он ничего не сказал о том, что у него не один билет, и про своих спутников не упомянул ни словом. Однако перед самым отправлением, за несколько секунд до того, как поезд тронулся, в его купе сели еще двое мужчин, англичане. Контролер у барьера сообщил мне, что эти двое были с арабом и что он с самого начала предъявил три билета. Контролеру показалось странным, что первый пассажир явно был иностранцем, а другие два – англичанами.

– Вы можете описать двух пассажиров, которые присоединились к арабу в последний момент?

– Нет, вряд ли. Но это, наверное, сможет сделать контролер, в чью смену это все происходило. Когда эти двое сели в поезд, я находился в другом его конце. Все, что я успел заметить, – это то, что один из них выглядел совершенно обычно, а второй был одет как бродяга, в какое-то тряпье, и вид у него был крайне неприглядный.

– А на самом деле, – сказал я, понизив голос, – это была мисс Марджори Линдон, очень красивая девушка из хорошей семьи, дочь весьма известного и влиятельного человека. И к тому же невеста человека, который в недалеком будущем станет выдающимся государственным деятелем.

Затем я снова обратился к Беллингему – на этот раз достаточно громко:

– Я хочу, мистер Беллингем, чтобы вы немного превысили свои полномочия и оказали мне одну услугу – заверяю вас, что у вас никогда не будет причин пожалеть об этом. Так вот, я прошу вас отправить телеграфом по линии инструкцию с требованием задержать араба и тех, кто едет вместе с ним, и взять всех троих под стражу до момента получения иных предписаний. Полиция их пока не разыскивает, но она этим займется, как только у меня будет возможность соответствующим образом проинформировать руководство Скотленд-Ярда. И розыск будет очень тщательным. Но, как вы понимаете, пока у меня такой возможности нет, а терять нельзя ни минуты. Где комендант вокзала?

– Его нет. Он уехал. В настоящий момент всем распоряжаюсь я.

– Вы сделаете то, о чем я прошу? Повторяю, у вас никогда не будет ни малейшей причины пожалеть об этом.

– Да, если вы возьмете всю ответственность на себя.

– Я с радостью сделаю это.

Беллингем посмотрел на часы.

– Сейчас без двадцати девять. Поезд должен прибыть на станцию Бэйсингстоук в 9:06. Если мы протелеграфируем туда прямо сейчас, там успеют подготовиться и сделают все, что нужно, когда поезд остановится у перрона.

– Хорошо!

Телеграмму отправили.

Ожидать результатов нас проводили в кабинет Беллингема. Лессингем принялся расхаживать взад-вперед – все говорило о том, что он вот-вот утратит свое знаменитое самообладание. В том состоянии, в котором он находился, люди часто находят облегчение в движении, пусть даже бессмысленном. Неуравновешенный Сидней, напротив, развалился на стуле, далеко вытянув вперед ноги и глубоко засунув руки в карманы брюк. При этом он молча смотрел на Лессингема, словно метания политика по тесному помещению Сиднея, наоборот, успокаивали. Я же, пользуясь моментом, составил максимально полный и подробный отчет о деле, а затем отправил его с одним из полицейских, дежуривших на вокзале, в Скотленд-Ярд.

Затем я обратился к своим компаньонам:

– Итак, джентльмены, обеденное время уже давно прошло. Вполне возможно, что нас ждет довольно долгая и утомительная поездка. Так что осмелюсь предложить – давайте перекусим.

Лессингем отрицательно покачал головой.

– Я ничего не хочу.

– Я тоже, – эхом отозвался Сидней.

– Извините за то, что я говорю прописные истины, – сказал я, – но вы, мистер Лессингем, должны лучше, чем кто-либо другой, понимать, что ничем не поможете делу, если из-за упадка сил станете неспособным адекватно оценивать ситуацию и действовать. Так что пойдемте поедим.

Я чуть ли не силой оттащил обоих, Лессингема и Атертона, хотели они этого или нет, в буфет. Сам я съел обычный обеденный набор блюд. Мистер Лессингем с трудом справился с тарелкой супа. Сидней заказал порцию блюда под названием «цыпленок с ветчиной», выглядевшего не слишком соблазнительно, и лишь несколько раз ковырнул его. Он оказался еще более несговорчивым, чем Лессингем, и мне так и не удалось убедить его выбрать что-нибудь более легкое, но питательное.

Покончив с котлетами, я уже собирался попросить принести мне порцию сыра, но тут в буфет торопливо вошел Беллингем, держа в руке телеграмму.

– Птички упорхнули, – выдохнул он.

– Упорхнули?! Каким образом?

Вместо ответа железнодорожный инспектор протянул мне бланк телеграммы. Взглянув на него, я прочел:

Описанных лиц в поезде не оказалось. По словам кондуктора, они сошли в Воксхолле. Телеграфировал в Воксхолл, чтобы по возможности за ними установили наблюдение и предоставили вам дальнейшую информацию.

– Этот парень не промах, – сказал Беллингем. – Я имею в виду того, кто отбил эту телеграмму. То, что он протелеграфировал в Воксхолл, должно быть, сэкономит нам кучу времени. Наверное, мы вот-вот получим оттуда новости. Ну-ка, а это что? Не удивлюсь, если это они и есть.

Как раз в этот момент в помещение буфета вошел посыльный и вручил Беллингему конверт. Тот открыл его, и мы все втроем впились глазами в лицо главного инспектора. Прочитав текст, он издал удивленный возглас.

– Этот ваш араб и двое его приятелей, похоже, любопытная компания, мистер Чэмпнелл, – сказал он.

С этими словами он передал лист бумаги мне, и я принялся читать содержавшийся в конверте документ. Текст был составлен в форме доклада. Лессингем и Сидней без всяких церемоний склонились над моим плечом и также принялись водить глазами по строчкам.

Когда едешь из Ватерлоо в Лаймхаус, а нервы у тебя напряжены до предела, потому что тебе хочется добраться до места как можно скорее, время, естественно, тянется просто невыносимо медленно. А еще и кеб, который я нанял, оказался далеко не самым быстрым. После того как он тронулся, мы поначалу молчали – каждый из нас троих был погружен в свои мысли. Затем Лессингем, который сидел с моей стороны, спросил, обращаясь ко мне:

– Мистер Чэмпнелл, этот доклад остался у вас?

– Да, у меня.

– Вы позволите мне прочитать его еще раз?

Я протянул ему конверт. Достав из него доклад, Лессингем пробежал по строчкам раз, другой, а потом, по-моему, еще и третий. Я нарочно старался не смотреть на него, пока он изучал документ. Однако боковым зрением я все равно видел его бледные щеки, плотно сжатые губы, глаза, горевшие лихорадочным блеском. Все говорило о том, что великий политик, известный в палате общин своей невозмутимостью, по своему душевному состоянию вот-вот уподобится истеричной женщине. Внутреннее напряжение, которому он подвергался все последнее время, похоже, истощило даже его моральные и физические силы. Похищение любимой женщины стало для него последним ударом. Я был убежден в том, что, если в ближайшее время не произойдет что-то такое, что снимет с него чудовищное бремя стресса, Лессингему грозит тяжелейший умственный и душевный коллапс, куда более серьезный, чем он был в состоянии себе представить. Будь моя воля, я бы немедленно отправил его домой и порекомендовал перестать изводить себя всевозможными ужасными мыслями. Однако я понимал, что в сложившейся ситуации это совершенно невозможно, и потому решил предпринять кое-что другое. Чувствуя, что самое мучительное для Лессингема – неизвестность, я принял решение объяснить ему, насколько это было в моих силах, чего именно я опасаюсь и как именно я предлагаю не допустить развития событий в направлении, которое представляется мне наиболее угрожающим.

В конце концов он задал вопрос, которого я давно уже ждал. Лессингем сделал это хриплым, сорванным голосом, каким он никогда не говорил во время публичных выступлений ни в палате общин, ни где бы то ни было еще – и которого его почитатели ни за что бы не узнали.

– Мистер Чэмпнелл, как по-вашему, кто тот человек, который, как сказано в докладе со станции в Воксхолле, одет в какое-то грязное тряпье?

Лессингем отлично знал, кто это, – но, как я понял, его морально-психологическое состояние требовало, чтобы источником этой информации стал для него я.

– Надеюсь, в конце концов окажется, что это мисс Линдон.

– Я тоже надеюсь! – сказал он, порывисто вздохнув.

– Да, и в этом есть смысл. Потому что если все обстоит таким образом, как представляю себе я, то весьма вероятно, что через несколько часов вы сможете заключить ее в объятия.

– Дай бог, чтобы это было так! Дай бог! Будем молиться за это!

Из-за явной дрожи в его голосе я не решился взглянуть на него – почти наверняка в этот момент в глазах Лессингема стояли слезы. Атертон хранил молчание. Он высунул плечо и голову в окно кеба и смотрел вперед, словно видел где-то вдали манящее его лицо молодой девушки, Марджори Линдон, и не мог отвести от него глаз.

Через некоторое время Лессингем снова заговорил – не то со мной, не то с самим собой.

– Эти крики в купе и плач в кебе… Как вы думаете, что этот мерзавец с ней сделал? Должно быть, моя любимая ужасно страдала!

Это была тема, которой я сам старался мысленно избегать. Страшно было подумать, что могло произойти с нежной, хорошо воспитанной девушкой, попавшей в лапы такого воплощения зла, каким являлся разыскиваемый нами араб. В моем представлении он сконцентрировал в себе все возможные грехи, все ужасы, которые только мог себе представить человеческим разум. Что могло быть причиной тех воплей, о которых рассказывали попутчики злополучного араба? Им показалось, что в поезде кого-то убивали. Какие мучения, какие ужасные пытки могли спровоцировать эти крики? А жалобные звуки, которые заставили грубого и черствого лондонского кебмена дважды слезать с козел, чтобы выяснить, в чем дело? Какими страданиями, какой болью они могли быть вызваны? Беспомощная, беззащитная девушка, которая, должно быть, уже вытерпела то, что для нее было хуже смерти, запертая в раскачивающемся деревянном ящике на колесах, с глазу на глаз с восточным дьяволом с его громадным тюком, который, возможно, таил в себе какие-то ужасы… Через какие неисчислимые мучения довелось пройти этой бедняжке, родившейся в самом сердце цивилизованного Лондона? Что могло заставить ее издавать эти самые «жалобные звуки»?

В самом деле, не следовало позволять своим мыслям развиваться в этом направлении – тем более что мне следовало позаботиться о том, чтобы об этом ни в коем случае не начал раздумывать и Лессингем.

– Послушайте, мистер Лессингем, ни вам, ни мне не стоит погружаться в мрачные мысли – ни к чему хорошему это не приведет. Давайте лучше поговорим о чем-то нейтральном. Кстати, разве сегодня вечером вы не должны выступать в палате общин?

– Должен! Был должен. Но какое это сейчас имеет значение?

– Но вы ведь никого не уведомили о том, что не явитесь на заседание, и о причине этой неявки, верно?

– Не уведомил. А кого я должен был уведомить?

– Боже мой, сэр! Вот что, мистер Лессингем. Очень вас прошу, послушайтесь моего совета. Вызовите другой кеб или возьмите этот – и отправляйтесь немедленно в палату общин. Вы еще успеете. Продемонстрируйте, что вы мужчина. Произнесите речь, которую вы должны произнести, выполните свой долг политика. Отправившись со мной, вы скорее будете мешать, чем помогать. И к тому же вы можете нанести такой ущерб своей репутации, который никогда не удастся компенсировать. Сделайте так, как я говорю, и я предприму все возможные усилия для того, чтобы вы получили хорошие новости уже к тому моменту, когда закончите свое выступление.

Лессингем повернулся ко мне и сказал с горечью, которой я никак не ожидал:

– Если я сейчас поеду в палату общин и попытаюсь выступить в моем нынешнем состоянии, все будут смеяться надо мной и со мной как с политиком будет покончено.

– Разве вы не рискуете получить тот же результат, не явившись на заседание палаты?

Лессингем ухватил меня за руку.

– Мистер Чэмпнелл, вам известно, что я нахожусь на грани сумасшествия? Вы понимаете, что, сидя здесь, с вами, я проживаю сразу две жизни? В одной из них я пытаюсь преследовать этого… этого негодяя. И одновременно я нахожусь в той самой комнате в Египте, лежа на куче тряпок. Рядом со мной я вижу ту самую Певицу. И при этом Марджори на моих глазах пытают, рвут на куски и сжигают живьем! Господи, помоги же мне! У меня в ушах звучат ее крики!

Лессингем говорил негромко, но это не делало воздействие его слов слабее. Я напряг всю свою силу воли, стараясь проявить жесткость.

– Должен вам признаться, мистер Лессингем, вы меня разочаровали. Я всегда считал вас человеком необычайной силы и стойкости. Однако оказывается, что на деле вы человек очень слабый. То, как работает ваше воображение, делает вас похожим на истеричную женщину. Ваши интонации и слова, которые вы употребляете, не соответствуют реальным обстоятельствам дела. Повторяю, я считаю возможным, что к завтрашнему утру Марджори Линдон к вам вернется.

– Но каким образом? И какой она будет? Той Марджори, которую я знал, какой она была, когда я видел ее в последний раз? Или другой?

Это вопрос я тоже уже задавал самому себе. В самом деле, в каком состоянии будет находиться девушка, даже если ей удастся вырваться из лап похитителя? Я ничего не мог сказать по этому поводу. Что же касается Лессингема, то ему я предпочел солгать:

– Будем надеяться, что она останется такой же здоровой и веселой девушкой, какой была всегда, и единственным последствием случившегося для нее будет небольшой испуг.

– Вы сами верите в то, что это возможно? Что она сможет остаться прежней и что все происшедшее не оставит на ней никаких следов?

Тут я уже явно солгал – мне это показалось необходимым, чтобы снять продолжающее нарастать беспокойство Лессингема:

– Да.

– Неправда!

– Мистер Лессингем!

– Думаете, я не вижу вашего лица? Вы полагаете, по вам незаметно, что вас тревожат те же мысли, что и меня? Неужели вы как человек чести станете отрицать свои опасения, что когда Марджори Линдон снова окажется рядом со мной – если это вообще произойдет! – то она будет жалкой тенью той Марджори, которую я знал и любил?

– Даже если предположить, что в том, что вы говорите, есть доля правды – а я далек от того, чтобы согласиться с этим, – какой смысл в том, чтобы сейчас говорить об этом, предаваясь самым мрачным мыслям?

– Никакого. Смысла в этом действительно никакого – просто мне хочется смотреть правде в глаза. Так что, мистер Чэмпилл, не стоит передо мной лицемерить, равно как и пытаться скрыть от меня очевидные вещи, как будто я ребенок. Если моя жизнь рушится, а она рушится, то говорите об этом прямо. Именно так, на мой взгляд, и должен себя вести мужчина.

Я предпочел промолчать.

Рассказанная Лессингемом дикая история про тот ад, который некогда творился на его глазах в Каире, как ни странно – хотя что в этом странного, ведь мир полон самых невероятных совпадений! – пролил свет на некоторые события, случившиеся три года тому назад и с тех самых пор остававшиеся для меня необъяснимой тайной. После них я взял в свои руки руководство бизнесом. Они, говоря вкратце, состояли в следующем.

Три человека, две сестры и брат, который был из них самым молодым, члены добропорядочной английской семьи, отправились в кругосветное путешествие. Они все были молоды, жаждали приключений и – надо сказать откровенно – отличались храбростью, которая граничила с безрассудством. В первый же вечер после прибытия в Каир они забавы ради, несмотря на категорические возражения людей, которые были информированы гораздо лучше, чем они сами, без всякого сопровождения отправились прогуляться по тем кварталам, куда иностранные туристы никогда не заглядывают.

Они ушли – и так никогда больше и не вернулись. Вернее, никогда не вернулись две девушки, сестры. Молодого человека, их брата, через некоторое время нашли – или, точнее, то, что от него осталось. Разумеется, после того, как они пропали, поднялся шум. Но поскольку на борту судна, на котором они путешествовали, не было ни их родственников, ни даже друзей, а лишь их случайные знакомые, этот шум, пожалуй, оказался не таким большим, каким мог бы быть, если бы ситуация оказалась иной. Так или иначе, расследование никаких результатов не дало. Их мать, англичанка, у которой не было больше никаких родственников, разумеется, была крайне удивлена тем, что, помимо короткой телеграммы о прибытии детей в Каир, после этого больше не получила ни единой весточки об их дальнейших странствиях. Она связалась с представителями дипломатических кругов, работавшими в Каире, но в итоге выяснилось лишь то, что, судя по всему, трое ее детей просто бесследно исчезли.

Затем снова поднялся шум – на этот раз речь шла о намерении как-то отомстить за пропажу троих англичан. Насколько я могу судить, весь город и его окрестности были буквально перевернуты вверх дном. Но это опять-таки не дало никакого толку – во всяком случае в плане каких-то конкретных результатов. Так что властям пришлось смириться с тем, что история с исчезновением молодых людей так и осталась покрытой тайной. Сделать они ничего не могли.

Однако три месяца спустя группа дружественно настроенных арабов доставила в британское посольство какого-то молодого человека. Сопровождающие утверждали, что нашли его обнаженным и умирающим в каком-то отдаленном районе пустыни под названием Вади-Хальфа. Оказалось, что это брат исчезнувших девушек-англичанок. Он действительно умирал и вполне мог не дожить до того момента, как оказался в посольстве, поскольку был страшно, просто неописуемо изувечен. Его немного подлечили, но он, похоже, навсегда утратил способность произнести хотя бы одно членораздельное слово. Представление о том, что с ним случилось, было сформировано лишь на основе того, что он бормотал, явно находясь в бреду.

Были составлены стенограммы его горячечного бормотания. Впоследствии их расшифровка была представлена мне. Я очень хорошо запомнил ее суть, и, когда Лессингем стал рассказывать мне ужасную историю из своего давнего прошлого, я сразу же подумал, нет ли тут какой-то связи. Уверен, если бы я положил перед ним тексты тех стенограмм, он сразу бы понял – несчастный молодой человек, еще совсем мальчик, видел своими глазами те же ужасы, которые он сам, Лессингем, лицезрел много лет тому назад и которые оставили неизгладимый след в его душе. Юноша в горячечном бреду постоянно говорил что-то о неописуемых злодействах, которые как две капли воды походили на то, что видел и Лессингем в каком-то жутком храме. В том потоке сознания, который лился с губ молодого человека, также фигурировала некая женщина-монстр, вызывавшая у него такой животный страх, что всякий раз, когда он упоминал о ней, тело несчастного сотрясали приступы конвульсий – чтобы снять их, медикам приходилось использовать все их знания и все известные им и имевшиеся в наличии препараты. Юноша часто называл имена своих сестер. При этом он словно бы беседовал с ними, но делал это таким образом, что становилось ясно – ему довелось быть невольным и беспомощным свидетелем жутких и отвратительных пыток, которым их подвергали. После этого молодой человек, как правило, пытался вскочить с постели и кричал: «Они сжигают их! Они их жгут! Дьяволы! Дьяволы!» Когда это происходило, те, кто присматривал за ним, были вынуждены применять силу, потому что пациент предпринимал судорожные попытки вырваться и удержать его на кровати было очень нелегко.

Во время одного из таких пароксизмов юноша умер, так и не успев, как я уже говорил, произнести ни одного членораздельного слова, находясь вне бредового состояния. По мнению тех, кто разбирался в подобных вещах, следовало радоваться тому, что он ушел в мир иной прежде, чем к нему вернулся рассудок, – по словам этих людей, такой исход был для него милостью, подарком судьбы. Между тем в последнее время пошли смутные слухи о некой секте идолопоклонников, обосновавшейся в нескольких местах где-то во внутренних районах Египта. Поговаривали о том, что члены секты и раньше, и теперь проводили варварские, кровавые мистические ритуалы и поклонялись культу, который возник настолько давно, что его вполне можно было считать доисторическим.

Общественный резонанс, вызванный этой историей, еще не успел утихнуть, когда в британское посольство явился какой-то мужчина, который заявил, что является членом племени, обитающего на берегах Белого Нила. Он дал понять, что связан с этой идолопоклоннической сектой, хотя и отрицал, что является одним из ее активных членов. Однако при этом он признал, что не раз участвовал в ее оргиях. Он также заявил, что участники секты постоянно приносят в жертву молодых женщин – причем предпочитают белых представительниц христианской религии и в первую очередь молодых англичанок. Этот человек поклялся, что своими глазами несколько раз видел, как молодых женщин-англичанок сжигали живьем. Описание того, что происходило до и после этих чудовищных убийств, напугало тех, кто слушал рассказ пришельца. Кончил он тем, что предложил за некую сумму денег провести в логово демонов, которые занимались всеми этими вещами, отряд солдат. Причем он пообещал сделать это таким образом, чтобы отряд прибыл на место в тот момент, когда там соберутся в большом количестве почитатели культа, готовящиеся поучаствовать в очередной оргии, которая должна была состояться в течение ближайших нескольких дней.

Его предложение было на определенных условиях принято. Мужчину поселили в одном из помещений, приставив к нему охрану из двух человек – один должен был находиться снаружи, другой внутри комнаты, в которой находился нежданный гость. Ночью часового, дежурившего снаружи, встревожили раздавшиеся из комнаты, где находился мужчина, громкий шум и ужасные крики. Часовой позвал на помощь. Когда дверь открыли, оказалось, что со вторым охранником что-то случилось. Глаза его вылезали из орбит, и он, судя по всему, по неизвестным причинам сошел с ума. Он умер через несколько месяцев и до последней своей минуты так и оставался в состоянии тяжелой душевной болезни. Что же касается местного жителя, которого решили запереть в комнате, то он был мертв. Окошко помещения, имевшее очень небольшие размеры, было с внутренней стороны забрано надежной металлической решеткой. Если кто-то и проник в комнату, то было совершенно непонятно, каким образом. Тем не менее те, кто видел тело, пришли к выводу, что мужчина был убит каким-то диким животным. Была сделана фотография трупа, копию которой я храню до сих пор. На ней отчетливо видны рваные раны на шее и в нижней части живота, которые, похоже, были нанесены когтями какого-то очень крупного и свирепого зверя. Череп убитого оказался расколот на полдюжины фрагментов, а лицо просто изорвано в клочья.

Все это случилось более трех лет назад. Дело это так и осталось для всех тайной. Однако мое внимание пару раз привлекали похожие случаи, и по этой причине я всерьез подозревал, что дикая история, рассказанная убитым местным жителем, была по крайней мере частично правдивой. Я даже стал размышлять о том, не действуют ли преступники, похищающие людей для использования их в варварских ритуалах, до сих пор и не поставляют ли они и сегодня на инфернальный алтарь идолопоклонников женщин моей расы. И вот теперь ко мне приходит Пол Лессингем, человек с безупречной репутацией в глазах всего общества, умный, трезвомыслящий, и своим рассказом, сам того не зная, подтверждает мои худшие опасения!

В том, что человек, которого мы привыкли называть арабом и который, вполне возможно, на самом деле был не больше арабом, чем я (его наверняка звали не Мохаммед эль-Хейр), является эмиссаром логова дьявола, у меня не было никаких сомнений. Другой вопрос – в чем состояла цель его присутствия в Англии? Не исключено, что отчасти оно объяснялось стремлением уничтожить Пола Лессингема – телесно и духовно. Однако вполне могло быть и так, что еще одной задачей загадочного типа была поставка свежих жертв для ужасных ритуалов, проводимых поклонниками существовавшего много лет человеконенавистнического культа. Мне казалось все более вероятным, что именно этим объяснялось исчезновение мисс Линдон. Я уже практически не сомневался в том, что тот олицетворявший зло тип, который ее захватил и похитил, выбрал ее для того, чтобы она была подвергнута тем ужасным мучениям, о которых мне довелось столько услышать в последнее время, а затем сожжена живьем под ликующие бесноватые вопли других участников страшной церемонии. Ясно, что негодяй прекрасно понимал, что его разыскивают, и готов был пойти на любые хитроумные трюки, чтобы вывезти свою жертву из Англии и при этом не попасться.

Мой интерес к этому делу давно уже перерос чисто профессиональные рамки. При одной мысли о том, что такая женщина, как мисс Линдон, может оказаться в полной власти монстра в человеческом обличье, кровь просто закипала у меня в жилах. Могу совершенно определенно сказать, что, занимаясь данным расследованием, я ни секунды не думал о деньгах или каком-то ином вознаграждении. Принять участие в спасении несчастной девушки и в расправе над ее омерзительным похитителем – вот чего мне хотелось, и это было бы для меня лучшей наградой.

Но даже в решении сугубо профессиональных вопросов и проблем человек далеко не всегда руководствуется исключительно профессиональными навыками и инстинктами.

Я почувствовал, что кеб замедлил движение. Крышка люка приподнялась, и до меня донесся голос возницы:

– Это и есть Коммершиал-роуд, сэр. Какая часть улицы вам нужна?

– Отвезите нас к полицейскому участку в Лаймхаусе.

Когда мы прибыли на место, я наклонился к окошку, за которым сидел дежурный инспектор.

– Моя фамилия Чэмпнелл. Вы получили какое-нибудь сообщение из Скотленд-Ярда, касающееся дела, в котором я заинтересован?

– Вы про этого араба? Примерно с полчаса назад нам пришла телефонограмма.

– После контакта со Скотленд-Ярдом мы получили от служащих станции Воксхолл вот это. Вы можете сказать мне, видели ли сотрудники вашего отделения человека, о котором здесь идет речь?

С этими словами я передал инспектору «доклад». Он весьма лаконично ответил:

– Пойду справлюсь.

Через внутреннюю дверь он отправился в другую комнату, прихватив «доклад» с собой.

– Прошу прощения, сэр, а тот человек, про которого вы говорили с х-инспектором, в самом деле х-араб?

Вопрос был задан джентльменом, в котором почти безошибочно можно было узнать старьевщика или просто собирателя отбросов. Он сидел на скамье для арестованных. Над ним нависал полисмен, которому явно приказали следить за каждым движением своего подопечного.

– А почему вы спрашиваете?

– Прошу прощения, сэр, дело в том, что я видел какого-то х-араба с час тому назад. Во всяком случае, мне показалось, что он выглядел как х-араб.

– И как же именно он выглядел?

– Мне будет трудновато описать его, сэр, потому что я на него, вообще-то, толком и не смотрел. Но я помню, что на голове он держал здоровенный тюк – вроде того, вон там. Я как раз поворачивал за угол, а этот тип шел мимо. Я его заметил только в самый последний момент и потому налетел на него – случайно, само собой. В общем, он сшиб меня с ног и даже не извинился. Я и оглянуться не успел, как упал на землю посреди дороги, ага. А когда поднял голову, он был уже на другой стороне улицы, такие дела. Ежели бы я устоял на ногах, я бы ему спуску не дал, ага. Точно вам говорю! Я бы его спросил, какого черта он делает. Но прежде чем я оклемался, его и след простыл – как будто его и не было!

– Вы уверены, что он держал на голове тюк?

– Ну да, я сразу обратил на это внимание.

– Сколько времени прошло с того момента, как вы встретились с этим человеком?

– Примерно с час – может, чуть больше, может, чуть меньше.

– Он был один?

– Мне показалось, что с ним был еще какой-то тип – по крайней мере, он шел за этим арабом по пятам. Но я таки не уверен, что они были вместе. Спросите у плисмена – он, плисмен то есть, все знает, уж это точно.

Я повернулся к «плисмену».

– Кто этот человек?

«Плисмен» заложил руки за спину и выпятил грудь. Судя по всему, он был настроен весьма любезно.

– Его, значит, задержали как подозрительного. Он дал нам адрес, по которому о нем вроде бы можно навести справки, и сейчас мы как раз этим занимаемся. Я бы на вашем месте не стал обращать особого внимания на то, что он говорит. Думаю, он вполне может наврать.

Эти весьма откровенные слова полицейского возмутили задержанного.

– А ты трепло! Все вы, легавые, одним миром мазаны! Что ты про меня знаешь? Да ни черта! Конечно, этот джентльмен не обязан мне доверять. А только мне все равно, верит он мне или нет, – я правду говорю, и все тут.

В этот момент в окошке снова возник дежурный инспектор. Его появление разом прервало фонтан красноречия у задержанного.

– Эй, потише, не шуметь! – рявкнул инспектор, и задержанный тут же умолк. Затем инспектор обратился ко мне: – Насколько нам удалось выяснить, на данный момент никто из наших сотрудников не видел человека, которым вы интересуетесь. Но, если хотите, я выделю вам сотрудника, который будет постоянно находиться рядом с вами и помогать собирать необходимые сведения.

В этот самый момент входная дверь распахнулась, и в помещение отделения полиции вбежал какой-то молодой оборванец, без шапки, страшно запыхавшийся, и с порога заявил:

– Господин плисмен, убийство. Какой-то араб убил одного типа.

«Господин плисмен» схватил оборванца за плечо.

– Ну-ка, давай рассказывай!

Молодой человек, облаченный в рваное тряпье, вырвался и инстинктивно присел, словно уходя нырком от удара.

– Не хватайте меня! Нечего руки распускать! Я ничего плохого не сделал! Говорю же – произошло убийство!

– Как-как? – послышался из окошка голос дежурного инспектора. – Что, вы говорите, случилось?

– Убийство! Клянусь, это правда! Вон там, в Парадайз-плейс, у миссис Хендерсон! Один араб прикончил какого-то малого.

Инспектор обратился ко мне:

– Если этот молодой человек говорит правду, то, похоже, тот, кого вы разыскиваете, может быть замешан в серьезном преступлении.

Я не мог не согласиться с этим заявлением. То же самое можно было сказать о Лессингеме и Сиднее. Атертон ухватил молодого оборванца за плечо, которое только что отпустил полицейский.

– Как выглядит тот тип, которого убили?

– Да не знаю я! Я его не видел! Миссис Хендерсон мне говорит: «Вот что, Густус Барли, тут одного чудака прикончили. Тот самый араб, которого я вытурила полчаса назад, замочил бедолагу и бросил в моей задней комнате. Так что беги-ка как можно быстрее в полицию и сообщи этим легавым, которые обожают совать нос не в свое дело и мешают жить порядочным людям, про то, что случилось. Ну вот, я и сделал, как она сказала. А больше я ничего не знаю.

Мы вчетвером – инспектор, Лессингем, Сидней и я – отправились в экипаже, который дожидался нас на улице, в дом миссис Хендерсон в Парадайз-плейс. «Господин плисмен» и Густус Барли шли следом за кебом пешком. По дороге инспектор снабжал нас полезной информацией.

– Миссис Хендерсон содержит что-то вроде меблированных комнат. Сама она называет это «Дом моряка». Думаю, не найдется никого, кто сказал бы про этот притон доброе слово. Селятся там обычно не самые приятные персонажи. Если вы спросите меня, что я лично думаю про это заведение, то я вам откровенно скажу – это самый настоящий бордель, рассадник греха.

Район под названием Парадайз-плейс располагался всего в трех или четырех сотнях ярдов от полицейского участка. Насколько можно было рассмотреть в темноте, он представлял собой несколько выстроившихся в ряд довольно больших домов – и, судя по всему, довольно старых. У каждого из них имелось крыльцо, снабженное короткой, всего в две-три ступени, лестницей, ведущей прямо на улицу. У входной двери одного из зданий стояла пожилая леди в наброшенной на голову шали. Это и была миссис Хендерсон. Она поприветствовала нас, причем довольно многословно.

– А, вот и вы! Приехали, значит. Я уж думала, вы никогда сюда не доберетесь. – Тут хозяйка дома узнала инспектора. – Это вы, мистер Филлипс, не так ли? – Затем она обозрела нас троих и слегка попятилась. – А это еще кто? Они что, не полицейские?

Мистер Филлипс тут же пресек ее любопытство одной короткой фразой:

– Кто они, вас не касается. Что скажете насчет убийства?

– Тс-с-с! – прошипела пожилая леди и подозрительно огляделась. – Не говорите так громко, мистер Филлипс. Про это пока еще никто не знает. У меня живут уважаемые люди – да еще какие! Им может не понравиться то, что в дом явилась полиция.

– Ну, разумеется, миссис Хендерсон. Мы все понимаем, – весьма мрачным тоном произнес инспектор.

Хозяйка проводила нас вверх по лестнице, которая явно нуждалась в ремонте. Нам приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не оступиться, – в тусклом свете ступеньки было плохо видно. Было ясно, что здесь то и дело кто-нибудь спотыкается, да и падения, вероятно, не были редкостью.

У двери, расположенной на последней лестничной площадке, хозяйка остановилась и достала откуда-то из потайного кармана ключ.

– Он там, – сказала миссис Хендерсон. – Я заперла дверь, чтобы никто ничего не трогал. Я знаю, полицейские этого не любят.

С этими словами хозяйка вставила ключ в замок, повернула его, и мы первыми вошли в комнату – на этот раз хозяйка предпочла остаться позади нас.

На разбитой, изуродованной раковине, рассчитанной на одного человека, догорала, оплывая, свеча. Рядом с раковиной стояла узкая металлическая кровать, на которой валялись беспорядочно разбросанные предметы одежды. Еще из мебели в комнате имелся стул с прорванным сиденьем из плетеного камыша – и это все, если не считать кое-какой щербатой глиняной посуды и круглого зеркала, висевшего на вбитом в стену гвозде. Я, однако, не видел в помещении ничего, что было бы похоже на тело убитого мужчины – как и инспектор.

– Что все это значит, миссис Хендерсон? – с недоумением осведомился инспектор. – Я не вижу здесь трупа.

– Он за кроватью, мистер Филлипс. Я там его и обнаружила. Ничего сама не трогала и другим не давала трогать – я же знаю, у вас, полицейских, с этим строго.

Мы все вчетвером бросились к кровати. Мы с Атертоном встали у изголовья. Лессингем и инспектор, оказавшись позади нас, наклонились в сторону, чтобы получше разглядеть то, что мы частично загораживали. На полу между кроватью и стеной в самом деле лежал убитый мужчина.

– Это Холт! – воскликнул при виде трупа Сидней.

– Слава богу! – выдохнул Лессингем. – Это не Марджори!

Облегчение, прозвучавшее в его голосе, было очевидным. Оно и понятно – жизнь того, кого убили, была для него несопоставима по своей ценности с жизнью его любимой женщины.

Передвинув кровать ближе к центру комнаты, я опустился на колени рядом с трупом. Мне редко приходилось видеть более грустное зрелище, чем то, которое предстало моим глазам на этот раз. Убитый был прилично одет – на нем были серый твидовый костюм, белая шляпа, крахмальный воротничок и галстук. Это лишь еще больше подчеркивало его изможденный вид. Казалось, что на его теле совсем нет мышечной ткани и оно состоит из одних лишь костей, обтянутых кожей. Его щеки и глазницы ввалились. Кожа так туго обтянула скулы, что казалось – еще немного, и она прорвется. Даже нос несчастного будто исхудал – так сильно он заострился. Я подсунул руку под плечо трупа и приподнял тело – оно оказалось легким, словно у ребенка.

– Сомневаюсь, – сказал я, – что этого человека убили. Мне кажется, что он умер от голода или утомления – а может, от того и другого одновременно.

– А что это у него на шее? – поинтересовался инспектор, стоявший на коленях рядом со мной, и указал на две более или менее симметричные ссадины на коже, с одной и с другой стороны.

– Это похоже на царапины. Похоже, они глубокие, но я не думаю, что они сами по себе могли стать причиной смерти.

– Я полагаю, могли, – возразил инспектор. – С учетом слабости и истощенности жертвы. А в карманах у него что-нибудь есть? Давайте-ка поднимем его и переложим на кровать.

Мы так и сделали, и я еще раз невольно подивился тому, насколько легким оказался убитый – словно перышко. Пока инспектор обследовал его карманы – они, кстати, оказались пустыми, – в комнату торопливо вошел высокий мужчина с окладистой черной бородой. Им оказался доктор Глоссоп, полицейский медэксперт, за которым послали, когда мы отъехали от полицейского участка.

Его первое заявление, которое он сделал, едва начав осмотр трупа, показалось мне, с учетом обстоятельств, довольно неожиданным.

– Я не верю, что этот человек мертв, – сказал он. – Почему вы не послали за мной сразу же, как только его обнаружили?

Вопрос был адресован хозяйке, миссис Хендерсон.

– Но, доктор Глоссоп, я ведь здесь ничего не трогала и другим не позволяла. Я ведь уже говорила, что знаю – полицейские всегда этого требуют.

– В таком случае, если этот человек умрет, вы будете частично в этом виноваты – вот и все.

Хозяйка негромко хихикнула.

– Как же, мистер Глоссоп, мы все знаем – вы любите пошутить.

– Вы поймете, что это не шутка, когда вас повесят – что уже давно следовало бы сделать.

Доктор произнес эти слова негромко себе под нос. Полагаю, миссис Хендерсон была бы не рада их услышать.

– У вас в доме есть бренди? – спросил медик.

– У нас здесь есть все – для тех, кто может платить. Все, не сомневайтесь, – ответила хозяйка, но тут же, вспомнив о присутствии представителей полиции, а также, вероятно, о том, что у нее нет лицензии на торговлю спиртным, добавила: – Если нужно, мы можем послать кого-нибудь за бренди, если денег дадите. Мы всегда готовы услужить.

– Что ж, тогда пошлите человека в ту пивнушку, что внизу, если это ближайшая. Если этот человек умрет прежде, чем сюда принесут бренди, я сделаю так, что вас запрут в каталажку. Можете не сомневаться, я это сделаю, – сказал доктор.

Бренди принесли очень скоро, но человек на кровати пришел в себя еще до этого. Открыв глаза, он уставился на склонившегося над ним доктора Глоссопа.

– Ну, вот и славно, приятель! – воскликнул тот. – Как вы себя чувствуете?

Мужчина продолжал молча смотреть на доктора, словно его способность к восприятию внешних раздражителей еще не восстановилась полностью – или же вид крупного бородатого человека казался ему странным и совершенно неожиданным. Над пациентом склонился еще и Атертон.

– Я рад видеть, что вам стало лучше, мистер Холт, – сказал он. – Вы ведь меня помните, не так ли? Я бегал за вами целый день.

– Вы… вы… – Мужчина на кровати закрыл глаза, пытаясь вспомнить, кто такой Сидней, а затем заговорил, не открывая их. – Я знаю, кто вы. Вы – тот джентльмен.

– Ну да, я джентльмен. Моя фамилия Атертон. Я друг мисс Линдон. Должен вам сказать, вы порядком измучены, так что вам надо поесть и попить. Вот, выпейте бренди.

Доктор, стоявший рядом с кроватью с высоким стаканом в руках, приподнял голову пациента и поднес стакан к его губам – так, чтобы жидкость тонкой струйкой попадала ему в горло. Мужчина механически задвигал кадыком, глотая жидкость. При этом вид у него был такой, словно он совершенно не понимает, что делает. Тем не менее щеки его сразу же порозовели, а затем даже покраснели, и это стало явным контрастом с той бледностью, которая еще совсем недавно заливала его лицо. Доктор опустил его голову на подушку и, молча стоя над пациентом, одной рукой пощупал ему пульс.

Затем, повернувшись к инспектору, врач вполголоса сказал, обращаясь к нему:

– Если вы хотите получить от него какие-то показания, лучше сделать это прямо сейчас, потому что он быстро теряет силы и в любой момент может умереть. Но учтите, вы вряд ли добьетесь от него многого – он уже фактически находится в полубессознательном состоянии, а тормошить его я не решусь. Так что постарайтесь узнать хоть что-то.

Инспектор подошел вплотную к лежащему мужчине, держа в руке блокнот.

– Как я понял со слов этого джентльмена, – сказал он, указывая на Атертона, – вас зовут Роберт Холт. Я инспектор полиции и хочу узнать, что привело вас в то состояние, в котором вы пребываете. На вас кто-то напал?

Холт, приоткрыв глаза, некоторое время затуманенным взором смотрел на инспектора так, словно видел его не вполне ясно – и при этом совершенно не уловил смысла сказанных им слов. Сидней, наклонившись над распростертым телом Холта, решил рискнуть и попробовать объяснить ему смысл происходящего.

– Послушайте, инспектор хочет выяснить, как вы сюда попали. И еще – кто-то с вами что-то сделал? Нанес вам ущерб? Кто именно?

Веки мужчины были полузакрыты, но после слов Атертона он вдруг широко открыл глаза – и рот тоже. На его изможденном лице появилось выражение панического ужаса. Он явно хотел что-то сказать, но ему какое-то время никак не удавалось произнести ни звука. Потом дар речи все же вернулся к нему, и он воскликнул:

– Жук! – Последовала короткая пауза, а затем новый выкрик: – Жук!

– О чем это он? – спросил инспектор.

– Думаю, я понимаю, – ответил Сидней и, обращаясь к пациенту, громко произнес: – Да, я слышу, вы говорите про жука. Этот жук с вами что-то сделал?

– Он схватил меня за горло!

– От этого у вас на шее отметины?

– Этот жук меня убил.

Глаза мужчины закрылись, и он впал в состояние летаргии. Инспектор был очень удивлен всем услышанным.

– Что все-таки он имел в виду, когда говорил про жука? – поинтересовался он.

Полицейскому ответил Атертон:

– Полагаю, я понимаю, о чем он, – и мои друзья тоже. Мы это потом объясним. А пока я, пожалуй, попробую вытрясти из него всю информацию, какую смогу, – пока еще не слишком поздно.

– Да, – отозвался доктор, который в этот момент снова щупал у пациента пульс, – пока еще не слишком поздно. Но времени у вас осталось немного – какие-то секунды.

Сидней явно решил рискнуть и попытаться вывести Холта из ступора, в котором тот находился.

– Вы ведь были с мисс Линдон весь день и весь вечер, верно, мистер Холт? – поинтересовался он.

Атертону удалось привлечь внимание мужчины и получить от него некую реакцию. Губы Холта зашевелились – он явно хотел что-то сказать, и ему это в конце концов удалось.

– Да… днем… и вечером… Господи, помоги мне!

– Я искренне надеюсь, что Бог поможет вам, мой бедный друг. Вы в самом деле в этом нуждаетесь, как, наверное, никто другой. Мисс Линдон облачена в вашу старую одежду, так ведь?

– Да… в мою старую одежду. О боже!

– А где мисс Линдон сейчас?

Казалось, слова, произносимые Холтом, истекают из его горла только за счет испытуемой им боли.

– Жук убьет мисс Линдон.

В этот момент сильнейший спазм потряс все тело несчастного Холта. Он даже непроизвольно чуть привстал, но тут же снова распластался на кровати. Выглядело все это очень зловеще. Доктор снова принялся внимательно осматривать Холта. Мы стояли молча, наблюдая за его действиями.

– На этот раз голод окончательно доконал его, и привести его в себя, боюсь, больше не получится, – заявил врач.

Внезапно я почувствовал, как что-то сильно и болезненно сдавливает мою руку, и обнаружил, что это Лессингем, по-видимому, бессознательно стискивает пальцами мое запястье. Мимические мышцы у него на лице вздрагивали, его всего трясло от нервного напряжения. Я повернулся к врачу.

– Доктор, если в стакане еще остался бренди, передайте его моему другу – ему необходимо выпить.

Лессингем опрокинул в горло небольшую порцию напитка, которая все еще плескалась на дне стакана, и проглотил ее разом, не раздумывая. Полагаю, это избавило нас от неприятной сцены, которая могла произойти вследствие того, что политик находился на грани нервного срыва.

Инспектор тем временем обратился к хозяйке дома:

– А теперь, миссис Хендерсон, вы, может быть, объясните нам, что все это значит? Кто этот человек, как он сюда попал, кто был с ним, когда он здесь появился и что вообще вам известно? Если у вас есть что сообщить, сделайте это, но будьте осторожны – я обязан предупредить вас, что все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

В ответ на слова инспектора хозяйка сунула руки под передник и ухмыльнулась.

– Знаете, мистер Филлипс, мне странно слышать, что вы так со мной разговариваете. Если вы продолжите говорить в таком тоне, люди могут подумать, будто я сделала что-то нехорошее. Ну, а насчет того, что здесь случилось, я вам расскажу все, что знаю, – с превеликим удовольствием. По поводу же вашего предупреждения, то я в нем не нуждаюсь, потому что всегда осторожна в словах – вы и сами это хорошо знаете.

– Да, я это знаю. Это все, что вы имеете мне сообщить?

– Ох и любитель же вы людей подгонять да допекать, мистер Филлипс, большой любитель. Конечно, это не все – я еще к делу-то и не приступила.

– Ну, так приступайте.

– Если вы будете на меня давить, я могу что-нибудь напутать, а вы потом назовете меня лгуньей – а ведь женщины правдивее меня нет во всем Лаймхаусе.

Было видно, что инспектор едва сдерживается, чтобы не наговорить миссис Хендерсон резкостей. Хозяйка же тем временем устремила глаза на грязный потолок, словно надеялась, что это поможет ей ощутить прилив вдохновения.

– В общем, – начала она, – я могу поклясться, что все случилось час назад, или, может, час с четвертью, ну или час и двадцать минут тому…

– В такой точности необходимости нет – минута-другая ничего не решают.

– В общем, я услышала, как кто-то постучал в дверь. Когда я открыла, оказалось, что это какой-то араб с большим тюком на голове – багаж был просто огромный, больше, чем он сам. С ним были еще двое. Ну, араб этот и говорит – странно так, как они все болтают: «Комната на ночь, комната». Вообще-то я не люблю иностранцев, и никогда не любила, а арабов особенно – все у них шиворот-навыворот, не как у нормальных людей. В общем, я этому типу так прямо и сказала. Но он, похоже, меня не понял, потому что снова давай твердить: «Комната на ночь, комната». И сует мне в руку две полукроны. Ну, я всегда говорю, что деньги есть деньги, и если у кого-то они есть, то они ничуть не хуже, чем у любого другого. В общем, может, кто-то эту компанию к себе и не пустил, а я решила иначе – и проводила всех троих сюда, наверх. После этого сама я спустилась вниз и пробыла там где-то с полчаса. И вдруг слышу – наверху, в этой самой комнате, поднялся какой-то гвалт.

– Какого рода?

– Ну, какой – крики, визг. Да громко так – никогда ничего подобного не слыхала. У меня от страха даже кровь в жилах похолодела. У нас, конечно, как и везде, бывают шумные жильцы, но такого я что-то не припомню. Я подождала с минуту, но вопли не прекращались. Я испугалась, что другие жильцы будут недовольны и станут жаловаться, и потому поднялась наверх, подошла к двери комнаты и стала стучаться в нее. Но моего стука, похоже, никто даже не заметил.

– Вы хотите сказать, что крики продолжались?

– Ну да, продолжались! Да еще как продолжались! Господи боже! Вопль за воплем. Мне показалось, от них вот-вот крыша обрушится.

– Слышали ли вы какие-то другие звуки? Например, звуки борьбы, ударов?

– Нет, ничего такого. Одни только крики.

– А кричал только один человек?

– Ну да, только один. Я уже говорила – раз за разом, снова и снова. Правда, когда я приложила ухо к двери, я вроде бы услышала, как еще кто-то плачет, или что-то вроде того, но крики заглушали все. Невозможно было представить себе, что может заставить человека так вопить. Я все продолжала дубасить в дверь, и в тот момент, когда я уже решила, что ее придется ломать, араб вдруг говорит мне оттуда, из комнаты: «Уходите! Я плачу за комнату! Уходите!» Мне это не понравилось, скажу вам прямо. Я и сказала: «Вы платите за комнату, но не за шум!» А потом я еще так добавила: «Или прекратите орать, или выметайтесь отсюда! Если не угомонитесь, я позову кого-нибудь, и вас живо отсюда выкинут!»

– И что, после этого наступила тишина?

– Ну, можно и так сказать – вот только кто-то все продолжал хныкать, и еще было слышно, как кто-то воздух ртом хватает, словно отдышаться не может.

– И что было потом?

– Ну, поскольку вроде как стало тихо, я ушла вниз. А еще через четверть часа, или, может минут через двадцать, я пошла к входной двери – мне захотелось выйти на улицу, чтобы немного подышать свежим воздухом. А миссис Баркер, которая живет на другой стороне улицы, в доме номер двадцать четыре, подходит ко мне и говорит: «Я гляжу, этот араб ненадолго у вас задержался». Я смотрю на нее и говорю: «Вы о чем? Я что-то вас не совсем понимаю». А она мне: «Ну, я видела, как он вошел в дом, а несколько минут назад видела, как он вышел – с огромным тюком на голове, тяжелым, наверное, потому что он его еле тащил». «Вот как. Ну, так это для меня новость. Я его не видела и не знала, что он ушел». И так оно и было. В общем, я опять поднялась наверх – и на тебе! Дверь в комнату была распахнута. Поначалу мне показалось, что внутри никого нет. Но потом, когда я вошла, то обнаружила этого бедного молодого человека, который лежал на полу за кроватью.

Тут из груди доктора вырвалось гневное ворчание.

– Если бы у вас была хоть капля ума, вы бы немедленно послали за мной, и тогда он, возможно, сейчас был бы жив.

– Ох, да откуда же мне было знать, доктор Глоссоп? Мне это просто в голову не пришло. Мне, знаете, хватило того, что я обнаружила у себя в комнате человека, которого, как мне показалось, убили. Я побежала вниз и наткнулась на Густуса Барли, который стоял, прислонившись к стене. Я ему говорю: «Вот что, Густус Барли, беги-ка поскорее в полицейский участок и скажи там, что человека убили – какой-то араб укокошил мужика». Вот и все, что я знаю, мистер Филлипс, и больше я ничего рассказать не могу, даже если вы будете много часов меня допрашивать и задавать разные вопросы.

– Значит, вы думаете, что крики издавал этот человек? – спросил инспектор, указывая на лежавшего на кровати мужчину.

– По правде говоря, мистер Филлипс, на этот счет я даже не знаю, что и думать. Но, раз уж вы спросили, то я вам так скажу: мне показалось, что кричала женщина. Я могу узнать женский крик – мне их за всю мою жизнь много раз приходилось слышать, одному богу известно сколько. Да, я бы сказала, что так могла кричать только женщина, причем буйно помешанная. Но женщины в комнате не было. Кроме араба в комнате находился только тот тип, которого он убил, и еще какой-то мужчина. По поводу этого третьего мужчины я могу сказать, что одет он был просто ужасно, в какие-то отрепья. Вот что я вам хочу сказать, мистер Филлипс: как бы там ни было, а это был последний араб, которого я пустила к себе в дом, какие бы деньги мне ни предлагали. Можете запомнить мои слова – больше никаких арабов.

Миссис Хендерсон снова воздела глаза к потолку, словно произнесла нечто вроде клятвы или религиозного обета, и несколько раз торжественно кивнула.

Когда мы вышли из дома, констебль протянул инспектору записку. Прочитав ее, он передал записку мне. Ее прислали из местного отделения полиции.

Я подошел к незнакомцу, державшему в руке фонарь. Он был одет в форму железнодорожника.

– Вы машинист экспресса, отправившегося в полночь со станции Сент-Панкрас?

– Да, верно.

– И где же ваш поезд? Что произошло?

– Что до поезда, то вот он, прямо перед вами, – вернее, то, что от него осталось. А насчет того, что произошло, скажу так – мы потерпели крушение.

– То есть как это – потерпели крушение? Что вы имеете в виду?

– От товарного состава, который следовал перед нами, на подъеме отцепились несколько груженых вагонов, покатились назад и столкнулись с нами.

– Как давно это случилось?

– Еще и десяти минут не прошло. Я направлялся на сигнальный пост – он отсюда милях в двух – и тут увидел ваш состав. Господи боже! Я уж думал, сейчас будет еще одно столкновение.

– У вас большие повреждения?

– Мне кажется, весь поезд разбит вдребезги. Насколько я могу судить, передние вагоны сплющило. Если верить ощущениям, у меня самого внутри все словно переломано. Скоро будет тридцать лет, как я работаю машинистом, но это первое крушение, в котором мне довелось побывать.

В темноте разглядеть выражение лица моего собеседника было трудно, но, судя по его голосу, он не то уже плакал, не то готов был вот-вот разрыдаться.

Наш машинист обернулся назад и крикнул, обращаясь к кочегару:

– Вот что, возвращайся-ка ты на сигнальный пост и дай там знать о том, что случилось!

– Ладно! – донеслось откуда-то из темноты.

Наш спецсостав начал медленно пятиться назад, давая через короткие промежутки времени свисток за свистком. Жители всей округи наверняка слышали эти звуки и поняли, что на железной дороге случилось какое-то серьезное чрезвычайное происшествие.

Разбитый поезд был погружен в темноту – от удара все фонари и лампы разбились или просто погасли. Кое-где можно было с трудом различить огоньки свечей – и это было все доступное в тот момент освещение. Небольшая группа пассажиров собирала в кучу обломки рядом с рельсами в надежде развести костер – скорее рассчитывая осмотреться и оценить ситуацию, чем согреться.

Многие из тех, кому удалось выбраться из покалеченных вагонов, сновали туда-сюда вдоль путей. Однако большинство людей, судя по всему, были заблокированы внутри. Двери вагонов заклинило, и открыть их без специальных инструментов было невозможно. Отовсюду слышались жалобные крики о помощи – мужские, женские, детские.

– Откройте дверь, сэр! – доносилось до нас снова и снова с разными интонациями, от умоляющих до раздраженных и даже злобных. – Ради всего святого, сэр, откройте дверь и выпустите нас!

Машинисты безуспешно пытались успокоить людей, многие из которых находились в состоянии исступления.

– Хорошо, хорошо, сэр! Мадам, пожалуйста, подождите одну-две минуты. Мы не можем открыть двери без инструментов, за ними только что отправился специальный поезд. Потерпите, и всем вам обязательно помогут. В вагонах вам ничего не грозит, так что сохраняйте спокойствие.

Но в подобной ситуации именно сохранять спокойствие людям бывает труднее всего!

Передняя часть поезда выглядела просто ужасно. Отцепившихся товарных вагонов, в которых, похоже, перевозились в качестве груза мешки с портлендским цементом, оказалось шесть плюс еще два служебных. Многие из мешков разорвались, и все вокруг было покрыто серой цементной пылью. В воздухе ее тоже было полно – она тут же попала нам в глаза, из-за чего мы частично ослепли. Локомотив экспресса перевернулся вверх колесами. Корпус его лизали языки пламени, вверх били струи пара и тянулся шлейф густого дыма. Создавалось впечатление, что деревянные конструкции ближайших к нему вагонов вот-вот тоже загорятся.

Передние вагоны, как справедливо заметил машинист экспресса, были сплющены. Они превратились просто в груду обломков и от чудовищного удара частично вошли друг в друга, словно элементы спичечной коробки. Когда ремонтникам удалось проникнуть внутрь, было уже светло. Состояние салона третьего класса в первом вагоне оказалось просто чудовищным.

Повсюду были разбросаны частично обгоревшие лоскуты ткани, судя по всему, шелковой и хлопчатобумажной. Я собрал их. Представьте себе, эксперты впоследствии заверили меня, что это не шелк и не хлопок, а некий совершенно неизвестный им материал скорее животного, нежели растительного или промышленного происхождения. На подушках и деревянных конструкциях салона, особенно на полу, было обнаружено множество больших пятен – также непонятного происхождения. Поначалу они были влажными и испускали очень неприятный запах. У меня все еще остался фрагмент деревянной внутренней обшивки вагона с одним из таких пятен. По поводу него эксперты также высказались, но при этом их мнения разошлись. Некоторые считают, что это человеческая кровь, подвергшаяся воздействию очень высокой температуры, то есть закипевшая и частично испарившаяся. Другие заявляют, что это кровь какого-то дикого животного, возможно, принадлежащего к семейству кошачьих. Третьи придерживаются той точки зрения, что это вообще не кровь, а всего лишь краска. Есть, впрочем, и четвертая категория экспертов. Вывод одного из тех, кто к ней принадлежит, сформулированный письменно, сейчас лежит передо мной, так что я цитирую: «Пятно оставлено в результате попадания на деревянную поверхность какого-то вязкого, липкого вещества, которое, возможно, представляло собой отходы жизнедеятельности одного из видов ящериц».

В углу вагона было обнаружено тело человека. Поначалу всем показалось, что это молодой человек, одетый как бродяга. Однако в итоге оказалось, что это Марджори Линдон.

Обыск в вагоне был проведен со всей тщательностью, но больше там не удалось обнаружить ничего.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как я принимал участие в коротко описанных мной выше событиях, – в противном случае я не решился бы предать их огласке. Сколько именно лет минуло, я по вполне очевидным причинам говорить не стану.

Марджори Линдон до сих пор жива. Слабая искорка жизни, которая еще теплилась в ее теле, когда ее извлекли из искореженного в результате крушения железнодорожного вагона, снова разгорелась. Однако процесс ее выздоровления растянулся не на недели и не на месяцы, а на годы. Насколько мне известно, даже после того, как врачам удалось добиться восстановления ее физического здоровья, что уже само по себе было непростой задачей, она еще в течение трех лет находилась под наблюдением медиков в связи с состоянием ее душевного здоровья. Но все то, что могут сделать квалифицированные доктора и деньги, было сделано, и со временем – а время, как известно, само по себе великий врачеватель – лечение Марджори Линдон дало удовлетворительные результаты.

Ее отец умер, завещав ей семейное состояние. Она вышла замуж за человека, которого в моем повествовании я именовал Полом Лессингемом. Если бы я назвал его настоящее имя, всем стало бы известно и настоящее имя его супруги – весьма уважаемой всеми женщины, жены одного из самых выдающихся политических деятелей нашей эпохи.

Ей не стали ничего рассказывать о том ужасном дне ее жизни, в течение которого она, находясь, по-видимому, в состоянии гипнотического транса, бродила по Лондону в мужском обличье и, более того, одетая как нищий или бродяга. Сама она никогда не вспоминала и не спрашивала об этом. Похоже, что после того, как к ней вернулся рассудок, вся описанная мной история исчезла из ее памяти, будто ее вообще не было в ее жизни. И надо сказать, что за это она должна быть благодарна судьбе. По всей вероятности, никто так и не разгадает тайну всех описанных мной загадочных событий. Судя по всему, никто ничего не узнает и о том, что же произошло в вагоне, где находилась Марджори Линдон, в страшный момент железнодорожной катастрофы, – и, в частности, о том, что случилось с тем существом, которое едва не довело Марджори до трагической гибели. Кто был этот человек и можно ли говорить о нем «он», как о мужчине, что весьма сомнительно? Откуда он явился и куда исчез? Какова была цель его появления среди нас, в нашем мире? Да и был ли он, собственно, человеком? Все это вопросы, на которые нет ответа.

Пола Лессингема его мучитель больше не беспокоил. Он перестал быть человеком, на которого открыта охота. Тем не менее у него, похоже, сохраняется глубокое отвращение к жукам, и он избегает любых разговоров о них. Если кто-то вдруг заводит о них речь, он тут же пытается сменить тему разговора, а если ему это не удается, просто выходит из комнаты. Надо сказать, в этом вопросе у них с супругой полное единодушие.

Разумеется, все это мало кому известно, но тем не менее дело обстоит именно так. Я, однако же, имею основания предполагать, что иногда Лессингем все же вспоминает о кошмаре из прошлого и, испытывая при этом леденящий его душу ужас, горячо молит Бога о том, чтобы все то страшное, что с ним случилось когда-то, навсегда осталось где-то далеко позади и никогда больше не возвращалось.

Перед тем как закончить, мне хотелось бы вскользь упомянуть еще кое о чем. Эта история нигде никогда не звучала, но я полностью уверен в ее абсолютной достоверности.

Во время недавнего боевого похода в район Донголы местные воины, разбившие лагерь в одном из отдаленных районов пустыни, ночью проснулись от звука взрыва. На следующее утро примерно в паре миль от лагеря они обнаружили громадную воронку. Казалось, будто в этом месте недавно производились взрывные работы, причем поистине огромных масштабов. В самой воронке и вокруг нее воины нашли большое количество предметов, которые напоминали фрагменты тел. Заслуживающие доверия свидетели сообщили мне, что тела были не мужские и не женские, а принадлежали каким-то человекоподобным существам невероятно больших размеров. Я склоняюсь к мысли, что, поскольку никакого научного исследования останков не проводилось, свидетели, о которых я упомянул, не осознанно лгали, а просто ошибались в силу своей необразованности и интеллектуальной ограниченности.

Одно, однако, не подлежит сомнению. На месте происшествия были обнаружены многочисленные каменные и металлические обломки, что позволяет предположить, что взрывом было уничтожено некое подземное сооружение. Особенно ясно на это указывают куски металлического литья, которые, судя по всему, являются обломками гигантской бронзовой статуи. В воронке и рядом с ней также было найдено более десятка отлитых из бронзы изображений некогда священного для представителей некоторых культур жука-скарабея.

Похоже, тогда, ночью, настал конец той обители демонов, которую описывал Пол Лессингем. Все же то, что было найдено там, в безводной пустыне, на месте взрыва, можно считать вещественными доказательствами окончательного уничтожения этой самой обители зла. Пожалуй, я, будучи человеком осторожным, все же не решусь выдвинуть эту версию случившегося в качестве рабочей гипотезы. Но, если сложить воедино все факты, то они указывают именно на это – лучший исход, какого только можно было бы пожелать.

Кстати, Сидней Атертон все-таки женился на мисс Доре Грэйлинг. Благодаря ее состоянию он стал одним из богатейших мужчин в Англии. Говорят, в начале их романа она любила его страстно, но безответно. Однако я могу совершенно определенно утверждать, что в итоге и он полюбил ее так же пылко, как она его. Их нежная привязанность друг к другу противоречит пессимистичным утверждениям, будто любой брак обречен на неудачу. Сидней продолжает свою карьеру изобретателя. Его исследования, касающиеся возможностей передвижения по воздуху, благодаря которым создание летательного аппарата обрело контуры реальной задачи, у всех на устах.

Шафером на свадьбе Атертона был Перси Вудвилл. Теперь он имеет титул графа Барнсского. Через шесть месяцев после того, как Атертон сочетался браком с мисс Грэйлинг, Перси женился на одной из девушек, которые на свадьбе Сиднея и Доры выступали в качестве подружек невесты.

Подробности смерти Роберта Холта до конца выяснить так и не удалось. В ходе расследования обстоятельств его гибели жюри коронеров в конечном итоге вернулось к исходному заключению – «смерть в результате истощения». Холт похоронен на кладбище Кенсал-Грин. На его могиле установлен красивый надгробный камень. Стоимость его оказалась такой, что, если бы эти деньги в нужное время оказались в карманах у Холта, это могло бы существенно продлить ему жизнь.

Следует также упомянуть и о том, что та часть длинной и запутанной истории, которую я изложил, озаглавив ее «Удивительное повествование Роберта Холта», составлено из того, что Холт рассказал Атертону и мисс Линдон в то время, когда лежал в доме отца этой молодой леди без сил, в весьма тяжелом состоянии.

Мисс Линдон сама, своей рукой тоже написала о происшедших с ней событиях. В то время, когда к ней уже вернулись силы, но ее рассудок все еще балансировал между светом и тьмой, это помогало ей расслабиться и успокоиться. Она ни за что и никогда не стала бы говорить о том, что с ней произошло. Но, как выяснилась, писать об этом она все же могла, доверяя бумаге слова, которые не могли слететь с ее губ. Она раз за разом описывала историю своей любви и своих несчастий – но не выходя за рамки того, что изложено мной в моих записках. Все ее рукописи начинались с одного и того же и одним и тем же заканчивались. Марджори все их уничтожила – кроме одной. И эта рукопись, которую она решила сохранить, включена в мои записки.

Что касается тайны Жука, то я не хочу сам и никого не призываю высказывать на этот счет какое-либо определенное мнение. Мы с Атертоном говорили на эту тему множество раз и в конечном итоге так ни к чему и не пришли. Что касается лично меня, то я считаю, что Шекспир был прав, написав следующие слова: «Есть много, друг Горацио, на свете, что недоступно нашим мудрецам»[9]. Кто-то видел так называемого Жука, я же – никогда. Но я вполне могу поверить в то, что он был или является (мы ведь не можем определенно утверждать, что его более не существует) творением не Бога и не человека.