© Авторы, текст, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Мишка пришел на игровую площадку поздно вечером. Солнце уже закатилось за родную девятиэтажку, двор затопила темнота. Кругом было тихо, только где-то вдалеке тарахтел грузовик и лаяла собака. Воздух пах скошенной травой.

Клочок вытоптанного газона, самодельные ворота и пара лавочек вместо трибун – это не слишком походило на футбольные стадионы, которые Мишка видел по телевизору, но была здесь какая-то магия. Когда начиналась игра, остальной мир будто переставал существовать и все неприятности выветривались из головы.

Мишка бросил на газон мяч, разбежался и что есть силы запулил его под перекладину. В сетке затрепыхалось. Мишка подпрыгнул, взмахнул руками, празднуя забитый гол, но тут же огляделся. Не видит ли кто? Местные мальчишки и так над ним смеялись, придумывая обидные прозвища. Но сейчас никого рядом не было. Потому Мишка и любил это время: площадка принадлежала только ему, и никто отсюда не прогонит.

Он наколотил с полсотни голов, когда вновь услышал собаку. Теперь она лаяла гораздо ближе, где-то за домом. И не просто лаяла, а драла горло, словно совсем озверела – Мишка даже представил оскаленную пасть, острые зубы, капающую на землю слюну… Наткнуться на бешеную псину ему совсем не хотелось.

Лай резко оборвался, собака завизжала, и в следующее мгновение эхо разнесло по двору звук ломающихся костей. Мишке почудилось, что хрустнули его собственные кости – так громко это было. Громко и жутко.

Он подобрал мяч и вгляделся в темноту. Половина ламп у подъездов уже не горела. Ветер гонял по асфальту мелкий мусор, в устроенной на березе кормушке возились птицы. А у угла дома стоял высокий человек и смотрел прямо на Мишку.

Ноги подкосились. Мишка вдруг понял, что здесь, в конусе фонарного света на площадке, его нельзя не заметить. Он машинально отступил на шаг назад, и то же самое сделал незнакомец. Словно неправильное, заторможенное отражение.

На одном из верхних этажей разбилось стекло. Раздался крик. Далеко-далеко, на шоссе, завыла сирена.

Рядом с незнакомцем появился еще один. Он тоже смотрел на Мишку и странно держал руки перед собой, будто сжимал воздух.

Или невидимый мяч.

Мишка бросился в сторону своего подъезда, но заметил неподвижные силуэты на площадке. Манекены, прячущиеся в темноте. Поджидающие.

За спиной раздалось неразборчивое бормотание. Мишка повернулся и увидел Серёгу – мальчишку на год старше, с которым иногда играл здесь. Тот стоял в нескольких шагах от футбольного поля и не решался войти в пятно света. Аккуратно протягивал ногу и тут же отдергивал ее.

– Серёг, ты чего?

– Се…рёг, – прилетело из темноты. – Чеготы.

По спине Мишки пополз холодок. Порыв ветра принес запахи крови, гнилого мяса и горящей свалки. Запахи нового Серёги.

Существо рывком подалось к свету, рухнуло на землю, заревело и отползло обратно в темноту. Быстро встало и начало приближаться маленькими шажочками. Мишка запустил в него мяч, затем поднял с земли камень и бросил ему прямо в голову. Существо, шатаясь, отступило на пару метров и застыло на месте. А потом неуклюже скопировало движение Мишки. Присело и швырнуло в него несуществующий камень. И еще раз. И еще. Будто повторяло самое странное упражнение на уроке физкультуры.

– Отвали от меня!

– …али …меня, – отозвалось существо.

Мишка больше не сдерживал слез. Из накрывшей район темноты слышались крики и странные, неправильные голоса. Надрывались сигнализации.

Мишка прижался спиной к фонарю, схоронился в спасительном свете. Прямо под лампой гудели комары, в паутине трепыхалась муха. Вокруг клочка футбольного поля вставали тени.

То, что притворялось Серёгой, нащупало на земле настоящий камень и с невероятной силой бросило его в сторону Мишки. Звякнул фонарный столб. Существо несколько секунд смотрело перед собой, а затем подняло взгляд выше. К стеклянному шарику, рождающему электрический свет.

Тени пришли в движение. Из-за домов поднялся столб черного дыма. Мишка, всхлипывая, сполз на землю и закрыл голову руками.

Разбить фонарь у существа получилось уже с третьей попытки.

Сегодня решалось, достанется ли Павлу должность штатного судмедэксперта. Так что он спешил в секционную – поговорить с наставником наедине.

О Вере в деревне ходили нехорошие слухи. Будто рожала она одного за другим мертвых детей, а от кого – неизвестно, муж-то у нее поехал на заработки лет шесть назад да и сгинул. Нехорошая женщина, нехорошая. Из-за ее истории Наталья и сама детей не завела, все боялась мертвенького родить, а потом и возраст вышел, да и мужа другая стерва увела.

Тихо. Тсс. Стучит будто кто?

Наталья поднялась с кровати и пошла к двери. Старый дедов дом тяжело сглатывал ее осторожные шаги, выкашливал их скрипом половиц.

– Открой, Наташа! Это я, Вера.

Наталья отшатнулась от двери.

– Иди домой, Вера. Завтра поговорим.

– Открой, милая. Или сердца у тебя нет? Непогода-то какая, продрогли мы.

– Мы? Ты не одна?

– С дочушкой я. Открой.

Наталья помедлила, потом отодвинула засов, впустила Веру. В полумраке сеней белки глаз гостьи сияли голубоватым фаянсом. Тощие руки прижимали к груди рюкзачок.

– Спасибо тебе, христианская душа!

– Да где дочка-то твоя? – удивилась Наталья.

– Так вот, – Вера подошла к лавке и, вынув из рюкзачка сверток, положила его на лавку. Это было одеяльце, и уголок его плотно прикрывал там, где должно быть личико новорожденной.

– В дом не попасть, ключ потеряла. Я у тебя заночую, не прогонишь?

– Бог с тобой, Вера, ночуй конечно!

Наталья засуетилась, доставая из старого сундука перину и расстилая ее на лавке.

– Ты голодная?

– Не го-ло-дна-я, – нараспев протянула Вера. – Я не ем почти совсем. Не хочу.

– Надо есть. А то молока не будет, – сказала Наталья и осеклась, покосившись на сверток. Тот лежал не шелохнувшись. А не мертвый ли младенчик? Сердце Натальи отчаянно застучало. Но спросить об этом она не решилась, лишь перекрестилась украдкой.

– Как дочку твою зовут?

– Маленькая.

– Почему Маленькая? – удивилась Наталья.

– А вряд ли вырастет…

Вера легла на перину прямо в одежде и, не успела Наталья накрыть ее одеялом, тут же провалилась в сон.

Наталья снова покосилась на сверток. Не может быть, чтобы там лежал живой ребеночек. Она на цыпочках подошла ближе к лавке, ближе, ближе. Ближе к лавке. Ближе.

Протянула.

Руку.

Вот уже коснулась одеяльца пальцами…

И отдернула ее. Страшно. Перекрестилась. Трижды. Господь с ней, с Верой. Ее забота. Переночует и уйдет. Не плачет младенчик, и слава-те.

Наталья шмыгнула в комнату, плотно притворила дверь. Долго лежала в постели, под сердцем ворочалась какая-то маята. И вой под ребрами, будто кто выскабливает душу ржавым скальпелем.

Наконец заснула. Но неглубоко, вздрагивала от каждого шороха, просыпалась, кидалась зажечь свет. Никого.

Проспала она час, не больше, и резко проснулась. Как будто был в комнате кто, дышал рядом с кроватью у подушки.

Наталья откинула одеяло, непослушными пальцами включила прикроватную лампу. Никого…

И вдруг увидела старушечье личико. Села на кровати, не в силах пошевелиться…

На полу стояла босая крохотная старушечка, ростом с поленце, обернутая в одеяльце, как в пеленку, и тянула сухонькие ручки к Наталье.

– Мне хо-ло-дно… Со-грей ме-ня.

– Кто ты? – с хрипом выдохнула Наталья.

– Я Ма-а-аленькая, гостья твоя.

– Уходи… К маме иди… – Наталья поджала ледяные колени к груди.

– Мо-ж-но я по-лежу с то-бой в кро-ва-тке? Мне хо-ло-дно. Со-гре-юсь и уй-ду.

Наталья хотела закричать, но почувствовала, что язык онемел, а горло сдавило.

– Мо-жно?

Старушечка присела и рывком прыгнула на Натальину кровать.

– По-вер-нись на бок, Натальюшка.

Наталья послушалась. Легла на бок.

Маленькая прижалась к Натальиной спине, обняла ее сзади ледяными ручками и ножками, и Наталье показалось – забрала последнее тепло.

– Оста-нусь с то-бой. Бу-дешь Маленькую на за-ку-кор-ках ка-тать.

Они лежали так долго, и Маленькая все сильнее вжималась в Наталью. А потом запела. И была то не песня, а слабенькое скуление.

Оцепеневшая Наталья сквозь сон ли, сквозь забытье почувствовала, как клюнуло что-то острое сзади, у левой лопатки, и все тело начало крутить, вертеть, засасывать в свербящую ранку. И сразу как-то обмяк позвоночник, будто ватным стал.

Вообще-то Гарик хотел купить с рук телефон, но пройти мимо объявления о продаже «Вупинатора-3000» не смог. «Вупинатор»? Что еще за чертовщина?

По фотографиям понять ничего не получалось, совсем ничего. Он поискал в интернете – ни единого сайта, на котором упоминались бы «Вупинаторы». Никто и никогда не видел такого устройства, никто не мог ему подсказать, для чего оно нужно. Кроме, наверное, Виктории, подавшей объявление о продаже. А кстати, десять тысяч за «Вупинатор» – это много или мало?

Гарик позвонил ей на следующий день, еще не успев толком прийти в себя после бессонной ночи, полной вопросов без ответов. «Вупинатор», да не просто, а «3000»! Значит, до него существовало еще 2999 моделей? Или это мощность? Или вместимость? Или…

– Алло, Виктория? Здравствуйте, я по поводу…

– Здравствуйте. – Голос Виктории звучал так, будто она спала еще меньше Гарика. – Да, я поняла зачем вы звоните. Цена окончательная. Продам только опытному пользователю. Вы же умеете с ним обращаться, верно?

– С этим самым? «Вупинатором»? Да, конечно, я…

– «Вупинатором-3000»! – крикнула в трубку Виктория. – Вы вообще читали объявление?!

– Да, конечно, я…

– Хорошо. Приезжайте через час, посмотрим на вас.

Она оставила адрес – времени было в обрез.

Когда Гарик приехал, Виктория уже ждала на месте. Высокая, худая и бледная, вся какая-то нескладная, она топталась на месте, кусала губы и без конца оглядывалась по сторонам.

– Ну?! – гаркнула она, едва он успел приблизиться. – Вы что, на метро добирались?!

Гарик на миг пожалел о своем решении приехать на встречу, но тут же отогнал дурные мысли. Да что она ему сделает-то средь бела дня?

– Он у вас с собой? Принесли?

– Принесла. А вы… – Виктория смерила Гарика взглядом. – А вы не очень похожи на того, кто уже пользовался «Вупинатором-3000».

– А вы, – Гарик решил позволить себе немного наглости, – не похожи на того, кто его продает!

Виктория закусила губу, потом медленно кивнула:

– Ага. Ну?

– Посмотреть можно?

Она засопела, будто обиделась, но все же протянула Гарику непрозрачный пластиковый пакет, раскрыв его:

– Пожалуйста.

Когда Гарик сунул внутрь руку, глаза Виктории округлились, а рот широко раскрылся. Но она не успела ничего сказать. Кончики пальцев обожгло сперва жаром, потом холодом. Гарик рванул руку на себя – и тут же ощутил рывок в обратную сторону. Он уперся каблуками в асфальт, чувствуя, что его тянет куда-то в глубины, невесть каким образом открывшиеся в пакете. Затрещала, лопаясь, кожа на запястье, и «Вупинатор», или что там за чертовщина пряталась внутри, моментально всосал в себя алые ленточки брызнувшей крови.

Когда рука Гарика оказалась в пакете по самое плечо, он закричал. Завопил дико, именно так, как должен кричать человек, которого заживо рвут на части, но бездна, холодная и жаркая одновременно, жадная и безжалостная, всосала звук так же быстро, как и кровь. И тогда Гарик понял – все. Сопротивляться не выйдет.

Он исчез в пакете, не прибавившем ни в весе, ни в объеме, за жалкую долю секунды.

Виктория поджала губы, свернула пакет, спрятала его под куртку и пробормотала:

– Ну вот, еще один идиот. В следующий раз точно возьму предоплату.

– Отчет готов?

Алиса вздрогнула, быстро погасила экран смартфона.

– Да!

Телефон пискнул.

– А смета?

– Естественно!

Снова тот же писк.

– И сводная таблица?

Алиса кивнула.

Писк стал громче. Лицо начальника скривилось. Алиса улыбнулась, поправила волосы, перевернула телефон экраном вниз.

Конечно, отчет готов не был, как и таблица, и смета, и еще куча других заданий, которые сейчас мигали красными огоньками в электронном приложении «Дедлайнеры».

Приложение ей посоветовала подруга.

– Очень удобно, – говорила Сонечка, тыкая пальцем в экран, – вот сюда заносишь дела, а сюда сроки. И теперь кролик будет напоминать тебе о работе.

Кролик Алисе понравился. Белый, пушистый, в яркой жилетке, он приветливо махал с экрана, доставая из нагрудного кармана круглые часы, и смешно шевелил усами.

«Дедлайн», – тонким голосом пищал он и тут же исчезал. Так было первую неделю.

И как назло, всю неделю у Алисы находились дела поважнее отчета. Стоило ей открыть рабочий файл, как прилетало письмо от Сонечки, смета не билась, Алиса смотрела в окно, рассеянно листала ленту соцсетей, бессмысленно кликая с одного приложения на другое и начинала строчить ответ подруге. Писк кролика возвращал ее в реальность, она снова бралась за дело, но в сети появлялась Сонечка и все повторялось.

Орлов зашел в Московский торговый банк разменять банкноту в двести тысяч. Высокая мраморная стойка полностью скрывала кассира, только шелест бумаг и клацание клавиатуры выдавали его присутствие на рабочем месте. Орлов сунул фальшивую купюру в окошко и нетерпеливо потряс ею. Клацание кнопок прекратилось. Кто-то невидимый молча потянул деньги из руки. Орлов разжал пальцы и криво ухмыльнулся. Неприятно ощутив, что ворот куртки душит, Орлов дернул себя за воротник.

Сейчас начнется паника, примчится охрана, появится управляющий, вызовут полицию. Затем тюрьма и мешковатая одежда заключенного. Там шутить не станут, там с Орлова наконец снимут эту ненавистную куртку. Он с тревогой ждал, переминаясь с ноги на ногу. Орлов надеялся, что его схватят.

За пределами стойки фальшивую банкноту шумно расправили и прогнали через шуршащий детектор. Затем невидимый кассир неспешно прошелестел собранными банкнотами и пачка разменных купюр показалась в окошко.

Орлов недоумевал. Он приподнялся на цыпочки и вытянул шею, пытаясь разглядеть того, кто не в состоянии отличить топорную фальшивку от настоящих денег. Вместо кассира увидел серый клубящийся дым и почувствовал едкий запах. В горле запершило. Орлов закашлялся. Потянулся рукой к пуговицам ворота. Расстегнуть их не получилось. Как ни старался, пальцы не слушались. Орлов чувствовал, что украденная им куртка сильнее сдавливала горло и грудную клетку.

– Купюра-то фальшивая! Куда вы там смотрите?! – взвыл Орлов, задыхаясь от кашля и пытаясь ослабить ворот.

– Чем могу помочь? – вежливый голос прозвучал прямо в ухо. Орлов резко повернулся. Клерк в синем костюме стоял за его спиной настолько близко, что Орлов едва не задел его. Прозрачные глаза в упор смотрели на Орлова.

Не дожидаясь ответа, клерк быстро нырнул за мраморную стойку.

– Я вот только что… Сюда… вот… – опешил Орлов. Тыча рукой и заикаясь, он указывал на место, где теперь, листая какие-то бумаги, сидел клерк. – Вот сюда передал двухсоттысячную купюру на размен. И мне отсчитали более мелкие. Где тот этот?.. И деньги?..

– Насколько мне известно, Центральный банк еще не принял решение выпускать банкноты номиналом в двести тысяч, – не отрываясь от бумаг, ровным голосом пояснил клерк. – Таких банкнот не существует.

– Но мне вот только что здесь отсчитали размен, – пытался доказать свою правоту Орлов. – Она там, у вас, моя купюра! Посмотрите!

– Как только государство запустит в производство подобные банкноты, милости просим! Приносите, примем в лучшем виде. Хоть миллион! – выглянув из-за стойки прозрачными глазами, клерк вежливо улыбнулся. Однако Орлов был готов поклясться, что клерк врет.

– А моя купюра? Где она? Отдайте деньги!

– Всегда рады видеть вас снова!

На улице жара стояла невыносимая. Ворот куртки доходил до самого подбородка. Орлов сделал новую попытку расстегнуть давящую куртку, но на этот раз не обнаружил застежки, ни одной петли. Они исчезли. На том месте, где когда-то были петли, ткань стала целой. А куртка, словно чудовищная анаконда, продолжала сковывать его. Он не мог пошевелиться и еле дышал. Дорого бы он отдал, чтобы освободиться. Если бы не забрался в заброшенный фургон! Не нашел фальшивую купюру. Не надел бы проклятую куртку и уже не смог снять… Орлов чувствовал, как ее шерстяные волокна всасывают в себя клетки его кожи. Он мог поклясться, что слышит их чавканье. Словно липкими щупальцами, всеми ворсинками куртка прорастала вглубь до печенок.

Сквозь палящее солнце из уличной духоты сгустилась рука и крепко схватила Орлова за плечо. Тысяча мелких шерстяных иголок воткнулась в оголенные нервы. От боли и страха Орлову хотелось кричать, но ворот намертво сдавил голосовые связки.

– Вы забыли свои деньги, – произнес уже знакомый голос клерка.

Орлов обрадовался. Может, если он отнесет деньги обратно в фургон, ему удастся как-то избавиться и от куртки? С надеждой протянул он руку за фальшивой купюрой. Однако клерк высыпал горсть ледяных монет. Обжигая холодом, они упали на ладонь Орлова. Мгновенно рука онемела, покрылась кровавыми волдырями и начала медленно чернеть. Постепенно теряя чувствительность, тело Орлова переставало болеть. Удушье и боль отступили. «Это конец!» – думал Орлов, теряя сознание.

Та зима в Крюкове выдалась на удивление спокойной. Ни ссор, ни драк, ни походов налево, ни запоев в недели длиной. Даже сплетни – и те прекратились, словно все кости в селе были уже перемыты добела, до серебряного блеска. Живи да радуйся! Вот крюковские и радовались, не задумываясь, отчего вдруг с ними эдакая оказия приключилась. А по весне, стоило снегу сойти, в роще за околицей дети нашли мертвого черта.

Был он, как полагается черту, уродлив и гол, наделен рогами, копытами и хвостом. На затылке зияла огромная рана. Должно быть, по осени охотник принял его за лося и подстрелил. Чертову плоть почти не тронуло разложение, и на промерзшей коже легко читались иноземные письмена, разобрать которые специально пригласили дьячка из соседней деревни, известного страстью к древним языкам. Дьячок, надо отдать ему должное, в обморок не упал и сцен закатывать не стал – увидев, что перед ним, он лишь вздохнул, осенил себя крестным знамением, достал из-за пазухи тетрадку с карандашом и принялся за работу.

Целый день дьячок просидел в бане на окраине Крюкова, перерисовывая надписи, покрывавшие чудовищного мертвеца. Сам светил лучиной, сам переворачивал тело, задумчиво шептал что-то, огрызался на тех, кто пытался помочь или задать вопрос. Иногда выходил на крылечко, смотрел на солнце, ползущее к горизонту. Вечером, исписав почти всю тетрадку, выпил поднесенный старостой стакан, поблагодарил и, грохнув стакан об пол, самым длинным осколком полоснул себя по горлу.

Довести дело до конца ему помешали.

Схватили за руки.

Выволокли на свежий воздух, надавали по щекам.

Дьячок не противился, только растерянно улыбался. Взгляд его блуждал по заборам и облакам, словно искал что-то важное и никак не мог найти. Потом, чуть придя в себя, он посмотрел прямо на старосту и сказал:

– Там про вас написано. Про каждого. Все написано, от начала до конца.

Староста закусил губу. Это был мужик обстоятельный, с добрым именем и хозяйством, со связями в Ветлынове, с дочерью, сосватанной за стряпчего уездного суда. Подумав, он велел вернуть дьячка в баню и на пороге сам отдал ему окровавленный осколок стакана. Затем по указанию старосты дверь закрыли, подперли снаружи березовым бревнышком, а баню, перекрестившись, подпалили – сразу с четырех углов, чтоб уж наверняка.

На пожар собралось посмотреть все Крюково. Мальчишки кидали в огонь камни и ветки. Бабушки охали. Староста, бормоча себе под нос что-то успокоительное и бессмысленное, непрерывно озирался – то ли ждал воздаяния, то ли надеялся на искупление. Но крюковцы отводили взгляд.

Поздним вечером, когда пожарище уже остывало, староста вернулся домой, тяжело опустился на лавку в красном углу и, сунув руку в карман сюртука, с ужасом обнаружил там тетрадь, отобранную у дьячка. На тряпичной обложке багровели пятна засохшей крови, а двадцать с лишним страниц внутри покрывали тщательно списанные с мертвого черта знаки. Присмотревшись, староста вдруг понял, что это – галилейский диалект халдейского, тот самый язык, на котором однажды приказано было вселиться в стадо свиней и броситься в море. Он узнал каждый символ, каждую черточку, прочел о больших и малых прегрешениях жителей Крюкова, не совершенных ими за прошедшую зиму. И с каждым прочитанным словом все сильнее разгорался в груди старосты удушливый жар, все сильнее давили стены и воротник, все страшнее смотрели с икон почерневшие от времени святые.

Едва не опрокинув лавку, он сорвался с места, грузно вывалился в холодную морось весенней ночи и только тут наконец понял, что от него требуется. Стряхнув неудобную обувь с раздвоенных копыт, скинув порты, чтоб не мешали хвосту, разорвав когтями сюртук и рубаху, староста рассмеялся – рассмеялся легко и свободно впервые за долгое время. На этот смех из спящих окрестных дворов ответил слитный собачий вой.

Пританцовывая, грозя рогами молодой луне, староста двинулся по главной улице села, от избы к избе, от двери к двери – разносить зимние грехи, причитающиеся жителям Крюкова. Ибо лучше поздно, чем никогда.

– Мы имеем право отказать в обслуживании без объяснения причин!

Света впервые пустила в ход эту фразу: клиенты редко заглядывали в задрипанную парикмахерскую на первом этаже девятиэтажки, так что воротить нос не приходилось. Но тут слова сами сорвались с языка: ей отчаянно хотелось вытолкать незнакомца за дверь и закрыться на ключ.

Мужчина словно не услышал ее и молча двинулся к парикмахерскому креслу. Засаленные длинные космы почти полностью скрывали его лицо, оставляя лишь уголок посиневших губ и налитый кровью глаз. Ворот рубашки был расстегнут, узел галстука ослаблен: шею изуродовали вздувшиеся кровоточащие отметины. Такие же раны покрывали и руки: они змеями вились из-под закатанных рукавов до самых пальцев.

– Мы скоро закрываемся! – снова проблеяла Света. – Уходите, прошу вас.

Все без толку: незнакомец с трудом взгромоздился в скрипучее кресло, вцепился в подлокотники обеими руками. Под его ногтями Света заметила полумесяцы запекшейся крови.

– Брей. – Боль сжирала окончания слов, превращала голос в невнятный шепот. – Под ноль. Быстрее.

Света открыла было рот и тут же закрыла. «Дело пяти минут, – подумала она, набрасывая на клиента парикмахерскую накидку. – Обкорнаю по-быстренькому, и этот псих уйдет».

Машинка с монотонным гудением вгрызлась в грязную шевелюру, и на истертый линолеум полетели первые пучки волос. Мужчина вздрогнул, сдавленно застонал: Света увидела в зеркало, как судорожно мечутся его глаза под закрытыми веками.

– Вам больно? – Лезвия машинки и правда застревали в нечесаных патлах, будто давились немытыми прядями. – Хотите я…

– Продолжай, – приказал мужчина.

И Света повиновалась: она привыкла делать то, что ей велят. Один за другим состриженные локоны падали на накидку, мягко соскальзывали на пол. С каждым движением мужчина дрожал все сильнее, хрипел и стонал так, будто Света срезала не волосы, а лоскуты кожи. Под конец на его искусанных губах выступила кровавая пена.

– Триста рублей, – выпалила Света, когда все было кончено.

– Еще не все, – просипел он. – Здесь тоже.

Мужчина распахнул рот и вывалил язык. Света с криком отшатнулась и уронила машинку.

Из розовой мякоти языка росли волосы. Увенчанная пузырьками слюны короткая поросль вяло шевелилась. Из слизистой щек темными пучками торчали пряди подлиннее: они тоже двигались, неспешно ощупывая полость рта и запятнанные кровью зубы.

Света попятилась.

– Брей, – мужчина вдруг всхлипнул. – Пожалуйста.

Он сполз с кресла и дрожащей рукой сбил стаканчик с рабочими инструментами: ножницы всех форм и размеров высыпались на столешницу. Взял самые большие, широко развел лезвия. Света даже пикнуть не успела, как мужчина вспорол себе руку от локтевого сустава до самого запястья. Как в кошмарном сне она наблюдала за тем, как острое полотно ледоколом взрезало плоть, и к полу юркими ужиками устремились багровые ручейки.

– И здесь тоже! – пробормотал безумец.

Ножницы выскользнули из ослабевших пальцев: он протянул к Свете изуродованную руку. Рваные края раны разошлись, обнажая мышцы. Волосы были и там: копошились, извивались червями, купались в крови и гное.

– Я больше не могу, – стонал несчастный. – Больно, слишком больно!

Он медленно наступал на Свету, шатаясь из стороны в сторону и баюкая предплечье. На обритой голове вместе с сукровицей проступали новые волосы.

– Не подходите! – завизжала Света.

Желудок скрутило, едкий ком подкатил к горлу, слюна сделалась кислой и вязкой. Она схватила ножницы с соседнего стола, выставила перед собой. Пусть уходит, пусть проваливает на все четыре стороны! Света живо представила, как мужчина прикасается к ней и волосы перебираются на ее кожу, просачиваются в поры, стягивают внутренности.

Удар нанесла почти вслепую – ножницы остались торчать в животе. Безумец медленно осел на пол. Его губы расползлись в слабой улыбке. Кончики волос плясали в уголках его рта, как зачарованные йогом змеи.

– О божечки, – лепетала Света, судорожно тыкая пальцами в экран смартфона. Она все никак не могла вспомнить номер скорой.

Растекающийся под кожей зуд мешал сосредоточиться.

Это было хорошее место. Свет падал удачно, не пришлось ничего выдумывать. Тот-кто-выбрал-имя-Крей придирчиво оглядел песочного цвета замшевый пиджак. Сожрать или сбросить под кровать? Глупая вещь, купленная по случаю и висевшая так удачно на дверце шкафа, заметит ли кто-то ее пропажу?

Жадность победила, и пиджак оказался под кроватью, пока Крей умащивал свое тело на освободившемся месте. Натуральная кожа насытила бы его как дрянной кусок… что там едят люди? Неважно. И тогда он не прочувствовал бы вкус, которого так долго ждал.

Крей был голоден много лет, и ему хотелось не просто пиджака, хотелось высосать Игоря до дна, оставить жалкую оболочку. И закинуть туда, под кровать. Но так нельзя. Еда и Игра были прочно связаны. Самое большее, что он мог себе позволить – урезать Игру до трех дней.

Просидеть тут три дня, пока глаз человека не привыкнет.

Крей мог совсем слиться с вешалкой или кроватью, но так делают только дикие, кто вкуснее теплой крови ничего не знал. А страх должен насытить как приправа вкусный сочный кусок мяса. Медленно. Человек раз за разом видит тень, слышит скрип… Страх проникает под кожу, бежит по венам.

И лишь потом можно сползти с вешалки, забраться в постель и пить, пить.

Торопыги прикидывались одеждой в гардеробах кинотеатров или мятыми купюрами в темных переулках. Есть незнакомую еду? Тот-кто-выбрал-имя-Крей так низко не опускался.

Игоря он знал давно. Он уже почти чувствовал его вкус, а может, просто помнил.

Дверь распахнулась, заливая комнату светом. Искусно созданная Креем тень легла на стену.

Палец, что клацнул по выключателю, был влажным от острого приступа страха. Крей это чуял. Вкус-с-но.

– Тьфу ты, господи. Пиджак! – с облегчением в голосе.

– Повесь его в шкаф, – посоветовала женщина из кухни.

– Да ну, я ребенок что ли? – возмутился Игорь. Свет выключать не стал. Хорош-шо. – Это я в детстве однажды так напугался, я рассказывал?

Рассказывал.

И женщина, и Крей эту историю знали наизусть. И что за ней последовало тоже. Долгие годы страха, сладкого и терпкого.

«ОКР», – непонятно говорили врачи. «Мальчик-чистюля», – умильно вздыхали в семье. Крей ушел, чтобы вернуться, когда страх переполнит настолько, что исчезнет.

Вещи снова стали лежать на стульях и висеть на дверцах.

Пришло время Еды.

На второй день Игорь потрогал Крея за рукав. Словно стесняясь, лишь коснулся мягкой замши, делая вид, что случайно. Но вечером того же дня долго возился в шкафу, то и дело утыкаясь носом в Крея. Будоража себя запахом выделанной кожи, а Крея – своим. Хотелось обвить его прямо сейчас и наконец присосаться к ямке чуть ниже основания черепа, чтоб человеку стало щекотно, а потом тепло, словно он вот-вот уснет.

Но Крей терпелив. Остался один день.

Игорь будет бороться. Он не перевесит Крея в шкаф, не оставит включенным свет.

Люди размякли и забыли, что страх – это хорошо. Он предупреждает. Но тем лучше для таких, как Крей.

Вечером следующего дня, когда Игорь размякшей тушей растекся по креслу и задремал, не дойдя до кровати, Крей переполз к нему. Никакого больше запаха кожи, тяжести замши. Почти невесомый и теплый, он вполз повыше, обволакивая шею, мягкой тяжестью ложась на грудь, и еле слышно чмокнул, вонзаясь тонкими шильями зубов.

Дверь распахнулась внезапно. Крей бы услышал шаги, не будь так голоден. Сейчас же он просто слепо щурился не-глазами на мальчика, застывшего на границе света и полумрака.

Видит, конечно. Такой ошеломляющий удар страхом и крик, режущий не-уши:

– Ма-мама! Оно ест папу!

Щелкнул выключатель. Крей нехотя отцепился – при свете и криках питаться нет никакого удовольствия. Он сполз под кровать, наблюдая оттуда за суматохой.

– Почувствовал что-то, спас папу! – сквозь рыдания кому-то повторяла женщина, обнимая сына.

А сын беззвучно открывал рот как рыба и смотрел на Крея.

Видел.

Боялся.

Папу он не спас, конечно. Крей действительно был голоден – инсульт или разрыв аорты? Ему было все равно. А сюда он вернется позже.

Мальчик вырастет. Снова начнет говорить.

И однажды повесит пиджак не в шкаф, а на стул.

Я с детства боялась стоматологов. Иррациональный страх заставлял подкашиваться ноги, меня тошнило, голова кружилась. Будто само тело говорило мне туда не идти.

Марина вышла из комнаты дочери, плотно прикрыв дверь. Прошла на кухню. Вадим безмятежно прихлебывал чай вприкуску с овсяным печеньем. Увидев жену, вопросительно поднял брови:

– Ты чего хмурая? Вика начудила?

– Начудила… – Марина присела за стол, обняла ладонями кружку. – Вадик, мне кажется, она в садике подворовывает.

Вадим отложил печенье в сторону. Серьезно посмотрел на жену.

– Почему ты так думаешь?

– Позавчера нашла у нее в шкафу платье, – Марина вздохнула, – а-ля принцесса. Розовые оборочки, блестки. Мы такое не покупали. Спрашиваю: «Откуда?», говорит: «Нарисовала». Представляешь? Оно не кукольное, на ребенка. Как она его из сада умудрилась притащить, ума не приложу. А сейчас смотрю: на тумбочке яблоко, надкусанное. Красное, размером чуть ли не с грейпфрут. Я такие не беру – сразу понятно, что ничего полезного, одна химия. Попыталась забрать, Вика истерит: «Мама, не ешь, отравишься!»

– Ну, яблоко могли в саду дать… А с платьем – плохо. Никто не спохватился? В твоем детсадовском чатике тишина?

– Молчат. Думала сама с воспиталкой переговорить в понедельник. Но, Вадик, зачем Вике это? Ведь все есть, игрушки, одежда… Может, мы ее разбаловали? Ты вон ей эксклюзивные фломастеры из Японии заказываешь, за бешеные деньги, а она потом ворует и фантазирует…

– Мне кажется, ты преувеличиваешь. – Вадим приобнял жену. – Но, пожалуй, надо бы провести воспитательную работу. Про «свое-чужое». Только завтра, утро вечера мудренее. – Вадим встал, чмокнул Марину в макушку. – Пойду почитаю ей. «Белоснежку» добили, на очереди «Тараканище».

– Которое «Ехали комарики»?

– Да, и медведи, и все-все-все.

Вадим вышел из кухни. Марина слабо улыбнулась, глядя ему вслед, но в груди царапалось беспокойство. Воровство – не единственное, что тревожило в поведении Вики, но об остальном Марина была не готова говорить с мужем. О том, что увлечение рисованием у дочери в последнее время превращается в одержимость. Или о том, что, когда Вика рисует новыми фломастерами (странными, без каких-либо опознавательных знаков на упаковке), Марине кажется, что глаза ребенка светятся розовым.

После вечернего чтения Вадим уложил дочку сам. Они с Мариной закончили домашние дела, улеглись.

Проснулись ночью от громкого шума. За окном творилось что-то невероятное: трещали деревья, завывала автомобильная сигнализация, кричали люди…

Марина вскочила первой, бросилась к окну, раздвинула шторы. Сюрреалистичная картина, развернувшаяся во дворе их девятиэтажки, пригвоздила женщину к месту. Огромный силуэт высился над соседними домами. Хитиновый панцирь тускло блестел в свете полной луны. Вытянутое тело покачивалось на двух мощных лапах, четыре оставшихся конечности хаотично мелькали в воздухе, выбивая окна и ломая деревья. Голову создания венчали усы, казалось, готовые достать до звезд. Страшнее всего была морда: на ней сверкали в темноте белки человеческих глаз, а сразу под ними хлопала черная щель безгубого рта. Тараканище резво направлялся к ним, сметая все на своем пути.

– Хватай Вику и беги! – Голос мужа вывел Марину из оцепенения.

Звон оконного стекла задержал ее на пороге: обернувшись, она успела увидеть, как громадная лапа обнимает Вадима за пояс и выдергивает наружу, словно тряпичную куклу. Крик мужа заглушил рокочущий бас:

– Принесите-ка мне своих деточек! Я сегодня их за ужином скушаю!

Марина влетела в комнату дочери. Вика сидела, вжавшись в изголовье кровати, бессмысленно таращась на зажатый в руках лист бумаги. Марина инстинктивно вырвала его из рук дочери, разорвала рисунок пополам, как раз между длинных тараканьих усов. За окном раздался оглушительный треск, и дом содрогнулся. Удары следовали один за другим, в такт конвульсиям издыхающего Тараканища. По стенам пошли трещины. Когда обвалился потолок, единственное, что успела сделать Марина – накрыть дочь своим телом.

– Шалтай-Болтай, Шалтай-Болтай! – кричали дети вразнобой. Щуплый аниматор, путаясь в клоунском костюме не по размеру, тонким голосом пытался их организовать, но все было без толку.

«Почему он одет клоуном? – подумала Инна. – В „Алисе в Стране чудес“ не было клоунов».

– В Зазеркалье, – сказали над ее ухом. – Шалтая-Болтая Алиса встретила в Зазеркалье. Это разные сказки.

Инна вздрогнула и воззрилась на сидящего рядом на скамейке старичка. Неужели она думала вслух?

– Извините, – промямлила, борясь с желанием спросить, какого черта дед лезет в чужие разговоры, пусть даже она и разговаривала сама с собой.

– Ничего, их часто путают, – старичок сделал странный жест, словно приподнимал над головой невидимую шляпу, а потом встал и, шаркая, пошел прочь.

Инна снова перевела взгляд на стайку детей, потом на аниматора, а потом выше, на самую вершину огромной, в три человеческих роста, надувной стены.

Там сидел Шалтай-Болтай.

Гигантское, наверное, тоже надувное, яйцо – с маленьким ротиком, черточкой на месте носа и крошечными глазками. Без век и ресниц, просто черные точки – казалось, что они злобно буравят пространство перед собой. Шалтай-Болтай накренялся, покачивался – чудилось, что его взгляд скользит по детям, аниматору и прохожим, которые прятались от изнуряющей июльской жары в парке.

Инна вздохнула и стала обмахиваться рекламным буклетом, взятым на входе – ни ветерка, лишь тяжелый, неподвижный, ватный воздух, давящий со всех сторон.

«Шалтай-Болтай, – лениво думала она. – Большое тупое яйцо. Куриное, наверное. В Англии же не было страусов, пусть даже в Зазеркалье. Интересно, когда он упал, то желток-белок вытек или там был птенчик?»

– Шалтай-Болтай сидел на стене! – дети орали все так же вразнобой, но хотя бы сменилась строчка.

Шалтай-Болтай снова накренился – очень сильно, почти на сорок пять градусов, а потом резко откинулся назад, словно под порывом сильного ветра. Затем опять накренился и на этот раз задержался, будто высматривал кого-то в детской толпе.

– Шалтай-Болтай! – От визга у Инны заложило уши, она вздрогнула, уронила буклет, наклонилась за ним, и из расстегнутой сумочки посыпалась мелочевка: складное зеркальце, расческа, упаковка жвачки… Она подобрала зеркальце, раскрыла его, чтобы проверить – не разбилось ли, попутно посмотрелась в него…

За ее спиной маячила оскаленная пасть. Черные волоски-щетинки обрамляли зияющий клыкастый провал – от одного заостренного уха до другого. Узкие, налитые кровью глазки, неотрывно следили за каждым движением Инны.

Она тихо охнула, подавившись горячим воздухом, захлопнула зеркальце и обернулась.

– Извините, – стоявший за ее спиной старичок снова приподнял невидимую шляпу. – Я оставил тут газету.

Затем развернулся и шаркающими шагами пошел прочь. Газеты у него не было.

– Шалтай-Болтай сидел на стене! – раздался гнусавый голос аниматора. Дети пискляво и как можно более вразнобой – явно специально – заорали.

Инна повернулась к ним. Кажется, непонятная игра приближалась к концу.

– Шалтай-Болтай свалился во сне!

– Ай-ай-и-о-е! – дети уже даже не старались проговаривать слова.

А потом Шалтай-Болтай упал.

Резко, быстро, мгновенно – будто сбитый точным пинком.

Инна вытянула шею, чтобы рассмотреть поближе – что же будет дальше.

По надувной – она же надувная, как же так? – поверхности поползла черная трещина. Потом еще одна и еще.

А затем что-то длинное, черное, тонкое, покрытое черными и бурыми волосками просунулось в трещину. И еще в одну. И еще. И еще.

«Яйца бывают не только у птиц», – ударила в голову запоздалая мысль, обдав холодом, словно облив ледяной водой. И жара обратилась в стужу.

В первый раз за весь день дети орали в унисон. И так же в унисон с ними орали прохожие. И Инна визжала вместе с ними – отбиваясь от полчищ черных и бурых пауков, протыкающих животы, высасывающих глаза, впрыскивающих яд. Пауков, бесконечной волной изливающихся из разбитого гигантского яйца.

И над всем парил тихий шепот:

В ночной тишине раздался шорох резины.

Эхом разнеслось: «Черные ритуальщики!» Двор моментально превратился в кишащую клопами постель – под неработающими фонарями разбегались жители. Несколько секунд, и всякое движение прекратилось – люди прекрасно научились узнавать эту машину по хрусту покрышек.

Во двор медленно въехал черный микроавтобус. На лобовом стекле красовалась табличка «МУП Ритуал». Автомобиль остановился. Отъехала дверца, и из салона вышли трое. Черные пиджаки, черные брюки, белые до рези в глазах рубашки и одинаково скорбные лица.

Скрипнула металлом дверь – из ближайшего подъезда вышла женщина с ведром. Увидев их, взвизгнула и, бросив ведро, исчезла в проеме.

– Эники-беники, – начал первый, кивая по очереди на подъезды.

– Ели вареники, – продолжил второй.

– Эники-беники, – повторил первый.

– Бац! – закончил третий.

Нога в ногу, они двинулись к третьему подъезду. Беспомощно сдался замок, и тройка вошла в подъезд.

С помощью бесхитростных «эников-беников» они определили этаж, а потом и квартиру.

На звонок не ответили. Первый протянул ладонь к ручке двери. Внутри полотна что-то жалобно всхлипнуло, и человек потянул на себя неработающую преграду.

В прихожей стояли ошарашенные девушка и парень. Лица – белые, как рубашки вошедших. Глаза затравленно выискивали в пустоте глазниц пощады. Не находили.

– Добрый вечер, – произнес первый.

Второй достал из портфеля ворох бумаг, нашел нужную, передал третьему.

– Митяев Олег Романович, – зачитал третий.

Парень покачнулся.

– Да, – согласился он, хотя третий не спрашивал, а утверждал.

– Дата смерти – 5 ноября 2022 года.

Девушка упала на колени и завыла в потолок. Олег пробормотал:

– Как, всего неделя? Может, можно как-то пересмотреть… пере… передумать?

Из кухни показалась заплаканная дородная женщина в фартуке.

– Олеженька, ну раз надо – значит надо. Чего ты споришь?

– Мам… – Олег ошарашенно смотрел на мать.

– Ну что мам? Я уже тридцать лет, как мама. Если бы не нужно было, кто б тебя беспокоил? Они, – она со страхом и подобострастием посмотрела снизу вверх на посетителей, – кого ни попадя не забирают. Да и не забирают тебя еще. Сходи в «Ритуал», пусть проверят документы. Наверняка окажется, что не в ту очередь записали.

Второй, ответственный за документы, протянул комплект бумаг третьему.

Третий передал бумаги Олегу.

– Вот, договор на похороны и счет. Оплата как по реквизитам, так и по кьюаркоду. Естественно, – третий изобразил на лице понимающую улыбку, – оплата производится только по факту кончины.

Мама обтерла руку о фартук и забрала счет.

– Давай сюда, а то потом не найдем ничего. – Она посмотрела на бумагу и ахнула. – Боже, цены-то как выросли! Я твоего отца, – с укором обратилась она к сыну, – в два раза дешевле хоронила.

– Прошу вас ознакомиться с договором и подписать наш экземпляр.

Олег посмотрел на договор, словно видел его впервые. Что-то ткнулось ему в плечо. Повернулся. Вид матери, протягивающей ручку, сломал его. Под бессильный стон девушки он отчаянным жестом подмахнул договор и протянул документ третьему. Не глядя на мать, Олег взял под руку девушку и ушел в комнату.

– Вы уж простите его, – заискивающе пробормотала она. – Он еще глупенький, жизни не знает.

Третий передал договор второму. Первый проговорил: «До свидания», и троица вышла.

Мать тихо вернулась в кухню и приоткрыла окно, выходящее во двор. Хлопнула дверь. Троица секунду постояла, озираясь. Потом раздалось:

– Эники-беники…

На этот раз выбрали трехэтажку напротив, первый подъезд. Шесть квартир. Шанс довольно большой. Наверняка, пришли к Танькиному холеному красавчику сыночку, что постоянно лупил в школе недотепу Олежку. Наверняка, записка дошла до «Ритуала».

Горько улыбнувшись, она вернулась к готовке. Может, стоило на ужин открыть коньяк из неприкосновенного запаса?

Татьяна смотрела, как из Людкиного подъезда вышла троица в черных костюмах. Улыбнулась довольно. Быстро «Ритуал» обрабатывает сообщения!

Заметив, что троица двинулась в ее сторону, нахмурилась.