Это начальная точка размышлений многих русских людей, которые задумываются о России как о том удивительном и уникальном историческом и культурном явлении, какое обнаружилось в мировом человечестве в виде совершенно особого образования, до сих пор не уложившегося в идеальном сознании всего мира. И те события сегодняшнего дня, о которых придется вести речь в этой книге, только подтверждают эту особость России, с которой нам, ее сыновьям и дочерям приходится жить как с некой неизбежностью и одновременно тяжкой ношей. Нам всегда Запад, особенно он, говорил, что мы, то есть Россия в целом, и мы русские люди, ее представляющие, какие-то не такие, «неправильные», не похожие на них. Этот бытовой уровень нашего отторжения накладывался на более серьезные вещи, связанные с историческими событиями, в каких Россия принимала участие. И здесь она выступала особым субъектом, ни к кому особенно не прилаживаясь, ни с кем особенно не сотрудничая, но оставаясь самой собой.

Грубое сравнение, но оно приходит в голову именно нашим оппонентам, как это становится понятно из общения русских людей с западными на протяжении последних не лет, но столетий – мы для них, «как кость в горле», как то, что мешает им спокойно жить и развиваться. Западу все время кажется, что если бы не было России, то дела на европейском континенте в геополитическом смысле давно бы шли, как надо. Странным образом это желание объединяет Карла XII и Наполеона, Гитлера и всякого рода русофобов всех мастей в послевоенной Европе. Мы им мешаем жить так, как им хочется.

И становится понятно, что за всей этой внешней словесной атрибутикой произнесения слов неприятия, а подчас и ненависти, кроются вовсе не бытовые причины, образ русской жизни, наши привычки, наша культура и язык, а что-то более значительное и серьезное – то, что затрагивает самые глубинные основания взаимоотношений народов и цивилизаций. Конечно, исторически Россия, вплоть до плотницкой работы Петра I, прорубившего окно в Европу, относилась к своим западным соседям с большим недоверием и подозрениям. И причины этим чувствам совершенно понятны: они носили религиозно-онтологический характер, в первую очередь, а во вторую, Россия постоянно была предметом желаний, территориальных и политических, со стороны Европы. Вся смута на Руси XVII века была инспирирована Европой во главе с Польшей и Литвой по присоединению нашей страны как бы к истинной культуре, по уничтожению православия и всего, что связано с русским началом.

Можно сказать, что цивилизаторский как бы импульс со стороны Европы был очевиден, но из этой очевидности выплывает самое главное обстоятельство – к нам уже тогда относились как к варварам, которых необходимо цивилизовать или – что рациональнее – покорить, а при сопротивлении – уничтожить. Вот что было главным модусом одного из первых движений Европы в сторону России. И поначалу казалось, что сама операция пошла и развивается успешно – польский король на русском троне, присяга на верность русского дворянства и прочие планируемые новации в европейском духе, включая отказ от православия и подчинение папе Римскому, но все обломилось в один момент. Когда русский народ сам по себе поднялся на защиту своего отечества, представление о котором внутри русского человека уже было сформировано и присутствовало как важная часть его ментальности.

Вот эта духовная, православно-государственническая Россия никак не была учтена польско-литовскими захватчиками, и они были снесены подобно тому, как во время бури морская волна, особо сильная, набегает на берег и уносит с собой весь мусор, накопившийся до очистительного шторма. Так произошло тогда, так происходило и в дальнейшем. Происходило со шведами, турками, французами, немцами и другими народами, какие осмеливались затрагивать самое ядро духовности и ментальности русского человека, каковые, ментальность и духовность, сформировались в окончательном виде на рубеже XV и XVI веков. Они стали ведущими началами и государственно-строительных усилий, и культурных достижений, и уплотнения в конечном виде того психотипа русского человека, какой является, на наш взгляд, одним из результатов работы всей всемирной истории.

Хотя сама всемирная история – заметим мимоходом – если трактовать ее в духе Гегеля, сама никак не могла понять, каким образом европоцентричность ее самой (а далее и западоцентричность), сменилась вот этим раздвижением истории далеко на Восток Европы, где поднявшаяся и утвердившая себя новая – то ли европейская, то ли азиатская, Россия стала менять ландшафт не только политической, но и культурной и психологической жизни громадного континента. Континента, который привык считать себя центром мира, носителем основных интеллектуальных, религиозных, моральных и всяких иных ценностей, какие, правда, как правило, были совершенно неприемлемы для тех народов, каких мечем и огнем покоряла «великодушная и гуманистическая» Европа на разных материках и в разных углах человечества.

По большому счету весь запал западного мессианства угас именно на России, и с нее началось антиколониальное движение во всем мире, крах разнообразных империй, появление новых точек отсчета в нравственном отношении, в художественном плане, а также в антропологическом, так как «проекту человека» Запада был противопоставлен другой проект человека со стороны России.

Что это так – свидетельствует Отечественная война 1941–1945 годов, когда в Сталинграде победил именно он, этот новый, именно что с всемирной точки зрения, русский человек (я включаю, конечно, в это понятие, этот этнический субстрат всю совокупность народностей и национальностей, составляющих «большую Россию). Именно такого рода духовные начала являются определяющими в любом военном столкновении вплоть до сегодняшнего дня.

Возвращаясь к заявленному названию главки тут можно порефлексировать на предмет того, что для разных русских людей существует свой образ и идеал России, о каком они тоскуют. Для одних, и их сейчас явное меньшинство, это та самая дореволюционная императорская Россия, какая была величественным образованием совершенно неподражаемого вида и толка, и если бы не большевистский переворот, то сегодня на земле был бы единственный гегемон – Россия, и он, конечно, вел бы себя не так, как США. Я писал в своих книгах, что в этом случае Европа и мир избежали бы мировых войн, так как доминирование России строилось на принципах, о которых грезил и писал Достоевский – на идеале жизни Христа, на общечеловеческих моральных ценностях.

Для других – и их явное большинство – Россия, которую страшно жалко, это советская империя, какая представляет из себя странный утопический проект, в котором было намешано всего понемногу – и христианской моралистики, и социального равенства, и национального возрождения народов в культурном смысле. Много было хорошего и фантастического в этом проекте, единственно, он, опять-таки, разбился от столкновения с антропологическими проблемами развития общества (уже советского). И если ей, этой новой русской империи, удалось создать самое образованное и культурное сообщество людей в истории человечества, и породить новый класс людей – советскую интеллигенцию, причем он был массовым в количественном отношении, то советская антропология, развитие человека сломались на правящей элите, на бюрократии, на вырождении правящего класса партийцев и управленцев.

Эти вариации на тему, какую из исторических форм России нам жальче других, можно бесконечно продолжать, и даже в данной книге автор несколько раз будет к ним подходить, желая определить, каким образом и как именно возникает настоящая преемственность между различными этапами развития русского государства. Сразу отмечу, а для более внимательного читателя отправлю его к соответствующим главам книги «Запад и Россия», что я придерживаюсь представления о том, что никакого разрыва по основным линиям развития в России не происходило. Никуда не ушло из России православие, и сегодняшнее его развитие говорит об этом больше, чем что-либо еще, несмотря на активную атеистическую пропаганду в СССР. Не пропал русский коллективизм, предпочтение общих парадигм существования перед индивидуалистическими, не исчезла русская духовность, несмотря на то, что современные формы жизни активно вымывают из практики ежедневного существования все, что напоминает об идеале, мечтаниях, стремлении к лучшей внутренней экзистенции, поиске правды.

А как может быть иначе, если пока русский язык – и соответственно русская культура в ее еще неубитых воплощениях – содержит в себе все эти начала, на которые было указано выше. Говорящий и думающий на русском языке, даже не читавший ни Пушкина, ни Достоевского, ни Чехова продолжает жить в кругу понятий, какие несет в себе русский язык. И всякий русский человек, употребляющий, произносящий слова – душа, тоска, правда, истина, любовь, надежда, воля, совесть, честь, грех, вина, судьба, рок, жизнь, смерть, мир и Mip, грусть, веселье, терпение, дума, святость, неизбежно попадает в круг понятий и «жизне-мыслей», какие формируют особую и неповторимую «русскую картину мира» и заставляют относиться к жизни совсем по-иному, чем это происходит в другой культуре. Автор много занимался данной проблемой, и сегодня он ответственно может заявить, что человек, говорящий на русском языке, больше склонен к духовному поиску, к размышлениям внутри самого себя, он, так или иначе, повернут к общим вопросам идеальной, лучшей жизни, которую необходимо устроить для всех людей.

Поэтому-то так была страшна реальность новой жизни, какая подступила к большинству из них после разрушения Советского Союза и уничтожения привычного для них образа жизни, с набором всех тех ценностей и нравственных привычек, о которых шла речь выше.

Эти воспоминания автора о личных переживаниях, какие прорываются в данном повествовании, нужны для того, чтобы прояснить весь контекст развития ситуации в новом, капиталистическом обществе, какое заставляло индивида действовать совершенно по иным правилам, к каким он привык ранее и каких он до этого всю жизнь придерживался. Это была общая проблема для общества перенастраиваемой ментальности, сопротивления устоявшимся опытом и нравственными категориями, определившимися в «дореволюционное» время, новым требованиям в социальном поведении – безжалостным, предельно индивидуалистическим, заставляющим думать прежде всего о себе и в самой малой степени обращать внимание на других людей.

Однако порыв русских людей к преобразованию жизни был так велик, а его мечты так сильны, что предложенный сырой и совершенно непродуманный проект реформ Горбачева, подпитанный разрушительными идеями извне, советский народ воспринял как возможность нового витка своего исторического развития, как исторический и грандиозный вызов. Русский человек не предполагал и не размышлял о негативных сторонах нового образа жизни – и другие суждения казались ему отрыжкой советской пропаганды. Ему казалось, что социальная реальность, в какую ему предлагалось вернуться – капитализм в его четвертом технологическом укладе, с достатком в материальном смысле, с известными демократическими свободами – это то, что надо его душе.

Вся правда эксплуататорского капиталистического социума, какая иронически воспринималась большинством граждан бывшего СССР как клише своей неумной власти, оказалась горькой правдой. Да и автор книги может признаться, что он не избежал этой участи, хотя ему довелось посетить в 80-е годы ряд стран Западной Европы. Любопытно, что при чтении, пусть и отрывочном, классиков марксизма, ему нравились ранние работы, с философским подтекстом, молодого Карла Маркса, где он с силой Сократа громил пороки и недостатки капитализма с общечеловеческой точки зрения. Но компрометация марксизма убогими ревнителями социалистической модели жизнеустройства была так велика, что, казалось, и ранний Маркс несколько преувеличивает пороки буржуазного общества.

Но правда капитализма как такового предстала перед всем советским народом во всей своей обнаженности социальной истины после переворота 1991 года. Той истины, против какой, оказывается, никак не попрешь, потому что она требует от тебя не совестливости, нравственности, чувства локтя, любви к ближнему, заботы об окружающем мире, защита его, а напротив – с усиленным контрастом – требует твоего почти животного инстинкта выживания и индивидуализма, невнимания к другим людям, так как они выступают для тебя, прежде всего, источником получения прибыли (денег), и оказывается, что чем беспощаднее, не обращая никакого внимания на их нужды и требования, ты себя ведешь, тем большее количество денег к тебе поступает. Да-да, та самая доля прибыли, уже и не помню, какой именно процент Маркс указывал, то ли 200, то ли 300, ради которого готов удавиться субъект этого общества, преступая всяческие законы.

Беспощадность этого мироустройства заставляла совсем по-иному взглянуть на утопические построения социалистов и на ту практику построения социализма в своей утонувшей стране, в которой ты прожил большую и – скорее всего – лучшую часть своей жизни. Она-то никак не требовала от тебя удавления своих конкурентов в науке, на производстве, в быту, чтобы достичь успехов. Понятное дело, что всего этого хватало в реальной жизни советского общества, но в массе своей оно отстаивало идеальное, возвышенное (повторю еще раз, пусть даже и искаженное в текущей действительности бездарным коммунистическим руководством, развращенной и необразованной элитой) отношение к жизни. И вдруг, в мановение руки выяснилось, что всего этого и отдаленно не предполагается в обществе победившего капитализма в России.

Я говорю сейчас, специально упрощая ход своих размышлений, о той ментальной катастрофе, которую пережило абсолютное большинство граждан громадной страны, причем независимо от национальности, вероисповедания и профессиональных занятий. Все проснулись, как в сказке, в другой стране. В общем, все соответствовало скрытым мечтаниям русского человека, когда в одночасье происходит преобразование жизни, само по себе, по мановению волшебной палочки, и никаких усилий к этому не надо прикладывать. Но все оказалось жестче и беспощаднее. Народу даже не был предложен никакой переходный адаптационный период, он был кинут в безумное море нового общества без компаса, без спасательных кругов, без ясно видимого берега.

Можно добавлять и добавлять эмоций в описании того страшного периода в жизни большинства людей, но одно ощущение не покидает автора и сейчас – именно тогда казалось, что мы можем потерять не какую-то часть России, ту, какая нам нравится больше – императорскую, советскую, но потерять всю Россию и окончательно. Как ни странно, но это ощущение все чаще посещает автора и сегодня, поскольку тот поворот в истории, какой совершается Россией сегодня, носит неповторимо экзистенциальный характер. Но об этом поговорим несколько ниже.

Заметим тут же, что капитализм так и не победил в России окончательно и то, что мы наблюдаем сейчас, это попытка, как это ни звучит странно, реставрации прежних принципов существования мировой, западной в первую очередь, цивилизации. Тех принципов, какие виделись и видятся нам истинной формой осуществившегося гуманизма западного типа общества, более-менее справедливой конкуренции, известного расцвета искусств и науки (это Запад периода Возрождения и Просвещения), что казалось нам, советским людям, «издалека» на самом деле откорректированным идеалом социальной организации людских сообществ. Понятно, что и эта проекция была иллюзией, но все же она была напрочь лишена сегодняшних признаков постгуманизма, в ней не было торжества трансгендерности, сохранялась традиционная шкала моральных требований и т. д. Россия, развив в себе по сути «дикий» капитализм, сейчас желает вернуться хотя бы к тому, уже ушедшему типу индивидуалистического социума, «благородному» и более-менее справедливому буржуазному обществу.

Россия наткнулась, как «Титаник», не на предательство Запада, как нам подчас хочется думать, хотя и это частично было, не на грабительский и бандитский характер проведенной приватизации на своей территории, не на собственную тоску о непостроенном справедливом обществе – всего этого понемногу хватало и хватает в российской действительности и тогда, и сейчас, а на то, что создаваемая и пестуемая культурой, православной религией, русским словом, преломленным в великой литературе, русская ментальность так и не смогла согласиться с попаданием на пару веков назад, в период европейского капитализма со всеми его зверствами, жестокостями, унижением человека и его личности. Россиянин привык уже к другим принципам организации социальной жизни, к иным способам гуманизации окружающей его антропной среды, к идеальным проекциям по недостижимому, но прекрасному образу будущей жизни.

Каким образом могут успешно развиваться в России капиталистические реформы, если само понятие собственности, всегда исторически находившейся в России в оригинальном статусе, не было выработано в принципе? С одной стороны, эта собственность образовывалась через владение имуществом и людьми по особым правилам – через дарение земель и крестьян дворянству со стороны царя, какой и являлся полным хозяином земли русской, как абсолютно верно написал Николай II в своем переписном листе в начале XX века. С другой, владение землей крестьянами для использования в своих нуждах и для своего барина, носило общинный характер, то есть земля не принадлежала мужику л и ч н о и не переходила внутри семьи по наследству.

После реформ Александра II и при отмене крепостничества был использован половинчатый механизм, усложнявший формирование собственности как таковой в массовом масштабе. В процессах отчуждения земли у крестьян после снятия крепостной зависимости (ее надо было выкупать, что было затруднено для абсолютного большинства сельского населения) и невозможности в полной мере почувствовать всю прелесть и силу владения своим имуществом и землей, также не возникало устойчивого рефлекса собственности. Да, принадлежность дома, как правило, плохонького и скверно в бытовом смысле обустроенного, огорода при нем, но собственность в главном своем нерве – это понимание человеком самого себя субъектом жизни и появление ответственности за себя и свою жизнь в полном объеме. А это материя страшно далекая для русского мужика, не факт, что это чувство он приобрел за последние 30 лет существования новой России.

Как хорошо показано в книге А. де Токвиля о Великой Французской революции именно вопросы собственности и земельных отношений во многом регулировали процессы самой революции, а не только лежащие на поверхности вопросы снятия перегородок между сословиями, уменьшение роли и значения аристократии, а также монастырских земельных прав. Именно поэтому вопрос о земле и явился главным вопросом русской революции 1917 года, так как он так и не был окончательно решен в России, несмотря на все усилия Петра Столыпина.

Связи между русским человеком и собственностью были всегда весьма слабыми, плюс на это накладывались исторические катаклизмы, к которым также ментально привык русский человек, соглашаясь внутренне с тем, что какое-то время спустя обязательно придет басурманин на русскую землю и сожжет дома, угонит в плен немеренное количество народа и после придется опять сызнова все воссоздавать и строить, дожидаясь очередной опустошительной войны.

Понятно, что положение крестьян в Сибири, на Севере было другим, более крепким, оно-то как раз и позволило выстоять России в событиях Великой Отечественной войны, но в целом, так и не прилипло к русскому человеку чувство собственности, остервенелое желание ее защищать, оберегать всеми силами. Да что там говорить о собственной земле и избах, если и дом Бога, храмы с известным изуверством разрушались русским народом в эпоху революции и гражданской войны. И тут не надо грешить исключительно на троцкистов или комиссаров – с удовольствием творил эти безобразия русский народ, не очень и задумываясь, что несколько десятилетий спустя он будет отстраивать опять эти храмы и монастыри и миллионными очередями стоять на поклонение Поясу Богородицы или чудотворным иконам.

Здесь стоит мимоходом заметить, не останавливаясь специально на этом вопросе, что и по сей день отсутствие привязанности к собственности как таковой не вошло важным элементом в ментальную структуру россиянина, не заставило, тем самым, пробудиться в нем политическому инстинкту, не подталкивало его организовывать партии, какие-то социальные структуры, какие могли бы защищать его интересы в практическом отношении, оберегать его добро и собственность. Любая партия, сегодня создаваемая в России, будет разновидностью КПСС, также как и та, обещающая молочные реки и кисельные берега в несколько иной упаковке. Все они не учитывают того обстоятельства, что основной составляющей внутреннего мира русского человека является вера, причем она замешана на очень древних архетипах религиозного толка, так что всякая идея, которой увлекается русский индивид, приобретает схоластический мировоззренческий характер.

Вера в такой системе ценностей обязательно опирается на древние, нерасчлененные ментальные комплексы, в самой малой степени рационализированные, представлений о мире, где не знание, не практический опыт, но психологическая убежденность становиться ведущим началом. Автор неоднократно в своих работах анализировал эти особенности миросозерцания русских, какие совершенно не похожи на западные примеры и образцы. Исходящий же из веры импульс целеполагания в жизни порождает совершенно определенный дискурс, то есть способ такого говорения и объяснения мира, который больше убеждает, чем доказывает, внушает, чем рационально растолковывает. Причем эти процессы могут происходить даже и тогда, когда внешне кажется, что русский персонаж изо всех сил стремится к логике, поискам причинно-следственной связи, но по существу он ищет те опорные точки в своем восприятии действительности, какие будут отвечать данным, глубоко запрятанным формулам интерпретации реальности, какие в самом общем виде описаны чуть выше.

Русского человека трудно убедить логически, с развернутыми аргументами, ему можно что-то внушить, на него можно эмоционально и психологически воздействовать, тем более, что его ментальная память, культурный опыт, сам язык будут исподволь подсказывать ему то же самое – «не верь словам, а верь своим чувствам». Поэтому он трудно поддается аргументам, о каких ему будут кричать с трибун на митингах или тихо нашептывать с экранов телевизора. Русский человек всегда ждет появления того или иного пророка или чудотворца, поэтому и возникают на его пути всякого рода шаржированные исторические фигуры, вроде Распутина, Троцкого, Ельцина или же другой их воплощенности в виде Кашпировского, Чумака и огромного числа промышляющих на окраинах России мелкотравчатых целителей, ведьм, гадалок, кликуш и просто сумасшедших.

Забавно, что всякому из них есть своя как бы политически и общественно подкрепленная версия в виде того или иного политика, рассекающего Москву на «Майбахе», политолога, историка, журналиста, телеведущего, какие, наморщив лоб, умными словами говорят о том же, о чем говорят все эти юродивые и безумствующие хитрецы – вот-вот станет жить лучше, сейчас настанет время попадания всех нас в царство свободы и независимости, главный наш враг – это басурманин, находящийся вот тут, за кустом, и исподволь проникший в нашу собственную среду и соблазняющий русский народ. Гадательная, экзальтированная, лишенная критического модуса атмосфера духовной (хотя это слово не отражает всей действительности России) жизни народа точно отвечает этим, так никуда и не пропавшим ожиданиям о мгновенном и счастливом спасении всех русских людей в самом ближайшем будущем.

Не в силу ежедневного, нудного, тяжелого труда жизни верит русский человек, но в то, что существуют такие таинственные слова, приемы, постигнув которые, можно стремительно и кардинально изменить свою жизнь.

Эта онтологическая мечтательность не так смешна, как она может показаться на первый взгляд в подобном ироническом изложении. Она обладает куда большей экзистенциальной силой, чем прописи, к примеру, протестантской этики. Она требует сразу всего человека, и это устраивает русского субъекта, именно в этом он внезапно открывает смысл не только своего отдельного существования, но и всех своих соплеменников, которых он воспринимает как членов одной большой семьи. При этом, как ни парадоксально, данный аспект и объясняет ту ожесточенность, с какой он начинает бороться с «отступниками», если русский человек убедится {поверит), что они выламываются из правил общей жизни, нарушают некую правду существования, какую, скорее всего, никто, кроме батюшек с амвона, никогда внятно объяснить и не сможет.

Великий путаник этот русский человек, во многом он любит, когда его ведут в светлое будущее (любого «розлива»), и поэтому он так легко, жертвуя значительной частью своего народного целого, бежит вслед за предлагаемыми проекциями будущего существования, полагая, что Господь не допустит гибели России и «кривая вывезет». То же самое произошло и с предложенным людям вариантом новой жизни на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века, какой теперь обозначен в нашей истории, как прыжок государства и всего народа в капитализм в виде, якобы, свободного рынка, изобилия товаров и благополучного и с ы т о г о существования (а последнее для всякого русского очень важно).

Если бы не эта родовая черта русских (в широком смысле – российских людей, так как многие этносы России пропитаны этим духом известного мистицизма и покорности судьбе), если бы пробудилась в самосознании народа хоть какая-то толика здравого смысла, то Горбачев с командой всякого рода экспериментаторов на теле России, были бы сметены в мгновение ока, и свой суд вершила не трусливая горстка «гэкэчипистов», а беспощадная рука народных мстителей в лице новоявленных Митек Коршуновых (Шолохов все же гениально воссоздал эту темную силу народного разгула в условиях гражданского слома и противостояния), которые никуда не делись из русской истории и для которых чужая жизнь даже не «полушка», а совсем незначительная ценность.

Русская история 90-х годов XX века, произошедшая реальная революция во всех областях и сферах существования огромного народа, сломавшая великое русское государство в его советско-имперском варианте, стала катастрофой куда более страшной, чем события того же XX века – 1917 и последующих годов. Эти годы стали – и по счастью не до конца удавшейся – попыткой переформатирования самой сути русского начала во всех его проявлениях – от веры до способов устроения общего существования, несмотря на противоречия этого общего с зверским индивидуализмом нового общества. Культура, отдельные социальные аспекты бытия, психология частного человека, система образования, взаимоотношения индивида и государства (ведь, как ни странно, императорская Россия и Советский Союз были похожи друг на друга тем, что они патерналистски относились ко всем своим гражданам и к отдельному человеческому существу) – всё оказалось разрушенным и растоптанным с каким-то остервенением, безо всякой надежды уже и на восстановление.

По существу жизнь каждого человека тогдашнего государства оказалась переформатированной, с одним, правда, отличием. Если для части СССР, для так называемых окраин, в первую очередь расположенных на западе страны, – Прибалтика, Украина, Белоруссия (частично это касалось и южных республик – Грузии и Армении) – открывались перспективы или возвращения к какой-то форме независимого государственного существования, как, к примеру, у Литвы, или же у грузинского и армянского этносов, какие могли припомнить свои исторические этапы самостоятельного существования, свое древнее христианство, то другие национальные образования, особенно в Средней Азии, остались наедине с историей, не очень хорошо понимая, что делать с полученной свободой.

Что ни говори, но государственное творчество требует серьезного культурного слоя, целых эпох формирования и кристаллизации отчетливо выраженных государственных инстинктов, воплощенных, прежде всего, в ведущем себя соответствующим образом человеке. И еще одно замечание – должен существовать богатый и развитый язык, воплощенный в ряд текстов, в которых отражено сложившееся национальное самосознание того или иного народа. Да и бывшая ранее борьба за собственную независимость или известную самостоятельность должна иметь свою, может, незначительную с точки зрения мировых процессов, но историю. Должны быть запечатлены в сознании и ментальности народа те или иные герои, цари, вожди, какие и воплотили тот или иной градус их национальной пассионарности.

Без такого рода историко-культурной подоплеки становление жизнеспособного, имеющего перспективы развития государства – невозможно. Согласимся с тем, что Советский Союз великодушно предложил многим этносам, его населяющим, форму известной квазигосударственности, стараясь, так или иначе, развить ее до уровня отличия и специфики внутри этого громадного образования в виде советской империи. Для ряда этносов этот процесс шел с большим трудом и так не завершился, несмотря на значительные усилия советской власти в этом направлении, в силу чего так называемые государственные единицы (не будем их конкретно указывать, чтобы не получить упреки в этнической или расовой высокомерности, но понятно, что большая часть среднеазиатских республик, да и ряда других территорий, не обладала и тогда, к моменту распада СССР, да и сейчас, необходимым запасом культурных и политических потенций для конструирования своей государственности) – до сегодняшнего дня представляют из себя бесформенные и слабо соединенные пространства, какие формально принадлежат им по праву того обстоятельства, что их так им «нарезала» советская власть.

Эта процедура по установлению произвольных, во многом, границ между союзными республиками в СССР и оказалась самой главной ошибкой коммунистической верхушки в перспективе событий начала 90-х годов. Не будем вспоминать ложную концепцию большевизма о «мировой революции», которая должная отменить все границы между государствами, тем более, что после 1922 года, времени учреждения СССР, уже к началу 30-х годов был очевиден отказ от прежней теории и определен курс на построение социализма в отдельно взятой стране. Но границы никто пересматривать не стал. Эта «нарезка», проведенная в основном формально, исходя из политических соображений, какие также оказались ложными и исторически неверными, привела в итоге к тем конфликтам, какие в изобилии сразу обнаружились на территории бывшего Советского Союза в преддверии его распада и продолжают быть детонатором столкновений самого разного рода и геополитического уровня сегодня.

Собственно, похожая история произошла на Ближнем Востоке, в Африке, в Азии, где уходящие из своих колоний страны, Англия и Франция, прежде всего, нарезали границы будущих государств таким образом, что они заранее были беременны столкновениями на этнической и религиозной почве. Другой вопрос, что англосаксы делали это продуманно, рассматривая свои политические, и не только, дивиденды и роль верховного судии в отдаленной исторической перспективе, то в СССР это делалось больше по неграмотному и анархическому недомыслию, прикрытому всякого рода лозунгами о мировой пролетарской революции и освобождению всех трудящихся от мирового гнета. А по существу разницы в философском и историческом смысле между выпускниками Оксфорда и неграмотным воякой из Первой Конной армии Буденного, взявшегося управлять государством, не было никакой – все они были игрушками в руках мировой воли, использовавшей сих субъектов по своему предназначению, да так, что нам и до сих пор не понятно, почему это все случилось и как.

Разумеется, что высказанные чуть выше соображения имеют прямое отношение как раз к тому столкновению между Россией и Украиной, какое происходит на наших глазах и какое втянуло в себя, по сути, почти весь мир. Кого-то более активно, кого-то менее, но глобальным фактором мировой политики сейчас становится то, что мы сейчас наблюдаем на западных границах России – продолжающийся распад советской империи и столкновение между Россией и Западом на этой (восточно-украинской и западно-русской), так исторически и не определившейся территории. Об этом конфликте придется написать немало и скорее всего, ближе к завершению этого раздела книги (проведя дополнительный анализ), так как сегодняшнее состояние дел не дает и близкого понимания того, как разрешится, чем закончится это столкновение не только для Украины, а и для России, прежде всего, но и для Запада в целом.

Надо здесь заметить, что самым ущемленным государственным образованием распавшегося Советского Союза в территориальном смысле оказалась Россия. Именно она была ущемлена во всех своих прежних владениях, в своей субъектности в историческом смысле, поскольку она потеряла после переворота 1991 года свою мировую глобальную роль в мире и не могла регулировать содержание и формы своего распада. Однако, и это крайне парадоксально, что для нее, однако, никуда не пропала обязанность так или иначе, но поддерживать новые квазигосударства в их экономической деятельности, прежде всего, да и брать на себя другие обязательства по защите их слабого, но суверенитета. Это, конечно, привело к перенапряжению сил самой России. А если на данный, без сомнения, геополитический процесс, наложить функции России по переводу собственного общества в новый режим новой же социально-экономической модели, то мы видим почти неподъемную задачу существования России, какая встала перед нею в период слома прежнего государства.

Размышляя в этом месте, опять-таки частично забегая вперед, о том, к чему может привести тотальное ослабление России, о котором уже и, не скрывая, мечтает Запад, то можно сказать одно – это будет общецивилизационная мировая катастрофа, почище всякой иной, виденной человечеством в своей истории. Западная цивилизация, привыкшая мыслить по аналогии, в параллели с тем, что уже было, воображает, что расчлененная, осколочная Россия будет конгломератом спокойных минигосударств, находящихся под протекторатом Запада (о, как замирает сердце у поляков, какие так и мечтают получить право руководство этими осколками России от лица Запада!). Этот сценарий невозможен для России, об этом автор и рассуждал в своей книге «Запад и Россия». Страна, создавшая культуру мирового уровня, предложившая миру утопическую, но грандиозную идею построения справедливого общества на просторах СССР, победившая в борьбе со злом, в лице фашистской Германии, никогда и никуда не сможет уже деть свою историческую субъектность, которая влияет на весь миропорядок. Само столкновение с Украиной, а через нее почти со всем миром, западным, прежде всего, говорит именно об этом. Русская пружина исторической «самости» России сжалась до своего возможного предела, и сейчас она неумолимо распрямляется. И этот процесс уже и не зависит от самой России; начинает действовать логика неких всемирных исторических закономерностей, какие определяют и сам ход истории, и ее будущие итоги.

Потому-то Россия не страшится самых ужасных исторических последствий, так как в ее коде записана невозможность существования в ином, чем полная независимость и самостоятельность, состоянии, и даже возможность собственной гибели не может остановить ее развитие, и в катастрофическом направлении, может быть, ее теперешний «бег».

Конечно, прошло исторически совсем немного времени (с точки зрения «большой» истории), но вполне достаточно, чтобы Россия приняла свою новую систему координат. По существу, и даже не геополитически, хотя это будет иметь прямой выход на глобальные взаимоотношения с миром, но Россия обязана определиться с а) своей проекцией будущего («образом будущего») и б) обозначить и объяснить самой себе, чем была ее собственная история до переворота начала 90-х годов, включая советский опыт. Заметим в этом месте, что в первую очередь именно его, этот опыт, необходимо отрефлектировать. И, наконец, понять, что же произошло за последние 30 лет с Россией, какое историческое «зияние» ей пришлось преодолеть.

Россия в определенной степени в целом как некая глобальная национальная матрица несет на себе отражение специфических черт отдельного русского человека. Она в гораздо большей степени вертикально унифицирована ментально и культурно со своим народом, чем современное западное постиндустриальное и новое цифровое общество. Там разрыв между индивидом и социумом достиг своих предельных величин, и государство воспринимается всего лишь, как внешний регулятор отношений между субъектом и объектом, между человеком и социальной средой. Не то в России, в ней до сих пор государство чувствует себя ответственным за каждого отдельного человека, а индивид привычно считает, что это нормально, когда государство заботится о нем, и убежден, что в этом и заключается его главная функция.

Та самая русская архаика, о которой я, не уставая, пишу в своих книгах, является, как ни странно, тем самым спасительным кругом для самой России и ее людей, как и для других подобных обществ в мире (не отвлекаясь в данном месте в сторону, укажем только на два примера такого же типа государств современного человечества – Китай и Индию). В этой «архаичности» заключено их преимущество перед атомизированным и дисперсным западным типом общества, в которых внутренние связи практически отсутствуют на глубинном уровне. Они, эти связи, выхолощены крайне отрывочным и несистемным образованием, деградировавшими эстетически и содержательно формами культуры, эти процессы усилены новой идеологией относительности, повальным атеизмом и отсутствием всяческой идеальности (в самом широком смысле слова, о чем, вероятно, скажу в другом месте).

Когда перед народами, у которых, кстати говоря, в силу иммиграционных причин (страны Запада сегодня), конечно, по-разному проходят вышеотмеченные процессы, но тенденции абсолютно схожи, встают экзистенциальные вопросы выживания, сохранения их как некой социальной и биологической массы, – то чуть ли не единственной материей, скрепляющей то или иное народонаселение, выступает та часть общества, какая изначально обозначается как маргинальная: носители националистических, расистских по существу взглядов, ксенофобов, антисемитов, и вот теперь, русофобов. Именно они сейчас и выступают в качестве остаточного «цемента» для западных культур и народов, и поэтому, инстинктивно, власти этих стран, понимая остроту проблем выживания государства в целом, в известной мере не слишком стараются элиминировать эти «инклюзивные» (и агрессивные) слои своих обществ.

Культурно и цивилизационно, это, разумеется, не выход. Крайности расистского и националистического толка рано или поздно приводят к широкому распространения насилия в самых разных формах по отношению уже не к «чужакам», а, в том числе, к собственному населению, какое недостаточно адекватно реагирует на лозунги нацизма или крайнего национализма. Культурологически – это также архаика, но проявленная сегодня несколько в окультуренном виде, с другой стороны, в той части сохранившейся общепсихологической платформы агрессивной природы человека, стремящегося оградить свою территорию, свое жилище, своих самок и детей от посягательства иных племен и соперников. Эта архаичность может сочетаться, что особенно убийственно, с самыми высокими технологиями в виде биологического, генетического, психотропного и иных видов оружия для преследования своих целей разными группами людей. Это также тупик развития цивилизации, и Запад, как ни странно, опять возглавляет это движение.

Пройдя период интенсивной историко-культурной и – главное – психолого-идентификационной рефлексии по поводу своей прошлой истории, а также – и это очень существенно – в связи с последними тремя десятилетиями встраивания в общий, западно-ориентированный, мировой порядок, Россия может остановить свой цивилизационный распад, наблюдаемый нами сегодня. Он очевиден сегодня по той простой причине, что она пока включена в главный тренд развития мировой (западной) системы (цивилизации), в которой основными началами продолжают быть крайний индивидуализм, эгоизм человека, исчезновение милосердия, чувств справедливости, общего социального братства, моральных и духовных ценностей, как бы скептически к ним ни относясь в эпоху умершего, но продолжающего гнить, постмодернизма.

Поэтому-то и вспомнился великий Петр, который с остервенением и страстью прорубил «окно» в Европу, понимая, что для создания российской империи необходимы технологические достижения Запада, преодоление архаичности и неповоротливости древнерусского общества, смена культурных и социальных стереотипов, серьезная корректировка ментальности русского человека. Ему это удалось, его подвиг ни с чем не сравним в русской истории, но ему же пришлось уже первым в глобальном смысле отбивать накат Запада в лице шведов на расширяющуюся и укрепляющуюся Россию. Какие он делал выводы из этого, уже трудно однозначно ответить, но очевидно одно, что такое «сближение» с Европой, помимо грандиозного приза в виде учреждения русской империи, ее утверждения на севере и частично на юге европейского континента, стоило немало жизней русскому народу. Не случайно же Петр заслужил прозвище «Антихриста» в народной среде, да и то, если вспомнить, с каким остервенением лично Петр рубил головы восставшим стрельцам, своими руками казнив несколько десятков возмутителей спокойствия, да так, что топор затупился, то вопросов остается немало.

Так что ссылка на Петра носит больше риторический и эмоциональный характер. Его историческая экстенсивность в развитии России была жизненно необходима стране, но духовная сосредоточенность народа и страны на чем-то ином, чем географическое развитие государства, подчас выступает не менее важной задачей, чем приращение территориями и покоренными племенами. Но это не пример Петра. Пушкин гениально его охарактеризовал кратким выражением, сказав, что он «один есть целая всемирная история». (Пришло в голову, что самое оптимальное соединение русского и западного мы обнаруживаем в истории России, когда на ее престоле разместилась немецкая принцесса, ставшая в итоге Екатериной Великой. То-то было удивительным гармоничное сочетание русской удали и бесшабашности с домовитостью и государственным умом немки на русском троне. Она была принята русскими людьми, она стала русской по духу, в отличие от другой немецкой принцессы, будущей жены Николая II, сыгравшей по-своему роковую роль в событиях русской истории начала XX века).

Когда, на ком закончилось это проникновение России в Европу, непонятно, но сегодня очевидно, что Россия нуждается в определенной автаркии, в замыкании в своих собственных границах, пользуясь этническими, природными, климатическими и всякими иными богатствами, какие ей даровало провидение. По существу, если вдуматься, то Россия представляет собой уникальный пример «мира в мире», она может совершенно естественно и свободно существовать внутри самое себя, не обращая внимания на все остальное человечество. Этот удивительный дар истории необходимо использовать в полной мере и перестать рваться сквозь закрытое окно, с чуть приоткрытой форточкой, на Запад, где Россию никто не ждет, а напротив, именно там стремятся, как можно сильнее ей навредить и ее унизить.

Для полноты воображаемой этой благостной картины было бы неплохо соорудить некий «олигархический пароход», особенно в столетнюю годовщину данного события по высылке лучших умов России в 1922 году на «философском пароходе», и отправить на нем куда-нибудь на Запад тех самых отечественных нуворишей, какие не собственным умом и смекалкой заработали невиданные деньги, но распилив с согласия руководства тогдашнего государства общенародную собственность, созданную трудом миллионов людей в пределах бывшего СССР.

Читая «Былое и думы» А. И. Герцена, поражаешься не только жизни этого человека незаурядного масштаба, одной из немногих фигур поистине европейского размаха, который единственно и мог связать еще в XIX веке разорванные отношения Запада и России, сократить разрыв между ними – как эмоциональный, так интеллектуальный. Но я сейчас хочу сказать о другом, о том, как замечательно точно и глубоко он описывал историю взаимоотношений России и Европы, удивительно точно воссоздавал историю поколений людей, какая в России была всегда крайне важна. Блистательное пушкинское поколение писателей и мыслителей, да и революционеров, если вспомнить о декабристах, потерянное поколение после Пушкина, к которому принадлежал и сам Герцен, удушенное в реальных тисках николаевской России. Это все его, герценовские, слова.

Тут, правда, справедливости ради стоит заметить, что крутой царь был не так уж плох для развития русской культуры и литературы в особенности; перечисление русских гениев, творивших при нем, может занять несколько абзацев текста. Да и во внешней политике все складывалось неплохо. И то сказать, что, помимо перманентных войн с Турцией, Россия не ввязывалась в николаевский период ни в какие большие войны в Европе и вообще неплохо управляла континентом, не допуская слишком больших потрясений общего масштаба. «Сломался» же царь на как бы «проходной» Крымской войне (1853–1856), умудрившись поссориться с Англией и Францией одновременно, какие радостно поддержали Турцию в ее конфликте с Россией. Правда, большой пользы для Европы из этого не вышло, усилиями русских дипломатов получилось так, что особых потерь русское государство не понесло, зато поражение в войне привело к самоубийству Николая I (уж очень много доказательств этому факту), воцарению Александра II и началу реформ в России, после которых она и начала свой «забег» в соревновании с мировыми державами, какой фактически и выигрывала к рубежу веков. Но это отдельная и весьма интересная тема, какая освещена более подробно в нашей работе о столкновении России и Запада.

И дальше в XX веке это разделение между поколениями приобрело какой-то особый трагический смысл и определенность чуть ли не математического правила. Безусловно, существовало поколение русских людей, какое прошло через исторические перипетии первой мировой войны, революции и гражданской войны (если перебросить мостик через столетие и посмотреть на то, какое поколение русских людей и как создавало новую реальность после крушения царской империи).

Это было поколение, которое, с одной стороны, вошло в новую социальную действительность, пересоздало страну, создав почти из ничего, из полной разрухи могущественную индустриальную державу, а с другой, это было то же самое поколение людей, прошедших через голод, коллективизацию и самоуничтожение в репрессиях предвоенных лет.

Наконец, это было все одно и то же великолепное военное поколение, которое в начале войны предстало перед всем миром и для собственного народа в виде жертвенного агнца, миллионами погибая на поле боя или попадая в плен и там уже умирая, а во второй половине освободительной войны предстало опять-таки перед всем миром как коллективные «300 спартанцев», всё сокрушая на своем пути и подарив России ее главную Победу. При этом уже было и не важно, что после этого само это поколение как бы и растворилось незаметным образом в теле своего народа, не получив от этой своей сокрушительной и цивилизационной победы над врагом никаких выгод и антропологических преимуществ. Впрочем, что можно об этом сказать, если поколение россиян, родившихся в 1922–1923 годах, погибло на 97 %. Это немыслимые потери, если представить всю эту воображаемую, теряющуюся в облаках у самого солнца пирамиду, какую должны были создать эти погибшие на войне лучшие из людей из их неродившихся детей, внуков, правнуков…

Эта невесомая, но реально существующая пирамида метафизическим образом давит на всех нас, кому повезло родиться от выживших в той войне, и это зияние в памяти и ментальности нашего народа никоим образом не может быть погребено разного рода суждениями о миллионах тел, которыми, якобы, забросали врага, или же забыто национальной исторической памятью.

Боюсь также, что это военное, практически все целиком погибшее поколение настолько сильно повлияло на последующие события истории большой России, что мы даже и не предполагаем, как это аукается в современной нашей жизни. Может, это и был поворотный, трагический узел русской истории, который предопределяет ее финал и завершение во всемирном смысле. Не хотелось бы даже и думать об этом, но события, какие протекают на пространстве той самой необъятной и большой, как я написал выше, России, начавшиеся после 1985 года, говорят и свидетельствуют именно об этом. Что-то было сломано в таинственном механизме функционировании всего народного целого во время последней войны, да так, что это может обрушить всю нашу жизнь уже в веке двадцать первом.

После этого было знаменитое поколение «шестидесятников», давшее талантливых писателей, инженеров, конструкторов, физиков, математиков, врачей, ученых, артистов, музыкантов, вообще блистательных деятелей культуры. Это была эпоха известной свободы и понимания того, что жизнь не представляет из себя бесконечную борьбу, но в ней силен чисто человеческий элемент, связанный с частной жизнью, решением индивидуальных проблем. Это приземление России было чуть ли не единственным периодом в ее истории, когда народ не принуждался к историческим свершениям, сопровождающимися лишениями, тягостью быта и отказом от личного существования.

Герцен писал о своем поколении как исторически «потерянном»: мы были, писал он, «как мальчишки, которые бегут за проходящим через город полком, а полк уходит, и куда бежать и что делать дальше, не совсем понятно» (автор специально не заглядывает даже в свои предыдущие книги, где эта цитата из Герцена приведена точно, ему важно воспроизвести сам дух ее, какой живет в его памяти именно в таком виде), но для Герцена – и полк был, и было понятно, какие люди в нем служили, и что это они брали Париж и выходили на Сенатскую площадь, и было, в итоге, кому бежать за ними.

К какому поколению отношусь я сам, родившийся в 1950 году от человека, прошедшего всю войну, попавшему в те самые 3 %, о которых я написал выше? За каким полком мне предстояло «бежать», и бежал ли я со своими товарищами по поколению? Тяжелый вопрос. Он тем более тяжел, что накладывается на исторический разлом, какой пережила Россия в 90-е годы, какой весь пришелся на самые зрелые годы моего поколения. Такого разлома и отказа от всей прежней жизни не доводилось переживать ни Пушкину, ни Толстому, ни Достоевскому, ни Герцену. Весь трагизм раскола целостности и прерывания последовательности национальной истории пришелся именно на наше поколение, родившееся в первые послевоенные годы. Мы были в состоянии «акме», в расцвете своих сил, творческих замыслов, грандиозных планов, и все это было (почти все) решительным образом отброшено из жизни, как ненужное, лишнее. Нам предлагалось начать все с нуля, заново.

Трудно, собственно, подобрать слова, чтобы описать содержание жизни этого поколения. Я уже писал выше, что для значительной части людей моего поколения их существование прервалось раньше времени, для них оно стало «оборванным», «сокращенным» по часам жизни, у них неумолимая рука исторического фатума вырезала часть бытия, не слушая никаких возражений и не принимая во внимание никаких заслуг до этого прожитой жизни. Мы – «убитое» поколение, но нам никто не поставит никаких памятников, нас просто перечеркнули.

Сохранившаяся, другая часть нашего поколения должна была полностью измениться, причем самым трудным образом, как говорил Воланд, – «внутренне». Пришлось отказаться от всего, во что верилось, о чем мечталось, от всех продуманных планов в реализации жизни по лекалам предшествующих поколений. Эта «выжившая» часть поколения стала – «сломанной», «рахитичной», «травмированной» (можно множить эти эпитеты и никакой не будет в полной мере достаточен для ее характеристики или отражать все содержание того слома, какой пережил этот осколок поколения).

Исторически – оно стало даже не потерянным (не только для самого себя, но и для государства), но деморализованным и морально уничтоженным. То, как эта часть поколения, не умершая, но выжившая, правда, ненадолго (демографическая статистика здесь просто ужасающая), пыталась обнаружить в жизни новые ценности, хоть как-то похожие на важные идеалы для этих людей в их предыдущей жизни, но их не находила, – требует своего нового Достоевского. Ни Пелевин, ни Сорокин не смогли этого воссоздать в полной мере, видимо потому, что они сами относятся к более счастливому, «запоздавшему» поколению.

Мое поколение – это фантом-поколение, его как бы и нет на исторической карте России. И ни за каким полком мы не бежали, так как он давно прошел, – не скажу, что во времена Герцена, но точно во времена наших отцов, и бежать нам было некуда, не за кем и незачем. Единственно, что спасает выживших из этого поколения, так это постоянное возвращение к русской культуре, к нашему Парфенону, также почти разрушенному, но все еще возвышающемуся нашим гениальным литературным Акрополем, стоящим непоколебимой твердыней, и любой обломок, любой камень здесь дышит красотой и правдой. Можно хотя бы присесть на них и отдохнуть душой, прикоснуться к тому, что когда-то было сильным и твердым, величественным и прекрасным, да и нравственным уроком для других народов и стран.

И, конечно, пока еще спасает русский язык, на который со всех сторон ополчилась всякая языковая нечисть, ломая его и коверкая. Но он пока еще держится, и будет держаться, пока в библиотеках стоят на полках Пушкин и Чехов, Шолохов и Мандельштам, Толстой и Ахматова, а вокруг еще пока говорят по-русски.

Бродский написал: «Я гражданин второсортной эпохи». И это было точным отображением его личной, и нас всех, ситуации времени «золотого застоя» эпохи Брежнева, о которой многие вспоминают с искренней ностальгией. Как читатель понял из вышеизложенного, автор относит себя и своих сверстников к так называемому «пропащему поколению». Тут важны стилистические и семантические нюансы – одно дело принадлежать к «потерянному» поколению, а другое – к «пропащему». Второе совсем не «комильфо».

Так вот, эпоха казалась поэту «второсортной», и такой была, безо всякого сомнения. Правда, для поэтов масштаба Бродского ничего не стоит бросаться эпохами и поколениями. Ведь написал же свою знаменитую строку Пастернак – «Сквозь фортку крикну детворе, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Легко оперировать русским поэтическим гениям античностью и Возрождением, брать в современники Данта и Шекспира, запросто перемигиваться с Гете и Петраркой, но обыденность существования многих миллионов людей с большим трудом привлекает себе для сравнения отдаленные исторические эпохи, утешаясь сравнением, что, мол, бывало и хуже. «Потомство тискается к перилам» и обдает на ходу «черемуховым свежим мылом и пряниками на меду» (Пастернак) и что ему до культурного маятника поэта.

Что касается Бродского, то его последующая тоска по ушедшей империи носила, конечно, не социологический и не практический характер. Ему, как и его великим предшественникам, Мандельштаму, Пастернаку, Ахматовой всегда хотелось «попадания» в «большое время», они хотели пробиться к «большому читателю», который ими понимался ничуть не менее значительным, чем выходец из поколения людей пушкинской или толстовской эпохи. Гениальность русской поэзии и в целом русской литературы заключается в той принадлежности ко времени, которая явно больше индивидуальной судьбы самого поэта, больше его творчества. Поэт всегда нуждается в «эхе» исторического времени, в перекличке между разными эпохами, в том числе и поколениями. Неизвестно, что конкретно представлялось Бродскому, когда он писал о «второсортной» эпохе, но в контексте других его стихов понятно, что ему было тесно в том времени, в каком он очутился. Это его самоощущение очень хорошо воссоздано в его диалогах с Соломоном Волковым.

Уйдем от поэтов, этих небожителей, к простым гражданам Советского Союза эпохи застоя. Трудно вообразить, что они постоянно переживали «закрытость», замкнутость эпохи, к которой принадлежали. Общая канва их существования носила более-менее внятный и объяснимый характер с человеческой точки зрения характер. И тогдашняя ухмылка над массовой застройкой спальных районов в СССР, над которой потешался всякий советский человек, хоть раз побывавший или в Петербурге (Ленинграде), или Зарядье Москвы, быстро превратилось в иное выражение лица, когда после или во время перестройки ему удалось выехать в какую-нибудь нормальную европейскую страну и увидеть в пригородах Парижа или Рима нескончаемые вереницы домов, прямо перенесенных из какого-нибудь Медведково или Строгино.

Думается и наш великий поэт был немало удручен (да и говорил об этом в своих интервью) этой близостью эпох потребления, что на Западе, что в СССР, и иллюзии пропадали на этой общей плащадке запросто. Но вот наличие Ростроповича, Рихтера, Ойстра-ха, русского балета, театра «Современник», Малого театра, русских художников-авангардистов и много чего еще – делало как бы провинциальный Советский Союз мировой державой в полном смысле слова, причем по первому разряду, безо всяких послаблений.

Невозможно было спастись бегством или эмиграцией; те корни культуры, какие идут от Бродского в глубину через Серебряный век, через классику девятнадцатого века чуть ли не в допетровскую эпоху, нельзя было воссоздать административными или политико-демагогическими усилиями. Вот это и есть то самое скептическое отношение русского человека к загранице вообще, так как он изначально знает, что жизнь не перешибить палкой, она тебе не обух, которого также палкой не возьмешь, а суть ее кроется в других вещах, какие живут и постоянно копошатся внутри твоей совести, ума, в твоих поисках вечности и прикосновения к Божеству.

Какая ни была для протопопа Аввакума его эпоха «второсортной» и тяжелой до непереносимости, то есть искаженной настолько, что необходимо было менять символ веры, казалось бы, в таких мелочах, вроде троеперстия вместо двоеперстия, но для него и его последователей это меняло всю картину мира, Вселенная становилась другой, и Бог становился недостижимым. За все это приходилось платить жизнью, но через духовное усилие, подобное авваку-мовскому, входить в культурный код своего народа.

Так что «второсортность» эпохи Бродского была нормой и известного рода вершиной благополучного существования для миллионов его сограждан. И вот их, еще полных сил, настигла вовсе не второсортная эпоха, но самая продвинутая и крутая – развитого капитализма. И что? Меняем, не глядя?

Но стоило ли менять эту «второсортность» на как бы мощное дыхание мировой истории, какое начало шелестеть соблазнительными речами о светлом будущем и разоблачительными спичами о прошлой, никуда не годной жизни над нашей головой уже во второй половине 80-х годов? Вот она, начинается первосортная эпоха мировых потрясений, после которых Россия поднимется обновленной и более сильной, отряхнувшей пыль догматизма и отсутствия личных свобод со своего «тела». И что же? Чем кончился этот переход от «второсортности» к безусловной «первосортности», какую тут же подтверждали лучшие западные умы и призывно махали руками, завлекая нас на материк, на котором расположились истинно свободные, материально обеспеченные и потому счастливые, западные народы и государства.

«Придите к нам», обращались они к нам, чуть ли не пуская гуманистическую слезу, пытаясь помочь советско-русскому человеку в преодолении проклятого сталинского тоталитарного наследия, чтобы окончательно освободить столь замечательный (о, да, мы читали и Достоевского, и Чехова!) русский народ. Правда, все это напоминало легко узнаваемую игру наперсточников – западные народы (их элиты) привлекало бесконтрольное расхищение громадных богатств Советского Союза, уничтожение военного потенциала России и прочие конкретные вещи, что мы в целом воспринимали как необходимую жертву в процессе приближения к царству свободы и счастливой жизни, какая, казалась, воплощена в коллективном Западе во главе с США.

Жертвы все множились, лишения все увеличивались, а никакого включения в состав жителей «земли обетованной» не происходило. И все очевиднее с каждым годом становилась понятной простая истина, что Россию там, на этой земле, никто и не ждал. Это было величайшее историческое «кидалово», какое Запад устроил по отношению к своему перманентному врагу, точно зная, что только его тотальное разрушение может обезопасить его на какое-то время, пока поднимается на востоке новый гигант – Китай.

Да и Бог с ним, с Западом. Но вот вопрос, как же, великая своей духовностью и соответственно проницательностью, Россия могла повестись на такого рода заманило вки и морковки, подвешенные столь высоко на удочке, что дотянуться до них не было никакой возможности? Понятно, что в России всегда была сильна прослойка людей, изначально ориентированных на Запад, ментально воспринимающих его как новый Иерусалим, землю обетованную и счастливый громадный ковчег для всех, кто пожелал спастись. Но, как правило, количество таких людей было невелико, и они никогда не думали о народе в целом. Да и сам русский народ был для них серьезной помехой в их планах и перспективах развития. Причем, это была интенция, отнюдь не связанная с событиями 90-х и 2000-х годов, то же самое было на всех этапах развития России. Замечательно, и я даже писал об этом в своих книгах, что именно они, западники, всегда – от императорской России до СССР были той материей, которая всегда была интегрирована в аппарат управления, их представители всегда занимали высшие посты в русском государстве, в то время, как любое патриотическое движение всегда, подчеркнем это слово особо, рассматривалась как по-настоящему враждебное российской власти.

Это касалось и русских славянофилов в XIX веке, и патриотов-почвенников в XX столетии, все едино, именно в них российская власть видела главную опасность для себя. Это и понятно. Западничество как таковое никогда не касается ключевых, онтологических причин проблем развития российского государства. Оно, устремленное на достижение практических, материальных целей и прежде всего для самого себя и своего круга людей, не интересовалось духовными запросами народа, перспективными целями русской цивилизации, мировой исторической ролью России. Им все это было «до барабана». Другое дело – истинные патриоты, каким не нужны пряники в виде каких-то преференций карьерного роста или получения прямых денежных дивидендов, они всегда думали о другом – о цели существования России как некой целостности, о том, как и чем должен жить русский человек, о вере, о Христе, о спасении человечества, о покорении космоса. Эта ментальная черта, характерная для россиянина, и порождала святых и героев на бранном поприще, подвижников и альтруистов. Можно образно заметить, что в каждом из русских людей присутствует частица огненного протопопа Аввакума, когда в невозможных условиях существования, в земляной яме, не просто можно оставаться преданным своей вере, но жить интенсивной духовной жизнью, писать о самом главном в жизни – о Христе, русском языке, о том, что держит человека на поверхности жизни.

О чем только не думает русский человек, когда ему дают спокойно существовать и не требуют его к исполнению каких-то особых обязанностей, не идущих против совести, простых нравственных правил. Но именно этот закон был нарушен в приснопамятные 90-е годы для многих русских людей, и травма подобного проступания исконных законов жизни до сих пор догоняет нас в своих усилиях выстроить новые закономерности существования действительно новой России.

Понятное дело, что ни царская Россия, ни современная власть в РФ, не заморачивается такого рода «абстрактными» (для них) вопросами, их больше волнует базовая ставка по американским государственным облигациям, индекс нью-йоркской биржи, возможность прицепиться к сырьевым потокам, какие Россия, начиная с XVI века, слегка меняя содержание, все продолжает направлять на Запад.

Трудно подумать, а еще труднее написать, что поколение людей в России, кому выпало жить на рубеже веков, стало прямой разменной монетой в отношениях между старым капитализмом на Западе, полном (тогда) благообразия, либерально-культурных оговорок и лицемерного прикрытия заботы о наживе разговорами о нравственности, спасении природы и Боге, и новом, российским, бесшабашном, дурном, криминальном начале, не ставящим никакой человеческой личности и жизни ни в какие расклады при получении прибыли и денег. Все отвратительное и мерзостное вышло в России в этом времени на первый план, все было возможно в этом создаваемом новом капитализме при наличии спутников, компьютеров и понимания того, что жизнь человечества висит на волоске.

То поколение, которое пришло за нами, было продано в прямом смысле слова – государство полностью от него отказалось и оно выживало, как умело и могло. Но большинство из него не выжило, они умерли физически, или духовно, уйдя в бандитизм, в рекетирство, во все те формы жизни, какие в России всегда были невозможны по христовому закону и по народным правилам. Вся Россия превратилась в тот самый «Мертвый дом», о котором писал великий Достоевский, когда в обществе все делятся на три части людей – сидящих и их охраняющих, а также остальных, удивительных мерзавцах, зарабатывающих деньги на бедных стариках и на самых ущемленных людях.

Мало нам было Достоевского с его Родей Раскольниковым, и покаянием за убийство, в новой России то же самое убийство чуть ли не превратилось в обыденный атрибут социальной жизни.

Автор прекрасно понимает, что его эмоции мало что проясняют в закономерностях освоения пространства России капиталистическим способом ведения хозяйства в его наиболее чудовищном, античеловеческом варианте. Но выяснилось, что русский человек и с этим справился, смог приспособиться, ни шатко, ни валко, ко всей этой круговерти меняющихся правил, законов, появления новых криминальных авторитетов на месте убитых старых, превращение рядовых чиновников и второразрядных научных сотрудников в олигархов, входящих в списки самых богатых людей мира. Русский человек махнул на все это рукой и продолжает жить своей жизнью, не обращая на эти эскапады власти и новых собственников своего внимания, не задаваясь вопросами об истине, о справедливости властей и государства. Что же, в очередной раз приплыло русскому мужику, и особенно святым русским женщинам, нести на себе основную заботу по поддержанию нормальной жизни в стране и спасению отечества в своих каждодневных заботах о семье и доме, работая за сущие копейки, продолжая проживать в домах, построенных еще их дедами и отцами.

Но убить, сломать их не получилось – ни внешним недругам, ни вороватому начальству, которое издревле воспринимается русским человеком, как необходимая часть жизни. Посему и назвать их «проданными», как заострил ситуацию автор данной книги, отказавшимися от своей жизненной доли и предназначения, никак не получится, несмотря на то, что для власти и «новых» как бы буржуа они и есть основной товар.

Во-первых, потому, что именно результатами их прежних трудов пользуются неизвестно кто и неизвестно как получивших на это право, – на нефтяные залежи, разведанные этими обыкновенными людьми, на заводы, построенные их руками, вообще, на все, что было создано миллионами и миллионами простых граждан прежней страны. А во-вторых, что и в новой реальности их продолжают нещадно эксплуатировать, платя сущие копейки или не платя вовсе, за их труд. (Особенно это было характерно для первого десятилетия существования новой России, далее стало несколько лучше, и хоть какой-то, но порядок появился). Они-то, эти люди, и есть главная суть России, на них она стоит, и сейчас в катаклизмах непонятных для этих людей столкновений со своими же братьями по крови, со своими ближайшими родственниками, они продолжают жертвенно исполнять свой долг и спасать отечество от всех краснобаев и христопродавцев. Господь им в помощь!

Все больше и больше размышляя над судьбами России, особенно напряженно над тем, что происходит в настоящий исторический момент, я прихожу к выводу, что дело не только в некоторых фундаментальных вещах, о чем написано чуть выше – в формах и содержании религиозных воззрений русских людей, в особенностях истории России, какая выработала именно тот человеческий материал, какой мы сейчас имеем. (Это звучит несколько цинично – материал в разговоре о русском народе, но попробуем несколько снизить градус своих размышлений, чтобы подойти к прозе социальных аспектов становления России). Загадки России кроются не только в нашей русской неприхотливости и онтологической выживаемости в самых острых исторических перипетиях, от которых ряд государств и даже империй приказывают долго жить, а Россия, отряхнувшись, продолжает развиваться дальше. Как правило, она продолжает существовать в какой-то новой, еще невиданной исторической форме, которая вначале выглядит как полное отрицание того, что было ранее, – не в этом суть вопроса.

Петр отрицает всю предшествующую (допетровскую, как мы сейчас говорим) эпоху. Советский строй аннигилирует, как кажется вначале, императорскую Россию, возрожденный как бы капитализм в конце XX века и практически, и философски «снимает» вопросы о существовании советского государства. Эти исторические «качели» носят какой-то невообразимый характер с точки зрения других государств, которые, если переживают революционные потрясения, то тем самым обозначается достаточно длительный период их дальнейшего развития, с какой-то корректировкой произошедших изменений, но не более того.

В России все происходит совершенно непонятным образом. Да и пропущенные нами из-за экономии места примеры из практики древнерусского государства – отношения с Ордой, борьба с нею и победа на Куликовом поле, Смутное время, в котором как бы происходит прекращение существования независимого русского государства, но и в одном случае и в другом происходит несколько совершенно неприметных, но существенных исторических движений народного целого, и жизнь Руси (России) меняется неузнаваемо. При этом стоит заметить, что вплоть до закрепощения крестьян на Руси, что в окончательном виде занимает достаточно длительный временной отрезок – от Ивана Грозного до Петра Великого, древнерусское общество было во многом социально однородно. За малым слоем боярской и княжеской знати находился громадный и нерасчлененный массив народного целого, который для своего разделения не имел особых предпосылок. Диффузия, подвижность этих отношений в полной мере начинается с Петра, именно он делает русское общество открытым для перемещения как по вертикали (Алексашка Меньшиков как самый яркий пример), так по горизонтали (угасание многих боярских родов и возвышение служилого дворянства).

На протяжении трех столетий после этого народное тело России проходило через такие испытания, какие привели к усилению разделения народа внутри самого себя. Простой народ и элита, как бы ее ни обозначать – бояре, дворянство, опричнина, служивые дьяки, аристократия, высшее чиновничество, коммунистическая партийная номенклатура – были разделены непроходимым рвом. В России так и не произошло революции такого типа (прямо укажем в духе правоверного марксизма – буржуазно-демократической), какая могла бы снять перегородки между сословными слоями, их уничтожить. Когда бы, не титул, не принадлежность по рождению к особой (и меньшей количественно) части населения, но имеющей многочисленные наследственные привилегии, в том числе и имущественные, а талант и трудолюбие в аспекте служению своему государству становились определяющими критериями.

Известного рода движение в эту сторону происходит в России после реформ Александра II (примеры Сперанского или Ломоносова до этого являются достаточно яркими, но единичными) и большей частью через мощное явление «разночинцев», какое в русской литературе представлено великолепными образцами его художественного воплощения у Достоевского, Тургенева, Помяловского, Писемского, Гаршина, Чернышевского, других писателей. Но усилия этого слоя людей были направлены на борьбу с монархией, на радикализацию своих отношений с властью. Правда, Достоевский достаточно точно описал их «беспочвенность», отсутствие всякой связи с национальным началом; они явились как бы первыми космополитами в русской истории, не уважавшими и не любившими русскую культуру. Вероятно, в этом отношении они были близки как раз к «западникам» в русской истории, какие, конечно, принадлежали к дворянству и аристократии.

Не было более далекого класса (слоя) от реальной жизни основной массы населения, чем русская аристократия и высшее чиновничество в конце XIX и начале XX веков. К тому же Россия не смогла, в силу особенностей своего исторического развития, сгенерировать «третье» сословие – буржуазию, какая могла бы способствовать изменению методов и содержания управления государством, как это произошло на Западе. Русское купечество так и осталось социально-психологическим феноменом, сейчас больше известным тем, что оно или финансировало русских революционеров, своих будущих могильщиков, или проявило невиданное художественное чутье и на корню скупило лучшие произведения европейской живописи на рубеже веков, создав основу коллекций невиданного богатства и сложности (Морозов, братья Щукины, Третьяков). Места, да и потребностей для политических требований, для изменения социальной структуры государства у него, этого купечества, не было и в помине. Стоит отметить и тот факт, что русское купечество, что достаточно хорошо показано у Горького в романе «Дело Артамоновых», воспринимало свое занятие (бизнес, сказали бы сегодня), как неправедное, не угодное Богу дело. (Это проявление той самой архаики психологического и религиозного рода, какой полнилось русское крестьянство, из которого и выходило купечество).

Знаменитые кутежи и загулы русских купцов во многом объясняются данной психологической раздвоенностью этой касты русских людей. Этим также объясняется и отсутствие политических претензий и всяческих поползновений по созданию социальных движений (партий), выражающих их интересы. То, что мы привычно, опираясь на опыт западноевропейских стран, называем буржуазными революциями, какие возникали в этих странах из-за нехватки политических свобод и, соответственно, экономических возможностей для развития предпринимательства этим «третьим» сословием, в России отсутствовало напрочь. Только в начале XX века стали появляться некоторые признаки, и очень осторожные, борьбы за политические свободы, какие поддерживались русской буржуазией. Не исключено, что и большевиков, каким они активно помогали в разных формах – и денежно, и морально, они видели как своих соратников в будущей социальной организации России без крайностей идей коммунизма. Слабость этих идей была очевидна на Западе, но в России они могли стать локомотивом либерально-буржуазных преобразований и прежде всего в экономико-политической сфере. Это было и иллюзией, и ошибкой юной русской буржуазии. Поэтому, когда мы по привычке старых учебников называем февральскую революцию 1917 года – буржуазно-демократической, это был, выражаясь современно, симулякр, слабая копия того, что уже пережил в свое время Запад. Ни совокупности философских, социальных и индивидуальных требований и идей не было и в помине, все носило стихийный, не продуманный характер. Этот процесс восьмимесячного как бы торжества буржуазных революционных идей в России как начался с фарса отречения Николая II, так и закончился тем, что горстка организованных и способных радикалов в лице большевиков легко и свободно взяла власть в свои руки.

В это время русская аристократия, выродившаяся и лишенная всякой пассионарной активности, совершенно находясь вне национальных отношений и привязок к родной культуре и территории, легко поддалась влиянию нескольких демагогов и авантюристов. Что говорить, к примеру, о психопатичном клоуне Керенском, о русских полубандитских организациях социал-демократов, на которые власть по существу, как теперь известно, никак серьезно не реагировала, не проявляла и толики государственной воли. Говорить об ответственности перед народом, тысячелетней историей государства говорить вообще не приходится. Лучшие из ее представителей в лице Столыпина неизбежно должны были погибнуть (и погибли еще до наступления революции), поскольку места на будущей карте России им не было.

Но и эти телодвижения России представляют из себя некую вершину исторической активности по сравнению с временами застоя советской истории 60-70-х годов XX века, среди главных достоинств которой была стабильность и приверженность к пониманию текущих бытовых потребностей населения, так как до этого в русской истории данный вопрос не ставился никем и никак.

Достоевский думал и писал, что русский народ должен послужить великим уроком для всего человечества, понимая под этим неизбежную для России и его народа мессианскую жертвенность и прохождение через самые тяжкие испытания. Пророк оказался страшно прав, и мы этот процесс наблюдаем вплоть до сегодняшнего дня.

Так и хочется вслед за Пушкиным воскликнуть – «Ужасный век, ужасные сердца!» Это про нас. Это про нашу эпоху, в которой не только наворочено невесть что с человеческим телом, которым не только покрывались целые поля во вторую мировую войну, но выгромоздили горы человеческой плоти в особых местах, вроде Освенцима и Майданека, Бухенвальда и безвестных белорусских деревень. Это была как некая валюта – сама физическая плоть человека, какой человечество расплачивалось невесть с кем за вход в царство свободы и демократии. Это также привело к тому, что само тело встало во главу угла всех дальнейших поползновениях человека в постмодернистскую эпоху.

Все внутреннее и идеальное, утопическое и возвышенное оказалось настолько недолговечным и предательским, что человеку пришлось хвататься за плоть, ее физичность, животную прямоту и инстинктивность. Это мы и наблюдаем последние несколько десятков лет. Теперь человек обречен расплачиваться этими своими потребностями не веры в Бога, не поисками красоты, спасающей мир, не возвышением слабых поползновений культуры к спасению того, что невозможно определить словами – истинно человеческого в самом человеке, но потребностями все в новых и новых содроганиях плоти, затуманивания мозгов все новыми и новыми наркотическими придумками, какие надо закачивать все в ту же ненасытную плотскую машину человеческого существа.

Кажется, что человек не выдержал перегрузки своей внутренней жизнью, своим полетом мечтаний, фантазии, обретения идеалов, Бога, в конце концов. Ему только и осталось, что фиксировать и разбираться со своей торжествующей плотью, своей физичностью, чтобы, пробежав свой век, отмеренное ему время, превратиться в некую жижу, находящуюся под несколькими метрами сырой земли. Никакого «столба» из желаний, поисков абсолюта, особых чувств любви и трепетного отношения к жизни над этим куском земли не будет подниматься вверх и нечего будет представить некоему высшему разуму, вздумавшему воскресить это ушедшее из жизни существо, потому что воскрешать будет нечего – за т а к и м человеком встает ужасающая пустота и безнадежность отсутствия малейшего смысла в его существовании.

Современный западный мыслитель, весь переполненный разнообразием исследовательских подходов постмодернистской эпохи и изощренностей интеллекта не верит ни в какую серьезность и основательность данной ему и проживаемой им жизни. Поэтому все, что он пытается понять – религиозного целостного человека, его этику, искусство, взыскующее об истине, историческое самосознание и т. д. (то есть понять русского человека и русскую культуру), для него это просто пародия, игра и «обрамление формы». «Шифрование пустоты» на Западе выглядит удручающе безвыходным для громадного числа людей потребительской массовой культуры, в которой главными импульсами выступают «секс и насилие». Вычленяя, убирая из жизни человека его онтологичность, его сущностное отношение к бытию, современная цивилизация (культура) разрушает тот базис существования человека, какой создавался на протяжении тысячелетий. Этот процесс обессмысливает все основательное, что с homo sapiens связано – любовь, веру, совесть, ответственность перед близкими, своим этносом и человечеством в целом, но главное перед самим собой. Короче, все то, без чего умирать страшно. Но, очень может быть, что современному человеку и не страшно, он воспринимает ее, смерть, как вариант игры с жизнью: авось, пронесет.

Эта картина, описанная автором выше, уже во многом стала реальностью и частью западного мира – ментальности, психологии, поведения людей. Тридцать с лишним лет к этому же шла Россия, считая отчего-то, научаемая ласковыми западными учителями, что в этом и состоит смысл жизни и отдельного человека и всего народа, но сейчас, кажется, остановилась, вспомнила, что Россия – это все же цивилизация смыслов и веры, любви и надежды. И как бы ни был труден путь к их обретению, его придется пройти. Просто у России нет другой дороги. И тогда Россия станет по-настоящему единой.

Что сейчас ни пиши из сегодняшнего дня или из прошлой жизни, все равно упираешься в матрицу «Былого и дум» – слишком горяча и актуализирована до боли проживаемая в данный момент времени современность. Наблюдаемые в общественном и научном пространстве дискуссии как в России, так и на Западе, в которых все чаще ментально и словесно позволяется рассуждать о возможности новой глобальной войны между Западом и Россией, не могут не ужасать, так как в отличие от прежних попыток Запада справиться с Россией, то через Швецию, то через Наполеона, то через Гитлера, то есть опосредованно, сейчас западная цивилизация впрямую объявила русскую цивилизационную сестру своим врагом. И тем врагом, которого она «не может не победить». То есть впервые за многие века соседства России и Запада объявлено, что противоречия между нами неизбывны, и они могут найти примирение только в победе одной из сторон.

Это пугает, и серьезно. Я все чаще могу вообразить некую апокалиптическую картину всемирной катастрофы, какую, вероятно, не могут себе представить обыкновенные и плохо подготовленные, как можно судить по их поступкам и дискурсу, западные политики. Я же ее понимаю и вижу, так как много лет занимаюсь исследованием глубинных противоречий между русской и западной типами цивилизаций. Я могу ответственно судить об этом, написав ряд своих книг, особенно подробно разобрав генезис и противоречия между нами в упоминавшейся уже книге «Запад и Россия». Это видение не может не ужасать.

Запад, по существу, декларирует свои цели, не будучи ментально и духовно готовым к их реализации. Такого рода экзистенциальные задачи существования западной цивилизации вставали только на самой заре ее зарождения в пост-античные времена, когда она подверглась нашествию варваров и должна была собрать себя, опираясь на христианскую религию и на остатки великой античной цивилизации. Все дальнейшее ее развитие не предполагало и самой постановки такого рода задач. Те попытки трансформации европейской (западной) цивилизации, какие происходили с участием Наполеона, Гитлера, все же были флуктуациями и тупиковыми ответвлениями ее собственного развития (порожденными онтологическими причинами увеличения ее субъективации, как нечто враждебного и христианской доктрине, и духовной матрице, по которой развивалась, к примеру, Россия). Причем, заметим, что в обоих случаях (с Наполеоном и Гитлером) Запад должен был обращаться (вынужденно – не вынужденно, это другой вопрос) за помощью к России и тем самым, как говорил старик Гегель, опредмечивался в чистое вещество своей экзистенции исключительно и с помощью усилий, произведенных Россией.

Сама же Россия на протяжении всей своей истории всегда находилась в пограничном положении относительно своего существования, своей экзистенции. Поэтому ментальный код русской цивилизации завязан на готовности предложить мировой истории самые крупные жертвы, чуть ли не на грани выживания всего этноса. Русский (российский) народ к этому постоянно готов, в любое историческое время и независимо от политического режима, какой на данный момент сформирован на ее пространствах.

В силу одного лишь этого, но самого существенного фактора, становится очевидным, что в противостоянии с Россией, на этих космических высотах мировой истории, Запад обречен. Другой вопрос, что в свое время он совершил удачное клонирование самого себя, создав Соединенные Штаты Америки (а по большому счету еще дополнил сам себя, сделав еще одну копию на территории современной Австралии) и тем самым увеличил возможности своего выживания в условиях тотальной катастрофы. Но наличие современных средств уничтожения, носящих даже не запредельный по своей разрушительной силе характер, но просто выглядящих как некая апокалиптическая и финальная точка в развитии мировой цивилизации в принципе, снимает с повестки дня предусмотрительность Запада в своей рассредоточенности по поверхности Земли – она ему уже не поможет.

Также глобальными игроками становятся и такие величины геополитики, как Китай и Индия, поэтому у Запада в рамках серьезного, экзистенциального столкновения с Россией {не западным миром) нет ни единого шанса. Другой вопрос, что и выживание России (не-Запада) в целом будет затруднено после разрушительной ядерной войны. Хотя здесь и сработает тот самый дар небес – громадные пространства России, какие дадут ей шанс выжить и эволюционировать, спасая остатки цивилизации. Но сам процесс подобного прогнозирования, какой разыгрывается сейчас во всем мире, говорит об одном – перейден ментальный, моральный барьер отрицания такого рода конфликтов, как это было еще совсем недавно, во времена существования СССР.

Есть, правда, одно обстоятельство, какое позволяет несколько смягчить подобного рода картину «конца света» – это наличие громадного количества скрытых внутренних конфликтов внутри западной цивилизации, носящих этнокультурный характер и, частично, конфессионально-моральный. Разбавленная громадным, по численности, количеством инокультурных и иноэтнических элементов, Запад, даже не успев приступить к каким-то шагам по отношению к России (Китаю), может попасть в сокрушающую все на своем пути волну нового мусульманского покорения Европы (Запада), или же получив внутреннее сопротивление значительной части своего населения, связанного с исламом. В Штатах это будет свой вариант сопротивления в виде движения афроамериканцев и выходцев из Латинской и Центральной Америки по переформатированию пространства США[1].

Понятное дело, что создавая такие сценарии развития самого ближайшего будущего, ум отказывается в них верить, и подспудно, исходя из инстинкта жизни, ты рассчитываешь на оптимистическое развитие событий. Замечу мимоходом, что совсем недавно мне пришлось одолеть несколько толстенных томов, описывающих эпохи, предшествующие первой и второй мировым войнам. Ряд из них принадлежит западным исследователям, другая часть – российским. При всем различии в подходах, использовании тех или иных исторических архивов, подробностей аргументации, они едины в своем главном качестве – никакая из эпох «пред-войн» не воспринималась ни политиками, ни общественностью, ни культурным сознанием, как «безнадежная», как та, из которой нет выхода. Эта иллюзорность во взглядах на исторические движения громадного масштаба, которые и до сих пор трудно рационально осознать и корректно описать, повторяется и сейчас. Мы продолжаем болеть этой куриной слепотой, которая мираж и какие-то просветы на горизонте заставляют нас думать, что все будет не так трагично и неумолимо жестко, как описывает всю ситуацию наш интеллект.

Разумеется, что наиболее прозорливые политики и мыслители отчетливо осознают, что, к примеру, сегодня они бы изо всех сил сопротивлялись распаду Советского Союза в том виде, в каком он произошел, что невключение России в союз стран, принадлежащих западной цивилизации, было громадной ошибкой, что постоянный взгляд на Россию и на все, с нею связанное – от человека до культуры, как на врага и как на нечто враждебное духу Запада – это главная и трагическая ошибка западного, прометейски ориентированного человека. Другой вопрос, что для России полное включение в состав Запада несло бы в себе катастрофический сценарий. Может быть, Россия его преодолела бы со временем, выработав в себе национально ориентированную элиту и отказавшись в итоге от западного пути развития. Разумеется, что этот «запутанный» процесс сопровождался бы дополнительными историческими издержками в виде этнических, социальных и других потрясений, а выход России на устойчивую траекторию своего независимого цивилизационного развития был бы задержан на неопределенное время.

При этом западный человек не заметил, что внутри его собственного дома накопилось такое количество противоречий, что справиться с ними нет никакой возможности, кроме как напрячь все свои силы и, сжав зубы, преодолев себя, согласиться на союз с Россией. На самом деле это единственный выход из ситуации, спасение для Запада и для человечества в целом. Запад опять затягивает весь мир в ловушку торжества надуманного, искусственно сформированного идеала (идеологического, придуманного моралите, вроде демократических и новых нравственных ценностей – зеленой энергетики, гендерного равновесия, новой семьи и т. д.), повторяя главную ошибку почившего в бозе фальшивого коммунизма в его тоталитарном розливе – бороться с ветряными мельницами и не обращать внимания на исходные позиции реального бытия.

Современный Запад – это матрица того самого, уже пройденного в мировой истории пути, какой связан с таким примером, как Древний Рим, когда варварство безусловно одерживает вверх над, якобы, цивилизацией и продолжает реализовывать себя на осколках прежнего имперского величия и развитой культуры. Это осуществляется потому, что жизнь этих варваров основывается на реальностях настоящего, а не мнимого мира, на принципах истинно человеческого, хотя бы и выступающего в грубой форме, отношения к бытию. Но главное – он отрицает развращенный и уже распавшийся морально мир покоренной цивилизации. Этот процесс применим как к погибшему Риму, так и к находящемуся на грани жесточайшего кризиса Запада сегодня.

Я еще раз повторю, что без России, без его уравновешивающего присутствия во всех мировых процессах, протекающих на просторах Евразии, невозможно устойчивое развитие человечества. И это можно говорить, проявляя полное уважение к таким мировым феноменам, как индийская и китайская цивилизации. Только Россия обладает модусом понимания как Запада, так и Востока, только она одна вмещает в себя этнически и конфессионально представителей той и другой культуры, исключительно ей принадлежит право оперировать с этими глобальными сущностями, их не упрощая и не превращая в игрушку межцивилизационных столкновений.

Отсутствие сегодня громадных теоретических умов на Западе, подобных Тойнби, Карлейлю, Расселу и других, такого же калибра, не дает никакой возможности для объяснения того обстоятельства, почему после добровольного выхода России из коммунизма, Запад не увидел в этом и свой исторический шанс. Вместо того, чтобы слиться с Россией в братском экстазе, о котором мечтал Достоевский, соединив практицизм Запада и духовную воспаренность русского Востока, создав нечто удивительное на просторах Евразии, что могло стать прологом для нового, фантастического по своим перспективам развития всего человечества. Ничего подобного не произошло и западный мир занял враждебную позицию по отношению к России. Вначале Запад весьма своекорыстно воспользовался слабостью разрушенной, бессильной России, беззастенчиво ее разворовывая, грабя в духе колониальных захватов территорий в средние века, а далее – и это стало главной, онтологической и мировоззренческой, ошибкой – он так и не признал Россию, ее культуру и цивилизацию, равной самому себе.

Запад продолжал видеть на востоке от себя странную, непонятную, экзотически развившуюся, но уже и погибшую империю, от которой исходили всякого рода идеологические неприятности и странный духовный импульс на совершенствование человека, на изменение социальных структур общества. Кое-что Запад усвоил для себя, трансформировал свой социум, более того, он был реально напуган притягательной силой идей, идущих из России – от Достоевского до Ленина, да так, что значительная часть их элиты была и очарована этими идеями и готова следовать за ними. Но окончательного – не примирения, нет – но понимания друг друга, не произошло. Причем, стоит заметить, что Россия искренне схватилась за эту слабо протянутую ей руку и, как всегда было в ее истории, с особым энтузиазмом кинулась осваивать западные ценности, которые ранее были ей недоступны. Правда, очень скоро выяснилось, что они оказались «не первой свежести» и не совсем подходящими для русского народа.

И этот процесс отторжения от Запада происходил в России с неизбежностью идущего по полю боя танка Т-34, независимо от того, кто и как в государственных масштабах России усиленным образом работал над полной капитуляцией России и как государства, и как независимой цивилизации. Но сопротивление потихоньку накапливалось, подкрепляемое постоянно недружественными и подчас враждебными шагами Запада, особенно по расширению НАТО, и завершился этот процесс явлением Путина в современной России. На Западе никак не поймут, что дело не в конкретной исторической фигуре Путина, хотя и в нем также, и я писал об этом в книге «Понять Россию»; не было бы его, чуть позже появился его духовный двойник, и Россия все равно начала бы движение в сторону от Запада.

Айсберг России не просто дрейфовал куда-то в направлении бесконечных просторов Урала, Сибири и Дальнего Востока, но он еще и перевернулся, к изумлению Запада, и показал спрятанную под гладью современной истории нерастраченную силу духовной жизни народа, его потребность в справедливости во всем – от поведения в частной жизни до событий мировой истории. Этот невидимый до определенного момента громадный материк русской жизни не только неприятно удивил западных политиков, но и ужаснул своей нетронутой и нерастраченной громадностью и фатальностью «охлаждения» всех западных интенций и планов по полному подчинению России западной доминанте.

Русский варвар так и остался варваром в глазах европейского «прометея», поскольку он, набычившись, упрямо отказывается от всех прелестей постмодернистского мира, от идей глобалистики, потворства парадигмам трансгуманического понимания жизни, созданных безымянными западными пророками на альпийских лугах и убедивших в их жизнеспособности почти все человечество, но не принятых основной массой российского народа. В известной степени, это сопротивление русских является спусковым крючком для многих стран мира, какие в отличие от сегодняшней идеологической зашоренности Запада, не хотят жить по одним и тем же определенным, далеко за их пределами и не по их воле, лекалам, предназначенным для всех государств и народов, независимо от их этнического своеобразия и культурно-исторической специфики.

Несмотря на то, что «дьявол» прячется всегда в деталях и тем самым он умерщвляет самые лучшие поползновения человеческого духа, сегодня наступил тот самый, и заметим тут же, чрезвычайно редкий, исторический момент, когда «видно далеко и во все стороны». Произошло, может быть, впервые за всю трудную историю человечества укрупнение масштаба происходящих событий. Остроту этим событиям придает обстоятельство, не знакомое ни крестовым походам Средневековья, ни религиозным войнам на территории самой Европы, ни колониальному покорению Западом других народов «огнем и мечом», ни наполеоновскому переформатированию именно что Запада как такового, ни повторению подобной попытки Германией в XX веке, а именно: над человечеством реально повисла угроза исчезновения его самого, чего раньше не было даже в самом малом приближении. Ни подобная громадным армиям древности шестисоттысячная толпа наполеоновских воинов, ни орды почти 200 гитлеровских дивизий не представляли такой онтологической угрозы всему населению земного шара, да и самой планете Земля, как маленькие «красные кнопки», находящиеся в ядерных чемоданчиках руководства стран, владеющих атомных оружием. Наконец-то самоубийца нашел для себя подходящую веревку, какая выдержит тяжесть его тела, и теперь можно приступить к суициду. Такой исторический сарказм единственно и уместен для описания той новой ситуации, в какой очутилось современное человечество.

Само соображение о возможности ядерной войны ставит вопрос не о потенциальном исчезновении каких-либо государств и народов, не только о тектонических изменениях климата, о наступающих природных катаклизмах планетарного размера, но о приостановлении движения и развития всего разумного человечества со всеми его правдами, идеалами, достижениями, мечтаниями, языками, культурами, расовым и этническим разнообразием.

Россия – это мир становления. Все в нем меняется или очень медленно, или, напротив, очень быстро. В этой очевидной констатации запрятаны многие ответы на загадки России, как ее воспринимают на Западе. Хорошо известны слова Черчилля на этот счет: «Загадка, завернутая в тайну и помещенная внутри головоломки» (один из вариантов перевода). Но мы сейчас обратим внимание на очевидное противоречие, кроющееся в такого рода утверждениях. Получается, что мы, русские, по своей ментальности, особенностям национального характера склонны к противоположным по направлению и качеству действиям. То же самое можно наблюдать и в том, как русский человек относится к своему отечеству. Он может его одновременно нежно, без памяти любить, и в тот же самый миг жестоко его критиковать, отыскивать видимые и невидимые пороки и скверные стороны государственного устройства. Эта «отрицательность» упирается как раз в эту амбивалентную особенность национального сознания. Русский человек гораздо быстрее и легче обнаружит недостатки управления, некомпетентность властей, отсутствие нормальных дорог, всеобщую безалаберность, чем собственное желание заниматься текущими делами, незначительными и кажущимися ему неважными. Кто только из великих умов не оттоптался на этой беспощадной критике русского общества и России как государства. При этом изначально, особенно ярко с начала XIX века, стала звучать нота необходимого учительства у Запада, обнаружения на «той» стороне подлинных культуры и света. Этот парадокс объясняется достаточно просто, именно с конца XVIII и в начале XIX века, еще до войны с Наполеоном, русское дворянство стало достаточно часто выезжать в Европу, посещать модные курорты, европейские столицы и пр.

Такого рода «брюзжание» стало во многом общим местом для тогдашнего великосветского дискурса, и надо было обладать масштабом личности Пушкина, чтобы противопоставить такому мнению иную, скажем аккуратно, патриотическую позицию. Конечно, в определенной степени после Наполеона эта линия «преклонения» перед Западом вначале сошла на «нет», но очень скоро нашлись новые очаги поклонения в виде немецкой культуры, и особенно, немецкой философии.

Россия, конечно, активно усваивала идеи европейского Просвещения. Они, будучи чрезвычайно плодотворными для развития культуры и общественного сознания, влияли на просвещенческий стандарт восприятия мира русским обществом, который породил в свою очередь идеи широкого образования, развития искусств и науки, воспитания свободного гражданина (при этом приветствовались и атеистические настроения), способствовали зарождению в России соответствующих моделей жизни и поведения. Так что объективная подкладка под такого рода возвышенным отношением к Западу существовала в русском обществе, и от этого обстоятельства никуда не деться, анализируя взаимоотношения России и Европы.

Эти взгляды и настроения сопрягались с врожденным чувством большинства русских людей – от дворянства до крестьян – любви к своей родине. Такой симбиоз не мог не породить известной двойственности в образе мысли и в социальном поведении, прежде всего, образованного слоя русского общества, дворянства. Более того, на определенном этапе развития России тенденция социального критицизма стала выступать в качестве довлеющей для определенных классов общества. Я много анализировал этот феномен в своих книгах, обращая внимание на то, что наиболее революционизируемым стратом русского социума были так называемые разночинцы, выходцы из деклассированных, во многом маргинальных, слоев русского общества. Именно они, в итоге, стали тем самым горючим материалом, который удалось вначале воспламенить народовольцам, устроившим террористическую войну с собственным государством, а потом вовлечь в этот процесс и более широкие слои населения, какие сподобились на целый цикл революционных потрясений России в начале XX века.

Ментально это легко легло на вышеотмеченную двойственность национального характера, уверовавшего, что где-то, но не у нас, и порядка больше, и люди живут лучше, и «дороги есть», а здесь, у себя в отечестве одно сплошное безобразие. К тому же на это накладывалось архаическое чувство, так или иначе, подспудно объединявшее русское общество, что Россия – это богоизбранная страна, «третий Рим», что такого близкого Богу народа нет больше нигде на свете.

Для того, чтобы прочувствовать все эти противоречия, носящие во многом сказочный характер с точки зрения западного рационализма, достаточно обратиться не к трудам философов, социологов, историков того, да и нашего, времени, но к текстам русской литературы, которая объяснила все эти контрадикции лучше всякого Гегеля. Так и привык жить русский человек в тенетах этого раздвоенного отношения к своей родине, выбирая то или другое к ней отношение в зависимости от исторической ситуации.

Вот и Герцен, на которого я уже не раз ссылался в этой книге, представляет собой истинного русака – и любящего Запад и его ненавидящего, но зеркальным образом так же относящимся к России. В конце XIX века и в начале революционного двадцатого столетия такое отношение ярко было выражено у великого русского парадоксалиста Василия Розанова.

Русскому человеку всегда не хватало и не хватает до сих пор той самой пушкинской трезвости отношения к своей родине, какую мы обнаруживаем в его писаниях, дневниках, письмах и во всем его творчестве. Уже позже, другой русский трезвомыслящий писатель, Михаил Булгаков, заметит, что русский человек более всего страдает от «неуважения себя». Это наша родовая черта, какая не позволяет выверено и продуманно относиться к жизни России, ее истории. Это мешает и каждому из нас, русских мыслителей XXI века, четким образом позиционировать самих себя, свои труды, свою семейную жизнь, связанную с рождением и воспитанием детей и внуков, на фоне и, не отрывая себя, от жизни твоего государства. Слишком многое в нем тебе не нравится, хочется исправить, наладить должным образом – таков основной лейтмотив менталитета русского человека. А гордость за отчизну и почтение к национальным святыням он проявляет в основном по тем или иным датам. Такого рода психологическая парадоксальность выразилась в русской поговорке, совершенно не понимаемой западным сознанием, – «кого люблю – того и бью».

Понятно, что и русское государство не очень много делало в своей истории, чтобы пробуждать и воспитывать добрые чувства по отношению к самому себе в своих гражданах. Пренебрежительное отношение к частной человеческой жизни, восприятие индивида в первую очередь как винтика общей государственной машины и части социальных структур, весьма легкомысленное, если не сказать тверже – наплевательское отношение к бытовой, повседневной жизни каждого русского человека, – все это хорошо знакомо русскому человеку, независимо от того, в какой исторической эпохе ему довелось родиться и жить в России. Это обесценивание жизни отдельного человека, какое было присуще существованию русского государства на протяжении всей его истории, имеет два основных аспекта. С одной стороны, государство, так настроенное, куда легче посылает своих граждан на всякого рода войны, на «великие» и рабские по существу стройки, сравнимые с древнеегипетскими трудами по созданию пирамид, а с другой, и сам человек привыкает к такой парадигме своих отношений с государством. Оно, государство, всегда главнее, важнее, мощнее, чем отдельный, «маленький» человек – в ментальности русских людей. Соответственно выстраивается и «картина мира» в сопутствующей данным отношениям отдельного человека и государства, культуре.

Русская литература особенно остро ощущала эту внутреннюю национальную трагичность и российского государства, и человека, в нем живущего, и все время занималась именно защитой маленьких, униженных и оскорбленных людей, и преуспела в этом настолько, что смогла прогенерировать все русские революции, какие легли в основание нового исторического «выверта» России для всего человечества – создание ею новой империи (советской) на принципиально новых основаниях общественного устройства. Но и в той новой, по сравнению с царской, империи было то же самое, пренебрежительное отношение к отдельному человеку. Так что глобально почти ничего не изменилось.

При этом русское государство использует то самое родовое свойство психологии, эмоциональной картины мира, врожденного коллективизма (то в форме общины, то в форме колхозного сообщества), привязанности к своему этносу сверх всякой меры, наконец, генерализируемое начало православного верования, какое скрепляет весь этот рыхлый конгломерат отдельных личностей в народ крепче всякой глины. И это последнее становится неявным, но самым существенным и опорным моментом существования народа как целого.

Вот он, отдельный русский человек, живет себе, поживает в тех или иных исторических обстоятельствах, привычно страдает от государства, от его начальников, терпит все это, так как «Бог терпел и нам велел», но вдруг, в экзистенциальных обстоятельствах возможной гибели государства и его самого со своим семейством, разрушения привычного уклада жизни, в мгновение ока через какие-то энергии он подключается к тем пластам этнической памяти, где к нему взывают протопоп Аввакум, Козьма Минин, Суворов, адмирал Ушаков, Михайло Кутузов, а дальше и Пушкин с Гоголем, Толстой с Достоевским, а тут и Жуков ставит точку над всей западной цивилизацией, дерзнувшей изменить привычный для русского человека ход истории.

От «своих» русский человек готов стерпеть почти все, что угодно, на что не способны люди, живущие чуть ли не рядом, вот тут, за горой или лесом, но от «чужих» он не желает сносить самую малость притеснений и тем более покушений на его привычный уклад жизни. И пусть этот уклад кажется удивительно отсталым, уже и не используемым продвинутым западным соседом, но вот он срабатывает безупречно, когда наступает решающая минута и необходимо разобраться с тем, будет ли жива русская земля и не отвернется ли от нее Бог?

Автор книги[2] опять умудрился (вместе с другими русскими людьми) оказаться на самом перепутье драматических событий, когда и не знаешь, вывернет ли мировая история из своей привычной колеи, не занесет ли на повороте возок русского государства и не устроит ли оно, захватив попавшиеся ему на пути другие народы и страны, катавасию не менее причудливую, чем события недавнего прошлого?

Не дано нам этого знать в полной мере, можно только предчувствовать, да молиться, чтобы миновала нас «чаша сия». Да и то сказать, сколько же можно в течение одной жизни – а здесь я говорю исключительно о себе, понимая одновременно, что это имеет отношение ко многим миллионам людей – переживать всякого рода потрясения и сбой основной колеи существования. Надеюсь, что из предшествующих главок этой книги становится понятно, о чем идет речь.

Понятное дело, что внутренне, по-русски, я был, скорее всего, готов к этим пертурбациям, но у меня есть отсылка к нескольким десятилетиям более-менее спокойной жизни первого периода моей жизни, когда существование имело какую-то устойчивость, а ложные, но твердые ориентиры социальной жизни предполагали известные перспективы развития и стремления к самовыражению. Да, и теперь, и тогда понималось, что не хватает в обществе воздуха, что существует громадное количество ограничений, но большая часть жизни проходила в осмысленном труде, в работе над собой, над культурными залежами, русскими и мировыми, и всего этого хватило бы не на одну жизнь.

Здесь же, в сию секунду опредмечивающемся историческом пространстве, в настоящем историческом моменте чувствуешь себя, как чувствовал и писал об этом Бунин после революционных потрясений России в 1917 году: «Нападите врасплох на любой старый дом, где десятки лет жила многочисленная семья, перебейте или возьмите в полон хозяев, домоправителей, слуг, захватите семейные архивы, начните их разбор и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома – сколько откроется темного, греховного, несправедливого, какую ужасную картину можно нарисовать, и особенно при известном пристрастии, при желании опозорить во что бы то ни стало, всякое лыко поставить в строку!

Так врасплох, совершенно врасплох был захвачен и российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись!.. Что открыли? Изумительно: ровно ничего\» («Окаянные дни»)

Но не так ли произошло в России (Советском Союзе) на рубеже 80-х и 90-х годов? Опять тот же самый разор, попрание всяких святынь, правил жизни, опять везде – в крепком доме, уютном и обжитом, несмотря на то, что тут, то там были видны треснувшие окна, слышны скрипящие половицы, всюду была облезлая краска и было видно, что дом нуждается в ремонте, в укреплении фундамента, но по всей своей силе он мог стоять еще не один десяток лет, и вот все это было снесено почти до основания, самое ценное было или уничтожено или вынесено на площадь и продано или роздано за копейки, жадно смотрящим на богатства этого дома окружающим жителям других домов и стран.

А ведь это произошло, когда жильцы этого дома, только-только поправив свое, почти дотла разрушенное после войны жилище, научились жить по новым правилам и с новыми его «домоправителями», привыкли к устойчивости мирной и стабильной жизни. Опять – в который раз в русской истории – мы были вынуждены раскрыть все двери настежь и повалить из дома стремглав, пока там не разгорелся новый пожар. Да сколь же в этом доме богатств, как терпеливы его жильцы, чтобы опять и опять переживать такой разор и такие бедствия?

Вспоминается Герцен, который писал, что Россией «человечество протрезвляется, мы его похмелье. Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения…» И тут мы опять виноваты перед всем миром по мнению нашего гениального соотечественника! Самое пустое дело только в самих себе видеть причину проблем и исторических катаклизмов, какие обрушиваются на Россию с известной регулярностью. Основная проблема, вероятно, в том, что Россия все время стремится и пробирается в окружающий мир, считая, что именно там ее место и ее ждут с распростертыми объятиями. И ничему нас не научили ни обязательные, почти по календарю, походы на Россию, ни пренебрежение к ее культуре, ее достижениям и заслугам перед всем человечеством со стороны западного мира (но не только), ни откровенное желание когда-то, хоть как-то, но «поставить Россию на место», определить ей закуток где-то между финскими болотами, вечной мерзлотой и уральскими горами, но не больше.

«Неправильный» мы народ с точки зрения просвещенного Запада, нет у нас права на равноценное с ним существование. Сейчас, в ситуации военного столкновения, по сути, со всем Западом, (пишутся эти строки в начале июля 2022 года), разговоры о необходимости «уничтожения» не только России, но и всего русского, становятся обыденной риторикой политиков целого ряда западных стран. И вопрос даже не в том, кто и как из самих русских относится к «специальной военной операции» на Украине – поддерживает ее или, напротив, яростно против нее выступает – неважно, все мы, русские, попадаем под этот расходный ордер западной цивилизации. Ей опять, в очередной раз кажется, что с помощью России, унизив ее, расчленив, изменив ее природу, можно решить и собственные проблемы, которых накопились выше всяких разумных пределов, несмотря на уверения со всех сторон, что все «хорошо, прекрасная Маркиза», что Запад не вступил ни в какой кризис, а переживает временные трудности и готов к будущим победам во имя всего человечества.

Правда, это «все человечество» весьма подозрительно смотрит на такого рода уверения, так как и стародавний – исторически вчерашний – опыт говорит о другом – о том, что Запад не намерен менять свою цивилизационную природу, а будет продолжать решать свои внутренние проблемы за чужой счет. И это при страшном для них, новом повороте мировой цивилизации, когда солнце в прямом смысле будет вставать и садиться на Востоке, который представлен двумя громадными цивилизациями Китая и Индии. Исторически Запад обречен, если только он не переменит свою, не угасшую еще с времен Возрождения и Нового время интенцию жить за счет покоряемых территорий, осваивая окружающий мир во всех его аспектах, но прежде всего материальных. При этом, кстати, культурная, индивидуализированная специфика этих поднимающихся стран в виде освоения их ментальности, особенностей психологии – не волнует Запад, он изначально считает такие тонкости несущественными для мирового расклада сил. Высокомерие и авантюрная пассионарность на настоящем этапе могут привести Запад к грандиозному, самому сильному упадку за весь период его истории.

Это тем более очевидно, что западный мир почти отрекся от всего того, что ранее привлекало внимание остального человечества, – религиозные ценности и доктрины, моральные установления, образ жизни, ориентированный на духовное развитие. Запад, добровольно отказавшись от почти всех своих аксиологий, отказался тем самым и от морально-ценностной, да и идеологической поддержки остального мира. Смысловой багаж западного мира оказался почти пуст, кое-какие остаточные сущности продолжают там шевелиться, но в виде уже совершенно вымороченных и нежизнеспособных явлений.

В определенном отношении Россия никогда не будет Западом, в то время, когда она, как ни парадоксально, выступает тем самым идеальным западным миром, но с позиций уже давно отринутым самим Западом, с позиций ценностнях и содержательно-смысло-вых. Влюбляясь в те или иные футуристические проекции, какие западное сознание выстраивало перед всем миром, русский человек особенно крепко в них впивался, они отвечали какой-то стороне его души. Скорее всего, изначальная архаическая идеальность русского сознания, не умея выработать в самом себе такое многообразие концепций, теорий, точек зрения, перенимал самое близкое ему и замешанное на чувствах социальной и антропологической справедливости. Именно это и привлекало русскую культуру.

В своих последних книгах, посвященных разделению Запада и России, я подробно и детально дал описание данного процесса. Здесь же хочу подчеркнуть, что увлеченность России большими и в основном утопическими интеллектуальными построениями на той стороне, с какой солнце уходит на покой, говорит о том, что Россия невольно была лучшей ученицей Запада. Истинный Восток всегда подозрительно относился к западным фантазиям, да и не мог принять окончательно западное как нечто близкое ему, в то время как Россия, пробравшись через «окно», прорубленное Петром Великим в Европу, стала с удовольствием осваивать образ жизни, моду, языки, привычки и все прочее, идущее с Запада, вместе с тем оставляя какой-то зазор между собой и западными учителями.

Принципиально понятно, почему это происходило – то были «нехристи» и «немцы» (то есть «немые» люди, говорящие на непонятных и – главное – не на православных языках). Их (Запада) религиозная доктрина никогда не принималась всерьез Россией, а языки все как один были подвержены эпистемологической ущербности, так как не были способны описать и объяснить божий мир адекватно (с точки зрения русских, конечно). Разумеется, что подобная формулировка ничуть не крутилась в головах как образованного общества в России, так и крестьянства или духовенства в качестве устойчивого и определенного представления. Исторический мессианизм, какой не имеет под собой четко выраженной рациональной подкладки, а проявляется в неявных, формально не приведенных в систему взглядов всего народа, всегда был присущ России. В определенном отношении им обладала немецкая нация. Попытки Наполеона склонить французский народ к такому самоощущению была не совсем успешной, хотя ему удалось сделать многое в этом направлении. Но мистицизм русского взгляда на мир определяется взращенным в ментальности русского человека чувством недоверия к другим картинам мира, другим человеческим персоналиям как неким образцам социального поведения.

У прозападно ориентированной элиты в самой России – такого рода глубинные настроения русского общества вызывали (и вызывают) безусловную ярость и стремление хоть каким-то образом, но преобразовать эту «темную», как и загадочные черные дыры Вселенной, материю русского народа. Но все эти попытки на протяжении последних двух столетий оказались безуспешными.

Ведь загадка той ожесточенности, с какой западная ойкумена воюет и духовно, и непосредственно на поле брани с русской ойкуменой, не определяется всего лишь материальными соображениями – громадное пространство, какое неплохо бы освоить, сказочные ресурсы и т. д., – в ней кроется еще какая-то существенная составляющая. Возможно, для Запада это место, через которое можно, в том числе, проложить прямой путь на Восток и подчинить его себе. Не исключено, что это по-своему безумная попытка решить вопрос разделения христианской церкви в свою пользу. Иначе трудно объяснить попытки Запада присвоить себе это пространство. И не важно, в какой исторической форме это происходит на том или ином этапе взаимоотношений европейского востока и запада. Но все эти попытки оказались и безуспешными, и бесперспективными с исторической точки зрения.

Ведь, что Западу было сетовать на русскую коммунистическую революцию, если теория, которая легла в основание советского государства, вызрела в глубинах теоретической мысли именно его цивилизации. Россия вообще легко цеплялась за большие концепции, какие зарождались и развивались на Западе – Просвещение, гегельянство, марксизм и всякие его ответвления вроде идей Прудона, социалистических представлений конца XIX века. Все это был западный продукт, который легко и с энтузиазмом осваивался в России и приводил к различным результатам для обеих сторон. Усвоение французского Просвещения стало благотворным для русской культуры, для ускоренного развития разных форм гуманитарного знания; идеи Гегеля, Канта, в целом немецкой классической философии также оказали серьезное воздействие на русскую мысль, какая до этого развивалась несистемно и вне, собственно, какого-либо определенного философского дискурса. Реализация же в реальной истории российского государства учения марксизма имела отрицательные и драматические в долговременном отношении последствия. Иначе не было бы никакого краха Советского Союза.

Но нас волнует другой аспект этой истории: похоже, что известная родовая несамостоятельность русской метафизической мысли требовала постоянного обращения к западному интеллектуальному опыту, и тем самым Запад во многом испытывал (проверял) действенность и практическую воплощаемость своих идей на чужом этническом и социальном материале. Несет ли он в этом отношении ответственность за все искривления русского коммунизма, вопрос, разумеется, сейчас более, чем праздный, но с теоретической точки зрения небезынтересный. Такое ощущение, что Запад обкатывал на теле России разного рода теоретические модели в аспекте их практического преломления в социальной реальности, и лишь впоследствии применял на своей собственной почве те или иные удавшиеся практики и методики. Я уже писал и в этой книге, и анализировал в других своих работах, что воздействие русской революции на мировой процесс по улучшению цивилизационного качества жизни был безусловен и позитивен.

Однако автора мучает более всего вопрос о том, как сама Россия, ее общественное сознание, ее система ценностей адаптировала к себе западные идеи и как она к ним в итоге отнеслась. Может быть именно сегодня, в ситуации резкого, подчас в формах непосредственного военного столкновения (очередного) Запада и России, пусть даже при странном посредничестве другой части «большой» России – Украины, стоит вглядеться в этот конфликт попристальнее и обнаружить в нем сокровенные, так и не проявившиеся впрямую, черты онтологического противостояния этих двух типов цивилизаций.

Совершенно понятно, что системы России и Запада, близкие по внешней схожести своих экономических структур, выставляющие на первый план получение прибыли, рассмотрение человека как придаточной части бездушных финансовых инструментов, все же различаются на глубинном уровне своих базовых принципов. Идеи глобализма мировой экономики, так легко накладываемые Западом на Россию, якобы позволяющие взаимовыгодно и успешно сосуществовать в самых важных частях своих механизмов, оказывается, не работают. Как только они, слегка опустившись всего лишь на первый уровень подземных коридоров исторической памяти, встречаются с русской онтологией, происходит экзистенциальный конфликт.

И вопросы Крыма, защиты русского мира, развернувшейся русофобии, кажущиеся столь незначительными и не имеющими особого смысла для той самой идеи глобализма с лидерством Запада как такового, для России оказываются жизненно определяющимися, ключевыми, сущностно непреодолимыми при помощи любых экономических механизмов или процессов. И часть Российского общества, и что самое неприятное – часть российской элиты – поверившая, подобно Павлу Ивановичу Чичикову, гоголевскому герою «Мертвых душ», что «копейка бал правит», что рубль (доллар и евро!) всему голова, не может понять, почему эта правильная конструкция обламывается. Эта элита не принимает в расчет, что совесть и веру в русском понимании купить и оплатить наличными нельзя. Происходит «замыкание» ментальных структур и для русского человека становится естественным пожертвовать всем своим имуществом, отказаться от всего, накопленного за жизнь, для того, чтобы были живы близкие, родина была свободна, и совесть его не была отягощена страшным грехом отречения от заветов предков и всей русской традиции.

Россия как всегда в своей истории запаздывает ехать на поезде мировой цивилизации. На том или ином этапе мировой истории она или с большим трудом, через бесчисленные жертвы отвоевывает себе это право, или вообще вскакивает в последний вагон мирового поезда, оставаясь какое-то время висеть на подножке. Но вот потом «спихнуть» ее, не пустить в вагон, это, оказывается, сделать невозможно. Россия становится упрямой, как какой-нибудь мифологический персонаж, обладающей таинственной связью с землей, и она постоянно находит в себе силы не только ехать в составе мировой цивилизации, но претендует на место в локомотиве и требует своего места у панели управления.

Любому непредвзятому исследователю, что с Запада, что с Востока, при первом приближении к пониманию России, становится ясно, что обыкновенные приемы анализа не работают, аналогии не помогают, мировая история становится как бы ненужной, так как в ней не отыскиваются ответы на вопросы, что такое Россия, в чем заключена ее тайна, как к ней относиться?

Работая на книгой «Запад и Россия», я перерыл немалое количество работ западных историографов, политологов, философов, культурологов, и практически у всех серьезных и стремящихся к обнаружению истины ученых встречал это неприкрытое удивление самим феноменом российского государства, его загадкой для мировой цивилизации. Вот этот подход, как правило, и становился неумолимо главным – Россия и мир, русские и мировое человечество, русская культура и всемирная цивилизация. Любой взгляд на русское предполагал это удивление, подчас какой-то ужас (в методологическом смысле), что, с другой стороны, позволяет часто решать исследователям те или иные загадки русской истории отсылками к этой ее непостижимости. Короче, не поддается она нормальному анализу и изучению, а потому с исследователя и взятки гладки.

Даже у Шпенглера, какой повествовал о «Закате Европы», а по существу о закате всего Запада, мы обнаруживаем постоянные отсылки к феномену России, какую философ то причисляет к сонму стран иудео-христианской цивилизации, то выводит ее за эти скобки, считая, что в этом случае начинают работать иные законы мирового развития. То же самое мы видим и у А. Тойнби, который верно угадал все истоки российского своеобразия в Византии, понимая ее как восточное ответвление Римской империи. То есть он понимал и описывал эту связь (пуповину), какая скрепляла Древнюю Русь, а впоследствии Россию с античностью, но все же в финале своих рассуждениях удивительно, но справедливо попытался увидеть специфику и оригинальность русского в языке народа и его способе верования. Хотя последнее утверждение осталось у него в неразвернутом виде и высказано в виде предварительных тезисов для дальнейшего обсуждения.

Все это хорошо, за исключением одного важного обстоятельства, касающегося и автора данной книги – эта «тайна» России каким-то своим боком живет в каждом из русских людей, влияет на их умонастроение, на характер отношения к природе, на понимание семейной жизни, на любовь к родине и т. д. и т. п., – она, эта «загадка», связана незримыми, но сильными нитями со всей идеальной внутренней платформой русской культуры в самом широком плане, куда входит практически вся сфера жизнедеятельности народа, включая и религию.

То есть мы сами, и я, как человек и специалист в области русской культуры, давно актуализировавший все эти проблемы, – каждый день сталкиваемся с этими особенностями национального менталитета, отношения к жизни в принципе. Подчас это проявляется во внешних формах национального, глупого хвастовства, во многом ребяческого: «Россия – родина слонов, жирафов» и т. д. Эти мифологического рода высказывания, а также ему подобные, не так смешны, как серьезны, с точки зрения картины мира русского человека. Русский человек избыточно широк (как говорил Достоевский устами своего героя – «широк русский человек – я бы сузил») по всем своим реальным жизненным проявлениям: разгульность, требование праздника для души в первую очередь, неумение быть в меру бережливым, аккуратным, думающим о перспективах жизни его самого и своих близких. Последняя черта совсем не присуща русскому человеку, легко впадающему или в избыточный энтузиазм, при котором он забывает самого себя и свои интересы, или становится лениво равнодушным, если речь идет о какой-то рутинной работе.

Эти «качели» вполне себе уникальны для линейки человеческих типов, представленных в мировой цивилизации. Как русский человек с головой кинулся в осуществление русской революции, несмотря на то, что почти сразу после ее победы началась гражданская война, в которой он также принял участие, при этом в равной степени распределив свои симпатии на обе стороны конфликта. Позднее он простил и государству, когда власть вела себя не совсем корректно (мягко говоря) по отношению к нему (народу) – коллективизация, голод и репрессии не забыты до сих пор. Да и в Отечественной войне было проявлено, прежде всего, им, русским народом, исключительное доверие не только к самой власти, но и к идеям революции (как бы отвлеченно и ментально-архаически он их не воспринимал). Сталин был абсолютно прав в описании этой ситуации, когда на приеме в честь Победы заявил, что русский народ мог потребовать сменить власть в стране в начале войны при первых неудачах, но он этого не сделал; стало быть, проницательный вождь думал об этой коллизии именно в таком ключе. Но проходит всего-то 40 лет после великой Победы и тот же народ оказался готов переменить свою историческую парадигму начисто, отказавшись практически от всего того, что еще вчера ему было дорого и числилось по разряду его заветных и несокрушимых идей.

Безусловно, что элита оказалась слабой и продажной, что работали какие-то институты западного мира по идеологической борьбе с советским образом жизни, с теми самыми идеями, от которых и произошла революция и, как следствие, появился Советский Союз, но смешно и думать, что с набором таких ментальных и культурных кодов, какие выработались на протяжении тысячелетия, что у русского (советского, добавим здесь это слово) народа, вот так, в одночасье, определилось решение переменить свою участь и свою судьбу.

Без желания самого народа, без его разудалого замаха и интереса к своей исторической судьбе – а давай, все же попробуем пойти и по этому пути, «вишь, как там, у н и х, все неплохо получилось» – и близко бы не было никакого Горбачева, перестройки и строительства капитализма на пепелище прежних, дорогих сердцу идей о братстве людей в социализме и желании жить по потребностям, не прикладывая к этому особого труда.

Эта историческая воля народа, не видимая на первый взгляд, была главным импульсом по преобразованию страны в то время. Кстати, карикатурный в виде президента России Ельцин, рубаха-парень, пьянчуга, но и с широкой душой, почти царь на троне, вел себя в качестве руководителя громадного государства, не очень думая о последствиях своих шагов – авось, родимая российская кривая вывезет – очень точно отражает некое обобщенное состояние русского народа в той ситуации. Ему и доверились люди, поскольку почти во всем – от бытового до как бы исторического поведения – он был плоть от плоти русской человеческой породы.

Очевидно, что сейчас определилась та ситуация в мире, по которой все идет к всеобщей хаотизации, и не видно пока, какими усилиями и в какой исключительно сфере можно вывести человечество из этого губительного процесса. Почти все противоречия переместились в сферу ментальных, идеологических, по существу – экзистенциальных вопросов существования как всего мира, так и отдельных стран. Разное понимание целей развития, способов их достижения, предназначения человека, его моральных и духовных ценностей, разнонаправленная реальная практика осуществления того, что можно назвать политической деятельностью (многообразные типы управления социумом, часто противоположные представления о демократии и автократии) – весь спектр жизненно важных сущностей организации общества, обеспечения текущей жизнедеятельности людей понимается в странах мира по-разному, а часто – и диаметрально противоположно.

При этом стоит подчеркнуть, что накопившиеся противоречия касаются в первую очередь тех стран, от которых реально зависит благополучие всего человечества. Такими единицами мировой цивилизации являются – США, ЕС, Китай, Индия, страны Латинской Америки в их совокупности и, конечно, Россия. Причем такое право Россия получила с точки зрения равнодушной к оценкам (хорошо ли, плохо ли то, что делает та или иная страна?) мировой истории через свое столкновение с Западом на территории Украины. Внешне представляется, что объединенная западная цивилизация обладает гораздо большим запасом технологических, научных, информационных преимуществ, и все остальные акторы безусловно ей проигрывают по отдельности. Но вместе взятые, страны, представляющие «не-Запад», уже способны противостоять Западу как таковому.

Исторически неотложная задача, какая стала перед всем человечеством, это, прежде всего, понижение градуса противостояния между отдельными субъектами общемировой истории, чтобы закипевшая во всемирном котле субстанция конфликтов и непонимания не сорвала крышку этого воображаемого сосуда и не разнесла на мелкие осколки тот материальный мир, в котором все это и происходит, – планету Земля. И это допущение уже не имеет умозрительного характера, как это было еще совсем недавно, даже в период Второй мировой войны: такая угроза тогда отсутствовала, и глобальной опасности для всего человечества в космическом как бы смысле не было.

Очевидно, что современные политические элиты, независимо от того, на какой площадке они сейчас располагаются, еще не осознали этого ключевого для существования человечества фактора. От этого проистекает весь набор действий, какой производится сторонами по отношению друг к другу. Запад не собирается расставаться со своим доминированием глобального порядка над остальным миром, какой в свою очередь, уже породил из себя несколько достаточно сильных субъектов, несогласных с условиями подчиненности и наличия «управляющей компании» по руководству всем человечеством за пределами ее собственной территории.

Формально рассуждая, исходя из логического анализа тех сущностей (их набора и системной взаимосвязи), что выкристаллизовались у основных участников этой «большой игры» (она же, по многим признакам может оказаться и финальной для всех ее субъектов), пока не наблюдается: а) реальной оценки существующих угроз для всех акторов процесса, а не только выборочно, по отдельности, б) готовности приступить к деэскалации напряженности и понижения градуса психологического, ментального и идеологического противостояния с «противниками», в) не видно и близко желания сформулировать общую платформу для объединения всех действующих лиц для определения тех уровней интересов взаимного сосуществования, какие приемлемы для всех.

Эти первоначальные, мировоззренческие прежде всего, представления о важности подобной площадки для сохранения существования всех людей, живущих на земле, являются достаточной базой для дальнейшего перевода этого модуса согласия и сотрудничества на более низкие уровни – экономические, политические, культурные, этические (вопрос ценностей). Если же и дальше будет действовать принцип силы, которому должен подчиниться сопротивляющийся противник, а конкретная его реализация происходит на площадках экономики, логистики, передвижения товаров, объявления разнообразных санкций, то, как правило, такого рода логика неотвратимо приводит (и уже привела в настоящий момент) к использованию военной силы. Но здесь прячется ирония истории – даже самый малый субъект может обладать такими типами оружия (ядерного, бактериологического, химического, эпидемиологического), что они приобретают характер глобальности и являются тотальной угрозой для всех без исключения. И нет никакой нужды тогда обращать внимание на экономическую мощь государства, его демократические или авторитарные предпочтения, выработанные у него представления о ценности человеческой жизни – все это оказывается вторичным, сопутствующим фактором. Вступает в действие механизм тотальности, ставящий под угрозу существование не только социальной организации людей конкретного государства, но саму биосферу земли, все среду жизни человека.

Появились и новые феномены мирового развития, какие ранее просто-напросто не включались в общие соображения по поводу мировой истории и эволюции человечества. На первое место стали выходит не объективные в прямом смысле слова, не материальные обстоятельства существования государств и человеческих сообществ, но субъективные, ментальные, особой психологической наполненности, факторы, какие напрочь отсутствовали на предыдущих этапах развития социума. Подчас они становятся во многом определяющими элементами в конкретном устройстве тех или иных обществ. Понятны и для всех уже почти привычны – психологические претензии и требования сообществ ЛГБТ, актуализированная гендерная проблематика, связанная с изменением пола, какая уже вторглась в систему образования и воспитания подрастающего поколения. Это начинает влиять на демографический состав той или иной страны, а миграционная магма человеческой материи, перемещающейся из страны в страну, в другой тип общества, нежели родной, декларирует свои психологические и ценностные установки, связанные с изначальными религиозными, культурными аспектами представлений мигрантов. Они в основном определяются отрицанием и сопротивлением их вхождению и адаптации в новом для себя социуме. (А совсем недавно, вышла на первый план, пока что только в Америке, психология отложенного расового мщения, какая проявилась в движении BLM).

Все эти психологические, ментальные, этно-культурные потоки приобретают способность влиять на экономику общества, на политические взгляды, то есть на организацию общественной и политической жизни, менять, и это самое главное – цивилизационную картину мира, какая устоялась в данном государстве (западном типе общества), то есть приобретают характер некой объективности. Эти изменения кажутся подчас несущественными, легко корректируемыми, но это оказывается иллюзией, что очевидно именно сейчас при взгляде на сегодняшнее состояние западного социума в первую очередь. Все же надо признать, что традиционные общества, вроде российского, китайского, во многом и индийского, хотя этническая картина там заметно сложнее, в меньшей степени подвержены такого рода трансформации, какую мы наблюдаем на Западе.

Более того. Уже сейчас можно видеть, как в реальных военных столкновениях на первый план выходят соображения вторичного как бы порядка – защита людей своей национальности, своего языка и культуры, своей религии, но не явно выраженные экономические или геополитические интересы. Кажется, что это похоже на то, что было ранее (если вспомнить, к примеру, о крестовых походах или о Варфоломеевской ночи), но это не совсем так. Сложившиеся в мире цивилизации, что мы наблюдаем к началу XXI века, отличаются не только тем, что они зиждутся на определенного рода ментальных предпочтениях, но они сформировали достаточно жесткую картину мира, какая и скрепляет духовную сторону того или иного типа цивилизации.

Убежденность западного общества в торжестве либеральных идей, нежелание изменить данную – оптимальную, по мнению Запада, и единственно правильную картину мира, определившуюся в его культуре, не позволяет совершать необходимые практические действия по регулировке общественных структур, социальных отношений, по переформатированию миграционных потоков, способствовать сопротивлению явно вырожденческому тренду всего того, что связано с изменением биологической природы человека. И это происходит независимо от того, что вышеперечисленные процессы очевидным образом ухудшают условия существования большинства людей, разрушают устойчивость всей системы, повышают уровень энтропии.

Мы хотим подчеркнуть именно в этом месте наших рассуждений, что процессы увеличения беспорядка, хаоса (энтропии) в западной цивилизации, а также частично и в тех странах, какие переняли основные правила ее существования (скажем, Россия, ее общество, по крайней мере, ее предпринимательская и культурная элита уже во многом заражены этим вирусом энтропии и распада прежнего порядка вещей), переводят сам Запад и эти страны в зону цивилизационного и культурного «риска». Этот процесс перекинулся с социальных структур на природу самого человека, мы бы назвали этот процесс антропологической энтропией. И этот тип хаотизации является наиболее опасным для будущего человечества.

По существу мир в целом, и Запад, как наиболее продвинутая в цивилизационном отношении его часть, встали перед старой, но забытой проблемой развития всего человечества – перед созданием новой картины мира. Запад это понимает и ее создает, но при этом с остервенением достойным лучшего применения включает все те же деструктивные элементы, какие определились к данному моменту в западной культуре и сознании человека. Не будем повторять их в очередной раз, о них немало уже сказано в предыдущих главах. Все это вызывает искренний ужас у представителей традиционных обществ, скажем, исламского толка.

Также проблема заключается в том, что всякая картина мира нуждается в «большой» идеологии, без нее все элементы «нового» будут находиться в подвешенном, не системном состоянии, и не создадут ту новаторскую картину реальности, какая сможет изменить все остальные сферы существования. Запад поразительным образом повторяет процессы, происходившие в могущественной Римской империи, какая находилась перед самым своим распадом на пике своего технологического, культурного, общественного развития и выглядела как система, невозможная к разрушению, к диссоциации.

Но процессы разрушения начались, прежде всего, в идеальной сфере, в головах и психологии основных субъектов – граждан великой империи. Они были лишены внутренних ориентиров своего существования, вырождение великого началось от победы грубо материального, чувственного, связанного с услаждением плоти, достижением удовольствий физического рода самого неимоверного свойства. «Такой» империи незачем было существовать, так как эта онтологическая, бытийная пустота накрыла собой большую часть ее жителей, отравила культуру, растворила волю к активной общественной жизни, а по большому счету и к самому существованию как таковому.

Покорившая всю Европу, заложившая основы культуры, градостроительства, первичных технологических решений в устройстве цивилизации как нового состояния общества, Римская империя умерла абсолютно бесславно, будучи даже не побеждена варварами, но умерев от собственной пресыщенности удовлетворения животными инстинктами, перестав ценить важность отдельного человека, отказавшись от традиции по преобразованию окружающей среды – ей только и оставалось, что безвольно покориться буйным ордам варваров, ее разрушивших.

А ведь в это же самое время уже была сформулирована громадная по своей важности и целостности новая картина бытия, представленная в доктрине христианства. Религия рабов и обездоленных бедных людей странным образом несла в самой себе росток будущей великой цивилизации Запада («вторая редакция»), создавшей и грандиозную культуру, и толкнувшего человека на великие географические открытия, и положившего в основу существования человека определенные моральные и духовные принципы.

Другой вопрос, что присутствие этих принципов подвергалось разнообразному воздействию и искажению; инквизиция, разрушение наследия античности, нетерпимость к иным религиям, религиозные войны и многое другое – этого уже не вычеркнуть из истории нового витка западной цивилизации, но зерно проросло и дало богатые всходы, которыми до сих пор пользуется человечество.

Но вот сейчас, какой тип верования (говоря условно), какой образ мысли, какие моральные принципы, какой «размер» человека, какое идеальное визионерство будущего – могут быть порождены в современном человечестве? Может быть, он уже существует, живет среди нас, этот образ и проекция будущего, но мы их не замечаем, проходя равнодушно мимо их проявлений и считая это «старым», архаичным, отжившим, немодным, ненужным человечеству в эпоху тотального доминирования цифр и прячущегося пока на задворках современного общества, но ждущего своего часа, искусственного интеллекта.

То фантастическое культурное ускорение человечества, достигнутое в период Возрождения, ознаменовалось соединением в любопытном симбиозе религиозных и светских представлениях о целеполагании существования человека. Это было учение «гуманизма», поставившее фигуру человека, его перспективы вровень с достигнутым уровнем культуры. Гуманизм способствовал ускорению прогресса человеческого общества, он лег в основание научных открытий, создания универсальных философских систем, в целом вновь повернул европейского человека к универсальным формулам объяснения действительности. Преодолев ограничения религиозного догматизма, он разбудил творческие возможности человека, в том числе и в новых способах организации экономики, промышленного производства, лег в основу того типа общества (в широком смысле слова), какой мы именуем капитализмом.

Правда в самых глубинах гуманизма уже крылись имманентные противоречия, связанные с тем, что развитие человека в Новое и особенно быстро в Новейшее время привели к «перекосу» в балансе отношений между самим индивидом, его деятельностью, почти безграничной в мировом пространстве и дерзкой в замыслах по его покорению, – и внутренним его перерождением, уходом на «второй» план внутренней жизни сначала религиозных, а потом в эпоху Просвещения, и иных моральных ценностей и нравственных требований к человеку.

Наступившая в конце XIX и начале XX века эпоха Модерна окончательно выдернула из-под человека опоры в области нравственности и моральных критериев. Тогда, кстати говоря, это не было видно так четко, как нам сейчас, и получило наименования декадентства, смерти искусства, распада прежних форм культуры и всего такого в подобном духе. Но уже тогда начала истончаться связь между материальными, технологическими перспективами человека (особенно мощно импульс этим процессам придало интенсивно развивавшееся научное знание) и открывшейся первый раз в истории человечества возможностью поместить все открытия и достижения в одну стройную систему, объясняющую цели и потенциалы такого развития человека и общества.

Как нам теперь понятно, высказанные Марксом со товарищи идеи о том, что возможное создание общества на иных социальных принципах, появление в связи с этим нового класса пролетариата, освобожденного от чувств собственности, в стало быть, и индивидуализма с эгоизмом, – могут породить новый тип отношений между людьми, где будет торжествовать не прямая выгода или ее денежный эквивалент, но «свободное развитие всех способностей человека на благо общества», оказались в своем практическом преломлении фикцией. Так это формулировал марксизм, по этому пути и устремилась в свое время Россия, не зная, куда в итоге этот путь ее выведет.

Автор пишет эти строки, вынесенные в название главки, не потому, что их смысл, содержание являются некой новацией в теоретическом плане, вовсе нет. Хотя замечу, что впервые такое соображение было высказано нами в книге «Запад и Россия» и потом, что называется, «пошло по рукам», без ссылок, разумеется, на «первоисточник». Множество выдающихся умов как в России, так и на Западе, рассуждали об этом парадоксе {Россия как «классический» Запад сегодня) с большей или меньшей убедительностью, для меня же важно показать, что моя научная биография и конкретная жизненная судьба непосредственно связаны с осознанием вот таких больших жизненных противоречий, и я должен разъяснить их самому себе, чтобы понять, что мой собственный путь размышлений и в жизни, и в науке является непротиворечивым и отвечающим логике истории. Я всегда в своих работах обращал внимание на недооцененность существования советской империи, особенно в идеально-ценностном плане, и изучал прошедшую советскую эпоху России не только, как время заблуждений и трагических ошибок. А это склонны делать многие отечественные мыслители, особенно ярко подчеркивая как бы «тупиковый» путь развития России за советские 70 лет развития; разумеется, такой же подход осуществляется западными исследователями. И те, и другие не видели потенциальную возможность нового поворота в мировой истории, какую предпринял СССР в свое время.

Вообще, это общее место в мировоззрении западного интеллектуала, что, мол, Россия «заблудилась» на просторах той самой мировой истории, куда ее до этого никак не пускали те же самые страны Запада. Им легче и удобнее было пользоваться трафаретными установками, что, якобы, отход России (СССР) от «стандартного», европейского пути развития и есть основная причина ее отставания от мировых трендов счастливого и состоявшегося в мировом отношении общества капитализма. Но, мало того, что это методологически, с научной точки зрения, ничтожное рассуждение, но и с точки зрения общечеловеческой цивилизации это ошибочный подход.

В России была предпринята грандиозная попытка смены вектора духовного развития человека в мировом смысле, на какую решилась именно она (хотя теоретические подсказки шли со стороны Запада), к тому же приведшая к целому ряду серьезных достижений в разнообразных сферах человеческой деятельности.

Я уже замечал выше, что Россия в свое время весьма сильно прониклась идеями Гегеля, немецкого философа. Напомню читателю, что великий мыслитель в качестве инструмента, регулирующего мировое развитие в целом – от природы, земной жизни до истории и общественного развития объяснял саморазвитием «абсолютного духа», под которым он понимал некое Божественное начало. Хотя в своих философских выкладках, в строгих логических формулах собственно Бог подразумевается у Гегеля, но нигде он не выступает у немецкого мыслителя в качестве теоретической подпорки, помогающий решать возникающие противоречия.

Это саморазвитие «духа» проходит несколько этапов, где абсолютное начало все время погружается глубже и глубже в собственную природу, чтобы обрести свою идентичность, выражаясь современным языком. Искусство, наука, религия, формы исторического знания – все это этапы самосознания абсолютного духа. Одним из воплощений духа на более высоких уровнях является история человечества в целом, где абсолют приближается к своей полноте самовыражения. Но это абсолютное начало не может быть выражено через частность, отдельность, какую-либо субъективность, в том числе и человеческую. Соединение абсолюта и человеческого «Я» возможно только на ранних этапах этого процесса, но не тогда, когда «дух» освоил, прошел через прежние, «простые» аспекты своего самопознания.

Как теоретическая модель, разработанная Гегелем, абсолютный дух вполне себе работает в случае анализа той контрадикции, в какую попало современное человечество: весь предшествующий опыт говорит о том, что главная опора существует в виде человеческой субъективности, особенно сильно развившейся в XX и XXI веках. Но «абсолютный дух» с этим категорически не согласен, так как это для него слишком примитивная, уже освоенная форма на ранних ступенях своего развития на материале искусства и религии. Поставьте на место «абсолютного духа» понятие всемирного человечества, понимаемого в космическом смысле, как проявление разумной жизни на планете Земля, то ответ становится очевиден – достижение результата на базе отдельно взятого человеческого субъекта, взятого во всей полноте его индивидуальных самовыражений, невозможно, происходит процесс отрицания отрицания (снятие субъективности через субъективность же).

Внешне это приводит к позитивному итогу, а по существу происходит процесс не самопознания человечества на его высших ступенях развития, а возвращение к прежним, уже пройденным и давшим как раз негативные результаты этапам. Это тупиковый путь развития.

В этом смысле у России пока еще достаточно ровная линия эволюция: она почти не попадает в прежнюю колею, по которой прошла западная цивилизация (собственно, она ее и проложила), что объясняется, как относительной молодостью этноса, так и интенсивностью ее объективного развития на некоторых отдельных «перегонах» истории – покорение Сибири и Дальнего Востока, реформы Петра. Почти весь XVIII век это экспансия русских за свои привычные ареалы проживания, следующий, XIX век, есть русский Ренессанс в культурном отношении, и, наконец, прошлый век – создание, торжество и крах советской империи. После таких событий наступает больший или меньший период «отдыха», кристаллизация полученных результатов, отражающихся в ментальности народа и переформатировании его картины мира.

Это сложные процессы, которые основной канвой включают в себя изменение внутренних ориентиров русского человека, большую психологизацию его жизни, меняющиеся, как на американских горках, (какие, собственно, всегда назывались русскими), взаимоотношения с религиозной доктриной православия и т. д. и т. п. Устойчивой доминантой русского сознания было почти постоянное понимание враждебности своего окружения, причем как в территориальном, географическом отношении, так и в культурном. Все это говорит о геополитическом одиночестве России во все времена ее существования.

Собственно, создание Советского Союза, какому в 2022 году исполнилось 100 лет со времени его учреждения, это еще раз подтвердило на внутреннем как бы материале. Включив в свой состав многие этносы и дав им известного рода государственность, внешние и серьезные функции национальной независимости, интенсивно поспособствовав развитию их культуры (об этом мы рассуждали ранее на страницах этой книги), Россия так и не добилась тесных с ними отношений. Не было любви между центром и национальной периферией именно что в историческом и геополитическом смыслах. То же самое повторилась с «союзниками» по мировой социалистической системе, по Варшавскому договору – эти отношения носили неравноправный характер не только по причине доминирования СССР в этих политических системах, но и по нахлебательскому, иждивенческому поведению так называемых «вассалов». И прошло совсем немного времени – и прежние «окраины» СССР, а также «союзники» по большим политическим объединениям, превратились в «заклятых» врагов, относящихся к России еще с большим неприятием, если не сказать – с ненавистью, чем к России относится «старая» Европа.

Поэтому ментально России не привыкать жить в окружении врагов, время от времени уставая от этого и легко поддаваясь на манящие песни новых партнеров об общем пути в светлое капиталистическое будущее нового мира, как это было на протяжении последних 30 лет. С тем, чтобы еще с большим разочарованием понять, что по существу ничего не изменилось, и все прекраснодушие России, рассчитывающей на спокойное цивилизованное сосуществование со своим прежними соперниками, разбивается, как стеклянное окно от брошенного в него камня. В случае с Россией этих «каменьев» было больше, чем предостаточно, так что настало время и России «собирать свои камни» и готовиться к новому историческому противостоянию почти со всем западным миром.

То ощущение неизбывной противоречивости отношений между Западом и Россией, какая сейчас перешла в свою горячую фазу, – и остается только молиться, чтобы они не «разгорячились» еще больше – не только никуда не ушло, но более того, возникает ощущение, что Европа только и ждала подобного момента, чтобы, радостно потирая руки, воскликнуть, ну, вот, видите, Россия никак не изменилась, как она была страной варваров, таковой и осталась. Так утверждают они сейчас во все рупоры, на всех форумах, что надо исключить из культурного кода человечества все русское – от Чайковского до Достоевского, забыть о русских деятелях культуры, запретить им петь, выступать с концертами, выставлять свои картины, показывать музейные ценности, и пусть при этом мы (Запад) станем эстетически беднее, но необходимо, наконец, покончить с этой, враждебной западному миру, страной. Стоит, правда, спросить, что же вам (Западу) мешало отменить Баха и Гете, Гейне и Бетховена, Гегеля и Канта после 1945 года?

По существу именно этот дискурс стал главенствующим в последний год, и отменить, подправить его не представляется никой возможности. И вопрос даже не в тех военных действиях, какие сейчас ведутся на Украине, но в ощущении того, что Запад только и ждал этой «счастливой» минуты, чтобы окончательно «расплеваться» с Россией. Изменить данную ситуацию в ближайшем будущем явно не получится, западный мир окончательно принял решение изолировать и «запретить» Россию в политическом, экономическом и культурном отношениях. Скорее всего, это иллюзия Запада, не удастся ему провернуть такую операцию, весь остальной мир, так или иначе, но открыт для России, но испытание на цивилизационную прочность ей в очередной раз придется пройти.

Если обратить внимание на основные труды западных историков, политологов, философов за последние два, по крайней мере, века, то мы увидим, что эта линия отторгающего отношения к России все время поднималась на верхние строчки политической повестки дня. Россия была чуть ли не центральным моментом анализа и размышлений ведущих мыслителей Запада в последние века (правда, сейчас и Китай стал анализироваться также интенсивно, как и Россия раньше). Причем этот анализ в основном проводился в терминах и категориях с явно отрицательной коннотацией, если не сказать, вражды. Но обойтись без России, думая о мировой истории, размышляя о путях развития мировой цивилизации – невозможно. Такое ощущение, что это обстоятельство раздражает западный интеллектуальный мир, чуть ли не больше всего.

Но ведь это правда, что никакие большие коллизии мировой истории последних двух веков никогда не обходились без России, поэтому, куда же без нее и сейчас? Напомню, что знаменитое примирение европейских народов после битв с Наполеоном, начавшееся после Венского конгресса 1815 года и закончившееся так называемым «европейским концертом» основных государств Европы, было бы невозможно без центральной роли России в этом процессе. И относительно спокойное существование европейских держав без войн между ними, за исключением столкновений с Турцией и других частных и несущественных конфликтов на окраинах Европы, вплоть до Крымской войны 1855 года, было бы невозможно без основополагающей роли России.

Думается, что не случайно одним из главных трудов архитектора добрососедских отношений Запада (США) и России с западной стороны Генри Киссинджера, была его научная работа, посвященная как раз этому «европейскому концерту» европейских государств, а стало быть, и миротворческой миссии России. Таким образом, политическое сознание не ангажированных западных исследователей и дипломатов вполне себе отдавало отчет, что Россия не является страной, несущей в себе изначальные импульсы агрессии, покорения других народов, их притеснения и прочее. Тем более, что колониальная практика почти всех больших европейских государств не позволяла им вставать в позу ментора на этом направлении дискуссий.

Да и первая мировая война, какая была совершенно не нужна России и какая вовлеклась в нее большей частью исходя из своих союзнических отношений, прежде всего с Францией, а также Англией. И практически помогала им решать чуждый России вопрос о франко-немецких противоречиях, накопившихся на протяжении всего XIX века. Николай II крайне не желал этой войны, но чувство союзнического долга, тем более, что Россия была в кредитных долгах перед Францией, нужных ей для развития промышленности и железных дорог, взяло вверх. Сам ход той «странной», как потом будут именовать эту войну историки, был таким, что без активного участия России, без восточного фронта положение Франции и Англии было бы плачевным, если не критическим. Современные работы западных историков это прекрасно показывают (см., к примеру, труды М. Хейстингса – Max Hastings).

За эту вовлеченность в первую мировую войну Россия расплатилась прерыванием своей исторической эволюции в классическом виде по образцу и примеру других европейских стран через русскую коммунистическую революцию. Мы уже отмечали ранее, но повторим для читателя, какой, может быть, пропустил данный отрывок из прежних размышлений, оценка русской революции исторически имеет двойственный характер. Наряду с тем зиянием, какой возник в ее развитии в традиционном виде, революция принесла новые возможности для спурта России как отдельной цивилизации на других направлениях.

В дальнейшей истории, несмотря на все упреки западной историографии, что Россия, якобы, наряду с гитлеровской Германией, виновата в развязывании второй мировой войны, что является безусловной натяжкой и не выдерживает строгого научного анализа, Запад опять не смог обойтись без решающей помощи России (Советского Союза). Вероятнее всего, что вхождение в войну США с ее экономическими и человеческими ресурсами все равно закончило бы это столкновение в пользу «правильного» Запада и разгромом Германии, но мы имеем сейчас непреложный исторический факт: нацизм был побежден в основном СССР (Россией).

Рассуждая об истории последней мировой войны сегодня, многие западные исследователи удовлетворяются описанием взаимоотношений Жукова и Сталина, проблемами авторства операции «Багратион», но не углублением в метафизические вопросы данного столкновения народов почти по периметру всего земного шара. А было бы полезно взглянуть на вторую мировую войну на фоне мировых исторических катаклизмов на протяжении даже не веков, но тысячелетий. Испорченные преклонением перед надуманным объективистским подходом, определившимся в условном марксизме, но не имеющим к нему никакого реального отношения, эти историки никак не задумывались над вопросом, насколько битва под Москвой или защита Сталинграда могут рифмоваться с защитой Фермопил царем Леонидом, а падение Парижа представать в истории явлением ничуть не меньшим, чем падение Трои.

А по существу, это и есть самые главные вопросы для истинного историка в духе Геродота, а не писца, сидящего на обслуживании интересов той или иной партийной или имущественной верхушки.

Такого рода, античного объема, взгляд позволяет видеть не частности или одни общие результаты – кто стал победителем, а кто рухнул вместе со своим государством в историческое небытие – но самое существо протекающей сквозь людей истории. Один талантливый интерпретатор подобной казуистики писал на этот счет: «Безмерное чванство проскваживает во всем, что силится втиснуть историю в прокрустово ложе собственного тщедушного понимания. Что крестоносцы на своем в пути в Иерусалим убивали и грабили – факт, значимость которого не станет оспаривать ни один продюсер киноиндустрии. Приди, однако, кому-нибудь в голову поставить этот факт во главу угла истории крестовых походов, он доказал бы этим только, что его чувство гуманности развито настолько, насколько дегенерировано его чувство истории. Тыкающим друг друга с момента знакомства либералам пришлось бы, очевидно, больше по душе, если бы христианское войско сложило оружие в ожидании аналогичного жеста и от сарацин, но что это была бы за история, если устройством ее занялись бы одни пацифисты и члены общества по защите прав животных!» (К.Свасьян)

Вынесенный в заглавие вопрос о спасении Запада Россией имеет как раз глубинное метафизическое и историческое наполнение. Издыхание одной большой исторической формы вроде западной цивилизации всегда может найти продолжение своего существования в каких-то иных формах сопутствующих культур, других государственных образований. В этом смысле никто не отменял близости России и Запада в рамках иудео-христианской ойкумены, и как бы западная сторона не отмахивалась от этих родственных связей, как бы ни приписывала своим дальним родственникам в лице России всякого рода греховные мысли и не менее греховные поступки, она обречена на сотрудничество с восточным своим собратом.

Россия должна выступить в качестве носителя новых ценностей для всего мира, но прежде всего для Европы – это очевидно. Какие на этом пути она совершит ошибки, сколько ей понадобится времени – это другой вопрос. Но вектор движения обозначен, и об этом знают обе стороны.

В завершающих строках предыдущего раздела мы привели одно из ярких высказываний К.Свасьяна, какие он посвятил таинственной материи истории, перекрещивающейся таким образом и на таком временном расстоянии, как это не видится и не предполагается большинством так называемых эмпирических исследователей. Для них история превращается в некий феноменологический субстрат, годный разве что на употребление самыми заплутавшими в своих безумных просмотрах мировой истории «учеными кротами», задорно объясняющими, тем не менее, всякого рода несуразности и противоречия реального исторического процесса.

Как можно увидеть связь между почти религиозной увлеченностью немецкой философией Гегеля и Канта, Фихте и Шопенгауэра «русскими мальчиками» в начале и середине XIX века и революционными событиями в России начала XX столетия? Они, эти мальчики, еще не были описаны Федором Михайловичем Достоевским (во времена Гегеля и Фихте), удивительного писателя и мыслителя, бывшим точно таким же странным мечтательным мальчуганом, как и его персонажи. Эти достоевские мальчики, объявившись вначале под пером Федора Михайловича, соткались из «петербургского тумана». Быстро «выпрыгнув» в реальность, они сразу попробовали применить немецкую отвлеченность в виде собственного запредельного умствования (какое, кстати, никогда не ценилось на Руси и считалось производным явлением от козней лукавого совратителя человеческих душ) в собственном отечестве, переведя все эти абстрактности и «темные места» немецкой философии в практику воспроизводства нечто идеального на своей территории. Чем это, в итоге, закончилось, мы рассуждали чуть выше. Но вот новый, и метафизический, поворот: впоследствии, очутившись в пределах «фатерлянда» во время последнего мирового побоища на родине Гегеля и Канта в составе действующих русских войск, составленных, в том числе, и из потомков тех самых неофитов, увлеченных немецким умствованием, начертать на могиле Канта своим штыком вердикт: «А все-таки мир материален» (кстати, это реальный факт, описанный в мемуарной литературе).

Последнее обстоятельство с этой эпитафией на могиле выдающегося мыслителя, убеждавшего человечество и каждого человека в отдельности, что существует «нравственный закон внутри нас» и что вопросы о божественном происхождении мира снимаются всего лишь одним взглядом человека на звездное небо, носит, без сомнения, открыто метафизический характер. Начертавший эти слова безымянный советский солдат или офицер, вероятно знакомый с философией Канта, на самом деле бросал вызов как раз «материалистическим» представлением о том, как в мире все устроено «на самом деле». Парадокс ситуации заключается в том, что автор эпитафии подчеркивал иное начало, сугубо реалистическое – силу оружия, превосходство в военной стратегии, но в Кенигсберг и впоследствии в Берлин и другие города Европы его самого и его товарищей по оружию привела как раз сила идеалов и высота духа.

На самом деле все так и устроено, что импульсы мирового движения, с одной стороны, фокусируются, начинают самовыражаться в пределах одной культуры (немецкая тут наиболее подходит по разным обстоятельствам, какие не время рассматривать в рамках нашего подхода), по получают подчас свою бытийную и метафизическую завершенность усилиями других народов и их культур.

Такого рода «завершение» мировых вопросов, поднятых или открытых в иных культурах, приходилось «закольцовывать» и русскому народу, что представляется, конечно, громадным нонсенсом для тех же самых «развитых» и ухищренных в своей рефлексии по отношению к миру западных этносов. Им остается наблюдать, как русские «снимают сливки» с того метафизического варева истории, какое они готовили на протяжении многих веков. Но так получается, что именно русские допущены к этому процессу завершения процессов получения «последних» ответов на последние же вопросы в экзистенциальном и мировом смыслах.

Говоря по-другому, формулирование заповедных вопросов, важных для развития человека и всего человечества происходит, как правило, в пределах западного типа цивилизации, но вот «развязывать» их, определять необходимую историческую форму – это право отдается другим народам. И Россия занимает в этом отношении не последнее место.

И чем дальше, тем актуальнее для мира становится историческая практика России. Посмотрим, к примеру, на небольшой по времени, но существенный опыт Европейского союза, какой, в общем-то, потихоньку стал собираться, объединять различные страны континента именно что по образцу Советского Союза. Назовем только некоторые заимствования и принципы соединения государств в единый наднациональный конгломерат, какой был характерен для СССР.

Это создание, прежде всего, наднационального союза государств с едиными границами по периметру и отсутствию таковых внутри, появление общих структур управления экономикой и внешней политикой, куда в ЕС в последнее время все активнее входит и военный элемент, это принятие статуса как бы единого гражданства для членов ЕС, высокий уровень планирования принципиальных проектов в области экономики, разработка стандартов разного рода – от производимой продукции до строительства и образования, распределение квот на производимую сельхозпродукцию, а также функциональное распределение товаров по странам в соответствии с данными квотами. И так далее и тому подобное. К тому же все это сопровождается введением единой валюты, созданием центрального банка ЕС, управляющего эмиссией и распределяющим общие бюджетные средства союза между странами-участниками в соответствии с планом развития этого образования.

Также возникает ощущение, что Европа повторяет худшие и очевидные ошибки СССР. Рынок ЕС становится крайне зарегулированным и на настоящем этапе его развития видно, что организация попадает в те же капканы, с какими был знаком и СССР – неэффективность подобного мегарегулирования, уменьшение роли «живого», подвижного рынка товаров и услуг. Можно продолжать этот сравнительный анализ ЕС и СССР, показывая евробюрократам, что, скорее всего, ЕС неизбежно придет к распаду, как и Советский Союз, если не будут откорректированы некоторые его функции. Как и СССР мог бы спастись, изменив не так много в своей экономической структуре, прежде всего, введя частную собственность на многие виды предпринимательской деятельности, разрешая вариативность политических свобод, так и ЕС, конечно, может преодолеть сегодняшний кризис, убирая лишнюю бюрократическую составляющую, какая тормозит развитие сообщества.

Иначе примеру Великобритании последуют и другие страны; да и сегодня очевидно, что те члены ЕС, какие сохранили свои национальные валюты, остались в более выигрышном положении по сравнению с теми, кто ввел евро.

Поэтому процессы взаимовлияния восточного и западного крыльев европейского континента очевидны, и пройдя сложный путь адаптации европейских идей социальной философии марксизма через практику построения социализма в СССР, остальная Европа воспользовалась практическими наработками, сделанными в советской империи, и благополучно внедрила их в реальность своего существования, усиливая также интеграционный тренд.

Отвлекаясь от частностей реальных противоречий, прежде всего, идеологического и ментального плана, какие мы наблюдаем в данный исторический момент (время написания этой книги), для будущих исследователей такие процессы будут секретом Полишинеля, настолько они будут казаться очевидными, если убирать из анализа всякого рода частности и нюансы. Те частности и нюансы, какие в непосредственной исторической практике, оказывая влияние на текущий исторический процесс, затмевают нам глаза, современникам и участникам этих событий, своей избыточной актуальностью и злободневностью.

Меня в этом отношении все время занимала та самая античная отрешенность от момента складывающегося исторического повествования, какую мы наблюдаем у древних историков. Странным образом, но они писали так, как будто им была дарована некая изначальная объективность. Они рассуждали о событиях древности, недавней истории, других государствах и народах, о войнах и завоеваниях, царях и героях, выдающихся людях и безвестных обывателях полисов (которые, правда, всегда имели свое имя и характер – это для нас они безымянные), словно они владеют безусловной истиной исторического нарратива, что им точно понятно, о чем и главное – к а к надо рассказать.

Они напрочь были лишены сиюминутной оценочности при описании всего того, о чем они повествовали. Нет, разумеется, они знали о доблестях и талантах Алкивиада, о жестокости Ксеркса, о мудрости Сократа, героической смерти царя Леонида с тремястами спартанцами при Фермопилах, о гибели Пифагора от руки врага, не давшему тому решить очередную теорему, но разве это было проявлением их отношения или произведением оценки? Весь набор этих доблестей или негодных свойств человека, исторического персонажа, их оценка были известны им как бы заранее, они создавали историю Спарты, Афин, повествовали о войне с персами, в общем, зная, кто был прав, а кем и почему были совершены ужасные ошибки.

Сегодняшние исторические штудии большей частью похожи на сведение счетов, с одной стороны, со своими научными оппонентами, а с другой, представляют собой подношение тому или иному политическому режиму или даже конкретному деятелю, которому присягнул историк. Отсюда эти бесконечные воспевание в западной историографии «конца истории», «новой глобальности», создание архитектуры современной цивилизации во главе, отчего-то, именно с западным миром.[3]

Наше, скажем так – наивно обывательское, требование объективности от истории понятно по многим причинам – мы хотим знать: а как это было на самом деле? Но в современном мире всеобщей относительности и постмодернистской пустяковщины само это требование носит ничтожный характер – мы погрязли в исторической вкусовщине и субъективизме, и не всегда можем узнать очертания и контуры реально совершающейся истории. Для этого необходимо обладать тем самым античным мировоззрением, какое было связано с самым существом понимаемого и описываемого мира, а не с разнообразными версиями того «кинофильма», какой нам решили показать в данный момент и какой назвали «действующей историей». И мы упиваемся сложностями и тонкостями мотивировок поведения персонажей, их умозрительной философией, не понимая, что это просто-напросто театр теней, а сама история совершается по своим отвратительным законам, какие требуют прежде всего жертвоприношения со стороны людей. Они требуют человеческой крови и – главное – жизней во все большем объеме. И здесь никак не обойтись ни 300 спартанцами, ни героической гибелью царя Леонида, счетовод-история, пока не наберет определенное количество жертв, не завершит свои процессы по созданию новой картины мира.

Теперь же вопрос заключается в другом положении вещей, в возможности разрушения любой картины мира в принципе. Сама возможность уничтожения человечества в целом как-то нивелировалась в сознании людей. Она перестала быть такой острой, какой она была, к примеру, в 60-е годы XX столетия, когда ядерная гонка только-только набирала свои обороты. Интересно, с чем это связано? Или это работает инерция общего восприятия стабильности мира при отсутствии мировой войны вот уже 70 с лишним лет, или все же проявляет себя существующая у большинства человечества тайная вера в существование высшего разума, устроителя всех человеческих дел на земле, который не допустит исчезновения этого прекрасного мира в огне атомного пожара.

У меня нет ответа на этот вопрос, но и надежды на разумность человека также практически никакой (то есть она очень мала). Человеческое восприятие весьма и весьма консервативно, нам почему-то кажется, что сегодняшний день явно не может быть хуже вчерашнего, а завтрашний повторит сегодняшний. И это вполне разумно для понимания некой объективной стабильности всего живого на земле – жить с ощущением неизбежной катастрофы, какая обязательно наступит, невозможно. Поэтому-то во все времена ценились люди, какие могли предсказывать (или угадывать) будущее, воображать дальнейший ход событий. Но те процессы, что протекают в мировой цивилизации на сломе эпох, носят хаотичный и непредсказуемый характер. Ни один футуролог, жрец, колдун, шаман не в силах рассмотреть очертания мира, какой будет уже через год, не говоря уже о более длительных проекциях.

Руководитель России заявил как-то: «Зачем нам такой мир, в котором не будет России?» Если убрать в сторону декларативно-пропагандистский аспект этого высказывания, призванный оказать психологическое воздействие на соперников-врагов, то с философской точки зрения, это метафизическое утверждение. Рассматривать историю человечества, его культуру и цивилизацию как путь к одной бездонной яме, куда надо нам всем прыгнуть, поскольку существует предположение, что нас, Россию, пытаются элиминировать в практическом смысле, – нельзя. Во-первых, это не так, у России есть потенциал уничтожения потенциального агрессора, наносящий ему непоправимый удар. Во-вторых, Россия, тем самым, демонстрирует некую слабость, усматривая в угрозах со стороны Запада экзистенциальную для себя опасность.

Но подобное высказывание носит по-своему уникальный характер. Руководитель страны допускает исчезновение собственного государства и собственного народа в случае, если против них будут применены исключительные меры военного, в первую очередь, воздействия. Иначе говоря, в подтексте слов Путина звучит почти античная максима – «Спарта» готова погибнуть, если весь мир ополчится на нее, но и вам, врагам «Спарты» придется исчезнуть». Автор данной книги не берется давать какую-либо оценку данного высказывания, не об этом речь, но в нем высказаны никогда прежде так не артикулированные суть и смысл мирового исторического нарратива – так сейчас о человечестве и о России не говорит никто.

Но повторим в этом месте еще раз – главная угроза для России всегда исходила не по внешнему для нее периметру, несмотря на то, что мы законно упиваемся своими историческими победами над разными народами и странами – от Швеции до гитлеровской Германии, но она, эта угроза, образовывалась и проявляла себя прежде всего – изнутри. Россия всегда тяжко переживала исторические коллизии и оказывалась на самом краю гибели, когда она не могла найти в себе достаточно сил, чтобы встроиться в новый виток технологического, социально-экономического, культурного, антропологического развития. И встроиться эволюционно, не через радикальный слом и уничтожения всего, что было накоплено ею до данного момента перелома. Это неумение увязать предыдущий и наступающий исторические периоды характерно для всего исторического пути России и отражает глубинные ментальные особенности ее народа и его культуры. То, что Россия переживала последние 30 лет, является по-своему более тяжким историческим испытанием даже по сравнению с революцией 1917 года. Россия произвела решающий для себя и – как теперь отчетливо стало ясно – абсолютно чуждый для всей ее природы шаг полноценного встраивания в западный тип цивилизации.

За эту сдачу прежних цивилизационных позиций потребовался отказ от всех (практически) ценностных рубежей, определенных в предшествующей истории России. Отчего-то была иллюзия – нет, не у элиты, о ней вообще не идет здесь речи – у народа, что на этом пути можно будет спокойно существовать без особых передряг и исторических потрясений. В очередной раз – не получилось, в очередной раз Россия наступила, не на чужие, а на свои собственные грабли, брошенные тут же, рядом, на своей делянке, прельстившись на всякого роды посулы сладкозвучного Запада. Писал же кто-то из наших писателей-пророков – «слишком доверчив русский человек, легко поддается внешним увещеваниям».

Запад естественным для него способом борьбы со всеми проявлениями альтернативной ему силы почти инстинктивно стремится смести с «великой шахматной доски» всех потенциальных соперников. И Россия исторически располагается на почетном, предназначенном только для нее, первом месте. Но стоит сформулировать вопрос, какой стоит поставить именно сейчас и самым решительным образом, – а как так случилось, что Запад стал практически ногой стучаться в наши ворота, не обращая никакого внимания на то, что хозяева спят и не хотят впускать непрошенного гостя?

Это случилось при нашем, российском, ленивом и безответственном попустительстве на протяжении более чем 30 лет. И вопрос даже не в том. что при Путине Россия как бы спохватилась и стала изменять вектор своего развития, упирая на свою суверенность и «настоящую» независимость. Но это было по существу поздно: Запад, его культура, образ хозяйствования, способы мысли, опустошенная культура, предельный атеизм, неверие в человека, эгоизм, отсутствие милосердия проникли в повседневность существования России. Россия странным образом, почти сама, конечно, при активной помощи разнообразных советников и «друзей», но отказалась от своего культурного кода, от своей цивилизационной линии развития, какая никогда не была связана с накопительством, потреблением, капиталистическим уничтожением своего конкурента на всех площадках – от экономических до культурных. Да и то сказать, русский человек почти перестал читать, его сознание промыто бесконечными телевизионными мыльными сериалами с убогими сюжетами и убийствами, а также предательством всех и всего на свете.

Смыслообразующая, крайне важная для русского человека, роль слова («вначале было Слово, и Слово это было Бог») сошла на нет. В качестве успеха человеческой натуры в России, родине Пушкина и Достоевского, его мерилом стала «копейка», и не важно, оказывается, каким образом она добыта. Психология бандитизма стало господствующей для значительной части общества, мораль стала сводиться к разрушению традиций, никогда не виданные на Руси субкультуры полезли из всех щелей и стали главенствовать в поведении подрастающего поколения.

Вот на какой площадке Россия почти проиграла Западу, а не где-то вовне, во внешнем мире. Слишком долго Россия была занята своими внутренними изменениями по лекалам явно искаженных представлений о том, что такое человек и каково его предназначение. От самого начала разрушения стен в Европе, от периода выдачи ярлыков на самостоятельное проживание окружающим странам и народам, Россия вела себя как подросток, внезапно оказавшийся в мире взрослых и упоенно следующий правилам этого, нового для него, мира.

Развращенная, интеллектуально слабосильная элита думала о своекорыстных интересах материального рода, и не нашлось на всю Россию ни одного значительного человека, который мог бы повести за собой молчаливое, но главное большинство народа России. Чтобы сохранить все то, что являлось и продолжает являться основой жизни России и тогда, и теперь. Да, и сегодня, несмотря на все страшные изменения в духовном облике народа, несмотря на произведенные уступки Россией Западу, какие были сделаны нами самостоятельно и являются еще более худшими по последствиям, чем татаро-монгольское иго, польско-литовское нашествие и угроза со стороны гитлеровской Германии (коллективного Запада) в сороковые годы прошлого века, – Россия все еще способна к обновлению.

Возвращаясь к известному высказыванию властителя России, могу выразить свое несогласие с ним – гибель Россия невозможна ни по каким соображениям. В определенном отношении именно в России кроются настоящие потенции для развития всего человечества (несмотря на то, что трудно поверить в этот факт неподготовленному уму), и борьба за Россию, а стало быть, и за весь мир и есть наша теперешняя задача.

Россия была и пока еще остается больна, но болезнь эту она сама запустила в себя. Ее надо «выжечь», убрать самые мелкие островки ее пребывания в общем организме страны и народа, начать выздоравливать и тем самым сделать этот процесс необратимым для всего человечества. Да, Россия опять должна возродить в себе тот дух здорового мессианства, который основан на ценностях, во много раз превышающих торжество рубля, доллара, всяких материальных ценностей над тем, что составляет самую суть и отдельного человека, и всего человечества – любовь к жизни, к родной земле и нашей планете в целом, к другим людям, к детям. Это все и есть то, что отличает нас от неживой природы, от животных и делает оправданным существование человека разумного в этом месте громадного и непостижимого космоса.

Удивительные все же мы, русские, люди. Так или иначе, но все наши мысли повернуты к своей родине, России. Может, поэтому так у нас ничего и не получается сделать на той земле, на которой мы живем, потому что все время переводим свои чувства и мысли в высший регистр сопоставления себя, своей жизни – с Россией. Причем нельзя сказать, что у нас, русских, существует какое-то обостренное национальное чувство, постоянно проявляющееся в принижении других народов, других культур. Попробовал, было, Сталин придумать «борьбу с низкопоклонством» перед Западом. Тогда-то и появились, как грибы в лесу после дождя, русские изобретатели всего на свете, и считалось необходимым подчеркивать это в каких-то пропагандистских речах, сводя в итоге все это к достижениям советской власти. Но на самом деле народ весьма скептически относился к этим новациям и ухмылялся поодиночке, понимая всю вздорность подобного рода рассуждений.

Русские изначально как бы не принимали иностранцев, сторонились их, и связано это было, как мы подчеркивали выше, в основном с православными установками неприятия «нехристей», «немых людей», которых тогда всех, как одного, именовали немцами. Исходили они из того, что в разговорах именно что с Богом, тот может расслышать только истинную речь. А она определилась в рамках православных языков, среди которых первым был, конечно, русский. Но это же больше метафизика и народное мифологическое верование, всякого рода туманности, подобные речам Платона Каратаева, в каких ничего не понятно было для уха образованного человека. Не было в них ни логики, ни смысла, ни каких-то логических ухищрений. Но для Пьера Безухова (а также автора, Льва Толстого), и всякого русского человека, именно он, Платон Каратаев, и высказывал самые главные истины о жизни и Боге, какие можно только лишь почувствовать, а не объяснить особо умным способом.

Поэтому патриотизм русских никогда не граничит с национализмом; может быть, это тот народ, к которому никогда не пристанет зараза нацизма, так как у него какой-то врожденный иммунитет на этот счет.

Вот Иван Бунин, еще находящийся на территории России, но готовящийся к отъезду в эмиграцию, заходит в храм в Одессе: «В соборе венчали, пел женский хор. Вошел, и, как всегда за последнее время, эта церковная красота, этот остров «старого» мира в море грязи, подлости и низости «нового» тронули необыкновенно. Какое вечернее небо в окнах! В алтаре, в глубине, окна уже лилово синели – любимое мое. Милые девичьи личики у певших в хоре, на головах белые покрывала с золотыми крестиками на лбу, в руках ноты и золотые огоньки маленьких восковых свечей – все было так прелестно, что, слушая и глядя, очень плакал. Шел домой, – чувство легкости, молодости. И наряду с этим – какая тоска, какая боль!» Возвращаясь к названиям первых глав книги, можно воскликнуть – вот какую Россию мы потеряли, в какой было гораздо больше любви и красоты, чем это казалось кому-то со стороны или «революционерам» внутри.

Настоящее чувство любви к России – оно именно такое: негромкое, тихое, умилительное, духовно наполненное. Россия, конечно, разная, много в ней всего – и люди разные, подчас страшные и непонятно откуда взявшиеся в истории России, здесь не надо закрывать глаза и отворачиваться в сторону. Но не по этим же персонажам определяется истинный лик России. А настоящее ее отражение видно в «Троице» Андрея Рублева, в печальных строках почти всех больших русских поэтов о своей родине. Нигде вы не найдете там патетического громыхания национального чванства, похвальбы своему в унижение чужого. (Не стоит обращать внимание на забытую уже пропагандистскую поэзию советского периода, когда «да здравствует» и «ура!» были главным их лейтмотивом). Верно было сказано у Николая Рубцова – «Тихая моя родина!»

В своей книге 2016 года («Понять Россию») я писал, обращаясь большей частью к русскому читателю, а не к зарубежному, как может показаться на первый взгляд, что Россия все никак не может вступить в период исторической зрелости. Ее абсолютный дух пока еще слоняется на задворках мировой, в основном европейской, мысли, упиваясь красотами логики, а также удобствами быта и материального существования, что, в общем, и понятно, так как хочется народу отдохновения и праздника, довольства и «хлебов», как писал Достоевский, но внезапно выяснилось, что за допуск к этим условиям существования надо рассчитаться самым сокровенным – своими представлениями о красоте, совести, любви и истине, отказаться от своих богов и начать поклоняться чужим истуканам, забыть свою собственную историю, а главное – предать самих себя, свои заветные мысли о справедливости, о торжестве добра над злом, о том, что человек создан как «подобие божие», и именно он должен нести груз идеалов в борьбе с несовершенством самой жизни.

Вот тут-то и пробудился русский человек, вот здесь он и понял, что, как замечательно написал один философ, что ему предлагают вместо нашей собственной тяжелой, страдательной истории, с ее победами и свершениями во всемирном плане, с созданием уникальной культуры, сохранением православия и сбережения России как необъятного и горячо любимого пространства – получить взамен всего лишь «свинское право свиньи на свинскую жизнь». Доступ к «лохани» и сомнительным удовольствиям менялся на все богатство русской цивилизации.

Если бы трезвомыслящие западные мыслители и политики посмотрели бы непредвзято на русскую историю, на русского человека, как он воссоздался в этой истории, то им было бы интеллектуально стыдно предлагать этот неравноценный обмен. Россия – это не только 30 % всех мировых сырьевых запасов, не только замечательная культура, приподнявшая человечество сразу на несколько «голов», не только в известном смысле противовес материальному воплощению зла и умение его сокрушить, но это гавань спасения для мира. Конечно, не только она одна, рядом высятся и другие народы, другие страны, в том числе такие, как Китай и Индия, но все они смотрят на Россию как на основной источник сопротивления демонам тьмы и спасению человечества от его эгоистических заблуждений.

Здесь же придется затронуть важнейший вопрос, почему в России литература важнее истории и политики?

Иван Бунин написал в «Окаянных днях»: «Вообще литературный подход к жизни просто отравил нас. Что, например, сделали мы с той громадной и разнообразнейшей жизнью, которой жила Россия последнее столетие? Разбили, разделили ее на десятилетия – двадцатые, тридцатые, сороковые, шестидесятые годы – и каждое десятилетие определили его литературным героем: Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров… Это ли не курам на смех, особенно ежели вспомнить, что героям этим было одному «осьмнадцать» лет, другому девятнадцать, третьему, самому старшему, двадцать!»

Да, прав нобелевский лауреат, в России и общественные эпохи измерялись не временами царствования, а литературными героями, приобретавшими большее значение, чем те или иные политические деятели. Уже в мое время знаменитое «поколение шестидесятников» было впрямую списано с кальки прошлого века. То есть для России эпоха наступившего и победившего на отдельных направлениях социализма ничего не меняла в главных подходах к жизни – берется эпоха и определяется именно что литературным, по сути, и в том числе идеолого-психологическим образом. То есть литературный факт прекращается в важнейший элемент умонастроений того или иного периода развития страны.[4]

Как же можно сомневаться в том, что эта страна едина в своих изначальных и духовных к тому же предпосылках существования? Ей гораздо важнее выдуманное, идеальное явление, а не практическая сторона действительности. Только потом, в XX веке Базаровых, Рахметовых и Павлов Власовых сменили Чапаев, «комиссары в пыльных шлемах», герои-молодогвардейцы, покорители целины и строители БАМа. И не столь существенно, какое соотношение реального и выдуманного в этих персонажах и мифологических проекциях, настоящего и фантазийного, общественное сознание России усваивает, прежде всего, эти социально-психологические типы поведения, думания и идеализации человеческой натуры вообще.

От этого столь свободное манипулирование тем, что можно назвать «верхним», социальным слоем ментальности русского (российского) человека. Он управляется по существу, определенными словесными формулами. И управление тем эффективнее, чем больше в них, этих формулах, отсылок к прежним матрицам, привычным мифологемам. Понятное дело, что управление массами при помощи лозунгов и словесно-психологических нарративов происходит во многих культурах, не только в русской. Хорошо известно, как триада «Свобода, равенство и братство» Великой французской революции повлияло не только на европейскую, но и на мировую историю, так что до сих пор предстает перед нами в виде чуть ли не цитаты из Нового Завета.

Но даже и на этом фоне предшествующих примеров и возможных аналогий склонность русских людей к движению от одних целей и идеалов к другим при помощи известного набора слов и словесных же определений носит исключительный характер. И все потому, что сакральность слова для русской культуры крайне важна, и мы не раз говорили об этом в данной книге, но стоит дополнить наши рассуждения еще одним аспектом.

Первый раз в своей истории Россия, начав разворот от прежнего образа жизни в СССР к новому берегу, в пределах уже свободной от национаных окраин страны, поменяв экономический статус своего развития (вернувшись к частной собственности), убрав риторику коммунистической идеологии (хотя на завершающем этапе советской империи ей практически никто и не верил), – она решила отказаться и от магических формул словесного происхождения для преобразования действительности. На первое место была поставлена «копейка», материальный эквивалент существования. И что же, чем это кончилось? Да тем, что целый народ мгновенно потерял не только основные цели своего развития, но утратил главные смыслы своего бытия как отдельной культуры и цивилизации. Не больше и не меньше.

В этом как раз и заключается чуть ли не главная экзистенциальная проблема существования целого народа сегодня – ему, по сути, незачем жить (в «русском» смысле). А рутина каждодневной тяжелой работы, исполнение своих обязанностей аккуратно и тщательно, все это не так важно для русского человека. Один из поразительных примеров подобного рода раздвоения русского человека связан с ситуацией вокруг космоса. Россия (Советский Союз) каким-то неимоверным образом сумела после разрушительнейшей войны создать в кратчайшие сроки атомное оружие и уже через 4 года (!) после смерти Сталина, первой в истории запустить искусственный спутник земли, а еще четыре года спустя и всего-навсего 15 лет после окончания войны отправить первого человека в космос.

Вот такого рода воплощение «сказки» в реальность, делание из отвлеченной мечты – «были» (соединим эти слова знаменитым – «мы рождены, чтоб сказку сделать былью») и необходимо русскому человеку, чтобы двигаться вперед, сдвигать горы, перекрывать реки или запускать невиданные космические корабли, чтобы они «бороздили космическое пространство».

Так вот, теперешнее «аховое» положение России с космической программой приводит стороннего наблюдателя просто в ступор – то при сборке космического двигателя забивается молотком нового Левши тончайшая деталь в хрупкую конструкцию двигателя, так как она не входит, «как надо», то перепутываются «плюс» с «минусом» и ракета взрывается на старте, то постоянно сажаются руководители тех или иных космических строек в тюрьмы, но воровство, как продолжалось, так и продолжается. Все это, немыслимое для прежних пассионарных усилий громадного числа людей на этом приоритетном для страны направлении, является следствием того, что все это рутина, неинтересные события, плохо оплачиваемые, а главное, это вектор развития, на котором Россия сейчас даже и не ставит перед собой дерзкие цели по дальнейшему освоению космоса. Поэтому – и скучно, и неинтересно, и вообще – надоело[5].

Этот пример один из многих, говорящий о том, что летаргический ментальный сон, настигший российский народ, продолжает длиться, и необходимо какое-то историческое сверхусилие, чтобы России вырвалась из этого порочного круга. Такого рода утверждение может показаться преувеличением, фантазией автора данной книги, но он имеет на это право, так как многолетнее изучение культуры и ментальности русского народа, понимание самых потаенных зигзагов его истории обосновывают такую позицию. И у меня в этом отношении самые лучшие в мире эксперты – русские писатели, главные гении русского народа: Пушкин, Толстой, Бунин, Достоевский, Чехов, Шолохов и множество других. Разумеется, что, как и всякий исследователь, я могу заблуждаться, делать ошибки, но у меня есть еще одно преимущество – я часть этого народа, мои предки из самых его глубин, я его люблю и не могу ни отказаться от него, ни предать его ни при каких обстоятельствах.

Да, в таком подходе слишком много эмоций, художественных ассоциаций, слишком много места отдано интуитивным прозрениям и частным наблюдениям, но и при таких очевидных ограничениях, в научном смысле, ментально я прав даже тогда, когда моя логика мне подсказывает, что я ошибаюсь, и выводы необходимо делать совсем обратные, чем те, что я продолжаю отстаивать. Потому-то и трудно западному человеку иметь с нами дело – у нас предпосылки и исходные аргументы могут не совпадать с выводами, а то и прямо им противоречить.

Сегодняшнее состояние мира пытаются описать и объяснить многие философы, культурологи, историки, психологи, публицисты разных мастей; какие только не возникают теории и соображения на этот счет! А на самом деле все упирается в изменение природы человека, причем изменение, происходящее на самой глубине, в основах психологии и когнитивных способностей человека. Поговорим об этом, так как, похоже, что ответы на многие, в том числе и исторические, загадки современного развития человечества кроются именно здесь.

Россия выступает сегодня явно оппортунистически по отношению к западному либеральному миру по основной повестке дня. Но посмотрим на это противостояние с антропологической точки зрения – что именно и почему не принимает Россия в западном нарративе по изменению человека. Иногда в несколько поверхностных дискуссиях по этому поводу, какие ведутся в пространстве СМИ, говорится о явном противостоянии, возникшем и на этом треке между Россией и Западом. Причем объяснение позиции западной элиты и в целом проходящих там процессов носит несколько упрощенный характер, без углубления в философскую и психологическую сторону этих изменений. В то время как эти процессы в рамках западного социума носят продуманный и теоретически выверенный характер. Высказываемые взгляды не носят спонтанного характера, они не индивидуализированы в том отношении, что это частные высказывания отдельных людей, объединенных некими совпадающими взглядами и интересами. Вовсе нет, сам подход к необходимости изменения природы человека, изменению его гендерной принадлежности, снятию всяких ограничений в сфере пола, сексуальных предпочтений имеет серьезные концептуальные предпосылки.

Первое, о чем необходимо сказать, данные подходы основываются на отрицании половой (гендерной) идентичности человека, что выглядит несколько примитивно при первом на них взгляде. Тем самым они не направлены на продолжение человеческого рода, они связаны с дальнейшим углублением прав и свобод отдельного индивида. Причем в тех формах, какие снимают последние ограничения в области морали и традиционных представлений о биологической природе человека. Они, опираясь на разработки в области психологии бессознательного (привет Фрейду и Юнгу), отрицают доминантное значение когнитивных, логических способностей человека, упирая на критическую важность индивидуальных эмоций и чувственных раздражителей. Эти, предельно субъективированные эмоции и чувства, не требуют вмешательства разума.

Наконец, в рамках такого рода подхода уверенно отрицается регулирующая роль культурных и религиозных факторов, тем самым убирается в сторону вся корректирующая роль тысячелетней истории цивилизации и наложения действенных ограничений на инстинкты людей с тем, чтобы общество могло развиваться успешно дальше, эволюционировать в сторону увеличения организованных структур культуры и ее порядка.

Собственно, перед нами продуманная программа изменения не столько биологической природы человека (хотя это предстает как некая цель, к которой необходимо стремиться), сколько базовых ментальных и психолого-когнитивных свойств и качеств человека. Перед нами программа, отменяющая всю предыдущую культурную эволюцию человека как основной единицы цивилизационной человеческой среды.

И самое основное – возникает новый механизм регулирования социальных отношений в обществе. Они уже не связаны ни с предшествующей традицией, когда те или иные доминантные позиции в обществе занимали субъекты, выделяющиеся по признакам своего более высокого уровня образованности, выдающихся интеллектуальных способностей, обладающих умением жертвовать своей индивидуальностью для исполнения неких общих функций социума. Сам социум также уже не понимается как некий единый и разумно структурированный организм.

Сегодня в рамках западного (а это очевидная интенция этого типа культуры) подхода на первый план выходят конкретные регуляторы процессов искажения и трансформации пола (изменение гендерности человека). Далее наступает черед корреляции субъекта с социальными субкультурами по признакам опять-таки сексуальных предпочтений (геи и лесбиянки). Это в свою очередь накладывается на связь с движениями типа BLM, metoo, которые добавляют к измененной сексуальности принадлежность к определенной расе (и это не раса белого человека). Наконец, все эти процессы объединены под эгидой и условным титлом либерального и демократического образа мысли. Причем, на сегодняшний день не существует никакой внятной философской феноменологии, объясняющей торжество либерализма как такового в интеллектуальных достижениях современного западного общества.

В рамках перечисленных проходящих изменений происходит последовательный отказ от принципов организации общества (социума), как он складывался на протяжении всей истории человеческой цивилизации – семьи, родовой принадлежности человека, основных социальных регуляторов в виде когнитивных способностей человека, его образованности, культурной глубины, следование основным принципам морали, как она определялась на протяжении веков. Что в свою очередь находило подтверждение в теоретических изысканиях человека, в его религиозных установках и, как этого требовало государство, политических основах. Можно сказать – мегарегулятором (и одновременно заказчиком) этих, без сомнения, эволюционных и последовательных культурных и нравственных ограничений для человека выступало коллективное сознание, находившее себе прибежище в тех или иных социальных формах, постоянно со временем их совершенствуя.

Сегодняшняя тенденция Запада разрушает многие базовые принципы культурно-цивилизационной организации жизни человека: половую идентичность, семью, нравственные ограничители поведения человека, системные механизмы организации социума применительно к человеку. Нарушение этих исходных принципов потенциально закладывает мину под межцивилизационное согласие в общечеловеческом смысле – возникают конфликты между государствами-носителями традиционных принципов организации общества и представителями так называемых либерально-демократических социумов. Причем, эти противоречия будут все больше усиливаться. Мы уже сегодня наблюдаем выход из-под контроля Запада в его культурно-цивилизационном качестве большинства стран Азии, Ближнего Востока, Африки, Латинской Америки. Особенно остро реагируют на данные изменения в западных обществах и на вопросы «реконструкции» человека в государствах с господством религии и морали ислама.

Но главный удар в этих происходящих и планируемых изменениях наносится по антропной природе человека с природно-биологической стороны, производится деформация физиологической структуры человека как представителя животного мира, как особого биологического вида с особым же способом био-социального существования.

Другой стороной всей этой истории является глубокая предварительная проработка всей западной философией и психологий, а также культурологией, данной проблематики. Нам казались смешными и неопределенными поисками все эти работы французских мыслителей от Батая до Делёза, социологов и историков – от Поппера до Фукуямы (не буду приводить слишком много имен, чтобы не смущать читателя), но они делали свое дело, готовили эти шаги по изменению самого человека. Именно это мы и наблюдаем в западных школах (не для элиты, разумеется), в образовательных программах для самых маленьких жителей старого континента. Да и в Америке этого добра хватает через край. Такое ощущение, что западный мир вдруг внезапно познал ранее скрытую от него истину, связанную с человеком, и стал страстно, с энергией неофитов, входящих в новую для них религию, проповедовать ее на всех углах и обращать в свою веру всех, кого ни попадя.

Нельзя отрицать той энергии, какая так и брызжет из самых разных по происхождению, имущественному положению, по образованности людей, с какой они стали обращаться в эту новую веру, связанную с отрицанием пола, семьи, старого гуманизма, прежних моральных ограничений. Может быть и неплохо, что не забыты и продолжают жить в современных индивидах эмоции, идущие от времен рабства, угнетения твоих предков людьми другой расы (белой, прежде всего), что покушение на твою сексуальную суверенность, в каком бы виде она ни проявлялась, есть несравнимое ни с чем унижение тебя как личности. Может быть, но у автора нет твердого ответа на этот вопрос.

Вот тут-то и кроется известное понимание данной ситуации, а что же является главным движителем и распространителем всех этих энергий и продуманных стратегий по преобразованию биосоциальной природы человека? Вероятно, человек мира индивидуализма, который и репрезентирует собой западную цивилизацию, подошел к границам своего «Я» и решил перешагнуть через них, через то, что отделяет его от всех других индивидуальных сущностей, определившихся в коллективах людей, в социальной организации общества.

Современному человеку стал мал он сам, стали малы его гендерная и социальная определенность, и он решительно перешагивает через всякого рода ограничения, устраивая эксперименты по трансформации себя в иное, нежели человеческое, существо. Это, вполне вероятно, дальнейшее движение того самого «эго» прометеевского западного человека, который, с одной стороны, создал почти все, что существует в сегодняшней науке, технологиях, который прорвался в глубины космоса и в генетический код самого человека, а с другой, оказался способен на самые варварские преступления, на тотальную деструкцию в культурном смысле, включая и такие страшные проявления своего «Я» как холокост и всякого рода иной этнический геноцид.

Человек оказался уже по другую сторону Добра и Зла, о чем говорили Кант и Ницше, и что воспринималось нами (человечеством) до недавнего времени как фигура речи, но которую современный человек (либерал и демократ) решительно отверг и пересек воображаемую границу моральных запретов и ограничений. Этот человек ступил на территорию, с которой уже нет возврата к прежним моральным и культурным ценностям. Отказавшись от своей природной, био-физиологической и культурной идентичности, которая формировалась на протяжении тысячелетий, человек отказался, в том числе, от всякой связи с Богом, чтобы под этим понятием ни представлялось в разных вариациях современной теологической мысли. Современный человек оказался совершенно и окончательно свободен. Эта свобода позволяет ему управлять собственным разрушением и самоаннигилированием в культурном, прежде всего, отношении. Это воистину почти победившая человека и человечество «культура смерти», потому что в ее основе лежит уничтожение базовых, непреложных для прежних эпох существования человека и человечества принципов. Finita la comedia!

Вполне вероятно, что за этим тупиком, какой видится нам совершенно безвыходным и глухим для всякой иной вариативности, кроются новые дали и перспективы развития человеческого начала. Ведь так уже было в истории – таким тупиком предстает разрушенная античная цивилизация, какая не узнала в нахлынувшей на нее слабосильной и слабо организованной христианской религии возможное спасение и для самой себя. Да, она сумела в определенном отношении избежать окончательного краха, – и в своем восточном варианте Византийской империи, сделав христианство в качестве государственной религии, смогла просуществовать вплоть до наступления Нового времени в Европе. Может быть, скрытый исторический смысл этого спасения остатков древней цивилизации заключается в том, что через Византию она совершила совершенно запутанным образом экспансию себя и своих ценностей дальше на север, поспособствовав созданию в отдаленной исторической перспективе такой цивилизации, как русская.

Эта повторяемость культурных и цивилизационных прасимволов и экзистенциалов (вспомним термины Шпенглера) в отложенном как бы виде, тем не менее, очевидным образом предопределили глубинные тенденции становления и развития русского государства. Несколькими веками позже, неся в себе языковые и религиозные связи с античным миром, оно, это государство, умудрилось «окуклиться» в культурном смысле, укрепив свою собственную цивилизацию изнутри при помощи духовных ориентиров и создав оригинальную ментальность на базе вошедших в его контур громадного количества малых этносов и народностей.

Но теперь, при взгляде на западный «антропологический сумбур» мы просто не знаем, куда и как будет двигаться человечество, какие двери и окна она будет искать для своего выпрыгивания из безусловных оков ограничивающего человека индивидуализма и вируса потребительства как способа «пожирания жизни» в ее материальном выражении.

Кризис религиозных воззрений только подтверждает данные наблюдения. Более молодые и цивилизационно еще не до конца оформленные этносы и народы, связанные с учением ислама, выставляют в качестве основного упрека в адрес западной цивилизации, культуры «белого» человека, именно это нахождение в «духовном» тупике и, как следствие, искривление природы человека. Для них стал очевиден разрыв между некой природной сутью человека и вариативностью ее жизненного осуществления, какое происходит по инерции в западном обществе и – главное для него – безо всякого сопряжения человека с набором неких ценностей.

И мы знаем по предыдущей истории человечества, что с этого момента и начинается некий глобальный переворот, когда отсутствие идей развития, исчезновение прежних идеалов и представлений о «внутреннем» человеке, о непременном наборе нравственных ценностей, приводит к угасанию исторической воли и потенциальности развития цивилизации в целом. После чего способы и формы овладения выдохшейся и уставшей от бесконечных кризисов и разрушений внутри самое себя цивилизации (западной и всех других, кто с ней себя «повязал») являются вопросом времени. Сама погибающая цивилизация будет приветствовать своих «могильщиков», и ничего тут не поделаешь. Но наш вопрос остается висеть в воздухе, а что потом? Какие объединяющие идеалы и ценности будут предложены победившей цивилизацией (может быть, исламской, может быть, китайской)? Не исключено также, что такой победившей цивилизацией может оказаться Россия, в случае, если Китай и Запад схлестнутся в роковой схватке, а русские, как это им привычно по прежней истории, выскользнут из той трудной ситуации, в какой они сейчас находятся.

Как не хватает в наше время пророков вроде В.Розанова или Андрея Белого, или Льва Гумилева, или «нового» Шпенглера! Хотя в русской культуре рубежа XIX и XX веков мы можем обнаружить немалое количество частных, но уже сбывшихся и реализовавшихся пророчеств. Что это так, достаточно посмотреть на русских поэтов того периода от А. Блока и О. Мандельштама до В. Маяковского и В. Хлебникова (собственно, вся русская поэзия того времени была пророческой по существу).

Вот что писал Александр Блок:

Удивительные строки! Исторически точные и прочески верные вплоть до деталей. Они и сейчас обращены к текущей исторической действительности, ничего не потеряв из своей актуальности.

Все, что сказано было выше, имеет прямое отношение к западной цивилизации. Да, собственно, и актуальные проекции по развитию ситуации с человеком в современности (а они, эти проекции, по нашим предположениям, развиваются последние сто с лишним лет, начиная с эпохи Модерна, и нет никакого сомнения, что полный процесс займет не менее двух-трех столетий, как в эпоху Ренессанса,) опять-таки опираются именно на Запад. Остальной мир, к счастью для него, запаздывает с данными реверсивными этапами видоизменения человеческой природы. Особенно характерен в этом отношении путь России. Она первой из остального мира (вне Запада) заявила о своем несогласии следовать этим примерам и выстраивать жизнь по чуждым лекалам и готова воевать ради сохранения своей цивилизационной идентичности.

России кажется, что ее спасение именно на самостоятельной траектории развития. Такое ощущение, что она готова накрепко отъединится от остального мира, по крайней мере, от западного, создав внутри громадной территории свое собственное человечество. От этого, кстати, и потребность «вернуть» в рамки своей цивилизации страны и народы, какие и так являются ее органической частью. У России, к сожалению, не хватило исторического терпения, когда подобное воссоединение произошло бы эволюционным и незаметным для окружающего мира образом, и она решилась на конфликт не с Украиной, но напрямую с Западом.

Конечно, природные и человеческие ресурсы ее таковы, что она может реализовать эту утопическую во многом (для западного сознания) идею создания нового «берега обетованного» для всего человечества, но сама красота этой идеи делает ее крайне привлекательной для российского народа. Кажется, что Россия приняла решение «выскочить» из колеи традиционного цивилизационного развития, решила определиться со своей идентичностью самого широкого плана, включающей в себя основные составляющие элементы – от ментально-психологических до идеально-философских, от культурных до религиозных, от языковых до нравственных.

Эта предпринимаемая попытка цивилизационной реинкарнации, возвращения к своим истокам, приводит к попаданию российского общества в привычную матрицу некой новой «освободительной» (или очистительной) войны, где, как понятно для большинства народа, речь идет опять о выживании страны в целом, о сохранении России как отдельной и самостоятельной цивилизации. У Михаила Гефтера есть замечательные слова о христианстве, из которого «вышла цивилизация с запросом на весь Мир». И его интерпретация советской цивилизации делается именно с упором на этот, решающий аспект ее глубинного позитива, распространения на все человечество. Россия пока не потеряла своей, странноватой для остального мира, пассионарности, когда необходимо в действительности все время обнаруживать то, что превращает быт в бытие. То, что делает человека человеком. Это звучит сущим трюизмом, пока мы не начинаем вглядываться в прошлую историю человечества и видеть, какое искажение человеческой природы в ней происходило.

Разумеется, что всякая большая цивилизация определяет для себя параметры человека, какой мог бы выступать в качестве некоего образца и примера для подражания, так как это требуется по законам существования больших систем, где содержание и формы поведения субъекта должны быть синхронизированы с потребностями общества (государства, цивилизации, человечества). Цивилизация, будучи сложной и разнонаправленной системой общественных, социальных, нравственных отношений внутри самое себя, всегда стремилась к унификации человеческого поведения для оптимизации работы всего цивилизационного механизма. Причем нельзя сказать, что данные установки носили как бы спонтанный, не отрефлектированный характер. Вовсе нет, и в древнеегипетской литературе, и в древнегреческой, не говоря уже о древнеримской, это был ясно выраженный набор требований по отношению к отдельному индивиду, предполагающий выполнение им тех или иных предписаний со стороны властей. В данном случае «власть» понимается как персонификация сформировавшейся культуры с явным цивилизационным оттенком.

И мы понимаем, что эти предписания коррелируются с культурной и цивилизационной повесткой дня для данного типа общества, включающих в себя религиозные, обрядовые, семейно-бытовые и прочие регламентации, которые так или иначе, но способствуют устойчивости данного образования, сообщества людей. Причем, чем оно развитее и сложнее, тем больше ограничений накладывается на его членов. Древнеримская цивилизация была сложным социально-культурным механизмом, и варвары воспринимались именно как варвары по причине отсутствия у них данных жестких предписаний в частной и публичной жизни, чем, по существу, древние римляне справедливо гордились.

Стать тираном, деспотом, цезарем и означало – перейти границы этих ограничений и поместить себя в разряд уже не людей, но небожителей, существ, приближенных к божествам. Эти достаточно тривиальные соображения о прошлом необходимы для нас, чтобы отчетливее прояснить феномен исторического зияния в России на месте данных ограничений и предписаний.

Строго говоря, весь набор существенных и непреодолимых границ для древнерусского человека (если начинать этот просмотр издалека), сводился к религиозным правилам и запретам, все остальные ограничения носили достаточно условный характер, не влияли на доминантные черты ментальности этого человека. Все это делало картину мира для абсолютного большинства жителей древней Руси единой и однородной для всех.

Переход России от одной исторической эпохи к другой, смена целых формаций является для нее постоянной исторической матрицей. Она все время попадает в эту модель. Готовясь к изменениям, совершаемых подчас силой и часто как бы со стороны (пример Петра Великого), но внутренне сохраняя свою принципиальную архаичность и неповоротливость в историческом смысле. Сама по себе Россия не очень и жаждет изменений, развития, движения «вперед и выше», она хочет развиваться прежде всего духовно. В этом ее основная для человечества Загадка и спасение для нее самой.

Историческое ее развитие в итоге определяется не освоением технологических достижений других культур и других народов, а созданием, и при этом очень часто в весьма неразработанной теоретической форме, идеальных конструкций, обращенных как раз ко всему миру, или, по крайней мере, захватывающими ближайший ареал рядом с нею сосуществующих народов. Учитывая пространственную величину России, захват получает циклопическим; как ни крути, в ее объятия попадает почти половина мира.

Есть все же необъяснимые вещи с Россией. Для нас, русских людей, она всегда была и есть – другого ощущения нет у русского человека, и не важно, какие эпохи она переживала, что с нею происходило технологически или социально. Русский человек всегда подстраивался к тому, что ему предлагали – власть, церковь или царь-батюшка.

Но вот совершенно неожиданно и для мира и самой страны появилась великая русская литература, начался русский Ренессанс в культуре, и вдруг появилось множество России – Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина, Глинки, Чайковского, Мусоргского и далее по всему реестру нескончаемых русских гениев и просто талантов. Этих «новых», неизвестных России как бы и не было до них, но появившись, они вошли каким-то боком в основную Россию. И именно ее мы теперь знаем и любим. Они-то и будут антропологически охранять русского человека и всю Россию от забреданий на поляны трансгуманизма и новой гендерности; они просто не позволят нам свернуть в сторону от смыслов и идеалов подлинного, идеального человека.

С человеком (постмодернисты написали бы – концептом человека) начала XXI века происходит нечто ранее неизвестное. Человек рассыпается на отдельные детали и функции, он потерял свою целостность. Оставшись в полном онтологическим одиночестве (без Бога и всякой другой опоры, придающей смысл его существованию), он попал в экзистенциальную ловушку. Этой ситуации, с которой человечество еще не сталкивалось, способствуют крайне развившиеся когнитивные способности Homo sapiens, которые привели его к высшему знанию об устройстве Вселенной, о генетическом коде человека, почти создавшему квантовой компьютер, какой ускорит проникновение человеческого интеллекта в окружающую действительность в миллионы раз и многое другое.

Мы даже не представляем, по какой крутой экспоненте будем получать разнообразные знания о материи, физических и химических процессах, происходящих в живой и неживой природе. Есть опасение, что человеческий разум не сможет осваивать всю полученную им информацию, и ему придется менять свою прежнюю природу, перестраивать сознание и центральную нервную систему. Но, как ни странно, это совершенно не занимает человека сегодня, если судить по средствам массовой информации, по явлениям масс-культуры, включив телевизор в любой стране мира. Можно сказать, что человечество перестало обращать внимание на человека в антропологическом смысле – ему перестал быть интересен феномен человека, его внутреннее развитие, его эмоции. Мы не заметили, как умерла высокая философия, как перестали появляться большие теории в тех областях, какие связаны с человеком. Во многом все сосредоточилось на удовлетворении человеком его потребительских и чувственных желаний, о чем неоднократно упоминалось в этой книге. Но это не может продолжаться долго, и рано или поздно мир взорвется новыми требованиями человека к самому себе и обществу, только он не будет знать, в каком направлении двигаться.

Очевидно, что человек находится на решающем перевале своей эволюции, но такое ощущение, что с перевала начинается движение только вниз. И опять впереди, в качестве сомнительного лидера находится западная цивилизация. Автор этой книги написал бы, что она переживают очевидную антропологическую катастрофу. Эта катастрофа влечет за собой наступление эры постчеловечества. На этом поставим точку.

Хорошо известно, что первоначальное освоение мира человеком в рамках первых цивилизаций, – а для примера возьмем нашу любимую древнегреческую, хотя процессы были во многом идентичными – носило атропоморфный характер. Сам человек, его тело, особенности его функционирования, скрытая в нем сила жизни, воплощенная в человеческую кровь, связанная с сердцем, отдельными частями тела – торсом, руками и ногами, головой, гениталиями, все приобретало сакральный характер и служило первым инструментом для объяснения многих и многих явлений окружающего человека объективного мира.

Весь космос был увиден и объяснен через тело человека, в нем были обнаружены фигуры богов, волосы наяд и нимф, материнское молоко (Млечный путь), глаза и многое другое, взятое из того чуда, что представляет из себя тело человека. Это было потрясающе удобно – все возможности, все тайны и скрытые смыслы окружающей реальности и Вселенной можно было постигать, используя устройство самого тела, его пропорции, функции деторождения.

Глядя на себя, свой физический облик, исследуя, как работает тело, где в нем заключена основная сила людей, человек обращался к окружающей его среде – от природы, животного мира до космического пространства, чтобы объяснить их и примириться с ними в гносеологическом отношении – начать процесс познания и освоения окружающего мира. Сошлемся в очередной раз на Элладу. Будучи уже развитой цивилизацией, построившей по-своему безупречную и сложную модель вселенной и определив место человека в ней, древние греки в теле человека увидели проявления и самых сложных его психических черт, свойств характера. Замечательно поучительным в этом отношении является труд Аристотеля «О душе», который показывает универсальность подхода древнегреческой культуры к человеческому телу.

Все это было воплощено в краткой, но выразительной формуле Протагора – «Человек есть мера всех вещей». И вот этот антропоморфизм, который, конечно, никогда так не назывался нашими гениальными предками, стал на многие века и тысячелетия одним из основных методов человеческой гносеологии и аксиологии, то есть объяснения и оценивания окружающего мира. (Пусть читатель не смущается терминологией, так автору проще транслировать свои идеи).

Появление христианства усилило несколько иной момент по отношению к антропоморфизму, развернув взгляд человека внутрь его самого, обратившись к «внутреннему» человеку, к тем состояниям его души, которые связаны с разнообразными ограничениями и непозволительностями в области поведения человека. Христианская доктрина, представленная в основном в максимах Нового Завета, начала перемалывать антропоморфизм в сторону прямого антропологизма, когда не человеческое тело, его физичность, пусть даже и связанная с его внешним обликом, как у Аристотеля, оказались важнейшим способом разъяснения действительности, но этим инструментом стал его внутренний мир, соединенный с такими незримыми, но безусловными вещами, как вера в бессмертие души, в необходимость нравственных границ для человека.

Этот антропологизм начинался также и с отрицания самой идеи антропоморфизма: тела уже было недостаточно, чтобы объяснить те вещи, какие не имеют вещественного или предметного выражения, напротив, они все спрятаны глубоко внутри самого человека, и чтобы к ним прийти, их открыть, необходимо особое состояние веры, то есть установление метафизической связи между собой и неким высшим существом, какой создал и самого человека, и объективный мир. Именно эта внешняя для человека высшая сила, помещенная внутрь его сознания и психологии, может гарантировать ему вечную жизнь души, если он будет соблюдать правила и установления совершенно определенного рода, не имеющих прямого физического проявления. Вот, к примеру, Нагорная проповедь Христа, в которой нет места внешнему человеку, но есть именно что внутреннее, направленное на свое духовное и нравственное состояние, существо.

Сейчас же мы стали свидетелями грандиозного поворота в системе общеметодологического подхода к объяснению и самого человека, и окружающего мира в принципе. Что же теперь видится в человеке основным началом, через что он объясняется? И наконец, главный вопрос для нас – к каким экзистенциальным проблемам такой подход может привести, да уже практически и приводит?

О чем идет речь, спросит любопытный читатель? А вот о чем. Посмотрим на то, что видится главным в человеке одному из гуру современной западной философии Жоржу Батаю (1897–1962): «Смерть одного человека соотносится с рождением другого, предвещает его и является его условием. Жизнь – это всегда продукт разложения жизни. Она зависит, во-первых, от смерти, которая освобождает место, а во-вторых, от гниения, которое следует за смертью и возвращает в оборот субстанции, необходимые для постоянно возникновения новых существ». Допустим, при первом приближении, можно как бы и согласиться с таким утверждением, но дальше следует раскрытие философом своей позиции в полном объеме:

– «Порождающая сила гниения – наивное верование, соответствующее тому смешанному с влечением ужасу, который она пробуждает в нас. Это верование лежит в основе представления, которые мы составили себе о природе, – о природе дурной, постыдной, гниение воплощало собой мир, откуда мы произошли и куда возвращаемся; в этом представлении ужас и стыд связывались одновременно и с нашим рождением, и с нашей смертью.

Эти подвижные, зловонно-тепловатые, ужасные на вид вещества, где бурлит жизнь, где кишат яйца, зародыши и черви, вызывают у нас резкие реакции, которые мы называем тошнотой, отвращением, омерзением. Помимо грядущего уничтожения, которое полностью раздавит мое существо – меня, надеющегося пребыть еще, чей смысл не в бытии. Но в ожидании бытия (как будто я есмь не присутствие, которым являюсь, но будущее, которого ожидаю, но не являюсь им), смерть возвестит по моем возвращении в загнивание жизни, Поэтому я могу жить в предчувствии – и ожидании – этой гнилостной множественности, которая в моей тошноте заранее торжествует свою победу».

Проще всего воскликнуть с негодованием об извращенной научности, о заблуждении данного, конкретного философа, но ведь это общее место для всей западной философии второй половины XX века и переползшее в наш век – видеть в человеке не подобие божие (хорошо, не будем приставать с нашими, пока еще живыми христианскими представлениями), но из него вымыто спокойное и разумное восприятие человеческого тела и человека в целом. Обратимся еще раз для сравнения к нашим любимым древним грекам. Они, что, не испытывали физиологических потребностей, не отправляли большую и малую нужду? Но что-то позволяло им видеть за умиранием человека, за разложением человеческого тела нечто большее, чем набор могильных червей и скверный запах от человеческих фекалий.

В такого рода высказываниях (у Батая и ему подобных), в общей концептуальной картине по «разложению» человека на его «основные элементы», видно только одно – неприятие существования самого человека, отвращение к нему, неприятие той культуры, которую этот дурно пахнущий человек, совершающий естественные отправления, создал за несколько тысячелетий. Мысль о том, что культура человека, какой мы наслаждаемся до сих пор и какая не могла быть случайной игрой природных сил, и результат таков, что он явно превышает всякого рода ущербные в интеллектуальном отношении филиппики о ничтожестве и «гнилости» человека, вероятно, вызывают реакцию отторжения у идеологов, подобных Батаю. У них мы наблюдаем почти ненависть к любому позитивному восприятию и объяснению человека от его «физичности» до создания идеалов.

Заметим, что в русской традиции была попытка подобного подхода к человеку. Этим отличался В. Розанов, но это было всего лишь частью его сложнейшей картины мира. Обращенность его к проблеме «пола», «физичности» человека, по его убеждению, снимала излишнюю «застенчивость» русской литературы по отношению к изображению человека. Но в целом Розанов в своем христианском чувстве и помыслить не мог о такого рода отрицании человека и восприятии его как куска дурно пахнущего мяса.

Батай ссылается на известное высказывание Блаженного Августина, который писал, что «мы рождаемся среди кала и мочи», что неслучайно половые органы именно что в христианской традиции стали называться «срамными». Но Августин, помня о физической природе человека, понимал ее по-христиански, в отличие от Батая и его сподвижников. Он не забывал, что – Да, из этих срамных мест и происходит чудо рождения, но это обстоятельство ничуть не отменяет святости акта деторождения вообще, включая и появление на свет младенца Христа из чрева Богородицы. Физиологическое, земное ничуть не отрицает возвышенного, в некоторые моменты жизни – святого в природе человека: его духовную составляющую, его нравственные правила жизни, его любовь к детям, к этим ангелам в облике человека, которые напоминают нам о том идеале жизни, которого мы, взрослые люди, должны стремиться достичь.

Но западная культура решила добить человека окончательно, увидев и проанализировав в нем только и исключительно его «гниение», тяжкое и «смрадное» умирание. Она совершила «повторное» убийство человеческого начала, не обращая внимания на то, что в краткий промежуток жизни от своего рождения («среди кала и мочи») до гнилостного разложения в могиле, каждый человек создает больший или меньший свой индивидуальный, настоящий духовный мир, насыщает его своими мечтаниями, идеалами, поисками и откровениями, созданием великих орудий труда, делая научные открытия, творя чудесные произведения искусства, от которых «пахнет» вечностью и красотой, человеческим достоинством и победой над смертью.

Таким образом, антропность как таковая сегодня почти исчезла из повестки дня западной культуры, она понемногу превратилась в элементы узаконенного и оправданного теоретически насилия над человеческой природной сутью. Эта культура экспериментирует над тем, что и как человек может сделать со своим телом, не вкладывая в понятие о нем, о теле, никакого феноменологического смысла, только отрицая всяческую его связь с категориями духовного и физического идеала.

Совершенно понятно, что современные течения всех этих по сути анти-антропологических движений активно отрицают произведения искусства, в которых проявлена гендерная определенность, показана обнаженная натура человека, изображены, воплощены поиски, мечтания, любовное томление людей – все то, что составляет эмоциональную индивидуальность человека и является его чувственной матрицей. Вот это и должно быть подвергнуто, с точки зрения «новых идеологов», уничтожению или исправлению подобных «недостатков» культуры, все равно, как в эпоху раннего христианства у античных скульптур отбивались все выраженные признаки маскулинности или женственности.

Но то было в «темные» века неразвитого христианства, стало быть, мы и сейчас вступили (в рамках западной цивилизации) в новые темные века. И неизвестно, какие из них принесли или принесут больший вред человечеству. Сегодня западный человек воспринимает себя как «биологическую грязь», с которой можно как угодно экспериментировать. Нет никакой речи о «божественной природе» человека, о его связи с большими духовными проекциями.

С другой стороны, они же (эти «идеологи») не воспринимают человека как «homo sapiens», как разумное существо, хотя бы в рамках атеистического сознания, но в духе идеологии Просвещения, Нового времени: что человек способен на все в плане покорения окружающего мира. Да, он – безбожен, освобожден от этих химер, но силой интеллекта и своего разума он достигает почти божественных высот в проникновения в тайны жизни и космоса. И эта линия культурной эволюции человека отвергнута сегодняшним западным сознанием.

Конечно, мы берем крайние точки подобного отношения к человеку, но это тенденция, все более усиливающаяся сегодня, тоталитарно внутри структурированная и уничтожающая на своем пути иные точки зрения. Человек – есть отходы жизнедеятельности некоего организма, играющегося с химико-физическими реакциями в пределах данной планеты, все остальное чепуха и тлен. Такого рода теория, если позволительно употребить это благородное слово по отношению к нарративам сегодняшнего западного умонастроения, все же оставляет за человеком право на его чувственные индивидуальные удовольствия, на раздражения рецепторов, прежде всего в сексуальном отношении. За этим не стоит никакой большой идеи, никаких идеальных концепций – а высится только человек как собранная воедино пыль, моментально во временном отношении начинающая гнить и распадаться.

Понятно, что с такими представлениями о человеке большей части человечества никак не по пути, настолько это противоречит всей предшествующей истории цивилизации, стремящейся с ошибками и кровью, но к возвышению своей собственной духовной природы, к созданию нового жизненного пространства, насыщенного любовью и красотой, милосердием и верой в бессмертие души. Нам же предлагают вместо такого рода, хотя бы и утопических воззрений, взгляд на человека как на скверно пахнущий планктон. И чем скорее он избудет свое существование, тем лучше станет для той самой территории, на которой он находится – таковы смысловые координаты, в которые помещен человек. Примеры, приведенные выше, именно об этом и говорят.

Вся предшествующая культура была исправлением ограничений физической природы человека. Развиваясь, человек не соглашался с тем, чтобы он существовал исключительно в пределах своей биологической матрицы, которая требовала тепла, поддерживания необходимого для жизни температурного режима, удовлетворения потребностей в пище, продолжения своего рода. Процессы размножения на ранних стадиях человеческого существования была не только реализацией полового инстинкта, но и воспроизводством дополнительных рабочих рук, которые участвовали в поддержании уровня добычи пропитания разного рода – от животных белков до злаков и ягод, которые восполняли необходимые протеины, углеводы, аминокислоты – все то, что позволяло человеку сохранять свой физиологический гомеостазис и не умирать сразу при понижении температуры или в периоды голода, особенно в зимнее время.

Но шаг за шагом человек снимал ограничения своей природной биологической сущности и увеличивал пространство, связанное с совершенно иным отношением к действительности. Меньше всего автору хотелось, чтобы его рассуждения воспринимались в духе сегодня достаточно модного и актуализированного отношения к западной цивилизации, какое началось еще с «Заката Европы» Шпенглера в начале XX века. Оно, это отношение, после труда немецкого пророка продолжилось культурой «потерянного» после первой мировой войны поколения, что свидетельствовало почти о полной утрате веры в гуманизм эпохи Просвещения и пророчествовало – не впрямую, не декларативно, но самым своим экзистенциальным началом и опытом текущего существования об утере всего того, что делает человека человеком и о возможном наступлении еще более страшных времен. Мы, конечно, говорим о западной культуре, которая стала авангардом подобного отношения к сущности человека.

Пророчество сбылось неожиданно быстро, в 30-е годы в Германии, в которой тяжесть и плотность осуществленной немецким национальным гением культуры, включая сложнейшие философские построения и психологические прозрения, соприкоснулись с истончившимся, почти бесплотным человеческим материалом, что и произвело фашизм не только как социальное явление, но как аффект принятого почти повсеместно в целом народе (немецком) недоверия к человеку и пренебрежение человеческим. Это уничтоженное человеческое начало имело и свое имя – была раздавлена вся предшествующая мораль (не исключено, что она не выдержала той самой культурной тяжести, о которой было сказано чуть выше), открылись шлюзы, и безбрежная стихия ничем неограниченного животного индивидуализма обрушилась всей своей массой на остатки нравственности и чувств милосердия по отношению к другим людям.

Гуманизм был отменен, и с тех пор не было никаких свидетельств, что он возродится вновь, что какие-то его ростки обнаружат себя в современной цивилизации. Невообразима та антропологическая легкость, с которой уничтожались миллионы и миллионы людей – в сжигаемых деревнях, печах концлагерей, расстреливаемые в бесконечных Бабьих Ярах – ведь перенести крики, мольбы, слезы, стенания, другие невообразимые звуки, издаваемые людьми, которых убивали гораздо страшнее и беспощаднее, чем забивались домашние животные, вынести этот спрессованный в предсмертные мгновения ужас, пережитый жертвами той войны, нормальный человек не может. Он должен сойти с ума, убить самого себя, но продолжать жить дальше, пить, есть, ходить в уборную, спать, просыпаться, а потом, кому удалось спастись и не попасть в лагеря, заводить семьи, собственных детей…

Никакой Микеланджело, никакие картины Страшного суда не могут воспроизвести всю ту бездну падения, какую пережил сам человек, определяемый в некоторых умных книгах как homo sapiens совершенно по недоразумению, не могут нам помочь в решении этой нерешаемой задачи в рамках того культурного сознания, которое формируется на базе, хотя лучше прямо сказать, – на руинах, все еще возвышающей себя западной цивилизации. По сути, после Освенцима она отменила себя на весьма долгое время.

Все, что было написано выше, по сути дела носит характер подхода к одной и той же теме, какая является ключевой при рассмотрении главных вопросов современной цивилизации. Об этом было много написано в самой России, не меньше умных голов на Западе старались понять загадку русских как народа и сущность России как страны. Создаются и новые предпосылки, на некоторые из которых я укажу в этих своих заметках, продолжу дальше и свои собственные изыскания на этот счет, но в процессе раскрытия данной темы, хочется обозначить более чем усиленный момент актуализации русского начала для мировой истории именно сейчас.

Такое ощущение, что не только Россия судорожно ищет свою собственную идентичность в настоящий исторический период, для чего она запустила программу военной операции, связанную с одним из единокровных родственников в лице Украины, чего она никогда не делала в своей истории по отношению к близким этносам. Она постоянно выступала в мировых событиях в качестве жертвы, что бы при этом не писалось в западной историографии о вине России в развязывании второй мировой войны. К такой роли жертвы военных нападений Россия и русские, конечно, как народ, ментально привыкли. Казалось – в моменты острых дискуссий на международной арене – что роли агрессора ей никто и никак не может приписать – жертва, большей частью, и точка.

Все изменилось как по мановению чьей-то отмашки, и вот уже Россия на самом деле пересекла границы другого государства и начала на его территории военные действия (специальную военную операцию).

Хорош, конечно, и Запад, который задумал какую-то долгоиграющую комбинацию по выработке некоего санитарного кордона между Россией и Западом, и по заветам покойного уже Збигнева Бжезинского решил в этой роли использовать Украину. Зачем западники это сделали, чего они испугались на перспективу, так до конца и не понятно. Но конфликт, подспудно тлевший на протяжении второй половины XX века и в начале этого века между СССР и Западом, а потом между Россией и Западом, внезапно обнажился. Стало очевидным, что стороны только и дожидались, когда пройдет эпоха красивых жестов, дипломатических политесов и всякой другой «ерундистики», и на авансцену истории вступит реальная, не приукрашенная никакими перестройками, капитализмом, совместными предприятиями, покупкой евробондов и ценных бумаг американского правительства, политическая прагматика. Стало очевидно, что стороны только прикрывались этими дипломат-экивоками, соглашениями, договорами о сотрудничестве, о взаимной безопасности, а по существу готовились к непосредственному столкновению.

И здесь несколько загадок, ответы на которые надо искать в архивах и в суперсекретных аналитических записках, какие писались советниками с одной и другой стороны на протяжении последних пары десятков лет. Первые 10 лет после распада СССР были просто временем «выпылесосывания» всех возможных ресурсов из ослабевшей России и ожиданием того, что по пути Чечни пойдут и другие национальные образования в стране, и Россия начнет рассыпаться. Вероятность этого была крайне высока. А поскольку доступа к этим секретам у нас нет, то придется, пользуясь методом аналогий, культурно-цивилизационного анализа, исходя из знакомства с общими теоретическими трудами политологов и историков на обеих сторонах уже не потенциального, но реального конфликта, делать заключения о прошлых процессах и прогнозировать будущее.

Совершенно очевидно, что для Запада события в России, приведшие к распаду громадного государства, были подарком судьбы. По большому счету они не верили в подобный сценарий и заранее готовы были поддержать несколько обкорнанный Советский Союз в его новой ипостаси. Почему? Во-первых, распад такого огромного государства с колоссальными арсеналами обычного и – главное – ядерного оружия мог привести в реальному апокалипсису. Во-вторых, было ясно, что экономическая модель этого государства будет уже иной, если не впрямую капиталистической, то с серьезным вкраплением элементов рыночной экономики. И, в-третьих, они увидели уже новую элиту, готовую на все, чтобы только поддерживать отношения с Западом, войти в состав «цивилизованных стран», как тогда любили говорить прогрессивные либералы, пришедшие к реальной власти.

Но реального сценария трансформации СССР не было ни на Западе, ни в самой России. В который раз Россия пустилась в бездумное плаванье по волнам истории, не зная, собственно, куда плыть, что делать для того, чтобы экипаж и пассажиры не померли с голоду и какова конечная цель этого вояжа.

Замечу мимоходом, что подобных ясностей не наблюдается до сих пор, опять-таки – ни с одной, ни с другой стороны. Запад был настолько ослеплен своей победой над мировым коммунизмом во главе с СССР, что и не размышлял, что же сделать, как помочь новому государству определиться на мировой авансцене. А потом, историческое недоверие, опасение и непонимание, чего же ждать от этой новой России, куда она реально повернет, какая политика будет избрана, – все это присутствовало у западной элиты. Еще хуже дело обстояло у элиты пост-советской. В первые месяцы и годы после краха СССР все происходившее походило на знаменитый лозунг, выдвинутый большевиками (устами Бухарина) в период НЭПа – «обогащайтесь». А там посмотрим…

Взаимное и никуда не пропавшее историческое недоверие друг к другу продолжает быть главным фактором, подогревающим конфликт между Западом и Россией, производимым, в общем-то, на исторически сформированной территории бывшей российской империи, на восточной и южной Украине. Никакому славянофилу, правоверному коммунисту, последователю ленинской национальной политики, не могло прийти в голову, что родственные народы, восточные славяне сцепятся в серьезной схватке, являясь (и те, и другие) исполнителями чужой воли и реализуя чужие замыслы.

Россия сама продолжает разгадывать свои собственные загадки; по большому счету ей нет особого дела до загадок западной цивилизации. Если бы Запад не решился добить восточного медведя в его берлоге, то, скорее всего, конфликта между Россией и Украиной, а в ее лице и всем Западом, не было. В определенном отношении Запад решил повторить некоторые достижения победы в холодной войне. Столь успешная и бескровная для западного мира операция по низведению могущественного врага в разряд третьестепенной державы, правда, обладающей ядерным оружием, перекачка громадного количества стратегических ресурсов из СССР в хранилища западных стран-бенефициаров победы, позволили справиться с очевидным технологическим и экономическим кризисом, который подступал к Западу в то время. Поэтому-то западная цивилизация решила повторить успешно выполненное первое задание.

К тому же, за три десятилетия, в России был создан класс собственников, чьи ресурсы и активы давно нашли себе пристанище в западных банках, зафиксированы в долях ряда крупных западноевропейских и американских компаний (хотя этот процесс был остановлен в самом начале 2000-х годов Западом). Западный капитал управлял значительным объемом промышленного потенциала России, доллар был резервной валютой для русских, инфраструктура НАТО была подведена к самым границам бывшего СССР. Так что стратегически решение задачи по второму этапу покорения России было подготовлено весьма и весьма солидно. Не понятно, правда, какие формы будущей геополитической конфигурации предлагались и анализировались в секретных комнатах западных аналитических центров – создание конфедерации на развалинах России с контролем атомного оружия международными органами, полная денуклеаризация страны, окончательное признание Россией своего поражения в мировой схватке и помещение себя на положении вассала или что-то еще, совсем уж фантастическое. Наконец, для «красоты» решения этой задачи было решено использовать человеческий ресурс Украины, которая естественным образом отделяет Россию от Запада.

Бжезинский был прав не в только том смысле, что без Украины Россия перестает быть империей, но без нее она перестает быть. Скорее всего, начался бы процесс практически бесконтрольного разрушения Российской Федерации по уже отработанному сценарию конца 80-х и начала 90-х годов.

Теоретически модель была почти безупречна, подготовка велась даже более солидная, нежели на первом этапе. Единственное, что напрягало западных стратегов, это то, что Россия разработала некоторые новые виды вооружения, какие и Запад разработал бы, если бы не был уверен, что для борьбы с Россией такого типа оружия не понадобится. Также многие аналитики считали, что это был своеобразный блеф со стороны России, чтобы выиграть какое-то время и что реального оружия в виде гиперзвуковых ракет и подводных лодок-убийц стран и континентов у России еще не существует.

Как оно обстоит на самом деле, никому не известно, кроме подтверждения того, что «Кинжал» уже летает. Зачем это было надо Западу – ускоренное разрушение России, точного ответа также нет, кроме предположения, что Запад приближался к очередному кризисному циклу развития экономики, и становилось непонятным, по каким путям выстраивать дальнейшее развитие технологий, что именно послужит драйвером нового исторического витка в глобальном смысле и тому подобное. Хорошо известно, что было создано несколько серьезных групп аналитиков и исследователей на площадке разных государственных и международных финансово-экономических структур, какие «обсчитывали» варианты дальнейшего развития человечества.

Наконец, Запад испугался возможного блокирования России с Китаем, который сам по себе выступает для него более мощной угрозой, чем Россия. Но представляется, что выбор силовых сценариев развития событий как в случае с Россией, так и в случае с Китаем, был принципиальной ошибкой западных интеллектуалов. Они продолжали мыслить абсолютно в старых рамках силового управления миром, не обращая внимания на большое количество дополнительных исторических, этно-национальных, технологических и иных факторов, которые изменили концепцию глобализма и нового состояния человечества. Это «новое» качество Запад так пока и не разглядел.

Но главное – с нашей точки зрения – он не понял, что ему не хватает интеллектуальных и аналитических ресурсов для осознания вступления человечества в новую эпоху, которая пытается преодолеть антропологический распад человека и который напрямую связан с содержанием и ценностями западной цивилизации. Запад, наложив свою модель развития на остальной мир, не обратил внимания на то, что незаметно этот мир приобрел уже не отменяемую никем историческую субъектность. Россия в определенном смысле отвлекла внимание Запада, и он пропустил и развитие Азии, и Африки и другое качество поднимающейся Латинской Америки.

Запад, как мы неоднократно отмечали в этой книге, потерял эпистемологические ключи от решения главных экзистенциальных задач своего будущего развития. Ни экономически, ни технологически, ни культурно – Запад уже не находится в авангарде человечества. Сияющий град на холме, изрыт невидимыми норами и потайными ходами и готов рухнуть в любой момент, похоронив под своими руинами все человечество.

Запад с ужасом думал о последствиях разрушения СССР и поэтому был ослеплен как бы своим могуществом, когда советская сверхдержава рассыпалась почти незаметно, в три дня. Запад приписал все заслуги по этому поводу исключительно себе, что выключило из сферы внимания критический анализ происходящих реальных процессов у самих себя в общецивилизационном смысле. СССР распался с а м, по своим собственным причинам и предпосылкам, и потому, прежде всего, что этого захотел сам народ. Народ, которому бездарная элита не смогла предложить никакой перспективы нового развития. И поэтому единственным вариантом оставался западный курс, который уже к этому моменту находился в историческом тупике (30–50 лет дополнительного движения – это ничто с точки зрения мировой истории). Так что ошибок, заблуждений, дурных решений, отсутствие ответственного и неуязвимого с теоретической точки зрения анализа с обеих сторон было больше, чем предостаточно. Но вернемся к сегодняшней «горячей» реальности.

То, что внутри самой России существует целое множество уязвимых точек, это очевидно. Странно, что Запад не в полной мере доверяет потенциалу их использования. Помимо своей, практически на 90 %, экономической элиты, западные специальные службы «зарядили» в аппарат государственного управления России громадное количество агентов влияния, причем, как в случае с «агентами влияния» Кремля в 30-е – 50-е годы на Западе, они большей частью работают «по убеждению», разделяя идеологию западного общества, а также его ценности. Более того, становится очевидным, что подобного рода «кроты» находятся и в силовых структурах России, что подтверждается уже и не скрываемыми Западом фактами о своей опоре на серьезные разведывательные ресурсы самого высокого уровня. Иначе никак нельзя объяснить поразительные провалы российской агентуры, упредительные шаги западных правительств по отношению к Москве, явно инспирированные весьма деликатной информацией высшего уровня секретности.

Наконец, и это главная, по сути, опора Запада в дальнейшей борьбе с Россией, состоит даже не в разжигании противоречий между разными народами и этносами России (пример Чечни в 90-е годы), но в том, что за последние 30 лет российская власть так и не исправила перекосы в области совершенных несправедливостей по отношению к подавляющему большинству народа в эпоху приватизации, не осудила грязных и практически бандитских способов перехода всеобщей народной собственности в руки откровенного криминала и кучки приближенных к власти олигархов. Нерешенность всех этих вопросов позволяет управлять накопленным недовольством основной массы людей; этот «горючий материал» никуда пока не делся из России. Ментально, по своей вековой традиции, русский человек превыше всего в отношениях с государством ценит и ищет справедливости.

При этом так называемые олигархы не делают и малейших усилий, чтобы хоть каким-то образом «отмазаться» от своего народа, создавая, к примеру, благотворительные фонды для лечения больных детей, для поддержки престарелого населения, социально ущемленных слоев населения. Они благополучно записали себя в умных детей лейтенанта Шмидта российского капитализма, какие, по их убеждению, должны были быть приняты с радостью в состав мировой элиты. О том, что это оказалось «пшиком», говорить не будем, народ испытывает искреннее по отношению ко всей этой истории злорадство, когда активы и яхты вместе с дворцами российской элиты стали экспроприироваться в ситуации войны с Украиной. (Все же недостаточная образованность этих людей налицо, достаточно им было прочесть финал «Золотого теленка», чтобы понять, что их ждет на Западе, но, увы, начитанность у них не в чести).

Но! Исходные предпосылки куда как были хороши в стратегии Запада по отношению к России, но они опять-таки, в который раз не учли ментальности российского народа, который в экзистенциальные минуты существования отечества забывает обо всех этих «частностях» и безоговорочно встает на защиту своей родины. И с этим ничего не поделаешь! Запад в очередной раз по отношению к России игнорирует то, что не взвешивается ни на каких мировых исторических весах – дух народа, дух чести, свободы, невозможность примириться с тем, что рядом происходит несправедливость. Логикой и технологиями этого не объяснить и такое умонастроение не победить.

Иногда полезно поставить себя на место мальчика из сказки Андерсена о «голом короле» и время от времени смотреть на окружающий мир прямым взглядом, не обращая внимания на то, как он тебе объясняется дружными криками со стороны, что, мол, все в «порядке». Таким приемом «срывания всех и всяческих масок» успешно пользовался Лев Толстой, который прямо заявлял о своем непонимании и неприятии общепризнанных утверждений, представлений, авторитетов и тому подобное. От доктрины христианства до Шекспира, от балета до оперного искусства – почти все подвергалось им уничижительной критике. Но это гений, к какому неприменимы наши обыденные критерии, но сам метод хорош тем, что можно через прием «остранения», в наименовании которого больше семантики от слова «странный», чем от семантики – «находящийся на расстоянии», увидеть вещи с необычной стороны, рассмотреть те их свойства и черты, какие не попадали в фокус нашего внимания прежде.

Вот такого рода приемом необходимо воспользоваться, анализируя те принципиальные линии разлома между Россией и западным миром, какие продолжают сейчас обнажаться с необычайной быстротой и в самый неожиданный момент геополитического развития всего мира. В последние лет 15 ком российско-западных противоречий все увеличивался и увеличивался, но никто не мог и предположить той остроты кризиса, какой обнаружился сейчас (весь 2022 год), дополненный военно-техническим противостоянием между сторонами. Где слово «военное» явно побеждает слово «техническое». А неожиданность заключается в первую очередь в том, что никто из сторон не рассчитывал, даже за несколько месяцев до событий 24.02 (начало специальной военной операции на Украине), что и одна и другая стороны станут способны на решительные стратегически субъектно-исторические действия.

В таком раскладе даже нельзя понять – для кого эта определенность поведения стала большей неожиданностью, то ли для Запада, то ли для России. С одной стороны, Запад по большому счету списал Россию с мировой повестки дня, как исторического актора, его ролью считалось проведение имитационных шагов по поддержанию своего статуса великой военной державы с оглядкой, большей частью, на предшествующий опыт. На этом пути были и свои победы, вроде проведения операции в Сирии, какая показала даже не столько увеличившуюся роль России на Ближнем Востоке, сколько неспособность Запада что-либо реально этому противопоставить.

Известные логистические трудности, с какими столкнулась Россия на этом треке, как раз показывали ограниченность ресурсов страны для доминирования в важном регионе мира, но русские сделали свой неожиданный шаг, и за счет стратегической неожиданности, за счет продуманной военной тактики достигли ощутимых преференций в Сирии и вынудили считаться с собой не столько страны Запада, но главным образом, арабский мир и, частично, Турцию.

Невнятная же реакция западных политиков, США, прежде всего, показала объективно существующие провалы в общей концепции глобального мира, каким Запад был призван управлять. Это стало сюрпризом, как для России, так и для западных политиков. Историческая активность Запада была явно пониженного градуса и не предполагала какого-то определенного ответа на шаги России. Собственно, отсутствие четкой и продуманной концепции в поведении США по отношению к региону Ближнего Востока было видно по кампании в Афганистане, а до этого по иракской войне и событиям в Ливии: устраивая одну заварушку за другой, Запад (США) не особенно и задумывался, к чему эти инвазии приведут в исторической перспективе и каким будет реальное воздействие западной цивилизации на эти критически важные с точки зрения ресурсов районы мира.

С другой стороны, и сама Россия не была готова в полной мере к историческому «творчеству» в столь радикальном виде, какой она предложила для решения украинского кризиса. Очевидно было, что состояние скрытой конфронтации с Западом по разлому Украины с уже отошедшим к Москве Крымом, с немалой частью территории Донбасса, могло длиться десятилетиями. Накачивание Украины западным оружием стратегически нивелировалось наличием ядерного оружия у России, какое она в тактическом варианте могла применить на Украине в случае, если бы посчитала, чтобы с ее территории исходит экзистенциальная угроза своему существованию.

Сама идея, что сорокамиллионная Украина захочет отбить силой то, что было ею потеряно после 2014 года, представляется маловероятной, думается, что таким образом Запад создал бы излюбленную конструкцию давления на соперника путем создания потенциальных угроз, отвлекая его ресурсы, тормозя развитие экономики и создавая состояние опасности и дискомфорта. Никаких красных линий ни Украина, ни Запад не перешли бы, боясь выступить в глазах мирового сообщества чистой воды агрессором, даже если учитывать тот факт, что они претендуют на «возвращение» своих исконных территорий.

Никто же не выгонял Турцию из НАТО и не прекращал действие приглашения на вступление в ЕС после 1974 года, оккупации ею северной части Кипра. Все понемногу привыкли к данной ситуации, и сегодня западные граждане, особенно англичане, с удовольствием отдыхают на курортах Кирении и выкупают там в массовом порядке недвижимость.

Тем более, как подчеркивается практически во всех геополитических штудиях, главной угрозой для себя Запад видит Китай, а не Россию. И поэтому устраивание себе двух фронтов конфликта – одного с Россией из-за Украины, а второго с Китаем из-за Тайваня, для США абсолютно неприемлемый вариант. Сложилась ситуация геополитического цугцванга, когда каждый последующий ход лишь ухудшает положение фигур на мировой шахматной доске, что характерно сейчас и для России и для Запада в целом (США в основном).

И возникает вопрос «мальчика» из сказки Андерсена, а как так случилось, что ситуация стала настолько неприемлемой для каждой из сторон, что непонятно, каким образом из нее выбраться? Внешне видно, что на данном этапе главным бенефициаром всех этих процессов является, без сомнения, Китай, с единственной оговоркой, что с его точки зрения подобное столкновение России и западного мира произошло слишком рано, пока он, Китай, не укрепился окончательно в политическом смысле (перемены в управлении государством, принципы (не) сменяемости власти и пр.) и военном, в главную очередь.

Продолжая вопросы «от мальчика», можно обратить внимание на обстоятельство, связанное с тем, что в последнее время политологи и историки с обеих сторон как бы сменили регистр своих высказываний и перешли на уровни общекультурного и цивилизационного сопоставления и анализа. То с одной стороны, то с другой, поднимаются вопросы о характере христианского мировоззрения участников конфликта, о наличии громадного количества факторов, толкающих конкретных людей к продолжению войны и непосредственному участию в ней (значительное число добровольцев с обеих сторон), связанных с национальной психологией (а то и патопсихологией), учет ментальных черт противника, с полным их отторжением, намеренное провоцирование атмосферы ненависти и вражды с проповедью физического истребления врага, разрушения его жилища, уничтожения имущества. В определенном отношении обнажились архаические этно-национальные черты характера людей, произошло внезапное обращение к прежним историческим периодам, в которых можно разглядеть известное доминирование представителей одного этноса над другими, пробуждение отвратительных чувств ксенофобии, включая антисемитизм, русофобию и антиукраинизм. Все это вместе взятое напоминает ужасное состояние умов в мире перед и в период второй мировой войны, когда многие военные решения часто принимались, причем с обеих сторон, руководствуясь набором психологических, национальных, ментальных характеристик врага.

«Варваризация» процессов конфликта, о котором идет речь, налицо, подключены к провоенной риторике самые откровенные и мракобесные утверждения о неполноценности враждебного этноса (этносов), о необходимости его физического (в биологическом смысле) уничтожения безо всяких отсылок не то что к правилам войны, прописанным во всяких женевских конвенциях, но к прямому и нормальному человеческому милосердию. Сама допустимость этих способов ведения войны и т а к о й ее вербализации закладывает мину под нормальные правила военного противостояния и разрушает культурно-психологический и ментальный ландшафт как восточнославянской, так и западной цивилизаций. Последствия этих процессов плохо просчитываются еще и потому, что Запад не готов к тотальному противостоянию с Россией.

Эсхатологические настроения, обвинение одной стороной другую в сатанизме, следовании культам чуть ли не языческого порядка, проведении всякого рода шаманских и колдовских процедур для одержания победы над врагом при помощи «астральных», магических и иных сил, о чем совсем недавно в обществе было принято измерять уровень наличия психически нездоровых граждан – таков контекст столкновения сторон, какого мы давно, еще с времен средневековья, не наблюдали в обществе.

Такого рода выплеск на поверхность общественных настроений, вроде фантастических версий о приходе Антихриста, о неизбежной гибели человечества, о разрушении прежнего мира дотла является отражением нездоровья общества, и такое положение вещей требует анализа и независимой оценки.

Мы уже отмечали выше, что история человечества развивается циклически, в том числе с точки зрения последовательного формирования широких пластов культурной и цивилизационной деятельности человека. Сама эта деятельность предполагает, что человечество вообще и отдельные субъекты в частности, особенно убедительно – гении, борются с энтропией, с той «темной материей» хаоса, какая изначально была главным врагом человека в процессе его освоения окружающего мира.

Деформация выстраиваемого человеком общественного, технологического, культурного порядка (разного уровня сложности и глубины), производимая при помощи природных бедствий, катаклизмов географического как бы толка, усиливается процессами, какие возбуждаются самим человеком. Это войны, захватнические походы, покорение других народов и превращение их в рабов, то есть получение избыточного количества свободных рабочих рук и многое другое, – приводит к нарушению хрупкого баланса в социальной организации общества, а также разрушают какой-то слой уже созданной цивилизационной кладки.

Человечество давно уверовало в то, что существует некая идея развития, прогресса во всеобщем смысле, предполагающая, что человечество развивается по увеличению того, что мы условно назвали порядком. И аннигиляция хаоса и есть тот самый необходимый итог борьбы человека с беспорядком, деструкцией. Существует не одна теория, доказывающая, описывающая, какими шагами, действиями человек может достичь более высокого уровня социума, который будет более-менее упорядочен в соответствии с потребностями людей. Однако очередная война отбрасывает человека и человечество назад, и мы вновь возвращаемся на круги своя. Такими «большими» теориями, принятыми в иные эпохи большинством общества, выступают мировые религии, учения отдельных пророков и мыслителей; подчас эти течения сливаются и возникают различные симбиотические образования, но тенденция, надеюсь, читателю понятна.

Главным элементом такого рода объяснительных систем, в том числе религиозных и философских, какие напрямую связаны с эпистемологическими функциями естественных языков, независимо от природы их происхождения (клинопись, иератическое письмо, иероглифы, древнегреческий алфавит, латынь, индоевропейские языки и др.), является модель действительности, связанная с истолкованием факторов частной, общественной и исторической жизни.

Организуемый в сознании человека порядок, имеющий характер картины мира, является существеннейшей частью ментальности людей в период успокоения общества после разрушительных военных конфликтов, природных катастроф и т. п. Он позволяет «убирать» деформации, подправлять картину мира и заставляет человека жить далее в полной уверенности, что воспринимаемая таким образом модель действительности – объективна, имеет важность для человека и его социума, и ее необходимо придерживаться, чтобы избегать еще больших и разрушительных катаклизмов.

Конечно, это весьма краткая и неполная схема была различной от древности до последнего для нас «полного» XX века. Но она была. Такое ощущение, именно – ощущение, что вера человека в разумность и определенность картины мира разрушены, и человек в растерянности не знает, как ему жить дальше и на какие модели объяснения действительности ему опираться. Это то, что мы, все вместе взятые, переживаем сейчас: убийство прежней картины мира и смутное, расплывчатое пятно где-то на горизонте, как должен выглядеть мир в будущем и каким образом можно прикоснуться, создать ее, эту картинку будущего.

Важно видеть широкий спектр настроений, чтобы не оказаться в плену односторонних предпочтений, за которыми не видно «леса» Должен сказать, что в равной степени ответственность за подобный подход и понимание ситуации несут все стороны конфликта. Как ни странно, в меньшей степени идеологически, с точки зрения продуманности и выношенности идей, виной обладает украинская сторона. Основная вина лежит на Западе.

Мы полагаем, что происходит дальнейшее распадение индивидуальной монады человека в рамках западной цивилизации. Тот феномен субъективистского, предельно атомизированного представления человека о самом себе как некой бытийной сущности преобразуется в дальнейший процесс уничтожения этой персонности, какая в этом случае теряет последние признаки своей целостности.

Она, эта целостность, и раньше выглядела предельно условным допущением, невозможностью через характерную для западной культуры субъективированную индивидуальность объяснить перспективы и цели развития человека, а теперь человек подошел к самому пределу своего жизненного воплощения – он распался на некие электроны и протоны (продолжая нашу мыслительную аналогию с атомизированным человеком), и их верчение в пространстве носит абсолютно произвольный характер и обусловлено всего лишь отдельными точечными соприкосновениями с реальностью.

Наверно, опять-таки продолжая наши физические параллели, происходит распад определенного, утвердительного начала человека (его субъективность как самодостаточная индивидуальность, персонность), какое совершенно оторвалось от действительности и стало представлять из себя отдельный феномен, больше похожий на волну.

Когда-то возникновение субъектности человека, его самосознания было громадным вызовом для всех форм биологической жизни на земле. Определившееся и независимое в определенном отношении от внешних обстоятельств и источников внутреннее «Я» человека стало «ключом» всех его главных побед и достижений в истории человечества. Именно на базе развитого и определившегося в своем самосознании индивида была создана самая успешная на вчерашний день западная цивилизация. Да и в других типах цивилизаций, восточных, в которых индивидуалистическое начало имело не столь главенствующее значение, выделение отдельного человеческого «Я» сыграло громадную роль в развитии государственности, изобретательства, творческой жизни человека.

Вся культура человека является опредмечиванием его внутренней жизни в фактах искусства и другой фантазийной, идеальной его деятельности. Но такое ощущение, что вконец исчерпаны запасы индивидуалистического человеческого феномена, и одним из главных признаков приближения его конца, наступления эпохи надлома и дальнейшего распада основного субъекта культурной и исторической деятельности – «Я», выступает моральная деградация человека как такового. Человек перестал нуждаться в продолжении своего существования, поэтому он становится явлением псевдоморфоза, как говорил Шпенглер, демонстрацией искажения человеческой природы.

Не исключено, что в относительно недалекие исторические эпохи новым типом жизненной пассионарности станет комбинация между человеком как биологическим видом и дополнительными устройствами разного рода – улучшающими его когнитивные способности, эмоциональное восприятие, делающими его тело более выносливым и способным к серьезным физическим нагрузкам. Организм человека будет подвергаться серьезной коррекции, начиная от времени зачатия плода и первых недель его существования, в аспекте выработки у конкретного индивида особых, необходимых обществу свойств интеллекта, физических способностей.

Человек начнет жить значительно дольше, чем сейчас, многие органы его тела станут взаимозаменяемыми, включающими в себя новые материалы, – не только биологические, но и полностью искусственные – обладающие уже новыми, продвинутыми возможностями в физиологическом и интеллектуальном смыслах. Киборг – не киборг, но то, что человек будет внедрять в свой организм большое количество чипов, других микроплатформ для совершения определенного рода действий, вроде свободного доступа к базам данных, к любой информации, которую он сможет получать мгновенно, всего лишь «заказав» ее в своем внутреннем компьютере, который станет частью его «личности», – это очевидно.

Конечно, само понятие личности претерпит изменение, и многие теперешние функции, связанные с личностью, духовной оригинальностью и самоценностью отдельного человека, трансформируются, может быть, станут излишними. Интересно, каким образом будет позиционироваться цель жизни и развития человека, к чему он будет стремиться, чего будет желать достичь? Этот прекрасный новый мир представит человеку невиданные возможности освоения максимально больших баз культурных, научных, иных данных, что уравняет природные когнитивные способности людей. Или же появятся «новые люди», какие будут выделяться от остальных, содержа в себе неизвестные прежде признаки гениальности? И они-то смогут стать вождями будущего человечества. Никто не знает будущего и фантазии на этот счет выглядят несколько наивно, но в этом есть и своя сладость – попытаться вообразить мир, какой ты уже не увидишь, он никогда, по счастью, не будет твоим.

Есть отрада в том, что благодаря тебе в эту жизнь пришли твои дети, внуки, какие вместо тебя будут смотреть на приближающийся будущий мир, но какая-то часть их зрения будет принадлежать и тебе, правда, ты сам никогда уже этого не почувствуешь, не вдохнешь того, будущего воздуха, не удивишься в очередной раз утренней заре, заходящему солнцу, не будешь слышать вечный накат волны на берег моря, какой был задолго до тебя и будет после. Ты все равно будешь существовать в них, своих потомках, какой-то частью их крови, тела, воображения, мечтаний и внутренних поисков. Тебя – не будет, но ты все же будешь в них, как во мне сейчас живут все мои предки, бродившие по древней Руси, жившие много веков до меня, бывшие Бог весть кем, от крестьян до думных дьяков при Иване Грозном. И цепь этой жизни не может оборваться, человек не может изменить своему предназначению.

Чтобы сохранить эту естественную, полную настоящей жизненной правды логику развития и отдельного человека и всего человечества в целом, необходимо произвести вот тот самый процесс отказа от каких-то прежних точек зрения на мир, на тот конфликт, о котором мы рассуждаем в книге. «Мальчик» должен, наконец, воскликнуть, что мир с войной внутри является онтологически «голым», что он не сможет долго поддерживать в таком состоянии человечество, и оно может исчезнуть в некоем деструктивном действии всех сторон конфликта. И тогда прервется ход истории, и линии жизни отдельных людей в том понимании, что за ними стоят тысячи и тысячи их предков, оборвутся, а будущие потомки так и не появятся.

Но где этот «мальчик» и где тот «король», к которому ему надо докричаться?

Хочу начать с одной очевидной аналогии – западная культура как высший пик индивидуальной свободы сегодня переводит содержание этой свободы к сексуальному выбору партнера, предпочтению однополых браков традиционным, помещению в общественное пространство разнообразных дискуссий об «отмирании семей» и проведению активной пропаганды идей о разнообразии полов. Ну и так далее. Парады, шествия, фестивали, какие-то другие многотысячные акции сторонников этой культурной парадигмы не могут не удивлять своей многочисленностью, откровенной отвязанностью от всяческих прежних ограничений и норм в области морали.

Конечно, читатель может упрекнуть автора в «однобокости» его взглядов на современную культуру, в неумении заметить «новые» тенденции в ней, ну и прочее в таком роде. Объяснимся еще раз. Внимание к данной проблематике для автора этой книги, философа и культуролога по преимуществу, носит вовсе не обывательский характер, он старается определить серьезные социально-психологические черты трансформирующегося западного общества с точки зрения как раз той, что называется, антропологической. То есть с той позиции, когда в образе, пусть будет – «концепте человека» фокусируется главная – онтологическая – проблематика, от которой не отмахнуться просто так. Она имеет отношение ко всем людям, живущим в пределах данной культурной ойкумены и задумывающимся о том, в каком мире будут жить их дети и внуки.

Но чисто теоретически, это крайне интересно, какую очередную развилку выберет человек, куда он повернет, что для него станет главным лет через 30–50? Изменения человеческой природы налицо, и мы подходили к ним и описывали их с разных точек зрения, искали предпосылки совершающихся трансформаций, кризиса, а может быть, и гибели гуманизма в прежнем виде. Сексуальная же сфера, связанная непосредственно с выживанием человека как биологического вида, становится в центр внимания по простой причине – прекрасный, умный, чистый, экологически безопасный мир, свободный от войн и конфликтов может быть построен, но вот кто будет в нем жить? С теми – и все более усиливающимися – тенденциями, какие мы описываем, получается, что только немногие и самые «примитивные» с точки зрения западной «политесной» культуры, народы. Поэтому прошу в очередной раз прощения у читателя, если дальнейшие рассуждения будут в какой-то степени повторять то, что было ранее.

Но это внешняя, обывательская реакция, отражающая «устарелый взгляд» автора на отношения мужчины и женщины, на воспитание детей, на сохранение традиционных семей. Но с точки зрения его же, но только переведенной в аспект объяснения данных явлений с позиции культурно-психологических тенденций, с антропологической (еще раз повторим это ключевое слово) точки отсчета, с которой наблюдается сведение человека к уровню домашнего животного, наконец, взглянув на поднявшуюся волну безумного и ничем не ограниченного проявления античеловеческого в человеке, приходится отыскивать некий философский ключик, который, как в сказке о Буратино, позволит открыть дверцу к истинной картине мира.

Но для этого необходимо отдернуть нарисованный полог, закрывающий вход в камин и скрывающий выход, попадание в реальность. И здесь нас подстерегают некие теоретические, а также практические опасности. Совершенно очевидно, что накат новой антропологической «волны» такой высоты и силы не мог случиться в одночасье, в течение периода как бы умирания постмодернистского мира. И дело даже не в том, что сейчас полностью расчистилась площадка идей, всегда сопровождавших западного человека по его личной и исторической жизни. Всегда он, этот человек, обладал набором сверхличных представлений о более универсальных ценностях и идеалах, помимо его частной, ограниченной жизни. Это и легло в основу экстенсивного развития капитализма как такового сразу после второй мировой войны, когда стал появляться не только средний класс народонаселения западной цивилизации, но он сам по себе стал выступать как некий идеал, к которому необходимо было стремиться и остальным слоям общества.

Этот процесс сопровождался набором вполне гуманистических и приемлемых ценностей для большинства жителей стран, помнивших о разрушениях недавно прошедшей войны (правда, для США это было несколько по-другому, разрушений у них как бы и не было). Хотя уже в самих итогах последней мировой войны гнездилась червоточина, которая не была подвергнута интенсивной философской и социальной рефлексии сразу после этого. Речь идет о моральной пропасти, куда свалилась западная культура, допустив холокост и варварское истребление других народов. (Сошлемся еще раз на нашу книгу «Запад и Россия», где эта проблема ответственности западной цивилизации за развязывание второй мировой войны, а не только Германии, рассмотрена детально).

После войны в состоянии известного отрезвления Запад продолжал, в то числе и в противостоянии с СССР, мировым коммунизмом, хотя бы и по инерции придерживаться некоторых нравственных постулатов, связанных с религиозной доктриной христианства, известной моралистикой. Сами западные государства, понимая важность стабильности в историческом плане, немало прикладывали усилий по развитию образования, медицинского обслуживания, подъему науки и т. д. Пятый технологический уклад, наступивший после войны, был хорош и стал, вероятно, самым успешным в мировом смысле. Но были признаки и наступающего кризиса. Как ни странно (это точка зрения автора данного текста), но русская культура приложила к этому процессу свою руку. Я имею в виду явление Набокова и его «Лолиту», какая серьезно взорвала западный культурный мир. Мало того, что на первых порах она была признана в Америке порнографической литературой и запрещена к распространению, но само неприкрытое возмущение «аморальностью» содержания текста Набокова говорило об известной «здоровости» американского общества.

Автор, конечно, не собирается проявлять какое-либо пуританство и предъявлять претензии Набокову морального свойства. Эта история находится за пределами литературы, это все равно, как на явление Просвещения европейская культура откликнулась «непристойными» текстами Вольтера, Маркиза де Сада и уймы других авторов, не так широко известных читающей публике. Правда, справедливости ради заметим, что сам процесс раскрепощения человеческого «Я» начался еще в период Возрождения, просто в Просвещении, при «отмене» Бога, стало все дозволено не только помыслить, но и запечатлеть тем или иным образом в произведениях искусства, трактатах о «новой» морали. Это был процесс, со своей очевидной идеологией, правилами «игры», с появляющимися новыми смыслами в отношении человека, во всей антропологической проблематике.

От этого захватывало дух, развивалось воображение, литература, прежде всего, попадала в новые условия свободы, какая была недостижима ранее – и не только церковью, некой общественной моралью, но самим «внутренним» человеком. Русская литература также хлебнула этой свободы, осваивая достижения европейского Просвещения – Барков, ранний Пушкин, Лермонтов – все это была традиция, отнюдь не характерная русской классической (и в этом отношении скажем так, неразвитой) культуре, если ее можно так охарактеризовать с точки зрения ее дальнейшего воздействия на все общество.

Этот люфт свободы всегда интересен для культуры – увидеть, понять и описать то, что не было обрисовано и объяснено ранее; это величайший соблазн для каждой культуры на любом этапе ее развития. Здесь же обратим внимание на два обстоятельства, какие несколько расширяют всю картину «совращения» человека в культуре Нового времени. Во-первых, зафиксируем то, что европейская культура XVII–XVIII веков еще не забыла возобновленную Ренессансом традицию античной культуры, в которой подобные чувственные свободы человека были описаны достаточно раскованно и рельефно. Во-вторых, сама народная традиция устного народнопоэтического творчества также не уступала известных территорий повествования о человеке «ниже пояса» – ее эротичность и переступание всяческих допустимых официальной моралью рамок и границ были похлеще, подчас, печатной версии всех этих сюжетов. И русская культура была в этом отношении похожа на западную. Собранные А. Афанасьевым «Заветные сказки русского народа» те еще по своей свободе в эротическом отношении.

Вообще всякий готовящийся переворот в общественных отношениях, в увеличении всякого рода свобод для человека – гражданских, правовых, семейных, собственнических и т. д. – начинается, как правило, со слома моральных ограничений, проявляющихся и замечаемых в первую очередь в сфере сексуальной, шире – эротической составляющей жизни человека. Исходное базовое чувство человека, связанное с инстинктом размножения, с продолжением рода в процессе новой культурной рефлексии на сломе эпох разрушает прежние ограничения в этом плане.

Эти сексуально-эротические, а шире – моральные, разрушения прежних поведенческих структур человека являются предшественниками (известного рода символами) более значительных катаклизмов, затрагивающих уже и всю систему общественных отношений, социальные структуры, подчас и формы государственного устройства. Эти процессы естественным образом сопровождаются разрушением религиозных канонов по отношению к поведению человека, к внешней, по отношению к человеку, регуляторике его поведения.

Так это происходило в эпоху Просвещения, так это было на рубеже XIX и XX веков в эпоху победившего мировоззрения Модерна как новой концепции не только культуры, но идеалов и целей развития человека в обществе, так это происходит и сейчас. Ведь помимо всей этой «веселой» проблематики, какая так активно и с настроением осваивалась просвещенной публикой, была и другая сторона данного процесса, какая не так была видна для поверхностного взгляда, но обладала некоторыми онтологическими чертами отражения глубинных изменений в природе человека. Так что процессы эволюции антропологического ядра человека сопряжены с серьезными изменениями в области психологии, социальных отношений, общественной морали, но – и это главное для нас – в области измененной системы объяснения действительности.

Это был поток, в котором начальным импульсом выступали подвижки в области сексуальных отношений, которые начинали влиять на ментальность людей; эти изменения реконструировали картину мира, какая уже разительно была не похожа на то, что было ранее. Эта непохожесть приводила, подчас, к тому, что случались широкие народные движения, вроде Реформации, какие упорядочивали новую ментальность и объективную картину мира, какая складывалась к этому моменту. Новая же картина мира, носящая на первых порах пока еще неопределенный в социальном смысле, в системном отношении характер, требовала новых общественных институтов, какие в свою очередь вызывали к жизни новую человеческую индивидуальность.

Эти процессы, сложные и на отдельных этапах своего развития имевшие противоречивый характер, приводили и к историческим сдвигам самого радикального свойства, поскольку, будучи более универсальными и всеобъемлющими по сравнению, к примеру, с категориями собственности или социального ранжира, требовали аннигиляции этого когнитивного и психологического диссонанса для всего общества. Оно, общество, не могло больше существовать в прежнем виде, когда наличествует громадный разрыв между чувственно-эмоциональным восприятием действительности, новой, только что появившейся картиной мира и застывшими социальными нормами и структурами, которые этого уже не отображают.

Данные течения громадного содержания приводят к изменению человеческой природы в ее самом основном, глубинном виде – увеличивается ее атомизация, она становится все более свободной и оторванной от прежних норм морали и правил поведения, в связи с чем она, обновленная человеческая природа, требует приведения себя в соответствие с общественными структурами общества. Это необходимо для того, чтобы существовали между всеми этими элементами известная синергия и онтологическое соответствие.

Конечно, явления сексуализации общественных настроений, распространение эротических тем и мотивов в искусстве, носили и носят внешне поверхностный характер, они очевидны и как бы понятны для всех. Они существенны в плане определения тех признаков, какие свидетельствуют о наступлении каких-то кардинальных перемен, но рассматривать их как некое фундаментальное начало никак не приходится. К слову сказать, эротизм Возрождения, говоря о смешении многих аспектов в поведении человека, все же не является определяющим фактором или свидетельством, если угодно, в перемене градуса субъектности человека, в то время, как таким свидетельством являются фигуры Шекспира или Сервантеса в целом. Если мы понимаем их феномены, как концентрированное выражения духа времени и сути человеческого характера. Доступные исключительно перу гениев открытия новых свойств человеческого «Я», в которых сопрягаются сразу все аспекты существования человека в изменившемся времени, в новом состоянии социума, говорят только об одном – человечество замечает, исследует эти изменения человека, но помешать их дальнейшему развитию оно не в состоянии. Философское и психологическое, морально здоровое и искаженное, сомнительное с точки зрения принятых социальных норм поведение и неизвестная прежним эпохам мотивация поступков человека – все обнимает гениальный дар художников уровня Гете и Достоевского и открывает в культуре новые пути объяснения человека.

Весь трагизм разрастающегося индивидуализма человека, зафиксированный у этих гениев, с разных сторон, правда, говорит о том, что человек оторвался от своих корней, он больше не регулируется представлениями, связанными с религиозной моралью и бытовыми нравственными установками, сложившимися до данного состояния бытия. Гамлет, леди Макбет, князь Мышкин космически одиноки, они так далеко «отлетели» от земной реальности, что могут быть поняты и исследованы только на фоне подобного, что указано выше, масштабирования их личности. Независимость человека, обрывание всех нитей, привязывающих его к повседневности и приземленности жизни, становятся доминантными признаками такого рода трагических героев в истории западной культуры.

Но более того, они тут же становятся факторами нового качества цивилизации, развивающейся с их участием. Увидеть это сразу, по горячим следам, практически невозможно, поэтому существует зазор между явлением индивидуализма как таковым, проявившимся в безбожной и внеморальной атмосфере и неким общественным ориентиром. Этот ориентир определяется какое-то время спустя. Большей частью ускорение этого процесса происходит тогда, когда

та или иная цивилизация начинает приспосабливать себя под новые условия своего исторического существования.

«Памятливый» читатель может спросить автора, а причем тут Давид и Голиаф, упомянутые в названии главки? А притом, что сильное и большое, устойчивое и внешне непобедимое явление социальных отношений, общественной жизни, меняющейся природы человека внезапно оказывается побежденным явлением, находящимся на периферии, видящимся в этом отношении слабым, неподготовленным к тому, чтобы сменить вектор развития и общества и человека. Но вовремя пущенный камень из пращи поражает гиганта-соперника, казавшегося вечно непобедимым, и на его место спокойной походкой приходит новый герой (в феноменологическом смысле), обладающий новыми возможностями своего развития и предлагающий новую парадигму для всех людей, для всего общества, а иногда и для всего человечества.

Что же касается этого сопоставления – Запад и Россия, и понимания, кто из их выступает в роли библейских персонажей, то эти отгадки автор оставляет на волю умного читателя.

Когда читаешь старые изложения истории, вроде академика Н.Конрада, его замечательную работу «О смысле истории», то не покидает ощущение, что автор рассказывает историю совершенно неизвестного нам человечества. В той истории все совершается последовательно и поступательно, и теперешнее технологическое возвышение человечества представляется закономерным и неизбывным этапом в его развитии. Хотя если вдуматься в реальную, а не в отретушированную мировую историю, чем страдают все, без исключения, историки, за исключением разве что античных, хотя и там был силен момент абсолютной модели совершенного по-своему мира, то возникает перед взором непредвзятого исследователя совокупность некоторых проблем. В некоторых главках автор именовал их, эти проблемы, то тайнами, то загадками, но смысл остается одним и тем же – «история учит тому, что она ничему не учит». Но все равно, мы с упорством неофитов пытаемся разгадать и хоть как-то упорядочить – нет, не бывшую, что же с ней уже поделаешь, жизнь – но предсказать будущее, понять, куда же, с какой скоростью стремится человек и человечество. Поэтому-то история является наиболее футуристической из всех гуманитарных наук, так как стремится указать на огни, пылающие в отдаленным будущем на тех дорогах, по которым никто не ходил, но придется пройти миру завтра.

Реальный сюжет мировой истории замешан на нескольких, трудно объяснимых с точки зрения традиционных подходов, узловых точках развития. Этнологи и антропологи все до единого уверены в том, что современный человек почти не отличен от своего предка, от кроманьонца. То есть того этапа становления человека как биологического вида, когда он обладал и развитым головным мозгом, и умело пользовался одомашненными животными, и мог сберегать огонь, а стало быть и тепло, одновременно приготавливая пищу на кострах, что ускоряло метаболизм в организме человека и способствовало его биологической устойчивости и выживаемости. Но сущей загадкой выглядит появление языка и имянаречение окружающих человека предметов и других свойств и явлений действительности. Что же послужило спусковым крючком развития языка (а стало быть, и сознания человека) и ускоренного их совершенствования уже в примитивном, с культурно-социальной точки зрения, организме первобытного человека?

Нам в традиционном объяснении этого процесса не хватает целого ряда деталей – что, собственно, стимулировало лавинообразный процесс обозначения вещей, явлений и процессов действительности некими звуковыми комплексами, да так, что этим сочетаниям звуков стали приписываться определенного рода представления о самом предмете или природном явлении? В самом этом моменте увязывания слова с каким-то поначалу примитивным смыслом появился момент абстрактности, отвлеченности от материальной конкретности, связанной с твердостью, мягкостью предметов, холодом, жарой, солнцем, землей, пищей и т. д. и т. п. Сам процесс обладает некоторой феноменологической загадочностью – появление разных языков, разнообразные способы их создания и, соответственно, многообразие созданных на их базе картин мира. Мы до конца так и не понимаем «программу», по которой все это происходило. А главное – кто, каким образом и с какой целью вложил подобного рода способности в сознание человека? Это все равно, как утверждают специалисты в области теории вероятности, что дав обезьяне пишущую машинку и заставив ее стучать по клавишам, с какой-то долей вероятности она «выступит» «Гамлета» Шекспира, но какое количество миллионов лет и миллионов обезьян должно быть потрачено на этот процесс, не совсем понятно?

Здесь перед нами предстает развивающийся по экспоненте процесс умопомрачительно сложного плана – отход человека от инстинктивных реакций и рефлекторных функций и возвышение его мышления до примитивных, но отвлеченных представлений об окружающем мире. До сих пор непонятен сам процесс, его этапы. Такое ощущение, что в самом мозгу первобытного человека включилась программа осваивания окружающего мира совершенно в другом режиме, чем до этого момента, и «компьютер» человека, его мозг был к этому именно что готов. Оказалось, что его системный блок уже был «загружен» основными алгоритмами, предназначенными для решения этих задач. Ему не требовалось никакой дополнительной физиологической (можно сказать биологической) эволюции, чтобы осознать себя способным к такого рода обобщениям и абстрактностям.

Это была та самая не биологическая, но антропологическая эволюция человека, которую Хайдеггер называл «выговариванием бытия» и мучился над его смыслом и содержанием всю свою жизнь. Об этих поисках великого философа в данной книге есть отдельная глава.

Дальше процесс пошел еще более убыстренным, но не менее загадочным образом. Достаточно скоро человек стал генерировать абстракции высокой степени идеальности (в философском смысле), что подтверждается возникновением в меру сложных религиозных систем (хотя сейчас нам они кажутся примитивными), стала совершаться разработка концепций (выражаясь современно) мироустройства в виде создания карт звездного неба, сводятся воедино в каких-то мифах, преданиях, сказках и т. п. наблюдения за природными циклами, в связи с этим человек выстраивает свои хозяйственные работы. Все приобретает какой-то первичный смысл и увязанность всего со всем, и во главе этого процесса помещается человек. Появляется примитивная, но увязанная в общую картину мира, эпистемология. Конечно, это мы сейчас так обозначаем открытие древним человеком связей между явлениями реальности, звуками, какими он их описывает и обозначает, и своим поведением, зависящим уже как раз от вышеуказанных процедур, какие ему приходится осуществлять в своем сознании.

А уж создание на более позднем этапе эволюции человека громадных архитектурных сооружений, других непонятых нами до сих пор объектов, вроде пирамид, удивительных храмов в Южной Америке и Азии, ирригационных каналов и многого, многого другого, до сих пор поражает современных инженеров своей технической выверенностью, точностью расчетов и иными строительными чудесами, какие стали доступны человеку только в прошлом столетии.

Но поразительнее всего другое – непонятая нами до сих пор связь между внутренними интеллектуальными (выразимся современно) представлениями человека и их практическим подтверждением при помощи созданных человеческим субъектом способов формализованного объяснения действительности в виде первоначальных форм математики, геометрии, физики, астрономии и других наук. Оказалось, что человек на самых ранних стадиях развития цивилизации, не получая никакой помощи извне (не будем включать в действие гипотезу о помощи со стороны инопланетных цивилизаций), сумел овладеть единственно правильными и научно строгими законами измерения длины, площади, объема, массы и т. д. материальных предметов. Законы и теоремы древних геометров, физиков, математиков блистательно были подтверждены на более поздних этапах развития технологических цивилизаций человечества Нового и Новейшего времени. Законы Архимеда, теоремы Пифагора вполне себе адекватны всякой сложнейшей вычислительной технике и лежат в основе той научно верифицируемой уверенности, что наше представление о мире носит на самом деле адекватный характер, а не является грандиозной мистификацией, в основе которой лежит несколько случайных и абсолютно ложных допущений.

На самом деле история, если ее понимать, как определенного рода нарратив, рассказывающий о совокупности фактов, обстоятельств в их определенного рода связанности и взаимозависимости, то очевидно, что сама по себе история не обладает моралью как таковой. Мораль появляется на этапе создания конкретного исторического рассказа как отражение личности и интеллектуальной матрицы самого автора «истории», связанного, к тому же, по рукам и ногам и предшествующей традиции, и некой объективной силой реального существования вещей. Эта сила не зависит от отдельной человеческой воли и постоянно наталкивает историка на объяснение описываемых им процессов как принадлежащих к такой сфере бытия, которой просто не может управлять человек.

Понятно, что введение субъекта этого управления в лице разнообразных богов в язычестве, христианского Бога две тысячи лет назад, высших существ в других религиях относит все вопросы морали и справедливости (при всей относительности этой категории) осуществляющихся исторических событий к самому этому верховному существу (существам). Если оно (они) распоряжается судьбами народов и человечества в целом, то пусть и отвечает за содержание истории.

Но сама по себе история имморальна, так как ей не на кого переложить какую-либо ответственность (и, стало быть, – дать ту или иную оценку событию) за последствия своих собственных процессов. Опять-таки из этого парадокса ловко выпутался Гегель, отдав весь исторический процесс в руки и под надзор абсолютного духа, который совершает процесс самопознания, и для этого пользуется разнообразными формами исторической жизни людей – искусством, философией, политикой, подбираясь к своей предельной идентичности. К моменту абсолютного и полного осознания им (духом) самого себя, после того, как человечество окончательно растворится в содержании и формах религиозного миропонимания (связанного, в том числе, и с моралью), тот совместится со своим прародителем, придавшим ему импульс развития – Богом. Процесс будет завершен, поскольку именно религия (растворение в Боге) является, по Гегелю, завершающей стадией развития абсолютного духа.

На этом, по Гегелю, завершается вся конкретно-чувственная и выраженная в предварительных формах становления историческая жизнь человека и всего человечества и наступает» «настоящий», а не выдуманный, как сегодня у постмодернистов, «конец истории». Что будет после этого, Гегель не особенно и расписывает, так как абсолютный дух (Бог), познавший самого себя, теряет импульс к своему развитию, так как он совершил то, ради чего и было создано все существующее в действительности.

Разумеется, что современное человечество уже не удовлетворено такого рода философскими формулами Гегеля, оно нуждается в субъективации истории как таковой (что бы под этим словом не понимали представители различных исторических школ), а где появляется субъект, там появляется – и причем в первую очередь – оценка или мораль по отношению к историческому процессу. Но появление данного, не объективированного, фактора предполагает, что он может использоваться не только для проведения анализа уже осуществившихся событий, но и как бы их упреждая, проецируясь на будущее. Таким образом, вводится критерий «правильности» или «предопределенности» тех или иных действий, какие могут впоследствии быть обозначены как исторические.

Человеческий разум имеет наивность воображать, что существуют некие объективные законы существования народов, государств, причины происхождения войн, появления новых героев, покорения неизвестных земель. То есть, все самое важное, происходящее с человеком и его родом, он старается объяснить неизвестными ему законами, подчиненными воле «внешних управляющих». А человек старается отгадать их волю, дать оценку происходящим событиям.

Надо сказать, что лепту в объяснение истории внесли марксисты, какие, вслед за своими учителями, разглядели основу исторических событий и действий людей в непосредственной материальной деятельности человека, в способе производства товаров и услуг, то есть в, прежде всего, экономической стороне существования общества и человека. На самом деле легко разглядеть и проанализировать те или иные как бы объективные законы, правила, способы ведения хозяйства, воплощенные в реальной деятельности человека. Шаг марксизмом был сделан громадный. Была увидена связь между каждодневным существованием человека и формами организации общества и всего с этим связанного, влияние способов хозяйствования на создание государственности, на проведение той или иной политики по отношению к другим этносам и народам. Первобытнообщинное общество, рабовладельческое, феодальное, капиталистическое, в перспективе – коммунистическое (на промежуточной стадии – социалистическое) – такова была логика марксизма (автор специально упрощает марксистскую схему для сокращения лишних рассуждений). Маркс, Энгельс, их последователи выстроили достаточно понятную и удобную для использования конструкцию. Она-то и легла в основание понимания истории с так называемой материалистической точки зрения.

Но марксизм напрочь отрицал внеобъективные, малозначительные ситуации и конфликты в истории. Марксизм никак не мог объяснить появление фигур героев, выдающихся личностей, перекраивающих мировую историю, то есть он их объяснял, но как побочное действие объективных законов. Безусловно, и морали не было места ни в каких исторических разъяснениях марксизма. Но вернемся к ходу наших соображений.

Если в древности оценочной шкалой всего, что происходит в действительности (истории), выступал способ жизнедеятельности этноса, связанный с его основными целями и задачами простого выживания, и особых нюансов здесь не наблюдается, то сегодня моральная или иная ценностная установка заранее определяет направление и цели «главного удара», и почти декларирует необходимость победы в истории «настоящей», «правильной» цивилизации в тех или иных проявлениях ее экспансии, вплоть до военной.

Тем самым, содержанием нарратива войны (как части истории) в наше время выступает четко сформулированная идеологическая и культурная установка того или иного типа цивилизации (западного в основном), считающего, что произведенное геополитическое давление, «принуждение к миру», прямо осуществленная война оправдываются ее, данной культуры, более существенными и важными цивилизационными целями по сравнению с объектом воздействия или агрессии.

Мораль вынесена за пределы совершающейся истории и представляет из себя набор пазлов, какие складываются применительно к данной ситуации по желанию доминирующего государства или сильного союза стран. Причем привычные моральные стереотипы очень быстро переводятся в разряд отживших, не соответствующих текущей исторической реальности и практически запрещаются к употреблению. Эти «разрывы» между смыслами ясно видны на современной исторической площадке, когда в одних случаях государства, территории, народы и их культуры, включая религиозный компонент (Ирак, Ливия, Афганистан, целый ряд стран Африки, Латинской и Центральной Америки, Азии, даже Югославия, а теперь уже и Россия, а на подходе и Китай), игнорируются в требованиях по защите своих интересов, в других – ведущие западные страны не допускают и мысли о том, что они могут быть исторически неправыми.

Их мораль, их правила, как теперь предпочитают говорить на Западе, изначально исходят из некой постулируемой этим миром (западным) идеальности и способности диктовать остальному миру свои условия. При этом нельзя не заметить, что весь XX век – это век сплошных поражений западной культуры и ее цивилизаций (есть «большая» западная цивилизация, а есть ее цивилизационные ответвления, «подразделения»). Если она и одерживала победы, то только в тех случаях, когда на ее стороне выступали такие страны, как СССР (вспомним вторую мировую войну).

Но взглянув на современную историю таких стран, как Корея, Вьетнам, Китай, Индия, осознав антиколониальное движение в мире в прошлом веке, происходящее, теперь уже окончательное, расставание с Россией – оказывается, что правила, постоянно обновляемые западной цивилизацией, не имеют никакого универсального характера, они не работают на большей части пространства всего человечества.

Плюс к данной ситуации прибавился серьезнейший ценностный и нравственный кризис западного способа существования. Антропологический переворот, какой затеяли идеологи западного мира, стремящиеся к усекновению лишних голов мирового населения, по сути, основан на варварском разделении людей и народов на «необходимых» человечеству и не совсем нужных, «бесполезных». В сочетании с представлениями об экологической исчерпанности ресурсов планеты происходит выстраивание концепции развития цивилизованной, то есть обеспеченной благами культуры в широком смысле слова, комфортом природной среды и достаточным количеством продуктов питания и питьевой воды, «лучшей» части человечества. Концепт будущего мира определен самым очевидным образом – лишние «рты» должны исчезнуть с лица Земли. Для этого могут понадобиться приемы и способы разного рода – от организации пандемий, неоказания помощи в условиях продовольственных кризисов и катастроф природного порядка, до организации столкновений между племенами, народами и государствами для понижения не только уровня жизни и потребления, но и для уменьшения числа выживающих в таких условиях жителей беднейших стран.

Но не только. Складывается представление, что в разряд «ненужных» попадают страны и народы, отказывающиеся играть «по правилам», якобы, культурно ущербные. Вот для них и наступит подлинный «конец истории», их можно уничтожать или помещать на самые цивилизационные задворки, а все остальные, правильные культуры и народы будут продолжать существовать на великолепной Земле. Однако, как это неоднократно было в истории, реальность поворачивается к таким планам совершенно другой стороной. Нам трудно предсказать, когда и как именно это произойдет, но совершенно очевидно, что человечество выстроит иной вектор своего развития, и он совсем не будет ориентироваться на западные смысл и ценности истории.

Таким образом, исповедуемая ныне постмодернистским сознанием идея о «смерти истории» завязана на эпистемологическом тупике, в который попало современное человечество, в основном западная его часть. Она настолько уверовала, что созданный ею современный мир высших достижений в технологическом отношении «снял» все вопросы общественной, нравственной, антропологической эволюции человека, и потому человечеству, только и осталось, что любоваться окружающими красотами прекрасного мира планеты Земля, а дальнейшее развитие определено исключительно технологическим «возрастанием» человечества.

Эта очередная иллюзия, в какую попал человек сегодня, и предшествующие главы достаточно подробно описывают сложнейшие перипетии, в которых находится мир в данный исторический момент. Первобытный человек не был знаком с подобного рода заблуждениями и искренне и глубоко проникал в тайны окружающего мира, понимая их именно как тайны, к каким необходимо относиться бережно и осторожно. Он и его дальнейшие предки и оставили нам в дар развитое сознание человека, развитый язык, первоначальное, но точное описание мира в его основных параметрах. Мы не то что разбазарили все эти богатства, но от них отказались, потому-то нас и тянет в сторону высокомерных заявлений о «смерти» всего, что только ни попадет нам под руку. Одуматься бы!

Как история любого народа, русская также движется отдельными периодами с какими-то провисаниями и провалами. Есть периоды возвышений, побед, прорывов в культурном строительстве, в общецивилизационных достижениях, но также существуют «зияния», затухание исторической активности, подчас и катастроф, как случилось с Германией в XX веке.

Однако существуют такие временные отрезки, когда непонятно, какие элементы выходят на первый план и продвигают данную цивилизацию дальше, а какие тормозят. Ответы и результаты процессов происходящих в актуализированной истории, которую как раз труднее всего и анализировать, становятся видны какое-то время спустя, подчас столетия после их совершения. Их влияние носит столь глубокий и принципиальный характер, что невозможно за текущей «жизни сором» (Пастернак) разглядеть признаки больших решений для страны, культуры и цивилизации. Таким феноменом является, к примеру, русская революция 1917 года и ее результаты, отразившиеся не только в собственной истории России, но на всем мире, на развитии общечеловеческой цивилизации. Мы немало писали об этом, и не будем останавливаться на данной теме. Нас сейчас волнует сегодняшнее состояние России и то, куда она движется.

Теперь нам хорошо понятно, как одна из главных особенностей развития России, та ее черта, что она лишена последовательных ступеней в своем историческом движении по сравнению с западным миром. В своих книгах «Русская литература в судьбах России», «Понять Россию» я анализировал эту специфическую черту России применительно к культуре, а еще более конкретно – к главному для нее виду искусства – литературе. Но это ее чуть ли не основная морфологическая черта, отражающая ее встраивание в европейскую и потом и мировую историю. Россия сразу выскакивает из исторического детства в историческую же зрелость, пропуская период подросткового обучения и начального этапа исторической юности.

У России не было, как у большинства стран Западной и Центральной Европы, периода обкатки, осмысления, прилаживания к основным культурным и общественным институтам и ценностям. Мысленно бросим взгляд на историю Европы от раннего Средневековья до Новейшего времени, какое наступило сразу после эпохи наполеоновских войн. Это почти полное тысячелетие, которое включило в себя развитие городов, торговли, создание университетов, оформление основных общественных ценностей через борьбу с королями и сюзеренами, включило в себя религиозные войны, создание первых парламентов, эпоху Возрождения, религиозную Реформацию, период Просвещения, Великую Французскую революцию.

Всё перечислить нет никакой возможности. На каждое из этих явлений отводилось значительное количество исторического времени, позволявшее все это отрефлектировать, поместить в те или иные социальные институты, дождаться созревания каких-то идей для попадания в ментальный свод правил поведения тех или иных народов. Этносы, к примеру, европейского континента за этот период получили как общие черты ментальности, так и национально выделенные, специфически содержательные, что и понятно, так как эти процессы шли рядом, что называется, по-соседски, но с неравномерной интенсивностью и смысловой наполненностью в разных странах континента. Общие идеологические и художественные течения вроде Ренессанса сформировали, в общем, понятную и близкую каждому европейцу картину мира. Притом, что различие между французом и испанцем, итальянцем и австрияком было более чем заметным.

Всего этого была лишена Москва. Мощная длань Петра единым усилием «придвинула» Россию к Европе, прорубив в стене, отделявшей ее от Европы даже не окно, но небольшую форточку, и это было все, что досталось России от тысячелетних усилий Европы (Запада) по своему преобразованию. Это была даже не пропасть, как говорил об этом Черчилль, но коринфское ущелье, через которое необходимо было перепрыгнуть одним махом, чтобы успеть за Европой, а, по существу, за всем человечеством. Как это удалось России, так и не понятно в полном объеме до сих пор. Единственно, что очевидно, так это то, что она воспользовалась единственно подходящим для такого рода подвига инструментом – своей культурой, которая вместила в себя почти все элементы своей национальной духовной матрицы, цивилизационного, как выяснится впоследствии, кода.

Но проделав этот исторический кульбит на диво окружающим народам, Россия все же не избыла в себе основного внутреннего противоречия, какое имманентно присуще ей до сих пор и какое влияет на нынешнее состояние дел в данный момент. Россия не адаптировала общеевропейские цивилизационные категории и ценности как бы онтогенетически, они не стали неотъемлемой частью ее культурно-психологического кода.[6] Речь не идет о замене «своего» «чужим», но о возможном расширении культурно-цивилизационной базы России. Согласимся, что «постфактум» такое допущение носит в какой-то степени бессмысленный характер и выглядит как умозрительная модель, опрокинутая в прошлое, но ее рассмотрение дает перспективу различения собственных слабых мест, более глубокого понимания того, в каких узловых точках и каким образом произошло окончательное «размежевание» России и Запада и что еще надо успеть сделать, чтобы оно не выглядело столь ужасающе мрачным в условиях обладания ядерным оружием обеими сторонами.

Я не берусь еще раз оценивать все те упущения, какие делал Запад по отношению к своему восточному соседу, об этом немало говорилось выше, да, по большому счету, это уже не так уж интересно, так как сосредоточенность на невыученных исторических уроках является полезной именно что на перспективу.

Уже сейчас можно с высокой долей уверенности сказать о том, что мир на самом деле, без прорицаний и указаний разного рода теоретиков, вступил в эпоху радикального трансформирования. Насколько известно автору, никаких внятных концептуальных соображений не предлагается на этот счет в западном интеллектуальном сообществе экспертов, что и понятно, так как до последнего времени существовала твердая уверенность Запада (да и Востока тоже) в том, что после того, как совместными усилиями западных стран был побежден Советский Союз, а Китай путем включения в мировые глобальные процессы развития экономики был направлен в сторону трансформации в тот тип общества, какой будет «компромиссен» по отношению к западному, – никаких геополитических неожиданностей не предвиделось.

Собственно, этими усилиями и было декларировано «завершение», «конец» истории, так как из действующих субъектов исторического процесса по мнению Запада остался только один – он сам. И в силу старинного правила, что историю пишут победители, можно было «закрывать, открывать, продлевать» исторический процесс для тех или иных стран, культур и цивилизаций, не испытывая никаких эмоций, так как рычаги управления находятся в одном центре. И с этой констатации мирового расклада сил на каком-то этапе как бы все и согласились, включая и бывший СССР, а также Китай.

Но засада для Запада обнаружилась сразу в нескольких местах. Во-первых, он сам перестал быть для самого себя светочем демократии и справедливости, возник и стал расширенным образом проявляться общий упадок морали, искажение правил человеческого общежития, упование на силу как на основной способ решения возникающих между делом разных международных конфликтов, среди которых основным на каком-то этапе виделся исламский терроризм. Это раз. Во-вторых, пошли странные, с точки зрения Запада, процессы в России, неожиданным образом она опять стала набирать свою историческую субъектность, хотя никаких объективных предпосылок к этому как бы и не было. Слабая экономика, компрадорская и купленная на корню элита, переформатированные по западным стандартам образование и культура, медленно меняющийся уровень жизни основной массы населения – все это было настолько очевидно, что всякого рода сопротивление, ментальное, в основном, России по отношению к тем или иным шагам западной политики, к другим странам в ее периметре, просто не принималось во внимание. Это считалось напрасной тратой времени. Но Россия неуклонно набирала потенциал своего национального самосознания, заявляя то о «геополитической катастрофе» в контексте распада СССР, то, не соглашаясь с очевидными для Запада шагами по расширению НАТО, то с совершенно колонизаторским поведением США на мировых финансовых рынках, требуя подчинения всего мира американской монетарной политике. Еще раз повторю, что процесс «реинкарнации России», наблюдаемый с середины 2000-х годов, по существу не был ничем мотивирован извне, он также не сопровождался какими-либо фундаментальными изменениями в экономике, структуре хозяйственного организма изнутри – ничего подобного, что можно было бы «просчитать», не существовало и в помине. Была политическая воля и изменившийся настрой народа, которому надоело самовосприятие себя как народа «второго сорта», как колониальной провинции Америки. Путин все это прочувствовал, и сам в это глубоко поверил. Этот перелом, правда, произошел в конце его второго президентства, до этого момента и у него были сильны иллюзии, что Россия может быть принята в «мировой клуб» приличных государств безо всякой дискриминации.

И, в-третьих, что является самым неприятным выводом из анализа сложившейся геополитической ситуации. Западные страны и центры принятия решений начали потихоньку привыкать к мысли, что без серьезного силового конфликта для переформатирования мира не обойтись. Запад полагает, что именно таким образом можно будет сохранить западные лекала для всего мира, а ему продолжать пользоваться очевидной зависимостью большинства стран от его экономических установок, политических предпочтений и желаний. И все было бы хорошо с Западом, если он был таким глобальным игроком, каким он предстал перед миром в 40-е годы XX века, выступив в войне на стороне антигитлеровской коалиции и обладая безусловной приверженностью общепринятым гуманистическим ценностям. Но Запад капитально «подгнил» с тех пор и отнюдь не может выступать в качестве нового мессии для всемирного человечества, вступающего в эру своего принципиально иного существования.

Россия и Китай (условно – Восток) обладают своим видением перспектив глобального мира, и оно не совпадает с западной концепцией. Но, к сожалению, у противоборствующих сторон нет чувства опасности глобального же уничтожения друг друга, каждому кажется, что их «часть человечества» обладает большим ресурсом и способностью к выживанию в условиях глобального ядерного конфликта. Без сомнения, подобное предположение является сугубо авторским, можно сказать, оно носит интуитивный характер и основано больше на анализе ментальных и культурных особенностей каждой из противостоящих друг другу цивилизаций. Но подобное «неточное» знание может обладать куда большей правотой в тех или иных исторических обстоятельствах. Нет слов, что любая ошибка автора книги в этом отношении может сделать его счастливым, и он готов потерпеть научное поражение на поле прогнозов и предсказаний, лишь бы человечество благополучно существовало и завтра.

Если задуматься над общетеоретической проблемой, без которой нельзя обойтись при поиске ответов на вопросы развития каждого отдельного народа – какое плодотворное (с историко-морфологической точки зрения) противоречие лежит в основе его существования? – то здесь есть несколько не очень приятных для России моментов. Россия практически ни в какой период своего развития, повторю еще раз, за исключением очень небольших отрезков исторического времени, какие способствовали быстрому росту ее культуры, не находилась в состоянии покоя, занимаясь своими внутренними вопросами. Она постоянно пребывала в движении, в перемещении границ своего пространственного развития во все стороны, за исключением западного направления, где приходилось прикладывать особые усилия по защите уже приобретенного земельного имущества и постоянно сталкиваться с встречными агрессивными поползновениями.

Отсутствие физических и географических ограничений привели Россию к осуществлению особой формы цивилизационного становления, когда структура государства, понимаемая как некое пространство, объем территорий, становились важнее внутреннего совершенствования экономики, социальной эволюции, создания каких-то единиц цивилизационного роста в виде городов, торговых площадок и прочее. Сама бескрайность России не позволяла внятным образом оформить принадлежащее ей пространство. Откуда и взялся этот постоянный мотив русских народных сказок – «отсюда скачи, куда хочешь и сколько хочешь, до границ все равно не доскачешь». Так бы и была Россия с одним сердцем в виде Москвы, если бы Петр не приделал к туловищу страны голову в виде Петербурга, ставшего столицей русской империи, имеющей абсолютно европейский вид и характер, и не случайно Пушкин называл русское правительство, располагавшееся в Петербурге, «единственным европейцем» в России. Так оно и было. Но не маловато ли для такой громадной страны как Россия?

Поэтому исторически основные силы русского государства уходили на внешний периметр своего существования, оно решало свои внутренние проблемы за счет внешнего развития, как ни назови этот процесс – экспансией, покорением окружающих народов, колонизацией и пр. То «сосредоточение», о котором говорили многие русские мыслители, особенно славянофильского толка, о котором мечтал, чуть ли не единственный настоящий реформатор в истории России – Петр Столыпин, так не удалось осуществить русскому народу.

Как ни парадоксально, известного рода эта «сосредоточенность» была обретена в пределах советской империи и проявилась в ускоренном развитии образования и культуры, в технологическом обновлении страны, хотя и здесь были свои нюансы и проблемы, приведшие к финальному слому советской махины. Не развивая вновь этой темы, о которой немало было сказано выше, заметим, что данный процесс мог быть приостановлен, и сосредоточение России могло быть продолжено в новых исторических условиях на благо всех народов, а также Европы и мира. Но сослагательности нет в нашем историческом словаре.

Таким образом, отсутствие цивилизационных привычек, связанных с развитием обыденной культурной жизни, с совершенствованием государственного и общественного механизмов привели Россию опять к ситуации, когда внутренние проблемы (не могу не написать с известным удовольствием – «между трудом и капиталом», между разными формами собственности и т. д.) решаются вовне, в данном случае на Украине. Есть явное ощущение, что данные соображения лежат в основе подталкивания западным миром России к конфликту с Украиной, учитывая вышеотмеченные цивилизационные обстоятельства. Россия же нуждается в цивилизационной непрерывности своего развития, по крайней мере, в течение полувека.

Есть одна как бы несуразность культурного и психологического свойства развития не только культуры, но России в целом – это наше национальное внимание к гибели Пушкина, к его раннему уходу из жизни. Если сейчас особенно не погружаться в то, кто и что именно сказал по этому поводу в России, то становится очевидным общее чувство не столько скорби, но тревоги, известной горечи, что с его смертью что-то непоправимо нарушилось в России. Я старался объяснить подобную загадку в своих книгах о Пушкине («Духовный путь поэта. В двух книгах. СПб., 2018)», но сейчас я подошел к следующему этапу понимания этой драматической коллизии {жизнь и историческое поведение России без внутренней духовной опоры и ориентира), которая, как мне кажется, является очень важным элементом именно в сегодняшней ситуации России, вновь вставшей в полный рост перед Западом, вступившей с ним в противоборство.

Всем понятно, что это решающее за последнее столетие столкновение внутри человечества (и не только в рамках иудео-христианской ойкумены), от которого все может «завязаться» вновь в положительном отношении, или же все пойдет наперекосяк, и все мы вместе опять встанем перед какими-то онтологически неразрешаемыми вопросами бытия человеческой цивилизации.

Как битва с фашизмом была ключевой для финала мировой истории в ее периоде Нового времени, начавшегося с Возрождения, так и сегодняшняя война на Украине это много больше, чем выставленная Россией западному миру обида на непонимание себя Западом, на желание сказать свое слово в истории. Россия почувствовала, заявила о наступлении действительно нового времени для человечества, какому еще и нет достойного названия. Она отказалась следовать в фарватере западной цивилизации, ясно видя, что проток реки человечества, выбранный Западом, оказался не центральным, не стрежневым.[7]

Вопрос даже не в том, кто же прав в происходящих сейчас перипетиях, которые могут завершиться примирением сторон, успокоением общей ситуации и нечто подобным. Это все будет ложным решением, паллиативом на время. Если вообразить, что в целом европейская цивилизация, в том числе и Россия, так как она 30 с лишним лет усиленно втаскивала себя в капитализм и западный образ мысли и способ жизни, – больны, то этого больного навряд ли вылечат каким-то слабодействующим лекарством. Это все будет временным успокоением. Больной в какой-то момент, в горячке, после прекращения действия лекарств, может вскочить с постели и бросится искать настоящих врачей и лекарств, какие ему помогут.

Но именно в данный момент приходится в России вновь обращаться к Пушкину, у него искать ответы на экзистенциальные вопросы, что сейчас встали перед российским народом. Собственно, народу не привыкать жить в такой атмосфере. Если вспомнить историю страны, то совсем немного найдется периодов, когда можно было жить в России, не торопясь, накапливая силы, созревая для будущего. Наверно, царствование Николая I будет такой эпохой, не случайно, именно она стала основанием для расцвета русской культуры. Но прямое завершение той эпохи связано с конфликтом с Западом – Крымская война 1853–1856 годов. Любопытно, что и сегодняшнее противостояние разворачивается там же, на той же территории, что отделяют Россию от настоящей Европы. Это территория современной Украины.

Но причем тут Пушкин? Поговорим об этом. Мучительность загадки Пушкина для русской истории и русской жизни, которая не отпускает многие поколения исследователей и простых читателей, связана с тем, что с его неожиданной и внезапной (с точки зрения нашего сегодняшнего взгляда) смертью прекратился один из возможных ходов развития всей страны. Очевидно, что Пушкину русский народ обязан своим дошедшим до лучших образцов мирового уровня самосознанием, мгновенным увеличением богатства русского языка и его семантического и стилистического подъема до сложностей самого глубинного метафизического свойства, созданием той самой литературной традиции, которая объявила миру, что и Россия не лишена своего Возрождения. А это вставило ее в разряд ведущих мировых держав в культурном отношении. Многое из того, что удалось сделать Пушкину в его краткой человеческой жизни, какая составила целую эпоху в истории России, породило великую литературу, дало образец человеческой личности, далеко превышавшей потребности и возможности русской жизни начала XIX века. Вся эпоха побед и торжества русского оружия, русской культуры первой половины позапрошлого века справедливо называется «пушкинский», и такого права не получил никакой другой деятель русской культуры.

В силу литературоцентричности (словоцентричности) сознания русского человека значение Пушкина трудно преувеличить, насколько оно выглядит всеобъемлющим и мощным для русской жизни. Его ранняя гибель означала не только оборванную нить дальнейшего развития русского слова, но в какой-то мере и определила возможное будущее искажение развития самой России. Не случайно «мертвые души» Гоголя появляются после смерти нашего гения, настолько пустынно стало вокруг в духовной жизни целой страны после его ухода. Его собственная личность была определяюще важна для русской жизни, для определения путей движения русского человека по направлению в его большей европеизации. Не в смысле подчинения себя европейской традиции, но в плодотворном соединении одного с другим. Достоевский гениально почувствовал эту линию Пушкина – «всечеловечность» его гения, возможность окончательно соединить русское и мировое, европейское. И сама его человеческая фигура была совершенно неизвестна еще русской действительности – он мог стать исключительным примером для целых поколений, в то время, как примерами стали, как это ни печально, «бесы», выведенные Достоевским, стремившиеся к изменению России насильственным путем.

Пушкин – это концентрированное выражение «власти слова», которая гораздо мощнее, чем просто власть. Оно, слово, управляет сознанием миллионов людей, от него зависят жизни и подвиги, смерти и падения как конкретных людей, так и самого государства. Еще до сих пор никто так и не исследовал трагического влияния на русскую историю этих ложных, бессодержательных, привнесенных извне слов – «перестройка, ускорение, обновление». Схоластикой, бездушием, отсутствием всяких гуманистических перспектив веет от этих выражений. Разве могли они быть определяющими для сознания миллионов людей, которое исторически было сформировано словом Пушкина, Толстого, Достоевского?

Собственно, и управление умами в России – это управление теми словами, на которые откликается народная душа, которые близки всем и каждому, в которых продолжает жить богатство и русской культуры, и сама русская история. Нельзя тут же не заметить, что те миллиарды изданных книг, журналов, брошюр в советское время усилили эту властную тенденцию русского лексикона, и в этом отношении советская власть была абсолютно права, она проявила знание своего народа. Невзирая на всякого рода цензурные ограничения и запреты, эта власть успешно демонстрировала удивительное для любой другой культуры воздействие с л о в а не только на сознание, но на саму жизнь людей.

Русское слово – это и есть «русский дазайн», то есть особое, кристаллизованное выражение самой сути национального характера, мышления, самой психологии. И без Пушкина, без его наследия, как и наследия других русских гениев, нам не обойтись в будущем возрождении России.

Давно замечено, что не раз и не два мировые проблемы решались за счет России. И это происходило именно потому, что Россия всегда помещала себя на перекрестке исторических метелей, выражаясь несколько художественно. Много об этом рассуждалось и в самой России. Сходились на том, что она, не выбрав европейского пути развития (как будто ей кто-то специально это предлагал, а если и были попытки со стороны Запада, то исключительно силовым образом включить русское государство в свой периметр), сама отставила себя от магистрального пути развития мировой цивилизации. Добавляли к этому, что, мол, ее «азиатскость» и избыточное количество иноэтнических, не европейских и не христианских инклюзов, как бы закрыли ей дверь на Запад, и никакие усилия русских императоров, начиная с Петра, не привели к окончательному союзу между Россией и Западом или хотя бы к более-менее спокойному симбиозу между русским и другими европейскими государствами.

Что любопытно, в XIX веке, борясь совместно с большинством европейских стран с Наполеоном, Россия так и не почувствовала себя частью победившей Европы, да и многие страны континента, союзники русских, по существу были согласны с оценкой Бонапартом русского государства – «варвары». Не надо забывать, что многие народы Европы с удовольствием участвовали в составе войск Наполеона в русской кампании. Испанцы, поляки, мекленбуржцы, другие народности Европы принимали участие в великом походе на Россию. Заметим, что сама эта затея была несколько сумасшедшей с точки зрения военного гения Наполеона. Владея практически всем континентом, держа на расстоянии Англию, корсиканец ни с того, ни с сего двинулся в безумный поход в русскую сторону. Известно, чем закончилась эта авантюра, бесславным бегством французской с союзниками армии, и по существу началом заката «солнца» Наполеона. Чего хотел добиться Наполеон с точки зрения больших геополитических проекций, так до конца и не понятно. Повторить подвиги Александра Македонского, стать владыкой всего видимого мира? Но закончилось для него все это печально.

Окончательный разгром Франции, взятие Парижа, проведение, под давлением прежде всего России, Венского конгресса позволило Европе пережить несколько спокойных десятилетий на своей территории вплоть до Крымской войны, о чем мы уже упоминали. Так и остались в русском языке замечательные кальки с французского, вроде «шаромыжников», масса французских гувернеров, сумевших чудом выжить среди русских снегов и оставшихся в стране, как известный культурный итог похода Наполеона. Но чудесным образом все это воспринималось Европой опять-таки свысока, и знаменитая книга маркиза де Кюстина, написанная после его визита в Россию в 1839 году, говорит именно об этом – продолжает торжествовать взгляд на русское государство как на государство варваров, к которому нельзя относиться с уважением и принимать во внимание во всякого рода мировых расчетах. Самое замечательное и никакой иронии маркиз по отношению к себе не чувствует – представитель побежденной страны ведет себя как победитель.

Да мы и сами, начиная искать ответы на вопросы, а почему нас не любит Европа, выдумывали самые странные версии, вроде той, что мы должны послужить «уроком» для Европы, нравственным, прежде всего, спасти ту самую, забывшую Христа, культуру, у которой, правда, уже и учиться не надо было, так как русские произвели свою собственную культуру, лучше некуда. Вот эта так называемая «особость» Россия, практически одинаково понимаемая как на Западе, так и в самой России, никем по-серьезному не обжаловалась в мировой истории. Никаких внятных ответов не находилось. А уж случившая революция начала XX века, окончательно утвердила репутацию русских в глазах европейцев, если не полностью, но во многом сумасшедших людей, умеющих в разнообразных исторических действах причинить вред прежде всего самим себе, а не своим врагам и противникам.

Ментальная, культурная разделенность является основным конститутивным признаком, отделяющим Россию не только от Европы, но и от остального мира. Но в случае с остальным миром эта ментальная непохожесть не носит столь противоречивого и враждебного, как со стороны Запада, характера. Жители Африки, Азии, понимая отличие русских от самих себя, не воспринимают это как некую кардинальную, экзистенциальную черту, пересекать которую ни в коем случае нельзя, так как это повлечет непредсказуемые последствия для носителей подобной антропологической идеологии. Установка же Запада в случае с русскими носит непримиримый характер. По большому счету, как это было в Европе в Варфоломеевскую ночь, в период инквизиции – мы представляемся для них носителями некой враждебной морали, неприемлемых нравственных ценностей, и это вызывает подчас острую реакцию по открытому желанию уничтожить не только саму культуру и цивилизацию России, но и ее носителей – самих людей.

Примеров такого рода в последнее время существует более чем предостаточно, причем подобные речи звучат из уст просвещенных и известных политиков Запада. Одна из любимых идей Запада – расчленение России на мелкие части. Карты с подобными проекциями появляются в последнее время часто. Все это говорит об одном – ненависть к России носит глубинный и во многом метафизический характер. Как для больного какой-нибудь манией возникает неодолимое желание видеть в какой-то причине, каком-то предмете источник своего беспокойства, и он направляет усилия своей души на борьбу с этим, как ему кажется, основным источником своей тревоги, так и в случае с Россией, западный мир не хочет видеть собственных ошибок и заблуждений и маниакально концентрируется на России, считая ее причиной основных проблем, какие, на самом деле, стоят перед западной цивилизацией последние пять веков.

Простой логический анализ, не говоря уже о подробном рассмотрении исторического контекста, мог бы подсказать Западу, что самая значительная часть собственных противоречий кроется в обстоятельствах его оригинального развития, а Россия во многом отражает западные же трудности, проживая их через себя, реализуя навязанную западной цивилизацией повестку дня. Особенно это стало очевидным в последние десятилетия и в связи с войной на Украине. Судя по всему, мирного решения проблемы не произойдет.

Как мы писали выше, никакой антропологической революции в мире не случилось, готовится антропологическая контрреволюция. Все оказалось напрасным – гуманизм, Возрождение, Просвещение, философы, романтики, великие писатели, изумительные композиторы, вернувшие самоуважение человеку философы, вроде Гегеля и Канта, – все предстало напрасным и ложным. Человек оказался продуктом, соединяющим в себе изначальные инстинкты и благоприобретенные навыки эгоизма и потребительства.

Гениальный Достоевский прямо об этом заявил в XIX веке, что когда перед человеком встанет вопрос – «Ему ли чай не пить, или миру не стоять», то он однозначно выберет свой чай. Я уже писал об этом ранее, но просто не могу не повторить это еще раз, так как с трагической бесповоротностью биологическое существо, носящее гордое имя человека, продолжает жить, утопая в своих похотях и самых низменных желаниях. И никакие примеры удивительных подвигов, свершений других людей, также представляющих вроде бы один и тот же биологический вид, не влияют на общую тенденцию. Насильник-педофил не помнит и не собирается оборачиваться на Корчака, который пошел вместе с детьми в газовую камеру, убийца и думать не думает о мучениях, какие переживал Раскольников, покончив со старухой-процентщицей, да и никакой пример не только из литературы, но и из жизни, в котором есть множество примеров гибели людей «за други своя», сознательное отдание своей жизни взамен другой, ему не указ. Не хочется продолжать эту тему, слишком она тяжела для сознания, но и отмахнуться от нее никак нельзя.

Рассчитывать на какое-то пришествие нового мессии не очень-то и приходиться, напугать всех греховодников и преступников Страшным судом – просто смешно, они изначально в него не верят, а потому и готовы принять всякие муки, потому что уже в этой жизни они «оторвались» по полной программе. Наше сегодняшнее существование напрочь лишено того, что еще совсем недавно было связано с тем, что появлялись, время от времени, «святые», затворники, молчальники, люди, знающие истину и ей служащие. Что же, искать человека среди таких истинных примеров человеческого и кого из них можно назвать сейчас? Какой Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский – все это глубокая и таинственная история, к которой мы и прикоснуться не смеем и не можем. Один за другим отказываются от своего престола папы Римские, и не оттого, что они обременены личными грехами, но от бессилия что-то изменить в этой жизни

В современном человечестве почти угасло само представление о святости жизни, о ее связанности с какими-то высшими ценностями. (Разумеется, что автор несколько утрирует всю ситуацию для большей выпуклости и убедительности своих рассуждений, но ощущение какой-то «покинутости», легшей на человечество, не покидает его). Все превратилось в поглощение времени и пространства в их самых простых проявлениях – само существование, носящее предельно конкретный характер, отнюдь не требующего тебя к исполнению какого-то долга, не говоря уже о подвиге. Чем больше в моем времени того, что доставит мне удовольствие, тем лучше; нет никакого представления о том, что необходимо ограничить свое личное потребление, что есть другие, высшие, цели и интересы, к которым необходимо стремиться. Пространство осваивается в его туристических координатах, когда обыкновенный турист ничего не знает о том, о чем ему рассказывают, да и то, о чем ему рассказали, забывается через полчаса после окончания экскурсии.

Мир для большинства людей перестал восприниматься, как загадка, как испытание, данное тебе, для того, чтобы ты прошел его и понял что-то единственное в себе и предназначенное исключительно тебе. Жизнь просто стала – кофе с утра, бутерброд в обед, странная работа, в которой ты абсолютно отрешен от всякой материальной реальности, вечернее сидение в баре, чтобы поздно вечером упасть на кровать, а потом завтра утром повторить все это опять. Мы уже стали механизмами и роботами, пока еще отдающими себе отчет в том, что какая-то толика нашего «Я» сохранилась во всей этой истории. Но это ненадолго.

А что касается того, чем является Россия для Запада, а Запад для России, то очевидно, государства и империи, культуры и цивилизации редко гибнут от внешних факторов, только внутренние изъяны и недостатки их собственной природы приводят к непоправимым последствиям. Смешно и думать, что Древний Рим пал от воздействия нашествия варваров, он пал под собственной тяжестью разрушенной жизни, под гнетом отсутствия смысла и ценностей в существовании. Тогдашний человек исчерпал себя внутренне, его пространство оказалось пустым. На это место и пришли варвары, ставшие впоследствии европейцами. С их спесью и культурной утонченностью, в которых они отказывают любой другой нации, какая не помещена в ареал их влияния. Это же очевидно.

Так что гробовщиком Европы будет сама бессодержательная Европа, разочарованная, безыдейная, опустошенная и свободная от главных смыслов существования страна-континент.

Но то же самое ждет и Россию, если она не сохранит в себе дух и начало пока еще существующих в ее ментальности и совести основ истинной культуры русских людей.

Так именно назвал В. В. Розанов свои заметки о русской жизни на рубеже веков, остро чувствуя наступающий кризис культуры и неблагополучие нравов и настроений в обществе. Что-то подобное приходится писать и сейчас, поскольку внятные рамки логического, осмысленного отношения к действительности оказались размытыми, и вместо анализа требуется интуитивное прозрение будущего, понимание хотя бы приблизительных очертаний наступающих времен.

Пропала устойчивость существования, какая, несмотря на разного рода проблемы и политическое напряжение в мире, все же была организующим фактором еще совсем недавно. Биполярный мир с участием СССР оказался куда более стабильным, чем сегодняшнее разнообразие государств, их союзов. Окончательно поднял голову «третий» мир, усиливается ислам (причем Запад не понимает, что для него цивильные, культурные формы ислама гораздо страшнее, чем исламский терроризм, так как они «вычитают» из мировой повестки дня всю мораль и привычки западной цивилизации); совершенно особым образом развивается невиданными темпами Азия, возрождается Латинская Америка, на подходе подъем Африки – мир меняется на глазах и становится все более непредсказуемым.

Западный мир согласился внутри самого себя отказаться от России и от всего с нею связанного. Остальной мир с этим почти примирился, поскольку это все же разборки внутри одной цивилизационной ойкумены, и Азия, вместе с Африкой легко переживут эту потерю, они все еще не числят себя по разряду всемирного человечества. По результату им будет почти все равно. И не надо строить иллюзий по поводу Китая или Индии, мы чуждая для них цивилизация, и свои вопросы с Западом они с радостью частично будут решать за счет России.

Запад не особенно глубоко прорабатывает эту ситуацию и не предполагает даже теоретически, какие могут быть последствия. В определенном отношении он все еще упоен той самой легкой победой над СССР. Поэтому для него это вторая серия, апгрейд того, что уже было придумано ранее и успешно сработало. И хляби небесные не разверзлись, ядерное оружие осталось стоять на своем месте, никаких глобальных потрясений, имеющих отношение к западной цивилизации, не произошло. Запад пока не понимает, что сейчас для России встал впервые в ее истории вопрос о ее реальном, физическом выживании. Это практический вопрос ее дальнейшего существования.

Западу кажется, что подведя Россию под это «вычеркивание» из мировой истории и вообще из мировой цивилизации, он создал необходимую идеологическую базу – «страна-агрессор», «спонсор терроризма», ненужность ее культуры и антропологических открытий для человечества из-за их неприспособленности к новым «правилам», к новому трансгуманизму, к новой гендерности и т. д. Не нужны Западу ее религия, ее смыслы, сам русский человек. Так что событие 24.02. – это реальный рубеж в истории России; его России необходимо преодолеть, иначе она погибнет. Нельзя останавливаться на этом «берегу» и ожидать, что западный мир подвергнет себя экономической и моральной эрозии и тем самым аннигилируется до решения нами наших собственных проблем. Да, рано или поздно это произойдет, но до этого Запад сможет разрушить Россию и в очередной раз решить свои проблемы за ее счет, пользуясь ее ресурсами, просторами, культурой, в конце концов.

В свое время раннее христианство намеревалось вычеркнуть античность из перечня своих предшественников, и делало это идеологически и практически, уничтожая материальное воплощение античной культуры, ее технологические достижения, ее победы в области «человекостроения». Для христианства античный свободный человек, полный талантов и творческих сил был мертв без Бога, без той регуляторики в области морали, какую создало христианство.

Понадобилась без малого тысяча лет, чтобы усилиями Ренессанса все это возвратилось человечеству, вместо зияния опять была возрождена основа европейской культуры и цивилизации. С Россией эта история не пройдет по одной очень важной причине (даже двум). Во-первых, Россия обладает таким сложным опытом цивилизационного, культурного, общественного развития на протяжении последних двух веков, что она в плане содержательности даст немалое количество очков вперед Западу. А во-вторых, Россия обладает ядерным оружием глобального порядка, у нее также есть ключи от этих «врат ада», после разверстывания которых будут мгновенно уравнены в своей экзистенции все живущие на земле люди.

Более того, эта глобальность была самым четким образом озвучена устами самого руководителя России, словами, высказанными перед всем миром и собственным народом, но миром не услышанными: «Зачем нам этот мир, если в нем не будет России». Сказано было более чем прозрачно – Россия готова погибнуть, но не отдать на поругание, на уничтожение все то, что составляет ее идентичность – мораль, веру, идеалы, культуру.

Таким образом, ставя Россию перед выбором «быть» ей или «не быть», Запад, а теперь и мир в целом, сами стоят перед этим вопросом. Запалом служит Украина. И вопрос даже не звучит – абстрактно или практически, не важно – права или не права Россия в случае с Украиной. (Может быть нам просто пока еще недоступны материалы, какие предопределили именно такое решение руководства российского государства). Может быть, она совершила ошибку (по крайней мере, автор этой книги думал об этом сразу после начала специальной военной операции), не использовав всех рычагов воздействия на соседнюю, братскую страну.

Говоря совершенно прямо, Россия не имела права нападать на Украину даже не по причинам историческим, ментальным, метафизическим – мы один этнос – но и потому, что к этому времени в России сформировался грабительский, либеральный капитализм со всеми его пороками и недостатками. Главный из них заключается в том, что существует общее (общественное) согласие с тем, что деньги в этом мире и построенном социуме – важнее всего. Они определяют политику, ценности жизни, сотрудничество государств и народов и т. д. Я немало рассуждал об этом в книге. Что это не так – для меня как культуролога и философа, это очевидно. Народы всегда больше и значительнее, чем подобные формулы при всей их относительной тактической справедливости. Украина же – это кривое зеркало России, оно только искажает реальную картину, но главное в ней продолжает отражаться.

Так вот, основной матрице нечего нападать на свой клон, его изничтожать, это, собственно, в известном смысле борьба с самим собой. С удивлением, кстати, некоторые политологи вдруг сообразили, что без изменения сути вот этой матрицы, без возвращения к неким прежним, «архаическим» принципам и ценностям – невозможна не только победа, но и внятный военный успех. И первые месяцы показали это совершенно отчетливо. Малая часть националистически и пассионарно заряженной части населения Украины стали довлеть над во многом демотивированной русской армией.

Русские воюют или за себя, свою землю или за святую веру, но не за чужой кошелек и не за принципы, какие изначально чужды русским по духу, ментально. Пришлось срочно перестраиваться, говорить о необходимости идеологии, о катастрофичности ориентации на исключительно западный, потребительский образ жизни, необходимо стало перестраивать систему образования, корректировать культурную политику, возрождать жизненно важную и необходимую для суверенного государство промышленность, в том числе и военную. Вдруг стали воспевать русский патриотизм, за который еще недавно зажали в тюрьму, а националистов Лимонова нещадно уничтожали. Оказалось, что уничтожали сам русский дух. Вот такие кульбиты совершает современная русская история (да и украинская в том числе), хотя перспективы подобного развития русской цивилизации в ее искаженном современном состоянии просматривались на протяжении последних 30 лет. Нужен был абсцесс, чтобы болезнь стала ясна, но успеет ли выздороветь больной – не ясно.

Представляя свою книгу «Запад и Россию» на конференции в сентябре 2022 года (даты очень важны), я заявил, что перед нами безусловный гражданский конфликт, продолжение той самой гражданской войны, какая в своем незатухающем виде (на протяжении последних 100 лет) вышла на поверхность после распада СССР, но все искала подходящую для себя историческую форму. Форма была, в итоге, не без помощи Запада, найдена, и через нее полезли все загнанные в подпол конфликты и противоречия, накопленные и в царской России, и в период Советского Союза (особенно). Оказывается, ничто не забыто и никто не забыт[8].

Та запоздалость развития России, о которой автору приходилось писать в других своих работах, обнаружила себя на новом историческом перегоне, обремененная болячками, ненавистью, нетерпимостью, различного рода требованиями и претензиями ее соседей и других народов. По большому счету мы вернулись в состояние сразу после революции 1917 года, когда начался процесс распада императорской России и создание чего-то нового на ее обломках. Оказалось, что это новое скрепили не очень умело и не очень крепко, а главное – оказался ложным главный лозунг тогдашнего гражданского столкновения – как бы прежних эксплуататоров (белые) с победившим народом (красные). Имея под собой немало социальной и исторической правды, он, этот лозунг и соответственно – идеология советской власти не заметили (или они были проигнорированы в перспективе общемировой революции) других ментально-ценностных противоречий и конфликтов, нашедших свое выражение в националистически искаженных формах отношений этносов друг с другом и иным сопутствующим этим процессам созерцанием.

Единственно, что в этом месте может подчеркнуть автор, понимая, что, скорее всего, развязки этих противоречий ему не удастся рассмотреть при собственной жизни, что глубинно он на стороне России: при всей неуклюжести, неповоротливости, бесконечном совершении ошибок, особенно при создании «нового общества», она – его родина, она – права уже в том, что она одна-единственная

для него и другой быть не может. Но она исторически также оправданна и тем своим титаническим, но по сути утопическим усилием в желании построить государство на базе дружбы народов друг с другом.

Россия заявила сразу после начала операции о желании достичь какой-то договоренности с Украиной, и даже начались соответствующие переговоры в Стамбуле. Вероятно, сама демонстрация военной силы была достаточна для России, чтобы показать миру серьезность своих намерений и таким образом заставить Запад пойти на определенного рода уступки, заставить его учитывать интересы российского государства. Но ввязавшись в долговременный конфликт, продолжая действовать ограниченным количеством войск, Россия, как никто другой в мире, умеет, сжав зубы, продолжать воевать даже тогда, когда все остальные давно пошли бы на примирение.

Не исключено также, что вся история со специальной военной операцией является исторической ловушкой для России, в какую она попала в результате сложнейшей игры Запада, который явно нуждался в каком-то «стороннем» большом событии, чтобы в очередной раз за его счет решить накопившиеся внутренние проблемы. Развитие конфликтов вокруг России шло кольцеобразным образом, все больше приближаясь к ее границам: Кавказ, Средняя Азия, Молдова и Украина, а чуть дальше, на другой периферии – в Югославии, в Ливии, Ираке, Афганистане, Сирии. В конце концов, все это были подрывы мировой стабильности, сознательно регулируемые Западом. Это были своеобразные, включающиеся раз за разом предохранители, какие уводили ненужный и разрушительный поток энергии (геополитической, этнической, опасно-идеологической, просто непонятный по первым прикидкам) прочь от основных материков западного мира. Было же очевидно, даже студентам первых курсов политологических специальностей, что борьба с Саддамом Хусейном, Муамаром Кадаффи, Асадом не добавят ни самим этим странам, ни региону, ни миру в целом никакой стабильности, благополучия и не будет способствовать «миру во всем мире». Таких иллюзий не было у Запада никогда, нет близко и сейчас.

Однако, в так называемой теории «управляемого хаоса» есть логические пробелы, какие сопротивляются принятию этой концепции как основной. Более фундаментальной кажется идея, какую можно было назвать «стрельбой по площадям». Но эти «площади» удивительным образом находятся на пути, прежде всего, предполагаемого геостратегического развития Китая. Также в последние 10–15 лет в эту концепцию была подключена и Россия. Причем «подключение» вначале происходило на всякий случай, поскольку для Запада было очевидно, что хозяйственная структура России была ориентирована исключительно на западную экономику и промышленность, она пользовалась преимущественно финансовыми инструментами Запада, начиная от расчетов в долларах по основным видам своих сырьевых товаров и кончая покупкой американских (и не только) правительственных облигаций.

Наконец, Западу показалось в какой-то момент (и совершенно справедливо показалось), что Россия находится в полной технологической зависимости от западного мира, лишившись не только своего авиа- и судостроения, но и машиностроения, станкостроения, микроэлектронной промышленности и т. д. и т. п.

По существу Россия оказалась полностью безоружной перед новым циклом технологического развития, так как зависимость от Запада носила почти абсолютный характер. К этому добавилось полное доминирование Запада в области потребительских товаров; частично и продовольственная сфера была увязана на западные поставки. И все это сопровождалось усилением тотальной и абсолютной зависимости российской элиты от западных банков, правительств тех стран, где они держали свои основные активы, приобретали недвижимость, яхты и прочее и прочее, что перечислить не представляется возможным в рамках подобной публикации. В конце концов, можно даже в этом перечне не упоминать о перестройке российской культуры и образования, что явилось ключевым моментом по переформатированию ментальности и «переналадки» картины мира русского человека по западным лекалам, и это было пострашнее технологических потерь.

Наконец, в какой-то момент технологическая «обнаженность» и культурная несамостоятельность России привели к зависимости от Запада в области космоса и стратегического вооружения. Следующим и логически обоснованным шагом был бы прямой отказ России от своей суверенности и вступление в подчиненные, вассальные отношения с Западом. В довершение ко всему Россию стали последовательно избавлять от ее возможных союзников на периферии, какая представляла из себя совокупность прежних союзных республик, входивших в состав СССР.

Поэтому сейчас, в текущий исторический момент Россия вынуждена решать многоплановые задачи как внутри самой себя, так и на внешнем контуре. И они тесно взаимосвязаны. Когда Говорухин снял свой фильм о том, «какую Россию мы потеряли?», это был поверхностный просмотр истории России, по сути, никак не отражавший ее глубинные истоки и корни в виде и качестве отдельной цивилизации. Да и до сих пор многие исследователи, политологи, уже начитавшись разных, западных, в основном, концепций о судьбах мира, об исторических циклах развития культур и регионов мира, и иногда высказывающие трезвые мысли о Западе и его борьбе с Россией, почти не знают, как именно устроена русская цивилизация. Из каких основных частей, блоков она состоит, на какие глубинные принципы она опирается, что является ее архетипами, прасимволами и экзистенциалами.

Без знания и понимания природы этих фундаментальных основ жизни России невозможно не только объяснить ее историю на всем протяженном и внешне весьма противоречивом пути, но – главное – предсказать ее будущее. А еще главнее – объяснить народу российскому, в чем состоит его историческая задача, какие смыслы ему необходимо сейчас открывать и защищать одновременно, какие нравственные и духовные ценности должны быть возрождены в России.

Ведь именно здесь кроется ответ на вопрос и самый принципиальный – почему на протяжении столетий Россия никак не теряет своей целостности, не распадается, каким образом она скрепляет внутри себя все эти малые народы, народности и этносы, разные культуры и религии? Именно этим Россия была интересна всему миру, так как она одна из немногих мировых цивилизаций прямо заявила, что необходимо жить не только для себя, но в первую очередь – для других народов и культур, для всего человечества, как это проповедовал Достоевский.

И мы видим, что умершая после эпохи Просвещения «большая» идеология Европы и Запада в целом, уже не способна генерировать для человека и всего человечества некие общие, всех объединяющие идеи. И Индия с Китаем также это не способны сделать, поскольку собственно «азиатский» способ жизнедеятельности, восточный менталитет с пониженным модусом индивидуализма, исторически сложившееся недоверие к западному типу цивилизации не могут предложить ничего глобального для всего мира, для универсального человечества. Как теперь выясняется, к этому готова исключительно Россия.

Так, почему, все же – Апокалипсис?

Любая эпоха, в рамках которой встает вопрос о «конце времен», о прекращении жизни в прежнем виде, возникает опасность для всего человеческого рода, для планеты, на которой он существует, не может быть не апокалиптической. Это наращивание апокалиптических настроений сопровождало человечество почти весь XX век. После разрушения и краха СССР все было вздохнули с облегчением, что можно переходить к рутинным, текущим вопросам ежедневного существования. Эйфория была налицо. Развитие Европейского союза, идеи глобализации, какие, казалось, охватывают весь мир крепче железных обручей, широчайшее развитие туризма, открытие границ стран друг другу, прорывы в области медицины, высокой науки, компьютерной техники – нельзя сказать, что мир казался сплошным Диснейлендом, но надежды на спокойное, мирное существование были практически у всех.

Что же произошло в эти последние 20 лет? Что привело человечество на порог ядерной катастрофы. Если сказать, что виновата Россия, напавшая на Украину, то это будет явной неправдой. Изменение состояния всего мира не может происходить в одночасье и по вине всего лишь одной стороны, это невозможно ни теоретически, ни практически. Так и в этот раз, вина Запада безусловна, так как он не доверился России, не вступил с нею в союз, какой гарантировал бы всему человечеству благополучное и счастливое будущее.

Ментально Запад не верит никому, тем более России, цивилизационные инстинкты его, связанные с пониманием силы, как главного регулятора исторических процессов, эпистемологическая неуверенность и непонимание, куда же идти дальше в общечеловеческом смысле, привели не только к отталкиванию от себя России, но к выработанной и почти реализованной программе по ее уничтожению.

Но они, вероятно, забыли, а скорее всего, и не знали, что русские никогда не сдаются.

Россия, безусловно, является особой страной на фоне любой особости любого другого государства мира. Каждый народ порождает свою матрицу исторического существования, в которую входят и его культура, и научные открытия, и участие в общих мировых процессах, входят своеобразный быт, ментальные привычка, стереотипы поведения и многое-многое другое. Подчас то, что для одних народов и культур является необязательным, случайным – для других становится жизненно необходимым, определяющим национальный характер, своеобразие этнической картины мира.

Россия и похожа, и не похожа на другие народы и страны. Ее расположение между Европой и Азией добавляет ей своеобразия и неповторимости, как в историческом, так и в культурном смысле. Но большие исторические блоки ее существования нуждаются в дополнительном осмыслении именно сейчас, в настоящий, переломный для мирового развития, момент. Я писал в свое время, что исторический «вдох-выдох» России – это где-то не меньше одного столетия. Россия вначале сталкивается с набором каких-то новых для себя фактов существования, с внешними угрозами, с вызовами почти что цивилизационного плана и почти всегда начинает свое новое столетие тяжело, вступая в столкновение с внешним противником и переживая при этом внутренний кризис развития.

Смутное время (XVII век), петровское время (XVIII век), прошедшее в ожесточенной борьбе с Швецией и Турцией и одновременно проламывание окна в Европу, нашествие Наполеона (XIX век), начало русских революций (XX век), разрушение советской империи и создание новой-старой России (XXI век). Это просто математическая закономерность, в которой, разумеется, есть временные отклонения в ту или иную сторону на какой-то порядок лет, но принцип действует твердо и бесповоротно, и каждый век – это испытание народа и страны на историческую крепость, решение вопроса об их выживании или, по крайней мере, о существовании в прежних пределах.

Причем столкновение внешнее, происходящее по периметру границ государства всегда начинается очень трудно, почти на грани выживаемости самого государства и напряжения всех сил народа. Что война с Швецией, начавшаяся целым рядом поражений России, но окончившаяся полным разгромом Швеции под Полтавой, что война с Наполеоном, потребовавшая немыслимого – сдачи Москвы, но завершившаяся взятием Парижа и установлением порядка в Европе под патронажем Петербурга, что война с гитлеровской Германией, также начавшаяся практически с тотальной катастрофы отступления и потери значительной части территории и промышленного потенциала, что для любого другого народа означало только одно – капитуляцию и проигрыш в войне на экзистенциальное выживание по самому главному разряду – как этноса и самостоятельного государства, но закончившаяся триумфальным, без тени всякого сомнения, и полным разгромом страны, под которую легла до этого вся Европа. (Что касается «столкновения» конца ХХ-на-чала XXI века, к этому мы вернемся чуть позже, так как в связи с Украиной это отдельный и важный исторический поворот, не раз уже описанный в предыдущих главках).

Вот эта начальная неудача, почти на грани поражения в с е г д а сменяется полным и окончательным разгромом врага. Но есть еще один мистический момент, никак до конца не объясненный в исторической науке. Это самоубийственная тяга исторических противников России к ее покорению и завоеванию. Как нужно было заблуждаться Карлу XII, чтобы добраться до самой глубинки России, теперешней Украины, до Полтавы, чтобы там потерпеть унизительное поражение, обладая тогда лучшей армией в Европе, что впоследствии привело Швецию к краху ее претензий на доминирование не только в Северной, но в Центральной и Восточной Европе? Какой-то змей-искуситель вел его на жирные украинские черноземы, далекие от Балтийского моря, чтобы, как ему казалось, окончательно покончить с Россией. Но все вышло совсем наоборот. Он погубил свою репутацию и свою Швецию в ее претензиях на одну из ведущих ролей в Европе, а Петр создаст, вслед за этой победой, российскую империю и определит ход истории на этой части европейского континента на три столетия вперед. Результат получился совершенно обратный изначальному замыслу Карла.

Почти та же самая история произошла и с Наполеоном. Абсолютный диктатор всей, за исключением Англии, Европы, заключивший мир в Тильзите с Россией и как бы тем самым поделивший Европу с нею пополам, устроивший дела на континенте таким образом, что он сам, сомнительного происхождения корсиканец, не только стал императором Франции, скрепившим себя узами брака с древнейшей австрийской монархией, но умудрился рассовать своих родственников по разным королевским домам Европы и тем самым закрепиться на всем континенте на долгое время – чего же ему не хватало? Почему он решил отказаться от роли и ощущения хозяина половины мира и двинулся дальше на Восток, в Россию, следуя дурной привычке шведского короля?

Хорошо известно, чем все это закончилось, с тем же самым результатом – Наполеон низложен, окончательно добит через 3 года в битве при Ватерлоо и умирает на острове Святой Елены почти всеми забытый и ждущий своего посмертного воскрешения в исторической памяти французов, да и всей Европы какое-то время спустя. Россия же укрепляется после этого таким образом, что почти на полвека становится хозяином Европы.

Поход Гитлера на Россию проходит по тем же лекалам и с тем же результатом. Причем, теоретического интереса ради вообразим себе историческую коллизию, по какой Гитлер, завоевав всю Европу, оставив Англию на «потом», утихомирившись, начал бы создавать «третий рейх» на уже покоренных территориях, дружелюбно соседствуя с СССР, получая от него необходимые металлы, нефть, зерно, но не вступая с ним в прямое военное столкновение. Что было бы тогда с Европой, зададимся таким непопулярным для исторической науки вопросом? Но он пошел на Россию, вопреки мнению многих своих генералов и повторил судьбу Карла и Наполеона Бонапарта, только в более жесткой форме.

Россия (СССР) после той страшной и тяжелой войны усилилась неимоверно и всего-навсего после прошедших тяжелых военных испытаний 15 лет спустя страна стала представлять из себя один из полюсов всемирного человечества. Она, наконец, попала в ситуацию, в какой она еще никогда не оказывалась – стала в полной мере мировой, глобальной державой, без участия которой в мировых делах ничего не происходило. Россия переписала под себя мировую историю, выделив себе весьма значительную главу.

Так и кажется сегодня, что Европу (через ее отдельных представителей) тянет к самоубийственному вторжению в Россию, после которого происходит (по крайней мере, происходило до сих пор) одно и то же – противник разбивается Россией, и сама она усиливается многократно и занимает новое место в мировом раскладе сил.

Все настоящие проблемы России гнездятся внутри ее самой. Внешние на нее походы странным образом позволяют власти и народу закрывать на эти проблемы глаза и заниматься тем делом, какое им хорошо известно – защищать свой край, свою родину от очередного нашествия. При этом обязательно надо взять время на раскачку, на перестройку характера, на привыкание к новому образу жизни, чтобы потом, со всей силой вломить врагу, не очень уже и разбирая, а стоит ли вот так почти тотально его уничтожать.

Вся история России двадцатого века и начала двадцать первого должна быть понята, прежде всего, через анализ тех имманентных противоречий, какие она накопила к моменту совершения большевистской революции в 1917 году. То, что Россия ввязалась в первую мировую войну, было ее исторической ошибкой, что, впрочем, можно сказать о практически всех европейских участниках той бойни, за исключением Германии, какая откровенно и продуманно готовилась к реваншу за поражения в войнах второй половины XIX века.

Если бы война началась хотя бы на 5 лет позже, то она не повлекла бы за собой таких последствий для России, какие в итоге причинила ей война 1914–1918 годов. Россия сумела бы завершить цикл своих реформ, она развивалась бы схожим образом с США и политика царского правительства была на этот счет вполне продуманной и ясной. Россия, не стесняясь, брала на европейском рынке громадные займы для развития промышленности, строительства железных дорог, увеличения добычи нефти. К тому же она прекрасно понимала, что у нее есть исключительные права на громадные рынки Средней Азии и Закавказья, территории которых принадлежали ей и были пока еще не развиты в капиталистическом духе. Все это, повторим, было не раз и не два явным образом декларировано российским правительством в предвоенные годы. Темпы промышленного развития страны поражали, они немногим уступали росту заокеанской промышленной империи Соединенных Штатов.

К тому же в это время, накануне войны, в России происходила грандиозная крестьянская реформа, известная под именем столыпинской, она, во-первых, разрушала общинный уклад русской деревни, а во-вторых, переводила огромное (по количеству русских крестьян) сельскохозяйственное производство России на товарные рельсы. Наступающая механизация высвобождала значительное число рабочих рук для работы в промышленности и обеспечивала, соответственно, рост городов и всеобщего потребления. Успей все это проделать в плане реформ до войны, Россия легко бы подстроилась политически к капитализму в полной мере, развивая дальше парламентскую форму правления (Дума, русский парламент, появилась в 1905 году) при сохранении даже и номинальной монархии. Социал-демократическое движение в России приобрело бы совершенно цивилизованный вид, и никаким радикальным партиям в виде коммунистического большевизма не удалось бы прийти к власти.

Однако все произошло так, как произошло. Россия не успела реформироваться, участие в войне привело к глубокому экономическому и социальному кризисам, с которыми правительство не смогло справиться, так как оно уже и отставало от требований времени, а дворянство как класс, делегировавший основных участников в органы руководства монархией, почти выродилось, о чем свидетельствовала великая русская литература того периода. Поэтому накопленные противоречия развития России за предыдущие века, не дали возможности совершить ей поворот к новым социальным отношениям внутри государства, не обеспечили основную крестьянскую массу населения землей в том виде и таким образом, чтобы был решен вопрос хозяйственного самосохранения крестьянства, независимо от формы политического правления. Россия рухнула, всего-навсего поддавшись активности политически наиболее продвинутой силы (большевики во главе с Лениным), сумевшей перехватить историческую инициативу по управлению собственным народом у других партий и социальных слоев русского общества.

Но тут произошло очередное историческое чудо. По очевидной логике Россия должна была распасться, независимо от результатов первой мировой войны и от того, какая политическая сила пришла к власти сразу после этого. Реальная сила накопленных противоречий, о которых мы писали выше и которые бросались в глаза и русским писателям-классикам, а не только философам и социологам, общемировые процессы, проходившие в то время, по эрозии и разрушению мировых империй были в полной мере применимы и к российской ситуации. Дезинтегрированное управление, отсутствие реальных площадок противодействия наступившему хаосу, недостаток продовольствия как в столицах и крупных городах, так и в деревнях (хотя в меньшей степени), должны были неминуемо привести Россию к тотальной диссоциации.

Вся эта конфликтность вышла на поверхность в формах гражданской войны. Причем в процессе ее разворачивания мы обнаруживаем какие-то странные комбинации участников и не менее странную мотивировку сторон в этом столкновении. С одной стороны, немалое количество «старых» военспецов, в том числе из дворян, перешли на сторону большевиков и занимали серьезные позиции в Красной армии, с другой, «белое» движение непонятным образом не стало опираться на явно выросшее недовольство крестьян политикой военного коммунизма новой власти и проведением продразверстки самым кровавым образом. Но «беляки» не смогли оторваться от своих прежних предрассудков и совершенно не доверились своему народу, часть которого очевидным образом могла бы их поддержать. Сам растянутый во времени процесс борьбы «красных» и «белых» говорит именно об этом – и у одних и у других был очевидный кредит доверия у крестьянской глубинки. Однако большая ее часть пошла за большевиками, считая их идеи более прилаженными к их мечтаниям, требованиям, связанным с землей, собственностью, правом хозяйствования, независимо ни от кого.

У Шолохова в «Тихом Доне» эта тема отчетливо звучит как формула народного сознания, в которой не принимаются в союзники ни белые, ни красные, а мечтается о «власти советов без коммунистов». До сих пор является актуальным вопрос – что же способствовало сохранению советской России в прежних имперских пределах? Большевистская власть была слаба, ее действия вызывали подчас стихийное сопротивление на местах, в самой партии были противоречия между сторонниками мировой революции, в рамках которой Россия выступала всего лишь как ее запал, а дальше необходимо было выстраивать политику в связи с революционным движением в Европе (и революция в Германии в ноябре 1917 года дала Ленину иллюзию, что все пойдет именно по этому сценарию) и теми, кто понимал необходимость концентрации власти и управления данной страной сейчас и сегодня.

Перед большевиками и Лениным встал вопрос, всегда главный для России – вопрос о власти, поэтому-то все другие процессы, происходившие в советской России в то время, необходимо рассматривать именно под этим углом зрения. Вся остальная идеология практически «подгонялась» под потребности практического управления страной. При этом, разумеется, основные, базисные марксистские принципы обобществления производства, создания нового человека и создания нового же, свободного от эксплуатации человека человеком общества, были приняты в качестве основных. Но ситуативно, особенно на первых порах, решались вопросы выживания государства, которое в первые моменты вхождения во власть коммунисты предполагали отменить, как механизм капиталистической эксплуатации социально угнетенных слоев общества, пролетариата и крестьянства.

Здесь не место рассуждать о сложной, хитроумной борьбе разных теоретических направлений в среде большевиков, но подспудно им необходимо было решать вопрос об оставлении России (СССР) в мировой истории. В силу того, что основной путь через мировую революцию оказался перерезанным, то приходилось опять опираться на собственные силы, как это чаще всего и было в русском государстве, когда оно подбиралось к очередному своему переломному моменту.

Большевики почувствовали то, чего не хватило великолепной русской интеллигенции, которая по своим возможностям могла составить интеллектуальную славу всей Европы, да и всего мира, – они почувствовали основную внутреннюю силу, какая всегда была в русском этносе – тягу к целостности своего существования, к своему высшему единству. В Древней Руси это воспринималось прежде всего через религиозный аспект истинного православного верования, а позже, начиная с петровских реформ, Россия закрепила за собой восточную часть европейского континента и претендовала через Польшу, Финляндию на часть центральной и северной Европы. Это был «колосс на глиняных ногах», как казалось основным критикам России в Европе, но он угрожающе нависал над Европой, да так, что в определенные периоды времени управлял континентом, не особенно его и спрашивая.

Но никогда, ни в древности, ни позже, в Новое время, перед Россией не стоял вопрос о том, что она «не-целостна», или, что она склонна к «распаду». Наличие многочисленных покоренных народов в составе русской империи, тянувшиеся десятилетиями войны на Кавказе, потом, уже при советской власти, войны в Средней Азии, никогда не ставили под сомнение самыми крайними радикалами, в том числе и желавшими большего погружения России в европейскую жизнь, среду и культуру, идею единства России. Единства пространственного (всегда получавшего форму известной имперскости), духовного и антропологического. Духовное, безусловно, было связано с православием, хотя русские всегда комплиментарно относились к другим религиям и верованиям, а антропологическое связано с тем, что в том или ином виде на просторах России всегда оформлялся человек, обладающий неким общим модусом существования и понимания жизни, независимо от его конкретной национальности или конфессиональных предпочтений.

Этот феномен советского человека, какой был ясно виден антропологам и социологам в XX веке, существовал в своем виде и до идеологем советского розлива: Россия умела вырабатывать общий интеграл соединения людей в единое государственное целое, что делало ее только сильнее.

Этот-то нерв единства и целостности был прочувствован большевиками, и был ими использован единственно возможным способом: опираясь на него. Это позволило заново «собрать» страну, да так, что она стала представлять из себя новый центр силы в мировом масштабе.

Все эти, почти забытые для теперешнего общественного сознания в России, соображения важны сегодня по тем же самым причинам – вновь в начале очередного века Россия уперлась в новое противостояние с Западом, да так, что ей приходится воевать с ним на своей – исторически – территории, на Украине (в этом нет никакого противоречия), подвергая разрушению и возможной гибели (теоретически рассуждая), по сути, самое себя или свое зеркальное отражение. Автор не будет в очередной раз рассуждать о том, была ли у России альтернатива, нужно ли ей было совершать «специальную военную операцию», но факт остается фактом – это столкновение опять является для русских экзистенциальным, выраженным в категориях бытия или небытия России как громадного, влиятельного государства, продолжающего традиции всех своих исторических воплощений в мировой парадигме. И та же проблема встала в полный рост перед украинским народом, который может быть даже еще более бездарно, чем в России, растратил ресурсы по созданию уникального независимого государства европейского толка.

Некоторые признаки привычных ошибок и сейчас налицо. Непродуманность плана, вялость в проведении самой операции (автор никоим образом не оценивает правоту или неправоту самого этого акта войны, у него подход, носящий принципиально теоретический характер, и ему кажется, что такой взгляд вполне уместен), постоянная смена позиции власти: проводить переговоры – не проводить, отсутствие мобилизации общества и общественных институтов для поддержки совершаемых военных шагов – все это до удивления напоминает старые исторические примеры.[9]

При этом подчас возникает соблазн увидеть во всем этом отблески таких неприятных для России событий, как Крымская война XIX века, как русско-японская война начала XX века, советско-финская война 1940 года, которые были бездарно проиграны Россией.

Возвращаясь к прежней точке бифуркации России (1917–1922 годы), становится ясно, что большевики поняли в итоге, что исключительная опора на создание государства социальной справедливости «прокатит» в России и позволит держать империю в старом, внешне, виде, но с новым содержанием. Так и произошло. Востребованная мировой историей идея Ленина обрела свое воплощение в глобальных переменах мирового устройства практически на всех континентах и в разных цивилизационных ареалах человечества.

Что же теперь предложит миру Россия?

Выдающийся русский философ и историк Михаил Гефтер, много сил потративший на объяснение феномена русской революции 1917 года и того, как она увязывается с общемировыми историческими процессами, точно заметил, что «XX век в конце концов пришел к другому (замыслу, чем тот, который был сформулирован в 1917 году – Е. К.). Задачей и смыслом политики ставится дать людям жить иначе. Эту «эврику» надо заложить во все. Это категория не экономическая и не политическая – она антропологическая. И в опыте двадцатых годов XX века (речь идет именно о советском опыте – Е. К.) была завязь такого антропологизма. Кстати, именно, завязь советского антропологизма, делала людей сторонниками совершающегося. Они были в его ауре, озарены коммунистическим антропологизмом. Даже обыденная речь тогда стала афористичной».

Значение такого рода перекодировки идеального и нравственного, прежде всего, целеполагания общества и человека, которое произошло на русской почве в начале прошлого века, трудно переоценить. Она была сродни откровениям, какие были свойственны первым векам христианства, временам европейского Возрождения, а потом и Просвещения. Мироощущение первооткрывательства, вставание в полный рост своего человеческого существа перед мирозданием, понимание уникальности совершающихся событий, неповторимых в силу, в том числе, личного участия в важных событиях миллионов людей создавали характеры, близкие к мученикам и святым ранней христианской эпохи, героям и пассионариям периода Ренессанса. Все было внове для русского человека, и это новое обещало будущую жизнь вовсе не в неге и комфорте, но как оправдание твоей субъективной экзистенции.

Этот пассионарный импульс был настолько силен, что он влиял на субстанциональные состояния человека, по которым он, рожденный в жизнь, мог с нею расстаться во имя еще неопределенных, туманных во многом, но оправдывающих его личное существование, очертаний будущей реальности. Этим объясняется широкое распространение жертвенности в моменте утверждения христианства, такую же жертвенность мы наблюдаем в период революционных потрясений общества при готовности людей идти на плаху, эшафот, ведомых всего лишь мечтами, отвлеченной идеей.

Заметим здесь же, что этот модус жертвенности изначально присущ русскому народу, так как его религиозное сознание архаического толка включает в себя данный элемент, как необходимый, он не влечет за собой особого психологического трепета в ситуации ухода из жизни при исполнении принятых на себя жизненных (идеальных) обязательств. В этом-то и кроется ответ на вопрос о легкости, с какой русский солдат умирает на поле боя, защищая свое отечество и дорогие ему идеалы. По крайней мере, таков был устойчивый тренд развития русского человека на протяжении веков. Как на него повлияли последние тридцать лет насильственного включения русского человека в капиталистический образ жизни и овладение сопутствующими этому обществу целями и идеалами проживания жизни, не совсем ясно? Ведь, очевидно, что это общество и соответственно психология потребительства, ему свойственная, неизбежно начинает замещать те внутренние пространства человека, где изначально находились совершенно иные ценности, вовсе не связанные с приобретением лишней пары одежды и попаданием туда, что сейчас называется «гламурной» средой.

Роль, значение России в создании нового типа антропологизма нельзя ни преувеличить, ни преуменьшить. И никакие примеры жестокого, на грани геноцида, поведения государства по отношению к своим гражданам, какие мы наблюдаем в истории России (СССР), не отменяют этого всемирно-исторического факта. Он был бы невозможен, если бы Россия не сохранила своего единства, своей цивилизационной целостности.

Это бывает только в том случае, если в национальной культуре, развивающейся на протяжении достаточно длительного времени, существует внутренняя тождественность ряда элементов или более значительных структур друг другу. Понятно, что существует известного рода эволюционность в изменении, даже в пределах одной эпохи, тех или иных элементов культуры и социального поведения людей. Подчеркнем, к примеру, что конструкт человека движется, развивается, реагируя на изменивший социальный контекст, на новые явления цивилизационной жизни, на усложнение психологии человека, но при всем при этом он продолжает удерживать в пределах неразложимого смыслового ядра нечто своеобразное и непохожее на подобные конструкты человеческого индивида у других народов, даже и родственных.

Сам набор, перечень этих ключевых элементов всегда не очень велик. В случае с настоящей культурой, то есть с тем, что составляет содержание внутренней жизни людей, – этот набор несомненен и, как мы отметили выше, подкрепляется своей смысловой идентичностью. Истинная культура, наполненная ценностями, эстетическими прорывами к вечности, сохраняется долго и воспроизводит себя на протяжении длительной исторической перспективы жизни нации, даже пропуская через себя значительные потрясения социального и технологического толка.

Все эти процессы, так или иначе, но отражаются в развитии языка, и поэтому словесные виды искусства, прежде всего фольклор, а потом и литература, а также обыденная речь, столь важны для понимания не только происходящих органических как бы изменений, но в разрезе фиксаций тех самых доминантных полей тождественности, которые цементируют данный тип культуры. Это в свою очередь определяет своеобразие и крепость цивилизационных образований, вырастающих на базе данной культуры.

Эти поля тождественности носят в первую очередь идеальный характер и связаны с набором концептов, ориентированных на способы объяснения окружающей действительности, в том числе, и на религиозные максимы, которые на протяжении многих веков были для русского человека главной объяснительной системой. Но не только речь идет об объяснении реальности. Одновременно они содержали в себе и главные оценивающие критерии, которые имели не только строго религиозное происхождение, но тесно переплетались с бытовыми, даже языческими представлениями древнерусского человека.

Из этого проистекает вопрос о масштабах, сложности и структуре той картины мира, какая является одной из ведущих опор внутреннего мира человека (мы говорим, конечно, о русском человеке). Эта картина мира вырабатывала соответствие интеллектуально-духовной матрицы человека и его восприятия реальности. Она также корректировалась исторической практикой, независимо от того, насколько эта практика была связана с событиями, важными для всего этноса, вроде того, что для разных областей Древней Руси воздействие татаро-монгольского ига было различным. Или же война с Наполеоном не затронула русского Урала и Сибири, но победа над ним вошла в ментальные стереотипы всего российского населения. Так что механизмы апперцепции действительности в сознании и психологии людей носили и носят сложный характер. А то, что мы назвали полями тождественности, работает над окончательным формированием ментальности и особенностями мышления народа.

Сам язык демонстрирует эту эволюцию, подчас взрывной характер происходящих изменений в сознании, как всей нации, так и отдельных ее представителей. Понятное дело, что во Франции не все были Монтенями, а в Древней Руси не все были похожи на протопопа Аввакума, но, безусловно, существует общее пространство, объединяющее выдающихся представителей той или иной национальной культуры, в том числе и с самыми последними или забытыми ее единицами. Это единство объясняется большей частью не вполне точными категориями, вроде тех, что мы сами пытались здесь применить, но факт остается фактом – между Платоном Каратаевым и Пьером Безуховым столько же общности, сколько между последним и Андреем Болконским.

Эти поля тождественности вырабатываются в некую ментальную общность, какая резко отличает данный народ от всех других и получает во всемирном человечестве свое точное определение и начинает занимать единственно ему принадлежащее место. Русских никто не спутает с индусом, китайца с японцем, хотя при каждом конкретном рассмотрении можно увидеть немалое число совпадающих моментов. Такого рода кристаллизация ментальных свойств и черт народа приводит к образованию того, что в своей книге «Запад и Россия» мы назвали ментальным ядром. Это ментальное ядро начинает, в свою очередь, оказывать влияние на формирование, окончательное закрепление и фиксацию того, что именуется в философии национальной мыслительной эпистемологией.

Вот и получается, что исключительное развитие русского литературного языка, неизвестной прежде русскому сознанию метафизики, сложной и утонченной эстетики русского слова, какие мы обнаруживаем, прежде всего у Пушкина, являются тождественными для всей его эпохи. Они также повлияли на все дальнейшее развитие русской культуры. Такой гениальный результат можно было получить, только пройдя через резкий скачок самосознания и усложнения ментальности русского народа во время войны с Наполеоном. Именно это обстоятельство привело 40 тысяч человек простого петербургского люда к квартире умирающего поэта. Они в основном и не были знакомы с его творчеством, все это произойдет в массовом порядке, начиная с 80-х годов XIX века, но ментально они были уверены, что умирает их заступник, их вождь, их идеал в человеческом смысле. Такого рода движение народной души не может быть определено какими-то внешними обстоятельствами или распространением слухов – это был акт прочувствования народом, во многом неосознанно-мистически, как это часто бывает в России, поэта своим – позволю себе это написать – «живым богом», который вот сейчас умирает по воле случая и от руки чужеземца.

Как ни странно, но проведенный в СССР праздник, посвященный 100-летию со времени смерти поэта в 1937 году, сыграл в подготовке к подступающей второй в истории России Отечественной войне ключевую роль: Пушкин, хотя и опосредованным образом, опять объяснил народу, что тот не один, что за ним высится его исполинская фигура, давно вошедшая через стихи, поэмы и сказки в каждого русского или говорящего на русском языке человека как неотъемлемая часть жизни.

Каждый русский человек, говоря на русском языке, говорит и от имени поэта; задумываясь во время войны о родных могилах, какие необходимо защищать, он поступал так потому, что так поступил бы и поэт. В каждом произносимом слове, в каждой мысли о родной природе, об отечестве, в чувствах умиления к своей единственной России – продолжает жить Пушкин. Его, конечно же, специальное «оживление» властью накануне нападения Германии совершило в итоге чудо. Как-то в народе растворилась боль утрат и переживаний по поводу разора и безумств революции и гражданской войны, по поводу жертв коллективизации и неоправданных репрессий. Вновь обнаружились у всех русских людей «поле тождественности» и близости друг к другу, понимания себя неразделимой общностью, целостным телом, без чего ту страшную войну невозможно было бы выиграть.

Да и в последующем эта, странного замеса, советская власть, в которой, после чисток и террора 30-х годов, совсем немного осталось представителей старой культуры, какие могли бы отрефлектировать всю эту деятельность по возврату старых имен в рамках интеллектуальных формул с отсылками не столько к марксистским источникам, сколько к собственной традиции, – обращалась к вечным ценностям русской культуры и русского духа, без чего никакие заклинания идеологического толка не работали.

Власть частично поняла, частично угадала – уже во время самой войны – что есть более универсальные и работающие архетипы национального сознания, и широко использовала эти культурные, по существу, механизмы во время военных действий, отказавшись от комиссаров в армии, введя единоначалие в войсках, возвратившись к форме старой русской армии с погонами, создав ордена и медали Кутузова, Суворова, Ушакова, Нахимова, салютуя освобождению городов, проведя парад 24 июня 1945 года совершенно в духе старых триумфальных праздников русской армии.

Слова Россия и русские вдруг вышли на первый план и заместили собой слова о социализме и коммунизме. Все эти смыслы нанизывались один на другой и создавали (а по сути, воссоздавали) ментальную опору государства и народа, какая связывается духовными ценностями гораздо сильнее, чем любая идеология.

Данная статья появилась в процессе работы ее автора параллельно на нескольких научных, но не только, направлениях.

С одной стороны, он размышлял над тематикой научного доклада, какой необходимо было подготовить к Вешенским чтениям-2022, с другой, обработка накопленной и еще не освоенной научной литературы последних лет и принадлежащих перу, в том числе, не совсем близких (по убеждениям) автору данной публикации исследователей, вызывала естественное желание с ними поспорить. Среди последних была работа Бориса Парамонова «Долгая и счастливая жизнь клоуна», посвященная А. Ф. Лосеву, с опорой на его книгу «Диалектика мифа» [1]. Для обоснованного ответа пришлось заново перечитать лосевский текст о мифе. Был еще один, чисто психологический, импульс: в статье как-то залихватски и в духе бессмертного Шарикова, булгаковского героя, описывалась эта знаменитая работа великого нашего философа и эстетика [2, с. 183].

Учитывая серьезность самой темы и неуместность тона статьи, захотелось на нее ответить. И, как это часто бывает, ответ перерос в отдельную работу о мифологизме русского сознания как родовой его черте и о том, какой блестящей иллюстрацией данного тезиса выступает творчество нашего национального гения – М. А. Шолохова. Но не только донской писатель стал подверстываться под рассуждения о русской мифологии, а и другие наши писатели, такие как Толстой, Достоевский, Мандельштам, Ахматова, Бродский, Распутин и множество иных замечательных авторов. Они, ломая всякую хронологию, рамки исторических и эстетических эпох, стали предъявлять свои права на данную площадку мифологических образов, архетипических принципов описания действительности. И вообще, очень странные стали вырисовываться в сознании автора сюжеты, явно превышающие размеры скромной «однолистной» статьи, когда приходиться заниматься глубинными процессами формирования национального, и не только литературного, сознания. Речь на самом деле должна вестись о содержании и формах идеального отражения реальности, сложившегося в рамках данного типа культуры, об особенностях сформировавшейся как отдельной и специфически неповторимой русской цивилизации.

С другой стороны, такого рода подход («критика на критику») неизбежно включает в себя описание ландшафта литературоведения, эстетики, философии, истории культуры, их эволюции на протяжении нескольких десятков лет. А этим и занимается автор в настоящее время, создавая нечто вроде мемуара о своем пребывании в научной среде конца двадцатого и начала двадцать первого веков, пытаясь как-то воссоздать свою жизнь на рубеже веков. Этот взгляд, в свою очередь, предполагает необходимый контекстуальный анализ тех направлений науки, какие имели к работе самого автора статьи какое-то касательство и какие нашли воплощение в его книгах. Имена П. Я. Чаадаева, А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, Вл. Соловьева, В. В. Розанова, Н. А. Бердяева, а приближаясь к нашей эпохе – А. Ф. Лосева, М. М. Бахтина, С. С. Аверинцева, (да и множества других русских философов и художников) находятся на авансцене и сегодняшнего духовного развития национальной культуры, несмотря на то, как нас убеждают повсеместно адепты постмодернистского опыта, что это «немодно», не актуально и, вообще, не позволяет решать назревшие вопросы современности. По глубокому убеждению автора данной работы имена, указанные выше (и десятки не указанных из-за жанра ограниченной по объему статьи), их труды и выраженные в них идеи продолжают пребывать в центре исторических, культурных и философских процессов развития России рубежа XX–XXI веков.

Опять-таки, позволив себе некую стилистическую вольницу, автор любит вспоминать, каковой была его собственная эволюция чтения книг от детства к сегодняшнему моменту. Научившись читать очень рано, поскольку все вокруг в семье запойно читали, автор возлюбил в самый ранний период своего читательства книгу с картинками, иллюстрациями, что совершенно понятно с учетом детской психологии восприятия, когда рисованная визуализация текста помогает лучше представить героев, понять их характер, увидеть какой-то смысл сказки или прочитанной истории. Далее мое внимание привлекли книги с диалогами, из них опять-таки становилось понятнее, какие и зачем совершают поступки персонажи, так как они сами об этом рассказывают, да и книга быстрее – из-за особой, разреженной подачи диалогов героев на страницах книги – приближается к своему концу. А это, как выяснилось позднее, был немаловажный фактор – хотелось прочесть как можно больше книг, и, стало быть, с окончанием одной можно было приниматься за другую. Такая странная «гонка» осталась и в дальнейшей жизни автора как читателя, слегка утихомирившись к самому зрелому его возрасту.

Основной период чтения (в отрочестве и юности) все же выстраивал отношения с книгой уже без требования иллюстраций или длинных диалогов: книги просто читались, а часть из них оседала в сознании настолько глубоко, что ты не только мог их бесконечно перечитывать, но и постоянно возвращался к ним в своем воображении, ставя себя на место героев, переживая их приключения, как свои. Такими книгами стали романы Жюля Верна, А. Дюма, Майн Рида, Марка Твена, да и множества других авторов, в том числе русских. К слову сказать, русская литература крайне хороша в своей «детской» части, один Толстой со своими «Детством», «Отрочеством» и «Юностью» чего стоит! А И. Аксаков, а А. Чехов, а Валентин Катаев, а А. Грин, вообще советский период детской литературы отлично был представлен практически классиками – К. Чуковский, А. Барто, С. Маршак и множество других превосходных писателей.

Профессиональное чтение филолога, когда, как бы там ни было, но основной массив отечественной и зарубежной литературы вычитан, ты возвращаешься к тем или иным текстам выборочно, беря то, что необходимо для подтверждения твоих идей, соображений, сопоставлений и пр. И чаще начинаешь с примечаний и комментариев к книге, какие подчас становятся в данном твоем интеллектуальном состоянии важнее, чем знакомый тебе текст. Такая вот эволюция и характерна для моего отношения к книгам – от рисунков к сказкам до примечаний, набираемых самым мелким шрифтом и со многими отсылками и комментариями, в которых ты и разбираешься часами, получая несказанное удовольствие.

Написав эту краткую преамбулу, сопровожденную, к тому же, и личными воспоминаниями, автор сообразил, что попал в определенную интеллектуальную ловушку, которую он мог бы назвать по имени одного из любимейших русских мыслителей и парадоксалистов – «розановской». Она связана с тем, что, начиная разговор о чем-то действительно важном и серьезном для русской культуры, литературы, да что там! – скажу прямо: для русского духа, ты не можешь отодвинуть в сторону те или иные ассоциации, сравнения, яркие образы, лучшие мысли иных ученых. Другие темы и подходы, как из рукава фокусника, сыплются на тебя из сокровищницы русской мысли и русской словесности – только успевай записывать! – и ты не можешь оставить их в покое (точнее говоря, это они тебя неустанно тревожат и требуют своего рассмотрения и описания), так как они нуждаются в определенной проговоренности.

Да что там говорить, истинно мы варвары по сравнению с укоренной в правильности и последовательности западноевропейской культурой, легко нарушаем всякие правила, композицию, логику развития главной мысли в своих работах. И сворачиваем в какой-то интеллектуальный проулок, интуитивно чувствуя, что именно здесь и обнаружится новая мысль, яркая эмоция, и прежние трафаретные представления засияют новым блеском и приведут в удивление читателя [3].

Стоит здесь заметить, что в истории нашей страны и ее культуры мы часто встречаемся с известным парадоксом, когда набор очень сильных и правильных с точки зрения исторического пути России идей оказывается неосвоенным и как бы пропущенным, как бывает фатальным для слабого школьника пропущенный урок в школе. Но, к несчастью, это происходит не только в ту эпоху, когда данные идеи, концепции, убеждения и теории оформлялись, но и далее, когда, казалось, созревали условия для адекватного их восприятия. Причем это касается не только культурологической рефлексии, но во многом и общественно-политической, и дальнейшее существование этих идей не получает должного внимания культурной элиты России. И самые животрепещущие, острые, верно угаданные ответы на важные вопросы развития культуры, социума, психологии и интеллекта человека, связанные в целом с жизнью России, оказываются не воспринятыми обществом и не способствуют появлению дальнейших, вырастающих на базе предшествующих, социальных и культурных реакций нации.

Одним из самых ярких примеров подобного рода выступает крайняя разведенность идей, определившихся в русской литературе ее золотого, девятнадцатого, века о личности человека, общественных свободах, о защите «униженных и оскорбленных», поднятии простых крестьян в духовном смысле до самых рафинированных и аристократических персонажей – все, кажется, было готово в русском обществе, чтобы, будучи насквозь пропитанном этими суждениями, выраженными, к тому же, в феерически прекрасных художественных образах, воплотить этот набор требований к правительству, к самому народу по перемене социального устройства, расширению гражданских и личностных свобод. Не говоря уже об определенного рода ответственном социальном поведении граждан, о требовании реформ и раскрепощения общества.

И что же мы видим? Ничего из того, что было осмыслено Пушкиным, Толстым, Достоевским, Герценом, Тургеневым и другими русскими гениями не вошло в состав реальной жизни русского человека. Это все была какая-то нескончаемая «Апология сумасшедшего» в духе Петра Чаадаева, высказавшего в самом начале девятнадцатого века в своих «Философических письмах» очень разумные и рациональные суждения, с некоторым, правда, преувеличением именно русского толка. Он был признан царским правительством человеком «не в себе» (сумасшедшим), поставлен на полицейский учет и отлучен от всякой философской и литературной деятельности. Впоследствии Чаадаев написал вот эту самую, частично оправдывающего его самого, «Апологию», где предрекал всякую славу России, но ничуть не упоминал о критическом отношении к правам человека в стране, чем полнились его «Философические письма».

Правда, русские литераторы не были ослеплены Западом и ясно видели в западном типе общества многие и многие недостатки, о чем ярко и убедительно писали и Толстой, и Достоевский, и Герцен после своего посещения западных столиц и познакомившись с образом жизни тамошних «свободных» граждан. Они ясно видели всякого рода «темные» стороны капиталистического общества в своем тогда прогрессивно развивающемся виде, и находили немалое количество пороков и недостатков как в самом социуме, так и в том, как складывался в нем человек с нравственной точки зрения. Индивидуализм, эгоизм, «забывание» Бога уже тогда были видны и Достоевскому, и Герцену и не позволяли принять Запад как некий идеал общества, исходя из наличия в нем только гражданских и политических свобод. Этот выбор между общественными и демократическими свободами для человека и его, человека, параллельно происходившим отказом от своих родовых и исконных свойств и качеств, связанных с моралью, религиозными убеждениями, всегда представлял неразрешимую, логически и нравственно, задачу русских литераторов и мыслителей, сравнивавших Запад и Россию. Для русского сознания требовался какой-то «третий путь» в общечеловеческой цивилизации.

Как это ни будет звучать парадоксально, но этот третий путь обнаружился в концепции проектирования советского общества, если его рассматривать как некую идеальную проекцию чаяний и мечтаний миллионов людей о справедливости на земле, о гуманности, мире между народами. При всей трагической противоречивости реальной истории этого типа общества, включая ужасы гражданской войны, продразверстку, коллективизацию, террор, развязанный правительством по отношению к своему народу, катастрофические людские потери в начале Отечественной войны, идеал оставался жить в самой глубине нации, скреплял ее. Культурная и антропологическая революция, какая была совершена в России после 1917 года, превысила все «негации» от вышеперечисленных исторических потрясений. Она и была настоящей русской революцией, а не той, больше бутафорской, какую изображали в кинофильмах и на полотнах официальных художников. Она была равна по своему содержанию одновременно и Ренессансу и Реформации, на которые Запад потратил около четырех столетий.

В итоге этих грандиозных преобразований западная цивилизация породила свой пассионарный тип человека, какой до самой середины XX века был главным ее двигателем и исходным импульсом научного, технологического и культурного развития. Россия справилась с этой задачей в течение жизни одного поколения, воссоздав новый психотип человека, какой принял в себя и гуманизм Возрождения, и расцвет культуры и образования, и определенное «затвердение» общественного идеала совместного, комплиментарного сосуществования людей. И это превысило тот негатив, какой реально обрушился на советское общество в его авторитарном, с социальной точки зрения, развитии. Но сила пробуждения к реальной и творческой жизни громадного числа людей из состава «глубинного» народа взяла вверх над трагедиями и недостатками социума и неповоротливостью официальной идеологии, цеплявшейся за умершие догмы марксизма, причем в самом примитивном их варианте.

Вот эта идеальность взгляда русских мыслителей, как на «свое», так и на «чужое», приводило к определенному раздвоению сознания, когда возникали уж совсем причудливые построения о «царстве Божием на земле», и о том, как необходимо преобразовать все человечество разом[10].

Последовательность, как бы очередность, привычно сказать – иерархичность освоения тех или иных идей, сложных построений не знакома культурному коду России. Он, этот код, как правило, в какой-то период своего развития начинает усиленным образом переваривать весь чужой накопленный интеллектуальный, психологический, социальный опыт и применять его к своей текущей ситуации, несмотря на то, что, строго говоря, время этих идей уже ушло, осталось в прошлом. Но что с того России, если она неожиданно увлекается теми или иными, и особенно радикальными, концепциями. Вся история русской революции 1917 года именно об этом. Разумеется, была усталость от первой мировой войны, от бездарной царской власти, от нерешенных вопросов социального устройства общества. Но это было в то время, когда Европа уже переболела марксизмом как программой совершения пролетарской революции и занималась корректировкой социальных условий жизни появившегося нового – рабочего – класса. Россия же кинулась в этот радикальный процесс с головой, воспитав целое поколение (и не одно) революционеров, какие были достаточно далеки от теории социалистического строительства, как при начале большевистского переворота, так и при завершении утопии в 1980-е годы. (Мы говорим не о жизни советской империи целиком, но о «переваривании» марксистских идей и применению их к практической жизни. Если внимательно почитать воспоминания тогдашних партийных бонз, и не самых глупых, то вгоняет в ступор их титаническая работа над шлифованием отдельных идеологических формул для оживления и хоть какого-то приспособления к реальности. Борьба шла за каждое слово, каждый нюанс от «зрелого» социализма до новой стадии развития советской демократии. Любопытно также и то, что идеологические противники на Западе искали во всей этой мышиной возне какой-то смысл и приписывали стилистическим корректировкам некоторые прогрессивные начала, вроде начавшихся, но не закончившихся реформ Андропова).

Самые подготовленные революционеры, и именно в теоретическом отношении, вроде Ленина и Троцкого, были уверены, что революция еще долго не совершится на просторах России, по крайней мере, это возможно при жизни их внуков. Замечателен эпизод, когда возвращающийся из Финляндии весной 1917 года Ленин спрашивает у встречающих его соратников, а как мы наймем извозчика, чтобы добраться до квартиры, ведь уже ночь. И когда ему объявляют, что его ждет на площади многотысячная толпа и знаменитый броневик, с которого он произнесет свою революционную речь, он не может в это поверить. Вообще, как теперь становится понятно, без авантюризма Троцкого, бог весть, каким образом пошли бы события летом и осенью 1917 года.

Однако мы говорим о другом. О том, что Россия стала абсорбировать в себя революционные настроения, когда объективных предпосылок к этому в Европе почти и не было. Можно, конечно, вспомнить дальнейшие революции в Германии и Венгрии, но, во-первых, они проходили под влиянием осуществившейся русской революции, а, во-вторых, результат хорошо известен – они были подавлены.

Разумеется, автор не пишет исторический трактат о причинах русской революции, но рассуждает о том, что в истории России наличествует избыточное количество исторических парадоксов, тупиков, всякого рода непонятностей и «смутностей», какие все же необходимо объяснить, чтобы создать хоть какую, но – главное – связную и понятную картину русской жизни в ее историческом и культурном отношениях. «Неправильности» истории России отражают не те ложные посылки примитивного марксизма, чтобы за всем этим видеть простой классовый интерес тех или иных слоев русского общества или наблюдать за ним одно нескончаемое крепостное право в его разных вариантах и проклятое царское самодержавие, какое как могло, так и измывалось над своим народом. Все эти благоглупости и малой толики здравого смысла не привносят в интерпретацию России как некоего феномена всемирной истории. Совершенно очевидно, что закономерности развития России именно как универсума и особой цивилизации кроются в других пластах ее истории, менталитета и всей духовной жизни.

Автор настоящей работы немало времени посвятил разбору всех этих парадоксов и интересующийся читатель может обратиться к книгам, о которых было упомянуто чуть выше. Но в данной работе автора интересуют некоторые древние архетипы сознания русского человека, как они выразились прежде всего в его идеальной деятельности, среди которых он остановится более подробно на русском мимесисе (художественном творчестве) и на особенностях философствования русского человека. С нашей точки зрения – это две ипостаси единого и неразделяемого духовного ядра русского человека, без понимания которого остается кувыркаться в разнообразных силлогистических ухищрениях, даже и не рассчитывая получить внятный ответ.

Такими примерами (невыученными уроками) можно назвать непринятый нами в полном объеме пушкинский опыт понимания истории России, в котором поэтом был выработан тонкий баланс между национально-специфическими формами исторической жизни страны и освоением опыта Запада, прежде всего в логико-метафизическом и культурном отношении. С другой стороны, во многом из-за противодействия официальных властей был пропущен наработанный материал русских славянофилов XIX века – братьев Хомяковых, И.Киреевского, который представлял собой предельно адекватную на тот момент картину русского национального характера, психологического и ментального состояния народа.

Далее, в силу вынужденной эмиграции «героя», был пропущен и почти пропал даром гениальный по замаху подход А. И. Герцена, какой мог соединить российский и западноевропейский опыт в неком комплоте, какой мог стать основанием для цементирования всей Европы. Разумеется, что подобного рода проекции остаются полностью на совести автора, но когда в своей работе «Русская литература в судьбах России. Достоевский против Толстого» он вдруг обнаружил тесную перекличку между Толстым и Герценом и именно что в сфере идей и крупных концепций, созданных на стыке истории и философии по соединению Запада и России, то и теперешнее утверждение кажется ему не слишком уж преувеличенным. Вообще, как раз сейчас приходится пристальнее всматриваться в прошедшие исторические эпохи и искать пропущенные возможности, прежде всего, с российской стороны. Хотя проделанный в вышеуказанной книге анализ говорит о том, что историческое предубеждение Запада по отношению к своему неотменяемому никакими философскими построениями, политическими концепциями, а то и войнами, восточному соседу, говорит о том, что только наших, русских, усилий было бы недостаточно. Но хотя бы совесть наша была чиста.

Наконец, совершенно одиночным образом высится «столп» русской религиозной философии конца XIX-начала XX веков, который вывел русскую метафизику из мировых задворок на просторы создания нового типа философии, какой исключительно точно отвечал духу русской культуры и самой психологии русского народа и позволил сформулировать некоторые постулаты, выводящие чуть ли не всю мировую философскую мысль из ее эпистемологических и метафизических тупиков. Опять-таки оговоримся, что автору хорошо известны лучшие имена западной философии XX века, среди которых ему особенно приятно ссылаться на Хайдеггера, Витгенштейна, Рассела, всю французскую линию экзистенциальной философии, работы американских персоналистов, вроде Ч. Пирса. Но, как ему кажется, вся линия аналитической философии, все попытки «доказать» истину, а не ее понять и принять как некую таинственную суть постижения бытия в целом, оказались если не тупиком, то не много добавили к целеполаганию всемирного человечества в интеллектуальном отношении. Антропологический смысл аналитизма как такового ничего не прибавлял к тому, что сейчас воссоздается в теоретических проекциях современных физиков, микробиологов, генетиков, химиков, какие гораздо глубже философов работают в пределах самых крупных мыслительных категорий, описывающих состояние живой и неживой материи.

Однако современному человеку, чтобы окончательно сохранить себя, не потерять свою индивидуальную специфику и дальше развивать накопленный культурный и цивилизационный опыт человечества, не растворять свою истинную антропологическую сущность в процессах отказа от прежней картины мира, в которой человек мыслится и интерпретируется, «как мера всех вещей» (что сегодня не выглядит какой-то безусловной истиной), необходим дополнительный элемент для интегрирования всех элементов понимания жизни в единое целое. В то целое, которое придает человеческое содержание всему, что происходит в мире в пределах человеческой цивилизации.

Еще недавно трудно было и вообразить, что, то самое человечество, которое является неким единым живым организмом, в котором находится место и предназначение для каждого живущего человека, почти с готовностью готово рассмотреть (пока еще теоретически, но все с большим сдвигом в области практики) последствия ядерного конфликта. Все это мыслится как чуть ли не единственный способ прекращения действующих конфликтов разного рода – от военных до идеологических и культурных. Если хорошенько вдуматься в данное противостояние, какое обнаружилось в текущей повестке дня человечества – столкновение западной цивилизации с русской (восточно-славянской) и китайской, но ничего кроме клинического искривления в ментальном восприятии окружающего мира (социального прежде всего) крупнейшими цивилизациями современности не обнаруживается.

Здесь автор должен признаться, опираясь на тот анализ, какой он проделал в своей работе «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды» [4], что во многом он винит западный тип общества, слишком уж эгоистический и настроенный на пустое потребительство и немыслимые набор чувственных удовольствий. Он также категорически не согласен с явными экспериментами этого общества над биологической природой людей (коррекция генома человека, влияние на половую дихотомию человечества), с отрицанием тех нравственных максим, какие пестовались им же самим на протяжении почти двух тысяч лет. И вот, отказавшись от своих прежних «золотых запасов» в антропологическом смысле, Запад с раздражением и недоумением встретился с поздним, запоздавшим, непоследовательным отказом России следовать по пути, освещаемому маяками западной цивилизации. Я уже не говорю об исторической вине России перед самой собой, о чем также я подробно говорю в вышеуказанной книге, какая связана с необдуманным и каким-то слепым отказом от того типа общества, какой формировался ею в рамках СССР на протяжении почти всего XX века.

Но мало того, что этот отказ носил какой-то конвульсивный и мгновенный по историческим меркам характер (по сути это роковые и трагические три дня, о которых еще пророчествовал Василий Розанов), но в дальнейшем мы наблюдаем почти полное отсутствие исторической воли, мало-мальских рациональных и обоснованных проекций по развитию страны хоть в каком-то обозримом будущем после разрушения собственными руками прежних общественных и социальных структур. Все носило импровизационный характер, сопровождалось уникальным разграблением стратегических запасов государства, так что никакая проигранная война, никакая гипотетическая контрибуция не могут сравниться с реальными материальными потерями, какие понесла Россия в 90-е, в основном, годы.

Но еще более разрушительными были процессы в духовной сфере. Мгновенный и ничем не обоснованный отказ от в с е х форм прежней жизни – ни с точки зрения хоть какой, но теории, ни с точки зрения принятой в этой стране, России, морали, религиозных и нравственных норм, привел к тому, что все это, вместе взятое, парализовало целый народ на значительный период времени. Понятно, что русский этнос по своей тяге к архаизму и идеальной мечтательности мог решиться, в конце концов, на подобную вивисекцию и себя самого и своих территорий. Но вот Запад? С его отточенной логикой, давно задуманными планами по сокрушению советской империи, он что, не мог, не хватило интеллектуальных ресурсов, чтобы, посмотрев на предшествующую историю России, понять, что такой или сякой, но возврат русского государства к привычным для него экзистенциальным и онтологическим параметрам существования, неизбежен? Что возврат к прежним, привычным формам существования русского человека не отменяем никакими «победами» западной цивилизации, что только физическое уничтожение самого русского народа гарантирует остановку движения России в противоположную от Запада сторону?

Такого рода максимы безусловно расистского толка стали превалировать в интеллектуальной сфере западного социума в начале XXI века, стали расхожим местом для рассуждений и высказываний как действующих политиков, так и маргиналов фашиствующего толка. Вероятно, колониальный подход, как некое, не преодоленное до сих пор, «бремя белого человека» продолжает существовать в привычках и поведенческом наборе представителей западной цивилизации.

Автор в этом месте своих рассуждений подумал, что странно и даже как-то интеллектуально неудобно писать о подобных вещах, вспоминать об уничтоженных индейцах Северной Америки, о гибели цивилизаций Южной Америки от рук все того же белого человека, о зверствах, почти повсеместного, англичан в странах юго-восточной Азии, особенно сильно в Индии и Китае, но слов из песни не выкинешь и другого объяснения, честно говоря, и не подверстывается в процессе нашего изложения этой канвы отношения западной цивилизации ко всем остальным, явно неполноценным с их точки зрения, народам и странам. Россия как-то избегала подобных характеристик до последнего исторического момента, но вот, что называется, дождались.

«Испорченность» современного человечества упирается к несчастью в одну действительно экзистенциальную проблему, какая имеет отношение ко всем, без исключения, живущим людям. Это угроза по сути мгновенного и страшного атомного пожара, способы возгорания которого обсуждаются вполне себе спокойно и в умеренных интонациях последние 5-10 лет. Легче всего списать этот длящийся процесс на временное помешательство мировых элит, одни из которых намерены отсидеться в Скалистых горах и после этого спокойно управлять оставшимися миром, другие почему-то уверены, что гибель всего человечества вполне допустима, так как историческая, якобы, правота позволит «хорошим» народам попасть сразу в рай, третьи согласились с тезисом – «будь, что будет». Даже беглый взгляд на теперешнее состояние умов по данному вопросу говорит только об одном – человечество, безусловно, больно. И безо всяких исключений ни по разряду «прогрессивно-либеральных», ни по разряду «традиционно-ориентированных», ратующих за архаическое, прежнее устройство мира – все мы одномоментно стали пациентами мировой палаты № 6 (по Чехову).

Ведь трудно и вообразить, что в здравом уме и трезвой памяти всё человечество вдруг, ни с того ни с сего, решилось самоуничтожиться во имя достижения безусловно призрачных и не имеющих никакого отношения к экзистенциальным, то есть связанных с выживанием, вопросам живущих на земле людей. Невозможно представить, что в огне ядерной войны могут погибнуть почти все люди, детки, самые малые и еще ожидающие своей очереди родиться, что будут уничтожены почти все культурные ценности, какие человечество накапливало веками и тысячелетними усилиями своих гениев, и они также бесследно исчезнут с поверхности земли. Теоретически невозможно вообразить ни о д н о й мало-мальской серьезной мысли или соображения, по которым человечество готово расстаться с собственной историей, культурой и остановить развитие разумной жизни на планете Земля, может быть единственную разумную жизнь и известном нам космосе.

Механизм такого рода саморазрушительных тенденций носят большей частью психологический и ментальный характер, они не имеют никакого отношения к логике и разумной деятельности человека, потому что в течение пяти минут и с помощью двух-трех тезисов можно логически развенчать все конструкции людей, уверенных в необходимости ядерной войны.

Поэтому-то нами была представлена мысль, что философия, подобная той, какая была создана русскими религиозными философами и есть тот ключ кдругому пониманию мира и человека, где аргументами выступают вера, чувство, состояние души. В ней бал правят убеждение в святости существующего мира, в уникальность человеческой жизни, вера в мораль и достоинство человека, в культуру, в то, что человек по воле некоего высшего существа не может так просто расстаться с теми благами своего бытия, какие ему дарованы по неимоверной милости всемогущего высшего существа.

Человечество нуждается не в новой религии, и в старых религиозных формах достаточно трезвого отношения ко всем объективным сущностям и к самому человеку, но в проповеди нового отношения ко всем живущим на земле, к пониманию неотменяемой никем ценности жизни для всех и каждого.

Короче, многообразие духовных поисков, открытий в области моралистики и новой этики, как это почти постоянно бывает в России, компенсировалось почти отсутствием соприкосновения этих поисков с просвещенным классом, с русским интеллигентом. Этот интеллигент, с одной стороны, по привычке, всегда поворачивал голову на Запад, считая, что свет истины обязательно воссияет именно оттуда, а во-вторых, о чем замечательно точно писали Розанов и Чехов, не старался утруждать себя сложными конструкциями и напряженной, последовательной, интеллектуальной работой.

Удивительный контраст по сравнению, к примеру, с немецкой традицией. Когда, читая гетевскую «Поэзию и правду», видишь перед собой настоятельную потребность ее автора не просто знакомиться и изучать появляющиеся точки зрения, позиции, высказывания, теории философов, эстетиков, историков, писателей, но последовательно углубляться во все узнанное и прочитанное. От этого, вероятно, этот поразительный всплеск гениев и просто талантов в Германии в начале и середине XIX века. Гете, Шиллер, Лессинг, Гельдерлин, Гердер, Гейне, Кант, Гегель, Шопенгауэр и десятки других гениев знали друг друга, искали встреч, с радостью знакомились с чужими идеями, понимая, что все это, вместе взятое, работает на немецкую культуру.

Кстати, краткий по времени, пушкинский период как раз и отличается от всех других периодов русской истории, что была исключительно высока активность общения выдающихся людей того времени друг с другом. Встречи, регулярные контакты, переписка, носящая углубленный и сложный характер, мысли о развития культуры, русского языка и сделали возможным такое удивительное цветение русской литературы, совершившаяся «завязь» других, более поздних гениев. Все это были звенья одной цепи. (Есть, конечно, пример, какой приходится в этой связи вспомнить – это невстреча Толстого и Достоевского, двух русских гениев, живших в одну и ту же эпоху. Но это совершенно отдельный разговор).

Однако жанр научной статьи и жанр историософской эссеистики – это существенно различные истории и способы оформления суждений о тенденциях филологической и философской науки, о сегодняшнем дне уже почти умершего постмодернизма, который, как бы то ни было, но требует оценочного к себе отношения. Усмешками здесь не отделаешься, так как даже и «издыхающий» постмодернизм все норовит залезть прямо в нечищеных (в научном смысле) ботинках на дорогое твоему уму и сердцу пространство научных поисков.

Эти интенции, выражаясь научно, требуют ответа, а попросту говоря, – ты не можешь молчать не только потому, что кто-то посягнул на дорогие твоему сердцу и интеллекту имена, но оттого, что тем самым ты отказываешься от своего, уже пройденного, пути, от смыслов, какие ты обнаружил в произведениях великих художников – от Пушкина до Толстого, от Достоевского до Шолохова. Это приводит к пониманию того, что «молчание» станет духовным предательством и «разоружением» в научном отношении (читатель дальше поймет, почему я употребил столь непривычное для научного дискурса слово).

Давно замечено, и не нами, что с течением лет ригористичность и излишняя категоричность суждений приобретает у гуманитариев характер какого-то родового проклятия: хочется, наконец, от кого-то решительно «отмежеваться», к кому-то, наоборот, «прислониться», а других участников научных дискуссий, может быть, и «осудить». Автор понимает всю относительность и условность этих «размежеваний» при «создании новых блоков и союзов», их преходящность и необязательность к выполнению даже самыми горячими последователями тех или иных идей. Однако, существует некая «святая территория» (не могу написать – «святая земля»), которую никак нельзя отдавать неприятелю (хотя бы и в научном смысле) или же «сдавать» во временную аренду. Это территория, созданная из текстов авторов, все равно – философов, филологов, историков, этнологов, культурологов, какие определили ядро основных смыслов для национальной культуры. А, по существу, определили основные смыслы существования твоего народа, к которому ты имеешь счастье принадлежать.

Она, эта территория, давно стала ирреальной и поднялась в воздух, в наш духовный космос и висит над нами как некая невидимая, но от этого не менее прочная, защита, охраняющая нас от палящих лучей беспощадного солнца истории и самого бытия и заставляет постоянно поднимать голову вверх и сверять свою жизнь с теми идеями, мечтаниями, идеалами, верой, которые были обдуманы и воплощены в духовную реальность лучшими людьми твоего народа.

Работы А. Ф. Лосева именно из этого перечня, с «той» земли. К ним необходимо обращаться время от времени, когда не хватает сил ждать, когда и куда вывезет кривая национальной, да и мировой истории, останутся ли какие-либо островки смысла в этом бушующем океане безумствующей цифры, где самое человечное изобретение мировой культуры – книга, стало ненужным придатком к веренице крючков и цифирек, мелькающих на голубом экране компьютера.

Но важнее всего, может быть, другое. Книги таких авторов, как Вл. Соловьев, А. Потебня, П. Флоренский, Н. А. Бердяев, И. Ильин, В. В. Розанов, С. С. Аверинцев, М. М. Бахтин, Л. С. Лихачев, А. М. Панченко, А. В. Михайлов, П. В. Палиевский, С. Г. Семенова и еще нескольких десятков, если не сотен, блестящих имен, продолжали и продолжают ту линию духовного развития культуры, в данном случае российской, которая заставляет тебя верить в то, что Истина существует, что стоит отдать свои силы, существующий талант ее служению. (Автор, разумеется, понимает великую общемировую традицию подлинной науки, и для него священны многие имена – от Платона и Аристотеля до Хайдеггера и Витгенштейна, но здесь речь пойдет о русской традиции, важность которой, надеюсь, читатель поймет по ходу изложения основных идей статьи).

То, что казалось идеологическими штампами во всей русской культуре от древности до XIX и XX веков оказалось живой русской античностью, которая работала с первичными архетипами национального сознания.

Русский миф, можно сказать восточнославянский, укрупнял свое отношение к действительности под влиянием нескольких факторов. Религиозный субстрат, взятый из Византии и застывший в своем развитии, никогда не искавший дорогу к отдельному сознанию, это первое и во многих отношениях, может быть, самое существенное обстоятельство.

Далее – многовековое давление Степи (татаро-монгольское иго, так можно обозначить этот второй фактор), которое не способствовало социальной и технологической эволюции страны, а заставляло концентрироваться на внутреннем, архаически нерасчлененном отношении древнерусского человека к бытию. Еще Пушкин исторически точно заметил, что Русь отгородила собой другую Европу от степняков, но тем самым этот «щит» перекрыл каналы связи между Русью и Европой, бывшими одними и теми же христианами, даже после 1054 года.

Вот еще загадка, явно обращающая наше внимание на действие воли некоего высшего провидения, – дарованная России необъятная природная среда, которая представляет из себя целых два континента – Европу и Азию, включающих в себя невероятную многообразность физического ландшафта и проживающих там этносов, а главное – и в этом основной природный источник мифологической по содержанию русской мысли – она, Русь-Россия, никогда и нигде не заканчивается.

Это безразмерное русское пространство (как ни скачи, до другого царства не доскачешь, только долетишь в сказке на каком-нибудь ковре-самолете, да еще на ведьме) сразу переходит в метафизическую вечность, потому что завершение его, наличие краев, границ означал бы исчезновение архетипа бесконечности, столь важного для сознания и ментальности каждого русского человека. Стоит заметить в этом месте, что, разумеется, границы существуют, и их можно было бы обозначить в картографическом смысле, но ментально, сущностно, их как бы и нет, поэтому так легко они преодолеваются, смещаются в разные стороны, включают в себя дополнительные объемы новых земель, территорий, других пространств. Это окончилось чудом присоединения Сибири, Дальнего Востока, покорением Аляски, и Бог весть, где бы остановилась Россия, если бы не Тихий океан в случае с Сибирью и Дальним Востоком. Русские все же никогда не были по-настоящему близки водным стихиям, как, к примеру, англичане, вокруг островов которых исключительно вода; и если бы не перепуганность царской администрации, всегда считавших бесконечность пространств «проклятием России» (Николай I) и продавших уже в период Александра II громадную часть Северной Америки США, трудно и вообразить, как выглядела бы Россия сейчас в географическом смысле.

Нельзя не согласиться, что в таком освоении пространств, причем в самой минимальной степени под влиянием оружия и силового принуждения, есть какая-то загадка. Такое ощущение, что русские как народ, подобны воде, прорвавшей все мыслимые дамбы и преграды и в своем бесконечном разлитии по просторам Евразии, не знают, где им и остановиться, найти берега. А если вспомнить и пофантазировать, что если бы не было революции октября 1917 года, если бы Россия осталась в числе стран-победительниц первой мировой войны, то ей по соглашению стран Антанты отходил Константинополь (Стамбул), давняя мечта Достоевского и всех русских славянофилов и проливы из Черного моря в Средиземное. Плюс после этого очень скоро произошли бы изменения на Балканах в пользу усиления влияния России и попадания большей части балканских стран под протекторат России. Таким образом расширившаяся Россия (пофантазируем!) к середине XX века (мы помним, что по прогнозам Д. Менделеева к этому времени в России проживало бы не менее 600 миллионов человек), может, даже и раньше, стала бы глобальной, доминирующей силой в мире, которая предотвратила бы появление нацистской Германии, и стало быть, исключила вероятность второй мировой войны.

Вот какой сценарий развития человечества был бы возможен, если бы не кучка горлопанов, кричавших на каждом углу о мифе призрака революции, бродящего по Европе и посетившего, наконец, Россию и соблазнившего им, этим мифом, русский народ, и приведшего, тем самым, мир к той точке невозврата всеобщей истории, какую мы именно сейчас в развитии и наблюдаем. Причем, стоит мимоходом заметить, что большевики представляли из себя самый чуждый элемент российского общества на фоне других социальных слоев и классов. Состоявшие во многом из некоренного населения российской империи, из представителей маргинальных стратов, они, большевики, не представляли из себя органического явления русской жизни, крестьяне и рабочие присутствовали в этом революционном движении как единичные фигуры, и никакого разговора о широком крестьянском восстании против самодержавия не ведется даже в самых правоверных марксистских учебниках по истории. Это был переворот и бандитский захват власти, вместе с тем подкрепленный полным неумением тогдашней царской элиты управлять собственным государством, отжившей системой монархической власти и грандиозной работой, проведенной всей русской культурой (прежде всего, литературой) на протяжении предшествующего века, по «спасению» русского народа от угнетения и страданий «тяжелой жизни», и желанием, тем самым, искупить свои интеллигентские грехи перед ним.

Такого рода общенационального согласия в признании условной вины культурной прослойки населения перед условным же народом, никогда не было в истории мировой цивилизации: повиниться перед как бы страдающими простыми жителями страны и сделать все, чтобы они жили лучше. К чему привело это русское идеальное прекраснодушие, мы изложили чуть выше. (Преобразование советской России в виде СССР в новый тип империи описан нами достаточно подробно в книгах: «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды» и «Русская литература в судьбах России» [4], и о ее позитивных сторонах там сказано немало. Но общая проекция на «идеальный» для России вариант развития без революций и последующей гражданской войны описана чуть выше).

Наконец, еще одна, больше по разряду исторической метафизики предпосылка русского своеобразия – это не столько географическая и ландшафтная отстраненность от развивающегося по-иному Запада, но нежелание быть в одном божьем мире с немыми представителями царства антихриста. (Ничего читателю не напоминает данное утверждение из высказываний современных российских лидеров?)

И, в конце концов, было величайшее, автохтонное, оригинальное дописьменное творчество русского населения, его опора на словесные модели действительности, вера в мифологическую подлинность языка, который был дан русским прежде всего для общения с Богом. Напомню здесь замечательную фразу огненного протопопа Аввакума, что есть православные и не православные языки, русский – по его убеждению – относился к тому, чуть ли не единственному языку, на котором можно было говорить с Богом и быть им услышанным.

Считается, что русский эпос сформировался прежде всего в устном народнопоэтическом творчестве, хотя в нем так и не сохранилось ничего подобного, что было в Древней Греции, у кельтов и скандинавов, других народов Европы. Русских оправдывает только одно соображение – они выходят на мировую историческую площадку достаточно поздно, в определенном отношении мы, россияне, молодой еще этнос, наша становящаяся культура периода Киевской Руси сразу переходит в разряд зрелых, состоявшихся, с определенным авторским подходом и своеобразием. Мы не нуждались в создании архаических жанров эпоса большого масштаба (хватало и малых форм в фольклоре, вроде былин, исторических песен), похожих на «Илиаду» и «Одиссею», на «Эдду», германские эпические сказания. Мы восполним этот недостаток в будущем, отсидевшись несколько веков в исторической и культурной «тиши», пытаясь обрести свою истинную идентичность через оберег своего религиозного, православного, способа верования.

Мы начнем торжествовать в культуре, когда Европа уже и не предполагала каких-либо открытий с нашей стороны. «Варварская страна заселена варварским народом с варварской культурой», – таков был западноевропейский стереотип восприятия России, начиная со средних веков. Поэтому был столь силен шок, какой европейцы стали испытывать с появлением вначале Пушкина, а потом и всей плеяды мировых гениев из России. Это изумление Европа старалась компенсировать самым простым рассуждением, что, мол, «чудо» русской словесности – это продукт «за счет» взятого (и искаженного, как они считали) у «них», истинных носителей истинной культуры, содержания, а, по существу, у них украдено. Должны были появиться Толстой и Достоевский, чтобы оторопевший Запад понял, что ничего подобного этим гениям и их произведениям они и не задумывали, им этот масштаб изображения жизни просто не приходил в голову. (Мы говорим о феноменальности явлений русской литературы при всем том, что, разумеется, в каких-то параметрах и свойствах она была похожа или близка общеевропейским образцам). Достоевский не мог появиться в Европе, поскольку она онтологически не задавалась вопросами, каким задался «странный» и «страшный», по их собственным оценкам, русский гений.

Но и великий эпос состоялся в русской литературе, эпос, замешанный на самых основах национальных сознания и души, давший удивительную перспективу развития русского народа в духовном смысле. Но если проявился, образовался эпос, стало быть, внутри народного сознания, его духовного вместилища дремала национальная мифология. Причем, мифология, не связанная всего лишь с художественными способами отображения и объяснения действительности. Вовсе нет. Россия пошла по пути Древней Греции, для которой эпос представал универсальным методом познания – и внешнего и внутреннего, самого человека, мира. Мифология это есть оформление бытия как «напряженной реальности», это растолкование бытия в тех самых обобщенных структурах, какие выражены через конкретную эстетическую форму. Это нерасчленимый субстрат и единство субъектно-объектного мимесиса, какой в прямом значении именуется и понимается как подражание действительности.

Миф подражает жизни, одновременно переводя ее, жизнь, в иное качественное состояние – он воссоздает бытие, опираясь как бы на практическую представленность материально существующей реальности, данной человеку в его чувствах и примитивных интеллектуальных рефлексиях. Но, повторяя бытие вслед за Богом, он добавляет к нему уже очеловеченные эмоции и мысли. Миф – это слепок преобразованной действительности, которая не теряет своей связи с земной твердью и другими природными стихиями, но они уже наполнены неизвестными природе смыслами. Мифология стала первым актом человека по преображению реальности в осмысленное бытие, наполненное уже исключительно человеческим содержанием. В ней продолжают действовать и управлять человеком неведомые и непонятные ему сущности. Он ведом пророчествами, волею Богов, собственной судьбой, какой невозможно избежать, но в силе преобразования уже кроется его, человека, победа.

Он, эпос, как глобальное представление и изображение силы, ума, мощи и перспективы жизни народа, в полном своем виде прорвался у Толстого и Шолохова. У Толстого реализовалась наша русская Илиада, то есть жизнь этноса, взятая во всех ее подробностях, во время Отечественной войны 1812 года, а шолоховский эпос – это Одиссея: в прямом виде странствия героя по жизни с посещением и неведомых стран, и знакомство с чудищами в облике людей, и его соблазнение разнообразными цирцеями и сиренами в виде многочисленных, в основном случайных, спутниц, и наличие громадной любви, по-мифичному раздвоенной, и утрата близких, и возвращение к очагу, который уже как бы и отсутствует. Григорий, как Одиссей, ищет свою судьбу, но постоянно сталкивается с такими закономерностями бытия, какие гораздо выше его возможностей.

Это главная черта мифа – человек всегда находится в подчиненном положении по отношению к обстоятельствам, какие ему предлагает судьба. Только волей и своей мифологической силой он может преодолеть этот тупик поисков своего берега и своего дома. (Для Григория это предстает в виде не символического, но прямого возвращения к реальному бытию из своего укрытия, переплывая Дон, его Стикс, возвращаясь на с в о й берег). Это миф поиска и обретения правды бытия (или ее отсутствия, что для мифологической логики одно и то же), какой не располагают и боги – эта истина им не известна. Ее добивается сам мифологический герой, проходя через свои странствия и в них через испытания. Этот тип героя равен самому народу, он единичное воплощение всех свойств и качеств народного целого (определенного сообщества людей, скажем, государства-полиса в Древней Греции), оттого он неизбежно должен включать в себя амбивалентные и одновременно архетипические черты того самого целого, которое и посылает его в трагический путь обретения истины.

Позднее, по сравнению с шагами и эволюцией ее западной сестрицы, обретение русской культурой своей идентичности привело к тому, что и по сей день она разрабатывает объективную сторону бытия, даже вне учета того обстоятельства, что таких героев, как герои Толстого и шолоховский Григорий, уже нет в реальности.

Мифологический герой, концентрирующий в себе основные линии бытия, может или победить, или погибнуть, причем и в его победе есть элемент разрушительности. Ибо миф знает всего одно, адекватное ему самому, серьезное содержание: показ смерти явления (героя) на фоне бесконечного и равнодушного к человеку бытия. Через мифологического героя античность и та, древняя, эллинская, и русская нащупывали возможные пути выживания всего, что необходимо прояснить самому бытию, – выживаемость и устойчивость то ли государства, то ли религии, то ли какой-то иной духовной субстанции, данных этим этносам на сохранение некой высшей волей.

Любая фигура древнегреческой античности, а также, как оказывается, и русской культуры в период ее классической зрелости в первой половине XIX века, была мифологичной (лучше, все же, говорить – мифичной), иначе она не могла стать жизнеспособной. В этом ее тайна и перспектива для последователей.

Все окутано материалом и содержанием громадного мифа у Шолохова. Мифологические узлы и загадки, архетипы и символы встречаются на каждом шагу любого его текста. Григорий выступает как истинно мифологический герой на развилке – бытийственной, прежде всего, а плюс к этому и личной, любовной, и всякой иной со своими обобщениями архетипического толка. Шуты и архонты хора Аникушка и Щукарь, другие персонажи, вроде Христони – Геракла, архетипы войны, мира, труда, любви, умирания, земли, плодородия, очень важный архетип вышеупомянутого «хора», который мы традиционно соотносим с народным целым, коллективом, человеческим общежитием – все это есть у Шолохова. Дон – это Стикс. Чтобы переехать на его другую сторону в решающий момент жизни, означает попасть в царство мертвых. У Шолохова такой переезд совершает народ в целом (знаменитые картины Тихого Дона», показывающие бегство казаков от наступающей Красной армии), только платить они должны не оболом, но всем своим добром, какое они везут с собой в никуда, в смерть.

Архетипы странствий, в переносном смысле поиски Золотого руна («золотого века прежней жизни»), показ природы таким образом, что из нее могут подняться каменные люди, циклопы, бирнамский лес может ожить и пойти на людей, говорят о том, что в творчестве Шолохова в его универсальном единстве реализовался громадный миф новейшего века русской культуры – странствия человека и обретение истины жизни через кровь и смерть многих людей, но сохранение народного целого, всего этноса.

После всех этих тезисных соображений, хочу привести замечательное определение мифа, как его дал А. Ф. Лосев: «Нужно быть до последней степени близоруким в науке, даже просто слепым, чтобы не заметить, что миф есть… наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не выдумка, но – наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это – совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола» [1, с. 396].

Эта замечательная работа великого философа написана исключительно в русском ключе по стилю и – главное – по сделанным выводам. В ней он пускается в парадоксальные рассуждения о том, что существует разный мифологизм, и что один из них – мифологизм науки выглядит для него просто отвратительным. Процитируем это место, какое выглядит как некое интеллектуальное землетрясение даже и сегодня в век позволительности самых разнообразных суждений. Он пишет: «Итак, механика Ньютона основана на мифологии нигилизма. Этому вполне соответствует специфически новоевропейское учение о бесконечном прогрессе общества и культуры. Исповедовали часто в Европе так, что одна эпоха имеет смысл не сама по себе, но лишь как подготовка и удобрение для другой эпохи, что эта другая эпоха не имеет смысла сама по себе, она тоже – навоз и почва для третьей эпохи и т. д. В результате получается, что никакая эпоха не имеет никакого самостоятельного смысла и что смысл данной эпохи, а равно и всех возможных эпох, отодвигается все дальше и дальше, в бесконечные времена. Ясно, что подобный вздор нужно назвать мифологией социального нигилизма, какими бы «научными» аргументами ее ни обставлять» [1, с. 406].

К этому Лосев добавляет весьма ироническое суждение; как он замечает абзацем выше и явно ориентируясь на русский дискурс, что «неимоверной скукой веет от такого мира. Прибавьте к этому абсолютную темноту и нечеловеческий холод межпланетных пространств. Что это как не черная дыра, даже не могила и даже не баня с пауками, потому что и то и другое все-таки интереснее и теплее и все-таки говорит о чем-то человеческом» [1, с. 405]. Удивительные, конечно, и очень русские «загогулины» Лосева, который напрочь не приемлет холодной логичности любого суждения, в котором не проявлено человеческое. В таких его суждениях живет и Достоевский, какой подбадривает философа антиномиями своих героев. Это и ключ к его пониманию мифологизма как некой исходной матрицы для не ложного, а как раз предельно точного и верного понимания действительности, как бы она ни пряталось за абстрактной отвлеченностью и лезущей отовсюду образностью, в которой многосмысленность живет своей собственной и независимой жизнью, в отличие от логических дизъюнкций, какие обязаны опираться на какие-то прежние и уже мертвые утверждения.

Это приводит ученого к категоричности следующего рода: «Миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное построение, но живое субъект-объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную, вне-научную, чисто мифическую же истинность, достоверность и принципиальную закономерность и структуру» [1, с. 416]. Миф у Лосева определяется через миф же, через ту самую приблизительность и многосодержательность, какие содержит в себе любое построение древнегреческой фантазии от мифа о Тезее и Минотавре, от всей мифологии древнегреческих богов до мифичности поведения реальных древнегреческих персонажей в виде Алкивиада, царя Леонида, Сократа, Платона и Аристотеля. Во всем этом нет никакого ни логического, ни культурологического противоречия, Лосев ведет речь о том, что именно может быть противопоставлено механистичности и оторванной от человеческого субъекта объяснительной матрицы мертвого духа. При всей внешней убедительности и соответствия некоторым фактам действительности, такого рода подход {социальный нигилизм, как он пишет) не решает ни единой проблемы истинно человеческого существования, не дает ответа на те вопросы, какие колеблят и ожитворяют сознание всякого человека без участия теории Ньютона.

И оказывается, что наилучшим, наиболее кратким путем освоения действительности является отвлеченный мифологизм, парабола, притча, миф в своем прямом и безусловном выражении, какой не требует от тебя никакого знания, но требует прежде всего веры в то, о чем миф рассказывает, и что он есть некая безусловная и неотменяемая истина. Истина, какой и необходимо руководствоваться человеку, если только он не собирается прожить жизнь, опираясь исключительно на акты пожирания пищи и извержения ее из себя посредством естественных функций организма. Это человеческое, истинно человеческое начало, как заметил один новоевропейский философ, но дарует ли человечность такого рода возможность приблизиться к каким-то суждениям или, по крайней мере, ощущениям, что в жизни человека, какая дарована, скорее всего, не случайно каждому из живших и живущих, есть потайная дверца, какую он обязан приоткрыть, чтобы, заглянув туда, увидеть там мерцание того света истины, без которого процессы поддержания его физического существования, о которых было упомянуто чуть выше, лишены всякого смысла или они просто ничтожны.

Лосев вовсе не противопоставляет миф логосу (то есть науке-Ньютону), он сам логос понимает как видоизмененный миф, потому что в мифе концентрируется тот вид знания, какой своей универсальностью и глубиной заметно превышает способность логоса и его частных проявлений объяснять действительность. Логос не может бороться за целостного человека, он исключает из восприятия бытия живое чувство жизни как главный эквивалент ее проницаемости и адекватного усвоения. Логос для Лосева подобен патологоанатому, который орудует с мертвым телом, и его знание совершенно бессмысленно и ненужно для «живой, напряженной реальности».

Тайна жизни заключается не только в осознании того исходного импульса, какой делает очевидным процесс субъективации и тем самым адекватного восприятия действительности, так как мы все же не понимаем до конца, что именно из себя представляет сознание человека и главное – его самосознание, а это самое существенное в жизни индивида. Но и этого мало. Помимо случившегося акта рефлексии, связанного с апперцепцией реальности человеком, возникает вопрос отношения к ней (реальности), установление пути, по которому необходимо идти, чтобы более-менее адекватно ее объяснить. По убеждению не только Лосева или других русских философов этого (религиозно-философского) круга, к примеру, С. С. Аверинцева, механистическая, количественная, дескриптивная линия накопленных и исчисляемых, в том числе и через цифру в современной эпохе, знаний ведет и привела во многом в тупик современную культуру. Человек не постигает себя как человеческое существо, обладающее своим собственным самосознанием, а стало быть, и ответственностью за свои поступки и свою жизнь, как существо, созданное кем-то «по его образу и подобию». Он становится в лучшем случае носителем безжизненной и враждебной информации, умертвляющей его истинно человеческие начала и лишающей его прикосновения к вечному.

В некотором отношении миф выступает как то самое орудие, какое позволяет компенсировать недостаточность механистического и количественного объяснения действительности. Тем более, что мышление человека продолжает сохранять значимые элементы архетипического, мифического отношения к реальности. Это проявление мифа и сегодня реализуется, прежде всего, в явлениях культуры и искусства (как части культуры). Но, глядя на избывание в современных формах культуры всего, что как-то напоминает те или иные аспекты содержания, то есть смысла, а почти все сегодня переходит в игру форм и пропорций, опять-таки в нечто механистическое, то становится очевидным, что вымывание мифичности уже неотвратимо происходит и в культуре.

Есть, правда, целый ряд национальных культур, в которых эта архаичность продолжает жить, и в этом известное спасение для всего человечества (может быть так оно и будет, если и они, эти культуры, не будут погребены под эверестами информационного мусора). Россия здесь продолжает пребывать на одном из первых мест.

У Лосева есть еще один аргумент, которым он стремится объяснить необходимость мифологической интерпретации жизни. Он пишет о времени. Для него физическое (или историческое) время в его линеарном, прямолинейном движении есть нонсенс, который не позволяет дать ответ о сути времени. С тайной времени может справиться только миф, только мифологическое отношение к реальности. Он очень интересно в этом отношении описывает и характеризует время начала XX века. Приведем небольшую цитату перед тем, как двинуться в наших рассуждениях дальше.

– «Если вы хотите говорить о подлинно реальном времени, то оно, конечно, всегда неоднородно, сжимаемо и расширяемо, совершенно относительно и условно. Кто же не переживал три секунды как целый год и год как три секунды? Я даже думаю, что с 1914 года время как-то уплотнилось и стало протекать скорее… Время, как и пространство, имеет складки и прорывы… Во времени иногда бывают сотрясения. Время, наконец, в каком-то смысле обратимо. Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку» [1, с. 472]. Замечания философа крайне продуктивны, они тем более западают в память, что вызваны глубоким пониманием древнего, архаического восприятия времени как некой субстанции, управляющей важнейшими процессами жизни. Возникают у него и малопонятные, на первый взгляд, суждения о природе времени: «Время – боль истории, не понятная «научным» исчислениям времени. А боль жизни – яснее всего, реальнее всего. «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию» [1, с. 473].

Наконец, мы обнаруживаем у Лосева в книге «Диалектика мифа» то, что стало причиной и поводом для его ссылки советской властью в лагеря на три года, а формально именно эти, нижеприводимые суждения, вынудили обратить на себя внимание могущественного в то время Л. Кагановича в его речи на съезде коммунистической партии. Вот этот знаменитый отрывок, какой для нас интересен не тем, что философ по-своему объяснил основания «коммунистической мифологии», как он об этом пишет, но тем, что он уловил базовые мыслительные структуры, порождающие формулы коммунистического мифологического мышления. Они лежат в самой основе собственно русского мышления, замешанного на том самом архаическом и архетипированном мыслительном субстрате, о каком мы говорили выше, и какой до сих пор непонятен не только для внутренних критиков, но и для критиков извне, со стороны все более атеистического Запада и его голого механистического эмпиризма, замешанного на безжизненной и умервщляющей жизнь логике. Оно настолько очевидно в своей даже и до-архаической природе, так как оно использует двоичную систему разделения мира – белое/черное, светлое/темное, друг/враг, свои/чужие, что удивительно, как это не бросалось в глаза раньше исследователям коммунистической идеологии.

Причем, эта принципиальная дихотомичность сохранилась в своем виде до самого распада социальной структуры, замешанной на данном типе идеологии. Гласность как главная часть перестройки внесла сумбур в эту иерархичную двоичность (вот вам еще один пример к тем, что будут указаны ниже: «сумбур вместо музыки») и начала разрушать всю систему. Но данное разрушение было и осталось внешним. Но поскольку она посягала на основы и на само качество мышления людей, она сумела раскачать многие опоры бытия.

Лосев обратил внимание на странное проявление во всем советском дискурсе, носившем внешне примитивно идеологический характер, древних и, оказывается, неизжитых форм мифологического мышления. А иначе, откуда могли взяться все эти замечательные образы и мифологические существа: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» (в России с удовольствием был взят от основателей марксизма этот броский афоризм, вполне подходивший под привычные формы мышления – Е. К.), но при этом «копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливают зубы» и т. д. Тут же снуют такие фигуры, как «бандиты во фраках», «разбойники с моноклем», «венценосные кровопускатели», «людоеды в митрах», «рясофорные скулодробители»… Кроме того, везде тут «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов»; и в этой тьме – «красная заря» «мирового пожара», «красное знамя восстаний»… Картинка! И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии» [1, с. 487].

Если вспомнить зарождение русского народовольчества, вообще движение разночинцев, какое было отражено и у Тургенева, и у Достоевского, и очень хорошо у писателей из «народного круга» – Глеба и Николая Успенских, Решетникова, Помяловского и иже с ними, да и Горький тут не подкачал, то как раз в их творчестве были крайне широко представлены мифы «мирового пожара», «очистительной бури», героя с «пылающим сердцем»; в листовках же боевых отрядов народовольцев подобные формулы были самым расхожим местом: «кровавый царизм», «душители революции», «кровопийцы», «реки и океаны народного горя» и т. д. и т. п. Мифологическую основу подобных словесных формул нечего даже доказывать каким-то анализом, она видна невооруженным взглядом. И самое замечательно, что она впритирку ложилась на крестьянское и, можно сказать, разночинное сознание. Но и интеллигенция не подкачала, используя весь спектр этого мифологизма с отрицательными коннотациями на протяжении всей своей истории, особенно ярко в периоды так называемых чисток и идеологических компаний в тех или иных событиях истории России последних двух веков. Эти бесконечные «долой», «да здравствует», «раздавить и уничтожить» и т. д. не сходили не только с первых страниц газет, но внедрились и в художественный дискурс.

Ярким примером такого рода манипуляций мифологическими структурами уже в советское время выступает словесная фактура обсуждения романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (которого, как известно, никто из выдававших, подчас, невероятные мифологические формулы, не читал) и осуждения личности его автора. Немало перлов к этой парадигме было добавлено в период расправы над Александром Солженицыным. Из уважения к великим и уже в прямом отношении мифологическим фигурам русской литературы как Пастернак и Солженицын не будем их воспроизводить, слишком много чести их авторам. Но поразительно другое – для расхожего и обыденного сознания рядового советского (русского) человека такого рода «поносящие», оскорбительные, «ругательные» словесные формулы не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее. Напротив, они воспринимались как некая норма речи, применимая в подобных случаях. Надо сказать, что в обыденной практике словесного общения (причем безотносительно к социальному происхождению говорящего) русского человека обсценная лексика разного уровня лексической и грамматической сложности, просто ругательства, их употребление были расхожим явлением.

Ряд литераторов, вроде В. Войновича и Ю. Алешковского, на этой базе выстраивали целые речевые стратегии своего дискурса. Особенно ярко это проявилось у Алешковского, который изобретательным образом использовал такого рода языковые приемы, точно выстраивая социально-психологическую атмосферу советского общества в его шаржированном, но проницательно угаданном, виде говорения штампами, мифологическими, по сути, формулами, виртуозно употребляя обсценную лексику. Причем семантика обнимала широкий спектр подобного речевого потока – от идеологического, самого замшелого и примитивного партийного дискурса до включения в состав речи широко распространенных околокуль-турных штампов. Такими же приемами по-своему пользовался и Веничка Ерофеев.

Надо заметить, что эта линия, пусть она и не была ни в коем случае центральной для развития русской литературы, отражала существенные стороны национального сознания, выявляла то, что мы называем не умершей еще мифологической архаикой в глубинах психологии человека русской языковой культуры. Не случайно такой тонкий стилист, как Андрей Битов, особо выделял творчество Ю. Алешковского и Вен. Ерофеева и посвятил языку их творчества ряд блестящих эссе.

Это, вероятно, наиболее яркие примеры из русской словесности, да и то – не все, многое осталось за скобкой данного, несколько пунктирного рассмотрения. Насколько нам известно, западная традиция не слишком проявилась на данном пути, единственно, что приходит на память, это аналогичные клише, создаваемые продуманно и с определенной психологической целью во время мировых войн по отношению к противнику, особенно сильно по отношению к гитлеровской Германии, самому Гитлеру и главным деятелям третьего рейха во время второй мировой войны.

Да и большевики в самый канун революции избрали этот способ в качестве самого эффективного запала к своему перевороту: «смерть царизму», «долой Учредительное собрание», «земля – крестьянам, фабрики – рабочим», «вся власть советам». Пойди, спроси у тогдашнего как бы революционера, с удовольствием грабившего все, что попадет под руку, от дворянских усадеб до винных лавок, а что такое – советы⁷. Он и не ответил бы. Что и понятно, так как миф не требует доказательств, он работает напрямую со всем существом слушающего или читающего человека, обращается к его архаическим психологическим структурам.

Вопрос, и существенный, заключается в том, насколько сам этот прием был отрефлектирован всякого рода органами пропаганды и агитации, идеологическими отделами различных райкомов и горкомов, самой культурой. Скорее всего, он никак не был аналитически исследован до и в процессе своего употребления. Во многом это использовалось как работающий инструмент по возбуждению необходимых для власти чувств неприятия, злобы, враждебности, ненависти у определенной части общества. Никто из пропагандистов не углублялся ни в Лосева, ни в Леви-Брюля, или Тейлора для понимания механизма действия подобных штампов, какие, на первый взгляд, производят впечатление ужасающе примитивного и интеллектуально тупого словесного клише, но вот – работало же.

Но вернемся к работе нашего великого философа. Лосев не был бы Лосевым, если бы не произвел возвышения понятия мифа к предельному абсолюту. Думается, что для русского типа сознания это выглядит и органическим шагом, и реализацией все время ожидаемой потенции окончательного и бесповоротного разъяснения мифа как такового. Он пишет в завершении своей книги: «Итак, диалектически с полной очевидностью вытекает определенная форма объединения понятий вечности, абсолютности, бесконечного предела, сознания (всеведения) и субъекта, т. е. понятие Бога вытекает для мифологии с простейшей диалектической необходимостью. Даже больше того. Это понятие, как ясно из предыдущего, является условием мыслимости вообще. Ибо время мыслимо только тогда, когда мы, пусть даже незаметно для себя, оперируем категорией вечности; относительное мыслимо лишь тогда, когда в нашем разуме действует категория абсолютного, хотя она, в порядке недомыслия, и может отрицаться как необходимая. Словом, понятие Бога есть условие и цель мыслимости бытия как всего бытия, как цельного бытия. Вот почему понятие Бога рушится одновременно с разрушением интуиции цельности бытия вообще. Новоевропейская мысль не только отринула реальность Бога. Одновременно пришлось отринуть и реальность очерченного и обозримого космоса, т. е., как показано, мира вообще; пришлось отринуть реальность души, природы, истории, искусства и т. д.» [1, с. 596].

То, что такого рода трактовка мифа, мифического сознания и перевод всех этих коннотаций в предельное, завершающее понятие Божественного начала является невыносимым с гносеологической и ценностной точки зрения современной постмодернистской эпохи (хотя она как бы и приказала долго жить, но посеянные ею семена еще прорастут в будущем). И вот в этом месте стоит опять вернуться к статье Бориса Парамонова [5].

Не рискуя впрямую вешать на Лосева какие-то ярлыки {не по чину: где Лосев и где Парамонов?), он ссылается на цитату из Н. Бердяева, какой обозначил творчество Константина Леонтьева как «стилизованное православие», но читателю понятно, что эта стрела направлена прямо в нашего героя (постмодернистски обозначенного в статье как «клоун»). Но и это ничего, другие обвинения являются совсем уж неподъемными с точки зрения Парамонова: «Истины у него (Лосева – Е. К.) искать не стоит. Ее сейчас вообще ни у кого нет, человечество вообще изжило эту установку – поиск Истины» [5, с. 113]. Вот так-то, нечего, как говорится, искать такую-сякую истину, нет ее, и все тут, наш постмодернистский пророк заявил об этом, чего тут и доказывать.

Дальше больше – внезапно, как какие-то ожившие камни древнегреческой мифологии, появляются у него афоризмы, вроде следующего: «Русский ренессанс был блестящим, но в целом нездоровым явлением» [5, с. 115]. Не буду спорить, что данное высказывание звучит красиво, но бессмысленно, так как это вещи несопоставимые – блеск культуры и отсутствие здоровья в ней же (правда, необходимо еще и догадаться, какое именно, и чье, здоровье автор имеет в виду). Но дальше все окончательно разъясняется абзацем ниже. Парамонов пишет: «Действительно, целостный человек (предположительное задание христианства) не может быть… выразительным мифом» [5, с. 115]. Вот, что называется, приехали!

«Задание христианства» – кем дано? Чье поручение? Если это фигура речи, стилевой изыск, то расшифруйте – какой философской системой, какая эпистемология сформулировала (постулировала) эту задачу, чтобы в таком выражении появился бы хоть какой-то логический смысл, а не предстал формулой постмодернистского заговора явлений, которые ему никак не нравятся и не поддаются к объяснению. Короче, все почти по Булгакову, чего не спросишь, ничего у «них» нет: ни истины, ни идеала, ни Бога – ровным счетом ничего. Ну, и как прикажите говорить с пустотой, в которой ничто и никто не расположился, кроме сияющего нимбом всезнания и всеобъяснения фигуры самого автора статьи.

Миры Лосева, как и миры Аверинцева, М. Бахтина, П. Флоренского, Л. Карсавина, требуют бережного отношения в рамках современного существования национальной культуры. Мы еще не до конца понимаем, какие глубины в них кроются, как через них объясняются характер мысли, вера, отношение к бытию той традиционно воспитанной и академически образованной группы лиц, какие продолжают именовать себя русскими, что нынче выглядит с точки зрения новоевропейской логики нонсенсом, и она не видит в них смысла и понимания жизни (так, как она это воспринимает и считает единственно возможным) русским человеком. Ну и пусть их, пусть живут в этом мире, где ни рождение, ни смерть, ни наличие мифа как концентрированного выражения Божественной истины не имеют какого-либо приличествующего для их проекции реальности смысла. У нас другая жизнь, другие смыслы, другие мифы и, получается, другая картина мира, в которой, как теперь выясняется, нам нет места с точки зрения западной культуры и цивилизации. Мы слишком вышли на первый план, изменили композицию этой картины, окрасили ее в цвета натуральных жизненных красок, а не только ЛГБТ, мы стали ее перерисовывать, ни у кого не спрашивая разрешения.

В нашей картине мира есть место всему и всем. Единственно, мы хотим немного подправить соотнесение частей и фигур этой картины, уточнить ее композицию, чем мы и занимаемся несколько столетий с упорством неофита. Но мы решительно не согласны постоянно находиться на заднике западной картины мира, где наше присутствие угадывается по усам Сталина и изображению медведя, сидящего на газовой и нефтяной трубах. Мы считаем, что отсутствие правдоподобной (адекватной) картины мира, скажем так – несогласованной между ее основными реципиентами, будет постоянно приводить к конфликтам – ментальным и культурным, а подчас и военным [6].

Нам надо договориться о самом главном мифе всего человечества – гармонической и достоверной картине мира для всех его субъектов – больших и малых, богатых и не очень, представляющих разные религии, культурные традиции, разные идеалы и фантазии о будущем, иначе наши общечеловеческие мечты о жизни обречены на гибель и разрушение.

Данная работа, задуманная вначале, как реплика на высказывание современного критика по поводу А. Ф. Лосева, вылилась в достаточно объемное повествование о русском мифологизме.

Автор в ходе изложения своих взглядов убедился сам, и надеется, убедил читателя, что русский мифологизм существует как некое самостоятельное феноменологическое явление, связанное, прежде всего, с особенностями формирования русской культуры. И это несмотря на то, что реальных предпосылок и остаточных явлений в виде сохранившихся особых текстов мифологического плана в отечественной традиции как бы и не существует

Зато выяснилось, что формирование способа мышления о бытии, особенности ментальности и психологии человека, населявшего территории Восточной Европы, какие позже получили наименование Руси (России), носили безусловно мифологический характер. Это выясняется на основе анализа уже современных форм эпистемологических и особых семантических образований, какие в изобилии присутствуют в языковых закромах русского народа. Они также связаны с особенностями расселения и природной среды древнерусского человека, с непростой исторической канвой отношений с соседями и немалым числом потенциальных захватчиков. Все эти соображения привели к серьезным отвлечениям в ходе развития идей, вплоть до обнаружения мифических формул не только в развитом литературном языке, но и на бытовом речевом уровне. Последнее обстоятельство достаточно широко использовалось и используется в агитационных, пропагандистских и идеологических целях, так как они ложатся на подготовленную ментально-эпистемологическую почву, имя которой «русская мифология».

Автор несколько раз оговаривал, что специфика и реальные формы исторической жизнедеятельности русского народа сделали так, что эта мифология была и похожа и не похожа на то, что мы имеем в рамках, к примеру, европейского культурного наследия.

Таким образом, в результате проведенного анализа мы убедились, что соображения, высказанные А. Ф. Лосевым в его книге «Диалектика мифа» являются более чем справедливыми и актуальными уже и применительно к сегодняшней ситуации, так как по большому счету базовые параметры русского сознания не сильно и изменились. А реплики, подобные той, о которой мы говорили, ссылаясь на статью Б. Парамонова, не стоят особого внимания с научной точки зрения. Единственно, нельзя спускать подобным «репликопроизводителям», когда постмодернисткая ирония распространяется на серьезные вещи, связанные с самыми основами национального сознания и способа существования.

1. А. Ф. Лосев. Диалектика мифа // А. Ф. Лосев. Из ранних произведений. М., 1990. Время написания работы – 1927 год, публикации – 1930. Курсив в цитатах – А. Ф. Лосева.

2. Помните эту его «рецепцию» переписки Энгельса с Каутским: «Да не согласен я с обоими». М. А. Булгаков. Собр. соч. в пяти томах. Том второй. М., 1983. Подобного рода «шариковиада» наблюдается сегодня (в 2022 году от рождества Христова) на поле европейской политики, когда перед нами явное отсутствие продуманных больших концепций развития всего континента, стирание прежних отдельных идеологий – от морали до искусства, от распада семьи до уничтожения биологической природы человека, наличествование сиюминутных реакций на происходящие события, что, как показывает предшествующий исторический опыт, неизбежно приведет к нарастанию конфликтов как внутри самого ЕС, так и по его периметру.

3. В этом месте автор, как ему кажется, ловко оправдался в глазах академической, традиционно мыслящей общественности, списав собственную разбросанность изложения материала и перекрещивающиеся сюжеты собственно литературы, философии, особенностей психологических архетипов русского народа на заинтересованное, персонифицированное к ним отношение субъекта данной работы.

4. См. Евгений Костин «Русская литература в судьбах России. Достоевский против Толстого. СПб., 2019. – 640 с.; Евгений Костин «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды. Русская цивилизация и ее культура в основных кодах, смыслах и фигурах». СПб., 2021. – 872 с.

5. Борис Парамонов. Долгая и счастливая жизнь клоуна // Парамонов Б. М. Конец стиля. М… 1999.

6. Удивительным образом Запад желает «стереть» Россию с карты мира, изъять из своей картины мира, оставить на ее месте, если не пустое пространство, то, по крайней мере, набор карликовых мини-государств, какие будут управляться подобно Косово или Албании движением мизинца последнего клерка в посольствах евроатлантических стран. Конечно, и ресурсы России маячат перед воспаленным взором западного политика, но главное, все же, в другом – невозможность смириться с наличествованием страны и народа, не готовых подчиниться нарисованной и раскрашенной главными художниками западной цивилизации карты мира. Воля ваша, но отсутствие явного рационализма в поведении Запада по отношению к России, что мы наблюдаем после распада СССР, попахивает каким-то мистицизмом, и управляющие Западом исторические импульсы явно «приплыли» из чистого Средневековья, в котором религиозная, прежде всего, да и всякая иная нетерпимость доходили до изуверства и массовых убийств (история крестовых походов и религиозные войны на территории самой Европы).

Россия же, в свою очередь, отвечает утвердившимся в массовом сознании схемами, по которым Запад окончательно и бесповоротно враждебен по отношению к ней и никаких компромиссов сейчас со стороны славян уже также не просматривается. В такой конфликтологии видится, правда, некая историческая онтология: если Россия готова, как это не раз было в ее истории, терпеть максимально долго всякого рода экзистенциальные проблемы и биться с врагом на самой грани поражения, когда и о победе было трудно помыслить, то Запад, упоенный своим технологическим преимуществом, явно не готов терпеть какие-то лишения, если они перейдут разумные рамки страданий обыкновенного европейца. Либеральные идеи сделали свое дело – Запад окончательно разрушил свою пассионарную базу и, скорее всего, в условиях тотальной войны ему придется формировать свою армию из мигрантов и наемников, с какими могут возникнуть весьма сложные сюжеты.

Говоря и думая о таких художниках, как Достоевский, Толстой, Шолохов, выходишь на основные линии развития национального, прежде всего, искусства. Но не только – фигуры, подобные им, влияют на суть культуры, изменяют самые параметры (или же существенно их корректируют) воссоздания реальности, то есть мимесиса. Такие фигуры особенно сильно наследуют национальной, в первую очередь, традиции. Причем, в полной мере обозначить данное обстоятельство, как традиция, нельзя, это гораздо сильнее и глубже, чем передача тех или иных стилевых приемов, принципов изображения человеческого характера, определенной эстетики и т. п. Вопрос заключается в том, что мы сталкиваемся с гораздо более определенными феноменами (в философском смысле этого слова), ставящими перед нами вопросы о происхождении человеческого сознания, о его отражающих реальность возможностях, о всей сфере идеального, какая, собственно, и делает человека человеком.

Здесь же оговоримся, что мы имеем виду то самое классическое понимание человека как существа, созданного по «образу и подобию божьему», с определенной гендерной проявленностью. Оно вовсе не противоречит имеющейся научной картине мира, в которой человеческое существо проходило определенную эволюцию, совмещая себя со всем живым в природе. Вкратце заметим, что разделение человеческого рода на мужское и женское начало, как и всего живого мира в среде млекопитающих, легло в основу по существу чуть ли не главного сюжета мирового искусства – воссоздания любовного чувства, страсти, тяги одного существа к другому, то есть миф любви и смерти является одним из самых базовых в мировом искусстве. Так что сегодняшние поползновения либеральных идеологов разделить людей на 30 с лишним половых различий убивают искусство и все, что с ним связанно, на корню, от него почти ничего не остается.

Разрыв между материальным существованием человека и идеальными проекциями его сознания являются одним из главных в формировании всей той сферы, какую мы обозначаем как собственно человеческую. Человек (в том высоком смысле, какой мы вкладываем в этот понятие-концепт) проявляется тогда, когда он выходит за пределы своего рефлекторного, строго физического бытия – сон, еда, естественные отправления, рождение и разложение тела на химические элементы – все это не делает человека человеком, какую при этом особую форму данным процессам ни придавай (к чему, к примеру, стремились древние египтяне, мумифицируя фараонов и жрецов и тем самым продлевая, как им казалось, существование высших родов людей в ином состоянии).

Человек появляется тогда, когда он отрывается от своей материальности, физичности, когда саму эту физичность он начинает одухотворять и делать осмысленной и содержательно наполненной. Это самый тонкий момент в наших рассуждениях, поскольку слово «одухотворять» является достаточно затертым и во многом потеряло свою определенность. По существу мы говорим о сложном процессе отражения действительности (причем и слово «отражение» не в полной мере является адекватным для передачи всей сложности психических и когнитивных процессов, какие происходят в сознании человека). Процесс мышления, психических состояний можно описать при помощи физиологических представлений о прохождении электрических импульсов по нейронным сетям в головном мозгу человека, но это вовсе не отвечает на вопрос о сути данного феномена.

Во-первых, так остается неясным, почему сами эти импульсы движутся именно таким образом, что они усложняют картину воспринимаемой реальности помимо действия инстинктов и рефлексов, а во-вторых, не совсем понятно, почему данные «слепки» реальности имеют аналогию и соответствие тому, что может быть названо объективной стороной жизни. И, в-третьих, возникает вопрос о «базовости», правильности отраженной картины мира: что, в конце концов, является критерием данной объективности и каковы механизмы ее верификации? Мы помним, в общем-то, абракадабру марксизма, который утверждал, что практика является критерием оценки мыслительной деятельности человека (точкой нахождения «истины» – говорили классики). Но многие идеальные представления никак не могут быть проверены при помощи той или иной практической деятельности, так как невозможно и вообразить себе, как, к примеру, теория «большого взрыва» может получить свою материальную верификацию. Она подтверждается только другими идеальными утверждениями. Таким образом и живет сегодня мир большой и сложной науки. Он, разумеется, допускает разнообразные выходы к практическим результатам и определяет тем самым развитие новых технологий, но впрямую у нас нет доказательств, что все, что мы придумываем и создаем, связано с правильностью наших идеальных построений. В этом один из парадоксов и одна из тайн современного естественнонаучного знания.

Но, тем не менее, для эстетиков и культурологов все еще встает вопрос о том, что именно определяет появление искусства. Общим соображением является то, что какие-то жесты, крики, ритмическое звукоподражение способствовали совместному труду, улучшали результаты деятельности человека. Нарисованный буйвол, другое животное на стене пещеры, пусть даже слабо узнаваемые на первых порах, совпадали с удачной охотой и тем самым становились фетишем, знаком, управляющим поведением человека. Но вот, что способствовало отрыву рисунка и пения, жеста и крика от своей материальной связи с действием, поведением человека? Когда оно начало приобретать – нет, не качество эстетического, это более поздний этап, но известную самостоятельность и независимость от человека? Вот этот момент перехода от конкретности к всеобщности, к признанности всеми (родом, племенем, тем или иным сообществом первобытных людей) и несет в себе момент отвлеченности или идеальности. В сознании человека формируется устойчивая связь между конкретностью и его образом, то есть воображаемым слепком отражения действительности.

Особенно остро эта проблема стоит применительно к искусству слова, то есть к тому способу самовыражения этноса через слово, которое напрямую связано с адекватностью воссоздания бытия, а также его оценкой. Вся эта триада – эпистемологические ресурсы и возможности языка, его познавательные и оценочные потенциалы – имеют выход к проблеме, связанной с пониманием того, на каком этапе, когда, с какой глубиной проходил данный процесс.

Надо заметить, что эта история случается практически с каждой более-менее развитой культурой, реализовавшей себя, в том числе и через слово, но особенно это важно для России, у которой существуют сложные отношения со словом, являющимся сакральной частью национальной эпистемологии.

И здесь нам для углубления в проблематику, обозначенную в названии статьи, придется обратиться к анализу самых древних, мифологических, структур, формировавшихся в пракультуре восточных славян, к которым имеют прямое отношение русские как этнос. И здесь, как это известно в науке, важнейшую роль в развитии культуры и самосознания народа играют эпические формы воссоздания действительности.

Считается, что русский эпос как наиболее архаическая форма воспроизведения реальности в словесном творчестве древнерусского этноса формировался прежде всего в устном народнопоэтическом творчестве. Вместе с тем в русской культуре так и не сохранилось ничего подобного, что было в Древней Греции, у кельтов и скандинавов, других народов Европы, то есть мифологии. Достаточно обратиться к такому авторитетному источнику, как «Энциклопедический словарь по славянской мифологии» (Москва. 1995), подготовленному сотрудниками Института славяноведения и балканистики РАН, чтобы на первой странице Предисловия прочесть следующее: «Собственно славянские мифологические тексты не сохранились: религиозно-мифологическая целостность «язычества» была разрушена в период христианизации славян. Возможна лишь реконструкция основных элементов славянской мифологии на базе вторичных письменных, фольклорных и вещественных источников. <…> Все эти данные относятся в основном к эпохам, следовавшим за праславянской, и содержат лишь отдельные фрагменты

общеславянской мифологии» [1, с. 5] (авторы предисловия Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров). Характерно, что один из крупнейших исследователей славянского мира и славянской культуры последних лет А. С. Мыльников свои выдающиеся работы так и формулировал: «Картина славянского мира; взгляд из Восточной Европы», поскольку нашего собственного набора письменных и иных фиксированных свидетельств по всему многообразию древнеславянской, включая славяно-русскую, ойкумены не существует, кроме как европейских хроник и весьма опосредованных к тому же, с прибавлением, пожалуй, ряда труднодоступных византийских источников.

Все это ставит перед исследователем, желающим понять, где собственно находится то ядро, какое можно отнести по разряду русской уже мифологии, задачу обращения к общеславянской прамифологии, а в конечном итоге, к фольклору, уже следующему этапу развития национальной культуры. В то же самое время очевидно, что рано или поздно работу, какую предпринимали в русской науке А. Афанасьев, А. Потебня, А. Веселовский и продолжили позже Н. И. Толстой, В. Н. Топоров, В. В. Иванов, А. С. Мыльников и ряд других ученых, все же придется делать в перспективе и определяться с матрицами соответствия праславянских мифологических формул в их русском изводе последующей русской словесной культуре. Мы же в настоящих заметках ограничимся некоторыми общими соображениями по этому поводу, беря, все же, в качестве известной точки отсчета тот тип мифологического мышления, какой сформировался в европейской культуре на материале древнегреческой цивилизации.

Хотя, размышляя в пределах самых общих категорий и применительно к Шолохову, становится понятно, что древнеславянские бинарные оппозиции, как-то: мужское-женское, восток-запад, суша-море, огонь-влага, весна-зима, солнце-луна, близкий-далекий, старый-молодой, жизнь-смерть и т. д, и главное – систематизированное представление древних славян о «мировом дереве», при помощи которого ими конструировался мир вообще, что напрямую соотносится с пониманием и изображением природного мира в частности, – все это, бегло перечисленное, имеет самое прямое отношение к художественной вселенной Михаила Шолохова. В той или иной степени, с теми или иными сложными переходами эти древние мифологические элементы мышления и способы создания моделей мира (человека, природной среды, истории, времени и пространства и т. п.) узнаваемы сразу (видны) для проницательного читателя в текстах писателя.

Но становится очевидным, что категории фольклоризма явно не хватает для ответственного анализа, все же это в большей степени интерпретируется как видимая традиция, определяющая связь между этапами развития литературы в формах устной народнопоэтической речи и вырабатываемой письменной традиции, имеющей выраженную авторскую окраску. Это больше стиль, формы, особенности эстетики (сказ у Шолохова, сравнения в творительном падеже, инклюзы, взятые напрямую из фольклора).

Так что в случае с Шолоховым, если его творчество брать за пример известной мифологизации действительности, данный подход не работает в полном объеме. Что же работает? Работает то, что сразу и не видно. Проявляются более древние и архаические формы словесного отображения действительности. Нам известны периоды, какие были у тех или иных национальных литератур и какие получили в качестве своего предшественника мифологию. Почти все европейские литературы имеют такую предысторию и основу.

Что же такое мифология? Это не просто попытка некоего укрупненного воспроизведения действительности. Вовсе нет. Это единственно возможный на том этапе развития культуры и цивилизации способ растолкования действительности в самых обобщенных категориях. Эти категории, то есть отдельные мифы (о Геракле, Сизифе, Эдипе, Икаре, Тезее и Минотавре, об аргонавтах и других мифологических персонажах), не есть варианты сказок, выдуманных историй о неких существах – царях, героях, и т. д., но суть – структуры с уплотненным смысловым содержанием, какие дают определенные ответы на существенные вопросы действительности, причем в замаскированном виде. Да так, что миф необходимо разгадать (мы бы сегодня сказали – проинтерпретировать), на него нет прямого ответа. Эти структуры мифа являются отражением, попыткой понять некие узловые противоречия в развитии самого человека, его сознания, психологии, самой судьбы. Прямого ответа через миф[11] нельзя ни дать, ни получить. И задающееся вопросами, и ищущее ответы на них сознание человека какое-то время обречено блуждать по мыслительному лабиринту мифа, подобно Тезею, если только не найдется путеводная нить, данная ему предусмотрительной Ариадной. (Употребим здесь удачное выражение А.Мыльникова, использованное по отношению к иным формам исторического знания, но в связи с м и ф о м это звучит убедительно: миф обладает семантической упругостью, его просто-напросто невозможно понять однозначно, он всегда больше и сложнее сюжета, в нем представленного).

Такой нитью будет выступать обязательно запрятанный внутрь конструкции мифа смысл, то есть безусловная связь с явлениями реальности и материально-конкретного мира. Но вначале она (эта связь) должна была выступить перед человеком в виде почти художественного образа, сложной параллели, отчего сам смысл мифа даже не удваивается, но становится многомерным и полным сложного содержания на ближайшие почти три с лишним тысячи лет (это, если помнить о Гесиоде и Гомере, которые ссылались на источники и мифы, бывшие до них). Непрямой, а окольный, да еще и приукрашенный особыми нюансами и деталями общий слепок важной части действительности становится сконцентрировавшей в себе определенное содержание матрицей, отражающей в себе почти весь смысл мироздания как такового, данного не только древним грекам, но и перешедшему в эпистемологические структуры сознания современного человека. И большое заблуждение думать иначе.

Может быть, сегодня человек в большей степени, чем в древности, окружен мифологическими парадигмами современного происхождения, которые требуют постоянного погружения в себя. Получение ответов на вопросы, а что есть культура, цивилизация, судьба человека в новейшую эпоху, каков будет homo sapiens в связке с цифрой и всякого рода компьютерами и искусственным интеллектом, в самой малой степени отличается от поисков ответов человека, жившего в эпоху активного мифотворчества. Поиски такого рода онтологических ответов не носят математического или механистического характера – это все же в большей степени хаотичное нащупывание тех смыслов, какие будут определять жизнь людей в самом ближайшем будущем. И они требуют всего, целостного человека. Сказать, что мы хотя бы определили пути нахождения ответов на эти вопросы, было бы безусловным завышением человеческого самомнения и очередной иллюзией. Мы все еще живем среди мифов и – самое главное – не знаем отгадок на них. Та спасительная нить Ариадны, о которой велась речь чуть выше, трагическим образом выскользнула из наших рук, и мы судорожно пытаемся обнаружить ее конец среди эпистемологических развалин сегодняшнего нашего (не) понимания мира.

Обобщающая категориальность восприятия бытия, какую мы обнаруживаем в разных мифологиях, представленных в мировой культуре, говорит о том, что сознание человека на первых этапах своего развития легче оперирует с абстрактными величинами и обобщенными суждениями, представленными в мифе. И это, несмотря на то, что они прячутся за конкретными героями, перипетиями их судеб и подробностями их странствий по открывшемуся миру-вселенной, который необходимо обживать, в том числе и интеллектуально. Заметим, что во всяких мифологических парадигмах нет не перемещающихся во времени и пространстве героев. Миф не может состояться, концентрируясь вокруг неподвижного мифологического героя: всякий раз он движется и в движении под него упорядочивается и структурируется сама действительность. И это пространство движения героя, время его существования обратным образом осмысляются, и именно таким образом эти категории «очеловечиваются» и получают свое антропное измерение.

Вот Икар, сын великого изобретателя Дедала, не послушал своего отца, создателя крыльев из перьев голубей и скрепленных воском и медом, поднялся слишком близко к солнцу, отчего воск и мед растаяли, и он упал в морскую бездну. В этом мифе все имеет конкретное выражение и воплощение, включая описание самих крыльев, место заточения Дедала и Икара в горах по воле бессердечных богов, но основный смысл, какой прочитывается нами и сегодня, заключается в воплощении в данном мифе порыва человека к неведомому, нарушение всяческих запретов и ограничений, и представляется нам изумительным примером мечты и преодоления земного притяжения каждым человеком, поднимающимся над обыденностью жизни.

Миф поиска и обретения истины, миф о тщете жизни, миф о преодолении предусмотренной парками судьбы, о победе над смертью и переходом в состав бессмертных богов, миф о возвращении к родному очагу, о поисках «золотого руна (века)» и т. д. и т. п. Мы продолжаем пользоваться этим наследием, причем оно угнездилось в самых основаниях нашего понимания и аксиологизации действительности, стало чуть ли не основной частью нашей эпистемологии. Но и этого мало, вся наша культура должна была впаять в себя совокупность смыслов, выраженных в мифологии. А художество как таковое невозможно без использования универсальных моделей воспроизведения реальности (тот самый мимесис), какие впервые были определены именно что в мифологических формах идеальной деятельности человека. Чудесно также и то, что верность угаданных смысловых, а стало быть, и человеческих противоречий такова, что мы ничуть не подвергаем сомнению исходную базу нашего истолкования человека, природы и космоса.

Внешне кажется, что к Шолохову такой подход не приложим, так как у России (Руси) не было своей мифологии. Но это не так. Как автору представляется, и в своих предыдущих работах, посвященных формированию русской эпистемологии, он старался доказать, что роль подобной древнегреческой мифологии в русской культуре сыграл процесс особого формирования самого русского языка, какой соединил в себе религиозную мифичность и дописьменные, языческие представления древнерусских людей.

О мифологии у Шолохова впервые и последовательно было сказано в наших работах 80-х гг., в том числе в монографии «Художественный мир писателя как объект эстетики. Очерки эстетики М. А. Шолохова» (Вильнюс. 1989), идеи которой в итоге вошли в текст докторской диссертации «Эстетика Шолохова», защищенной в Пушкинский Доме (ИР Л И АН СССР) в 1990 году. В самом начале 90-х годов А. М. Минакова обратила на это внимание, подтвердила данное обстоятельство приоритетности и сама успешно работала в этом направлении. Весьма продуктивным развитием идей мифологизма творчества Шолохова является ее книга «Поэтический космос М. А. Шолохова. О мифологизме в эпике М. А. Шолохова» (М., 1992).

х х- х-

Тут необходимо провернуть ленту немного назад и представить, а что такое красота и гармония были для мира, когда в нем еще не было человека разумного, а были только какие-то наши предшественники в виде членистоногих, морских гадов или каких-то иных явлений природного мира. Был ли этот мир прекрасен, как он прекрасен для нас сейчас? Ведь мы воспринимаем планету Земля как некий удивительный феномен уникальности и красоты для нашего человеческого сознания. Так ли это? Не ошибаемся ли мы? Может, это все же нечто вроде стокгольмского синдрома, опрокинутого в прошлое, и как заложник начинает любить своего похитителя, так и мы любим землю, поскольку ничто другое нам не ведомо, неизвестно, а космос, окружающий нашу родную землю, кажется нам враждебным и смертельно опасным. Здесь же, на земле, все нам знакомо и близко, такое голубое небо, синий океан, нежный ветерок обвевает нашу голову. Даже и для бушмена, зулуса их африканская саванна, как для бедуина пустыня, полны прелести и красоты, несмотря на смертельную жару, отсутствие воды, а все потому, что для них это родной и единственный дом, и в этом вся причина и основание.

Мы даже не знаем, насколько нам было бы комфортно во время царства динозавров или саблезубых тигров или каких-нибудь ящеров, которые знакомы нам только по картинкам палеозоологов с их неуемной фантазией или палеонтологов, опирающихся на 2–3 косточки прежних чудовищ, бродивших по земле какие-то несколько десятков, а то и сотен тысяч лет назад, обнаруженных в каких-нибудь горах или степях. Нечего и фантазировать, мы знаем и любим только тот мир, какой мы знаем, как мы любим наших родителей, которые единственны для нас и неповторимы.

И конечно, то, что мир стал истинно прекрасен всего лишь с появлением человеческого оценивающего взора, сознания, какое стало выявлять критерии для оценки всего того, что видит, слышит, чувствует, осязает человек, для нас безусловно. Но и здесь есть загадка – наши пять природных чувств, почему только пять? Ведь мы знаем о «тепловом» и «инфракрасном» зрении многих зверей, об особых качествах каких-то ничтожных насекомых и примитивных с человеческой точки зрения животных, какие перед тем, как укусить свою жертву, впрыскивают в нее обезболивающую субстанцию, подобно комарам, или отращивают себе хвост на месте прежнего, как ящерицы, или могут видеть на 360 градусов, не поворачивая головы, как многие стрекозы. Много чудес у природы. К примеру, человеческий спектр зрения не совпадает со спектром многих животных, и они видят мир преимущественно в фиолетовом цвете или зеленом (так, по крайней мере, убеждают нас биологи). Так какой цвет является настоящим, больше соответствующим объективным сторонам действительности? Нет ответа.

Но очевиден другой вывод – человек должен исходить из своих собственных физических возможностей и принимать их как некую объективную данность, не сравнивая себя с другими живыми существами, хотя бы и в этом отношении. Говорил же поэт – «Не сравнивай, живущий – не сравним».

Красота появляется там, где появляется человек. Конечно, нам опять, в который раз, придется обращаться к античной сокровищнице духа, когда он, дух, идеальное, стали проявлять себя как мощные движительные начала жизни. Сама реальная жизнь для гомеровского грека вся полна материальной теплоты и прелести, когда сам язык создается почти как прямое отражение предмета, движения, плотности и вязкости бытия, его многообразия в физическом смысле. Изучая античность, я часто ловил себя на мысли, отчего в этом процессе исследования древнегреческой мифологии так завораживающе начинают звучать вот эти строки гениального Мандельштама:

Самая знаменитая война в истории человечества – Троянская, с которой все и началось в культурном смысле, велась вовсе не за покорение народов и освоение новых земель, они и так были эллинскими, но с желанием вернуть похищенную красоту, божественно прекрасную Елену. Ее власть над собой признали и троянские мудрецы, когда увидели украденную Парисом женщину и согласились с тем, что будущая война и разрушения достойны этой Красоты. В конце концов, гениальность Гомера, сумевшего дать завершенный в своей полноте слепок древней Эллады, заключалась и в выборе этого поразительного сюжета (бывшего в реальности) борьбы, битвы за нечто необъяснимо прекрасное. При всем том, что остальной Элладе необходимо было отомстить дерзкому Парису, наказать Трою за неподобающее поведение, но все это обертоны, сопутствующие линии глубинного понимания жизни, какое начинает прорезываться у древних греков и превращать их пластичность в духовные субстраты описания действительности.

Мандельштам очень точно резюмирует этот переход от «списка кораблей» к «красоте и любви» – «и море, и Гомер – все движется любовью». Нельзя не заметить, что в троянском походе участвовал и величайший герой древности Ахиллес, что только усиливает важность торжества идеи (именно что идеи, это важно понять и услышать у Гомера) борьбы за красоту, овладение ею. В этом эпическом повествовании о становлении – ни больше и ни меньше – европейской цивилизации и оформление ее культуры в основных смысловых узлах, данный поворот событий и основная фабула рассказа Гомера являются неоспоримо важнейшими и достигающими смысловых вершин Древней Греции.

То же происходит и в «Одиссее» Гомера – это не просто история жизни царя Итаки и повествование о его возвращении к родным пенатам: иносказательный смысл, какой рвется из каждой строчки великой поэмы, гораздо больше рассказа о встречах Одиссея с разнообразными природными чудесами, циклопами, о чудесном спасении от сирен и многом другом. Все это, по отдельности, также представляет из себя сжатые варианты отдельных мифов, но важнее этих обстоятельств – соединенность конкретных мифологических нарративов в «Одиссее» – включение их в грандиозный миф поиска и обретения человеком смысла жизни. Именно в рамках этого сверх-мифа объясняется, встраивается, соединяется друг с другом все отдельное и частное. Картина мира становится универсальной, обобщенной, содержит в себе примирительное содержание начала, развития и завершенности последовательных событий и элементов жизни. Это та же матрица, какую накладывал Аристотель на понятие композиции (речь шла о древнегреческой трагедии), то есть целостную структуру произведения искусства – начало, середина (кульминация) и конец.

Мы встречаемся у Гомера с отчетливо видимым процессом формирования эпистемологических механизмов описания и объяснения реальности. Удивительно, но по большому счету мы продолжаем жить в пределах все тех же раз и навсегда угаданных и воспроизведенных слепым гением мыслительных координат осознания человеком действительности, какие были представлены в поэмах Гомера. Конечно, не им одним, тут же находится и Гесиод, и другие древние авторы, тексты которых дошли до нас. А сколько не дошло!

Что же касается «античной» темы в творчестве Мандельштама, можно отметить, что она проявилась у него в поразительно глубоких и точных по выводам теоретических рассуждениях о культуре Древней Греции, о древнегреческом языке в его эссе и статьях. Особняком стоят его гениальные прозрения в стихах этой древнегреческой парадигмы, вроде того текста, на который мы сослались. Но сегодня его творчество в целом и, конечно же, его трагическая, почти в духе античной трагедии, судьба, выступают для нас сложным культурным мифом XX столетия, соединяющим в себе разные художественные эпохи и обнаруживающим свой материал на такой глубине искусства и философии, что становится не по себе, особенно бросая взгляд на текущий литературный процесс, сплошь и рядом состоящий из сомнительных перлов постмодернистского дискурса.

Естественный, природный мир самодостаточен, он равновесен сам по себе, и никогда не возникает вопроса, отчего он таков, каким мы его наблюдаем. Мы принимаем его соответствие нам, людям, расселившимся по территории земли, как само собой разумеющееся явление. Вместе с тем возникает существенный вопрос о целесообразности, соответствии мира, его внутренней телеологичности именно применительно к нам, людям. Почему, собственно, мы уверены, что мир должен быть благожелателен по отношению к нам, быть «родственным» нашей природе, помогать, в конце концов, людям? Мы же уверовали (да если бы и не уверовали бы, то нам деваться некуда в своих размышлениях, настолько это очевидно) в то, что всякая эволюция, проходившая в этом мире, является внутренне обоснованной, есть нечто закономерное и органичное, ориентированной на наше появление в мире, возникновение человека разумного.

Этот мир для нас прекрасен, но означает ли это, что кто-то, кто создал и мир, и человека, уверен в том, что мы соответствуем друг другу. Но опять-таки представление о красоте действительности связано с каким-то возвышением мысли, духовным усилием, производимым человеком. Ведь, если разбираться в самой реальности, то там для человеческого восприятии обнаруживается немалое количество явлений и предметов безобразных, отвратительных, ужасных именно для человека. Ведь, змея, крокодил, скорпион, паук и всякая другая гадость сами по себе таковы как они есть. Но для нас они отвратительны, опасны, как непереносима грязь, вонь, элементы тлена и разложения. Для нас (в идеале) ужасна смерть любого органического природного явления – от смерти дерева и бабочки до смерти самого человека с процессом гниения и всякого отчуждения от красоты и чего-то возвышенного. Как будто миру не хватает подтверждения того, что он прекрасен и уникален, что его разнообразие живой жизни является чудом, и об этом необходимо свидетельствовать и «обратным образом», указывая нам на другую, неприглядную сторону реальности, связанную со смертью и разложением. Такое представление кажется абсурдным и не имеющим особого смысла, но тогда возникает реальная онтологическая проблема: возникшее человеческое сознание начинает вносить в этот уже созданный и определенный природный мир свои изменения.

Во-первых, оно его изменяет физически – человек занимается одомашниванием скота, распахивает земли, сводит леса, чтобы добывать себе пищу, уничтожает определенную часть природного мира. А во-вторых, и это самое главное – он вносит критерии оценки этого мира, он начинает исправлять его по этим им самым придуманным (идеальным – то есть не связанным с естественной эволюцией) критериям. (Мы спрямляем этот процесс, он занимал десятки тысяч лет, но не сотни и не миллионы, то есть человек эволюционировал и менялся через свое идеальное целеполагание по отношению к миру очень быстро по сравнению с миллионами лет последовательной эволюции живой природы).

Конечно, все меняется, если мы вносим в эту систему некоего высшего судию и творца одновременно – Бога, который все это устраивает по своим правилам и законам. И очень похоже на то, что эволюционное развитие природного – и мира и человека, в том числе, – не могли продуцировать идеальное целеполагание – этого параметра просто не было заложено в программе развития человека. Более изящной является идея, что Богу не хватало собеседника, оценивателя созданного им мира: жажда стороннего мнения заставила Бога отступить от своих правил и дать разум одному из живых существ.

Как правило, идеальное – это ненужное в потребностях человека прямоходящего, кроманьонца. Безусловно, неожиданным и ускоряющим весь этот процесс, является вторжение языка, даже на первоначальной стадии его примитивного оформления. Через звук, междометие, крик, передается дополнительная информация, расширяющая возможности человека. Но между этими феноменами – неосознанным во многом испусканием звуков первобытным человеком и развитой эпистемологической системой древнегреческого языка – даже не пропасть, а бездна. Процесс шел исключительно быстро – понятия длины, тяжести, объема, силы носят столь отвлеченный характер, что непонятен механизм, по какому происходит увязывание таких абстракций и первоначального, сплошь практического, материального опыта человека. Скажем по-другому, ему незачем, этому первобытному человеку, прилаживать к своей жизни данные вышеперечисленные понятия, не говоря уже о таких представлениях, как бесконечность, космос, божество, смерть и т. д.

Даже на этапах раннего развития культуры (а кстати, что это такое в своем прямом понимании?), она не воспринимается как нечто отвлеченное, как «высокое» понятие, а как хорошо сделанное изделие – тэхне. 40 000 скульптур было в Афинах во время расцвета полиса, почти столько же, сколько было свободных граждан. Ваятель – это тоже, что и горшечник. Аристотель в своем трактате «О душе» все чувства человека объясняет строением человеческого тела – «горделивый» имеет расстояние от шеи до пупка больше, чем от пупка до чресел. И дальше подобным образом изъясняется душа человека у великого Стагирита, все можно измерить, объяснить физически. Это не изжитый еще антропоморфизм, но впоследствии он умудрился стать посредством именно что древнегреческой мифологии философией объяснения всего в действительности, и нам с этим приходится мириться.

Собственно, никаких специальных предпосылок к этому не было, но человек единым усилием упорядочил весь видимый и невидимый мир. И в этом мире значительное место заняла мифология, пережившая в дальнейшем трансформацию в различные виды и формы искусства. Хотя и здесь возникают «наивные» вопросы. Ведь, прямой перевод слова мимесис значит подражание действительности, и не только в слове, но прежде всего через него. Суметь воспроизвести реальность близко к оригиналу и было целью того, что было названо искусством в Древней Греции. (Правда, название сочинения Аристотеля «Поэтика» было придумано в средние века первыми истолкователями и переводчиками ее на латынь, и мы не знаем, как она называлась на самом деле, а поиски утраченной 3 части, в которой, по мнению ряда исследователей, был дан ответ на главные тайны искусства, продолжаются до сих пор. Мы помним, что именно этот сюжет стал предметом одного из романов Умберто Эко).

И когда мы продолжаем мучиться аристотелевским определением катарсиса, что это есть «переживание трагического конфликта, сопровождающееся состраданием и ужасом», мы забываем, что под состраданием он, да и все древние греки, понимали со-положение, сочетание себя, конкретного человека, с мифическим героем, не желая подобной судьбы, боясь ее. С ними, древними греками, неизбежно происходил катарсис, когда они наблюдали за перипетиями судьбы царя Эдипа, из чего, впоследствии при посредстве культуры модернизма, получилась целая психоаналитическая психология, о чем не мог предположить и гениальный Аристотель, не говоря уже об Эсхиле.

Древние греки больше думали о пользе, о гражданственности, как ни странно может показаться сейчас, искусства, чем об отвлеченных свойствах красоты или гармонии. Искусство для них – это ремесло. Представления о гармонии, пропорциях, образности появляются позднее, в основном этим занимаются эстетики и философы эпохи эллинизма, когда древнегреческая цивилизация уходит на второй план в региональном и геополитическом смыслах. Наконец, настоящие критерии красоты и гармонии появляются после создания больших объясняющих систем (религий), и особенно здесь потрудилось христианство, причем не только в положительном отношении. (Мы имеем в виду разрушительное воздействие христианской доктрины по отношению ко всему «языческому» искусству, включая древнегреческое, что привело к сознательному уничтожению многочисленных памятников и письменных источников античной эпохи в «темные» средние века, вплоть до наступления Ренессанса).

Что такое умиление, вера, грех, совесть, какое они имеют отношение к пропорциям, гармониям? Христианство добавляет к уже существующим, сложившимся идеальностям и отвлеченностям свои категории, какие резко выбиваются из ряда прежних дефиниций. Они переводят весь регистр когнитивной деятельности человека из сферы антропоморфизма в сферу чистой антропологии. Христианская доктрина в Новом Завете заговорила прежде всего не о Боге, но о человеке. Евангелие это не просто жизнеописание Христа, но проповедь о его учении, обращенного к человеку. Да и сам Бог должен был принять облик человека, чтобы сделать этот переход более убедительным. Он уже не просто Бог, но Человеко-бог, или Богочеловек. Это поразительно: Бог должен был не просто вообразить себя в облике человека и поиграть (в божественном, конечно, смысле) с человеком, как позволяли себе это древнегреческие божества, но пройти весь путь человека – от рождения до смерти, чтобы иметь право говорить о том, что является для человека истинно человеческим. За это заплачено его, Христа, кровью и жизнью.

Переключение, если можно этим слабым словом назвать революционный перелом, какой происходит в сознании раннехристианского человека (то есть в его пока слабых отражающих и интерпретационно-оценочных возможностях), делает, таким образом, главенствующим, основным началом в существовании человека не его материальное жизненное воплощение (жизнь как некая предметность и пластический слепок человека), но его идеальные представления о самом существенном в жизни, и обо всем, что подпадает под это определение – мечты, фантазии, идеалы, вся сфера морали, любовь к себе подобным.

Оказывается, с торжеством христианства – не как религии, но новой сферы духовного существования человека – «спрятанный», незаметный внешне, внутренний человек становится важнее и существеннее человека предметного и материально воплощенного. Именно погруженность в идеальное и дает человеку возможность обрести жизнь вечную, то есть приблизиться к Богу (богам, посчитали бы древние греки), стать ему равным в самом прямом смысле, так как человек начинает оперировать и управлять эфемерными, как бы несуществующими – идеальными проекциями человеческой жизни. Эти проекции приближают человека к тому бытию, какое не выражается в материальном виде, но включает его в космические характеристики бесконечности, бессмертия, торжества духа над плотью.

Сегодняшнее опрокидывание человека в его предметную вещественность, замыкание его в скорлупе индивидуалистичности, не есть повторение пройденного и некая похожесть на то, что было в Древней Греции – вовсе нет. Сегодня – это сознательный отказ от идеальности, а стало быть, и от Бога и от его морали, и от почитания человека равного себя высшему существу в своих намерениях и идеалах (притом, что и самому высшему существу не осталось никакого приличного места в построениях современного, западного, в основном, человека). Все это оказывается у этого человека выброшенным на помойку, а его внутреннее существование, на развитие которого было потрачено столько усилий духа и принесено человеческих жертв, так обеднело, что он сам превращается в тусклое отражение языческого, примитивного избывания жизни, усиленного игрушками сегодняшней цивилизации в плане утончения чувственных наслаждений его плоти.

Умиление, вера, надежда, любовь всегда окажутся выше всякой механистической логики, цифры, расчета и, как любил говорить Достоевский, доказательства. «Мадонна в креслах» Рафаэля всегда будет брать вверх над «Черным квадратом» Малевича, а «Моисей» Микеланджело над всякого рода актуальным искусством в виде фекалий на площади или уродливо разъятых плоскостей человеческого тела у многих представителей постмодернистского искусства.

Вот и вырисовывается настоящая разность аналитизма Запада и синтетизма Востока (России), взятых в самой сути решения онтологических задач и сосредоточенных, вроде, в пределах одной и той же иудео-христианской ойкумены. У них анализ, у нас умиление, у них доказательство – у нас вера. Соединяя крайности и ими же равняя разные способы отношения к действительности, мы часто заходим на чужую территорию и оттого выглядим подчас пугающе похожими друг на друга. Но смотреть надо не на совпадение, а на разлом, какой сразу образуется, когда мы начинаем отвечать на главные вопросы бытия человека и осознавать вечность космоса. Здесь как раз компромиссы невозможны. Запад изжил свою мифологию и превратил ее в посмешище для многообразных восточных (включая исламскую) цивилизаций, да и своеобразных именно что по своей мифичности культур Латинской Америки. Россия же продолжает жить в пространстве своей уникальной и малопонятной для западного мира мифологии, и она только усиливает этот свой онтологический тренд.

Последнее замечание может показаться необоснованно дерзким и ломающим стереотипы, связанные с пониманием того, что Россия давно считает себя частью западной цивилизации. Но если бы Запад повнимательнее отнесся к данным утверждениям русских, он увидел бы, что Россия уверенно освоила и не расстается с тем сегментом Запада, какой уже издревле и упорно отвергается самой западной цивилизацией, – великой культурой с ее определенностями гуманизма, общечеловеческих нравственных свойств и идеалов человека. Россия впитала в себя, переработала и продолжила своим собственным образом и христианство, и Возрождение, и Просвещение, и гуманизм, и тонкость философского и психологического объяснения человека – и от всего этого отказываться русская культура, Россия в целом, не собирается.

Запад оттаптывается на последних слабых ростках гуманистической и религиозной онтологии, он завернул в яркую обложку масс-культуры последние достижения понятной и близкой всем без исключения ценностной картины мира и оставил на потребу дня совершенно нечто невообразимое для любого мифологизма – то ли древнего, то ли современного, оставил культуру отмены, трансгуманизм, уничтожение половой идентичности мужчины и женщины, семьи, призрачные представления о прошлой истории становления человека. В итоге на первый план вышли агрессивность и радикализм, неверие ни в какие идеалы, в доброту, чистоту, милосердие, все стало пост: христианство, культура, человек и его ценности. Запад с ожесточением конкистадоров занимается процессами культурного и антропологического самоуничтожения, на что в свое время только намекали нам Эрих Фромм и Карл Юнг.

Великий антропологизм великой западной цивилизации сменился антропофагией, пожиранием людьми этой цивилизации самих себя. Разумеется, процесс еще не завершен, и вполне вероятно, что поднимется волна сопротивляющихся этой гибельной тенденции, но Запад зашел очень далеко – он создал идеологию подобного процесса, некую куклу философского его обоснования, написал соответствующие учебники для школ, чтобы готовить будущих рекрутов своей армии. Есть, правда, основание предполагать, что какая-то часть западного общества вовсе не склонна пускаться в эксперименты такого рода, ей хватает интеллектуальных ресурсов, культурного бэкграунда, чтобы понимать истинные координаты мира человека разумного, но вот организовать основную массу людей в рамках идеологии трансгуманизма они совсем не против. Они считают, что таким образом будут уничтожены опасности социальных и антропологических конфликтов (Пушкин гениально написал об этом так, отражая данную позицию «Зачем рабам дары свободы, их должно резать или стричь») в будущем цифровом обществе, которое можно будет контролировать не только при помощи искусственного интеллекта, но и предлагая «стаду» набор новых социальных, эстетических и чувственных инстинктов.

Задача новой либеральной идеологии заключается в тотальной переформатированности человеческой природы, создании нового человека, но не по лекалам коммунистической утопии, когда предполагалось, что человек в будущем справедливом обществе сможет развивать все свои способности, прежде всего интеллектуальные и творческие, а напротив, убирая из человека почти все, над чем несколько тысячелетий трудились культура, религия, философия, мораль объединенного в духовном смысле человечества.

Это звучит почти как дурной анекдот, сказал бы Достоевский, но посмотрим правде в глаза – мы наблюдаем во многих современных обществах одичание человека, превращение его в животное, уничтожение, казалось бы, уже плотно сидевших в нем социальных инстинктов справедливости, свободы и равенства. Страшно вообразить, какой по содержанию может быть мифология этого нового состояния культуры Запада, поэтому историческое движение России на настоящем историческом этапе в свою собственную сторону это не только вопрос сохранения ее мифологии и культуры, но вопрос сохранение русского человека и самого государства.

1. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. Под ред. В. Я. Петрухина, Т. А. Агапкиной, Л. Н. Виноградовой, С. М. Толстой. М., 1995.

Предваряя данную публикацию*, хочется обратить внимание читателя на то, что в предыдущей статье сказано немало о мифологизме М. А. Шолохова. Это понятно, по крайней мере, по двум причинам. Первая заключена в том, что художественный мир великого писателя несет в себе очевидные архаические эстетические формы, которые сразу направляют наше внимание на явления фольклора и в том числе мифологии в русской культуре. А вторая связана с тем, что данный писатель воссоздавал критически важные этапы развития своей страны, эволюцию народа в грандиозных исторических событиях, когда менялась в первую очередь не сама социальная среда, но в значительной степени и природа человека. Мифологии не бывает без человека, но человека особого, какой еще не знает всех своих сил и возможностей, он не до конца понимает свое предназначение, в целом – он сам чувствует и осознает, что находится на неком первоначальном этапе своего развития.

* Так как данная статья готовилась в первую очередь для публикации в «Вешенском вестнике – 2022», то автор счел возможным в ее финале повторить некоторые теоретические утверждения, какие выдвигались в качестве тезисов в предыдущей главе данной книги, но получили свое полное и конкретное подтверждения на материале шолоховского творчества. Так что это не упущение или забывчатость автора. Надеюсь, что читатель верно поймет данную содержательную тавтологичность.

Эта антропологическая новизна безусловно сопровождает всех самых значительных героев произведений Шолохова, и в этом отношении он, без сомнения, является писателем с явными конституирующими признаками мифологического мышления. Есть только еще один подобный писатель в истории русской литературы XX века, который близок Шолохову в своем конструировании и мышлении мифологическими формулами – это Андрей Платонов.

Вероятно, в этом заключалась как бы двойная правда их подлинного новаторства при описании событий в отечественной истории, каких никогда не было до этого и никогда не будет впоследствии – великая революция и страшная гражданская война, с добавкой в виде трагической коллективизации. Они вынуждены были мыслить в своем творчестве объемными и сверхобобщенными, то есть мифологическими, категориями, чтобы соответствовать правде бытия и совершающих исторических событий. Другой стороной такого подхода стала реальная потенциальность именно такого воспроизведения жизни (русский мимесис времени тектонических перемен в России) в самой художественной традиции русского слова и адекватного ему эстетического сознания.

Русских (назовем таким образом ту этническую общность, какая размещалась на восточно-европейской равнине и включала в себя в дохристианский период в безусловном и неразделяемом единстве основные современные этнические слои – собственно русских, украинцев и белорусов и иные периферийные этносы вроде балтов) оправдывает в культурном смысле (отсутствие собственной «Илиады» или «Эдды») только одно соображение – они выходят на мировую историческую площадку достаточно поздно, в конце первого тысячелетия уже определившегося христианства. Как мы отмечали выше, наступившая христианизация, мало того, что сильнейшим образом повлияла на изменение развития славянских племен, но и существенно корректировала существовавшие пласты славянской мифологии в самом широком отношении. Так что в историческом разрезе мы, россияне, молодой еще этнос, хотя наша становящаяся культура периода Киевской Руси сразу переходит в разряд зрелых, состоявшихся, с определенным авторским подходом и своеобразием стиля. Наиболее ярким примером выступает сравнение архитектурных памятников в Западной и Центральной Европе и на Руси XI–XII веков – по существу это один и тот же высочайший уровень архитектурного искусства близкого содержания и одинаковых эстетических принципов.

В силу подобных обстоятельств, когда наступившая новая культурная эпоха (христианская) вытесняла прежнюю, явно архаическую, Древняя Русь не нуждалась в создании эпоса большого масштаба, похожего на «Илиаду» или «Одиссею», на «Эдду», германские эпические сказания. Хватало и малых форм в фольклоре для воссоздания исторических событий, вроде былин, исторических песен, да и начинали создаваться непосредственно исторические хроники, как «Повесть временных лет», «Изборник» и другие. Они, эти потенциальные эпические сказания, и не могли появиться, так как для их создания требовалась прежняя культура язычества и прежний дохристианский человек, уже ушедшие. Мы, русские, восполним этот недостаток в будущем, отсидевшись несколько веков в исторической и культурной «тиши», пытаясь обрести свою истинную идентичность прежде всего через оберег своего православного способа верования.

Мы начнем торжествовать в культуре, когда Европа уже и не предполагала каких-либо открытий со стороны Руси (России). «Варварская страна заселена варварским народом с варварской культурой», – таков был западноевропейский стереотип восприятия России, начиная со средних веков. Поэтому был столь силен шок, какой европейцы стали испытывать с появлением вначале Пушкина, а потом и всей плеяды мировых гениев из России. Это изумление Европа старалась компенсировать самым простым рассуждением, что, мол, «чудо» русской словесности – это продукт «за счет» взятого (и искаженного, как они считали) у «них», истинных носителей подлинной культуры, содержания, а, по существу, у них украдено. Должны были появиться Толстой и Достоевский, чтобы оторопевший Запад понял, что ничего подобного этим гениям и их произведениям он и не задумывал, европейцам этот масштаб изображения жизни просто не приходил в голову. (Мы говорим о феноменальности явлений русской литературы при всем том, что, разумеется, в каких-то параметрах и свойствах она была похожа или близка общеевропейским образцам). Достоевский не мог появиться в Европе, поскольку она онтологически не задавалась теми вопросами, каким задался «странный» и «страшный», по их собственным оценкам, русский гений.

Но и великий эпос, близкий мифологическому мимесису или воспроизводящей его содержание в новой форме, все же состоялся в русской литературе. Эпос, замешанный на самых основах национального мировоззрения и человеческого психотипа, давший удивительную перспективу развития русского народа в духовном смысле. Но если в культуре проявился, образовался эпос, стало быть, внутри народного сознания, его духовного вместилища присутствовала (до какого-то времени просто дремала) национальная мифология. Причем, мифология, не связанная с общеславянскими мировоззренческими представлениями, с праславянскими мифологическими способами отображения и объяснения действительности. Вовсе нет. Россия в определенном отношении пошла по пути Древней Греции, для которой эпос представал универсальным методом познания – и внешней реальности и самого человека.

Мифология – это оформление бытия как «напряженной реальности» (А. Ф. Лосев), это растолкование бытия в тех самых обобщенных параметрах, какие выражены через конкретную эстетическую форму. Это нерасчленимый субстрат и единство субъектно-объектного мимесиса, какой в прямом значении именуется и понимается как подражание действительности. Миф подражает жизни, одновременно переводя ее, жизнь, в иное качественно состояние – он воссоздает бытие, опираясь как бы на практическую представленность материально существующей реальности, данной человеку в его чувствах и примитивных интеллектуальных рефлексиях. Но, повторяя бытие вслед за Богом (богами – в случае античной мифологии), он добавляет к нему уже очеловеченные эмоции и мысли. Миф – слепок преобразованной действительности, который не теряет своей связи с земной твердью и другими природными стихиями, но уже наполнен неизвестными природе смыслами. Мифология стала первым актом человека по преображению реальности в осмысленное бытие, наполненное уже исключительно человеческим содержанием. В ней продолжают действовать и управлять человеком неведомые и непонятные ему существа. Он ведом пророчествами, волею богов, собственной судьбой, какой невозможно избежать, но в силе преобразования уже кроется его, человека, победа.

Эпос как национальная мифология, как глобальное представление и изображение силы, ума, мощи и перспективы жизни народа, в полном своем виде прорвался у Толстого и Шолохова. У Толстого реализовалась наша русская Илиада, то есть жизнь этноса, взятая во всех ее подробностях, во время Отечественной войны 1812 года, а шолоховский эпос – это Одиссея: в прямом виде странствия героя по жизни с посещением и неведомых стран, и знакомство с чудищами в облике людей, и соблазнение разнообразными цирцеями и сиренами в виде многочисленных, в основном случайных, спутниц, и наличие громадной любви, по-мифичному раздвоенной, и утрата близких, и возвращение к очагу, который уже как бы и отсутствует. Хутор Татарский – вот его Итака, какую необходимо вновь наполнить собственной, почти уже утраченной жизнью.

Григорий, как и Одиссей, ищет свою судьбу, но постоянно сталкивается с такими закономерностями бытия, какие гораздо выше его возможностей. Это главная черта мифа – человек всегда находится в подчиненном положении по отношению к обстоятельствам, какие ему предлагает судьба. Только волей и своей мифологической силой он может преодолеть этот тупик поисков своего берега и своего дома. Для Григория это предстает в виде не символического, но прямого возвращения к старому-новому реальному бытию из своего укрытия в финале романа-мифа, переплывая Дон, свой Стикс, возвращаясь на с в о й берег.

«Тихий Дон» – это миф поиска и обретения правды бытия (или ее отсутствия, что для мифологической логики одно и то же), какой не располагают и боги – эта истина им не известна. Ее добивается сам мифологический герой, проходя через свои странствия и в них через испытания. Этот тип героя равен самому народу, он единичное воплощение всех свойств и качеств народного целого (определенного сообщества людей, скажем, государства-полиса в Древней Греции), оттого он неизбежно должен включать в себя амбивалентные и одновременно архетипические черты того самого единства, которое и посылает его в трагический путь обретения правды основного содержания жизни.

Позднее, по сравнению с шагами и эволюцией западной сестрицы, обретение русской культурой своей идентичности привело к тому, что и по сей день она разрабатывает объективную сторону бытия, даже вне учета того обстоятельства, что таких героев, как герои Толстого и шолоховский Григорий, уже нет в реальности.

Мифологический герой, концентрирующий в себе основные линии бытия, может или победить, или погибнуть, причем и в его победе есть элемент разрушительности. Ибо миф знает всего одно, адекватное ему самому, серьезное содержание: показ смерти явления (героя) на фоне бесконечного и равнодушного к человеку бытия.

Через мифологического героя античность и та, древняя, эллинская, и русская нащупывали возможные пути выживания всего, что необходимо прояснить самому бытию, – выживаемость и устойчивость то ли государства, то ли религии, то ли какой-то иной духовной субстанции, данных этим этносам на сохранение некой высшей волей.

Любая фигура древнегреческой античности, а также, как оказывается, и русской культуры в период ее классической зрелости в первой половине XIX века, была мифологичной, иначе она и не могла стать жизнеспособной. В этом ее тайна и перспектива для последователей.

Все окутано материалом и содержанием громадного мифа у Шолохова. Мифологические узлы и загадки, архетипы и символы встречаются на каждом шагу любого его текста, но в основном в «Тихом Доне». Хотя стоит заметить, что мифологические элементы так и рвутся из ткани «Поднятой целины», а «Судьба человека» на каком-то отдалении и от времени ее создания и – главное – от событий, ее породивших, является новокультурным мифом о Прометее, о человеческом существе, преодолевающем всевозможные препоны и страдания и возвышающем саму человеческую природу.

Григорий же выступает как истинно мифологический герой на развилке – бытийственной, прежде всего, а плюс к этому и личной, любовной, и все это у Шолохова сопровождается параллелями и обобщениями архетипического толка. Шуты и архонты хора – Аникушка и Щукарь, другие персонажи, вроде Христони – Геракла, архетипы войны, мира, труда, любви, умирания, земли, плодородия – все это есть у Шолохова. Дон, еще раз повторим, – это Стикс, река, отделяющая мертвых от живых. Чтобы переехать на его другую сторону в решающий момент жизни, означает попасть в царство мертвых. У Шолохова такой переезд совершает народ в целом (знаменитые картины третьей книги «Тихого Дона», показывающие бегство казаков от наступающей Красной армии), только платить они должны не оболом, но всем своим добром, какое они везут с собой в никуда, в смерть.

По существу, качество воспроизведенной реальности Шолоховым таково, что, в любой картине «Тихого Дона» вылезает сгущение жизненного содержания и жизненной же правды такой крепости, что совершенно свободно рядом с нею помещается любой отрывок из Илиады и Одиссеи – от пира древних греков на берегу Средиземного моря до столкновения Ахиллеса и Гектора. Масштаб Шолохова позволяет равнять его тексты с лучшими страницами древних эпических поэм, что само по себе не может не вызывать искреннего изумления. Но, к тому же, – и это главное – выписывая для себя предельно актуализированную действительность гражданской войны и жизни донских казаков в период всемирных (то есть всеобщих) потрясений, Шолохов чудесным образом создает такие эстетические опорные точки объяснения бытия, без которых его эпос (мифология) был бы не эпосом, а частным или историческим анекдотом. Сам характер художественного мышления донского писателя таков, что он мыслит самыми крупными категориями (в рамках наших рассуждений можно сказать, что мифологическими) художественного мимесиса.

Архетипы странствий, в переносном смысле поиски Золотого руна («золотого века прежней жизни»), показ природы таким образом, что из нее могут подняться каменные люди, циклопы, бирнамский лес может ожить и пойти на людей, говорят о том, что в творчестве Шолохова в его универсальном единстве реализовался громадный миф новейшего века русской культуры – странствия человека и обретение истины жизни через кровь и смерть многих людей, но при опоре на сохранение народного целого.

После всех этих тезисных соображений, хочется привести замечательное определение мифа, как его дал А. Ф. Лосев и что имеет прямое отношение к Шолохову: «Нужно быть до последней степени близоруким в науке, даже просто слепым, чтобы не заметить, что миф есть… наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не выдумка, но – наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это – совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола» [2, с. 396].

Это приводит ученого к утверждению следующего рода: «Миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное построение, но живое субъект-объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную, вне-научную, чисто мифическую же истинно сть, достоверность и принципиальную закономерность и структуру» [2, с. 416]. Миф у Лосева определяется через миф же, через ту самую скрытую обобщенность и многосмысленность, какие содержат в себе любые построения древнегреческой фантазии от мифа о Тезее и Минотавре, от всей мифологии древнегреческих богов до мифичности поведения реальных древнегреческих персонажей в виде Алкивиада, царя Леонида, Сократа, Платона и Аристотеля. Во всем этом нет никакого ни логического, ни культурологического противоречия, Лосев ведет речь о том, что именно может быть противопоставлено механистичности и оторванной от человеческого субъекта объяснительной матрицы мертвого духа. При всей внешней убедительности и соответствия некоторым фактам действительности, такого рода подход {социальный нигилизм, как он пишет) не решает ни единой проблемы истинно человеческого существования, не дает ответа на те вопросы, какие колеблят и ожитворяют сознание всякого человека без участия теории Ньютона. И оказывается, что наилучшим, наиболее кратким путем освоения действительности является отвлеченный мифологизм, парабола, притча, миф в своем прямом и безусловном выражении, какой не требует от тебя никакого знания, но требует прежде всего веры в то, о чем миф рассказывает и в то, что он есть некая безусловная и неотменяемая истина. Истина, какой и необходимо руководствоваться человеку, если только он не собирается прожить жизнь, опираясь исключительно на акты физиологического существования. Это человеческое, слишком человеческое начало, как заметил один новоевропейский философ, но дарует ли понимание человечности такого рода возможность приблизиться к суждениям высшего толка? Миф или мифичность мышления позволяют представить, что в жизни человека есть некая потайная дверца, какую он обязан приоткрыть, чтобы, заглянув туда, увидеть там мерцание того света истины, без которого те процессы поддержания его физического существования, о которых было упомянуто чуть выше, лишены всякого смысла или они просто ничтожны.

Лосев вовсе не противопоставляет миф логосу, он сам логос понимает как видоизмененный миф, потому что в мифе концентрируется тот вид знания, какой своей универсальностью и глубиной заметно превышает способность логоса и его частных возможностей объяснять действительность. Логос не может бороться за целостного человека, он исключает из восприятия бытия живое чувство жизни как главный эквивалент ее проницаемости и адекватного усвоения. Просто логос (скажем более определенно – механистическое отношение к реальности) для Лосева подобен патологоанатому, который орудует с мертвым телом, и его знание совершенно бессмысленно и ненужно для «живой, напряженной реальности».

Тайна жизни заключается не только в осознании того исходного импульса, какой делает очевидным процесс субъективации и тем самым адекватного восприятия действительности, так как мы не понимаем до конца, что именно из себя представляет сознание человека и главное – его самосознание, а это самое существенное в жизни индивида. Но и этого мало. Помимо случившегося акта рефлексии, связанного с апперцепцией реальности человеком, возникает вопрос отношения к ней (реальности), установление пути, по которому необходимо идти, чтобы более-менее адекватно ее объяснить. По убеждению не только Лосева или других русских философов религиозно-философского круга, к примеру, С. С. Аверинцева, механистическая, количественная, дескриптивная линия накопленных и исчисляемых, в том числе и через цифру в современной эпохе, знаний ведет, и привела уже в тупик современную культуру. Человек не постигает себя как человеческое существо, обладающее своим собственным самосознанием, а стало быть, и ответственностью за свои поступки и свою жизнь, как существо, созданное кем-то «по его образу и подобию». Он становится в лучшем случае носителем безжизненной и враждебной информации, умертвляющей его истинно человеческие начала и лишающей его прикосновения к вечному.

В некотором отношении миф выступает как то самое орудие, какое позволяет компенсировать недостаточность механистического и количественного объяснения действительности. Тем более, что мышление человека и сегодня продолжает сохранять значимые элементы архетипического, мифического отношения к реальности. Это проявление мифа реализуется, прежде всего, в феноменах культуры и искусства (как части культуры). Но, глядя на избывание в современных формах культуры всего, что как-то напоминает те или иные аспекты содержания, то есть смысла, а почти всё сегодня переходит в игру форм и пропорций, опять-таки в нечто механистическое, то становится очевидным, что вымывание мифичности уже неотвратимо происходит и в культуре.

Есть, правда, целый ряд национальных культур, в которых эта архаичность продолжает жить, и в этом известное спасение для всего человечества (может быть так и случится, если эти культуры не будут погребены под эверестами информационного мусора). Россия здесь продолжает пребывать на одном из первых мест. А Шолохов занимает, по существу, главные позиции.

1. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. Под ред. В. Я. Петрухина, Т. А. Агапкиной, Л. Н. Виноградовой, С. М. Толстой. М., 1995.

2. Лосев А. Ф. Диалектика мифа И А. Ф. Лосев. Из ранних произведений. М., 1990. Время написания работы – 1927 год, публикации – 1930. Курсив здесь и дальше А. Ф. Лосева.

Данный вопрос, который формулируется нами применительно к миру писателя, который своим творчеством раздвинул череду гениев русской литературы и определил новые перспективы ее развития, носит чрезвычайно сложный – с философско-эстетической точки зрения – характер. При этом уместно заметить, что автор настоящих заметок не озабочен идеологической и, соответственно, эстетической и философской перекодировкой наследия писателя применительно к текущему историческому моменту. Значение художественного мира этого писателя и его эстетического наследия куда серьезнее, чем желание так или иначе приукрасить некоторые его позиции и доказать несведущему читателю, что их кумир почти предвидел случившийся поворот в истории собственной страны (по счастью случившийся уже после смерти художника), или, того пуще, осуждал прежний (советский) режим. К слову сказать, у Шолохова в его текстах, художественных и публицистических, немало обнаруживается прямой социальной критики, так что при желании эту процедуру можно осуществить.

Как раз наоборот, Шолохов не из художников-визионеров, какие забавляются проекциями будущего, выстраивая те или иные модели дальнейшего существования человека и общества. Он был слишком укоренен в реальности, чтобы заниматься фантазиями и воплощением этих фантазий в жизнь. Его беспокоило внутреннее неизбывное противоречие осуществляющегося бытия, – и это значительная часть размышлений как его самого, так и лучших героев – что жизнь поворачивается к народу и людям все время трагической своей стороной, подчас приобретающей характер предельной избыточности. При всей своей жизнепозитивности, так сказать родового толка, Шолохов остро чувствовал переломный характер эпохи и ничего лучшего не мог придумать, как выписать эту переходность с изумительной правдивостью.

Эта его онтологическая раздвоенность [1] носит, как ни странно, характер известной целостности на более высоком уровне. И существо этой целостности, полноты воспроизведения бытия в слове можно понять и объяснить, ухватив именно что – суть его художественного мировоззрения. Причем и его личностное миросозерцание представляет значительный интерес не только для въедливого исследователя, но и для анализа состоявшейся и уже ушедшей эпохи. К тому же рассмотрение мировоззрения Шолохова дает замечательный материал для сравнения с похожими философско-эстетическими проявлениями миросозерцательных позиций у других русских писателей, равно как и он сам, находившихся в одной и той же парадигме описания русской жизни XX столетия. Фамилии всем известны, но еще раз укажем на самые значительные с точки зрения выделенности особого мировоззренческого элемента, о котором у нас пойдет речь: Есенин, Платонов, Пришвин, Твардовский, Белов, Распутин и ряд других. Все они похожи друг на друга отсутствием подробной эстетической рефлексии по осознанию своей связи с предшествующей художественной традицией. Этого им как бы и не надо, они заняты гораздо более существенными проблемами – пониманием и оценкой жизни в ее неприкрашенном онтологическом смысле [2].

Лучшим способом приближения к данной проблеме становится сопоставление эстетики и философии писателя (Шолохова) с чем-то подобным ему и уже состоявшимся в истории культуры. Обратимся к анализу схожего вопроса в творчестве Гёте. Вот что пишет глубокий знаток немецкой культуры и творчества Гёте в частности, философ и культуролог Карен Свасьян: «Уже на самом пороге темы сталкиваешься со знаком равенства; нет мировоззрения Гёте в форме систематизированного компендиума взглядов; говорить здесь о мировоззрении значит говорить о личности, и подчас бывает трудно определить, где это мировоззрение очевиднее и ярче: в писаниях ли Гёте или в фактах его биографии. Приходится признать: ненавязчивая убедительность гётевского стиля, убедительность тем более ошеломляющая, что не нуждающаяся в логических подпорках даже там, где подпорки эти считаются обязательными, проистекает из непосредственной связи с жизнью; эта жизнь служит наиболее решительным аргументом в пользу мировоззрения» [4, с. 54].

Если убрать из этого размышления имя Гёте и поставить вместо него имя Шолохова, то верность данного утверждения ничего из себя не потеряет. Напротив, это позволит увидеть типологическую близость творческих миров общечеловеческих гениев в том, что касается определения особенностей содержания их произведений с точки зрения эстетико-мировоззренческой.

Есть и еще одна черта, сближающая миры Гёте и Шолохова, это их взгляд на природу. Исследователи давно привыкли указывать на некую объективную линию в изображении природы у немецкого гения; неоднократно в русском литературоведении, и автором этих строк, в том числе, говорилось об этой же античной феноме-нологичности изображения природы у русского писателя, которая не похожа ни на что ранее определившееся в русской литературе. А традиция эта – изображение природного мира – одна из самых сильных в русской словесности. Но Шолохов и здесь находится в совершенном эстетическом одиночестве; природа живет у него своей особой жизнью, она близка человеку, объемлет его всеми своими проявлениями, поддерживает его, но в то же самое время (как бы отдельно от человека) пребывает в своей бесконечной бытийности, не теряя свойства, отмеченного еще Пушкиным, – некоего «равнодушия». Так, как у Шолохова, природа не была увидена и понята во всей русской литературе. По-своему, формулы, развернутые описания природной жизни, представленные у писателя во всех его произведениях, – это и есть отпечаток значительной части мировоззрения Шолохова. Но то же самое обнаруживается и у немецкого писателя: «Природа (у Гёте – Е. К.) предстает… не как объект познания, а как объект изумления; образно выражаясь, в человеке выключены все рефлектирующие способности и включена лишь одна, изначальная, воистину человеческая, катастрофически убывающая и самим фактом убывания своего убивающая в человеке все…» [4, с. 52]

Это глубокие слова, и они словно списаны с любой природной картины донского писателя. Через них видно главное, основное – вот название его главной книги: «Тихий Дон», далее в ней в изобилии представлены картины степи, курганов, земли, рек (не только Дона), рощ, перелесков, как бы заново сотворена вся природная живность, в изумительной полноте воссозданная в эпопее, и – главное – люди, его герои, показанные и вблизи, в параллели с природой, и совершенно отдельно от нее. Природа у Шолохова – от шмеля, показанного с изобразительной силой превышающей всякого рода набоковские фокусы до изображения любой природной стихии, любого листика, жаворонка, весеннего ручья, – это больше, чем природный антураж или картины природной жизни. Здесь та часть шолоховского мировидения (мировоззрения), которая объясняется словами Гёте: «Высшее, чего человек может достигнуть, – говорил 80-летний Гёте, – есть изумление» [3, с. 308]. Философ, его интерпретатор, продолжает: «И здесь же тупицей называет он всякого, кто лишен способности изумляться. Ибо познание – страстная игра, свершающаяся между двумя полюсами изумления – начального и конечного. Изумление, по Гёте, – инвариант в диалектике незнания и знания, или же оно – первая ступень знания, фон, на котором должно разыгрываться действительное познание; фон этот – чувство имманентности природе» [4, с. 56].

Придется в данном моменте отклониться от линии сугубо теоретического изложения сути проблемы и обратиться к условной терминологии русских формалистов, какие обнаружили подобный элемент в творчестве Льва Толстого и назвали его «остранение» (В. Б. Шкловский). Это то же самое «изумление», взятое в несколько отвлеченном и теоретическим виде – жизнь видится как бы впервые, гений художника снимает нанесенные человеческой обыденной привычкой и предшествующей эстетической традицией стереотипы и демонстрирует нам действительность в своей первооснове, заново. Нелишне заметить, что такое «снимание покровов» доступно истинным гениям в человеческом прежде всего смысле: надо быть равновеликим самому бытию, «изумиться» ему, как изумился первый человек, пущенный Господом в райский сад, Но и этого мало – надо смочь воссоздать это изумление таким образом, чтобы оно ничего не потеряло из своей силы и первоначальности, дать чувству неповторимый художественный эквивалент. Шолохов в своих картинах природы делает так, что всякий читатель, и тем более умудренный опытом исследователь, потрясается равновеликостью природных образов самой непосредственной жизни. «Сотри случайные черты», – сказал другой гений, вот Шолохов и «стирает» с картин изображения природы случайные и второстепенные черты и дает нам жизнь как впервые увиденную красоту и полноту бытия, как божий дар, данный человеку, как нечто неповторимое почти в космическом смысле.

Нельзя не признать, что взгляд Шолохова на природу носит какой-то особый характер. Этот вовсе не природные зарисовки, какими обычно тот или иной автор разбивает свое повествование, указывая через них на готовящиеся изменения в судьбах героев, в их внутреннем самоощущении; это даже не тот параллелизм фольклорного происхождения, о котором мы сами не раз писали и который на самом деле наличествует у писателя. Его образы природы явно превышают тот объем художественности, какой нам знаком по прежним эпохам развития искусства.

Говоря совсем просто – это безусловные куски, объемы природной жизни, какие обладают, с нашей точки зрения, дуальной эстетической природой. Имеющиеся в национальной памяти очевидные формы воссоздания природных образов и всего природного мира (как в фольклоре, так и в русской классике), выступая как интегрированные в общую систему воспроизведения бытия аспекты объективной действительности, одновременно обладают некоей сверх-объективностью. Не в том отношении, что они не имеют никакой связи с рассказываемой историей, с судьбами героев, что в них не прорывается собственно и голос самого автора, но в том, что их расширительный и не понимаемый нами до конца мировоззренческий смысл изображенных картин природы существует сам по себе. Он превышает субъективность как нашего, читательского, ее, природы, восприятия, так и авторского (смеем утверждать) отношения. Это, если хотите, некая совсем уже никем не отменяемая правда и основа бытия в принципе, воплощенная не в случайностях и трагизме протекающей истории, не в судьбах героев при всем их «очаровании» и сложности, не в очеловеченной, в том числе и через авторский нарратив какой-то истины в осознании жизни, но в вос

создании этой базы, почвы природного (божественного) бытия, что выше и больше всего на свете.

Она может быть помогающей человеку (герою) своей антропологической сущностью, она может почти раздавить человека отражением его трагедии («черное солнце» и «черное небо» в финале «Тихого Дона»), она может «отпеть» человека, как в картине смерти и могилки Валета, она может равнодушно взирать на мучения человека – она может все.

Нам доводилось ранее писать об известном пантеистическом мироощущении Шолохова, но и этого определения недостаточно, чтобы понять исходную формулу, связанную с присутствием мира природы в его текстах. Это, конечно же, имеет самое прямое отношение к мировоззренческим координатам мировадения писателя. И здесь опять-таки придется обратиться к наследию Гёте, который, как мы убедились выше, чрезвычайно близок к Шолохову по разделу как раз художественной онтологии. Пытаясь ее объяснить, философ пишет: «Равнение шло прежде всего на личность Гёте. Ибо заимствовать метод и значило в этом случае уподобляться человеку. Невероятная гётевская универсальность, олицетворяющая феномен целой культуры, и притом с явно означенным переходом в цивилизацию… его «сторукость» и «тысячеглазость», о которой восхищенно говорит Эмерсон, обеспечивающие ему какую-то почти мифологически одновременную «всюдность» с правом быть «всем» и вместе «ничем», фантастическая меткость взора – «он видит каждой порой», снова диагностирует Эмерсон, – позволяющая видеть существенное в самых неприглядных вещах и обстоятельствах…» [4, с. 51]

Любой объективный исследователь мира Шолохова не может не разглядеть в этих соображениях исследователя некоего метода, так верно отражающего то, что мы обнаруживаем в картинах природы у донского писателя. Но не только в передаче природного окружения человека. Шолохов протеичен по самой сути своего художественного мировоззрения, какое дано ему как личности, – разглядеть и воспроизвести действительность в ее многообразии, ничего не опуская из виду, проникая в любую ее щель, замечая каждую деталь. Он видит и чувствует все, он изумляется всему, что он наблюдает, даже не стремясь отрефлектировать до конца бытие, какое он описывает. Его точка зрения не сверху, она не доминирует ни по отношению к жизни, ни по отношению к человеку, она тут же, внутри и рядом со всяким явлением реальности, что он воспроизводит.

Эта гомеровская сила миметического воспроизведения жизни не вмещается в границы какого-либо отдельного мировоззрения, привязываемого к той или иной теории, концепции, эстетическому течению. Она сама по себе, осуществившись, стала воплощением художественного мировоззрения объективного плана, выше и полнее которого может быть только реальная жизнь.

Освальд Шпенглер, отвечая на вопрос об удивительном умении Гёте воссоздавать так называемую «живую жизнь», уточнил средства, при помощи которых это делает немецкий гений. Он писал: «Вживание, созерцание, сравнение, непосредственная внутренняя уверенность, точная чувственная фантазия – таковы были его средства приближения к тайне живых явлений» (выделено нами – Е. К.) [5, с. 156]. Но в равной степени он относил подобные умения Гёте и по разряду оценки им исторических явлений (хорошо известно, как несравненно точно тот оценивал воздействия и последствия событий, произведенных Наполеоном Бонапартом в Европе в начале девятнадцатого века). Способы и приемы, по Шпенглеру, были теми же самыми, что и при подходе Гёте к оценке и восприятию природы.

Близость художественных мировоззрений Гёте и Шолохова, при всей разности исторических эпох, культурных корней, человеческих индивидуальностей видна, что называется, невооруженным глазом. И там, и там они гениально близки друг другу по органической целостности восприятия бытия в том ключе восприятия всего, что они воссоздают, через личностное, индивидуальное отношение: вживание, созерцание, сравнение, непосредственная внутренняя уверенность, чувственная фантазия – все это, перечисленное ранее, имеет прямое отношение не к интеллектуальным способностям, что называется, в чистом виде, не к утонченному миросозерцанию с выделением какого-либо отдельного философского концента, не к социально-политической ангажированности частного взгляда (хотя элементы этих сущностей обнаруживаются у каждого из них – больше у Гёте, меньше у Шолохова), но к гениальной личности одного и другого как таковой, которая берет действительность, бытие в ее неразделяемой целостности, внутренне уверенно и чувственно-фантазийно.

Поэтому важнейшей задачей сегодняшнего исследования (без вульгарности и примитива) мира Шолохова, как он нам достался в наследство, становится приближение к пониманию личности самого писателя. Без этого многие вопросы и творческие загадки его текстов, так и останутся для нас закрытыми «черными ящиками», а мы будем для удобства разделять его художественный мир и его человеческую индивидуальность.

При этом вовсе не надо обращаться к каким-то дополнительным источникам информации – письмам, публицистике, воспоминаниям современников, все ключи и коды к Шолохову представлены в самих его текстах. Необходимо просто взглянуть на них по-новому, открывая иные пути и способы объяснения и оценки его произведений, которые, как мы отмечали ранее в своих работах, и являются адекватным, безусловным и наиболее полным воплощением его состоявшейся человеческой и писательской жизни.

И еще один момент. Шолохов, его художественное мировоззрение невозможно понять без идеи пути, какая вообще свойственна русской культуре и какая во многих случаях выправляет и корректирует частные случаи творческих миров разных писателей, какие становятся больше или меньше их природного таланта только лишь по одной причине – попаданию (непопаданию) в резонанс с основными идеями русской культуры и русской ментальности. Направление движения, идеал, к какому необходимо стремится, сама идея превышения человеческих и художественных возможностей является крайне важной только по той причине, что за твоей спиной существует культура и целый народ, какие живут во имя достижения неких высоких целей и идеалов, пусть даже они не видны сразу и всеми. Без идеи пути многие представления о наших главных гениях были бы неполными, – да что там: мы бы так и не знали во многом, куда нам идти и к чему стремиться. Это идея торжества самой жизни, бессмертности народного целого, неповторимости любой человеческой личности, уникальности любви, богатства природного мира, данных человеку как некий Божий дар.

Эта путеводная звезда так и глядит на нас из всех текстов Шолохова. Никакая кровь и никакая трагичность не затмевает ее для нас. В нее верил и сам Шолохов, писатель и человек, современник Данте, Шекспира и Гёте.

Поразительно, что рядом с таким пониманием Шолохова находится большая концепция Бахтина, которая в своей феноменологической сути применима не только к именам Достоевского и Рабле, но и к Шолохову.

Бахтин мыслил под «бытием» ту самую конкретную действительность, какая фиксируется и получает свою оценку через создаваемое художественное произведение (текст), в каком происходит «укоренение» жизни. Основным способом ее постижения является интуиция художника, тесно связанная с его личностью в самом широком плане – от особенностей миросозерцания до бытовых привычек, какие фиксируют реальное, а не вымышленное отношения автора к реальности.

Это, по словам Бахтина, «любовное созерцание» бытия не может быть полностью вмещено в какую-то рационализированную систему взглядов, и вообще рационализму в такой системе понимания бытия дается не очень много прав – оно, это понимание, выражается в эстетической актуализации действительности.

«Эмоционально-волевая напряженность» формы произведения искусства (позволим себе вольное переложение идей философа) отражает как его творческую индивидуальность, так и определяет ценности жизни. Так внутреннее смысловое многоголосие произведения помещает текст в пространство культуры, где соразмерность бытию выступает как главный критерий.

Данная соразмерность не связана с каким-либо определившимся взглядом и утвердившейся точкой зрения – в подобном случае, напротив, текст будет изначально безжизнен и иметь характер плоского отражения, – но в первую очередь с определением целого ряда точек зрения («голосов»), с их сложной полифонией, с многомерностью и многополярностью воссозданного бытия. Между ними естественным образом возникает диалог («полилог»), который утверждает правоту существования как самого автора (человека), так и созданного им текста, в котором реализовано много больше, чем содержание его отдельного частного существования.

Говоря о той сложной картине мира, какую мы обнаруживаем у Шолохова, мы не можем не акцентировать важность фигуры самого писателя, его художественного мировоззрения, взятого в самом объемном виде и понимаемого не как некая теоретическая модель, но эстетически-интуитивно ухваченная художником правда жизни, в какую помещается всякий увиденный им человек, всякое зафиксированное им событие, и воссоздается, тем самым, та основа существования человека и общества в целом, без которой нет ничего существенного в определившейся для человека (автора и его героев) безусловной наличности бытия.

У Шолохова, как у всякого писателя, претендующего на вхождение в разряд всемирных гениев, возникает в творчестве некая «интерсубъектность», какая и определяет его значимость для значительного числа людей, подчас, для сотен тысяч и миллионов. Степень воздействия эстетических феноменов подобных гениев на общество, мораль, социальные идеалы, представления о человеке, способ жизнесуществования, на всю сферу идеального (так как освоение этих художественных миров происходит в когнитивнопсихическом и ментальном пространстве каждого отдельного читателя) носит более значительный характер, нежели господствующая официальная идеология, устоявшиеся привычки и образ жизни людей той или иной эпохи: гений взрывает эту поверхность и тянет нас за собой в самые глубины человеческого сознания и психологии, по ходу дела решая вопросы исторического самоопределения народа, его интеллектуального взросления и исправления морали.

1. Народная жизнь выступает для него основой и твердью, над которой возвышается все мироздание, и разломы, противоречия в этой тверди воспринимаются его мировоззрением как отклонение от нормы, от того, как должно быть. Это все равно, как у Достоевского выступает непреходящей антиномией несмыкание в реальности того обстоятельства, что Христос уже приходил на эту землю и все скрепил своей жизнью, но действительность выламывается из этих установленных рамок и продолжает быть трагически неустойчивой в нравственном смысле.

2. Конечно, мы несколько лукавим, вставляя в этот перечень Платонова и Твардовского. К тому же Есенин, а также Белов с Распутиным не избежали того, что можно назвать эстетической рефлексией. Но все же она носила у них особый характер: она повторяла их художественный дискурс, а не выстраивалась в пределах отвлеченной теоретической мысли.

3. Гёте Иоганн Вольфганг. Собр. соч. в десяти томах. Том десятый. Об искусстве и литературе. М., 1980.

4. Свасьян К. А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу//Вступительная статья к книге: Освальд Шпенглер. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том первый. Гештальт и действительность. Пер. с нем., вступ. статья и примечания К. А. Свасьяна. М., 1993.

5. Шпенглер Освальд. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том первый. Гештальт и действительность. Пер. с нем., вступ. статья и примечания К. А. Свасьяна. М., 1993.

На современном этапе развития шолоховедения необходимо выработать более универсальное отношение к шолоховской изобразительности, какая, разумеется, не может быть сведена только к особенностям стиля писателя, не может ограничиваться существом его художественного мировоззрения. Шолохов в определенной степени создает новую художественную феноменологию в рамках эволюции русской литературы.

Не вдаваясь в избыточные для целей настоящей статьи детали, можно заметить, что первоначальные формы развития словесного искусства – от ранних стадий мифологизма до жанрового богатства народнопоэтического творчества, обладали одним объединяющим началом – антропоморфизмом самих принципов отображения действительности, какие выступали как естественный и плодотворный прием воспроизведения бытия в тех формах, какие были близки и понятны человеку на его первоначальных этапах становления как подлинно человеческого существа. Это были усилия понять и отобразить мир через свое человеческое естество, прежде всего в его физическом воплощении, обнаружить человеческие пропорции в окружающей действительности. Это был достаточно длительный этап формирования той стороны духовной деятельности человека, какой впоследствии преобразовался в феномены явлений искусства в разных его видах и какой эволюционировал в сторону уменьшения антропоморфизма и зарождения самостоятельных и художественно самоценных способов изображения мира.

В философско-культурологическом плане антропоморфизм сменяется в истории мировой культуры (литературы) антропологизмом, помещением самого человека и всех аспектов его существования в центр художественных миров разных видов искусства и разных эпох становления художественной деятельности. Параллельно все это подпитывалось антропоцентрическими установками христианского вероучения (в рамках европейской культурной традиции). В светской версии подобного антропологического подхода на первое место выходит гуманизм как понятие, окончательно закрепляющее данный принцип как доминантный в художественной деятельности человека.

Его, антропологического принципа, разрушение в известном отношении начинается на рубеже XIX и XX веков, что отражено в явлении модернизма, и при этом не только в художественном творчестве и эстетическом сознании, но в самой перемене взгляда на человека и его место в реальности. Далее этот процесс, уже практически на наших глазах, усилился через симулякр постмодернизма, в рамках которого не содержание, не смысл, не сам человек становятся центром изображения действительности, но принимаются во внимание прежде всего формы и структурные особенности художественного творчества. Антропологизм как таковой исчезает из повестки дня культурного развития человечества. Человек оказался почти не нужен, и ценностно не востребован, в искусстве и культуре к началу XXI века. (Заметим в скобках, что Достоевский об этом предупредил мир уже в XIX веке. Также уточним, что мы ведем речь об определившихся тенденциях, наблюдаемых нами сегодня, в настоящую эпоху. Есть слабая, но надежда, что эти тенденции могут быть преодолены, и будут обнаружены новые, но с опорой на прежний опыт, человекоцентричные формы воспроизведения действительности в искусстве будущего времени).

Немногие из творцов в XX веке нашли в себе силы сопротивляться этим процессам вычленения человека не только из сферы художественности, но из самих мыслительных конструкций осознания бытия. Феноменологичность восприятия мира, скажем, в постмодернизме, воплощалась и воплощается прежде всего через формально-структурное экспериментаторство, выводя смыслы и сущности объяснения и оценки действительности из-под всякого влияния человека, отказываясь от его, человека, ценностей, наработанных прежней культурой, его антропологических – способа мысли и особенностей художественного творчества. Немало такой ускоренной деградации культуры и искусства способствовала сама историческая практика последних полутора столетий, какая ни во что не ставила фигуру человека, его гуманистическую сущность и тем более его эстетические ценности. Войны, революции, разрушение разумных и гуманистически обоснованных базисных оснований жизни – все это неизгладимо и навсегда разместилось в общечеловеческой памяти, в том числе в памяти культуры.

Как теперь становится понятно, попытка русской цивилизации в ее советской форме, при всех исторических искажениях, трагических ошибках и прямых преступлениях, была одновременно попыткой переломить данную тенденцию. И в этом отношении Шолохов и его мир наиболее отчетливо рифмуются с утопическим «замахом» советской цивилизации «подправить» человеческую природу, предпринять шаги по изменению, как общества, так и самого человека.

Советская парадигма развития обращала больше внимания на родовую природу человека в ее коллективно-обобщенных проявлениях. Да и сегодня мы наблюдаем в мировой и отечественной культуре эту борьбу между крайним субъективизмом, индивидуализмом и попытками сохранения той части человеческой натуры, какая связана с другими сторонами ее существования – с коллективом, теми или иными формами человеческого сообщества, с народом, – в конце концов, с самим человечеством.

Созданные Шолоховым художественные миры носят исключительный с точки зрения их сопоставления с другими, уже существующими в литературе примерами, характер. При этом крайне затруднено проведение всякого рода аналогий и параллелей его творчества с авторами не только национальной, но и в целом мировой литературы. Как правило, наиболее удачные сопоставления случаются в соположении и сравнении творчества Шолохова со своими предшественниками из высшей литературной лиги – Шекспиром, Гете, Толстым, Чеховым.

Хорошо известно знаменитое шолоховское высказывание, что «на меня влияет всякий хороший писатель». Приблизительно также говорили и Гете, и Толстой. И вопрос не в том, что сам писатель, по сути, отказывается от прямого указания на своих предшественников или на того, кто мог бы быть поименован его литературным учителем. Дело не в недодуманности шолоховской мысли, а в тайне природы его художественного способа воспроизводства действительности, тайне его мимесиса. Этот мимесис носит неповторимый характер, несмотря на то, что во многих своих частях и аспектах он может быть соотнесен с методами других художников (Толстой, Чехов, Бунин и др.), с целыми пластами национальной литературы – от древнерусской до отдельных проявлений модернизма, вроде ритмической или орнаментальной прозы, примеры чему мы наблюдаем в «Донских рассказах» и частично в «Тихом Доне».

Рассмотрим в контексте нашего анализа один пример из «Тихого Дона». Вот казаки едут на фронты первой мировой войны, и Шолохов дает нам изумительную по своей смеховой силе картину пляски в теплушке эшелона второстепенного героя романа Аникушки в женской рубахе на потеху товарищей. – «Силком обряжая ругавшегося Аникушку, ржали так смачно и густо, что из дверей соседних вагонов повысунулись головы любопытных, в ночной темноте орали завистливые голоса: – Чего вы там? – Жеребцы проклятые! – Чего зашлись-то? – Железку нашли, дурочкины сполюбовники?

На следующей остановке притянули из переднего вагона гармониста, из других вагонов битком набились казаки, сломали кормушки, толпились, прижимая лошадей к стене. В крохотном кругу выхаживал Аникушка. Белая рубаха, со здоровенной, как видно, бабищи, была ему длинна, путалась в ногах, но рев и хохот поощряли – плясал он до изнеможения.

А над намокшей в крови Беларусью скорбно слезились звезды. Провалом зияла, дымясь и уплывая, ночная небесная чернь. Ветер стелился над землей, напитанный горькими запахами листа-падалицы, суглинистой мочливой ржавчины, мартовского снега…» [1, с. 432]

Легко в этом увидеть анекдот, эпизод повествования, но если хоть немного всмотреться в то, что делает Шолохов, сопоставить начало отрывка и его завершающие фразы, то оказывается, что писатель разрушает всякие эстетические ограничения и врывается в самую суть жизни вообще, какая не подвластна ни революции, ни войне, ни какой-либо конкретной ситуации. Эта жизнь охватывает людей как стихия правды их сегодняшнего бытия, независимо от всякого идеологического участия в больших событиях реальной истории. Они живут так, как жили их предшественники по человеческому роду на берегу средиземного моря, ожидая, что Троя падет, дожидаясь священного прозрения Одиссея. Что можно придумать троянского коня и обмануть и троянцев, и саму историю, и в итоге саму жизнь. Сделать жизнь, подчиненной себе.

Это и совершают полуграмотные донские казачки. В этот момент они полностью подчиняют жизнь себе. Это та самая правда жизни народного естества, какая не может покориться никаким высоким историческим соображениям и мечтаниям революционных вождей. Они могут всего лишь слегка разрыхлить эту поверхность, не проникая никоим образом до самого существа жизни этих людей. Аникушка, Христоня, дед Гришака, безвестная мать дурака большевика Мишки Кошевого, дородная казачка, показавшая свой зад Фомину – разбросанные на разных отрезках времени и пространства текста Тихого Дона эти и другие шолоховские герои и есть та самая суть жизни, вне которой всякое существование государства есть непонятная головная конструкция. Они – и есть правда, сущность, истина, божественное наполнение бытия. Понятно, и художнику, и нам, читателям, что без них, подобного рода героев, все остальное – чепуха: какая же без этих людей может быть правда жизни? В их существовании обнаруживается такая логика бытия, какую тщетно пытаются обнаружить Листницкий или купец Мохов. Если уже она не дается таким людям, как Григорий или Аксинья, что же говорить о тех, вышеуказанных, как бы проходных героях «Тихого Дона»? Внешне, они все – как бы проходящие мимо правды, мимо истины бытия. Но они и есть ее, жизни, суть, они не могут пройти мимо себя, ускользнуть от себя.

Увиденные писателем и воспроизведенные им факты действительности и истории (в самых широких параметрах этих категорий) – это и есть тот философски-художественный метод абсолютно полного и завершенного (то есть полного своим собственным содержанием) эстетического воспроизведения действительности, носящего абсолютно неповторимый по своему генезису и состоявшейся феноменологической определенности характер. Философия бытия, человека, суть истории, отношение к самым разнообразным и сложным вопросам реальности как таковой представлены через изобразительные ряды и сам характер художественного высказывания писателя.

В аспекте нашего разговора о неких принципиально новых со стороны Шолохова способах изображения действительности – фигуры Аксиньи и Григория являются наиболее содержательно и художественно маркированными, несущими в себе почти все аспекты представлений писателя о человеке как таковом.

Шолохов предельно широк в изображении своих любимых героев, палитра изображенных черт характера, психологии, внешности и т. п. имеет оригинальное выражение. И в определенном отношении его подход противоречит тому, к чему мы привыкли, оценивая выстраивание характера, способы изображения человека в предшествующей литературной традиции, прежде всего – русской. Единство характеристик персонажа в этой традиции должно быть художественно непротиворечиво. Не могут героини Толстого Наташа Ростова или Анна Каренина отступить от определенной линии их изображения писателем, какая и создает целостность и полноту художественно воплощенного человеческого характера. (Мы не принимаем во внимание те особенности описания черт личности героини, какие только оттеняют ее женскую и человеческую прелесть, – к примеру, эпизод попытки бегства Наташи с Анатолем Курагиным и показ Толстым ее «некрасивости»). Единство внутренних и внешних характеристик персонажа и представляет то, что мы называем состоявшимся целостным литературным характером. И чем более крепко соединено это талантом писателя, тем убедительнее и жизненнее для читателя предстает тот или иной персонаж. Да, Толстой искал в добром человеке его злые черты, в злом – где он проявляет доброту, но это явный и осознанный содержательно-стилистический прием.

У Шолохова все черты характера и поведения человека даны в объективном равновесии, онтологическом единстве. Так, как он показал вообще человека, а не просто – человека из народа, у него не было предшественников, и более того – не было последователей [См.: 2, с. 418–455]. Понять данную объективную универсальность Шолохова – это понять его художественную феноменологию. А главное – увидеть и почувствовать, куда движется человек и человеческое общество, культура в целом, и история, в конце концов, уже в начале текущего века.

В этом месте рискнем обратить внимание совсем на небольшой ряд изобразительных деталей, связанных с образом его любимейшей героини, Аксиньи. То же самое легко прослеживается и применительно к Григорию Мелехову. Вот как воссоздается в начале книги ее облик (одна из его сторон), главным образом через восприятие Григория.

– «И тут в первый раз заметил Григорий, что губы у нее бесстыдно-жадные, пухловатые» [1, с. 38]. (Здесь и дальше курсив наш – Е. К.)

Вот Аксинья провожает Степана в лагеря. Опять-таки Григорий наблюдает за ней:

– «Аксинья шла рядом, держась за стремя, и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза» [1, с. 40].

После посещения Аксиньей Дроздихи, хуторской ведуньи (героиня желает вернуть себе любимого), Шолохов замечает о ней:

«Аксинья крестится. Злобно глядит на счастливую розовость востока» [1.С.71].

Такого рода, как бы внешняя, «негативность» изображения персонажа, и – как выясняется в дальнейшем тексте романа – главной героини повествования, может показаться, с одной стороны, неопытностью молодого писателя, еще не усвоившего «правил» традиционного художественного письма, а с другой стороны, подвергает сложившееся эстетическое сознание как читателя, так многих критиков, профессионалов, сильному испытанию на прочность. Шолохов разрушает самым безусловным образом тот художественный стереотип (а по существу художественно-феноменологический подход), какой сложился в предшествующей литературной традиции. Приученные реагировать на указания писателя, его продуманную маркированность персонажа «отрицательными» деталями черт характера, внешности, поведения, читатель, а также и критик, оказываются неготовыми к тому, что в общей картине мира писателя, в которой данный герой занимает ключевое место, весь этот отрицательный ряд не имеет никакого существенного значения. Это как рябь на поверхности могучей реки, какая продолжает нести свое сильное течение, независимо от того, что творится на ее поверхности.

И как бы «порочность» каких-то черт Аксиньи, о каких, не стесняясь, говорит нам сам автор, и «бирючность», волчьи повадки Григория, не застилают ему, Шолохову, понимания того, что человек гораздо глубже и мощнее, чем поверхностные проявления его индивидуальной судьбы; что неприятные черты характера персонажа, его внешности или поведения, могут быть подчас отталкивающими для читателя в тот или иной момент повествования, но они не являются важными или определяющими не только для читателя, но и для самого персонажа, человека из народа. Автор и его герои живут, исходя из совершенно иных соображений о смысле и цели существования. Их нельзя столкнуть с их человеческого пути, разрушить истинную цельность их характеров такими проходными по существу замечаниями о тех или иных частностях их жизни и судьбы.

Расширение «площадки» изображения человека происходит у Шолохова совершенно незаметно по сравнению с предшествующими линиями изображения персонажа из народа во всей русской литературе. Уж на что про что Платон Каратаев является квинтэссенцией понимания народа русским интеллигентом (аристократом), но он лишен у Толстого собственного голоса, он не можем высказать всего того, что он чувствует и понимает в жизни другому герою. Он споет песенку Пьеру, расскажет ему сказку, этим и ограничивается толстовское понимание-непонимание такого рода персонажа. Он не знает, как с ним обращаться, что в нем разглядеть. Не спорим, это был грандиозный шаг вперед в понимании русского народа русской литературой, но что с того было самому народу, человекам из него. Собственно, Толстой и застрял на этой ступени подхода к закрытому кокону народной души и характера.

То, что сделал Шолохов – это не просто прорыв в открытии народного характера, но прорыв в раскрытии тех основ народной жизни, какие лежат в основе всех пертурбаций истории России на протяжении XX века. В этом таинственном, неимоверной крепости базисе народной жизни переплетено накрепко нежность и жестокость, «злобность» и милосердие, чувство красоты и насмешка над нею (не будем расширять подобные оппозиции) – Шолохов показывает то, что не было увидено всей русской литературой до него: подлинную, а не придуманную сложность и полноту человека из народа.

Но особо выразительными у Шолохова являются значительные по объему стилевые периоды, которые становятся определенного рода моделью шолоховских художественно-феноменологических единиц повествования.

Вот еще один пример из первой книги романа: «Григорий молчал. Тишина обручем сковала лес. Звенело в ушах от стеклянной пустоты. Притертый полозьями глянец дороги, серая ветошь неба, лес немой, смертно сонный… Внезапный клекочущий и близкий крик ворона, словно разбудил Григория от недолгой дремы. Он поднял голову, увидел: вороненая, в черной синеве оперенья птица, поджав ноги, в беззвучном полете прощально машет крылами» [1, с. 149].

Этот отрывок дает нам исключительную возможность увидеть, как выстраивает Шолохов свою картину мира, какие принципы изобразительности у него работают. В этом отрывке (целостном образе-феномене) переплетаются явно выраженная субъектность героя и столь характерная для писателя безличность и инфинитивность высказывания, когда не совсем понятно, насколько данное наблюдение, описание, образ соотносятся с сознанием героя, или же их появление спровоцировано какими-то более мощными импульсом и волей описания, чем активность самого героя. Такого рода внесубъектность, какую мы наблюдаем в «Тихом Доне» (усиливающаяся к финалу романа), не есть только проявление эпичности как отражение особого мимесиса писателя, не только установка на предельный объективизм, но есть выражение некой практической художественной феноменологии писателя – это способ видения, понимания и отображения действительности. Здесь все эти элементы {видение, понимание и отражение) находятся в единстве и невозможно их рассмотрение по отдельности.

Вопрос заключается в том, – как обозначить этот подход донского автора, что является главенствующим в его художественной феноменологии. Ранее в своих работах [2, 80–95] мы делали упор на представительство Шолоховым родового человека, какой превышает свои собственные индивидуальные возможности, и его внутреннее содержание требует выхода к более широким и значительным категориям – коллективистскому, народному сознанию и психологии.

Но это с философско-эстетической точки зрения. С точки зрения художественной, Шолохов совершил почти что переворот в эстетической традиции русской литературы, создавая изобразительные ряды таким образом, что в них попадает всякая существенная черта – природы ли, человека ли, исторических событий ли и т. д., независимо от субъектно-оценочных критериев и принципов. Равновесность в жизни природы, общества, самого человека разного рода состояний и качеств – от зверства до милосердия в человеческом существе, от покоя и гармонии до тотальной разрухи и хаоса в жизни социума, от бурь до умиротворенности всего живого в природном мире и т. д. и т. п. – позволяет видеть Шолохову присутствие и активное проявление всех этих черт и свойств, не отрицая их друг другом, но через их онтологическое наличествование и пребывание в неком единстве – не побоимся этого слова – божьего мира.

От этого так легко он рассыпает по страницам своих произведений взаимоисключающие характеристики внешнего облика, психологии, поступков своих любимых героев, как в случае с Аксиньей или Григорием. Перед правдой этой шолоховской феноменологии изображения жизни – все герои равны, все они обременены доблестями и грехами, светлым и темным началами, добром и злом.

Не поняв и не оценив эту сверх-объективность Шолохова, в том числе и применительно к сегодняшней исторической ситуации жизни России, невозможно, по существу, правильно оценить его природные образы, его лирические восклицания о родной степи, о человеке, о войне и мире, о любви, о смерти, о самой жизни. Именно она, эта высшая объективность, позволяет уразуметь масштаб его художественного маятника, позволяющего вместить в свою амплитуду и «злобность» взгляда Аксиньи на розовеющее небо при восходе солнца, и изображение ее смерти, данное в подлинно библейско-трагическом виде. Почти каждый герой Тихого Дона может быть рассмотрен именно под таким углом зрения. Да и герои всех других произведений писателя.

1. Шолохов М. А. Тихий Дон. Роман в четырех книгах. Книга первая и вторая. М.: Художественная литература. 1968.

2. Костин Е. А. Шолохов: эстетика и мировоззрение. СПб.: Алетейя. 2020.

Мысль о том, что последовательность чего-то (событий, текстов, эпизодов жизни человека и государства) не есть история, очень справедлива. Последовательность, череда (понятая и, как правило, ограниченная конкретным опытом, знаниями и интеллектуальными возможностями исследователя) событий в социуме, искусстве, собственно в исторической жизни, не есть «чистая» историчность (или историзм). Историзм – это понимание того, как пробивается через эту череду и последовательность каких-то событий (текстов, эпизодов и т. п.) некий, сокрытый в этом развитии, смысл.

Он, этот смысл, как всегда, не имеет определенной формы и средств выражения и поэтому его «угадывание», «узнавание», постижение есть работа ума и интуиции. При этом последнее свойство зиждется на определенной совокупности уже наличествующих в сознании потенциального историка такого рода знаний, которые подверстывают к этому узнаванию свою концептуальность и оформленность, а также выверенное сочетание эмпирических фактов и соображений. Просто наблюдая за действительностью, без изначального, пусть даже и ошибочного, подхода к осознанию известной совокупности фактов и событий, невозможно создание исторического нарратива.

Важно также и другое – насколько присутствует в сознании и рефлексии исследователя генерализованное представление о принципиальной тождественности наблюдаемого мира (истории, искусства, социальной жизни и т. д.) принципам понимания и анализа. Адекватность, известного рода научность или опора на значительный эмпирический материал обязательно присутствуют в сознании субъекта, все это описывающего и стремящегося к известной полноте охвата важнейших процессов развития той или иной исторической формы созданного человеком искусственного (артефицированного) мира.

Не только подобное чувство целостности необходимо подлинному ученому, но чувство движения человеческого духа, который неимоверными усилиями в течение тысячелетий выкарабкивался из завалов примитивного, хаотичного и несистемного взгляда на действительность.

Смыслы изменчивы и изменяемы на протяжении развития человеческой цивилизации, но нельзя не заметить, что определенного рода сверхтелеологичность в их движении, без сомнения, присутствует. Так или иначе, время от времени, она обнаруживает и проявляет себя, особенно в те критические моменты человеческой истории, когда на поверхность жизни выходят инстинкты разрушения и смерти: в войнах, подавлении инакомыслия, в социальных катастрофах. Как ни парадоксально, но сейчас все более ощущается разрыв между уже достигнутыми высотами в сфере духа (развитие науки, технологий, искусства, в целом творческих начал человека) и постоянно усиливающимся влиянием сверхличностных факторов – роль государства, определенных идеологий, тоталитаризм в общественной жизни. Творчество и государство не коррелируются друг с другом, свобода человека не рифмуется с тоталитаризмом или авторитарностью.

Оказалось, что шлифовка человеческой натуры и развитие интеллекта вовсе не приближают человека и человеческое общество к «царству свободы», напротив, каждодневный опыт доказывает обратные вещи. Человечество по-прежнему с упорством маньяка совершенствует средства собственного самоуничтожения, как будто недостаточно было всех предшествующих примеров на протяжении тысячелетий.

Таким образом, одна из возможных парадигм понимания истории заключается и в том числе в выстраивании логики развития мировой цивилизации – от одной катастрофы к другой, от тысяч и сотен тысяч убитых и уничтоженных людей до миллионов в XX веке, и возможно, миллиардов в будущем. Но это ли есть настоящая история в своем обнаженном и конечном виде?

Поскольку слово – живое, то и вся деятельность в слове и через слово: литература, филология, фольклор – все это живое. Да и человек… Молчащий человек – мертв, несмотря на то, что все другие его свойства тела могут функционировать. Поэтому дальнейшие наши размышления будут связаны с уточнением тех исходных позиций, на которые опиралась русская цивилизация в своем развитии. Мы продолжим разговор через уточнение того самого способа освоения действительности, какое является уникальным по своему многообразию в мировой цивилизации – поговорим о языке, точнее говоря о разных языках. И в первую очередь займемся русским языком, какой является главным основанием созданной русской цивилизации и ее культуры.

Основы цивилизации в том виде, в каком мы ее понимаем через европейский способ описания, объяснения и оценки явлений действительности, заложены были во многом в лоне древнегреческой культуры, фундаментом которой являлся сложный, разветвленный и, как теперь выясняется, чрезвычайно точно все угадавший язык. Это древнегреческий язык, словарный запас которого состоит из поражающего воображение богатства в виде 600 тысяч единиц. Невообразимые полнота и сложность этого языка удивительны еще и тем, что они легли в основу научной картины мира. Древние греки в своем удивительном языке не только пошли по пути как бы первоназвания многих явлений реальности, но, к тому же, они создали термины и понятия, которыми мы пользуемся до сих пор.

Поразительно, но без этой работы древнего языка мы бы сейчас не имели всей той сложной, предельно абстрактной модели действительности, какая открыта к своему постижению именно и благодаря точно определенным и гениально угаданным содержанием многих словоформ, описывающих мир. Воплощенные в словесных формах, которые воссоздают внешнюю и внутреннюю среду существования человека, они стали началом всех тех ветвей знания, в которых невозможно было обойтись без словесных формул. Биология, астрономия, геология, антропология, философия, филология, психология, химия, астрономия, история, поэтика, физика и множество других подобных понятий было порождено в пределах этого языка; языка, без которого невозможно сейчас вообразить научное знание и сложную культуру человечества XXI века. Но не только произведенное наименование было оформлено на этом языке – именам (ноуменам) было присвоено адекватное семантическое ядро, в своей точности работающее до сегодняшнего дня.

Каким образом это произошло, что привело к такому фантастическому результату до сих пор остается некоей цивилизационной загадкой, учитывая немногочисленность греческого населения Древней Эллады. Наконец, мы не можем забывать и того, что древнегреческий язык – это язык Евангелия.

Когда мы говорим о связи русского и древнегреческого языка, то в этом их соединении наблюдается несколько безусловных моментов, которые хотелось бы вкратце описать. Русский язык, в основу которого был положен преобразованный древнегреческий алфавит, одновременно воспринял (при посредстве мощного византийского влияния через просветителей, книжников, писцов, приходивших на Русь именно что из Византии и привносивших правила словообразования, грамматики древнегреческого языка), то содержание и смыслы определяемых явлений и предметов действительности, которые наличествовали в древнегреческих словах.

В основу западноевропейской культуры лег латинский язык, который, как мы помним, по словам Хайдеггера, взял у древнегреческого его назывную и номинативную функцию без всего богатства грамматических и словообразовательных форм и тем самым резко сузил возможности романо-германских языков и культур, которые на них опирались. Хайдеггер называл это «беспочвенностью», вторичностью, оторванностью от реальной связи с бытием, которая присутствует в древнегреческом языке. По-своему это гениально чувствовал Л. Н. Толстой, занявшись на склоне лет изучением древнегреческого языка и восторгаясь его чистотой и «первородностью».

Конгениальными были и прозрения О. Мандельштама, который каким-то внутренним слухом ощущал и понимал связь русского и древнегреческих языков и оставил несколько блестящих эссе по этому поводу, которые еще ждут своей очереди по включению в арсенал филологов и философов. Конечно, в то время в Петербургском университете, в котором на историко-филологическом факультете учился поэт, такое сопоставление было расхожим местом, но не более того. Мандельштам, по сути, создал свою теорию этой витальной связи русского языка с древнегреческом, а шире – связи русской культуры с античной в ее эллинском выражении.

Древние греки, говоря о своем языке, о чем свидетельствуют дошедшие до нас немногие источники, и здесь на первом месте труды Платона и Аристотеля, отмечали его преимущества в целом ряде моментов. Они говорили о богатых синонимических рядах в своем языке. То же самое мы обнаруживаем в русском. Но особенно ярко словообразовательные возможности древнегреческого языка обнаруживаются в его богатой флективной структуре, когда, в основном при помощи приставок, образовывалось громадное количество новых слов с опорой на содержание, гнездящееся в основе, корне исходного слова. Тем самым появлялись новые, сложные слова с учетом базовых корневых значений. Вот только часть из них, которыми мы пользуемся с благодарностью до сих пор: мега-, гига-, фора-, пан-, теза-, архи(е)-, мета-, эпи-, пери-, пара-, апо-, анти-, про-, дис-, амфи-, омо-, теле-, гипер-, диа-, эндо- и т. д. Приведем хотя бы по одному слову, которые тут же приходят на память любому носителю русского языка: мегафон, гигаватт, просфора, пантеизм, тезаурус, архетип, метафора, эпицентр, периметр, парафраза, антитеза, прокламация, дискомфорт, амфитеатр, омоним, телевизор, гипермаркет, диализ, диалектика, эндопротез и т. д. и т. п.

Приведем также ряд (малую толику) слов древнегреческого языка, какие частью присутствуют и в современном греческом языке, сохранились в языке богослужения и книг Священного Писания греческого и православного вероисповедания, а также осели и закрепились в русском языке и, по сути, являются важнейшей его частью.

Ангелия – весть, ангелос – вестник, ангел, аглая (Аглая) – прославленная (как не вспомнить Достоевского), афанасия – бессмертие, акакий – неплохой (бессмертный герой Гоголя), апокриф – тайный, сокровенный, архи – начало (ср. архетип), аксия (аксиос) – ценность, дэспотис – властелин, деспот, догма – учение, идоло – кумир, идол, икона – икона, образ, иконостаси – иконостас, эвлогия – благословление, эсхатология – разговоры о конце света, этимология – находчивость (совр.: находить значение слов), танатос – смерть, идеи – идея, идеология – идеология, иерархия – иерархия, катарсис – катарсис, очищение души, (рядом находятся: катара – проклятие и каторга – каторга), катаклизмос – потоп, касса – гроб (в языке есть и такие насмешливые параллели), клирикос – духовный, криптография – тайнопись, лампада – лампада, лепто – лепта, деньги, но и миг, минута, мегас – великий, мейдани – площадь, метаниа – раскаяние, некрос – мертвый, олигархия – власть меньшинства, он – суть, сущность, утопия – утопия, парадоксос – странный, парадокс, парадисос – рай, пнэвма – дух, пневмания – духовник, пониръя – хитрость, лукавство (ср. пронырливый), порниа – блуд, проституция, профитис – пророк, скепси – мысль, размышление, скотос – мрак, София – мудрость, ставрос – крест (опять Достоевский), симфония – договоренность, синагоги – собрание, сомос – тело, психа – крошка, краюха хлеба, психи – душа, психико, милосердие, психосавато – поминальная суббота.

Мы произвели краткое перечисление слов, в которых гнездится не только старая лексика древнего языка, очевидно и то, что их присутствие в русском языке формирует внутреннее содержание, которое делает возможным особый способ дискурса, суждения о мире. Именно в этой опоре – не явной, не откровенной, но сокрытой, опирающейся на спрятанные смыслы и содержание и кроется ответ на вопрос, отчего русская литература, не обладая развитой письменной традицией и ограниченной по своим возможностям распространения и влияния на сознание общества летописной традиции вдруг предстала перед миром в виде сложной художественной и философской системы, открывшей новые повороты в развитии мировой словесности.

Древнегреческий язык, опираясь на своеобразное «первоназывание» разнообразных явлений и аспектов действительности во всех ее видах и проявлениях – от общественной до частной жизни человека, от практики войны до понятий в сфере чистого разума (науки в прямом смысле слова), не нуждался в дополнительных средствах поэтики, когда речь шла о создании художественных произведений.

Метафора как таковая, как аспект сравнения явлений действительности через слово, описывает предметы, поведение человека, саму жизнь через известный параллелизм. Таков механизм метафоры, работающий практически во всех индоевропейских языках, в древнегреческом языке, по сути, не нуждался в каких-то посреднических усилиях вроде сопоставления одного качества или свойства предмета, явлений действительности с другими, так как данная параллель уже присутствовала в самом слове. Каждое слово древнегреческого языка по существу является скрытой, сжатой метафорой, поскольку через него (слово) и совершался непосредственный процесс увязывания данного слова с названным через него явлением действительности.

Эта познавательная метафоричность была большей или меньшей в тех или иных случаях, но всякая речь была важной, всякий диалог был значителен, так как через них человек разговаривал с самим бытием, объяснял его. Отсюда столь велика была в древнегреческой культуре (со всеми ответвлениями в разнообразии в частях древней Эллады – от Спарты до Афин и Македонии) сила риторики и потребности выговаривания себя перед миром.

Независимо от степени внутренней сложности персонажей древнегреческой античности – от Платона, Сократа, Алкивиада, Демосфена и других гениев Эллады до нищего горбуна в «Илиаде», беспощадно высмеянном Гомером, все они в своем говорении были бесподобно серьезны и правы в этой своей серьезности, так как знали, что этот язык их не обманет, он сам выговорит то или иное важное значение или необходимый смысл. От этого столь важны были жанры диатрибы, диалога, бесконечных дискуссий на пирах и в разговорах между жителями древней Греции.

Это «детство человечества», как выразился в свое время один из классиков марксизма, не знало, что оно пребывает в младенчестве, и не имея возможности получить что-либо со стороны, научиться чему-либо у других народов и цивилизаций (к примеру, у египтян или у персов), опирались исключительно на свои силы, которые подпитывал прежде всего язык. Понятное дело, что перед древними греками была греко-микенская культура, но она, к ее несчастью, не сумела создать эпистемологический языковой аппарат такой силы, как в Элладе.

Картина мира, созданная и воспроизведенная через древнегреческий язык, дошла до нас в определенном искаженном преломлении, так как она подверглась цензурированию со стороны римской культуры, вивисекции через латынь, которая, пользуясь кладовой древнегреческого языка, одновременно и искажала и убивала его. А впоследствии была подвержена физическому своему искоренению со стороны варварских европейских народов, ставших на путь раннего примитивного христианства, уничтожая мимоходом остатки великой древнегреческой культуры, прежде всего ее пластические художественные результаты. Но база, так или иначе, сохранилась, и картина мира, созданная в Элладе, все же присутствует до сих пор в европейском видении реальности.

Поразительно, но многие догадки о влиянии природы тех или иных типов языков на характер мышления и соответственно на выработку той или иной картины мира, мы обнаруживаем в уже, казалось бы, оставшемся в прошлом труде А. Тойнби «Постижение истории». Обратимся, к примеру, к его сравнениям о принципиальном различии языков, исходя из понимания их внутренней организации, выработанных средств описания действительности, на которые влияет непосредственная плоть языка. Ему, А. Тойнби, представляется, что клинопись, иероглифическое письмо или типы языков, входящих в индоевропейскую семью, порождают в определенном отношении оригинальные картины мира, отличающиеся друг от друга многими и многими аспектами.

Причем это отличие не будет сводиться к большей гибкости данного языка для передачи через зафиксированный тип алфавита и звукоряды (слова), при помощи которых человек описывает действительность. Но они сами (языки) одновременно выступают и как различный материал, имеющий свои преимущества или недостатки в тех или иных случаях их (языков) преломления в процессе выговаривания бытия.

Тойнби пишет: «Возьмем историю письменности, этого древнейшего средства передачи мысли не в звуковом выражении, а через символ или знак, способный сохраниться в Пространстве и Времени… Возможно, наиболее громоздкой из когда-либо изобретенных человеком является китайская письменность, где иероглифы эволюционировали практически без упрощения и где каждая пиктограмма представляет собой не звук или отдельное слово, а идею. Поскольку идеи… бесконечно разнообразны, число знаков в китайской письменности распадается на пять фигур, а каждый отдельный знак может содержать больше линий, чем западный алфавит – букв. Если бы египетское и шумерское письмо полностью отказалось от использования идеограмм и перешло на фонограммы, то, возможно, обе эти системы письма сохранились бы живыми до наших дней.

В историческом алфавите, изобретенном каким-то древнесирийским книжником… упрощение письменности… было полным и радикальным. Сущность алфавита – разложение звуков человеческой речи на отдельные составляющие и представление каждого из этих элементов отдельным визуальным символом. Финикийцы – изобретатели алфавита – выделили и обозначили согласные. Греки заимствовали эту находку, а затем развили и дополнили алфавит, выделив и обозначив также и гласные звуки. Латинский алфавит, ставший письменностью западного общества, – это вариант греческого» [2, с. 235–236].

Но, как «дьявол прячется в деталях», здесь возникает одна чрезвычайно важная развилка, без обсуждения которой нам не обойтись. Г. Гадамер в своем Введении к «Истоку художественного творчества» М. Хайдеггера размышляет над центральным понятием философии великого мыслителя – о Бытии. Он замечает, что некоторым образом, почти мифологически, Хайдеггер говорит о «сокрытости» и «несокрытости» в бытии, что поиск «сущего» в действительности связан с особой работой языка и сознания. Он говорит о понимании Хайдеггером «прореживания» бытия, обнаружении им «сущностей» бытия, переводе их из «сокрытого» состояния в «несокрытое». Но, как пишет Гадамер: «Сущее, выходящее наружу из несокрытости, выступает для того, кто его замечает» [Цит. по: 2, с. 129].

Но кто этот таинственный кто? Конечно, это актуализированное через язык сознание человека.[13] Но чаще всего сформированный и развившийся язык уже обладает своей собственной субъектностью не совсем понятного рода, чтобы «высвобождать» посредством языка «сокрытые» сущности из их дремлющего, спящего состояния.

Основные вопросы данной гносеологической проблемы крайней важности заключаются в трех аспектах: первый из них связан с тем, насколько сознание верно использует язык во всем объеме его возможностей, второй – насколько сам язык готов к такого рода работе и адекватен к воссозданию той картины мира, в которой нуждается субъектность человека, и наконец – третий, – это исходная бытийно-сущностная установка сознания, которая так или иначе формирует и подбор языковых средств и формируемый итог в виде какого-либо суждения или тезы.

Это, по сути, главный вопрос философии языка, так как он упирается в такие возможности воссоздания действительности при помощи данных языковых средств, которые давали бы адекватную, а не искаженную картину мира.[14] Приведем универсальное суждение Хайдеггера, важное в контексте наших размышлений. В «Истине и искусстве» он писал: «Язык впервые дает имя сущему, и благодаря такому именованию впервые изводит сущее в слово и явление. Такое именование, означая сущее, впервые назначает его к его бытию из его бытия. <…> Язык не просто передает в словах и предложениях все очевидное и все спрятанное как разумеющееся так-то и так-то, но впервые приводит в просторы разверстого сущее как такое-то сущее. Где не бытийствует язык – в бытии камня, растения и животного, – там нет и открытости сущего…» [3, с. 103].

Язык не создает, по Хайдеггеру, действительность, придумывая для него обозначения, выражаемые в словах; сущее всех явлений и предметов уже наличествует в действительности само по себе. Их перевод в Бытие возможен только после того, когда сам язык становится способным раскрыть (перевести из сокрытого, сокровенного состояния,) сущее (смысл, содержание каждого факта – в самом широком смысле – действительности) в существование, опредметитъ его.

Очевидно, что каждый язык по-разному подготовлен к подобной процедуре, и историческое развитие каждого из мировых языков (то есть тех языковых систем, на базе которых определялись – ментальность человека, формировалась нация, культура и искусство, формы государственности и ценности общественной жизни, то есть цивилизация) не совсем синхронно. Не совсем похоже они проходят через процесс выяснения своих отношений с сущим – от полной непроясненности этих отношений в языке примитивных родовых обществ до утонченных и сложных систем воспроизведения бытия в развитых языках.

Но даже и здесь, Хайдеггер выделяет некоторые языки среди других. Для него и его системы доказательств на первом месте пребывает древнегреческий язык. Этому он дает вполне убедительное объяснение. Приведем его: «Говорят о средоточии вещи. Для греков средоточие вещи было тем, что лежало в основе вещи и притом исконно предлежало в ней…

Такие наименования не произвольные имена. В них изъявляет себя… основополагающее постижение греками бытия сущего вообще. Но такими определениями и закладывается основа истолкования вещности вещи, задавшая меру впоследствии, ими полагаются твердые пределы западного истолкования бытия сущего. Западное истолкование сущего начинается с того, что греческие слова перенимаются римско-латинским мышлением… Такой перевод греческих наименований на латинский язык отнюдь не только невинная процедура, какой считают его еще и поныне. Напротив, за буквальным по видимости и, стало быть, охраняющим переводом с одного языка на другой скрывается перевод греческого опыта в иную форму мышления. Римское мышление перенимает греческие слова без соответствующего им равноизначального опыта того, что они говорят, без самого греческого слова. С этого перевода берет начало беспочвенность западного мышления» [3, с. 58].

Для системы Хайдеггера данное утверждение имеет во многом принципиальный характер. Без этого тезиса поиск сущего становится не имеющей смысла работой, так как нам становится неясен сам процесс обретения человеческим сознанием связи с реальностью и тем, что он называет «сущим в Бытии».

Любопытным образом у Тойнби мы также обнаруживаем похожую ссылку на древнегреческий язык с учетом решения им главной задачи – понимания генезиса, развития и взаимодействия цивилизационных общностей в мировой истории. Он пишет: «В качестве двух полярных крайностей возьмем классический санскрит и современный английский. Санскрит в силу исторической случайности оказался законсервированным в канонической литературной форме еще до того, как, претерпев существенные изменения, он превратился в индоевропейский праязык – язык, из которого произошли все индоевропейские языки. В санскрите англоговорящий исследователь найдет поразительное количество флексий при удивительной бедности частиц, тогда как на другом конце шкалы в современном английском осталось чрезвычайно мало флексий, унаследованных от праязыка, но образовалось огромное количество предлогов, частиц и вспомогательных глаголов. В этой лингвистической шкале, где английский и санскрит представляют собой две крайности, аттический греческий (древнегреческий, в нашем обычном выражении – Е. К.) находит ближе к середине. Аттическое наречие поражает сходством с санскритом по обилию флексий, но дальнейшие наблюдения показывают, что греческие и санскритские флексии иначе распределены между различными частями речи. Греческому менее, чем санскриту, свойственны флексии существительного, но, с другой стороны, в нем больше флексий глагола. Эта разница весьма существенна, ибо глагол в отличие от существительного несет в своем содержании и отношение, и значение» [2, с. 236–237].

Здесь же стоит обратить внимание на замечание Тойнби по отношению к арабскому языку; оно в самом прямом отношении может иллюстрировать существенные стороны формируемой через этот язык картины мира и выявления в ней доминантных начал. Он пишет: «Арабский глагол поначалу поражает английского исследователя обилием «аспектов», выраженных с помощью внутренних флексий, но вскоре обнаруживается, что английский глагол с помощью вспомогательных слов может выражать все эти аспекты, равно как и все возможные значения времени, тогда как арабский глагол с его единственной парой времен – совершенным и несовершенным – фактически беспомощен выразить элементарное временное развличие между прошлым, настоящим и будущим» [2, с. 237].

Столь обширное изложение концецептуальных размышлений Тойнби для нас важно тем своим аспектом, по которому существует безусловная взаимосвязь между используемой системой письменного языка (на базе какого-то алфавита) и иными видами развития и жизнедеятельности общества, использующего именно этот, а не иной способ письменной речи, а стало быть и определенной фиксации всей совокупности идей, представлений, научных догадок, выражения эмоциональных отношений к действительности в данном типе языка.

Не столько словарный запас, но сама система языка, больше или меньше способствует воссозданию бытия во всем его доступном человеку объеме – от наблюдения внешней среды до передачи тончайших состояний внутренней и интеллектуальной жизни. Она же регулирует и другие приемы и формы взаимосвязи самого общества в целом с действительностью уже на мега-уровне – в области государственного строительства, культурных предпочтений, форм и сложности создания культурных объектов, формулирования субъективного набора этических ценностей и всего прочего, необходимого для осуществления развитой и богатой культуры. А она, в свою очередь, может лечь в основание определенного типа цивилизации.

Без сомнения, у каждой из систем языка, сумевших сохраниться до наших дней (то есть доказавших свою жизнеспособность) существует свое преимущество в той или иной сфере воссоздания действительности: есть более универсальные системы, есть более аналитические и более точные системы, это не может быть подвергнуто ревизии. С другой стороны, неизвестно, что именно и на каком этапе развития человечества является более определяющим и значимым фактором, и именно сейчас, когда Цифра начинает свой торжественный поход «поверх» систем всех языков используя, по существу, только два символа, два знака.

В конце концов, именно язык во многом выступал в истории человечества в качестве основного строительного материала для создания великих государств (культур), империй (цивилизаций). Более универсальная и в какой-то степени понятная картина мира, переданная при посредстве развитого, богатого, многообразного по формам выражения языка становится привлекательной для носителей других, не доминантных языков.

Так или иначе, язык лежит в основе формирования и национальных образов мира, то есть именно он начинает объяснять внятным образом внешний и внутренний мир общества и человека. И на этой основе сближать людей «одного корня», образуя в итоге единый этнос, который однороден уже не столько по месту проживания, по наличию общих исторических событий, обусловивших их единство, не по преимущественным способах хозяйствования, но по близким взглядам на мир в широком значении этого слова.

Язык формирует ментальность, на базе языка и созданной им ментальности возникает некая однородность культуры как наличия определенных цивилизационных привычек, формирующихся на первом этапе. В дальнейшем это реализуется через появление объектов и предметов культурной деятельности – от домов, бытовой инженерии (как в древнем Риме) до произведений авторского искусства, которое, тем не менее, является гомогенным по этим этно-национальным предпосылкам языкового и ментального свойства.

На каком-то этапе развития нации в ее уже состоявшемся языковом, ментальном, культурном (куда включена и религиозная составляющая) отношении окончательно оформляются мировоззренческие, высшего духовного уровня представления о предназначении, целях, идеалах, миссии данного народа – формируется в окончательном виде цивилизационная общность.

Количество состоявшихся цивилизаций на протяжении всей истории человечества разнится – цифра «крутится» где-то около 20. Но ни одна из самых крупных цивилизаций, которая технологически опережала в своем развитии окружающие ее народы (другие цивилизации) не выжила на протяжении всей исторической длительности развития человека и форм организации им общественной деятельности в рамках данной цивилизации. Все они обладали ясно видимой жизнью – зарождением, взлетом, расцветом, надломом, упадком и в дальнейшем (в древности) часто и быстрым исчезновением. Но их «вхождение в историю» имело определенного рода сверхсмысл, который выступал как реализация того или иного пути развития человечества в принципе, который подтверждал свою более или менее длительную выживаемость или приспосабливаемость к условиям существования в конкретном регионе мира, или, напротив, обрывался, почти сразу после своего становления. Часто под воздействием других народов и культур (цивилизаций).

Современное историческое сознание (если допустить, что оно все же существует) все чаще выносит суждения о «конце истории», «смерти цивилизаций», что, как ни парадоксально, только подчеркивает всеобщее понимание глобальной универсальности развития человека и человечества. Понятно, что не всякое общественное образование, приобретшее черты государства, может порождать той или иной тип цивилизации. Их (цивилизаций), как отмечалось выше, считанное количество, и для их появления и развития требуется целый набор условий, не все из которых очевидны и могут быть обрисованы или описаны при помощи исторического дискурса.

Также очевидно, что несмотря на объявленную глобализацию и «смерть отдельных цивилизаций», кроме западной, мы наблюдаем и сейчас определенное число явных цивилизационных образований, которые не только не желают растворяться в едином историческом потоке всечеловеческой глобалистики, а, напротив, усиливают эту свою цивилизационную однородность (Россия, Китай, Индия).

Надо заметить, что в определенном отношении опыт пережитый Россией в виде и формах существования СССР дает возможность представить ее цивилизационное развитие как некую модель и тенденцию развития других сверх-цивилизаций, к каким можно отнести США, ЕС, Китай, по-своему, Индию. Особую роль здесь все же занимает Россия. Ей удалось на протяжении истории своего становления включить в ареал ценностей и собственного цивилизационного выбора другие этносы, другие культуры, которые исторически располагались в пределах влияния и воздействия основной материнской структуры. Это было и вызовом, но и перспективой успешного развития Советского Союза как особого типа цивилизации. К сожалению, по причинам второстепенным и малосущественным с исторической точки зрения эта модель потерпела поражения, хотя тяга к подобному совместному сосуществованию народов ощущается по всему периметру России.

У Тойнби, на ряд идей которого мы ссылались несколько выше, описывается генезис и стадии развития цивилизаций. Конечно, сейчас это выглядят несколько наивно на фоне более усложненных и детализированных картин, которые мы обнаруживаем, к примеру, у С.Хантингтона или Ф.Фукуямы, но некоторые вещи, на наш взгляд, и сегодня звучат достаточно актуально. Тойнби говорит о «духе нации», о внезапно возникающей в глубине общества жажде «ощутить Жизнь как целостность», как «глубокую внутреннюю потребность», противоположную видимой повседневной изменчивости» [2, с. 18]. И это звучит очень справедливо, так как цивилизационное усилие возникает там, где ощущаются иные, более высокие цели, нежели поддержание биологической и социальной жизни как таковых. Государство, или совокупность государств, образующих цивилизационное единство, начинает превышать свои текущие задачи именно при формулировании таких («жизнь как целостность») целей и – добавим – ценностей.

Механизм образования или возникновения импульсов к таким потребностям не очень понятен. Марксизм по-своему здраво судил о некоей материальной подоснове идеологических и духовных процессов, но он большей частью не учитывал того обстоятельства, что интеллектуальная рефлексия человека (любого типа общества) в общем-то не всегда упирается в жесткую экономическую необходимость придумать орудия, средства производства, которые позволяли бы социуму получать больше единиц пищи на вложенные усилия, производить больше и дешевле разнообразных товаров. Фантазия, изобретательство, стремление преодолеть ограничения земного существования и, говоря высоко, вырваться к звездам, развернуть свои удивительные духовные возможности подчас больше объясняют, почему человек стремится к творчеству и на этом пути начинает равнять себя с самим Богом. Такого рода людей, вслед за Львом Гумилевым, мы называем пассионариями.

В рамках примитивных – архаических – обществ эти пассионарии появляются как ответ на еще не осознанные обществом вызовы, как проекция будущих открытий человека. Но в случае, если данная, уже как-то развитая культура формулирует, пытается определить определенный набор ценностей, идеалов, идей в сфере общественных отношений, то она перерастает себя, свой первоначальный уровень, и приближается уже к состоянию цивилизационной общности. И это очевидно, так как ее ценности на данном этапе развития будут носить более универсальный и духовно перспективный характер для большинства этносов и народов, близких по своему расположению в географическом пространстве, по религиозным и философским представлениям.

Иначе выражаясь, невозможно приблизиться к стадии цивилизационной экзистенции, если внутренние векторы развития общества не направлены на то, чего пока и не видно в реальной жизни, а могут мыслиться всего лишь как интеллектуальные причуды небольшого круга людей (пассионариев). Характерен в этом отношении пример французских просветителей, которые, будучи выдающимися мыслителями и человеческими индивидами экстраординарного масштаба, по существу сформулировали новую интеллектуальную базу. Эта база, получившая название Просвещения, стала впоследствии широко распространенной в значительных кругах французского общества. Именно она привела к взятию Бастилии и изменению в государственном устройстве Франции. Но главное, в мировом смысле, состояло в другом: произошел переворот в интеллектуальном и духовном развитии не только Франции, но всего Старого Света.

Любопытно, что когда Дэн Сяо Пина спросили об его отношении в Великой Французской революции, он полюбопытствовал, какое количество лет прошло с момента ее совершения. Когда ему сказали, что 200, он заметил – «слишком мало, не все последствия могут быть видны и поняты». Что это, кстати, как не яркий пример разных цивилизационных подходов, казалось бы, к одним и тем же историческим событиям?

У историка М. Гефтера есть замечание о русском языке-литературе: «Перед началом XXI века мы обитаем в языковом пространстве примерно двухсотлетней глубины, внутри которого русский язык прожил мировую историю полностью и состарился. Он познал неслыханные взлеты, эпохи обогащения, но и времена огрубления, варварской регламентации и «канцелярита» [1, с. 88]. Думается, что изложенный нами в данной главе материал позволяет уточнить это высказывание выдающегося исследователя. В русском языке спрятана также и почти трех тысячелетняя история древнегреческого языка. Думается, что те достижения русской словесности, о которых хорошо известно всему миру, во многом связаны именно с этим обстоятельством. Таинственным образом через него ворвались пласты смыслов и значений самого прямого онтологического рода, что и предопределило такое положение русской литературы, что она сразу стала и высочайшей степени развитой словесности, и философией, и человековедением, и в известной степени замещением религиозного подхода к жизни.

А все это вместе взятое стало основой развития русской цивилизации, какая является неотъемлемой и весьма важной частью цивилизации мировой. Совершенно очевидно, и особенно сегодня, что одно без другого не может существовать. Будем же исходить из этого экзистенциального – для всего человечества, не меньше – обстоятельства.

1. Гефтер Михаил // Михаил Гефтер в разговорах с Глебом Павловским. Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством. М., 2015.

2. Тойнби А. Дж. Постижение истории. Сборник. М., 1991.

3. Хайдеггер Мартин. Статьи и работы разных лет. Пер., составл. и вступ. статья А. В. Михайлова. М., 1993.

Данная работа носит в определенной степени творчески проективный характер. Автор статьи в последнее время интенсивно занят проблемой эволюции антропного начала в истории, по крайней мере, европейской культуры, и его занимают крутые виражи, какие выписывает человеческая сущность, взятая как некая данность, как феноменологическая явленность собственно человеческого начала в предметном и «процессуальном» виде, какой человек воссоздавал на всем протяжении своего развития. Тема эта не кажется столь проста, как ее подчас представляют в тех или иных теоретических работах, посему автор решился на привлечение столь тяжелой артиллерии, как труды Мартина Хайдеггера, особенно из до сих пор не опубликованных на русском языке.

Обратимся вначале к определению антропоморфизма как его дает великий философ: «Антропоморфизм это высказанное вслух или невысказанное вслух, признанное или принятое без осознания убеждение, что сущее-бытующее в целом есть то, что оно есть, и то, как оно есть в силу и сообразно тому представлению, которое протекает как жизненный процесс» [1, с. 147].

Хайдеггер достаточно подробно разбирает особенности антропоморфизма, стремясь описать те особенности данного способа мышления, какие, по его мнению, присущи не только древним типам сознания, но и сознанию человека Нового времени. Одновременно он производит дефиницию самого понятия антропоморфизма, находя его главную сущность в «очеловечевании бытия» [1, с. 148]. И это безупречно точно, даже не принимая во внимание различные уровни сложности антропоморфического мышления на разных ступенях развития человека и его сознания. Он так и пишет: «Различия античного «антропоморфизма» и антропоморфизма, свойственного Новому времени – это внутренние различия в пределах метафизической основной установки до сих пор существовавшего западного человека» [1. с. 148]. Так что основная матрица антропоморфизма не теряет своих бытийно-объясняющих свойств на протяжении достаточно длительного периода времени. Более того, она подчас не принимает во внимание произошедшую корректировку некоторых своих исходных принципов в связи с появлением развитых религиозных (и философских, соответственно) систем. Базовый принцип «очеловечивания» остается нетронутым.

Но в рамках этого способа мышления оказывается исключенным «вопрос об истине бытия», он «остается неведомым и незаданным» (там же). Простого «очеловечивании» бытия оказалось недостаточным для решения куда более важных вопросов проникновения человеческого сознания в сущности, связанные с бытием вообще и его субъективным существованием в частности. Человек оказывается брошенным в антропоморфизме, чтобы в полном одиночестве описывать через себя самого, пользуясь в основном телесно-морфологическими подсказками, действительность, но не понимая и даже не ставя вопрос о том, что предопределило разные уровни человеческого «вопрошания» (как любит употреблять эту онтологическую интенцию немецкий философ), произведшие переход от антроморфизма к антропологизму. Возможно – и так кажется на первом этапе – возвышающим субъектность человека переходом.

Антропоморфизм занимается «Вот-Тут-бытием», задача антропологизма связана с увязыванием сущности человека, содержания его сознания с несколько более сложными явлениями данной ему действительности, вроде религиозных концепций, представлений об историческом процесс, культуре и цивилизации. Решить все вопросы современной действительности невозможно, перенося себя «как тело» вовне, таким образом исполненная процедура ничего не будет объяснять. Необходимо особым образом опрокинуть свою субъективность, свое Я, в надличную реальность, чтобы добраться до общих принципов описания и объяснения реальности.

Как мы уточнили чуть выше, нас вообще-то интересует больше вопрос перехода антропоморфизма в антропологизм в развитии общих гносеологических способностей человека, а не отдельное, феноменологическое состояние этих расширенных эпистемологических единиц. Что, в итоге, происходит? И второй вопрос – как это происходит? В рамках данного подхода перед исследовательским сознанием ставится сразу несколько вопросов (вопрошаний), имеющих более общий характер по отношению к субъектности человека, а именно: об истине бытия и о человеке, о смысле его сущности.

В антропоморфизме сущность человека дана ему как дар; животному достаточно инстинктов, человеку, понимаемому как животное, добавлен – разум.

В антропологизме ставится вопрос о сущности разума (души, мышления), то есть вопрос о разуме требует ответа об истине (смыслах) бытия. Антропоморфизм такого вопроса не знает: мир представлен сознанию человека, как нечто объективно данное, что невозможно подвергнуть трансформации, даже мыслительной. Реальность дана как первосущность, безо всякой метафизики.

В антропологизме же мир дан как вопрошание, как испытание – зачем, кем, почему и что потом? Можно условно говорить о счастье антропоморфизма и трагедии антропологизма.

Непосредственное сущее дано животному, вопрошаемое сущее – разуму человека. В первом случае оно нерефлективно – высший уровень: предельно развитый инстинкт (человек как лучшее, совершенное животное) Во втором, радость познания сопровождается невозможностью ухватить Истину, и самый изощренный интеллектуальный поиск оставляет нерешенными все те же темы и вопросы. Цель – недостижима, мир в Истине непознаваем.

Разум человека, его когнитивные способности дают иллюзию, что постижение действительности в ее возможной полноте – достижимо, но к этому ли стремится человек? Частично – Да, но человек видит свое основное предназначение в поисках счастья, в любви, какая есть оборотная сторона инстинкта продолжения рода.

Главный вопрос, какой необходимо решать гуманитарной мысли сегодня вовсе не заключается в накоплении тех или иных, более-менее сложных или простых построений, но в решении принципиальных онтологических вопросов. А именно, необходимо понять, насколько существует некое базовое философское представление о сути совершающихся процессов познания и соответственно, какое это имеет отношение к содержанию самой культуры (цивилизации) и – главное – к ситуации самого человека как квинтэссенции разумной жизни. Это как раз и есть то, что на протяжении данной книги мы именовали как проблема антропологизма человеческой культуры.

Такого рода подходы мы как раз и обнаруживаем в работах Хайдеггера. Обратимся к одной, ключевой, с нашей точки зрения, позиции мыслителя. Он писал: «Завершение современности есть одновременно завершение метафизической – опирающейся на невысказанную и высказанную метафизику – истории Запада. Точнее: завершение метафизики определяет и несет с собой начало завершения современности» [1. с. 31]. Если в добавление к этому суждению вспомнить другие высказывания Хайдеггера об известной неполноценности западной культуры и даже о некой изначальной ущербности самого характера ее мышления, несмотря на то, что он отчетливо представлял себе, что сам он есть значительная и очень проницательная часть этого мышления, – то данное высказывание одновременно и подтверждает то, как он размышлял об антропоморфизме, и требует разобраться, о чем этот новый уровень мысли, возможный в антропологизме.

Для Хайдеггера метафизика, то есть глубинное осознание бытия в рамках западного типа мышления как бы и завершилась. Завершилась безрезультатно и безо всяких перспектив для дальнейшего развития. Он это подтверждает тем, что, по его мнению, в западном мышлении и соответственно, культуре, прекращает действовать то, что он именует «современностью». По сути это говорит о том, что длительность и развитие бытия прекратили быть – «современность, то есть текущая действительность, завершилась, пропала, исчезла» [1, с. 31].

Несколько ниже он усиливает этот момент, написав: «Завершение метафизической эпохи поднимает бытие в смысле махинативности к такому «господству», что в нем происходит забвение бытия» [1. с. 31]. (Под «махинативностью» Хайдеггер понимает «суть суще-бытующего», то есть известную квинтэссенцию делаемого и творимого бытия). Вот это забвение бытия переводит всю проблематику развития человека и его культуры на совершенно новый уровень драматизма и отсутствия видимого решения в пользу человека как такового. Вывод несколько страшноватый, не оставляющий никакого выхода, и именно что метафизического, то есть решенный в рамках чистых сущностей вопросов о смысле продолжения бытия и прекращении исчисления времени во всех его видах – от личностно-субъективного до исторического.

Хайдеггер и ранее развивал свою любимую мысль, что «бытие есть становление». Если таковое отсутствует, отсутствует и основание для проявления всех иных сущностей, в рамках которых можно решать вопросы, объясняющие основные параметры бытия.

Хайдеггер опирается на предшествующую историю западной метафизики и в этом отношении он выделяет три фигуры – Ницше, Шпенглера и Юнгера. Он пишет: «Единственными разворачиваниями последней западной метафизики – метафизики Ницше – которые стремятся к завершению современности, и которые заслуживают внимания, выступают историческая метафизика цезаризма О.Шпенглера и метафизика «рабочего» Э.Юнгера. Первый думает о человеке, как о «хищном звере» и видит его осуществляемое завершение – и конец – в господстве «цезаря», которому встали на службу массы организованные экономикой, техникой и мировыми войнами; второй, мыслит в планетарном масштабе образ «рабочего» (не экономически, не социально, не «политически») – образ рабочего, в котором современное человечество становится составной частью «органической конструкции суще-бытующего в целом. При этом, однако, ни тот, ни другой не могут быть накрепко связаны с наименованиями «цезарь» и «рабочий», которые куда-то указывает по направлению к великим отдельным индивидам дам и делается попытка – и в том и в другом случае – толковать их в смысле какого-то прорыва» к сущности сверх-человека, то есть теперь уже твердо определившегося животного» [1, с. 32].

Русская культура всегда была восприимчива к подобного рода идеям. К примеру, суждения немецкой антропософии, в лице Р. Штайнера и его школы были известны в России и подвергались серьезной рефлексии (А. Белый). Но сама проблема носит более крупный и серьезный характер, чем просто построение новой модели взаимоотношения человека со своей сущностью, с формами «очеловеченной» действительности, в целом – с духом создаваемой общечеловеческой цивилизации.

И здесь несколько кратких соображений, опираясь, разумеется, в том числе и на метафизику Хайдеггера. Очевидно, что проведенный философом анализ говорит о том, что, по его мнению, тот тип человеческого сознания, какой он обозначает, как «западный», очевидно не справляется с вызовами истолкования действительности (бытия), какие применимы к состоянию человеческой цивилизации последнего столетия. Сам характер этого мышления остался во многом «антропоморфным», что не позволяет ему задаваться вопросами об «истине бытия», о «сущности самого человека», о «смыслах» его существования. Эта антропоморфность просто не справляется с тяжестью стоящих перед человеком (культурой и цивилизацией также) вопросов.

Поэтому-то он – человек – чаще всего и ищет ответы на актуальные вопросы «современности», примеряя ее на себя по своему «образу и подобию» именно что примитивно телесно, морфологически, но не по «внутреннему», «духовному» образцу и подобию.

Человек не мыслит правильно, направление его мышления, приемы и логические формулы не выходят за пределы примитивного, антропоморфологического подхода, и «истина бытия» оказывается «сокрытой». Человек, по Хайдеггеру, не знает даже, какими должны быть «вопрошания» бытия, через которые можно приблизиться к главным вопросам существования человека и человеческой культуры – пониманию цели, направлению движения и задач, для решения которых и создано такое сложное (и одновременно примитивно-морфологическое) существо, как человек.

Поэтому всякая культура, какая способствует расшифровке, постановке и частичному решению подобных задач, может только приветствоваться взыскующим умом, понимающим, что вне нахождения данных ответов, человечество и все его, уже достигнутые, достижения могут превратиться в пыль и стать ничем.

Именно поэтому для Хайдеггера столь важным является переход от общей метафизики человеческого мышления к метафизике истории, какая является оборотной стороной самовоплощения человеческой сущности. В рамках этого самовоплощения происходит трагическое перерождение не только достигнутого уровня антропологического, осененного культурой, уровня осознания бытия, но возможность низложения прежнего, антропоморфного отношения к действительности, когда происходит уничтожение самой физической оболочки человека и цивилизации, им созданной.

Приведем суждение философа, имеющее прямое отношение к тому, что можно было бы назвать разложением антропологической сущности самой истории. Он пишет: «Мышление мира, вызванное наивысшей волей к силе хищного зверя безусловностью вооружения – это. во всяком случае, раз-признак завершения метафизической эпохи. Мировые войны, равно как и мир во всем мире (в двояком христианско-иудейском смысле) означают соответствующие махинативные затеи, которые в эту эпоху уже не могут быть больше средством для достижения какого-то замысла и цели – но не могут и сами быть замыслами и целями, а сами есть то, в чем должны найти завершение действительное и суще-бытующее, мощь и знак отличия состоит в покинутости бытием» [1, с. 33].

Интерпретация данного суждения Хайдеггера носит, разумеется, непростой характер. Но основной его смысл состоит, на наш взгляд, в следующем. Человек последовательно, через все время усложняющую лестницу вопрошаний к действительности обогащал свою картину мира, открывая на том или ином историческом (культурном) этапе некую истину бытия. Вначале самым плодотворным этапом был этап антропоморфизма, далее, при появлении иных метафизических объясняющих систем, среди которых главную роль играли религиозные концепции, особенно христианство, усиливался момент антропологизма, ставящий человека и поиски им смыслов существования в центр глобальной картины мира, то в дальнейшем, с развитием техники и машинной цивилизации, этот антропологический фактор стал истончаться. Исчезать не столько из обихода культурной жизни, а из самого мышления человека.

Человек перестал нуждаться в собственном мыслительном отражении и бытийном самовыражении для дальнейшего проникновения в тайны реальности, жизни и самого себя. Он вернулся к более сложному, можно сказать – машинно-компьютерному способу отношения к действительности, в рамках которого на первый план вышел выхолощенный и уже неживой принцип антропоморфизма, какой из человеческого Я в итоге оставил его телесную оболочку, почти уничтожив его внутреннее содержание. Этот антропоморфизм-минус в итоге почти убрал из своего содержания саму «антропность», которая стала выступать всего лишь странным и деформированным отражением уже прожитой и культурно пережитой эпохи наивысших духовных достижений человека. Ничего другого, чем превознесение своей внешней, неживой силы, невзирая на то, в каких формах машинерии она проявляется, человек и самому себе оставил в качестве самых существенных, внешние функции и проявления своей сущности: пол (гендер), особенности сексуальной жизни, иные формы чувственного освоения и пользования действительностью.

В широком историческом ракурсе умер не только антропоморфизм, но и антропологизм, если его рассматривать как совокупность высших ценностей культуры, созданных человечеством, по крайней мере, на протяжении последних двадцати с лишним столетий. Правда, при этом человечеству (европейской цивилизации в основном) пришлось заплатить за это немалую цену. Человек, помещенный в центр мироздания, не вынес своей собственной тяжести и превратился в неуничтожаемое обременение для собственных интеллектуальных построений, проходя, то через эпоху Модерна, то Постмодерна, так и не успев до конца «осовремениться».

Человек не видит своей будущности, так как оказался в ситуации «покинутости бытием» (Хайдеггер), а его собственная площадка в виде безмерно размахнувшегося «Я» оказалась слишком мала и иллюзорна по возможным операциям с реальностью. Индивидуальность человека, взятая в предельном статусе эгоизма и безумного самомнения по управлению окружающим миром, просто не справляется с тем объемом смыслов и сущностей, какие предлагает ему освоить реальная, а не выдуманная жизнь.

«Раздвинув» себя до пределов вселенной современный человек посчитал, что он сумеет заполонить собой и объять своим сознанием все сущее и данное в бытии. Отвергнув в последний век от себя всякого рода медиаторов в виде высших существ и всякого рода объясняющих систем нерационального содержания, он остался один на один с собственной несовершенной и к тому же серьезно деформированной (нравственно) природой.

Не Бог умер, как толковал нам Ницше, но умерло его «подобие», в странной гордыне отвернувшись от всех возможностей примирения человека с реальностью и оставаясь в ней, как важная, сложная, но не основная ее часть. Поэтому-то «антропологический крах» современного человека, о котором с некоторой запальчивостью было сказано в заглавии данных заметок, налицо, к нему не уже нужно подбираться с ухищрениями Достоевского или Борхеса, настолько он очевиден.

На что остается надеется? Только на то, чтобы после покинутости нас б ы т и е м, о чем писал Хайдеггер, от нас не отвернулось и само высшее провидение. Но для этого необходимо, умерив гордыню, хотя бы купить билет в будущее, понимая, что выигрыш крайне маловероятен, но другого пути просто нет.

Применительно к первой части этой книги, в которой речь велась о сегодняшнем безусловном культурном и цивилизационном столкновении России и Запада, можно заметить, что главной площадкой стала все же – антропологическая. Отбросив в сторону всякого рода пропагандистские штампы, как с одной, так и с другой стороны, можно наблюдать, что существо противоречий обозначилось именно на направлении человека. То, что сейчас происходит на территории Восточной Европы, это, собственно, антропологическая война, за которой с жадным вниманием наблюдает весь мир.

В этом отношении значение того самого столкновения цивилизаций, о котором беззаботно писал С. Хантингтон и не думал, что ему придется наблюдать этот процесс в практическом аспекте, трудно переоценить. В своем тупике развития (не будем здесь растолковывать, что мы имеем ввиду под этим определением, о нем достаточно сказано в других местах той работы) западный человек столкнулся с возвращающимся из своего (а, по сути, одного и того же) тупика человеком бывшей советской цивилизации. В какой-то степени напуганный и манипулятивно управляемый всякого рода страшилками и пустыми пророчествами бывший советский, а ныне русский (российский) человек, устремившийся в тот проулок, по которому с комфортом и внешней «упакованностью» передвигался человек западной цивилизации, вдруг с ужасом увидел, что ему, свернувшему на этот путь, придется смириться с искажением всех тех ценностей, моральных максим, согласиться с такой интерпретацией истории, какие до этого были неотъемлемой частью его ментальности и целостного, все же, понимания действительности.

Русский человек, сломя голову, бежит из этого проулка, точно зная, что там, в конце, даже не тупик, но обрыв и катастрофа, и сталкивается в своем возвратном движении с громадной массой западных индивидов, никак не желающих признать, что существуют и иные пути развития и человека и самой цивилизации. Оттого-то так пристально внимание всего мира к этому конфликту, потому что мир еще достоверно не знает, куда и каким образом идти. По большому счету гибель советской цивилизации оказалась трагической вехой на пути целого ряда культур и цивилизаций третьего мира. Отмененный здравый смысл по отношению к человеку, ценностям его внутреннего мира, национальной жизни, религиозных воззрений не может быть восполнен никакой «машинерией» и развернутой скатерью-самобранкой всемирного обжирательства в рамках так называемого потребления. Тем более, как уже стало понятно, – всего на всех не хватит.

Парадокс ситуации заключается и в том, что никто не сидит на берегу и не наблюдает за битвой в долине – все находятся в этой самой долине, пытаясь обнаружить новые смыслы существования человека и человечества. И в этом еще один важнейший итог будущей победы или поражения – не России, но всего человечества.

Чтобы так посмотреть на будущую историю мира необходимо всего-навсего внимательно прочесть старые книги великих представителей человечества, оправдавших высокое имя homo sapiens.

1. Хайдеггер М. Постижение смысла. СПб.: Алетейя. 2022.

Вниманию читателя в рамках рассматриваемой проблемы предлагаются также соответствующие места в статьях, опубликованных выше и посвященных проблемам мифологизма русского сознания в его художественном, прежде всего, выражении, и русскому лексикону.

Жизнь все же странно долгая штука… Еще казалось совсем недавно я, юнец, книгочей, сам по себе, безо всякой подсказки влюбился в книги Андрея Битова, какие по тем временам, в 60-е годы прошлого века, легко можно было купить в книжном магазине небольшого литовского городка, где тогда я жил.

Хотя нет, скорее всего, память меня подводит, и первая встреча с текстами А. Битова началась с журнала «Юность», который я выписывал чуть не с двенадцати лет и прочитывал журнал весь, от корки и до корки. И, несмотря на сквозное чтение всех текстов этого журнала без исключения, его имя, какое-то удобное для слуха сочетание имени и фамилии задерживало на себе внимание – Андрей Битов. И рассказы и повести его были в чем-то отличны от того, что также воспринималось взахлеб юношеским сознанием – от текстов В. Аксенова, А. Гладилина, Ю. Кузнецова и других.

Открывая журнал, всякий раз ты видел замечательную гравюру головы девушки литовского графика Стасиса Красаускаса. И почему-то это также странным образом ассоциировалось с вещами Битова. В легкости его письма, внешней, казалось бы, незаконченности сюжета и отсутствия ригористических концовок была связь с несколькими твердыми линиями художника, который сумел лаконично, но точно, выразить сам дух времени шестидесятников, ожидания возможных перемен и приложения нерастраченной творческой силы. И возникала связь между пространством, где ты находился, и самим журналом, столь знаменитым в те далекие, 60-е годы, которые дали название целому поколению.

Уже позже, познакомившись с Андреем и определенным образом приятельствуя, я попросил подписать мне его книги. Он искренне удивился, когда я достал из портфеля зачитанные экземпляры его самых первых изданий, купленных в те далекие годы. Он, оказывается, подзабыл, как они выглядят.

Короче, тексты Битова составляли заметную часть моего чтения в юности. Можно даже сказать, что он был одним из любимых писателей. Это сейчас я могу проанализировать свое отношение к нему с точки зрения профессиональной, поскольку много лет занимаюсь изучением русской литературы, но тогда его книги, его герои были очень близки по физическому ощущению того, что автор дышит с тобой одним воздухом, он знает ту жизнь, которая окружает в том числе и тебя, и главное – он постоянно заставляет тебя над чем-то задумываться.

Как я отметил выше, он явно выделялся из перечня авторов тех лет, в чем-то близких ему по месту, занятому в литературе. А литература того времени была по-своему великолепной – В. Белов, В. Распутин, Ю. Казаков, В. Шукшин, Ч. Айтматов, Б. Ахмадулина, И. Бродский, стихи которого, так или иначе, доходили до нас в многочисленных списках, блистательный поздний Катаев; много было хорошего в той замечательной эпохе открывшихся возможностей и, казалось, смягчения догм. Вспоминается это не просто так, но в параллель с желанием еще раз понять, и напрямую, отличие Битова от близкой ему литературы. Это был, на самом деле, особый взгляд, особая интонация. В его текстах, на первый взгляд, было не так много откровенной художественности, выходящей на первый план. Как это, к примеру, было видно при чтении Аксенова. Он рассказывал о том, что он сам хорошо знал, видел, понял. Но образный строй его произведений требовал расшифровки, дополнительных усилий. Его любимая метафора – это метонимия, замаскированное сравнение, позволяющее передать самые тонкие оттенки ветра, полета птиц, состояния души человека.

Юношеское потрясение было и от «Уроков Армении» и от его «спортивной» повести «Колесо». Его «армянская» книга до сих пор остается для меня высочайшим образцом проникновения в другую культуру, при этом не путем примитивного сравнения и сопоставления со своей культурой, но через целую совокупность деталей, почти бытовых и приземленных, которые внезапно переходят в обобщение почти философского характера. Особенно это блестяще проявилось в «Уроках» в его рассуждениях об армянском языке, смысле армянской цивилизации.

Вообще, тема языка, его тайна, его способность объяснить и «покрыть» насущную действительность никогда не покидала внимание Битова и блистательно воплотилась в его пушкинских работах и глубочайших эссе о русском языке. Об этом я скажу несколько ниже.

К стыду своему, именно из «Уроков Армении» Битова я узнал о турецком геноциде армян, и, ринувшись в библиотеку к заветным фондам, смог найти там книгу, на которую ссылается писатель («Геноцид армян в Османской империи»). И это несмотря на то, что мы семьей были дружны с одной великолепной армяно-еврейской семьей, но они никогда не затрагивали эту тему в наших разговорах. Да и потом, освоив материал, доступный мне, я пытался подвигнуть их к этим разговорам, но они вежливо и твердо отказывались говорить о геноциде. И это больше говорило о глубине трагедии народа, чем иные соображения.

Битов соединил в своих текстах многообразную фактическую основу, почти документалистику, опирался на собственный жизненный и психологический опыт, и это было характерной чертой всего его творчества, включая и классический «Пушкинский Дом». Все это порождало особый битовский дискурс, выражаясь профессионально, который ни с чем не спутаешь в русской литературе второй половины XX века. Пытаясь обнаружить генезис этого дискурса, упираешься в целый набор загадок – что это такое? Откуда это? Здесь и безусловные отголоски ученичества у Набокова, у западной экзистенциальной классики, включая Камю и Сартра, всего направления «нового романа». Битов уходит от той объективации действительности, которая была свойственна русской литературе XIX столетия, и возвращается к традициям прозы русского Серебряного века, в которой очертания предметов, людей, обстоятельств как бы движутся под воздействием мысли самого писателя, мерцают, «плавают», нигде не останавливаясь в своем твердом и безусловном выражении.

В откликах на уход Битова общим местом мелькала безусловная пошлость, нечто вроде – «смерть отца русского постмодернизма». Нет ничего дальше от настоящего понимания художественной манеры писателя, его стиля. Конечно, он не слишком походил на своих современников и никогда не помещался ни в какие рамки, не соответствовал известным клише. Суждения, что-то вроде «самый западный среди русских писателей», или «лучший русский постмодернист» ничего не открывают в его творчестве. Подхваченная им линия интеллектуального писания в русской литературе начинается достаточно далеко. Эта линия всегда была слабо развитой в русской традиции, на что неоднократно указывал Пушкин и сетовал на отсутствие «метафизичности» в русской литературе, да и в самом русском языке. Обновление традиции совершалось за пределами новой империи – у Набокова, у Мандельштама (физически творившего в пределах СССР, но фактически продолжавшего предшествующую эпоху), у всех без исключения русских философов, успевших покинуть Россию на «философском» пароходе. «Реинкарнация» традиции в полном объеме происходит именно у Битова, и это дорогого стоит.

Но перенесемся далее, к самому рубежу столетий, когда уже много лет я преподавал в своей же alma mater, Вильнюсском университете. Счастливый случай познакомил меня с журналистом Катей Варкан. В то странное время перехода от одной социальной формации к другой – от империи, как писал сам Битов, к новым независимым государствам, в конце 90-х и начале нулевых годов была еще какая-то остаточная культурная взаимосвязь между людьми, странами. И на удивление много проходило всякого рода совместных культурных событий – фестивалей, конференций, просто встреч творческих людей, которые не забыли прежний вкус взаимосвязанности духовных поисков, культурных предпочтений. Да и продолжали активно творить люди, помнившие и любившие друг друга независимо от страны проживания, языка, на котором они писали свои тексты, культур, которые они представляли.

Тогда мне довелось заведовать кафедрой русской литературы (с 1997 по 2006 год) Вильнюсского университета, которая в 2003 году отметила свое 200-летие. К слову сказать, юбилейное мероприятие, торжественный акт и прочее, были с энтузиазмом отмечены российской и литовской общественностью, и до сих пор воспоминание о них приводит в изумление, так как буквально через 2–3 года после этого подобное действие трудно было и вообразить – настолько резко прервались всяческие контакты между творческими людьми Литвы и России.

Так вот в этот славный период мы проводили целый ряд международных встреч критиков, писателей, посвященных русской литературе – классике, современной, в том числе с размахом соорудили научную конференцию, посвященную 200-летию А. С. Пушкина. В них, этих встречах и конференциях, принимали участие весьма достойные люди – Г. Гачев, С. Семенова, И. Ростовцева, Б. Евсеев, С. Василенко, Н. Корниенко, С. С. Хоружий и многие другие. К слову сказать, на конференцию по Л. П. Карсавину, который как раз преподавал после войны в Вильнюсском университете и именно из вильнюсской своей квартиры был отправлен в лагеря на крайний север, где он и умер, съехалось немалое количество великолепного народа (2002 год); я приглашал и Битова, но его график поездок в Европу не позволил ему совершить этот визит в Вильнюс. Но он очень хотел приехать к нам, что-то его волновало в фигурах деятелей русской религиозной философии, и он хотел порассуждать на этот счет.

Жива была еще дочь Карсавина Сусанна, и мы трепетно относились ко всякому ее приходу в университет, она-то как раз и была на конференции. Свое обещание выступить на конференции дал С. С. Аверинцев, и я несколько раз беседовал с ним по телефону, связываясь с ним по его тогдашнему месту пребывания в Вене, договариваясь о приезде. Но очередное недомогание помешало ему, и только осталось название его доклада в программе конференции, но он незримо освящал наряду с духом Л. П. Карсавина наше научное ристалище. Позднее мы открыли памятную доску на доме на улице Пилес, из которого Л. П. Карсавин и был увезен в Гулаг. После я показал Андрею эту памятную доску и дом Карсавина, и он еще раз искренне пожалел, что его не было на этой конференции, что-то хотелось ему высказать о духовном двуединстве разделенной России.

Так вот, на одном из подобных мероприятий осенью 1997 года я познакомился с Катей Варкан, которой понравилась наша атмосфера научного бузотерства, понравились люди, и она предложила пригласить в гости отдельным образом Андрея Битова, которого она, по ее словам, хорошо знала (что впоследствии полностью подтвердилось). Я без колебаний согласился, хотя сомнения оставались, – чего ради мэтр современной русской литературы, по сведениям много времени проводящий в старой Европе и за океаном, соблаговолит посетить наш университет. Но на удивление все быстро сладилось, и достаточно скоро, весной 1998 года я встречал его на вокзале Вильнюса.

Его приездов в Вильнюс было несколько. Следующий состоялся уже несколькими месяцами позже, незадолго до пушкинского юбилея. Но все было окрашено в цвета его приближения.

В последний раз он приезжал вместе с Юрием Кублановским, в 2004 году. Это была, конечно, эпическая поездка. Уже начинали портиться отношения России и Литвы, и если первый приезд Битова в университет воспринимался как событие для всей культурной общественности республики – литовского союза писателей, литовских литературных журналов, и это сопровождалось разнообразными официальными встречами, съемками на телевидении, интервью в СМИ, то есть присутствовал весь набор необходимых атрибутов при освещении визита выдающегося писателя, то в 2004 году два классика современной русской литературы будничным образом пообщались со студентами и преподавателями филологического факультета Вильнюсского университета, прежде всего «русского» отделения.

«Эпичность» же носит внутренний, литературно-художественный характер, подчеркивающий значительность данного события для отделения русистики Вильнюсского университета при уважении ко всей его древности. Начиная встречу со студентами и преподавателями, я сказал им: попробуйте представить, что вы живете в начале XX века в России, и вот к вам приходят в гости, на разговор Чехов и Блок. Потом, уже позже, одна из самых умных студенток сказала мне, что понимает теперь место и роль своих старших современников в литературе.

Конечно, дело не в сравнении, которое, как всегда, «хромает» или оказывается не совсем точным. Теперь, когда Андрея Битова не стало, оказался виден настоящий масштаб его дарования и очевидно влияние на несколько поколений читателей. Но сейчас приходится подводить безусловные итоги – ведь как бы там ни было, его биография завершена и движется в пространствах литературы и культуры независимо от его и нашей воли, и только лишь эволюция русского слова в его художественном выражении может предельно четко обозначить горизонт этой длительности в восприятии его текстов. Препятствовать этому или как-то влиять на сие обстоятельство не в наших силах. Правда, существует моя твердая уверенность, что приведенная выше параллель между Битовым и Чеховым, чем дальше, тем больше будет сокращать расстояние между ними.

Не случайны интерес Битова к пушкинскому слову и слову Платонова: он как никто другой из своих современников понимал истинную «силу слов», которая позволяет видеть куда дальше, чем это предлагают расхожие идеологемы, пусть даже самого сложного, постмодернистского рода, вроде «интертекстуальности», «смерти автора» и прочей терминологической лабуды и глубоко чувствовать, как через смерть слова проявляется смерть душевных и интеллектуальных свойств целого народа. В этом он близок и един с Беллой Ахмадуллиной, Иосифом Бродским. Ими была подхвачена и сохранена та линия развития русского слова, которая была указана не только классиками позапрошлого века, но и Блоком, Гумилевым, Мандельштамом, Ахматовой, Платоновым, Пастернаком.

Одна из последних книг Андрея была «Битва». Не могу не привести из нее отрывок о языке. – «Язык, живущий сегодня, в этот час, в этот миг, – это живой, пульсирующий объем, тело, как бы один единый текст, никому в полноте недоступный, непосильный, текст, который завтра изменится, которого не станет. Текст этот слишком огромен для индивидуального сознания, но вполне ограничен, не безмерен. Его – столько и такого. Его не успеешь прочесть – его можно лишь уловить как общий гул, а то и общую музыку».

Без сомнения, что Битов выиграл свою «битву» с русским языком. Его кружения внутри языка если и казались в чем-то похожими на набоковские, но в целом остались сугубо его, Андрея Битова, самостоятельным дискурсом описания жизни.

Андрей Битов был замечательным – не литературным критиком, нет, но исследователем литературы. Причем это исследовательское (онтологическое) начало в смысле понимания искусства вообще есть свойство любого писателя, превышающего обыкновенный уровень. Это подтверждают основные наши гении – от Пушкина до Платонова; у них мы видим глубочайшую традицию адекватного чувствования и глубинной интерпретации литературы. И не с точки законов грамматики литературной критики, но по самому большому счету: исходя из сути и главного содержания того состояния жизни слова, которое именуется национальной литературой. Не будем приводить даже и примеры, настолько это очевидно читателю, что Битов соответствует самой высокой планке подобной ипостаси русского писателя. Его работы о Пушкине, протопопе Аввакуме, Гоголе, Тургеневе и многих других писателях могут расцениваться как высочайшего свойства филологическая и философская аналитика. Его книга «Пятое измерение» (и ее многочисленные варианты под другими названиями) вполне может быть настольной книгой для студента-филолога и сложившегося исследователя литературы.

Битовский Пушкин – это особое слово в пушкинистике. Автор этих заметок, рискнувший написать две книги о Пушкине, приступил к ним, во многом проштудировав все без исключения битовские работы об авторе «Медного всадника». И я не вижу на горизонте уже ушедшей от нас картины русской литературы второй половины прошлого века, кто из писателей смог бы так приблизиться к постижению мира национального гения. Он встал вровень с классическими трудами Ахматовой и гениально-интуитивными прозрениями Цветаевой. Я знаю, как ценили настоящие пушкинисты труды и соображения Битова на этот счет.

Я немало размышлял над тем, как можно трафаретно обозначить своеобразие мира Битова в русской литературе. Причем в большом историческом развороте, включая и внутренние отсылки к началу XX века, а также к веку позапрошлому. Битов безусловно выдерживал всякого рода сравнения и сопоставления, но в то же самое время остро чувствовалась его современность как живой воздух эпохи, незаметный, но обжигающий и подчас страшноватый.

Битовский взгляд на мир и человека был одновременно простым и усложненным. Его герои – это одни из самых рефлектирующих героев русской литературы. Но их рефлексия не выглядит внешним, поверхностным умствованием, она упрятана в толщу более сложного отношения к жизни. Герой Битова вовсе не в восторге от жизни, и это выступает как определенный задник по всех картинах действительности, что он предлагает читателю. У каждого человека и каждой воспроизведенной жизненной картины есть глубина и объем, причем они не дешифровываются, но открываются автором органично-сложным образом; это остается жить в тексте как неотъемлемая часть всего воспроизведенного целого.

В первый его приезд в Литву он дал большое интервью газете «Литовский курьер» под названием «Мир это одна такая штучка». Интервью это было блестящим по форме и содержанию монологом обо всем сразу – о литературе, собственном творчестве, истории, политике, перспективам культуры и человечества. Оно впоследствии составило имя журналисту, его взявшему, и было перепечатано в средствах массовой информации России.

Битов представлял собой редкий для русской литературы тип писателя-интеллектуала. Вероятно, среди его современников только Иосиф Бродский соответствовал этим же критериям интеллектуальной и культурной сложности создаваемых текстов. Нельзя сказать, что Битов делал ставку на умного, образованного читателя, но его влекло в эту набоковскую сторону, когда совокупность создаваемых образов, естественность развития сюжета содержат в себе также иное пространство, в которое необходимо попасть, а потом найти выход из лабиринта отголосков прежних авторских мотивов и любимых тем. Интеллектуализм Битова и тогда и сейчас понимается совершенно естественно, как непосредственная атмосфера его книг, дающая возможность воспринимать сам текст не только как некую совокупность слов и их художественную взаимосоединенность, но как внезапное обнаружение и другого пути понимания человека и мира.

Он был человеком и писателем широкой и свободной мысли. К сожалению, не все, о чем он размышлял и говорил, вошло в его тексты. Я, неоднократно присутствуя при этих бесконечных монологах Андрея Георгиевича, попадал под их гипнотическую силу и всякий раз клял себя, что ленился все это записывать хотя бы и на телефон. Под рюмочку любимой Черноголовки, бесконечно скатывая, собирая свою очередную сигаретку, он продолжал и продолжал объяснять не столько присутствующим, но, скорее всего, самому себе какие-то важные вещи, забираясь в такие высоты, где может не сломать шею, как сказал другой классик русской литературы, лишь очень образованный человек.

В наших беседах во время его приездов в Вильнюс это происходило везде – в знаменитом кафе «Неринга», где продолжал жить дух Стасиса Красаускаса и Иосифа Бродского, дух вольнодумства и интеллигентских мечтаний о свободе и бесцензурном государстве, при посещении могилы Григория Александровича Пушкина, младшего сына великого поэта в усадьбе Маркучяй, на кафедре в старинном Вильнюсском университете, где продолжал звучать голос Адама Мицкевича, на встрече со студентами, в незаметных забегаловках старого Вильнюса – с ним никогда не было скучно. Самые простые и обыденные темы обсуждались с ним легко и без напряжения, хотя, конечно, почти все время речь шла о литературе, искусстве, его встречах и памятных разговорах со знаменитыми собеседниками.

Он никогда не выглядел и не был снобом, но всегда чувствовалась какая-то дистанция между ним и собеседником. Зазор был всегда, и он по-своему отражал петербургскую его особую интеллигентность, которая не опускается до панибратства, но и не воздвигает каких-либо особых преград в общении.

Во время встреч Битова со студентами, преподавателями, писателями я делал по мере возможности немало фотографий, и сейчас по прошествии многих лет с удивлением вижу на них частую улыбку Андрея Георгиевича, иногда даже стеснительную, когда, вероятно, его удивляли вопросы, и он не мог понять, насколько серьезно необходимо отвечать.

Кто-то, конечно, знал его лучше, чем я, но мне сейчас кажется, что другой стороной его натуры была скрытая человеческая нежность к тем немногим людям, которые ему нравились и которых он любил. А вообще, нужна новая глава в истории русской литературы XX века, которая особым образом все это увяжет воедино – Чехова, Бунина, Набокова и вот – Битова. Теперь уже – да, и нечего начинать полемику, настолько это стало очевидно. Что же до не очень внятной реакции читающей публики на его уход, – что же, в России так почти всегда и бывает… Благодарность и тоска придут чуть позже… Они уже здесь, с нами.

И вместо эпилога. Неожиданно разговорившись с одним ученым-орнитологом, я выслушал страстный его монолог о вредности современных ветряков, производящих электроэнергию, для мигрирующих птиц, привыкших к своим траекториям за многие десятки тысяч лет и гибнущих целыми стаями от столкновения с этими бездушными монстрами, вдруг появившимися на их пути. И закончил он замечательно: «Вот нужен сейчас какой-нибудь писатель, из крупных, который написал бы об этом, как сделал в свое время этот русский, по фамилии Битов. У нас книга «Птицы», написанная на материале его пребывания в Ниде, его наблюдения над птичьими тропами, и птичьим заповедником является чем-то вроде свидетельства необходимости нашей работы, которую и посейчас приходится пускать в дело». Думается, Андрей был бы рад услышать такое признание о важности того, что он делал в литературе, а по сути, в жизни.

Когда-то, еще в раннем детстве, будучи, как все в семье, крайне увлечен любой книжкой, какая только попадалась под руку – и было не столь уж важно, о чем она была – с картинками или без них, толстая или тонкая, но сам вид книги, ее обложка, шрифт, запах, ее вес казались чем-то важным и необходимым, тогда же и возникло то таинственное чувство, не очень понятное для ребенка, что слова каким-то образом замещают реальность. Но сами книги казались делом, чуть ли не более серьезным, чем текущая жизнь за стенами дома.

Очевидно было, что книги надо читать, их надо любить, в них рассказывались какие-то поразительные истории о людях, которых ты никогда не увидишь, открывались миры американских индейцев, смелых и отважных путешественников и изобретателей Жюль Верна, пионеры по имени Тимур или Васек Трубачев становились необычайной реальностью, и были такими же живыми и близкими товарищами, как и ребята из соседнего двора.

Кто, зачем, для чего придумал книгу, почему их было так интересно читать, детское сознание, конечно же, не задумывалось. Это была какая-то важная добавка к твоей жизни, которая внешне не должна была быть обязательной, но она такой была. Страсть к чтению, превратившаяся потом в профессию, несла, однако, в себе какой-то червячок сомнения в серьезности этих выдуманных миров при встрече с книгами, которым отчего-то не верилось. Там, правда, были свои скрытые ходы и пласты, которые со временем открывались и потрясали – от первых, с замиранием духа слежений о путешествиях и приключениях, поведения и переживаний героев, до восприятия необычайно чувственной стороны текста книг – как сейчас помнится первое замирание сердца, с которым воспринималось описание женской красоты, поцелуев героев.

«Образование чувств», о котором писал Флобер, через книгу было гораздо убедительнее и сильнее, чем жесткие и примитивно-конкретные уроки сексуальности и полового просвещения, которые преподавали во дворе старшие по возрасту пацаны.

Отчего-то все это вспомнилось, когда я стал заново перелистывать и перечитывать книги Светланы Семеновой, понимая, что к ним уже никто не добавит ни строчки, и список их будет именно таким, каким она его оставила нам. Правда, теплится надежда, что в архиве сохранились неизданные страницы ученого, и они могут еще увидеть свет.

Память и смерть. Или наоборот – смерть и память. Кто теперь будет знать, что еще хотела и должна была сказать и написать Светлана Семенова? Беднее ли мы стали об этого? Конечно, но, как и насколько?

Какие мысли влекли Георгия Дмитриевича Гачева через железнодорожный переход, что он не слышал и не видел электропоезда? Какой силы была эта мысль? Бог весть…

Вообще, это трагически важная в культуре тема – оборванные пути мыслей, невыговоренные слова, повисшие в пустом безжизненном пространстве концепции. Страшно представить себе этот – недовоплощенный в слове – мир, который ушел от нас со смертью Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Байрона… Странно и страшно вообразить себе некую благостную картину, что данный каждому из них, ушедших несправедливо рано, дар оказался полностью реализованным, и творец канул в небытие, все исполнивший и все задуманное воплотивший. Тем-то и трагична реальная история культуры и цивилизации, что линии гениальности обрываются, идеи не проговариваются до конца, теории не складываются – и все мы становимся другими, не такими, какими могли бы быть в случае исполнения всего ими, гениями, задуманного.

У Светланы Семеновой была удивительная связь с французской культурой, что резонирует с началом XIX века, когда и Пушкин, и Чаадаев, и князь Вяземский томясь в непроговоренных еще возможностях русского языка, обращались напрямую к французскому языку, с его устоявшейся системой картезианского подхода и логической ясности. Пушкин сам неоднократно замечал в письмах, что переходит на французский язык для выражения нечто определенного, а во всем остальном он использовал силу «библейской похабности» русского языка, разумея под «похабностью» силу и прямоту высказывания в своей прямой бытийственности, которая и выше и жизненнее всех логических формул.

У Светланы Григорьевны в ее последних работах, особенно в книге о Шолохове раскрывалось это чувство русского языка, о котором замечал Пушкин, и она написала несколько удивительных страниц даже не столько по смыслу, сколько по стилю изложения. Не говоря, конечно, о всех открытиях, сделанных ею в этой книге о донском писателе.

В ней была скрытая культурная сила, без которой и ее тексты были бы совсем другими. Но главное в ней было (на мой взгляд) это исконное русское свойство и чувство культуры, что, как ни странно, хорошо проявляется на семейной фотографии – она, отец и мать: спокойное русское отношение к жизни.

А тут же и вопрос о смерти, и именно в русском ключе: избавиться от нее, преодолеть ее. От этого сугубо оригинальная федоровская тема Светланы Семеновой, поставившая ее в ряд, не побоюсь сказать, – ведущих русских философов второй половины XX века. Ее замечательные очерки и дневники, изданные в книге «Тропами сердечной мысли», столь различные с тем, что и как писал Георгий Дмитриевич Гачев, говорят именно об этом. Она заговаривает смерть, отказывается от нее, преодолевает ее в духовном порыве, мыслительном напряжении. В этих Дневниках немало места уделено постоянно переживаемому ощущению приближения конца земного бытия, ухода в иную реальность.

Первый раз я лично познакомился со Светланой Григорьевной, когда она приехала в Вильнюсский университет для участия в конференции по русской литературе. К слову сказать, тогда в 1996 году из многих заявленных крупных исследователей из России она приехала чуть ли не одна и выступила с принципиальным докладом «Высшие вопросы человеческого существования как сквозные проблемы русской литературы». Точнее нельзя и сказать о главном направлении всех ее работ в русском литературоведении. Хотя тут же необходимо заметить, что было бы неточно и несправедливо обозначать поле, на котором без устали трудилась С. Семенова, только как литературоведческое. В том-то и дело, что она синтезировала в своих подходах и философский дискурс, и литературоведческий, и лингво-стилистический, и исторический, да и публицистический. С этой точки зрения ее творчество, как и творчество Г. Д. Гачева, носит уникальный характер для русской гуманитарной науки второй половины XX и начала XXI веков.

Нельзя не сказать и об огромном впечатлении, которое она произвела тогда самой манерой чтения своего доклада, отклоняясь время от времени от текста и начиная витийствовать в самом прямом смысле этого слова. Точная, выверенная фраза, насыщенность нигде и никак не забывающей себя сложной мысли в многочисленных обертонах уточнений и отступлений, но победно прорывающейся к главной основной линии изложения.

Сама мысль была переполнена таким эмоциональным содержанием, что она начинала убеждать помимо самой своей логики, помимо аргументов. Это было прямым воплощением той мыслительной традиции, которая счастливо выжила в перипетиях советского догматизма гуманитарных штудий и сохранилась у А. Ф. Лосева, у С. С. Аверинцева, у А. В. Михайлова, у других выдающихся мыслителей. Сравнивая ее дискурс с манерой изложения Г. Д. Гачева, а это сравнение более чем уместно, тем более, что сама Светлана Григорьевна признавалась, что именно супруг «научил» ее столь бесстрашному нахождению на предельных пиках интеллектуализма, то необходимо заметить, оговаривая это сугубо личным впечатлением, что С.Семенова поднималась чрезвычайно высоко в своих просмотрах и русской мысли, и русского духа, и русской литературы. Ей в меньшей степени, чем Г. Д. Гачеву, был присуща оборачиваемость к каким-то приземлены) стям и объяснениям материалистического толка.

Она воплощала в себе и те необходимые для русской религиозно-философской мысли прорывы в мистическую метафизику, о которой в свое время говорил Лев Карсавин. И это пленяло и убеждало, чуть ли не больше, чем стройная логика изложения.

Светлана Григорьевна еще два раза приезжала в Вильнюс, в 1997 и 1999 годах, с докладами о философии и литературе в России XX века и о пушкинской философии любви и смерти в контексте русской мысли XIX–XX веков.

Мы немало времени проводили тогда вместе, на кафедре русской (славянских) литературы, в экскурсиях по православным храмам Вильнюса, в дружеских неформальных посиделках в стенах университетского кафе и беседовали обо всем, но главным образом о русской литературе и русской мысли. Поражала вот эта ее сконцентрированность на внутреннем постоянном обращении к главным, основным идеям, не отпускавшим ее ни на минуту.

В своей большой статье в «Литературке» о конференции 1997 года Борис Евсеев очень выразительно написал о выступлении Светланы Григорьевны как «громоподобном», имея в виду не громкость самого произнесенного доклада, но об ударе по потрясенной аудитории идеями, связанными явно с небесной канцелярией. На этой же конференции мы попросили ее пообщаться со студентами-магистрантами, и долго еще на отделении ходили уж совсем фантастические слухи о том, что и как нечто невообразимо сложное и одновременно понятное рассказывала им Светлана Григорьевна. Многих студентов эта лекция-беседа потрясла надолго, а многим и указала путь в культуре. Эта встреча, можно сказать, вошла в устную мифологию 200-летней истории русистики Вильнюсского университета.

Помню также ее глубокое погружение в себя при посещении Свято-Духова монастыря, при поклонении мощам виленских православных мучеников Антония, Иоанна и Евстафия. И это явное, не показное, но органичное чувство религиозности также шло ей и было естественной ее чертой.

Мы как-то подружились, я подарил свою книжечку о Шолохове. И когда какое-то время спустя мы встретились в Москве, мне было приятно узнать, что она ей понравилась, и потом в ее книге 2005 года об авторе «Тихого Дона», я нашел несколько дорогих мне ссылок на свою работу.

И еще одно воспоминание. Уже уйдя из Вильнюсского университета по причинам не научным, но политическим, не желая своими руками разрушать то, что так долго и с любовью создавалось, я, время от времени, звонил Светлане Григорьевне, болтал о том о сем, пока не дождался от нее упрека, – куда же я пропал, когда тут затевается «такое» дело с «Шолоховской энциклопедией». Так что мое присутствие в этом издании безусловно связано с именем Светланы Семеновой, о чем я не преминул рассказать в одной из своих работ об истории создания энциклопедии.

У меня хранится немало книг Светланы Григорьевны с ее надписями, пожеланиями. Написала она много, но ничего в этом написанном нет случайного. Жизнь человеческого духа, любовь, смерть, Христос, Россия, русская культура, судьба русского человека – никто, может быть, не высказался так подробно, как она, по всей повестке русской духовности в наши дни. У всех есть свои фрагменты – важные, глубокие, свой островок русского смысла, – но ей удалось охватить это целиком.

В последней ее книге о русской «сердечной мысли» просматривается уже и какой-то переход к художественному дискурсу. Именно она смогла бы написать книгу о русском Фаусте, о поисках правды в жизни, о сохранении человеческого в человеке. Масштаб ее личности удивляет. Если окинуть взором весь ее путь в науке – видим, что это не просто движение в одну сторону, углубление и проникновение в глубины еще непонятого и неисследованного, но осваивание русской мыслительной материи концентрическими кругами, захватывая все больше и больше пространства и двигаясь в разных направлениях. Ее опыт в этом отношении уникален.

В книге, которую она сама не раз называла самой главной в своей жизни «Тайны царствия небесного», есть главка, которая называется «Оправдание России». Мне очень дорог этот поворот в ее размышлениях, поскольку без этого органичного фундамента и чувства причастности к неким безусловным ценностям высшего порядка, связанным с жизнью твоего народа, отчизны, родной культуры, русского слова, невозможно ответственно и честно писать что-либо о человеке, его жизни и смерти.

Русская парадигма мысли Светланы Семеновой останется в русской культуре надолго, если не навсегда, так как ею был угадан и воспроизведен в рамках рационального мышления тот путь развития русской мысли, который если и не воспринимался (по крайней мере, в рамках западного сознания), как тупик, но интерпретировался как нечто эфемерное, причудливо-мистическое – уж точно. И оказалось, что в этих, казалось бы, несбыточных мечтаниях Н. Федорова о воскресении всех умерших, о построении некоего царства справедливости и добра на земле для всех без исключения, в этом – проклятом Западом – русском утопизме, есть основание и право на некоторое оправдание и спасение большинства живущих на земле.

Светлана Семенова проделала сложнейшую эволюцию и как ученый и как человек, но одновременно дала нам основания верить в то, что русская мысль еще не угасла в своем истинно оригинальном наполнении, и не должна она поэтому питаться какими-то остатками со стола западной философской и культурологической мысли.

Ее собственная жизнь и ее творчество также есть известное оправдание России в ее высшем духовном смысле.

Я начал эти скромные заметки с указания на тайну русского слова, ощущаемую еще в детстве, и которая чуть приоткрылась на долгом пути служения при нем. Но, тем не менее, при углублении во всякую книгу, всегда за скобкой остается какая-то часть текста с его заповедными местами, непонятыми до конца героями, идеями автора, особенностями его стиля и языка, которые тебе не доступны по причине другого взгляда или другого подхода, и ты вынужден с благодарностью обращаться к опытам других людей, иных исследователей. Светлана Семенова стала для меня таким исследователем, благодаря которому я прикоснулся к проникновению в те тайны русской культуры и русской литературы, на которые я смотрел с иной стороны. Эти понимания резонировали друг с другом и становились частями громадного полотна, общей картины русской мысли. И за это духовное понимание также испытываешь к ней огромную благодарность.

И еще о чем хотелось бы сказать. Об особом чувстве исследовательского языка Светланы Семеновой. Русский язык до сих пор, так или иначе, но находится на пути выработки своего инструментария философской аналитики. На сегодняшнем этапе развития гуманитарной мысли, в том числе и на Западе, трудно довольствоваться языком Ф. Достоевского и Н. Федорова, В. Соловьева и Н. Бердяева, языком всей русской религиозно-философской мысли для объяснения современной культуры и цивилизации. Этот язык нуждается в известной модернизации. И не по примеру ухода в западную традицию вычленения однозначных и односмысленных структур, но по пути появления в этой языковой, дискурсивно-философской традиции современности, опирающейся на существующие опыты М. Бахтина и А. Лосева, С. С. Аверинцева и Г. Д. Гачева.

Мне представляется, что Светлане Семеновой это удалось. Она в определенном отношении переработала традиционный русский философский дискурс и наполнила его самым горячим, современным моментом.

Но и не это главное. Вопрос – откуда и как открылся вот такой тайник метафизических и духовных прозрений для человека, что невозможно объяснить простой ученостью. Это можно истолковать только через открытие Светланой Семеновой связи между теми смыслами мироздания и существования человека, которые на самом деле существуют, но для абсолютного большинства людей просто непостижимы, и духом самого исследователя, бесстрашно смотрящего в глубинные тайны человека и побеждающего тем самым смерть в своем духовном усилии. Нам же остается память. Память о Светлане Семеновой.

Разумеется, что исследовательское внимание в анализе творчества великого русского писателя XX века М. А. Шолохова сосредоточено в основном на тексте романа «Тихий Дон». Помимо удивительной художественной мощи, продемонстрированной молодым писателем в этом произведении, он исторически и философски точно отвечал в нем на главный вопрос жизни России прошлого века – о революции, о гибели 300-летней империи, о гражданской войне, впервые случившейся в стране и прошедшей с редким по мировым меркам ожесточением.

Поэтому другие его произведения – и «Поднятая целина», и «Судьба человека», и «Они сражались за Родину» заранее как бы уступают по своему внутреннему содержанию главному тексту писателя. Но если вглядеться в роман о коллективизации, то в нем можно без особых усилий разглядеть ничуть не менее важный для земледельческой цивилизации России вопрос, чем вопрос о революции. Вся культура русского народа, ментальность, психотип человека, весь набор крестьянских восстаний и революций в ее истории говорят о том, что без решения вопроса о земле все остальные аспекты развития и становления русской государственности имеют второстепенное, во многом, значение. Без малого тысячу лет Россия ставила и решала для себя одну и ту же экзистенциальную проблему – о земле, о формах владения ею, о собственности на нее. Помимо того, что быт, все проявления жизнедеятельности, создание фольклора, восприятие природы и чередования времен года в соответствии с трудом на земле, сам календарь церковных праздников в увязке с сельскохозяйственными работами – жизнь и труд на родной пашне являлись для русского человека основной матрицей его существования. Это всегда касалось самой значительной, и государственно-держащий, добавим мы, части населения России – крестьянства. Когда же к этому добавилось и прошедшее через несколько этапов закрепощение русского мужика, то эта экзистенциальность выросла кратно и стала влиять на иные формы исторического становления русского государства.

Необходимо заметить, что к моменту прекращения действия крепостного права в России (1861 г.) под «крепостью» находилось не более одной трети всех крестьян. Север Руси (России) вообще не знал этого явления (а откуда тогда явление Ломоносова и свобода перемещения тамошних купцов по всей северной Европе), во многом свободны были землепашцы Сибири, и главное, – герои шолоховских произведений, донские казаки. Они были не только не закрепощены, а напротив, обладали избыточной, даже по российским меркам, свободой, в том числе по отношению к своим наделам земли, выделяемым им за службу в русской армии. Да и само формирование казачества в истории России из «беглых» крестьян, из пассионарных субъектов русской жизни, не согласных со своим крепостным статусом, говорит о некой их исключительности антропологического плана.

Так что общая картина крепостной зависимости русского мужика, на которую любит ссылаться западные исследователи, ищущие причин «рабского», как им кажется, характера русского человека, справедлива всего-навсего на одну треть, тем паче, что данные мифологемы западного сознания не имеют ничего общего с реальным содержанием и формами жизни основной массы российских крестьян. Да и русская литература, распространяя свои моральные защитные усилия на всех русских мужичков, не учитывала эти нюансы, что, конечно, не снимает ее великих заслуг в деле порицания и уничтожения впоследствии крепостного права.

Эти несколько общие рассуждения высказываются нами по той простой причине, что на протяжении многих десятилетий, уже в «свободной» России, подобные обобщенные, категориальные соображения не подвергаются критическому и взвешенному анализу. Что в свою очередь не позволяет объективно и трезво оценить значение проведенной в СССР в 1930-е годы сплошной коллективизации с точки зрения как раз большой истории страны, а также, что, может быть, еще более существенно, с точки зрения антропологической. Приходится согласиться, что коллективизация и сопровождающие ее ужасающие процессы голода, вымирания целых районов, уничтожения самых работящих слоев крестьянства (кулаков), повлияли на состав и качество человеческой породы русского крестьянства. Конечно, какая-то часть сельского населения мигрировала в города, становилась квалифицированной рабочей силой, молодежь прорывалась в вузы, получала высшее образование, возможность дальнейшего социального развития – эти процессы были благотворны для экономического стремительного роста страны, но нельзя не признать серьезного антропологического урона, понесенного прежде всего крестьянством новой России в те годы.

До сих пор мы и академически, а при осмыслении сложных «узлов» русской истории, получается, что и идеологически, не углубляемся, как полагается добросовестным исследователям, в причины и характер совершения русской революции. Мы совсем не исследуем исторические закономерности и фундамент создания СССР как реинкарнации «старой» России в имперском смысле, не отвечаем, в конце концов, на вопросы о сути и конкретных формах совершения коллективизации в стране с точки зрения ее «большой» истории. В силу этого мы и посейчас вынуждены будем упираться в вопросы адекватности создаваемых уже сегодня новых форм исторической жизни народа. Мы должны найти ответы на вопросы, остающиеся на исторической повестке дня, а именно: насколько в сознании народа уже «уложились» все прежние комплексы, обиды, чувства ненависти, обретшие плоть на материале неимоверных страданий, через какие прошел этнос. При этом необходимо совместить самые разнонаправленные интенции и идеологии, персоны и общественные движения, примирить социальные страты России по всей ее вертикали – от высшей аристократии и дворянства (белые) до крестьянства, новой интеллигенции советского разлива, «низового» народа в целом (красные). А какое количество полутонов, разных симбиотических образований возникало на тех или иных этапах развития России в виде Советского Союза, особенно мощно в период Отечественной войны 1941–1945 гг.! Как менялось отношение к своей исторической родине, как примиряло это грандиозное событие по спасению отечества красных и белых, мужиков и бывших помещиков!

Реальная панорама движения мощных пластов народной жизни, взятая без всякого исключения и оговорок, помещающая в себя все слои и классы русского общества, нуждается в ответственном понимании и осторожной интерпретации, чтобы разобраться в окончательном отношении всех, без исключения, русских людей к своей родине, к России в период колоссальных потрясений самого крупного масштаба, к которым относятся и преобразования в русской деревне в 30-е годы. И, разумеется, без такого «крупного» понимания коллективизации в России не обойтись, когда мы встречаемся чуть ли не с единственным произведением в русской литературе, созданным не просто по горячим следам данного события, но представляющим из себя адекватную картину этой второй революции в России в XX веке, после 1917 года. Шолоховская «Поднятая целина» (ее первая книга) представляет из себя единственный пример такого рода.

Без сомнения, ментальность русского крестьянина была искажена самым сильным образом во времена испытаний процессами коллективизации. (Мы не акцентируем внимания на том, что жертвами этих процессов были почти все народы тогдашнего СССР, мы берем «фокусный срез» русского крестьянства, представленного, к тому же, у Шолохова в его донском изводе).

В этом месте кратко заметим, что своих ответов требует и ситуация с эпохой террора и массового распространения лагерей по всей территории страны в те же годы. Там также происходили процессы деформации положительного, культурно-основательного, жизненного для народа в целом начала, что создавалось и воспитывалось в нем на протяжении столетий и стало главным фундаментом русского государства. И на этой «площадке» реальной истории ментальность народа была сильнейшим образом поколеблена и искажена. Остается диву даваться, как наш народ все же нашел в себе силы справиться с испытаниями Отечественной войны и последующим восстановлением страны из разрухи, как чудесным образом он «стартовал» к самым вершинам культуры и образования в 50-60-е годы.

Таким образом, без полученных и проанализированных ответов на данные, принципиальные вопросы нашего недавнего прошлого, мы будем повторять исторические «зады» и вызывать недоверие у своего народа. (Речь идет об ответственности э л и т ы, с чем в России всегда были определенные проблемы).

Значение книги М. А. Шолохова «Поднятая целина» имеет значительно более глубокую идеологическую и культурно-историческую подоплеку, чем это видится при первом подходе. Социальные преобразования русской деревни, происходившие в 1930-е годы прошлого столетия и связанные, прежде всего, с изменениями формы собственности на землю, тесно переплетены с психологическими и социально-нравственными аспектами отношения к результатам революции и новой социальной реальности основной массой народа.

Вовлеченное в революцию русское крестьянство опиралось на лозунг, выдвинутый вначале эсерами и подхваченный далее большевиками: «Землю – крестьянам», что, по мнению большинства крестьянского населения России, окончательно закрывало нерешенные реформой 1861 года имущественно-земельные отношения в государстве. Это стало в итоге решающим фактором, определившим поддержку русской деревней революции 1917 года. Несмотря на то, что начавшаяся сразу после победы советской власти продразверстка, проводившаяся в условиях военного времени и с редкой жестокостью, сразу оттолкнула часть крестьянства от идей социалистического преобразования России, – в целом, после окончания гражданской войны, особенно при частично реализованной политике НЭПа, русский мужик поддержал основные принципы социального преобразования деревни.

Немаловажную роль в этом процессе сыграла выработанная в России на протяжении столетий практика совместного, общинного использования земли, которая определяла, в том числе, и конкретные формы социально-психологической организации деревенской жизни. Идея коллективизации в своем очищенном от перегибов виде и в идеальных построениях жителя села вполне коррелировалась с исходными представлениями русского крестьянства об особой форме – коллективно-общинной – собственности на землю.

В этих фундаментальных основаниях и кроется драматическая противоречивость процесса коллективизации в русской деревне, которая так или иначе, несмотря на драконовские формы ее осуществления, в целом была поддержана основной массой людей русской деревни.

Эта внутренняя противоречивость присуща многим произведениям авторов советской литературы о процессах коллективизации, проходивших в 1930-е годы в СССР. Она присуща и «Поднятой целине» М. Шолохова. Сама история ее создания говорит о невозможности отдельного авторского сознания, даже гениального, как у Шолохова, в пределах краткой исторической эпохи увидеть завершение социальных процессов по преобразованию тысячелетней истории земледельчества в России и изменению форм жизни основной массой населения государства.

С присущей ему художественной и мировоззренческой правдивостью Шолохов не мог себе позволить написания агитки в духе мгновенного и сказочного преодоления всех противоречий жизни людей на селе. Да и завершение второй книги романа, произведенное им почти три десятилетия спустя, очень далеко от оптимистических выводов и победных маршей. В рамках второй книги Шолохов раскрывает исторический народный оптимизм, показывая народную смеховую культуру, выраженную с бессмертной силой в характере деда Щукаря и в целом в атмосфере данной книги. Этот оптимизм не является конкретным ответом на окончательное утверждение новых форм социальной жизни в деревне, но создает определенную защитную среду, «снимающую» трагические результаты трагических процессов коллективизации в России в онтологическом смысле.

Значение романа «Поднятая целина» в истории русской литературы выходит далеко за пределы собственно литературной традиции и ставит его читателя на грань такого постижения жизни, где глубинный исторический просмотр развития русской деревни, ее преобразования в соответствии с неодолимыми потребностями предвоенного времени сочетается с художественной правдой и высокой образностью на уровне лучших образцов русской литературы. Этот роман также является подлинным документом исторической вспашки самых основ русской жизни, связанных с крестьянством.

Творческий коллектив, работавший над выпуском в свет научного издания «Поднятой целины» проделал громадную работу, прежде всего по сверке всех изданий романа. Были исправлены явные технические ошибки, редакторское своеволие, носившее, в том числе, и идеологический характер, восстановлен текст произведения, максимально близкий к авторскому замыслу. Особую роль в данной работе сыграл Ю. А. Дворяшин, подготовивший для обсуждения и впоследствии в печать обновленный текст романа, ставший автором текстологического послесловия к нему и примечаний к данному изданию. Вспоминается активная и требовательная роль покойного ныне А. М. Ушакова в подготовке окончательного текста, в страстном погружении в варианты разночтений и всегда находившего единственно правильное решение, соответствующее авторской воле и его духу. Большую роль в работе над изданием сыграла Е. А. Тюрина.

Появившееся научное издание «Поднятой целины» вкупе с научным изданием «Тихого Дона» создало серьезный задел для продолжения подготовительной работы по комментированию текстов М. А. Шолохова, а также, в отдаленной перспективе, для работы по подготовке академического собрания сочинений писателя. На очереди «Донские рассказы», «Судьба человека», «Они сражались за Родину» (хотя в последнем случае возникает много технических трудностей).

Такая работа обусловливается не только необходимостью дать ответственно подготовленные научные издания данных текстов великого писателя, но потребностью разобраться в сложных вопросах исторического, культурного и собственно художественного контекста творчества Шолохова в целом. Находясь в поиске ответов на сложнейшие вопросы уже прошедших исторических эпох, понимая предельную эстетическую адекватность произведений донского писателя в изображении исторического времени и судьбы народа, исследователи, подобные авторам научного издания «Поднятой целины», проводят важнейшую аналитическую работу по предсказыванию и купированию возможных затруднений в культурной, нравственной и идеологической сферах современного российского общества.

Необходимо смелее, не обращая внимания на ложно понимаемую научную объективность, учитывать и принимать во внимание современное, актуализированное исторической ситуацией понимание и восприятие текстов такого писателя как Шолохов. Писателя, какой ни разу не изменил своему главному принципу – быть вместе со своим народом во всех его испытаниях, говорить ему только правду и стремится хоть как-то, в том числе и путем художественного дискурса, облегчить ему жизнь, помочь своей стране.

Деятельность ответственных ученых в сфере изучения столь важной для национального самосознания русской словесности не есть апофеоз так называемой академичности, но попытка дать ответы новому поколению людей, читающих Шолохова, на вопросы о развитии народа и страны в противоречиях текущего дня, какие перед нами беспощадно ставит современная история России.

Лучшего материала для проведения такой работы, чем произведения писателя, и лучшего советчика по перспективам развития народной души, ментальности русского человека, чем сам Шолохов, нам не найти.

Работа П. Глушакова увлекает читателя с первых страниц. Что, в общем, и понятно, так как следить за мыслью умного человека – занятие крайне увлекательное, о чем говорил и Александр Сергеевич Пушкин, который, кстати, является «героем» не одной главки книги. Весь материал рецензируемой работы, исходя из избранного ее автором жанра «литературных заметок», скрепляется его собственной личностью. Соответственно, и интерес к ее содержанию определяется этим существенным соображением: насколько нам интересен сам субъект многообразных сентенций, наблюдений, сопоставлений, в изобилии представленных на страницах издания. Разумеется, что, помимо самой личности исследователя, не менее важны широта его профессиональных интересов, осведомленность в таинственных зигзагах литературы и искусства, общая эрудиция. Все это с избытком демонстрируется в работе.

Но такого рода книгу затруднительно оценивать. Каждая ее главка, мгновенно обрастающая значительным числом литературных параллелей, сложных ассоциаций, не дает тебе возможности опереться на привычные методики филологического анализа: «А вот в этом перечне литературы автор не учел того-то и того-то, а здесь, молодец, привлек к исследованию редкое наблюдение другого ученого, да и постановка проблемы вполне корректна» и пр. и пр. Все эти, как бы сами собой выливающиеся из-под пера рецензента, штампы литературоведческого анализа при встрече с книгой П. Глушакова рассыпаются и не работают.

И это возникает от ощущения, что автор книги где-то и превышает ожидания читателя, в том числе и квалифицированного. Он настолько чувствует себя «своим» во всевозможных переплетениях истории литературы, что позволяет себе заглянуть в самые потаенные уголки литературного подворья, на что требуется и значительная информированность, и уверенность в собственных наблюдениях, и – а это главное – внутреннее родство со всем тем материалом, какой он описывает и анализирует.

Поэтому отзыв на данную книгу для самого рецензента начинает выглядеть где-то как полемика с частью суждений ее автора, который, на взгляд критика, что-то недоглядел и проинтерпретировал не так, как тому хотелось, а где-то выливается в прямой панегирик догадкам и откровениям П. Глушакова. Короче, процесс анализа свелся к тому, что вместо рецензии в строгом смысле слова, возник некий симбиоз (не хочется вслед за автором книги писать – монтаж) рецепций рецензента по поводу представленных заметок П. Глушакова и неких историко-литературных и теоретических вкраплений, отчасти похожих на литературоведческую полемику. Но сегодняшняя гуманитарная мысль позволяет всякому субъекту быть весьма свободным в выборе жанровых предпочтений и для критического рассмотрения подобных – эссеистических по духу – книг.

Начнем с главного. Книгу П. Глушакова читать интересно. При этом интерес обнаруживается с самого начала и, что самое любопытное, с нескольких сторон. Первое, на чем останавливается глаз, – это неожиданное соединение ее автором разнообразных литературных имен, текстов, героев, цитат, сюжетных поворотов и т. д. Даже обладая привычкой к современному стилю «виньеточного» (выражение А.Жолковского) мышления, поначалу приходится привыкать к этому потоку опрокинутого на тебя литературного, но не только, материала, чтобы потом с этим смириться и поддаться внутренней логике повествования.

Понятное дело, что всякого рода профессиональный исследователь литературы часто переживает подобного рода искушение – отдаться свободе сопоставления всего со всем по соображениям, какие приходят именно в эту голову и связаны с субъективным творческим опытом. Вероятно, в таких сцеплениях и ассоциациях полнее всего раскрываются те извивы исследовательской души, какие напрямую не связаны с принципами научного исследования со своими неизбежными частями истории вопроса, постановки задачи, изложения аргументов и т. д. и т. п.

Но, чаще всего, именно в таких записях и открывается то заповедное и скрытое в обычных «штудиях» знание и понимание литературы и искусства, какие присущи автору данного текста – неповторимому индивиду со всем набором плюсов и минусов своих научных подходов, побед и неудач на этом поприще. Субъект эссеистического повествования, излагая материал, с обязательным включением в него своей человеческой и исследовательской биографии, становится адекватен самому себе, становится любопытен читателю – причем не только «обыкновенному», но и умудренному опытом всякого рода интерпретаций.

Пушкинский принцип «странного сближенья», на который указывает сам автор, приводит к парадоксальным параллелям и парадоксальным же выводам, следующим из них. Среди них несколько неожиданным выглядит сопоставление Шукшина и Пушкина. При всем том, что какая-то частица Пушкина присутствует в каждом мало-мальски приличном русском писателе, задача состоит в проблеме, что этот ингредиент еще надо увидеть, а потом и разъяснить. П. Глушакову это в полной мере удается, он проводит тонкую грань между новацией сопоставления и ощущением реальной связи и глубинных пересечений, по сути, принципиально разных художественных миров. И таких приятных открытий в книге немало. Субъективность автора нигде не противоречит той объективной фактуре сложившейся истории русской, прежде всего, литературы, а частично, и мировой, какую несет в себе автор и с какой соглашается большинство исследователей отечественной словесности. По крайней мере, существенных несовпадений для себя автор данной рецензии не обнаружил.

Но вернемся к сопоставлению нашего национального гения с Шукшиным, творчество которого особенно дорого П. Глушакову и неоднократно выступало предметом его традиционных, по методу, научных изысканий. Автор книги обращает наше внимание не на совсем проясненную в филологии и культуре, в том числе и для массового читателя, проблему народного героя Шукшина. Скрытая, недоверчивая природа шукшинских чудиков вносит любопытные нюансы – ни много, ни мало – в понимание русского народа его советского периода. Именно таким образом автор предлагает нам взглянуть на существо мира и эстетики Шукшина, на его персонажей. А если к пониманию этой проблемы подверстываются Гоголь с Блоком, как это делает П. Глушаков, то картина становится вдвойне интереснее.

Вот и Шукшин. Во многом отношение к нему формировалось под воздействием несколько отложенного вхождения автора из народа в русский литературный процесс XX века. Ведь, что ни говори, основной массив литературы, составивший славу словесности советского периода, связан совершенно с иной культурной прослойкой русского общества, по сравнению с «золотым веком» русской литературы.

Шукшин в каком-то роде – это начавший создавать письменные тексты герой народных рассказов Толстого, перевоплощенный Алеша Горшок. Он с культурой обращается весьма и весьма настороженно, поскольку это для него внешняяво многом среда, какую он начинает потихоньку, и, как ни странно для него самого, с большими творческими победами осваивать. Он не доверяет культуре до конца, как ей в принципе не доверяет основной массив его героев – чудиков, «своеобразных» людей. Прямое выражение этой темы можно разглядеть в рассказе «Срезал», да, практически, во всех основных текстах писателя.

Вся деревенская проза, к которой можно, со всякого рода оговорками, отнести творчество Шукшина, это, наконец-то, случившийся рассказ о жизни от лица самого низового народа. Он окончательно вырывается в субъекты повествования у Белова, Носова, Можаева, Распутина, Астафьева. И у Шукшина.

Ввязывается П. Глушаков и в совсем диковинные сюжеты. Вот разговор ведется о «Лолите» Набокова, в которой для автора книги, без сомнения, угадывается строго смотрящий на нас Федор Михайлович, уже разделивший всех нас в культуре по правую и левую руку от себя, по крайней мере, в аспекте показа последствий «переступания» норм и правил морали. Это выглядит тем более убедительным (особенно описание «мерцания», по выражению П. Глушакова, Ставрогина в образе Гуго Гумберта), что сам Набоков на дух не переносил Достоевского и написал о нем немало язвительных слов.

Но при этом не стоит забывать, думая о Набокове и его «Лолите», и справедливо находя рассыпанные то тут, то там мотивы «лолитовской» темы у других авторов русской литературы, вплоть до босоногой двенадцати летней девчонки у Гоголя, определенной Коробочкой в помощь Чичикову, дабы тот не заблудился на перепутанных русских дорогах, что существовали и другие источники набоковского сюжета.

Просвещением в Европе были уничтожены самые последние ограничители данной темы, какие, собственно, начали сниматься еще в эпоху Ренессанса, и вся европейская литература, особенно в своих не очень классических текстах (мягко говоря) отыгралась на всех прежних запретах, воспроизводя самые разные коллизии эротических приключений своих героев, где погубленная невинность была в порядке вещей (имея в виду повторяющиеся сюжетные мотивы). Но после Канта, после внушения им европейской культуре представлений о нравственном законе внутри самого человека, тема была, как бы и закрыта. Она переместилась на периферию эстетического сознания. Достоевский с присущей ему психологической откровенностью, обновил эту тему, перевел ее из периферии в центр повествования (моральный). Другое дело – Набоков. Он взял эту, бывшую в употреблении линию, уже несколько и подзатасканную, и в другом регистре раскрыл ее в эпоху торжества ригористической этики, подготавливая где-то и всю будущую фактуру эротизма постмодернистского умонастроения.

Чуть ли не каждое сравнение в книге подталкивает тебя, если не к полемике, то к желанию что-то уточнить, добавить, высказать свою позицию. Это одно из главных достоинств книги, говорящее о том, что, если автор и цепляет тебя какой-то мелочью, пустяком в литературном отношении, то вскоре выясняется, что это вовсе не пустяк, а кроется в нем серьезное содержание, которое хочется рассмотреть попристальнее и выразить свое отношение.

Вот, к примеру, воспроизведенный рассказ М. Л. Гаспарова о том, что он не смог сразу произвести (по просьбе студентов) моментального анализа стихотворения Н. Рубцова, и ему понадобилось какое-то время, пауза, чтобы к этому подготовиться. За этим нюансом, рассказанным самим Гаспаровым с откровенностью исследователя античности, скрывается не такая уж простая проблема. Это вопрос о существовании разных эстетических миров русской литературы. С одной стороны, современному исследователю гораздо привычнее пускаться в заоблачные выси анализа текстов Мандельштама, Пастернака, Бродского, где весь накопленный художественный арсенал национальной и мировой культуры приложим впрямую и безо всяких промежуточных объяснений к их текстам, в которых и мифология, и античность, и Возрождение, будут тут как тут, на должном месте, – и, с другой стороны, – подходы к исследованию творчества Н. Рубцова, Н. Тряпкина, В. Распутина.

Что с ними делать нашему изощренному сознанию, как препарировать текст, какой совсем не настоялся на богатой, культурной в прямом смысле слова, почве? Нет, культура там, безусловно, присутствует, но другая, не проявленная в столь откровенных (или скрытых) признаках культурной сложности и ассоциативных перекличек. Культура поэтической речи Рубцова – иная, она вся происходит из стихии самого языка, русского языка, какой не нуждается в окультуренных тропах и таких же ассоциациях, но пользуется всего лишь условиями своего осуществления, заданной самой поэтической речью.

Ведущим началом такого рода поэзии является индивидуальное поэтическое чувство архетипического свойства: у Рубцова – «Тихая моя родина…» Опять-таки автор книги намекает нам на ту скрытую Россию, которая таким образом, во многом, и не была рассмотрена литературной критикой советской эпохи (за самым малым исключением). Кстати говоря, ощущение как бы маргинальности таких текстов (как у Н. Рубцова), неприсутствие их в общем сознании критики того периода как некой доминанты (за редким исключением у отдельных критиков), говорит все о той же, вековечной нашей проблеме, – две России, два народа, две культуры.

П. Глушаков безо всякой боязни берется за самые неожиданные сопоставления. Помимо привычных имен Пушкина, Гоголя, Чехова, Достоевского, Толстого и множества других авторов, выступающих в качестве «одного берега» параллелей, на «другом берегу» может появиться кто угодно – от расстрелянного дяди северокорейского лидера до Ленина с Троцким и массой других персонажей, неизвестно как забредших на поле этого филологического и культурного своеволия. И все находят вполне приемлемое для себя место, помещаются, хотя некоторые и с трудом, в пространство авторских когнитивных полей, и долго не дают покоя читателю, на которого обрушивается вся эта круговерть информации, художественных образов, персонажей.

При этом, П. Глушаков вовсе не обременяет нас категориальными суждениями, подводя черту под каждым своим сопоставлением. Он делится с нами замечаниями, соображениями, какими-то опасениями эстетического – но не только – рода: вот, несколько раз у него пробивается на поверхность повествования гоголевский Вий, и автор в очередной раз выписывает вслед за Гоголем железное лицо невесть какого существа, умудрившегося далее трансформироваться в символ страшного времени последних двух столетий.

Любопытен механизм проведения подобного анализа. Автор обладает как бы особым биноклем, какой он поворачивает к материку литературы и искусства то одной, то другой его стороной, и послушная оптика или неимоверно увеличивает художественную ткань произведения и в ней становятся виды различные вкрапления, инклюзы, использованные уже в каких-то иных текстах, или вдруг – мгновенно – удаляется от них, помещает все это, пристально рассмотренное, на фоне общего ландшафта культуры, где и происходит окончательное сцепление «мотивов, сюжетов, героев», конкретных исторических деятелей.

Этот эффект исследовательского зрения, какой обнаруживается у П. Глушакова, не так прост, как кажется вначале. Помимо потребности – то приблизить, то отдалить от себя художественный осколок чего-то более крупного, надо держать в голове общую картину движения литературы и уметь пользоваться своим инструментом.

Выверенность сопоставлений нигде не говорит о поверхностности, проведенный анализ свидетельствует о высокой филологической культуре, вкрапление личной интонации нигде не переходит в фамильярность отношений с будущим читателем. Словом, «поглотитель» текста книги П. Глушакова получит истинное удовольствие от встречи с этой талантливо написанной книгой, расширит свои представления об истории русской литературы, уточнит свои соображения о тех или иных ее авторах. Она в равной степени обращена как к профессионалам, так и к обыкновенному любителю русской словесности. И ни тот, ни другой не будут разочарованы при встрече с нею, а напротив, существенно обогатятся новыми, во многом, смыслами, открытыми П. Глушаковым в своих прогулках по разнообразным закоулкам и заповедным тропам русской литературы.

Автору данного предисловия еще не приходилось писать вступительных строк к книгам подобного рода. Она по-своему уникальна и предназначена для самых разнообразных читателей, и не только интересующихся историей литературы или этапами развития медицины. Интерес, который она может вызвать, на грани обывательского взгляда и профессионального подхода. Тут сходятся исследовательская практика и любопытство многих людей. Собственно, кого из любителей искусства, особенно поэзии, а их миллионы, не занимают ключевые перипетии жизни и смерти писателей, которые не просто стали гордостью своих национальных литератур, а самым решительным образом повлияли на язык, менталитет народа, создали произведения, вошедшие в золотой фонд своих культур – английской, русской и польской.

Эта книга начинается с очерка об обстоятельствах заболеваний и смерти двух выдающихся поэтов Англии и Польши, а также о смертельном ранении на дуэли гения русской литературы. Имена этих писателей говорят сами за себя – Байрон, Мицкевич и Пушкин. На них покоится фундамент ведущих европейских литератур в новейшее время. Трудно без них, их творчества, представить историю каждой из этих культур. И поэтому их уход из жизни изучается с особым пристрастием, анализируется каждым поколением ученых-филологов, культурологов. Особенно пристально это рассматривается при взгляде на колоссальную фигуру Байрона, ушедшего из жизни в 36 лет. В случае с русской культурой – это закат ее «солнца», Пушкина, в неполных 37. Кажется, что для Мицкевича, умершего в возрасте 57 лет, это не выглядит столь катастрофическим, как в случае с английским и русским поэтом, но, тем не менее, обстоятельства его смерти также изучаются как бы «под микроскопом» в польской филологии и историографии.

В культуре, которая в целом более, чем другая деятельность человека, концентрирует в себе духовные поиски, процессы самосознания, определяет идеалы для значительного числа людей, уход из жизни, смерть какого-либо выдающегося писателя, философа, живописца, скульптора, музыканта – из ряда тех, кто реально повлиял на развитие всей национальной, а то и мировой, культуры, подчас превращается в определенного рода миф[16].

Не только их жизнь, их достижения в искусстве становятся значительным фактом прежде всего национальной культуры, но и прекращение их деятельности, насильственное, случайное, не «обязательное» для логики их существования, начинает осмысляться в каждой из культур как повод понять, а почему это произошло, как это повлияло на дальнейшую судьбу литературы и культуры.

При взгляде на персонажи предлагаемой читателю книги очевидно, что ни Байрон, ни Пушкин, ни Мицкевич не реализовались в творческом смысле полностью, они не «выговорились» до конца, потенциально они были готовы создавать свои шедевры и дальше. Для каждого из них года перед смертью были наполнены исключительными достижениями в эстетическом отношении. В их черновиках, заметках, набросках осталось немалое количество замыслов самого высокого свойства. Понятно, что всякая культура, пусть даже и богатая другими талантами и дарованиями, не может себе простить ранний уход из жизни своих гениев. Это становится своеобразным комплексом вины для культуры – «не уберегли».

Всегда возникает искушение представить, а что могло бы быть еще создано, написано, изъяснено в национальном характере, менталитете, какой герой не дождался своего воплощения, какие эстетические красоты и возможности родного языка не были проявлены в этой неосуществившейся будущей жизни гениев. Тем более, что речь в данном случае идет о ключевых фигурах для каждой из литератур – английской, русской и польской.

Это не праздные для культуры вопросы, поскольку через творчество гениев такого уровня происходит концентрация духовных усилий всего народа, он открывает в себе новые возможности не только художественного воплощения национальной психологии, характера, образа мысли, но и кристаллизует все эти потенции на будущее. Это внешне, поверхностно, кажется, что поэты уровня Байрона, Пушкина, Мицкевича есть всего лишь новые художественные образы, сравнения и прочие красоты эстетического рода, – вовсе нет, истинный национальный поэт угадывает и намечает направления и перспективы развития языка и культуры всего народа, во многом формирует его ментальный облик.

Поэтому культурная мифология, обращенная к феномену «ухода, смерти» ведущих поэтов и носящая, как кажется на первый взгляд, несерьезный характер – «а что было бы, если бы о н и не ушли так рано», на самом деле анализирует существенные стороны развития национальной культуры, национального менталитета. Да и в целом человеческий материал такого масштаба, как вышеупомянутые гении мировой литературы, предстают в сознания общества как некоторый идеал, определенная цель совершенствования человека.

Ведь, не случайно Гоголь заявлял, что «Пушкин – это русский человек, который явится миру через 200 лет», не случайно все герои этой книги были вовлечены в самые «горячие» проблемы освобождения своих и чужих народов, защищали идеалы свободы каждого человека, будучи готовы пожертвовать своей жизнью. Поэтому момент ухода из жизни таких фигур, особенно если он связан с очевидной случайностью, бытовой нелепостью – дуэлью, болезнью, невниманием врачей, становится предметом рефлексии культуры.

Книга, которую читатель держит в своих руках, носит по-своему уникальный характер. У нее два автора – один из них известный врач, другой – исследователь литературы, филолог. Первый – анализируют перед нами обстоятельства смерти, ухода из жизни и – по факту – из самой культуры выдающихся художников – Байрона, Пушкина, Мицкевича. Второй – восстанавливает художественный, культурный, исторический контекст эпохи, в рамках которой творили три гения.

Врач (С. Шпокявичюс), привлекая максимально возможную медицинскую информацию, в том числе из редких источников, о симптомах заболеваний Байрона и Мицкевича или об особенностях ранения, как в случае с Пушкиным, производит свой анализ, опираясь на достижения современной лечебной практики. Он приходит к убедительным заключениям, что смерть величайших поэтов была во многом вызвана неразвитым состоянием медицины той эпохи, которая не могла адекватно оценить характер заболевания (ранения) своих пациентов и назначала лечение, которое только усугубляла ситуацию и ухудшала состояние своих пациентов.

Пускание крови, применение пиявок, сколь ни экзотично это выглядит сегодня для современного человека, представлялось для врачей той эпохи чуть ли не главной панацеей от основных болезней. Если в случае с Пушкиным, как убедительно показывает С. Шпокявичюс, шансов у поэта, при тогдашнем уровне медицины, выжить не было, то совсем другие возможности связаны с Байроном и Мицкевичем. У них был реальный шанс преодолеть свою болезнь при верно определенном диагнозе и соответствующем лечении.

Автор медицинской части книги в некотором смысле подводит черту под бесконечными спорами на тему, можно ли было спасти Байрона и Пушкина. И совершено по-новому диагностирует болезнь Мицкевича, указывая на явные врачебные ошибки. Можно заметить, что в этом отношении ему принадлежит «пальма первенства» и приоритет с медицинской точки зрения.

Марина Ивинская создала обширный литературоведческий и историко-культурный комментарий, посвященный творчеству Байрона, Пушкина и Мицкевича. Все они были современниками, представляли в своем творчестве одно из самых ярких направлений в европейской литературе того времени – романтизм. Пушкин и Мицкевич были знакомы, можно сказать, что их связывала взаимная симпатия, уважение друг к другу, несмотря на существенные разногласия по «польскому» вопросу.

Стереотипом для европейской культуры стало восприятие Пушкина как «подражателя» Байрону. Что это не так, достаточно много написано в специальной литературе. Но очевидно и другое – Пушкин с глубоким уважением и симпатией относился к творчеству английского поэта. Его произведения лежали у него на столе, мотивы произведений Байрона встречаются в текстах русского поэта, он часто делает прямые отсылки к нему, в том числе и в «Евгении Онегине». Но это и понятно, так как романтизм как мощное явление европейской и мировой литературы той эпохи обладал силой взаимопроникновения и взаимовлияния творческих миров поэтов-романтиков. Тут не приходится спорить. Но каждый из них выразил основные черты романтического героя, романтического мироощущения, связанного с утверждением в мировой истории периода интенсивного развития человеческой индивидуальности нового типа (эпоха Наполеона), через свою национальную специфику.

Обо всем этом обстоятельно и достоверно пишет М.Ивинская. Читатель и в этой, филологической, части найдет важную для себя информацию, особо его порадует солидная библиография, сопровождающая комментарии исследователя. Она сама по себе может выступать в качестве предмета отдельного внимания читателя, который интересуется вопросами истории европейской литературы начала девятнадцатого века.

С удовольствием рекомендую читателю оригинальную по замыслу и исполнению книгу вильнюсских авторов.

Нижеприводимые интервью были в разные годы опубликованы в разных изданиях – «Экспресс-неделе» (Литва), «Литературной газете», интернет-портале «Свободная пресса» (Россия) и других СМИ. Так или иначе, они увязывались с выходом в свет книг автора, участием его в международных книжных ярмарках и т. п. Потребность включения интервью в данное издание определяется тем, что их содержание выходит далеко за пределы проблематики книг, ставших предметом интервьюирования, или какого-либо литературного события. Их распределенность по времени (это последние 8–9 лет) позволяет видеть известную эволюцию взглядов автора, но не только. Стремление автора актуализировать более широкую проблематику, связанную с темами его исследований, представленных в интервью, выводит к лучшему пониманию содержания общественно-исторических и культурных процессов, проходивших на протяжении последнего десятилетия.

Поэтому связь приводимых интервью с предыдущими разделами данной книги очевидна, она привносит, к тому же, личностный аспект отношения автора к текущим вопросам действительности, позволяет разглядеть тот самый необходимый мостик между научным исследованием и собственной жизнью, а более широко – и судьбой своей родины.

Такой неожиданный жанр образовался в голове автора, когда, готовя к изданию данную книгу и решив поместить в нее свои интервью, связанные с выходом в свет его предыдущих книг, он вдруг обнаружил, что есть ряд вопросов, которые в этих интервью не освещены. Что и понятно, так как «первую скрипку» в данном случае играет интервьюер, а его «объект» отвечает на задаваемые вопросы. Поэтому родилась идея заполнить такие лакуны (скорее всего, они, более всего, располагаются в голове у самого автора), какие показались существенными с точки зрения дополнения того, что было уже высказано. Что из этого получилось, опять-таки, судить читателю. При этом стоит заметить, что автор специально помещает данное «идеальное» интервью перед другими, уже вышедшими в свет и прочитанными многими и многими читателями, как это можно судить по отметкам, сделанным на соответствующих интернет-портал ах.

Такое неосуществленнное интервью можно промоделировать, если, на самом деле, остаются какие-то вопросы, важные для автора книги. Ведь всегда кажется, что не высказалось важное, а самому автору внезапно приходят в голову отчаянные мысли: пропали суждения, остались незамеченными существенные нюансы в подаче материала, раскрытии темы и т. д. Собственно, любой автор, готов вслед за Львом Толстым, отдавая, конечно, отчет в разности масштабов и пр. и пр., повторить, используя выражение гения по отношению к роману «Анна Каренина»: «Если бы я хотел объяснить, о чем я написал свой роман, мне пришлось бы повторить его от первого до последнего слова» (вольный, но точный по духу пересказ суждения Толстого).

В самом деле, если книга пишется не просто так, по проходной теме, не слишком интересной автору, тем более на заказ, то порождение окончательного текста во всех вариациях, сопряжено с громадным количеством разнообразных внутренних сцеплений тех или иных частей книги друг с другом. Удивляет автора внезапное появление примечаний, которые разрастаются в отдельное повествование, поглощающее основной раздел текста, да таким образом, что он кажется уже и необязательным, так как ты высказался гораздо полнее и интереснее именно что в примечаниях.

Подчас просто прогулка мимо библиотечной полки, шкафа с книгами, вдруг останавливает взгляд на каком-то корешке давно уже прочитанного тома, но невольным образом ты его вытаскиваешь и натыкаешься на место, какое позарез необходимо твоим размышлениям сейчас, и садишься за стол, чтобы как можно скорее приладить его к собственной концепции.

А того хуже, когда ты начинаешь дальше листать эту книгу и из нее полезут и другие твои же, сделанные много лет назад отметки на ее полях, какие, оказывается, также имеют самое непосредственное отношение к сегодняшней твоей рукописи.

Автор много раз убеждался в этом особом чародействе мира освоенных им книг, какие живут в глубинной памяти до поры до времени, и находят возможность объявиться на свет как ни в ни в чем не бывало, ждущие тебя, в своей полной амуниции, чтобы и их послали в интеллектуальный бой и расширили поле исследуемой проблемы.

– Так вот об этом я сам себя и спросил – какова все же связь между тем, что ты делаешь сейчас, сию минуту и всем тем громадным материалом из разных областей знания, из разных наук, какой спрятан где-то в подсознании?

Ничего не могу сказать ясного. Когда-то что-то легло каким-то анонимным кирпичиком в основание здания, которое можно назвать твоей когнитивной личностью, но вдруг оно выцепливается странным образом из той безнадежной глубины, в которой она, казалось, обречена была пропадать до самой твоей физической смерти – и становится частью новой конструкции, начинает жить снова. Таков этот процесс. Вероятно, существуют какие-то более тонкие материи, связанные с этим явлением, но для тебя все это происходит как бы случайно, не мотивированно впрямую.

Причем подобные истории связаны не только с научной литературой, философскими сочинениями, публицистикой, историческими трудами – это может быть какой угодно материал. Я помню, какое ошеломляющее впечатление когда-то произвела на меня книга Т. Карлейля о Великой Французской революции в своей похожести на русскую революцию 1917 года – через беспощадность, террор, доносительство, разгул бытового насилия, и тем, как вдруг внезапно она соприкоснулась какое-то время спустя с идеями Г.Федотова о российской империи и революции, ее погубившей. Вот, лежали они порознь, каждая из них на своей полочке и порастали мхом забвения, но та часть работы в книге «Запад и Россия», посвященная русской революции, вдруг неожиданно привела к их реинкарнации в моем сознании. И хотя никакого практического применения это не нашло в книге, но отголоски такого соединения до сих пор крепко продолжают сидеть во мне.

– Хорошо, тогда скажи, все же, какие книги в культурном и философском смысле повлияли на тебя сильнее всего? К кому ты внутренне обращаешься, когда пишешь свои книги?

Отличный вопрос. Он, может быть, самый главный из всех, что мне задавали в разных интервью. Есть определенный набор имен, и он для меня весьма и весьма немалый, к которому ты обращаешься, чаще всего, даже в практическом, непосредственном своем праве сослаться на их тексты, подкрепить свои суждения. Наверно, в интеллектуальном смысле они и сформировали меня как исследователя (помимо моих замечательных учителей в Вильнюсском университете, среди которых хочу назвать имена профессоров П. И. Ивинского и Э. П. Сафроновой). Научное мышление, помимо следования определенного рода традициям дизъюнктивного, анализирующего мышления, скептического, по существу, есть также следование определенному направлению, школе, то есть фактически – людям, какие и создали эту школу (направление) и реализовали оригинальные творческие принципы в своих трудах. Одновременно колоссальное значение имеет личность исследователя (учителя), масштаб его личности, интеллектуальная смелость, талант расследователя в научном понимания слова, так как любая научная работа – это, по существу, определенный поиск «улик». То есть тех самых неотсекаемых и безусловных аргументов и доводов, которые и подводят тебя к единственно верному выводу.

Здесь необходимо сделать оговорку и заметить, что речь не идет о догматическом осознании ограниченного числа аргументов, предполагающих, что помимо них другие не рассматриваются в изучаемой теме и не имеют никакого значения. Вовсе нет. Вот, одно из тех имен, на которые я постоянно внутренне и внешне ссылаюсь, С. С. Аверинцев. Он в свое время блистательно высказался об этой особенности гуманитарной науки (филологии, в частности): подчас важнее для исследователя «проникновение» в глубину предмета изучения, чем нахождение однозначного или завершающего ответа на тот или иной вопрос.

Я помню, как меня, студента, буквально перевернула эта идея, при этом блистательно воплощенная в трудах не только Аверинцева, но и других близких мне по духу ученых – С. Г.Бочарова, Г. Гачева, П. Палиевского, А. В. Михайлова, Н. И. Конрада, А. Ф. Лосева (о нем отдельный разговор) и ряда других. Хотя, признаюсь, что еще в университете я прошел через увлечения идеями структурализма, зачитывался книгами Ю. М. Лотмана. Это дисциплинировало мозги, требовало системного подхода к проблеме; через структуралистские идеи совершался выход к другим областям знания – логике, философии, истории. Это был хороший опыт.

– Но главные имена, какие? Вот ты назвал Аверинцева, а кто еще?

Я еще и про Аверинцева не закончил. Значение его идей для гуманитарной культуры России, а конкретно – для филологии, философии, истории, источниковедения, теологии и многого другого, чего касался этот гений, недостаточно оценено в нашей науке. В конце концов, и некое подобие его собрания сочинений вышло не в России, а на Украине (до войны, конечно). Глубина и универсальность, поразительная осведомленность в разнообразных деталях гуманитарного знания в целом – я, ничуть не колеблясь, могу причислить его имя к крупнейшим в мировой культуры XX века. Это – вне всякого сомнения. Мне довелось с ним сотрудничать при подготовке карсавинских семинаров в Вильнюсском университете, и у меня для определения качества его дара на языке только одно слово – гений.

Вторым по значению – стало творчество другого русского гения – А. Ф. Лосева. Я не случайно, чуть выше, упомянул, что имя и талант исследователя еще не все, гораздо существеннее, какую область знания он представляет, что изучает и открывает гений, на каком материале, в каких эпохах. К слову сказать, мне представляется, что немалое количество талантливых людей из гуманитарной сферы было загублено в советское время всего лишь одним обстоятельством – предмет их изучения был ничтожен с культурной и интеллектуальной (не говоря о художественной) точек зрения. Кто сейчас помнит не без блеска созданные диссертации, посвященные каким-нибудь проблемам положительного героя в советской литературе, или о социалистических идеалах, якобы, новой культуры и т. д. Это разлитие воды на песке, на котором ничего не задерживалось из идей, и интересных, какие порождались этими людьми (навскидку могу вспомнить блистательного философа Э. Ильенкова, у которого все же часть исследований была посвящена пустоте – разного рода «коммунистическим идеалам»). Но предмет изучения был ничтожен, с научной точки зрения – мним, то есть в интеллектуально-логической реальности он не существовал. Выхлоп таких работ – синтез обобщенных ложных идей не вызывал ничего кроме чувства тоски, что живая жизнь ума тратится на вымороченные имена и тексты, варварские по убогости идеи и теории, и в итоге приводит к общей культурной деградации. За исключением, конечно, работ, которые все же выходили и о которых я буду говорить далее.

Так вот, Лосев – это введенная в обиход русской культуры с предельной широтой и неподражаемой обстоятельностью античная культура. До сих пор замирает сердце, как вспоминаю, когда мне в руки попали первые тома его «Истории античной эстетики». А книга об «эстетике Возрождения»? Она, на самом деле меня перепахала, как бессмертно выразился один классик о другой, правда, книге.

Русская культура, русская гуманитарная мысль, на мой взгляд, именно в XX веке и благодаря ученым, имена которых я назвал выше, заново открывала для себя эпохи Возрождения, Просвещения, античности, наконец. Все это позволяло молодому пытливому уму преломлять бесценные культурные открытия и идеи, обращаясь к современному искусству, анализируя тексты русской классики. Гачев, Палиевский, Семенова, Непомнящий – из филологии. Тар ле, Конрад – из истории. А уж имен из философии – русской и западной вообще не счесть. Опять-таки оговорюсь, что особо я и не расширяю список, это задача другой работы.

Однако, я понимаю вопрос совсем конкретно – кто именно повлиял, а таких имен не может быть много. Ну, вот я и обозначил выше – Аверинцев, Лосев, добавлю к этому еще Бахтина. Это – главные. Других имен – десятки, если не сотни – от Хайдеггера до М. Гефтера, от Шпенглера до Л. Выготского. Список, как и для всякого профессионального гуманитария, почти бесконечен. И самое главное – он никогда не кончается, так как время от времени, возвращаешься в каким-то неразработанным именам и видишь то, что ранее не было замечено, понято. Скажем, у меня в этом отношении несколько волн понимания и любви к русской религиозной философии – Розанов, Бердяев, Карсавин, Франк, о. Павел Флоренский, Шпет, Федотов, Флоровский, Зеньковский, Ильин и еще с десяток других высоких имен. На том или ином этапе собственного развития, эти волны идей, соображений, блистательного стиля, тоски по России, так как в основном все они покинули ее на «философском пароходе», а те, кто остался, разделили скорбную участь мучеников – как, к примеру, Флоренский и Карсавин, захватывали меня именно что с головой, не давая продышаться. И я понимал, что ранее мне не хватало «кислорода», чтобы долго находиться в их космосе совершенно изумительного по красоте явления русской философии, скажу сокращенно, для красоты, – «серебряного века».

– Но что же для тебя является главным импульсом, скажем так, творческого действия, создания «трудов»? Самое главное, без этих тонкостей и постоянных ассоциаций и отступлений в сторону.

Вот, верно подмечен один из моих, скажем откровенно, стилевых недостатков, о чем мне постоянно говорит моя жена – чрезмерное количество «отступлений в сторону», разного рода отсылок, примечаний, уточняющих развитие основных идей. Это, конечно, отвлекает читателя, особенно неподготовленного в той мере, в какой хочется всякому автору. Но в этом есть и своя правда, так как именно что мимоходом я стараюсь высказать соображения, какие, на мой взгляд, уже далее не будут появляться в тексте работы в качестве отдельных предметов изучения, а так они «подсвечивают», уточняют многие важные для меня моменты. Если обратить внимание на мои книги, то там очень много личностных ассоциаций, указаний на фигуру автора, то есть меня самого. А истинное гуманитарное исследование, если оно не забывает про основной свой корень, свою основу – homo, то есть человек – и должно увязывать воедино твою личность, твои индивидуальные поиски истины, смыслового зерна, какой-то правды, – и предмет исследования, что включает в себя опять-таки личное отношение к писателю, его идеям, эмоциям, смыслам.

Гуманитарный вид творчества он абсолютно сродни художественному. У каждого истинного исследователя развиваются в каждой книге свои сюжеты, есть свои герои, хотя бы и в виде определенных идей и тезисов, с которыми, то борется, то соглашается ученый. Подчас бывает и так, что выходящая из-под твоего пера теза совершенно не предполагалась в изначальном замысле, и более того, она может отменять некоторые ранее сделанные утверждения, но эмоциональная ее сторона, увязанность с каким-то другими пластами создаваемого тобой текста оказываются много важнее формально-логических скреп.

Так вот главным импульсом написания мною книг является моя собственная духовная (прошу прощения у читателя за высокопарный штиль) эволюция, мои собственные поиски не смысла данного текста того или иного писателя, какому я именно сейчас посвящаю свою деятельность, но поиски смысла собственной жизни. Я хорошо помню Дневники Льва Толстого, которые во многом меня воспитали в юношеском возрасте, и можно сказать, что именно этим текстам великого старика, наряду с «Исповедью», с «В чем моя вера?», с его перепиской, скажем, с Н. Н. Ге, со Н. Н. Страховым, я обязан не пропадающему во мне желанию не задерживаться на одном месте в эмоциональном и интеллектуальном планах. Я никогда не могу сказать себе, что мне все понятно в литературе вообще или у того или иного писателя, творчество которого я знаю достаточно подробно и полно (скажем, у Шолохова, Толстого, частично Достоевского), я постоянно раздвигаю рамки подхода к пониманию (и проникновению) в их мир. Этого требует моя собственная человеческая натура, так как тем самым я проникаю дальше и в свой мир. А это громадной важности задача для каждого человека.

– А почему? Причем тут предмет исследования и твоя собственная личность?

А в том, что жизнь настолько удивительно краткосрочна и конечна, что счастье детства и заключается в том, что ты просто физиологически не можешь ощутить эту конечность и ограниченность. Жизнь в детстве для всякого человека кажется и предстает бесконечной, он в детстве является существом бессмертным. Но чем далее ты идешь по жизни, движешься к неизбежному финалу, тем острее встает вопрос о содержании проживаемой (в некотором понимании уже как бы и прожитой) жизни. Ты вдруг с очевидной неизбежностью воспринимаешь обостренность вопросов о своем пути, его праведности или ошибочности (я беру крайние точки для лучшего понимания), его насыщенности смыслами, о которых можно смело вспоминать и на смертном одре, Любовями, отношением к близким, детям, внукам, природе, самой жизни. То, что в детстве было проекцией и мечтой, в зрелости – обыденностью и рутиной, к моменту финала – становится насущной необходимостью той самой рефлексии, какая неизбежна для всякого человека, претендующего на это высокое имя.

Художество, творчество в принципе, и люди, какие погружены в творческий процесс, с другой как бы стороны, вот, как и мы, филологи и философы, получают фантастическую возможность приладить к собственной жизни опыт проживаемых других жизней – и каких: великих, гениальных.

С моей точки зрения, как я это ощущаю сейчас, сегодняшнее умаление вербальности современной культуры (причем, не просто умаление, но и искажение всего континуума слов, данного человеку, скажем, в текстовой переписке, в мейлах), приводит к ментальной катастрофе. Человек, по существу, наблюдая какой-то объект, может всего лишь сказать: я его вижу, но описать словесно он уже не в состоянии, а главное, культурная и когнитивная ситуация делают этот процесс ненужным и бессмысленным. Вместо письма, открытки, записи в дневнике – человек делает фотографию {селфи с каким-нибудь несуразным, большей частью, комментарием) и на этом заканчивается его контакт с действительностью. Так как это взаимообменный процесс, то происходит угасание ментальных и когнитивных способностей человека, связанных с аналитикой, чувственным, эмоциональным отношением к жизни. Так называемая роботизация человеческого существа меняет человеческую природу. И, похоже, главным отмирающим органом его целостного организма становится его сознание, ум. Его, по сути, некуда и не к чему приладить – это тебе не рука, не нога, не пенис с вагиной, не система пищеварения.

Вопросы красоты, гармонии вообще не встают перед человеком в этом случае: победительной становится рациональность, прилаженность человеческого тела к окружающей среде.

– Твоя относительная мизерабельность давно известна читателям твоих книг. Судя по всему, ты мало веришь в то, что современное поколение хоть в чем-то повторит, к примеру, твое, возраставшее в тиши брежневского застоя, не знавшего войн поколение и стремившееся, как ты утверждаешь, к «добру и свету»?

Сильно сказано, ничего не скажешь. Стоит, правда, напомнить, что и война (афганская) была, и эмиграция в значительных количествах людского материала – от гениев до обыкновенных людей, и преследование инакомыслящих. Конечно, не в таких объемах, как в предшествующие времена, но было всякое.

Это время как исторический период никак не обозначено. Обычно определяется именно что словами – эпоха застоя, но никакого отдельного значимого обозначения, как «шестидесятники», нами не было получено. (Частично я восполняю этот недостаток в данной книге, в ее первом разделе, здесь же уточню некоторые нюансы). По сути, оно стало тем поколением, которое предрешило конец советского проекта и существовало как бы в двух исторических периодах: советском и ранне-капиталистическом. Оно, после революции 1917 года, оказалось самым разорванным поколением. С одной стороны, оно как бы и нарушило тот привычный для России большой исторический цикл, когда почти каждое поколение русских людей проходит через войну, причем чаще всего, та является при этом экзистенциально важной для государства. И тут не до личных предпочтений или персональной жизненной параболы: Отечество в опасности! Здесь же все было по-другому, совершенно непривычно для нашего брежневского поколения. Конечно, исторически можно разглядеть параллели со Смутным временем, но как заставить «гены» вспомнить это?

Это поколение не только разорвалось пополам, но и оказалось ментально сломанным. Не буду описывать ужасы первых лет постсоветского существования, когда сотни тысяч (в основном цветущего активного возраста, хорошо образованных) людей вымирали от невозможности найти себя в новой жизни, прокормить семью, просто обнаружить какую-то перспективу в жизни. Инженеры, конструкторы, профессора, преподаватели вузов, библиотекари, музейщики, да и учителя, внезапно оказались на задворках нового социума, самой жизни и никак не могли обнаружить свое место в данной социальной формации.

На поверхность выплыли бандиты, теневые миллионеры, просто преступники по генетической предрасположенности, ну и так далее.

– И к чему же ты это рассказывавшие? Мы же далеко ушли от того переломного времени.

Не совсем так. Мины, заложенные под старым обществом, до сих пор попадаются людям с советским менталитетом, продолжают взрываться у них под ногами, достаточно посмотреть на Украину, Закавказье и Среднюю Азию. Уже тогда пролилась кровь, и совсем немалая, как кажется сейчас, на расстоянии, но главное заключается в другом – определился тренд вымирания «стержневого» населения, какое представляет костяк любого здорового общества – квалифицированных рабочих, всей номенклатуры инженерно-технических работников, погибла, по существу, старая советская интеллигенция, какая стала могильщиком (в определенной степени) и самого советского строя и самое себя, так как новый тип социума был ей враждебен априорно, онтологически. И вот здесь я хотел бы сказать именно о том пласте колоссальных ментально-культурных знаний, какие были накоплены в советском обществе в его «загнивающий», застойный период. Сейчас трудно вообразить, но показанная в те стародавние времена по ТВ встреча в Останкино с выдающимся деятелем культуры вызывала неподдельный интерес миллионов людей. Эти встречи смотрели, о них говорили, писали, на них как-то и воспитывались их смотрящие субъекты советской эпохи (не будем даже и сравнивать с беспредельной пошлостью средств массовой информации сегодня, какие даже и в электронном варианте невозможно читать без зубной боли, так как количество грамматических ошибок превышает всякого рода допустимые пределы даже для семиклассника брежневской школы). Наше поколение стало последним массово грамотным, образованным, культурно насыщенным поколением в России.

А если вернуться к той теме, какую я затронул выше – о выдающихся фигурах позднесоветской эпохи, то появление таких интеллектуалов и громадных фигур вроде Аверинцева, Лосева. Бахтина, Михайлова и других, упомянутых выше, в принципе уже и невозможно в таком масштабе, как это было раньше. Как отдельные прорывы, как исключение – да, но как линия развития культуры и, соответственно, оказания влияния на социум, культурную и интеллектуально жизнь среднего человека – нет, это уже невозможно.

– Да, конечно, мы вступаем в цифровую эпоху, мы все перешли в другую цивилизацию, а ты призываешь нас остаться в старой, какая, прошу прощения, никому не нужна.

Допустим, что Ты, мой двойник, прав. И мы другие, совсем другие. Но что это означает в общечеловеческом смысле. Давай посмотрим на историю общечеловеческой цивилизации как на историю жизни одной большой семьи, какая в силу каких-то причин оказалась на данной планете и поставлена в условия обыкновенного выживания. Эта семья старается объединить свои усилия, свои возможности (крайне малые, ограниченные по сравнению с материальным, физическим миром) для этого. Так вот они, члены этой общности, замечают, что чем отчетливее они формулируют цели своего развития, свое представление о будущей, более спокойной и богатой жизни – у них все получается несравненно лучше, чем простая охота, сбережение тепла и защита себя от хищников. Люди начинают изобретать всякого рода вещи, какие помогают им выполнять работу лучше, быстрее, удлиняя тем самым свою физическую жизнь: они изобретают колесо, приручают животных, строят примитивные жилища, украшают их и т. д. и т. п. Это долгий и неостановимый процесс эволюции человеческой цивилизации, какой сам по себе имеет отдельные фазы и стадии развития, тупиковых забреданий в какие-то ненужные ущелья и пещеры в культурном смысле. Но движение все равно происходит. Появляются первые обобщенные представления об устройстве мира, вселенной, общества, о необходимости семьи, о религии, о самом человеке. Все это я подробно описываю в своей «большой» книге «Запад и Россия» и доказываю, что без идеального целеполагания, облекаемого в формы культуры (в самом широком понимании этой категории) развитие цивилизации невозможно.

И вот сейчас наступил новый этап развития человечества (этой прежней одной семьи, одного сообщества людей). Человек овладел многими тайнами жизни, он бесконечно увеличил свой интеллектуальный потенциал, свои когнитивные возможности, он находится на грани возможного вмешательства чуть ли не в божественный замысел, расшифровав геном человека, определяя многие болезни уже в зародыше человека, создавая мощнейшие компьютеры и всевозможного рода устройства, связанные с искусственным интеллектом. И все, казалось бы, выглядит замечательно, но за этим не видно никакой более-менее приличной и культурно «подсвеченной» цели. «Ублажение живота» своего, персональный, национальный и цивилизационный (я сейчас точно говорю о западном модусе) эгоизм убивают на корню всю эту историю, и цифра нужна всего лишь как способ увеличения комфорта – биологического, плотского, животного, по сути, но не духовного, метафизического, эмоционально напряженного.

Сложно организованное животное с внедренным в него чипами разного рода, окруженного гаджетами, какие облегчают его существование, – вот что такое современный человек уже завтра, но за всем этим не видно ни цели, ни перспективы, ни экзистенции самого человека.

– Эк, батенька, куда Вас затянуло! Но ведь ты знаешь, что прогресс неостановим, что «если ружье висит на сцене, то оно обязательно выстрелит». Куда же нам деваться ото всех этих возможностей, какие предоставляет нам современная цивилизация? Не обратно же в пещеры, в леса, коих, к слову сказать, не так много и осталось на земле.

Да, вот эта та самая» квадратура круга» для человечества, когда он сделал все к настоящему моменту или для своего дальнейшего развития дальше, опираясь на классические формы гуманизма, семьи, истинной культуры, или для своего безусловного и страшного уничтожения (ружье-то повешено, спусковой крючок взведен в виде самого продвинутого вооружения). Чем, собственно, современный человек в своих инстинктах отличается от своего предка с дубиной в руках, отнимающего у своего более слабого сородича пищу или пещеру. Онтологически – ничем.

Разрыв между цивилизационными достижениями человечества и его культурной (соответственно, ментальной и нравственной) деградацией делает этот сценарий практически неизбежным. Современный человек, представляющий (даже!) самую продвинутую и сложную цивилизацию современности – западную – продолжает мыслить о мире в терминах вражды и войны, а не культуры и жизни.

«Культура смерти», о которой пророчески говорил папа Иоанн Павел II, уверенно взяла вверх над «культурой жизни». А уникальное единство человечества, ограниченное небольшими размерами земного шара делает всех, без исключения, заложниками данной тенденции, какую проповедуют и реализуют представители самых развитых современных цивилизаций.

Это ли не парадоксально? Надо же было человечеству выродить из себя на протяжении тысячелетий несколько сотен настоящих гениев, какие показали всем нам, каким должен быть человек, о чем он должен мечтать, к чему стремиться, думать, о чем плакать, чему сопереживать, во что верить, чтобы в дальнейшем уподобиться группе безумных дикарей, считающих победу над соседним племенем путем разбития им голов дубинками главной своей задачей и непременным условием своего выживания.

Нет пока ни ответа, ни проекции этого будущего сценария жизни будущего человечества.

– Евгений Александрович, помнится, год назад в интервью с Вами был анонс о выходе этой книги. Так что, все получилось?

Да. И это приятно сознавать. В середине июля в издательстве «Алетейя» вышла моя книга о великих русских авторах. Так получилось, что после этого я был в Москве, посещал книжные магазины и с удовольствием наблюдал, что книга пользуется спросом. Надо заметить, что это издательство одно из ведущих в России по гуманитарной проблематике и попасть в лист его изданий большая честь. Тем более, что книги издательства распространяются по всей России, а также в других странах. Так что жду реакцию читателей.

– Так о чем эта книга? Что нового она откроет после сотен и сотен томов, написанных о русских гениях?

У книги есть подзаголовок – «Русская литература и судьба России». Это книга о том, как русская литература XIX века в лице своих главных писателей оказала воздействие на историческое развитие громадной страны, а через это и на культурную и историческую эволюцию всего мира.

Меня всегда занимала мысль, почему столь сильно русская литература влияла на своих читателей? Не вдаваясь в терминологические тонкости, скажу одно – нет такой другой культуры в мире и нет такой другой страны, на которую так сильно именно что изменила литература. «Литературоцентричность» сознания русского человека, его ориентация на слово, вера в него, готовность за «слово правды и добра» отдать все, носит уникальный характер. Подобных примеров почти нет в мировой истории.

В одной из своих работ я пишу, что сам по себе русский язык является целой философией, неповторимой по богатству эмоций, чувств, в ней выраженных, часто далекой от логики системой описания и объяснения действительности. Быть русским – это означает прежде всего говорить и думать по-русски. И ты тем самым включаешься в сложный мир истолкования жизни и человека. Если представить невозможное, исключить из русской культуры Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, то Россия была бы совсем другой страной, с иным по психологии и менталитету народом и с иным местом в мировой истории. Не говоря о том, насколько беднее и примитивнее (да, именно так!) был бы внутренний мир русского (русскоговорящего и «русскодумающего») человека, то есть нас с вами.

– Допустим. Но почему такое противопоставление, такой контраст: Достоевский против Толстого?

Постараюсь кратко объяснить смысл работы, а также смысл названия. Мне, кстати, кажется, что предлагаемые мною объяснения своеобразия исторического пути России могут лучше понять ее сегодняшнее поведение, мотивацию его народа, странное упорство в отстаивании таких идей и идеалов, какие, казалось бы, уже не модны и не нужны современной цивилизации. На Западе привычно говорят о «тайне» русской души, о невозможности постичь до конца Россию и русского человека. Помните, Черчиль говорил, что «Россия это загадка, укутанная в тайну и покрытая мистерией». Но многие вещи понимаются и открываются, если понять, что на особенности психологии и поведения русского человека влияют не только необозримые пространства страны, не только постоянная необходимость защищать себя от нашествий тех или иных врагов, не только сложная внутренняя история, но и культура, литература в первую очередь.

Ведь очевидно, что «тургеневские девушки», «чеховские интеллигенты», офицеры Льва Толстого становились примером для русских людей самых разных поколений и эпох, включая советский период. В этой литературе создавался особый идеал человека, стереотип его поведения, который влиял на конкретных людей. Сейчас, заметим, на это место встал Голливуд с его целлулоидными героями.

Но с другой стороны Бердяев и Розанов ставили в упрек русской литературе, Толстому и Достоевскому прежде всего, что они способствовали русской революции XX века. При их гениальности, возможности влиять на психологию и убеждения громадного числа людей, они попросту убедили целую страну, что «так жить нельзя». Конечно, я спрямляю многие углы подобных рассуждений, но очевидно влияние писателей на множество людей, которые «шли в революцию».

И вот в этом моменте о Достоевском. Его, по большому счету, не должно было быть в русской культуре XIX века, он художник века двадцатого, века разорванного сознания, индивидуалистической философии, художник Модерна. Его появление в позапрошлом веке, в русском Возрождении, было «ошибкой». И это привело к трагическим последствиям. Его героями были все отрицающие индивиды, социальные маргиналы, сомневающиеся во всем личности, желающие через преступление, погружение в порочные страсти и через проповедь крайнего эгоизма испытать на прочность саму природу человека, ее божественное предназначение. Достоевский выводит людей с самыми страшными пороками, тайными желаниями, как бы потрафляет человеческому предельному индивидуализму, желая его разоблачить… И он многое угадал и предвидел. Эти герои и их пороки стали привычны и объяснимы в мировых катастрофах XX века – явлениях Холокоста, мировых войн и этнических чисток. И самое замечательное – герои Достоевского «выпрыгнули» в российскую действительность и стали определять ее развитие. Говоря коротко, без «бесов» Достоевского, закрепившихся в реальной жизни, русская революция 1917 года была бы невозможна.

– Да, смелое заявление. А причем тут Толстой? Почему он как бы «проиграл» Достоевскому?

Толстой – это утверждение позитивного, устоявшегося в русской жизни. Его произведения, его герои окончательно закрепили для мировой истории и культуры сложного, психологически богатого человека (вспомним, что «диалектика души» это толстовско-русское изобретение для всего человечества). Он утверждал больше, чем отрицал, хотя и отрицания неверного в нравственной, социальной жизни общества у него было предостаточно. А у Достоевского, напротив, отрицание выходит на первый план, он показывает чуть ли не биологический индивидуализм своих героев. И вообще, «ген отрицания» всегда сильнее «гена позитивности». Да вот, пожалуйста, мы это можем наблюдать и в сегодняшней действительности Литвы в истории со снятием скульптур советского периода с «зеленого» моста. А если покопаться в памяти, но каждый из нас найдет не один пример какой-то «Достоевской» бесовской радости целой плеяды людей от разрушения многих и многих явлений жизни только по одной лишь причине, что они принадлежат «проклятому» советскому прошлому. Или вот еще, – у меня самое искреннее возмущение вызывают попытки в последнее время запятнать имя гениального литовского поэта Юстинаса Марцинкявичюса за его якобы коллаборационизм с советской властью. Так что «бесы» Достоевского – они везде, и проявляют себя по-разному, но цель у них всегда одна – разрушить, запятнать, унизить, растоптать. И все во имя эгоистических низменных интересов, хотя всегда это будет прикрываться высокими словами о благе народа, «правде» и тому подобное. Достоевский нас предупредил, так что будем бдительнее.

– Но все-таки, кто же значительнее сейчас для русской культуры, исходя из этого Вашего противопоставления, Толстой или Достоевский?

Понятно, что в таком моем сопоставлении есть известная метафора, полемическое преувеличение, но по существу так оно и случилось в русской литературе и русской истории. Разные подходы писателей к описанию человека и действительности это не только разные типы литературного дискурса, но и потенциально разные исторические сценарии для России. «Литературоцентричность» русского культурного самознания, о которой сказано чуть выше, влияние литературы на психологию, поведение, социальные идеалы громадного количества людей, привели к тому, что выбор между Толстым и Достоевским был одновременно выбором между героями писателей и их «теориями», глобальными концепциями понимания жизни и судьбы России. Совершая революции XX века, в своем реальном историческом развитии Россия выбрала путь героев Достоевского. Другой вопрос, что во многом это было преодолено исторической практикой государства, одержавшего победу во второй мировой войне, поднявшим Гагарина в космос, развившим образование и культуру в невиданных массовых масштабах. Но потом опять – тотальное отрицание и разрушение, отказ от прошлой истории и позитивного опыта – разве не это случилось в 90-е годы прошлого века в России?

– Но поймите, сейчас крайне непростая геополитическая ситуация, множество претензий предъявляется России, а косвенно русской культуре и русскому человеку, как в данном положении могут помочь герои Вашей книги – Толстой и Достоевский?

Я всегда советовал людям, предъявляющим упреки и претензии России, ее культуре, а в итоге и самим русским людям, читать не политическую публицистику или какие-то исторические исследования, которые часто пишутся с коньюктурными целями и долго не живут, но русскую классику прежде всего. В ней вы найдете ответы на вопросы о мотивах, целях и идеалах русского человека. И как говорили те же Толстой и Достоевский – это было для них одним из немногих общих связующих мест – частные эгоистические интересы человека и целых народов должны быть преодолены преследованием высших целей для всего человечества. Цели эти – защита бедных, «униженных и оскорбленных», простых «маленьких» людей, сохранение чувства локтя человека с человеком, отказ от любой мировой гармонии, если в ее основании будет лежать хотя бы одна слезинка ребенка, ориентация человека на добро и совестливость. Если кто-то хочет сказать, что все это устарело в современном мире, тогда ему придется ознакомиться еще с одним пророчеством русских классиков – такое человечество обречено на кровь, страдания, уничтожение людей друг другом во имя призрачных идей социальной или этнической исключительности, как это было в XX веке, и продолжается, к сожалению, сегодня. И если Толстой утверждал, фиксировал в культуре все позитивное, ясное, прочное, в том числе в характере человека, то Достоевский показывал оборотную сторону природы и психологии человека. Он как бы предупреждал и Россию и человечество. Другой вопрос, что этого предупреждения никто всерьез не принял.

И сегодня никуда нам не деться от Толстого и Достоевского. И понять Россию, русского человека можно прежде всего через их творчество. И может быть, тогда многие недоразумения, противоречия между Россией и Западом исчезнут, и мы все вместе будем ближе к целям, которые исповедовали русские гении.

«Экспресс-неделя» (Литва). Вопросы задавал Юрий Строганов

ГЬд назад мы представляли книгу проф. Е. Костина «Достоевский против Толстого. Русская литература и судьба России», изданную в Санкт-Петербурге. Надо заметить, что эта книга до сих пор пользуется большим спросом у читателей, она входила в пятерку книг недели «Независимой газеты», была выдвинута на премию «Писатель XXI века», возглавляла рейтинги продаж по разделу критики и литературоведения в ведущих книжных магазинах Москвы и других городов. Неделю назад в продаже появилась новая книга Е. Костина. Вот как выглядит аннотация к этой публикации:

Книга посвящена основным отличиям русской культуры, склада русского ума, ментальности русского человека, особенностям его религиозного сознания, бытовой психологии, «нахождения» в истории. В книге исследуются различные аспекты продолжающегося «ментально-культурного» противоборства западной и восточной (русской) культур в европейской цивилизации. Автор опирается в своем анализе на исходные формы «русского ума и психологии» (эпистему), глубоко запрятанные в самом русском языке, но продолжающих оказывать непосредственное воздействие на жизнедеятельность громадной массы людей. Книга пытается ответить на главный вопрос русской мысли последних столетий – почему Россия не Европа и нужно ли быть ею?

Мы решили поговорить с автором книги.

– Евгений Александрович, поздравляем Вас с выходом новой книги. Нельзя не обратить внимание на интенсивность Вашей творческой работы в последние годы. Вот только факты – книга «Философия и эстетика русской литературы» – 2010 год, «Шолохов forever» – 2013, годом ранее вышла «Шолоховская энциклопедия», где Вы один из основных авторов, в прошлом году – книга «Достоевский против Толстого», опубликованы несколько десятков научных статей в разных зарубежных изданиях, и вот новая книга. О чем она? Что Вы хотели в ней выразить?

Вы справедливо обратили внимание на аннотацию книги, так как в ней определены основные линии моего интереса как ученого и просто как русского человека к русской литературе и русской культуре. Сегодня складывается как никогда тревожная ситуация по разделению европейской цивилизации. Наши западные оппоненты привычным образом находят множество «изъянов» в устройстве российской государственности, в психологии самого русского человека, даже, казалось бы, русская культура, повлиявшая на развитие культуры мировой самым определенным способом, и та воспринимается как «неправильная», «скифская», короче – не европейская. Я много рассуждаю об этом в книге о Толстом и Достоевском.

И меня постоянно мучил и продолжает мучить вопрос – отчего это так сложилось, что заставляет Запад раз за разом, век за веком воспринимать Россию как нечто радикально иное, искаженное, часто – враждебное.

Я не историк, я – филолог и философ, поэтому сферой моего анализа выступает культура, литература и некие мыслительные формулы русского мышления, который, на мой взгляд, до сих пор не поняты, не раскрыты и не приняты западным сознанием. Я это называю русской эпистемой. Надо без похвальбы сказать, что подобный подход к различению западного и восточного (русского) типа мышления производится впервые именно в этой книге.

Россия всегда выступала для Запада как некий безусловный и необходимый оппонент, без которого его собственная духовная деятельность в разнообразных видах и свойствах – от политической, исторической до культурной и ментальной, становится какой-то неполноценной, нуждающейся в постоянном оправдании и подпитки отрицательным примером и опытом.

Россия тут как раз кстати. Всем своим существованием, географическими размерами, громадностью населяющих ее этносов, неожиданным всплеском культуры мирового уровня, фантастическими победами на бранном поле, чудом прорыва в космос и создания незаметным образом (в историческом смысле за минимально короткий срок) мировой сверхдержавы – все это не может не выступать сильнейшим раздражителем для классического взгляда человека западного мира и западной культуры.

Основа такого противостояния, которое подчас выглядит подлинной загадкой в современном глобальном мире, связана по большей части с ментальными глубинными различиями в восприятии жизни представителями этих двух крыльев одной иудео-христианской культуры.

Различия между Востоком и Западом, понимая под Востоком Россию, неоднократно отмечались исследователями как на одной, так и на другой стороне, начиная чуть ли не с XVI века. Замечательны письменные свидетельства русских послов и купцов о своих поездках в Англию, Швецию, «Неметчину», наблюдения английских, итальянских и немецких путешественников и мастеров, работавших в России. Громадна литература, посвященная этому вопросу. Но ответа как не было, так и нет. И вопрос состоит не только в том очевидном критико-оппозиционном взгляде на ч у ж о е, который всегда лежит в основе первоначального освоения иного опыта проживания, другого образа жизни, объяснения людей, говорящих на другом языке, а в очевидном отсутствии взаимопонимающего диалога.

– Хорошо. Но отчего это случилось, что привело к такому разделению западноевропейской и восточноевропейской цивилизаций и культур?

Это отличный вопрос, ответ на который может открыть некоторые секреты упомянутого отторжения одной культуры от другой. Уже в средние века «визитерам» бросались в глаза различия между одним и другим типом бытовой культуры. Там – уже уложившаяся, состоявшаяся каменная цивилизация, со своими Возрождением и Реформацией, здесь – деревянная Русь, с разбросанными по необъятным просторам монастырями, с явлением старчества, борьбой с Ордой и иными кочевыми племенами, которая еще не забылась в Европе и с облегчением воспринимается западным сознанием – «спасены» (о чем писал и Пушкин).

Но главное, что подчеркивали наблюдатели с западной стороны, что они сами – это культура, свет, просвещение, а здесь, на Руси, пока еще дикость, тьма, варварство. Сама установка на негативное восприятие русского носила почти абсолютный характер (и как тенденция сумела сохраниться вплоть до наших дней). Во многом именно это привело к тотальному искажению российской истории, как она рассказывалась западными хроникерами. Факты эти сейчас хорошо известны – и сказочное преувеличение зверств Ивана Грозного, и намеренное искажение взаимоотношений с Ордой (сейчас становятся доступны факты, которые значительно отличаются от того, что излагалось ранее, о якобы решающем отрицательном влиянии и г а на историю России, – а это был взаимный процесс, и русские князья ходили с походами в Золотую Орду ничуть не реже, чем ордынцы на Русь), и подчеркивание дикости, неграмотности народа, что, напротив, было вовсе не так. Найденные артефакты (берестяные грамоты) говорят о том, что жители русских городов были в основном грамотными.

Конечно, отмечалась разница в христианском вероучении. Но что, разве русскому православному человеку было какое-то дело до церковных решений 1054 года, окончательно разделивших западную и восточную ветвь христианства, тем паче, что крещение Руси состоялось чуть более полувека до этого разделения? Да, внутри были свои серьезные раздоры, произошел в итоге раскол русской церкви, собственно длящийся до сих пор, но и те (ортодоксальные христиане) и другие (раскольники) воспринимали католичество и все другие реформаторские ереси как немыслимую, ужасную историю духовного заблуждения, в которую, по счастью, не попадает православный человек. И здесь очень важный момент ментального и мировоззренческого толка.

Можно вообразить себе некую теоретическую дилемму, в рамках которой одна часть европейских цивилизованных народов (западных), пройдя через Реннессанс, религиозное реформаторство, через создание того, что можно назвать капиталистическим способом производства, изначально ориентируется на «дурное», испорченное, греховное в природе человека и выстраивает социальные механизмы именно таким образом, чтобы компенсировать ущербность такого человека. Но если говорить не о социальных аспектах такого подхода, а о культурных, то картина становится страшноватой – человека исправить нельзя – с точки зрения этой концепции, так как по своим онтологическим характеристикам он есть существо, склонное к преступлениям, к безумствам, к обману, к наживе, эгоистическому поведению и игнорированию мнения и поведения других людей.

Другая часть христианского мира, к которому относит себя Россия (а в определенном смысле только она и сохранила это принципиальное духовное различение с другой стороной), выстраивала свое представление о человеке и его внутреннем содержании, исходя из того, что греховное состояние человека преодолимо через раскаяние, молитву, через прощение, через праведную и честную жизнь. Клеймо прокаженности человеческой натуры явно отсутствует в основах такого подхода к человеку.

– Очень любопытное рассуждение. Но ведь это было достаточно давно, какое это имеет отношение к сегодняшним конфликтам и противоречиям Запада и России?

Подобного рода непонимание друг друга привело к тому, что одна и другая цивилизации (западная и русская) породили разные типы человека. Причем тот тип, который развился в России, приобрел глубинную онтологическую определенность, которую невозможно изменить поверхностными реформами или социальными приемами. Запад пока никак не понял этой проблемы, стараясь то через большевистские революции, то через насаждение капитализма в России – вернуть (а по существу, освоить) себе пространство России. Замечу, кстати, что Россия с удовольствием перенимала западный опыт. Влияние французской культуры на русскую в конце XVIII и начале XIX века, немецкой – на протяжении всего XIX века – это все убедительные свидетельства того, что русская культура вовсе не стыдилась и учиться, и заимствовать у других – западных – культур.

– Но – что главное в этом разделении?

Но главным различием выступала разница в способе жизнедеятельности русского народа (тех народов, которые населяли территорию древней Руси и далее – России) и западных обществ. Ориентация на общинность, примитивный, по сравнению с западными образцами, коллективизм, невыделенности личного начала в процессе произведения религиозного акта – и нежелание что-либо менять в этом смысле – известная неподдаваемость по отношению к внешней, враждебной среде, привычка к сопротивлению, крайняя лабильность физического и социального выживания, невзирая на пожары, стихийные бедствия, набеги, княжескую междуусобицу и связанные с этим столкновения и войны. Известного рода приправленный азиатской культурной линией фатализм и отсутствие потребности в развертывании индивидуализма, как это произошло на Западе, создавало психотип человека крайне устойчивого ко многим, если не ко всем, перипетиям исторического и социального толка.

Ну и конечно, в русской эпистеме, в русском мышлении не всегда торжествует рациональность, логика, в них изначально был силен момент эмоциональный, чувственный. Русский человек в своей глубине всегда доверяет самому бытию, природе, а не придуманным кем-то абстрактным формулам и теориям жизни.

– Хотелось бы спросить Вас еще об одном аспекте Вашей книге. Вы много пишете о русском языке, о его связи с сознанием и ментальностью русского человека. Уточните, пожалуйста, этот момент.

Я отвечу очень просто. Но для начала приведу примеры некоторых русских слов, которые во многом передают своеобразие мышления человека русского мира. Описывая, пытаясь понять (осознать) генезис и содержание таких русских слов (суждений/высказываний), как душа, тоска, правда, истина, любовь, надежда, воля, совесть, честь, грех, вина, судьба, рок, жизнь, смерть, мир и Mip, грусть, веселье, терпение, дума, святость, старец, заступник, самозванец, крестьянин, народ, земля, красота, странник, юродивый, дурак, добро, ложь, вера, и ряда других, понимаешь, что они не только не переводимы в полном объеме и адекватно на другие языки (существует немало примеров подобного рода тщетных попыток перевода), но и то, что они содержат в себе содержание о характере мышления человека русского языкового сознания, о его ментальности, совокупности эмоциональных реакций, о существенных способах его суждений о действительности, ее оценки, о характере его религиозных воззрений, об отношении к жизни в самом широком смысле.

История народа, победы и поражения, поразительные взлеты и провалы, ментальность, психология, образ мысли, прямота и гибкость характера, стойкость и нелюбовь к одиночеству, необъяснимо тесная связь с родной природой, умение умирать просто и без патетики, поиск в реальном бытии вечных ценностей, здоровое чувство юмора, отвага – все свойства и качества русского человека, которые отличают его от других людей, живущих на земле, все они воплощены в руском языке, перелились в родную литературу и тем самым остались в ней запечатленными навечно.

Ведь это поразительно, как язык п р и л и п к целому народу, тесно с ним переплелся, дав невиданное единство особого, почти метафизического свойства. Это ли не удивительно? И в наше время, когда один язык – английский – становится чуть ли не главным языком для многих народов и стирает тем самым своеобразие и неповторимость каждого из них, русский язык, а с ним и русская литература, опираясь на своих великих предшественников, продолжает развиваться по своим особым путям, подчас и не зная, куда они выведут.

– И еще один вопрос. О последней части книги, который Вы назвали Розановское. Почему в сугубо научной книге появился этот публицистический раздел? Что Вы хотели в нем выразить?

Это получилось как бы само собой. Почти по Толстому – «не могу молчать». Накопленное количество противоречий и конфликтов в современном мире таково, что вынуждает любого мыслящего человека высказаться прямо и откровенно по самой сути происходящих событий. Я и высказываюсь. Тем более, что эти конфликты прямо или косвенно задевают каждого из нас. Я пишу и о Путине, и о современной западной модели мироустройства, и вспоминаю прошедшую Отечественную войну, и пытаюсь сделать определенные прогнозы. Думаю, что эта часть книги будет интересна читателю.

И последнее. У моей книги на обложке не название, но призыв- Понять Россию. Если понять Россию, то нельзя ее не полюбить.

«Экспресс-неделя» (Литва), перепечатка «Литературная газета» (Россия). Вопросы задавал Юрий Строганов

– Евгений Александрович, приятно Вас опять видеть в нашей газете. Последний раз мы говорили с Вами о готовящейся книге о Пушкине. Как она, вышла? Какие еще события случились в Вашей творческой жизни? Расскажите нашим читателям.

Спасибо за добрые слова. Мне также приятно посещать Вашу газету, которая постоянно поддерживает интерес своих читателей к событиям духовной жизни, к русской культуре. Да, книга вышла, в двух томах, общее ее название «Пушкин: духовный путь поэта», она продается в книжных магазинах Москвы и Петербурга, других стран с февраля месяца этого года (2018). Удалась ли она? – Бог весть, подождем откликов читателей и критики. У меня она отняла много душевных сил, что, скорее всего, понятно, так как наш главный национальный гений не так охотно расстается со своими тайнами. Что касается другого Вашего вопроса, то могу сказать, что я недавно приехал с Парижского книжного салона, проходившего с 15 по 19 марта в главном выставочном центре Франции. В этом году Россия была специальным участником салона, а я, как русский исследователь и писатель, был приглашенным гостем в составе российской делегации, куда, замечу, вошли ведущие современные русские писатели от Захара Прилепина до Виктора Ерофеева. Всего числом более 30, настоящий «цветник» российской словесности. Любопытные читатели могут легко найти в интернете и программу салона, и имена тех, кто в нем участвовал, и перечень проблем, которые обсуждались. Вообще, это один из самых старых и авторитетных книжных салонов в мире. Быть его участником большая честь.

– Да, конечно. Но что Вы там делали, для чего именно Вы были приглашены, с какими книгами?

Я был приглашен, конечно, в связи с теми вопросами исследования и понимания русской культуры и русской цивилизации (в ее литературной, прежде всего, форме), которые я поднимаю в своих последних книгах – от «Достоевского против Толстого» до «Пушкина». Поэтому я принимал участие в «круглом столе», наряду с другими российскими писателями, для обсуждения вопросов взаимоотношений Запада и России, что особенно актуально сегодня. И у меня была отдельная презентация моей книги «Понять Россию. Книга о свойствах русского ума». Вел презентацию главный редактор «Литературной газеты» Максим Замшев. На стендах салона были представлены, в том числе и для продажи, и другие мои книги.

– Расскажите, пожалуйста, более подробно о «пушкинской» книге.

Книга эта была задумана в нескольких частях. Сейчас вышло две части, осталось написать и издать третью. В первом томе «Пушкина» я предлагаю читателю ознакомиться с письмами Пушкина (не со всеми, а в моей версии, то есть через мой авторский отбор), которые отражают весь его жизненный путь – от самых первых, юношеских посланий до последнего письма, написанного в день дуэли. Я комментирую эти письма, привожу разнообразные сведения о жизни поэта, о существе излагаемых им в письмах вопросов человеческой жизни, творчества, мировой истории, европейской культуры, отношений с женой, императором Николаем I и властью в целом и так далее. Объем вопросов, поднятых Пушкиным в своей переписке, грандиозен, такое ощущение, что им не был обойден ни один хоть сколь-нибудь важный вопрос жизни общества, культуры, художественного творчества. Поэтому ознакомление с его письмами – это колоссальный процесс образования и просвещения читателя. Но я хотел, чтобы читателю через письма стал понятен жизненный путь поэта, его духовное развитие, поэтому к письмам я прилагаю свои комментарии, уточняя обстоятельства их написания, рассказываю об адресатах поэта. Через письма также воссоздается фон пушкинской эпохи, мы знакомимся с замечательными друзьями Пушкина – лучшими людьми того времени: кн. П. А. Вяземским, В. А. Жуковским, П. Я. Чаадаевым и многими другими. Мне хотелось, чтобы это было увлекательное повествование о жизни поэта, рассказанное им самим, о его духовном становлении и вместе с этим о развитии всей русской культуры. Надеюсь, что осторожные комментарии автора не очень этому мешали.

Таким же образом я представил во втором разделе первого тома исторические записи Пушкина, его дневниковые заметки, литературно-критические статьи (также в своей подборке), которые отражают его глубокое понимание эволюции русской литературы и русского искусства, которые до него, до Пушкина, были по существу архаичными, осознание им возможностей русского литературного языка. Богатство мыслей и суждений Пушкина удивительны, скорее всего, большая часть читателей незнакома с этими материалами, и они не представляют, насколько Пушкин был велик как историк и мыслитель.

Исключительный интерес представляет все, что Пушкин пишет о русской истории, о Петре I, о Пугачеве, о древней русской цивилизации. Мне представляется, что именно с Пушкина появляется в мире четкое представление об исторической субъектности русского народа, о включении России в течение мировой истории. Эта часть работы также сопровождается моими комментариями.

Наконец, я привожу в этом томе воспоминания Долли Фикельмон, письма В. А. Жуковского и князя П. А. Вяземского, связанные с обстоятельствами дуэли и смерти поэта. Думается, что данный раздел будет также любопытен читателю.

И завершает том подборка стихотворений и отрывков из поэм Пушкина, которые как бы зеркально отражают его духовную эволюцию, представленную в первых разделах книги – от писем до дневниковых записей. Короче, получилась некая «книга для чтения», в которой, как мне кажется, каждый читатель, от профессионала до школьника или студента, найдет что-либо интересное для себя.

– Очень любопытно. А что, собственно, тогда представлено во втором томе, чему он посвящен?

Второй том – это уже исследовательская работа, в котором представлены те аспекты понимания творчества Пушкина, которым, на мой взгляд, недостаточно уделялось внимания другими учеными. Приведу название некоторых глав, чтобы было понятнее, о чем идет речь. «Явление Пушкина как выбор русской культурой своего пути развития», «Русский ум Пушкина: структура метафоры и окончательное формирование национального образа мысли», «Пушкин и идентичность русской культуры», «Пушкин и Чаадаев. К поискам «русского пути» в истории» и так далее.

– Как я понимаю, Вас продолжает занимать тема «особости» русского исторического развития, своеобразие русской культуры по сравнению с другими культурами, специфика «русского» образа мысли, о чем Вы писали и в других своих книгах. Но что Вы обнаружили нового в этом смысле в своем исследовании Пушкина?

Да, Вы правы, это та тема моих занятий, которая привлекает меня в последние годы, о этом я пишу в своих книгах. Попробую еще раз сформулировать то, к чему я пришел в результате рассмотрения пушкинского мира. Надо понимать, что многие черты современного русского человека (человека русской культуры) таковы, потому что основы их заложил Пушкин. И это имеет прежде всего отношение к языку, к той картине мира, образу мышления, которые в этом языке и через язык выразились.

Быть русским – это означает быть полностью растворенным в своем языке, отдаться его стихии, поскольку таким образом можно принять или отторгнуть основные ценности русской жизни; а философствовать по-русски – это значит приближаться к неким высшим ценностям через данный нам язык. Русская картина мира может быть воспринята и понята только через русский язык; каких-либо иных отвлеченных структур и представлений для ее воспроизведения не существует. Это не означает, что такую попытку нельзя предпринять, но в этом случае она будет изначально искажена и при этом в основных своих характеристиках и свойствах. Потому-то все иноязычные версии этой картины мира никогда по существу не попадали в главные ее параметры: вместо широкого и объемного полотна исторического, как правило, сюжета, написанного в жесткой реалистической манере, мы сталкивается с легкой акварелью или графическим шаржем, карикатурой, что чаще всего и происходит в рецепции русского мира со стороны западного взгляда. В этом, кстати, и кроется вопрос о существе непонимания нас со стороны Запада в широком смысле слова. Вместо адекватного и участливого отношения к ценностям нашей жизни, реализовавшимися через нашу культуру и наш язык, мы встречаемся с подозрением, враждебностью и отторжением. Я не толкую в данном случае о каких-то политических или исторических разногласиях, я говорю об онтологическом, сущностном непонимании, в каком политические и всякие иные противоречия всего лишь верхняя часть этой построенной между нами стены. Пушкин это прекрасно понимал и неоднократно писал об этом. Смотрите его письма Чаадаеву, его исторические заметки и многое другое, на что я ссылаюсь в своей книге.

Исходя из вышеизложенного мною, именно в силу такого принципиального расхождения, мы никогда не узнаём себя в тех моделях нашего изображения, которые создают и благожелательно к нам настроенные иноземцы: вроде, похоже, но по существу – не то, неверно и искажено. Там, где иностранец видит в суждениях русского какую-то поверхность и размытость выражений, для нас открывается глубина и смысл, достойные самых высоких слов восхищения.

Стоит, правда, заметить, что и наш «инструментарий» не очень подходящ для исследования англоязычной или франкоязычной моделей мира: в определенности и завершенности высказываний нам всегда видится ограниченность и неполнота понимания жизни. Думается, что такое эпистемологическое взаимонепонимание изначально расставляет известные ловушки в наших отношениях с Западом.

– Да, это развитие Ваших прежних соображений о своеобразии «русского ума», нравственных ценностей, выработанных в русской литературе. Но скажите, каково все же принципиальное значение Пушкина для русской, прежде всего, культуры, не для иностранцев?

Пушкин вводит русскую литературу в состав мировой культуры с учетом самых высоких критериев и требований. Но главное – это то, что он преобразовал и изменил развитие самой русской литературы. Собственно, не будь Пушкина в том воплощении своей краткой гениальной жизни, когда он выполнил почти все задачи, стоявшие перед национальной литературой, не было бы ни Толстого, ни Достоевского в том виде и с теми героями, какие известны нам и всему человечеству. Он, по существу, создал и того русского человека, который дошел до наших дней. Пушкин повлиял на развитие русского человека и русской жизни так, как никто другой в русской истории. Не говоря о том, что он создал такие эстетические образцы русской культуры, что это навсегда поместило ее, русскую культуру, в число ведущих мировых культурных центров.

Позволю себе одну метафору. Пушкин как бы протирает своей чудесной поэтической рукой затуманенную и неясную до этого «картинку» изображения жизни – и делает ее внезапно ослепительно яркой, прозрачной до умопомрачительной глубины, обладающей невесть откуда взявшейся смысловой перспективой: мир вроде бы тот же самый, но освобожденный от чрезмерной привязанности к одному значению, одному смыслу, к одной линии изображения, он становится стереоскопически объемным, безмерно сложным и уникальным по составу объявившихся в нем смыслов.

Вот таков наш главный национальный гений.

– Евгений Александрович, какие Ваши планы на будущее, чем порадуете читателей в ближайшее время?

Есть договоренность с издательством («Алетейя»), что до конца текущего года я подготовлю третий том «Пушкина». В книжном столе осталось много нового материала, посвященного обстоятельствам дуэли и смерти А. С. Пушкина. В последнее время появилось немало архивных разысканий в связи с этой историей, открылись неизвестные прежде документы, показывающие новые грани этой трагедии. Это связано в первую очередь с такими фигурантами этой трагической истории, как Дантес, барон Геккерен, Наталья Николаевна Пушкина. Думаю, что эта книга будет небезынтересна читателю по привлекаемому малоизвестному и крайне неожиданному в характеристике персонажей этой драмы материалу.

Наконец, в силу того, что книга «Достоевский против Толстого» (первый раз изданная в 2015 году) уже несколько раз допечатывалась, последний раз в прошлом году, понятно, что она пользуется популярностью среди самых широких слоев читателей, не только специалистов-культурологов, филологов, поэтому мы договорились с издательством, что я подготовлю второе издание, расширенное и дополненное, этой книги. В июне месяце в рамках дней русской культуры, именно в пушкинские дни, состоится презентация двухтомника о Пушкине в Риге. Там же состоится процедура передачи части моей библиотеки в дар Балтийской академии. Это не только разнообразные научные издания, журналы, монографии, сборники статей, многие из них, замечу, раритетны, но и многочисленные художественные произведения. Это собиралось мною на протяжении десятилетий, начиная со студенческих времен. Дар этот с благодарностью принят, и я надеюсь, что книги из моей библиотеки пригодятся новым поколениям студентов, исследующих русскую литературу, занимающихся русской культурой. Вот такие планы на этот год.

– И наконец, последний вопрос: где можно приобрести Ваши книги?

Мои книги можно приобрести в книжных магазинах Москвы, Санкт-Петербурга, других городов России, а также в Киеве, Минске, Варшаве, Риге, куда издательство поставляет свою продукцию. Но проще всего это сделать через интернет. Известно немалое количество «книжных магазинов» в электронном пространстве, где продаются, в том числе, и мои работы. Также, насколько я знаю, ряд библиотек Вильнюса приобрели мои книги. Так что возможности по получению книг и ознакомлению с ними существуют. И еще один момент. Я всегда помнил, что частица праха Александра Сергеевича Пушкина находится в Вильнюсской земле. Именно здесь, в 1905 году был погребен в имении Маркучяй младший сын Пушкина Григорий Александрович. Об этом должен помнить всякий русский человек, живущий в Литве. Я с большим удовольствием подарю свои книги о великом русском поэте Пушкинскому музею Вильнюса.

«Экспресс-неделя» (Литва).

Вопросы задавал Юрий Строганов

– Евгений Александрович, по традиции мы в нашей газете представляем Ваши новые книги. Вот и сейчас появилось новое издание Вашей книги «Русская литература в судьбах России. Достоевский против Толстого». Что в ней нового?

Объяснение к новому изданию книги, первый раз вышедшей почти четыре года назад неизбежно, по крайней мере, по двум причинам. Надо, во-первых, объяснить читателю, зачем и почему это событие произошло, какова, собственно, потребность в появлении нового издания, а во-вторых, что именно в нем исправлено и дополнено.

Начнем с самого очевидного. Впервые эта книга появилась в середине 2015 года и оказалась весьма востребованной у читателя. Первый тираж разошелся достаточно быстро, и издательство вынуждено было делать допечатку тиража и в 2016, и в 2017 годах, и, если не ошибаюсь, в 2018 году, так что состоялось, по сути, несколько переизданий первого варианта книги. По нынешним временам это немало. Но и сегодня в книжном магазине книгу эту найти весьма затруднительно.

У книги была совсем неплохая пресса, появились рецензии и отклики, в том числе в «Новом литературном обозрении», а встречи с читателями во время презентации книги в Доме русского зарубежья (Москва), в Балтийской международной академии (Рига), на международных книжных ярмарках в Латвии (2016) и Франции (2018) говорили о том, что содержание и проблемы, поднятые автором в книге, не оставляют читателей равнодушными, они им интересны.

В процессе читательской жизни книги она продолжала незаметно развиваться, и ее автор, читая что-то, казалось бы, совершенно не связанное напрямую с именами Достоевского и Толстого, вдруг понимал, что вот оно, недостающее звено в прежних рассуждениях, что это необходимо было бы добавить, и жаль, что он не сообразил этого ранее. Таким образом и появились новые главы в основных разделах первого издания книги, а также третья часть под названием «Достоевский вместе с Толстым».

А потом, высказывая не раз обдуманные идеи, ты их высказываешь с известной долей убежденности, которая подчас больше значит для читателя не совсем подготовленного в плане филологическом или историко-культурном. Его влечет энергетика высказывания (как замечательно говорил Л. Н. Толстой – «энергия заблуждения»), потом лишь он начинает поддаваться логике автора и принимать его тезисы. Надеюсь, что эта энергетика первого издания книги, о которой писали рецензенты, сохранилась и во втором. Это издание уже «засветилось» в авторитетном «списке» 5 книг недели «Независимой газеты», что приятно ее автору и издателю.

– Что главное в этом новом издании, о чем Вы хотели бы рассказать нашим читателям?

Тема исследования книги – «русская литература в судьбах России», преломленная через творческие миры Достоевского и Толстого, по сути, бесконечна и не может ни завершиться с отдельным к ней подходом, ни как-то отпустить человека, с любовью и благодарностью ею занимающегося.

Вот это обстоятельство и является основным посылом для второго издания книги, так как сам взгляд на историю России, опираясь на главные достижения русской литературы, выглядит весьма продуктивным, он продолжает развиваться и применительно к сегодняшнему дню. Как мы помним, Достоевский страшно (одно из любимых его слов) любил эту горячую, не определившуюся современность и обращался к ней не только как к источнику своего вдохновения, но и за поисками ответов на вопросы, стоявшие перед Россией десятилетиями, а то и столетиями.

Да и граф Л. Н. Толстой был не чужд самого прямого и публицистического отклика на текущую действительность, да так, что местами роман «Воскресение» превращался в памфлет и острую социальную критику. Подчас возникает искус увидеть за подобной публицистичностью классиков некий обратный по времени «синдром Проханова», когда на каждый исторический поворот и появление нового политического персонажа возникает нечто вроде ответа или, по крайней мере, прогноза на не столь отдаленное будущее. Но это поверхностный подход, хотя и небезосновательный. И подчас и сегодня можно усмотреть в текстах какого-нибудь современного рэпера крупицы той самой словесной правды, которая странным образом соединяет в себе гипертрофированную актуальность и шевеление русского смутного времени, никак не уложившегося и по самую сию пору в историческое сознание русского общества. И «конь бледный» в своей очевидности скачет в текстах вот этих мальчишек, которые сами того не зная, следуют таким традициям русского слова, от которого захватывает дух и у профессионала. И сегодня странным образом мы обнаруживаем сильнейшее влияние текстов уже современной литературы на идеалы и сознание многих людей. Но началось это в классическом «золотом», девятнадцатом веке. И книга моя серьезно расширилась за счет нового материала, связанного как раз с проекцией на сегодняшний день литературы.

– Но как, в чем именно Толстой и Достоевский продолжают влиять на нас сейчас?

Сегодня Толстой и Достоевский живут в общественном сознании даже не своими текстами, которые, к сожалению, отрывочно, кусками, отдельными героями и деталями попадают и закрепляются в сознании нового поколения читателей, но своими мета-идеями и мета-смыслами, которые превратились в очередной слой русских архетипов. Очевидна теперь и историко-культурная парадигма формирования этих больших идей в русской традиции – начиная и вслед за глобальными смыслами Пушкина и в продолжившемся процессе архетипирования русской жизни в новой классике двадцатого века, которая, прежде всего в текстах Шолохова, Платонова, Булгакова, Твардовского, во всей великой русской поэзии той эпохи, определила новые, неразложимые на частные элементы, смыслы и содержание русской жизни.

Среди которых одно из важнейших – осознание самого процесса формирования этих мета-идей, их влияния на содержание русской жизни и в XIX и в XX столетиях, понимание форм кристаллизации под их воздействием психологии русского человека, развития его интеллектуальных и духовных возможностей, соединение всего этого с основными ценностями бытия в русском же смысле, когда жизнь дается и понимается именно как бытие или даже житие, но ни в коем случае не как быт, обыденность. К этому добавляется постоянная историческая потребность это твое бытие положить на алтарь отечества с некоторой уже набившей оскомину привычкой – раз в одно-два поколения как минимум, так что привычка к самопожертвованию и растворению в каких-то иных более глобальных сущностях становится также обыденностью.

Вот на какие вопросы требуется ответов от Толстого с Достоевским, да и от всей русской литературы.

– Но можно ли сказать, что и современные писатели выполняют такую же роль в культуре?

Без сомнения. Не будем здесь, правда, называть те или иные имена, чтобы не открывать дискуссию на этот счет. Но моя работа в жюри конкурса «Большая книга», требующая ознакомления со значительным числом текстов, это подтверждает. Настоящая русская литература в духе великих классиков жива и сегодня.

– Можно ли утверждать, что русская культура и литература, как ее часть, являются во многом субъектом других, более сложных, может быть, и геополитических процессов. Ведь, как ни странно, борьба, если можно так выразиться с русской литературной классикой ведется достаточно целенаправленно, и мы не раз с Вами об этом говорили?

Конечно, и это очевидно для всякого непредвзятого наблюдателя. Россия и все, что она в себя включает – историю, культуру, людей, цели своего развития, идеалы, религию и другие формы духовной жизни стали громадным прыжком вперед для всего человечества в культурном смысле. И отменить это влияние какими-либо формальными запретами, цензурой и прочим – невозможно. Такое влияние, без сомнения, корректирует отношение многих людей и многих народов и к самой России, и ко всему русскому. Кому-то это страшно не нравится, и постоянно затеваются всякие дискуссии об имперском характере этой литературы, о ее неполноценности по отношению к другим мировым литературам. Это, конечно, смешно, и глобально не может повлиять на общемировое восприятие русской литературы, но в отдельных случаях происходит какая-то аберрация отношения.

– Но все-таки, понятно, что у нас был великий девятнадцатый век в культуре, не меньший по силе и двадцатый век, но все же сейчас чувствуется какое-то угасание всей письменной культуры? Как Вы можете это оценить?

Россия в культурном и историческом смысле развивалась неравномерно, это очевидно. Где-то она отставала, где-то опережала своих европейских собратьев и сестер, но известная спорадичность, «взрывной» характер ее развития не могут быть оспорены. Петр Великий, девятнадцатый век в культуре, Революция, попытка создания новой империи в мировом смысле, Победа в Отечественной войне, покорение космоса – вот, вероятно, главные этапы развития российского государства. Природа этой неравномерности не совсем понятна, ее с трудом можно объяснить рациональными причинами. Но вышеотмеченная спорадичность развития истории и культуры России, что нас интересует в первую очередь, обладает подчас четко выраженными периодами кристаллизации духовной деятельности ее участников, причем, их количество чрезмерно, избыточно, превышает, если можно так выразиться, потребности национальной культуры на данном этапе развития.

Так и кажется, что эта духовная деятельность подозревает, что следующего этапа у нее не будет, а будет кризис, финал, катастрофа и поэтому необходимо высказаться как можно полнее и до конца. И не важно при этом соответствие каких-либо идей или соображений тому, было ли это уже кем-то освоено и запечатлено, не слишком ли далеко и, по сути, модернистки мыслит себя автор (фантастический реализм Достоевского) – ничто не является важным с точки зрения закономерностей стиля, формы, правил чистописания при наличии вот этой смутно ощущаемой потребности сказать что-то такое, что не было еще высказано.

Да, такой модус существования не может не раздражать рационально выстроенную культуру, не может ею приветствоваться, но открытия, совершаемой в такой парадигме, столь привлекательны, результаты столь соблазнительны, что и аристотелианский Запад начинает с раздражением вначале, а впоследствии и с удовольствием переваривать продукты духовных откровений варварского Востока, России.

– И еще один вопрос: какова потребность современного человека в литературном слове, в самом типе культуры, который требует, чтобы ты читал тексты, написанные на твоем родном, прежде всего, языке?

Очень хороший вопрос и на него я также стараюсь ответить в своей книге. Совсем немного осталось до того дня, когда мы начнем корректировать психотип человека и его нацеленность на тот или иной род работы уже в утробе матери; это мир, где цифра, а не слово будут являться главной единицей передачи информации и где больше не будет места сомнению, страху и вере. (По крайней мере, нас вовсю в этом убеждают футурологи и многочисленные политики). Что это будет за мир, неизвестно? Будет ли там место самому человеку, тоже неясно.

Кажется, что мы уже на расстоянии вытянутой руки от действительности, в которой не будет болезней, быстрой смерти, где все блага технической цивилизации сделают жизнь человека, если не счастливой, то уравновешенно-спокойной. Правда, с каждым годом все уменьшается зеленая зона существования человека, пустыни наступают, климат меняется, пресной воды не хватает, сотни миллионов людей голодают именно сейчас – в мире айфонов и марсоходов. Степень неравномерности жизненных благ, данных исходно божественным провидением всем людям в одинаковой мере, никогда не была столь велика. Много соблазнов возникает в этом моменте у персонажей типа героев Достоевского, чтобы подкорректировать эту неравномерность разными способами, от войны до помещения целых континентов в резервации. Вот здесь и нужен русский классик, нужны поиски всей великой русской литературы.

«Экспресс-неделя» (Литва).

Вопросы задавал Юрий Строганов

В Санкт-Петербургском издательстве «Алетейя», специализирующемся на выпуске интеллектуальной литературы, вышла очередная книга доктора филологических наук, многолетнего заведующего кафедрой русской филологии Вильнюсского университета (1997–2006), профессора Евгения Костина – «Шолохов: эстетика и мировоззрение».

– Евгений Александрович, в июле вы отмечаете 70-летие, так, может, сами себе приготовили такой подарок?

Спасибо за шутку, но на самом деле это результат многолетнего исследования творчества Шолохова. А по датам просто совпало. Да, впрочем, и не совсем совпало, юбилей-то в июле. Но мне приятно, что «Экспресс-неделя» помнит о нем и внимательно относится к моим работам, считает необходимым представлять их литовскому читателю.

– Вы же считаетесь известным специалистом по изучению творчества Шолохова, ваши статьи, по-моему около 10, есть в «Шолоховской энциклопедии» (М., 2012). Казалось бы, его творчество уже изучено вдоль и поперек. Помню вашу книгу «Шолохов forever», изданную в 2013 году совместно российским и литовским издательствами – исследование эстетических и философских аспектов мира великого писателя. А что нового в новой, извините за тавтологию, книге?

Она включает в себя не только прежние мои материалы, связанные с автором «Тихого Дона», переработанные и расширенные, но и значительную часть вновь созданных, относящихся к историческому контексту творчества великого писателя. Среди принципиальных для меня глав такие, как «Русская революция и русская литература», «Россия как протоцивилизация» и другие подобного рода.

– Уж, не с нынешним ли сложным периодом в истории России, развития его крайне специфических отношений с Западом вы связываете новую книгу?..

Да, этот аспект – связь истории и литературы, культуры – основной предмет моих интересов сегодня. Мы все сегодня чувствуем, что некие глобальные вопросы мировой истории стали живыми и острыми, без продуманной реакции на них невозможно представить наше ближайшее будущее. Парадоксально, но часто ответы на такого рода переломные ситуации, какие переживает мир сейчас, можно обнаружить в искусстве, в частности в литературе. Это привело меня к следующему шагу в моих размышлениях о взаимоотношении русской и западной культур: я закончил большую книгу о русской цивилизации в ее сопоставлении с западной и отдал в издательство. Ее название «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды», увы, в двух томах. Думаю, что осенью она выйдет из печати.

– Очень интересно. Россия ищет национальную идею; кажется, вновь стоит на перепутье. Да и весь мир охвачен какими-то неясными процессами – люди это чувствуют. Я помню еще одну вашу работу – «Понять Россию. Книга о свойствах русского ума», у которой – следил за ней в интернете, был высокий рейтинг…

Да, ее буквально смели с прилавков книжных магазинов за пару недель…

– Так ваша новая книга является продолжением «Понять Россию»?

И да, и нет. Но скажу несколько слов об истории написания «Запада и России», чтобы понять, о чем она. Вначале я хотел сосредоточиться на раскрытии особенностей русской цивилизации, как она сложилась в мировой истории. Там были большие главы, посвященные истории России, ее культуре, оригинальности литературы, феноменальности русского языка, поразительному своеобразию менталитета русского человека. Рабочее название было – «Сокровенная Россия: загадки русской цивилизации», но чем больше я углублялся в существо проблем – а что такое Россия в общечеловеческом смысле, почему она сложилась, как отдельная культура и цивилизация именно таким, а не другим образом, почему столь важную роль в ее развитии играет литература, отчего так отличаются ментальность и характер русского этноса от ментальности и характера западного человека, – тем большее количество вопросов передо мной вставало. Вот самый малый их ряд, рассмотренный в книге: каким образом, отставая в своем общем развитии от западной цивилизации, Россия умудрялась одерживать победы на бранном поле в самые критические моменты своей истории, когда, казалось, и устоять было нельзя – война с Наполеоном, Вторая мировая (для России – Великая Отечественная) война, или совершать технологические рывки (индустриализация, космос, атомная энергетика); как получалось, что отделенная разного рода барьерами от просвещенной Европы, Россия, начиная с XIX столетия, без устали генерирует художественные ценности мирового уровня? И, отвечая на эти вопросы, я неизбежно приходил к необходимости ответить и на другой, чрезвычайно важный, вопрос: что же определяет очевидное, запечатленное во множестве именно западных источников неприятие России, ее культуры, ее достижений, ее человека со стороны Запада на протяжении многих веков, исчисляя срок чуть ли не с XVI века?

– Так это и нас, русских, живущих в Литве, касается, хотя для мира это всего лишь частный случай отношений маленькой страны с Россией. Впрочем, в них отражается общее состояние дел…

Конечно, касается, ведь Литва – присутствует в общем историческом контексте и Европы и России. Но подчеркну еще раз: отношения Запада с Россией – это не вопрос сегодняшнего дня, когда условный Запад не может простить России ее революционного эксперимента в области строительства социализма, создания СССР. Более того, как теперь выясняется, так называемый «русский коммунистический проект», который изменил мировой XX век самым радикальным образом, был важен для Запада с многих точек зрения. Он не только стимулировал развитие социума и экономики в странах Запада, не только потребовал изменений в их обществах, сделав их более социально ориентированными, но перед ними был и идеологический противник, с которым необходимо было расправиться, победить его. Однако ирония мировой истории в адрес Запада обнаружилась как раз после, якобы, победы над врагом. Конец советского проекта, гибель СССР оказались разрушительными прежде всего для западной цивилизации, так как противник исчез, пропал, а собственного набора смыслов, какие можно было предложить человечеству для дальнейшего развития в глобальном плане, у Запада не нашлось.

– Ну, либеральная интеллигенция так не считает. Условная свобода личности и право полноценного потребления, удовлетворения своих материальных запросов у нее, кажется, на первом месте. А Запад дает такую возможность.

Это смешной вопрос с точки зрения истории мировой цивилизации. Разве можно сравнивать, к примеру, внутреннюю свободу человека древнегреческой культуры и современного (как на Западе, так и на Востоке) обывателя? Не считать же этим смыслом бесконечное расширение потребления всего того, что предлагается современному человеку в материальном, прежде всего, отношении, невзирая на разрушение природной среды, невзирая на катастрофическую аннигиляцию прежней культуры, в том числе связанной с семьей, христианскими ценностями, достоинством человека. По существу, мы сейчас переживаем глобальный кризис западной цивилизации, а Россия, стараясь сегодня встроиться в нее, воспроизводит эту кризисность Запада самым прямым образом у себя, не понимая, что отказ от своей цивилизационной идентичности – это самый короткий путь к саморазрушению.

– Так что, Россию ждет духовная гибель, а вслед за ней – и крах государства?

Такая опасность реально существует, но у России осталось несколько предохранителей и ограничителей именно что культурного и цивилизационного плана, которые могут спасти ее от остроты того переломного момента, какой сейчас переживает западный тип культуры, а косвенно, и русская цивилизации в ее сегодняшнем состоянии.

– Очень интересно. И к каким же выводам Вы приходите, какие это предохранители?

Конечно, надо прочесть книгу, ведь в интервью всего не расскажешь. Вкратце говоря о выводах, надо заметить следующее: этот особый – русский – тип цивилизации уже не раз демонстрировал свое умение легко перенимать западные формы жизни (от Петра Великого до капиталистического сегодня), при этом не отказываясь от своих изначальных ценностей, какие складывались еще в древний период русской истории. Но не в этом проблема. Этапы «аккультурации», через которые проходила Россия, то через модернизацию государственного управления (Петр I), то через реформирование социальной структуры общества (Александр II), то через индустриальную революцию (Сталин), то через изменение социально-экономического уклада по типу либеральной капиталистической экономики (конец XX – начало XXI века), не так уж много меняли в глубинных основаниях русского общества, русской цивилизации. Россия свободно адаптировалась ко всем попыткам ее «вестернизации», при этом оставаясь сама собой в архетипическом, фундаментальном смысле. Запад никак не может понять и принять эту данность: он всегда хотел изменить Россию по своим лекалам. Но это невозможно.

– Почему так происходит? Что в основе этого сопротивления?

Потому что сопротивление, если вы хотите так назвать эту ситуацию, всем западническим процессам носит в России гораздо более устойчивый и постоянный характер, чем казалось до сих пор. Пока архаичные, глубинные структуры русского общества будут содержать в себе черты, сохраняющие собственную идентичность и способность русского социума и русской культуры к саморазвитию (и не по западному, и не по восточному образцам), никакое воздействие либерально-капиталистического образа жизни, ценностей постмодернистского сознания не будет оказывать на Россию сколь-нибудь заметного влияния.

– Еще раз – почему?

Цивилизационный код России записан именно в том содержании и в тех формах отношения к действительности, которые выражаются в особого типа мировоззрении (в том числе религиозном), в понимании приоритетности общественно-коллективных ценностей перед ценностями индивидуальной жизни, в известном мессианстве, какое отнюдь не определялось коммунистической идеей большевиков, а гораздо ранее была включена в состав русской культуры, о чем уверенно писал Достоевский. Он, этот код, записан в особых структурах русского языка, он находит выражение в текстах основных наших гениев – от Пушкина до Шолохова, он как раз и подпитывает ментальность и духовный мир человека русской культуры. Русская цивилизация имеет тысячелетний разбег и об этом необходимо помнить.

– То есть это сопротивление носит глубинный исторический характер, и Западу его преодолеть трудно…

А не надо его преодолевать, необходимо просто согласиться с безусловностью существования русской цивилизации. У нас свой мир, и он многовековым опытом доказал свою состоятельность. Да и у Запада сейчас нет никакой уверенности, что изменение этого кода произойдет достаточно быстро под воздействием его – западных – образцов или что движение в эту сторону уже началось, как кажется западным и российским интеллектуалам либерального толка. Не в последнюю очередь этого не происходит и потому, что Запад продолжает демонстрировать недоверие к русской цивилизации по разнообразным ментальным, политическим и социально-экономическим причинам. Что же тогда двигаться в ту сторону, где тебя не любят и не хотят видеть?

С другой стороны, русская цивилизация как система (при этом обратим внимание на то обстоятельство, что на протяжении веков она демонстрирует исключительную выживаемость и способность к видоизменению внутри самое себя) является устойчивой по причине своей культурно-психологической однородности. Опора западной цивилизации (ее идеологов) в процессе «разрушения» СССР на ее внутренние противоречия, в том числе национальные, была верной, но в онтологическом смысле недостаточной. Россия не распалась и, по моему глубокому убеждению, ей это не грозит, что я объясняю в книге. Однако, главным посылом работы является попытка (через объяснение позиций друг друга) преодоления той вражды, какая видна сегодня невооруженным глазом и какая грозит неприятностями всей мировой цивилизации.

Вот самое краткое резюме небольшого круга вопросов, какие я рассматриваю в своей работе. Мне было интересно ее писать, надеюсь, что читателю будет интересно с нею знакомиться

– Евгений Александрович, вернемся к вашему 70-летию. Такой юбилей не шутка. Что бы вы хотели сказать нашим читателям, среди которых не одна сотня ваших учеников, прошедших через вас в Вильнюсском университете, Балтийской академии, где вы были ректором?

Конечно, подведение итогов, так или иначе, неизбежно в данном случае. И не потому, что такова традиция, но уходящее время подчас выметает из памяти то, что надо бы помнить, и юбилей – это хороший повод освежить память. Я благодарен судьбе, что занимался и занимаюсь делом, которое люблю и в котором, надеюсь, разбираюсь. Изучение русской литературы, культуры было для меня и профессией, и увлечением, и личным счастьем. Проработав в Вильнюсском университете 31 год, в том числе девять лет в качестве руководителя кафедры русской филологии, я с благодарностью вспоминаю моих учителей, студентов, вспоминаю их горящие глаза после лекций и семинаров. Не могу не помнить, сколько усилий было вложено в преобразование отделения русистики в 90-е годы, как обновлялся библиотечный фонд, создавалась «Русская аудитория», как ремонтировались аудитории и библиотечный зал отделения – какое количество жизни было во все это вложено, да просто ушло сил на разговоры о привлечении денег от разного рода меценатов (у государства денег просто не было). Скажу больше, – приходилось вкладывать и свои личные средства. Надеюсь, что таблички с информацией об усилиях разных людей и организаций продолжают висеть в «Русской аудитории» и библиотечном зале. Не хотелось, чтобы все эти благородные дела были забыты. Как забыты, к примеру, блестящие ученые, работавшие на кафедрах русской литературы и русского языка в послевоенный период, что видно из просмотра информации на некоторых университетских сайтах.

Не могу в этом месте не добавить, что форма культурного забвения («отмены») является одной из позорнейшей в цивилизационном отношении. Мало того, что с ходом времени, так или иначе, все становится на свои места, но имена новоявленных геростратов так и остаются пребывать в некоем неуничтожаемом пространстве культуры и истории, посему доля и участь их незавидны… Я уже не говорю о том, что «очищение» списков, удаление из них «неправильных» авторов, а не дай Бог, и уничтожение их книг и других произведений, возбуждение так называемого «общественного протеста» есть первейший и неотменяемый акт демонстрации авторитарности или даже тоталитарности данного режима.

Мы в 2003 году отпраздновали 200-летие кафедры, одного из древнейших центров русистики на территории Восточной Европы, это было выдающееся событие в истории русской филологии Вильнюсского университета, но это оказалось, как мы видим сегодня, своеобразной «лебединой песней». На наши ежегодные международные конференции в конце 90-х и начале 2000-х годов приезжали выдающиеся ученые и знаменитые писатели из разных стран, в том числе из России. Это было счастливое время для меня и, надеюсь, моих сотрудников.

– Но все же, сколько Вами лично издано книг, статей? Это же очень интересно нашим читателям.

Статистически все выглядит так: 13 изданных книг, из них 10 за последние 10 лет, причем ряд из них («Достоевский против Толстого», «Понять Россию») несколько раз допечатывались и переиздавались, так как быстро заканчивались в книжных магазинах. Написано более 250 научных статей, а точное число назвать не могу, так как давно не занимался подсчетом и приведением в порядок своего архива, что, конечно, нехорошо.

Я работал в университетах Кубы и Индии, выступал на многих международных конференциях, участвовал в международных книжных ярмарках с презентацией своих книг. По информации всемирной библиотечной сети на сегодняшний момент мои книги находятся более чем в 200 (и цифра увеличивается) библиотеках мира – от Гарварда до Сорбонны, от университетов Австралии до библиотеки Конгресса США (без учета библиотек России и стран СНГ). По материалам специализированного сайта Academia.edu ссылки на мои работы последних лет наличествуют в книгах и статьях коллег по всему миру (сегодня уже более 200), опять-таки без учета России. Меня все это не может не радовать, так как ты видишь, что твои работы, твои идеи нужны читателям, исследователям русской литературы и культуры.

Я член Российской литературной академии, награжден орденом Дружбы России, почетным знаком МИД РФ «За вклад в дело дружбы народов» и мне кажется, что это очень символично, так как культура сближает людей и народы, чем в меру сил я старался заниматься. В настоящее время я сотрудничаю с Институтом мировой литературы Российской академии наук, выполняю целый ряд проектов гуманитарного плана с другими академическими институтами России.

– Так, выходит, 70 лет, это возраст не только зрелости, опыта, но и развития, надежд, новых достижений!

Скорее всего, что так. К этому возрасту убираешь все лишнее – ежедневную суету, ненужных собеседников, ложных друзей, занятие поверхностными проблемами – и делаешь то, что получается лучше всего. В моем случае – книги. Просто надо торопиться, цифры-то, как ни крути, немалые. Планов у меня, как сказал великий поэт, действительно громадьё. Так что, надеюсь, у нас будут еще поводы для встреч.

«Экспресс-неделя» (Литва).

Вопросы задавал Юрий Строганов

Раз в два года проходит Всероссийский конкурс изданий «Университетская книга». Оцениваются книги, изданные по всем областям знания. Принимают участие ведущие издательства страны, среди которых издательства Московского, Петербургского университетов, Высшей школы экономики и т. д. Это сотни изданий. По каждому направлению создается комиссия из авторитетных ученых, специалистов. В этом году (2020) на IX Всероссийском конкурсе в разделе «Лучшее издание по филологическим наукам» победила книга «Русская литература в судьбах России». СПб., 2019. Изд-во «Алетейя». Автор – Е. А. Костин.

– Евгений Александрович, поздравляем Вас с выходом такого фундаментального труда, как «Запад и Россия» – два тома под одной обложкой, почти 900 страниц книжного текста большого формата. В нашем издании мы уже писали о процессе его подготовки, о проблемах, какие Вам приходилось решать по ходу дела. Что Вы можете сказать сейчас, когда книга уже вышла, была представлена на выставке интеллектуальной литературы «нон-фикшн» в Москве, попала в топ-лист новинок и сейчас успешно продается в книжных магазинах России?

Я благодарен «Свободной прессе» за внимание к своему творчеству, к тем вопросам, что я поднимаю в книгах. Но в этом месте я еще раз с искренней благодарностью и человеческой грустью хочу вспомнить Юрия Строганова, моего близкого друга и единомышленника, сотрудника Вашего издания. Именно с ним мы готовили многочисленные интервью, какие печатались в российской и европейской прессе, посвященные моим книгам. Ему были глубоко интересны вопросы исторической памяти, геополитики, культурного и цивилизационного своеобразия человечества. Именно поэтому разговор с ним получался глубоким и интересным для обеих сторон. К сожалению, ковид забрал его от нас.

Так сложилось, что мне удалось написать и опубликовать 10 книг за последние 10 лет. Как ни оценивай эту работу – получается немало. Ряд книг несколько раз переиздавался, они были отмечены всякого рода премиями и т. д. Но эта книга «Запад и Россия» имеет для меня особый характер в экзистенциальном отношении. Она не просто является в определенном смысле итоговой, сосредотачивающей в себе основные линии моих размышлений о России, русской культуре, русской литературе, о ее самых крупных представителях – Пушкине, Толстом, Достоевском, но и ярко выраженный личностный характер. Если хотите, именно в этой книге я высказался самым определенным образом о главных вопросах русской цивилизации, русской ментальности, характере русского человека, о взаимоотношениях России и Запада по всему спектру актуальных вопросов и проблем.

– Так, в чем же заключается экзистенциальная особенность, как Вы выразились, этих проблем? Ведь всякий автор, так или иначе, выражает себя в своем исследовании, особенно, если оно имеет культурологическую и философскую направленность?

Да, это справедливое уточнение. В любом тексте любого автора видна его личность, черты его характера, способ мысли, отношение к людям, понимание основных проблем, какими живет человек вообще – видны его чувства ненависти, привязанности, любви, милосердия, веры, убежденности, интеллектуальной упертости, если хотите. И так далее – список этот можно продолжать долго. У меня в книге есть большой раздел, посвященный ментальному своеобразию человека русской культуры. (Обратите внимание, что я выражаюсь именно так – не русского человека, но русской культуры, а таковым может быть человек любого этнического происхождения. И одна из главных особенностей русской культуры как раз и заключается в том, что она свободно впускает в себя людей любой этно-культурной принадлежности, и потом мощным образом преобразует их творчество, подстраивает его под себя). Но это, что говорится, «к слову». Так вот, в этом разделе есть глава, которая называется «Ментальность человека русской культуры: ядро и протоплазма». В ней как раз речь идет о том, что в русской культуре очень часто незначительные с точки зрения ценностей другой культуры вещи и представления выходят на первый план и становятся главенствующими. Это вопросы веры, идеальных представлений о жизни, о субъективности человека и многое другое. В русской культуре, как в никакой другой, ценностный, я бы сказал эмоционально-чувственный, подход и оценка действительности выходят на первый план и «правят бал». Логический, интеллектуально-выверенный подход занимает подчиненное место у русского человека.

Скорее всего, это происходит в ущерб тому, что можно назвать интеллектуальной составляющей человеческой личности, но такова была история Руси (России), история русской культуры (в первую очередь – литературы), что оценка, отношение к жизни становится господствующим фактором существования почти каждого отдельного человека. Конечно, все люди разные и отличаются по своим умственным и психо-эмоциональным свойствам, но как доминанта – эта черта русского способа мышления о бытии через эмоцию, чувство – является принципиально важной и принадлежащей как бы всем русским сразу.

– Об этом Вы писали во многих своих книгах, какой же иной поворот Вы представляете в новой? Расскажите нашему читателю.

Вы знаете, это точный вопрос, и я на него отвечу несколько ниже, но прежде хочу сделать ремарку следующего содержания. О концепции книги, несмотря на ее сложность и некую громоздкость всей конструкции я еще скажу чуть дальше, но здесь я хочу высказаться о том, что часто в творческом процессе психологические импульсы бывают важнее определенной идеи – я хочу сказать о некоторых мотивах написания книги, какие неумолимо подталкивали меня к ее созданию весь прошлый год, чему, к слову сказать, способствовала необременительная в этом случае самоизоляция в связи с пандемией коронавируса.

Меня последнее время тревожит один громадный вопрос: отчего отношения России и Запада (понимая под одним и другим определением всю полноту культурных, ментальных, геополитических и т. д. и т. п. аспектов этих цивилизаций) приобретают характер какой-то фатальной обреченности, углубляющей противоречия между ними чуть ли не до состояния предгорячей фазы того или иного столкновения (сказано в 2021 году – Е. К.). Ведь это немыслимо с точки зрения большой истории, так как даже во времена Советского Союза было ощущение единого человечества, разделенного по каким-то идеологическим соображениям, но в целом мир понимался как единая структура, как одна цивилизация. И вот сейчас, на наших глазах, это ощущение стало исчезать из ментальной рефлексии людей, как на Востоке, так и на Западе. Возникает новое ощущение нового существования человечества, его цивилизации.

Я немало пишу в книге о древних временах, особенно связанных с периодом античности, этого первого блистательного примера самореализации европейской цивилизации в столь явном и невообразимо прекрасном виде. Надо же было умудриться прародителям первой европейской культуры, какую мы можем идентифицировать таким образом, чтобы одномоментно создать почти все, чем мы до сих пор пользуемся – от геометрии и философии до высокого художества и первых примеров демократии. Это интеллектуально непонятно вплоть до сегодняшнего дня – как и почему это случилось? Но там была одна деталь, о какой необходимо сказать. Для древнего грека, в окружающем его жизненную ойкумену мире, в котором создавались все эти культурные чудеса, жили варвары. С ними необходимо было бороться и обязательно взять вверх, иначе настоящая эллинская культура была бы обречена. Они, древние греки, это делали весьма успешно, побеждали почти во всех битвах с персами, но в итоге сошли на нет под воздействием другой мощной цивилизации – Древнего Рима, который с благодарностью воспринял то, что сделали греки, и добавил к этому свои начала – римское право, понятие гражданина, образцы первой республики и пр.

– Очень интересно, но какова связь с нынешней ситуацией, о какой вы упомянули чуть выше и о которой пишите в книге?

Хорошо, что Вы остановили меня, так как я могу говорить о блеске древних европейских цивилизаций бесконечно. Так вот, меня не покидает ощущение, что на роль новых варваров Запад выбрал – и почти бесповоротно – Россию. Ту самую Россию, какой Запад через Толстого, Достоевского и Чехова обязан многими достижениями в собственной культуре. Это ли не парадоксально? Россия, как бы отставая от Европы во многих отношениях – технологических и материальных, прежде всего, уверенно брала вверх на территории культуры (весь девятнадцатый век тому пример). Европа была покорена русской культурой, какая сильнейшим образом повлияла на развитие западного человека, его психологии – один Достоевский чего стоит! Но вернемся к этой тревожащей меня теме – маргинализация России во всех аспектах ее деятельности и выталкивание ее на задник исторической сцены в виде именно что «новых варваров».

– И что же? Может, это временное явление, Россия в итоге найдет «золотую середину» и примирится с Западом? Что Вас так тревожит в этой ситуации, чем Вы обеспокоены, как вы говорите, в цивилизационном смысле?

В том-то и дело, что это не просто геополитическое или историософское действие, или политическая «загогулина», как говорил некий политический персонаж, но явно продуманный план не столько культурно-исторической дискриминации России, но маскировка собственной цивилизационной импотентности (прощу прощения за моветон) Запада. Как раз в предыдущем интервью вашему изданию я и говорил, что Запад на данном этапе своего исторического развития обнаружил поразительную «пустоту» общечеловеческих, цивилизационных смыслов. Не считать же такими – трансгендерство, мультикультурализм, трансгуманизм и прочую интеллектуальную лабуду. Отсутствие больших концепций в культурном и философском смыслах (да и в политическом также), тупиковый путь развития экономики, которая становится все более виртуальной и спекулятивной и непременно схлопнется, показав нам всем такую «кузькину мать», что и сам изобретатель этого выражения в гробу перевернется. Причем глобальность мировой экономики приведет к тому, что никому отсидеться в своем огороде не удастся. Наконец, скажу совсем философски – гибнет сам человек.

Древняя Греция, христианство, эпохи Возрождения, Просвещения – все это были пики культуры и цивилизационной идентификации Европы, результатами которых в итоге пользовалось все человечество. Что же сейчас? Я не буду говорить о навязших в зубах ситуациях о невероятном разрыве между бедными и богатыми, между Севером и Югом, о новой гендерности человека, разрушении семьи, о неконтролируемых потоках миграции людей в не свои культурные регионы: в конце концов, Европе уже приходилось переживать нечто подобное в раннее Средневековье. Я думаю о другом – об изменившейся ментальной и психологической природе человека. Он постепенно (почти сознательно и целенаправленно) выжигает в себе почти все, что связано с понятиями духовности, культуры, социальной ответственности, понимания своей роли в истории, и всего такого в подобном роде. Человек сегодня – это действительно, как в определении Аристотеля, животное на двух ногах, но без перьев и все меньше мечтающее быть лучше, гуманнее, справедливее; существо, постоянно с кем-то воюющее, убивающее других людей, засоряющее планету таким образом, что и в Антарктиде можно обнаружить наш мусор, наконец, это существо, заточенное на бездумное потребительство и плотские удовольствия в первую очередь. Эгоизм и предельная, отгороженная от других людей субъективность – вот что такое сегодняшний человек. И этот тренд для всего мира (включая, кстати, и Китай, и Индию) определяет Запад.

– Вы ставите совершенно безнадежный диагноз Западу… Скажите, а могли бы Вы одним предложением, одной фразой обозначить главную мысль Вашей работы?

В книге есть анализ значительных периодов развития человечества, сопоставление и сравнение Запада и России, в чей адрес тоже летит немало критических стрел. Я не стремился возвысить одно историческое явление за счет принижения другого. Вовсе нет, у каждой культуры и каждого народа свой набор плюсов и минусов, достижений и провалов. Я стремился быть предельно объективным, не скрывая, естественно, своей любви и привязанности к родной, русской культуре. Анализируя в книге значительные периоды развития человечества, уделяя, прежде всего, внимание вопросам сопоставления и сравнения Запада и России, я всегда держал в голове некий интеграл, соединяющий берега, крайности, западную и восточную линию развития единого человечества.

А на Ваш вопрос можно ответить так: человечество, как и отдельный человек, состоит из двух ипостасей – духовной, идеальной, выстраивающей цели своего внутреннего, личного развития и внешней, технологической, социальной эволюции. Оно состоит из идеалов, мечтаний, фантазий, поисков «земли обетованной», желания построить идеальное «царство» для человека, на земле, и также материального, плотского начала, приземленного, тесно связанного с желаниями комфорта, удобства существования, торжества своего «эго», удовлетворения самых разнообразных своих потребностей чуть ли не животного рода. Так вот, формула, какую я прикладываю к своим идеям, состоит в том, что никакая цивилизация, то есть состоявшееся и максимально совершенное общество на данный исторический момент, невозможно к осуществлению без культурной базы. Культура, если ее понимать предельно широко, есть основа любой деятельности человека, именно она ложится в фундамент любой формы цивилизации, без нее цивилизация не может состояться. И угасание цивилизации напрямую связано с угасанием культуры. Это – диагноз: как только Вы видите признаки гибели культуры, стало быть, недалек час, когда завершится и данный тип цивилизации, невзирая на все умопомрачительные ее достижения технического рода.

Спасение России, несмотря на все ошибки, трагедии, заблуждения, что она и посейчас переживает, осваивая непонятную для себя сферу капитализма, заключается в том, что она умудрилась создать исключительно широкую и мощную базу культуры. Именно это и позволяет России худо-бедно, но преодолевать те или иные исторические тупики, из каких она, как ни крути, всегда выскакивает, что-то потеряв, от чего-то отказавшись, драматически трудно создавая новую, неизвестную ей прежде социальность (как сейчас, к примеру), – но сохранив свою суть. Культура – это и есть ее оберег, а все остальное в плане встраивания в общемировую цивилизацию – это вторичное, находящееся для ментальности основной массы российского человека на периферии. Поэтому-то, сбережение России – это есть сбережение и дальнейшее развитие ее культуры.

Интернет-портал «Свободная пресса» (Россия).

Вопросы задавал Юрий Долинский