Прежде чем приступить к рассказу об удивительных и пугающих событиях, свидетелем и участником которых мне довелось быть, я вкратце напомню читателю об обстоятельствах, забросивших меня в удивительную страну. В начале ноября 1699 года, при переходе в Ост-Индию, мы были отнесены страшной бурей к северо-западу от Вандименовой Земли. Здесь, примерно на 30 градусе южной широты, наш бриг «Антилопа» в густом тумане налетел на скалу. Случилось это 5 ноября. Только шестерым из экипажа, и мне в том числе, удалось спустить на воду шлюпку и отойти на некоторое расстояние от опасного места. Но, будучи обессиленными, мы смогли пройти на веслах всего три лиги, после чего новый шквал опрокинул шлюпку. Что случилось с моими товарищами, я не знаю; мне же посчастливилось добраться до берега. Впоследствии я узнал, что страну эту называют Лилипутией, жители ее ростом не превышают шести дюймов — и, тем не менее, я оказался пленником этих крохотных, но отважных существ. Меня они называли Куинбус Флестрин, что на местном наречии означало Человек-Гора.

Поначалу меня оставили лежать там, где нашли, предварительно опутав бесчисленным множеством веревок и цепей. Спустя короткое время по приказу императора Лилипутии была изготовлена огромная телега. На этой-то телеге под многочисленной охраной я был доставлен в столицу Лилипутии город Мильдендо, находившийся на расстоянии полумили от того места, где я, обессиленный, выбрался на берег.

Телега остановилась на площади, расположенной в южной части Мильдендо. Тут мне позволили подняться и осмотреться. При этом несколько тысяч солдат одновременно натянули луки и держали меня под прицелом; еще одна тысяча отборных императорских гвардейцев на горячих конях готова была в случае необходимости атаковать мои ноги. Несмотря на крохотные размеры, и лучники, и копейщики-гвардейцы выглядели весьма грозно; впрочем, я и не собирался предпринимать какие бы то ни было враждебные действия против этих храбрых крошек.

Поднявшись на ноги и осмотревшись по сторонам, я с немалым удивлением обнаружил причудливых очертаний дом, по своим размерам вполне пригодный для пребывания в нем не лилипута, а обычного человека, подобного мне. Вельможа в пышных пестрых одеждах, распоряжавшийся перемещением моим в столицу, объяснил мне, что отныне этот дом будет моим жилищем. Тут я должен отметить, что благодаря врожденной способности к языкам я уже понимал некоторые слова туземцев, но большей частью нам приходилось изъясняться жестами. При этом я должен был следить, чтобы мои жесты не пугали ни самих лилипутов, ни их лошадей. Животные на мое присутствие реагировали более нервно, чем люди.

Забегая вперед, скажу, что вельможу, распоряжавшегося работами, звали Гурго. Должность же его при дворе называлась кормолап. Эта должность — нечто вроде поста министра внутренних дел, хотя точного совпадения тут не было, и некоторые обязанности кормолапа Гурго ничего общего не имели с обязанностями европейских министров. Впоследствии мы подружились, и Гурго частенько навещал меня уже не по службе, а из дружеского расположения.

Итак, кормолап выразительными жестами и громкими словами дал мне понять, что одиноко стоявшее здание отныне передается в мое распоряжение. После этого я постарался внимательно рассмотреть постройку. Увенчанная остроконечной крышей, в самой своей высокой части она достигала не менее семи футов, то есть, оказавшись внутри, я мог бы даже выпрямиться во весь рост — правда, лишь в самом центре здания. В плане мое жилище представляло собою неправильный четырехугольник, самая широкая сторона которого составляла восемь футов, противоположная — шесть, а обе соединявшие большую и меньшую были примерно по пять футов.

Простукивая легонько стены, я убедился в прочности строения. Я даже позволил себе прислониться к стене — готовый, впрочем, при первом же признаке опасности отпрянуть. Но нет — здание явно способно было выдержать мой нажим. Успокоенный, я продолжил осмотр. Более всего меня поразило то, что дверь, обращенная на север, имела поистине гигантские размеры — четыре фута в высоту и почти два в ширину. Иными словами, я мог войти в странный дом всего лишь согнувшись — отнюдь не ползком и не на четвереньках, как я опасался. Размеры входной двери стали первой загадкой, касавшейся этого строения. Вторая пришла мне в голову, когда я окинул взором окрестности. Возможно, я должен был сразу озадачиться вопросом: кому и для чего понадобилось строить величественное сооружение столь циклопических с точки зрения местных жителей размеров вне городских стен. В самом деле, отсюда до ворот, ведущих собственно в Мильдендо, было никак не менее тридцати или даже сорока футов. Но огромная дверь поразила мое воображение сразу же, а особенности расположения нового жилища заинтересовали чуть погодя.

Между тем, пока я осматривался по сторонам, придворные кузнецы споро закрепили на моей левой ноге множество цепочек (позже я посчитал — меня удерживала девяносто одна цепочка с тридцатью шестью висячими замками). Эти цепочки они провели в одно из двух крохотных окошек, пробитых по обе стороны гигантской двери на высоте шести дюймов над землей.

Таким образом была ограничена моя свобода передвижения — и в то же время я вполне мог входить в гигантское здание и покидать его и даже описывать полукруг, прогуливаясь рядом с ним. Собственно, цепи не причиняли мне серьезных неудобств и раздражали более всего тем, что являлись выражением недоверия со стороны его величества.

Тут следует сказать, что мое вселение в гигантский дом проходило в присутствии самого Гольбасто Момарена (то есть Гольбасто IV), императора Лилипутии. Признаться, я не обратил на него внимания — слишком много жителей Мильдендо собралось вокруг, но впоследствии Гурго мне сказал, что именно он во главе многочисленных придворных наблюдал за мною с высоты пятифутовой башни, стоявшей напротив моего жилища, по другую сторону большой дороги. Вообще, больше всего меня поражала удивительная быстрота, с которой власти Лилипутии принимали важные и непростые решения, и расторопность, с которой подданные эти решения выполняли. Ранее я писал о том, как быстро они наладили доставку мне пищи и питья; теперь же меня привело в восхищение то, что, пока меня везли в столицу, тут уже возвели временные сооружения, которые заняли Гольбасто IV и его свита, позиции пеших и конных войск, искусственные преграды для зевак, собравшихся в великом количестве в ожидании моего прибытия, и, конечно же, подготовили огромное нежилое сооружение для моего вселения.

Впрочем, обо всем этом я подумал позже. Пока что я был весьма утомлен дорогой, к тому же давало себя знать большое количество снотворного, подмешанного в мое питье (как я уже рассказывал ранее, во избежание неприятностей лилипуты усыпили меня перед переездом). Поэтому, обратившись к кормолапу Гурго, я знаками объяснил, что устал и хочу отдохнуть. По его приказу большой отряд конных лучников принялся теснить толпу любопытных, я же, подогнув колени и склонив голову, пошел внутрь пустого сооружения, растянулся на голом каменистом полу и тотчас уснул.

Правда, проспал я недолго — до полуночи. Причиной пробуждения стала духота, которую я совершенно не ощущал снаружи, но от которой жестоко страдал внутри. Ничего удивительного в том не было: как я уже упоминал, окна были слишком маленькими и располагались почти у самой земли. Кроме них в куполообразном своде имелось отверстие диаметром в четыре дюйма. Сквозь него внутрь проникал свет луны — достаточно, чтобы осветить помещение. Но приток свежего воздуха через него был слишком незначительным. Испарения моего тела в этом жарком климате оказались чрезмерными для относительно небольшого пространства.

Поначалу я хотел просто выйти наружу и устроиться на ночлег вне здания. Однако, едва я высунулся из двери, как услыхал пронзительный крик: «Тольго фонак!», и на меня обрушился целый дождь крохотных стрел, острых как иголки. Едва я отпрянул внутрь, как обстрел прекратился. Я лег ничком и одним глазом заглянул в крохотное окошко справа от двери.

Моему взору предстало величественное зрелище целой армии, поднятой по тревоге. Горели костры; у палаток стояли группы латников; несколько десятков тысяч лучников, подняв луки, окружили здание. Чуть поодаль — прямо перед дверью — строился клином конный полк, в полной готовности к атаке, ежели я позволю себе выразить недобрые намерения. Особенно же опасными представлялись мне две баллисты, расположенные на той пятифутовой башне, с которой днем за моим прибытием наблюдал сам император. Снаряды этих метательных орудий были размером с лесной орех и могли причинить мне немалый вред.

Итак, выход из здания ночью связан был с немалым риском. Даже для меня столь многочисленная и отважная армия могла оказаться серьезным противником. Пришлось исключить из планов ночлег под открытым небом.

Оставив попытки самовольно покинуть новое жилище, я приступил к его внутреннему осмотру. Вскоре я пришел к выводу, что вполне способен улучшить условия, внеся несколько исправлений в конструкцию здания. Мне нужно было всего лишь пробить стены в одном или двух местах таким образом, чтобы обеспечить мое пристанище парой окон или хотя бы вентиляционных отверстий. Особого труда мне это не составило. Несмотря на то, что лилипутский цемент был чрезвычайно прочен, а уже отмеченная мною добротность постройки выше всех похвал, все-таки толщина стен не превышала двух-трех дюймов. Мне вполне достало бы сил сделать необходимые отверстия в кладке, чтобы обеспечить приток внутрь свежего воздуха.

Однако я опасался того, что на попытку пробить стену лилипуты отреагируют еще жестче, и тогда мне не избежать сражения с их армией. Подумав некоторое время, я решил пока перетерпеть духоту и подождать до утра. Утром же я намеревался попросить кормолапа о дозволении внести изменения в устройство жилища.

Решив так, я улегся на пол, закрыл глаза и постарался уснуть. То ли в доме стало прохладнее, то ли из-за волнений по поводу лилипутской армии, я довольно быстро погрузился в сон и проспал до самого утра.

Наутро великое множество событий отвлекло меня от переустройства здания. Визит его величества Гольбасто IV, обыск, учиненный двумя высокопоставленными чиновниками в моих карманах (читатели моих воспоминаний, я полагаю, помнят подробную опись, приведенную мною), но главное — стремление побольше узнать об удивительной стране и ее народе на какое-то время отвлекли меня от бытовых неудобств. И вновь вспомнил я о духоте в своем жилище лишь в начале января — самого жаркого месяца здесь, в Южном полушарии. К тому времени я, во-первых, уже вполне сносно владел лилипутским наречием, а во-вторых, сумел завязать дружеские отношения с кормолапом Гурго. О степени нашей близости может свидетельствовать хотя бы тот факт, что Гурго как-то в разговоре со мной посетовал на опалу, в которой пребывал несколько лет.

— Подумайте, Куинбус Флестрин, хотя я и занимаю должность кормолапа, но ни разу его величество не допустил меня к придворным прыжкам на канате, — признался он однажды. — И даже то, что именно мне, а вовсе не гальбету Болголаму он поручил заботиться о вас, свидетельствует о прохладном отношении ко мне. Разумеется, эта обязанность очень лестна, — поспешно добавил Гурго, — и даже приятна, но коль скоро и ваша охрана, и обеспечение вас всем необходимым возложено на армию, разумно было бы ответственность возложить на гальбета как на военного министра. Но нет! Его величество назначил меня флестрин-наздаком (надзирающим-за-горой), а эти военные демонстративно не выполняют моих приказов!

Чин гальбет соответствовал английскому адмиралу. Упомянутый моим собеседником Скайриш Болголам, таким образом, был адмиралом королевского флота и фактическим командующим всеми вооруженными силами империи. Я уже видел его несколько раз, и он произвел на меня не самое благоприятное впечатление своей угрюмостью и откровенной неприязнью ко мне.

На мой вопрос о причинах длительной опалы Гурго ответил уклончиво. По его словам, все дело было в том, что, не будучи уроженцем столицы, он появился здесь достаточно поздно («В год Фиолетового Цветка, Куинбус Флестрин»). Немного разбираясь в календаре лилипутов, я прикинул, что год Фиолетового Цветка соответствовал середине 1697 года по нашему летоисчислению. Таким образом, кормолап появился в Мильдендо на два года раньше меня. На мой взгляд, его восхождение по карьерной лестнице за столь короткий срок было весьма быстрым. Так я и сказал ему. Но Гурго лишь недовольно фыркнул в ответ на мои слова.

Разумеется, высказать недовольство действиями императора можно было только тому, кому всецело доверяешь. Вот ему-то, кормолапу Гурго, я и пожаловался на невыносимую духоту в здании и попросил разрешения пробить пару окон в самом верху.

Он ответил, что, к сожалению, не может самостоятельно дать такое разрешение, но пообещал ходатайствовать перед императором в ближайшее время.

— Это ведь храм, — пояснил министр. — Хотя и бывший, но все-таки храм. Потому-то и требуется личное разрешение его величества — несмотря на то, что здесь давно уже не проводятся никакие богослужения.

Так я получил ответ на заинтересовавший меня вопрос, чем ранее могло служить мое жилище. Видимо, необычная его архитектура и даже чрезмерный размер ворот связан был с религиозным предназначением храма, как и расположение за городской чертой.

Из присущей мне любознательности я забросал своего друга вопросами об этом храме и, конечно, о причинах его заброшенности.

К моему удивлению, Гурго, обычно охотно и многословно отвечавший на все мои вопросы, и в этот раз замкнулся. Он отвечал скупо и в конце концов посоветовал мне не задавать много вопросов о прошлом старого храма. Своим поведением кормолап лишь разжег мое любопытство, но я решил отложить расспросы на будущее. Пока же мне было понятно, что храм этот посвящен был некоему не очень понятному мне божеству и что однажды некто в его стенах совершил злодейское убийство, после чего храм сочли оскверненным. Так это грандиозное здание и простояло заброшенным, пока океанский шторм не вынес на здешний берег великана. То есть меня.

Через три дня его превосходительство действительно привез мне послание императора, написанное на свитке тончайшего шелка. Его величество милостиво позволял пробить одно окно в стене моего жилища. Кормолап добавил уже от себя, что во избежание толпы любопытных, сбегавшихся поглазеть на меня при каждом удобном случае, будет лучше, если я займусь работой на закате дня. Света еще будет достаточно, но городские ворота закроют, и никого, кроме приставленной ко мне охраны, здесь не будет.

Так я и поступил. Читатель знает, что все мое оружие (два пистолета и тесак) император приказал конфисковать, но небольшой складной нож, равно как очки, карманную подзорную трубу, часы, огниво и некоторые другие мелочи были оставлены в моем распоряжении. Вот этим-то складным ножом я и решил воспользоваться.

Вечером, после того как городские ворота были закрыты и три сотни приданной мне обслуги оставили меня в одиночестве, я занялся делом. Солнце уже зашло, а лунного света, проникающего внутрь сквозь отверстие в куполе, для работы мне явно не хватало. К счастью, ранее я смастерил светильник из круглого лилипутского корыта, имевшего в поперечнике два дюйма. В это корытце я наливал немного масла (для этой цели Гурго распорядился доставить мне около пинты растительного масла в двух бочках), а в качестве фитиля использовал скрученные полоски ткани, оторванные от низа сорочки. Сейчас я зажег светильник и при его неярком, но вполне достаточном свете приступил к делу.

Поначалу я хотел пробить небольшое окошко в самом верху стены, обращенной к городским воротам. Но, поразмыслив немного, я отбросил эту идею. Крохотное окошко под крышей тесного жилища вряд ли способствовало бы притоку свежего воздуха.

Тщательнейшим образом осмотрев здание, я в конце концов решил пробить окно напротив входной двери. Благодаря наличию рядом с ней двух окошек даже при закрытой двери в этом случае обеспечивалась бы неплохая вентиляция моего жилища.

Я приготовил нож, встал на четвереньки и, переползая с места на место, принялся простукивать стену бывшего храма, обращенную к морскому побережью (читатель, я надеюсь, помнит, что входная дверь находилась как раз напротив городских ворот Мильдендо). Плиты, из которых она была сложена, имели размер примерно 6–7 дюймов в длину и 2 в ширину. Простукивая их, я не переставал удивляться мастерству и ловкости строителей, которые сложили из этих исполинских для здешних обитателей камней стену поистине головокружительной высоты в четыре фута.

В одном месте звук показался мне чуть звонче. Я ногтем указательного пальца аккуратно счистил тонкий слой штукатурки, а затем острием ножа процарапал границу отмеченного каменного прямоугольника. Осторожно ударил рукояткой ножа — для пробы, но каменная плита неожиданно выпала. Ударившись об пол, она раскололась на две неравные части. Я поднес один из осколков к глазам и с удивлением убедился, что плита оказалась много тоньше, чем я предполагал заранее.

Выпав из кладки, плита открыла моим глазам нишу размером примерно 6,5 на 2 дюйма. Я протянул руку, чтобы проверить ее глубину. Внутри ниши мой палец наткнулся на что-то, первоначально показавшееся мне кучкой пыли и колючего мусора. Приблизив светильник, я убедился, что ниша и в самом деле не была пуста. Примерно на треть ее заполнял небольшой холм, увенчанный каким-то светлым шариком, который поначалу я принял за крупную бусинку. Бусинка лежала сверху, на укрывавшем холмик куске ткани. Я осторожно смахнул этот, как мне показалось, мусор. От моего движения ткань сдвинулась в сторону и осталась в нише; прочее же высыпалось на пол.

Лишь спустя мгновение я понял, что передо мной на полу лежат миниатюрные кости; желтоватая же бусинка оказалась не чем иным, как крохотным черепом.

Иными словами, вскрытая мною ниша в стене содержала останки какого-то лилипута. Связки, соединявшие кости, давно истлели, и потому похороненный здесь человечек обратился в бесформенную груду костей. Что же до куска ткани, свешивавшегося из ниши, то это, возможно, было посмертное одеяние покойника или даже саван. Я извлек ткань наружу, повертел ее перед глазами, но не заметил ничего любопытного. Спрятав ткань в карман с намерением позже еще раз обратиться к ней и рассмотреть повнимательнее, я вернулся к кучке костей, лежавших на полу. К стыду своему признаюсь, что я не испытал ни малейшего трепета, сходного с тем, какое всегда ощущал, наткнувшись на человеческие останки — даже если то были останки незнакомого мне человека. Стоя на четвереньках и рассматривая то, что некогда было человеком, но двенадцатикратно меньшим, нежели обычные люди, я чувствовал лишь отстраненное любопытство — и даже не чрезмерное. И любопытство это в большей степени питалось тем, что я в тот момент подумал: вот она, причина заброшенности храма, о которой мне поведал кормолап Гурго. По всей видимости, я нашел останки того несчастного, чей жизненный путь был пресечен в стенах храма рукой неизвестного мне злодея.

Тем не менее, я решил сохранить найденные кости до утра, с тем чтобы передать их Гурго или кому-нибудь из помощников кормолапа. Я аккуратно завернул неожиданную находку в носовой платок и положил сверток в дальний угол. Деятельность по проделыванию окон я решил приостановить, хотя это и вынудит меня еще одну ночь провести в духоте: прежде Гурго, по моему разумению, должен будет осмотреть образовавшуюся нишу. Осторожно водворив на место обе части разбившейся плиты, я закрыл нишу от посторонних глаз, после чего загасил светильник, чтобы лишний раз не расходовать дорогое масло, и растянулся на матрасе. Матрас был изготовлен по личному указу императора. На него пошли ровно шестьсот обычных лилипутских матрасов; тем не менее, он казался мне слишком тонким. К счастью, неровности пола, которые, возможно, представляли бы серьезное неудобство для лилипутов, были для меня совершенно неощутимы.

Значительную часть пространства моего жилища занимали собственноручно сделанные мною стол и табурет. Когда я беседовал с кем-то из посетителей, прочие, как правило, прогуливались по столу (а кое-кто катался по нему в карете или верхом), дожидаясь своей очереди. При этом некоторые признавались, что поверхность столешницы менее гладкая и ровная, чем, например, поверхность мощенной камнем дороги, ведущей от столицы к морскому побережью. Меня несколько уязвляли подобные заявления, ибо я гордился добротностью и тщательностью своей работы. Но я был вынужден признать: многие детали, прекрасно замечавшиеся маленькими человечками, были недоступны моему восприятию. Точно так же и поверхность, казавшаяся мне и внешне, и на ощупь идеально отполированной, воспринималась ими как весьма бугристая.

Так или иначе, по утрам меня обычно навещали не менее десятка знатных особ, главным образом придворных дам (что послужило однажды вполне смехотворным основанием поистине невероятных подозрений на мой счет; но об этом я рассказываю в другом месте). Иные из них являлись ни свет ни заря и терпеливо дожидались моего пробуждения. В сущности, меня не оставляли в одиночестве ни на мгновенье. Исключение составляло время завтрака. Великан, поглощающий пищу, вызывал отвращение у лилипутов. Впоследствии мне довелось убедиться в естественности такой реакции. Пока же я наслаждался покоем, поедая регулярно поставляемые к моему столу нежнейшие окорока и цельные говяжьи туши, запивая их восхитительным на вкус лилипутским вином. За завтраком я выпивал не менее двух бочек; впрочем, это составляло чуть менее нашей пинты.

Покончив с завтраком, я попросил одного из двадцати четырех слуг, убиравших остатки трапезы, передать ожидавшим меня посетителям, что не смогу уделить им должное время вследствие легкого недомогания, ставшего следствием вчерашнего холодного ветра с моря. Я объяснил, что мои чиханье и кашель способны причинить вред здоровью уважаемых особ, и потому предложил им перенести общение со мною на два-три дня.

Слуга быстро спустился со стола с помощью веревочной лестницы; через четверть часа он вернулся и сообщил о выполнении моего распоряжения. Вслед за тем, от имени остальной челяди, он попросил разрешения оставить меня па сегодня, ибо, как он выразился, их состояние здоровья является необходимым условием добросовестного обслуживания. Если, по его словам, они захворают из-за моей простуды, завтра обо мне некому будет заботиться.

Я позволил им удалиться, но лишь после того, как появится флестрин-наздак. Тогда упомянутый слуга самоотверженно согласился остаться, предложив отпустить остальных. Я же посоветовал ему дожидаться прибытия его превосходительства Гурго снаружи. Мое предложение пришлось ему по душе — насколько можно было судить по той поспешности, с которой он воспользовался веревочной лестницей.

Оставшись один, я положил перед собою платок с вчерашней находкой. В кармане брюк у меня лежала карманная подзорная труба. Выкрутив одно из увеличительных стекол, я вооружился им вместо лупы, чтобы приступить к осмотру загадочных костей. Как я уже говорил, вчера они не вызвали во мне чувства, сходного с тем, какое могли вызвать человеческие кости нормального размера. Поэтому побудительным мотивом к осмотру послужило любопытство, вполне простительное для корабельного хирурга. Появилась возможность тщательнее изучить внутреннее устройство лилипутского тела и понять, только ли размеры тела отличают нас друг от друга? Ответ на этот вопрос я поначалу пытался найти в лилипутских книгах. Но оказалось, что в этой стране существует категорический запрет на изучение устройства человеческого тела и даже на изображение костей и внутренностей.

Когда я развернул платок, череп откатился в сторону, подобно средних размеров бусинке. Взяв его двумя пальцами, большим и указательным, я задумчиво повертел его в руках. Нет, воистину мы с лилипутами слишком разные существа. Ничто в этом желтоватом шарике неправильной формы не вызывало в душе моей никаких чувств.

Я поднес череп к глазам и взглянул на него сквозь увеличительное стекло. В ту же минуту пальцы мои дрогнули, так что я едва не уронил рассматриваемый предмет. Ибо теперь-то я ясно увидел настоящий человеческий череп, бывший некоторое время назад вместилищем мыслей и суждений, подобных тем, которые зарождались в моей голове.

Вдобавок я понял, сколь поистине ужасной была моя находка — ведь этот человек, возможно, еще при жизни оказался злодейским образом замурован в стену!

Тотчас новая пугающая мысль пришла мне в голову. Вспомнив о том, что жилище мое некогда было лилипутским храмом, я тотчас вспомнил и об ужасном обычае человеческих жертвоприношений, присущем некоторым примитивным культам. Что я знал о лилипутской религии? Ничего, кроме невнятного рассказа о религиозном расколе между тупоконечниками и остроконечниками. Как в свое время сообщил мне кормолап Гурго, непримиримые враги не могли решить, с острого или тупого конца следует разбивать за завтраком вареное яйцо.

Более я ничего не знал о религиозных воззрениях лилипутов. Следовательно, можно было предполагать что угодно, в том числе и существование кровавых жертвоприношений сродни тем, с которыми столкнулись испанцы в Мексике.

Увлеченный изучением вечерней находки, я пропустил момент появления кормолапа. Потому меня застал врасплох его испуганный возглас:

— Куинбус Флестрин, что вы делаете?!

Я оторвался от изучения останков и поприветствовал Гурго. Он не ответил. Несмотря на мелкость черт, я ясно различал неописуемый ужас на его лице. Я успокаивающе улыбнулся, но на улыбку мою он ответил совсем странно. В руке его появился меч, он угрожающе выставил его вперед и в то же время осторожно попятился к краю.

— Если вы осмелитесь приблизиться ко мне, я позову на помощь, — объявил он тонким дрожащим голосом. — Учтите, на улице меня ждет эскадрон конных лучников. Они живо забросают вас отравленными стрелами.

— Что это значит? — растерянно прошептал я (тут следует отметить, что в разговоре с лилипутами я всегда стремился сдерживать громкость своего голоса, дабы не причинять им неудобства). — Что я такого сделал?

— Вы еще спрашиваете? — возмутился кормолап, не убирая своего оружия. — После того, как я застал вас за чтим отвратительным занятием? — при этом он указал острием меча на кости. — Какой ужас! А ведь я считал нелепыми слухи о вашем каннибализме!

Только теперь я понял причину его нелепого поведения. На столе валялись обглоданные мною за завтраком говяжьи кости. Кости, лежащие здесь же, были восприняты моим другом как часть чудовищной трапезы. К тому же, стоя внизу, он не мог окинуть взглядом весь стол, и распалившееся частностями воображение дорисовало чудовищную картину каннибальского пиршества.

Я постарался развеять его подозрение и рассказал, при каких обстоятельствах обнаружил останки. Поскольку я в свою очередь заподозрил лилипутов в принесении человеческих жертв, то некоторые детали осмотра были мною утаены от его превосходительства.

После моих объяснений лицо его превосходительства не только не прояснилось, но, казалось, омрачилось еще больше; правда, он убрал меч в ножны и принялся слушать меня с удвоенным вниманием. Я рассказал ему об уловке, которой я воспользовался, чтобы избавиться от присутствия слуг и посетителей. Гурго облегченно вздохнул. По его словам, особенности отношения лилипутов к смерти таковы, что публичное рассматривание останков умершего считается кощунством. К счастью, согласно мнению лилипутов, я человеком не являюсь, и значит, обнаруженные кости он видит как бы в одиночку. Я хотел было поднять его, но остатки недоверия заставили его превосходительство отказаться от моей помощи. Кормолап воспользовался веревочной лестницей. Поднялся он ловко и быстро, хотя время от времени я ловил на себе подозрительные взгляды флестрин-наздака. Всякий раз я успокаивающе улыбался ему, забывая о том ужасном эффекте, который оказывали на лилипутов мои огромные зубы.

Взобравшись на стол, Гурго приблизился к костям и присел на корточки перед ними. Что-то привлекло его внимание, он сначала наклонился к костям, затем резко выпрямился, спешно отошел на два шага и огляделся по сторонам. Я понял, что он ищет обнаруженную мною нишу. Наклонившись, я осторожно вынул разбитую по моей неосторожности плиту. Гурго заглянул в нишу, ступил внутрь. Ниша оказалась для него вполне просторной; во всяком случае, Гурго, осматривая ее, поворачивался без особых проблем. В двух или трех местах он что-то соскоблил со стены миниатюрным кинжальчиком. Затем его внимание привлекло нечто на полу, какая-то вещица, столь малая, что я не мог ее разглядеть. Подняв эту невидимую вещь, он поднес ее к глазам. Мне показалось, что на крохотном личике обозначилось выражение ужаса — уже знакомое мне по первой реакции его превосходительства на лежащие передо мною кости. Гурго быстро спрятал находку в карман, не говоря мне ни слова. Я, разумеется, не стал ни о чем спрашивать. Но бледность кормолапа меня удивила.

— Поднимите меня на стол, — потребовал его превосходительство.

Я услужливо подставил ему ладонь и осторожно поднял на стол. Здесь кормолап словно забыл о моем присутствии. Он принялся расхаживать по столу, заложив руки за спину и старательно обходя оказавшиеся точнехонько на его пути найденные мною кости. Видя, что Гурго никак не решится начать разговор, я заговорил сам.

— Ваше превосходительство, — осторожно начал я, — однажды вы сказали мне, что в этих стенах ранее располагался храм.

Кормолап остановился и повернулся ко мне.

— Верно, — ответил он. — И что же?

— Когда же я спросил вас, почему этот храм пришел в запустение, вы посоветовали мне никогда не спрашивать об этом.

Гурго молчал.

— Могу ли я предположить, что этот несчастный, останки которого я случайно нашел, имеет какое-то отношение к судьбе храма? — спросил я, стараясь говорить как можно тише.

Флестрин-наздак вздрогнул.

— Возможно, — ответил он после паузы. — Возможно. Видите ли, Куинбус Флестрин… Но только вы должны молчать о том, что я сейчас скажу… Так вот, видите ли, здесь, в этом храме несколько лет назад было совершено ужасное злодеяние. И ваше предположение совершенно справедливо, — он указал сначала на кости, а затем на нишу, — вот это, очевидно, следы того давнего злодеяния.

Разумеется, я хотел услышать подробности, а не только подтверждение моей собственной догадки. Но Гурго не дал мне задать нового вопроса.

— Прошу вас, — сказал он, — это очень опасная история. Верните на место каменную плиту. А теперь, — добавил он еле слышно, когда я выполнил его распоряжение, — спрячьте кости. Спрячьте так, чтобы их можно было незаметно вынести отсюда.

Я завернул обнаруженные останки в носовой платок и опустил в карман. Мне показалось, что Гурго при этом облегченно вздохнул.

— Куинбус Флестрин! — громко сказал он. — Его величество поручил мне проследить, чтобы вы ежедневно совершали прогулку вокруг своего жилища. Извольте же выйти и выполнить высочайший приказ, — при этом Гурго прижал обе руки к груди и выразительно несколько раз кивнул, так что я понял — он хочет рассказать мне о чем-то, максимально удалившись от стен бывшего храма.

— Да, конечно, — ответил я со всей поспешностью (мне не нужно было повышать голос — слуги снаружи прекрасно слышали меня, даже если я говорил шепотом). — Конечно, ваше превосходительство, я с радостью выйду на свежий воздух. И прошу передать его величеству мою искреннюю благодарность за заботу.

Когда мы, по мнению Гурго, отошли достаточно далеко от моего жилища, кормолап прежде всего попросил меня похоронить останки, покоившиеся в моем кармане. При этом он объяснил, что могила должна быть вырыта таким образом, чтобы скелет мог расположиться в ней вертикально, причем — вниз головой. На мой удивленный вопрос он ответил, что таков обычай, имеющий глубокий религиозный смысл.

— Надеюсь, вам известно, что Земля представляет собою плоский диск, — сказал флестрин-наздак. — В конце времен, когда случится светопреставление, она должна перевернуться. Потому-то мы своих покойников хороним в вертикальном положении вниз головой, чтобы при этом грандиозном перевороте они оказались в нормальном положении и смогли воскреснуть к новой жизни.

Я был поражен этим объяснением. Не сутью его — ибо у каждого народа есть свои обычаи, кажущиеся прочим странными. Поразило меня то, что, насколько я мог вспомнить, крохотный череп лежал вверху, а это означало именно захоронение вверх головою.

Я не замедлил сообщить об этом Гурго. Кормолап содрогнулся.

— Чудовищное кощунство! — воскликнул он. — Тот, кто замуровал в стену тело несчастного, тем самым постарался лишить его возможности воскреснуть в конце времен. Потому что захороненные головою вверх уже не воскреснут… Преступник рисковал многим, — добавил Гурго после непродолжительного молчания. — В случае поимки такого злоумышленника ожидает ужасная казнь — расчленение на двенадцать частей, по числу сторон света (в представлении лилипутов у света не четыре, а именно двенадцать частей), и одну часть при этом бросают в море. Делается это для того, чтобы после поворота Земли казненный не воскрес вовсе, независимо от того, как будут захоронены его останки. Разумеется, при таком обвинении судьи не удовлетворяются обычными показаниями двух свидетелей, как в случае с другими преступлениями. Тут судья требует представить двенадцать свидетелей кощунства. Так что нужно было иметь чрезвычайно серьезный повод для того, чтобы поступить таким образом…

При всем том, что я с трудом различал интонации лилипутов, мне показалось, что в голосе Гурго прозвучало не только возмущение. Я спросил его, максимально понизив голос, не наводит ли его кощунственное захоронение на какие-либо мысли относительно виновников?

— Да, — признался он. — Наводят. Так могли поступить не только злодеи, желавшие лишить умершего посмертного воздаяния. Некоторые еретики отрицают возможность переворота Земли. Они придерживаются прямо противоположных взглядов и хоронят своих приверженцев вверх головами. Таковы взгляды крайних тупоконечников. Для них подобное захоронение, напротив, весьма почетно.

Он вновь замолчал, на этот раз — надолго.

С помощью перочинного ножа я выкопал ямку глубиной двенадцать дюймов. Затем бережно опустил туда крохотные косточки, предварительно положив крохотный череп, перевернув его должным образом. Остальные я сложил так, как они шли в теле. Следуя указаниям флестрин-наздака, я засыпал могилу землей, а затем, по его просьбе, утоптал. На мой вопрос — следует ли как-то пометить захоронение, Гурго ответил отрицательно.

— Вообще, — заметил он, — будет лучше для вас, Куинбус Флестрин, если вы забудете об этой находке. Всякое возвращение к темной истории бывшего храма может не лучшим образом сказаться на вашей судьбе. Мы исполнили свой долг — похоронили умершего должным образом. Все прочее не касается ни вас, ни меня.

— Но каким образом чужое прошлое может повлиять на мое нынешнее положение? — удивленно спросил я.

— Н-ну… — замялся кормолап. — Как бы… Впрочем, если вы поклянетесь молчать, я скажу вам.

Разумеется, я поклялся.

Гурго предварительно огляделся по сторонам и попросил меня осмотреть окрестности с высоты моего роста. Я убедил моего друга в том, что вокруг в радиусе двухсот футов нет ни одного соглядатая, и помог ему забраться на мое плечо. Приблизившись к моему уху, он сказал, да так тихо, что я едва смог разобрать его слова:

— Близится война с Блефуску.

— Ну и что? — Я все еще не понимал его опасений. О возможной войне с соседним островным государством в последние дни говорил едва ли не каждый второй лилипут, пришедший на меня поглазеть. Разумеется, говорили о войне не со мной, просто я слышал эти разговоры. — Какое отношение имеет будущая война к прошлому храма?

— У его величества в отношении вас грандиозные планы, — пояснил Гурго. — А поскольку подстрекателями к новой войне, как это бывало уже не раз, выступают нечестивые тупоконечники, укрывшиеся в Блефуску, всякое расследование, касающееся корней давней вражды, может быть истолковано как угодно.

Сказав это, он велел мне присесть. Подчинившись, я опустил руку, и Гурго быстро сбежал по ней на землю. Оставаясь на корточках, я поинтересовался, стараясь говорить вполголоса:

— Но почему вы полагаете, что злодейское убийство связано с Крампусом Тергартом?

Крампус Тергарт — Великий Раскол. Именно так называли в Лилипутии начало смертельной вражды, некогда расколовшей общество. Мой вопрос, похоже, немного смутил кормолапа.

— Н-ну… — промямлил он. — Что ж тут непонятного, Куинбус Флестрин? Не вы ли сказали, что, по вашему мнению, несчастный был похоронен вверх головой?

— Да, но вы же сами сказали, что злодеи могли так поступить, чтобы лишить свою жертву посмертного воздаяния, — напомнил я.

Он досадливо подпрыгнул на месте:

— Я думаю, что мы все-таки имеем дело с еретиками, — и, не давая мне вновь возразить, закончил: — Ваш интерес к прошлому бывшего храма ваши враги истолкуют как склонность к ереси. И тогда вам придется туго — законы империи против еретиков весьма жестоки. То есть, я хотел сказать, справедливы, но очень суровы.

В другом месте воспоминаний я уже рассказывал о Великом Расколе. Позволю себе повторить вкратце этот рассказ, дабы напомнить читателям о сути проблемы; вряд ли многие из них помнят о давным-давно выеденном яйце…

Вот как выглядело начало этой вражды, самой кровопролитной в истории Лилипутии и ее соседа — империи Блефуску, со слов главного секретаря (тюрлилака) Тайного совета, его превосходительства Рельдреселя. Главный секретарь был вторым после Гурго высокопоставленным лилипутом, с которым у меня сложились дружеские отношения. Правда, в отличие от кормолапа, тюрлилак посещал меня гораздо реже, ибо общение со мною никак не входило в его служебные обязанности. Обыкновенно мы встречались во время утренних посещений, о которых я говорил ранее. Беседовал я с ним охотно, ибо Рельдресель отличался от многих придворных здравым умом и широким кругозором, снискавшим ему опасную славу вольнодумца.

Итак, вот что поведал мне во время одного из утренних визитов тюрлилак.

«Дед нынешнего императора, будучи ребенком, порезал себе палец за завтраком, разбивая яйцо древним способом — с тупого конца. Тогда император, отец поранившегося принца, обнародовал указ, предписывающий всем его подданным под страхом строгого наказания разбивать яйца с острого конца. Этот закон до такой степени озлобил население, что, по словам наших летописей, был причиной шести восстаний, во время которых один император потерял жизнь, а другой — корону. Мятежи эти постоянно разжигались монархами Блефуску, а после их подавления изгнанники всегда находили приют в этой империи. Насчитывают до одиннадцати тысяч фанатиков, которые в течение этого времени пошли на казнь, лишь бы не разбивать яйца с острого конца».

Впервые услыхав все это, я выразил недоумение относительно того, что сугубо кулинарная проблема оказалась столь значимой для двух весьма многочисленных народов. Рельдресель же возразил на это, указав, что проблема отнюдь не кулинарного свойства.

— Вы просто не понимаете, Куинбус Флестрин, — сдержанно ответил Рельдресель. — Согласно откровению великого пророка Люстрога, изложенному в четвертой главе священной книги Блундекраль, мир есть яйцо в скорлупе, и солнце — желток его. Всякое яйцо имеет острый и тупой конец, и мировое яйцо не исключение. Куркуран, Бог-наседка, снесший мировое яйцо, защищает его от Наркуркура, Бога-яйцееда. Но в конце времен Куркуран уступит Наркуркуру. Бог-яйцеед расколет скорлупу мирового яйца своим смертоносным клювом… — тут Рельдресель сделал небольшую паузу. — Дальнейшие толкования уже не содержатся в Блундекрале. Священная книга завершается следующими словами пророка Люстрога: «Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее». А вот все дальнейшее стало результатом глубокого проникновения в заветы учителя одного из его учеников, Десгота. Именно от Десгота идет традиция считать именно острый конец яйца тем концом, который удобнее. Именно Десгот впервые открыл, что это не просто традиция. Именно ему открылось, что, если Наркуркур расколет мировое яйцо в момент, когда оно повернется к нему острым концом, всех нас ждет вечное блаженство. Если же тупым — вечные муки. Разбивая яйца с острого конца, мы способствуем повороту мирового яйца нужным концом к Богу-яйцееду. Ибо все события нашего мира так или иначе влияют на судьбы мира надземного, небесного. Словом, все наши действия способствуют приходу вечного блаженства в конце времен. Тупоконечники же препятствуют обретению блаженства своими кощунственными действиями.

— То есть, — потрясенно вопросил я, — они стремятся к вечным мукам?

— Объективно — да, — неохотно ответил тюрлилак. — Но сами они, согласно учению их пророка, неверного ученика Люстрога по имени Тогсед, да будет забыто его имя, считают, что блаженство наступит, если мир будет расколот с тупого конца.

После похорон неизвестного Гурго еще некоторое время оставался со мною. Понимая, что находка произвела тяжелое впечатление, он стремился меня развлечь рассказами о прошлом Лилипутам, о некоторых обычаях и законах этой удивительной страны. В конце концов ему удалось отвлечь меня от мыслей о скорбной находке, так что вспомнил я о ней уже после его ухода. Сунув руку в карман, я нащупал там свернутый кусок ткани. Лишь вытащив его, я вспомнил о плаще или саване, прикрывавшем останки в нише.

Разложив этот кусок перед собой на столе, я внимательно его осмотрел. Поскольку кости мы с Гурго захоронили, искать какие-то мелочи, способные пролить свет на случившееся, можно было только так.

Цвет этого плаща было трудно определить — за время пребывания его в стене он успел частично истлеть, частично обесцветиться. Я вновь вывернул из подзорной грубы окуляр, пододвинув светильник поближе, и приступил к осмотру.

Мне удалось разглядеть остатки завязок с одной стороны и боковые разрезы на этом плаще (все-таки плаще). Кроме того, я заметил остатки рисунка, некогда вышитого с изнанки. Это были две концентрические окружности, вписанные в овал. Что могла означать вышивка, я не мог узнать. Несколько разочарованный, я вернул на место окуляр, а ветхий плащ положил на край стола. Оставшееся до сна время я то и дело возвращался мыслями к находке и словам Гурго. Не могу сказать, что они содержали слишком много сведений.

Уже когда я улегся спать, перед самым сном, мне вдруг пришло в голову, что найденный мною покойник не имел никакого отношения к осквернению храма, и первоначальная моя догадка была, безусловно, ошибочной. Ведь для того же кормолапа Гурго находка оказалась полной неожиданностью! Говоря о злодейском убийстве, совершенном в этих стенах несколько лет назад, он никак не мог иметь в виду убийство того несчастного, чьи кости я случайно обнаружил в стенной нише. Рассказ Гурго касался случая, о котором, насколько я мог понять, было известно многим (иначе храм не оказался бы заброшенным). Об останках же, замурованных в стену, не мог знать никто (кроме, разумеется, того, кто это сделал). Во всяком случае, только такой вывод я мог сделать из поведения моего высокопоставленного друга.

Стало быть, в стенах храма, ставшего моим жилищем, случилось не одно злодейство, а как минимум два! Первое, о котором по какой-то причине не захотел говорить кормолап. И второе, бывшее тайной для всех, пока я случайно не наткнулся на замурованные кости.

Я решил завтра же расспросить флестрин-наздака о том, что же на самом деле случилось в храме и превратило это величественное сооружение в оскверненное и заброшенное место.

Разумеется, не было почти никаких следов, указывающих на связь двух событий. Но странно было бы представить себе несвязанные между собой злодейства, свершившиеся в одном месте. И хотя бы один след был — характер захоронения, на который обратил внимание кормолап, связывал второе событие с Великим Расколом. Что же до первого злодеяния, то пусть неохотно, но Гурго дал понять, что и оно связано было с еретиками-тупоконечниками.

Чем больше я думал об этом, тем сильнее становилось мое желание раскрыть тайну. Почему — трудно объяснить. Возможно, причиной всему было моей природное любопытство. Так или иначе, я не мог заставить себя, как советовал кормолап, выбросить из головы эту историю. Даже ночью, растянувшись на своем матрасе, я долго не мог заснуть. Самые разнообразные мысли занимали мой ум. Но все они так или иначе касались кучки крохотных костей, истории Великого Раскола, обычаев и представлений правоверных остроконечников и еретиков, бежавших в Блефуску. Я ворочался с боку на бок и с каждой минутой все больше раздражался. В конце концов, что мне за дело до лилипутских тайн и секретов, путь даже ужасного или кровавого свойства? Мне никак не удавалось убедить себя в том, что крохотные существа размером в пять-шесть дюймов были на самом деле такими же людьми, как и я. Минутное замешательство, испытанное мною при внимательном рассматривании миниатюрных косточек в увеличительное стекло, впечатление, потрясшее меня на какой-то миг, было именно минутным, мгновенным замешательством. Я все еще воспринимал лилипутов скорее как чудесным образом оживших куколок. Но даже ожившие куколки вполне могут раздразнить любопытство и вызвать сочувствие.

В конце концов я уснул, но и во сне все происшедшее продолжало преследовать меня. Мне снились странные маленькие призраки, бесшумно выплывавшие из стен оскверненного храма и плавно кружившиеся вокруг моей головы, будто маленькие облачка. Затем все они слились в одного призрака. Этот единственный призрак опустился на пол и неторопливо продефилировал передо мною сначала в одну сторону, затем в другую. Во сне меня чрезвычайно удивило то, что призрак прихрамывал на правую ногу, а крохотную голову, размером с горошину, держал перед собою. Затем и этот призрак исчез, а я проснулся — от духоты: ведь находка прервала мои попытки пробить несколько окошек под крышей здания.

Я высунулся наружу, тем самым вызвав тревогу в охранявших меня войсках. К счастью, я уговорил командира гвардейцев, несшего ночную караульную службу, позволить мне несколько раз обойти дом. Он отрядил два эскадрона конных лучников сопровождать меня в этой прогулке. Конники меня не смущали.

Дойдя до той стены бывшего храма, которая была обращена к Мильдендо, я остановился. Столица Лилипутии лежала передо мной, я мог единым взором окинуть почти весь этот великолепный город. Горело множество фонарей, которые четко очерчивали улицы, расходившиеся от утопавшего в огнях королевского дворца. Меня поразили странные светлячки, быстро передвигавшиеся в самых разных направлениях. Я вытащил из внутреннего кармана подзорную трубу и поднес ее к глазу. Светлячки оказались каретами вельмож и просто богатых горожан — стоявшие на запятках лакеи высоко вздымали зажженные факелы; именно это создавало эффект живых бегущих огоньков. В некоторых случаях я даже узнавал гербы, украшавшие дверцы экипажей. Наблюдать за ночной жизнью Мильдендо, находясь за его пределами, было чрезвычайно увлекательно.

Меня приятно удивила геометрическая правильность этого города, величественного, несмотря на размеры. Императорский дворец Бельфаборак находился строго в центре. Впоследствии я измерил расстояние от него до шести угловых башен, венчавших оборонительные стены Мильдендо. Измерения лишь подтвердили первое мое впечатление.

От Бельфаборака расходились, как я уже сказал, шесть широких улиц, соединявших его с крепостными башнями, и мне сразу же доставило удовольствие зрелище одновременной смены караула во всех башнях.

Еще шесть улиц, более узких, вели от шести стен дворца к зданиям, уступавшим ему пышностью. Даже ночью, благодаря специально установленным на зданиях факелам, можно было увидеть на башнях этих малых дворцов гербы членов тайного совета: адмирала Скайриша Болголама, главного секретаря Рельдреселя, казначея Флимнапа, генерала Лимтока, обер-гофмейстера Лелькена и верховного судьи Бельмафа.

От напряжения у меня начали слезиться глаза. К тому же грозные мои караульщики в любой момент могли проснуться, да еще и со сна выпустить в меня тучу стрел. Поэтому я спрятал в карман трубу и, стараясь двигаться бесшумно, вернулся в духоту заброшенного храма. За это время камни немного остыли, так что я все-таки уснул и проспал без сновидений до утра.

Утро началось с визита кормолапа Гурго. Флестрин-наздак был возбужден, но нынешнее его возбуждение имело характер радостный. Как выяснилось, накануне вечером император неожиданно вызвал моего друга к себе. Гольбасто беседовал с кормолапом весьма милостиво, а перед окончанием аудиенции изволил сообщить о возможном участии Гурго в очередных прыжках на канате.

— Понимаете ли вы, — взволнованно говорил Гурго, — что это означает конец опалы! Его величество более не гневается на меня и целиком полагается на мою преданность!

Я искренне поздравил его с такими изменениями и поинтересовался, когда состоятся эти состязания и смогу ли я их лицезреть.

Как я уже писал, прыжки на канате регулярно устраивались при дворе Гольбасто. Участвовали в них все сколько-нибудь значительные вельможи Лилипутии. Победитель мог претендовать на высокую должность. Правда, состязания представлялись довольно опасными, иные участники ломали себе шею, стремясь подпрыгнуть выше соперников. Кроме того, после этих состязаний будут проведены и вторые, связанные с особыми императорскими наградами — синей, красной и зеленой нитками. Напомню, что суть состязаний заключалась в том, что император и первый министр держали в руках длинный шест и внезапно либо поднимали, либо опускали его. Претендент же должен был перепрыгнуть через шест или, напротив, проползти под ним, демонстрируя свою ловкость. Далее награды распределялись следующим образом: самый ловкий вельможа получал синюю нитку, второй — красную и третий — зеленую. В отличие от прыжков на канате, состязания с шестом проходили в отсутствие зрителей, за ними наблюдали император, императрица и первый министр.

— Совсем скоро! — радостно ответил мне Гурго. — Совсем скоро, через три дня. Разумеется, вы приглашены, его величество велел вам передать это. Кроме того, убедившись в вашей лояльности, он приказал мне снять караул, охранявший ваше жилище. Отныне вам позволяется свободно передвигаться по всей стране. Разумеется, вы должны соблюдать при этом всяческую осторожность, дабы не убить и не покалечить никого из подданных его величества. — Сообщив мне эту приятную новость торжественным тоном, Гурго сказал — уже неофициально, что, по его мнению, это еще раз подтверждает предположение о грядущей войне с Блефуску и о планах, которые имеются у императора относительно моего в ней участия.

Его рассуждения вызвали у меня воспоминание о недавней трагической и загадочной находке и о мыслях, посетивших меня минувшей ночью. Выдержав небольшую паузу, я настоятельно попросил Гурго все-таки рассказать о причинах заброшенности бывшего храма. Поначалу он отнекивался. Я настаивал, даже намекнул ему на то, что снятием императорской опалы он все-таки обязан мне — ведь не появись в этих краях я, не было бы и должности флестрин-наздака, на которой он так хорошо зарекомендовал себя.

И тогда кормолап нехотя поведал мне о давних событиях.

— Все это, как вы, очевидно, уже догадываетесь, было связано с Великим Расколом, — так начал свой рассказ кормолап Гурго. — Несмотря на преследования, на изгнание и казни большого числа бунтовщиков, часть лилипутов продолжала втайне придерживаться старых обычаев. В какой-то момент император проявил милость. Специальным указом он позволил еретикам разбивать яйца с тупого конца — при условии, что те, прежде чем разбить яйцо, щелкнут пальцем по его острому концу. Большинство еретиков приняли столь щедрое предложение. Их назвали сеттики, то есть лояльные…

Далее мой друг поведал мне, что некоторая часть тупоконечников отвергла императорский компромисс. При этом они пребывали в убеждении, что не следует бежать в Блефуску, как это сделали ранее десятки тысяч еретиков. Нет, эти тайные тупоконечники (их называли коркуры, иначе — треснутые) считали, что бегство из Лилипутии — слабость, недопустимая для истинно верующих. Сектантов преследовали — и официальные власти, и даже сами тупоконечники, получившие возможность свободно исповедовать свои убеждения. Но чем больше кар обрушивалось на головы коркуров, тем упорнее и фанатичнее становились уцелевшие. Ересь проникала и в ряды священников. И это было опаснее всего, ибо священники-еретики превращали свои храмы в настоящие капища богохульников. А богослужения в них все чаще обретали изуверские черты.

Несколько лет назад это приняло форму настоящего бедствия. Со всех концов страны доходили страшные слухи об исчезнувших без следа горожанах. Разумеется, творили, что их похищали тайные тупоконечники для кровавых жертвоприношений в своих тайных капищах.

— И вот наконец, — сказал Гурго, понизив голос, — в начале года Синего Лепестка в самой столице пропали пятеро горожан. Его величество был крайне встревожен этими событиями и приказал военному министру гальбету Болголаму найти и примерно покарать виновных. Следы привели в этот храм, — кормолап окинул сумрачным взглядом мое жилище. — Выяснилось, что он уже давно стал оплотом коркуров. И священник, который проводил здесь богослужение, был в действительности главой тайных тупоконечников всего Мильдендо, а значит, и всей Лилипутии. Он имел тайные сношения с вождями еретиков, жившими в Блефуску, и с блефускианскими шпионами. Но самое страшное заключалось в том, что в храме регулярно проходили еретические службы, сопровождавшиеся самыми кровавыми и чудовищными обрядами… — Мой друг закрыл лицо руками. Справившись с приступом слабости, вызванным тягостными воспоминаниями, он продолжил: — Люди, посланные Болголамом, обнаружили тела похищенных во рву, недалеко от городских ворот. Все они были обезглавлены в соответствии с мерзким обычаем коркуров. Причем все указывало на то, что жертвоприношение было совершено в этом храме. Император приказал хранить страшную находку в тайне, не желая вызывать народные волнения. Но слухи просочились, и в столице началась паника. Лояльных стали подозревать в тайном сочувствии коркурам, имели место кровавые эксцессы — несколько сот правоверных жителей Мильдендо устроили самосуд над тупоконечниками-сеттиками, жившими по соседству. Королевские войска взяли под охрану квартал тупоконечников, чтобы уберечь их от народного гнева. Коркуры же укрылись в этом храме, забаррикадировав вход. Кстати, — заметил кормолап, указывая на гигантскую дверь, — в те времена дверь имела обычные размеры. Так вот, коркуры во главе со священником оскверненного храма превратили свое убежище в неприступную крепость. Болголам по приказу его императорского величества окружил храм гвардейцами. Затем, через глашатаев он передал требование императора Гольбасто, чтобы священник Фрель Релок, совершивший ужасное жертвоприношение пяти остроконечников, добровольно явился в суд и там открыто признал свою вину, уповая на милость его величества. Однако тот не внял призыву — из трусости — и даже во имя спасения невинных тупоконечников-сеттиков, которые в любую минуту могли стать жертвами разъяренных остроконечников, не пожелал прийти в суд. Его прихожане приняли решение добровольно уйти из жизни. Но поскольку самоубийство — большой грех, на который никто из них не мог пойти, было принято решение пожертвовать одним, определенным по жребию. Он должен был убить ночью своих товарищей; самому же ему предстояло пасть от рук осаждавших. Но так случилось, что он был лишь ранен во время утреннего штурма. От него стали известны не только подробности той страшной ночи. Единственный захваченный живым коркур признался, что священник-изувер ушел тайным ходом и бежал в Блефуску… — Гурго вздохнул. — Когда о бегстве Фреля Релока стало известно в городе, гвардейцы более не смогли сдерживать толпу, осаждавшую квартал тупоконечников. Результатом стала ужасная гибель почти пяти тысяч мильдендцев-сеттиков, разбивавших вареные яйца с тупого конца по разрешению императора… Следом же кровавые погромы прокатились по всей стране… — Он помолчал немного и добавил: — Вот тогда-то император и приказал сделать в этом бывшем храме ворота такой величины, чтобы никто и никогда не смог превратить это сооружение в неприступную крепость, — закончил Гурго и замолчал с мрачным видом.

— Скажите, друг мой, — спросил я осторожно, — вы говорите, что, когда тела пропавших горожан обнаружили во рву, найдены были и следы, неопровержимо указывавшие на этот храм как на место совершения убийства. А что это за следы? И каким образом они указали на этот храм как на место злодейского жертвоприношения и на беглого священника как на инициатора отвратительного деяния?

— Ну, во-первых, тела убитых были брошены в ров под стенами храма, — ответил кормолап. — Во-вторых, они были запеленаты в специальные ритуальные пелены с гербом именно этого святилища. Наконец, сами еретики не оспаривали этого.

— А их спрашивали? — поинтересовался я.

— Во всяком случае, тот самый коркур, о котором я вам рассказал…

— Единственный, оставшийся в живых, — уточнил я. — Единственный свидетель.

— Да, он. Так вот, этот самый коркур подтвердил все то, о чем я вам сейчас рассказал.

— Он еще жив? — спросил я. — Ведь, насколько я понимаю, все случилось чуть более пяти лет назад, не так уж давно!

Год Синего Лепестка соответствовал 1694 году нашего календаря.

— Да, он, разумеется, жив, — нехотя ответил кормолап. — Тот еретик раскаялся, стал правоверным остроконечником, и император помиловал его и даже осыпал милостями.

— Что же, я мог бы с ним встретиться? — мне казалась заманчивой сама мысль о таком разговоре с непосредственным участником событий. — Можете ли вы это устроить?

Кормолап явно помрачнел.

— Не думаю, что это удастся. Он… Я даже не знаю, где он сейчас живет, — уклончиво сказал он. — И вряд ли он станет обсуждать с вами те события. Думаю, он постарался поскорее забыть о них. По вполне естественным причинам. И я не понимаю, для чего вам разговор с ним? Ведь вас интересует история второго злодейства, а не первого. Конечно, вам кажется, что они связаны. Но ведь возможно, что и нет! Мы же не знаем, этого несчастного умертвили до тех ритуальных убийств или нет! Возможно, что он — жертва вспышки фанатизма более раннего. Разве нет?

Я был вынужден признать справедливость его замечаний. Мое предположение о связи двух преступлений не основывалось на фактах. Чувства — и только. Видя, что его слова несколько поколебали мою уверенность, господин Гурго добавил веским тоном:

— Мы ведь слишком мало знаем об обычаях коркуров. Не исключено, что тут вообще не было никакого преступления — кроме кощунственного захоронения. Что если такой вид погребения является, напротив, самым почетным для еретиков? Представим себе, что тела наиболее уважаемых членов своей общины после смерти непременно замуровывались в храмах. Разве такое невозможно?

Зная о том, сколь различны обычаи разных народов и разных общин, я принужден был признать справедливость рассуждений кормолапа. Но тотчас, вспомнив о найденном мною плаще, я заметил, что тогда покойника завернули бы в саван. А останки, найденные мною, укрывал самый обыкновенный плащ с боковыми разрезами для рук, которые можно было наблюдать на лилипутских плащах ежедневно.

Гурго потребовал немедленно показать ему плащ. Рассматривая полуистлевшую ткань, он хмурился, потом сухо сказал:

— Все, опять-таки, зависит от обычаев еретиков. Возможно, они пользовались при погребении не саванами, а вот такими плащами.

Видя, что тема загадочного погребения не занимает моего гостя и даже, напротив, раздражает его, я перевел разговор на предстоящие состязания, на личности возможных соперников моего друга, среди которых особо выделялся главный прыгун — адмирал Болголам. Гурго высказал предположение, что адмирал пользуется какими-то приспособлениями, позволяющими ему крепко стоять на канате и в то же время прыгать чрезвычайно высоко — на целых полдюйма выше других. Из вежливости я поддакивал ему.

Наконец Гурго откланялся, оставив меня наедине со множеством мыслей, порожденных его рассказом о страшных событиях недавнего прошлого. Даже наступление вечера не принесло успокоения и не изменило направления моих размышлений.

Правда, на сей раз мне не пришлось тайком выбираться из храма. Караула больше не было, гвардейцы ушли еще утром. Так что с заходом солнца я вынес свой табурет наружу, сел на него и обратил задумчивый взгляд к вечернему Мильдендо.

На рассвете я был разбужен чрезвычайным посланником его величества, которым оказался мой друг — главный секретарь Тайного совета Рельдресель. Он вручил мне манифест его величества. Император Гольбасто извещал меня о начале войны с Блефуску и о моей мобилизации на военную службу. Одновременно он сообщал мне о милостивом даровании свободы передвижений, а также о том, что мое ежедневное довольствие отныне составит количество продуктов, достаточное для ежедневного кормления 1724 подданных императора Лилипутии. Прочие пункты манифеста, менее важные, читатель может почерпнуть из первой книги моих воспоминаний.

Получив манифест, я, разумеется, тотчас забыл и о находке, и о рассказе кормолапа Гурго. Единственное, о чем я подумал в тот момент, это о том, что мой друг не сможет продемонстрировать ловкость на высоко проложенном канате: скорее всего, важные состязания перенесут. Так что о возможном повышении кормолапу и флестрин-наздаку Гурго придется забыть до наступления мирных дней. И я решил постараться ускорить победоносное завершение войны.

Как читателям известно, мне удалось исполнить задуманное. Не буду сейчас повторять историю пленения мною пятидесяти блефускианских кораблей — фактически основной силы вражеского флота. По сути, на этом война и закончилась. Мое деяние было названо в императорском манифесте великим подвигом. Скромность не позволяет мне согласиться с таким определением; хотя, признаюсь, захватывая блефускианские корабли, я рисковал здоровьем, а возможно, и жизнью: вражеские стрелки осыпали меня градом стрел, норовя попасть в глаза. Возможно, если бы им удалось меня ослепить, я бы погиб в проливе, допустив ошибку и отправившись не к берегу, а в открытое море. Так или иначе, фактический разгром вражеской эскадры принес мне и высшую степень отличия — титул нардака, и зависть могущественных сановников — казначея Флимнапа и адмирала Болголама. Кроме того, почти сразу же я навлек на себя недовольство и самого императора Гольбасто, категорически отказавшись повторить свои действия и в отношении остальной части флота Блефуску. Император Лилипутии уже видел себя победителем соседней державы, а саму державу присоединенной к Лилипутии провинцией. Поэтому мой твердый отказ вызвал его гнев. К сожалению, я не сразу об этом узнал. До поры до времени мне казалось, что я пребываю в милости монаршей. Этой ложной уверенности способствовало многократно выросшее число лилипутов (и знатных особ, и простолюдинов), желавших поглазеть на великана, в считанные часы разгромившего могучую державу и принесшего победу Лилипутии. Что скрывать, их восхищение тешило мое самолюбие, но вскоре назойливость лилипутов начала досаждать мне. Кормолап Гурго всячески стремился облегчить мое положение, то объявляя зевакам о моем нездоровье, то заручаясь указом императора, временно запрещающим посещения Куинбуса Флестрина до восхода и после захода солнца, то придумывая еще какой- нибудь способ, позволявший мне какое-то время пребывать в покое и одиночестве.

Однажды, избавив меня от очередных посетителей, Гурго доверительно сообщил мне, что благодаря моему подвигу его величество окончательно изменил свое отношение к нему.

— Уверяю вас, — заявил он, — осталось лишь продемонстрировать ловкость на канате, чтобы войти седьмым членом в Тайный совет. Я не сомневаюсь в успехе. Скорее бы его величество назначил день состязаний.

Я искренне поздравил его. На следующий день в Мильдендо для заключения мира прибыло посольство Блефуску. Помимо официальных церемоний, в которых участвовали блефускианцы, они попросили разрешения повидаться со мною. Император милостиво позволил им это. Так что последующие дни мои были связаны беседами с послами Блефуску. Я охотно принял приглашение соседнего монарха посетить его столицу. Как позже выяснилось, мой ответ блефускианцам послужил еще одной причиной недовольства его императорского величества.

Впервые я почувствовал изменение отношения ко мне во время тех самых состязаний, которые с нетерпением ожидал Гурго. Вернее, накануне. Я был единственным кавалером императорских нитей-орденов, кто не был приглашен на эти состязания. Как читатель, я надеюсь, помнит, за подвиг, совершенный мною во время войны, я был удостоен не только титула наздака, но и всех трех орденов Лилипутии. Красную, синюю и зеленую нитки я обвязал вокруг безымянного пальца правой руки (лилипуты носят указанные нитки, дважды обвязывая их вокруг талии). Согласно правилам, во время состязаний по прыжкам на канате кавалеры трех орденов являются почетными зрителями.

Памятуя об этом, я ожидал приглашения от Гольбасто, однако такового не последовало. Разумеется, в тот момент я не думал о том, что попал в немилость. Я наивно предположил, что площадь, на которой должны произойти столь важные события, слишком мала для моей персоны. Император мог опасаться, что неловкие движения с моей стороны нарушат нормальное течение состязаний.

Так или иначе, мне пришлось наблюдать за прыжками сановников издали — от своего жилища. Я видел, как прибывали придворные — кто в портшезах, кто в каретах, запряженных парами и четверками лошадей. Вся обширная площадь по одну сторону дворца вскоре была заполнена экипажами. По другую сторону, которую я подробно рассмотрел в подзорную трубу, стояли два высоких столба с натянутым между ними канатом. На земле же полукругом были расставлены скамьи для почетных гостей. Выше других, почти на уровне самого каната, на специальном помосте располагались два трона с высокими спинками — для его величества Гольбасто и его супруги императрицы Атевазиле. Они появились под звуки труб, напоминавшие моему слуху хор пронзительных цикад. Император взмахнул рукой. Герольды внесли на высоких шестах штандарты с гербами участников состязаний. Сами штандарты по форме представляли собой неправильные овалы. Некоторые были повернуты узкой частью вверх, некоторые — вниз.

Гербы были мне прекрасно знакомы — я изучил их еще в те времена, когда рассматривал освещенные факелами дворцы лилипутских вельмож, сидя у стены своего жилища.

Первым был внесен герб адмирала Болголама. Он представлял собою голову быка, что вполне соответствовало мрачному и упрямому характеру главного моего недоброжелателя. На гербе казначея Флимнапа изображен был мешок золота, у верховного судьи Бельмафа — спящий кот, приоткрывший один глаз; обер-гофмейстер Лелькен довольствовался все тем же неправильным овалом, окрашенным в две краски, желтую и белую; на гербе генерала Лимтока изображен был голубь, считавшийся в Лилипутии чрезвычайно опасной и драчливой птицей. Герб главного секретаря Рельдреселя изображал широко открытый глаз.

Затем внесли три герба новых соискателей. Эти были мне незнакомы. Герольды встали кругом, и на канат взобрались прыгуны. Следует отдать им должное: соискатели должностей неплохо подготовились к состязанию. Их рвение можно было понять: для таких сановников, как Скайриш Болголам, мастерство прыжков позволяло оставаться на высокой должности; что же до более молодых вельмож, то они стремились демонстрацией своей ловкости заслужить повышение.

Я залюбовался необычным зрелищем. Более всего меня порадовал, разумеется, мой друг. Его прыжки даже отсюда, издали, восхитили меня своим изяществом, неожиданными пируэтами и точностью движений. Вообще, несмотря на рискованность всей процедуры, повторяю, подготовка участников была превосходна. Однако двое состязателей сорвались с каната и сломали себе шеи. Один из них был престарелым вельможей еще предыдущею царствования, и его подагрические ноги не удержали слабое тело на канате. Мне показалось странным стремление этого человека состязаться с молодыми; объяснить подобное поведение можно было лишь старческим маразмом. Что до другого неудачника, то он, напротив, оказался слишком неопытным. Думаю, император допустил его к испытаниям лишь из желания позабавиться.

Штандарты двух этих несчастных были немедленно спущены, и таким образом я узнал, какой же герб принадлежит моему другу Гурго. Оказалось, что его герб представлял собою лунный серп, лежащий подобно лодке, изображенный на овале, повернутом широкой частью вверх. Я подумал, что надо будет позже спросить у кормолапа, что означает это изображение.

Остальные кандидаты продемонстрировали не только вполне понятное рвение, но и достаточную ловкость. Я был обрадован тем, что в числе первых оказался мой друг. И радость моя не лишена была некоторой доли эгоизма: теперь он действительно войдет в Тайный совет, еженедельно заседающий в присутствии Гольбасто IV. А это означало, что партия моих друзей в совете возрастет вдвое: к главному секретарю Рельдреселю прибавился кормолап Гурго. Правда, партия моих врагов по-прежнему намного превосходила ее: об адмирале Болголаме и казначее Флимнапе я уже сообщал; генерал Лимток, обер-гофмейстер Лелькен и верховный судья Бельмаф по самым разным причинам стали моими ненавистниками. Некоторые причины вызывали у меня недоумение. Так или иначе, увеличение числа моих друзей и сторонников в высшем органе при дворе не могло меня не радовать. Кроме того, я все еще надеялся, что его величество никогда не забудет о моих военных подвигах.

Сразу после состязаний в прыжках на канате было объявлено о начале испытаний с шестом. Как уже было сказано, эти испытания проводились без свидетелей. Император Гольбасто Момарен, его супруга Атевазиле и первый министр, совершенно серая личность, имя которого стерлось из моей памяти, торжественно прошествовали во дворец. За ними следовали соискатели трех ниток — все участники прыжков, за исключением двух неудачников, чьи похороны должны были состояться нынче ночью.

Спустя какое-то время звук труб, который едва донесся до моего слуха, сообщил об окончании испытаний с шестом. Из центральных ворот дворца в сопровождении герольдов вышли один за другим победители: Рельдресель, Болголам и Гурго, получившие соответственно синюю, красную и зеленую нитки.

Это, разумеется, порадовало меня еще больше, ибо усиливало позиции моих друзей в Тайном совете.

Увы. В своих радостных надеждах я жестоко ошибся.

Вскоре после состязаний на канате гнев Гольбасто к моей персоне достиг небывалой высоты. И поводом стал один мой неосторожный поступок во время случайного пожара в императорском дворце; поступка, за который я, впрочем, ничуть себя не осуждал[2]. То есть, возможно, мне следовало бы накануне проявить воздержание и не пить так много вина. Тем более вина дареного, а не поставленного обычным порядком. Но, согласно здешним обычаям, я бы тяжело оскорбил дарителя, если бы не выпил немедленно все десять бочек игристого напитка, доставленного, как говорилось в сопроводительном письме, «в знак искреннего восхищения беспримерным мужеством Куинбуса Флестрина, героически расправившегося с вражеским флотом». Десять бочек составили что-то около пяти пинт всего-навсего. Я никак не ожидал столь мощного мочегонного эффекта.

С другой стороны, если бы не этот эффект, императорский дворец непременно сгорел бы. Но, как уже было сказано, его величество весьма разгневался за осквернение покоев его супруги Атевазиле. И этот мой проступок стал, похоже, последней каплей, переполнившей чашу высочайшего гнева. Скверный каламбур, но такова истинная картина происшедшего.

Но об этом я узнал не сразу. Тогда же, непосредственно после гашения пожара описанным оригинальным методом, я пребывал в обманчивой уверенности в неизменной и даже усилившейся императорской милости. Как же иначе: это именно я спас государство от поражения, многократно усилив его, и именно я спас множество жизней от неминуемой и ужасной гибели в огне! О неаппетитности метода я сейчас думал даже с усмешкой.

Словом, в таком вот безмятежном расположении духа я гулял по Мильдендо, перешагивая через стены и дома, заглядывая в окна верхних этажей, знакомясь с обыденной жизнью маленьких человечков, чьим невольным пленником сделала меня судьба. Иной раз я совершал немалые переходы в соседние города и деревни, где тоже видел немало любопытного. Мне было интересно наблюдать за тем, как паслись в зеленых лугах многочисленные стада коров, каждая размером с нашу мышь; как отважные рыбаки выходили в море на добрых сто ярдов от берега; что же до лодок, то самая большая из них вряд ли превышала размерами мой башмак.

Удовлетворив свое любопытство, я возвращался вечерами к себе, огибая столицу с запада или востока — в зависимости от маршрута моего путешествия.

Вот так однажды, после прогулки к ближайшей деревне (там угощали меня местным вином, необыкновенно тонкого вкуса; я ограничился одной лишь бочкой, что-то около полупинты) я обратил внимание на оживление, царившее во дворце Гольбасто Момарена. Горели факелы у входа, окна в правом крыле были ярко освещены. Я вспомнил, что сегодня должно было состояться очередное заседание Тайного совета, и остановился, чтобы полюбоваться на то, как разъезжаются по своим домам самые влиятельные особы государства, сопровождаемые многочисленными слугами и телохранителями. Зрелище это меня всегда восхищало своей пышностью и, одновременно, сходством с механическими игрушками, которые я видел в Англии. Я вытащил из кармана подзорную трубу и принялся увлеченно рассматривать эту удивительную картину.

Вот с отрядом конных лучников верхом покинул дворцовую площадь адмирал Болголам. Казначей Флимнап предпочел карету с пешим эскортом; судья же Бельмаф, напротив, медленно шествовал пешком, а сопровождали его столь же медленно передвигающиеся конные лакеи. Генерал Лимток следовал позади огромного арбалета, который толкали впереди десять рослых гвардейцев. Обер-гофмейстер Лелькен восседал в открытом портшезе.

Спустя какое-то время у дворцовых ворот остались только двуконная коляска Рельдреселя и закрытый портшез кормолапа Гурго. Вскоре я увидел его, почти бегом выбежавшего на площадь. Кормолап сел в портшез, носильщики разом подняли его. У дворца остался лишь относительно скромный экипаж Рельдреселя.

Носилки флестрин-наздака свернули на улицу, ведущую к городским воротам. Эти ворота находились как раз напротив моего дома. Я предположил, что друг мой направляется ко мне, спрятал трубу и пошел быстрее, стремясь опередить его. Особых усилий мне это не составило, десяток шагов — и я оказался у своего дома. Предположение мое подтвердилось: спустя примерно полчаса в городских воротах появился портшез кормолапа Гурго. Еще через некоторое время он оказался у входа в мое жилище. Он был чрезвычайно озабочен. Я полагал, что его озабоченность вызвана предстоящей моей поездкой в Блефуску. Оказалось, что к Блефуску его визит имел лишь косвенное отношение. Отпустив носильщиков, он сообщил, что хочет переговорить со мной с глазу на глаз. Уверен ли я в том, что нас никто не подслушивает? Я был удивлен, но ответил утвердительно, и тогда он мне поведал об ужасных вещах[3].

Оказывается, относительно моей особы за последнее время прошло несколько заседаний Тайного совета. Б конце концов решение было принято сегодня, и флестрин-наздак поспешил меня с ним ознакомить до того, как его начнут осуществлять слуги императора.

Заметив на его лице серьезную озабоченность, я и сам испытал тревогу, смешанную с удивлением. Гурго между тем извлек из кармана свиток (это оказалась копия решения Тайного совета) и зачитал мне его. Несмотря на то, что мы оставались наедине, Гурго читал еле слышно. Мне пришлось напрягать слух изо всех сил, стараясь не упустить ни слова.

После моего отказа участвовать в полном завоевании Блефуску, а особенно после принятия мною приглашения соседнего монарха, его величество Гольбасто изволил разгневаться на меня. Воспользовавшись этим, мои враги в Тайном совете, Болголам и Флимнап, убедили повелителя в том, что я намереваюсь ему изменить и что мой предстоящий визит в Блефуску — не просто дань вежливости, но попытка сбежать из Лилипутии и перейти на службу к ее заклятым врагам. Его величество благосклонно принял их клевету, и они поспешили составить гигантский список моих преступлений, сведенный в три параграфа. Причем первым среди обвинений шел злосчастный способ, которым я погасил пожар в королевском дворце. Оказывается, это действие, согласно какому-то старому закону приравнивалось к тому, что у европейских юристов называется crimen laesae majestatis — «преступное оскорбление величества», и наказывалось соответствующим образом.

Мои враги оказались настроены решительно и требовали от его величества, чтобы я был умерщвлен. В этом они сходились, хотя, как поведал мне Гурго, между адмиралом Болголамом, казначеем Флимнапом и генералом Лимтоком имелись разногласия относительно вида казни. Генерал Лимток предлагал, выманив меня из моего жилища и отправив в путешествие по стране (под строгим присмотром нескольких тысяч арбалетчиков), завести меня в горы и там обрушить мне на голову заранее приготовленный камень необходимых размеров. Казначей считал, что предпочтительнее изготовить огромный топор, закрепив который над входом в мой дом, легко можно было бы обезглавить меня, едва я сунусь в дверной проем. Этот топор в подвешенном состоянии должны были держать пятьсот лошадей. Адмирал же советовал не мудрствуя лукаво поджечь мой дом, предварительно окружив его двадцатитысячной армией, вооруженной отравленными стрелами, или, в крайнем случае, приказать слугам, денно и нощно заботившимся обо мне, пропитать сильным ядом мою рубаху.

— Но, — закончил свой рассказ кормолап, — его величество решил проявить милость и не предавать вас смерти. Вместо этого он склонился к предложению вашего друга тюрлилака Рельдреселя.

Я с трудом удержал радостное восклицание. Все-таки верные друзья у меня имелись даже в этом чужом мире.

Слова благодарности в адрес Рельдреселя, однако, замерли на моих устах, когда я услышал, в чем именно заключалась милость, предложенная им Тайному совету.

— Его превосходительство высказал опасения относительно последствий разложения столь огромного тела, как ваше, — объяснил Гурго. — Он предложил ослепить вас, с тем чтобы вы, лишившись зрения, оказались целиком зависимы от его императорского величества. Таким образом, вашу огромную силу можно будет использовать на благо Лилипутии, не опасаясь вероломства и измены с вашей стороны…

Я оцепенел. В моей душе боролись два противоположных чувства. С одной стороны, я был человеком благонамеренным и законопослушным. С другой — мне вовсе не улыбалось кончить дни здесь беспомощным слепым великаном, большой игрушкой в руках власти.

Видя мои колебания, кормолап Гурго сказал:

— Завтра же император произнесет хвалебную речь в вашу честь на заседании правительства. Затем текст этой речи будет разослан во все города Лилипутии. Как вы знаете, таков обычай, введенный нынешним императором. И пока все население империи не будет осведомлено о том, сколь велики заслуги Куинбуса Флестрина перед престолом и государством и сколь безгранична милость его величества по отношению к верному слуге, против вас никто ничего не предпримет. Это займет не менее трех дней. И лишь по истечении этого срока его превосходительство тюрлилак Рельдресель объявит вам решение его величества.

Я поник головой. Гурго сказал после долгой паузы:

— Но до того вы вольны поступать так, как вам вздумается. Даже если это нарушит планы императора.

— Что вы имеете в виду? — настороженно спросил я.

— Например, приглашение блефускуанского двора, — понизив голос, объяснил кормолап. — Все знают, что вы собираетесь нанести визит вежливости императору Блефуску. Вы могли бы это сделать уже сегодня. В крайнем случае — завтра утром.

— Советуете мне бежать… — уныло произнес я.

— Нет-нет, я вам ничего не советую, — поспешно ответил Гурго. — Я просто высказал предположение. А решать вам, Куинбус Флестрин.

На том мы и расстались. Гурго чрезвычайно торопился вернуться в столицу до того, как закроют городские ворота, чтобы не привлекать излишнего внимания, в том числе и многочисленных шпионов адмирала. Я предложил свою помощь — мне ведь ничего не стоило, взяв в руки портшез и посадив в карманы слуг кормолапа, в считанные минуты перенести его к дому. Гурго, однако, отказался — по той же самой причине. Единственное, что он позволил мне, — это перенести его в портшезе через ров, окружавший столицу. Затем мы распрощались, и я вернулся к своему жилищу.

Сидя на табурете, я задумчиво следил за тем, как портшез флестрин-наздака и члена Тайного совета его превосходительства Гурго плыл по улице, ведущей от городских ворот к старому дому на противоположной окраине Мильдендо. Солнце давно зашло, западный край неба горел зловещим темно-красным пламенем, и на его фоне черной уродливой тенью выступал остов сгоревшего крыла императорского дворца.

На одной из площадей портшез моего друга остановился. Он вышел из носилок. В трубу я ясно видел, как он взмахнул рукою, после чего четверо слуг метнулись в разные стороны.

Какое-то время флестрин-наздак оставался один. Я не очень интересовался причиной этой его остановки (куда больше меня заботило мое собственное будущее) и, наблюдая за Гурго скорее по привычке, в то же время обдумывал его слова. Видимо, поэтому я упустил момент появления на этой сцене еще одного участника. Некто в черных одеяниях подошел к Гурго. Спустя несколько мгновений он отошел и исчез столь же внезапно, как и появился.

Я уже поднялся было с табурета, чтобы идти спать. Но, бросив прощальный взгляд через трубу на кормолапа, я содрогнулся: Гурго уже не стоял, а лежал, распростершись, рядом с портшезом. Вернувшиеся слуги окружили его, словно боясь приблизиться.

Отсюда я не мог с точностью судить о его состоянии. Но неподвижность распростертой на площади фигуры заставила меня предположить самое худшее: мой друг был мертв. И не просто мертв, но, очевидно, убит незнакомцем, с которым зачем-то встретился по дороге домой.

Надо ли говорить, что я внял совету несчастного моего друга, тем более после того, что случилось с ним самим? Следующим утром я бежал из Лилипутии в Блефуску. Подробности я излагал ранее. Упомяну только о своей надежде, что корабль, который мне пришлось увести из императорской гавани, дабы преодолеть пролив, блефускианский император впоследствии возвратил разгневанному соседу. Но если это и произошло, то уже после того, как я покинул те края.

Пролив, отделявший Лилипутию от Блефуску, я преодолел благополучно. Как я уже отмечал, наибольшая его глубина составляла семьдесят лилипутских глюмглеффов, что-то около шести футов. Шириною же он был около восьмисот ярдов, из которых плыть нужно было менее четверти всего расстояния, ярдов сто пятьдесят или сто восемьдесят; триста ярдов от лилипутского берега и столько же до блефускуанского я прошел вброд. Корабль же мне нужен был для того, чтобы сохранить сухой верхнюю одежду, одеяло и некоторые важные для меня предметы.

На блефускианском берегу меня уже давно ждали. При виде корабля, который я толкал перед собой, словно по мановению волшебной палочки образовалась огромная восторженная толпа. Спустя короткое время я был с почетом принят императором Блефуску.

Не буду много рассказывать о своем впечатлении от блефускуанской столицы. Этот город носит два названия: одно из них, официальное — такое же, как и название страны: Блефуску. Но кроме этого имени блефускуанскую столицу частенько называют и неофициальным, старым именем — Дильмендо. Я предполагаю, что столицу переименовали из-за слишком большого сходства старого имени с названием столицы Лилипутии Мильдендо. И хотя отныне названия столиц были не похожи, сами города оставались точными копиями друг друга. Вернее будет сказать, не копиями, а зеркальными отражениями. Если в пролив, разделяющий два острова, поставить воображаемое зеркало, то с уверенностью можно было бы определить эти города как оригинал и его отражение.

Правда, я не решился бы с определенностью сказать, что есть что. Так или иначе, ворота Мильдендо, которые вели в столицу из порта, были черными; в Дильмендо такие же ворота были выкрашены в белый цвет; черно-белый императорский штандарт Гольбасто, развевавшийся над дворцовой башней, как две капли воды походил на бело-черный штандарт его блефускуанского величества Больгасто. И таких деталей я отметил великое множество с первых минут моего пребывания на этой земле.

В окрестностях Дильмендо не оказалось никаких заброшенных храмов и подобных им пустых вместительных зданий. И поскольку я не собирался возвращаться в Лилипутию (хотя об этом до поры до времени не знал никто, кроме меня самого), мне следовало позаботиться о жилище.

Я решил построить себе нечто вроде шалаша или простой хижины. Подходящее место отыскалось за северными воротами столицы, со стороны, прямо противоположной проливу, отделявшему Блефуску от Лилипутии. Здесь, в каких-нибудь двадцати ярдах от городских ворот, начинались неприступные, с точки зрения блефускуанцев, горы. Вот у подножия горы я и решил построить шалаш, причем одной из стен стал крутой склон.

Мне удалось создать нечто сносное всего лишь за несколько часов, используя в качестве прутьев для крыши стволы вековых деревьев, каждый из которых толщиной был в мой палец. Вид работающего великана настолько поразил блефускуанцев, что мне пришлось строить шалаш под внимательным присмотром не менее пятидесяти тысяч любопытных. Это немало мешало мне, поскольку время от времени какой-нибудь зазевавшийся блефускуанец оказывался как раз там, куда я намеревался забросить очередную охапку вырванных с корнями деревьев. Мне помогло распоряжение его величества, приславшего полк гвардейцев специально для того, чтобы удерживать любопытствующих на безопасном расстоянии.

Но, как я уже сказал, строительство было завершено в несколько часов, и ночью я уже мог уснуть под крышей. Конечно, у меня получилось весьма хрупкое сооружение, которое развалилось бы при серьезном ветре. Но настоящий ветер в этих краях случался крайне редко, а дожди были столь мелкими и кратковременными, что сооруженный мною шалаш вполне защищал меня от них.

Подробности о жизни моей во владениях его величества Больгасто II и впечатление, которое произвел на меня его двор, я описал в первой части своих воспоминаний. Здесь же хочу поведать о том, о чем ранее предпочел умолчать. Меня чрезвычайно интересовали те самые злодеи-тупоконечники, поддержка которых императором Больгасто привела к нескольким кровопролитным войнам. Поэтому я воспользовался предоставленной мне возможностью навестить главу еретиков Берго Лорека, чья резиденция находилась в северо-западной части Дильмендо. Разумеется, я не мог войти внутрь дворца, высота которого от фундамента до флюгера на центральной башенке едва достигала четырех футов. Его святейшество соизволил дать мне аудиенцию за городскими стенами, на обширном лугу. Здесь был возведен временный помост, высотою около фута. Сам помост представлял собою квадратную площадку два фута на два. Для господина Лорека на помосте установили кресло с высокой резной спинкой, а от палящих лучей солнца его укрывал балдахин.

Его святейшество появился в сопровождении двух десятков приближенных, слуг и стражников. Мне было велено встать на колени. Берго Лорек поднялся по лестнице на помост, сел в кресло, сопровождавшие его тупоконечники проследовали за ним, окружив кресло плотным полукольцом. Стражники держали в руках длинные, около десяти дюймов, алебарды. Лорек милостиво кивнул мне, после чего я, поднявшись с колен, тут же вновь опустился, но уже для того, чтобы лицо мое оказалось на одном уровне с помостом.

Меня встретили с некоторой, вполне понятной настороженностью: ведь именно я в недавней войне привел Блефуску к окончательному поражению. Тем не менее, вскоре его святейшество Берго Лорек разговорился. И тогда я поинтересовался, могу ли я встретиться с беглым священником Фрелем Релоком.

— Фрель Релок? — переспросил его святейшество Лорек. — Я слышал это имя. Более того, я был с ним знаком когда-то. Мученик, которого столь жестоко преследовали в Мильдендо за веру. Но я не знал, что он бежал в Блефуску. Мы были уверены, что его тело брошено в ту же безымянную могилу, в которую брошены были все жертвы кровавых погромов… С чего вы взяли, что он живет в Блефуску?

Я рассказал своему собеседнику все, что мне поведал кормолап Гурго, — о ритуальных жертвоприношениях, совершенных фанатичным священником, о жертвах черни, ответившей на эти убийства десятками убийств. И, конечно же, о том, как Фрель Релок отказался сдаться и бежал из осажденного храма, тем самым предав не только своих сторонников, но и ни в чем не повинных сеттиков, павших жертвами погромов.

Берго Лорек, казалось, был потрясен. Несмотря на то, что мое зрение пасовало перед нюансами мимики лилипутов и блефускуанцев, я ясно видел, что глава эмигрантов-тупоконечников побледнел. Мало того, он определенно утратил сдержанность и величавость, которыми отличался ранее. Вскочив со своего кресла, он возбужденно забегал взад-вперед, взмахивая руками.

Я растерянно умолк, не зная, как быть дальше. Наконец его святейшество, поддавшись уговорам приближенных, успокоился и вернулся в кресло.

— Простите мою несдержанность, Куинбус Флестрин, — сказал он. — Но то, что вы сейчас рассказали, столь чудовищно, что я просто не мог оставаться спокойным. Только что вы пересказали мне один из отвратительных наветов, возводимых нашими врагами. Ритуальные жертвоприношения! Бог с вами, неужели даже сейчас, узнав нас ближе, вы верите в такую чушь?!

Я вынужден был признать, что, действительно, немало узнал о тупоконечниках за время пребывания в Блефуску. Собственно говоря, новые сведения лишь подтвердили мое первоначальное представление о том, что раскол в Лилипутии не стоил того выеденного яйца, из-за которого произошел. И при всем том, что пропасть между двумя религиозными общинами расширялась год от года, ни одна из них не представлялась взгляду со стороны изуверской или чрезмерно жестокой. Нелепой — да, разумеется, хотя я старался помалкивать на этот счет.

Лорек тотчас успокоился. Я спросил его, а что именно знает он сам о судьбе Фреля Релока, исчезнувшего священника?

— Не так уж много, — ответил его святейшество. — Фрель Релок вел полную опасностей жизнь тайного праведника. Когда лицемерный Гольбасто Момарен на словах даровал нашим единоверцам в Мильдендо свободу вероисповедания, Фрель Релок не поверил в чистоту намерений врага. Он продолжил тайно отправлять свои обязанности в храме неподалеку от столицы. Внешне он вел жизнь священника-остроконечника, но вечерами отдавался служению истинной вере вместе с такими же бесстрашными единомышленниками. Затем фанатики-остроконечники, подстрекаемые тайными агентами императора, разгромили квартал сеттиков, доверившихся лживым обещаниям. Тогда же, по всей видимости, погиб и Фрель Релок, ведь, помимо городского квартала, чернь разгромила и храм, в котором служил этот мужественный человек. Скорее всего, кто-то знал о тайных ночных литургиях.

— А кто такие коркуры? — поинтересовался я, чем едва не вызвал нового взрыва возмущения у собеседника. Однако на этот раз его святейшество почти тотчас взял себя в руки и сообщил мне, что коркуры — это оскорбительная кличка, которой остроконечники называют тупоконечников, вне зависимости от того, относятся ли последние к сеттикам или нет.

Я вновь замолчал, не зная, как выйти из неловкого положения, в котором я оказался уже дважды за короткую аудиенцию. Помог мне сам Берго Лорек.

— Скажите, Куинбус Флестрин, что заставило вас спрашивать меня обо всей этой мерзости? — спросил он, пристально глядя мне в глаза. Дело в том, что я лежал на животе, приподняв голову, так что мои глаза были как раз вровень с глазами его святейшества, когда последний сидел на троне. — Предположим, вас заинтересовали всякие сплетни, которые вы слышали в Мильдендо. Но почему именно Фрель Релок вызвал у вас такой интерес?

Я подивился проницательности моего собеседника и, ничего не утаивая, рассказал ему о страшной находке в моем недавнем жилище и о самом жилище. Его святейшество нахмурился. Для начала он неохотно признал, что, да, действительно, некоторые тупоконечники зашли в своем неприятии старой доктрины столь далеко, что хоронят своих единоверцев головами вверх. Однако уже тот факт, что найденные мною останки были похоронены именно таким образом, исключает подозрения о ритуальном жертвоприношении. Ведь еретики похоронили неизвестного именно как своего единоверца!

Я вынужден был признать справедливость замечания главы эмигрантов. В то же время найденный мною покойник умер насильственной смертью.

— С чего вы взяли? — спросил Берго Лорек.

Я пояснил, что внимательнейшим образом рассмотрел останки.

— С помощью вот этого приспособления, — я показал его святейшеству увеличительное стекло, вывернутое из подзорной трубы. — Оно позволяет в мельчайших подробностях рассмотреть любые повреждения, имеющиеся на костях…

— И что же из того? — Берго Лорек пожал плечами, даже не пытаясь заглянуть в стекло. — Какие же повреждения на костях вы обнаружили и каким образом они могут свидетельствовать о насильственной смерти?

— Я хорошо знаком с внутренним строением человеческого тела, — объяснил я. — Я учился этому. Я знаю, как меняются внутренности, в том числе и кости, под влиянием болезней или травм. И потому я могу сказать, от чего именно умер этот несчастный. В нескольких местах на его костях заметны были глубокие царапины. Здравый смысл (вставляет меня предположить, что эти царапины — следы ранений, ставших причиной смерти неизвестного лилипута. И самая глубокая царапина пришлась на один из шейных позвонков несчастного, — я замолчал, чтобы дать его святейшеству осмыслить услышанное.

— Убийство… — еле слышно произнес Лорек. Он встал с кресла и трижды подпрыгнул на левой ноге, а затем дважды — на правой. Точно так же подпрыгнули его приближенные. Я же, из деликатности, повторил их движения руками — трижды постучал левым указательным пальцем и дважды — правым.

Совершив краткий ритуал, который и тупоконечники, и остроконечники совершают, когда речь идет о погибшем, господин Лорек сказал:

— И все-таки вы не убедили меня. Прежде всего — уверены ли вы в ваших наблюдениях? Простите меня, Куинбус Флестрин, но многие вещи ускользают от вашего взора. Вы сами сказали об этом. Может быть, вам лишь показалось, что вы увидели раны.

Его сомнения задели меня за живое.

— Жаль, что здесь нет никого, кто знал бы этого человека, когда тот был живым, — заявил я. — Иначе вы бы легко убедились в том, что все детали, увиденные мною, имелись на самом деле, а не просто показались мне.

— Вот как? — недоверчиво протянул господин Лорек.

— Да! — запальчиво воскликнул я и тут же понизил голос, увидев, как приближенные его святейшества схватились за уши. — Например, его правый коленный сустав был чуть толще левого; кроме того я заметил чрезмерную искривленность голенных костей этой же ноги. При жизни он явно хромал и, по всей видимости, должен был пользоваться тростью или даже костылем. И у него отсутствует то ли один, то ли два передних зуба — мне не удалось разглядеть это должным образом. Иными словами, человек, останки которого я случайно обнаружил в бывшем храме, при жизни изрядно припадал на правую ногу, у него была искривлена шея и не было передних зубов… — тут я замолчал, потому что увидел вдруг, как странно изменилось крошечное личико его святейшества. Он смотрел на меня с таким страхом, что я поспешил немного отползти от его кресла.

Возникла небольшая пауза. Вдруг глава лилипутских изгнанников движением обеих рук отослал приближенных. Они быстро спустились по лесенке, причем одного из слуг, сорвавшегося с лестницы, спустившийся ранее стражник едва не нанизал на острие алебарды. К счастью, стражник лишь подцепил неуклюжего тупоконечника за крепкий кожаный пояс. Тот болтал в воздухе руками и ногами, рискуя сорваться с алебарды и покалечиться. Я поспешил на помощь и, отцепив несчастного, бережно поставил его на землю. Мой поступок удостоился благосклонного кивка главы тупоконечников.

Приближенные отошли к дальнему краю лужайки, оттуда бдительно наблюдая за мной. Таким образом, мы остались наедине, чему я, с одной стороны обрадовался, с другой — удивился. Обрадовался — потому что уже давно заметил, что господин Лорек на некоторые мои вопросы отвечает уклончиво, словно не решаясь произнести вслух какую-то известную ему истину. Удивился — потому что на протяжении всей аудиенции его святейшество демонстрировал недоверие к моей персоне. Берго Лорек подошел к самому краю помоста и поманил меня. Я приблизился, насколько мог это сделать без риска повредить хрупкое сооружение, и обратил к главе эмигрантов правое ухо.

— Куинбус Флестрин, — сказал тот скорбным шепотом. — Ужасающий Куинбус Флестрин, великан, упавший с Луны! Знайте же, только что вы открыли ужасную тайну. И я, право не знаю, что мне делать с этой тайной.

— О какой же тайне вы говорите? — спросил я, немало изумленный. — Что за ужасную тайну я раскрыл?

— Ах, Куинбус Флестрин, — он покачал головой и всплеснул руками. — Вы только что ответили на вопрос, который задавали ранее.

Я все еще не понимал, что имеет в виду Берго Лорек. Он пояснил, приблизившись так, что его голова едва не уткнулась в мое ухо:

— Человек, чьи останки вы нашли, человек, которого вы описали только что… — он замолчал, пытаясь совладать с сильнейшим волнением.

— Да-да, — нетерпеливо произнес я, — человек, которого я описал. Что с ним?

— Это не кто иной, как Фрель Релок, якобы бежавший тайным ходом в Блефуску! — Лорек поспешно отошел к креслу. Как раз вовремя: от неожиданности я непроизвольно дернул головой, и от этого движения он мог упасть.

— Фрель Релок?! — потрясенно переспросил я. При этом, хотя я и старался умерять силу голоса, восклицание мое вновь прозвучало для Берго Лорека близким раскатом грома. Лицо главы эмигрантов страдальчески искривилось, он зажал уши и отскочил на несколько шагов. Я тотчас извинился. Его святейшество царственным жестом простил мою неосторожность, после чего сказал чуть слышно:

— Именно Фрель Релок. Я сказал вам, что видел его когда-то. Он был именно таким, как вы сказали: хромал на правую ногу, шея у него была искривлена, а передние зубы выбиты. Все это случилось с ним в застенках лилипутского суда, куда он был брошен за преданность истине.

Надо ли говорить, сколь задумчивым возвращался я в свой шалаш? Погруженный в воспоминания и мысленные рассуждения, я невнимательно следил за дорогой, так что лишь благодаря специально отряженному караулу блефускианской гвардии возвращение мое не сопровождалось большими несчастьями. Ведь блефускианцы так же, как и лилипуты, отличались крайним любопытством и одновременно беспечностью, я запросто мог растоптать зевак, то и дело крутившихся у меня под ногами.

В это время я уже готовился к отплытию в родные края. Этот шанс дал мне случайно обнаруженный в полулиге от северо-восточной оконечности острова Блефуску дрейфовавший бот. Не знаю, как оказался он в море, скорее всего, был сорван с какого-нибудь судна во время шторма. С помощью двадцати кораблей блефускуанского флота, оставшихся после памятного разгрома, я сумел доставить бот на берег и начал готовиться к отъезду. Я окончательно выбросил из головы страшную историю, связанную с заброшенным и оскверненным храмом. Мысли мои заняты были предстоящим отплытием. Я шил паруса, готовил припасы и с нетерпением ждал того дня, когда смогу наконец сказать последнее «Прости!» удивительным этим местам и пуститься в отремонтированном ботике в опасное плаванье по воле волн. День этот приближался — правда, не так быстро, как мне хотелось. Все время мое занято было тем, что я стремился как можно тщательнее подготовиться к различным сюрпризам будущего опасного предприятия.

Обыкновенно за деяниями моими следили несколько тысяч любопытствующих блефускианцев. Так было и в то памятное утро, когда вдруг пронзительные звуки труб известили меня о прибытии посланника от императора Блефуску. Посланник — почтенного вида герольд в пышных ярких одеждах — передал мне весть о прибытии посольства от императора Лилипутии. Я изрядно встревожился. Мало ли какие планы могли возникнуть у моего нового покровителя относительно персоны Куинбуса Флестрина? Возможно, в обмен на некие уступки его блефускуанское величество Больгасто согласится сделать то, что не успел сделать его лилипутское величество Гольбасто IV — ослепить провинившегося Куинбуса Флестрина отравленными стрелами? Мой опыт общения с царствующими особами ограничивался встречами с двумя вышеназванными императорами, но как минимум в одном случае это опыт казался мне горьким. Так что я встретил весть о посольстве с вполне понятной настороженностью.

Посольство возглавлял, как мне передали, мой давний знакомый, которого я к тому же еще совсем недавно числил в своих друзьях — до известного заседания Тайного совета. Я имею в виду главного секретаря Рельдреселя.

В течение нескольких дней пребывания посольства я старался находиться за пределами города — на берегу. Тем более, как я уже говорил, мне хватало занятий. Думаю, читатель вполне может себе представить хотя бы работу по шитью паруса. Самое грубое полотно, которое мне было доставлено по милостивому распоряжению императора Больгасто, было тоньше тончайших английских тканей. Поэтому пятьсот блефускуанцев, назначенных императором, трудились день и ночь, сшив тринадцать слоев этого полотна, чтобы получить сколько-нибудь подходящую парусину. Но у меня так и не возникло уверенности, что сделанный мною парус обладал хотя бы половиной той прочности, которая необходима была для будущего плавания.

Как раз в день окончания работы над парусом я и встретил лилипутского посла. Вернее сказать, свернув получившийся четырехугольный многослойный кусок ткани, я к удивлению своему и некоторой тревоге обнаружил Рельдреселя, стоящего рядом с покоившимся на берегу почти снаряженным к путешествию ботом. Помимо главного секретаря Тайного совета императора Лилипутии здесь же находились несколько его подчиненных, а также два десятка блефускианских гвардейцев в блестящих шлемах и кирасах, с длинными алебардами в руках. Тюрлилак с интересом рассматривал лежавшую на боку посудину, многократно превышавшую размерами самый большой местный корабль — что из блефускуанского флота, что из лилипутского.

От неожиданности я присел на корточки. Мое движение было неверно истолковано лилипутским послом. Он решил, что я присел для того, чтобы заговорить с ним и, тотчас отвернувшись от ботика, приветствовал меня в самых цветистых выражениях.

Я вынужден был остаться в сидячем положении и ответить на его приветствие. Сделал я это максимально сухо и тотчас поинтересовался, что именно привело посла ко мне. Рельдресель принял величественную позу. Чиновники, сопровождавшие его, расположились позади правильным полукругом, а гвардейцы встали по стойке смирно. После этого, высоко подняв руку, Рельдресель заявил громко и торжественно:

— Куинбус Флестрин! Я здесь для того, чтобы потребовать вашего возвращения в Лилипутию. Вы обязаны немедленно вернуться и пасть к ногам его величества Гольбасто Момарена. Вас обвиняют в нескольких преступлениях, но главное — в неблагодарности!

Тут я вспомнил, что в Лилипутии неблагодарность считается одним из самых тяжких преступлений и в определенных случаях карается даже строже, чем убийство. Правда, мне довелось убедиться в том, что в этом вопросе легко было злоупотребить существующими законами.

Пока я вспоминал об этой поразившей меня особенности лилипутского законодательства, тюрлилак продолжил:

— В случае отказа вернуться, о Куинбус Флестрин, к уже совершенным преступлениям вы прибавите еще и неповиновение вашему властелину!

— Ну знаете! — моему возмущению не было предела. — Вы что же, господин главный секретарь, и вправду надеялись на то, что я покорно подставлю свои глаза под отравленные стрелы? Боюсь, вам придется отплыть восвояси, не выполнив императорского поручения. Я вовсе не намерен рисковать здоровьем ради того, чтобы удовлетворить жажду мести вашего игрушечного императора и прочих моих недругов.

— Отравленные стрелы? — Рельдресель удивленно воздел руки. — О каких отравленных стрелах вы говорите?

— О тех, которые, по вашему предложению, должны были ослепить меня, впившись в глаза, — ответил я. — Те самые отравленные стрелы, которые вы, ваше превосходительство, считали большой милостью!

— Ничего не понимаю, — воскликнул Рельдресель. — И не хочу слушать кощунственные речи, более напоминающие бред сумасшедшего. Подумайте над распоряжением его величества, я оставляю вас, — и, сохраняя прежнюю величественную осанку, главный секретарь прошествовал к своему портшезу.

После его отбытия я вернулся к своим делам. Как я уже говорил, прибытие посольства вселяло в меня некоторую тревогу. Однако то, что Рельдресель высказал свои требования ко мне открыто, несколько успокоило меня.

В то же время появление лилипутского посла вызвало у меня странное чувство. Уже после его ухода мне стало казаться, что первоначально сия важная персона намеревалась сказать больше, не только передать требование императора. Но почему-то Рельдресель не сделал этого и даже, напротив, поспешил удалиться. Даже сопровождавшие его чиновники несколько замешкались, когда он вдруг заспешил.

Я недолго ломал над этим голову, слишком много работы мне нужно было сделать. И появление Рельдреселя рядом с ремонтируемым ботиком лишь подстегнуло меня. Кто знает, какие поручения мог дать Гольбасто своему посланнику? Вдруг среди прочих значилось и такое: повредить судно, на котором Куинбус Флестрин намеревается покинуть Блефуску? Я представил, что, хотя и не без труда, лилипуты вполне могли пробить днище бота. Или, что было еще проще, сжечь судно, устроив грандиозный пожар на берегу. В случае утраты посудины шансы мои когда-нибудь вернуться домой становились равными нулю.

Я проработал до самого вечера. Когда зашло солнце, я наконец оставил топор и пилу и забрался в свой шалаш.

Однако отдохнуть мне не удалось. Едва я задремал, как почувствовал, что кто-то щекочет мне ноздрю. Я чихнул и тотчас услышал знакомый голос:

— Будьте здоровы, Куинбус Флестрин! Надеюсь, вы простите мне поздний визит?

Я открыл глаза и уставился на знакомую фигурку Рельдреселя. На этот раз тюрлилак был один. Я приподнялся на локте таким образом, чтобы лучше видеть посла лилипутского императора.

Он огляделся по сторонам, нашел обломок ветки размером как раз с лилипутскую табуретку. Пододвинул к себе и сел, откинув просторный черный плащ, в который до того кутался — то ли от прибрежной прохлады, то ли от посторонних взглядов. Последнее показалось мне более справедливым, судя по подозрительным взглядам, которые он то и дело бросал на широкую дорогу, ведущую в столицу, и на заросли, окружавшие шалаш.

— Я хотел поговорить с вами с глазу на глаз, — сказал он после короткой паузы. — Поскольку это мое личное решение, а не указание его величества, надеюсь на вашу скромность: император не любит, когда его посланники проявляют чрезмерную инициативу. Даете ли вы мне слово молчать об этой нашей беседе?

Я, разумеется, дал слово главному секретарю. Хотя все еще не понимал, для чего он решил навестить меня вторично и что хотел мне сказать. Вполне возможно, подумал я, он хочет как-то оправдаться передо мною за недостойное поведение во время приснопамятного заседания Тайного совета и жестокое предложение, сделанное им тогда. Что же, я готов был его простить — если только он и его господин не помешают мне навсегда оставить эти края.

— Хорошо, — сказал Рельдресель. — Я вам верю. В таком случае, перейдем куда-нибудь, где мне не придется кричать во весь голос.

На берегу, рядом с лежащей шлюпкой, находился плоский каменный утес, выдававшийся в море небольшим мысом. Высотою он был около полутора футов, так что я часто использовал его в качестве стола. Я поднял своего гостя на этот утес, сам сел рядом прямо на землю. Так голова моя оказалась на одном уровне с Рельдреселем.

— Итак, — сказал Рельдресель, стоя передо мною, — меня прислали для того, чтобы убедить вас вернуться в Лилипутию. Его величество, конечно, был чрезвычайно разгневан преступлением, которое вы совершили, но я убедил его, что убийство было результатом вашей неосторожности. Я и сам так думаю.

Я не поверил собственным ушам:

— Убийство? По неосторожности? О чем вы говорите?!

— О гибели несчастного кормолапа Гурго, — Рельдресель подпрыгнул традиционным образом, но я не последовал его примеру: слишком велико было мое потрясение.

— Меня считают виновным в гибели Гурго? — изумленно переспросил я. — Но почему? На каком основании?

— На основании показаний свидетелей! — ответил Рельдресель.

— Каких свидетелей?! — воскликнул я, и гость отскочил на несколько шагов, напуганный силой моего голоса. — Да там никого не было, никаких свидетелей!

— А откуда вы знаете, что там никого не было, если не замешаны в это дело? — тотчас спросил главный секретарь.

— Потому что я видел, как он погиб! — ответил я. — Всякий раз вы забываете о том, что при моих размерах я вижу много дальше любого лилипута. Даже столь высокого, как его величество Гольбасто Момарен.

— И что же вы видели? — спросил Рельдресель. — Как он погиб?

Я подробно описал ему картину убийства несчастного флестрин-наздака, какой увидел ее от своего тогдашнего жилища. Рельдресель несколько раз ахал и всплескивал руками, будучи, как и все лилипуты, чрезвычайно чувствительной особой.

— Вы уверены, что слуги не присутствовали при убийстве? — спросил он.

— Уверен, — ответил я. — Они разбежались, едва появился некто в плаще. Мне кажется, что Гурго приказал им оставить его один на один с незнакомцем. К сожалению, мне не удалось его разглядеть. Теперь скажите, ваше превосходительство, на каких основаниях в его убийстве обвинили меня?

— На основании показаний именно слуг, — ответил Рельдресель. — Они показали, что именно с вами встретился Гурго и что вы просто-напросто растоптали портшез несчастного кормолапа. Они же спаслись чудом. И действительно, череп Гурго был проломлен…

— Рельдресель! — возмущенно произнес я. — Взгляните на мою ногу!

Он подошел к краю камня и посмотрел вниз.

— Действительно… — пробормотал он растерянно. — Вряд ли останки Гурго можно было бы опознать, если бы вы в самом деле наступили на него. Тут проломленным черепом дело бы не ограничилось…

— К тому же, — подхватил я, — Гурго оказал мне неоценимую услугу, у меня не было никаких причин убивать его. Именно благодаря ему я остался жив и, главное, здоров!

— Да, — озадаченно заметил Рельдресель, — вы говорили что-то об ослеплении. Что вы имели в виду?

— Я имею в виду заседание Тайного совета, — ответил я. — Если вы по-прежнему хотите делать вид, что ничего не знаете, дело ваше. Но я-то знаю. Благодаря покойному Гурго. Именно он рассказал мне о том, что на Тайном совете решалась моя судьба. Именно он сказал мне, что поначалу члены совета склонялись к смертной казни. А затем вы, ваше превосходительство, убедили императора, что будет лучше меня не казнить, а ослепить отравленными стрелами. Разве не так?

— Казнь? — изумленно повторил Рельдресель. — Ослепление? Кто вам наговорил такую чушь? Поверьте мне, ни о том, ни о другом на том заседании не было сказано ни слова. Да и не только на том. За все время, прошедшее от победы над Блефуску и вплоть до вашего бегства, вопрос так не стоял. Не стоит и сейчас. Мне велено было передать вам, что его величество не требует вашего возвращения. Здраво рассудив, что ваше пребывание ложилось тяжелым бременем на казну, он считает нынешнюю ситуацию даже предпочтительнее прежней. Особенно в свете того, что вы собираетесь навсегда покинуть наши края, — добавил Рельдресель, многозначительно указывая рукою на почти восстановленную шлюпку.

— Но… история с осквернением императорских покоев… — растерянно пробормотал я. — Я слышал, что ее величество Атевазиле наотрез отказывалась жить в своем крыле дворца после пожара, который я погасил… не совсем обычным способом.

— Это верно, — Рельдресель нахмурился. — Вы совершили ужасное преступление. Но одновременно вы не совершили другое преступление, столь же тяжкое. Злодейски выпустив мочу в императорских покоях, вы благородно не допустили полного разрушения священного жилища императора и императрицы. Таким образом, тут вступили в неразрешимое противоречие две статьи уголовного уложения его величества Гольбасто Основателя. Они как бы уничтожили друг друга, подобно воде и огню, которые, столкнувшись, превращаются в нечто третье — в пар. Так и гут. Ваш подвиг обратил в пар ваше преступление. Тем более, и то, и другое — всего лишь две стороны одного поступка. Именно об этом шла речь на заседании Тайного совета. Именно эти суждения я почтительно изложил его величеству. И именно эти суждения он милостиво принял и счел справедливыми… — помолчав немного, Рельдресель поинтересовался, от кого я узнал о злосчастном заседании и решении, принятом на нем.

Разумеется, я назвал Гурго, чем, похоже, удивил Рельдреселя еще больше.

— Гурго? Флестрин-наздак? Ничего не понимаю! Его ведь не было на заседании.

— Вы уверены в этом? — Теперь пришла пора удивляться мне.

— Уверен, — категоричным тоном ответил главный секретарь. — На заседании присутствовали не все.

Я замолчал. Ранее мне не приходило в голову, что кормолап, обязанный мне среди прочего и снятием императорской опалы, мог солгать. А главное, для чего? Что могло бы произойти в случае, если бы он сказал мне правду? Или вообще ничего не сказал?

Словно подслушав мои мысли, Рельдресель произнес внушительным тоном:

— Если бы он не принес вам ужасную небылицу, вы остались бы в Лилипутии, Куинбус Флестрин.

— Верно, — согласился я. — Ну и что? Почему это не устраивало Гурго?

— Вам виднее, — уклончиво ответил лилипутский вельможа. — Может быть, он опасался чего-то, что вы могли бы сделать в этом случае? Подумайте, Куинбус Флестрин!

— Кажется, я знаю, в чем дело, — я произнес это медленно, поскольку мысль не до конца оформилась в моем мозгу. — Кажется, я понимаю, чего именно он опасался.

— И чего же? — спросил Рельдресель. — Впрочем, можете не говорить, ведь это уже не имеет никакого значения.

— Кто знает… — уклончиво заметил я. — Может, и имеет…

— Так говорите! — воскликнул тюрлилак нетерпеливо. — Расскажите, и мы с вами вместе разгадаем эту загадку. И, возможно, установим преступника.

И я решился. Для начала я рассказал тюрлилаку о зловещей находке в нише. Затем передал ему слова кормолапа Гурго о том, что произошло в храме во время беспорядков.

— Это мне известно, — Рельдресель махнул рукой. — Я имею в виду, что мне известно о бунте коркуров и штурме храма. Продолжайте, ведь вам удалось узнать еще что-то?

И я подробно рассказал Рельдреселю о том, что сообщил мне глава эмигрантов-тупоконечников. Теперь тюрлилак не мог скрыть того, насколько взволновал его мой рассказ.

— Я ведь знал о Фреле Релоке! — потрясенно сказал он. — И я был уверен, что он бежал в Блефуску. И то, что среди памфлетов, тайно появлявшихся в Мильдендо и направленных против священной особы императора, не было ни одного, написанного и подписанного Релоком, я объяснял тем, что он стыдился своего бегства. Теперь же…

— Мы знаем, что он не бежал, а погиб, — сказал я. — Но как погиб — этого мы не знаем.

— Он мог погибнуть во время штурма, — нерешительно ответил Рельдресель. — Правда, в этом случае непонятно, кто замуровал его останки…

— И главное — зачем? — подхватил я. — Единственный ответ, который тут напрашивается: чтобы что-то скрыть. Например то, что он не виновен в зверских убийствах пяти остроконечников… — Я помолчал немного, затем произнес, стараясь понизить голос, насколько это было возможно: — Нет-нет, на мой вопрос имеется вполне понятный ответ. Тело Фреля Релока скрыли в нише храма. После того, как императорские войска, которыми предводительствовали адмирал Болголам и казначей Флимнап, взяли приступом ту твердыню, мятежного священника не нашли ни среди живых, ни среди убитых. Вообще, живым был захвачен всего лишь один-единственный защитник храма. Тот самый, который, если верить его собственному рассказу, по жребию умертвил своих единоверцев…

— …и который сообщил, что Фрель Релок предательски бросил своих последователей и сбежал к врагам Лилипутии — в Блефуску, — подхватил тюрлилак. — Это разожгло народный гнев, были убиты тысячи тупоконечников, которые получили высочайшее позволение жить но своим обычаям — с некоторыми ограничениями. И следом началась очередная война между Блефуску и Лилипутией. Война, тянущаяся по сей день и унесшая еще больше жизней.

— Верно, — согласился я. — Но она наверняка кому-нибудь выгодна. Кому?

— Трудно сказать, — нехотя признал его превосходительство. — Таких тоже немало. Судовладельцы, поставщики продовольствия и фуража. Придворные. Генералы, адмиралы, прочие военачальники… — Рельдресель замолчал.

— Вы можете назвать их имена? — тихонько спросил я.

— Ни за что! — тюрлилак Лилипутии подпрыгнул на месте. И повторил чуть спокойнее: — Молчите, Куинбус Флестрин. Есть вещи, о которых опасно говорить даже такому великану, как вы. И даже на таком большом расстоянии от Мильдендо, как сейчас.

Я тотчас понял, что он прав. В самом деле, мои размеры создавали у меня ложное чувство безопасности. А ведь достаточно было бы двум-трем лучникам пустить мне в глаза несколько крохотных отравленных стрел-иголок, и я тут же превратился бы в самое беспомощное существо на свете.

— Хорошо, — сказал я примирительно. — Оставим эти рассуждения. Думаю, нам многое стало бы понятно, если бы удалось разыскать того единственного уцелевшего при штурме коркура.

— Ничего нет проще, — Рельдресель поманил меня пальцем и сказал, не понизив голос и даже, показалось мне, несколько напыщенно: — Этим коркуром и был ваш друг кормолап Гурго. — Тюрлилак отступил на шаг и окинул меня пристальным взором, словно оценивая произведенный эффект.

Увы, я разочаровал его, ибо смутно подозревал что-то в этом роде. Во всяком случае, я почти не сомневался, что тюрлилак произнесет именно это имя. Но сейчас меня занимали иные соображения, которые я намеревался высказать не сразу.

— Что же, — сказал Рельдресель, не скрывая разочарования, — теперь я и сам понимаю, чего опасался Гурго и зачем он солгал вам. Ему нужно было, чтобы вы сбежали.

— Да, — сказал я ему в тон. — Похоже, кое-кто очень хотел моего исчезновения.

Рельдресель энергично закивал.

— Итак, — сказал я негромко, — давайте попробуем восстановить картину случившегося. Жил-был в Мильлендо честолюбивый юноша из хорошей семьи. Он имел все шансы сделать неплохую карьеру при дворе. И он едены эту карьеру, достаточно быстро пройдя по ступеням служебной лестницы и оказавшись в каких-нибудь двух шагах от вхождения в Тайный совет. Он даже стал кавалером синей нитки, — я сделал небольшую паузу, ожидая каких-то замечаний. Но Рельдресель лишь кивнул, и я продолжил: — Но все это случилось позже. Потому что имело место одно обстоятельство, не дававшее этому молодому человеку возможности занять положение, соответствовавшее его способностям и стремлениям. Он и раньше добился бы всего, если бы…

— Если бы не что? — спросил тюрлилак недоуменно.

— Если бы не его происхождение, — закончил я. — Если бы его семья не принадлежала к еретикам-тупоконечникам.

— Он был тупоконечником? — тюрлилак всплеснул руками. — Подумать только…

— Я не уверен в том, что сам он был тупоконечником, — возразил я. — Я сказал лишь, что, возможно, его семья относилась к таковым. И даже, возможно, состояла в родстве с одним из вождей еретиков-коркуров.

— Как вы догадались? — Рельдресель недоверчиво посмотрел на меня.

— Позже я объясню. Так вот, происходить из тупоконечников да еще быть в родстве с Фрелем Релоком означало невозможность сделать карьеру. А то и попасть в опалу… Молодому человеку нужно было любой ценой доказать свою преданность новой вере. И это его желание оказалось очень кстати тем, кто мечтал о новой войне.

— Без имен, — поспешно вставил Рельдресель. — Вы знаете, кем был человек, возглавлявший партию войны, и я его знаю. Продолжайте, Куинбус Флестрин.

— Я и не собираюсь называть имен… пока, — успокоил его я. — Итак, чтобы обвинить Блефуску в очередном подстрекательстве, вождям партии войны было необходимо для начала всячески очернить вождя еретиков. Затем постараться сделать жертвами народного гнева не только коркуров, но и сеттиков…

— А это еще зачем? — удивленно спросил тюрлилак. — Сеттики ведь никого не волновали!

— Как сказать… — возразил я. — Сеттики ведь по вполне понятным причинам поддерживали партию мира. Можно даже сказать, что они и были партией мира. Натравить чернь на них значило избавиться от этой партии. Не знаю, был ли наш молодой человек замешан в распространении слухов об изуверстве коркуров. Может, и нет — этим, скорее всего, занимались подручные адмирала… то есть, я хотел сказать, вождей партии войны. Слухи, сплетни, невнятные разговоры о бесследно пропадающих обывателях — сначала в провинции. Наконец, обнаружение пяти жертв в столице. Погром в квартале сеттиков — то есть физическое истребление самых влиятельных лидеров партии мира. Затем — осада последнего пристанища коркуров, того самого храма, в котором, якобы, были убиты пять жителей Мильдендо. Штурм, гибель последних коркуров. Известие о бегстве их вождя в Блефуску. Предъявление ультиматума и, наконец, война. Реальное бегство Фреля Релока могло сделать план уязвимым: вдруг он доказал бы, что никаких жертвоприношений не было, что все это клевета врагов! Надо было избежать такой возможности. Главное, чтобы Фреля Релока невозможно было найти. И чтобы существовал свидетель, который подтвердит: вождь изуверов бежал тайным ходом в Блефуску. Молодой человек, который, собственно говоря, и является главным героем моего рассказа, стал таким свидетелем. Предателем и убийцей. Я думаю, сказка о жребии и добровольном уходе из жизни приверженцев Фреля Релока была придумана для того, чтобы не возникало вопросов о том, как и почему уцелел ценный свидетель.

— Вы правы, — согласился тюрлилак. — Я тоже так думаю.

— Да, — продолжил я. — Скорее всего, к началу штурма никого из них уже не было в живых. Их ведь там было немного, человек десять-двенадцать. И среди них — молотой предатель, вступивший в сговор с предводителями осаждавших. По всей видимости, ночью он умертвил защитников храма, затем замуровал тело их предводителя в стену. На утро, сдавшись правительственным войскам, он заявил о позорном бегстве Фреля Релока в Блефуску. А дальше — та самая карьера, о которой мы с вами уже говорили.

— Да-да, все было, очевидно, именно так! — воскликнул Рельдресель. — И подумать только, этот преступник, кормолап Гурго был в те времена совсем мальчишкой…

— Тс-с! — громким шепотом сказал я. — Вы же предупреждали: без имен.

— Ну да, конечно, — Рельдресель взмахнул рукой. — Но в данном случае это уже бессмысленно: Гурго мертв, а правду не скроешь. Так что его имя, имя предателя и убийцы, имя коварного преступника вы можете называть, ничего не опасаясь.

Я некоторое время молча смотрел на него, так что он в конце концов остановился и подошел ближе ко мне.

— В чем дело, Куинбус Флестрин? — спросил он, вглядываясь в мое лицо. — Вы так смотрите, словно в чем-то неуверенны… Ваши обвинения в адрес Гурго выглядят весьма основательными, и я…

— Кто говорит о Гурго? — перебил я. — Я ни разу не назвал имени. Никаких имен, в том числе и имени Гурго. И это было ваше требование, ваше превосходительство, господин тюрлилак. Я думаю, вы опасались, что нас кто-то может подслушать. И вам не хотелось, чтобы прозвучало имя преступника. Поскольку преступником был совсем другой человек.

Рельдресель отступил на несколько шагов.

— То есть… — пробормотал он. — Что вы имеете в виду, Куинбус Флестрин? Разве не Гурго был тем самым молодым убийцей и предателем?

— Вовсе нет, — ответил я. — Разворачивая перед вами картину преступления, я имел в виду вовсе не Гурго.

— Кого же?

— Вас, главный советник Рельдресель. Вас, и никого более.

Рельдресель попятился.

— Что за глупости вы несете… — пробормотал он. — Какое отношение я имею к этой темной истории…

— Самое прямое, — ответил я. — Конечно, мне следовало раньше догадаться, что означает форма штандартов, на которых закрепляются гербы придворных. Это же так очевидно, но мне лишь сейчас пришло в голову. Каждый штандарт символизирует яйцо, верно? Но некоторые обращены вверх тупым концом. Видимо, это означает, что их обладатели происходят из рода еретиков, вернувшихся в лоно истинной веры и прощенных императором. А из членов Тайного совета таковыми обладали двое: вы и покойный Гурго. Следовательно, и ваши предки, как и предки Гурго, были тупоконечниками, ревнителями старых обычаев.

— Это верно, но это ничего не доказывает, — возразил Рельдресель.

— Вы правы, — согласился я. — Это ничего не доказывает, кроме того факта, что и у вас, и у Гурго могли быть сходные мотивы. И то что вы, главный советник, вместо того, чтобы возмутиться и уйти, остались меня слушать, подсказывает, что, возможно, я и не ошибаюсь. Штандарты штандартами, но есть еще и гербы, изображенные на них. Герб Гурго — полумесяц. А ваш герб — раскрытый глаз.

— Что из того? — Рельдресель выразительно пожал плечами.

— На плаще, укрывавшем останки Фреля Релока, было изображение. Плащ частично истлел, и я не сразу понял, что означают эти две концентрические окружности, вписанные в овал. Потом сообразил: символическое изображение глаза! Следовательно, у семьи Фреля Релока герб был такой же, как и у вас. Вы родственники. События в храме произошли в год Синего Лепестка. Верно?

Рельдресель молча кивнул.

— А Гурго приехал в столицу спустя почти три года. В год Фиолетового Цветка! — торжествующе произнес я. — И он никак не мог участвовать в тех событиях! Но и это еще не все. Во-первых, я сказал, что убийца стал кавалером ордена синей нитки. И вы с этим согласились. Но в тот день, я прекрасно помню, победителем состязаний с шестом стали вы, господин тюрлилак. А Гурго был лишь третьим. Он получил зеленую нитку. А синяя нитка опоясывает вас, главный секретарь! — Я указал пальцем на его талию, вокруг которой была дважды обернута синяя нитка. Рельдресель поспешно запахнул плащ.

— Впрочем, и это не самое главное, — продолжил я. — Вы, сказали, что Гурго не было на том заседании совета. Но это неправда! Я видел его там собственными глазами.

— Каким образом? — раздраженно воскликнул он. — Вы что же, присутствовали на заседании Тайного совета?..

— Можно сказать и так, — ответил я. — Представьте себе, что гигантский рост прячет человека с той же легкостью, что и чересчур маленький. Вы не заметите крошку размером с вашу ладонь. Но точно так же вы не замечите и великана вроде меня. Тем более, если этот великан стоит на некотором расстоянии, а солнце уже зашло. К тому же у меня есть приспособление, еще больше усиливающее зрение. Да вы прекрасно знаете, я вам однажды демонстрировал его, — я извлек из внутреннего кармана подзорную трубу. — Каждый вечер я прогуливался в окрестностях Мильдендо, успевая обойти к полуночи весь город. Мне было чрезвычайно интересно наблюдать за жизнью вашего народа. Но меня никто не замечал. Вот ведь что любопытно, господин главный секретарь! Будь я выше вас на голову или даже вдвое, вы обязательно заметили бы мое присутствие. Но я выше вас в двенадцать раз! И вы уже не видите меня. Особенно на таком расстоянии, на каком я обычно находился.

Тюрлилак некоторое время смотрел на трубу, которую я держал в руке во время этой речи.

— Проклятье, — пробормотал он наконец. — Проклятое приспособление, проклятый гигантский рост… Мне и в голову не могло прийти…

Я усмехнулся.

— В тот вечер я как раз совершал такую прогулку. Обходя Мильдендо, я оказался близко от дворца как раз в то время, когда члены Тайного совета разъезжались после заседания. И я прекрасно видел все экипажи. Ведь площадь прекрасно освещена, а герб каждого мне был хорошо знаком. Так что я могу с уверенностью сказать, что портшез, на дверце которого был изображен герб Гурго, стоял рядом с коляской вашего превосходительства. И оставил кормолап дворцовую площадь после всех, но перед вами. О чем вы совещались с ним после заседания?

Рельдресель молчал.

— Думаю, вы еще раз обсудили с Гурго меру моего наказания. И сделали это таким образом, чтобы Гурго примчался ко мне как можно скорее и убедил бы меня бежать.

Рельдресель по-прежнему не произносил ни слова.

— Но и после отбытия Гурго ваша коляска все еще оставалась у дворца, и свет в зале заседаний Тайного совета не был погашен. Из чего я могу сделать вывод, что вы должны были решить еще что-то. Не знаю, что именно, но думаю, вы должны были решить проблему устранения Гурго сразу после моего бегства. Во всяком случае, это логично… Да-да, — сказал я после короткого молчания. — Я — гора, на которую мало кто обращает внимание. Но у такой горы, как я, есть глаза, и они видят гораздо дальше, чем вы можете себе представить. Так что, господин Рельдресель, — я наклонился к нему, — вы убийца Фреля Релока. И кормолапа Гурго — тоже. Вы — страшный преступник и, я надеюсь, понесете заслуженное наказание. Как по вашим законам наказывают убийц?

— Я раздавлю тебя! — вдруг завизжал Рельдресель. — Ты еще не знаешь, с кем связался, тупое чудовище! Посмей сказать еще хоть слово — и это будет твое последнее слово!

Козявка, угрожавшая мне таким образом, была каких-то пяти дюймов росту, даже чуть меньше, ибо господин тайный советник не относился к числу рослых лилипутов. Его угрозы должны были бы звучать смешно… но не звучали. Сейчас я могу признаться: я испугался. Видимо, этот странный испуг лишил меня дара речи на какое-то время. Я даже отшатнулся непроизвольно, когда крохотный, пятидюймовый тюрлилак бросился на меня, исступленно вскинув вверх руки с крохотными сжатыми кулачками.

Рельдресель же вдруг замолчал. Он пристально смотрел на меня своими крошечными глазками, и личико его было совершенно спокойно.

— Не бойся, — сказал вдруг он, и в его тонком голосе послышалось презрение. — Тебе ничто не угрожает, глупый великан. Ты благополучно покинешь эти края — так, как того желаешь. Но я скажу тебе вот что. Разве столь сложную операцию можно осуществить без ведома и поддержки его величества? Если бы ты не был трусом, я бы посоветовал тебе самому прибыть в Лилипутию. Я даже готов посодействовать твоей встрече с императором Гольбасто IV. И ты расскажешь ему все так, как рассказал сейчас мне. Ты обвинишь меня в убийстве непокорного священника, в убийстве кормолапа Гурго и в сговоре с Болголамом и Флимнапом. Ты скажешь, что это я виновен в непрекращающейся войне. — Рельдресель покачал головой. — Ты что же, всерьез веришь в то, что неопытный юноша, каким был я тогда, мог сам все это придумать? Все было так, как ты говоришь: я отравил своих единоверцев (на самом деле они уже не были для меня единоверцами), а после отсек голову Фрелю Релоку и спрятал его тело в нишу. Ту нишу, которая первоначально предназначалась для спасения священных книг коркуров. Потом эти книги просто сожгли.

— Но если он был отравлен, зачем же понадобилось отрубать ему голову? — спросил я.

— Чтобы его смерть в случае обнаружения тела могла быть выдана за дело рук еретиков-фанатиков. — Рельдресель пожал плечами. — В тайну были посвящены Флимнап и Болголам, — он посмотрел на меня, и я готов поклясться, что по его крохотному личику скользнула улыбка. — Назвать вам того, кто все придумал? Или вы уже догадались?

— Гольбасто Момарен, — сказал я вполголоса. — Император Лилипутии. Без его ведома невозможно было проделать все это. Скайриш Болголам не решился бы на такую чудовищную ложь.

— Разумеется, — Рельдресель кивнул. Странно было, что он ранее боялся произносить имена придворных, заинтересованных в той провокации, но сейчас, ничуть не смущаясь, назвал имя своего могущественного повелителя. — Ты сказал, что после того, как Гурго отправился к тебе — пугать якобы принятым планом, я еще какое-то время оставался во дворце. И ты прав — я должен был решить судьбу Гурго. Жаль, что твое приспособление, — он небрежным кивком указал на подзорную трубу, — не позволяет тебе видеть сквозь стены. Иначе ты увидел бы, с кем я советовался.

— С императором Лилипутии, — вновь сказал я.

— Да, с императором. Все делалось по его воле. И тогда, и сейчас. И знаешь, что я тебе скажу? Думаю, и твой нынешний гостеприимный хозяин знал об этом плане. Иначе для чего бы ему молчать, когда его то и дело обвиняли в укрывательстве священника-изувера? Да, ему предъявили ультиматум. Но вместо того, чтобы с возмущением отвергнуть обвинения, он промолчал и немедленно привел в боевую готовность свой многочисленный флот.

Я не нашелся, чем возразить.

— Что же до твоего приятеля Гурго, — Рельдресель вздохнул. — Ах, Куинбус Флестрин, неужели ты не понимаешь, что его убил ты? Нет-нет, не растоптав своими ножищами, разумеется, нет. Но если бы ты не приставал к нему с расспросами о найденных тобою останках, Гурго был бы жив…

— Он тоже знал истинную подоплеку этой истории? — спросил я.

— Нет, разумеется. Просто его предки тоже были тупоконечниками, его опала была связана с тем, что Гольбасто подозревал кормолапа в тайных симпатиях к еретикам. Поэтому Гурго панически боялся всего, что напоминало бы об этом. Он советовался со мной, и я предложил ему напугать тебя якобы принятым на заседании Тайного совета решением о твоем ослеплении. Самое главное, впрочем, было в другом. Когда ты показал ему нишу, Гурго обнаружил там перстень с гербом Фреля Релока.

При этих словах я вспомнил, как кормолап действительно нашел в нише какую-то вещь, столь мелкую, что я не мог ее увидеть.

— Он пришел к правильным выводам. Правда, в отличие от тебя, он вовсе не собирался громогласно заявлять о случившемся. Он хотел покоя. И я дал ему полный покой. Так что у меня были две причины от него избавиться — он узнал о судьбе Фреля Релока и он знал тайну твоего бегства. Ни то, ни другое не могло быть предано огласке. Ибо в этом случае его величество мог действительно приказать умертвить Человека-Гору. А я этого не мог допустить, — он говорил вполне серьезно, и я был удивлен.

— Вы меня пожалели? — недоверчиво спросил я.

— Нет, конечно, — Рельдресель негодующе фыркнул. — С чего бы мне тебя жалеть, глупое чудовище? Но разложение такой туши непременно отравило бы воздух во всей империи. А за здоровье горожан отвечаю я. И мои враги воспользовались бы эпидемиями, чтобы сбросить меня или даже казнить. За колдовство или за что-нибудь в этом роде, — тюрлилак помолчал немного. — Правда, — сказал он саркастически и в то же время задумчиво. — Кому она нужна, эта правда? Никому. Потому что императору Блефуску непрекращающаяся война столь же необходима, как и императору Лилипутии. Потому что главам эмигрантов, нашедших здесь убежище, необходимо оставаться врагами Лилипутии. Потому что адмирал Болголам надеется на новые чины и награды. Знаешь, почему он стал твоим врагом с самого момента твоего появления здесь? Потому что твоя сила сделала бессмысленной войну. А война нас всех кормила, Куинбус Флестрин. Кормила и будет кормить, когда ты уберешься отсюда на своей гигантской лодке и, я надеюсь, утонешь в открытом море.

Мои читатели знают, что в Бробдингнеге я оказался по вине товарищей-моряков. Насмерть напуганные появлением местного жителя, они бросили меня на берегу. В оправдание можно сказать, что испытанный ими страх был вполне естественным. При виде великана без малого 70 футов ростом, способного небрежным движением руки опрокинуть фрегат или легким щелчком убить человека, любой забыл бы обо всем на свете, кроме собственного спасения.

Так или иначе, 17 июня 1703 года я оказался на южной оконечности большого острова или даже континента, населенного сплошь великанами, чей рост двенадцатикратно превышал средний рост обычного человека. Мало того — я оказался пленен местным фермером. Хозяин мой не нашел ничего лучшего, кроме как показывать меня как диковинку на ярмарках за плату. Обходился он со мною, по его меркам, неплохо. Впрочем, в другом месте я достаточно подробно написал о своем пребывании у фермера; здесь лишь замечу, что из его домашних ко мне более других привязалась Лорич, девятилетняя дочь фермера, которую я, достаточно освоив здешний язык, называл Глюмдальклич, что значит нянюшка. Она же дала мне имя Грильдриг, человечек. Тут я должен сказать, что у местных жителей взросление наступает гораздо раньше, чем у моих соотечественников. Как я уже сказал, Глюмдальклич было девять лет от роду; однако по физическому и умственному развитию она вполне соответствовала четырнадцати-пятнадцатилетним английским девицам. Эта разница меня удивила еще больше, когда я узнал, что раннее взросление здесь никак не сопровождается сокращением продолжительности жизни — напротив, великаны живут в среднем гораздо дольше англичан.

После множества приключений мы с Глюмдальклич оказались при королевском дворе. Представление привело в восторг королеву, ее величество Кломинтелич, и она настояла на том, чтобы я и нянюшка поселились в королевском дворце. Фермер за согласие передать меня королеве и отпустить ко двору дочь потребовал тысячу золотых монет — огромные деньги, если бы эти монеты оказались, например, в Англии. Взрослый человек с трудом поднял бы одну; однако, принимая во внимание соотношение размеров и величин — здешних и европейских, сумма была весьма скромной, и королевская казна, не чинясь, немедленно выплатила ее.

Как я уже говорил ранее, страна, населенная великанами, и континент, на котором она расположена, называется на их языке Бробдингнег. Сам континент — а я все-таки склонен считать, что это именно континент, а не просто большой остров, — лежит в относительной близости от Молуккских островов и имеет протяженность в несколько тысяч миль с юго-запада на северо-восток. Наш «Адвенчер» был примерно на три градуса южнее экватора, когда сильнейший шторм отнес нас к южной оконечности Бробдингнега. На севере путь преграждают непроходимые горы с множеством вулканов, и потому по сей день неизвестно, что находится в той стороне. По утверждению здешних ученых, горная гряда обрывается прямо в океан. Не имея возможности ни подтвердить, ни опровергнуть их суждения, могу лишь предположить, что Загорье необитаемо.

Столица королевства великанов, город Лорбрульгруд, что в переводе означает Гордость Вселенной, находится в глубине страны, так что переезд туда для меня означал почти полное крушение надежд на возвращение в привычный мир. Не могу сказать, что смирился с этим легко. Тем не менее, ничего другого не оставалось. Оказавшись в этой стране, я мог лишь надеяться на снисходительность судьбы. Отчасти огорчение мое скрашивала необыкновенная новизна впечатлений. Так что, отказавшись от размышлений о возвращении в Англию, я целиком посвятил время удовлетворению природной любознательности.

Река Брульга, впадающая в Индийский океан, делит столицу почти точно пополам, так что Лорбрульгруд лежит по обоим холмистым берегам. В восьмидесяти с лишним тысячах домов, построенных здесь в разное время, обитают более шестисот тысяч жителей. Что же до размеров Лорбрульгруда, то в длину столица великанов тянется на три глонлюнга, а в ширину — на два с половиной. Глонлюнг — местная мера длины, он составляет примерно восемнадцать английских миль, так что читатель вполне может себе представить огромность этого поистине величественного поселения.

Язык бробдингнежцев весьма прост, хотя и не имеет сходства ни с одним из европейских языков. Как ни странно, он показался мне в чем-то похожим на язык лилипутов. Думаю, английским ученым это сходство даст пищу для глубоких раздумий, в результате которых на свет Божий появится какая-нибудь в высшей степени остроумная теория. Например о том, что указанные два народа в древности представляли собою один, но впоследствии далеко разошлись в своем развитии, так что сейчас внешние различия скрывают от нас давнее единство лилипутов и бробдингнежцев.

Так или иначе, языковое сходство сыграло мне на руку. Я очень быстро освоил здешнее наречие и уже через месяц вполне свободно беседовал и с фермером, и с Глюмдальклич, и с многочисленными гостями моего хозяина, платившими за то, чтобы посмотреть на меня, как на диковинку.

Правда, легкость эта касалась устной речи. С письменностью дело обстояло куда сложнее. В отличие от Лилипутии, у бробдингнежцев нет единого алфавита для всей страны. Жители разных областей и даже достаточно крупных селений пользуются своими правилами. Одни пишут поперек листа, другие — вдоль, третьи — справа налево, четвертые — слева направо. Имеются провинции, в которых при этом буквы больше похожи на китайские или японские; в иных принят алфавит, напоминающий латинский, но буквы при этом перевернуты вверх ногами, а где-то еще-лежат на боку. При всем том, количество знаков, то есть букв, в алфавите, не меняется от провинции к провинции; их всегда ровно двадцать две.

Несмотря на разнообразие систем письменности, никто не испытывает никаких трудностей в чтении. Любой бробдингнежец с первого взгляда отличит страницу, написанную в Лорбрульгруде, от страницы, написанной, к примеру, в деревне Снотиснути, где жила семья пленившего меня фермера, или в провинции Торнугульди, находившейся на крайнем юге континента. И не только отличит, но и легко прочитает ее.

Мне так и не удалось выяснить причину указанного феномена, хотя впоследствии я познакомился с несколькими весьма оригинальными теориями ученых, заседавших в Королевской академии наук Бробдингнега. При всем том, как я уже говорил, во всех уголках обширного королевства говорят на одном и том же языке и только пишут по-разному. Это стало одной из причин того, что мне не удалось в полной мере удовлетворить свое любопытство относительно истории Бробдингнега, читая официальные хроники. В силу того, что столицей в разное время оказывались разные города, хроники писались разными знаками и по разным правилам. Глюмдальклич по карманному катехизису для девочек, который всегда держала в кармане, обучила меня не только языку, но и двум системам письменности — столичной и той, которая была принята в Снотиснути. В результате я относительно легко, пользуясь специально для меня сделанным деревянным приспособлением, прочитал несколько фолиантов, хранившихся в королевской библиотеке и содержащих хроники последних пятисот лет — именно таким был возраст нынешней столицы. Но перед летописями, составленными ранее в других местах и затем перевезенными в главное книгохранилище королевства, я оказался совершенно беспомощным. По сей день для меня остается загадкой та легкость, с которой жители Бробдингнега переходили с письменности на письменность. Возможно, впрочем, что для их глаз различия выглядели несколько иначе, чем для моих.

По счастью, все, что касается действующих в королевстве законов, издается с использованием всех систем письменности, так что никаких трудностей для судов, заседающих в разных уголках страны, не возникает, и приговоры по уголовным и гражданским делам выносятся с теми справедливостью и основательностью, которые восхитили меня при знакомстве с судебными уложениями Бробдингнега. Некоторые положения показались мне похожими на существующие в Англии, но выгодно отличались от нашего крючкотворства; другие выглядели необычно, но по здравому размышлению я согласился с их разумностью. Например, в случае убийства тело жертвы не предавалось сразу земле. Вместе с орудием преступления, буде то найдено, оно помещалось в центральном храме соответствующего графства, непосредственно перед домом главы местной власти до тех пор, пока не будет обнаружен и осужден тот, кто совершил злодеяние. Понятно, что брибдинг (так назывался глава провинциальной власти, одновременно бывший в соответствующем графстве и судьею) стремился решить дело как можно скорее, ведь смрад разлагающейся плоти спустя считанные дни делал его жизнь невыносимой! Разумеется, резонно ныло бы предположить, что, торопясь предать останки жертвы земле и очистить воздух, брибдинг мог отправить на эшафот первого же, кто вызвал подозрение. Но, ознакомившись с другими законами Бробдингнега, я понял, что это невозможно. Недобросовестный судья приговаривался к тому же наказанию, что и невиновный человек, поплатившийся жизнью в результате судебной ошибки. Нелишне будет отметить, что в столице роль судьи исполнял сам монарх — и указанный обычай распространялся и на него. В целом же меня приятно удивило законодательство великанов — в первую очередь своей лаконичностью: так, ни одна формулировка закона не может содержать число слов большее, нежели количество букв в алфавите; их же, как я уже писал, ровно двадцать две.

Я неслучайно так подробно остановился тут на особенностях судебного дела Бробдингнега. Однажды мне довелось столкнуться с ними достаточно близко, о чем речь пойдет дальше.

Итак, мы с моей нянюшкой прибыли в Лорбрульгруд 26 октября, через четыре месяца и десять дней после моего появления на берегу Бробдингнега. И должен сказать, что первые же впечатления от города убедили меня в том, что имя Гордость Вселенной столица великанов получила не случайно и что оно отнюдь не было лишь данью некоему высокомерию. Ни до, ни после моего пребывания в Лорбрульгруде не доводилось мне видеть столь величественных и в то же время удобных сооружений, как здешние дома, столь прочных и неприступных стен, столь удивительных по красоте храмов и соборов. Нам предоставили место в королевском дворце, который, в отличие от европейских, представлял собою не единое здание, а целый сонм разнообразных построек.

В свое время я уже писал о том, что самым величественным сооружением здесь был главный храм Бробдингнега. Он нисколько не походил на наши соборы и церкви — и не из-за разницы в размерах. Бробдингнегский храм следовало бы назвать не зданием, а, скорее, городом в городе. Или городом под одной крышей, над которой возвышалась башня, самая высокая во всем королевстве. В плане храм представлял собой восьмерку, состоявшую из двух неравных между собой окружностей. Впоследствии я узнал, что именно такой полагали себе форму Вселенной здешние ученые. В меньшем крыле находились статуи прежних властителей Бробдингнега, в большем — статуи богов, общим числом свыше десяти тысяч. Высота каждой статуи вдвое превосходила рост обычного бробдингнежца, так что для меня их осмотр представлял серьезную трудность. Тем не менее мне удалось измерить ступню бога правосудия. Длина ее составила тридцать три фута, ширина — семь.

Рядом с главным храмом, ослепительно белым, располагались покои их величеств — огромный трехэтажный дом, празднично окрашенный во все цвета радуги. Далее следовало более скромное здание, в котором проживали фрейлины и в котором две комнаты были выделены нам с Глюмдальклич.

Позже я смог убедиться, что разнообразие построек не создавало ощущения беспорядка благодаря искусству королевских архитекторов и садовников, умело передававших ощущение гармонии всего дворцового ансамбля.

Комнаты, выделенные нам с Глюмдальклич, были невелики по размеру — каких-нибудь 60 на 70 ярдов каждая, весьма уютны и обставлены мебелью, напоминавшей лондонскую, но с некоторым восточным оттенком. Мне же, как читатель, очевидно, помнит, личный столяр королевы соорудил деревянную комнату в шестнадцать футов длиной и шириной и двенадцать футов высотой, в которой были размещены сделанные по моим рисункам шкафы, кровати, кресла с подлокотниками и комод. Моя комната легко превращалась в дорожный ящик, который Глюмдальклич могла брать с собой на наши совместные прогулки с ее величеством и придворными дамами.

Самой дочери фермера королева назначила гувернантку — пожилую женщину, склонную к морализаторству, а кроме того, двух служанок. Гувернантка оказалась уроженкой той же провинции Снотиснути, что и Глюмдальклич, и это способствовало быстрому установлению теплых отношений между ними.

Глюмдальклич не могла нарадоваться неожиданной возможности отринуть унылую и тяжкую деревенскую жизнь; вскорости, благодаря природной живости и благонравию, она уже обзавелась подружками. Все они служили при дворе и были ровесницами моей нянюшки или же годом-двумя старше. Легко и непринужденно вошла Глюмдальклич в небольшой кружок придворной молодежи; составляли его младшие фрейлины ее величества, к числу которых была причислена моя нянюшка, и несколько столь же юных пажей и гвардейцев.

Среди этих последних обнаружился знакомый Глюмдальклич, земляк и родственник назначенной ей гувернантки. Молодого человека звали Бедари, он был дригмигом (кадетом) королевской гвардии. При первом его визите Глюмдальклич выказала столько смущенной радости, что мне стало понятно: юноша ей небезразличен. В самом деле, молодые люди, чьи семьи жили по соседству, с раннего детства испытывали друг к другу искреннюю привязанность и даже влюбленность. Бедари был старше Лорич на четыре года; когда ему исполнилось десять лет, он оставил Снотиснути и по протекции земляка и дальнего родственника, бывшего уже гвардейским офицером, поступил в кадеты гвардии. Мою нянюшку изрядно опечалило это событие; минуло уже четыре года, а она все вздыхала, вспоминая о вполне невинных шалостях Бедари. Я подозреваю, что именно служба юноши при дворе в большой степени способствовала тому, что моя нянюшка столь охотно приняла предложение переехать в столицу вместе со мной. Вскоре я убедился в справедливости своего подозрения.

Под благовидным предлогом посещения тетушки-гувернантки, Бедари бывал у нас чаще других. Но не он один искал общества девушки из Снотиснути. Она же, хотя и отдавала предпочтение встречам с другом детства, держалась в рамках благовоспитанности, стараясь не оставаться с юношей наедине, дабы не давать повода пересудам, до которых молодые придворные дамы были охочи не меньше, нежели деревенские кумушки. Несмотря на это и на отсутствие откровенного кокетства, она успела стать причиной нескольких размолвок между Бедари и некоторыми его друзьями — например, пажом Даргири, дригмигом Тизартом, а также охлаждения в отношениях с шестнадцатилетней красавицей-фрейлиной Мирлич. Последняя, будучи дамой сердца Даргири, была раздосадована тем вниманием, которое, как ей показалось, ее рыцарь начал оказывать Глюмдальклич. Усмотрев в Глюмдальклич соперницу (несправедливо, кстати сказать, ибо нянюшка была вполне безразлична к Даргири), фрейлина частенько едко насмехалась над провинциальностью Глюмдальклич, высмеивая ее скромные наряды и выговор (речь самой Мирлич отличалась изысканностью, ибо и она, и паж были уроженцами столицы). Однажды ее насмешки услыхала королева. Сделав фрейлине строгий выговор, она заставила девушек примириться. Не знаю, искренним ли было примирение, но внешне все успокоилось, возможно, и по той причине, что Даргири явно не пользовался особым расположением Глюмдальклич.

Дригмиг же Тизарт, как мне кажется, и ранее пребывал не в лучших отношениях с Бедари, частенько полагая себя незаслуженно обойденным и виня в том своего более удачливого сослуживца. Теперь же, с появлением Глюмдальклич, их отношения едва не переросли в открытое столкновение. Во всяком случае, позже я узнал, что молодые люди собрались выяснять отношения с помощью шпаг. По счастью, об этом вовремя узнал их непосредственный командир Голдири, которому удалось помирить двух дригмигов. Сам Голдири, бывший немного старше дуэлянтов и совсем недавно произведенный из дригмигов в первый офицерский чин фрисгульда, показался мне, тем не менее, куда более рассудительным, чем оба кадета. Он тоже порой присоединялся к упомянутому выше кружку, хотя и реже прочих.

Что до меня, то я пытался найти успокоение в тщеславии: как-никак, моя скромная особа оказалась в центре благосклонного внимания их величеств короля и королевы бробдингнежских. Семитрендриг VI, отнесшийся ко мне поначалу как к редкой забавной зверюшке, впоследствии оценил мою память и умственные способности. Раз в неделю, по средам, он уделял не менее часа беседам со мною о разных сторонах жизни Англии. Правда, выводы, которые он делал из наших бесед, частенько обескураживали меня. Но о том я уже рассказывал подробнейшим образом в другом месте.

Однако через полгода после нашего прибытия случилось нечто, изрядно омрачившее нашу радость и даже в какой-то момент заставившее опасаться за свою жизнь. Говорю «нашу радость», ибо событие в равной степени коснулось и меня, и моей доброй нянюшки. И ее даже в большей степени, нежели меня, во всяком случае, поначалу.

Во вторник 20 апреля 1704 года, после ужина мы находились в спальне Глюмдальклич. Дорожный ящик, служивший мне домом, стоял на прикроватном столике. Я сидел в кресле, которое поставил на столике рядом с ящиком, и записывал в свой журнал все, что успел узнать за сегодня, — а день выдался чрезвычайно утомительным, изобиловавшим разными приключениями.

Глюмдальклич сидела напротив столика, на котором разместился я, и читала катехизис для девочек — обычное занятие моей нянюшки перед сном. Солнце уже зашло, но сумерки еще не сменились ночною тьмой. Тем не менее, в комнате зажжены были несколько светильников — перед девушкой, рядом со мною и у комода. Я как раз описывал свою схватку с местными осами, привлеченными остатками сладкого пирога, недоеденного мною. Как обычно, я старался тщательно придерживаться фактов и потому решил перепроверить по отметкам, сделанным непосредственно после этого сражения, размеры чудовищных и опасных насекомых.

В это самое время раздался стук в дверь. Я содрогнулся, ибо стук этот более напоминал звук выстрела из девятифунтовой пушки. Вообще, мне пока не удалось привыкнуть к тому, что в окружающем мире все без исключения звуки стали многократно громче привычных. Всякий раз, услышав внезапный грохот, я хватался за тесак, прекрасно понимая полную никчемность моего оружия в стране великанов.

Моя нянюшка успокаивающе улыбнулась и направилась к двери. Я поднялся со стула, спинка и сиденье которого были сплетены из волос ее величества.

— Кто там? — спросила Глюмдальклич. — Кто стучится в столь поздний час?

— Это я, — послышался из-за двери взволнованный голос Бедари. — Лорич, умоляю, скорее откройте! Впустите меня!

Глюмдальклич спешно отодвинула засов. Молодой человек, вошедший — а вернее сказать, ворвавшийся в комнату, — выглядел чрезвычайно необычно. Его ярко-синий широкополый кафтан с множеством золотых пуговиц и галунов по обшлагам и вдоль бортов был распахнут; плетеный шнур дригмига болтался на плече на одном крючке. Форменный парчовый тюрбан Бедари где-то потерял, белые широкие манжеты были покрыты какими-то бурыми пятнами. Черные пряди растрепанных полос подчеркивали бледность лица.

Словом, перед нами предстал человек, явно находившийся в расстроенном состоянии духа. Он затравленно смотрел по сторонам, словно ожидая каждую секунду какого-то подвоха. По мне его взгляд скользнул, не задерживаясь, зато при виде ширмы, скрывавшей дальний угол спальни, Бедари напрягся и спросил оглушительным (как мне показалось) шепотом:

— Там кто-нибудь есть?

При столь бестактном вопросе моя нянюшка вспыхнула от негодования. Щеки ее залил гневный румянец.

— Как вы смеете задавать такие вопросы? — возмущенно спросила она. Бедари схватил ее за руку.

— Умоляю… тише! — сказал он сдавленным голосом. — Иначе я погиб! Впрочем, что я говорю — я погиб в любом случае, — с этими словами он бессильно упал на ближайшее кресло и опустил голову.

Тут я понял, что бурые пятна на манжетах — засохшая кровь. Обратил я внимание и на пустые ножны, болтавшиеся на перекрученной перевязи. Правая ладонь Бедари тоже была окровавлена.

Глюмдальклич заметила это.

— Что случилось? — встревожено спросила она. — Вы ранены?

Бедари посмотрел на собственную руку, словно только сейчас заметил кровь. Покачал головой.

— Эта кровь не моя, — ответил он мрачным голосом. — Это кровь фрисканда Цисарта, моего близкого друга и командира. Он убит…

При этих словах Глюмдальклич испуганно ахнула. Я же невольно вновь схватился за тесак.

— Как же это случилось? — спросила моя нянюшка. — Где и почему? На вас напали? Вы защищались?

— Да-да, — подхватил я с нетерпением, — что же именно произошло? Почему вы пришли сюда и в таком виде?

Бедари тревожно завертел головой и машинально схватился за ножны, забыв, что шпагу свою он где-то оставил.

— Кто здесь? — спросил молодой человек гулким шепотом.

Глюмдальклич не успела ответить. Взгляд Бедари наконец упал на меня, и тревога на его лице сменилась изумлением.

— Это и есть тот самый Грильдриг? — спросил он, наклонившись ко мне, чтобы разглядеть внимательнее. — Клянусь, он действительно забавен,

Я был несколько обижен. Как я уже говорил, молодой человек несколько раз общался с Глюмдальклич в моем присутствии, но, похоже, так и не заметил меня. Впрочем, у него имелась извинительная причина — чувство к девушке. Ведь и в нашем мире влюбленные, кроме предмета собственных воздыханий, порою не замечают никого — даже тех, у кого нормальный рост. Что уж тут говорить о существах, двенадцатикратно меньших. Поэтому я не стал выказывать недовольства, а снял шляпу и поприветствовал юного гвардейца сдержанным поклоном.

— Ну и ну, — засмеялся Бедари. Он на мгновенье забыл о причине, приведшей его в комнату Глюмдальклич. — Как замечательно ты его выдрессировала, Лорич! Он действительно похож на махонького человечка!

Разумеется, я был оскорблен этим замечанием и собрался едко ответить на него. Но не успел. Вновь раздался стук в дверь, на сей раз более прежнего похожий на пушечный залп. И тотчас послышался столь же громкий возглас:

— Откройте именем короля!

— Открой, Лорич, — сказал Бедари, немедленно забыв о моем существовании. — Все пропало, и я не хочу, чтобы тебя обвинили в соучастии.

— Соучастии в чем? — спросила Глюмдальклич, но Бедари только покачал головой, и девушка послушно отодвинула засов.

Комната тотчас наполнилась громким топотом, звоном шпор, который способен был заглушить звон колоколов в Вестминстере. Мне показалось, что в комнату ввалилось не меньше взвода грозных вояк. На всякий случай я спешно укрылся в ящике-домике.

Осторожно выглянув в окошко, я обнаружил, что это были всего лишь три гвардейца, правда, каждый из них шутя справился бы с ротой английских драгун. Двое из них носили такие же ярко-синие кафтаны, что и Бедари, но без кадетских шнуров. Ими командовал хорошо знакомый нам всем фрисгульд Голдири. Рукава его кафтана сверкали офицерским золотым шитьем, а медную каску с шелковым тюрбаном венчал пурпурный султан, который высотой вполне мог соперничать с тридцатилетним английским дубом. Благодаря этому невысокий фрисгульд казался почти одного роста с дригмигом. На правом боку у Голдири (он как раз правым боком повернулся ко мне) висела тяжелая шпага в кожаных ножнах с медными кольцами. Левая рука его величественно лежала на золоченом эфесе. Фрисгульд сурово посмотрел на Бедари.

— Дригмиг Бедари! Я арестую вас за убийство фрисканда Цисарта! В случае сопротивления мне предписано применить силу! Сдайте оружие.

Бедари молча указал на пустые ножны.

— Ах да, вы ведь забыли вашу шпагу там, в теле убитого вами Цисарта, — толстые губы Голдири презрительно искривились. — Я должен вас связать как преступника.

Бедари молча протянул своему бывшему товарищу и командиру обе руки. Фрисгульд Голдири быстро стянул запястья прочными толстыми ремнями.

— Вот так, — сказал он. — Жаль, что ты не оказывал сопротивление. Такому вероломному негодяю, как ты, я бы с удовольствием свернул шею собственными руками. Не стыдно прятаться в девичьей спальне?

— Лорич, не верь! — воскликнул молодой человек в отчаянии. — Я вовсе не хотел прятаться у тебя! Я знал, что меня арестуют, и пришел к тебе, чтобы успеть сказать: я невиновен. И я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты знала об этом.

Румянец на щеках Глюмдальклич стал еще ярче, она опустила голову.

Фрисгульд негодующе фыркнул.

В это мгновенье я принял решение, повинуясь не столько разуму, сколько чувству. Мне было так жаль мою прелестную нянюшку, что я воспользовался тем, что внимание гвардейцев было целиком занято Бедари. Я вышел из ящика, приблизился к самому краю стола, подпрыгнул изо всех сил и обеими руками ухватился за полу синего камзола молодого дригмига. Ловко подтягиваясь руками, пользуясь многочисленными пуговицами как ступенями, я добрался до широкого кармана, спрыгнул туда и затаился. Разумеется, ни стражники, ни сам Бедари не заметили моего маневра. Но я надеялся, что его заметила Глюмдальклич и поняла мою затею. Иначе она могла поднять переполох по поводу моего исчезновения. Осторожно высунувшись из кармана, я помахал ей рукой. На ее лице обозначился испуг, она сделала движение, словно намеревалась остановить меня. Я успокаивающе улыбнулся, и Глюмдальклич осталась на месте, прижимая руки к груди. Меж тем гвардейцы подтолкнули бедари к выходу. От этого толчка я свалился на дно кармана, а когда вновь высунулся наружу, Бедари, направляемый караульными, уже вышел из здания и теперь шагал и сторону гвардейских казарм. Я вспомнил, что именно там, в подземной части, находилась королевская тюрьма для государственных преступников. По всей видимости, несчастного вели именно туда. Я надеялся, что рано или поздно его оставят одного, и я смогу наконец расспросить его о том, что же случилось на самом деле.

Я чувствовал себя в кармане Бедари как впередсмотрящий в «вороньем гнезде» на фок-мачте. Даже то, как я покачивался при его ходьбе, напоминало сильную качку на корабле. Выглядывая время от времени наружу, я старался запоминать путь, ведь мне еще предстояло возвращаться. Пока дорога не казалась чрезмерно запутанной: мы вышли из здания и уже спустя минут десять оказались у пристройки, в первом этаже которой находились гвардейские казармы, а ниже — тюремное подземелье. О трудностях обратного пути я старался не думать, надеясь на провидение, а еще больше — на счастливый случай, который поможет мне преодолеть каменную лестницу со ступенями, по высоте превышающими мой рост.

В пристройке мы миновали короткий коридор, затем, как я и предполагал, спустились по четырехпролетной лестнице в подземелье и наконец остановились в дальнем крыле.

Я замер и даже задержал дыхание — хотя вряд ли гвардейцы услышали бы не только мое дыхание, но даже и голос. Загремел засов, раздался громкий скрежет отворяемой в темницу двери. Один из часовых сильно толкнул Бедари, так что я не удержался на ногах и отлетел в дальний конец кармана.

Молодой человек молча вошел в камеру, после чего дверные петли громово проскрежетали еще раз. Гвардейцы задвинули засов, фрисгульд что-то сказал Бедари (плотная ткань камзола мешала разобрать, что именно). Затем я услыхал удаляющийся звук шагов. Когда он стих окончательно, я понял, что мы остались одни.

Бедари сел. Я выбрался из кармана и осторожно огляделся. Тюремная камера показалась мне огромным и мрачным помещением. В центре тяжелой двери было вырезано полукруглое отверстие высотою примерно десять футов и забранное толстой решеткой. Через это отверстие в ничем не освещенную темницу проникал из коридора тусклый свет факела. Через него же, по-видимому, тюремная охрана должна была следить за узником и кормить его.

Бедари сидел в углу на низком деревянном топчане, обхватив голову руками. Меня он заметил лишь тогда, когда я спрыгнул на пол и предстал перед ним. Он вытаращил глаза. Я поспешно приложил к губам палец и на всякий случай отбежал в дальний угол камеры, где, как я полагал, случайно заглянувший тюремщик меня бы не заметил. Тут я остановился и поманил Бедари. Он послушно подошел и присел на корточки. А затем и вовсе сел на пол, склонившись как можно ниже. Совсем как я в стране лилипутов, когда приходилось выслушивать посланников его императорского величества.

— Грильдриг? Как ты сюда попал? — спросил он шепотом.

— Вместе с вами, — ответил я. — Точнее — в вашем кармане.

— Но зачем тебе это понадобилось?

— Я надеюсь помочь вам. Но для этого я хочу знать, что именно произошло.

Бедари покачал головой.

— Что ты можешь сделать? — спросил он. — Как ты можешь мне помочь? Ты не в состоянии открыть обычный дверной засов! Что уж тут говорить о двери этой темницы… — Он усмехнулся с некоторой долей презрения. — Спасибо, Грильдриг, но, мне кажется, ты слишком самоуверен.

— Это вовсе не самоуверенность, — ответствовал я. — Конечно, мне не удастся отпереть эту темницу. Но если бы, к примеру, вы заманили сюда тюремщика и отвлекли бы его разговором, мне, возможно, удалось бы завладеть ключом от темницы. Причем сделать это так, что ваш страж ничего бы не заметил!

Несмотря на полумрак, я заметил, как оживился Бедари.

— Правда? Превосходная мысль! — чувствовалось, что шепот дается ему с большим трудом.

— Нет, — признался я. — То есть, мне бы, конечно, удалось завладеть ключом. Но что бы мы делали, даже отперев эту дверь? Она ведь не единственная преграда на вашем пути к свободе. Нет, говоря о ключе и о тюремщике, я лишь хотел обратить ваше внимание на то, что некоторые вещи легко совершаются не силой, а ловкостью. И даже напротив, столь незаметный человек… незаметное существо, как я, способно совершить то, что не под силу обычному человеку. Так что не задумывайтесь над тем, как я вам помогу. Главное — поверьте, что я способен это сделать. Если только, — добавил я после небольшой паузы, — если только вы в самом деле невиновны. И, уверяю вас, сам король своею волей распахнет эту дверь и освободит вас, едва убедится в вашей невиновности. Его величество — воплощенная справедливость.

— Не сомневаюсь в этом нисколько, но только вряд ли я смогу его убедить в своей невиновности, — обреченным голосом произнес Бедари. — Все указывает на меня как на убийцу.

— Но ведь вы не убивали? — спросил я.

— Конечно, нет! — горячо воскликнул Бедари. — Но как мне это доказать?

Я видел, что он совсем пал духом. Мне нужно было его подбодрить. И я рассказал ему об ужасных убийствах, осквернивших огромный храм в столице Лилипутии Мильдендо. И, разумеется, о той роли, уже известной читателю, которую сыграл я в раскрытии кровавой тайны. Наверное, я чрезмерно хвастал своими успехами. Но я должен был вселить уверенность в его отчаявшееся сердце, а сделать это оказалось не так легко. Юный гвардеец находился в том возрасте, когда человек во всем полагается на физическую силу. Поэтому Бедари не мог себе представить, что столь слабое существо, как я, «человечек», Грильдриг, в состоянии оказать ему помощь и спасти его от неминуемой смерти.

Признаться, я тоже испытывал определенные сомнения. Но делать нечего: забравшись в карман его камзола, я словно дал клятву. И отказаться от нее я не мог и не хотел.

— У нас не так много времени, — решительно сказал я. — Расскажите же, что произошло и почему вдруг именно вас обвинили в преступлении.

После некоторых колебаний Бедари заговорил. Как уже известно читателю, молодой человек служил в королевской гвардии. На службу во дворец его рекомендовал некто Цисарт, служивший здесь уже не первый год и имевший чин фрисканда, что примерно соответствовало капитан-лейтенанту в европейских армиях. Цисарт, знавший Бедари с детства, предложил его командующему гвардии, и тот согласился. И происхождение, и таланты молодого человека вполне соответствовали требуемым.

С самого начала у Цисарта и Бедари сложились добрые отношения.

— Фрисканд Цисарт дал мне несколько уроков фехтования, — сказал Бедари. — Кроме того, с его помощью я основательно изучил тактику и стратегию, а также другие науки, необходимые на военной службе.

Под началом фрисканда Бедари подготовился к экзамену на первый офицерский чин. Экзамен должен был состояться на днях, и у молодого человека не было никаких сомнений в том, что испытания он пройдет успешно.

— Однако вчера произошло нечто странное. Я только сменился из караула и пришел к себе в комнату. Со мною были несколько моих товарищей. Мы собирались сыграть в кости. И вот тут в комнату буквально ворвался Цисарт! — юноша помрачнел. — Клянусь тебе, Грильдриг, никогда я не видел его в таком состоянии! Рука его лежала на эфесе шпаги, и мне показалось, что он с трудом сдерживает ярость.

Цисарт обвинил Бедари в том, что тот распространяет клевету по его поводу.

— Будто бы я жаловался своим сослуживцам, что фрисканд требует с меня плату за нужные результаты испытаний! — Видимо, воспоминание об этом до сих пор жгло сердце молодого гвардейца. Он вскочил и забегал по тюремной камере, так что я спешно забился в дальний угол, чтобы случайно не оказаться под его тяжелыми сапогами.

Впрочем, он быстро успокоился, вернулся на место и даже извинился передо мной за несдержанность.

— Эти обвинения показались мне чудовищно несправедливыми, — продолжил Бедари, стараясь говорить негромко и неторопливо, как я его и просил. — Признаю: я тоже вышел из себя. Мы едва не подрались. К счастью, находившиеся там же наши сослуживцы растащили нас и уговорили вынести эту историю на суд чести нашего полка, поскольку поединки между офицерами гвардии и кадетами категорически запрещены. Фрисканд, немного остыв, согласился с этим, заявив, что не желает драться с тем, кто уступает ему в фехтовальном искусстве. А позже мы и вовсе пожали друг другу руки и помирились.

— Что ж, с его стороны это было благородно, — заметил я.

— Конечно! — горячо поддержал Бедари. — Цисарт — благородный человек. Был… — добавил он, помрачнев. — Потому что сегодня я нашел его тело на лужайке в королевском парке.

— Почему же все решили, что убили его вы? — спросил я.

— Потому что несколько человек слышали, как мы ссорились. Мы говорили слишком громко, — ответил Бедари уныло. — Потому что, если я действительно говорил все эти гнусности, то именно мне было невыгодно доводить историю до суда чести, ведь за этим могло последовать позорное исключение из полка.

— Но ведь вы не говорили этого! — воскликнул я. — Значит, могли это доказать, разве не так? Ведь фрисканд, обвиняя вас, вынужден был бы назвать того, кто передал ему эти разговоры! И вы со спокойной душой могли бы опровергнуть клеветника! Честно говоря, — продолжил я, стараясь быть рассудительным, — в убийстве Цисарта куда больше был заинтересован именно клеветник. Разве не так?

Бедари тяжело вздохнул.

— Я думаю, что все было именно так. Но ты, Грильдриг, еще не знаешь главного. Ты не знаешь, чем был убит Цисарт.

— Чем же? — спросил я.

— Моей шпагой, — мрачно ответил Бедари. — Не знаю, как такое могло случиться. Он лежал ничком, и тело его было пробито моей шпагой! Убийца подкрался сзади и ударил Цисарта в спину. Увидев это, я тут же выдернул шпагу. Тогда-то я и испачкал руку кровью…

— То есть кровь на эфесе была совсем свежей? — уточнил я.

— Ну да… Едва шпага оказалась в моей руке, как послышались чьи-то голоса, кто-то приближался к месту поединка. Я испугался, бросил оружие и позорно бежал…

— Но как же ваша шпага могла попасть к убийце? — спросил я.

Бедари пожал плечами.

— Я не обратил внимания, — признался он. — Я гулял по парку без оружия, поскольку вне службы нам предписано ходить по королевским владениям безоружными. А когда я прибежал к себе, то увидел, что на спинке моей кровати висят пустые ножны. Я прицепил их к перевязи, потому что растерялся…

— Где сейчас ваша шпага? — спросил я.

Бедари пожал плечами.

— Наверное, у начальника караула. У Голдири. Или же в храме, вместе с телом Цисарта. — Он помрачнел, и я заторопился со следующим вопросом:

— А кто присутствовал при вашей ссоре с фрискандом?

Бедари задумался.

— Дригмиг Тизарт, — ответил он, — и мой сосед по комнате гвардеец Зитери… Да, еще паж Даргири, он дожидался, пока я сменился из караула. Кажется, все. Мы вчетвером как раз составили партию в кости. Я успел метнуть, но не успел посчитать результат — в комнату ворвался взбешенный Цисарт. Остальное вы уже знаете.

Тут наш разговор был прерван появлением тюремщика. Я спешно спрятался за ножку деревянного топчана. Бедари же сделал вид, будто что-то ищет на полу. Он возился до тех пор, пока не убедился, что меня никто не увидит. Только после этого он повернулся к тюремщику, заглянувшему в зарешеченное окошко. Тот протянул ему ломоть хлеба и пузатый кувшин, после чего тут же опустил решетку и запер ее на замок.

Дождавшись, пока шаги тюремщика стихнут в глубине подземного коридора, я вышел из своего укрытия.

Бедари сидел на топчане и неторопливо ел хлеб, запивая его из кувшина каким-то напитком, судя по сильному кислому запаху — разбавленным вином. Мне так и не удалось привыкнуть к виду едящего великана и к обилию отвратительных запахов и звуков, сопровождающих это зрелище. Даже наблюдая за завтраком мою милую нянюшку, к которой я был искренне привязан, я не мог избавиться от отвращения. А ведь Глюмдальклич ела, по здешним меркам, совсем мало, изяществом природным и воспитанием не была обделена! Что уж говорить о молодом гвардейце, отличавшемся отменным аппетитом и притом ничуть не обязанном соблюдать этикет в тюремной камере. За один раз он отхватывал зубами кусок, которого вполне хватило бы на обед трем моим соотечественникам, а крошки, которыми усеивался каменный пол, размерами достигали голубиного яйца.

При этом он учтиво поинтересовался, не желаю ли я разделить с ним трапезу. Я поспешно отказался, ссылаясь на плотный ужин. Он не настаивал. Громко проглотив последний кусок и допив вино, Бедари повеселел. Как легко переходят молодые люди от одного расположения духа к другому, и как своеобразно реагирует юный организм на такие простые и даже примитивные вещи, как наполнение желудка! Ведь ничего, ровным счетом ничего не изменилось в положении юного дригмига. Он по-прежнему находился в подземной тюрьме, над ним по-прежнему довлело обвинение в страшном преступлении, а значит самая жизнь его находилась под смертельной угрозой. Но вот он поел, причем ему подали не какие-то изысканные блюда, а краюху черствого хлеба и кувшин воды, сдобренной толикой дешевого виноградного вина, и пожалуйста — насколько можно было видеть в полумраке камеры, щеки его порозовели, глаза заблестели, а на губах то и дело появляется тень улыбки! Поистине, человек — самое странное творение подлунного мира, и размеры тела тут не имеют ни малейшего значения.

Дождавшись, когда тюремщик унес пустую миску, я вышел из-за ножки топчана и продолжил расспросы.

— Скажите, — спросил я, — вот вы говорите, что помирились с фрискандом. Примирение тоже произошло в присутствии ваших друзей?

— Увы, нет, — ответил Бедари. — Ни у меня, ни у моих друзей не было больше настроения играть, так что вскоре они ушли, а я хотел вздремнуть. Но сна не было, и я решил еще раз переговорить с Цисартом.

— Вам это удалось?

— Конечно, — сказал дригмиг. — Я пошел к нему, дал слово, что ничего подобного не говорил. Фрисканд сказал, что верит мне. Мы пожали друг другу руки, и я вернулся к себе.

— Цисарт был у себя в комнате один? Никто вас не видел в тот момент, когда вы беседовали?

Бедари покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Я не заходил в комнату фрисканда. Я постучал, а когда он открыл дверь, сразу же заговорил. Возможно, у него кто-то был, но я никого не видел. В коридоре казармы тоже никого не было.

— Ну а сегодня? С чего вдруг вы пошли на то место? — спросил я.

— Я получил записку от фрисканда, где он велел мне срочно прийти на лужайку в парке. Когда же я пришел, Цисарт был мертв, и в его спине торчала моя шпага.

— А кто передал вам записку от него?

Бедари покачал головой.

— Этого я не знаю, — ответил он. — Сменившись с караула, я лег спать. Когда проснулся, увидел рядом с кроватью записку.

— Вы так крепко спали, что не слышали, как кто-то вошел к вам в комнату? — недоверчиво спросил я.

— Да, я действительно спал очень крепко, — признался Бедари. — Не знаю, почему. Может быть, потому что перед сном выпил два кубка вина.

— И где же эта записка? — поинтересовался я.

— Не помню. Кажется, я оставил ее в комнате.

Более ничего путного молодой человек сообщить мне не смог. Пора было покидать его камеру и приступать к самостоятельным поисками истинного убийцы. По моей просьбе Бедари осторожно поднял меня к отверстию в двери. Толщина двери составляла ни много ни мало два фута, так что я спокойно встал на нее, как на крепостную стену, а затем осторожно пролез между прутьями решетки, походившими на мощные колонны римского или греческого храма. На краю мне пришлось остановиться в растерянности. Я не подумал, что мне придется спускаться с высоты, примерно равной пятидесяти футам. Между тем ушедший тюремщик мог вернуться каждую минуту. Я лихорадочно искал выход. Прыжок с такой высоты был бы, без сомнения, чистым самоубийством, а никаких приспособлений, которыми я мог бы воспользоваться, у меня не было.

Позади меня послышался шепот: «Грильдриг!» Я оглянулся и увидел, что Бедари привязывает к крайнему пруту решетки что-то вроде каната. Подбежав, я увидел, что он связал вместе два плетеных шнура, украшавших его камзол. С помощью этих шнуров я легко спустился вниз, правда, ладони мои горели, ибо шнуры эти оказались куда грубее корабельных канатов.

— Удачи! — шепотом пожелал мне Бедари. — И спасибо тебе, Грильдриг. Даже если ты ничего не сможешь сделать, — с этими словами он отошел от двери, чтобы случайно не привлечь внимание тюремщика.

Я оказался в подземном коридоре. Факел, закрепленный на высоте примерно семидесяти футов, едва освещал стены, оставляя пол почти в кромешной тьме. Я осторожно двинулся вперед. Выбоины в каменном полу мало беспокоили охранников или узников, но для существа моих размеров являлись серьезным препятствием. В темноте угадывалось движение каких-то тварей вдоль обеих стен. Скорее всего, то были крысы, которые могли посчитать меня легкой добычей. На всякий случай я обнажил тесак и прибавил шагу.

Какое-то время отвратительные грызуны не тревожили меня. Я вполне спокойно и относительно быстро преодолел ту часть коридора, которая вела от крыла с темницами к лестнице. На это у меня ушло не более полутора часов.

У первой ступеньки я остановился в изрядном смущении. Ее высота составляла никак не меньше восьми футов, и лезть на нее без чьей-либо помощи значило карабкаться по отвесной каменной стене.

Я растерянно огляделся. Вокруг не было ничего, что можно было использовать в качестве дополнительной ступеньки. Тесак, который я все еще держал в руке, был в этом деле бесполезен.

От поисков выхода меня отвлек страшный грохот открывающейся вверху решетчатой двери, а вслед за тем — топот спускавшегося по лестнице тюремщика. Над головою он держал зажженный масляный фонарь, дававший больше света, чем закрепленные слишком высоко факелы.

Я поспешно отступил в тень, ожидая, пока тюремщик спустится и пойдет дальше. Но служитель подземелья вовсе не торопился. Спустившись по лестнице, он сделал всего лишь два шага и остановился поблизости от первой ступени. Правда, повернулся он лицом к темницам, шк что я вполне мог бы проскользнуть за его спиной. Что я и намеревался сделать, надеясь, воспользовавшись неровностями и выбоинами в камне, быстро взобраться на первую и вторую ступени, а дальше лестница поворачивала.

К сожалению, голодная крыса вовсе не собиралась так легко отказываться от необычной двуногой дичи, какой ей представлялся я. Одним прыжком она перерезала мне дорогу, оказавшись на ступени. В тусклом свете фонаря, который держал в руке тюремщик, хищно горели огромные глаза и грозно сверкали клыки опасной твари. Путь к отступлению тоже был перекрыт стоящим спиной ко мне и ничего не подозревавшим тюремщиком. Оставалось лишь одно — сразиться с крысой не на жизнь, а на смерть.

Я сделал пробный выпад, который, кажется, смутил чудовище. Крыса отступила на шаг. Не давая ей возможности опомниться, я бросился вперед, обрушив на нее град ударов. Но крыса, опомнившись, сама атаковала меня, и отступать пришлось мне, что я и сделал, оказавшись в почти темном углу справа от лестницы. Крыса присела, готовясь к прыжку, и в это время я одним прыжком преодолел разделявшее нас расстояние, задержал дыхание и рубанул тесаком ее толстую, покрытую жесткой темно-серой шерстью шею. Всю силу я вложил в этот удар, понимая, что положение было смертельно опасным. И мне посчастливилось перебить чудовищу артерию, судя по тому, что хлынувшая темная кровь обрызгала меня с ног до головы. Содрогнувшись от омерзения, я поспешно отступил в тень, а крыса издала пронзительный предсмертный визг, который не остался незамеченным тюремщиком. Он обернулся и выше поднял фонарь. Увидев издыхающую крысу, тюремщик выругался и как следует поддел ее ногой, обутой в грубый башмак. Крысиная туша отлетела к другой стене, а я вжался в угол, моля Бога, чтобы этот человек не заметил меня. Не то чтобы я боялся обвинения в незаконном проникновении в подземелье, но тюремщик сослепу мог принять меня за такую же крысу, только живую. А удар его ноги запросто отправил бы меня к праотцам.

По счастью, тюремщик обладал не очень зорким глазом. Невнимательно осмотревшись, он зашагал дальше, что-то бормоча под нос. Я же с облегчением перевел дух, спрятал окровавленный тесак в ножны и вновь обратился к лестнице. Только сейчас я заметил, что между ступенями и стеной, к которым они прилегали, было пространство примерно в два фута шириною — с точки зрения бробдингнежца-великана, ничтожная щель. Щель эта была забита землей столь плотно, что представляла собою настоящую дорогу, хотя и достаточно крутую, но вполне пригодную для подъема. Воспрянув духом, я приступил к восхождению в кромешной темноте. Тесаком я пользовался при этом так, как пользуются своими посохами слепцы, — постоянно постукивал им вокруг себя, прежде чем сделать шаг. Разумеется, это изрядно замедляло путь, зато избавляло от опасности сорваться с узкой тропы и серьезно покалечиться. Впрочем, несколько раз и тесак не помог и я падал — к счастью, оставаясь на тропе, но вконец исцарапав руки и сбив ноги. Тем не менее, оказавшись наконец на свежем воздухе и отдохнув немного, я решил во что бы то ни стало осмотреть место происшествия. Во-первых, выход из подземелья находился относительно недалеко от лужайки, о которой говорил Бедари, всего лишь в полумиле. Во-вторых, ночная тьма уже отступила; при этом в столь ранний час можно было не опасаться появления придворных или дворцовой челяди. Разумеется, дело представлялось не таким простым, ведь маленькая по бробдингнежским представлениям лужайка была в два раза больше самого большого полкового плаца в Англии. И наконец, в-третьих, лужайка находилась как раз между зданием, в подземелье которого была устроена темница для особо опасных преступников, и особняком, отведенным для проживания фрейлин. Я должен был всего лишь сделать относительно небольшой крюк — не более полумили.

Конечно, Глюмдальклич — я был уверен в этом — не сомкнула глаз нынешней ночью. Ей ведь пришлось беспокоиться и о своем возлюбленном и обо мне, подопечном. Но я полагал ее вполне здравомыслящей девушкой и надеялся, что ее беспокойство окажется не столь сильным, чтобы поднять тревогу и тем самым выдать мое отсутствие. Словом, поразмышляв так короткое время, я повернул не к той части здания, в котором находилась спальня моей нянюшки, а к двери, ведущей наружу — в парк.

Вскоре я стоял в высокой траве, доходившей мне до пояса, и придирчивым взглядом осматривал окрестности. Чтобы лучше сориентироваться, я взобрался на лежащий валун, а с него — на толстую ветку куста, росшего рядом. Теперь площадка была как на ладони. Косые лучи восходящего солнца способствовали тому, что все неровности выглядели четче и резче.

Примерно в ста ярдах к востоку трава, казавшаяся отсюда настоящим лесом, хотя и низкорослым, была примята и поломана, напоминая бурелом, — так, словно там недавно лежало что-то огромное и чрезвычайно тяжелое. Участок образовал неправильный вытянутый прямоугольник размерами примерно двадцать-двадцать пять ярдов на восемь-девять. Я сразу догадался, что вижу именно то место, где лежал убитый Цисарт. Но эта своеобразная проплешина не была единственной. К ней вели несколько похожих, но значительно меньшего размера, причем форма их была такова, что можно было предположить: сначала тут прошел один человек, а затем — еще один. С другой стороны тянулась вереница проплешин чуть меньшего размера.

В отдалении, у края лужайки, трава тоже была вытоптана, причем явно несколькими парами ног. И именно от этого места шли следы, перекрывавшие частично первую цепочку.

По некоторому размышлению я предположил, что первые следы были следами самого Цисарта, следы меньшего размера оставил Бедари, когда пришел сюда и наткнулся на тело фрисканда. Можно было видеть и то, как он отскочил и постарался скрыться, вернувшись в ту же сторону, откуда пришел. Что же до вытоптанного края лужайки — тут, по всей видимости, постарались караульные, обнаружившие убитого и поднявшие тревогу. Один из них приблизился, чтобы рассмотреть тело. Его следы частично и перекрывали следы Цисарта. Во всяком случае, логично было представлять картину случившегося именно так.

Спустившись с ветки на землю, я зашагал в том направлении. Я хотел успеть тщательным образом осмотреть место происшествия. А солнце с каждой минутой поднималось все выше, и вскоре здесь должны были появиться многочисленные садовники, присматривающие за королевским парком. Разумеется, они живо приведут в порядок лужайку, и я не увижу ничего, кроме подстриженной травы.

Пробираться сквозь травяные стебли оказалось непростым делом. Некоторые из них достигали в высоту пять, а то и семь футов, и я то и дело вынужден был прибегать к помощи тесака.

Измазавшись с ног до головы травяным соком и немного затупив тесак о толстые тугие стебли, я дошел до огромной проплешины, оставленной телом убитого, и немедленно приступил к осмотру. Своеобразная площадка, оставленная упавшим фрискандом, как я и предположил с самого начала, оказалась в длину двадцать три ярда и в ширину восемь с половиной ярдов. Я порадовался тому, что не утратил глазомер.

Со стороны казарм — откуда, по всей видимости, пришел Цисарт, стебли были поломаны в меньшей степени, чем с противоположной. Размышлять над тем, что это означало, я не стал. Времени в моем распоряжении было слишком мало. Почти бегом добежал я до ямы, черневшей в дальней половине лужайки. Она была узка и достаточно глубока, а траву вокруг нее сплошь покрывали крупные бурые пятна, каждое размером два-три дюйма. Я сообразил, что вижу капли засохшей крови фрисканда; яму же оставило острие шпаги, вышедшей из его груди. Чтобы измерить глубину этого следа, я воспользовался одним из сломанных стеблей. Измерение показало, что шпага вошла в землю на целый ярд.

Затем я прошел к узкой стороне площадки — туда, где трава была примята сильнее. Меня заинтересовали несколько примятых травинок, которые ранее находились как раз рядом с губами убитого. На них осталось несколько капель кровавой и тоже засохшей пены, выступившей, по всей видимости, в момент злодейского убийства. Мне показалось странным, что здесь кровь по цвету отличалась от той, которая брызнула из самой раны. Кроме того, мне показалось, что пятна, помимо запаха крови, сохранили еще какой-то запах, показавшийся мне смутно знакомым. Он был вполне явственным для меня, но вряд ли на него обратил бы внимание туземец. Как я уже говорил, великаны были куда менее чувствительны к звукам и запахам, чем я, что, впрочем, нисколько меня не удивляло. Я помню, как мой знакомый лилипут однажды сказал, что с трудом преодолевает отвращение, которое вызывает у него запах моего тела (хотя я старался соблюдать чистоту), а от слов моих, если я не говорил шепотом, он постоянно глох, даже находясь на значительном от меня расстоянии. Оказавшись в мире существ, настолько же превосходивших меня размерами, насколько я — лилипутов, я испытывал то же самое. На всякий случай я отрезал тесаком кусок травинки, а затем повторил то же самое с травинкой из середины лужайки. Оба куска размерами примерно два дюйма на два я аккуратно положил в кошель, висевший на поясе.

Судя по высоте солнца весь осмотр занял не менее двух часов. Надо было торопиться: вдали уже слышались голоса садовников и лай их собак. С последними мне хотелось встречаться менее всего. Перед тем, как покинуть парк, я измерил следы — и Цисарта, и Бедари, и того караульного, который, как я предположил, приближался к телу и частично перекрыл следы фрисканда. Первый оказался длиною 12 футов 6 дюймов, второй — 15 футов и 9 дюймов, третий — ровно 13 футов. При измерении следов Цисарта я обратил внимание на то, что они выглядели не совсем обычно — словно фрисканд перед каждым шагом медлил, в связи с чем чуть покачивался с каблуков на носки. Это показалось мне странным, и объяснить такое поведение я не мог. Еще раз пройдя по следам фрисканда, я обратил внимание и на то, что между следами трава тоже была заметно примята. Не в такой степени, как под сапогами офицера, но вполне заметно для меня — опять-таки, в силу большей остроты зрения. Поколебавшись, я собрал две охапки поломанных и смятых травинок: одну — из характерных для очевидных следов Цисарта, вторую — для едва заметных.

Еще раз окинув взглядом обширное поле, ставшее местом ужасного преступления, я заторопился во дворец, неся на плечах две охапки травинок. Вне всякого сомнения, моя нянюшка не сомкнула этой ночью глаз. Я должен был постараться ее успокоить.

Путь к дому фрейлин был неблизким. Шагая по тропинке — мне она представлялась широкой неровной дорогой, с ухабами и камнями, я размышлял над тем, что мне удалось сегодня узнать. А узнать довелось немало: теперь в моей памяти сохранялась картина убийства так, словно я видел ее собственными глазами. Правда, четкость этой картины в некоторых моментах была нарушена, и эти нарушения, эти неясности должны были проявиться при участии Глюмдальклич. Например, судя по следам, Цисарт и Бедари должны были оказаться лицом к лицу; однако же обвиняли дригмига в том, что он заколол фрисканда в спину. Собственно, и сам Бедари говорил о шпаге, торчавшей в спине его командира. Мне казалось, что я уже по тому, что увидел, могу опровергнуть обвинение, по крайней мере в этой части. Бедари, если только он не летал по воздуху, никак не мог оказаться позади Цисарта. Не мог я объяснить и слабозаметные следы, частично перекрывавшиеся четкими следами фрисканда.

Я добрался до дома без особых приключений, незамеченным юркнул мимо грозных стражников, охранявших покой королевских фрейлин, и вскоре стоял перед доброй моей нянюшкой, пребывавшей в крайне встревоженном состоянии. Как я и предполагал, она не спала всю ночь. Увидев меня — а я был перепачкан травяным соком и кровью проклятой крысы, да еще явился с двумя охапками поломанных травяных стеблей на плечах, — Глюмдальклич испуганно ахнула. Несмотря на обеспокоенность судьбой Бедари, она быстро налила мне в специальную лохань теплой воды и настояла, чтобы я прежде привел себя в порядок.

Я подчинился, смыл с себя грязь, почистил тесак, переоделся в чистое платье, сел в кресло и лишь после этого изложил ей содержание беседы с Бедари, а также рассказал об осмотре места преступления.

— Что же нам делать? — спросила она в отчаянии, к которому все-таки примешивалась некоторая толика надежды.

— Прежде всего, — сказал я, — вы должны добиться, чтобы его величество назначил вас защитником Бедари на предстоящем суде.

Глюмдальклич широко раскрыла глаза.

— Но я же никогда не выступала в суде! — воскликнула она. — И я не представляю себе, как и что следует делать!

На это я ответил, что, занимаясь в королевской библиотеке, неплохо изучил систему правосудия Бробдингнега и вполне готов к выступлению в суде.

— Но боюсь, что мне, как иностранцу, могут не позволить это сделать, — пояснил я. — Поэтому в суде будете выступать вы, Глюмдальклич, а я стану вашим помощником. И не бойтесь ничего, — добавил я. — Главное — уверенность в собственной правоте. Сегодня среда, а по средам его величество имеет обыкновение беседовать со мною. Я постараюсь его убедить в том, что вы можете быть защитником на суде.

— Хорошо, — согласилась она после долгого раздумья. — Пока ты будешь убеждать короля, я обращусь с просьбой к королеве. Королева добра ко мне, надеюсь, она сумеет добиться от своего супруга такого назначения. Что еще я должна сделать?

— После того как вас назначат защитником, мы сможем на законном основании осмотреть вещи убитого и орудие преступления, — ответил я. — Ведь согласно законам все эти предметы должны находиться в нетронутом виде в главном королевском храме — вплоть до осуждения преступника. Нетронутой будет оставаться и комната убитого в течение того же срока. Мы сможем и ее осмотреть.

— Но для чего? — удивленно спросила Глюмдальклич.

Я рассказал ей, как именно осмотр оскверненного храма в столице лилипутов Мильдендо помог мне раскрыть ужасное преступление, совершенное задолго до моего появления в Лилипутии.

— Кроме того, — добавил я в заключение, — вы сможете получить разрешение на встречу с Бедари. Хотя при этом будет присутствовать тюремщик, я надеюсь получить от него кое-какие ценные сведения. Это будет куда полезнее, чем вновь пытаться тайно проникнуть к нему в темницу.

При этом я, разумеется, умолчал о том, что не испытывал никакого желания красться по подземному коридору, стараясь не попасться на глаза тюремщику, и одновременно отбиваться тесаком от отвратительных гигантских крыс.

На Глюмдальклич мои слова произвели впечатление. Подозреваю, что не последнюю роль тут сыграла возможность встретиться с Бедари уже в ближайшее время. Так или иначе, она быстро собралась, кликнула лакеев, которые обычно несли за ней мой ящик, и мы отправились к их величествам: Глюмдальклич — чтобы присутствовать на утреннем приеме у королевы, я — беседовать с королем о государственных проблемах.

Проследив, чтобы лакеи поставили мой ящик на стол его величеству, Глюмдальклич удалилась на женскую половину дворца. Король же, открыв верхнюю крышку ящика, служившую мне крышей, сам извлек сначала любимое мое кресло, а затем и меня самого. После того как монарх поставил меня на стол, я отвесил его величеству глубокий поклон, на что Семитрендриг ответил милостивой улыбкой и позволил сесть.

Всякий раз оказываясь в королевских покоях, я не могу побороть чувство восхищения обстановкой. Но если на первых порах причиной этого чувства были колоссальные размеры комнаты (примерно двести пятьдесят футов в длину, двести — в ширину и в высоту еще двести), то со временем, напротив, я изумлялся скромности той обстановки, в которой жил столь могущественный монарх. Судите сами. Прежде всего, размеры рабочей комнаты Семитрендрига соответствовали английскому помещению двадцати футов длиною и семнадцати шириною при высоте тоже около семнадцати футов. Согласитесь, для кабинета, одновременно служившего и малым аудиенц-залом, размеры более чем скромные. Одну стену целиком занимал книжный стеллаж с несколькими десятками увесистых томов. Большая часть фолиантов представляла собою исторические хроники; имелись здесь и сочинения по математике, к которой бробдингнежцы имеют особую склонность, а также своды законов и трактаты на нравственные и поэтические темы. По распоряжению его величества дворцовый столяр изготовил деревянный станок, с помощью которого мне удалось прочесть некоторые из этих сочинений.

Противоположную стену, в которой находилась тяжелая резная дверь (я бы не смог самостоятельно не то что отворить ее, но даже на дюйм сдвинуть с места), украшали портреты: по правую сторону от входа — Семитрендрига I, основателя нынешней династии, и нынешнего хозяина дворца. Художник передал их несравненное сходство; что же до одежд, в которых были изображены оба монарха, то, как я уже писал ранее, одежда бробдингнежцев походила одновременно на персидскую и на китайскую. Пышные камзолы и халаты, широкие шаровары, сапоги с низкими каблуками — такова была здешняя мода и, если судить по портрету Семитрендрига I, на протяжении многих веков. Впрочем, можно было усмотреть и определенные различия, касавшиеся в первую очередь головных уборов: предок моего собеседника носил коническую шляпу китайского фасона; среди знакомых мне бробдингнежцев такие не носил никто — в ходу были широкополые шляпы, отдаленно напоминавшие европейские, но с намотанными на тулью тюрбанами. Такой же головной убор носил и Семитрендриг VI. Женские платья были менее яркими, но не менее пышными.

Мебель была вполне подстать размерам — скромная и удобная, из темной породы дерева, называвшегося здесь бробдрид. Во время разговора я обычно стоял на столе, обитом зеленым бархатом, ворс которого напоминал высокую и довольно жесткую траву наших лужаек.

Его величество сидел напротив меня в кресле, время от времени делая глоток легкого вина из высокого золотого кубка. При первой нашей встрече он любезно предложил вина и мне. Для этого был специально принесен крохотный стакан, самый маленький, какой удалось найти, но он вмещал не менее двух галлонов жидкости. Едва я наклонился над ним, как в ноздри мне ударил винный запах столь отвратительный, что, с трудом справившись с приступом дурноты, я твердо отказался от королевского угощения.

Итак, король сидел в кресле с кубком в руке, я же стоял напротив и отвечал на его вопросы. Разговор наш зашел об особенностях военного дела в Англии. Вскоре король, внимательно слушая мои рассказы об устройстве европейских армий, отставил кубок, поднялся с кресла и принялся расхаживать по комнате, а затем, чтобы лучше слышать, взял меня на руки. Он часто поступал таким образом во время наших бесед — расхаживал по комнате, держа меня в одной руке и рассеянно лаская другой — так мы поступаем с детенышами домашних животных, то есть щекоча их животик, почесывая за ушком и под челюстью. Я никак не мог привыкнуть к этим неприятным ощущениям. В самом деле, когда палец его величества касался моего живота или груди, я задерживал дыхание и напрягал мышцы сколько возможно, ибо иначе рисковал выйти из этой невинной ситуации с поломанными ребрами и разорванными внутренностями. Когда же он начинал поглаживать меня по голове и чесать за ухом, я чувствовал примерно то же, что нерадивый школяр, когда вышедший из терпения учитель изо всех сил треплет его за уши. Теперь я весьма сочувствовал котятам и щенятам, этим нашим домашним любимцам, которым приходится сносить столь же сомнительные ласки своих хозяев, и про себя дал слово: в случае возвращения никогда впредь не досаждать своим кошкам и собакам излишним вниманием.

Высказав несколько замечаний, весьма здравых, касавшихся военных обычаев моей родины, Семитрендриг VI направился к столу, осторожно поставил меня у ящика и собрался кликнуть лакеев, чтобы те унесли меня к Глюмдальклич.

В это самое время я обратился к нему с просьбой.

— Государь, — сказал я, почтительно кланяясь, — позвольте госпоже Лорич выступить защитницей несчастного дригмига Бедари. Если я не ошибаюсь, суд должен состояться в ближайшие дни. Я очень надеюсь, что госпоже Лорич удастся доказать невиновность Бедари.

Услышав сказанное, король чрезвычайно удивился.

— Невиновность? — повторил он. — Несчастного? Грильдриг, ты в самом деле считаешь, что этот дригмиг не убивал фрисканда? Или так считает твоя нянюшка, попросившая тебя обратиться ко мне?

— О нет, ваше величество, это я посоветовал ей просить о назначении защитницей, — ответил я. — Я действительно уверен, что убийство совершил кто-то другой. И я помогу Глюмдальклич… то есть госпоже Лорич доказать невиновность дригмига.

Последняя фраза, конечно, прозвучала чересчур самоуверенно, что немедленно вызвало скептическую улыбку короля. Он спросил, на чем основано мое утверждение. На это я попросил разрешения рассказать о своих заслугах в раскрытии зловещего преступления в Лилипутии. Он милостиво позволил, сел в кресло напротив меня и приготовился слушать. Я же приступил к рассказу, останавливаясь на подробностях того дела. Правду сказать, король, впервые услыхав от меня о Лилипутии, гораздо больше интересовался обычаями и населением той страны, чем кровавым убийством. Он отказывался верить, что где-нибудь в мире могут жить люди, меньшие в двенадцать раз, чем такое ничтожное существо, как я. Двенадцати кратно более ничтожное, чем Грильдриг! Боюсь, в этом убедить его мне не удалось. Когда же я упомянул о своем прозвище в той далекой стране — Куинбус Флестрин, то бишь Человек-Гора, он откровенно захохотал, да так громко, что я на какое-то время совершенно оглох.

Я очень расстроился. Похоже было, что монарх Бробдингнега, несмотря на все расположение, не относится ко мне всерьез. И, значит, он не назначит Глюмдальклич защитницей бедного юноши. Я попытался подобрать подходящие и достаточно убедительные слова, которые склонили бы его величество хотя бы к желанию выслушать результаты моих наблюдений.

Неожиданно король заявил:

— Впрочем, если эта девушка действительно хочет защитить обвиняемого, я не буду ей мешать. Но будет верно предупредить ее, что полагаться ей придется в гораздо большей степени на себя, нежели на… как ты сказал? — да, на могучего Человека-Гору!

Ожидая очередного взрыва оглушительного королевского смеха, я зажал себе уши. Но его величество Семитрендриг VI лишь улыбнулся и погладил меня по голове указательным пальцем, едва не свернув мне шею. Я искренне поблагодарил его за милость и поклонился. Король уточнил: в нашем распоряжении всего один день. С точки зрения обвинителя, которым является королевский прокурор, преступник очевиден. Погода же с каждым днем становится все жарче, и нет никакой необходимости затягивать столь ясное дело.

Итак, Глюмдальклич стала официальной защитницей арестованного дригмига, и мы получили разрешение осмотреть орудие преступления и тело несчастного Цисарта, лежавшее в главном храме.

— Милый Грильдриг, — расстроенно сказала Глюмдальклич, прежде чем мы направились туда, — все происходит так, как ты хотел. Но что может дать нам этот осмотр? Зачем нам осматривать убитого и оружие, которым он был убит? Разве ты сомневаешься в том, что это именно Цисарт и убит он именно шпагой?

Я успокоил девушку тем, что ей не придется рассматривать мертвое тело. Как всякое юное создание, она испытывала страх перед покойниками, которого я, опытный хирург и моряк, давно уже не знал.

Мои слова ее несколько успокоили. Еще больше она приободрилась, узнав, что ей позволили навестить Бедари и даже снести ему смену платья. Для этого мы прежде направились в комнату дригмига.

Я не хотел лишний раз привлекать внимание к скромной своей персоне и потому предложил Глюмдальклич обходиться без ящика, в котором меня носили за ней два лакея. Да и постоянное присутствие лакеев изрядно замедлило бы любые наши действия. Девушка согласилась с моими доводами и, отослав лакеев с пустым ящиком, поместила меня в обычную девичью сумочку, висевшую на широком поясе. Не могу сказать, что чувствовал себя в ней удобно, но уж во всяком случае лучше и свободнее, нежели в кармане Бедари. Единственное, что мне досаждало здесь, был сильный аромат благовоний, которыми изредка пользовалась моя нянюшка. Поэтому я просунул голову наружу через шнурованную горловину сумки, чтобы чаще вдыхать свежий воздух.

Как я уже говорил, первым делом мы посетили комнату дригмига Бедари, которую тот делил с другим гвардейцем, Зитери.

Сам Зитери, временно оставшийся единственным хозяином комнаты, отнесся к нам неприветливо. Полагаю, он целиком верил обвинениям против своего соседа и сослуживца, а попытку Глюмдальклич защитить Бедари относил на счет влюбленности девушки в арестованного дригмига. В то же время, будучи неравнодушным к юной прелести Глюмдальклич, он держался любезно, хотя и настороженно. Он вовсе не стремился препятствовать нам, поскольку поначалу речь шла всего лишь о чистом платье Бедари, хранившемся в большом сундуке. Но вряд ли я мог внимательно осмотреть помещение под его пристальным взглядом.

Глюмдальклич не знала, о чем говорить с молодым человеком, и я решил прийти к ней на помощь. Выбравшись из сумки, я вежливо поздоровался и попросил разрешения задать несколько вопросов.

При моем появлении у Зитери глаза полезли на лоб. Так же, как и Бедари, он, разумеется, знал о моем существовании, но возможностей увидеть меня воочию у него было еще меньше, чем у возлюбленного Глюмдальклич.

Когда приступ изумления у него прошел, я спросил его, не находил ли он письма, адресованного его соседу.

— Нет, — отвечал он, — ничего такого я не видел… Хотя, — вспомнил он, — мне кажется, на его столике лежал какой-то листок.

Он объяснил, что вчера, вернувшись к себе после дежурства, не застал Бедари, который ранее спал в комнате, и вот тогда-то ему показалось, что на столике рядом с кроватью дригмига лежал какой-то листок. Он был сложен так, как обычно складывают письма, но было ли на нем что-нибудь написано, Зитери уверенно сказать не мог.

— Куда же он делся потом? — спросил я.

— Этого я не знаю, — ответил Зитери. — Возможно, его кто-то случайно унес.

«Или неслучайно», — подумал я. Вслух же задал следующий вопрос:

— А кто вчера заходил к вам?

Зитери пожал плечами.

— Дригмиг Тизарт, — ответил он. — Я обещал показать ему новое шитье к кафтану. Даргири, который просил меня составить партию для игры в кости. Кто еще? Да, фрисгульд Голдири, конечно. Он разыскивал Бедари. Я сказал, что, возможно, Бедари навещает госпожу Лорич…

Вот почему караул появился именно у нас. Заметив, с каким выражением смотрит сосед Бедари на Глюмдальклич, я подумал, что он вполне мог рассматривать арестованного своим соперником.

— А когда вы уходили в караул, Бедари спал? — спросил я.

— Да. Он сменился с караула до меня, я как раз собирался на свою смену, — ответил Зитери. — Бедари налил себе кубок вина, выпил и тут же лег и уснул. Да так крепко, что я не добудился его, когда уходил. Ну, думаю, пусть поспит, и ушел, не прощаясь.

Я насторожился.

— А вы пили с ним вино? — поинтересовался я. — Когда он пришел?

Зитери покачал головой.

— Нет, я же собирался в караул.

— А Бедари выпил всего один кубок? — уточнил я.

— Только один, бутылка осталась почти полной.

— А где эта бутылка?

Зитери завертел головой.

— А ее нету… — озадаченно сказал он. — Вот тут, на столе стояла.

Действительно, я отчетливо видел круглый след от донышка, размером примерно шесть футов. Рядом с ним стоял серебряный кубок, о котором, по всей видимости, говорил Зитери.

Пока мы с Зитери беседовали (вернее, я задавал вопросы, а он отвечал на них), Глюмдальклич не теряла времени. Решительно откинув крышку сундука, она принялась собирать чистое платье для Бедари, так что к концу нашего разговора на столе уже образовалась внушительная (в полтора моих роста) гора сложенных вещей: камзол, шаровары, сорочка и даже шляпа. Вся это Глюмдальклич сложила в походную сумку Бедари, висевшую на спинке кровати.

— Нам пора, — сказала она, убедившись, что я больше не знаю, о чем спрашивать соседа ее возлюбленного.

— Хорошо, — ответил я, — но прежде мне нужно кое-что проверить.

С этими словами я подошел к кубку. Он был высотою в два человеческих роста, но я не хотел обращаться к помощи Глюмдальклич, тем более в присутствии этого юнца Зитери. Воспользовавшись в качестве подставки табакеркой дригмига, я подтянулся на руках, оседлал край кубка и после этого осторожно посмотрел внутрь огромной серебряной чаши. На самом ее донышке я заметил маленькое темное озерцо — остаток вина, ранее наполнявшего кубок Бедари. Я наклонился, чтобы присмотреться к винному озерцу, и вдруг почувствовал сильное головокружение. Сначала я отнес его на счет высоты, на которой оказался. Хотя это было бы странно для моряка, привыкшего к виду бушующего моря с высоты реи. Я не успел удивиться этой странности, потому что головокружение усилилось настолько, что мне пришлось вцепиться в край кубка обеими руками, чтобы не упасть.

Но это не помогло. В какой-то момент комната завертелась вокруг меня настоящим вихрем, пальцы разжались, в глазах потемнело. Я почувствовал, что лечу вниз с огромной высоты, и лишился чувств.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу в руке Глюмдальклич, а сама она испуганно всматривается в мое лицо. В первое мгновение гигантское лицо показалось мне отвратительным, так что я постарался спешно встать на ноги и отойти в сторону, хотя голова еще кружилась, а ноги слушались плохо. Тем не менее, я успокаивающе улыбнулся Глюмдальклич и даже помахал рукою, показывая, что все в порядке.

Прежде чем забраться в приготовленный нянюшкой кошелек, я еще раз посмотрел на кубок. Разумеется, головокружение мое имело причиной винные пары, исходившие от остатка напитка. Но мне показалось, что к запаху вина примешивался еще какой-то запах, менее заметный, но, тем не менее, вполне различимый.

По моей просьбе Глюмдальклич протерла дно кубка платком. Понюхав его, она неуверенно заметила:

— Если принюхаться, можно почувствовать запах этикортов.

По ее словам, сок этикортов — цветов, внешне похожих на гигантские лилии, обладает снотворными свойствами.

Зитери выглядел ошеломленным и растерянным. Он пробормотал, что, дескать, впервые слышит, чтобы Бедари пользовался снотворными или дурманящими средствами. У меня возникло чувство, что с запахом этикортов мне уже доводилось встречаться. Причем совсем недавно.

Глюмдальклич затянула кошелек и перекинула через плечо дорожную сумку с чистым платьем для арестованного.

— Лорич, — взволнованно произнес Зитери, когда она двинулась к выходу, — помните: что бы ни случилось с Бедари, у вас есть еще один преданный друг. Клянусь, вы можете положиться на меня во всем!

«Да, — подумал я, мерно покачиваясь в кошельке, — вот и повод для того, чтобы избавиться от соседа по комнате».

Действительно, почему бы не свалить на соперника убийство? Правда, сначала нужно было его совершить. Но, с другой стороны, неужели Зитери мог убить фрисканда Цисарта для того лишь, чтобы затем обвинить в преступлении Бедари? Нет, я подумал, что такое предположение чересчур фантастично, однако сбрасывать его со счетов не торопился.

Вскоре я задремал, так что время в пути пролетело незаметно. Проснулся, лишь когда покачивание кошелька прекратилось. Я понял, что мы уже добрались до места. Глюмдальклич расшнуровала горловину и извлекла меня из кошелька, в котором я, признаться, чувствовал себя неуютно.

Мы находились в уже знакомой мне подземной темнице. У двери стоял тюремщик — тот самый, башмаков которого я опасался, выбираясь наверх. Глюмдальклич стояла у стола, на который водрузила дорожную сумку, а Бедари — у деревянного топчана, все еще не оправившийся от неожиданного визита. Юноша представлял собою печальное зрелище. Прошедшая ночь не добавила ему оптимизма и надежды. И, похоже, наш визит усилил угнетенное его состояние. Во всяком случае, он явно терзался ужасными предчувствиями относительно своей судьбы (в Бробдингнеге, как и в Англии, убийцу приговаривают к смертной казни). Появление Глюмдальклич он истолковал как прощание. Бросившись перед девушкой на колени, он оросил слезами ее руки. С трудом нам (вернее, моей нянюшке) удалось успокоить его и втолковать, что еще ничего не потеряно и что именно Глюмдальклич назначена указом его величества выступить защитницей на суде. При этом девушка поставила меня на стол рядом с дорожной сумкой.

Я подтвердил сказанное и добавил, что надеюсь на успех в суде и скорейшее освобождение юноши.

Наш бравый дригмиг был совсем сбит с толку. Чтобы немного прийти в себя и собраться с мыслями, он занялся принесенными вещами. Вытаскивая какой-то предмет одежды из сумки, он внимательно осматривал его, затем откладывал в сторону и брался за следующий.

Тюремщик нетерпеливо напомнил нам, что время свидания заканчивается и что арестованному пора бы переодеться, а нам — оставить подземелье. Бедари отошел в дальний угол, Глюмдальклич скромно отвернулась. Дригмиг быстро сбросил с себя мятую, изодранную одежду и начал переодеваться.

Надев шелковые шаровары и мягкие сапоги на низких каблуках, он взялся за сорочку. Сорочка вызвала у него досадливое восклицание.

Глюмдальклич оглянулась.

— В чем дело? — спросила она.

— Лорич, ничего страшного, но вы по ошибке прихватили сорочку Зитери, — ответил арестованный с неловкой усмешкой. — Он не только уже меня в плечах, но и ниже на целую голову…

Действительно, сорочка не доходила Бедари до пояса.

— Каков же ваш рост? — полюбопытствовал я.

— Полтора люнга, — ответил Бедари. — А Зитери — на тридцать мирлюнгов ниже.

Полтора люнга — это семьдесят четыре фута. Действительно, Бедари был высок, один из самых высоких гвардейцев. Зитери куда ниже, футов шестьдесят. Я покачал головой. Глюмдальклич растерянно залепетала что-то. Бедари махнул рукой.

— Пустое, — сказал он. — Обойдемся и без сорочки, — он быстро надел чистый кафтан. — Я вам очень благодарен, Лорич.

Когда мы вышли из подземной тюрьмы на свет Божий и направились к храму, я вдруг почувствовал настоятельную необходимость опорожнить мочевой пузырь. Опустив меня по моей просьбе на землю (мы находились на той самой злосчастной лужайке, которую я осматривал ранее), Глюмдальклич отошла к дальнему ее концу и даже ушла за высоченные розовые кусты, так что ни я ее, ни она меня видеть не могли. Всякий раз ей казалась странной и смешной моя стыдливость в этом деле, однако она соглашалась оставлять меня в уединении.

Я быстро зашел в заросли лопухов, за которыми меня невозможно было увидеть ни с какой стороны. Отправив естественные надобности, я привел в порядок одежду и уже собрался выйти, как вдруг почувствовал легкое сотрясение почвы — явный признак того, что кто-то приближается. Шаги показались мне более тяжелыми, чем шаги моей нянюшки, если бы это она шла. На всякий случай я вновь скрылся в травяных зарослях.

Вскоре, вслед за сотрясением почвы появились те, чьи шаги стали виновниками этого сотрясения. Это оказались фрейлина Мирлич и ее воздыхатель паж Даргири. Я успокоился и собрался выйти им навстречу, но слова, сказанные фрейлиной, заставили меня застыть на месте. Разумеется, Мирлич и Даргири говорили вполголоса, но для меня каждое слово звучало совершенно отчетливо.

— Скажите мне, Даргири, — спросила Мирлич, — но скажите чистую правду: вы непричастны к этой смерти?

— Клянусь вам, нет! — отвечал паж. — Как вам могло прийти такое в голову?

— Но вы ведь не любили фрисканда Цисарта, — заметила Мирлич. — Вы приревновали его ко мне и даже грозили примерно наказать, невзирая на высокий чин и положение. Скажу вам, что, едва услыхав эту ужасную новость, я вспомнила об этом… Нет-нет, я вовсе не собираюсь никому рассказывать, но… Даргири, ведь за это убийство арестован Бедари! И его вполне могут приговорить к отсечению головы!

Мне показалось, что ее сожаление прозвучало фальшиво. Более того, в ее голосе слышалось даже какое-то торжество, хотя она и пыталась скрыть это.

Из-за широкого лопуха я видел эту парочку. Они стояли совсем недалеко — на тропинке, ярдах в двенадцати от меня. Фрейлина была в пышном платье для утреннего приема у королевы, паж — в не менее пышном парадном наряде, усыпанном блестками, от которых у меня зарябило в глазах.

— Мирлич, — сказал Даргири, несколько понижая голос, — но ведь он, возможно, в самом деле убил фрисканда. Я был свидетелем ссоры. Уверяю вас, Цисарт был настроен очень решительно, и Бедари тоже. Но раз уж зашел этот разговор, признайтесь: после той недавней истории фрисканд более не докучал вам?

Мирлич не ответила.

— Мирлич! — воскликнул Даргири. — Еще раз повторяю: я не причастен к убийству Цисарта. А если бы я хотел его наказать, то вызвал бы на честный поединок и уж во всяком случае не прятался бы за невиновного!

— Вот как? — холодно спросила Мирлич. — А мне казалось, что вы просто боитесь вызвать фрисканда. Вы ведь не так уж хорошо владеете шпагой. Не знаю, Даргири… Мне кажется, нам не следует встречаться. Во всяком случае, до тех пор, пока суд не примет решение. И следите за своим лицом — вы не могли скрыть своей радости, услыхав о смерти Цисарта. А когда узнали, что в убийстве обвинен Бедари, едва не запрыгали от восторга. Мне это кажется подозрительным. Смотрите, чтобы такая мысль не пришла в голову еще кому-нибудь.

— Вы… Мирлич, зачем вы мучаете меня? — вскричал Даргири с такой силой, что у меня зазвенело в ушах. — Разумеется, я не стану сожалеть о том, что тупой солдафон больше не будет оспаривать у меня честь быть вашим преданным слугой. И, конечно же, я не стану особо жалеть о человеке, к которому вы, как мне кажется, тоже проявляли интерес. Но это не значит, что я убил одного из них и оклеветал другого! В конце концов, почем я знаю, не отверг ли вас фрисканд и не подкупили ли вы какого-нибудь негодяя убить его? Да и Бедари вызывал у вас несколько раз приступы ярости своими ухаживаниями за этой деревенской дурочкой…

Именно при этих словах вновь послышались шаги. Сдвинув в сторону гибкий стебель, я осторожно выглянул наружу. Это оказалась Глюмдальклич, беспокойно оглядывавшаяся по сторонам.

— О, это ты, Лорич! — фальшиво обрадовалась Мирлич. — А я собиралась зайти к тебе в гости. Бедняжка, ты наверное очень волнуешься о своем Бедари!

— Конечно, — рассеянно ответила Глюмдальклич. — Но, я надеюсь, его величество не позволит приговорить к смерти невинного человека…

При этих ее словах Даргири, с трудом сдерживавшийся, громко фыркнул и пошел прочь, что-то невнятное бормоча себе под нос.

Мирлич поспешно взяла за руку мою нянюшку.

— Извини, Лорич, я тороплюсь, — сказала она со вздохом. — Но вечером я непременно навещу тебя, если ты не против.

Не дожидаясь ответа, фрейлина почти бегом покинула лужайку. Думаю, она хотела догнать пажа — последние слова Даргири изрядно напугали ее.

Раздвинув траву, я выбрался из зарослей лопуха и предстал перед Глюмдальклич. Лицо моей нянюшки прояснилось. Подхватив меня, она вновь поместила меня в кошель, и мы продолжили путь в храм.

Здесь, сообщив о королевском решении, Глюмдальклич потребовала служителя показать нам тело убитого. Тот отвел нас в самую дальнюю комнату храма, предназначенную именно для таких случаев. Несмотря на то, что любая комната в Бробдингнеге казалась мне огромной, здесь я чувствовал себя так, словно меня поместили в тесный каменный мешок. Впрочем, для любого великана эта комната и была каменным мешком размером в тридцать пять на двадцать пять ярдов, но не менее шестидесяти ярдов в высоту. К тому же стены сходились вверху, образуя нечто вроде купола. Пол был сложен из больших каменных плит, щели между ними были столь велики, что, пожелай я погулять тут, запросто мог бы провалиться по пояс в любую из них.

Стены были отштукатурены и окрашены в черно-красные цвета, и на каждой из них красовалось (если уместно тут такое слово) изображение одного из судей преисподней. Вообще, вся комната представляла собою преддверие загробного мира, как его представляли бробдингнежцы.

На длинном высоком столе, размером примерно тридцать ярдов на четыре, стоявшем на высоких каменных столбах, лежал фрисканд Цисарт. Он был в том же платье, в котором его нашли, и в тех же сапогах. Рядом с телом лежало орудие убийства — шпага дригмига Бедари.

Видя, что Глюмдальклич изрядно напугана мрачной обстановкой и к тому же с трудом пересиливает отвращение при виде мертвого тела, я попросил ее только поставить меня на стол, после чего она может выйти и подождать снаружи. Понимая, что моего зова она не услышит, я попросил ее прийти через два часа.

Вслед за тем я приступил к делу. Должен сказать, что за годы моей службы корабельным хирургом я немало насмотрелся и на раны, и на покойников, так что был совершенно уверен в спокойном своем отношении к осмотру. Но Цисарт оказался первым мертвым великаном, мною увиденным. И зрелище это было столь же величественным, сколь и чудовищным; немалого труда стоило мне преодолеть внезапную тошноту, вызванную трупным запахом, которым, казалось, был наполнен весь воздух вокруг огромного стола. Излишняя моя чувствительность к запахам, которых сами бробдингнежцы не ощущают и не замечают, сыграла печальную роль. По крайней мере дважды мне приходилось прерывать свои занятия для того, чтобы, отвернувшись, подбежать к дальнему краю стола и вдохнуть здесь относительно чистый (во всяком случае, не настолько зараженный запахом гниения) воздух.

К некоторому облегчению, труп не раздевали, и чудовищные следы разложения были в основном скрыты от моих глаз. Боюсь, я бы не выдержал ужасной картины. А что она ужасна, я мог понять по тем следам, которые наблюдал в доступных местах — на лице и шее убитого фрисканда и на его руках.

Как я уже писал однажды, кожа великанов выглядела вблизи весьма пестро и отталкивающе. Думаю, читатель может сам представить себе, насколько хуже обстояло дело с кожей великана мертвого. Явственная зелень, еще недоступная зрению бробдингнежцев, но уже явственно видимая мною, образовывала обширные острова на щеках и лбу фрисканда; оттенков было великое множество — от сине-зеленого до почти черного; поры зияли глубокими черными дырами, лицо бугрилось прыщами, шрамами и бородавками размером никак не меньше двух дюймов, из которых росли толстые черные волосы.

Призвав на помощь всю свою выносливость, я медленно осматривал убитого, стараясь не пропустить ни одной мелочи. Разумеется, слово «мелочь» применительно к великану кажется смешным, но и она возможна. Например, на указательном пальце правой руки Цисарта я обнаружил синеватое пятно длиною примерно фут и шириною дюйма полтора. Поначалу я воспринял его так же, как пятна на лице офицера, — как результат гниения. Однако, заметив, что в этом месте кожа была несколько придавлена и образовавшаяся ложбина имела округлую форму, я догадался, что пятно было чернильным. Я тотчас вспомнил о записке, которую получил Бедари, и подумал, что, по всей видимости, эту-то записку и писал Цисарт незадолго до смерти.

Впрочем, до рук фрисканда я добрался не сразу. Сначала я осмотрел лицо Цисарта. Здесь, кроме трупных пятен, явственно были видны следы травяной зелени — особенно на носу и скулах.

Более всего меня заинтересовали его губы. Они были покрыты бурой коркой запекшейся пены. Я подумал, что эту корку не мешало бы сравнить с той, которая осталась на срезанных мною травяных стеблях. Забравшись на плечо убитому, я приблизился к подбородку, постелил на него свой носовой платок и, задержав дыхание, принялся тесаком соскабливать в него корку с губ. Собрав некоторое количество, я завязал платок, спрятал его в карман, и двинулся дальше.

Рана в груди, откуда вышло лезвие шпаги, представляла собой дыру с неровными краями размером двенадцать дюймов на полтора-два. Края и одежду вокруг покрывала толстая корка запекшейся крови, твердая на ощупь.

Тут я сообразил, что не в силах буду перевернуть гигантское тело и дозваться Глюмдальклич или смотрителя тоже не смогу. Но мне непременно нужно было увидеть входную рану в спине, куда был нанесен смертельный удар.

Некоторое время я пребывал в раздумьях, затем, видя, что ничего другого не остается, решил попробовать подлезть под убитого и по возможности определить особенности раны и ее размеры хотя бы на ощупь. Воспользовавшись тем, что тело человеческое не плоско, но имеет естественные изгибы, я закрыл рот и нос шарфом, опустился на четвереньки и попытался пролезть, сколько было возможно. Наибольшее расстояние от поверхности стола до тела в области поясницы составляло примерно полтора фута, так что я вполне смог ползком пробраться под покойника, так что нащупал ближайший к себе край раны. Двигаясь осторожно, то и дело кашляя от жуткой вони, проникавшей и сквозь плотную ткань шарфа, я тем не менее сумел установить размер раны, а также точное направление удара — по тому, как располагались обрывки ткани кафтана по краю ранения.

Выбравшись после этого, я восстановил дыхание, а затем занялся правой рукой Цисарта. Поистине, все познается в сравнении! После пребывания под убитым, воздух снаружи уже не казался мне настолько напоенным гнилью; я дышал полной грудью и почти не замечал отвратительного запаха. Теперь я мог с большим интересом отнестись к картине, которую не видел ни один мой соотечественник. Я даже задумался над тем, что, займись я полным анатомированием Цисарта, мне понадобилось бы несколько месяцев, даже при помощниках и соответствующих орудиях. Но результат наверняка стоил бы того.

Итак, правая рука заинтересовала меня уже упомянутым чернильным пятном. Далее я направился к ногам, отмечая все повреждения одежды и пятна, коими изобиловало платье Цисарта.

Добравшись до огромных сапог и отдохнув здесь немного, я обошел труп и двинулся, теперь уже слева, в обратном направлении. Здесь лежала шпага, и я осмотрел ее с особой тщательностью.

Все лезвие было покрыто бурой коркой запекшейся крови. Такая же корка покрывала и рукоятку. Я осмотрел ее. Внимание мое привлек небольшой — полдюйма в высоту — заусенец в верхней ее части. Он тоже был покрыт засохшей кровью.

Затем я осмотрел гарду, размерами и чеканкой походившую на щит Ахиллеса, каким его описывал Гомер. Она выглядела куда чище рукоятки, если не считать нескольких травинок и пары комков засохшей грязи.

Такую же грязь, но в гораздо большем количестве я обнаружил на острие, причем грязь эта пристала к металлу поверх бурой запекшейся крови. По всей видимости, удар был нанесен с такой силой, что добрых футов пять стали вышло из груди убитого. Когда Цисарт упал ничком, острие вонзилось в землю. Поэтому, после того как растерявшийся Бедари выдернул шпагу из груди своего друга, лезвие оказалось выпачканным не только кровью, но и землей. Но…

Я вновь прошелся вдоль всей шпаги, машинально меряя шагами длину оружия. Рукоятка оказалась длиной около четырех футов; лезвие — шириной двенадцать дюймов, а длиной тридцать пять футов.

Я остановился. Увиденное подтвердило мысль, забрезжившую в моем сознании при осмотре площадки. Опустившись на колени, я еще раз внимательнейшим образом осмотрел лезвие шпаги. Крупинки грязи и крохотные травинки, которые были мне видны вполне отчетливо, покрывали острие шпаги. Собственно говоря, это подтверждало слова Бедари о том, что шпага вонзилась в землю после того, как Цисарт упал, сраженный ударом убийцы. Действительно, комья земли, каждый не более моего кулака, покрывали лезвие от конца на целый ярд.

Записав все результаты осмотра в тетрадь, которую носил в широком кармане камзола, я вернулся к огромным сапогам — чтобы находиться подальше от ужасного запаха, источником которого в наибольшей степени были открытые части тела. Здесь я сел, привалившись спиной к каблуку. Примерно через четверть часа появилась Глюмдальклич, все это время прогуливавшаяся перед храмом.

Пора было уходить. Случайно я бросил взгляд на сапоги убитого. Только сейчас мне показалось, что они были испачканы травяной зеленью странным образом. Толстые подошвы и подбитые гвоздями каблуки были чисты, причем я рассмотрел их со всей возможной тщательностью — даже шляпки гвоздей примерно дюймового диаметра, выступавшие на полдюйма.

А вот к носкам обоих сапог в обилии прилипли травяные частицы, кои немедленно счистил я тесаком во второй приготовленный мною платок. Это показалось мне очень странным. На всякий случай я измерил длину подошвы — она составила четырнадцать футов. Сверившись с записями, сделанными мною утром, я убедился, что размер сапог Цисарта не совпадает со следами, оставленными на лужайке. Я почувствовал себя сбитым с толку. Получалось, что фрисканд, найденный убитым в парке, словно бы перенесся туда по воздуху.

— Кто же, в таком случае, оставил там следы? — вопросил я вслух. — И почему сапоги убитого оказались выпачканы травою так странно?

Разумеется, Глюмдальклич не могла мне ответить — да я и сам знал ответ. Если одна цепочка следов принадлежала Бедари и если он не убивал фрисканда, то другие следы были оставлены убийцей.

Вернувшись домой, я начал растолковывать нянюшке, что и как следует делать на процессе, что говорить и как реагировать на те или иные выпады со стороны обвинения. К сожалению, мне не удалось объяснить все достаточно подробно. Вскоре после нашего возвращения пришла гостья — фрейлина Мирлич. Сочувственные вздохи и ахи, дворцовые сплетни не дали нам продолжить. Поскольку я не успел рассказать Глюмдальклич о подслушанном мною разговоре, она восприняла этот визит как проявление искреннего беспокойства со стороны подруги. Мне ничего не оставалось делать, как уйти в свой ящик и постараться привести в порядок свои записи и мысли. Но утомление давало себя знать, а громкие голоса девушек мешали сосредоточиться. В конце концов я лег в постель и уснул под щебетание о том, что королева нынче на приеме была не в духе, паж Даргири уронил опахало, одна из фрейлин оказалась беременной а фрисгульд Голдири вот-вот получит чин фрисканда.

Суд открылся в восемь утра в судебной палате королевского дворца. Как я уже говорил, в Лорбрульгруде председателем верховного суда — брибдингом — был сам монарх, а потому на судебных заседаниях можно было видеть весь цвет столицы. Собственно, весь цвет я и увидел в то утро, когда два лакея, следовавшие на почтительном расстоянии за моей нянюшкой, внесли мой ящик в палату. Ящик поставили на стол защитника. Глюмдальклич открыла крышку, извлекла из ящика меня, затем — кресло. Я сел в кресло и с любопытством огляделся по сторонам.

Небольшой зал — немногим превосходящий рабочий кабинет короля — был полон придворными, одевшимися по случаю чрезвычайно пышно. Дамы сидели отдельно от кавалеров. Почему-то стол обвинителя — королевского прокурора — стоял поблизости от дамских скамей, а наш стол — защиты — соответственно, рядом с мужскими. Не знаю, намеренно ли это было сделано, или так поступали всегда. В любом случае лица зрителей, ближайших к нам, выражали явное недоверие по отношению к возможностям Глюмдальклич. Недоверие это, правда, питало то, что она была слишком молода. В Англии бы девицу вообще не допустили выступать в королевском суде. В Бробдингнеге же, как я мог узнать из исторических хроник, подобное случалось часто и не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Но все-таки обычно этим занимались умудренные жизнью матроны. А тут — девушка, едва достигшая совершеннолетия!

В первом ряду сидели рядом друзья несчастного дригмига Бедари — Зитери, Даргири и Тизарт.

Кресло судьи находилось напротив нас — на помосте, за которым мозаика, покрывавшая стену, изображала сцену из прошлого: предок нынешнего короля правит справедливый суд в только что построенной судебной палате.

Прозвучали торжественные и оглушительные звуки труб, после чего четыре храмовых служителя внесли на специальных носилках укрытое черной попоной тело убитого Цисарта. Следом еще двое на длинном узком щите несли орудие преступления — шпагу дригмига. С появлением служителей все встали и стояли до тех пор, пока тело не было водворено на специальный стол у дальней стены, а шпага не уложена на стоящий рядом стол поменьше. Вновь прозвучали трубы (я заблаговременно закрыл уши руками), и нам позволено было сесть.

Затем в сопровождении вооруженного караула появился арестованный. Бедари был одет в принесенное Глюмдальклич чистое платье. Лицо его казалось спокойным; при виде нас он улыбнулся Глюмдальклич, а мне даже подмигнул с некоторым лукавством. Я подмигнул в ответ, но вряд ли он мог разглядеть это.

Бедари вошел за специальный барьер, сел на скамью, предназначенную для подсудимого. Командир караула (это был тот же фрисгульд Голдири, который позавчера арестовал дригмига) встал за его спиной, положив руку на эфес шпаги. Двое других караульных, вооруженных алебардами, заняли места по обе стороны скамьи.

И, наконец, в палате появился его величество Семитрендриг VI, верховный брибдинг, строгий и беспристрастный судья. В соответствии с обычаями он был обряжен в черное просторное платье, так что, когда он вошел, мне на минуту показалось, что в судебную палату вплыла гигантская грозовая туча.

Заняв свое кресло, монарх-брибдинг ударил в пол огромным посохом, толщиною с мраморную колонну. Звук от этого удара еще не стих, когда прокурор, встав у специально предназначенного для выступлений пюпитра, начал обвинительную речь.

Я слушал внимательно, боясь упустить малейшую деталь. Столь же внимательно речь прокурора слушала и Глюмдальклич.

Поначалу прокурор говорил лишь то, о чем мы уже знали. Он сообщил о том, что, в силу испорченности («а возможно, и по наивности», — великодушно добавил прокурор) дригмиг Бедари пустил лживые сплетни о корыстолюбии фрисканда, который, якобы, требовал от дригмига деньги за продвижение по службе. Затем он остановился на ссоре между подсудимым и убитым, упомянув, что причиной ее стали именно эти слухи. Свидетелями ссоры были несколько человек. Вызвав по очереди Даргири, Зитери и Тизарта, он задал каждому несколько вопросов о том злосчастном дне. Их показания во всем совпадали, поэтому мне было интересно не столько то, что они говорили, сколько то, как говорили.

Более других мое любопытство вызывал паж. Я хорошо помнил, о чем говорила фрейлина Мирлич, думая, что ее не слышит никто из посторонних. Я ожидал, что он постарается бросить тень на подсудимого, для того, хотя бы, чтобы увести подозрения от себя. Но Даргири держался по отношению к арестованному дригмигу с подчеркнутым дружелюбием. Отвечая на вопросы прокурора, он то и дело посматривал на обвиняемого, словно прося прошение за то, что вынужден показывать против него. Возвращаясь на свое место, он даже украдкой поприветствовал Бедари.

Тизарт давал ответы сухо, по-военному, избегая всего, что могло быть истолковано как личное отношение к случившемуся. На подсудимого он не смотрел — потому, возможно, что были они в одном чине. В душе Тизарта боролись товарищеские чувства к такому же дригмигу, как он сам, и чувство долга, требовавшее от него всемерно содействовать правосудию. Впрочем, ничего существенного он сообщить не мог, не считая разве что подтверждения того факта, что у него на глазах произошла ссора между убитым и обвиняемым.

А вот показания Зитери, соседа по комнате нашего подзащитного, оказались для нас неприятною неожиданностью. Он был единственным из трех, кто утверждал, будто Бедари и после того, как Голдири с помощью Даргири и Тизарта удалось увести Цисарта, продолжал сыпать угрозами в адрес фрисканда.

— Вы уверены в этом? — требовательно переспросил прокурор.

— Уверен, — ответил гвардеец, не глядя на Бедари.

Обвинитель удовлетворенно кивнул, но тут в допрос вмешался августейший брибдинг.

— Кто может подтвердить ваши слова? — спросил его величество.

— Никто, — ответил Зитери. — В это время Даргири и Тизарт помогали фрисгульду Голдири увести оскорбленного фрисканда. Так что в комнате находились только я и дригмиг Бедари. Мы ведь соседи, и делим эту комнату… Тогда-то подсудимый и пообещал разделаться с фрискандом.

— Ложь! — воскликнул Бедари. — Ничего подобного я не говорил!

Стоявший позади скамьи подсудимых Голдири немедленно ударил его по плечу, и Бедари замолчал.

— То есть, в присутствии остальных Бедари этих угроз уже не повторял? — уточнил король.

Зитери задумался.

— Кажется, нет, — сказал он. — Во всяком случае, я не помню.

Король кивнул, видимо, удовлетворенный ответом. Обвинитель позволил Зитери вернуться на место и продолжил свою речь. По его словам выходило, что, якобы фрисканд не вызывал дригмига и даже, возможно, простил молодого человека. Но Бедари, возмущенный тем, что фрисканд оскорбил его в присутствии посторонних (тут прокурор указал на друзей подсудимого), затаил злобу. В то же время он опасался вызывать на поединок лучшего фехтовальщика королевства и потому прибег к хитрости. Вызвав Цисарта в парк, он подстерег своего командира в укромном уголке королевского парка. Здесь, коварно убив фрисканда ударом в спину, он бежал, рассчитывая на то, что убийство будет принято за смерть на поединке чести. Но внезапно появившийся караул спутал его планы. Он бежал, оставив шпагу в спине убитого, тем самым разрушив собственную выдумку.

— Есть ли у вас доказательства сказанному? — спросил брибдинг.

— Есть! — торжествующе объявил прокурор. — Очень важная улика — письмо, которым подсудимый назначал Цисарту встречу, причем местом встречи обозначил именно ту лужайку в парке, где впоследствии и было найдено тело. Но в письме нет ни слова о вызове! Напротив, в письме говорится, что подсудимый готов объясниться с фрискандом и принести ему все подобающие случаю извинения.

Король нахмурился.

— Вы уверены в этом? Конечно, если Цисарт был убит на поединке, это, конечно, печально, но не преступно. Гвардейцы вправе решать возникающие между ними споры при помощи оружия. Хотя они должны при этом соблюдать определенные законом правила.

— Именно так, ваше величество, — подхватил прокурор. — Но, как мы знаем, фрисканд Цисарт был убит ударом в спину, а значит, никакого поединка не было. Подсудимый выманил фрисканда поздно вечером в укромное место. Повторяю, он не собирался честно, лицом к лицу, драться с Цисартом — ведь Цисарт куда более умелый фехтовальщик, чем этот дригмиг. Нет, он побоялся скрестить с ним шпагу. Как мы знаем, он подкрался сзади и ударил противника в спину. Как видите, ваше величество, он не только подл, но и труслив. Остается удивляться близорукости командующего королевской гвардией: как он мог принять на службу обладателя столь низких душевных качеств!

Глюмдальклич умоляюще посмотрела на меня, но я отрицательно покачал головой: еще не наступило время вмешиваться в судебное действие. Я опасался, что, прерви она сейчас обвинителя, суд может удалить нас из зала, оставив несчастного Бедари без защиты вообще.

Между тем обвинитель раскрыл большую папку и продемонстрировал королю-брибдингу упомянутое письмо. На нем было написано: «Фрисканду Цисарту».

— Узнаете ли вы это письмо, подсудимый? — спросил обвинитель.

— Нет, я впервые его вижу, — ответил Бедари. Юноша был бледен, но голос его звучал спокойно и уверенно: — Я не писал никаких писем фрисканду Цисарту. Не я, а он вызвал меня на поединок — устно, в присутствии моих друзей. Они здесь присутствуют и могут это подтвердить. Я принял вызов — тоже устно. Но потом, когда я понял, сколь безумно драться с человеком из-за чьей-то жалкой клеветы, я пришел к фрисканду Цисарту, попросил прощения за грубость, которую позволил себе во время объяснения. Он к тому времени уже остыл и согласился отложить поединок, пока я не выясню, кто меня оклеветал. Таким образом, у меня не было нужды вызывать его письмом. Тем более что в казарме наши комнаты находятся почти рядом.

— Вы действительно не рассказывали ничего, что фрисканд мог расценить как оскорбление? — спросил король.

Бедари ответил, что никаких слухов он не распространял. Хотя Цисарт утверждал, что источником их был именно он, дригмиг Бедари.

— Почему-то я не сомневаюсь в этом, — с насмешкой заявил обвинитель. — Таким образом, ваше величество, августейший брибдинг Лорбрульгруда и король Бробдингнега, я считаю подсудимого дригмига гвардии Бедари, уроженца провинции Снотиснути, виновным в злодейском умерщвлении фрисканда гвардии Цисарта, уроженца той же провинции, и призываю казнить его путем отсечения головы, с тем чтобы тело убитого могло уже сегодня упокоиться в земле, а душа найти вечное блаженство на небесах.

Вслед за обвинителем настала наша очередь. Король уже кивнул Глюмдальклич, чтобы та заняла место за пюпитром, как вдруг обвинитель потребовал предоставить ему слово для протеста.

— Прежде чем мы услышим речь защитника или, вернее, защитницы обвиняемого, я хочу сделать одно заявление, — сказал прокурор, когда некоторое замешательство, вызванное этим неожиданным требованием прошло. — Я вижу, что госпожа защитница принесла в суд это существо, — прокурор оттопыренным мизинцем указал на меня. — Я могу предположить, что она собирается привлечь его к участию в судебных дебатах и, возможно, даже предоставить ему слово! Итак, — он развернул внушительного вида свиток, — мы попросили известных ученых высказать свое мнение о том, какова природа этого существа, кое защитница именует «Грильдриг».

— Но для чего? — недоуменно спросила Глюмдальклич. — Такое заключение уже было дано по указанию его величества!

— Именно его я и собираюсь сейчас зачитать, — с торжествующими нотками в голосе ответил прокурор, не удостаивая при этом мою нянюшку взглядом. — Дабы его величество и высокий суд убедились: существо, именуемое Грильдриг, не может выступать в суде ни в качестве свидетеля, ни в каком-либо ином качестве! — И прежде, чем Глюмдальклич успела ответить, он надел очки и приступил к чтению.

Разумеется, мне был знаком этот смехотворный документ[4]. Но сейчас, слушая его вновь, я испытал чувство отчаяния. Мне уже было понятно, к чему ведет прокурор.

— Означенное существо, именуемое «Грильдриг», не могло быть произведено на свет согласно нормальным законам природы, потому что не наделено способностью самосохранения и не обладает ни быстротой ног, ни умением взбираться на деревья или рыть норы в земле, — монотонно читал он. — По строению зубов его следует признать животным плотоядным. В то же время большинство четвероногих сильнее Грильдрига, а полевая мышь и некоторые другие отличаются гораздо большим проворством. Потому невозможно понять, каким образом это крохотное существо добывает себе пищу. Его нельзя признать эмбрионом или недоноском, поскольку его члены развиты в совершенстве и закончены, и живет он на свете уже много лет, о чем красноречиво свидетельствует борода, волоски которой отчетливо видны в лупу. Он также не является карликом, потому что его крошечный рост вне всякого сравнения; так, например, любимый карлик королевы, самый маленький человек во всем государстве, имеет рост в тридцать футов… — Прокурор снял очки и завершил оглашение заключения: — Таким образом, ученые склонны считать данное существо не чем иным, как «рельплюм сколькатс»!

— Какое отношение имеет это заключение к нашему сегодняшнему делу? — спросила Глюмдальклич. — Что из него следует?

— А то, — торжествующе заявил прокурор, — что Грильдриг, с точки зрения науки, не является человеком! И потому не может принимать участие в судебном заседании. Это так же нелепо, как приводить к присяге собаку или вызывать в суд для заслушивания свидетельских показаний кошку!

На зрительских скамьях послышались смешки.

«Рельплюм сколькатс» на бробдингнегском наречии означало «игра природы», так сказать, некий казус, уродство, нечто вроде шестого пальца или двуглавого младенца. Я уже знал о том, что именно так относится ко мне бробдингнегская наука, которая, как и наука в прочем мире, не желает знать ни о чем, не вписывающемся в ею же созданные рамки. Сейчас, услышав столь унижающее меня определение из уст самодовольного обвинителя, я вспыхнул от негодования и даже схватился за тесак. Клянусь, будь мы одного роста, я вызвал бы этого напыщенного типа на поединок. Я вызвал бы его даже в том случае, если бы он был в два, в три раза выше меня! Но в двенадцать раз… это было просто бессмысленно. Я оставил в покое свой тесак, повесил голову и собрался укрыться в ящике, стоявшем за моей спиной.

К счастью, моя нянюшка отличалась здравым смыслом и находчивостью, которые составили бы честь особе куда более зрелой. Ни одна черточка на ее спокойном лице не дрогнула. Обращаясь к королю, она сказала:

— Ваше величество, я действительно прибегала к помощи Грильдрига. Это, однако, не означает, что я считаю это крохотное существо равным человеку со всеми правами и обязанностями, присущими человеку. Но разве следопыт, отыскивая волка, повадившегося резать скотину, не пользуется помощью охотничьего пса? И разве при этом он превращает своего помощника в человека? Нет, просто он пользуется острым нюхом, присущим животному. Природа наградила собак более острым обонянием, чем человека. Это не делает пса равным хозяину.

— В чем же, по-вашему, ваш подопечный превосходит человека? — спросил обвинитель. При этом его губы искривила презрительная усмешка, он оборотился к королю, словно призывая его величество посмеяться над словами моей нянюшки.

— В остроте зрения, — ответила Глюмдальклич. — И я прошу высокий суд удостовериться в этом, прежде чем перейду к защитительной речи.

Как ни странно, но такое поведение обвинения мы предвидели. И моя нянюшка готова была отбить это нападение, что она и намеревалась сделать.

Король с некоторым удивлением поинтересовался, как же суд может в этом удостовериться. По знаку девушки в зал вошел слуга. В руках он нес пять совершенно одинаковых кухонных ножей. Положив их по знаку Глюмдальклич на столик рядом со мной, он удалился. Девушка, по-прежнему обращаясь к королю, сказала:

— Ваше величество, один из этих ножей уже использовался в кухне для разделки мяса, остальные — нет. Лезвие того ножа, который уже использовался, вычищен со всей тщательностью, так что ничем не отличается от остальных. Я прошу в этом убедиться господина обвинителя.

По знаку короля, прокурор нехотя подошел к столику. Он буквально носом водил по лезвиям, но вынужден был признать: ему все ножи представляются одинаковыми, и он не возьмется устанавливать, которым из них пользовались при разделке мясных туш, а которым еще нет.

— Хорошо, — сказала Глюмдальклич. — Теперь я попрошу Грильдрига определить, каким из пяти ножей повар пользовался.

В зале воцарилась напряженная тишина. Я подошел к ножам. Мне не нужно было особо присматриваться. На втором справа лезвии явственно различались пятнышки засохшей крови размером в шиллинг, которые ускользнули и от внимания чистившего ножи повара, и от придирчивого взгляда прокурора.

— Вот он, — я указал на запачканный нож. — Вот этим ножом повар уже пользовался. Я вижу следы крови на нем, очень маленькие, но вполне различимые.

Прокурор презрительно хмыкнул. Позвали повара. Тот подтвердил мою правоту. Перед этим его заставили поклясться, что между ним и мною не было сговора и что он не мог знать заранее, на какой нож я укажу.

— Нет, — упрямо возразил обвинитель. — Я не вижу в этом доказательств правоты госпожи защитницы. Между ее подопечным и поваром мог быть сговор.

Глюмдальклич беспомощно воззрилась на меня. Я ожидал такого рода обвинения и подготовил ответ. Поманив нянюшку, я объяснил ей, что она должна сказать и сделать. Лицо Глюмдальклич прояснилось. Обратившись к королю, она сказала:

— Ваше величество, действительно, Грильдриг мог бы сговориться с поваром. Но, надеюсь, господин обвинитель не станет утверждать, что он может сговориться с насекомыми? Потому что в этом случае господин обвинитель признает у насекомых наличие разума, с чем, безусловно, не согласится ни один ученый.

— При чем тут насекомые? — непонимающе спросил обвинитель. — Разумеется, все эти жуки, мухи, муравьи лишены разума, равно как и рыбы или птицы. Но какое отношение все они имеют к нашему делу?

— Правоту Грильдрига докажут мухи. Обычные неразумные мухи. А чтобы господин прокурор не заподозрил, что Грильдриг их дрессировал, мы попросим любого слугу выйти в сад и поймать с десяток самых обыкновенных мух.

— Не понимаю! — прокурор обращался не к Глюмдальклич, а к королю. — Не понимаю, для чего нам мухи? И что, в конце концов, нам хотят доказать?

Семитрендриг, разделяя недоумение обвинителя, тем не менее хотел узнать, что же мы еще придумали. Остановив знаком возмущавшегося прокурора, он подозвал одного из слуг и отдал ему короткое распоряжение. Вскоре лакей вернулся, держа в кулаке громко жужжащих мух. Я заблаговременно отошел подальше от лежавших ножей, держа в руке обнаженный тесак. По знаку Глюмдальклич лакей приблизился и разжал кулак над столиком с пятью ножами.

Поначалу мухи взвились вверх, но, спустя короткое время, зароились над единственным ножом, поочередно садились на него, в конце концов облепив лезвие, принялись ползать взад-вперед по широкой полосе металла.

В полной тишине Глюмдальклич торжествующе сказала:

— Как видите, ваше величество, мухи подтвердили сказанное Грильдригом. Они сели на лезвие именно того ножа, на который указал он.

— Ну и что? — переспросил прокурор. — Что это означает?

— То, что они чуют частицы крови и мяса, которые остались на ноже несмотря на тщательную чистку. Те самые частицы, которых ни я, ни вы, ни его величество, никто другой из людей не может увидеть, сколь острым ни оказалось бы его зрение. Те самые частицы, которые Грильдриг увидел и указал нам.

— Но… — затянул было обвинитель, однако король прервал его, оглушительно хлопнув в ладоши.

— Довольно! — заявил Семитрендриг VI. — Мы воочию убедились в том, что Грильдриг действительно обладает качествами, которые могут оказаться полезными для установления истины. И потому мы позволим Грильдригу участвовать в судебном процессе. Но обращаться к обвинителю и подсудимому разрешается только официально назначенному защитнику — то есть вам, Лорич. А теперь пусть лакеи немедленно прогонят этих назойливых насекомых, дабы храбрый маленький помощник защитницы не тратил время на схватку с этими чудовищами.

Публика расхохоталась, даже прокурор не смог сдержать ухмылку. Слуги быстро выгнали мух из судебной палаты, после чего я действительно перевел дух и спрятал тесак в ножны.

Глюмдальклич присела в реверансе, а я намотал себе на ус, что среди тех, к кому я не мог обращаться непосредственно, король не назвал самого себя.

Готовясь к судебному процессу, я собирался начать с особенностей, которые были обнаружены мною при осмотре орудия убийства, затем перейти к некоторым деталям, касающимся состояния тела и одежды убитого. Но во время допроса свидетелей и, особенно, при демонстрации прокурором улик и доказательств вины Бедари мне пришла в голову весьма любопытная мысль. Подозвав Глюмдальклич, я коротко объяснил ей, что нужно делать. Будучи чрезвычайно сообразительной девушкой, она сразу же уловила суть. На губах ее заиграла торжествующая улыбка, которую она, впрочем, тут же согнала, постаравшись принять вид скромный и озабоченный.

— Ваше величество, — сказала она, — обвинитель продемонстрировал улику, которая ему представляется важной, чуть ли не решающей. Я говорю о письме, найденном в кармане кафтана убитого. Я прошу разрешения задать подсудимому несколько вопросов, касающихся этого письма. Для этого я попрошу дать ему письменные принадлежности.

Король вопросительно взглянул на обвинителя. Тот демонстративно пожал плечами и промолчал. Его величество милостиво кивнул девушке; тотчас по ее просьбе арестованному поднесли лист бумаги, перо и чернильницу.

— Пожалуйста, напишите два слова: «Фрисканду Цисарту», — велела Глюмдальклич.

Бедари подчинился. Служители поднесли написанное моей нянюшке. Я заглянул в лист и облегченно вздохнул.

— Дригмиг Бедари, откуда вы родом? — спросила Глюмдальклич.

— Лорич, мы же земляки… — растерянно отвечал подсудимый. — Я из той же Снотиснути, что и ты.

— А покойный фрисканд? — спросила Глюмдальклич.

— Тоже, — ответил Бедари. — Потому он и рекомендовал меня в гвардию.

Тогда Глюмдальклич обратилась к обвинителю:

— Прошу вас, господин прокурор, покажите брибдингу письмо, найденное у убитого.

Обвинитель хмыкнул и, подняв письмо, показал его королю.

— Ваше величество, а теперь взгляните сюда, — и Глюмдальклич торжествующе подняла лист, на котором только что написал несколько слов Бедари. — Вы можете убедиться в том, что Бедари пользуется письменами, принятыми в провинции Снотиснути. Не сомневаюсь, что, обращаясь к земляку, он будет писать точно так же. И сделает это, не задумываясь. А письмо, которое нам показывал господин обвинитель, написано буквами, принятыми в провинции Гноггигнугги. Мы, как правило, не обращаем на это внимания, но мой помощник Грильдриг не раз подчеркивал, что, говоря на одном и том же языке, жители разных провинций нашего королевства пользуются разными письменами для записи одних и тех же слов. И значит, это письмо было написано вовсе не дригмигом Бедари, а кем-то другим… — с этими словами моя сообразительная нянюшка повернулась к трем свидетелям, сидевшим на передних скамьях.

— Господа, — сказала она, — кто из вас родился в Гноггигнугги?

Я внимательно следил за выражением их лиц. В наибольшей степени меня интересовал сосед Бедари по комнате, чьи показания были самыми подозрительными и опасными для нашего подопечного.

Но после мучительно долгой паузы со своего места поднялся Тизарт. Лицо его было смертельно бледным.

— Я родом из Гноггигнугги, — произнес он хриплым голосом. — Но, клянусь, я не писал этого письма. Я вижу его впервые.

Переглянувшись с обвинителем, также растерявшимся от происходящего, брибдинг позволил Тизарту сесть на место, а Глюмдальклич велел продолжать. Девушка смотрела на меня, я — на нее. Окончание этой маленькой сценки меня ошеломило не меньше, чем мою нянюшку, поскольку Тизарт казался мне наименее подозрительным. Теперь же получалось, что каждый из трех свидетелей мог оказаться истинным преступником. Зитери явно лгал, очерняя Бедари. И причиной тому было соперничество за внимание Глюмдальклич. Разумеется, он мог и не быть виновным в убийстве Цисарта — между ними не было никаких счетов. Но воспользоваться ситуацией и подставить ножку сопернику в лице Бедари он решился. Даргири ненавидел Цисарта и был не в ладах с Бедари. Что же касается Тизарта, то он единственный мог написать найденное письмо так, как оно было написано. Причиной же для убийства могли быть какие-то конфликты по службе, ведь Цисарт был непосредственным командиром и Тизарта.

Таким образом, подозрительны были все трое, но в наибольшей степени Даргир, затем — Тизарт и в последнюю очередь Зитери. Сговор тоже мог иметь место. Словом, мы оказались в затруднительном положении. Но я надеялся найти выход из него.

Глюмдальклич обвела зрителей тем же растерянным взглядом.

— Правда, — прошептала она. — Разве уроженцев Гноггигнугги в столице меньше, чем Снотиснути? Вот и Кариллич, и Ноффани, и Мирлич…

Меня словно кто-то сильно толкнул. От неожиданной мысли закружилась голова. Не дожидаясь, пока Глюмдальклич снова обратится ко мне, я воскликнул изо всех сил, чтобы мой слабый голос достиг слуха короля:

— Подписано ли письмо? Чье имя стоит в конце?

— Разумеется, не подписано, — снисходительно ответил обвинитель. Разумеется, не мне, а брибдингу. — Подсудимый не хотел навлекать на себя лишних подозрений.

— Ваше величество, — воскликнул я, — но ведь в таком случае это письмо вряд ли может считаться столь важной уликой! В нем ни слова не говорится о поединке, оно не подписано ничьим именем! Мало того, ваше величество, нет никаких указаний на то, чтобы считать автором письма мужчину, а не женщину! И в этом случае мы имеем дело не с вызовом на поединок, а с назначением любовного свидания!

В судебной палате воцарилась глубокая тишина. И, воспользовавшись этим, я обратился к фрейлине Мирлич:

— Госпожа Мирлич, ведь это вы написали письмо фрисканду Цисарту?

Растерявшаяся фрейлина ничего не ответила, но красные ее щеки и дрожащие губы говорили сами за себя.

— Ты же говорила, что порвала с ним! — вскричал паж Даргири.

— Я и порвала! — со слезами в голосе ответила Мирлич. — Я хотела попросить его впредь не оказывать мне никаких знаков внимания! Для того я и назначила эту встречу!

— И во время вашей встречи фрисканд был жив? — вопрос, заданный обвинителем, показался мне верхом нелепости.

— Конечно, — ответила Мирлич. — Ведь это было накануне того злосчастного дня!

— А вы сказали, что дежурили в покоях королевы! — воскликнул паж. — А на самом деле бегали встречаться со своим воздыхателем!

Мирлич, более не сдерживаясь, разрыдалась и покинула заседание палаты. Я вздохнул. Письмо перестало быть уликой. Но мы не приблизились ни на йоту к подлинной разгадке убийства.

Между тем, после того как приставы восстановили порядок, нарушенный уходом Мирлич, король велел Глюмдальклич продолжать. Девушка по моему указанию поднесла меня к узкому столу, на котором лежала шпага Бедари. Соскочив с ее руки, я медленно прошелся вдоль длинного оружия, внимательно рассматривая его. Собственно говоря, мне не было нужды еще раз осматривать его после вчерашнего. Нужно было лишь продемонстрировать суду, что именно я обнаружил. И объяснить это.

Обратившись к Глюмдальклич, я попросил передать мою сумку. Я извлек из нее свернутую рулоном травинку, которой измерил глубину следа, оставленного в земле шпагой убийцы. Она в точности соответствовала размерам той части острия, которая была испачкана землей. Я выпрямился и обратился непосредственно к королю.

— Обратите внимание, ваше величество! — сказал я, указывая на острие. — Обратите внимание: даже сейчас можно четко увидеть, сколь глубоко вонзилось оружие в землю, после того как пробило грудь фрисканда. А длина этой травинки, которой я измерил глубину следа в земле, в точности подтверждает это.

Глюмдальклич немедленно обратилась к обвинителю и со всем почтением попросила его подойти и убедиться в справедливости сказанного.

Обвинитель подошел с недовольным видом. Он склонился над шпагой. Стекла его очков сверкали, словно башенные окна, а дыхание, наполненное ароматами обеденного стола, едва не лишило меня сознания.

Наконец он выпрямился, а я перевел дух.

— Ну и что же? — обвинитель пожал плечами. — Удар был нанесен сзади, при падении тела убитого убийца выпустил шпагу из рук, Цисарт упал, и торчащая в его груди шпага вонзилась в землю.

Король сделал мне знак, чтобы я ответил на этот вопрос ему. Я поклонился и ответил:

— Если бы шпага была просто выпущена из рук противником фрисканда, когда тот падал, то она, конечно, могла бы вонзиться, но насколько?

Его величество подумал и молча развел большой и указательный пальцы примерно на пятнадцать дюймов.

— Вот именно! — воскликнул я. — А на самом деле она вонзилась в землю вот на такую глубину! — И я поднят руку над полом на целый ярд. — Я специально проверил. В каком случае так могло случиться?

Ни король, ни обвинитель не произнесли не слова.

— Только в одном случае, — сказал я. — Только в одном. Шпага могла не просто пронзить тело фрисканда, но еще и воткнуться так глубоко в землю, если удар наносился сверху вниз.

Король сурово сдвинул брови.

— Поясни, что ты имеешь, в виду Грильдриг! — потребовал он.

— Я имею в виду, что убийца не просто ударил фрисканда в спину, он ударил свою жертву шпагой, когда Цисарт лежал на траве, — ответил я.

— И что же это означает?

Присутствовавшие в судебной палате люди негромко заговорили. Их шепот напоминал шум прибоя при сильном ветре.

Обратившись к королю, я продолжил:

— Я думаю, что шпага пронзила человека, потерявшего сознание. Я думаю, что фрисканд Цисарт лишился чувств до того, как появился на лужайке.

— Как так? — изумился обвинитель. — Он что же, гулял во сне?

— Нет, разумеется, — ответил я. Возможность беседовать с королем позволяла мне не обращать внимания на откровенную насмешку. — Его несли. Убийца опоил его дурманящим зельем, которое получают из сока этикортов, а затем притащил на лужайку. Здесь он положил фрисканда на землю и после этого нанес удар, ничем не рискуя, в спину Цисарта. Чужой шпагой, — добавил я. — Шпагой, взятой у дригмига Бедари. Вот потому-то лезвие шпаги вонзилось в землю настолько глубоко.

— А что Бедари? — язвительно спросил обвинитель. Он тоже обращался не ко мне, а к его величеству. — Он что, тоже был в бесчувственном состоянии? Он не видел, как злоумышленник взял его шпагу?

— Представьте себе, — ответил я, — именно так и обстояло дело. В его вино тоже был подмешан сок этикортов. Только меньше — убийце нужно было, чтобы Бедари пришел на место преступления и навлек на себя подозрение в убийстве фрисканда. Поэтому в его вине дурмана оказалось много меньше, чем в питье фрисканда Цисарта.

Обвинитель нахмурился, но ничего не сказал.

— Как ты пришел к таким выводам, Грильдриг? — нетерпеливо спросил король.

— Прежде всего, сапоги Цисарта, в отличие от кафтана, не несут следов травяной зелени, — ответил я. — В этом я легко убедился, когда осматривал тело покойного. Вернее, каблуки и подошвы чисты, а вот носки сапог испачканы. А во-вторых… — тут я замолчал на минуту и подошел к двум охапкам травинок, которые по моему знаку Глюмдальклич выложила на край стола. Каждая была размером с небольшой сноп, какие можно видеть в английских полях во время сбора урожая. Только снопы эти состояли всего лишь из травинок, собранных мною на лужайке.

— Вы бы не смогли разглядеть, насколько отличаются эти травинки, — сказала Глюмдальклич, обращаясь к обвинителю. — Но Грильдриг это сделал и покажет нам.

Я кивнул.

— И те, и другие травинки были сломаны, когда кто-то прошел по лужайке. Иные сломаны так, что понятно — на них наступили, — я показал на правую охапку. — Другие же, — я перешел к левой, — скорее, не сломаны, а согнуты. Вкупе с испачканными носками сапог господина Цисарта это указывает на то, что некто с тяжелой ношей приходил на лужайку и что его ношей было именно тело бесчувственного фрисканда.

— И как же, по-твоему, был опоен фрисканд? — спросил с недоверчивым видом августейший судья.

По моему знаку Глюмдальклич поставила на столик справа от меня кубок из комнаты Бедари. Я подошел к кубку. Похлопав по изящной ножке — она была толщиною с небольшую колонну, я сказал:

— Тут на самом дне сохранилась высохшая капля вина, которое пил в тот вечер дригмиг Бедари. Забравшись туда, я лишился чувств — ведь для меня нужно гораздо меньше дурмана, чем для… — я запнулся. — Чем для нормального человека. Слабые испарения способны погрузить меня в сон.

— Даже если мы поверим в то, что в вино примешан подозрительный настой, — возразил обвинитель, — это имеет отношение к дригмигу Бедари, но никак не к убитому.

— Имеет и к Цисарту, — ответил я. — Я докажу, — с этими словами я развязал мешок и вытащил из него кусок травинки, на котором красовалось большое бурое пятно. — Эту травинку я срезал во время осмотра места преступления. Там, где лежал убитый фрисканд. А точнее — там, где находились его губы.

— Губы? При чем тут губы?

— При том, что в момент смертельного удара на губах лежащего ничком Цисарта выступила кровавая пена, — я указал на бурое пятно. — Это пятно пахнет точно так же, как и остаток вина в кубке дригмига Бедари. Таким образом, я утверждаю: во-первых, фрисканд Цисарт не пришел в парк, а был туда принесен в состоянии бессознательном. Он был одурманен подмешанным в вино настоем. Убийца принес его в парк, положил на лужайку и затем ударом шпаги убил его. Это подтверждается не только остатками вина с добавленным в него дурманом и следами в парке, но и состоянием орудия преступления.

Король молчал продолжительное время.

— Что же, — наконец, произнес он, — по отдельности сообщенные сведения не могут служить подтверждением сказанному, но в совокупности наличие дурмана в вине и грязь на острие шпаги, думаю, могут служить серьезными доказательствами правоты Грильдрига.

— Но почему все описанное не мог и в самом деле сделать Бедари? — спросил обвинитель. — Предположим, наш маленький… э-э… рельплюм сколькатс прав. Я готов признать, что фрисканд Цисарт был приведен в бесчувственное состояние соком этикортов. Но почему нам нужно искать столь изощренного преступника, который опоил еще и дригмига и воспользовался его шпагой… Мне представляется… — он вышел из-за кафедры и слезал широкий жест, от чего края прокурорской мантии взметнулись ввысь, подняв настоящий вихрь. — Мне представляется вот какая картина. Подсудимый, опасаясь поединка с таким мастером фехтования, каким был покойный Цисарт, действительно опоил его дурманом из этикортов. И затем именно он отнес фрисканда на парковую лужайку, бросил его в траву и убил — именно так, как об этом нам сообщили госпожа защитница и ее советчик. И мы можем поблагодарить их за это. Только убийца воспользовался не чужой шпагой, а своей. Потому что убийцей был подсудимый.

— Зачем же он оставил свою шпагу на месте преступления? — воскликнула Глюмдальклич.

— Его спугнули, — ответил обвинитель, небрежно махнув рукой. — Он бежал, чтобы не быть застигнутым на месте преступления с орудием убийства в руке.

— В вашем рассуждении есть один изъян, — заметил я.

Прокурор презрительно усмехнулся, не удостоив меня ответом.

— Какой изъян? — спросил монарх.

— Дригмиг Бедари намного выше убитого, — ответил я. — Его рост составляет полтора люнга. Измерив тело убитого, мы увидим, что он был ниже дригмига как минимум на целых двадцать мирлюнгов, — с этими словами я указал на укрытое черным полотном тело фрисканда Цисарта.

— Ну и что? — обвинитель хмыкнул. — При чем тут рост подсудимого? Какая нам разница — был он выше Цисарта или ниже? Когда его приговорят к смерти, палач легко устранит эту разницу.

В ответ на эту грубую шутку среди зрителей раздались одобрительные смешки. Глюмдальклич же побледнела и крепко сжала руки.

— Тот, кто притащил тело на лужайку, был ниже фрисканда, — объяснил я, оставляя шутку без внимания. — Поэтому носки сапог убитого запачкались травяной зеленью. Он цеплялся ногами, пока убийца нес его к месту преступления. Если бы его нес на себе дригмиг Бедари, сапоги Цисарта остались бы чистыми.

После этих слов в зале воцарилось полное молчание. Прокурор нахмурившись смотрел в пол. Монарх пребывал в глубоком раздумье.

Наконец он ударил посохом в пол и сказал:

— Речь Грильдрига убедительна, следует это признать. Я склоняюсь к тому, чтобы признать дригмига Бедари невиновным в убийстве фрисканда Цисарта.

Я облегченно вздохнул, Глюмдальклич с радостной улыбкой прижала руки к груди, а юноша уже готов был покинуть свое место за мощным барьером. Но тут обвинитель вскинул голову. Он явно не собирался сдаваться — тем более какому-то рельплюму сколькатсу, игре природы!

— Ваше величество, — сказал прокурор сухо. — Я тоже готов признать убедительными слова, сказанные этим существом, Грильдригом. Но отпустить обвиняемого на основании только этих слов, оправдать его мы можем в одном лишь случае: если госпожа защитница и ее помощник назовут нам истинного преступника. Таков закон. Убитого из судебной палаты надлежит отнести на кладбище. Это возможно лишь в случае осуждения убийцы.

Что ж, я был готов к этому разговору. В ответ на вопросительный взгляд короля, я ответил:

— Я попробую назвать имя истинного преступника. По моим предположениям, он тоже находится здесь, в судебной палате. — И, не обращая внимания на внезапно поднявшийся ропот, продолжил: — Ваше величество, мы знаем о преступнике не так мало. Во-первых, он должен был знать о ссоре дригмига Бедари и фрисканда Цисарта.

Король кивнул.

— Во-вторых, — сказал я, заложив руки за спину и прохаживаясь между шпагой и кубком, — он должен был я тать и о примирении фрисканда и дригмига. И, наконец, в-третьих, как я уже заметил, он должен был быть ниже ростом, чем убитый Цисарт. Таковыми, — я остановился на краю стола и повернулся к группе молодых гвардейцев, державшихся чуть в стороне от остальной публики, — таковыми являются присутствующие здесь господа Тизарт, Зитери и Даргири.

Не ожидавшие этого молодые люди уставились на меня.

— Да-да, — сказал я, повернувшись к королю, — они были свидетелями ссоры между Бедари и Цисартом. Они же знали и о примирении. И, обратите внимание, ваше величество, все они — невысоки ростом, ниже и Цисарта, и Бедари.

Обвинитель не смог удержаться от саркастического замечания:

— Надеюсь, ты не считаешь убийцами всех троих?

Я пожал плечами.

— Разумеется, нет. Но одного из них — безусловно.

— Кого же? — спросил обвинитель.

— Это мы сейчас выясним, — пообещал я. — На ваших глазах. Дело в том, что, когда дригмиг Бедари вбежал в нашу комнату, за несколько минут до ареста, я обратил внимание на его правую руку. Она была испачкана кровью. В то же время на ней не было никаких ран или царапин. Он сказал, что испачкал руку в крови, когда схватился за шпагу, торчавшую в ране убитого.

— Совершенно верно! — воскликнул прокурор. — Подсудимый всадил шпагу в спину фрисканда Цисарта, брызнувшая кровь запачкала ему руку!

— Как вы себе это представляете? — осведомился я у обвинителя. — Вот она шпага. Рука прикрыта гардой. Кровь — даже если допустить, что какие-то капли могли достичь эфеса, оказалась бы на гарде. Но ее там не было! Гарда была чиста! А на рукоятке имеются следы крови. Той самой, о которую выпачкал руку дригмиг Бедари. Что же это за кровь?

— В самом деле, что же это за кровь? — насмешливо повторил обвинитель.

Я подошел к шпаге, похлопал, словно в раздумье, по массивной гарде, затем склонился над рукояткой. Ощупал заусенец, на который обратил внимание еще накануне.

— Господин Бедари, — обратился я к арестованному, — покажите мне, пожалуйста, вашу правую руку.

Я рисковал, но другого выхода не было. Бедари удивленно посмотрел на меня, перевел взгляд на брибдинга. Его величество сделал разрешительный жест. Бедари поднял руку и повернул ее ладонью ко мне. Я облегченно вздохнул.

Как я и надеялся, в основании его указательного пальца была вполне заметная и достаточно старая мозоль.

Я повернулся к королю, который, приставив руку к правому уху, внимательно меня слушал.

— Ваше величество! — сказал я так громко, как только мог. — На рукоятке шпаги дригмига Бедари имеется небольшой заусенец. Сам дригмиг не замечал его, потому что у него на руке в соответствующем месте образовалась мозоль. Но убийца, торопливо сжав шпагу, поранил себе руку. Вот чья кровь испачкала рукоятку, а затем и руку дригмига. Ваше величество, я говорил вам, что убийцу следует искать среди трех друзей дригмига Бедари. Так прикажите дригмигу Тизарту, гвардейцу Зитери и пажу Даргири снять правые перчатки! И тогда мы увидим настоящего убийцу.

По знаку короля указанные три молодых человека вышли на середину зала и по знаку обвинителя сняли перчатки. Я видел, что их лица выражали крайнюю степень замешательства: они ведь могли чего-то не заметить и сейчас невнимательностью своей навлечь на себя подозрение в ужасном убийстве. Чего именно они, разумеется, не знали. Во всяком случае, двое из них. Один — убийца — знал наверняка, но ему некуда было деваться.

Тизарт, Зитери и Даргири подняли руки. По рядам присутствовавших в судебной палате пронесся вздох, показавшийся мне порывом штормового ветра.

Руки были чисты. Без царапин, без ссадин. И без мозолей.

Я почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Все мои предположения оказались ложными. Ни один из тех, кто имел основания и возможности убить Цисарта, не делал этого. И следы — я вспомнил о них лишь сейчас — следы, оставленные убийцею, не могли быть оставлены тремя этими юношами.

После паузы, вызванной вполне понятным волнением, король обратился к нам — не без некоторой иронии в голосе:

— Что же, вы нас почти убедили, Глюмдальклич, — монарх обращался к моей нянюшке, но говорил, разумеется, со мною. — У убийцы должна быть царапина на руке. И коль скоро ни у кого из них этой царапины нет, но всей видимости, все ваши рассуждения не соответствуют действительности.

Щеки девушки вспыхнули румянцем. Она потерянно посмотрела на меня. Я готов был провалиться сквозь землю. В самом деле, неужели я настолько ошибался? Неужели чрезмерная самоуверенность толкнула меня на ложный путь?

Я лихорадочно озирался по сторонам, словно искал спасительную подсказку.

И я ее нашел! Подобно тому, как вспышка молнии освещает густую ночную тьму, в результате чего мы видим не темную смутную массу, а дерево и каждый листик на нем, так взгляд мой, задержавшись на одном из лиц присутствующих, вдруг проник в тайну жестокого убийства. Быстро подбежав к Глюмдальклич, кусавшей от досады губы, я поманил ее и, когда она нехотя склонила свое ухо ко мне, шепнул ей одно слово. Вернее, одно имя. Она изумленно взглянула на меня. Я кивнул и успокаивающе улыбнулся.

Глюмдальклич выпрямилась и обратилась к королю.

— Ваше величество, — дрожащим голосом сказала она. — Убийца действительно должен был поранить руку. И он действительно находится здесь. Вот он! — И она протянула руку в направлении подсудимого.

— Лорич! — растерянно воскликнул юноша. — Лорич, ты все-таки считаешь меня убийцей? Но как же…

— Что это значит? — удивленно спросил и король. — Вы обвиняете вашего подзащитного? Вы отказываетесь его защищать?

Глюмдальклич отчаянно замотала головой; волнение лишило ее дара речи.

— Что же это означает?

— Ваше величество, — она старалась говорить твердо, но это удавалось ей с трудом, — я указываю вовсе не на Бедари… Я указываю на того, кто стоит за ним…

— Но за ним нет никого, — удивленно возразил монарх. — На скамье подсудимых один человек, милая моя, и этот человек — ваш подопечный, дригмиг Бедари… — Тут он, видимо, что-то понял. — Если вы, конечно, не имеете в виду…

— Да! — воскликнула Глюмдальклич. — Я имею в виду начальника караула! Он стоит за спиной Бедари, но, как мне кажется, ему следовало бы занимать совсем другое место! Прикажите, ваше величество, фрисгульду Голдири выйти на середину палаты, снять правую перчатку, поднять руку и показать ее вам!

Слова девушки, отчетливо прозвучавшие в воцарившейся тишине, застали Голдири врасплох. Некоторое время он смотрел на Глюмдальклич так, словно не слышал своего имени. Потом вздрогнул, перевел взгляд на короля. Его величество кивнул. Голдири медленно, словно двигался во сне, обогнул барьер, отделявший скамью подсудимого от остального помещения, и двинулся в центр палаты. В наступившей тишине его шаги звучали гулко и грозно. Я же вспоминал услышанные мною вчера слова фрейлины Мирлич о том, что на днях фрисгульд Голдири должен получить чин фрисканда.

Меж тем фрисгульд остановился в самом центре судебной палаты и бросил взгляд в мою сторону. Я растерялся. Клянусь, вместо страха в его глазах можно было увидеть скрытое торжество.

Тем не менее, Голдири медлил. Король повысил голос:

— Фрисгульд, я же приказал вам снять перчатку и показать мне правую руку!

— Да-да, — пробормотал Голдири. — Простите, ваше величество, я задумался… Вот, прошу вас! — Он неторопливо стянул с правой руки кожаную перчатку и показал руку королю.

Рука была чиста.

Это был проигрыш. Мой проигрыш. Наш проигрыш.

Я почувствовал, как у меня закружилась голова, я схватился за ножку кубка, чтобы удержаться на ногах. Еще секунда — и все было бы кончено. Но тут мой взгляд скользнул по фигуре торжествующего Голдири.

Его шпага висела справа!

— Левую! — воскликнул я. — Фрисгульд — левша, ваше величество! Пусть покажет левую руку!

Король не успел сказать ни слова, как фрисгульд одним прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от моего стола, и занес кулак, чтобы чудовищным ударом расплющить меня.

— Гнусное насекомое! — вскричал он. — Жалкая мошка! Я заставлю тебя замолчать!

В последнюю секунду наперерез фрисгульду бросились два гвардейца. Но их опередил перемахнувший через барьер Бедари. Через мгновение Голдири и обвиняемый, сцепившись, покатились по полу с оглушительным грохотом. Их борьба была поистине величественным и одновременно чудовищным зрелищем, напомнившим мне читанную давным-давно у Гесиода историю битвы богов и титанов, причем титаном представлялся мне могучий Голдири. Усилий, которые прилагали оба боровшихся, хватило бы на то, чтобы разрушить обычных размеров город, а то и страну. Сопение, которое они издавали, напоминало свист ветра ужасающей силы.

Я был захвачен поединком, который, как и гесиодова титаномахия, закончился поражением титана. На помощь Бедари бросились поначалу замешкавшиеся гвардейцы, вместе им удалось утихомирить бушевавшего Голдири. Впрочем, тот и сам быстро понял тщету своих отчаянных попыток вырваться и успокоился. Гвардейцы крепко держали его за руки.

— Снимите левую перчатку! — приказал король.

Гвардейцы подчинились. У основания мизинца на левой руке фрисгульда явственно виднелась небольшая ранка. По моему распоряжению к руке Голдири приложили шпагу Бедари. Ранка оказалась как раз напротив злосчастного заусенца на эфесе оружия дригмига. Фрисгульд мог оцарапать руку именно так, если держал шпагу острием к себе, как очень длинный кинжал.

После этого я попросил позволения измерить длину его сапога. Король разрешил. Во время этой процедуры четыре караульных крепко держали фрисгульда за ноги и за руки, чтобы не позволить ему причинить мне вред.

Длина сапога Голдири составила четырнадцать футов. Точь-в-точь как след, поначалу принятый мною за след Цисарта.

Спустя короткое время он уже отвечал на вопросы его величества. Голос его был тусклым и бесцветным, взгляд — отрешенным.

Голдири возненавидел покойного Цисарта еще несколько лет назад, когда из двух подававших надежды молодых офицеров один начал опережать на служебной лестнице второго. Голдири вдвое дольше пробыл дригмигом, нежели Цисарт. Когда он наконец получил первый офицерский чин фрисгульда, Цисарт уже давно носил шитье фрисканда и командовал полуротой гвардии. Таковы были мотивы убийства.

Именно он пустил слух о якобы имевших место разговорах Бедари, порочивших фрисканда Цисарта. Он знал, что между ними неизбежно вспыхнет ссора. После того, как это действительно случилось, он убил Цисарта, причем сделал это таким образом, чтобы подозрение непременно пало на дригмига Бедари. Тут ему помогло письмо Мирлич, зачем-то сохраненное Цисартом и случайно обнаруженное Голдири в кармане убитого. Оно было без подписи, и его вполне можно было принять за попытку выманить фрисканда в парк.

Письмо же, подброшенное дригмигу Бедари и вызвавшее последнего в парк, написал сам Голдири. Когда Бедари уснул, несколько одурманенный вином с примесью дурмана, Голдири подложил письмо в комнату дригмига.

Затем, во главе караула, он наткнулся на труп, якобы случайно, после чего спешно направился в комнату Глюмдальклич, чтобы арестовать мнимого убийцу. Уже здесь он совершил ошибку, которая могла стать для него роковой, окажись я внимательнее. Голдири, придя на место преступления с караульными, не подходил к телу. К убитому Цисарту подошел рядовой гвардеец (это его следы частично перекрыли следы Голдири, оставленные ранее). Голдири же, даже не осмотрев шпагу, приказал арестовать Бедари. Когда того не оказалось в комнате, он уверенно повел караульных к Глюмдальклич. Расспроси я его подчиненных сразу, подозрительность поведения фрисгульда стала бы очевидной. Но я не сделал этого.

Так или иначе, убийца во всем сознался. После допроса он был связан и уведен под усиленным караулом в то самое подземелье, в которое совсем недавно сам, злорадствуя в глубине души, препроводил одну из жертв своей изощренной мести.

Подойдя к столу, на котором я сидел между шпагой и кубком, король взял в руки орудие убийства и, нащупав заусенец, негромко сказал:

— Оказывается, иной раз ничтожная малость может решить судьбу нескольких человек.

— Да, — согласился я. — Всего лишь заусенец.

— Я имел в виду не только заусенец, — усмехнулся его величество. — Но, коль уж ты заговорил об этом… — Он повернулся к Бедари, стоявшему рядом с Глюмдальклич, и крикнул, грозно нахмурившись: — Ну-ка, дригмиг, подойдите сюда!

Бедари спешно подбежал, отвесив низкий поклон монарху.

— Заберите ваше оружие и приведите его в порядок! — приказал король. — Так содержать шпагу недостойно будущего офицера! Почистите ее как следует и сточите, наконец, этот заусенец!

Таким-то образом и закончилась эта история соперничества двух офицеров королевской гвардии. Я не стал подробно описывать ее в моей книге о путешествиях, поскольку она изобиловала кровавыми подробностями и могла вызвать неприязнь по отношению к славным жителям этой удивительной страны. Потому я ограничился коротким описанием истинного финала — казни Голдири, которое позволю себе повторить еще раз.

В этой тяжелой истории весьма важным представляется урок, преподнесенный судьбою и мне, и прочим вольным и невольным участникам описанных событий. Размеры тела не влияют на характер страстей, царящих в человеческой душе, как не влияют они на возможность помочь другу, спасти невинного или наказать виновного.

Правда, окончание этой истории оказалось совсем неожиданным, по крайней мере, для меня. После всего случившегося Бедари уже не мог относиться ко мне как к насекомому или забавному домашнему зверьку. Я вызвал у него чувство уважения, какое может вызвать у одного человека другой, причем — равный. Только вот проявилось уважение его поистине странным образом. Бедари вдруг заявил Глюмдальклич, что отныне не потерпит постоянного присутствия в ее спальне постороннего мужчины — независимо от того, насколько этот мужчина мал ростом.

Внимательным читателям моих похождений известно, что 21 апреля 1708 года я прибыл на остров Лаггнегг. Этот остров ведет весьма оживленную торговлю с королевством Бальнибарби, которое я посетил ранее. Более месяца я ожидал в бальнибарбийском порту Мальдонада судно, идущее в Лаггнегг. Чтобы время не проходило даром, я воспользовался приглашением одного из жителей Мальдонады и побывал на крохотном островке Глаббдобдриб, населенном сплошь магами и кудесниками. Собственно говоря, само название острова на бальнибарбийском наречии означает Остров колдунов. Тамошний правитель, сам будучи могучим чародеем, любезно предложил мне пообщаться с призраками умерших героев прошлого. Я удовлетворил свое любопытство, вступив в беседу с Александром Великим и Юлием Цезарем, стал свидетелем спора между Гассенди и Аристотелем и, наконец, лицезрел древний римский Сенат.

После месячного плавания, во время которого нам пришлось пережить сильнейшую бурю, наше судно вошло в устье реки Юпомегниг, служащее морским портом, расположенным на юго-восточной оконечности Лаггнегга.

И вот тут-то я обнаружил, сколь часто знание лучших образцов человеческой природы приводит к печальным результатам. Как я уже говорил, перед плаванием мне посчастливилось лицезреть высокодобродетельных мужей прошлого; впечатления о том переполнили мою душу. Потому и окружавшие меня люди казались исполненными столь же высоких добродетелей и достоинств. Увы! Как это случается весьма часто, я изрядно их переоценил — в чем и не замедлил с горечью убедиться, едва судно наше встало на якорь в кабельтове от городских стен. Я вовсе не собирался надолго задерживаться здесь — целью моей поездки была соседняя Япония, куда я мог добраться только через лаггнежский порт, носивший то же имя, что и река: Клюмегниг.

Но едва шлюпка доставила меня к причалу и нога моя ступила на него, как меня тут же арестовали по распоряжению таможенного чиновника. Оказалось, кто-то из моряков проболтался (а возможно, донес совершенно сознательно), что на борту находится знатный иностранец. А надобно сказать, что в Лаггнегге, как и в Японии, иностранцев не жалуют, за исключением голландцев, которым единственным из европейцев позволяют посещать оба государства и даже вести здесь торговлю. Голландцы же, дабы избежать конкуренции, распространяют среди местных жителей всяческие небылицы о прочих европейцах, что многократно усилило природную недоверчивость лаггнежцев и японцев к чужакам.

Так или иначе, меня сопроводили в специальную тюрьму на территории порта, которую охраняли два вооруженных до зубов стражника. Видимо, местные порядки были достаточно хорошо знакомы всем, посещавшим эти края, потому что тюрьма пустовала. Меня поместили в просторную комнату, сухую и теплую, дали чистую постель и даже накормили. Во внутреннем дворе тюрьмы был разбит прелестный сад фруктовых деревьев. Ежедневно я гулял здесь, наслаждаясь мягким воздухом и ароматом цветов, покрывавших ветви. Мало того: таможенный чиновник распорядился, чтобы мне позволили гулять вне стен тюрьмы, запретив лишь выход за пределы порта.

Несмотря на вполне сносные условия заключения, я тяжело переживал неожиданную задержку. Вид судов, уходивших из Лаггнегга, вызывал горестные вздохи об Англии и близких людях. Возможно, жена и дети давно уже оплакали меня, ведь они не получали никаких обнадеживающих вестей. Порой, лежа без сна на жестком тюремном ложе, слушая близкий шум прибоя, я представлял печальные картины своего будущего. Если мне не удастся доказать невинность своих намерений, я могу разделить ужасную судьбу тех немногих европейцев, которые осмелились нарушить запрет на пребывание в стране. Правда, немного приободрило меня то, что и об этих жестокостях мне было известно из рассказов все тех же голландцев.

С первого же дня моего пребывания в тюрьме меня посещали многие жители порта. Так же, как и в Мальдонаде, слух о прибытии диковинного иноземца распространился очень быстро, так что лаггнежцы, будучи весьма любопытными по природе, стремились познакомиться со мною; некоторые даже сопровождали меня во время моих прогулок.

Внимание непрошеных посетителей временами становилось чрезмерным — при всей воспитанности и деликатности туземцев, но позволяло мне пополнять знания как о местном наречии (оно изрядно отличалось от бальнибарбийского, хотя некоторые слова были схожи), так и о природных условиях и обычаях Лаггнегга.

Королевство это находится на большом острове, расположенном на 29° северной широты и 140° восточной долготы. Осенью и зимой здесь часты непогода, шторма и ураганы, равных которым не бывает ни в одном другом месте Земли; в то же время весна и лето здесь поистине восхитительны мягкостью погоды и благоухающей чистотой воздуха. С марта по сентябрь дуют несильные ветры, это время исключительно благоприятствует судоходству. Единственной опасностью для торговых судов в этот период являются многочисленные пираты, также пользующиеся благоприятными условиями для своего нечестивого промысла. Но лаггнежцы — опытные моряки и не боятся морских разбойников. Их суда достаточно хорошо оснащены, в том числе и пушками, а моряки отважны и дисциплинированы, так что пиратам частенько приходится убираться несолоно хлебавши, а то и превращаться из охотников в дичь.

Жители острова — люди гостеприимные и обходительные. Благодаря этому их природное любопытство никогда не оказывается чересчур назойливым. Внешность их оставляет скорее приятное впечатление. Лаггнежцы низкорослы и поджары; самый высокий человек, встреченный мною, имел рост пять футов и шесть дюймов, а самый толстый весил не более двенадцати стоунов. Кожа у них смуглая, оливкового оттенка, волосы черные, блестящие; уходу за волосами придают большое значение как мужчины, так и женщины. Некоторые заплетают волосы в длинные косы — на манер китайцев; прически некоторых больше похожи на японские. Кое-кто носил прически еще более странные: сзади они представляют собой длинную, до двух локтей, косу, а спереди — челку, начесанную на лоб по самые брови. Мне пояснили, что так ходят местные щеголи, старательно перенимающие столичную, а вернее сказать, придворную моду. Но, повторюсь, большинство и в одежде, и в прическах, и в обхождении более всего напоминали соседей-японцев. Женщины редко появляются за пределами дома. Как правило, они рано выходят замуж — в возрасте двенадцати-тринадцати лет — и затем все свое время посвящают воспитанию детей. Когда-то в Лаггнегге было принято многоженство, но примерно сто лет назад король Гаргиал IV отменил этот обычай.

Повадки и одеяния лаггнежцев вообще напоминают японские по причине, я полагаю, близости этих двух стран и, возможно, общности предков сих двух народов. Япония лежит к северо-западу от Лаггнегга, между обоими государствами, как я уже писал, существуют оживленные сношения, а японский император и лаггнежский король именуют друг друга братьями. Мне рассказывали, что существует давний обычай отсылать наследника лаггнежского престола по исполнении ему двенадцати лет (таков возраст совершеннолетия в Лаггнегге) ко двору императора Японии для получения образования. Соответственно, и японские принцы обучаются в Лаггнегге.

Лаггнежские купцы привозят в Японию ткани особо тонкой выделки, равных которым не производят ни в одной из близлежащих стран. А благодаря удачному расположению Лаггнегг выступает еще и посредником в торговле между Японией и Бальнибарби. Бальнибарбийцы поставляют ко двору японского императора среди прочего различные диковинки, созданные учеными Лагадо. Из Японии же Лаггнегг получает особо ценящиеся здесь породы рыб, посуду, оружие (я сам видел за поясами стражников японские мечи).

Как и в Европе, монеты в Лаггнегге чеканятся из драгоценных металлов — золота и серебра. Они имеют одинаковую форму и одинаковый размер поперечника, но отличаются друг от друга толщиной. Кроме того, на золотых монетах чеканится портрет царствующего монарха в профиль (справа или слева) или анфас-в зависимости от достоинства; серебряные же украшены изображением змея, несущего на спине парусник.

Все это я узнал за время прогулок по территории порта. Конечно, общение с местными жителями затруднялось незнанием лаггнежского языка; так что в основном я удовлетворял любознательность, беседуя с моряками из Мальдонады и одновременно записывая значение тех или иных слов. Пополнение знаний о новой для меня стране отвлекало от тяжелых мыслей, но до конца не могло развеять их. Делая вечерами записи в толстую записную книжку, я в то же время с нетерпением ожидал решения своей судьбы.

Так прошли четыре дня. И лишь 26 апреля, на пятый день моего пребывания в Клюмегниге блеснул для меня луч надежды.

Меня посетил тот самый таможенный чиновник, по указанию которого я был арестован. Его сопровождал молодой человек по имени Клофт Флерик. Уроженец Лаггнегга, он несколько лет прожил в Мальдонаде и потому сносно владел обоими языками — и лаггнежским, и бальнибарбийским. Я познакомился с ним во время плавания — он прибыл в Лаггнегг на том же судне, что и я.

Меня сразу же заинтересовала причина его пребывания на судне. Он охотно удовлетворил мое любопытство. Как я уже говорил, на острове Глаббдобдриб живут могучие чародеи и волшебники. Оказывается, Клофт Флерик прибыл в Бальнибарби с целью овладеть их поистине удивительным искусством. Ему никто не отказывал, вообще, тамошние волшебники — радушный и щедрый народ. Но человек иного происхождения, сколько бы он ни учился, не сможет стать чародеем. Когда Клофт это понял, он решил попытать счастья в негоциации особого рода и задумал организовать у себя на родине торговлю товарами, в изобилии производимыми на Глаббдобдрибе.

Я спросил, о каких именно товарах идет речь. Клофт Флерик продемонстрировал мне список. Тут были и чаши для гадания, и особые карты, предсказывающие судьбу, и магические средства для успеха в любви и для улучшения внешности, и многое другое. Клофт ничуть не сомневался в том, что столь полезные и даже необходимые в хозяйстве вещи будут пользоваться среди его соотечественников чрезвычайно высоким спросом. И я вполне разделял его уверенность. В самом деле — кто же из нас, живущих ныне, не мечтает заглянуть в завтрашний день? И кто не мечтал покорить сердце своенравной красавицы волшебными средствами или с помощью магических притираний и мазей избавиться от изъянов внешности?

К сожалению, планы сметливого юноши натолкнулись на препятствие в лице все той же таможенной службы Клюмегнига: его груз отправился на портовый склад под арест вплоть до получения особого разрешения из столицы на ввоз. Именно во время беседы с Клофтом Флериком таможенника осенила счастливая мысль — воспользоваться знаниями молодого человека для разговора со мной.

Я честно рассказал представителю местной власти обо всех моих приключениях, включая пленение моего судна пиратами и насильственную высадку на пустынном берегу, посещение летающего острова Лапуты и других стран. Выслушав перевод, таможенный чиновник проникся искренним ко мне сочувствием и посоветовал написать прошение на имя его величества. Я поступил по его совету. Составить письмо мне помог Клофт Флерик; он же затем перевел и написал его, снабдив необходимыми по здешним представлениям оборотами. Таможенник немедленно отправил в столицу гонца. Вскоре оттуда последовало распоряжение: «Препроводить ко двору прибывшего иностранца и его свиту под конвоем из десяти человек». Распоряжение было подписано неким маркизом Стальдом. Как объяснил мне чиновник, Кайлиш Стальд занимал высокую должность при дворе — он был тумблумом, то есть возглавлял особую Палату по опеке чужеземных гостей. Вместе с письмом посыльный передал некоторую сумму на дорожные расходы — весьма щедрую, насколько я мог судить. Присовокупив к ней деньги, которыми снабдили меня мои друзья в Бальнибарби перед отплытием из Мальдонады, я совершенно успокоился, ибо чувствовал себя в этом смысле вполне защищенным от неприятностей пребывания в чужой стране.

Разумеется, никакой свиты у меня не было. Единственным сопровождающим стал все тот же Клофт Флерик, согласившийся за небольшую плату поступить ко мне на службу переводчиком. Он рассчитывал, прибыв в столицу Лаггнегга город Тральдрегдаб, ускорить получение разрешения на ввоз своих товаров. Мне же его согласие изрядно облегчило жизнь. При всех моих способностях к языкам я вряд ли овладел бы лаггнежским в несколько дней.

Словом, мы отправились вдвоем, и уже 2 мая 1708 года (а по здешнему календарю в первую луну второго месяца третьего года) прибыли в Тральдрегдаб.

Город поразил меня неожиданным многолюдьем. Даже не верилось, что он способен вместить так много людей: все улицы были заполнены толпами, так что нам пришлось отказаться от повозки и пробираться пешком в поисках гостиницы.

Вскоре все объяснилось. Оставив меня на короткое время одного, Флерик нырнул в толпу. Вернувшись, он сообщил, что лаггнежцы сегодня празднуют день рождения короля: Лаггунту XII исполнилось двадцать пять лет. Подобные празднования проходят очень пышно, в столицу уже съехались во множестве жители окрестных деревень, а на главной площади Тральдрегдаба устроена ярмарка.

Несмотря на все усилия и расторопность Клофта Флерика, лишь к вечеру удалось нам найти гостиницу. Добрая половина бывших у меня денег ушла на уплату за две комнаты. Правда, следует признать, что состояние комнат и услужливость хозяев стоили того.

Дом, в котором располагалась гостиница, был похож на обычный английский дом в два этажа, сложенный из камня, называемого на местном наречии квиклюк. От того камня, который используется на нашей родине для строительства, квиклюк отличается меньшим весом и значительно большей прочностью. Здания, сложенные из него, выглядят новыми и через много лет после постройки; черепица же здешних домов окрашена в яркие радостные цвета, что придает столице праздничный вид.

Уют и обхождение в гостинице намного превышали то, с чем я сталкивался в Англии, не говоря уже о некоторых континентальных странах. Клофт мне объяснил причину этого. Оказывается, нерадивых хозяев гостиниц и постоялых дворов наказывали здесь столь же строго, как и иноземных лазутчиков. Власти Лаггнегга полагали гостеприимство не человеческой добродетелью, а государственной необходимостью. Поразмыслив, я признал справедливым такой подход — ежели государство ставит свое процветание в зависимость от торговли с чужестранцами, необходима строгость по отношению к тем, кто мешает оной. Правда, я не мог понять, как это уживается с еще большей строгостью властей и Лаггнегга, и Бальнибарби к чужеземцам, оказавшимся здесь хоть и не по своей воле, но без всякого злого умысла. Смущало меня также и требование к иностранцам, существовавшее в соседней Японии, — публично топтать распятие (соседи Японии тоже с подозрением относятся к христианству). Словом, было над чем поразмыслить.

Утром ничто не напоминало недавнее бурное веселье: улицы были почти пусты, город объят тишиной. Меня удивило, что на тротуарах и мостовых невозможно было заметить ни малейших следов мусора, который, казалось бы, непременно должен был остаться от праздника. По словам Клофта, ночью улицы убирает целая армия уборщиков, причем никто не получает за это никакой платы, ибо наведение порядка в городе после государственного праздника считается чрезвычайно почетной обязанностью. Так что среди добровольных уборщиков нередко можно встретить представителей местной аристократии и даже придворных. Я немало подивился сему странному обычаю.

Попрощавшись со мною, Клофт Флерик отправился по своим делам — хлопотать о разрешении на ввоз груза. Из разговоров с ним я знал, что его дальний родственник по имени Скойрик Туту занимал при дворе чрезвычайно высокий пост. Флерик надеялся на протекцию с его стороны.

Мы договорились, что он непременно придет ко мне в день королевской аудиенции. День этот еще не был назначен, и потому Клофт обещал ежевечерне наведываться в гостиницу, чтобы узнавать мои планы на будущий день. Я выплатил ему авансом небольшое вознаграждение за помощь. Флерик остался доволен; пообещав и впредь помогать мне в качестве толмача, он ушел, оставив меня отдыхать после долгой дороги.

Однако отдохнуть и в полной мере насладиться гостеприимством гостиницы мне не довелось. Едва я простился с Флериком, как прибыл посыльный в синем кафтане с золотым шитьем и золотых же туфлях. Он вручил мне пакет из плотной коричневой бумаги с сургучными печатями. Герб, выдавленный на сургуче, представлял собою изображение крылатой змеи, увенчанной зубчатой короной и то ли кусающей, то ли держащей в отверстой пасти солнце. Сломав печать, я обнаружил письмо, написанное по-бальнибарбийски. По счастью, этим языком я вполне овладел во время пребывания в Бальнибарби, так что легко прочел послание. Оно оказалось приглашением от уже известного мне маркиза Стальда. Кайлиш Стальд просил оказать ему честь и поселиться в его доме — по возможности, немедленно.

Разумеется, я согласился, написал короткую записку для Клофта Флерика и оставил ее у хозяина гостиницы.

Посыльный тумблума привел двух слуг, на просторных синих халатах которых был золотом выткан тот же герб, что и на печати. По знаку посыльного слуги подхватили мои вещи.

Перед гостиницей стоял паланкин с двумя носильщиками. Я забрался в него и менее чем через час уже входил в дом лаггнежского вельможи — удивительный образец местного зодчества. Это была трехэтажная круглая башня, сложенная все из того же квиклюка. Нижний этаж представлял собой кольцо, имевшее в поперечнике примерно двадцать ярдов, второй этаж был на пять ярдов шире, а ширина третьего составляла никак не меньше тридцати пяти ярдов. Высота же всего сооружения достигала приблизительно ста ярдов или около того. При всей кажущейся нелепости внешний вид дома произвел на меня впечатление удивительно гармоничного сооружения. К тому же, благодаря покрывавшей стены голубой краске, все строение вызывало ощущение необыкновенной легкости.

Его светлость маркиз Кайлиш Стальд, тумблум Лаггнегга, ждал меня на третьем этаже, у высоких дверей, украшенных резьбой, многократно повторявшей изображение фамильного герба, причем все изображения были разного размера и расположены, на мой взгляд, без всякого порядка. Приблизившись к маркизу в сопровождении слуг, я учтиво поклонился и поблагодарил за приглашение. Обращался я к нему по-бальнибарбийски, полагая, что коль скоро Стальд написал на этом языке приглашение, то, безусловно, владеет и устной речью. Так и оказалось. Кайлиш Стальд прекрасно говорил по-бальнибарбийски, так что никаких затруднений в беседе у нас не возникало.

Сам маркиз оказался молодым еще человеком типичной для лаггнежца наружности: невысокий, стройный, с лицом желтоватого оттенка и открытым взглядом узких раскосых глаз. Он был одет с восточной пышностью, какой мне не доводилось видеть в Клюмегниге. Красный шелковый халат сверкал золотым и серебряным шитьем; талию охватывал широкий пояс, украшенный драгоценными камнями. Такие же камни украшали туфли его светлости. Пальцы рук, выглядывавшие из широких, отороченных мехом рукавов, были унизаны перстнями.

Подстать роскошному наряду хозяина было и убранство дома. Повинуясь приглашающему жесту его светлости, я вошел в просторный зал и едва не ослеп от золотого блеска: солнечные лучи многократно отражались в многочисленных зеркалах, украшавших стены круглого помещения. Между зеркалами были развешаны портреты, изображавшие, по всей видимости, предков маркиза Стальда. Впрочем, это всего лишь предположение, ибо манера письма здешних живописцев изрядно отличается от привычной нам. Художники Лаггнегга полагают важным, чтобы в портрете доминировала какая-то одна, основная черта внешности заказчика. А поскольку каждый человек имеет собственное представление о том, что есть его главная черта, то и портреты получаются весьма своеобразными. Взгляд посторонний, не привычный к здешней эстетике, возможно даже усмотрел бы в них искажение натуры. Например, в центре стены висел портрет важного придворного, на лице которого красовался огромный нос с одной-единственной ноздрей. Портрет рядом изображал даму, коей голову заменял кулак с перстнями на сжатых пальцах. Не знаю, о каких именно качествах предков тумблума должны были поведать потомкам сии изображения.

Его светлость милостиво указал мне на удобное кресло с плетеным сиденьем, сам же сел напротив меня. За его спиной тотчас встали два хлопальщика в красных с золотом ливреях с бычьими пузырями на длинных палках.

Впервые я встретился с такими слугами у обитателей Лапуты. Там они отправляли очень важную обязанность — возвращали погруженных в возвышенные мысли хозяев к реальной жизни. Тут же, в Лаггнегге, люди были куда менее рассеянными, и присутствие хлопальщиков показалось мне неуместным.

Собственно, в течение всей нашей беседы они так и простояли неподвижно за спиною хозяина, не пытаясь подобно своим лапутянским коллегам время от времени похлопывать его пузырями по ушам или рту. Из чего я заключил, что хлопальщики — всего лишь мода, которую богатые лаггнежцы переняли у лапутян. Впоследствии оказалось, что вывод ошибочный, ибо в некоторых случаях лаггнежцы все-таки прибегают к помощи хлопальщиков — правда, реже, чем лапутяне.

Рассматривая диковинные портреты предков Кайлиша Стальда, я обратил внимание, что головные уборы некоторых из них напоминали большие, кубической формы коробки. На мой вопрос маркиз ответил, что так выглядит королевская корона.

— Да, в моих жилах течет королевская кровь, — с простодушной улыбкой добавил маркиз.

Я был поражен. В моем гостеприимном и обходительном собеседнике отсутствовал даже намек на сословную надменность, он представлялся мне человеком приятным, учтивым и хлебосольным.

Расспрашивая меня об Англии и о способе правления на моей родине, он не забывал рекомендовать мне то и дело появлявшиеся на огромном круглом столе блюда и напитки. Прислужники были столь расторопны и неслышны, что трапеза напоминала мне по временам обед у владыки Глаббдобдриба — обед, на котором блюда и напитки подавались невидимыми призраками.

Некоторые его вопросы по поводу английских обычаев были мудры и глубоки, большая же часть показалась мне наивной и выдавала в Стальде человека, редко выезжавшего за пределы Тральдрегдаба. Тем не менее, я был ему весьма признателен за любезность и гостеприимство и потому терпеливо и по возможности полно отвечал на многочисленные вопросы.

Ужин наш затянулся далеко заполночь. Блюда были приятны и изысканы, хотя и непривычны, вино по вкусу напоминало отличный портвейн. Маркиз развлекал меня беседой, учтиво рекомендуя отведать то или иное кушанье

Когда подали десерт — сладкое печенье причудливых форм и разнообразные фрукты, из которых мне был знаком лишь чрезвычайно крупный фиолетовый виноград, Кайлиш Стальд сообщил:

— Весть о вашем прибытии чрезвычайно заинтересовала короля Лаггунту XII, да переживет он солнце на одиннадцать с половиною лун. Настолько, что его величество милостиво соизволил удостоить вас просимой высокой чести уже через три дня.

Признаться, я запамятовал, о какой именно чести идет речь. Глядя на мое удивленное лицо, маркиз торжественно пояснил:

— В четвертую луну вам будет дана малая аудиенция, во время которой вы сможете лизать пыль у подножия королевского трона. Иные ждут этой милости месяцами, а то и годами — и не только иноземцы, но и жители нашей страны, мало того — даже придворные.

Тут я вспомнил, что фраза о лизании пыли фигурировала в моем собственном прошении. Правда, вставил ее Клофт Флерик, хорошо знавший местные обычаи; я же посчитал ее тогда всего лишь церемониальным оборотом. Теперь меня заинтересовало это выражение, и я принялся осторожно расспрашивать Стальда о том, какая именно процедура подразумевалась под таким странным названием.

Оказалось, что «лизание пыли у подножия королевского трона» подразумевало не что иное, как именно вылизывание собственным языком пола в малом зале королевского дворца — от входной двери до ступеней, ведущих к трону. Понимая, что для меня этот обычай внове, маркиз принялся объяснять некоторые тонкости придворного этикета. Например, передвигаться по залу во время лизания пыли мне придется не ползком, а на четвереньках; при этом категорически запрещено отплевываться, чихать и кашлять — не только во время церемонии, но и после нее, пока его величество не покинет помещение. Считалось, что чиханье и кашель приглашенного вредят здоровью монарха, поэтому такие действия расценивались как попытка цареубийства. Соответственно, совершивший такое кощунство приговаривался к удушению — вне зависимости от того, был ли он подданным его величества Лаггунту XII или иноземцем.

Все это показалось мне весьма странным. Имей я меньший опыт знакомства с чужими обычаями, я бы счел этот ритуал отвратительным. Но зная, сколь нелепыми, смешными, а порою ужасными кажутся представителям других стран наши собственные привычки и традиции, я слушал разъяснения гостеприимного хозяина всего лишь с любопытством. Кто я такой, в конце концов, чтобы осуждать чужие порядки?

Поблагодарив Стальда за разъяснения, я пообещал строго придерживаться принятых правил. На это маркиз высказал совершеннейшую уверенность в том, что все пройдет наилучшим образом.

— Тем более, — добавил он, — что я приглашаю вас на такую же церемонию завтра с тем, чтобы вы могли все увидеть собственными глазами.

Я искренне поблагодарил его за это приглашение. Далее разговор наш перешел на особенности истории Лаггнегга, чрезвычайно интересовавшие меня как путешественника, пусть и невольного. От Кайлиша Стальда я узнал, что некогда Лаггнегг и Бальнибарби составляли единое государство, хотя и разделенное немалым водным пространством. Впоследствии оно распалось на два из-за непримиримой вражды двух братьев-близнецов, сыновей короля Лаггунту I. Война продолжалась свыше двухсот лет и закончилась взаимным признанием двух королевств, которыми правили уже далекие потомки воинственных близнецов.

— С тех пор был принят особый порядок наследования короны, — закончил рассказ маркиз. — Он достаточно сложен, зато исключает подобные споры.

После ужина слуга проводил меня в отведенные покои. Постель под бархатным балдахином выглядела поистине достойной королевской опочивальни, перины и подушки набиты были тончайшим пухом. Спальню охранял вооруженный слуга — высокий малый с невозмутимым лицом, вооруженный длинной пикой и японским кривым мечом. Он стоял у двери неподвижно, будто статуя из раскрашенного гипса. Такие статуи украшали входы во все дома богатых тральдрегдабцев. Я сразу же обратил на них внимание. Теперь же, глядя на слугу его светлости, я подумал, а не были ли эти статуи на самом деле отлично вышколенными слугами-охранниками?

Так или иначе, чувствуя изрядную сонливость после обильного ужина, я быстро разделся, завернулся в теплое шерстяное одеяло и тотчас погрузился в глубокий сон, проспав безмятежно до самого утра.

После раннего сытного завтрака — вновь в присутствии хозяина, учтивость которого не могла скрыть некоторой вполне понятной озабоченности, был подан экипаж с изображением уже известного мне по печатям герба маркиза Кайлиша Стальда на дверцах, запряженный парой вороных лошадей. Вскоре мы с маркизом уже стояли в малом тронном зале в толпе придворных, ожидая выхода короля. Часы пробили половину одиннадцатого.

Малый тронный зал, как объяснил мне мой любезный Вергилий, предназначался исключительно для церемонии лизания пыли у подножия трона и в прочее время был закрыт. Он представлял собою овальное помещение шириной примерно 30 ярдов и длиной около 60. Из стен, отделанных редкими породами дерева, выступали ажурные полуколонны, поддерживавшие сводчатый потолок. Двери были выполнены в виде двух створок гигантской раковины цвета морской волны. Напротив дверей, на небольшом возвышении стоял трон с изогнутыми ножками и высокой спинкой, увенчанной гербом Лаггнегга — змеей, несущей на спине парусное судно.

Придворные в пестрых одеждах и самых разнообразных головных уборах располагались по обе стороны между входом и троном, образуя посередине зала достаточно широкий проход.

Я чувствовал на себе любопытные взгляды. Видимо, слух о моем прибытии дошел не до всех ушей в Тральдрегдабе, а платье мое выдавало иностранца. Тем не менее, я еще раз отметил, что врожденная учтивость, являющаяся одной из основных черт лаггнежцев, смягчала столь же врожденное любопытство и не делала его обременительным. Исключение составлял стоявший прямо напротив меня человек с холодным презрительным лицом. Был он обряжен в длинный до пят халат из темно-зеленого шелка. Я обратил внимание на то, что халат украшал приметный герб, похожий на герб маркиза Стальда. Только серебряный змей, вытканный на халате этого придворного, держал в пасти не солнце, а полумесяц. Незнакомец не отводил от меня взгляда, при этом брови его грозно сошлись на переносице. Узкие глаза смотрели проницательно и недобро.

Я шепотом поинтересовался у Стальда, кто этот человек.

— Граф Болгоральг Икплинг, — так же шепотом ответил маркиз. — Не обращайте внимания, позже я вам объясню, в чем дело.

Ровно в одиннадцать у двери появился придворный в черно-золотом халате, с черным длинным жезлом в руке.

— Скойрик Туту, — вполголоса пояснил Кайлиш Стальд. — Блиффмарклуб, то есть обер-гофмейстер двора.

Думаю, Скойрик Туту стал блиффмарклубом не в последнюю очередь благодаря своему необычайному для лаггнежца росту. Он на голову возвышался над окружающими. Лицо его показалось мне смутно знакомым. Я вспомнил, что мой расторопный помощник Клофт Флерик был дальним родственником некоего вельможи, а несомненное его сходство с блиффмарклубом делало весьма вероятным предположение, что именно сего вельможу я вижу перед собой.

Туту несколько раз мерно ударил в пол своим жезлом и торжественно провозгласил:

— Глоффзсроб сквутсеромм блиоп Лаггунту пиригнар!

На лаггнежском наречии это означало: «Его небесное величество Лаггунту Двенадцатый!»

Створки гигантской раковины распахнулись. В зал вошли латники и встали в две шеренги по двенадцать человек. Тотчас все (и я в том числе) упали на колени. Лишь после этого в полной тишине в малый тронный зал ступил его небесное величество Лаггунту XII. Я исподтишка старался разглядеть владыку Лаггнегга. Если бы я не знал, что это король, и просто увидел бы его в толпе придворных, скорее всего, я принял бы его за еще одного царедворца. И одежды, напоминавшие одеяния китайских мандаринов, и мягкие сапоги с загнутыми носками были весьма похожи на наряды тех, кто сейчас стоял перед ним на коленях. Отличия заключались, пожалуй, в большом количестве изумрудов и рубинов, нашитых по краю золотистой мантии, массивном скипетре из черного дерева с золотым набалдашником и короне, похожей на оклеенную сусальным золотом коробку в форме правильного куба.

Выглядел он намного старше своего возраста. Я уже знал, что Лаггунту XII вчера, в день нашего приезда, исполнилось двадцать пять лет, но выглядел он по меньшей мере лет на сорок. Лицо короля, словно по контрасту с богатством одеяния, казалось нездоровым и утомленным: монарх отличался бледностью, его щеки впали, а узкие глаза обведены были синими полукружьями. Блестящая чернота волос, ниспадавших из-под короны на лоб, подчеркивала мучнистую белизну лица. Довершал картину тусклый взгляд.

Притом его величество улыбался, хотя непонятно было, кому эта улыбка предназначалась: присутствующие смотрели в пол, Лаггунту XII — поверх голов, так что улыбка, скорее, относилась к собственным мыслям государя.

Король неторопливо прошествовал к трону. Изредка он постукивал скипетром по чьей-то согнутой спине. Обладатель спины немедленно простирался ниц. Маркиз Стальд шепотом пояснил мне, что постукивание скипетром по спине — знак особой милости и что отмеченные таким образом могут ожидать новых назначений. Наконец король поднялся по ступеням к трону, стоявшему на небольшом возвышении, сел и милостивым жестом позволил царедворцам и гостям подняться с колен.

Вслед за тем блиффмарклуб объявил громким голосом, кому именно дарована сегодня высокая честь лизания пыли.

Счастливца звали Аггдугг Бриндран. Маркиз указал мне на тучного придворного с одутловатым лицом в тесноватом и криво сидящем халате темно-синего бархата с вытертыми швами, и сообщил, что тот — уроженец Бальнибарби, приехал в Тральдрегдаб вместе с женою около пяти лет назад и ныне занимает должность придворного цирюльника.

Я ожидал, что отмеченный королевской милостью брадобрей тотчас упадет на колени. Но нет, по знаку обер-гофмейстера мы все отошли к стенам, после чего в зал вошел молодой человек в красно-зеленой ливрее, коротких штанах и меховой шапке — паж. В руке он держал кожаное ведро с пылью и метелку из перьев. Юный паж быстро и умело рассыпал пыль по полу ровным тонким слоем, в некоторых местах подправив толщину метелкой. На мой взгляд, пыли на полу и без того хватало. Но местный этикет, по-видимому, диктовал иное.

После ухода пажа обер-гофмейстер трижды ударил в пол длинным жезлом. Тучный Аггдугг тяжело опустился на четвереньки, высунул язык и медленно двинулся к трону. За ним в пыли тянулась чистая и чуть влажная борозда, проделанная его языком. Придворные стояли неподвижно, склонив головы. Слышно было лишь громкое сопение придворного цирюльника, удостоенного высокой чести.

Наконец, доползши до подножия трона и собрав языком около фунта пыли, Аггдугг Бриндран остановился. Его величество милостиво улыбнулся и жестом велел ему подняться с колен. Толстяк, покачиваясь, встал на ноги. Меня предупредили заранее, что после того, как король прикажет подняться, я должен буду встать и низко поклониться.

Толстяк, по-видимому, должен был поступить так же. Но вместо того он вдруг нелепо взмахнул руками, захрипел и рухнул навзничь у самого подножия трона.

— Как это невоспитанно! — прошептал осуждающе маркиз Стальд. — Если б я его не знал, ей-богу, принял бы за невежу-иностранца или за неотесанного деревенского увальня.

Улыбка застыла на лице короля. Он подождал какое-то время, но толстяк лежал неподвижно. Тогда, хлопнув в ладоши, его величество вызвал стражников. Когда из-за трона выступили два высоких молодца в стальных полированных нагрудниках поверх дворцовых ливрей, король указал на лежащего. Стражники попытались поднять его под руки, но в этот самый момент по телу несчастного вдруг прошла сильная судорога, и на губах его показалась обильная пена зеленоватого оттенка. Толстяк попытался подняться и даже оперся на локоть, но тут силы окончательно оставили его, он вновь упал и более не шевелился.

По новому знаку, поданному блиффмарклубом, стражники сноровисто подхватили под руки лежавшего Аггдугга Бриндрана и быстро вытащили его из залы.

— Боже мой, — прошептал маркиз еле слышно, — его отравили… В пыль был подмешан яд, это несомненно…

Король обвел взглядом придворных, стоявших в ожидании, и вдруг сделал резкое движение рукой, словно отталкивая нас. Маркиз ухватил меня за рукав и потащил к выходу.

— Аудиенция окончена, — пробормотал он. — Аудиенция окончена… У его величества настроение испорчено на всю неделю. Как некстати…

— Что все это значит? — спросил я, когда мы оказались в боковой галерее.

Оглянувшись по сторонам и убедившись в том, что нас никто не подслушивает, маркиз сообщил, что таким образом порою наказывают преступников, если король, из милосердия или по другой причине, не хочет подвергать их пыткам и публичной казни.

— Пыль в этом случае заменяют ядовитым порошком, который получают из корней кустарника аггригг, растущего в прибрежных скалах, — пояснил маркиз. — Серо-коричневый, он почти неотличим от обычной пыли. Только вблизи можно ощутить своеобразный запах. И обреченный, конечно же, ощущает — когда уже стоит на четвереньках. Подняться он не может, ибо такой поступок является величайшим кощунством и оскорблением короля, а значит, влечет за собой страшнейший вид казни, по сравнению с которым отравление — истинное благодеяние. Поэтому, даже осознав, что ему предстоит лизать не пыль, а ядовитый порошок, приговоренный подчиняется своей участи.

— Так это была казнь? — я ужаснулся. — Этот малый чем-то прогневал короля?

Маркиз растерянно покачал головой.

— Боюсь, что нет, — ответил он расстроенно. — Во-первых, порошок выглядел иначе. А во-вторых, я же говорил, что его величество пользуется описанным способом во избежание публичности. И потому применяется порошок из корней аггригга, который действует не сразу, а по истечении двадцати четырех часов. Этот же несчастный погиб почти мгновенно, на наших глазах. И значит, по всей видимости, имело место преступление…

Маркиз Стальд замолчал, но по его лицу я понял, что он сказал не все. Так оно и было. Снова оглядевшись по сторонам, его светлость взял меня под локоть и быстро вывел во внутренний двор.

— Скажите, — спросил он шепотом, — вы действительно впервые посещаете Лаггнегг?

— Разумеется, — ответил я, весьма удивившись этому вопросу.

— Это очень странно, — сказал маркиз. — Дело в том, что первоначально именно сегодняшний день был назначен для вашей аудиенции и, соответственно, сегодня чести лизания пыли должны были удостоиться именно вы. О том, что ваша аудиенция перенесена на два дня и, стало быть, пыль предназначалась не для вас, а для Аггдугга, заранее знали немногие. Во-первых, разумеется, его величество Лаггунту XII, да переживет он солнце на одиннадцать с половиною лун. Кроме него — горртаторр граф Болгоральг Икплинг, блиффмарклуб Скойрик Туту и я, Кайлиш Стальд. Ну и, разумеется, сам Аггдугг Бриндран, которого поставили в известность накануне. Правда, он провел ночь во дворце, общался только с его величеством и блиффмарклубом и, следовательно, никому постороннему ничего не мог сказать. Все же остальные были уверены в том, что сегодня чести лизания пыли будет удостоен чужеземец по имени Рэмюэрр Гурривегг, прибывший недавно из Глаббдобдриба.

Я был потрясен его словами. В памяти моей пронеслись все дни, предшествовавшие моему появлению в Тральдрегдабе.

— То есть, — растерянно пролепетал я, — вы хотите сказать, что яд предназначался для меня?

Кайлиш Стальд молча кивнул.

— Но это же нелепо! — вскричал я, несколько оправившись. — Неужели кто-нибудь в Тральдрегдабе может ненавидеть меня настолько, чтобы попытаться лишить жизни? И избрать для этого столь ужасный способ?! Я не могу в это поверить!

— Тише! — маркиз повел меня к калитке, которая вела во внешние помещения дворца. — Я сам не могу понять, что произошло. Но в любом случае вам не следует сейчас оставаться во дворце. Садитесь в мой экипаж и отправляйтесь домой. Там вы будете в полной безопасности. Я же постараюсь узнать все подробности. Прошу вас, не выходите на улицу до моего позволения. Слуги предупреждены, они будут выполнять все ваши приказания. Мне известна ваша любознательность — библиотека в вашем распоряжении. Ступайте, друг мой. Надеюсь, все разрешится благополучно.

Маркиз препоручил меня заботам старшего из сопровождавших его слуг, сам же вернулся во внутренние покои. На выходе мне встретился Клофт Флерик. Молодой человек был весьма растерян. По его словам, блиффмарклуб Скойрик Туту принял живейшее участие в судьбе своего родственника. Флерик вручил ему список своих товаров и попросил посодействовать получению разрешения на ввоз. Но уже через день, то есть вчера, Туту предложил ему вместо торговли заняться более почетным делом — послужить при дворе. Флерик с радостью согласился. Последнее слово, разумеется, оставалось за королем. Его величество назначил на вечер аудиенцию.

— И вот такая неприятность, — юноша тяжело вздохнул и развел руками. — Вряд ли его величеству сейчас до меня. Да и блиффмарклубу тоже.

Я выразил Клофту свое искреннее сочувствие и высказал уверенность в том, что его дела в скором времени поправятся.

Увы, в отношении моих собственных дел у меня такой уверенности не было.

Нечего и говорить, что возвращался я из дворца в паническом настроении. Маркиз лично препроводил меня к своей карете, а когда я расположился на кожаном сиденье, украшенном вензелями хозяина, собственноручно задернул занавески на окошках, чтобы никто не мог меня видеть — предосторожность в моем положении никак не лишняя. Пожелав мне удачи, он велел слугам доставить меня к нему домой, а затем вновь вернуться во дворец. Я слышал, как, понизив голос, он давал стоявшим на запятках телохранителям указания относительно моей безопасности.

Наверное, его забота должна была несколько успокоить меня, но вместо этого я разволновался еще сильнее. Чем дальше, тем яснее я осознавал опасность. Действия маркиза убедили меня в том, что у меня есть враг — неведомый и, несомненно, могущественный. Но кто он? И с какой стати этот неизвестный мог бы покушаться на мою жизнь? Разумеется, у меня и прежде появлялись враги, желавшие моей смерти. Я вспомнил верховного адмирала Лилипутии Скайриша Болголама, ненавидевшего меня и искавшего моей гибели. Вспомнил я и отвратительного карлика, шута королевы великанов, строившего против меня всяческие козни. Но и адмирал, и шут искали моей смерти по вполне понятным причинам: я представлялся им серьезным соперником. Они опасались из-за меня лишиться своих должностей.

Тут же я впервые столкнулся с врагом ничуть мне не известным, желавшим моей смерти по причинам непонятным.

Для меня лучшим выходом было бы немедленно покинуть Тральдрегдаб. Но об этом я мог только мечтать: не зная толком местного наречия, даже внешне отличаясь от лаггнежцев, я нипочем не смог бы добраться до порта. А даже если бы мне и посчастливилось оказаться там, то все равно я не имел никаких шансов попасть на борт уходящего судна. Облик мой явно выделял меня, я же сейчас более всего хотел стать самым незаметным из всех обитателей Тральдрегдаба, местных и приезжих. Увы! Нечего было и думать о том: ростом я превосходил самого рослого лаггнежца как минимум на дюйм-полтора, цветом лица был значительно бледнее, да и оттенок волос не мог считаться типичным для этих краев. В конце концов, я решил по крайней мере переменить европейское платье на какое-нибудь одеяние местного покроя.

Время тянулось долго. Несколько часов я провел наедине с собственными печальными мыслями. Ни богатейшая коллекция рукописей и книг в личной библиотеке Кайлиша Стальда, ни расторопность и предупредительность слуг, ни, наконец, превосходное вино, поданное мне мажордомом маркиза, не могли меня отвлечь от картин ужасного будущего, которые рисовало мое смятенное воображение. В конце концов, я укрепился в намерении тайно покинуть столицу Лаггнегга. Я надеялся, что сочувствующий мне маркиз окажет содействие в осуществлении этого безумного побега, а именно: снабдит меня соответствующей одеждой и, возможно, какой-то суммой денег, позволяющей добраться до Клюмегнига. А там — будь что будет. Авось мне удастся пробраться незамеченным на какое-нибудь судно. Пусть даже оно и не идет в Японию, но по крайней мере я окажусь где-нибудь вдали от могущественных тайных врагов.

Едва дождавшись возвращения маркиза (Кайлиш Стальд появился примерно в два часа пополудни), я изложил ему свой план.

Маркиз удивленно взглянул на меня.

— Об этом не может быть и речи, — ответил он холодно. — Ваш побег нанесет неслыханное оскорбление его величеству. Ведь вам назначена церемония лизания пыли! Нет-нет, я не хочу даже слышать об этом. Друг мой, выбросьте из головы всякие мысли о бегстве. Иначе мне придется вас убить, — последние слова он произнес с видимым сожалением, но и с непреклонностью, так что я понял: маркиз, будучи человеком слова, несомненно, выполнит свою угрозу.

Я растерянно пробормотал извинения, и его светлость пригласил меня отобедать с ним вместе. У меня не было никакого аппетита, но я принял предложение своего хозяина. За обедом маркиз сообщил некоторые подробности, о которых узнал во дворце. Прежде всего он сообщил, что, как и предполагал, отравленный Аггдугг ничего не успел сообщить.

— Мучения его были ужасны, — сказал Кайлиш Стальд. — Когда я вошел в комнату, где он лежал, несчастный еще был жив. Но язык уже не слушался его, так что он лишь подносил левую руку ко лбу, видимо, жалуясь на сильную боль. Впрочем, мучения его продолжались недолго — он умер на моих глазах.

Дальнейший наш обед прошел в полном молчании. Лишь в самом конце, когда слуги убрали со стола остатки трапезы, Стальд сказал, предварительно взяв с меня слово о сохранении услышанного в глубочайшей тайне:

— Его величество поручил мне провести тщательное расследование прискорбного происшествия. Против этого, правда, выступил граф Икплинг. Тот самый, на которого вы обратили внимание перед недавней церемонией.

Я вспомнил тучного придворного в зеленом одеянии и его недобрый взгляд, направленный в мою сторону.

— Да, — со вздохом ответил на мой вопрос маркиз Стальд. — К сожалению, вы попали в число тех, кого его светлость не жалует. Вы, верно, обратили внимание на сходство наших гербов. Мы с ним дальние родственники, но предки оставили нам в наследство непримиримую вражду. Поскольку вы в настоящее время пользуетесь моим покровительством, Икплинг будет относиться к вам с неприязнью… Так вот, его величество поручил мне расследовать убийство цирюльника вопреки возражениям Икплинга. Икплинг занимает должность горртаторра, то есть королевского наместника Тральдрегдаба, — добавил он. — Весьма ответственный пост, с огромными полномочиями. Прибавьте к тому, что граф — один из самых искусных интриганов при дворе. И можете быть уверены: вы обзавелись весьма серьезным противником. Мои же отношения с ним ухудшились донельзя. Правда, не так давно он впал в немилость у государя и потому не пользуется таким влиянием, как раньше. Причина мне неизвестна.

— Вы, по всей видимости, уже имеете опыт в таких расследованиях? — осторожно спросил я.

— Вовсе нет, — ответил Стальд. — Вообще-то они всегда находились в ведении горртаторра. Но относительно этого убийства его величество сделал именно такое распоряжение. И я полагаю, опять-таки из-за того, что граф Икплинг чем-то прогневал государя.

Далее маркиз посетовал, что в связи с расследованием, к тому же тайным, не сможет уделять мне должного внимания. Я заверил его, что прекрасно понимаю обстоятельства и вовсе не буду чувствовать себя оскорбленным. Вслед за тем я поделился с моим гостеприимным хозяином соображениями, пришедшими мне в голову. Я коротко рассказал ему о некоторых своих приключениях, остановившись на двух случаях, в которых мне довелось проявить особую смекалку. Речь шла о раскрытии мною двух загадочных преступлений. Читатель уже догадался, что одно из них имело место в Лилипутии, а второе — в Бробдингнеге. Первое раскрыть оказалось тем более сложно, что совершено оно было задолго до моего появления в той стране. Что же до Бробдингнега, там волею судьбы мне удалось разоблачить негодяя, жестоко убившего одного из гвардейских офицеров его величества. Убийца был приговорен к смерти, и я имел сомнительное удовольствие лицезреть его казнь собственными глазами. Сие удовольствие было мне доставлено стараниями некоего молодого человека, близкого друга убитого, который был мне весьма благодарен и коим двигали самые благородные побуждения. Он сделал мне приглашение из чувства благодарности, но зрелище казни столь тяжело подействовало на меня тогда, что я слег на целый месяц в сильнейшей меланхолии.

Кайлиш Стальд был восхищен проницательностью, которую я продемонстрировал в раскрытии этих преступлений. Воспользовавшись этим, я предложил ему привлечь меня к расследованию сегодняшнего убийства.

После недолгого размышления он согласился походатайствовать перед королем о том, чтобы мне была предоставлена такая возможность.

— Думаю, я смогу убедить его величество, — сказал он. — Официально вы станете моим советником, ведь расследование поручено мне.

Маркиз поблагодарил меня за то, что я столь близко к сердцу принял заботы королевского двора.

Я не стал развеивать его заблуждение относительно истинных причин моего рвения. Разумеется, заботы двора меня волновали, но куда больше меня заботила моя собственная жизнь. Я просто должен был выследить и разоблачить злодея, покушавшегося на нее. Иначе она не будет стоить и полпенса. Кто поручится, что злодей не предпримет еще одну попытку? И кто, опять-таки, поручится за то, что новая попытка нс окажется более успешной? Нет, отнюдь не заботы тральдрегдабского двора принял я близко к сердцу. Я просто хотел сохранить свою жизнь.

Впрочем, не могу сказать, что меня не заботили соображения общей справедливости. Убитый столь вероломным образом цирюльник Аггдугг Бриндран показался мне безобидным и добродушным человеком, а его убийство — чудовищным.

Маркиз между тем рассказал мне о том, что он уже успел выяснить.

— Придворный лекарь сразу же определил, каким ядом был отравлен цирюльник. Яд был сделан из высушенных цветков растения, которое называется клекригг осцин, что в переводе с лаггнежского означало зеленые губы, — Кайлиш Стальд поморщился. — Если вы помните, у отравленного выступила на губах пена ярко-зеленого цвета. Вот по этой отвратительной причине цветок называется именно так… — Его светлость развел руками. — Увы! Это нам не дало ровным счетом ничего. Яд можно купить у любого аптекаря. Несмотря на сильную ядовитость, некоторые врачи используют малые дозы этого снадобья для лечения запоров.

Я спросил, что показал паж, рассыпавший по полу пыль перед церемонией. Стальд тяжело вздохнул.

— Разве я не сказал? — спросил он. — Ах да, конечно. Надеюсь, вы простите мою забывчивость… Флости Тхотх исчез. Его нигде нет. Скорее всего, он бежал, как только узнал о смерти цирюльника. Согласитесь, тут можно было потерять голову от страха. Разве нет?

— Конечно, — согласился я. — Он мог испугаться, что его обвинят в убийстве. Но ведь он мог и в самом деле быть убийцей и подсыпать яд, потому что хотел убить меня. Не знаю, по какой причине. Может быть, он просто ненавидит чужестранцев…

Кайлиш Стальд недовольно нахмурился.

— Я ведь не утверждаю этого, — пояснил я. — Может быть, все случившееся — результат какой-то его ошибки. Возможно, яд попал в пыль по недосмотру пажа, и он испугался наказания за нерадивость… Как наказывают при дворе за нерадивость?

Маркиз пожал плечами.

— Зависит от проступка, — ответил он. — Порка розгами. Выговор. Изгнание из дворцовых слуг.

— Может быть, он боялся, что его выпорют, — предположил я. — Бывают ведь очень чувствительные особы, которые не терпят телесных наказаний. Особенно, когда дело касается их самих… Словом, причин его исчезновения может быть несколько. Он мог бежать, будучи виновным, — дабы избежать справедливого наказания. Или будучи невиновным — дабы избежать наказания несправедливого.

— Что же, — заметил маркиз озабоченно, — в любом случае его необходимо найти. Для этого я уже направил стражу на все четыре дороги, ведущие из Тральдрегдаба. Далеко он уйти не мог. На случай, если он не покинул город, я попросил горртаторра дать соответствующие распоряжения городской полиции — ведь она подчиняется наместнику. Кроме того, приказал арестовать родителей исчезнувшего пажа. Возможно, нам удастся кое-что выяснить у них.

Я принял предложение маркиза присутствовать при допросе родителей пажа. Маркиз распорядился подготовить экипаж, и мы направились к одному из самых мрачных сооружений лаггнежской столицы — Орлиному замку, в котором с давних пор располагалась королевская тюрьма.

— Бедные люди, — вздохнул маркиз, когда мы двинулись в путь. — Я имею в виду родителей сбежавшего пажа.

Он пояснил, что паж был вторым ребенком в семье. И вот теперь, после его исчезновения, семья может остаться без наследника, а это считается в Лаггнегге несчастьем даже большим, чем преждевременная смерть.

— Первый ребенок тоже сбежал? — спросил я. — Или умер?

— Хуже, — ответил маркиз. — Он — струльдбруг.

Видя, что я не понял, Стальд удивился:

— Разве вы никогда не слышали о струльдбругах?

Я ответил отрицательно, и тогда он поведал, что иногда в Лаггнегге рождается ребенок с круглым красным пятнышком на лбу, как раз над левой бровью; это служит верным признаком того, что такой ребенок никогда не умрет. Пятнышко, как он описал его, имеет сначала величину серебряной монеты в три пенса и воспринимается как обычное родимое пятно. Но с течением времени пятно разрастается и меняет свой цвет. В двенадцать лет, например, оно из красного становится зеленым. В двадцать пять — синим. В сорок — черным. И так далее.

— Это пятнышко, — пояснил Кайлит Стальд, — знак рождения струльдбруга — бессмертного.

Я был так поражен услышанным, что на какое-то время забыл о загадочном убийстве. Поразил меня не только факт существования бессмертных, но и странная оценка этого явления, прозвучавшая из уст его светлости. Я осторожно заметил, что не нахожу ничего страшного в рождении подобного человека, напротив — я бы и сам счастлив был получить бессмертие в дар.

— Это не дар, — возразил маркиз, — это проклятье.

Тут мы пустились в длинную дискуссию, которую закончили уже у ворот тюрьмы. Во время дискуссии я изложил Кайлишу Стальду свое видение бессмертной жизни — возможность стать мудрее окружающих, посвятить несоизмеримо больше времени изучению наук, познанию окружающего мира и многое другое. Я говорил с истинным восторгом, не замечая удивления моего собеседника. Когда я замолчал, он не сразу принялся возражать. И лишь после довольно долгого молчания холодно пояснил: бессмертие не означает полной неуязвимости. Не означает оно и вечной молодости или хотя бы вечной зрелости, но лишь вечную старость.

— Так что струльдбруги терзаются всеми немощами и болезнями стариков, — закончил он. — Но терзания их длятся вечно, и потому они являются самыми злобными, жестокими, завистливыми и, одновременно, самыми несчастными уроженцами нашей страны.

Впрочем, подробности этого разговора я описал в другом месте, так что читатель вполне может его восстановить в памяти. Здесь же замечу лишь, что, получив разъяснения Стальда по поводу струльдбругов, я тоже проникся жалостью и сочувствием к несчастным родителям исчезнувшего пажа. Потому, оказавшись свидетелем допроса, я страстно желал скорейшего его окончания. И Кайлиш Стальд, будучи от природы и по воспитанию человеком мягким и сострадательным, ничуть не радовался строгости, которую вынужден был применить к родственникам возможного убийцы.

Сначала допрашивали отца Флости Тхотха. Перед допросом маркиз приказал всего лишь отстегать его по плечам обычным кнутом, не применяя ни дыбы, ни прочих орудий, обыкновенно используемых при следствии. Я заметил, что палач не столько стремился причинить боль несчастному старику, сколько отсчитать нужное число ударов как можно скорее. После десятого удара Кайлиш Стальд остановил бичевание и, велев палачу удалиться, приступил к допросу.

Отец сбежавшего пажа был так напуган и потрясен случившимся, что, похоже, не понимал вопросов. Он смотрел то на Кайлиша Стальда, то на меня бессмысленно вытаращенными глазами. Маркиз пугал его в меньшей степени, чем я: несмотря на твердое намерение сменить платье на местное, я по-прежнему был одет как англичанин. Камзол с медными пуговицами, треугольная шляпа с позументом, башмаки с чулками вызывали у него настоящий ужас. И особенно страшил его почему-то мой широкий кожаный ремень, на котором висел тесак.

В конце концов маркиз потерял терпение. По его приказу в комнату для допросов привели мать Флости Тхотха. Я опасался, что и эту старуху Кайлиш Стальд прикажет для начала высечь кнутом. К моему облегчению, он лишь грозно прикрикнул на нее и задал те же вопросы, на которые не мог ответить ее муж. Мать пажа держалась лучше мужа. Во всяком случае, после некоторого раздумья она сказала что-то, заставившее маркиза нахмуриться.

— Вчера, вернувшись домой из дворца, Флости был сам не свой, — перевел он мне сказанное. — Он выглядел очень встревоженным. Но говорить о причинах своей тревоги решительно не хотел.

— А что думает она сама? — спросил я. — Чем, по ее мнению, мог быть встревожен ее сын?

Старуха перевела взгляд потухших глаз на меня и что-то ответила, обращаясь к маркизу, но глядя на меня. Маркиз перевел:

— Ей показалось, что он опасался сегодняшней церемонии, в которой ему предстояло участвовать. Но почему именно, она не знает.

Старуха заговорила живее, прижимая руки к груди. Маркиз едва успевал переводить. Из сказанного следовало, что Флости Тхотх ожидал чего-то страшного, что непременно произойдет на церемонии. Дважды он порывался куда-то уйти, но всякий раз останавливался у двери и говорил: «Нет, так еще хуже…» В конце концов, он ушел, но вернулся через час или два.

— Похоже, он что-то знал о предстоящей церемонии, — заметил я вполголоса. — А куда именно он ходил, она не знает?

Маркиз задал этот вопрос старухе, но ответил отец пажа, видимо, почувствовавший себя немного лучше. Его ответ удивил Стальда. Обратившись ко мне, он сообщил, что Тхотх, оказывается, ходил вечером к жене придворного цирюльника. Выполнить поручение, которое тот дал пажу.

— Что это было за поручение? — спросил я.

— По словам отца Флости, цирюльник просил что-то передать жене… — Кайлиш Стальд что-то спросил старика, тот быстро закивал, старуха тоже. — Они говорят, что Аггдугг остался на ночь во дворце и потому попросил пажа передать его жене что-то очень срочное и важное.

Я попросил маркиза уточнить, что именно должен был передать паж жене цирюльника, какую-то вещь или какое-то известие?

— Они не знают, — ответил маркиз, выслушав арестованных. — Больше они не знают ничего.

Время близилось к ночи, когда, выйдя из ворот Орлиного замка, мы направились к экипажу его светлости. Тут я сказал маркизу, что хотел бы навестить жену, вернее — вдову Аггдугга Бриндрана.

— Да, — согласился он, — переговорить с этой женщиной необходимо. И сделать это можно только сегодня. На завтра назначены похороны Аггдугга, а затем начнется траурный год. Во время траура вдова хранит полное молчание, так что у нас не будет другой возможности ее допросить… Что же, я прикажу немедленно доставить ее сюда, в тюрьму!

Я постарался объяснить маркизу, что этого ни в коем случае не стоит делать. В самом деле, когда эта бедная женщина, только что потерявшая мужа, под стражей прибудет в тюрьму, скорее всего, она от страха забудет все на свете. Мы ничего от нее не добьемся.

— Вспомните! — горячо говорил я. — Вспомните, ваша светлость, родителей несчастного Тхотха! Мы с трудом выудили у них какие-то крупинки сведений. Нет-нет, нужно навестить госпожу Бриндран так, чтобы она ничего не ожидала. Нужно захватить ее врасплох, и она почти наверняка расскажет что-нибудь чрезвычайно важное для нашего расследования!

После недолгого раздумья маркиз согласился со мною.

— Хорошо, — сказал он, — прежде мы заедем к вдове цирюльника, а потом…

— Нет-нет, — торопливо остановил его я, — думаю, будет лучше, если я приду сам. Она может растеряться при виде знатного вельможи.

— Но ведь и чужеземец может ее напугать, — возразил Кайлиш Стальд.

— Думаю, в меньшей степени, — сказал я. — Вы ведь рассказывали мне, что и Аггдугг, и его жена — сами чужеземцы. Они выходцы из Бальнибарби. А я вполне сносно владею бальнибарбийским наречием, как вы знаете. Я надеюсь, что мне удастся разговорить эту женщину.

Маркиз нехотя согласился с моими доводами и даже предложил мне в сопровождающие одного из своих слуг. Но я отказался, поскольку улицы в Лаггнегге безопаснее английских. Даже в Клюмегниге, где мне довелось провести несколько дней, поздней ночью можно было гулять в полном одиночестве, ничуть не рискуя нарваться на грабителей. И это при том, что Клюмегниг был портовым городом, то есть местом не самым спокойным. Что уж тут говорить о Тральдрегдабе, королевской столице!

Словно в подтверждение моих мыслей мимо нас прошли подряд три полицейских патруля.

Проводив взглядом последний, маркиз Стальд сказал:

— Хорошо, идите сами. Вы легко найдете дом цирюльника. Он находится у Западных ворот, недалеко от рынка. Над его входом уже должны быть вывешены черно-белые флаги.

Он объяснил, что такие флаги вывешиваются на домах умерших:

— Это объявление о завтрашних похоронах. Сегодня близкие могут приходить к вдове, дабы выразить соболезнование. Согласно обычаю, в такой вечер дверь не запирается до полуночи, и любой может войти без стука. Так что в вашем распоряжении не менее двух часов.

Кайлиш Стальд сел в экипаж, слуги-стражники вскочили на запятки. Маркиз прощально поднял руку, кучер хлестнул лошадей. Карета унеслась в направлении центра города, я же направился на окраину, где располагался дом покойного цирюльника.

Уже стемнело, в темно-синем небе блестел узкий серп молодого месяца. На улицах появились факельщики, сопровождавшие знатных прохожих; прочие же (и я в том числе) довольствовались светом, который падал из окон.

Я постарался сделаться как можно более незаметным. Необычный для Лаггнегга камзол я прикрыл простым бумажным плащом, позаимствованным у одного из слуг его светлости; я старательно сутулился, чтобы выглядеть пониже, а шляпу, отогнув ее поля на местный манер, надвинул на самый лоб.

Так я дошел до нужного места, где без труда обнаружил жилище четы Бриндран — небольшое двухэтажное строение поблизости от городского рынка. По обе стороны от входа действительно были прикреплены треугольные траурные флаги, белые в косую черную полосу.

Войдя внутрь, я оказался в небольшом помещении, освещаемом двумя факелами. Прямо напротив двери стояло кресло с высокой спинкой, и в нем сидела женщина средних лет. Набеленное ее лицо напоминало фарфоровую маску, на лбу жирными черными линиями нарисованы брови. Узкие глаза были сухи, руки, лежавшие на коленях, спокойны. Кроме белил на лице, о постигшем ее горе свидетельствовал большой платок той же расцветки, что и флаги снаружи дома. Платок удерживался на голове широкой черной лентой, свободно ниспадая на плечи.

Кроме вдовы цирюльника в прихожей находились две простолюдинки одного с нею возраста, очевидно, соседки. Едва я вошел, как они тотчас заторопились к выходу. Вдова им что-то сказала, они ответили и быстро вышли, оставив нас наедине.

Поклонившись, я обратился к госпоже Бриндран со словами приветствия по-бальнибарбийски, чем изрядно ее удивил. Но она быстро взяла себя в руки и ответила на том же языке.

Я сказал, что пришел, дабы выразить соболезнование, и что всего несколько дней назад прибыл из бальнибарбийской Мальдонады. При этом названии глаза вдовы слегка затуманились.

— Я сама родом оттуда. — сказала она. — И Аггдугг тоже. Вы были знакомы с ним?

— Можно сказать, да, — ответил я уклончиво.

— Вы служите при дворе? — спросила госпожа Бриндран. — Как вас зовут?

— Меня зовут Гурривегг, — ответил я (именно так произносили мое имя и лаггнежцы, и жители Бальнибарби). — Рэмюэрр Гурривегг. Я помощник его светлости маркиза Кайлиша Стальда.

Вдова удовлетворенно кивнула. Ей, похоже, льстило то, что выразить соболезнование пришел помощник такого знатного вельможи. Она указала на небольшую скамью рядом с ее креслом. Я сел. Некоторое время мы оба молчали. Я собирался с мыслями, вдова просто ждала, когда я заговорю. Не дождавшись, она заговорила сама.

— Я собираюсь пригласить его светлость маркиза Стальда завтра на похороны, — сказала она. — Он-то уж, наверное, высоко ценил бедного моего муженька… А вы тоже приходите, — добавила она. — А еще вы передайте приглашения… — тут вдова принялась перечислять какие-то придворные должности, из которых мне были известны лишь горртаторр и блиффмарклуб. Я терпеливо выслушал ее и пообещал непременно передать ее приглашения через маркиза Стальда. Вдова цирюльника осталась довольна моими словами.

Я обратил внимание на то, что говорила она с большими паузами — то ли из-за того, что уже подзабыла родной бальнибарбийский язык, то ли из свойственного простолюдинам неумения связно излагать мысли. Так или иначе, разговор наш грозил затянуться далеко заполночь, и я решил перейти к тому, что интересовало меня по-настоящему.

— Госпожа Бриндран, — начал я осторожно, — известна ли вам причина смерти вашего мужа?

— Нет, — ответила вдова с удивлением. — А разве что-то не так? Умер вдруг — и все… — Она вдруг заволновалась. — А что там такое? Мне обещали, что его похоронят на королевский счет. Или как?

Я, разумеется, подтвердил, что насчет похорон ей не о чем беспокоиться. Она тотчас облегченно вздохнула — видимо, обстоятельства смерти мужа ее мало интересовали. Это несколько затрудняло мое положение. С одной стороны, при дворе явно не хотели предавать огласке скандальные подробности гибели цирюльника. С другой — не расскажи я о них вдове, она едва ли станет откровенничать со мною.

Помогла мне сама хозяйка дома.

— Да… — сказала она и тяжело вздохнула. — Вот я как сердцем чувствовала — раз не пришел домой ночевать, значит, что-то обязательно случится.

Я тотчас вспомнил слова родителей пажа о том, что Аггдугг остался на ночь во дворце и что известие об этом вроде бы передавал паж Тхотх.

— И даже не предупредил, что останется во дворце? — подхватил я. — Да, я вам сочувствую.

— Почему это не предупредил? Предупредил, — возразила госпожа Бриндран. — Передал с пажом королевским, мол, так и так, домой не жди, завтра должен участвовать в важной церемонии, надобно подготовиться.

— С королевским пажом? — переспросил я, прикидываясь озадаченным. — А кто же это у нас вчера был свободен из пажей?

— Тхотх! — выпалила вдова. — Флости Тхотх приходил, красавчик. Его прислал мой муженек бедный… Он-то и сказал, что муж мой ночевать не придет.

— Такое случалось и раньше? — осторожно спросил я.

— Что вы такое говорите, господин хороший? — возмутилась вдова. — С чего бы это Флости приходить ко мне, а? Я женщина добропорядочная!

Я пробормотал, что имел в виду совсем другое — случалось ли ранее ее мужу ночевать во дворце накануне какой-нибудь церемонии.

Вдова тут же успокоилась.

— Никогда такого не было, — ответила она. — Прежде всегда домой приходил.

Я решил непременно уточнить это у Кайлиша Стальда. Вдова между тем продолжала:

— Тхотх был какой-то… — тут она повела рукой и произнесла слово, которого я не знал: — Крепдринслинг.

Видя, что я не понимаю, она попыталась объяснить. Оказалось, что это слово обозначает примерно следующее: «встревожен причинами, скрытыми от постороннего взгляда и необъяснимыми словесно». Я подивился глубине бальнибарбийского языка и спросил, в чем же именно выражалось то, что Тхотх был «крепдринслинг».

— Да вот, как пришел, так все оглядывался да прислушивался, — ответила госпожа Бриндран. — Соседка моя, пекарша, постучала в дверь, так он так и прыгнул в шкаф. Вот прямо так и… — тут словоохотливая хозяйка замолчала, испуганно прикрыв рот рукою.

Я оглянулся на стенной шкаф, показавшийся мне чрезвычайно малым даже для такого невысокого парня, как Тхотх. Заметив мой взгляд, вдова смущенно пробормотала, что, мол, шкаф не этот, а в спальне. Она вчера хворала и потому рано легла в постель, а тут пришел паж… По ее словам, при стуке во входную дверь Тхотх затаился в шкафу и не вылезал оттуда, пока пекарша не ушла.

— Тхотх передал вам только то, что ваш муж останется на ночь во дворце? — поинтересовался я.

Вдова немного поколебалась, но потом все-таки ответила:

— Нет, не только. Еще он принес мне кошелек мужа. Сказал, что он велел передать. Вот этот, — госпожа Бриндран порылась в складках своей пышной юбки и извлекла на свет Божий небольшого размера кожаный кошелек.

Я попросил разрешения взглянуть. Она протянула мне кошелек. Я развязал толстые шнурки и заглянул внутрь. Кошелек был пуст.

— Больше ничего придумать не мог, — сказала она недовольно. — Пустой кошелек. Виданное ли дело?

Я повертел кошелек в руках. Следовало тщательнейшим образом исследовать его — на нем могли оказаться какие-то незаметные знаки.

— Могу ли я взять эту вещицу? — спросил я. Вдова замялась. Я вынул из кармана большую серебряную монету достоинством в четверть текреты (примерно десять шиллингов) и протянул ей. Она рассыпалась в благодарностях, из которых я понял едва ли половину. Разумеется, потертый кошелек не стоил таких денег.

Ничего более госпожа Бриндран сообщить не могла. Попрощавшись с нею, я оставил дом цирюльника.

На улице было уже совсем темно, окна в домах не горели — тральдрегдабцы ложатся спать рано. Молодой месяц почти не давал света. Я раздумывал над тем, что удалось узнать. Возможно, отношения между госпожой Бриндран и Флости Тхотхом все же выходили за границы, предписываемые обществом и моралью. В таком случае, не оказался ли отравленный Аггдугг жертвой этих отношений? Ведь ежели паж и его возлюбленная решили избавиться от мешавшего им мужа, Тхотх вполне мог подмешать яд в пыль. Сейчас он где-то прячется. А после похорон вдова присоединится к нему, и они сбегут, например, в Бальнибарби, на родину госпожи Бриндран. Я решил попросить Кайлиша Стальда, чтобы к вдове приставили соглядатаев.

Но что мог означать переданный цирюльником кошелек? Пустой? Это было непонятно, а рассматривать сей предмет на ночной улице не имело ровным счетом никакого смысла. Я бы понял, если б в кошельке оказались монеты. Тогда можно было бы предположить, что цирюльник опасался за свою жизнь и хотел оставить своей жене какие-то деньги, чтобы она не испытывала нужды, если он умрет. В этом случае ни паж, ни вдова не имеют к убийству Аггдугга Бриндрана никакого отношения. Но… кошелек был пуст! Нелепое поручение. Или непонятное.

От мыслей о цирюльнике и его кошельке меня отвлек странный звук — словно кто-то осторожно шел за мной. Я остановился и оглянулся. Позади не было никого. «Показалось», — подумал я и уже собрался продолжить путь, как вдруг от стены ближайшего дома ко мне неслышно скользнула какая-то фигура. За ней еще одна. Уверенность моя в безопасности ночных улиц Тральдрегдаба несколько поколебалась. Я выхватил из ножен тесак и приготовился защищаться.

Заметив мое движение, темные фигуры, казалось, утратили решимость. Я же, ощутив в руке рукоять старого надежного оружия, напротив, решимость обрел. Взмахнув тесаком так, что даже в слабом свете молодого месяца блеснуло его лезвие, я громко крикнул в темноту:

— Кто бы вы ни были, идите своей дорогой, а я пойду своей! Поживиться вам тут нечем, я же привык высоко ценить свою жизнь!

Конечно, грабители могли и не понять сказанного (и, скорее всего, не поняли), но уверенный голос, как я полагал, заставит их отказаться от преступных намерений. Увы, я ошибся. Ожидая нападения одного из двух грабителей, преградивших мне путь, я не обратил внимание на то, что совершенно не защищен от атаки с тыла. И, конечно же, третий злодей, которого я не заметил, умело воспользовался моей оплошностью.

Пока я размахивал тесаком, не подпуская негодяев близко, он неслышно подкрался сзади и нанес мне сильнейший удар по затылку — то ли дубинкой, то ли увесистым камнем. Я лишился чувств.

Очнулся я оттого, что меня кто-то тряс за плечи. Открыв глаза, я обнаружил, что лежу на мостовой, а надо мной склонился человек с факелом. Его лицо показалось мне знакомым. Поднявшись с его помощью, я осмотрелся. Улица была пуста — по всей видимости, преступники бежали. Карманы моего кафтана были вывернуты; оба кошелька — и мой, и цирюльника, валялись в стороне, также вывернутые. Рядом лежал тесак, выпавший из моей руки при ударе. Грабители бежали, не успев прихватить ничего.

Затылок от предательского удара болел нестерпимо. Отряхнув платье, я продолжил путь, опираясь на руку нежданного спасителя, в коем я узнал одного из слуг господина Кайлиша Стальда. Он не говорил по-бальнибарбийски и объяснил мне свое появление жестами, из которых я понял: маркиз все-таки приказал ему незаметно следовать за мной. Увидев, что я стал жертвой уличных грабителей, доблестный слуга поспешил на помощь (он показал мне висевшую у него на руке массивную обтянутую кожей дубинку) и легко обратил в бегство трех негодяев, увлеченных в тот момент изучением содержимого моих карманов.

Остаток пути мы проделали без всяких приключений. Встретившему нас Кайлишу Стальду я рассказал о ночном нападении.

— Да, такие случаи бывают, — заметил маркиз. — Потому я и направил за вами вслед одного из моих телохранителей. Правда, грабители сейчас редко отваживаются вот так нападать на прохожих, ведь улицы Тральдрегдаба хорошо охраняются городской полицией. Интересно, почему никого из полицейских не оказалось в той части города? Надо будет непременно рассказать горртаторру, ведь столичной полицией распоряжается он.

Далее он пожелал мне спокойной ночи, сказав, что рассчитывает услышать подробный рассказ утром, за завтраком, пока же мне следует хорошенько отдохнуть.

— Я благодарен вам за усердие, — заключил мой хозяин, — и непременно доложу королю.

С этим он удалился в свои покои; я же направился в свою спальню, ибо действительно нуждался в отдыхе после столь насыщенного событиями дня. И все-таки, прежде чем лечь на широкую кровать, я еще раз осмотрел кошелек Аггдугга Бриндрана.

Ни внутри, ни снаружи мне не удалось разглядеть никаких тайных знаков или символов. Но, рассеянно подкинув кошелек в руке пару раз, я вдруг понял то, что поначалу ускользнуло от моего внимания.

Пустой кошелек не может быть таким тяжелым!

Вновь я обследовал загадочную вещицу — на этот раз не столько в поисках тайнописи, сколько надеясь найти нечто, зашитое цирюльником.

Пальцы нащупали какие-то небольшие круглые предметы. Я вспорол складным ножом потертую подкладку.

Мне на ладонь выпали три золотые монеты: шестнадцать текрет, восемь и четыре (лаггнежцы и бальнибарбийцы любят четные числа, особенно кратные четырем). Больше ничего там не оказалось.

Таким образом, история с загадочной посылкой разъяснилась очень просто. Аггдугг Бриндран, заподозрив, что церемония закончится для него плохо, решил побеспокоиться о жене. Двадцать восемь текрет — немалая сумма, при должной бережливости на нее можно было протянуть с полгода.

А зашил он монеты, по всей видимости, не очень доверяя пажу. Вот и все. У вдовы просто не хватило сообразительности тщательно прощупать кошелек и найти монеты.

Я решил на следующий же день вернуть деньги вдове. Пока же положил монеты назад, завязал кошелек и спрятал его в свой дорожный сундук, стоявший под кроватью.

Уже засыпая, я подумал: «Но почему цирюльник опасался за свою жизнь?» Конечно же, я не смог ответить на этот вопрос. Сон сковал и мои члены, и мои мысли. Я уснул столь крепко, что лакей, утром посланный маркизом пригласить меня к завтраку, с трудом разбудил меня.

За завтраком я рассказал его светлости обо всем, что удалось узнать от вдовы. После некоторого раздумья Кайлиш Стальд сказал:

— Из вашего рассказа с очевидностью следует, что между женой цирюльника и пажом была предосудительная связь. Не знаю, как в вашем отечестве, но у нас в Лаггнегге наказание за прелюбодеяние чрезвычайно строгое. Женщине, уличенной в этом прегрешении, грозит смерть от утопления. Ее любовнику обычно даруют жизнь, но лишают возможности иметь потомство. Как видите, если муж обо всем догадался, у пажа были веские причины закрыть ему рот, и, по возможности, навсегда.

Я содрогнулся от жестокости наказания, но не мог не согласиться с тем, что она могла стать серьезным основанием для преступления. Меж тем маркиз продолжал:

— Пожалуй, сразу после похорон Аггдугга я прикажу установить негласный надзор за вдовой. Возможно, сбежавший преступник подаст ей какой-то знак, по которому мы узнаем, где он скрывается.

— Вы полагаете, вдова была сообщницей пажа? — спросил я. — Думаю, в этом случае бежала бы, скорее, она. Ведь это ее в случае разоблачения ожидала смерть, в то время как паж отделался бы лишением детородного органа.

Кайлиша Стальда мое замечание неприятно удивило.

— Думаю, любой лаггнежец предпочел бы смерть! — с чувством сказал он. — И вообще: наши женщины ценят жизнь гораздо ниже, нежели мужчины — мужское достоинство. Чувствуется, что вы родились в варварской стране.

Я придерживался другого мнения, но не стал спорить. Вместо этого я задал его светлости несколько вопросов, которые не выходили у меня из головы:

— Какое же отношение ко всему имеет кошелек цирюльника? Для чего паж передал этот кошелек своей возлюбленной? А если никто ничего не передавал, если кошелек оставался дома и паж приходил по другой причине, то зачем вдова Бриндран придумала такое объяснение и для чего отдала кошелек мне? Кроме того, что за поручение дал цирюльник пажу накануне смерти? Оно ведь действительно имело место, о поручении сказали родители Флосги Тхотха, с его собственных слов. Они показались мне исключительно правдивыми людьми, — закончил я убежденно и искренне.

Маркиз задумался чрезвычайно глубоко, и один из хлопальщиков легонько шлепнул его бычьим пузырем по губам, напоминая, что собеседник ждет ответа.

— Меня ждет его величество, — сказал Кайлиш Стальд, и я понял, что отвечать на заданные мною вопросы предстоит мне самому. Его светлость между тем сообщил мне, что сейчас отправляется во дворец, где постарается получить от короля официальное согласие на мое участие в расследовании смерти Аггдугга Бриндрана.

— В противном случае, — пояснил он, — нас обоих могут ждать крупные неприятности.

Уже имея некоторое представление об особенностях лаггнежских наказаний, я почувствовал себя весьма неуютно. Маркиз ушел; я же направился в библиотеку ожидать его возвращения и королевского решения.

Просматривая многочисленные книги и манускрипты, стоявшие на высоких, до самого потолка стеллажах, я нашел здесь пространный трактат об особенностях природы Лаггнегга в давние времена, и погрузился в чтение, чтобы таким образом отвлечься от тревожных мыслей. Но все мои усилия сосредоточиться на чтении были тщетны. Вскоре я окончательно потерял нить рассуждений автора и, отложив фолиант в сторону, в раздумье зашагал от стены к стене по просторному помещению библиотеки.

Если считать, что вдова цирюльника и родители исчезнувшего пажа говорили правду, значит, цирюльник, скорее всего, предполагал, что церемония может закончиться именно так, как и закончилась. Иными словами — он подозревал, что его могут убить. И попросил пажа передать жене кошелек с деньгами. Однако, если бы подозрения Аггдугга были связаны с неверностью жены, он вряд ли поступил бы таким образом. Следовательно, Аггдугг не видел в паже соперника, не знал об измене жены (иначе зачем бы он стал заботиться о ее благосостоянии в случае его смерти?) и не ожидал, что паж окажется его убийцей.

Опять же, паж, видя, что Аггдугг ни о чем не подозревает, едва ли стал бы его убивать. Но и родители Флости, и госпожа Бриндран в один голос утверждают, что паж вечером был… как это называется по-бальнибарбийски? Ах да, крепдринслинг — «встревожен причинами, скрытыми от постороннего взгляда и необъяснимыми словесно». Я подошел к письменному столу, чтобы записать смысл этого емкого слова.

В эту минуту лакей принес весть о возвращении из дворца маркиза Стальда. Я поспешил в парадную залу. Кайлиш Стальд торжественно объявил мне, что его величество не возражает против моей помощи в расследовании, но прежде желает поговорить со мной с глазу на глаз.

— Вам назначена конфиденциальная беседа, — сказал маркиз. — Нынче после захода. К сожалению, я не смогу вас сопровождать. Король поручил мне несколько срочных дел.

— Но как же быть? — растерянно спросил я. — Я ведь еще не владею лаггнежским языком в должных пределах. Может быть, его величество говорит по-бальнибарбийски?

— Нет, — ответил маркиз. — Но при вашей беседе позволено присутствовать вашему помощнику Клофту Флерику.

— Значит, я должен как можно скорее его найти! — воскликнул я. — А мне даже неизвестно, в Тральдрегдабе ли он сейчас…

— Не волнуйтесь, досточтимый Гурривегг, — маркиз улыбнулся. — Ваш помощник будет ждать вас во дворце в назначенное время. Его родственник, Скойрик Туту, посодействовал этому молодому человеку, так что Клофт отныне служит во дворце… — Кайлиш Стальд озабоченно взглянул на часы и сказал: — Вам пора отправляться во дворец. Я предоставлю вам свой экипаж и вооруженного слугу — возвращаться, по всей видимости, придется поздно ночью.

Я был чрезвычайно обрадован тем, что, несмотря на случившееся во дворце несчастье, блиффмарклуб не забыл о делах своего родственника. Для меня облегчением стало узнать, что именно он будет присутствовать при моей беседе с его величеством.

Клофт Флерик ждал меня у бокового входа во дворец. В красно-зеленой пажеской ливрее, коротких штанах и меховой шапке он выглядел превосходно и, как мне показалось, был весьма доволен таким поворотом дел. Мы обменялись приветствиями.

— Наконец-то я не чувствую беспокойства о своем будущем, — сказал юноша. — Думаю, теперь мне можно выбросить всякие мысли о негоциации. Королевская служба и почетнее, и выгоднее. Мой родственник намекнул, что я недолго задержусь в пажах. Через год-другой он, возможно, сделает меня своим помощником.

Я поздравил новоиспеченного царедворца и посетовал на убытки, которые он понес.

— Впрочем, — сказал я, — надеюсь, они возместятся в короткое время благодаря щедрому жалованию и прочим привилегиям.

— О каких убытках вы говорите? — удивленно спросил Клофт.

— Ну как же! — ответил я. — Вы ведь немало денег потратили на закупку товаров в Глаббдобдрибе!

Флерик махнул рукой и сообщил, что в день объявления ему королевской милости Скойрик Туту великодушно выкупил у него все товары за вполне приличную сумму в сорок четыре текреты.

— Он сказал, что у него уже имеется заказчик, готовый приобрести привезенные снадобья, так что родственник мой и покровитель тоже не окажется в убытке. А сорок четыре текреты мне понадобятся для различных расходов по должности, — объяснил Клофт, отводя взгляд в некотором смущении.

Тут я вспомнил о поразившем меня сходстве блиффмарклуба и моего помощника и подумал, что, возможно, их родство куда более тесное, чем говорится вслух. Во всяком случае, мне показалось, что его светлость Скойрик Туту просто избрал такой благовидный предлог для оказания юноше денежной помощи.

Я поспешил перевести разговор на более отвлеченные темы — о дворцовой службе, порядках, существующих во дворце, и тому подобном. Клофт отвечал охотно и с заметным облегчением.

Беседуя, мы прошли несколько длинных, ярко освещенных галерей и вскоре оказались во внутренних покоях дворца. Здесь нас встретил сам Скойрик Туту. Прежде чем предстать перед его величеством, я был подвергнут обыску, при котором начальник стражи тщательно изучил не только содержимое моих карманов, но и платье, и обувь. Позже мне объяснили, что никто не может входить в королевские покои с острым предметом, даже если этот предмет — всего лишь портняжная игла. Такой обычай был введен в Лаггнегге не только из опасения покушений на короля, но и из-за того, что иглы часто используются в различных колдовских обрядах, способных навредить здоровью и удаче его величества Лаггунту XII.

После тщательного досмотра блиффмарклуб препроводил нас в небольшую, но роскошно отделанную золотом и изумрудами комнату. Богатое убранство указывало на то, что, несмотря на скромные размеры, это, несомненно, королевские покои. Комната была пуста, и я имел возможность удовлетворить свое любопытство, разглядывая картины на стенах и непривычных очертаний мебель, стоявшую в покоях. Стулья показались мне много удобнее тех, какими пользуются у меня на родине; что до картин, то их отличало чрезмерное, на мой взгляд, обилие красок и малопонятных фигур.

Я не успел высказать Клофту свои замечания по этому поводу. За спинкой кресла, стоявшего в углу на небольшом возвышении, бесшумно отворилась потайная дверь, и в комнату вошел Лаггунту XII.

Мы тотчас склонились в глубоком поклоне.

Король сел в кресло. По знаку блиффмарклуба я выступил вперед и произнес на лаггнежском наречии фразу, которую твердил про себя всю дорогу до дворца:

— Икплинг глоффзсроб сквутсеромм блиоп мляш-нальт звин тнодбокеф слиофед гардлеб ашт!

Это приветствие установлено законами страны для всех лиц, допущенных к королевской аудиенции. Некоторые к тому же произносят его при всяком упоминании имени короля. Перевести его можно так: «Да переживет ваше небесное величество солнце на одиннадцать с половиною лун!»

Король что-то ответил, и тогда я сказал вторую заученную наизусть фразу:

— Флофт дрин клерик дуольдам прастред мирпуш, — что означало: «Язык мой во рту моего друга».

Этими словами я давал понять, что прошу разрешения прибегнуть к услугам моего переводчика. Король милостиво кивнул и велел нам приблизиться. Мы подошли, и между нами завязалась довольно оживленная беседа, в которой нам помогал Клофт Флерик.

Пока молодой человек переводил вопросы короля, а затем — мои ответы, я имел возможность внимательнее рассмотреть его величество. Еще раз подивился я тому, как Лаггунту XII сохраняет царственную и величественную осанку при относительно небольшом росте. Правда, малорослость не делала его хрупким — властитель Лаггнегга был широкоплеч и коренаст. Узкие глаза смотрели внимательно. Вообще, взгляд несколько смущал — может быть, в силу привычки смотреть исподлобья он казался чересчур подозрительным.

Сначала Лаггунту XII поинтересовался моими впечатлениями о пребывании в его стране. Я искренне выразил восхищение радушным приемом и гостеприимством местных жителей. Ему, по-видимому, понравилось то, что досадное происшествие во время предыдущего посещения дворца не повлияло на мое отношение к стране и правителю. В то же время я выразил надежду, что маркиз Стальд скоро схватит злоумышленника, убившего придворного цирюльника, я же постараюсь помочь ему и сделаю все, что в моих скромных силах. Король выслушал меня, чуть нахмурившись, а затем сказал что-то недовольным тоном, обращаясь не ко мне, а к обер-гофмейстеру, присутствующему при разговоре.

— Он возмущается тем, что ни блиффмарклуб, ни горртаторр до сих пор не представили ему новой кандидатуры на должность цирюльника, — шепотом сообщил мне Клофт. — Через два дня очередная церемония королевского бритья! Неужели его величеству придется самому причесываться и бриться?!

Скойрик Туту горячо заговорил, прижимая руку к сердцу. Насколько я мог судить по его мимике и жестам, блиффмарклуб обещал загладить свою вину. Король махнул рукой и соизволил вновь обратиться к нам.

На этот раз речь пошла о струльдбругах — той самой уникальной категории граждан Лаггнегга, о которых я узнал от маркиза Стальда. Я пристыженно сознался, что раньше по-другому смотрел на проблему бессмертия. Теперь же я понял, что это не дар, а, напротив, проклятье.

Лаггунту XII кивнул, соглашаясь с моими словами, после чего, милостиво улыбнувшись, обратился к обер-гофмейстеру с длинной речью, которую тот выслушал, склонившись в глубоком поклоне. Король перевел взгляд на меня, словно ожидая какого-то ответа. Клофт объяснил:

— Его небесное величество, да переживет он солнце на одиннадцать с половиною лун, изъявил желание, чтобы вы поселились во дворце. Он приказал блиффмарклубу подготовить для вас соответствующее помещение. Кроме того, его величество распорядился, чтобы вы могли пользоваться золотом из королевской казны в течение всего времени пребывания в Лаггнегге — как личный гость короля.

Я поблагодарил Лаггунту XII за неслыханную щедрость. Он с улыбкою выслушал благодарности, после чего принялся расспрашивать меня о преступлениях, раскрытых мною в прошлом. Я постарался удовлетворить его любопытство, рассказав и о кровавой истории заброшенного храма в Лилипутии, и о коварном умерщвлении гвардейского офицера во дворцовом парке короля Бробдингнега. Время от времени король обращался ко мне с уточняющими вопросами. Я отвечал искренне и подробно. Коснувшись расследования, которое проводили мы с маркизом Стальдом, его величество поинтересовался моими соображениями о личности злодея и возможных причинах убийства. Я ответил, что пока ничего определенного сказать не могу. Кроме того, что и паж Флости Тхотх, и цирюльник Аггдугг Бриндран что-то подозревали и, возможно, догадывались, кто именно задумал преступление. Не исключено также, что паж был соучастником убийства и потому столь поспешно бежал. Возможно, напав на его след, мы найдем убийцу.

Относительно же мотивов преступника я высказал предположение, что целью покушения мог быть я, а вовсе не Аггдугг. Король удивился. Он дважды переспросил — уверен ли я в своих словах?

— Но ведь в тот день высокой чести лизания пыли должен был удостоиться я, — объяснил я, — и не так много людей знали о том, что произошла замена.

Поразмыслив, Лаггунту XII согласился с этим доводом. Я попросил позволения осмотреть комнату сбежавшего пажа, коль скоро я оказался во дворце. Обратившись к блиффмарклубу, король приказал немедленно провести меня туда.

Затем он что-то сказал моему помощнику. Клофт Флерик повалился на колени и трижды стукнулся лбом об пол. Король улыбнулся, что-то ему сказал, после чего Клофт медленно поднялся на ноги. С удивлением я заметил, что на губах моего помощника играла блаженная улыбка.

Король поднялся из кресла (мы тотчас встали и склонились в поклоне). В стене вновь открылась тайная дверь, и его величество оставил нас.

Клофт сообщил мне дрожащим от восторга голосом, что Лаггунту XII отметил его расторопность и услужливость, а также мое рвение в расследовании преступления. В связи с этим король назначил мне время для торжественной аудиенции, сопровождающейся лизанием пыли. Это должно произойти послезавтра.

— И мне будет поручено засыпать пол пылью, — гордо произнес он. — Рассыпать пыль перед церемонией — самая почетная обязанность, возлагаемая на пажа! Выше этого только привилегия вылизывать тарелки с королевского стола, но ранее, чем через год, я не смогу даже мечтать о таком. Ведь пока что в мои обязанности входят только ночные дежурства по дворцу.

Разумеется, меня несколько встревожило это сообщение. Ведь если преступник метил не в Аггдугга, а в меня, он, скорее всего, захочет повторить попытку. Правда, церемонию на этот раз будет готовить Клофт, испытывающий ко мне дружеские чувства. Значит, я могу надеяться, что в пыль не будет подмешан яд и я не повторю печальную судьбу несчастного Аггдугга.

Тем не менее, сердце мое оставалось неспокойным. Я понимал, что не могу чувствовать себя в полной безопасности, пока не найду истинного преступника, и сделать это следует до того, как начнется торжественная церемония.

Блиффмарклуб сообщил мне, что комнаты для меня будут готовы сразу после назначенной официальной аудиенции, то есть послезавтра. Что же до комнаты сбежавшего пажа, то ее мне покажет Клофт Флерик, ибо живет в ней с момента своего назначения.

Я поблагодарил блиффмарклуба, а также выразил одобрение выбором кандидата на должность пажа, на что блиффмарклуб заметил:

— Вы правы, в последнее время очень трудно найти подходящего слугу. С этим молодым человеком нам повезло, а вот с другими… — и он удрученно махнул рукой.

Вспомнив тотчас о недовольстве его величества отсутствием нового цирюльника, я поинтересовался:

— Неужели найти искусного цирюльника для его величества так трудно?

— Предложенный мною кандидат почему-то не явился утром на аудиенцию, — ответил Скойрик Туту с тяжелым вздохом. — И я не знаю, в чем причина. Посланные за ним слуги не нашли его. К счастью, завтра должен прийти цирюльник, которого нашел горртаторр. Надеюсь, король останется доволен, да переживет он солнце на одиннадцать с половиною лун. Послезавтра — очередное бритье королевской бороды. Представьте себе, сколь тщательно нужно отбирать кандидатуру! Его небесное величество утвердил закон, согласно которому никто, кроме него и цирюльника, не долей находиться в покоях во время бритья и стрижки его величества.

— Почему? — удивился я.

— Были случаи, — ответил он, — когда придворные уносили на подошвах своих туфель волоски королевской бороды.

— Ну и что? — я пожал плечами. — Что тут особенного?

Блиффмарклуб заговорил многословно и горячо, так что мой помощник не сразу начал переводить. Когда же его светлость Скойрик Туту умолк, Клофт объяснил:

— Видите ли, эти волоски можно использовать в разных колдовских обрядах, чтобы навести на короля порчу.

— Вот оно что… — пробормотал я, сразу вспомнив, что в относительной близости от Лаггнегга располагается Глаббдобдриб, сплошь населенный чародеями и кудесниками. Так что предосторожность была нелишней.

— Теперь, надеюсь, вы понимаете, что цирюльник должен быть расторопен, услужлив и аккуратен, — закончил блиффмарклуб.

На этом мы распрощались с важным придворным, и Клофт повел меня в боковое крыло дворца, где располагались комнаты дворцовой челяди. Нас сопровождал стражник с горящим факелом.

Вдоль стены шел длинный ряд дверей, над каждой был закреплен номер. Клофт Флерик подошел к двери под номером один и ключом, висевшим на поясе, отпер замок. Комната, которую отныне занимал Флерик, оказалась крохотной каморкой. Справа у стены стояла узкая кушетка, слева — табурет и небольшой столик. Рядом с кушеткой располагался большой платяной шкаф, а в самом углу — корзина для белья.

Надев очки, которые всегда лежали во внутреннем кармане моего камзола, я приступил к изучению помещения. Для начала я подверг тщательному осмотру содержимое бельевой корзины. Она оказалась пуста.

— А там и не было ничего такого, что заслуживало бы внимания, — заметил Клофт. — Три сорочки, два шелковых халата для службы, пара шаровар и две пары туфель. Ничего более. Все это раздали дворцовым слугам. Ежели Флости Тхотх пустился в бега, едва ли он вернется за своими вещами.

Я попросил разрешения осмотреть платяной шкаф внутри. Флерик тотчас отпер дверцы особым ключиком.

— Я до сих пор не нашел времени разобраться в этом шкафу, — признался Клофт. — До сих пор мне довелось воспользоваться этой комнатой всего два раза, при этом я проводил в ней не более полутора часов.

Действительно, шкаф был завален старыми ливреями, плащами, шапками, какими-то пыльными выцветшими лентами. Все это валялось в невообразимом беспорядке.

— Думаю, тут остались старые платья не только Тхотха, но и целой череды его предшественников, — заметил Флерик, заглядывая через мое плечо.

По всей видимости, он был прав. Чтобы найти здесь хоть что-то любопытное, нужно было потратить не один час, а, возможно, не один день. Я с сожалением оставил попытки тщательного осмотра и закрыл дверь.

Делать мне здесь больше было нечего. Следовало возвращаться в дом Кайлиша Стальда и готовиться к переезду в королевский дворец. Подойдя к двери, я еще раз окинул взглядом комнату.

Что-то меня смущало, я даже не сразу понял, что. Клофт Флерик выжидательно смотрел на меня. Я попросил его еще раз отпереть шкаф. Флерик подчинился.

Подойдя ближе, я осмотрел шкаф изнутри, а затем — снаружи. Сейчас меня не интересовало, что хранил здесь Тхотх или его предшественники. Я уже понял, что именно вызвало мое недоумение. Наружная ширина шкафа на целый локоть превышала его внутреннюю ширину. Объяснение этому могло быть лишь одно — в шкафу имелся тайник.

Я принялся ощупывать и простукивать заднюю стенку — с той же тщательностью, с какой прощупывал и простукивал в бытность свою судовым врачом захворавших матросов.

Вскоре пальцы мои нащупали в правом верхнем углу задней стенки шкафа небольшое округлое утолщение. Я нажал на него, и тотчас стенка ушла в сторону, открыв вместительную нишу. Клофт Флерик испуганно ахнул. Я невольно отступил на шаг. Сердце мое забилось учащенно.

Из ниши на нас смотрело искаженное смертной мукой лицо числящегося в бегах Флости Тхотха.

Когда вполне естественный шок от жуткого зрелища прошел, я тотчас отправил стражника за блиффмарклубом, сам же, преодолевая отвращение, принялся осматривать тело несчастного.

Причина смерти была очевидна: Флости Тхотха удавили его собственным поясом. Руки убитого пажа были сжаты в кулаки, ногти вонзились в ладони.

Можно было предположить, что, придя к себе после церемонии, паж собирался переодеться, но успел только размотать расшитый золотом шелковый пояс. Сразу за этим некто вошел в комнату и, воспользовавшись снятым поясом, задушил пажа. Во всяком случае, именно так представлялась мне картина смерти Флости Тхотха. Конечно, она порождала множество вопросов, на которые еще предстояло найти ответы.

Обратившись к испуганному Клофту, я попросил его помочь извлечь мертвого пажа из шкафа. Мы уложили несчастного на пол посреди комнаты.

Свой тесак я отдал слугам, входя во дворец; у Клофта также не нашлось ничего, чем можно было б разрезать удавку. Пришлось мне развязывать ее, что удалось мне далеко не сразу. Когда же я наконец развязал пояс, глазам моим предстала почерневшая от прилива крови шея несчастного. В некоторых местах удавка врезалась так глубоко, что кожа лопнула. Все это свидетельствовало о большой ловкости и физической силе убийцы.

Я попытался разжать пальцы убитого. В правой руке покойника была зажата маленькая серебряная пуговица треугольной формы. Мне показалось, что я уже видел такие пуговицы.

Вслед за тем я еще раз осмотрел опустевший тайник. Он представлял собою вместительную нишу, задняя стенка которой была вытесана из толстой доски. Я осторожно поднес к пазам зажженную свечу. Пламя немного отклонилось, показывая, что стенка была неплотно подогнана к пазам. Я хотел спросить Клофта, с чем граничит его комната, но не успел. В сопровождении стражника в комнату вбежал блиффмарклуб. Увидев нашу страшную находку, Скойрик Туту едва не лишился чувств. Клофт налил ему немного вина из кувшина, стоявшего на столике у кровати. Немного оправившись, господин Туту смог ответить на мои вопросы. На тело убитого он старался не смотреть.

Я узнал, что каждая комната во дворце снабжена тайником, так что спальня пажа в этом смысле не была исключением. Правда, после исчезновения Тхотха никому не пришло в голову осмотреть тайник. Сразу же заговорили о бегстве.

— Кто первым об этом сказал? — тут же спросил я.

Блиффмарклуб ответил, что, как ему кажется, первым сказал горртаторр. Но уверенности в его голосе я не услышал. Скойрик Туту пояснил, что встретил горртаторра Икплинга в коридоре, рядом с комнатой пажа. Графа сопровождали два стражника. Икплинг сказал блиффмарклубу, что паж сбежал и посоветовал как можно скорее послать за ним погоню.

Я продемонстрировал господину Туту серебряную пуговицу, которую убитый сжимал в руке. Повертев ее, блиффмарклуб удивленно заметил, что подобные украшения практикуются почти у всех придворных высшего ранга. И халаты графа Икплинга, и халаты маркиза Стальда, и даже королевская мантия обшиваются серебряными пуговицами треугольной формы. Считается, что они охраняют от дурного глаза.

В подтверждение своих слов Скойрик Туту показал пуговицы на рукавах собственного халата. Действительно, они были точь-в-точь такими же. Я разочарованно спрятал находку в карман.

Повторный осмотр комнаты ничего не дал. Обер-гофмейстер вызвал слуг, которые унесли тело Флости Тхотха. Клофт Флерик попросил разрешения ночевать в другой комнате. Скойрик Туту позволил, и новоявленный паж с видимым облегчением поспешил оставить сделавшееся столь негостеприимным помещение.

На прощание блиффмарклуб еще раз напомнил, что мои покои будут готовы через два дня.

Вернувшись из дворца, я поспешил известить своего гостеприимного хозяина о страшной находке. Маркиз встретил меня в рабочем кабинете, где он, как всегда в вечернее время, готовил различные бумаги на подпись его величеству. Видимо, я еще не отошел от случившегося, потому что, увидев меня, он тотчас встревожился и спросил, что случилось.

— Беднягу Тхотха можно не искать, — ответил я. — Посланцы вашей светлости ищут его на всех четырех дорогах, ведущих из столицы, а он, оказывается, даже не покидал дворца.

— Что это значит? — спросил маркиз.

— Его больше нет в живых. Мы с Клофтом Флериком нашли тело Флости Тхотха в его собственной комнате, в тайнике. Пажа удавили его же поясом. Я полагаю, это произошло сразу после отравления Аггдугга. Преступник воспользовался возникшей сумятицей. Думаю, паж был сообщником убийцы, и тот удавил его, чтобы молодой человек не проболтался. Обратите внимание, ваша светлость, на то, что, как я уже сказал, орудием убийства послужил собственный пояс пажа. Можно предположить, что в момент появления убийцы Флости Тхотх переодевался. Он успел снять пояс, которым не замедлил воспользоваться преступник. А переодевался Тхотх, по всей видимости, для того, чтобы бежать из дворца… — Я сел в предложенное маркизом кресло и продолжил: — Есть, конечно, вероятность того, что он не был сообщником, но догадался о том, кто подсыпал яд. В таком случае можно предположить, что преступник — достаточно могущественный человек. Настолько могущественный, что паж предпочел бегство разоблачению убийцы. Но не успел. Злодей действовал молниеносно.

— Да, похоже, что ему хотели заткнуть рот, — согласился Кайлиш Стальд. — Но его тревожное состояние накануне церемонии говорит о том, что он уже тогда знал о яде.

— Если был сообщником — знал, — ответил я. — Если не был — тогда причина его тревоги таилась в другом. Не в знании о готовящемся убийстве, а в том, что он узнал нечто, ставшее причиной убийства. Возможно, ему что-то рассказал цирюльник. В любом случае, круг подозреваемых сужается.

— Как так? — маркиз удивился. — Почему?

— Вне зависимости от того, был ли паж сообщником преступника или всего лишь сообразительным юношей, убийцей является один из тех, кто сразу после церемонии оказался рядом с комнатой Флости Тхотха, — объяснил я. — И, скорее всего, этим неизвестным был человек, обладающий большой властью. Я полагаю, что таких лиц немного. Если мы установим, кто именно входит в их число, мы изрядно продвинемся в расследовании. Что скажете, ваша светлость?

Маркиз после долгого раздумья согласился с моими рассуждениями.

— Я постараюсь навести справки, — сказал он. — Но вы не рассказали мне, как принял вас его величество!

Я рассыпался в извинениях. Действительно, ужасный образ задушенного пажа столь прочно вошел в мою память, что вытеснил все прочие новости — не менее важные.

Прежде всего я сообщил его светлости, что покидаю его кров и перебираюсь в королевский дворец. Маркиз не скрывал своего огорчения — он относился ко мне с искренним расположением и за те несколько дней, что я прожил в его доме, привык к нашим ежевечерним беседам. Более всего его интересовали европейские обычаи и законы, касавшиеся управления государством, вопросы престолонаследия в разных странах, законы мира и войны. Его светлость был весьма любознательным человеком, отличавшимся здравым умом и взвешенными суждениями.

Несмотря на огорчение, он поздравил меня с королевской милостью. Я передал ему содержание нашего разговора. Услыхав о том, что королевскому наместнику предоставлена была привилегия разыскать подходящего цирюльника (наряду с блиффмарклубом), он нахмурился.

— Вот как, — произнес он сухим тоном. — Значит, графу удалось вернуть себе расположение его величества. Так-так.

— Да, вы говорили, что король был недоволен графом, — вспомнил я. — Но в чем причина?

— Этого я не знаю, — ответил Стальд. — Но король недавно объявил о своем желании заменить наместника Тральдрегдаба. Накануне вашего приезда весь двор только и говорил об этом. Разумеется, официального указа не было, был всего лишь конфиденциальный разговор в узком кругу, и его величество велел нам с блиффмарклубом помалкивать. Тем не менее, горртаторр каким-то образом прознал про это раньше всех. Я видел его перед самой церемонией лизания пыли Аггдуггом Бриндраном, граф был просто вне себя… — маркиз коротко усмехнулся и вновь помрачнел.

Поговорив еще немного, мы распрощались. Я отправился в свою комнату, маркиз заявил, что хочет еще закончить дела с бумагами — ему предстояло зачитывать в Палате новый указ о покровительстве иностранцам. Согласно здешним обычаям, проекты рассматривались только в том случае, если были написаны стихами.

Раздевшись и погасив свечи, я лег в кровать и постарался уснуть.

Но заснуть не получалось. В памяти то и дело всплывали обрывки многочисленных сегодняшних встреч и разговоров. В конце концов я поднялся, засветит свечу и, накинув ночной халат, принялся с помощью лупы исследовать пуговицу, найденную в руке убитого пажа. Не знаю, что именно хотел я там найти. Мне казалось, что там может быть какое-то указание на личность убийцы. Так, иной раз на пуговицах выцарапываются инициалы владельцев, буквы, цифры.

К сожалению, ни с лицевой стороны пуговицы, ни с изнанки не было решительно ничего, заслуживающего внимания. А другого предмета, имеющего отношение к преступнику, в моем распоряжении не было.

Вновь и вновь, поднося поближе свечу, рассматривал я этот небольшой серебряный треугольник, пока от напряжения не начали слезиться глаза. И вот тут-то, отерев слезы и бросив последний взгляд на внутреннюю сторону пуговицы, я обнаружил то, что поначалу ускользнуло от моего внимания.

На отогнутом ушке я увидел два крохотных обрывка нитей. Осторожно сняв с ушка, я положил их перед собой. В лупу было видно, что две эти ниточки длиной не больше десятой доли дюйма были окрашены в два цвета: зеленый и серебряный.

Я почувствовал, как лоб мой покрыла испарина. Ибо я прекрасно помнил: серебряное шитье имелось на рукавах халатов многих придворных. Но сочетание зеленой ткани с серебряным шитьем я видел только у одного.

И этим единственным был горртаторр — королевский наместник лаггнежской столицы Тральдрегдаба, граф Болгоральг Икплинг. Родственник и соперник моего гостеприимного хозяина и друга маркиза Кайлиша Стальда.

Я откинулся в кресле и отер пот.

Граф Икплинг. Именно он встретился блиффмарклубу рядом с комнатой Флости Тхотха, когда того убили жесточайшим образом. Именно он сказал Скойрику Туту, что Тхотх бежал и его следует искать за пределами дворца.

У меня заныл затылок — там, где грабитель нанес мне удар. А ведь те люди, возможно, были не грабителями. Маркиз сказал, что столичная полиция подчиняется горртаторру. За все то время, что я шел от дома вдовы до места нападения, мне не встретился ни один патруль, хотя ранее я то и дело натыкался на бравых служителей закона. Ну конечно, Икплинг подослал своих людей, которые следили за мной! Какова была его цель, я не знаю. Может быть, они должны были обыскать меня на предмет каких-либо улик. Может быть — доставить горртаторру. Наверняка он волновался о том, что могли сообщить нам родители пажа и вдова цирюльника…

Его планам помешал слуга Кайлиша Стальда. Он прогнал грабителей — скорее, лжеграбителей — и спас меня от участи, возможно, более страшной, чем смерть.

В то время как личность убийцы не вызывала у меня более никаких сомнений, мотивы его по-прежнему оставались скрытыми от меня. Чем помешал ему цирюльник? Паж — не в счет, Флости Тхотх был его сообщником, от которого убийца избавился. Но что за причина была убивать королевского цирюльника? Ответа на этот вопрос я не находил.

Сняв халат и погасив свечу, я попытался уснуть. И вновь сон не шел. Вновь вспоминал я сегодняшние разговоры, чувствуя, что где-то в них таится разгадка.

Вдруг, после того как я восстановил в памяти королевскую аудиенцию, я почувствовал легкий озноб. Словно наяву услышал я голос тумблума: «Король объявил о своем желании заменить наместника Тральдрегдаба». И следом, чуть ли не перебивая, пришли слова блиффмарклуба, переведенные мне Клофтом: «Горртаторр первым сказал о бегстве Флости Тхотха». И дальше…

— Боже мой… — прошептал я. — Ну, конечно… Чем отличается цирюльник от любого другого придворного или королевского слуги? Тем и отличается.

Отчетливо увидел я истинные причины злодейского преступления. Оставалось проверить лишь некоторые детали, но для этого мне нужно было еще раз переговорить с маркизом Стальдом.

И немедленно — я не мог ждать до утра.

Вскочив с постели, я наскоро оделся и, растолкав спящего лакея, послал его к маркизу. Не дожидаясь его возвращения, я поспешил за ним, с трудом сдерживаясь, чтобы, вопреки всем правилам, не обогнать его.

По счастью, как я уже говорил, Кайлиш Стальд все еще работал в своем кабинете с бумагами, так что через считанные минуты я стоял перед ним. Разумеется, маркиза встревожило мое появление, хотя встретил он меня с приветливой улыбкой на устах. Предложив мне сесть, он приготовился слушать меня.

Я сел в кресло, сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Я понимал, что должен логически обосновать свои суждения, чтобы маркиз поверил моим доводам.

Молчание затягивалось.

— Итак? — в голосе маркиза слышалось нетерпение.

— Итак… — я еще раз вздохнул. — Ваша светлость, кажется, я догадался.

— Догадались о чем? — переспросил Кайлиш Стальд.

— Мне кажется, — сказал я, изо всех сил стараясь говорить неторопливо и спокойно, — мне кажется, я знаю, кто и почему убил Аггдугга Бриндрана.

Стальд вскочил со своего места.

— Вы уверены? — спросил он взволнованно. — Говорите же, говорите скорее!

— Да-да, я все объясню, — ответил я. — Но сначала ответьте: чем отличается цирюльник от вас или, например, от блиффмарклуба? Или от горртаторра?

Тумблум удивленно поднял брови.

— Цирюльник от блиффмарклуба? — повторил он. — Но какое это имеет значение?

— Имеет, — сказал я. — Так как же? Вы можете ответить на мой вопрос?

— Дорогой Гурривегг, — нетерпеливо заметил маркиз, — вы говорите загадками. Прошу вас…

— Да-да, — заторопился я. — Простите, ваша светлость. Так вот. Вы ведь и сами знаете, что, согласно закону, каждый придворный, прежде чем получить возможность лицезреть его величество или беседовать с ним, подвергается тщательному обыску. Я об этом могу судить по собственному опыту — давеча и меня, и Клофта Флерика обыскивали весьма тщательно. Как, по-вашему, для чего это делается?

— Ну, это понятно, — Кайлиш Стальд пожал плечами. — Чтобы у человека, злоумышляющего против короля, не было возможности спрятать оружие.

Я помолчал немного, а потом спросил негромко, пристально глядя в глаза его светлости:

— А что вы скажете о цирюльнике?

— О цирюльнике? — удивленно повторил маркиз. — Что вы имеете в виду?

— Так же, как и любого другого придворного или слугу, цирюльника обыскивают, прежде чем допустить к королю, — ответил я. — И, тем не менее, он после обыска берет в руки оружие и остается с королем один на один.

— Оружие? — в глазах маркиза мелькнула догадка. — О! Кажется, я понимаю, вы говорите…

— О бритве! — закончил я торжествующе. — Да, именно так! Каждое третье утро цирюльник подносит бритву к горлу его величества. Каждое третье утро жизнь короля оказывается в его руках, разве не так? Теперь скажите: если бы кто-то злоумышлял против короля, какой путь он мог бы избрать для того, чтобы беспрепятственно лишить его жизни?

— Боже мой… — прошептал маркиз, падая в кресло. — Кажется, я понимаю. Использовать единственного человека среди придворных, который может приближаться к королю с опасным предметом! Какой изощренный план!

— Ну да! — подтвердил я. — А поскольку Аггдугг был преданным слугой, тот, кто задумал убить короля Лаггунту XII, решил заменить Аггдугга другим человеком.

— Вы хотите сказать, что отравление Аггдугга было частью заговора против короля? — ошарашенно спросил маркиз. — Что никто не злоумышлял против вас?

— Да, это было ложное умозаключение, — признал я. — Мы исходили из того, что убийство было совершено человеком, который не знал о том, что лизать пыль у подножия трона будет не приезжий Гурривегг, а придворный цирюльник Аггдугг Бриндран. Но ведь были несколько человек, которые знали наверняка об истинном положении вещей! Назовите их, ваша светлость!

— Его величество, сам Аггдугг, я, блиффмарклуб, — перечислил тумблум.

— А горртаторр?

— Да, возможно, — задумчиво сказал Кайлиш Стальд. — И даже почти наверняка, ведь как наместник столицы он должен узнавать о событиях с участием приезжих в одно время с тумблумом, то есть со мною. Да, скорее всего, и горртаторр.

— Очень хорошо! Кто мог зайти сразу после случившегося в комнату пажа?

— Его величество, блиффмарклуб и горртаторр.

— Отлично! И, хочу обратить ваше внимание на то, что блиффмарклуб встретил горртаторра у двери в комнату Флости. И горртаторр первым сообщил Скойрику Туту о бегстве пажа!

— По словам самого Скойрика Туту, — заметил тумблум.

— Да, но у нас нет оснований сомневаться в них, — сказал я. — Блиффмарклуб был не один, а в сопровождении нескольких стражников. Вряд ли Скойрик Туту стал бы лгать, зная, что его слова легко можно проверить.

— Вы правы, — согласился Кайлиш Стальд. — Скорее-всего, так оно и было.

— Кому его величество поручил найти нового цирюльника? — задал я новый вопрос.

— Блиффмарклубу и горртаторру, вы же сами сказали об этом.

— Кто нашел и рекомендовал его величеству нового цирюльника?

— Горртаторр. И об этом вы сами говорили, но я…

— Круг сужается! — торжествующе воскликнул я. — Видите, все это — звенья одной цепи, и связаны они между собою одним лицом. И это лицо…

— Горртаторр, — повторил маркиз вполголоса.

— Вот вы и назвали убийцу! — убежденно произнес я.

Маркиз Стальд вытаращил глаза.

— Граф Икплинг? — прошептал он. — Это невозможно!

— Только это и возможно, — ответил я убежденно. — Вы сами совсем недавно говорили о том, что король намеревался отправить его в отставку. Разумеется, граф был оскорблен этим.

— Да, но…

— Он знал, что в церемонии будет участвовать Аггдугг. Он знал, что в случае смерти цирюльника именно ему и блиффмарклубу поручат найти нового. Он позаботился о том, чтобы блиффмарклуб не смог этого сделать, — я вам говорил, что Скойрик Туту жаловался на внезапное исчезновение его кандидата. Думаю, исчезновение не случайно. Имея в своем распоряжении городскую стражу, граф в любой момент может незаметно арестовать любого горожанина. Не знаю, какова судьба этого несчастного. Но полагаю, что он больше не появится ни в своем доме, ни вообще в Тральдрегдабе. Как, наверное, не появился бы нигде в этой жизни и я, не позаботься ваша светлость о моей безопасности.

Услыхав последние слова, тумблум недоуменно воззрился на меня. Я пояснил, что, скорее всего, на меня напали не грабители, а слуги горртаторра. Выслушав мои доводы, маркиз не сказал ни слова, но видно было, что и в этом он согласен со мною. Я продолжил:

— По-видимому, горртаторр подготовил преданного ему человека на должность цирюльника. И в случае смерти короля Лаггунту XII — смерти от бритвы нового цирюльника, который тоже бесследно исчезнет после убийства, именно граф Икплинг займет трон. Он ведь ваш родственник, а следовательно, родственник короля, — с этими словами я указал на портреты предков маркиза Кайлиша Стальда. На те из них, где они были изображены в квадратных королевских коронах.

Маркиз тоже посмотрел на портреты. Лицо его помрачнело.

— Граф Икплинг — родственник короля по женской линии, — сказал он мрачно. — Я же — по мужской. Не знаю, как в вашей стране, Гурривегг, но у нас наследование идет по мужской линии. Следовательно, действия графа, если ваши суждения справедливы, на руку мне. В случае смерти короля Лаггунту, да переживет его небесное величество солнце на одиннадцать с половиною лун, трон отойдет мне, а вовсе не Икплингу.

— Это лишь означает, что между графом и троном не только король, но и вы, — ответил я. — Следовательно, и ваша жизнь в опасности. Впрочем, это лишь умозаключения. Есть и иные, материальные доказательства.

С этими словами я продемонстрировал его светлости треугольную пуговицу и остатки ниток, пояснив, что пуговицу сорвал с халата графа Флости Тхотх в предсмертной судороге.

Тумблум долго рассматривал пуговицу. Наконец, с тяжелым вздохом вернув ее мне, он произнес:

— Похоже, вы правы. Граф Икплинг действительно носит зеленый халат с серебряным шитьем, и рукава халата украшены серебряными пуговицами.

— Довольно споров! — воскликнул я. — Мы немедленно должны доложить королю о том, что ему грозит смертельная опасность. Я не знаю, когда именно преступник может приказать своему подручному пустить в ход бритву. Может быть, это случится совсем скоро. Может быть, уже сегодня, — и я указал на быстро светлеющее овальное окно.

— Церемония следующего бритья и стрижки его величества через два дня, — поправил меня маркиз. — Так что время у нас есть. Но вы правы, лучше все-таки поторопиться.

Он вызвал мажордома и приказал подать экипаж, после чего написал записку Скойрику Туту с просьбой срочно прибыть во дворец. Записку он отправил со слугой-скороходом.

Солнце уже взошло, когда мы подъехали к боковым воротам королевского дворца. Здесь нас поджидал блиффмарклуб с двумя дежурными стражниками. Скойрик Туту был удивлен и встревожен столь странным поведением маркиза, хотя старался не подавать виду. Но выдержка изменила даже этому опытному царедворцу, когда тумблум попросил устроить нам немедленную встречу с его величеством. Он заговорил, бурно жестикулируя, то повышая, то понижая голос.

Маркиз хмуро выслушал его слова, затем перевел мне:

— Господин Туту утверждает, что это невозможно. Разбудить его величество, да переживет он солнце, — величайшее преступление, которое карается смертью. Никто не рискнет войти в спальню.

— Но ведь дело касается жизни его величества! — воскликнул я. — Неужели нет никакой возможности?

Кайлиш Стальд покачал головой.

— Можно лишь ждать. В десять часов пробьют дворцовые часы, — он указал на башню, возвышавшуюся над прочими дворцовыми постройками, — и лишь тогда можно будет послать к королю ночного пажа.

Сейчас стрелки показывали только девять.

— А когда должен появиться горртаторр? — спросил я.

— Как и все мы, — ответил тумблум. — Тоже к десяти часам. И я, и блиффмарклуб, и, естественно, горртаторр по очереди должны приветствовать его величество, да переживет он солнце на одиннадцать с половиною лун. Таков закон.

— Ваша светлость, — сказал я вполголоса, — я уверен, что граф Икплинг уже извещен о вчерашней ужасной находке, а значит, постарается отвести от себя подозрения. Один Бог ведает, что именно он может придумать. Промедление чрезвычайно опасно. Ждать целый час!

Маркиз развел руками. Я вновь посмотрел на башню с часами. У меня появилась отчаянная мысль, которой я тут же поделился с тумблумом.

— Подвести часы?! — изумленно переспросил он. — Да ведь это еще более страшное преступление, чем разбудить короля. Поистине, вы обезумели, дорогой Гурривегг. Я прекрасно понимаю и разделяю всем сердцем ваше желание защитить его величество. Но всему же должен быть предел!

Возможно, мы бы еще долго спорили, если бы в эту минуту к дворцовым воротам не подъехал еще один экипаж — большая черная карета, на дверцах которой изображен был змей, сжимающий в пасти полумесяц.

Кайлиш Стальд замолк на полуслове, лицо его помрачнело. Из экипажа, опираясь на толстую трость с набалдашником, неторопливо выбрался горртаторр граф Икплинг.

— Интересно, — пробормотал блиффмарклуб Скойрик Туту, — интересно, зачем граф приехал на целый час раньше?

Следом за Икплингом из черной кареты выскочил невысокий человечек с бегающим взглядом и испуганным лицом. Человечек обряжен был в темно-синюю мантию, заштопанную в нескольких местах.

Меж тем, королевский наместник подошел к нам, учтиво раскланялся с обер-гофмейстером и тумблумом. По мне он лишь скользнул взглядом. Обладатель заштопанной мантии остановился шагах в десяти.

Между знатными господами завязался неторопливый разговор, из которого я, к сожалению, не мог понять ничего; обращаться же к маркизу с просьбой о переводе я, разумеется, не мог. Но и без перевода было ясно, что о беседе с его величеством наедине в отсутствие Икплинга, нечего было и думать.

Разговор на мгновенье прекратился. Кайлиш Стальд повернулся ко мне.

— Граф пришел так рано, чтобы подготовить к встрече с его величеством нового цирюльника, — объяснил он негромко. — При этом будем присутствовать мы с блиффмарклубом. Вам, к сожалению, это запрещено.

Икплинг поманил человека в мантии, который, как я понял, и был протеже горртаторра. Тот приблизился, упал на колени перед Кайлишем Стальдом и Скойриком Туту. Оба придворных по очереди коснулись посохами согнутой спины нового цирюльника, после чего человечек резво вскочил на ноги и снова отбежал на несколько шагов. Раболепие по отношению к королевскому наместнику сквозило во всех взглядах и жестах нового цирюльника. Как я и предполагал, обладатель потрепанной мантии явно был предан горртаторру телом и душой.

— Я, разумеется, могу рассказать его величеству все то, о чем вы говорили, — сказал маркиз полушепотом, наблюдая за тем, как новый цирюльник лебезит перед неторопливо-высокомерным графом Икплингом. — Но граф умен, и я не сомневаюсь, что ему не составит труда опровергнуть все обвинения.

— Значит, — ответил я таким же полушепотом, — его нужно поймать в ловушку. Собственно говоря, именно это я и хотел сделать. Но теперь действовать придется вам. Вот он, мой план. Я прошу вас сказать его величеству, что иноземец Гурривегг готов завтра назвать имя преступника. И сделает это после церемонии, к которой его небесное величество милостиво соизволил допустить означенного Гурривегга.

Кайлиш Стальд непонимающе уставился на меня.

— Но ведь эти слова услышит граф Икплинг!

— И очень хорошо! Это нам и нужно!

— Я не понимаю, — маркиз нахмурился. — Вы сказали, что горртаторр… — тут он заметил, что Икплинг, выговаривая что-то своему протеже, явно прислушивается к нашему разговору, и деланно закашлялся. Дождавшись, пока граф отвлекся, отвечая на какой-то вопрос блиффмарклуба, Кайлиш Стальд едва слышно закончил фразу: — Если, как вы говорите, горртаторр — преступник, он постарается закрыть вам рот.

— Вот именно! — обрадовано сказал я, стараясь не повышать голоса. — И скорее всего, он постарается отравить пыль — точно так же, как это было сделано для Аггдугга! Его величество уже поручил новому пажу посыпать пылью пол у трона. И этот новый паж — Клофт Флерик, которому мы вполне можем доверять. Мы предупредим его, что он должен будет выполнить то, что ему прикажет граф. А граф непременно прикажет подмешать в пыль яд. И поскольку такое распоряжение может дать только его небесное величество, граф наверняка на него и сошлется. А новый паж согласится подмешать к пыли яд… — я сделал паузу, чтобы тумблум мог осмыслить сказанное.

— Что же дальше? — растерянно спросил Кайлиш Стальд.

— Дальше — на церемонии произойдет нечто, чего злоумышленник не будет ожидать, — торжественно произнес я. — Да, это рискованно. Но я готов рискнуть, ваша светлость!

Тут наконец-то раздался бой дворцовых часов, все разом заторопились, и через считанные секунды я остался у ворот один. Подождав, пока придворные направятся в королевские покои, я пошел в крыло, где располагались комнаты прислуги. Найдя Клофта Флерика, я вкратце объяснил ему, что мне нужно.

Затем я вернулся к воротам и принялся с нетерпением ждать окончания королевской аудиенции.

Наконец появился Кайлиш Стальд. Он выглядел очень озабоченным. Пригласив меня жестом следовать за собою, он направился к поджидавшему нас экипажу. Только здесь, когда мы сели и экипаж тронулся, его светлость сообщил:

— Мне кажется, граф заглотнул наживку. Он с трудом сдерживал себя, когда я сказал его небесному величеству то, что вы просили. Мне кажется, он едва не забыл, зачем пришел, блиффмарклуб напомнил ему о представлении королю нового цирюльника. А едва аудиенция закончилась, горртаторр помчался в то крыло дворца, где располагаются комнаты дежурных пажей.

— Что же, — заметил я, — все идет так, как я и предполагал. Дождемся сообщения от Клофта Флерика.

Едва мы прибыли домой, как появился запыхавшийся посыльный с запиской от Флерика. Она содержала всего лишь два слова: «Да. Да».

— Он приказал пажу отравить пыль, — сказал я маркизу. — И сослался при этом на приказ короля. Теперь дело за вами, ваша светлость.

Блиффмарклуб Скойрик Туту вышел на помост, пять раз ударил в дощатый пол посохом, после чего объявил:

— Высокой чести удостаивается знатный иностранец Гурривегг!

Стоявшие по обе стороны трона придворные отвесили в мою сторону уважительные поклоны. Я поискал взглядом маркиза Стальда. Его не было на месте. С одной стороны, его отсутствие меня успокаивало, с другой — я чувствовал себя не в своей тарелке. В конце концов, я не мог в точности предсказать, как именно отреагирует король на наши действия.

Я бросил взгляд на графа Икплинга, ради разоблачения которого все и было затеяно. Граф выглядел спокойным, даже безмятежным. В мою сторону он взглянул лишь однажды. Но в этом единственном взгляде я увидел торжество. Злорадная улыбка скривила на мгновенье его тонкие губы. Горртаторр тотчас отвернулся.

Меж тем придворные отошли к стенам, я остался один посреди пустого пространства. В зал вошел Клофт Флерик с ведром и метелкой. Не глядя на меня, он принялся посыпать пол пылью, тщательно разравнивая ее метелкой. Через несколько минут от моих ног к подножию трона тянулась широкая дорожка светло-серой пыли. Клофт ушел, так ни разу и не посмотрев на меня. Я отметил, что юноша был очень бледен.

В душу мою закрался страх, когда, взглянув на пыль под ногами, я вспомнил, что она содержала немалую толику смертельного яда. Но делать было нечего.

Стараясь выглядеть именно так, как ожидалось, — то есть иноземцем, которому выпала высочайшая милость, я вышел вперед и низко поклонился. В тот момент, когда я уже опустился на колени, чтобы приступить к церемонии, рядом с королем появился Кайлиш Стальд, и я вздохнул с облегчением. Его величество нахмурился и поднял вверх руку, останавливая действо. Я поднялся на ноги. По рядам придворных пробежал еле слышный шорох. Все были взволнованы внезапным нарушением правил и с тревожным любопытством ждали продолжения.

Блиффмарклуб склонился к королю, дабы выслушать распоряжения его величества, после чего выпрямился и выступил вперед, к самому краю помоста.

— Его небесное величество Лаггунту, единственный и непобедимый властитель подлунного мира, — торжественно заговорил он, — отказывает иноземцу Гурривеггу в чести лизать пыль у подножия своего трона!

Я ожидал этих слов и с трудом сдержал вздох облегчения, в то время как придворные, стоявшие рядом и бросавшие ранее на меня завистливые взгляды, разом отшатнулись от меня, и я второй раз в продолжение нынешней церемонии оказался в одиночестве.

Лишь один человек, казалось, не мог сдвинуться с места. Внезапная немилость короля, обрушившаяся на мою голову, явно смешала горртаторру все карты. Он растерянно переводил взгляд с меня на обер-гофмейстера Туту; последний же, выдержав небольшую паузу, продолжил:

— Иноземец Гурривегг разочаровал его величество. И поскольку истинную его цену помог узнать граф Болгоральг Икплинг, его величество милостиво соизволил приказать: высокая честь лизания пыли у подножия трона будет оказана именно ему — его светлости графу Болгоральгу Икплингу, верному слуге короны! И немедленно!

Тотчас раздались пронзительные звуки труб, и все придворные склонились в поклоне перед облагодетельствованным графом.

На побагровевшем лице его обозначилась мучительная внутренняя борьба. Но я не сомневался, что он примет свою участь. Отказ от королевской милости без объяснений означал бы величайшее оскорбление величества. Объяснение же означало признание в замышлении убийства. Я почти не сомневался в том, что граф предпочтет уйти из жизни не жестоким убийцей, но жертвой монаршего гнева, что само по себе считалось весьма почетным.

Западня захлопнулась. Лицо графа стало спокойным. Он почтительно поклонился королю и слегка охрипшим голосом поблагодарил Лаггунту XII за милость. После чего опустился на колени, затем встал на четвереньки и медленно пополз к трону, собирая по дороге языком пыль, тонким слоем насыпанную расторопным пажом Клофтом Флериком.

Икплинг двигался медленно, в полной тишине. Придворные следили за ним. Король молча смотрел на приближавшегося к трону горртаторра. Лицо его было бесстрастным. Я поразился его выдержке — ведь с каждым мгновеньем к его величеству приближался его возможный убийца. Что у него на уме? Не спрятано ль в его одежде оружие? Что если он, оказавшись вблизи трона, бросится на короля?

Разумеется, напасть на короля было бы верхом безумия, но от загнанного в ловушку убийцы можно ожидать всего.

У подножия трона граф остановился. Король жестом велел ему подняться. Горртаторр тяжело поднялся и встал по левую руку от монарха. Его лицо было обращено к придворным, стоявшим у стен. Видно было, что он кого-то ищет глазами. Когда взгляд Икплинга остановился на мне, граф криво усмехнулся. От этой усмешки мне стало не по себе — я видел уже не преступника, а обреченного человека. Через несколько часов он будет мертв — и граф это знал.

Ко мне подошел Кайлиш Стальд.

— Был момент, когда меня охватил страх, — признался он. — Когда я сказал его величеству, что пыль отравлена, король, по-моему, не услышал. А вы уже стояли на коленях. Еще мгновенье… — он покачал головой. — Только когда я сказал, что у нас есть доказательства вины горртаторра и что можно все проверить прямо сейчас, его небесное величество остановил церемонию… — Маркиз повернулся в сторону горртаторра и некоторое время наблюдал за тем, как придворные один за другим подходили к горртаторру и молча отвешивали ему низкие поклоны. Граф Икплинг также молча кланялся в ответ.

Зазвучали трубы в знак окончания торжественного приема. Блиффмарклуб сопроводил короля во внутренние покои. Следом из зала вышел граф Икплинг в сопровождении двух стражников.

— Могу ли я встретиться с графом? — спросил я.

— Ни в коем случае! — воскликнул тумблум. — Всякий раз я забываю, что вы — иноземец, не знакомый с законами и обычаями. С тем, кто был удостоен высочайшей милости, можно беседовать лишь на следующий день.

— Почему? — удивился я.

— Потому что никто, кроме доверенных лиц, не знает, не была ли высочайшая милость на самом деле казнью. В этом случае, общаясь с преступником, вы выражаете ему свою поддержку. Следовательно, вас тоже следует казнить. Нет-нет, только на следующий день. Когда все станет ясно.

Я не мог не подивиться разумности обычая, хотя и сожалел о невозможности в последний раз поговорить с преступником.

Испросив позволения откланяться, я отправился в покои, которые блиффмарклуб определил для моего пребывания во дворце. От всего происшедшего я чувствовал сильнейшую усталость и, растянувшись на кровати, почти мгновенно уснул.

Разбудил меня Кайлиш Стальд. Он поздравил меня с завершением этой запутанной истории.

— И вот, — сказал тумблум, — злодей мертв, он скончался полчаса назад, в своем доме. Цирюльника мы допросили с пристрастием — Икплинг не успел сделать его соучастником, поэтому его величество милостиво соизволил оставить его в живых. Словом, король спасен, убийца наказан, Аггдугг Бриндран отомщен. И все это благодаря вам, мой друг. Чтобы пресечь слухи среди придворных, связанные с внезапной смертью горртаторра, я объяснил всем, что ее причиной стала невнимательность нового пажа — он плохо помыл пол после предыдущей церемонии, во время которой был отравлен Аггдугг Бриндран. Разумеется, вашего бывшего помощника придется наказать, но это — чистая формальность. Ему отсчитают десяток розог… — Кайлиш Стальд усмехнулся. — И за каждый удар его величество распорядился выплатить Клофту Флерику четыре текреты. Поверьте, дорогой Гурривегг, сумма более чем соразмерна наказанию!

После разоблачения графа Икплинга я буквально купался в лучах признательности его величества. Меня принимали в лучших домах Тральдрегдаба, я мог свободно посещать королевскую библиотеку и королевский архив (в последнем, впрочем, не было никакого смысла — хотя в изучении лаггнежского языка я продвинулся довольно далеко, но все же не настолько, чтобы читать и писать на старом диалекте). Несколько раз маркиз Стальд по приказу короля показывал мне отдаленные уголки Лаггнегга, а однажды я посетил поселение струльдбругов и даже пытался побеседовать с этими жалкими, всеми отвергнутыми существами. Словом, я многое успел узнать о королевстве, разумеется, благодаря милости Лаггунту XII.

Спустя примерно два с половиной месяца Скойрик Туту известил меня о том, что через три дня из порта Клюмегниг в Японию отправится торговое судно «Цветок Тральдрегдаба» и что его величество уже известил судовладельца о том, что у него будет пассажир. Кроме того, Лаггунту XII милостиво соизволил оплатить мое пребывание на борту и снабдил меня рекомендательным письмом к японскому императору, слывшему чрезвычайно подозрительным властителем. Письмо запечатано было большой сургучной печатью, на которой красовался герб династии Лаггунту: монарх в кубической короне, помогающий подняться нищему. Маркизу Кайлишу Стальду король поручил сопроводить меня в порт и лично проследить за тем, чтобы все устроилось к моему удобству. Мой покровитель и друг принял это поручение с охотою.

Перед моим отбытием король дал мне прощальную аудиенцию, на которой я горячо поблагодарил его за участие — причем сделал это уже на вполне приличном лаггнежском языке. Лаггунту благосклонно принял мою благодарность и пригласил когда-нибудь вновь посетить его владения.

На следующий день мы с Кайлишем Стальдом должны были выехать в Клюмегниг. С вечера я принялся собирать дорожный сундук. Прежде всего я заново переложил все подарки, которые получил в Лапуте, Бальнибарби и Тральдрегдабе. Сверху положил я щедрые дары Кайлиша Стальда: удобное для путешествия платье, легкое и очень прочное, удивительным образом отталкивающее воду, и сделанные из огромных морских раковин башмаки, позволяющие скользить по льду и снегу с огромной скоростью. Рекомендательное письмо его величества я спрятал во внутренний карман дорожного камзола.

Утром, в ожидании его светлости, я решил еще раз пролистать свою записную книжку и сделать последние записи, касающиеся моих наблюдений за придворной жизнью. Я подвинул к письменному столу кресло, сел в него и заглянул в ящик стола, где хранил свои записи. Перелистав последние страницы, я остановился на незаконченном плане королевского дворца. Надо было надписать изображенные мною дворцовые помещения.

Перо закатилось вглубь ящика и, отыскивая его, я наткнулся на забытый мною кошелек, принадлежавший Аггдуггу Бриндрану. Тотчас же меня охватило чувство глубокого раскаяния: ведь я до сих пор не нашел времени вернуть несчастной вдове Бриндран деньги, переданные ей мужем. Решив попросить его светлость утром проехать мимо дома вдовы, я отложил его в сторону и вернулся к плану дворца.

Дворец лаггнежских королей представлял собой в плане правильную окружность, разделенную одной стеной строго пополам. Правую половину занимали королевские покои, левую — служебные помещения, как то: кабинет министров, большой и малый тронные залы, комнаты пажей, конюшни, казармы и прочее. Все они тщательнейшим образом были встроены в левую полуокружность дворца. Слева к общей стене лепились комнаты пажей, от них лучами расходились три галереи, оканчивавшиеся дверями.

Покончив с планом, я обратился к лежавшему на столе кошельку Бриндрана. Я вынул из него монеты и залюбовался блеском, игравшим в лучах восходящего солнца. Как я уже говорил, золотые монеты в Лаггнегге имеют одинаковый поперечник и отличаются одна от другой, во-первых, толщиною и, во-вторых, вычеканенным портретом короля. На монете в шестнадцать текрет король был изображен анфас, на монете в восемь текрет красовался левый профиль Лаггунту XII, а на монете в четыре текреты — правый.

Я подумал о том, как, должно быть, дорожил этими деньгами цирюльник. Обладая живым воображением, я отчетливо представил себе, как цирюльник получал жалованье, как он откладывал мелкую серебряную монетку достоинством в одну сороковую или двадцатую часть текреты, вздыхал, рассматривая ее. Затем прятал в укромное место. Как, собрав некоторую сумму, пересчитывал ее вечером, обменивал у менялы на золотую монету и клал эту единственную монету, плод полугодовой работы, в потайное отделение своего кошелька.

Жмурясь от проникавших в комнату солнечных лучей, я думал, как в последний вечер, накануне роковой церемонии, цирюльник ощупывал монеты, чтобы, в конце концов, накануне самого черного дня своей жизни, зашить их за подкладку кошелька и передать кошелек своей жене. Чтобы…

И тут расслабленное мое состояние вмиг исчезло. Я подскочил в кресле от внезапной мысли: все-таки что заставило цирюльника считать день торжественной церемонии его последним днем? По каким причинам, по каким признакам понял Аггдугг Бриндран, что граф Икплинг замыслил его убийство? И почему, если понял, не обратился за помощью к блиффмарклубу или же к самому королю, его небесному величеству Лаггунту XII?

Что-то смущало меня в этой истории, что-то тут было не так. Я рассеянно поглядывал на схему дворца, столь же рассеянно перебирал три монеты, словно играя в какую-то малопонятную игру.

Зачем-то поместил я их — одну рядом с другой — на план дворца, как раз по линии, изображавшей главную разделительную стену.

И тут, в ярком свете солнечных лучей, я заметил то, что ранее ускользало от моего взгляда: странной формы царапины на двух из трех монет. Они были невелики, но достаточно глубоки и, главное, не походили на царапины, остающиеся на монетах от частого обращения. Мне эти царапины сейчас показались неслучайными. Я поспешно достал из сундука уже спрятанную лупу и принялся с ее помощью изучать монеты.

Увиденное поразило меня. Кто-то (очевидно, цирюльник) нацарапал довольно глубокий крестик на монете в шестнадцать текрет. Его можно было принять за случайное повреждение, если бы точно такой же знак не был повторен на четырехтекретовой монете. И самое любопытное заключалось в том, что монета в восемь текрет поцарапана не была.

Отложив в сторону лупу, я откинулся на спинку кресла и глубоко задумался. Было ясно, что цирюльник не случайно нанес царапины на эти монеты. Он что-то хотел сообщить. Что именно?

Я смотрел на вытянувшиеся в одну линию монеты. В одну линию, справа от которой находились королевские покои, а слева — комнаты пажей.

И тут невыносимый ужас сковал мои члены, ибо то, что внезапно открылось мне, было поистине ужасным.

— Флости Тхотх был крепдринслинг, — прошептал я. — Именно крепдринслинг. Не просто встревожен, а необъяснимо встревожен. Граф Икплинг приказал ему отравить пыль перед самой церемонией, так что не это было причиной его волнения. Нет, необъяснимо встревожен, крепдринслинг, Флости Тхотх был по другой причине. Он увидел, какой смертельный, безумный ужас обуял цирюльника. Еще до того, как Аггдуггу запретили покидать дворец — якобы из-за необходимости подготовиться к церемонии лизания пыли. А уж когда он узнал еще и об этом запрете…

Теперь я понимал причину этого смертельного ужаса. Мало того, я сам сейчас испытывал точно такой же. Я готов был бежать из дворца, из столицы пешком, не дожидаясь кареты маркиза Кайлиша Стальда, — и неподвижно сидел в кресле, не имея сил подняться на внезапно ослабевшие ноги.

В таком вот состоянии меня и нашел тумблум, пришедший ко мне в сопровождении Клофта Флерика. Флерик выглядел чрезвычайно расстроенным моим отъездом. Отчасти меня это растрогало и немного отвлекло от страшных мыслей, во власти которых я пребывал. Я принялся расспрашивать молодого человека о его планах; Клофт отвечал сначала нехотя, затем увлекся и с воодушевлением принялся расписывать блестящее будущее, которое ожидает его при дворе Лаггунту XII.

— Подумать только, — смеясь заметил он, — подумать только: хорош бы я был, занявшись негоциациями. В самом деле, как повезло мне с родственником!

Я вспомнил, что Скойрик Туту выкупил у моего бывшего помощника товары, привезенные Клофтом из Глаббдобдриба. Перед моим мысленным взором предстал список, с которым Флерик познакомил меня еще в Клюмегниге.

И тотчас вернулись ко мне все недавние страхи. Словно между прочим я спросил Флерика, не знает ли он, кто именно был тем заказчиком, о котором говорил блиффмарклуб.

— Нет, — ответствовал юноша, — не знаю, но, мне кажется, это должен быть весьма знатный господин. Выложить такую сумму не всякому по карману.

Я обратился к своим записям, полистал их и спросил, как будто для того, чтобы уточнить собранные сведения:

— Можно ли войти в вашу комнату, не имея ключа? Видите ли, я хочу как можно более подробно описать дворец и все его помещения.

— Понимаю, — ответил Клофт. — Нет, войти без ключа невозможно. Замок устроен так, что он защелкивается, стоит только закрыть дверь. Изнутри можно отпереть и без ключа. А вот снаружи — только ключом.

Я кивнул, черкнул несколько строк в записной книжке, закрыл ее и спрятал в сундук. На сердце было тяжело, что не укрылось от сочувственного внимания моих друзей. К счастью, они истолковали его причины по-своему. Видя, как омрачилось мое лицо, Кайлиш Стальд взволнованно сказал:

— Не грустите, мой друг, вы разрываете мое сердце! Нам тоже очень не хочется с вами расставаться. Когда я сказал об этом его небесному величеству, да переживет он солнце на одиннадцать с половиною лун, он изволил передать вам, что вас ждет превосходная должность при его дворе, если вы согласитесь остаться. Его величество сказал, что ваше жалованье составит четыре тысячи четыреста сорок четыре текреты в год — и это не считая платья, стола, экипажа и слуг!

— Нет-нет! — поспешно вскричал я. — Передайте его величеству мою благодарность, но я весьма соскучился по родным краям! Пойдемте же, ваша светлость, не будем затягивать прощание с местами, к которым я привязался всем сердцем!

Маркиз печально кивнул, кликнул слуг, которые вынесли мой дорожный сундук. Я обнял Клофта Флерика и выразил надежду, что все его планы и мечты исполнятся. После этого мы с маркизом сели в дорожную карету, два охранника, вооруженные тяжелыми дубинками, вскочили на запятки, кучер и его помощник устроились впереди. Щелкнул кнут, и четыре невысокие, но крепкие лаггнежские лошадки весело повлекли карету прочь от королевского дворца — к северо-восточному выезду из Тральдрегдаба.

Лишь когда мы оказались за пределами лаггнежской столицы, я позволил себе немного расслабиться и еще раз оценить свое положение, равно как и положение моих друзей, особенно Кайлиша Стальда. Передо мною стояла трудная задача. Я должен был поделиться с ним теми ужасными подозрениями, которые появились у меня сегодня, и при этом не повредить ему, не помешать отправлению весьма важных придворных обязанностей…

Пока я размышлял, как поступить, мерное покачивание рессорной кареты произвело свое действие — маркиз задремал. Я же откинулся на мягкие подушки и предался невеселым воспоминаниям. Я снова был в церемониальном зале в тот злосчастный день три месяца назад. Моему мысленному взору вновь явился цирюльник, медленно ползущий к ступеням трона. Вспоминал я и короля Лаггунту, в пышном синем халате с отороченными золотым и серебряным шитьем рукавами, спокойно глядящего поверх головы несчастного цирюльника.

И еще одно происшествие вспомнилось мне — незначительное само по себе, оно могло бы еще тогда все поставить на свои места. Это случилось в том же зале, но позже, когда к трону должен был ползти я, в то время как между мною и покрытыми ковром ступенями королевского помоста тянулась широкая полоса отравленной пыли.

Вот маркиз Кайлиш Стальд появляется рядом с троном и наклоняется к уху короля. Вот он говорит что-то его величеству.

Лицо короля бесстрастно.

Стальд недоуменно смотрит по сторонам. Мне пора склоняться к полу.

Вот тумблум вновь наклоняется к королю. На этот раз говорит чуть дольше. Лаггунту хмурится и поднимает руку. Я спасен…

— Граф передал Клофту яд, ссылаясь на приказ короля… — прошептал я. — Что если это не было выдумкой? Что если такой приказ он получил в действительности?

Карета внезапно остановилась. Кайлиш Стальд открыл глаза.

— Что-то случилось? — спросил он сонным голосом. — Мы стоим? — Он выглянул наружу и что-то спросил у кучера. Тот ответил. — Возница решил дать отдых лошадям, — пояснил маркиз. — Мы можем немного размять ноги. Вы не спали, друг мой?

И тут я наконец решился.

— Нет, — ответил я. — Нет, я не спал, ваша светлость. Я размышлял. И теперь я хочу кое о чем вас спросить.

Маркиз поощрительно кивнул.

— Спрашивайте, господин Гурривегг, я весь внимание!

— Не здесь, — сказал я. — Вы ведь предложили немного размяться. В самом деле, почему бы нам не выйти из кареты и не размять ноги?

Когда мы отошли от кареты на такое расстояние, что нас не могли услышать ни кучер с помощником, ни стражники, я обратился к Кайлишу Стальду:

— Скажите, вам доводилось когда-нибудь видеть открытым лоб его величества?

Тумблум изумленно взглянул на меня.

— Разумеется, нет, я же не… — он резко остановился. — Боже мой… — выражение его лица изменилось.

— Вы же не… вы же не кто? — уточнил я спокойным тоном (Бог свидетель, чего мне стоило это спокойствие!) и тоже остановился. — Продолжайте, ваша светлость. Вы ведь хотели сказать, что вы не цирюльник, верно?

Брови маркиза сошлись на переносице.

— К чему вы клоните? — тихо спросил он. — Кажется, я догадываюсь, но продолжайте.

Я вынул из кармана злосчастный кошелек.

— Этот кошелек цирюльник Аггдугг Бриндран попросил передать жене. Сделать это он попросил пажа накануне церемонии, во время которой был отравлен. В кошельке лежали вот эти монеты. — Я развязал шнурки, стягивавшие горловину кошелька, и вынул те самые три монеты. — Не просто лежали, а были зашиты за подкладку. Сначала я подумал, что цирюльник опасался кражи. Может быть, он не доверял Тхотху… А деньги он передал жене, чтобы той было на что существовать в случае его смерти.

— Наверное, так оно и было, — вставил внимательно слушавший маркиз.

— Так, да не совсем, — возразил я. — И так, и не так. Тут важно и то, что цирюльник как будто знал, что его ожидает. Но причину этого я назову чуть позже. Куда важнее, что этими монетами он еще и подал знак.

— Вдове?

— Кому угодно, — сказал я. — Он был в отчаянии от неминуемой гибели, и ему важно было оставить после себя что-нибудь, указывающее на причину… — я протянул тумблуму монеты и кошелек. — Возьмите, ваша светлость. Прошу вас, когда все закончится, вы вернете эти деньги вдове.

Маркиз пожал плечами и приготовился ссыпать золото в кошелек.

— Минутку, — остановил я его. — Я ведь сказал о знаке. Пожалуйста, рассмотрите внимательно эти монеты. Сквозь вот эту лупу, — с этими словами я подал ему лупу.

Кайлиш Стальд подчинился моей просьбе.

— Здесь какие-то метки, — сказал он, опуская лупу. — На двух монетах процарапан крестик. А на третьей — нет.

— Да, — я понизил голос. — На монете в шестнадцать текрет, где король изображен анфас. И на четырехтекретовой монете с левым профилем короля. А монета в восемь текрет никаких отметин не несет. И это говорит о том, что цирюльник хотел привлечь внимание к чему-то над левой бровью его величества, к какой-то отметине. Как вы думаете, что бы это могло быть?

Кайлиш Стальд схватил меня за руку.

— Молчите! — воскликнул он. — Молчите, умоляю вас!

— Ваша светлость, сделайте вид, будто мы говорим о пустяках, — негромко произнес я, указывая глазами на стражников, стоявших у кареты и смотревших на нас.

— Да-да, — пробормотал маркиз, отпуская меня. — Но только… Это не укладывается в голове, господин Гурривегг. — Он поспешно спрятал монеты в кошелек, а кошелек опустил в глубокий карман халата.

Некоторое время мы шли молча.

— Аггдугг в последний раз брил и стриг короля в день его рождения — продолжил я. — Я хорошо это запомнил, именно в этот день мы с Клофтом Флериком прибыли в Тральдрегдаб. Повсюду веселились лаггнежцы. Когда я спросил, в чем причина веселья, мне объяснили, что его величеству Лаггунту XII исполнилось двадцать пять лет. Что ж такого страшного мог в этот день увидеть цирюльник?

Маркиз потерянно молчал.

— Пятно, — подсказал я еле слышно. — Пятнышко на лбу. Над левой бровью. Вот что увидел Аггдугг. Возможно, он и раньше видел это пятно. Но последнее бритье совпало с днем рождения короля. Что так могло удивить цирюльника в привычном пятнышке? Не изменение ли цвета? То что из зеленоватого оно вдруг стало ярко-синим? Прежнего изменения, которое произошло в двенадцать лет, не видел никто — бывший тогда наследным принцем Лаггунту находился в Японии, при дворе императора.

Все еще не веря, маркиз растерянно покачал головой.

— Этого не может быть… — повторил он шепотом. — Вы хотите сказать, что граф Икплинг не совершал никаких преступлений? Что он погиб безвинно?

— Нет-нет, — возразил я. — Икплинг, безусловно, причастен и к убийству цирюльника, и к убийству пажа. Вспомните изобличающую графа пуговицу, которую сжимал в руке мертвый паж. Эта пуговица была действительно оторвана от халата горртаторра. Вспомните и нападение на меня — ночью на улице. Ведь городская полиция в его подчинении. И то, что полицейские вдруг исчезли с той улицы как раз тогда, когда там проходил я, то, что вместо них появились сомнительные типы, набросившиеся на меня, свидетельствует не в его пользу. К слову, я не исключаю, что это были сами же полицейские — по приказу своего начальника. Другое дело — он не знал истинного положения вещей и всего лишь исполнял волю короля. Например, приказал заменить яд традиционный, медленно действующий, на другой, более эффективный и быстродействующий. Кстати, как вы думаете — зачем это было сделано?

Кайлиш Стальд задумался.

— Если цирюльнику стало известно нечто… — тут он запнулся, и я понял, что он все еще не решается назвать вещи своими именами. Я пришел ему на помощь и сказал с успокаивающей интонацией:

— Если цирюльник узнал нечто, чего знать не должен был…

— Да-да, — подхватил маркиз, — чего не должен был знать, то, разумеется, ему следовало помешать разболтать секрет!

— Именно так, — подтвердил я. — До утра его продержали во дворце под предлогом того, что он должен подготовиться к церемонии. И цирюльник догадывался, что его постараются заставить замолчать. И оставил свидетельство. Если бы он был отравлен привычным средством, которое действует целых двадцать четыре часа, он успел бы кому-нибудь что-нибудь рассказать. И даже если бы в течение этого времени к нему бы никого не допускали, он мог бы, например, записать свою тайну. А так… — я развел руками. — Тхотх был убит, потому что знал о быстродействующем яде и о подавленном состоянии Аггдугга Бриндрана накануне роковой церемонии. Я даже думаю, что горртаторр, собственными руками удушивший несчастного пажа, проник в его комнату не через входную дверь. Без ключа, как мне сказал Клофт, войти в комнату из галереи невозможно. Так что Икплинг, скорее всего, вошел через тайник. Тот самый, в котором потом мы обнаружили тело Флости Тхотха. Тайник вделан в стену, которая одновременно является стеной королевских покоев. Когда я впервые обнаружил тайник, то заметил, что задняя его стенка неплотно пригнана. По всей видимости, она открывалась в королевские покои как потайная дверь… — Я помолчал немного и добавил: — Но, кстати говоря, цирюльник не только сделал метки на монетах. Он еще и успел кое-что сообщить.

— Кому? — спросил маркиз нетерпеливо. — Кому он успел сообщить?

— Вам, — ответил я.

— Мне?! — маркиз смотрел на меня, как на безумца.

— Конечно. Вспомните, что сделал цирюльник перед самой смертью… — Я выразительно постучал себя по лбу примерно в полудюйме над левой бровью. — Помните?

Маркиз Стальд нахмурился, затем отрицательно качнул головой.

— Ну как же! — воскликнул я. — Ну как же так! Вы же говорили, что перед смертью Аггдугг утратил дар речи и лишь двигал руками. И вы сказали, что он несколько раз стукнул себя левой рукой по лбу, вот так, — я повторил жест. — Вы ошибочно подумали, что он жалуется на сильную головную боль. А в действительности он хотел привлечь ваше внимание…

— …к пятнышку над левой бровью, — едва слышно подхватил маркиз. — Боже мой, его величество — струльдбруг!

Всю последующую дорогу до порта мы молчали. Уверен, что мы думали об одном и том же.

В порт Клюмегниг мы прибыли на следующий день, ближе к вечеру. До отплытия судна оставалось более суток. Представившись капитану и вручив ему королевское послание, я сложил вещи в отведенной мне каюте, после чего вернулся на берег к нетерпеливо ожидавшему меня Стальду. Он был очень бледен. Едва я подошел к нему, он сжал мою руку и прошептал:

— Мы погибли.

— Нет, если будем молчать, — так же тихо возразил я. — Но храни вас Бог от того, чтобы хоть намеком дать ему понять, что вам известна его тайна. Он очень хитер, как всякий струльдбруг. Узнав от вас, что я собираюсь назвать имя преступника, он испугался. Он решил, что я проник в его тайну. И потому я был уже обречен. Это не граф Икплинг испугался и решил отравить меня, сославшись на несуществующий приказ короля. Это король на самом деле отдал такой приказ. Мы думали, что подготовили ловушку графу, а на самом деле помогли струльдбругу подготовить ловушку нам. Вспомните: когда вы шепнули королю, что в пыль подмешан яд, как он отреагировал?

— Никак, — признался маркиз. — Сначала — никак. Я даже подумал, что он не расслышал. Но потом все-таки остановил церемонию.

— Да — после того, как вы дали ему понять, что наши подозрения направлены против горртаторра. Вот тут он мгновенно понял, что ему выгоднее избавиться от сообщника, чем отравить меня. Его ум очень быстр, — признал я. — Не во всем, разумеется, но в том, что касается его собственной безопасности, — безусловно. Будьте осторожны и берегите Клофта Флерика. Первое смутное подозрение относительно личности короля у меня появилось, когда Клофт рассказал о некоем богатом заказчике, скупившем все магические товары, привезенные им из Глаббдобдриба. В том списке имелись средства, исправляющие недостатки кожи. Наверное, король пытается вывести изобличающее его пятно.

— Это бесполезно, — сказал тумблум. — Нет средств, которые могли бы вывести пятно струльдбруга. Вы правы, мой друг. Ради своей безопасности и ради безопасности вашего юного помощника я буду молчать. До поры до времени.

На следующий день «Цветок Тральдрегдаба» отбыл в Японию. Я смотрел на удаляющийся берег Лаггнегга и думал о Лаггунту XII. Проклятье бессмертия может случиться с ребенком в любой семье. Ничего удивительного не было в том, что однажды эта беда поразила и королевскую семью. Наверное, какое-то время красноватое пятнышко над левой бровью мальчик считал обычным родимым пятном. Когда же оно обрело зеленоватый оттенок, принц, безусловно, испугатся. Но случилось это в Японии, где на пятно никто не обратил внимания, равно как и на причуды юного иноземца, делающего себе нелепые прически, закрывающие лоб. Вернувшись на родину, подросший наследник престола легко привил эту моду придворным, ведь при каждом дворе во множестве находятся люди, стремящиеся бездумно подражать всему, что исходит от монарха, будь то жесты, любовь к определенным блюдам, детали одежды или особенности прически. И никому, разумеется, не могло прийти в голову, что именно старательно скрывает модная прическа молодого короля.

О, как он боялся разоблачения! Но струльдбруги в молодости отличаются немалой сообразительностью. И Лаггунту XII быстро сообразил, что ни народ, ни придворные не потерпят на троне короля, отмеченного проклятьем бессмертия. Судьба могла обернуться бунтом черни или, что еще страшнее, дворцовым заговором. Бессмертие струльдбруга не означает его неуязвимости. Король не мог умереть от старости, но его можно было отравить, зарезать, утопить, задушить. В лучшем случае — сослать в деревню струльдбругов, где эти несчастные выпрашивают подачки у немногочисленных посетителей.

Думаю, проницательный читатель теперь без труда поймет, почему в своей книге, рассказывая о пребывании в королевстве Лаггнегг, я не стал вдаваться в подробности этого дела и ограничился лишь кратким изложением, которое повторю и здесь:

Недавно я получил письмо с хорошо знакомой печатью лаггнежских королей. Из этого письма мне стало известно о гибели Лаггунту XII — во время бритья его по неосторожности зарезал молодой придворный цирюльник Клофт Флерик. Цирюльник за свой проступок поначалу был приговорен специальным судом к мучительной казни, но во время подготовки к похоронам короля выяснилось, что Лаггунту XII был струльдбругом! Сей факт судьи признали смягчающим обстоятельством, и невольного убийцу приговорили к шестичасовому словесному порицанию и запрету в дальнейшем заниматься ремеслом цирюльника.

Королем Лаггнегга стал единственный представитель династии маркиз Кайлиш Стальд, именуемый отныне «его небесное величество король Лаггнегга и всей остальной вселенной Кайлиш I». Такая подпись стояла внизу полученного послания.

Разумеется, я обрадовался тому, что и Клофт Флерик, и Кайлиш Стальд счастливо избежали страшной участи и даже заняли достойное положение — особенно, маркиз. Я питал к ним обоим искренние дружеские чувства.

И все-таки порою я задумываюсь: не мои ли ошибочные рассуждения о хитроумных планах графа Болгоральга Икплинга стали причиной именно такой развязки? Кто знает…

* * *

Мой собеседник замолчал, держа в руке давно погасшую трубку. Я поспешно протянул ему коробок спичек, который он недоуменно повертел в руках и вопросительно взглянул на меня. Я объяснил, как пользуются спичками.

Дождавшись, пока капитан Гулливер раскурил трубку, я спросил, почему он рассказал о таинственных преступлениях, случившихся в первых трех путешествиях, но ни словом не обмолвился о четвертом, самом удивительном — на остров разумных лошадей. Разве не было там ничего подобного?

Он ответил:

— Не было, дорогой друг. Представьте себе, ничего преступного в четвертом путешествии не происходило. Если не считать мятежа на моем корабле, из-за которого я и попал в лошадиное царство. — Мистер Гулливер немного подумал, а потом добавил: — Я сделал из этого важный вывод.

— Какой же?

— В первых трех путешествиях я имел дело с людьми. Да, они отличались друг от друга размерами, образом жизни и прочими особенностями, но все-таки были людьми. Потому-то преступления, порой — ужасные, были в тех странах чем-то, что входило в жизнь естественно и даже гармонично, если только тут уместно подобное определение. А для животных — нет. Преступление — исключительно человеческое явление. Преступник — всегда человек. Но в четвертом путешествии людей не было. Там были разумные лошади, полуразумные ослы и дикие еху. Еху — тоже не люди, это самые настоящие животные, просто ходящие на двух ногах. А настоящих людей там не было. Потому не было и преступлений.