[1]

Помню, вас немало позабавило мое признание, что я горд своим происхождением от сестры Кальвина[2], ставшей супругой Уиттингема, настоятеля Дарэмского собора[3]; соответственно, мне трудно рассчитывать, что вы поймете чувства, приведшие меня во Францию, где я надеялся путем розысков в государственных и частных архивах обнаружить боковую родню великого реформатора и далее, быть может, завязать с ней знакомство. Не стану рассказывать, какие трудности и приключения подстерегали меня в ходе этих изысканий: вы недостойны это слышать; однако как-то вечером, в прошлом августе, я столкнулся с событиями настолько необычными, что принял бы их за сон, если бы не знал точно, что ни на минуту не смыкал глаз.

Имея в виду означенные выше цели, я должен был на некоторое время устроить себе штаб-квартиру в Туре[4]. Следы потомков семьи Кальвина привели меня из Нормандии в Центральную Францию, но тут выяснилось, что некоторые семейные документы оказались во владении церкви и для знакомства с ними требуется своего рода санкция от епископа местной епархии; и вот, поскольку у меня в Туре имелось несколько приятелей-англичан, я решил, что буду ждать ответа от монсиньора де *** именно в этом городе. Я был готов откликнуться на любое приглашение, но таковых поступало очень немного, и временами я не знал, чем занять себя вечером. К табльдоту[5] созывали в пять; тратиться на наем собственной гостиной я не хотел, застольную атмосферу общей salle à manger[6] недолюбливал, в пул и в бильярд не играл; притом прочие постояльцы выглядели не настолько располагающе, чтобы затевать с ними карточную партию тет-а-тет. Поэтому я обычно не засиживался за обедом и, дабы сполна использовать светлый остаток августовского вечера, немедля отправлялся на прогулку по окрестностям: ведь днем, в жару, лучше было проводить время на бульварной скамье, лениво прислушиваться к далекому уличному оркестру и столь же лениво рассматривать лица и фигуры проходивших мимо женщин.

Как-то (помнится, в четверг восемнадцатого августа) во время вечерней прогулки я забрел дальше обычного и, когда опомнился, понял, что припозднился. Мне пришло в голову срезать путь; ясно представляя себе, в какой стороне нахожусь, я подумал, что надо бы свернуть влево, где тянулась прямая узкая дорожка, и тогда я доберусь до Тура намного быстрей. И этот замысел удался бы, попадись мне в нужном месте боковая тропа, но я не учел, что в данной части Франции луговые тропинки – большая редкость; дорожка, прямая и правильная, как городская улица, в обрамлении двух ровных рядов тополей, тянулась устрашающей перспективой до самого горизонта. Надвинулась, разумеется, ночь, и я оказался в потемках. В Англии я, миновав одно-два поля, завидел бы, скорее всего, светящееся окошко и мог бы спросить дорогу у обитателей дома, но здесь мне не попадалось ни единого приветного огонька; похоже, французские крестьяне отправляются летом спать вместе с солнцем, так что, если поблизости и имелось какое-то жилье, я его не разглядел. Наконец (после, наверное, двухчасового блуждания в темноте) я увидел по одну сторону однообразной дорожки расплывчатый контур леса и, в нетерпении решившись пренебречь лесным кодексом и наказанием, грозящим его нарушителю, направился прямо туда, чтобы на худой конец найти какое-нибудь укрытие, прилечь там и отдохнуть, поиски же дороги в Тур отложить до рассвета. Но то, что я принял за густой лес, оказалось молодыми посадками, расположенными настолько плотно, что деревья вытянулись в высоту, но не обзавелись обильной листвой. Пришлось двинуться в чащу, и только там я стал осматриваться в поисках пригодного логовища. В привередливости я не уступал внуку Лохьела, который возмутил деда своей подушкой из снега[7]: тут кусты слишком сырые, там заросли ежевикой; торопиться было незачем, поскольку надежды переночевать под кровом у меня не осталось, а потому я переставлял ноги неспешно, нащупывая путь при помощи палки и надеясь не потревожить при этом какого-нибудь скованного летней сонливостью волка. И тут нежданно-негаданно передо мной, не далее как в четверти мили, возник замок, к которому вела как будто старая, заросшая травой подъездная аллея, – я как раз ее пересекал, когда, глянув вправо, сделал свое обнадеживающее открытие. На темном фоне ночного неба чернел обширный величественный контур; в слабом свете звезд различались башенки-перечницы[8], турели[9], прочие фантасмагорические подробности. В деталях рассмотреть строение я не мог, но к сугубой своей радости обнаружил, что во многих окнах горит свет, словно дом полон гостей.

«Как бы то ни было, хозяева явно радушные люди, – подумал я. – Может, они согласятся приютить меня на ночь. Едва ли у них, как у английских джентльменов, всегда наготове двуколка и лошади, однако в доме явно собралось много народу, среди гостей найдутся обитатели Тура, они не откажутся подвезти меня в „Лион д’Ор“. Я человек не гордый и устал как собака. Если придется, примощусь и на запятках».

Ускоренным, приободренным шагом я подошел к двери, которая на самый гостеприимный манер стояла открытой, позволяя видеть обширный освещенный холл, увешанный охотничьими и военными трофеями и прочими украшениями; впрочем, я не успел подробно их рассмотреть, потому что на пороге показался великан-привратник в странной старомодной ливрее, вполне соответствовавшей общему облику дома. На французском языке (который я из-за причудливого выговора принял вначале за неизвестный мне патуа[10]) он осведомился, как я зовусь и откуда прибыл. Мне подумалось, что от этих сведений ему проку не будет, однако правила вежливости требовали назвать себя, прежде чем просить о помощи, и потому я ответил:

– Меня зовут Уиттингем – Ричард Уиттингем, джентльмен из Англии. Я остановился в…

К крайнему моему изумлению, великан был явно обрадован; отвесив мне низкий поклон, он заявил (на том же причудливом диалекте), что меня давно и с нетерпением ожидают.

Давно ожидают? Что бы это значило? Не наткнулся ли я на фамильное гнездо родственников по линии Жана Кальвина, которые слышали о моих генеалогических штудиях и проявляют к ним одобрительный интерес? Однако я был слишком обрадован перспективой провести ночь под крышей, чтобы предварительно доискиваться причин столь радушного приема. Распахивая тяжелые створки двери, ведущей из холла внутрь дома, великан обернулся и сказал:

– Месье Жанкийёра[11], как видно, с вами нет.

– Нет-нет, со мной нет никого, я заблудился… – Я продолжил объяснения, но привратник, не выказывая к ним ни малейшего интереса, стал подниматься по большой, шириной в добрый зал, каменной лестнице; ее площадки были огорожены массивными железными воротцами в тяжелом каркасе, которые он всякий раз открывал с подобающей его летам торжественной неспешностью. Ожидая, пока он повернет в старинном замке тяжеловесный ключ, я и сам начал ощущать странный почтительный трепет при мысли о том, что со времен постройки этого замка протек не один век. Стоило лишь немного напрячь воображение, чтобы услышать, как в больших безлюдных галереях, смутно видневшихся в темноте по обеим сторонам лестничных площадок, то нарастал, то стихал мощный, подобный вечному морскому прибою, гул. Безмолвный воздух словно бы полнился голосами многих человеческих поколений. Странное чувство вызывал во мне и шедший впереди мой приятель-привратник, чьи стариковские колени прогибались под тяжестью корпуса, а рукам не хватало силы, чтобы ровно держать высокий факел, – странное потому, что ни в обширных залах и коридорах, ни на самой лестнице я не видел больше ни одного слуги. Наконец мы остановились перед позолоченными дверями зала, где собралась то ли семья, то ли – если судить по множеству голосов – компания гостей. Обнаружив, что меня – одетого в прогулочное, к тому же не лучшее платье, пыльного и грязного с дороги – вот-вот введут в помещение, где присутствует незнамо сколько дам и господ, я попытался было возражать, однако упрямый старик словно бы оглох, вознамерившись, судя по всему, доставить гостя прямиком к хозяину.

Двери отворились, и я был впущен в зал, заполненный удивительным бледным светом: разлитый всюду равномерно, он не исходил из определенного центра, не мигал при колебаниях воздуха, но проникал во все углы и закоулки, делая формы предметов восхитительно четкими; от нашего газового или свечного освещения он отличался так же сильно, как прозрачная южная атмосфера отличается от английского тумана.

В первую минуту моего появления никто не заметил: зал был набит народом, поглощенным собственными разговорами. Мой друг-привратник, однако, приблизился к красивой даме средних лет в богатом наряде, старинный стиль которого недавно снова вошел в моду, склонился перед ней в почтительной позе, дождался, пока она обратит на него внимание, и – как я понял из его взмаха рукой и внезапно брошенного ею взгляда – назвал мое имя, присовокупив к нему еще какие-то сведения.

Дама тут же шагнула ко мне, еще издалека предварив слова жестом самого дружественного приветствия. Язык и произношение ее – вот странность! – могли бы принадлежать самой заурядной французской крестьянке. Вид дамы, однако, выдавал благородное происхождение и был бы величав, если бы не некоторая суетливость манер, а также излишне живое и любопытствующее выражение лица. К счастью, мне довелось уже побродить по старым кварталам Тура и изучить диалект, на котором говорят на рыночной площади и в подобных местах, иначе я едва ли понял бы речь красавицы-хозяйки, когда она предложила познакомить меня с ее супругом, аристократичного вида господином, похожим на подкаблучника и одетым еще причудливее жены – в том же, но доведенном до крайности стиле. Я отметил про себя, что во Франции, как и в Англии, именно провинциалы доходят до смешного в своей приверженности моде.

Как бы то ни было, хозяин (тоже на патуа) сказал, что рад знакомству, и подвел меня к удивительно неудобному «удобному креслу» – такому же странному, как и прочая мебель, которая не показалась бы анахронизмом разве что в «Отеле Клюни»[12]. Вокруг снова зазвучала ненадолго оборванная моим появлением французская речь, и мне наконец удалось осмотреться. Напротив сидела очень привлекательная дама, которая, как мне подумалось, в юности сияла красотой, но благодаря своему обаянию останется миловидной и в преклонные года. Дама отличалась, однако, чрезмерной полнотой, и, глядя на ее покоившиеся на подушечке ноги, я сразу понял, что ходить с такими отеками невозможно и от этого, вероятно, моя соседка еще больше прибавляет в весе. Ее пухлые маленькие руки с далеко не безупречной кожей выглядели, в отличие от очаровательного лица, совсем не аристократично. Платье из роскошного черного бархата, отороченное горностаем, было обильно усеяно бриллиантами.

Неподалеку от дамы стоял самый маленький человечек, каких мне доводилось видеть, притом настолько хорошо сложенный, что язык не повернулся бы назвать его карликом, поскольку это понятие обычно подразумевает некое уродство; изящные правильные черты его миниатюрного личика производили бы приятное впечатление, если б не циничный, прожженный, лукавый, как у эльфа, взгляд. Судя по его неподобающей одежде (а он, в отличие от меня, явно был не случайным, а приглашенным гостем), я заподозрил, что он не ровня остальной компании; кроме того, иные ужимки коротышки пристали скорее грубой деревенщине, нежели воспитанному человеку. Поясню свою мысль: на госте были видавшие виды, латаные-перелатаные сапоги. С какой бы стати ему в них наряжаться, если это не была его лучшая – его единственная пара? А разве совместима бедность с хорошими манерами? К тому же гость то и дело нервно теребил себе шею, словно ожидал обнаружить какой-то непорядок, и имел неловкую привычку (едва ли позаимствованную от доктора Джонсона, о котором, скорее всего, никогда не слышал) на обратном пути ступать по тем же половицам, что на пути туда[13]. И наконец, решающий признак: однажды я слышал, как кто-то назвал его «месье Пусе»[14], без аристократической приставки «де», меж тем как другие участники собрания (почти все) имели ранг никак не ниже маркиза.

Я говорю «почти все», потому что иные из присутствующих выглядели престранно, разве что это были, подобно мне, застигнутые ночью путники. Одного из гостей я чуть было не принял за слугу, если бы не заметил, какую власть он имеет над своим предполагаемым хозяином; тот как будто шагу не мог ступить без указаний своего спутника. Этот самый хозяин, разодетый в пух и прах, но державшийся неловко, словно в наряде с чужого плеча, с красивыми, но лишенными мужественности чертами лица, непрерывно перемещался по залу, однако, как я предположил, встречал со стороны некоторых джентльменов настороженное отношение и потому вынужден был довольствоваться в основном обществом своего сотоварища; одежда последнего напоминала униформу посольского егеря и все же таковой не являлась, а происходила из стародавних времен; до нелепости крохотные ножки тонули в высоких сапогах, которые, будучи явно ему велики, громко стучали при ходьбе; и все – куртку, плащ, сапоги, шапку – украшала обильная оторочка из серого меха. Вы замечали, конечно, что в чертах иных людей проглядывает сходство с каким-нибудь животным, будь то зверь или птица. Так вот, этот егерь (так я стану называть его за неимением другого имени) был как две капли воды похож на крупного кошака Мурлыку[15], которого вы так часто видели у меня на квартире и едва ли не всякий раз потешались над тем, как вальяжно он себя держит. У моего Мурлыки серые баки – у егеря тоже были баки и тоже серые; у моего Мурлыки над верхней губой топорщатся серые волоски – у егеря тоже были усы, длинные и серые. Зрачки у Мурлыки обладают свойством расширяться и сужаться, как свойственно одним лишь кошкам, – так думал я, пока не увидел зрачки егеря. И уж на что Мурлыка смышлен – в чертах егеря отражался ум еще больший. Казалось, он держит своего господина (или покровителя) в полном подчинении; напряженное недоверие, с каким егерь за ним следил, составляло для меня полнейшую загадку.

Поодаль располагалось еще несколько кружков, участников которых я, судя по их исполненному старомодного достоинства виду, отнес к высшей знати. Похоже, они хорошо знали друг друга, словно собирались на подобные встречи далеко не в первый раз. Но наконец меня отвлек от наблюдений замеченный ранее низкорослый господин, который направился ко мне из противоположного угла зала. Общительность у французов в крови, и моему миниатюрному приятелю это национальное свойство было присуще в полной мере: не прошло и десяти минут, как наша беседа сделалась, можно сказать, доверительной.

Я успел уже понять, что теплый прием, оказанный мне всеми, от привратника до бойкой хозяйки и смиренного хозяина замка, объяснялся тем, что меня приняли за кого-то другого. Следовало бы развеять это столь удачное заблуждение, но тут требовались либо очень решительный характер, каким я похвалиться не мог, либо уверенность в себе и мастерство светского общения, для чего мне недоставало ни искушенности, ни ума. Однако мой маленький собеседник настолько расположил меня к себе, что я подумывал ему открыться и обрести в его лице друга и союзника.

– Мадам приметно стареет, – прервал он мои раздумья, указывая взглядом на хозяйку.

– Мадам все еще очень красива, – отозвался я.

– Я поражаюсь тому, – мой собеседник понизил голос, – как женщины любят превозносить отсутствующих и умерших. Можно подумать, это сущие ангелы, в то время как присутствующие или живые… – Пожав плечиками, он сделал выразительную паузу. – Вы не поверите: мадам вечно повергает нас, гостей, в смущение, нахваливая прямо при месье своего первого супруга, меж тем всем и каждому известно, что покойный месье де Рец отнюдь не являлся образцом добродетели[16].

«Всем и каждому в Турени», – мысленно уточнил я, но все же что-то пробормотал в знак согласия.

Тут ко мне подошел наш хозяин и, изобразив взглядом доброжелательную заинтересованность (какую напускают на себя иные, когда осведомляются о здоровье вашей матушки, до которой им нет ровно никакого дела), спросил, как поживает известная пушистая особа и давно ли я получал о ней известия. Что бы значило это «как поживает известная пушистая особа»? Пушистая особа! Кого он имел в виду: моего бесхвостого Мурлыку, рожденного на острове Мэн[17], а ныне, если ничего не случилось, охраняющего мою лондонскую квартиру от вторжения крыс и мышей? Он, как вы знаете, водит дружбу со многими моими приятелями и не стесняется пользоваться их ногами, когда хочет обо что-нибудь потереться; приятели же высоко ценят достоинство его манер и привычку многозначительно моргать. Но неужели его слава достигла противоположного берега Ла-Манша? Так или иначе, от ответа было не увильнуть, поскольку месье взирал на меня сверху вниз с видом любезной озабоченности, и я, постаравшись выразить взглядом благодарность, заверил, что, насколько мне известно, на здоровье она не жалуется.

– Подходит ли ей тамошний климат?

– Вполне, – кивнул я, не переставая удивляться тому, как его заботит благополучие бесхвостого кота, потерявшего в жестокой переделке лапу и половину уха. Хозяин одарил меня приятной улыбкой, бросил несколько слов моему маленькому соседу и удалился.

– До чего же скучны эти аристократы! – Мой сосед молвил это с кривой улыбкой. – За редким исключением месье сводит разговор к двум фразам, не больше. Затем его красноречие иссякает и ему требуется подкрепить себя молчанием. Иное дело такие люди, как мы с вами, месье, – своим возвышением в свете обязанные собственному уму!

От этих слов я снова растерялся. Как вам известно, я горжусь своим происхождением от семейств если не аристократических, то родственных знати; что до моего «возвышения в свете», то таким подспорьем, как природный ум, я не обладал и взмыть к небесам мог бы лишь наподобие воздушного шара – благодаря отсутствию балласта как в голове, так и в карманах. Тем не менее от меня требовался знак согласия, и я снова улыбнулся.

– Что до меня, – продолжал мой собеседник, – то, если человек не цепляется за мелочи, если умеет где-то мудро умолчать, а где-то присочинить и не щеголяет показной гуманностью, он непременно преуспеет, добавит к своей фамилии «де» или «фон» и закончит дни в покое и довольстве. И один из таких людей здесь присутствует.

Он скользнул взглядом по хлипкому господину, повелевавшему смышленым слугой, которого я прозвал егерем.

– Месье маркиз так и остался бы всего лишь сыном мельника, если бы не таланты его слуги. Вам, конечно, известно его прошлое?

Я собирался высказать несколько замечаний о переменах в ранжировании дворянских титулов начиная с времен Людовика Шестнадцатого[18], чем рассчитывал проявить свой ум и знание истории, но тут в отдаленном конце зала возникла небольшая суматоха. Откуда-то, не иначе как из-за настенных шпалер, появились лакеи в причудливых ливреях (я не видел, как они вошли, хотя сидел напротив двери), с легкими напитками и еще более легким угощением, соответствовавшим случаю, но отнюдь не моему волчьему аппетиту. Лакеи застыли в торжественной позе перед одной из дам – ослепительной, как майский день, красавицей, – которая… спала сном праведницы на роскошном канапе. Какой-то джентльмен (как я заподозрил, ее муж, иначе с чего бы ему так злиться из-за не вовремя одолевшей красавицу дремоты) пытался ее разбудить, довольно бесцеремонно тряся за плечи. Все было бесполезно: дама оставалась бесчувственной и к раздражению супруга, и к улыбкам окружающих, и к настойчивости похожего на автомат лакея, и к растерянности хозяина и хозяйки.

Мой миниатюрный друг, садясь, усмехнулся, словно бы его любопытство уступило место презрению.

– Моралистам эта сцена дала бы повод к множеству мудрых замечаний, – проговорил он. – Первым делом обратите внимание на то, в какой смешной ситуации оказалась вся эта публика по причине своего суеверного почтения к титулам и рангам. Поскольку месье является правителем какого-то крохотного государства, точное местоположение которого до сих пор не установлено, то прежде чем протянуть руку за стаканом eau sucré[19], присутствующие должны дождаться пробуждения мадам принцессы, но, судя по прошлому опыту, несчастным лакеям придется простоять перед ней еще лет сто. Отметьте еще, опять же с позиций моралиста, как трудно избавляться от дурных привычек, если они усвоены с младых ногтей!

Тут принцу удалось наконец (каким образом – я не заметил) разбудить спавшую красавицу. Она, однако, не сразу осознала, где находится, и, окинув любовным взором супруга, с улыбкой произнесла:

– Это вы, мой принц?

Тот, раздосадованный подспудным весельем наблюдателей, не был расположен к ответной нежности; отвернувшись, он пробормотал сквозь зубы несколько слов, которые лучше всего перевести английским: «Ладно, ладно, дорогая!»

Осушив бокал неизвестного, но восхитительного вина, я почувствовал прилив смелости и поведал своему циничному собеседнику (который, надо сказать, уже мне разонравился), что заблудился в лесу и попал в замок по ошибке.

Моя история как будто очень его позабавила; он сказал, что и с ним неоднократно приключались подобные оказии; в одном случае – не столь счастливом, как мой нынешний, – он даже мог, судя по его рассказу, поплатиться головой. Завершая свое повествование, мой миниатюрный сосед продемонстрировал мне свои сапоги: пусть они латаны-перелатаны и оттого уже не те, что прежде, но он их носит до сих пор, ведь в протяженных пеших путешествиях их ничто не заменит. «Хотя, – добавил он под конец, – эти новомодные железные дороги, пожалуй, сделают подобную обувь ненужной».

Когда я спросил у него совета, как дать понять хозяину и хозяйке, что я не тот гость, за которого меня приняли, а всего лишь застигнутый темнотой путник, он воскликнул: «Бросьте! Меня тошнит от этого чистоплюйства». Мой невинный вопрос, видимо, сильно задел собеседника, словно был задан ему в осуждение. Он обиделся и умолк, а я как раз перехватил ласковый, притягательный взгляд дамы, сидевшей напротив, – той самой, о которой было сказано, что юные годы ее остались позади и водруженные на подушечку ноги, очевидно, плохо ей служили. На ее лице было написано: «Подойдите ближе, давайте побеседуем», так что я немым поклоном извинился перед своим миниатюрным соседом и подошел к немолодой хромоножке. Она приветствовала мое приближение изящнейшим жестом благодарности и, словно бы оправдываясь, произнесла:

– Скучно сидеть на месте в подобные вечера, но так я наказана за свое былое тщеславие. Уж очень немилосердно я обходилась со своими крохотными от природы ступнями, заковывая их в слишком тесную обувь, и теперь они, бедные, мне мстят… Кроме того, месье, – с приятной улыбкой добавила дама, – я подумала, что вас могло утомить злоречие вашего маленького соседа. У него с самого рождения желчный характер, а к старости такие люди обычно становятся циниками.

– Кто он такой? – спросил я напрямую, как принято у англичан.

– Его фамилия Пусе; отец был дровосек или угольщик, что-то в этом роде. Ходят всякие нехорошие слухи: попустительство убийству, неблагодарность, мошенничество… но не буду злословить, а то вы решите, что я не лучше его. Полюбуемся лучше этой прелестной дамой – вот она идет к нам с розами в руках; никогда не видела ее без роз, они ведь тесно связаны с ее прошлым, что вам, конечно же, известно. Ах, чаровница! – обратилась моя соседка к приближавшейся даме, – ты верна себе: решила подойти сама, раз уж мне теперь до тебя не добраться. – Она обернулась, дабы, в согласии с этикетом, включить в разговор и меня. – Да будет вам известно, мы познакомились не очень давно, уже замужними дамами, но сделались близки чуть ли не как сестры. В наших судьбах так много общего и, думаю, в характерах тоже. У нас обеих было по две старших сестры (у меня, правда, сводные), которые обращались с нами совсем не подобающим образом.

– Но впоследствии об этом пожалели, – ввернула вторая дама.

– Потому что мы вышли замуж за принцев, – продолжила первая с лукавой улыбкой, не таившей никакого злорадства, – ведь мы обе значительно повысили свой статус благодаря браку. И еще мы обе не отличаемся пунктуальностью и из-за этой слабости претерпели немало унижений и бед.

– И обе очаровательны, – прошептал кто-то у меня за спиной. – Ну же, господин маркиз, говорите: «И обе очаровательны».

– И обе очаровательны, – громко произнес другой голос.

Обернувшись, я увидел, что сзади стоит хитрый, похожий на кота егерь; это он побуждал своего господина сказать любезность.

Дамы высокомерно наклонили головы, всем видом показывая, что не рады комплиментам из подобных уст. Тем не менее наше трио было нарушено, на что мне оставалось только досадовать. Маркиз выглядел так, словно надеялся, что дело ограничится этой единственной фразой и больше его беспокоить не будут; за спиной у него виднелся тот самый егерь, державшийся одновременно нагло и подобострастно. Дамы, как истинные леди, снизошли к попавшему в неловкое положение маркизу и задали ему несколько самых простеньких вопросов, ответ на которые не составил бы для него труда. Егерь тем временем что-то ворчал себе под нос. Поскольку беседа, обещавшая быть такой приятной, обходилась теперь без моего активного участия, я невольно подслушал его слова.

– Де Карабас глупеет прямо на глазах. Меня так и подмывает скинуть его сапоги, и пусть обходится как знает. Я рожден для придворной жизни, ко двору и отправлюсь и составлю себе состояние, как составил ему. Император[20] непременно оценит мои таланты.

То ли в согласии с французскими обыкновениями, то ли забыв в гневе о хороших манерах, егерь поминутно сплевывал на паркет.

Тут к моим недавним собеседницам направился мужчина с уродливым и притом очень располагающим лицом, который вел за собой хрупкую миловидную женщину в нежнейшем белом одеянии, словно vouée au blanc[21]. Похоже, на ней не было вообще ничего цветного. По дороге она, как мне показалось, выражала свое удовольствие негромкими звуками, не схожими в точности ни с бульканьем кипятка в чайнике, ни с воркованием голубей, однако напоминавшими то и другое одновременно.

– Мадам де Миумиу[22] жаждала с тобой встретиться, – обратился мужчина к даме с розами, – вот я ее и привел, дабы тебя порадовать!

До чего же честное, добродушное лицо! Но до чего же безобразное! И все же его уродство нравилось мне больше, чем иная красота. В этих полных обаяния глазах читались и печальное сознание своего уродства, и упрек наблюдателю за слишком поспешные выводы. Нежная белая дама тем временем не сводила взгляда с моего соседа-егеря, словно знала его раньше, что при такой разнице в их положении очень меня удивляло. Тем не менее был очевиден их одинаковый нервный настрой: когда за стенными шпалерами послышался шорох (скорее всего, пробежала крыса или мышь), оба они, мадам де Миумиу и егерь, встрепенулись и насторожились; все их поведение – частое дыхание мадам, расширенные зрачки и заблестевший взгляд егеря – говорило о том, что они не так, как все прочие, реагируют на самые обычные звуки. Тем временем уродливый супруг дамы с розами обратился ко мне:

– Мы были очень разочарованы, когда узнали, что с месье нет его соотечественника… великого Жана Английского… не знаю, как правильно произнести имя… – Собеседник взглядом попросил у меня помощи.

«Великий Жан Английский»? Кто бы это мог быть? Джон Булль[23]? Джон Расселл[24]? Джон Брайт[25]?

– Жан… Жан… – продолжал джентльмен, видя, что я в затруднении. – Ах, эти ужасные английские имена… Жан де Жанкийёр!

Я все так же недоумевал. Однако мне показалось, что я знаю это имя, только звучать оно должно немного иначе. Я повторил его про себя. Похоже, речь шла о Джоне Джайанткиллере – только приятели этой достойной особы именуют его Джек Истребитель Великанов. Я произнес это имя вслух.

– Ага, вот именно! Но почему же он не пришел с вами на нашу сегодняшнюю встречу?

Я уже не раз испытывал растерянность, но этот серьезный вопрос окончательно сбил меня с толку. Не отрицаю, в свое время Джек Истребитель Великанов побывал у меня в закадычных друзьях, насколько возможна дружба при посредстве типографской краски и бумаги, но все последние годы его имя при мне не упоминалось; насколько мне известно, он разделяет участь рыцарей короля Артура, которые лежат зачарованные и ждут, когда трубы четырех могущественных королей призовут их на помощь Англии[26]. Однако вопрос был задан отнюдь не в шутку, причем джентльменом, доброе мнение которого было для меня более ценно, чем мнение любого другого в этом зале. Поэтому я почтительно ответил, что очень долго ничего не слышал о своем соотечественнике, но не сомневаюсь в том, что участие в нынешнем дружеском собрании доставило бы ему такое же удовольствие, как и мне. Собеседник поклонился, и слово перешло к даме с больными ногами.

– Говорят, эта ночь – единственная в году, когда в дебрях вокруг замка является призрак крестьянской девочки, которая когда-то жила поблизости; согласно преданию, ее съел волк. Прежде мне доводилось видеть ее через вот то окно в конце галереи. Не хочешь ли, ma belle[27], показать месье окрестности замка в лунном свете (и призрачное дитя, если выпадет такая возможность), а я бы тем временем немного потолковала наедине с твоим супругом?

Дама с розами ответила на эту просьбу учтивым жестом согласия, и мы пошли к большому окну с видом на лес, где я недавно плутал. Внизу, в том бледном тусклом свете, что позволяет ясно, как днем, видеть форму предметов, но скрадывает цвета, неподвижно лежали раскидистые и густые кроны. Нам открылись бесчисленные аллеи, которые как будто со всех сторон сходились к древней громаде замка, и вдруг в двух шагах от нас одну из них пересекла девочка с накинутым на голову капюшоном, какие маленьким французским крестьянкам заменяют шляпку. Девочка шла, неся в руке корзину и глядя (сужу по повороту головы) на ступавшего рядом волка. Я сказал бы даже, что волк в порыве раскаяния и любви лизал девочке руку, если бы подобные чувства были волкам свойственны. Впрочем, кто знает, ведь это был не живой, а призрачный волк.

– Ну вот, она нам показалась! – воскликнула моя прекрасная спутница. – Пусть она давным-давно мертва, но все, кто о ней слышал, продолжают хранить в сердцах эту незамысловатую историю о домашних добродетелях и простодушной доверчивости; местные деревенские жители рассказывают, что, если увидишь этой ночью призрачную девочку, тебе весь следующий год будет улыбаться удача. Будем и мы надеяться на обещанное преданием счастье. А, вот и мадам де Рец – она сохранила за собой фамилию первого мужа, более громкую, чем у нынешнего.

К нам присоединилась наша хозяйка.

– Если вы, месье, неравнодушны к красотам природы и искусства, – начала она, заметив, что я любуюсь видом из окна, – вам, возможно, будет интересно взглянуть на портрет. – Она вздохнула, несколько делано изображая горесть. – Вы ведь знаете, о каком портрете я говорю, – обратилась она к моей спутнице; та склонила голову в знак согласия и, когда я последовал за мадам, не без ехидства усмехнулась.

Сопровождая мадам в дальний конец зала, я заметил, с каким острым любопытством она присматривается и прислушивается ко всему, что творилось вокруг. На противоположной стене я увидел портрет в полный рост, изображавший странного красивого мужчину, в правильных чертах которого проглядывали, однако, злоба и жестокость. Хозяйка сцепила опущенные вниз руки, снова вздохнула и произнесла как бы про себя:

– Он был любовью моей юности, и прежде всего мое сердце тронул его суровый, но мужественный нрав. Когда, когда же утихнет боль от этой потери!

Не будучи настолько хорошо с нею знаком, чтобы ответить на этот вопрос (да и не послужило ли достаточным ответом ее второе замужество?), я ощутил неловкость и, только чтобы не молчать, заметил:

– Это лицо кого-то мне напоминает; наверное, я видел похожее на гравюре с исторической картины, но то был центральный персонаж группы. Он держал за волосы женщину и угрожал ей ятаганом, меж тем как двое кавалеров спешили вверх по лестнице, чтобы в самый последний миг спасти жертву.

– Увы, увы, ваше описание верно, это было несчастнейшее в моей жизни событие, часто его представляют в ложном свете. Даже лучшему из мужей… – Мадам всхлипнула, и речь ее от горя сделалась не вполне членораздельной. – Даже лучшему из мужей изменяет иногда терпение. Я была молода и любопытна, его рассердило мое ослушание… братья слишком поспешили… и вот я сделалась вдовой!

Выждав должное время, я осмелился произнести несколько банальных слов утешения. Хозяйка резко обернулась.

– Нет, месье, у меня есть только одно утешение: я так и не простила их за то, что они столь жестоко и непрошено встали между мною и моим дорогим супругом. Процитирую своего друга месье Сганареля: «Ce sont petites choses qui sont de temps en temps nécessaires dans l’amitié; et cinq ou six coups d’épée entre gens qui s’aiment ne font que ragaillardir l’affection»[28]. Замечаете, колорит не вполне правилен?

– При этом освещении борода имеет немного странный оттенок.

– Да, художник неверно ее передал. Она была очень мила, благодаря ей он выглядел изысканно, совсем не так, как заурядная толпа. Погодите, я покажу вам настоящий оттенок, встанем только ближе к факелу!

Подойдя к светильнику, хозяйка сняла с запястья волосяной браслет с роскошной жемчужной пряжкой. В самом деле, цвет был ни на что не похож. Я не знал, что сказать.

– Милая, чудная борода! – вздохнула мадам. – И как подходит жемчуг к этой нежной синеве!

К нам подошел ее супруг, дождался, пока жена обратит к нему взгляд, и только после этого осмелился заговорить:

– Странно, что месье Огр[29] заставляет себя ждать!

– Ничего странного, – едким тоном отозвалась жена. – Он туп как пробка, вечно все путает, и это выходит ему боком. И поделом: нечего быть таким легковерным и трусливым. Ничего странного! – Повернувшись к супругу, она заговорила так тихо, что я уловил только заключительные слова: – Тогда каждому будет дано по справедливости и нам не придется больше беспокоиться. Так ведь, месье? – обратилась она ко мне.

– Если бы я был в Англии, то предположил бы, что мадам толкует про билль о реформе[30] или про тысячелетнее Царство Христово… но я пребываю в недоумении.

Едва я замолк, как открылась широкая раздвижная дверь и все вскочили на ноги, чтобы приветствовать маленькую старушку, которая опиралась на тоненькую черную палочку… и…

– Мадам ла Фемаррэн[31], – провозгласил хор нежных звонких голосов.

И в тот же миг я обнаружил, что лежу в траве у дуплистого дуба, косые рассветные лучи падают прямо мне на лицо и множество мелких птичек и насекомых встречают тысячеголосым пением румяную зарю.

Загородный дом мистера Джона Хинкмана представлялся мне райским уголком, и причин тому было несколько. В нем царило искреннее, хотя и несколько сумбурное гостеприимство. Его окружали обширные гладкие лужайки и мощные дубы с вязами; местами встречались тенистые заросли, совсем близко протекал ручей с небрежно сколоченным мостиком и лодкой у берега; имелись плоды и цветы, приятные компаньоны, шахматы, бильярд, аллеи для конных и пеших прогулок, рыбалка. Соблазны были велики, но ни один из них и даже все они вместе не побудили бы меня надолго тут задержаться. Меня пригласили на весь сезон ловли форели, однако в начале лета я бы, наверное, уехал восвояси, когда бы погожими деньками, по сухой траве, под не слишком жарким солнцем не прогуливалась среди могучих вязов, не мелькала в тени кустарников моя Мэдлин.

Говоря по правде, «моя Мэдлин» моей не была. Она не вручала мне себя, да и я никоим образом ею не владел. Но поскольку обладание ею сделалось единственным смыслом моего существования, я звал ее «моею» хотя бы в мечтах. Не исключено, что это притяжательное местоимение я смог бы употреблять и вслух, но для начала нужно было поведать даме сердца о своих чувствах.

И тут передо мной стояли немалые препятствия. Как многие влюбленные, я робел перед этим шагом: во-первых, он подведет черту под тем сладостным периодом любовной истории, который именуется ухаживанием, а во-вторых, может лишить меня всякой возможности общаться далее с предметом моей страсти. А помимо этого, я отчаянно боялся Джона Хинкмана. Названный джентльмен был моим добрым другом, однако в то время я был не настолько дерзок, чтобы оспаривать у него такое благо, как общество племянницы, которая заведовала домашним хозяйством и, как часто повторял старик, составляла главную опору его преклонных лет. Лишь убедившись, что Мэдлин разделяет мой взгляд на вещи, я решился бы затронуть эту тему в разговоре с мистером Хинкманом, однако, как уже сказано, вопрос, согласна ли она быть моей, еще ни разу не был задан. Меж тем этот вопрос занимал мои мысли круглые сутки, и особенно по ночам.

Однажды поздно вечером я маялся без сна, лежа в постели в своей обширной спальне, частью освещенной тусклыми лучами молодого месяца, и вдруг заметил Джона Хинкмана, который стоял у двери рядом с просторным креслом. Меня его появление очень удивило по двум причинам. Во-первых, хозяин дома никогда до того не заходил в мою комнату, а во-вторых, он тем утром уехал, предполагая отсутствовать несколько дней. Именно по этой причине мы с Мэдлин дольше обычного сидели в тот вечер на залитой луной веранде. В ночном госте безошибочно узнавался Джон Хинкман, одетый в свое обычное платье, однако по некоторой зыбкости и расплывчатости фигуры я догадался, что это призрак. Неужели добрейший старик стал жертвой убийства и теперь его дух явился поведать мне об этом и препоручить моим заботам дорогую его сердцу?.. При этой мысли мое сердце затрепетало, но тут призрак заговорил.

– Не знаете ли вы, – спросил он с озабоченным видом, – собирается ли мистер Хинкман сегодня обратно?

Подумав, что самым лучшим будет изображать спокойствие, я ответил:

– По нашим сведениям, нет.

– Рад это слышать. – Гость опустился в стоявшее рядом кресло. – За два с половиной года, что я здесь обитаю, этот человек еще ни разу не ночевал вне дома. Вы не представляете себе, какое я испытываю облегчение.

Призрак вытянул ноги и откинулся на спинку кресла. Фигура его проступила отчетливей, стали различаться цвета одежды, лицо разгладилось и повеселело.

– Два с половиной года? – вырвалось у меня. – О чем вы? Я не понимаю.

– Ровно столько времени прошло с тех пор, как я сюда впервые явился. Мой случай необычный. Но прежде чем рассказывать о себе, позвольте повторить вопрос: уверены ли вы, что мистер Хинкман не вернется к ночи?

– Вполне уверен. Он сегодня поехал в Бристоль, это в двух сотнях миль отсюда.

– Тогда я продолжу, – кивнул призрак, – а то когда еще подвернется слушатель. Но если Джон Хинкман явится и застанет меня, я с ума сойду от страха.

– Никак не возьму в толк, – растерялся я. – Вы ведь дух мистера Хинкмана?

Это был рискованный вопрос, но в моей душе не осталось места для страха – ее переполняли другие чувства.

– Да, перед вами его дух, – подтвердил собеседник, – и в то же время у меня нет права быть им. Вот почему мне так неспокойно и я боюсь попасться ему на глаза. История странная и, похоже, единственная в своем роде. Два с половиной года назад Джон Хинкман лежал больной в этой самой комнате и был близок к смерти. Одно время положение было настолько критическим, что старика сочли мертвым. Кто-то неосмотрительно поспешил с отчетом, и меня назначили духом мистера Хинкмана. Представьте же, сэр, мои ужас и удивление, когда, приняв должность и всю связанную с ней ответственность, я узнаю, что старик выжил, стал поправляться и наконец вернул себе прежнее здоровье. Я попал в двусмысленное, крайне щекотливое положение. Вернуться в прежнее, невоплощенное состояние я не мог, но быть призраком живого человека тоже не имел права. Друзья посоветовали не суетиться: Джон Хинкман немолод и в обозримый срок должность, доставшаяся по ошибке, станет моей на законных основаниях. Но говорю вам, сэр, – продолжал призрак взволнованно, – старик по виду крепок и бодр, и я понятия не имею, когда наступит конец этому досадному недоразумению. Все мое время уходит на то, чтобы избегать встреч с ним. Покинуть дом я не вправе, а хозяин, как нарочно, ходит за мной по пятам. Говорю вам, сэр, он является мне на каждом шагу.

– Положение действительно странное, – согласился я. – Но зачем вам его бояться? Он ведь не может причинить вам вреда.

– Конечно. Но от одного его вида меня бросает в дрожь. Представьте себе, сэр, что вы сами чувствовали бы на моем месте?

Такого я себе представить не мог вообще и только поежился.

– Если и быть неправильным привидением, – продолжал призрак, – то уж кого угодно, только не Джона Хинкмана. Нрав у него вспыльчивый, бранчливый каких поискать. Увидит меня, вызнает, конечно же, как давно и по какому поводу я поселился в его доме, – и что тут произойдет, даже не представляю. Я уже наблюдал, каков он в ярости: вреда вроде никакого, но на кого прикрикнет, тот готов сквозь землю провалиться.

Что это правда, я нисколько не сомневался. Если бы не эта особенность характера мистера Хинкмана, мне было бы куда легче затеять с ним разговор о его племяннице.

– Мне вас очень жаль. – Я в самом деле преисполнился сочувствия к несчастному призраку. – Положение и вправду сложное. Мне подумалось про случаи с двойниками: трудно не разозлиться, когда вдруг видишь, как кто-то другой расхаживает в том же образе, что ты сам.

– О, эти случаи нисколько на мой не похожи, – возразил призрак. – Двойник, или doppelgänger[32], живет на земле вместе с человеком и, будучи его точным подобием, причиняет ему разные неприятности. Со мной иначе. Я здесь не для того, чтобы жить рядом с мистером Хинкманом, а для того, чтобы занять его место. Если он это узнает, придет в бешенство. Разве не так?

Я подтвердил, что так.

– Теперь, когда он уехал, мне выпала минутка спокойствия, и я рад случаю с вами перемолвиться. Я частенько заходил в эту спальню и наблюдал за вами спящим, но заговорить не решался: вдруг бы мистер Хинкман вас услышал и явился проверить, что это вам вздумалось говорить с самим собой.

– А вас он разве не услышал бы? – поинтересовался я.

– О нет; меня временами можно видеть, но слышат меня только те, к кому я непосредственно обращаюсь.

– А почему вам хотелось со мной поговорить?

– Потому что мне нравится когда-никогда беседовать с людьми, особенно с такими, как вы, – слишком обеспокоенными собственными заботами, чтобы пугаться привидений. Но прежде всего я хотел попросить вас об одолжении. Все признаки говорят о том, что Джон Хинкман будет жить еще долго, меж тем мое положение становится невыносимым. На сегодня главная моя цель – добиться перевода, и думаю, вы могли бы быть мне полезны.

– Что вы имеете в виду под переводом?

– Я говорю о следующем. Сейчас, в начале карьеры, мне полагается быть чьим-то привидением, и я хочу быть привидением человека по-настоящему мертвого.

– Предполагаю, что это несложно. Возможности предоставляются на каждом шагу.

– Вот уж нет, ничего подобного! – проворно возразил собеседник. – Вы себе не представляете, какой в подобных случаях бывает ажиотаж. Когда открывается вакансия (если уместно будет употребить такое выражение), претендентов на привиденство набегает целая толпа.

– Впервые слышу. – Мне вдруг сделалось интересно. – Должен ведь существовать какой-то порядок или очередь – как в лавке цирюльника, когда там много народу.

– Как бы не так! Тогда кому-то из нас пришлось бы ждать вечно. Интересные вакансии все рвут друг у друга из рук, а на иные, как вам известно, желающих вовсе не находится. Оттого-то я и попал в нынешнее затруднительное положение, что чересчур поторопился, но с вашей помощью надеюсь из него выбраться. Быть может, вам по случаю станет известно, что где-то наклевывается вакансия. Если вы предупредите меня накануне, я наверняка смогу обеспечить себе перевод.

– О чем это вы? – возмутился я. – Вы что, хотите, чтобы я совершил самоубийство? Или убил кого-то вам в угоду?

– Ну что вы, нет-нет! – заверил призрак с подобием улыбки. – Ничего такого я не имел в виду. Ну да, влюбленные – народ многообещающий; они, как известно, склонны впадать в тоску и отчаяние, а там недалеко и до весьма соблазнительной вакансии, но к вам я это никоим образом не относил. Вы – единственный, с кем мне хотелось поговорить, и я надеялся получить от вас кое-какие полезные сведения, взамен же я с удовольствием помогу вам в ваших любовных делах.

– Похоже, вам известно, что таковые у меня имеются, – заключил я.

– О, ну да! – ответил призрак с легким зевком. – Я здесь как привязанный, а потому от меня ничто не скроется.

Жутковато было слышать о том, что призрак, возможно, наблюдал за нами с Мэдлин даже и в те часы, когда мы бродили вдвоем в самых восхитительных, густо заросших уголках сада. Но поскольку это был совершенно особенный представитель призрачного сословия, обычных в таких случаях возражений у меня не возникло.

– Мне пора, – произнес призрак, вставая, – но завтра вечером мы увидимся. И помните: поможете мне – я вам тоже помогу.

Утром я терялся в сомнениях, уместно ли будет рассказать Мэдлин об этом разговоре, но вскоре пришел к выводу, что надо держать язык за зубами. Как только Мэдлин станет известно, что в доме обитает призрак, она наверняка ни часу тут не задержится. Поэтому я смолчал, вел себя крайне осмотрительно и, думаю, не дал Мэдлин повода для подозрений. Раньше я мечтал о том, чтобы мистер Хинкман отлучился хотя бы на денек. В таком случае, думал я, мне легче будет набраться храбрости, чтобы поговорить с Мэдлин о видах на совместное жизнеустройство; но теперь, получив такую возможность, я почувствовал, что не готов ею воспользоваться. Что станется со мной, если она откажет?

Однако я понимал и то, как должна рассуждать Мэдлин: если он вообще собирается объясниться, то теперь для этого самое время. Обуревавшие меня чувства были вполне очевидны, и она не могла не желать, чтобы в этом деле были расставлены все точки над «и». Но не совершать же столь важный шаг вслепую? Если ей хочется услышать от меня предложение, надобен какой-то намек с ее стороны, что оно будет принято. Если же она не проявит такого великодушия, тогда пусть все остается как есть сейчас.

Однажды в начале лета, когда погожий день клонился к вечеру, я стоял на веранде просторного загородного дома, служившего мне обиталищем. Я только что пообедал, а теперь мне было особенно покойно и приятно любоваться обширной лужайкой и раскинувшимися по ту ее сторону рощами и садами. Пройдя в другой конец веранды, я окинул взглядом привольное пастбище, откуда неспешно тянулось на дойку прекрасное коровье стадо, а также зеленые, но местами уже тронутые желтизной хлеба. Невольно (ибо в принципе я подобных чувств не одобряю) я испытал удовольствие при мысли о том, что все представшее моему взору принадлежит мне. В скором времени эти владения должны были фактически перейти в мои руки.

Двумя годами ранее я женился на племяннице Джона Хинкмана, хозяина этого превосходного имения. Он был очень стар, век его клонился к концу, и все без изъятия наследство было завещано моей жене. Этим, говоря коротко, и вызывались вышеописанные радужные предвкушения, и поскольку возникали они ненамеренно (иное, повторяю, противоречило бы моим принципам), я не усматривал повода себя за них осуждать. Я вступал в брак не ради денег, завещанных моей жене. Напротив, оба мы ожидали, что после нашей свадьбы дядя вовсе лишит ее наследства. Племянница Джона Хинкмана вела его хозяйство, служила дяде единственной опорой и поддержкой; если бы она покинула его ради меня, на прощение нечего было бы рассчитывать. Но она его не покинула. Как ни странно, дядя предложил нам обоим жить в его доме, и наши отношения, к взаимному удовольствию, переросли в тесную дружбу. В последнее время мистер Хинкман часто повторял, что лучшего зятя не мог бы и желать: я интересуюсь скотом и посевами, сельские труды мне близки и понятны, и потому после его смерти имение, о котором он многие годы так любовно заботился, не придет в упадок. Нынче он стар и болен, устал от всего, и на склоне лет его утешает факт, что я не оказался тем горожанином с головы до пят, каковым он меня считал. Мы с женой очень печалились оттого, что дни старика сочтены. Мы были бы рады, если бы он еще долго оставался с нами, но нас грела мысль, что, коли уж ему назначено умереть, наше будущее устроено так, как нравится и дяде, и нам. И пусть читатель, с его возвышенным образом мысли, вместо того чтобы упрекать меня за хладнокровие и бессердечие, просто поставит себя ненадолго на мое место.

Впрочем, именно тогда, на веранде, вам, наверное, захотелось бы покинуть мое место как можно скорей, потому что, озирая поля, я почувствовал на своем плече чье-то прикосновение. То есть прикосновением в полном смысле слова это не назовешь, однако я ощутил, что некто, как бы меня коснувшийся, непременно сделал бы это, будь у него такая возможность. Мгновенно обернувшись, я обнаружил рядом высокого субъекта в униформе русского офицера. Я отшатнулся, но промолчал. Я понял, кто это. Это был призрак – подлинное привидение.

Несколькими годами ранее здесь водился призрак. Я в этом уверен, поскольку сам его видел. Но перед моей свадьбой он исчез и с тех пор не появлялся; и признаюсь, вспоминая о том, что имение не обременено долгами и закладными, я дополнительно радовался тому, что и призрака, его посещавшего, тоже больше нет.

Но вот он – тут как тут. В другом наряде и обличье, однако я его узнал. Это был тот же самый призрак.

– О! – воскликнул я. – Это опять вы?

– Выходит, вы меня помните? – отвечал гость.

– Да, запомнил таким, каким вы являлись мне прежде. Сейчас ваш облик полностью поменялся, но я подозреваю, что вы тот самый знакомый мне призрак.

– Вы правы. Рад видеть вас таким цветущим и, судя по всему, счастливым. Однако здоровье Джона Хинкмана, как я понимаю, оставляет желать много лучшего?

– Да, он немолод и очень болен… Надеюсь, – продолжал я, ощущая, как во мне нарастает тревога, – ваши планы и намерения не были связаны с его предполагаемой болезнью?

– Нет-нет. Я вполне удовлетворен своим нынешним положением. В дневное время я свободен от службы, и разница во времени между Россией и этой страной позволяет мне бывать здесь, когда у вас наступают сумерки, посещать памятные, дорогие мне места.

– Каковой факт, вероятно, сыграл не последнюю роль, когда вы соглашались надеть эту униформу, – заметил я.

Призрак улыбнулся.

– Должен признаться, я хлопочу о здешнем посте для одного моего друга и имею основания надеяться на успех.

– Боже правый! – вскричал я. – Выходит, после смерти старого джентльмена наше обиталище должно стать домом с привидениями? За что наше семейство обречено на столь ужасную муку? Не каждый раз, когда кто-то умирает, в доме заводится привидение.

– О нет! – заверил призрак. – Тысячи подобного рода постов остаются невостребованными. Однако здешнее привиденство очень завидное, желающих не счесть. Думаю, мой друг вам понравится – если, конечно, получит пост.

– Понравится? – простонал я.

Идея повергла меня в ужас.

Призрак явно начал осознавать, как потрясли меня его слова: на его лице выразилось сочувствие. Пока я его рассматривал, мне пришла в голову мысль. Если у меня в доме непременно должен поселиться дух, я бы предпочел именно этого. Может ли одна персона замещать два привиденства? Когда здесь день, в России – ночь, так почему бы моему призраку не служить и тут и там? Не такой уж редкий случай: одна персона занимает две должности. Идея показалась мне вполне реалистичной, и я изложил ее вслух.

– Спасибо, – ответил призрак, – но это неосуществимо. Во-первых, насчет дня и ночи дела обстоят не совсем так, как вы сказали, а во-вторых, здешняя должность требует круглосуточного нахождения на службе. Вы ведь помните, я вам являлся не только ночью, но и днем!

О да! Я это помнил. Очередная незадача: присутственные часы у призрака в данном случае не ограниченны.

– А почему, – спросил я, – к службе не привлекают собственный дух покойного? Я всегда думал, дело устраивают именно так.

Призрак покачал головой.

– Подумайте, что светит духу покойного, не обладающему ни опытом, ни влиянием, в соревновании с толпой настырных претендентов, до тонкостей усвоивших все искусства и располагающих необходимой в таких случаях протекцией? Разумеется, иной раз человеку удается устроиться духом самого себя, но так бывает с непопулярными вакансиями, при отсутствии других желающих.

– И этот пришлец, – в панике воскликнул я, – примет облик мистера Хинкмана? Если подобное привидение попадется на глаза моей жене, она этого не переживет.

– Назначенный сюда дух не будет походить на Джона Хинкмана. Чему я рад, поскольку это нравится вам, а вы единственный человек, с которым мне доводилось столь непринужденно и приятно беседовать. Прощайте!

В тот же миг русского офицера, стоявшего рядом, и след простыл.

А я, опустив веки, замер на месте. Во мне уже трудно было узнать человека, который только что с таким удовольствием любовался красивым пейзажем. На окружающий мир пала тень – и это не были сумерки. Мы думали, прекрасное имение достанется нам без всяких обременений, но нет. Как капля дегтя к бочке меда, к нему прилагается жуткое условие – терпеть в доме призрака.

Мэдлин с Пеграмом ушла уже на второй этаж. Пеграмом зовется наш ребенок. Мне это имя крайне неприятно, однако со стороны Мэдлин оно фамильное, и она настояла на том, чтобы дать его нашему сыну. Мэдлин была полностью поглощена заботами о ребенке – чрезмерно поглощена, как мне частенько казалось, потому что в тех случаях, когда я особенно нуждался в ее обществе, нас непременно разлучал Пеграм. С нами проживала сестра жены, к тому же у Пеграма имелась нянька, и все же Мэдлин пеграмизировалась до такой степени, что долгие часы, которые я мечтал посвятить радостям супружества, мне приходилось проводить либо в одиночестве, либо в компании старого джентльмена или Белл.

Белл настоящая красавица, хотя, на мой вкус, не обладает такими чарами, как ее сестра. Правда, не все, вероятно, разделили бы мои предпочтения; по крайней мере, один человек точно не разделил бы. Я говорю о Уилле Креншо, моем старинном школьном приятеле, который уехал в Южную Америку служить инженером-строителем. Уилл был признанным поклонником Белл, хотя формально она не связывала себя никакими обязательствами. Но мы с Мэдлин были всей душой за этот брак, спали и видели, чтобы Белл согласилась, и, собственно, не сомневались: молодой инженер вернется и свадьба состоится. Уилл – отличный парень, мой лучший друг, и виды на будущее у него были самые превосходные. Мы планировали, что после свадьбы молодая чета поселится с нами. Белл с сестрой, конечно, будут в восторге, я же в лице Уилла получу самого желанного компаньона. В дальние страны он больше не уедет, и наш дом сделается самым приятным местом на земле!

И тут эта гнетущая новость: мы получаем в сожители призрака!

Прошло немногим больше недели, и Джона Хинкмана не стало. Все, диктуемое уважением и привязанностью, было проделано должным образом, и никто не печалился о смерти дяди моей жены так глубоко, как я. Если бы это зависело от меня, он пребывал бы на этой земле до конца моих дней.

Когда жизнь в доме вновь вошла в спокойное русло, я стал поглядывать по сторонам в ожидании призрака. Я не сомневался, что первым делом он покажется именно мне, и, наряду с печалью и досадой, испытывал и некоторое любопытство, поскольку не знал, какой он примет вид. То, что он не собирается выдавать себя за Джона Хинкмана, служило мне единственным утешением.

Но неделя шла за неделей, а призрак не являлся, и я стал уже думать, что ввиду выказанного мной отвращения к подобному соседству меня решено пощадить. Тем временем мои мысли заняла другая забота.

На дворе было лето, погода стояла прекрасная, и как-то после полудня я пригласил Белл на прогулку. Я предпочел бы Мэдлин, но она отговорилась занятостью, поскольку изготавливала то, что я принял за престольную пелену для Пеграма. Вещица оказалась покрывалом для детской коляски, но на вывод это никак не повлияло: Мэдлин пойти не сможет. За отсутствием Мэдлин Белл тоже вполне устроила бы меня в качестве спутницы. Девушка она приятная, и во время совместных прогулок я всегда вел с нею беседы о Креншо. С каждым днем мне все больше желалось устроить их брак. Но в тот раз Белл заколебалась и выглядела немного сконфуженной.

– Я не уверена, пойду ли сегодня гулять.

– Но ты уже надела шляпку, – настаивал я. – Мне подумалось, готовишься к прогулке.

– Нет. Лучше посижу где-нибудь с книгой.

– Тогда где же она?

У нее в руках не было ничего, кроме зонтика от солнца.

– Ты ужасно точно все подмечаешь, – ответила она с легкой усмешкой. – Я как раз собиралась за ней в библиотеку.

И Белл убежала.

Что-то в нашем разговоре мне не понравилось. Она явно спустилась вниз, чтобы прогуляться. Но без меня – это было очевидно. Гулял я долго и вернулся к накрытому ужину, однако Белл еще не показывалась.

– Она пошла куда-то с книгой, – объяснил я. – Пойду поищу ее.

Я пересек рощу по ту сторону лужайки – Белл нигде не было. Вскоре, однако, поблизости на поляне мелькнуло ее светлое платье. Сделав несколько шагов, я увидел и ее саму, и представьте себе мое удивление: свояченица под сенью дерева разговаривала с каким-то молодым человеком. Ее визави стоял ко мне спиной, но по фигуре и осанке я заключил, что лет ему совсем немного. Шляпа немного набекрень, в руке короткий хлыст, на ногах сапоги для верховой езды. Разговор настолько поглотил внимание собеседников, что они меня не заметили. Зрелище не только поразило меня, но и несколько шокировало. Несомненно, Белл явилась сюда именно ради этого молодого человека – совершенного для меня незнакомца. Не желая выдавать, что видел их, я отступил назад и из-за деревьев принялся звать Белл. Скоро она показалась. Как я и ожидал – в одиночестве.

– Ого! – воскликнула она, поглядев на часы. – Я не знала, что уже так поздно.

– Почитала всласть? – спросил я по дороге домой.

– Я не все время читала, – ответила Белл.

Больше я не задавал вопросов. Какое я имел право расследовать обстоятельства, которые меня не касаются? Однако же ночью я все рассказал Мэдлин. Новость очень ее встревожила, и она, как и я, расстроилась из-за того, что Белл явно пыталась нас провести. В случаях, когда чужие дела срочно требуют ее разумного совета и деятельного участия, моя жена умеет полностью себя депеграмизировать.

– Пойду-ка я завтра с ней, – сказала Мэдлин. – Не хочу, чтобы, если этот тип явится, Белл встретилась с ним одна.

На следующий день Белл снова вышла из дома с книгой, но не успела пройти и несколько шагов, как к ней присоединилась, в шляпке и с зонтиком, Мэдлин. Вместе они отправились в рощу. Возвратились они задолго до ужина, и за едой Мэдлин шепнула мне:

– Там никого не было.

– Она не сказала тебе о молодом человеке, с которым разговаривала вчера? – спросил я позднее, когда мы остались наедине.

– Ни слова. Меж тем я старалась дать повод. Что, если ты ошибся?

– Ничего подобного, – заверил я. – Я видел этого типа так же ясно, как вижу тебя.

– Тогда это просто свинство со стороны Белл. Если ей нужно общество молодых людей, пусть скажет, и мы будем приглашать их домой.

Не то чтобы я полностью согласился с ее последним замечанием. Мне вовсе не хотелось, чтобы Белл знакомилась с молодыми людьми. Ее будущий супруг – Уилл Креншо, и все тут. Но мы с женой сошлись на том, что не станем в разговорах с девушкой затрагивать эту тему. Было бы недостойно выведывать ее секреты; если ей есть что сказать, скажет сама.

Теперь Белл повадилась выходить с книгой каждый день. Мы не предлагали ее сопровождать и избегали всяких намеков на ее новообретенную привычку к чтению в одиночестве. Однажды мы принимали гостей, и Белл пришлось остаться дома. Ночью, когда мы уже были в постели, Мэдлин потрясла меня за плечо.

– Прислушайся, – шепнула она. – С кем это Белл разговаривает?

Ночь была теплой, поэтому наши двери и окна были открыты. Комната Белл находилась недалеко, и мы ясно различали ее негромкую речь. Она явно беседовала с кем-то, чей голос оставался неслышным.

– Пойду посмотрю, – произнесла Мэдлин, вставая.

– Нет-нет, – шепнул я. – Там кто-то стоит снаружи. Позволь, я сойду вниз и поговорю с ним.

Кое-как одевшись, я тихонько спустился по лестнице. Отпер заднюю дверь и направился к окну Белл. Едва завернув за угол, я увидел прежнего молодого франта в лихо заломленной шляпе и с хлыстом в руке. Он стоял под окном и, запрокинув голову, смотрел вверх.

– Эй! – крикнул я и кинулся к нему.

Он обернулся на звук моего голоса, и я сумел рассмотреть его лицо. Он был молод и красив. На губах его играла полуулыбка, словно он готовился отпустить какую-то острóту. Он недоговорил и не отозвался на мой оклик, а, быстро нырнув за росший рядом большой вечнозеленый куст, скрылся из виду. Я побежал туда, но незнакомца не обнаружил. Вокруг были густые заросли кустарника, и он вполне мог ретироваться незамеченным. Поискав еще минут десять и удостоверившись, что малый удрал, я вернулся в дом. Мэдлин с зажженной лампой в руках громко окликала меня сверху, проснувшиеся слуги начали спрашивать, в чем дело, распищался Пеграм, и только в комнате Белл стояла тишина. Мэдлин заглянула в приоткрытую дверь: сестра спокойно лежала в постели. Не говоря ни слова, жена вернулась к нам, и мы еще долго обсуждали с ней происшедшее.

Утром я решил дать Белл возможность объясниться и за завтраком обратился к ней с вопросом:

– Ты, наверно, слышала ночью шум?

– Да, – ответила она спокойно. – Ты поймал его?

– Нет, – раздраженно бросил я, – и очень об этом жалею.

– Что бы ты с ним сделал, если бы поймал? – Гораздо медленней и сосредоточенней, чем обычно, Белл полила свою овсянку сливками.

– Что бы сделал? Понятия не имею. Но ясно одно: я бы ему внушил, что не позволю чужакам шляться по ночам под нашими окнами.

Последнее замечание заставило Белл слегка покраснеть, но она промолчала, и разговор на эту тему заглох.

Сцена за завтраком глубоко огорчила нас с Мэдлин. Мы убедились окончательно: Белл известно, что мы осведомлены о ее знакомстве с молодым человеком, но она по-прежнему не собирается ни объясняться, ни оправдываться. Она поступила с нами безобразно, и мы волей-неволей дали ей это понять. Держалась она притом тише воды ниже травы, ничем не походя на то веселое и беззаботное создание, каким была еще недавно.

Я убеждал Мэдлин пойти к Белл и по-родственному с ней поговорить, но она отказалась.

– Нет, – покачала она головой, – я слишком хорошо ее знаю. Добром это не кончится. Если произойдет ссора, я не хочу быть зачинщицей.

По мне, возникшая неловкость была не многим лучше ссоры, и я решил положить ей конец. Я сделаю все возможное, чтобы ночные визиты юноши прекратились. Мнение мое о Белл уже никогда не будет прежним, но если наглого субъекта удастся удалить, а Уилл Креншо вернется и поведет себя так, как положено серьезному кавалеру, все еще может сложиться благоприятно.

И тут, как это ни странно, мне подумалось, что обещанный призрак придется теперь очень даже кстати. Перебирая в уме способы удаления тайного поклонника Белл, я понял, что задача эта совсем не проста. Пристрелить его я не могу, и как помешать встречаться двум молодым людям, над которыми у меня нет никакой власти? Что, если ожидаемый призрак облегчит мне эту задачу? Если он обнаружит такую же любезность и сговорчивость, как предшественник, его можно будет убедить поспособствовать ради благополучия семейства разрыву этой не сулящей ничего доброго связи. Если он согласится присутствовать на свиданиях молодых людей, дело будет улажено. По собственному опыту мне было известно, что подобный свидетель отнюдь не облегчает процесс ухаживания, а в данном случае, как я надеялся, сделает его и вовсе невозможным.

Каждую ночь, дождавшись, когда домочадцы отправятся на покой, я совершал обход прилегавшей к дому территории, осматривал веранды и балконы, трубы и фигурный конек крыши в надежде встретить то самое привидение, чье будущее пришествие еще недавно так отравляло мне жизнь. Не забывал я и о прежнем, ныне служившем в России призраке: для моих целей он сошел бы ничуть не хуже.

На третью или четвертую ночь своих бессонных блужданий я встретил на тропинке довольно близко к дому того самого молодого человека, из-за которого начался сыр-бор. Негодование мое не знало предела. Луна была притушена кудрявыми облаками, но я разглядел, что держится он все тем же гоголем, шляпу сдвинул слегка набекрень, упирается в землю широко расставленными ногами, а в сцепленных за спиной руках держит хлыст. Я проворно шагнул к нему.

– Эй-эй, сэр! – крикнул я.

Он как будто совсем не удивился.

– Как поживаете? – спросил он, кивнув.

– Как вы смеете, сэр, вторгаться сюда? – вскричал я. – Я застаю вас здесь уже вторично и хочу, чтобы вы поняли: вам следует немедля убраться восвояси. Если я еще раз поймаю вас на своей земле, к вам будут приняты меры, как к нарушителю границ чужих владений.

– Вот уж не желал вас беспокоить, – отозвался незнакомец. – А теперь позвольте сказать, что я избегал вас по мере сил, но, поскольку вы, очевидно, твердо вознамерились свести со мной знакомство, мне остается только пойти вам навстречу и вступить в контакт.

– Дерзости оставьте при себе! Отвечайте: что вас сюда привело?

– Что ж, – произнес он с легким смешком, – если вам желательно знать, почему бы и нет. Я приходил повидаться с мисс Белл.

– Чертов наглец! – Я замахнулся своей увесистой тростью. – Прочь с моих глаз, не то я разобью вам голову.

– Ну так и разбейте!

Бить его по голове мне не хотелось, и я, крутанув трость, нацелил удар в правую ногу.

Трость прошла насквозь через обе ноги! Это был призрак!

Растерявшись, я отпрянул, наступил на край клумбы и с размаху сел на нее. Язык присох у меня к гортани. Не то чтобы мне раньше не случалось видеть призрака, но данный случай поразил меня до глубины души.

– Полагаю, теперь вы знаете, кто я. – Призрак приблизился и встал передо мной. – Мой предшественник говорил, что ваша супруга не благоволит к призракам и от вас обоих лучше держаться подальше. Но насчет мисс Белл он меня не предупреждал. И клянусь, сэр, если бы даже и предупредил, меня бы это не остановило, ведь только ради этой очаровательной юной леди я здесь и нахожусь. Я – дух Бака Эдвардса; семь десятков лет назад его знал всяк и каждый в нижней части этого округа. Я всегда был неравнодушен к дамам, сэр, и ни разу не упустил шанса за кем-нибудь приволокнуться. Правда, я не знал меры в этом пристрастии, чем вызвал гнев некоего ревнивца по фамилии Рагглз, который однажды, ранним сентябрьским утром, застрелил меня на дуэли. С тех пор я по временам являюсь в дома, где живут красивые девицы, – на моем счету уже больше десятка.

– Вы хотите сказать, – спросил я, снова обретя дар речи, – будто дух может вернуться в этот мир, чтобы ухаживать за девушкой?

– Ну что за вопрос?! – воскликнул фантом. – По-вашему, возвращаться в этот мир за развлечениями дано только старым скрягам и брошенным девицам? Как бы не так, сэр! Любой из нас, кто хоть чего-нибудь стоит, непременно вернется, если представится возможность. Ей-богу, сэр, я ведь ухаживал еще за бабушкой мисс Белл! Мы были превеселая юная пара, вы уж мне поверьте! Никто ничего не заподозрил, и это нас еще больше забавляло.

– Что же, вы намерены здесь обосноваться и строить куры моей свояченице? – встревожился я.

– Ну разумеется. Я ведь уже сказал, я здесь как раз за этим!

– Неужели вы не понимаете, что можете наделать бед? Не приведут ли ваши действия к разрыву помолвки между нею и одним достойнейшим джентльменом, которому мы все желаем…

– Разрыв помолвки? – Призрак Бака Эдвардса расплылся в довольной ухмылке. – На моей совести столько разбитых помолвок! Перед уходом со сцены я как раз проделал что-то подобное. Она отказала в своей руке джентльмену, который меня застрелил.

Было ясно, что дух не испытывает ни малейшего раскаяния.

– Если это вам все равно, – взвился я, – подумайте хотя бы о том, что по вашей вине у юной леди могут испортиться отношения с ее самыми преданными друзьями и ничего доброго такое развитие событий не сулит.

– Послушайте, приятель, – отпарировал призрак, – если вы с женой действительно так преданы мисс Белл, вы не станете делать глупости и поднимать шум.

Я не нашел что на это ответить, но заверил с большой горячностью, что собираюсь открыть мисс Белл глаза на ее ухажера и тем положить конец всей интриге.

– Как же, как же, откройте ей глаза на то, что она прогуливалась и вела беседы с кавалером своей бабушки! Думаю, если она пороется в бумагах старой леди, то найдет там и кое-какие из моих писем. Да она с перепугу лишится рассудка! Сойдет с ума как пить дать. Уж я-то знаю женщин, сэр.

– Я тоже, – простонал я.

– Не надо волноваться, – посоветовал призрак. – Просто оставьте девицу в покое, и все пойдет тихо-мирно. Доброй ночи.

Я направился в спальню, но не заснул. История кошмарная. За свояченицей волочится призрак! На чью долю выпадало такое испытание? А ведь я должен перенести его в одиночестве. Нет никого, с кем я мог бы поделиться этим секретом.

После этого мне не единожды попадался на глаза зловредный призрак франта былых времен. Он шаловливо мне кивал, но я не удостаивал его ни словом. Как-то днем я вошел в дом, чтобы поискать жену, и, естественно, забрел в комнату, где стояла кроватка Пеграма. Ребенок спал, рядом никого не было. Я признавал, что он красивый мальчик и, судя по всему, славный, но, несмотря на это, мне невольно хотелось видеть его слегка подросшим или же достигшим такого состояния, чтобы матери не нужно было, выражаясь фигурально, все время держать его под крылом. Если бы в ее жизни Пеграм занимал чуть меньшее место, а я чуть большее, надежды, которые я связывал с нашим браком, были бы реализованы более полно.

Занятый этими мыслями, я поднял глаза и узрел по ту сторону кроватки мерзкий дух Бака Эдвардса.

– Хорошенький мальчик, – сказал он.

При виде того, как призрак бесстыдно внедрился в святая святых моего дома, я вознегодовал до крайности.

– Как же ты мне осточертел! – вскричал я.

И тут в комнату вошла Мэдлин. Бледная и суровая, она шагнула прямо к кроватке и взяла ребенка. Потом повернулась ко мне.

– Я стояла в дверях и видела, как ты смотрел на мое дитя. И слышала, что ты ему сказал. Я это подозревала и раньше.

И вышла с Пеграмом на руках.

При появлении Мэдлин призрак исчез. Обиженный и злой, поскольку прежде не слышал от жены подобных речей, я сбежал по лестнице и вылетел за порог дома. Бродил я долго, в голове вертелись черные мысли. Вернувшись домой, я обнаружил записку от жены. В ней было сказано:

«Ушла с Пеграмом к тете Ханне, забрала Белл. Не могу жить с человеком, которому „осточертел“ мой ребенок».

Убитый горем, я подумал, что есть в этом мраке хотя бы одна утешительная искра. Мэдлин забрала Белл. Первым моим побуждением было кинуться за ней и все объяснить, но я быстро сообразил, что придется рассказать ей про призрака и тогда она наверняка откажется жить с Пеграмом в доме, где нечисто. Выходит, чтобы вернуть жену, я должен отказаться от этого прекрасного дома! Два дня я ломал себе голову и мрачно бродил по окрестностям.

Во время одной из таких печальных прогулок я наткнулся на призрака.

– Что вы здесь делаете? – удивился я. – Мисс Белл уехала.

– Знаю, – кивнул призрак со своим обычным наглым и самодовольным видом. – Но я ее дождусь. Ваша жена, когда будет возвращаться, непременно возьмет с собой юную мисс.

Тут меня осенило. Нет худа без добра. Белл не вернется. Что бы там ни было, у наглого призрачного волокиты не останется предлога являться в мой дом.

– Пока вы здесь, она не вернется! – выкрикнул я.

– Не верю, – ответил призрак хладнокровно.

Более я эту тему не затрагивал. У меня сложился план, и злиться на столь эфемерное существо не было никакого резона. Однако я мог бы добыть у него кое-какие сведения.

– Скажите-ка, если по той или иной причине вы покинете мой дом и откажетесь от данного, так сказать, поста, займет ли ваше место кто-нибудь другой?

– Чтобы я ушел? И не мечтайте, – фыркнул он. – Ваши уловки бесполезны! Но раз вам так приспичило знать, то уж скажу: если мне вздумается уйти в отставку, вакансию в тот же час заместит другой дух.

– Но что же делает это место столь привлекательным для духов, тогда как есть сотни и тысячи таких домов, где привидения никогда не показывались? – С досады я топнул ногой.

– Старина, – произнес призрак, скрещивая руки на груди и глядя на меня из-под полуопущенных век, – привлекает привидений не дом, а кое-кто внутри дома. Пока вы здесь, привидения не переведутся. Но не стоит из-за этого переживать. У всякого дома своя напасть: где крысы, где малярийная зараза, а где привидения. До встречи!

И я остался один.

Итак, вот она, ложка дегтя от призрака, – от нее вовек не избавиться. С тяжестью в сердце и в ногах я поплелся через рощу в мое некогда счастливое жилище.

Не прошло и получаса, как там появилась Белл. Она прибыла утренним поездом и с собой прихватила только маленькую сумочку. Я удивленно уставился на нее.

– И трех дней не вытерпела, – приветствовал я ее, – так замучила любовная лихорадка?

– Рада слышать это от тебя, – ответила Белл, опускаясь на стул, – значит, я правильно угадала твои мысли. Я сбежала от Мэдлин, чтобы доискаться, чем вызван этот ваш жуткий раздор. Она пересказала мне твои слова, и я не верю, что они относились к Пеграму. И теперь я хочу задать тебе вопрос. Есть ли в происшедшем хоть толика моей вины?

– Нет, прямой, во всяком случае, нет. – Приободренный тем, что только что услышал, я добавил: – Но этот твой тайный визитер или приятель замешан по уши.

– Я догадывалась, что дела обстоят именно так. А теперь, Джордж, мне нужно тебе кое-что сказать. Боюсь, ты будешь потрясен.

– В последнее время я пережил столько потрясений, что подготовлен едва ли не ко всему.

– Ну так вот, человек, с которым я иногда виделась и которого ты однажды застал у меня под окном, – не человек, а призрак.

– Так ты знала? Я-то знал, но думал, ты даже не подозреваешь.

– Ну да, – отвечала Белл. – Я его разгадала чуть ли не сразу. Сначала растерялась и даже перетрусила, но скоро поняла, что вреда от призрака никакого. Ты не представляешь себе, как это было забавно. Привидения мне всегда нравились, но чтобы познакомиться и общаться – такого я не ожидала.

– Так ты все время знала, что это не настоящий человек! – воскликнул я, не переставая удивляться.

– А как же иначе?! – возмущенно фыркнула Белл. – По-твоему, я могу познакомиться таким образом с настоящим человеком и вести с ним разговоры через окно? Я не собиралась ничего рассказывать вам с Мэдлин, так как знала, что вы не одобрите это развлечение и тем или иным способом положите ему конец. Теперь же я от души раскаиваюсь, что промолчала.

– Да, – согласился я, – признание избавило бы нас от многих неприятностей.

– Но Джордж, ты не представляешь себе, какой он уморительный! Чудной старомодный кавалер – и эдакий самодовольный!

– Ага. При жизни он ухаживал за твоей бабушкой.

– А каков нахал! Вбил себе в голову, будто я принимаю его за настоящего человека! Однажды, когда мы беседовали, он попятился и вступил в розовый куст, а потом так и стоял, вперемешку с розами и листьями!

– И ты все время знала!

Слова эти произнес поблизости какой-то гулкий голос. Быстро обернувшись, мы увидели призрак Бака Эдвардса, но на прежнего щеголя он не походил. Шляпа была сбита на затылок, спина ссутулена, голова опущена, ноги косолапили, руки болтались как плети.

– Да, – подтвердила Белл, – я знала все время.

Призрак глянул на нее увядшим, туманным взором, а потом не улетучился, по своей привычке, мгновенно, а начал медленно, неуверенно испаряться. Сперва расплылось тело, потом голова, остались только шляпа и сапоги. Они тоже постепенно растаяли в воздухе, и последним напоминанием о былом весельчаке Баке Эдвардсе нам послужил кончик бессильно повисшего на несколько мгновений хлыста.

– Он ушел, – сказала Белл. – Больше мы его не увидим.

– Да, он ушел. Думаю, гордый дух призрака сломило то, что ты прознала о его истинной природе. А теперь скажи, что мы будем делать с Мэдлин?

– Это ведь к призраку относилось твое «осточертел»?

– Конечно.

– Тогда ступай и расскажи ей.

– О призраке и обо всем?

– А как же.

Вместе мы отправились к Мэдлин, и я открыл ей всю правду. Она уже успела остыть и предавалась печали. Едва я замолк, она, как была вся припеграмленная, кинулась мне в объятия. Я прижал жену и ребенка к груди, и мы прослезились от радости.

Когда возвратившийся домой Уилл Креншо выслушал эту историю, он заверил, что его это не волнует.

– Тоже мне соперник, – заметил он. – Шансов у него никаких, даже призрачных.

– Но ты смотри, не упусти своего, – предупредила Мэдлин. – Круг претендентов на такую девушку, как Белл, едва ли ограничится каким-то призраком.

Креншо учел ее совет, и осенью пара поженилась. Венчание состоялось в небольшой церковке поблизости от нашего дома. Свадьбу сыграли скромно, присутствовали только домашние. По завершении церемонии я то ли почувствовал, то ли увидел (но точно не услышал) легкий вздох, прозвучавший совсем рядом.

Обернувшись, я заметил призрак Бака Эдвардса, сидевший на ступенях алтаря. Голова его была опущена, руки, державшие шляпу и хлыст, небрежно покоились на коленях.

– Подумать только, сэр! – воскликнул он. – Не остановись я в свое время, пошел бы к алтарю и сделался бы дедом Белл!

Эта мысль меня повеселила.

– Поздно уже что-то исправлять, – ответил я.

– Нашел что ляпнуть во время венчания! – с упреком шепнула Мэдлин и ткнула меня локтем в бок.

Мне шел двадцать второй год, и я только что окончил колледж. Предстояло выбрать себе занятие, и я не стал долго колебаться. В дальнейшем я – по правде, не менее решительно – отказался от своего выбора, но эти два года моей юности, при всем сумбуре и эмоциональном напряжении, оказались приятным и полезным опытом, и я никогда о них не жалел. Мне нравилась теология, и во время учебы в колледже я увлеченно изучал труды доктора Чаннинга[33]. Это была теология благодатная и благоуханная – роза веры, заботливо освобожденная от шипов! И затем (наверняка в связи с этим моим увлечением) меня потянуло в старую Школу богословия[34]. Из мест, где разыгрывается человеческая драма, я издавна имел на примете заднюю сцену, и мне показалось, что сыграть свою роль с успехом и снискать некоторую долю оваций (на худой конец, от самого себя) я мог бы как раз в этом уединенном прибежище безобидной казуистики, с респектабельной перспективой по одну сторону и зелеными лугами, в соседстве с лесными просторами, по другую. Кембридж с тех пор, на взгляд любителей лесов и полей, переменился к худшему, и упомянутая его часть лишилась значительной доли своей двойной – пасторальной и академической – безмятежности. А тогда она представляла собой нечто прекрасное и удивительное – университетскую твердыню посреди леса. Нынешнее состояние старой Школы богословия никак не связано с моей историей, и я нисколько не сомневаюсь в том, что под ее окнами по-прежнему бродят в летних сумерках юные старшекурсники, поклонники догм и доктрин, обещая себе приобщиться когда-нибудь к этому тонкому сибаритству. Что до меня, то я не был разочарован. Я поселился в квадратной комнате, просторной, но сумрачной, с глубокими оконными нишами, развесил по стенам гравюры с картин Овербека[35] и Ари Шеффера[36], в углублениях по сторонам высокой каминной полки разместил, тщательно расклассифицировав, свою библиотечку и взялся за изучение Плотина[37] и Блаженного Августина[38]. Среди моих однокашников нашлось двое или трое неглупых людей и хороших товарищей, с которыми я иной раз бражничал у камелька; так что благодаря увлекательному чтению, глубокомысленным беседам, умеренным возлияниям и протяженным прогулкам по сельской местности процесс моего посвящения в богословские тайны протекал не без приятности.

С одним из упомянутых приятелей я сблизился особенно тесно, и мы немало времени проводили вместе. К несчастью, из-за хронической слабости колена он вел в основном сидячую жизнь, я же любил много ходить, и потому наши привычки не вполне совпадали. В моих ежедневных прогулках мне сопутствовали обычно только трость в руке и книга в кармане. Но мне и не требовалось никакой компании, достаточно было размять ноги и подышать вольным воздухом. Должен, однако, добавить, что недостаток общения я возмещал при помощи пары очень зорких глаз. Я был в превосходных отношениях со своими глазами: они неустанно подмечали все, что случалось по дороге, и пока им было интересно, я тоже не скучал. Примечательная история, которой я собираюсь поделиться, стала мне известна как раз благодаря их наблюдательности. Окрестности нашего старинного университетского города красивы и сегодня, но тридцать лет назад они были еще красивей. В той стороне, где голубеют вдали невысокие Уолтемские холмы, пока не повыскакивали, как грибы по осени, многочисленные картонные домишки, не было модных коттеджей, противопоставленных скромным лугам и запущенным садам, – контраст, от которого впоследствии не выиграла ни одна из составляющих пейзажа. Кривые проселки, помнится, имели вид более естественный и захолустный, а вдоль них одинокие жилища на пологих травянистых склонах, под обязательным высоким вязом с растрепанной, как пшеничный сноп, листвой, венчались натянутыми на самые уши колпаками из гонта[39], а никак не модными нынче французскими крышами[40], отчего вы сравнили бы их с морщинистыми деревенскими старухами, которым никогда не придет в голову заменить строгий родной чепец на капор без полей, тем самым нескромно выставляя на всеобщее обозрение свое почтенное чело.

Зима случилась малоснежная и притом очень холодная; дороги схватило морозом, и мне нечасто приходилось отменять из-за слякоти прогулку. Одним пасмурным декабрьским днем я прошелся до соседнего городка Медфорд[41] и возвращался домой размеренным шагом, любуясь бледными и холодными, как обычно бывает зимой, тонами западного небосклона – прозрачным янтарным и блеклым розовым, – благодаря которым в моем воображении возникали тронутые скептической усмешкой уста красивой женщины. Шагая в сгущавшихся сумерках, я набрел на незнакомую дорожку и подумал, что по ней, наверное, можно срезать путь. Идти оставалось три мили, а я припозднился и был бы рад свести их к двум. Я свернул и минут через десять обратил внимание, что этой дорогой, по всем признакам, редко кто пользуется. Колеи от колес были старые, и тишина вокруг царила какая-то особенная. И все же впереди виднелся дом, а значит, сквозной проезд все же имелся. По одну сторону высился откос, а на нем рос яблоневый сад, спутанные ветки которого полосой грубого черного кружева завешивали холодный розовый закат. Вскоре я добрался до дома, и он тут же меня заинтересовал. Остановившись перед ним, я, сам не понимая почему, стал пристально, однако не без робости в него вглядываться. Дом мало чем отличался от большей части окрестных жилищ, но определенно принадлежал к самым красивым из них. Он стоял на зеленом косогоре – рядом, как полагается, никнущий вяз, на макушке, как полагается, старый добрый гонт. Но он был очень велик и построен – это сразу бросалось в глаза – из очень прочного, основательного дерева. И лет он простоял немало: обильно украшенные искусной резьбой по дереву двери и карнизы указывали, самое позднее, на середину прошлого века. Все это когда-то было выкрашено белой краской, но широкая спина времени так долго истирала притолоки, что природный рисунок дерева проступил наружу. За домом рос яблоневый сад – кривые деревья, все в сучках и наростах, выглядели в сумеречном освещении жалкими и больными. Ржавые, без поперечин ставни на окнах были плотно закрыты. Признаки жизни отсутствовали, дом казался совсем пустым, и все же, задержавшись рядом, я ощутил в нем нечто знакомое – услышал его речь. Я все время вспоминаю о том, как впервые увидел это серое колониальное строение[42], и лишний раз убеждаюсь, что первое впечатление иногда бывает сродни пророчеству, ведь, в конце концов, моя неожиданная догадка не была оправдана никакими вескими причинами.

Я отступил и перешел на другую сторону дороги. Небо, перед тем как померкнуть, озарилось красными закатными лучами, тронувшими на мгновение посеребренный временем фасад дома. Размеренно, одно за другим, вспыхнули и заиграли причудливым светом стеклышки в веерообразном окошке над дверью. Потом закат погас, и картина сделалась еще мрачнее, чем прежде. И тут я, нимало не сомневаясь, сказал себе: «Все просто: это дом с привидениями!»

Почему-то я сразу себе поверил, и, поскольку находился снаружи, эта мысль меня позабавила. Облик дома говорил сам за себя, я нашел верное объяснение. Если бы полчаса назад мне задали по этому поводу вопрос, я, как подобает молодому человеку, который видит в сверхъестественном исключительно объект для юмора, ответил бы, что домов с привидениями не бывает. Однако, разглядывая это жилище, я понимал, что пустые вроде бы слова наполняются живым смыслом: над домом тяготела сверхъестественная тайна.

И чем дольше я смотрел, тем эта тайна делалась весомей. Я обошел дом кругом, пробуя заглянуть в щели в ставнях, с ребяческим азартом взялся за дверную ручку и осторожно попытался ее повернуть. Если бы она подалась, вошел бы я внутрь? Осмелился бы потревожить таинственную тишину за порогом? К счастью, моя храбрость не подверглась испытанию. Портал оказался на удивление стоек, и поколебать его не удалось. Наконец я, многократно оглядываясь, пошел прочь. Идти пришлось дольше, чем я рассчитывал, но вот впереди показалась большая дорога. За поворотом обнаружился вскоре уютный, опрятный домик, из разряда тех, где привидения ни в коем случае не водятся, – жилище, не знающее зловещих тайн, а знающее только процветание и благополучие. Его стены светились в сумерках чистой белой краской; увитое виноградом крыльцо было прикрыто на зиму соломой. От дверей как раз отъезжала старая одноконная карета с двумя визитерами. Через незанавешенные окна я разглядел гостиную с горящей лампой и стол, накрытый для раннего чаепития, устроенного ради удобства гостей. Хозяйка дома проводила друзей до ворот и там задержалась, отчасти чтобы проследить за каретой, которая со скрипом покатила прочь, а отчасти чтобы бросить вопросительный взгляд на меня, в полутьме проходившего мимо. Это была молодая женщина, миловидная и энергичная, с внимательными темными глазами, и я осмелился остановиться и задать ей вопрос:

– Дом на проселочной дороге, единственный, в миле отсюда… не скажете ли, кому он принадлежит?

Женщина задержала на мне взгляд и вроде бы слегка покраснела.

– Никто из наших по этой дороге не ходит, – бросила она.

– Но это короткий путь в Медфорд, – возразил я.

Женщина помотала головой.

– Может, короткий, а может, и нет. Так или иначе, но мы там не ходим.

Я был заинтригован. Чтобы бережливые янки пренебрегали возможностью срезать путь? Это было неспроста.

– Но вы по крайней мере знаете этот дом?

– Да, видела.

– И кто хозяева?

Женщина усмехнулась и перевела взгляд в сторону, словно бы подозревала, что незнакомый человек отнесет ее слова на счет деревенских суеверий.

– Думаю, те, кто там обитает.

– Но разве там кто-то живет? Все ведь закрыто.

– Не важно. Они никогда не выходят, да и с улицы никто не входит. – И моя собеседница отвернулась.

Я осторожно тронул ее за рукав.

– Вы хотите сказать, что это дом с привидениями?

Женщина отстранилась, покраснела, прижала палец к губам и поспешила обратно в дом. Занавески на окнах тут же задернулись.

Несколько дней это маленькое приключение не выходило у меня из головы, но мне не хотелось им с кем-либо делиться. Если привидений нет, то не стоит выдавать, что у меня разыгралась фантазия, а если они есть, то пусть эта чаша лакомой жути достанется мне одному. Разумеется, я решил снова пройтись тем же путем и через неделю, в последний день года, так и поступил. Я приблизился к дому с противоположного направления, но примерно в тот же час, что раньше. Темнело, небо было обложено низкими серыми облаками, завывал ветер, закручивая медленным вихрем и гоняя по голой твердой земле черные от мороза листья. Меланхолическое строение словно бы собирало вокруг себя зимний полумрак, дабы непостижимым образом в нем раствориться. Я едва ли отдавал себе отчет в цели своего прихода, но смутно ощущал, что, если в этот раз ручка повернется и дверь откроется, буду обязан набраться храбрости и ступить внутрь. Кто эти таинственные жильцы, на которых намекала достойная хозяйка дома на углу? Что местные видели или слышали – о чем потом рассказывали друг другу? Дверь все так же упорно не поддавалась, моя беспардонная возня с запором не побудила никого распахнуть одно из верхних окон или высунуть наружу загадочно-бледное лицо. Я осмелился даже взяться за ржавый молоток и раз пять стукнуть, но глухие звуки замирали, не пробудив эха. От безнаказанности становишься нахальней; не знаю, что бы я предпринял дальше, если бы в отдалении, на той же дороге, по которой я пришел, не показался одинокий пешеход. Чтобы кто-нибудь не увидел, как я слоняюсь вокруг жилья, о котором идут дурные толки, я отступил в густую тень соседних сосен, откуда мог наблюдать, оставаясь незамеченным. Путник приближался, и я понял, что он направляется прямиком к дому. Он был невысок и немолод и внимание привлекал в первую очередь его объемистый плащ военного покроя. Опираясь на прогулочную трость, незнакомец шел медленно, затрудненной, прихрамывающей походкой, но притом весьма решительно. Свернув с дороги, он последовал вдоль едва заметной колеи и в нескольких ярдах от дома остановился. Поднял голову и окинул фасад пристальным взглядом, словно считал окна или разыскивал какие-то приметы. Потом снял шляпу и медленно, церемонно изобразил подобие почтительного поклона. Пока незнакомец стоял с непокрытой головой, я сумел хорошо его рассмотреть. Как сказано выше, это был малорослый старик, но к нашему миру он принадлежал или потустороннему, определить было трудно. Его голова смутно напоминала портреты Эндрю Джексона[43]. Короткие седые волосы стояли торчком, худое бледное лицо было гладко выбрито, глаза под густыми, сохранившими черноту бровями сверкали как алмазы. По лицу, как и по плащу, в нем можно было угадать старого солдата, отставного военного в невысоком чине, но даже для такого персонажа он выглядел чересчур эксцентрично. Завершив приветствие, незнакомец подошел к двери, порылся в складках плаща, спереди гораздо более длинного, чем сзади, и извлек ключ. Неторопливо и аккуратно вставил его в замок и, вероятно, повернул. Но дверь открылась не сразу; вначале незнакомец, приникнув к ней ухом, прислушался, а после оглядел в обоих направлениях дорогу. Удовлетворенный или успокоенный, он налег своим старческим плечом на дверную филенку и толкнул. Дверь подалась – за ней открылась непроглядная темнота. На пороге незнакомец снова остановился, снял шляпу и проделал тот же поклон. Потом вошел и тщательно закрыл за собой дверь.

Но кто же он и с какой целью явился? Он мог бы быть персонажем сказки Гофмана[44]. Привиделся он или существует в реальности, живет в этом доме или дружен с хозяевами? Что означала в любом случае загадочная церемония, которую он проделал, и как он собирался в полном мраке передвигаться по дому? Я вышел из укрытия и стал присматриваться к окнам. В просветах между створками ставней последовательно вспыхивали огоньки. Очевидно, незнакомец зажигал всюду свет; неужели он собирается затеять вечеринку – пирушку с привидениями? Я изнывал от любопытства, но не видел способа его удовлетворить. У меня мелькнула мысль просто-напросто постучать в дверь, но такой поступок не подобал воспитанному человеку, а кроме того, мог разрушить чары, если таковые существовали. Я прошелся вдоль фасада и осторожно попробовал на прочность ставни одного окна. Это окно устояло, но со следующим мне повезло больше. Конечно, затея была рискованная: меня могли увидеть обитатели дома или (что еще хуже) я сам мог увидеть такое, что пришлось бы раскаяться в своей дерзости. Но, как уже было сказано, меня подталкивало любопытство, а риск приятно щекотал нервы. Через просвет в ставнях я заглянул в освещенную комнату: на каминной полке горели две свечи в старинных латунных шандалах. Очевидно, это была малая гостиная; обстановка, уютная и старомодная, сохранилась с прежних времен и включала в себя стулья и диваны с холщовой обивкой, обычные столики из красного дерева и вышитые картинки в рамах на стенах. Но даже с мебелью комната имела странный, нежилой вид: столы и стулья были расставлены в строгом порядке, мелкие предметы и безделушки отсутствовали. Я видел не все и мог только догадываться, что справа находится большая двустворчатая дверь. Она явно была открыта, и через нее проникал свет из соседнего помещения. Я немного подождал, но в гостиную никто не входил.

Наконец я заметил, что на стену напротив двустворчатой двери легла большая тень; это значило, что в соседней комнате кто-то есть. Тень была длинная и причудливая, но можно было догадаться, что человек сидит боком и совершенно неподвижно. Мне показалось, что я узнаю торчащие волосы и горбатый нос старика. В его позе наблюдалась странная скованность; он сидел и как будто что-то внимательно рассматривал. Я долго наблюдал за тенью, но она ни разу не шелохнулась. Когда мое терпение уже подходило к концу, тень стала медленно перемещаться, выросла до потолка и расплылась. Не знаю, что бы я увидел дальше, но какая-то неодолимая сила заставила меня закрыть ставни. Что это было – робость или деликатность? Не могу сказать. Тем не менее я не торопился уйти, ожидая, что мой приятель покажется опять. Я не был разочарован, старик действительно появился; выглядел он в точности как прежде и обставил свой уход тем же церемонным порядком. (Перед этим я успел заметить, что огоньки в просветах ставней потухли.) За дверью он обернулся, сдернул с себя шляпу и отвесил низкий поклон. Меня так и подмывало с ним заговорить, но я позволил ему мирно удалиться. И руководила мной, могу сказать, исключительно деликатность… запоздалая – скажете вы. Мне казалось, что он имел право осудить меня за устроенную мной слежку, хотя я со своей стороны не считал, что позволил себе лишнее, поскольку речь шла о привидениях. Я еще немного понаблюдал за тем, как старик неспешно спустился на одинокую дорогу и заковылял по ней дальше. Потом я, размышляя на ходу, направился в обратную сторону. Я был не прочь последовать в отдалении за незнакомцем и узнать, что с ним будет дальше, но постеснялся, а кроме того, признаюсь, предпочел растянуть удовольствие от своего открытия – отщипывать от этого цветка лепесток за лепестком.

И я, как зачарованный, не переставал вновь и вновь втягивать в себя аромат диковинного цветка. Я снова и снова проходил мимо дома на боковой дороге, но не видел ни старика в плаще, ни других путников. Дом, казалось, избегал лишних глаз, и я не собирался никому о нем рассказывать: тайна может открыться одному следопыту, сказал я себе, но никак не двоим. В то же время я был бы благодарен за любой случайный луч света, пролившийся на это дело со стороны, но откуда его ждать, оставалось загадкой. Я думал, что наткнусь где-нибудь на старика в плаще, но дни шли, а он не показывался, и я перестал надеяться. И все же было понятно, что старик живет поблизости, иначе бы он не совершил свое паломничество пешком. Если бы пришлось добираться издалека, его наверняка привез бы какой-нибудь старинный кабриолет с большим верхом и желтыми колесами – транспортное средство такое же гротескное и почтенное, как седок. Однажды я решил прогуляться по кладбищу Маунт-Оберн[45], которое в ту свою раннюю пору, в отличие от нынешней, представляло собой полный очарования лес. Кленов и берез было больше, чем ив и кипарисов, и усопшим лежалось просторно. Это был не город мертвых, а скорее деревня, и задумчивый пешеход не встречал на каждом шагу назойливые напоминания о гротескной стороне наших претензий на посмертный почет. Я собирался насладиться предвестиями весны – одним из тех теплых дней на исходе зимы, когда охваченная дремотой земля делает первый глубокий вдох, готовясь сбросить с себя оковы сна. Солнце скрывалось за дымкой, но все же грело, и из самых дальних, потаенных уголков медленно уходила стужа. Полчаса я бродил по кривым кладбищенским дорожкам и вдруг на скамье, напротив вечнозеленой изгороди с южной стороны, узрел хорошо знакомую фигуру. Хорошо знакомой я ее называю потому, что этот образ часто посещал мои воспоминания и фантазию, хотя наяву я видел его лишь однажды. Старик сидел спиной ко мне, но этот просторный плащ нельзя было ни с чем спутать. Ну вот он наконец, тот самый посетитель дома с привидениями, и вот она, возможность с ним заговорить! Я проделал обходной маневр и приблизился к нему спереди. Он заметил меня еще в конце аллеи и продолжил сидеть неподвижно, сложив руки на рукоятке трости и наблюдая за мной из-под черных бровей. Издали эти брови выглядели устрашающе; они были единственным, что я видел на лице старика. Но, приблизившись, я успокоился, так как сразу почувствовал, что внешность бедного старого джентльмена уж слишком эксцентрична и он не может быть так свиреп на самом деле. Эта воинственная физиономия представляла собой не более чем карикатуру. Я остановился перед ним и вежливо спросил разрешения присесть рядом, чтобы немного отдохнуть. Он ответил исполненным достоинства жестом согласия, и я опустился на скамью. Отсюда я смог скрытно его рассмотреть. Солнечным утром он выглядел не менее чудно, чем в ненадежном сумеречном освещении. Застывшие черты лица напоминали топорную резьбу по дереву. Глаза горели, нос устрашал, рот выражал непреклонность. И все же вскоре, когда старик медленно повернулся и смерил меня пристальным взглядом, я понял, что за этой зловещей маской прячется очень кроткий человек. Я даже подумал, что он был бы рад улыбнуться, но мышцы, раз навсегда задубевшие в грозной гримасе, ему не повиновались. Мысль, что он может быть сумасшедшим, я отбросил: ровный блеск глаз не говорил о безумии. На самом деле в его лице читалась просто-напросто неизбывная грусть; возможно, мозг у него был цел, но сердце разбито. Одежда была поношенная, но чистая и аккуратная; старый синий плащ подвергался регулярной чистке уже, наверное, полвека.

Я поспешил похвалить на редкость теплую погоду; незнакомец тут же отозвался тихим мягким голосом, какой странно было слышать из этих воинственных уст:

– Очень приятное место.

– Люблю гулять по кладбищам, – подхватил я, поздравляя себя с тем, что затронул многообещающую тему.

Моя хитрость удалась – старик обернулся, уставил на меня свой горящий хмурый взгляд и ответил невесело:

– Гулять, да. Гуляйте, пока гуляется. Настанет день, когда и вам определят место на кладбище, и тогда уж придется лежать смирно.

– Совершенно верно. Однако, знаете ли, говорят, что некоторым случается гулять и после этого.

Тут его устремленный на меня взгляд скользнул в сторону.

– Вы меня не поняли? – спросил я осторожно.

Он по-прежнему смотрел в одну точку.

– Некоторые, знаете ли, гуляют и после смерти, – пояснил я.

Наконец обернувшись, старик смерил меня еще более зловещим взглядом.

– Вы в это не верите, – сказал он просто.

– Почему вы так решили?

– Потому что вы молоды и глупы.

Это было сказано совсем не грубо и даже ласково, но тоном человека зрелого, пережившего тяжкий опыт, в сравнении с которым все другое представляется ерундой.

– Молод, это верно, – возразил я, – но не думаю, что так уж глуп. Однако, если я скажу, что не верю в привидения, большинство людей ко мне присоединится.

– Большинство людей глупцы! – воскликнул старик.

Я не стал спорить и перевел разговор на другие темы. Собеседник держался настороженно, смотрел с вызовом, отвечал односложно, и все же у меня создалось впечатление, что наше знакомство стало для него некоторым событием, причем приятным. Было заметно, что он одинок и ему нечасто выпадает случай поболтать. Он пережил какие-то беды, из-за которых ушел от мира и замкнулся в себе, но струна общительности в его одряхлевшей душе не порвалась, и, по-моему, он испытал удовольствие оттого, что она еще способна звучать. Наконец старик сам стал задавать вопросы и предположил, что я студент.

– Я изучаю богословие, – ответил я.

– Богословие?

– Теологию. Готовлюсь к духовному сану.

Тут взгляд старика сделался странно пытливым, после чего снова скользнул в сторону.

– Значит, есть некоторые вещи, которые вам стоит знать, – проговорил он наконец.

– Я охоч до знаний. Что вы имеете в виду?

Он словно бы не слышал вопроса, но продолжал меня изучать.

– Мне нравится ваше лицо, – проговорил он. – Похоже, вы трезвомыслящий человек.

– О, трезвее некуда! – воскликнул я, утратив на миг это самое трезвомыслие.

– Думаю, вы свободны от предубеждений, – продолжал мой собеседник.

– Значит, вы больше не считаете меня глупым?

– Я остаюсь при своем мнении, когда говорю о тех, кто не верит, что души усопших могут возвращаться. Они глупцы! – Старик яростно стукнул тростью о землю.

Мгновение поколебавшись, я спросил в лоб:

– Вы видели привидений?

Похоже, он нисколько не смутился.

– Вы правы, сэр! – ответил он с подчеркнутым достоинством. – Этот вопрос для меня не голая теория. Чтобы понять, во что верить, мне не пришлось штудировать старые книги. Я знаю! Этими самыми глазами я видел усопшую душу так же близко, как вижу вас!

При этих словах зрачки его так расширились, словно он действительно видел нечто необычное. Я не мог противоречить – я готов был поверить ему.

– Это было очень страшно? – спросил я.

– Я старый солдат… Я не боюсь!

– Когда это было… и где?

По недоверчивому взгляду старика я понял, что слишком тороплю события.

– О подробностях я, с вашего разрешения, умолчу, – сказал он. – У меня нет права о них распространяться. Я нарушил молчание только оттого, что терпеть не могу, когда об этом предмете отзываются легкомысленно. Запомните на будущее, что вы виделись с одним очень правдивым старым человеком, который заверял и клялся честью, что встречал привидение!

Решив, судя по всему, что сказано достаточно, мой собеседник встал. Вероятно, его сдерживали робость, гордость, страх быть высмеянным, воспоминания о саркастических выпадах, с которыми довелось столкнуться в прошлом; но я подозревал, что в то же время его одолевают прямо противоположные побуждения, такие как старческая словоохотливость, чувство одиночества, потребность в сочувствии и – почему бы и нет – симпатия, которую он столь любезно ко мне проявил. Было ясно, что торопить старика не следует, но я надеялся снова с ним повстречаться.

– Чтобы придать своим словам больший вес, – добавил он, – я, с вашего позволения, представлюсь. Капитан Даймонд, сэр. Состоял на военной службе.

– Было бы приятно снова с вами увидеться.

– Мне тоже, сэр! – И, воинственно – хотя и с самыми дружественными чувствами, – размахивая тростью, мой новый знакомый удалился деревянной походкой.

Обдумав, к кому можно обратиться, я поспрашивал двоих-троих знакомых, известно ли им что-нибудь о капитане Даймонде, но они ничем мне не помогли. Под конец я стукнул себя по лбу и обозвал болваном, так как лишь сейчас вспомнил о том источнике сведений, который ни разу меня не подвел. У достойной особы, за чьим столом я регулярно обедал и чьим гостеприимством пользовались за определенную помесячную плату другие студенты, имелась сестра – особа столь же достойная и куда более словоохотливая. Означенная сестра, известная как мисс Дебора, представляла собой законченный образец того, что зовется старой девой. Будучи калекой, она никогда не выходила на улицу, а днями напролет сидела у окна, между птичьей клеткой и цветочным горшком, и вышивала какие-то мелкие штучки для белья – непонятного назначения канты и оборки. Мастерством, как меня заверили, она владела превосходно, и ее изделия высоко ценились. Неходячая и заключенная в четырех стенах, она, однако, всегда бывала в хорошем настроении, и с ее свежего круглого личика не сходила улыбка. Притом мисс Дебора отличалась острым, подвижным умом и недюжинной наблюдательностью и больше всего на свете любила дружескую беседу. Лучшим подарком для нее бывали минуты, когда кто-то – а предпочтительно, думаю, юный студент-богослов – подсаживался к залитому солнцем подоконнику для «обмена мнениями». «Выкладывайте, сэр, – спрашивала она обычно, – каким очередным художеством порадовала нас библейская критика?», поскольку любила в шутку ужасаться современным рационалистическим тенденциям. Однако сила ее философии была неодолима, и, как рационалист, я уверен, она превосходила нас всех, а при желании могла бы задать такой вопрос, что смутился бы и дерзновеннейший из нашей компании. Из ее окна открывалась перспектива на весь город – или, скорее, на всю страну. Знания приходили к ней сами, пока она сидела в своем кресле-качалке, что-то напевая тихим надтреснутым голосом. Она первой узнавала новости и последней их забывала. У нее копились все городские сплетни и подробнейшие сведения о людях, которых она никогда не видела. Когда я спросил мисс Дебору, откуда она все знает, она ответила просто: «О, я наблюдаю!» «Наблюдайте внимательно, – сказала она однажды, – а где вы находитесь, не имеет значения. Хоть в темном чулане. Нужно только с чего-нибудь начать, а дальше одно потянет за собой другое – все в мире связано. Заприте меня в темном чулане, и, понаблюдав за темнотой, я пойму, что кое-где она гуще. И потом – дайте только срок – доложу вам, где нынче собирается обедать президент Соединенных Штатов». Как-то я сказал ей комплимент: «Ваша наблюдательность остра, как ваша игла, а суждения безупречны, как стежки».

Конечно же, мисс Дебора слышала о капитане Даймонде. Было время, когда о нем болтали на каждом углу, но мало-помалу скандал, связанный с его именем, заглох.

– Что это был за скандал? – спросил я.

– Он убил свою дочь.

– Как так – убил? – воскликнул я.

– Нет, не мышьяком, не кинжалом и не пулей! Словом. А еще говорят, что у женщин язык страшнее пистолета! Он ее проклял… самым страшным проклятием… и она умерла!

– А что она сделала?

– Пустила к себе молодого человека, который ее любил и которому ее отец отказал от дома.

– Дом… ну понятно! Дом за городом, в двух или трех милях отсюда, на заброшенной дороге.

Перекусывая нитку, мисс Дебора смерила меня пристальным взглядом.

– Что вам известно об этом доме?

– Немногое, – ответил я. – Я его видел. Но я бы хотел услышать что-нибудь от вас.

Но тут мисс Дебора, против своего обыкновения, проявила скрытность.

– Вы ведь не назвали бы меня суеверной? – спросила она.

– Вас? Да вы просто воплощение трезвого ума.

– Что ж, в каждой нитке есть гнилое место и в каждой игле – зерно ржавчины. Я бы не хотела распространяться об этом доме.

– Вы не представляете себе, как раздразнили мое любопытство.

– Понимаю и сочувствую. Но меня этот разговор выведет из равновесия.

– Что в нем может быть для вас неприятного? – спросил я.

– Неприятность случилась у одной моей подруги. – Мисс Дебора подкрепила свои слова кивком.

– А что сделала ваша подруга?

– Она выдала мне историю капитана Даймонда, которую он ей поведал под большим секретом. Он был к ней неравнодушен, потому и поделился. Но просил ее молчать и предупредил, что, если она проговорится, с ней случится что-то ужасное.

– И что с ней случилось?

– Она умерла.

– О, все мы смертны. Ваша подруга дала ему обещание молчать?

– Она не приняла этот разговор всерьез и не поверила капитану Даймонду. Она пересказала его мне, а тремя днями позже заболела воспалением легких. А еще через месяц я, сидя на этом самом месте, шила для нее погребальный покров. С тех пор я ни словом не упоминаю эту историю.

– Она очень странная?

– Странная, но притом забавная. От нее бросает в дрожь и одновременно хочется смеяться. Но не надейтесь ее из меня вытянуть. Уверена, стоит мне проговориться, и я тут же всажу себе в палец иглу и не позднее чем через неделю умру от столбняка.

Я оставил мисс Дебору в покое и ушел, но с тех пор регулярно, дня через два-три, приходил после обеда и садился рядом с ее креслом-качалкой. Капитана Даймонда я больше не упоминал, сидел молча и делал ножницами надрезы на тесьме для окантовки. И вот однажды она заметила, что я плохо выгляжу. И бледен как полотно.

– Это я умираю от любопытства, – объяснил я. – Потерял аппетит. Не обедал сегодня.

– Вспомните жену Синей Бороды![46]

– От меча или от голода – какая разница, от чего принять смерть!

Но мисс Дебора молчала, и в конце концов я с театральным вздохом встал и пошел к двери. У порога она меня окликнула и указала на стул, который я только что освободил.

– Я не так жестока, – сказала она. – Садитесь, и если нам назначено погибнуть, то по крайней мере погибнем вместе. – И в немногих словах она поведала мне все, что знала о тайне капитана Даймонда. – У старика был необузданный характер, дочь он любил, но свое слово считал законом. Он выбрал для нее мужа и сообщил о своей воле. Мать девушки умерла, отец с дочерью жили вдвоем. Дом он получил в приданое за миссис Даймонд; у капитана, полагаю, не было ни гроша. После свадьбы Даймонды туда переехали, и капитан завел фермерское хозяйство. У бедной девушки был возлюбленный – молодой человек с бакенбардами, из Бостона. Однажды вечером капитан, вернувшись домой, застал их вместе; юношу он схватил за шиворот, а дочь стал проклинать последними словами. Молодой человек крикнул, что она его жена, и капитан спросил ее, правда ли это. Она ответила – нет! Разъярившись еще больше, капитан повторил свое проклятие, отрекся от дочери и велел ей идти за порог. Дочь упала в обморок, но отец продолжил бушевать, ушел и в сердцах хлопнул дверью. Через несколько часов он вернулся и обнаружил, что в доме пусто. На столе лежала записка от молодого человека, в которой тот утверждал, что капитан убил свою дочь, и, повторив, что состоит с ней в браке, заявил о своем праве самому предать земле ее останки. Тело он увез с собой в кабриолете! Капитан в ответном грозном послании написал, что не верит в смерть дочери, но, так или иначе, считает, что для него она умерла. Через неделю среди ночи ему явился ее призрак. Тогда-то, полагаю, он поверил в ее смерть. Призрак являлся несколько раз, и кончилось тем, что он поселился в доме. Старик от этого страдал, потому что гнев его остыл и сменился горем. Он решил уехать, а дом продать или сдать в аренду, но тем временем эта история вышла наружу, призрак видели и другие люди, о доме пошла дурная слава, и сбыть его с рук не получалось. Другой собственности, кроме дома и фермы, у старика не было, равно как и иных средств к существованию. Лишившись жилья и не получая арендной платы, он делался нищим. Но призрак дочери не знал жалости, как прежде не знал жалости отец. Полгода капитан боролся, а потом сдался. Надел старый синий плащ, взял трость и приготовился покинуть дом и жить милостыней. Тогда призрак смягчился и предложил соглашение. «Оставь дом мне, – заявил дух дочери, – на нем мое клеймо. Уходи жить в другое место. Но чтобы у тебя были средства, я стану твоим съемщиком, ведь другого тебе не найти. Я сниму у тебя дом и буду вносить плату». И призрак назвал сумму. Старик согласился и с тех пор раз в три месяца приходит за деньгами!

Этот рассказ вызвал у меня смех, но, признаюсь, и испуг тоже, потому что мои собственные наблюдения в точности его подтверждали. Разве не был я свидетелем того, как старик явился за очередной выплатой; как, судя по всему, ожидал, пока призрачная квартирантка отсчитывала деньги; как плелся в темноте обратно, пряча в складках ветхого синего плаща монеты, столь странным образом полученные? Я удержал свои соображения при себе, так как решил, что продолжу наблюдать, дам истории созреть и лишь после этого с удовольствием угощу ею мисс Дебору.

– Уверены ли вы, – спросил я, – что у капитана Даймонда нет других средств к существованию?

– Никаких. Ни трудится, ни прядет…[47] дух его содержит. Ценная это собственность – дом с привидениями!

– И какой монетой расплачивается призрак?

– Добрым американским золотом и серебром. Есть только одна особенность: все монеты отчеканены в годы, предшествующие смерти девушки. Странное смешение материального и духовного!

– А щедр призрак или скуп? Велика ли арендная плата?

– Думаю, старик живет неплохо, на табак и вино ему хватает. Снимает домик у реки, вход с бокового фасада, есть палисадник. Там он проводит свои дни, ему прислуживает старая чернокожая женщина. Несколько лет назад капитан много расхаживал по городу, был узнаваемой фигурой, большинству была известна связанная с ним легенда. Но в последнее время он замкнулся в себе; сидит у камелька и ничем не интересуется. Может быть, впадает в детство. Но надеюсь, – сказала мисс Дебора в заключение, – он не утратит способность передвигаться, потому что, если не ошибаюсь, одно из условий сделки заключалось в том, что он должен сам являться за арендной платой.

Ни одному из нас, похоже, не грозила кара за разглашение тайны; мисс Дебору я видел в последующие дни: она напевала за работой и выглядела такой же бодрой, как обычно. Сам я безбоязненно продолжал наблюдения. Я неоднократно бродил по большому кладбищу, но, к своему разочарованию, капитана Даймонда не встречал. Однако же у меня был план, который сулил удачу. Я вычислил, что регулярные походы старика за арендной платой приходились на последний день месяца. Впервые я видел его тридцать первого декабря, а следующий визит в дом с привидениями, вероятно, должен был состояться в последний день марта. Ждать оставалось недолго, и вот заветная дата наступила. Я двинулся в путь вечером, предполагая, что встреча приурочена к сумеркам. Я не ошибся. Недолгое время я слонялся вокруг дома, чувствуя, что сам подобен неупокоенному духу, и тут появился капитан. Он держался так же, как в прошлый раз, и был одет в тот же плащ. Я снова спрятался и проследил за тем, как капитан исполнил перед дверью уже знакомый мне церемониал. В просветах между ставнями загорелись один за другим огоньки, и мне вновь удалась дерзновенная попытка приоткрыть то же самое окно. Снова я видел большую тень на стене, недвижную и исполненную мрачной торжественности. Но ничего другого я не разглядел. Наконец старик вышел, проделал перед домом свой фантастический селям[48] и на шатких ногах удалился во тьму.

Спустя месяц с лишним я вновь встретил старика на кладбище Маунт-Оберн. В воздухе стоял весенний звон: щебетали, рассказывая о своих зимних странствиях, птицы, теплый западный ветер тихо шелестел в свежей листве. Старик, по-прежнему кутаясь в огромный плащ, сидел на залитой солнцем скамье. Сразу меня узнав, он кивнул с видом старого паши, отдающего приказ сделать мне секир-башку, но было заметно, что он рад нашей встрече.

– Я вас долго высматривал, – сказал я. – Нечасто вы здесь бываете.

– А чего вы хотели? – спросил старик.

– Приятно побеседовать. В прошлый раз я получил большое удовольствие.

– Вам было интересно?

– Очень!

– И вы не приняли меня за сумасшедшего?

– Сумасшедшего? Ну что вы, сэр… – запротестовал я.

– Я самый здравый человек в этой стране. Я знаю, все умалишенные так говорят, но у них обычно не бывает доказательств. А у меня есть!

– Верю, – согласился я. – Но мне любопытно, какие в этом случае возможны доказательства.

Капитан помолчал.

– Я вам расскажу. Однажды я ненамеренно совершил страшное преступление. Теперь за это расплачиваюсь. В этом смысл моей жизни. Я не собираюсь увиливать, я все понимаю и смотрю своей участи в лицо. Молить, противиться, спасаться – ни о чем таком я не мыслил. Расплата ужасна, но я с ней примирился. Я повел себя как философ!

Если бы я был католиком, то мог бы уйти в монастырь и провести остаток дней в посте и молитве. Это было бы не искуплением, а попыткой от него уклониться. Я мог бы разбить себе голову – или сойти с ума. Но это не для меня. Я готов понести кару – со всеми последствиями такого решения. А они, как я уже говорил, ужасны! Это случается четыре раза в год, по определенным дням. Так продолжается два десятка лет и кончится только с моей смертью. Это моя повинность, ради нее и живу. Так я об этом думаю. По-моему, разумная позиция!

– Достойная восхищения! – воскликнул я. – Но меня переполняет и любопытство, и сочувствие.

– В первую очередь любопытство, – поддел меня собеседник.

– Ну, если бы я знал точно, что с вами стряслось, я бы испытывал большую жалость.

– Весьма признателен. Мне не нужна ваша жалость, она мне не поможет. Я вам кое-что расскажу, но не для собственного, а для вашего блага. – Надолго замолкнув, он стал оглядываться, словно опасался, как бы его не подслушали. Я изнывал от нетерпения, но он меня разочаровал. – Вы по-прежнему изучаете теологию? – спросил он.

– А как же, – ответил я с долей раздражения, которую, быть может, не сумел скрыть. – За полгода эту премудрость не освоишь.

– Полагаю, вы правы, если осваивать исключительно по книгам. Вы ведь знаете поговорку: «Опыт – лучший учитель»? Вот я в теологии поднаторел.

– Понимаю, вы учились на собственном опыте, – сочувственно кивнул я.

– Вы, конечно, читали о бессмертии души, знакомы с умствованиями на эту тему Джонатана Эдвардса и доктора Хопкинса[49] и решили, опираясь на источники, что теория верна. А я видел все вот этими глазами, осязал вот этими руками! – Он вскинул вверх свои стариковские кулаки и грозно ими потряс. – Такое свидетельство весомей, но как же дорого я за него заплатил! А вам лучше учиться по книгам, – наверное, так вам суждено. Вы очень хороший юноша и никогда не отяготите свою совесть преступлением.

Руководимый юношеским легкомыслием, я ответил, что и хорошему юноше, будущему доктору богословия, не чужды, как я надеюсь, человеческие страсти.

– Но у вас спокойный, доброжелательный нрав, – возразил старик. – Таков и я – сейчас! Однако в прежние времена я бывал жесток… очень жесток. Вам следует это знать. Я убил собственное дитя.

– Ваше дитя?

– Я поверг ее наземь и оставил умирать. Меня не повесили только потому, что она умерла не от моей руки. Виной всему слова – мерзкие, непростительные. Слова поступкам рознь, нами правит великий закон! Так вот, сэр, я могу утверждать, что ее душа бессмертна. Мы уговорились встречаться четыре раза в год, и это моя кара!

– Она вас не простила?

– Простила, как прощают ангелы! И именно это невозможно вынести – то, как она спокойно и ласково на меня глядит. Лучше бы она вонзила мне в сердце кинжал… О боже, боже мой! – Капитан Даймонд склонил голову на руки, сцепленные на рукояти трости.

Я был поражен и тронут. Пока он сидел в такой позе, задавать вопросы казалось неуместным. Прежде чем я решился снова заговорить, капитан медленно встал и плотнее закутался в свой старый плащ. Он не привык делиться своими бедами, и воспоминания разбередили ему душу.

– Мне пора, – сказал он. – Поплетусь восвояси.

– Может быть, мы еще встретимся, – сказал я.

– Стар я, суставы болят, слишком далеко мне сюда добираться. Приходится себя щадить. Бывает, месяц кряду только и делаю, что сижу в кресле да курю трубку. Но с вами я бы охотно увиделся. – Замолкнув, старик остановил на мне взгляд, одновременно добрый и устрашающий. – Наверное, иной раз хорошо было бы пообщаться с юной, неиспорченной душой. Новое знакомство – это всегда приобретение. Как вас зовут?

В кармане у меня лежал томик «Мыслей» Паскаля[50], где на форзаце были написаны мое имя и адрес. Я вручил книгу своему старшему другу.

– Возьмите, будьте так любезны. Я очень люблю эту книгу, и она вам кое-что обо мне расскажет.

Старик взял книгу, медленно раскрыл и ответил мне благодарной улыбкой.

– Я не большой любитель чтения, но не откажусь от подарка – первого со времени… моего несчастья. И последнего. Спасибо, сэр!

И он удалился с томиком в руке.

В последующие недели я часто представлял себе капитана одиноко сидящим в кресле с трубкой в зубах. Больше он мне на глаза не попадался. Но я надеялся на удачу, и через три месяца, в последний день июня, мне показалось, что она близка. В июне сумерки наступают поздно, и я с нетерпением ждал их. Наконец в ясную летнюю погоду я снова посетил владения капитана Даймонда. Вокруг дома все зеленело, за исключением больных деревьев в саду на задворках: серые и печальные, они выглядели точно так же, как под декабрьским небом в день, когда я их впервые увидел. Приблизившись, я понял, что опоздал, ведь я планировал встретить капитана Даймонда на подходе к дому и смело попросить разрешения войти с ним вместе. Но он меня опередил, в окнах уже горели огоньки. Разумеется, я не захотел беспокоить старика во время встречи с призраком и стал ждать, когда он выйдет. Через некоторое время огоньки погасли, и капитан Даймонд выбрался наружу. В этот раз он не стал кланяться дому с привидениями, потому что заметил своего свободного от предубеждений юного друга, с видом скромным, но решительным утвердившегося у крыльца. Капитан остановился, созерцая меня с грозной гримасой, которая на сей раз вполне соответствовала ситуации.

– Я знал, что вы здесь, – сказал я. – И пришел намеренно.

С растерянным видом он беспокойно оглянулся на дом.

– Простите, если я позволил себе лишнее, – добавил я, – но вы сами меня поощрили.

– Откуда вы узнали, что я буду здесь?

– Догадался. Вы рассказали мне половину истории, а я домыслил вторую половину. Я очень наблюдателен; этот дом я заметил, когда однажды проходил мимо. Мне показалось, что с ним связана какая-то тайна. Когда вы любезно поделились со мной тем, что видите духов, я заключил, что такое возможно только в этом месте.

– В уме вам не откажешь! – воскликнул старик. – А что привело вас сюда именно сегодня?

Мне пришлось немного слукавить.

– О, я часто здесь бываю. Люблю смотреть на этот дом… он меня завораживает.

Старик повернулся и тоже посмотрел.

– Снаружи ничего особенного.

Очевидно, он понятия не имел о том, какое необычное впечатление производит наружность дома, и, слыша эти слова, тем более в сумерки, у самого порога мрачного обиталища, мне легче было поверить в то, что внутри его хозяину видится что-то странное.

– Я надеялся, мне как-нибудь выпадет случай заглянуть внутрь, – проговорил я. – Думал, вдруг я вас тут встречу и вы позволите мне войти. Мне хотелось бы увидеть то, что видите вы.

Капитан казался смущенным, однако не проявлял особенного недовольства. Он тронул меня за рукав.

– А вы знаете, что я вижу?

– Как знать, если не по опыту, говоря вашими собственными словами? Опыта я и хочу. Пожалуйста, откройте дверь, и войдем вместе.

Глаза капитана, блестевшие под навесом бровей, округлились, дыхание на миг замерло, а затем вырвалось подобием смешка, которое обратило его строгие черты в гротескную маску. И все это совершилось в полной тишине.

– Войти вместе? – простонал он. – Хотите, чтобы я вернулся туда раньше назначенного времени? Да предложи мне кто-то в тысячу раз бо́льшую сумму, и то бы я не согласился. – Порывшись в складках плаща, он предъявил мне горстку монет, завязанную в угол старого шелкового платка. – Я беру только то, что мне положено по договору!

– Но, когда я впервые имел удовольствие с вами беседовать, вы сказали, что это не так уж страшно.

– Я не говорю, что это страшно… теперь. Но это чертовски неприятно!

На последнем слове старик сделал ударение, заставившее меня задуматься. Тем временем мне почудился шорох, словно бы шевельнулись ставни на одном из верхних окон. Я поднял глаза, но все было тихо. Капитан Даймонд тоже погрузился в размышления. Внезапно он повернулся к дому.

– Если вы готовы войти в одиночку, – предложил он, – то ради бога.

– Вы меня подождете?

– Да, если вы не задержитесь надолго.

– Но в доме полный мрак. При вас горел свет.

Капитан вынул из глубин плаща спички.

– Берите. На столике в холле два подсвечника со свечами. Зажгите их, возьмите в руки по подсвечнику – и вперед.

– И куда мне идти?

– Куда угодно. Положитесь на привидение – оно вас найдет.

Не стану прикидываться, будто сердце мое при этом не забилось чаще. Но, надеюсь, давая старику знак открыть дверь, я держался с достоинством. Я настроился на то, что привидение действительно имеется. Тут я уступил позиции, но убеждал себя в том, что сохранить спокойствие все же возможно, если подготовиться и не дать застигнуть себя врасплох. Капитан Даймонд повернул ключ, распахнул дверь и с глубоким поклоном впустил меня внутрь. В темноте я услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Минуту я простоял не шевелясь и только храбро всматривался в непроницаемый мрак. Ничего не увидев и не услышав, я наконец зажег спичку. На столе обнаружилась пара медных подсвечников, заржавевших без использования. Я зажег свечи и отправился на разведку.

Передо мной высилась широкая лестница, огражденная старинной балюстрадой с тонкой, строгого рисунка резьбой, какая часто встречается в старых домах Новой Англии[51]. Отложив верхний этаж на потом, я прошел в комнату справа. Это была старомодная гостиная, скудно обставленная, с затхлым запахом, характерным для нежилых помещений. Подняв повыше свечи, я не увидел ничего, кроме пустых стульев и голых стен. За этой комнатой находилась та самая, в которую я заглядывал с улицы; как я и думал, их соединяла двустворчатая дверь. Здесь тоже никаких грозных призраков не наблюдалось. Я пересек холл и осмотрел комнаты с противоположной стороны дома; вдоль фасада располагалась столовая, где на большом квадратном столе скопилось столько пыли, что я мог бы написать на нем пальцем свое имя; позади была кухня с горшками и сковородками, которые уже вечность не соприкасались с огнем. Все выглядело мрачно, но не пугающе. Я вернулся в холл, приблизился к подножию лестницы и поднял выше подсвечники, чтобы, мысленно готовя себя к подъему, посмотреть, не проглянет ли что-то во тьме наверху.

Не могу описать, что я почувствовал, когда внезапно тьма ожила: казалось, она перемещается и густеет. Медленно (я употребляю это слово, потому что в напряженном ожидании ощущал минуты как века) она приобрела четкие очертания: большая фигура выдвинулась вперед и остановилась на вершине лестницы. Признаюсь честно, к тому времени меня охватило чувство, которому, как ни крути, надобно присвоить примитивное название – страх. Можно, конечно, прибегнув к поэтическому языку, наименовать свои ощущения Жутью, и к тому же с заглавной буквы, но это было то самое, от чего человек обращается в бегство. Я взвешивал этот страх, пока он рос, и он казался непреоборимым, потому что шел не изнутри, а снаружи и был воплощен в темном образе на верхушке лестницы. С грехом пополам я стал рассуждать – во всяком случае, попытался, как я помню. Я сказал себе: «Мне всегда представлялось, что привидения белые и прозрачные, а это тень, густая и непроницаемая». Потом напомнил себе, что это событие нерядовое, и если придется утратить разум от страха, то, пока он при мне, надо им пользоваться и ловить впечатления. Не сводя глаз с тени, я стал шаг за шагом отступать, добрался до стола и опустил на него свечи. Я сознавал, что самым правильным было бы решительно подняться по лестнице и встретить тень лицом к лицу, но ноги словно налились свинцом. А между тем мое желание исполнилось, передо мной маячил призрак. Я попытался рассмотреть его, чтобы запомнить и без лукавства утверждать впоследствии, что не утратил самообладания. Я спрашивал себя, как долго должен наблюдать и когда смогу с честью удалиться. Все эти мысли, разумеется, молнией пронеслись у меня в голове и были прерваны, когда тень снова зашевелилась. Из темного столба высвободились две белые руки и медленно поднялись туда, где следовало быть голове. Соединившись, они прижались к предполагаемому лицу, а когда опустились, лицо выступило из мрака. Туманное, белое, странное – во всех отношениях призрачное. Мгновение глаза смотрели на меня, рука – на этот раз одна – снова поплыла вверх и помахала туда-сюда. Что-то очень чудное было в этом жесте; он словно бы обозначал негодующее «прочь» и в то же время выглядел обыденным и фамильярным.

На фамильярность со стороны потустороннего Видения я никак не рассчитывал и был, можно сказать, разочарован. Прав был капитан Даймонд, сказав, что это «чертовски неприятно». Меня охватило сильнейшее желание пристойным и по возможности изящным способом удалиться со сцены. Хотелось при этом не выказать себя трусом, и я решил, что продемонстрирую крепость духа, если загашу перед уходом свечи. Отвернувшись, я так и поступил, добрался до двери, нащупал ее в темноте и распахнул. Внешний свет, почти уже потухший, на мгновение проник в дом, позволяя разглядеть пыльную обстановку и непроницаемый черный силуэт в глубине.

Капитана Даймонда я застал на лужайке под проступившими на небе звездами; он стоял, склоняясь над своей тростью. Посмотрев на меня внимательно, но недолго, он молча отошел, чтобы запереть дверь. После этой обязанности он исполнил следующую – прежний ритуал поклонения, а потом, не глядя на меня, заковылял восвояси.

Через несколько дней я прервал свои занятия и уехал на летние каникулы. Отсутствовал я больше месяца, и у меня было достаточно времени, чтобы осмыслить свой опыт в области сверхъестественного. Радовало то, что я не поддался позорной панике – не ударился в бегство, не рухнул без чувств, а выдержал испытание с честью. Тем не менее, отдалившись на три десятка миль от места своего подвига, я, конечно, испытал облегчение и еще долго предпочитал темноте дневной свет. Нервы у меня были очень перевозбуждены; это я осознал особенно ясно, когда под влиянием усыпляющего морского воздуха стал постепенно успокаиваться. Окончательно придя в себя, я попытался строго рационально оценить происшедшее. Безусловно, я что-то видел, воображение тут ни при чем; но только что? Меня охватила сильнейшая досада: нужно было вести себя смелее, подойти ближе и лучше рассмотреть привидение. Но рассуждать легко, а только кто бы на моем месте осмелился на большее? Шагнуть вперед было для меня невозможно физически. Был ли этот паралич вызван действием сверхъестественной силы? Не обязательно, ведь и фальшивый призрак, если в него поверишь, может творить такие же чудеса, как настоящий. Но почему этот темный фантом, махавший рукой, с такой легкостью меня убедил? Почему так глубоко проник в сознание? Безусловно, настоящий или фальшивый, это очень умный фантом. Я бы предпочел, чтобы он был настоящий. Во-первых, потому, что в таком случае я испугался не на пустом месте, а во-вторых, встреча с подлинным, удостоверенным гоблином – это то, чем в наши дни может гордиться человек довольно робкого десятка. В результате я решил, что лучше бы оставить привидение в покое и выбросить его из мыслей. Но против моей воли в уме снова и снова возникал дразнящий вопрос. Предположим, мне явилась дочь капитана Даймонда; если это так, то я действительно имел дело с ее духом. Ну а если, кроме ее духа, было и что-то еще?

В середине сентября я вновь водворился в царстве теологических теней, но с возвращением в дом с призраками торопиться не стал.

Близился последний день месяца – срок очередного визита бедного капитана Даймонда, но на сей раз я не был расположен его беспокоить, хотя, признаюсь, сердце мое сжималось от жалости, когда я представлял себе, как немощный старик один совершает в осенних сумерках свое тягостное паломничество. Тридцатого сентября в полдень я задремал над тяжелым томом ин-октаво[52], и тут в дверь тихонько постучали. Я пригласил посетителя войти, но никто не появился. Пришлось мне подняться и открыть дверь. Передо мной предстала пожилая негритянка – голова обхвачена алым тюрбаном, грудь перекрещена белой косынкой. Гостья молчала и не спускала с меня внимательных глаз, и на ее лице, как часто бывает с немолодыми представителями черной расы, отражались сугубая серьезность и благопристойность. Я стоял, вопросительно на нее глядя, и наконец она извлекла из своего объемистого кармана маленький томик. Это были «Мысли» Паскаля, которые я подарил капитану Даймонду.

– Пожалуйста, сэр, – произнесла гостья слабым голосом, – вы узнаете эту книгу?

– А как же, там на форзаце написано мое имя.

– Ваше – не кого-то другого?

– Если вам угодно, я напишу свое имя, чтобы вы могли сравнить почерк.

Мгновение гостья молчала, а потом отозвалась с достоинством:

– Это без толку, сэр, я не умею читать. Если дадите слово, мне будет достаточно. Я от джентльмена, которому вы дали книгу. Он велел мне отнести ее вам как знак – да, как знак… так он сказал. Он лежит больной и хочет вас видеть.

– Капитан Даймонд болен? – вскричал я. – Он что, очень плох?

– Совсем плох… дышит на ладан.

Пробормотав несколько сочувственных слов, я предложил немедленно пойти к капитану, если черная посланница меня проводит. Она с почтительной готовностью согласилась, и вскоре я следовал за ней по солнечным улицам, ощущая себя персонажем из «Тысячи и одной ночи», которого эфиопский раб ведет к потайной двери[53]. Мы с проводницей направились к реке и остановились на спускавшейся к берегу улице, у аккуратного желтого домика. Поспешно отворив дверь, негритянка впустила меня внутрь, и очень скоро я увидел моего старого знакомца. Он лежал в темной комнате, в постели, и был, судя по всему, очень слаб. Откинувшись на подушку, он неподвижно смотрел в потолок, волосы щетинились еще больше прежнего, выразительные черные глаза горели лихорадочным огнем. В скромной комнате царила безупречная чистота, говорившая о том, что моя темнокожая проводница служила хозяину верой и правдой. Капитан Даймонд, неподвижный и бледный на белой постели, напоминал статую грубой работы, какие встречаются на готических гробницах. Он глядел на меня молча; служанка меж тем удалилась и оставила нас одних.

– А, это вы, – произнес капитан наконец, – тот самый хороший юноша. Я ведь не ошибся?

– Надеюсь, нет. Согласен: я хороший юноша. Но мне очень жаль, что вы болеете. Что я могу для вас сделать?

– Я очень плох, совсем развалился, бедные старые кости так ноют! – С душераздирающим стоном он попытался повернуться ко мне.

Я стал спрашивать, чем он болеет и как долго пролежал в постели, но он едва слушал меня, ему явно не терпелось поговорить о другом. Схватив меня за рукав и притянув к себе, он поспешно шепнул:

– Вы ведь знаете, пришло мое время!

– Ну что вы, не может быть, – возразил я, ошибочно истолковав его слова. – Вы еще встанете, не сомневаюсь.

– Бог весть! Но я не о смерти, это чуть погодя. Я имел в виду, что мне пора идти в дом. Время получать арендную плату.

– И правда! Но вы не сможете пойти.

– Не смогу. Это ужасно. Я потеряю деньги. Даже если я умираю, они мне все равно нужны. Надо заплатить врачу. Нужны похороны, какие подобают приличному человеку.

– Срок – нынешний вечер? – спросил я.

– Да. На заходе солнца.

Он лежал и глядел на меня, а я на него. Внезапно я понял, почему он за мной послал. Я содрогнулся, но только в душе. С виду я был, наверное, спокоен, потому что капитан повторил тем же тоном:

– Я не могу потерять деньги. Нужно, чтобы пошел кто-то вместо меня. Я просил Белинду, но она даже слушать не хочет.

– Вы думаете, другому человеку отдадут плату?

– По крайней мере, мы можем попытаться. До сих пор я всегда приходил сам, так что не знаю. Но если вы скажете, что я очень плох, старые кости болят невыносимо, что я при смерти, то, может, она поверит. Она не допустит, чтобы я умер с голоду!

– Вы хотите, чтобы я пошел вместо вас?

– Вы там уже были однажды и знаете что и как. Вам страшно?

Я заколебался.

– Дайте мне немного подумать, и я отвечу.

Я обвел глазами комнату, где каждый предмет обстановки говорил о благопристойной бедности. Казалось, все эти изношенные, потертые вещи безмолвно взывают к моей жалости и решимости. Между тем капитан Даймонд слабым голосом продолжал:

– Думаю, она вам поверит; вы ей понравитесь; на вас написано, что вы безобидный человек. Сто тридцать три доллара, точная сумма. Спрячьте хорошенько, не потеряйте.

– Да, – сказал я наконец, – я пойду, и, если это будет зависеть от меня, завтра к девяти вы получите свои деньги.

Капитан, похоже, испытал большое облегчение; он схватил мою руку и слабо ее пожал. Вскоре я ушел и весь остаток дня старался не думать о предстоящем вечере, но, разумеется, только о нем и думал. Не стану отрицать, мне было тревожно; собственно, я не находил себе места и то надеялся, что тайна окажется не столь глубокой, как мне представлялось, то боялся обнаружить, что она лежит на поверхности. Часы тянулись медленно, но вот завечерело, и я отправился в путь. По дороге я сделал остановку у скромного обиталища капитана Даймонда, чтобы справиться о его здоровье и спросить, не захочет ли он дать мне еще какие-то указания. Старая негритянка, с видом степенным и совершенно бесстрастным впустила меня и в ответ на расспросы доложила, что капитан совсем захирел, за день ему сделалось еще хуже.

– Вам лучше бы не задерживаться, если хотите застать его в живых, когда вернетесь, – добавила она.

Я сразу понял, что ей известно, куда и зачем я направляюсь, хотя в ее тусклых черных глазах не зажглось ни искры, которая бы ее выдала.

– Но с чего бы капитану Даймонду умереть? – спросил я. – Да, он, кажется, очень слаб, однако мне непонятно, какой болезнью он страдает.

– Старость – вот его болезнь, – выразительно произнесла служанка.

– Но он не так уж стар. Ему лет шестьдесят семь или шестьдесят восемь, не больше.

Она помолчала.

– Он устал, измучился; невмоготу больше терпеть.

– Можно ненадолго с ним увидеться?

Служанка снова отвела меня в комнату больного. Даймонд лежал в той же позе, только с закрытыми глазами. Видно было, что он, как сказала служанка, совсем «захирел» и едва дышал. Тем не менее выяснилось, что после полудня у капитана побывал врач и заверил, что тревожиться не о чем.

– Он знать не знает, что делается, – коротко добавила Белинда.

Старик пошевелился, открыл глаза и чуть погодя узнал меня.

– Я отправляюсь, как вы знаете, – сказал я, – за вашими деньгами. Не хотите ли еще что-то сказать?

Медленно, с мучительным усилием старик приподнялся и оперся на подушки, но мне показалось, что он меня не понимает.

– В тот самый дом, – пояснил я. – К вашей дочери.

Слабой рукой он потер себе лоб и наконец выказал признаки понимания.

– А, да, – пробормотал он. – Я вам доверяю. Сто тридцать три доллара. Старыми монетами – все старыми монетами. – И уже энергичней, с просветлевшим взглядом добавил: – Будьте очень почтительны… очень учтивы. Если нет… если нет… – И его голос снова замер.

– О, ну конечно. – Я несколько принужденно улыбнулся. – Но что будет, если нет?

– Если нет, я узнаю! – мрачно заключил он, закрыл глаза и снова опустился на подушки.

Выйдя наружу, я достаточно уверенным шагом двинулся в путь. У дома я, в подражание капитану Даймонду, проделал умилостивительный поклон. Время я рассчитал так, чтобы прибыть к наступлению сумерек и сразу войти. Я повернул ключ, ступил за порог и закрыл за собой дверь. Зажег спичку и увидел на столике у входа те же два подсвечника. Зажег свечи и вошел с ними в гостиную. Там было пусто, я немного подождал, но никто не появился. Я обошел весь нижний этаж, и нигде передо мной не возник темный образ. В конце концов я снова вышел в холл и стал раздумывать, не подняться ли по лестнице.

Именно с лестницей была связана сцена, напугавшая меня в прошлый раз, и поэтому, приближаясь, я испытывал серьезные опасения. У подножия я помедлил, держась рукой за балюстраду и глядя вверх. Я настороженно ожидал, и, как оказалось, не зря. Медленно во мраке на верхней площадке сгустилась знакомая черная фигура. Это не была иллюзия, это была фигура, причем та же самая. Я дал ей время проявиться полностью и продолжил наблюдать. Она стояла и глядела на меня сверху, не показывая лица. Потом я решительно заговорил:

– Я пришел вместо капитана Даймонда, по его просьбе. Он очень болен и не встает с постели. Он умоляет, чтобы вы отдали плату мне; я немедленно отнесу ему деньги. – Фигура не двигалась с места и не шевелилась. – Капитан Даймонд пришел бы, но не может, – добавил я умоляюще. – Он прикован к постели.

Тут фигура медленно открыла лицо, являя мне туманную белую маску, и начала шаг за шагом спускаться по лестнице. Я инстинктивно стал отступать в направлении большой гостиной. Не спуская глаз с привидения, я задом наперед пересек порог. В середине комнаты я остановился и поставил подсвечники. Фигура приближалась, она походила на высокую женщину в прозрачном траурном одеянии. Вблизи я обнаружил, что у нее вполне человеческое лицо, только очень бледное и печальное. Мы всматривались друг в друга, я совсем успокоился, и мною руководило лишь сильнейшее любопытство.

– Отец серьезно болен? – спросило привидение.

От голоса – нежного, дрожащего и абсолютно человеческого – я подался вперед, чувствуя, что вновь теряю спокойствие. У меня вырвался удивленный возглас, потому что вместо бесплотного духа передо мной стояла красивая женщина, дерзкая лицедейка. И тут меня подтолкнул инстинктивный, неудержимый импульс – реакция на мое прежнее легковерие: я потянулся к длинной вуали, которая окутывала ее голову, и резко дернул. Вуаль почти полностью спала, и я воззрился в упор на статную красавицу лет приблизительно тридцати пяти. С одного взгляда я оценил все целиком: длинное черное одеяние, бледное, измученное горем лицо с гримом, делавшим его еще белее, ясные, блестящие глаза того же цвета, что у отца, и негодование в ответ на мою дерзость.

– Не для того, полагаю, вас послал сюда мой отец, чтобы я терпела от вас оскорбления! – крикнула она и, быстро схватив один из подсвечников, устремилась к двери. На пороге она помедлила, опять смерила меня взглядом и, вытащив из кармана кошелек, с возгласом: «Вот ваши деньги!» царственным жестом швырнула его на пол.

Колеблясь между изумлением и стыдом, я стоял на месте и наблюдал, как она выходит в холл.

Потом подобрал кошелек. И тут же раздался громкий крик и шум – что-то упало. В следующий миг, спотыкаясь, уже без подсвечника в руке, женщина вбежала обратно.

– Отец… отец! – с выпученными глазами крикнула она и кинулась ко мне.

– Ваш отец? Где?

– В холле. У подножия лестницы.

Я шагнул к двери, но женщина схватила меня за рукав.

– Он в белом, – крикнула она, – в рубашке! Это не он!

– Ваш отец дома, в постели, он тяжело болен.

Она внимательно, испытующе вглядывалась в меня.

– При смерти?

– Надеюсь, что нет, – ответил я неуверенно.

Она застонала и закрыла лицо руками.

– О господи, я видела его призрак!

Насмерть напуганная, она продолжала цепляться за мою руку.

– Его призрак? – в изумлении повторил я.

– Это расплата за мое затянувшееся сумасбродство! – продолжала женщина.

– Ах нет, это расплата за мою бестактность… за мою грубость!

– Уведите меня отсюда, уведите! – взмолилась женщина, не выпуская мою руку. – Не туда, бога ради, только не туда! – вскричала она, когда я двинулся было к холлу и парадной двери. – Вон туда, к черному ходу.

Подхватив со стола другой подсвечник, она повела меня через соседнюю комнату в заднюю часть дома. Оттуда, из судомойни или буфетной, имелся выход в сад. Я повернул ржавый запор, и мы вышли на прохладный воздух, под звезды.

Моя спутница плотнее закуталась в свое черное одеяние и, ненадолго задумавшись, остановилась. При всем волнении я не мог не испытывать острейшего любопытства. Взбудораженная и бледная, она в сумеречном освещении поражала своей живописной красотой.

– Все эти годы вы играли в весьма необычную игру, – проговорил я.

Она глядела исподлобья и, судя по всему, не хотела отвечать.

– А я ведь верил, когда сюда шел, – продолжал я. – В прошлый раз, три месяца назад, – помните? – вы очень меня напугали.

– Да, игра необычная, – ответила женщина наконец. – Но другого выхода не было.

– Разве он вас не простил?

– Простил, потому что считал умершей. А в жизни моей были вещи, которых он простить не мог.

Я поколебался, но все же спросил:

– А где ваш муж?

– У меня нет мужа. И никогда не было.

Жестом остановив дальнейшие расспросы, женщина быстро пошла прочь. Я вместе с ней обогнул дом и вышел на дорогу; она беспрерывно бормотала: «Это был он…он!» На дороге она остановилась и спросила, в какую мне сторону. Я указал направление, и моя спутница сказала:

– Мне в другую сторону. Вы пойдете к моему отцу?

– Прямиком, – заверил я.

– Дадите мне завтра знать, что вы там застанете?

– Охотно. Только как с вами связаться?

Женщина стала растерянно оглядываться.

– Напишите записку и положите под этот камень. – Она указала на один из лавовых камней в ограждении старого колодца. Я дал обещание, и она распрощалась. – Я знаю, куда идти. Все в порядке. Это старая история.

Быстро удаляясь во мрак в своем темном летящем одеянии, она напомнила мне фантастический образ, знакомый с нашей первой встречи. Я следил за ней, пока она не скрылась из виду, и только после этого широким шагом двинулся к городу, а там – прямиком к желтому домику у реки. Я взял на себя смелость войти без стука и беспрепятственно добрался до комнаты капитана Даймонда. У двери, на низенькой скамье, сидела, сложив руки, мрачная Белинда.

– Как он? – спросил я.

– Отошел.

– Умер?

Всхлипнув, она поднялась на ноги.

– Теперь он дух – с другими наравне!

В комнате лежал старик, затихший и окоченевший, теперь уже навсегда. Тем же вечером я составил записку, чтобы утром положить ее под камень у колодца, но судьба не дала мне выполнить обещание. Ночью я спал плохо, что и понятно, и, не находя себе места, встал и принялся ходить по спальне. Взглянув в окно, я заметил в небе на северо-западе красное зарево. Горел какой-то дом в окрестностях, причем пожар разбушевался вовсю. Где-то там находилось место моих вечерних приключений, и, стоя у окна, я вдруг вспомнил и осознал: ту свечу, которая сопровождала наше бегство, я загасил, но был и другой подсвечник, с которым женщина выходила в холл и которую – один Бог знает где – выронила в испуге. Днем я с запиской отправился в путь и свернул у знакомого перекрестка. Дом с привидениями представлял собой кучу обгоревших балок и дымящейся золы; крышку колодца сорвали те немногие соседи, кто нашел в себе смелость для борьбы с пламенем, которое наверняка сочли дьявольским промыслом. Камни ограждения были разбросаны, истоптанная земля вокруг превратилась в жидкое месиво.

Одна из главных особенностей характера Флаксмана Лоу состоит в том, что он всячески старается не привлекать к себе внимания. Если бы не это, в иллюстрированных журналах, конечно, было бы вдоволь его интервью. Однако образ жизни и занятия отличают его от обычных смертных, и он представляет собой фигуру одинокую и интригующую, живущую среди книг, сокровищ Египта и диковинных воспоминаний. Ему доводилось погружаться в глубины прошлого и совершать дерзкие экскурсы в обширное царство тайн, куда читающая публика благодаря нашим историям одним глазком заглянула тоже.

Атлет, египтолог, исследователь загадок психики, он ведет существование, поражающее своей пестротой: то дышит умственной атмосферой Шестой династии[54], а то бесстрашно сражается в одиночку с оппонентом, которому мог бы уступить, не навлекая на себя позора, даже храбрейший из людей. Но Флаксману Лоу ненавистна мысль об отступлении; идет ли речь о запутанной лингвистической проблеме или о сложнейшем и опасном психологическом феномене, он готов вести борьбу бесконечно. И вот этого скромного английского джентльмена, в чьей натуре соединились отчаянный авантюризм эпохи Регентства[55] и премудрость знатока наук, друзья ценят прежде всего за добродушную улыбку и всегдашнюю готовность помочь в любой нужде.

Нижеследующая история отличается от предыдущих тем, что не сводится к тайне какого-то дома или местности, где наблюдаются сверхъестественные явления; на ее страницах появляется еще одна фигура, сходная с мистером Лоу мощным интеллектом, всеохватными познаниями и исключительной силой воли, однако применяющая эти качества в совершенно иных целях.

Впервые доктор Калмаркейн возник на жизненном горизонте мистера Лоу в начале 1893 года. Мы не можем рассказывать здесь подробно об их взаимоотношениях, однако краткое описание одного или двух главных эпизодов окажется, надеюсь, вполне уместным. До января 1893 года мистер Лоу не знал о докторе Калмаркейне почти ничего, за исключением того факта, что это человек редкостно одаренный и весьма преуспевший в той научной области, которой мистер Лоу всецело себя посвятил. Было известно также, что Калмаркейн время от времени наведывается в город, чтобы день-два побродить по улицам, поприсутствовать, с гримасой крайнего презрения, на некоторых собраниях психических исследователей[56] и затем, вернувшись к себе в отдаленный уголок полуострова Айл-оф-Пербек[57], вновь кануть во мрак одиночества.

Более тесное взаимодействие этих великих соперников началось зимним вечером, когда лондонские мостовые слегка припудрило снежком. Три дня в небе медленно вспухала куча желто-серых облаков и гулял по перекресткам северный ветер.

Час был уже поздний, мистер Флаксман Лоу сидел один в своей квартире на Фассиферн-Корт, и тут перед ним появился джентльмен, на чьей одежде виднелись следы непогоды.

Сняв с себя плотный ульстер[58], посетитель, оказавшийся стройным молодым человеком, стряхнул со своей черной эспаньолки хлопья снега и в растерянности застыл перед Лоу.

– Не припомните ли вы первокурсника по фамилии д’Имиран, что поступил в Оксфорд в последний год вашего обучения там? – спросил он.

Мистер Флаксман Лоу протянул ему руку.

– Вы должны меня простить, – сказал он. – Бородка сильно изменила вашу внешность. Помню, мы часто встречались у вашего двоюродного брата, и поверьте, я очень рад вас видеть. А где Филд? Все еще в Китае?

Лоу успел уже рассмотреть посетителя. Он заметил блуждающий взгляд д’Имирана и признаки усталости и недосыпания на его лице.

– Да, согласно последним вестям, которые до меня дошли, охотится за насекомыми на реке Хуанхэ, – безразлично отозвался д’Имиран и, не сводя с Лоу своих черных глаз, добавил: – Мистер Лоу, меня привела сюда в этот час исключительно потребность поделиться с кем-нибудь одной тайной. Не знаете ли вы, случайно, доктора Калмаркейна? Это косматый великан, костлявый и нескладный. Длинный мясистый нос, темные, стального оттенка, лохмы, клочковатая борода, которую он во время разговора имеет обыкновение закручивать колечками.

– Немного знаю.

– Не так близко, конечно, как я. Последние полгода я прожил в его доме. Осмелюсь сказать, вы, наверное, задаетесь вопросом, дает ли мне право этот факт побеспокоить вас в половине одиннадцатого вечера, но…

Флаксман Лоу тем временем хлопотал о том, чтобы поудобней усадить гостя. Когда д’Имиран умолк, Лоу улыбнулся:

– Мой дорогой д’Имиран, посочувствовать тому, кто шесть месяцев тесно общался с Калмаркейном, я готов в любое время дня и ночи. Прошу, расскажите, что я могу для вас сделать.

– Я провел под его кровом двадцать семь недель, – продолжал д’Имиран, – и могу сказать одно: с каждым днем он становился мне все ненавистней. Его окружают тайны; однако если вы позволите мне рассказать мою историю, то достаточно о них узнаете. Понимаю, что явиться к вам с этой историей – недопустимая вольность с моей стороны, я не вправе отнимать у вас время; более того, опасаюсь, дело закончится тем, что вы надо мной посмеетесь. Но, кроме вас, мне обратиться не к кому. Любой другой обитатель Лондона, выслушав первые десять фраз, порекомендует мне посетить специалиста по нервным болезням и поменьше работать. Но уверяю вас, ничем подобным я не страдаю. Переутомления у меня нет, хотя допускаю, что последние полтора месяца я постоянно нахожусь под гнетом обстоятельств, о которых хочу вам поведать.

– Я целиком в вашем распоряжении и обещаю выслушать предельно внимательно и непредвзято, – заверил Лоу. – Вы ведь, если не ошибаюсь, изучали медицину?

Д’Имиран кивнул.

– Мне дали именную стипендию Скалли – и благодаря этому я посетил основные европейские школы медицины. Я служил хирургом-практикантом в госпитале Святой Марфы, выдержал самые разные экзамены – нужные и не очень. С год назад мне стало ясно, что пора при помощи накопленных знаний зарабатывать деньги, и один мой приятель, знавший об этом, познакомил меня с доктором Калмаркейном: тому как раз понадобился на время ассистент с таким, как у меня, набором знаний для помощи в научных исследованиях.

Условия он предложил настолько хорошие, что я сразу принял его предложение и в июне отправился в Дорсет, где расположен в уединении Кроусэдж, дом Калмаркейна. Вокруг на много миль простираются вересковые пустоши и песчаные дюны. Калмаркейн ведет там самое непритязательное существование; во всей округе, где о нем ходят недобрые слухи и при виде гиганта, размахивающего на ходу тяжелой желтой тростью, народ сворачивает с дороги на обочину, для него не нашлось иной прислуги, кроме единственной полуслепой и малоумной старухи. Если я начну пересказывать байки про его угрюмые, нелюдимые повадки, это займет у нас всю ночь. Лучше будет как можно быстрей перейти к самой тайне.

По сути, Калмаркейн – самый настоящий дикарь-отшельник, который восемнадцать часов в сутки отдает работе, и знания он накопил поистине невероятные. Цель своих исследований он хранит в секрете, и, признаюсь, по этому поводу у меня не возникало никаких догадок. Раза два я запускал пробный шар, чтобы выяснить, куда движутся наши изыскания, но ответом мне были хмурый взгляд и односложные фразы. В конце концов он заявил, что я не более чем наемный работник и плату получаю не за то, чтобы совать нос в дела нанимателя.

Случилось это в сентябре, когда Калмаркейн собирался в Ютландию[59], чтобы присутствовать на раскопках курганов, относящихся к бронзовому веку[60]. Правда, он смягчил свои слова чем-то вроде извинения и попросил меня остаться. Вернувшись, Калмаркейн изменил отношение ко мне. Он стал допускать меня в глубины своих исследований, пока они не затронули ту область, с которой я наотрез отказался иметь что-либо общее. С высоты своего роста он протянул ко мне лапищи, словно нацелившись задушить, но потом овладел собой и рассмеялся.

«Я-то думал, мистер д’Имиран, вами движет подлинная любовь к знаниям, – сказал он. – Должен напомнить вам слова профессора Клиффорда: „Никто, нигде и никогда не должен верить ничему без достаточных доказательств“[61]. Оба мы ищем истину, мистер д’Имиран, но в дальнейшем я буду иметь в виду вашу обостренную щепетильность. Сам я думаю, что в ее основе лежат непонятно как усвоенные вами суеверные средневековые предрассудки, согласно которым некоторые области знаний находятся под запретом».

Я ответил, что иные методы получения знаний действительно не дозволены.

Д’Имиран помедлил и провел платком по своим побелевшим губам.

– Мы оба проводили и проводим сейчас различные исследования, относящиеся к весьма загадочным предметам. Вам, несомненно, известен труд Калмаркейна «Возможности эфирной энергии[62]», исходящий из предпосылки, что указанная энергия может быть получена посредством мысли и ею же управляема. И вы представляете себе, куда это может завести…

– Я знаком с этой книгой.

– А теперь, пожалуйста, примите то, что я вам расскажу, как возможный факт, хотя, признаюсь, если бы не свидетельство собственных чувств, я самого себя бы в этом не убедил. После вышеупомянутого разговора я заметил, что Калмаркейн меня невзлюбил и его переполняет злоба, которую он тем не менее старался скрывать. Перехожу к главному. Я собираюсь предъявить вам два отдельных, не обязательно взаимосвязанных факта, доказывающих, что Калмаркейн обладает необычными возможностями.

Кроусэдж сооружен как пристройка к небольшой квадратной башне, которая, вероятно, гораздо старше остального дома. Верхняя часть башни служит Калмаркейну кабинетом, нижний этаж, сырой и выстланный плитами, пустует. На площадку перед кабинетом ведет каменная лестница, очень узкая и крутая. С одной стороны она примыкает к стене, а с другой нет даже перил, так что стоит поскользнуться или потерять равновесие – и ты летишь вверх тормашками на плиты пола. Однажды вечером Калмаркейн, находившийся в моей лаборатории, послал меня в башню за какими-то бумагами. Прежде мне не дозволялось посещать кабинет одному.

При себе я имел свечу, а одет был, надо сказать, в костюм с никербокерами[63], к которому полагаются туфли, а не ботинки. Сразу обнаружив нужные бумаги, я заметил краем глаза старинную продолговатую коробку – Калмаркейн привез ее с раскопок в Ютландии. Коробка валялась на полу, открытая и пустая. Когда я спускался по лестнице, произошло что-то непонятное. Лестницу я вам уже описал. Справа от меня находилась глухая стена, слева – открытое пространство, до пола оставалось около четырнадцати футов.

Мне почудился какой-то шорох, и я, подняв свечу над головой, наклонился и стал оглядывать квадратное, мощенное плитами помещение внизу. Внезапно меня схватила за левую лодыжку чья-то рука и с бешеной силой дернула. Я рухнул на плиты и как умудрился не сломать себе шею – сам не знаю. Голову я прикрыл руками, выставил плечо и отделался тяжелым сотрясением. Так вот, мистер Лоу, не буду оспаривать тот факт, что на лестнице ни одна человеческая рука ко мне притронуться не могла!

– А что об этом сказал Калмаркейн? – спросил Флаксман Лоу.

– Он настаивал на том, что я каким-то образом сам поскользнулся. Я счел за лучшее сделать вид, будто соглашаюсь. Но посмотрите, – и д’Имиран приспустил свой носок, – вот этого я ему не показывал!

На лодыжке виднелся синяк – четкий отпечаток пятерни.

– Замечаете что-то необычное? – спросил д’Имиран. – Рука, как видите, маленькая, пальцы короткие и тонкие, но судите сами, насколько она сильна.

– А что насчет второго случая?

– На другой день я, как обычно, занимался своей работой, хотя ночью не мог уснуть. Меня преследовал страх перед таинственной рукой. Затем случилось поразительное совпадение – назову это так, потому что не могу доказать обратное. Я уже рассказывал, что никогда не посещал кабинет Калмаркейна в одиночку, за исключением того дня, когда упал с лестницы. Двумя днями позднее Калмаркейн, по своему обыкновению, отправился на длительную прогулку по пустоши, а я писал какие-то заметки, и мне понадобилось свериться с одним старинным трактатом по алхимии, который Калмаркейн тем же утром унес к себе в кабинет. Я немного помедлил, размышляя. Час был не поздний, мне уже было позволено однажды подняться в кабинет одному, и я подумал: если дверь окажется незапертой, это будет означать, что Калмаркейн не имеет ничего против.

Я прошел коридор, ведущий к башне, поднялся по лестнице и, беспрепятственно повернув ручку двери, шагнул внутрь. Нужный трактат обнаружился сразу. Он лежал в дальнем конце стола, за коробкой, которую я заметил в прошлый раз. Наклонившись за книгой, я вздрогнул: в коробке что-то лежало.

Внутри находилась человеческая кисть с частью предплечья. По размеру я понял, что рука женская. Кожа была темная и грубая, запястье охватывал бронзовый браслет: разомкнутое кольцо с рисунком из черточек и завитушек, характерным для бронзового века. Надо сказать, в Кроусэдже полным-полно необычных артефактов, необходимых для исследований вроде тех, которыми занимается Калмаркейн, поэтому меня трудно было чем-то удивить.

Но в охристо-коричневой руке, которая покоилась на выцветшей ткани, чудились пугающие признаки жизни! Она лежала тыльной стороной вверх, пальцы были полусогнуты, мускулы рельефны и упруги. У места ампутации кожа оказалась сухой и стянутой, следовательно, руку отделили от тела очень давно. Я описываю вам все подробности и могу поручиться за каждую. Случайно – или, пожалуй, из любопытства – я коснулся руки: она была теплой!

Уверяю вас, и рука, и предплечье по всем признакам представляли собой живую плоть! Пока я склонялся над ней, за спиной послышался шорох: глядя на меня с дьявольской гримасой, сзади стоял Калмаркейн.

«Что вы здесь делаете?» – взревел он. Я признался, что рассматривал руку. Он резко захлопнул крышку коробки. «У этой отрубленной руки есть своя история, – зловеще усмехнулся он. – За ней числится немало человеческих смертей, и… кто знает?»

Это небольшое происшествие заставило меня решиться. Я поехал на несколько дней в город и до возвращения в Кроусэдж не мог не явиться сюда, чтобы все вам рассказать.

Лоу недолго молчал, а потом проговорил:

– История очень странная, и все же не хочется называть ее неправдоподобной. Скажите четко: вы хотите убедить меня в том, что доктор Калмаркейн хранит у себя кисть с предплечьем, которые, судя по украшению, принадлежат мужчине или женщине из бронзового века; что эти мощи наделены жизнью и вы, сопоставляя факты, склоняетесь к мысли, что Калмаркейн может использовать их по своему усмотрению?

Д’Имиран слушал Лоу, спрятав лицо в ладонях, но, когда собеседник умолк, поднял голову и ответил:

– Похоже на бред сумасшедшего, чего уж там говорить обиняками! Однако же я полностью здоров. К тому же я это видел. С исследованиями Калмаркейна я хорошо знаком, но ничего не знаю о его оккультных методах. Этот человек располагает какими-то возможностями, которые выходят за пределы обычного опыта. Он знает куда больше, чем остальные люди. Кроме того, кто в наши дни способен сказать уверенно, что возможно, а что нет? Такие вещи, как гипноз или подсознание, признаны и широко известны, притом что наука не может адекватно их объяснить.

– Совершенно верно, – согласился Флаксман Лоу. – Но если перейти к практической стороне вопроса, что вы сейчас собираетесь делать?

Д’Имиран поднялся на ноги, и на его смуглом лице выразилась решимость.

– Я еду обратно полуночным поездом, потому что намерен непременно докопаться до истины. Но, Лоу, я ознакомил вас с положением вещей, так что, если я не вернусь, вы будете знать, что делать. Сегодня вторник; если в воскресенье меня не будет в Лондоне, считайте, что я мертв.

– Если Калмаркейн действительно таков, каким вы его считаете, то выступить против него в одиночку – не самая мудрая мысль.

– Спасибо, но я принял решение. Благодарю, что терпеливо меня выслушали и даже вроде бы поверили. Мне будет теперь куда спокойней, ведь я знаю, что в случае чего вы постараетесь не оставить мою гибель безнаказанной. Не сомневаюсь, возможности Калмаркейна основаны на оккультных практиках, которые, за неимением лучшего термина, все еще именуются Черной Магией. – Д’Имиран саркастически усмехнулся. – Черная Магия! Услышь я такое от кого-то два месяца назад, отправил бы этого человека прямиком в приют для умалишенных.

– Обычному человеку эта история, конечно, покажется сомнительной, – отозвался Лоу. – Но, как бы то ни было, факт остается фактом: Калмаркейн, откуда бы он ни черпал свои силы, опасен. Вы не передумали возвращаться в Кроусэдж? Что ж, до свидания.

Кроусэдж представляет собой уединенное, заурядного вида строение, ядром которого является квадратная башня из белого известняка. С тракта к нему ведет ухабистая дорога, которая то ныряет во впадину, к поросшим осокой болотам, то принимается петлять по холмистой, сплошь одетой вереском пустоши, где кажется, что каждая очередная возвышенность все более безнадежно отрезает тебя от остального мира. И среди этой пустыни, ближе к морю, подобный выброшенному на берег судну, высится на горизонте дом Калмаркейна. Во всяком случае, такое сравнение пришло на ум д’Имирану, когда он тем утром возвращался туда после визита к Флаксману Лоу. За башней громоздились дюны, а за ними, как знал д’Имиран, тянулись бесконечные мили отмелей и луж.

Острее, чем когда-либо, ощущая одиночество, он обернулся к тракту, словно бы сам вид этой петляющей по холмам белой ленты, напоминая о спасительной близости людей, помогал ему набраться храбрости перед лицом неизвестных угроз, которые его ожидали. Но дорогу уже скрыли от глаз одетые иссохшим вереском пригорки. На миг д’Имиран застыл на месте. Не глупо ли все же заново бросать вызов опасности, которой однажды удалось избежать? Но он вновь преисполнился решимости любой ценой докопаться до сути непостижимых, зловещих явлений, с которыми столкнулся в этом доме. От предков – гугенотов по одной линии и энергичных ольстерцев по другой – он унаследовал несокрушимое упорство. Крепче сжав в руке сумку, он зашагал вперед.

Калмаркейн встретил ассистента обычным ворчанием, но надолго задержал на нем испытующий взгляд.

Д’Имиран с порога сообщил, что в следующую субботу, когда истечет срок его найма, покинет Кроусэдж навсегда.

– Как желаете, – отозвался Калмаркейн. – Я больше не нуждаюсь в ваших экспериментах.

Среду, четверг и пятницу Калмаркейн провел у себя в кабинете, злобно повторяя время от времени распоряжение ни в коем случае его не беспокоить. Утром в субботу, когда д’Имиран спустился к завтраку, на столе перед ним лежал конверт с чеком, составлявшим щедрую плату за его услуги, и с извещением, что Калмаркейну пришлось уехать в Лондон и он, вероятно, не сможет лично проститься с ассистентом. Д’Имиран был разочарован, поскольку тайна отрубленной руки оставалась без объяснения. Так или иначе, делать было нечего, только дожидаться возвращения Калмаркейна.

Д’Имиран написал пару строчек Лоу и провел весь день, пакуя вещи и готовясь к отъезду. Утром он пробудился с необъяснимой тоской на душе, которая в дальнейшем лишь усиливалась. В конце дня он поднялся к себе в комнату, разжег камин и приготовился провести вечер здесь, а не в сумрачных общих помещениях нижнего этажа. Д’Имиран долго смотрел в окна: в одном простирались волна за волной бесконечные верещатники, в другом, далеко на юге, за дюнами и ковром сухих водорослей искрились красными и лиловыми огоньками солончаки. Когда свет померк, с моря потянулся туман, окутывая все вокруг и подбираясь вплотную к окнам.

В восемь д’Имиран спустился в гостиную, где его ждала холодная еда. По давнему опыту он знал, что это значит: глухая экономка по каким-то своим надобностям покинула на ночь Кроусэдж. Покончив с ужином, д’Имиран решил пойти к кабинету Калмаркейна и проверить, заперта ли дверь. Поднимался по лестнице он очень осторожно. Дверь оказалась на запоре, и д’Имиран, испытав некоторое облегчение, спустился вниз и вернулся к себе.

Он сидел у камина и клевал носом над «Ланцетом»[64], но вдруг швырнул журнал на диван и уставился на тускло горевшие угли, безуспешно стараясь стряхнуть с себя навалившуюся ни с того ни с сего тоску. По стенам он развесил в свое время фотографии университетской спортивной команды и теперь лениво их рассматривал, меж тем как стрелки часов подползали к полуночи. Внезапно из коридора донеслось что-то похожее на шаркающие шаги. Д’Имиран выглянул наружу, но ничего не увидел и не услышал.

Сосредоточиться на чтении не удалось, д’Имиран, не раздеваясь, прилег на постель, и тут его внезапно сковала сонливость. Судя по дальнейшим событиям, он проспал не один час, но сквозь сон как будто неизменно слышал стук в дверь. Снова и снова вялость и оцепенение отступали, и он едва не пробуждался – и неизменно со смутной тревогой. Наконец он заставил себя проснуться и соскочил с постели, чтобы помешать огонь в камине. Дрожа от холода, скорчился над огнем и опять попытался сосредоточить внимание на журнальных страницах. Но все было бесполезно, смысл слов ускользал, и д’Имиран снова стал прислушиваться к шорохам в доме.

Д’Имиран забеспокоился из-за камина: несмотря на все его усилия, огонь чадил и угасал. Он принялся шагать по комнате и обдумывать странные происшествия, которые собирался прояснить. Но в нем неуклонно рос страх. В конце концов с отчаянно заколотившимся сердцем он остановился и прислушался. Кто-то осторожно пытался повернуть дверную ручку! Д’Имиран присел на край стола. В тишине было слышно, как падают капли с карниза на широкий оконный отлив. Потом донесся двукратный негромкий стук в дверь.

– Кто там? – хрипло выкрикнул д’Имиран.

Отклик последовал чуть погодя: новое тук-тук прозвучало так же негромко, однако более требовательно. Оттого что стук повторился, д’Имирану стало спокойнее. Пристыженный, он наконец встал, чтобы посмотреть, что делается в коридоре. В ярком свете лампы он быстро и бесшумно подошел к двери и распахнул ее.

За порогом не было ничего, кроме мрака. И тут же д’Имиран получил мощный удар снизу в подбородок и, оглушенный и задыхающийся, отлетел к стене. Едва придя в себя, он ощутил на шее давящую хватку, натиск которой рос и рос. Вслепую он принялся отталкивать врага, но только рассекал руками воздух. Поняв, что происходит, он в отчаянной борьбе за жизнь схватился за горло.

Тонкие пальцы впивались в него как клещи, голову и грудь ломило от недостатка воздуха, и тут из распахнутых недр пустого дома донесся смех – долгий и раскатистый. Смертельная хватка внезапно разжалась, как челюсти хорька, остановленного охотником, и д’Имиран с усилием поистине мучительным сделал глубокий вдох.

Отдышавшись, он обнаружил у себя под ногами какой-то предмет. Это был браслет из бронзы, все линии и изгибы которого показались ему хорошо знакомыми. Потом он вспомнил смех: это значило, что Калмаркейн вернулся. Заперев дверь, д’Имиран сел за стол и стал исписывать лист за листом. Закончив, он сунул листки в конверт, адресовал послание Флаксману Лоу и запер в ящике стола.

Здесь будет уместно привести окончание этих записей, на которых основан почти весь предыдущий рассказ. Детальное описание всего, что произошло после встречи с мистером Лоу, д’Имиран завершил так:

«И теперь я вижу для себя единственный путь действий. У меня есть долг перед самим собой, а также, осмелюсь сказать, перед всем человеческим родом. Моей невероятной истории вряд ли поверит хоть один человек – за исключением, возможно, вас. Тем не менее я знаю, что она правдива, и считаю своим долгом обвинить Калмаркейна в описанных выше преступлениях. Что он мне ответит, я не имею понятия. Могу лишь повторно заверить: так или иначе я постараюсь положить конец тому, что с полным правом могу назвать дьявольскими умышлениями этого человека. Остается добавить, что я бесконечно Вам обязан за проявленные Вами внимание и участие.

Искренне Ваш,

Дж. д’Имиран».

Поднявшись на ноги, д’Имиран стал высматривать какое-нибудь оружие, но не нашел ничего, кроме тяжелого геологического молотка. Подхватив его, он, сопровождаемый эхом собственных шагов, пробежал по пустым комнатам к башне. Наверху, в кабинете, горел свет; д’Имиран взлетел по лестнице и распахнул дверь.

При тусклом свете, в кресле с высокой спинкой сидел, теребя бороду и сжимая в зубах темный окурок сигары, хозяин кабинета. Д’Имиран повернул в замке ключ и остановился по ту сторону стола, среди нагромождения научных принадлежностей.

«Что вам нужно? – спросил Калмаркейн медленно, с трудом выговаривая слова, и д’Имиран успел заметить, что по его большому, заросшему бородой лицу была разлита смертельная бледность. – Раньше я слышал, как вы скреблись в дверь. Должен признаться, что ожидал большей щепетильности от столь воспитанного джентльмена», – добавил он с ухмылкой.

«Я думал, вы в Лондоне».

Калмаркейн презрительно вскинул свои кустистые брови.

«Конечно. Однако получилось так, что мне пришлось провести весь день здесь, за работой. Так что вам нужно?»

«Где эта чертова рука? – выкрикнул д’Имиран. – Дважды вы пытались с ее помощью меня прикончить, а теперь не выйдете отсюда, пока ее не уничтожите».

Калмаркейн поднялся на ноги и выпрямился во весь свой гигантский рост.

«Пустые угрозы! – хмыкнул он. – Что вы можете мне сделать? Да, я пытался вас убить, но только ради эксперимента. Но теперь, если вы ответите на пару вопросов, я вас отпущу. Что до руки, то я уничтожу ее у вас на глазах, потому что она мне больше не нужна».

Говоря это, Калмаркейн вынул руку из коробки и положил в металлическую ванночку. Потом полил ее какой-то бесцветной жидкостью. Коричневые пальцы судорожно задергались, кожа начала коробиться и дымиться под действием кислоты. Очень скоро в ванночке не осталось ничего, кроме чуточки темной слизи. На этот осадок он направил струю воздуха из трубки, соединенной с каким-то аппаратом, о назначении которого д’Имиран не имел ни малейшего понятия. Результат не заставил себя ждать: из ванночки взметнулась пыль, оставив после себя совершенно чистую поверхность.

«Если бы я хотел разделаться с вами, д’Имиран, – проворчал Калмаркейн, – то, как видите, нашел бы для этого средства. Вчера этот процесс составлял часть моего арсенала. Сегодня я в нем больше не нуждаюсь. Все оружие заключается в мозгу человека, который знает, как обеспечить своей воле действенность и в духовном, и в материальном мире».

Д’Имирана била дрожь, но любопытство ученого все же было неистребимо.

«Расскажите еще, – потребовал он. – Эта рука…»

«Хотите, чтобы я вам рассказал о доисторической драме, когда эта маленькая ручка, за которой числится немало вероломных деяний, была отделена от тела? Нет, д’Имиран, потому что сегодня вы способны мне поверить, но завтра усомнитесь в свидетельстве собственных чувств. А теперь ступайте!»

В последний раз д’Имиран видел бледное, обрамленное спутанными волосами лицо Калмаркейна, когда тот отразился в зеркале, закрывая за гостем дверь.

Время от времени в прессе возобновляется усиленное обсуждение весьма необычных событий с участием мистера Флаксмана Лоу и покойного доктора Калмаркейна. Отчасти это и побудило нас опубликовать настоящую историю, которую можно с полным правом назвать первым заслуживающим доверия отчетом о предмете, породившем так много споров.

Утверждалось, будто бóльшая доля вины лежит на Флаксмане Лоу, поскольку именно он привел это дело к его громкому завершению.

Читатель сможет судить об этом сам, если тщательно изучит факты, которые мы попытались обрисовать на нижеследующих страницах. В предшествующей главе содержится рассказ о случае, когда Флаксман Лоу впервые убедился в необычных способностях доктора Калмаркейна. Речь идет о деле тогдашнего ассистента доктора Калмаркейна, юного доктора Джеральда д’Имирана, на жизнь которого покушался его наниматель, причем обстоятельства этого покушения убедили Флаксмана Лоу в том, что его могущественный враг обладает силой поистине незаурядной.

Однажды в конце января Флаксман Лоу присутствовал на внеочередном собрании Англо-американского сообщества психических исследователей, где зачитывал очень примечательный документ о тройственной природе человеческой души, как ее трактовали древние египтяне, и заметил в зале массивную голову со спутанной копной волос, по которой нельзя было не узнать доктора Калмаркейна.

После собрания Флаксман Лоу уехал к себе на квартиру, и по прибытии ему тут же вручили визитную карточку доктора Калмаркейна. Лоу немало удивился, так как был наслышан о замкнутом и угрюмом нраве гостя. Эта встреча оказалась первым в ряду поразительных событий, непосредственно связавших мистера Лоу с этим страшным, безжалостным человеком. Вероятно, Калмаркейн понял еще раньше, что мистер Лоу стоит у него на пути, а встреча, о которой мы рассказываем, окончательно его в этом убедила; как бы то ни было, мы должны начать с намека на необычайно щедрый дар, предложенный доктором Калмаркейном Флаксману Лоу, а затем описать, насколько это может выразить человеческий язык, дальнейшие очень странные происшествия.

Калмаркейн вошел в плаще и шляпе, и в сравнении с его гигантской сутулой фигурой комната сделалась тесной. Небрежно кивнув Лоу, он медленно осмотрелся, словно рассчитывал по обстановке узнать что-то о хозяине. Тем временем Лоу смог оценить, насколько верно д’Имиран описал в свое время внешность Калмаркейна. «Косматый великан, костлявый и нескладный. Длинный мясистый нос, темные, стального оттенка лохмы, клочковатая борода, которую он во время разговора имеет обыкновение закручивать колечками».

Обращаясь к Флаксману Лоу, Калмаркейн запустил в бороду свою волосатую лапищу.

– Я пришел, – произнес он, – чтобы сказать, что меня в высшей степени заинтересовал ваш сегодняшний доклад. Лишь очень немногие до вас достигали таких успехов. Кстати, сколько вам лет?

Слегка удивившись, Лоу ответил.

– Ага, – кивнул Калмаркейн. – Я старше на пятнадцать лет и, думаю, на столько же опередил вас в познании тех наук, которым мы оба себя посвятили. Вы уверены, что нас не подслушают? Я собираюсь кое-что вам предложить. И советую серьезно обдумать мои слова.

Выслушав соответствующее заверение, Калмаркейн продолжил:

– Я пришел с намерением предупредить, чтобы вы в своих исследованиях не пересекали черту, которой достигли сегодня.

– Можно узнать почему?

– Вы обладаете весьма совершенным умом, а также силой и смелостью, и эти качества помогут вам уверенно удерживаться на вашем нынешнем уровне. Но еще один шаг – и ваши позиции радикально изменятся.

– Не буду делать вид, будто не понял вас, – ответил Флаксман Лоу. – Но чем больше знаний, тем лучше, если они направлены исключительно на благие цели.

Калмаркейн яростно его прервал:

– Мы можем как угодно обозначать свои побуждения, но конечная цель каждого человека – это личное могущество! Когда вы постигнете его конечные тайны, кто поручится, что вам ни разу не придет в голову использовать его в собственных интересах? Послушайте! Дайте мне слово не разглашать то, что я собираюсь вам поведать, и… и, без сомнения, мы сможем очень славно сотрудничать.

Далее последовало простое, но многозначительное предложение: Калмаркейн обещал поделиться с Лоу богатейшими плодами своих многолетних трудов, если тот согласится на определенные условия. Мистер Лоу вначале прислушивался к цветистой, выразительной речи Калмаркейна, но, не дождавшись окончания, остановил его решительным и бесповоротным отказом.

Калмаркейн стал вить колечки из бороды.

– Дайте себе время подумать; ведь если вы откажетесь, вас не спасут никакие силы – ни земные, ни адские!

– Я решил, – последовал ответ.

– Это все делишки д’Имирана! – взорвался Калмаркейн. – Предупреждаю вас…

– Не вижу смысла ни вам, ни мне продолжать этот разговор. – Лоу встал. – И имейте в виду: я не из тех, кто станет выслушивать угрозы. Но разрешите, я в свою очередь предупрежу вас? Вы забываете, доктор Калмаркейн, что хотя познанию, как представляется, нет предела, но, поскольку тело и душа взаимосвязаны, могущество смертных все же ограничено определенным пределом.

Калмаркейн направился к двери.

– Я пришел сюда, заботясь исключительно о ваших интересах. А теперь, также в ваших интересах, добавлю, – произнес он с ухмылкой, – что повторного предупреждения не будет.

Через день-два мистер Лоу, с головой поглощенный сложными исследованиями в области, которой был посвящен его недавний доклад, выбросил из головы странный визит Калмаркейна. Но по прошествии двух недель он стал замечать, что им все чаще овладевает новое и очень неприятное настроение, сделавшееся даже серьезной помехой в работе.

В чем коренилась причина, в мозгу или в теле, определить было трудно. По словам Флаксмана Лоу, первые подозрения зародились, когда он заметил, что объем работы, которую он проделывает в промежутке между десятью часами вечера и двумя часами ночи, становится все меньше, а заметки, относящиеся к этому времени, оказываются бесполезной писаниной. Вначале он отнес эту низкую продуктивность на счет того, что его за работой клонит ко сну. Далее он, проанализировав факты, осознал, что в другое время, за исключением указанных часов, и качество, и объем работы ничуть не снизились. Стало очевидно, что приступы умственной слабости носят периодический характер, и Лоу решил с ними разобраться.

Соответственно, вечером 30 января он, как обычно, обложился книгами и стал ждать. Почти в самую полночь на него напала всепоглощающая тоска, затем последовало ощущение беспомощности перед какой-то непонятной бедой, перешедшее наконец в полное отчаяние. Потом это настроение в свою очередь незаметно отступило, и, когда пробило три, Флаксман Лоу очнулся, вспомнил, чем собирался заниматься, и взялся за обычные ученые труды. Но восстановить в памяти полностью и четко предыдущие часы он, как ни старался, не смог.

С течением времени эти приступы стали учащаться. Чем больше Лоу старался, тем меньше ему удавалось сделать. Почерк портился, буквы делались корявыми; сосредоточиться, как прежде, ему уже не удавалось, и это было особенно заметно, потому что в то время он занимался одной плохо сохранившейся надписью эпохи Птолемеев[65], что требовало особенно напряженных усилий.

Вначале Лоу склонялся к тому, что неприятности вызваны физическим нездоровьем, но постепенно стало ясно: в определенные периоды к нему в голову вторгаются чужие мысли, оттесняя его собственные. Иными словами, он не мог сконцентрировать внимание на работе, поскольку думал о чем-то ином. Однако что за мысли бродили у него в голове, он не имел ясного представления. В мозгу теснились неуловимые воспоминания, душу терзали неведомые горести, в душе зрел бессильный бунт против злой судьбы – но все это было окутано туманом.

В те часы, когда Лоу владел собой и без помех следовал собственному потоку мыслей, ему становилось страшно, и порой он решал одолеть загадочный недуг простым усилием воли. Дней десять или немного дольше он был занят только тем, что упорно сопротивлялся, и под конец, совершенно измотанный физически, в основном избавился от этого духовного инкуба[66].

Но впереди его ждала новая череда испытаний. Однажды поздним вечером, возвращаясь домой из клуба, Лоу почувствовал, что за ним кто-то идет. Обернувшись, он увидел только безлюдную улицу и полицейского на дальнем перекрестке. Он зашагал быстрее, но преследователь не отставал. Лоу знал, что тот ступает с ним в унисон, и, если получится остановиться на долю секунды раньше невидимки, можно будет услышать его шаги. Когда он прибежал домой и захлопнул за собой дверь квартиры, у него вырвался вздох облегчения – смешной и неуместный, как он подумал тогда, хотя был уже научен опытом. Едва скинув с себя пальто, мистер Лоу уселся за работу. О недавнем происшествии он предпочел не думать.

За занятиями, как помнится Лоу, он поймал себя на том, что рывком поворачивает голову в попытке разглядеть лицо, склонившееся над его плечом, но не успевает. Это повторялось несколько раз.

Скоро постоянное ощущение, что за ним следят, сделалось невыносимым. Ни днем ни ночью Лоу не удавалось побыть в одиночестве, избавиться от посторонней личности, угнетавшей его собственную. Постепенно она завладевала его сознанием, словно высасывая из мозга все независимые мысли, чтобы полностью подчинить его своим неведомым зловещим целям.

Лоу знает, что не оставлял слабых попыток воспротивиться тирании этих мыслей, которые принадлежали не ему, а его ненавистному преследователю. Ему постоянно казалось, что стоит хоть долей секунды раньше поднять взгляд, обернуться или остановиться – и он непременно увидит, услышит или почувствует того, кто за ним следит, но этой самой доли секунды ему каждый раз не хватало. Теперь, по прошествии времени, он признает, что неуловимый спутник то и дело заманивал его в смертельно опасные ловушки, откуда он едва спасался. Если читатель ненадолго представит себя на месте Флаксмана Лоу, во власти кого-то, кто задался целью сломить его тело и душу, то он поймет, как это страшно, когда даже в самых безобидных ситуациях тебе угрожает опасность.

Долгими февральскими ночами Лоу боролся и ждал, намереваясь справиться с нападениями таинственного недруга одним лишь усилием воли.

В ту пору небо внезапно прояснилось, и мистеру Флаксману Лоу пришла идея на неделю отправиться в Париж, чтобы развеяться и переменить обстановку, так как при солнечной, бодрящей погоде он все еще склонялся к тому, что его неприятности вызваны физическим нездоровьем. В Париже он почувствовал себя лучше и даже часто забывал о своих недавних переживаниях. Он вел активную жизнь, встречался со многими приятелями, в том числе с месье Тьерри, и по возвращении в Лондон не сомневался, что способен противостать всем будущим напастям.

Посвежевший, радуясь приливу новых сил, Лоу тут же набросился на свои долго пролежавшие без движения исследования. Как-то вечером он привел в порядок книги и бумаги, а также, как обычно перед длительной и напряженной работой, проделал еще одну процедуру. Флаксман Лоу привык, чтобы на полке у него над головой лежал в готовности ряд набитых табаком трубок. Число трубок он соотносит с проделанной работой, и, пока разум занят историей Египта, пальцы откладывают в сторону трубку за трубкой, пока на подносе не накопится добрый десяток выкуренных. В тот раз он трудился и курил по заведенному порядку.

Давно пробило полночь, на пустых улицах царила тишина, лишь изредка нарушаемая каким-нибудь случайным хэнсомом[67]. Внезапно Флаксман Лоу, стоя перед окном и оглядывая из-под отяжелевших век улицу, ощутил в этой тишине угрозу. Он не помнил, почему поднялся с кресла и как в точности протекли часы после прихода из клуба; понятно было только то, что он не работал, а о чем-то думал. И еще было понятно, что призрачный преследователь вернулся. Никогда прежде Лоу не ощущал так остро его близость и не испытывал от этого такого страха и отвращения; казалось, невидимого спутника можно потрогать. К тому же Лоу все больше угнетало чувство, будто кто-то вытесняет его личность, завладевает мозгом, чтобы размышлять о чем-то туманном, недобром и непонятном.

Лоу помнит, как выкинул вперед руки, словно расталкивая толпу, и поспешно вернулся за стол. В воздухе стоял тошнотворный запах, который Лоу ощутил не впервые, но не знал, чему приписать. Он раскурил новую трубку – шестую, как выяснилось впоследствии, – и сел за работу. Дальнейшее ему вспоминается отрывочно. Его рука тянулась к еще одной трубке; в голове теснились не поддающиеся описанию мысли и картины. Он боролся с дремотой, потом откинулся на спинку кресла; глаза глядели вниз, в его же собственные темные глаза, полные ненависти и отчаяния, в которых виделись и возрождались те самые, уже привычные, нескончаемые и смутно гнетущие мысли; потом перед ним оказался вдруг странный конусообразный колпак его призрачного спутника – вроде бы шерстяной, весь в коротких свисающих нитях, каждая из которых заканчивалась узлом; и дальше его снова приковал к себе властный, ненавидящий взгляд темных глаз…

Проснулся Лоу далеко за полдень и обнаружил, что глядит в потолок спальни, а тот словно бы то приближается, то отступает. Ощущая смертельную слабость, он лежал, пока часы не пробили пять. Память начала возвращаться, он понял, что проспал пятнадцать часов. Теперь ему явилось все: красивые злые глаза, тонкие смуглые пальцы, накрывшие его лоб, и мозг, соскальзывающий в сон.

Эти картины побудили Флаксмана Лоу опустить взгляд на собственную правую руку. На указательном пальце виднелось бурое пятно. Когда Лоу поднес его к лицу, чтобы изучить внимательней, в ноздри ему проник тот же тошнотворный запах, что и накануне вечером. Разум работал медленно, однако наконец нашел решение, и Лоу, пошатываясь, поднялся с постели.

Утвердившись в кресле, он стал осматривать коробку с лекарствами, которая стояла у двери. Там не хватало флакона с крепкой настойкой опиума. Лоу проковылял в соседнюю комнату, к столу, за которым обычно работал. Флакон стоял среди бумаг, открытый и полупустой.

В голове у него мелькнуло ужасное подозрение. Одна из трубок осталась нетронутой, от нее пахло опиумом. Еще две из лежавших на подносе, шестая и седьмая по счету, были заполнены пеплом, но над ними витал тот же говорящий запах. Мистер Лоу поднял флакон и застыл, поражаясь редкостной силе своей конституции; через такое испытание мало кто прошел бы живым. Выносливый от природы организм, воздержанная, подчиненная распорядку жизнь, здоровые привычки – вот что помогло ему уцелеть.

Распахнув во всю ширь окна, Лоу принялся мерить шагами комнату. Теперь он понял причину загадочных умственных провалов, которые случались с ним в последние недели. Временами им руководил не свой, а чей-то посторонний разум, который, пользуясь его рутинным распорядком дня и устоявшимися привычками, вел его к смерти от собственной руки. Он припомнил и обдумал многочисленные случаи, когда ему грозила опасность, и вполне обыденные события, которые им предшествовали. Это натолкнуло его на главный вопрос: кто же замыслил этот хитроумный план? Надо отметить, что имя Калмаркейна пришло ему на ум не сразу.

Как раз в этот переломный момент Флаксман Лоу наконец осознал, что нуждается в чьей-то помощи и поддержке. События минувшей ночи могли повториться когда угодно. Осознав, что они не только возможны, но и вполне вероятны, он вновь начал расхаживать туда-сюда. Пробежав список своих друзей и знакомых, Лоу подосадовал, что в мире осталось так мало веры.

Нечто подобное сказал как-то д’Имиран. Ну да, д’Имиран! Мысли Лоу потекли в новом направлении. Калмаркейн! В мгновение ока ему все стало ясно. Взяв книги, к которым он обращался прошлым вечером, Лоу просмотрел свои последние заметки на полях. Несколько отрывочных фраз не имели никакого отношения к тексту, но казались отголоском тех мрачных видений, что приходили к нему в последнее время извне, минуя его объективное сознание. Мы можем добавить, что эти примечательные фразы составили основу многих последующих изысканий мистера Лоу.

Флаксману Лоу хватило нескольких минут, чтобы составить план дальнейших действий. Прежде всего надо встретиться с д’Имираном, потому что он единственный не поставит под сомнение подобный рассказ и от него же можно будет получить немало полезных сведений; не исключено к тому же, что д’Имиран присоединится к его попытке стряхнуть с себя чары Калмаркейна, сколь бы тот ни был силен. Лоу нашел адрес, полученный от д’Имирана, и уже через час летел к нему в хэнсоме. Д’Имиран был в городе, но отлучился, и Лоу оставил ему записку:

«Мой дорогой д’Имиран,

если сможете и позволите, я хотел бы сегодня вечером с Вами повидаться. Буду ждать Вас с семи до восьми, и мы вместе поужинаем.

Искренне Ваш,

Флаксман Лоу».

Лоу вернулся к себе через парк, и несколько прохожих, попавшихся ему по пути, обратили внимание на его нездоровый вид. Дома ему оставалось только дожидаться д’Имирана. Все это время в нем постепенно зрело решение.

– Я бы увиделся с вами раньше, но у меня были особо веские причины этого не делать, – с порога заявил д’Имиран. – Но теперь, когда вы за мной послали, я очень рад случаю снова встретиться.

– Наверное, Калмаркейн?

– Да, Калмаркейн.

– Он возражал против нашей встречи? По какой причине?

– Причины, похоже, серьезные. – Д’Имиран приметно заколебался. – Мне показалось, нам обоим будет лучше, если я его послушаю.

– Не знаю, каково будет ваше мнение, когда вы ознакомитесь с моей историей, – сказал Лоу. – Около месяца назад у нас с Калмаркейном состоялась беседа, и он мне угрожал. Думаю, вы признаете, что он исполнил свою угрозу.

Поведав о своих приключениях, мистер Лоу добавил:

– Теперь вы понимаете, что время терять нельзя. Сегодня же я отправлюсь в Кроусэдж. Не знаю, сочтете ли вы возможным меня сопровождать.

Д’Имиран яростно пнул каминную решетку.

– Но как, по-вашему, Калмаркейн связан с этими происшествиями? Ну да, как мне известно, он способен на что угодно, однако…

– Охотно расскажу вам о своих подозрениях. Как я уже говорил, Калмаркейн однажды здесь был. Он предложил посвятить меня в свои тайны в обмен на мое сотрудничество при осуществлении его чудовищных замыслов. С того дня и начались всяческие беды. Давайте перечислим: у меня стал притупляться ум, случались периоды одержимости, и наконец непонятным образом выпала из сознания прошлая ночь. Я убежден, что Калмаркейн покушается на мои душу и тело при помощи какого-то разума-паразита. И не сомневаюсь: если сразу не принять меры, следующая его атака меня погубит.

– Если бы вам было известно то, что знаю я, вы бы дважды подумали перед визитом в Кроусэдж. Что вы намерены там делать?

– Мой дорогой д’Имиран, вы наверняка поймете, что у нас с доктором Калмаркейном имеются противоречия, которые нужно раз навсегда разрешить! Но, если подумать, я, наверное, слишком поспешил, пригласив вас сопровождать меня.

Флаксман Лоу встал, вынул из ящика стола револьвер и сунул в карман. Д’Имиран, наблюдая за этими многозначительными приготовлениями, продолжал пинать каминную решетку.

– Да, – кивнул Лоу, отвечая на его немой вопрос, – может дойти и до этого. В любом случае я настроен на то, что наше сегодняшнее объяснение, к чему бы оно ни привело, станет последним.

Вместо ответа д’Имиран стал надевать шляпу. Лоу пожал ему руку.

– Я с вами, – сказал д’Имиран. – Мне тоже есть что предъявить доктору Калмаркейну.

Ночной почтовый поезд высадил двоих пассажиров на станции, откуда до Кроусэджа оставалось не больше шести миль. Д’Имиран, хорошо знакомый с местностью, тут же зашагал по темной дороге в сторону моря. Ночь стояла беззвездная, ненастная, в лицо путникам дул соленый ветер. С тракта они свернули на каменистую тропу, которая пересекала пустошь. Время от времени, поднявшись на очередной пригорок, они замечали далеко в море огонь маяка, но на земле все было черно и пусто, и тишину нарушал только ветер, порывами пробегавший по сухому вереску.

Внезапно д’Имиран остановился и указал на отдаленный огонек.

– Кроусэдж, – проговорил он.

Путники шли в тишине, пока наконец не послышался отчетливый шум прибоя. Дом был уже близко, и д’Имиран заметил, что огонек горит в кабинете Калмаркейна.

Ощупью, в кромешной тьме завернув за угол дома, путники добрались до двери, которая оказалась незапертой. За коридорами и проходными комнатами перед ними предстал нижний этаж башни; на верхней площадке лестницы светилась щель над кабинетной дверью.

– Что вы собираетесь делать? – шепнул д’Имиран.

– Предоставить ему выбор, – ответил Лоу, поднимаясь по ступеням.

Калмаркейн сидел за столом, и на лице его читалось злобное изумление.

– Зачем вы явились? – спросил он. – Хотите сказать, что передумали и согласны на мои условия?

– Напротив, – ответил Флаксман Лоу. – Я пришел, чтобы подробно обсудить вновь вскрывшиеся обстоятельства, которые касаются нас обоих.

– Теперь вы знаете, что мои слова не были пустым бахвальством, – усмехнулся Калмаркейн. – Согласно вашему язвительному замечанию, могущество смертных ограничено определенным пределом. Я дал вам убедительный ответ! То, что вы сейчас живы, не более чем случайность. Пока я лишь изучаю свои возможности, но даю слово в следующий раз не промахнуться. Подумайте только, от чего вы отказались! Я овладел высшей тайной, до которой многие усердно доискивались, но потерпели неудачу; тайной всепорождающей природной силы – космического эфира! Все другие силы – электричество, магнетизм, теплота – не более чем вторичны. Уверяю, как человечество поставило себе на службу эти вторичные силы, так я нашел способ управлять первичной силой, ибо Воля человеческая превыше всего.

Я продемонстрировал достаточно ясно, что располагаю силой, и я могу доказать, что всякая сила является Волей, которая действует посредством эфирных вибраций. Что такое мысли и чувства, если не эфирные вибрации? И если человек может управлять мыслью, отсюда логически следует, что он может управлять эфиром. Это делает его неограниченным владыкой не только материального мира, но и прочих влияний, выходящих за пределы материального!

– И тем не менее вы всего-навсего человек, – проговорил Лоу, нацеливая на Калмаркейна револьвер. – И взаимодействовать нам придется как человек с человеком.

Калмаркейн усмехнулся.

– Я предоставляю вам выбор, – продолжил Лоу. – Либо я, не сходя с места, вас застрелю, либо…

– За убийство полагается виселица.

– Возможно, но если закон бессилен мне помочь, приходится действовать самому. И предлагаю вторую возможность: мы с вами совершаем краткую поездку за границу, чтобы там по-людски уладить наши разногласия. Если помните, именно к такому способу прибегли года три назад Баснер и Вольф[68].

Д’Имиран дал наглядное описание этой сцены. Лоу походил в этот раз не на человека науки, а на дикаря, готового воспользоваться правом сильного. По изборожденному морщинами лбу Калмаркейна стекали капли пота. Он молчал, злобно уставившись на дуло, дававшее Флаксману Лоу возможность диктовать свои условия.

– На решение у вас минута, – предупредил Лоу.

– Во всех этих хлопотах не было никакой нужды, – отозвался наконец Калмаркейн. – Я буду рад застрелить вас, когда и где вам угодно!

– Отлично, доктор Калмаркейн. Тогда чем скорее мы приступим, тем лучше, потому что расстаться мы сможем не прежде, чем закончим дело. Мои интересы будет представлять д’Имиран. Прошу вас высказать ваши пожелания.

Калмаркейн оскалился.

– У меня есть друг, граф Юловски, который знает толк в такого рода предприятиях. Он сейчас в Кале. Я знаю пещерку у побережья, которая как нельзя лучше отвечает нашим надобностям.

Нет нужды распространяться здесь о том, как троица добралась в Кале и к каким мерам предосторожности прибегал в пути мистер Лоу. Достаточно будет сказать, что условия дуэли по настоянию обеих сторон были выбраны самые суровые – можно сказать, убийственные. Стреляться предстояло по очереди, с двенадцати шагов.

По пути к назначенному месту д’Имиран не удержался и задал Лоу несколько вопросов:

– В случае со Смуглой Рукой[69] вы сумели изобрести теорию, которая очень правдоподобно объясняла события. А что вы думаете о собственной истории?

– Возможных объяснений несколько, но то из них, что наиболее удачно согласуется со всеми фактами, я, помнится, уже упоминал в разговоре с вами. Похоже, Калмаркейн ухитрился заполучить власть над каким-то бестелесным духом, чтобы использовать его ум в собственных целях. Если вы вспомните цепь событий: непонятный упадок духа, периоды, когда я в полузабытьи писал заметки, носившие отпечаток того же необъяснимого отчаяния, и, наконец, покушение на самоубийство путем добавления опиума в трубку – итак, если вы все это вспомните, то, несомненно, предположите воздействие разума-паразита, который крал мои духовные и физические силы. В эту теорию укладываются все факты.

– Но каким образом Калмаркейн подчинил его себе?

– Я склонен думать, что Калмаркейн открыл не только тайну эфирной энергии, но также способ управлять ею при помощи воли. Разве не уверял он вас хвастливо, что, если человек умеет пользоваться своей волей не только в физическом, но и в духовном мире, то в его мозгу находится источник всяческого могущества? А я верю, что такое могущество возможно и совесть не помешает Калмаркейну употребить его во зло, и именно поэтому нахожусь сейчас здесь.

– Если вы знали, что он настолько силен и опасен, то почему предоставили ему такой шанс, как дуэль? Я бы пристрелил его на месте. От ваших действий столь многое зависит, а дуэль – это лотерея. Не думаю, что вы поступили разумно.

– Трудно решиться на то, чтобы застрелить невооруженного человека; а что до его шансов спастись, то я постарался свести их к нулю тем, как предусмотрительно все организовал. Скорее всего, он сумеет за себя отомстить, но уверяю вас, в таком случае падем мы оба, и не думаю, что на том или этом свете смерть доктора Калмаркейна ляжет на мою совесть слишком тяжким грузом.

Такая беседа состоялась между д’Имираном и Флаксманом Лоу, пока они добирались до назначенного места встречи.

Дуэль прошла в той самой небольшой пещере, о которой говорилось выше. Когда участники в брызгах морской пены предстали друг перед другом, порывистый бриз сменился штормом. Мы не можем рассказать здесь подробно, как Калмаркейну выпала удача и он первым выстрелом поверг мистера Лоу на землю, а равно и о том, как Флаксман Лоу, у которого кровоточило плечо и болталась плетью правая рука, выстрелил лежа и его пуля пронзила мозг противника; как гигант на несколько мгновений застыл столбом, продолжая теребить спусковой крючок, а потом во весь рост растянулся на песке.

Те десять минут на побережье в Кале стали предметом бурного обсуждения на страницах газет, и нам остается только надеяться, что благодаря этому рассказу обвинения, неоднократно выдвигавшиеся против мистера Лоу, будут наконец с него сняты. Осмелюсь утверждать, что и в этом случае, и во всех прочих его действия были продиктованы не чем иным, как душевным благородством – одним из тех свойств, что наилучшим образом характеризуют его личность.

Отдельного упоминания заслуживает, наверное, тот факт, что на распродаже имущества доктора Калмаркейна д’Имиран приобрел старинную продолговатую коробку, содержавшую в себе, как оказалось, бронзовый браслет (парный к тому, что уже у д’Имирана имелся), а также конический колпачок из шерсти, весь в торчащих нитках, которые заканчивались узелками.

Что касается ряда необычных экспериментов, проведенных доктором Джеральдом д’Имираном и мистером Флаксманом Лоу, то нам трудно определить, в какой мере их результаты объясняются гипнозом или чем-то подобным, а в какой являются достоверными фактами. Подоплеку тайного могущества доктора Калмаркейна мистер Флаксман Лоу пока сумел определить только в самых общих чертах. Будет ли когда-нибудь раскрыт научный принцип, составляющий его основу, – вопрос другой, а на сегодняшний день можно считать, что доктор Калмаркейн унес эти знания с собой в могилу.

Леди Джейн Линк была человеком своеобразным: узнав, что получила в наследство Беллз, красивую старинную усадьбу, которой приблизительно шесть веков владели Линки из Тудени, она решила отправиться туда и осмотреть дом без предупреждения. Она как раз гостила у подруги, жившей поблизости, в Кенте, и на следующее утро одна на взятом напрокат автомобиле выбралась ненадолго в соседнюю деревушку Тудени-Блейзес.

Светило солнце, воздух был неподвижен. Холмы Сассекса, раскидистые кроны нетронутого леса, потоки, неспешно пересекавшие отдаленные марши, – все было расцвечено красками осени. Еще дальше прерывистой полоской в эфирном море, а может, всего лишь в небе, виднелся Дандженесс[70].

Среди деревенского застоя дремали несколько старых домов, склоненных над прудом для уток, серебристый шпиль, сады в обильной росе. Да и случалось ли Тудени-Блейзес когда-либо пробуждаться?

Леди Джейн оставила автомобиль на попечение гусей, бродивших по тесному общинному выгону, толкнула белую калитку (парадные ворота с грифонами были заперты на висячий замок) и пошагала через парк туда, где виднелось скопление резных дымовых труб. Судя по всему, ее появления никто не заметил.

Поодаль показался длинный невысокий дом, кирпичные стены которого нависали над глубоким рвом, обнажавшим корни этого строения, подобного вековому кедру с широко раскинутыми во все стороны рыжими ветвями. Леди Джейн смотрела затаив дыхание.

На лужайках и в саду царила непроницаемая тишина – плод долгого-предолгого уединения. Шесть десятков лет, с тех пор как последний лорд Тудени, в ту пору нищий младший сын, уехал отсюда искать счастья в Канаде, Беллз простоял без жильцов. Но и до этого, пока будущий лорд со своей овдовевшей матерью на правах бедных родственников ютились в одной из сторожек, пустой дом напоминал своим безмолвием семейный склеп.

Леди Джейн, представительница другой ветви рода, унаследовавшей в конце концов графский титул и обширные владения, прежде не только не видела Беллз, но даже название его едва ли помнила. Однако цепь смертей, а также каприз старого, не знакомого с ней человека сделали ее наследницей всей этой красоты; и вот, стоя здесь и разглядывая дом, она радовалась тому, что жила раньше так далеко и в совершенно ином окружении. «Будь он мне хорошо знаком, это бы все испортило: сразу пошли бы мысли о том, в каком состоянии крыша и во сколько обойдется система отопления».

До этого времени леди Джейн, которой шел нынче тридцать пятый год, ни от кого не зависела и все решения в жизни принимала сама. Располагая умеренными, но достаточными средствами, она рано уехала из родительского дома, где, кроме нее, росло еще несколько дочерей, жила в Лондоне на съемных квартирах, путешествовала по тропическим странам, не одно лето усердно пополняла свои знания в Испании и Италии, написала две-три брошюры для туристов с описанием городов, в которое вложила немало личных чувств. И теперь, почти сразу по возвращении с юга Франции, где провела лето, леди Джейн стояла, утопая по щиколотку в мокром папоротнике, и любовалась Беллз в лучах сентябрьского, похожего на лунный солнечного света.

«Я никогда его не оставлю!» – воскликнула она восторженно, словно давая клятву верности возлюбленному.

Леди Джейн сбежала по нижнему косогору парка и оказалась в саду, немного запущенном, но все же регулярном[71], со стрижеными тисами, нарядными, как архитектурное сооружение, и живыми изгородями из остролиста, непроницаемыми, как стены. К дому примыкала невысокая, укрепленная контрфорсами[72] часовня. Дверь ее была открыта, и леди Джейн усмотрела в этом доброе предзнаменование: пращуры ее ждали. На крыльце она заметила засиженное мухами расписание служб, стойку для зонтиков, потрепанный половик; несомненно, часовня выполняла функции деревенской церкви. При мысли о добром соседстве у нее потеплело на душе. За нефом[73] с блестящими от влаги плитами пола и ажурной алтарной преградой виднелись памятники и надгробные доски. Она с любопытством их осмотрела. Какие-то надписи вызывали отзвук в памяти, какие-то шептали о чем-то далеком и неизведанном, и она устыдилась, что так мало знает о собственной семье. Но никто из Крофтов и Линков не мог похвалиться особыми заслугами; они ограничивались тем, что просто сохраняли имеющееся и постепенно накапливали земельные и прочие владения. «В основном за счет обдуманных браков», – отметила про себя леди Джейн и слегка поморщилась.

В этот миг ее взгляд остановился на одном из менее претенциозных памятников – простом саркофаге из серого мрамора, расположенном в нише и увенчанном бюстом. Он изображал красивого и высокомерного молодого человека с распахнутым на манер Байрона воротом и откинутыми назад кудрями.

«Перегрин Винсент Теобальд Линк, Барон Клаудз, пятнадцатый Виконт Тудени из Беллза, Владелец Усадеб Тудени, Тудени-Блейзес, Аппер-Линк, Линк-Линнет…» Обычный скучный перечень почестей, титулов, должностей при дворе и в графстве заканчивался словами: «Родился 1 мая 1790 года, скончался от чумы в Алеппо в 1828 году». И снизу, мелкими узенькими буквами, словно втиснутая поневоле в оставшийся небольшой промежуток, виднелась еще одна надпись: «А Также Его Супруга».

Больше не было ничего. Ни имени, ни дат жизни, ни почетных титулов виконтессы Тудени, ни хвалебных эпитетов. Стала ли и она жертвой чумы в Алеппо? Или «а также» означало, что именно она упокоилась в саркофаге, который ее спесивый супруг, несомненно, рассчитывал сделать своим последним приютом, едва ли догадываясь, что таковым станет какая-то сирийская канава? Леди Джейн тщетно рылась в памяти. Ей было известно только, что этот лорд Тудени не оставил потомства, отчего владения перешли к Крофтам-Линкам, что и повело в дальнейшем к ее появлению в этом алтаре, где она на минуту робко преклонила колени, давая обет нести дальше доверенную ей ношу.

Леди Джейн направилась к парадному входу и остановилась у двери своего нового дома. В простом твидовом костюме и тяжелых, перепачканных в грязи ботинках она чувствовала себя здесь лишней и, прежде чем позвонить в колокольчик, помедлила. «Нужно было кого-нибудь с собой взять», – мелькнула у нее в голове мысль, странная для молодой женщины, которая еще недавно, составляя книги о путешествиях, гордилась именно тем, что в одиночку брала приступом двери самых строго охраняемых жилищ. Какими же легкодоступными казались они ей теперь в сравнении с Беллзом!

Она дернула колокольчик, тот звякнул, и по дому пробежало, словно бы спрашивая, что стряслось, тревожное эхо. Через ближайшее окно открывался призрачный вид на длинную комнату с укутанной белым покровом мебелью. Дальний конец было не разглядеть, но леди Джейн ощутила, что кто-то, здесь обосновавшийся, вполне возможно, за нею наблюдает.

«Первым делом, – подумала она, – надо бы пригласить сюда гостей: пусть наполнят дом теплом».

Она снова позвонила, эхо опять долго не смолкало, но к двери никто не подошел.

Наконец леди Джейн сообразила, что те, кто присматривает за домом, обитают, скорее всего, в дальних помещениях, и, толкнув калитку в ограде, перебралась на задний двор. По багряной кирпичной стене вилась запущенная магнолия с единственным поздним цветком размером с добрую голову. Леди Джейн позвонила в дверь с надписью «Прислуга». Этот колокольчик, тоже сонный, прозвучал все же бодрее первого, словно бы не отвык от звонков и помнил, чтó за ними должно последовать, и после паузы, во время которой леди Джейн снова показалось, что за ней следят (сверху, через опущенную штору), звякнул засов и наружу выглянула молоденькая, болезненного вида женщина. Держалась она почтительно и робко и постоянно моргала, как будто только что проснулась.

– Не позволите ли мне осмотреть дом? – спросила леди Джейн.

– Осмотреть?

– Я живу неподалеку… и меня интересуют старинные дома. Можно заглянуть внутрь?

Молодая женщина сделала шаг назад.

– Этот дом посторонним не показывают.

– О, я не… я не… – Джейн колебалась. – Видите ли, я знакома с членами семейства – нортумберлендской его ветви[74].

– Вы их родня, мадам?

– Ну… да, дальняя. – Как раз этого Джейн сообщать не собиралась, но у нее не осталось выбора.

Женщина растерянно теребила завязки фартука.

– Ну же, – проговорила леди Джейн, протягивая полкроны.

Женщина побледнела.

– Не могу, мадам. Без позволения – никак. – Было заметно, что она мучительно борется с соблазном.

– Так спросите позволения. – Пока женщина колебалась, леди Джейн насильно вложила монету ей в ладонь. Женщина закрыла дверь и исчезла. Ее не было очень долго, и посетительница решила, что служанка прикарманила монету и ждать больше нечего. По своему обыкновению, Джейн разозлилась не на других, а на самое себя.

– Вторую такую набитую дуру, как ты, Джейн, еще поискать, – пробормотала она.

Шаги возвращавшейся прислуги прозвучали слабо и нерешительно – предвестием того, что посетительницу не впустят. Ситуация становилась довольно комичной.

Дверь открылась, и тот же унылый голос произнес нараспев: «Мистер Джоунз говорит, что никакие посторонние в дом не допускаются».

Взгляды леди Джейн и прислуги встретились, и леди Джейн заметила в ее глазах тревогу.

– Мистер Джоунз? Вот как?.. Нет-нет, оставьте себе… – Леди Джейн отмахнулась от протянутой женщиной монеты.

– Спасибо, мадам.

Дверь опять захлопнулась, леди Джейн созерцала свой старый дом, и его ответный взгляд был неумолим.

– Так ты получила от ворот поворот? И даже не заглянула внутрь?

За ужином леди Джейн изложила свою историю и была выслушана с насмешкой и недоверием.

– Ну и ну! Ты хочешь сказать, что попросила разрешения осмотреть дом и тебя не пустили? Кто именно не пустил? – настаивала подруга.

– Мистер Джоунз.

– То есть?

– Он сказал, что никакие посторонние не допускаются.

– Но кто он такой, бога ради?

– Наверное, смотритель. Я его не видела.

– Да что ты? В жизни не слышала такой нелепости! С какой стати ты не настояла?

– Да, почему вы не настояли? – воскликнули все хором, и леди Джейн, смутившись, смогла только выдавить из себя:

– Наверно, испугалась.

– Испугалась? Ты, дорогая? – Присутствующие опять развеселились. – Мистера Джоунза?

– Получается так. – Она тоже рассмеялась, но все же была уверена: ей действительно было страшно.

Эдвард Стреймер, писатель и давний друг семьи леди Джейн, слушал этот разговор с рассеянным видом, уставясь в пустую кофейную чашку. Когда хозяйка дома приготовилась встать из-за стола, он внезапно поднял глаза на сидевшую напротив леди Джейн.

– Странно: мне сейчас кое-что вспомнилось. Однажды, еще юнцом, я пытался осмотреть Беллз. С тех пор прошло, наверное, больше трех десятков лет. – Он взглянул на хозяйку. – Меня возила твоя мать. И нас не впустили.

В его заявлении не содержалось ничего особенного; кто-то заметил, что в Беллз, не в пример прочим домам в округе, всегда было трудно получить доступ.

– Да, – кивнул Стреймер, – но штука в том, что нам отказали в точно таких же выражениях. Мистер Джоунз передал, что никакие посторонние в дом не допускаются.

– Что, он уже тогда там распоряжался? Тридцать лет назад? Нелюдимая личность этот Джоунз. Что ж, Джейн, у тебя будет хороший цепной пес.

Все переместились в гостиную, и разговор перешел на другие темы. Стреймер, однако, подсел к леди Джейн.

– И все же удивительно: столько времени прошло – и в точности такой же ответ.

Леди Джейн взглянула на него с любопытством.

– Да. И ты тоже не пытался настаивать на своем?

– Нет, это было невозможно.

– Я ощущала то же самое.

– Надеюсь, дорогая, на следующей неделе мы все осмотрим, хочет мистер Джоунз этого или нет, – вмешалась хозяйка, которая по пути к роялю услышала окончание их разговора.

– Хотел бы я знать, доведется ли нам увидеть мистера Джоунза, – заключил Стреймер.

При осмотре Беллз оказался не так велик, как можно было подумать; подобно многим старинным домам, он имел один парадный этаж и был очень узким, на низком чердаке располагались комнаты слуг, и немало места занимали извилистые коридоры и многочисленные лестницы. «Если закрыть большой зал, – подумала леди Джейн, – я прекрасно обойдусь тем ограниченным штатом слуг, какой могу себе позволить». Было облегчением узнать, что дом не требует таких больших расходов, как она опасалась.

Ведь сразу по прибытии в Беллз ей стало ясно, что ради этого дома она пожертвует чем угодно. Ее прежние планы и намерения, несовместимые с пребыванием здесь, были выброшены, как сношенное платье, и ею стали постепенно овладевать мысли, которые прежде либо вовсе не приходили ей в голову, либо по причине юношеского бунтарства получали от ворот поворот; мысли обо всех жизнях, ее породивших, со всем, что могло послужить добрым примером или предостережением. Сам захудалый вид дома находил в ней больший отклик, чем любой блеск; надолго покинутое жилище казалось переполненным давними, уже умершими обитателями, которые как ни в чем не бывало пересекали в обе стороны его порог; людьми, для которых этот дом был не музеем, не страницей истории, а колыбелью, детской, родным кровом, а временами, несомненно, и узилищем. Если бы те мраморные уста в часовне заговорили! Вот бы послушать, что они скажут о старом доме, который распростер свой безмолвный покров над их провинностями и печалями, безумствами и смирением! Длинная повесть, которую леди Джейн предстоит дополнить новой главой – скучной, наверное, в сравнении с иными ранними хрониками и все же куда более богатой и разнообразной, чем канувшие в лету жизни всех этих бабок-прародительниц, чье перемещение из постели в могилу едва ли замечали они сами. «Свалены в кучу, как опавшие листья, – подумала Джейн, – слой за слоем, дабы прикрыть собой вечно живые ростки, что таятся внизу».

Что ж, во всяком случае, опавшие жизни предков сохранили в целости этот старый дом, и оно того стоило. Джейн была рада, что ей досталась задача нести дальше этот груз.

Она опустилась на скамейку в саду, оглядывая розоватые стены, блестевшие от влаги и старости. Она стала решать, какие окна будут ее, а какие – друзей (среди прочих и Стреймера), собиравшихся приехать на машине из Кента, чтобы немного обогреть дом своим теплом. Потом Джейн поднялась и вошла внутрь.

Наступило время заняться хозяйством; она ведь прибыла одна, отказавшись даже от предложения матери взять с собой горничную, давно служившую в их семействе. Джейн предпочла начать с нуля, рассчитывая набрать потребный ей небольшой штат по соседству. Миссис Клемм, краснощекая немолодая особа, приветствовавшая ее реверансом на пороге, несомненно, кого-нибудь знает.

В библиотеке, куда ее вызвала Джейн, миссис Клемм снова присела. На ней было платье из черного шелка, широкое и сборчатое ниже талии и уплощенное в лифе. Из-под черного кружевного чепца с выцветшими лентами, когда-то фиолетовыми, а теперь серыми, выглядывала блестящая накладная челка, воротник, вязаный крючком, украшала брошь из лавового камня, под ней висела тяжелая цепочка от часов. Круглое личико, обрамленное воротником, походило на красное яблоко на белой тарелке: чистенькое, гладкое, с поджатыми губами, мелкими черными глазками и красными полными щеками, так туго обтянутыми кожей, что сеть мелких морщинок была заметна только с близкого расстояния.

Миссис Клемм была уверена, что со слугами затруднений не будет. Она сама могла худо-бедно готовить, хоть и немного потеряла сноровку. Но ей станет помогать племянница. Миссис Клемм была согласна с ее милостью: чужаков нанимать не стоит. Это в основном сомнительная публика, а кроме того, неизвестно, придется ли им по вкусу Беллз. Бывали такие, кому здесь не нравилось. С мимолетной улыбочкой, оцарапавшей взгляд, она выразила надежду, что ее милость к таковым не принадлежит.

Что до низшего персонала… то, быть может, мальчик? Миссис Клемм могла бы послать за своим внучатым племянником. А женщины… служанки… если ее милость считает, что без них не обойтись… то, право, трудно сказать. Тудени-Блейзес? Вряд ли. Деревня скорее мертва, чем жива… одни разъехались, другие на кладбище… заколачивают дом за домом… все повымерло, так ведь, ваша милость? – Эти слова миссис Клемм сопроводила еще одной мимолетной кинжальной улыбкой, от которой у Джейн по коже пробежал мороз.

– Но моя племянница Джорджиана, миледи, умеет работать за двоих; это она, миледи, впустила вас в прошлый раз…

– Не впустила, – поправила ее леди Джейн.

– Ох, миледи, беда, да и только. Если бы ваша милость сказали… бедняжка Джорджиана должна была понять, но она такая бестолковая, встречать посетителей ей не по уму.

– Но она всего лишь повиновалась распоряжениям. Она ходила спросить мистера Джоунза.

Миссис Клемм молчала. Маленькие решительные ручки, все в морщинах, теребили складки фартука, быстрый взгляд скользнул по стенам комнаты и вернулся к леди Джейн.

– Все верно, миледи, но, как я ей сказала, она должна была догадаться…

– А кто такой мистер Джоунз?

На губах миссис Клемм снова промелькнула та же почтительно-отстраняющая улыбка.

– Что ж, миледи, он тоже скорее мертв, чем жив… если мне дозволено так сказать, – последовал поразительный ответ.

– Вот как? Очень жаль, но кто он?

– Он, миледи… он, если угодно, мой двоюродный дед… родной брат моей бабки.

– А, понятно. – Леди Джейн смотрела на прислугу с нарастающим любопытством. – Стало быть, он дожил до весьма преклонных лет.

– Да, миледи, так оно и есть. Хотя, – добавила миссис Клемм, дернув щекой, – мне меньше лет, чем, наверно, думает ваша милость. Так долго жить в Беллзе – от этого кто угодно состарится.

– Вероятно. И все же, – продолжала леди Джейн, – мистера Джоунза это не сломило; он выстоял – как и вы, конечно же?

– Нет-нет, совсем не так. – Миссис Клемм явно обидело это сравнение.

– Во всяком случае, он до сих пор на посту, как и тридцать лет назад.

– Тридцать лет назад? – повторила миссис Клемм. Руки ее выпустили фартук и повисли вдоль тела.

– Он ведь был здесь и тридцать лет назад?

– Да, миледи, конечно: он здесь все время, сколько я помню.

– Настоящий рекорд! А в чем именно заключаются его обязанности?

Миссис Клемм снова помедлила, ее руки оставались без движения в складках юбки. Леди Джейн заметила, что пальцы экономки крепко сжаты – словно миссис Клемм боялась сделать непроизвольный жест.

– Он начинал прислужником на кухне, потом стал лакеем, потом дворецким, миледи; но ведь если человек прослужил в доме так долго, то трудно в точности сказать, чем именно он занимается?

– Да, тем более что дом всегда пустует.

– Вот-вот, миледи. Берет на себя одно, потом другое и в конце концов все. Последний хозяин очень высоко его ценил.

– Последний хозяин? Но он здесь не бывал! Он всю жизнь прожил в Канаде.

Миссис Клемм немного смутилась:

– Конечно, миледи. – В ее голосе слышалось: «Кто вы такая, чтобы меня поправлять, когда я говорю про историю Беллза?» – Но письма, миледи, могу показать вам письма. А кроме того, был предыдущий хозяин, шестнадцатый виконт. Вот он однажды здесь побывал.

– Вот как? – Леди Джейн поразилась тому, как мало знает о них всех. Она поднялась с места. – Тем лучше для этих хозяев, что, пока они отсутствовали, кто-то так преданно пекся об их интересах. Мне бы хотелось повидать мистера Джоунза… поблагодарить его. Сможете прямо сейчас отвести меня к нему?

– Сейчас? – Миссис Клемм отступила назад, и леди Джейн показалось, что ее щеки слегка побледнели под румянцем. – О, миледи, только не сегодня.

– Почему? Разве он нездоров?

– Не совсем. По правде, он между жизнью и смертью, – повторила миссис Клемм, словно бы именно эта фраза наилучшим образом описывала состояние мистера Джоунза.

– Он даже не понял бы, кто я такая?

Миссис Клемм на миг задумалась.

– Этого я не говорила, миледи. – Судя по ее тону, такое предположение казалось ей недопустимой дерзостью. – Он бы понял насчет вас, миледи, но вы бы не поняли насчет него. – Она запнулась и поспешно добавила: – Про него скажу так: он не в том состоянии, чтобы вы могли его повидать.

– Так тяжело болен? Бедняга! Для него делается все, что нужно?

– Все и даже больше, миледи. Но, может быть, – миссис Клемм звякнула ключами, – ваша милость сочтет удобным сейчас осмотреть дом? Если ваша милость не возражает, я предлагаю начать с белья.

– И что же мистер Джоунз? – осведомился Стреймер через несколько дней, когда вместе с леди Джейн и всей компанией из Кента сидел в нише зеленой изгороди за импровизированным чайным столом.

Было тепло и безветренно, как в день первого явления леди Джейн в Беллз, и она смотрела на старинные стены с улыбкой собственника, а те, казалось, улыбались в ответ, всеми своими окнами выражая дружелюбие.

– Мистер Джоунз? Кто такой мистер Джоунз? – стали спрашивать остальные гости: все, кроме Стреймера, забыли прежний разговор.

Леди Джейн помедлила в нерешительности.

– Мистер Джоунз – мой незримый страж или, скорее, страж Беллза.

Друзья стали припоминать.

– Незримый? Разве он до сих пор ни разу не показывался тебе на глаза?

– Пока нет; может, и никогда не покажется. Ему тысяча лет, и, боюсь, он очень болен.

– Но он по-прежнему здесь верховодит?

– О, полностью. Сдается мне, – добавила леди Джейн, – он единственный человек, кто в самом деле знает о Беллзе все.

– Джейн, милая! Тот большой куст у стены! Ей-богу, кажется, это Templetonia retusa[75]. В самом деле! Слыхано ли, чтобы она выдерживала английскую зиму? – (Гости, все поголовно садоводы, кинулись к кусту, ютившемуся в укрытом от непогоды уголке.) – Попробую посадить такую у себя в Дипвее, у южной стены! – восторгалась подруга из Кента.

После чая все направились знакомиться с домом. Короткий осенний день клонился к вечеру, но у гостей, приехавших без ночевки и надолго задержавшихся в саду, не было другого времени; пришлось довольствоваться тем, что удастся рассмотреть в сумерках. Может, подумалось Джейн, это самый подходящий час для экскурсии по такому дому, как Беллз, – надолго покинутому и еще не согретому человеческим теплом, которое дало бы ему новую жизнь.

В камине, который Джейн распорядилась разжечь, играло пламя, придавая большому помещению гостеприимный, приветливый вид. Портреты на стенах, итальянские шкафчики, потертые кресла и коврики – все в зале выглядело так, словно еще недавно здесь жили люди, и леди Джейн сказала себе: «Может, миссис Клемм была права, когда советовала мне вместо этой комнаты закрыть голубую гостиную».

– Что за прекрасная комната, дорогая! Жаль, что окна выходят на север. Конечно же, на зиму ее придется закрыть. Ты разоришься на отоплении.

Леди Джейн задумалась.

– Не знаю; я собиралась так сделать. Но, похоже, здесь нет другой…

– Нет другой? Во всем доме?

Гости засмеялись. Одна из них решительным шагом пересекла отделанную панелями прихожую и воскликнула:

– Вот же! Не комната, а прелесть; окна на юг… да, и на запад. Самая теплая в доме. Отлично.

Остальные последовали за ней, и в голубой гостиной зазвенели голоса:

– Эти занавеси с попугаями – сплошное очарование… А каминный экран с вышивкой пти-пуан[76] – какой приятный синий цвет! Нет, Джейн, где еще жить, как не здесь. Ты только взгляни на этот письменный стол лимонного дерева!

Леди Джейн остановилась на пороге.

– Похоже, камин дымит, и с этим ничего не сделаешь.

– То есть как ничего? Ерунда! Ты со специалистами говорила? Я пришлю тебе прекрасного мастера…

– К тому же, если установить этот самый однотрубный обогреватель… В Дипвее…

Стреймер выглядывал из-за спины леди Джейн.

– А что об этом говорит мистер Джоунз?

– По его словам, пользоваться этой комнатой никогда и никому не удавалось, уже целую вечность. Это сообщила экономка. Она его внучатая племянница и, похоже, просто повторяет его изречения.

Стреймер пожал плечами.

– Ну ладно, он обитает в Беллзе дольше, чем ты. Не исключено, что он прав.

– Глупости! – воскликнула одна из дам. – Наверно, экономка с мистером Джоунзом повадились коротать здесь вечера и не хотят, чтобы им мешали. Глядите: зола в камине! Что я вам говорила?

Леди Джейн присоединилась к общему смеху, и все двинулись дальше. Предстояло еще осмотреть библиотеку, сырую и обветшавшую, столовую, отделанную панелями, комнату для завтраков и те из спален, где сохранилась хоть какая-то старая мебель. Таких было немного: очевидно, кто-то из последних владельцев Беллз распродал бóльшую часть движимого имущества.

Когда гости вернулись в холл, снаружи их уже ждали автомобили. В холле горела лампа, но в других помещениях единственным источником света служила широкая ясная полоса на западном небосклоне, видневшаяся в незанавешенных окнах. На крыльце одна из дам забила тревогу: у нее потерялась сумочка. Чуть погодя она вспомнила, что оставила сумочку на письменном столе в голубой гостиной. В какой это стороне?

– Я принесу, – сказала леди Джейн и повернула назад. За спиной она услышала шаги Стреймера. Он спросил, не принести ли лампу.

– Не нужно, я все вижу.

В закатном свете, проникавшем через западное окно, она пересекла порог голубой комнаты и остановилась. В комнате кто-то был, Джейн скорее ощутила это, чем увидела. Стреймер, следовавший за ней, тоже застыл, не говоря ни слова. А видела она – или подумала, что видит, – согбенного старика, отходившего от письменного стола. Видение исчезло чуть ли не раньше, чем возникло, только чуть заколыхался вышитый занавес на дальней двери.

Не было слышно ничего, даже шагов.

– Вот она, сумочка, – произнесла леди Джейн, чтобы что-то сказать, и от этой простой констатации ей сделалось легче.

В холле она встретилась взглядом со Стреймером, но не нашла в его глазах ни намека на то, что явилось ей.

Он с улыбкой пожал ей на прощание руку.

– Ну, до свидания. Вверяю тебя попечению мистера Джоунза, только не позволяй ему говорить, что это к тебе не допускают посетителей.

– Приходи еще и проверь, – улыбнулась леди Джейн и легонько поежилась, когда огни последнего автомобиля скрылись за высокой черной изгородью.

Леди Джейн радовалась своему решению побыть в Беллзе одна, пока не подружится со старым домом. Но несколько дней спустя ей вспомнилось тревожное чувство, испытанное на пороге, после того как она впервые попробовала позвонить в колокольчик. Да, она была права: нужны люди, которые наполнили бы дом теплом. Он слишком стар, непонятен, погружен в собственное тайное прошлое, чтобы она, маленькая и беззащитная, с самого начала почувствовала себя здесь спокойно.

Но в это время года друзья леди Джейн обычно бывали заняты. Вся ее семья жила на севере, и о том, чтобы стронуть кого-то из них с места, не могло быть и речи. Одна из сестер вместо ответа на приглашение просто отправила ей расписание охотничьего сезона, а мать написала: «Почему бы тебе не приехать к нам? Что ты собираешься делать в это время года одна в пустом доме? А летом мы все наведаемся к тебе».

Обращение к паре-тройке подруг тоже ни к чему не привело. И леди Джейн пришел на ум Стреймер. Ей было известно, что он как раз заканчивает роман, а в таких случаях он любил удаляться на природу, где наверняка никто и ничто не побеспокоит. Беллз представлялся идеальным убежищем, и леди Джейн решила послать приглашение, хотя не исключала, что кто-то ее опередил и Стреймера ждет другой уединенный уголок. «Бери с собой работу и оставайся, пока ее не закончишь, – и, пожалуйста, без спешки. Обещаю, тебя никто не побеспокоит. – И добавила не без легкой дрожи: – Даже мистер Джоунз». На миг у нее возникло нелепое желание вычеркнуть эти слова. «Ему это может не понравиться», – мелькнуло у нее в голове, и это «ему» относилось отнюдь не к Стреймеру.

Неужели, пожив немного отшельницей, она уже сделалась суеверна? Вложив письмо в конверт, она сама отнесла его на почту в Тудени-Блейзес. Через два дня телеграмма от Стреймера известила о его прибытии.

Он явился холодным ненастным днем, как раз перед обедом. Следуя за гостем наверх, чтобы переодеться, леди Джейн окликнула его и сообщила:

– Нынче мы проведем вечер в голубой гостиной.

Горничная Джорджиана как раз пересекала коридор с горячей водой для гостя. Остановившись, она пустыми глазами уставилась на Джейн, и та бросила беспечно:

– Слышишь, Джорджиана? Надо затопить камин в голубой гостиной.

Пока леди Джейн переодевалась, раздался стук, и в дверях показалась круглая физиономия миссис Клемм, напоминавшая красное яблоко на садовой стене.

– С залом что-то не так, миледи? Джорджиана решила…

– Что я хочу, чтобы в голубой гостиной растопили камин. Да. А с залом действительно не так: там неимоверный холод.

– Но в голубой гостиной дымит камин.

– Испытаем его, и, если он действительно дымит, я пошлю за мастером, чтобы починил.

– С ним ничего не сделаешь, миледи. Что только ни пробовали, и…

Леди Джейн резко обернулась. Из другого конца коридора, где располагалась гардеробная Стреймера, донесся его надтреснутый голос, напевавший охотничью песню.

– Хватит, миссис Клемм. Я хочу, чтобы в голубой гостиной затопили камин.

– Да, миледи.

За экономкой закрылась дверь.

– Итак, ты все же предпочла зал? – спросил Стреймер, когда после недолгой трапезы леди Джейн повела его туда.

– Да. Надеюсь, ты не замерзнешь. Мистер Джоунз клянется, что в голубой гостиной неисправен дымоход, так что, пока я не вызову из Стробриджа каменщика…

– Понятно. – Стреймер придвинулся к просторному камину. – Здесь совсем неплохо, но это сущее разорение – обогревать такую комнату. А тем временем я замечаю, что бразды правления остаются у мистера Джоунза.

Джейн отозвалась чуть слышным смешком.

– Скажи-ка, – продолжал Стреймер, пока она, склонившись, колдовала над турецким кофе, – что же он все-таки собой представляет? Мне становится любопытно.

Джейн снова усмехнулась и услышала в своем смешке растерянность.

– Мне тоже.

– Как, неужели ты его до сих пор не видела?

– Нет. Он по-прежнему слишком слаб.

– А чем он болен? Что говорит доктор?

– Он не хочет показываться врачу.

– Но послушай, если дело примет дурной оборот… Уж не знаю, но как бы тебя не обвинили в невнимании.

– А что я могу сделать? Миссис Клемм говорит, что он общается с одним доктором посредством писем. Не знаю, как тут вмешаться.

– Кроме миссис Клемм, есть кто-нибудь, с кем ты можешь посоветоваться?

Леди Джейн задумалась. В самом деле, она до сих пор не позаботилась о том, чтобы завязать отношения с соседями.

– Я ждала визита викария. Но выяснилось, что викария в Тудени-Блейзес больше нет. Каждое второе воскресенье деревню посещает священник из Стробриджа. И он назначен недавно: вроде бы его здесь никто не знает.

– Но я думал, та часовня действующая? Когда ты ее нам показывала, было похоже на то.

– Я тоже так думала. Она служила приходской церковью Линк-Линнета и Лоуэр-Линка, но с тех пор прошли годы. Прихожане не хотели проделывать такой длинный путь, и их было раз-два и обчелся. По словам миссис Клемм, в этих краях кто не повымер, те уехали. То же самое и в Тудени-Блейзес.

Стреймер окинул взглядом обширную комнату: у очага лежал круг света и тепла, в дальнем углу ютились, словно бы жадно слушая, хмурые тени.

– Когда в центре пусто, постепенно пустеют и окраины.

Леди Джейн проследила за его взглядом.

– Да, все идет не так. Нужно попытаться оживить это место.

– Что, если пускать в дом экскурсантов? Назначить дни открытых дверей?

Джейн ненадолго задумалась. Само по себе это предложение не вызывало восторга; трудно было назвать идею, которая отвращала бы ее больше. Но, возможно, это было ее долгом, первым шагом к восстановлению связи между этим безжизненным домом и его окружением. Втайне она чувствовала, что само появление здесь незнакомых и чуждых людей помогло бы привнести в комнаты тепло, смахнуть со стен пыль гнетущих воспоминаний.

– Кто это? – спросил Стреймер.

Невольно вздрогнув, леди Джейн обернулась, но гость указывал всего-навсего на портрет, на мгновение выхваченный из темноты вспышкой пламени в камине.

– Какая-то из леди Тудени. – Джейн встала и подошла к картине, чтобы осветить ее лампой. – Может быть, работа Опи[77], как ты думаешь? Лицо странное, с деланой улыбкой, как тогда было принято.

Стреймер взял лампу и поднял ее выше. На портрете была изображена молодая женщина в муслиновом платье с высокой талией, с камеей-заколкой под грудью. Правильное овальное лицо среди перевитых ленточками локонов глядело тускло и невыразительно, поглощенное собственной холодной красотой.

– Словно уже тогда в доме царила пустота, – пробормотала леди Джейн. – Интересно, кто она. Ах нет, знаю: наверняка это «А-Также-Его-Супруга».

Стреймер вопросительно поднял брови.

– Это просто надпись на могильной плите. Жена Перегрина Винсента Теобальда, который умер в тысяча восемьсот двадцать восьмом году в Алеппо от чумы. Может, она его любила и портрет был написан с безутешной вдовы.

– В тысяча восемьсот двадцать восьмом году так уже не одевались. – Поднеся лампу поближе к картине, Стреймер принялся расшифровывать надпись на индийской шали дамы: «Джулиана, виконтесса Тудени, тысяча восемьсот восемнадцатый год». Получается, она сделалась безутешна задолго до его смерти.

– Тогда будем надеяться, что его смерть принесла ей некоторое утешение, – с улыбкой произнесла леди Джейн.

Стреймер перемещал лампу вдоль картины.

– Ты обратила внимание, где это написано? В голубой гостиной. Смотри: старая панельная отделка, и опирается дама на знакомый стол лимонного дерева. Очевидно, комнату тогда использовали и в зимнюю пору.

Луч остановился на заднем плане картины, с окном и с морозной перспективой в его раме: занесенные снегом тропы и живые изгороди.

– Необычно и довольно печально, – проговорил Стреймер, – позировать на фоне зимнего запустения. Хорошо бы ты отыскала какие-нибудь сведения о ней. Ты просматривала архивные записи?

– Нет. Мистер Джоунз…

– Этого он тоже не дозволяет?

– Он потерял ключи от хранилища документов. Миссис Клемм пыталась отыскать слесаря.

– Неужели в окрестностях ни одного нет?

– В Тудени-Блейзес был один, но умер за неделю до моего приезда.

– Ну конечно!

– Что «конечно»?

– У этой миссис Клемм все наперекосяк: ключи теряются, камины дымят, слесари умирают… – Стреймер выпрямился, держа в руках лампу и оглядывая дальние темные углы. – Вот что, пойдем-ка проверим, что сейчас делается в голубой гостиной.

Джейн рассмеялась: отчего бы не повеселиться, если рядом есть живая душа, которая подхватит твой смех.

– Пойдем.

Она вышла вслед за Стреймером из зала, пересекла холл, в конце которого горела на столе единственная свеча, миновала лестницу, уходившую вверх подобием черной воронки. В дверях голубой гостиной Стреймер помедлил.

– Вот и мы, мистер Джоунз!

Как это ни глупо, у Джейн екнуло сердце: ей не хотелось, чтобы на этот зов откликнулась туманная фигура, то ли виденная, то ли привидевшаяся ей некоторое время назад.

– Господи, ну и холодина! – Стреймер стал осматриваться. – В очаге по-прежнему зола. Очень это все странно. – Он подошел к столу лимонного дерева. – Вот тут она позировала… в этом самом кресле. Гляди!

– Нет, не надо! – невольно вскрикнула леди Джейн.

– Что не надо?

«Трогать эти ящики», – хотелось ей ответить, потому что рука Стреймера тянулась к столу.

– Я замерзла; наверное, заболеваю. Пойдем отсюда, – пробормотала она, отступая к двери.

Стреймер молча посветил ей на обратном пути. Когда отсвет лампы скользил по стенам, Джейн показалось, что вышитый занавес на дальней двери колышется – как в прошлый раз. Но причиной мог быть порыв ветра…

Когда они вернулись, зал показался им родным домом.

– Мистера Джоунза нет как нет, – торжествующим тоном заявил Стреймер, когда они встретились следующим утром. Леди Джейн спозаранку отправилась на автомобиле в Стробридж за каменщиком и слесарем. Поиски заняли больше времени, чем она рассчитывала: все мастера в Стробридже трудились поблизости, к вызовам в Беллз они не привыкли, никто и не помнил о подобном. Те, кто помоложе, не знали даже, где находится этот Беллз, и уговорить удалось лишь одного подручного слесаря, под обещание, что, когда он закончит работу, его довезут до ближайшей железнодорожной станции. Что до каменщика, то он взял на заметку ее заказ и неохотно пообещал при первой возможности кого-нибудь прислать. «Хотя такую даль мы не обслуживаем».

Уставшая и разочарованная, Джейн вернулась домой и встретила Стреймера, который после обычных утренних трудов спускался по лестнице.

– Нет? – повторила она.

– Нет и следа! Я попробовал повторить эксперимент, который когда-то проделали в Глэмисе, – отыскать комнату по окну[78]. Счастье, что этот дом не такой большой…

Джейн улыбнулась.

– И это у тебя называется «засесть за работу»?

– Штука в том, что работа мне не идет на ум. Сначала я должен все выяснить. Беллз – то еще местечко.

– Да, – кивнула она.

– Мне не хотелось признать себя проигравшим, поэтому я решил поискать старшего садовника.

– Но в Беллзе…

– Его нет. Миссис Клемм мне сказала. Он умер в прошлом году. Это женщина прямо лучится жизненной энергией, когда сообщает о чьей-то смерти. Заметила?

Да, Джейн это замечала.

– Тогда я сказал себе, что если нет старшего садовника, то должен быть хотя бы один младший. Я углядел, что кто-то поодаль сгребает листья, и поспешил к нему. Конечно, ему не доводилось видеть мистера Джоунза.

– Ты говоришь про беднягу Джейкоба, старого и подслеповатого? Он вообще никого не видит.

– Возможно. Во всяком случае, он мне рассказал, что мистер Джоунз не велит готовить листовой перегной – я забыл почему. Мистер Джоунз верховодит не только в доме, но и в саду.

– А ты говоришь, что его не существует!

– Погоди. Джейкоб, конечно, плохо видит, но он служит здесь не один год и знает об усадьбе больше, чем тебе кажется. Я затеял с ним разговор о доме, стал указывать окна, одно за другим, а он всякий раз сообщал, кто живет или жил в этой комнате. А вот комнату мистера Джоунза он назвать не смог.

– Простите, ваша милость… – На пороге появилась миссис Клемм, щеки ее блестели, платье шуршало, глаза напоминали два буравчика. – Тот слесарь, которого привезла ваша милость… как я поняла, чтобы вскрыть замок в хранилище…

– Да?

– Он потерял какой-то из своих инструментов и без него не смог работать. Так что слесарь уехал. Его подвез помощник мясника.

Леди Джейн услышала, как Стреймер тихонько фыркнул. Она стояла и смотрела на миссис Клемм, а та отвечала ей учтивым, но твердым взглядом.

– Уехал? Хорошо, я поеду вдогонку.

– О, миледи, слишком поздно. У помощника мясника мотоцикл… А кроме того, что он сможет сделать?

– Собьет замок! – воскликнула леди Джейн в отчаянии.

– О, миледи… – В голосе миссис Клемм прозвучало самое почтительное недоумение. Еще минуту подождав, она удалилась, а леди Джейн со Стреймером уставились друг на друга.

– Бред, да и только, – заявила Джейн за ланчем, который, как обычно, подавала поминутно вздрагивавшая Джорджиана. – Если придется, я взломаю эту дверь сама… Осторожней, Джорджиана, будь добра. Я имела в виду двери, а не тарелки, – добавила она, потому что Джорджиана, убирая со стола, с грохотом уронила блюдо.

Трясущимися руками служанка подобрала осколки и исчезла. Джейн со Стреймером вернулись в зал.

– Непонятные дела! – заметил писатель.

– Да.

Леди Джейн, сидевшая напротив двери, слегка вздрогнула. Миссис Клемм явилась снова, но на этот раз смиренно и без шуршания, с той же странной бледностью на щеках, бессильной пробиться сквозь плотный покров румянца.

– Прошу прощения, миледи. Ключ нашелся. – Рука, протянувшая ключ, дрожала так же, как руки Джорджианы.

– Здесь их нет, – заявил Стреймер часа через два.

– Чего нет? – Леди Джейн оторвала взгляд от беспорядочной кипы документов. Глаза ее моргали в желтоватом облаке бумажной пыли.

– Сведений. Я просмотрел все с тысяча восьмисотого по тысяча восемьсот сороковой год, и там лакуна.

Леди Джейн переместилась к его столу.

– Лакуна?

– Причем большая. С тысяча восемьсот пятнадцатого по тысяча восемьсот тридцать пятый документы отсутствуют. Никаких упоминаний ни Перегрина, ни Джулианы.

Их взгляды встретились над разбросанными бумагами, и Стреймер внезапно воскликнул:

– Кто-то побывал здесь до нас… совсем недавно. – Заметив недоверие в глазах Джейн, он указал вниз, на пол. – Эти туфли без каблука – разве у тебя такие? А размер? Судя по длине отпечатков, они велики даже мне. Хорошо, что не хватило времени подмести пол!

По спине Джейн пробежал легкий холодок. Он шел изнутри и не имел ничего общего с холодом, обжегшим их при входе на промерзлый и душный чердак, где хранились архивы семейства Тудени.

– Да нет же, глупости! Конечно, когда миссис Клемм поняла, что мы вот-вот явимся, она сходила сюда сама или послала кого-то открыть ставни.

– Это не обувь миссис Клемм и вообще не женская обувь. Здесь побывал мужчина… старик, у которого заплетаются ноги. Посмотри, как петляют следы.

– Выходит, это был мистер Джоунз! – не без раздражения бросила леди Джейн.

– Выходит. Он взял, что хотел, и унес… Куда?

– Ну и ладно… Знаешь, я совсем продрогла, давай на сегодня закончим.

Она встала, и Стреймер без возражений пошел следом; в хранилище действительно стоял невыносимый холод.

– Думаю, мне нужно будет как-нибудь составить каталог всех бумаг, – продолжила леди Джейн на лестнице. – А пока не пойти ли нам на прогулку, чтобы продышаться после этой пыли?

Согласившись, Стреймер отправился к себе за письмами, которые собирался отнести на почту в Тудени-Блейзес.

Леди Джейн одна сошла вниз. Стояла ясная погода, солнце, в лучах которого так ярко искрилась пыль в хранилище, лилось широким потоком в западное окно голубой гостиной, и на полу холла лежала полоса света.

Конечно, Джорджиана отлично ухаживала за дубовыми полами; если учесть, как много у нее обязанностей, оставалось только удивляться…

Леди Джейн отступила, как будто невидимая рука резко дернула ее назад. На гладком паркете виднелись пыльные отпечатки широких, без каблука туфель… они вели из холла к порогу голубой гостиной и пересекали порог. Джейн остановилась, и, в точности как было на чердаке, у нее похолодело внутри. Стараясь не наступать на следы, она потихоньку подобралась к голубой гостиной, шире раскрыла дверь и в ярком осеннем свете разглядела у стола фигуру старика, полупрозрачную и с сияющим контуром.

– Мистер Джоунз!

Сзади послушались шаги; это была миссис Клемм, которая несла сумку с письмами.

– Вы звали, миледи?

– Я… да…

Когда Джейн снова глянула в комнату, за столом никого не было. Она обернулась к экономке.

– Кто это был?

– Где, миледи?

Не отвечая, леди Джейн кинулась к вышитому занавесу, который, как в прошлые разы, слегка колыхался.

– Куда ведет дверь, что за занавесом?

– Никуда, миледи. Я хочу сказать, там нет двери.

Миссис Клемм последовала за ней; шаги экономки звучали часто и уверенно. Твердой рукой она подняла занавес. За ней оказалась грубо оштукатуренная стена: прямоугольник, очевидно, заложенный некогда кирпичом.

– Когда это было сделано?

– Заложили проход? Не могу сказать. На моей памяти так было всегда.

Женщины стояли, меряя друг друга взглядом, пока экономка не опустила постепенно глаза и не позволила упасть занавесу.

– В старинных домах много такого, о чем никто не знает, – произнесла она.

– В моем таких загадок должно быть как можно меньше.

– Миледи! – Экономка проворно перегородила Джейн дорогу. – Что вы делаете, миледи? – крикнула она.

Леди Джейн повернулась, чтобы направиться к письменному столу, у которого видела – или вообразила себе – согбенную фигуру мистера Джоунза.

– Собираюсь осмотреть эти ящики.

Экономка, побледневшая и неподвижная, по-прежнему преграждала ей путь.

– Нет, миледи… нет. Не делайте этого.

– Почему?

Миссис Клемм в отчаянии комкала свой черный шелковый фартук.

– Потому что… раз уж вы настаиваете… потому что здесь мистер Джоунз держит свои личные бумаги. Я знаю, что ему не следовало…

– Ах, так это мистера Джоунза я здесь видела?

Экономка уронила руки и молча разинула рот.

– Так вы его видели?

Этот вопрос она едва выговорила шепотом и, прежде чем леди Джейн успела ответить, заслонила руками лицо, словно спасаясь от ослепляющего света или запретного зрелища, на которое приучила себя не смотреть. Так, с прикрытыми глазами, она и скользнула через холл в дверь служебного крыла.

Леди Джейн проводила ее взглядом, а потом чуть трясущимися пальцами открыла стол, поспешно вынула оттуда все, что там лежало, а именно небольшую пачку бумаг, и с ними вернулась в зал.

Там ее взгляд упал на портрет грустной дамы в платье с короткой талией, которую они со Стреймером окрестили А-Также-Его-Супруга. Глаза дамы, в которых раньше не читалось ничего, кроме сознания собственной холодной красоты, словно бы исполнились внезапно мучительного внимания.

– Ерунда! – пробормотала Джейн, стряхивая с себя призрачное видение и поворачиваясь к входящему в комнату Стреймеру.

В пачке оказались все недостающие бумаги. Джейн со Стреймером поспешно разложили находку на столе и принялись жадно рассматривать. Там не было ничего особенно важного; ценность этих документов для долгой истории Линков и Крофтов едва ли была выше, чем их доля в общем объеме бумаг, хранившихся на чердаке. Однако же они заполнили пробел в семейной хронике, а также подтвердили предположение, что печальная красавица с портрета была супругой Перегрина Винсента Теобальда Линка, «в 1828 году скончавшегося в Алеппо от чумы», и этого открытия вполне хватило, чтобы обострить любопытство дилетантов, а также вытеснить из мыслей леди Джейн странный эпизод в голубой гостиной.

Вначале они со Стреймером молчали, методично изучая письма, каждый из своей кучи, но при просмотре одного из пожелтевших посланий у леди Джейн вырвался удивленный возглас:

– Как же странно! Опять мистер Джоунз… всегда и всюду он!

Стреймер поднял глаза от бумаг, которые сортировал.

– Тебе тоже попался? У меня кипа писем, направленных мистеру Джоунзу Перегрином Винсентом; последний, похоже, не вылезал из заграниц и вечно нуждался в деньгах. Карточные долги, надо полагать… ага, и женщины… история в целом неприглядная…

– Да? У меня письмо не к мистеру Джоунзу, но о нем. Слушай.

И леди Джейн начала читать:

– «Беллз, двадцатое февраля тысяча восемьсот двадцать шестого года… – (Это от А-Также-Его-Супруги к мужу.) – Мой дражайший господин, смиряясь, как, впрочем, и всегда, с ограничениями, налагаемыми моим злосчастным изъяном, лишившим меня удовольствия чаще пребывать в Вашем обществе, я, однако, теряюсь в догадках, какие мои провинности дали повод мистеру Джоунзу полностью лишить меня свободы, ссылаясь при этом на Ваше настоятельное приказание. Поверьте, милорд, если б со дня нашего бракосочетания Вы находили возможным проводить со мной больше времени, Вам стало бы ясно, что подобные меры излишни. Мне не дано, увы, счастья говорить с Вами и слышать голос, который в иных обстоятельствах я полюбила бы более всех прочих, однако, дражайший мой супруг, да будет Вам известно, что разум мой вполне здрав и, равно как и сердце, вечно жаждет Вашей близости и участия и что проводить день за днем, месяц за месяцем, без Вас, в огромном доме, общаясь только с избранными Вами слугами, – испытание незаслуженно суровое и участь поистине невыносимая. Я умоляла мистера Джоунза, который, видимо, пользуется неограниченным Вашим доверием, донести до Вас эти соображения, а также просьбу, которая будет последней, потому что в случае отказа я не стану ее повторять: дозвольте мне завести знакомство с немногими из Ваших друзей и соседей, среди которых, надеюсь, найдутся добрые души, готовые меня пожалеть и скрасить своим обществом существование, омраченное нашей нескончаемой разлукой…»

Леди Джейн сложила письмо.

– Глухонемая… Ох, бедняжка! Это объясняет ее вид…

– А это – ее брак, – подхватил Стреймер, разворачивая какой-то плотный пергамент. – Это брачный договор виконтессы Тудени. Как выясняется, она звалась мисс Порталло и была дочерью Обадии Порталло, эсквайра, из Перфлу-Касла, Кермартеншир, а также Бомбей-Хауса, Туикнем; акционера Ост-Индской компании, старшего партнера банкирского дома «Порталло и Прест» – и так далее, и так далее. И упомянутые здесь цифры складываются в сотни тысяч.

– Жуткая история, если сопоставить одно с другим. Все эти миллионы и… заточение в голубой гостиной. Полагаю, виконт нуждался в деньгах и боялся, что станет известно, каким постыдным способом он их приобрел… – Леди Джейн передернула плечами. – Представь: день за днем, зима за зимой, год за годом… без языка, без звуков, одна… под надзором мистера Джоунза. В каком, бишь, году они вступили в брак?

– В тысяча восемьсот семнадцатом.

– И всего лишь год спустя был написан портрет. И у нее уже застывший взгляд.

– Да, печально, – задумчиво произнес Стрейнер. – И все же самая загадочная фигура в этой истории – мистер Джоунз.

– Мистер Джоунз… да. Ее тюремщик. Не предок ли он нашего? Похоже, должности в Беллзе передавались по наследству.

– Хм… не знаю. – Голос Стреймера так странно изменился, что Джейн смерила его удивленным взглядом. – А если он и есть наш? – предположил Стреймер с чуднóй улыбкой.

– Наш? – Леди Джейн рассмеялась. – Как у тебя с арифметикой? Если бы мистер Джоунз, состоявший при леди Тудени, был до сих пор жив, ему шел бы…

– Я не говорил, что наш до сих пор жив.

– То есть… как это? – выдавила из себя леди Джейн.

Но Стреймер не отвечал, он смотрел мимо нее, на распахнувшуюся дверь, где возникла смертельно бледная, встрепанная Джорджиана. Речь ее, и прежде невнятная, теперь походила на мычание.

– О миледи… моя тетя… она не отзывается, – бормотала она вне себя от ужаса.

– Не отзывается? На что она должна отозваться? – вырвался у леди Джейн раздраженный возглас.

– На «вы живы или нет», миледи, – заплакала Джорджиана.

Леди Джейн продолжала мерить ее строгим взглядом.

– Что это за «живы»? Почему ей не быть живой?

– Потому что она так лежит… совсем как мертвая.

– Твоя тетя? Мертвая? Полчаса назад я видела ее в голубой гостиной, и она была живехонька. – Джорджиана с ее постоянными приступами паники успела надоесть леди Джейн, но тут хозяйка Беллза вдруг почувствовала, что происходит нечто необычное. – Где лежит твоя тетя?

– У себя в спальне, в постели, – рыдала Джорджиана. – И не говорит, чего такое.

Леди Джейн встала, отодвинув в сторону бумаги, и поспешила к двери. Стреймер последовал за ней.

Поднимаясь по лестнице, она подумала, что заглядывала в спальню экономки всего один раз, когда, вступив в права хозяйки, впервые обходила помещения. Она даже не помнила в точности, куда идти, но следовала за Джорджианой вдоль коридора до двери, за которой, как ни странно, обнаружилась незнакомая лестница: узкая, встроенная в стену. На тесную верхнюю площадку выходили две двери. В смятенном мозгу леди Джейн мелькнула мысль, что эти комнаты, соединенные особой лестницей с нижними помещениями, всегда называвшимися «покоями его светлости», наверняка принадлежали в свое время доверенным слугам господина. В одной из них, надо полагать, обитал тот первый мистер Джоунз, герой пожелтевших писем, которыми с таким трудом завладела леди Джейн. На пороге ей вспомнилось, как противилась экономка ее попыткам добраться до содержимого стола.

Комната миссис Клемм оказалась подобием ее обитательницы – опрятной, прибранной и очень холодной. Только вот миссис Клемм не походила теперь на самое себя. Яблочный румянец лишь немного сошел с ее щек, из глянцевой фальшивой челки не выбилось ни волоска, и даже ленты чепца свисали вдоль щек абсолютно симметрично. Но с ней приключилась смерть, превратившая ее в совершенно иного человека. С первого взгляда было невозможно определить, являлся ли бесконечный ужас в широко раскрытых глазах экономки отражением этой перемены или же ее причиной. Леди Джейн, задрожав, помедлила, а Стреймер подошел к постели.

– Рука еще теплая, но пульса нет. – Он оглядел комнату. – Есть здесь зеркало?

Джорджиана, сжавшаяся от страха, вынула из чистейшего, без единой пылинки, комода ручное зеркальце, и Стреймер поднес его к запавшим губам экономки…

– Мертва, – объявил он.

– Ох, вот беда! Но как?.. – Опустившись на колени, леди Джейн обхватила безжизненную кисть, однако Стреймер тронул ее за предплечье и молча сделал предостерегающий жест. Джорджиана сидела на корточках в дальнем углу, пряча лицо в ладонях.

– Посмотри, – шепнул Стреймер и указал на горло миссис Клемм. Наклонившись поближе, леди Джейн ясно различила на нем красные отметины – свежие следы пальцев. Она снова заглянула в жуткие глаза.

– Ее задушили, – прошептал Стреймер.

Содрогаясь от страха, леди Джейн прикрыла экономке глаза. Джорджиана по-прежнему судорожно рыдала в углу. В атмосфере холодной комнаты, в ее безупречном порядке, чудилось нечто, мешавшее высказывать удивление и строить вслух догадки. Хозяйка и гость стояли и молча смотрели друг на друга. Наконец Стреймер подошел к Джорджиане и тронул ее за плечо. Она, казалось, этого не заметила, и он легонько ее встряхнул.

– Где мистер Джоунз? – спросил он.

Девушка подняла зареванное лицо; казалось, перед ее выпученными глазами стоит какое-то страшное видение.

– О, сэр, неужели она взаправду умерла?

Стреймер громко и повелительно повторил свой вопрос, и Джорджиана отозвалась едва слышно:

– Мистер Джоунз?..

– Встаньте, моя милая, и пришлите его сию минуту сюда или скажите нам, где его искать.

Джорджиана, привычно повинуясь, с трудом поднялась на непослушные ноги и привалилась к стене. Стреймер спросил строгим тоном, слышала ли она, что он сказал.

– Бедняжка, она в таком горе… – пожалела служанку леди Джейн. – Скажи, Джорджиана, где мы сможем найти мистера Джоунза?

Служанка обернулась. Глаза ее были так же неподвижны, как глаза покойницы.

– Вы нигде его не найдете, – медленно проговорила она.

– Почему?

– Потому что он не здесь.

– Не здесь? А где же? – вмешался Стреймер.

Джорджиана, казалось, не слышала его. Она смотрела на леди Джейн все теми же жуткими, как у ее покойной тетки, глазами.

– Лежит в могиле на кладбище… много-много лет. Я родилась, а его давно уже не было… тетя и та его не видела с самого своего детства… В том-то и жуть… потому она и делала все, что он велел… а как ему откажешь? – Джорджиана перевела перепуганный взгляд с леди Джейн на каменное лицо и остекленевшие зрачки умершей. – Зря вы затеяли с этими бумагами, миледи… За это он с ней и расправился… Когда доходило дело до этих бумаг, он ничего не хотел слушать… ничего…

Вскинув руки, Джорджиана выпрямилась во весь рост и тут же рухнула без чувств к ногам Стреймера.

[79]

При всей загадочности и необъяснимости этой истории, на поверхностный взгляд она – во всяком случае, в то время – представлялась вполне несложной; однако годы шли, и, поскольку иных ее свидетелей, кроме самой Сары Клейберн, не было, рассказы о произошедшем тогда обросли дикими преувеличениями и ошибками, а потому возникла, наверное, необходимость, чтобы кто-то, связанный с этими событиями, но в них не участвовавший (повторяю, моя кузина была тогда в доме одна – либо ей так казалось), изложил на бумаге все те немногие факты, которые о них известны.

В те дни я часто бывала в Уайтгейтсе (так назывался дом с самого своего основания), была и незадолго до, и сразу после тех, отмеченных поразительными событиями полутора суток. А поскольку Джим Клейберн и его вдова приходились мне двоюродными братом и сестрой и я тесно с ними общалась, обе семьи решили, что я более всех прочих способна истолковать факты, насколько их можно признать таковыми и насколько они вообще поддаются истолкованию. И вот я постаралась в меру собственных сил как можно точнее воспроизвести на бумаге свои беседы с кузиной Сарой о том таинственном уик-энде – беседы немногочисленные, так как мне не часто удавалось ее разговорить.

Всю жизнь Ричард Бервелл, житель Нью-Йорка, будет досадовать на то, что его не позаботились научить в юности французскому языку.

И вот по какой причине.

На следующий вечер после прибытия в Париж Бервелл, чьи жена и дочь задержались у подруги в Лондоне, почувствовал себя одиноко и задумался о посещении театра. Справившись по ежедневнику увеселений, он остановился на «Фоли-Бержер»[89], поскольку был наслышан об этом знаменитом варьете. В антракте он вышел в красивый сад, где среди цветов, огней и фонтанов прохаживались веселые толпы зрителей. Едва он уселся за трехногий столик, чтобы полюбоваться непривычным зрелищем, как его внимание привлекла очаровательная женщина, одетая броско, но с безупречным вкусом, которая прошла мимо, опираясь на руку какого-то господина. Что касается последнего, то Бервелл заметил только, что на нем были очки.

Бервелл никогда не причислял себя к любимцам прекрасного пола и потому с трудом поверил собственным глазам, когда дама покинула своего спутника и, словно о чем-то вспомнив, повернула назад, а когда оказалась рядом с ним, проворно кинула на столик карточку. Там были какие-то французские слова, написанные фиолетовыми чернилами, но Бервелл, не владевший французским, ничего не понял. Дама, не оглядываясь на него, снова присоединилась к господину в очках и с достоинством и грацией принцессы покинула сад. Бервелл, не отрывая взгляда от карточки, остался сидеть.

Стоит ли говорить, что и представление, и прочие диковинки вылетели у него из головы. Все сделалось скучным и пресным после этого ослепительного видения, столь мимолетного и загадочного. Теперь ему хотелось только одного: узнать, что означают написанные на карточке слова.

Подозвав фиакр, Бервелл поехал к себе в «Отель Континенталь». В конторе он, отозвав в сторону управляющего, попросил его перевести несколько слов с французского. Их было не больше двух десятков.

– Да-да, конечно, – с обычной для французов любезностью отозвался управляющий, пробегая глазами карточку. По мере чтения его лицо удивленно вытягивалось, он смерил Бервелла пристальным взглядом и взволнованно произнес: – Откуда вы это взяли, месье?

Тот начал было объяснять, но управляющий его прервал:

– Довольно, довольно. Вы должны покинуть наш отель.

– То есть как? – поразился нью-йоркский гость.

– Я настаиваю, чтобы вы сегодня же – сей же час – покинули наш отель, – с нажимом повторил управляющий.

Пришел черед Бервеллу вспылить, и он заявил в гневе, что, если его гонят из этого отеля, в Париже найдется множество других, где он будет желанным гостем. С гордым видом, но разобиженный в душе, он оплатил счет, послал за своими вещами и отбыл на Рю-де-ла-Пэ в отель «Белльвю», где и провел ночь.

Наутро Бервелл познакомился с владельцем, который показался ему добрым малым, и, решив рассматривать вчерашнее происшествие как курьез, поведал о нем подробно и с удовольствием убедился, что имеет дело с сочувственным слушателем.

– Ну-ну, что взять с дурака, – заключил управляющий. – Дайте-ка мне карточку, я расскажу, о чем там говорится.

Но прочитав, он переменился в лице и посуровел.

– Дело нешуточное, – заявил он. – Теперь я понимаю, почему мой коллега отказался вас принимать. К сожалению, месье, я вынужден последовать его примеру.

– Что вы этим хотите сказать?

– Только то, что вы не можете здесь оставаться.

Сказав это, управляющий отвернулся, и охваченный негодованием гость не смог добиться от него объяснения.

– Я этого так не оставлю, – пригрозил Бервелл, окончательно выведенный из себя.

Время близилось к полудню, и ньюйоркец вспомнил, что уговорился встретиться за ланчем со своим бостонским приятелем, который с семьей остановился в «Отель де л’Альма». Погрузившись с багажом в карету, он дал распоряжение кучеру ехать прямо туда, поскольку рассчитывал посоветоваться с соотечественником перед выбором нового жилья. Выслушав его историю, приятель очень возмутился, и это обнадежило Бервелла, так как он знал, что его собеседник долго жил за границей и изучил местные нравы и обычаи.

– Дружище, это какое-то нелепое недоразумение, я поразмыслю, в чем тут дело. А пока распорядись, чтобы выгрузили твой багаж, и оставайся. Здесь по-домашнему уютно, и вместе нам будет веселее. Но прежде разреши мне приготовить для тебя немного «успокоительного питья».

И они занялись коктейлями «Манхэттен», а потом приятель, извинившись, отправился было проведать своих дам, но тут же повернул обратно со словами:

– Давай-ка я посмотрю на эту таинственную карточку, из-за которой разгорелся сыр-бор. – Едва взяв из руки Бервелла карточку, он отшатнулся и воскликнул: – Боже милосердный! Ты что же… да это просто…

Схватившись за голову, приятель внезапно выбежал из комнаты.

Отсутствовал он минут пять и вернулся бледный как полотно.

– Мне очень жаль, – неуверенно произнес он, – но дамы сказали… то есть моя жена… у нее ужасно болит голова. Ланч отменяется, прости.

Сразу осознав, что это всего лишь неуклюжий предлог, и смертельно обидевшись, озадаченный Бервелл встал и молча вышел. Он решил разгадать тайну, чего бы это ему ни стоило. Что же все-таки означают слова на проклятом куске картона?

Наученный горьким опытом, он поостерегся показывать карточку персоналу своего очередного обиталища – маленького уютного отеля по соседству с Гранд-опера[90].

Всю вторую половину дня он не думал ни о чем, кроме карточки, взвешивая в уме, как бы узнать, что на ней написано, и при этом не навлечь на себя новые неприятности. Вечером Бервелл, в надежде встретить таинственную женщину, снова отправился в «Фоли-Бержер», так как еще более прежнего желал выяснить, кто она такая. Ему даже пришло в голову, что она может быть одной из красивых заговорщиц-нигилисток или русских шпионок – вроде тех, о которых он читал в романах. Но ни в тот, ни в последующие три вечера ее в театре не оказалось. Между тем карточка жгла ему карман, как раскаленный уголь. Над ним словно бы висела мрачная туча, и он опасался наткнуться на кого-то из знакомых раньше, чем она развеется. Он купил французско-английский словарь и попытался слово за словом разгадать значение надписи, но не смог. Текст представлялся полной тарабарщиной. Впервые в жизни Бервелл пожалел, что не изучал в колледже французский.

После нескольких безуспешных попыток разгадать эту мучительную тайну или забыть о ней, Бервелл решил, что единственный выход – обратиться в сыскное агентство. Соответственно, он поручил дело агенту Сюрте[91], которого ему рекомендовали как человека толкового и надежного. Они уединились в кабинете для переговоров, и Бервелл показал агенту карточку. Тот по крайней мере не выказал признаков негодования, и это немного успокоило Бервелла. Но что означает надпись, агент не объяснил или не захотел объяснить.

– Будет лучше, – сказал он, – если месье пока останется в неведении. Завтра я буду иметь честь посетить месье у него в отеле, и тогда месье все узнает.

– Речь действительно идет о чем-то серьезном? – спросил несчастный.

– Очень серьезном, – последовал ответ.

Следующие двадцать четыре часа Бервелла терзала тревога. В голове сменяли друг друга самые страшные предположения, и он корил себя за то, что не разорвал злосчастную карточку сразу. Он даже взял ее в руки и приготовился порвать на куски, чтобы покончить с этой историей. Но свойственное янки упрямство взяло верх, и он решил прояснить дело, чего бы это ни стоило.

«В конце концов, – рассудил Бервелл, – нет никакого преступления в том, чтобы подобрать карточку, которую дама уронила на твой столик».

Преступление или нет, но, во всяком случае, назавтра выяснилось, что Бервелла, похоже, подозревают в каком-то серьезном проступке: нанятый им сыщик прибыл в карете с чиновником в полицейском мундире и удивленному американцу было заявлено, что он должен поехать с ними в полицейское управление.

– Зачем? – спросил он.

– Формальность, не более, – заверил сыщик, а на протесты Бервелла ответил человек в мундире:

– Вы лучше делайте, что сказано, месье, ведь так или иначе, но поехать придется.

Спустя час после сурового допроса, в ходе которого другой полицейский чин интересовался возрастом ньюйоркца, местом рождения и проживания, родом занятий и т. д., ошеломленный Бервелл оказался в тюрьме Консьержери[92]. Узнать, почему он здесь и что будет дальше, не было никакой возможности, но до конца дня арестованному удалось передать в американское посольство записку с требованием, чтобы ему, как гражданину Соединенных Штатов, была немедленно предоставлена защита. Прихода столь значительной персоны, как секретарь посольства, пришлось, однако, ждать до вечера. Последовали бурные переговоры, сопровождавшиеся резкими выражениями американца, бешеной жестикуляцией и стремительной речью французских полицейских; секретарь спокойно выслушал обе стороны, почти ничего не говорил и покуривал дорогую сигару.

– Я доложу о вашем деле министру, – сказал он на прощание, – и завтра вам сообщат о результате.

– Но это грубое нарушение моих прав. Вы хотите сказать…

Однако секретарь, не дослушав Бервелла, бросил на него странный подозрительный взгляд и вышел.

Ночь Бервелл провел в камере.

Наутро его снова посетил немногословный секретарь посольства и сообщил, что дело улажено и он будет безотлагательно отпущен на свободу.

– Однако должен сказать, – добавил секретарь, – что мне стоило большого труда этого добиться и свободу вам согласились предоставить лишь на том условии, что вы в течение двадцати четырех часов покинете Францию и никогда и ни под каким видом сюда не вернетесь.

Бервелл бушевал и молил, но это не возымело действия. Секретарь был неумолим и в то же время решительно отказывался пролить хоть какой-то свет на причину столь вопиющей несправедливости.

– Вот ваша карточка. – Он протянул Бервеллу большой конверт с печатью посольства. – Советую вам сжечь ее и никогда больше не возвращаться к этой истории.

Ночью, когда бедняга садился на лондонский поезд, в сердце его пылала злоба на весь французский народ, соединенная с жаждой мести. Он дал телеграмму жене, чтобы та встретила его на станции, и долго спорил с собой, решая, нужно ли сразу выдать ей неприятную правду. Под конец он решил до поры до времени молчать. Однако стоило им увидеть друг друга, как женская интуиция подсказала супруге, что мужа терзает какая-то забота. Бервелл тут же понял, что скрыть от нее свой жгучий секрет невозможно, особенно после того, как она заговорила о поездке по Франции, которая была у них в планах. Об этом путешествии они мечтали годами, и объяснить его отмену каким-то пустячным предлогом не удастся, однако же доступ на землю Франции был для Бервелла закрыт.

И вот муж выложил жене всю историю, которую она выслушала попеременно со смехом и слезами. Ей, как и ему, показалось невероятным, чтобы столь ничтожная причина привела к таким катастрофическим последствиям, и она, поскольку свободно владела французским, захотела взглянуть на роковую карточку. Напрасно супруг старался ее отвлечь, предлагая путешествие по Италии. Она не желала ничего слушать, пока не получит таинственную карточку, которую, как теперь думал Бервелл, ему следовало давно уничтожить. Сначала он отказывал жене, но потом сдался. Но хотя он и знал по опыту, к чему приводит демонстрация проклятой карточки, происшедшее превзошло все его опасения. Читая, жена побледнела, стала хватать ртом воздух и едва не рухнула на пол.

– Я же предупреждал, чтобы ты не читала, – с упреком сказал Бервелл и, тронутый смятением жены, взял ее за руки и принялся успокаивать. – По крайней мере скажи, что там написано. Вместе мы это перенесем, ты уж точно можешь на меня положиться.

Но жена, словно бы в гневе, оттолкнула его и яростным, изменившимся до неузнаваемости голосом заявила, что впредь отказывается делить с ним кров.

– Ты чудовище! – воскликнула она. И это были последние слова, которые он от нее слышал.

Все попытки примирения ни к чему не привели, и супруг, близкий к безумию, первым же пароходом отплыл в Нью-Йорк. За неполные две недели ему довелось претерпеть больше испытаний, чем за всю предыдущую жизнь. Увеселительная поездка была испорчена, важные деловые встречи тоже пришлось отменить, и теперь семья его была разрушена и судьба пришла к краху. Во время плавания он почти не покидал свою каюту, а лежал на койке без движения. Его, несчастного и раздавленного, поддерживала только одна мысль – о встрече с партнером Джеком Эвелитом, другом детства, соучастником успеха, самым храбрым, самым преданным человеком в мире. В своем отчаянном положении он чувствовал, что Эвелит, с его здравым смыслом, найдет выход из этого кошмара. Когда судно пришвартовалось в Нью-Йорке, Бервелл, с трудом дождавшись, пока опустят сходни, бегом сбежал на берег, чтобы пожать руку встречавшему его партнеру.

Первыми словами Бервелла были:

– Джек, я попал в ужасную западню, и ты единственный человек в мире, кто способен мне помочь.

Часом позднее Бервелл сидел за обеденным столом в доме друга и обсуждал с ним свою историю.

Эвелит был преисполнен сочувственного внимания, и несколько раз по ходу рассказа на его глаза набегали слезы.

– Просто поверить не могу, Ричард, что такое возможно, – проговорил он, – но я тебя не оставлю, будем сражаться бок о бок. Но не в потемках же. Дай я посмотрю на карточку.

– Вот она, треклятая. – Бервелл бросил карточку на стол.

Эвелит открыл конверт, вынул карточку и вгляделся в размашистую фиолетовую надпись.

– Можно разобрать? – взволнованно спросил Бервелл.

– Вполне. – Тут его партнер замолк и побелел. Потом он сдавил пальцами руку несчастного. – Ричард, – произнес он с расстановкой, – если бы сюда внесли мертвое тело моего единственного ребенка, я не испытал бы большего потрясения. Хуже новости я не могу себе вообразить.

Его испуг и искреннее огорчение подействовали на Бервелла как смертный приговор.

– Говори, – воскликнул он, – не надо меня щадить! Я вынесу все, кроме этой страшной неизвестности. Скажи, что написано на карточке.

Эвелит глотнул бренди и опустил голову на сцепленные руки.

– Нет, не могу; некоторые вещи человеку делать не позволено.

Он нахмурился и снова замолчал. И наконец произнес упавшим голосом:

– Нет, не вижу другого выхода. Всю жизнь мы были преданы друг другу, вместе работали и думали никогда не разлучаться. Лучше бы я умер, чем дожил до такого. Но нам придется расстаться, дружище; ничего не поделаешь.

Они просидели до глубокой ночи. Но что бы ни говорил и ни делал Бервелл, решение друга оставалось неизменным. Предстояло только решить, выкупит ли Эвелит долю Бервелла в бизнесе или наоборот. В финансовых делах Эвелит проявил безупречное благородство; он был, как всегда, великодушен, но твердо стоял на своем: им предстоит расстаться. И они расстались.

Потеряв старинного партнера, Бервелл почувствовал, что от него отвернулся весь мир. С того дня, когда к нему попала загадочная карточка, прошло лишь три недели, но за это время он успел потерять все, что у него было ценного в жизни: жену, друзей и бизнес. Теперь его занимал только один тягостный вопрос: что дальше делать с роковой карточкой?

Показывать ее кому-то он не решался, уничтожить – тоже. Он ненавидел этот кусок картона, но не мог выпустить его из рук. Вернувшись к себе, он запер проклятый предмет в сейф, словно это была упаковка динамита или бутылка с ядом. Но не проходило и дня без того, чтобы он не доставал карточку с полки и не изучал с отвращением таинственную фиолетовую надпись.

В отчаянии Бервелл решил наконец изучить язык, на котором был составлен ненавистный текст. Но в душе бедняга страшился того дня, когда ему откроется страшная тайна.

Однажды днем, менее чем через неделю после прибытия в Нью-Йорк, Бервеллу случилось, направляясь к преподавателю французского, пересекать 23-ю улицу, и он заметил катившую по Бродвею карету. Его взгляд тут же приковало к себе лицо пассажирки. Заново всмотревшись, он узнал женщину, ставшую причиной его бед. Он тут же вскочил в кеб и приказал кучеру следовать за каретой. Так ему удалось узнать дом, где жила незнакомка. Он наведывался туда несколько раз, но всегда получал ответ, что хозяйка занята и никого не принимает. Потом ему сказали, что она больна, а на следующий день – что ей стало много хуже. На консилиум позвали троих врачей. Бервелл нашел одного из них и сказал, что должен видеть больную: это вопрос жизни и смерти. Доктор оказался любезным человеком и обещал помочь. Благодаря его содействию Бервелл тем же вечером был допущен к ложу таинственной незнакомки. Она была все так же красива, хотя осунулась из-за болезни.

– Вы меня узнаете? – спросил он с трепетом, склоняясь над изголовьем и сжимая в руке конверт с загадочной карточкой. – Помните, мы виделись месяц назад в «Фоли-Бержер»?

– Да, – пробормотала больная, быстро окинув взглядом его черты, и он с облегчением убедился, что она говорит по-английски.

– Тогда, бога ради, скажите, что все это значит? – выдохнул он, дрожа от волнения.

– Я дала вам карточку, потому что хотела… хотела…

Тут женщину сотряс приступ душераздирающего кашля, после которого она, обессиленная, откинулась на подушки.

Сердце Бервелла сжалось от отчаяния. Выхватив карточку из конверта, он поднес ее к самому лицу женщины.

– Скажите! Скажите!

С безумным усилием, цепляясь скрюченными пальцами за покрывало, бледная тень медленно приподнялась.

Запавшие веки затрепетали, с трудом разомкнулись, глаза в недвижном изумлении остановились на роковой карточке, губы беззвучно дернулись, точно в попытке заговорить. Когда Бервелл, едва не сходя с ума, медленно склонился над женщиной, на ее лице мелькнула тень улыбки. Рот опять дернулся, Бервелл, не спуская взгляда с губ, склонялся все ниже. Потом он, словно бы стремясь помочь с расшифровкой надписи, скосился на карточку.

С криком ужаса выпучив глаза, Бервелл выпрямился. И мгновение спустя голова женщины тяжело упала на подушку.

Надпись выцвела, не оставив и следа! Карточка была пуста.

Перед Бервеллом лежало безжизненное тело.

За все тридцать лет своей практики я не встречал собрата по профессии, который ответственнее меня относился бы к соблюдению врачебной тайны, и только самые веские причины – отчасти интересы медицинской науки, отчасти желание предостеречь понимающих людей – привели к тому, что я предаю гласности нижеследующие заметки.

Однажды утром ко мне в кабинет явился джентльмен с жалобами на расстройство нервной системы. С первого же взгляда меня поразили не столько бледность и усталый вид посетителя, сколько бесконечная тоска в его глазах, как у человека, потерявшего последнюю надежду. Я прописал ему лечение и порекомендовал воспользоваться целительными возможностями морского путешествия. От этих слов пациент вздрогнул и сказал, что сыт по горло заграничными поездками.

Когда он протянул мне вознаграждение, я обратил внимание на его ладонь, где на бугорке Сатурна[93] четко выделялся крест, заключенный в две окружности. Надобно оговорить, что почти всю жизнь я с неослабевающим интересом штудировал хиромантию. Получив ученую степень, я отправился путешествовать по Востоку и не один месяц посвятил изучению этого поразительного искусства по самым лучшим источникам. Я прочитал все, что было опубликовано о хиромантии на всех языках; моей библиотеке по этому предмету вряд ли найдется равная по полноте. Мне довелось изучить не менее четырнадцати тысяч ладоней, со многих самых интересных я сделал слепки. Но такой ладони я не видел ни разу или, по крайней мере, видел лишь однажды и испытал такой ужас, что, вспоминая об этом, даже и сегодня содрогаюсь.

– Простите, – сказал я, взяв пациента за руку, – не позволите ли мне посмотреть на вашу ладонь?

Я постарался говорить безразличным тоном, словно речь шла о пустяке, и ненадолго замолк, склонившись над его рукой. Достал из стола лупу, чтобы рассмотреть детали. Я не ошибся: на бугорке Сатурна действительно виднелся зловещий двойной круг с крестом внутри – отметка редчайшая, сулящая поразительную судьбу, злую или добрую, но скорее злую.

Я заметил, что пациент при осмотре испытывал беспокойство; наконец он, как будто набравшись храбрости, спросил:

– В моей руке есть что-то примечательное?

– Да, – кивнул я, – есть. Скажите, десять-одиннадцать лет назад не произошло ли с вами что-то необычное и очень страшное?

По тому, как пациент вздрогнул, я понял, что попал в точку. Изучая тонкие линии, пересекавшие его линию жизни у бугорка Венеры[94], я добавил:

– В то время вы находились за границей?

Пациент побледнел, но ответил только недвижным взглядом страдальческих глаз. Я взял другую его руку и стал сравнивать линию за линией, бугорок за бугорком, отмечая особенности коротких квадратных пальцев, массивного большого пальца и его верхнего сустава, выдававшего редкостное властолюбие, и снова и снова вглядываясь в грозный знак на бугорке Сатурна.

– Ваша жизнь чем-то омрачена, вы живете под гнетом какой-то недоброй силы.

– Бог мой! – слабым голосом отозвался пациент, опускаясь на стул. – Как вы об этом узнали?

– Легко, потому что это видно, – сказал я и попытался вытянуть из него сведения о его прошлом, но ему, похоже, отказал дар речи.

– Я вернусь, чтобы продолжить разговор, – проговорил он и ушел, не раскрыв ни своего имени, ни своей истории.

В последующие недели пациент посещал меня несколько раз и, судя по всему, до некоторой степени проникся ко мне доверием. Он стал откровенно рассказывать о своем телесном состоянии, которое явно его очень беспокоило. Он даже настоял на том, чтобы я тщательно и всесторонне его обследовал и прежде всего уделил внимание глазам, которые, как он сказал, временами причиняли немалое беспокойство. Проведя обычную проверку, я установил, что он страдает весьма редкой формой дальтонизма, непостоянного как будто в своих проявлениях и связанного с определенными галлюцинациями или аномальными психическими состояниями, которые возникают периодически и о которых пациент согласился поведать только после долгих уговоров. Каждый раз я, пользуясь случаем, заново изучал его ладонь и все более убеждался, что в его жизни существует тайна, над раскрытием которой стоит потрудиться.

Так оно и продолжалось: я жаждал узнать больше о своем несчастном знакомце, но осаждать его расспросами не решался, но тут случилась трагедия, в результате которой мне внезапно раскрылось все, что меня интриговало. Однажды глубокой ночью, а скорее утром, в четыре часа, меня срочно вызвали к жертве огнестрельного ранения. Склонившись над раненым, я узнал своего приятеля и впервые понял, что он человек видный и состоятельный, поскольку жил он в красиво обставленном доме, в окружении предметов искусства и под присмотром целого штата слуг. От одного из них я и узнал, что мой пациент – Ричард Бервелл, один из самых уважаемых жителей Нью-Йорка; собственно, известнейший филантроп, многие годы посвящавший себя заботе о бедных.

Но больше всего меня удивило присутствие в доме двоих представителей закона, сообщивших мне, что мистер Бервелл арестован по обвинению в убийстве. Полицейские заверили, что лишь из уважения к его весу в обществе арестованному было позволено получать врачебную помощь на дому, им же строго-настрого приказано не спускать с него глаз.

Не теряя времени на дальнейшие расспросы, я поспешил осмотреть пациента и обнаружил, что он получил пулевое ранение в спину на уровне примерно пятого ребра. Поиски пули показали, что она застряла вблизи сердца, и я решил, что извлекать ее тут же было бы слишком рискованно. Я ограничился тем, что дал раненому снотворное питье.

Управившись с пациентом, я вернулся к полицейским и узнал от них подробности случившегося. Несколько часов назад на Уотер-стрит, в одном из темных переулков в оживленном районе речного берега, было найдено зверски изуродованное тело женщины. Его обнаружили примерно в два часа ночи по пути с работы несколько печатников из «Курьер дез Этаз Юни»[95], которые услышали отчаянные крики и поспешили на помощь. Приблизившись к месту происшествия, они увидели на тротуаре непонятный предмет и отскочившего от него мужчину, который под покровом темноты со всех ног кинулся прочь.

Сразу заподозрив в неизвестном таинственного убийцу, долгое время безуспешно разыскивавшегося за множество аналогичных преступлений, они помчались вдогонку; преследуемый же петлял по лабиринту темных переулков, коротко, по-беличьи, вскрикивая на ходу. Видя, что они отстают, один из печатников выстрелил в убегавшую тень, вслед за чем послышался вопль. Когда печатники подбежали, преследуемый лежал и корчился от боли. Это был Ричард Бервелл.

Новость о том, что мой вечно грустящий приятель замешан в таких чрезвычайных событиях, потрясла меня до глубины души, и я испытал невероятное облегчение, когда на следующий день узнал из газет, что произошла чудовищная ошибка. На коронерском жюри были даны показания, целиком и полностью оправдавшие Бервелла. Свидетельство самого Бервелла, не встававшего с постели, практически тоже решало дело в его пользу. На вопрос, что привело его в столь поздний час в подобное место, Бервелл ответил, что вечером был в «Миссии Флоренс»[96], где обращался с речью к собравшимся там несчастным, а после этого отправился с молодым сотрудником миссии на Франкфорт-стрит, чтобы посетить женщину, умиравшую от чахотки. Эти слова подтвердил сам сотрудник миссии, засвидетельствовавший, что Бервелл проявил нежнейшую заботу о страдалице и, пока смерть не избавила ее от мучений, находился рядом.

В пользу того, что печатники ошиблись в темноте, говорил и другой факт: как утверждали они все, на месте убийства преступник произнес несколько слов на их родном французском языке. Однако, как было убедительно показано, Бервелл не владел французским даже на начальном уровне.

В пользу Бервелла говорила еще одна улика, найденная на месте, где обнаружили тело. На двери и на пороге была сделана мелом надпись, тоже по-французски, которая в непристойных выражениях бросала вызов полиции, предлагая ей найти убийцу. Привлеченные к расследованию эксперты-почерковеды единодушно заключили, что Бервелл, с его изящным, аккуратным почерком, никак не мог изобразить эти каракули.

Более того, при аресте на одежде Бервелла и на нем самом не было найдено никаких улик вроде синяков или пятен крови. В итоге коронерское жюри полностью сняло с него обвинение. Присяжные пришли к единодушному выводу, что Бервелл невиновен, а несчастная женщина стала жертвой одного или нескольких неизвестных убийц.

На второй день ближе к вечеру я вновь посетил пациента и, обнаружив, что положение очень серьезное, распорядился, чтобы сестры и сиделки готовили его к операции. От того, смогу ли я извлечь пулю, зависела жизнь раненого, а вероятность успеха была невелика. Мистер Бервелл понял, что находится в критическом состоянии, подозвал меня и сказал, что желает сделать заявление, которое, как он предчувствует, может стать последним. Пока мистер Бервелл говорил, случилось нечто непредвиденное, отчего он еще больше взволновался. А именно: в комнату вошел слуга и шепнул мне, что внизу ждет джентльмен, желающий срочно увидеться со мной по чрезвычайно важному делу.

Больной услышал слова слуги, с усилием приподнялся и взволнованно спросил:

– Скажите, он высокий и в очках?

Слуга заколебался.

– Я знаю, кто там, вы меня не обманете; этот человек хочет загнать меня в могилу. Отошлите его прочь, доктор; не встречайтесь с ним, умоляю.

В угоду пациенту я велел передать незнакомцу, что не могу с ним встретиться, но потихоньку шепнул:

– Скажите, чтобы он завтра утром пришел ко мне в кабинет.

Затем я стал просить Бервелла успокоиться и набраться сил перед предстоящей операцией.

– Нет-нет, – отвечал он, – силы нужны мне сейчас, я должен рассказать вам все потребное, чтобы доискаться до правды. Вы единственный, кто понял, что моя жизнь подвергалась какому-то губительному воздействию. Вам единственному под силу выяснить, что это за воздействие, и я в своем завещании оставляю вам средства, чтобы вы после моей смерти этим занялись. Вы ведь уважите мое желание?

В его глазах отражалась такая грусть, что сердце у меня упало; я смог только молча сжать его руку.

– Спасибо, я знал, что могу рассчитывать на ваше доброе отношение. А теперь скажите, доктор, вы ведь тщательно провели мое обследование?

Я кивнул.

– Употребили все методы, известные медицинской науке?

Я снова кивнул.

– Есть ли, по-вашему, во мне что-то нездоровое – за исключением этой пули, конечно, – что-то аномальное?

– Как я вам говорил, у вас имеется дефект зрения; я хотел бы внимательней изучить ваши глаза, когда вы поправитесь.

– Я не поправлюсь, а кроме того, дело не в глазах. Я имел в виду самого меня, мою душу… не нашлось ли в ней чего-то аномального?

– Нет, конечно. Всему городу известно, какой прекрасный у вас характер и какую достойную жизнь вы ведете.

– Ну-ну, городу не известно ничего. В последние десять лет я так много времени проводил с бедняками, что горожане вряд ли помнят мою прежнюю, деятельную жизнь, когда я зарабатывал деньги и имел счастливую семью. Но есть один мужчина на Западе, с сединой в волосах и печалью на сердце, который не забыл, и одна женщина в Лондоне, молчаливая и одинокая, которая не забыла. Мужчина, бедняга Джек Эвелит, был моим партнером, женщина – женой. Какое проклятие должно постигнуть человека, доктор, чтобы его любовь и дружба приносили близким одни несчастья? Как возможно, чтобы над человеком, в чьей голове рождались исключительно добрые мысли, постоянно тяготела тень зла? Это обвинение в убийстве – далеко не первый случай в моей жизни, когда меня, ни в чем не повинного, заподозрили в преступлении.

Много лет назад, когда ничто не омрачало наше с женой счастье, у нас родился ребенок, и не прошло и года, как этого милого беспомощного малыша, которого мать любила всем сердцем, кто-то задушил в колыбели. Мы так и не узнали, кто это сделал, потому что преступление было совершено ночью, когда в доме не было никого, кроме нас с женой. В том, что произошло, сомнений не было: на крохотной шейке остались следы пальцев, которые душегуб не размыкал до тех пор, пока жертва не умерла.

Через несколько лет, когда мы с партнером рассчитывали заработать целое состояние, кто-то ограбил наш сейф, и нам пришлось все начинать с начала. Вор сделал это ночью; шифр был ему известен, следов взлома не осталось; меж тем во всем мире было только два человека, знавших шифр, – мой партнер и я. Когда все описанное случилось, я постарался не пасть духом, но со временем мне стало казаться, что на меня наложено проклятие.

Одиннадцать лет назад мы с женой и дочерью поехали за границу. Я отправился по делам в Париж, а дамы задержались в Лондоне, рассчитывая через несколько дней ко мне присоединиться. Но так не случилось, ибо проклятие по-прежнему действовало: на вторые сутки моего пребывания в французской столице произошло нечто, окончательно превратившее мою жизнь в кошмар. Не правда ли, трудно поверить, чтобы простая белая карточка с несколькими словами, нацарапанными на ней фиолетовыми чернилами, стала причиной человеческой гибели? Но именно такова была моя судьба. Карточку мне дала красивая женщина с глазами, похожими на звезды. Ее давно нет в живых, и я так и не узнал, почему она желала мне зла. Выяснить это я поручаю вам.

Французского языка я не знал, а перевести надпись, естественно, хотелось, и я стал обращаться за помощью, но все отказывались меня просветить. Хуже того, стоило мне показать кому-то карточку, как со мной тут же приключалась беда. Меня прогоняли из отелей, со мной порвал давний знакомый, далее последовали арест, заключение в тюрьму и высылка из Франции.

Больной ослабел и ненадолго примолк, но затем заставил себя продолжить.

– Когда я, уверенный в том, что найду утешение в обществе любящей супруги, вернулся в Лондон и показал ей карточку, она тоже, употребив самые суровые слова, прогнала меня прочь. В глубоком отчаянии я вернулся наконец в Нью-Йорк, и там, увидев надпись на карточке, со мной порвал старина Джек, мой самый близкий и любимый друг с детских лет. Из каких слов она состояла, я не знаю, и, думаю, никто никогда не узнает: за прошедшие годы чернила выцвели. Карточку вы найдете у меня в сейфе вместе с другими бумагами. Но я хочу, чтобы вы, когда меня не будет, раскрыли тайну моей жизни; а что… что до моих денег, то пусть хранятся, пока вы не примете решение. Никто не нуждается в них больше, чем бедняки в этом городе, им мое состояние и завещано, но только…

Мучительно волнуясь, мистер Бервелл пытался продолжать, а я поддерживал его и успокаивал.

– Но только если вы обнаружите то, о чем мне страшно подумать… но… но… да, я должен это сказать… если вы обнаружите, что меня зря считали хорошим человеком, что я… О, доктор, если вам станет известно, что я, сам того не подозревая, обидел хоть одно человеческое существо, то пусть мое состояние перейдет к этому человеку или к этим людям. Обещайте.

Видя снедавшую Бервелла лихорадку и дикий блеск его глаз, я дал требуемое обещание, и больной немного успокоился.

Вскоре пришли сестры и сиделки. Когда они собирались дать больному эфир[97], Бервелл их отстранил и распорядился принести из сейфа железную шкатулку.

– Карточка здесь, – проговорил он, накрывая шкатулку дрожащей рукой. – Помните о своем обещании!

Это были его последние слова, операции он не пережил.

На следующий день ранним утром мне пришла записка: «С вами хотел бы увидеться вчерашний незнакомец», и слуга впустил в комнату высокого джентльмена авантажной внешности с очками на смуглом решительном лице.

– Мистер Бервелл умер, так ведь? – были его первые слова.

– Кто вам сказал?

– Никто, но я знаю и благодарю за это Бога.

В голосе незнакомца чувствовалась такая убежденность, что я не усомнился в его праве так говорить и внимательно его выслушал.

– Чтобы вы поверили тому, что я собираюсь сказать, мне первым делом нужно представиться. – Незнакомец протянул мне карточку, взглянув на которую я удивленно вытаращил глаза: на ней значилось имя одного из самых известных европейских ученых.

– Вы оказываете мне большую честь, сэр, – сказал я, отвешивая почтительный поклон.

– Напротив, это я буду вам очень обязан за вашу любезность и согласие молчать о моей связи с этим несчастным. Изложить эту историю я хочу отчасти ради справедливости, но главным образом в интересах медицинской науки. Я обязан сказать вам, доктор, что, вне всяких сомнений, ваш пациент был убийцей с Уотер-стрит.

– Не может быть! – вскричал я.

– Ваше мнение изменится к концу истории, а она возвращает меня в Париж, на одиннадцать лет назад, ко времени первого приезда этого человека во французскую столицу.

– Загадочная карточка!

– Ах, так он рассказал вам о том вечере, но не о предыдущем, когда он впервые встретился с моей сестрой.

– С вашей сестрой?

– Да, это она дала ему ту самую карточку и, намереваясь удружить, заставила его страдать. В то время она болела, и настолько серьезно, что нам пришлось покинуть Индию – нашу родину – и отправиться путешествовать. Увы, мы промедлили с этим решением, и несколькими неделями позднее, в Нью-Йорке, сестра умерла, причем я уверен, что на тот свет ее поторопили треволнения, вызванные этим человеком.

– Странно, – пробормотал я, – как могли столь тесно переплестись жизни нью-йоркского коммерсанта и важной дамы с Востока.

– Тем не менее это так. Вам надобно знать, что нездоровье моей сестры было вызвано в основном ее чрезмерным увлечением некоторыми оккультными исследованиями, от чего я безуспешно ее отговаривал. Однажды она оказала какую-то услугу группе адептов этих наук, а они в благодарность поделились с ней такими знаниями о человеческой душе, которых лучше бы никогда не иметь. Несколько раз, бывая с ней, я замечал некоторые странности, но до того вечера в Париже не представлял себе, какие в ней таятся невероятные силы. Мы возвращались в карете с прогулки по Булонскому лесу, время близилось к десяти, Париж, как обычно в погожие летние ночи, поражал красотой. Внезапно сестра вскрикнула и схватилась за сердце. Перейдя с французского на наш родной язык, она указала на противоположный берег реки и стала торопливо объяснять, что там происходит нечто ужасное, мы должны спешить туда, дорога каждая секунда, пусть кучер подхлестнет лошадей.

Видя, насколько уверенно сестра говорит, и не сомневаясь в ее мудрости, я не стал возражать и отдал распоряжение кучеру. Карета буквально пролетела по мосту, по бульвару Сен-Жермен, свернула налево и продолжила путь по узким улочкам вдоль берега Сены. Сестра указывала, где ехать прямо, а где свернуть; словно влекомая невидимой силой, она нисколько не колебалась и все время поторапливала кучера. Наконец перед нами оказалась черная дыра, ведущая в подозрительный переулок, такой узкий и плохо мощенный, что карета едва могла продвигаться вперед.

«Идем! – воскликнула сестра, спрыгивая на землю. – Пойдем пешком, это уже близко. Слава богу, мы еще можем успеть».

Никто не попался нам на глаза в темных переулках, и лишь изредка мелькал где-то огонек, но вдруг тишину прервал приглушенный крик и сестра, хватая меня за руку, воскликнула:

«Оружие, быстрее! Этого человека надо взять любой ценой!»

Дальнейшие события разворачивались так стремительно, что в моей памяти почти ничего не сохранилось; помню только, как держал, обхватив, какого-то человека, а тот безуспешно выворачивался и отбивался; я ведь, как вам уже известно, много времени проводил в джунглях и потому обладаю немалой физической силой. Убедившись, что незнакомцу не убежать, я стал осматриваться и обнаружил женщину, которая лежала на земле и стонала. Всхлипывая и запинаясь, она объяснила, что этот человек пытался ее задушить. При незнакомце я обнаружил длинный нож странной формы, острый как бритва; для каких жутких целей он предназначался, вы, быть может, догадаетесь сами.

Представьте же себе мое удивление, когда, подтащив незнакомца к карете, я, против ожидания, увидел перед собой не какого-нибудь низкопробного негодяя, а, если судить по внешности и манерам, самого настоящего джентльмена. Ясный взгляд, белые руки, выверенная речь, прочие атрибуты культуры и к тому же одежда, какую носят небедные люди.

«Как такое возможно?» – спросил я сестру на нашем родном языке, когда мы отъехали, везя с собой пленника, который безмолвно сидел напротив меня.

«Это человек-кулос[98], – ответила сестра, содрогаясь, – с душой беса. Таких в мире не много – быть может, всего двое или трое».

«Но у него лицо порядочного человека».

«Ты еще не видел его настоящего лица; я тебе потом его покажу».

Пораженный всем происходящим, а еще более – словами сестры, я почти потерял способность удивляться. Дальше мы ехали молча, пока карета не остановилась у небольшого загородного дома, который мы сняли вблизи Парк-Монто.

Что происходило той ночью, я описать не способен, поскольку слишком мало знаю о подобных вещах. Я просто выполнял все указания сестры и не спускал ястребиного глаза с нашего пленника. Сестра начала его расспрашивать благожелательным тоном, что было мне непонятно. Он выглядел ошеломленным, сбитым с толку, уверял, будто ничего не знает ни о происшедшем, ни о том, как оказался в злополучном месте. Когда я спрашивал его про женщину и нападение, он беспомощно тряс головой, что очень меня злило.

«Не сердись на него, брат; он не врет, это другая душа».

Сестра спросила про его имя и происхождение; пленник без запинки ответил, что он Ричард Бервелл, коммерсант из Нью-Йорка, прибыл в Париж только что, путешествует по Европе с женой и дочерью ради развлечения. Это звучало правдоподобно, потому что он говорил на английском и, как ни странно, французского вроде бы вовсе не знал, хотя оба мы слышали, как он обращался к той женщине по-французски.

«Сомнений нет, – заключила сестра, – это действительно человек-кулос; Оно знает, что я здесь, что я Им управляю. Гляди, гляди! – выкрикнула она, едва не вплотную приблизив лицо к пленнику и прожигая его яростным взглядом. Какого рода силу она использовала, мне неизвестно; не знаю я и того, имеют ли отношение ее слова, которых я не разобрал, к тому, что произошло далее, но в этом благообразном, респектабельном американском гражданине мгновенно произошла такая перемена, какую не могли бы произвести даже могильные черви. У ног моей сестры пресмыкался демон – воплощение грязи и греха.

«Теперь ты видишь демонскую душу, – проговорила сестра. – Смотри, как Оно корчится; теперь ты видишь, братец, сколь полезны оказались познания, почерпнутые у наших мудрецов?»

От того, что произошло потом, кровь застыла у меня в жилах; я бы усомнился в собственной памяти, если бы все мои утверждения не подкреплялись сохранившимися доказательствами. Перед нами оказалась омерзительная тварь, приземистая, скрюченная, лишенная какого бы то ни было человекоподобия, и изо рта у нее лилась речь на странном старофранцузском, столь богохульная, что смутился бы и сам Сатана, с перечислением деяний столь страшных, что ни один смертный ни о чем подобном не слышал. И по воле моей сестры этот поток то прерывался, то возобновлялся. Не в моих силах поведать вам о смысле услышанного. Мне показалось, нечестивая речь не имела связи с современностью и окружающим нас миром, и слова сестры подтвердили, что я прав:

«Говори о временах недавних, о нынешнем своем воплощении».

И тут я стал улавливать упоминания вещей знакомых: Нью-Йорк, жена, дитя, друг. Рассказ пошел об удушении ребенка, об ограблении друга и одному Богу известно, чем бы продолжился, если бы моя сестра его не остановила.

«Как ты умерщвлял младенца? Покажи, как это было!» – потребовала она и снова добавила несколько незнакомых мне слов. Демон тут же подскочил ближе, склонился и сцепил свои когти на тоненькой шейке, которую я не видел, но явственно мог себе вообразить. В его лице отражались страшнейшие видения ада.

«А как ты обворовывал друга? Покажи, как это было!» – И снова прозвучали незнакомые слова, и снова демон повиновался.

«Это мы сохраним, чтобы использовать в будущем», – сказала сестра. Наказав мне до ее возвращения не спускать глаз с твари, она вышла и после довольно длительного отсутствия принесла с собой черную коробку, которая оказалась фотографическим аппаратом, и кое-что еще, а именно принадлежности для иного, новейшего способа фотографии, которым она владела. Она запечатлела тварь в обеих позах на необычной карточке – прозрачно-белой, из множества слоев тончайшей восточной бумаги. Когда она закончила, карточка стала выглядеть белой, как прежде, однородной и пустой. Изображения появлялись, только если поднести ее к глазам и всмотреться очень внимательно.

Между этими двумя находилась третья фотография, на которой были совмещены два лица – две души, по словам моей сестры: благообразного мужчины, которого мы видели вначале, и демона.

Сестра попросила ручку и чернила, и я протянул ей карманное вечное перо с фиолетовыми чернилами. Дав его человеку-кулосу, она велела ему подписать под первым изображением «так я убил своего ребенка», под вторым «так я ограбил своего друга», а под третьим, помещавшимся между ними, – «такова душа Ричарда Бервелла». Удивительным в этой надписи было то, что сделана она была на старофранцузском, на котором разговаривала тварь, Бервелл же французского не знал.

Сестра думала поставить на этом точку, но тут ей пришла новая идея, и она, как раньше прожигая тварь взглядом, спросила:

«Какое из твоих преступлений было самым чудовищным? Говори, я приказываю!»

И демон рассказал, как однажды пробрался в дом одной святой женщины, убил всех, кто там находился, и спрятал тела в погребе, за тяжелой дверью.

«Где находился этот дом?»

«На Рю-Пикпю, дом девятнадцать, рядом со старым кладбищем».

«А когда это было?»

Тут демон поднял бунт, катаясь по полу в адских корчах и выкрикивая слова, которые для меня ничего не значили, но сестре явно были понятны, потому что она иногда прерывала его краткими суровыми фразами и в конце концов заставила ей повиноваться.

«Довольно, теперь я знаю все», – сказала она, сфокусировала взгляд, как прежде, и добавила несколько слов, после чего свершилась обратная перемена. Перед нами вновь предстал Ричард Бервелл из Нью-Йорка, джентльмен с честным, благообразным лицом.

«Простите, мадам, – произнес он неловко, однако уважительно, – я, должно быть, на минутку задремал. Сегодня со мной творится что-то странное».

«Да, – подтвердила сестра, – с вами сегодня действительно творится что-то странное».

После этого я проводил Бервелла в отель «Континенталь», где он остановился. Вернувшись к сестре, я проговорил с нею до глубокой ночи. Мне было за нее очень тревожно: взвинченное состояние могло плохо сказаться на здоровье. Я уговаривал ее пойти спать, но она отказывалась.

«Нет, – говорила она, – подумай о том, какая чудовищная ответственность на мне лежит».

И она продолжала излагать свои странные мысли и теории, из которых я понял только, что всему человечеству угрожает опасность страшнее чумной эпидемии.

«Это случается однажды за несколько циклов, – рассказывала сестра, – пока чистая душа медлит войти в тело новорожденного, туда проникает душа-кулос. Две души проживают жизнь вместе, и злое начало обретает доступ к земным делам. Я чувствую, что должна снова встретиться с этим несчастным. Вполне возможно, что он нас не узнает: его нормальная душа может не справиться с пережитым этой ночью потрясением и память будет стерта».

На следующий вечер примерно в тот же час сестра настояла, чтобы я отправился с ней в «Фоли-Бержер», в сад при варьете, которым мы не особенно увлекались. Когда я стал отказываться, она сказала: «Это там. Я должна пойти», и при этих словах у меня по спине пробежала дрожь.

Мы поехали туда и в саду сразу обнаружили Ричарда Бервелла, который сидел за столиком и любовался явно непривычным ему зрелищем. Сестра на миг заколебалась, а потом отпустила мою руку, приблизилась к столику и уронила прямо перед Бервеллом приготовленную карточку. С тенью грусти на прекрасном лице она вернулась ко мне, и мы ушли. Было понятно, что он нас не узнал.

До тех пор я выслушивал удивительный рассказ ученого молча, но тут начал осаждать его вопросами.

– Чего хотела добиться ваша сестра, давая Бервеллу карточку?

– Она надеялась, что с ее помощью Бервелл поймет, в каком находится положении, то есть что чистая душа узнает о ее мерзком спутнике.

– И это ей удалось?

– Увы, нет. Этот человек был не способен видеть изображения, доступные глазу любого другого. Человек-кулос не может знать о своем падении.

– И однако же этот человек годами вел самую что ни на есть образцовую жизнь?

Посетитель покачал головой.

– Согласен, наступило улучшение, связанное в основном с экспериментами, которые я проводил по желанию сестры. Но демонскую душу изгнать не удалось. Мне жаль это говорить, доктор, но ваш пациент был не только убийцей с Уотер-стрит, но и тем таинственным душегубом, что оставлял после себя изуродованные женские трупы. В последние десять лет его кровавые деяния неоднократно ставили в тупик полицию Европы и Америки.

– И вы об этом знали, но не донесли на него?

– Такое обвинение невозможно было бы доказать, а кроме того, я поклялся сестре, что не стану предпринимать в отношении него ничего, кроме упомянутых экспериментов. Что значат его преступления, если сравнить их с великим тайным знанием, которое я теперь могу подарить человечеству?

– Тайным знанием?

– Да, – серьезно и убежденно подтвердил ученый, – теперь, доктор, я могу сказать, что вскоре всему миру станет известно: есть способ выведать у любого живого человека самые заветные тайны, касающиеся его жизни, если только они сохранились в памяти; ведь только память способна породить в мозгу материальные картины, которые путем ментального излучения можно спроецировать вовне и запечатлеть на фотографической пластинке точно так же, как любой другой объект.

– Неужели, – воскликнул я, – вы можете фотографировать доброе и злое начала, имеющиеся в каждом из нас?

– Именно. Великая истина о двойственном существовании человеческой души, о которой смутно догадывался один из ваших западных писателей, продемонстрирована мною в лаборатории с помощью фотокамеры. Я поставил себе цель в должное время вручить это драгоценное знание немногим избранным, чтобы они хранили его и достойным образом использовали.

– Поразительно! – воскликнул я. – А теперь, если можно, расскажите мне о доме на Рю-Пикпю. Вы там бывали?

– Мы там побывали и обнаружили, что уже полвека в этом месте нет никакого дома. Продолжать поиски мы не стали[99].

– А надпись на карточке – вы помните, что там было? Ведь Бервелл рассказывал, что чернила выцвели?

– У меня есть кое-что лучше: фотография карточки и надписи, предусмотрительно сделанная сестрой. Чернила у меня в ручке были плохие, я подозревал, что они выцветут. Завтра я принесу вам фотографию.

– Я буду в доме Бервелла, – предупредил я.

На следующее утро посетитель явился, как обещал.

– Вот фотография карточки, – сказал он.

– А вот и оригинал, – ответил я, срывая печать с конверта, взятого из металлической шкатулки Бервелла. – Я ждал вашего прихода, чтобы на него посмотреть. Да, надпись в самом деле выцвела; карточка на вид совершенно чиста.

– Пока вы не повернете ее вот так. – Посетитель наклонил карточку, и мне открылось страшное зрелище, которого я не забуду вовек. Тут же я понял, почему жена и друг Бервелла не вынесли испытанного потрясения. Фотографии заключали в себе тайну жизни, посвященной злу. Сходство с Бервеллом было неопровержимо, доказательство против него – ошеломительно. Глядя на этот кусок картона, жена видела преступление, которого не простит ни одна мать; партнер видел преступление, которого не простит ни один друг. Представьте себе, как любимое лицо расплывается у вас на глазах, превращаясь в скалящийся череп, потом в гниющую массу, потом – в глумливого адского демона, уродливого, как смертный грех, отмеченного всеми признаками порока и позора. Вот что видел я и вот что раньше видели они!

– Положим-ка мы эти две карточки в гроб, – предложил мой спутник внушительным тоном, – мы сделали все, что в наших силах.

Стремясь поскорее избавиться от ненавистного куска картона (кто знает, какое еще проклятие все еще за него цеплялось?), я взял посетителя за руку, и мы вместе направились в соседнюю комнату, где лежало тело. Я видел Бервелла, когда он испустил последний вздох, и мне помнилось мирное выражение его лица. Но теперь, когда мы уронили на его недвижную грудь две белые карточки, ученый вдруг тронул меня за руку и, указав на пугающе искаженные черты мертвеца, шепнул: «Глядите, Оно и в смерти его не освободило. Давайте быстрей закроем гроб».

Нет в мире второй такой несуразицы, как то, что я прихожусь внуком отцу моего отца, а не совсем другому человеку. Хендри Уотти – вот кто должен был зваться моим дедом, и он всегда стоял на том, что, с какой стороны ни посмотри, не дотянул до этого совсем чуть-чуть, а стало быть, именно так я и должен к нему обращаться. Не вижу, почему бы мне не поведать вам, как все случилось, тем более история такая захватывающая.

Мой дед Хендри Уотти поставил четыре галлона эггхота[100] на то, что ночью, в самую кромешную темень, дойдет на веслах до Трясучей Банки[101] и вытянет там невод. Чтобы добраться ночью до Трясучей Банки, надо следовать курсом до Чаячьей скалы, что напротив Трегаменны, а от скалы – по открытому морю, пока не завидишь огни маяка на мысе Святого Антония; но только все всегда обходят Трясучую Банку стороной, потому что однажды в этом месте пошел ко дну люгер[102] Архелая Роуэтта с шестью матросами и поговаривают, будто по ночам там слышны голоса утопленников, которые окликают тебя по имени. Но в Порт-Лоу[103] не было никого храбрее моего деда, и он сказал, что ему на это плевать. И вот как-то в сочельник он с командой поставил днем невод, а вечером, вернувшись, они до чертиков надрались у Оливера эггхотом, чтобы подбодрить деда и показать, что пари заключалось всерьез.

За полчаса до полуночи они вышли от Оливера и пошагали к бухте провожать деда. Он рассказывал мне, что страха никакого не чувствовал, но настроен был очень по-дружески, особенно к Уильяму Джону Данну, который шел по правую руку. Сперва дед даже не понял почему, ведь прежде он был не особо хорошего мнения об Уильяме Джоне Данне. Но тогда они без конца пожимали друг другу руки, и, садясь в лодку, дед попросил: «Пока меня нет, позаботься о Мэри Полли». В то время Мэри Полли Полсью была подружкой деда. Но с чего он заговорил так, словно собрался в долгую дорогу, для него самого осталось загадкой; упоминая об этом, он всегда кивал на судьбу.

– Непременно, – ответил Уильям Джон Данн; друзья, отсалютовав, оттолкнули лодку от берега, дед закурил трубку и начал путь через кромешную темень. И в этой самой кромешной темени он греб и греб, догреб до Чаячьей скалы, за которой светились окошки Трегаменны, и продолжал налегать на весла, пока не дернулся от удивления, услышав крик:

– Хендри Уотти! Хендри Уотти!

Как уже было сказано, в Порт-Лоу нет человека храбрей моего деда. Но тут он уронил весла и раз пять осенил себя крестом. Ибо кто же мог выкрикивать его имя среди ночи, да еще в кромешной темени?

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Выуди меня!

В рундучке[104] под кормовым сиденьем дед хранил свои рыболовные снасти. Но только наживки на борту не было никакой. А если бы была, дед не смог бы насадить ее на крючок, так у него дрожали руки.

– ХЕНДРИ УОТТИ! ХЕНДРИ УОТТИ! Выуди меня, трус несчастный!

Дед, бедняга, снова схватился за весла и налег на них изо всей силы, спеша убраться подальше, и тут чья-то рука, или не рука, три раза постучала в днище лодки – тук-тук-тук, как стучат в дверь. На третьем тук-туке Хендри Уотти не выдержал и вскочил на ноги. Зубы у него выбивали такую дробь, что трубка во рту раскололась пополам; притворяться и дальше глухим не хватало духу. Он насадил на крючок обломок трубки и, пропустив лесу через кормовую выемку, швырнул его за борт. Не успел он как следует отпустить снасть, как леса натянулась струной, словно наживку заглотила акула.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Вытащи меня!

Хендри Уотти стал торопливо вытаскивать лесу, и уже прошло через выемку грузило, а леса по-прежнему оставалась натянутой. Он тащил и тащил, и вот, все в той же кромешной темени, из воды показались две белые, как у прачки, руки и ухватились за транец[105]. На мизинце левой сидело намертво въевшееся в него серебряное кольцо. Но ладно бы еще руки, но как вам большое белое лицо, словно бы вареное, и волосы и борода с застрявшими в них щепками и водорослями? И ладно – вам, а каково пришлось моему деду, ведь он был знаком с Архелаем Роуэттом, прежде чем тот, шесть лет назад, утонул здесь, у Трясучей Банки?

Архелай Роуэтт перелез через корму, вытащил из-за щеки крючок и обломок трубки, опустился на кормовое сиденье, вытряхнул из бороды рачка и говорит как ни в чем не бывало:

– Если тебе, случаем, встретится моя жена…

Слушать дальше дед не стал. При первых же звуках он завопил как резаный, спрыгнул за борт и очертя голову погрёб куда подальше. Он плыл и плыл, пока в свете проглянувшей луны не завидел впереди Чаячью скалу. Что там полно крыс, он давно знал и все же от увиденной картины едва не спятил: они сидели в ряд у кромки воды, свесив в море хвосты вместо удочек, и глядели на него через плечо красными глазками-огоньками.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Тебе нельзя на берег, ты нам всю сайду распугаешь.

– Вот черт! Не больно-то и приспичило, – буркнул мой дед и повернул к главному берегу. До земли по Кибберику было плыть да плыть, и деду едва хватило сил. На каменистом берегу он упал ничком и раскинул руки, ловя ртом воздух.

Не успел он отдышаться, как заслышал шаги: вдоль берега шла женщина. Дед не шевелился и, когда женщина проходила мимо, узнал в ней Сару Роуэтт, прежнюю Архелаеву жену, которая с тех пор успела выйти за другого. Сара вязала на ходу и вроде бы не видела деда, но он расслышал, как она бормотала себе под нос: «Пришел час, и пришел человек».

Не успев даже толком удивиться, дед заметил клубок пряжи, который Сара обронила рядом с ним. Это был клубок от Сариного вязанья, и нить протянулась за ней по всему берегу. Хендри Уотти подобрал клубок и на цыпочках пошел следом. Скоро он догнал Сару и увидел, что она делает, а поглядеть на это как раз стоило. Вначале она насобирала щепок и соломы, ударила кремнем о кресало, зажгла трут и развела костер. Потом распустила вязанье, скрутила двумя пальцами один конец нити, как сапожник скручивает дратву[106], и зашвырнула его прямиком в небо. Представьте себе, как вылупился Хендри Уотти, когда нить не упала обратно, а осталась висеть, словно бы за что-то зацепилась, и как он вылупился еще больше, когда Сара Роуэтт стала карабкаться по этой нити вверх и забралась так высоко, что только лодыжки болтались на виду, а все остальное поглотила кромешная ночная пустота.

– ХЕНДРИ УОТТИ! ХЕНДРИ УОТТИ!

Это был не Сарин голос; он звал издалека, из моря.

– ХЕНДРИ УОТТИ! ХЕНДРИ УОТТИ! Кинь мне лесу!

Пока дед раздумывал, что делать, Сара сверху, из темноты, вдруг говорит ему злющим голосом:

– Хендри Уотти! Где у тебя ракетный линемет[107]? Ты что, не слышишь, о чем бедняжка просит?

– Да слышу я, – говорит дед, теряя терпение. – И что, по-вашему, мадам, я ракету Боксера[108] в кармане штанов ношу?

– А клубок на что? – говорит она. – Бросай его, и подальше.

И дед запулил клубком в кромешную ночную пустоту. Далеко ли, высоко ли он полетел, дед не видел.

– Отлично, – говорит женщина наверху. – Сразу видно, кидать ты мастак. Но люлька – что будет вместо люльки? Хендри Уотти! Хендри Уотти!

– Да, мадам?

– Если ты, как подобает джентльмену, научен приличиям, то будь любезен отвернуться, я собираюсь снять чулок.

И дед, следуя приличиям, стал смотреть в другую сторону, а когда ему было позволено повернуться, увидел, что Сара держит в руках лесу, к которой привязано что-то вроде люльки из чулка, и целит ею в кромешную темень.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Не зевай!

Не успел дед ответить, как – бац! – у самого его уха прокувыркалась в воздухе человеческая нога и шлепнулась наземь, подняв тучу праха.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Не зевай!

Следом прилетела большая бледная рука с серебряным кольцом, намертво въевшимся в мизинец.

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Согрей их!

Он подобрал то и другое и начал греть у костра, и тут на землю свалилась большая круглая голова, дважды подпрыгнула и замерла в отсветах огня, наставив взгляд на деда. И чья же она была, как не Архелая Роуэтта, от которого этой ночью дед однажды уже сбежал?

– Хендри Уотти! Хендри Уотти! Не зевай!

Это была еще одна нога, и дед едва ее не словил, и тут женщина крикнула сверху:

– Хендри Уотти! Хватай ее скорей! Это моя нога, я ее скинула по ошибке!

Нога стукнулась о землю, высоко подскочила, и Хендри Уотти прыгнул за ней…

Ни один скотный рынок в стране не сравнится размером с Инверфортским – это знают все по северную сторону Твида[113]. Несколько дней в году на исходе осени здесь ревут в загонах, за высокими дощатыми заборами, быки и блеют овцы, доносятся с расшатанных торговых площадок выкрики аукционистов и перекличка фермеров. На открытом скотном дворе, где толпятся гуртовщики и мясники – народ, не чтящий ни Бога, ни законов, – царит такой вавилон[114] ругани и божбы, что пробудились бы и Семеро спящих отроков[115]. Из двух десятков соседних закусочных доносится стук ножей; там сельские жители, сдабривая обед пивом, поглощают говядину с картошкой, а пастушьи овчарки стерегут под столами оброненные куски. Кого только здесь не встретишь: от разбойников из Хайленда, не знающих ни слова по-английски, и джентльменов-фермеров из Инвернесса и Росса до лоулендских[116] скотоводов и городских торговцев, не говоря уже об армии проходимцев самых разных национальностей и занятий.

Именно там я познакомился с Данкеном Стюартом из Клакемхарстана, что в Мур-оф-Раннох, и услышал от него эту историю. Он был в то время уже совсем стариком, седым, с обветренным лицом; притом человеком преуспевающим, владевшим, как Иаков, множеством стад и больших пастбищ[117]. Он пригнал с севера свой хайлендский скот и в ожидании англичан, с которыми условился встретиться, целый день развлекал меня байками. В юности он был погонщиком, исходил пешком всю Шотландию вдоль и поперек, и в его памяти хранились времена чуть ли не доисторические. Эту историю, как и множество других, я слушал, сидя в небольшом загончике, где воняло скотом и звучала неумолчная трескотня на гэльском.

– Когда мне исполнилось двадцать пять, я был редкий шалопай и вольная душа. Я потому и стал гуртовщиком, что любил вольницу, и как раз такой моя жизнь и была. Знай отец обо всех моих выходках, его сердце давным-давно бы разбилось; моей матери повезло, что она сошла в могилу, когда мне было шесть лет. Проповеди священника, мистера Мак-Дугалла с Островов, который призывал меня отринуть путь заблуждений, я пропускал мимо ушей и не сходил с дурной дорожки – не забывая при этом делать деньги, ведь работник я был старательный и надежный, – и изучил все пивные от пирса Кромарти до улиц Йорка. Пил я как сапожник, без оглядки на Бога и ближних, любил картишки, а уж о женском поле и говорить нечего. Как вспомню себя двадцатипятилетнего, так до сих пор стыдно.

Случилось мне как-то в последние дни сентября месяца оказаться в Эдинбурге с отарой из пяти десятков овец, которых я рискнул купить у одного пьянчужки-лэрда[118] и рассчитывал продать где-нибудь на западе страны. Это были добрые овечки, все как одна лейстерской породы, хорошо упитанные, и обошлись мне почти даром. Так что, когда я оставил позади город и погнал отару по Мерчистон-роуд мимо Пентлендских холмов, на душе у меня было легко. Со мной были двое или трое приятелей, тоже безобразников, только, наверное, не таких удачливых. Я их не особо ценил, а они – меня, разве что за виски, которое я поставил им при расставании. В Колинтоне они со мной простились, и дальше я пошел один.

Если вы пороетесь в памяти, то наверняка вспомните, что в местности, называемой Кирк-Ньютон, перед поворотом дороги, огибающей Биг-Мьюир, почти у самого истока Уотер-о’-Лит, стоит очень недурная пивная. Не совру, если скажу, что между Эмбро и Глеской нет пивной лучше. С ее доброй хозяйкой по имени Лаки Крейк мы были давними друзьями, ведь джиллов[119] бренди я опрокинул в ее заведении без счета; ну и как мне было туда не заглянуть? При виде меня она просияла, и вот я уже сижу, развалившись, за столом, а передо мной стоит плошка с тодди[120]. И кого же я замечаю по соседству, как не моего старого товарища Тоши Маклина с дальнего конца Глен-Лион? Мы с Тоши знаем друг друга с таких давних пор, что грех было не посидеть вместе подольше. К тому же день выдался холодный, а внутри полыхал огонь в камине и велись интересные беседы.

Потом у нас с Тоши разгорелся спор о том, по какой цене Локлен Фаравей продал в Фолкирке скот, и я в подпитии полез в бутылку, начал обвинять приятеля во вранье и в сердцах вскочил, чтобы уйти. Время близилось к шести вечера, до сумерек оставался всего час, и миссис Крейк подошла, чтобы уговорить меня остаться. «Да черт с ним, Данкен, – сказала она, – лучше и не думай на ночь глядя пускаться в дорогу. До Карнуота больше десяти миль, а в пути не встретишь ничего, кроме кроншнепов[121], вереска и косогоров». Но я, когда заведусь, становлюсь упрямей десятка мулов, поэтому стоял на своем, хотя знать не знал чего ради. Крепкая выпивка и обильная закуска не настраивают на размышления, поэтому я сунул в сумку большую бутыль и погнал овец в сторону вересковой пустоши. Понятия не имею, на что я рассчитывал: добраться до пастушьей хижины у Карнуота или набрести на какой-нибудь придорожный трактир. Но мне сдуру втемяшилось до наступления темноты одолеть еще несколько миль.

Сперва я благополучно шагал нога за ногу, овцы бодро бежали спереди, а собаки трусили сзади. Деревья остались за спиной, перед нами лежала широкая травянистая тропа, которая, подобно перевязи для меча, пересекает пустошь. Места были самые унылые и безлюдные, жилья никакого, одни болота, серые склоны холмов и угрюмого вида озерца. А главное – камни под ногами, из-за которых я, тем более еще и нетрезвый, быстро устал, распростился с пьяным куражом и горько раскаялся в своей глупости. Вернуться в пивную Лаки Крейк было бы унижением, так что я об этом даже не задумывался, но с адским упорством шагал вперед.

Признаюсь, к тому времени, когда впереди показался дом, я вконец выбился из сил и пал духом. С выхода миновал всего час, свет еще не совсем померк, но было довольно темно, и здание это выросло внезапно, словно бы из ниоткуда. Переведя взгляд налево, я увидел за небольшой лужайкой темную махину со множеством пристроек – наполовину ферму, наполовину загородный дом. Удостоверившись, что глаза меня не обманывают, я решил, что передо мной то самое место, которое требуется, и, весело насвистывая, погнал овец туда.

У дворовых ворот я получше присмотрелся к постройке. Квадратный двор был обнесен чудовищной высоты стенами, слева стояло основное здание, справа, как я решил, хлева и конюшни. Дом на вид казался старинным, камень во многих местах начал крошиться, но по стилю он ничуть не отличался от обычных усадеб того времени. Над воротами виднелось что-то вроде герба, частично сохранилась одна чугунная стойка, а загнав овец внутрь, я заметил, что двор сплошь зарос травой. И что показалось странным в сгущавшихся сумерках – это глухое молчание. Ни лошадиного ржания, ни мычания коров, ни куриного гама – тишина, как на вершине Бен-Круахана. И еще – приятный теплый воздух, хотя снаружи пробирало холодом.

Едва ступив за ворота, я приметил у передней стены несколько загонов для овец. Я подумал, что это очень кстати, и поскорей завел туда свое стадо. Там нашелся добрый запас сена, так что насчет овец можно было успокоиться, и я обернулся поискать дверь дома.

К своему удивлению, я обнаружил ее распахнутой настежь, и под винными парами не стал стучать, а смело вошел. Ну и беспечный здесь живет народ, подумалось мне, какие из них фермеры. Небось, городские жители, что приезжают на верещатники[122] подышать свежим воздухом.

Зала, где я очутился, ничуть не походила на переднюю фермерского дома, такой роскоши я в жизни не видел. Пол покрывал красивейший ковер, пестревший алым и голубым; в угловом камине потрескивал яркий огонь. Там были и стулья, и полно старого ржавого оружия на стенах, а еще всякие финтифлюшки, какие считаются украшением. Но там никого не было, и я, набравшись храбрости, стал взбираться по лестнице в дальнем конце. Ковер на ней был такой толстый, что в нем тонул стук моих шагов, и я, честно говоря, немножко робел от этой обстановки. Правда, пьяному море по колено, так что я шагал дальше и дальше и скоро добрался до лестничной площадки с дверью.

Ну наконец-то, думаю, вот и жилая часть дома; и я поддел пальцем дверной крючок и вошел в комнату, каких свет не видывал, – говорю не преувеличивая, потому что ничего подобного и представить себе не мог. По стенам висели прекрасные картины и тянулись дубовые книжные шкафы, полные книг в богатых переплетах. Мебель была украшена искусной резьбой и обтянута тонким бархатом, из которого были сшиты и занавеси. Но самым лучшим был стол, покрытый чистой белой скатертью и уставленный самой разной лакомой едой и напитками. Серебряная посуда сияла так ярко, как воды Лох-О[123] под апрельским солнцем. Что может быть приятней для глаз гуртовщика, чем такое зрелище! А в дальнем конце за большой бутылкой вина восседал хозяин.

При виде меня он встал. Одет он был на лучший городской манер, выглядел лет на пятьдесят, но при этом был здоровым и пригожим; на лице выделялись острая бородка, аккуратные усики и густые брови. Глаза чуть косили, чего я очень не люблю, но в целом впечатление он производил приятное.

«Мистер Стюарт? – любезным тоном спросил он, оглядывая меня. – Это ведь мистер Данкен Стюарт почтил меня визитом?»

Не понимая, откуда хозяин знает мое имя, я вылупился на него.

«Да, – ответил я, – так меня и зовут, но только какой черт вам это подсказал?»

«О, я сам зовусь Стюарт, – проговорил хозяин, – а все Стюарты должны знать друг друга».

«Верно, но что-то не припомню я вашего лица. Но вот я у вас и думаю, мистер Стюарт, дом у вас первоклассный».

«Ну да, ничего себе. Но как вы сюда попали? Нас не часто балуют гости».

Тут я рассказал хозяину, откуда и куда шел и почему на ночь глядя забрел на верещатники. Он выслушал внимательно и говорит эдак дружелюбно:

«Тогда оставайтесь на всю ночь и поужинайте со мной. Негоже отпускать своего сородича, не преломив с ним хлеба. Прошу садиться, мистер Данкен».

И я обрадованно сел, хотя, признаюсь, сперва мне от всего происходящего было не по себе. Какое-то нехристианское это было место, и уж точно этот человек не мог носить то же имя, что я, и знать так много о моих делах. Но он держался так приветливо, что мое недоверие скоро испарилось.

Я сел за стол напротив хозяина дома. Для меня был готов прибор, и, кроме вилки с ножом, там лежала длинная ложка с ручкой из рога. Такой длиннющей и чуднóй ложки мне видеть не доводилось, и я спросил, что это.

«Похлебку в этом доме чаще всего подают горячей, поэтому нужна ложка подлиннее. Обычная история, правда?»

Я не нашел что ответить и не уловил в этих словах смысла, хотя в голове шевельнулось воспоминание о чем-то нехорошем, связанном с такими ложками[124], но, как я уже говорил, мысли у меня по пьяному делу путались. Слуга поставил передо мной большую миску с супом. Но не успел я погрузить туда ложку, как мистер Стюарт выкрикнул с другого конца стола:

«А теперь, мистер Данкен, прошу вас подтвердить, что вы садитесь ужинать добровольно. По округе идет слава, будто я принуждаю гостей со мной трапезничать, когда они этого не хотят. Так что скажите вслух, что вы согласны».

«Конечно, Богом клянусь», – подтвердил я, потому что ноздри мне щекотал ароматный дух похлебки. Сотрапезнику это вроде бы понравилось, и он заулыбался.

Много супов я перепробовал за свою жизнь, но с этим не сравнится ни один. В него словно намешали все вкусное, что только есть на свете: виски и капусту, рассыпчатое печенье и куриную похлебку с луком, мед и лососину. Сердце выпрыгивало из груди от восторга. От супа веяло пряными ароматами Аравии, о которых говорится в Библии, а стоило проглотить ложку, и тебя переполняло такое счастье, словно ты сумел сбыть за двойную цену сотню овец. О, это был суп из супов!

«Как вы сказали, из которых вы Стюартов?» – спросил я хозяина.

«О, – ответил он, – я родня всем Стюартам: из Атола, из Аппина, из Ранноха и прочим. У меня там владений видимо-невидимо».

«Где-где? – удивился я. – В Блэр-о’-Атоле, на берегах Таммела, к западу от Лох-о’-Раннох, на землях Мьюира, в Бендерлохе?»

«Во всех местах, что вы назвали».

«Вот черт, – говорю, – почему же тогда вы живете не там, а в этих гнилых низинах?»

Тут он тихонько приусмехнулся.

«Наверно, мистер Данкен, я вроде вас. Вы же знаете поговорку: „Все Стюарты – сродни черту“».

Я громко рассмеялся.

«О, так вы, выходит, тоже вольная душа? Значит, мы два сапога пара. Мне знакомы все пивные от Каугейта до Кэннонгейта, и среди местных гуртовщиков нет второго такого драчуна, игрока и выпивохи».

И я принялся без всякого стыда расписывать свои похождения. Мистер Стюарт слушал и довольно ухмылялся.

«Как же, мистер Данкен, я о вас наслышан. Но блюд прибавилось, и вам, конечно же, захочется их попробовать».

На стол поставили ссек говядины, приправленный пряными травами, такой нежный, что таял во рту. Из большого буфета принесли несколько бутылок вина, в серебряную чашу налили виски с лимоном и сахаром. Не помню, что я пил, но лучше напитков просто не бывает. От них голова шла кругом и сердце наполнялось таким счастьем, что хотелось петь. Что угодно отдал бы за рецепт.

От вина у меня развязался язык, я принялся хвалиться собой, своими прошлыми успехами и задумками на будущее. Я был гуртовщиком, но долго этим заниматься не собирался. Я купил собственную отару и надеялся продать ее самое малое за сто фунтов; затем – покупать все больше овец, пока не скоплю денег на ферму, и после этого расстаться с бродячей жизнью и проводить дни в покое, на своей земле и в доброй компании. Как-никак, вскричал я, разве не приходится мой отец дальней родней самому Маклейну о’Дуарту, а жена дяди моей матери – Рори из Балнакрори! И сам я человек с образованием, два года проучился в колледже Эмбро и вещал бы сейчас с кафедры, когда б не пристрастие к выпивке и женскому полу.

«Погодите, – говорю, – сейчас я вам докажу».

Я поднялся из-за стола и подошел к книжным полкам. Книги там были на все вкусы, латинские и греческие, поэзия и философия, но в основном богословие. Нашлись, к примеру, «Воззвание к необращенным» Ричарда Бакстера[125], «Четыре состояния»[126] Томаса Бостона из Эттрика, не говоря уже о проповедях от доброй полусотни древних священников, «Серне стройной»[127] и многочисленных сочинениях всяких-разных ковенантеров[128].

«Собрание прекрасное, ничего не скажешь, мистер Как-вас-там, – заметил я, поскольку хмель развязал мне язык. – Ручаюсь, мало у кого из священников и профессоров-богословов найдется такая. Начинаю подозревать, сэр, что вы человек религиозный».

«Разве не надлежит нам, – отозвался хозяин елейным голосом, – помнить слова Писания: „Худые сообщества развращают добрые нравы“[129], – и задумываться о том, кто нас окружает? А меня, если не почтит визитом странник вроде вас, окружают только книги».

Тем временем я открыл сборник пьес – знаменитого Уильяма Шекспира вроде бы – и вдруг громко рассмеялся.

«Ха-ха, мистер Стюарт, да тут нашлось кое-что точнехонько про вас. Послушайте: „И черт способен с успехом цитировать Писание“»[130].

Тот зашелся в смехе.

«Написано неглупым человеком, – кивнул он, – но, клянусь, если откроете другой том, там и про вас что-нибудь попадется».

Последовав его указанию, я выбрал книгу с белым корешком, раскрыл ее наугад и прочел: «Есть много таких, кто проводит дни в пороке и винопитии, в плутовстве и похоти и думает при этом, что время раскаяться наступит позднее, но удобный случай никак не выпадает, и грешник, разинув рот, низвергается в огненную бездну»[131].

«А, – отмахнулся я, – терпеть не могу эти книжки с назиданиями. Хорошее вино лучше плохого богословия».

И я снова сел за стол.

«Вы умный человек, мистер Данкен, – проговорил хозяин, – и к тому же начитанный. Признаю, вы проявили похвальную решимость, когда, вопреки всем настояниям своего отца, порвали с церковью и колледжем».

«Довольно об этом, – отозвался я, – хотя ума не приложу, от кого вы это узнали».

Меня разозлило упоминание о моем отце: получалось так, будто я заслуживаю похвалы за то, что огорчил его.

«О, как вам угодно, – продолжил собеседник, – а я как раз собирался сказать, что вы проявили похвальную решимость, когда пырнули ножом того человечка на Плезанс – в тот раз вам еще пришлось с месяц прятаться в трущобах Лита».

«А это вам откуда известно? – вскинулся я. – С вашего позволения, многовато вы обо мне знаете такого, о чем надо бы помалкивать».

«Не сердитесь, – кротко отозвался мой собеседник, – мне как раз нравятся ваши поступки. А помните ту девицу из Атола, которая так вас любила? Вы ведь как надо с ней обошлись?»

Всего этого не должен был знать никто, кроме меня, и я был чересчур поражен, чтобы отвечать.

«О да, мистер Данкен. Могу рассказать, что вы делали сегодня, как нагрели Джока Галловея на шесть фунтов или как продали фермеру с Сенной тропы лошадку, у которой вряд ли хватило сил довезти его до дому. И я знаю, чтó вы наладились сделать завтра в Глеске, – и желаю вам успеха».

«Не иначе как вы сам черт», – выпалил я напрямик.

«Он самый, к вашим услугам», – отозвался собеседник, все так же улыбаясь.

Я в страхе уставился на него, и что-то в его глазах и подергивании губ подсказало мне, что он говорит правду.

«Что же это за место, где вы…» – выдавил я из себя.

«Зовите меня мистер С., – проговорил он мягко, – пользуйтесь в свое удовольствие услугами заведения и ни о чем не заботьтесь».

«Услугами? – удивился я. – Разве это что-то вроде таверны?»

«Нужно же бедному человеку на что-то жить».

«Назовите цену, я заплачу и уйду».

«Ну, я привык предоставлять гостям выбор. В вашем случае это будет либо ваше богатство, либо ваше будущее, а проще говоря, либо ваши овцы, либо…»

«Моя бессмертная душа», – выдохнул я.

«Ваша душа, – с поклоном повторил мистер С., – хотя, думаю, определение, которое вы к ней присоединили, слишком лестное».

«Грабитель проклятый! – взорвался я. – Так вот как у вас заведено: заманиваете человека в ваш чертов дом и обираете до нитки!»

«Воздержимся от грубостей, не надо портить наше доброе согласие. И главное, вспомните: я просил вас подтвердить, что за стол вы садитесь по собственной воле».

«Это правда», – признал я и замолк.

«Ну-ну, не надо так огорчаться. Вы можете сохранить за собой все ваше имущество и благополучно отбыть восвояси. Нужно будет только поставить подпись, что для человека, учившегося в колледже, не составит труда, и дальше жить, как жили, до конца своих дней. И позвольте вам сказать, мистер Данкен Стюарт, я иду на большую уступку, соглашаясь приравнять вашу жалкую душонку к пятидесяти овцам. Не многие оценили бы ее столь высоко».

«Может, и так, – кивнул я печально, – но другой у меня нет. Неужели непонятно: если я ее отдам, у меня уже не будет возможности исправиться. А такой спутник на всю вечность, как вы, меня вряд ли устроит».

«Ну что ж вы так неучтивы, а я уже собирался сказать, что вечер, проведенный с вами, был весьма приятен».

Убитый горем, я откинулся на спинку стула. Мне предстояло выйти из этого дома бедным как церковная мышь и начать новую жизнь, не имея за душой почти ничего, кроме носильного платья. Меня одолевало искушение подмахнуть бумажонку и покончить на этом, но что-то мешало мне так поступить. Наконец я ответил:

«Хорошо, решено. Забирайте овец, хоть мне и тяжело с ними расстаться, и я буду надеяться, что никогда в жизни больше не увижу этот дом».

«А я, напротив, надеюсь, нам еще доведется приятно пообщаться, – отозвался собеседник. – И поскольку вы щедро заплатили за мое гостеприимство, воспользуйтесь им до конца. Наливайте себе, не стесняйтесь».

Задержав на нем взгляд, я ответил:

«Слава у вас дурная и дурное ремесло, но сами по себе вы неплохи и, знаете, мне даже нравитесь».

«Премного вам признателен за такую рекомендацию, – кивнул он, – она мне пригодится».

И вот я налил себе стакан, мы приступили, и второй такой пирушки я не припомню за всю свою жизнь. Мы были не пьяные, нам просто было очень хорошо и весело. Какие мы рассказывали истории и шутили шутки, я сказать не могу, но тот вечер не идет у меня из памяти. А когда я начал клевать носом, меня отвели в распрекрасную спальню, всю в картинах и зеркалах, уложили на тончайшее белье и накрыли шелковым покрывалом. Я пожелал мистеру С. спокойной ночи и уснул, едва донеся голову до подушки.

Проснулся я на рассвете, в заиндевевшем от утреннего сентябрьского морозца платье. Я лежал среди зеленых холмов, поблизости не было ничего, кроме поросших вереском склонов, только кричали кроншнепы и с бешеным воем носились вокруг меня мои две собаки.

Мне понравилось твое описание жителей пансиона. Ясно представляю себе зловещую мисс Корнелиус с накладкой из волос и бренчащими браслетами. Неудивительно, что ты перепугалась той ночью, увидев, как она спящей шла по коридору. Но, в конце концов, почему бы ей не бродить во сне? Что до воскресного перемещения мебели в комнате для отдыха, то, видимо, эту местность иногда потряхивает, хотя вряд ли резонно объяснять землетрясением звон небольшого ручного колокольчика на каминной полке. Это равносильно тому, как если бы наша горничная (опять-таки новая!), когда мы вчера обнаружили разбитый чайник, обвинила бы в этом бродячего слона. Ты по крайней мере избавлена в Италии от вечной проблемы с горничными.

Да, моя дорогая, я верю тебе безоговорочно. Мне ничего подобного переживать не приходилось, но упоминание мисс Корнелиус привело мне на ум похожий случай, произошедший примерно двадцать лет назад, вскоре после того, как я закончила школу. Я гостила у моей тетушки в Хэмпстеде[132]. Полагаю, ты ее помнишь, а если нет, то наверняка помнишь ее пуделя Месье, которого она заставляла проделывать такие умилительные трюки. Там присутствовала еще одна гостья, с которой я прежде не была знакома, – некая миссис Калеб. Она жила в Льюисе[133] и пробыла у моей тетушки почти полмесяца, приходя в себя после череды домашних неурядиц, завершившихся тем, что в течение часа ее покинули две служанки – по словам миссис Калеб, без малейшей причины, в чем я усомнилась. Служанок этих я никогда не видела, зато видела миссис Калеб и, честно говоря, ее невзлюбила. Она произвела на меня то же самое впечатление, какое, думаю, мисс Корнелиус произвела на тебя: чудаковатая и непонятная; не то чтобы хитрит, но, я бы сказала, скрытничает. В глубине души я чувствовала, что тоже ей не нравлюсь.

Дело было летом. Джоан Дентон (ты ее помнишь – ее мужа убили на Галлиполи[134]) пригласила меня провести у нее денек. Ее родственники снимали небольшой коттедж милях в трех от Льюиса. Мы договорились о дате. Погода была на диво хороша, и я собиралась покинуть душный дом в Хэмпстеде до того, как поднимутся пожилые дамы. Однако миссис Калеб застигла меня в холле, когда я была уже у дверей.

– Мне хотелось бы знать, – начала она, – могу ли я рассчитывать на небольшую любезность с вашей стороны. Если у вас в Льюисе окажется минутка свободного времени – в ином случае не нужно, – не будете ли вы так добры заглянуть ко мне домой? В поспешных сборах я забыла захватить с собой дорожные часики. Если они не в гостиной, то, скорее всего, у меня в спальне или же в комнате одной из служанок. Помню, что отдала их на время кухарке, которой трудно рано вставать, и не могу вспомнить, вернула ли она их мне. Надеюсь, я не слишком вас затрудняю? Дом заперт уже двенадцать дней, но там все в полном порядке. Вот ключи: большой – от садовой калитки, маленький – от входной двери.

Мне оставалось только согласиться, и миссис Калеб начала объяснять, как найти Эш-Гроув-хаус.

– Вы почувствуете себя настоящей взломщицей, – добавила она. – Но, право, если только у вас выпадет свободная минутка.

Признаться, я была рада любой возможности скоротать время. Ночью бедняжка Джоан внезапно заболела (у нее заподозрили аппендицит), и, хотя ее родичи относились ко мне очень радушно и упрашивали остаться на ланч, я понимала, что буду только путаться под ногами, поэтому поручение миссис Калеб послужило мне оправданием для раннего ухода.

Эш-Гроув я отыскала без труда. Этот средней величины дом из красного кирпича стоял в обнесенном высокой стеной саду, граничившем с узким переулком. От калитки к парадной двери вела выложенная плиткой дорожка, перед входом рос не ясень, как можно было ожидать, а араукария, которая непомерно затеняла комнаты. Боковая дверь, как я и ожидала, была заперта. Столовая и гостиная примыкали к холлу с разных сторон, и, поскольку окна и там и там были закрыты ставнями, я оставила дверь холла открытой, а потом в полумраке торопливо поискала взглядом часы, которые, судя по словам миссис Калеб, вряд ли могли находиться в нижних комнатах. Часов ни на столе, ни на каминной полке не оказалось. Прочая мебель была тщательно укутана от пыли белыми чехлами. Тогда я поднялась наверх, но до этого затворила входную дверь. Я и в самом деле чувствовала себя кем-то вроде взломщика и подумала, что, если кто-то случайно увидит входную дверь распахнутой, мне будет трудно объяснить, что я здесь делаю. К счастью, окна наверху не были закрыты ставнями. Я поспешно обыскала главные спальни. В них царил образцовый порядок, все было на своих местах, но часов миссис Калеб нигде не обнаружилось. Впечатление от дома (ты ведь знаешь, что каждое жилище обладает своей неповторимой индивидуальностью) не назовешь ни приятным, ни неприятным, но внутри было очень душно из-за отсутствия свежего воздуха, а еще, как показалось, из-за портьер, стеганых одеял и салфеточек на мебели. Коридор, куда выходили спальни, сообщался с малым крылом, располагавшимся, видимо, в более старой части дома, где находились чулан и спальня служанок. За последней дверью, которую я отперла (надо сказать, что двери всех комнат были заперты, и, заглянув в них, я запирала их снова), отыскался искомый предмет. Дорожные часы миссис Калеб весело тикали на каминной полке.

Так показалось мне поначалу, а потом до меня дошло: что-то здесь не так. Часы никак не должны были тикать. Дом стоял запертым в течение двенадцати дней. Никто не приходил, чтобы его проветрить или разжечь огонь. Мне вспомнилось, как миссис Калеб говорила тетушке, что, если оставить ключи кому-то из соседей, неизвестно, в чьи руки они попадут. И тем не менее часы действительно шли. Я подумала, что, может быть, механизм привела в движение случайная вибрация, и вынула свои часы, чтобы сверить время. Стрелки показывали без пяти минут час. Часы на каминной полке – час без четырех минут. Сама не зная почему, я затворила дверь на лестничную площадку, заперла ее на ключ и снова оглядела комнату. В ней царил образцовый порядок. Единственное, что могло привлечь внимание, – едва заметная вмятина на подушке и на постели, однако матрас был пуховый, а тебе известно, как трудно такой матрас полностью разгладить. Излишне добавлять, что я поспешно заглянула под кровать (помнишь твоего мнимого грабителя в шестом номере Святой Урсулы?), потом, уже преодолевая внутреннее сопротивление, распахнула дверцы двух чудовищно вместительных шкафов – оба, к счастью, оказались пустыми, если не считать какого-то текста в рамочке, обращенного к стенке. К этому времени я перепугалась по-настоящему. Часы продолжали тикать. Меня охватило ужасное предчувствие, что вот-вот зазвонит будильник, и мысль о том, что я одна в пустом доме, едва не свела меня с ума. И все же я попыталась взять себя в руки. В конце концов, эти часы могли быть с двухнедельным заводом. Если так, то завод вот-вот кончится. Можно было приблизительно определить, как давно взводили пружину. Я не решалась это проверить, но неопределенность была хуже всего. Вынув часы из футляра, я стала их заводить. Не успела я дважды повернуть винтик, как дошла до упора. Завод не был на исходе: стрелки начали движение, вероятно, всего час-другой тому назад. Холодея и обмирая, я шагнула к окну, распахнула раму и впустила в комнату свежий животворный воздух из сада. Теперь я знала, что дом этот странный, до жути странный. Неужели в нем кто-то живет? А если он и сейчас здесь? Мне казалось, что я обошла все комнаты, но так ли это? Я только приотворила дверь в ванной и, конечно же, не открывала никаких шкафов, кроме как в спальне. Заставить себя пройти по коридору и спуститься в сумрачный холл, ощущая, что сзади крадется незнамо кто, я не могла. Пока я стояла у открытого окна и раздумывала, что делать, до меня донесся легкий шорох. Поначалу очень тихий, он слышался откуда-то с лестницы. Звук был необычный, словно бы это не человек взбирался, а (ты рассмеешься, если получила это письмо с утренней почтой) прыгала со ступеньки на ступеньку очень большая птица. На лестничной площадке шорох прекратился. Потом кто-то начал царапать дверь одной из спален, как будто кто-то скреб мизинцем полированное дерево. Что бы это ни было, оно медленно двинулось по коридору, на ходу царапаясь в каждую дверь. Дольше я терпеть не смогла. В мозгу возникла кошмарная картина: запертые двери распахиваются. Я схватила часы, завернула в свой макинтош и выкинула сверток из окна на клумбу. Потом ухитрилась вылезти через окно и, уцепившись за подоконник, «совершила успешный прыжок с высоты двенадцати футов» (как сказали бы журналисты). А ведь мы так бранили гимнастические занятия в Святой Урсуле! Подобрав макинтош, я ринулась к входной двери и заперла ее. И только тогда я смогла перевести дух, но в безопасности почувствовала себя, лишь оказавшись по другую сторону садовой калитки.

И вдруг я вспомнила, что окно спальни осталось открытым. Что же делать? В одиночку я в дом не вернусь, хоть тащи меня на аркане. Я решила пойти в полицейский участок и выложить там всю правду. Меня, конечно, высмеют, и рассказ о поручении миссис Калеб вряд ли их убедит. Я уже побрела по переулку в сторону города, но случайно оглянулась на дом. Окно, о котором я забыла, было закрыто.

Нет, дорогая, я не увидела за ним лица или какой-то жути вроде… Конечно же, окно могло закрыться само собой. Это было обыкновенное окно с подъемной рамой, а они, как тебе известно, то и дело опускаются под действием собственного веса.

И что дальше? Да, собственно, рассказывать больше нечего. Мне даже не довелось увидеться с миссис Калеб. Когда я вернулась, тетушка сообщила мне, что перед ланчем с миссис Калеб приключилось что-то вроде обморока и ей пришлось лечь в постель. На следующее утро я отправилась в Корнуолл к маме и детям. Мне казалось, что этот случай начисто изгладился из моей памяти, но, когда три года спустя дядюшка Чарльз предложил подарить мне на совершеннолетие дорожные часы, я сдуру выбрала другой подарок – собрание сочинений Томаса Карлейля[135].

Эндрю Саксон был старшим наставником по науке в школе Корнфорд. Корнфорд – это новая школа, реконструированная на старой основе. Именно туда, если позволяют средства (далеко не всем), отправляют своих отпрысков инспекторы его величества[136] – в особенности, если отпрыски питают склонность к науке. Многие родители полагали, что Эндрю должен быть директором, однако сам он вполне осознавал меру своих возможностей. В том, что он обладал скорее педагогической жилкой, нежели административной, и не столько обучал воспитанников, сколько стимулировал их научные интересы, самым блестящим образом убеждает книга Саксона и Батлера «Введение в принципы органической химии».

Ученики звали его Англосаксоном или Стариной Альфредом[137] и относились к нему с любовью и почтением, тем большими еще и потому, что он первоклассно стрелял из винтовки и однажды был претендентом на королевский приз в Бисли[138].

Саксон никогда не проявлял особого интереса к психическим исследованиям, однако, когда его друг Клинтон, управляющий банком Восточных графств, предложил ему сообща расследовать происходящее в Мидоуфилд-Террас, он не стал отказываться. В этом доме жили Парк – кассир банка, миссис Парк с двумя детьми, кухарка, служившая в семействе уже пять лет, не слишком сообразительная шестнадцатилетняя девица, которая выполняла обязанности няни и горничной, а также мисс Корнелиус. Саксону доводилось видеть мисс Корнелиус – пожилую даму, обитавшую в очень привлекательном домике невдалеке от дома викария. Клинтон сообщил, что ее жилище капитально переделывается и, пока там работают плотники и маляры, мисс Корнелиус выразила желание поселиться у Парков, которые были всегда рады принять гостей за плату.

На протяжении трех недель там происходили манифестации духов. Явственно слышались то постукивания, то грохот, словно падал тяжелый груз; необъяснимым образом передвигались столы и прочая мебель; двери таинственно запирались и вновь отпирались; но, вероятно, самым необычным было то, что по дому сами собой летали различные предметы – от шахматных фигур и граммофонных иголок до кусков угля и металлических подсвечников.

– Если повезет, меня, похоже, ожидает интересный вечер, – сказал Саксон жене. – Рискну предположить, что тут так или иначе замешана служанка.

Вечер в самом деле оказался интересным. В гостиной Мидоуфилд-Террас Клинтон представил гостя Парку, миссис Парк и мисс Корнелиус. По его просьбе Парк описал происшествия последних трех недель, а жена Парка и мисс Корнелиус время от времени что-то добавляли или уточняли. Рассказ велся прямо и откровенно – и к тому же без малейшей истерической нотки с чьей бы то ни было стороны, что произвело на Саксона выгодное впечатление. Все трое были явно обеспокоены происходящим, миссис Парк выглядела утомленной и озабоченной, однако ни она, ни мисс Корнелиус не утратили чувства юмора.

– Прежде чем двигаться дальше, давайте кое о чем договоримся, – начал Саксон. – О манифестациях полтергейста я знаю не много. У меня широкий взгляд на этот предмет, но мы не должны искать аномальную (не говорю – «сверхъестественную») подоплеку до тех пор, пока не исключим возможность сознательного или непреднамеренного обмана. Но и помимо обмана наблюдаемые явления могут быть так или иначе связаны с человеческим вмешательством. Нам следует смотреть друг за другом, более того – подозревать друг друга. Чтобы отмести все сомнения. Так ведь, миссис Парк?

Все согласились.

– А как насчет служанок? – спросил Клинтон.

Со служанками все уладилось. У горничной был выходной, а кухарку отпустили провести вечер с подругой.

Мисс Корнелиус предложила запереть обе двери и отрядить двоих из компании, чтобы те тщательно обыскали все помещения и убедились, что там никто не прячется.

– Ступайте-ка лучше вы с мистером Клинтоном, – нервно усмехнулась миссис Парк. – Обнаружить кого-то у себя под кроватью – это, по мне, самое страшное.

Пока Клинтон с мисс Корнелиус обходили дом, остальные сидели в гостиной. Саксон поглядел на часы.

– Половина девятого.

– Примерно в это время и начинается оживление, – заметил Парк. – Чу! Стук уже слышен.

Сомнений не было: раздался приглушенный стук, напоминавший удары молотка по резине, но откуда он шел – от стен или от потолка, мы не могли определить. Его невозможно было спутать с шагами Клинтона и мисс Корнелиус, которые слышались этажом выше. Чуть позже эти двое стали, беседуя, спускаться по лестнице. Затем последовал грохот, и мисс Корнелиус крикнула: «Что это?» Парк с Саксоном выбежали в холл. У подножия лестницы лежала игрушечная деревянная лошадка со сломанной шеей; по словам Клинтона, прежде он видел ее на лестничной площадке перед дверью детской. Вечерняя программа началась.

Она была богата и разнообразна, события следовали сплошной чередой, свидетели ждали их напряженно, чуть ли не с азартом, гадая, что произойдет на сей раз. Саксон и Клинтон, заранее договорившиеся, что будут делать заметки, вовсю строчили. Незадолго до половины десятого наступило затишье.

– В это время они обычно успокаиваются, – с принужденным смешком объявил Парк. – Мейзи, как насчет кофе?

– Вы не будете против, если мы с мистером Клинтоном бегло просмотрим в столовой наши заметки? – спросил Саксон. – Думаю, мы не задержим вас надолго.

Они вышли в соседнюю комнату, и Клинтон с удивлением увидел, что его товарищ поворачивает в замке ключ.

– Ну, что скажешь? – спросил управляющий банком. – Признаюсь, я в замешательстве.

Саксон немного помолчал, а потом раздраженным тоном бросил:

– В недобрый час, Клинтон, ты позвал меня сюда. Мы угодили в дьявольскую заваруху, и нам ничего не остается, как прийти к какому-то решению.

– Боюсь, я не совсем тебя понимаю.

– Задам прямой вопрос. Подозреваешь ли ты чье-либо участие в том, что мы наблюдали сегодня вечером?

Клинтон выглядел озабоченным и ничего не ответил.

– Парк? – продолжал Саксон. – Ты его подозреваешь?

– Нет, о нет!

– Миссис Парк?

– Нет, конечно же нет!

– Тогда мисс Корнелиус?

– Не думаю. Нет.

– Ты так не думаешь, а вот я думаю. Заметь: три четверти загадок, с которыми я столкнулся, я пока не могу объяснить. К примеру, с какой стати раскачиваться креслу-качалке? Я тщетно искал черную нитку, выискивал даже волос. С другой стороны, что касается куска угля, я почти уверен, что он был брошен рукой мисс Корнелиус. Всего лишь за минуту до этого она стояла возле угольного ящика. Если ты заметил, она постоянно трогала всякие мелочи на столе и на каминной полке. Ее руки не знали покоя; казалось, у нее зуд в пальцах и она постоянно себя сдерживает, чтобы не дать им воли. Я видел своими глазами – и готов в этом поклясться! – как она подбросила перо, которое застряло в потолке. Все это очень подозрительно. Весьма необычно, если не сказать больше, обнаруживать перья на каминной полке. Одно, как видишь, находится в этой комнате, а припасла его здесь, я думаю, мисс Корнелиус в ожидании подходящего момента. В том случае, о котором я говорю, она, держа перо за спиной, ловко подбросила его большим пальцем. Думаю, что, немного попрактиковавшись, я и сам научился бы это делать.

Саксон взял с каминной полки перо и воспроизвел описанное выше движение.

– Вот! – торжествующе воскликнул он. – Я говорил тебе, что это легко. Перо воткнулось в диванную подушку вместо потолка, куда я целился, но ты должен признать, что руку я держал за спиной всего лишь долю секунды. Почему ты выказал неуверенность, когда я упомянул имя мисс Корнелиус, в то время как решительно отметал всякие подозрения относительно Парков?

– Действительно, чаще всего предметы летели именно со стороны мисс Корнелиус, – раздумчиво проговорил Клинтон, – причем, как я заметил, раза два она чересчур поспешила о них сообщить. Помнишь ее удивленное «Что это?», вслед за которым все поворачивали туда, куда она указывала? Да, это показалось мне слегка подозрительным, но и только.

– Посмотри на свои записи, – продолжал Саксон. – Сегодня вечером происшествия наблюдались на лестнице, в этой комнате и в гостиной; мы в это время либо сидели все вместе, либо кто-то из нас здесь, а кто-то – в гостиной; но заметь: манифестации, отличные от шума и постукивания, происходили только в присутствии мисс Корнелиус.

– И ты полагаешь…

– Что, скорее всего, причина всех этих явлений одна и та же.

– Тогда, черт возьми, что нам с этим делать?

– Единственное, что мы можем предпринять… – начал Саксон. – Я говорю «мы», но подразумеваю себя, поскольку не понимаю, с какой стати нужно тебя в это втягивать… Единственное – это пойти в соседнюю комнату и высказать им все начистоту. Надо положить конец этой истории. Помимо того, какое напряжение испытывает миссис Парк, нужно принять во внимание детей. Поднимется жуткий скандал, возможно, кое-кому из нас предстоят бессонные ночи, но мы должны взять быка за рога. Пойдем и сделаем дело… Это все равно что ударить пожилую женщину, – добавил Саксон, помолчав. – Боже мой, Клинтон, я страшно жалею, что ты меня сюда позвал!

– И как вы все это объясните? – спросила мисс Корнелиус с улыбкой, когда все собрались в гостиной. – Я очень надеюсь, что вы рассеете все наши страхи.

Саксон взглянул на нее в упор. Он увидел фальшивую челку, морщины и глаза, темные, вызывающие, в которых таилась жестокость.

– Миссис Парк, – начал он, – мне трудно выразить, как я сожалею, и мне крайне неприятно это говорить, но я полагаю, что то, чему мы были свидетелями нынче вечером, прямо связано с мисс Корнелиус. Мисс Корнелиус, может быть, вы будете с нами откровенны? Все, что будет вами сказано, не выйдет за пределы этой комнаты.

Взгляды собравшихся обратились на мисс Корнелиус. Ее лицо сделалось изжелта-бледным, как старинная слоновая кость.

– Мэйзи, – произнесла она, – это возмутительно! Сегодня вечером этот человек дружески со мной беседовал, так по какому праву он вдруг меняет тон и принимается очернять меня в присутствии тех, с кем я близко знакома не первый год? Я понятия не имею, о чем он говорит. Я так же неповинна в обмане и жульничестве, как двое малышей, которые спят наверху.

– Прошу прощения, – вмешался Саксон, – но в интересах справедливости напомню всем, что мы договорились расследовать случившееся, невзирая на личности. Я предупредил, что буду относиться с подозрением к каждому, и таков и был мой принцип.

– Верно, – нехотя отозвался Парк, – но в чем вы обвиняете мисс Корнелиус?

– Я ни в чем ее не обвиняю, но утверждаю, что видел, как она подбросила перо. Несколько раз я почти ловил ее на том, что она кидала предметы. Добавлю, что явления, которые мы наблюдали сегодня вечером, – признаюсь, не всё я в данный момент могу объяснить, – неизменно происходили в присутствии мисс Корнелиус. Еще одно слово, и я закончу. Мне хотелось бы проявить мягкость и в словах, и в мыслях. Я не говорю, что мисс Корнелиус сознательно водила нас за нос. Думаю, что, вероятно, не отдавая себе в этом отчета, мисс Корнелиус развила у себя необычную ловкость рук, и благодаря ей мы испытали этим вечером приятный, живительный, исполненный напряженного ожидания азарт. А теперь, полагаю, мне пора.

– Он полагает, ему пора! – вскричала мисс Корнелиус с едва сдерживаемой яростью. – Он облил меня грязью и теперь думает, что может уносить ноги. Но позвольте мне сказать вам, мистер Саксон, как пожилой женщине сравнительно молодому человеку, что вы когда-нибудь пожалеете об этом дне. Вы узнаете, каково это – молиться задним числом, чтобы ваш язык скорее отсох, чем произнес то, что вы сегодня сказали.