«Нам было только по двадцать лет…». Стихи поэтов, павших на Великой Отечественной войне

fb2
Алтаузен Моисеевич Джек
Антология
Коган Давыдович Павел
Джалиль Мустафович Муса
Лузгин Виктор
Артёмов Александрович Александр
Багрицкий Эдуардович Всеволод
Богатков Андреевич Борис
Вакаров Онуфриевич Дмитрий
Вилкомир Вульфович Леонид
Городисский Матвеевич Захар
Занадворов Леонидович Владислав
Инге Алексеевич Юрий
Каневский Исаакович Давид
Костров Алексеевич Борис
Котов Александрович Борис
Кульчицкий Валентинович Михаил
Лапин Матвеевич Борис
Лебедев Алексеевич Алексей
Лобода Николаевич Всеволод
Майоров Петрович Николай
Наумова Николаевна Варвара
Нежинцев Саввич Евгений
Суворов Кузьмич Георгий
Федоров Николаевич Иван
Чугунов Михайлович Владимир
Копштейн Иосифович Арон
Уткин Павлович Иосиф
Герасименко Кость
Калоев Александрович Хазби
Росин Израилевич Самуил
Сурначев Николаевич Николай
Шпак Микола
Отрада Карпович Николай
Позорин Василий
Троицкий Виктор
Карим Валеевич Фатых
Геловани Гедеонович Мирза
Гурян Самсонович Татул

Время бессильно стереть память о великом подвиге советского народа, победившего фашизм.

В годы Великой Отечественной войны (1941–1945) в один ряд с защитниками Отечества встали молодые поэты. Жизнь многих из них оборвалась в боях за Отчизну. Навеки они останутся девятнадцатилетними и двадцатилетними, но их «строки, пробитые пулями», будут вечно живой памятью о войне.

Мы никогда не забудем подвиг поэта Мусы Джалиля, замученного в фашистской тюрьме. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Борис Котов, Герой Советского Союза, погиб при форсировании Днепра. Под Ленинградом навеки остался Всеволод Багрицкий, под Смоленском — Борис Богатков, Николай Майоров, под Сталинградом — Михаил Кульчицкий. Геройски пали Павел Коган, Георгий Суворов, Дмитрий Вакаров…

В сборник вошли стихотворения советских поэтов, павших на Великой Отечественной войне.

© Дудин А. Л., ил. на обл., 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Джек Алтаузен

(1907–1942)

Родина смотрела на меня

 Я в дом вошел, темнело за окном, Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, — Дом был оставлен, пусто было в нем, Но все о тех, кто жил здесь, говорило. Валялся разный мусор на полу, Мурлыкал кот на вспоротой подушке, И разноцветной грудою в углу Лежали мирно детские игрушки. Там был верблюд, и выкрашенный слон, И два утенка с длинными носами, И дед-мороз — весь запылился он, И кукла с чуть раскрытыми глазами. И даже пушка с пробкою в стволе, Свисток, что воздух оглашает звонко, А рядом, в белой рамке, на столе, Стояла фотография ребенка… Ребенок был с кудряшками, как лен, Из белой рамки, здесь, со мною рядом, В мое лицо смотрел пытливо он Своим спокойным, ясным синим взглядом… Стоял я долго, каску наклоня, А за окном скрипели ставни тонко. И Родина смотрела на меня Глазами белокурого ребенка. Зажав сурово автомат в руке, Упрямым шагом вышел я из дома Туда, где мост взрывали на реке И где снаряды ухали знакомо. Я шел в атаку, твердо шел туда, Где непрерывно выстрелы звучали, Чтоб на земле фашисты никогда С игрушками детей не разлучали. 1941 г.

Александр Артемов

(1912–1942)

Наступление

 Пугливо метнулись вороны Над врытыми в снег валунами. Вся в оспинах черных воронок Поляна легла перед нами. Немного правей, у болота, Где бой завязался, наверно, Как дятлы, стучат пулеметы, Упорно и чуточку нервно. Мы прыгаем с кочки на кочку, Ложимся, за ротою рота, И ухает глухо, как в бочку, За спинами бас миномета. «Вперед!..» Поднимаемся молча, Повзводно, готовые к бою. Над нами тягуче, по-волчьи, Снаряды бризантные воют. Невидные лыжные тропы К поляне ведут, а за нею От едкого дыма темнеют В пологих сугробах окопы. До них недалеко. Мы снова Встаем, ожидая приказа. Короткое резкое слово По ротам проносится сразу. «В атаку!..» Четыреста глоток «Ура!» понесли, подхватили На скованных льдами болотах, В наносах серебряной пыли. Когда же надолго устали Гранаты греметь, Над штыками Деревья, как пленные, встали С простертыми к тучам руками. Март 1940 г. Москва

Корабли уходят в море

 Едва приподнимутся флаги Над ровною гладью залива И дрогнут в зеленых глубинах Прожорливых рыб плавники, — Над берегом белые чайки Вливаются стаей крикливой, И, кончив последнюю вахту, Мерцают вдали маяки. Синеет высокое небо, И солнце встает над водою. Гонимые ветром проворным, Туманы спускаются с круч. Над городом в утреннем дыме Пылает огромной звездою В широких зеркальных витринах Рассветный приветливый луч. Мы снова на вахту выходим, Плывем в голубое безбрежье, В спокойное яркое утро, В рассвет, что на море упал. Мы видим, как по носу прямо Дельфин заблудившийся режет Спинным плавником заостренным Ленивый шлифованный вал. Мы в море уходим надолго, И путь наш красив и завиден, И мы ни о чем не жалеем, И мы не грустим ни о ком. И с нами прощается город, Который мы снова увидим, И машет нам берег весенний Черемухи белым платком. Свежеет погода, и ветер В антенне назойливо свищет, Туман наползает, и воет У рифов тревожный ревун, И чайки у берега кружат, Садясь на пробитое днище Кунгаса, что выброшен морем На скалы в последний тайфун. Но пусть поднимаются волны, На палубу брызги роняя, И ветер от края до края Туман расстилает седой, Мы к вахтам тяжелым привыкли, Мы ночью и днем охраняем И нашу весеннюю землю, И наши сады над водой, И город, поднявший высоко Багряные трубы заводов, И узкие тихие бухты С хребтами по трем сторонам, И зелень полей урожайных, И наши просторные воды, И все, что зовется Отчизной, Что близко и дорого нам. 1941

Дорога отцов

 Походным порядком идут корабли, Встречая рассветные зори, И круглые сутки несут патрули Дозорную службу на море. За мыс Поворотный до мыса Дежнёв На север идти нам в тумане. Для наших судов быстроходных не нов Охранный поход в океане. Но в годы былые здесь шли наугад Корветы в далекое плаванье, Здесь, тихо качаясь, спускался фрегат На дно Императорской гавани. Здесь Лаптевы морем и берегом шли На север, в просторы седые, И в тундре для них маяками зажгли Эвенки костры золотые. Шли прадеды наши в белесом дыму Меж северных льдов и утесов И мерли, цинготные, по одному, И море сбирало матросов. И море доселе их прах бережет В подводных вулканах, на лаве. Сердца наши голос прадедовский жжет Призывом к победе и славе. Здесь Беринг великий в полуночной тьме Покоится рядом с морями, И ржавые ядра на низком холме Недвижно лежат с якорями. Шли наши отцы по высоким огням Созвездий дорогою млечной, Они оставляли моря эти нам Во власть и наследство навечно. И нашим судам по заливу одним В походы идти на рассвете. Путями отцов мы идем, и по ним Суда поведут наши дети. Летит за кормой одинокий баклан И стаи проносятся чаек. Идут корабли в голубой океан, Зарю молодую встречая. Мы знаем дорогу и ночью и днем, Наш компас проверен отцами. Мы древним путем в океане идем — Путем, завоеванным нами.

Поэт

 Умри, мой стих, умри, как рядовой… В. Маяковский «Буржуйка» чадила опять нестерпимо, Нисколько не грея, шипя и треща. И копоть слоями лилового грима Ложилась на лицах, бумагах, вещах. В одиннадцать ночи принес телеграммы С Восточного фронта рассыльный ему. И сел он за стол, Молчаливый, Упрямый, Почти задыхаясь в нависшем дыму. И вот уже, ритма ловя нарастанье, Приходит строка, Беспокойна, Строга, И первые строфы прямым попаданьем Ложатся в далеких окопах врага. А следом в развернутое наступленье, Для сабельных рубок, Для конных погонь Рисунки резервным идут подкрепленьем, Открыв по противнику беглый огонь, Весомые, злые… Поднялся, сутулясь, Ладонями стиснул пылающий лоб, — Довольно!.. — На стыке заснеженных улиц Горел подожженный рассветом сугроб. И легкие, Будто бумажные клочья, И яркие, Будто агитплакат, К востоку от вдаль уползающей ночи Летели раскрашенные облака. Москва просыпалась обычно и просто. А в мутных витринах, Грозны и крепки, Вставали дежурными «Окнами РОСТА» Стихов, Рядовых и бессмертных, Полки.

Следы

 Если на глади морской воды восстановить следы всех кораблей, сколько б морщин увидала ты на ней! Сколько при свете полночных звезд вновь бы легло борозд морю на грудь, и каждое судно оставило б хвост длинный, как Млечный Путь. Но море счастливо. Никогда следов не хранит вода, даже на берегу. А я одного твоего следа с жизни стереть не могу! Февраль 1941 г.

О волнах

 Когда вечереет и закатное пламя За морем вспыхивает реже и реже, Ты видала, как волны припадают губами, Розовыми и теплыми, к песку на прибрежье? А когда над бухтой распустятся звезды Пушистыми почками в вечер пахучий, Слышала ты, как полнится воздух Жалобой моря, что песок неуступчив? Волны тоскуют легко и привычно, Волнам не спится, волнам рокочется. А песок молчит, и ему безразлично, Очень ли морю на берег хочется. Чуть шевелится, млея, огромное, Будто не море, а заводь в корытце. Но однажды вздрогнет, от страсти темное, И берегу некуда будет скрыться. И ты увидишь — такое близкое, Оно налетит, громыхая, шалое, Стиснет в объятьях, сомнет, и выласкает, И уйдет, успокоенное и усталое. Февраль 1941 г.

Лесовик

 Он под вечер приехал, зашел, посидел, Трубку выкурил, новости рассказал, И никто не заметил, что он поседел, Что опутали густо морщинки глаза. Говорил о зверье, убегающем в тьму, О повадках козуль, о забавах лисят И мельком в разговоре сказал, что ему По метрической выписи под шестьдесят. Удивились ребята: — Да ты ведь старик, Из тайги уходить бы пора по годам. Не могу, — отвечает, — я к лесу привык, Я родился, и жил, и состарился там. И пока выручает тайга старика, Коли выйдет кабан или прянет коза, Не откажет винтовка, не дрогнет рука, И про слух бы плохого никак не сказал. — Ну, а хворь нападет от людей в стороне? — Улыбнулся, прищурил с хитринкою глаз: — Я, ребятки, кремневой породы, и мне Умирать не от хвори придется, а враз. И тогда в одночасье не станет кремня… — Пошутил, даже песню с парнями пропел, А под утро, навьючив мешки на коня, Он опять в чернолесье ушел по тропе. И сказал лесоруб: — Сколько он ни старей, Ни к кому не пойдет из тайги на поклон. Чем ни больше дробится кремень, тем острей И, пожалуй, упорней становится он. Москва Июнь 1940

Всеволод Багрицкий

(1922–1942)

Дорога в жизнь

 Почему же этой ночью Мы идем с тобою рядом? Звезды в небе — глазом волчьим… Мы проходим теплым садом. По степи необозримой, По дорогам, перепутьям… Мимо дома, мимо дыма Узнаю по звездам путь я. Мимо речки под горою, Через южный влажный ветер… Я да ты, да мы с тобою. Ты да я с тобой на свете. Мимо пруда, мимо сосен, По кустам, через кусты, Мимо лета, через осень, Через поздние цветы… Мы идем с тобою рядом… Как же вышло? Как поймешь? Я остановлюсь. Присяду. Ты по-прежнему идешь. Мимо фабрики далекой, Мимо птицы на шесте, Мимо девушки высокой — Отражения в воде… 1938

«Отчего же дым над городом…»

 Отчего же дым над городом, Тишина и голубое небо… Тополей раздвоенные бороды И больших домов ковриги хлеба. Почему, разбитая, усталая, В этот мир, кричащий про тоску, Ты вошла зеленая и алая, И на все упал твой взгляд вокруг! И тебе воздали на гармонике, Ты вошла в смычок, орган и бубен, Все твердило жалобно и тоненько: Любит, любит, любит. И тебя назвали Афродитой, Сделали твое изображение, И твой памятник, из мрамора отлитый, Вызывает страсть и вдохновение. Стороной проходит время мимо, Ты стоишь и видишь пред собой Байроновский плащ неколебимый, Пушкина с протянутой рукой. 1938

«Уходило солнце. От простора…»

 Уходило солнце. От простора У меня кружилась голова. Это ты та девушка, которой Я дарил любимые слова. Облака летели — не достанешь, Вот они на север отошли… А кругом, куда пойдешь иль взглянешь, Только степь да синий дым вдали. Средь прохлады воздуха степного Легких ощутима глубина. Ветер налетал… И снова, снова Ясная вставала тишина, — Это ночь. И к нам воспоминанья Темные раздвинули пути… Есть плохое слово: «расставанье» — От него не скрыться, не уйти. Москва, 1939 г.

«Ты будешь жить, командир Абаков…»

 Ты будешь жить, командир Абаков! Еще не окончен путь. Ты будешь жить, командир Абаков! Под быстрою тенью ночных облаков Мы свидимся как-нибудь. Мы вспомним войны суровые дни, Сражений гул и дым. Мы вспомним тебя, связной Квашнин, Товарищ и побратим. Если ты ранен в суровом бою, В жестокой сражен борьбе, Твой друг разорвет рубаху свою, Твой друг перевяжет рану твою, Твой друг поможет тебе! Москва, 1941 г.

Одесса, город мой!

 Я помню, Мы вставали на рассвете: Холодный ветер Был солоноват и горек. Как на ладони, Ясное лежало море, Шаландами начало дня отметив. А под большими Черными камнями, Под мягкой, маслянистою травой Бычки крутили львиной головой И шевелили узкими хвостами. Был пароход приклеен к горизонту, Сверкало солнце, млея и рябя. Пустынных берегов был неразборчив контур. Одесса, город мой, мы не сдадим тебя! Пусть рушатся, хрипя, дома в огне пожарищ, Пусть смерть бредет по улицам твоим, Пусть жжет глаза горячий черный дым, Пусть пахнет хлеб теплом пороховым, — Одесса, город мой, Тебя мы не сдадим. 1941

«Ты помнишь дачу и качели…»

 Ты помнишь дачу и качели Меж двух высоких тополей, Как мы взлетали, и немели, И, удержавшись еле-еле. Смеялись. А потом сидели В уютной комнате твоей. Был час, когда река с луною Заводит стройный разговор. Когда раздумывать не стоит И виснут вишни за забор. Здесь, ни о чем не беспокоясь. Торжествовала старина. Сквозь лес мигнет огнями поезд, Гудок… И снова тишина. — На дачку едешь наудачку, — Друзья смеялись надо мной: Я был влюблен в одну чудачку И бредил дачей и луной. Там пахло бабушкой и мамой, Жила приличная семья. И я твердил друзьям упрямо. Что в этом вижу счастье я. Не понимая, что влюбился Не в девушку, а в тишину, В цветок, который распустился, Встречая летнюю луну. Здесь, ни о чем не беспокоясь, Любили кушать и читать. А я опаздывал на поезд И оставался ночевать. Я был влюблен в печальный рокот Деревьев, скованных луной, В шум поезда неподалеку И в девушку, само собой. 12 ноября 1941

«Мне противно жить не раздеваясь…»

 Мне противно жить не раздеваясь, На гнилой соломе спать. И, замерзшим нищим подавая, Надоевший голод забывать. Коченея, прятаться от ветра, Вспоминать погибших имена, Из дому не получать ответа, Барахло на черный хлеб менять. Дважды в день считать себя умершим, Путать планы, числа и пути, Ликовать, что жил на свете меньше Двадцати. 1941 г.

«Бывает так, что в тишине…»

 Бывает так, что в тишине Пережитое повторится. Сегодня дальний свист синицы О детстве вдруг напомнил мне. И это мама позабыла С забора трусики убрать… Зимует Кунцево опять, И десять лет не проходило. Пережитое повторится… И папа в форточку свистит, Синица помешала бриться, Синица к форточке летит. Кляня друг друга, замерзая, Подобны высохшим кустам, Птиц недоверчивых пугая, Три стихотворца входят к нам. Встречает их отец стихами, Опасной бритвою водя. И строчки возникают сами, И забывают про меня. 1941

Ожидание

 Мы двое суток лежали в снегу. Никто не сказал: «Замерз, не могу» — Видели мы — и вскипала кровь — Немцы сидели у жарких костров. Но, побеждая, надо уметь Ждать негодуя, ждать и терпеть. По черным деревьям всходил рассвет. По черным деревьям спускалась мгла… Но тихо лежи, раз приказа нет. Минута боя еще не пришла. Слышали (таял снег в кулаке) Чужие слова, на чужом языке. Я знаю, что каждый в эти часы Вспомнил все песни, которые знал. Вспомнил о сыне, коль дома сын. Звезды февральские пересчитал. Ракета всплывает и сумрак рвет. Теперь не жди, товарищ? Вперед! Мы окружили их блиндажи. Мы половину взяли живьем… А ты, ефрейтор, куда бежишь?! Пуля догонит сердце твое. Кончился бой. Теперь отдохнуть. Ответить на письма… И снова в путь! 1942 г.

«Нам не жить, как рабам…»

 Нам не жить, как рабам, Мы родились в России, В этом наша судьба, Непокорность и сила. Не позднее 23 декабря 1941 г.

Встреча

 Меня еда арканом окружила, Она встает эпической угрозой, И круг ее неразрушим и страшен, Испарина подернула ее… И в этот день в Одессе на базаре Я заблудился в грудах помидоров, Я средь арбузов не нашел дороги, Черешни завели меня в тупик, Меня стена творожная обстала, Стекая сывороткой на булыжник, И ноздреватые обрывы сыра Грозят меня обвалом раздавить. Еще — на градус выше — и ударит Из бочек масло раскаленной жижей И, набухая желтыми прыщами, Обдаст каменья — и зальет меня. И синемордая тупая брюква, И крысья, узкорылая морковь, Капуста в буклях, репа, над которой Султаном подымается ботва, Вокруг меня, кругом, неумолимо Навалены в корзины и телеги, Раскиданы по грязи и мешкам. И как вожди съедобных батальонов, Как памятники пьянству и обжорству, Обмазанные сукровицей солнца, Поставлены хозяева еды. И я один среди враждебной стаи Людей, забронированных едою, Потеющих под солнцем Хаджи-бея Чистейшим жиром, жарким, как смола. И я мечусь средь животов огромных, Среди грудей, округлых, как бочонки, Среди зрачков, в которых отразились Капуста, брюква, репа и морковь. Я одинок. Одесское, густое, Большое солнце надо мною встало, Вгоняя в землю, в травы и телеги Колючие отвесные лучи. И я свищу в отчаянье, и песня В три россыпи и в два удара вьется Бездомным жаворонком над толпой. И вдруг петух, неистовый и звонкий, Мне отвечает из-за груды пищи, Петух — неисправимый горлопан, Орущий в дни восстаний и сражений. Оглядываюсь — это он, конечно, Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ, Он здесь, он выведет меня отсюда К моим давно потерянным друзьям! Он толще всех, он больше всех потеет; Промокла полосатая рубаха, И брюхо, выпирающее грозно, Колышется над пыльной мостовой. Его лицо багровое, как солнце, Расцвечено румянами духовки, И молодость древнейшая играет На неумело выбритых щеках. Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме, Ты так же толст и так же беззаботен, И тот же подбородок четверной Твое лицо, как прежде, украшает. Мы переходим рыночную площадь, Мы огибаем рыбные ряды, Мы к погребу идем, где на дверях Отбита надпись кистью и линейкой: «Пивная госзаводов Пищетрест». Так мы сидим над мраморным квадратом, Над пивом и над раками — и каждый Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах, Как Дон-Кихот, бессилен и усат. Я говорю, я жалуюсь. А Ламме Качает головой, выламывает Клешни у рака, чмокает губами, Прихлебывает пиво и глядит В окно, где проплывает по стеклу Одесское просоленное солнце, И ветер с моря подымает мусор И столбики кружит по мостовой. Все выпито, все съедено. На блюде Лежит опустошенная броня И кардинальская тиара рака. И Ламме говорит: «Давно пора С тобой потолковать! Ты ослабел, И желчь твоя разлилась от безделья, И взгляд твой мрачен, и язык остер. Ты ищешь нас, — а мы везде и всюду, Нас множество, мы бродим по лесам, Мы направляем лошадь селянина, Мы раздуваем в кузницах горнило, Мы с школярами заодно зубрим. Нас много, мы раскиданы повсюду, И если не певцу, кому ж еще Рассказывать о радости минувшей И к радости грядущей призывать? Пока плывет над этой мостовой Тяжелое просоленное солнце, Пока вода прохладна по утрам, И кровь свежа, и птицы не умолкли, — Тиль Уленшпигель бродит по земле». И вдруг за дверью раздается свист И россыпь жаворонка полевого. И Ламме опрокидывает стол, Вытягивает шею — и протяжно Выкрикивает песню петуха. И дверь приотворяется слегка, Лицо выглядывает молодое, Покрытое веснушками, и губы В улыбку раздвигаются, и нас Оглядывают с хитрою усмешкой Лукавые и ясные глаза. ……………………………….. Я Тиля Уленшпигеля пою!

Баллада о дружбе

 Если ты ранен в смертельном бою, В жестокой сражен борьбе. Твой друг разорвет рубаху свою. Твой друг перевяжет рану твою. Твой друг поможет тебе. Был ранен в бою командир Абаков Фашистской пулей шальной. И ветер развеял гряду облаков, И солнце качалось на гранях штыков… Был ранен в бою командир Абаков. На помощь к нему поспешил связной Товарищ и друг — Квашнин. Он рану рубахой перевязал. Потом ползком под откос. Гудела земля, стучало в висках. Сквозь дым и огонь в покойных руках Он дружбу свою пронес. Уже вдалеке сражения дым. Пахнуло травой и ветром лесным. Жаворонки поют: «Возьми винтовку мою, побратим. Возьми винтовку мою. Возьми винтовку, мой друг и брат. Без промаха бей по врагу…» Быть может, они разглядели тогда В предсмертный последний миг. Как черными крыльями машет беда. Как в черной крови пламенеет вода. Как гибель настигла их. Если ты ранен в суровом бою, В жестокой сражен борьбе. Твой друг разорвет рубаху свою. Твой друг перевяжет рану твою. Твой друг поможет тебе!

«Над головой раскаленный свист…»

 Над головой раскаленный свист, По мягкому снегу ползет связист. Хрипнул и замолчал телефон. Сжала трубку ладонь. Артиллерийский дивизион Не может вести огонь. Замолкли тяжелые батареи. В путь уходит связист Андреев. Над головой раскаленный свист — Не приподнять головы. По мягкому снегу ползет связист Через овраги и рвы. Тонкою черной полосой Провод ведет связист за собой. Дорог каждый потерянный час, Каждые пять минут. И дважды прострелен противогаз, И воздух шрапнели рвут. Но вот на краю глухого обрыва Андреев находит место разрыва, Замерзшие пальцы скрепляют медь. А солнце бредет на запад, И медленно начинает темнеть, И можно идти назад. Фронт 1942 г.

Борис Богатков

(1922–1943)

Наконец-то!

 Новый чемодан длиной в полметра, Кружка, ложка, ножик, котелок… Я заранее припас все это, Чтоб явиться по повестке в срок. Как я ждал ее! И наконец-то!.. …Пролетело, отшумело детство В школах, в пионерских лагерях. Молодость девичьими руками Обнимала и ласкала нас, Молодость холодными штыками Засверкала на фронтах сейчас. Молодость за все родное биться Повела ребят в огонь и дым, И спешу я присоединиться К возмужавшим сверстникам моим. 1941 г.

«Все с утра идет чредой обычной…»

 Все с утра идет чредой обычной. Будничный осенний день столичный — Славный день упорного труда Мчат троллейбусы, гремят трамваи, Зов гудков доносится с окраин, Торопливы толпы, как всегда. Но сегодня и прохожим в лица, И на здания родной столицы С чувствами особыми гляжу, А бойцов дарю улыбкой братской — Я последний раз в одежде штатской Под военным небом прохожу!.. 1941 г. Москва

Перед наступлением

 Метров двести — совсем немного — Отделяют от нас лесок. Кажется, велика ль дорога? Лишь один небольшой бросок. Только знает наша охрана: Дорога не так близка. Перед нами — «ничья» поляна, А враги — у того леска. В нем таятся фашистские дзоты, Жестким снегом их занесло. Вороненые пулеметы В нашу сторону смотрят зло. Магазины свинцом набиты, Часовой не смыкает глаз. Страх тая, стерегут бандиты Степь, захваченную у нас. За врагами я, парень русский, Наблюдаю, гневно дыша. Палец твердо лежит на спуске Безотказного ППШа. Впереди — города пустые, Нераспаханные поля. Тяжко знать, что моя Россия От того леска — не моя… Посмотрю на друзей-гвардейцев: Брови сдвинули, помрачнев, — Как и мне, им сжимает сердце Справедливый, священный гнев. Поклялись мы, что встанем снова На родимые рубежи! И в минуты битвы суровой Нас, гвардейцев, не устрашит Ливень пуль, сносящий пилотки, И оживший немецкий дзот… Только бы прозвучал короткий, Долгожданный приказ: «Вперед!» 1942 г.

«У эшелона обнимемся…»

 У эшелона обнимемся. Искренняя и большая, Солнечные глаза твои Вдруг затуманит грусть, До ноготков любимые, Знакомые руки сжимая, Повторю на прощанье: «Милая, я вернусь». Я должен вернуться, но если… Если случится такое, Что не видать мне больше Суровой родной страны, — Одна к тебе просьба, подруга: Сердце свое простое Отдай ты честному парню, Вернувшемуся с войны. Декабрь 1942 г.

«Проходит поезд через лес…»

 Проходит поезд через лес, Колесами стучит. По крепким шпалам льются рельс Тяжелые ручьи. И, к небесам стремясь пустым, Средь сосен и берез, Летит такой же русый дым, Как прядь твоих волос, Да пляшет, утомляя взгляд, Деревьев хоровод: Все ближние бегут назад, А дальние — вперед. 1942 г.

Девять ноль-ноль

 Не жизнью — патронами дорожа, Гибли защитники рубежа От пуль, от осколков мин. Смолкли винтовки… и наконец В бою остались: один боец И пулемет один. В атаку поднялся очередной Рассвет. Сразился с ночной мглой, И отступила мгла. Тишина грозовая. Вдруг Матрос услышал негромкий стук. Недвижны тела, Но застыла над грудою тел Рука. Не пот на коже блестел — Мерцали капли росы. Мичмана, бравого моряка, Мертвая скрюченная рука, На ней — живые часы. Мичман часа четыре назад На светящийся циферблат Глянул в последний раз И прохрипел, пересилив боль: «Ребята, до девяти ноль-ноль Держаться. Таков приказ». Ребята молчат. Ребята лежат. Они не оставили рубежа… Дисков достаточно. С ревом идет, Блеск штыков выставляя вперед, Атакующий вал. Глянул матрос на часы: восьмой. И пылающею щекой К автомату припал. Еще атаку матрос отбил. Незаметно пробравшись в тыл, Ползет фашистский солдат: В щучьих глазах — злоба и страх. Гранаты в руках, гранаты в зубах, За поясом пара гранат… Матрос с гранаты сорвал кольцо, Дерзко крикнул врагу в лицо: «Ну, Фриц! Взлетим, что ль, За компанию до облаков?» …От взрыва застыли стрелки часов На девяти ноль-ноль. 1942 г.

Возвращенье

 Два шага от стены к окну, Немного больше в длину — Ставшая привычной уже Комнатка на втором этаже. В нее ты совсем недавно вошел, Поставил в угол костыль, Походный мешок опустил на стол, Смахнул с подоконника пыль И присел, растворив окно. Открылся тебе забытый давно Мир: Вверху — голубой простор, Ниже — зеленый двор. Поодаль, где огород, Черемухи куст цветет… И вспомнил ты вид из другого жилья: Разбитые блиндажи, Задымленные поля Срезанной пулями ржи. Плохую погоду — солнечный день, Когда, бросая густую тень, Хищный «юнкерс» кружил: Черный крест на белом кресте, Свастика на хвосте. «Юнкерс» камнем стремился вниз И выходил в пике. Авиабомб пронзительный визг, Грохот невдалеке; Вспомнил ты ощутимый щекой Холод земли сырой, Соседа, закрывшего голой рукой Голову в каске стальной, Пота и пороха крепкий запах… Вспомнил ты, как, небо закрыв, Бесформенным зверем на огненных лапах Вздыбился с ревом взрыв. … Хорошо познав на войне, Как срок разлуки тяжел, Ты из госпиталя к жене Все-таки не пришел. И вот ожидаешь ты встречи с ней В комнатке на этаже втором, О судьбе и беде своей Честно сказал письмом. Ты так поступил, хоть уверен в том, Что ваша любовь сильна, Что в комнатку на этаже втором С улыбкой войдет жена И руки, исполненные теплом, Протянет к тебе она. 1942 г.

Дмитрий Вакаров

(1920–1945)

«Не помогут нам стоны…»

 Не помогут нам стоны, Нас не выручит плач, — Их не знают законы, Их не слышит палач. Не помогут молитвы, О, поверь мне, бедняк! Ты готовься для битвы, Крепче стисни кулак! Без борьбы нет победы, Нет иного пути, — За отцов и за дедов Отплати, отомсти! Без борьбы нет свободы, Нет иного пути, — За все кривды народа Отплати, отомсти!

«Отдает уже гнилью могильною…»

 Отдает уже гнилью могильною Разложившейся каторжный строй… С жизнью пошлой, горбатой, бессильною Мы выходим на бой. Как вода с водопада искристого, Как над бездной гремящие льды, На акул мы нагрянем неистово, Что других пожирают труды. Разгромив угнетателей начисто, Мы — рабочих товарищей класс — Песню жизни так грянем размашисто, Чтоб и звезды услышали нас! 1941 г

«Немного лет пройдет…»

 Немного лет пройдет, И люди дружно, смело Оковы сокрушат И сбросят царство тьмы. О, как бы мне Дожить до этого хотелось, Чтобы не знать ни гнета, Ни тюрьмы! 1942 г. Будапешт

Леонид Вилкомир

(1912–1942)

«Жизнь моя не повторится дважды…»

 Жизнь моя не повторится дважды. Жизнь не песня, чтобы снова спеть Так или иначе, но однажды Мне придется тоже умереть. Как бы я ни прожил свои годы, Я прошу у жизни: подари Вкус воды и запах непогоды, Цвет звезды и первый взлет зари. Пусть и счастье не проходит мимо, Не жалея самых светлых чувств. Если смерть и впрямь неотвратима, Как я жить и думать разучусь? 1935 г.

«Мы победим. Мои — слова…»

 Мы победим. Мои — слова, Моя над миром синева, Мои — деревья и кусты, Мои — сомненья и мечты. Пусть на дыбы встает земля, Вопит, и злобствует, и гонит Меня к своим ногам не склонит, Как в бурю мачты корабля. Я буду жить, как я хочу: Свободной птицею взлечу, Глазам открою высоту, В ногах травою прорасту, В пустынях разольюсь водой, В морях затрепещу звездой, В горах дорогой пробегу. Я — человек, я — все могу! 1941 г.

Мирза Геловани

(1917–1944)

Жди меня

 К тебе вернусь я поздно или рано, Развею я туманы и дожди, Своей улыбкой залечу все раны, Ты только жди меня, родная, жди. Я соберу друзей легко и скоро, Их выстрелы с ветвей стряхнут росу. Сниму я небо, раскачаю горы И в дар тебе, родная, принесу. И ты услышишь медленные песни Своих подружек, названных сестер, О юности, что скрылась в поднебесье, О витязе, к тебе пришедшем с гор. Зурна начнет твою улыбку славить, Ей басом отзовется барабан, И каждый, кто придет тебя поздравить, От знойного маджари будет пьян. На скатерти небес я справлю свадьбу, Но чтоб ее не омрачила ложь, Мне лишь одно вдали хотелось знать бы, Что ты меня не уставая ждешь. 1942 г.

Простите

 Меня умчала тряская теплушка, А вы вдали остались на заре… Но помню я печальную улыбку И волосы, что листья в сентябре. Я обещал, что возвращусь, Что с фронта Меня вернет к вам Глаз печальных власть, Но эти дни осенние, Как воры, Ту клятву собираются украсть. И если сердце встретит пулю вражью И упаду вперед я, как бежал, Уж вы меня простите, Да, простите, Что не пришел и слова не сдержал. 1942 г.

Ты

 Ты помнишь, Мины рвались то и дело И вся земля вокруг была черна? Ты помнишь, пуля мимо пролетела, Но сердце друга встретила она? Лежал он у ограды церкви бывшей В шинели непомерной ширины, Еще не знавший счастья, Не любивший, Неделю не доживший до весны. Взрывной волною сплющен был и погнут Его видавший виды автомат… И ты сказал, что главное — Не дрогнуть От скорби, испытаний и утрат. Идем с боями… Медленные метры! В глазах убитых — злых пожарищ медь… Ничто и нас не оградит от смерти, Коль не сумеем смерть мы одолеть. 1942 г.

У братской могилы

 Выстрелы, кровь и стенанья… Едва ли Я позабуду их вечером мирным… Как замерзали, о, как замерзали Зори вечерние во поле минном!.. Прерваны мысли. Раскиданы роты. Вечер похож на кровавую рану. Финским ножом, перерезавшим тропы, Стужа звенит на путях к Ленинграду… Пули устали к победному часу. Пушки охрипли. И танки застыли. Мы подымали победную чашу — Ты был так близко, но ты был в могиле. Десять ранений. И возле кювета Братский ваш холмик, неровный и голый. Всё было немо… и только у ветра Был твой негромкий и медленный голос. 1942 г.

Другу-поэту

 Дружили… Но язвительные фразы Я не прощал и за людей вступался, И, может быть, поэтому ни разу Добром и обо мне не отозвался. Случайные сомненья и тревоги Я никогда не разделял с тобою. Судьба дала нам разные дороги, И, кажется, довольны мы судьбою. … Где ты сейчас? О чем сегодня пишешь Рукою, не державшей пистолета? Открой окно, прислушайся… Ты слышишь Шаги войны, гуляющей по свету? Мне ночью, настороженной и грозной, Идти с разведкой к вражескому краю. Мне сумерки принадлежат и звезды, А вот рассвет увижу ли, Не знаю… Но ты найди своим далеким взглядом Моих друзей из лыжного отряда, Что на снегу лежат со смертью рядом, Щекой прижавшись к ложу автомата. Из них любой тебя, поэт, осудит, Не даст руки и не подарит взгляда, Коль стих, тобой написанный, Не будет Подобен пуле снайпера — солдата. 1943 г.

Не пиши

 Ты не пиши мне, что расцвел миндаль, Что над Мтацминдой небо, как атлас, Что Грузии приветливая даль Согрета солнцем ласковым сейчас. Что Ортачала, как и ты, с утра Надела платье из степных цветов И что вздыхает гордая Кура, Когда Метехи видит средь садов. С огнем я этой ночью воевал, И все казалось мне в дыму атак, Что за спиной Тбилиси мой стоял И так смотрел! И улыбался так! А в Ортачала расветал миндаль, Диск солнца плыл по черепицам крыш, И ты пришла. И только было жаль, Что вдалеке, любимая, стоишь. Ты не пиши… Ведь знаю я и сам, Что весь в цветах лежит проспект Шота И кто-то ходит ночью по полям, Их одевая в летние цвета. И знаю, знаю, что сиянье дня Хранишь ты в сердце трепетном своем, И если пуля обойдет меня, И если весны встретим мы вдвоем, Тогда скажу я то, о чем молчал: Что я навек пришел к глазам твоим, А тот, кто солнце в битве отстоял, Имеет право любоваться им. 1943 г.

Кость Герасименко

(1907–1942)

Из фронтового блокнота

Iдiть, думи на Вкраïну.

Т. Шевченко Батареи всю ночь грохотали, А когда занялась заря, Мы раскрыли и перечитали Милый сердцу том «Кобзаря». Фронтовые будни суровы. Нежность… Некогда думать о ней, Но Тарасово светлое слово Ощущаешь сквозь бурю дней. Прочитаешь — и вот приснится: Жито, поле, над полем зной… Иль весеннее марево, птицы Возвращаются в край родной… О земля моя, не пристало Нам о тихих тропах мечтать, Но меня ты заколдовала И теперь — не могу я спать. Только б встретить тебя, как друга, Вновь к тебе, дорогая, прийти, Там, где свищут буран и вьюга, Вечный след кобзаря найти. Только знать бы, что здесь, у тына, Молодая вишня цвела, Что Шевченкова Катерина Здесь когда-то молча брела. Тополь стройный обнять бы в поле И сказать, что каждый из нас Не изменит священной воле, Для которой страдал Тарас. Край родимый, хоть ветром синим Из далекой земли повей: Ты под немцем не сгорбил спину, Ты встаешь всей силой своей! И Холодный Яр оживает, На врага ополчась, как встарь, Из концлагеря убегает Непокорный слепой кобзарь. Он заходит в каждую хату, Он приносит привет от нас: «Подымайтесь, близка расплата! Бейте недруга, в добрый час!» И о землю гремят оковы, И сквозь пламя, за рядом ряд, Партизаны выходят снова — Это факелы их горят. Батареи гремят, негодуя… Край родимый, с прижатым к груди «Кобзарем» вновь к тебе иду я, С гордым словом родимым. Жди!.. 1941 г.

Песня

 Нас атака ждала ночная, А пока, дожидаясь тьмы, Затянули, с чего — не знаю, Невоенную песню мы. В песне Ятрань-река петляла И куда-то во мгле плыла. Загляделся на реку малый — Видно, в сердце тоска была. Пули тихую песню скосили. Ночь дымилась в разрывах бомб. Мы в огонь и в воду ходили, Мы со смертью сходились в лоб. И трава под ногами билась Там, где вражья сочилась кровь. Песня нам на рассвете снилась, Мы потом ее пели вновь. Я прошел за врагом по следу Много верст и в метель, и в зной, И всегда, как вера в победу, Ходит песня со мною в бой. Так иди по спасенным селам Нежной песнею соловья, Гневной, ласковой и веселой, Боевая отрада моя. Ну, а если паду от раны, Если сердце замрет в груди, Ты на поле среди тумана, Ты меня на жнивье найди. Не веди ты меня к кринице, Только весело зазвени, Только словом простым, сестрица, Ты тогда на меня дохни. Расскажи мне, как Ятрань вьется Там, на Киевщине родной, Птицей сердце мое забьется, Встану я и пойду на бой. Встану я и от боя к бою Понесу свой крылатый стяг. Песня, будь же всегда со мною, Будь подругой моей в боях! 1941 г.

Захар Городисский

(1923–1943)

Милая моя

 Мы с тобою у реки, Только ты да я. Собираем васильки, Милая моя. В волосах твоих цветы… Только ты да я… Весело смеешься ты, Милая моя. Никого — кругом лишь лес, Только ты да я… Слышен речки тихий плеск, Милая моя. Солнце путь свой совершит… Только ты да я… Отдохнем в лесной тиши, Милая моя. Отдохнем — пойдем домой… Только ты да я… Мы счастливые с тобой, Милая моя! 11 марта 1940 г.

«Здесь все по-прежнему…»

 Здесь все по-прежнему: Смеющиеся лица… Жара и пыль… Красавцы тополя, А где-то там, На западной границе, Перемешались небо и земля… 1941 г.

«Серый пепел выжженных полей…»

 Серый пепел выжженных полей, Камни разоренных деревень… Пни и угли — вместо тополей, Вместо солнца — сумрачная тень… Здесь забыли отдых и покой, Здесь все время в воздухе висит Черный дым разрывов над рекой, Над густыми ветками ракит. Здесь не знают, что такое сон. Вверх взлетает рыхлая земля. Здесь огонь и смерть со всех сторон И травой заросшие поля… Ночью от ракет светло, как днем, Днем темно от дымовых завес. Люди под губительным огнем Роют блиндажи, таскают лес. Зорко смотрит часового глаз, Спорит с пулеметом пулемет. Все готовы к бою, каждый час Ждут приказа двинуться вперед! 12 апреля 1943 г.

«Если мне смерть повстречается близко…»

 Если мне смерть повстречается близко И уложит с собою спать, Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский В боях не привык отступать, Что он, нахлебавшись смертельного ветра, Упал не назад, а вперед, Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра Вошли в завоеванный счет. 9 августа 1943 г.

Татул Гурян

(1912–1942)

Возвращение

 Отдав поклон больнице и палате И медсестре, отнянчившей меня, Пришел я вновь на линию огня, Где льется кровь моих отважных братьев. Как вражеская пуля ни лиха — Невмоготу ей одолеть поэта, Чья жажда жить теперь так велика, Что смерть ничто в сравненье с жаждой этой. Сразимся же, друзья мои! Весь мир Коричневой чумою атакован; А нам… нам легче лечь в бою костьми, Чем променять свободу на оковы. Вот враг опять лавиной огневой Рванулся к нам; он лезет вон из кожи… Пренебрежем же смертью, уничтожим Прожорливые полчища его! За мной, друзья! Всей грудью на врага! Вперед, на зов армянского поэта! Да будет наша честь нам дорога! Да сгинет враг! Да здравствует победа! Свинцовый дым густеет на холмах, Гремит и содрогается Малахов, Парят орлы, не знающие страха, Поблескивая звездами впотьмах. И огневые наши бастионы Позор и смерть пророчат вам, тевтоны! И каждый наш корабль береговой Выносит вам свой смертный приговор! Крепки ряды друзей моих суровых, — Они встают и падают, но снова Встают и устремляются вперед, Святая месть сквозь пламя нас ведет. С победной песней, поступью широкой Шагаешь, Севастополь наш, и ты, Перед тобой кровавые потоки И вражьих тел зловещие хребты. И в этот час нам смерть не тяжела, О нас потомки скажут без печали: Они дрались за Родину и пали, Чтоб Родина любимая жила! 1942 г.

«Снова застит завеса дыма…»

 Снова застит завеса дыма Крымских высей седую даль, Стоит биться за горы Крыма, Погибать ради них не жаль. Как в декабрьской эпопее, Здесь до смерти — подать рукой, Враг беснуется, свирепеет, Кровь сраженных течет рекой. Враг безжалостен, нагл, бездушен, Жизнь мраком своим накрыв, Отовсюду — с воздуха, с суши — Надвигается он на Крым. Пламя мчится, преград не зная, Мины в каждом таятся рву, Ширь небесная и земная — Раскаленный ад наяву. Черноморцы грозны, как вихрь, И неистовы в жаркой схватке, Чужеземцы при виде их Разбегаются без оглядки. Не страшит нас орудий вой, Смерть не ставит нас на колени, Рядом с павшим встает живой, Чтобы ринуться в наступленье. Обессиленная в конец, Смерть уж пятится шаг за шагом; Наше мужество и отвага Возлагают на нас венец. Снова застит завеса дыма Крымских высей седую даль, Стоит биться за горы Крыма, Погибать ради них не жаль. 1942 г.

«Хохочет ли ветер, вздымая песок…»

 Хохочет ли ветер, вздымая песок, Луна ли струит померанцевый сок, — Здесь смерть и бессмертье — приветствую их! И славлю, покамест мой голос не стих, Того, кто и смертью бессмертья достиг. 1941 г.

Муса Джалиль

(1906–1944)

Каска

 Если сердце не камень, то ясно для вас — Не из камня и сердце солдата, Трудно даже с одеждой расстаться подчас, Если с нею ты сжился когда-то. Я в сраженьях сберег свой запал боевой, Силу рук, одалевших усталость, И отвагу… Но каска моя со звездой У далекой траншеи осталась. Перед нами песок… Батареи врага Навалились волной огневою, И багровая соединила дуга Запылавшее небо с землею. Я привстал, чтобы лучше вглядеться в лесок, И мгновенно две злобные пули Просвистели, едва не пробив мне висок, По стальной моей каске скользнули. Значит, вражеский снайпер пробился вперед. И следит терпеливо за целью… Даже на две секунды, подлец, не дает Приподняться над узкою щелью! Снял я каску, На бруствере перед собой Положил ее тихо, с опаской. И сейчас же противник мой точной стрельбой. Поднял пыль над пробитою каской. Погоди-ка, голубчик, напрасен твой пыл, Проживешь ты недолго на свете! Я успел заприметить, откуда он бил, И без промаха пулей ответил… А немного спустя мы в атаку пошли. Громовое «ура» раздавалось. А пробитая пулями каска в пыли Возле старой траншеи валялась… Отслужила бедняжка… И все же, друзья, Что-то дрогнуло в сердце солдата: И с одеждой без боли расстаться нельзя, Если в ней воевал ты когда-то! Не предмет снаряженья — оружье в бою, Ты со мною сражалась повсюду. Друг безгласный, ты жизнь сохранила мою, Я тебя никогда не забуду. 1941 г.

Счастье

(Былые невзгоды)

 Былые невзгоды, И беды, и горе Промчатся, как воды, Забудутся вскоре. Настала минута, Лучи засияли, И кажется, будто Не знал ты печали. Но ввек не остудишь Под ветром ненастья, Но ввек не забудешь Прошедшего счастья. Живете вы снова, И нет вам забвенья, О, счастья людского Часы и мгновенья! 1942 г.

Прости, Родина!

 Прости меня, твоего рядового, Самую малую часть твою. Прости за то, что я не умер Смертью солдата в жарком бою. Кто посмеет сказать, что я тебя предал? Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек? Волхов — свидетель: я не струсил, Пылинку жизни моей не берег. В содрогающемся под бомбами, Обреченном на гибель кольце, Видя раны и смерть товарищей, Я не изменился в лице. Слезинки не выронил, понимая: Дороги отрезаны. Слышал я: Беспощадная смерть считала Секунды моего бытия. Я не ждал ни спасенья, ни чуда. К смерти взывал: — Приди! Добей!.. — Просил: — Избавь от жестокого рабства! — Молил медлительную: — Скорей!.. Не я ли писал спутнику жизни: «Не беспокойся, — писал, — жена. Последняя капля крови капнет — На клятве моей не будет пятна». Не я ли стихом присягал и клялся, Идя на кровавую войну: «Смерть улыбку мою увидит, Когда последним дыханьем вздохну». О том, что твоя любовь, подруга, Смертный огонь гасила во мне, Что родину и тебя люблю я, Кровью моей напишу на земле. Еще о том, что буду спокоен, Если за родину смерть приму. Живой водой эта клятва будет Сердцу смолкающему моему. Судьба посмеялась надо мной: Смерть обошла — прошла стороной. Последний миг — и выстрела нет! Мне изменил мой пистолет… Скорпион себя убивает жалом, Орел разбивается о скалу. Разве орлом я не был, чтобы Умереть, как подобает орлу? Поверь мне, родина, был орлом я, Горела во мне орлиная страсть! Уж я и крылья сложил, готовый Камнем в бездну смерти упасть. Что делать? Отказался от слова, От последнего слова друг-пистолет. Враг мне сковал полумертвые руки, Пыль занесла мой кровавый след… … Я вижу зарю над колючим забором. Я жив, и поэзия не умерла: Пламенем ненависти исходит Раненое сердце орла. Вновь заря над колючим забором, Будто подняли знамя друзья! Кровавой ненавистью рдеет Душа полоненная моя! Только одна у меня надежда: Будет август. Во мгле ночной Гнев мой к врагу и любовь к отчизне Выйдут из плена вместе со мной. Есть одна у меня надежда — Сердце стремится к одному: В ваших рядах идти на битву. Дайте, товарищи, место ему! Июль 1942 г.

Воля

 И в час, когда мне сон глаза смыкает, И в час, когда зовет меня восход, Мне кажется, чего-то не хватает, Чего-то остро мне недостает. Есть руки, ноги — все как будто цело, Есть у меня и тело и душа. И только нет свободы! Вот в чем дело! Мне тяжко жить, неволею дыша. Когда в темнице речь твоя немеет, Нет жизни в теле — отняли ее, Какое там значение имеет Небытие твое иль бытие? Что мне с того, что не без ног я вроде: Они — что есть, что нету у меня, Ведь не ступить мне шагу на свободе, Раскованными песнями звеня. Я вырос без родителей. И все же Не чувствовал себя я сиротой. Но то, что было для меня дороже, Я потерял: отчизну, край родной! В стране врагов я раб, тут я невольник, Без родины, без воли — сирота. Но для врагов я все равно — крамольник, И жизнь моя в бетоне заперта. Моя свобода, воля золотая, Ты птицей улетела навсегда. Взяла б меня с собою, улетая, Зачем я сразу не погиб тогда? Не передать, не высказать всей боли, Свобода невозвратная моя. Я разве знал на воле цену воле! Узнал в неволе цену воли я! Но коль судьба разрушит эти своды И здесь найдет меня еще в живых, — Святой борьбе за волю, за свободу Я посвящу остаток дней своих. Июль 1942 г.

Платочек

 Простились мы, и с вышитой каймою Платок родные руки дали мне. Подарок милой! Он всегда со мною. Ведь им закрыл я рану на войне. Окрасился платочек теплой кровью, Поведав мне о чем-то о родном. Как будто наклонилась к изголовью Моя подруга в поле под огнем. Перед врагом колен не преклонял я. Не отступил в сраженьях ни на пядь. О том, как наше счастье отстоял я, Платочек этот вправе рассказать. Июль 1942 г.

Пташка

 Бараков цепи и песок сыпучий Колючкой огорожены кругом. Как будто мы жуки в навозной куче: Здесь копошимся. Здесь мы и живем. Чужое солнце всходит над холмами, Но почему нахмурилось оно? — Не греет, не ласкает нас лучами, — Безжизненное, бледное пятно… За лагерем простерлось к лесу поле, Отбивка кос там по утрам слышна. Вчера с забора, залетев в неволю, Нам пела пташка добрая одна. Ты, пташка, не на этом пой заборе. Ведь в лагерь наш опасно залетать. Ты видела сама — тут кровь и горе, Тут слезы заставляют нас глотать. Ой гостья легкокрылая, скорее Мне отвечай: когда в мою страну Ты снова полетишь, свободно рея? Хочу я просьбу высказать одну. В душе непокоренной просьба эта Жилицею была немало дней. Мой быстрокрылый друг! Как песнь поэта Мчись на простор моих родных полей. По крыльям-стрелам и по звонким песням Тебя легко узнает мой народ. И пусть он скажет: — О поэте весть нам Вот эта пташка издали несет. Враги надели на него оковы, Но не сумели волю в нем сломить. Пусть в заточенье он, поэта слово Никто не в силах заковать, убить… Свободной песней пленного поэта Спеши, моя крылатая, домой. Пусть сам погибну на чужбине где-то, Но будет песня жить в стране родной! Август 1942 г.

Неотвязные мысли

 Нелепой смертью, видно, я умру: Меня задавят стужа, голод, вши. Как нищая старуха, я умру, Замерзнув на нетопленной печи. Мечтал я как мужчина умереть В разгуле ураганного огня. Но нет! Как лампа, синим огоньком Мерцаю, тлею… Миг — и нет меня. Осуществления моих надежд, Победы нашей не дождался я. Напрасно я писал: «Умру, смеясь». Нет! Умирать не хочется, друзья! Уж так ли много дел я совершил? Уж так ли много я на свете жил?.. Но если бы продлилась жизнь моя, Прошла б она полезней, чем была. Я прежде и не думал, не гадал, Что сердце может рваться на куски, Такого гнева я в себе не знал, Не знал такой любви, такой тоски. Я лишь теперь почувствовал вполне, Что может сердце так пылать во мне — Не мог его я родине отдать, Обидно, горько это сознавать! Не страшно знать, что смерть к тебе идет, Коль умираешь ты за свой народ. Но смерть от голода?! Друзья мои, Позорной смерти не желаю я. Я жить хочу, чтоб родине отдать Последний сердца движущий толчок, Чтоб я, и умирая, мог сказать, Что умираю за отчизну-мать. Сентябрь 1942 г.

Волки

 Люди кровь проливают в боях: Сколько тысяч за сутки умрет! Чуя запах добычи, вблизи Рыщут волки всю ночь напролет. Разгораются волчьи глаза: Сколько мяса людей и коней! Вот одной перестрелки цена! Вот ночной урожай батарей! Волчьей стаи вожак матерой, Предвкушением пира хмелен, Так и замер: его пригвоздил Чуть не рядом раздавшийся стон. То, к березе припав головой, Бредил раненый, болью томим, И береза качалась над ним, Словно мать убивалась над ним. Все, жалеючи, плачет вокруг, И со всех стебельков и листков Оседает в траве не роса, А невинные слезы цветов. Старый волк постоял над бойцом. Осмотрел и обнюхал его, Для чего-то в глаза заглянул, Но не сделал ему ничего… На рассвете и люди пришли. Видят: раненый дышит чуть-чуть. А надежда-то все-таки есть Эту искорку жизни раздуть. Люди в тело загнали сперва Раскаленные шомпола, А потом на березе, в петле, Эта слабая жизнь умерла… Люди кровь проливают в боях: Сколько тысяч за сутки умрет! Чуя запах добычи вблизи, Рыщут волки всю ночь напролет. Что там волки! Ужасней и злей Стаи хищных двуногих зверей. Март 1943 г.

Варварство

 Они с детьми погнали матерей И яму рыть заставили, а сами Они стояли, кучка дикарей, И хриплыми смеялись голосами. У края бездны выстроили в ряд Бессильных женщин, худеньких ребят. Пришел хмельной майор и медными глазами Окинул обреченных… Мутный дождь Гудел в листве соседних рощ И на полях, одетых мглою, И тучи опустились над землею, Друг друга с бешенством гоня… Нет, этого я не забуду дня, Я не забуду никогда, вовеки! Я видел: плакали, как дети, реки, И в ярости рыдала мать-земля. Своими видел я глазами, Как солнце скорбное, омытое слезами, Сквозь тучу вышло на поля, В последний раз детей поцеловало, В последний раз… Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас Он обезумел. Гневно бушевала Его листва. Сгущалась мгла вокруг. Я слышал: мощный дуб свалился вдруг, Он падал, издавая вздох тяжелый. Детей внезапно охватил испуг, — Прижались к матерям, цепляясь за подолы. И выстрела раздался резкий звук, Прервав проклятье, Что вырвалось у женщины одной. Ребенок, мальчуган больной, Головку спрятал в складках платья Еще не старой женщины. Она Смотрела, ужаса полна. Как не лишиться ей рассудка! Все понял, понял все малютка. — Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! — Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи. Дитя, что ей всего дороже, Нагнувшись, подняла двумя руками мать, Прижала к сердцу, против дула прямо… — Я, мама, жить хочу. Не надо, мама! Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? — И хочет вырваться из рук ребенок, И страшен плач, и голос тонок, И в сердце он вонзается, как нож. — Не бойся, мальчик мой. Сейчас вздохнешь ты вольно. Закрой глаза, но голову не прячь, Чтобы тебя живым не закопал палач. Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно. — И он закрыл глаза. И заалела кровь, По шее лентой красной извиваясь. Две жизни наземь падают, сливаясь, Две жизни и одна любовь! Гром грянул. Ветер свистнул в тучах. Заплакала земля в тоске глухой, О, сколько слез, горячих и горючих! Земля моя, скажи мне, что с тобой? Ты часто горе видела людское, Ты миллионы лет цвела для нас, Но испытала ль ты хотя бы раз Такой позор и варварство такое? Страна моя, враги тебе грозят, Но выше подними великой правды знамя, Омой его земли кровавыми слезами, И пусть его лучи пронзят, Пусть уничтожат беспощадно Тех варваров, тех дикарей, Что кровь детей глотают жадно, Кровь наших матерей… 1943 г.

Последняя песня

 Какая вдали земля Просторная, ненаглядная! Только моя тюрьма Темная и смрадная. В небе птица летит, Взмывает до облаков она! А я лежу на полу: Руки мои закованы. Растет на воле цветок, Он полон благоухания, А я увядаю в тюрьме: Мне не хватает дыхания. Я знаю, как сладко жить, О сила жизни победная! Но я умираю в тюрьме, Эта песня моя — последняя. 1943 г.

Последний стих

 Сияет прелесть мира, Ликует вдалеке, — В тюрьме темно и сыро, И двери на замке. Птенец летит, теряясь В веселых облаках, — Я на полу валяюсь В тяжелых кандалах. Цветок растет на воле, Обрызганный росой, — А я увял от боли, Задушенный тюрьмой. Я в жизнь влюблен, я знаю Кипенье чувств живых, — И вот я умираю, Мой стих — последний стих. 1943 г.

Мои песни

 Песни, в душе я взрастил ваши всходы, Ныне в отчизне цветите в тепле. Сколько дано вам огня и свободы, Столько дано вам прожить на земле! Вам я поверил свое вдохновенье, Жаркие чувства и слез чистоту. Если умрете — умру я в забвенье, Будете жить — с вами жизнь обрету. В песне зажег я огонь, исполняя Сердца приказ и народа приказ. Друга лелеяла песня простая. Песня врага побеждала не раз. Низкие радости, мелкое счастье Я отвергаю, над ними смеюсь. Песня исполнена правды и страсти — Тем, для чего я живу и борюсь. Сердце с последним дыханием жизни Выполнит твердую клятву свою: Песни всегда посвящал я отчизне, Ныне отчизне я жизнь отдаю. Пел я, весеннюю свежесть почуя. Пел я, вступая за родину в бой. Вот и последнюю песню пишу я, Видя топор палача над собой. Песня меня научила свободе, Песня борцом умереть мне велит. Жизнь моя песней звенела в народе, Смерть моя песней борьбы прозвучит. 1943 г.

Палачу

 Не преклоню колен, палач, перед тобою, Хотя я узник твой, я раб в тюрьме твоей. Придет мой час — умру. Но знай: умру я стоя, Хотя ты голову отрубишь мне, злодей. Увы, не тысячу, а только сто в сраженье Я уничтожить смог подобных палачей. За это, возвратясь, я попрошу прощенья, Колена преклонив, у родины моей. Ноябрь 1943 г

Моей дочери, Чулпан

 Я стоял на посту, а в рассветной мгле Восходила Чулпан-звезда, Словно дочка моя Чулпан на земле Мне тянула руки тогда. Когда я уходил, почему ты с тоской Поглядела в глаза отца? Разве ты не знала, что рядом с тобой Бьется сердце мое до конца? Или думала ты, что разлука горька, Что, как смерть, разлука страшна? Ведь любовью к тебе навсегда, на века Вся душа у меня полна. Я уехал и видел в вагонном окне Моей милой дочки черты. Для меня ты звездой зажглась в вышине, Утром жизни была мне ты. Ты и мама твоя, вы вдвоем зажглись, Чтобы жизнь не была темна. Вот какую светлую, славную жизнь Подарила нам наша страна. Но фашисты вторглись в нашу страну. За плечами у них топор. Они жгут и грабят, ведут войну. Как их можно терпеть до сих пор! Но фашист наше счастье не отберет, Я затем и ринулся в бой. Если я упаду, то лицом вперед, Чтоб тебя заградить собой. Всею кровью тебя в бою защищу, Клятву родине дам своей, И звезду Чулпан на заре отыщу И опять обрадуюсь ей. Моя кровь не иссякнет в твоей крови, Дочь, на свет рожденная мной. Я отдам тебе трепет своей любви, Чтоб спокойно спать под землей. Разгорайся же ярче и ярким лучом Отражай волненье мое. Мне за счастье твое и смерть нипочем, Я с улыбкой встречу ее. До свиданья, Чулпан! А когда заря Разгорится над всей страной, Я к тебе возвращусь, победой горя, С автоматом своим за спиной. И отец и дочь, обнимемся мы, И, сквозь слезы смеясь легко, Мы увидим, как после грозы и тьмы Ясный день встает высоко.

О героизме

 Знаю, в песне есть твоей, джигит, Пламя и любовь к родной стране. Но боец не песней знаменит: Что, скажи, ты сделал на войне? Встал ли ты за родину свою В час, когда пылал великий бой? Смелых узнают всегда в бою, В горе проверяется герой. Бой отваги требует, джигит, В бой с надеждою идет, кто храбр. С мужеством свобода, что гранит, Кто не знает мужества — тот раб. Не спастись мольбою, если враг Нас возьмет в железный плен оков. Но не быть оковам на руках, Саблей поражающих врагов. Если жизнь проходит без следа, В низости, в неволе, что за честь? Лишь в свободе жизни красота! Лишь в отважном сердце вечность есть! Если кровь твоя за родину лилась, Ты в народе не умрешь, джигит. Кровь предателя струится в грязь, Кровь отважного в сердцах горит, Умирая, не умрет герой — Мужество останется в веках. Имя прославляй свое борьбой, Чтоб оно не молкло на устах!

Слеза

 Покидая город в тихий час, Долго я глядел в твои глаза. Помню, как из этих черных глаз Покатилась светлая слеза. И любви и ненависти в ней Был неиссякаемый родник. Но к щеке зардевшейся твоей Я губами жаркими приник. Я приник к святому роднику, Чтобы грусть слезы твоей испить И за все жестокому врагу Полной мерой гнева отомстить. И отныне светлая слеза Стала для врага страшнее гроз. Чтобы никогда твои глаза Больше не туманились от слез.

К смерти

 Из твоих когтистых, цепких лап Сколько раз спасался я!.. Бывало, чуть скажу: «Все кончено… я слаб!» — Жизнь мне тотчас руку подавала. Нет, отказываться никогда Я не думал от борьбы с тобою: Побежденным смертью нет стыда, Стыдно тем, кто сдался ей без боя. Ты ворчала: — Ну, теперь держись, Хватит мне играть с тобой, строптивец! — Я же все упрямее за жизнь Драться продолжал, тебе противясь. Знаю, знаю, смерть, с тобой игра Вовсе не веселая забава. Только не пришла еще пора На земной покой иметь нам право. Иль мне жизнь пришлась не по плечу? Иль так сладок смертный риск бунтарства? Нет, не умирать — я жить хочу, Жить сквозь боль, тревоги и мытарства. Стать бы в стороне от бурь и гроз — Можно тихо жить, не зная горя. Я шагал сквозь грозы, в бурях рос, В них с тобой за жизнь, за счастье споря… Но теперь, надежда, не маячь — Не помогут прошлые уроки. В кандалы уж заковал палач Руки, пишущие эти строки. Скоро, скоро, может быть, к утру, Смерть навек уймет мою строптивость. Я умру — за наш народ умру, За святую правду, справедливость. Иль не ради них я столько раз Был уже тобой, костлявой, мечен? Словно сам я — что ни день и час — Роковой искал с тобою встречи. Путь великой правды труден, крут, Но борца на путь иной не тянет. Иль с победой встретится он тут, Или смерть в попутчицы нагрянет. Скоро, как звезда, угасну я… Силы жизни я совсем теряю… За тебя, о родина моя, За большую правду умираю!

Владислав Занадворов

(1914–1942)

Кусок родной земли

 Кусок земли, он весь пропитан кровью. Почернел от дыма плотный мерзлый снег. Даже и привыкший к многословью, Здесь к молчанью привыкает человек. Впереди лежат пологие высоты, А внизу — упавший на колени лес. Лбы нахмурив, вражеские дзоты Встали, словно ночью, наперерез. Смятый бруствер. Развороченное ложе. Угол блиндажа. Снаряды всех смели. Здесь плясала смерть, но нам всего дороже Окровавленный кусок чужой земли. Шаг за шагом ровно три недели Мы вползали вверх, не знавшие преград, Даже мертвые покинуть не хотели Этот молньей опаленный ад. Пусть любой ценой, но только бы добраться, Хоть буравя снег, но только б доползти, Чтоб в молчанье страшно и жестоко драться, Все, как есть, сметая на своем пути. Под огнем навесным задержалась рота, Но товарищ вырвался вперед… Грудью пал на амбразуру дота — Сразу кровью захлебнулся пулемет! Мы забыли все… Мы бились беспощадно… Мы на лезвиях штыков наш гнев несли, Не жалея жизни, чтобы взять обратно Развороченный кусок родной земли. 1941–1942 гг.

Война

 Ты не знаешь, мой сын, что такое война! Это вовсе не дымное поле сраженья, Это даже не смерть и отвага. Она В каждой капле находит свое выраженье. Это — изо дня в день лишь блиндажный песок Да слепящие вспышки ночного обстрела; Это — боль головная, что ломит висок; Это — юность моя, что в окопах истлела; Это — грязных, разбитых дорог колеи; Бесприютные звезды окопных ночевок; Это — кровью омытые письма мои, Что написаны криво на ложе винтовок; Это — в жизни короткой последний рассвет Над изрытой землей. И лишь как завершенье — Под разрывы снарядов, при вспышках гранат — Беззаветная гибель на поле сраженья. 1942 г.

Память

 Когда и в жилах стынет кровь, Я грелся памятью одной. Твоя незримая любовь Всегда была со мной. В сырой тоске окопных дней, В палящем, огненном аду Я клялся памятью моей, Что я назад приду. Хотя б на сломанных ногах, На четвереньках приползу. Я в окровавленных руках Свою любовь несу. Как бьется сердце горячо, Летя стремительно на бой! Я чувствую твое плечо, Как будто ты со мной. Пусть сомневается другой, А я скажу в последний час, Что в мире силы нет такой, Чтоб разлучила нас! 1942 г.

Юрий Инге

(1905–1941)

Пробил час

 Наши пушки вновь заговорили, Пробил час. Мы выступили в бой! Мерно лаг отсчитывает мили, Чайки вьются низко над водой. И родимой Балтики просторы Бороздят эскадры кораблей. Миноносцы, лидеры, линкоры По волнам проходят без огней. Враг настигнут меткостью зениток И поспешно заметает след, Всё длиннее бесконечный свиток Наших замечательных побед. Каждый слог оперативной сводки Дышит мощью точного огня, Лижет море перископ подлодки, Гордое спокойствие храня. Грозного похода якорь выбран, Дым войны над Балтикой опять, Бьют орудья главного калибра. Пробил час. Врагу несдобровать! 22 июня 1941 г.

Навсегда

 Окаймленный горестной тенью, Видит мир, от ярости дрожа, Как с пальбой врываются в селенья Рыцари отмычки и ножа. Трупов исковерканные груды, Города, спаленные дотла… Всюду кровь горячая, и всюду Ржавый след насилия и зла. Это смерти, рабства и позора Злобою сведенное лицо, Плюнь в него — и вражескую свору Захвати в железное кольцо! Враг ведет на смерть перед собою Наших братьев, девушек, детей, И померкло небо голубое От проклятых дьявольских затей. Кровью набухающее море Кажется суровым и седым, Вдовьих слез, насилия и горя Никогда врагу мы не простим! Месть страшна — пусть молит враг: «Не надо», Хлынув в исступлении назад, Говорим — бандитам нет пощады, Не забыть расстрелянных ребят. Близок день, когда в глубокой бездне, Не оставив грязного следа, Свастика кровавая исчезнет И земля воскликнет — навсегда! 1941 г.

Хазби Калоев

(1921–1943)

Первое утро войны

 …Не вовремя… Под утро Пришел огонь, коснулся мирных крыш. И все-таки я знаю — Как ни трудно, О родина моя, Ты устоишь… Ты победишь! Пес-рыцарь, стой!.. Посланец смерти, Смерть тебя настигнет. Ты обезумел, Ты ослеп! О, как несовместимы — Чело высокое земли и твой Кровавый след. Остановись! Ты, порожденье грязи и обмана, Агония ведет тебя сюда… Ты видишь — из тумана Взошла пятиконечная звезда. Еще — как дальняя комета, А тучи наглы и спесивы… И все-таки она — сама победа И сила! Пес-рыцарь, стой! Рискуешь головой. 22 июня 1941 г.

«Метель деревья рослые сломила…»

 Метель деревья рослые сломила, Сугробы злые под ноги легли… Великая нужна поэту сила, Чтоб описать всю боль моей земли! О мертвых братьях память я несу. Дай, молодец, свирель — на той свирели Я мир знобящей песней потрясу! Метель уже стихает, исчезает — Дождь солнечных лучей ее пронзает. 1943 г. Ленинградский фронт

Давид Каневский

(1916–1944)

«Если ночью вышел в час тревоги…»

 Если ночью вышел в час тревоги, Ты иди и не гляди назад. Будет ветер звать нас у дороги, Будет простирать к нам руки сад. Вся земля пойдет к тебе на помощь, Дождиком приветит горячо, Сладкий дым жилища — только вспомнишь — Как родной, обнимет за плечо. Не поддайся ни тоске, на горю — Память душу плавит, только тронь. Видишь, звезды блещут на просторе? То не звезды — пушечный огонь. Ты иди и твердым будь, как камень, Пусть огни рассвета далеки. Честь отцов, их заревое знамя — Лучшее наследье — сбереги. По земле пройди дорогой боя, Так, как должно, — из конца в конец. Пусть не разлучается с тобою Лишь победа. Помни: ты — боец. 1941 г.

«Тебя, кто пал на поле боя…»

 Тебя, кто пал на поле боя, Не оскорбили плачем, нет, — В последний раз мы шли с тобою, Как бы с живым, во цвете лет. Ты был водитель танка, — этим Судьбу свою с огнем связал. Тебя убили на рассвете, Ты слов прощальных не сказал. Твою мы прочитали волю На лбу упрямом в полумгле, И на раздолье в чистом поле Тебя мы отдали земле, Ветрам полынным, чистым рекам, Мерцанью тополиных крыл: Ты настоящим человеком, Отважным человеком был. 1942 г.

Тысяча девятьсот сорок третий

 Подымите заздравные чаши, друзья! Он родился уже, он идет, — За него и непьющим не выпить нельзя — Сорок третий сверкающий год! И какую судьбу этот год мне сулит, Я не знаю, но верит народ: Будет год молодой на века знаменит, Коль выходит со словом «Вперед!». Это слово незыблемо, как закон, — Поднялися и Волга, и Дон. На знаменах бессмертною славой горят Севастополь, Москва, Сталинград. Подымите заздравные чаши, друзья! Чтоб вела нас к победе стезя. Чтобы стяг заалел далеко-далеко, Чтобы стало на сердце легко. За победу, друзья! Не простое число Открывается с календаря — Это с нашей земли выжигается зло Раскаленным штыком января. Это белый рассвет, а не белый листок. Это Родина гонит врага. Это близкого счастья заветный росток Пробивается сквозь снега. 1943 г.

Фатых Карим

(1909–1945)

Желание

 В любви к прекрасному со мной, Не знаю, кто сравним. В стремленьи к радости земной Я был непобедим. Я был земле своей родным, Лесам и водам — брат… Теперь желанием одним В бою мой ум объят. Врага сжигающим, святым Огнем я стать бы рад, Как песня — смелым и простым, Не знающим преград! 1942

Дома, наверно весна

 Наверно, к вам пришла весна: Ручьи веселые бегут, И по-над Волгою в садах Скворцы заливисто поют. От птичьих песен над окном Проснулась ранним утром ты И одиноко смотришь вдаль Сквозь занавеску и цветы. А тут у нас в кромешной тьме, Где бой идет за право жить, Нет малой пташки, чтоб она Могла бойца повеселить. Разбит и покорежен лес Тяжелой поступью войны, И кровью, льющейся кругом, Луга давно обагрены. Фашисты людям смерть несут, На небо жадно я смотрю, Но дым горящих деревень Закрыл весеннюю зарю. На небе молнией пишу От имени своей страны: Ты не имеешь права жить, Фашизм — заклятый враг весны. 1942 г.

За Отчизну

 Пишу письмо перед началом боя. Заговорят орудия сейчас. И может быть, на солнце золотое Сегодня я гляжу в последний раз. Но я пойду, уверенный в победе, Расстреливать без промаха врага. Коль сам погибну — живы будут дети, Моя отчизна будет жить века. Бессмертен мир, и, пестротой сверкая, Среди лугов останутся цветы. Надолго сохранит земля родная И песнь мою, и ног моих следы. Мне умереть не страшно. Я спокоен, Идя в огонь под стягом боевым. За славную отчизну павший воин Рождает песню подвигом своим. 1942 г.

Моя старая шинель

 Я шинелью во сне укрываюсь — Так тепла, и мягка, и плотна. А когда на врага я бросаюсь, Превращается в крылья она. Пусть войною ее опалило, В ней прошел я сквозь море огня: Мне отчизна шинель подарила, Окрылила, как сына, меня. 1943 г.

Луна услыхала

 Я поздней ночью шел в разведку, Как тишина по тишине, И, через холм переползая, Сказал с досадою луне: Зачем ты светишь так, луна? Тут не гулянье, а война. Луна, наверно, услыхала Тот шепот мой издалека, А то иначе отчего бы Она ушла за облака? 1944 г.

Павел Коган

(1918–1942)

Гроза

 Косым, стремительным углом И ветром, режущим глаза, Переломившейся ветлой на землю падала гроза. И, громом возвестив весну, Она звенела по траве, С размаху вышибая дверь В стремительность и крутизну И вниз. К обрыву. Под уклон. К воде. К беседке из надежд, Где столько вымокло одежд, Надежд и песен утекло. Далеко, может быть, в края, Где девушка живет моя. Но, сосен мирные ряды Высокой силой раскачав, Вдруг задохнулась и в кусты Упала выводком галчат. И люди вышли из квартир, Устало высохла трава. И снова тишь. И снова мир, Как равнодушье, как овал. Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал! 1936 г.

Бригантина

(Песня)

 Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… Капитан, обветренный, как скалы, Вышел в море, не дождавшись нас… На прощанье подымай бокалы Золотого терпкого вина. Пьем за яростных, за непохожих, За презревших грошевой уют. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют. Так прощаемся мы с серебристою, Самою заветною мечтой, Флибустьеры и авантюристы По крови, упругой и густой. И в беде, и в радости, и в горе Только чуточку прищурь глаза. В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют, И, звеня бокалами, мы тоже Запеваем песенку свою. Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… 1937 г.

«Мы сами не заметили, как сразу…»

 Мы сами не заметили, как сразу Сукном армейским начинался год, Как на лету обугливалась фраза И черствая романтика работ. Когда кончается твое искусство, Романтики падучая звезда, По всем канонам письменно и устно Тебе тоскою принято воздать. Еще и строчки пахнут сукровицей, Еще и вдохновляться нам дано. Еще ночами нам, как прежде, снится До осязанья явное Оно. О пафос дней, не ведавших причалов, Когда, еще не выдумав судьбы, Мы сами, не распутавшись в началах, Вершили скоротечные суды! 1937 г.

Звезда

 Светлая моя звезда. Боль моя старинная. Гарь приносят поезда Дальнюю, полынную. От чужих твоих степей, Где теперь начало Всех начал моих и дней И тоски причалы. Сколько писем нес сентябрь, Сколько ярких писем… Ладно — раньше, но хотя б Сейчас поторопиться. В поле темень, в поле жуть — Осень над Россией. Поднимаюсь. Подхожу К окнам темно-синим. Темень. Глухо. Темень. Тишь. Старая тревога. Научи меня нести Мужество в дороге. Научи меня всегда Цель видать сквозь дали. Утоли, моя звезда, Все мои печали. Темень. Глухо. Поезда Гарь несут полынную. Родина моя. Звезда. Боль моя старинная.

Лирическое отступление

Из романа в стихах

 Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года, Когда звенела и дымилась, На берег рухнувши, вода. Они нас выдумают снова — Сажень косая, твердый шаг — И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими, любыми, Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучаясь, горячась. Мы были всякими. Но, мучась, Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых, Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки пробьемся мы! Но людям Родины единой, Едва ли им дано понять, Какая иногда рутина Вела нас жить и умирать. И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я — патриот. Я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках… И где еще найдешь такие Березы, как в моем краю! Я б сдох как пес от ностальгии В любом кокосовом раю. Но мы еще дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина моя.

«Девушка плакала оттого…»

 Девушка плакала оттого, Что много лет назад Мне было только шестнадцать лет И она не знала меня. А я смотрел, как горит на свету Маленькая слеза, Вот она дрогнет и упадет, И мы забудем ее. Но так же по осени в саду Рябина горит-горит. И в той же комнате старый рояль Улыбается от «до» до «си». Но нет, я ничего не забыл — Ни осени, когда пришел В рубашке с «молнией» В маленький сад, откуда потом унес Дружбу на долгие года И много плохих стихов, Ни листьев, которые на ветру Кружатся, и горят, И тухнут в лужах, ни стихов, Которые я читал. Да, о стихах, ты мне прости, Мой заплаканный друг, Размер «Последней ночи», но мы Читали ее тогда. Как мы читали ее тогда! Как мы читали тогда: Мы знали каждую строку От дрожи до запятой, От легкого выдоха до трубы, Неожиданно тронувшей звук. Но шли поезда на Магнитогорск, Самолеты шли на восток, Двух пятилеток суровый огонь Нам никогда не забыть. Уже начинают сносить дома, Построенные в те года, — Прямолинейные, как приказ, Суровые, как черствый хлеб. Мы их снесем, мы построим дворцы. Мы разобьем сады, Но я хочу, чтоб оставил один Особым приказом ЦК. Парень совсем других времен Посмотрит на него И скажет: «Какое счастье жить И думать в такие года!» Но нет, не воспоминаний дым, Не просто вечерняя грусть, На наше время хватит свинца, Романтики и стихов. Мы научились платить сполна Нервами и кровью своей За право жить в такие года, За ненависть и любовь. Когда — нибудь ты заплачешь, мой друг, Вспомнив, как жили мы В незабываемые времена На Ленинградском шоссе. По вечерам проплывали гудки, Как плакала ты тогда. Нам было только по двадцать лет, И мы умели любить.

«Нам лечь, где лечь…»

 Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь. И, задохнувшись «Интернационалом», Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать, и не попасть в анналы, И даже близким славу не сыскать. Апрель, 1941 г.

Арон Копштейн

(1915–1940)

«Мы с тобой простились на перроне…»

 Мы с тобой простились на перроне, Я уехал в дальние края. У меня в «смертельном медальоне» Значится фамилия твоя. Если что-нибудь со мной случится, Если смерть в бою разлучит нас, Телеграмма полетит, как птица, Нет, быстрей во много тысяч раз. Но не верь ты этому известью, Не печалься, даром слез не трать: Мы с тобой не можем быть не вместе, Нам нельзя раздельно умирать. Если ты прочтешь, что пулеметчик Отступать заставил батальон, — За столбцом скупых газетных строчек Ты пойми, почувствуй: это он. Пусть я буду вертким и летучим, Пусть в боях я буду невредим, Пусть всегда я буду самым лучшим, — Я хотел при жизни быть таким. Пусть же не проходит между нами Черный ветер северной реки, Что несется мертвыми полями, Шевеля пустые позвонки. Будешь видеть, как на дне колодца, Образ мой все чище и новей, Будешь верит: «Он еще вернется, Постучится у моих дверей». И как будто не было разлуки, Я зайду в твой опустевший дом. Ты узнаешь. Ты протянешь руки И поймешь, что врозь мы не умрем. 1940 г.

Борис Костров

(1912–1945)

Родина

 Шумная, Бескрайняя, как море, Все твои дороги в Кремль ведут. И в твоих долинах и на взгорьях Труд и доблесть Запросто Живет, Ты такая, Что не сыщешь краше, Хоть всю землю трижды обойди. Ты — как море, Нет, как сердце наше, Вечно с нами, Родина, В груди! 1941 г.

У могилы бойцов

 Отдав салют, Товарищей останки Торжественно мы предали земле, И по команде Боевые танки Пошли вперед к сверкающей заре. И я подумал вслух: Не на чужбине — Под сенью звезд далеких и родных Друзья лежат… Когда-нибудь долине Присвоят имя одного из них. 1941 г.

«Пусть враг коварен —…»

 Пусть враг коварен — Это не беда. Преград не знает русская пехота. Блестят штыки, Грохочут поезда, К победе рвутся вымпелы Балтфлота, А в небе Сделав круг и высоту Набрав, вступают в бой орлы, И сразу Мы слышим сердца учащенный стук, Но действуем — спокойно, По приказу. Мы знаем все, Что нет таких врагов, Чтоб волю русских преклонить и скомкать. Мы — это мы. Да будет ваша кровь Такой же чистой и в сердцах потомков. 1941 г.

«Только фара мелькнет в отдаленье…»

 Только фара мелькнет в отдаленье Или пуля дум-дум прожужжит — И опять тишина и смятенье Убегающих к югу ракит… Но во тьме, тронув гребень затвора, От души проклинает связист Журавлиную песню мотора И по ветру чуть слышимый свист. Ну а я, прочитав Светлова, Загасив в изголовье свечу, Сплю в походной палатке и снова Лучшей доли себе не хочу… 1941 г.

В разведке

 Во фляге — лед. Сухой паек. Винтовка, пять гранат. И пули к нам наискосок Со всех сторон Летят. Быть может, миг — И Тронет сердце Смерть. Нет, я об этом не привык Писать стихи И петь. Я говорю, Что это бред! Мы всех переживем, На пик немеркнущих побед, На пик судьбы Взойдем! А то, что день И ночь — в бою, Так это не беда. Ведь мы за родину свою Стоим горой Всегда! Винтовка, пять гранат. Пурга. Рвет флягу синий лед. Непроходимые снега, Но путь один — Вперед! 1942 г.

После боя

 Портянки сохнут над трубой, Вся в инее стена… И, к печке прислонясь спиной, Спит стоя старшина. Шепчу: «Товарищ, ты бы лег И отдохнул, солдат; Ты накормил как только мог Вернувшихся назад. Ты не поверил нам. Ну что ж, В том нет большой беды. Метет метель. И не найдешь На небе ни звезды. Твоей заботе нет цены, Ляг между нами, брат. Они снежком занесены И не придут назад». 1943 г.

«Когда в атаке отгремит „ура“…»

 Когда в атаке отгремит «ура», В ночи звезда скользнет по небосводу, — Мне кажется, что ты еще вчера Смотрела с моста каменного в воду. О чем, о чем ты думала в тот миг? Какие мысли сердце полонили? Окопы. Ночь. Я ко всему привык, В разведку мы опять сейчас ходили. Но как до счастья далеко! Река Бежит на запад по долине смело, А то, что шлем прострелен у виска, Так это ведь обыденное дело. 1944 г.

Перед подъемом

 Проснулись, курим, седой Дым гоним прочь от глаз. У каждого под головой В траве — противогаз. Такое утро, что и сон Не в сон, как говорят… Сейчас, наверно, почтальон Порадует ребят. Он каску снимет. Голубой Прижмет к виску платок. Сверкает солнце над землей, Как медный котелок. И слышно, как бежит ручей, Как листья шелестят, И с полотенцем на плече Идет к реке комбат. А над туманною водой Такая синь и тишь, Что, разгоняя дым рукой, О прожитом грустишь. 1944 г.

«Красный крест на сумке цвета хаки…»

 Красный крест на сумке цвета хаки, Где они, твои шестнадцать лет? До войны с тобой на «ты» не всякий Говорить осмелился б поэт… А теперь сидим мы вот и курим, Под рукой у каждого наган… Помню, как-то в огненную бурю Первая моих коснулась ран. Я не знал тебя тогда, Мария, Но, прощаясь с жизнью, может быть, Обнял землю и сказал: «Россия, Ты ее не можешь позабыть». Ну а дальше — белая палата Да повязки тяжкие в крови, В темной биографии солдата Светлая страница о любви. Что еще? Про ненависть и славу До зари беседа, а потом Наизусть читаешь ты «Полтаву», Битвы вспоминаешь под Орлом. Да меня украдкой даришь взглядом, Дым табачный гонишь от лица… Так всю ночь. И все за то, чтоб рядом Быть со мною вечно. До конца. 1944 г.

Борис Котов

(1909–1943)

«В полночь холодно, в полдень жарко…»

 В полночь холодно, в полдень жарко. Ветер хочет всю пыль смести. Остается рабочий Харьков Вехой, пройденной на пути. Войны слева и войны справа, В центре — смертная карусель. И задумчивая Полтава Перед нами лежит, как цель. Плач старухи и крик девчурки На развалинах изб стоит, Я завидую нынче Шурке, Что в Донбассе ведет бои. 28 августа 1943 г.

Михаил Кульчицкий

(1919–1941)

Бессмертие

Из незавершенной поэмы

 Далекий друг! Года и версты, И стены книг библиотек Нас разделяют. Шашкой Щорса Врубиться в твой далекий век Хочу. Чтоб, раскроивши череп Врагу последнему и через Него перешагнув, рубя, Стать первым другом для тебя. На двадцать лет я младше века, Но он увидит смерть мою, Захода горестные веки Смежив. И я о нем пою. И для тебя. Свищу пред боем, Ракет сигнальных видя свет, Военный в пиджаке поэт, Что мучим мог быть — лишь покоем. Я мало спал, товарищ милый! Читал, бродяжил, голодал… Пусть: отоспишься ты в могиле — Багрицкий весело сказал… Одно мне страшно в этом мире: Что, в плащ окутавшися мглой, Я буду — только командиром, Не путеводною звездой. Военный год стучится в двери Моей страны. Он входит в дверь. Какие беды и потери Несет в зубах косматый зверь? Какие люди возметнутся Из поражений и побед? Второй любовью Революции Какой подымется поэт? А туча виснет. Слава ей Не будет синим ртом пропета. Бывает даже у коней В бою предчувствие победы… Приходит бой с началом жатвы. И гаснут молнии в цветах. Но молнии — пружиной сжаты В затворах, в тучах и в сердцах. Наперевес с железом сизым И я на проволку пойду, И коммунизм опять так близок, Как в девятнадцатом году. …И пусть над степью, роясь в тряпках, Сухой бессмертник зацветет И соловей, нахохлясь зябко, Вплетаясь в ветер, запоет. 8–9 октября 1939 г.

«Я вижу красивых вихрастых парней…»

 Я вижу красивых вихрастых парней, Что чехвостят казенных писак. Наверно, кормильцы окопных вшей Интендантов честили так. И стихи, что могли б прокламацией стать И свистеть, как свинец из винта, Превратятся в пропыленный инвентарь Орденов, что сукну не под стать. Золотая русская сторона! Коль снарядов окончится лязг, Мы вобьем в эти жерла свои ордена, Если в штабах теперь не до нас.

Высокохудожественной

 Высокохудожественной строчкой не хромаете, вы отображаете удачно дач лесок. А я — романтик. Мой стих не зеркало — но телескоп. К кругосветному небу нас мучит любовь: боев за коммуну мы смолоду ищем. За границей в каждой нише по нищему, там небо в крестах самолетов — кладбищем, и земля все в крестах пограничных столбов. Я романтик — не рома, не мантий, — не так. Я романтик разнаипоследних атак! Ведь недаром на карте, командармом оставленной, на еще разноцветной карте за Таллином пресс-папье покачивается, как танк.

Столица

 Здесь каждый дом стоит как дот, И тянутся во мгле Зенитки с крыши в небосвод, Как шпили на Кремле, Как знак, что в этот час родней С Кремлем моя земля, И даже кажутся тесней Дома вокруг Кремля. На окнах белые кресты Мелькают второпях, Такой же крест поставишь ты, Москва, на всех врагах. А мимо — площади, мосты, Патрульный на коне… Оскалясь надолбами, ты Еще роднее мне. И каждый взрыв или пожар В любом твоем дому Я ощущаю как удар По сердцу моему… 1941 г.

«Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник…»

 Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: «лейтенант» звучит вот так: «Налейте нам!» И, зная топографию, он топает по гравию. Война — совсем не фейерверк, а просто — трудная работа, когда, черна от пота, вверх скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте до мозга костей промерзших ног наворачивается на чeботы весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино. 26 декабря 1942 г.

Борис Лапин

(1905–1941)

Журналистская задушевная

(На мотив «Раскинулось море широко…»)

 Погиб журналист в многодневном бою От Буга в пути к Приднепровью, Послал перед смертью в газету свою Статью, обагренную кровью. Редактор суровый статью прочитал И вызвал сотрудницу Зину, Подумал, за ухом пером почесал И вымолвил мрачно: «В корзину». Наутро уборщицы вымыли пол, Чернильные пятна замыли, А очерк его на растопку пошел, И все журналиста забыли. И только лишь старый седой метранпаж Печально и тихо заметил: «Я помню, остер был его карандаш, И честно он смерть свою встретил». А жизнь по дорогам протоптанным шла, Как будто ни в чем не бывало, И новый товарищ поехал туда, Где вьюга войны бушевала… 1941 г.

Алексей Лебедев

(1912–1941)

«Метет поземка, расстилаясь низко…»

 Метет поземка, расстилаясь низко, Снег лижет камни тонким языком, Но красная звезда над обелиском Не тронута ни инеем, ни льдом. И бронза, отчеканенная ясно, Тяжелый щит, опертый на гранит, О павших здесь, о мужестве прекрасном Торжественно и кратко говорит. 1941 г.

Возвращение из похода

 Когда мы подвели итог тоннажу Потопленных за месяц кораблей, Когда, пройдя три линии барражей, Гектары минно-боновых полей, Мы всплыли вверх, — нам показалось странно Так близко снова видеть светлый мир, Костер зари над берегом туманным, Идущий в гавань портовый буксир. Небритые, пропахшие соляром, В тельняшках, что за раз не отстирать, Мы твердо знали, что врагам задаром Не удалось у нас в морях гулять. А лодка шла, последний створ минуя, Поход окончен, и фарватер чист. И в этот миг гармонику губную Поднес к сухим губам своим радист. И пели звонко голоса металла О том, чем каждый счастлив был и горд: Мелодию «Интернационала» Играл радист. Так мы входили в порт. 1941 г.

На дне

 Лежит матрос на дне песчаном, Во тьме зелено-голубой. Над разъяренным океаном Отгромыхал короткий бой, А здесь ни грома и ни гула… Скользнув над илистым песком, Коснулась сытая акула Щеки матросской плавником… Осколком легкие пробиты, Но в синем мраке глубины Глаза матросские открыты И прямо вверх устремлены. Как будто в мертвенном покое, Тоской суровою томим, Он помнит о коротком бое, Жалея, что расстался с ним. 1941 г.

Всеволод Лобода

(1915–1944)

Павловская, 10

 Не в силах радость вымерить и взвесить, Как будто город вызволен уже, Я в адрес «Киев, Павловская, 10» Строчу посланье в тесном блиндаже. Письмо увидит ночи штормовые, Когда к Подолу катятся грома, Когда еще отряды штурмовые Прочесывают скверы и дома… По мостовым, шуршащим листопадом, Придет освобожденье. Скоро. Верь… Впервые за два года не прикладом, Без окрика, негромко стукнут в дверь. Мой хворый дед поднимется с кровати. Войдет веселый первый почтальон. От рядового с берега Ловати Привет вручит заждавшемуся он. Старик откроет окна. В шумном мире — Осенний день, похожий на весну. И солнце поселится в той квартире, Где я родился в прошлую войну… Октябрь 1943 г.

Партизан уходит в разведку

 Неприятель прорвался к Дону. Сталью вытоптаны поля, Заскрипели возы бездомных, По дорогам степным пыля. Над гремящей землей томится Темнота. Ни луны, ни звезд. Как пылает твоя станица, Ночью видно за много верст. Уходя с боевым отрядом За реку, где ярится враг, На пожарище долгим взглядом, Сжав поводья, глядит казак. Где вчера еще цвел пригорок — Яма круглая — смерти след. Дым сраженья сер и горек, Но другого исхода нет. Ветер голосом человека Тихо стонет в ветвях ракит. Задыхаясь, как после бега, Командиру казак твердит: «Я стреляю довольно метко, И отточен, востер клинок… Отпустите меня в разведку.. За беду посчитаться срок…» Командир отвечает: «С Богом, поезжай». Погоди немного, Мы добьемся погожих дней, — Утро вечера мудреней! В трудном деле станичник весел; На плечо автомат повесил, Снарядился в опасный путь Ради завтрашних легких песен, Чтобы ровно дышала грудь. …Громыхнула зенитка где-то. Пронеслась на восток ракета, Завиляла хвостом летучим И упала, шипя, в залив, На мгновенье донскую тучу Смертным синим огнем залив. 1942 г.

Товарищ капитан

Памяти капитана Д. П. Суменкова

 Внезапна скорбь, и сердцем я не верю, Что опустел бревенчатый блиндаж, Что вас уже не встретишь перед дверью, Не улыбнешься. Чести не отдашь… Легко ль беде поверить, злой и скорой? Ужели оборвал ваш путь снаряд? Еще постель примята, на которой Вы отдыхали час тому назад… Когда бойцов на битву поднимали, Сквозь дым вели вперед, на вражий стан, Бойцам казалось — выкован из стали Неуязвимый храбрый капитан. Лишь тот надолго памяти достоин, Кто прожил век, лишений не страшася, Кто шел вперед, Как труженик и воин, И грудью встретил свой последний час. Он был таким — спокоен и неистов, В беседе — друг, В сраженьях — ветеран. Он жил и умер стойким коммунистом, Мой командир, товарищ капитан. 1943 г.

Дорога

 Солдатские дороги, коричневая грязь. С трудом волочишь ноги, на климат разъярясь. Лицо твое багрово — Холодные ветра Сговаривались снова Буянить до утра. Набухла плащ-палатка, Лоснится под дождем. На то ноябрь. Порядка От осени не ждем. Боец, идешь куда ты и думаешь о ком? Шрапнельные снаряды свистят над большаком. А где же дом, в котором просох бы и прилег?.. За голым косогором не блещет огонек. Тебе шагать далече — холмов не пеерчтешь, лафет сгибает плечи, а все-таки идешь. Ведут витые тропы, лежат пути твои в траншеи да в окопы, в сраженья да в бои. Шофер потушит фары Под вспышками ракет… На западе пожарам конца и края нет. Кричит земля сырая: — Спеши, боец, вперед, оружием карая того, кто села жжет! От гнева — дрожь по коже, соленый пот на лбу; ногам легко, и ноши не чуешь на горбу. И греет жарче водки нас воздух фронтовой. И радостные сводки Рождает подвиг твой. Солдатские дороги придут издалека к домашнему порогу со славой на века. 1943 г.

Наступление

 Это было у села Износки — Враг терял орудья и повозки, Эшелон пылал на полустанке, Стыли перевернутые танки. В окруженьи грохота и дыма, Как сама судьба, неотвратимо Боевые двигались порядки. И поля трясло как в лихорадке. Горькой гарью веяли пожары. Пушка щедро сыпала удары, Скрежетала, словно в исступленьи, Все заслоны вражеские руша. (Мы ее, царицу наступленья, Звали по-семейному: «Катюша»). Под огнем, в метель, на холодине Заметались немцы по равнине, Побросали теплые берлоги. Лишь в Заречье, справа у дороги. Напрягая тающие силы, Огрызались правнуки Аттилы. Броневые чудища рычали, Венгры лошадей переседлали, «Сдайся, рус!» — фельдфебели орали. С голоду свирепые солдаты На весу держали автоматы, Не желали пятиться по-рачьи И беды не ждали. Вдруг навстречу Эскадроны хлынули казачьи, Завязали яростную сечу, С лету смяли всадников и пеших, Лезущих в непрошенные гости. Бронебойщик, в битвах преуспевший, Перебил ползучих танков кости, И казалось — воздух закипевший Плавил сталь, ревущую от злости. Апрель 1944 г.

Начало

 Лес раскололся тяжело, Седой и хмурый. Под каждым деревом жерло Дышало бурей… Стволам и людям горячо, Но мы в азарте. Кричим наводчикам: «Еще, еще ударьте!..» Дрожит оглохшая земля. Какая сила Ручьи, и рощи, и поля Перемесила! И вот к победе прямиком За ротой рота То по-пластунски, то бегом Пошла пехота. 13 сентября 1944 г.

Погиб товарищ

 Во вражьем стане цели он разведал, мечтал о встрече с милой над письмом, читал статью про скорую победу, и вдруг — разрыв, и он упал ничком. Мы с друга окровавленного сняли осколком просверленный партбилет бумажник, серебристые медали. А лейтенанту было двадцать лет… Берет перо, согбен и озабочен, бумажный демон, писарь полковой. О самом страшном пишет покороче привычною, недрогнувшей рукой. Беду в письмо выплескивая разом, он говорит: «Ведь надо понимать, что никакой прочувствованной фразой нельзя утешить плачущую мать». Она в слезах свое утопит горе, покуда мы, крещенные огнем, врага утопим в пенящемся море, на виселицу Гитлера сведем. И женщина инстинктом материнским отыщет сына дальние следы в Курляндии, под елью исполинской, на скате безымянной высоты. Седая мать увидит изумленно на зелени могилы дорогой — венок лугов, как яркая корона, возложенный неведомой рукой. Блеснут в глаза цветы, еще живые, от латышей — сынку-сибиряку… И гордость вспыхнет в сердце и впервые перехлестнет горячую тоску. 1944 г.

В нашем небе

 По небу солнечному рыская, Сторожко крадучись вперед, В голубизне гудящей искрою Проплыл немецкий самолет. Не спит зенитное оружие — Дорогу в город не ищи: Разрывов белых полукружие Зажало недруга в клещи. Видали жители окрестные, Как, распушив трубою хвост, За дымовой густой завесою Метнулся прочь незваный гость. Цехов бессонных не бомбить ему, Куда ни рвись, отрезан путь. Фашист под нашим истребителем Юлил, пытаясь улизнуть. И пулеметными трещотками Звучало облако вдали, Сухие очереди четкие На сердце музыкой легли. Порода коршунов не гордая, Опасность им горька на вкус. В глухой овраг, южнее города, Он бросил свой гремучий груз. И сквозь волну ветров прибойную Пронес над кровлями села На фюзеляже две пробоины И два простреленных крыла.

Начало

 Лес раскололся тяжело, Седой и хмурый. Под каждым деревом жерло Дышало бурей… Стволам и людям горячо, Но мы в азарте. Кричим наводчикам: — Еще, Еще ударьте!.. — Дрожит оглохшая земля. Какая сила Ручьи, и рощи, и поля Перемесила! И вот к победе прямиком За ротой рота То по-пластунски, то бегом Пошла пехота. 13 сентября 1944 г.

Виктор Лузгин

(1918–1945)

«Далекий сорок первый год…»

 Далекий сорок первый год. Жара печет до исступленья. Мы от границы на восход Топтали версты отступленья. Из деревень, в дыму, в пыли, Шли матери, раскинув платы. Чем мы утешить их могли, Мы, отступавшие солдаты? Поля, пожары, пыль дорог, Короткий сон под гулким небом И в горле комом, как упрек, Кусок черствеющего хлеба.

«Коль выйдет так, что полем боя…»

 Коль выйдет так, что полем боя Идти придется сквозь огни, Давай условимся с тобою На все последующие дни: Во-первых, в трудный час разлуки Не проливать ненужных слез И не ломать, закинув, руки Над русым ворохом волос. И, во-вторых, чтоб трезво, грубо О всех невзгодах мне писать, В час одиночества чтоб губы С тяжелым всхлипом не кусать. Нет, лучше, губы сжав упрямо, Превозмогая в сердце дрожь, Пошли мне, право, телеграмму, Что любишь, что с тоскою ждешь. Пусть будет малость безрассудно: Но там, за далью, за войной, Я буду знать, как в жизни трудно Быть неприкаянной, одной. В землянке средь снегов ночуя, Из боя вновь шагая в бой, Я буду, устали не чуя, Идти, чтоб встретиться с тобой.

В ненастье на аэродроме

 Мы в те дни поднимались болезненно-рано; Подходили к окну… отходили сердясь. Над пустыми полями бродили туманы, На дорогах рыжела заклеклая грязь. Ныла страшная осень. Казалось, над миром Провалилося небо. Дожди как беда. Лужи пенились в ямах былых капониров, Зеленела промозглая злая вода. Домино надоело… Все бывали «козлами», Не хотелось читать, а тем более петь. Мы смотрели на мир злыми-злыми глазами. Кисло летное поле — ни сесть, ни взлететь. Был осадок безделья в бунтующих душах, Беспризорными были очки и унты. Самолеты стояли, как заячьи уши, Навострив в ожиданье стальные винты.

Командир эскадрильи

 Окно… Из марли занавеска, Тесовый старый табурет. Сидит за столиком комэска И молча смотрит на портрет. Собрав между бровей морщины, Чуть-чуть прищурив левый глаз, Видавший сто боев мужчина — О чем он думает сейчас? О чем мечтает, что он хочет, Что он решит не торопясь? А на него безусый летчик Глядит с портрета, чуть смеясь. Глядит курносый мокрогубик, Глядит веселый, озорной… В петлице только первый кубик И два полета за спиной.

Вступление

 Фронтовая старая тетрадка Кровью перемочена в бою, Как упрямства русского разгадку, Я тебя огласке предаю. Воскреси задымленные даты, Допиши сегодня до конца Светлый облик русского солдата До последней черточки лица. Встанет он не витязем из сказки, Побывавшим тыщу раз в боях. С автоматом, в запыленной каске, В кирзовых армейских сапогах.

Моделист

 Он по неделям не сидел на месте. Строгал и резал, клал чертеж на стол… И по утрам опилки, стружки жести Мать собирала, подметая пол. И вот стоит модель, его творенье, Готовая для спора с высотой. И все в ней, словно в пушкинской поэме, Где не найдете лишней запятой.

Парашютист

 Как оживился пионерский лагерь, Когда он, кончив кропотливый труд, Легко раскрыл из розовой бумаги Им сделанный впервые парашют. Рвался из сердца радости избыток, Когда, с березы брошенный, шурша, На тонких стропах из суровых ниток Нес парашютик два карандаша… Горит закат. Дорогою знакомой, Чуть угловат, медлителен, плечист, Идет не торопясь с аэродрома Известный чемпион-парашютист. В его глазах мелькают жест пилота, И купол неба светло-голубой, И шаг с крыла, и тень от самолета, И струны строп, и шелк над головой. А он, рукою волосы откинув, Припомнит лето, лагерные дни, Как сквозь туман, неясные картины Вдруг проплывут из детства перед ним. Он вновь увидит пионерский лагерь, Он вспомнит долгий, кропотливый труд И первый свой из розовой бумаги Им сделанный когда-то парашют.

Николай Майоров

(1919–1942)

В госпитале

 Он попросил иссохшим ртом воды. Уж третий день не поднимались веки. Но жизнь еще оставила следы В наполовину мертвом человеке. Под гимнастеркой тяжело и грубо Стучало сердце, и хотелось пить. И пульс немного вздрагивал, а губы Еще пытались что-то говорить. Врачи ему при жизни отказали. Он понял все: лекарства ни к чему. В последний раз он попросил глазами — И пить тогда не подали ему. Хотелось выйти в улицу, на воздух. Локтями дверь нечаянно задеть. А ночь была такая, что при звездах Ему не жалко было умереть.

«Нам не дано спокойно сгнить в могиле…»

 Нам не дано спокойно сгнить в могиле — Лежать навытяжку и, приоткрыв гробы, — мы слышим гром предутренней пальбы, призыв охрипшей полковой трубы с больших дорог, которыми ходили. Мы все уставы знаем наизусть. Что гибель нам? Мы даже смерти выше. В могилах мы построились в отряд и ждем приказа нового. И пусть не думают, что мертвые не слышат, когда о них потомки говорят. 1941 г.

«Когда к ногам подходит стужа…»

 Когда к ногам подходит стужа пыткой — В глазах блеснет морозное стекло, Как будто вместе с посланной открыткой Ты отослал последнее тепло. А между тем все жизненно и просто, И в память входят славой на века Тяжелых танков каменная поступь И острый блеск холодного штыка. 1941 г.

Варвара Наумова

(1907–1942)

Снова лето

 Еще со взгорья, как штыки нацелясь, Торчат сухие мертвые стволы И, словно зло оскаленная челюсть, На мшистом склоне надолбы белы; Еще землянок черные берлоги Сухим быльем с краев занесены, Зияют в чаще по краям дороги, Но этот лес — живой музей войны. Уже на дрова разобраны завалы. Природа нам союзницей была: Она дождями гарь боев смывала, На пепелища зелень привела. И хутора спускаются в долину, С угрюмым одиночеством простясь, И жизнь полей становится единой, И неразрывной будет эта связь. Еще для слуха кажутся чужими Названья сел и путь меж ними нов, Но родины единственное имя Встает как день над волнами холмов. И люди здесь спешат трудом и словом Запечатлеть во всем ее черты, Уже навек сроднившись с краем новым В сознании спокойной правоты. 1941 г.

Евгений Нежинцев

(1904–1942)

Пусть буду я убит

 Пусть буду я убит в проклятый день войны, Пусть первым замолчу в свинцовом разговоре, Пусть… Лишь бы никогда не заглянуло горе В твой дом, в твои глаза, в твои девичьи сны… Пусть не осмелится жестокая рука Черкнуть в письме, в скупой на чувства фразе, Что ты в разорванном лежишь противогазе И бьется локон твой у синего виска… 1941 г.

Николай Отрада

(1918–1940)

Мир

 Он такой, Что не опишешь сразу, Потому что сразу не поймешь! Дождь идет… Мы говорим: ни разу Не был этим летом сильный дождь. Стоит только далям озариться — Вспоминаем Молодость свою. Утром Заиграют шумно птицы… Говорим: по-новому поют. Всё: Мои поля, Долины, чащи, Солнца небывалые лучи — Это мир, Зеленый и журчащий, Пахнущий цветами и речистый. Он живет В листве густых акаций, В птичьем свисте, В говоре ручья, Только нам Нельзя в нем забываться Так, Чтоб ничего не различать. ………… Чтоб цвела земля во всей красе, Чтобы жизнь цвела, Гудела лавой, Старое сметая на пути. Ну, а что касается до славы — Слава не замедлит к нам прийти. 1939 г.

Почти из моего детства

 Я помню сад, круженье листьев рваных да пенье птиц, сведенное на нет, где детство словно яблоки шафраны и никогда не яблоко ранет. Оно в Калуге было и в Рязани таким же непонятным, как в Крыму; оно росло в неслыханных дерзаньях, в ребячестве, не нужном никому; оно любило петь и веселиться, и связок не жалеть голосовых… Припоминаю: крылышки синицы Мы сравнивали с крыльями совы И, небо синее с водою рек сверяя, Глядели долго в темную реку. И, никогда ни в чем не доверяя, Мы даже брали листья трав на вкус. А школьный мир? Когда и что могло бы соединять пространные пути, где даже мир — не мир, а просто глобус, его рукой нельзя не обхватить… Он яблоком, созревшим на оконце, казался нам. На выпуклых боках — Где Родина, там красный цвет от солнца, а остальное зелено пока. август, 1939 г.

Осень

 Сентябрьский ветер стучит в окно, Прозябшие сосны бросает в дрожь. Закат над полем погас давно. И вот наступает седая ночь. И я надеваю свой желтый плащ, центрального боя беру ружье. Я вышел. Над избами гуси вплавь Спешат и горнистом трубят в рожок. Мне хочется выстрелить в них с плеча, в летящих косым косяком гусей, но пульс начинает в висках стучать. «Не трогай!» — мне слышится из ветвей. И я понимаю, что им далеко, гостям перелетным, лететь и лететь. Ты, осень, нарушила их покой, отняв болота, отбила степь. Предвестница холода и дождей, мороза — по лужам стеклянный скрип, — тебя узнаю я, как новый день, как уток, на юг отлетающих, крик… 1938 г.

Одно письмо

 Вот я письмо читаю, а в глазах совсем не то, что в этих строках, нет. Над полем, Поля, полнится гроза, в саду срывает ветер яблонь цвет. Ты пишешь: «Милый, выйдешь — близок Дон, и рядом дом. Но нет тебя со мной. Возьмешь волну донскую на ладонь, но высушит ее полдневный зной». Так пишешь ты… В разбеге этих строк другое вижу я — шумят леса… К тебе я ласков, а к себе я строг. И грусти не хочу. Ты мне была близка. Но как все это трудно описать, чтоб не обидеть… Знаешь, я б сказал — меж нами нет границ на много лет. Над полем, Поля, полнится гроза, в саду срывает ветер яблонь цвет. В душе — дороги жизни, между гроз, а я иду, товарищи вокруг. Попробуй это все понять без слез и, если можешь, жди, мой милый друг.

Василий Позорин

(1910–1943)

Перед боем

 Я в бой иду. Прощай, до встречи скорой, Моя родная старенькая мать! Ты в жизни много испытала горя, Не надо сердце грустью волновать. Твои я помню песни с колыбели, И голос твой, душевный и простой, За нашей хатой три высоких ели, И во дворе подсолнух золотой. Ты подарила жизнь мне молодую, Тебя я в сердце свято берегу. И перед боем я тебя целую, Волнение сдержать я не могу. Моя рука не дрогнет от удара: Я буду там, где яростнее бой. И буду бить виновников пожара, Чтобы скорее встретиться с тобой. Я в бой иду и верю в нашу силу, Как веришь ты, моя родная мать. Тебе не будет совестно за сына — Не надо сердце грустью волновать.

Самуил Росин

(1892–1941)

Человек

 Вижу: Из пепла возник Чудовищный зверь, Грозный властитель Всех сил, беспощадных и злобных, Шаг его равен длине океана, Дышит он ядом И пламенем брызжет холодным, Темный воитель. Как сухостой, Вырывает он с корнем хребты, Рушит обжитые стены, Милые сердцу пороги. Заплутался в руинах Чудовищный зверь И не знает, Куда теперь Приведет его Злая дорога. Словно сорвавшийся с привязи Яростный смерч, Захлебнулось чудовище В черном позоре И несет горе, И несет смерть И мне, и ему, и тебе — и каждому. Рушит и жжет, Убивает и жжет, И не может Залить кровоточащей жажды. Его вечный враг — Человек созидающий, Обуздавший И землю и небо. Он пепел сдувает, Раздувает пожарища, Чтоб не было книг, Чтоб не было хлеба! Звезды Овцами сбились в кучу, Будто за ними Он тоже гонится. Все ближе и ближе. Вон за той тучей Хочет украсть Человечье солнце. Но навстречу ему Молодая страна В миллионном упоре, Как один богатырь. Поднялась, Чтобы с горем и смертью поспорить. Трудный час… Черный час. Но и сердцем И разумом верю: Человек победит зверя. 1941 г.

«Я себе вопрос серьезный…»

 Я себе вопрос серьезный Задаю не в первый раз: Если час настанет грозный, Как ты встретишь этот час? Не колеблясь, не тоскуя, Можешь ты отдать в бою За страну свою родную Жизнь и молодость свою? Я спрошу и вновь отвечу Стуком сердца своего, Что врагу пойду навстречу, Не жалея ничего, Что любимую покину, Не позволю провожать, Что меня родному сыну Не удастся удержать. Не смутят ни мрак холодный, Ни внезапный блеск штыка. Облегчит мой шаг походный Мужественная строка. 1941 г.

Георгий Суворов

(1919–1944)

«Еще утрами черный дым клубится…»

 Еще утрами черный дым клубится Над развороченным твоим жильем. И падает обугленная птица, Настигнутая бешеным огнем. Еще ночами белыми нам снятся, Как вестники потерянной любви, Живые горы голубых акаций И в них восторженные соловьи. Еще война. Но мы упрямо верим, Что будет день, — мы выпьем боль до дна. Широкий мир нам вновь раскроет двери, С рассветом новым встанет тишина. Последний враг. Последний меткий выстрел. И первый проблеск утра, как стекло. Мой милый друг, и все-таки как быстро, Как быстро наше время протекло!.. В воспоминаньях мы тужить не будем, Зачем туманить грустью ясность дней? Свой добрый век мы прожили как люди — И для людей.

«Хотя теперь сонеты и не в моде —…»

 Хотя теперь сонеты и не в моде — Узки, тесны, простора мысли нет, Сентиментальны по своей природе, В четырнадцати строчках сжат поэт… Пусть будет так. Пусть небылицы бродят. На старый кедр пролей ты новый свет, — Поэт, скажи сонетом о походе, И по-иному заблестит сонет. В четырнадцать чеканных светлых строк Вложи времен живую эпопею… И что ни слово, ни строка — рывок. Сонет — снаряд смертельный по врагу, Петля врагу кровавому на шею, Кровь, пламенеющая на снегу. Январь — март 1942 г.

Снайпер

 Он такой же, как все, Только глаз быстрей. Видит так же, как все, Только видит ясней. Среди многих теней Придорожных берез Выделяет одну В человеческий рост. Среди многих одну Выделяет он. И винтовка к плечу. И курок взведен. И над мушкою дым — Соболиный хвост. Грузно падает тень В человеческий рост. 1943 г.

Сочилась кровь

М. Романовой

 Сочилась кровь, и свет бежал из глаз. Сверкнул огонь — и вдруг огонь погас. А он дрожал, как будто кто-то гвоздь Вбивал в его раздробленную кость. Но лишь на миг в себя он приходил — Ползти старался из последних сил Туда, где на ветру дрожит трава, Где катит волны к берегу Нева. Туда, где лодки… где прохлада… Но Летит земля на грудь… В глазах темно… И кажется… все прошлое забудь! На половине оборвался путь… Но вдруг на грудь твою сошла заря, Весенней белой яблоней горя. В твои глаза два синие цветка Вдруг посмотрели. О, как жизнь сладка!.. И девушка, в руке зажав бинты, Тебе сказала: «Жить! Жить будешь ты!..» 1943 г.

«Над лесом взмыла красная ракета…»

 Над лесом взмыла красная ракета, И дрогнуло седое море мглы, Приблизили багровый час рассвета Орудий вороненые стволы. От грохота раскалывались тучи, То опускаясь, то взмывая вверх, Через Неву летел огонь гремучий — И за Невою черной смертью мерк. И так всю ночь, не ведая покоя, Мы не гасили грозного огня. И так всю ночь за русскою Невою Земля горела, плавилась броня. И так всю ночь; гремели батареи, Ломая доты за рекой во рву, — Чтоб без потерь, стремительней, дружнее Пехота перешла через Неву. Чтобы скорее в схватке рукопашной Очистить дорогие берега, Чтоб, растопив навеки день вчерашний, Встал новый день над трупами Врага. 1943 г.

Болото

 Мрак лесной. Тишина. Ни души. Погружаются в ночь блиндажи. От болотины смертью несет. За болотиной — ров, дзот. За болотиной — сучьев треск. Автомата немецкого блеск. На болоте блуждает светляк. Луч луны закачался в ветвях. Мрак лесной. Тишина. Блиндажи. Ночи майские как хороши! Пара глаз устремилась в лесок Мушка в прорези — на висок. Палец плавно давит крючок. На болоте погас светлячок. Над болотом метнулась тень. Мертвый немец свалился на пень. 1943 г.

«Хотя бы минуту на роздых…»

Подполковнику Кузнецову

 Хотя бы минуту на роздых За окаянных три дня. Но снова уносится в воздух: — Дайте огонь на меня! И снова взлетают с землею Разорванные тела. Метится пламенем боя Насквозь прожженная мгла. И в этих метельных звездах Твердое, как броня, Режет прогоркший воздух: — Дайте огонь на меня! И рухнули наземь звезды, И парень, гранату подняв, С кровью выхаркнул в воздух: — Огонь, огонь на меня!..

Месть

 Мы стали молчаливы и суровы. Но это не поставят нам в вину. Без слова мы уходим на войну И умираем на войне без слова. Всю нашего молчанья глубину, Всю глубину характера крутого Поймут как скорбь по жизни светлой, новой, Как боль за дорогую нам страну. Поймут как вздох о дорогом рассвете, Как ненависть при виде вражьих стад… Поймут — и молчаливость нам простят. Простят, услышав, как за нас ответят Орудия, винтовки, сталь и медь, Сурово выговаривая слово: «Месть!» 1943 г.

Брусника

 Я шел в разведку. Времени спокойней, Казалось, не бывало на войне. Хотелось отдохнуть на горном склоне, Присев к густой, приземистой сосне. Хотелось вспомнить край золотоликий, Мою Сибирь, мою тайгу, и вот Пахнуло пряным запахом брусники Над прелью неисхоженных болот. О, неужели, упоен мечтою, Я вызвал аромат моей страны… Брусника каплей крови предо мною Горит у корня срубленной сосны. С какою дикой радостью приник я К брусничным зорям, тающим в траве. Но мне пора. Иду. В глазах брусника, Как бы далекой родины привет. 1943 г.

«Мы вышли из большого боя…»

О. Корниенко

 Мы вышли из большого боя И в полночь звездную вошли. Сады шумели нам листвою И кланялися до земли. Мы просто братски были рады, Что вот в моей — твоя рука, Что, многие пройдя преграды, Ты жив и я живу пока. И что густые кудри ветел Опять нам дарят свой привет, И что еще не раз на свете Нам в бой идти за этот свет. 1944 г.

«Ухожу. Вернусь ли я — не знаю…»

 Ухожу. Вернусь ли я — не знаю. Встречу ль вновь когда-нибудь тебя? Ухожу туда, где умирают, Молча ненавидя и любя. Ухожу. Будь верной в дни тревоги. Ну, чего ж еще тебе скажу… Нелегки солдатские дороги, — Вот и все, родная. Ухожу… 1944 г.

Соколиная

 Снежный ветер в поле воет. Путь-дорога длинная. Грянем, братцы, да сильнее Песню соколиную! Грянем песню перед боем За отчизну милую, Как мы с немцем боевою Померились силою. Как не выдержал гадюка И бежал как бешеный… Но настигла гада вьюга Свинцовая, снежная. Воет в поле снежный ветер. Сто путей не пройдено. Ничего не жаль на свете За святую Родину! 1944 г.

Микола Сурначев

(1917–1945)

«Ты — как вода для иссохшей земли…»

 Ты — как вода для иссохшей земли, Как моряку — горизонт, еле видный. Крикнуть? — Ветра передать не смогли б. Плакать? — Но перед березами стыдно. Сказку придумать? — Не выйдет на лад. Песню сложить? — Но не сложится песня. Сон мой опять как рукой ты сняла — Снова я там, у околицы вешней. Думал я: Путь беспрерывных боев Молодость сердца умолкнуть заставит, Может, его у родимых лесов Пуля пронзит или бомба раздавит. Мысли, как дым, все плывут волокном В наше село, к его краскам неброским. Веткой береза царапнет окно — Как на тебя, я гляжу на березку. 1941 г.

Месяц раненый

 Месяц раненый скрылся в лесу, Бор в снегу — поседелый будто. Не стихай же, секи по лицу, Нашей полночи ветер лютый! Градом выморозь каждый вдох, Черным дымом заполни веки, Чтоб захватчик ослеп, оглох, Чтоб и след замело навеки. Чтобы вражьих зрачков огни, Стекленея, летели мимо. Не жалей их, метлой гони Из просторов отчизны милой. Нагоняй на них лютый страх, Белорусских равнин раздолье. Месяц раненый скрылся в кустах, А буран свирепеет в поле. 1941 г.

Письмо к маме

 Возле хаты твоей сосновой — В серых скатках, в ремнях солдаты. Повстречай ты их добрым словом И попотчуй их, чем богата. Сыновья, дорогая мама, Покидают, идя на запад, Рощи, полные птичьим гамом, Знойных пасек медвяный запах, И поля с золотою рожью, Сеном пахнущие навесы, Травы, полные влажной дрожи, Нецелованную невесту. Может, в яростный час атаки, Успокоенный пулей вражьей, Не один из них мертвым ляжет У окопов на буераки. Ты закрой им глаза И мятой Щедро выстели их могилы, И поплачь, как над сыном милым, Ранью майскою синеватой. 1943 г.

В потоптанном жите

 Уже не доехать Бойцу молодому До края родного, До отчего дому. Лежит он раскинувшись, Руки разбросив, Над ним обгорелые никнут Колосья. Лежит он, как витязь, В потоптанном жите, Родную увидите — Не говорите. 1945 г.

Виктор Троицкий

(? — 1943)

В теплушке

 Опять я в теплушке. Опять по Отчизне Несет меня ветер военных годов. Играет судьба молодой моей жизнью, И север и юг — мой родительский кров. И всюду со мною, Как паспорт, на месте Твой образ, такой беспредельно родной, И радость и горе Мы делим вместе, И вместе мы скоро вступим в бой. А если в сраженье Придется мне туго (Ведь разве сумеешь судьбу разглядеть?), Мы скажем — И я и моя подруга: — Братишка, как надо сумей умереть! 18 марта 1943 г.

«Ты давно уже не пишешь…»

 Ты давно уже не пишешь, Мой товарищ дорогой. …Над полями тише, тише Песня льется за рекой… Помнишь, как совсем недавно Мы бродили по полям? Нас везде встречала славно Подмосковная земля. Мы умели за портвейном Неудачи забывать, Мы умели вместе с Гейне По Германии шагать. Не во сне ли нам с тобою Лореляй плела венок И волною голубою Заливало наш челнок?.. Где теперь ты, мой товарищ, По земле родной идешь? Ты в огне, в дыму пожарищ Песни ль старые поешь? Иль в полях, в сожженных селах Ты нашел свой смертный час? Где ты, Вовка мой веселый, На земле большой сейчас? Но учти, я крепко верю, Что не кто-нибудь другой, Постучишь, как прежде, в двери Ты, товарищ дорогой. И за дружеским портвейном, Возмужавшие в бою, Вспомним с грустью песни Гейне, Путешествия в строю. 30 января 1942 г.

Иосиф Уткин

(1903–1944)

«Я видел девочку убитую…»

 Я видел девочку убитую, Цветы стояли у стола. С глазами, навсегда закрытыми, Казалось, девочка спала. И сон ее, казалось, тонок, И вся она напряжена, Как будто что-то ждал ребёнок… Спроси, чего ждала она? Она ждала, товарищ, вести, Тобою вырванной в бою, — О страшной, беспощадной мести За смерть невинную свою! 1941 г.

Моряк в Крыму

 Моряк вступил на крымский берег — Легко и весело ему! Как рад моряк! Он ждал, он верил И вот дождался: он в Крыму! В лицо ему пахнуло мятой, Победой воздух напоён. И жадно грудью полосатой, Глаза зажмурив, дышит он. А южный ветер треплет пряди Волос, похожих на волну, И преждевременную гладит Кудрей моряцких седину. Как много видел он, как ведом Ему боев двухлетний гул! Но свежим воздухом победы Сегодня он в Крыму вздохнул. И автомат, как знамя, вскинув, Моряк бросается вперед. — Туда, где флотская святыня! — Где бой! — Где Севастополь ждет!! Апрель 1944 г.

Иван Федоров

(1913–1942)

У реки

 Левый берег в огне, а на правом Пеплом кроются угли костра, И связисты сквозь тьму к переправам Тянут кабель, — работа быстра. И, незримы, сползая по скатам, Пробираются к лодкам стрелки. Возвестит предрассветным набатом Батарея о шуме реки. Тишину разорвут на клочья Всплески весел и гром пальбы. Берег с берегом, мерясь мощью, Водяные взметнут столбы. Вспенят волны реки величавой Мастера лобовых атак, И рванутся в штыки у причалов, И отхлынет, не выстояв, враг. А связисты протянут кабель Над водой и отправят весть: Там, где буйствовал враг и грабил, Жег и рушил, — вершится месть. Октябрь 1941 г.

«Дождями омытые тропы…»

 Дождями омытые тропы, Деревья, шумящие гневно, Листвы облетающей ропот И залпы всенощно, вседневно. Фишистские орды, лютуя, Пусть метят кровавою метой Лесные селенья, — вчистую Расплатимся мы и за это. Мы в битвах всенощных, вседневных, Чем дальше, тем тверже, упрямей. Не видеть им родину гневных — Россию — в позоре и сраме. 1941–1942 гг.

Владимир Чугунов

(1911–1943)

Счастливый путь

 Прошлой ночью вокруг месяца Было желтое кольцо. Нынче злая вьюга бесится И швыряет снег в лицо. Замело тропинки узкие, Все дороги замело, И мороз в просторы русские Бросил синее стекло. Мимо дымных, ладно срубленных, Хлебом пахнущих домов Земляки в тулупах дубленых Шли в буран без лишних слов. Шел обоз. Копыта цокали, Пели скаты у саней. «Земляки мои, далеко ли Вы торопите коней? Что ни дальше, тем морознее И убродней зимний путь. Вы устали, время позднее, Не пора ли отдохнуть?..» Ударяя рукавицами О тулуп, сказал старик: «Не должны остановиться мы, А поедем напрямик. — И взглянул вперед спокойно, Щелкнул смерзшимся бичом. — Вещи теплые для воинов Красной Армии везем!» Путь счастливый вам, товарищи! И в разгар родной зимы Нас зовут войны пожарища — Сокрушаем немцев мы! 1942 г.

Светлана

 Я друзей обманывать не стану, Сердце не грубеет на войне: Часто дочь трехлетняя Светлана Мысленно является ко мне. Теплая и нежная ручонка Норовит схватиться за рукав. Что скажу я в этот миг, ребенка На коленях нежно приласкав? Что нескоро я вернусь обратно, А возможно, вовсе не вернусь… Так закон диктует в деле ратном: «Умирая, все-таки не трусь!» Может быть, в журнале или газете, Что хранили быль наших времен, Дочь моя, читая строки эти, Гордо скажет: «Храбро умер он!» А еще приятней, с нею вместе Этот стих короткий прочитав, Говорить о долге, славе, чести, Чувствуя, что был тогда ты прав. Я друзей обманывать не стану, Сердце не грубеет на войне: Часто дочь трехлетняя Светлана Мысленно является ко мне. 1943 г.

Кукушка

 Над головою пуля просвистела; Шальная иль прицельная она? Но, как струна натянутая, пела Пронизанная ею тишина. Меня сегодня пуля миновала, Сердцебиенье успокоив мне, И тот же час в лесу закуковала Веселая кукушка на сосне. Хорошая народная примета: Нам жить сто лет, напополам деля Всю ярость бурь и солнечного света, Чем так богата русская земля. 15 апреля 1943 г. Северный Донец

В разведку

Памяти Леонида Нуриева

 С суровым озабоченным лицом Он у сосны надламывает ветку. Сегодня ночью уходить в разведку, Искать «язык» за Северным Донцом. Сегодня ночью… А пока что синий В бору сосновом шел на убыль день. И в чаще, смешивая четкость линий, Ложилась фиолетовая тень. Комбат спросил: «Как думаешь, Нуриев, Удастся ли разведка в этот раз?» Он, думу невеселую развеяв, С улыбкой ясной посмотрел на нас. «Пойду», — сказал он с твердостью солдата, Опять по-детски весело смотря. Таким веселым был он до заката, Не зная, что сулит ему заря. Разведчики ушли… Над ними месяц новый Глядел из золоченой полумглы. Светящиеся пули в бор сосновый Взлетали и впивалися в стволы. Друг не мечтал об орденах и славе, Отважным был он — Родины солдат. И в этой вот последней переправе В решениях был твердым, как всегда. Когда у ног его рвалась граната И падал он на землю вниз лицом, Знал сердцем чутким: храбрые ребята Остались там, за Северным Донцом. 23 апреля 1943 г. Северный Донец

«Все распри сводятся на нет…»

 Все распри сводятся на нет Артиллерийской перестрелкой. Сияет ярче дружбы свет, И места нет корысти мелкой. Мы в дни войны сошлись втроем — Равно бедны, равно богаты, — Грустим, смеемся и поем Под потолком крестьянской хаты. А завтра в бой! Быть может, смерть Свершит над кем-нибудь расправу. Он упадет на землю в травы, Но жаворонок будет петь, Цвести ромашки, незабудки И многодумный лес шуметь… С судьбой теперь плохие шутки: Здесь очень просто умереть. И если первым буду я Судьбой отвергнут от событий, То вы, товарищи-друзья, Меня в час встречи вспомяните. А коль возьму над жизнью власть, Ток животворных сил почуя, Всю поэтическую страсть; В четыре строчки заключу я. 1 мая 1943 г. с. Первомайское

После боя

 Хорошо, товарищ, после боя, Выдыхая дым пороховой, Посмотреть на небо голубое — Облака плывут над головой. И в затихшем орудийном гуле, Что в ушах моих еще звенит, Вся страна в почетном карауле Над убитым воином стоит. 10 мая 1943 г. с. Первомайское

Микола Шпак

(1909–1942)

К оружию!

 Подымайся в бой суровый! Сбросим рабские оковы, Уничтожим тяжкий гнет! За оружие, народ! Как нам не любить свободу! Существуют ли народы, Что не шли бы к ней из тьмы, Из неволи, из тюрьмы? Всех влечет! Свободы зори На широком кругозоре Блещут каждый день и час И объединяют нас. Без нее нет жизни людям. Нам сердца свобода будит, Словно землю луч весны, И сердца надежд полны. Воля и страна родная Нам всего дороже, знаю. Все их любим — как один. Мать свою так любит сын. Мучиться, храня терпенье, Милости и одобренья От фашиста ждать — судьба Только жалкого раба. Нас фашисты бьют кнутами, Издеваются над нами… Лучше умереть в бою, Защищая честь свою! За свободу! За свободу! Нет, не сломят нас невзгоды, — Гордые, с мечом в руках, В бой пойдем врагам на страх! Ты вставай, народ родной! На победный правый бой! З1 января 1942 г. c. Липки

Матери друга

 Через кладбище к тебе я шел, Только не заметил, не нашел… Ты жила здесь на краю села. На гору меня тропа вела. Жизнь творя была тропой крутой, Жизни путь навек оборван твой. Шел я, а шиповник на снежок Ветки уронил у самых ног. Сын был у тебя, да где ж родной — Сын единственный любимый твой? Сын пошел с фашистом воевать, Он послал меня проведать мать. Хата сожжена твоя врагом, Чтобы трепетали все кругом. А тебя за то, что сын Иван — Красный знаменитый партизан, Положили в землю, в белый снег, Под шиповником, где двух дорог разбег. Мимо них тропа на край села Через кладбище меня вела. 11 февраля 1942 г. с. Липки