© Чиж А., текст, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Вьюга рыскала по улицам, проспектам, площадям. Искала кого-то в окнах, дворах, подворотнях. Заметала Петербург морозной пеленой. Висла на усах городовых снежной шубой. Донимала ознобом запоздалого прохожего. Подгоняла пролетку, бегущую по хрустящему снегу. Искала и уносилась прочь, прочь, прочь из этого мира.

Город спал, убаюканный декабрьской вьюгой. Спали чиновники, барышни, офицеры. Спали кухарки, гимназисты, учителя. Спали приказчики, аристократы и дворники. Спали актрисы, фабриканты, студенты. Спали швейцары, половые и купцы. Спали воры, нищие и арестанты. Столица спала. Видя во снах скорые праздники, многие радости и щедрые дары.

Окна в доходном доме были темны. Только в окне третьего этажа мерцал огонек. Комнату освещала свеча. Подсвечник поставили рядом с зеркалом в бронзовой раме, в каких барышни присматривают за красотой. Зеркало держалось на невысокой этажерке, плотно заставленной книгами. Легкую мебель перенесли близко к обеденному столу, на котором находилось иное зеркало. Зеркала смотрелись друг в дружку. Огонек свечи робко заглядывал в бесконечный лабиринт отражений, дивился, вздрагивал.

Меж зеркалами сидел мужчина, развернув стул так, что локти опирались на резной край спинки. Веки сомкнуты. Лицо напряжено. Кулаки сжаты.

– Пора… Пора, – сказал он, зажмурился накрепко и глубоко задышал.

Огонек свечи дрогнул, отражения повторили за ним.

Ослабив кулак правой руки, господин выставил указательный палец и медленно направил к зеркалу. Подушечка коснулась зеркальной поверхности. Палец замер и продвинулся еще. Зеркалу деваться было некуда. Приходилось терпеть грубое тыканье.

Палец напирал сильнее. Зеркало еле держалось на гнутых ножках. Палец вел себя возмутительно. Давил и наседал. Возразить ужасным манерам зеркалу было нечем. Оно сдвинулось к краю этажерки. Еще немного, и упадет. Но тут палец замер.

Не открывая глаз, господин разжал левый кулак. В ладони оказалась узкая дощечка с приделанным шнурком: концы закреплены, середина свободно изгибается буквой U. Господин дернул шнурок, потом еще раз, затем сильнее. Что-то треснуло. Открыв глаза, он обнаружил, что шнурок болтается оторванным.

Швырнув дощечку, господин вскочил.

– Бесполезно! – прохрипел он. – Что же такое… Собрано, как должно: концентрация, мыленное усилие, вектор воли. Точно по записям… Почему же…

Глянув в коридор отражений, он отодвинул зеркало от опасного края, сел. Закрыл глаза, унял дыхание. Подождал, сидя в тишине. И протянул к зеркалу ладонь.

Огонек вздрогнул.

Ладонь коснулась стекла. Зеркало послушно сдвинулось. Ладонь наседала. Зеркало отступило к краю этажерки. Ладонь преследовала. Зеркало молило о пощаде, ладонь была настойчива. Зеркало держалось, сколько могло, пока под ним не оказалась пустота.

Тихий шорох и грохот осколков.

– Почему? Почему? – услышал огонек.

Ответа огонек не знал. Ответа не было. И успеха не было. Успех подарит безграничные возможности. Не будет невозможного. Все, что было невозможным, станет возможным. Вернуть невозвратное. Исправить неисправимое. Границы возможного исчезнут.

Господин поднял брошенный лист. Строчки плясали и прыгали. Он перечитал и убедился: сделано верно. Почему же опять неудача?

Вероятно, что-то упущено… Что-то осталось скрытым…

Он вскочил, отшвырнул стул, ударил кулаком уцелевшее зеркало. На полу прибавилось осколков, блестевших снежной россыпью.

– Идти до конца, – прошептал он. И смахнул подсвечник.

Огонек пал, ухватился за листок, стал крепнуть. Ботинок затоптал его. Взлетел дымок. И сгинул в темноте.

– Понять, понять: в чем ошибка? Что сделано не так?

Он глянул в темный угол комнаты. Ответы скрывались там, но до них не добраться. Ну и пусть. Теперь уж нечего терять. Надо успокоиться, остыть, найти выход. Иначе всему конец. Все погибнет. Все будет напрасно…

Бешенство мучило. Он ударил ногой по этажерке, с глухим стуком посыпались книги, отшвырнул стул. Нельзя, нельзя, нельзя… Надо остановиться…

Он бросился к окну, припал лбом к морозным узорам. Стекло поцеловало холодком. Стало легче.

Сквозь хлопья снега на той стороне улицы сонной скалой темнел дом. Ни огонька в окнах. Спят… Пусть спят… Им знать не положено… Никому знать нельзя. Тайной невозможно поделиться. Придется самому… И будь что будет…

В ночи стонала декабрьская вьюга. Искала кого-то, кто поймет ее бессонное метание. Искала того, кто утешит. Искала близкую душу, одинокую, как она. Заглянула в окно, за которым виднелся смутный силуэт, метнула белым облачком и понеслась прочь. Нет ей ни сна, ни покоя, ни утешения. Ни в эту ночь, никогда.

Как нет покоя душе, сжигаемой желанием.

Вера Сергеевна считала себя женщиной прогрессивной. То есть не верила в религию, спиритизм, переселение душ, посмертные видения, магию, гадание на картах, чудеса индийских факиров, привидения и предсказание цыганок.

Как любящая жена, она не только помогала мужу в научных опытах, но и целиком разделяла его взгляды. В сухие правила науки она добавляла восторженность. Если кто-то имел неосторожность похвалить спиритический сеанс, Вера Сергеевна налетала с такой страстью, что несчастный зарекался спорить с женщинами.

Строго научный, то есть правильный, взгляд на мир обрел цепного пса в юбке. Если бы Вера Сергеевна родилась в Древнем Риме и оказалась женой Цезаря, она бы с таким же усердием скармливала львам первых христиан, посмевших отрицать олимпийских богов. Мягкость характера мешала ей сжигать на кострах нынешних еретиков, усомнившихся в мудрости современной науки, которая отрицает все, чего не может быть.

Вера в мужа и его опыты была так глубока, что Вера Сергеевна пошла еще дальше: не замечала движения души, наличие которой наука отрицает. Она гнала предчувствия, которые изредка нашептывали ей кое-что. Если предчувствие тихонько стучалось в сердце, Вера Сергеевна нарочно поступала наоборот. Когда же случалось так, как было предсказано, она упрямо отрицала связь, объясняя случайностью и прочими разумными причинами.

Нынешним утром предчувствия вели себя дерзко. Прежде, замечая что-то такое, Вера Сергеевна сметала смуту вон. Сегодня дурные предчувствия были сильны как никогда. Еще вчера проводив мужа, она осталась в квартире одна. Ночью спала мирно, ничего не боялась. Почему же утром предчувствия накинулись на беззащитную женщину? Она отмахивалась, отбивалась, сопротивлялась, старалась не замечать. Ничего не вышло. Вера Сергеевна ощутила дыхание беды, чего-то столь нехорошего и даже страшного, что отдавалось морозцем по коже.

Хотя с чего вдруг? Откуда взяться беде?

Последнее время дела мужа поправились: у него появились пациенты. Неделю назад они переехали в пристойную квартиру: доходный дом на Казанской улице вместо убогой квартирки в Коломне[2]. После многих лет мучительной бедности, когда приходилось отказывать себе во всем, появились деньги. Долги еще имелись, но самые неприличные, прачке и мяснику, Вера Сергеевна уже вернула. Сияние достатка виднелось невдалеке.

Отношения с мужем за прожитые годы окрепли. Они стали как две половинки магнита. Хоть детей у них не было, Вера Сергеевна считала, что важнее материнского счастья научные достижения мужа. Ради них она готова была пожертвовать всем. И жертвовала: ходила в старом полушубке, поношенных ботиночках, имела два платья, да и то штопаные. Фамильные украшения ее матери и обручальное колечко давно были заложены. Пустяки по сравнению с великой целью, к которой стремится муж.

И вот получены реальные доказательства, что открытие, ради которого положено столько трудов, будет оценено по достоинству: муж сообщил, какой чести был удостоен. О чем же тревожиться? Совершенно не о чем. Эти доводы рассудка Вера Сергеевна упрямо повторяла. Предчувствия слушали и покалывали сердце тревогой.

Побродив по квартире, Вера Сергеевна поняла, что больше не может мучиться. Надо занять себя делом, и пустые страхи слетят, как пыль. Дел перед Рождеством у хозяйки множество. Кухарки еще нет, все приходится самой. Ничего, скоро в доме появится прислуга.

Вера Сергеевна прикинула самые насущные хлопоты: во-первых, елка. Затем надо запастись рождественским гусем, которого она умеет запекать с хрустящей корочкой. Столько лет не могли позволить себе гуся на Рождество. Муж обожает. Еще для праздничного стола всего закупить. Еще подарки. Мужу и знакомым. В этом году надо отдать рождественские визиты. Сколько лет было стыдом делать визиты в старом платье, да и подарки купить не на что. Нужно новое праздничное платье, о котором мечтала. Пусть не сшитое у модистки, готовое, но уже радость.

Нет, платье подождет. Гусь важнее. Вера Сергеевна представила: сейчас идти в мясную лавку, торговаться с мясником, нести тушу до дома, укладывать в ледник. Ох… Она согласилась, что гусь подождет. Чем ближе праздник, тем приказчики уступчивее. Завтра купит. Сегодня есть дело важнее.

Она открыла шкатулку, в которой появилось несколько купюр. Вера Сергеевна редко видела десятки, обычно мелочь и рублевки. Как богачка, не считая, взяла ассигнацию, сунула в шелковую сумочку, верную подругу многих лет и отправилась в прихожую. Занявшись важными хлопотами, Вера Сергеевна проверила: предчувствия притихли, но не исчезли.

На улице жег мороз. Полушубок не грел. Вера Сергеевна привыкла. Согревали радостные мысли. На другой стороне улицы извозчик привез даму в лисьей шубе, увешанную ворохом кульков, коробочек и свертков. Идти до места, куда собралась Вера Сергеевна, было минут пятнадцать неторопливым шагом. В такой холод трудно решиться на прогулку.

Вера Сергеевна перебежала улицу, залезла в пролетку и накрылась облезлой войлочной накидкой. Она приказала на Сенатскую площадь. Извозчик запросил двугривенный[3]. Цена безбожная, но торговаться не стала, чтобы не портить праздничное настроение.

В нынешние рождественские праздники городская дума осчастливила Петербург мудрым решением: елочный базар с ларьками, торгующими подарками, перенесли от Гостиного двора, где издавна располагалась ярмарка, к Сенатской площади: от памятника Петру Великому до Александровского сада. Заботу горожане не оценили. Придя за елками и подарками и не найдя рождественские ряды, они ругались и разбредались по ближайшим магазинам. В Гостином дворе и Пассаже царила праздничная сутолока, а на Сенатской было пусто. Мороз и привычка покупать там, где заведено, оказались сильнее.

– Извольте, мадам, приехали…

Сунув извозчику две монетки, Вера Сергеевна с приятным томлением оглядела праздничный торг. Давно не могла позволить себе маленькую радость: выбирать подарки. Глупость, а как приятно. Чего тут только нет: бакалейный и басонный товар, игрушки и картины, искусственные цветы и книги, медная и фарфоровая посуда, часы и трости, зеркала и пропасть всего, от чего глаза разбегаются.

Меж тем среди изобилия покупателей почти не было. Торговцы скучали «без почина», топтались, хлопали по плечам, бокам и спинам, чтобы согреться. Вера Сергеевна решила осмотреться, не задерживаясь, чем печалила торговцев.

Обойдя ряд ларьков, она оказалась у елок. Елки были хороши, так и просились в дом. Вера Сергеевна представила: грузить елку в пролетку, потом просить извозчика донести до квартиры, платить сверху… Нет, лучше купить ближе к дому: мясники ставят елки у лавок, продают задешево постоянным покупателям. Тут же к услугам нищие, которые за гривенник готовы донести покупку куда прикажут. На праздник дело налаженное.

Вера Сергеевна окончательно отказалась покупать елку. Чем глубоко ранила торговца Спиридонова, который изготовился всунуть небогатой даме елочку попроще. И топориком заманчиво поигрывал.

Прогулка в ботиночках с дырявой подошвой даром не прошла: от холода Вера Сергеевна ног не чувствовала. Вернется завтра и купит подарки. Все же уехать с пустыми руками было жаль. В ларьке с книгами выбрала красивый том, о котором мечтал муж. Заплатила и побежала к пролеткам.

Поднявшись по лестнице, Вера Сергеевна сунула ключ в замочную скважину и нажала. Ключ не поворачивался. Она машинально крутанула в другую сторону. Замок послушно защелкнулся. Вера Сергеевна обладала ясным умом, чтобы сообразить: замок был открыт. Как же так? Она всегда тщательно запирает. Перед уходом проверила, дверную ручку дернула. Точно помнит. Неужели воры? Так ведь у них красть нечего…

Распахнув дверь, она заглянула в прихожую. В проеме напротив виднелась гостиная. Вера Сергеевна прислушалась – тишина. Если чужой был, явно затаился. Она подумала: не позвать ли дворника? Подумала и отказалась. Стыдно образованной даме показывать страх перед простым мужиком.

Вера Сергеевна вошла и громко спросила:

– Кто здесь?

Ответило тиканье настенных часов. Зайдя в гостиную, она не заметила следов воровства, обошла спальню и кабинет мужа. Заглянула в шкатулку: деньги на месте. Вроде бы в доме чужого не было…

Все же по еле заметным намекам Вера Сергеевна определила: кто-то тут шарил. Незваный гость был аккуратен, следов не оставил, но глаз хозяйки отметил мелкие изменения в порядке вещей. Вор ничего не взял. Что же ему понадобилось?

Она считала себя не только умной, но и смелой женщиной. Оставаться в квартире было страшно. Предчувствия взялись с новой силой. Этого Вера Сергеевна не могла допустить. Не сняв полушубка, положила на стол подарок, упакованный в оберточную бумагу, перетянутую накрест бечевкой, рядом шелковую сумочку. Оглянувшись, она наметила, откуда осмотрит квартиру. Если страх одолеет, побежит за дворником.

Звякнул дверной колокольчик. Вера Сергеевна вздрогнула, как барышня с испорченными нервами. Вернулась в прихожую и распахнула дверь, которую забыла запереть. За порогом виднелась фигура невысокого плотного мужчины в черном пальто. Нос прятался за поднятым воротником, над которым блестели черные глаза. Он поклонился, не сняв кепи английского покроя с завязанными ушками.

– Прощенья просим-с, Николай Петрович прислали-с, – проговорил он глухим, будто простуженным голосом.

Вера Сергеевна уловила фальшь. Тот, кто стоял перед ней, пытался притвориться кем-то другим, кем не был. Изображал ласковый говорок приказчика. При этом добротное пальто шерстяной материи до щиколоток и теплые ботинки. Простой народ такое не носит, посыльные – тем более. Да и возрастом господин не годился бегать на побегушках. Предчувствия завопили.

– Вот как? – ответила она, твердо зная, что мужу в голову не придет направить посыльного: со вчерашнего вечера он занят важнейшим завершающим экспериментом, кроме его помощника об этом никому не известно. – Зачем же вас прислали, любезный?

– Николай Петрович просят немедля-с привезти-с ему аппарат. Очень срочно-с требуют. Велел передать, чтобы мне выдали-с, а уж я доставлю-с в целости и сохранности-с… Расстараюсь, как положено-с. Не извольте волноваться, мадам…

Сомнений не осталось: человек в черном пальто играл роль. Играл дурно, но нагло. Явно рассчитывал, что женщина послушается. Не на ту напал. Вера Сергеевна забыла страх и не слушала предчувствий. Надо спровадить обманщика и бежать за дворником. А лучше за городовым.

– Аппарат? – повторила она, будто впервые слышала. – Какой аппарат, любезный? Простите, не понимаю, о чем вы говорите. Это наверняка ошибка…

Она взялась за дверную ручку. Ботинок не дал захлопнуть дверь.

– Николаю Петровичу требуется аппарат. Дело особой важности. Он с визитом у влиятельной персоны, просит срочно доставить. Послал меня. Извольте выдать.

Это была откровенная ложь. Вера Сергеевна не упустила перемену в его речи.

– Вас послал Николай Петрович, – сказала она спокойно. – А вы кто такой?

Он натурально шмыгнул носом, видно, тоже промерз.

– Посыльный. Давайте аппарат, время не ждет. Николай Петрович желает немедля.

– Обычно муж направляет записку, в которой излагает свою просьбу, – Вера Сергеевна приятно улыбнулась. – Где записка?

– Записки нет, ему некогда. Несите аппарат. Если тяжелый, сам донесу, что вам таскать, – он сделал движение, будто намерился войти.

Вера Сергеевна не шелохнулась, заслоняя квартиру.

– Какой же именно аппарат вам нужен, любезный?

Человек изобразил кривую ухмылку и назвал. Вера Сергеевна поняла: кто-то узнал их тайну. Причем фальшивый посыльный все перепутал. Слова говорит, а смысла их не понимает. Его послали с преступным умыслом… А если это более хитрый обман?

– Вот что, любезный, довольно дурного спектакля… Никакого аппарата у нас нет. Это глупые выдумки… Не хочу обижать вас, но вы не понимаете, о чем говорите… Не знаю, кто вы и что вам нужно, но прошу вас уйти. Иначе закричу, выйдут соседи, прибежит дворник, и вы отправитесь в полицейский участок. Уходите, или буду звать на помощь… Уходите!

Голос Веры Сергеевны дрожал, но негодяй не заставит плясать под его дудку. Она защитит и дом, и мужа, и себя. Кричать умеет так, что стекла дрожат.

Ее резко толкнули. Вера Сергеевна отлетела в прихожую. Человек быстро вошел и захлопнул дверь.

– Да как вы посмели, – только проговорила она.

В лицо нацелилось острие ножа. Финка не входила в число предметов, с которыми Вера Сергеевна была знакома лично. Зато угрозу, исходившую от клинка, ощутила. Угроза была настоящей. Она видела лицо, которое не скрывал воротник. Лицо не предвещало ничего хорошего. Горло сжала судорога, закричать она не смогла.

Господин свободной рукой сгреб в охапку воротник платья и приподнял, как котенка. Старая материя не выдержала, треснула. Лоскут воротника остался в его кулаке. Он выпустил рвань и обхватил шею Веры Сергеевны пятерней, дернул к себе, как куклу, приставил острие финки ниже груди, под ребро. Разряд страха пронзил Веру Сергеевну и лишил воли. Силы оставили, она еле держалась на ногах.

– Слушай меня, – проговорил страшный человек, дыхнув трактирным перегаром. – Времени мало, уговаривать не стану. Показывай аппарат.

– У нас нет того, что вы просите, – пролепетала она.

Лапища дернула за шею.

– Упрямишься… Не хочешь по-хорошему… Ладно, я уйду, но на праздник получишь голову своего муженька. Отрежу чисто, не сомневайся. Запечешь вместо гуся… А тебе на память лицо порежу, уродиной останешься… Говори, где аппарат…

– Поймите, его нет и не может быть… Научные интересы моего мужа…

– Быстро, мразь!

Страх отнял и разум, и доводы. Вера Сергеевна превратилась в испуганный комочек, мышь в зубах кошки.

– Его правда нет…

– Даю минуту и режу лицо, – легкий нажим, и финка отозвалась болью в боку.

Вера Сергеевна издала неприличный жалобный звук.

– Ну! Говори, дура!

Отдать какую-нибудь ненужную вещь? Этот страшный человек не разберет, что получил. Когда обнаружит ошибку тот, кто его послал… Он вернется, и тогда… Тогда никого не пощадит…

Что же делать?

Если она выдержит пытку, если сумеет промолчать, негодяй выполнит обещание и убьет мужа. Лицо не жалко, порезы заживут. А мужа не станет. Он непременно исполнит угрозу, нельзя сомневаться. Для чего тогда жить? Не нужен ей этот мир без Николая Петровича. Она ему все отдала. Так разве пожалеет последнее, что осталось? Чтобы он довершил начатое великое дело.

– Ну! – прикрикнул страшный человек. – Неси, мразь!

– Господи, прости меня, – прошелестели губы.

Вера Сергеевна кинулась на лезвие.

Холод вошел в нее, наполнив до краев.

Она повалилась. Чужие руки поймали тряпичное тело.

– Ах ты ж, зараза… Что наделала… Зачем… Дура! – услышала затихающий крик.

И улыбнулась: ловко получилось. Справилась и, кажется, победила…

Боли почти нет. Только сердце куском льда.

Бедный Николай Петрович, останется один-одинешенек на праздник…

Кто ему гуся запечет?..

Кто с ним опыты проводить будет?..

Все равно…

Человек что-то кричал. Ей было безразлично.

Тело стало легким, воздушным. Она уплывала. С последним проблеском Вера Сергеевна подумала: «Так исказить научные термины, перепутать ясновидение с телепатией… Какая необразованность».

Мысль исчезла.

Вслед за ней исчезла Вера Сергеевна.

Унеслась снежинкой в белой вьюге.

Седой ежик волос господин вытер надушенным платком. Натянуто улыбнулся и оттянул тугой воротник форменного полицейского кафтана. Сильнее воротника душила неизвестность. Аудиенция назначена на десять утра, почти одиннадцать, а его не зовут. В приемной министра посетителей нет. За что такая немилость? Он нервничал, улыбался и потел.

– Прошу простить, не изволите доложить обо мне? – как можно учтивее обратился он к господину в форменном сюртуке, который был чрезвычайно занят бумагами. Так занят, что еле виднелся за массивным столом.

– Вас пригласят, – ответил коллежский секретарь Михайловский.

Мучения визитера доставили ему особое удовольствие, недоступное простым смертным. А доступное только чиновникам. Удовольствие состояло в том, что Михайловский был чином ниже, получал всего тысячу годового жалования против пяти тысяч этого полковника, но сейчас кто перед кем заискивает и стоит навытяжку? Вот именно…

К тому же надушенный полковник в новеньком мундире, при орденах и портупее, с усиками завитыми, будто дерзкие полумесяцы, вызывал личную неприязнь секретаря.

Полковник Цихоцкий только в январе был назначен киевским полицеймейстером, но слухи о его подвигах дошли до Петербурга. Были сведения, что Цихоцкий обложил публичные дома Киева и торговцев спиртным таким оброком, что терпение народа кончилось. По этой причине он был вызван в столицу. Министр внутренних дел лично желал разъяснить главе Киевской полиции, что, борясь с пороками, меру надо знать. Объяснить мягко, по-отечески. Как умел только добрейший и либеральнейший Иван Логгинович Горемыкин, действительный тайный советник.

Пытку полковнику подстроил вовсе не министр. Он и думать забыл, кому назначил визит на утро. В это время Горемыкин в тайной комнате для отдыха, в которую можно попасть из его кабинета, угощал утренним чаем одного из трех своих заместителей, то есть товарищей министра. Обычай пить чай тет-а-тет с подчиненными Горемыкин находил не столько милым, сколько полезным. За душевным разговором он незаметно выяснял обстоятельства, про которые ему не докладывали, а в дружеском разговоре случайно выбалтывали. Если собеседник был настолько наивен, что верил в добродушие министра.

Гость министра, Александр Ильич, был достаточно опытен и умен. Он потягивал чай из севрской чашечки и являл полную открытость своей бездонной души. Заместитель прекрасно знал, как шеф умеет казаться тем, кем желает.

В газетах у Горемыкина была репутация либерала, который переживает о положении крестьян, печется о домах трудолюбия и работных домах, борется с чумной заразой, посетившей азиатские губернии, покровительствует пожарному обществу, исправлению земледелия и строительству Сибирской железной дороги. Однако за прекрасным образом, надуваемым газетчиками, скрывался жесткий политик, который лавировал за желаниями царя и ничего не делал такого, что бы не было выгодно лично ему. Только так можно взойти на вершину Министерства внутренних дел – стального хребта империи. Взойти и удержаться.

Один вопрос занимал Александра Ильича: что именно понадобилось Горемыкину? Приглашение на чай было получено вчера вечером, явного повода не имелось. Неизвестность Александр Ильич крайне не любил. Под его присмотром находилась вся политическая полиция империи: корпус жандармов, охранные отделения двух столиц и Особый отдел департамента полиции. Борясь с революцией, он научился главному: беда может прийти откуда не ждешь. Надо быть готовым ко всему. Он был готов и старался уловить в приятных речах Горемыкина, куда клонит шеф.

Пока министр болтал о том, как рады чиновники министерства, что в этом году получили непривычно рано и щедро «на гуся», то есть премиальные выплаты перед Рождеством. Разделяя восторг министра, Александр Ильич ждал: когда наступит главное. Не чаи же гонять его вызвали.

– Кстати, дорогой мой, а что слышно про ту машину страха? – будто невзначай спросил Горемыкин, при этом вид имел отеческий, заботливый.

«Вот оно, значит, что», – отметил Александр Ильич. Скрытая причина перестала скрываться.

– Восемь недель назад докладывал вам, ваше превосходительство, – ответил он, зная, что министр любит точность и никогда ничего не забывает. – Так называемой машины страха больше нет.

Горемыкин изобразил бровью удивление.

– Что вы говорите? Неужели… Столько дел, не успеваешь за всем следить.

– Это моя вина, что не обратил вашего внимания. Позвольте изложить обстоятельства?

– Ну, если только в общих чертах, – согласился Горемыкин, отмечая ловкое обхождение своего заместителя. Не зря с революцией борется.

Александр Ильич напомнил, что машина страха, иначе – machina terroris, была изобретена господином Иртемьевым, известным петербургским спиритом и, по счастливой случайности, зятем Александра Ильича. Машина эта якобы позволяла управлять поведением человека, превращая в автомат исполнения чужой воли. Насколько возможности машины страха были реальны, установить не удалось. Изобретатель, господин Иртемьев, погиб, как погибли многие, кто пытался ее заполучить.

– В результате стечения обстоятельств единственный экземпляр был уничтожен при падении с большой высоты, – закончил Александр Ильич, стараясь уловить направление мыслей министра.

Горемыкин невозмутимо кивнул.

– Какая жалость, – сказал он, пригубив чай. – Говорите, вдребезги?

Александр Ильич подтвердил: в мелкие кусочки. Собрать невозможно, записей или чертежей в архиве Иртемьева обнаружить не удалось.

– Полковник Пирамидов приложил изрядные усилия, но спасти не представлялось возможным. Злоумышленник, который пытался заполучить аппарат, также погиб.

Министр отметил, как ловко его заместитель подчеркнул роль своего подопечного – начальника Петербургского охранного отделения. А про себя скромно умолчал.

– Кажется, у вас с супругой было приключение из-за этого аппарата, – напомнил Горемыкин.

– Сущие пустяки, не о чем беспокоиться, – ответил Александр Ильич, стараясь не вспоминать, как чудо спасло его и жену от неминуемой смерти. И не только их. Воспоминания были неприятно свежи.

Горемыкин поболтал ложечкой в чашке.

– Как бы машинка эта пригодилась именно сейчас…

Александр Ильич проследил, куда устремился задумчивый взгляд шефа: министр смотрел на портреты царствующей четы. Даже в комнате отдыха приказал повесить, чем выразил безграничную любовь к государю. Мелочь, а «там» наверняка отметят: Горемыкин предан искренно.

Незаметная деталь подтвердила слухи: при дворе интересуются всем, что выходит за границы науки, – спиритизмом, магией и прочими сверхъестественными силами. Причина слишком важна: у трона не было наследника, и возможно, не будет совсем. Медицина признала бессилие, настал черед испробовать иное.

Выйдя из облачка задумчивости, министр улыбнулся.

– Ну ничего, друг мой, не будем унывать и сидеть сложа руки. Вот князь Алексей Дмитриевич обещает нечто занимательное.

Ответив улыбкой, Александр Ильич насторожился: князь Оболенский был другим заместителем министра. Несмотря на дружеские отношения, между ними нарастала скрытая конкуренция. Которая усилилась после того, как восемь недель назад князь Оболенский оказался на волоске от гибели. Известно по чьей вине. Наверняка затаил обиду. И надумал отплатить: нашел «нечто занимательное». Если его находка окажется полезной, это сильно упрочит положение князя и пошатнет «конкурента».

– Только чур не расспрашивать: это секрет.

– В мыслях не было, – ответил Александр Ильич честно, как всегда.

– Не занимайте вечер 27 декабря. Вы приглашены. С супругой. Князь у себя устраивает, обещает любопытное зрелище.

– Благодарю, ваше превосходительство, буду непременно.

В запасе у Александра Ильича имелся козырь, даже не козырь, а так – козырек. Пришел момент использовать его. Чтобы князь Оболенский не казался таким незаменимым.

– А мы, ваше превосходительство, раздобыли прелюбопытный факт.

Горемыкин выразил интерес. Александр Ильич рассказал, что несколько дней назад ему представили некоего доктора по фамилии Котт, который утверждал, что совершил поразительное открытие в области, которую отрицает наука. Якобы ему удалось изобрести аппарат, который телепатически угадывает мысли. Действие он готов продемонстрировать. Открытие казалось любопытным, а доктор не выглядел сумасшедшим. Во всяком случае, подобных сведений о нем не нашлось.

– Довольно интересно, – министр прикинул, какие выгоды может получить, если изобретение не окажется выдумкой больного воображения. – Впрочем, вызывает некоторые сомнения. Вам не кажется?

Александр Ильич знал: Горемыкин не хочет рисковать, представив при дворе неизвестно что. Вдруг обман или фокус.

– Полностью согласен, ваше превосходительство, – ответил он. – Сомнения значительны. В связи с чем прошу вашего разрешения проверить названный аппарат. Основательно и неоднократно. После чего доложить результаты.

Предложение было признано разумным.

– В случае успеха аппарат можно будет применять в нашей службе, – закончил Александр Ильич. – Да и полицейским князя Оболенского пригодится.

– Гляжу, у вас все продумано, друг мой, – Горемыкин отметил про себя расторопность заместителя и как ловко тот щелкнул князя. – Как проверять будете?

– Направим доктора в сыск, пусть там ставит опыты. Сможет продемонстрировать аппарат в деле.

Горемыкин поджал губы.

– В сыск? Почему же в сыск?

Брезгливое отношение министра к сыскной полиции не было известно газетчикам и широкой публике. Зато Александр Ильич на него рассчитывал.

– Я бы предпочел отдать доктора полковнику Пирамидову. Но считаю неправильным допускать малоизвестную личность к охранному отделению, – ответил он. – Получим результат на воришках, там видно будет.

– Что ж… Это разумно, дорогой мой. Кому намерены поручить?

Ответ Александр Ильич держал наготове.

– Чиновнику Ванзарову.

– Ванзаров… Ванзаров, – будто стараясь вспомнить, проговорил Горемыкин. – Что-то знакомое. Кажется, он имел отношение к поискам машины страха?

– Самое косвенное. Ванзаров как раз подходит для такой цели: не слишком умен, не слишком расторопен, талантами не отличается, зато упрям до неприличия. Не возражаете, ваше превосходительство?

Министр одобрил кандидатуру заурядного чиновника сыска для испытаний неизвестно чего.

Приятное чаепитие продлилось еще с четверть часа в обсуждении планов на праздники, после чего Горемыкин отпустил своего заместителя. Все, что хотел, он узнал: между его ближайшими подчиненными нарастающая вражда. Очень хорошо.

Выйдя в приемную и кивнув секретарю Михайловскому, Александр Ильич заметил полицейского полковника, румяного, как спелое яблочко. Кажется, киевский полицеймейстер. Значит, по ведомству князя Оболенского. Недурно, если бы князь эдак побагровел от злости.

Не поклонившись полковнику, стоящему смирно, Александр Ильич вышел из приемной. Идя по коридору, устланному ковровой дорожкой, отвечая кланявшимся чиновникам, он думал: «Вот ведь прохвост… Что же разыскал князь Оболенский? Что за счастье раздобыл? Ну, поглядим, поглядим».

В приметы извозчик Пяткин верил крепко. Особо – в счастливые. Скажем, стоишь на Невском проспекте, кажется, народу – тьма, толпами бегут туда-сюда, только загребай серебро. Так ведь нарочно никто не наймет. А бывает, остановишься на пустой улице, и сразу пассажир залезает, пожалуйте. Отвезешь куда надобно, сразу возвращайся обратно, на то же место. Только бороду от инея стряхнешь – а уже новый ездок тут как тут. И так цельный день, успевай вертеться. Жаль, примета шалит – бывает, обманывает. Чаще всего.

Все же Пяткин понадеялся сегодня на удачу. Только привез барыню с покупками на Казанскую улицу, тут же другая села. Отвез ее на Сенатскую, оставаться не стал, и без него пролеток толпа. Вернулся на Казанскую и угадал: господин приказал на Крестовский остров, заплатил не торгуясь. Последнее обстоятельство особенно грело обиженную душу извозчика.

Обидела Пяткина городская дума: додумалась перед праздниками ввести тариф на поездки. Теперь пассажир мог требовать оплату строго по тарифу, без запроса. И это когда? В самое хлебное время, перед Рождеством и Новым годом. Когда все мечутся по столице с визитами. Извозчики на два месяца вперед себе и лошаденке на пропитание зарабатывают. И тут такая напасть: не смей брать свыше положенного. А если господа не возражают? Им без разницы, а для Пяткина каждый гривенник на счету. Опять душат простой народ, как хотят.

Хорошо «лихачу», у которого лакированные сани запряжены тройкой с бубенцами. И медвежьи покрывала у него, и подушки шелковые, и лошади сытые, и полушубок новенький, расшитый. Лихачам тариф не страшен: с ними не торгуются, отваливают, сколько запросят. Так ведь это не езда, а пыль в глаза пустить, себя показать и размахом удивить. Пяткину такое счастье недоступно. Он простой «ванька», спасибо, что лошадка бегает. С него будут драть по тарифу. Что за жизнь извозчичья…

В тяжких думах он свернул на Казанскую и натянул вожжи, когда лошадка дотащила пролетку до счастливого места. Короткий зимний день таял в сумерках. Желающих взять пролетку не видать. Не потому, что их скрывала наползающая темнота. Улица была пуста. Даже городового нет. Знать, удача опять обманула. Пяткин прикинул: раз такое дело, не подъехать ли к гостинице «Виктория», невдалеке, на углу Казанской и Демидова переулка.

Все же он предоставил удаче шанс оправдаться: обождет малость. Может, капризная девица одумается.

Минуты тянулись киселем. Терпение истощилось. Пяткин натянул на уши овечий малахай и взялся за вожжи, чтобы тронуть лошаденку.

– Извозчик!

Крик был приятен, как поцелуй. Пяткин обернулся. Позади у дома виднелась парочка. Господин в теплом пальто до пят поддерживал даму за талию. Наметанным глазом Пяткин определил: дамочка подгуляла. Полушубок нараспашку, платок кое-как повязан, да и сама прижалась к плечу господина. Он хоть ниже ростом, да держит крепко. Чтобы, значит, не свалилась на улице.

Пяткин спрыгнул с козел и пригласил жестом: дескать, карета подана, извольте. Парочке надо было пройти дюжину шагов, что потребовало усилий: господин буквально нес даму в вертикальном положении, ботиночки ее волочились по снегу. Господин был так силен, что дотащил ее до пролетки, поднял наверх, усадил на диванчик и бережно укрыл войлочной накидкой до шеи. Голова дамы покосилась к плечу.

Господин спрыгнул и поправил модное кепи. Пяткин еще подумал, что по морозу в таком уборе может гулять только человек медвежьего здоровья. Господин таким и казался: разрумянился, дышал легко.

– Дама не рассчитала силенок, – сообщил он. – Простим. Веселье и праздник!

– Оно, конечно, бывает, – ответил Пяткин, повидавший всяких дам. Иной раз пролетку приходилось отмывать.

– На Обводный[4] отвезешь?

Тут Пяткин сообразил, что господин оставляет даму на него. Дескать, донес – дальше не его печаль. С чем извозчик был решительно не согласен.

– Да как же возможно? Нет уж, прощения просим…

Господин хлопнул по плечу.

– Не боись, друг дорогой, пока доедешь, она очухается. На морозе в себя придет. Я ее знаю…

– Так ведь это как же, – начал Пяткин и прикусил язык. Ему совали пятирублевку.

– Хватит за хлопоты?

Извозчик хмыкнул, сделав вид, что еще думает, соглашаться ли. Хотя в душе благодарил удачу. За трешку согласился бы. Вот это – настоящая цена, не то что тариф проклятущий.

Всем видом показав, какое одолжение делает, Пяткин спрятал ассигнацию за пазуху.

– Дом какой изволите?

– Привезешь на угол Лиговской улицы и Обводного, она очухается, укажет, – сказал господин и поднял воротник, будто озяб. – Вези не спеша, пусть на холодке протрезвеет.

– Как прикажете, – буркнул Пяткин, жалея уже, что мало взял: надо было хоть целковый[5] сверху запросить. Господин вида неказистого, а при деньгах.

Он залез на козлы, тронул поводья и крикнул: «Но, пошла!»

Лошаденка дрогнула промерзшими боками и потащила пролетку. Пяткин обернулся. Господин в кепи исчез, будто растворился. Извозчик покосился на пассажирку. Дама спала крепко, лежала, как уложили. Лицо ее скрывал платок. В темноте разобрать трудно, но показалось ему, что даму уже видел. Не сегодня ли подвозил?

Думать об этом Пяткину было лень. Красная бумажка радовала карман. Он прикинул: отвезет и вернется на счастливое место. Точно счастливое. С таким заработком тариф проклятый не страшен.

Николай Петрович ощутил себя богачом. Чувство было незнакомым, но приятным. Оно грело лучше поношенного пальто и единственного костюма, который надевался в любой сезон. Пятьсот рублей были в кармане. Огромная сумма. Николаю Петровичу привычно захотелось рассказать жене. Правду, конечно, знать нельзя, это секрет, пусть будет красивая выдумка. Начнет с того, что за первый визит получил двадцать пять рублей. Редкому петербургскому доктору столько заплатят. А ему вручили, как будто знаменитость и светило. Он чуть не отказался: случай совершенно пустяковый, типичная истерия барышни, сжигаемой огнем молодости. Выписал пациентке успокоительные капли, да и только. Родителям же деликатно объяснил причину: со свадьбой пройдет. Ну и прочее в таком же духе.

Посреди мечтаний Николай Петрович обнаружил себя на углу Апраксина двора[6], выходившего на Садовую улицу Александровской линией с лучшими магазинами. Стоило повернуть голову, как витрина магазина золотых и серебряных изделий Замошникова ослепила блеском. Он подумал, что нужно сделать подарок. Прямо сейчас. В качестве извинения за то, что обязан был поступить так, а не иначе. Это правильно.

Из магазина Николай Петрович вышел с бархатной коробочкой, в которой устроилось колечко с камушком. Приказчик уверял, что золотое колечко 56-й пробы[7] изящного модного фасона «фантазия» с изогнутой змейкой – отличное, хризолиты чистой воды, а цена исключительная, только ради праздника. Обошлось колечко в шестнадцать рублей. Николай Петрович был доволен, позволил себе роскошный подарок. Он прошел мимо витрины соседнего магазина Белова, где такое же колечко стоило вполовину дешевле.

Миновав стальные павильоны Сенного рынка и перейдя Екатерининский канал по Демидову мосту, Николай Петрович оказался у гостиницы «Виктория». Его одолел новый соблазн: отужинать в ресторане гостиницы. Он не помнил, когда последний раз бывал в настоящем заведении. Николай Петрович почти поддался искушению. Но сила воли победила: нельзя швыряться деньгами.

Он заставил себя пройти мимо. И тут его окликнули по имени-отчеству. Николай Петрович оглянулся. К нему спешил невысокий господин в добротном пальто, который на ходу приветственно махал кепи. Несмотря на морозный сумрак и тусклый свет фонаря, Николай Петрович был уверен: господин совершенно незнаком. А останавливать на улице незнакомого считалось верхом неприличия.

Подбежав, господин поклонился, как цирковой мишка.

Николай Петрович приподнял котелок.

– Что вам угодно?

– Какое счастье, что вот так случайно на улице встретил вас, – бодро ответил господин, заломив кепи на затылке. – Столько дней вас ищу повсюду, и вот удача!

Незнакомец излучал искреннюю радость. Николай Петрович невольно улыбнулся.

– Прошу простить, с кем имею честь?

– Филипп Филиппыч, – резво ответил господин.

– В чем, собственно, состоит ваше дело? – спросил Николай Петрович, ожидая узнать, кто же его рекомендовал.

– О, это долгий разговор! Да что же мы на морозе стоим, – Филипп Филиппыч обернулся. – Окажите удовольствие, позвольте пригласить в «Викторию». У них кухня приличная. Для меня высочайшая честь и удовольствие разделить с вами трапезу. Не откажите, уважаемый доктор! Снизойдите до моей просьбы! Осчастливьте! Молю вас!

Бурными жестами господин приглашал следовать за ним. Николай Петрович невольно проглотил слюну. Что плохого поужинать? Желания соблазняли. Но что-то казалось неправильным. Быть может, Филипп Филиппыч излишне выражал восторги. Слишком наигранно. Слишком напористо. Николай Петрович умел отличать ложь. Пришла странная мысль: нельзя садиться за стол с этим господином. Без всяких разумных причин: просто нельзя. А еще он вспомнил: мельком заметил этого человека в казенном заведении, где получил нынче аванс. Тот отирался вдалеке коридора, будто филер.

– Сожалею, совершенно не имею свободного времени. Чрезвычайно спешу. Вынужден вам отказать, – ответил Николай Петрович, приподняв край шляпы. – Всего доброго.

Филипп Филиппыч загородил путь. При этом радушно улыбался.

– Ну как же так, дорогой доктор! Обидели до глубины души.

– Возможно, как-нибудь в другой раз, – Николай Петрович попытался обойти, но ему не дали. – В чем дело? Позвольте пройти.

– Дело наиважнейшее. Для вас, уважаемый доктор… Не хотите в ресторане, я не гордый, давайте здесь обсудим.

– Не желаю ничего обсуждать, – Николай Петрович начинал злиться: какой-то тип смеет задерживать посреди улицы. Правильно, что не поддался на сладкие речи. – Прошу не мешать пройти. Или крикну городового.

Филипп Филиппыч вздохом выразил сожаление.

– Ну зачем вы так, уважаемый доктор, я ведь с самыми чистыми намерениями… Хочу предложить вам дело, которое сулит чрезвычайную выгоду. Если не сказать, богатство… Получите целое состояние. Разве не любопытно?

Николай Петрович поколебался. И проявил невольный интерес. Филипп Филиппыч пояснил, что желает заполучить, включая проведение наглядной демонстрации. После чего назвал сумму, которую готов заплатить. Невероятную. Оглушительную. Голова закружится.

– Будет выплачено вам сразу, как только проверим действие аппарата, – закончил он, подмигнув. – Ну как? Может, теперь найдется время обсудить детали в тепле и уюте под хорошую закуску?

Николай Петрович молчал. Молчание было истолковано как борьба разума с жадностью. Филипп Филиппыч предъявил пачку сторублевых ассигнаций.

– Здесь две тысячи. Извольте получить сразу, авансом. Вот вам мое слово купеческое: если аппарат не оправдает ожиданий, деньги останутся у вас. Ну как? Продолжим в «Виктории»?

Деньги были близко: взять и положить в карман. Николай Петрович не думал о деньгах. Мысли его были о другом: откуда просочились сведения? Что теперь делать?

– Ну, доктор, согласны?

– Вы ошиблись. Ничего подобного у меня нет и никогда не было. Прошу больше не беспокоить… Пошел вон! – крикнул Николай Петрович, толкнул Филиппа Филиппыча локтем и двинулся мимо.

До дома он дошел торопливым шагом, часто оглядываясь. В темноте разобрать трудно, но фигуры с кепи не заметил. Николай Петрович решил, что не должен отвлекаться от самого главного. Для этого нужны все силы. Остальное пустяки. Он крутанул рычажок дверного звонка. За дверью послышалось треньканье колокольчика.

Ожидание становилось слишком долгим.

Николай Петрович позвонил снова.

Что такое? Может, Вера Сергеевна заснула? После третьего звонка Николай Петрович ощутил, как недоброе заползает в сердце. Нельзя волноваться, надо сохранять спокойствие.

Он отпер ключом дверь и вошел. В доме было темно и тихо.

– Вера Сергеевна? – позвал и услышал эхо с отдаленным тиканьем часов.

В прихожей нет ни женских ботинок, ни полушубка, ни платка. Неужели пошла искать? Николай Петрович знал, что Вера Сергеевна боялась выходить из дома в темноте. Должна быть дома, обязана. Но ее нет. Что теперь делать?

Забыв снять пальто, Николай Петрович вошел в гостиную. На столе лежал сверток в бумажной обертке. Любопытство заставило дернуть веревочный узелок. Показался роскошный том «О началах» Оригена Александрийского. Книга, которую мечтал получить. Чудесный подарок. Рядом лежала шелковая сумочка-мешочек. Вера Сергеевна ушла с пустыми руками. Убежала… Плохо, плохо… Совсем плохо…

Потянуло сквозняком. Николай Петрович выложил коробочку на стол и зашел на кухню. Дуло от двери, ведущей на черную лестницу. Створка приоткрыта, щеколда, запиравшая дверь, отведена в сторону. Получается, Вера Сергеевна ушла по черной лестнице? Николай Петрович терялся в мыслях: как поступить?

Что делать? Ждать? Или искать по ближайшим лавкам? Или опоздал…

Сомнения прервал дверной колокольчик. Наверное, она вернулась. Николай Петрович сдавил подступавшую злость и пошел открывать.

– Это сюрприз! – сказал он, что пришло на ум, распахнув дверь.

На лестничной площадке клубился сумрак, а в нем виднелась женская фигурка. В первую секунду Николай Петрович подумал, что Вера Сергеевна купила зимнюю жакетку и беличью шапочку с перышком.

– Что вам угодно? – спросил он, не зная, как вести себя.

Пальчики, затянутые в лайковую перчатку, протянули сложенный листок.

– Вам просили передать, – сказал приятный молодой голос, похожий на шепот.

Николай Петрович машинально принял.

– Что это? От кого? – растерянно спросил он.

– Вера Сергеевна просила передать вам, – дама присела, изобразив книксен, и быстро спустилась по лестнице. Так быстро, что Николай Петрович, окончательно сбитый с толку, остался в дверях с листком. Наконец он мотнул головой, будто смахивая наваждение, развернул письмо. В неровном свете прихожей прочел:

«Ваша жена находится у нас. Если не хотите получить ее отрезанную голову, отдадите ваш аппарат. На раздумья сутки. Аппарат принести утром в Никольский рынок, оставить старьевщику Семину. Тогда вашу жену отпустим. Если обратитесь в полицию, ваша жена умрет». Подписи не имелось. Почерк был специально корявым.

…Спустившись до начала лестницы, дама остановилась и прислушалась. Было тихо, только шорохи дома да свист ветра. Как вдруг сверху долетел вой, будто кричал раненый зверь. Она улыбнулась, поправила вуалетку, сбившуюся от бега, и проскользнула в дверной проем. Во дворе было пусто. Метель наметала сугробы. Она ступила ботиночками в снег и провалилась по щиколотку. Не смущаясь, высоко задрала юбку и размашистыми прыжками пробралась до ворот. И скрылась стремительной ночной тенью.

Лошаденка тащилась еле-еле. Пяткин честно не спешил. До Обводного доплелся, насколько хватило терпения. Выехав на угол Лиговской улицы и набережной канала, которая представляла собой земляной откос, укрытый снежным покровом, он натянул поводья. Пролетка встала. Место глухое: справа пути Николаевской железной дороги и заснеженные сады, слева ободранные домишки. Тьма и тьма кругом.

Пассажирка безобразий не устроила. Что извозчика порадовало.

– Мадам, Обводный, как приказывали, куда дальше-то? – спросил он, оборотившись на козлах.

Женщина не ответила.

– Будьте любезны, приехали! – громко сказал Пяткин.

Пассажирка лежала, укрытая накидкой. Как уложили.

– Вот пропасть, – пробурчал он и стал слезать.

Пролетка качнулась на рессорах. С ней шевельнулась спящая.

Пяткин встал на подножку, легонько толкнул в плечо.

– Вставай, милая, хорош дрыхнуть, – без обхождения сказал он.

Дама осталась безразлична. Даже головы не подняла. Пяткин малость озлился: напьются до бесчувствия, а потом возись с ними. Дружок обещал, что проспится на морозе, и вот, пожалуйте, лежит поленом.

Скинув покрывало, он схватил женщину за локоть и хорошенько дернул. Голова ее мотнулась и повисла.

– Ох, ты ж!.. – и Пяткин добавил крепкое словцо.

Сильно не понравилось ему: сон больно глубокий, так не спят с тяжкого похмелья. Особенно на морозе. Он выпустил локоть. Женщина повалилась кулем, шея изогнулась.

– Ой, матушки…

Оглянувшись, Пяткин вскочил на верх пролетки и сдернул платок с лица пассажирки. В темноту смотрели холодные глаза, челюсть свисла, открывая рот, который не источал парок дыхания. Лоб и щеки покрыл иней, как на камне.

Пяткин коснулся ее щеки и отдернул руку.

Вот это подарочек. Что теперь, бежать за городовым? Ну, явится служивый, первым делом начнет допрос: кто такая, зачем посадил пьяную да как вез, что женщина умерла по дороге, почему не помог, не уследил. В общем, сделают Пяткина кругом виноватым. Обвинят и отправят кормить тюремную вошь года на два. Когда выйдет, считай, жизнь пропала, лошадь с пролеткой товарищи приберут к рукам. Ладно, лошадь, из столицы вышлют. И пойдет Пяткин, неприкаянный, нищенствовать по Руси великой…

Нет уж, не бывать такому. Бедняжке не помочь, свою шкуру спасть надо.

Стоя на возвышении, Пяткин осмотрел окрестности. На Обводном было пусто. Час поздний. Фабричные по трактирам сидят, прохожих не видать, лавки закрыты. Да и городовых не заметно, тут окраина, пристав службу не проверяет. Тоже, небось, в трактире греется за бесплатным угощением.

Спрыгнув, Пяткин взялся за ботиночки пассажирки и резко дернул. Съехав с диванчика, она приложилась затылком об пол, затем о подножку и свалилась к колесам. Полдела сделано. Присев, Пяткин наглухо замотал ей лицо платком, как саваном, откатил тело ближе к откосу канала, раскачал и сильно толкнул.

Покатившись по мягкому снегу, дама исчезла в сугробе. Как не бывало. Остался лишь примятый след. Внимания никто не обратит, никому дела нет. До весны не найдут. А когда из-под снега покажется, пусть полиция поищет, кто такая да как тут оказалась. Пяткин снял шапку и трижды перекрестился.

– Прости, Господи… Прости и ты, душа невинная, как там тебя величали…

Поминки были окончены. Он забрался на козлы, крикнул: «Пошла!» – и ожег кнутом. Лошаденка вздрогнула и побежала. Пяткин хлестал, чтобы убраться поскорее. Вскоре пролетка исчезла во мраке.

Фонарей на Обводном отродясь не бывало.

Александровская линия блистала витринами. Несмотря на поздний час, лучшие магазины Апраксина двора были открыты. В последние дни перед праздником торговали до последнего покупателя, хоть бы ему вздумалось заглянуть за полночь. Да еще товар подвозили поздно, чтобы не смущать важных господ тюками и свертками. Приказчики падали от усталости и ночевали за прилавком: утром открывались засветло.

Но если прохожего случайно занесло позади парадных витрин, туда, где начинался Апраксин рынок, ему открывался иной мир: тишь, темень и замки на дверях. Купцы, торговавшие на пространстве рынка до самой Фонтанки, давно заперли лавки, магазины да склады и гоняли чаи за домашним самоваром или угощались в ближайших трактирах и чайных. За покупателем гоняться они не привыкли, покупатель сам шел на поклон. Потому как занимались тут торговлей основательной, товаром нужным, а не баловством для развлечения души. Притом цены самые умеренные.

Каменные здания торговых корпусов, поставленные в беспорядке лабиринта, тонули в темноте. Газовые фонари не горели. Сторожа, обязанные обходить территорию рынка каждый час в течение ночи, грелись в сторожках с дворниками. В дальнем закутке городовой, промерзший на посту, угощался у хозяина хлебным винцом. В знак почтения к полицейской власти. Да и то сказать: кому на ум придет шалить в такой час и холод? Добрый человек из дома носа не высунет. А недоброму – лень.

Витрина лавки, что занимала помещение в корпусе Козлова, была закрыта ставнями с навесным замком. Однако в щели мерцал еле заметный свет. Отблески падали от подсвечника, поставленного на прилавок. Мимо него прохаживался хозяин, сверкая голыми икрами. Купец был облачен в шелковый халат на голое тело, на ногах – турецкие тапки с загнутыми носами. Подобный вид годится для романтического свидания. Но если посторонний пронюхает, какие шалости позволяет себе уважаемый купец Морозов, его репутации придет конец.

В помещении было так холодно, что при вздохе изо рта вылетало облачко. Морозов не замечал холода. Шагая из угла в угол, он поглядывал на часы, попадавшиеся куда ни глянь, и выражал недовольство кряхтением. Циферблаты показывали разное время, но было ясно: гость бессовестно опаздывает. А ведь сговорились наверняка. Такое неуважение. Сколько прикажете ждать? Может вовсе не явиться.

Раздумья прервал резкий стук. Морозов ругнулся и прошлепал к двери. Повернул ключ, ждавший в замочной скважине, и распахнул дверь. Ворвался ледяной ветер. На пороге стоял незнакомец.

– Чего надо? – буркнул Морозов, определив по тертой шинели нищего или попрошайку. – Работники не требуются…

Он взялся захлопнуть створку, но в нее уперся носок драного сапога.

– А ну не балуй! Сейчас городового кликну… Проваливай…

– Не гони, от него я… Посланец…

– От кого это еще?

Было произнесено имя.

Голос скрипящий, как ломаная ветка. Морозов почему-то поверил. Вгляделся в незваного гостя: шинель старого покроя до пят, воротник поднят, лицо замотано вязаным шарфом, на голове черная фуражка. Глаза за зелеными очками в стальной оправе.

– Кто такой?

Гость назвался. Морозов никогда не слышал этого имени.

– Зачем пришел? – спросил он, желая закрыть дверь. Холод лютовал не на шутку.

Ему ответили, как должно. Знать об этом мог только тот, кого ждал Морозов. Значит, в самом деле посланец. Он отступил, пропуская гостя. Человек прошел, тяжело ковыляя и припадая на левую ногу. Шинель волочилась по полу.

Хлопнув дверью, Морозов повернул ключ. Здоровье у него крепкое, но тело показалось куском льда.

– Почему сам не пришел?

– Не мог. Меня прислал, – ответил он, не обернувшись.

– Ну, раз так… – Морозов чихнул и вытер нос рукавом халата, – что прикажешь?

Последовали указания точные и простые, каких купец ожидал. Он выполнил все, что от него потребовали, послушно и не переча. Ради такого дела не жалко. Лишь бы толк вышел. А тогда… Морозов загадывать боялся, что сможет получить. Если удачно сложится.

– Изволь, готово, – сказал он, садясь на старинный резной стул с подлокотниками.

Посланник протянул длинный шелковый шнур под днищем стула. На конце шнура имелась петля со скользящим узлом.

Комнаты сияли праздничным освещением. Чиновник Министерства иностранных дел не считался с расходами. Господин Ванзаров делал карьеру, имел чин коллежского советника и намерение подниматься по служебной лестнице так высоко, как позволят. Для чего снимал большую квартиру на Таврической улице, самой престижной в столице. Кроме несомненных талантов, которые за ним признавали даже завистники, Борис Георгиевич удачно женился. Любовь соединила его с младшей дочерью тайного советника Мертенса, который распоряжался назначениями в министерстве. Совпадение, конечно же, что бы ни болтали злые языки.

В канун Рождества Борис Георгиевич устроил утренник для детей чиновников, служащих под его началом. Нельзя сказать, что это была отчаянная дерзость. Однако прежде чем разослать приглашения, он посоветовался с тестем: как на это посмотрят. Тесть пояснил, что нынче либеральные порядки. Пусть дети порадуются.

Больше детей обрадовался Борис Георгиевич: событие должно значительно повысить его авторитет. Посему праздник устроил с размахом. Он попросил супругу, Елизавету Федоровну, не скупиться. Для детей были приглашены: фокусник, оперная певица, исполнитель оригинальных куплетов, чечеточник, пара, танцующая испанские танцы, и пианист-аккомпаниатор. Для взрослых накрыли щедрый стол с закусками. Всех ожидали подарки. Подчиненные выражали шефу восторги, смакуя отменную севрюгу, пока чада водили хоровод с хозяйкой дома.

Праздник удался. Кроме одной мелочи. Борис Георгиевич то и дело вынимал из кармашка жилетки золотые часы. На праздник был зван бездетный гость. У него даже жены не имелось. Что сильно не нравилось Елизавете Федоровне. Так сильно, что она взялась исправить положение и пригласила дочь крупного коммерсанта. Занимаясь детьми, Елизавета Федоровна приглядывала за девицей, которая забыла, что она – барышня на выданье, и прыгала упитанной козочкой.

Борис Георгиевич разделял намерение супруги, кто бы ему позволил перечить, но про себя сомневался, что гость явится. Слишком хорошо изучил его за двадцать восемь лет. Как настоящий дипломат, он заранее подбирал оправдания, предвидя, что случится то, что случиться должно.

И тут сквозь крики детей и перезвон бокалов Борис Георгиевич узнал звонок дверного колокольчика. Он чуть не бросился в прихожую. Что непозволительно в присутствии подчиненных. Спрятав часы, Борис Георгиевич пригладил идеально уложенный фамильный вихор.

Он собирался встретить долгожданного гостя по-английски, дружеской улыбкой и фразой: «А, вот и ты, Родион». Может быть, милая шутка, может, хлопок по плечу. Затем представит брата чиновникам, умолчав, где он служит. Немного светского общения, прежде чем бросить на растерзание жене. И вздохнуть с облегчением.

Вздох облегчения застрял в горле. То, что Борис Георгиевич увидел, было значительно хуже, чем если б гость не явился. Не сказать, что младший брат выглядел ужасно. Нет, совсем нет. Он выглядел чудовищно. По мнению любого приличного человека. Вместо шевелюры соломенного цвета и непокорного вихра торчал кривой ежик, будто слепой парикмахер кромсал ножницами в темноте. На висках, на лбу и даже на темечке виднелись зажившие шрамы. Младший братец походил на каторжника, сбежавшего из Сибири. Успел сменить арестантскую робу на цивильный костюм и галстук-регат[8].

– Что случилось? – спросил Борис Георгиевич, забыв про шутки. Он смотрел и не узнавал родного брата.

– Извини, Борис, мне не следовало приходить, – Ванзаров развернулся к двери.

Борис Георгиевич поймал его за локоть.

– Что случилось с тобой? – повторил он с искренней тревогой, какую нельзя сыграть нарочно.

Ванзаров пожал ладонь брата, отчего тот скривился: рукопожатие было медвежьим.

– Не так давно заглянул в лечебницу.

– Лечебницу? Какую еще лечебницу? – не поверил Борис Георгиевич, зная, что брат отличался бычьим здоровьем.

– Больницу святителя Николая Чудотворца.

– Так это же… – начал дипломат и не смог договорить.

– Больница для умалишенных.

Отметив знакомую улыбочку братца, Борис Георгиевич не мог понять: это шутка? Или на самом деле Родион оказался там, куда ему следовало отправиться? Особенно после того, как младший четыре года назад запятнал честь семьи, придя служить в полицию.

– Как впечатления? – нашелся Борис Георгиевич.

– Чудесно. Заботливые доктора, хорошие лекарства, приятные развлечения.

– Это какие же?

– Надевают смирительную рубашку, привязывают ремнями к стулу и вскрывают череп.

– Что же нашли в твоей голове, когда вскрыли черепную коробку?

– Мой череп не поддался скальпелю.

– Жаль, что докторам не удалось почистить тебе мозги как следует.

– Ты полагаешь?

– Это очевидно: глупость твоя никуда не делась. Ах, Родион…

В сожаление Борис Георгиевич вложил глубокое разочарование. Он был старше на десять лет и во столько же раз умнее брата, но любил его. По-своему. Но что теперь прикажете делать? Как показать жене это чудовище? Дочка фабриканта в слезы ударится, нажалуется папеньке. А кто будет виноват? Известно, кто у жен виноват во всем и всегда. Будь ты хоть тайный советник – вина мужа заранее доказана.

Не видя выхода, Борис Георгиевич забыл представить брата чиновникам, которые посматривали на него со смешанными чувствами изумления и робости: неужто шеф пригласил на утренник экспонат из балагана уродцев?

– Мне лучше уйти. Перепугаю твою супругу и племянников. Загляну через годик, на следующее Рождество, когда следов не останется… Искренно рад повидаться, – сказал Ванзаров, сдавив локоть брата.

Борис Георгиевич сказал себе: «Отступать поздно». Оно и к лучшему: Елизавета Федоровна убедится, что дело ей не по зубам. Уж если их матушке не удалось женить младшего, куда ей тягаться.

– Не думай улизнуть, – сказал он, строго обняв брата. – Лиза с детьми хоровод водит, пойдем к ней. Она жаждет видеть тебя по важному делу.

– Сватать надумала? – спросил Ванзаров так просто, будто прочел по лицу.

За братом Борис Георгиевич не признавал проницательности, считая ее фокусом. Не может непутевый братец быть хоть в чем-то лучше его.

– Ну почему сразу сватать, – скрыв досаду, ответил он. – А если и сватать, что в этом плохого? Тебе давно пора. Без жены, сам знаешь, карьеру на службе не сделать. Начальство за этим строго присматривает. Без жены никаких шансов на чины и награды.

– Не желаю делать карьеру. И награды мне не нужны.

– Что за детские глупости! – поморщился Борис Георгиевич, про себя подумав, что больница умалишенных не исправила братца.

– Я счастлив тем, чем занимаюсь.

– Тоже мне счастье: ловить воров и убийц, – старший брат погрозил пальцем. – Извольте слушаться старшего по чину, чиновник Ванзаров.

– Борис, может…

– Ничего не желаю слушать! Займись закусками, глоток шампанского для храбрости, у нас отличное. А я пойду выручать Елизавету Федоровну из детского плена. И, пожалуйста, когда тебя представят юной особе, веди себя как… Как воспитанный человек. А не как полицейский.

Закончив наставления, Борис Георгиевич сбежал, предоставив чиновникам самим знакомиться с братом. Кто из них самый смелый? Таких не нашлось.

Из гостиной грянул детский хор под звуки домашнего пианино:

Господа в темных сюртуках елку обирать не спешили и подарков еще не получили. Они занимались тарелками, чтобы не встретиться взглядом с ужасным незнакомцем. Кто-то повернулся спиной, другие беседовали. Будто неприятного субъекта не было вовсе.

– От вас исходит странная сила.

Ванзаров обернулся.

Прямо и дерзко на него смотрела невысокая барышня, затянутая в платье из черных кружев. Черные волосы в крупных завитках падали волнами, не сдержанные прической и заколками. Черные брови на бледном лице казались нарисованными. Глаза, темные и глубокие, манили цыганским обманом.

– Ваше будущее покрыто тьмой, не вижу его.

– Умеете гадать, мадемуазель? – спросил Ванзаров, отвечая прямому немигающему взгляду. Мало кто из женщин способен на такое. Пожалуй, только одна…

– Гадание – это дар. И проклятие.

Она не протянула руки, иначе Ванзаров оказался бы в неловком положении: целовать не хотелось, пожимать нельзя.

– В Древнем мире гадания считали практической наукой, – ответил он.

– Неужели?

– Мантика у греков была общественным развлечением. Ауспиции и дивинации у древних римлян считались государственной службой. Цицерон в своем трактате «О дивинации» подверг беспощадной критике гадания по внутренностям животных. Он привел пример, как консул Клавдий получил от священных кур самые лучшие предсказания и был разбит карфагенским флотом. Хотя, если вспомнить Суллу, у которого из-под жертвенника выползала змея… Прошу простить…

Спохватившись, что ударился в лекцию, Ванзаров вспомнил, что не представился.

Над темными зрачками взмахнули пушистые ресницы.

– Зовите меня мадам Ленорман.

– Рад приятному знакомству, мадам. Родственница знаменитой парижской ясновидящей?

– Я ее новое воплощение… Хотите, погадаю вам, Ванзаров? – спросила она слишком дерзко для краткого знакомства.

– Благодарю, откажусь.

– Отчего же?

Ванзаров никому не рассказывал про навыки, которыми владел. Навыки были сильнее гадания и ясновидения. Психологика предсказывала, как поведет себя человек, по особенностям его характера. Молниеносный портрет предсказывал, что ожидать от человека, которого первый раз видишь. А маевтика[10] предсказывала нахождение истины, если уметь задавать простые вопросы и получать простые ответы. Умения Ванзаров тщательно скрывал. Как-то раз поделился с Лебедевым, и теперь великий криминалист глумился над психологикой по любому поводу, обзывая лженаукой.

– Я не верю в гадания, мадам Ленорман.

– Не важно, во что верите вы, карты расскажут, что с вами будет.

– Не имею желания знать будущее.

– Неправда, Ванзаров. Все хотят знать грядущее.

– Но ведь гадать полагается на Святках? Следует подождать до послезавтра.

– У карт свои правила. Или вы боитесь?

– Бояться мне по службе не положено.

– Следуйте за мной, Ванзаров.

Мадам Ленорман отошла к столику в углу гостиной, жестом указав на стул.

Мгновенный портрет говорил, что барышня, называющая себя мадам, примерно двадцати четырех лет, не замужем, энергичная, нервная, волевая, образованна, часто поступает импульсивно, умеет быть скрытной, неплохая актриса, пользуется своей женской привлекательностью, привыкла подчинять мужчин, плохо питается, возможно, имеются проблемы с психикой. Все, что нужно для гадалки.

Ванзаров присел. Стул нового мебельного гарнитура, обитый материей в модный цветочек, жалобно пискнул. Появилась потертая колода. Ленорман рискнула залезть Ванзарову в душу взглядом. Что никому еще не удавалось.

– Вы – король червей, – она положила карту с красным сердечком над королем.

Спорить с барышнями Ванзаров считал занятием бессмысленным.

– Как прикажете, мадам Ленорман.

– Сначала узнаем о том, что было.

– Как вам угодно.

Она выложила ряд из девяти карт и мотнула головой так, что черные колечки зашелестели перезвоном.

– В вашей жизни была большая любовь, которую вы спасли от смерти, но быть с ней вы не можете… Почему? – пальчик уткнулся в короля пик. – Она замужняя женщина.

– Прошу простить, вы ошиблись, – сказал Ванзаров.

– Карты не ошибаются, – она перетасовала колоду. – Теперь о том, что будет. Не боитесь узнать будущее?

– Зачем бояться того, что произойдет или нет? С равной вероятностью.

Первую карту Ленорман положила слева от короля.

– Осьмерка треф[11], – не поднимая глаз, она добавила: – У вас есть враг.

Ничего удивительного: с каждым годом друзей все меньше, а врагов все больше.

– Для чиновника сыска враги – дело привычное, – ответил он.

– Этот враг опасен и силен.

– Вам известно его имя?

Пропустив вопрос мимо ушек, Ленорман положила следующую карту справа от короля.

– Осьмерка вин[12]… Вам готовится измена, берегитесь дамы.

Ванзаров смолчал.

Ленорман сняла другую карту и положила под короля.

– Что пророчит девятка вин?

Она заглянула ему в глаза.

– Не шутите, Ванзаров. Это карта означает: ожидайте удара и будьте терпеливы.

– Благодарю. Я всегда терпеливо ожидаю удара. Это все о моем будущем?

– Осталась последняя карта…

Ленорман положила над королем карту рубашкой вверх, помедлила и перевернула.

– Туз треф. Что мне ожидать?

– Ваша участь решена, вам ничто не поможет, – ответила она и откинулась на спинку стула, свесив руки. – Никогда не видела такого плохого расклада. Ванзаров, вам грозит большая беда.

– Древние греки спрашивали Дельфийского оракула по любому поводу. Но были раздавлены Римом. Римляне изучали желудки кур, но пали от нашествия варваров. Чего же бояться нам, живущим в эпоху победы науки и прогресса?

– Поверьте картам.

Ванзаров хотел объяснить, что верить картам – все равно что верить гаданиям на кофейной гуще. Но тут появился Борис Георгиевич и так рьяно начал махать, что нельзя было ослушаться. Ванзаров извинился и пошел на зов брата.

Дальнейшее трудно описать. Ванзаров жарился в аду: дети с горящими глазами разворачивали подарки и вопили, елка горела огнями, Елизавета Федоровна пылала задором, а хорошенькая особа, которую ему представили, зажгла щечки румянцем. И сделала книксен, показав глубокий вырез платья с пышными достоинствами, которые еле удерживал лиф. Муки Ванзаров вытерпел как истинный римлянин: кланялся и улыбался. Улыбался и кланялся. Ну и так далее…

Провожая брата в прихожей, Борис Георгиевич сообщил страшную новость: Ванзаров понравился. Чрезвычайно и окончательно. Самое странное – Елизавета Федоровна от него тоже в восторге.

– Не знаю, что они в тебе нашли, – с долей ревности заметил он.

– Женщины не могу устоять перед шрамами, – ответил Ванзаров, натягивая каракулевую шапку фасона «Рафаэль»[13]. – Попробуй как-нибудь на дипломатических переговорах. Может, заберешь для нас Босфор и Дарданеллы.

Борис Георгиевич скривился.

– Не воображай о себе слишком много, Родион. Праздничная кутерьма затуманила Лизе мозги, она не разглядела тебя хорошенько.

– Ты усомнился в умственных способностях жены?

– Родион! Что ты себе позволяешь?

– Прости, Борис. А кто эта гадалка?

– Какая гадалка? Ты перепутал: у нас фокусник.

– Барышня, которая называет себя мадам Ленорман. Откуда она у вас в доме?

Дипломат легкомысленно пожал плечами.

– Может, Лизина подруга или жена кого-то из чиновников.

– Нет, она не знакомая твоей жены.

– Почему так уверен?

– Гадалка, приглашенная твоей женой, нагадала бы мне скорую свадьбу.

– Да, на такую хитрость Лиза способна, – не подумав, брякнул Борис Георгиевич, но быстро нашелся: – А что она тебе нагадала?

– Пустяки, что же еще. Отчего Ленорман сбежала, пока меня пытали под елкой?

– Не имею понятия… Неужели сбежала?

– Трудно предположить, что она пряталась в спальне твоей жены, когда гости разбирали подарки.

Борису Георгиевичу не хотелось решать глупейший вопрос: кого и зачем пригласила жена. Он нашел выход:

– Дамы тебя не должны интересовать. Ты приглашен сегодня на семейный ужин.

– Борис, я не уверен…

– Отказы не принимаются, – отрезал старший брат, представляя, что придется ему пережить, если Елизавета Федоровна не найдет за столом жертву, намеченную в женихи. – Сам понимаешь, нельзя разрушать мечты юной барышни. Особенно с таким приданым. Даешь слово?

Умолчав обещание, Ванзаров обнял брата, будто прощаясь навсегда.

Он вышел на Таврическую.

Мороз стоял пеленой, словно скрывал будущее. Как предвещание оракула, туманное, лживое, обманчивое. Ванзаров глубоко вдохнул чистый обжигающий воздух. Он нарочно не обернулся и не взглянул на соседний дом, который виднелся лепным фасадом. С этим домом было связано слишком многое. Ни к чему ворошить сгоревшие угли…

Ванзаров поднял глаза на сверкающие окна квартиры брата, в которой продолжалось веселье. Следовало проявить настойчивость и поискать гадалку. Разузнать, кто она такая, кто и зачем ее пригласил. Конечно, предсказание карт могло быть совпадением. Случайностью. Догадкой. Или шалостью. Странно другое: откуда карты узнали то, что Ванзаров скрывал последние восемь недель? Откуда эдакая прозорливость?

Раздумав возвращаться, он направился к Суворовскому проспекту, где был шанс найти извозчика. Чиновник сыска уже неприлично опаздывал на службу.

Под Рождество есть дельце куда выгодней, чем торговля дровами. Ради него Спиридонов набил пять возов елками, купил патент на торговлю и встал на Сенатской площади. Товар выставил в лучшем виде: каждое деревце воткнул в снежный холмик, ветки нижние подрубил, примятые расправил, верхушки выпрямил – стоят, красавицы. Глаз радуется. Сейчас деньги рекой потекут. Спиридонов уже кошель приготовил.

Встал он на Сенатской неделю назад. А нынче бранил себя последними словами. И даже предпоследними. Торговать осталось сегодня и завтра – товар не распродан вполовину. Послезавтра елки можно будет выбросить. На распил и то не годятся. Сплошной убыток. Как назло, мороз такой ударил, что дрова берут по любой цене. А елки проклятущие никому не нужны.

Польстившись на барыши, Спиридонов обнаружил, что торговать елками в Петербурге – дело гиблое. Во-первых, ушлые чухонцы наладили промысел: длинную жердь красят в зеленый цвет, просверливают дырки, вставляют еловые ветки так, чтобы фальшивка выглядела как на картинке, и продают за копейки. Пусть иголки осыплются на другой день, искусственная елка краше настоящей. И дешевле. Это полбеды. Оказалось, что самый богатый покупатель заказывает елки из своего поместья. С тратами не считаются, привозят хоть из-под Твери. Над елками Спиридонова потешаются: дескать, ну и чучела, не чета нашей, из родного леса. Пальцем тычут, веселятся.

Да и это стерпеть можно. Так ведь кто знал, что елки в столице покупают дамы. Хуже этой беды не придумать. Сущее наказание. Столичная барыня такая привередливая. Все ей не так: эта не пушиста, у этой ветки кривые, у этой бок лысоват. Выразит недовольство и уйдет, нос задрав. Вчера одна такая кривлялась: одежка поношенная, ботиночки дырявые, а гонору – хоть отбавляй. Топор чесался проучить.

Ладно бы вредные покупательницы. Так ведь нет их! Рождественские ряды пустые, стоит торговля, торговцы стонут, и Спиридонов с ними. Стони не стони, все одно – сплошной убыток.

Топчась у елок, Спиридонов заметил господина, который брел мимо ларьков, глядя под ноги. С виду – покупатель не слишком выгодный, но хоть какой. Спиридонов решился на крайние меры. Когда господин оказался поблизости, он заступил дорогу и радушно вскинул топорик.

– Вот елочка, пушистая, душистая, только вчера в лесу стояла, в дом просится, извольте, господин хороший, лучше товара не найдете! До пролетки донесу, ради праздника – извозчик за мой счет! Извольте выбирать!

Плечи господина были согнуты, пальто расстегнуто, шарф висел веревкой, а котелок еле держался на голове. Он глянул на торговца. Спиридонов понял, что старания пропали зря: бедолага витал в облаках, не понимая, где находится и кто перед ним.

– Что вы сказали? – тихо спросил он.

Спиридонов не сдавался.

– Елочку для дома приглядите. У меня наилучшие. Возьму самую малость, по-божески. Детишек порадуете, жену…

– Жену? Ах да… Жену… Вы правы, жену…

Искра надежды не потухла: не важно, что господин странный. У них тут в столице много таких бродит. Главное – продать.

– Позвольте узнать, как величать вас, господин хороший?

Мужчина нахмурился, будто не понимая.

– Что-что? Ах, это… Николай Петрович…

– Очень приятно! – Спиридонов указал топориком на ближнюю елку. – Извольте вот эту красавицу… Украсит дом, гостей порадуете.

Странный господин не изволил головы повернуть.

– Гостей? – спросил он, кивнул, будто согласился. – Вот именно: гости… Гость важный…

Сказал и пошел прочь.

С досады Спиридонов чуть топориком не запустил.

– Ах ты ж пропасть, – проговорил и добавил то, что русский мужик вырывает из обиженного сердца. Искренно и смачно. Слова улетели морозным дымком.

Раздался звук, будто чем-то твердым ударили о деревяшку, затем шорох ветвей. Обернувшись, Спиридонов обнаружил, что крупная елка наклонилась. Не ветер ее покосил. В подножие ствола, торчащего из снега, упирался лбом человек. Лежа на животе, раскинул руки. Как птица, которая сослепу шмякнулась в дерево. Человек лежал тихо, не шевелясь, причем без пальто и шляпы, в мятом клетчатом костюме. Откуда он взялся и как умудрился налететь лбом на корневище, Спиридонов представить не смог. Упиться с утра пораньше так, чтобы на карачках проползти по Сенатской площади, мимо памятника Петру Великому, здания Сената и Синода, чтобы уткнулся в елку… Невозможно. Городовые на каждом углу…

– Мать честная, – пробормотал Спиридонов, изумленный до корней души. Чего только в столице не случается, расскажет в деревне – не поверят.

Заткнув топорик за кушак, он потыкал валенком в плечо.

– Эй, любезный, вставай.

Человек не шелохнулся. Лежал, упираясь лбом в елку. Лицо уткнулось в снег. Спиридонов сообразил: дело неладно. Нехорошее дело, совсем нехорошее. Оставив товар, побежал к городовому, который топтался на углу площади и Дворцовой набережной. Городовой оказался знакомым: Масленов получил елочку в знак уважения. Без лишних уговоров согласился разобраться.

Нагнувшись над господином, городовой строго потребовал назвать себя. Тело осталось безучастно. Тогда Масленов перевернул тело на спину. Голубые глаза человека смотрели спокойно и неподвижно.

– Вот, значит, как, – сообщил городовой и грозно хмыкнул.

– И как же? – спросил Спиридонов, ощущая нехорошее шевеление там, где оно шевелится перед бедой.

– А то и значит: мертвый.

– Как мертвый? – еще не веря, переспросил торговец.

– Ты мне ваньку не валяй. Признавайся: за что господина обухом по затылку тюкнул? Куда пальто дел? Думал провести меня? Не вышло… Попался, убивец…

Спиридонов сглотнул ледяной ком в горле.

– Да что же такое говорите, Никита Парфенович… Да разве можно… Да ведь люди кругом… Все подтвердят… Не знаю, откуда взялся он на мою голову… Елку сам башкой своротил… Как приметил его, сразу за вами побежал. Не виновен ни в чем. Вот вам крест.

Сорвав шапку, Спиридонов истово перекрестился.

Глянув со всей суровой строгостью, городовой умерил гнев.

– Ладно, в участке пристав разберется… Бери его пока…

– Как брать? – растерялся Спиридонов.

– За ноги. Подсобишь до пролетки донести…

Городовой поднял тело за подмышки. Стараясь не смотреть на покойника, Спиридонов подхватил под коленки. Так и понесли. Тело было тяжелым, как бревно. Торговцы наблюдали за приключением издали. Осиротевшие елки держались вместе. Только одна торчала наискось, как знак перечеркнутой надежды.

Полицейская служба научила господина Шереметьевского подмечать невидимые знаки. Занимая должность начальника столичного сыска, он внимательно следил, куда укажет настроение начальства. Для этого завел множество знакомств, и самым полезным из них был секретарь директора Департамента полиции чиновник Войтов. Именно он сообщал мелкие факты, из которых Шереметьевский делал большие выводы.

Скажем, вчера за праздничным угощением Войтов невзначай сообщил, что директор Зволянский приказал на завтра, то есть уже сегодня, пригласить чиновника Ванзарова для личной аудиенции. Причина держится в секрете. Во всяком случае, секретарю она не известна. Шереметьевский свел на шутку: дескать, его мало беспокоит, что подчиненного вызывают к начальству через его голову. Милые пустяки. Притихшие опасения вспыхнули с новой силой.

Надо сказать, что чиновник Ванзаров был для начальника сыска хуже занозы: он был мучением и загадкой. Мучался Шереметьевский потому, что не мог обходиться без Ванзарова, при этом страстно желал от него избавиться. Он сознавал, что если кто и может в сыске распутать сложное дело, то не любезные чиновники, а только Ванзаров. Остаться без непокорного, строптивого, непочтительного, дерзкого и наглого субъекта, который держит в беспорядке бумажные дела, Шереметьевский не мог. Как не может охотник прогнать старую легавую, которая одна берет волка. Ванзаров был козырем в рукаве начальника сыска.

Больше ванзаровского гонора Шереметьевского смущала загадка, разгадать которую даже чиновник Войтов не помог. Дело в том, что Ванзаров несколько раз оказывал услуги высокопоставленным лицам. Причем кому именно и что за дела вел, Леониду Алексеевичу разузнать не удалось, а подчиненный отделывался пустыми отговорками.

Казалось бы, за успехи и усердие должны посыпаться награды, чины и повышение, не исключая места начальника сыска. Ничего подобного не случилось. Ванзаров оставался при мелком чине, орден на лацкан ему не упал, и вообще Шереметьевский не замечал мельчайшего намека, что подчиненного готовят на его место. Хотя был уверен: его подчиненный оказал нерядовую услугу, за которую полагается щедрое покровительство.

Взять хотя бы таинственные события в конце октября – начале ноября. Ванзарова лично вызвал директор Зволянский: по слухам, в деле было замешано высшее лицо из Министерства внутренних дел, судебный следователь по особо важным делам Бурцов, какое-то отношение имело Охранное отделение. Но что именно происходило? Покрыто тьмой неизвестности. При этом Шереметьевский был уверен, что Ванзаров распутал дело важнейшее. Полагается почет и слава.

Так ведь ничего подобного. Прошло почти два месяца. Ничего не изменилось. Никакой милости от начальства. Ванзаров по-прежнему ходил рядовым чиновником, раздражал Шереметьевского, ленился писать бумаги. Только одна странность появилась: он явно был занят чем-то кроме рутинных дел. Неужто строго секретное поручение? Или тайные полномочия?

Мучился Шереметьевский и не находил ответа. И вот опять знак: новый вызов к Зволянскому. Хорошенько прикинув, начальник сыска счел разумным сменить тактику: приблизить Ванзарова. Изобразить дружеское участие. Чтобы аккуратно выведать, что он скрывает. Леонид Алексеевич был уверен, что секрет стоит того, чтобы проявить дружелюбие к наглецу, которого терпеть не мог. Так или иначе, польза будет. От Ванзарова всегда польза. Взять хотя бы, какой эффект произвело его появление в кровавых шрамах и с обстриженной головой.

Дело было 2 или 3 ноября. В приемном отделении сыска томились пойманные воры-рецидивисты: Ванька Сынок, Мишка Щука, Васька Бегемот, Клавдюшка Генеральша, Сашка Архирейка, Колька Розга. Воры вели себя нагло, сознаваться не желали, задевали чиновников, ведущих допрос. И тут в приемное входит Ванзаров – красивый, как разбойник с большой дороги.

Воры присмирели, а Клавдюшка Генеральша пожелала сделать чистосердечное признание. За ней начала каяться остальная шайка. За полчаса все было кончено. Дела отправились в Окружной суд, а воры в арестантский дом на Конной площади. Пока шрамы не зажили, а волосы не отросли, чиновники просили Ванзарова заглядывать, когда допрашивали особо упрямых личностей. Он приходил, смотрел молча, после чего признания текли рекой. Счастье продлилось недолго. Недели через три Ванзаровым уже не удавалось напугать. Но и то сколько дел закрыли.

Сидя в кабинете, Шереметьевский услышал, что чиновники здороваются с Ванзаровым. И поспешил лично приветствовать нового друга.

Ванзаров опять копался в донесениях полицейских участков. Что ему понадобилось в заурядных происшествиях? Не мог Шереметьевский разгадать. Он подошел к столу, на который ложились депеши от приставов, по-отечески похлопал Ванзарова и выжал улыбку.

– Похвальное усердие, друг мой. Нашли что-то важное?

Ванзаров держал листок с грифом 2-го участка Александро-Невской части.

– Пристав Спринчан сообщает, что на откосе Обводного канала в снегу обнаружено тело женщины без видимых повреждений. Доставлено в морг Обуховской больницы.

Леонид Алексеевич искренно не понял, что тут может интересовать: пристав помощь не запрашивает, дела никакого нет – наверняка пьяная упала, уснула и замерзла насмерть. Столько таких несчастных по весне находят.

– Чем-то поможет вашему делу?

Ванзаров отложил листок в стопку.

– Какому делу, ваше высокоблагородие?

«Ах ты ж, зараза», – более на себя рассердился Шереметьевский. Нельзя с этим субъектом напрямую. Слишком умен. И вид еще разбойничий.

– Ну зачем так официально, друг мой. Простите мое любопытство, исключительно по-дружески: вот уже которую неделю сводки изучаете.

Глаза Ванзарова были чисты, как у шулера. Исключительный наглец.

– Удовлетворяю научный интерес, господин коллежский советник.

Шереметьевский справился с улыбкой.

– В чем же ваш интерес?

– Хочу найти закономерность, научиться делать прогноз о том, когда и сколько будет совершено преступлений. Чтобы постараться предотвратить хотя бы отдельные.

Леонид Алексеевич был умен достаточно, чтобы видеть: над ним потешаются. Буквально смеются в лицо. Ну какие прогнозы и предотвращения? Они же сыск, а не волшебники. Нет, темнит, наглец, что-то серьезное утаил. Никак не подобраться. Чем бы его зацепить?

Начальнику сыска пришла в голову мысль настолько простая, что почти гениальная: выведать за праздничным столом. У пьяного язык развязан.

– Поддерживаю ваши научные изыскания, – сказал он. – Получите результат, ознакомлюсь с большим интересом. Но уже после праздников. А нынче такие чудесные дни предстоят, о науке думать грех. Вот что, друг мой, позвольте пригласить вас к нам на елку… Нет, нет, отказа не приму! Супруга моя будет рада видеть вас, наслышана о ваших подвигах. Да и дочери тоже… У нас просто, по-домашнему, но весело. Жду вас в первый день Святок, 25 декабря, к вечеру. Ваше слово?

Выбора не осталось. Ванзаров вынужден был обещать. И даже пожать протянутую руку. Шереметьевский не отстал, завел разговор о том, какая в этом году выплачена щедрая надбавка к жалованью, «на гуся», и как чиновники благодарны директору Департамента Зволянскому за заботу, и так далее…

Ванзаров терпеливо слушал. И тут в помещение сыска заглянул чиновник 3-го участка Казанской части, который располагался на первом этаже полицейского дома. В участке был установлен телефонный аппарат, а в сыске нет. Приставы частенько телефонировали в Казанский, чтобы передать сведения в сыск.

– Пристав 2-го Спасского просит прибыть в Апраксин рынок, – доложил он.

– Что там еще? – выразил недовольство Шереметьевский: бесцеремонно прерывают важный разговор. Не просто важный, а расчетливый.

– Вроде купца в лавке повесили.

Леонид Алексеевич не успел придумать, кого из чиновников отправить: нужно самого ушлого, чтобы сумел спихнуть дело. Зачем под праздники разбираться с трупом? Пусть пристав пыхтит.

– Ваше высокоблагородие, разрешите мне заняться.

Не просит, а будто приказывает. Надо стерпеть, до поры до времени.

– Ну зачем вам, друг мой, утруждать себя? Дело наверняка пустяковое, опять пристав ленится самостоятельно расследовать.

Ванзаров уже шел к вешалке.

– Много времени не отнимет. Гляну, что там произошло.

– Вы уж постарайтесь, – начал Шереметьевский и прикусил язык. Чуть не приказал скинуть дело на участок. Исполнительный чиновник сумеет, а этот наглец назло в сыск заберет. А может, просто сбежал от душевного разговора? Или ищет чего-то? Кто его разберет.

Вот ведь болячка проклятущая.

Доктор Миллер ненавидел шумные праздники. Столица веселилась, а Обуховская больница пожинала плоды. Перепившие, переевшие, сломавшие ноги и руки, разбившие голову и выпившие по ошибке кислоту, выпавшие из саней, замерзшие в снегу, попавшие под конку и прочие увечья и напасти, какие и выдумать нельзя, сыпались как из рога изобилия в приемный покой. Каждый день Святок доставлял в больницу раз в пять, а то и в семь больше пациентов. Другой праздник, какого доктор Миллер ожидал с трепетом, – Масленичная неделя. До нее далеко. Святки бы пережить.

Проверив запасы самого необходимого: бинтов, ваты, морфия, йода, брома и рвотного, Август Адамович собрался в тишине и спокойствии выпить чаю. Дверь приемного кабинета распахнулась. На пороге торчал санитар в халате, не отличавшемся чистотой. Здоровенный мужик пучил глаза и малость подрагивал. В больнице всегда так: как нарочно, объявляется дело, которое не может ждать.

– Чего тебе, Ергушин? – раздраженно спросил Миллер.

– Там… Там… – пробормотал санитар, икнул и махнул рукой позади себя.

– Выражайся ясно или отправляйся вон, – привычно сказал доктор.

Запинаясь и путаясь, Ергушин понес такую чушь, что Августа Адамовича охватила тоска: ну вот, пожалуйста, уже начинается. Санитар наверняка хватил спирта. А ведь толковый, сколько лет в больнице служит.

– Хочешь сказать, из мертвецкой покойник вышел?

Ергушин яростно мотнул головой.

– Постучал оттудова. Сам открыть не мог, значит, то есть. У нас дверь на запоре.

– А Печенкин где был? – спросил Миллер, надеясь, что второй санитар трезвый.

– Тут и был… Лежал на полу.

– Пьяный?

– Как можно, Август Дамыч… В обморок Петя впал. Как из мертвецкой постучали, он и брякнулся.

Будучи образованным человеком, Миллер знал, что мертвые не могу выходить из морга, вставать из могил и так далее. Это наука запрещает. А если такое случилось, значит, опять разгильдяйство или глупость: недоглядели, засунули в мертвецкую живого, потерявшего чувства. Или другое объяснение: протрезвел на холоде и очухался.

– Кто же это явился с того света?

– Да свежий, его час назад городовой с Сенатской доставил, доложил, что убили обухом по затылку… Мы его уложили на полку под неизвестной дамой, что вчера с Обводного доставили.

– Она-то хоть не ожила?

– Никак нет, Август Дамыч… А этот, свежий, вот чего…

Доктор Миллер любил порядок и дисциплину, не мог привыкнуть к российской расхлябанности. Ну что это за безобразие: записали в покойники, положили в морг, лежи себе тихонько, радуйся. Так ведь нет, надо санитара до обморока довести. Что за народ… Не понимают, что никакого чуда: человек перебрал и пришел в себя. Верят во всякий вздор.

Август Адамович мог призвать Ергушина к порядку, но ему захотелось взглянуть на ожившего. Прихватив пузырек с нашатырем для пострадавшего Печенкина, он накинул пальто и пошел за санитаром. До мертвецкой идти через двор.

Войдя в одноэтажный домик, где дожидались вечного упокоения те, кому медицина приказала, доктор Миллер не обнаружил в предбаннике санитара. Зато на лавке перед открытой дверью мертвецкой сидел мужчина средних лет в сильно помятом костюме. Опытным глазом доктор определил добротную материю, хоть и вызывающей расцветки в желто-красную клетку. Шевелюра бывшего трупа находилась в сильном беспорядке. Он потирал лоб, на котором виднелась приличная шишка.

– Вот каков, извольте видеть, – пробормотал санитар за спиной Миллера.

– Помолчите, Ергушин, – раздраженно сказал доктор и обратился к ожившему: – Что с вами случилось?

– Неудачно перешел, – ответил тот, массируя шишку. – Вечно не везет.

– Неудачно перешли улицу? Пролетка сбила? – уточнил Миллер, любивший точность в деталях. – Как же вы на Сенатской оказались? Городовой сообщил, что вас обухом по затылку ударили. Объяснитесь…

Господин в клетчатом сложил руки на коленях. И удостоил доктора взглядом.

– Где я нахожусь? – спросил он требовательно.

– А сами как полагаете?

– В больнице?

– Вас положили в мертвецкую. Осмотреть не успели, а тут вы изволили постучать с той стороны. Покойники у нас тихие, так себя не ведут. Напугали санитаров. До смерти. Не так, ли Ергушин?

Санитар издал многозначительный стон.

– Все же попрошу объяснений, – продолжил Миллер.

– Зачем вам?

Субъект не только живой, но и строптивый. Август Адамович не терпел такое поведение пациентов. Послушание и покорность лечению. И только.

– Хоть для того, чтобы сообщить в полицию. Городовой вашего убийцу в участок потащил. Жаль человека, в Сибирь отправят ни за что.

Господин провел пятерней по волосам, впрочем напрасно, и кивнул.

– Скажу, но вы не поверите. Как обычно.

– Внимаю с нетерпением.

– Я путник.

Доктор ожидал продолжения, разъяснения и тому подобного.

– Куда путь держите? – прервал он молчание.

– Куда или откуда – не имеет смысла, – последовал ответ, сказанный тоном надменного превосходства.

– Ну так поясните нам, милейший, – стараясь не раздражаться, сказал Миллер.

И тут пациент изложил занятную историю. Август Адамович не спорил, не возражал, а делал вид, что слушает внимательно. Присел на лавочку поближе к больному, чтобы принюхаться. Так и есть: ни намека на перегар. Диагноз однозначный. Праздник ни при чем. Это – болезнь.

– Вот в чем состоит дело, – закончил странный господин. – Вы не поверили.

– Отчего же, голубчик, вы убедительны, – сказал Миллер, вставая с лавки.

– Правда поверили?

– Истинная правда, – доктор запахнул пальто. – Обождите тут, пойду посоветуюсь, как вам помочь. Не замерзли? Одеяла принести? А то вы без пальто.

– Я не боюсь холода.

– Ну и славно, – Миллер улыбнулся, хоть и не любил этого. – Ждите.

Выйдя во двор и затворив дверь, он дал указание санитару: взять в подмогу Печенкина и отвезти несчастного куда следует.

– Больных сифилисом и сошедших с ума не принимаем. Так ведь, Ергушин?

Санитар согласился: на этот счет в Обуховской правила строгие.

– Значит, везите на Пряжку. Там путнику самое место.

Искать счастливое место Пяткин зарекся. Не до того ему было. С вечера напал на извозчика неведомый страх. Казалось бы, страх – привилегия барышень и нервных субъектов, которые от безделья не знают, чем себя развлечь. Трудовому мужику страх незнаком. Да вот только Пяткин с ним близко познакомился.

Как умчался с Обводного, как выехал на Невский проспект и дал лошаденке передышку, приметил на углу городового. Тут и показалось, что городовой вроде спросить хочет: «А не ты ли, Пяткин, убивец?» Извозчик глаза отвел, нос в воротник засунул, проехал мимо. У следующего городового страх чуть не задушил. И душил при виде каждой черной шинели. Замучил вконец. Извозчик чуть живым в конюшню вернулся. Зарылся в сено и остался ночевать.

Утром проснулся, водицы ледяной испил, лошади овса насыпал, вроде отпустило. Стал он сам с собой беседу вести. Рассудил городовых не замечать, будто нет их. Стоит себе черный столбик, ну и пусть. Ему какое дело.

Выехал Пяткин в город, собрав всю храбрость в варежку. Городовых издали примечал, старательно взгляд отводил. И понемногу обвыкся. Двух пассажиров отвез. Третий попался на набережной Фонтанки. Вышел из казенного здания статный господин в распахнутом пальто, приказал на угол Офицерской и Львиного переулка. Согласился на полтинник[14], не торгуясь. Пяткин осмелел, спину распрямил. Выехал на Садовую улицу и вдруг чует: вонью лютой несет. Даже лошаденка головой вертит. Оглянулся, а господин развалился на диванчике и покуривает сигарку мелкого вида, но такую ядреную, что народ шарахается. А ему хоть бы что. Экий занятный господин.

На Офицерскую улицу Пяткин въехал в бодрости. Лошадке прикрикнул, чтобы веселее шла. Но как подъехал, куда было заказано, чуть не обмер от страха. Оказалось, что господин привез к полицейскому дому Казанской части. Вот и конец: сейчас руки скрутят и поведут в тюрьму. Ожидая неминуемого, Пяткин сжался воробушком. Господин приказал обождать, спрыгнул на снег, отчего пролетку шатнуло лодкой на волнах, при этом издал радостный вздох человека, владеющего здоровым телом.

Сдвинув шапку на глаза, Пяткин услышал, как хлопнула входная дверь, а затем радостный крик его пассажира:

– Ага, попался, жулик!

Извозчик накрепко зажмурился. Все, конец…

– Аполлон Григорьевич? Как тут оказались? – услышал он, не разжимая глаз.

– Да вот решил навестить друга, который прячется два месяца…

– Совсем не прячусь.

– Ну конечно! Жульничать не выйдет… Все, беру вас под арест.

– Я не могу.

– Знать не желаю, друг мой! Едем к Палкину[15], у меня пролетка ждет.

– Зачем?

– О боги естественных наук! Что за человек? Угощу поздним завтраком.

– Благодарю, не голоден.

– Двадцать третье декабря, праздник почти наступил. Пора веселиться. Прокутим наши премиальные. На «гуся» получили? Спустим подчистую. Поехали!

– В другой раз.

– Обидеть хотите? Столько не виделись, и вот так встречаете?

– Давайте не сейчас…

– Чем же так заняты?

– Вызвали в Апраксин рынок, там происшествие.

Пяткин услыхал тираду, от которой и лошадь покраснеет. Но страх поубавился: вроде его арестовать не спешат. Может, опять пронесет… Приоткрыв глаза, он оглянулся. Рядом с пассажиром стоял коренастый господин в каракулевой шапке «Рафаэль». Незнакомец глянул так, что извозчик вжал голову в плечи.

Высказав все, что думает про неугомонных чиновников сыска, Лебедев предложил довести до Апраксина. Дождется, пока Ванзаров закончит свои делишки, и все равно отвезет к Палкину. Свои решения великий криминалист не менял.

Указав Ванзарову залезать первым, Аполлон Григорьевич запрыгнул и втиснулся на диванчик пролетки. Было тесно. Теснота не мешала. Уточнив, куда именно в Апраксин, Лебедев приказал подъехать со стороны Фонтанки. Пяткин обрадовался, что не оказался за решеткой, и забыл сторговаться. Так и поехали.

Аполлон Григорьевич легонько ткнул локтем в бок. У обычного человека уже бы перехватило дыхание, Ванзаров не шелохнулся.

– Ну и что это означает?

– О чем вы?

– Не стройте из себя дурака, оставьте эту привилегию нашему начальству.

Настроение Лебедева было игривым. Проверять его на прочность не следовало. Даже лучшему другу. Ванзаров придвинулся к уху великого криминалиста и спросил шепотом:

– Чем напугали извозчика?

Лебедев пыхнул сигаркой, облачко дыма отнесло на кухарку, которая выронила корзинку и зажала ладошкой нос.

– Чтоб я обидел трудовой народ? Он двойной тариф содрал, я виду не подал.

– Наверно, показалось, – согласился Ванзаров. И принялся рассматривать замерзшую реку Мойку, которую проезжали.

Аполлон Григорьевич издал предупреждающее хмыканье.

– Не увиливайте, друг мой. Не отстану.

– Я знаю.

– Тогда не измеряйте глубину моего бездонного терпения, – Лебедев довольно ухмыльнулся. – Чем занимались все эти дни, пока заживали живописные шрамы?

– Октябрьские истории напоминать не надо?

Последовал утвердительный кивок: такое не забывается.

– Под конец тех событий мне было обещано, что произойдут ужасные происшествия, которые нельзя остановить, – продолжил он. – Были обещаны мне лично. При последней встрече с известным вам отчаянным господином.

– Тот самый ссыльный тип?

– Дал мне слово за несколько мгновений до своего конца. Слово было пропитано ненавистью, какую скопил за долгие годы.

Лебедев согласно кивнул.

– Такой человек слов на ветер не бросает, – сказал он, выпустив облачко сигарного дыма. – Обещание серьезное.

– Я пытался понять, где может быть нанесен удар. Ждал и готовился.

– Рассчитывали, что некие личности под его гипнозом будут убивать, не понимая, что делают? Как сомнамбулы?

– Наиболее логичный вывод, – ответил Ванзаров. – Однако ничего не произошло. Совсем ничего, что могло быть запущено как мина замедленного действия. Каждый день проверял сводки, дал указание приставам докладывать о любом странном случае. Ничего.

– Возможно, время не пришло?

– Два месяца – большой срок. Сила гипноза должна ослабнуть. Он был выдающимся гипнотистом[16], но не всесильным. Спланировать убийство при помощи сомнамбулы на отдаленный срок – маловероятно.

– Напомните, как он заставлял становиться убийцей?

Лебедев ничего не забывал и отлично помнил все детали прошлых событий. Ванзаров сделал вид, что поверил в забывчивость друга.

– Под гипнотическим внушением гипноту[17] отдается приказ: выполнить конкретное действие, когда тот услышит ключевую фразу. Человек мог внезапно порезать ножом или опрокинуть кипящий самовар, ударить чем-то тяжелым, убить случайного человека. Убийца не осознавал, что делает.

– Фразу спусковой крючок узнать удалось?

– Только одну. Должны быть иные.

– Круг лиц, из которых он мог подготовить механических убийц?

Ванзаров только головой покачал.

– Логично предположить, что такому гипнозу подверглись те, кто не вызывает подозрений: молоденькие барышни, матери семейств, почтенные дамы…

– И в результате?

– Я ошибся…

Аполлон Григорьевич без церемоний выбросил сигарилью, чуть не угодив в проезжавшую пролетку.

– Не припомню, когда слыхал от вас подобное признание, друг мой… Чем же вам помочь… Рассматривали возможность, что могло ничего не случиться? – спросил он.

– Потому что машина страха уничтожена? – в ответ спросил Ванзаров. – Эта мысль очевидная. И ошибочная.

– Почему же?

– Обещая бедствия, каторжанин не мог знать, что машина страха погибла, а его сподручный мертв.

– Ну так в этом все дело! – обрадовался Лебедев. – Совершенно очевидно: он рассчитывал, что машина страха будет запущена. Наверняка она должна управлять сомнамбулами. А раз ее нет – ничего не произойдет.

– Так думали господа революционеры и охранка, когда пытались ее найти, – ответил Ванзаров. – Машина страха не может создавать сомнамбул-убийц. К тому же предмет, который уничтожили в доме на Екатерининском канале, совсем не машина страха. Каторжанин это знал. Иначе не выдал бы, где она находится, своему помощнику. Он его обманул, потому что использовал для своих целей. Хоть и поплатился за это.

– Где же тогда настоящая машина страха? – в задумчивости спросил Аполлон Григорьевич. – Где пресловутое изобретение господина Иртемьева, великого спирита, которое принесло столько бед и погубило своего создателя?

– Машина страха – не предмет и не аппарат. Это нечто другое.

– Что же?

– Допускаю, что миф, которым Иртемьев прикрывал пустоту. Он так заботился о своем величии, что мог выдать желаемое за действительное. Пустил слух, ему поверили, ну и бросились искать то, чего не было.

– Верится с трудом…

– Помните свояченицу Иртемьева?

– Тихоню, что погибла в тюрьме?

– Мадемуазель обладала невероятной силой гипнотизма, которую использовала для своих целей. При этом жила в квартире Иртемьева на правах сестры его жены. А он ничего не замечал.

– Хотите сказать: некто неизвестный и есть истинная машина страха?

– Нельзя исключить. Назвать кандидатуру не могу.

– Может, ваши беспокойства напрасны, друг мой?

Ответил Ванзаров не сразу.

– Обещание каторжанина исполнится. Я уверен. Но не могу вычислить, где. И с кем, – добавил он, невольно представляя конкретную персону.

– Что намерены делать?

– То, что могу: разыскать тех, кто может знать важные подробности.

– Например, бывший филер Почтовый, что так ловко сдал вас на эксперименты в больницу умалишенных? – Великий криминалист не упускал случая воткнуть булавку.

Ванзаров согласно кивнул:

– И доктор Охчинский, что бесследно пропал. Ну и не откажусь побеседовать с ловкой барышней, которая блестяще провела начальника охранки.

– Пирамидова? – обрадовался Лебедев. – Я бы многое отдал, чтобы поцеловать ей ручку. Болвана полковника стоило проучить. Что сделала эта чудесная девушка?

– Это секрет, – ответил Ванзаров, но, получив удар по ребрам и взгляд, обещавший гром и молнии, не без удовольствия сдался: – Только вам, Аполлон Григорьевич, потому что никому не расскажете…

– Тот-то же! Сгораю от нетерпения.

– Она заявилась к полковнику Пирамидову прямо в охранку и представилась женой… – тут Ванзаров назвал фамилию, которую принято было называть шепотом.

Лебедев издал рык голодного кота, поймавшего мышку.

– Какая умница, – с почтением проговорил он.

– Какая дерзость, – согласился Ванзаров. – Она заставила полковника привезти из Петропавловской крепости на спиритический сеанс известную вам польку. Что должно было закончиться катастрофой…

– Изумительная! Роскошная! Чудесная! – Лебедев изобразил, что целует кончики пальцев. – И вы не знаете, кто эта редкостная барышня?

– Узнаю, когда познакомлюсь…

Между тем пролетка минула желтую громаду Министерства внутренних дел на набережной Фонтанки и остановилась, не доехав до здания Малого театра[18]. В широком проеме виднелись корпуса Апраксина рынка.

– Приехали, господа, – пробурчал Пяткин, старательно не поворачиваясь.

– Могу задержаться, стоит ли вам ждать, – сказал Ванзаров, вставая с диванчика.

Лебедев подхватил походный саквояж желтой кожи, с которым никогда не расставался, и спрыгнул с пролетки.

– Замешкаетесь, так потороплю… Не сидеть же на морозе… Извозчик, дожидайся. Как вернемся, поедем на Невский к Палкину, ценой не обижу: три рубля за все разъезды, – и Аполлон Григорьевич уверенно пошел к толпе зевак, которую отгонял городовой.

Прежде чем сойти, Ванзаров постучал извозчика по спине. Пяткин глянул из-за поднятого воротника.

– Чего изволите?

– Вот что, любезный, если чего боишься, приходи в сыскную, спросишь Ванзарова, это я. Все как на духу расскажешь, найду способ тебе помочь…

– С чего взяли, господин хороший? – пробормотал Пяткин, глотая сердце в горле.

– Ты от городовых голову воротишь. Приходи, как страх победишь.

Сойдя в утоптанный снег, Ванзаров догнал Лебедева.

Магазин антикварных предметов торговца Морозова находился внутри Апраксина рынка в корпусе Козлова, что располагался между Шмитовым проездом и набережной Фонтанки, невдалеке от Малого театра.

Городовой отдал честь и распахнул дверь магазина. Словно дождавшись, на пороге появился пристав Хомейко. Пристав был в гражданском пальто, потому что не служил в армии, имел чин статского советника, а вид сонный и домашний. Как кот, которого согнали с теплой печи.

– Господин Ванзаров, рад видеть, – сказал он без радости, слепо сощурившись. Но, разглядев, кто рядом с чиновником сыска, подобострастно добавил: – Господин Лебедев, ну зачем же вас побеспокоили…

Хомейко не столько испытывал почтение к великому криминалисту, сколько помнил, как Лебедев выбросил в Фонтанку пристава, посмевшего ему перечить. В столичной полиции Аполлон Григорьевич заработал репутацию безжалостного, вздорного, строптивого и неуправляемого чудовища, без которого нельзя обойтись. Что давало преимущество: дураки в чинах старались держаться от него подальше. Про убийственные никарагуанские сигарки и поминать не стоило.

– Тут купец повесился? – спросил Ванзаров.

Пристав усмехнулся.

– Повесился? В каком-то смысле… Извольте сами взглянуть.

Просмотрев последние записи в историях болезней, доктор Успенский вызвал санитара и попросил привести больного, которого доставили из Обуховской. Как и прочие лечебные заведения столицы, больница Святителя Николая Чудотворца готовилась к бедствию. То есть к праздникам. Их пациенты падали первыми жертвами от обилия выпивки, закусок и чрезмерных развлечений. Больное сознание не выдерживает сильных эмоций и крепких градусов. Новый пациент был первой ласточкой. Болезнь его имела столь редкую форму, что Сергей Николаевич захотел ознакомиться лично, пока больной не попадет к лечащему врачу.

В дверь постучали, Успенский разрешил войти. Санитары вкатили каталку, на которой сидел спеленатый мужчина. Над белым коконом смирительной рубашки, перетянутой ремнями, торчала взлохмаченная шевелюра, будто человека ударило током. Доктор знал, что электричество к пациенту еще не применяли. Вкололи двойную дозу успокоительного. Глаза пациента были мутны, но смотрел он с ненавистью. Успенский попросил санитаров выйти.

– Как себя чувствуете? – он приподнял подбородок больного, разглядывая зрачки и синеватую шишку на лбу.

Тот резко дернул головой.

– Зачем со мной так поступили?

Успенский не стал возбуждать пациента, отодвинулся и мирно скрестил руки.

– В чем же мы провинились перед вами, милейший?

– Прекратите разговаривать со мной как с умалишенным! – пробурчал пациент.

– Ну что вы… Мы просто хотим вам помочь. Немного перенервничали. Устали… Вижу, головой ударились.

– Это неудачный переход… Ничего, я привык… Шишка заживет.

– Не первый раз головой ударяетесь?

Пациент дернулся как бабочка, которой пришло время вылететь из кокона. Ремни держали крепко.

– Не смейте говорить со мной подобным образом!

– Спокойнее, милейший, спокойнее… Поверьте, у меня и мысли нет вас обидеть. Мне важно разобраться, что с вами произошло, найти настоящую причину и помочь вам…

Связанный презрительно хмыкнул.

– Помочь… Помочь мне вы не можете… Вы не понимаете, что случилось…

– Так расскажите, с удовольствием вас выслушаю, – мягко ответил Успенский.

– Я… Я… – признание не давалось бедняге. – Я промахнулся… И опоздал…

– Опоздали на встречу?

– Да, пусть так: на встречу! – вскрикнул больной.

– Ну-ну, тише, – доктор сделал примирительный жест. – С кем была назначена встреча? С дамой или знакомым?

– Вас не касается! – посмел дерзить связанный.

– Как вам будет угодно, не смею настаивать…

– Вы просто не сможете понять… Это выходит за рамки вашего понимания. Что выходит за границы вашего разума – того не существует. А говорящий об этом – сумасшедший. Вы же заранее считаете любую странность бредом. Я прав?

По опыту доктор знал, что больные бывают настолько красноречивы, что хочется им поверить.

– Как бы вы поступили на моем месте?

Его наградили циничной усмешкой.

– На вашем месте я не окажусь. Никогда. Прошу: развяжите и отпустите меня. Это слишком важно.

Чего и следовало ожидать: за разумными аргументами непременно следует попытка побега. Типичная картина. Успенский улыбнулся.

– Допустим, отпущу вас. Куда вы пойдете?

– Куда мне крайне необходимо попасть…

– А точнее?

– Я не могу объяснить… Вы не поймете…

– Что ж, не смею настаивать, – доктор изобразил покорный вздох. – Позвольте узнать: почему в мороз оказались без пальто и шляпы?

– Я спешил… Не рассчитал…

– Спешили. Это бывает. Однако костюм на вас довольно… своеобразный, – сказал доктор, глядя на кокон, под которым мерзло нагое тело. – Вы актер, вероятно?

– Почему так решили?

– В Петербурге редко встретишь господина в таком… веселом клетчатом костюме. Разве только на арене цирка…

Больной издал обиженный звук.

– Обычный костюм, почти новый, – ответил он и вскрикнул, будто опомнился: – О чем тут говорить? Отпустите меня! Прошу вас!

– Сделаю все возможное, – привычно ответил доктор. – Только поясните, как же вы заработали такую роскошную шишку?

– Опять… Ну хорошо… На пути оказалось препятствие… Ударился об него… Оказался ствол елки… Довольно болезненно… Потерял сознание… Так бывает… Довольно часто… При переходе…

– Не заметили елку в лесу?

Несчастный издал рык и попытался броситься, но съехал на каталке. Заглянули санитары. Успенский попросил усадить буйного и обождать. Когда за санитарами закрылась дверь, он виновато покачал головой.

– Прошу простить за неуместную шутку, – искренно сказал он. – Мне чрезвычайно важно понять, что с вами случилось. Давайте начнем с простого… Поясните, пожалуйста, что имеете в виду, когда говорите: переход. Куда переходили?

Опустив голову, спеленатый пациент сидел молча. Доктор решил, что острая фаза перешла в апатию как-то слишком быстро. Он собрался проверить пульс, когда больной глянул разумным взглядом.

– Вы не поверите…

– Обещаю выслушать со всем вниманием.

– Хорошо, расскажу вам все…

– Крайне признателен.

– Вы знаете, кто я?

Успенский глянул в историю болезни: имя как имя. Что-то знакомое. Хотя верить нельзя: больной сам назвался.

– И кто же вы? – спросил он, предполагая неизбежный ответ.

– Я – путник.

Это было записано в истории болезни.

– Иными словами: путешественник?

– Оставьте ваши глупости…

Доктор слушал внимательно, не перебивал. Под конец убедился: случай не только редкий, но чрезвычайно интересный. С таким изысканным помешательством сталкиваться не приходилось. Он решил лично вести больного. Какая интереснейшая находка, какая занятная вещица, пожалуй, будет полезна для диссертации.

К вещам Ванзаров относился с равнодушием. В его съемной квартире было только самое необходимое, то есть книги. Прочее он считал излишним, чем печалил матушку. Она знала: не родилась еще женщина, которая согласится жить в домашней пустыне ради любви. А если жена обставит их квартиру, как полагается, растратив приданое, Ванзаров плечами пожмет и будет пользоваться одной чашкой и ложкой. Конечно, стул, стол, рукомойник, какая-то посуда и даже старенький самовар в хозяйстве чиновника сыска имелись. Но если бы они исчезли, Ванзаров, пожалуй, и не заметил бы.

Зато в антикварном магазине прилавки и шкаф были забиты тем, что многие века изобрели для ублажения прихотей, наслаждения вкусом и неги комфорта. Вещи фарфоровые, бронзовые, медные, мраморные, золотые, серебряные толкались друг с дружкой. Среди изобилия предметов глядели римские головы и тикали часы, которые показывали разное время. Голова лося взирала с безразличием, подпирая рогами потолок. Картины в затейливых рамах свисали со стен углом, будто хотели спрыгнуть. Все держалось в порядке, известном хозяину, но для постороннего напоминавшем свалку.

Нечто похожее по размаху хлама находилось в кабинете Лебедева. Великий криминалист имел привычку хранить любую мелочь, которая доставалась ему после очередного дела. Аполлон Григорьевич назвал свою коллекцию фундаментом будущего музея криминалистики. Но Ванзаров подозревал, что друг страдает болезнью Плюшкина: накопительством ненужных вещей. Только не может в этом сознаться. А диагноз ему поставить некому. Таких смельчаков нет.

– Долго будем торчать на пороге? – спросил Лебедев, не торопясь войти. Будто издалека любовался тем, что находилось посреди зала. – От хозяина приглашения не дождемся.

Ванзаров обернулся к приставу Хомейко.

– По магазину ваши люди прошлись?

– Никак нет… Городовой у дверей стоял, я прибыл незадолго до вас, счел за лучшее оставаться у входа.

– Благодарю. Тогда не будем терять время, – сказал Ванзаров, сделал короткий шаг, оглядел каменный пол и двинулся дальше. Однако Лебедев не шелохнулся, будто уступил свое право чиновнику сыска осматривать место преступления первым. Что было необычно.

В торговом зале оставалось не так много свободного места. Теснота считалась частью антикварной торговли. Ванзарову хватило трех шагов, чтобы оказаться рядом с тем, что привлекало внимание. Видеть такое ему не приходилось.

Около прилавка стоял старинный резной стул с подлокотниками, мореного дуба, сколоченный во времена средневекового английского короля. Напротив него находилась консоль с гнутыми ножками во вкусе кого-то из французских Людовиков. Быть может, того, которому отрубили голову и его супруге заодно. На стуле восседал хозяин магазина. Из одежды на нем были турецкие тапки с загнутыми носками. Цветастая шелковая кучка у ножки стула говорила, что купец скинул халат, прежде чем уселся. Тело мужчины было еще крепким, хоть животик округлился. Кожа имела белесый оттенок, казалась мраморной. Он сидел излишне прямо, прижавшись спиной к спинке стула и запрокинув голову. В шею впилась петля, которая спускалась плетеным шнуром за спинкой, проходила под сиденьем стула и появлялась спереди. Шнур был обмотан вокруг кисти правой руки, кончик виднелся из кулака. Голый купец смотрел в пустоту чугунной рамы, упиравшейся на лапы сказочного дракона. То, что содержала рама, блестело осколками на полу. Перед рамой находилась пара фунтовых свечей: одна догоревшая до огарка, другая почти не тронута.

– Аполлон Григорьевич, не стесняйтесь.

Криминалист неторопливо оторвал плечо от дверного косяка и сделал два шага. При этом обошел место, где на полу виднелись смазанные следы, даже не изволив наклониться. Ванзаров не припомнил случая, чтобы Лебедев всем видом выражал нежелание исполнять свои обязанности. Нельзя допустить, чтобы предвкушение празднования заглушило его несгибаемое чувство долга.

– Вас что-то смущает? – тихо спросил Ванзаров.

Лебедев изобразил гримаску.

– Смерть не может меня смутить, – ответил он, будто был с ней приятелем.

– В чем причина ваших сомнений?

Прежде чем ответить, Аполлон Григорьевич выудил сигарилью из кармашка и воткнул в зубы. К счастью, не закурил.

– Как по мне, так это дело дурно пахнет уже издалека…

– Не ощущаю подобного запаха.

– Это потому, что вы загорелись охотничьим азартом.

– Совершенно спокоен.

– Не отпирайтесь, друг мой. Подлецу Шереметьевскому можете голову дурить, а я вас изучил как лабораторную мышь. От меня не скроешься, вижу, как довольны: вот оно, случилось то, чего ждали два месяца. Не так ли?

Ванзаров глянул на дверной проем, в котором виднелся пристав Хомейко.

– Нет, не так, – ответил он.

Мало кто мог позволить с Лебедевым такую дерзость. Вернее сказать: такой храбрец еще не родился. Великий криминалист пока излучал дружелюбие.

– Натворить такое человек может, задурив себе голову отравой или под гипнозом, – Лебедев величественно оглянулся. – Пустых бутылок или принадлежностей для курения опия не вижу. Что же остается? Что нам говорит лживая психологика?

– Аполлон Григорьевич, это не смерть сомнамбулы.

– То есть, полагаете, купца не подвергли гипнозу, чтобы он покончил с собой?

– Нет.

В лице криминалиста мелькнуло раздражение.

– Но почему?

– Сомнамбулу можно загипнотизировать на простое действие.

– Что здесь сложного? – с вызовом спросил Лебедев.

– Морозов переставил мебель в середину торгового зала, установил тяжелое зеркало, разделся догола, закинул за спинку стула шнур, накинул петлю себе на шею, накрутил конец шнура на руку…

Лебедев ждал. Продолжения не последовало.

– Горю от нетерпения: что же дальше?

– Дальше черед криминалистики, – ответил Ванзаров смиренно.

Разжался мощный рык, от которого пристав вздрогнул.

– Не вздумайте увиливать, друг мой.

– Не имею такой привычки.

– Объяснитесь.

– Как прикажете… Вначале простой вопрос: Морозов задушен?

Нагнувшись со своего гвардейского роста, Аполлон Григорьевич рассмотрел шею, заглянул в широко раскрытые глаза и в раззявленный рот торговца.

– Явные признаки удушения, – ответил он. – Окончательно скажу после вскрытия, но пока никаких сомнений.

– Когда он умер?

Поленившись вытаскивать градусник из саквояжа, Лебедев снял перчатку и коснулся мертвой груди. Прикинув нехитрый расчет, заявил, что где-то между двумя и тремя часами ночи, может, чуть раньше, в магазине очень холодно.

– Намного раньше: между одиннадцатью часами и полночью, – сказал Ванзаров и приготовился к буре.

Криминалист нахмурился, заложив саквояж за спину. Будто готовясь к драке.

– Учить меня вздумали?

– Вывод логики.

– Да неужели?

– Две фунтовые свечи, – Ванзаров жестом заставил Лебедева повернуть голову. – Одна догорела, другая почти не тронута.

– Что с того?

– Потухла свеча с правой стороны зеркальной рамы. Почему? Простой ответ: огонек задул поток воздуха, когда захлопывалась дверь. Просто потому, что эта свеча ближе к двери. А левая – чуть дальше, прикрывается ею и отчасти бронзовой рамой. Огонек удержался. Такая свеча горит примерно двенадцать часов. Сравнив разницу между целой и потухшей, получаем нужное время смерти Морозова.

Ванзаров выражал такую невинность, что Аполлон Григорьевич насторожился.

– Хотите сказать, дверь захлопнул убийца?

– Чтобы проверить этот вывод, позвольте вопрос: Морозов мог задушить себя сам?

Упорство чиновника полиции подействовало. Лебедев колебался.

– Видал я, как человек повесился на спинке кровати, стоя на коленях, – ответил он. – Задушить себя проще, чем жить…

– В любом случае, вес тела должен давить на горло тем или иным способом.

– Разумеется.

– В нашем случае Морозов сидит, на шею действует сила только одной руки, как подъемный рычаг, который натягивает веревку из-под стула. Вы говорили, что тело борется за жизнь до последнего. Разве мышцы руки не должны инстинктивно ослабеть, когда была передавлена трахея? Разве рычаг не должен был упасть?

Лебедеву очень хотелось возразить, но не нашлось подходящих слов.

– Жулик, – сказал он добродушно. – Считаете, купцу помогли задохнуться?

– Нетрудно проверить, – ответил Ванзаров.

– Ну, вынимайте вашу логику, – согласился Аполлон Григорьевич. «Шулерские фокусы», как он называл майевтику Ванзарова, доставляли ему особое удовольствие. Приятно, когда разум торжествует. Редкий случай в быстротекущей жизни.

– На полу осколки зеркала.

– Разбито вдребезги.

– Морозов мог до него дотянуться?

Прикинув на глаз расстояние, Лебедев ответил:

– Только ногой толкнуть этажерку.

– В этом случае зеркало упало бы целиком. Но рама на месте. Что это значит?

– Что? – спросил криминалист, предчувствуя наслаждение.

– Стекло было разбито прямым ударом, – последовал ответ. – Встать или дотянуться Морозов не мог. Да и зачем сидеть перед пустой рамой? Это бессмысленно. Прежде чем задохнуться, Морозов смотрел в целое зеркало. Тот, кто был с ним, разбил стекло и ушел. А перед этим помог торговцу задохнуться.

Лебедев был доволен. Только виду не показывал.

– Чтобы мертвец не смотрелся в зеркало? Суеверие?

Отвечать Ванзарову не хотелось. Чтобы не испортить победу признанием, что логика не все может.

– Важно иное: тот, кто был здесь, не дал руке, сжимавшей петлю, отпуститься.

– Это значит…

– Вы правы, Аполлон Григорьевич, – поторопился Ванзаров. – Морозов не собирался умирать. Ему помогли. Вот какой вывод вы помогли найти. Остается теперь убедить в этом пристава…

Пока Лебедев наслаждался собственной значимостью, Ванзаров поспешил спросить:

– Позвольте узнать: почему сказали, что дело это дурно пахнет?

В ответ ему грозно помахали сигарильей.

– Не увиливайте, друг мой! Не заметили главного, так и признайтесь: логика зашла в тупик. Наконец уже…

Ванзаров предпочел не заступаться за логику. Она сама себя защитит.

– И все же, почему?

Ответил Лебедев не сразу.

– Ладно, так и быть, вам скажу… Пристав такое в протоколе не оставит… Знаете, я всякого навидался… Любых мерзостей, какие может выдумать извращенный мозг человека… Картина, в общем, знакомая… Почтенный купец, пожилой человек, ему наверняка за пятьдесят, ночью раздевается донага, садится перед зеркалом, накидывает петлю на шею… К нему приходит некто… Что это такое?

– Договаривайте, Аполлон Григорьевич…

– Вы человек не женатый, а потому не знаете: есть любители придушить себя во время плотского сношения. Для усиления чувств… Особенно когда с возрастом половая сила слабеет. У господина купца, сами видите, что произошло… Теперь заметили?

Заметил Ванзаров давно. Ждал, когда Лебедев сам укажет.

– Насколько помню, при повешении это происходит по причине оттока крови…

– А также прочие физиологические проявления.

– Тогда это может быть естественным следствием…

Лебедев решительно мотнул головой.

– Не сомневайтесь, друг мой, торговец антиквариатом пытался достичь высот наслаждения. Там его и поймали…

– Благодарю, – согласился Ванзаров, чтобы окончательно не расстроить друга. – Кстати, что скажете про оружие убийства?

– Обычный шелковый шнур… Купец в своих запасах раскопал.

– Шнур не Морозова, – поторопился Ванзаров. И пожалел. Но было поздно. Лебедев нахмурился.

– Как же смогли узнать?

– Из шнура торчат ниточки.

– Что такого? – Аполлон Григорьевич сегодня явно был не в настроении.

– Простой ответ: шнур оторвали от шторы, к которой он был пришит. Нельзя предположить, что Морозов тщательно подготовился, а самое главное забыл. И пришлось ему портить свои гардины… Да их нет в магазине…

Как ни странно, Аполлон Григорьевич согласно кивнул.

– Я же говорю: тут была женщина. Шнур с гардины – вот окончательное доказательство: его убила женщина, – проговорил он, словно любуясь.

– Невозможно, – ответил Ванзаров.

– Что именно?

– Чтобы женщина испортила свои шторы, оторвав шнур.

Ванзаров чуть не добавил, что психологика это отвергает, вовремя сдержался. За что получил дружеское похлопывание по плечу. После такого обычный человек не устоял бы на ногах.

– Вы мало знаете женщин, друг мой… Они не такое могут, – Аполлон Григорьевич величественно взмахнул сигарильей, пресекая дальнейшие споры. – Мой вам совет: держите свои мысли при себе. Пусть пристав в этой мерзости копается. А мы – к Палкину. Извозчик заждался…

– Извозчик давно уехал, – сказал Ванзаров, думая о другом. – Вас не затруднит разжать левый кулак Морозова? Там что-то находится, не могу разобрать, что.

Ледяные пальцы Лебедев разомкнул с усилием. И вынул дощечку со шнурком, закрепленным с двух концов и свободно свисающим в середине.

– Это что же такое? – спросил он, вертя находкой так, что шнурок крутился вокруг деревяшки.

Ванзаров рассмотрел вещицу. Антикварной ценности не представляет. На детскую игрушку не похожа. На примитивный музыкальный инструмент – тем более. Деревяшка и кусок веревки. Для чего она понадобилась Морозову, не было никакого предположения. И психологика молчала в задумчивости. Ванзаров опустил предмет в карман пальто.

– Прошу простить, но я вынужден остаться, – сказал он. – Иначе пристав спишет на самоубийство.

Лебедев швырнул сигарилью об пол.

– Ну что за человек! Праздник, а ему неймется… Раз так, назло останусь с вами.

Возражать Ванзаров не стал, а призвал пристава. Хомейко ступал так бережно, будто опасался попасть в мышеловку.

– Кто обнаружил тело?

– Приказчик Лавандов. В десять пришел отпирать магазин, увидел, что замок открыт, подумал: воры забрались. Только заглянул, а тут такое, – Хомейко покосился на голого купца. – Побежал за городовым…

– Что можете сказать о погибшем?

Оказалось, Морозов личность известная в мире столичных антикваров. Однажды привез из Воронежа разобранную изразцовую голландскую печь, якобы сложенную для Петра Великого, за которую запросил баснословные двести тысяч рублей. Еще нашел письмо будто бы Марии Антуанетты, написанное незадолго до ее казни. Репутацию он имел человека удачливого и богатого, хотя как велико его состояние, доподлинно неизвестно. Одни слухи.

Выслушав доклад, Ванзаров попросил вызвать приказчика. Но прежде указал следы на полу: сапога со скошенным каблуком и полоску мусора, будто сметенную нарочно. Хомейко обещал внести в протокол. Он ушел и вернулся с продрогшим приказчиком, которого держал под надзором городового. Молодой человек приятной наружности в модном пальто натурально дрожал, на носу у него замерзла сосулька, глаза были красны, как от слез. Глянув на тело, он зажмурился и отвернулся. Мгновенный портрет рассказал о нем все до донышка. Чтобы было несложно. Как несложен был сам приказчик.

– Вы нашли тело? – спросил Ванзаров.

– Так точно-с, – Лавандов вежливо шмыгнул носом.

– Ваш хозяин…

– Алексей Николаевич, – расторопно подсказал приказчик.

– Господин Морозов, – продолжил Ванзаров, – устраивал для себя пикантные развлечения?

Лавандов выразил изумление:

– Как можно-с!

– Приводил сюда бланкеток[19] или любовниц?

Пристав подавился, а приказчик искренно покраснел. Или щеки зарделись с мороза.

– Алексей Николаевич – человек отменного поведения. Женатый и прочее… У него репутация-с! Достойнейший господин! А не то, чтобы подобными глупостями…

– Сколько лет его супруге?

– Господин Ванзаров, при чем тут это? – вмешался пристав. – Что за неприличные вопросы…

Лебедев усмехнулся наивности Хомейко: он-то знал, как поступал с приличиями чиновник сыска, когда занимался розыском. Ванзаров повторил вопрос. Лицо приказчика стало розовым, как заря. Поэтически выражаясь. Приносим свои извинения, но такой уж Лавандов…

– Простите, не понимаю-с…

– Простой вопрос, господин Лавандов: сколько лет его жене? Сколько они в браке?

Приказчик старательно закашлялся и взглядом взмолился о помощи. Пристав ничем не мог ему помочь.

– Мадам Морозова, – начал он выдавливать из себя. – Примерная супруга… Чрезвычайно милая дама…

– То есть Морозов женился на юной девице? – Ванзаров обернулся к Хомейко, передавая вопрос ему.

Теперь кашель напал на пристава.

– Первая супруга Алексея Николаевича два года назад скончалась, – наконец ответил он. – По завершении годичного траура он женился на воспитанной юной особе… Примерного поведения… Известна только с лучшей стороны…

Глазами Ванзаров спросил: «Ну и зачем с молодой женой развлечения на стороне?» Аполлон Григорьевич чуть пожал плечами: дескать, кому и за сытным обедом добавку подавай…

– Кто наследует дело? – продолжил Ванзаров.

– Не могу знать, – ответил Хомейко.

– У него нет детей?

– Алексей Николаевич прогнал сына… Проматывал отцовские деньги… Не желал вступать в семейное дело… Не так давно случилось… Это всем известно, – добавил пристав, будто извиняясь.

– Где младший Морозов теперь?

– Не могу знать, – с обидой в голосе повторил Хомейко. – Вероятно, уехал из столицы. В проступках не замечен.

Он еле терпел манеру чиновника сыска допрашивать его как виновного. Что себе позволяет? Пристав чином выше и вообще старше годами… Как смеет наглец так себя вести? Надо будет подать жалобу его начальнику…

Обиды господина Хомейко Ванзарова не интересовали. Он вернулся к приказчику.

– Чем ваш хозяин занимался вчера вечером в магазине?

Лавандова передернуло от страха или холода, доподлинно неизвестно.

– Не имею представления… В девять я запер дверь.

– Перед закрытием вымыли пол?

– Как полагается, чтобы с утра было чисто…

– У господина Морозова были свои ключи?

– Ну разумеется!

– Где они?

Из кармана приказчик выудил связку трех ключей на большом кольце. Два явно были от квартиры.

– Откуда они у вас?

– С обратной стороны двери были-с, – ответил Лавандов. – Поначалу машинально вынул и тут увидел такое…

Молодой человек картинно закрыл лицо ладонями. Тонкость нервов Ванзарова не тронуло. Он указал на чугунную раму:

– Вам известна эта вещь?

Лавандов глянул, куда указали, и вдруг издал вопль.

– Какой ужас! Кошмар! О, какое бедствие!

Отчаяние было глубоким. Ванзаров спросил, в чем причина горя. Оказалось, что разбито не просто зеркало, а зеркало редчайшее: XV века, выпуклое венецианское со ртутным покрытием. Таких в России больше не сыскать, в Европе их считаные экземпляры. В ту эпоху умели делать слишком хрупкие выпуклые стекла. Довольно часто они лопались сами по себе. Прочих не пощадило время.

– Сколько стоило зеркало? – прервал стенания Ванзаров.

– Трудно представить! – Лавандов не мог утешиться. – В столице или в Москве могли дать двадцать тысяч. В Италии, может, пятьдесят, а если бы довести до Америки, так и все сто! Алексей Николаевич не думал продавать. Это жемчужина его коллекции!

Аполлон Григорьевич свистнул: стоимость зеркала впечатлила. Целое состояние.

Ванзаров хотел узнать другие подробности, но тут в дверях раздался шум. В магазин ворвалась барышня в новеньком полушубке и изящной меховой шапочке, под которой виднелись светлые волосы. Городового она ударила муфтой, прикрикнув:

– Только посмей меня держать!

Барышня оглянулась и одарила таким взглядом, что Лебедев растаял. Этот взгляд, дерзкий и манящий, в котором порок смешался с невинностью, был ему знаком. Именно так гипнотизировали состоятельных мужчин его знакомые актриски. Перед этим взглядом купец Морозов был беззащитен, как мышонок.

– Кто вы такие? – строго спросила она, разглядывая троих и не замечая Лавандова, будто тот призрак. – Господин Хомейко? Что вы тут делаете?

Ванзаров заслонял собой тело.

– Позвольте вернуть вопрос вам, мадам, – сказал он, не давая приставу рта раскрыть. – С кем имею честь?

И получил тот самый взгляд. Ванзаров ему не поддался. Он был занят мгновенным портретом: барышня двадцати шести лет, не слишком образованна, скорее всего, сирота, воспитывалась у родственников, возможно, служила горничной в доме, обладает расчетливым умом и природной хитростью. Нужные качества, чтобы выйти замуж за богатого старика. А теперь стать богатой вдовой. Возможно, очень богатой.

– Полина Витальевна Морозова, – ответила она почти ласково, изучая Ванзарова. – Что происходит, господа?

– Как вы здесь оказались? – будто не услышав, спросил Ванзаров.

– Пришла из дома… А где Алексей Николаевич?

Щелкнув застежкой саквояжа, Лебедев приготовил пузырек с нашатырем: ожидался женский обморок.

– Почему ищете мужа здесь?

Мадам Морозова сморщила носик, что не портило заманчивую красоту.

– Алексей Николаевич не был на завтраке. Что мне оставалось? Почему городовой и толпа у магазина? Вы тоже из полиции?

Вместо ответов Ванзаров шагнул в сторону. Заметив посиневшую статую мужа с петлей на шее, мадам Морозова не упала в обморок, не зарыдала, не стала рвать на себе шапочку. Шелковый платочек приложила к сухому носику.

– Какое несчастье, – сказала она. В голосе мелькнули игривые нотки.

Аполлон Григорьевич собрался утешить хорошенькую вдову, но Ванзаров вмешался:

– Прошу прощения, мадам Морозова, вчера вечером ваш муж сказал, куда идет?

Вдовушка теребила платочек.

– Алексей Николаевич сообщил, что у него встреча с важным клиентом.

– С кем именно?

– Не вникаю в дела мужа…

– Вас не удивило, что господин Морозов не вернулся ночью?

Что-то блеснуло в ее глазках, будто лис пробежал и хвостиком махнул.

– Не смею требовать отчета у мужа… Он мой благодетель. Мог отправиться куда угодно: в театр, в гости, поехать в ресторан… К тому же у нас разные спальни. Было скучно, я рано легла…

Глазки послали сигнал, который трудно спутать. Как вдруг она заметила то, чем был засыпан пол у консоли. Лицо ее изменилось, словно сдернули маску. Показался хищный зверек, который оскалил зубки.

– Лавандов, это что такое! – вскрикнула она, указав на осколки.

Приказчик почтительно склонил голову.

– Я, мадам… Я-с…

– Что ты? Как посмел? Ты что натворил? Тебе за что платят?

– Мадам… Я не… Тут… Совсем… Прошу-с… – лепетал бедный юноша, которого рвали на клочки, как зайца.

– Ты у меня заплатишь! До копейки отдашь! – сорвалась она на крик. И вдруг все кончилось. Так же внезапно, как началось. Вдовушка стыдливо потупилась, скромно улыбнулась, будто ища поддержки у мужчин.

– Прошу простить, господа… Этот болван не уберег зеркало, которым так дорожил мой муж, – она вновь промокнула платочком блестевшие глазки.

Лебедев многозначительно хмыкнул и спрятал пузырек нашатыря.

– Вынужден просить вас, мадам Морозова, прибыть в сыск для дачи показаний. Спросите Ванзарова. Это я.

Хорошенькие губки сложились бантиком.

– Ну зачем же мне в полицию, – ласково ответила она. – Приходите лучше вы к нам… Хоть сегодня вечером… Обещаю отменный ужин, у нас чудесная кухарка… Скажем, в восемь вечера. Вас устроит, господин Ванзаров?

Мерзкий смешок, который Аполлон Григорьевич позволил себе, Ванзаров простил. Он хотел продолжить расспросы вдовы, но в магазине появился чиновник Шумейко, запыхавшийся и румяный. Прямо с порога доложил: Ванзарова требуют в Департамент полиции. Срочно. Про поручение Шереметьевского чиновник благоразумно умолчал. Только приставу кивнул благожелательно.

Секретный обмен взглядами Ванзаров не упустил. Ловкие господа друг друга отлично поняли: сляпают дело о самоубийстве в два счета. К взаимному удовольствию и выгоде.

Петербургский житель, ограниченный в средствах, отправляется за подарками в Гостиный двор или Апраксин двор. Не ограниченный направляется туда же. Купцы-гостиннодворцы и апраксинцы заманивают покупателя в свои магазины «дешевкой»: продавая товар с такой уступкой, что кажется, торгуют себе в убыток. В чем клянутся, бия себя в грудь. Или в грудь приказчиков. Так ведь еще и поторговаться можно, выгадав рубль, а то и два. От такой удачи покупатель теряет голову, хватает что попало и выплывает из магазина с горой кульков и бумажных пакетов под поклоны и благодарности приказчиков. Дельцы знай себе потирают руки: выгода досталась немалая. О том, что жуликоватые купцы, скидывая цену, все равно торгуют в разы дороже, известно каждому жителю столицы. В газетных фельетонах сколько раз про их хитрость пропечатывали. Знать-то все знают, ругают торговцев, но что поделать, если сердечный подарок непременно надо купить в Гостином или Апраксином. Иначе это не дар, а так, пустячок.

А вот в Никольские ряды, что вытянулись каменной галереей вдоль Садовой улицы напротив Никольского собора, за подарками не ходят. Тут продается товар практического свойства: продукты, бакалея, мясное, посуда, мука. Ткани самого простого вида, обувь и готовая одежда, чтоб было тепло и удобно. В общем, не для господ, а для трудящего люда. В лавках, что занимают торговые места в главной линии, торгуют без запроса, три шкуры не дерут. Бывает, скинут знакомому покупателю копеечку, и то из уважения. Торговаться тут не принято. Да и покупки невелики. Но если в кармане пусто, одежда износилась, а есть хочется, тут уж одна дорога: Никольский рынок, что расположился во дворе Никольских рядов, закрытый с четырех сторон корпусами, будто крепостью.

Сюда доброму человеку лучше не заходить. Как попал, обратно не вернешься. Отдашь ростовщику рваное пальтишко за двадцать копеек. За копейку получишь кусок хлеба, испеченный из пыли, что выбивают из мучных мешков, и миску мясной бурды, сваренной из требухи, костей, копыт, коровьих шкур и такого, о чем лучше не знать. За три копейки нальют стакан самогонки. Набьешь пузо и полезешь отсыпаться в ночлежные подвалы среди таких же голодранцев. За фасадом Никольских рядов скрывалось чрево столицы: царство воров, нищих, беглых и каторжных. Человек мог сгинуть здесь, будто нырнул в прорубь. Тайны Никольского оставались тут навсегда погребенные. Полиция лишний раз сюда не совалась.

Около полудня к Никольским рядам подошла девушка в овчинном полушубке и простой юбке. Голова и шея были замотаны скромным платком, как это принято у народа. На локте у нее весел увесистый узел, смотанный из серого одеяла. Наверняка кухарка или горничная: с места выгнали, деньги кончились, принесла заложить последние вещички. Она подошла к торговке сбитнем, что сидела у арки, за которой виднелась толкотня рынка, поклонилась и сказала:

– Прощения просим, матушка, не подсобите в беде моей?

Лицо девушки было милым и скромным, обращение самое вежливое, так что горластая баба благосклонно пробурчала:

– Милостыни не проси, не дам, самой есть нечего.

– Что вы, матушка, мне бы разузнать надобно…

– Чего тебе, краля? – ответила торговка, выпустив облачко пара.

С вежливым обхождением девица пояснила: среди прислуги пошел слух, что в Никольском появился чудо-лекарь, который исцеляет всякую хворь и денег не берет. У нее надобность, а денег на докторов нет. Нельзя ли узнать, как его сыскать. Просьбе торговка не отказала: пояснила, где найти чудесного целителя. И даже рукой махнула, в какую сторону идти. Девушка поклонилась, прошла через арку и повернула в другую сторону, чем было сказано. Побродив среди торговцев мелочным товаром, она выбрала мужика с лотком валенок. Снова рассказав печальную историю, спросила: где найти чудодейственного знахаря. Сжалившись над бедняжкой, торговец указал, куда отправиться, пояснил, как к нему попасть.

Поклонившись и ему, девица исчезла в толпе. Побродив, она приметила торговца, который черпал из большого мешка семечки в газетный кулек, подошла и опять поделилась своей бедой. И хоть торговец посматривал так, будто желал познакомиться поближе, просьбе не отказал. Пояснил, как найти врачевателя, чтобы к нему допустили, потыкал пальцем, куда идти, а под конец отсыпал в карман горстку семечек. Еще вслед ей смотрел, пока она не исчезла в толчее.

В дальнем углу рынка имелась широкая дверь, на которой была намалевана надпись ободранной краской: «Старые вещи Семина». К ней девица и направилась. Приподняв юбку, она саданула носком ботиночка в жестяную обивку. Затем повторила дважды. Дверь издавала ржавый грохот, пока не распахнулась со скрипом. На пороге стоял мужик в холщовой рубахе и штанах, заправленных в мятые сапоги. Вид имел столь приятный, что приличная барышня упала бы в обморок. Он окинул взглядом дерзкую, посмевшую поднять шум.

– Че те надо?

– К Обуху проведи, – ответила она без страха, будто приказывала.

Такое обращение мужика повеселило, он смачно плюнул ей под ноги.

– Ты кто такая будешь?

– Тебе знать не положено. Проводи к Обуху…

Терпеть наглость какой-то мелкой шавки с узлом мужик не собирался. Оттолкнув дверь, сделал шаг, чтобы как следует проучить оплеухой. Но тут и замер. В лицо ему целился вороненый ствол. Крохотный пистолет будто вырос в руке девицы. По виду казался игрушкой, но кто его знает.

– Ты что, шалая, жить надоело? Ты кому грозить посмела? Знаешь?

– Знаю, – ответила она, не спуская прицела. – Дернешься – получишь пулю. Лучше делай, что сказала. Здоровее будешь.

Мужик колебался. В голове его не складывалось: какая-то сопля худосочная грозит пукалкой. По виду шалая, не пойми, что ожидать. Все-таки гордость воровская не могла позволить взять верх женщине. Он вскинул лапищи, чтобы заграбастать девицу. Но схватился за плечо, завыл и упал на колени, будто прося прощения.

– Следующая в лоб, – сказала она, вскинув руку так, чтобы исполнить угрозу.

Больше уговоров не потребовалось. Поднявшись и придерживая раненое плечо, отчего скособочился, мужик поплелся в проем двери. Девица следовала за ним, опустив руку с крохотным браунингом.

В лавке было темно, пахло грязным тряпьем. Меж гор тряпья и старых вещей остался узкий проход, в конце которого виднелась некрашеная дверь. Мужик подошел и постучал особым образом. Приглушенный голос разрешил войти. Девица оттолкнула его и сама распахнула дверь. За ней оказалось конторское помещение, только без окон. За письменным столиком, занимавшим половину свободного места, сидел невысокий старичок благообразного вида в стареньком пиджачке и поддевке. Девицу, которая возвышалась над ним, встретил с полным спокойствием, будто привык, что к нему захаживают гости с браунингом.

– Кто такая будешь? – спросил он, разглядывая узел и чернявые локоны, выбившиеся из-под платка.

Незваная гостья захлопнула дверь, сбросила узел, наклонилась к уху старичка и прошептала. Подвинула табурет и села без приглашения. Услышав, кем прислана девица, старичок виду не подал, только чуть сгорбился. Будто признавая, что теперь она главная.

– Как звать-величать вас, чернавка милая? – спросил он, косясь на браунинг, который лежал у нее на коленке. Палец в опасной близости от курка.

– Сара Бернар, – ответила она с наглой искоркой в глазах.

– Вот как… Значит, Сара… Еврейка, что ли?

– Разве не заметно? – Она приподняла лицо тонкой славянской красоты, замотанное платком.

– Да я уж понял, – согласился старичок, догадавшись, что девица непростая. – С чем пожаловали?

– Пояснения с вас требуются, уважаемый Обух.

– Пояснения? С меня? И какие же?

Подобный разговор, да еще в его конторе, был немыслим. Только страшное имя, произнесенное на ухо, удерживало от быстрой расправы.

Несмотря на безобидный облик старичка, обитатели Никольского рынка трепетали перед ним. По полицейской картотеке Семен Пантелеевич Обухов проходил под кличкой Сенька Обух. Он был известен как воровской старшина, который держал под собой всех воров Казанской части столицы и весь промысел нищих. Калеки, убогие, уродцы, инвалиды и прочие несчастные, включая детей, что просили милостыню у церквей и питейных заведений, были наемными работниками, приносившими прибыль Обуху. Невидимая фабрика работала без забастовок и выходных. Нищих гоняли городовые, но копеечки милостыни сливались в рубли, рубли в тысячи. Никто не знал, насколько богат Обух, но слушались беспрекословно. За непослушание или сокрытие денег Обух карал быстро: провинившиеся догнивали под полом лавки и всплывали в каналах.

– Вам был передан человек под ваш присмотр, – сказала девушка, отлично зная, кто перед ней, смело глядя ему в глаза.

– Истинно так.

– Вам было заплачено за хлопоты.

Обух промолчал, незаметным движением головы согласился.

– Был уговор: о нем никто не должен узнать, – продолжила она.

– Наше слово крепче купеческого, милая…

– Неужели? – Она подняла руку и приложила браунинг к платку. – А прислуга шепчется, что в Никольском появился чудо-доктор, который лечит бесплатно от всех болезней. Трое торговцев на рынке указали мне, где найти чудесного Корпия, как его окрестила воровская братия. Это так держите слово?

– Укажите тех, кто болтал, мы языки-то укоротим.

– Всему рынку языки отрежете? Всем вашим людям в Казанской части?

Отвечать было нечего. Обух понял, что попал в трудную ситуацию, которая может дорого обойтись. Подвела его гордость. В его налаженном хозяйстве не хватало только одного: знаменитости. Вот, к примеру, в Пономаревском ночлежном приюте, что на 7-й Роте[20], имеется чудесный писарь, бывший письмоводитель. Умеет писать такие жалобные прошения, с которыми просители получают щедрые подаяния «ввиду своего бедственного положения». Ничего такого выдающегося у Обуха не было. Когда взял на сохранение человечка, не знал, какое сокровище получил. С виду мужчина не от мира сего: на вопросы не отвечал, сидел в углу и смотрел в потолок. Ел кое-как. В общем, убогий. Как-то раз один из воров вывихнул руку. Сидел и стонал. Тут блаженный подходит к нему, хватает и вправляет сустав. Одним движением. И опять к себе на кровать. Будто ничего и не было. Потом у другого заразу вылечил, рецепт записал для аптеки, не глядя на бумажку. Потом нарыв вырезал. Ну и пошло дело. Обух на блаженном зарабатывать не стал, слава важнее. Вскоре мир воровской узнал, что у Обуха есть кудесник по кличке Корпий. Приходи, лечись, мир воровской, у кого за душой ни копейки. Обух угощает…

– Не стоит беспокоиться, про него никто не знает. У него кличка. Я сам не знаю, кто он такой, – ответил Обух. Что еще тут скажешь.

Девица с браунингом благосклонно кивнула.

– Ну, тогда все разъяснилось, – сказала она и улыбнулась так, что Обух вжался в спинку стула. – Не подумали, что слух о чудесном знахаре может дойти до ушей тех, кому знать не надо?

– Мир воровской его не тронет.

– А если не ваши?

– Кто же тогда? – усомнился Обух.

– Например, полиция…

На это воровской старшина позволил себе ухмылку.

– Уж с ними мы договоримся.

– Вам ничего не говорит фамилия Ванзаров?

Судя по бегающим глазам, фамилия эта говорила Обуху многое.

– Если он вдруг пронюхает и заинтересуется? – продолжила она. – Если придет узнать, кто такой Корпий? Что будете делать?

Как справиться с таким несчастьем, Обух не знал. Потому что знал Ванзарова не понаслышке.

– За доставленную неприятность готов вернуть плату… в тройном размере, – только смог придумать он.

Девица усмехнулась с брезгливым превосходством.

– Не все решают деньги… Корпий должен исчезнуть.

Это значит понимать так, что придется пачкать руки в крови невинного, который столько добра сделал? Нет уж, не по-людски это. Воры свое понимание имеют… Возражать Обух не стал, но придумал, как выкрутиться: Корпия вывезет из столицы, припрячет в деревне. А если потребуется, найдет, кому вместо него умереть.

– Как прикажете…

– Вы не поняли, господин Обух. Мы забираем Корпия. Сводите его в Усачевские бани, оденьте в новую одежду, – девица кивнула на тряпичный узел. – Сегодня ближе к вечеру заберу.

– Сделаем, не сомневайтесь.

– Слух пустите: исчез, куда делся, неизвестно.

– Это можно…

Она встала, браунинг придерживала у юбки.

– Утром господин растрепанного вида посылку вам оставлял?

– Не было такого, – твердо ответил Обух.

– Верю, – сказала она, помахав браунингом. – Не прощаюсь. Скоро свидимся.

Дверь захлопнулась. Из лавки слышалось, как постанывает раненый.

Обух задумался, что теперь делать: не исполнить приказ нельзя. И с Корпием расставаться жаль. Может, собрать ребяток да порешить дерзкую девицу? Нет, это не выход. Только хуже будет. Поразмышляв, Обух понял, что в этот раз попался накрепко. Держат его крепче тюремных замков. Не сбежать, не выбраться.

Пристав Хомейко так обрадовался, что Ванзаров освободит от своего присутствия, что предоставил полицейскую пролетку. Лебедеву тоже срочно понадобилось вернуться к себе. Кабинет и лаборатория его находились в Департаменте полиции. Аполлон Григорьевич втиснулся между Ванзаровым и свободным местом, устроил саквояж на коленях и приказал полицейскому, сидевшему вместо кучера, трогать. Пролетка неторопливо покатила по набережной реки Фонтанки, миновала здание Министерства внутренних дел, которому Лебедев отдал салют, и свернула по Чернышеву мосту на другой берег. До департамента было недалеко.

Ванзаров молчал, глядя в черную шинель сидевшего на козлах. Аполлон Григорьевич мучился желанием поболтать, но друг его, как нарочно, воды в рот набрал.

– Откуда знали, что извозчик сбежит? – наконец не выдержал он. – Первый случай в мировой истории, когда ванька отказался от денег. Чую очередное жульничество. Наверняка подговорили, друг мой?

– Страх сильнее жадности, – ответил Ванзаров, не повернув головы.

Лебедев не понял, к чему эта мудрая мысль, но признаться не захотел.

– Можно считать дело решенным, – сказал он, подпихнув Ванзарова плечом.

Чиновник сыска не дрогнул и покачивался вместе с пролеткой.

– Вы полагаете?

– Друг мой, вы наверняка уже догадались. Преступники очевидны.

– Вы полагаете? – повторил Ванзаров.

– Это вы полагаете, – с некоторой досадой вернул Лебедев. Когда Ванзаров впадал в состояние сонной апатии, это означало, что он бродит по тропинкам мысленных дебрей. Проникнуть в них или понять, о чем он думает, не было никакой возможности. Что сильно раздражало криминалиста. – Не смейте сказать, что не знаете подозреваемого.

– Как прикажете, – согласился Ванзаров и покорностью раззадорил окончательно.

– Конечно, знаете! Как там ваши простые вопросы: кто самый верный подозреваемый? Кто еще, как не вдовушка с глазками похотливой кошки. Устала от старика, заманила его в ловушку и разделалась.

– Простой вопрос: это она пришла в магазин ночью?

– Конечно, она!

– Она придержала руку Морозова, чтобы тот задохнулся?

– Женской силы хватит, – заявил Лебедев так, что сомневаться было грех. – Ловко придумала, шельма: предложила мужу пикантное развлечение не дома, а в лавке. Для повышения градуса. Дескать, давай, милый муженек, украсим скучную жизнь яркими эмоциями. Ты иди первым, приготовь все для утехи, я позже подойду. Вам в новинку, но я с такими шалунами встречался…

– Она разбила зеркало, но, обнаружив осколки, чуть не загрызла приказчика?

– Обман и притворство. Все врет, шалунья… Врет про зеркало, изображая невинность… Врет, что легла спать. Она была в магазине. Для нее Морозов оказался в неглиже…

– Несомненно, врет, – ответил Ванзаров.

– Ну вот! – обрадовался Аполлон Григорьевич.

– Врет и скрывает что-то иное.

– Это почему же?

– След, который остался на полу от сапога, кажется, флотского. Полоска мусора сметена полой длинной шинели до пят, вероятно, старого покроя. Полагаете, мадам Морозова для тайных утех переоделась в сапоги и шинель?

Лебедев набрал в легкие воздух, чтобы ответить мощно и окончательно, но пришлось выдохнуть. Аргументов что-то не нашлось.

– Убийца очевиден: сынок, которого Морозов выгнал, вернулся и покончил с ним, – с жаром заявил он. – А всего вернее: сынок сговорился с молодой вдовушкой убить отца и жениться на ней! Наверняка оба пылали страстью. Заманили похотливого старика и прикончили…

Ванзаров обернулся к другу, который разошелся не на шутку.

– Любовь к театру до добра не доводит.

Фыркнув, Лебедев всем видом показал, что обижен до глубины души. Обижались даже кончики его усов. Странно другое: прежде он не позволял себе высказывать версии расследования. Держался исключительно фактов криминалистики. Что же случилось?

– Аполлон Григорьевич, что вы пытаетесь мне сказать?

Вопрос был задан тоном, будто покорный ученик отвесил поклон учителю. Лебедев забыл про обиды.

– Дайте вы этим негодяям завернуть дело на самоубийство. Не лезьте в него, поверьте моему опыту: дурно пахнет… Забудьте и отпустите…

Ванзаров молча смотрел в черную шинель возницы. Подождав, Лебедев убедился, что упрямство чиновника сыска не исправить, не сломить. И ничего не поделать.

– Ну и зачем вас директор департамента призвал? – с досады спросил он.

– Поверите, если скажу, что не имею ни малейшего представления.

– Может, сообщат о назначении начальником сыска?

– Невозможно.

– Отчего же… Давно заслужили… Не все же дуракам начальством быть.

– Шереметьевский знал, что меня вызовут к Зволянскому, старательно нахваливал директора департамента. У меня ни единого предположения.

Лебедев только рукой махнул.

Пролетка подъехала к парадным дверям Департамента, над которыми возвышался кованый козырек, а перед ними мерз пожилой швейцар. Аполлон Григорьевич соскочил и вошел первым, будто не желал больше иметь с Ванзаровым ничего общего. Об этом сообщала его могучая спина.

Поднявшись на второй этаж, Ванзаров вошел в приемную директора. Секретарь Войтов поднялся из-за стола, вежливо поклонился. Такое почтение предназначалось далеко не каждому посетителю. Чиновнику сыска было сказано, что его ожидают. Ванзаров не дал себя уговаривать, толкнул тяжелую дверь кабинета и вошел.

Директор Зволянский был занят важнейшим государственным делом: разглядывал в окно заснеженную набережную с Инженерным замком. Обернулся на шум. В первое мгновение, когда он увидел Ванзарова, на лице его мелькнула тень брезгливости, какую испытывает благородный человек перед чем-то мерзким, с зажившими шрамами и плохо отросшим ежиком волос. Про усы и говорить нечего. Однако в следующий миг Сергей Эрастович вполне овладел собой, изобразил дежурное радушие, сообщил, как рад видеть, и предложил садиться за стол совещаний, который составлял с рабочим столом директора букву «Т».

Сев напротив господина со шрамами, Зволянский не знал, как начать разговор. Осведомился: получили ли чиновники сыска на «гуся», как настроение и о прочей ерунде. Ванзаров отвечал кратко, как положено почтительному чиновнику. То есть ничем не помог Сергею Эрастовичу выпутаться из затруднения. Наконец не осталось тем, чтобы тянуть время.

– Господин Ванзаров, прошу ответить откровенно, – взялся он сразу, будто перескочил через пропасть. – Вы уверены, что тот… тот самый… ну вы меня понимаете… тот прибор… погиб окончательно?

По какой-то причине Зволянский не хотел произносить вслух «машина страха» и тем более machina terroris.

– Никаких сомнений, господин директор, – ответил почтительный чиновник, про себя думая, что из-за такой ерунды его бы не стали вызывать на личную аудиенцию.

– Ошибки быть не может?

– Никак нет.

– Уверены?

– Могу ручаться, аппарат уничтожен, – ответил Ванзаров настолько честно, насколько его спросили.

Зволянский изобразил барабанную дробь пальцами по столу.

– Что ж, тем лучше, – сказал он. – В таком случае для вас будет новое поручение. Прошу учесть: строго конфиденциальное. Ни ваш начальник, ни кто другой не должен знать, в чем оно состоит на самом деле. Вам ясно?

– Так точно, – ответил Ванзаров завзятым служакой. Разве каблуками не щелкнул.

– Перейдем к сути вопроса…

И Сергей Эрастович изложил все, что вчера узнал от вышестоящего лица.

Слушая со всем почтением, какое мог изобразить, Ванзаров подумал, что интерес в высших кругах империи к шарлатанству растет быстрее, чем строительство крейсеров. Ничем другим объяснить поручение от самого директора Департамента полиции невозможно: изучить аппарат телепатического угадывания мыслей. Уж лучше бы там фокусами интересовались или индийских факиров приглашали. От них больше пользы.

Закончив рассказ, который нравился ему как стухшая селедка, Зволянский не заметил в лице чиновника сыска ни удивления, ни интереса. Будто каменная стена с зажившими ранами. Чего доброго, откажется. Что тогда делать?

– Что-то смущает, господин Ванзаров? – строгий начальственный тон был нужен.

Искренно ответить нельзя. Просто невозможно. Совсем не из страха подать в отставку. Ванзаров старался не показать Зволянскому, как глупо выглядит секретное поручение. А еще полиция, хребет империи называется. Чем должны заниматься? В какие игры играть?

– Никак нет, господин директор, – ответил он, немного затянув паузу. – Еще один чудесный аппарат и изобретатель.

Сергей Эрастович развел руками, показывая, что и он бессилен.

– Как видите… Могу рассчитывать, что подойдете к делу добросовестно?

– Так точно, – последовал ответ, который снял груз с души Зволянского. – Позвольте уточнения?

– Конечно, конечно…

– Изобретателя с аппаратом допускать к настоящим делам?

– Ни в коем случае! – Зволянский рубанул воздух ладонью.

– Как же его проверять?

– Ну, придумайте что-нибудь, господин Ванзаров… Вы сможете, я не сомневаюсь. Главное убедиться: обман или в самом деле приносит пользу.

– Необходима помощь господина Лебедева.

Взвесив на мысленных весах, насколько просьба выходит за границы, которые ему обозначили, Зволянский счел, что не слишком. И милостиво дал согласие.

Такой новостью грех было не поделиться.

Войдя в кабинет-лабораторию, Ванзаров нашел великого криминалиста в глубокой тоске. Лебедев сидел за лабораторным столом, подперев щеку рукой, при этом поглаживая по темечку чей-то череп. Он походил на Гамлета, который поднял из раскопанной могилы череп шута Йорика. Нельзя не умилиться. Ванзаров сдержался.

– Что ужасного, мерзкого или кошмарного принесли от Зволянского?

– Исключительно хорошие новости.

– С вами так не бывает… Хотел приятно провести время с другом у Палкина. И что в итоге?

– В качестве извинения приготовил сюрприз, – сказал Ванзаров, присаживаясь рядом на лабораторный табурет.

– Вам меня не испугать. Даже не пытайтесь.

– Не имел такой цели, – ответил Ванзаров и пересказал секретное поручение с тайными полномочиями, которые ему предоставил директор Зволянский.

Выслушав, Лебедев открыл дверцу внизу лабораторного стола, извлек бутыль с кристально чистой субстанцией и разлил по мензуркам. Волшебный напиток его изобретения под названием «Слеза жандарма», состав которого хранился в тайне, был необходим в эту трудную минуту. Напиток следовало употреблять одним махом и без закуски. Мало кто не падал с ног, сраженный глотком. Зато вставал обновленным и счастливым. Только сильные, исключительные натуры могли пить «Слезу» как водицу.

– Победили машину страха, и это чудо одолеем, – сказал Лебедев, занюхивая сигарильей.

– Правильный настрой, – согласился Ванзаров. – Вас не затруднит узнать все, что возможно, об изобретателе чудесного аппарата, свалившегося на наши головы?

– Доктор Котт, говорите… Выясним, – Лебедев наметил разлить еще по мензурке, но Ванзаров решительно отказался.

– Знаете, на какой вопрос нет ответа? – сказал он, чтобы загладить обиду.

– Удивите меня. Вы на это мастер, – ответил Аполлон Григорьевич.

– В эксперименте Морозов использовал вещь, которую до сих пор берег.

Лебедев насторожился, как гончая.

– Венецианское зеркало?

– Разумеется. Если ему потребовалось зеркало, не важно для чего, мог взять любое. Почему он выбрал самое дорогое, почти бесценное?

– У хваленой психологики нет ответа? – с тихим злорадством спросил криминалист.

– Никакого, – признался Ванзаров. – Также остается неясным, зачем было уничтожать драгоценность.

– Что будете делать?

– Поищу ответы.

– Где будет рыскать?

– Там, где водятся ответы, – сказал Ванзаров и подмигнул.

– Жулик, – заключил Аполлон Григорьевич, восхищаясь своим невероятным другом.

Шарадами, анаграммами, ребусами и прочими глупостями журнал «Ребус» не занимался. А занимался исключительно серьезными вопросами научного толка. То есть: спиритизмом, животным магнетизмом, левитацией, телепатией, ясновидением, привидениями, призраками, потусторонними явлениями, предсказаниями, фантомами и фата-морганой. Издатель журнала, господин Прибытков, выйдя в отставку в чине капитана 1-го ранга, отдавал все силы и свободное время любимому детищу и научному подходу в изучении спиритизма. Чему способствовала его покойная жена, которая была, по общему мнению, одним из сильнейших медиумов в России.

Сегодня Виктор Иванович был занят чрезвычайно. 27 декабря, как всегда по воскресеньям, должен был выйти последний номер года с самыми лучшими материалами. Номер в печать надо сдавать уже завтра, а в верстке оставалось еще пустое окно. Прибытков думал, чем его занять: статьей об очередном сеансе спиритизма Евзапии Паладино, знаменитого итальянского медиума, которую много раз ловили на обмане, или дать развернутый материал о нечистой силе в народных верованиях. Выбирать не пришлось. Нечистая сила явилась к редактору в виде коренастого господина в шапке «Рафаэль».

Этот человек принес столько неприятностей, из-за него произошло столько всякого дурного, что чуть не уничтожило журнал, поэтому видеться с ним Виктор Иванович желал бы уже на Страшном суде, где этом субъект должен получить по заслугам. А когда страшный человек снял теплую шапку и поклонился, Прибытков просто испугался. Вид шрамов и ужасной прически не сулил ничего хорошего. И усы роскошные куда-то делись. Вместо них торчали кустики-недоросли.

– Давно не виделись, Виктор Иванович, – сказал Ванзаров будто в оправдание испуганному взгляду.

Прибытков предпочел бы не видеться никогда, но все же, из жалости или вежливости, в точности неизвестно, спросил:

– Что с вами случилось?

– Ничего особенного, сходил к докторам, – ответил Ванзаров.

Виктор Иванович согласно покивал, а про себя подумал: наверняка разбойничал.

– Как поживаете? Что слышно с того света? – продолжил незваный гость так, будто ему здесь рады. Нет, ему здесь не рады. Совсем.

– Чрезвычайно занят, сдаю последний номер этого года. Совсем нет времени.

После такого намека любой воспитанный человек должен откланяться. Видимо, чиновник сыска был не тем человеком.

– Долго не задержу, – сказал он. – Всего лишь несколько вопросов.

Прибытков знал, что от этого субъекта можно отвязаться только одним способом.

– Извольте, – вздохнув, согласился он. – Только прошу вас, поскорее.

– Вам известен некий доктор Котт?

– А почему он должен быть мне известен? – спросил Виктор Иванович.

– Говорят, он занимается научными исследованиями, близкими вашему журналу.

– Какими именно?

– Точно не известно, одни слухи, – соврал Ванзаров, как полагается нечистой силе. – Вроде изобрел какой-то магический аппарат.

Когда дилетант суется в научные сферы, это всегда вызывает смех и презрение. Именно такие чувства испытал редактор уважаемого в спиритических кругах журнала. Особенно возмутило, что полиция проверяет какие-то дурацкие слухи.

– Уверяю вас, ни этот доктор, ни его занятия мне не знакомы. Скажу более: категорически не интересы, – ответил Прибытков. – Если вас интересуют по-настоящему выдающиеся личности, то могу сообщить: в последних числах декабря к нам прибудет из Варшавы Стефан Самбор, непревзойденный медиум. Будет давать сеанс, рекомендую…

Редактор с гордостью повернул снимок в рамке: слащавый юноша с усиками. Барышни таких обожают. Прибытков тоже: держит портрет на столе.

– Еще один медиум из Варшавы? – вырвалось у чиновника сыска. Следы от предыдущего гостя не зажили.

– Не понимаю вашу иронию, господин Ванзаров. Господин Самбор поистине уникум. Надеюсь, это все?

– Последний вопрос: при каких мистических практиках применяется зеркало? Насколько помню, в спиритическом сеансе вы его не использовали.

Можно было удивляться безграничной наглости и необразованности полицейского. Задать такой вопрос! Чтобы ответить на него, потребуется целая лекция. Нет, на это решительно нет ни времени, ни желания. Виктор Иванович пригласил следовать за ним. Он провел полицейского в большую залу, которая использовалась для демонстрации необъяснимых явлений. Когда их туда приглашали. Сегодня в зале находилась дама в черном платье с глухим воротником. На длинном мундштуке она курила папиросу «Нимфа», пуская карамельный дым в потолок, поближе к иным мирам. Прибытков представил Гортензию Рейс – корреспондента журнала и знатока мистических практик.

Ванзаров поклонился. Его ощупали взглядом от темечка до ботинок. В ответ дама получила не менее пристальный взгляд. Было на что посмотреть. Мадам Рейс раскинула по плечам пышные огненно-рыжие локоны, ничем не сдержанные. Ванзаров невольно подумал, что в славные времена святой инквизиции ее бы сожгли на костре. На всякий случай. А теперь приглашают в корреспонденты журнала. Образ настоящей ведьмы дополняли нос с горбинкой и жгучие черные глаза.

Между тем мгновенный портрет сообщал, что дама перешла возрастную черту, за которой нет шанса выйти замуж, мало спит, слишком много курит, характер имеет властный и дерзкий, при этом грызет ногти и пудрится, то есть глубоко прячет неуверенность; ранима и обидчива чрезвычайно, считает себя умнее всех, но готова покориться чужой воле.

Упустив дуэль взглядов, Прибытков не преминул сообщить, кого именно злая сила принесла в редакцию, попросил оказать возможную помощь и удалился так стремительно, будто сбежал.

Не предложив мужчине сесть, Рейс выдохнула в него облачко сладкого дыма.

– Вы полицейский? – спросила она. Голос под стать внешности: глубокий и манящий. Настоящая ведьма.

– Чиновник сыскной полиции, – привычно уточнил Ванзаров.

– Хотите вам погадаю?

– Благодарю. Мне сегодня уже погадали. Кстати, вам знакома гадалка Ленорман?

Его окатили надменным взглядом.

– Я не общаюсь с цыганками. Что же вам надо, чиновник сыска?

– Позвольте описать воображаемую сцену. Довольно поздно, около одиннадцати, некий господин садится перед зеркалом, ставит две фунтовые свечи. Он обычный торговец, в мистицизме не замечен. Что мог делать перед зеркалом?

Рейс издала загадочный смешок.

– Свечи черные?

– Обычные, восковые.

– Под зеркалом нарисована звезда Давида?

– Потертая столешница старинной консоли.

– Перед зеркалом положен труп черной кошки или вороны?

Ванзаров чуть не сболтнул, что труп был, но не животного.

– Ничего такого.

– Торговец сидел голым?

Следовало промолчать. Кажется, Рейс догадалась. Огонек папиросы на мундштуке сделал круг.

– Все понятно, – сказала ведьма, таинственно улыбаясь.

– Прошу пояснить, – Ванзаров не терпел, когда понимали другие, а не он.

– Этот человек глуп. Пытается войти в сношения с силами, которых не знает и не понимает… Примитивный магический ритуал. Вероятно, начитался всякой глупости, решил испытать на себе. Добром такое не кончится.

– Что может произойти?

– Сойдет с ума… Или умрет… Зависит от воли тех, кого побеспокоил своим неумелым вторжением… Ванзаров, говорите до конца, раз начали. Что видели еще необычного?

С умными женщинами чиновник сыска любил иметь дело. Но в любом правиле нужны исключения.

– Допустим, зеркало было довольно редким.

Мадам Рейс проглотила наживку, показав явный интерес.

– У него было магическое зеркало?

– Что это такое?

– О, наивность… Отполированная медная платина. Или черный полированный камень. Или лист черной бумаги. Нечто такое?

– Венецианское зеркало XIV века, вогнутое с ртутным покрытием.

Ведьма отложила мундштук.

– О боги Шумера и Египта… Откуда…

– Он коллекционер, – как мог, ответил Ванзаров. – Это что-то меняет?

– Решительно все! – вскрикнула она. – Такое зеркало – мечта любого мага и мистика… Оно может вызвать… Впрочем, неважно… Я могу на него взглянуть?

– К сожалению, нет.

– Зеркало было разбито? – в голосе послышалась тревога.

– Если предположить, что вы правы, что означает такая неприятность?

Она резво встала, оказавшись ростом выше Ванзарова, походила, уткнув нос в сомкнутые пальцы, и остановилась напротив него.

– Неприятность? О нет… Какое легкомыслие… С зеркалами нельзя шутить… Наши барышни, которые на Святки смотрят в круглое ручное зеркальце, чтобы узнать будущего мужа, совершают большую ошибку… То, что случилось с венецианским зеркалом, не ошибка, а большая беда… Это означает, что силы, которые вызвал ваш торговец, вырвались из зеркала и остались в нашем мире. Они разбили стекло, чтобы никто не смог вернуть их обратно… Это очень плохо… Полагаю, торговец мертв? О, не стройте непроницаемое лицо, Ванзаров, я вижу вас насквозь… Эта смерть только начало… Последуют другие… Ребенку нельзя давать нож, он порежется…

Волнение мадам Рейс было настоящим. Ванзаров не мог открыть, что потусторонние силы оставили отпечаток сапога. Из кармана пальто он вынул дощечку с закрепленным шнурком.

– Для чего используется этот предмет?

Ведьма повела себя как обычная женщина: вскочила, схватилась за волосы и издала звук, будто добрый инквизитор жарил ее на костре. Трудно было предположить, что скромная дощечка будет иметь такой успех.

– О нет… Не может быть! – вскрикнула она. – Неужели? Откуда у вас это?

– Было найдено невдалеке от зеркала, – ответил Ванзаров, опустив некоторые подробности. – Какой-то магический амулет?

В глубине черных глаз бегал страх.

– Дайте ее мне…

Из вежливости Ванзаров протянул. Делу о самоубийстве улика не пригодится. Рейс схватила ее и сжала обеими ладонями, как великое сокровище. Совсем не так, как сжимал кулак Морозова.

– Вы не представляете, что это такое…

– Буду благодарен, если разъясните.

– Ванзаров, это… Это просто невероятно…

Обычного распорядка дня Александр Ильич избегал. Он делал так, чтобы нельзя было проследить за его привычками: когда и где он бывает. Никаких регулярных событий в его расписании не было, включая выезды на службу и возвращение домой. Если бы кто-то захотел установить, в каком ресторане заместитель министра МВД привычно ужинает в субботу или где гуляет в праздничные дни, никакой системы установить бы не удалось. В случайном беспорядке его жизни нельзя было подстроить засаду или подложить бомбу под любимый столик в ресторане. Предусмотрительность Александра Ильича зашла так далеко, что по воскресеньям он никогда не посещал один и тот же храм. С недавних пор он стал опасаться за свою жизнь. Поэтому никому не доверял, включая прислугу. О своих планах не сообщал даже жене. И вообще старался не планировать жизнь. Только приглашение министра не попадало под это правило.

Сегодня Александр Ильич внезапно сообщил, что будет обедать дома. Был приглашен гость: начальник Охранного отделения полковник Пирамидов. Он так обрадовался оказанной чести, что надел новый, недавно сшитый мундир, который берег для рождественского приема в Министерстве внутренних дел. Получив приглашение, полковник успел забежать к парикмахеру, теперь сиял лакированными висками и благоухал одеколоном. Испытывая стеснение, он держался подчеркнуто строго, стоя почти по стойке смирно. Смущение окончательно охватило его, когда в столовую вошла супруга шефа, Адель Ионовна. Полковника смутила не тонкая красота молодой женщины, которую он отметил. Мучило воспоминание: к нему явилась мерзавка, которая представилась Аделью Ионовной и заставила совершить невероятную глупость. Ошибку простили, но забыть такое невозможно. Во взгляде Адели Ионовны была приветливость, но полковнику казалось, что она над ним потешается. Пирамидова даже бросило в жар.

Заметив робость подчиненного, Александр Ильич проявил чуть больше радушия, чем желал. Пригласил отведать скромный обед из пяти блюд, завершаемый портвейном с французскими сырами. Он подмигнул Адели Ионовне, чтобы супруга была ласкова с гостем. За столом Александр Ильич вел непринужденную беседу, шутил и демонстрировал дружелюбие. Супруга была умна и очаровательна. Все выглядело так мило, что полковнику каждый кусок давался с трудом. Он натянуто улыбался, отвечал односложно и еле дышал: новый мундир был пошит в начале осени, а теперь стал слишком тугим.

После вонючего сыра, от которого Пирамидов отказался, мучениям пришел конец. Супруга, извинившись, оставила мужчин, хозяин пригласил в сигарную, хотя оба не курили даже папирос. Александр Ильич невольно копировал министра Горемыкина – устраивать подчиненным доверительный разговор. Усевшись у модного камина, который не грел, зато создавал атмосферу, он указал полковнику кресло напротив. Скрипнув ремнями, Пирамидов кое-как уселся, но сидеть мог только прямо. Чтобы швы не лопнули.

– Владимир Михайлович, могу рассчитывать, что разговор останется между нами?

Полковник заверил: в его преданности можно не сомневаться.

– Что удалось выяснить о той барышне? – последовал вопрос, которого начальник охранки ждал. Не нужно уточнять, о ком спрашивает шеф.

– Ничего, ваше превосходительство.

– Совсем ничего?

Пирамидов отрицательно дернул головой.

– Проверили картотеки, расспросили всех агентов. Сделано все, что возможно.

Можно не сомневаться, что полковник душу вынул из подчиненных, искупая свой грех. Александр Ильич не сомневался. Но проверить надо.

– Вы теперь познакомились с моей женой и за обедом могли достаточно изучить ее, – сказал он. – Возможно, это она приходила? Не бойтесь сказать правду.

– Исключено, – убежденно ответил полковник. – Между Адель Ионовной и той гадиной, простите, ваше превосходительство, ничего общего. Разве только возраст. Меня ввели в заблуждение уверенность и дерзость ее поведения.

«А еще желание услужить начальству», – подумал Александр Ильич. Но благосклонно кивнул.

– Отрадно слышать, Владимир Михайлович, сняли камень с души. Остается вопрос: кто она такая? Вам ничто не показалось странным?

Напрягая все извилины, начальник охранки так и не смог выжать из себя ничего, кроме очевидного признания.

– Рассмотрим этот вопрос с другой стороны, – продолжил Александр Ильич. – Что вы думаете о чиновнике сыска Ванзарове?

Надо было угадать, что хочет услышать шеф: личное отношение Пирамидова или похвалить за пронырливость. Размышлять некогда. Пришлось делать выбор.

– Считаю его исключительно скользим, если не сказать подозрительным типом.

– Хорошо, что имеете свое мнение и не поддаетесь всеобщим восторгам в отношении этой личности, – сказал Александр Ильич. Полковник смог вздохнуть с облегчением. – Что думаете о его роли в поисках машины страха?

– Считаю, что он обвел всех вокруг пальца, ваше превосходительство.

– То есть обманул и вел нечестную игру?

– Так точно. Не удивлюсь, если Ванзаров добивался каких-то своих целей.

– И возможно, их добился, – подхватил Александр Ильич. – Я пришел к такому же выводу. Этот субъект крайне подозрителен. Не удивлюсь, если он подстроил все, что случилось, когда машина страха погибла у всех на глазах. Не удивлюсь, если это была вовсе не машина страха, а фальшивка. Не удивлюсь, если Ванзаров стоял за трагедией, которая чуть не разыгралась в этой квартире восемь недель назад.

Вывод был столь неожиданный, что полковник не сразу осознал его значение.

– А зачем ему это понадобилось?

– Хороший вопрос, Владимир Михайлович… Или Ванзаров сам играет в какую-то сложную игру с непонятными целями. Или он – всего лишь исполнитель чужой воли, винтик в чьем-то преступном заговоре.

– Я так и знал! Какой подлец! – вырвалось из души полковника. – Простите, ваше превосходительство.

– Что вы, голубчик, рад, что вы искренно преданы службе… Раз наши мысли сходятся, делаем вывод: вы не можете найти эту барышню потому, что не там искали. Вы проверяли ваших революционных подопечных, а надо было искать рядом с Ванзаровым.

– Прикажете арестовать и допросить?

Такую горячность Александр Ильич погасил взмахом руки.

– Ни в коем случае, голубчик… Ванзаров отопрется и затаится. Да еще найдутся защитники и покровители. Нет, с ним надо действовать умно и расчетливо.

– Что прикажете?

– Установите за ним наблюдение… Не торопитесь, Владимир Михайлович, филерам петербургского отряда поручать нельзя. Старший филер Курочкин с Ванзаровым приятельствует, будет доложено сразу… Я позаботился, прибыли филеры из московского отряда, они в вашем распоряжении. Глаз с него не спускать, но соблюдать предельную осторожность, он зверь матерый…

– Так точно.

– И еще. Ванзарову поручено провести опыты над одним любопытным изобретением, которое может принести большую пользу нашему делу. Как полагаете, что доложит Ванзаров?

– Доложит, что изобретение бесполезно, – сообразил Пирамидов.

– Конечно! Сам же припрячет для своих целей… А когда мы это установим, быть может, обнаружим машину страха, которую он скрывает. Согласны, Владимир Михайлович?

– Так точно, ваше превосходительство! – полковник буквально рвался с поводка.

Александру Ильичу понравилось. С таким подчиненным удобно загребать жар чужими руками. И князю Оболенскому свинью подложить, и кое-какие собственные мотивы исполнить. Он и себе не мог признаться в том, насколько личные причины были на первом месте в задуманном. Тонкая интрига должна отвести от него участь Каренина: рогатый муж и позорный развод. Что такая участь может угрожать ему, Александр Ильич догадывался. Хотя и держал страх в темницах сердца.

– Всецело рассчитываю на вас, полковник, – сказал он как полководец, благословляющий войско на битву. – Только помните: в этом деле нужны разумность, выдержка и осторожность.

Выйдя от шефа на Таврическую улицу решительно окрыленным, Пирамидов подумал: «Вот и случилось важнейшее событие в жизни. Разоблачить такой заговор… Получится – стану генералом». Морозный воздух принес ему другую мысль: «И как он не боится столь важные беседы вести в домашней обстановке? А если прислуга подслушает?» Однако убедил себя, что шеф политической полиции знает, что делает.

Мадемуазель Рейс не знала покоя. Металась по залу пойманной птичкой. Или как ведьма в тюремной камере инквизиции. Не хватало решеток, обшарпанных стен и подстилки из гнилого сена. В общем, у мадемуазель случилась истерика.

Ванзаров повидал множество женских истерик. По поводу или вовсе без него. Сильных и слабых, громких и тихих. Можно было составить классификацию и присвоить инвентарные номера. Истерики разные, женщины не были похожи возрастом, положением и ситуацией, но в каждой истерике наблюдалось нечто общее: будто актриса разыгрывает трагическую сцену, ожидая не столько утешения, сколько аплодисментов за страдания ее. Быть может, Ванзарову так казалось. Психологика нашептывала, что здесь есть разумное зерно. Только рассказывать женщинам об этом не следовало. У него старые шрамы еще не зажили.

Сейчас происходило нечто новое. Рейс страдала молча. Не рвала себя за волосы, не стенала и даже не закатывала глаза, поднося ладонь к разгоряченному лбу. Бросив Ванзарову последнюю фразу, она принялась мерить залу шагами, сжимая дощечку. Не останавливаясь и более не обращая на него внимания. Приличия удерживали Ванзарова от того, чтобы поймать и хорошенько встряхнуть ее. Нельзя так обращаться с корреспондентом почтенного журнала о потусторонних явлениях. Приходилось ждать.

Терпение было вознаграждено. Рейс плотно закрыла дверь, за которой находился кабинет редактора и он сам, стремительно подошла к Ванзарову и стала так близко, что он уловил запах ее волос. Пахло сладкими травами и папиросным дымом. Как мечты волшебника.

– Придется раскрыть вам, – сообщила она, слишком близко глядя ему в глаза.

Ванзаров чуть отстранился.

– Благодарю.

– Только потому, что последствия могут быть ужасны, а я не смогу им помешать. И вы не сможете, но стоит попытаться.

– Я уже напуган, – признался чиновник сыска. Разумеется, искренно. Как всегда.

– Слышали что-нибудь про узел Целльнера?

– Ничего, – ответил он, глядя в черные, как бездна, глаза. – Один из морских узлов?

– Но вы не можете не знать, кто такой Карл Целльнер!

Как не хватало сейчас Лебедева. Ощущать себя неучем – чувство не слишком бодрящее. Ванзаров промолчал.

– О боги Шумера и Египта! – прошептала ведьма, тряхнув рыжими локонами. – С кем приходится иметь дело… Но выбора нет… Но ведь иллюзию Целльнера[21] вы знаете?

Оставалось развести руками.

– В сыске не до иллюзий, все более воров и каторжных ловим.

Его одарили взглядом, каким врач изучает славного, но безнадежного идиота.

– Что ж… Это даже лучше… Меньше будет сомнений… Новые знания лягут на чистую доску.

– «Табула раса», – не удержался Ванзаров показать, что идиотам знакомы латинские выражения. Не зря два года учился на классическом отделении университета. Надежды подавал, любимец профессоров. И кончил сыскной полицией. Ну да ладно… Брат Борис об этом достаточно высказался…

– Хоть тут просветление… Итак, вернемся к Целльнеру. Это был знаменитый немецкий ученый-естественник, физик, с рациональным мышлением и строго классическим подходом к изучению.

– Недавно умер? – уточнил Ванзаров с профессиональным интересом. Чтобы знать, с кем имеешь дело.

Рейс участливо кивнула.

– Более шестнадцати лет назад. Если точно: в 1882 году…

– Для вас большая потеря?

– Ванзаров, держите язык при себе. Иначе…

Чиновник сыска приложил палец к губам: с ведьмами не забалуешь. Все-таки хорошо, что Лебедев не видит. Замучил бы шуточками.

– В 1878 году он провел эксперимент со знаменитым спиритом Генри Слейдом, который уверял, что может выходить в другие измерения. Целльнер приготовил дощечку, на которую закрепил веревку с двух концов, запечатал воском и к воску приложил свою печать. Веревка располагалась на дощечке довольно свободно, длинный конец, который выходил за восковую печать, Целльнер держал в руке. Слейду была поставлена задача: завязать на веревке обычный двойной узел так, будто концы свободны. Начался сеанс, Слейд вошел в общение с силами и держал дощечку, Целльнер не выпускал веревку. Когда сеанс завершился, на веревке оказалось завязано четыре плотных узелка. Печати были не тронуты. Целльнер был так впечатлен, что повторял эксперимент со Слейдом и другими спиритами. Незадолго до смерти сам смог его повторить. По справедливости, такой узел должен был называться узлом Слейда, по имени того, кому первым удалось, но слава досталась Целльнеру.

Ванзаров не стал дразнить ведьму доводами, что фокусники и шпаги глотают, и женщин распиливают. Не говоря уже о появлении кроликов из шляпы.

– Не вижу ничего серьезного, – осторожно ответил он.

Ему ответили улыбкой жалости.

– Вы не поняли, как Слейду удалось сделать то, что сделать невозможно?

– К сожалению, – опять не с лучшей стороны показал себя Ванзаров. Доводы оставил при себе.

– Вам простительно, – успокоила Рейс. – Дело в том, что Слейд смог выйти в иное, четвертое измерение. Это измерение наполнено живыми сущностями, которые могут передать человеку способности делать все, что невозможно нам, в нашем трехмерном мире. Завязать узлы на закрепленной веревке – это милый пустяк. Для них, вероятно, нет ничего невозможного. Если преодолеть барьер, который отделяет наш мир от них, можно получить… Не важно… На основании опытов Целльнер создал теорию четвертого измерения, математически обосновал его существование, напечатал об этом книгу. Ему не поверили, сочли сумасшедшим, выставили свихнувшимся стариком. Он не вынес позора и умер. Многие считают, что на самом деле Целльнер инсценировал свою смерть, а сам ушел в четвертое измерение. И не без оснований. После него повторить опыт мало кому удавалось. Сам Слейд хранил молчание и больше не пытался выйти в четвертое измерение… Почему, спросите вы? Да потому, что он боялся встретить там Целльнера! Открыть четвертое измерение и проникнуть в него стало мечтой многих…

Нельзя сомневаться, что Рейс истово верила в то, что рассказывала. Следовало казаться туповатым полицейским.

– Мадемуазель Рейс…

– Зовите меня Гортензия, – последовал приказ.

Попробуй поспорить с ведьмой. Ванзаров не стал пытаться.

– Гортензия… История, безусловно, занимательная. Прошу простить, не вижу ничего ужасного. Допустим, кто-то захотел войти в четвертое измерение, имел при себе дощечку со шнурком. Кстати, верните мне ее… Благодарю… Дощечка нужна, чтобы проверить: там ли оказался, где надо, или пока еще в нашем скучном мире. Узла на дощечке нет, значит, выход не удался. Что опасного?

– Человек, у которого вы нашли дощечку Целльнера, мертв… Магическое зеркало, что он использовал, разбито. Пусть вас не успокаивает, что на веревке нет узелка. Это говорит совсем об ином: ваш глупец, когда увидел, какие двери раскрыл, куда попал, так испугался, что забыл про узлы…

Она выхватила у него и помахала перед носом уликой. Ванзаров осторожно вернул дощечку из женских пальцев.

– Допустим, эксперимент не удался, слабый медиум погиб по собственной неосторожности, – проговорил Ванзаров, невольно представляя петлю на шее Морозова. – Допустим, он разбил зеркало от усердия…

– Ванзаров! – яростно прошептала Рейс. – Да когда же вы поймете: все здесь имеет иной смысл! Адепт, возможно, вышел в четвертое измерение, но погиб совсем по иной причине. Оттуда вышло нечто, некая сущность и осталась здесь, в нашем измерении.

– Неужели сам Целльнер?

– Молчите! Его смерть была платой за переход, а разбитое зеркало – выброшенный ключ от двери… Забудьте, что я говорила про мистические сущности… Все значительно хуже. Среди нас находится существо, о котором мы не имеем ни малейшего представления… У него нет ни жалости, ни пощады, потому что в том мире этого не существует… Оно может делать все, что захочет… Его невозможно поймать и прогнать вон… Это катастрофа… Только не рассказывайте Прибыткову, он с ума сойдет, чего доброго, напечатает в журнале… Тогда сойдут с ума многие…

Она была так убедительна, что Ванзарову потребовалось усилие, чтобы, смахнув морок, вернуться в границы разума и логики. Не зря рыжих жгли, было за что.

– Благодарю, очень помогли, – сказал он, пряча дощечку Целльнера в пальто.

Рукав его сжали цепкие сильные пальцы.

– Ванзаров, мне надо побывать там. Увидеть это место своими глазами. Быть может, тогда я попытаюсь спасти наш никчемный мир…

Рыжие пряди касались его плеча. Психологика утверждала: благородные мотивы, о которых заявляют слишком громко, слишком часто скрывают личную выгоду. Например, когда человек оправдывает крупную подлость речами о спасении человечества. Нежные касания женских волос Ванзарова не тронули. Он отступил. Всего лишь на шаг.

– Прошу простить, категорически невозможно.

Рейс мотнула головой, будто рыжее пламя пронеслось.

– Вы об это пожалеете… Пожалеете о своем упрямстве… Вы вернетесь ко мне, когда случатся новые трагедии… Но будет поздно… Мы все погибнем…

Она развернулась и с гордой спиной покинула зал. Все же журнал «Ребус» – место необычное. Притягивает, как магнит, всякие странности.

Удивить Августа Адамовича было почти невозможно. Трудясь в Обуховской больнице, насмотрелся всякого. Народ, попадавший сюда, проявлял недюжинную фантазию. То ведро водки на спор выпьет, то коня на скаку остановит. Выдумка, как ловчее попасть из этого мира в иной, была неисчерпаема. Доктор Миллер перестал изумляться тому, что можно натворить с собой при помощи таких безобидных предметов, как стакан или скалка. К нынешним праздникам он превратился в неудивляемую скалу.

Он не удивился, когда из морга вышел мертвец и оказался обычным сумасшедшим. Не удивился, когда к вечеру в приемный покой пожаловал чиновник сыска в сопровождении пристава 2-го участка Александро-Невской части. И даже не слишком удивился, что сыщик, прилично одетый, выглядел как пациент их больницы, попавший под лошадь или сунувший голову в мельничное колесо (а такое бывало). Доктор не стал спорить, когда от него потребовали показать тело, доставленное вчера поздно ночью. Вызвав санитаров, которые могли пригодиться, когда имеешь дело с трупами, Август Адамович проводил гостей куда следовало.

Зато штабс-капитан Спринчан удивился немало. Получив вызов прибыть в Обуховскую, он не мог взять в толк, чего от него понадобилось сыску. Только подпись на депеше заставила приехать в назначенный час на набережную реки Фонтанки, дом 110. Лично с Ванзаровым он не был знаком, но наслышан немало.

С первого взгляда чиновник сыска вызвал настороженность, если не сказать опасение. Опыт говорил Павлу Ивановичу, что с этим типом ухо надо держать востро: взгляд неприятный, пронизывающий, смотрит так, будто видит душу до печенки. Не говоря уже о заживших шрамах. Медвежье рукопожатие чиновника сыска усилило опасения: хватка волчья, вцепится – не отпустит. Все это пристав перемалывал в своей голове, а внешне старался держаться любезно. Только выразил сомнения: зачем осматривать неизвестную, найденную на Обводном канале. И так ясно: по пьянству свалилась и замерзла насмерть.

– Как нашли тело? – спросил Ванзаров, пока они шли по двору больницы за доктором и санитарами.

– Случайно. Двое фабричных возвращались из трактира, товарищ споткнулся, повалился вниз, другой полез его вытаскивать. Вместо приятеля вытащил тело женщины. В темноте перепутал. Заорал во все горло, поблизости городовой оказался. Происшествие имело положительный смысл: от страха фабричные так протрезвели, что долго пить не смогут…

– Место, где ее нашли, осмотрели? – Ванзаров не заметил милой шутки.

– Никак нет, – неохотно признался Спринчан. – Мой помощник выезжал.

Что означало: пристав счел дело столь обыденным, что поленился покидать теплый участок, чтобы составить протокол.

– Как описал ваш помощник место обнаружения?

Направление разговора все менее нравилось штабс-капитану: и чего сыскной прицепился? Что ему надо?

– Собственно, тело было поднято наверх, находилось на дороге там, где фабричный выронил, когда разглядел, что вместо дружка вытащил из снега, – ответил пристав.

– Снег, где лежало тело, осмотрели?

– Темно было, – оправдался Спринчан за своего помощника.

Хотя в чем оправдываться? Если каждого пьяницу, что в сугробе замерзает, так обхаживать, службу нести некогда. Участок – рабочая окраина, народ пьет и гибнет, что тут поделать. Тоска жизни.

– Что отметил ваш помощник?

Простой вопрос прозвучал как обвинение прокурора. Приставу окончательно разонравился хваленый сыщик. Исключительно неприятный тип.

– Ничего особенного… Разве только лицо ее было наглухо замотано платком.

– То есть голова была обмотана платком? – будто не разобрав, спросил Ванзаров.

– Никак нет, именно лицо замотано наглухо.

– Как, по-вашему, женщина могла идти ночью с завязанным лицом?

Мысль была столь простой, что пристав удивился, как проглядел. Читал протокол и упустил. Вроде бы мелочь. Однако…

– Пьяная была, замоталась как попало, шла наобум, пока не свалилась…

Ванзаров не стал загонять штабс-капитана в угол.

Доктор Миллер гостеприимно распахнул дверь морга для полицейских. Санитар Ергушин отпер мертвецкую. Август Адамович был любезен и включил электрическую лампочку, что висела над прозекторским столом в простом жестяном рефлекторе. Он указал на тело, помещенное на среднюю полку деревянного стеллажа.

– Извольте, ваша подопечная, господа…

Ванзаров подошел к стеллажу и стал рассматривать. Спринчан не понимал, что он там собирается обнаружить, но держался рядом. Тело видел впервые. Ничего особенного, обычная жительница их участка…

– Кто снял платок с лица? – спросил Ванзаров, голову не повернув. Концами платка была подвязана челюсть замерзшей.

Пристав точно не знал.

– Помощник распорядился, – ответил он, чтобы не уронить честь участка. – Как же иначе? Надо было лицо осмотреть.

Спринчан хотел добавить, что у них заведено проверять найденных по спискам пропавших и беглых, но тут Ванзаров распорядился перенести тело на стол. Доктор Миллер спорить не стал, пусть полицейские развлекаются, кивнул санитарам. Ергушин с Печенкиным перетащили холодное тело под свет двадцатисвечовой лампочки.

Ванзаров откинул край старенькой тужурки. Открылась простая блузка из серой бумазейной ткани. В электрическом свете виднелось бурое пятно, пропитавшее материю на левом боку. Ванзаров указал пальцем на верхний изгиб пятна.

– Видите?

Штабс-капитан заметил тонкий разрез на ткани. И счел за лучшее промолчать.

– Обратите внимание на воротник блузки.

– Обычный кружевной воротничок, – ответил пристав. – Дешевый.

– Чистый, накрахмаленный, оторван у левого плеча. О чем это говорит?

– Порвала, наверное…

Ванзаров наградил таким взглядом, что Спринчан ощутил себя болваном. Чувство не из приятных.

– Доктор, прошу разрезать блузку.

– Вскрытие изволите делать, господин полицейский? – спросил Август Адамович, будто такое случалось регулярно у них в мертвецкой.

– Только внешний осмотр.

Миллер кивнул Ергушину, санитар достал ножницы, что хранились с другими инструментами в железном ящике. Доктор одним движением распорол блузку посередине, предоставив полицейскому полную свободу действий. Ванзаров откинул левую половину. Раскрылся холмик женской груди. И тут Спринчан увидел у нее под ребром тонкую почерневшую полоску с засохшей кровью.

– Что скажете, пристав?

Что тут сказать: проморгали. Однако происшествие не сильно меняется: пьяная не сама замерзла, зарезали ее ударом ножа. Придется дело открывать.

– Проглядел помощник, молодой, не такой опытный, как вы, господин Ванзаров.

– По ширине разреза нож определить можете?

Да что же такое, совсем замучил. Пристава бросило в жар.

– Что-то узкое, – попытался он угадать.

– Это финка… Скорее всего… Доктор, прошу перевернуть тело.

Наблюдая за ловкостью сыщика, Миллер забыл про иронию. Санитары переложили тело на живот и стянули старенький полушубок. Ванзаров указал приставу на разодранные локти.

– Как полагаете, при падении разодрала? – спросил он.

За неимением мыслей Спринчан полностью согласился. Он ощущал себя как нерадивый ученик перед учителем, который спрашивает заданный урок. А он не выучил.

– Доктор, будьте добры осмотреть затылок жертвы.

Миллер послушно наклонился.

– Я правильно понимаю, что вот эти следы содранной кожи жертва получила после смерти? – продолжил Ванзаров.

Август Адамович согласился: крови нет, несчастную ударили головой мертвой.

– Пристав, увидели все, что желали? Для протокола достаточно?

Спринчан желал бы совсем не видеть, но вынужден был опять согласиться. Просто нечем возразить. Ванзаров поблагодарил доктора и вывел штабс-капитана из больницы. На набережной Фонтанки гулял ветер, но приставу было жарко.

– Павел Иванович, что можете сказать о жертве?

Пристав глубоко вдохнул морозный воздух.

– Что сказать, из простых, наверно, на фабрике работает… Может, замужем… Может, дети… С горя пьет… На нож напоролась, ограбить хотели… Погибла за копейки…

Ванзаров согласно кивнул.

– Благодарю. Где именно ее нашли?

– На углу Лиговской улицы и канала.

– Кажется, это место глухое, домов близко нет?

– Да, там пустыри. А что такое?

– Позволю небольшие уточнения к вашим выводам, – сказал Ванзаров, глядя на лед реки. – Эта женщина хорошо образованна, следит за собой, но живет в бедности, еле сводит концы с концами, заложила обручальное кольцо. Сама ведет домашнее хозяйство, она замужем, но детей нет… На нож не напоролась, это мастерский удар прямо в сердце… Перед этим ей угрожали, она не сопротивлялась. Очень сильно испугалась. Следы заметны у нее на юбке… Ее схватили за воротник, который оторвался в руке убийцы: что-то требовали, она не согласилась. Тогда ее прирезали. Убили не на улице, а в помещении. Привезли на пролетке. Убийца сбежал. Извозчик обнаружил мертвое тело, не захотел связываться с полицией, сбросил с обрыва в снег.

Пристав сохранил самообладание. Насколько смог.

– Откуда узнали? – только спросил он.

– Все факты на теле. Кончики пальцев у нее в мелких заживших порезах, как у кухарки. При этом волосы ухожены, она сама сделала себе прическу. Кожа хорошая, без следов регулярного употребления алкоголя. Она бедна, вы правы, судя по ботиночкам, юбке и блузке: одежда старая, много раз стиранная, заношенная, но опрятная, воротничок накрахмален. Женщина следит за собой. На пальце след от обручального кольца, которое многие годы не снимала, но вынужденно отдала в заклад. Значит, семья в трудной ситуации. Отсутствие детей видно по груди: она никогда не кормила младенца.

– Как определили, что ее зарезали в помещении?

– На блузке широкое пятно крови. На морозе этого бы не произошло. При этом удар ножом был нанесен по блузке. На улице нож порезал бы полушубок.

Штабс-капитану оставалось только согласиться.

– Но как определили, что убийца привез ее на пролетке? Зачем?

– Зачем? – повторил Ванзаров, раздумывая. – Чтобы увезти как можно дальше от места преступления… Остальное понятно.

– Простите, но не мне.

– Надо найти простые ответы на вопросы: почему ее лицо было замотано платком? Почему на затылке остались следы, будто ее уже мертвой били головой обо что-то твердое? Почему подраны локти на полушубке?

– У меня нет ответов, – признался Спринчан.

– Логичный вывод: извозчик обнаружил, что пассажирка мертва, дернул ее за ноги, она ударилась затылком и локтями о край пролетки и подножку. Извозчик из суеверия замотал ей лицо платком, как саваном, и сбросил в снег… Если бы она приехала на санях, следов на затылке и полушубке бы не осталось. Тут нужна высота пролетки. Чтобы найти убийцу, ищите извозчика, который вез парочку вчера поздно вечером… Когда сворачивал на Обводный, кто-то из постовых мог заметить…

Задача из разряда невыполнимых: сколько пролеток пробегает мимо городовых? Кто ее мог заметить? Разве только извозчика поискать…

– Хотя постойте… Не совсем точно, – сказал Ванзаров, глядя в глаза пристава так, что тому захотелось зажмуриться. – Ну конечно… Не было никакой парочки. Она ехала одна уже мертвая. Убийца запихнул ее в пролетку, якобы дама устала, приказал отвезти. Извозчик повез… Дальнейшее известно.

Пристав убедился: слухи о Ванзарове – совсем не полицейские побасенки.

– Как вы это делаете? – не скрывая уважения, спросил он.

– Всего лишь логика поступков людей, – ответил Ванзаров, чтобы не выдать психологику. – Извозчика с одинокой дамой городовому запомнить проще.

– Опрошу лично.

– Благодарю. Вызовите фотографа из полицейского резерва, пусть сделает снимок лица. Фотографию пришлите мне.

– Так точно, не сомневайтесь.

– Ближайшие дни следите за сообщениями о пропавших. Если будет женщина, похожая по описанию и возрасту, сразу вызывайте родственников. Крайне необходимо установить ее личность. Тогда убийцу установите.

Спринчан колебался, но все-таки решился:

– Господин Ванзаров, могу рассчитывать на ваши советы в этом деле?

Чиновник сыска протянул руку. Медвежье рукопожатие пристав с честью вытерпел. Чем мог гордиться.

– Все необходимые сведения у вас имеются, Павел Иванович. Моя помощь не требуется. Дальше дело сами расследуете. Как поймаете убийцу, дайте знать. Приеду задать один вопрос.

– Зачем зарезал?

– Почему увез с места преступления.

Расставаться с Корпием Обух не желал. Но понимал, какой силе противостоять придется. Тут в лоб не справиться, безо лба останешься. Надо ловкостью и хитростью. Чего у воровского старшины имелось вдоволь. Управлял племенем нищих и воров он не столько силой, сколько умом. Умея поставить себя так, чтобы слова его боялись как закона. Не того, что в Уложении о наказаниях во многих томах прописан, – кто его боится, – а закона настоящего, неписанного, нерушимого. Закона воровского.

Обух не стал мудрствовать: узнает, куда отвезут Корпия, где его держать будут. Выждет недельку, а то и две, между тем присматривая за домом неусыпно. А после, когда на него и подумать будет нельзя, выкрадет Корпия и спрячет так, что никто не найдет. Дальше видно будет. Может, на тут силу у него ответ найдется. Ножичков хватает. Обмозговав, Обух остался доволен задумкой. Призвав самых толковых из своих людей, Мишку Угла и Петьку Карася, дал им наказ: взять сани, одному сесть за кучера, другому одеться пассажиром, прилично, но незаметно, чтобы в глаза не бросался. Дальше проследить, куда Корпия увезут.

Предусмотрительность Обуха зашла так далеко, что его соглядатаи сидели на морозе часа за два до того, как должна была объявиться бойкая девица. Ничего, они мужики привычные. Расчет оправдался: когда пробило семь, в лавку старьевщика вошла барышня. Нынче выглядела роскошной дамой: шубка куничья, на голове шапка-боярка камчатского бобра с перышком, закрепленным золотой брошкой. Волосы черные, как крыло ворона, колечками уложены. Знатная аристократка, не иначе. Обух заметил, что руки из муфты она не вынимает, знать, держит браунинг наготове. Тоже не доверяет. И правильно делает.

– А, Сарочка, – сказал он любезно. – Уж мы заждались. Все исполнено. Корпий помыт, одет, обут. Вас заждались.

На куче тряпья сидел мужчина, одетый в дорогое пальто с меховым воротником, новенькие брюки, лаковые ботинки. На голове у него была нахлобучена шапка с завязанными ушами. Голову он склонил, будто спал. Рядом с ним держался мужик, рука которого болталась на перевязи. Корпий успел вынуть пулю, наложил повязку. Мужик с такой ненавистью смотрел на красотку, что та ему подмигнула.

– Не скрипи зубками, красавчик, протрешь до дыр.

Мужик недобро заурчал, Обух его угомонил.

– Забирай, милая, товар. Не ровен час, передумаем. Самим такое добро нужно.

Из шубки она вытянула светло-серую тряпицу, что оказалась башлыком, нацепила капюшон на шапку Корпия и туго замотала концы. Так, что остались видны глаза и лоб. Подхватив под локоть, девица заставила Корпия встать и потянула за собой. Муфта скрывала другую руку. Воровской старшина невольно подумал: такая стрельнет и не спросит, как зовут. Лихая, ему бы такая сгодилась.

Он вышел проводить. Рядом с Никольскими рядами стояло чудо, в здешних краях невиданное: тройка в яблоках с лихачом на козлах. Девица толчком повалила Корпия в сани и накрыла медвежьей шкурой, под которой он вконец затерялся. Сама уселась рядом, показав красные сапожки. И одарила Обуха улыбкой.

– Ну, прощайте, люди добрые. Не поминайте лихом… Пошел, милый!

Лихач свистнул звонко, щелкнул кнутом. Тройка взяла с места так резво, что Обуха окатило облаком льда и снега. Миг – и она уже вдалеке улицы. Сани с Мишкой Углом и Петькой Карасем еле успели развернуться в погоню.

Лихач мчал с ветерком и гиканьем. Тройка проскочила Садовую улицу, вылетела на Невский проспект, помчалась к Дворцовой площади, по ледяному мосту выскочила на Петербургскую сторону и понеслась по Каменноостровскому проспекту. Пока не въехала на Крестовский остров. Здесь пошла шагом на узких улочках, засыпанных снегом, и встала у деревянной дачи, в которой светилось одинокое окно.

Мишка с Петькой загнали лошадку, но успели. Держались за кустами в отдалении.

– Назад вертаем? – спросил Мишка. От езды и ветра лицо его превратилось в ледышку.

– Погодь, – ответил Петька, более сообразительный. Ему было тепло и весело мчаться в санях как чистому господину. Вот какая бывает жизнь хорошая. – Обух как велел: убедиться, чтоб ошибки не вышло. Краля ушлая, может провести.

– Да что, она его перепрячет? – не соглашался Мишка, которому хотелось в тепло.

– Замолкни. Ждем, – Петька поудобнее уселся в санях.

Прошло с полчаса. Мишка вконец окоченел, собрался стегануть лошадку. Но тут в дверях дачи показался Корпий. Придержав дверь, пропустил девицу. Затем как галантный кавалер взял под руку и повел. Причем вел беседу такую приятную, что барышня хохотала, только слов не разобрать. Мишка с Петькой глазам не поверили: Корпий, всегда молчаливый, сжавшийся воробушком, преобразился сказочно. Будто другой человек: и держится, и говорит как бойкий ухажер. От него и слов-то почти не слыхали. А тут…

– Он ли? – оборотившись, спросил Мишка.

Сомнения одолевали Петьку.

– Он, башлык снял… Дай маленько в сторонку, вишь, щас тронутся.

И правда, Корпий подвел даму к саням, помог сесть, накинул покрывало, обежал сани, сел с другого бока и крикнул: «Трогай!»

Тройка пролетела мимо затаившихся в темноте. Мишка с Петькой кинулись в погоню.

Сани остановились на Невском у Малой Садовой улицы, где самые роскошные магазины столицы. Корпий помог даме вылезти из саней. И отправились они прогуливаться, вставали около витрин, рассматривали, обсуждали, смеялись. Петька следовал за ними тенью. И не мог поверить, что это их Корпий. Будто подменили человека. А может, вправду провела стерва: догадалась о слежке, заготовила на даче двойника, отвлекла фальшивкой, а сообщник увез настоящего Корпия туда, где не сыщешь. И поминай как звали… От такой мысли Петьке стало нехорошо. Представил, что с ним сделает Обух, если их провели, как щенков. Отгоняя страшные картины, вор старательно исполнял роль филера.

Дойдя до Полицейского моста, парочка развернулась. Петька сделал вид, что изучает витрину, пропустил их, двинулся следом. Корпий вел себя бодро. Что-то обсуждая с дамой, махал руками и смеялся во все горло так, что на него оборачивались. Они подошли к тройке. Петька увидел, как девица привстала на цыпочки и что-то стала нашептывать кавалеру на ушко. Корпий слушал. Вдруг плечи его опустились, он поник, сгорбился и чуть не повалился мешком. Девица удержала его, опустила в сани. Прикрыла с головой меховой накидкой, уселась и приказала трогать.

Успев добежать, Петька запрыгнул в сани.

– Не упусти, – запыхавшись, приказал он Мишке.

Однако тройка не спешила. Лихач вел шагом по Садовой. Пока не добрался до Никольских рядов, развернулся и встал там, откуда отправился. Девица привстала на санях и помахала стоявшим невдалеке саням.

– Господа воры! – звонко крикнула она на всю пустую Садовую. – Забирайте вашего красавца. Я передумала. Пусть у вас пока поживет.

С этими словами она приподняла мужскую фигуру и вытолкнула. Тело упало ничком на утоптанный снег. Девица засмеялась, прыгнула в меха и подушки и крикнула лихачу, чтобы не жалел коней.

Тройка унеслась.

Мишка с Петькой сидели как оглушенные. Наверняка обманула мерзавка, увела от них Корпия. Обух – не присяжные, за такое не помилует. Хоть в бега подавайся.

Заезжать в гости на чай с пряниками Ванзаров не собирался. Не потому, что мучили «тяжкие воспоминания». Воспоминания были засунуты в архив памяти в раздел «Полезный опыт» и там хранились на всякий случай. Возвращаться в больницу, где над ним чуть не поставили научный опыт, не имело практического смысла. Сразу после октябрьских событий Ванзаров допросил всех, кто имелся в наличии. Были оставлены самые строгие инструкции. Если бы появилась крохотная весточка от пропавшего доктора Охчинского, ему бы сообщили.

Однако нынешним вечером Ванзаров оказался не так далеко, чтобы не посетить милейшее заведение. Да и новый повод имелся. Он нашел извозчика и назвал адрес.

В западной окраине Петербурга слияние рек Пряжки и Мойки образовывали почти натуральный квадрат. Удобное место было использовано с толком: на нем возвели больницу для умалишенных во имя Святителя Николая Чудотворца. Громадное четырехэтажное здание по форме напоминало букву Н, у которой сильно вытянули перекладину. Так сильно, что буква напоминала больничную койку. Это если рассматривать чертеж здания. А с другого берега Мойки больница выглядела настоящей Бастилией психиатрии, крепостью, огражденной мощным забором в два человеческих роста. Чтобы несчастный, попавший сюда, обратно не сбежал от заботы врачей.

Подъехав к главному входу, Ванзаров не испытал ни злости, ни мстительности, ни страха. Расплатился с извозчиком, прошел мимо сторожа, дремавшего в обширном тулупе. Он помнил, где находилось дежурное отделение.

Вежливо постучав и услышав разрешение войти, Ванзаров распахнул белую дверь. Он не рассчитывал произвести эффект или вогнать в икоту доктора. Однако нечто похожее случилось само собой. Доктор Успенский выпучил глаза, будто увидел призрака, резко привстал, поправил галстук, провел ладонью по затылку и, наконец, овладел собой.

– Господин Ванзаров, раз вас видеть, – проговорил он, хотя улыбка мученика выдавала его.

– Добрый вечер, Сергей Николаевич, – Ванзаров снял шапку, показывая суровые украшения. Чем привлек интерес доктора.

Забыв робость, Успенский заметил последствия научного эксперимента.

– Чудесно, чудесно, – приговаривал он, разглядывая шрамы. – Все зажило, и волосы отросли… Прошу простить… Прошу садиться… Приказать чаю или кофе?

От больничных угощений Ванзаров отказался. Повесив пальто на вешалку, он присел на вращающийся табурет, на котором пациенты вертятся в лапах психиатрии.

– Прошу простить за беспорядок, – учтиво сказал Успенский, указывая на кипу папок на столе. – Наш главный врач, Оттон Антонович Чечотт, заболел, так я и его замещаю, и дежурю. Праздники у нас трудное время… Чем могу быть вам полезен?

Ванзаров спросил: не появлялось ли новых сведений о докторе Охчинском? Быть может, случайных и малозначимых.

Сергей Николаевич горел желанием помочь, даже румянец выступил. Но ничего кроме сокрушенного покачивания головой, предложить не смог.

– К величайшему сожалению… Никаких новостей… Помню ваши наставления… Врачи и санитары получили самые строгие инструкции на этот счет… Сам лично наведывался к супруге нашего дорогого пропавшего Константина Владимировича… Она сильная женщина, не теряет надежду, но уже надела траурное платье… Все-таки столько времени прошло… Ее положению не позавидуешь: жалованье мужа не выплачивается из-за его отсутствия на службе, но нет и пенсии по причине потери кормильца, так как официально он не числится умершим. А у нее двое детей, средства остались самые незначительные… Доктора собрали, сколько могли, с наших премиальных… Выразили посильную помощь и передали слова горячей поддержки…

– Сергей Николаевич, прошу вас еще раз вспомнить вечер накануне исчезновения доктора Охчинского, – сказал Ванзаров так, будто чужое горе его не касалось.

У супруги Охчинского он побывал дважды, застал женщину в глубочайшем горе и страхе, чем кормить детей, расспросил и незаметно оставил несколько красных ассигнаций: все, что у него оставалось от жалованья. Ванзаров считал, что помогать надо втайне.

Успенский только плечами пожал.

– Ничего особенного… Как обычно, мы собрались своим врачебным кругом обсудить текущее состояние больных, как это у нас заведено… Константин Владимирович рассказал о своих пациентах… Слушал доклады других… Потом ушел первым.

– Прошу пояснить: что значит ушел первым?

Доктор замялся, но по опыту знал: от этого господина отделаться не удастся. Проще поддаться.

– У нас, знаете, неписаные правила поведения врачей… Не принято уходить с вечерней конференции, не выслушав все доклады коллег…

– Иными словами, в тот вечер Охчинский грубо нарушил правила, которых всегда придерживался, внезапно встал и ушел?

Полицейская лапа влезала в сокровенное врачебного мира. Вопрос был столь неприятен, что Успенский невольно поморщился. Но вовремя выправил лицо.

– Нам показалось довольно странным.

– Что стало причиной такого поступка?

Сергей Николаевич решительно помотал головой.

– Никакой явной причины… Вероятно, у него появилось срочное дело.

– После Охчинского более не видели?

– Совершенно верно…

– В котором часу он ушел из больницы?

Успенский глянул на дешевый маятник, лениво мотавший ножкой.

– Обычно мы засиживаемся до восьми… Вероятно, где-то в половине восьмого… А какое это имеет значение?

Вопрос Ванзаров попустил мимо ушей.

– Можете вспомнить: после каких именно слов Охчинский вдруг ушел?

Доктор не позволил себе усмехнуться.

– Это невозможно… Шел самый обычный разговор о пациентах… Я и внимания не обратил бы… Да и столько времени прошло… Но почему вас это интересует?

– Вы действительно хотите знать?

– Разумеется!

Ванзаров взял паузу, как хороший актер.

– Не имею права разглашать подробности. Однако могу сообщить: странности поведения Охчинского, включая то, что он пытался сделать со мной, могут иметь простое объяснение: воздействие очень сильного гипнотиста…

Успенскому потребовались лишние секунды, чтобы осмыслить. Вначале он хотел возразить, затем нашел, что мысль не так глупа, как кажется, а под конец растерялся.

– Вы полагаете… – только проговорил он.

Ответили ему уверенным кивком.

– Охчинского могли загипнотизировать на слово-ключ. Среди совещания он услышал и стал сомнамбулой. Вышел из больницы и исчез.

Согласиться – значило уронить врачебное достоинство. Успенский собрал все силы, чтобы разбить в пух и прах глупость дилетанта.

– Послушайте… Но послушайте… Но… – пробормотал он.

– Такой гипнотист был, – опередил Ванзаров. – К сожалению, допросить его невозможно. Известно точно: он имел прямое общение с Охчинским. А значит, нет ничего невероятного в том, что ради своих целей он заложил в голову Охчинского слово для исполнения команды… Готов принять ваши аргументы.

Сергей Николаевич был неглупым человеком и хорошим доктором. Когда он сталкивался с проблемой, то не отмахивался, а старался разобраться. Потому он впал в глубокую задумчивость. Ванзаров не мешал. Лишь крутанулся на табурете и еле удержался, чтобы не повертеться еще. Что было мальчишеством.

– Послушайте, – проговорил Успенский, рассматривая что-то на полу. – А ведь в тот вечер мы как раз обсуждали гипнотическое воздействие при лечении… Константин Владимирович принимал живое участие… Как вдруг…

Тут доктор поднял голову и глянул на гостя.

– Вспомнили слово? – спросил Ванзаров.

– Боюсь ошибиться… Но… Мне теперь кажется… Что это случилось, когда… Когда была произнесена…

– Моя фамилия.

Сергей Николаевич сжал губы, будто опасался проболтать врачебную тайну. Но глаза его выдавали: попал в точку. В кабинете повисла тишина.

– Благодарю, вы очень помогли, – сказал Ванзаров. – Теперь, когда мы решили столь сложную загадку, прошу, не скрывайте, что вертится у вас на языке. Даже если это сущая глупость…

– Откуда вы знаете? – спросил доктор, не веря, что полицейский может быть столь наблюдателен.

– Мимика часто выдает то, что человек скрывает. Так что же случилось?

Успенский тяжко вздохнул, признавая превосходство методов сыска, о которых никогда не слышал. Кто же ему расскажет про психологику? Это тайна тайн…

– Глупейший случай… Как-то с месяц назад оказался я около Никольского собора… Случайно… Жена потащила, – будто оправдываясь, добавил доктор, чтобы нельзя было усомниться в его атеизме. – На паперти заметил нищего… Весь в лохмотьях, бороденка драная… Шапка в клочках ваты… Грязный весь…

– Он был похож на Охчинского.

– Отдаленно… Только потом сообразил, когда уехали, на кого смахивал… Наверняка ошибка… Зрение подсказало то, что мне хотелось видеть… Этого не могло быть.

– Чего ни привидится, – согласился Ванзаров. – Сергей Николаевич, вам знаком некий доктор Котт? Насколько понимаю, он занимается психиатрией.

На лице Успенского было написано столь глубокое удивление, будто ему сообщили, что всем пациентам вернулся разум.

– Как вы сказали? – спросил он, нахмурившись.

– Котт, два «т», Николай Петрович…

Тут доктор хлопнул себя по колену и издал звук обрадованного слона.

– Ну точно! Вот оно… А я вспомнить не мог…

– Что именно? – спросил Ванзаров, как лиса в сказке спрашивает дорогу к курятнику.

– К нам вчера пациента доставили, фамилия Котт, а я не мог вспомнить: что-то знакомое. Ну конечно! Однофамилец нашего Котта… Столько лет прошло… Десять… Нет, позвольте: пятнадцать лет, как о нем не было ни слуху ни духу! И вот, пожалуйста!

Ванзаров спросил: нельзя ли узнать подробности? И тут Успенского прорвало. Забыв про секреты врачебной корпорации и прочую ерунду, он выложил сплетни.

Доктор Котт пришел в больницу примерно двадцать лет назад. Подавал большие надежды, считался среди молодых врачей самым перспективным. Как вдруг его подменили: он начал заниматься вопросами телепатии. Заявил, что, проникая в мысли больных, их можно излечивать. Ему предложили забыть антинаучные теории. Он отказался. Шарлатанство терпеть не стали, Котта с позором выгнали из больницы, лишили врачебного патента. После чего он исчез. Лет пять тому назад в руки Успенскому попала брошюрка за авторством Котта, в которой он развивал свои безумные идеи про телепатию.

– Совершенно выживший из ума тип, – закончил Успенский.

– Я заметил, что в психиатрии грань между больным и врачом бывает слишком тонка, – сказал Ванзаров.

Доктор не стал фальшиво возмущаться.

– К сожалению, вы правы, Родион Георгиевич… Общаясь с больными, порой не замечаешь, как сам уходишь во тьму. Такие случаи известны…

– На ежевечерних встречах наблюдаете друг за другом, чтоб не упустить момент?

– Не стану скрывать: не без этого…

– Благодарю за сведения. Вы очень помогли… Как можете охарактеризовать господина Котта?

– Насколько помню, у него был мерзкий, вздорный, скандальный характер. Считал себя гением, ко всем относился свысока… Не имел друзей, кроме одного, такого же безумца, как он сам… Все ходили парочкой, шушукались… Одним словом: хам, выскочка и неуч.

«Три слова», – невольно подумал Ванзаров. Логика любит точность.

– Пациент-однофамилец его родственник?

Сергей Николаевич уверенно отмахнулся:

– С какой стати… Скажу вам по секрету: фамилия накладывает отпечаток. Этот Котт еще похлеще того Котта.

– Неужели?

– Именно так… Сумасшествие столь изысканное, что похоже на бредовые идеи моего бывшего коллеги.

– В чем?

Не замечая, что опять раскрывает врачебную тайну, Успенский рассказал довольно занятную историю. Настолько, что Ванзаров захотел повидаться с больным. Причем немедленно. Доктор понял, что не уследил за языком и наговорил лишку. Самое ужасное: он не мог отказать чиновнику полиции. Хотя бы в качестве возврата неоплатного долга. Нечего сказать: устроил себе развлечение под праздник.

Веселая тройка встала у парадной арки гостиницы «Англия», называемой на французский манер «Angleterre». Поднялось и опало облачко снега. Бубенцы спели песенку и затихли. Из саней поднялась красавица в куничьей шубке и шапочке с перышком, под которой вились черные колечки волос. Пряча ручки в муфту, она подошла к лихачу.

– Всем ли довольны, мадам? – спросил он, подмигнув и улыбаясь призывно.

– Довольна, – ответила она. – На сторублевку[22] сговорились. Так ведь?

– Всенепременно так, мадам! Вам уступку готов сделать…

Из муфты появились две сторублевые ассигнации.

– Вот тебе вдвое больше, красавец… Но с условием, – она подошла так близко, что лихач ощутил на щеке ее дыхание. – Забудь все, что видел, где были, куда катались. Забудь накрепко. Особенно если тебя спросят…

– Да кто же спросит, – начал он, но горячие пальчики припечатали его губы замочком.

– Кому положено, тот и спросить может, – сказала она так, что лихач оторопел. – Понял, красавец? Слово даешь молчать? Ничего не знаю, никого не видел, возил гвардейского офицера с барышней…

Пальчики отпустили его губы.

– Слово даю, – выдохнул он, сраженный норовом пассажирки. Эх, закрутить бы с такой кралей, загулять…

Ему протянули бумажки. Приняв, лихач, сорвав с головы шапку-бадейку, поклонился.

– Благодарствую, барыня…

В муфте прятался крохотный браунинг. Она прикинула: приложить муфту к затылку, будто обнимает и одаривает поцелуем. Маленькая пулька пробьет черепную кость, войдет в мозг. Лихач умрет, охнуть не успев. Будет сидеть на козлах, пока не обнаружат. Выстрел неслышный. Слишком много лихач знает, слишком много видел того, чего не полагается. Нет, риск слишком велик: швейцар посматривает, из Исаакиевской аптеки и парикмахерской люди выходят. Надо было заехать в пустое место, хоть на Обводный, и там… Может, так и сделать, пока не поздно? Нет, поздно, сани приметные, швейцар запомнит. Надо было лихача раньше кончать. Стрельнуть сзади и выпрыгнуть на малом ходу. Лошади далеко бы увезли…

Она улыбнулась, даря лихачу жизнь.

Не знает, глупый, как ему повезло. Не знает, какой подарок судьба ему поднесла…

А может, все-таки всадить пулю? Сани тронутся, и понесут его кони…

Соблазн велик…

Тройка сорвалась с места. Бубенцы затянули серебряную песнь.

Швейцар с поклоном открыл даме парадную дверь.

Холл гостиницы 1-го разряда наполнял дух праздника. Она привычно осмотрела диваны и кресла, затянутые красным плюшем, редких гостей, куривших за столиками с газетами, и пальмы. Опасности и филеров нет. Фигуру, которая бросилась к ней, заметила, как только та вскочила с кресла.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

– Часа два тебя дожидаюсь, Ариадна, – проговорила подбежавшая барышня, будто запыхавшись. Из-под шапочки выбивались огненно-рыжие локоны.

Взяв ее под руку, Ариадна отвела к дальнему дивану, прикрытому лапами пальмы, усадила, спросила, что произошло.

– Нас опередили… Один человек совершил опыт… Он погиб… Ко мне обратилась полиция… Я была так взволнованна, что наговорила лишнего…

– Полиция? – переспросила Ариадна. – Как они могли найти тебя?

– Он пришел в «Ребус», дурак Прибытков указал на меня, чтобы дала консультацию. Этот Ванзаров из сыска страшный человек…

Перышко на шапочке дрогнуло, указывая, что его хозяйка взволнованна.

– Ты ничего не путаешь, Гортензия? Тебя точно допрашивал Ванзаров?

– Не путаю… Его Прибытков представил… Он не допрашивал… Разговаривал… Но лучше бы допрашивал… Я проговорилась и про узел Целльнера, и прочее… Пугала его, как могла, он не поверил…

– Нехорошо, очень нехорошо, – в раздумьях проговорила Ариадна. – Но, как понимаю, не все дурные новости.

Гортензия согласно покивала.

– Зеркало разбито…

Не выразить чувств Ариадне стоило больших усилий. Нельзя показать слабость перед рыжей глупышкой.

– Постой… Ты хочешь сказать…

– Да! Да! Да! Я была у Полины, она подтвердила. Сказала, что муж погиб и зеркало разбито. Выгнала меня, сказала, что у нее будет важный гость… Сама в траурном платье, а уже мужчину ждет… От нее сразу к тебе приехала… Села дожидаться…

Красивая девушка умела быстро соображать. Она сложила уничтоженное зеркало и Полину в платье вдовы, сделав единственный вывод:

– Значит, проводил опыт муж Полины?

– В том-то и дело! – Гортензия схватила ее за руку. – Он пытался совершить переход… Сам погиб и зеркало погубил… Откуда мог узнать? Ведь безграмотный купец… Я просила Ванзарова отвезти меня на место, чтобы убедиться, что разбито именно венецианское зеркало, но получила решительный отказ… Что нам теперь делать?

С такой новостью было трудно совладать.

– Постой, – проговорила Ариадна в задумчивости. – Но как это возможно? Почему он погиб? Нас уверяли, что переход совершенно безопасен…

– Как оказалось, нет… Сведения были неверны…

– Ты уверена, что Морозов занимался не домашним колдовством?

Гортензия издала жалобный стон.

– Ванзаров нашел дощечку… К счастью, без узелков… Показал мне, не понимая, что к нему попало.

– Но ты ему объяснила. Теперь он знает… Чудесно…

– Прости… Прости… Прости… Я не хотела, не знаю, как так вышло… Будто под гипнозом все ему выложила… Он страшный человек, – закрыв лицо ладонями, Гортензия вздрагивала от неслышных рыданий.

Плакать Ариадна не умела. Она пыталась осознать, насколько велика катастрофа. Размыслив, сочла, что еще не все потеряно. Старинное зеркало не вернешь. Значит, будет другое. Сейчас есть дела поважнее.

Сунув Гортензии платочек, Ариадна приказала успокоиться, ехать домой, ждать вестей. Об остальном позаботится она.

Заботясь о душевном здоровье пациентов, прочими удобствами их не баловали. Четкий распорядок дня и правила поведения больных подкреплялись строгостью обстановки. В лечебных целях, разумеется. Потому отличие больницы от тюрьмы было не слишком заметно тому, кто побывал и там, и там. Здесь имелось даже тюремное отделение для тех, кто попал под судебное разбирательство, и присяжные требуют выяснить: подозреваемый порубил жену топором, потому что умалишенный или хитер?

Палата, в которую привел доктор Успенский, вполне годилась для ареста. Металлическая дверь запиралась на крепкий замок и наружный засов, стены выкрашены в мышино-серый цвет, окно заделано двойной решеткой так, что рукой до свободы не дотянуться. Тусклая лампочка над дверью сидела птичкой в клетке. В прямоугольном помещении размером три шага в длину имелось две кровати. Левая была пуста, матрас свернут. Напротив находился человек, закрытый под горло больничным одеялом. Голова его провалилась в подушку. Из продавленной ямки торчали пики рыжих волос. В глазах его бурлила ненависть. Лежал он тихо и прямо, как послушный мальчик. Одеяло скрывало ремни и матерчатые жгуты, которые держали в покорности. Ванзаров помнил их ласковые объятия.

– Вот наш герой, – проговорил Успенский. Он держался позади, будто опасался, что пациент порвет вериги и бросится на него.

– Сергей Николаевич, вы позволите?

Намек вежливый, но прямой. Доктор замялся, но отступать было поздно, он разрешил пять минут. Обещал ждать в коридоре, мало ли что. Дверь прикрыл так, что осталась достаточная щель подслушивать.

Ванзаров взялся за спинку стула, обнаружив, что ножки накрепко приделаны к полу. Пришлось подчиниться больничному порядку. Прежде чем сесть, отдал поклон и представился официально.

– Господин Котт, ваш доктор довольно подробно рассказал, что с вами случилось. Позволите задать несколько вопросов?

По лицу, торчащему над одеялом, было трудно составить мгновенный портрет. Лишь отдельные детали: больному более тридцати лет, вполне здоров, не считая шишку на лбу, не злоупотребляет крепкими напитками, цвет волос намекал на ирландские корни, а торчащая шевелюра говорила о взрывном, неустойчивом темпераменте. В сочетании с костюмом в желто-красную клетку, который показал Успенский, господин Котт, вероятно, натура нервная, неуравновешенная, подверженная истеричным поступкам.

Взгляд сверлил, но губы стиснуты.

– Насколько я понял, вы путник, – продолжил Ванзаров. – Странствуете между мирами. Прибыли к нам из иного мира, вошли не слишком удачно: ударились о ствол елки на Сенатской площади. Могу узнать, почему выбрали для визита елочный базар?

Молчание.

– Из какого мира к нам прибыли?

Молчание.

– Ваш мир можно назвать четвертым измерением?

Снова молчание. Только губы сжались, побелев.

– Повторили опыт Карла Целльнера и Генри Слейда?

Никакого ответа. Глаза светились яростью. Этот блеск Ванзаров знал. Так отчаянный разбойник, пойманный и скрученный, бросает молнии в бессильной злобе. Охотники говорят, что у матерого волка, которого стреножили, такой же взгляд: разорвал, если бы пасть не связали.

– Господин Котт, у меня нет желания сделать ваше положение хуже, чем оно есть. Помочь вам не смогу. Говорю честно, как есть, – он следил за выражением лица. Нет, не пробиться. – По некоторым причинам мне важно понять, насколько возможны переходы между мирами или четвертым измерением. Мои знания в этом вопросе ограничены трудом христианского философа IV века Оригена Александрийского «О началах». Вам он, вероятно, знаком… Ориген утверждал, что Господь создал множество миров, причем различных. По мысли Оригена, эти миры не могут быть одинаковыми. Иначе Адам или Ева снова совершат грехопадение, снова будет потоп, снова Моисей поведет народ свой из Египта, Иуда снова предаст Господа. Ориген считал, что миры должны значительно различаться. Но сколько их и каковы они в сущности – он признавал полное неведение… Мысль по-своему красивая. Жаль, что Оригена объявили еретиком… Кстати, греки тоже говорили о множестве миров, называя их сферами или эонами. Пророк Варух говорил о семи мирах… Евангелист Иоанн пишет: «В доме Отца Моего обителей много»[23]. Простите, увлекся… Так из какого мира вы прибыли?

Раздалось хрипение, будто больной прочищал горло. Готовится что-то сказать. Или плюнет что есть мочи. Ванзаров вынул дощечку со шнурком. Успенский позволил осмотреть костюм путника. В карманах было пусто.

– Вам известно назначение этого предмета?

Котт дернул головой отчаянно, одеяло не шелохнулось.

– Все вы одинаковы, – прохрипел он и закрыл глаза, будто унимая бешенство.

– Выразитесь яснее, – попросил Ванзаров. Он не стал спрашивать: в иных мирах путник тоже попадал в дом умалишенных и имел дело с той полицией? Кто его знает, как у них там устроено.

– Вы не понимаете… И не поймете, – Котт начал медленно и глубоко дышать. Кажется, гнев затухал.

– Обещаю приложить все усилия, если разъясните…

Путник выдавил хриплый смешок, похожий на кашель.

– Разъяснения… Что это изменит… Уже поздно… Я опоздал…

– Знать – всегда вовремя, – ответил Ванзаров. – Любопытно: насколько другие миры отличаются от нашего? Могу предположить, что там есть Россия, говорят по-русски. Вероятно, есть полиция… Довольно похожее устройство. Не так ли?

– Ванзаров! – вскрикнул больной. – Вы не похожи на других, у вас есть ум. Но даже вы не в состоянии осознать величие того, что называете другими мирами… Вы рассуждаете о четвертом измерении… Как смешно… Четвертое измерение всего лишь дверь, через которую иногда можно войти… Но и только… Для того чтобы переходить из мира в мир, оно мне не нужно… Да, я путник. Я видел многое… Чтобы удовлетворить ваше любопытство, отвечу: миров бесконечность, их так много потому, что они отличаются немногим… Иногда совсем малостью… Я видел таких же, как вы… Впрочем… Я уже опоздал, и ничего не исправить… В этот раз… В другой раз не совершу ошибку…

Психологика, конечно, не могла сравниться с психиатрией в знании больных. Однако Котт говорил так ясно, так убежденно, что Ванзаров не заметил следов помешательства. Недаром доктора предупреждают: больные шизофренией бывают так убедительны, что могут повести за собой толпу.

Одна мысль немного смущала: неужели в других мирах, если они существуют, другие Ванзаровы тоже служат в сыске? Ничего более им не суждено? Вечная и бесконечная обреченность?

– Господин Котт, вы сказали, что опоздали, – неторопливо проговорил Ванзаров, отгоняя видение бесконечной череды отражений Ванзаровых, служащих в полиции. – Чему вы должны были помешать?

Взгляд путника стал ясным, в нем не было злости, только печаль.

– То, что уже наверняка случилось… В этот раз… Ничего не поделать… В этом вашем мире, у которого даже номера нет в моем списке…

– Какое-то преступление?

– Вы мыслите как полицейский… Пусть так… Я хотел помешать, но… Но промахнулся… Опоздал на встречу… Не успел остановить… Последствия будут печальны… Для вашего мира…

Больной лежал тихо, смежив веки, и казался невезучим, которого занесло за решетку больницы умалишенных.

– Вам знаком некий доктор Котт Николай Петрович, ваш полный тезка? – спросил Ванзаров.

Ответа не последовало.

– Ради него перешли в наш мир? Чтобы спасти его? Или его изобретение? Не успели с ним повстречаться на Сенатской площади? Почему именно там?

Глаза резко открылись.

– Не может быть… Необычно… Ну, допустим… И что же дальше?

– Доктору Котту грозит опасность?

Сказав, Ванзаров понял, что логика промахнулась. Совсем немного. Но этого было достаточно. Лицо путника скривилось усмешкой.

– А я-то думал… Эх вы, философ-полицейский… Ладно, так и быть… Только потому, что вы не похожи на других… Котт уже мертв… А его изобретение пропало… Меня это уже не касается… Тут мне делать больше нечего… Тут все кончено… Разбирайтесь сами… Впереди новая дорога… Уходите… Больше от меня ничего не услышите…

И он закрыл глаза. Будто опустил занавес.

Заглянул Успенский, напомнив, что время вышло. Ванзаров спрятал дощечку в карман и вышел в коридор. Доктор закрыл замок на три лязгнувших оборота.

– Как впечатления, Родион Георгиевич?

– Какой диагноз ему поставлен?

– Прошу простить, это относится к врачебной тайне, – ответил Успенский. – Гляжу, пациент произвел на вас глубокое впечатление.

– Необычная личность.

– О да! Займусь его изучением с большим интересом. Мой вам совет: не верьте ничему, что он рассказывает. Некоторые больные обладают своеобразным гипнотическим воздействием.

– Вы должны помнить, что я не поддаюсь гипнозу, – ответил Ванзаров. – Чиновнику сыска по должности верить не полагается. За возможность пообщаться с вашим пациентом – искренно благодарю. Множество миров – заманчивая идея.

Успенский проявил вежливый интерес:

– Что же вас привлекло?

– Если что-то не вышло в этом мире, значит, есть шанс исправить в другом. Это успокаивает, дает надежду… Остается небольшой вопрос.

– Какой же?

– Как попасть в тот мир и что делать, если встретишь там двойника. Кстати, Ориген говорил, что рай – это школа душ. Где души получают сведения о последующем и о будущем.

Промолчал доктор слишком выразительно. А санитары стояли поблизости.

Ванзаров поспешил откланяться.

Дежурный чиновник 3-го Казанского участка приветствовал и доложил, что сыск пуст. Господин Шереметьевский отбыл еще днем, а чиновники разошлись по важнейшим делам. А других у них не бывало.

Ванзаров поднялся на третий этаж, отворил приемное отделение, вошел в темноту большой залы, включил электрическое освещение, повесил пальто на вешалку и сел за письменный стол, задвинутый в угол у самого окна. Подозрительным образом растаяла стопка неразобранных справок, запросов, отношений, заявлений, ходатайств, поручений по розыску беглых и прочая бумажная тоска, что выливалась на сыск обильным потоком.

Неужели коллеги-чиновники проявили дружеское усердие, взвалив на себя скучнейшие обязанности? Поверить в человеколюбие было невозможно. Не иначе господин начальник распорядился. Вроде простое указание, а какое ловкое – убивает сразу двух зайцев: Ванзаров обязан испытать к Шереметьевскому благодарность, а чиновники сильнее его невзлюбить. И то, и то полезно для тонкой подковерной игры, в которой начальнику сыска не было равных.

В окне сгустилась снежная тьма Офицерской улицы. Ванзаров смотрел на падающие хлопья и не мог решить: отправиться на Садовую улицу в адресный стол и выяснить, где проживает доктор Котт? Чтобы к нему наведаться? То есть поддаться бреду больного человека. Если доктор жив, будет досадно, что не сохранил ясность ума. А если нет… Если нет, что тогда? Маловероятно. Не было сообщений о смерти этого господина. Хотя из участка могли не сразу доложить. Да и адресный стол уже закрыт.

Рассмотрев возможности, Ванзаров счел за лучшее дождаться утра. Не придет в назначенный час, будет повод искать доктора.

С одной задачкой покончено. Оставалась более сложная. На часах было девять, а это значит, что в доме брата за стол рассаживаются гости. Стул, который должен занять самый важный гость вечера, пустует. Без него нельзя начинать. Наследница фабриканта наверняка надела лучшее вечернее платье, Елизавета Федоровна сверкает декольте и брильянтами. Борис, напомаженный, в парадном фраке, нервно посматривает на часы. Все готово, чтобы жертвенный ягненок стал угощением ужина.

От этой мысли шея Ванзарова ощутила невидимую удавку. Не прийти – все равно что проявить трусость: выглядеть Подколесиным из гоголевской «Женитьбы», который сбежал от невесты в окно. Да кто сказал, что сдобная барышня его невеста? Кто так решил? Почему за него, взрослого, самостоятельного мужчину, женщины вечно принимают решения? То матушка, то теперь золовка принялась. Когда этому конец наступит?

Взбодрив себя подобным образом, Ванзаров решил отказаться от ужина. Но что делать с другим ужином? Веселая вдова антикварного торговца наверняка закатила стол. От нее нужны сведения, и ничего, кроме сведений. Ситуация будет хуже застолья, за которым Ванзарову устроят смотрины. Тут женить не станут, во всяком случае сразу. Тут натиск будет откровенный. Чувственный.

Для чего вдовушке какой-то чиновник сыска? При таком богатстве и красоте пол-Петербурга будет у ее ног. Один разумный довод: на всякий случай. Связать сладкими кандалами. Чтобы Ванзаров не захотел копаться в убийстве ее супруга. Вдруг откопает, что мадам Морозова не свидетель, а преступница. Откопать-то откопает, но будет поздно: не сможет выдвинуть обвинение, не лишившись службы. Женская ловушка ей по силам.

Бояться порочной вдовушки? Уклоняться от опасности? Не бывало такого…

Или все-таки отправиться к брату?

Клубок сомнений был разрублен стуком в дверь. Вошел дежурный чиновник, отдал послание, которое только что передал не курьер или посыльный, а какой-то кучер.

Крохотный конвертик дорогой бумаги, в каком принято рассылать визитки к праздникам или приглашения на прием. На лицевой стороне быстрым почерком написано: «Г-ну Ванзарову лично». Клапан заклеен. Пахло от конверта… Ванзаров узнал бы этот запах посреди парфюмерной лавки в Париже. Запах неповторимый, единственный, сладостный, мучительный.

Взяв с чужого стола нож для бумаг, он поддел клапан острием и, стараясь не порвать, провел по линии клея. Конвертик раскрылся. Внутри пряталась визитка. На внешней стороне бумага была пуста и чиста. На той, что скрывалась от случайного взгляда, быстрый подчерк вывел: «Жду внизу. А.».

Сунув визитку в конверт, а конверт в карман сюртука, Ванзаров схватил с вешалки пальто с шапкой, несколькими прыжками одолел лестницу.

Вьюга мела, мела во все пределы. Вьюга рыскала по улицам, проспектам, площадям. Искала кого-то в окнах, дворах, подворотнях. Заметала Петербург морозной пеленой. Офицерская была пуста. Никого – ни прохожего, ни мерзнущей фигуры. Только на той стороне улицы стояла карета. На козлах сидел возничий: пряча нос за воротником тулупа, безучастно дремал. В окошке появилось белесое пятно, сделало движение и скрылось. Ванзаров перешел улицу, распахнул дверцу, ступил на подножку, от чего карета накренилась, запрыгнул внутрь и захлопнул за собой.

В сумраке поблескивали украшения бального платья, мех шубы и серьги под газовой шалью, накинутой на сложную прическу, какая требуется для торжественного вечера. Ванзаров понимал только блеск ее глаз.

– Я сбежала с официального приема, сославшись, что разболелась голова. Муж должен был остаться, я попросила карету у знакомой дамы, чтобы добраться до дома. У меня мало времени…

– Простите мою медлительность, – сказал он, проклиная себя, что потерял драгоценные мгновения.

– Как я рада вас видеть, Родион Георгиевич.

– Взаимно, Адель Ионовна, – ответил Ванзаров, не справляясь с голосом. Горло повело себя подло, сдавило и хрипело в самый неподходящий момент.

– С нашей последней встречи прошло, кажется, два месяца, Родион Георгиевич.

– Пятьдесят дней, Адель Ионовна…

Не так давно они общались по имени. Но сейчас, не сговариваясь, будто понимая друг друга и причину, по которой должны говорить так, а не иначе, они обращались, как требуют приличия при встрече замужней дамы и мужчины, стоявшего на несколько ступенек ниже ее. Эти ступеньки социальной лестницы ему не перепрыгнуть. А ей незачем спускаться.

Поощряемый темнотой, Ванзаров смотрел на чужую женщину прямо, не отводя глаз. И не мог насмотреться. В размытых чертах она казалось настолько прекрасной, невероятной, невозможной, словно таких земных женщин нет и не может быть. Она не материальное создание из плоти и крови, она выдумка сна. Приходит в мечтах и уходит, оставляя в сердце тоску.

Словно забыв о приличиях, Адель Ионовна отвечала таким взглядом, будто обмахивала ресницами его лицо. Губы ее чуть-чуть изогнулись месяцем.

– Вы изменились, – прошептала она, продолжая гладить взглядом. – Стали почти прежним.

– Благодарю, – выдавил Ванзаров. Он мял шапку так, что вот-вот потечет сок.

– У нас мало времени, – повторила она.

– Так точно, – брякнул язык, которому не сиделось спокойно.

Волшебные глаза съедали душу. Будто что-то хотели сказать, но не смели и ждали, когда он сам догадается. В карете было тихо. Они оба молчали.

Пришла странная мысль: если множество миров существует, там снова и снова случается это счастливое мучение? Или там ему и ей выпадает шанс испытать другое счастье – простое, земное, немыслимое здесь. Счастье быть вместе, счастье не ломать свою и ее жизнь безумным поступком, о котором потом оба будут жалеть. Поступком, про который занимательно читать в «Анне Карениной», но лучше не испытывать на собственной жизни. Неужели в ином мире все только чуть-чуть по-другому? Надежды нет? Одна неизбежность, сколько миров ни пройди…

Он видел ее лицо, ее глаза, но перед его внутренним взором закрутились, завертелись, побежали странные картины, в которых смешалось все: что было с ним и чего не было, и чего не могло быть, что-то из этого мира, из каких-то других миров. В картинках, сменяемых с быстротой синематографа, мелькала она и другие люди, уже погибшие и еще живые. Странные события, бывшие и небывалые. Да и прочая чепуха. Ванзаров тряхнул головой. Наваждение пропало. Чего не привидится в темноте кареты, когда смотришь в бездну глаз. А бездна смотрит на тебя.

– Верьте мне, – тихо сказала Адель Ионовна. Она сидела прямо, прислонившись к обивке кареты.

– Я вам верю, – ответил он честно.

– Вам угрожает опасность, – проговорила она, выделяя каждое слово. – Узнала только сегодня. Должна была вас упредить. Прошу простить, не могу сообщить детали. Иначе это будет предательством. Вы достаточно умны, чтобы понять, откуда опасность может вам угрожать.

– Благодарю… Благодарю сердечно…

Логике было достаточно. Ванзаров понял.

Опасность могла исходить только от шефа политической полиции, мужа Адели Ионовны. Высший сановник не может оставаться в долгу перед заурядным чиновником сыска. Не может наградить или поощрить: присутствие этого человека будет напоминать неприятную историю, которая чуть не стоила сановнику жизни. Поразмыслив, государственный муж мудро решил, что Ванзаров обманул, то есть припрятал машину страха. Которая так нужна для государственных целей. Никаких сомнений в гнусном обмане. Надо чиновника Ванзарова изобличить и выгнать с позором. А может, упечь за решетку годика на три. Чтобы не смел засматриваться на чужих жен. Или, как его превосходительству намекнули, на то, чего нет и быть не может. Возможности у Александра Ильича огромные. Он с революцией борется, а букашку Ванзарова прихлопнет играючи. Силы охранки будет достаточно.

– Благодарю, – повторил он.

Адель Ионовна протянула карточку салонной фотографии, наклеенной на картонку. В темноте мерцало золото виньеток и медалей фотографа.

– Прошу, примите мой скромный дар. Хочу, чтобы этот снимок был у вас. Смотрели и вспоминали меня.

Соблазн был велик. Видеть ее воочию, а не в мыслях, прятать у сердца.

– Простите, я не могу принять, – заставил он себя произнести.

– Вы отказываетесь?

– Если меня арестуют и найдут при мне снимок, у вас возникнут неприятности. Ваш муж не поверит, что это всего лишь… Всего лишь знак дружбы. Я не желаю, чтобы у вас были неприятности.

Он знал: надо вернуть записку, чтобы следов не осталось. По почерку могут узнать ее руку. Прямое доказательство их встречи. Тут не подозрения, а готовое обвинение, если правильно подать. Надо вернуть, даже если она обидится. Надо вернуть. Только не сейчас… Сейчас сил не хватит. Придет домой и сожжет.

Карточка, которую Ванзаров желал получить бесценным даром, исчезла в складках шубки.

– Вы замечательный человек, – сказала Адель Ионовна, не протянув руки для прощального поцелуя. – Будьте осторожны. Верьте мне, Родион Георгиевич… Верьте мне.

Ванзаров захлопнул дверцу кареты. Возница очнулся, хлестнул застоявшихся лошадок. Карета неспешно тронулась. Он смотрел вслед, пока силуэт не растаял в снежной пелене. Ветер жег. Снег налипал на лицо. Ванзаров не замечал пустяков. Его охватила светлая, невыразимая, сладкая грусть оттого, что сделал, чем пожертвовал и чего не вернуть. Грусть, какую нельзя описать, а только пережить. Но лучше обойтись без подобного опыта. Хотя бы в одном из возможных миров.

Нахлобучив шапку и не застегнув пальто, он двинулся вниз по Офицерской. В доме его ждали книги с холодным самоваром. Ванзаров осматривался, но филеров охранки не заметил. Или еще не приставили, или слишком хорошо ведут.

Недалеко от Вознесенского проспекта из подворотни выскочила барышня, пряча руки в короткой муфте. Нападения Ванзаров не боялся, лишь прикрываясь правым плечом.

– Сударь, прошу простить, – услышал он робкий голосок. – Как ваше имя?

«О боги Древней Греции и не менее древнего Рима!» – мог бы воскликнуть Ванзаров. Жаль, не имел такой привычки. Девушкам так не терпится узнать суженого, что не могут дождаться Святок. Гадают по старинному обычаю раньше времени. Почему женщинам надо знать будущее? Почему спешат? В знаниях одни печали. Что в этом мире, что во всех прочих. Куда спешат милые создания… Зачем дергают судьбу за подол?.. Будет то, что суждено?.. Или не будет.

Философскую печаль Ванзаров оставил при себе. Все-таки под Рождество случаются чудеса. Если уметь их делать. Без магии и колдовства.

– А вы как полагаете, сударыня? – ответил Ванзаров.

– Петр? – спросила она.

Столько надежды, столько ожидания счастья, столько веры в исполнение заветного желания было в ее голосе. Ванзаров обязан сотворить обыкновенное чудо.

– Как вы угадали? Меня действительно зовут Петр… Тимофеевич, – добавил он для правдоподобия.

– Слава Богу! – выдохнула барышня, истово перекрестившись. Как только в милой головке уживается христианство и дремучие языческие верования. Впрочем, не у нее одной. – Спасибо, сударь, что повстречались мне… Хорошего и светлого праздника вам и вашей семье!

Счастливая барышня заторопилась прочь. Пока не исчезла в летящем снеге.

Ванзаров побрел к Вознесенскому.

Дойдя до угла Казанской улицы, он заметил городового, который возвращался на пост, дыша так, что пар валил. Бегать зимой городовым трудно, шинель с шашкой мешали ужасно. Городовой был знаком, из соседнего 2-го участка Казанской части. Отдав честь, он никак не мог успокоить дыхание.

– За кем была погоня, Корнеев?

– Да кто ж его знает, ваш бродь, – не совсем по службе ответил городовой.

Сообразив, что позволил себе лишку, доложил как положено.

Стоя на посту на углу Казанской и Вознесенского, Корнеев заметил, что в середине улицы происходит беспорядок: фигура размахивала руками, отчаянно мутузя того, кто валялся на тротуаре. Драка необычная: ни шума, ни криков, ни призыва о помощи. Беззвучное избиение. Корнеев засвистел. Драчун махнул разок и бросился наутек, к Демидову переулку. Тут уж городовой начал погоню. Сначала подбежал к лежащему. Тот был избит, но живой. Обещав вернуться и оказать помощь, городовой кинулся за хулиганом. Выскочил на Демидов, а того уже след простыл. Корнеев сбегал в оба конца, да без толку. Вернулся он, чтобы отвести побитого в участок и сдать врачу. Однако нашел примятый снег и капельки крови. Жертва исчезла.

Ванзаров захотел осмотреть. Городовой подвел к месту драки. Кровь уже присыпало. Ванзаров нагнулся и заметил след от сапога. В сторону переулка уходила цепочка таких же следов, которую пересекали другие, от сапог городового. Следы исчезали на глазах. И не было Лебедева, когда он так нужен. Оставалось запомнить рисунок в мутной тьме. На подметке виднелся скос, как от хромоты.

Пошарив рукой в снегу, Ванзаров наткнулся на что-то твердое.

– Ух ты ж, финка, – проговорил городовой, разглядывая находку. – Не иначе беглец потерял.

– Как выглядел?

Вопрос привел городового в замешательство: роста среднего, шинель старого покроя до пят, шарфом замотан, на голове фуражка черная. Лица не видел, только со спины. Когда убегал, вроде прихрамывал. Да и что разглядишь в темени?

– Жертву рассмотреть успели?

Блеснуть Корнееву особо было нечем. Господин самый обыкновенный, неприметный, лицо круглое, чисто выбритое, без усов и бороды, лет около сорока, пальто добротное, с воротником.

– Стрижка у него короткая, – добавил городовой. – Вместо шапки кепи модное. Как только не мерзнет в такую стужу.

– Составьте рапорт о происшествии. Подробно опишите нападавшего. Укажите, что неизвестный, на которого напали, оборонялся ножом, – сказал Ванзаров, протягивая финку.

Городовой засомневался.

– Разве так?

– Нападавший не стал бы махать руками, а пустил оружие в дело. Тот, кто лежал на тротуаре, защищался финкой, пока не выбили. Или сам выронил.

– Простите, ваш бродь, не докумекал.

– Передайте приставу мою просьбу: проверить по участку похожие случаи.

– Так точно… Неужто завелся у нас злодей, что озорует и людей грабит?

– Благодарю за сообразительность… Спросите своих товарищей по роте, может, видели, как личность в шинели озорничала, но рапорт не стали подавать. Сведения пришлите как можно скорее.

– Не сомневайтесь, господин Ванзаров, сделаем, – сказал Корнеев, отдавая честь и смахнув снег с усов. Чиновник сыска заслужил награду, какую нельзя заработать, выслуживаясь перед начальством: уважение простых городовых. Это дорогого стоит.

Ванзаров попрощался и направился к дому. Немного отойдя, он оглянулся.

Фигура городового чернела над белой улицей. Следы происшествия укрыли снежные хлопья. Вьюга прячет надежно. Что забрала, то не отдаст. Спрячет так, что не сыщешь до конца этого мира. Спросить бы ее: кого прячешь, кого скрываешь, кого бережешь? Так не ответит, плутовка, усмехнется, хлестнет морозной ладошкой, чтобы не смел дерзить, и закружит вихрем, пока не сгинешь до конца.

До начала праздника остались считаные часы: вечером уже рождественский сочельник. День пролетит, и не заметишь. А сколько еще надо успеть! Как обычно, к празднику ничего не готово. Мечутся, бегают, толкаются по магазинам отцы семейства, разыскивая подарки. Кухарки с ошалевшими лицами носятся из лавок в лавки с корзинами, набитыми провизией. Горничных раз по десять посылают к модисткам проверить вечернее платье, которое должно быть «исключительным». Барышни толпятся у прилавков, за которыми улыбаются измученные приказчики. Извозчики только успевают менять седоков. Уличные разносчики, что с лотков торгуют сонниками, книгами гаданий и «чародейными оракулами» по пятачку да по гривеннику, только успевают накладывать товар: все желают знать, что ждет в грядущем.

В праздничной кутерьме никто не ругается, не скандалит, все улыбаются и просят прощения, если вдруг отдавили ногу или оборвали подол платья. Нельзя теперь сердиться, нельзя пускать в сердце злобу, ругань, черные мысли – только радость, только счастье. Мир наполнен тихим светом доброты. Как будто у каждого в душе вспыхивает крохотный лучик этого света. Пусть ненадолго, пусть на считаные дни, если не часы. Но сейчас на сердце так хорошо, так радостно, как должно быть каждый день. Ах, если бы так! Что за жизнь тогда была бы… Нельзя уж и помечтать.

Сладкий туман праздника не проник в душу начальника сыска. У господина Шереметьевского были дела важнее, чем предаваться детским радостям. Накануне он получил приказание предоставить Ванзарову помещение сыска в полное распоряжение для проведения неких опытов, результаты которых ожидает начальство. Что за опыты, какие результаты должны быть получены, не сообщалось. Что лишь усилило подозрения Леонида Алексеевича: его несносному, непокорному, вздорному сотруднику поручено нечто столь важное и секретное, что остается страдать черной завистью.

Глубокую обиду Шереметьевский припрятал не менее глубоко. Обижаться потом будет, сейчас надо решить практический вопрос: явится Ванзаров с каким-то субъектом, и что ему делать? Покинуть сыск и чиновникам приказать удалиться? Тем самым дать понять, что начальник уже не главный. Есть персона поважнее. Совершенно невозможно. У чиновников чутье, как у крыс. Сразу поймут, что господин Шереметьевский списан со счетов. Конец авторитету, конец послушанию. Нет, отрицать его распоряжения, конечно, не посмеют, но станут ухмыляться у него за спиной и лебезить перед Ванзаровым. Отвратительная картина. Нельзя до такого довести.

Поискав выход из мышеловки, Леонид Алексеевич нашел единственно возможное решение. Простое и разумное. Настолько разумное, что приставы трех участков Казанской части вежливо переспросили: точно ли надо в канун Сочельника устраивать полицейский рейд на Никольский рынок? Не подождать ли денька три до конца праздников? Те, кого предстоит отловить – беглые, беспаспортные, находящиеся под запретом пребывать в столицах, бывшие ссыльные и разыскиваемые воры, – никуда не денутся. Они тоже люди, тоже понятие о празднике имеют. Все аргументы Шереметьевский отмел и приказал участкам в полном составе прибыть ранним утром к Никольскому, окружить и приступить к проверкам. Чиновникам сыска было приказано на утреннем совещании принять участие в полицейском рейде, что привело их в тихое изумление. Ванзарову же было приказано оставаться в сыске для исполнения особого поручения.

Отдав эти приказы, Шереметьевский кожей ощутил раздражение чиновников. Пусть считают самодуром, больше бояться будут. И тут же Леонид Алексеевич нашел новую выгоду своему поступку: доложит начальству об усердии. Вот каков начальник сыска, несмотря на праздник, устраивает рейд. Печется о службе, не жалея себя. Из здания Казанской части он вышел в бодром расположении духа, не замечая взглядов, пропитанных ненавистью. Повел за собой роту городовых в морозной утренней мгле.

Ванзаров остался в одиночестве. В приемном отделении сыска было непривычно тихо. С улицы доносились отголоски проезжавших саней и невнятный шум. Тикали настенные часы. Лебедева до сих пор не было. Криминалист обещал прийти пораньше, но бессовестно опаздывал. Что он скажет, если доктор Котт не явится, несложно предсказать. Зато Ванзаров знал, какой розыск ему предстоит.

День, для всех радостный, начался для него с письма, которое доставил курьер. Письмо прислал брат. Борис корил младшего в дипломатических выражениях. Что в переводе на уличный язык означало пятиэтажную ругань. Ванзарову было заявлено, что он не ценит родственные чувства, заставил печалиться Елизавету Федоровну. И особенно юную особу, которая так мечтала о встрече, что прочла все рассказы о Шерлоке Холмсе, чтобы разузнать приемы полицейского сыска. Под конец старший брат давал шанс искупить вину: прибыть сегодня в Сочельник на ужин. Иначе последствия будут ужасны. Вероятно, в первую очередь для Бориса.

Письмо Ванзаров аккуратно засунул в трубу самовара. Пригодится для растопки.

Около половины десятого раздался стук в дверь. Неужто доктор явился раньше намеченного срока? Начинать опыт без Лебедева не имело смысла. Ванзаров поднялся из-за стола и громко разрешил войти. Дверь распахнулась, раскрыв нежданного гостя. Пристав Хоменко вошел, снял шляпу, поклонился и огляделся с некоторым опасением. Будто попал в волчье логово.

– Никого нет, – подтвердил он очевидное, не опечалившись, что не застал чиновников.

– Отбыли на полицейский рейд, – сказал Ванзаров.

Лицо пристава отразило чувства, какие испытали его коллеги по Казанской части.

– Рейд? Сегодня? Ну-ну… – только сказал он.

– Господин Шереметьевский приказал устроить внезапную облаву… Вы, Николай Иванович, к господину Шумейко, наверное? Ищите его на Никольском рынке.

Пристав хмыкнул, будто смущенная барышня, и положил шляпу на стол того самого Шумейко, что сейчас мерз на Никольском, проклиная в душе своего начальника.

– Я к вам, господин Ванзаров, – сказал он тихо и загадочно.

– Ко мне? По какому же вопросу?

– Позвольте присесть…

Исполняя долг вежливости, Ванзаров предложил продавленный стул, на котором обычно размещались воры и преступники.

– Чем могу, Николай Иванович?

Хомейко закинул ногу на ногу и помалкивал, явно собираясь сделать то, что ему не слишком хотелось.

– Дело в том… Дело в том, – никак не мог начать он. – Дело в том, что я открыл дело об убийстве купца Морозова.

Для раннего утра новость была необычной. Трудно предположить, что Шумейко заставил пристава взять на свой участок убийство. Обменявшись взглядами, оба прекрасно поняли то, чего не сказали вслух. Чтобы не случилась неловкость. В полицейской службе часто так бывает: понимают друг друга телепатически.

– Что стало причиной? – напрямик спросил Ванзаров.

– Найден свидетель, – ответил пристав.

– Насколько помню, витрина магазина была закрыта ставнями с навесным замком. Кто-то сумел подсмотреть в щель? Видел убийство, не побежал за городовым, а утром сознался?

Пристав одобрительно кивнул.

– Понимаю ваши сомнения, господин Ванзаров. Но тут другое. Дворник рынка вышел ночью проветриться и заметил быстро удаляющуюся фигуру. Он окликнул, решив, что вор пожаловал. Неизвестный не отозвался. Дворник догнал, схватил за шиворот и получил удар в лицо. В себя пришел, лежа в снегу. Побрел к сторожке, к больному месту приложил лед. Синяк остался знатный. Показания его занесены в протокол.

– Тот, кого хотел поймать дворник, был в длинной шинели старого покроя? Ковылял? Удалялся от корпуса Козлова, где магазин Морозова?

– Совершенно верно, господин Ванзаров… Дворник сказал, что вернулся к корпусу, но снаружи не заметил следов взлома. Отправился к себе до утра. Когда господин Шумейко начал составлять протокол, как вы понимаете, дворник объявился и доложил о ночном происшествии. Тут уж нельзя было отмахнуться.

– Что стало главной причиной принять такое решение?

Хомейко убедился, что чиновник сыска обладает редкой проницательностью.

– Уж не знаю, как вы догадались, – начал он и пресек слишком вольный тон. – Вчера днем в участок заявилась мадам Морозова и предложила подарок на праздник: тысячу рублей… Якобы награда за быстрое завершение дела и открытие магазина. Ну, вы понимаете.

Ванзаров прекрасно понял.

– Вы опечатали магазин?

– Совершенно верно. Ничто не тронуто. Все на своих местах, как было. Только тело вынесли, разумеется.

– Разумный поступок, Николай Иванович.

– Когда пожелаете, сможете осмотреть место преступления. Я запретил прикасаться даже к осколкам. А безутешную вдовушку прогнал вон.

Выказав такое рвение по службе, пристав наверняка ожидал, что Ванзаров не откажется помочь. То есть возьмет на себя все хлопоты розыска.

– Полагаете, мадам Морозова наняла убийцу, чтобы получить наследство от мужа?

– Что же еще. Это же очевидно. Она молода, хороша, богата, не слишком умна, ее распирает плотская страсть… Многие согласятся оказать услугу, чтобы получить ее и деньги. Маскарад с шинелью и хромотой – хитрая маскировка. Предположу, что Морозова задушил кто-то из его друзей…

– В таком случае вам несложно найти убийцу, – сказал Ванзаров.

– Родион Георгиевич… Конечно, дело на моем участке и формально сыск не должен вмешиваться, но я прошу вас об услуге: помогите найти злодея.

Просьба была странной. Редко когда приставы просили Ванзарова найти преступника. А уж тем более оказать услугу. Обычно они старались спихнуть на сыск дело или закрыть поскорее. Если Хомейко хочет найти настоящего убийцу, значит, у него особый интерес. Морозов мог платить ему понемногу. Но ведь новая хозяйка сразу предложила серьезную сумму. А затем наверняка продолжит традицию мужа.

– Зачем вам это? – спросил Ванзаров со всей возможной прямотой.

– Вчера вечером я получил письмо. Отправлено накануне. Вероятно, немного запоздало из-за праздников. Господин Морозов предупредил, что с ним может случиться непредвиденное происшествие. Включая его исчезновение или потерю рассудка. В таком случае он попросил меня позаботиться, чтобы наследство было передано его сыну.

– Вы упоминали, что Морозов прогнал сына за растрату денег.

– Именно так. Тем не менее в случае смерти Алексея Николаевича его магазин, квартира, денежные средства и прочее передаются его единственному сыну Федору Алексеевичу Морозову.

– Вы смотрели завещание? – спросил Ванзаров.

Пристав выразительно повел плечами.

– Разумеется, нет. Это невозможно по закону. Содержание знает только нотариус. Алексей Николаевич сообщил в письме самое важное и указал, где хранится новое завещание.

– Где именно?

– У нотариуса Мерца Романа Александровича своя контора на Вознесенском.

– Нотариус Мерц ранее не вел дела господина Морозова?

– Именно так.

– Вдова знает о новом завещании?

Улыбкой Хомейко выразил все, что не желал говорить вслух.

– Не могу знать. Надо спросить у госпожи Морозовой.

– Могу взглянуть на письмо?

Пристав повел головой, словно осматривал незнакомое место.

– Прошу простить, не захватил с собой… Там личное, – ответил он.

Наверняка купец Морозов оставил за хлопоты некую сумму. Вот истинная причина: личный интерес. Психологика не ошибается. Если ошибается, то все равно права.

– Так я могу рассчитывать на вашу помощь, Родион Георгиевич?

– Морозов описал, что может стать причиной несчастного случая?

– К сожалению, нет… Так я могу надеяться?

Пристав вцепился мертвой хваткой. Так бы занимался обычными делами, не только выгодными. Чем же помочь? Рассказать ему про попытку выхода в четвертое измерение? Пожалуй, решит, что над ним насмехаются.

– Могу дать совет, – сказал Ванзаров, поглядывая на часы. – Опросите городовых вашего участка и соседних, Спасской и Казанской части, о человеке в длинной шинели, лицо замотано шарфом, на ногах флотские сапоги. Он появляется в разных местах… Вчера ночью городовой 2-го Казанского видел, как избил кого-то на улице, причем выбил финку… Он опасен и силен. Его пора найти. Запросите помощь приставов этих участков… Допросите еще раз дворника, может быть, он вспомнит что-то еще…

Николай Иванович желал продолжить такой важный для него разговор, но дверь приемной части распахнулась с грохотом, чуть не слетев с петель. Вошел тот, кто один имел право так вести себя в сыске. Кто же рискнет ему запретить? Аполлон Григорьевич держал в зубах незажженную сигарилью, а в руке походный саквояж. Хомейко был облит взглядом, предвещавшим мало хорошего.

– Этот что тут делает?

Пристав подскочил, схватил шляпу, отдал поклоны и исчез, будто ветром унесло. Дверь за собой тихонько затворил.

– Прохвост! – сказал Лебедев, ставя саквояж на письменный стол чиновника Ильина.

– Этот прохвост открыл дело об убийстве Морозова, – ответил Ванзаров, пожимая крепкую и холодную ладонь криминалиста.

– Надо же… С чего вдруг такое усердие?

– Совесть затребовала…

Лебедев снял пальто, бросил рядом с саквояжем.

– Совесть пристава в его кошельке. Выйдя в отставку, купить домик в деревне или дачку. Как у них принято… Ну да ладно. Где ваш чудо-экспонат?

Часы обещали, что в запасе есть четверть часа, прежде чем идти в адресный стол и далее на розыски.

– Скоро будет, – ответил Ванзаров, будто держа пари с самим собой. – Аполлон Григорьевич, обещали узнать про доктора.

– Обещания держу, – сказал Лебедев, усаживаясь около саквояжа. – Доктор Котт имеет репутацию ученого высшей марки, умница, талант, его любят и ценят, считают гением, который открывает в науке новые горизонты. Чудесный человек с непререкаемым авторитетом. Все только и ждут, когда он совершит великое открытие…

Благодарность Ванзаров отдал поклоном.

– Иными словами, доктор Котт имеет самую ужасную репутацию, – сказал он. – В сообществе врачей руки ему не подают, считают сумасшедшим, характер вздорный, ни с кем не общается, не имеет друзей, последние годы занимается непонятно чем… Ничего не напутал?

Аполлон Григорьевич спрятал сигарилью в нагрудный кармашек пиджака.

– Уже выяснил? – раздраженно спросил он.

– Не было ни времени, ни возможности, – как всегда честно ответил Ванзаров. – Психологика вас разоблачила: если хвалите безмерно, значит, думаете наоборот. Просто, как детская игра «Угадай по трем словам».

– Жулик, – улыбка великого криминалиста сияла добродушием. – В одном ошиблись: у вашего чудо-доктора имелся друг, с которым он поддерживал отношения все пятнадцать лет, как его выгнали из психиатрии. Тоже бывший доктор. Два сапога пара. Такой же сумасшедший, тоже свихнулся на ясновидении и тому подобной чуши. Вот они друг дружку, наверно, нахваливали… Ладно… А где же сам дражайший субъект? Сколько еще ждать? Я не намерен в такой день оставаться без приятных развлечений…

Стрелки показывали без трех минут десять.

Надо было чем-то занять неуемную натуру. Хотя бы на полчаса.

– Хотите знать, чем Морозов занимался перед зеркалом? – спросил Ванзаров, забрасывая приманку.

Лебедев жадно заглотил.

– Я и так это знаю, друг мой. Ну и чем же?

– Он не колдовал, не занимался спиритизмом или плотскими экспериментами, а пытался выйти в четвертое измерение.

– Куда-куда? – переспросил криминалист, глубоко изумленный.

– Четвертое измерение было теоретически предсказано Карлом Целльнером. Он вместе с Генри Слейдом делал опыты по проникновению туда.

– Целльнер… Ах да, помню… Был такой толковый естественник и физик… Только свихнулся на почве вашего спиритизма… Да и умер лет двадцать назад, кажется… Кто же это вздумал обмануть купца?

– Тот, кто его убил, – ответил Ванзаров и вынул из кармана дощечку со шнурком. – Это не игрушка, а прибор, который показывает: попали в четвертое измерение или еще в нашем.

– Каким образом?

– Если сможете завязать на шнурке узелок, не отрывая концы, значит, вы в четвертом измерении. Узелка нет. Значит, у Морозова ничего не вышло.

Тут Аполлон Григорьевич выразился оборотами, которые на тонкую натуру действуют как метко брошенное полено.

– Как вы со всей вашей логикой могли поверить в этот бред? – закончил он тираду.

– В это верил Морозов. За что заплатил жизнью. Хотя предполагал, что может закончиться плохо.

– Четвертое измерение! – воскликнул Лебедев, выпуская остатки пара. – Подумать только! Конец девятнадцатого века, прогресс науки и тут же – дремучее невежество. Четвертое измерение! Еще расскажите о путешествиях в иные миры.

– Не буду, – легко согласился Ванзаров.

– И на том спасибо. Не хватало услышать от вас бред курильщика опия… Кто вам лапшу про четвертое измерение навешал?

– Корреспондент журнала «Ребус».

– Да неужели? Кто такой?

– Мадемуазель Рейс. Убеждала, что в результате неудачного опыта в наш мир из четвертого измерения пролезло нечто ужасное, что убило Морозова.

– Ужасом Россию не напугаешь, – с гордостью отметил Лебедев. – А ведьма хорошенькая?

– В вашем вкусе: рыжая.

– Вот как? Рыжая ведьма… Любопытно, – Аполлон Григорьевич не скрывал интереса. Он вообще любил женщин, рыжих – особенно, а ведьм – тем более. Все сошлось как нельзя лучше. – Она вас околдовала, друг мой.

– Попыталась. Так старалась напугать, что выдала себя: мадмуазель Рейс явно намеревалась побывать в четвертом измерении. Одна или в компании с Морозовым. Исключить нельзя.

Аполлон Григорьевич собрался проехаться по четвертому измерению всем весом науки, но тут раздался робкий стук.

– Войдите! – крикнул Ванзаров, глянув на часы: ровно десять.

Дверь осторожно скрипнула.

– Простите, господа, куда я попал?

Начальник сыска понял, что оказался в щекотливой ситуации. А ведь как бойко начиналось. Рейд полиции был проведен по правилам осады вражеской крепости. Роты трех полицейских участков окружили Никольский рынок так, что и муха не пролетит. Хотя какие мухи зимой? Ну, пусть вместо мухи снежинка не проскочит. Входы в лавки, главная арка и склады позади рынка были перекрыты. После чего полицейские силы вошли внутрь рынка, чтобы провести строжайший досмотр и выяснение всяких сомнительных личностей.

Появление черных шинелей с шашками и кобурами торговцы встретили приветливо. С городовыми здоровались, поздравляли с грядущим праздником, угощали тем, чем торговали, наливали сбитня и чаю, совали сушки и пряники. Такое дружелюбие привело в смущение. Городовым и так не хотелось тревожить людей в такой день, а тут еще принимают как родных, никто слова бранного не бросил. В общем, досмотр и проверка личностей проходила на честном слове. Городовой спрашивал смутного мужичка:

– Паспорт есть?

Мужичок улыбался, протягивал стаканчик самогона и отвечал:

– Есть, ваш бродь!

Тогда городовой оглядывался, чтобы не попасть на глаза пристава, который старательно не вмешивался, опрокидывал стаканчик, утирал усы и спрашивал:

– Не в бегах? Не ссыльный? Не в розыске?

– Вот те крест, ваш бродь, невинен аки дитя… С праздником великим, ваш бродь, добра тебе, прибытка и легкой службы!

– И тебе, любезный, того же… Смотри не попадайся…

На том и расходились.

Результатом таких усиленных розысков стали трое мужичков, которые не вязали лыка и не могли сказать, кто такие. Они были выведены на Садовую и представлены Шереметьевскому.

– Это что такое? – спросил он.

– Наш улов, – ответил за всех Минюхин, суровый, но справедливый пристав 3-го участка Казанской части, подполковник по армейской пехоте, перешедший в полицейскую службу. Ходил слух, что пристав находился в добрых, то есть разумных отношениях с Обухом. В чем именно они состояли, было покрыто тайной, однако люди Обуха старались не шалить на участке.

– Как же так? – не мог принять очевидное Шереметьевский.

– Так ведь разбежался преступный народ перед праздником. Тоже люди, понимание имеют. А может, предупредил кто, – продолжил пристав с серьезным лицом.

Как известно, начальник сыска был достаточно умным человеком. Ему хватило ума понять: над ним смеются буквально в лицо. Все три казанских участка. Сделали дураком и всеобщим посмешищем. Дескать: хочешь рейд, когда все хотят праздновать? На, получи. Его чиновники торчат на морозе, тоже, небось, довольны. Одна шайка подлецов.

Что делать?

Требовать, чтобы перетряхнули рынок как следует, бесполезно. Кричать не поможет. Угрозы бессильны. Остается сделать вид, что так и должно быть.

– Благодарю, господа. Прошу не уводить людей, я сам пройдусь по рынку.

Пристав Минюхин не успел рта раскрыть, как Шереметьевский со всей решимостью вошел во двор рынка. Он и не думал проверять паспорта или вспоминать лица по разыскным фотографиям. Он действовал просто: первую подозрительную личность, что не стояла за торговым прилавком, требовал арестовать. Городовые извинительно кивали попавшим под горячую руку начальства, брали под локоток и выводили. Прогулявшись подобным образом, Леонид Алексеевич арестовал дюжину проходимцев. Невинных среди них нет. Хватит, чтобы заполнить общую камеру 3-го Казанского.

Утолив жажду охоты, Шереметьевский повернул к выходу и тут заметил у основания арки человека, одетого в старенький тулуп, в бараньей шапке, вывернутой мехом наружу, и в валенках по колено. Неизвестный уселся прямо в снегу и, кажется, не обращал внимания на происходящее. Шереметьевский возвышался над ним.

– Кто такой? – спросил строго.

Человек поднял лицо, не ответил и беззаботно улыбнулся. Глаза его смотрели в неведомую даль.

– Паспорт имеется?

Вопрос остался без ответа.

«Наверняка беглый, притворяется сумасшедшим», – подумал Леонид Алексеевич, смутно вспоминая, что где-то видел это лицо. Только не мог припомнить, где.

– Взять, – через плечо бросил он городовому, топтавшемуся позади.

Откуда-то вырос пристав Минюхин.

– Господин Шереметьевский, позвольте разъяснить…

– Что вам, пристав?

– Оставьте его, он блаженный, человек Божий, мирный, добрый, мухи не обидит. Его весь рынок любит, он у них вроде счастливого талисмана для торговли.

Леонид Алексеевич склонен был поверить, что перед ним действительно лишившийся ума: наверняка паспорта нет, но и опасности не представляет. Ну, может, на паперти кинут ему монетку-другую. Кому от этого хуже? Народ блаженных привечает, оберегает. Забрать несчастного в такой день – обозлить народ. Никакой чести арест ему не сделает, никакой выгоды тоже. Но согласиться с просьбой пристава невозможно. Нет иного выхода. Хотя на душе противно. Надо будет потом грех отмолить… Где же он мог его видеть?

– Гляжу, пристав, у вас слишком тесные отношения с рынком, – зло ответил он, поправляя сбившийся шарф. – Не о том печетесь.

Такой тон армейский подполковник спустить не мог. Минюхин выпрямил спину и сжал эфес шашки.

– Прошу разъяснить, господин коллежский советник, что означает ваше заявление, – сказал он сдержанно, но громко. Так, чтобы все слышали.

Вот теперь пора было показать, кто тут главный.

– Означает одно, подполковник, – последовал не менее громкий ответ. – Вам отдан ясный и четкий приказ. Извольте исполнять. Возражения имеются? Вам все ясно?

Минюхин скрипнул зубами, но честь отдал. Как полагается.

– Так точно.

– Очень хорошо, Михаил Васильевич, ведите задержанного в участок.

Смакуя вкус маленькой, но заслуженной победы, Шереметьевский вышел на улицу, где толпились его чиновники. Они наблюдали, как начальник разделался с приставом. И снова готовы были служить со всем старанием. «Народ наш понимает только кнут. Ничего другого не понимает, к сожалению», – с печалью подумал Шереметьевский. Глубоко-глубоко в душе, там, где никто не найдет, он был либерал.

Леонид Алексеевич оказался настолько добр, что отпустил подчиненных обедать. Не приказав сегодня возвращаться в сыск. Уговаривать не пришлось, чиновники разбежались с прытью. «Нет, еще и пряник нужен», – подумал он с не меньшей печалью.

Занятый философскими мыслями, Шереметьевский не замечал, как отчаянно умолял Обух не трогать блаженного, а пристав Минюхин только руками разводил. Он человек подневольный, приказано – изволь исполнять. Есть сила выше его. Ничего тут не поделать.

Городовой подхватил мужичка в тулупе и поволок к толпе арестованных.

Одинокий человек в дверях сыска выглядел странно. Серое пальто, пережившее множество зим, без шарфа, мятый галстук, чистая, но застиранная сорочка, судя по воротнику; на ногах ботинки не для мороза, трости нет. Зато в руке держал роскошную шляпную коробку черного шелка для цилиндра.

Мгновенный портрет сомневался и не мог сказать определенно: доктор или занесло случайного визитера. Господину не было еще пятидесяти, вид имел болезненный, плечи сгорблены, лицо усталое и потертое, покрасневшие глаза слезились. Казалось, он перенес тяжкое заболевание и окончательно не оправился, с трудом встал с постели, еле передвигает ноги. В самом деле, его малость покачивало, наверняка от слабости телесной. Похмельного духа Ванзаров не ощутил.

– Куда намерены попасть?

Господин прищурился и смахнул слезинку рукавом пальто.

– Сыскное отделение, к чиновнику Ванзарову, – проговорил он, оглядываясь.

– Позвольте узнать, кто вы такой.

– Доктор Котт, Николай Петрович… Мне назначено.

Ванзарову требовалось несколько секунд, чтобы примерить мгновенный портрет на доктора. Но тут Аполлон Григорьевич вскочил со стула, уперев руки в боки и наградив презрительным, если не сказать высокомерным взглядом.

– Чиновник Ванзаров к вашим услугам. По какому делу явились? – прогремел он на пустое приемное отделение.

Чуть склонив голову, доктор завел коробку за спину, будто оберегая.

– Прошу простить, лицо знаменитого ученого, криминалиста и естественника Лебедева известно в России каждому. Ваши портреты печатались в журналах… Ваши заслуги столь значительны, что гремят на всю Европу… Чрезвычайно рад знакомству.

Господин Котт снял шляпу и отдал самый почтительный поклон.

Смутить Аполлона Григорьевича мало кому удавалось. По чести сказать, почти никому. Ванзаров не в счет. Скромный доктор сумел. Лебедев на мгновение потерял дар речи, смущенно крякнул, пригладил пробор, сунул сигарилью в зубы, вынул и воткнул в нагрудный кармашек.

– Приятно познакомиться, господин Котт, – пробурчал он. – Прошу простить за неуместную шутку.

Проверка удалась: дала результат совсем не тот, на который рассчитывал криминалист. Лебедев испытал нечто вроде уважения. Да, господа, лесть – страшное оружие. Мало кто может ему противостоять. А вы?

– Чиновник Ванзаров, – сказал тот, кто был им в самом деле, отдавая короткий поклон. – Проходите, господин Котт. Вешалка в углу.

Не расставаясь с шелковой коробкой, доктор проковылял к вешалке, с мучениями вынул руки из рукавов, устроил пальто на крючке, а шляпу над ним. Передвигался он трудной походкой больного человека. Подойдя к столу, опустил коробку около ботинок.

– Если вам нездоровится, можем перенести на другой день, не к спеху, – сказал Ванзаров, изучая помятый пиджак, неглаженые брюки и обручальное кольцо, вросшее в палец.

– Нет, нет, все хорошо… Ненавижу зиму, люблю тепло, – ответил доктор, сохраняя равновесие. – Не стоит откладывать, я так долго ждал этого момента, столько сил было потрачено. Не стоит откладывать…

– Желаете укрепляющий напиток? У меня имеется особый, – Аполлон Григорьевич похлопал по саквояжу. – Мигом приводит в чувство. «Слеза жандарма». Секретный рецепт и гарантия немедленного результата, как бы написали в рекламном объявлении.

– Благодарю, господин Лебедев, я не пью.

– Глоток поставит вас на ноги, коллега…

– Прошу меня простить, вынужден отказать.

– Зря… Да, что стоите, коллега, садитесь. В сыске вежливости не дождетесь.

– Премного благодарен…

Родственные научные души нашли друг друга. Ванзаров был лишним.

– Господин Котт, в сыскной полиции обязательные правила. Могу взглянуть на ваш паспорт? – напомнил он о себе.

И получил негодующий взгляд: как не стыдно спрашивать паспорт у человека, который восхваляет великого Лебедева.

– Понимаю, господа, формальности…

Сунув руку за отворот пиджака, Котт достал серую книжечку годового паспорта. Ванзаров полистал страницы. Дата рождения, вероисповедание, имя-отчество, запрета на проживание в столицах нет. На странице регистрации стояла свежая запись: доктор Котт жил недалеко, на Казанской улице. Паспорт чистый, обложка гладкая, документ содержали в образцовом порядке. Жаль, что пока не вклеивают фотографию, как за границей.

– Благодарю, – Ванзаров возвратил паспорт владельцу. – Вам сорок два?

– Сорок три… Вы же видели дату моего рождения. К чему спрашивать?

– Сколько лет женаты?

– Давным-давно, – ответил Котт, засовывая книжицу в глубины пиджака.

– Господин Ванзаров, формальности улажены? – Аполлон Григорьевич будто переметнулся на сторону доктора и не скрывал раздражения. Такой открытый человек.

– Вполне, господин Лебедев… Господин Котт, нам поручено проверить действия вашего изобретения. Насколько понимаю, оно имеет отношение к телепатии…

– Прошу не путать, – перебил Котт так нервно и резко, будто его обидели. – Мой прибор позволяет ставить эксперименты в области ясновидения. Это исключительно разные направления.

– В чем они разнятся?

– Телепатия изучает возможность передачи мысли между двумя субъектами. Ясновидение занимается получением визуальных образов психической энергии.

Ванзаров подумал, что начальство жаждет получить нечто обладающее невероятными возможностями и путает телепатию с ясновидением. Он ждал, что сейчас Аполлон Григорьевич возмущенно фыркнет и покажет свое презрение к лженауке. Ничего подобного. Великий криминалист слушал с интересом прилежного ученика. Ванзаров остался в одиночестве.

– Ваше изобретение… – начал он и был снова прерван.

– Мой аппарат – результат научного изучения ясновидения и применения его на практике, – Котт все более горячился.

– Чрезвычайно интересно, коллега! – заявил Лебедев. Кто бы мог ожидать.

– Очень хорошо: ясновидение…

– Господин Ванзаров! – резко оборвал доктор. – Позвольте сделать необходимые разъяснения.

Он дышал так, будто еле справлялся с волнением. Лебедев похлопал его по спине.

– Не переживайте, коллега. В сыске служат бесчувственные личности. С удовольствием выслушаю вас.

– Премного благодарен, Аполлон Григорьевич, – Котт старательно держал себя в руках. – Не сомневаюсь, что вы навели справки о моей скромной персоне. Не сомневаюсь, какие рекомендации дали мне мои бывшие коллеги. Однако хочу внести ясность. Я ученый. Не верю ни в мистицизм, ни в спиритизм, ни в магию, ни в колдовство. Я доктор психиатрии, который пытается проложить новые пути в науке. Многие считают это сумасшествием. Считают те, кто держатся за старые принципы лечения. Они не излечивают больных, но менять их никто не намерен. Моя попытка была расценена как бунт и разрушение основ. Поэтому я вынужден был уйти. Но я не отказался от своей цели. И вот теперь я готов показать результат…

– Браво, коллега! – Лебедев хлопнул в ладоши. Как выстрел в пустом помещении.

Ванзаров помалкивал.

– Прежде чем проведем эксперимент, позвольте пояснить, на каких принципах основано действие моего аппарата, – продолжил доктор. – Наше сознание разделено на две области: верхнюю и нижнюю. Это деление было дано немецким психиатром Максом Дессоиром в его работе о двойственности личности «Das Doppel-Ich»[24] и развито профессором Августом Ворелем. В верхнем сознании мы мыслим, думам, анализируем. Нижнее сознание недоступно нашему пониманию. Именно в нем происходят самые важные и загадочные процессы. Нижнее сознание излучает психическую энергию в виде N-лучей. Это открытие недавно было сделано французским физиком Рене Блондло, опыты над нижним сознанием проводил знаменитый психиатр Август Шарпентье…

Котт тяжело дышал. Лебедев предложил воды, но гость отказался.

– Позвольте продолжить… N-лучи истекают из нижнего сознания невидимо, но чрезвычайно сильно. Все случаи спиритизма, чтения запечатанных писем, гипнотизма, шаманства, средневекового колдовства, автоматического письма под гипнозом и тому подобного объясняются не мистикой, а их проявлением…

– Блестяще, коллега! Я так и подозревал.

– Рад, что наши идеи сошлись, – ответил доктор. – Именно эти N-лучи, которые я буду называть мозговыми лучами, одной природы с радиоактивной субстанцией. Они излучаются и образуют эманации психической энергии, при этом накапливаются на коже, как на конденсаторе. А раз так, то мы можем получить эту энергию в виде понимаемых образов в нашем верхнем сознании. Это и есть принцип ясновидения.

– Просто и гениально! – воскликнул Лебедев. При этом старательно отворачивался от Ванзарова.

– Мое изобретение основано на усовершенствовании аппарата, который изобрел Поль Жуир, президент Общества психических исследований Парижа. Жуир называл его «стенометр». Он использовал его, чтобы доказать: из организма исходит невидимая, необъяснимая сила. Я сделал следующий шаг: усовершенствовал стенометр и применил его для ясновидения. Пора показать мое изобретение…

Водрузив шляпную коробку на стол, Котт открыл замочки и поднял цилиндрическую крышку. На днище коробки стоял стеклянный колокол, внутри которого на тонкой проволочке висела алюминиевая стрелка. Проволока проходила наружу сквозь стеклянный шарик на верхушке колокола. К ней была припаяна широкая спираль из медного провода, похожая на легкий корсет, на каком дамы носят пышные юбки.

– Господа, готовы испробовать действие аппарата?

– Я готов! – Аполлон Григорьевич протянул руку. Однако стать жертвой эксперимента ему не позволили. Чиновник сыска напомнил, что поручение дано ему, стало быть, ему и быть подопытной мышкой.

– Что я должен делать, господин Котт?

Правила оказались несложными. Доктор вынул из шляпной крышки два медных провода, загнутых на концах буквой «Г». Крючок полагалось зацепить за медную спираль. Другой конец зажать в кулаке. Что Ванзаров послушно исполнил. Котт попросил лист бумаги с карандашом и взялся за свой провод левой рукой. За подготовкой эксперимента Лебедев наблюдал с жадным интересом, подбадривая доктора.

– Что мне делать? – спросил Ванзаров, сжимая медный крючок.

– Представьте недавнее событие, которое еще не поблекло. Лучше – вчерашнее. Представьте, будто оно сейчас у вас перед глазами.

– Давать появление?

– Ясновидение происходит в полной тишине.

– Глаза закрыть?

– Непременно… Господа, прошу полную тишину, – Котт сделал медленный вдох, уткнул карандаш в бумагу и закрыл глаза.

Аполлон Григорьевич затаил дыхание. Как хищник перед прыжком.

Поначалу ничего не происходило. Лишь стрелка внутри колокола чуть заметно качнулась, указав острием на Ванзарова. Как вдруг рука доктора стала писать, будто без его воли. Карандаш выводил слова, замирал и снова что-то писал, широко и размашисто. Пока не выпал из пальцев.

Отпустив провод, Котт откинулся на спинку стула и отрыл глаза.

– Прочитайте, что там…

Лебедев чуть замешкался, Ванзаров успел выхватить лист.

Буквы прыгали, строчки плясали, но прочесть труда не составило. Карандаш вывел: «Апраксин… Лавка… Антиквар… Зеркало… Шнур… Стул… Холодное тело… Осколки… Шинель… Ночь… Убегает… Сапоги… Шарф… Поймать…»

Протянув лист, Ванзаров наблюдал, как брови криминалиста поползли вверх.

– Ну и ну… – проговорил он без тени веселья.

– Господин Котт, что значат эти слова?

– Не имею представления, господин Ванзаров. Я всего лишь передатчик образов вашей психической энергии, которая через аппарат вошла в мое нижнее сознание и вышла в виде автоматического письма… Я всего лишь винтик телеграфа психической энергии. Сообщение отправили вы.

– Об этом в газетах ничего еще не было, – начал Лебедев, но получил такой особенный взгляд чиновника сыска, что осекся.

– Господин Котт, кому принадлежит холодное тело?

Доктор только головой покачал.

– Сапоги?

– Не знаю…

– Шинель?

– Не знаю… Это ваши образы…

– Кто был одет в шинель?

– Вы должны знать, – раздраженно ответил Котт. – Ясновидение не отвечает на вопросы, моя методика показывает образы, что исходят из головы человека. В данном случае – вашей, господин Ванзаров. Мой аппарат можно применять для изобличения преступника, обнаружив, что скрывается в его мозгу, что излучает его психическая энергия, его мозговые волны. Считайте, что это машина правды. Обмануть ее невозможно. Образы будут переданы помимо воли преступника. Но конкретные имена и фамилии чаще всего находятся в верхнем сознании, они не опускаются в нижнее. Поэтому их трудно уловить.

– Просто фантастика! – сообщил Лебедев. – Преступлениям настал конец.

Котт устало улыбнулся.

– Крайне признателен, Аполлон Григорьевич, за такую оценку моего изобретения…

– Да какое там, коллега! Это невероятно! Изумительно! Волшебно! Ванзаров, что вы молчите? Боитесь потерять должность? С машинкой правды сыск будет не нужен. Отправитесь в архив.

Ванзаров хранил молчание. Отложив исписанный лист, он скрестил руки на груди и смотрел на доктора.

– Господин Котт, чтобы ваш аппарат уловил психическую энергию, человек обязательно должен держать медный провод?

Вопрос был награжден снисходительным кивком.

– Как раз об этом собирался рассказать. Дело в том, что мой аппарат может улавливать мозговые волны на расстоянии.

Во всю длину перроны Варшавского вокзала были покрыты утоптанным снегом. Господа встречающие мерзли, дожидаясь прибытия поезда. В такой день встречали самых дорогих, родных, долгожданных, с кем счастье провести веселые праздники в столице. Мимо дам, прятавших носики в меховые воротники, и их бодрящихся мужей прогуливался господин, прилично одетый, ничем особо не выделявшийся. Жандармы, которые несут службу на железной дороге, отдавали ему честь. В ответ господин коротко кивал и шел дальше. За ним незримо следовали невзрачные личности.

Директор департамента полиции распорядился об особых мерах: затребовал из отряда филеров самых толковых и лично отправился встречать особого гостя. Филеры были не только на перроне. Двое перекрывали выход из вокзала, еще пара находилась около стоянки извозчиков. Карета самого господина Зволянского была оставлена в стороне под наблюдением агентов в штатском.

Точно по расписанию стальной лик паровоза показался в облаках пара и тумана, будто чудовище выползало из бездны. На перроне случился обычный переполох. Дамы и господа поняли, что неверно определили, где остановится нужный им вагон, и побежали в разные стороны, сталкиваясь и прося прощения. Носильщики смотрели на извечную суету снисходительно: чудят господа.

Зволянскому не требовалось угадывать. Вагон был первого класса, то есть находился сразу за паровозом. Агенты уже заняли позицию, ему оставалось только дождаться, когда дверь вагона окажется точно напротив. Проводник спрыгнул и протер рукоятку, покрытую морозной коркой. Первой вышла дама в меховой пелерине, за ней субъект откровенно варшавского[25] вида, за ним последовали другие пассажиры. Наконец на подножке показался молодой человек в легком пальто и модном котелке. Гость из Варшавы явно не знал о прелестях петербургской зимы.

Филеры мягко оттеснили проводника и окружили сходни вагона. Господин Зволянский поднял фуражку с околышем МВД, приветствуя гостя.

– Добро пожаловать, господин Самбор. Как доехали, как дорога, попутчики не беспокоили? – спрашивал он, зная, что в соседнем купе от самой Варшавы ехал агент полиции. На всякий случай.

– Благодарю много, – отвечал молодой человек с приятными усиками, что шли вытянутой форме его лица. Ощутив стальное дыхание Северной столицы, он не решался покинуть теплый вагон.

– Спускайтесь, мы позаботились, чтобы вы не замерзли, – Зволянский дал знак, и на перроне появился тулуп с овчинной шапкой. И тепло, и маскировка. Директор был доволен своей придумкой.

Агенты помогли юноше спуститься по скользким ступенькам, одни заботливые руки накинули тулуп, другие поменяли котелок на ушанку. Все случилось так быстро, будто испробовано не раз.

– Прошу за мной, – директор департамента указал направление.

Идти в тяжелом тулупе было непросто, но агенты оберегали юношу. И подсадили в карету, куда он не мог забраться.

Усевшись напротив, Зволянский рассмотрел лицо прибывшего. В кармане у него лежал фотопортрет Самбора, который был изучен тщательно. Перед встречей сверился еще раз. Сомнений не осталось: прибыл точно Самбор. Молодой человек, наделенный невероятными спиритическими способностями, которыми восторгался князь Оболенский, казался обычным варшавским лоботрясом. Сладким, модным и прилизанным. От таких проходимцев барышни тают.

Карета мягко тронулась.

Самбору хотелось смотреть в окно, но Зволянский попросил его внимания.

– На понедельник 28 декабря у вас назначено публичное мероприятие, которое организует журнал «Ребус».

– Так есть, – ответил юноша.

– Послезавтра состоится сеанс, ради которого вас пригласили.

– О, так есть, пан Зволански.

– До окончания нашего сеанса прошу сохранять полное инкогнито. В Петербурге у вас наверняка есть друзья, почитатели и поклонники. Они не должны знать, что вы уже прибыли.

– Но то так, прошу пана…

– Прошу вас не покидать гостиницу до проведения сеанса. Все необходимое будет предоставлено в номер. Можете целиком рассчитывать на наше гостеприимство. Все оплачено. Недостатка ни в чем не будет.

– Дзенкую, пан… Я то розумем…

– Рад слышать. Позвольте спросить: в чем заключаются ваши способности медиума?

– О, то ни есть так латво… просто, – и Самбор на приличном для поляка русском языке, отчаянно путая слова, рассказал, что умеет не только вызывать спиритические силы, но и выходить в иной мир, который он назвал четвертым измерением, откуда приносит разные сувениры.

Сергей Эрастович не поверил ни единому слову медиума, считая затею своего шефа откровенной блажью. Вслух выразил комплименты и пожелание: пусть визит в столицу и праздники для пана Самбора пройдут наилучшим образом.

Карета подъехала к «Англии». Гостиница была выбрана Зволянским не случайно. От Исаакиевской площади рукой подать до дома, где должно состояться главное таинственное событие. Глубоко секретное, важности исключительной. Как заявил князь Оболенский. Из-за чего директор департамента лишился покоя.

В холле уже ждал наряд филеров. Зволянский подвел гостя к стойке портье, вручил паспорт на имя Николаева, проводил до люкса на втором этаже и оставил номер своего телефона, чтобы обращаться по любой надобности. В ресторане гостиницы для гостя был открыт неограниченный кредит. На всякий случай Зволянский забрал тулуп с шапкой. В тонком пальтишке далеко не уйдешь. Тут вам не Варшава, тут климат иной.

Спустившись в холл, Сергей Эрастович отдал филерам строжайшее распоряжение: если гость попытается высунуть нос из гостиницы, вернуть обратно. Руки не ломать, шум не поднимать, действовать обходительно. В ресторане следить, чтобы к Самбору не подсели девицы шатких моральных качеств или господа, желающие выпить на брудершафт. Не должно быть никакой случайности. Опеку юноша заметить не должен, но и вольности ему не давать. Не позволять никаких общений. Пылинки сдувать. Беречь как зеницу ока. Ну и так далее…

Филеры приказ поняли, вопросов не имелось. Дело несложное. Дело привычное.

– Ваш вопрос имеет особую научную значимость, господин Ванзаров, – ответил доктор, несколько успокоив дыхание.

– У вас имеется ответ?

– Да, коллега, что ответите недоверчивому сыщику? – вставил Лебедев.

– Сложность, господа, заключается в том, что большой город – это океан психической энергии. Она выделяется в таком огромном количестве и разнообразии, что пропитывает собой всякую вещь и насыщает весь воздух, вследствие этого она находится повсюду в нераздельном или сильно запутанном виде. Эманации энергии сильно смешаны.

– Насколько понимаю, энергия, о которой вы говорите, может иметь разную силу…

– Вы совершенно правы, господин Ванзаров.

– Чем сильнее энергия, тем ярче образы ясновидения.

– Нельзя не согласиться.

– В таком случае вы наверняка проводили опыты, чтобы опробовать ваш аппарат в свободной охоте, так сказать, – Ванзаров отметил ехидный прищур Лебедева. Великий криминалист был чрезвычайно доволен сообразительностью своего друга. – Не желаете продемонстрировать нам?

Сунув руку в перевернутую крышку, Котт вытащил кружок беловатого цвета диаметром расстояния между растянутыми большим и указательным пальцами.

– Это что такое? Для чего? Как применяется? – нетерпеливо спрашивал Аполлон Григорьевич. Научный зуд требовал удовлетворения.

– Картонный кружок, покрытый тонким слоем сернистого кальция, в темноте фосфоресцирует, – ответил доктор, не выпуская картонку. – Для метода ясновидения это экран, который улавливает внешние эманации психической энергии. Соединив его с аппаратом, мы можем уловить образы, которые витают в воздухе, так сказать.

– Так чего мы ждем! Давайте проводить эксперимент! – потребовал Лебедев, непривычно возбужденный. Не заметил, как сигарилья выпала из кармашка.

– Может быть, вам немного отдохнуть, господин Котт? – спросил Ванзаров.

– Мы, ученые, привыкли жертвовать собой, – заявил Аполлон Григорьевич за обоих. – Не так ли, коллега?

Доктор Котт выразил согласие. Он положил экран на верхний виток медной спирали, зацепил оба медных провода, сжав их концы в кулаке. Лебедев с готовностью подложил чистый лист.

– Что будем искать, господа?

Ванзаров обратил криминалисту немой вопрос, тот ответил чуть заметным движением глаз. Они прекрасно понимали друг друга. Столько лет ловят преступников вместе, никакой машинке правды не совладать.

– Если не ошибаюсь, – начал Ванзаров, – преступление должно давать сильный выплеск психической энергии.

– Вероятно, вы правы, – ответил Котт. Он замедлял дыхание, а карандаш держал на изготовке.

– В таком случае поищите образы преступления, которое могло быть совершено недавно, да хоть сегодня ночью…

Доктор закрыл глаза. Какое-то время он сидел неподвижно, пока не вздрогнул. Карандаш ожил и забегал по бумаге. Котт дергал головой, словно его било электрическим током, карандаш носился над листом. Как вдруг грифель воткнулся в бумагу с такой силой, что хрустнул, карандаш выпал из пальцев, доктор выпустил медные провода. Он откинулся на спинку стула, будто умер.

Лебедев дал знак его не трогать. Ванзаров поднял листок. Криминалист оказался у него за плечом. В бумаге зияла дырка с грифельным ободком. В хаотичном беспорядке были разбросаны слова: «Публичка… Напротив… Фигуры… Золя… Комната… Ремень… Стул… Зеркало… Холодное тело… Шинель… Осколки… Ночь… Сапоги… Шарф… Поймать…»

Ванзаров беззвучно спросил: «Понимаете, что это значит?»

На что получил точный ответ криминалиста: «Без малейшего понятия».

– Что там, господа, получилось?

– Результат интересный, – ответил Ванзаров. – Но бесполезный.

– Отчего же? – Котт открыл глаза.

– Образов много, но где конкретно и что произошло?

– Я не знаю, господа, что записал… Автоматическое письмо не поддается логике.

– Вы не знаете, что пишете?

– Конечно, нет! – Доктор сел вполне прямо.

– Как же так: видите образы, но не ведаете, что творит собственная рука? – спросил Лебедев. – Трудно поверить.

– Господа, я всего лишь передаточное звено в цепочки психической энергии. Моя задача настолько освободить собственное сознание, чтобы чужая энергия вошла в него и обратилась в слова. Помимо моей воли.

– В таком случае, вы выполняете роль медиума, – заключил Ванзаров. – Без вас аппарат бесполезен.

Кажется, доктор приложил усилия, чтобы не разразиться возмущением. А то и криками.

– Вы правы, господин Ванзаров, – ответил он мягко. – Любым аппаратом надо уметь управлять: хоть паровозом, хоть швейной машинкой. Приемы, которые позволяют руке фиксировать образы без участия сознания, чрезвычайно просты. Я могу обучить каждого. Любого чиновника полиции. Даже вас, если немного умерите скептицизм.

– Разве графический автоматизм, как это называется, не один из приемов спиритизма или результат гипноза?

– Нет! – вскрикнул Котт, подскочив. Он вцепился руками в край стола так, что старая мебель скрипнула. – Нет и еще тысячу раз нет… Да, спириты и прочие шарлатаны показывают графический автоматизм как прием общения с загробным миром. Но это наглый обман. Да, профессор Пьер Жане проводил наблюдения над истерическими больными, у которых были проявления механического письма анестетической рукой… Да, под гипнозом люди начинают писать, не зная, что делают. Но это психическая болезнь. А мой метод – научный. Он позволяет освоить приемы психической самодисциплины и применить их вместе с аппаратом. Что вы и увидели… Я ученый, доктор… У меня снова есть пациенты… Много пациентов… Моим методом я уже помогаю больным… Больше всего я хотел бы принести пользу обществу… Искоренить зло и преступления ясновидением… Мне нужна помощь, а не презрительное сомнение… Наглотался его достаточно…

– Блестяще, коллега! – воскликнул Лебедев и одобрительно похлопал Котта по плечу, отчего того перекосило.

– Крайне признателен, Аполлон Григорьевич, – волнение не угасло, но Котт овладел собой. – Мы пока не можем проникнуть в нижнее сознание и понять, какие процессы там происходят, но мы можем фиксировать их. Мой аппарат уловил чью-то сильную эманацию, моя рука передала образы в слова, дальше вам надо разгадать ребус. Войти в лабиринт и найти выход.

– Ребус, – повторил Ванзаров в задумчивости, словно в полусне, которая Аполлону Григорьевичу была знакома. В такие моменты его друг отправлялся в мыслительные дебри, из которых возвращался не с пустыми руками. – Золя… Шинель… Осколки[26]… Что их объединяет?

– Библиотека, что же еще! – от любопытства Лебедев не мог устоять на месте. – Доктор уловил образ Публички[27]. Все сходится!

– Сообщений о преступлении не поступало.

– Тогда поехали проверим! – Лебедев подхватил саквояж и пальто. – Коллега, собирайтесь, поедете с нами.

– Прошу простить, господа, не в этот раз, – ответил доктор.

– Разве вам не интересно посмотреть на реальность, которую описал графический автоматизм? Вы же ученый, а это настоящий результат эксперимента.

Котт поднялся с трудом, его пошатывало. Лицо ходило ходуном, играли желваки, а стиснутый рот вытянулся ниточкой. Доктор боролся с бешенством.

– Того, что получено, не изменить, – проговорил он хрипло. – Ошибка возможна. Поймать и разделить свободные образы – пока самая трудная задача. Могли наложиться посторонние эманации. Пока этот метод ясновидения не слишком надежен. Прошу простить…

– Отчего не проверить, – сказал Ванзаров.

– Прошу меня извинить, опыты отняли много сил, я устал… Буду к вашим услугам хоть завтра. А сейчас мне надо домой… Срочно…

Лебедев был сама любезность: помог упаковать аппарат, подал Котту пальто и придержал дверь, пожелав хорошо и весело встретить праздник. Как только дверь затворилась, услужливо-добродушное выражение слетело с лица криминалиста.

– Что думаете, друг мой? – спросил он, взяв листок с дырой и глянув через нее.

– Субъект нервный, неуравновешенный, истерический, с резкими перепадами настроения, раздутое чувство собственного величия, не признает никаких возражений, живет в большой бедности, жена за ним не следит…

– Удивляюсь, как такого к больным допускали, – сказал Лебедев, поднимая с пола сигарку и сдувая с нее мусор. – Врачебного патента у него нет, наверняка практикует на свой страх и риск, кто-то доверяет ему свою больную голову… Что его так задело? Возможно, бедняга стал раздражительным, когда его погнали из врачебного сообщества. Непризнанный гений, что ту скажешь… Странно, что не спился.

– Странно другое…

– Что именно, друг мой?

– Как легко он вошел в состояние графического автоматизма.

– Есть захочешь – не такому научишься… Пятнадцать лет тренировок дают о себе знать. Не представляю, как наших чиновников этому научить.

– Котт обещал научить даже меня. Значит, остальные справятся.

– Вы же не поверили ни единому слову уважаемого доктора.

– Как и вы, Аполлон Григорьевич, – из мысленных дебрей ответил Ванзаров. – Притворились адептом, чтобы бедняга разговорился и проболтался.

Ему погрозили пальцем.

– С кем поведешься, от того и наберешься всякого жульничества… Однако как доктор угадал ваши мысли?

– Трудный вопрос, – ответил Ванзаров. Он размял спину и руки, как перед борцовским поединком. – Поедемте, поглядим на образы ясновидения вживую. Может, станет немного яснее.

Уговаривать Лебедева не пришлось. Он стоял одетый при саквояже.

– И все же, что думаете? Не таитесь…

– Мы вошли в лабиринт, – сказал Ванзаров.

– Я говорил: не лезьте в это дело.

– Поздно сожалеть.

– Значит, готовы встретить Минотавра в глубине лабиринта?

– Всегда готов, Аполлон Григорьевич, – ответил Ванзаров. – Разыщем и поглядим в глаза чудовищу.

На взгляд кухарки, что прибежала на Никольский закупить продуктов и себе копеечку сэкономить от хозяйских денег, рынок бурлил как всегда. Продавцы торгуют с большой уступкой, зазывая народ, от самоваров сбитня ароматный пар, связки баранок шелестят, куры кудахчут, поросята визжат, не желая становиться ужином, мужики и бабы друг дружку с праздником поздравляют, смех и радость. От полицейского налета не осталось и следа.

Обида в душе Обуха тоже утихла. Залепили[28] Корпия, что тут поделаешь. Хорошо хоть в свою часть попал. Пристав Минюхин понимание имеет, напрасно злобствовать не станет. Может, к вечеру отпустит. А если фигов[29] начальник вцепится, ну подержит пристав денька три, ну пять. Не более недели точно. И отпустит с миром. Вернется Корпий, все обойдется. За решеткой посидит, станет настоящим воровским.

Размышление успокоило старшину. Он собрался побаловать душу сбитнем, но тут дверь лавки распахнулась. Невысокий господин перешагнул Мишку-Угла и Петьку-Карася, которые корчились у порога. Охрана из них, знать, никудышная. Не смогли удержать лихо. Принесло новую беду, когда не ждали…

Господин был в кепи с завязанными ушками и теплом пальто. Только рука висела плетью, будто не своя. Что Обух заметил наметанным глазом.

– Здорово, – сказал гость незваный, хуже монголо-татарина.

– И тебе не хворать, милый, – Обух сделал вид, что зад почесывает, сам же проверил рукоятку ножа под стулом. С таким гостем может пригодиться. Жаль, револьвер далеко.

– Зови Корпия.

К этому Обух был не готов. Не то чтобы страшился, но думал, что сегодня за ним точно не придут. Девка же сказала: пусть еще побудет. Зачем возвращать вечером, чтоб сегодня обратно забирать?

– Что же вы человека-то умаяли! – с обидой заявил он.

Гость насторожился.

– Ты о чем толкуешь?

– Да как же! Вчера – отдавай. Ладно, на – заберите. Попрощались. А потом к ночи – вот вам обратно. Это что такое? Человек, чай, не собачка, чтобы его туды-сюды таскать. Не делается так, не принято у нас. Забрал, так держи слово. А то что же получается… Днем волокут, к ночи – нате назад, будьте любезны… У нас тут не гостиница…

Всем видом Обух показывал благородное возмущение. У вора оно тоже имеется. Притом следил, что сделает гость проклятущий. Тот повел себя странно: стоял молча, вроде как не ожидал подобного оборота.

– Так было надо, – ответил он вскоре.

Обуха не проведешь: не знает, голубчик, про вчерашнее катание. Неужто девка лихая его обманула? Или своевольничает. А может, и не его девка вовсе. У них не разберешь…

– Корпия зови.

Не просит, приказывает. Что тут делать?

– А тебе зачем, Филюшка?

– Здоровье подправить.

– Так сходи к доктору. Тебя везде примут, не то что нашего брата, – Обух старался потянуть время, может, кто из своих явится, половчее Мишки и Петьки, их списать придется. Удача воровская отвернулась. Сила подняла Обуха, ворот рубахи сдавил горло удавкой, в кадык уткнулось острие. Попался, как птичка в силки. Ножик сокрытый не поможет.

– Ты что мне баки вкручиваешь[30], старик? – услышал он тихий голос. Глаза волка, пустые и злые, смотрели так близко, что поплыло. Воровской старшина всякого повидал, не из робких, но тут малость струхнул. Будто сама смерть взяла его за грудки. Не с полицией дело имеешь, не откупишься.

– Пусти… Пусти, миленький, – прохрипел он.

Ворот ослаб, нож не отпускал.

– Говори, – последовал приказ.

– Забрали его… Сегодня с утра…

– Кто?

– Облава был…

– Врешь… Какая облава перед праздником…

– Вот те крест, Филюшка… Свалились как снег на голову… Наш-то пристав сам обомлел… Забрали Корпия…

– Ванзаров облаву устроил?

– Что ты, Филюшка… Начальник сыска командовал… Шальной совсем… Собственной персоной… Лично по рынку шастал, людей забирал… Корпий ему попал под горячую руку… Совсем шальной…

Острие ножика отстало. Обух смог вздохнуть почти свободно. Если не считать, что перчатка скручивала ворот узлом.

– Ванзаров был на облаве? Он указал на Корпия?

– Не было его… Отпусти, задохнусь…

– Куда Корпия повели?

– Известное дело: в полицейский дом на Офицерской. В общей камере болеет[31].

– Смотри, старик, если узнаю, что вздумал меня обмануть…

Лезвие прижалось к горлу. Обух поежился.

– Что ты, Филюшка, какой мне резон… Там он, в Третьем участке Казанской части… Да ты не переживай: денька через три пристав его отпустит… Ну, может пять, уж никак не дольше недели продержит… Вернется целым и невредимым, отъестся на тюремных харчах…

– Денька три или пять, – повторил Филюшка так ласково, что Обух похолодел и поджилки затряслись. – Говоришь, облава… Говоришь, Третий Казанский… Я вот что полагаю, старик… Тебе на сохранение Корпий был оставлен. Так?

– Так, Филюша… Да кто ж знал…

– Тебе за него заплатили, а ты деньги принял. Так?

– Твоя правда, Филюшка… Но…

– Выходит, у нас с тобой уговор вышел… Уговор дороже денег… Не сдержал ты слово воровское, Обух… Нарушил уговор… Вот как получается… Должен был сохранить Корпия… Хоть сам вместо него за решетку лезь, а слово держи… Ты уговор нарушил… И вот тебе за то благодарность… Чтоб навсегда запомнил.

Боль пронзила щеку. Показалось, будто в голову ударила молния, а из глаз искры посыпались. Обух не завыл, не застонал, чтоб не уронить чести воровской, повалился на колени, прижимая ладонями боль, которая разрывала лицо на клочки. Липкое и теплое текло сквозь пальцы. Он зажмурился, слезы покатились.

– Молись, старик, чтобы Корпий был в участке. За хеврой[32] своей не спрячешься, везде достану…

Носок ботинка ударом выбил воздух из тела. Обух повалился, приложившись лбом о каменный пол. Напоследок ему врезали по ребрам. Он и не заметил. Обух тонул в раскаленном котле. Как в детстве, когда на него уронили кипящий самовар. Сейчас было хуже. Хуже некуда.

Лучше развлечений, чем на праздники, не бывает. Развлечения на любой вкус. В Крестовском саду – ледяные горы, такие высокие и быстрые, что от визга барышень закладывает уши. В «Аквариуме» роскошная электрическая елка, детские балы, танцы, фокусники, клоуны, два оркестра. В Михайловском манеже рождественские гуляния и елка. В зале Дворянского собрания – симфонические концерты. На Семеновском плацу рысистые бега. В цирке Чинизелли большое гала-представление. В театре «Альказар» на Фонтанке – экстраординарный концерт-монстр. В зимнем саду «Аркадия» – музыкально-вокальные вечера и оркестр венгерских цыган. В театре «Фарсы» – новейшая пьеса «Клуб обманутых мужей». В Итальянской опере – «Фауст». В императорские театры, Александринский и Мариинский, соваться бесполезно: все билеты раскуплены до января. В Соляном городке – кустарный базар. В Сельскохозяйственном музее – ярмарка «Космополис» с роскошными товарами из Англии, Турции, Франции, Японии и Германии. Столичному жителю есть где отвести душу и потратить все до копейки. Если времени в избытке и денег не жаль.

Среди громких развлечений и шумных балов, которые промелькнут и нет их, не теряются скромные заведения, открытые весь сезон. Одно из них расположилось на Невском проспекте. У дверей собралась небольшая толпа из студентов и курсисток, которым не нужно женское счастье, пока народ прозябает в безграмотности.

Подъехавшая пролетка была встречена недобрыми взглядами юношей и барышень. Особенно молодежи не понравился статный господин барской наружности в распахнутом пальто с желтым саквояжем и сигарильей в зубах. Наверняка угнетатель народа, капиталист, аристократ. Пассажир в каракулевой шапке «Рафаэль», спрыгнувший следом, был зачислен в его компаньоны. Впрочем, на него мало кто обратил внимание. Как обычно, Аполлон Григорьевич приковал всеобщий интерес к себе.

Оглянувшись на вывеску, он скроил гримасу.

– Музей-паноптикум? Это сюрприз, о котором молчали всю дорогу? Что вы тут собираетесь найти, друг мой? Вы ошиблись, жертву следует искать в Публичной библиотеке. Где-то среди книжных шкафов лежит связанный ремнем труп. Если эманации доктора не ошиблись…

– Ясновидение указало дом напротив, – ответил Ванзаров, осматривая витринные окна. Рекламные плакаты призывали почтенную публику познакомиться с выдающимися знаменитостями. – Здесь есть фигура Золя.

Лебедев глянул на афишу.

– Приятная компания: Дюма, Дрейфус, Наполеон, герцог Веллингтон, Мария Стюарт, Бальзак и так далее. Это что ж такое?

– Выставка пластических механических фигур.

– Что-то вроде чучел?

– Восковые головы, внутри винтики и шестеренки. Фигуры поворачивают головы и двигают руками.

Криминалист выразил на лице пренебрежение.

– Трупы в анатомическом театре интересней… Это вас с холостой жизни потянуло на мумии? – Лебедев пошло хихикнул. А студенты и курсистки окончательно вычеркнули наглого капиталиста из светлого будущего.

– Надо проверить предположение, – ответил Ванзаров, научившись прощать другу и не такое. Наверняка страдает, что его фигуры нет среди великих.

– Какое именно?

– Видения доктора Котта повторились в некоторых деталях.

– Я заметил.

– Отличие довольно странное.

– Это вы про Золя? – спросил Лебедев. – Может, он обожает французские романы. Или навеяло чью-то эманацию.

– Допустим…

– Я хоть не владею логикой, а психологикой подавно, но предположу, что доктор фатально ошибся.

– Почему?

– Сами видите: ни городового, ни пристава, ни санитарной кареты. Нет обычной суеты при нахождении жертвы… Пошли в Публичку, поищем труп. Разгоним кровь библиотекарям… Тут нам делать нечего: мир, покой и мерзкие курсистки.

Трудно было возразить. Когда пролетка свернула с Садовой улицы, издалека Ванзаров не заметил ничего, что нарушало бы обычное течение жизни. Можно было приказать извозчику поворачивать. Ванзаровское упрямство, которое доводило до бешенства начальника сыска, не дало согласиться с разумным доводом криминалиста.

– Вы так рвались проверить, Аполлон Григорьевич, – сказал Ванзаров. – Идем до конца. Убедимся, что ясновидение на расстоянии ошибается, и вернемся на службу.

Лебедев погрозил пальцем, чем вызвал молчаливое возмущение молодежи: грозит наемному рабу, капиталист проклятый.

– Нет, друг мой, отсюда прямым ходом к Палкину. Сегодня не улизнете. Пора обедать и праздновать.

За стеклянной дверью появился господин с подкрученными усами в парадном смокинге. Страдать в таком наряде обязан хозяин паноптикума. Ему полагает солидность. Повозившись с замком, он перевернул табличку «Закрыто» и распахнул дверь.

– Прошу, дамы и господа… Рады видеть на нашей выставке!

Толпа тронулась, чтобы приобщиться к знаменитостям мира сего, но на пути вырос господин, который заявил, что полиция просит немного обождать. Угнетенный раб оказался прислужником капиталиста. Студенты были возмущены, курсистки особенно. Барышни не любят обманываться. А кто любит! Нет, скажите? Ну не важно…

Заслонив проход молодежи, Ванзаров показал зеленую книжечку Департамента полиции.

– Вы хозяин паноптикума?

– Совершенно верно, Карл Стефансон, к вашим услугам. С кем имею честь?

Ванзаров представился. Иметь честь с сыскной полицией хозяин явно не рассчитывал. Особенно с утра пораньше.

– А в чем, собственно, дело? – спросил он вежливо, но войти не предложил.

– Позвольте осмотреть помещение.

На лице господина Стефансона заиграла ехидная улыбочка.

– Но, господа, позвольте, я преподнес приставу щедрый подарок на Рождество… Билет у нас стоит двугривенный, студентам скидка… Кажется, в полиции приличное жалованье… Неужели… Но если желаете, ради праздника, извольте бесплатно…

Хозяин посторонился.

– Вы неверно поняли, – ответил Ванзаров, зная, что затылок прожигает дружелюбный взгляд Лебедева. – Механические куклы нас не интересуют.

Господин Стефансон выразил вежливое непонимание. Даже смокинг его выразил то же чувство.

– Что же вам угодно?

– Когда вы пришли в паноптикум?

– Четверть часа назад…

– Что-то пропало, сломано, похищено? – спросил Ванзаров, предвидя ответ.

– Премного благодарен за хлопоты, все прекрасно, – Стефансон улыбался, как джентльмен, которому приходится объяснять примитивные истины. – Электрическое освещение работает, механизмы фигур в порядке… Вас что-то еще интересует?

Спрашивать, не заметили ли случайно труп, было опрометчиво. Господин Стефансон примет за неудачную шутку. И так у полиции репутация ужасная. А еще приставы на праздник получают подарки с каждой лавки, магазина и заведения своего участка. Они ничего не требуют, конечно, тут не Москва, порядки строгие. Но кто же обойдет заботой свою родную полицейскую власть.

– Благодарю, – ответил Ванзаров, развернулся и отошел. Мимо него прошли студенты с курсистками, бросая презрительные взгляды.

Взяв Ванзарова под руку, Лебедев приятельски толкнул.

– Не печальтесь, друг мой… Без ошибок даже наука не развивается… Или поверили в ясновидение?

– Не поверил, Аполлон Григорьевич. Произошедшее не имеет смысла.

– Что именно?

Ванзаров смотрел вдаль Невского проспекта. Мороз сверкал дымкой. Спешили прохожие, спешили извозчики, торопились лотошники сбыть подарочный товар. Только чиновнику сыска торопиться некуда.

Мимо прошел господин в полицейской шинели с погонами полицмейстера. Он вертел головой, что выдавало всякого гостя столицы.

– Кого только на Невском не встретишь, – сказал Лебедев, провожая его взглядом. – Киевский полицмейстер Цихоцкий гуляет один и без тюремной охраны. Чего давно заслужил… И почему полиция так притягивает мерзавцев?.. Ну да ладно… Так что там со смыслом?

– Бессмысленно, если Котт соврал и выдумал образы, – ответил Ванзаров, помедлив, будто не заметил полицмейстера. – Доктор нервный, но умный человек. Не мог не понимать, что ложь тут же раскроется. На этом его аппарату придет конец. Со всеми надеждами продать изобретение полиции и разбогатеть.

– Поэтому не захотел ехать с нами.

– Причина иная: я его сильно разозлил.

– О, в этом вы мастер! – засмеялся Лебедев так, что проходящая барышня отшатнулась.

– Благодарю…

– Не дуйтесь, друг мой…

– Не имею такой привычки… Поступок Котта не просто глуп, он не вписывается в логику поведения.

– Опять эта психологика! Все проще.

– Неужели? – спросил Ванзаров.

– Ну конечно. Вам не дает покоя, что ясновидение выстрелило в десятку. Вы изменили своим принципам, логику задвинули в угол, поверили в чудо. И сразу разочарование: второй раз ясновидение угодило в молоко.

Ванзаров промолчал. Аполлон Григорьевич заглянул ему в лицо.

– Не поверили? Скрытничаете? Недоговариваете? От друга скрываете? Так-так…

Ванзаров шел и упорно молчал. Будто принимал трудное решение. И вдруг остановился. От паноптикума они отошли на десяток шагов.

– Хотите пари? – сказал он, обернувшись к Лебедеву.

Криминалист вынул сигарилью, зубами сорвал перчатку, плюнул на ладонь по-купечески и протянул.

– На что угодно!

– Сейчас что-то произойдет…

– Что я получу, когда проиграетесь в пух и прах?

– Выполню любое ваше желание, – ответил Ванзаров. С серьезностью, в какой нельзя сомневаться. Вообще, когда чиновник сыска дает слово – нельзя сомневаться.

– Принято!

Они ударили по рукам.

– Сколько мне ждать легкую победу? – спросил Лебедев.

– Минуту, – ответил Ванзаров.

Аполлон Григорьевич демонстративно вынул из кармашка жилетки часы.

– Время пошло, – заявил он.

Ванзаров мысленно стал считать. Когда он проговорил «восемнадцать», позади раздался шум. Не сговариваясь, они оглянулись. На ступеньки паноптикума выскочил господин Стефансон. Лицо его было перекошено, манишка съехала набок.

– Господа! – закричал он истерически. – Умоляю! Помогите!

Губы его тряслись, взгляд ошалевший. Как будто механические куклы ожили и потребовали жалованье за год.

– Господа, скорей! Умоляю, скорей!

Лебедев спрятал часы.

– А я на пари ничего не ставил, – заявил он. – Свяжешься с вами, друг мой, так и останешься на праздник голодным.

Паша Парфенов отпил чаю и закусил бутерброд, приготовленный матушкой. Ему было скучно и грустно до слез, но что поделать. Его как самого младшего чиновника по чину и возрасту оставили дежурить в 3-м Казанском в предпраздничный день. Прочие чиновники участка, по примеру сыскных, давно разошлись по важнейшим делам. Сейчас бегают за покупками или гуляют в ресторане с друзьями. А может, дома ожидают застолье сочельника. Как же им хорошо. И как ему плохо. Делать нечего: служба.

Вытерев губы чистым платочком, сунутым маменькой, Паша намерился скрасить скуку чтением приключенческого романа в свежем номере «Нивы». Он вытащил журнал, который прятал в ящике стола, и раскрыл страницу, заложенную маменькиной фотографией. Не успел прочесть полстраницы, как над головой у него кто-то решительно кашлянул. Паша, хоть и полицейский, вздрогнул от неожиданности: не слышал, чтобы дверь участка открывалась. Подняв глаза, он увидел кругловатое лицо с коротким ежиком волос. Незнакомый господин нависал над перилами ограждения от посетителей, к которому был придвинут стол дежурного чиновника.

– Отвели? – спросил господин с таким напором, будто от этого зависела судьба мира. Глаза у него были холодные, резкие, колючие. Это Паша про себя отметил. В романах, которые он любил, герои все исключительно по глазам и взглядам понимают. И у нас тут в романе все так же… М-да…

– Кого? – растерянно спросил Паша.

Тут господин шмякнул по стойке так, что перила заходили ходуном.

– Так и знал, что бездельники поленятся или забудут! – сказал он. – Ладно, я сам справлюсь. Ведите, молодой человек.

Паша спрятал журнал, маменька оказалась придавлена страницами.

– Прошу простить, кого вести?

Господин отчаянно махнул кепи с завязанными ушками.

– Да что же такое! – в глубоком отчаянии проговорил он. – Уже приказы не исполняют. Совсем от праздников ошалели. Вам что, не доложили?

– Н-нет, – проговорил юный чиновник, поднимаясь. – Распоряжений не поступало.

– Бездельники! Лодыри! Трутни! Ну, я им! – господин погрозил кому-то невидимому кулаком. – Ладно, молодой человек, надо торопиться. Выводите скорее, время не терпит.

Окончательно сбитый с толку Паша остатки служебной бдительности не растерял.

– Позвольте знать, кто вы такой?

– Я кто такой? – удивился господин в кепи так, будто был оперной примой. – Кто я такой? Ах да… Вы же молодой… Сколько в участке служите, полгода?

– Пять месяцев, – признался Паша.

– Вот и гляжу, лицо новое… Вот кто я, – господин помахал зеленой книжечкой Департамента полиции. – Филер отряда Курочкина. Почтовый моя фамилия, зовут Филипп Филиппыч. Запомнили, молодой человек? Легко запомнить… Удостоверение проверять будете?

Паша застыдился исполнять правила: человек старше его, опытный, наверняка давно служит, тем более фамилию эту странную где-то слышал. Станет книжку листать – раскраснеется, от волнения ничего не разберет.

– Не нужно, – ответил он со строгостью ребенка. – Кто вам требуется?

– Задержанные с утренней облавы на Никольском здесь?

– В общей камере…

– Господин Ванзаров срочно затребовал одного субъекта, передал приказ, да наши прозевали… Он меня направил проверить, почему до сих пор не доставили…

– Так ведь в сыске никого нет, – усомнился Паша.

– Конечно, нет! Иначе бы Ванзаров спустился… У меня приказ привести подозреваемого на место преступления. Там должен сознаться. Так Ванзаров сказал…

Тут Паша сообразил, что не знает, кого нужно вывести из камеры. Господин филер описал, заявив, что спутать невозможно: он будто не в себе, тихий такой, вроде как блаженный. Нужен срочно, господин Ванзаров, наверное, уже злится.

Грозное имя Паше было хорошо известно. Раз другие совершили ошибку, он, чиновник Парфенов, все исправит. Дойдя до общей камеры, Паша разбудил заснувшего надзирателя, потребовал вывести задержанного. Надзиратель упирался, ссылаясь, что без пристава отпускать нельзя. Паша заявил, что арестованного требует сам Ванзаров. С таким аргументом надзиратель спорить не стал, вытащил из клетки мужчину в тулупе и овчинной шапке. Паша лично провел его в приемное отделение и передал в руки филера. Он был так любезен, что предложил полицейскую пролетку. Филер отказался: дескать, за углом извозчик дожидается. Пожелав спокойного дежурства, Почтовый уволок преступника. Причем тащил с такой силой, что ноги задержанного почти не касались пола.

С чувством выполненного долга Паша раскрыл журнал. В окно он не глянул. Иначе бы заметил, что пролетки нет, а филер тащит человека в тулупе на себе как тряпичную куклу.

Механические фигуры вели себя смирно. А вот студенты и особо курсистки возмущение выражали бурно. Где это видано, чтоб с бедных учащихся содрали по десяти копеек с носа, так еще не дают насладиться историческими личностями в полный рост, гонят в шею. Безобразие спускать не намерены, будут жаловаться в газеты.

Господин Стефансон ворковал над бунтарями голубем мира, обещая, что билеты будут действительны и завтра, и послезавтра, и когда им будет угодно, и сколько угодно раз. Сейчас заведение закрывается ввиду непредвиденных обстоятельств. Он приносит все возможные извинения за доставленные беспокойства. Просит покинуть помещение незамедлительно.

Студенты и особо курсистки смекнули, что получили щедрый дар, смягчили гнев, но, выходя из паноптикума, натолкнулись на мерзкого капиталиста и его раба. Юноши и особо курсистки догадались, что их выгоняют, чтобы не мешать этим господам. Они возмутились окончательно. Стоя на Невском, бурно выражали протест царизму с капитализмом вообще, а владельцу паноптикума особо. Пока к ним не направился городовой. Юное поколение притихло и разошлось парочками.

А господин Стефансон не мог оторваться от входной двери, на которой появилась табличка «Закрыто». Прижался спиной к углу дверного проема и часто-часто моргал. Будто пытался сменить картину перед глазами на что-то более приятное, чем господин из полиции с зажившими шрамами и величавый господин с сигарильей.

– Показывайте, – сказал Ванзаров. Он успел осмотреть зал. Ничего более ужасного, чем Мария Стюарт рядом с палачом, не нашлось. Прочие персонажи мировой истории занимались скучными делами. Наполеон смотрел в подзорную трубу на величие своей империи, Веллингтон наблюдал, как громит Наполеона на Ватерлоо, Дюма строчил «Трех мушкетеров», а Ливингстон делал вид, что очутился в дебрях Африки. Мертвых было много, но мертвы они были с тех пор, как им приделали восковые головы и напичкали шарнирами.

– Это ужасно, господа, – пробормотал Стефансон.

– Нашли дохлую крысу? – осведомился Аполлон Григорьевич, надеясь на возмездие.

– Ах, ну как вы можете шутить, господин…

– Лебедев! – бросили в лицо владельцу паноптикума имя, которое он обязан был знать. До сих пор не заказал пластическую фигуру великого криминалиста.

– Господин Лебедев, – повторил тот без всякого трепета. – Прошу вас, умоляю, сделайте что-нибудь!

Имея дело с трупами и актрисками, Аполлон Григорьевич не привык делать «что-нибудь». Вскрывать мертвые тела и любить живые – это он умел. Но как сделать «что-нибудь»?

– Что вам? – спросил он, будто к нему пристал уличный торговец оракулами.

– Вы же старший, господин Лебедев, предпримите усилия или прикажите вашему чиновнику… Только не стойте… Только не ждите.

Ванзаров помалкивал.

Лебедев не мог ни засмеяться, ни показать нрав. Наивность владельца паноптикума походила на глупость: он решил, что криминалист – начальник. Вот что бывает, когда имеешь дело с механическими куклами. Никакой проницательности. Аполлон Григорьевич за словом в карман не полез, объяснил, кто есть кто. Господин Стефансон залился краской, чуть дыша.

– Прошу простить… Прошу простить… – бормотал он, мелко кивая Ванзарову.

– Показывайте, – опять предложили ему.

– Прошу за мной.

Оторвавшись от стены, господин Стефансон засеменил вглубь зала. Ванзаров – за ним. Аполлон Григорьевич, булькая возмущением, двинулся следом.

Мимо мелькала всеобщая история в самых значительных личностях и событиях, известных каждому гимназисту. Будто стрелку часов этого мира закрутила чья-то всесильная рука.

Господин Стефансон дошел до конца экспозиции: писатель Золя стоял с кипой исписанных листков, за ним виднелся черный бархатный занавес. За которым скрывалось какое-то помещение, судя по легкому сквозняку, шевелившему подол занавеса.

– Это так ужасно, господа, – предупредил он.

Ужасным полицию не испугаешь.

– Открывайте, – приказал Ванзаров.

Занавес зашуршал и отъехал. Открылось небольшое помещение, служившее, вероятно, черной прихожей, если заходить со двора. Стены и дверь, ведущую во двор, выкрасили свежей черной краской. Посреди пустого закутка находился дубовый стул с высокой резной спинкой. На стуле сидел молодой человек, свесив голову на грудь. Торс обнажен, брюки и ботинки на месте. Руки, просунутые в прорези спинки стула, были накрепко связаны ремнем, вытащенным из его же брюк. Пальто, пиджак, жилетка и сорочка лежали в углу кучей. Глаза молодого человека были мертвы, как стеклянные глаза механических фигур. Будто он стал экземпляром паноптикума. В шею ему впилась петля шелкового шнура, змеясь по спинке стула. Перед ним находился другой стул с огарком свечи. Пол был густо посыпан блестящими осколками.

Лебедев одобрительно свистнул.

– Вот и не верь ясновидению, – проговорил он. – Опять в десятку.

Господин Стефансон театральным жестом приложил руку ко лбу.

– О, катастрофа, все пропало!

– Ваш родственник? – спросил Ванзаров, примериваясь, как подойти, чтобы не наступить на осколки.

– Какой родственник! Это мой рядчик[33]. Пропал неделю назад и вот как явился.

– Как его имя?

– Морозов Федор Алексеевич, владелец мастерской… Но каков мерзавец!

Ванзаров потребовал разъяснений. Стефансон не скрывал ничего.

Примерно две недели назад в паноптикуме объявился Федор Морозов, предложив свои услуги. Стефансон как раз искал особое зеркало: прозрачное с обратной стороны. Такие зеркала имели платиновое покрытие, были чрезвычайно редки в России и дороги. Он дал объявление в газету, Морозов на него откликнулся. Обещал сделать за вполне разумную цену. Он показался Стефансону серьезным человеком, особенно радовала выгода: Морозов запросил в два раза меньше, чем стоило платиновое зеркало. Ему был выдан аванс в сто рублей. После чего рядчик исчез. По адресу мастерской, который был назван Стефансону, оказался трактир. Владелец трактира о зеркальной мастерской не слышал.

– Обманул и присвоил деньги, – пожаловался владелец паноптикума.

– У вас было платиновое зеркало. Зачем вам еще? – спросил Ванзаров.

– О, какая печаль, – сообщил Стефансон. – Это я привез из Парижа. Вы знаете, что в Париже принято в окна первых этажей ставить платиновые зеркала, чтобы с улицы нельзя было подсматривать?

– Хотели ввести подобную моду в Петербурге?

– Конечно, нет! Какая боль… Я надумал изготовить модный аттракцион: вы заходите в помещение, смотрите в зеркала со всех сторон. Затем вас приглашают пройти за зеркала. И что вы видите? Вы видите, как другие смотрятся в зеркала, не подозревая, что за ними наблюдают. Очень занимательно! Особо нравится дамам.

– Такое бы зеркало в полиции, чтобы за допросами наблюдать, – сказал Лебедев. Криминалист во всем искал практический подход.

Господин Стефансон был глубоко безразличен к нуждам полиции.

– Все пропало, – заключил он. – И зеркала больше нет, и денег нет… Как одернул занавес, так и понял: это катастрофа, зеркало погибло.

Сожалеть о погибшем жулике, но все же человеке, он и не думал. Забыл, наверно, что человек не кукла, ему шестеренки не поменяешь.

– Что мне теперь делать? – спросил Стефансон, будто Ванзаров был волшебником.

– Стойте на месте, – последовал приказ.

Прежде чем подойти к телу, надо было решить, что делать с осколками. Лебедев предложил смести в сторону: для протокола не будет иметь существенного значения. Грязную работу Ванзаров взял на себя. Нагнувшись, рукой в перчатке стал осторожно сдвигать осколки. Стеклышки шелестели и подмигивали. Сделав сметающее движение, Ванзаров заметил белый клочок, который скрывался под стеклышками. Сняв перчатку, поднял. На крохотном снимке с рваными краями виднелось личико юной девушки.

Аполлон Григорьевич принял находку, держа двумя пальцами за края.

– Фото старое, сделано лет тридцать назад, если не больше. Вираж и фиксаж в шестидесятые был слабый, бумага пожелтела, – сказал он, разглядывая без лупы, лишь прищурив правый глаз, который у него был глаз-алмаз. – А выдержка долгая: замечаю краешек штыря, каким фиксировали голову…

– Господин Стефансон, вам знакома эта девушка? – спросил Ванзаров.

Воткнув монокль, Стефансон рассмотрел с брезгливой миной.

– Не имею ни малейшего понятия. Вероятно, кто-то из посетителей обронил.

Надо было вернуться к осколкам. Ванзаров расчистил пол у ног погибшего и зашел с левой стороны стула. Махнув перчаткой, он увидел дощечку со шнурком, закрепленным с концов. Узелков не было. Находка была немедленно предъявлена Лебедеву.

– Еще один глупец пожелал пролезть в четвертое измерение, – сказал тот, не обращая внимания на Стефансона. – Не удержал и выронил.

– Морозов не мог, – ответил Ванзаров.

– Слишком далеко от руки нашли?

Ванзаров предпочел не отвечать в присутствии постороннего. Он попросил Лебедева заняться телом, а сам принялся за осмотр одежды. Внутри пальто нашелся куль мешковины. Ванзаров развернул: мешок оказался большим. В карманах погибшего обнаружились: горсть гривенников, бумажный рубль, мятый носовой платок, распечатанная колода карт, явно крапленая, записка и набор стержней с загнутыми концами на стальном кольце. Заметив находку, криминалист хмыкнул.

– Знакомая вещица. У меня таких много собрано. А эти – ничего особенного.

Он покривил душой: воровской инструмент был отменного качества. Наверняка захотел заполучить себе в криминальную коллекцию.

Ванзаров толкнул черную дверь. Она послушно открылась во двор. Дворник как раз сгребал снег. Вместе со следами, которые могли еще остаться. Теперь исчезли навсегда. Только на пороге виднелось смазанное пятно грязи. Ванзаров попросил взглянуть. Оставив тело, Лебедев сообщил: похоже на след сапога. Такой же, как в Апраксином рынке, – сказать затруднительно: след сильно стерт.

– Ясно, как Морозов попал сюда. А вот кто пришел с ним? – спросил он. И получил строго предупреждающий взгляд. – Ну, это меня не касается. Мое дело копаться в мертвых…

Закрывшись от любопытного взгляда, Ванзаров развернул записку: «Его не будет. Приходи. Твоя П.». Подчерк женский, даты нет. Бумага не надушена. Какая предусмотрительность.

Между тем, закончив осмотр, Аполлон Григорьевич заскучал. Как ребенок, который не может остаться без развлечения, то есть дела.

– Когда наступила смерть? – спросил Ванзаров так тихо, чтобы Стефансон не мог разобрать. Хозяин паноптикума послушно переминался с ноги на ногу, где ему указали.

– Более двенадцати часов назад… Фокус со свечкой здесь у вас не выйдет.

– Не имел намерения, – согласился Ванзаров. – Свеча погасла, когда дверь захлопнулась за тем, кто ушел. Иначе мог сгореть и паноптикум, и дом. Причина смерти?

– Асфиксия, ваше благородие, – ответил Лебедев, не любивший, когда его допрашивали. – На затылке гематома, как от удара тяжелым предметом.

– Оглушили?

– Похоже на то. Точнее скажу, когда осмотрю в нормальных условиях.

– Шнурок снова оторван от шторы?

– Вам виднее, друг мой, у кого в доме столько штор, – Аполлон Григорьевич подмигнул. – Убитый – однофамилец купца Морозова?

– Вероятно, его сын.

– Готов согласиться. Фамильные четы очевидны: форма носа, лоб, скулы, бородка. Ну и главное: оба мертвы, – Лебедев остался доволен шуткой.

Ванзарову было не до того.

– Сын лишен наследства.

– Понимаю папашу. Набор отмычек и колода карт до добра не доводят. Странно, но по нашей картотеке молодой человек еще не проходил.

– Возможно, это ему уже не грозило.

– Странно такое от вас слушать, друг мой… Если не попался до сих пор, шалить ему оставалось недолго. Да вот, хотя бы Стефансон подал бы жалобу…

– Перед походом в четвертое измерение купец Морозов поменял завещание. Все оставалось сыну.

– Откуда узнали?

– Пристав Хомейко сообщил. Получил вчера запоздавшее письмо от Морозова. В нем назван нотариус, у которого хранится новое завещание.

По обыкновению Лебедев выпустил крепкое выражение, от которого у господина Стефансона округлились глаза.

– Вот же как… А бедная вдовушка не знает, что она стала бедной?

На этот счет логика предлагала несколько вариантов ответа. И психологика от себя добавила. В общем, Ванзаров выбрал промолчать.

Издалека тренькнул дверной колокольчик. Господин Стефансон был остановлен от попытки отправиться к дверям, чтобы прогнать посетителя и запереть замок. Ванзаров задернул занавес, оставив для себя небольшой проем.

В паноптикум вошла барышня, огляделась и спросила:

– Эй, кто тут?

Ванзаров вскинул кулак, чтоб Лебедев с хозяином пикнуть не смели. Полная тишина. Как будто никого нет за бархатом. Убеждение подействовало.

Барышня сделала несколько неуверенных шагов.

– Есть кто-нибудь?

Парадная лестница была пуста. По виду горничная из богатой семьи бесшумно пробежала по ступенькам, покрытым ковровой дорожкой, на третий этаж, неслышно вставила ключ в замочную скважину, огляделась, открыла замок и проскользнула в щель. На все ей потребовались считаные секунды. В прихожей скинула овчинный полушубок, обернулась, чтобы пройти в комнаты.

Ее застали врасплох. От неожиданности растерялась, замешкалась и отшатнулась к вешалке, прижалась к одежде. Еще немного, и конец. Оружие в кармане полушубка, достать не успеет. Силуэт, что напугал, чернел в дверном проеме не шевелясь. Будто призрак.

– Филя, ты? – приглядевшись, спросила она, пытаясь сунуть руку за браунингом. – Фу, напугал, проклятый.

– Что-то пугливой стала ты, Ляля, с чего бы…

Девушка умела хорошо играть: вздыхая и держась за сердце, молодое и здоровое, улыбалась и говорила, что любой испугается, когда вот так в тишине наткнешься. Старательно лепетала веселый вздор, обращая испуг в шутку. Сама же лихорадочно соображала: что означает его появление здесь. Этого не должно быть. Не для того квартира предназначена. Или что-то задумал, или учуял, что ему знать не полагается.

Разыгрывая веселье, Ляля, как ее назвали, игриво протиснулась мимо мужчины, ткнув ему в живот пальчиком. И вошла в гостиную.

– Это что? – выдохнула она, растерявшись. – Ты что наделал? Зачем его притащил? Было же приказано…

Филя отошел так, чтобы нож успел сделать свое дело, если потребуется.

– Руку повредил малость, нужно было подлечить. Корпий мази выписал, помогло…

– С ума сошел? Зачем? Тебя любой доктор примет. Что теперь делать?

– Что и задумано, – ответил Филя, присев на спинку кресла. – Не кипятись, Ляля, можно считать, спас его.

Девушка покусывала губку. Она пыталась сообразить, что ей делать. И еще: подозревает Филя или проверяет по обыкновению.

– Спас? От кого… Кто его тронет у Обуха, – сказала она, глядя на человека, что лежал на диване, свернувшись клубочком под овчинным тулупом. Глаза его, не мигая, смотрели в рисунок ковра.

– Утром его полиция загребла.

– Не может быть! – выдохнула Ляля и поняла, что раскрылась. – Не могло этого быть!

– И я так думал. Обух не станет врать: облаву устроили накануне праздника. Ванзаров постарался…

– Как же ты его вытащил?

– Пришел в участок, попросил отдать, мне выдали, – Филя усмехнулся, а девушку пробрал холодок: чего доброго, в участке лежат зарезанные чиновники. С него станется. Это катастрофа. Всю полицию на уши поставят… Что теперь делать?..

– Не бойся, Ляля, никого пальцем не тронул, – будто угадав, продолжил он. – Старое удостоверение выручило. Дежурный попался глупый мальчишка. Пожалел его…

– И на том спасибо, – ответила она, чуя, что испытания не закончились. – Ладно, пусть здесь побудет, он тихий.

– А вот тебя, Ляля, жалеть не стану. Ты хоть девка сноровистая, но за все надо ответ держать.

Пугаться было поздно. Ляля прикинула: успеет до вешалки? Нет, он быстрее. Надо умом спасаться. Она подбоченилась, уткнув руки в боки.

– И в чем же я провинилась, Филя, дорогой? – игриво спросила она.

– Разве сама не знаешь?

– Ни одной мысли.

– Так я тебе помогу, – в руке блеснуло лезвие. Появилось, как у фокусника. А уж как умеет в дело пускать, лучше не знать. – Корпия вчера забирала?

От сердца отлегло: эдакий пустяк, отвертится. Про главное не узнал.

– Ну, забирала, – с вызовом ответила Ляля. – И что?

– Куда возила?

– Сам знаешь…

Филя медлил, оценивал: не юлит, отвечает дерзко, не скрытничает, не темнит.

– Ты скажи, – приказал он и получил немедленный ответ. Ответ был правильный, его устраивал. – И зачем Корпий понадобился?

– А зачем крыс в лаборатории держат?

Ответ пришелся по душе. Лихая девка, жаль, придется от нее избавиться. Иначе нельзя, концы надо обрубать. И закапывать. А лучше отправлять в прорубь.

– Как результат опыта? – спросил он, нарочно медленно пряча финку под пиджак.

– Полный успех. Работает как часы. Не поверила, если б сама не испытала…

– Вот и чудно, вот и славно, – сказал Филя и позволил себе позу беззаботности: скрестил ноги в коленях. Показывая, что нападать не намерен.

Знаки тела Ляля понимать умела. Сама в ответ улыбнулась, поправив черные волосы, на которых держалась скромная шапочка-пирожок, подобающая горничной. Испытания закончились. А может, и нет. Может, еще припасены. С таким зверем ухо востро держать надо. Не верить, не бояться, не просить.

– Одна беда у нас, Ляля, – сказал он ласково, будто подслушав мысли.

– Что за беда? – легкомысленно спросила она, оцепенев в ожидании.

– Беда эта – Ванзаров.

– Ванзаров, – повторила она, теперь окончательно убедившись: главного не знает. – Не беда, а так, бединка… Суется куда не следует.

– Не понимаешь ты, Ляля. У него нюх как у легавой. Если близко подберется, вцепится и не отпустит. Я Корпия вытащил, теперь он взъярится. Житья не даст. Надо с ним кончать.

– И как же?

– Помашешь перед ним хвостом, как умеешь, подведешь ко мне в тихом месте, а я уж свое дело знаю. Долго мучиться не будет…

Соглашаться было нельзя, и объяснить, почему нельзя – она не могла. Надо соображать быстро, так быстро, как пуля летит. И Ляля сообразила. Родилась такая ловкая задумка, что просто чудо как хороша. Сразу двух зайцев можно прихлопнуть. Одного сразу, другого – потом. Важно, чтобы этот заяц, у которого финка под пиджаком, не догадался, чем дело кончится.

– Вот что, Филя, порешить Ванзарова нельзя, сейчас лишний шум не нужен. Надо убрать его с дороги.

– Как?

– Есть у меня старинный знакомый, который страсть как хочет повидаться…

– Кто такой?

– Ты его знаешь.

Филя слушал внимательно. История была красивая, ладно скроенная, не придерешься. Он кивал и думал, что девка определенно темнит. Играет свою роль, да не одну. Надо согласиться, пусть попробует. Может, и выйдет. Дело большое затеяно, а всего знать ему не позволено. Ведут, как на веревочке. Надо согласиться. Потом девке все равно конец настанет. Только теперь гибель Ляли принесет пользу ему и уважение товарищей-революционеров проклятых, чтоб им пусто было. Со всех сторон, как ни посмотри, выгода.

– Что ж, – сказал он. – Затея хорошая, затея лихая. Справишься?

– Сомневаешься? – кокетливо спросила она.

– Боюсь за тебя, помочь не смогу…

Филя осклабился. Словно призрак улыбнулся.

Тень проскользнула мимо пластических фигур, зайдя с тыла. Ванзаров умел передвигаться бесшумно. Оказался за спиной барышни. А она ничего не заметила.

– Кого ищете?

Раздался визг. Кажется, кто-то из фигур шевельнулся. Барышня выронила сумочку. Проявив себя джентльменом, Ванзаров поднял оброненную вещь, успев прощупать наличие твердого или острого внутри. Оружия холодного или огнестрельного не имелось.

– Какая приятна встреча, мадемуазель Рейс, не правда ли?

Судя по трясущимся губам, корреспондент журнал «Ребус» с большей охотой взяла бы интервью у привидения.

– Как вам не стыдно… Зачем меня напугали… Сердце колотится…

Слышать такое от рыжей ведьмы, познавшей магические науки и говорившей с призраками на спиритических сеансах, было забавно. Не надо бояться чиновника сыска. Боятся только те, у кого совесть не чиста, не так ли?

– Вы не ответили на вопрос, – напомнил он.

Барышня кое-как справилась со страхом. Но осадок остался. В такие минуты барышни вообще пребывают не в лучшем настроении. И Рейс не была исключением.

– Что еще за вопросы? – раздраженно бросила она.

– Почему вы оказались здесь и сейчас?

– А в чем, собственно, дело? Захотелось посмотреть на исторические личности…

– Не верю, мадемуазель Рейс.

– Это ваше дело, – она попыталась обойти Ванзарова, но это еще никому не удавалось. – Что вы себе позволяете?

– Жду ответа, – сказал он, чтобы не осталось сомнений: без ответов отсюда никто не уйдет.

– Я все сказала, добавить нечего… Позвольте пройти.

– Не позволю, мадемуазель Рейс.

Возражение, от которого у многих холодело сердце. И ведьма не исключение.

– Что это значит, господин Ванзаров? Я арестована?

– В данную минуту нет. Но все может измениться.

– Что за угрозы? Что вам надо?

– Мне надо прояснить одно обстоятельство. Вы в таких красках рассказали о переходе в четвертое измерение, о том, какие беды нас ожидают, что я не мог остаться равнодушным. Поздравляю, ваше предположение оправдывается. Зло действительно вышло из зеркала.

Рейс не могла поверить, что этот скользкий тип не пытается обмануть.

– У вас есть доказательства? – спросила она.

В ответ была продемонстрирована новая дощечка со шнурком. Мадемуазель издала вздох, будто любовник преподнес брильянтовое колье.

– Не может быть, – проговорила она чуть слышно.

Ванзаров спрятал вещественную улику.

– К сожалению, может. Была повторная попытка пройти в четвертое измерение. Как вы догадались, неудачная.

– Опять, – пробормотала она и дернула головой. – Где это случилось?

– Здесь, – Ванзаров гостеприимно повел рукой. – Было использовано зеркало с платиновым покрытием. Вероятно, с его помощью легче совершить переход, верно? За ним вы пришли сюда?

Мадемуазель закусила кулачок в тонкой перчатке.

– Не может быть… Не может быть…

– Желаете взглянуть?

Колебалась Рейс недолго. Вздернув подбородок, приказала:

– Ведите!

Наверное, так Мария Стюарт дала распоряжение палачу перед плахой.

Ванзаров не слишком любил, когда женщины командовали им. Точнее сказать: не переносил вовсе. Но тут проявил галантность. Подвел к занавесу и распахнул. Открылось все, включая господина Стефансона, одернувшего манишку, и Лебедева, который сладко заулыбался: ведьма была в его вкусе. Ванзаров не ошибся.

Мадемуазель не замечала ничего кроме человека на стуле и горки битого стекла.

– Боже мой… – прошептала она, сжав лицо ладошками. – Боже мой…

Самые драгоценные секунды, пока барышня не оправилась от потрясения.

– Вы знакомы с Федором Морозовым?

Она издала невразумительный звук, похожий на отрицание.

– Знаете доктора Котта?

– Нет… Нет… Нет…

– Кто обещал вам показать способ прохода в четвертое измерение?

Послышался писк задушенной мышки.

– Кого вы скрываете? Этот человек обманывает вас! Назовите его! Сколько еще должно погибнуть? Назовите имя! Кто он? Говорите!

Рейс отмахнулась, будто от кошмарного видения, зажала рот ладошкой и побежала прочь. Ванзаров ринулся следом, но стальной захват удержал его плечо.

– Не увлекайтесь, друг мой, – Лебедев был строг и серьезен. – Остановитесь. Иногда надо признавать поражение. Вот, берите пример с меня.

Звякнув, колокольчик проболтал, что беглянка скрылась.

– Благодарю, Аполлон Григорьевич… Вы правы…

Порыв прошел, Ванзаров обмяк.

– Вот и хорошо… Далеко ей не убежать. Везде найдем. А сейчас не пора ли вызвать пристава?

Следовало признать: давно уже пора.

Господин Стефансон был послан за городовым, который доложит о происшествии в участок и вернется с приставом. Хозяин механических кукол так торопился, что выскочил в одном смокинге.

Лебедев задернул занавес.

– Хочу сделать приятный сюрприз приставу, – пояснил он и добавил: – Ну и как в лабиринте?

– Бредем во тьме.

– Поясните, что здесь произошло? Почему рыженькая так расстроилась? Зеркало пожалела?

Вдруг заторопившись, Ванзаров попросил дождаться пристава, передать ему, чтобы тот не забыл опросить дворника, и исчез, оставив криминалиста наедине с пластическими фигурами, трупом и осколками.

Такую невежливость приходилось прощать. Ничего другого Аполлону Григорьевичу не оставалось. Он давно знал, что Ванзаров становился замкнутым, мрачным и неудержимым, когда его осеняло внезапное предположение.

Полковник Пирамидов пребывал в благостном расположении духа. Несмотря на почти праздничный день, в Охранном отделении офицеры находились на местах. А отсутствующие выполняли поручения. Охранка была одним из немногих государственных учреждений, где сегодня не лентяйничали. Борьба с врагами монархии вообще и революционерами в частности не знает ни выходных, ни праздников, ни покоя, ни отдыха. Такая служба хлопотная.

Пирамидову было от чего прийти в хорошее настроение. Во-первых, он выполнил негласную просьбу своего шефа. Разузнал, что затеял князь Оболенский. Оказывается, его светлость услыхал про нового варшавского медиума, некоего Стефана Самбора, и пригласил его в Петербург, чтобы провести сеанс у себя дома. Визит мага был окутан строжайшей секретностью. По информации, которую полковник получил от своего осведомителя в журнале «Ребус», Самбор был восходящей звездой русского спиритизма. Юноша смазливой наружности с усиками якобы показывал настоящие чудеса: выходил в иные миры, мог предсказывать будущее и даже менять его по просьбе участников сеанса.

Возня с секретностью Пирамидову казалась нелепостью: у Самбора был назначен публичный сеанс в «Ребусе» в конце декабря. Его попросту привезли на несколько дней раньше. Если бы князь Оболенский хотел сохранить тайну по-настоящему, то после сеанса в своем доме должен был отправить Самбора в Сибирь, где ему самое место. Вскоре весь Петербург будет знать, что юный спирит приглашен к высшим лицам, начнутся догадки, дескать, его представили царской чете, и заварится каша. Репортеры еще раздуют в газетках. Рты всем не заткнешь. Что-что, а сплетни в столице разлетались шустрее голубей. А еще князь Оболенский, перестаравшись, приказал задействовать пол-отряда филеров. О чем Пирамидову было сообщено, а также что Самбора поселили в «Англии» под чужой фамилией. По мнению полковника, усилия эти не стоили ломаного гроша. Самбор покажет несколько фокусов, и ничего толкового не выйдет. Князь горит идеей оказать услугу царю, но не рискнет преподнести модного спирита при дворе.

Собранные сведения он доложил шефу. Александр Ильич выслушал доклад с интересом и согласился: пустая затея. Пирамидов был награжден личной благодарностью и крепким пожатием руки. Не орден, но приятно.

Другая причина удовольствия находилась перед полковником. Старший филер московского отряда по фамилии Филиппов докладывал результаты слежки. Отменно докладывал. Полковник заслушался.

– Утром 23 декабря объект наблюдения Тесей прибыл в дом на Таврической улице, – продолжал филер монотонным голосом. – По имеющимся сведениям, в этом доме проживает его старший брат.

– Чиновник Министерства иностранных дел, – пояснил полковник. – Нас не интересует.

Филер принял к сведению и продолжил:

– Затем объект наблюдения прибыл на Офицерскую улицу в сыскную полицию. Пробыл недолго, выехал на извозчике вместе с криминалистом Лебедевым на Апраксин рынок. В корпусе Козлова был привлечен к расследованию убийства купца Морозова.

– Что там случилось? – спросил Пирамидов, и так зная подробности. Он считал, что свежий взгляд может указать на упущенную деталь. Что полезно.

– Купец повесился, – безразлично ответил филер. – Затем объект наблюдения направился в Департамент полиции. Нами установлено, что он был вызван на аудиенцию к директору Департамента, действительному статскому советнику Зволянскому. Содержание встречи неизвестно.

Этого Пирамидов тоже не смог выяснить. Оставалось предположить, что Зволянский привлек Ванзарова для охраны юного спирита. Иных разумных предположений не имелось.

– Из департамента объект наблюдения отправился на Малую Садовую улицу, в редакцию журнал «Ребус». Получить сведения о целях визита не представлялось возможным.

Полковник милостиво кивнул, прощая ограниченные возможности филеров. Он и так знал от осведомителя, что Ванзаров выяснил какую-то мистическую чепуху у корреспондентки журнала по фамилии Рейс.

– С Малой Садовой объект наблюдения заехал во 2-й участок Александро-Невской части, взял пристава и отправился в Обуховскую больницу. По сведениям от доктора Миллера, он осматривал труп женщины, который был доставлен в мертвецкую больницы накануне.

– Кто такая?

– Личность не установлена… Была найдена мертвой на Обводном канале.

– Зачем она ему понадобилась?

– Не могу знать, – ответил филер. – Доктор дал показания: чиновник Ванзаров убедил пристава наглядными фактами, что женщина была убита, а не замерзла.

– Какой молодец, – согласился Пирамидов. – Продолжайте, Филиппов.

– Так точно… Из Обуховской объект наблюдения проследовал на Пряжку, в больницу Святителя Николая Чудотворца…

– А там ему что понадобилось? – спросил полковник, жалея, что Ванзарова не заперли на веки вечные в сумасшедшем доме.

– Сведений не имеется. Филеры не смогли попасть в больницу.

– Не столь важно, Филиппов… Какой шустрый объект наблюдения. Чем закончил день?

– Направился в сыск, – ответил филер. – Через непродолжительное время вышел и сел в карету, которая ждала на другой стороне улицы.

– Кто был в карете?

– Установить не удалось.

А вот это нехорошо. Пирамидов не мог выговорить филеру, но приятное настроение померкло. Тут явно скрывалось нечто важное. Пожалуй, самое важное из всей слежки. И, пожалуйста: неизвестность.

– Куда он поехал?

– Примерно через пять минут вышел, карета уехала без него.

– Чья карета, установили?

– Так точно. Экипаж вернулся в особняк графини Должанской, где в это вечер давали прием. Карета заехала за ограду особняка, филер не смог рассмотреть, кто из нее вышел. Говорит, что какая-то дама, судя по накидке и юбке.

Факт непонятный, а потому тревожный. Какие могли быть дела у Ванзарова с графиней? Что за странность? Наверняка в карете прятался кто-то другой… Как всегда: когда в деле образуется что-то важное, тут же опускается тьма неизвестности.

– И куда он делся? – спросил Пирамидов.

– Пошел пешком домой. По дороге его остановила барышня…

– Кто такая?

– Случайная прохожая. Спросила, как его зовут.

– Не могло быть паролем?

– Исключено. Барышня гадала на суженого, – филер позволил себе краешек улыбки.

Полковнику было не до веселья.

– Дальше.

– На углу Вознесенского и Казанской остановился и говорил с городовым.

– Зачем?

– Филер услышать не мог, но видел, как городовой отвел его в середину улицы, где объект наблюдения что-то поднял из снега и передал городовому. Филер уверен, что это была финка.

– Финка? – переспросил Пирамидов, сбитый с толку. – Сунул руку в снег и нашел нож? Он ясновидящий, что ли?

– Не могу знать, – ответил Филиппов. Старший филер не любил домыслы, потому что привык иметь дело с сухими фактами. Размышляют пусть господа офицеры. – После чего объект наблюдения пришел в дом на Садовой улице, где снимает квартиру, и до утра не отлучался. Отчет по нынешнему дню представлю завтра…

– Отличная работа, – заставил себя выразить благодарность полковник. Он злился, что хваленые московские филеры упустили главное: с кем у Ванзарова состоялась секретная встреча. То, что встреча была сугубо тайная, сомневаться не приходилось. Полковник отметил, что филеры занялись объектом наблюдения до того, как были переданы под его начало. Значит, шеф что-то подозревает, тревожится. Что-то недоговаривает…

В кабинет начальника охранки вошел ротмистр Мочалов. Судя по волнению, которое он не слишком скрывал, случилось нечто чрезвычайное. Опять какой-то сюрприз свалился на голову.

– Что вам, Николай Илларионович? – спросил Пирамидов, ожидая неприятностей.

Ротмистр доложил.

В первые мгновения полковник не мог поверить услышанному. Помощник его был трезв и подтянут. Сойти с ума не мог. Оставалось принять самое невероятное. Не иначе чудо случилось под праздник.

– Свободны, Филиппов, – отдал он приказ, и когда филер исчез, спросил: – Уверены, ротмистр?

– Так точно, никаких сомнений.

– Что ж… Раз так… Приглашайте. Посмотрим на загадочное явление.

Загадки, ребусы, шарады пристав не любил. В газетах и журналах пропускал подобные развлечения. Считал глупостью, недостойной солидного человека. К делам, которые открывались по участку, Хомейко относился с простотой: виноватого назначал сразу, ошибок не замечал. Только дело купца Морозова сбило с толку. Можно сказать, сам кашу заварил, отказавшись оформить самоубийство. Не без важной причины, конечно, изменил правилам, теперь придется расхлебывать.

Появление в участке чиновника сыска пристав встретил радушно. Согласился проводить в магазин и самолично сорвать печать. Куда деваться, если сам предложил делать осмотр, сколько влезет. По дороге на Апраксин рынок Хомейко пытался завести разговор. Ванзаров отвечал односложно или молчал. Разговора не вышло.

Зимний день окутывал ранними сумерками. В лавках еще торговали, но уже зажгли освещение. Они подошли к корпусу Козлова. Ставни на окнах магазина антикварных вещей были закрыты.

– Николай Иванович, вы сказали, что опечатали, – Ванзаров указал на ничем не обремененную дверную ручку.

Хомейко нахмурился.

– Так точно, лично опечатал. Наверное, шалуны сорвали, много тут затейников, – он попытался шагнуть к двери, но был остановлен жестом ладони.

Ванзаров подошел к ступенькам, смахнул снег и поднял веревку с сургучной печатью. Веревочное кольцо было разрезано, печать не тронута.

– Ваше?

Возмущение пристав излил клокочущим звуком.

– Вот негодяи… Узнаю, кто озорничает, засажу на пять суток.

Передав приставу бесполезную веревочку, Ванзаров коснулся дверной ручки и легонько потянул. Дверь поддалась. Смазанные петли не скрипнули.

– Ах, ты ж… – начал возмущаться Хомейко, но Ванзаров приложил палец к губам.

Пристав затих. Чиновник сыска расширил проем настолько, чтобы пролезть бочком, и протиснулся, как кот, который подбирается к мышке.

Николай Иванович растерялся: в такой ситуации бывать ему не приходилось. Придержав дверь, он сунул голову внутрь и увидел, как Ванзаров крадется к прилавку, за которым виднелась плюшевая гардина, скрывавшая вход в конторское помещение. Было темновато, но пристав готов был поклясться: ткань шевелилась сама собой, будто привидение. Он зажмурился, потряс головой и посмотрел снова. Гардина затихла, около нее уже находился Ванзаров. Чуть пригнувшись, он отвел в сторону плюшевую помеху и сделал бросок. Раздался испуганный крик, высокий и пронзительный. Хомейко не испугался, сообразил, что случилось. Распахнув дверь, вошел как законный представитель полицейской власти. Ванзаров вывел женщину в черном полушубке, держа за локоть, который был приподнят, как крылышко. Бедняжку скособочило, она жалобно постанывала.

Пристав не знал жалости.

– Как это понимать, мадам Морозова? – вопросил он строжайшим тоном.

– Николай Иванович, голубчик, спасите, – молила преступница, которую повели на расправу.

Ванзаров выпустил пойманную. Мучить женщин он считал невозможным. А силу применять исключительно при попытках его женить.

Мадам Морозова принялась тереть больное место и охать.

– Жду ответа, – напомнил пристав.

– Ах, оставьте… Мне больно… Что за зверские манеры, господин Ванзаров… Напал, как коршун.

– Как вы тут оказались, мадам Морозова? – не унимался Хомейко.

– А что такого? Зашла в магазин, проверить, как тут обстоят дела… Мало ли что…

– Магазин был опечатан, входить воспрещено.

– Неужели опечатан? – спросила она тоном наивной девочки. – Я и не заметила. Просто открыла дверь своим ключом.

– Если бы дернули дверь, печать сломалась, веревка осталась цела. Но печать цела, а веревка разрезана, – сказал Ванзаров, за что получил взгляд, каким женщины награждают виновника разрушенных иллюзий. Иногда – иллюзий всей жизни. Не в этот раз, конечно. Но все же…

Хомейко протянул руку.

– Извольте ключи от магазина.

В его ладонь легло кольцо с ключом от врезного замка.

– За срыв полицейской печати полагается десять суток ареста, – безжалостно продолжил пристав. – Мадам Морозова, извольте проследовать в участок. Ближайшие дни проведете в камере.

Убедившись, что жалости не дождаться, вдова молитвенно сложила ручки.

– Николай Иванович, миленький, ну простите меня, глупую, ну вы же меня знаете… В доме у нас бывали, от мужа моего подарки получали на именины и праздники, чай у нас пили, обедали… Простите меня… Замучилась, кухарка ругается, в доме денег совсем не осталось, в банке со счета Алексея Николаевича не выдают без завещания… Продуктов купить не на что… Думала, у него в конторе ассигнации найдутся… Ну простите меня, обещаю, больше не повторится…

Глупость в сочетании со слезами обычно действует безотказно. Редкое сердце мужчины осталось бы равнодушно. Но в этот раз попалось холодное сердце. Безжалостное.

– Мадам Морозова, вы перебирали бумаги, – сказал Ванзаров, пока Хомейко не мог подобрать слова, чтобы отрицать очевидное: его отношения с купцом. – Стенной сейф открыт. Вывод: вы искали завещание. Когда были пойманы на месте, выбросили бумаги под стол. К тому же у вас дома имеется не менее тысячи рублей наличности…

Заплаканная дама метнула взгляд, пропитанный ненавистью.

– Ах вот оно что, – грозно заявил пристав. – Это уже серьезное преступление: попытка завладеть завещанием, выкрасть его. А может быть, подделать? Жду ответа, мадам Морозова.

Женщина, особенно хорошенькая, попав в безвыходную ситуацию, использует последний шанс. Полина Витальевна закрыла лицо руками и зарыдала.

– Мне так тяжело… Я осталась одна… Никакой помощи… Одни подозрения, – успевала причитать она. – И вы еще подозреваете… Да, я искала намек на завещание, но там только конторские счета, можете убедиться… Ничего я не крала и не подделывала… О, как мне тяжело! За что со мной так жестоко поступаете?.. О, пощадите… Николай Иванович, будьте милосердны… Вы же были другом моего мужа… Неужели все забыто… Вся его доброта к вам…

Кажется, пристав дрогнул. Вскрылись его делишки с покойным Морозовым. Арестовывать вдову за мелкий проступок он решительно не мог. И с немым вопросом обратился к Ванзарову.

– Думаю, на первый раз можно простить, – сказал тот. – Мадам Морозова, напишите объяснение и передайте в участок. Не возражаете, Николай Иванович?

Хомейко еле скрыл облегчение. Пробурчал что-то одобрительное.

– Можете быть свободны.

Не веря, что помощь пришла, откуда и ждать нельзя, Полина Витальевна раскрыла личико.

– Я вам так признательна, господин Ванзаров, – блеснули шаловливые искорки. – Так признательна… Вы спасли меня от позора…

Опустив вуаль на заплаканные глазки, мадам Морозова исчезла из магазина. Ванзаров сходил в контору и вернулся с шелковой сумочкой-мешочком, забытой в спешке побега. Внутри оказались швейные ножницы, шелковый платочек и толстая пачка сторублевых ассигнаций.

– Выпотрошила сейф? – спросил пристав, не в силах оторвать глаз от стопки денег не менее чем в три тысячи.

– Юридический казус, – ответил Ванзаров, затягивая петлю на мешочке плетеным шнурком, будто душил жадность. – Формально это кража, она взяла деньги, которые ей пока не принадлежат. С другой стороны, они, вероятнее всего, достанутся ей.

Разгадать загадку Хомейко не пытался, загадки не его конек. Как известно.

– Простите, не понимаю, – признался он.

– Вы сказали, что по новому завещанию все достается сыну Морозова.

– Именно так. Вероятно, Алексей Николаевич что-то и жене оставил.

– А если умирает сын?

Вопрос поставил в тупик.

– Насколько знаю, родственников у Морозова нет. Родители его давно умерли, была младшая сестра, но она много лет назад трагически погибла. Федор Алексеевич при разгульном образе жизни о завещании не думает. Выходит, что по закону все достается вдове. Это лишь предположения, тут юристы сведущи. К чему эти теории?

– Сегодня ночью Федор Алексеевич Морозов погиб, – сказал Ванзаров, наблюдая, как рот пристава открывается от удивления и захлопывается.

– Мать честная, – прорвало Хомейко. – Как же он…

– Смерть схожа с убийством его отца.

– Это что же выходит? Это она, что ли…

На риторические вопросы Ванзаров не счел нужным отвечать. Спросил: можно ли осмотреться? И получил полную свободу действий.

Консоль, свеча и огарок, халат, турецкие тапки, осколки зеркала, старинный стул, и даже шнур, которым был задушен Морозов, свешивался со спинки. Не хватало самого купца. Ванзаров нагнулся и разметал осколки. Острый кусочек впился в перчатку. Показался давно не метенный пол. Среди мусора он заметил бумажный обрывок. Сняв перчатку, Ванзаров осторожно поднял клочок. С очень старой фотографии смотрела головка юной особы. Пожелтевшая, но по-прежнему хорошенькая. Будто годы не властны. Обрывок выдран будто бы из салонного портретного снимка. Приглядевшись, Ванзаров заметил краешек фиксатора, которым удерживали голову.

Пристав проявил интерес:

– Что-то нашли?

Ванзаров показал фотографию, держа пальцами на манер Лебедева.

– Видели такой снимок в доме Морозова?

Хомейко взялся доказывать, что с Морозовым был знаком совсем немного, а приятелем не был вовсе.

– Николай Иванович, ваши дела мне безразличны. Взгляните на фотографию.

Пристав прищурился и даже склонил голову, будто так яснее.

– Нет, – твердо сказал он и добавил: – Определенно нет. Это не покойная супруга Морозова, дочерей у него не было. Один как перст. Редкий случай в купечестве. У них обычно семьи большие… Чем вас заинтересовал снимок? Имеет отношение к смерти Морозова?

Вместо ответов Ванзаров спросил разрешения оставить снимок себе. Хомейко согласился без возражений. Все одно в протокол не войдет.

– Благодарю, вы очень помогли. Сумочку верну вдове…

Ванзаров ушел, оставив пристава в глубоком недоумении: что это было? Как понимать такое поведение чиновника сыска?

Николай Иванович отметил неприятности, доставшиеся ему. Во-первых, не захватил ни веревки, ни сургуча, чтобы снова опечатать магазин. Оплошал, Ванзаров голову заморочил. Куда больше Хомейко взволновала судьба шелкового дамского мешочка. Куча денег! Вот если прибрать парочку, а то и три бумажки, никто не заметит. Этот герой только с виду чистюля, а коснись живых денег, не устоит. Тоже ведь живой человек. А человеку свойственна жадность… Наверняка лапу засунет и поживится. Сделает себе подарочек на праздник. Какая жалость… И ведь не придерешься: кто их считал…

Обогнув корпус Козлова, Ванзаров тут же шагнул назад, прикрывшись углом дома. Невдалеке среди падающих хлопьев снега виднелась парочка женских силуэтов. Дамы яростно спорили, одна в чем-то убеждала другую. А та не желала ей верить. Слов разобрать нельзя. Не так важно, о чем бурный разговор. Оказывается, дамы знакомы так близко, что бранятся при людях. Логика предполагала такую возможность. И вот, извольте, догадка подтвердилась.

Поверить в чудо полковник не спешил. Барышня, что восемь недель назад дерзко его обманула, представившись женой шефа, барышня, которая выставила его дураком, барышня, которую безуспешно искала охранка, явилась сама и теперь сидела перед ним с видом раскаяния. Выглядела не светской дамой, а скромницей, вроде горничной. Но это была она. Прическа другая, одежда простая, но спутать нельзя.

– Итак, вы явились, – изрек Пирамидов, ощупывая гостью взглядом.

Она часто-часто покивала и поднесла платочек к носу.

– Совесть замучила?

Теперь отрицательно мотнула головкой так, что черный завиток выбился из-под шляпки-пирожка.

– В чем причина вашего поступка?

– Меня обманули, – проговорила она, шмыгнув носиком.

– Обманули? Вас? Великолепную лгунью? Это, должно быть, большой талант… Разберемся. Как вас зовут?

– Ариадна Клубкова, – ответила барышня.

– Паспорт имеется?

– Паспорт у меня забрали.

– Кто посмел?

– Ванзаров.

Пирамидов не поверил ушам и переспросил. Барышня подтвердила: тот самый, чиновник сыскной полиции.

– При каких обстоятельствах?

– Позвольте пояснить, – сказала она, комкая платочек. – Я актриса, выступаю в «Аквариуме», «Неметти», «Альказаре»… Моего имени на афише нет, выхожу в массовых сценах… Денег не хватает, жить на что-то надо. В октябре меня нашел Ванзаров, предложил хороший заработок: я должна была сыграть великосветскую даму, всю роль он мне составил… Дал красивое платье… Заплатил аванс: десять рублей… Забрал паспорт, обещал вернуть, когда сыграю роль… И заплатить сто рублей… Для меня это большие деньги… С ролью я справилась, вам это известно, простите, господин полковник…

Платочек промокнул влагу в глазках.

– Что же дальше, мадемуазель Клубкова?

– Он меня обманул, – последовал ответ. – Ни денег, ни паспорта, ничего… Сказал, что если посмею жаловаться, упечет за решетку до конца дней… Потребовал забыть все, что было… Дескать, он меня не знает, я его… Я так испугалась, что не посмела требовать… Но теперь… Теперь у меня кончились деньги… Простите, я голодаю… Понимаю, что рискую, но где найти на чиновника полиции управу, если не в Охранном отделении… Помогите, прошу вас…

Барышня шмыгала носом. Полковник быстро соображал. У него в руках оказался свидетель, который переворачивает с ног на голову все, что случилось. Оказывается, Ванзаров участник заговора. А если так…

– Ванзаров объяснил вам, кто эта женщина, за которую вы выдали себя?

– Ни малейшего представления…

– Вы знакомы с дамой, которую играли?

– Нет… Нет… Никогда не видела…

– Вам известно, какие были последствия вашей игры?

Она всхлипнула.

– Простите, господин полковник, я ничего не знаю… Мне были очень нужны деньги… Я не задавала лишних вопросов… Думала, какой-то розыгрыш… Мне хотелось хорошо сыграть сложную роль… Простите меня… Помогите вернуть деньги… Я все для вас сделаю, все что хотите, на все готова… Лишь бы вернуть свое… И паспорт… Хозяин дома требует, грозится околоточному доложить, с квартиры согнать… Помогите…

Отчаяние барышни было искренним. Пирамидову пришла на ум странная мысль: а если Ванзаров не участник, если он все закрутил? Вот тогда все становится на место. Планировал совершить ужасный акт, убить столько людей… А потом расследовать и обвинить бедную актрису… Так ведь и машину страха наверняка он выдумал… Всех обманул, обвел вокруг пальца, голову задурил… Ох, каков… Неужели шеф прав? Неужели настолько прозорлив, что заранее предвидел такую возможность предательства Ванзарова? Что за ум у Александра Ильича! Что за мудрость государственного человека…

Перед глазами полковника целиком раскрылся масштаб чудовищного преступления, задуманного чиновником сыска. Нет, с таким делом в одиночку не справиться, сообщники нужны. Тут ведь целый заговор. Ну конечно! Распутать его, взять всех, невзирая на чины. Быть может, заговор, какого еще не было… В самые верха уходит… Недаром с Ванзаровым лично Зволянский общается… Наверняка сообщники… Всех разоблачить… Какая удача… Но как был прав Александр Ильич…

– Значит, готовы на все, чтобы наказать обманщика? – спросил Пирамидов, скрывая трепет охотника, взявшего след.

– Ваша правда, господин полковник.

– Показания дадите?

– Все что угодно подпишу… Только бы деньги вернуть… Такая обида…

Пирамидов больше не мог сидеть на месте. Его распирало желание действовать. Нет-нет, спешить нельзя, надо подойти основательно. Чтобы в этот раз Ванзаров не вывернулся. Чтобы попался окончательно. Но какой мерзавец… Не зря давно его подозревал…

Полковник встал из-за стола, прошелся к окну, за которым белел заснеженный Александровский сад, как чистый лист, на котором можно написать все что угодно.

– Показания составить готовы? – спросил он, разглядывая морозный узор на стекле, будто предсказание.

– Все, что скажете, подпишу, – ответила девица.

Какое все-таки полезное чувство – ненависть. Не только революционерам помогает бороться. Охранке пригодилось.

– Очень хорошо, мадемуазель Клубкова. Отправляйтесь в приемную, ротмистр Мочалов напечатает ваши показания на пишущей машинке. А я подумаю, как вашей беде помочь.

Не услуживать Ванзарову, а помогать искренно Паша Парфенов считал своим долгом. О нем болтали разное, злые языки не зашьешь, но Паша был уверен: лучше сыщика нет во всей империи. Да и как иначе, если у Ванзарова каждое дело закрыто. Всех преступников поймал, изобличил, вывел на чистую воду и не дал отвертеться от суда. Несмотря на очевидные заслуги, награды и чины по какой-то странной причине обходят его стороной, но разве это главное? Важно служить честно, ловить злодеев, быть скромным, незаметным великим сыщиком. Который всегда придет на помощь и накажет злодея. Как герои романов из журнала «Нива».

В мечтах Паша уже видел себя напарником Ванзарова в сыскных поручениях. Скоро-скоро подаст прошение о переводе в сыск, станет учеником и помощником великого сыщика. Со скучной службой в приемном отделении участка будет покончено, и начнется настоящая жизнь, полная опасностей и приключений.

Когда под вечер в участок вошел его кумир в облаках морозного пара, Паша невероятно обрадовался, что может доложить об исполненном поручении, вскочил и встал почти по стойке смирно.

– Рад приветствоваться, господин Ванзаров! – гаркнул он тонким голоском.

– Добрый вечер, господин Парфенов, – ответил кумир, буднично стряхивая снег с плеч и проходя мимо балюстрады.

– Позвольте доложить! – вдогонку крикнул Паша.

Кумир обернулся, поставив ногу на лестницу.

– Что у вас?

В уме Паша составил доклад четкий и краткий. Холодность Ванзарова сбила с толку. Он понял, что не сможет рапортовать как положено, надо сил подкопить. И храбрости.

– Вам письмо, – сказал он, протянув конверт и краснея от нерешительности.

Ванзаров вернулся, забрал письмо, бросил краткое:

– Благодарю вас…

Он замечал пыл юного чиновника, недавно сам был таким, понимал, что не стоит выказывать служебную суровость. Но сегодня заботы были важнее, чем любезничать с мальчишкой. Опять какую-нибудь ерунду выискал.

Ступив на лестницу, Ванзаров взглянул на конверт. Читать сквозь бумагу, как ясновидящий, он еще не умел. Но содержание угадать нетрудно. Старший брат напоминал о семейном ужине и прочей ерунде, включая вечное проклятие, если младший посмеет ослушаться. Открывать не имело смысла. Письмо отправилось в ссылку в карман пальто. Туда, где прятался мешочек мадам Морозовой.

Не дойдя до третьего этажа, Ванзаров уже знал, чего ожидать в приемном отделении сыска. Когда же распахнул дверь, мощь никарагуанской сигарильи ударила штормовой волной. Француз, пожалуй, упал бы в обморок или сбежал, решив, что в России изобрели изощренную пытку ароматами. Ванзаров бровью не повел. Войдя в ядовитое облако, неспешно скинул на вешалку пальто с шапкой, прошел к дальнему окну, дернул так, что бумажные полоски, оклеенные на зиму, отлетели с треском, и впустил морозный воздух.

– Душно что-то, – сказал он буднично, будто ничего не заметил. – Давно ждете?

Лебедев восседал на стуле чиновника Илюхина, закинув ботинки на стол чиновника Илюхина на американский манер. Являя собой образ мести разума за глупость всех чиновников сразу. Ну и наслаждался мелкой местью: еще неделю в сыске будет вонять как в цирковых конюшнях. Ванзарова ничем не прошибешь, он привык, а прочие пусть помучаются.

– Думал, уж не дождусь, – ответил криминалист, вдавливая окурок сигарильи в пепельницу чиновника Илюхина. – Думал, отправились встречать Сочельник в компании какой-нибудь милой и одинокой дамы.

Взяв пепельницу Илюхина, Ванзаров выбросил коричневый хвостик в окно. Не слишком поэтично, но снег все скроет.

– Дела запустил, – сказал он, проходя к рабочему месту. – Впереди три выходных дня, надо хвосты подчистить.

Лебедев скинул ноги на пол, как приличный человек.

– Дела закончились, друг мой. У меня столик заказан в «Пивато», поехали. Без вас отсюда не уйду, так и знайте.

Чего и следовало ожидать.

– Аполлон Григорьевич, осмотрели тело Морозова-младшего?

Ванзарову погрозили пальцем, на котором остались следы бесчисленных химических опытов.

– Вы мне зубы не заговаривайте… Конечно, осмотрел.

– Удушение?

– Никаких иных причин не обнаружено. Молодой человек был слегка пьян, слегка поужинал, но и только. Поехали, прочее обсудим в ресторане.

– Вы же хотели узнать, что случилось в паноптикуме.

Было заметно, что Лебедев колеблется: разрывается между любопытством и желанием кутить. Победило то, что побеждало всегда. Он подвинул стул к Ванзарову.

– Кратко и по существу, – потребовал он.

На угол стола лег обрывок старой фотографии.

– Этот снимок мы нашли в осколках зеркала с платиновым покрытием…

– Отлично вижу, – нетерпеливо ответил криминалист. – Кстати, пристав рвет и мечет. Переживает, что на участок под праздник свалилось такое приятное дело. Придется господину Стефансону тащить ему солидный подарок на Масленицу… К чему мне это показываете?

Рядом лег кусочек пожелтевшего снимка.

– Это найдено в осколках венецианского зеркала в магазине Морозова. Что можете сказать о барышнях?

Саквояж, сидевший у ног хозяина послушной собачкой, предоставил сильную лупу. Склонившись, Лебедев взялся рассматривать. Как всегда в моменты умственного напряжения, лицо его обрело свойство стали. Или так показалось.

– Определенно есть схожесть, – сказал он, откладывая лупу. – Снимок отличается лишь поворотом головы и прической. Форма глаз, нос, скулы, лоб и подбородок идентичны… Между снимками малый временной промежуток, месяц, не больше… Полагаю, сейчас это почтенная пожилая дама с внуками. Здесь ей нет двадцати четырех, значит, сейчас она старше пятидесяти пяти…

– Вас ничего не смущает?

Аполлон Григорьевич похлопал по колену. Что было недобрым знаком.

– Хотите сказать, упустил нечто важное?

– Ни в коем случае. Я спросил про общее впечатление.

– Общее, – повторил криминалист куда более мирно. – Общее… Вроде все очевидно: один снимок анфас, другой немного повернут профилем.

– Вы заметили здесь край фиксатора головы, – Ванзаров показ на снимок, где девушка чуть повернула голову.

Вынутый из бронзовой карандашницы карандаш уткнулся в еле заметную точку.

– Вот он, друг мой.

– На снимке анфас фиксаторы торчат явно.

– Да, над ушами загогулины торчат. Фотограф недоглядел.

– А если фотограф не мог снять иначе? – спросил Ванзаров.

Лебедев хотел ответить поспешно, но вдруг простая и очевидная идея пронзила его. Словно чиновник сыска передал телепатически.

– Мать честная, – проговорил он, видя, как идея находит прямое подтверждение в снимке. – Она же…

– Мертвая, – закончил Ванзаров. – Без вашего опыта я не мог быть уверен.

Лупа снова нацелилась на снимок.

– Ну точно, – пробормотал Аполлон Григорьевич азартно, будто нашел новый химический элемент. – У нее глаза остекленевшие. И подбородок зафиксирован. Она мертвая… Ну конечно, как раз в шестидесятые была мода сниматься с мертвыми родственниками. Ее вырвали из группового снимка с родителями.

– Умерла внезапно, вероятно, несчастный случай, – продолжил Ванзаров.

– Почему?

– Между снимками – месяц. На первом она здоровая и цветущая. Болезнь не могла скосить молодую девушку быстро. Можем предположить утопление?

Теперь Лебедев завис с лупой надолго.

– Можем, – сказал он тоном победителя. – Утонула, и вытащили не сразу. Судя по начавшимся вздутиям… Ее отлично загримировали. На мелком снимке сразу и не поймаешь… Ну вы и жулик… Как догадались?

– Благодаря вам предположение стало фактом, – сказал Ванзаров, не забывая, кто тут великий криминалист. – Снимок с живой девушкой был первым. Снимок с мертвой вторым. О чем это говорит?

– О чем? – спросил Лебедев как ребенок, которому рассказывают сказку.

Ванзаров позволил себе небольшую паузу, чтобы разогреть любопытство.

– Снимки не принадлежат ни купцу Морозову, ни его сыну. Логический вывод: их принес тот, кто задушил обоих. Почему же оставил?

– Да, почему? – спросил Аполлон Григорьевич, не заметив, как угодил в маевтику.

– Обрывки найдены среди осколков. О чем это говорит?

– Потеряны, когда разбивались зеркала…

– Самый простой, а значит, правильный ответ. Не получив того, что хотел, человек бьет кулаком по зеркалу, фото выпадает из разжавшегося кулака. Что это дает?

– Что? – завороженно повторил Лебедев.

– Человек в гневе, в бешенстве, в ярости. Надежда разрушена, задуманное не удалось. В таком состоянии он не замечает, что теряет драгоценный снимок. Второй раз вынужден использовать фотографию мертвой. И опять неудача…

Аполлон Григорьевич вдруг решительно мотнул головой.

– Позвольте, друг мой, – начал он настороженно. – О какой неудаче вы говорите? Уж не хотите ли вы сказать, что он собирался вернуть мертвую?

Ванзарову оставалось пожать плечами.

– Это самая веская причина войти в четвертое измерение. Войти и вернуть давно умершую. Цель по-своему благородная, романтическая, хотя и безумная… Этот человек в нее искренно верит. Ради нее готов на все. Обманывает купца Морозова и его сына, возможно, кого-то еще…

– Ну вы… Ну вы… Ну и ну… – удивление Лебедева было столь глубоко, что ему не хватило обычного набор слов.

На столе появились дощечки со шнурками.

– Понимаю ваши сомнения. Эти предметы указывают: кто-то идет к цели попасть в четвертое измерение. Использует разные приемы. Он не уверен, что метод с купцом Морозовым сработает, но берет с собой снимок. Вероятно, ему показалось, что вот-вот случится чудо, когда купец бился в конвульсиях. Чуда не произошло, в четвертое измерение не вошли. Не владея собой, он разбил зеркало и потерял драгоценный снимок… Купец принесен в жертву. Далее – младший Морозов. С ним он пробует какой-то другой прием выхода, но опять неудача. И опять он не владеет собой, бьет зеркало и теряет второй снимок. Что из этого можно заключить?

– Что? – механически повторил Аполлон Григорьевич.

– Во-первых, снимки у него закончились. Иначе он не взял бы посмертную фотографию.

Лебедев согласно пробурчал.

– А еще?

– Зачем было вырывать только голову так тщательно? – спросил Ванзаров.

– Чтобы в руке удобней держать.

– Допустим… Главная причина иная: если разорвать снимок наполовину, на нем мог оказаться он сам. Или что-то, что позволило бы его найти. Например, родители девушки.

– Они давно умерли или в глухой старости, – не согласился Лебедев. – Хотя…

– Верно подмечено, Аполлон Григорьевич: мать или отец могли дожить. Другие родственники могли узнать их. От них – прямая дорожка к убийце.

– Если это романтическая любовь на всю жизнь, ему сейчас не меньше пятидесяти четырех, пятидесяти пяти лет… Злобный старый сыч, который всю жизнь любил свою невесту и мечтал вернуть… На чем и свихнулся… Как жаль, что доктор Котт под это не подходит…

– Категорически не подходит, – согласился Ванзаров. – Минотавр хорошо прячется…

– Порыться в архивах: поискать девушку, погибшую тридцать лет назад?

– Бесполезная трата времени.

– Ну отчего же…

– Мог быть несчастный случай. Тогда в полицейском архиве дела нет. Тридцать лет – предположение. Что-то могло случиться и двадцать девять, и тридцать один год назад. И вообще не в Петербурге. Задача не решаема. Я не стану глотать пыль в архиве.

Впав в раздумья, Лебедев принялся почесывать аккуратную бородку.

– Что же выходит: мерзавец в старой шинели, замотанный шарфом, во флотских сапогах дурит головы, а потом душит, как цыплят, ради безумной идеи вернуть любимую. М-да… И как его искать?

В знак благодарности Ванзаров поклонился.

– Трудный вопрос. Меня волнуют иные.

– Какие же, друг мой?

– Почему эксперименты начались именно сейчас, а не год назад или три? В чем причина, что он так взялся? Так внезапно, что шнур вынужден отрывать от собственной шторы…

– Сумасшедших не разберешь, действуют внезапно, – ответил Аполлон Григорьевич не слишком уверенно. – А вы как полагаете?

– Идея четвертого измерения известна не менее шестнадцати лет. В научных кругах ее полностью отвергают, в кругах спиритов относятся с осторожностью. Этот человек не мог узнать о четвертом измерении внезапно, сойти с ума и немедленно применить…

– Но почему же?

– Потому что купец Морозов и его сын поверили ему. Доверяли настолько, что один позволил надеть себе петлю на шею, а другой связать руки. Оба – крепкие мужчины. Не глупые, сын – карточный шулер и начинающий вор, такого на мякине не проведешь. Но ему поверили.

– Да чему поверили? – не выдержал Лебедев.

– Поверили, что в четвертом измерении получат то, что пожелают, – ответил Ванзаров. – Купец Морозов наверняка захотел заполучить невероятную редкость из прошлого. Желания Федора Морозова были проще: много денег или мешок золота. Судя по мешковине, которую прихватил с собой…

Аполлон Григорьевич шмякнул кулаком по столу так, что лупа, дощечки и обрывки дружно подпрыгнули.

– Поверить в такую чушь и погибнуть! В наш век науки! – провозгласил он.

– Наука человека не меняет. А человеку свойственно ошибаться. Судя по дважды натуральному испугу мадемуазель Рейс…

– Рыжая ведьмочка? Ох, хороша…

– Именно она, – согласился Ванзаров. – В кругах столичных спиритов нет никого, кто бы интересовался четвертым измерением.

– То есть этот негодяй и не ученый, и не спирит?

– Вы совершенно правы, Аполлон Григорьевич. Его попросту нет.

– Но ведь он есть, друг мой! – сообщил Лебедев. – Кто же он?

– Минотавр, – последовал краткий, мудрый и бесполезный ответ.

Криминалист выразил неудовольствие обманутого любопытства.

– Что же случилось в паноптикуме? – напомнил он.

Хоть и хотелось Ванзарову продолжить тему, но обидеть ребенка с телом Геракла и умом Архимеда было нельзя.

– Наш Минотавр пообещал Федору Морозову, что тот возьмет в четвертом измерении все, что пожелает. Только нужно особое зеркало. Федор вспомнил про обманутого Стефансона и зеркало с платиновым покрытием. Проникнуть со двора для него было просто, как щелкнуть пальцами. За ним вошел Минотавр. Предложил раздеться до пояса и связать руки. Федор был послушен, просунул руки в проемы спинки стула. Связанным получил удар по голове, после чего Минотавр накинул ему на шею удавку. Вероятно, он испытывал способ прохода с жертвой в бессознательном состоянии. Ну и задушил… Дальнейшее известно. Минотавр ушел, захлопнул дверь, свечка погасла. Утром господин Стефансон нашел подарок…

– А доктор Котт каким-то образом увидел эманации, – закончил Лебедев. – У вашей логики есть ответы на ясновидение, друг мой?

– Нет, – признался Ванзаров.

Тут Лебедев вспомнил, что столик в «Пивато» все еще дожидается. Подхватил саквояж и попытался подхватить друга. Ванзаров предъявил письмо брата: сегодня он невольник. В следующий раз обязательно.

Аполлон Григорьевич не поверил, обиделся, надулся и с гордым видом покинул сыск. А запах остался. Ледяной воздух не очистил. Ванзаров захлопнул окно, надел пальто, запер приемное отделение и спустился в участок. Он собрался сказать несколько ободряющих слов юному чиновнику, пожелать спокойного дежурства в праздничную ночь.

Паша подскочил как ужаленный.

– Господин Ванзаров, ваше приказание исполнено, – доложил он фальцетом, вложив все силы.

Опыт подсказывал, что нелогичные происшествия добром не кончаются.

– Какое приказание?

– Филеру выдан задержанный на Никольском рынке. Надеюсь, он дал признательные показания.

Белиберда, которую нес юнец с видом служаки, не радовала. Ванзаров попросил рассказать, кто был отдан. Не понимая, что происходит, Паша описал господина с лицом блаженного в тулупе и шапке. Он надеялся, что чиновник сыска просто проверяет его внимательность и исполнительность. Однако Ванзаров не похвалил. Потребовал разыскной альбом. Получив журнал, перехлестнул страницы и предъявил снимок.

– Вот этого выпустили?

Тревога кольнула Пашу в сердце. На разыскном фото был тот самый человек.

– Так точно, выполнил ваш приказ…

– Утром его поймали на Никольском, засунули в общую камеру, а днем вы передали его по моему приказу?

– Так точно, но…

Оправдания не интересовали. Ванзаров потребовал описать филера.

Волнуясь и путаясь, Паша описал того, кто так уверенно и ловко забрал арестанта.

– Я проверил его удостоверение отряда филеров. Его зовут…

– Почтовый… – перебил Ванзаров и с досады швырнул разыскной альбом на стол чиновника. – Его зовут Почтовый Филипп Филиппыч. Он бывший филер. Два месяца вся полиция столицы его разыскивает, описание его в том же альбоме. А вы видите его, отдаете арестованного и отпускаете…

Ужас случившегося еще не проник в сознание Паши. Всего лишь показалось, что приемное отделение и Ванзаров поплыли, как в видении. Он вцепился в край стола…

– Господин Ванзаров… Я же не… Я же…

Лепетания никто не слушал. Ванзарова уже не было. Остался след бессильной ярости. И тишина захлопнутой двери.

Долго не открывали, слишком долго. Наконец замок крякнул, и в проеме показалась светловолосая головка.

– Господин Ванзаров?

Хозяйка была в нерешительности, не зная, как поступить: захлопнуть дверь перед носом непрошеного гостя или пригласить в дом. Приподняв шапку, Ванзаров поклонился.

– Кажется, вы приглашали меня, – сказал он, на всякий случай поставив носок ботинка в проем.

– О да… Конечно… Я ждала вас вчера…

– Сегодня у вас гости? Могу с ними познакомиться? Или помешаю?

– Что вы, господин Ванзаров. Я одна, у меня никого нет…

Траурное платье шло блондинке. Вдова была хороша, но встревоженна. Ванзаров проявил себя джентльменом.

– Пристав просил вернуть вам сумочку со всем содержимым, – сказал он, выразительно похлопав по карману пальто. – Напишите расписку, выдам и распрощаюсь.

Удача, что сама шла в руки под шелест купюр, пересилила страх. Мадам Морозова распахнула дверь и пригласила гостя. Судя по пустой прихожей, прислуга была отправлена праздновать. Ванзаров раздевался неторопливо, чтобы узнать запах, который проникал из комнат. Он предпочел бы осмотреть весь дом, особенно кабинет купца, но не имел на это права. Его пригласили в столовую.

Стол был накрыт шевиотовой скатертью, на которой находились: пара чашек кузнецовского фарфора, вазочки с сушками, конфектами и мармеладом. Пузатый самоварчик московского серебра блестел боками, намекая, что он тут главный.

– На всякий случай накрыла к чаю, думала, может, заглянете, – сказала она, проверяя наивность чиновника сыска. – Все самой пришлось, кухарка отпросилась на праздник.

Ванзаров положил на стол шелковый мешочек. Вдова невольно облизнулась, но не посмела прикоснуться. Даже руки за спину спрятала.

– Несите писчую бумагу в пол-листа и чернила, – приказал гость.

Вдова выпорхнула и вернулась слишком быстро. Ванзаров успел только осмотреть чашку: недопитый чай на дне, след губной помады на фарфоровом ободке. Мадам Морозова села рядом с мешочком, положила лист перед собой и макнула в чернильницу ручку.

– Что писать? – спросила она, играя глазками.

– Расписка, – продиктовал Ванзаров. – Сего дня… декабря двадцать четвертого числа… получила от чиновника Ванзарова… приход… в размере моей дамской сумки со всем содержимым… Все в целости… Жалоб не будет… Подпишите полностью фамилию, имя и отчество с заглавных букв.

Мадам Морозова выводила тщательно, загибая кончик языка, как человек, который повторяет про себя слова, недавно научившись писать. Закончив, протянула лист, крайне довольная собой, что так ловко справилась.

– Что теперь, господин Ванзаров?

– Забирайте сумочку, – ответил он, проверяя наличие нужных слов в расписке.

В мешочек она вцепилась беличьей хваткой. И улыбнулась. Как мало надо вдове для счастья: три тысячи в сторублевых ассигнациях. Или больше.

– Я так вам благодарна, – сказала она, вздохнув облегченно и искренно.

Ванзаров спрятал записку в карман пиджака.

– Угостите чаем?

Вдова вспомнила, для кого накрыла, всполошилась, налила заварки и кипяток из чайника. Гостю, ставшему вдруг желанным, было предложено угощаться чем бог послал. Для Сочельника стол печальный.

Сев, Ванзаров отпил глоток. Чай был добротный. Купец на себе не экономил. Мадам устроилась напротив, чтобы он видел, как блестят ее глазки между черным глухим воротом и белой прической.

– Пристав просил меня кое-что расспросить по делу вашего мужа, – начал он.

– Извольте, господин Ванзаров, к вашим услугам.

– Алексей Николаевич вел дневниковые записи?

– О нет, – она улыбнулась, взявшись очаровывать. – Он говорил, что в его годах надо тренировать память, ничего не записывал, все держал в уме… О, мой бедный славный муж… Я по нему уже скучаю…

Хоть Ванзаров не любил театр, фраза напомнила реплику из французского водевиля, когда молодая жена убегает с любовником, но сохраняет верность мужу. Где-то глубоко в душе.

– Визиты к доктору Котту тоже запоминал?

Полина Витальевна нахмурила красивый лобик.

– К какому доктору? – переспросила она странную фамилию и заулыбалась. – Что вы, господин Ванзаров, у моего мужа удивительной крепости здоровье, и врачей он не признавал. Считал их всех сумасшедшими. А к такому доктору подавно бы не пошел. Только подумать: прием у доктора кота. И стыдно, и смешно.

Не сдержавшись, прыснула. Видно, хорошим манерам обучена недавно, наверно, перед свадьбой с богатым купцом, который ей в отцы годился.

– У Федора Алексеевича здоровье тоже крепкое?

Вдова успела прикрыть ротик, чтобы не сболтнуть лишнего. Сделала глоток, поставила чашку и оправила черные кружева.

– Вы про сына Алексея Николаевича спрашиваете?

Ванзаров молчаливо ждал, не спуская глаз. Мадам Морозовой стало неуютно. Она заерзала на стуле.

– Не могу судить… Он молодой человек… Мы и виделись с ним, наверное, раз или два после свадьбы… В доме у нас не бывал.

– Причина?

Она повела плечиками, будто платье стало тесным.

– Алексей Николаевич его не хотел видеть… У них были трудные отношения…

– Вам известно, чем Федор Алексеевич занят теперь?

– Ни малейшего понятия, – ответила она, глянув смело и прямо.

Этого было достаточно. Ванзаров узнал все, что хотел.

– Когда огласят завещание? – спросил он.

– О, скорей бы! – беззастенчиво ответила вдова. – Простите за откровенность, но мне не на что жить… Дом надо содержать… После праздников сама пойду к нотариусу, если он не объявится.

– Кто вел дела вашего покойного мужа?

– Нотариус Клокоцкий, у него контора на Вознесенском.

Этого субъекта Ванзаров знал неплохо. Вдове говорить об этом не обязательно.

– Какую вещь ваш муж мечтал получить больше всего?

– О, он жаждал найти трактат какого-то Гермеса, кажется, – глазки игриво мигнули ресницами. – Я в этом ничего не понимаю… Алексей Николаевич говорил, что эта книга исполняет любые желания… О, мой бедный, несчастный муж…

– Как полагаете, чем занимался ваш муж ночью в магазине?

На него взглянули с милым удивлением.

– Откуда мне знать? Алексей Николаевич мог позволить себе все, что пожелает…

Ответ прозвучал немного двусмысленно.

– Господин Морозов интересовался переходом в четвертое измерение?

– Что за глупости? Никогда о подобном не слышала…

– Благодарю за угощение, госпожа Морозова, – сказал Ванзаров, отодвигая почти нетронутую чашку. – Потрудитесь пригласить сюда вашу гостью, мадемуазель Рейс… И не лгите, что чай накрыли для меня… Вы не курите, я это чувствую. В доме запах папирос «Нимфа». Ведите сюда Гортензию. Где вы ее спрятали?

Полина исчезла черной молнией. За дверями послышалась возня, споры, уговоры, отнекивания, кто-то всхлипнул, и, наконец, в столовую была введена корреспондентка «Ребуса». Для ведьмы она была слишком взволнована.

Как воспитанный человек, Ванзаров встал перед дамами. Рейс отшатнулась.

– Я не пойду в полицию… Не смеете меня арестовывать… Я ни в чем не виновата…

Потребовались усилия, чтобы убедить: арест не требуется. Во всяком случае, здесь и сейчас. Взволнованные дамы поверили, уселись рядышком. Как можно дальше от страшного человека, чтобы между ними был стол. И самовар. И сушки. И конфекты.

– Перейду к сути, – сказал Ванзаров вальяжно, показывая, что настроен миролюбиво. Как сытый тигр. – Сообщите, кто входит в ваш кружок.

– Какой кружок? – вырвалось у вдовы, ее дернули за кружевной рукав. – У нас нет никакого кружка, господин Ванзаров.

– Если бы говорили правду, ответили, что не состоите в кружке. Не важно, как вы называетесь. Цель вашего общества: пройти в четвертое измерение. Я хочу знать, сколько вас и кто вами руководит. Жду ответы. Врать не советую. Это грозит опасными последствиями.

Иногда женщинам надо срочно обменяться мнениями. Вдова что-то прошептала Рейс на ушко, затем ведьма ответила. Наконец, они сговорились.

– Вы ошибаетесь, господин Ванзаров, – ответила рыжая, как самая смелая.

– В чем же?

– Нами никто не руководит, – продолжила она. – Нас объединяет почитание и, я не побоюсь этого слова, преклонение перед великим медиумом. Его зовут Стефан Самбор.

Это имя Ванзаров слышал в «Ребусе». И видел портрет.

– В чем же его величие?

– Господин Самбор был учеником у самого великого Слейда. Только ему одному Слейд передал методы, как пройти в четвертое измерение…

– Самбор переведет вас в четвертое измерение?

Судя по напряженным лицам, догадка попала в цель.

– До «Ребуса» обещал быть у нас частным образом, – ответила мадам Морозова.

– Только Прибытков не должен знать об этом, – добавила Рейс. – Он с ума сойдет от зависти и ревности… Да, это я списалась с Самбором. Он почувствовал, что мы те, с кем он может войти в четвертое измерение… Должно стать великим опытом.

– Для этого требовалось зеркало? – спросил Ванзаров, не веря, что спрашивает такую чушь.

– Да, зеркало Алексея Николаевича, – ответила вдова. – Оно разбито…

– Иное, платиновое, тоже разбито, – напомнила Гортензия. – Я намеревалась одолжить его в паноптикуме на наш вечер.

Кажется, барышни не слишком сожалели о погибших.

– Самбор поставил условие: такой опыт можно провести лишь раз в три года, – продолжила она. – И вдруг я узнаю от Полины: ее муж пытался сделать переход…

– Простите, Родион Георгиевич, что немного запутала вас, – опережая вопрос, сказала вдова. – Я не была уверена, Гортензия разъяснила мне, что означала смерть Алексея Николаевича…

– Вы не знали, что ваш муж ищет путь в четвертое измерение? – спросил Ванзаров.

– Ни малейшего представления, честное слово…

– Полина ничего не знала, купец все держал в секрете, – уверила ведьма. – А я сразу поняла, что означает его смерть. Я так испугалась… Просто не знала, что делать… А тут еще полиция и вы…

Рейс вскочила и принялась бродить мимо стола.

– Странность в другом, – продолжила она. – Самбор должен был приехать 26 декабря. А он уже в Петербурге!

– Что это значит? – из вежливости спросил Ванзаров: женщины из пустяка любят делать трагедию.

– Я видела его в «Англии», – заявила Рейс, встав и положив руки на плечи вдове. – Этого не могло быть. Но я видела его дважды. Не спорь, Полина, это был он, ты его знаешь только по фотографии, а я была в Киеве на его сеансе… Хотела к нему подойти, но меня оттеснили какие-то серые личности… Просто не подпустили к нему… От них пахло полицией… Теперь я совершенно не понимаю, что нам делать… Как провести сеанс, когда не осталось нужных зеркал…

Ванзаров принял к сведению, что медиума охраняют. Вероятно, отряд филеров. Надо будет спросить у Курочкина, из-за чего такая кутерьма.

– Кто еще почитает Самбора?

– Наша подруга Ариадна Клубкова, – ответила мадам Морозова. – Только прошу вас, не беспокойте ее. Она милая женщина, ни в чем не виновата.

Кто виноват, а кто нет, обычно решает сыск. Ванзаров не стал пугать и без того растерянных женщин. Он откланялся, прихватив сушку.

Среди мусора, который обильно сыпался из хороших головок, оказался крохотный брильянт: Рейс не знала, кого увидела в паноптикуме мертвым, а вдова не знала ни про новое завещание, ни про богатство, которое вернется к ней со смертью Федора Морозова.

Ванзаров вышел в полутемный Апраксин переулок. Но повернул не к дому, а в другую сторону, к реке Фонтанке. Прогуляться ему вовсе не хотелось, тем более оставался шанс успеть к брату. Причина была иной: несколько раз казалось, что за ним идут. Слежка весьма умелая, на пустой улице убедиться проще.

Неторопливо миновав несколько домов, Ванзаров краем глаза заметил черную тень, которая вылетела из ворот. Он успел отпрянуть.

За воротами послышались смешки. На снегу лежал женский сапожок.

– Сударь, прощения просим! – раздался озорной голосок. – Как вас зовут?

«Дельфийский оракул и прочие прорицатели и сивиллы!» – мог воскликнуть Ванзаров, когда б имел такую привычку. И здесь девицы не утерпели, гадали на суженого уже в Сочельник. Как бы их порадовать?

– Николай, – сказал он громко в темноту. Самое распространенное имя. Плюнь – в Николая попадешь. Такое уж любимое имя в народе.

От ворот донеслась веселая возня.

– Спасибо, сударь! – крикнул тот же голосок. – Счастья и радости вам в праздник!

– И вам, – тихо ответил Ванзаров.

Он дошел до угла переулка и набережной Фонтанки. Сомнений не осталось: за ним шли умело, тихо, расчетливо. Оставалось узнать, кто старается.

Покачнувшись, Ванзаров попятился, схватился за сердце, рухнул на колени и завалился плашмя. Лежал правильно: ногами к переулку, головой к речке. Наблюдатель растеряется, не утерпит, подойдет проверить, что случилось.

Ванзаров лежал мертвым телом. Видя улицу перевернутой, он заметил осторожное приближение. Фигура петляла, замирая и вглядываясь. Пока не оказалась вблизи. Невзрачный господин огляделся и наклонился. Это было ошибкой. Нижней подсечкой Ванзаров повалил его, стремительно прыгнул, придавив так, что нельзя шевельнуться, и применил борцовский удушающий прием.

– Кто такой?

– Пустите… Господин… Ванзаров, – хрипел пойманный, не смея сопротивляться. Что было бесполезно: в греческой борьбе чиновник сыска давно не проигрывал поединки.

Ванзаров уже понял, кого поборол и как начать правильный разговор.

– Доложить, как положено, – приказал он, ослабив удушение. – Отвечать!

– Филер… Ухнов… Московский отряд…

– Кто командует?

– Старший филер Филиппов… Отпустите, ваше благородие…

Душить и мучить не имело смысла. Вести в участок – тем более. Легко вскочив, Ванзаров помог филеру подняться и даже стряхнул с его спины снег.

– Приношу извинения, – сказал он.

– И меня простите, – филер был печален: думал, как доложить старшему.

– Можете умолчать о том, что у нас случилось, – помог Ванзаров.

– Признателен, ваше благородие… Служба у нас такая… Не пытайте, кому доносим.

Задавать неудобный вопрос «Кто приказал следить?» не требовалось. Ванзаров точно знал, кому не дает покоя его скромная персона.

«Мир и покой», – шептали снежинки небесам. «Мир и покой», – обнимал ветер пустые улицы. Праздник пришел в столицу предрассветной дымкой. Утро тихое рождественское светлилось любовью и радостью. Скоро-скоро зазвенят колокола со звонниц. Скоро-скоро побегут детские ножки к елке за подарками. Скоро-скоро сядут за праздничный стол, будут поздравлять, желать наилучшего, говорить тосты, принимать гостей, кататься с горок, делать визиты и радоваться до полного изнеможения.

Пришли дни радости. Прочь печаль, прочь грусть, прочь заботы. Будь ты министр или нищий, радость открыла свои объятия. И ты открой их, подари радость ближнему своему и дальнему. Чем можешь, тем одари. Радуйтесь, люди, радуйтесь. Хоть три дня пожить так, как надо жить всегда. Без зла, в чистой радости. Долгожданный, любимый, самый веселый и бескрайний праздник наступил. Радуйтесь!

Не мог Обух радоваться. Не осталось сил. Вчера вечером нашелся доктор, который согласился зашить щеку, не задавая вопросов и не сообщая в полицию. Предупредил, что ночью разойдется, придется потерпеть. Дал порошки какие-то. Сказал: явиться на перевязку через сутки. Только не предупредил, какие мучения начнутся. Не мучения, пытка лютая. Ночью Обух не заснул, глаз не сомкнул от боли. Порошки не помогали, выпил все. Умники советовали морфий, в тайных запасах имелся. Обух не согласился. Боль, конечно, утихнет. Но ведь такая зараза: пристрастишься – и пропал. Видел он, как крепкие мужики побаловались разок и становились рабами пузырька. Быстро сгорали, как уголек. Лучше потерпеть. И Обух терпел.

Под утро стало совсем невмоготу. Он вышел во двор, скомкал снежок, приложил к повязке. Холод затягивал боль. Обух крикнул, чтоб стул принесли, сел в расстегнутом полушубке, стал замерзать. Мороз успокаивал. Щека ныла, но терпеть можно. Обух скомкал и приложил сухой снежок.

Рынок был пуст. В праздник торговать нельзя. Во дворе чернели прилавки, ларьки и лотки, будто руины города, который сжег враг. А в душе Обуха разгорался пожар сильнее боли. Не обида, а лютая ненависть занимала все мысли. Не то беда, что изуродовали лицо, шрам останется, а мир воровской может кличку на Резаный поменять. Воровскому старшине нанесли оскорбление, которое нельзя оставить без ответа. Иначе хевра решит: постарел Обух, бояться стал, потерял хватку стальную. Как подумают, так и жди: недалек час, когда найдется молодой и дерзкий, кто захочет его сменить. У вора пенсии нет. Исчезнет Обух в ближнем канале, и будет на Никольском новый старшина. Нельзя такое спускать.

Он терзался мрачными думами, когда во двор неторопливо вошла фигура. Господин приличного вида был в простом, но теплом пальто и шапке модного фасона. Шел уверенно, не озирался, будто знал, куда попал. Повернув от арки направо, миновал пустые ларьки и прямиком направился к Обуху. Дорогу ему загородили Мишка Угол и Петька Карась. Бедолаги могли дышать, не слишком кашляя, после вчерашней встречи, только затылки ныли. Рука у воровского старшины тяжелая. Молодые воры не знали, кто перед ними. Имели шанс заработать вывих рук вдобавок к прочим неприятностям. Обух вовремя прикрикнул, приказав убираться.

Господин подошел близко, приподнял шапку и вежливо поклонился.

– С праздником, Семен Пантелеевич, – сказал он негромко без заискиваний.

– Благодарствую, Родион Георгиевич, и вас взаимно, – ответил вор, не встав и не отдав поклон. Что ему было непозволительно.

Обух уже имел дело с Ванзаровым. Относился к нему так, как редко заслуживает полицейский. Дружбы между ними быть не могло. Воровской старшина по слухам знал и сам убедился, что чиновник сыска обладает умом ясным, характером стальным и редкой порядочностью: не делает гадостей, подлостей не позволяет, взяток не берет. Он враг, но враг достойный, заслуживающий уважения. С ним нельзя шашни водить, да он и не позволит. Зато следует выказать должное уважение. Не переходя границы. Чтобы у своих сомнения не возникли: уж не ссучился ли Обух, уж не стал ли полиции прислуживать? Надо держаться, как матерый волчище, когда встречает себе подобного по силе и уму.

Повязку с просочившейся кровью на щеке Ванзаров заметил, но спрашивать о ранении значило лезть не в свое дело.

– За покупками пожаловали? – продолжил Обух, не запахнув полушубок. Что-то ему стало жарко. Не к добру такой гость с утра пораньше. – День нынче не базарный, сами знаете…

– Разговор к вам имеется, Семен Пантелеевич.

Ванзаров не называл вора по кличке, показывая, что обращается к нему как к обычному человеку, жителю столицы, члену общества. Только с редкой и опасной профессией. Обуху это нравилось: приятно слышать давно забытое имя-отчество.

– Так ведь праздник, какие дела могут быть нынче.

– Мое дело не может ждать. Вчера начальник сыска провел у вас облаву и среди прочих захватил одного человека…

Обух забыл про боль. Сразу понял, куда зухер[34] клонит и зачем пришел. Непростой предстоит разговор.

Вынув из кармана фотографию, Ванзаров показал ее на вытянутой руке. Чтобы Обуху было виднее в уходящей мгле.

– Это он?

Глаза Обуха не подвели: Корпий. Только в строгом костюме, при галстуке и такой важный, будто начальник. Вор повел головой, будто мается болью, промолчал. Нельзя отвечать на вопросы полицейского сразу, чай не на допросе. А у него в гостях. Тут свои правила, воровские.

– Благодарю, Семен Пантелеевич, – Ванзаров спрятал фотографию. – Позвольте пояснить кое-что. Этот человек пропал примерно два месяца назад. Он врач больницы Святителя Николая Чудотворца на Пряжке… Его зовут Охчинский Константин Владимирович. У него жена и двое детей. Мы перерыли всю столицу, а он все это время скрывался у вас. Простой вопрос: как Охчинский у вас оказался?

Догадка Обуха оправдалась: он давно подозревал, что Корпий настоящий врач, а не знахарь. Уж больно ловко справился с болячками. Но узнать настоящее имя было неприятно: будто родной Корпий стал чужим.

– Говорите: доктор больницы умалишенных?

– Совершенно верно.

– Что же он, с ума сошел?

– Был подвергнут сильному гипнозу, после чего исчез. Вынужден напомнить о своем вопросе…

Обух знал, что Ванзарова не запугаешь и силой не сломаешь. Надо было шустро соображать: может, пригодится помощь зухера, чтобы отомстить? Что тут сомневаться: такой союзник лишним не будет. Зверь уж больно опасный. Старшина встал и предложил отойти от дверей лавки, у которых терлись Мишка с Петькой. Незачем лишние уши. Обух проковылял до ларька под скошенным козырьком, что торчал посередке двора, и оперся на локти, будто торговец.

– Не сам он к нам прибился, привели его.

– Почтовый привел? – спросил Ванзаров.

Вор не удивился: лихой зухер, насквозь видит. Опасный и толковый. Нужный союзник.

– Ваша правда, Филюшка постарался, – ответил он. И рассказал подробности.

В начале ноября Почтовый появился с человеком, который выглядел будто дикий зверек: в одном нижнем белье, сорочке и кальсонах, босоногий, мокрый, продрогший, волосы спутаны. Филипп потребовал согреть бедолагу, накормить, одеть во что придется и держать на рынке. Обух не стал упоминать, что ему было заплачено триста рублей.

– Что требовалось от Охчинского?

Снова чужое имя. Обух невольно поморщился, щека напомнила о себе.

– Что возьмешь с блаженного – живи, радуйся… Добрый человек, мухи не обидит. Целый день сидит, в пустоту глядит… А если кого полечить надо, возьмется и будто во сне вылечит. Наши его полюбили. Корпием назвали. Всегда с уважением относились.

– Когда Почтовый обещал его забрать?

– Кто ж его знает… Филюшка мне не докладывал.

– Наверняка за Корпия было заплачено. Только деньгами убедил помочь?

Нет, у зухера слишком бойкий ум. Не угонишься, надо с ним осторожно.

– Кто ж ему откажет, – ответил Обух, вспомнив ножик у горла.

– Почтовый представился сотрудником охранки? Этим пугал?

Не хотелось Обуху выдать страх, но кто же охранке отказать сможет? У них разговор короткий: раз – и ты уже в крепости.

– Мы документы не спрашиваем, – будто оправдываясь, ответил он. – Нам несложно приютить доброго человека…

– Он бывший филер, выгнан со службы, его описание в розыске в каждом участке столицы, – сказал Ванзаров.

Обух деловито кивнул: дескать, знаем, само собой. Но себя клял последними словами: с его-то нюхом поверил обману. Провели как щенка. Ну ничего…

– Почтовый часто заглядывал?

– Бог миловал, – ответил Обух. – Не являлся с той поры. Все было ладно. Да только вот позавчера чудить начал.

– Внезапно прибыл забрать Корпия?

Вору стало приятно: зухер-то не всеведущий. И то хорошо.

– Девку свою прислал.

– Кто такая?

– Да как бы тебе сказать, Родион Георгиевич… Сначала явилась под видом горничной, человека моего в плечо ранила… Из браунинга. Игрушка крохотная, а бьет крепко. Приказала Корпия в баню сводить, переодеть в хорошую одежду, что в узле принесла. Явилась за ним уже барыней…

– Какой барыней? – спросил Ванзаров, будто к слову, чтобы не выдать интерес.

– Распрекрасной: шубка куничья, шапка-боярка камчатского бобра с перышком и брошкой веснушной[35]. Важная такая, а в муфте браунинг прячет… Не на пролетке явилась, увезла на тройке с лихачом. Думали – все, прощай, Корпий. А она поздно вечером вернулась, вывалила Корпия из саней. Дескать, поживет еще… А тут наутро облава.

– Как представилась?

– Сказала, Сара Бернар, – Обух скривился. – Хоть чернявая, волосы колечками, но не еврейка, уж поверь мне.

Ванзаров поверил. Даже представил черные колечки.

– Куда возила Корпия?

Обух мог соврать, что это ему неведомо. Но, смекнув, выложил подробности: как нарядил Мишку с Петькой филерить, как тройка приехала на Крестовский на дачу, как Корпий вышел другим человеком, гулял по Невскому с дамой под ручку и в миг стал прежним, стоило ей что-то прошептать ему на ухо.

– У вас хорошие филеры, – сказал Ванзаров, раздумывая о чем-то своем. – Наблюдательные… Где дача, точно можете указать?

За неимением карты Обух пересказал, как до нее добраться. Мишка с Петькой перепутать не могли. На этом он посчитал, что достаточно сделал для зухера. Настал черед ответной любезности.

– Просьбишка к вам, Родион Георгиевич, – начал осторожно.

– Хотите, чтобы Корпий вернулся?

Такая прозорливость смутит кого угодно. Только не воровского старшину.

– Конечно, у него семья и детки… Но блаженным он им не нужен… А нам от него большое подспорье… Людям помогает… Может, на месяцок оставите? Сделайте милость на праздник…

– Почтовый выкрал Корпия из участка.

Обух умел различать, когда ему врали. Зухер не врал.

– Да как такое возможно?

– Почтовый показал дежурному старое удостоверение филера. Неопытный чиновник поверил, вывел из общей камеры Охчинского.

С такой новостью Обух не знал, как совладать. Мало того что Корпий исчез, так теперь поди сыщи врага…

– Филипп вам щеку порезал, Семен Пантелеевич? – спросил Ванзаров, рассчитав, что вор не заметит дерзость. Слишком удивлен.

– Злой Филюшка, безжалостный… Ножиком орудует, как чиновник перышком…

– Как держали с ним связь?

– Какая связь, Родион Георгиевич, являлся сам, когда вздумается… Надо найти его, иначе убьет Корпия, зарежет блаженного, душу невинную, негодяй законченный, – убеждал он, надеясь, что сыщик попросит помощи в розысках. А уж они разыщут. Только бы Филюшке в тюрьме оказаться. Уж там Обух до него доберется. Там ему деваться некуда, и ножичка при нем не будет. За все ответит… Ну и зухер ему должен будет. Тоже пригодится.

– Не убьет, – ответил Ванзаров как отрезал.

Обух насторожился.

– Это почему же?

– Он ему нужен. Живым. Подробности не спрашивайте…

– Ну, воля ваша… Так что же делать-то теперь?

Ванзаров размял замерзшие руки, хоть и в перчатках.

– Не сделайте ошибку, Семен Пантелеевич, – сказал он, будто наставляя.

– Это какую же?

– Не пытайтесь найти Почтового… Людей потеряете и его спугнете. Он отчаянный, терять ему нечего. А вам есть. Рана заживет. Только не забывайте ходить к доктору на перевязку… Примите мои поздравления с праздником… Благодарю за помощь…

Ванзаров приподнял модную шапку, чуть поклонился и пошел к выходу. Ничего не боясь и не оглядываясь.

Обух смотрел ему вслед и не мог решить: злиться на зухера или восхищаться? Такой необыкновенный человек. Редкий в наше смутное время… Вот только не понимает он кодекса воровского: у них за порезанную щеку подставлять другую не принято. Даже в великий праздник.

Праздник был испорчен. Отстояв вечернюю службу в Казанском соборе вместе с высшими чиновниками Министерства внутренних дел и получив поздравления от министра Горемыкина, улыбаясь, пожимая руки и поздравляя ответно, Сергей Эрастович приехал домой в отвратительном настроении.

Радости не было в помине. Торжество отравляла тревога: как там Самбор? Зволянским овладело странное беспокойство, причин для которого не имелось. Варшавский гость под надежным присмотром, о его визите неизвестно. Да и откуда может грозить опасность? Слащавый мальчишка всего лишь спирит, маг, жулик. Ну какое и кому до него может быть дело?

Чем больше убеждал себя Сергей Эрастович, что для беспокойства нет причин, тем больше не находил себе места. Дошло до того, что он чуть не приказал кучеру поворачивать к «Англии». В последний миг счел это окончательно невозможным. Что подумают филеры, когда посреди ночи явится директор Департамента? Подумают: уже успел отметить праздник. Ничего иного…

Дома праздничный стол ломился от закусок, яств, бутылок и хрустальных графинчиков. Супруга постаралась. Рюмка и еда не шли в горло. Выпив что-то сладкое и закусив грибочком, Сергей Эрастович расцеловал жену, сослался на жуткую усталость и отправился в спальню. Он не заснул, а провалился в мучительную дремоту, в которой мельтешили гадостные видения. То за ним летела рука и показывала кукиш. То он бродил по каменным коридорам среди множества поворотов, не находя выход. То ему встречалось существо с телом человека и головой быка. Существо разевало пасть, чтоб сожрать крохотного Сергея Эрастовича, но ему удавалось сбежать. То виделась вовсе несусветная чушь.

Утро он встретил невыспавшимся. Тревога не покидала. Зволянский подошел к столу, съел кусок чего-то безвкусного и окончательно убедился, что не сможет принимать визиты и веселить гостей за столом. Он надел будничный сюртук и приказал подать карету.

К «Англии» Сергей Эрастович подъехал, когда свет утра еще не смахнул ночную вуаль. Как написали бы в слезливом романчике. Не в нашем, разумеется…

Швейцар открыл ему дверь, поздравил с праздником и не получил на чай. В холле было пусто. Витал запах пролитого шампанского и ночного разгула. Зволянский огляделся. Филеры на местах. Двое сторожили главный вход, один у лестницы, четвертый у дверей ресторана. Двойной состав. Свежие и бодрые, видно, что сменились недавно. Изображают господ, страдающих бездельем: покуривают папиросы, держат газеты.

Проверять их не пришлось. Старший наряда заметил высокое начальство, подошел, отдал поклон и представился: старший филер Игнатов.

– Как положение? – спросил Зволянский, принюхиваясь к волнующим ароматам.

– В полном порядке, ваше превосходительство, – выученно отрапортовал Игнатов. – Объект наблюдения Призрак находится у себя в номере, происшествий нет.

Сергей Эрастович невольно отметил: филеры – мастера давать клички. Как верно улавливают самую суть человека. Одно слово, а сразу понятно, о ком речь. Не спутаешь.

– Когда заступили на дежурство?

– В семь утра, как полагается.

– Что передала ночная смена?

Игнатов вынул филерский блокнот, незаменимый помощник слежки.

– Ничего существенного.

– Доложите подробно.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – филер подтянулся. – В три часа дня Призрак общался с портье. Хотел узнать, какие рестораны в столице лучшие.

– Далее…

– В пять вечера Призрак направился в ресторан. К нему попыталась приблизиться некая барышня, но попытка была пресечена.

– Кто такая? – с некоторым интересом спросил Зволянский. Барышни до сих пор его интересовали.

– Рыжая, примерно двадцати пяти лет, курит папиросы «Нимфа».

– Что ей надо было от… от Призрака?

– Поклонница. Узнала Призрака… Вероятно, хотела получить автограф…

– Нехорошо, очень нехорошо… Задержали?

Игнатов выглядел смущенным:

– За что? Она вела себя прилично.

– Нарушена секретность… Пойдет болтать.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, старший смены описал мне ситуацию. Они приняли меры, чтобы барышня молчала и больше здесь не появлялась.

– Это какие же?

– Ей было заявлено, что она ошиблась, обозналась. А если еще раз сунет нос в гостиницу, ее арестуют как бланкетку.

Филер был доволен расторопностью коллеги. Зволянский не нашел сил ругаться: какой смысл бранить подчиненного, который пересказывает чужую глупость. Хотя сам в нее верит. Все-таки наивность и мягкость нравов в полиции царит изумительная. Надо с этим заканчивать. До добра не доведет.

– Будем надеяться, что так, – сказал он. – Что еще?

– Призрак съел легкий ужин в одиночестве и вернулся в номер, – доложил филер. И закрыл блокнот. Что означало: более событий не имеется.

– Больше не спускался? – спросил Зволянский, испытывая сомнения. – Даже в праздничную ночь?

– Никак нет, ваше превосходительство. Старший смены подтвердил.

Это было странно. Молодой человек избегает праздника, проводит ночь в номере, как монах. Может, колдовал помаленьку? Или показывает польский гонор, игнорирует русское Рождество?

– К завтраку не спускался?

– Никак нет… Не зафиксировано.

Сергей Эрастович прикинул: юноша без еды более пятнадцати часов. Допустим, вода у него в графине. Мог у коридорного чай заказать. Но все же столько времени на голодный желудок… Молодой человек, организм требует… Или спириты ду́хами питаются и сыты?

Беспокоить бесценного гостя не хотелось. Но и копить сомнения тоже. Зволянский решил оказаться невежливым, чем известись нервами. Поднимется в номер, поздравит с праздником, спросит о желаниях и со спокойным сердцем поедет домой завтракать.

Оставив Игнатова на посту, Сергей Эрастович поднялся на второй этаж. Собрался с духом и постучал в номер 202. Выждав, сколько хватило терпения, постучал снова. И в третий раз ему никто не ответил. Коридор был пуст, коридорный где-то отсыпался. Зволянский воровато оглянулся, недостойное поведение для директора Департамента, и потянул на себя дверную ручку. Она бесшумно поддалась.

– Господин Самбор, спите? – нарочно громко спросил он, не заходя через порог.

Шторы были задернуты. Света от двери хватило. Сергей Эрастович замер, не в силах понять и принять представший ужас. Он так испугался, что не мог шевельнуться. Захотелось проснуться. Чтобы сонный кошмар сгинул, как в детстве. Счастье невозможное. Проснуться нельзя. Зволянскому предстало очевидное, но невероятное.

Редкое явление наблюдалось у полицейского дома Казанской части. У дверей стояла карета, принадлежавшая высокому сановнику. Кто пожаловал с визитом в такую рань, Ванзаров догадаться не смог. И не слишком хотел.

Он шел в сыск нарочно, чтобы не отправиться в гости к брату на праздничный завтрак. Борис был так зол, что сумел найти курьера, который согласился в рождественское утро, засветло, доставить послание. Письмо не обещало младшему ничего хорошего в ближайшем будущем: если он посмеет в третий раз ослушаться, ему будет отказано в родственных отношениях.

Ультиматумы Ванзаров отвергал с детства. Упрямство его было сродни стали: чем дольше бьют молотом, тем прочнее становится. Возвращаясь с Никольского рынка, он бродил в мысленных дебрях. Требовалось разыскать ответ: где Почтовый может прятать Охчинского. Доктор, конечно, не корова, много корма не требует. Но все же новый человек в квартире; дворник или домовладелец начнут спрашивать: кто такой, почему проживает. Значит, его надо держать почти на привязи. Как арестанта. Доктор тихий…

Прогулку по мыслям прервали. Из кареты выскочил невзрачный господин и бросился к Ванзарову с такой прытью, будто повстречал старинного знакомого, который вернулся из поездки на Крит. Ванзаров помнил филера в лицо, но не его имя. Филер был так взволнован, что забыл поздороваться и попросил чиновника сыска в карету, потому что его срочно надо доставить, дело слишком срочное. Обилие срочностей не убедило, Ванзаров потребовал разъяснений. Филер с забытой фамилией не мог говорить: ему было настрого запрещено. Тогда Ванзаров бесчеловечно заявил, что с места не сдвинется. Пока не получит то, что желает.

Что оставалось бедному филеру? Он сознался. Карета принадлежит директору Зволянскому. Сам директор в состоянии, близком к безграничному бешенству, сейчас в холле «Англии» обещает филерам каторгу и вечные муки. Затребовал хоть из-под земли доставить Ванзарова. Причина в том, что в номере обнаружен мертвый юноша из Варшавы, которого берегли как реликвию. И не уберегли.

– Случайно не Стефан Самбор? – спросил Ванзаров.

Глаза филера вылезли из орбит, он убедился, что слухи о ясновидении чиновника сыска не враки. Оставалось только подтвердить. Более филер ничего не знал: Зволянский никого в номер не пустил, поставил охрану.

– Не выдавайте меня, господин Ванзаров.

Дав слово, Ванзаров залез в карету. И оказался у «Англии» так быстро, будто перепрыгнул через пространство. У дверей гостиницы дежурил Зволянский. Внешне директор был спокоен. Только галстук вылез из жилетки. Подойдя к карете, он выгнал филера, не разрешил Ванзарову выйти и залез сам.

– Что случилось, ваше превосходительство? – спросил Ванзаров, держа слово.

Зволянский забился в угол диванчика.

– Разве вам не доложили?

– Никак нет. Филер молчал, выдержал мои терзания.

– Ну хоть здесь не оплошали…

Сергей Эрастович приказал трогать и по дороге сообщил все, что Ванзаров уже знал. В общих чертах. С небольшим уточнением: что именно директор увидел в номере.

Поездка была недолгой. Карета пересекла Исаакиевскую площадь, въехала на Большую Морскую и остановилась у дома с эркером. Они поднялись на второй этаж. Дверь открыл дворецкий бодрого вида. Сюртук обтягивал крепкие мышцы. Выправку Ванзаров оценил глазом борца-любителя.

Приведя галстук в порядок, Зволянский пригладил виски.

– Будь что будет, – подбодрил он себя. Ванзарову этого не требовалось.

Их пригласили в большую гостиную. Посреди обширной комнаты в восточном стиле с персидскими коврами и лежанками шелестел струйками воды фонтан каррарского мрамора. Ждать не пришлось. Вошел хозяин квартиры в домашнем халате для визитов. И распахнул объятия Зволянскому.

– Как приятно в праздничное утро видеть вас, Сергей Эрастович, – сказал он с крепким рукопожатием. И перевел взгляд на второго гостя. – Да это тот самый героический юноша, что выручил нас в доме Александра Ильича. Приятно видеть вас, молодой человек.

Руки Ванзарова не удостоили, он отдал официальный поклон.

– Ну, друзья мои, прошу за стол угоститься, чем богаты.

Князь Оболенский слыл обходительным человеком. Таким он и был на самом деле. Во всем, что не касалось службы, трудно было найти более милого, радушного и гостеприимного хозяина дома. Надсмотр за полицией империи накладывал определенный отпечаток на его характер. Другого заместителя Горемыкин не стал бы держать у себя.

– Ваше высокопревосходительство, позвольте обратиться, – начал Зволянский, стоя почти смирно.

Князь всплеснул руками так, что кисточки на шнуре халата весело запрыгали.

– Сергей Эрастович, ну что за тон! Мы не на службе. И на службе этого почитания не люблю…

– Дело чрезвычайное.

– Какие дела могут быть в Рождество?

– Доложит чиновник Ванзаров, – сказал Зволянский, развернувшись и уступая место казни.

– Ну и что стряслось? – еще добродушнее спросил князь, но в глазах появилась настороженность. – Не тушуйтесь, молодой человек, докладывайте.

Выбора не осталось. Разве сразу подать в отставку. Сделав шаг, Ванзаров кратко пересказал то, что услышал от филера и Зволянского.

Повисла нехорошая пауза. Заложив руки за спину, князь прогулялся мимо фонтана. От добродушия не осталось и пушинки.

– Печально, господин Ванзаров, – сказал он, вернувшись. – Печально, что вы не справились и не исполнили как должно то, что вам было поручено… Что об этом говорить… Надо решить, как поступить дальше…

– Считаю необходимым в кратчайший срок найти убийцу, – отметил Зволянский.

Князь наградил старание кивком.

– Непременно, Сергей Эрастович. Важнее найти, кто его послал. Найти и доказать причастность, – сказал он таким тоном, что в слове «доказать» послышалось «наказать».

– Будет сделано, ваше высокопревосходительство.

Теперь князь обратил свой взгляд на ничтожного чиновника сыска.

– Что скажете, господин Ванзаров? Готовы искупить свой промах?

– Сделаю, что будет в моих силах, – ответил провинившийся.

– Будем надеяться… Сергей Эрастович окажет необходимую поддержку, не так ли?

Зволянский горячо согласился: именно так. И не иначе.

– Хочу подчеркнуть: мало найти убийцу. Надо изобличить того, кто это устроил… Это самое главное, господа, – князь обменялся с директором понимающими взглядами.

Оба думали на одного человека, который мог за этим стоять. Только не произнесли его имя вслух при ничтожном чиновнике. Намек Ванзаров понял. Нет тайны в том, что отношения между заместителями Горемыкина испортились окончательно.

– Господин Ванзаров, это вы изучаете аппарат доктора Котта?

– Только приступили, – ответил чиновник, храня самообладание.

– Какие результаты?

– Противоречивые. Требуются еще опыты. Так считает криминалист Лебедев.

Кажется, ответ не слишком понравился.

– Ну так доведите дело до конца, получите окончательные и точные результаты, – сказал князь с заметным раздражением, но сразу поменял тон: – Вот вам хороший случай проверить действие аппарата. Найдите того, кто нам нужен.

Ответил Ванзаров молчаливым поклоном.

– Что ж, господа, раз такие обстоятельства, не смею задерживать.

Князь вышел из гостиной. Будто забыл, что приглашал за стол. Перемена была резкой, но ожидаемой.

Зволянский с Ванзаровым спустились к карете.

– Полиция столицы в вашем распоряжении, – без радости сказал директор. Будто расставался с самым дорогим, чтобы было у него.

– Пока нужен господин Лебедев.

– За ним уже послано… Когда привлечете доктора Котта?

– Немного позднее.

– Сегодня же… Приказ его светлости… И мой… Что намерены делать сейчас?

– Осмотреть место преступления, – ответил Ванзаров.

– Что там осматривать? Этот фокусник… То есть маг… Спирит, или как его, все одно мертв. Надо искать убийцу, а не тратить время попусту.

– Должен выслушать мнение господина Лебедева о случившемся.

– Едем, – приказал Сергей Эрастович и полез в карету.

Ванзаров предпочитал пройтись. Но возражать не стал. Он и так провинился в деле, которое ему не поручали.

Однако странные дела случаются в этом мире, господа…

Фигура представляла собой образ безделья. Лучше придумать нельзя. Развалившись в кресле и закинув ногу на ногу, Аполлон Григорьевич разглядывал потолок гостиницы и вальяжно помахивал сигарильей, будто в душе у него играла музыка. Бездельничал он в одиночестве.

Старший филер отдал строгий поклон и не посмел беспокоить пустыми разговорами. А филер Никодимов, который был послан за Лебедевым, еще не пришел в себя после того, чего наслушался, и указаний, куда следует послать того, по чьему приказу за криминалистом отправили в такую рань.

Господин, которому было адресовано столько добрых слов, что уши должны покраснеть, появился в холле. Щеки его покрывал румянец. Вовсе не от мороза или ругани. А к заочным оскорблениям Зволянский давно привык. Ситуация, в которой оказался, не сулила ничего хорошего. Он нервничал, кровь прилила к лицу. Чего доброго, удар хватит. Сергей Эрастович даже подумал: нечего было обхаживать гостя, засунули бы в камеру, целей был бы.

Нарочно не замечая виновника ранней побудки, Лебедев нацелил сигарилью на того, кто следовал за директором Департамента.

– Ну конечно! – гаркнул он столь бодро, что портье вздрогнул. – Я так и думал! Кто ж еще не даст поспать в праздничное утро! Какие могут быть сомнения!

– Доброе утро, Аполлон Григорьевич, – Ванзаров прикрыл собой Зволянского, который робел перед неуемной личностью. – И я рад вас видеть.

Лебедев взлетел с кресла птичкой, в руке у него объявился саквояж.

– Вы ужасный человек. Не знаете ни праздников, ни отдыха, ни застолий. Одна служба на уме. Еще и не женаты… Настоящее чудовище, – глаза его сыпали веселыми искорками.

– Господин директор, где место происшествия? – спросил Ванзаров, не замечая милых шалостей.

– Люкс на втором этаже, у номера филеры, – ответил Сергей Эрастович, отходя на шаг и предоставляя полную свободу действий. Не то чтобы он боялся трупов. Нет, совсем нет. Он их ужасно боялся. У него дела поважнее: филеры еще не получили по заслугам.

Ванзаров пошел по лестнице. Шагнув через две ступеньки, Лебедев догнал, и взял под локоть.

– Что-то серьезное? – спросил он без балагурства. Лицо чиновника сыска не располагало к шуткам.

– Убит варшавский спирит Самбор. Князь Оболенский выписал его для частного сеанса с далеко идущими планами. Зволянскому было поручено беречь Самбору как зеницу ока.

– А, вот в чем дело… Уже видели тело?

– Господин Зволянский повез на аудиенцию к князю, где объявил меня виновным в происшествии.

– Вот подлец, – с чувством проговорил Аполлон Григорьевич. – Не переживайте, друг мой.

– Не имею такой привычки.

– Что же мрачны?

– Стефан Самбор был единственный, кого Генри Слейд обучил выходить в четвертое измерение… Если верить рыжей ведьме, которая вам понравилась.

– Знакомый лабиринт?

– Посмотрим – узнаем, – ответил Ванзаров.

Стену около номера 202 подпирала пара субъектов столь серой внешности, что запомнить их было почти невозможно. Филеров отряда Курочкина Ванзаров знал. Они знали его. Подтянулись, разве честь не отдали.

– Здравия желаю, ваше благородие, – приветствовал старший.

Ванзаров коротко кивнул.

– У кого ключ?

– Не заперто, ваше благородие.

– Внутрь заходили?

– Никак нет… Его превосходительство приказал охранять, как оставлено, – судя по строгости, филер был напуган. Как и его напарник. Опасались, что ожидало в ближайшем будущем. Вылететь со службы легко, а вот куда потом устроишься? Не в приказчики же подаваться…

Пустую болтовню Лебедев не переносил вообще, а сегодня тем более. Шагнул к двери, заставив филера отпрянуть, и распахнул. Из номера вырвался особый запах. Аполлон Григорьевич потянул ноздрями.

– Чую, чую душок, – сказал он и вошел первым по праву, данному ему криминалистикой.

В номере царила смутная темнота. Посередине гостиной виднелось нечто напоминавшее пологую горку.

– В гостинице электрическое освещение, – напомнил Ванзаров.

Лебедев повел рукой по стене и нащупал барашек выключателя. Ударил яркий свет. Ванзаров на миг зажмурился. Когда же открыл глаза, горка предстала в натуральном виде.

Аполлон Григорьевич с удовольствием присвистнул.

– Экая занятность, – сказал он, захлопывая дверь перед филерами, которые пытались подсмотреть. – Не жаль, что оторвали от теплого и живого тела актриски… Что скажете, друг мой?

Ванзаров смотрел издали. На середину гостиной был вытащен ломберный столик с зеленым сукном. На столике находилась пустая рама, в которой должно быть зеркало. Его осколки покрывали ковер. В пустой раме лежала голова человека, будто он хотел пройти стекло насквозь. Плечи опирались на столик, руки безвольно свешивались; тело занимало позу, будто человека сморило на мягком гостиничном стуле, он и прилег вздремнуть на ломберном сукне.

– Терпите, – сказал Лебедев, ставя саквояж как заграждение. Он подошел к сидящему мертвецу и осмотрел ковер.

– Бурое пятно – кровь? – спросил Ванзаров, не двигаясь. Как приказано.

– Пятно? Да нет, тут целая лужа… Хлестало как из крана… Стол залит… Кровь почти высохла… Беднягу зарезали не менее двенадцати часов назад… Подозреваю, что… – тут Аполлон Григорьевич взялся за воротник пиджака и немного приподнял тело. – Ну так и есть: горло распорото… Рана во всю ширину… Ловко сработано: умелый удар. Смотреть будете?

– При таком ранении тело должно биться в конвульсиях, – сказал Ванзаров, предпочитая верить криминалистике на слово.

– Конечно, – ответил Лебедев, возвращая голову к зеркалу. – Жизнь боролась до последнего. Бедняга дергался, как курица… Подходите, не стесняйтесь.

– Убийце подобное не впервой?

– Да, рана аккуратная. Что говорит: рука твердая, а нож острый.

– Аполлон Григорьевич, вам не кажется странным?

Лебедев издал кряхтящий звук.

– Не особо, видал и похуже.

– Разве не странно, что убитого не бросили умирать на ковер? Ведь так проще… Но его посадили за столик. При этом… – Ванзаров замолчал, будто набрел на интересную мысль. И продолжил: – Убийца зарезал, подождал, пока жертва истечет кровью, разбил зеркало, положил его головой в раму. И оставил сидеть. Разве не так?

Поискав возражения, Лебедев не нашел ничего лучшего, как приподнять мертвую голову.

– Похоже на то, – сказал он, рассматривая погибшего, как средневековый палач радуется хорошему удару топора. – На лице и шее нет порезов, значит, положили в опустевшую от зеркала раму. Какой выдумщик… Не желаете опознать убитого? Нашатырь под рукой…

В качестве одолжения Лебедев переложил тело так, чтобы оно опиралось о спинку стула, а рана не выглядела раззявленной пастью. Ванзаров подошел близко, желая не попасть в бурую лужу и увидеть лицо. Он смотрел молча. Слишком долго. Терпения у криминалиста не осталось.

– В чем дело? – спросил он, не понимая поведения друга.

Вместо ответа Ванзаров оглядел номер, будто намеревался в нем пожить. И указал пальцем вверх:

– Нитки?

Прищурившись, Лебедев заметил, что над столиком свисают две черные шелковые нити. Закреплены на люстре.

– И что? – с раздражением спросил он. – Этого спирита точно не повесили. Наверняка горничная забыла от прошлых постояльцев. Не морочьте мне голову… Насмотрелись или еще желаете?

– Не затруднит прикрыть простыней? – сказал Ванзаров и направился к двери.

– Зачем? – Аполлон Григорьевич был сбит с толку.

– У господина директора тонкие нервы, – ответил заботливый чиновник сыска, выходя из номера.

В холле Зволянский рвал на части филеров, которые заслуживали этого менее всего. Появление Ванзарова они встретили как спасение. Обещав закончить после, директор направил усилия на новую цель.

– Осмотрели? Поняли, кто убийца? Знаете, где искать? – засыпал он вопросами.

– Вы лично знакомы с Самбором? – спросил Ванзаров, будто не замечая.

– Разумеется. Встретил на вокзале. Сверился со снимком, – Зволянский полез в карман и предъявил салонную фотографию, которую забыл выбросить.

Снимок был тот же, что на столе редактора Прибыткова.

– Прошу подняться в номер, – сказал Ванзаров тоном, не терпящим возражений.

Показать трусость Зволянский не желал, но смотреть на труп – еще меньше.

– В этом есть необходимость?

– Чрезвычайная, – ответил Ванзаров. И предоставил начальству идти вперед.

Назад пути не было. На службу Сергей Николаевич явился не весь. Голова будто отсутствовала. Нет, она торчала на шее, ее можно было щупать, но была чужой и тяжелой, как чугунное ядро. А все потому, что вчера за праздничным столом Успенский позволил себе лишнего. Гусь, запеченный женой, был так вкусен, а напитки из имения тещи были столь упоительны, что доктор не заметил, как перешел черту между праздником и небытием. Он плохо помнил, как оказался в кровати, как его будила жена, как залез в пролетку и доехал до больницы. Мир вернулся в привычные рамки только в приемном отделении.

Успенский сидел за рабочим столом и помнил, что должен сделать утренний обход. На нем лежит ответственность дежурного доктора и за главного врача, которого замещал. Сергей Николаевич не мог заставить себя встать и пройти по палатам, давая утренние распоряжения медсестрам. К тому же он опасался, что персонал учует душок. Всем было известно, что доктор Успенский убежденный трезвенник, и вот, пожалуйте. Теща уверяла, что от ее настоек ни запаха, ни муки наутро. Какое коварство. Нельзя ручаться, что запах не выдаст.

Чтобы прервать мучения, доктор решился на крайние меры: проглотить двадцать миллиграмм spiritus vini, что использовался для протирания кожи перед уколом. Достав бутылочку и отмерив лечебную порцию, Сергей Николаевич опрокинул в себя больничную мензурку. И чуть не задохнулся. Ему показалось, что в организм воткнули раскаленный шомпол. Кое-как отдышавшись, он закусил кусочком сухаря. Затем прислушался к себе и с врачебной точностью определил: наступило облегчение. Голова вернулась на место.

Сергей Николаевич бодро встал, собрал в стопку истории болезни. Но тут дверь распахнулась, и на пороге обнаружился Парфен, больничный сторож, он же дворник, он же истопник. Было ясно, что Парфен недурно встретил праздник. Глаза были красны и, казалось, готовы выпрыгнуть из орбит.

– Чего тебе? – спросил Успенский, зная, что дворник многому научился от больных. Порой несет несусветную околесицу.

– Там… Это… Николаич… Выкинули! – заплетаясь, выпалил он и рукой махнул, будто шашкой.

Доктор бы терпелив: если Парфена задело, ему надо выговориться.

– Кого выкинули?

Тут Парфен понес такую околесицу, что Сергей Николаевич испугался: не слишком было двадцать грамм? Хватило бы семнадцати. По словам дворника, которые надо было перевести на человеческий язык, случилась странная история. Несколько минут назад к больнице подъехала пролетка, из которой выкинули человека. Как выкинули, так и унеслись прочь. Парфен, конечно, подошел к лежавшему на снегу, толкнул. Тот был живой, только постанывал. Улица пуста, до санитаров не докричаться. Парфен перевернул тело. И перепугался. Да так, что побежал доложить доктору.

Сергей Николаевич решил, что следовало обойтись десятью граммами.

– Что за чушь, Парфен, – ласково сказал доктор.

– Вот те хрест, Николаич, – ответил дворник, он же сторож, истово перекрестившись. – Он это, он… Как не знать.

– Он, говоришь… И где же он теперь?

– Так и лежит у ворот…

Смысл происходящего наконец дошел до сознания Успенского. Весь дикий и невозможный смысл. Во всей полноте.

– Как у ворот? – проговорил он.

– Как есть, – доложил дворник. – Тяжелый, мне не совладать. Подтащил к тратуяру ближе, чтоб лошадь не задавила… Там он…

Доктор крикнул санитаров и, забыв пальто, выбежал на улицу.

На сугробе около калитки, привалившись, лежал человек в тулупе и овчинной шапке. Сергей Николаевич упал на колени и сдернул шапку.

– Боже милостивый, – проговорил он, как убежденный атеист.

В небо, светлевшее утром, смотрели пустые глаза. Человек был жив. Но и только.

– Несите скорее! – крикнул доктор подоспевшим санитарам.

Те бережно подхватил тело.

– Куды ж вперед ногами, ироды! – возмущался Парфен. Его не замечали.

Доктор Успенский шел за санитарами и мучительно думал: как ему поступить? В таком состоянии может наделать ошибок. Нет, нельзя лезть с лечением вот так сразу, надо разобраться, понять… Надо обождать хотя бы до завтра. А пока накормить, положить в отдельную палату и дать полный покой.

Тревогу, охватившую Сергея Эрастовича, трудно описать. Только пережить. А лучше не знать никогда. Собрав всю силу воли без остатка, краем глаза он заметил ухмылочку Лебедева. Ученое чудовище нарочно держало пузырек с нашатырем, дескать, сейчас господин директор в обморок брякнется. Что было недалеко от истины. Ручаться Зволянский не мог. В такую глупейшую ситуацию он давно не попадал. Можно сказать, никогда. Чин и должность защищали от обязанности бывать на месте преступления. Для этого имелись подчиненные. И вот пришлось испробовать полицейскую службу на вкус. Запах он уже ощутил.

– Позволите открыть? – осведомился Ванзаров.

В почтительности тоже слышалась издевка.

– Давно пора, – строго сказал директор. – Нечего тянуть.

Лебедев откинул простыню. Как обычный человек, нечасто имеющий дело с трупами, Сергей Эрастович невольно зажмурился. Жмурился он недолго. Заставил себя открыть глаза. И увидел мертвое лицо. Простыня милосердно скрывала шею.

– Кто это? – вырвалось у него.

– Не могу знать, – ответил Ванзаров.

– Я спрашиваю: что это значит? – растерянно и злобно вскрикнул Зволянский.

– Погибшего переложили лицом вверх.

– Что за глупость, в самом деле! Как это понимать?

– Прошу простить, господин директор, вы уверены, что это не Стефан Самбор?

В другой ситуации подобный вопрос подчиненного был невозможен. Зволянский спустил вольность. Снова вытащив фотографию, перевел взгляд с нее на белесое лицо. И обратно. Раза три подряд.

– Разумеется, это не он! – воскликнул Сергей Эрастович, демонстрируя фотографию. – Вы что, сами не видите?

– Боялся допустить ошибку, ваше превосходительство, – и Ванзаров чуть кивнул.

Лебедев понятливо накинул покрывало. Руки криминалиста так и чесались провести эксперимент: как бы случайно показать разрез на шее, чтобы узнать, грохнется Зволянский в обморок или нет. Но рукам воли не дал.

– Позвольте, что же получается, – проговорил Сергей Эрастович. Странность и полная нелепость ситуации предстала ему в ужасной простоте. – Что же получается, – повторил он. – В номере какой-то мертвец… А где же Самбор?

– Господин Лебедев, в спальне трупа Самбора нет?

– Никак нет, господин Ванзаров, – браво ответил Аполлон Григорьевич, – однако в шкаф не заглядывал. В кабинет тоже. И под диван в гостиной.

– Наверняка господина Самбора в номере нет, ваше превосходительство.

– Совершенно с вами согласен, господин Ванзаров, – Лебедев никогда не отказывал себе в удовольствии повалять дурака. Особенно когда дурак находился рядом.

– Куда он делся? – ответил Зволянский, не замечая лихачества криминалиста.

– Разумно предположить: похищен, – ответил Ванзаров.

– Кем?

– Не могу знать…

Повисла тишина. Размышления Сергея Эрастовича никто не смел беспокоить.

– Но ведь это чудесно, – проговорил он, глядя напрямик в лицо подчиненному. – Значит, Самбор жив… А это значит… Найдите его, Ванзаров… Найдите любой ценой… У вас сутки, нет… Двое суток… Я на доклад к князю, полагаю, его светлость позволит такое промедление… Докладывать мне лично… Участковому приставу о происшествии не сообщать, труп убрать незаметно, доставить в Обуховскую… Я распоряжусь, чтобы там не задавали вопросов… Полная секретность… Чтоб ни один репортеришка не пронюхал…

С этим Зволянский стремительно вышел из номера, чуть не сбив с ног филеров, дежуривших за дверью. Настроение его произвело кульбит: явилась надежда. А вместе с ней здоровый голод. Сергей Эрастович рассчитывал доложить Оболенскому новости и отвести душу за праздничным столом шефа. Домой возвращаться ему не хотелось.

Как только дверь захлопнулась, Лебедев позволил себе выразить то, что подчиненные часто думают о начальстве. Но вслух сказать не смеют. Иногда, порой…

– Убили непонятно кого вместо варшавского спирита? – закончил он тираду.

– Факт подтвержден на высшем уровне, – ответил Ванзаров.

– Почему сразу не сказали?

– Портрет этого господина мельком видел у редактора «Ребуса».

Ванзарову погрозили пальцем.

– Не жульничать! Куда мог деться Самбор? Полная гостиница филеров…

– Важный вопрос, Аполлон Григорьевич. Важный после самого важного.

– Какого же?

– Зачем Самбора похитили. С какой целью. Кому он понадобился.

– Ответ может оказаться простым?

– Истину так трудно обнаружить потому, что она чаще всего перед глазами.

– Вам уже известно, что произошло, друг мой проворный?

– Только логические предположения.

– Так я и знал, – Лебедев спрятал в саквояж склянку нашатыря. – Опять ваша психологика… Как она поможет разыскать того, кто режет горло?

– Не поможет – попросим доктора Котта уловить психические эманации преступника, – сказал Ванзаров.

– Не пугайте, друг мой. Не убеждайте, что окончательно сошли с ума. Не хватало, чтоб отправились на розыски в четвертое измерение, – Лебедев кивнул на пустую раму. – Такие прогулки плохо кончаются.

– Допустим, – ответил Ванзаров, поглядывая, как нити чуть шевелятся.

Покорность друга говорила о том, что он надумал нечто важное и не подпускает к своим мыслям. Аполлон Григорьевич насторожился.

– Свечи нет?

– Допустим…

– Дощечки с веревкой нет? В этом причина?

– Разумное предположение…

Неизвестность, за которой скрывается нечто любопытное, требовала немедленного разоблачения. Любопытство – это грех. Как известно.

– Спорим, что среди осколков прячется обрывок снимка с женской головкой, – заявил Лебедев, будто бросая вызов.

И получил равнодушный ответ:

– Там ничего нет.

Проиграть пари второй день подряд криминалист не желал. Да и бесполезно. Он заметил, что Ванзаров уставился на мраморный камин. Явно бродит по тропинкам мысленных дебрей. Беспокоить нельзя. Аполлон Григорьевич смирился и поправил простыню на трупе, как скульптор укутывает свое творение. Он ждал.

Ванзаров повел головой, посмотрел на Лебедева, будто проснувшись.

– Не стали перебирать осколки?

– Верю вам на слово. О чем думали?

– Над вашим вопросом, Аполлон Григорьевич: как могли вывести Самбора? – Ванзаров демонстративно обвел взглядом гостиную. – В номере следов борьбы нет. Вывод: насилия над спиритом не было. Он вышел сам.

– Или его вынесли, – не удержался Лебедев и уточнил: – Оглушили и вынесли.

– Мысль здравая, логичная. Испытаем?

– Ну попробуйте, – поддержал криминалист. Маевтику не любил, но играл в нее с удовольствием. Только с Ванзаровым.

– Самбор комплекции, как погибший. Иначе Зволянский не ошибся бы.

– Допустим.

– В этом теле около… – Ванзаров глянул, прикидывая вес, – около пяти пудов[36].

– Чуть меньше, – согласился Лебедев.

– Одному не вытащить.

– Могло быть двое.

– Вопрос: жертву зарезали до или после того, как оглушили Самбора?

– До, – поспешил Лебедев.

– Вопрос: Самбор видит, как убивают человека, и не пытается спастись. Стул бросить или позвать на помощь…

– Выходит, что после…

– Вопрос: погибший видит, что Самбора оглушили, и не пытается спастись? Сидит перед зеркалом и ждет, когда ему перережут горло?

Аполлон Григорьевич задумался.

– Я понял! – вдруг воскликнул он. – Убийца пришел вместе с жертвой. Оглушил Самбора, а потом прикончил напарника. Чтобы не оставлять свидетеля.

– Тем самым указал, что Самбор не вышел на прогулку, а похищен, – сказал Ванзаров.

Попытка спасти блестящую идею провалилась. Аргументов не нашлось.

– Считаю, что Самбора оглушили, – сказал Лебедев. – Кто-то вытащил его на себе, делая вид, что приятель пьян.

– И филеры его не заметили?

– Ну… Всякое бывает, – Аполлон Григорьевич еще боролся с маевтикой, но исход поединка был ясен обоим. – Уверен: преступник – физически сильный человек.

Будто соглашаясь, Ванзаров кивнул.

– Самбор вышел из номера в полном сознании и без принуждения.

Разочарования Лебедев не скрывал.

– Опять гипноз? Таким манером все что угодно можно объяснить.

– Гипноза не было, – уверенно ответил Ванзаров. – Самбор ушел по собственной воле. Из номера – наверняка.

– А как же филеры?

– Филеры следят за тем, что им поручили.

– Не понимаю! – возмутился криминалист. Маевтика кончилась, а ясность не наступила. – Напустили туману, опять жульничаете. Ну погодите…

Ванзаров попросил снять простыню. Пора было сделать то, чего он искренно не любил. И даже стеснялся: осмотр одежды погибшего. Как ни странно, ему было стыдно шарить по карманам мертвеца. Только об этом никто не догадывался. Даже великий друг.

Широким жестом Лебедев накинул ткань на лицо убитого. Белое полотно повисло скульптурной фатой. Ванзаров прошелся по пиджаку, жилетке и карманам погибшего. Находок оказалось маловато: несколько гривенников, новенькая бумажка в двадцать пять рублей, сложена пополам, и записка, написанная быстрым, но правильным почерком.

– По-польски разумеете? – спросил Лебедев, заглянув в бумажку.

– Общий смысл понятен: Стефка просит Збышека прибыть к нему в двести второй номер «Англии» к шести часам… Имя погибшего установлено.

Аполлон Григорьевич вернул простыню, будто заботился, чтобы мертвый не озяб.

– Погибший – знакомый Самбора?

– Подписать «Стефка» может только старинный друг, – ответил Ванзаров. – Заметили странность в записке?

Лебедев ответил нечто невразумительное.

– В ней нет подробностей. В номере нет ни вина, ни чая, ни закусок. В ресторан не пошли. Что странно при встрече давних друзей.

– Кто этих поляков разберет. Жадные и прижимистые: может, обнялись и поболтали. Пока одному горло не разрезали…

– Встреча была деловая, – Ванзаров указал на купюру. – Збышеку заплатили за услугу: купюра новая. Краткость записки логично предполагает: Самбор заранее известил приятеля, что приезжает в Петербург. Только не знал, в какой гостинице его поселят. Записка дает адрес и время встречи. Остальное было оговорено заранее.

И снова Ванзаров уставился на нитки, свисавшие с люстры.

– Наверняка этот Збышек тоже спирит, вместе хотели вызвать духа освобождения Польши, – задумчиво сообщил криминалист. – Или на пару прогуляться в четвертое измерение.

– Блестящая идея, Аполлон Григорьевич, – сказал Ванзаров и направился к креслу, которое давно приметил. В нем не было ничего особенного, кроме того, что его развернули от камина.

Лебедев терялся в догадках: шпилька или похвала? Кто разберет чиновника сыска.

Заглянув за кресло, Ванзаров вытащил потертый саквояж. Щелкнув замками, он выложил на сиденье кресла руку, торчащую из рукава пиджака с манжетой сорочки, белую маску с прорезями для глаз и рта, ножницы, моток ниток, лаковую деревянную коробку с надписью «Энсейнеттъ» и дощечку, на которой был закреплен шнурок бронзовыми зажимами.

Не дожидаясь приглашения, Лебедев схватил лакированную коробку, открыл крышку и вытащил новенький фотоаппарат.

– Какая прелесть, – не скрывая зависти, сказал он. Не каждая актриска удостоилась такой похвалы. – Небольшая складная камера, снимает на пленке в катушке, можно перезаряжать на свету. Анастигматический объектив «Герц». Чудо! А мне такой купить отказались. Пожалели семьдесят рублей!

– Отличная модель, – согласился Ванзаров. Он давно засматривался на дорогую игрушку, которую можно брать в путешествия. – Легкая, без штатива. Упереть локти в спинку кресла, и делай фотографии.

Не слушая, Лебедев жадно вертел аппарат.

– Пленка заряжена, сделано несколько снимков, – сообщил он и глянул на прочие находки. – Ошиблись, друг мой, Збышек-то прогулялся перед смертью в четвертое измерение. Узелок имени Целльнера завязал… Неужели успешно?

И правда: посередине шнурка находился тугой узел.

Ванзаров перевернул дощечку. На обратной стороне виднелась потертая, но читаемая этикетка: «Фокусы и волшебные аппараты К. Алексеева. С. – Петербург, угол Гороховой и Бол. Морской ул.». Проведя большим пальцем по днищу коробочки, Ванзаров нащупал бугорок. Нажал. Шнурок бесшумно юркнул, спрятав узел в потайное отделение дощечки. Концы шнурка, закрепленные бронзовыми стяжками, были фальшивые. Фокус можно показывать одной рукой: зажать дощечку в ладони и наколдовать шнурок на глазах удивленной публики. Главное, заклинание не перепутать. Что Ванзаров и проделал. Правда, без заклинания.

Великий криминалист выразился напрямик.

– А еще знаменитый спирит, – закончил он тем, что можно напечатать в книжке. – Вот как на спиритическом сеансе предметы являются. Рука и маска уже заготовлены. Вот и вся тайна четвертого измерения. Обман и фокусы…

– Да, фокусы, – согласился Ванзаров. – Аполлон Григорьевич, сможете проявить пленку и напечатать снимки?

Лебедев прижал к груди фотоаппарат, как любимое дитя. Которого у него не было. Вероятно, не было. Точно неизвестно.

– Как только закончу тут…

– Нельзя откладывать. Нужно срочно. Возможно, на снимках убийца.

Отказать было нельзя. Лебедев обещал, что не пройдет пары часов, как фотографии будут готовы.

Как только ураган криминалистики унесся, в номере стало тихо. Отделавшись от слишком любопытного друга, Ванзаров остался с трупом под покрывалом и своими мыслями. Стараясь лишний раз не смотреть на белый объект, он обошел гостиную.

Предметы гостиничного номера не трогали.

В спальне оказалась застеленная кровать, которой еще не пользовались. В шкафу на плечиках висели четыре модных костюма, на полках разложены дюжина свежих сорочек, галстуки и нижнее белье. В дорожной шкатулке хранилась парочка золотых заколок и три пары запонок. Место для четвертой пустовало. Модный спирит жил на широкую ногу, мог позволить себе недешевый гардероб. Вещи несли следы аккуратной заботы.

В кабинете, куда напоследок заглянул Ванзаров, царил порядок, не нарушенный постояльцем. Только на письменном столе чернильная ручка лежала на листе бумаги, разрезанном напополам.

Вернувшись в гостиную, Ванзаров подошел к вешалке и проверил карманы легкого пальто, в каком не погуляешь по Петербургу в декабре. Нашелся чистый платок, портмоне, набитое новенькими четвертными купюрами[37], и билет на поезд из Варшавы. Фетровая шляпа была модная, но бесполезная в морозы.

Оставалось сделать необходимое. Иначе из соседних номеров начнутся жалобы. Ванзаров отдернул шторы. Из окна виднелся Исаакиевский собор в блеске заснеженного купола. Он открыл форточку. В духоту ворвался морозный воздух и колокольный благовест.

Подойдя к двери, Ванзаров напоследок оглянулся. Под вешалкой что-то блеснуло. Нагнувшись, он поднял массивный перстень фальшивого золота. Печатки с гербом или камешка не было. Зато из дужки кольца торчало тонкое лезвие. Острое, как бритва. Предмет редкий, воровской. Ванзаров знал его по полицейским фотографиям, но в руках держал впервые. Инструмент карманников, что орудуют в конках и поездах. С виду обычный перстенек, но если нажать в нужном месте, выскакивает лезвие. Ловко карман разрезать или сумочку. И опасное оружие: в пустой руке вдруг ножик появляется. Кто напросится – лицо изуродовать.

Электрический свет погас. В полутьме казалось, что под белой простыней скрывается памятник, ожидающий открытия и толпу публики.

Никольский пустовал. Торговцы праздновали по квартирам, народ воровской спускал по трактирам нажитое нечестивым трудом. Даже Митька с Петькой убрались в тепло, раз в их услугах воровской старшина не нуждался. Обух так и сидел в одиночестве. Замерзая до бесчувствия. Только мысли жгли жаром. Жгли без всякого толку. Не мог он придумать, как отомстить за нанесенную обиду. Чтобы отыграться, Филюшка должен стоять перед ним с повязанными руками. И без ножа. Ворам законы благородного поединка не указ. Никто не осудит, если беспомощного врага на куски будет рвать. Пуще прежнего уважать станут, то есть бояться. Жалость воровскому старшине не положена. Будет Филюшка умирать долго и страшно. Молить будет о смерти. Одна незадача: как его найти?

Обух был уверен, что Филя невдалеке, тут где-то он, в Казанской части обитает или поблизости. Но поди найди его. Не станешь бегать по улицам, прохожих высматривать. Обух прикинул: а если пустить на розыски воровскую хевру? Примутся рыскать волчьей стаей по домам и закоулкам. В отличие от сыска, ворам отказа не будет. Народ простой: извозчики, дворники, кухарки, горничные, прислуга лихих ребят за своих почитает, запираться не станут, все выложат. Глаза народа на каждом углу, заметят, не упустят, попадется как миленький.

Мысль понравилась. Обух прикинул, как кликнет сход и огласит: Филя похитил Корпия, хочет над ним расправу учинить. Не за его порезанную щеку мстить, за дело справедливое надо расстараться. Такой поход воры одобрят: Корпия каждый знает, уважают блаженного. Даже награды не потребуют. Только к делу надо с умом и осторожностью подходить: взять Филю с наскока не получится. Одному нечего пытаться, двоих раскидает, как щенков. Надо вчетвером, а то и впятером его крутить. Самых сильных отправить. Да и то не все уцелеют. Он зверь матерый. Взять-то его возьмут, да только прежде найти бы. А там, может, и Корпий сыщется. Филя сам доложит, куда его спрятал. Язык ему развяжут, никаких сомнений.

Обух вдруг подумал, что в доброй задумке есть неувязка: Филю никто не видел. Являлся считаные разы, да и то лицо шарфом заматывал. Фотографии не имеется. Воры – не филеры, по описанию не найдут. Да и как его опишешь, Обух такой науке не обучен. Филя – человек невзрачный, обычный, средний. Разве кепка приметная, да мало ли у кого такая. Поразмыслив, он убедился, что натравить воровскую стаю не вый-дет. Толку не будет, только дров наломают. Хоть сам отправляйся. Беспомощным воровской старшина редко оказывался. Вернее – никогда. А тут ничего поделать не может. Обозлившись, пихнул стул в снег и пошел к себе в конторку.

В тепле стало хуже. Щека разболелась так, что нет мочи терпеть. Обух проглотил стакан водки, подождал и сдался: без гадости не обойтись. Может, с одного раза не привыкнет. Запас у него хранился. Не в сейфе, конечно. Сейф для воров, что карась для щуки, не удержатся, соблазнятся, из шалости взломают. Воровскому старшине сейф не положен. Все ценное хранилось в тайнике, что скрывался под половицей сразу под ножкой стула, на котором вел дела. Там имелось несколько запечатанных пузырьков на всякий случай. Случай настал. Нужен укол.

А как его сделаешь? За доктором посылать? Так ведь откажется. Даже тот, что щеку зашил. В больницу Обуховскую не податься, потребует разъяснений, полицию вызовут, откупайся потом от чужих. На особый случай нужен особый лекарь, свой, проверенный, кому терять нечего. Обух прочистил застывшее горло и крикнул:

– Угол… Карась…

Тряпичные горки зашевелились, показалась головы. Мишка с Петькой, и без того несчастные, ожидали новый нагоняй. Обух поманил. Воры подошли, робея, пряча глаза, готовясь снести все, что судьба им пошлет. Однако воровской старшина не попрекнул, не обругал и даже не наградил новым синяком под глазом. Напротив: попросил, чтобы привели нужного человека.

– Поняли? – со строгостью спросил он.

– Чего ж не понять, дело нехитрое, – за двоих ответил Карась, потупясь.

– Станет упираться, скажите, что заплачу двойную цену.

– Приволочем, не сомневайся, – вставил Угол, держась за приятелем.

– И вот еще что, – Обух нарочно сделал паузу, чтоб у молодцов душа в пятки ушла. – Вина на вас, конечно, большая, но по доброте моей простить готов… Искупить хотите?

– Чего уж… Конечно… Мы завсегда, – отвечали нескладно воры.

– Человека, что ко мне приходил и вас как соплю положил, в лицо признаете?

– Уж не забудем, – мрачно ответил Карась.

– Добро… Зовут его Филя, Филипп, фамилия у него Почтовый… Может назваться как вздумается, чтобы со следа сбить. Паспортов у него может иметься несколько. Бояться его не следует, он никто, бывший шпик… Сам от зухеров скрывается… Обитает где-то у нас, в Казанской… Найдете?

– Найдем! – выкрикнул Мишка.

– Филя выкрал Корпия, держит где-то. Лекаря нашего вернуть надо… Как найдете, Филю не трогать, близко не подходить. Сразу назад, силу соберем и заарканим. Поняли?

– Сделаем, Обух, не сомневайся…

– Для вас теперь одно: Филю найти. Хоть из-под земли достать… Все, пошли…

Повторять не требовалось. Мишка с Петькой поторопились исчезнуть.

Направились они на Екатерининский канал, где в большом доходном доме на последнем этаже в маленькой квартире под самым чердаком проживала женщина по фамилии Митрофанова, известная под кличкой Настя Игла. К воровскому миру не принадлежала, но жила за счет темных делишек. Митрофанова была повитухой. Именно была: ее поймали на том, что вытравливала плод у замужней женщины, с позором лишили патента повитухи, выгнали прочь из акушерского сообщества. Потеряв законный заработок и не умея заработать ничем иным, Митрофанова стал промышлять незаконными родами и абортами. Куда девались новорожденные младенцы, никто не спрашивал, да лучше и не знать. Митрофанову шепотом передавали друг дружке горничные, по доброте своей попавшие в беду. Ну и ворам она не брезговала оказывать услуги.

Угол заколошматил в дверь.

– Чего надо? – раздался приглушенный голос.

– Открывай, Игла, – не слишком громко ответил Карась, чтобы знала, кто пришел.

Замок крякнул. Митрофанова была нестарой женщиной, похожей на скользкую кошку.

– А, соколики, – сказала, смерив взглядом воров. – Вам-то чего?

– Обух зовет.

Митрофанова усмехнулась:

– Ему-то зачем понадобилась?

– Там узнаешь, – сказал Угол, грубо вырвав дверь из ее руки. Чтоб не вздумала баловать. – Бери шприц и что полагается. Заплатит хорошо.

На том уговоры закончились. Митрофанова нацепила полушубок, обмоталась платком, подхватил узелок, ничем не похожий на докторский саквояж, и под конвоем вышла на заснеженную набережную канала. Повернула в сторону Никольского рынка и вдруг заметила, что провожатых рядом нет. Митрофанова оглянулась. Оставшись позади, воры вели себя странно: прижались к стене, будто прячась, что-то высматривали вдалеке канала. Обернулся Карась, махнул ей: дескать, иди куда шла, дорогу знаешь, у нас без тебя дело важное.

Митрофанова привыкла не задавать вопросов. Платят – прочее ее не касается. Она шла по хрустящему снегу, раздумывая, сколько запросить с Обуха за нелегальный укол морфием: десятку? Или содрать вдвое? С воровским старшиной меру надо знать. А то ошибешься – и не заметишь, как уже отдыхаешь вечным сном.

За прошедшие сутки портье Соболев не знал ни сна, ни покоя. В праздничную ночь в гостинице всегда так. Ресторан в «Англии» открыт до утра, гости веселятся, многих разносят по номерам. Усталость страшная, зато и прибыток: на чаевых заработал на три месяца вперед. Он настолько был занят нескончаемой чередой дел, что забыл про невзрачных господ, что находились в холле, у дверей и парадной лестницы. Его предупредили, чтобы этих он не смел ни спрашивать, ни беспокоить. Портье был достаточно опытен, чтоб догадаться, кто эти господа и почему не развлекаются как положено. Он был занят своими делами, они – своими. Друг другу не мешают и не вмешиваются. Ну и чудесно.

Соболев как раз заполнял свежие счета, когда к его стойке кто-то подошел. Портье поднял глаза, чтобы вежливо улыбнуться. Что далось с некоторым трудом. Зажившие шрамы намекали, что связываться с этим господином опасно, а не слишком приятный взгляд жег совесть.

– Что вам угодно-с?

– Вчера около четырех часов жилец из двести второго номера просил отправить посыльного с запиской. Сообщите адрес, куда было доставлено.

Улыбка не сошла с уст Соболева.

– Прошу простить, сведения о постояльцах не даем-с. Могу быть чем-то полезным?

– Можете, – ответил человек со шрамами и поманил пальцем. И сообщил на ушко такое, от чего портье малость потерял дар речи. – Разъяснений достаточно?

Соболев невольно подтянулся, как всегда бывает у простого человека в присутствии лица, облеченного властью испортить ему жизнь.

– Так точно-с, – ответил он шелково. – Не извольте беспокоиться… Егор!

На окрик явился мальчик в форменной тужурке и фуражке с гербом гостиницы. Смышленый мальчишка сразу смекнул: гость за стойкой серьезный. А потому отвечал без запинки: записку отнес в доходный дом на Песках, четвертый этаж, квартира 38. Его спросили: кто получил записку. Егор доложил: господин, которому было адресовано. Передал лично в руки, как велено. Фамилии не помнит, какая-то польская. Обратно с ним ничего не послали. Видимо, чаевые за труды Егору тоже не достались.

Мальчик был отпущен. Неприятный господин потребовал книгу регистрации постояльцев. Соболев положил перед ним конторский гроссбух.

– Господин Николаев, – палец указал портье на запись против номера 202. – Обращался с другими просьбами?

– Никак нет-с, – торопливо ответил Соболев.

– Например, просил достать небольшой фотоаппарат?

– Такого не было… Да и где взять? Подобного не держим-с…

Глазки портье не бегали, вопрос не доставил беспокойства. Ванзаров видел.

– Заказывал в номер еду или напитки?

– Полагаю, что нет-с… От коридорного счета не поступало. С этим у нас строго…

Соболев был сама услужливость. Ванзарова отвлек сухощавый господин, ростом похожий на уличный фонарь. На взгляд незамужней барышни он был незавидной партией. На взгляд столичной полиции он незаменим. Старший филер Афанасий Курочкин руководил отрядом филеров и слыл уникальной личностью. Уникальность его состояла в том, что он умудрялся быть невидимым. Без всякого волшебства. Умел находиться рядом с человеком, но при этом оставаться незаметным. Сам Афанасий уверял, что знает, как попасть в «мертвую зону» взгляда. Многие в полиции подозревали, что без крестьянской ворожбы и народного гипноза тут не обошлось.

Курочкин был непривычно взволнован. Что стало результатом встречи с директором Зволянским.

– Родион Георгиевич, что же это такое? – проговорил он, сохраняя внешнее спокойствие. Голос выдавал.

Ванзаров отвел его подальше от любопытствующих ушей портье.

– Возвращаю вам вопрос, Афанасий.

– Мои люди строго выполняли задание. Извольте убедиться, – Курочкин протянул филерский блокнот.

Пробежав взглядом по страницам, Ванзаров не нашел ничего, что бы меняло ситуацию. Кроме мелкой лжи портье. За которую тот получил мзду. Не иначе.

– Где были посты?

– Где приказано: в холле, у ресторана, у главной лестницы, – ответил Курочкин.

– Лестница для прислуги и выход во двор?

Курочкин мотнул головой.

– Почему не взяли под наблюдение? – спросил Ванзаров.

– Господин Зволянский строжайше потребовал выполнять его распоряжение, – ответил Афанасий так, чтобы стало понятно: устал он бороться с глупостью начальства.

– Кто наблюдал за главной лестницей?

Вместо ответа Курочкин обернулся и дал знак. Парадная дверь впустила незаметного человека в сером пальто. Подойдя, он приподнял котелок и отдал официальный поклон.

– Еремин, – подсказал Курочкин, понимая, что Ванзаров не обязан помнить фамилии филеров.

– Николай, – обратился Ванзаров, не имея привычки забывать знакомых. – Хорошо помните, кто спускался по лестнице?

Вопрос был, конечно, недостоин чиновника сыска, такую наивность следовало ожидать от Паши Парфенова. Но что поделать.

– Так точно, господин Ванзаров, – ответил филер, не показав, как опечален, что усомнились в его умениях.

– Пара мужчин, один пьяный, другой тащит его на себе. Тот, кто трезвый, среднего роста, круглое лицо, коренастый, короткая стрижка, гладко выбрит, мог быть в кепи с завязанными ушками. – Ванзаров знал, что филер пришел в отряд после того, как прогнали Почтового.

Без раздумий Еремин решительно мотнул головой.

– Не было таких.

– Вы вроде Почтового описали, Родион Георгиевич? – спросил Курочкин. Показав, что филер – это талант и призвание. – Ваше распоряжение о розыске мои люди помнят. Его бы не упустили.

– Так точно, не дал бы ему уйти, – добавил Еремин.

– Благодарю, господа. Вопрос был без умысла. Что-то примечательное было?

– Прошу простить: что именно? – уточнил филер.

– Например, двое тащат смотанный ковер.

Еремин засомневался в умственных способностях чиновника сыска, о которых имел самое высокое мнение.

– Чтоб по парадной лестнице половые ковер выносили? Что вы, господин Ванзаров, такое на черной лестнице позволено… Прошу простить, не было, – поправился он после слишком вольного ответа.

– Женщина под руку с мужчиной, у которого замотано лицо?

– Проходило несколько пар, но господа лиц не прятали, наоборот, не скрывали радостей, – ответил филер.

– Еще одна персона: красивая брюнетка, волосы вьются, – сказал Ванзаров, вспоминая образ. – Одета богато: куничья шубка, шапка-боярка камчатского бобра с перышком, закрепленным золотой брошкой…

Еремин уверенно кивнул:

– Так точно, видел такую… Спускалась около восьми.

– С ней был мужчина?

– Никак нет… Они втроем сходили.

Ванзаров потребовал пояснений. Филер простыми словами описал, как дамы под руки вели приятельницу. Вели осторожно, будто та больна. Лицо больной под густой вуалью разглядеть невозможно. Третья дама тоже прятала лицо за теплой зимней вуалью. Одеты чисто, но не слишком дорого. Не то что чернавка с перышком, которая обращала на себя внимание.

– Куда они делись? – спросил Ванзаров, зная бесполезность вопроса.

Филер пожал плечами.

– Не могу знать… Вышли из гостиницы. Мое поручение: держать лестницу под наблюдением…

Что Еремин выполнил образцово.

– Так за что же такая опала, Родион Георгиевич? – спросил Курочкин. – Кажется, ни в чем не провинились. Не могу представить, как объект наблюдения Призрак исчез, а на его месте чей-то труп появился…

Объяснить фокус Ванзаров не имел права. Его привлекла дама в густой вуали. Войдя в холл, она замерла, будто нерешительно осматривалась. Но, заметив Ванзарова, слишком резко повернула к выходу. Скрыться ей не удалось. Курочкин дал условный знак. Пара филеров, что мерзли на улице, остановили ее, подхватили под руки и затащили внутрь. Не замечая криков и гневных возражений.

Как только дама была поставлена перед Ванзаровым, поток жалоб и угроз иссяк по мановению волшебства. Дама виновато опустила голову. Пахло от нее крепкими духами и нежным табаком.

– Приятная встреча, – сказал Ванзаров, отдавая поклон вежливости. – Кого осчастливили визитом в рождественское утро?

Никого не хотел видеть Пяткин. Приятели-извозчики звали в трактир отметить праздник, дать отдых душе; всех денег не заработаешь, а тех, что уже имеются, хватит на веселье. Не пошел, отказался. Настроение Пяткина было непраздничным. С самого того проклятущего дня не стало ему покоя. Так и вертелось в голове: «Приходи ко мне в сыск, расскажешь все как на духу, помогу».

А по ночам новая беда: стала во снах являться она, та самая, что лежит в сугробе на Обводном. Встанет перед ним, смотрит мертвыми зенками и говорит немым ртом: «Что же ты, извозчик, меня сгубил». Пяткин в холодном поту просыпается, глаза сомкнуть боится. Весь измаялся. Но в сыск идти еще страшнее. Хоть не виноват, а поди докажи. Обещаниям полицейского верить нельзя. Народ это твердо знает. На своей шкуре выучил. Надо терпеть.

И Пяткин терпел, как мог.

Каждый извозчик знает, что в рождественское утро улицы пусты до полудня и позже. Потом начинают ездить с визитами. Тут уж не теряйся. А до того можно поспать, лошаденке дать отдых. Спать Пяткин не мог. Выехал засветло. Кругом тишь, покой, только мороз поскрипывает да городовые топчутся. Пяткин на них окончательно смотреть не мог. Будто каждый пальцем ему грозит и думает: «Попался ты, Пяткин, нет тебе спасения».

Постояв на Исаакиевской площади, он потащился на Невский. По главному проспекту столицы ветер шелестел снегом. Будто все вымерли. Хоть бы кухарка пробежала. Так никого, кроме проклятущих городовых. Маячат черными столбами.

Свернув на Казанскую, Пяткин подъехал к гостинице «Виктория». Может, кто из постояльцев проветриться изволит. Сидя на облучке, он озирался на пустоту. И вдруг приметил фигуру, которая торопливо пересекала улицу: шинель до пят болтается, лицо шарфом замотано, фуражка черная, очки на носу зеленые. Пугало, одним словом, а не пассажир. Извозчик в личностях разбирается, клиента сразу видит.

В тоске Пяткин вертел головой. И увидел, как вдалеке, через угол Екатерининского канала и Демидова переулка быстро прошел господин приличного вида. Так быстро, что Пяткин не успел толком разглядеть. Показалось, что это тот самый, что посадил мертвую женщину, виновник его несчастий. Пяткин подумал: не догнать ли, не спросить ли строго, зачем так поступил. А может, городового кликнуть? Порыв вспыхнул и сошел на нет. Пяткин засомневался: вдруг ошибся, вдруг честного человека напугает, да как еще городовому объяснишь. Да и похож одним кепи.

В пустом проеме переулка, на дальней стороне канала, проскочили двое парней в теплых полушубках. Наметанным глазом Пяткин определил лихих ребятишек. Наверняка за тем господином охотятся. Возьмут на ножик на пустой улице, ограбят и поминай как звали. Надо бы помочь человеку… Нет, его не касается, не станет вмешиваться. Пусть городовые за порядком следят. Делом займутся, а не его стращают.

Тронов лошаденку, Пяткин выехал на Садовую улицу. И тут повезло. Подгулявший господин приказал на Английский проспект, угол Офицерской улицы поблизости от реки Пряжки, напротив Матисова острова. Кинул щедро три рубля. Сегодня Пяткину деньги не важны, главное тоску разогнать дорогой.

Вез бережно, аккуратно. Пассажир соснул. Пяткин разбудил, помог сойти, довел до парадной. За что получил хлопок по плечу и рубль. Сняв малахай, поклонился, поздравил с праздником. Господин пробурчал поздравление и поплелся по лестнице.

На душе полегчало. Опустило малость. Пяткин подумал: не погреться ли чаем в ближайшем трактире? И тут приметил товарища, извозчика. Извозчики все товарищи. Кроме лихачей. Те зазнаются. Пролетка стояла чуть поодаль, на другой стороне проспекта. Извозчик дремал, голову в тулуп опустив. Неужто всю ночь трудился? Ну так вдвоем, чай, слаще и дешевле.

Спрыгнув, Пяткин подошел к пролетке. Чужая, не их конюшни.

– С праздничком, православный! – сказал нарочно громко.

Извозчик не шевельнулся.

Спит, что ли? Пяткин дернул его за локоть.

– Эй, друг сердешный, чай, замерз?

Лошаденка покосилась на шум и беспокойство.

– Просыпайся, соня! – крикнул Пяткин и потянул за подол овчинного тулупа.

И тут случилось то, что бывает в страшном сне. Извозчик покосился, стал заваливаться, наклонился боком и свалился с козел на дорогу, приложившись спиной и затылком. Не закричал от боли, не проснулся. Глаза его пусто смотрели на Пяткина, а растянутый рот будто говорил: «Что ж ты, дружок, не видишь, что я мертвый, окончательно, значит, мертв».

Пяткин попятился, попятился и побежал. Запрыгнул на пролетку, не разобрав вожжей, хлестнул лошаденку и помчался. Улица была пуста и тиха, свистка городового не слыхать. А перед взором Пяткина мельтешили глаза извозчика. И ее. Теперь она пришла наяву. Пяткин жмурился, мотал головой так, что потерял малахай и не заметил. Ветер жег лицо. Не помогало. Мертвые смотрели на него. Они ждали.

Ожидание затягивалось. В окружении четырех филеров дама вела себя покорно, но вуаль не подняла. Она упрямо молчала. Ванзаров не мешал осознать безнадежность ситуации. Наконец, раздался жалобный вздох. Сеточка вуали шевельнулась.

– Что вам нужно?

– Немного, мадемуазель: правду, – ответил Ванзаров.

Она приподняла голову. В промежутках вуали сверкнули глазки.

– Я ничего не знаю. Я ни в чем не виновата. Разве преступление зайти в гостиницу?

– Изволите погреться или позавтракать в ресторане?

Среди филеров промелькнул шорох. Они оценили, какую отменную шутку отмочил чиновник сыска: приличная барышня будет завтракать в ресторане гостиницы одна, без сопровождения мужа, брата или отца. Где такое видано? Даже с женихом непозволительно. Ну насмешил его благородие.

Мадемуазель шутку не оценила.

– Немедленно меня отпустите, – потребовала она чуть слышно. – Я приказываю… Это произвол… Я буду жаловаться…

– Вы свободны, – ответил Ванзаров, не двинувшись с места.

Она покосилась на заслон филеров.

– Тогда прикажите вашим людям пропустить меня…

– Эти сотрудники не в моем подчинении, – ответил он формально честно: тут еще незримо командовал Зволянский. Подобные тонкости барышням знать не полагается.

Мадемуазель развернулась с решимостью пройти сквозь стену. Ее решимость натолкнулась на желание филеров выполнять служебный долг. Наткнулась и разбилась. Прорываться сквозь сомкнутые плечи мужчин было дерзко, но бесполезно. На том порыв к свободе был исчерпан. Она обратилась к виновнику своего положения:

– Я арестована?

– В данный момент еще нет, – ответил Ванзаров.

– Тогда зачем мучаете меня! – в голосе скользнула нервная нотка.

– Наши встречи, мадемуазель Рейс, стали так часты и неожиданны, что от вас требуется разъяснение.

Нервным жестом вуаль была закинута на шапочку. Филеры оценили рыжие локоны во всей дикой красе.

– Хорошо. Допрашивайте, мне скрывать нечего.

– Никакого допроса. Обычный разговор. Но искренний. Согласны? – Не ожидая формального согласия, Ванзаров указал на кресла в некотором отдалении от филеров, зато поблизости от украшенной елки. – Прошу за мной.

Соблюдая правила вежливости, он сел после того, как барышня устроилась на краешке кресла, будто готовясь влететь. Из сумочки черного шелка появился короткий мундштук и папиросы «Нимфа». Ванзаров подождал, пока взволнованная девушка затянет и выпустит облачко сладкого дыма.

– Задам простые вопросы, на которые ожидаю простых ответов, мадемуазель Рейс.

– Просила бы называть меня Гортензия… Ненавижу свою фамилию.

– Как прикажете… Гортензия… Вас вызвали в гостиницу запиской?

Она мотнула головой, разогнав дым.

– Пришла вынужденно.

– К госпоже Клубковой?

Опять решительный протест.

– К господину Самбору?

Ответом стало красноречивое молчание в густом облаке «Нимфы».

– Вынужден разочаровать, – продолжил Ванзаров, не забыв добавить: – Гортензия… Господина Самбора нет в гостинице.

– Я не могла ошибиться… Если бы не ваши ищейки, выразила бы ему свое почтение.

– Уверяю вас, ошиблись. Я лично проверил книгу регистрации: его фамилии нет среди гостей. Могу вам показать. Надеюсь, понимаете, что без паспорта Стефана Самбора не поселят ни в одной гостинице столицы, – сказал Ванзаров, не слишком покривив душой. В гостинцах 1-го разряда порядок соблюдали строго. В заведениях попроще могли поверить на слово. Лишь бы платили.

Мундштук завис, не добравшись до губ. Кажется, Рейс не ожидала такого простого довода.

– В самом деле? – спросила она, будто не имела дело с паспортами. Что простительно: незамужние барышни своего паспорта не имели, их вписывали в паспорт отца или брата.

– Честное полицейское, – ответил Ванзаров.

Рейс явно смутилась. Что и требовалось.

– А вы как здесь оказались? – не сдалась она.

– Скучные обязанности по службе… Что хотели сообщить Самбору?

Она глубоко затянулась на остатке папиросы.

– Вас это не касается.

– Нашли подходящее зеркало для перехода в четвертое измерение?

Глаза выдали свою хорошенькую хозяйку.

– Как вы узнали?

– В сыскной полиции тоже владеют магией.

– Не может быть… Вы не могли… Полина не могла…

– Зеркало найдено в квартире Морозова, – сказал Ванзаров утвердительно, будто знал наверняка.

– Ну, раз так, – Рейс бесцеремонно бросила папиросную гильзу на пол. – То зачем меня спрашивать? Нет, ну как вы узнали?

Иногда женское любопытство надо побаловать.

– Всего лишь логический вывод, Гортензия. В праздничное утро вы явились в гостиницу не для того, чтобы разочаровать знаменитого спирита. Тогда зачем? Вероятнее всего, чтобы подтвердить сеанс. А раз так, то для него найдено главное: зеркало. Где его можно найти за те несколько часов, что мы не виделись? Только в квартире Морозова. Следует предположить, что мадам Морозова провела обыск в квартире и нашла тайник с зеркалом. Снова венецианское старинное?

Рейс смогла лишь качнуть головкой. Сила логики проняла даже ведьму.

– Поздно вечером Полина прислала мне записку: в платяном шкафу мужа обнаружила тайник, – сказала она. – А в нем… Я примчалась и не поверила глазам: еще одно старинное, выгнутое ртутное зеркало. Не могла удержаться, чтоб не повидать Самбора с такой радостной вестью… Но если его нет…

Немного поразмыслив, Ванзаров спросил:

– Насколько знаю, у Федора Морозова имеется стекольная мастерская.

– Да… Нет… Не его… Полина говорила: муж где-то за городом купил мастерскую.

– Где именно?

– Я не знаю, спросите у Полины, – она тряхнула головой так, что пришлось поправлять вуаль. – Вам удалось, Ванзаров, разочаровать и удивить меня…

Он ответил благодарным поклоном.

– Кстати, ваша подруга, мадемуазель Клубкова, в каком номере проживает?

– Не имею понятия, – ответила Рейс. – Была раз, дождалась ее тут, в холле.

– Клубкова тоже не поверила, что видела Самбора?

Печаль свою Гортензия испустила вздохом.

– Зачем спрашивать, когда обладаете даром ясновидения.

– Дурная привычка, – ответил Ванзаров. – Что можете рассказать о Клубковой?

Рейс повела плечиками, как делают барышни, когда не знают, что бы сказать толковое, а глупость неуместна.

– Она милая, умная, веселая и с характером… Интересуется вопросами спиритизма и особенно переходом в четвертое измерение… Разбирается в зеркалах… Мало ее знаю… Меня с ней Полина познакомила не так давно. Вам она зачем понадобилась?

– Вопросы гипнотизма Клубкову тоже волнуют?

– Это взаимосвязано. – Гортензия встала, скрестив руки, как воспитанная барышня, а не ведьма. – Получили все, что желали? Я свободна?

Задерживать совершенно невинную мадемуазель оснований не было. Ванзаров поклонился на прощание. Поклон его пропал зря.

Курочкин появился, как обычно: будто вышел из воздуха.

– Еремин не вполне уверен, но считает, что эта сильно похожа на одну из тех, что вчера были под вуалями, – доложил он, опережая неизбежный вопрос. Чем показал не только ум, но и знание Ванзарова. – Ему поставили иную задачу…

Причина была понята. Филер не виноват. Ванзаров не стал искать точный ответ, которого не было. Он повел Курочкина к стойке портье.

Соболев являл собой готовность служить и прислуживать.

– Что угодно-с, господа? – спросил он с отменной улыбкой. Шрамы полицейского более не смущали.

– Вчера вы соврали агентам полиции, – Ванзаров указал на Курочкина.

От неожиданности портье частично утратил дар внятной речи.

– Что вы… Нет-с… Как возможно-с…

– Когда вас спросили, что хотел господин Николаев, вы ответили, что он интересовался ресторанами столицы. За ложь получили неплохую мзду новенькой купюрой. Ваша ложь стоила жизни одному человеку.

Взгляд, которым буравили Соболева, был столь невыносим, что портье вынужден был утереть лицо платком.

– Но я не… Позволите… Это так обычно-с… Он послал записку даме… Не желал огласки… Мы входим-с в понимание клиентов… Никакого умысла… Такой пустяк… Шутка-с…

Ванзаров задал Курочкину немой вопрос: «Понимаете, где дали маху?» Печальный взгляд старшего филера отвечал: «Виноват… виноват… виноват… оплошали».

– Я подумаю, какие последствия будет иметь ваш поступок, – сказал Ванзаров, чем вогнал портье в потный ужас. – В каком номере проживает мадам Клубкова или господин Клубков с супругой?

Схватив гроссбух, Соболев торопливо пролистал и повернул к полицейскому.

– Извольте видеть, таковых гостей не имеется…

Ванзаров затребовал роспись проживающих по номерам. Конторская книга явилась на стойке. Портье открыл нужный разворот. На этажном плане номера были напечатаны, как на архитектурном чертеже. Чуть наискось от номера 202 находился номер 205. На его площади карандашом была вписана фамилия: «П. М. Ладо». Ванзаров указал на нее:

– Кто это?

Портье потребовалось несколько секунд, чтобы дать полный отчет: Прасковья Михайловна Ладо, приехала из Саратова, заселилась три дня назад, номер оплачен до 1 января.

– Так ведь это же… – начал Курочкин, но получил строжайший знак заткнуться.

– При заселении дама предъявила паспорт? – продолжил Ванзаров.

– Самолично вписывал-с, – поторопился Соболев.

– Мадам Ладо сейчас в номере?

Оглянувшись на доску с ключами, портье подтвердил: пребывает на месте. От него потребовали запасной ключ от номера. Соболев готов был отдать все что угодно, лишь бы этот ужасный господин оставил его в покое.

Филеры, что дежурили у двести второго, окружили двести пятый.

– Родион Георгиевич, давайте мы? – попросил Курочкин, желая искупить вину.

– Аккуратно и тихо, – шепотом ответил Ванзаров, предоставляя старшему филеру только поворот ключа.

Как только замок бесшумно повернулся, Ванзаров рванул дверь и влетел в номер. Будто нырнул в темную тишину. Курочкин, поспешивший следом, включил свет.

Гостиная люкса казалась нежилой. Мебель стояла нетронутой и пустой. Только посреди комнаты стулья были развернуты спинками друг к другу, а между ними оставалось расстояние, в какое поместился бы человек среднего роста.

– Что за странность? – спросил Курочкин.

Ванзаров не ответил. Он поднял с ковра мужскую запонку. На черном камешке переплелись вензелем две буковки «S».

– Осмотрите номер, – приказал он, вертя в пальцах находку: вещица недешевая, добротного золота, изготовлена хорошим ювелиром.

Обойдя спальню, ванную и кабинет, филеры вернулись ни с чем: ни одной вещи женского гардероба. Вообще ничего. Даже чемоданов. Как будто тут не жили. Только покрывало на постели смято.

– Какие указания, Родион Георгиевич? – Курочкину не терпелось действовать.

Сунув запонку в карман пиджака, где находились перстенек с секретом, записка Збышеку и прочее, Ванзаров приказал взять под наблюдение главную дверь и парадную лестницу. Назначить на пост Еремина. Если объявится вчерашняя красавица с перышком, задерживать сразу, везти в сыск. Быть предельно осторожным: у барышни привычка стрелять из крохотного браунинга. Тело из двести второго закатать в дерюжку, одеяло, ковер или что угодно, вынести через черный ход так, чтобы никто не заметил, отвезти в Обуховскую больницу, остальное не трогать, оставить как есть.

– И последнее, – Ванзаров будто сомневался. – Поставьте в двести втором пост.

– Слушаюсь, – ответил Курочкин без рассуждений. – Назначу самого надежного.

– Надеюсь, не понадобится. Если заявится гость, – Ванзаров замолчал, мысленно взвешивая шансы, – действовать разумно. Перед Самбором извиниться.

– Самбор может вернуться? – уточнил Курочкин, будто не верил в чудеса.

– Вероятно, – ответил Ванзаров, поглядывая на расставленные стулья.

– Ясно, – ответил старший филер, не понимая, но и не смея спросить, как такое возможно. – А если…

– Если кто другой, положить на пол, держать под прицелом, не приближаться… Звать подмогу, свистеть, не считаясь со временем суток. Хоть посреди ночи.

– Будет сделано. Дополнительный пост в двести пятом держать?

– Ценю вашу сообразительность, Афанасий… Внизу оставляете только Еремина. Пусть не мозолит глаза портье.

– Не сомневайтесь, Родион Георгиевич, будет исполнено.

Сомневаться в умениях Курочкина было бы странно. В мыслях Ванзарова шел борцовский поединок. Что случилось в «Англии» и почему это случилось, загадкой уже не было. Осталось раскусить мелкий орешек: куда могли увезти Самбора? Ванзаров ломал его так и эдак. Орешек был тверд и не давался. Оставалось попробовать расколоть его, проверив невероятный шанс.

Другого такого шанса точно не выпадет. Удача сама шла в руки. Петька Карась ткнул в бок Мишку Угла.

– Гля, чаво…

По той стороне Екатерининского канала шел господин в добротном пальто и модном кепи. Он нес большой саквояж, по виду тяжелый. Господин сильно торопился, как на поезд опаздывал. Вывернул с Мучного переулка, миновал Кокушкин мост и направился по набережной канала в сторону Невского проспекта.

– Так то ж он, – пробормотал Угол и добавил крепкое словцо.

– А я о чем толкую.

– Так ведь уйдет же щас… Ищи его потом… Что делать, Карась?

– За ним надо, вот чаво…

– А с Иглой как же?

– Дойдет, дорогу знает.

– А Обух…

– Обух радешенек будет подарочку, когда гаденыша на блюдечке поднесем, – и Карась махнул повитухе, чтоб шла, куда позвали, не до нее теперь. – Шевелись, артист[38], будем стремить[39].

Силуэт виднелся вдалеке и быстро удалялся. Пришлось поднажать. Молодые, крепкие воры легко сократили отставание, добежали не запыхавшись. Угол рвался подобраться ближе, но Карась унял приятеля: надо держаться так, чтоб из вида не терять, но не приближаться, чтоб не заметил. Деваться ему некуда, набережная пуста, он как на ладони. Угол спорить не стал, шли по своей стороне канала.

Господин с саквояжем миновал Казанский собор и свернул на Невский проспект. Карасю с Углом пришлось вжаться в стену, чтобы не попасться на глаза. Но когда он завернул за дом, побежали со всех ног. Выскочили на проспект и приметили черную спину. Ушел далеко, но не потерялся. Двинулись за ним, держась в шагах тридцати. Что на пустом Невском было забавой. Парочка трезвых парней, не шалящих, не пьяных, чисто одетых, городовых не интересовала.

Одолев пешим ходом весь Невский, господин перешел Знаменскую площадь. Карась испугался, что сейчас зайдет в Николаевский вокзал, сядет на поезд и поминай как звали. Но нет, опять повезло. Тот прошел мимо, направившись к Пескам. Что было им совсем на руку. Тут кварталы свои, к ворам расположенные. Чуть не в каждом втором доме веселые заведения для воровских утех, скупщики краденого, воровские притоны и укромные квартирки, где можно отсидеться после кражи. Ну и доходные дома для простого народа, как же без них. В общем, теперь попадется, голубчик, деваться ему некуда. За все рассчитается. У Карася с Углом к нему личные счеты.

Не заметив воровской слежки, господин в кепи свернул в подворотню четырехэтажного дома, которому не помешал бы ремонт. Карась поймал Угла за шкирку, когда тот ринулся следом.

– А ну назад…

– Так ведь потеряем…

– Не рубль, чтоб терялся… Если в гости пришел, скоро выйдет. А коли тут обитает, так дворник все выложит.

– Ну ты, Карась, башка, – с почтением заметил Угол.

И воры направились к мужичку в белом фартуке, который обнимался с черенком лопаты посреди заснеженного двора. Дворник Матвей плыл в дурмане праздника. Праздник у Матвея удался. Получил подарки от жильцов, и даже хозяин расщедрился, угостил в трактире так, что еле добрался до сторожки, выспался до девяти, и снегу немного навалило. Все было расчудесно. И люди с утра такие милые попались.

Поначалу подошел приятный господин, поздравил с праздником. Оказалось, из сыскной полиции. Своих-то родных полицейских – городового, околоточного и пристава – Матвей хорошо знал, а сыщиков видел впервые. Очень ему сыщик глянулся. Вежливый, обходительный. Сразу видно – проныра. Стал расспрашивать про жильцов из 38-й квартиры.

А что Матвею скрывать? Скрывать ему нечего. Выложил как есть: люди хорошие, смирные, хоть и поляки. Фамилия дурацкая, Бжезинский, будто слюной плюешься, но что поделать, если у этих привислянских[40] все не как у людей. Зато сам пан Збышек – человек славный, веселый, всегда пошутит, поздоровается, знамо дело: фокусник. Выступает по разным театрам и садам. Вчера конфектой угостил. Хороший человек. И жена его, Марыся, баба смирная, воспитанная, слов матерных не знает.

Получив сведения полнее, чем в адресном столе, Ванзаров поднялся на четвертый этаж. На лестничную площадку выходило три двери. У квартиры «38» не было звонка. Ванзаров постучал. Послышались торопливые шаги, польский говор, сердитый и радостный одновременно, дверь распахнулась. Мгновенный портрет подсказал: красоту молодой женщине стерла тяжесть забот и борьба с нищетой. Но следы еще заметны. На ее лице радость встречи сменилась удивлением.

– Да? – спросила она с сильным акцентом.

Ванзаров поклонился.

– Прошу простить за ранний визит, я от пана Самбора, дело чрезвычайно важное, – сказал он, чтобы не пугать с порога зажившими шрамами, но и дать понять, что по-польски разговор не получится.

– Алеж… То так, – ответила она, стараясь скрыть разочарование. – То проходьте, пан, проходьте…

Небольшая квартира говорила, что семья оказалась на той ступеньке бедности, ниже которой спускаться нельзя. Зато чистая, выметенная и ухоженная. Двое мальчиков около семи лет спрятались за юбку матери при виде незнакомого господина, от которого пахло морозом. Ванзарову предложили садиться к столу, застеленному потертой скатертью, на которой не оказалось праздничного завтрака. Было холодно, хозяйка экономила на дровах.

– То пану потшебуе… Нужен мой малженок… Мой муж… Збышек, его нема, – начала она, скрывая волнение, которое выдавали бессонные синяки под глазами. Не спала ночь, ждала мужа.

– Пан Самбор приходил вчера вечером?

– Ниет, не пшиходжив… Збышек поехал до нему. В «Англиа»…

– Пан Бжезинский захватил с собой предметы для фокусов?

– Так есть… Стефка просив… Пшепрошам… Пан Стефан хцал… Ему надо было сделат здъеце… Фото… Таки специльни… Но то есть сикрет… Пан не зраджи?

– Можете не беспокоиться, я никому не скажу, – ответил Ванзаров. – У вашего мужа есть фотографический аппарат?

Марыся махнула рано постаревшей ручкой.

– То пан Франек, наш сосед… Бардзо добры пан… Мае таки добри аппарата… Дал Збышеку… Як пшияц… Товарищески… – правильные слова давались ей с большим трудом.

– Как фамилия вашего соседа?

– О… Така специальна… – женщина улыбнулась. – Така шляхетна: пан Потоцки… Для нас он пан Франек… Бардзо добры пан… Пшепрошам, а цо пан потшебуе?

Сказать правду Ванзаров не мог. Не мог сказать, что призрачная идея разлетелась дымом: Самбора здесь не было. Шанс невелик, но его следовало проверить. Он жалел, что не захватил из кармана Збышека последний гонорар: семье деньги понадобятся. Рассчитывать, что санитары в Обуховской больнице не очистят карманы, мог только романтик, верящий в человеческую честность. Служба в полиции от иллюзий быстро избавляет. К примеру, он знал, на что придется пойти Марысе, чтобы прокормить сыновей. История гадкая, но обычная. Особенно для Песков. А столичная статистика в этом вопросе безжалостна: по национальному составу в Петербурге больше всего проституток именно полек. У бедной женщины, оставшейся без мужа, выбор невелик.

Пробормотав нечто невразумительное, чего Марыся не могла понять, Ванзаров покинул холодную квартиру. Сбегая по лестнице, спиной ощущал ее взгляд.

Он вышел во двор, сверкающий снегом, посреди которого маячил счастливый дворник. Матвей ему поклонился и даже помахал шапкой. Ванзаров не ответил, быстро прошел в подворотню. Чтобы Марыся, глядя из окна, не заметила его побег.

На Рождественской улице было тихо и пустынно. Только от соседнего дома отъехали сани-волокуши, на которых лежало что-то большое, укрытое мешковиной. Рядом пристроились два мужичка, пряча носы в отвороты полушубков, за ними виднелась спина возницы.

Глубоко вдохнув морозный воздух, Ванзаров взял себя в руки. Чувства для чиновника сыска непозволительны. Что поделать, если не свалить их лихим борцовским броском. Это враг коварный, нападет, когда не ждешь. Чувствам воли давать нельзя. В узде их держать.

Ласковое обхождение помогло. На радостях, что заработал рубль, дворник выложил все, что знал про жильца в кепи. Оказалось, что проживает здесь с полгода, человек приятный, тихий, непьющий, никаких безобразий. Дам не водит, да и зачем их водить, когда в соседнем доме большой выбор имеется. Снимает квартиру на четвертом этаже. Живет один, гостей у него не бывает. Порой исчезает на день, а то и два, может, и на недельку. Кто его знает, чем зарабатывает, платит аккуратно, никаких претензий. Все бы такие жильцы были.

Карась с Углом держались одного мнения: ждать. Чтоб большая рыба не сорвалась с крючка. Во дворе толкаться не следует, устроились у ворот. Карась издали за двором посматривал, Угол у стены держался. Набрались терпения, да только оно не пригодилось. Не прошло пяти минут, продрогнуть не успели, как во дворе он показался. Только без саквояжа. Карась как заметил, сразу дал знак: уходим в сторону, пока тот с дворником раскланивается. Не тут-то было. Угол подхватил полешку, что у подъезда обронили, изготовился.

– Не смей, дурак! – зашипел Карась. Но было поздно. Угол злобе поддался, отомстить захотел, не слушал, ругнулся.

Что тут делать?

Карась к стене прислонился, нацепил кастет воровской. И замер. Будь что будет. Может, сладят. Хоть Обух настрого запретил. Городового поблизости не видать.

Дальше случилось то, чего не придумаешь. Господин в кепи как шагнул за подворотню, так и получил поленом прямо по завязанным ушкам. Угол всю силу вложил, всю злость. Шарахнул так, что господин пошатнулся и рухнул в снег лицом. Угол ему по затылку да по спине добавил. Еще сапогом по ребрам саданул. Карась еле утихомирил:

– Убьешь, дурак… Обух спасибо не скажет…

Но сам не удержался, разок приложил кастетом по виску.

Угол дышал тяжело, глаза злобой налились. Затих. Бросил полено.

– Что теперь делать? – прошипел Карась. – Извозчиков не видать. На себе волочь?

– Щас устроим, – сказал приятель и сбежал за угол дома.

В Песках Спиридонов оказался, можно сказать, нечаянно. Елки не распродал, те, что остались, гуртом сбыл торговцу дровами, пойдут красавицы на растопку. Не чужому, своему вологодскому мужику. Тот пригласил отметить праздник у него, снимал квартирку небольшую. Посидели хорошо, выпили немного. Утром Спиридонов засобирался восвояси. Приятель предлагал побыть денек, но Спиридонову тоскливо стало в столице. Да и лошадка с волокушами всю ночь простояла сиротинушкой. Вышел он на улицу, накормил лошадку, напоил свежей водой. Расправил вожжи, чтобы в путь отправиться, тут к нему парнишка подбегает, кланяется, услужить просит. Да не за так, три рубля обещает. Отчего бы не заработать напоследок?

Карась подумал: уж не смылся ли дружок по воровскому обычаю. Но нет. Вернулся Угол, прибыл на волокушах. Ловко приметил.

– Это что же такое? – спросил Спиридонов, глядя на лежащего на тротуаре.

– Приятель наш, дружок, подгулял, – ловко ответил Карась, присматривая, чтоб дружок не очухался. – Подсоби, до Никольского довези, ради праздничка. А мы уж не поскупимся…

– Чего уж там, наваливай. С праздничком, православные, – Спиридонов махнул рукой.

Карась с Углом бесчувственного подняли, тяжеленный оказался. Приволокли, затащили ловко, благо сани низкие, до самой земли волокутся. Уложили на живот, кепи на спину бросили, мешковиной прикрыли. Справились, в общем.

– Может, руки повязать? – тихо спросил Угол.

Карась головой мотнул: мужика напугаем, если веревку спросить. Так довезем.

– Знатно ты его угостил, – добавил он.

– Так это, не смущайся, отведи душу, – предложил приятель, указывая на холмик под мешковиной.

Как ни чесалась рука с кастетом, сдержался Карась. Воры уселись в волокуши, тронулись. Только отъехали, в подворотне дома фигура нарисовалась.

– Гля, – сказал Угол, пряча нос за воротом полушубка. – Вроде зухер, что к Обуху наведывался.

– Вроде он, – согласился Карась.

– А чего он?

– А то ж самое. Не понимаешь разве?

– Выходит, мы зухера обставили?

– Выходит, вот оно как…

– Обуха порадуем…

– Само собой…

Волокуши шли мягко. От усталости и холода Карася сморило. Спрятав лицо в воротнике, а руки сунув в рукава, он притулился к приятелю. Угол тоже закемарил.

Не заметили оба, как откинулась рогожка.

Как лежавший приподнялся.

Как в руку скользнул нож.

Петька Карась умер первым. Лезвие вошло в основание головы, глубоко и окончательно. Сквозь сон Мишке Углу показалось, что товарищ прилег, устроился поудобнее на санях. Он и сам прилег рядом, не узнав, что его больше нет. Пробив горло, нож вошел в голову. Угол дернулся и затих. Подобрав кепи, господин прикрыл мешковиной еще теплых воров.

Спиридонов ничего не услышал. В толстом тулупе и шапке, под шорох полозьев не разобрать, что творится позади. Да и что может случиться. Добравшись до Никольского рынка, он натянул вожжи, чтобы лошаденка встала, обернулся.

– Приехал, значит, – успел сказать.

И получил удар в самое сердце, толстая овчина не уберегла. Спиридонов вытаращил глаза, будто не веря, что жизнь его так странно обрывается в столице, не видать ему своей деревни, не торговать больше елками. И он повалился в сани. Прямо на мешковину, под которой лежало двое.

Обтерев нож о тулуп мужика, господин мягко сошел с саней.

– Подарочек тебе, Обух, – сказал он.

Подобрал горсть снега, приложил к затылку, другую к виску.

Постояв чуток, стряхнул снег, нацепил кепи и пошел прочь. Маленько пошатывало, но крепкое тело справилось.

Повод нашелся: справиться о здоровье. Не доехав до Офицерской улицы, он приказал встать на Казанской. Извозчик предложил подождать, даже лишку не возьмет. Ванзаров отказался: визит вежливости мог затянуться. Он поднялся на третий этаж. Дверь квартиры была приоткрыта. Совсем немного, будто забыли запереть, а сквозняк растолкал проем. Щели хватило, чтобы пристроить ухо. Из квартиры доносилась тишина с глухим тиканьем маятника. Признаков жизни Ванзаров не уловил. Доктор ушел или спит. Или случилось нечто худшее, чего логика не смогла предвидеть. Развернувшись правым плечом вперед, заняв оборонительную стойку, он отвел дверь.

В прихожей стоял сумрак. Дневной свет попадал из дверного проема, в котором открывалась гостиная и часть обеденного стола. На нем плечами лежал человек. Голова была повернута затылком, правая рука свешивалась плетью. Как будто его сморил сон. Глухой и глубокий, без сопения, храпа и признаков жизни.

– Доктор Котт!

Спящий не шевельнулся.

Ванзаров сосчитал до десяти. Глянул под ноги, чтобы не испортить следы в прихожей, если откроются при свете, и сделал широкий шаг в сторону. Следующим сменил направление, переместился в сторону гостиной. На третьем шаге он оказался на пороге. Отсюда было видно все.

Доктор был в том же поношенном костюме. Рядом с его локтем на бумажной обертке лежал новенький том. Ванзаров только собирался купить его. Около книги находилась бархатная коробочка, в какой дарят колечки. На середине стола возвышался аппарат ясновидения. Никаких следов праздничного завтрака и даже елки. В квартире холодно, будто не топили несколько дней. Нос Ванзарова не уловил признаков еды. Впрочем, не имелось никаких следов заботы хозяйки о доме: на полу сор, на этажерке с книгами свежая пыль. Зато шелковые шнурки, какими обшивают край гардины, были в целости. Шторы давно не трогали. Так и висели раскрытыми.

Подойдя к телу, Ванзаров коснулся приоткрытой шеи. Кожа была теплая. Просунув пальцы, нащупал пульс. Доктор утонул в глубоком сне. Ванзаров хлопнул его по загривку и убрал руку. Котт вздрогнул, резко поднялся, повел головой, будто не понимая, где находится, и сонными глазами в слипшихся ресницах уставился на того, кто оказался поблизости.

– Что… Кто… Что вам… Надо… Зачем… – бормотал он, как с похмелья. Только запашка не было.

Ванзаров церемонно поклонился.

– Прошу простить за беспокойство, позвольте поздравить с праздником, господин Котт.

Доктор мотнул головой, сбрасывая остатки сна, протер глаза кулаками и глянул осмысленно.

– А, вы… Это вы… Как вас…

– Чиновник Ванзаров, сыскная полиция…

– Да, да, я помню вас… Ванзаров… ну конечно… – Котт откинулся на спинку стула, задрав голову так, что кадык уставился в потолок. – Зачем вы здесь?

– Хотел справиться о вашем самочувствии, Николай Петрович.

– Премного благодарен… Мне лучше… Я, правда, не ожидал визита… Не готов принимать гостей…

– Долго беспокоить не посмею, – сказал Ванзаров, являя примерное воспитание и манеры. – Если вам требуется помощь, только скажите. Сделаю все, что в моих силах.

Приняв обычную позу, доктор положил руки на колени. Ворот помятой сорочки был расстегнут, галстук съехал набок.

– Не беспокойтесь, у меня все хорошо…

– Дверь не заперта.

– Да, да… Я знаю… Это ничего… Пустяки…

– Много трудились? Заснули на столе?

– Да, да… Много забот… Проводил эксперименты с прибором.

– Результат положительный?

– Обнадеживающий… Сделан большой шаг вперед в том, чтобы улавливать свободные эманации, – Котт сделал жест, будто отгонял стайку назойливых эманаций, что висели в воздухе.

– Крайне любопытно ознакомиться.

Доктор глянул так, будто не понимал, о чем речь.

– Позже… Не сейчас… Мне надо доработать метод…

– Как вам угодно… Вижу, у вас Ориген Александрийский, «О началах». Что думаете о его идее множественности миров?

– Да… Мы много обсуждали… Это подарок… Еще не успел прочесть…

– Супруга подарила?

– Вера… Да… Принес ей колечко, – Котт раскрыл коробочку, посмотрел на колечко в форме змейки и захлопнул.

– Вашу жену зовут Вера. А отчество?

– Вера… Вера Сергеевна…

– Прошу простить, а где ваша супруга? – спросил Ванзаров, оглядываясь. На стенах не было привычных семейных портретов. Только небольшие пейзажи. Рамки с фотографиями находились в дальнем углу на тумбочке, покрытой кружевной салфеткой. – Ее нет дома в праздничное утро.

Николаю Петровичу потребовались усилия, чтобы понять.

– Вера… Да… Она ушла… К родственникам…

– Между вами произошла ссора?

– Нет! – выкрикнул Котт, будто задели за больное. И сразу затих. – У нас все хорошо… Все чудесно… Ее пригласили… Нельзя было отказать… Она скоро вернется… Завтра… Прошу не беспокоиться… Буду признателен, если оставите меня в покое… Мне надо отдохнуть… Очень устал… Завтра к вашим услугам…

– Позвольте занять несколько минут вашего бесценного времени, – сказал Ванзаров с манерами светского обхождения. – У меня приказ от начальства. Известное вам высокое лицо просит испытать ваше изобретение на происшествии, случившемся вчера вечером. Опыт надо провести непременно сейчас. Дело особой важности. Результаты мне приказано доложить немедля… Прошу не отказать…

Опустив голову, будто загнали в угол, Котт издал вздох, полный мучения.

– Хорошо… Если так угодно… Я попробую…

Доктор поднялся, переставил прибор к краю стола, нацепил медный корсет, оттолкнул книгу, придвинув лист оберточной бумаги, и достал из кармана огрызок карандаша.

– Укажите направление, где случилось происшествие.

Прикинув, где находится «Англия», гостиница, а не туманный Альбион, Ванзаров указал курс, как лоцман дает команду торговому судну войти в порт. Доктор развернул медные спирали куда следовало.

– Отойду, чтобы не мешать вам.

Ванзаров переместился к углу, где находились рамки. На двух фото были портреты пожилых людей. На третьем снимке, стоявшем позади остальных, молодая пара снялась после свадьбы.

Котт взялся за медную кочергу, наставил карандаш над бумагой и закрыл глаза. Откинув голову, он сидел неподвижно, как вдруг рука стала выводить слова будто сама собой. Карандаш носился по бумаге, пока не свалился со стола. Николай Петрович дернулся и очнулся. Он задышал трудно, будто убегал от опасности, швырнул листок.

– Благодарю вас, – сказал Ванзаров, принимая результат эксперимента.

На этот раз эманации ясновидения зафиксировались словами:

«Ночь… Улица… Фонарь… Темно… Дверь… Отражения… Шинель… Сапоги… Шарф… Зеркало… Зеркала… Осколки… Осколки… Осколки…»

Слово это повторилось множество раз, сколько хватило листа.

– Не спрашивайте, что это значит, – проговорил Котт тихим надтреснутым голосом. – Надеюсь, не надо повторять: я только фиксирую то, что улавливает аппарат. Это все, что могу для вас сделать…

Ванзаров старательно поклонился.

– Благодарю, ваша помощь бесценна… Доложу, что эксперимент дал важнейший результат… Не смею более беспокоить… Не провожайте, я сам закрою дверь.

Он поторопился выйти, пока хозяин не очнулся и не пошел следом.

В прихожей Ванзаров наклонился и подхватил скомканный листок, который валялся под вешалкой. Среди прочих грехов привычкой подбирать любой мусор он не страдал. Этот бумажный комок лежал так, будто записку скомкали в гневе и бросили. Быть может, жена извещала доктора, что уходит от него к другому. К богатому и разумному, который не заставит жить в нищете ради эманаций ясновидения. Между лишениями науки и простыми радостями жизни женщины выбирают не задумываясь. Нельзя упустить такой соблазнительный комок.

Ненасытное любопытство требовало очередную жертву.

Праздник был принесен на алтарь службы. Чиновник Иванов сам вызвался дежурить по участку. Чем обрадовал своих товарищей, которым не пришлось тянуть жребий. Ему было хорошо и спокойно за письменным столом в приемном отделении участка. Чем носиться с женой по родственникам, лучше бумаги перебирать. Чем Иванов занимался с большим удовольствием.

В клубах морозного пара в участке появился чиновник сыска. Иванов встал, прилежно поклонился и поздравил с праздником старшего чином.

– Хорошо, что прибыли, господин Ванзаров, – сказал он дружелюбно, без лести. – Посылал к вам на квартиру, так вы засветло ушли, как дворник сказал.

Оказывается, трезвый дворник хуже пьющего: докладывает обо всем. Это его обязанность. И без него соглядатаев хватает. Ванзаров перестал замечать филерское наблюдение, которое никуда не делось.

– Что случилось, Анатолий Борисович?

– Пристав очень просил вас прибыть к Никольскому рынку.

– Кого убили? – спросил Ванзаров, предположив, что воровской старшина снят с должности. Иначе пристав Минюхин разбирался бы самостоятельно.

– У рынка нашли сани-волокуши, в них три трупа: двое молодцов и мужик-возница. Убиты ударом ножа.

– Кто полицию вызвал?

– Вроде какой-то старьевщик… Так съездите? Пролетку предоставлю.

Ванзарову надо было найти причину задержаться в сыске.

– Господин Лебедев еще не прибыл?

Иванов выразил удивление.

– Кто ж посмеет такого человека по пустякам беспокоить.

– Скоро прибудет. Вместе с ним отправимся, – и Ванзаров запросил свежие сводки участков и со вчерашнего дня, которые не успел просмотреть.

Иванов выложил стопку депеш, рассылаемых полицейским телеграфом. Среди обычных краж и безобразий Ванзаров обратил внимание на донесение 2-го участка Адмиралтейской части: на Галерной улице был найден мертвый лихач, сидевший на облучке. Городовой заметил, что тройка долго стоит на месте, лихач пассажиров не берет, торговлю ни с кем не заводит. Полагая, что лихач заснул пьяным, городовой подошел за разъяснениями и обнаружил, что тот холодный и не дышит. При осмотре тела врач участка обнаружил в затылке входное отверстие мелкого калибра, предположительно пуля от браунинга.

Нашлось и другое, странно похожее сообщение от 1-го участка Коломенской части. Депеша пришла несколько часов назад. Пристав сообщал, что в конце Офицерской улицы на углу Английского проспекта, напротив Матисова острова, обнаружен мертвый извозчик: ножевая рана в области задней части шеи.

Сообщение по 3-му Казанскому Ванзаров прочел особо внимательно: ночью был разгромлен магазин Альберта Ликфельда на Вознесенском проспекте, торгующий зеркалами.

– Какие подробности? – спросил он, показывая сообщение.

Иванов позволил себе усмешку.

– Господин пристав заявление принял, но заниматься не будет, – доложил он будто сплетню. – Дело-то привычное: торговец рассчитывал распродать товар на праздник, особенно небольшие круглые зеркальца, что дамы для гаданий используют. Торговля не пошла. Он и устроил представление. Дескать, ночью воры пролезли и побили зеркала. Товар наверняка застрахован.

Обсудить хитрость торговца зеркалами не пришлось. В участок ворвался Лебедев. При появлении великого криминалиста любые разговоры стихали, а спина дежурного чиновника сама собой вытянулась в струнку.

– Вот вы где! – заявил Аполлон Григорьевич, помахивая неразлучным саквояжем.

– Вы меня искали?

– Нет. Но ничем обрадовать не могу.

Ванзаров предпочел бы вести разговор без лишних ушей, но затащить Лебедева в сыск сразу не получится: ему надо было выплеснуть досаду и возмущение.

– Фотографии нечеткие?

– Хуже, друг мой, хуже! Тот, кто снимал, вообще не умеет фотографировать, не догадывается, что существует выдержка. Отличный фотоаппарат в бездарных руках не лучше кирпича.

– Кадры черные.

– Конечно! – воскликнул Лебедев. – Уж как возился, что ни делал – бесполезно. Глухая чернота. Портрет убийцы вам не предоставлю.

– Благодарю за старания, – ответил Ванзаров. – Я знаю, что было на снимках.

Положение бровей криминалиста не сулило ничего хорошего.

– Вот, значит, как? А для чего меня потребовалось гонять?

– Поднимемся в сыск, Аполлон Григорьевич.

Желтый саквояж демонстративно встал на полу. Будто корабль бросил якорь.

– Не хватало праздничный день проводить в вашем протухшем заведении.

Тут чиновник Иванов сообразил, что он лишний, и сразу нашел срочное дело в отдаленных помещениях участка.

– Жду разъяснений, – тон Лебедева был холоден, как сталь.

– Вы получили результат бесценной важности, – смирно ответил Ванзаров.

Брови все еще были угрожающе сведены.

– Неужели?

– Фотографии засвечены?

– Допустим.

– Убийца вошел, когда Збышек снимал Самбора. Он видел, что происходит. Засветил пленку после того, как разделался с фотографом. Обнаруженный вами факт завершает картину того, что произошло в номере. Без него я бы терялся в сомнениях.

– А теперь? – заинтересовался Аполлон Григорьевич.

– Благодаря вашей помощи знаю, что случилось, – ответил Ванзаров. Затушить разгоравшийся порох тоже надо уметь.

Миролюбиво хмыкнув, Лебедев погрозил пальцем.

– Вот то-то же… Едем в ресторан, друг мой, там все выложите.

Ванзаров освободился от дружеского захвата локтя, что мало кому по силам.

– Аполлон Григорьевич, сейчас не время ресторанов.

На такой намек криминалист не мог не откликнуться.

– Что еще?

В руке Ванзарова, словно как у фокусника, появилась небольшая фотография в рамке: молодые люди в салоне после свадьбы. Лебедев прищурил правый глаз.

– Это кто такие?

– В мертвецкой Обуховской больницы находится тело женщины, по виду ей за сорок. Сможете определить: она на снимке?

– Конечно, где старику Лебедеву праздновать, как не в морге, – сказал он, забирая снимок. – Откуда у вас рамка и какое имеет отношение к делу?

– Одолжил снимок у доктора Котта, – глаза Ванзарова сияли честностью. – Это его жена в молодости. И он сам, вероятно, лет двадцать назад.

– Умыкнули снимочек-то? Ай-ай-ай, как некрасиво, – обрадовался Лебедев. – Не зря говорю, что вы жулик… Если жена в морге, почему Котт помалкивает?

– У него в прихожей… – Ванзаров замялся, – нашел скомканную записку. Некто извещает, что жена похищена: если не отдаст аппарат, ему пришлют отрезанную голову. На записке даты нет, и, судя по замусоренной квартире, и неподаренному колечку, прошло около трех дней с момента ее исчезновения.

– И он молчал?

– Никакого намека.

– Что же выходит… – Аполлон Григорьевич не мог подобрать слов. – Котт не отдал аппарат, пожертвовал супругой? Какая сила воли… Какая целеустремленность… Ну и ну… Он, конечно, сумасшедший, но вызывает уважение… Принес жертву… Хоть на что-то жена сгодилась.

– С годами доктор Котт несколько изменился. Не находите?

Лебедев еще раз глянул на снимок, прежде чем тот исчез в глубинах пиджака.

– Жизнь непризнанного гения оставила следы. Уговорили, еду.

Подхватив саквояж, Лебедев развернулся к двери. Она распахнулась под грохот кованых сапог. Вошел жандармский ротмистр в сопровождении трех агентов.

– Господин Ванзаров, прошу следовать за мной.

– В чем дело, господин Мочалов? – бесстрастно ответил Ванзаров.

– Вы арестованы. Будете доставлены в охранное отделение. В случае сопротивления у меня приказ применить любые меры, – рука в перчатке лежала на кобуре.

– С ума сошли, Мочалов? – добродушно спросил Аполлон Григорьевич. – Кого арестовывать собрались? Это Ванзаров.

– Прошу не вмешиваться, господин Лебедев! – последовал окрик. – Иначе не посмотрю на ваши заслуги… Ванзаров, руки за спину… На выход…

Ротмистр расстегнул застежку кобуры. Чтобы не осталось сомнений в его решимости.

– Все хорошо, Аполлон Григорьевич, – сказал Ванзаров, сунув руки в карманы пальто. – Ротмистр выполняет приказ.

Следовало ожидать бурную тираду, но ее не последовало.

– Ну-ну, посмотрим, – бросил Лебедев и вышел из участка.

На улице ждала тюремная карета. Ванзаров залез внутрь, за ним последовали ротмистр и агент. Двое других разместились на козлах. Карета тронулась.

Сквозь решетку Офицерская улица выглядела непривычно. Ванзаров заметил пролетку, что подъехала и встала на другой стороне. В ней сидела дама. Она прятала лицо в ротонду шубы. Плотная вуаль не мешала узнать ее. Если бы охранка застала Адель Ионовну вместе с Ванзаровым… Последствия представить нетрудно.

Спасло чудо или спешка ротмистра.

Полковник Пирамидов выражал дружелюбие. Руки не подал, указал на стул перед его обширным письменным столом.

– Что же, господин Ванзаров, рад видеть вас, – сказал он вполне искренно.

Ванзаров не выразил ответных чувств. Их не было.

– Испытывая глубокое уважение к вам, – продолжил Пирамидов, – приказал вас не обыскивать.

– Вам известно, что я не ношу оружие.

– Разговор будет прямой и откровенный. Скажу просто: ваша игра закончена.

– Об этом мне ничего неизвестно, – ответил Ванзаров.

Пирамидову хотелось насладиться победой – полной, окончательной, долгожданной.

– Ваш заговор раскрыт и разоблачен. Вы обвиняетесь в государственном преступлении первой степени: попытке покушения на жизнь высших лиц империи.

– Имеете в виду князя Оболенского и вашего шефа?

Спокойствие чиновника сыска раздражало. Будто уверен в чем-то. Будто надеется на высокое заступничество. Зря надеется. В этот раз попался окончательно. Ничто не поможет, никакие ходатайства. Государственных преступников никто выгораживать не будет, какие бы услуги в прошлом ни оказал. Смягчит участь только правда: с кем был затеян заговор. Кто помогал, кто прикрывал, с какими целями. Если выложит как на духу, получит мягкий приговор и отправится на каторгу лет на десять. А вот его пособники легко не отделаются.

– Хорошо, что сами начали признаваться, господин Ванзаров.

– Это не признание, а уточняющий вопрос, господин полковник.

Нет, какой наглец. Как же хочется врезать по этой наглой физиономии. Рука так и зовет, так и тянет. Но нет, нельзя. Надо соблюдать правила игры, заранее выигранной.

– Вам ничто не мешает сделать признание.

Ванзаров как будто задумался, рассеянно поглядывая за спину полконника. Пирамидов невольно покосился. Ничего особенного, карта столицы во всю стену.

– Если вы уверены в моей вине, – проговорил арестованный, будто у них тут приятная беседа, – значит, у вас имеются показания, полностью изобличающие меня. Вопрос: кто их мог дать? К случаю, который вы упомянули, имеют отношение три личности, их я не смог разыскать. Доктора Охчинского можно исключить сразу. Бывший филер Почтовый ради прощения готов подписать любую ложь, но у вас его нет. Почему? Потому что он сейчас чрезвычайно занят. Некогда ему сидеть в камере и писать показания. Остается барышня, которая вас разыграла, изобразив жену вашего шефа. Это она дала на меня показания?

Пирамидов скрипнул зубами, но хладнокровие сохранил. Опасный соперник: умный и скользкий. Ум ему не поможет.

– Не притворяйтесь, Ванзаров, что вы ее не знаете.

– Предполагаю, кто она, но лично не имел чести встречаться.

Показное спокойствие. Держится уверенно. Отменный наглец. Полковник удержался, чтобы не ерзать на стуле. У него все козыри. Беспокоиться не о чем.

– Не ожидал, что опуститесь до примитивной лжи. Отняли у бедной актрисы паспорт и не знаете, как ее зовут. Недостойное поведение, Ванзаров. Умейте проигрывать с честью.

– Так она актриса. Какого театра?

Полковник заметил, что допрашивает не он, а его.

– Довольно ходить кругами, Ванзаров. Через час здесь появится свидетель, который на очной ставке подтвердит обвинения. Тогда для вас будет все кончено. Чтобы избежать позора, даю шанс сохранить лицо: вы пишете признательное показание. Тогда после очной ставки получите не обвинение, а всего лишь подтверждение фактов. Для суда это будет существенно. Сократите лишних пять лет каторги.

– Заманчивое предложение, господин полковник, – ответил Ванзаров так, будто сидел на веранде дачи, попивая с другом чай с вареньем.

Пирамидов успокоил себя тем, что посжимал кулак. Который просился в дело.

– Шутки кончены, Ванзаров. Жду ваше решение.

– Благодарю вас… Чтобы написать признание, должен знать, в чем меня обвиняют. Напоминаю, что любой обвиняемый имеет право ознакомиться с показаниями, данными против него.

– Желаете вызвать адвоката?

– Прошу предоставить письменные показания, данные против меня.

Очень хотелось запустить чернильным прибором. Или пресс-папье. Или наотмашь заехать папкой для докладов. Ничего такого позволить себе полковник не мог. Минута торжества отодвигалась. Всего лишь. Пусть покуражится напоследок.

– Пойду вам навстречу, Ванзаров.

Пирамидов нажал звонок. Ротмистру Мочалову было приказано отвести арестованного в ближнюю комнату. Дверь держать открытой, глаз с него не спускать.

Парадную дверь и лестницу Еремин держал под неусыпным наблюдением. Каждая дама замечалась и оценивалась. Филер сверял с памятью особенности фигуры и роста, которые не скрыть вуалью. Сравнивал, невзирая на возраст. Он очень старался. Старания пропадали зря. Дамы, как назло, не скрывали лиц, пребывали в прекрасном настроении, многие повеселились так, что опирались на руку спутников. Никто отдаленно не смахивал на чернявую красотку с перышком.

К полуночи Еремин утомился. Сменщика у него не было, впереди ночь долгая, подремать нельзя. Из ресторана долетали отзвуки чужого веселья, в холле и на лестнице безлюдно. Он вышел из гостиницы взбодриться, вдохнуть морозный воздух. Среди редких фонарей Исаакиевская площадь укуталась темнотой. Поблизости дремала парочка извозчиков.

Еремин прикинул: момент подходящий, чтобы перехватить в буфете холодные закуски, пропустить рюмку и назад. Надо же силы подкрепить. И он отправился в ресторан, как раз когда швейцар распахнул парадную дверь, впуская гостя с кожаным чемоданом. Господин в теплом пальто и дорожной шапке с опущенными ушами боялся мороза: пол-лица скрывалось под шарфом. Он не спеша поднялся на второй этаж, проверил пустующий коридор, отпер ключом номер 202 и плотно затворил дверь.

Вспыхнул свет, и он увидел наставленный револьвер.

– Руки вверх!

– Батюшки! – вскрикнул гость, выронил чемодан и задрал руки так, будто хотел достать до потолка. – Да что же такое? Это что же творится в столице?

Филер Попков распоряжение помнил: должен дать тревожный свисток, чтобы засада из 205-го пришла на помощь. Но время позднее, а вошедший не представлял опасности. Чего зря людей тормошить.

– Кто такой? – спросил филер, держа под прицелом.

– Приезжий, изволите знать… Приехал из Саратова на праздник к родным… Только с поезда… Поселился в «Англии»… И тут такие страсти… Ой, батюшки, – говорил он, умильно окая и вытягивая руки до невозможности. Что казалось забавным.

– Как зовут?

– Перепелкин, Тихон Ефимыч… Мы… Торговля рыбой и икрой… Товар свежайший, качество отменное… В столицу есть намерения возить… Напугали так, что сердце чуть не выпрыгнуло… Что же это творится…

Саратовец казался мирным обывателем. Попков еще терялся в сомнениях.

– Как в номере оказались?

– Как положено: заплатил, поселился… Портье ключ выдал от двести четвертого.

– Это двести второй.

– Ох, батюшки, огляделся… Устал с дороги… Простите сердечно… Так обмишурился… Совсем запутался в столице…

Все объяснилось: провинциальный простофиля перепутал номер. Хорошо, что тревогу не поднял. Попков еще подумал: наверно, в гостинице ключи подходят ко всем дверям. В отчете надо указать фамилию постояльца из 204-го, Курочкин непременно спросит.

– Паспорт имеется? – напустил строгости филер.

– Паспорт? А как же… Как без паспорта в столицу ехать. Не положено.

– Показывайте.

– Не могу.

– Это почему?

– Руки подняты…

– Так опустите уже, – сказал Попков, отводя ствол револьвера.

Гость саратовский засопел, полез в пальто, из глубин вынул паспортную книжечку, вежливо протянул.

– Извольте, господин хороший.

Сделав три шага, Попков взял паспорт.

Раскрыть не успел и не понял, что случилось. Внезапная сила сбила с ног, повалила на пол, придавила так, что ни шевельнуться, ни вздохнуть. Револьвер выпал. Горло надавило лезвие.

– Тихо, филер, тихо, – проговорил вроде тот же, но уже другой голос, без дурашливости и провинциального говорка. – Резать могу долго… Нам никто не помешает. Рыпаться будешь?

Горло Попкова издало булькающий звук.

– Вот и хорошо… Как звать?

– Поп… ков… – смог пробормотать придушенный.

– Попков… Давно в отряде?

– Год…

– Повезло тебе, Попков… Разговор у нас будет простой, уговаривать некогда. Отвечать сразу. Понял?

Послышался жалкий стон.

– Молодец, догадливый… Ну что, Попков, хочешь умереть сразу и без мучений?

Заснул сразу и спал без сновидений. Проснулся ровно в полночь. Как показывал настенный матник.

Ванзаров встал с обширного кожаного дивана с высокой спинкой, на котором могло поместиться человек пять, и подошел к окну. Из окна виднелся угол Гороховой улицы, за ним часть Александровского сада перед Адмиралтейством. Сад спал, укрытый снежным покрывалом. По улице носились ночные тени среди бликов тусклых фонарей.

Он прислонил лоб к холодному стеклу. Что-то такое явилось во сне, что отозвалось неясной тревогой. Смутной и неопределенной. Будто нечто важное было упущено. А теперь робко стучалось в закоулке мыслей заблудившимся путником, которого не пускают на постоялый двор.

Неприятность заключалась в том, что Ванзаров не мог поймать сбежавшую мысль. Нечто такое, что было на виду, буквально перед глазами, а он упустил, как слепой. Искал, а плутовка не давалась, мелькнула и спряталась в самых глухих мыслительных дебрях. В которые сейчас не добраться.

Ванзаров вернулся к дивану. Уселся на мягкие упругие подушки. Спать не хотелось, он был полон сил. Легкий голод не в счет.

В этой комнате, служившей местом отдыха офицеров охранки, он провел более пяти часов. Охранное отделение располагалось в доме градоначальства, не имело камер для арестованных. Их приводили на допрос, затем отправляли по ближайшим тюрьмам. Особо опасных содержали в Петропавловской крепости. Ванзарову сделали поблажку: оставили под присмотром караульных с винтовками и штыками. Караул скучал в коридоре, изредка поглядывая, что поделывает важный арестант.

Сбежать отсюда легко. Не надо прыгать в окно. Скакнуть с третьего этажа и остаться целым не удалось бы и фокуснику Гудини. Ванзаров мог просто выйти. Правда, караульные оказались бы немного помяты и беспомощны. Штыковым боем они владели, а справляться с борцовскими приемами не обучены. Солдатиков Ванзаров пожалел. Но не только. В случае побега начальник охранки поднял бы на ноги всю полицию и жандармский корпус вдобавок, отдав приказ стрелять на поражение. Такого подарка Пирамидов не заслужил.

Получив от ротмистра Мочалова папку с показаниями и многозначительный взгляд, Ванзаров присел к квадратному столу, за которым офицеры пили чай и закусывали. На столе имелся округлый поднос с графином и четверкой стаканов. Кормить арестованного не полагалось. Потому что он еще не был арестованным. Голод Ванзаров залил стаканом теплой воды и раскрыл показания. Почерк мадемуазель Клубковой не мог рассказать о ней ничего. Почерка попросту не было. Показания напечатаны на пишущей машинке, свидетель оставила подпись:

«С моих слов записано верно, что собственноручно заверяю».

Далее, как полагается, следовали фамилия, имя, отчество и дата. В слове «Прокофьевна» буква «П» показалась знакомой. Ванзаров извлек записку, которую нашел в одежде Федора Морозова. Без подтверждения Лебедева сомнения оставались, но не слишком значительные.

Он вернулся к начальному листу. Свидетель дал показания примерно на десять лет каторги. Если суд будет мягок. Оказалось, что Ванзаров нанял Клубкову, чтобы она сыграла светскую даму, супругу шефа политической полиции. Ей было приказано уговорить добродушного и наивного начальника охранки доставить из Петропавловской крепости арестантку, которая там содержалась.

Мало того, мадемуазель Клубкова показала, что Ванзаров составил коварный план: должны были погибнуть князь Оболенский, шеф политической полиции, его жена и даже министр Горемыкин, который чудом не приехал в тот роковой вечер. Все ради того, чтоб «бросить грязную тень» (так в протоколе) на охранное отделение и лично полковника Пирамидова. Несчастная жертва сообщила, что Ванзаров после провала заговора держал ее взаперти, подвергал побоям, насилию и отнял паспорт. Она чудом спаслась, долго скрывалась и не могла выходить на сцену. Пока не решилась прийти с покаянием к единственным спасителям, охранному отделению. Сообщников Ванзарова бедняжка назвать не смогла, видела их мельком. Однако при очной встрече опознает непременно.

Пирамидов дал волю фантазиям. В машинописном виде с подписью они выглядели как настоящие. Ванзаров закрыл папку и кликнул караул, чтобы вызвали ротмистра. Мочалов явился суровым, как Эриния, богиня мщения.

– Ознакомились? – спросил он, пряча папку за спину, будто могли отобрать.

– Познавательно, – ответил Ванзаров, звякая горлышком графина о стакан.

– Готовы сделать признание?

Арестант позволил себе неторопливыми глотками осушить стакан, испытывая терпение ротмистра.

– Торопитесь, Николай Илларионович?

– Это в ваших интересах, Ванзаров.

– Мне спешить некуда.

– У вас полчаса.

– Сначала позвольте насладиться очной встречей с вашим свидетелем.

Мочалов хотел сказать что-то умное, но только скрипнул портупеей.

– Вы об этом пожалеете.

– Слышали об Оригене Александрийском?

Ротмистр сделал вид, что не понял вопроса.

– Это философ, которого записали в еретики, – продолжил Ванзаров. – Он говорил примерно так: все происходящее с людьми происходит не случайно, а по некому промыслу, некой неведомой важной причине. Такой важной, что даже число волос всех людей зависит от нее. Так о чем же беспокоиться?

Развернувшись, Мочалов вышел, оставив дверь распахнутой. Чтобы виднелись примкнутые штыки. Ванзаров сверил карманные часы с настенным маятником и занялся единственно доступным делом: ждать.

Прошел час.

Затем другой.

Минул и третий.

О нем не вспомнили. Свидетель запаздывал. Что свойственно барышням.

За окном стемнело. В комнате имелась электрическая люстра на три лампочки, но Ванзаров предпочел остаться во тьме. Чтобы логика ярче рисовала картины того, что сейчас делает Пирамидов. Утром его надо встретить в бодрости. Тем более что спинка стула была не слишком гостеприимной. Ванзаров поднялся, сделал разминку и счел, что имеет полное право занять диван. Устроив шею на округлом валике, служившем опорой, он вытянул ноги и провалился в глубокий спокойный сон.

Проспал около двух часов.

Сейчас, сидя на диване, он старался обмануть сбежавшую мысль: думал о чем угодно. В доме Шереметьевского его ждали на елку. Супруга и дочери нарядились, стол ломится от напитков, чтобы строптивый чиновник развязал язык. Начальник сыска ничего не делает просто так. На всякий случай решил обласкать того, кого терпеть не может. Волнуется, какое секретное задание поручено Ванзарову. Хочет узнать о чудесах ясновидения. Нет ему покоя.

И Борис наверняка в волнениях. Опять послал письма, опять грозил вечными карами, если в такой день младший посмеет не приехать. В доме брата Елизавета Федоровна разнаряжена и ждет невеста с большим приданым, куда солидней, чем за дочерью Шереметьевского. Приди и возьми. Все для тебя, чиновник Ванзаров. Все счастье этого мира…

Коварная мысль не высунулась из норки. Ванзаров сделал вид, что ему не больно-то и хотелось. Он вспомнил женщину, которая прятала лицо в ротонде шубы.

Адель Ионовна узнала, что ему грозит. Хотела упредить. Предложить побег. Скрыться. Бесполезно и бессмысленно. Только развязать руки Пирамидову. Она не может этого понимать, она живет чувствами, как любая женщина. Как она просила: «Верьте мне!» Ванзаров готов был верить, пойти на любое испытание. Да только зачем ей это? Зачем ему? Зачем им?

Мысль вильнула хвостиком. Ванзаров был тут как тут, цапнул за кончик. Хвостик попался. Он дернул и потянул. Это была она, та самая мысль. Настолько простая, что не заметишь. Ванзаров держал ее крепко: во всем происходящем, в осколках разных событий, есть нечто общее. Странно общее. Общее возникает, если спросить: зачем? А ведь он задавал этот вопрос вслух в номере «Англии». Сам спросил и не услышал. «Зачем?» куда важнее, чем «кто?». Вот в чем дело.

Встав с дивана, Ванзаров тихонько дошел до двери. Часовые спали, обняв винтовки и привалившись плечами. Будить служивых незачем. Обойдется без электрического света. Он подошел к столу, скрипнул ножкой стула, сел, отодвинув поднос с графином. И стал выкладывать из карманов накопленное богатство.

На потертую столешницу легли: пара дощечек с закрепленными шнурками, оборванные снимки молоденькой барышни, письмо с угрозами доктору Котту, записка Федору Морозову от «П.», кольцо с лезвием, коробочка с фокусом, запонка с золотыми S. Последней показалась фотография доктора Охчинского. Надо отблагодарить Пирамидова за то, что не пришлось объяснять значение улик.

Во мраке вещи казались живыми. Будто сдружились за долгие часы, проведенные в тесном кармане. Пришла пора навести порядок. Ванзаров разложил их на четыре группы друг против друга, по происшествиям. Пустая столешница между ними словно осталась для вопроса «зачем?».

Зачем пропал доктор Охчинский? Зачем его выкрали из полиции? Зачем надо было погибать купцу Морозову и его сыну? Зачем убивать фокусника? Зачем пропал Самбор? Зачем похищать жену Котта?

Часть ответов Ванзаров знал. Другая требовала усилий.

За каждым неясным вопросом скрывается логика поведения человека. Его характер. Который не меняется, как утверждает психологика. Непонятный поступок кажется таким со стороны. У того, кто хотел получить аппарат Котта, был точный ответ, зачем так поступать. У доктора Котта был ответ, зачем он пожертвовал женой. Тот, кто был в номере, точно знал, зачем убивать Збышека и забрать Самбора. Кто-то знал, зачем убивать лихача, извозчика на Английском проспекте, устроить резню в волокушах. Ответ настолько прост, что его почти невозможно увидеть.

Ванзаров оглянулся. Со стены склонилось обширное зеркало, в котором господа офицеры проверяли аккуратность причесок и чистоту мундиров. В зеркале отражался стол. Стараясь не шуметь, Ванзаров перешел на противоположный край, сел и снова глянул. Зеркало показало предметы в отражении. А на столе они были прежними. Правда, смотрелись под другим углом. Как бывает, когда ложь открывается правдой.

Логика любит картинки. Она ими играет. Выстраивает цепочки происшествий. Логике понравился эксперимент с зеркалом. Она вежливо предложила выводы. Выводы были просты и печальны: Ванзарову врали. Врали все по разным причинам. Чтобы скрыть ответ на вопрос «зачем?». В этой лжи он увидел то, чего не случилось, но должно случиться. Не может не случиться, если не помешать. Он должен сейчас оказаться в «Англии».

Порыв был столь сильным, что Ванзаров вцепился в стол, удерживая себя от глупости. Нельзя… Нельзя… Нельзя…

Пусть логика кричит что угодно, надо дождаться утра и отделаться от охранки. Цена нетерпения будет слишком велика. Возможно, сегодня ночью ничего не случится. Другое, намного более важное, произойдет непременно. Ради того, чтобы предотвратить эту большую беду, сейчас надо потерпеть.

Сила воли одолела. Ванзаров сдался единственному противнику, который мог победить его: самому себе. Собрал со стола улики и улегся на удобном диване.

На темном потолке светлело прямоугольное пятно окна. У него начался яростный спор с логикой. Никто не хотел уступать. До утра он больше не заснул.

Ночью Пирамидов глаз не сомкнул. Большего мучения нельзя представить: у тебя огромная сила, а сделать ничего невозможно. Буквально ничего. Остается верить в чудо, как в детстве, когда в рождественскую ночь маленький Владик загадывал найти под елкой заветную игрушку. Детские мечты заканчивались слезами. Сейчас надеяться на волшебство не приходилось. Не по чину жандармскому полковнику.

Нехороший звоночек Пирамидов ощутил, когда Клубкова не явилась вовремя, хотя клятвенно обещала. Он успокоил себя, что в праздник барышня могла потеряться во времени. Не упустит она вознаграждение в сто рублей, которое ей было обещано из секретного фонда охранки. Для бедной актрисы огромные деньги. Полковник был уверен: материальная выгода надежнее честного слова. Вчера Клубкова так обрадовалась сотне, что готова была подтвердить любые факты, которые ей предложат. Особенно если накинут еще сотенку. Такое поведение Пирамидов понимал и одобрял.

Прошло более получаса, когда она должна была явиться. Пирамидов не мог представить причину, по которой девица могла обмануть. Совесть или раскаяние в расчет не берутся. Глупостями полковник не занимался.

Настоящая тревога проснулась через полтора часа. Что бы ни случилось, Клубкова должна быть здесь. Даже если попала под конку, поскользнулась на мостовой или с крыши свалилась глыба льда. Обязана прислать весточку. Полковник повторил ей трижды, девица клятвенно обещала, что с ней ничего не случится. Уж если выжила в кровавых лапах Ванзарова. Особо беспокоило, что Клубкова проживала не в дальних рабочих кварталах, а неподалеку, на Екатерининском канале. На извозчике пять минут тихим шагом. Пешком – десять.

Не желая сдаваться неизвестности, Пирамидов направил Мочалова по адресу. Ротмистр вернулся не слишком скоро. Вернулся один. Хуже были новости, которые он доложил: по указанному адресу Клубкова не проживает. Более того, никогда не проживала. Что подтвердил дворник дома и сам домовладелец, найденный за праздничным столом вмиг протрезвевшим.

Призрак надежды растаял окончательно. Полковник отчетливо понял: его обманули. Провели как щенка. Причем дважды. Одна и та же мерзавка. Такой подвиг заслуживает чугунную медаль «За глупость». Он так желал схватить Ванзарова за горло, так хотел услужить своему шефу, что на радостях совершил ошибку. Ошибку непростительную: доверился словам. Не проверил. Не оставил ее под замком. Не сделал ничего из того, что должен был. Теперь надо исправлять чрезвычайную ситуацию.

Мочалов помалкивал, зная, что сейчас происходит в душе и мыслях его командира.

Пирамидов приказал вызвать всех офицеров, невзирая на отпуска и праздник. Весь штат охранного отделения собрался быстро. Полковник отдал приказ: немедленно найти своих агентов, дать им описания Клубковой, перетряхнуть столицу снизу доверху, но найти ее любой ценой. К утру она должна сидеть в охранке. Каждый должен лично обойти вверенный ему участок города. Никакого сна, отдыха и застолий, пока исчезнувшая не будет найдена. Офицеры разошлись, а полковник остался ждать в кабинете. Эта пытка оказалась невыносимой.

Минуты вонзались иглами, часы рвали сердце клещами. Владимир Михайлович не мог ни есть, ни спать. Он лихорадочно искал выход, готовясь к тому, что розыски будут тщетны.

К семи утра было получено последнее донесение: никаких следов Клубковой установить не удалось. Более того, никто из агентов никогда о ней не слышал. Пирамидов понял, что попал в яму, выбраться из которой почти невозможно. Оставался последний и единственный шанс: блеф. Он вызвал Мочалова, державшегося молодцом, хоть не спал ночь, и приказал привести арестанта. Ротмистр расстарался: Ванзарова ввели под конвоем штыков. Преступник выглядел бодрым, свежим и как будто в отличном настроении. Пожелал доброго утра, сел без приглашения и закинул ногу на ногу. Словно в гостях.

Мочалов с конвойными были отпущены.

– У вас была возможность обдумать безнадежность вашего положения, – сказал Пирамидов, закрывая показания.

– Я обдумал, – сказал Ванзаров.

– Готовы сделать признание?

– Готов забыть то, что случилось, если немедленно отпустите меня и снимите филерское наблюдение. Незачем людей попусту гонять.

Нечто подобное Пирамидов предвидел, готовился и сдаваться не собирался.

– Как видно, у вас в голове помутилось, Ванзаров. Или вы мне угрожаете?

– Не имел такого намерения, господин полковник. Как изволили вчера сказать: игра окончена.

Арестованный без страха и почтения смотрел прямым немигающим взглядом. Как прокурор на подсудимого. Под воротом мундира пробежали мурашки. Полковник не дрогнул. Еще чего не хватало: пугаться мелких чиновников…

– Не будем терять времени, – сказал он. – Пишите признание. Обещаю отпустить под домашний арест.

Ванзаров кивнул, будто согласился.

– Была обещана очная ставка со свидетелем, давшим против меня показания.

– Очную ставку я отменил, – ответил Пирамидов так, словно ситуация у него под контролем.

– В чем причина?

– Задавать подобные вопросы вы не смеете в вашем положении. Не тяните время, Ванзаров.

– Вы правы, время теперь дорого, – ответил он. – Позвольте разъяснить ситуацию: не вы отменили очную ставку, а свидетель не явилась. Вы бросили на ее поиски своих сотрудников, но найти не смогли. Это не случайность. Дело в том, что Ариадны Прокофьевны Клубковой не существует. Наверняка подтвердит адресный стол. Эта барышня любит громкие псевдонимы. Может представляться мадам Ленорман или Сарой Бернар. Фантазии ей не занимать. Вы получили протокол от несуществующего человека. Полностью фальшивый. Не только в суде его лучше никогда не показывать. Настоящее в нем почерк, которым подписано фальшивое имя.

Удар полковник выдержал. Только кулак сжал докрасна.

– Можете подтвердить ваши обвинения?

– В гостинице «Англия» четыре дня назад поселилась некая Прасковья Михайловна Ладо. Если сравнить росчерк в книге постояльцев с подписью под показаниями, сомнения исчезнут.

– Как вы сказали? – спросил Пирамидов, не желая верить своим ушам.

– Барышня показала портье настоящий паспорт, – ответил Ванзаров. – Она та самая неуловимая Ладо, что проходит во всех разыскных списках в числе десяти самых опасных революционеров-боевиков. Насколько помню, ее революционная кличка Ляля. Фотографии нет, ей удавалось избежать ареста. Хорошо образованна, решительная, дерзкая, с актерскими способностями. Дочь саратовского губернатора, кажется. Порвала с семьей, уйдя в революцию.

Полковнику показалось, что погоны стали спадать с плеч.

– Свидетель не явилась потому, что вы успели ее прикончить, – не сдавался он.

– Аргумент сильный, но ошибочный, – последовал ответ. – Ваши филеры вели меня несколько дней, вам точно известно, где я был и что делал. Даже если бы я узнал об этой фантастической повести, достойной страниц «Нивы», у меня не было ни одного шанса, чтобы прикончить Ладо. Кстати, какой адрес проживания она назвала?

Скрывать не имело смысла. Пирамидов назвал дом на Екатерининском канале. Против ожидания, Ванзаров не выразил торжества.

– Нехорошо, – проговорил он.

– Что такое?

– Эта квартира принадлежала господину Иртемьеву. После его смерти в октябре этого года она перешла его дочери, Адели Ионовне.

Пояснения не требовались: боевик Ляля-Ладо слишком много знает о жизни жены шефа. Значит, что-то готовит против самого Александра Ильича. Как об этом доложить? Полковнику показалось, что окружающий мир немного накренился и готов рухнуть.

Из приемной раздался шум, когда разом щелкают несколько пар сапог, дверь распахнулась, в кабинет ворвался Зволянский. Директор Департамента полиции походил на кипящий самовар, готовый взорваться. Ванзаров почтительно встал, отдал поклон. На него не обратили внимания. Сергей Эрастович подошел вплотную к столу.

– Полковник… Вы… Что… Себе… Позволяете? – говорил он, явно придерживая язык и припечатывая слова кулаком.

Поднявшись, Пирамидов одернул мундир.

– Позвольте, господин действительный статский советник…

– Не позволю, полковник. О вашем самоуправстве лично доложу князю Оболенскому и приложу все усилия, чтобы об этом узнали и ваш шеф, и министр Горемыкин. Уж поверьте…

Зволянский обернулся.

– Господин Ванзаров, жду подробный рапорт о том, что с вами тут вытворяли.

– Прошу простить, господин директор, в этом нет необходимости, – ответил чиновник сыска.

Его смерили суровым взглядом.

– Как это понимать?

– Господин полковник пригласил меня, чтобы обсудить поимку опасной преступницы Прасковьи Ладо. Она проходит по моим делам. Мы обменялись мнениями.

Сергей Эрастович мог сказать на этот счет много разного. Но сдержался. Раз одна беда так просто разрешилась, не время перебирать осколки. Стукнув еще разок по невинному столу, он вышел, приказав Ванзарову следовать за ним.

Ванзаров повернулся.

– Господин полковник, у нас остались вопросы, требующие разъяснения?

Пирамидов хрустнул костяшками пальцев.

– Таковых не имеется.

– Благодарю, господин полковник. С праздником.

– И вас… С тем же, господин Ванзаров…

Спустившись по мраморной лестнице, Зволянский вышел на Гороховую улицу, сереющую в утреннем мраке.

– Каков подлец, – проговорил он, глубоко вдыхая морозную свежесть. – Зря вы ему спустили, Родион Георгиевич… Он не оценит. Наоборот: заработали кровного врага.

– Благодарю за помощь, господин директор, – ответил Ванзаров.

После ночи в офицерской комнате воздух казался сладким, как мороженое.

– Не время расшаркиваться. Департамент закрыт, идемте хоть в «Вену», она поблизости. За завтраком доложите…

– Прошу дать несколько часов, господин директор.

– Зачем?

– Неотложные дела особой важности. Визит в охранку спутал планы.

– А вы его пожалели! – в сердцах выпалил Зволянский. – К чему это христианское милосердие?

– Полковник наказан тем, что выглядел полным дураком. И знает это.

– Подробности не скроете?

– Не посмею, господин директор.

– Тогда жду у меня дома, на Троицкой, 27. Как можно скорее.

Зволянский залез в карету, которая стояла у тротуара, и умчался туда, откуда его так внезапно выдернули: к домашнему столу, конечно.

А Ванзаров попал в объятия, какими медведь сжимает охотника, у которого кончились патроны. Лебедев так расчувствовался, что чуть не облобызал спасенного. Еле сдержался.

– Простите, друг мой, – сказал он, разжав стальные тиски и выпуская на свободу, – наш Зволянский ведет бурную светскую жизнь, бегал за ним по всему городу. Поймал только утром… Ну, я рад, что все кончилось, идем в «Вену», там завтраки недурные.

– Благодарю, Аполлон Григорьевич, ценю вашу помощь безмерно, – ответил Ванзаров. – Ничего не кончилось. В «Вену» мы не идем.

С досады Лебедев шлепнул себя по боку.

– Ну что за человек! Только спас от тюрьмы да от сумы, а ему все не впрок! Ну и куда прикажите?

– В «Англию». Поторопимся…

– Ну что ты будешь делать, – Аполлон Григорьевич удобнее подхватил походный саквояж. – Там тоже приличный ресторан. Ведите, неугомонный вы наш…

– Вы упоминали единственного друга доктора Котта, – на ходу продолжил Ванзаров. – Кто такой?

– Ерунда, некий Чухонцев, как мне сказали сведущие люди. Они же меня заверили, а их слову я верю как своему, что Чухонцев этот даст сто очков приятелю.

– Что такое?

– Настолько заболел идеей телепатии, что сам очутился на больничной койке, бедолага.

– Вы же говорили, что Чухонцев занимался ясновидением?

– Да какая разница! – воскликнул великий криминалист с высоты научного величия. – Вам он зачем сдался?

– Ничего о нем не знаем.

– И знать нечего, – уверил Лебедев. – Мне другое любопытно: Зволянский приказал вам использовать аппарат ясновидения для поисков Самбора?

– Начальный приказ получил от князя Оболенского.

– И вы послушно отправились к доктору. А меня подождать не могли! – в голосе Аполлона Григорьевича мелькнула обида.

– Вы были заняты куда более важным делом: проявляли фотографии, – ответил Ванзаров.

– Ну и каков результат ясновидения?

– Кто увел Самбора, доктор не увидел. Зато уловил разгром зеркальной лавки прошлой ночью.

– Ох уж эти свободные эманации, – сказал Лебедев и добавил, куда им следовало отправиться.

Они шли быстрым шагом.

Показалась Исаакиевская площадь. Пустая, как положено утром второго выходного дня.

Курочкин давно забыл, что такое праздники и выходные. Служба отнимала у старшего филера все силы и время. У него не было семьи, невесты и даже сердечной привязанности. Раза два он намеревался сделать предложение, но служба приревновала. Не позволила прибыть в дом невесты с цветами и колечком. Быть может, Афанасий сам не заметил, как втайне женился на службе. Будучи честным человеком, не мог изменить своей избраннице.

Он прибыл в «Англию» много раньше того, когда сменялись филерские посты. Курочкин не должен был вставать засветло. Обязанность отдежуривших филеров – прибыть в отряд отдать ему рапорт. За ночь не поступило экстренных донесений, а значит, доклад становился формальностью. Однако Курочкин счел своим долгом проверить лично.

У парадных дверей топталась смена из трех филеров. Заменить Еремина было некем. Курочкин поздоровался и вошел. В холле пусто, что не странно, а невероятно. Представить, что Еремин, опытный филер, прилег соснуть, оставив пост, невозможно. Оставалось последнее разумное объяснение. Афанасий заглянул в ресторан.

В зале виднелся один штатский господин слегка потрепанного вида и господин в кафтане полицмейстера с погонами полковника и ежиком седых волос. Оба мучили ранний завтрак, не походили на филера или его мать, какую в сердцах помянул Курочкин. Он побежал на второй этаж. Догадавшись, что дело неладно, сменщики, помалкивая, следовали за старшим.

Дверь двести второго номера была закрыта. Как и двести пятого. Не постучав, Курочкин рванул дверную ручку. В номере горел свет. При его появлении филеры ночной смены встали. Как и Еремин. Они походили на виноватых детишек. До чувств филеров Курочкину не было никакого дела. То, что он увидел, оказалось столь дико, что не вмещалось в его сознание. Как дурной сон.

– Это что такое? – проговорил он.

Ему кратко и точно объяснили. Возник новый вопрос: что с этим делать? Афанасий виртуозно владел искусством слежки, наблюдения, сбора фактов. Мог сутками вести объект без устали и физических потребностей. Не говоря уже о способности быть невидимым. Нестандартная ситуация привела его в замешательство. Он не понимал, что теперь делать. Похожего случая в наставлении о филерской службе не имелось. А ему надо было отдавать приказы.

Курочкин успел подумать: «Как же это Ванзарову объяснить? Да и какие тут могут быть оправдания». Только подумал, как за спиной раздался тихий шорох. Он оглянулся. На пороге стоял чиновник сыска. Да не один, а с Лебедевым. Афанасию пришла на ум присказка его деревенской бабки, которая говаривала, кого поминать не следует. Толку в народной мудрости не было никакого. Он беспомощно развел руками.

– Родион Георгиевич… Вот…

Многозначительное «вот» относилось к тому, что имелось в номере. Ниточки свисали с люстры. Стол с зеркальной рамкой и осколки были на месте. А на стуле вместо мертвого Збышека сидел вполне живой филер Попков. Пиджак его висел на спинке стула, расстегнутая сорочка болталась на манер гусарского ментика на правом плече. Левое плечо и часть обнаженной груди были замотаны бинтами из разорванной гостиничной простыни.

– Попков, доклад, – приказал Ванзаров, давая понять, что к жалости не расположен.

Филер скорчился, прикрывая ладонью бинты, на которых проступило бурое пятно.

– Особо докладывать нечего, – ответил он, покряхтывая. – Около полуночи вышел из номера в коридор немного размяться. Коридор был пуст. Внезапно в глазах потемнело. Дальше ничего не помню. Очнулся в номере, в груди боль, чувствую: сорочка промокла. Поднялся кое-как, слабость такая, что еле добрался до двести пятого. Товарищи меня приняли, отвели обратно, перевязали. На этом все…

– Сколько пролежали без сознания?

– Полагаю, часа два, не меньше…

– В половину третьего к нам зашел, – ответил филер из засады в 205-м.

– Полчаса на перевязку, – Ванзаров глянул на карманные часы. – Это три ночи. Что делали остальные пять часов?

Филеры переглянулись, будто такая простая мысль никому не пришла в голову.

– Они растерялись, – заступился Курочкин.

– Прошу отвечать, – потребовал Ванзаров.

– Не знали, как поступить, – ответил все тот же филер. – За доктором бежать нельзя, Попков вроде не умирал, а того, кто его по голове тюкнул, все одно не догнать… Стали вместе дожидаться смены… Чтобы господин Курочкин приказы отдал…

– Еремин, почему пост покинули?

Поискав глазами товарищей, филер на всякий случай вытянулся по стойке смирно.

– Попков раненый… Помогал простыню резать, у наших ножей не имелось…

Взрослые, крепкие, опытные агенты все как один явили изумительную глупость. Простая случайность, которая рушит самые выверенные планы. В этой ситуации бесполезно метать молнии. Ванзаров и не имел способностей Зевса. Хуже, что ночные выводы стали оправдываться. А логика подленько ликовала, указывая на пустую вешалку.

– Господин Лебедев, проверьте рану, – сказал Ванзаров излишне громко.

Криминалисту нужно было сделать три шага. Выставив здоровую руку, Попков отчаянно замотал головой.

– Нет, прошу, не надо… И без вас больно… Потерплю до лечебницы…

– Желаете укол обезболивающего? – спросил Лебедев, проявляя редкую покладистость.

– Нет, нет, ничего не надо… Благодарю, господа… Только не прикасайтесь… Боль ужасная на всю грудь…

– Подумаешь, ударили ножом в сердце. Какие пустяки! Что вы, Попков, как девица-недотрога… Не желаете – как знаете. Обязан проверить ваши рефлексы… Да не бойтесь, не притронусь к вам… Просто повторите за мной, – Аполлон Григорьевич замотал головой мелкими движениями, будто хотел вытрясти из ушей застрявшую соломинку.

Филер резво повторил.

– Чудесно. Рефлексы в норме, – Лебедев повернулся, сделав знак, заметный и понятый тому, кому предназначался.

– Сидите, Попков, не беспокойте рану, – сказал Ванзаров, поманил Курочкина и спросил шепотом: – Ваши люди «на гуся» получили?

– Так точно, – ответил Афанасий. Он винил себя и готов был нести самое тяжкое наказание: уйти в отпуск без содержания.

– Сколько?

– Как принято: оклад.

– Когда выдали?

– Неделю назад… Родион Георгиевич…

– Тихо, Афанасий, – оборвали его.

Лицо старшего филера выразило глубокое непонимание.

– Так ведь… – начал он и прикусил язык. Под таким взглядом некоторые его бы откусили.

– Левый карман брюк Попкова… Аккуратно, как будто получили приказ…

– Так точно, ваше благородие! – отрапортовал Курочкин, быстро подошел к филеру, будто желал передать ему приказ, и внезапным движением, которому позавидовал бы карманник, вытащил портмоне. Кожаное, туго набитое купюрами. Попков не сразу сообразил, что произошло. Опомнился, когда портмоне оказалось у чиновника сыска.

– Отдайте! Это мое! – закричал он.

Раскрыв портмоне, Ванзаров вынул пачку новеньких купюр.

– Получили наследство?

– Подарок на Рождество… Отдайте…

– Здесь более двух тысяч, – Ванзаров покрутил пачку. – Кто был так щедр?

– Вас не касается! Это частное! Отдайте! – от волнения Попков не замечал, что кричит и брызжет слюной.

– Портмоне лежало во внутреннем кармане пальто Стефана Самбора. Рассказать, как оно оказалось у вас?

Повисла тишина, какая бывает перед бурей. Как уверяют туристы.

Лицо Попкова перекосилось, он сунул руку в пиджак, выхватил револьвер, шустро отскочил и нацелил ствол.

– Отдайте, господин Ванзаров, добром прошу… Отдайте…

– Извольте, – сказал Ванзаров и сделал резкое движение кистью.

Многие мечтают, чтобы деньги сыпались с неба. Ну или с потолка. Мечтают многие, но увидеть довелось избранным. Филерам повезло. Они зачарованно смотрели, как денежки неспешно кружатся и падают, будто наступил волшебный, праздничный, чудесный деньгопад, будто сбылось загаданное желание, будто настала сытая и безбедная жизнь, одно веселье. Куда там гипнозу до падающих денег, которые можно набирать сколько захочешь. Попков смотрел, раскрыв рот.

Ванзаров дернул за край ковровой дорожки. Попков взмахнул руками и шлепнулся на спину. Он еще дерзнул встать, но его вдавило с такой силой, что рука выпустила револьвер, а дышать стало решительно нечем. Попков издал жалобный стон, сдаваясь и прощаясь с мечтой разбогатеть.

– Родион Георгиевич, зачем вы рисковали, – сказал Курочкин, укоряя себя окончательно и навсегда. И не менее окончательно восхищаясь умом Ванзарова.

– В барабане нет патронов, – ответил тот, отдавая филера бывшим товарищам.

Афанасий не поверил, а проверил. Действительно, барабан был пуст.

– Увидели с такого расстояния? – не поверил Курочкин нечеловеческим способностям.

– Тот, кто оставил Попкову жизнь, не мог оставить ему патроны.

– Кто это был? – спросил Афанасий, изумленный до возможного предела.

– Разве не догадываетесь…

– Почтовый?

Вопрос был столь риторическим, что отвечать Ванзаров не стал.

Между тем Попкова усадили на стул. Лебедев срезал самодельные бинты. На груди филера открылся дивный порез.

– Ах, мерзавец! – не без удовольствия отметил Лебедев. – Так умело надрезать кожу. Крови много и никакой опасности. Верно, Попков?

Филер опустил голову. Человек превратился в подлеца. Никому не нужного и презираемого. Ванзаров не нашел к нему и капли жалости.

– Попков, вы не только вор, вы предатель, – сказал он. – Почтовый оставил вам жизнь и кошелек, который украли, чтобы получить от вас сведения. Живой шпион нужнее мертвого филера. Когда и где у вас назначена встреча?

Попков поднял лицо, глаза подернулись сыростью.

– Господин Ванзаров… Простите… Бес попутал… Все так внезапно случилось…

– Когда и где?

– Сказал: сам найдет… Слово чести…

– У вас нет чести, Попков, – Ванзаров смахнул с ладони невидимую грязь. – Что он искал кроме пальто?

– Рылся в саквояже, вытащил руку, маску, потом перевернул его вверх дном, тряс, вокруг кресла обшарил, гостиную осмотрел… Господин Ванзаров, он ведь притворился приезжим… Сказал, что из Саратова… Купец Перепелкин, такой забавный… Кто же знал… Нож к горлу приставил…

– Вы запросили пощады, предложили деньги.

– Нет… Не так… Но что было делать… Так страшно…

– Он тебя раскусил: понял, с кем имеет дело, – не удержался Афанасий. – Предложил тебе оставить деньги и подарил жизнь за предательство…

– Господин Курочкин… Господа, – Попков шмыгал носом. – Я ведь не хотел… Не знал, что так выйдет… Простите…

Жалобы не растрогали. Ванзаров был суров.

– При нем был чемодан?

– Да, среднего размера, кожаный, с ремнями, довольно потертый, – говорил Попков, будто на что-то надеялся. – Простите, господин Ванзаров… Бес ведь попутал…

Как часто чиновник слышал про беса, который попутал, в общем, неплохих людей. Они были не виноваты, виноват был путающий бес. Они всего лишь поддались его соблазну. А он выполнял свою службу. Ну разве можно за это винить? Слаб ведь человек, а бес силен. Работа у него такая: путать. Все это повторялось из раза в раз. С такой репутацией бес мог спокойно отправиться в отпуск. Люди без него справятся.

Ванзаров отозвал Курочкина.

– Как докладывать о том, что случилось, господину Зволянскому, подумаем после, – сказал он. – Сейчас срочное дело. Нужны вы и трое свежих людей.

Курочкин вытянулся во весь свой немаленький рост.

– Приказывайте, Родион Георгиевич… Вину с себя не снимаю.

– После с виной разберемся, Афанасий… Оружие у филеров имеется?

– Как положено.

– Отдадите тут распоряжения, через пять минут быть внизу, – Ванзаров кивнул Лебедеву.

Помахивая саквояжем, криминалист догнал спешащего друга уже на лестнице.

– Благодарю за бесценный эксперимент, Аполлон Григорьевич…

– То-то же! Если бы негодяя стукнули по голове с такой силой, что потерял сознание, он бы не смог ею вертеть… Куда мы направляемся?

– Вы – в Обуховскую больницу, – последовал неприятный ответ.

Лебедев хмыкнул.

– А вы с армией Курочкина?

– Попробуем взять Почтового.

– Знаете, где его искать?

– Надеюсь, что да, – ответил Ванзаров, сойдя с последней ступеньки.

– Как узнали?

– Ответил на вопрос: зачем убивать несчастного фокусника?

– Ну и зачем же? – не унимался Лебедев.

– После того как увели Самбора, в номер зашел Почтовый выпроводить постороннего. И узнал своего соседа, доброго приятеля. Оставлять его в живых было нельзя. Почтовый перерезал ему горло и выместил досаду на зеркале.

– Убил соседа и пожалел?

– Испугался, что план дал осечку. Был в растерянности. Отчего забыл фотоаппарат. Ночью Почтовый вернулся не только за пальто Самбора. Он искал забытую вещь. Знаете, почему на пленке ничего нет?

– Удивите, друг мой…

– Почтовый не засвечивал пленку. После убийства Збышека ему было не до того. Он дал ему аппарат со старой пленкой. Был уверен, что Збышек поставит катушку новой пленки. А тот постеснялся сказать, что ничего не понимает в фотографировании. Польский гонор. Ему очень нужны были деньги. Особенно на праздник. Для двух сыновей и жены.

Аполлон Григорьевич помрачнел.

– Еду с вами, – сказал он так, чтобы отпало желание спорить. – Труп подождет. А врачебная помощь может понадобиться. Обещаю не спрашивать, почему Почтовый ждал весь день…

С лестницы сбежали Курочкин и тройка филеров. Афанасий казался спокойным, но это было обманчиво. Старший филер кипел желанием взять реванш.

Победить привычку жильцов и прохожих Матвей не смог, как ни бился. Уж чего дворник ни испробовал: и просил, и ругался, и гонял метлой, и владельцу дома жаловался, ничего не помогало. Каждую зиму рядом с дворовым ретирадником нарастала ледяная горка откровенно желтого цвета. Ретирадник[41] на весь дом один, квартир множество, на морозе не стерпеть, вот и облегчались господа без совести и приличий поблизости в уголке. Горка нарастала такая, что можно кататься. Тут уж хозяин принимался пенять Матвею, что содержит дворовое хозяйство в непотребном цвете. Хоть и сам порой добавлял в горку красок. Совесть не мешала безобразничать.

Сегодня с утра пораньше Матвей вышел во двор. Вчерашнее веселье обернулось трезвой тоской. Снегу было по колено, а проклятущая горка наросла золотистыми скатами. Хозяин заметит, выволочку устроит.

Вытащив из дворницкой здоровенный лом, каким телегу поднять, Матвей примерился и с размаху вдарил по горке. Ледяная корка треснула, лом ушел в глубину. Он дернул, потом еще разок. Лом не давался, скользил в рукавицах, торчал черной занозой. Матвей рассердился, пнул его валенком. Придется расшатывать, иначе не вытянуть. Он взялся за верхушку лома и тут заметил, что из арки подворотни манят его. Господина, что махал ему, дворник признал. Явился не один, с ним четверо одинаковых и такой высокий барин, что фонари без лестницы зажигать может. Да еще желтый саквояж при нем.

Бросив лом, Матвей поспешил в арку. Поклонился, шапку сняв.

– С праздником, ваше благородие.

В спешке Ванзаров не забыл священное правило праздничного дарения. В кармане как раз нашелся бумажный рубль. Дворник принял и просиял. Вот это славно, не то что желтый лед чистить. И готов был служить.

Добрый барин спросил про жильца. Матвей смекнул: что-то часто стали им интересоваться. Но ничего не скрыл: живет в 37-й квартире, мирный, почтенный, вежливый. Платит аккуратно, хоть из поляков, не иначе. Вчера только прибыл и почти сразу отправился куда-то. Заявился сегодня, с час назад. Более не отлучался. А вот чемодана при нем не было. Это дворник точно помнил.

Ванзаров спросил, куда выходят окна его квартиры. Оказалось, на Рождественскую улицу. Выход из нее во двор, черной лестницы не имеется. Дворнику было приказано запереть ворота с калиткой. Курочкин рвался вперед, но пыл старшего филера был остановлен. Ванзаров приказал оставить одного филера в арке. Дал приказ: если Почтовый сумеет вырваться, стрелять по ногам или в плечо. В самом крайнем случае. Подниматься по лестнице бесшумно, цепочкой. Лебедев остается в тылу, то есть идет последним. Аполлон Григорьевич был строг и послушен.

Двор пересекли, прижимаясь к стене дома. Лестница каменная, скрипеть не посмела. Ванзаров ступал на изгиб ступеньки. Филеров не надо было учить передвигаться тихо. На площадке четвертого этажа Курочкин и двое филеров заняли позиции у соседних квартир. Лебедев предпочел не мешать, остался на ступеньках ниже.

Ванзаров приложил ухо к замочной скважине. В квартире было тихо. Он чуть-чуть дернул дверную ручку, створка поддалась без усилий. Ванзаров дал знак. Курочкин нежно взялся за ручку и дернул. Ванзаров заскочил в квартиру. Прихожей не было, сразу оказалась гостиная. На столе виднелся большой кожаный саквояж. Ванзаров метнулся в боковую комнату, которая оказалась тесной спальней с металлической кроватью и платяным шкафом. Подушки были смяты, одеяло откинуто, но постельное белье холодное. Жилец отсутствовал. В шкафу или под кроватью не прятался.

Лицо Курочкина молча стенало: «Упустили!» Ванзаров огляделся. Около двери была прибита вешалка. На крючке свисало теплое пальто, на полке лежали кепи и шапка-ушанка. Ванзаров шепотом отдал приказ. Курочкин жестами переставил филеров вплотную к двери 38-й квартиры, сам встал впереди. Ванзаров прижался плечом к дверной створке, которая не открывалась, кивнул.

Курочкин изобразил вежливый стук, не такой, каким полиция радует своим появлением.

– Кто-то ещьчь? – раздался голос Марыси, приглушенный дверным полотном.

– Пани Бжезинская, прощения просим, хозяин плату требует за месяц…

Из квартиры раздались неясные звуки.

– Но то так… Добре… Не могем зараз… После…

– Прощения просим, невозможно-с… Сердится больно, говорит, коли не заплатите часть, пошлет Матвея за околоточным, выселять будет…

Послышался неясный спор, который быстро затих, затем торопливые шаги. Замок щелкнул. Не дожидаясь, когда дверь откроется, Курочкин дернул так, что петли завизжали.

В проем ринулся Ванзаров. Подхватив Марысю будто невесомую, закинул за себя, зная, что Курочкин не позволит женщине упасть, устремился к цели.

Мужчина в темном пиджаке сидел за столом, накрытым чайными чашками и вазочкой варенья. По бокам от него находились сыновья Збышека. Упустив первую секунду, чуть замешкавшись, он метнул чашку, левой рукой дернул за шкирку ближнего мальчика, другой подхватил брата, отскочил назад, сколько было места, пока не уткнулся спиной в угол оконного проема.

– Назад! – заорал он, перебросил младшего так, чтобы обоих мальчиков сжимать локтем, выхватил нож с длинным тонким лезвием наподобие короткого штыка, приставил к подбородку ребенка. – Не подходи!

Пронзительно завизжала Марыся. Рвалась из рук Курочкина. Комната наполнилась филерами.

– Спокойно, Почтовый, – Ванзаров незаметно проверил, сколько весит стол, стоявший преградой. Стол небольшой, но дубовый. – Вам деваться некуда. Дом окружен. Разумное решение: договориться об условиях сдачи.

Почтовый ухмыльнулся.

– Условия сдачи… Нашел все-таки, крыса, унюхал… Никаких условий… Надо было тебя, Ванзаров, прикончить по-простому…

– Простые решения всегда правильные. Ваш план отправить в охранку Прасковью Ладо был дерзким, но бесполезным. Ляля сыграла блестяще, обманула Пирамидова. На этом план лопнул.

– Рано радуешься, Ванзаров.

– Нет причин для радости… Давайте рассмотрим ваше положение. Вы убили пятерых: извозчика, хозяина волокуш, а с ним двух людей Обуха. А перед этим вчера вечером зарезали пана Збышека. Он совсем не умел фотоаппаратом…

Марыся издала звук, будто из нее выжали весь воздух без остатка и надежды.

– Причины убийств понятны, – продолжил Ванзаров, чтобы, потянув время, дождаться, когда Почтовый потеряет бдительность, а рука его в неудобном положении устанет. – Пан Збышек погиб в номере «Англии», потому что узнал вас. Остальные жертвы – зачистка следов. Решения разумные.

– Да неужели? Тогда отпусти меня, умник…

– Пять убийств – это бессрочная каторга. При любом составе присяжных. Но есть досадная неприятность: первая ночь в пересыльной тюрьме будет последней.

– Не пугай, пуганый…

– Обуху достать вас в тюрьме проще, чем на воле. Он сделает все, чтобы отомстить за Корпия и своих людей. Не в первую ночь, так во вторую или третью. Положительный момент: пожизненный срок будет кратким.

Мальчики шевельнулись, Почтовый сжал их крепче.

– А ну тихо… Что предложишь, Ванзаров?

– Во-первых, отпустите детей, – Ванзаров чуть-чуть сдвинулся за обод стола.

– Еще чего желаете, ваше благородие?

– Укажите место, где держат доктора Охчинского и Стефана Самбора, – он переместился еще на полшажка.

– Что взамен?

– Попадете на каторгу под чужим именем. Ни охранка, ни мир воровской не узнают про вас.

Чуть заметное движение глаз выдало: Почтовый насторожился.

– При чем тут охранка?

– Охранному отделению будет о чем вас расспросить. Например, о ваших связях с боевиком-террористкой Прасковьей Ладо.

– Ляля сама надумала тебя проучить, я тут ни при чем…

– Хотите познакомиться с полковником Пирамидовым?

Что-то вроде сомнений мелькнуло в его лице.

Еще немного, и Ванзаров оказался бы на расстоянии прыжка, когда можно перехватить нож. Или принять на себя. Уж как получится.

Резко присев, Марыся выскользнула из рук Курочкина и метнулась к негодяю, угрожавшему смертью ее детям. Женский визг на пронзительной ноте заставил мужчин вжать головы, как от ветра. Она ногтями вцепилась в лицо Почтовому, обезумевшей птицей рвала, царапая до крови. Он взвыл, отмахнулся, Марыся отлетела. Ванзаров выхватил меньшего мальчика, швырнул под стол. К нему бросился филер, оттащил подальше. Второго схватить Ванзаров не успел. Почтовый подхватил его за грудь, прыгнул на подоконник, саданул ботинком в раму. Под звон стекла окно распахнулось, влетел ветер.

– Назад, гады! – Почтовый орал от боли. На щеках кровавились багровые полосы. Глаза слезились. – Дайте дорогу, или сброшу мальца… Мне терять нечего.

Марысю удерживали Курочкин с филером. Кричать она не могла, безмолвно разевала рот.

– Всем отойти! – приказал Ванзаров, разворачиваясь к Почтовому спиной и сдвигаясь ближе.

– Выполнять, твари!

Филеры отступили, оттаскивая Марысю, она билась, сучила пятками по полу.

– Вон! Все вон! Пошли вон с лестницы!

Комната опустела, стоны Марыси доносились с лестничной площадки.

– Ванзаров, двигай отсюда!

– Одну минуту, – ответил он, нагнулся, будто завязывает шнурок на ботинке, и с полуразворота сделал бросок. Пальто сковывало, мышцам не хватало разгона, но выбирать не приходилось. Ванзаров дотянулся, вцепился в мальчика и дернул. Ребенок выскользнул, затылком задел подоконник, но был свободен. Закрыв собой, чтобы принять удар ножа, если придется, Ванзаров оттолкнул мальчишку к дверям. К сыну бросилась Марыся.

Ванзаров обернулся, готовый к поединку с ножом.

По инерции понесло назад.

Почтовый пошатнулся, уперся ногой в заоконный скос, но ботинок заскользил по льду. Он замахал руками, стараясь поймать равновесие. Удержаться было не за что. Нож не выручил.

– Ах ты ж, гадина…

– Руку! – крикнул Ванзаров, тянясь к нему.

Уперев локти о воздух, Почтовый замер на миг и тенью скользнул вниз. Лезвие сверкнуло и пропало.

В окне стало пусто.

Встревоженное облачко снега медленно кружилось и опадало. Чуть дальше виднелась угловая часть дома. В окна выглядывали потревоженные соседи. А над крышей доходного дома на Рождественской улице голубело небо. Чистое и далекое от разочарований, нужд и тревог земных. До которых ему не было никакого дела.

Хлопоты службы не давали покоя. Прибыв в дом на Рождественской улице, пристав 2-го участка Рожественской части, ротмистр Рогов, нашел загадочную картину. В ледяную горку откровенно желтого цвета воткнут лом. А на лом насажено тело плотного мужчины, словно бабочка на иголку. Раскинув руки аки крылья, он сжимал длинный нож угрожающего клинка. Господин был, несомненно, мертв, в пустых глазах отражалось холодное небо и металлический штырь.

Сомнения будило иное: на пустяковом происшествии раньше пристава оказалась сыскная полиция и полный двор филеров, да еще господин Лебедев. О характере великого криминалиста Рогов был наслышан, впрочем, как и про чиновника сыска Ванзарова. Он предпочел не задавать вопросы, а исполнить, что было указано: несчастный случай, человек выпал из окна. По неосторожности. Что же, приставу проще: личность погибшего установлена, проживал в этом доме. Остается описать место несчастного случая и снять показания с дворника, единственного свидетеля. На чем дело можно считать закрытым. Про нож пусть сыск беспокоится.

Констатировав смерть Почтового, Лебедев счел свою миссию во дворе завершенной. Остальное было ниже его достоинства. Он вернулся в квартиру Марыси. Прижимая детей, женщина покачивалась, взгляд пустой, бессмысленный, явно не в себе. Аполлон Григорьевич умел обращаться с женщинами в любых обстоятельствах. В походном саквояже хранилась бутылочка «Слезы жандарма». Он налил полную мензурку и заставил проглотить. Когда Марыся откашлялась, смогла дышать и выругалась шипящей польской бранью, настало облегчение. Выпустив сыновей, она приникла к большой груди криминалиста и залилась слезами, в которых смешались радость и горе. Дети живы, она вдова без средств и надежды. Лебедев тихонько поглаживал ее по плечам, уверяя, что все будет хорошо. Ложь тоже бывает лекарством. Убедившись, что Марыся вполне владеет собой, он перешел в соседнюю квартиру.

Филеры трудились, раскладывая в гостиной все, что давал обыск.

– У нас тут много любопытного, – сказал Лебедев как купец, что нахваливает товар. – А вы, друг мой, что нашли в карманах окончательно бывшего филера?

Переступив порог, Ванзаров оглядел разложенное.

В платяном шкафу хранились: одежда уличного разносчика, тулуп извозчика с малахаем, смокинг с манишкой и шелковым поясом, длинная шинель старого образца, несколько пар сапог – яловые, начищенные до блеска и ношенные, разбитые, с засохшими клочками грязи; лапти с онучами, черная фуражка, серая фуражка «московка», какую носит простой люд от приказчиков до рабочих, потертый пиджак и брюки фабричного, вязаный шарф, платье горничной, фартук дворника. Рядом с одеждой поставили коробку, в которой хранились бороды, усы, накладные парики, баночки с гримом и театральным клеем. Почтовый мог скрываться на виду у всех: ни один городовой не опознал бы его.

– Какой полезный гардероб.

– У нас филеров учат отменно, – согласился Лебедев. В недавнем прошлом он сам приложил к этому руку, читая лекции в школе полицейского резерва. – Так что там в карманах?

Ванзаров выложил на стол финку в новеньких ножнах черной кожи и толстую пачку двадцатипятирублевок.

– Хранил богатство у сердца, не доверял банкам, – сказал Аполлон Григорьевич, который относился к деньгам с полным равнодушием. Если не сказать, презрением.

– Почтовый готовился уйти, – ответил Ванзаров. – Почувствовал опасность. Пора было сменить логово. Остался зачистить следы.

– Марысю и детей?

– Это очевидно. Он совершил ошибку с фотоаппаратом. Марыся могла что-то вспомнить, что укажет на него. Новую ошибку надо было исключить. Холодный расчет… Что в его саквояже?

Лебедев не стал делать вид, что не посмел заглянуть. Сдвинув саквояж к краю стола, он щелкнул замочками и раскрыл. Содержимого хватило, чтобы сдерживать осаду полицейской роты: пять револьверов в машинном масле, дюжина упаковок патронов, четыре бомбы для ручного метания, две связки тротиловых шашек в кармашках на матерчатом ремне с тесемками и капсюли взрывателей к ним.

– Отличный арсенал… И вот вам довесок.

Лебедев протянул три паспортные книжечки. Ванзаров раскрыл ту, что лежала сверху. По этому паспорту в доме проживал подданный Российской империи Франтишек Потоцкий. Другие принадлежали саратовскому обывателю Перепелкину Тихону Ефимовичу и гражданину Швейцарской конфедерации Генриху Шварцкопу. Русские фальшивки изготовлены на высочайшем уровне. Швейцарский паспорт выглядел как будто настоящим.

– Я совершил непростительную ошибку, Аполлон Григорьевич, – сказал Ванзаров, листая паспорта.

– Неужели?

– Неверно оценил Почтового. Он был не просто способный филер. Он вел двойную жизнь. Вероятно, был важным участником революционного подполья. И о нем ничего не было известно.

– Пусть Пирамидов над этим голову ломает…

– Ломать придется нам.

– Искать, куда он спрятал Самбора?

Ванзаров согласно кивнул.

– Не столь важно, где сейчас варшавский спирит и доктор Охчинский. Вопрос: зачем они понадобились Почтовому?

– Ну и каков ваш ответ? – спросил Лебедев, предвкушая развязку.

– Ответа нет, – Ванзаров оглядел комнату. – Кроме очевидного: здесь их никогда не было.

На лице криминалиста отразилось разочарование.

– Негусто, друг мой.

– Все, что есть. Выводы логики пока не могу подтвердить фактами.

Захлопнув саквояж, Лебедев отшвырнул его на середину стола, будто не было взрывчатки.

– Тогда объясните: почему Почтовый вернулся в номер только сегодня ночью? – потребовал он.

– Обещали не спрашивать об этом.

– Это в гостинице. Теперь другое дело. Не увиливайте, друг мой…

– Логика характера, – ответил Ванзаров.

Аполлон Григорьевич явил крайнее неудовольствие.

– Хватит морочить голову вашей психологикой! Объяснитесь напрямик.

Подойдя к вешалке, Ванзаров снял с полочки кепи, повертел.

– Почтовый – филер талантливый, возможно, гениальный, – сказал он, проверив, что поблизости нет Курочкина. – Филеров учат действовать строго по приказу: не проявлять инициативы, не выдумывать, не фантазировать, замечать и фиксировать только факты. Филер не умеет сам составить план, быстро поменять его, если необходимо. Этому их не учат. Когда Почтовый столкнулся с нарушением плана и вынужден был убить Збышека, он забыл про фотоаппарат. Опомнился, когда уже было поздно. Ему нужно было заново придумать, как действовать. В холле гостиницы Почтовый заметил филерское наблюдение. Понимал, что утром Самбора хватятся, найдут в номере мертвого фокусника. Он знал, что место преступления оставят нетронутым минимум сутки. Вызванный пристав может решить, что саквояж с бутафорской рукой, маской и коробкой фотоаппарата принадлежит Самбору. Шанс реальный. Значит, надо выбрать момент, когда филерская смена устанет и потеряет бдительность. Полночь – лучшее время. Почтовый подготовился к тому, что в номере может быть засада. Разыграл гостя, что ошибся дверью. Попков остался жив только потому, что Почтовому нужен был шпион, который будет поставлять важные сведения.

Криминалист пребывал в глубокой задумчивости.

– А вы разрушили его точный расчет, – проговорил он, будто мысль еще не вполне родилась. – Ваши выводы подталкивают к трем вопросам…

Ванзаров отдал короткий поклон.

– К вашим услугам, Аполлон Григорьевич…

– Первый: если Почтовый не умеет импровизировать и на ходу менять план, есть некто, кто составил план похищения Самбора, – сказал Лебедев, будто пошел с козыря.

– Совершенно верно.

– Кто же руководит Почтовым?

– Неизвестно, – ответил Ванзаров как отрезал.

Аполлон Григорьевич стерпел, виду не показал.

– Хорошо же… Второй: каков был начальный план? Что случилось, если бы Самбор не пригласил фокусника?

– Очень важный вопрос, – согласился Ванзаров. – Я бы сказал, важнейший…

– Только попробуйте заявить, что ответа нет.

Рисковать Ванзаров не стал.

– Логично предположить, что для наблюдения Самбор не исчез. Его проводили в двести пятый номер, провели гипнотический эксперимент. После чего вывели из гостиницы. Подобным манером могли вернуть обратно под утро, когда бдительность филеров ослабнет. Они бы пребывали в полной уверенности, что Самбор проспал ночь.

– Вывели как?

– Это третий вопрос?

– Упорно пытаетесь меня обидеть?

– В мыслях не было, – ответил Ванзаров и описал простейший фокус.

С разъяснением Лебедев согласился.

– Ну и третий, – продолжил он. – Зачем… Видите, повторю за вами: зачем Почтовому понадобилось пальто Самбора?

– Блестяще, Аполлон Григорьевич, – Ванзаров вернул кепи на вешалку. – Нынче праздник, все магазины закрыты, модную одежду по росту Самбора найти невозможно. Остается вернуть его пальто. Почтовый согласился на опасный визит в основном потому, что надеялся забрать фотоаппарат. В своей ошибке он наверняка не сознался. Вы спросите, зачем Самбору пальто?

Именно это криминалист собирался узнать.

– Для того чтобы идти по улице, – сам себе ответил Ванзаров. – Пальто тонкое, но в одном пиджаке Самбор сразу привлечет к себе внимание. Что нежелательно. Исчезнувшее пальто означает: он жив. Вероятно, скоро мы его увидим…

– А доктор Охчинский? Что с ним? Для него применимо ваше «зачем»? – спросил Лебедев и понял, что ответа ждать не приходится. Ванзаров ушел в себя. Наверняка не может решить загадку. Аполлон Григорьевич не стал донимать друга.

Однако в мыслительные дебри Ванзаров не погрузился. А подошел к окну и стал рассматривать штору. Из материала торчали нитки, а шелковый шнур, каким обшивают край, был грубо выдран.

– Любопытная находка, – Лебедев оказался рядом. – Как думаете?

– Возможно, – ответил Ванзаров, отпуская штору, с которой посыпалась пыль.

Подошел Курочкин, доложил, что обыск закончен: квартира небольшая, даже кухни не имеется. Перетряхнули снизу доверху. Осталось только снять полы. Ванзаров не стал наносить урон жилищу, попросил позвать всех филеров. Агенты собрались, ожидая дальнейших приказаний.

– Господа, – начал Ванзаров. Будто слова подбирал с трудом. – Господа… При осмотре одежды погибшего были найдены деньги. Вы видите их на столе. По правилам, они должны храниться до завершения дела, а затем переданы родственникам погибшего. Пристав оформил несчастный случай по неосторожности. Родственники Почтового известны?

Курочкин мотнул головой:

– Не имеется. Его личное дело прекрасно помню: ни живых родителей, ни братьев… Один он.

– В таком случае возникает непростой вопрос: деньги принадлежат человеку, который оставил сиротами мальчиков и вдову без копейки. Ей не на что похоронить мужа… Закон молчит. Что скажете, господа?

Филеры обменялись взглядами. Никто не проронил ни слова.

– Поддерживаем, Родион Георгиевич, – за всех ответил Курочкин. – Справедливо… Да и праздник нынче такой, надо делать добро…

Ванзаров обернулся к Лебедеву.

– За справедливость, – сдержанно ответил криминалист. – Хоть поляки добра не помнят, считают, что им все должны, но… Но тут особый случай: дети…

– Благодарю, господа. За то… За то, что не очерствели душой, – сказал Ванзаров. – Всю ответственность за возможные последствия заранее беру на себя.

Он мог бы добавить, что в полицейской службе закон всему голова, но порой бывает, что справедливость и милосердие важнее закона. Милосердие особенно. Тем, кому нужно помочь не болтовней, а делом. Без милосердия нет полицейского, а сыщика – тем более. Позволить себе лирику было неуместно. Да и не умел он говорить высокопарно. Ванзаров протянул пачку ассигнаций.

– Аполлон Григорьевич, вы справитесь лучше нас. Найдете нужные слова… Утешите. Только не слишком увлекайтесь, она все же вдова. Тело Збышека отправлено в Обуховскую. Если проводите вдову в больницу, заодно сможете выполнить чрезвычайно важное дело, о котором не забыли и чрезвычайно хотите его закончить.

Попавшись так, что отказать невозможно, Лебедев изобразил кривую улыбку.

– Слушаюсь, ваше благородие, – сказал он, подхватывая походный саквояж. – Давно так весело не справлял праздник…

Отдав Курочкину необходимые распоряжения, Ванзаров глянул на карманные часы. Было достаточно поздно, чтобы начальство потеряло терпение окончательно.

Среди тягот жизни директора Департамента полиции была повинность, от которой не имелось спасения. На главные праздники – Рождество, Пасху и тезоименитство Сергей Эрастович обязан был поздравлять высшие лица и принимать поздравления от подчиненных. Традиция не менее крепкая, чем получать «на гуся». Вчерашний день Зволянский носился по столице, отдавая поклоны и комплименты, выражая почтение и желая благополучия, одаривая приятными подарками, закупленными у Фаберже. Золотая собачка с гранатовыми глазками – безделушка и пустяк, но бывает, что от пустяков зависит карьера. Праздник влетал в копеечку, но положение обязывало не скупиться. Сегодня начинался второй акт праздничной пытки.

Возвратившись после героического спасения Ванзарова, Сергей Эрастович застал ранних визитеров. Ему отдавали поклоны и комплименты, выражали почтение и желали благополучия, поднося милые подарки ему и супруге. После церемоний гости приглашались за стол, на который повар с кухарками еле успевали подавать новые кушанья. За утро за этим столом побывало человек пять. Сейчас за столом восседал единственный гость. Зволянский много бы отдал, чтобы этот человек никогда не переступал порог его дома. К полицеймейстеру Цихоцкому он относился с осмысленным презрением. Но ничего не мог поделать: улыбался и поддерживал приятную беседу.

Глава киевской полиции прослужил меньше года, но на него было десяток донесений. Трети из того, что сообщалось, хватило бы для начала расследования, а то и ареста. Цихоцкому все сходило с рук. Сергей Эрастович предполагал, что у него имеются особые покровители. Он знал, что Цихоцкий был вызван министром МВД, ожидал, что из кабинета Горемыкина тот выйдет сразу в отставку. Ничего подобного: Цихоцкий благоухал одеколоном, сверкал новеньким мундиром и беспощадно поглощал закуски.

Слуга доложил, что прибыл господин Ванзаров. Зволянский вздохнул с невольным облегчением: будет повод оставить мерзкую личность на жену.

– Ну наконец-то, Родион Георгиевич, заждались, – сказал Сергей Эрастович, вставая и пожимая руку.

Порыва внезапной ласки Ванзаров не ожидал. Но понял ее причину. Он поклонился начальнику, отдал поклон его жене и сдержанно кивнул полицейскому с серебряными погонами, который рассматривал его снисходительно.

– Экий молодец, – сказал он, жуя кусок осетрины. – Кто таков?

– Позвольте представить, господин полицеймейстер, чиновник сыскной полиции Ванзаров, – как ни желал, Зволянский не мог увести гостя сразу. – Один из лучших в столичном сыске. Как меня уверяют. Я не вполне уверен.

Светскую шутку полковник не оценил. Тяжеловесно поднялся, принял величественную позу, засунув руку с салфеткой за борт форменного кафтана.

– Служить в полиции, молодой человек, великая честь! – Цихоцкий наставительно погрозил пальцем. – Служите честно. Служите верой и правдой. Не за награды и чины, а за совесть! Совесть для полицейского – это душа! Не потеряйте совесть, берегите ее как мать свою…

– Благодарю, господин полковник. Ваше наставление сохраню в сердце, – ответил Ванзаров. Покорность чиновника сыска сильно порадовала Сергея Эрастовича.

– То-то же, юноша… У меня в Киеве тоже сыск имеется. Такие жулики служат, будь моя воля, я бы их сразу на каторгу упек. Только новых где найдешь? Новые еще хуже будут. Вот так… Ну, благодарствую, Сергей Эрастович, за угощение… Подарок мой вашему лакею передал. Там в корзинке груши киевские засахаренные и немного брильянтов. Наши евреи-ювелиры как узнали, что в столицу собираюсь, сами прибежали, непременно просили вам передать скромный дар… Не побрезгуйте.

Полковник вытянулся, отдал поклон, погрозил пальцем Ванзарову и маршевым шагом покинул столовую. Зволянский вытер сухой лоб.

– Идиот, – с чувством сказал он. – Но со связями.

Киевский полицеймейстер был сущим пустяком по сравнению с испытанием, которое выпало силе воле Ванзарова. Он не мог оторвать взгляда от стола, заставленного блюдами, яствами, угощениями и напитками. Запеченный поросенок, мясные рулеты и буженина, осетрина и заливное, икра трех сортов, рябчики и каплуны, холодные закуски и паштеты и прочее, чего уже невозможно описать, чтобы не проглотить голодную слюну. Что Ванзаров и сделал. Он был голоден как волк зимой. Последний раз ел вчера утром. Стол гипнотически манил, призывая припасть и поглощать до полного изнеможения.

– Родион Георгиевич, голодны? Желаете закусить?

Ручаться за себя Ванзаров не мог: чего доброго, накинется как дикарь. Порой он не ел сутками, но уж если оказывался за столом, обеду несдобровать. Праздничному столу – тем более.

– Благодарю, я сыт, – сказал он и заставил себя отвернуться от поросенка, который дразнился копченым пятачком.

– Ну и хорошо. Здесь покоя не дадут…

Оставив жене указания развлекать гостей, Сергей Эрастович провел чиновника сыска в кабинет. Уселся не за рабочим столом, а в удобное кресло около мраморного камина, соседнее определил Ванзарову.

– Докладывайте…

Потребовались усилия, чтобы отогнать улыбку наглого поросенка.

– Изложу в порядке событий, – сказал Ванзаров, глотая сухую слюну.

– С нетерпением…

– Около пяти часов Стефан Самбор передал портье гостиницы записку…

– Какую еще записку? – перебил Зволянский. – Филеры доложили, что Самбор спрашивал про рестораны.

– Филеры не виноваты. Портье обманул их: получил от Самбора солидный куш с условием никому не рассказывать, что ему передана записка для отправления. Портье думал, что это любовное послание.

– Кому Самбор отправил записку?

– Старому приятелю по Варшаве: фокуснику Збышеку Бжезинскому. Тот проживал в Песках. На одной из Рождественских улиц.

Сергей Эрастович не скрывал сомнений:

– Зачем спириту понадобился фокусник?

– Самбору нужны были фотографии якобы спиритического опыта. Збышек доставил бутафорскую руку, маску, дощечку со шнурком, на которой по волшебству появляется узелок, и фотоаппарат. Руку и маску по очереди подвешивали на черных нитях, привязанных к люстре, чтобы на фотографиях они появлялись из воздуха. С дощечкой проще: достаточно держать на ладони, чтобы на снимке получить доказательства посещения Самбором четвертого измерения.

– Выходит, Самбор – обманщик? – в голосе Зволянского слышался скорее испуг, чем раздражение.

– На это счет сведений не имеется, – ответил Ванзаров. – Разумно предположить, что на сеансах фотографу трудно сделать снимки. А они нужны как доказательства силы медиума. Самбор задумал устроить постановку вдали от Варшавы. Тем более старинный друг не выдаст тайну. За это Збышек получил солидную оплату: двадцать пять рублей.

Объяснение Зволянский счел приемлемым, потребовал продолжать.

– Фокусник прибыл около семи вечера, сделал все, что от него требовалось. За исключением того, что не умел фотографировать: он снимал на старую засвеченную пленку. Ни он, ни Самбор этого не знали. Когда сеанс фотографирования подходил к концу, в номер постучали. Вошла мадемуазель, пригласила Самбора ненадолго покинуть номер. Как галантный кавалер и любитель красивых барышень, Самбор не мог отказать.

– Вот так запросто вышел с первой встречной?

– Она назвалась именем другой барышни, поклонницы Самбора, которая с ним заранее переписывалась и уговорила провести частный сеанс. Раз уж он приезжает в Петербург.

Сергей Эрастович насторожился, как настоящий полицейский.

– Кто такая?

– Прасковья Ладо, – ответил Ванзаров и взял паузу, ожидая обязательную реакцию.

Зволянский не разочаровал.

– Кто-кто? – повторил он, явно изумленный.

– Боевик Ляля, которая проходит по всем разыскным спискам. В «Англии» она остановилась по своему настоящему паспорту…

– Опять проглядели, – с тоской проговорил Сергей Эрастович. – Куда повела Самбора?

– В соседний, 205-й номер. Там Самбор был подвергнут гипнотическому воздействию, переодет в женское платье и выведен Ладо из гостиницы.

– Откуда вам это известно?

– В 205-м номере Ладо не жила, он пуст. В гостиной стулья развернуты так, чтобы на них можно было положить загипнотизированного. Шея человека находится на спинке одного стула, щиколотки на другом. Тело деревенеет настолько, что гипнотист может на него встать. Известный опыт, показывающий силу гипноза.

Сергей Эрастович представил, как может выглядеть лежащий на спинках стульев, на котором кто-то стоит, и счел это вне законов смысла. Верить – нельзя. Пытаться понять – бесполезно.

– Ладо владеет гипнозом? – спросил он.

– Кто провел гипнотическое воздействие, неизвестно, – ответил Ванзаров.

– Есть предположения?

– Оба известных мне сильнейших гипнотиста мертвы, – были названы имена, которые Зволянский знал по происшествиям октября и ноября.

– Выходит, кто-то новый, – заключил он.

– Вероятно, – согласился Ванзаров. – Самбора вывели из гостиницы и куда-то увезли.

Сергей Эрастович желал иной развязки.

– То есть вам не известно его местонахождение?

– В этом нет критической необходимости, господин директор.

Спокойствие Ванзарова было вызывающим. Зволянский ощутил подступающую досаду: опять эта наглость сыщика.

– Почему же, Родион Георгиевич?

– Самбор объявится в самое ближайшее время. Возможно, уже сегодня.

– Неужели? Вы окончательно уверены?

– Так точно, – ответил Ванзаров, чем отрезал себе пути к отступлению. Если логика ошиблась, это будет его последнее дело в полиции. – Самбора не похитили восторженные поклонники. Его не похитили с целью получить выкуп. И его не похитили, чтобы убить или прятать.

– Зачем же его выкрали?

Прозвучал вопрос, которого Ванзаров ждал.

– Если Самбора подвергли гипнозу один раз, проверив, что он поддается воздействию, логично предположить, что похищение имеет цель глубокого и сильного гипноза. Самбор не будет помнить, что с ним сделали. И какую задачу вложили в его голову.

– Задачу? – повторил Сергей Эрастович, не скрывая глубочайшего сомнения. – Какая может быть задача у спирита? Вызвать дух Наполеона? Сводить на прогулку в четвертое измерение?

– Согласен с вашим недоверием, господин директор, – сказал Ванзаров. – Задача будет куда проще. Если замешана Ладо, значит, Самбору может быть приказано совершить преступление. Он будет проводить сеанс для высоких лиц, до которых боевикам просто так не добраться.

Мысль ясная и ужасная одновременно осенила Зволянского. Будто обдала кипятком. Он вскочил, прошелся мимо камина и снова сел.

– Я должен сделать вывод, что о секретном визите Самбора и совершенно секретном сеансе стало известно революционерам?

Ванзаров благодарно кивнул.

– Ладо сняла 205-й номер за три дня до приезда Самбора. Номер был выбран с расчетом, что спирита поселят в люксе. Такие номера в гостинице только на втором этаже.

Сергей Эрастович мысленно обнаружил, что ему деваться некуда: доложить о подобном князю Оболенскому не сможет, а предложить отменить сеанс, которого ждет министр МВД, – тем более.

– И только? – сказал он. – Ваше предположение не годится. Оно ошибочно. Ищите Самбора.

– Так точно, – ответил Ванзаров. Ничего иного и не ожидал.

– Привлеките доктора Котта. Кстати, он проверил на своей машинке это похищение? Каков результат?

– Отрицательный. Котт увидел нечто не имеющее отношение к делу.

– Очень хорошо, – невольно вырвалось у Зволянского. – Что вы так смотрите, Родион Георгиевич?

– Позвольте вопрос, господин директор.

– Попробуй вам не позволить…

– Ваше поручение проверить аппарат доктора Котта исходило от князя Оболенского?

Дерзость вопроса была такого сорта, что любой чиновник на месте Ванзарова уже катился бы кубарем. Однако пока Ванзаров незаменим. Он остался в кресле.

– А вы сами как полагаете? – последовал ответ.

Логика подсказала остальное: доктор Котт был передан от лица, которое не принято называть по фамилии, только Александр Ильич. Шеф политической полиции, муж Адели Ионовны, подсунул сыску ясновидца на проверку. Чтобы загребать жар чужими руками. Если выйдет – заберет себе. А если окажется чушью, так с него какой спрос, сыск проверял. Князь Оболенский ждал от этих опытов вовсе не успеха. Это будет успех его противника. История с доктором Коттом отразилась, будто в зеркале, и встала на свое место. Ванзаров был уверен, что его кандидатуру предложил тот же влиятельный человек.

– Благодарю, господин директор, – ответил Ванзаров.

– С вами приятно иметь дело. Кстати, что случилось с этим фокусником?

– Убил тот, кто одолжил ему фотоаппарат. Как добрый сосед.

– Кто такой? – Сергей Эрастович испытывал скорее легкое любопытство.

– Некий Филипп Почтовый, бывший филер. Связан с Прасковьей Ладо.

– Вот как? Поймали?

– Он выпал из окна…

Лицо Ванзарова было столь непроницаемо, что Зволянский не захотел погружаться в темноту, в которой, чего доброго, наткнешься на очередное чудовище. А Ванзаров не стал раскрывать ночное происшествие в номере «Англии». Такая мелочь не для директора департамента. Тем более из столовой доносились голоса гостей. Хозяин дома должен принимать поздравления. Сергей Эрастович приказал искать Самбора и провел Ванзарова мимо стола. Запеченный поросенок усмехнулся на прощание. Веселится, а у самого внутри гречневая каша. Съедят тебя, и останутся косточки сочные, вкусные, ароматные…

Ванзаров отогнал наваждение. Чего с голоду ни померещится.

Увидать свободного извозчика во второй день праздника уже чудо, а поймать – редкое счастье. Весь город носится с визитами, некоторые умельцы поздравлений успевают побывать в двадцати, тридцати, а то и шестидесяти домах. Везде отметятся, получат угощение и отправляются дальше. Так напоздравляются, что под конец дня еле ногами шевелят. Пролетку берут с утра и не отпускают, держат за собой. Извозчики тоже не теряются: заламывают без совести, невзирая на тариф. Нынче торг не уместен: поздравляльцы платят, сколько сдерут.

Ванзаров вышел на Троицкую улицу и наткнулся на пустого извозчика. Приказал на Офицерскую, к полицейскому дому. Адрес отбивал желание запросить лишку. Да и пассажир не выглядел визитером-бездельником. Извозчик скромно запросил четвертак. Однако у сыска Ванзаров не сошел, а попросил довезти до конца Офицерской. На углу Английского проспекта огляделся и указал доехать до места, где улица упиралась в набережную реки Пряжки. Но и здесь не сошел, а, выглянув из пролетки, пожелал оказаться на Матисовом острове, у больницы Святителя Николая Чудотворца. Терпение извозчика кончилось, он запросил пятнадцать копеек сверху. Что ему было обещано.

У больницы Ванзаров сошел. Дом, похожий на крепость, вызывал не лучшие воспоминания. Калитку подпирал мужичок в теплой поддевке и овчинной шапке, который не мог оказаться никем, кроме дворника.

– С праздником, любезный, – сказал Ванзаров, нарочно копаясь в кармане пальто.

– Наше вам почтение, господин хороший, – ответил Парфен, предусмотрительно стягивая шапку и получая праздничный рубль. – Премного благодарен.

– Как у вас тут, порядок? Доктор Успенский на дежурстве?

Парфен многозначительно вздохнул.

– Трудится, сердешный, без отдыха. Впрочем, все слава Богу…

– Значит, и доктор Охчинский вернулся…

Господин говорил так, будто ему все известно. Видать, имеет на то право. Строжайшее указание Успенского ни с кем не болтать над ним не властно.

– Ну, уж и вернулся, – ответил Парфен.

– Вчера на извозчике привезли, – продолжил Ванзаров беззаботную болтовню.

– Оно так, да ссадили не по-человечески, будто куль швырнули. Умчались как оглашенные… Да вы-то по какому делу? Больного проведать?

– Меня доктор Успенский ожидает, – ответил Ванзаров, приподнял модную шапку в знак почтения и прошел в калитку без лишних приглашений.

Сидя в приемном отделении и не ожидая гостей, Сергей Николаевич бился над медицинской проблемой. В теории он был знаком с методом лечения гипнозом, присутствовал на сеансах и даже освоил несколько основных приемов. Однако не относился к гипнозу как к серьезной методике. Нечто вспомогательное, успокоить истерику или погрузить в сон, если лекарства не помогают. Первый раз доктор столкнулся с тем, чего не мог понять: явные последствия гипноза налицо, но вывести пациента из транса не получается, как ни пытался. Чего бы ни предпринимал Успенский, усилия разбивались о невидимую стену.

В дверь вежливо постучали. Гость был совсем не ко времени. Он разрешил войти.

– А, господин Ванзаров. Что-то срочное?

– Не так чтобы слишком, господин Успенский. Заехал узнать: отчего скрыли появление доктора Охчинского? Кажется, обещали немедленно дать знать.

Готовая ложь оказалась бесполезной. Сергей Николаевич непростительно растерялся.

– Откуда вы узнали? – пробормотал он. – Я же всем настрого приказал…

– Ваш приказ не был нарушен, – Ванзаров присел на смотровую кушетку. – Доктор Охчинский оказался там, где его не будут искать. Что логично.

– Почему же?

– Потому что труднее всего искать то, что находится на виду. Его привезли вчера, выбросив из пролетки?

Скрывать удивление Успенский умел. Больные научили не удивляться ничему.

– Это тоже логика вам подсказала?

Ванзаров не стал выдавать секретного помощника.

– Человек, который привез доктора, отъехал на Английский проспект, убил там извозчика ударом ножа в шею. Чтобы тот не смог рассказать, откуда забирал Охчинского.

– Какой ужас… Вы нашли убийцу?

– Нашли.

– Он во всем признался?

– С ним произошел несчастный случай.

Сергей Николаевич не хотел знать подробности. Ему хватало своих бед.

– Охчинский был в тулупе и шапке? – спросил Ванзаров.

– Да, как будто из лесу вышел… Где он пропадал все это время?

– Проживал на Никольском рынке, был членом воровской артели. Вы не ошиблись, увидев его на паперти Никольского собора. Сначала он занимался нищенством. Не слишком успешно. Потом начал лечить больных.

– Почему же Константин Владимирович не сбежал из рабства? – в отчаянии спросил доктор. – Неужели не мог обратиться за помощью к городовому?

– Доктор Охчинский был под сильнейшим гипнотическим внушением, – ответил Ванзаров. – Механически лечил, но в себя не приходил. Лечил хорошо, воры его уважали, присвоили почетную кличку Корпий.

Схватившись за голову, Успенский стал раскачиваться, как будто приемное отделение штормило.

– Доктор Охчинский, светило психиатрии – воровской лекарь Корпий… Какой позор… Какой ужас… Простите, Родион Георгиевич, я хотел ему помочь… Надеялся, что смогу вывести Константина Владимировича из кататонии… Привести в норму… У меня ничего не вышло… Я не способен… Это за пределами моих врачебных возможностей… У него нет повреждений головы и заживших ран, как у вас… Простите… Это какой-то чудовищный гипноз, сдерживаюсь, чтобы не сказать – колдовство… И такой большой срок…

– Есть свидетели, которые видели, как Охчинский стал прежним, веселым, общительным, гулял с дамой по Невскому. Ему на ухо было сказано слово, и он снова погрузился во мрак…

Сергей Николаевич развел руками.

– Ну, раз свидетели видели… В таком случае вынужден признать свою полную беспомощность… Надеюсь, мое признание останется между нами…

– Без сомнений, – ответил Ванзаров. – Кто из известных вам петербургских врачей обладает такими гипнотическими способностями?

– Никто, – решительно ответил доктор. – Это редчайший дар. Чудовищный, но уникальный… Ваш знакомый, доктор Погорельский Мессель Викентьевич, способный гипнотист, но такое и ему не под силу…

– Пробовали назвать Охчинскому мою фамилию?

Судя по печальной улыбке, доктор пробовал не раз.

– Понимаю, что хотите навестить Константина Владимировича, но он не реагирует… Даже жену его не стал пока вызывать… Остается надеяться на чудо… За ним круглосуточный уход…

В этом Ванзаров не сомневался.

– Позвольте отнять у вас немного времени, – попросил он.

– Что уж… Теперь спешить некуда…

– Вы рассказывали о приятеле доктора Котта, неком Чухонцеве…

– Да, да, «Чухонский Кот», – Сергей Николаевич печально усмехнулся.

– Прошу пояснить.

– Мы их так называли… Они были неразлучными приятелями и полными тезками: оба Николаи Петровичи. Ничего удивительного: два самых частых имени. Оба развивали глупейшие теории про ясновидение и телепатию. Чухонцев занимался ясновидением…

– Вы говорили, что темой Чухонцева была телепатия? – спросил Ванзаров, надеясь, что доктор не держит в голове ненужный мусор.

– Нет-нет, именно ясновидением. Я это прекрасно помню, спорил с ним на эту тему… Телепатией занимался Котт, издал брошюру за свой счет… Полная глупость… Ну так вот, года три они занимались врачебной практикой, а втайне – своими теориями. А потом случилось несчастье…

– Общаясь с больными, доктор Чухонцев не заметил, как сам ушел во тьму? – спросил Ванзаров. – Он стал пациентом?

– Вашей памяти можно позавидовать, Родион Георгиевич… Процитировали меня… Только причина была иная: на глазах Чухонцева погибла молодая жена, утонула, катаясь на яхте в Финском заливе… Демоны, что дремали в глубинах его сознания, вырвались…

– Как имя-отчество мадам Чухонцевой?

– Простите, не знаю. Спросите доктора Котта, они наверняка поддерживают связь.

– В чем заключалась… – Ванзаров подбирал слова, – болезнь Чухонцева?

– Это должен помнить его лечащий врач.

– Могу с ним побеседовать?

Сергей Николаевич глянул особенным докторским взглядом, каким изучают пациентов.

– А в чем ваш интерес? Зачем вам понадобился Чухонцев?

– Проверяю некоторые факты, – ответил Ванзаров. – Кто был его врач?

– Его вел тогда молодой, но очень талантливый доктор Охчинский, Константин Владимирович, – Успенский хотел насладиться эффектом.

Эффект не слишком удался. Ванзаров остался невозмутим. Будто знал ответ.

– Больничная карточка Чухонцева сохранилась? – спросил он.

– Несколько лет назад был ремонт, старые документы пропали… Но если бы лежали в архиве, простите, Родион Георгиевич, врачебную тайну никто не отменял… В одном могу заверить: Чухонцев не показывался у нас со времен выписки. Никаких сведений о нем у меня нет.

Ванзаров собрался отдать поклон, но дверь приемного покоя опередила. Могучий санитар попросил доктора Успенского срочно пройти в палату номер семь. Причина была неожиданной.

Ожидание затягивалось. Санитар прикрывал собой дверь. Он был выше и шире в плечах. На любительском ринге Ванзаров и не таких заваливал. Устраивать поединок в больничном коридоре было не слишком вежливо.

– Как внезапно Константин Владимирович очнулся, – сказал он, будто у них врачебная конференция. – Столько времени в кататонии и вдруг пришел в себя.

Ванзаров покачал головой, добавив что-то вроде «ай-яй-яй» или «ой-ей-ей».

Санитар сомневался, можно ли говорить с посторонним, но благостный вид и какая-то особая уверенность, исходившая от господина, убедила.

– Закричал так, я чуть с табурета не свалился, – доверительно сообщил он.

– Что вы говорите, коллега? Ну надо же… Трудно поверить, – сообщил Ванзаров, будто близкому приятелю. – А мы как раз с Сергеем Николаевичем обсуждали: как доктор Охчинский может побороть недуг. К нему кто-то заходил?

– Посещения доктор Успенский строжайше запретил. Да и я на сестринском посту дежурил.

– Но ведь медицинская сестра заходила с уколом? – наугад спросил Ванзаров, не вполне представляя, что дают больным по утрам. Его общение с психиатрией напоминало беспощадный бой.

Санитар мотнул головой, похожей на чугунное ядро.

– Доктор Успенский назначения отменил. Потребовал полный покой.

– Завтраком хоть Константина Владимировича накормили?

– Сергей Николаевич сам с ложечки бульоном кормит, не доверяет, – печально добавил санитар.

– Да, коллега, методика верная, – сказал Ванзаров, подумав, что быть доктором не слишком сложно: главное назваться. Немного уверенности, спокойствия и многозначительный вид. Остальное больные сами додумают. – Что же доктор Охчинский закричал? Как обычно?

– Как сказать, – санитар замялся, не зная, что означает «как обычно». – Вопил: «Это что такое! Как понимать! Безобразие!»

Ванзаров покивал самым многозначительным образом.

– Ну, конечно, этого следовало ожидать. Пора, пора, пройду в палату, помогу Сергею Николаевичу.

Санитару не хотелось держать такого приятного господина, но нарушать приказ Успенского – того меньше.

– Прошу простить, доктор приказал никого не впускать, – сказал он, словно жалея, что вынужден проявить такую невежливость.

– Все верно, коллега, посторонних нельзя пускать, – ответил Ванзаров и похлопал санитара по плечу. Мышцы трицепса были каменные. – Ко мне это не относится.

– А вы кто будете?

– Консультант по вопросам гипнотического воздействия, – Ванзаров легонько поклонился и, оттиснув санитара, проник в палату и захлопнул дверь.

Комната мало походила на больничную обитель. На окнах нет решеток, вместо лампочки в клетке висела небольшая люстра, стены оклеены бумажными обоями в мелкий цветочек. Имелась настоящая кровать с толстым матрацем, а не больничная панцирная, столик и два стула. На смятом одеяле в больничной пижаме восседал Охчинский, сложив ноги по-турецки. Взгляд его был чист и разумен. А вот взгляд Успенского не сулил ничего хорошего.

– Вам что здесь? Выйдите! – бросил он.

Ванзаров пропустил мимо ушей.

– Доброе утро, Константин Владимирович, – сказал он с поклоном. – Как себя чувствуете?

– А, Ванзаров! – обрадовался Охчинский как старому приятелю или вернувшемуся пациенту. – И вы здесь? Благодарю, отлично… Как у вас шрамы быстро зажили и волосы отросли… Просто чудо…

– Господин Ванзаров, прошу вас, – порыв Успенского разбился о гранитный взгляд чиновника сыска. «Как волна без надежды бьется о причал» – написали бы в пошлом романчике, не в нашем, конечно. – Делайте, что хотите…

Отчаянно махнув, Сергей Николаевич отошел к столу, уселся, подперев щеку кулаком. Без психологики было ясно, как он зол, сердит, раздосадован, что грубые личности смеют влезать в тонкий мир психиатрии. Возможно, он пожалел, что Ванзаров отделался шрамами, когда попал в лапы психиатрии. Но это осталось в тайниках его души.

– Константин Владимирович, как вы тут оказались? – продолжила грубая личность.

Охчинский игриво подергал плечами.

– Сам не пойму! – весело ответил он. – Наверняка розыгрыш коллег… У нас была врачебная конференция, что-то мне заснуть захотелось… Так они вот что устроили: одели меня в больничное и уложили в палату. Ах, шутники! Так ведь, Сергей Николаевич?

Доктор шутливо пригрозил Успенскому. Тот отвел глаза.

– Уж такие шутники, – согласился Ванзаров. – Сколько же вы проспали?

– Видно, всю ночь провалялся, жена беспокоится, надо домой заглянуть, – Охчинский попытался встать, но его шатнуло. – Ох, что-то я без сил…

– Сидите уже, Константин Владимирович, – подал голос Успенский. – Успеете домой. Я записку послал вашей супруге, она не волнуется.

– Спасибо, Сергей Николаевич, – Охчинский привалился к стене. – Что-то я не вполне в силах… Какое у нас сегодня число?

– А вы как думаете?

– Ну, коллега, вы меня как больного спрашиваете… Хорошее же… Сегодня 1 ноября. Довольны? То-то же… Скоро декабрь, Рождество, Новый год… На «гуся» получим… Повеселимся на праздниках… Да что вы такие мрачные, господа?

– Сергей Николаевич, позвольте, отниму буквально пару минут, – извинительным тоном обратился Ванзаров.

Успенский рукой махнул: уже все равно дров наломали.

– Константин Владимирович, много лет назад у вас был пациент по фамилии Чухонцев, помните?

Охчинский сложил на груди руки в больничной пижаме.

– Как не помнить… Бывший коллега, можно сказать…

– В отношении него полиция наводит справки. Мне необходимо знать: что с ним случилось? Какого рода была болезнь? Факты не попадут ни в один протокол, врачебная тайна не будет нарушена.

Охчинский оборотился к Успенскому.

– Как быть, Сергей Николаевич?

– Господин Ванзаров не отвяжется, – ответил тот. – Дело прошлое, за давностью лет можно считать забытым…

– Соглашусь, – Охчинский сменил веселость на врачебную строгость. – Господин Чухонцев так сильно пережил смерть молодой жены, что вообразил себя виновником происшествия.

– То есть был уверен, что он ее убил? – спросил Ванзаров.

– Не совсем так. Он стал считать себя тем человеком, по вине которого погибла его супруга: капитаном прогулочного катера. Он не справился с волнами, катер перевернулся, пассажиры попадали в воду, молодая женщина не умела плавать, почти сразу пошла ко дну. Чухонцев наблюдал за этим с берега в бинокль. Сознание его не выдержало удара, он стал называть себя капитан Шварц, все пытался спасти катер и пассажиров. Трудный случай…

– Вам удалось ему помочь?

Охчинский будто замялся.

– Как вам сказать… Скорее всего, он умело изобразил излечение… Он ведь доктор, знает внешние симптомы… Умеет притворяться здоровым. Болезнь никуда не ушла…

– Наблюдали его после?

– Нет. Чухонцев после выписки не появлялся. Направлял ему вызовы, он не приходил. С тех пор прошло не менее пятнадцати лет. Не имею о нем никаких сведений.

– Чем он занимался после болезни?

– Не знаю, простите…

– С женой его были знакомы?

– До болезни Чухонцева мы не были друзьями, – строго ответил Охчинский. – И в доме у него не бывал… С супругой не имел чести быть знаком. Звали ее, кажется… Зинаида Петровна… Или Елизавета Ивановна… Не помню… Для лечения это не имело значения…

– Господин Ванзаров, вам пора, – напомнил Успенский.

Ванзаров вежливо кивнул.

– Последний вопрос, если позволите. Константин Владимирович, припомните: Чухонцев интересовался вопросами перехода в четвертое измерение?

Охчинский выразил изумление.

– Чем-чем? Ну уж нет… На такие безумства даже его не хватило… Он носился с ясновидением… Спросите лучше его приятеля, доктора Котта, может, он знает.

Голова Охчинского упала на плечо, а сам он покосился, будто заснул на месте. Успенский подскочил к нему, посмотрел зрачки.

– Идите уже! – зашипел он. – Довели до кризиса… Идите вон…

Сергей Николаевич крикнул санитара. Они уложили больного.

Охчинский спал спокойно и глубоко. Как ребенок, которому в рождественскую ночь снятся чудеса и подарки. В стенах психиатрии Ванзаров стал окончательно лишним.

– И зачем он тебе нужен? – спрашивал Соколов, помощник пристава.

Мужик, что заявился в участок часа три назад, вел себя смирно, забился в дальний угол лавки, мял в лапищах драную шапку, но давать разъяснения отказывался. Упрямо повторял: «Ванзаров надобен». И все тут. Упрямый народ, какую глупость в голову втемяшат – ничем не вышибешь, как ни старайся.

Василий Григорьевич не мог представить, зачем какому-то извозчику, ваньке, понадобился чиновник сыска. К тому же сменщик передал странную сплетню: якобы Ванзаров арестован охранкой. Причем непосредственно здесь, в приемном отделении участка. Поверить в подобную глупость Соколов отказался, но кое-какие сомнения бродили: о Ванзарове не было вестей со вчерашнего вечера. Обычно каждое утро он чуть свет на службе. И праздник ему не праздник, такая неуемная натура. Сегодня целый день не появлялся. Что странно и не к добру.

– Да пойми ты, дурья башка, – ласково продолжал Василий Григорьевич. – Господин Ванзаров не то что сегодня, послезавтра может пожаловать. Праздник, в сыске никого. Приходи 28-го, он будет в присутствии.

Поерзав на лавке, Пяткин уставился на белесое пятно, натертое множеством подметок.

– У нас тут не ночлежка, чтобы греться, – строже сказал помощник пристава, оскорбленный молчанием мужика. – Ночевать, что ли, собрался? Так я тебе сейчас городовых кликну, они тебя выгонят… Или в камеру захотел?

Пяткин проурчал что-то смутно-жалостливое, что в переводе означало: «Да пойми ты, ваше благородие, не приду я в другой раз, духу не хватит, и так еле живой сижу от страха, а еще ты грозишь, пожалел бы душу христианскую…»

Соколов не умел понимать язык народного смущения, он выполнял служебные обязанности, в которых ничего не сказано о добродушии. А потому все более сердился и перешел к нешуточным угрозам. Неизвестно, чем бы закончилось для Пяткина упрямство, но тут в клубах морозного пара появилась коренастая фигура. Что стало большим облечением для всех. Василий Григорьевич подумал, что врать и распускать сплетни в полиции умеют не хуже его жены и своячениц, а Пяткин встал, повинно свесив голову.

Ванзаров поздравил с праздником помощника пристава, подошел к извозчику, сел на лавку, сняв шапку, и предложил тому садиться рядышком. Чтобы не вести мужика в сыск, и без того растерянного.

– Молодец, что победил страх, молодец, что пришел, – сказал он, разглядывая лицо мужика, продубленное ветрами, морозами, дождями и вечным трудом, перед которым сибирская каторга покажется райским местечком. – Как звать?

– Пяткин я, извозчик, значить…

– Обещаю помочь, чем смогу. Говори как есть. Ничего не скрывай.

Пяткин глянул исподлобья. Барин строгий, но прямой, без гордыни и подлости, пожалуй, не обманет. Понимать людей он научился, извозчику без этого нельзя.

– Измучился я вконец, – начал исповедь, будто толкнул засевшее в грязи колесо. – Сил моих больше нет… Так и стоят перед глазами… Раньше ночью, а теперь и днем смотрють… И смотрють… И молчат… Не могу больше, душу изорвали…

Он дернул отворот тулупа. Ванзаров молчал. Признанию помогать нельзя.

– Такая мука, господин хороший, спать не могу, есть не могу… Такая мука нестерпимая, – повторил он. – Четвертый день как в аду страдания терплю…

Ванзаров легонько кивнул, будто понимая. Пяткина прорвало. Он говорил, как встал на Казанской улице, как подошла парочка, мужчина не слишком высокий, плотный, в одном кепи, посадил женщину, якобы та напилась, сказал отвести на Обводный, там она дом укажет. Дал три рубля. Пяткин привез и обнаружил, что она не дышит, иней на лице. Он испугался, стащил с пролетки, благо вокруг пусто, и отправил по откосу канала в сугроб.

– Там она лежит… И с того часа не стало мне покоя… Приходит она ко мне по ночам, смотрит, молчит, будто я в чем виноват… Так теперь еще днем повадилась… Поедем, ваше благородие, покажу место… Надо ее по-людски схоронить… Чтоб душа ее успокоилась… Иначе не будет мне покоя…

Закончив, Пяткин опустил голову.

– Ты ей лицо платком замотал? – спросил Ванзаров.

– Как же иначе, – согласился извозчик и тут сообразил, что этого полицейский знать не может. – Да как же вы…

Ванзаров сделал успокаивающий жест.

– Ее нашли. Она в мертвецкой Обуховской больницы. Когда ее к тебе посадили?

– Выходит… Во вторник, 22-го… Под вечер, уже стемнело…

– Точное место на Казанской помнишь?

Пяткин так запомнил, что больше туда не сунется.

– Опиши мужчину, который ее подсадил.

Словесный портрет извозчик составил без особых усилий: рост ниже среднего, плотный, лицо круглое, гладко выбритое, неприметное, стрижка короткая, носит кепи, пальто добротное, теплое, одет чисто. Под конец добавил:

– Силен очень, даму в обнимку тащил одной левой… Спутал меня окончательно… И деньги эти проклятые сунул, – Пяткин хотел было вынуть трешку, к которой не прикасался. Да застеснялся.

– Благодарю за честность, – сказал Ванзаров.

Он подумал: что бы изменилось, если бы извозчик рассказал о происшествии сразу, 23 декабря? И не нашел надежного ответа. Быть может, прав Ориген Александрийский: есть некая таинственная причина, неведомая простым смертным, из-за которой в жизни происходит так, а не иначе. Сыскная полиция ей подчиняется. А не только градоначальству, Департаменту полиции, охранному отделению и корпусу жандармов. Кому только сыск не подчиняется.

– Так что ж мне теперь, господин Ванзаров? – Пяткин глянул со страхом и надеждой. Неизвестно, чего больше.

– Вина твоя только в том, что испугался, – ответил Ванзаров, понимая, почему извозчик не кликнул городового: его бы сделали виновным, приставу это так просто, как подарки от купцов получать. – За это не судят. Конец твоим страхам. Или не все рассказал?

Таким доверием проникся Пяткин к полицейскому, что не скрыл: еще с ним напасть приключилась. На Английском проспекте подошел поздороваться с товарищем-извозчиком, а тот мертвый оказался. Убег так, что лошаденку свою чуть до смерти не загнал. Кто такой и что приключилось с тем извозчиком, Пяткину совсем неведомо…

Осталось предположить, что простой ванька и бывший филер были связаны чем-то невидимым. Словно улавливали эманации друг друга. Какое ясновидение может такое предсказать? Нет такого прибора. Никто эту тайну не разрешит. Жаль, конечно…

– Конец твоим страхам, Пяткин, – сказал Ванзаров, протягивая извозчику ладонь как равному. – Живи спокойно, ночами высыпайся. Не слишком сдирай с пассажиров. Особенно на праздники.

Не веря, что такое возможно, его не обвинили, извозчик бережно пожал руку барину, ощутив, какая ладонь по-мужицки крепкая, закаленная. Душа его испытала облегчение, будто попала в рай. От полноты чувств Пяткин готов был отвезти доброго господина куда ему вздумается, хоть в Гатчину. Но тот скрылся на лестнице.

– Что встал, вылупился? – беззлобно сказал Соколов. Наблюдая за разговором, он не расслышал ни слова. – Получил, что хотел, так иди с миром. А то в камеру засажу…

В приемном отделении сыска было холодно. Два дня не топили. Свет Ванзаров включил, но остался в пальто. Задерживаться не собирался. Скоро должен появиться Аполлон Григорьевич, надо успеть проверить кое-что. Из книжного шкафа, забитого городскими справочниками, Ванзаров вытащил том, в котором были собраны адреса домов с домовладельцами. Он перелистывал на Петербургскую часть, 4-й участок, когда с лестницы донеслись шаги. Кто-то поднимался в сыск. Явно не Лебедев. На пустой лестнице шаги слышны отчетливо. Положив раскрытую книгу обложкой вверх, Ванзаров стал ждать. Наконец, постучали. Он разрешил войти.

Дверь пропустила даму в меховой ротонде ценой в годовое жалование чиновника сыска. От столичных морозов кожу лица она спасала зимней вуалью. Разглядеть сквозь нее не смог бы даже зоркий глаз.

– Господин Ванзаров, к вам посетительница, – доложил Соколов.

Помощник пристава испытывал почтение к стоимости наряда. О таких мехах его жена могла лишь мечтать.

– Благодарю, Василий Григорьевич…

Соколов не стал дожидаться, когда его попросят вон, отдал даме поклон, который остался незамечен, и скрылся. Когда его шаги удалились достаточно, дама закинула вуаль на меховую шапочку, подошла, порывисто обняла Ванзарова и прижалась к его губам.

Поцелуй огненный, сумасшедший, преступный. Он стоял столбом, не в силах шевельнуться, отстраниться или обнять ее так крепко, как хотелось.

Адель Ионовна ослабила поцелуй, снова прижалась и отстранилась окончательно.

– Простите, – сказала она, прикрываясь рукой в кожаной перчатке. – Я чуть с ума не сошла, когда узнала о вашем аресте.

– Благодарю, – пробормотал Ванзаров. В голове его бушевали беспорядок и смятение, каких не бывало никогда. – Благодарю… Все хорошо… Это была ошибка…

– Нет, не ошибка… Я предупреждала вас… Мой муж – ужасный человек. Я поняла, что он ни перед чем не остановится… Он орал на Пирамидова за то, что тот поверил показаниям Прасковьи Ладо. Дом дрожал, прислуга на кухне попряталась… Это не конец, Родион Георгиевич, он явно задумал вас уничтожить…

– Возможно… Только вам, Адель Ионовна, нельзя вмешиваться.

Она взяла его руки.

– Как я могу на это смотреть равнодушно… Как я смогу жить без вас…

Ответить нечего. Он ведь живет без нее.

– Со мной нелегко справиться, – сказал Ванзаров, стараясь не больно сжимать ее пальцы. – Я крепкий орешек…

– Родион, – глаза Адели Ионовны были слишком близко и слишком глубоки, чтобы не потеряться в них. – Милый… Мой милый… Единственный… Чудесный… Я знаю, что делать… Слушай меня… Верь мне… Верь…

– Я… верю… вам, – проговорил он, не в силах ответить «ты». И закрыл глаза. Искушение было слишком сильным. Воли почти не осталось. В любую минуту мог войти Лебедев. Или кто угодно. Так бывает, когда никого не ждешь.

Она приблизилась и чуть коснулась сжатыми губками. Будто повесила маленький замочек. Отпрянула.

– Я знаю, что должна делать, – Адель Ионовна отняла свои руки, накинула вуаль. – Я не позволю погубить тебя… Ты мой… Только мой… Верь мне…

Она резко повернулась, будто порвала невидимую цепь, натянутую между ними, распахнула дверь и выбежала. Цокот сапожек удалялся, пока не затих.

Ванзаров закрыл глаза. И стал собирать осколки себя. Испытание было чрезмерным даже для него. Мыслящий ум, все подвергающий логике, оказался бессилен, беспомощен, слаб перед порывом желания, которое смело аргументы и доводы рассудка. Ванзаров злился, что оказался не готов к внезапному поединку. Не готов и почти проиграл. Заглянул в такие глубины души, о которых не подозревал. Хорошо, что она убежала. Хорошо, что все кончилось. Урок трудный, но полезный: нельзя поддаваться чувствам. Кому-то можно, ему нельзя. И никак иначе. Никаких надежд. Все, конец.

Ураган стихал. Картинки, носившиеся в мыслях, разлетались пеплом. Ванзаров дышал медленно и глубоко. Вскоре он овладел собой. Вернее, тем, что смог подобрать. Мелкие, незаметные осколки не нашлись. Это ничего. Рана зарастет.

Он вернулся к раскрытому тому.

Справочник предоставил сведения относительно владельцев дач на Крестовском острове, 4-й участок Петербургской части. Проверяя, Ванзаров подошел к большой карте столицы, висевшей на стене, провел пальцем по пути, который описал Обух. Палец уперся в мелкий, еле видимый квадратик. Справочник указывал владельца. Разумное объяснение: Обух ошибся или нарочно дал неверные сведения. Хотя какой ему резон врать. Или его воровские филеры ошиблись. А если не ошиблись… Если адрес указали точно…

Логика давала ответ, который Ванзаров не мог ни отвергнуть, ни принять. Доказать невозможно, филеры Обуха мертвы. Если сообщить подозрения Зволянскому… Нет, в отставку подавать рано. Остается проверить, насколько ошибается справочник.

Извозчик вез верной дорогой. Миновали Царицын луг[42], по зимнему перевозу оказались на Петербургской стороне, понеслись по Каменноостровскому проспекту. Взяли влево, переехали по льду Малую Невку и забрались на Крестовский остров. С Батарейной дороги свернули на Белосельский проспект, с него на Кольскую улицу. Пролетка пошла медленно, пока не остановилась. Извозчик оборотился.

– Здесь, что ли, господин хороший?

В этой части острова деревья стояли плотно, как в лесу. Свет луны еле проникал сквозь строй стволов. Вдалеке виделось зарево электрических огней загородного театра и ресторана «Крестовский сад». Там бурлило веселье. Здесь было тихо, темно и пустынно. Дача стояла на снежном пригорке. С виду – обычный деревянный дом для летнего проживания с верандой. Окна темны, двери заперты. Снег на подъездной дорожке утоптан. Ванзарову ничего не стоило открыть любой замок. Однако такую дерзость он не мог позволить. Учитывая, кому могла принадлежать дача.

– Что, барин, прикажете: остаетесь или, может, в «Аркадию» или «Альказар»?

Извозчику не хотелось попусту терять самое горячее время.

Достав штатный свисток, Ванзаров дал двойной тревожный сигнал. Сделал паузу и дал повторный. Потом еще. От полицейского свиста извозчик съежился. Ванзаров сошел с пролетки. Придерживая шашку, со всех ног несся городовой. Подбежал, запыхавшись, оглядел фигуру в штатском, в лицо не узнал, честь отдал. На всякий случай.

– Что случилось?

Ванзаров представился, спросил, как звать. Городовой Смирнов опять козырнул.

– Происшествия за последние двое суток?

– Никаких, ваше благородие, все спокойно. Да и то сказать: зима, не сезон. Постояльцев почти нет.

– За этой дачей, – Ванзаров указал на строение, – присматриваете?

– Чтобы особо – нет, – доложил городовой и добавил: – Не было таких распоряжений.

– Вам известно, кому принадлежит дача?

Городовой замешкался, будто прикидывал: позволительно отвечать или нет.

– Так точно.

– Сейчас проверю, – Ванзаров поманил, чтобы извозчик не услышал, и даже подставил ухо, сдвинув шапку. – Докладывайте…

Набравшись духа, городовой прошептал фамилию, которую предпочитали не поминать вслух. Шеф политической полиции наводил страх на кого угодно. Даже на рядовых полицейских. В справочнике можно было не сомневаться. Статический учет в столице ведется отменно.

– Молодец, – похвалил Ванзаров. – Понимаете важность сохранять бдительность?

– Так точно! – от усердия городовой вытянулся.

– Вчера или сегодня посетители на даче были?

– Не могу знать, ваше благородие, заступил час назад. Спросите в участке.

– Благодарю за службу, – ответил Ванзаров и отпустил служивого.

Проявлять больший интерес к даче было опасно. Пристав наверняка доложит владельцу, что чиновник сыска любопытствует.

Усевшись в пролетку, Ванзаров приказал на Садовую улицу, домой. Извозчик запросил аккуратно по тарифу. При выезде на Батарейную дорогу[43] их обогнали малые сани на двух седоков, запряженные парой шустрых лошадей. Сани умчались стремительно, рассмотреть пассажиров не удалось. Ванзаров не слишком старался. Он изучал новое обстоятельство: на эту дачу возили Охчинского. Если, конечно, Обух не напутал. Выходит, Александр Ильич имеет прямое отношение к похищению доктора и эксперименту над ним. То есть он связан с Прасковьей Ладо, она же Ариадна Клубкова, и Филиппом Почтовым. Отчаянные революционеры, с которыми обязан бороться.

Зачем ему так рисковать?

Ответ прост и очевиден: устроить провокацию, чтобы героически ее разоблачить. Еще лучше: предотвратить. Например, спасти от покушения министра Горемыкина. Чем заслужить безграничное доверие. Метод работает исправно. Если не выпускать из рук нити управления провокацией. Иначе случится беда. Логично предположить, что исчезновение Самбора – часть плана. Как и арест Ванзарова. Вот только доложить об этом – равносильно выстрелить себе в голову. Вылететь со службы легко, только беду не предотвратить. А может, не надо предотвращать? Нити-то в надежных руках…

Ванзаров бродил в мысленных дебрях. Мимо мелькал город в праздничном вихре.

Приехав, он поднялся к себе на третий этаж. В дверную щель было воткнуто три одинаковых конверта. Брат проявил редкую настойчивость. Не распечатывая, Ванзаров бросил почту на стол. Предстояло выбрать между сном и голодом. Трактиры еще открыты, накормят и напоят. Скинув сюртук и расстегнув галстук-регат, он прилег на диван. Передохнуть, на минутку закрыв глаза. Минутка улетела. За ней другая. И выбирать уже не пришлось.

В борьбе с дремотой пролетела ночь. Еремин сам вызвался остаться на вторые сутки. Курочкин понимал бесполезность, но если филер рвется – нельзя душить инициативу. Оставил строжайший приказ: если вдруг объявится мадемуазель с перышком или случится иное чудо, немедленно телефонировать. Самому не предпринимать ничего, вести объект наблюдения, ждать подмогу. Старший филер остался ночевать в отряде рядом с телефонным аппаратом.

Выбрав выгодную позицию, с которой главный вход и большая часть холла была под наблюдением, Еремин уселся в кресло. Вскоре его перестали замечать портье, коридорные и рассыльные. Для служащих гостиниц он слился с холлом. Гости тоже не обращали внимания на господина в невзрачном костюме. Парочка веселых девиц, которых на парижский манер называли «котированные демимонденки», оценила его финансовые возможности и упорхнула в ресторан. Еремин фиксировал все и всех. Дал себе слово не сходить с места, не есть, не пить, забыв потребности организма. Около полуночи мелькание лиц прекратилось. Силы празднующих подошли к концу вместе с опустевшими кошельками. Оркестр румынских цыган еще рвал скрипки, но ресторан обезлюдел. Официанты, держась из последних сил, прибирали зал и принимали остатки чаевых.

Около часа ночи Еремин заметил, что перед глазами малость поплыло. Он дернул головой, размял плечи, стал сжимать пальцы ног. Физические упражнения разогнали сонный туман. Не доверяя себе, филер каждые четверть часа проверял карманные часы, шевелился в кресле и напрягал спину. В филерском блокноте отмечал каждый час. Иных заметок делать не пришлось: гостиница погрузилась в сон. Портье ушел в комнатку рядом со стойкой. Даже швейцар задремал на стуле в тепле.

Коварству покоя Еремин не поддался, боролся со сном всеми силами. Поле боя осталось за ним. Вернее, холл. В шесть утра ресторан ожил, готовясь к завтраку, забегали коридорные и горничные, швейцар вышел на улицу. Филер встал с насиженного места и основательно размялся. Еще через час появились первые приезжие. Около восьми Еремин решил, что долг исполнен, уже ничего не случится. Без пальто он вышел на свежий воздух. Мороз бодрил и пробирал до косточек. Еремин по-приятельски раскланялся со швейцаром и собрался телефонировать Курочкину, доложить о полном отсутствии событий. С надеждой получить приказ встретить сменщика и быть свободным.

К гостинице подъехала самая обычная пролетка. Пассажир сунул извозчику мелочь, на прощание приподнял шляпу и сошел с подножки. Выглядел он свежим, бодрым, отдохнувшим, хоть на морозе одет в легкое пальто, да и шляпа фетровая. Швейцар с поклоном открыл дверь. Гость и ему отдал долг вежливости. И даже приветливо кивнул Еремину, как обслуге.

Филер не поверил своим глазам. Успев узнать у извозчика, где взял пассажира, он проскользнул в гостиницу. Господин у стойки портье брал ключ, сияя дружелюбием. Затем поднялся в номер 202, который был тщательно прибран, а ковер с засохшим пятном вынесен. Нельзя надеяться, что это призрак, обман воображения или галлюцинация. Все происходило на самом деле. Еремин занял позицию в коридоре, чтобы держать номер под наблюдением. Что было правильно. Не прошло пяти минут, как постоялец вышел и направился в ресторан.

К нему подбежал официант, спросил, какой угодно столик. Господин выбрал в самом центре зала. Сел и взялся за меню. Тут в ресторан вошел полицейский полковник в новеньком кафтане, идеально сидящем по фигуре. Правда без шашки и кобуры. От него исходил блеск самодовольства, как от золотого рубля. Даже ежик стриженых седых волос гордился собой. Победоносно оглядев зал, полковник приметил одинокого гостя, сощурился и направился к нему.

Строжайший приказ Еремин помнил: не допускать никаких контактов. Но как простому филеру оттеснить полковника полиции? О таком в наставлениях не пишут. Он присел за столик, чтобы не бросаться в глаза и видеть лица: Еремин умел читать по губам.

Полковник подошел к господину, изучавшему меню, и громогласно хмыкнул.

– А не пан ли то Самбор? – спросил он с игриво-строгой интонацией.

Меню упало на скатерть, гость изобразил крайнюю радость, вскочил и протянул руку через стол.

– А то есть пан полковнику! Якэ сченсчливе спотканэ![44]

Они обменялись таким крепким рукопожатием, так трясли руки, что запонки рисковали выпасть из манжет.

– Прошу садиться, пан Цихоцкий! – Самбор услужливо подвинул стул.

Полковник уселся с величием гетмана всея Малороссии. Или хотя бы села Жупаны.

– Вот как бывает у них тут, в столице, нам повстречаться, – сказал он, держа грудь на выкате. – Каким ветром занесло, пан Самбор?

– Так позвали. Буду тут сенсовачь[45] москалей.

– Как у нас тогда в Кийове? – полковник подмигнул. – Добрэ дило.

– Ще краще, пан Цихоцкий… Они ж дурни, ниц не розумие. Вшыстким вежа[46]…

– О, то так!

– А вы, пан Цихоцкий, як тут?

– Да от, потрэбно було вылизаты пару дуп[47]…

Шутке Самбор щедро заулыбался.

– О, то розумем… Пан полковник – чловек бардзо острэго умыслу[48]!

– Дзенькую[49]… Пан Самбор сам такой зречный[50]… Помню, як карты у вас летають.

– Пан бардзо добры… Запрашам зе мна на снидане![51]

– Так неудобно, пан Самбор.

– Ни якого невдобства: москали вшистко плача[52]…

– Но то пусть…

Радостные господа позвали официанта.

А в это время в трактире Карпова на Сенной площади половые наблюдали поразительное зрелище. Господин, что частенько у них завтракал и обедал, да и ужинал, сметал третью тарелку говядины с подливкой и жареным картофелем. Все бы ничего, но перед этим он умял супницу щей, миску груздей и блюдо заливного судака. Половые тихонько шептались, рассуждая, как возможно проголодаться на третий день праздников, когда везде застолья. Другой темой их обсуждений стал роскошный барин с брильянтовой заколкой, что сидел напротив оголодавшего гостя. Редкая в их трактире птица, залетная. Барин выпил полграфина коньяка и даже не закусил грибочком. Чем вызвал особое уважение половых.

– Для семейной жизни вы не созрели, – сказал Аполлон Григорьевич, поглядывая на жующего друга. – С таким аппетитом семью не прокормите. Вы просто чудовище прожорливое. Минотавр трактирный!

Ванзаров добрался до той стадии насыщения, когда все равно, что о тебе думают окружающие. Он что-то невнятно пробурчал.

– Я так и думал, – согласился криминалист, заглатывая несчетную рюмку. Закалка «Слезой жандарма» открывает в организме невероятные способности. – Признавайтесь, друг мой ненасытный, уже знаете, кто на старом снимке и в морге?

Ему ответили кивком под смачное чавканье.

– Невозможный человек… Вас ни одна женщина не перевоспитает… Хватит уже, остановитесь, пожалейте поваров…

Собрав остатки подливки шматом хлеба, что запрещают приличия, Ванзаров уничтожил и его. После чего отвалился на спинку стула.

– Прошу простить, Аполлон Григорьевич… Вчера не успел перекусить.

– Половые это заметили. Прощаю ваш дикий нрав ради праздника. Жду разъяснений.

Ванзаров вздохнул, как человек в данный миг вечности полностью счастливый. Что продлится недолго.

– Сходство имеется? – спросил он.

– Никаких сомнений. Это действительно жена Котта?

– К сожалению, – ответил Ванзаров, приструнив желание попросить добавки. – Почтовый убил ее 22 декабря. Посадил на пролетку якобы пьяную, приказал довезти на Обводный. Извозчик соблазнился на три рубля, привез и обнаружил труп. После чего скинул его в откос канала. Случайно в тот же вечер на нее наткнулись фабричные.

Подняв рюмку с янтарным напитком, Лебедев поставил обратно.

– Как же так… Если Котт получил письмо с угрозами, зачем же было убивать женщину? Зверство бессмысленное… Да и везти мертвую – риск. А если бы извозчик оказался более наблюдательным и крикнул городового?

– Блестяще, Аполлон Григорьевич, – Ванзаров сдержал невежливый глас желудка, который мучили голодом, а потом набивали, как бочку. – Логичный ответ: у Почтового снова пошло не по плану. Он пришел на квартиру доктора, когда Вера Сергеевна была одна. Потребовал аппарат, стал пугать. Поставил нож к ребрам. Тут она совершила свой подвиг.

– Хотите сказать: сама бросилась на нож?

– При такой ране это возможно?

Лебедев утвердительно качнул головой. Но к рюмке не притронулся.

– Почтовый блестяще владеет ножом, – продолжил Ванзаров. – Случайно, по неосторожности убить не мог. Нарочно тоже: смерть мадам Котт ему не нужна. Даже крайне невыгодна: не оставалось рычага давления на доктора. Он всего лишь хотел припугнуть женщину, а Вера Сергеевна хотела спасти изобретение мужа, на которое было положено столько лет… Резон увезти мертвое тело один: чтобы Котт не знал, что его супруга уже мертва. Почтовый понимал, что извозчик выполнит за него грязное дело: в глухом безлюдном месте избавится от тела. Что и случилось.

Рюмка взлетела, опустела и снова наполнилась.

– Зачем Почтовому аппарат ясновидения? – спросил Аполлон Григорьевич.

– Верил, что изобретение работает. Для его целей – крайне полезная вещь. Он не знал, что психические эманации точны, как гадание на кофейной гуще…

– Хорошо, что он не знал про четвертое измерение. Тогда бы трупов прибавилось. Хотя… – Лебедев запнулся. – Все равно не понимаю молчание Котта: почему скрывал? Чего ждал? Почему нам не сказал? Не понимаю…

– Разделяю ваше непонимание, – ответил Ванзаров.

Аполлон Григорьевич ждал продолжения, но его не последовало.

– Что же теперь? Надо сообщить доктору, где его жена.

– С этим можно не спешить. Помните, говорили про приятеля Котта, доктора Чухонцева?

– Еще бы: два сапога пара, псих психа видит издалека, ну и так далее… Вам он зачем сдался?

– Коллеги-врачи называли их Чухонский Кот. К тому же они полные тезки… Доктор Чухонцев занимался ясновидением. Пока не случилось несчастье: на его глазах утонула молодая жена. Сознание его помутилось, он стал воображать себя капитаном катера, перевернувшим пассажиров. Его лечил доктор Охчинский.

Лебедев стал похож на огромную охотничью собаку, учуявшую дичь.

– Случайно четвертым измерением этот Чухонцев не занимался? Не его ли жену вы нашли в осколках?

Ванзаров поманил полового, чтобы расплатиться.

– Как найдем, обязательно спросим… Другое странно: я запросил приставов всех участков Казанской и Спасской части сообщить о появлении хромающего человека в длинной шинели и шарфе. До сих пор – ни одного донесения. Будто растворился…

Встав во весь свой могучий рост, Аполлон Григорьевич опасно сблизил темечко с потолком. Опасно для висевшей люстры.

– Почтового поймали, и этому не уйти… Если намерены навестить Котта – я с вами. И не смейте отослать меня по важным делам. Важных дел у вас не осталось. Больше не проведете жульничеством… Что сидите? Объелись до неприличия?

Дав половому трешку и оставив сдачу на чай, Ванзаров неотрывно смотрел в окно, за которым суетилась Сенная торговцев, разносчиков, кухарок и нищих.

– Убийца купца Морозова и его сына ищет зеркало. Вероятно, вчера ночью это он посетил магазин зеркал на Вознесенском, оставив груду осколков. Его подгоняет особое желание. Что ему остается?

– Давайте спросим вашу лживую психологику, – начал Аполлон Григорьевич.

Ирония пропала зря. Слишком быстро для сытого человека Ванзаров подошел к вешалке, накинул пальто, нацепил шапку и выскочил из трактира.

– Да что же такое! – в сердцах бросил Лебедев, подхватил саквояж и поспешил следом, оставив рюмку сиротой. Можно понять его досаду, когда твой друг – ужасный человек с ужасными манерами. Беда от слишком умной головы, как известно. Или от ее отсутствия. Никогда не угадаешь.

Раздумывать – пустая трата времени. Щель внизу двери светилась электрическим светом, звонок гремел, никто не открывал. Лебедев предложил крикнуть дворника, чтобы тот бежал за городовым. Сделав знак «тишина!», Ванзаров нагнулся и приложил ухо к замочной скважине. Он прислушивался, на лестничной площадке царил полный покой. Аполлон Григорьевич не смел шевельнуться. Как вдруг Ванзаров сунул в замок нечто загогулистое, что хранилось в потайном кармашке пальто, и повернул. Замок хрипло щелкнул.

– Из вас отменный медвежатник, друг мой, – сказал Лебедев, любуясь ловкостью. – Выгонят со службы – будете вскрывать квартиры потерявшим ключи. Заработки всяко больше, чем в полиции.

Балагурство осталось не замечено. Ванзаров размял мышцы спины, будто готовясь к борцовскому поединку, приоткрыл створку двери и загородил собой проход.

В обширной прихожей горел свет. На вешалке красовались дамские меха и шуба покойного мужа. Обувь находилась в некотором беспорядке, будто об нее запнулись и расшвыряли. Из гостиной долетел тихий стон. Движением головы Ванзаров приказал криминалисту оставаться на месте. Бесшумно ступая, приблизился к стеклянной двери, распахнул и ворвался внутрь.

– Аполлон Григорьевич!

Знакомая гостиная словно пережила обыск. На полу осколки посуды, перевернутый самовар в луже воды, разбросанные карты, перебитые фарфоровые чашки и хрустальные вазочки, куски сахара, россыпь сушек и пряников, расплывшиеся кучки варенья, буфет распахнут. Беспорядок освещала бронзовая люстра на семь лампочек. Электрический свет отражался в голой столешнице. Около ножки стола лежало тело. Мадам Морозова была завернута в скатерть, как спеленатый младенец. Концы затянуты на спине так туго, что руками не шевельнуть. Ногами она тоже не владела: широкая юбка схватила икры узлом. Головка ее наклонилась к плечику, глаза закрыты, с губ слетал утробный стон.

Отстранив Ванзарова, Лебедев опустился на колени, коснулся ее шеи.

– Не стойте истуканом, найдите себе дело, пока приведу в чувство, – Аполлон Григорьевич раскрыл саквояж.

Шанс заманчивый. Минуя осколки и разбросанные предметы, Ванзаров обошел гостиную, вышел в коридор, осмотрел спальню жены и спальню мужа, столовую, кабинет Морозова и даже заглянул на кухню. Прочих следов разгрома не нашлось. Если не считать распахнутого книжного шкафа, в котором посреди полки для томов большого формата зияла дыра. Коллекция фарфора в стеклянных шкафчиках осталась нетронута.

В гостиной раздался тяжкий кашель, переходящий в вой и плач. Ванзаров поспешил вернуться.

Разрезанная скатерть валялась рядом с приличным шматком юбки. С узлами Лебедев не церемонился, резал без жалости. Полина Витальевна сидела на стуле, выпучив слезящиеся глаза, не замечая густую слюну, свисавшую с губки. Прическа находилась в ужасном беспорядке. Дамы не слишком любят, когда их застают в неприличном виде. Бедняжке было не до манер. «Слеза жандарма», которую Аполлон Григорьевич влил, к жизни вернула, но возвращение оказалось трудным. Организм мадам Морозовой испытывал страдания, какие в аду получают грешники. А вовсе не бедные невинные вдовы.

Заметив Ванзарова, она издала вопль раненой чайки, вскочила, ее мотнуло в сторону, она ухватилась за край стола, оттолкнулась и бросилась на грудь чиновника сыска. Припав, обвила его шею и разразилась такими слезами, что сюртук должен был промокнуть насквозь.

– Вот она, женская благодарность, – пробормотал Аполлон Григорьевич, пряча склянку с волшебной жидкостью. – Кто-то спасет, а на шею другому бросается…

Полина Витальевна плакала долго и со вкусом. В таком случае надежная мужская грудь куда лучше подушки или ненадежной груди подруги.

Наконец, слезы кончились, остались последние вздохи. И они стихли. Когда измученная женщина была усажена, она смогла говорить. История оказалась трагическая.

Около полуночи, когда Морозова собралась лечь спать, раздался звонок в дверь. Она доверчиво открыла. Ворвался какой-то ужасный человек в длинной шинели, лицо замотано шарфом, на носу черные очки, как у слепого, да еще черная фуражка. Он схватил, поволок ее в гостиную, сорвал скатерть, все перебив, связал. Она не могла ни позвать на помощь, ни оказать сопротивления. Ужасный гость бросил ее на пол, после чего выскочил из гостиной, бегал по дому, пока входная дверь не хлопнула. Она оказалась в полном одиночестве. Пыталась звать на помощь, но вскоре убедилась в бесполезности. Сама не могла ни встать, ни рукой шевельнуть. Полина Витальевна поняла, что обречена лежать связанной, пока завтра, после праздников, не вернется кухарка. Она забылась спасительным сном.

– Думала, умру от голода и жажды, – пожаловалась под конец.

Аполлон Григорьевич отметился циничным смешком: дескать, сутки голода только на пользу.

– Зачем же вы дверь открыли? – спросил Ванзаров.

В ответ ему похлопали ресницами.

– Но как, Родион Георгиевич… Звонят же…

– Вы дома одна, слабая женщина, поздний час. Кого ждали в полночь?

Смысл вопроса Полина Витальевна уловила.

– Намекаете, что ждала любовника? – заплаканное личико еще и обиделось. – Как это глупо, Родион Георгиевич. Как ранят такие ваши подозрения… Я вдова, еще мужа не похоронила…

Аполлон Григорьевич не преминул издать мерзкий хмык: дескать, кому мешали мертвые мужья. Его осадили особым взглядом чиновника сыска.

– Как назвался пришедший?

Простой вопрос привел в легкое смущение. Вдовушка отвела глазки. Еще сырые.

– Он сказал… сказал… – подбирала она слова, – что принес известие от… от одного человека.

– Кого именно?

– Нашего родственника.

– Могу узнать его имя?

– Он совершенно ни при чем.

– Ждали Федора Алексеевича Морозова?

Аполлону Григорьевичу не позволили озвучить не слишком приличные мысли.

– Что вы, что вы!

Судя по искреннему испугу, вдова уже знала о судьбе пасынка. И его наследстве.

– Мадам Морозова, позвольте обрисовать положение дел, – сказал Ванзаров исключительно вежливо. – Ваш муж, Алексей Николаевич Морозов, купил мастерскую по производству зеркал. Предположу, что там готовились фальшивые венецианские зеркала. Одно из которых вы нашли в доме. Мастерской занимался его сын, Федор Алексеевич. Для того чтобы скрыть причастность, Морозов объявил, что разругался с сыном. Однако перевел на него все состояние. Думаю, вам об этом уже известно. Морозов погибает у себя в магазине при странных обстоятельствах. Далее погибает его сын похожим образом. Это вам тоже уже известно. По закону вы становитесь полноправной наследницей всего. Федор Алексеевич ведь не успел жениться на вашей подруге Ариадне Клубковой. Которая к тому же была любовницей вашего мужа. Каков вывод? Интересант обеих смертей остается один. Напомню: вы были пойманы в магазине, когда искали там завещание.

Рукавом платья, по-простому, Полина Витальевна отерла глаза.

– Намекаете, что я их убила?

– Вы лично не убивали ни мужа, ни вашего пасынка. Это сделал другой. Ему вы открыли дверь в полночь. Вашему сообщнику. То, что произошло здесь, плохо поставленный спектакль, чтобы отвести от вас подозрение. Якобы ворвался преступник, вы чудом остались живы. Детали продуманы плохо: нападавший побил немного посуды, сорвав скатерть, оставил вас в живых, ничего не украл и был так любезен, что запер за собой дверь. Думаю, пристав Хомейко достаточно умен, чтобы не поверить в розыгрыш: ему очень нужно раскрыть смерть вашего мужа.

– У мадам Морозовой нет никаких повреждений, – добавил Лебедев. – Ночной злодей обращался крайне бережно. Пора вызывать пристава…

Вдовушка умела разбираться в мужчинах. Намного лучше, чем те разбирались в ней. Она смекнула, что господа полицейские шутить не намерены, очаровать их не выйдет.

– Родион Георгиевич, я не соврала, – сказала она тихо, как робкая ученица. – Даю вам слово: я не знаю этого ужасного человека… Ворвался, топал в сапожищах… Я так испугалась, что у меня силы отнялись… Да, не смогла ему противиться… У него огромная сила, хоть он хромал. Повалил меня на пол, связал скатертью и принялся рыскать по гостиной, слышала, как он дом обшаривал…

– Что он искал?

– Требовал отдать альбом фотографий.

Аполлон Григорьевич хотел обменяться немым вопросом с Ванзаровым, но тот головы не повернул.

– Каких именно фотографий, госпожа Морозова?

– Старый семейный альбом Алексея Николаевича…

Повисла тишина. Ванзаров медленно, будто покупатель, осмотрел пол.

– Он требовал зеркало, которое вы обнаружили?

Полина Витальевна мотнула головкой.

– Шипел: где альбом мужа… где альбом… отдай альбом… Такой мерзкий…

– Откуда он знал, что в доме есть старый альбом?

– Ума не приложу, поверьте, Родион Георгиевич.

– Раз он знал, что альбом в доме, значит, бывал здесь.

Вдова истово перекрестилась:

– Вот вам крест: никогда его не видала… Муж такого бродягу в дом бы не пустил…

– Выдали, где находится альбом?

– Что мне оставалось, – она жалобно вздохнула. – Я была в его власти…

– В кабинете мужа в книжном шкафу, – сказал Ванзаров.

Она вздохнула, раскаиваясь в слабости.

– Откуда вы узнали?

На подобные вопросы он не отвечал.

– Заглядывали в альбом?

– Федор Алексеевич не разрешал… Держал его под замком…

– Вы нашли способ сунуть нос в фотографии.

Полина Витальевна скромно промолчала. Носик ее выдал.

– О, женское любопытство! Всему ты виной, – в манере провинциального трагика продекламировал Аполлон Григорьевич. Аплодисменты не сорвал, а нелестные взгляды с обеих сторон заработал.

– Что было в альбоме? – продолжил Ванзаров.

– Ничего особенного. Обычные семейные фотографии семьи Морозовых. Задолго до меня…

– У вашего мужа была младшая сестра. Как ее звали?

Вдовушка задумалась, копаясь в пыльных уголках памяти.

– Вера… Да, точно: Вера Николаевна, – вспомнила она. – Алексей Николаевич очень любил ее, свято хранил о ней память. Каждый год посещал могилу…

Видимо, молодую жену с собой не брал.

– Более пятнадцати лет назад Вера Николаевна утонула, катаясь на катере по Финскому заливу?

Подобной осведомленности Полина Витальевна не ожидала.

– Как вы узнали? – спросила он без притворства.

– Незадолго перед этим она вышла замуж за подающего большие надежды доктора психиатрии, – сказал Ванзаров, будто ставил на кон состояние.

– Вам и это известно? Ну и ну… Столько лет прошло.

– В замужестве она стала Чухонцева… Вера Николаевна Чухонцева, – он не спрашивал, утверждал.

Мадам Морозова согласно кивнула. Аполлон Григорьевич наблюдал молча, как зритель, перед которым разворачивается великолепное представление. Раз ему не позволили сыграть главную роль.

– Все эти годы ваш муж поддерживал отношения с Чухонцевым, помогал ему деньгами, – продолжал Ванзаров вслух то, что выстроилось в мыслях. – Он знал, что Чухонцев занимается ясновидением, потом стал изучать возможность выхода в четвертое измерение… Господин Морозов хотел получить от этого выгоду. Через четвертое измерение попасть в прошлое, набрать там ценных предметов для своего магазина. Например, книгу Гермеса, о которой мечтал. Он знал, что Чухонцев лечился от сумасшествия. Но безумцы бывают так убедительны. Алексей Николаевич поверил, потому что это сулило невероятную выгоду. Какой купец откажется от легкой наживы. Зеркальную мастерскую он купил по просьбе Чухонцева. Чтобы сделать нужное зеркало для перехода. А Федор Алексеевич приходится Чухонцеву… Ну конечно: племянником. Он ему полностью доверял, раз доверяет отец. Федору не нужны были вещи, ему хотелось золота. Дядя обещал достать из четвертого измерения… А вы…

Ванзаров сел рядом с вдовой.

– Вы все знали и врали. Не выдали Чухонцева потому, что сами хотели воспользоваться его умением. Чухонцев и вам заморочил голову. Что он обещал достать оттуда? Принца или сразу «короля-солнце»?

Полина Витальевна закрыла лицо.

– Я так люблю брильянты, – пробормотала она. – Он обещал достать целую гору брильянтов… Простите… Простите…

Иногда чиновник сыска не знал прощения.

– Тот, кто пришел ночью, сказал, что от Чухонцева?

Она тихонько кивнула.

– Вы узнали его?

Вдова молитвенно сложила руки.

– Родион Георгиевич, клянусь… Спасением души клянусь… Никогда его не видела… Так испугалась, когда он ввалился и стал требовать альбом, что себя не помню… Закатал меня в скатерть… Простите, Родион Георгиевич… Что мне теперь делать?

Глазки ее были так хороши и наивны, как бывают хороши глазки, умытые слезами. Мужское сердце не могло устоять. Обычное – да, но выкованное из стали осталось бесчувственным.

– Перед визитом господина в шинели у вас были гости. Кого привезла Клубкова?

Мадам Морозова раскрыла ротик, чтобы соврать, но не смогла.

– Вы что, сквозь стены видите? – спросила она.

– Жду ответ.

– Ариадна приехала с каким-то поляком, называла его пан Франек… Сказала, что модный спирит. Он ничего не смог показать… Только карточные фокусы.

– Пан Франек не показался вам знакомым?

– Он, – Полина Витальевна запнулась, – похож на Стефана Самбора. Я подумала… Ариадна сказала, что это случайность. Поляки все на одно лицо.

Аполлон Григорьевич пробурчал нечто научное о сходстве рас. Чего лучше не знать.

– Ваш муж обещал оплатить сеанс Самбора потому, что перестал верить Чухонцеву, – сказал Ванзаров. – Посчитал, что модный спирит покажет, как выходить в четвертое измерение. Чухонцев тоже должен был оказаться на сеансе?

Полина Витальевна помотала растрепанной головой. Довольно милой…

– Алексею Николаевичу надоел самоучка, как он называл Чухонцева. Хотел ознакомиться с настоящим медиумом. Тем более из Варшавы. Готов был оплатить, если Самбор придет к нам в дом и покажет, на что способен… Рейс договорилась с Самбором, Клубкова обещала помогать… Я была уверена, что все получится… Когда увидела Алексея Николаевича мертвым… В общем, не стала менять планы. Мне были нужны деньги, чтобы заплатить Самбору… Пыталась подкупить Хомейко, чтобы не лез… Открыла магазин, где вы меня поймали… Родион Георгиевич, что теперь будет?

– Где живет Чухонцев?

Мадам Морозова назвала дом на углу Казанской улицы и Столярного переулка. Заверила, что много лет не съезжал с квартиры. Родственник оплачивал.

– Родион Георгиевич, как же теперь со мной?

– Решать приставу Хомейко, – ответил он. – Сочтет, что скрыли важные сведения, или пожалеет.

– А вы за меня замолвите словечко?

Глазки вдовы обещали так много и так откровенно, словно в волшебном зеркале. Только Ванзарову ничего не было нужно. Во всяком случае, из того, что могла предложить Полина Витальевна.

Выйдя на Апраксин переулок, Лебедев помахал ладонью, демонстрируя восторг.

– Доктору Котту надо у вас поучиться ясновидению, друг мой.

– Гордиться нечем. Я ошибся, – ответил Ванзаров.

– Ошиблись? Все бы приставы так ошибались. Нераскрытых дел не осталось бы…

– Предположил неверное решение, которое случайно привело к правильному результату. Должен был сразу соединить факты: Морозов считал всех докторов сумасшедшими, у него погибла сестра. Он и Федор Алексеевич позволили себя связать человеку, которого давно знают и доверяют.

– На мой вкус этого маловато.

– Ключевой факт: кража альбома. Кому могли понадобиться старые снимки? Тому, у кого они кончились. Чухонцеву нужна была фотография жены.

– Так просто, что, кроме вас, никто бы не увидел. – Лебедев вытащил сигарилью, намереваясь освежить Апраксин переулок. – Надеюсь, теперь мы вышли из лабиринта?

– Древние считали, что из лабиринта нельзя выйти, – ответил Ванзаров.

– Умеете обрадовать, друг мой, – Аполлон Григорьевич прикурил сигарилью и выпустил ядовитое облако. Стая воробьев шарахнулась, спасая жизни. – А ведь хороша вдова, ай как хороша. Когда к соблазну добавляется состояние, как не покуситься.

– Вам ничто не мешает.

– Обидеть хотите?

– Не имел такого намерения…

– Я к тому, что недолго ей во вдовах ходить. Охотники найдутся. Другое изумляет: как жадность людям затмевает глаза. Прожженный купец верит, что из четвертого измерения ему достанут древние вещи. Сынок его проще: ему золото подавай. А милая вдовушка мыслит практично: хочу гору брильянтов… Никто из них не шевельнул мозгами: а если обман? Если нет никакого четвертого измерения… Правы доктора: сумасшествие заразительно…

– Чудо заманчиво, – сказал Ванзаров. – Прогуляетесь со мной до Казанской?

От такого предложения Аполлон Григорьевич никогда бы не отказался. Его любопытство, как известно, вовсе не порок, а часть профессии. Горе тому, кто подумает иначе.

Радость дворника – жильцы тихие и послушные. Чтобы платили вовремя, не мусорили, не скандалили, не дрались, пьяными под воротами не валялись, девок не водили, а на праздники подарки дарили. Таким чудесным экземпляром, по твердому мнению дворника Прокопа, был жилец из квартиры номер восемнадцать.

Прокоп расписал его в лучшем виде, не забыв упомянуть, что с рождественским подарком в эти праздники жилец оплошал. Да и то сказать: последнюю неделю на глаза не попадался. Может, по гостям гуляет или дела сердечные завелись. Ему позволительно: мужчина одинокий, ни жены, ни детей. Господин небогатый, в одном костюме круглый год ходит, зато вежливый. Чем занимается жилец, Прокоп доподлинно не знал, но был уверен, что он доктор психических наук, лечит сумасшедших частным порядком. А вот человека в длинной шинели, шарфе и черной фуражке не примечал. Однажды к ночи показалось, что промелькнул, но такого жильца в их доме не имеется. В этом вопросе дворник держался уверенно. Прокоп старался не ради чиновника сыска. Статный господин роскошного вида с желтым саквояжем произвел впечатление, показался большим начальником. А может – полицмейстером. На всякий случай дворник расстарался.

– Квартира, которую снимает Чухонцев, имеет выход на черную лестницу? – спросил Ванзаров, оглядывая окна, смотревшие во двор.

– Как оно тому по расписанию полагается. Токмо лестница прямиком на улицу следует.

– Жилец сейчас у себя?

Дворник пожал плечами:

– Сего мне доподлинно неведомо по причине полной неизвестности.

Прокоп считал, что в присутствии важного лица надо выражаться высокопарно. Как начальство привыкло меж собою болтать. А вот господина из сыскной не одобрял. Такой строгий, что только держись. Когда же тот потребовал проводить до квартиры, захватив запасные ключи, разонравился Прокопу окончательно: где это видано людей праздничным утром тревожить.

Упираться дворник не посмел, повел на третий этаж.

– Извольте пожаловать, – сказал он, протягивая руку к двери, давно требующей покраски. При этом поглядывал на важного господина, ожидая, когда тот начнет командовать.

Ванзаров трижды повернул рычажок механического звонка. Колокольчик звенел и прятался в тишине.

– Аполлон Григорьевич, не чувствуете?

Мощные ноздри криминалиста осторожно втянули воздух, как гурман пробует редкое вино. Странным образом сигарильи не отбили нюх, а сделали удивительно острым. В запахах Лебедев разбирался тоньше охотничьей собаки. Правда, не настолько, чтобы идти по следу. Да и как бы это выглядело: почтенный господин на коленях обнюхивает тротуар. Что напишут газеты! Не говоря о том, что скажут дамы… Но мы отвлеклись.

– Да, похоже на то, – сказал он, присел перед дверью и приблизил нос к замочной скважине. Чем поразил Прокопа: где это видано, чтоб начальство замки нюхало?

Сняв перчатку, Ванзаров приложил ладонь к неплотной щели меж створками двери.

– В квартире давно открыто окно или форточка.

Прокоп хотел возразить: напускать холодный воздух при такой дороговизне дров никому в голову не придет. Выразиться ему не дали. Потребовали открыть дверь запасным ключом. Дворник окончательно возмутился. Возмущение его задушили таким манером, что осталось прикусить язык, вынуть из-под фартука большое кольцо, на котором болтались дубликаты, и отпереть. Заглянуть внутрь Прокопу не дали. Господа вошли и захлопнули дверь перед ним.

– Никаких сомнений, – сказал Лебедев, принюхиваясь в тесной прихожей. – Можно делать ставки.

В гостиной Ванзаров оказался первым. Было холодно, как на улице. Изо рта шел пар. На стеклах не было морозных узоров. Из форточки, распахнутой настежь, дул ледяной ветер. В окна светил тусклый дневной свет. Стулья лежали опрокинутыми. Пол усеян осколками зеркал. Пустая рама валялась около обеденного стола, другая находилась за перевернутой этажеркой, из которой высыпались книги. Среди осколков были разбросаны листы, исписанные быстрым, почти женским почерком, дощечки с закрепленными шнурками и затоптанный огарок свечи.

Аполлон Григорьевич вел себя непривычно смирно, держался позади.

– Вот вам эманация ясновидения, – сказал он, глядя на угол между стеной и небольшим сервантом. Там была разложена длинная шинель старого образца. Рядом стояли помятые сапоги большого размера с клочьями засохшей грязи, на ворот шинели кольцами уложили вязаный шарф и черную фуражку, на нее – круглые очки с черными стеклами.

– Источник запаха…

Отодвинув сапоги в сторону, Ванзаров переложил шарф с фуражкой и очками на стол, сдернул шинель. Под ней оказался господин в сероватом поношенном костюме, белой сорочке и галстуке. Он прилег на бочок, подтянув ноги к животу. Руки его лежали как придется. Вместо лица чернела бурая, засохшая куча.

– Позвольте, – Аполлон Григорьевич беззастенчиво оттеснил чиновника сыска, поставил саквояж у ног мертвеца и склонился, разглядывая голову. – Били зверски, пробита лобная кость, виски, лицевые кости сломаны. Вместо лица – кровавое месиво. По внешним признакам Чухонцев мертв не меньше шести дней. Что теперь нам скажет логика?

С пола Ванзаров поднял исписанный листок.

– Это не почерк доктора Котта, – сказал он, проглядывая записи.

– Какие пустяки вас интересуют, – Лебедев отошел от тела. – Трогать до пристава не имеет смысла, и так очевидно… Или прикажете немедленно сделать вскрытие?

– Не прикажу, – ответил Ванзаров, подбирая еще листок. – Знаете, что в записках?

– Неинтересно, друг мой.

– Описана методика концентрации внимания и мыслей для перехода в четвертое измерение, – не замечая возражений, продолжил Ванзаров.

Лебедев оглядел гостиную.

– Лженаука не помогла, Чухонцев зеркала перебил, и никакого толку. Кстати, обратите внимание на занавески.

– На всех выдран обметочный шнур.

Такого равнодушия Аполлон Григорьевич не понял: как-никак подтвердилась версия, чем душили купца Морозова и его сына.

– Как же объясните наличие шинели убийцы, отодранные шнурки и мертвого Чухонцева? Получается, не он убивал ради четвертого измерения? Это доктор Котт его прикончил? Ради чего? У него ведь аппарат ясновидения, в страсти к иному измерению не замечен… Убил, от тела не избавился, а форточку открыл, чтобы запах выходил. Напрасный труд.

– Доктор Котт не убивал, – ответил Ванзаров.

Он собрал листки, свернул трубочкой, сунул в карман пальто и, переступая осколки, подошел к окну. Постояв молча, приложил лоб к холодному стеклу, словно остужая разгоряченные мысли.

– Вам дурно, друг мой? Глоток «Слезы жандарма» для укрепления сил?

Ванзаров обернулся.

– Напротив окна квартиры доктора Котта, – сказал он.

– Вам виднее. Были у него в гостях, а меня не взяли… И что с того?

– Аполлон Григорьевич, – Ванзаров был собран и строг. – Нужна ваша помощь.

Доктору требовалась врачебная помощь. Нездоровая бледность отмечалась на лице красными пятнами. Мутные глаза слезились, от него пахло давно немытым телом. Котт был в сорочке, без жилетки и галстука, ворот глубоко распахнут. В проеме виднелась поросль груди. Встречать гостя в таком виде – верх неприличия.

– А, это вы, Ванзаров, – сказал он сырым голосом. – Опять начальство не дает покоя.

– Николай Петрович, вам нездоровится. Позвольте отвезти вас в больницу, – Ванзаров старательно продвигался вглубь квартиры, тесня доктора.

– Премного благодарен… Ничего не нужно… Я сам врач, знаю, как лечиться…

Ванзаров был уже в гостиной. В ней мало что изменилось. Почти ничего. Аппарат возвышался на столе.

– Вы не ели несколько дней. Так нельзя. Нельзя жертвовать собой ради науки…

Доктор отмахнулся скорченной ладошкой.

– Ничего, я привык…

– Ваша жена не появилась?

– Вера… Да… Ее пока нет… Она скоро появится… Вам нужно еще раз проверить мой аппарат? Извольте…

– Немного позже, – Ванзаров сел к столу без приглашения. Никакого запаха еды. В квартире по-прежнему не топили. Доктор жил в спартанских условиях. – Позвольте обсудить прежние результаты.

Держась за край столешницы, Котт с трудом приземлился на стуле.

– Буду рад помочь…

– Эманации, которые вы зафиксировали, довольно точно описывали преступника: шинель, шарф, скрывающий лицо, черная фуражка, очки от солнца, большие сапоги. Еще он хромал. Эти сведения полностью подтвердились. Злодей найден.

– Что ж, очень рад.

– Убил отца и сына Морозовых, они держат магазин антикварных вещей на Апраксином рынке, недавно завели мастерскую по изготовлению зеркал. Делали фальшивые венецианские зеркала. Их задушили шелковым шнурком, каким обшивают гардины. Убийца хотел проникнуть в четвертое измерение. Для этого у него была инструкция, которая указывала методы, как перейти в иное измерение… Не утомил вас? – спросил Ванзаров и, ожидая ответа, продолжил: – Приемы не работали. Убийца злился, выходил из себя, душил жертв. После чего разбивал зеркала. День назад он пробовал перейти при помощи множества зеркал в зеркальной лавке. Там, к счастью, обошлось без жертв. Но и результата не было. Убийца всякий раз имел при себе нехитрый прибор, который должен показать, что четвертое измерение достигнуто…

Помахав дощечкой со шнурком, Ванзаров сунул ее в карман пальто.

– Для чего же убийца пошел на такое? – продолжил он. – Его цель была в чем-то благородна. Он хотел найти в четвертом измерении, или ином мире, как он себе представлял, молодую девушку, которая очень давно была его женой. Она погибла вскоре после свадьбы, катаясь на катере в Финском заливе. Дело в том, что убийца был психически нездоров: много лет назад, после трагедии, он вообразил себя капитаном того катера, что перевернулся и утопил девушку. Такое заболевание, как раздвоение личности, известно психиатрии? Я ничего не путаю?

Николай Петрович сидел молча, чуть наклонившись к столу.

– Случаи описаны в медицинской литературе, – проговорил он.

– Благодарю вас, – Ванзаров легонько поклонился. – Я не доктор, дальнейшее только предположение. Раздваиваясь, убийца настолько входил в образ капитана, что ему для поисков девушки в ином мире требовались ее фотографии. Ведь заходил моряк Шварц, который мог не узнать ту, которую погубил. А теперь хотел спасти. В четвертом измерении все возможно, как утверждают. Найти старинную вещь, например, книгу Гермеса, золото, горку брильянтов. Человека, который там живет и даже не изменился с годами. Все возможно в четвертом измерении, нет ничего невозможного… Все, что невозможно здесь, возможно там. Вернуть невозвратное. Исправить неисправимое. Границы возможного исчезают.

Ванзаров положил на стол два обрывки фотографий.

– Убийца бросал эти снимки среди осколков. По причине гнева или по иным причинам, скрытым в его психике. Не столь важно…

Доктор смотрел на крохотные головки.

– Для чего мне это рассказали? – хрипло спросил он.

– Дело в том, что убийца совершил ошибку, – сказал Ванзаров, опуская руку в карман пальто. – Он невнимательно изучил метод перехода в иное измерение. Друг дал ему свои записки, а он ошибочно их истолковал. На самом деле, не нужно ни зеркал, ни принесения жертвы, ничего. Нужна лишь концентрация воли. Смотрите…

Над столом была протянута ладонь. На ней лежала дощечка со шнурком, прижатым бронзовыми стяжками. Зажмурившись, Ванзаров стал бубнить монотонным голосом, пальцы сжались в кулак.

Затихнув, он открыл глаза.

– Вот и все, – его пальцы раскрылись. На шнурке оказался узелок. – Узел Целльнера. Мы с вами в четвертом измерении, Николай Петрович. Заметили изменения?

Доктор наклонился и прыгнул. То, что случилось, трудно было предугадать. В хилом изможденном теле открылась невероятная сила. Котт опрокинул стул вместе с Ванзаровым, зарычал зверем, глаза налились кровью. Упав на спину, Ванзаров оказался в проигрышном положении. Чего не допускал на борцовском ринге. Доктор прыгнул на него, стал душить, брызжа слюной, издавая вопль. Ванзаров пытался его сбросить, ничего не получалось. Еле живое тело изливало силу, с которой не справиться. Отбиваясь и напрягая мышцы, Ванзаров подумал, что может не совладать. Не выдержит бешеного натиска. Даже его сил не хватало. Воздуха не было, а Котт душил сильнее.

– Держитесь! – раздался крик.

Заметив, что доктор переместился ему на грудь, Ванзаров изогнулся мостиком, упираясь свободными ногами.

– Сейчас помогу!

Собрав все, что осталось в мышцах, Ванзаров сделал резкое движение в сторону, рассчитывая, что доктор не знает коварства борьбы, и сильно оттолкнулся ногами.

– Вот тебе!

В этот момент произошло два события. Тело Ванзарова, подчиняясь проверенному борцовскому движению, сделало переворот, увлекая под себя Котта. А Лебедев, замахнувшись, не мог остановиться. Со всего размаха стул опустился на затылок чиновника сыска. И разлетелся на куски: осколки, щепки, ножки, спинку. Закончив свою материальную жизнь, после которой суждено пойти на растопку печи.

– Ой, – сказал Аполлон Григорьевич и бросился помогать.

Помощь требовалась Котту. Сознание Ванзаров не потерял, но пришел в такой раж, что душил беспощадно, чего не позволял себе на ринге. Доктор захрипел и обмяк. Лебедев вырвал его из удушающего захвата.

– Вы просто зверь дикий, – сказал он, хлопая доктора по щекам. – Чуть человека не убили. Еще немного, и ясновидение понесло бы невосполнимую утрату. Николай Петрович, все хорошо… Открывайте глаза…

Ресницы доктора вздрогнули, веки раскрылись.

– А? Где я? – спросил он чуть слышно.

– В лучшем из миров!

Ванзаров потрогал затылок. Там росла отменная шишка.

– Благодарю, Аполлон Григорьевич, ваша помощь бесценна. Успели вовремя.

Ждать не пришлось. Капитан Звержинский, пристав 2-го участка Казанской части, прибыл с полным составом городовых и помощником. Доктор Успенский примчался раньше него с санитарами и небольшим сюрпризом. Он пояснил: по правилам психиатрии передавать больного другому врачу не принято. Константин Владимирович полон сил, так ему и карты в руки. Вернее – пациент. Действительно, доктор Охчинский выглядел молодцом. Будто вернулся из отпуска в Ницце.

Больного, закутанного в смирительную рубашку, держали санитары. Охчинский произвел первичный осмотр, остался доволен и приказал отправлять в санитарную карету. Ванзаров отвел его на два слова.

– Как вы себя чувствуете? – первым делом спросил он.

Охчинский скривился.

– Как утомительно… Почему все меня об этом спрашивают? Превосходно чувствую… Да, я знаю, что сегодня 27 декабря. Оказывается, сон мой был летаргическим, провалялся в больнице чуть ли не два месяца. Спасибо, Сергей Николаевич опекал… Жену не забыл, передал ей праздничные, что мне полагались «на гуся»… Вот так бы полиция заботилась… Ну да ладно… Такие случаи редки, но описаны в литературе. На досуге буду изучать себя… Вначале – больные. Столько времени потеряно зря, надо наверстывать…

– Болезненный слабый человек в припадке ярости превращается в разъяренного быка, сметающего все на своем пути. Как такое возможно с точки зрения физиологии?

Константин Владимирович позволил себе многозначительную мину.

– Мы только начинаем изучать психику человека, находимся на самой поверхности. А что там, в глубинах – неведомо. Могу предположить, что психическая энергия возбуждает в организме скрытый источник сил… Но это всего лишь предположение… Кстати, что он натворил?

– За последние пять дней убил троих, мог бы и четверых, дворника Апраксина рынка ударил в лицо, очень сильного человека, напавшего на него на ночной улице с ножом, избил. Что было раньше, мне не известно.

Охчинский по-врачебному покачал головой.

– Спасибо, что предупредили. Будем осторожны.

Врачи отправились в больницу, а пристав с помощником в соседний дом. Аполлон Григорьевич подошел к этажерке, на которой стояли фотографические рамки.

– Друг мой, когда стянули у доктора фотографию с невестой, почему не обратили внимания на остальные?

– Он заменил старые. Эти – из семейного альбома Морозова, – ответил Ванзаров. Затылок ныл и требовал холода. Или покоя. Ни того, ни другого ему не дали. Лечение состояло из глотка «Слезы жандарма». Без лишних извинений.

– А то я смотрю: девица – с обрывков фото, что подобрали в осколках… Ну да ладно. Главное, Минотавр пойман.

– Минотавра поймать нельзя, можно только победить.

– Вам виднее. Вы же изучали древних греков… Жаль, судить доктора нельзя… Как умудрились вывести его из себя?

– Игрушкой из магазина фокусов.

Аполлон Григорьевич хмыкнул добродушным удавом.

– Вы мастер на такие фокусы. Однако Котт и вас обставил: увидел ваши мысли.

– В первом опыте я думал совершенно о другом, – ответил Ванзаров искренно. Только не мог сказать, о чем. Вернее – о ком думал и тогда, и сейчас.

– Так что же вы… – начал Лебедев, желая продолжить «столько дней голову морочили». Но сдержался. Все-таки он испытывал нечто вроде стыда за удар стулом.

– Не мог понять: зачем доктору врать.

– А теперь понимаете? – Аполлон Григорьевич изо всех сил намекал: здесь имеется великий криминалист, который тоже жаждет узнать все до точки.

– Одна часть раздвоенной личности хотела, чтобы поймали моряка Шварца. Вероятно, не понимая этого, он впадал в транс и бессознательно записывал то, что с ним случилось накануне…

– То есть машинка правды, аппарат ясновидения не работает?

– Не в нашем мире, – ответил Ванзаров.

– Допустим, в докторе жило две личности. Почему жену не пытался спасти?

– Зачем ему? Он собирался убить Веру Сергеевну. Вон та коробочка с колечком об этом говорит.

Аполлон Григорьевич поднял бархатную крышечку.

– Дешевка… Цена рублей восемь. Каким образом кольцо его разоблачает?

– Он приходит в дом, Вера Сергеевна одна. Преподносит ей колечко как рождественский подарок. Небогатая женщина радуется, примеряет. В этот момент он наносит удар. Почтовый облегчил ему задачу.

Объяснение не слишком убедило. Лебедев не стал углубляться.

– «Начала» Оригена тоже его подарок? – спросил он, беря и листая. – Недешевая книга.

– Вера Сергеевна купила в подарок мужу, – ответил Ванзаров, с печалью глядя на заветный том.

Заметив, Аполлон Григорьевич протянул книгу:

– Вы мечтали купить, берите, она по праву ваша. Доктору уже не понадобится.

Колебание между желанием и совестью кончилось быстро.

– Благодарю, не могу.

Лебедев упрямо совал книгу.

– Оставьте чистоплюйство. Это не взятка и не кража: сувенир раскрытого дела, на долгую память. У меня кабинет подобным забит.

– Нет, Аполлон Григорьевич. Не соблазняйте. Я не возьму.

– Блюдете чистоту рук? Так вы же жулик, довели бедного доктора до бешенства. Не говоря о вскрытых замках.

– Да, я могу вскрыть замок и обыграть в карты. Если надо для розыска. А красть для себя… Мне на «гуся» выдали, с них куплю.

Книга вернулась в развернутую бумажную обертку.

– Как знаете, благородный вы наш… Тогда поясните, зачем Котт убил Чухонцева.

Ванзаров перегнулся через стол, надел крышку на стеклянный колпак, защелкнул замочки.

– Обещаю рассказать все, только позже… Остались неотложные дела.

А в это время в полицейском доме Казанской части господин Шереметьевский выспрашивал подробности ареста Ванзарова. Чиновник Иванов толком не понял, что случилось, видел, как чиновника сыска забрала охранка.

Ясности не наступило. Шереметьевский боялся радоваться, чтобы не спугнуть удачу. Если Ванзарова арестовала политическая полиция – это не шутки. Тогда почему начальника сыска до сих пор не поставили в известность? Или его вызовут после допросов арестованного? Что же Ванзаров натворил? Неужели вел двойную игру, подыгрывал революционерам?

Размыслив так и эдак, Леонид Алексеевич счел это самым верным объяснением. Какую змею пригрел на груди своей! Недаром Ванзаров всегда ему не нравился. Так и заявит на допросе в охранном отделении.

Прекрасное настроение длилось недолго. Дверь распахнулась, в приемное отделение сыска вошел арестованный. Кандалов или хотя бы веревки висельника на нем не было. Его не сопровождала тюремная охрана. В целом он выглядел как обычно: мерзким наглецом. Причем с черной коробкой.

Шереметьевский опешил и не нашел ничего лучшего, чем спросить:

– Неужели цилиндр купили?

– Брат маскарад устраивает, просил быть в костюме трубочиста, – ответил Ванзаров. – Доброе утро, господин Шереметьевский. Прошу просить, что не смог быть у вас на елке. Меня вызвал полковник Пирамидов по срочному делу, сами понимаете, не мог отпроситься.

– Понимаю, понимаю, понимаю, – любезно проговорил Шереметьевский, категорически не понимая, что происходит и почему политические арестанты бродят с цилиндрами как ни в чем не бывало. – А у нас было весело, ждали только вас… Пели песенки, милые детские… Да вот такие…

Леонид Алексеевич так растерялся, что спел:

Пел он несколько лучше, чем руководил сыском. Если не считать мастерство интриг. Исполнив куплет, Шереметьевский заторопился, снова пригласил в гости и поспешил уйти, чтобы не лопнуть от злости.

Поставив коробку под свой стол, где не бросалась в глаза, Ванзаров достал свернутые листки. Успел прочесть первый, как в приемном отделении призраком возник Курочкин. По лицу старшего филера можно было читать как по раскрытой книге: произошло что-то из ряда вон.

Ванзаров обратно скрутил листки.

– Самбор объявился? – спросил он, заранее вставая и надевая пальто.

Курочкин лишь благодарно кивнул. Слов у него не осталось.

Сергей Эрастович не нашелся, что сказать. Вернувшись из номера, начальственно махнул и направился в ресторан. Сев за первый попавшийся столик, указал Ванзарову место напротив себя, заказал водки, выпил рюмку, забыл закусить псковским огурчиком.

– Это он… Он… Точно он, – как за поддержкой обратился к чиновнику сыска.

– Сомневаться не приходится, – ответил Ванзаров.

– Тогда где он пропадал?

– Что пан Самбор говорит на этот счет?

Зволянский издал звук фыркающей лошади.

– Утром вышел погулять по морозу. Однако где точно был – не помнит.

– Филер не упустил извозчика, который привез Самбора.

– Хоть здесь не проворонили, – Сергей Эрастович хлопнул еще рюмку и хрустнул грибком. – Где его подобрали?

– У дома на углу Екатерининского канала и Столярного переулка.

– Родион Георгиевич, ценю ваш ум и прозорливость, но вот эта ваша манера недоговорок… Оставьте, не до того, говорите напрямик.

– Прошу извинить, – ответил Ванзаров, стараясь не смотреть на расставленные тарелки: аромат закусок отвлекал. – Предположим, что Самбор оказался там потому, что вышел или был выведен из этого дома. Адрес не случаен. В доме находится квартира, которая принадлежала господину Иртемьеву. После его смерти, о чем вам хорошо известно, квартира перешла к его дочери, Адель Ионовне. То есть по факту принадлежит…

Ванзаров не стал произносить фамилию начальника политического сыска. И в пустом ресторане уши имеются.

Зволянский отодвинул графинчик с прозрачной жидкостью.

– Вы хотите сказать, что… – он тоже не стал называть опасное имя, – что он имеет отношение к похищению Самбора? И к тому, что у Самбора отбило часть памяти?

Требовалось отвечать напрямик. Ванзаров предпочел сделать каменное лицо.

– Вы с ума сошли? – спросил Сергей Эрастович.

Он хотел добавить, что таких глупостей не ожидал. Умение видеть разные возможности часто выручало его и теперь заставило промолчать. Мысль, что грозный заместитель министра МВД причастен к темным делишкам, показалась точной, ясной и допустимой. Потому что за интригой могла скрываться большая выгода. Слишком большая, чтобы упустить.

– Есть дополнительные факты?

Поддаться доверительному тону нельзя. Узнает Зволянский о даче, на которую возили доктора Охчинского, и вцепится мертвой хваткой. Незачем мелкому чиновнику влезать в битву гигантов.

– Только предположения, – ответил Ванзаров.

– Тогда не о чем говорить, – Сергей Эрастович с явным облегчением откинулся на спинку стула. – Но как Самбору голову заморочили! Начисто не помнит, что с ним было с позапрошлого вечера. Уверяет, что находился в гостинице.

– Сильнейшее гипнотическое внушение. Медиум оказался податлив.

– Что же нам делать? – Зволянский уставился на графинчик как на магический шар. – Оставить, как есть, будто ничего не случилось?

– Помочь может гипнотист, который обработал его.

– Он вам известен?

– Доктор Успенский из больницы Святителя Николая Чудотворца считает, что таких умельцев в столице нет.

Сергей Эрастович наполнил рюмку, забыв предложить подчиненному.

– Может, обратиться к доктору Котту? – спросил он.

– Доктор Котт мертв уже несколько дней, – ответил Ванзаров напрямик, как от него требовали.

Поднятая рюмка опустилась на скатерть, не потеряв и капли.

– Как вас понимать?

– Николай Петрович Котт был на приеме у… – Ванзаров произнес имя молчанием. – 21 декабря?

– Да, кажется.

– 22 декабря в кассе МВД получил подъемные?

– Как мне доложили: пятьсот рублей… Расщедрились… Что из того?

– 21 декабря доктор Котт пришел к своему старинному другу доктору Чухонцеву и сообщил, что его изобретение заинтересовало МВД, ему выпишут приличную сумму. Чухонцев жил напротив квартиры Котта, на Казанской улице. Доктор Котт попросил у друга одолжить изобретение, над которым тот работал много лет: аппарат ясновидения. Зачем? Причина в том, что доктору Котту очень нужны были деньги. Сам он работал над методом телепатии. Телепатия подразумевает умение видеть мысли другого человека без всяких приборов. Способности одного человека МВД не заинтересуют. На встрече доктор Котт схитрил: сказал, что изобрел машину телепатии, которая позволяет угадывать мысли. Он был уверен в своих способностях телепата. Нужен был лишь прибор странного вида, который придаст весомости его словам. Котт не сомневался, что высший чиновник не разбирается в телепатии, но захочет видеть мысли других людей. С этим он пришел к Чухонцеву: одолжить аппарат ясновидения. Поначалу Чухонцев, вероятно, отказался, посчитав применение его изобретения в качестве обмана оскорблением. Тогда Котт использовал сильнейший аргумент: предложил свои записи, в которых был описан прием выхода в четвертое измерение. Что много лет было вожделенной целью Чухонцева…

Ванзаров взял паузу. Сергей Эрастович слушал, как кролик под гипнозом. Или как внучок слушает сказки бабушки.

– Что же дальше? – спросил он.

– Котт совершил ошибку, – продолжил Ванзаров. – Не учел, что Чухонцев – психически нездоровый человек, подверженный приступам бешенства. Это его погубило. Чухонцев осознал, что может получить все: метод выхода в четвертое измерение, деньги и прославить собственное изобретение. Он пришел в ярость, разбил голову Котту. Тело доктора Котта мы обнаружили в квартире Чухонцева только сегодня.

– Кто же приходил к вам в сыск?

– Николай Петрович Чухонцев. Предъявил паспорт на имя Николая Петровича Котта с пропиской, как положено. По нему получил деньги в кассе МВД. Нам демонстрировал свой аппарат. Особо подчеркнул, что занимается ясновидением, а не телепатией. Те, кто мог разоблачить обман – врачи-коллеги, не общались с Коттом и Чухонцевым много лет. Котт опубликовал брошюру по телепатии, ее сочли бредом сумасшедшего. Чухонцев ничем не рисковал. Стал жить в квартире Котта.

– А как же жена Котта? Она ничего не заметила?

– Ее убили 22 декабря. Бывший филер Почтовый узнал про аппарат доктора Котта, захотел получить его. – Ванзаров умолчал о своих подозрениях. – Если бы не эта случайная смерть, жену Котта убил бы Чухонцев.

Зволянский вздохнул, будто очнулся.

– Родион Георгиевич, как вас понимать? Вы же говорили, что были положительные результаты экспериментов?

Ванзаров согласно кивнул.

– Чухонцев болен раздвоением личности. Он рассказывал преступления, которые совершил сам. Одна половина его личности хотела наказать вторую половину, больную и несчастную.

– Почему несчастную?

– Много лет назад на глазах Чухонцева погибла молодая жена, он вообразил себя виновником ее гибели, моряком Шварцем. Пытался вернуть ее из четвертого измерения. При этом убивал невиновных. Убив Котта, он отрезал пути к отступлению: должен был срочно, любой ценой проникнуть в четвертое измерение. Понимал, что долго обман скрывать не получится. Да и машинка правды не работала.

– Выходит, его аппарат…

– Стеклянный колокол с медными проводами. Окончательно бесполезный, – закончил Ванзаров.

Сергей Эрастович с размахом покачал головой.

– Машина страха погибла, машинка правды оказалась фикцией, – в крахе ясновидения он вдруг нашел выгоду для своего шефа, князя Оболенского, а значит, и для себя: находка Александра Ильича оказалась пустышкой. Министр Горемыкин это запомнит. Как удачно сложилось. – Поступим так: в отчете укажете, что аппарат оказался бесполезным, доктор Котт по факту мертв… Про этого Чухонцева забыть… Как и про все, что мне тут понарассказывали…

– Так точно, – ответил Ванзаров.

Тут Зволянский заметил, что подчиненный сидит с пустой тарелкой и рюмкой. И немедля исправил недостаток.

– Мы живем в сумасшедшем мире, – сказал он, чокаясь. – За здравомыслие и разум.

Они степенно выпили. Ванзаров позволил себе немного копченого сома.

– Вечером вы у князя Оболенского, – жуя, сказал Сергей Эрастович. – Форма одежды – для официального приема.

– Господин директор, позвольте…

– Не позволю, – перебили его. – Знаю все, что мне скажете: Самбора заколдовали, он опасен. Из одних подозрений не посмею отменить сеанс, на котором желает быть министр Горемыкин. Никто не посмеет. Чтобы ничего не случилось, смотрите, следите, бдите… Можете захватить личное оружие. На всякий случай…

Сергей Эрастович был так любезен, что заказал завтрак на двоих. Ванзаров не стал отказываться. Не известно, чем закончится день.

Детский праздник начался. В малой гостиной стояла разнаряженная елка в свечах, гирляндах, игрушках, золотых орешках, конфектах, серпантине, хлопьях снежной ваты и серебряных звездочках. Отменная, образцовая, пушистая елка была куплена дворецким неподалеку, на Сенатской площади, у вологодского торговца, который важно представился Спиридоновым.

Под пушистыми лапами были расставлены подарки, обернутые в цветную бумагу, которые нельзя было трогать, пока свечи не зажгли.

Играл рояль, хозяйка дома водила хоровод. Намытые, напомаженные детки в лучших платьицах и сюртучках пели:

Хороводить помогала Белочка. Судя по стеклянным изумрудам, ее пригласили из пушкинской сказки. Нафталином от зверя не пахло, шерсть лоснилась. Белка выглядела натурально: хвост изогнут буквой «S», лапки в пушистых варежках, глазки сверкают, ушки торчком. Костюм купили специально, а не взяли напрокат в маскарадном салоне. На шее имелась еле заметная сеточка, чтобы актер мог дышать и видеть, кто дергает белочку за лапку.

Детишки не смели обниматься с волшебным зверьком, визжать, прыгать на одной ножке. Девочки и даже мальчики вели себя воспитанно. Чиновники МВД, получившие от князя Оболенского приглашение на детскую елку, занимались воспитанием так усердно, что чада стали шелковыми. Как же иначе: елка кончится, а на родителя ляжет тень, если ребенок посмеет чихнуть или хлопнуть в ладоши. Детей привезли и оставили в доме князя. Родителям на детском празднике быть не полагалось.

Глядя на чинное детское веселье, Ванзаров не радовался. Не потому, что не любил детей. Конечно, своих у него не было, а с чужими нечасто приходилось общаться, особенно с племянниками. В парадном сюртуке с золотым шитьем на лацканах было удобно, как в деревянной коробке, а накрахмаленный воротник сорочки душил собачьим ошейником. Сильней физических неудобств тревожило происходящее: князь Оболенский придумал замаскировать сеанс Самбора детской елкой. Что было ненужным риском. Войдя в квартиру, Ванзаров сразу понял ошибку.

Он прибыл, как приказали, но Зволянский опередил. Дал бесценное указание «следить в оба» и исчез. Хозяин дома, проходя мимо, одарил чуть заметным движением головы. После чего Ванзаров был предоставлен сам себе. Он встал, чтобы видеть зал, в котором будут появляться гости сеанса, а детский праздник шумел за спиной.

Первым оказался Александр Ильич. Расцеловался с князем, мило поздоровался со Зволянским. И заметил Ванзарова. Подошел, протянул руку.

– А, и вы здесь! Рад видеть…

Рукопожатие шефа политической полиции было упругим, но скользким. Александр Ильич выражал расположенность, расспрашивал о здоровье и прочих пустяках, как на светском приеме. Поинтересовался, как продвигается изучение аппарата доктора Котта. Подробности Ванзаров утаил, ответил, что выводы представит в подробном рапорте. Александр Ильич не возражал, дружески похлопал по плечу и вернулся к князю Оболенскому.

Тенью возник начальник охранки. Здороваться посчитал лишним. Подойдя так близко, будто намеревался оттеснить Ванзарова к детям, Пирамидов спросил:

– Что вы здесь делаете?

– Выполняю приказание, – ответил чиновник сыска.

В глазах полковника читалось то, что мечтал сделать, но не имел права. Он повернулся на каблуках и отошел.

Следующий гость оказался нежданным. Доктор Охчинский в новом костюме немного робел, но выглядел бодрым молодцом. Ванзарову отдал сдержанный поклон.

– Как вы здесь оказались, Константин Владимирович?

– Пригласили как эксперта по психологическим явлениям, – с долей гордости ответил он.

– Определить обман на спиритическом сеансе?

– Можно сказать и так, господин Ванзаров.

– Прошу простить за любопытство, вас пригласил… – тут была названа фамилия, которую стараются не произносить без нужды.

Охчинский светился самодовольством.

– Приятно, что мои заслуги в психиатрии известны таким влиятельным лицам. Да, не скрою, это приятно.

Со стороны прихожей раздался шум. В зале появился герой вечера. Явление напомнило выход театральной звезды. Стефан Самбор шел под руку с дамой в черном платье с глухим воротником. Рыжие кудри были уложены кое-как, но мадемуазель Рейс это не смущало. Она сверкала счастьем. По другую руку Самбора придерживал киевский полицеймейстер.

Князь Оболенский ласково выразил удивление: Цихоцкому тут не место, дамы на сеанс не приглашены. Самбор заявил, что пан полковник его друг, а мадемуазель – невеста. Если такие строгости, она может пойти на елку. Вел он себя развязно. Не пьян, скорее взвинчен, что для медиума перед сеансом недопустимо. Рейс что-то шепнула ему на ухо, он жадно поцеловал ее руку, и она ушла к детям, скользнув по Ванзарову пустым взглядом. Не желая признавать знакомство.

Участники были в сборе. Ждали самого главного. Министр Горемыкин не позволил опоздать. Появился вовремя, расцеловался с заместителями, издали кивнул остальным, спросил: не пора ли начинать? На Самбора глянул и сохранил дистанцию. Наверно, хотел узнать, на что способен варшавский спирит, прежде чем показать свое расположение.

Князь пригласил в соседнюю залу.

Из небольшой комнаты вынесли все лишнее, даже со стен сняли портреты. На обоях виднелись прямоугольные пятна. Хрустальная люстра осталась. Шторы задернули. Посередине комнаты находился круглый стол, на котором установили зеркало в массивной позолоченной раме с парой свечей. Шесть стульев стояло вокруг.

Самбор уселся напротив зеркала, жестом указал занимать места. Горемыкин с князем сели от него по правую сторону, Александр Ильич – по левую. Около него присел Охчинский с важным видом. На доктора министр не обратил внимания, значит, одобрил приглашение эксперта по шарлатанству. Разумная предосторожность, когда ожидаешь так много от спиритизма. Зволянский с Ванзаровым и Пирамидов отошли к окнам. Цихоцкий предпочел остаться за дверью.

– Что ж, господин Самбор, можем начинать? – князь выражал дружелюбие. – Выключим свет и зажжем свечи?

Самбор игриво улыбнулся.

– По цо потшебно вылачачь?[55]

– Чтобы начать ваш сеанс. Разве сеанс делают при свете?

Юный спирит повернул голову, будто прислушивался к столу.

– Сианс? – спросил он, делая ударение на «и». – Сианс?

– Да, сеанс, ради которого мы здесь собрались, – Оболенский старался выдать неловкость за шутку. – Ждем с нетерпением, что явите ваши таланты, отведете в иное измерение… Ну и прочее…

– Сианс… О, так! – Самбор засмеялся чему-то и вдруг вынул из сюртука колоду карт. Мастерски перетасовал, разложил веером. – Тераз покажи фокуси!

Улыбаясь, князь выразительно кашлянул.

– Господин Самбор, фокусы – это очень мило, но мы ждем от вас несколько иного.

– Фокус! – закричал Самбор. – Естем вэлки фокуснику! Нэх пан зада карту[56].

– Алексей Дмитриевич, как это понимать? – тихо спросил министр.

Оболенский натянуто улыбнулся.

– Полагаю, Иван Логгинович, господин Самбор шутит. Такая манера начать сеанс.

Собрав карты, Самбор разложил четверку рубашками вверх.

– Фокус, прошу паньство…

Доктор Охчинский резко встал и дернул головой.

– Фокус? – раздраженно спросил он. – Этот человек лжец! Подлец! Негодяй! Его надо в отделение для буйных! Он сумасшедший! Это я великий сприт! Это я знаменитость! Это я – Самбор! А ты – никто! Тебя нет! Ты призрак!

Указующий палец доктора целился в жертву.

Самбор вскочил.

– Ти есть вариат! Лайдак!

И в лицо доктору полетела колода. Стайка карт рассыпалась по столу, лишь парочка добралась до его носа.

Охчинский бросился к обидчику с криком: «Самозванец! Это я Самбор!», неумело замахал руками, не попадая и лупя воздух. Самбор увернулся, вцепился в отвороты его сюртука, стал дергать. Доктор орал, брызжа слюной, мутузя спирита по спине и бокам.

Господа глядели на драку, как в цирке.

– Сделайте что-нибудь! – крикнул Зволянский.

Подскочив, Ванзаров рывком разнял драчунов, Охчинского прижал левой подмышкой, Самбора правой, приподнял и поволок из зала. Пойманные вертелись, как непослушные дети.

Толкнув дверь ногой, Ванзаров вытащил их в соседнюю залу и выпустил. Охчинский тут же вцепился в спирита, повалил на ковер, принялся неумело мутузить. Самбор визжал тонким голоском, дрыгал ногами и руками, как жук на иголке. Ванзаров дал себе миг передышки, вес двух взрослых мужчин был солидный. Он наметил растащить их по углам комнаты, ожидая, что подоспеет Пирамидов, прислуга или Цихоцкий выйдет из оцепенения. А дальше предстоит разбираться.

Откуда ни возьмись появилась Белочка. Сверкала стеклянными глазками, пушистые лапки протягивали что-то круглое в золотой обертке. Будто большой орешек. Кончик хвостика бодро помахивал. Мех чуть приглушал голос:

– Ванзаров… Милый… Ванзаров… Милый… Брось… Брось это…

Маленький Родя играет со старшим братом. Борис бросает мячик, Родя ловит и возвращает обратно. Брат бросает сильнее. Младший снова ловит. Старший смеется: «Ну сейчас ты получишь!» И бросает очень сильно. Родя падает, но все равно ловит. Со всей силы кидает обратно.

Мелькали картинки.

Что-то мельтешило перед глазами, яркие пятна, всполохи.

Он знал, что должен сделать: отнести орешек и бросить.

Он должен. Это так просто.

– Ванзаров… Брось… Милый…

Сейчас, сейчас немного…

В отдалении стоял Ванзаров с золотым орешком.

В зеркале.

Он увидел, как другой Ванзаров, неизвестный ему, держит в руках орешек. Покорный и послушный. Сейчас пойдет и бросит. Как приказано. Он ведь послушный мальчик. Сделает, что сказали. Сделает не он, а тот, другой Ванзаров. Рядом белочка.

Из орешка прыгают веселые искорки…

Как бенгальский огонь… Или бикфордов шнур… Совсем короткий…

Он увидел свое отражение: господин в парадном сюртуке держит в руках шар, из которого прыгают искры. В зеркале другой, чужой.

Он здесь. Он тут.

Пятнадцать секунд…

Ванзаров сжал пальцами фонтанчик искр.

Четырнадцать секунд.

Искры не погасли, обжег пальцы.

Вот ответ. Вот зачем. Как просто. Так просто, что не разглядеть.

Тринадцать секунд.

Выскочить из квартиры – не успеть. Выбросить в окно – погибнут филеры, что охраняют дом. Или случайные прохожие.

Двенадцать секунд.

Белочки нет, спряталась. Нет тяжести, чтобы накрыть бомбу.

Одиннадцать секунд.

Елка.

Ванзаров подбежал, ударом ноги свалил праздничное дерево. Завизжали дети.

Девять…

Прижав к груди орешек, схватился за ствол и выдернул из большого бронзового котла с песком. Елка вылезла с шорохом.

Семь…

Орешек забит внутрь песка, котел опрокинут.

Пять…

Ванзаров упал на днище котла всем своим весом, обхватил руками, уперся носками ботинок в пол.

Три…

Он зажмурился.

Тишина.

Глухо охнуло, шарахнуло в живот так, что кишки подскочили к горлу, подбросило. Падая, Ванзаров ударился грудью о бронзовое днище.

Он сполз, не понимая, жив или не совсем. Дети сбились стайкой, плакали, но были целы. Пострадали елочные украшения, конфекты и орешки усыпали пол, свечки поломались. В остальном обошлось.

Он попытался встать, тело отказалось подчиниться.

Белочка сорвала голову. Лицо, пунцовое от духоты, жгла ненависть. Сбросила беличьи варежки.

– Будь ты проклят, Ванзаров! – закричала Ариадна Клубкова, или Прасковья Ладо, или Ляля. Не имеет значения. – Дело будет закончено!

Из меха появился маленький «браунинг». Выставив руку, она пошла вперед.

Лежа на боку, Ванзаров попытался поймать пушистую ножку. Не дотянулся.

Услышал тихий хлопок. Вывернул голову, чтобы узнать, кому досталась крохотная пулька. Мадемуазель Рейс оседала на руках Самбора.

– Дура, зачем!

Ариадна шла вперед. Туда, где прятался Горемыкин. Министр должен умереть. Покончить с его заместителями. Победа над тиранией. Какая разница, что за нее придется заплатить жизнью. Великая цель стоит жертв. Жертвы не имеют значения. Жертвы не в счет.

Путь преградил Пирамидов с армейским револьвером, в барабане шесть патронов. Полковник нажал на спуск, пуля ударила Ариадну в грудь. Она пошатнулась, откинув руку с дамским «браунингом», упала на колени, беличий хвост задрожал. Подряд ударили две пули, опрокинули ее на спину. Пирамидов жал и жал на курок, вымещая обиду, злость и досаду, что девица дважды выставила начальника охранки глупцом. Вымещал поражение, которое не смыть кровью. Последние пули разорвали беличью грудь. Кружили и опадали ошметки меха.

Ударив сапогом, полковник плюнул в умирающее лицо.

– Рассчитались…

Он подошел к лежащему Ванзарову, оглянулся, навел ствол прямо в лоб.

– Жаль, что чиновник сыска погиб на посту, – сказал Пирамидов, отводя пальцем ударник револьвера. – Вас будет не хватать.

Выстрел казался не слишком громким.

Тишина звенела тревогой. Сидя в гостиной, Борис Георгиевич не знал, что делать. Четыре дня подряд от брата нет вестей. Сначала он слал строгие записки, потом угрожающие, потом исключительно грозные, а под конец умолял отозваться. Конечно, Родион не признает приличий, ни в грош не ставит старшего брата, поступает, как вздумается, и вообще позор семьи. Но так никогда не исчезал.

Что, если с ним что-то случилось? Служба в сыске – не прошения перебирать. Борис Георгиевич мысли не допускал потерять брата. Кого он будет поучать? Жена и дети не годятся. Они им командуют. Родион – вот кого следует воспитывать. Пусть раз в год, пусть не поддается мудрым советам, но другого брата у него нет. Получается: бесценное сокровище. Хоть позор семьи.

Невольно вспомнилось детство, когда, играя с маленьким Родей, Борис Георгиевич швырял мячик со всей юной дури, а малыш упрямо ловил. Падал, бил нос, царапал коленки, но все равно ловил. Уже тогда характер обрисовался. Из памяти выплыли другие события: Родион окончил гимназию с отличием… Родион – студент… Родион сообщает матери, что поступил в полицию… Картинки плыли призраками. Из них вышел Родион. Как живой.

Борис Георгиевич вздрогнул, что для дипломата недопустимо: нельзя показывать чувства. Даже если страх перехватил горло. Перед ним стоял младший брат.

– Ты как… ты что… Ты здесь… – лепетал старший.

Язык не давал выразить всю глубину удивления. Что за манеры? Возник, как привидение. Чуть до заикания не довел.

Ванзаров приложил палец к губам.

Только теперь Борис осознал странность ситуации: Родион не позвонил, прислуга ему не открыла, а он оказался в гостиной. Как это понимать? Замок вскрыл? Неужто слух, что сыск умеет проникать в помещения не хуже воров, – истинная правда? Какая гадость… И это его брат.

– Ты как вошел? – начал старший нотацию.

Взгляд брата заставил умолкнуть. Тут и министр иностранных дел оробеет.

– Горничная сказала, что у вас в доме гостья. Где она?

Борис Георгиевич кивнул в сторону малой гостиной.

– Она с Елизаветой Федоровной?

– Разумеется… С ними милая Катенька. Все праздники у нас проводит, дожидается тебя. А ты… – Тут старший заметил, как странно одет Родион: в парадном сюртуке, но чуть ниже левого плеча материал разодран, клочья торчат. – Ты порвал парадную одежду! Родион, что за мальчишество!

Нотация была впустую. Ванзаров и ухом не повел.

– Что они делают?

– Что делают! – фыркнул Борис. – Что могут делать дамы на Святках: гадают на круглых зеркальцах. Хотят узнать будущее. Катенька мечтает увидеть будущего мужа…

– Где мальчики?

– У себя в детской… Как мило, что проявил интерес к родным племянникам, – Борис Георгиевич хотел ввернуть нечто едкое, но брат выглядел так странно, что шутки не выпорхнули.

– Уведи супругу с Катенькой из гостиной, – приказали ему.

– Что-что? – категорически не согласился понять Борис Георгиевич. Что еще за выдумки, в самом деле! Не хватало, чтобы в его доме еще и младший им командовал.

– Выведи под любым предлогом. Уведи в дальнюю комнату. Никому не выходить, пока не позову. Про меня – ни слова.

Странным образом Борис Георгиевич не стал возражать, спорить и вообще ставить младшего на место. Наоборот: послушно прошел в малую гостиную, неплотно притворив дверь. Игривым тоном брат заманивал дам приятным сюрпризом, чем же еще оторвать от гадания. Зашуршали платья, шаги затихли. Наступила тишина.

Ванзаров вошел и захлопнул дверь за собой.

За ломберным столиком дама в вечернем платье вглядывалась в округлое зеркало для гаданий. Рядом с ней лежала пара таких же. Она подняла глаза, не улыбнулась, не обрадовалась, не испугалась.

– Родион Георгиевич… Как неожиданно, – сказала она.

Подойдя к столику, Ванзаров подвинул стул, сел напротив.

– Сам не ожидал, – сказал он, кладя ногу на ногу и мирно сложив руки на коленке.

Женским взглядом она прошлась по сюртуку.

– У вас подран рукав.

– Полковник Пирамидов при падении выстрелил не слишком метко, пуля царапнула, сюртук испорчен.

– Отчего же полковник упал?

– Трудно устоять, когда пропускаешь нижнюю подсечку, – ответил Ванзаров. – Гадаете о будущем?

Она положила зеркальце.

– Милые дамские развлечения. Хотите вам погадаю?

– Четыре дня назад в этом доме мне гадала мадемуазель Ленорман. Теперь мой черед. Позволите?

К нему подвинули зеркальце.

– Мое гадание иного рода, – сказал он, отодвигая стекло от края столика. – Это гадание о прошлом. Для него нужна лишь логика.

– Новый способ гадания: как любопытно. Жду с нетерпением…

– Благодарю вас… Не так давно, чуть менее двух месяцев назад, в вашем доме чуть не случилась трагедия. Почти случайно ее удалось предотвратить. Одной из причин происшествия был визит к полковнику Пирамидову юной особы, которая выдала себя за вас, Адель Ионовна.

Сцепив пальцы, она уложила на них тонкий подбородок.

– Что с того?

– Так же сказал я себе: что с того, что какая-то неизвестная барышня сыграла жену шефа политической полиции. Тогда у меня были другие заботы. Потом я ждал, что начнутся внезапные убийства, обещанные мне старым каторжанином: жена важного чиновника вдруг ударит его ножом или кухарка набросится на своего хозяина, тоже чиновника или офицера. Женщины в состоянии сомнамбулизма не будут осознавать, что делают. Спусковым крючком преступления станет слово, которое произнесет жертва. Каторжанин обещал, что нечто такое случится. Не верить ему было нельзя. Он был сильнейшим гипнотизером. Однако ничего не произошло. Не случилось ни одного преступления в бессознательном состоянии. Я почти поверил, что ошибся…

Ванзаров взял паузу. Адель Ионовна чуть повела бровью.

– Как интересно вы гадаете, – сказала она.

– Даже не начинал, – ответил он. – Преступления не случились, машина страха была якобы уничтожена. Однако пропал доктор Охчинский. Исчез бесследно. А в Никольском рынке появился блаженный, который лечил воров. Воры нарекли его Корпием. Вам известно, что это был Охчинский. Кто же погрузил его в такое гипнотическое состояние? Вопрос не столь важный. Куда важнее: зачем?

– Знаете ответ?

– Он довольно прост: сначала Охчинского держали про запас, потом на нем опробовали силу гипнотического внушения и слова-ключи, которые возвращали его к жизни и снова погружали в темноту. В самом конце доктор должен был сыграть простую роль: стать участником отвлекающего маневра. Для этого ему нужен напарник. Таким стал Стефан Самбор. Из номера 202 его вывела Гортензия Рейс, которую он не видел, но переписывался с ней. Не настоящая мадемуазель Рейс, корреспондент журнала «Ребус». Гортензию изобразила та самая талантливая личность, что сыграла вас, называла себя гадалкой Ленорман, Ариадной Клубковой и даже Сарой Бернар. Ее революционная кличка – Ляля. По паспорту она Прасковья Ладо, дочь саратовского градоначальника. Итак, в номере 205 гостиницы «Англия» Стефана Самбора подвергают гипнотическому воздействию. Он полностью управляем, чтобы проверить это, его окаменевшее тело кладут на расставленные стулья, возможно, гипнотист встает на него. Самбора выводят в женском платье. С ним две дамы. Одну мы знаем, другую филеры не смогли описать, на ней была зимняя вуаль. К ней мы еще вернемся. Зачем увели Самбора? Мера вынужденная: в его номере лежал труп фокусника. Самбора отвозят в дом на Екатерининском канале.

Бровки Адели Ионовны не шевельнулись.

– Неужели?

Ванзаров кивнул, будто разгонял сомнения.

– Филер успел поймать извозчика, который сегодня утром привез Самбора в гостиницу… Итак, Самбор вернулся, но был уверен, что не уходил из номера. Настолько уверен, что не помнил, как его привезли в дом вдовы Морозовой, где вместо сеанса спиритизма он показывал карточные фокусы. Ему внушили, что он фокусник. Это во всем блеске было представлено в доме князя Оболенского. Где находился доктор Охчинский, приглашенный в качестве эксперта по шарлатанам. Их встреча за спиритическим столом – как встреча пороха с искрой. Охчинский заявил, что это он – Самбор, началась драка. В присутствии министра Горемыкина. С виду – глупая шутка, чтобы унизить князя Оболенского. Но тут должен появиться главный участник задуманного…

– Кто же это? Чрезвычайно любопытно…

– Чиновник сыска Ванзаров, – сказал он. – Который был так уверен, что не подвержен гипнозу, что не заметил, как его одурманили. В этот раз гипноз оказался чрезвычайно тонким: его загипнотизировали интонацией. Чтобы он стал послушной сомнамбулой, надо было повторить эту интонацию, назвав его по имени и добавив «милый». Попасть в интонацию при талантах Прасковьи Ладо несложно… Ванзаров принял от белочки ручную бомбу с горящим фитилем. Бомба должна была уничтожить Горемыкина, двух его заместителей, начальника Департамента полиции и полковника Пирамидова. Удар по государственному строю невероятной силы. То, о чем предупреждал каторжанин. Заодно мелкая жертва: чиновник сыска должен погибнуть от взрыва. Чтобы некому было найти того, кто стоит за преступлением. Бросать бомбу и жертвовать собой в планы Прасковьи Ладо не входило.

– Какое чудо, что вы живы, – сказала женщина, не шевелясь.

– Помогло зеркало, – ответил Ванзаров.

Адель Ионовна выразила интерес:

– Зеркало? Каким образом?

– Я увидел себя с бомбой в руке. За мной пришла белочка, принесла мне орешек. Полезно взглянуть на себя со стороны. Чтобы победить гипноз.

Она вздохнула, будто с печалью.

– Как хорошо, что все закончилось. И все живы.

– К сожалению, не все. Ариадна Клубкова расстреляна Пирамидовым. До этого она успела застрелить свою подругу. Гортензии Рейс показалось, что Клубкова хочет убить Самбора, она закрыла его. Клубкова же стреляла в того, кто был за Самбором, – в полковника Цихоцкого. Издалека промахнулась. Это не лихача в затылок застрелить. Дамский «браунинг» – оружие ненадежное.

– Ужасно.

– Погиб бесценный свидетель: Прасковья Ладо не сможет рассказать, кто гипнотизировал Охчинского и Самбора. Причем так, что спирит сделал предложение Рейс. Полагаю, это был подарок Клубковой рыжей подруге. Филипп Почтовый тоже не сможет рассказать, кто этот великий гипнотизер. А ведь он обманул своего хозяина: узнав от него об изобретении доктора Котта, захотел получить себе. Правда, и тут совершил непростительную ошибку: не знал разницы между телепатией и ясновидением…

– Столько смертей, – сказала она, взяв зеркальце и оглядевшись. – Так где же ваше гадание, Родион Георгиевич?

– Настал ему черед… Кто же этот никому не известный гипнотизер, который не только устроил нынешние события, но и пытался убить Александра Ильича в конце октября? Кто стоял за всеми событиями в доме господина Иртемьева? Кто был настоящей машиной страха?

Адель Ионовна смотрела в зеркальце. Губы чуть изменились улыбкой.

– Кто же этот человек?

– Господин Иртемьев разгадал невероятный талант дочери. Он понял вашу силу и тщательно скрывал. Иона Денисович называл вас в шутку «машиной страха», не так ли, Адель Ионовна?

Она любовалась собой в зеркало.

– Спросите у папеньки на спиритическом сеансе.

– Незачем, я знаю точно, – ответил Ванзаров.

– Неужели логика угадала?

– Указала, – поправил он. – Кто мог научить Прасковью Ладо вашим манерам так, чтобы полковник поверил? Кто мог впустить в вашу квартиру Самбора, разрешить Почтовому недолго держать там Охчинского? Кто мог быть на зимней даче Александра Ильича, куда привозили Охчинского для опытов? Кто мог сообщить Клубковой, где поселят Самбора? Кто рассказал Почтовому об изобретении Котта? Кто мог посоветовать пригласить на сеанс доктора Охчинского, который никогда не разоблачал спиритизм?

Зеркальце было отложено. Адель Ионовна нахмурилась.

– При чем тут я? Это все муж…

– Я так думал, заставляя себя так думать, заглушал логику чувствами, – ответил Ванзаров. – Пока не заметил крохотную ошибку, которая была на виду.

– Какую же?

– Когда в сыске вы делились своими переживаниями о моем аресте, назвали Прасковью Ладо настоящим именем. Откуда узнали его? Если предположить, что Александр Ильич по какой-то невероятной причине показал вам протокол, то вы должны были назвать ее Ариадной Клубковой. Но вы произнесли: Прасковья Ладо. Каким образом жена шефа политической полиции знает разыскиваемого революционера-боевика? Простой вывод: Прасковья Ладо и Филипп Почтовый – ваши подручные. Начиная с октябрьских событий. И намного раньше. Ну и наконец главное: вы пытались меня загипнотизировать. Дважды. Я чувствовал, но принял гипнотизм за иное. Ошибка дорого мне стоила.

– Вы сильный человек, Родион Георгиевич…

Он отдал легкий поклон.

– До ваших талантов мне далеко. Вы не пожалели собственного отца. Не говоря о прочих погибших. Позвольте спросить: зачем вам это? Зачем?

– Скука, – она улыбнулась. – Скука и желание свободы. Каторжанин, как вы его называли, меня разгадал. И глубоко понял мои желания. Увидел меня настоящую. Не эту аристократическую куклу, а воительницу. Вождя свободы в теле женщины… Он сказал: в этом мире тебе нечего бояться. Всегда делай, что хочется. Ничего не бойся, никого не жалей. Ты имеешь право: ты сильная. У тебя великий талант гипнотиста. Люди для тебя – чернь и рабы. Не жалей никого. Мир поклонится тебе, управляй им, разрушай. Я поверила старику окончательно… Революция – так интересно, так бодрит. Одним махом убить мужа, убить идиотов высших чиновников – это волнует. Да, придется пожертвовать своим несостоявшимся любовником. Но как красиво задумано: сделать из чиновника сыска, который гордится своим разумом, марионетку, куклу-убийцу. Марионетку можно дергать за ниточки любви, марионетка любит всей душой и не знает, что управляется хозяйкой. Какое наслаждение управлять людьми: наблюдать, как они выполняют твою волю, как, сами не зная того, вязнут в клубке интриг, который их погубит. Клубок запутан сложно, кто сможет добраться до его сердцевины? Разве только чиновник сыска Ванзаров. Какая жалость: он тоже марионетка. Хозяйка заставит марионетку убить тех, кого он должен защищать. Разве не чудесно? Это полная свобода: ничего и никого не жалеть. Подчинять всех своей воле. Согласны, Родион Георгиевич?

Ванзаров молчал.

– Гадание ваше милое, но ему никто не поверит, – продолжила она с улыбкой. – Свидетели погибли. Каторжанин давно мертв. Все мертвы… Машина страха, как всем известно, уничтожена. У вас нет ничего кроме фантазий…

– Вы правы, для суда нет ничего. Однако ваш муж отпустил меня и через час ждет для разъяснений того, что случилось в доме князя. И всего прочего. Вынужден буду доложить Александру Ильичу правду: его жена руководила революционными боевиками, дважды пыталась убить и его, и князя Оболенского, и министра Горемыкина. Она – машина страха, которую искали и не могли найти. Его жена настолько опасная, что жить с ней – как играть в русскую рулетку. Как полагаете, достаточно, чтобы с вами произошел несчастный случай? Полковник Пирамидов на такое мастер…

На пол слетело зеркальце, брызнув осколками. Большего Адель Ионовна себе не позволила.

– Чего вы хотите?

– Неужели выполнила?

Аполлон Григорьевич забыл про коньяк и закуски. Подробный отчет он слушал с восторгом мальчишки, который читает в журнале «Нива» приключения в диких джунглях. Ванзаров ничего не скрыл, кроме особых подробностей, но взял слово, что секрет не будет раскрыт никогда. Слово криминалиста – крепче гранита.

– У нее не было выбора, – сказал он. – Сняла гипноз с жены моего брата и юной особы по имени Катенька. Доктор Охчинский приведен в разумное состояние, Стефан Самбор перестал быть карточным фокусником, он снова спирит.

– А что с ней?

– Адель Ионовна срочно уехала за границу. Лечиться на водах.

– Надолго?

– Надеюсь, навсегда.

– Как же вы поняли, что она окажется в доме вашего брата?

– При последней встрече, гипнотизируя меня, Адель Ионовна обещала спасти брата. Это означало одно: Бориса убьет его жена. Для этого ее надо подвергнуть гипнозу. Прийти в дом на правах подруги.

– А Катенька?

– Вероятно, должна была убить Елизавету Федоровну, – ответил Ванзаров. – Не берусь предположить, что было придумано… Без новых жертв не обошлось бы.

Аполлон Григорьевич пригладил затылок.

– Какая женщина, – с уважением проговорил он. – Настоящий Минотавр.

– Минотавром был я, – ответил Ванзаров. – Пожрать всех и себя заодно. Меня готовили как главное блюдо: Почтовый это знал и потому пожалел, что не мог прирезать.

– А зачем она подослала Ладо в образе гадалки?

– Чтобы я не поверил предостережению. Расчетливый поступок: чиновник сыска оповещен, что погибнет, не верит, действует так, как надо Адели Ионовне. Арест мой был частью игры с марионеткой: она знала, что я сломаю фальшивые обвинения и захочу докопаться до правды. Меня дергали за веревочки.

Аполлон Григорьевич наставительно помахал пальцем.

– А я предупреждал… Одного не пойму: ради чего ей понадобилось заварить такую кашу: с Охчинским, с Почтовым, с игрой Прасковьи Ладо? Разве не проще было устроить так, чтобы они взорвали или застрелили ее мужа? Ну и прочих… – Лебедев умолчал фамилии. – Подручных она тоже загипнотизировала?

– Гипноз тут ни при чем. Она действовала логично. Если бы Адель Ионовна просто помогла убить высших чиновников, она бы стала наводчицей, попала в подчинение Ладо и Почтового. А завертев сложную интригу, в которой никто не понимал свою истинную роль, она управляла ими. И ходом событий.

– Удивительная женщина… Ладно, что уж… Оставим все плохое в уходящем году. Послезавтра новый наступает, 1899-й. Кстати, 31 декабря будет первый сеанс телефонной связи между Москвой и Петербургом! Представляю, как радуются биржевики: торги бирж двух столиц будут печатать в газетах одновременно. Какой простор для спекуляций… Прогресс – изумительно! За это тост…

Ванзаров выпил и предложил навестить Чухонцева. Идея Лебедеву понравилась. Выйдя из «Пивато», они поймали извозчика, приехали в больницу Святителя Николая Чудотворца. Их встретил доктор Охчинский, бодрый и энергичный. Не стал возражать, чтобы господа из полиции проведали больного: Чухонцев в глубочайшей кататонии, ни на что не реагирует. Он не поленился проводить в палату.

На кровати лежал человек, закутанный в серое одеяло, как бабочка в кокон. Глаза были открыты, он смотрел в стену. К вошедшим не повернул головы. Палату Ванзаров узнал.

– Здесь был пациент, – указал он на пустую кровать. – Выписали?

На лице Охчинского отразились сомнения.

– Пациент? Что-то не припомню.

– Ну как же, Константин Владимирович, у него фамилии такая запоминающаяся: Котт. Его намеревался лечить доктор Успенский. Неужели выписали?

– Нет-нет, вы что-то путаете, – доктор решительно мотнул головой. – Такого пациента у Сергея Николаевича точно не было. Это какая-то ошибка… Из этой палаты никого не выписывают. Поверьте, уж такую фамилию я бы не забыл. Успенский мне бы сообщил.

– Как странно, – Ванзаров не унимался, его дернули за локоть: дескать, прекратите, друг мой. – Этот Котт был уверен, что он путешественник среди миров, прибыл из иного мира. Говорил про четвертое измерение как дверь.

Константин Владимирович ответил улыбкой, в которой читалось: «Ну и чего вы ждали от наших пациентов?» Он хотел дать подробные пояснения, но его вызвали в коридор.

Ванзаров подошел к кровати. Одеяло туго заправлено, подушка ровная, никаких следов больного. Он нагнулся, протянул руку и вытащил из-под кровати деревянный обломок, на котором гвоздиками закрепили часть пояса больничного халата. На обрывке был завязан тугой узелок. Аполлон Григорьевич заглянул через плечо.

– Это что такое?

– Сами видите, – ответил Ванзаров.

– Неужто сумасшедший сбежал в четвертое измерение?

– Кто знает.

– Не верю я в эти байки.

– Какие именно?

– Про множество миров. Антинаучная белиберда.

– Ни доказать, ни опровергнуть мы не можем. Только верить. Или не верить.

– Я предпочитаю верить в науку и прогресс, – ответил Лебедев.

За больничным окном падал снег.

Непогода разгулялась. Заметала Петербург морозной пеленой. Висла на усах городовых снежной шубой. Донимала ознобом запоздалого прохожего. Подгоняла пролетку, бегущую по хрустящему снегу. В этом ли мире… Или в ином? Кто знает…

Одна вьюга…

Вьюга рыскала по улицам, проспектам, площадям.