Я был уже в седьмом классе, жил уроками, без родительской помощи, много читал, писал за своих товарищей сочинения, сочинял стихи и думал, что человека умнее меня не каждый день можно встретить.

Очень любил я в ту пору представлять себя совсем взрослым (а кто не грешен в этом в 17 -- 18 лет?), и меня всё чаще и чаще начинало мучить, что я всё еще щеголяю в гимназической куртке с кожаным кушаком, на котором блестела металлическая бляха с черными буквами.

Впереди рисовалась перспектива поездки в Петербург, и я всё больше и больше убеждался в необходимости приобрести себе статский костюм. Понятно лучше всего сюртук. Строгий, черный сюртук. И я распалялся Мечтами об этом чудном костюме. Мало-помалу, сюртук завладел всеми моими помыслами и, если я не делился ими со своими учениками и юными слушательницами, то давал им полную волю в беседах с товарищами и всегда находил среди них горячее сочувствие.

Придем ли мы в почтенное семейство договариваться об уроках, пойдем ли мы на вечер или в театр -- в сюртуках мы будем несомненно солиднее и будем более внушать к себе уважения. Он послужит как бы гарантией за нашу зрелость до той поры, пока растительность не покроет наши лица.

Ко всему, дело сложилось так, что самое осуществление моей мечты вдруг стало, как мне показалось, настоятельно необходимым. Я давал в одном семействе тройной урок: красавицу Варю я готовил к экзамену на аттестат по математике и предметам; братца её, изрядного оболтуса -- на вольноопределяющегося, и сестру их, бойкую Нину, репетировал в курсе 3-го класса. И вот, как раз в разгар моих мечтаний, они пригласили меня к себе на вечер, литературно-музыкальный, с танцами. У них собиралось всегда большое общество, бывало много молодежи и мне их семейство казалось очень аристократическим. Мое тщеславие было польщено этим приглашением и я согласился даже читать на вечере.

И тут приобретение сюртука показалось мне неизбежной необходимостью. Не идти же мне и не выступать перед обществом чтецом в смешной гимназической куртке?

Придя с урока домой в мою крошечную комнатку, которую я снимал у одной торговки кренделями на окраине города, я сел на кровать и весело засмеялся, а через минуту лежал на ней, задрав ноги, и предавался самым упоительным мечтам. И на этот раз не гордым мечтам о завоевании света, а только о пленении тех девиц, которых мне предстояло увидеть на вечере. Этот вечер был назначен на следующую субботу, а в начале недели я получил свои 25 рублей за урок и все их ассигновал на приобретение сюртука.

У моих товарищей были почтенные отцы и матери, дяди, тетки, к которым я мог бы обратиться за советом и помощью в таком исключительном для меня случае, но я считал подобное поведение ниже своего достоинства. Чего стоит человек, не умеющий купить себе сюртука?

Увы, и по сие время я стремлюсь проявить в этой области свою самостоятельность! И сколько раз я приносил домой простые шертинговые платки, купленные за полотняные; сколько раз одевался в костюмы, которые приводили в отчаяние мою жену, и однажды приобрел шубу, мех которой с непобедимым упорством приставал к моему платью, обращая меня в пушного зверя, а шубу -- в плешивую мездру...

И это теперь, неоднократно наказанный неудачами, а тогда и подавно я не признавал ничьего руководства.

И вот я получил свои 25 рублей и тотчас, прямо с урока, направился в намеченный мною магазин готового платья, т.е. вернее -- не магазин, а лавку. И даже, еще точнее, просто к портному Лазарю Скрипке, которого мы все знали и у которого были всегда в запасе две-три пары совсем готового платья.

Этот Лазарь Скрипка был красивый еврей, лет 35-ти, высокого роста, широкий в плечах, с курчавыми черными волосами на голове и бороде. Но у него была жена, внешностью совершенная ведьма, восемь штук Детей, -- и всё это вместе сделало Лазаря в речах плаксивым, в действиях нерешительным и при этом несомненным мошенником.

К этому-то Скрипке я и пришел.

Господи Боже! Что тут было, когда я, войдя в его небольшую комнату, где он сидел на верстаке в грязной рубашке, с босыми ногами, объявил ему о цели моего прихода.

В первое мгновенье он как бы окаменел, затем чуть не кувырком скатился со своего верстака, быстрым движением подхватил и закрепил свои брюки, метнулся, как подстреленный, сперва в одну сторону, потом -- в другую, подал мне табуретку и всё время говорил, не переводя дыханья:

-- Пану сюртук тшеба? Ото важно! Пана сам Бух до меня привел... Я пану дам такова сюртук! Садитесь, пожалуйста... Я вам сейчас буду показывать!

Он выскочил в соседнюю коморку за перегородкой, о чем-то торопливо шептался с женою, чем-то стукнул, на кого-то крикнул и появился снова с желаемым сюртуком в руках. Он нес его, держа за ворот, на вытянутой руке, словно вытащенную из воды собаку.

-- Вот! -- торжественно сказал он: -- самого лучшего материалу. Аглицкого. Пан Тышкевич такой носит, як Бога кохам! Ну, вы попробуйте! Атлас, шелк! Для вас только. И вам будет в самый раз. Пожалуйста, скидывайте ваши пальто и куртку! Так!..

Я снял пальто и блузу и примерил сюртук. Несмотря в зеркало, я чувствовал, что он мне велик настолько, что я смело мог бы надеть его поверх ватного пальто, но Лазарь Скрипка был другого мнения.

-- Почти, как для вас! Ой, какой пан красивый! -- воскликнул он, отойдя на шаг и взмахивая руками. -- Я буду только самую чуточку делать его поуже, и тогда пан будет совсем франт! Позвольте, пожалуйста!

Он ухватил кусок мелу и стал чертить по сюртуку, немилосердно поворачивая меня во все стороны, заставляя нагибаться, вытягивать и сгибать руки, застегивать сюртук и расстегивать.

И всё! -- сказал он, когда заметил, что голова моя начала уже болтаться, как привязанная. -- Выпрядете завтра и всё будет для пана готово!

Я спросил о цене.

-- Цена? Для другого я сказал бы: 40 рублей, 50 рублей! Но для пана только 20 рублей!

Я начал торговаться и выторговал два рубля. За 18 р. я имел сюртучную тройку, которую получил на другой день. Лазарь Скрипка хотел быть добросовестным и примерил ее на меня еще раз.

Это был костюм!

Скрипка вертел меня во все стороны, складывал с умилением руки, чмокал и говорил:

-- Пан увидит, как он заблестит в этом сюртуке! Так и в Варшаве не сделают, дали Бух! Пан потом придет и скажет: молодец, Лейзер! Да!

Я теперь наверное знаю, что костюм можно сделать лучше даже и не в Варшаве. Можно сшить так, что брюки не будут казаться двумя пароходными трубами, в которые я сунул ноги, что воротник у сюртука не будет с ослиным упрямством лезть под самый затылок, а проймы в подмышках -- заставлять невольно подниматься руки.

Но что я буду блестеть в нем, -- Скрипка не соврал. Это я увидел сразу и, признаться, даже удивился. Весь мой костюм, несмотря на свой, несомненно, черный цвет, блестел, как зеркало, или вернее, как хорошо вычищенные сапоги или, еще вернее, словно его с полчаса продержали под проливным дождем.

Скрипка приложил руку к вискам, закачал головою и сказал:

-- Ой, ой! Пан не видел хорошего аглицкого сукна. Это такое сукно, что может носить только самый богатый. Мне оно нечаянно попалось, и я дал его пану, а пан не рад...

Я смутился, поспешил поблагодарить его и дал даже его ребятишкам 20 копеек на пряники.

Как-никак, а приобретение было очень удачное. С того времени до сегодня я не встретил человека, который мог бы похвастать, что имел сюртук, брюки и жилет за 18 рублей и 20 копеек.

Но когда я вспоминаю о нем, то думаю, что отчасти благодаря ему, я не могу теперь выносить игры на скрипке. Прекрасный инструмент напоминает мне отвратительного портного.

Но тогда, кроме благодарности, я ничего к нему не чувствовал.

Я уверен, что ни одна девушка не ждала с таким нетерпением первого бала, ни один только что произведенный в чин прапорщика юнкер не мечтал так о своей офицерской форме, -- как я ждал вечера субботы и как я мечтал об эффекте своего костюма.

Юношеское тщеславие! Много времени спустя я понял его суету, но тогда, и долго еще потом, я придавал костюму слишком большое значение. Особенно изъянам в нем. Помню, как я мучительно стыдился бахромки внизу своих брюк или заплатки на локте, а когда на сапоге появлялась зловещая дырка, я не жалел чернил и ваксы, которыми замазывал через эту дырку свой носок.

А кто этого не делал?..

Все дни до роковой субботы я, возвратившись с уроков, говорил себе: "ну, помечтаем! " -- и, улегшись на кровать, закинув за голову руки и положив на спинку кровати ноги, начинал мечтать... Сразу, безо всяких

приготовлений, -- и мечты несли меня вдаль, как застоявшиеся кони легкую коляску...

Я видел сперва изумление, потом -- улыбку удовольствия на хорошеньком лице Вари; я слышал радостно-изумленный возглас шаловливой Нины; видел совершенно изменившееся ко мне отношение их матери и, наконец, после моего чтения слышал шепот умиленных гостей: "кто этот интересный молодой человек"? -- и хозяйка, с чувством самодовольства, знакомила меня и с важным генералом, и с хорошенькими дамами, и с председателем суда, и с правителем губернаторской канцелярии, называя меня всем по имени и отчеству.

Потом я представлял, что начались танцы. Рояль гремит, пары кружатся и мелькают, а я стою у стены, сложив на груди руки и со снисходительной улыбкою смотрю на эту дикую забаву, -- в то время развлечение танцами я находил ниже своего достоинства.-- Отчего вы не танцуете? -- спрашивает меня самая красивая дама, обмахиваясь веером, и я с легкой улыбкою отвечаю ей, что считаю такую забаву достойной дикарей и детей. Она смотрит с недоумением, и я развиваю перед нею в общих чертах картину происхождения и развития танцев и шутя предлагаю ей заткнуть уши и, не слыша музыки, посмотреть на танцующих. Она смотрит и хохочет, я смеюсь вместе с нею, а потом говорю: "В настоящее время, когда от нас ждут энергичной культурной работы, когда кругом мы видим только горе, насилие и бедность, рядом со злом, насилием, деспотизмом и властью капитала, -- тратить время на танцы я считаю преступлением". И я замолкаю и задумчиво гляжу на окошко, за стеклами которого чернеет ночь. Взволнованная дама отходит к хозяйке и вполголоса говорит с нею обо мне.

Вечер кончается. Я со всех сторон получаю приглашения. Самая красивая дама жмет мою руку и взволнованно говорит: "Вы открыли мне глаза на пустоту моей жизни!"

Хозяйка тихо шепчет мне: "спасибо"! А Варя, с разгоревшимся личиком, говорит: "Я гордилась сегодня вами!"

О, наивные, тщеславные мечтанья! Как грубо разбивает вас действительность!..

Наконец, наступила суббота, и от тревожного волнения в предчувствии предстоящего триумфа я почти обратился в идиота.

Пробил час, когда я приступил к сборам.

Сапоги у меня были прекрасные, я приобрел крахмальную рубашку с модным стоячим воротником, имеющим впереди вырез и два загнутых угла. Наконец, я приобрел перчатки, хотя и не собирался танцевать, и прекрасный, темный с синими полосками галстук.

Я был уверен в неотразимости своего костюма и медленно, с наслаждением одевался в свой первый статский сюртук.

Мой первый сюртук, вернее, какой-нибудь замазанный клочок от него, -- помнишь ли ты своего первого владельца?

Коварный Скрипка, если ты жив, -- помнишь ли ты своего юного покупателя?

Вероятно, нет.

Ну, а я во всю жизнь не забуду их и сейчас со всею остротою переживаю снова все мгновения того злополучного вечера.

Я сразу, с первого появления своего в ярко освещенной столовой, по встретившим меня взглядам понял, что произвел впечатление.

Мой оболтус-ученик выскочил из-за стола мне навстречу, но в двух шагах от меня словно остолбенел и разинул рот. Я снисходительно улыбнулся ему, встряхнул его руку и смело двинулся к хозяйке, разливавшей чай.

-- Отчего вы не в куртке, Андрюша? -- ласково сказала она и прибавила: -- к вам куртка больше идет!

-- Зато теперь он, как большой! -- с грубым смехом сказал её муж и похлопал меня по спине.

Я почувствовал, как покраснели мои лоб и щеки, поклонился ей и ничего не ответил.

Хозяйка громко назвала меня по имени и отчеству, и я стал обходить вокруг стола, пожимая руки всем сидящим за столом.

-- Какой вы забавный в этом сюртуке, -- шепнула Варя, -- совсем другой! -- и прибавила: -- садитесь с нами!

Я улыбнулся и опустился на стул подле Вари.

Зачем вы такой воротничок надели? -- сказала мне её подруга: -- вы в нем задохнетесь!

На дворе дождик? -- почти громко спросила Нина, за что Варя -- я видел -- толкнула ее в бок.

Сознаюсь с позором: новая сюртучная тройка лишила меня обычной бойкости. Я только краснел и смущенно улыбался. Воротничок у рубашки оказался, действительно, немного тесен, невероятно жесток, подпирал меня под самые скулы и при этом в том месте, где скреплялся запонкой, защипывал кожу на моей шее

каждый раз, как я пытался повернуть голову. Новый же сюртук совершенно стеснял меня в движениях.

Хозяйка протянула мне стакан чая, и здесь я сделал ряд неловкостей.

Я потянулся за своим стаканом мимо лиц Вари и Нины. Нина довольно громко сказала сестре, -- очевидно, намекая на блеск моего сюртука:

-- Можно даже поправить волосы!

Рука моя дрогнула, чай плеснул, Варя вскрикнула: "ах!" -- и этого было достаточно, чтобы я вылил на нее и всё остальное, содержавшееся в стакане.

-- Он ее обварил! -- закричала Нина.

Я выхватил платок и хотел вытереть Варе платье, но в растерянной поспешности провел платком по её лицу.

-- Вы с ума сошли! -- вскрикнула Варя и выскочила из-за стола, а я -- следом за нею.

Спустя несколько минут всё успокоилось. Я просил у Вари извинения, хозяйка улыбалась и говорила:

-- А в курточке вы бы этого не сделали! -- и все кругом смеялись.

После чая мой ученик с идиотским видом потрогал мой сюртук и спросил:

-- Отчего он так блестит? Я думал, что вы его смочили!

Я резко отвернулся от него.

Вечер был испорчен.

Я не дождался литературного чтения и, потихоньку выбравшись в переднюю, разыскал пальто с шапкой и пошел домой...

Когда в понедельник я пришел на обычный урок,

Варя была со мною суха и чопорна, а Нина, со свойственным ей легкомыслием сказала:

-- Вы совсем-совсем были чучелой и блестели, как натертый маслом!..

Спустя несколько дней я имел случай показать костюм своему товарищу, барону Кур-де-Вилль, и он, весело расхохотавшись, сказал мне:

-- Где ты купил такую гадость? Да ведь, из такого сукна и лакей не наденет сюртука!

И всё-таки я сносил его до совершенной негодности. По мере того, как он старел и изнашивался, компрометирующий блеск его постепенно тускнел и он как бы обновлялся.

Сюртуки же, которые я носил впоследствии, вели себя совершенно наоборот. С течением времени они покрывались лоском и начинали блестеть, словно время и жизнь наводили на них глянец.

Много лет прошло с того давнего времени моей самоуверенной юности. Суетное тщеславие уже давно покинуло меня, -- но каждый раз, как я вспоминаю свой первый сюртук, я переживаю снова тот вечер, сокрушивший мою гордость, со всею остротой его впечатлений.