Русская революция была временем великого переселения произведений искусства. После того как советская власть объявила художественные ценности народным достоянием, их возами, подводами, а то и вагонами стали свозить из разоренных дворцов, усадеб, поместий, церквей, монастырей, частных особняков и квартир в московские и петроградские музеи. Ящики, коробки и тюки с национализированным художественным имуществом молодой республики до предела заполнили запасники и подвалы, а зачастую и экспозиционные залы Эрмитажа, Русского и Исторического музеев, Третьяковской галереи, Оружейной палаты, а также хранилища только что созданного Государственного музейного фонда, занявшего бывшие частные особняки. Невольными странницами стали и русские иконы. Много их погибло в перипетиях революции, но десятки тысяч были спасены усилиями интеллигенции и оказались в хранилищах государственных фондов и музеев.

Наиболее ценные частные собрания икон после революции перешли в собственность государства. Одна из лучших в начале XX века коллекция икон промышленника Степана Павловича Рябушинского, оставленная владельцем, спешно уехавшим за границу, сразу поступила в Государственный музейный фонд, как и брошенное собрание икон князя Сергея Александровича Щербатова. Наследники, жена и сын, фабриканта Льва Константиновича Зубалова во время революционных событий осени 1917 года пожертвовали его коллекцию икон Румянцевскому музею. Коллекция находилась в Москве в доме № 6 по Садовой-Черногрязской улице, когда-то купленном Зубаловым у железнодорожных магнатов фон Дервизов. Вначале особняк получил статус филиала Румянцевского музея, но вскоре был превращен в главное хранилище Государственного музейного фонда. Сюда, в так называемый зубаловский фонд, со временем были свезены тысячи икон из других частных собраний и учреждений. Исключительное собрание художника Ильи Семеновича Остроухова стало Музеем иконописи и живописи на правах филиала Третьяковской галереи. Оно оставалось в собственном доме Остроухова в Трубниковском переулке (ныне это здание принадлежит Государственному музею истории российской литературы имени В. И. Даля). Коллекция Алексея Викуловича Морозова, помимо икон включавшая собрание русского фарфора, гравюр и литографий, а также табакерки и старое русское серебро, после национализации превратилась в Музей-выставку русской художественной старины. Одновременно советская власть открывала в районах Москвы Пролетарские музеи для художественного просвещения масс. Так, в экспозиции 1‐го Пролетарского музея, открытого в 1918 году к годовщине революции, выставлялась старообрядческая моленная Рахмановых. Несколько сотен икон находилось в экспозиции Пролетарского музея Рогожско-Симоновского района на Гончарной улице. После его закрытия иконы поступили в «зубаловский фонд», а оттуда позже были распределены между музеями и торговой конторой «Антиквариат», которая продавала произведения искусства за рубеж. Бывшие владельцы коллекций, например И. С. Остроухов, А. В. Морозов и Л. Л. Зубалов в Москве, Н. П. Лихачев в Петрограде, В. Н. Ханенко в Киеве, вначале исполняли обязанности директоров-хранителей своих коллекций-музеев. Так, Алексей Викулович Морозов жил при собрании, расположившись в двух комнатах в новоиспеченном музее в своем бывшем особняке во Введенском переулке. Он сам занимался описанием коллекции, вероятно собственноручно писал инвентарные номера и клеил этикетки нового музея на свои иконы. А Николай Петрович Лихачев, который продал свое собрание икон Русскому музею еще до революции, до 1930 года выполнял обязанности заведующего Музеем палеографии АН СССР, созданным на основе его грандиозного собрания исторических документов.

Иконы – в Зубаловский фонд

Национализированное иконное богатство находилось в ведении Отдела по делам музеев и охране памятников искусства и старины Народного комиссариата просвещения (Наркомпроса) РСФСР, или, коротко, Музейного отдела, которым вначале недолго заправлял Игорь Эммануилович Грабарь, а затем Наталья Ивановна Седова, жена Льва Троцкого. С лета 1918 года в течение более трех лет Музейный отдел находился в доме № 9 в Мертвом переулке в Москве (ныне здание посольства Дании). До революции в этом доме жила знаменитая красавица, воспетая поэтами, писателями и художниками, Маргарита Кирилловна Морозова, урожденная Мамонтова, жена московского фабриканта, мецената и коллекционера русской и европейской живописи Михаила Абрамовича Морозова. Она и после революции оставалась жить в этом особняке, но теперь уже в подвале.

Эмиссары Музейного отдела спасали произведения искусства по всей разоренной стране, вывозя их из усадеб, церквей и монастырей в хранилища Музейного фонда, вели их регистрацию и распределяли по музеям. В особняке в Мертвом переулке побывало немало художественных и исторических ценностей. Реставратор и искусствовед Н. Н. Померанцев вспоминал события тех лет:

Несмотря на мрачное название переулка, где мы размещались, отдел музеев напоминал шумный, жужжащий пчелиный улей. И уж никак не походил на канцелярию! С утра до вечера в нем толкались художники и антиквары, писатели и музейные работники, хлопотавшие о коллекциях фарфора, артисты, имеющие ценные собрания картин, вроде балерины Большого театра Е. В. Гельцер, другие люди. Тут можно было встретить и монаха из далекого северного скита, и старца из Оптиной пустыни, московских старообрядцев, пекущихся о древних иконах и старопечатных книгах. И, конечно, масса ходоков с самых отдаленных концов страны – учителей, заведующих новыми музеями, работников только что организуемых на местах отделов народного образования, представителей ревкомов, волостных и уездных Советов, даже чрезвычайных комиссий, которым приказывалось «принять решительные меры борьбы против бессовестного хищения народного достояния»…

Национализация произведений искусства и концентрация шедевров в главных государственных музеях давала уникальные возможности, но и таила вполне реальные опасности. Благодаря национализации стало возможным раскрытие чудотворных икон, без чего нельзя было бы увидеть и изучать древнюю живопись, скрытую под более поздними поновлениями и загрязнением. Такое разрешение можно было получить лишь от советской светской власти, церковь не дала бы на это согласие. Однако национализация и перемещение такого огромного количества ценностей в период революционного хаоса, насилия и воинствующего атеизма были связаны с огромными потерями и порчей художественных произведений. Даже поступление в ведущие музеи не гарантировало сохранности. Музеи задыхались от недостатка площадей; документы описывают ужасы хранения в порой не приспособленных для этого битком забитых помещениях. Кроме того, теперь собственником всего этого художественного богатства стало государство, которое могло распоряжаться им по своему усмотрению и в своих интересах.

Сконцентрировав львиную долю художественного достояния страны в нескольких крупных музеях и хранилищах Государственного музейного фонда, советская власть затем начала процесс сложного и затянувшегося на годы перераспределения ценностей. Коллекции дробились и обезличивались: наиболее ценное поступало в центральные музеи, причем произведения искусства могли переходить из одного музея в другой; драгоценности уходили в Гохран, менее ценное поступало в провинциальные музеи или Госфонд для продажи через антикварные магазины. Иконы не избежали этой участи, они тоже оказались втянуты в сложный процесс централизации и перераспределения. Так, после преобразования Музея русской художественной старины в Музей фарфора началось странствование икон А. В. Морозова. Через Музейный фонд часть их была распределена по музеям, другие проданы. В 1920‐е годы были расформированы собрание икон Румянцевского музея и зубаловская коллекция. Более счастливой оказалась судьба иконного собрания И. С. Остроухова. По смерти бывшего владельца в 1929 году Музей иконописи и живописи был закрыт. Его здание предназначалось под студенческое общежитие, но впоследствии было признано непригодным для этой цели. Музей скоропалительно расформировали, однако иконное собрание избежало распыления и в основном поступило в Третьяковскую галерею.

Впрочем, вначале вовсе не Третьяковская галерея стала главным местом концентрации шедевров иконописи. Этот факт может вызвать удивление у наших современников, которые привыкли считать ее лучшим мировым собранием древнерусского искусства. Однако после революции претендентов на роль главного иконного музейного хранилища хватало. Прекрасные и в большинстве случаев гораздо более значимые, чем в то время у Третьяковки, коллекции икон имели и Русский музей, в котором оказалось богатое собрание Н. П. Лихачева, и Исторический и Румянцевский музеи, и Музей иконописи и живописи с собранием Остроухова, и Музей русской художественной старины с собранием А. В. Морозова, а также известные старообрядческие общины. Во власти государства было назвать любой из них главным иконным музеем страны и заполнить национализированными сокровищами. Решением Наркомпроса выбор вначале пал на Исторический музей, Третьяковке же государство в то время определило специализацию в светской русской живописи XVIII–XIX веков.

Возможно, в выборе Исторического музея в качестве основного иконного музейного хранилища страны сыграло роль то, что он к тому времени уже имел многотысячную коллекцию религиозных древностей, подаренную купцом и собирателем Петром Ивановичем Щукиным, а его директором был Николай Михайлович Щекотов, стоявший у истоков изучения русской иконы. Кроме того, созданный в начале 1920‐х годов отдел религиозного быта Исторического музея возглавлял один из самых энергичных деятелей Комиссии по сохранению и раскрытию памятников древней живописи Александр Иванович Анисимов. Возможно, однако, и то, что чиновники в Наркомпросе, принимавшие решение о выборе Исторического музея в качестве главного иконного хранилища, все еще находились в плену традиционных представлений об иконе как историческом, бытовом и религиозном предмете. Ведь ГИМ в то время считался историко-бытовым, а не художественным музеем.

Ко времени революции иконное собрание Исторического музея, которое в основном составлялось дарами священнослужителей, дворянских и купеческих семей, а также закупками на торгу и у частных лиц, включало около 1200 икон. Древних икон в нем, как считается, не было. В первые годы советской власти собрание икон ГИМ стремительно росло. Опись Евгения Ивановича Силина, в то время старшего помощника хранителя отдела религиозного быта, которую он составил в 1927 году, содержит описание 4552 икон, выделенных им как «самые ценные». Всего за десять послереволюционных лет ГИМ получил тысячи икон!

Транзитом через Государственный музейный фонд иконы поступали в ГИМ из закрытых храмов и церквей, банковских сейфов, разоренных усадеб, частных антикварных магазинов, как, например, магазин Н. М. Вострякова в Китайгородском проезде, из Государственного хранилища ценностей (Гохран). Значительным пополнением собрания Исторического музея стала коллекция графа Алексея Сергеевича Уварова и его жены Прасковьи Сергеевны, переданная музею владелицей. Она включала около трех сотен икон, в том числе шитые иконы и подписные работы. И другие владельцы, бежавшие от революции в эмиграцию, оставляли свои собрания, как они считали – на время, в Историческом музее. В отделе религиозного быта ГИМ оказались поступившие через Государственный музейный фонд иконы Морозова из расформированного Музея русской художественной старины, наиболее ценные иконы из собрания Рябушинского и Зубалова, а также отдела древностей расформированного Румянцевского музея и музея Строгановского училища. В ГИМ попали и иконы из рожденных революцией, но вскоре расформированных Пролетарских музеев Москвы, в их числе и иконы из моленной Рахмановых, а также иконы из частных коллекций Бахрушина, Бобринского, Брокара, Гучкова, Жиро, Соллогуба, Харитоненко, Шибанова, Ширинского-Шихматова, Егорова (через Румянцевский музей), а также иконы из моленной Карасева в Девкином переулке (Бауманская улица) в Москве, иконы из домовых церквей Басманной, Яузской и Шереметьевской больниц, Богоявленского, Высоко-Петровского, Донского, Перервинского, Гуслицкого, Чудова, Вознесенского монастырей и сотни икон из других мест.

Иконное собрание ГИМ не только росло количественно, но и пополнилось главными шедеврами иконописи из национализированных частных коллекций, известных с дореволюционных времен, и теми, что лишь недавно были собраны Комиссией по сохранению и раскрытию памятников древней живописи. Именно сюда после раскрытия Комиссия передала такие иконы домонгольского времени, как «Богоматерь Владимирская», «Ангел златые власы», двусторонняя икона «Спас Нерукотворный» с «Поклонением кресту», знаменитое «Устюжское Благовещение» и «Св. Никола» из Новодевичьего монастыря. Здесь, в Историческом музее, в то время хранились и иконы «Богоматерь Донская», которую по преданию казаки преподнесли князю Дмитрию перед битвой на Куликовом поле, и «Богоматерь Пименовская», привезенная на Русь из Константинополя в XIV веке, и «Четырехчастная» конца XIV – начала XV века из Московского Кремля, написанная либо собственноручно Феофаном Греком, либо в его мастерской, и десятки других выдающихся произведений иконописи. Сейчас эти шедевры украшают коллекции Третьяковской галереи и Русского музея, но их первым советским музейным домом был ГИМ.

Новое значительное пополнение иконного собрания ГИМ произошло в конце 1920‐х годов в результате ликвидации Государственного музейного фонда. Все без исключения иконы музейного значения – более шестисот, – отобранные экспертной комиссией, занимавшейся распределением предметов, активным участником которой был Анисимов, поступили в Исторический музей. Не ограничившись этим, Анисимов при ликвидации ГМФ продолжал отбирать лучшие и из тех икон, которые были признаны комиссией госфондовскими, то есть не имевшими музейного значения и подлежавшими передаче в Госторг на продажу.

Таким образом, первое послереволюционное десятилетие стало временем триумфального роста иконного собрания Исторического музея, когда тысячи произведений, включая главные шедевры иконописи, оказались в отделе религиозного быта Анисимова. Историческому музею, однако, не суждено было остаться главным советским хранилищем иконных шедевров. Он оказался очередным «перевалочным пунктом» в революционном странствии икон. Массовый исход икон из Исторического музея произошел в 1930 году. Самые лучшие из них отправились в Третьяковскую галерею. Этому предшествовало формальное решение Наркомпроса о специализации музейного дела и сосредоточении произведений изобразительного искусства в картинных галереях.

Личность Анисимова неразрывно связана с триумфальным ростом иконного собрания Исторического музея, а затем и с трагедией отдела религиозного быта. Восприятие иконы прежде всего как произведения искусства, в противовес ее пониманию как бытового, исторического или культового предмета, в то время было новаторским. Энергичная деятельность самого Анисимова в немалой степени способствовала этому революционному открытию. Ирония судьбы, однако, заключалась в том, что это новое понимание иконы послужило формальным основанием для передачи икон из ГИМ в Третьяковскую галерею. Но для разгрома созданного Анисимовым отдела имелись и причины политико-идеологического свойства. В конце 1920‐х годов началась кампания шельмования Анисимова в прессе, что объективно представляло угрозу и для Исторического музея. В автобиографии, которую Анисимов писал уже во время допросов в ОГПУ, он с грустным сарказмом рассказывал:

«Преступление» Анисимова, как и академика С. А. Жебелева, состояло в том, что он посмел издавать свои труды за границей. Книга Анисимова «Владимирская икона Божьей Матери» вышла в Праге, в научно-исследовательском центре Seminarium Kondakovianum, созданном известным исследователем икон академиком Никодимом Павловичем Кондаковым. В этом центре работали бывшие коллеги Анисимова, оказавшиеся в эмиграции, но для советской власти они были не учеными, а белыми эмигрантами, врагами. Анисимова уволили со всех занимаемых им научных и преподавательских постов. Созданный им в Историческом музее отдел религиозного быта был разгромлен. Решение о закрытии отдела «в процессе осуществления культурной революции» было принято на коллегии Главнауки Наркомпроса по докладу начальника Главнауки Мартына Николаевича Лядова. По словам Анисимова, «холопы из Исторического музея, зная это, поспешили проявить инициативу в своей собственной среде и подняли в ученом совете вопрос о расформировании отдела религиозного быта за ненужностью». В одном из писем за границу от 28 февраля 1929 года Анисимов эмоционально описал позорное судилище, устроенное в Историческом музее. Рассказал он и о безволии тогдашнего директора музея Пантелеймона Николаевича Лепешинского – профессионального революционера, посланного в музей представлять власть; о «предателях из числа коллег», которые вперегонки обвиняли отдел в том, что он является мертвым балластом и занимается вредительством, показывая «картину официального православия»; о «любезном молчании» на совете известных ученых. «Пришлось отбиваться и защищать отдел одному, – писал Анисимов, – и я отвел свою душу, за полчаса высказал все, что накопилось за ряд лет. Говорил открыто в глаза, называя все вещи своими именами».

Позорное судилище в Историческом музее

Это письмо, которое характеризует Анисимова как человека прямолинейного, смелого и даже вызывающе дерзкого, есть свидетельство его обреченности в стране, где свободное слово и даже свободная мысль считались преступлением. После «позорно-холопского судилища» над отделом религиозного быта, а по сути и над самим Анисимовым, многотысячное собрание религиозных древностей было расформировано. В том же письме Анисимов с горечью сообщал, что иконы отправились (пока) в иконографию, то есть в отдел, где хранились исторические портреты декольтированных дам и увенчанных звездами кавалеров (известен также как отдел бытовой иллюстрации); шитье и облачения – в отдел ткани, то есть к кускам материи, кружевам, женским бальным платьям и мужским камзолам; резьба и утварь – в отделы домашнего и государственного быта.

Репрессии против отдела религиозного быта в Историческом музее прошли на волне грандиозной антирелигиозной кампании 1927–1929 годов, охватившей всю страну, инициаторами которой были Емельян Ярославский и его Союз безбожников. В ходе этой кампании на территориях церковных и монастырских комплексов массово создавались антирелигиозные музеи. Не случайно антирелигиозное наступление по всей стране совпало с началом сталинских преобразований – форсированной индустриализацией и коллективизацией. Атака безбожников стала идейным обеспечением социалистического наступления. Накал антирелигиозной кампании позволяет лучше понять не только причины разгрома отдела религиозного быта, но и то, почему для травли выбрали Анисимова. В Историческом музее ведь были и другие сотрудники, которые печатались в белоэмигрантской научной прессе, в той же самой Праге, но избежали ареста. Один из старейших сотрудников ГИМ Алексей Васильевич Орешников, например, публиковал там свои статьи по нумизматике. «Вина» Анисимова усугублялась тем, что его труд был посвящен религиозному предмету – иконе.

Идейные причины разгрома отдела религиозного быта ГИМ объяснил партиец М. Н. Лядов, начальник Главнауки5, с которым у Анисимова состоялся не просто исторический, а эпохальный разговор, сродни знаменитому разговору Понтия Пилата и Христа о том, что есть истина, и тоже с трагическим исходом. Анисимов откровенно заявил, что не имеет ничего против марксизма как одного из методов изучения мира, но сам он стоит на позициях идеализма, признает субстанцию духа и считает религию великой культурной силой. Кроме того, по его мнению, научное изучение религиозного искусства не является антисоветским деянием. «Как от врача нет смысла требовать, чтобы он был марксистом, а не идеалистом, чтобы уметь хорошо лечить, так и в деле реставрации это не имеет абсолютно никакого значения», – позже, после ареста, напишет он в своей допросной автобиографии. Лядов же и иже с ним не допускали идейных компромиссов. По их убеждению, победная стройка социализма могла развалиться, если ее фундамент не укрепить материалистическим мировоззрением.

Логика лядовых была прямолинейна и проста. Вот ее синопсис. Мировоззрение всегда классово: материализм – орудие пролетариата, идеализм – орудие буржуазии. Сосуществовать они не могут. Вместе с идеалистическим мировоззрением должна быть в корне уничтожена и религия как его главное проявление. Поэтому все церкви будут разрушены. Поскольку Исторический музей призван служить делу просвещения масс, отдел религиозного быта в конкретный исторический момент в нем недопустим. Изучение религиозных памятников, если оно не служит антирелигиозной пропаганде, является буржуазной наукой. Наука, она ведь тоже классова. Вот когда материалистическое мировоззрение прочно утвердится в умах советских людей – примерно через полвека или около того, – тогда можно будет безвредно для дела социализма приступить сначала к инвентаризации, а там, глядишь, и к научному исследованию памятников религиозного быта. А сейчас, извините, тот, кто не с нами, тот против нас. Воистину, не случайно партия доверила Лядову пост ректора Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова, который готовил кадры для советской и партийной бюрократии и идейным руководителем которого был Центральный комитет ВКП(б). Лядов пришел в Главнауку прямиком с этого сверхидеологизированного поста.

Директивная передача икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею, сопряженная с личными и профессиональными трагедиями, сохранила по себе горькую память в стенах ГИМ. Мне довелось слышать, как даже молодые сотрудники, далеко по возрасту отстоящие от драматичных событий рубежа 1920–1930‐х годов, с горечью говорили о тех днях, считая историю своего музея «самой трагичной». По их словам, «люди Грабаря»6, с которым у Анисимова не ладились отношения, пришли и забрали все самое лучшее, благо в музее только недавно прошла организованная Анисимовым и его сотрудниками выставка шедевров древнерусской культуры, где было выставлено 348 икон. Отстаивать право отдела на существование было некому, так как всех его сотрудников, кроме Ольги Николаевны Бубновой, жены начальника Политического управления Красной армии Андрея Сергеевича Бубнова, в скором времени ставшего наркомом просвещения, уволили через несколько дней после позорного судилища. Иконное собрание Исторического музея было развеяно по крупным и мелким музеям страны, частью продано через Мосторг, Торгсин и «Антиквариат». Сотни икон, которые, по мнению специалистов, не представляли ценности или находились в плачевном состоянии, были уничтожены. Ими топили музейные печи. Иконное собрание Исторического музея предстояло создавать заново.

Разгром отдела Анисимова, а затем и Центральных реставрационных мастерских (ЦГРМ) в 1934 году органично вписывается в разгул репрессий, начавшихся в конце 1920‐х годов и связанных с приходом Сталина к единоличной власти и взятым им курсом преобразований. В феврале 1929 года Анисимова уволили из Исторического музея, а в октябре 1930‐го арестовали. Он просил не конфисковывать его имущество и коллекцию икон, потому что они будут необходимы ему для работы после отбытия наказания. Он надеялся вернуться, но сталинские палачи распорядились иначе. Как «профессор-иконовед, без определенных занятий», но с явными антисоветскими настроениями, Анисимов получил десять лет лагерей. Ему не суждено было вернуться.

Анисимов оказался в Соловецком монастыре, но теперь уже не как исследователь древнерусской старины, а как заключенный. Но и там, по воспоминаниям Дмитрия Сергеевича Лихачева, будущего академика, а в начале 1930‐х годов тоже заключенного, Анисимов рассказывал узникам о древнерусской живописи и реставрации икон. Затем – зэковская стройка Беломорско-Балтийского канала и новое следственное дело, заведенное уже в лагере в 1937 году. Согласно материалам этого дела, Анисимов, который пользовался «громадным авторитетом среди окружающих его заключенных», не скрывал своего недовольства политикой советской власти и был признан «вредным для лагеря балластом». Постановлением тройки НКВД Карельской АССР Александр Иванович Анисимов был расстрелян 2 сентября 1937 года в 23 часа 30 минут.

В размышлениях о судьбе Анисимова меня мучают вопросы. В минуты перед расстрелом не жалел ли он о том, что, подобно другим своим коллегам, не уехал в эмиграцию, когда еще оставалась такая возможность? Стоили ли азарт поиска и потрясения открытия шедевров иконописи, изведанные им в годы революции и Гражданской войны, того, чтобы остаться в России и расплатиться за это жизнью? Думал ли он об иронии судьбы, которая кровно, буквально намертво связала с иконой «Владимирской Богоматери» самые счастливые дни его творчества и повод для казни? Максимилиан Волошин посвятил Анисимову поэму. Не приходится удивляться, что она об иконе «Владимирской Богоматери». Предрекая трагический конец Анисимова за несколько месяцев до его ареста, Волошин в посвящении писал: «Верный страж и ревностный блюститель / Матушки Владимирской, – тебе – / Два ключа: златой в Ее обитель, / Ржавый – к нашей горестной судьбе».

Хочется верить, что в мгновение, когда трагически оборвалась его жизнь, Александр Иванович Анисимов знал, что ему достался не только ржавый, но и золотой ключ судьбы.

В отличие от Исторического музея, собрание икон Третьяковской галереи, в основе которого была моленная основателя галереи Павла Михайловича Третьякова, вначале было очень скромным и по количеству, и по художественной ценности. До революции оно насчитывало немногим более 60 произведений. Вплоть до конца 1920‐х годов иконное собрание ГТГ пополнялось лишь редкими бессистемными поступлениями из Государственного музейного фонда и столь же редкими покупками. Общая численность икон галереи к 1927 году не превышала 150. Формально на правах филиала галерее в то время уже принадлежала первоклассная коллекция Остроухова, однако она существовала обособленно, фактически как самостоятельный музей, оставаясь до 1929 года в бывшем доме бывшего владельца. Современное собрание икон ГТГ насчитывает около 4500 произведений, а фонд произведений древнерусского искусства – почти 7000 «единиц хранения». Таким образом, современный иконный отдел ГТГ – детище советской власти.

В первое послереволюционное десятилетие Государственный музейный фонд пополнял галерею в основном произведениями светской живописи, картинами и рисунками, что соответствовало решению Наркомпроса РСФСР 1924 года о том, что Третьяковка должна быть музеем живописи XVIII–XIX веков. В 1926 году экспозиция древнерусской живописи, которая стараниями Остроухова существовала в галерее с начала века, была закрыта. Парадоксально, но именно в то время, когда иконопись была изгнана из залов галереи, и случилась «великая передача» икон. Наркомпрос изменил свое прежнее постановление о специализации Третьяковской галереи в светской живописи и в августе 1929 года одобрил идею создания иконного отдела в ГТГ, а вскоре принял решение о передаче в Третьяковскую галерею лучших произведений иконописи из центральных и провинциальных музеев и реставрационных мастерских. О возможных мотивах радикального изменения музейного курса в столь короткий промежуток времени будет сказано позже.

Буквально в одночасье скромное собрание икон Третьяковской галереи, пополнившись шедеврами и сотнями первоклассных икон, стало оспаривать славу лучшего у признанного еще с дореволюционного времени собрания Русского музея, а вскоре и затмило его. Первая крупная передача икон в ГТГ состоялась в 1929 году. По смерти Остроухова Третьяковской галерее перешла основная часть его собрания, славившегося шедеврами новгородских и северных мастеров XV–XVI веков. В 1930 году галерея получила от советской власти поистине царский подарок – более восьмисот лучших икон из Исторического музея, который лишился значения главного московского иконного музейного хранилища. Для сотрудников ГИМ изъятие икон было тревожным предзнаменованием. 3 августа 1930 года заведующий отделом нумизматики Орешников написал в дневнике:

В результате изъятий из Исторического музея в Третьяковской галерее оказались прекрасные иконы из частных коллекций А. В. Морозова, С. П. Рябушинского, Л. К. Зубалова, С. А. Щербатова, П. И. Щукина, А. С. и П. С. Уваровых, И. К. и Г. К. Рахмановых, Н. М. Постникова, Е. И. Силина, К. Т. Солдатёнкова, П. П. Шибанова, П. И. Севастьянова и др.

Почему чиновники Наркомпроса выбрали Третьяковскую галерею, обладавшую в то время незначительным иконным собранием, на роль главного музейного хранилища шедевров древнерусской живописи? Почему отказались от своего же решения о том, что Третьяковка должна быть музеем светской живописи XVIII–XIX веков? Почему не разрешили Историческому музею остаться главным хранилищем иконных шедевров?

Авторы каталогов древнерусского искусства Третьяковской галереи 1963 и 1995 годов считают массовую передачу икон из Исторического музея естественной и логичной на том основании, что Третьяковка изначально являлась художественно-изобразительным музеем, тогда как Исторический музей имел статус историко-бытового и историко-археологического. Тот же аргумент используется, чтобы объяснить и передачу в галерею лучших икон из провинциальных, в то время в большинстве случаев краеведческих музеев и Центральных реставрационных мастерских.

Действительно, может удивиться наш современник, где же еще находиться иконным шедеврам, если не в Третьяковской галерее? Однако то, что является общепринятым и привычным в наши дни, в послереволюционные десятилетия не было само собой разумеющимся. Шли грандиозная ломка и грандиозное созидание. Претендентов на роль главного хранилища икон хватало. Музеи вместе со всей страной стояли у распутья. Какую дорогу выбрать, зависело от решения власти, а она вполне могла оставить иконы в Историческом музее, назначив его быть музеем древнерусского искусства. Собрав в своих стенах тысячи произведений иконописи, ГИМ к началу 1930‐х годов фактически уже стал художественным музеем. К слову сказать, в наши дни Исторический музей, не являясь галерей изобразительного искусства, обладает одним из самых больших собраний в России, которое насчитывает более шести тысяч икон.

Слишком простые, осовремененные и аполитичные объяснения причин массовой передачи икон в Третьяковскую галерею не учитывают идеологической борьбы и политической ситуации того времени. Согласиться с тем, что массовая передача икон состоялась лишь потому, что Третьяковская галерея, в отличие, например, от «историко-бытового и археологического» Исторического музея, являлась музеем изобразительного искусства, значит признать, что в политике советского правительства к началу 1930‐х годов понимание иконы как произведения живописи возобладало над представлением о ней как о предмете религиозного быта и религиозной пропаганды. Значит, метаниям, колебаниям и дискуссиям о значении религиозного искусства был положен конец? Но если это так, то почему Третьяковской галерее, да и другим российским музеям, вплоть до второй половины 1930‐х годов не удавалось развернуть полноценные иконные экспозиции? Даже после передачи икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею в 1930 году отдела древнерусского искусства (иконописи) как такового в галерее не было, иконы «прятались» в отделе феодализма в тени светской живописи. В первой половине 1930‐х годов иконы лишь осторожно и единично, преодолевая сопротивление идеологов, подобных Лядову, привлекались в «опытные марксистские экспозиции» для иллюстрации религиозной направленности феодального искусства, все остальное оставалось в хранилищах.

Валентина Ивановна Антонова в предисловии к первому советскому каталогу древнерусской живописи ГТГ объяснила закрытие, а затем и отсутствие самостоятельной иконной экспозиции в галерее недостатком площадей из‐за шквала нового материала. Шесть залов, в том числе бывший зал древнерусского искусства галереи, были до отказа забиты поступлениями из государственных фондов. Тем не менее закрытие иконной экспозиции нельзя объяснить лишь этим. Тот факт, что в советских музеях изобразительного искусства иконы долго не занимали достойного места, – свидетельство возобладания мнения лядовых, которые в победной стройке социализма уготовили иконам, затерявшимся в марксистских историко-бытовых инсталляциях, лишь роль объекта антирелигиозной пропаганды.

Даже в наше время понимание иконы и вопрос о том, где следует находиться произведениям иконописи, в музее или в храме, вызывают споры. В 1920‐е годы в СССР представление об иконной живописи как искусстве не было господствующим. Признание художественного и эстетического значения иконы, которое, казалось бы, в начале ХX века стало утверждаться в среде искусствоведов, историков искусства и коллекционеров, с приходом к власти воинствующих безбожников было поставлено под сомнение. Идеология и политика на время возобладали над искусствоведческими дебатами. Для новой власти икона вновь стала прежде всего атрибутом религиозного культа, а антирелигиозное воспитание масс было важнее эстетического. Икона превратилась в препятствие к осуществлению идейно-политического курса советской страны. Дискуссия Лядова и Анисимова – одно из свидетельств того, что неполитизированное и внеклассовое воспринималось властью как контрреволюционное. Икона должна была доказать свою полезность для пролетарской борьбы и послужить антирелигиозной пропаганде. Требовалось время, чтобы ослаб накал классового противостояния и социальной ненависти, поостыла идейная непримиримость, и изучение иконы стало восприниматься как научный процесс, а не контрреволюционное деяние. Противодействие признанию иконы произведением искусства в первые десятилетия советской власти имело иную природу, чем в начале ХX века до революции. Это сопротивление было до накала политически заряжено, имело воинствующую антирелигиозную направленность и было сопряжено с применением репрессий со стороны государства. Даже те интеллигенты у власти, которые видели в иконе произведение искусства, должны были участвовать в маскараде антирелигиозных мероприятий.

В крайне политизированной, идейно накаленной и опасной обстановке конца 1920-х – первой половины 1930‐х годов признание иконы произведением искусства не могло не только восторжествовать на государственном уровне, но и прочно укрепиться в умах советской художественной интеллигенции. Редкие решения советской власти – если вообще такие были – в то время не имели идейно-политической подоплеки. Так и в случае с массовой передачей икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею не обошлось без идеологии и политики. Не следует забывать, что передаче икон предшествовали травля Анисимова и разгром созданного им в ГИМ отдела религиозного быта.

1 февраля 1929 года Анисимова уволили из ГИМ, а затем и с других постов. Тогда же, в феврале 1929 года, директор Третьяковской галереи Михаил Петрович Кристи обратился в Главнауку с письмом о необходимости создания в галерее высокохудожественной древнерусской коллекции за счет изъятия икон из других собраний, в том числе отдела религиозного быта ГИМ. По иронии судьбы дата письма Кристи, 28 февраля 1929 года, совпадает с датой письма Анисимова за границу Н. М. Беляеву, в котором Анисимов описал недавно прошедшее судилище, где было принято решение ликвидировать созданный им иконный отдел. Вряд ли это совпадение случайно. Кристи использовал благоприятный для Третьяковской галереи момент – опалу Анисимова и разгром его отдела. Как только уволили Анисимова, Третьяковская галерея начала действовать. В октябре 1930 года Анисимова арестовали. К этому времени передача лучших икон из ГИМ в ГТГ, которая проходила с мая, была завершена.

Громадна заслуга Александра Ивановича Анисимова в создании иконного собрания Исторического музея в 1920‐е годы, но именно в его политической травле, как показывают приведенные факты, следует искать причину разгрома его отдела. Прямолинейный характер, открытое высказывание своего мнения и поступки, которые власть считала антисоветскими, нежелание рубить себя под прокрустово ложе овульгаренного марксизма обернулись трагедией для него и для Исторического музея. Обвинения против Анисимова были политическими, а значит, серьезными – антисоветская деятельность, передача рукописи книги и «других сведений» на Запад.

В свете этих событий и лядовских настроений, царивших в то время в Главнауке Наркомпроса, передача икон из Исторического музея в Третьяковскую галерею выглядит логичным завершением политической кампании против Анисимова и его отдела. Не случайно исследователи истории формирования отдела древнерусского искусства ГТГ отмечают, что именно в первой половине 1929 года, то есть в то время, когда вершилась судьба Анисимова и его отдела, «определилась новая роль Галереи как „сокровищницы“ древнерусского искусства». Точнее не скажешь.

В Историческом музее никто открыто не встал на защиту Анисимова и его отдела, однако у икон защитники нашлись. Завотделом нумизматики ГИМ Алексей Васильевич Орешников и замдиректора по просветительской работе Анна Мартыновна Бирзе, как и другие, промолчали на позорном судилище 29 января, но весной и летом 1930 года, участвуя в отборе икон для ГТГ, пытались сохранить лучшие иконы для своего музея. Свидетельством этого служат записи в дневнике Орешникова (выделено мной. – Е. О.):

О саботаже сотрудников Исторического музея свидетельствуют и документы архива Третьяковской галереи. Мотивы отказа выдать иконы в ГТГ кажутся неуклюжими и надуманными. Так, сохранить знаменитую икону Богоматери Владимирской сотрудники ГИМ пытались, утверждая, что поскольку она была привезена на Русь из Византии, то представляет образец товара и характеризует формы экономических и политических отношений двух стран. Отказ выдать иконы «Ангел златые власы» и «Спас златые власы» мотивировался тем, что золотые линии прядей являются отражением бытового приема украшения прически вплетенными в нее нитями золота. Необходимость оставить в ГИМ икону «Страшный суд» из собрания Морозова сотрудники музея объясняли тем, что на этой иконе престол Господа стоит на колесах, что свидетельствует об использовании на Руси колесниц.

Кто-то посмеется над этими бесполезными и притянутыми за уши аргументами, но дело в том, что Наркомпрос разрешил Историческому музею оставить только памятники религиозно-бытового характера, а высокохудожественные произведения отдать в Третьяковскую галерею, поэтому сотрудникам ГИМ приходилось искать аргументы в области древнего быта. Это были отчаянные попытки. Сотрудники ГИМ не отдали иконы без борьбы. Накал споров был таков, что пришлось в качестве арбитра создать межмузейную комиссию, однако ее состав показывает, что участь шедевров и всего иконного собрания ГИМ была предрешена. Исторический музей в этой комиссии представлял только один человек, в то время как от Третьяковской галереи формально было четыре сотрудника, но фактически больше, так как представитель Главнауки А. А. Вольтер, скорее всего, защищал интересы ГТГ. 3 августа 1930 года шедевры иконописи, о которых спорили Орешников и Гамза, были отданы в Третьяковскую галерею.

Вклад, который государственные репрессии и насилие внесли в пополнение собрания Третьяковской галереи, не ограничивается передачей в 1930 году икон из разгромленного отдела религиозного быта Исторического музея. В галерее оказалась часть замечательной коллекции икон и самого арестованного Анисимова, которую туда в 1931 году передало ОГПУ по секретной просьбе Наркомпроса. В коллекции Анисимова преобладали работы новгородских мастеров, но были и московские иконы, а также иконы из Твери, Вологды, Ростова, Кириллова. Из квартиры Анисимова коллекцию вывозили его бывшие коллеги по Историческому музею. Находясь в разоренном доме, что испытывали они, «любезно молчавшие» на недавнем судилище? В галерее оказалась и часть собрания известного реставратора Григория Осиповича Чирикова, репрессированного вслед за Анисимовым. После ареста его собрание, славившееся иконами XVII века миниатюрного письма, попало в Исторический музей и «Антиквариат», откуда в 1935 году некоторые из икон поступили в Третьяковскую галерею.

Пополнение иконного собрания Третьяковской галереи, как и других центральных музеев, также шло за счет директивного изъятия шедевров из провинциальных музеев, которые, в свою очередь, тоже пополнялись в результате насилия – государственной политики разрушения и закрытия местных церквей и монастырей. Следует сказать, что во многих случаях работники местных и центральных музеев спасали оставшиеся без присмотра и погибающие произведения искусства, но хватало и директивных изъятий из действующих церковных учреждений и религиозных общин. Сильный забирал у слабого. В 1929 и 1930 годах ценнейшие иконы поступили в галерею из Сергиевского музея7, который в свою очередь формировался в ходе разорения Троице-Сергиевой лавры. В этой связи показательна история знаменитой «Св. Троицы» – произведения Андрея Рублева.

«Св. Троица» Андрея Рублева и еще четыре древние иконы были переданы из Сергиевского музея в ГТГ на время для выставки древнерусского искусства. 29 июня 1929 года был подписан акт передачи. Выставка в то время не состоялась, но галерея не собиралась возвращать иконы. В начале 1930 года они были включены в инвентари ГТГ, причем «Св. Троице» сразу же был присвоен постоянный инвентарный номер хранения. Так на время закончилось многовековое пребывание рублевской «Троицы» в Троице-Сергиевой лавре8. В настоящее время в иконостасе Троицкого собора стоит копия. ГТГ неоднократно обращалась в Главнауку в связи с реорганизацией Сергиевского музея в краеведческий с просьбой передать из его ризницы 87 памятников древнерусского искусства, из них 26 предметов были переданы в 1930 году. Тогда же в Третьяковской галерее оказалась и киевская икона второй половины XII века «Св. Дмитрий Солунский» из Успенского собора в Дмитрове. До передачи в ГТГ она находилась в краеведческом музее города Дмитрова. В числе изъятых из Вологодского музея была одна из древнейших икон вологодской школы «Св. Николай Чудотворец, с житием» второй половины XIV века. В результате директивных изъятий собрание Третьяковской галереи пополнилось лучшими иконами из музеев Пскова, Ростова, Ярославля, Костромы, Саратова, Торжка, Северодвинска, Владимира, Смоленска, Коломны, Мурома, Углича, Вологды, Дмитрова, Новгорода, музея Кирилло-Белозерского монастыря и др.

Письма Ивана Васильевича Федышина, заведующего художественным отделом Вологодского музея, передают настроение и опасения работников местных музеев того времени. В 1926 году, находясь в Москве на курсах Главнауки по повышению квалификации, он просил свою сотрудницу, в скором будущем – жену, спрятать наиболее ценные иконы «в самый темный угол и никому не показывать: ни Грабарю, ни Анисимову, а то поминай как звали! Непременно утащат». «Хищничество и жадность до редкостей у москвичей, – писал Федышин, – развиты гораздо больше, чем у нас грешных». Находясь на лечении в санатории в мае 1930 года, Федышин в письме инструктировал жену:

Анисимов приехал в августе и, по свидетельству жены Федышина, «не поленился пересмотреть все иконы во всех кладовых… Даже в ризнице все до одной перекидали». Все знали, что Анисимов как эксперт Главнауки присматривал иконы для московских музеев и Госторга, поэтому настроение у Федышина было отчаянно-злым: «Раз он высмотрел наши фонды – это вполне достаточно, чтобы он мог навредить в любую минуту. Для этого достаточно сочинить бумажку и прислать ее в музей со штампом Главнауки», что и случилось в сентябре 1930 года. Вот еще одно письмо лета 1930 года. Федышин спрашивал у жены, приезжал ли «профессор» и «что он облюбовал для Москвы». Видимо, речь шла о А. Н. Свирине, сотруднике Третьяковской галереи, который побывал в Вологде в июле и отобрал иконы. «Что-то уж очень потащили все и всё от нас», – в сердцах подытожил Федышин.

Кто-то может сказать, что провинциальному музею нечего было и тягаться со знаменитой Третьяковской галереей, которая является более достойным местом для шедевров иконной живописи. Однако это мнение основано на привычных стереотипах сегодняшнего дня. Не стоит забывать, что и Третьяковская галерея вначале была всего лишь частным, а потом городским музеем. В ее собрании были шедевры, но оно было несравненно беднее того, что галерея получила за годы советской власти в результате перераспределения художественных богатств. Следует напомнить и то, что иконное собрание галереи в 1920‐е годы не превышало полутора сотен икон, тогда как собрание Вологодского музея в конце 1920‐х годов, по свидетельству Федышина, насчитывало порядка пяти тысяч икон. Анисимов назвал иконное собрание Вологодского музея «кладезем произведений древнерусской живописи». Авторы современного каталога иконного собрания этого музея считают, что его богатейшая коллекция древнерусского искусства в конце 1920‐х годов «вполне могла соперничать с лучшими собраниями Москвы и Ленинграда». Кроме того, отчего же Вологда, древний русский город, история которого, как и история Москвы, уходит корнями в XII век, не достойна первоклассного музея древнерусской живописи? Именно о такой перспективе мечтал Федышин:

Изъятия икон из провинциальных музеев чаще всего были безвозмездными. Москва забирала по праву сильной и властной. В лучшем случае местные музеи получали взамен произведения светской живописи из тех, что скопились в хранилищах центральных музеев в результате массовой национализации произведений искусства. Одна из таких бартерных сделок оставила след в архиве и поражает неравноправием обмена между центром и провинцией в советской системе перераспределения ресурсов. В 1934 году взамен памятников древнерусской живописи XV века из Угличского краеведческого музея Третьяковская галерея передала туда несколько картин советских художников: этюд «Огороды» и «Стадо у реки» Аладжалова, «Обучение слепых в щеточной мастерской» Литвиненко, «Литейщик у вагранки» Долгова и «Бык в киргизской упряжке» Савицкого. Еще более уязвимы были небольшие районные и народные музеи. Так, в 1930 году Вологодский музей предложил Грязовецкому музею чучела зверей и птиц в обмен на плащаницу XVI века и иконы Павло-Обнорского и Корнилиево-Комельского монастырей.

Не вернулись домой в провинциальные музеи и многие иконы, предоставленные ими на первую советскую заграничную выставку икон 1929–1932 годов, о которой будет рассказано в этой книге. В частности, Вологодский музей отдал на выставку тринадцать икон, из них только две вернулись в Вологду, остальные достались Третьяковке и Русскому музею (прилож. 2). Среди них икона Дионисия «Распятие» из Павло-Обнорского монастыря, которая сейчас находится в ГТГ. Не вернулась с выставки во Владимир икона «Св. князь Георгий Всеволодич», которая происходила из местного Успенского собора. Попутешествовав по миру и побывав в Русском музее, она в 1934 году оказалась в Третьяковской галерее. Правая створка царских врат с изображением св. Василия Великого работы рубежа XIV–XV веков, которая после революции попала в Тверской музей, после реставрации в ЦГРМ и путешествия по миру также осталась в Третьяковской галерее. Другая, левая створка с изображением св. Иоанна Златоуста, бывшая в собрании Остроухова, к тому времени уже находилась в ГТГ. В результате царские врата приобрели целостность, но показательно то, что в выигрыше оказался центральный музей, в то время как собрание провинциального музея оскудело.

Сотрудничество с Центральными государственными реставрационными мастерскими – преемником Комиссии по сохранению и раскрытию памятников древней живописи – играло важную роль в формировании музейных коллекций. Пока Анисимов, который активно участвовал в Комиссии и сотрудничал с ЦГРМ, был в силе, наиболее ценные иконы, раскрытые в мастерских, поступали в Исторический музей. Когда же Анисимов впал в немилость, главным получателем икон из мастерских стала Третьяковская галерея. В 1929 и 1930 годах, во время травли и ареста Анисимова, в галерею поступили шедевры иконописи, собранные Комиссией в годы революции и раскрытые в ЦГРМ. Среди них киевская икона XII века «Богоматерь Великая Панагия (Оранта)», работы Андрея Рублева и Феофана Грека и другие сокровища. С учетом изъятий из провинциальных музеев, о которых было сказано ранее, по итогам только двух, 1929‐го и 1930‐го, годов собранию иконной живописи Третьяковской галереи не стало равных. В нем оказались шесть памятников домонгольского периода: иконы «Богоматерь Владимирская», «Благовещение Устюжское» и «Спас Нерукотворный» из Успенского собора Московского Кремля, «Св. Никола, с избранными святыми» из Новодевичьего монастыря, а также «Богоматерь Великая Панагия», найденная экспедицией в 1919 году в Спасском монастыре в Ярославле, и икона «Св. Дмитрий Солунский» из Успенского собора Дмитрова. Передачи икон из ЦГРМ в Третьяковскую галерею продолжались в начале 1930‐х годов. В частности, благодаря им галерея пополнилась шедеврами из собрания серпуховской фабрикантши Анны Васильевны Мараевой.

Массовое закрытие и снос храмов, которые советское государство проводило в 1930‐е годы, стали еще одной печальной страницей в истории пополнения иконного собрания Третьяковской галереи и других музеев. Ценности либо напрямую вывозились сотрудниками галереи из подлежащих ликвидации церквей, либо поступали через музейный фонд Московского отдела народного образования (МОНО) Наркомпроса РСФСР. Летом 1929 года была закрыта церковь Св. Николая в Толмачах. Здание было передано Третьяковской галерее в качестве хранилища. На примере разорения этой церкви можно увидеть, как проходил дележ имущества. Верующим, которых представлял приходской совет, разрешили забрать то, что не имело художественной ценности. Они перенесли разрешенное в соседний храм Св. Григория Неокесарийского на Большой Полянке, который тоже закроют, но в 1939 году. ОГПУ, которому для выполнения валютного плана нужны были драгоценные металлы, достались ненужные галерее золоченые иконы, подсвечники и другие предметы церковного обихода с позолотой, а также серебряные оклады. Позолоту с главного алтаря должны были смыть прямо на месте. Реставрационной мастерской разрешили выбрать золоченое дерево, кроме иконостаса, и взять стекла. В результате вместо церкви – складское помещение.

В отличие от церкви Св. Николы в Толмачах, которая хотя и была закрыта, но избежала сноса9, множество закрытых московских церквей были разрушены. В современных границах Москвы таких наберется не менее двух сотен. В память о них остались лишь названия: Св. Николы Чудотворца в Сапожке, Свв. Флора и Лавра у Мясницких ворот, Рождества Христова в Палашах, Ермолая Священномученика на Козьем болоте, Спаса Преображения в Наливках, Воскресения в Монетчиках, Св. Троицы в Капельках, Похвалы Богородицы в Башмаках – навсегда ушедший мир старой Москвы, былой России.

В 1931 году собрание Третьяковской галереи пополнилось произведениями религиозного искусства из разоренных церквей Покровско-Успенской старообрядческой общины в Малом Гавриковом переулке, Свт. Алексия на Николоямской улице, Св. Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке, Свв. Бориса и Глеба у Арбатских ворот (не сохранилась); Свв. Космы и Дамиана в Кадашах на Большой Полянке, церквей Симонова монастыря (как сообщал журнал «Огонек», на месте «крепости церковного мракобесия» поднялся Дворец культуры завода им. Лихачева, ЗИЛ), а также десятками икон из разрушенных московских церквей, оказавшихся в МОНО, места происхождения которых были забыты. В 1931 году, перед тем как взорвать храм Христа Спасителя в Москве, советские власти разрешили забрать оттуда художественные ценности. Осенью 1931 года в Третьяковскую галерею поступили скульптура, снятая со стен храма, картины Сурикова, Верещагина и Семирадского, когда-то украшавшие его стены.

В 1933 году собрание Третьяковской галереи пополнилось иконами из разоренных церквей Рождества Богородицы в Голутвине, Св. Троицы в Сыромятниках, Гребневской иконы Богоматери на Лубянской площади (разрушена в 1935 году, на образовавшемся пустыре водрузили будку-шахту для вентиляции строившегося в то время метро)10, Успения на Остоженке и Св. Николы Большой Крест у Ильинских ворот (обе снесены в 1934 году), Св. Иоанна Богослова в Бронной слободе на Тверском бульваре, Св. Софии на Софийской набережной, Св. Троицы в Серебряниках и др. В 1934 году транзитом через ЦГРМ в ГТГ поступили иконостас из церкви Архангела Михаила в Овчинниках, а также иконы из моленной на Покровской улице (здания моленной снесены в 1970‐х годах), церкви Похвалы Божьей матери, церкви Спаса Преображения в Лубянском проезде (разрушена в 1931 году), моленной Свв. Петра и Павла в Шелапутинском переулке, Никольского единоверческого монастыря, церкви Воскресения в Кадашах, церкви Св. Николы в Пыжах на Большой Ордынке и др. В 1936 году в Третьяковскую галерею поступили коллекция Аркадия Ивановича и Ивана Ивановича Новиковых из церкви Успения на Апухтинке, а также иконы из церкви Св. Алексея митрополита в Глинищах (разрушена в 1930 году) и церкви Сошествия Св. Духа в Толмачах. В 1939 году галерея приняла иконы из закрытой церкви Св. Григория Неокесарийского на Большой Полянке.

Список разоренных московских храмов, откуда ценности поступили в Третьяковскую галерею, можно продолжить. В актах МОНО начала 1930‐х годов значатся церкви Св. Николы в Воробине, Св. Николы Заяицкого, Знамения Богоматери на Знаменке, Св. Софии Премудрости Божией в Средних Садовниках и др. О масштабах разрушений свидетельствуют цифры: только за 1933 год в связи с ликвидацией московских церквей «был собран 1021 памятник» и перевыполнен план пополнения иконного собрания галереи.

Закрытие Центральных реставрационных мастерских в 1934 году принесло галерее богатейшее наследство – несколько сотен ценнейших икон. И в этом случае не обошлось без государственного террора. Ликвидация мастерских стала финальным актом репрессий против их сотрудников. Осуждение Анисимова повлекло аресты его ближайших коллег. В марте 1931 года были арестованы четыре сотрудника мастерских, в том числе ведущие реставраторы икон Павел Иванович Юкин и Григорий Осипович Чириков. ОГПУ обвинило этих людей в контрреволюционной работе «под флагом ЦГРМ», связях с церковниками и иностранцами, приверженности «реакционной идеологии Анисимова». Юкин и тяжелобольной Чириков отправились в ссылку в Северный край. Руководитель мастерских Грабарь, чувствуя угрозу, еще до арестов покинул опасное место, ушел на пенсию. После потери руководителей и ведущих специалистов мастерские уже не могли оправиться. Новые репрессии в октябре 1933 и январе 1934 года привели к уничтожению ЦГРМ. Мастерские были закрыты практически сразу после второй большой волны арестов. Несколько оставшихся сотрудников вместе с иконами ушли в Третьяковскую галерею, которой была передана функция реставрации произведений иконной живописи.

История иконного собрания ГТГ, да и других музеев, свидетельствует о том, что в перераспределении национального художественного богатства и формировании музейных иконных коллекций государственные репрессии играли важную роль. Трагедии и сломанные судьбы скрыты за стерильными официальными версиями событий. Но нет худа без добра. Так, иконы Анисимова, как и многие иконы из закрытых и разрушенных церквей, попав в Третьяковскую галерею и другие музеи, были спасены от уничтожения и забвения. Более того, концентрация в стенах немногих музеев произведений иконописи, ранее разбросанных по коллекциям, соборам и музеям, имела грандиозные научные последствия. Она позволила искусствоведам и историкам искусства совершить многие открытия.

В конце 1920‐х годов в СССР началась форсированная индустриализация. Даже по начальным наметкам пятилетки, существенно затем завышенным, было ясно, что валютные затраты предстояли огромные. Оборудование, промышленное сырье, технологии, знания специалистов надо было покупать за границей, тогда как золота и валюты для осуществления индустриального рывка у советского руководства не было. На рубеже 1920–1930‐х годов страна пережила острейший золотовалютный кризис. Советское руководство лихорадочно искало источники валюты для финансирования индустриализации. Массовый экспорт антикварных и художественных ценностей, в том числе икон, казался многообещающим. Произведения религиозного искусства должны были послужить делу строительства государства безбожников.

Российская империя была богатой страной. Государственный банк России накануне Первой мировой войны хранил золота на сумму около 1,7 млрд золотых рублей. По мнению одних специалистов, это был самый большой золотой запас среди запасов центральных банков мира; по мнению других, он уступал лишь Банку Франции. С учетом трат царского и Временного правительств и потерь в годы Гражданской войны в распоряжении советского руководства из запасов Российской империи оставалось золота на сумму около 1 млрд рублей. Однако этот золотой запас был истрачен уже к началу 1920‐х годов. СССР начал индустриализацию, будучи золотовалютным банкротом. Имевшихся к концу 1928 года драгоценных металлов и валюты на сумму 131,4 млн рублей не хватило бы, даже чтобы покрыть дефицит внешней торговли будущего хозяйственного года.

Золотодобывающая промышленность старой России развалилась в годы революций и Гражданской войны и не могла обеспечить валютных нужд индустриализации. Если в 1913 году, накануне войны, в царской России добыли 60,8 т чистого золота, то в 1921/22 хозяйственном году11 советское государство получило от добычи лишь около 8 т. В первые годы индустриализации, в 1927/28 и 1928/29 хозяйственных годах, государственная добыча золота, включая скупку у частных старателей и добытое сверх государственных заданий на предприятиях, составила 21,8 и 24 т. Сталин начал заниматься созданием новой советской золотодобывающей индустрии всего лишь за несколько месяцев до принятия первого пятилетнего плана. В конце лета 1927 года он назначил Александра Павловича Серебровского, большевика «ленинской гвардии», председателем только что созданного Всесоюзного акционерного общества «Союззолото» и послал его в США изучать опыт золотодобывающей промышленности. Задача была поставлена непростая – догнать и перегнать лидеров мировой золотодобычи. Работа началась, но поздно. Индустриализация уже шла полным ходом.

Начав индустриализацию при пустых золотых кладовых, советское руководство рассчитывало оплатить этот дорогостоящий проект за счет советского экспорта сельскохозяйственного сырья и продовольствия, однако эта надежда не оправдалась. В 1929 году мир потряс экономический кризис. Конъюнктура мирового рынка не благоприятствовала развитию советской внешней торговли. В советском экспорте преобладало сырье, цены на которое катастрофически упали, а в импорте – машины и оборудование, цены на которые росли. Страна оказалась в долговой яме. Всего за пять лет, к концу 1931 года, внешний долг СССР вырос с 420,3 млн до 1,4 млрд рублей. Главным кредитором СССР до 1933 года была Германия.

Прямая и тесная связь между форсированием индустриализации и превращением антикварного экспорта, который начался сразу после прихода к власти большевиков, в массовый вывоз произведений искусства не вызывает сомнений. Развитие экспортного аппарата и рост объемов вывоза художественных ценностей следовали за приступами индустриализации. Рубежным стал 1927 год. СНК СССР в декрете от 8 июня 1927 года постановил использовать все ресурсы для развития промышленности. Тогда же в июне СНК предложил Наркомторгу «организовать вывоз из СССР предметов старины и роскоши», не представляющих музейной ценности. В декабре 1927 года XV съезд ВКП(б) принял директивы по составлению пятилетнего плана. Именно в это время Наркомторг обратился в СНК с проектом постановления об усилении «экспорта предметов искусства и старины». С начала 1928 года антикварный экспорт приобрел плановый характер, а в конце лета 1928 года в Госторге РСФСР была образована Главная контора по скупке и реализации антикварных вещей – «Антиквариат». Появление «Антиквариата» предшествовало официальному началу первой пятилетки (октябрь, 1928)12. Создание правительственной комиссии под руководством М. П. Томского, которая тогда же, летом 1928 года, приняла решение о переходе к продаже музейных шедевров, также связано со стремительным ростом планов индустриализации. Осенью 1929 года «Антиквариат» стал всесоюзной конторой и перешел от Госторга РСФСР в ведение гораздо более властного Наркомвнешторга СССР.

Отбор произведений искусства на продажу начался в музеях в ответ на постановление СНК СССР «О мерах к усилению экспорта и реализации за границей предметов старины и искусства» от 23 января 1928 года, которое разрешило продажу ценностей музейного значения, за исключением «основных коллекций». После выхода постановления Наркомпросу потребовалось около месяца, чтобы составить руководство к действию, и в конце февраля инструкция Главнауки поступила в музеи. Она сохранилась в архивах и Третьяковской галереи, и Исторического музея, и Эрмитажа, и Государственного музейного фонда: текст тот же, меняются лишь вписанные от руки названия музеев и ответственных лиц.

Инструкция Главнауки требовала отбирать на продажу наиболее ценные «как по материалу, так и по качеству» предметы. Их первичная оценка должна была быть проведена в стенах самого музея оценочной комиссией, состоявшей из его сотрудников и экспертов «по профилю», приглашенных со стороны. Состав комиссий утверждал Наркомпрос. В связи с переходом к массовому экспорту антиквариата Главнаука потребовала от музеев, которые в 1920‐е годы для пополнения своих скудных бюджетов распродавали через аукционы и комиссионки ненужное им имущество и малоценные художественные произведения, прекратить всякую самодеятельную торговлю. А то ведь могут продать за рубли то, за что можно получить валюту!

Вместе с тем анализ текста инструкции позволяет сказать, что она давала музеям возможность защитить произведения, которые те не хотели отдавать на продажу. Дело в том, что январское постановление Совнаркома, которое запретило трогать основные музейные коллекции, не уточняло, что именно к таким коллекциям относится. Это давало свободу действий. В февральской инструкции Главнауки к основным музейным коллекциям были отнесены собрания и отдельные предметы, находившиеся как в экспозиции, так и в запасниках, которые вошли в состав музеев до и после революции путем обмена, покупки, дарения, национализации и конфискации, а также изъятые государством церковные ценности, материалы, связанные с историей данного города или местности, и вещи из основных коллекций других музеев, временно находившиеся в данном музее на хранении. Получалось, что основная коллекция – это практически все художественное содержимое музея. В список неприкосновенных не попали только переданные на временное хранение в музеи предметы из Государственного музейного фонда и Госфонда страны, если такие там были. Столь широкое толкование основной музейной коллекции давало музеям возможность защищать практически любое произведение из своего собрания. История показала, что уловка Главнауки не смогла уберечь музеи от потери шедевров, но попытка это предотвратить заслуживает внимания.

Возглавить операцию по отбору ценностей на продажу из музеев страны Наркомпрос вначале уполномочил Михаила Петровича Кристи – в то время заместителя начальника Главнауки Наркомпроса и без пяти минут… директора самой Третьяковской галереи13. Хотя за Кристи позднее закрепилось звание искусствоведа, он таковым в академическом понимании этого слова никогда не был. Художник, но прежде всего революционер, он по эмиграции знал и Ленина, и наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского. Кристи был прежде всего партийцем. Конец 1920‐х годов стал временем, когда к руководству в главных музеях страны пришли «варяги» – большевики, никогда ранее не работавшие в музеях, но готовые выполнять партийные приказы. Да и наверху, в самом Наркомпросе, власть переменилась. Вместо интеллигента Луначарского просвещать страну стал военный комиссар Бубнов, который пересел в кресло наркома просвещения прямо из кресла начальника Политуправления Красной армии. Назначение профессиональных партийцев на руководящие просветительские и музейные должности свидетельствовало о конце музейной вольницы. Укрепившееся сталинское руководство прибирало музеи к партийным рукам.

Согласно инструкции Главнауки, в помощь Кристи в деле распродажи музейных ценностей были назначены уполномоченные Наркомата торговли Борис Павлович Позерн и Николай Степанович Ангарский. Первый отвечал за музеи и пригороды Ленинграда, второй – за музеи Москвы. Представители Наркомторга получили право беспрепятственно осматривать фонды музеев. Биографии Позерна и Ангарского сродни биографии Кристи – только исход их трагичен. Оба служили интересам революции и партии. Оба были расстреляны. Позерн – за «контрреволюционную деятельность и измену Родине» 25 февраля 1939 года, Ангарский – «за работу на царскую охранку, а также немецкую и английскую разведку» 27 июля 1941 года. Оба реабилитированы практически сразу же после ХХ съезда партии.

В каждом музее, подведомственном Главнауке, Кристи назначил ответственного за отбор экспортного товара, включая иконы.

В Третьяковской галерее за отбор художественных ценностей на продажу отвечал Фридрих-Вольдемар Карлович Лехт, в то время замдиректора ГТГ. Эстонец, уроженец Тарту, талантливый сын то ли мещанина, то ли рабочего-садовника (биографы в этом расходятся), Лехт в 1914 году окончил Императорскую Академию художеств и получил диплом из рук Александра Бенуа. Однако не академическое образование Лехта привлекло Кристи, а его преданность советской власти, ведь в среде дореволюционной музейной интеллигенции сторонников большевиков было немного. Скульптор и художник, заскучавший на работе чертежника авиационного завода, Лехт нашел вдохновение в революции. В 1919 году, став коммунистом, он добровольцем пошел в Красную армию и сражался на фронтах до самого конца Гражданской войны. После победы большевиков Лехт был одним из учредителей Ассоциации художников революционной России (АХРР). «Похищение сабинянки» – дипломная скульптурная работа Лехта в Академии – осталась в прошлом: новый Лехт с энтузиазмом воспевал «героический реализм» социалистического строительства комбинатов, ГЭС, мостов. В начале 1920‐х годов его скульптура – гигантская фигура рабочего – стояла на Красной площади на месте, где позднее возвели мавзолей. Художник Лехт был человеком советской власти. Кристи сделал верный выбор.

Лехту следовало поторопиться. Музеи получили инструкцию Главнауки в конце февраля 1928 года, а первую партию товара требовалось предоставить уже к 15 марта. 29 февраля Лехт направил директиву Остроухову, бывшему владельцу знаменитого иконного собрания, а теперь директору Музея иконописи и живописи, филиала Третьяковской галереи (схожие директивы ушли во все отделы галереи). В них Лехт «предлагал» за неделю провести отбор экспортного товара. Подобно фронтовым сводкам, отделы ежедневно должны были присылать Лехту информацию о количестве просмотренных и списки отобранных произведений.

Указания Лехта были выполнены. Первую партию из десяти икон для Госторга подготовили к марту 1928 года. В основном в ней были иконы, недавно поступившие в галерею из Государственного музейного фонда. О том, кому они принадлежали ранее и как попали в Музейный фонд, информации нет. В документах сохранились лишь инвентарные номера ГМФ, названия икон и оценка стоимости. Однако кроме бывших госфондовских в первой партии икон, предназначенных на продажу, оказались и три иконы из знаменитой коллекции Остроухова, находившиеся в Музее иконописи и живописи: «Сретение», «Покров Пресвятой Богородицы» и «Воскресение Христово». Все три в то время считались произведениями XVII века московского письма. Выбор икон из прославленной иконной коллекции на продажу знаменателен и требует осмысления.

В Музее иконописи и живописи, где находилась коллекция Остроухова, осмотр и отбор произведений искусства на экспорт проводили сами музейные работники, в том числе уполномоченный Лехт и их бывший владелец. Представителей торговых ведомств, которые могли бы непосредственно оказать давление на музейщиков, не было. Оба, Остроухов и Лехт, знали, что иконы из музея можно было не отдавать, так как все они принадлежали основной коллекции. В акте от 6 марта 1928 года они писали (документ сохранился в архиве ГТГ):

Тем не менее Остроухов и Лехт решили отдать иконы «Сретение», «Покров» и «Воскресение» на продажу. Возможно, они искренне хотели помочь советской власти в трудную минуту. Возможно, Остроухов не особенно дорожил этими иконами, считая, что в его собрании есть более сильные варианты икон того же сюжета и времени. Но дело здесь не только в художественной значимости икон, но и в тактике, выбранной музейщиками. Подобное поведение в сложившихся обстоятельствах было опасно. Оно создавало, причем без особого давления со стороны торговцев, прецедент выдачи на продажу произведений искусства не просто из основного музейного фонда, а из знаменитого иконного собрания. События происходили в 1928 году, индустриализация только началась, но было ясно, что малой кровью не обойтись. Уже шла полным ходом распродажа Эрмитажа, о чем сотрудники Третьяковской галереи не могли не знать. В этих условиях в интересах сохранения музейных собраний следовало занять крайне консервативную позицию, защищая даже ненужное и малохудожественное, чтобы как можно дольше не подпускать торговцев к ценному. На счастье Третьяковской галереи и всей России, в то время на Западе не было спроса на произведения русской живописи. Иначе, выбрав с самого начала тактику умиротворения торговцев, галерея могла бы повторить печальную судьбу Эрмитажа.

Вместе с иконами в марте 1928 года сотрудники Третьяковской галереи отобрали на продажу двадцать серебряных окладов. Все оклады, за исключением, возможно, одного металлического, были сняты с икон первоначального собрания П. М. Третьякова, основателя галереи. Почти все оклады описаны Н. П. Лихачевым в каталоге иконного собрания галереи 1905 года. В архиве галереи сохранился акт экспертизы окладов, которую провел директор Оружейной палаты Московского Кремля Дмитрий Дмитриевич Иванов. Акт дает представление о судьбе, которая ожидала оклады после того, как они покинут стены Третьяковской галереи:

Бесстрастные строчки экспертного заключения директора Оружейной палаты Дмитрия Дмитриевича Иванова скрывают личную и профессиональную трагедию, которую в то время переживал этот человек. Потомственный дворянин, он до революции сделал блестящую карьеру юриста, став директором департамента в министерстве юстиции. Уже тогда, накануне мировой бойни, его волновала судьба произведений искусства. После прихода к власти большевиков он написал в Наркомпрос и попросил дать ему работу по охране памятников искусства. Его стараниями в 1920‐е годы многие произведения были сохранены от уничтожения. Разорение музеев на нужды индустриализации, начавшееся в конце 1920‐х годов, Иванов воспринял как крушение дела своей жизни. Дневник старейшего сотрудника Исторического музея А. В. Орешникова свидетельствует о тяжелом психологическом состоянии Иванова и о его метаниях в попытках спасти художественные ценности:

Д. Д. Иванов был далеко не единственным музейным работником, кто в те годы жил с ощущением краха дела всей жизни и пытался ценой сотрудничества с властью и компромисса с собственной совестью спасти свой музей от разорения. Разграбление музеев, сообщения об арестах знакомых, друзей, коллег и публикации в газетах о показательных расстрелах привели к психическому расстройству, мании преследования, боязни за судьбу семьи. С началом репрессий в музеях Кремля, 1 декабря 1929 года Иванов был уволен с должности директора Оружейной палаты, но оставался научным сотрудником этого музея. 12 января 1930 года он покончил жизнь самоубийством, бросившись под поезд в Люберцах.

Готовая первая партия экспортного товара из Третьяковской галереи поступила на суд экспертов общемосковской комиссии по оценке предметов искусства и старины, которую Кристи сформировал тогда же, в марте 1928 года. Все члены этой комиссии были известными московскими специалистами. Председателем назначили Льва Николаевича Невского, в то время зам. директора Музея изящных искусств. Кроме него, в начальный состав комиссии входили директор Оружейной палаты Д. Д. Иванов (именно в качестве члена этой комиссии он и оценивал оклады), заведующий отделом религиозного быта Исторического музея А. И. Анисимов, сотрудник ГИМ и Музейного отдела Главнауки Феликс Феликсович Вишневский, специалист по истории старой западной гравюры и живописи, профессор Михаил Исаакович Фабрикант, исследователь древнерусского, византийского искусства и искусства итальянского Возрождения Виктор Никитич Лазарев, а также Александр Митрофанович Скворцов, в то время – замдиректора Третьяковской галереи и заведующий отделом живописи XVIII – первой половины XIX века. В комиссии состоял и Николай Васильевич Власов, искусствовед и работник Госторга, а впоследствии эксперт-оценщик и замдиректора антикварного магазина № 15 «Торгсин» и эксперт конторы «Антиквариат», частый, но не желанный гость московских музеев. Состав этой комиссии Кристи согласовал с Мосторгом.

Собрания общемосковской комиссии экспертов проходили по месту работы ее председателя в музее на Волхонке, но для осмотра ценностей, отобранных на продажу, искусствоведы комиссии выезжали на места согласно календарному плану работ. 23 апреля 1928 года пришла очередь Третьяковской галереи. Осмотрев первую партию экспортного товара, комиссия внесла коррективы. По сути, они представляли компромисс интересов музейных и торговых ведомств. Три из ранее отобранных госфондовских икон комиссия решила оставить в галерее, однако цены на остальные иконы, как правило, были понижены по сравнению с первоначальными оценками экспертов Третьяковки. Кроме того, комиссия постановила оставить в галерее два серебряных оклада из отобранных на экспорт. В акте комиссии ничего не было сказано о судьбе трех икон из коллекции Остроухова.

После того как общемосковская комиссия экспертов приняла решение, обреченные на продажу художественные ценности следовало выдать торговцам. В начале 1928 года это был Госторг, но вскоре была создана специализированная контора по скупке и реализации антикварных вещей «Антиквариат». Процедура расставания была проста: приходил человек с удостоверением «Антиквариата», подписывал акт выдачи и забирал вещи. Об их последующей судьбе музеи, как правило, не знали. Часто товар, отобранный для «Антиквариата», забирал член общемосковской экспертной комиссии Власов, который в одном лице представлял и искусствоведов, и торговцев. Выдача ценностей «Антиквариату», однако, могла затянуться на месяцы, а то и на годы. Так, иконы из собрания Остроухова «Сретение», «Покров» и «Воскресение», отобранные весной 1928 года, были отданы на продажу в 1931 году. А из отобранных в 1928 году шести бывших госфондовских икон «Антиквариат» получил лишь две, иконы «Архангел Михаил» и «Архангел Гавриил», да и то лишь в 1936 году, то есть почти через восемь лет после заседания общемосковской комиссии экспертов (тогда же проданы американскому бизнесмену и коллекционеру Джорджу Ханну). Похоже, за эти годы о решении московских экспертов уже забыли, так как выдали как раз те госфондовские иконы, которые комиссия постановила оставить в галерее, а оставили те, которые были утверждены экспертами комиссии на продажу.

Год 1928‐й подошел к концу. Казалось, древнерусское собрание Третьяковской галереи не сильно пострадало. На продажу были утверждены четыре бывшие госфондовские и три остроуховские иконы, оцененные в общей сложности в 750 рублей. Не следует, однако, забывать, что собрание ГТГ в 1928 году, по оценкам исследователей, не превышало полторы сотни икон, так что потеря и десятка икон в то время для галереи была бы ощутима.

Даже те немногие иконы, которые в 1928 году были отобраны на продажу из ГТГ, пока оставались в галерее, передача их в «Антиквариат» затягивалась. Тем не менее иконные запасы торговой конторы, как свидетельствуют ее архивные документы, значительно выросли. С 1 марта 1928 года – время начала изъятий из музеев – до 1 февраля 1929 года по Москве «Антиквариат» принял икон на сумму более 130 тысяч рублей. Речь идет о сотнях икон. Кто был основным поставщиком икон в «Антиквариат» в этот период? По словам сотрудницы Исторического музея Ольги Бубновой, в 1928 году из ГИМ на продажу было отобрано более тысячи икон, которые оценили в несколько десятков тысяч рублей. Может, Исторический музей был основным поставщиком «Антиквариата» в начальный период иконного экспорта?

Торговый ажиотаж вокруг икон в Историческом музее, как и в Третьяковской галерее, начался с январского 1928 года постановления СНК «О мерах к усилению экспорта и реализации за границей предметов старины и искусства». Как и в Третьяковку, в феврале в ГИМ прибыла противоречивая инструкция Главнауки, которая, с одной стороны, требовала отбирать на продажу наиболее ценное, но с другой – разрешала не трогать основные коллекции.

Ответственным за отбор произведений искусства в Историческом музее был назначен некто Гриневич. Возможно, речь идет о Константине Эдуардовиче Гриневиче, археологе и историке Античности. В своей области он был хорошо известен благодаря раскопкам в Ольвии, Херсонесе и на Боспоре, которые активно вел до революции и в 1920‐е годы. Гриневич переехал в Москву из Крыма только в 1927 году и был в столице человеком новым. Во время описываемых событий он работал заместителем заведующего Музейным отделом Наркомпроса РСФСР. Если предположение о том, что речь идет о Константине Эдуардовиче Гриневиче, верно, то этот факт требует осмысления. В отличие от Третьяковской галереи, где ответственным за отбор художественных произведений на продажу был назначен сотрудник самой галереи, Лехт, в Исторический музей выполнять эту работу послали «варяга». Как и многие другие специалисты, участвовавшие в сталинских распродажах художественных ценностей, Гриневич был репрессирован, арестован в 1932 году, но избежал трагической участи Анисимова, Ангарского и Позерна. После освобождения в 1939 году он оставался на спецпоселении в Томске. Там он смог заниматься любимым делом, но поменялась география: вместо Причерноморья Гриневич теперь проводил раскопки в Сибири.

Художественный «товар», отобранный на продажу из Исторического музея, как и в случае с Третьяковской галереей, первичную оценку стоимости получал в музее, затем поступал на суд общемосковской комиссии экспертов, которая, как уже говорилось, была сформирована в марте 1928 года. Важно напомнить, что Анисимов, заведующий отделом религиозного быта Исторического музея, где в то время хранились тысячи икон, и среди них шедевры иконописи, был членом комиссии, а значит, имел возможность уберечь лучшие иконы от продажи.

Уже весной 1928 года члены комиссии стали наезжать в ГИМ для осмотра и описи художественных произведений. 12 апреля 1928 года сотрудник Исторического музея А. В. Орешников написал в дневнике:

Вскоре пришла очередь и икон. Видимо, отбор начался в конце весны или летом. К сентябрю 1928 года из Исторического музея для передачи в Госторг/«Антиквариат» было отобрано, согласно двум спискам, 1187 икон с общей оценкой 44 445 руб. Отбор и оценку проводили сотрудники ГИМ – старший хранитель отдела религиозного быта Евгений Иванович Силин и младший помощник хранителя отдела Ольга Николаевна Бубнова, жена Андрея Сергеевича Бубнова, в то время начальника Политуправления РККА, секретаря ЦК партии, а с сентября 1929 года – наркома просвещения РСФСР.

В списках Силина – Бубновой лишь менее ста икон получили оценки, которые в политических и рыночных условиях того времени соответствовали ценам на «хороший иконный товар». Так, немногим более семидесяти икон были оценены по 100 рублей каждая, пять икон – по 125 рублей, около десяти икон – по 200 рублей, но среди этих последних были многочастные произведения. Из четырех самых дорогих икон, оцененных Силиным и Бубновой по 300 рублей каждая, две были копиями с икон Успенского собора, а одна, датированная XV веком, была записана. Остальная и основная масса отобранных икон оценена ниже 100 рублей; более того, были оценки и в один, два, три, пять, семь рублей за икону. Следует, однако, сказать, что за большинство икон, купленных до революции, Исторический музей заплатил от 50 копеек до нескольких сотен рублей.

За исключением двух икон, одна из которых отнесена Силиным к концу XVI века (125 рублей), а вторая, записанная, к XV веку (300 рублей), все иконы в первых списках датированы XVII–XX веками. В сопроводительном письме, которое сохранилось в архиве музея, также сообщалось, что примерно 80% из них требовали укрепления и расчистки. В первом списке Силина – Бубновой (553 иконы) все иконы имеют инвентарные номера ГИМ. Среди отобранных было несколько икон из коллекции Петра Ивановича Щукина, подаренной музею в 1905 году, а также те, что были куплены Историческим музеем до революции на торгах и у частных лиц, дары и иконы, переданные собственниками на временное хранение в военное и революционное смутное время, но так и оставшиеся в музее. Львиную долю второго списка (634 иконы) составляли иконы, которые поступили в Исторический музей из Архитектурного института, существовавшего при Обществе поощрения художеств, и Патриаршей ризницы.

Музеи отдают иконы в «Антиквариат»

Состав первых списков икон позволяет сказать, что Силин и Бубнова в основном отобрали на продажу наименее ценное, «музейный мусор», как презрительно выразился кто-то из сотрудников. Знаменитые частные коллекции, хранившиеся в то время в ГИМ, не были тронуты. Однако даже в этих списках были иконы, имевшие художественное значение; кроме того, документы не дают никаких оснований считать, что Силин и Бубнова, отбирая иконы на продажу, «очищали музей от фальшивок».

Какова судьба более тысячи икон из списков Силина – Бубновой? В 1928 году на продажу они выданы не были и оставались в кладовых Исторического музея. 549 икон из этого списка были выданы в «Антиквариат» только через год, в сентябре 1929 года (акт № 262), когда ни Силина, ни Бубновой уже не было в музее14. В отделе учета ГИМ есть только один акт выдачи икон на продажу в 1928 году. Это акт № 31 от 18 декабря 1928 года, по которому Анисимов передал представителю «Антиквариата» В. М. Мещерину 22 иконы. Приложенный список свидетельствует, что иконы, выданные по этому акту, вероятно, были более высокого художественного и исторического значения, чем иконы из списков Силина – Бубновой. Пять икон в списке датированы XV, две – XVI веком, четыре – XVIII веком, остальные без дат. Две иконы либо недавно побывали на выставке в ГИМ, либо были изъяты с выставки. Одна икона происходила из собрания Щукина. Три иконы имеют пометку «ГМФ» – Государственный музейный фонд, еще пять икон – пометку «Главмузей». Были в этой партии и подписные иконы Василия Василевского и Сапожникова15.

В то же самое время шел отбор икон на продажу и в филиалах ГИМ. Документы свидетельствуют о неприглядной роли Игоря Эммануиловича Грабаря, который в данном случае представлял интересы торгового ведомства. 17 декабря 1928 года Главнаука переслала в Исторический музей акт о передаче икон из Александровской слободы представителю Госторга «согласно списка, составленного И. Э. Грабарем». В сопроводительном письме, в частности, сообщалось, что в музее в Александровской слободе не оказалось назначенного Грабарем к продаже деисуса работы Симона Ушакова. Видимо, память подвела Грабаря. В Александровской слободе был ушаковский «Нерукотворный Спас», а имевшийся деисус писал Михаил Иванович Милютин.

В то время как в Третьяковской галерее изъятие икон, едва начавшись в 1928 году, приостановилось, видимо потому, что ее иконное собрание оставалось малочисленным, в ГИМ отбор икон на продажу продолжался. Правительство требовало от «Антиквариата» валюты, и торговцы работали не покладая рук. В начале 1929 года запасы московских музеев проверяла комиссия Владимира Александровича Эйферта, в составе которой была и группа экспертов по иконной живописи – Ольга Бубнова, Николай Михайлович Щекотов и Юрий Александрович Олсуфьев, а также представитель «Антиквариата» Тихон Иванович Сорокин. ГИМ должен был стать одним из основных поставщиков икон на экспорт. В марте 1929 года зам. наркома торговли Лев Михайлович Хинчук определил ориентиры: «Там (в ГИМ. – Е. О.) из тысячи икон могут быть выделены около 150 очень ценных икон, а вообще может быть выделено до 1200 икон». Упомянутые «150 очень ценных икон», видимо, включали шедевры иконописи, хранившиеся в то время в ГИМ. Ни много ни мало Хинчук собирался продать «Св. Троицу» Андрея Рублева, «Богоматерь Владимирскую», «Ангела златые власы», «Устюжское Благовещение», «Богоматерь Донскую»… К этому времени отдел религиозного быта ГИМ был разгромлен, сотрудники уволены. В результате этих событий отбор икон из Исторического музея на продажу принял более угрожающий характер и отличался от практики 1928 года.

В отделе учета Исторического музея сохранился акт № 186 на 146 икон. Они были отобраны для Госторга и оценены 24 и 27 мая 1929 года Олсуфьевым, который в этом случае представлял Главнауку, и сотрудником ГИМ Орешниковым. Иконы майского списка 1929 года представляются гораздо более исторически и художественно значимыми, чем подавляющая масса икон в списках Силина – Бубновой, отобранных на продажу в 1928 году. Об этом, в частности, свидетельствуют цены и атрибуция. Хотя и в майском списке 1929 года есть иконы, оцененные в 10, 30, 50, 75 рублей, но их число незначительно, менее трех десятков. Цены от 100 до 300 рублей, которые в списках Силина – Бубновой 1928 года были единичными и наиболее высокими, в майском списке 1929 года являются средними. Менее полусотни икон получили такие оценки, в то время как почти половина икон этого списка была оценена очень высоко по рыночным меркам того времени – от 500 до нескольких тысяч рублей за икону. Видимо, в 1929 году, в отсутствие Анисимова и Силина, «Антиквариату» удалось заставить сотрудников Исторического музея начать отдавать более ценные музейные иконы.

Обращает на себя внимание полный поясной чин из семи икон – «Апостол Петр», «Апостол Павел», «Богоматерь», «Вседержитель», «Архангел Михаил», «Архангел Гавриил» и «Св. Иоанн Предтеча», который был оценен в астрономическую по тем временам сумму – 40 тысяч рублей. В примечании говорилось, что этот чин происходит из единоверческого монастыря, какого именно, из пояснения неясно, но тут же есть и подсказка. Составитель списка Бубнова сообщала, что чин был опубликован в многотомной «Истории русского искусства» под редакцией Грабаря. Автор очерка Павел Павлович Муратов считал этот поясной деисусный чин работой школы Андрея Рублева и относил его к началу XV века. Чин происходил из Никольского единоверческого монастыря в Москве, который был закрыт в 1923 году и разорен. Муратов писал:

Рублевские Чины должны были отличаться особой торжественностью. Некоторое понятие об этих Чинах, вероятно, дает великолепный поясной Деисус, сохраняющийся в московском Никольском единоверческом монастыре. Эти иконы не только относятся к эпохе Рублева, но имеют и какое-то прямое отношение к искусству Рублева. Если они и не были написаны им самим, то более чем вероятно, что их написал один из его сотрудников по работам 1400–1430 годов.

Забегая вперед, замечу, что деисусный чин остался в России. «Антиквариат» не смог его продать и в 1933 году передал в Третьяковскую галерею, где он сейчас и находится. Рублевская легенда не подтвердилась, но согласно каталогу древнерусского искусства ГТГ чин считается образцом московской школы середины XV века.

В партии икон, отобранных в Историческом музее на продажу в мае 1929 года, преобладал XVII век. К этому времени была отнесена почти сотня икон, среди которых несколько работ строгановской школы с высокими оценками стоимости. Среди икон XVII века перечислены складни, походные церкви, царские врата, чины иконостасов. Были в майской партии и древние, по оценкам специалистов того времени, иконы. В их числе две иконы «Св. Николая Чудотворца», обе, по атрибуции того времени, новгородской школы, одна с оценкой в полторы тысячи рублей, другая оценена комиссией в две тысячи рублей. С учетом политических и экономических условий рубежа 1920–1930‐х годов эти цены можно считать очень высокими. Сохранившиеся в акте № 186 номера позволили найти описания этих икон в инвентарях Исторического музея. Согласно им икона «Св. Никола Зарайский, в рост», XIV век, была приобретена у Григория Осиповича Чирикова. Другая икона «Св. Николай Чудотворец» начала XV века, поступила в ГИМ из Румянцевского музея. Сотрудники ГИМ считают, что речь идет об иконе, которая сейчас хранится в Музее им. Андрея Рублева в Москве. Она была опубликована в одном из музейных каталогов, из которого следует, что в Музей Рублева икона поступила из Антирелигиозного музея в Ленинграде в 1965 году16. Видимо, «Антиквариат» не смог ее продать, и по его ликвидации икона была передана в «Антирелигиозный музей». Согласно каталогу Музея им. Андрея Рублева, эта икона является работой первой половины XVI века и происходит из вологодской земли. В акт № 186 также попали иконы из моленной Георгия Карповича Рахманова. Все они числятся в описи икон 1‐го Пролетарского музея искусств, куда после революции и национализации были переданы иконы Рахманова. Оценены они были чрезвычайно высоко.

Рассказанные истории свидетельствуют о том, что в 1929 году Исторический музей начал отбирать на продажу иконы музейного значения. Все 146 икон из майского акта № 186 были переданы в «Антиквариат» (акт № 241) – и передача состоялась довольно быстро, 23 августа 1929 года, всего через три месяца после майского заседания экспертов. Однако важно отметить и то, что не все иконы, отданные в «Антиквариат», были проданы. После ликвидации торговой конторы в 1937 году непроданный товар распределили между советскими музеями.

В 1929 году, кроме 146 икон, выданных по акту № 241 в августе, осенью были выданы 549 икон из списков Силина – Бубновой (акт № 262), составленных еще в 1928 году. Сравнение списков Силина – Бубновой со списками выданных икон свидетельствует, что «Антиквариат» отказался взять наиболее дешевые и наименее ценные иконы, но и иконы с наиболее высокими по тем временам оценками не были выданы торговцам. Древних икон в сентябрьской выдаче 1929 года фактически не было. В мае 1930 года «Антиквариат» вернул в Исторический музей 204 иконы из списков Силина – Бубновой (акт № 192). Вероятно, торговцы не смогли их продать.

Количество икон, выданных из Исторического музея на продажу в 1929 году, значительно. В этот год ГИМ стал главным поставщиком икон для «Антиквариата». По причине огромности своего собрания и разгрома отдела религиозного быта ГИМ отдал на продажу икон больше, чем какой-либо другой советский музей. Вместе с 22 иконами, выданными из музея ранее по акту № 31 в 1928 году, общее число выданных из этого музея на продажу в 1928–1929 годах превышает семь сотен икон.

В Третьяковской галерее после временного и относительного затишья отбор икон для «Антиквариата» возобновится лишь в 1934 году и будет активно проходить два последующих года, но в Историческом музее разорение, начавшееся в 1928 году, продолжится без остановки. Акты, сохранившиеся в учетном отделе ГИМ, позволяют восстановить события начала 1930‐х годов.

17 июля 1930 года в канцелярию ГИМ поступило письмо от заведующего московской областной конторой «Антиквариат» Эпштейна, в котором он просил выдать «500 штук разных иконок, складней и крестов». Примечательно следующее указание Эпштейна: «отбор произвести немедленно, т. к. означенные иконки необходимы для продажи интуристам, которые начинают прибывать с 18 числа (июля. – Е. О.)». Уже через несколько дней, 28 июля 1930 года, Исторический музей отдал 100 медных икон на сумму 222 рублей 50 копеек (акт № 277). Иконы для «Антиквариата» подбирал Орешников. Небольшие иконки шли по рублю, средние – по 1,5–2 рубля, складни и распятия по 2–2,5 рубля. Самые дорогие в списке – иконы в окладах с финифтью, которые Исторический музей отдал в «Антиквариат» по цене от 4 до 10 рублей. Тогда же, летом–осенью 1930 года, ГИМ сдавал оклады, кадила, бронзовые бра, жемчужные части икон. «Металлический лом» шел на переплавку в Рудметаллторг, жемчуг – в Госбанк.

Заказы из «Антиквариата» и Торгсина17 на небольшие складни, иконы и кресты поступали Орешникову в ГИМ и в 1931 и 1932 годах. Видимо, у иностранных туристов эти «русские сувениры» пользовались спросом. Вот записи из дневника Орешникова:

1931 год. 15 (2) мая. +6°. Для «Антиквариата» отбирал складни мелкие (штук около 50-ти). 14 (1) июля. +13°. Почти все время в Музее отбирал с О. Н. Бубновой (в то время эксперт Торгсина. – Е. О.) медные кресты, иконы, складни, которых набрали до 200 штук. Дождь льет, как из ведра. 18 (5) июля. +15°. Дождь. Днем погода разгулялась. Весь день провозился с медным литьем; все переписано и взято Торгсином. 20 (7) июля. +13°. Утром пришла О. Н. Бубнова, отобрал с ней медных крестов и иконок на продажу.

1932 год. 21 (8) сентября. Отбирал с Тихоном Ивановичем [Сорокиным] из Торгсина медные иконы. 28 (15) сентября. В Музее предъявлял фининспектору Тройницкому отобранные для Торгсина медные образа; после отбирал с Тихоном Ивановичем мелкие образа для Торгсина. 1 октября (18 сентября). Сдал в Торгсин медные иконы. 3 октября (20 сентября). +9°. Занимался текущими делами. Отбирал с Тихоном Ивановичем Сорокиным для Торгсина иконы. 18 (5) октября. +10°. Праздник Московских чудотворцев, день моего Ангела… После чая пришел из Торгсина Т. И. (Сорокин. – Е. О.) ценить иконы, отобранные им. 21 (8) октября. +3°. …Отпустил Торгсину 50 икон на 1300 р.

Таким образом, в 1931 и 1932 годах из Исторического музея в «Антиквариат» были выданы сотни икон. В отделе учета ГИМ сохранились акты, соответствующие дневниковым записям Орешникова. Последним в уходящем году был акт № 197 от 10 декабря 1932 года, по которому Орешников сдал представителю «Антиквариата» Вишневскому «разные иконы» на сумму 2015 рублей «для реализации на инвалюту». В приложенном списке – 60 икон. Среди них есть икона «Св. Николай Чудотворец» середины XVIII века в серебряном окладе, которая происходила из моленной Г. К. Рахманова. В описи икон 1‐го Пролетарского музея, в который поступили иконы Рахманова, она значится под номером 731. В этом списке на выдачу в «Антиквариат» есть и две иконы «Св. Николай Чудотворец», и икона «Богоматерь Владимирская» из собрания Щукина, они помечены литерой «Щ». Икона «Богоматерь Владимирская» сейчас находится в запасниках музея Метрополитен в Нью-Йорке. Она попала туда через Гуманитарный фонд, который был создан в эмиграции Борисом Александровичем Бахметьевым. На обратной стороне этой иконы сохранился номер «Щ1988», который соответствует номеру в акте выдачи. На момент выдачи икона была в серебряном окладе и оценена в 30 рублей.

Когда читаешь дневник Орешникова, невольно приходишь к мысли, что разорение собрания Исторического музея (да и, видимо, других российских музеев) совершалось не только в противостоянии торговцев и музейных работников, но зачастую и посредством повседневно-рутинных, а то и вовсе соседских и даже профессионально дружеских отношений между ними. Среди экспертов «Антиквариата» было немало музейных работников. Контора «Антиквариата» в Москве располагалась на Тверской, 26, совсем недалеко от Исторического музея, и будничные визиты работников конторы Власова, Бубновой, Сорокина в ГИМ, как и рутинные посещения «Антиквариата» Орешниковым, описаны в его дневнике. Антиквариатовцы приходили в ГИМ отбирать, но и приглашали к себе, чтобы показать интересные вещи, и порой давали музею возможность отобрать что-то для себя в обмен на менее нужные музейные предметы. Упоминания «заходил Власов», «отбирал с Тихоном Ивановичем Сорокиным для Торгсина иконы», «приходила Бубнова» звучат по-домашнему обыденно. Неформальность отношений получала порой и такие формы (из дневника Орешникова):

1931 год. 23 (10) августа. +12°. Дождь. Воскресенье. Разбирал монеты, занимался текущим делом. В 4‐м часу пошел в Торгсин, где с разрешения директора (магазина. – Е. О.) мне разрешили купить на 10 р. русскими деньгами экспортных товаров; купил 5 кусков мыла, грудинки, крупчатки, сливочного масла, жестянку какао и 3 коробки папирос; всего заплатил 10 р. 5 копеек; принесенную покупку попробовали за обедом, тем более обед был неважный, только картофель с огурцами и свеклой, но сливочное масло и грудинка подкрепили.

Продажа валютных товаров на обычные советские рубли в Торгсине была строго запрещена правительством, Наркомторг наказывал директоров магазинов за это, но для знакомых делали исключения. Позже Орешников стал получать валютные переводы из‐за границы от родственников и мог на законных основаниях покупать товары в Торгсине. Приходилось сдавать в Торгсин и личные вещи в обмен на продукты, например золотую цепочку жены.

Выдача икон из Исторического музея на продажу продолжалась и в последующие годы, Орешникова уже не было в живых (последняя запись в дневнике относится к 28 февраля 1933 года). Так, в декабре 1934 года ГИМ представил в Музейный отдел Наркомпроса три списка икон: первый – подлежащий уничтожению иконный утиль, второй – иконы, «могущие представлять интерес для Антиквариата, но не имеющие ни художественной, ни исторической ценности», третий – иконы бывшего Музея боярского быта (148 наименований), тоже, видимо, предназначенные в утиль. В списке икон для «Антиквариата» —746 названий. В основном это иконы XVIII–XIX веков, есть среди них иконы из собраний Щукина и Уваровых. Другой вариант списка, в основной части дублирующий ранний, содержит 886 наименований икон. В архиве Исторического музея сохранились и другие списки 1934–1936 годов икон, «не имеющих музейного значения» и «могущих быть предложенными в Антиквариат». Было ли выдано что-то из этих списков, неизвестно. Акты выдачи отсутствуют.

Из этого позднего периода – заката деятельности «Антиквариата» – сохранился акт № 10 от 21 февраля 1935 года. Согласно ему из Исторического музея на продажу были выданы «105 номеров», из них 104 иконы и складня, а также 30 медных литых крестиков и икон, которые были посчитаны как один номер. Иконы в списке датированы XVII–XX веками. Как следует из оглавления, они были признаны не имеющими музейного значения. Судя по инвентарному номеру, медные предметы из этого списка происходят из моленной Г. К. Рахманова, которую он устроил в своем доме на Покровской улице. После национализации иконы были сначала переданы в 1‐й Пролетарский музей, а затем в мае 1923 года – в ГИМ. Тот же инвентарный номер в этом акте выдачи имеют еще две иконы, «Богоматерь Смоленская» XIX века и «Сошествие во ад» (кузов от складня) XVIII века. Они также поступили в ГИМ из 1‐го Пролетарского музея и, видимо, тоже происходят из моленной Г. К. Рахманова. Документы, таким образом, свидетельствуют о том, что и после массового исхода икон из Исторического музея в начале 1930‐х годов в нем, как и в его филиалах, оставались сотни икон, включая и произведения музейного значения, однако лучшее уже покинуло ГИМ.

Всего в 1928–1935 годах, согласно актам выдачи, хранящимся в отделе учета ГИМ, из Исторического музея было выдано в «Антиквариат» и Торгсин более тысячи предметов, включая иконы на дереве и сотни медных образков, складней и крестов.

Государственный музейный фонд (ГМФ) был создан в вихре революции. Его ликвидация, наряду с разорением ГИМ, стала главным источником формирования товарного фонда икон. Она началась в 1927 году и была объявлена законченной в Москве 1 февраля 1929 года (сверка документов продолжалась до мая). Ленинградское отделение ГМФ прекратило свою деятельность 1 июня 1929 года.

Более десяти лет фонд занимался собиранием, хранением и распределением национализированных произведений искусства. Сотрудники фонда вывозили национальное достояние из разоренных усадеб, дворцов, квартир, церквей, монастырей. В революционные дни бывшие дома аристократии, зачастую вместе с их содержимым, были превращены в хранилища ГМФ. В Москве для этого использовали особняки В. О. Гиршмана у Красных ворот (Мясницкий проезд, 6), В. П. Берга на Арбате (ныне Театр им. Вахтангова), фон Дервиза-Зубалова на Садовой-Черногрязской, А. В. Морозова в Введенском переулке (сейчас Подсосенский, 21), а также Английский клуб на Тверской (в советское время Музей революции, ныне Музей современной истории России) и др. В Ленинграде главное хранилище ГМФ находилось в Ново-Михайловском дворце, но использовали и помещения Эрмитажа, Русского музея и бывшие частные особняки. К началу 1920‐х годов у ГМФ в Москве осталось всего несколько хранилищ: Центральное хранилище в бывшем доме Зубалова на Садовой-Черногрязской, 6; хранилище № 2 в бывшем Английском клубе, хранилище № 3 в бывшем Строгановском училище, а также хранилище в Новодевичьем монастыре, куда в процессе ликвидации московского отделения ГМФ перевезли иконное собрание и где устроили склад госфондовского немузейного имущества Главнауки. В 1923–1924 годах хранилища в Английском клубе и Строгановском училище были закрыты, их содержимое, в том числе иконы, поступило на Садовую-Черногрязскую. Через центральное хранилище в Москве в общей сложности, согласно его отчету, прошло около 140 тысяч предметов.

История Центрального хранилища ГМФ в бывшем доме Зубалова, где до лета 1927 года находился основной фонд икон, знаменательна. Владелец дома Лев Львович Зубалов, сын известного собирателя икон Льва Константиновича Зубалова, сам предложил использовать свой дом для нужд хранения. 26 января 1918 года он писал:

Зубалов обещал создать для привезенных коллекций равные условия хранения с собственным зубаловским собранием. По его словам, он хотел «послужить делу собирательства и сбережения памятников родного искусства». Так дом Зубалова стал филиалом Румянцевского музея. Бывший владелец работал в нем хранителем до 11 сентября 1919 года, когда по собственной просьбе и в связи с состоянием здоровья, получив благодарность, покинул этот пост. 1 января 1922 года Главнаука Наркомпроса ликвидировала филиальное отделение Румянцевского музея в доме Зубалова и передала здание Государственному музейному фонду.

Центральное хранилище в бывшем доме Зубалова не было лишь складским помещением. Оно выполняло функции и музея, и библиотеки, и архива, и научно-исследовательского центра. В особняке Зубалова работал открытый для публики Показательный музей. В хранилище приходили искусствоведы, экскурсоводы, реставраторы Москвы собирать материал для своей работы, а киностудия и театры на время брали вещи для съемок и постановок. Так, на Садовой-Черногрязской работал реставратор Чириков; сотрудники музеев искали материалы в связи с реставрационными работами в Кремле; на Садовую-Черногрязскую приходил искусствовед Михаил Владимирович Алпатов фотографировать иконы, Щекотов заказывал для ГИМ фотографии икон Рябушинского и Зубалова, а студия Станиславского заимствовала реквизит для постановки оперы «Евгений Онегин». Катастрофически перегруженные новыми поступлениями столичные музеи использовали помещения Центрального хранилища ГМФ для хранения и экспозиции своих собраний. Так, Третьяковская галерея под свои коллекции заняла три зала в бывшем доме Зубалова.

В первые революционные годы учет произведений искусства в ГМФ вели по мере поступления по собраниям, бывшим владельцам и бывшим местам нахождения. Со временем, видимо в 1924 году, эклектичные коллекции, поступившие в фонд, были расформированы и составлявшие их предметы распределены по специализированным отделам ГМФ: прикладное искусство, живопись и скульптура, металл и бронза, мебель и т. д. Так произошло обезличивание собраний. Основная масса национализированных икон сосредоточилась в отделе III (иконопись) в Москве и в отделе церковного имущества ГМФ в Ленинграде.

Знакомство с инвентарными книгами московского и ленинградского отделений Государственного музейного фонда позволяет предположить, что иконный фонд, сосредоточенный в древней купеческой Москве, был более обширным и исторически и художественно более ценным. Разумеется, это не значит, что в ленинградских хранилищах не было ценных икон, однако самые прославленные частные иконные коллекции попали в московские хранилища. Там оказались собрания Рябушинского, Морозова, Зубалова, часть коллекции Павла Ивановича Харитоненко. Туда же свозили иконы из бывшего магазина Н. М. Вострякова в Китайгородском проезде, моленных Карасева и Рахмановых, Румянцевского музея, Рогожско-Симоновского района Москвы – центра старообрядчества – и многие другие. Иконное собрание ленинградского ГМФ, судя по его инвентарным книгам, в основном сложилось из имущества разоренных домовых, богадельных и ведомственных церквей, монастырей, а также личных домашних икон петербургской знати и царской семьи. Крупные партии, например, поступили из дома Юсуповых и из дворца великой княгини Ксении Александровны, а также из дворцов графа А. А. Бобринского и графа С. А. Шереметева и др. Древние иконы в петербургских храмах и собраниях были редкостью. Исключение составляли купеческие богадельни, где были старые иконы, хранимые старообрядцами. Как пишет искусствовед Надежда Валерьевна Пивоварова в книге «Памятники церковной старины в Петербурге – Петрограде – Ленинграде», «своеобразие петербургских церквей во многом складывалось за счет их внутреннего убранства, состоявшего преимущественно из икон XVIII–XIX веков». Кроме того, наиболее ценное из ленинградского ГМФ еще в 1920‐е годы было передано в Эрмитаж и Русский музей.

В результате в Москве в ГМФ было создано специализированное отделение иконописи, где по атрибуции того времени находились сотни старых икон, в то время как в ленинградском отделении церковного имущества ГМФ преобладали иконы более позднего времени, которые к тому же не были отделены и хранились вместе с церковным облачением, утварью, евангелиями, металлическими образками, крестами и пр. По сути, в московском отделении ГМФ икона получила признание как произведение искусства, тогда как в ленинградском она фактически оставалась предметом культа.

Московский музейный фонд икон был огромен. Отчеты ГМФ свидетельствуют, что в Центральное хранилище ГМФ в Москве, куда к концу 1920‐х годов свезли все иконное имущество московского отделения, в общей сложности поступило 3817 икон. На деле, однако, икон было больше. Есть основания полагать, что иконы продолжали поступать в иконный отдел и во время ликвидации московского отделения ГМФ и не были внесены в его инвентарную книгу. В ленинградском отделении ГМФ, в отличие от Москвы, отдельной специализированной описи на иконы не было. Сотрудники вели суммарный учет всех предметов церковного имущества. За период 1922–1928 годов было заинвентаризировано 3182 предмета. Точных данных о том, сколько среди них было икон, нет. Просмотр инвентарных книг свидетельствует, что иконы исчислялись сотнями, но их оказалось значительно меньше, чем в московском отделении.

По точному определению Грабаря, Государственный музейный фонд был «обширным резервуаром для непрерывного пополнения старых музеев и организации новых». Выдачи произведений искусства из ГМФ в советские центральные и провинциальные музеи происходили на всем протяжении 1920‐х годов, но вплоть до принятия решения о ликвидации ГМФ в 1927 году они не имели массового характера. Наряду с выдачами в музеи задолго до массового экспорта произведений искусства началась и продажа. Этим занимались как собственный антикварный магазин Главнауки Наркомпроса на ул. Герцена, 17, так и аукционные залы, например «Прага» на Арбатской площади, и частные антикварные магазины. В 1920‐е годы практиковалась и оплата работы сотрудников хранилищ ГМФ его художественными ценностями, главным образом изделиями из драгоценных металлов. Их легче было продать на рынке. Газеты «Рабочая Москва» и «Рабочая газета» в 1928 году даже обвинили Главнауку «в спекуляции» и «распродаже дворцов». В течение 1924 и 1925 годов из Центрального хранилища ГМФ было выдано на продажу 5037 «отдельных номеров вещей и 9 ящиков с серебром». Деньги от продажи поступали на счет хранилища. Аналогичная практика существовала и в Ленинграде.

В хранилищах ГМФ рано появились и иностранные покупатели. Так, Карл Крюгер из берлинской фирмы «Рудольф Лепке», которая с началом массового художественного экспорта будет проводить первые аукционные распродажи художественных ценностей из Советского Союза, побывал в хранилищах ГМФ уже в ноябре 1925 года. Разрешение на осмотр ему выдал Музейный отдел Главнауки. В июле 1925 года Главнаука «предложила» допустить «к осмотру ГМФ и фондовых запасов музеев» антиквара Леонарда Партриджа. В феврале 1927 года та же Главнаука «предложила» Центральному хранилищу ГМФ «допустить к осмотру всего фонда» представителей «Доротеум», одного из старейших аукционных домов Европы. В декабре 1927 года с теми же целями приходили представители «английской фирмы Нормана Виса». Речь идет о лондонском антикваре Нормане Вейсе. Среди покупок Вейса – имущество дворца княгини Ольги Палей, жены великого князя Павла Александровича. Однако иностранцев интересовали не иконы, а западноевропейское изобразительное и декоративное искусство, а также мебель.

История Центрального хранилища ГМФ в Москве свидетельствует, что вплоть до лета 1927 года выдача икон имела фрагментарный характер. За редким исключением все выданные иконы попали в провинциальные и столичные музеи, наиболее крупные партии были переданы в Музей собора Василия Блаженного и Оружейную палату. Затем ситуация изменилась, и события приняли драматичный характер. Видимо, весной 1927 года было принято решение о ликвидации московского отделения ГМФ. В тот момент предполагалось, что хранившиеся в нем произведения искусства будут поделены на две группы. Все ценное будет передано в музеи, а вещи немузейного значения отправятся в Госфонд, откуда впоследствии по мере надобности их будут выдавать на продажу. Следует сказать, что термин «немузейный» не являлся синонимом слов «фальшивый» или «поддельный». Среди икон, попавших в категорию немузейных, оказалось немало ценных икон, которые Анисимов позже забрал в ГИМ. Ликвидация ГМФ должна была проходить планомерно и спокойно.

В соответствии с этим планом в июне 1927 года Е. И. Силин, в то время заведующий Музеем собора Василия Блаженного (с 1923 года филиал ГИМ), был командирован Главнаукой в Центральное хранилище ГМФ «для предварительного распределения иконного фонда между центральными и провинциальными музеями, а также для выделения части икон в Госфонд». Показательно, что об отборе икон специально на экспорт пока не было сказано ни слова. По начальному замыслу ликвидация Государственного музейного фонда должна была послужить не индустриализации, а музейному строительству в СССР. Видимо, результатом командировки Силина в ГМФ стал акт выдачи № 762, по которому Исторический музей получил 29 июля 1927 года большую партию – 172 иконы.

Планомерная ликвидация Государственного музейного фонда практически сразу же была сорвана. По решению Совнаркома бывший дом Зубалова, где в Центральном хранилище ГМФ находилось несколько тысяч икон, в срочном порядке решили передать Остехбюро Научно-технического управления ВСНХ, занимавшемуся военными разработками. Попытки выселить ГМФ из особняка Зубалова предпринимались и раньше, но на этот раз они увенчались успехом. Сотрудникам Центрального хранилища дали две недели на то, чтобы вывезти коллекцию, которая собиралась более десяти лет и на тот момент насчитывала порядка 80 тысяч предметов. Штат Центрального хранилища состоял всего из 19 научных сотрудников и 17–18 человек технического и рабочего персонала.

Приказ освободить здание пришел в самом начале работ по ликвидации ГМФ, и теперь, вместо того чтобы заниматься распределением коллекций по музеям, его сотрудникам пришлось в авральном порядке перевозить вещи в новые места хранения. Керамику, согласно транспортной смете, должны были отвезти в Музей фарфора; нумизматику, ткани и ковры – в Исторический музей; книги, рукописи, графику – в Государственный музей изобразительных искусств; архитектурный материал – в Третьяковскую галерею. Иконы в июне 1927 года отправились на хранение в Успенскую церковь Новодевичьего монастыря. Сохранилась смета расходов на перевозку икон: 40 возов по 10 рублей за воз. Было перевезено 3388 икон. Какие именно иконы были учтены и как считали предметы, неясно. Смета датирована 21 июня 1927 года, значит, прошла лишь неделя с того момента, как Силин приступил к распределению икон.

Заведующий Центральным хранилищем ГМФ П. С. Воскресенский в докладной записке в Главнауку живописал хаос переселения: тесное помещение Успенской церкви в спешке загружали безо всякой системы, иконы втискивали «в каждое свободное место, в некоторые дни за поздним временем даже при полной темноте лишь с одними свечами». По его словам, «приходилось загружать не только помещение самой церкви и сарай, но и все входы и лестницы, общие как для живущих еще при церкви посторонних лиц, так и для посетителей музея Новодевичьего монастыря». К тому же в Успенской церкви в то время шел ремонт и оборудование стеллажами. Учета икон ни при упаковке, ни при вывозе, ни при приемке не было, как не было и обычных в таких случаях проверок и оформления выдач. Вознесенский отметил и «злостные оставления наемными возчиками вещей на подводах», и «попытки взломов наполненных шкапов». «Теперь, – обескураженно заключал он, – не знают, что там находится и в какой сохранности».

Только осенью 1927 года стало возможно возобновить порученную еще в начале лета Силину работу по распределению икон ГМФ. Решение о том, какие иконы имеют музейное значение, а какие должны отправиться в Госфонд, принимала комиссия Музейного отдела Главнауки, состоявшая из известных историков искусства, реставраторов и искусствоведов. Ее первое заседание состоялось 16 ноября 1927 года. Комиссия работала практически каждый день до 14 декабря, с недельным перерывом в начале декабря и краткими выходными; несколько «добавочных» заседаний прошло «под занавес» в феврале и июле 1928 года. На первом заседании присутствовали Грабарь, Михаил Иванович Тюлин, Силин и Анисимов. Со второго заседания к ним присоединились Чириков и Иван Иванович Суслов. Затем остались лишь Анисимов, Тюлин и Силин, потом и Анисимов перестал приходить, так что работали лишь Силин и Тюлин, а иногда Чириков.

Протоколы заседаний «сортировочной» комиссии свидетельствуют, что в общей сложности она распределила по крайней мере 2618 икон. Из них примерно четверть, 636 икон, были признаны имеющими музейное значение. Остальные, почти две тысячи икон, должны были поступить в Госфонд. Осенью 1927 года специального отбора икон на экспорт из ГМФ еще не было. Мосторг по мере надобности должен был брать иконы из госфондовского имущества, то есть выбирать из тех, что, по мнению специалистов того времени, не имели музейного значения.

До лета 1927 года, когда началась работа этой сортировочной комиссии, из Центрального хранилища ГМФ уже было выдано более пятисот икон. Они поступили в московские и провинциальные музеи Уфы, Рязани, Воронежа, Омска, Краснодара, Перми, Саратова, а также республиканские музеи. С учетом работы сортировочной комиссии 1927–1928 годов, в общей сложности было распределено более трех тысяч икон.

История ликвидации иконного отдела московского Государственного музейного фонда на этом не закончилась. Не успели советские люди отпраздновать Новый год, а православные – Рождество, как ситуация изменилась, и ликвидация ГМФ приняла более драматичный характер. 23 января 1928 года вышло постановление СНК об усилении экспорта произведений искусства, положившее начало массовой распродаже национального художественного достояния. Хотя и до этого постановления в хранилища ГМФ приходили иностранцы и люди Госторга для отбора товара, но выдачи не были массовыми и Главнаука разрешала допускать покупателей только к госфондовскому имуществу. После выхода январского постановления слово «экспортный» стало ключевым. Именно с формулировкой «для отбора вещей экспортного значения» в ГМФ 15 февраля 1928 года прибыл эксперт Мосгосторга Н. В. Власов.

Вслед за постановлением СНК в феврале 1928 года в Государственный музейный фонд в Москве пришло распоряжение Главнауки с приказом начать отбор на экспорт. Текст распоряжения был точно таким же, что получили в это же время Третьяковская галерея, Исторический музей, Эрмитаж и другие музеи страны. Ответственным за отбор экспортного товара в Государственном музейном фонде в Москве Главнаука назначила Лазаря Яковлевича Вайнера. Он подчинялся все той же общемосковской комиссии с Вишневским во главе, что работала в столичных музеях. В этой новой ситуации результаты работы по распределению икон, которую буквально только что проделала сортировочная комиссия Музейного отдела Главнауки, должны были быть пересмотрены. Партии икон, признанные комиссией музейными и госфондовскими, должны были быть вновь просмотрены для формирования экспортного фонда. В результате этого пересмотра несколько икон музейного значения попали в «Антиквариат» на продажу.

Отбор и оценку икон на экспорт проводили те же специалисты, что ранее работали в сортировочной комиссии Музейного отдела Главнауки, прежде всего Анисимов и Чириков, однако теперь при отборе товара на экспорт обязательным было присутствие человека, представлявшего интересы торговой конторы. Ими стали Сорокин и некто Шмальц. Иконы вначале выделялись для Мосторга, но после создания «Антиквариата» были переданы в его распоряжение.

В архиве сохранились докладная записка и акт комиссии экспертов Главнауки в составе Анисимова, Чирикова и Фейта18, которые 21 и 22 июня 1928 года в течение пяти часов «пересмотрели и оценили» пять коллекций, «составленных Мосгосторгом» для продажи, а именно списки № 1, 2, 3, 7 и 8. Нумерация коллекций свидетельствует о том, что это была только часть более обширного отбора икон для продажи. Комиссия рекомендовала изъять из списков только одну икону – «Три избранных святых», объяснив это тем, что «означенный памятник, хотя и является, вероятно, врезком, принадлежит к числу редких по чистоте стиля образчикам Строгановской школы». Икона попала в ГМФ из Оружейной палаты, а туда – из магазина Вострякова. Анисимов забрал икону в ГИМ. Однако изъятия в пользу музеев из этих экспортных коллекций впоследствии оказались более значительными.

Показательно, что все иконы в списках № 1, 2, 3, 7 и 8, отобранные на экспорт летом 1928 года, выбрали из тех, что осенью 1927 года были признаны не имеющими музейного значения и предназначались для Госфонда. В это время они все еще находились в помещении Успенской церкви Новодевичьего монастыря. В экспортные списки № 1, 2, 3, 7 и 8 не попало ни одной иконы, признанной имеющей музейное значение. Однако принадлежность к госфондовскому имуществу на деле не означала, что среди госфондовских не было значимых произведений искусства.

Благодаря тому, что списки икон, просмотренных комиссией Главнауки 21 и 22 июня 1928 года, сохранились, есть возможность увидеть состав экспортного товара. В числе отобранных на продажу – иконы из собраний Рябушинского, Бобринских, Зубалова, Шибанова, множество икон из собрания Брокара, Пролетарского музея Рогожско-Симоновского района (филиал ГТГ), моленной Карасева, а также иконы, поступившие в ГМФ через Оружейную палату, ГИМ, уездный Помгол, Гохран, из хранилища ГМФ в бывшем Английском клубе, из храма Шереметьевской и других московских больниц.

Оценить художественное и историческое значение икон, отобранных из фондов ГМФ на экспорт, возможно лишь косвенно. Прежде всего следует подчеркнуть, что при формировании ГМФ для него требовалось отбирать лучшие произведения. Инструкция по учету, хранению и передаче религиозного имущества, имеющего историческое, художественное или археологическое значение, составленная в начале 1918 года в помощь Комиссии по приему церковного имущества и культовых памятников, устанавливала такую классификацию: 1) уникумы (т. е. уникальные произведения) – обязательны к вывозу в ГМФ; 2) ценности музейного значения – «могут быть изъяты в ГМФ»; 3) обыденные церковные предметы незначительного достоинства – могут передаваться верующим в пользование (выделено мной. – Е. О.). Таким образом, ГМФ должен был стать хранителем наиболее ценных икон из числа тех, что не принадлежали до революции музеям.

Одним из косвенных критериев оценки экспортного фонда икон из списков № 1, 2, 3, 7 и 8 может служить значимость коллекций, к которым они ранее принадлежали. Некоторые из икон были опубликованы. Например, иконы купца Николая Михайловича Постникова, попавшие затем в собрание Брокара, были опубликованы в «Каталоге христианских древностей» (М., 1888). В госфондовском имуществе вначале оказались и иконы из магазина Вострякова, переданные сначала в Оружейную палату, а оттуда в ГМФ. Опись икон, составленная при ликвидации магазина в начале февраля 1921 года, включала около 400 икон; среди них были «итало-греческие» иконы XV века, русские иконы XVI века, но в основном партия состояла из икон XVII и XVIII веков. Другим косвенным критерием оценки экспортного иконного товара могут служить установленные экспертами цены, которые по меркам того времени были очень высокими. Все это подтверждает ранее высказанное предположение, что на продажу шли хотя и не шедевры иконописи, но добротные иконы, в том числе и из знаменитых коллекций.

О том, что в составе икон ГМФ, признанных осенью 1927 года не имеющими музейного значения и предназначенных для Госфонда, оставались хорошие, а возможно, и прекрасные произведения, свидетельствует и тот факт, что Анисимов при повторном осмотре икон летом–осенью 1928 года во время отбора на экспорт многое из бывшей госфондовской партии забрал в Исторический музей. Так, в конечном счете он изъял все иконы, которые попали в ГМФ из магазина Вострякова, и некоторые иконы из собрания Брокара, в том числе, видимо, и те опубликованные, которые до Брокара принадлежали Постникову, а также другие иконы, а в общей сложности – около четверти икон из оказавшихся в экспортных списках № 1, 2, 3, 7 и 8. Остальные иконы из этих списков, как свидетельствуют пометки о выдаче в описи отдела иконописи ГМФ, были переданы в «Антиквариат».

Из экспортных списков № 1, 2, 3, 7 и 8 «Антиквариат» получил около двух сотен икон. Однако, как будет рассказано в следующей главе, это была лишь малая толика того, что досталось «Антиквариату» при ликвидации Государственного музейного фонда. Были ли среди этих доставшихся «Антиквариату» икон произведения искусства музейного значения? Сравнение списков, составленных комиссией Главнауки осенью 1927 и в начале 1928 года при сортировке иконного фонда ГМФ, с данными о выдаче икон по инвентарной книге отдела иконописи свидетельствует, что по крайней мере четыре из 636 икон, признанных экспертами сортировочной комиссии имеющими музейное значение, в результате «экспортного пересмотра» попали в «Антиквариат». Две из них происходили из моленной Карасева, две другие – из Пролетарского музея Рогожско-Симоновского района. Все остальные иконы московского ГМФ, которые сортировочная комиссия Главнауки признала имеющими музейное значение, оказались в Историческом музее.

То, что лучшие иконы музейного значения из ГМФ были переданы в Исторический музей, можно объяснить влиянием Анисимова и Силина и их непосредственным участием в процессе распределения икон. В составе этой музейной партии были иконы из всех основных источников комплектования иконного отдела ГМФ в Москве – собраний Рябушинского, Зубалова, Бобринских, Брокара, Харитоненко, Рогожско-Симоновского филиала ГТГ, магазина Вострякова, моленной Карасева, перевезенные из хранилища в Английском клубе и т. д. Возможно, ГИМ предполагал или успел передать часть этих икон в провинциальные музеи, но даже в этом случае Анисимов, без сомнения, намеревался оставить лучшее в своем отделе религиозного быта. Если какие-то из этих икон впоследствии и попали в «Антиквариат», то их выдача состоялась не из ГМФ, а из музеев.

Из тех икон ГМФ, которые сортировочная комиссия Главнауки признала не имеющими музейного значения, согласно отчетной ведомости и отметкам о выдачах в инвентарной книге отдела иконописи, львиная доля – более тысячи икон – при ликвидации Центрального хранилища опять-таки была передана в Исторический музей. Остальные иконы отправились в Избирком19, «Антиквариат», Антирелигиозный музей и другие места (прилож. 1). Что может означать эта массовая передача госфондовских, то есть немузейных, икон в ГИМ? Особенно настораживает, что на последнем, авральном, этапе ликвидации ГМФ осенью 1928 года иконы передавали преимущественно в ГИМ. Видимо, этот музей выполнял функции хранилища московского ГМФ после ликвидации фонда, сродни тому, как Русский музей и Эрмитаж хранили иконы, оставшиеся не распределенными после ликвидации ленинградского отделения ГМФ. Спешная выдача госфондовских икон в ГИМ, вероятно, диктовалась необходимостью освободить помещения и людей, которые к этому времени уже работали бесплатно.

В Ленинграде события развивались похожим образом и так же драматично. Как и в Москве, работа по ликвидации запасов ГМФ проходила осенью 1927 года. Распоряжением Главнауки от 25 ноября 1927 года были назначены специализированные комиссии экспертов, которые должны были работать обстоятельно и планомерно. Как и в Москве, осенью 1927 года об экспорте речь не шла, и произведения искусства сортировали на музейные и госфондовские (не имеющие музейного значения). В некоторых отделах – металла и бронзы, живописи и скульптуры – работу удалось провести без осложнений. Однако в других, в том числе в отделе церковного имущества, специализированные комиссии сразу не создали, и время было упущено. Когда же грянуло январское 1928 года постановление СНК об увеличении экспорта предметов старины, начался аврал.

Для выполнения постановления вместо специализированных комиссий, работавших ранее, уполномоченный Наркомпроса назначил в Ленинграде общую комиссию с переменным составом экспертов, которой было приказано закончить ликвидацию ленинградских запасов ГМФ к 1 марта 1928 года, то есть через месяц! По словам отчета, интенсивность работы была столь велика, что вместо положенной по штату одной машинистки перепечаткой списков занимались пять, но и они не справлялись с объемом работы. Из-за спешки все работы по экспертизе остановили. Распределять по музеям и выдавать предметы искусства было запрещено, пока не будет сформирован экспортный фонд. Пересмотру подлежало все имущество, независимо от того, для какой цели предметы предназначались ранее. Так, из ранее предназначенных для музеев произведений живописи, скульптуры, металла, бронзы, прикладного искусства и фарфора на экспорт было изъято 890 предметов.

В отличие от Москвы в Ленинграде при формировании экспортного фонда параллельно работали две комиссии. Кроме ликвидационной комиссии Наркомпроса с переменным составом экспертов, работала комиссия по реализации Госфондов, которая отбирала вещи на продажу, оценивала их и передавала в Госторг. Председателем этой комиссии был вначале Эрнест Францевич Зиварт, а затем Сергей Константинович Исаков. Комиссия Зиварта/Исакова работала в хранилище ГМФ, но не подчинялась фонду и не отчитывалась перед ним. Двоевластие описал председатель госфондовской комиссии Наркомпроса в Ленинграде Якобсон: «часть госфондовского товара была дважды оценена а) постоянной оценочной комиссией госфондов б) и комиссией по отбору экспортного антиквариата под председательством тов. Зиварта». Якобсон злился, что торговцы хотели сами все осматривать и оценивать, не доверяя госфондовской комиссии. На формирование экспортного фонда комиссии была дана всего одна неделя. Выполнить работу в этот срок было нереально, она затянулась на месяцы. По мере сдачи имущества залы Ново-Михайловского дворца, где располагалось центральное хранилище ГМФ в Ленинграде, передавали Госфонду и Госторгу. Там устраивали выставки экспортного товара. 6 марта 1928 года дворец полностью был отдан в распоряжение Госторга. В пользовании ГМФ временно остались лишь четыре комнаты.

Работа в отделении церковного имущества ленинградского ГМФ началась с опозданием. Создать здесь особую комиссию экспертов Главнауки все-таки пришлось, но она начала работу лишь в декабре 1927 года. В составе ее были сотрудник Русского музея и хранитель отделения церковного имущества ленинградского ГМФ Федор Михайлович Морозов, недавний директор Русского музея и профессор Ленинградского университета Николай Петрович Сычев и хранитель художественного отдела Русского музея Алексей Петрович Смирнов. Возглавлял комиссию инспектор музеев Григорий Степанович Ятманов. Объем работы был большой. За время существования в инвентари хранилища было занесено более 3 тысяч предметов церковного имущества. Кроме того, было и имущество, которое не успели заинвентаризировать, оно выдавалось по инвентарям тех дворцов-музеев, где хранилось до передачи в ГМФ. В их числе были Исторические комнаты и Сервизная кладовая Аничкова дворца, остатки Детско-Сельского фонда, экспонаты музея «Старый Петербург – новый Ленинград» и др.

Как было отмечено ранее, в ленинградском ГМФ иконы отдельно не учитывались, поэтому сказать, сколько икон было распределено, не представляется возможным. По данным отчета, комиссия экспертов Ятманова просмотрела более 1800 религиозных предметов. Львиная доля, 1142 предмета, была отдана в Госфонд, 571 предмет отобран для Русского музея, один предмет – для Эрмитажа. После этого для распределения по музеям оставалось еще 95 предметов. В общем итоге с 1 октября 1927 до 10 мая 1929 года в Госфонд и Госторг было передано 2778 предметов церковного имущества. Кроме того, 822 «предмета религиозного культа», которые не успели заинвентаризировать, выдали из хранилища фонда или прямо с мест. Таким образом, как и в Москве, бóльшую часть ленинградского Государственного музейного фонда составило госфондовское имущество.

Настало время вернуться к ключевым вопросам: кто был основным поставщиком икон на продажу в первые годы массового художественного экспорта и сколько икон было отобрано на продажу?

Можно считать доказанным, что Исторический музей и Государственный музейный фонд были двумя основными источниками пополнения товарного фонда икон «Антиквариата» и что львиная доля выданных из них на продажу икон, по мнению экспертов того времени, не имела музейного значения, что, однако, не означает, что в экспортный фонд не попали прекрасные произведения религиозного искусства. Приведу некоторые цифры.

Как было рассказано ранее, из ГИМ в 1928–1935 годах, согласно актам выдачи, на продажу в «Антиквариат» и Торгсин поступило почти полторы тысячи икон (включая сотни медных образков, медных складней и крестов-распятий).

Архивные документы свидетельствуют, что из ГМФ до начала массового экспорта произведений искусства (зима 1928 года) из общего количества в 3817 икон на продажу в благотворительных целях были выданы в отдел охраны материнства и младенчества Наркомздрава, магазин Деткомиссии ВЦИК и Избирком 526 икон. С началом массового экспорта для Мосторга, которому унаследовал «Антиквариат», была отложена партия из 1912 икон. Из этой партии, как было рассказано ранее, при пересмотре госфондовского имущества Анисимову удалось изъять значительное количество предметов – сначала 208 икон (лето 1928 года), а потом еще 250 (осень 1928 года). Последние в основном или целиком происходили из магазина Вострякова. Эти 458 икон получил Исторический музей.

Инвентарная книга отдела иконописи московского ГМФ и его отчетная ведомость свидетельствуют, что из оставшейся товарной партии 810 икон были напрямую выданы из ГМФ в «Антиквариат». Массовая выдача проходила несколько дней – 16, 17, 18, 19 и 21 октября 1928 года – и была оформлена тремя актами – № 1083, 1090 и 1134. Штатный состав Центрального хранилища ГМФ уже с 15 сентября 1928 года официально был уволен. Само хранилище должно было окончательно прекратить свою работу с 1 октября, но ликвидация фонда растянулась до начала 1929 года. Зав. Центральным хранилищем ГМФ Воскресенский докладывал, что люди, в том числе и он сам, продолжали работать бесплатно.

Остальные предназначавшиеся на продажу примерно 644 иконы московского ГМФ были вывезены, видимо, на временное хранение в Исторический музей, откуда позже могли быть выданы в «Антиквариат» в составе госфондовского имущества.

Таким образом, с учетом перевезенных на временное хранение в ГИМ «Антиквариату» могло достаться почти полторы тысячи икон. Если учесть и те 526 икон, которые были выданы из ГМФ на продажу еще до начала его ликвидации, то в общей сложности из иконного собрания ГМФ (3817 икон) на продажу поступило более половины – без малого две тысячи икон. По оценкам ведущих экспертов того времени, практически все они не имели музейного значения. Другая половина иконного фонда московского ГМФ была выдана в центральные и провинциальные музеи, главным образом в ГИМ.

ГМФ в Ленинграде, где иконы учитывались не отдельно, а в составе церковного имущества, как было рассказано в предыдущей главе, за период с октября 1927 года по май 1929 года передал в Госфонд и Госторг более 3,5 тысячи (заинвентаризированных и незаинвентаризированных) религиозных предметов, в числе которых, вероятно, были сотни икон. Из имущества упраздненного ГМФ, которое хранилось в Русском музее, «Интурист» отобрал (акт № 703 от 25.12.1933) 178 икон, а в 1935 году – 1001 икону.

Значительное количество икон, видимо, досталось «Антиквариату» также из Музейного фонда Московского отдела народного образования (МОНО). Как упоминалось ранее, с 1 марта 1928 года по 1 февраля 1929 года «Антиквариат» получил из МОНО икон ориентировочно на сумму 35 тысяч рублей. Позже, во время ликвидации московских церквей в 1930‐е годы, сотни, а может быть и тысячи предметов церковного имущества поступили в МОНО, часть их могла быть выдана на продажу.

Другим значительным источником пополнения иконного фонда «Антиквариата» могли стать хранилища в бывшем Новодевичьем монастыре, где, по оценкам экспертов, хранился большой запас икон (не считая перевезенных туда из ГМФ). Так, 6 марта 1928 года Главнаука предлагала ГМФ принять 545 икон, «подлежащих реализации», из тех, что были сложены в ризнице Новодевичьего монастыря. Инвентарные номера и названия икон не соответствуют инвентарной книге отдела иконописи ГМФ. Речь шла, видимо, об иконном фонде самого музея Новодевичьего монастыря.

Третьяковская галерея в 1931 и 1934–1936 годах отдала в «Антиквариат» 104 иконы, в том числе 11 икон из собрания И. С. Остроухова, две иконы – из собрания П. М. Третьякова, 11 икон из собрания А. В. Морозова, а также иконы из собраний Зубалова, Егорова, Рахманова, Щукина и других.

Провинциальные музеи также выдавали иконы в «Антиквариат», но основательных исследований на эту тему пока нет. Так, из Новгородского музея в марте 1930 года, как сообщает современный каталог музея, бригада Госторга и Главнауки отобрала для «Антиквариата» «более двадцати произведений искусства, в том числе иконы XV–XVI веков». Тогда же из этого музея были изъятия и для «Интуриста». В 1929 году из Вологодского музея, согласно современному каталогу, для Торгсина отобрали 250 икон, среди которых было немало высокохудожественных произведений. Однако отдали на продажу немногим более 30 икон, остальные остались в музее «из‐за нехватки реставраторов». Инвентарные книги Сергиевского историко-художественного музея (б. Троице-Сергиева лавра) свидетельствуют, что и там проводились изъятия икон в «Антиквариат». В одном из архивных документов, в частности, говорилось, что в «Антиквариате» оказались предметы из Сергиевского музея, имеющие высокое историческое значение: икона «Умиление», датируемая 1598 годом и принадлежавшая Варлааму Ростовскому, три иконы «Эммануил» и «два архангела» – вклад государева духовника Никиты Васильева в 1648 году, принадлежавшая Петру I икона «Казанской Богоматери» и «кузов, бытовавший с XVII века в местной церкви Рождества» в Сергиеве. Не избежало потерь и иконное собрание Ярославского музея. Количество икон, поступивших в «Антиквариат» на продажу из провинциальных музеев, еще предстоит установить.

Даже эти далеко не полные данные свидетельствуют о том, что товарный экспортный фонд насчитывал тысячи икон. Однако это не значит, что все эти иконы были проданы. Медные образки, небольшие иконы в декоративных окладах, складни, кресты пользовались спросом у иностранных туристов и, видимо, разошлись из магазинов Торгсина, «Антиквариата» и «Интуриста» на «русские сувениры». Некоторые из них оказались в западных музеях, другие были подарены случайным людям или затерялись в домашних кладовках и на чердаках. Однако антикварный рынок произведений русского религиозного искусства на Западе в то время только начал формироваться. Ограниченный спрос отдельных собирателей русских икон не мог «поглотить» огромное количество иконного товара, выброшенного на мировой рынок в короткий срок, к тому же в период экономического кризиса и затяжной депрессии. Анализ современных зарубежных музейных коллекций русских икон подтверждает высказанные сомнения. Куда же подевались непроданные иконы?

Предварительные изыскания автора этой книги свидетельствуют, что сотни икон, которые попали из ГМФ и музеев на продажу в «Антиквариат», впоследствии были переданы в Третьяковскую галерею, Исторический, Русский, Антирелигиозный и другие музеи. Для того чтобы ответить на вопрос, сколько именно икон вернулось из «Антиквариата» в советские музеи, необходим кропотливый анализ музейных учетных документов. Поскольку исследователи не имеют прямого доступа к учетной документации музеев, эти изыскания должны проводить музейные сотрудники.

История отбора икон на продажу в музеях и ГМФ, рассказанная в этой части книги, опровергает утверждения тех, кто считает, что советское правительство сознательно продавало на Запад фальшивки. Прежде всего, как показывает эта книга, сортировка национализированных икон началась в конце 1927 года в связи с ликвидацией ГМФ – еще до того, как начался массовый отбор икон на экспорт. Отборочные комиссии сортировали иконы не на фальшивые и подлинные, а на музейные и не имеющие музейного значения. В категорию немузейных, как свидетельствует глава о ликвидации ГМФ, попало немало икон, имевших историческую и художественную ценность. Не случайно Анисимов во время формирования экспортных коллекций забрал в ГИМ многие иконы, отнесенные к немузейным. Таким образом, термин «немузейный» не был синонимом слова «фальшивый». История отбора икон из Третьяковской галереи в 1928 году, рассказанная в одной из начальных глав книги, свидетельствует, что некоторые иконы, отобранные для продажи, остались в галерее, другие же, запрещенные комиссией экспертов к продаже по причине их ценности, впоследствии были проданы. И позже, в 1930‐е годы, как будет рассказано в заключительной части книги, сотрудники отдела древнерусского искусства ГТГ при выборе икон руководствовались не принципом отбора фальшивок, а принципом золотой середины, пытаясь лавировать между требованиями торговцев и интересами музея: галерея не отдавала шедевры, но и «Антиквариат» отказывался брать «плохой товар». Перед продажей иконы проходили антикварную реставрацию. Однако стала ли икона в процессе такой реставрации подделкой, нужно доказывать в каждом конкретном случае, опираясь на научные методы анализа.

Взрыв революции выбросил на внутренний рынок бывшей Российской империи несметное количество художественных и исторических ценностей. Антикварная торговля, которую вели как многочисленные государственные организации, так и частники, в первые послереволюционные годы процветала. С началом индустриализации задача концентрации валютных ресурсов в руках государства встала очень остро. Новорожденный «Антиквариат» стремился установить свою монополию на обладание художественным товаром валютного значения, убрав с рынка всех государственных и частных соперников. В марте 1929 года глава «Антиквариата» Абрам Моисеевич Гинзбург писал в Наркомторг Хинчуку:

Гинзбург предлагал закрыть все частные антикварные магазины, а государственные передать «Антиквариату».

Жалуясь на частников, торговавших иконами, Гинзбург предлагал, например, закрыть магазин Муссури на улице Герцена. Проживавший в Москве гражданин Греции Степан Михайлович Муссури в марте 1927 года заключил двухгодичный договор с Мосторгом, который разрешал ему скупать и принимать на комиссию предметы старины и роскоши, не представлявшие музейной ценности, а также экспортировать их по лицензиям Наркомторга СССР и под контролем советских торгпредств. Для этого Муссури совместно с берлинским банкирским домом «Бернгейм, Блюм и К°» образовал «Товарищество для экспорта предметов старины и роскоши». За право экспорта Муссури должен был отчислять Наркомторгу часть выручки. Валюта от экспорта поступала в торгпредство, а Муссури в Москве должен был получать причитавшуюся сумму в червонных рублях по официальному курсу. По словам Гинзбурга, договор с Муссури был расторгнут еще в сентябре 1928 года, но тот продолжал «спекулировать» иконами и антиквариатом. В борьбе с конкурентом Гинзбург обратился в Мосфинотдел с просьбой применить к Муссури меры налогового воздействия и заставить его прекратить торговлю.

В борьбе за антикварные валютные ресурсы советское государство пыталось остановить скупку иностранцами экспортного товара за рубли. Так, 11 апреля 1929 года отдел торговли Ленинского исполкома обязал подведомственные антикварные магазины каждый месяц подавать сведения об иностранцах, которые скупали антиквариат в целях перепродажи. Особо пристальное внимание привлекла деятельность американского концессионера Арманда Хаммера. 6 декабря 1928 года из Управления зарубежных операций Наркомторга писали в Ленинградский и Московский торги и «Антиквариат»:

11 декабря 1928 года Хаммер подал заявление на разрешение вывезти в Германию антиквариата на сумму 1280 рублей. В этом ходатайстве ему собирались отказать. Наркомторг рекомендовал торгам дать распоряжение в подведомственные магазины «о непродаже граж. Гаммер антикварных вещей, если это выходит за пределы потребительской нормы, т. е. в размере нескольких сот рублей».

В преддверии массового художественного экспорта Наркомторг и Наркомпрос подготовили список предметов старины и искусства, запрещенных к вывозу из СССР частными лицами и организациями. Гинзбург, опасаясь, что забудут про иконы, в конце октября 1928 года писал в Главнауку: «Главная контора „Антиквариат“ просит включить в список антикварных изделий, запрещенных к вывозу из пределов СССР без особых распоряжений, также старинные иконы вплоть до 19 века». В марте 1929 года на заседании комиссии по наблюдению за реализацией антикварных ценностей, председателем которой был зам. наркомторга Хинчук, Гинзбург потребовал вообще запретить частный вывоз икон. Он сказал: «Я прошу дать распоряжение по линии Наркомторга запретить вывоз икон из пределов СССР. Я давно обращал внимание на необходимость запрещения вывоза икон, т. к. это портит нам рынок. Кроме того, под видом дешевых иногда пропускаются очень хорошие иконы». Хинчук поддержал Гинзбурга, обязав Главнауку сделать соответствующее распоряжение. Однако список антиквариата, запрещенного к вывозу из СССР частными лицами (февраль 1929), включал не все «старинные иконы вплоть до 19 века», как требовал Гинзбург, а «иконы XVII века, более ранних эпох и подписные работы известных художников более позднего времени».

Просвещение Запада и создание мирового спроса на русские иконы являлось более трудоемкой задачей. У самих россиян представление об иконе как произведении искусства начало складываться лишь на рубеже XIX–ХX веков благодаря систематической расчистке икон. Разгар иконной лихорадки пришелся на предвоенные, они же предреволюционные, годы. Однако даже тогда иконопись представлялась искусством для избранных. Круг «посвященных» был ограничен искусствоведами и коллекционерами. Другие же, в том числе большинство духовенства, продолжали видеть в иконе лишь религиозный и бытовой предмет. Что же говорить о Западе? За исключением немногочисленных искусствоведов и историков искусства, да и то в большинстве своем состоявших из российских эмигрантов, а также дипломатов, аккредитованных в СССР и открывших для себя древнерусское искусство в частых посещениях антикварных «клондайков» Москвы и Ленинграда, Запад имел мало понятия о русской иконе.

Архивные документы свидетельствуют, что в конце 1920‐х годов Госторг, а затем сменивший его на этом посту «Антиквариат» разрабатывали несколько грандиозных проектов по подготовке Запада к массовому экспорту икон из СССР. В одном из них участвовал, а возможно даже был его инициатором, советский торгпред во Франции Георгий Леонидович Пятаков, будущий председатель Госбанка. «Сватая» Западу иконы из СССР, Пятаков в то же самое время вел переговоры с банкиром и нефтепромышленником Галустом Гюльбенкяном о продаже ему шедевров Эрмитажа в обмен на содействие экспорту советской нефти. 21 июля 1928 года Гинзбург писал руководителям московского и ленинградского Госторга Ангарскому и Простаку: «Мы получили сообщение тов. Пятакова, что им ведутся переговоры с одной фирмой о продаже имеющихся в нашем распоряжении коллекций старинных икон». В связи с этим Гинзбург просил Госторг «временно воздержаться от всякого вывоза икон за границу» и принять меры «к приведению в порядок имеющихся икон и выявлению возможного для экспорта количества старинных икон».

Упомянутая в письме «фирма» – это шведский банкир и коллекционер Улоф Ашберг. Его сотрудничество с советской властью началось сразу после революции: Ашберг оказал помощь Советской России в получении первого американского государственного займа. Одним из первых в Швеции он выступил за дипломатическое признание советского государства. В начале 1920‐х годов Ашберг стал одним из основателей, а затем директором Российского коммерческого банка, штаб-квартира которого располагалась в Москве. Значительную часть времени в годы нэпа Ашберг проводил в советской столице. Именно тогда началось его увлечение иконной живописью. Первую икону Ашберг купил на Смоленском рынке, где обнищавшая бывшая аристократия и интеллигенция распродавали свое имущество. Когда вольница нэпа закончилось и пришлось покидать Москву, специальная комиссия экспертов осмотрела иконную коллекцию Ашберга и, поколебавшись, дала разрешение на вывоз, исключив пятнадцать особо ценных икон. По «совету» тех же экспертов Ашберг подарил их советским музеям. Ашберг привез из России сотни икон и продолжал покупать их, став одним из основных клиентов «Антиквариата». Его коллекция сейчас хранится в Национальном музее в Стокгольме.

По словам Пятакова, Ашберг обещал снять особняк в Париже, «по своему стилю подходящий под продаваемые товары», в котором для «возбуждения интереса среди соответствующих иностранных кругов» будут выставлены иконы из СССР. В этих целях глава Мосторга Ангарский должен был прислать две-три иконные коллекции в Париж и еще одну лично для Ашберга, очевидно в качестве благодарности за помощь. Переговоры, видимо, начались еще зимой 1928 года. Ашберг должен был приехать для подписания договора в июле, но задержался до осени. О результатах поездки он писал шведскому искусствоведу Хельге Челлину:

О деталях проекта узнаем от Ангарского: Госторг хотел передать Ашбергу право представлять советские интересы в иконном бизнесе в Европе и Америке на условиях совместной реализации под контролем советских торгпредств. Ашберг должен был внести аванс. «Эту сумму, – писал Ангарский, – я скромно пока определил в 50 000 долларов». Все расходы по организации выставок стороны должны были нести поровну. Эти условия Ангарский считал минимальными. При этом он сомневался в твердости намерений Ашберга, указывая на то, что банкир «ничего реального не предлагает», и был прав. Создать совместный консорциум с Ашбергом Госторгу не удалось. А вот Ашберг при посредничестве Грабаря в тот свой осенний приезд 1928 года в Москву купил 52 иконы «очень высокого качества» XIV–XVII веков. В 1933 году Ашберг подарил 250 икон Национальному музею в Стокгольме. Какие именно из них были куплены в октябре 1928 года и вывезены, несмотря на возражения комиссии экспертов, неясно, но по возвращении из Москвы Ашберг говорил, что около 30 икон принадлежали «великому князю Павлу». Поскольку великий князь не собирал икон, по мнению сотрудника Эрмитажа Юрия Александровича Пятницкого, речь скорее всего шла об иконах из коллекции его дочери, великой княгини Марии Павловны. Она начала собирать иконы в Пскове, когда работала медсестрой в госпитале во время Первой мировой войны. Часть своего имущества она хранила во дворце отца.

Альтернативу выставке-продаже икон в особняке Ашберга в Париже представляло предложение из Германии. В том же письме Ангарский сообщал:

Этот план был воплощен в жизнь. Первая советская выставка икон на Западе, составленная почти исключительно из произведений русской иконописи (прилож. 2), не ограничилась Берлином, а совершила длительное мировое турне, став крупномасштабной рекламной кампанией нового художественного товара. Десятки тысяч людей на Западе, и среди них – директора музеев, коллекционеры и арт-дилеры, открыли для себя древнерусское искусство.

Идея показать русские иконы на Западе появилась задолго до начала форсированной индустриализации, массового экспорта произведений искусства из СССР и создания «Антиквариата». Проходили и показы русских икон за рубежом, однако кратковременные и локальные20. Парадоксально, но первый грандиозный проект длительного турне русских икон из ведущих музеев страны на Запад, включая шедевры иконописи, был осуществлен государством безбожников. Появление могущественного спонсора выставки – советского государства – стало следствием острейшего золотовалютного кризиса рубежа 1920–1930‐х годов. Первая советская выставка икон на Западе должна была подготовить почву для массового экспорта нового художественного товара. Валютный кризис намертво связал коммерческие и научно-просветительские задачи выставки: только благодаря кровной заинтересованности в выставке советских торговцев просвещение Запада состоялось, но достижение мировой славы русской иконы оказалось чревато риском распродажи советских музеев.

В 1913 году под впечатлением от успеха выставки древнерусского искусства, прошедшей в Москве, Павел Муратов писал, что «не успеет пройти три-четыре года», и Европа будет мечтать о подобной выставке, а «русская иконопись войдет почетной гостьей в западные музеи». Мировая война и революция в России отсрочили воплощение этой мечты. Но стоило хаосу поутихнуть, и о заграничной выставке заговорили вновь. По свидетельству Грабаря, в начале 1920‐х годов немецкие художники-модернисты, археологи и историки искусства, которые бывали в Москве и знали о расчистке древних икон, предложили показать их в Германии. Однако в то время, как пишет Грабарь, никто не хотел давать денег.

Во второй половине 1920‐х годов появились зарубежные спонсоры. Франкфуртский Städtelsches Institut выразил готовность дать средства для показа икон из СССР в своих стенах. В декабре 1926 года Грабарь вел переговоры, и не только в Германии, но и в Австрии, во Франции и в Англии. В то время он осторожно говорил о составе и целях выставки:

«Замечательный материал, найденный в разных рухлядных и на колокольнях», который Грабарь планировал «двинуть» на Запад, видимо, включал иконы, собранные в годы Гражданской войны Комиссией по сохранению и раскрытию памятников древней живописи в России. После преобразования комиссии многие из икон оказались в реставрационных мастерских, которыми заведовал Грабарь. К числу таких икон, например, относился знаменитый Звенигородский чин, который был найден в сарае около Успенского собора под завалами дров. В то время этот чин считался, наравне со «Св. Троицей», лучшими работами Андрея Рублева21. Однако, как показывает документ, музейные собрания в то время Грабарь не предполагал трогать, о Госторге и торговцах пока не было ни слова. Ехать на предполагавшуюся выставку должны были Грабарь, а также реставраторы – для демонстрации расчистки икон и выполнения возможных заказов.

Дело медленно, но двигалось. Весной 1927 года идея выставки получила одобрение наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского. В июне коллегия Главнауки Наркомпроса дала добро. Показательно, что Главнаука не возражала против продажи икон с выставки, оговорив, что «для реализации могут быть отобраны только те иконы музейного значения (! – Е. О.), которые не могут быть использованы для экспозиции в наших музеях». Были готовы и договор, и список предварительных расходов. Открыть выставку Грабарь планировал в сентябре, но, несмотря на одобрение музейными властями и то, что расходы оплачивали немцы, выставка тогда не состоялась. Видимо, отсутствовал главный спонсор: в 1927 году особой заинтересованности у советского руководства в этой выставке не было.

Закономерно, что первая советская выставка икон на Западе состоялась не в нэповском 1927-м, а в сталинские 1929–1932 годы – время форсирования индустриализации и массового экспорта художественных ценностей из СССР. Именно тогда у выставки появился покровитель гораздо более влиятельный, чем франкфуртский институт, – сталинское руководство, оказавшееся в тисках острейшего валютного кризиса. Нужда в валюте решила все. После того как вместо ВОКС22 в 1928 году выставкой заинтересовался Госторг, идеи и планы стали воплощаться в жизнь, а предполагаемое турне стремительно расширилось. Наряду с центрами антикварных аукционов, Парижем и Лондоном, а также Берлином и Веной, разговор пошел об отправке икон туда, где, по убеждению организаторов, водились по-настоящему большие деньги и щедрые коллекционеры, – в Соединенные Штаты Америки.

Выставка стала слугой двух господ. Ее устроители Наркомторг и Наркомпрос представляли одно советское правительство, но должны были преследовать противоположные цели. Торговцы видели в выставке рекламу товара и требовали показать как можно больше шедевров, лелея надежду кое-что продать с самого показа или по соседству с ним. Просвещенцы же должны были стоять на страже национального художественного достояния и пропагандировать исключительно культурные и научные задачи: познакомить Запад с недавно сделанным в России открытием мирового масштаба – древнерусским искусством. Однако, как покажет дальнейший рассказ, грань между торговцами и просвещенцами в реальной жизни часто стиралась.

Идеи реализуются в жизнь энергией конкретных людей. В подготовку выставки оказались вовлечены многие сотрудники Наркомпроса, музеев, ЦГРМ и «Антиквариата». Но главную роль играл неспокойный триумвират искусствоведа и художника Игоря Эммануиловича Грабаря, историка искусства Александра Ивановича Анисимова и торговца Абрама Моисеевича Гинзбурга, первого председателя «Антиквариата».

В первые послереволюционные годы Грабарь был связующим звеном между советской властью и музейной интеллигенцией. Теперь, в конце 1920‐х годов, он стал «связным» между музейными работниками и торговцами. К этому времени позиция Грабаря уже существенно отличалась от его более раннего видения выставки. Перемены в стране произошли огромные. Укрепившееся сталинское руководство, начав форсировать промышленное развитие при отсутствии необходимых на то золотовалютных средств, лихорадочно искало экспортные ресурсы. Именно в это время, 8 августа 1928 года, Грабарь написал в Госторг. Из письма следует, что он считал своим долгом указать на промахи торговцев в деле реализации за границей музейных ценностей, особенно икон. По его мнению, Госторг продавал товар задешево. Грабарь поучал:

Русская икона могла помочь восстановить картину эволюции живописи Средневековья. Поскольку ни один музей мира за пределами России не имел представительных коллекций русских икон, рассуждал Грабарь, круг потенциальных покупателей был огромен. Необходимо было лишь заинтересовать научные и музейные круги, подняв общеевропейскую дискуссию о значении русской иконы. Возбудить научные споры должна была заграничная выставка. План Грабаря и состоял в том, чтобы сделать выставку как можно более научной: демонстрировать в залах процесс расчистки икон, читать научные доклады и популярные лекции, публиковать статьи, где российские и западные искусствоведы вместе создавали бы образ русской иконы как произведения мирового искусства. Создание научного авторитета русской иконе, по мнению Грабаря, должно было послужить залогом высоких цен на антикварном рынке. Открывались захватывающие коммерческие перспективы. Во-первых, потому что Россия, по утверждению Грабаря, монопольно владела «залежами» икон. Во-вторых, потому что мировые рыночные цены на русские иконы пока еще не сложились, и если Госторг не испортит все дело, продавая иконы задешево, то Советская Россия будет диктовать условия миру. По смыслу этого письма ясно, что научно-просветительский успех выставки служил предпосылкой для реализации коммерческих перспектив. В этой связи вряд ли можно согласиться с теми исследователями, которые считают, что распродажа выставки не состоялась по причине ее научного и культурного триумфа. Как свидетельствует письмо Грабаря, с самого начала даже те организаторы выставки, которые по роду деятельности призваны были охранять национальное художественное достояние, делали ставку на ее научный успех как фактор успешной распродажи антикварного товара.

Всего за несколько месяцев до того, как Грабарь написал в Госторг, в мае – июне 1928 года, в Брюсселе прошла выставка русского искусства Art Russe: Ancien et Moderne, которая была проведена эмигрантами и западными антикварами. В разделе древнерусского искусства было выставлено 103 произведения, в том числе иконы. Возможно, эта выставка подтолкнула Грабаря к решительным действиям. В октябре 1928 года там же в Брюсселе с ажиотажем прошла аукционная распродажа коллекции Отто О’Меары, в составе которой было около 500 предметов, включая иконы. Собственник собрал коллекцию в 1920‐е годы, когда находился с женой в России. Аукцион проходил уже после того, как Грабарь написал в Госторг, поэтому не мог повлиять на содержание его письма. Тем не менее ажиотаж вокруг аукциона мог обнадежить красных купцов.

В сентябре 1928 года Грабарь написал еще одно, теперь уже ставшее печально знаменитым письмо – на сей раз главе новосозданного «Антиквариата» Гинзбургу. В отличие от предыдущего письма в Госторг в этом уже не было ни слова о научном значении русской иконы, а только деловые предложения по созданию иконного рынка:

Отметив, что ни в Европе, ни в Америке иконного рынка нет, а есть только случайные сделки, Грабарь предлагал на время прекратить всякую продажу икон за границу.

Паузу в распродажах Игорь Эммануилович советовал использовать для «муссирования» русской иконы и создания моды на нее посредством издания иллюстрированных книг на иностранных языках и организации выставок в Берлине, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Если в 1926 году во время переговоров с Западом Грабарь вел речь не о продаже экспонатов, а только об обмене икон на произведения из западных музеев, то в этом письме 1928 года он бросил «Антиквариату» кость, сказав, что

Грабарь считал продажу экспонатов непосредственно с выставки вредной, но вредной прежде всего для коммерческой постановки дела. В спешке продав малое, можно было потерять гораздо больше. Выставка должна была стать не ярмаркой, а мощным катализатором массового интереса к иконам, а вместе с ним и катализатором массового спроса. Для увеличения числа икон древнейших эпох их следовало купить на частном рынке. По мнению Грабаря, для этих нужд было достаточно ассигновать 10 тысяч рублей, которые принесли бы прибыли «тройное количество, притом в валюте». Звучит скромно, если учесть, что месяц назад в письме в Госторг Грабарь обещал десятикратный рост цен на русские иконы в результате триумфального шествия выставки по Европе.

Художник и искусствовед Игорь Эммануилович Грабарь, безусловно, понимал, какое огромное художественное и научное значение будет иметь выставка русских икон на Западе. Кто-то даже может сказать, что по-коммерчески деловые письма Грабаря были лишь разговором на понятном торговцам языке, стремлением заинтересовать спонсора, чтобы помочь художественной выставке состояться, а то и вовсе расчетом показать миру величие русской иконы и тем самым спасти российские музеи от распродажи. Однако чрезмерное стремление Грабаря услужить торговцам настораживает. Перефразируя одного из героев сказок Евгения Шварца, можно сказать, что беда состояла не в том, что Игорь Эммануилович Грабарь вынужден был приспосабливаться к новым условиям жизни, а в том, что он метил в первые ученики. Современница Грабаря, искусствовед и хранитель Эрмитажа Антонина Николаевна Изергина, вспоминая то сложное время, метко заметила: «Все мы танцевали под его музыку, но некоторые при этом старались понравиться затейливыми фигурами».

Факты свидетельствуют о том, что планы Грабаря о «реализации на западных рынках наших богатых иконных фондов», которыми он манил Госторг, не были лишь словами или тактическим ходом. Именно при содействии Грабаря осенью 1928 года, то есть практически в то же время, когда он писал Гинзбургу, Госторг продал более полусотни икон шведскому банкиру Улофу Ашбергу. Реставрация и расчистка купленных икон были проведены в Москве, вероятно в реставрационных мастерских Грабаря. По возвращении в Швецию после встречи с Грабарем Ашберг дал интервью одной из стокгольмских газет, в котором сказал, что в ближайшем будущем собирается открыть общедоступный музей в Париже на базе своей иконной коллекции. Этот музей будет также работать как информационный центр, где русские эксперты будут встречаться с кураторами западных музеев, коллекционерами и художниками. Госторг с помощью Грабаря рвался на парижский антикварный рынок, а авансом Ашбергу за участие в этом предприятии было содействие в покупке икон и их реставрация в Москве. На это намекал и сам Ашберг в одном из писем того времени: «Комиссия, которая дает разрешение на вывоз (произведений искусства. – Е. О.) за рубеж, колебалась, но подчинилась приказу свыше».

Понимал ли Грабарь, что, способствуя созданию спроса на русские иконы на Западе в момент острейшей нужды советского руководства в валюте, затевает опасную игру? В 1928 году, когда он писал письма в Госторг и в «Антиквариат», массовый экспорт художественных ценностей был еще в самом начале, и музейщики могли всерьез не верить в возможность продажи главных художественных шедевров страны. Но пройдет всего два-три года, и Эрмитаж навсегда потеряет десятки лучших своих картин. Если бы к тому времени план Грабаря был реализован и на Западе нашлись состоятельные ценители русских икон, то продажа шедевров иконописи стала бы лишь вопросом цены23.

Игорь Эммануилович Грабарь был одним из главных организаторов первой советской зарубежной выставки икон, и если он, представитель интеллигенции, художник и искусствовед, недавний директор Третьяковской галереи, столь горячо и явно радел за распродажу икон, то, может, и есть доля правды в утверждениях тех исследователей, которые считают, что просветительские задачи выставки, как и участие Наркомпроса в ее организации, являлись второстепенными, а то и вовсе служили лишь прикрытием, за которым скрывалась единственная и истинная цель – продавать. Однако все же с этим утверждением трудно полностью согласиться. В организации выставки участвовали ведущие исследователи иконописи и реставраторы. И хотя некоторые из них допускали возможность продажи икон, а то и точно знали, что такая продажа предполагается во время выставки, все же не принимать во внимание их научные интересы, профессиональную гордость за собственную работу по раскрытию и изучению произведений иконной живописи нельзя. Важно и то, что для искусствоведов и историков искусства, оставшихся после революции в России, эта выставка была возможностью вновь почувствовать себя частью мирового сообщества, воссоединиться, пусть лишь духовно, с бывшими коллегами, теперь эмигрантами, поделиться с ними и со всем миром открытием, которое состоялось в России.

В этой связи интересно поразмышлять о позиции Александра Ивановича Анисимова, одного из главных организаторов выставки. Анисимов, так же как и Грабарь, не выступал против продажи икон. Возможно, уже во время подготовки выставки у него появились подозрения, что, несмотря на гарантии, данные музеям, часть икон не вернется из турне. К лету 1930 года (время окончания европейского и начало американского турне) он уже твердо знал, что часть икон за границей будет предложена на продажу, более того, сам и наметил, что будет продано. Сотрудница Вологодского музея Екатерина Николаевна Федышина в письме мужу, Ивану Васильевичу Федышину, заведующему художественным отделом этого музея, так описала свой разговор с Анисимовым, который состоялся в Вологде в конце июля 1930 года:

Предчувствие не обмануло Екатерину Николаевну. Хотя иконы, выданные на выставку из Вологодского музея, не были проданы, только две из тринадцати вернулись в Вологду. Остальные отдали Русскому музею и Третьяковской галерее (прилож. 2).

В пересказе Федышиной есть неточности. В июле 1930 года иконы уже прибыли в США. Первый показ в Америке, в Бостоне, открылся 14 октября 1930 года, а не в январе 1931-го. Пополнение выставки иконами произошло после Вены для показа в Лондоне, который открылся 18 ноября 1929 года. Специально для показа в США выставка не пополнялась. Возможно, Федышина неправильно поняла Анисимова или перепутала факты. Но есть и вероятность того, что такое новое пополнение выставки для Америки хотя и не состоялось, но готовилось. Названная цифра – 60 икон – обращает на себя внимание. В составе выставки была всего лишь 21 икона «Антиквариата», в том числе шесть копий, значит, если сведения Федышиной верны, к продаже планировалось несколько десятков икон, принадлежавших музеям.

Письмо Федышиной может свидетельствовать о том, что Анисимов говорил и что делал, будучи в Вологде, но о чем он думал, что переживал, оно вряд ли может сказать. В глубоко личном письме, которое Анисимов в 1929 году написал Николаю Михайловичу Беляеву, искусствоведу и эмигранту, оказавшемуся после революции в Праге, он так описал свои чаяния, связанные с выставкой:

Для ученых, чье профессиональное становление состоялось до революции, тяжело было ощущать себя отрезанными от мирового научного сообщества. Анисимов знал, что часть икон может быть продана с выставки, но вряд ли именно для этого он трудился, готовил выставку не покладая рук. Продажа части икон с выставки для него, скорее всего, представляла неизбежное зло, ту цену, которую в тех условиях нужно было заплатить, чтобы показать русские иконы западному сообществу. Однако это был опасный компромисс. В условиях острой нужды советского государства в валюте мировое признание русской иконы было чревато распродажей музейных шедевров. Анисимов, который считал, что именно он определил состав выставки, видимо, надеялся сам поехать с иконами за границу и смертельно обиделся, что «делать себе мировую карьеру» отправили Грабаря25, человека, который уговорил Госторг войти в дело, маня его доходами от продаж. Вскоре, однако, Александру Ивановичу стало не до сведения личных счетов. В ночь с 6 на 7 октября 1930 года он был арестован. К тому времени иконы уже переплыли океан и находились в Бостоне. По злой иронии судьбы, одно из обвинений, предъявленных Анисимову в ОГПУ, было связано именно с выставкой, в частности с тем, что отбор икон осуществлялся на продажу. При этом в ОГПУ «забыли», что выставка являлась государственным делом и участие Госторга в ней с самого начала не скрывалось.

Личные документы Грабаря и Анисимова свидетельствуют, что каждый из них считал свою роль в организации выставки главной. И тот и другой действительно проделали огромную работу, однако гарантом осуществления этой выставки был Госторг, поэтому, видимо, прав был Гинзбург, сказав, что и Грабарь, и Анисимов «служили» ему лишь поставщиками экспонатов. Заявление о службе следует понимать буквально. И Грабарь, и Анисимов по совместительству были сотрудниками торговой конторы. В сентябре 1928 года, когда организацию выставки взял на себя Госторг, Чириков писал Грабарю:

Командировки Анисимова, как и расходы других командируемых на отбор икон на выставку из музеев, оплачивал Госторг, а затем «Антиквариат». Федышина писала в августе 1930 года:

В то время как Грабарь и Анисимов выбирали, а порой и выбивали иконы у музеев, третий член триумвирата, Гинзбург, отвечал за финансовое обеспечение выставки. У Гинзбурга было несколько знаменитых однофамильцев, но о нем самом практически ничего не известно. Член экспертной комиссии и работник антикварного магазина Торгсина в Москве Власов, упоминавшийся в начальных главах этой книги, описал Гинзбурга как «маленького по росту человечка с очень пухлыми губами». «Гинзбург – хороший товарищ, – говорил о нем Пятаков, – но он только теперь начинает отличать Рафаэля от Рембрандта». Осматривая Эрмитаж, Гинзбург как-то обмолвился: «Неужели же находятся дураки, которые за это платят деньги». По иронии судьбы, именно Гинзбургу пришлось платить. В 1927 году, в самом начале переговоров с франкфуртским Städtelsches Institut, Грабарь убеждал всех, что на проведение выставки не будет потрачено ни одной советской копейки, а в том случае, если немцы получат от проведения выставки доход, превышающий организационные расходы, эти деньги будут перечислены на нужды Центральных государственных реставрационных мастерских. Позже, в августе 1928 года, уговаривая Госторг поддержать выставку, Грабарь обещал, что расходы на упаковку, страховку, издание каталога, гонорары за лекции, создание копий потребует лишь первая выставка, а все последующие будут проходить на основе почетного приглашения, которое предполагает оплату всех расходов принимающей стороной. Эти надежды сбылись лишь отчасти. Некоторые средства были собраны национальными комитетами стран, принимавших выставку. В Германии это было Общество по изучению Восточной Европы, в Англии – Британский комитет по устройству выставки русских икон, в США – Американский Русский институт26. И все же советскую копейку, да и немалую, пришлось потратить. Да и сам Грабарь признавался, что устройство выставки «обошлось гораздо дороже», чем предполагалось.

«Антиквариат» нес большие расходы. На стадии подготовки выставки Гинзбург оплачивал поездки эмиссаров в музеи для отбора икон, как и расчистку и реставрацию икон на месте и в мастерских Грабаря в Москве. Специально для выставки в дополнение к музейным иконам «Антиквариат» купил иконный товар на свои средства в надежде продать его за границей. На средства «Антиквариата» были сделаны и факсимильные копии с рублевской «Св. Троицы», «Богоматери Владимирской» и других древних икон, подлинники которых, к счастью, решили не посылать за рубеж (прилож. 2). «Антиквариат» заплатил за фотографии для издания на английском языке, которое вышло по следам лондонской выставки.

Нет документов, которые позволили бы оценить общие затраты «Антиквариата» на подготовку и проведение первой советской иконной заграничной выставки, но порядок цифр можно представить. В 1926 году на изготовление копий фресок для выставки в Берлине Госторг потратил 15 тысяч рублей. По официальному обменному курсу, существовавшему тогда в СССР, это составляло около 7,5 тысячи долларов – сумма по тем временам очень значительная. Принимая во внимание длительность, географию странствий и состав первой советской иконной выставки, расходы на нее, видимо, были существенно больше. По словам самого Гинзбурга, одна только факсимильная копия иконы «Богоматерь Владимирская», которую для выставки написал Александр Иванович Брягин, обошлась «Антиквариату» в тысячу рублей, то есть по официальному советскому курсу около 500 долларов. Всего же были сделаны копии с шести древних икон. Командировки, расчистка, реставрация экспонатов перед отъездом и по возвращении в СССР, а также содержание довольно большого круга сопровождающих лиц во время европейского турне также влетели «Антиквариату» в копеечку. История лондонской выставки, которая будет рассказана позже, свидетельствует, что «Антиквариату» пришлось оплатить и многие расходы по транспортировке экспонатов, и их страховку.

30 октября 1928 года правительственная комиссия под начальством зам. наркома торговли Хинчука, занимавшаяся вопросами антикварного экспорта, признала «необходимым приступить к обработке иностранных рынков для реализации там старинных русских икон». В этих целях комиссия посчитала целесообразным провести за границей выставку икон. Спустя месяц, в конце ноября 1928 года, распоряжение Главнауки Наркомпроса об отборе икон на заграничную выставку поступило в музеи. Сотрудники реставрационных мастерских Грабаря поехали по стране отбирать иконы. В столице этим делом, не гнушаясь применять угрозы, занимался и сам Грабарь. Орешников описал в дневнике приезд Грабаря по иконную душу Исторического музея:

Не пройдет и полутора лет, и директор Оружейной палаты Дмитрий Дмитриевич Иванов покончит жизнь самоубийством.

Когда приказ Главнауки пришел в Третьяковскую галерею, во главе ее уже стоял Кристи. Двойственность его положения была очевидна. Как директор галереи он должен был заботиться о сохранности и пополнении ее собрания, но как партиец и уполномоченный Наркомпроса по отбору произведений искусства на экспорт не мог ослушаться приказа. В Третьяковской галерее иконы на выставку отбирали Грабарь и Чириков, а забирать приехал Юрий Александрович Олсуфьев. Все трое были сотрудниками ЦГРМ, где иконы реставрировали и составляли на них аннотации перед отправкой за границу.

Казалось бы, дело подготовки выставки находилось в руках реставраторов и искусствоведов. Однако по документам ведомством – получателем икон из Третьяковской галереи значились не мастерские Грабаря, а Госторг. Олсуфьев подписал акт о приемке икон из Третьяковской галереи не как сотрудник мастерских, а как представитель «Антиквариаста (так в документе. – Е. О.) Госторга». Эмиссары, которых Грабарь послал в провинциальные музеи отбирать иконы, также действовали как представители Госторга/«Антиквариата». Да и в самом ноябрьском распоряжении Главнауки Наркомпроса о выдаче икон на заграничную выставку речь шла о передаче их торговой конторе. В официальных материалах, предназначенных для Запада, главным устроителем выставки благообразно значился Наркомпрос, но в действительности практической работой занималось торговое ведомство. Передача икон в распоряжение «Антиквариата», а не Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, которое обычно устраивало международные выставки, свидетельствует о том, что для руководства страны выставка имела торгово-экспортное значение, следовательно, угроза ее распродажи была реальной.

Для заграничной выставки Грабарь отобрал из Третьяковской галереи 25 икон. К тому же, по словам Кристи, забрали наиболее ценное. За исключением одной, все иконы принадлежали первоначальному собранию П. М. Третьякова. В каталоге галереи 1917 года числится 60 икон, значит, на выставку отобрали более 40% первоначального иконного собрания галереи. В числе отобранных на выставку были иконы, которые в то время считались новгородскими и московскими работами XV–XVI веков, а также иконы строгановской школы. Кроме того, на заграничную выставку Грабарь забрал и большую псковскую икону «Избранные святые: Параскева, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Василий Великий», которую Совет галереи купил накануне революции в 1917 году. В то время она считалась работой XIV века28. Эта икона и в наши дни является одной из наиболее ценных в собрании галереи и находится в постоянной экспозиции. В случае продажи за границей выбранных Грабарем икон собрание древнерусского искусства Третьяковской галереи было бы обезглавлено. Тем не менее Кристи отдал иконы в «Антиквариат», собственноручно 14 декабря 1928 года подписав акт выдачи. Иконы покинули галерею в середине декабря 1928 года.

Иконы уже находились в реставрационных мастерских у Грабаря, как вдруг в январе нового, 1929 года директор Третьяковской галереи Кристи решил протестовать. В письме в Главнауку он писал, что отбор икон проводился без участия сотрудников галереи, что забрали те иконы, которые придавали ее небольшому иконному собранию совершенно особый характер, что эти иконы необходимы галерее для реорганизации экспозиции древнерусского искусства, которой в тот момент, кстати сказать, не было. Кристи требовал вернуть наиболее ценные экспонаты. В протесте Кристи не было бы ничего удивительного, если бы он не случился столь запоздало, уже после того, как сам Кристи несколько недель тому назад подписал акт о выдаче икон. Почему Кристи спохватился тогда, когда иконы уже находились у Грабаря в мастерских? Почему не протестовал в ноябре 1928 года, когда в фондах иконного собрания галереи хозяйничали Грабарь и Чириков, или в декабре, когда Олсуфьев приехал забирать иконы? Что-то произошло в канун нового, 1929 года, что позволило Кристи-директору взять верх над Кристи-партийцем. Но что?

В последние месяцы 1928 года тревожные слухи о распродаже икон будоражили Москву. Их не остановило даже то, что представители Главнауки и Госторга подписали протокол об обязательном возвращении икон из‐за границы. Музейных работников и искусствоведов пугал тот факт, что вывозом икон занималась торговая контора, которая в тот момент активно распродавала произведения западного искусства из Эрмитажа и других музеев. В ноябре 1928 года в Берлине у Лепке прошел аукцион, где «Антиквариат» выставил на торги художественные ценности из бывших пригородных дворцов Санкт-Петербурга и московских музеев. В конце 1928 года начались переговоры с первым крупным покупателем шедевров из российских музеев Галустом Гюльбенкяном. В частности, решалась судьба «Благовещения» XV века работы Дирка Боутса. Эта картина стала первым проданным за границу шедевром из основной экспозиции Эрмитажа.

Происходившее в стране давало интеллигенции реальные основания опасаться за судьбу отправляемых за границу икон. Петр Дмитриевич Барановский, архитектор и реставратор, сотрудник ЦГРМ, так описал настроения в московской музейной среде:

Копия письма-протеста, на которое ссылается Барановский, сохранилась в архиве Наркомторга. Из письма узнаем, что заседание ученого совета архитектурной секции ЦГРМ состоялось 18 декабря. Грабарь отвечал на вопросы встревоженных коллег, но, видимо, не смог их успокоить. Членов ученого совета беспокоила келейность подготовки выставки. Отбор икон, среди которых оказались первоклассные и даже уникальные памятники, по их словам, осуществляла группа, состоявшая всего из трех лиц, хотя и «высококомпетентных в своей области», но действовавших совершенно обособленно от музейных и научных работников, ответственных за охрану памятников искусства. Очевидно, речь шла о Грабаре и Анисимове, третьим «лицом» мог быть Чириков. Протестующие требовали рассмотреть вопрос о выставке на совещании музейных и научных работников, а также создать для практической работы комиссию из работников заинтересованных музеев и научно-художественных учреждений Москвы и Ленинграда. Кроме того, они требовали бесспорных гарантий того, что экспонаты возвратятся в СССР, а также проведения выставки исключительно от имени Наркомпроса без участия Госторга.

Письмо Барановского и протест членов ученого совета архитектурной секции ЦГРМ свидетельствуют о том, что раскол вышел за рамки межведомственного противостояния Наркомпроса и Наркомвнешторга, взломав ряды самой интеллигенции и выявив сторонников и противников вывоза икон за границу. По свидетельству Анисимова, к протестам против вывоза икон

Письмо ученого совета архитектурной секции ЦГРМ было лично передано в руки начальнику Главнауки Лядову 20 декабря 1928 года группой, которую тот окрестил «делегацией специалистов протеста против организуемой Антиквариатом выставки икон». Спешность действий свидетельствует о том, что московская интеллигенция считала положение критическим. Лядов тоже не стал медлить. Уже на следующий день, 21 декабря, он отправил копии письма-протеста Хинчуку в Наркомторг и своему начальнику по Наркомпросу Алексею Ивановичу Свидерскому, который в январе 1929 года был назначен руководителем заграничной выставки икон. Глава «Антиквариата» Гинзбург тоже был немедленно поставлен в известность. Лядов был обеспокоен, но по причине совершенно иного свойства, чем ученые-специалисты. Ему мерещился белогвардейский заговор. В сопроводительной записке Хинчуку и Свидерскому Лядов сообщал (сохранена орфография автора):

Досталось и Грабарю, который, по мнению Лядова, «устраивал данную выставку отнюдь не под углом зрения рекламы ценных экспонатов, а исключительно для рекламы своих реставрационных работ», что вызвало возмущение части специалистов. Показательна заключительная часть этого пасквиля:

Записка Лядова показательна даже не тем, что он, работник Наркомпроса, не радел за охрану национального художественного достояния, а тем, что он искренне считал выставку икон торгово-экспортным предприятием.

В ответ на протест ученого совета архитектурной секции ЦГРМ вкупе с требованиями музеев предоставить письменные гарантии возвращения икон Главнаука 28 декабря 1928 года создала экспертную комиссию для проверки работ по подготовке выставки. В нее входили Алексей Александрович Вольтер (ГТГ), Илья Семенович Остроухов (Музей иконописи), Петр Иванович Нерадовский и Николай Петрович Сычев (Русский музей), Ольга Николаевна Бубнова (ГИМ) и Альфред Курелла (Наркомпрос РСФСР). Примечательно, что в комиссии не было торговцев, а только представители музеев и Наркомпроса. Под давлением возмущенной интеллигенции в последний день 1928 года Главнаука распорядилась временно остановить выдачу Госторгу икон для выставки.

Возможно, именно эти действия Главнауки развязали руки зависимым от нее руководителям-партийцам в музеях, и Кристи в их числе. Протест Кристи против вывоза за границу лучших икон Третьяковской галереи датирован 8 января 1929 года, а на следующий день состоялось экстренное заседание экспертной комиссии Главнауки, которая постановила немедленно вернуть в галерею одиннадцать икон из числа отобранных на выставку. Комиссия запретила вывозить за границу наиболее ценные иконы и из других музеев. 9 января личный протест против методов комплектования выставки заявили действующие или бывшие руководители музеев, где находились основные иконные собрания; некоторые из них являлись членами только что созданной Главнаукой экспертной комиссии: Остроухов, Сычев и Нерадовский, Щекотов (недавний директор ГТГ и ГИМ) и другие музейные работники.

До открытия показа в Берлине, которое состоялось 18 февраля 1929 года, оставалось всего лишь немногим более месяца, а выставка оказалась под угрозой срыва. Глава правительственной комиссии по вопросам антикварного экспорта Хинчук экстренно созвал совещание. Оно состоялось 10 января 1929 года, на следующий день после протеста директоров музеев и экспертной комиссии, изъявшей из состава выставки львиную долю икон. В первом же выступлении был поставлен вопрос о том, стоит ли вообще проводить выставку! Советских чиновников пугал не только протест интеллигенции, но и то, что выставка религиозная. На совещании преобладали торговцы – семь представителей Наркомторга плюс Гинзбург от «Антиквариата». Наркомпрос представляли Луначарский, Свидерский и Лядов от Главнауки. Были также уполномоченный по антикварному экспорту от Ленинграда Позерн и неизбежный «тов. Иванов» из ОГПУ.

Торговцы и просвещенцы на совещании пришли к общему мнению: выставку проводить, чтобы создать спрос на русские иконы, но придать ей научный характер – не религиозная, а выставка произведений древнерусского искусства, и, хотя ее организацией занимается торговое ведомство, считать ее наркомпросовской, о чем и объявить миру. Ничего с выставки не продавать и вообще откреститься от продаж произведений искусства из СССР, которые шли в тот момент. Все должно быть честно и легально, а то, шутка сказать, можно загубить на корню всю будущую грандиозную «торговую операцию» по реализации «наших богатых иконных фондов». Пусть выставка сначала покажет, как советское правительство заботится об историческом и художественном наследии, как закопченные церковными свечами «предметы идолопоклонства» в умелых руках советских реставраторов превратились в достояние мировой культуры, а «потом откроем целый магазин этого добра». Заметьте, эти слова – не из выступления торговца Гинзбурга, а из речи наркома просвещения Луначарского. Его отношение к выставке походило на позицию Грабаря. Луначарский был противником продажи икон во время выставки, но считал, что выставка нужна, чтобы «развить охоту» на русские иконы на Западе и затем успешно провести «торговую операцию». Показательно и письмо Луначарского, написанное Лядову 13 ноября 1928 года, в момент подготовки выставки:

Восторжествовала идея Грабаря: чем больше научности и культурности в показе икон на выставке, тем успешнее в будущем пойдет иконный экспорт. Выставка должна была работать не на немедленный грошовый эффект, а на грандиозную долговременную коммерческую перспективу. Последующие события, однако, показали, что хотя решение не продавать экспонаты было принято на правительственном уровне, попытки продать иконы с выставки были предприняты.

Участники совещания комиссии Хинчука обрушили шквал упреков и обвинений на организаторов выставки, в первую очередь Грабаря. Уполномоченный по антикварному экспорту от Ленинграда Позерн потребовал «прибрать к рукам Грабаря и прочих деятелей, которые торгуют иконами». Кто они, эти «прочие», становится ясно из выступлений других участников совещания: «Я знаю трех, которые занимаются иконами: Анисимов, Грабарь, Чириков. У Анисимова по точным сведениям имеется коллекция (икон. – Е. О.) больше чем на 1 млн руб…»; «Чириков покупал 1–1,5 года тому назад. Он пока не продает, он собирает свою собственную коллекцию» (имя выступавшего не указано). А вот выступление Луначарского:

Луначарский предложил расширить состав организационного комитета выставки, что лишило бы Грабаря и Анисимова монополии в деле ее подготовки:

В ответ на это Гинзбург предложил вместе с Грабарем послать за границу Лихачева. Состав организаторов выставки, однако, остался прежним.

Грабаря не было на январском заседании комиссии Хинчука, где его имя склоняли на все лады, но он продолжал и словом и делом отстаивать первоначальный состав выставки. Анисимов тоже жестко защищал состав отобранных для выставки икон, включая и самые древние. Вооружившись решением экспертной комиссии Главнауки, Третьяковская галерея сразу же попыталась забрать из ЦГРМ иконы, не разрешенные к вывозу. Вероятно, и другие музеи действовали так же, но не тут-то было. Грабарь не торопился возвращать иконы, требуя официального предписания от Главнауки. Оно последовало 12 января 1929 года. Но и после этого Грабарь не сдался. В самый разгар скандала, который грозил срывом выставки, он написал письмо в Главнауку Наркомпроса. Это письмо было ответом на телефонный запрос от 14 января, в котором Главнаука потребовала от Грабаря объяснений. Несмотря на разгоревшийся скандал, Грабарь не стал оправдываться. Несомненно зная, что комиссия Хинчука все-таки решила выставку проводить, Грабарь опротестовал постановление экспертной комиссии и потребовал восстановить в составе выставки иконы, запрещенные к вывозу. На всякий случай, однако, он открестился от авторства идеи выставки, утверждая, что она была задумана и организована по инициативе Госторга, и «забыв» о своих переговорах с Наркомпросом, которые вел еще до того, как к делу подключились торговцы. Настойчивость Грабаря принесла результаты.

До январского вмешательства экспертной комиссии за границу предполагалось послать пять подлинников древнейших икон. В их числе были иконы XIII века29: «Деисус» из церкви Св. Николая в Пскове, «Свв. Иоанн Лествичник, Георгий и Власий» из Исторического музея, «Св. Никола» поясной из Новгородского музея, «Богоматерь Толгская» из Ярославля и «Сошествие во ад» из Новгорода. Из отобранных Грабарем экспертная комиссия разрешила к вывозу только две первые иконы. Ссылаясь на то, что такое изъятие не позволит даже в общих чертах осветить древнейшую эпоху, Грабарь требовал оставить хотя бы еще две – «Николу» поясного и «Сошествие во ад». В результате «Никола» поехал в турне. Таким образом, на выставке благодаря Грабарю оказалось не две, а три иконы домонгольского периода, однако два шедевра, «Богоматерь Толгская» и «Сошествие во ад», благодаря сопротивлению интеллигенции остались дома, избежав опасного путешествия.

Из восьми икон XIV века, которые Грабарь первоначально отобрал для выставки, экспертная комиссия разрешила вывезти только три: створку царских врат с изображением св. Василия Кесарийского из Тверского музея, иконы «Собор Богоматери» из церкви Св. Варвары в Пскове и «Свв. Никола и Георгий» из Гуслицкого монастыря. Грабарь считал, что подобное изъятие не позволит показать генезис и эволюцию художественных течений, и требовал «безусловно удержать в списке по крайней мере» еще четыре иконы XIV века, в том числе «Избранных святых»30, «Четырехчастную из Новгорода», хранившуюся в то время в Историческом музее, «Богоматерь» из деисусного чина из Троице-Сергиевой лавры и «Богоматерь Владимирскую» из Вологодского музея. Только одну икону этого периода, «Успение» из Русского музея, Грабарь соглашался не вывозить31. Он добился своего: все иконы, кроме «Успения», поехали за границу.

XV век, по мнению Грабаря, был представлен исчерпывающе, а вот в показе иконописи XVI–XVII веков экспертная комиссия проделала «ощутительную брешь», запретив вывезти на выставку иконы строгановской школы, отобранные из Третьяковской галереи. Грабарь пояснял, что в Историческом музее и особенно в старообрядческих храмах на Рогожском кладбище есть «гораздо более высокие образцы этой школы», но они происходят из частных собраний. Некоторые из бывших владельцев живут за границей и могут потребовать свою собственность назад, поэтому и были выбраны иконы Третьяковской галереи, «из собрания, свернутого уже в течение ряда лет и недоступного для обозрения», услужливо напомнил он. Поскольку без строгановской школы никакая «научно оправданная» иконная выставка немыслима, Грабарь настаивал на восстановлении в списке всех ранее отобранных икон строгановской школы, кроме работы Василия Чирина «О Тебе радуется».

Икона Чирина осталась дома, но из четырех запрещенных к вывозу икон строгановской школы из собрания Третьяковской галереи Грабарю удалось отстоять две: работу Никифора Савина «Беседа Свв. Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста» («Добрые плоды учения») и икону «Похвала Богоматери, с праздниками». Требуя восстановить в списке запрещенные к вывозу древние иконы, Грабарь предлагал сократить число памятников XVIII и XIX веков, так как после изъятий, проведенных экспертной комиссией, создалось «впечатление ничем не оправданной диспропорции». Возможно поэтому, несмотря на отсутствие препятствий к их вывозу, за границу не поехали две иконы XVIII века поморских писем из ГТГ, первоначально отобранные Грабарем для показа: «Царь Птолемей Филадельф познает тщету человеческой жизни» и «Аллегорическое изображение тщеты земных благ». Обе иконы происходят из первоначального собрания П. М. Третьякова.

В наши дни вывоз произведений искусства для показа на заграничных выставках является нормальной практикой. Страх и паника, которые сопровождали подготовку заграничной иконной выставки в 1928–1929 годах, были связаны с недоверием интеллигенции руководству страны, которое, находясь в тисках валютного кризиса, начало распродавать музейные сокровища. Печальный опыт Эрмитажа свидетельствует о том, что сопротивление интеллигенции не смогло бы спасти иконы, если бы на них в то время нашелся покупатель, готовый платить цены, сопоставимые с миллионами, потраченными Эндрю Меллоном на покупку шедевров западноевропейской живописи из Эрмитажа. Несмотря на это, не стоит считать бесполезным противостояние интеллигенции планам Гинзбурга, Грабаря и Анисимова. Организаторы выставки ощущали давление, создавшееся в результате борьбы за иконы, и вынуждены были идти на уступки. Так, за границей выставили только тринадцать икон Третьяковской галереи (прилож. 2) вместо двадцати пяти, которые первоначально отобрал для выставки Грабарь. Из одиннадцати запрещенных к вывозу икон галереи ему удалось заполучить только три. Вместо десяти отобранных икон Русский музей послал восемь (прилож. 2). Тот факт, что многие ценные произведения древнерусского искусства остались дома, приобретает особую важность в свете неоспоримых доказательств того, что «Антиквариат», несмотря на подписанные протоколы о возвращении экспонатов на родину, предпринял попытки продать иконы с выставки. Иконы, которые не поехали в затянувшееся на годы турне, избежали порчи, связанной с многочисленными дальними перевозками, проходившими порой, как покажет дальнейшее повествование, безо всякого сопровождения.

Упоминание Микояна, а тем более Сталина открывало двери музейных хранилищ. Преодолев сопротивление интеллигенции, Грабарь, Анисимов и Гинзбург отправили за границу в общей сложности более полутора сотен произведений иконной живописи из музеев Новгорода, Пскова, Ярославля, Вологды, бывшей Троице-Сергиевой лавры, Владимира, Архангельска, Ростова, Твери, а также иконы, находившиеся в то время в Центральных реставрационных мастерских, собраниях Третьяковской галереи, музея бывшего Донского монастыря, музея Александровской слободы, Исторического и Русского музеев (прилож. 2). Представляя основные школы древнерусской живописи, иконы позволяли увидеть панораму ее многовекового развития. У современников выставки, как и у ее исследователей в наши дни, не было и нет единого мнения о художественной и исторической ценности экспонированных икон. Все, однако, признают, что наряду с возможно «заурядными иконами» в составе экспозиции были прекрасные произведения – иконы домонгольского периода; работы Андрея Рублева и Даниила Черного; Дионисия и Симона Ушакова; новгородские и псковские иконы XIV–XVI веков; работы строгановских иконописцев и царских мастеров Оружейной палаты. В Лондоне выставлялись также шесть фрагментов стенной росписи из разоренной церкви Св. Петра митрополита в Ярославле, построенной в XVII веке (прилож. 2 № 152–157).

Благодаря выставке десятки тысяч людей на Западе открыли для себя древнерусское искусство. Показ русских икон в залах Музея Виктории и Альберта в Лондоне по соседству с картонами Рафаэля, с которых были сделаны гобелены для Сикстинской капеллы32, трудно переоценить. Это было признание мирового значения русской иконы. В Мюнхене иконы выставлялись на мольбертах в зале, стены которого были сплошь закрыты гобеленами конца XVIII века, сделанными по росписям станц Рафаэля. Грабарь восхищенно писал: «Трудно было придумать для икон лучший фон, нежели рафаэлевские гобелены». Более того, продолжал он, до сих пор гобелены забивали все выставки, организованные в этом зале, иконная выставка стала первым случаем, «когда не гобелены бьют, а сами они убиты цветностью икон». В США выставка стала одним из блокбастеров периода начала Великой депрессии.

Пришедшие на выставку смогли увидеть в копиях и шедевры Древней Руси – иконы «Богоматерь Владимирская», «Спас Нерукотворный» из Успенского собора Московского Кремля, «Св. Дмитрий Солунский» (фрагмент) из Успенского собора в Дмитрове, «Богоматерь Оранта» из Спасо-Преображенского монастыря в Ярославле, «Ангел златые власы», оригинал которой в то время находился в Историческом музее (ныне в Русском музее), а также копию знаменитой «Св. Троицы» Андрея Рублева из Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры (прилож. 2 № 131–136). Копии были выполнены известными иконописцами-реставраторами с факсимильным воспроизведением не только живописи, но и следов времени и реставраций.

Для некоторых современных исследователей наличие копий на выставке служит доказательством того, что СССР распродавал фальшивки. Однако этот довод не выдерживает критики. Советские и западные устроители выставки не делали секрета из замены древних шедевров копиями. Во всех каталогах заграничной выставки и архивных документах, связанных с ней, все шесть копий древних икон, выполненные для показа, значились современными работами с указанием имен иконописцев, которые их создали. Поскольку при изготовлении этих копий и показе их на выставке не было цели ввести зрителя в заблуждение, то считать их подделками неправомерно. Во время выставки эти копии, как, впрочем, и другие иконы с выставки, действительно пытались продать, но переписка Грабаря с Гинзбургом, о которой речь пойдет в следующей главе, свидетельствует, что эти иконы предлагались покупателям как копии, а не древние шедевры. Кроме того, ни одна из копий, сделанных для советской иконной заграничной выставки, не была продана. Все шесть благополучно вернулись в СССР. На обратной стороне икон еще со времен выставки сохранились наклейки с названием иконы и именем реставратора, который сделал копию. Таким образом, эти иконы продолжают открыто существовать именно как копии.

То, что подлинники таких древнейших икон, как «Богоматерь Владимирская» и рублевская «Св. Троица», не поехали в турне, безусловно, является заслугой интеллигенции. Даже самые ярые сторонники выставки Грабарь и Анисимов не поднимали вопроса о возможности вывоза этих шедевров за рубеж, хотя Сталин вряд ли стал бы возражать против показа их за границей, как и против их продажи, если бы вырученная сумма позволила купить современное оборудование для первенцев советской индустрии. Уместно вспомнить угрозу Грабаря сотрудникам Исторического музея, что «полетят такие иконы, как Владимирская, Донская, Оранта и т. п.». Свой выбор между религией и революцией Сталин сделал давно.

Среди экспонатов выставки не было ни одной чудотворной иконы, дабы не вызвать гнев православной церкви за рубежом. Не было там и икон из национализированных частных коллекций. В этом «Антиквариат» потребовал от Грабаря и Анисимова личных письменных заверений, опасаясь судебных исков наследников, оказавшихся после революции в эмиграции. Автор одной из статей Владимир Васильевич Вейдле, русский философ в эмиграции, посетил выставку и досадовал, что не удалось увидеть известные ему с дореволюционных времен шедевры из собраний Остроухова и Рябушинского. Отказ от вывоза икон из частных коллекций, кроме боязни судебных исков, имел и другие причины. По замыслу Грабаря, выставка должна была прославлять не заслуги частных собирателей в сбережении памятников искусства, а достижения советской науки, в первую очередь его собственных реставрационных мастерских, по спасению и расчистке икон. ЦГРМ предоставили на эту выставку более тридцати икон, больше, чем любой из музеев или «Антиквариат» (прилож. 2). По свидетельству Вейдле, во время бесед, которые на выставке в Лондоне проводились дважды в день, советские представители «с особенным усердием и без всякого стеснения поясняли, что иконами в России заинтересовались лишь после революции и исключительно благодаря ей». Оказавшись на Западе в разгар антисоветской кампании, живописующей ужасы разграбления Русской православной церкви, иконы должны были выполнить роль советского культурного атташе и политагитатора. Символично, что в США одновременно с выставкой русских икон музеи показывали и экспозицию советского плаката.

Открывшись в феврале 1929 года в Берлине, выставка до лета посетила Кельн, Мюнхен и Гамбург. Показ во Франкфурте-на-Майне, который значится на титульном листе немецкого каталога, планировался, но не состоялся. В сентябре и октябре 1929 года русские иконы побывали в Вене33, а в ноябре и декабре – в Музее Виктории и Альберта в Лондоне. Весной 1930 года ценный груз был отправлен за океан, в Новый Свет, где полтора года путешествовал по музеям. Без преувеличения, для всех музеев, принимавших выставку, русские иконы стали открытием, а выставка – одним из центральных событий года. Однако особенно торжественно и пышно проходили первые турне в Германии. Сотни приглашенных гостей, «живая» классическая музыка, речи и комплименты ведущих искусствоведов, директоров музеев, а то и министров, как то было, например, в Берлине и Гамбурге, вечером – званые обеды. В Германии иконы осмотрел даже «кронпринц Баварский». Ожидался и папский нунций, однако не приехал посмотреть на православное искусство, сославшись на болезнь.

В залах первой советской зарубежной выставки икон

Грабарь, который вместе с реставратором Евгением Ивановичем Брягиным лично сопровождал выставку в Германии, с восторгом писал жене об успехе:

Дорогая Валя, ну, открыли! Да еще как открыли! С чертовской помпой (Берлин, 18 февраля 1929);

Чертовски нарядно вышло. Ничего подобного мы конечно и сами в России еще не видали, и вот нужно же было в Германию приехать, чтобы это увидать. Стена прямо против входа так эффектна, что прямо дух захватывает. На ней в центре «Избранные святые» Третьяковской галереи; слева и справа по архангелу из Деисусного чина Ярославского Спасского монастыря, дальше слева «Троица» Чирикова (копия с рублевской и, заметьте, с указанием имени автора. – Е. О.), левее «Премудрость созда себе Храм» и «Сошествие во ад» рублевские (sic!); справа «Знамение» кашинское, правее «О Тебе радуется» дмитровское и «Воскрешение Лазаря» тверское (Кельн, 21 марта 1929, перечислены в порядке развески № 102, 73, 136, 66, 9, 67, 25, 113, 107, прилож. 2);

Дорогая Валя, да, обидно, что Ты всего этого не видишь и не переживаешь. И вообще никто, кроме меня (и Брягина на 1/10, ибо ни слова не понимает из того, что вокруг говорят). Вообще иконы производят прямо потрясающее впечатление (Мюнхен, 7 мая 1929).

Поступали приглашения привезти выставку в Дрезден, Лейпциг, Париж, Прагу…

В Германии Грабарь сам водил экскурсии и читал лекции о древнерусской живописи в залах выставки и научных сообществах. Реставраторы, Брягин в Германии и Павел Иванович Юкин в Лондоне, с помощью переводчика проводили беседы и демонстрировали технику расчистки икон. Для этого на выставку были посланы иконы, находившиеся в процессе раскрытия и реставрации. Выставка вызвала огромный интерес. По оценкам Грабаря, в Берлине и Кельне ее посещали в среднем по полтысячи человек в день. В Гамбурге побывало более 7 тысяч посетителей. Юкин из Лондона писал Грабарю, что в день на выставку приходило от 400 до 800 человек. Были проданы тысячи каталогов. Посетители ехали из соседних городов и даже стран, например из Франции, куда иконы так и не добрались. В апреле 1929 года из Кельна Грабарь писал жене:

Сегодня перед закрытием уйма публики была. Клемен (знаменитый археолог, автор многочисленных публикаций о древних прирейнских фресках) приехал из Бонна (где он профессором в университете состоит) больной, встав с постели вопреки запрещению врачей: «Черт с ними, подохну, да увижу», говорит. Потешный. И сейчас же назад уехал.

В Америке интерес к выставке тоже был большой, но официальной помпы и размаха, которые сопровождали европейское турне, не было. По причине отсутствия дипломатических отношений между СССР и США на открытиях выставки в американских музеях не присутствовали советские дипломатические и государственные представители – обязательные участники европейского турне. Ни Грабарь, ни Юкин, которые должны были сопровождать иконы в США, не поехали. Возможно, после насыщенного событиями и работой турне по Германии Грабарь устал, его не было ни в Вене, ни в Лондоне. Возможно, что он и вовсе потерял интерес к своему детищу. Его архив свидетельствует, что после Лондона он уже не следил за судьбой странствующих икон. Но, возможно, причины отмены поездки Грабаря и Юкина в США гораздо более серьезные – арест Анисимова и связанные с этим последствия для тех, кто его близко знал. Имя Грабаря мелькало в следственных документах, но сам он избежал репрессий. Юкин же был арестован 3 марта 1931 года. В результате американская публика была лишена и лекций, и бесед, и демонстраций расчистки икон, и званых обедов. Проведение выставки и забота о русских иконах в Америке практически полностью находились в компетенции американских музейных специалистов. Советская сторона была представлена абсолютно некомпетентными в вопросах иконописи работниками Амторга – советско-американского акционерного общества, в котором не было искусствоведов.

Пока одни досадовали, что на выставку привезли слишком мало шедевров, да к тому же древнейшие иконы – в копиях, другие негодовали, что такое событие вообще могло состояться. Музеям и организациям, которые принимали выставку, пришлось выдержать шквал обвинений в сотрудничестве с преступным режимом. В Германии антисоветские протесты не испугали музейную и научную интеллигенцию. О прямом участии советского правительства было объявлено официально: на титульном листе немецкого каталога основным организатором выставки, наряду с немецким Обществом по изучению Восточной Европы, гордо значился Наркомпрос РСФСР. Британцы оказались более осторожными. Документы архива Музея Виктории и Альберта свидетельствуют о том, что директор музея Эрик Маклаген, будучи весной 1929 года в Берлине, дважды побывал на выставке. Русские иконы его чрезвычайно заинтересовали. Привезти их в Лондон было заманчиво, однако Маклаген считал, что советская выставка в Англии по политическим причинам в то время невозможна. Советско-британские дипломатические отношения по инициативе правительства консерваторов Великобритании, которое обвинило СССР в шпионской деятельности, были разорваны в мае 1927 года и ко времени описываемых событий еще не восстановлены, хотя вопрос об этом уже был поставлен новым правительством лейбористов34.

Но выход нашелся, и довольно скоро, а именно: сделать так, чтобы Музей Виктории и Альберта получил иконы не напрямую от советского правительства, а через посредника. Им стал специально созданный для организации выставки независимый Британский комитет, в который вошли директора британских музеев, президент Королевской академии, видные британские художники, архитекторы, искусствоведы, историки, экономисты, журналисты, общественные и религиозные деятели. Идею с посредничеством Маклагену в мае 1929 года предложил издатель «Ежегодника Европа» Михаил Семенович Фарбман. Он жил в Лондоне, но часто и подолгу бывал в Москве. Роль Фарбмана в проведении лондонской выставки трудно переоценить. Он стал ее инициатором, организатором, посредником между Лондоном и Москвой. В Британском иконном комитете Фарбман исполнял обязанности секретаря и казначея и занимался всей оперативной работой, изданием каталога, плакатов выставки, оплатой счетов. Во многом благодаря его энергии и настойчивости по итогам лондонской выставки вышло богато иллюстрированное научное издание Masterpieces of Russian Painting (London, б/д).

В осуществление плана Фарбмана 16 июля 1929 года председатель Британского комитета Мартин Конвей обратился к советскому руководству с просьбой предоставить иконы для выставки и взял ответственность за ее проведение на себя, так что формально Музей Виктории и Альберта не был замешан в «связях с коммунистами». Дело было шито белыми нитками, но такой вариант устроил министерство просвещения Великобритании, давшее добро на проведение выставки. Впоследствии и американские музеи, которые принимали иконную выставку, прибегли к той же уловке. Роль Британского комитета в США сыграл Американский Русский институт.

Посредничество Британского комитета удовлетворило государственных бюрократов – хотя британский премьер-министр все-таки отказался открыть выставку, – но не могло успокоить антисоветски настроенные круги. Вокруг выставки в Лондоне разгорелись нешуточные дебаты. Эхо споров слышно в статье Мартина Конвея, председателя Британского иконного комитета и директора Имперского музея военной истории. Вызывающе и категорично он писал:

Исследователи искусства, как таковые, никоим образом не связаны с политикой. Для них не имеет значения, правит ли царь или Советы. Нас не интересует, откуда поступили произведения, которые вызывают наш интерес или требуют нашего изучения. <…> Перед тем как открылась выставка (в Лондоне. – Е. О.), я получил письма от некоторых почтенных и благочестивых людей, которые желали гарантий, что ни одно из выставленных произведений не было украдено у отчаявшихся монахов и церковных общин. Я не смог им ответить. Произведения остаются все теми же независимо от того, как они были приобретены. Краденая «Мона Лиза» оставалась все той же «Мона Лизой».

Следуя тому же принципу «нападение есть лучшее средство защиты», Конвей продолжал:

Вопрос, который любитель искусства должен поставить перед любым правительством, – относится ли оно к художественному наследию страны с почтением и заботится ли о нем с интеллектом и умением. Фактом является то, что при старом режиме за редким исключением древнерусским искусством пренебрегали, в то время как новый режим, по крайней мере до последнего времени, относился к нему с заботой. Если бы наши собственные революционные реформаторы и солдаты Кромвеля были столь же заботливы, какое бы изумительное наследство средневекового искусства могло бы оказаться в наших руках! На деле же у нас не имеется ни одного британского алтаря и почти нет настенных росписей в сносном состоянии. За редким исключением все работы наших средневековых золотых дел мастеров пошли в переплавку, и нам приходится смотреть на континентальные нации со стыдом за нашу бедность, так что большинство из них считает, что в Средние века мы были варварами, не знавшими искусства.

Выставка привела к расколу и в американском интеллектуальном сообществе, несмотря на камуфляж с посредничеством Американского Русского института. На первом показе в Бостоне все прошло без скандала, а вот в следующем городе турне, Нью-Йорке, разгорелась война. Музей Метрополитен, где должна была состояться выставка, разослал своим почетным членам, то есть людям, которые поддерживали музей денежными взносами, приглашение прийти на закрытый просмотр выставки накануне ее официального открытия, но вместо слов благодарности посыпались протесты, обвинения, отказ поддерживать музей. Приходили письма и в поддержку выставки, но перевес был не на их стороне. В архиве музея Метрополитен сохранился перечень писем. По состоянию на конец января 1931 года музей получил 33 письма и 9 телеграмм протеста, некоторые из них – коллективные протесты организаций. Среди протестовавших было немало эмигрантов из России, например князь Николай Львов. Писем в поддержку выставки было только два. Перепалка выплеснулась на страницы прессы.

Протест имел в основном политический контекст. Одни писали вежливо, другие же не стеснялись в выражениях, ругая руководство Метрополитен за «сотрудничество с правительством профессиональных воров, привычных убийц, уголовников, цареубийц, головорезов, безбожников», «коммунистических угнетателей», «хамелеонов, которые пытаются повысить свой престиж любыми средствами», а также за то, что показывают «ужасающую выставку ворованного», «запятнанные кровью реликвии», за «предательство американских идеалов», за «содействие тем, кто своей целью объявил уничтожение западного общества» и т. д., и т. п. За два дня до открытия выставки в музее Метрополитен в Нью-Йорке генеральный секретарь Национальной лиги американцев русского происхождения, некто Лисицын (J. J. Lissitzyn), в письме президенту и попечителям музея Метрополитен возмущенно вопрошал:

Представляете ли вы, с кем сотрудничаете, когда заимствуете иконы у так называемого советского правительства? В состоянии ли вы в полной мере уразуметь всю меру возмущения, которое политика такого рода вызывает в умах русских правого толка?

Кто-то не поленился провести частное расследование, чтобы разобраться, что же такое этот Американский Русский институт и какого рода отношения он имеет с большевиками. Выводы испугали еще больше: «чисто коммунистическая организация, работающая исключительно в интересах большевиков с целью установления более тесных контактов через искусство, литературу и торговлю, их главная цель – добиться признания Советской России правительством США», а выставка русских икон – это лишь один из способов добиться симпатии американцев.

Только в отдельных редких случаях протест был вызван фактом показа в светских стенах религиозных предметов, которым следовало находиться в храмах, а также агрессивной экономической политикой советской власти. Так, президент голливудского Института технических директоров Фрэнк Пиз обвинил советское руководство в демпинге дешевых товаров на мировой рынок и… в мировой депрессии. Он же предостерегал против вероятной распродажи экспонатов выставки с аукциона:

Действительно, что это за парад, если не бесстыдный в своей дерзости парад продажи; предварительная реклама, которая приведет к рыночному сбыту этих священных реликвий где-нибудь через некоторое время, здесь или за границей?

В том, что иконы будут проданы, не сомневалась и русская эмигрантка Лидия Княгевич. Эти опасения созвучны с тревогами европейской эмигрантской прессы, которая тоже указывала на коммерческий характер выставки.

Защитники же выставки советовали президенту музея Метрополитен Роберту де Форесту не бояться, так как другого шанса показать древнерусское искусство может и не представиться; напоминали, что и Наполеон в свое время немало украл для Лувра, но это не мешает миру восхищаться шедеврами этого музея. Кроме того, подобно сэру Конвею, ссылались на то, что политика не имеет права убивать гениальное, и если речь идет об истинных шедеврах, то не важно, кто организовал их показ, откуда они происходят и даже краденые ли они.

Президенту музея Метрополитен Роберту де Форесту пришлось принимать меры. На все письма протеста были посланы ответы с объяснениями. Кроме того, президент выступил с официальным заявлением – ответом критикам в газете New York Sun. Его главным оправданием было то, что выставка ранее уже побывала в музеях мирового значения в Европе и Музее изящных искусств в Бостоне и протестов, как считал президент, там не вызвала. Видимо, он не знал о реальном положении дел. Кроме того, заявил де Форест, иконы, прибывшие в США, в течение длительного времени принадлежали и до сих пор принадлежат музеям. Метрополитен лишь следует примеру Лондона и Бостона, чествуя искусство, которое не знает национальных границ. «Можем ли мы отказаться от такого уникального шанса лишь потому, что мы не любим тех, кто прислал это искусство в нашу страну?» – спрашивал он американцев.

Доверительное и строго конфиденциальное письмо Роберта де Фореста одному из протестующих покровителей музея Метрополитен свидетельствует, однако, что в своем официальном ответе критикам президент пытался выдать желаемое за действительное. В послании своему конфиденту де Форест признался, что не знает, кому в действительности принадлежат иконы, как ничего не знает он и о характере и целях Американского Русского института, при посредничестве которого иконы прибыли в США. В свою очередь, де Форест поинтересовался: почему все молчали, когда выставка была в Бостоне? Если бы Метрополитен знал о протестных настроениях, то не стал бы браться за дело. Протесты же начались тогда, когда иконы уже находились в залах музея Метрополитен, и теперь что-либо менять уже поздно. Роберт де Форест скончался в начале мая 1931 года. Борьба за советскую иконную выставку в январе 1931 года, видимо, стала одним из последних крупных событий его жизни.

Роберт де Форест не отказался проводить выставку, но меры предосторожности все-таки принял. Прежде всего он запросил мнение сенатора, следует ли придерживаться решения о проведении выставки. Кроме того, в январском номере «Бюллетеня музея Метрополитен» была опубликована статья Ли Симонсона, председателя художественного комитета Американского Русского института, о достижениях в реставрации икон в СССР, где он писал, что после поездки в Страну Советов убедился, что музеи стали советской страстью и бывшая собственность Романовых сохраняется не менее тщательно, чем ценности в Лувре. Секретарь музея Метрополитен Генри Кент советовал журналистам писать сообщения о выставке, не указывая, кто предоставил иконы. Дабы не злить противников выставки, отменили лекцию Кристиана Бринтона, которой должен был открыться показ в музее Метрополитен. Более того, последовали рекомендации без огласки принять все меры предосторожности против нарушений порядка во время открытия выставки. Но это не понадобилось. На открытие пришло много людей, но обошлось без инцидентов. Победа руководства музея Метрополитен в борьбе за выставку дала зеленый свет ее шествию по Соединенным Штатам Америки.

Рассказанная история о том, как западное сообщество принимало иконную выставку, позволяет утверждать, что эта советская крупномасштабная рекламная кампания не прошла незамеченной. Она вызвала ажиотаж на Западе, сопровождавшийся восторгами одних и проклятиями других.

Известно, что после возвращения выставки на родину некоторые иконы поступили в продажу, в том числе иконы «Свв. Федор Стратилат и Федор Тирон», «Св. Никола, с житием» и две иконы, «Рождество Христово» и «Преображение», из праздничного чина, некогда принадлежавшего Тверскому музею (прилож. 2 № 139, 142–144). Эти иконы были собственным товаром «Антиквариата». Они с самого начала предназначались на продажу. После возвращения эти иконы оказались в коллекции И. И. Рыбакова в Ленинграде. Он выменял их у «Антиквариата» на редкие французские книги XVIII–XIX веков. В 1950‐е годы его наследница продала иконы Эрмитажу, где они сейчас и находятся. По счастливому стечению обстоятельств эти произведения остались в России. То, что иконы, принадлежавшие торговой конторе, после возвращения выставки в СССР поступили в продажу, не вызывает удивления. Но было ли что-то продано из экспонатов выставки во время ее пребывания за границей? Это вопрос будоражит умы исследователей.

Венди Салмонд, автор первой статьи об американском турне выставки, считает, что иконы вернулись в СССР в полном составе после закрытия показа в США. Ирина Леонидовна Кызласова в одной из книг также пишет, что советским торговцам пришлось отказаться от идеи продаж по причине колоссального успеха выставки. Она ссылается на показания Юкина, который вместе с выставкой находился в Лондоне. Однако в более поздней своей работе она приводит, не комментируя, свидетельство Бубновой, жены советского наркома просвещения и сотрудницы отдела религиозного быта ГИМ, о покупке икон «Лондонским королевским музеем» во время работы выставки или сразу после ее закрытия. Герольд Иванович Вздорнов полагает, что «отдельные вещи, не делавшие погоды и проходившие незаметно, были все-таки проданы, и проданы именно в Англии и Америке». По его мнению, «уверенно можно говорить об иконах, закупленных Госторгом в Новгороде и грубо реставрированных третьестепенными мастерами» в Москве. Хотя Вздорнов не объясняет, на чем основано это заключение, создается впечатление, что основанием стали каталоги выставки, в которых число экспонируемых икон и их состав менялись. Авторы предисловия к каталогу обширного иконного собрания Национального музея в Стокгольме также считают, что после окончания тура «наименее важные иконы» и часть факсимильных копий были «очевидно, проданы».

В этих свидетельствах 1930‐х годов и утверждениях современных исследователей настораживает то, что никто не приводит названий икон, якобы проданных во время нахождения выставки за границей. Есть и другие основания сомневаться в убедительности заключений. Так, если Бубнова имела в виду продажу икон с лондонской выставки или сразу же после нее, то ее показания опровергаются Юкиным, который, в отличие от Ольги Николаевны, был в то время в Лондоне и непосредственно выполнял поручения «Антиквариата». Если Бубнова имела в виду, что иконы были проданы «Лондонскому королевскому музею» после закрытия всего заграничного турне, то есть после возвращения из США, то прежде всего следует сказать, что музея с таким названием не существует. Может быть, речь идет о Музее Виктории и Альберта, который носит имя английской королевы? Именно там в 1929 году и проходила выставка, но икон, проданных с выставки или после нее, в этом музее нет. Если же Бубнова имела в виду Музей Королевской академии художеств, то на мой запрос из Академии ответили, что, хотя музей в своих стенах неоднократно проводил выставки икон, и русских в том числе, ни в коллекции, ни в хранилище музея русских икон нет. Икон с советской заграничной выставки 1929–1932 годов нет ни в Британском музее, ни в Национальной галерее в Лондоне.

Утверждение авторов каталога иконного собрания Национального музея в Стокгольме о том, что продажи состоялись, также оказывается голословным. В качестве доказательства они ссылаются на письмо Грабаря в «Антиквариат» Гинзбургу, которое ранее цитировалось в этой книге. Письмо написано в сентябре 1928 года, почти за полгода до того, как открылась выставка. Оно является подтверждением намерений, но доказать факт продаж не может.

Наиболее конкретным из всех заявлений является утверждение Вздорнова о том, что в Лондоне и США были проданы иконы, «закупленные Госторгом в Новгороде». Но в этом случае речь идет о собственном товаре «Антиквариата», а не об экспонатах, предоставленных на выставку музеями. К тому же, какие именно иконы были проданы, неясно, Вздорнов их не называет. На выставке из пятнадцати икон, принадлежавших «Антиквариату», только три (по атрибуции того времени) относились к новгородской школе (прилож. 2 № 137–139), остальные были тверские и московские. Эти три новгородские иконы, как и все иконы «Антиквариата», показанные на выставке, благополучно дошли до последней в США и во всем турне выставки в Цинциннати. Кроме того, точно известно, что икона «Свв. Федор Стратилат и Федор Тирон» вернулась в СССР и сейчас находится в Эрмитаже.

Все сказанное позволяет признать, что продажа экспонатов выставки во время пребывания за границей остается недоказанной. Речь об этом ведется на уровне предположений и деклараций. Важно отметить и то, что никто из российских исследователей выставки не работал в архивах Наркомата внешней торговли СССР и западных музеев, которые принимали выставку, а там содержатся ответы на многие вопросы.

Вот что удалось выяснить в ходе моего архивного расследования.

Пока одни наслаждались выставкой, а другие захлебывались от злости и возмущения, антиквары приценивались. Символично, что выставка началась с Берлина – заграничного центра коммерческих сделок «Антиквариата». В Берлине при советском торгпредстве работал художественно-промышленный отдел, который с 1922 года возглавляла актриса Мария Федоровна Андреева, жена Максима Горького. В 1920‐е годы отдел в основном продавал ковры. С началом индустриализации, повлекшей массовый экспорт произведений искусства, работы значительно прибавилось, но оценкой занимался лишь один человек – эксперт торгпредства Розенталь35. Здесь же, в Берлине, проходила оплата покупок и передача потерянных для России произведений искусства агентам новых владельцев. В конце 1920-х – начале 1930‐х годов Берлин стал главным местом проведения советских антикварных аукционов. Германия в те годы являлась основным кредитором Советского Союза, так что вырученные от продажи произведений искусства суммы фактически сразу же уходили по назначению – на оплату займов для индустриализации.

В Германии интерес к художественным ценностям из СССР был уже изрядно подогрет. В ноябре 1928 года, всего за несколько месяцев до открытия советской выставки икон, в Берлине ажиотажно и скандально прошел 2000‐й аукцион фирмы Лепке, на котором распродавались произведения западноевропейского искусства из Эрмитажа, Михайловского дворца и Гатчины, а также московских музеев, в частности ГИМ. Практически сразу же по закрытии выставки икон в Германии, в начале июня 1929 года, у Лепке ожидался новый советский антикварный аукцион. В таком коммерческом обрамлении выставка древнерусской живописи отчетливо выглядела рекламой нового экспортного товара.

Скрытая от глаз посетителей, на выставке велась коммерческая разведка. Глава «Антиквариата» Гинзбург потратил на выставку немало денег и хотел держать руку на пульсе. Находясь в Москве, он забрасывал Грабаря телеграммами и письмами. Сначала они шли в адрес полпредства в Берлине, потом, срочные, прямо в отель «Кайзер Вильгельм» в Кельне, где остановился Грабарь. В одном из первых писем в Берлин 28 февраля 1929 года директор-распорядитель «Антиквариата» возмущался:

На выставке в Германии Грабарь выполнял роль коммерческого посредника. Он знал управляющего и совладельца фирмы Лепке Карла Крюгера, который в то время был фактически монопольным комиссионером «Антиквариата». Приехав в Берлин, Грабарь нанес ему визит. Крюгер, безусловно, не упустил возможность посмотреть иконы, которые могли вскоре оказаться у него в аукционном зале. На выставку приезжали и другие антиквары, в частности из Парижа, который, став центром эмиграции, изобиловал магазинами, где продавались ценности, вывезенные из России. Одним из них был Жак Золотницкий, до революции владелец торгового дома в Киеве. Его парижский магазин назывался A La Vieille Russie. Грабарь, побывавший в магазине, писал, что там «много икон и других русских вещей». В 1935 году Золотницкий и его фирма переехали в Нью-Йорк. Антикварный магазин с тем же названием есть там и в наши дни на Пятой авеню.

Выставка пользовалась огромным успехом. Грабарь сообщал, что к нему «неоднократно обращались с вопросом, нет ли возможности хоть что-нибудь, равное выставленным здесь иконам, приобрести в Москве». Любопытствующих Грабарь отправлял в «Антиквариат», подтверждая, что в Москве можно купить «первоклассные иконы». Стоило Грабарю в письме мельком упомянуть, что есть интерес и к копиям, сделанным для выставки с древнейших икон, как посыпались телеграфные инструкции Гинзбурга:

Однако покупатель все не объявлялся, и Гинзбург начал снижать цены:

В Берлине покупателей на копии так и не нашлось, как и в Кельне и других немецких городах, несмотря на то что Гинзбург разрешил снизить общую цену шести копий до 6 тысяч рублей. Поскольку изготовление только одной копии иконы «Богоматерь Владимирская» обошлось «Антиквариату» в тысячу рублей, то в конце апреля 1929 года Гинзбург старался лишь вернуть потраченные деньги. Сам Грабарь при отсутствии серьезных покупателей потерял надежду продать что-либо в Германии. Он считал, что «единственная страна, где могут быть ликвидированы» копии, – это США и «может быть Париж».

Гинзбург смог заглянуть на выставку в Германии только под занавес. Главной целью его заграничной поездки был намеченный на начало июня 1929 года очередной советский аукцион у Лепке, но перед его открытием, видимо в конце мая, глава «Антиквариата» вырвался в Кельн36. 3 июня на бланке берлинской гостиницы с символичным названием Russischer Hof («Русский двор») он отчитался перед Хинчуком:

Неизвестно, получил ли Гинзбург обещанную коллекцию и удалось ли организовать продажу в Кельне и Берлине, однако из письма понятно, что речь шла не о продаже экспонатов выставки, а о торговле иконами по соседству с ней или по ее следам. Скорее всего, надежды Гинзбурга не осуществились, никаких сведений о продажах икон в Германии в его последующих отчетах нет. Письмо Гинзбурга свидетельствует о том, что выставка служила приманкой в ловле покупателей, и в этом «Антиквариат» действовал в полном соответствии с поручением комиссии Хинчука по наблюдению за реализацией антикварных ценностей. В протоколе заседания этой комиссии от 3 мая 1929 года значилось:

Такой же тактики «Антиквариат» должен был придерживаться и в Москве. В том же протоколе написано:

Транспортные документы свидетельствуют о том, что в феврале 1929 года из Москвы в Берлин было отправлено 136 экспонатов (прилож. 2). В архиве Наркомпроса сохранился их полный список – название икон, век, размер, кому принадлежат, музейные номера, а также описание сюжета. В этом составе выставка посетила Берлин, Кельн, Мюнхен, Гамбург и Вену. Как свидетельствуют транспортные документы, все 136 экспонатов прибыли в ноябре 1929 года в Лондон. Таким образом, ни один из экспонатов выставки в Германии и Австрии продан не был.

В Германии и Австрии «Антиквариат» только примеривался к продажам. Собственного иконного товара, кроме копий с шести икон, ни в Германии, ни затем в Австрии, ни в выставочных залах, ни в резерве у торговой конторы пока не было. Наибольшим, на что в то время рассчитывал Гинзбург, была реализация факсимильных копий, однако продать их не удалось.

Первая попытка продать музейные иконы с выставки была предпринята в Лондоне в отсутствие Грабаря. Он в Лондон не поехал. Иконы сопровождали сотрудники его реставрационных мастерских – сначала Екатерина Александровна Домбровская, которая привезла экспонаты из Вены, а затем, после ее отъезда из Лондона, реставратор Павел Иванович Юкин. Оба, как и Грабарь, в качестве экспертов сотрудничали с «Антиквариатом».

Успех лондонской выставки был очевиден. Юкин позже при печальных обстоятельствах, на допросах после ареста, вспоминал, что «все газеты – 94 – писали о выставке» и что за месяц иконы посмотрели 30 тысяч человек. В письме Грабарю он сообщал, что только за две недели продано более двух тысяч каталогов. Выставка в Лондоне должна была закрыться 14 декабря, но уже через неделю после открытия организаторы стали говорить о том, чтобы продлить ее до конца года. Документы архива Музея Виктории и Альберта подтверждают сообщения Юкина. Залы музея с момента открытия выставки никогда не пустовали, а продажи каталога превзошли все ожидания. Британский комитет, который в период подготовки выставки испытывал острую нехватку средств, начал зарабатывать на ней деньги!

В Лондоне «Антиквариат» готовился продавать, но заправлял этим уже не Гинзбург – его сняли с руководства этой конторой, а Георгий Людвигович Самуэли (Григорий Александрович Самуэль), зам. председателя правления, но фактически, до февраля 1931 года, руководитель Всесоюзного общества «Антиквариат». Венгерский коммунист, бывший унтер-офицер в австро-венгерской армии, недоучившийся студент Технического университета в Будапеште, политкомиссар венгерского НКВД в короткий революционный период советской власти в этой стране, практикант Кудринской фабрики электроламп и студент Высшего технического училища в Москве – ничто в карьере Самуэли не свидетельствовало о любви к искусству. Видимо, поэтому партия и послала его в «Антиквариат»: искусствоведческие знания и понимание ценности произведений искусства лишь помешали бы выполнению распоряжений правительства о наращивании художественного экспорта. Самуэли не видел разницы между ван Эйком и ван Дейком, но именно он завершил начатые Гинзбургом продажи Галусту Гюльбенкяну, первому покупателю шедевров Эрмитажа, и начал сделку века с Эндрю Меллоном, в результате которой Эрмитаж потерял более двух десятков своих лучших картин. В Лондон на выставку икон Самуэли приехал лично.

В каталоге лондонской выставки тринадцать икон имеют пометку «Antique Store» – «Антикварный магазин». Фактически икон, предназначенных на продажу (не считая шести копий), было пятнадцать (прилож. 2). Две из них, «Богоматерь» и «Св. Иоанн Креститель», входили в принадлежавший «Антиквариату» триптих (прилож. 2 № 149–151), но в лондонском каталоге, в отличие от всех последующих американских, помечены не были. Реставратор Юкин, бывший при иконах в Лондоне, подтверждал, что «15 икон, оцененных Госантиквариатом очень высоко, были вывезены специально для продажи». Это и был товар «Антиквариата» – дополнительная партия экспонатов, которая не участвовала в немецких и австрийском показах, а была сформирована в Москве и выслана напрямую в Лондон в октябре 1929 года. Следует отметить, что торговцы не стали помечать иконы неопределенным «Antikvariat», ведь иностранец мог и не знать, что это название торговой конторы, которая занималась экспортом художественных ценностей. Метка «Antique Store» недвусмысленно говорила, что иконы принадлежат магазину, а значит, продаются. «Госантиквариат мне дал поручение, – вспоминал Юкин, – выяснить цены на иконы и примитивы за границей. Для ведения коммерческих дел вокруг выставки приехал в Лондон Самуэль Григорий Александрович». Приезд нового распорядителя «Антиквариата» свидетельствовал о серьезности намерений.

Однако от продажи икон в Лондоне пришлось отказаться. Вспоминая те дни, Юкин недоумевал:

Противореча Юкину, Вздорнов, как было сказано ранее, считает, что в Лондоне удалось продать часть икон. Кто прав?

Архив Музея Виктории и Альберта сохранил неоспоримые доказательства того, что в Лондоне была предпринята попытка продать иконы с выставки. Об этом свидетельствует письмо, предназначенное секретарю и куратору музея Мартину Харди. Оно было написано 10 февраля 1930 года. Выставка более месяца назад закрылась, но иконы все еще хранились в музее. Его администрация уже устала просить «Аркос» забрать их. Сохранившееся в архиве музея письмо представляло просьбу деликатного свойства:

Точно известно, что иконы оставались в Музее Виктории и Альберта до конца февраля, значит, у Джессики и ее друга было время, чтобы осуществить намеченный план.

Возможно, косвенным доказательством того, что отбор икон для купли-продажи проходил, является и экземпляр лондонского каталога выставки, который хранится в архиве Музея Виктории и Альберта. Девятнадцать икон и две фрески в каталоге помечены красным крестом, в их числе все пятнадцать икон «Антиквариата» (кроме копий) и не принадлежавшие «Антиквариату» произведения из Псковского музея, ГИМ и ЦГРМ (прилож. 2 № 25, 97, 98, 130), а также фрески «Моление о чаше» и «Проповедь Иоанна Предтечи». Может, в музее пометили то, что хотели бы купить?

Не очень надеясь на удачу, я начала искать информацию о Джессике Бортвик. И мне повезло. Она оказалась неординарной эпатажной женщиной и оставила о себе яркую память. Историки кино имеют все основания считать ее первой женщиной-кинематографистом. Свой единственный фильм о войне между Оттоманской империей и балканскими государствами, Грецией, Болгарией, Сербией и Черногорией, она сняла в 1913 году. Попасть на войну ей удалось «по знакомству». Ее отец Джордж Колвилл Бортвик был командующим армией в Восточной Румелии. В январе 1913 года Джессика Бортвик обратилась за разрешением напрямую к премьер-министру Болгарии, а затем к военному министру, который дал ей пропуск в район военных действий. В самое пекло войны она попала нелегально, один из офицеров провез ее под видом своей служанки. Одетая как мужчина – брюки-галифе, сапоги, фланелевая рубашка, фетровая шляпа, – она работала в одиночку с камерой и неуклюжей треногой, которую в одном из боев разнесло в щепки осколком снаряда. Вооруженная вначале лишь револьвером, она затем собрала у убитых арсенал оружия. Ее фильм запечатлел ужасы войны: поля и улицы городов, заваленные трупами людей, лошадей и волов; умирающие от голода турецкие пленные. Джессика Бортвик испытала тяготы войны – болела холерой, несколько раз была ранена, после ареста по подозрению в шпионаже несколько дней провела в заточении на воде и хлебе, пока русскому консулу не удалось ее вызволить. А было ей в то время немногим более двадцати лет. К сожалению, ее фильм не был широко показан и, похоже, не сохранился. Во время Первой мировой войны Джессика Бортвик работала медсестрой на Западном фронте, была ранена. В Лондоне, однако, она жила жизнью артистической богемы Южного Кенсингтона – района в королевской части Лондона, где и располагается Музей Виктории и Альберта.

Как оказалось, Джессика Бортвик была кровно связана с Россией. Ее мать Софи Шиловская была подданной Российской империи, возможно польского происхождения. Биографы Джессики называют ее мать российской аристократкой. Отец Софи, согласно опубликованным генеалогическим данным, был капитаном русской императорской гвардии. Возможно, Джессика говорила по-русски и поэтому стала посредницей между продавцами и потенциальным покупателем.

Письмо Джессики Бортвик Мартину Харди подтверждает намерение «Антиквариата» продавать, и возможно, не только свой собственный товар с «черной меткой» «Антикварный магазин», но и музейные иконы. В письме есть намек и на то, что Музей Виктории и Альберта мог быть заинтересован в покупке икон. Письмо также доказывает, что были и частные покупатели. Нельзя ли узнать имя «друга» Джессики Бортвик?

В фонде Наркомторга сохранился отчет Самуэли председателю правительственной комиссии Хинчуку, который был написан в начале марта 1930 года по итогам именно этой заграничной командировки. Поездка была длительная, с декабря 1929 до весны 1930 года, и сделал Самуэли, по крайней мере если верить его словам, немало: побывал на выставке в Лондоне, выяснил положение дел в Берлинском торгпредстве и договорился с фирмой Лепке о предстоящем аукционе фарфора, завершил переговоры с парижским покупателем Гюльбенкяном, вел переговоры с комиссионерами… Из этого отчета, в частности, узнаем, что Самуэли зондировал почву для проведения аукциона икон, возможно у Лепке, но пришел к выводу, что затею следует отложить. Помехой стала ярая антисоветская кампания на Западе, вызванная ликвидацией церквей в СССР.

В кратком разделе своего отчета, озаглавленном «Лондон», Самуэли писал:

И далее, внимание,

Отчет Самуэли вроде бы подтверждает письмо Джессики Бортвик. В обоих документах речь идет о заинтересованности Музея Виктории и Альберта в покупке икон с выставки. Названы и имена частных покупателей – возможно, среди них и таинственный «друг» Джессики Бортвик. Однако не стоит торопиться с выводами. В отчете Самуэли есть серьезные неувязки.

Прежде всего настораживает отсутствие точных данных о количестве и цене, но главное – нет названий проданных икон и фресок. Вместо этого значится расплывчатое «около 60 шт.», «около 10 шт.», «около 24.000 фунт.». Если сделка уже состоялась, как то следует из отчета, то почему Самуэли, столь нехарактерно для себя, упускает шанс козырнуть перед начальством, сделав свой отчет детальным и весомым? В том же самом отчете, описывая результаты переговоров с Гюльбенкяном, Самуэли привел точное количество проданных предметов, названия картин и точные цены на них.

Есть много неувязок и с предполагаемыми покупателями. Про судостроителя Ференса ничего определенного сказать нельзя. Им мог быть Томас Робинсон Ференс – британский политик, меценат и промышленник, член парламента. На его деньги построена Художественная галерея в Кингстон-апон-Халл (Kingston-upon-Hull), которая носит его имя (Ferens Art Gallery). Галерея открылась в 1927 году. Пожалуй, такой человек мог бы купить иконы для своего музея. Однако ни в одной из его биографий не сказано, что он был судопромышленником. Томас Ференс более шестидесяти лет проработал, пройдя от клерка до председателя, в фирме Reckitt & Sons, производившей бытовую химию. Но даже если Томас Ференс и был тем самым человеком, о котором писал в отчете Самуэли, то в то время ему было уже за восемьдесят и через несколько месяцев после предполагаемых переговоров, в мае 1930 года, он умер. Кроме того, в коллекции Художественной галереи Ференс икон с советской выставки 1929–1932 годов нет. Куратор музея Кирстен Симистер (Kirsten Simister) сообщила мне, что в галерее в настоящее время находятся три русские иконы, которые были подарены музею в 1947 году. С советской иконной выставкой 1929–1932 годов они никак не связаны.

Ответ на вопрос, кто такой «автомобильный фабрикант Бьюик», казалось бы, прост – Дэвид Данбар Бьюик, основатель Buick Motor Car Company. Проблема, однако, в том, что он покинул Великобританию в двухлетнем возрасте, жизнь свою прожил в Америке и умер 5 марта 1929 года в Детройте, разорившись, в бедности, за год до мистических переговоров Самуэли с группой лондонских покупателей. Может быть, Самуэли имел в виду какого-то другого автопромышленника, перепутав его с легендарным американцем? Но это тоже странно, ведь сделка, как утверждал Самуэли, уже состоялась, почему же он не знает точное имя покупателя?

Остается лорд Бивербрук, который в период между мировыми войнами был одним из влиятельнейших людей Великобритании. Крупный капиталист, политический деятель, владелец одного из крупнейших в Англии газетных концернов, писатель, он был известен и как меценат. В годы Первой мировой войны лорд Бивербрук был министром информации Великобритании. Современник назвал его первооткрывателем методов пропаганды, которые Британия использовала для содействия войне, включая работы первых военных художников, первых военных фотографов и первых создателей военных фильмов. Он вполне мог быть тем самым таинственным «другом», о котором Джессика Бортвик писала Мартину Харди, ведь Джессика была одним из первых военных кинематографистов Британии, хотя ее фильм не защищал, а обличал войну. Будучи богатым меценатом, лорд Бивербрук мог заинтересоваться покупкой икон для Музея Виктории и Альберта. Однако Самуэли в отчете говорит о группе покупателей, в то время как группы-то и не получается.

Существуют и гораздо более веские причины считать отчет Самуэли о продаже икон в Лондоне недостоверным. В Музее Виктории и Альберта как не было, так и нет русского отдела. В нем нет ни икон, которые экспонировались на выставке в 1929 году, ни икон, которые принадлежали сталинскому экспортному фонду. За редким исключением русские иконы поступили в этот музей еще до того, как большевики пришли к власти в России. Наследство, оставшееся Музею Виктории и Альберта от выставки 1929 года, состоит лишь из подарков Павла Ивановича Юкина. Среди них написанные им копии с «Благовещения» из Успенского собора во Владимире, которое считалось работой Андрея Рублева, и фрагмента «Св. Троицы» Феофана Грека (голова архангела), а также три иконы (холст на доске), иллюстрирующие технику новгородской, московской и тверской школ иконописания. Все они – собственные работы Юкина и его личный дар музею. Вероятно, Юкин использовал их как иллюстративный материал для доклада о технике иконописи, который с помощью переводчика по приглашению Королевской академии художеств сделал в Лондоне. Работы Юкина, как и большинство икон в Музее Виктории и Альберта, в настоящее время находятся в хранилище.

Но может быть, иконы с выставки были куплены не для музея, а в частную коллекцию? Кроме того, может быть, «Антиквариат» или лично Самуэли привезли в Лондон больше икон, чем было указано в каталоге выставки, или в английской столице находились, в «Аркосе» например, еще и другие иконы, которые могли быть проданы? На это, в частности, могло бы указывать то, что Самуэли в отчете говорит о продаже «около 10 шт.» фресок, тогда как на выставку привезли только шесть. Архив Музея Виктории и Альберта позволяет отвергнуть и эти предположения. Для этого необходимо сравнить число экспонатов, прибывших в лондонский порт и выбывших оттуда.

Транспортные документы, которые сохранились в архиве Музея Виктории и Альберта, позволяют точно сказать, что в его адрес в 1929 году поступило четыре партии икон и фресок. Путешествовали они разными путями. Еще до прибытия выставки из Вены в Лондон напрямую из Москвы в адрес музея были посланы три партии добавочной группы, которая не участвовала в показе в Германии и Австрии, – 15 икон и шесть фрагментов настенной росписи. Как сказано ранее, это был собственный товар «Антиквариата», который подлежал продаже. Из них одна икона отправлена из Москвы посылкой по почте. Музей получил ее 15 октября 1929 года. Фрагменты настенной росписи доставил в Лондон пароход «Феликс Дзержинский». В музей они попали 2 ноября, а 8 ноября в музей поступили 14 икон, которые прибыли в Лондон из Москвы на пароходе «Ян Рудзутак».

Четвертая, самая большая партия, 47 ящиков, прибыла в лондонский порт в конце октября 1929 года из Вены через Гамбург на пароходе Lapwing («Чибис»). В ящиках было 136 икон. Это была первоначальная партия экспонатов, составленная в Москве Грабарем и Анисимовым, побывавшая на выставке в городах Германии и в Вене. В этой партии, как говорилось ранее, кроме шести копий, принадлежавших «Антиквариату», все иконы были из российских музеев и ЦГРМ. Эта «немецко-венская партия» поступила в Музей Виктории и Альберта 6 ноября 1929 года.

В общей сложности, с учетом добавочной партии «Антиквариата», присланной напрямую из Москвы в Лондон, к началу ноября 1929 года выставка состояла из 157 экспонатов (151 икона и 6 фресок, прилож. 2). Согласно акту приемки, сохранившемуся в архиве Музея Виктории и Альберта, 9 ноября все они были переданы в распоряжение Екатерины Домбровской. Никаких свидетельств того, что иконы из «Антиквариата» или Москвы поступали в Лондон в адрес других организаций, например «Аркоса», нет. О том, что «Аркос» не продавал в это время иконы, свидетельствует отчет, подготовленный членом правления и начальником экспортного отдела «Аркоса» Пикманом при передаче дел в мае 1934 года его преемнику В. И. Жилину. В нем Пикман пишет об участии «Аркоса» в операциях «не очень крупного масштаба и крупных операциях, которые требуют осторожности», в их числе «продажа Библии Гутенберга, участие в аукционе по продаже золотых вещичек древнего происхождения, Синайского кодекса38», однако в отчете нет ни слова о продаже икон. Кроме того, Пикман указал, что участие «Аркоса» в продаже произведений искусства не имело регулярного характера, а было исполнением отдельных поручений «Антиквариата». Если бы сделка по продаже икон состоялась при участии «Аркоса», Пикман не преминул бы указать это в своем конфиденциальном отчете.

Вряд ли какие-то дополнительные иконы могли прибыть в Лондон в багаже Самуэли. Иконы – громоздкий и тяжелый груз, а европейское турне Самуэли с переездами из одного города в другой и пересечением границ нескольких государств было долгим. Оно длилось с конца декабря 1929 года до начала марта 1930 года, к тому же путешествовал Самуэли один, без помощников. То, что у советских торговых представителей в Лондоне других икон и фресок, кроме тех, что прибыли в Музей Виктории и Альберта, не было, подтверждает и письмо Джессики Бортвик: иконы, которыми заинтересовался «ее друг» и которые могли быть проданы, находились в музее, а не в хранилищах «Аркоса» или ином месте. Значит, иконный фонд «Антиквариата» в Лондоне ограничивался только тем, что было в Музее Виктории и Альберта.

Переписка Музея Виктории и Альберта с администрацией лондонского порта позволяет сделать еще один важный вывод. Экспонаты, прибывшие в Лондон, были защищены от продажи условиями их ввоза в Англию, а также честным словом Маклагена, директора музея. 7 ноября 1929 года дирекция музея обратилась в порт Лондона с просьбой предоставить льготы по уплате таможенных и портовых сборов при условии, что ни один из прибывших предметов не будет продан на территории Англии. Такие льготы были даны. Из порта писали:

Соглашение между дирекцией Музея Виктории и Альберта и администрацией лондонского порта может многое объяснить. Например, почему вдруг и вопреки ранее полученным указаниям, как свидетельствовал Юкин, представители «Аркоса» Шостак и Пикман, а также Фарбман категорически запретили ему вести переговоры о продаже икон с выставки. Соглашение между музеем и портом объясняет и то, почему компрометирующее музей письмо Джессики Бортвик не было уничтожено, а сохранилось в музейном архиве. Видимо, Музею Виктории и Альберта нечего было опасаться. «Друг» Джессики Бортвик получил отказ, он не смог выбрать и забрать заинтересовавшие его иконы из хранилища музея. 27 февраля 1930 года нанятая «Аркосом» гужевая компания Hay’s Wharf Cartage Co. вывезла все 157 экспонатов выставки из Музея Виктории и Альберта в новое хранилище в Лондоне, где они, видимо, и оставались вплоть до отправки в США в апреле 1930 года. Вместо предполагаемого месяца иконы пробыли в Англии почти полгода. Акт передачи подписали директор музея Эрик Маклаген и советский представитель Юкин.

Кто-то из читателей, вероятно, уже успел подумать: «Вот тогда-то „Аркос“ и продал иконы!» Не стоит торопиться. Именно работники «Аркоса» Шостак и Пикман запретили Юкину вести разговоры о продажах. Представляя торговую компанию, они, безусловно, знали об условиях некоммерческого ввоза икон в Англию. Если даже предварительные договоренности о продаже, в частности «другу» Джессики Бортвик, и были достигнуты в Лондоне, иконы по соглашению с администрацией лондонского порта следовало сначала вывезти из Англии. Перед отправкой груза в Америку лондонский порт потребовал подтвердить его целостность. 8 апреля последовал ответ Мартина Харди:

Из Лондона иконы и фрески на корабле «Англо-Советской транспортной компании» отправились в США. В июне 1930 года председатель художественного комитета Американского Русского института Ли Симонсон в письме в Музей Виктории и Альберта подтвердил получение груза. Как покажет последующий рассказ, все иконы и фрески с лондонской выставки без каких-либо изъятий прибыли в Нью-Йорк. Таким образом, и в Лондоне, как до этого в городах Германии и Вене, ничего продано не было.

Все сказанное заставляет признать лондонский отчет Самуэли о продаже икон и фресок недостоверным. Видимо, не только ничего не было продано, но и никаких твердых договоренностей о продаже не было достигнуто. Если переговоры в Лондоне о продаже икон вообще велись, то речь шла о намерениях и предположениях. В связи с вопросом о достоверности отчетов Самуэли интересно мнение нового председателя «Антиквариата» Николая Ильина. Осенью 1930 года он детально проанализировал доклад Самуэли о работе «Антиквариата» в 1929–1930 годах и считал его «чистейшей хлестаковщиной», «массой мертвых душ и дутых цифр». В частности, Ильин писал (сохранена орфография автора):

В записке Ильина есть и другие примеры фантазий Самуэли. Есть все основания считать, что, стремясь придать работе «Антиквариата», да и своей собственной, больше весомости в глазах руководства, Самуэли выдавал желаемое за действительное, а предварительные договоренности, а то и слухи в отчетах представлял как совершённые сделки.

Выставка в Лондоне закрылась. Наступил новый, 1930 год. Пролетел январь, подходил к концу февраль, а иконы все еще оставались в Музее Виктории и Альберта. Секретарь музея Харди слал раздраженные письма в «Аркос» и Юкину, отвечавшему за отправку икон. Представители «Аркоса» оправдывались тем, что Юкин нездоров. Но главная причина задержки, видимо, состояла в том, что ясного представления о том, куда выставка отправится дальше, не было. Вплоть до весны 1930 года устроители считали, что следующим городом турне будет Париж, но с Францией не заладилось. Попытки договориться с музеями и частными галереями ни к чему не привели. Отсутствие помещения, видимо, служило французам лишь благовидным предлогом для отказа. Похоже, особой заинтересованности у них не было или же боязнь массовых протестов эмигрантов из России, которыми изобиловал Париж, оказалась сильнее. Именно по этой причине «Антиквариат» отказался от проведения аукционов во французской столице. Задержавшиеся в Лондоне иконы в апреле 1930 года отправились не в Париж, а в Новый Свет, в США.

На рубеже 1920–1930‐х годов для сталинского руководства при принятии решений о продаже музейных шедевров решающее значение имели нужды индустриализации и острота валютного кризиса. Не случайно собственные иконы «Антиквариата», предназначенные на продажу, не считая шести копий, появились не на первых показах, а только начиная с Лондона. Ни во время нахождения выставки в Германии в феврале – мае, ни во время ее проведения в Австрии в сентябре – октябре 1929 года острейшей необходимости продавать экспонаты не было. А вот выставка в Лондоне открылась 18 ноября 1929 года, спустя примерно месяц после биржевого краха в Нью-Йорке, с которого начались мировой кризис и затяжная депрессия. Крах Нью-Йоркской биржи стал и крахом надежд советского руководства оплатить индустриализацию за счет экспорта сырья и продовольствия, мировые цены на которые резко упали.

В наибольшей опасности художественные ценности российских музеев оказались в начале 1930‐х годов. Время пребывания русских икон в США, 1930–1932 годы, было пиком финансового напряжения в проведении индустриализации. Советскому руководству катастрофически не хватало валюты. По данным таможенной статистики, импортные закупки, которые в основном шли на нужды промышленности, составили в 1930 году 1059 млн, в 1931-м – 1105 млн, в 1932-м – 704 млн золотых рублей. Экспорт же, в котором преобладало сырье и продовольствие и который по задумке руководства должен был оплатить промышленный импорт, в те же годы, по данным Госплана и Госбанка, принес всего лишь около (соответственно) 789 млн, 650–670 млн и 493 млн рублей. Из-за падения мировых цен недовыручка по экспорту, несмотря на наращивание его физических объемов, была колоссальной. Дефицит торгового баланса СССР, то есть превышение расходов на импорт над доходами от экспорта, достиг апогея в 1931 году. Золотой запас Российской империи давно уже был истрачен, советская золотодобывающая промышленность только становилась на ноги и не могла обеспечить валютных нужд индустриализации.

Руководство страны искало источники поступления валюты и золота, не брезгуя ничем. Именно в это время, в 1932 году, заработал гулаговский Дальстрой, но он в первый год своего существования добыл только полтонны чистого золота. В 1931 году валютные магазины Всесоюзного общества «Торгсин», которые до этого обслуживали лишь иностранцев, стали принимать валютные ценности и от советских граждан в обмен на продукты и товары. Из советских музеев на экспорт забирали величайшие шедевры, главные потери нес Эрмитаж. Именно в это время со стен Эрмитажа сняли и отправили министру финансов США Эндрю Меллону 21 шедевр западноевропейского изобразительного искусства. Советские караваны каждые две недели везли золото через Ригу в Германию в Рейхсбанк на оплату кредитов, но при всем напряжении сил этого было недостаточно.

Русские иконы оказались в США, далеко от дома и практически без защиты, в очень тревожное время. Не случайно именно здесь в мае 1932 года, после завершения последнего показа в Цинциннати, была предпринята попытка продать экспонаты. Обещания, данные правительством музеям о возвращении икон на родину, не остановили председателя «Антиквариата» Николая Ильина. Но обо всем по порядку.

К тому моменту, когда началась моя работа над этой темой, российские исследователи в лучшем случае писали только о трех выставках в США – в Бостоне, Нью-Йорке и Чикаго. Помню, меня насторожил почти годовой перерыв между нью-йоркской и чикагской выставками. Здравый смысл подсказывал, что в этом интервале должны были проходить выставки и в других американских городах. Подтверждение пришло неожиданно. Межбиблиотечный абонемент по ошибке прислал мне вместо заказанного чикагского каталога выставки сан-францисский. Это означало, что выставка пересекла североамериканский континент с атлантического на тихоокеанское побережье. Исследование продолжалось, и зиявшие временны´е пустоты постепенно заполнялись. Оказалось, что выставка посетила девять музеев США! Вот ее полный американский маршрут (даты приведены согласно выставочным каталогам): Музей изящных искусств в Бостоне, штат Массачусетс (14 октября – 14 декабря 1930), Метрополитен в Нью-Йорке (12 января – 23 февраля 1931), Музей искусств в Вустере, штат Массачусетс (9 марта – 5 апреля 1931), Мемориальная галерея искусств Университета Рочестера, штат Нью-Йорк (весь май), Мемориальный музей М. Х. де Янга в Сан-Франциско, штат Калифорния (планировалась с 1 июля по 31 августа 1931 года, но задержалась до конца сентября), Галерея и Школа искусств Сент-Пола в Миннеаполисе, штат Миннесота (ныне – Институт искусств Миннеаполиса; 9 октября – 9 ноября 1931), Институт искусств в Чикаго, штат Иллинойс (22 декабря 1931 – 17 января 1932), Музей изящных искусств Кливленда, штат Огайо (18 февраля – 20 марта 1932), Музей изящных искусств в Цинциннати, штат Огайо (29 марта – 24 апреля 1932). Все перечисленные американские музеи издали каталоги выставки.

При знакомстве с каталогами американского турне сразу бросается в глаза резкое снижение числа показанных экспонатов39. Создается впечатление, что большая часть ценного груза исчезла. В Лондон, как уже было сказано, в общей сложности прибыли 151 иконный экспонат и 6 фресок, из них выставлялись 146 иконных экспонатов и все фрески, а на первом показе в Бостоне организаторы выставили только 110 экспонатов, на втором показе в Нью-Йорке – 122, а в последующих американских каталогах числится 123 экспоната. Среди исчезнувших после лондонского показа преобладали иконы большого размера. Фрески не были показаны ни в одном из музеев США. Возможно, выводы некоторых исследователей о том, что часть икон была продана в Лондоне и США, основаны именно на этом резком уменьшении состава американских показов по сравнению с Лондоном. Однако уже в первом из американских, бостонском, каталоге выставки в предисловии содержится важная для исследователей информация. Автор предисловия, куратор картинной галереи бостонского музея Филип Хенди, сообщал посетителям выставки, что «из общего числа более чем 150 изображений (выделено мной. – Е. О.) только 110 были выбраны для показа». В оправдание он объяснил, что исключенные из бостонского показа экспонаты «преимущественно принадлежат более поздним периодам, когда искусство (иконопись. – Е. О.) пришло в упадок». Хенди, таким образом, подтверждает, что в Америку прибыло более 150 произведений; но нельзя ли узнать конкретно: сколько именно и было ли что-то продано в США? Каталоги не давали ответа на эти вопросы, нужны были музейные архивы.

Вооружившись списком американских музеев, которые принимали советскую иконную выставку, я послала запросы в их архивы. Ответы пришли мгновенно. В некоторых музейных архивах никаких материалов не сохранилось, но в Нью-Йорке, Кливленде и Сан-Франциско документы были. Знакомство с этими архивными документами показало, что в распоряжение организатора выставки, Американского Русского института, поступили 151 иконный экспонат (или 153 иконы, если считать две пары царских врат как четыре, а не две иконы) и шесть фресок. Таким образом, лондонские транспортные и американские архивные документы подтверждают, что весь лондонский состав выставки прибыл в США. Тому есть и еще одно подтверждение, о чем будет сказано позже.

Решение о том, в какие музеи послать иконы, принимал Американский Русский институт, но каждый музей сам выбирал, какие иконы показать публике. Именно этим, а не продажами объясняются изменения состава экспозиций в разных городах США, которые отражены в каталогах. Так, икона «Свв. Федор Стратилат и Федор Тирон», которая, казалось бы, исчезла из экспозиции после Лондона, пропустив Бостон, появилась в Нью-Йорке, а потом и в других американских музеях в турне выставки. На пятой по счету американской выставке в Сан-Франциско были показаны иконы «Исполняющие правильно моление» и «Св. Георгий, со сценами жития», которые перед этим не выставлялись ни в Бостоне, ни в Нью-Йорке, но были показаны в Лондоне. Вместо иконы из Ярославского музея «Вседержитель на престоле» в Сан-Франциско показали икону «Рождество Христово» из Вологодского музея, которая не выставлялась ни в Бостоне, ни в Нью-Йорке, но была в лондонской экспозиции. Исчезновение и других икон из каталогов американских выставок находит объяснение в архивных материалах, переписке между музеями и Американским Русским институтом.

Почему американские музеи оказались столь избирательны в выборе икон? Одной из причин была проблема сохранности экспонатов. Озабоченность их состоянием американские специалисты стали высказывать уже после первого показа в Бостоне. В особенно плохом состоянии были фрески – фрагменты настенной росписи из церкви Св. Петра митрополита в Ярославле. Массивные, они не выдерживали тряски – появлялись трещины и сколы. Фрески зря переплыли океан, их так и не показали американцам. Через несколько месяцев после прибытия в США их отправили назад в СССР. Русский музей, где они оказались по возвращении, выставил «Антиквариату» счет на 1250 рублей для проведения реставрации. Обследование икон в музее Метрополитен в феврале 1931 года показало, что их состояние ухудшилось. В холодное время года помещения отапливали, влажность воздуха уменьшалась, дерево усыхало и коробилось. В результате левкас и красочный слой начинали трескаться и частично подниматься, вздуваться. Если вовремя не заняться такими вздутиями, то осыпание красочного слоя неизбежно. Куратор музея Метрополитен, осмотрев иконы, в своем заключении писал, что за семь-восемь недель, прошедших после поступления икон в Метрополитен, музейный реставратор убрал более или менее серьезные «пузыри» по крайней мере на двадцати иконах. Когда после долгих странствий в феврале 1932 года иконы покидали Чикаго, «края некоторых из них облупились, некоторые образа были поцарапаны, а некоторые иконы были искривлены и потрескались». А впереди было еще длительное путешествие через океан назад в СССР.

Сохранность икон была серьезной проблемой, однако сокращение экспозиции объяснялось главным образом финансовыми трудностями американских музеев. Неясно, кто оплатил расходы по доставке икон в Америку; скорее всего, это сделал «Антиквариат», но упаковку, распаковку, развеску, издание каталогов, транспортные расходы и страховку при транспортировке икон внутри страны оплачивали американские музеи. На это нужны были немалые средства. Иконы были тяжелым грузом. Общий вес экспонатов лондонской выставки превышал шесть тонн! Влетала в копеечку и страховка стоимости ценного груза. Отвечая на запросы американских музеев, которые обязаны были страховать груз при отправке его в следующий музей, Амторг, советский куратор выставки в США, и Американский Русский институт оценили иконы в 200 тысяч долларов, при этом строго указав, что эта сумма не свидетельствует о намерении продавать и не является продажной ценой40. По требованию Амторга страховка по транспортировке этого ценного груза между музеями должна была покрывать по крайней мере треть общей стоимости экспонатов. В начале 1930‐х годов Америка пребывала в экономической депрессии, и музеям приходилось считать каждый цент, поэтому они «браковали» большие тяжелые иконы, произведения более позднего времени, считавшегося упадком иконописи, и те иконы, расчистка которых не была завершена. Таким образом, идея Грабаря показать на выставке работу реставраторов по расчистке поздних записей, которая осуществилась в Лондоне, лишь частично была реализована в США.

Архивы американских музеев свидетельствуют о том, что из Нью-Йорка, куда иконы и фрески прибыли из Лондона, на первую выставку в Бостон послали весь лондонский груз (157 экспонатов), несмотря на то что там показали только 110 экспонатов. Затем в полном составе груз вернулся в Нью-Йорк. После выставки в музее Метрополитен, как свидетельствуют документы Американского Русского института, было принято решение изъять из турне более двадцати икон и все фрески. Некоторое время они оставались в хранилище в Нью-Йорке, а затем досрочно были отправлены назад в СССР. Исключив из турне более двадцати икон и шесть фресок, музеи понизили общую страховую оценку стоимости экспонатов до 150 тысяч долларов, а вес груза – более чем на полтонны.

В июле 1931 года досрочно вернувшиеся в СССР 26 икон и шесть фресок уже находились на Ленинградской таможне. В начале сентября 1931 года их приняли на хранение в Русский музей. Среди них были иконы бывшей Троице-Сергиевой лавры, Исторического, Вологодского, Ярославского, Владимирского, Архангельского музеев, Антирелигиозного музея искусств в бывшем Донском монастыре (АМИ), а также иконы, посланные на выставку из ЦГРМ, и две иконы «Антиквариата» (прилож. 2).

После того как первая досрочная партия была отправлена назад в СССР, в США остался странствовать фонд, состоявший из 125 экспонатов (или 127 икон, если считать две пары царских врат как четыре иконы), что подтверждается транспортными документами по пересылке икон между музеями. Эти данные – еще одно неоспоримое свидетельство того, что в США прибыл весь лондонский груз, то есть 151 иконный экспонат и шесть фресок. В последующих каталогах американского турне, начиная с выставки в Вустере, эти 127 икон представлены как 123 экспоната: две пары царских врат (четыре иконы) составляли два экспоната и триптих работы Сапожниковых из ГИМ (три иконы) указывался как один экспонат.

Транспортные документы по пересылке экспонатов выставки между американскими музеями свидетельствуют, что до самого закрытия выставки ничего продано не было. Попытка продать, да не отдельные иконы, а всю оставшуюся выставку целиком, была предпринята в мае 1932 года, уже после закрытия американского и всего заграничного турне, когда ценный груз оказался в распоряжении Амторга. Продажей в Нью-Йорке занимался Александр Яковлевич Розеншейн. Позднее, осенью 1933 года, он станет заместителем председателя Амторга, но весной 1932 года Розеншейн, в то время председатель советско-польского торгового акционерного общества «Совпольторг», приехал в США всего на несколько недель. За это короткое время по заданию Наркомата внешней торговли он должен был найти покупателей на «уникумы», в их числе Синайский кодекс и шедевры западноевропейского изобразительного искусства, включая картины импрессионистов. Заодно ему поручили продать и иконную выставку.

По собственному признанию Розеншейна, антикварный рынок и сделки по продаже художественных ценностей были для него совершенно новой сферой. Биография этого человека свидетельствует о том, что он был профессиональным чекистом и контрразведчиком. С 1918 по 1923 год Розеншейн работал в органах ВЧК/ОГПУ, армейских особых отделах и военных трибуналах, в частности был начальником следственной части Всеукраинской ЧК и членом Коллегии военного трибунала Вооруженных сил Украинской республики, участвовал в следственных разработках по делу Бориса Савинкова во время работы в контрразведке ОГПУ в Москве. После ухода в 1924 году на хозяйственную работу, по его словам – по причине расшатавшейся за годы работы в карательных органах нервной системы, Розеншейн продолжал выполнять поручения своего бывшего ведомства.

В начале мая 1932 года Розеншейн из Нью-Йорка докладывал члену коллегии Наркомвнешторга Станиславу Адамовичу Мессингу, в прошлом высокопоставленному, но теперь разжалованному чекисту (сохранена орфография автора):

Миссия Розеншейна

Как было сказано ранее, специально для выставки по заказу «Антиквариата» ведущие иконописцы-реставраторы сделали шесть копий с древних шедевров, икон «Богоматерь Владимирская» (А. И. Брягин), «Спас Нерукотворный» из Успенского собора Московского Кремля (Е. И. Брягин), «Св. Дмитрий Солунский» (фрагмент) из Успенского собора в Дмитрове (В. О. Кириков), «Богоматерь Оранта» из Спасо-Преображенского монастыря в Ярославле (П. И. Юкин), «Ангел златые власы» (Г. О. Чириков) и знаменитой «Св. Троицы» Андрея Рублева из Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры (Г. О. Чириков и Н. А. Баранов)43. Вернулись ли они с выставки и где оказались, долгое время было неизвестно. История моего поиска факсимильных копий важна не только для иллюстрации проделанной работы, но и для показа того, какими сложными путями порой путешествовали экспонаты с выставки.

Душным июньским днем, просматривая акты приема и выдачи произведений искусства в Русском музее, я наткнулась на короткую запись о том, что 9 мая 1933 года «Русский музей отдал в Антиквариат 18 предметов религиозного культа (парчевые ризы, стихари, фелони) взамен принятых музеем пяти икон копий с древнерусских икон» (акт № 609). Хотя названий икон в акте не было и упоминалось пять, а не шесть икон, все же были основания полагать, что речь идет именно о факсимильных копиях, показанных на выставке. В первую очередь на это указывала дата акта – выставка закрылась совсем недавно. Кроме того, речь шла о копиях именно древних икон и в деле был замешан «Антиквариат», собственник факсимильных копий. Все это давало основания полагать, что торговцы, не сумев продать их, начали менять копии на музейные произведения искусства.

Догадка подтвердилась. В отделе учета Русского музея сохранился акт № 180 от 6 мая 1933 года, согласно которому сотрудник музея Ф. М. Морозов получил из «Антиквариата» «для обмена» копии икон «Спас Нерукотворный»44, «Ангел златые власы», «Богоматерь Оранта», «Богоматерь Владимирская» и копию иконы Андрея Рублева «Св. Троица». Проверка показала, что первые три из них находятся в настоящее время в Русском музее. Икона «Ангел златые власы» сохранила бумажную наклейку с карандашной пометкой «Чирик 20», указывающую на автора копии – реставратора Г. О. Чирикова, а также наклейку заграничной выставки с номером 4, под которым эта икона значится во всех каталогах. На обратной стороне иконы «Спас Нерукотворный» сохранилась наклейка с номером 3, под которым эта икона указана во всех каталогах выставки. Последовательные инвентарные номера, которые иконы получили в Русском музее, свидетельствуют, что они поступили в музей одновременно.

Куда подевались остальные копии? Попытки ответить на этот вопрос показали, что маршрут странствования икон-копий был гораздо более сложным, чем прямая передача непроданного товара из «Антиквариата» в Русский музей. В книге поступлений Русского музея есть запись о том, что имеющиеся в наличии в музее три копии поступили из Музея истории религии, к сожалению без указания точного времени, но не позже 1950 года. Все три копии были поставлены на постоянный учет в Русском музее только в 1956 году. На обратной стороне иконы «Ангел златые власы» сохранились две наклейки с инвентарными НП-9981 и НП-25680. Эти номера принадлежат Музею истории религии, находившемуся по соседству с Русским музеем в Ленинграде.

Видимо, после того как Русский музей в мае 1933 года получил из «Антиквариата» пять копий икон с выставки, он затем отдал их в другие музеи, ведь, как свидетельствует акт № 180, копии были переданы в Русский музей для последующего обмена. Документы позволяют предположить, что выдача состоялась в 1939 году. По крайней мере три из пяти копий попали в ленинградский Музей истории религии. Окончательно же они вернулись в Русский музей уже после войны.

Наклейки Музея истории религии на обратной стороне одной из икон-копий породили надежду найти остальные недостающие три копии с выставки в этом музее. Однако поиск, который по моему запросу провела сотрудница музея Марина Владимировна Басова, закончился неудачей. Никаких икон-копий с зарубежной выставки в Музее истории религии в настоящий момент нет. Тем не менее исследование подтвердило, что иконы-копии, которые сейчас находятся в Русском музее, побывали в Музее истории религии. По состоянию на 1 ноября 1948 года, согласно бухгалтерской описи Музея истории религии, икона «Ангел златоволосый»45 числилась там. По описи совпал и инвентарный номер, сохранившийся на обороте иконы. Занимательно, что в бухгалтерской описи эта копия была оценена в 250 рублей, что значительно ниже «8–6 тысяч рублей за шесть копий», которые Гинзбург запрашивал в 1929 году за границей. В сохранившемся в Музее истории религии списке поблизости от «Ангела златоволосого» упоминаются и «Спас Нерукотворный», и копия рублевской «Св. Троицы», но идентифицировать их не удалось, да и цена у них явно неподходящая, в первом случае 40, во втором – и вовсе 10 рублей.

Из Музея истории религии ниточка расследования потянулась в Центральный музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева в Москве. Якобы там была точная копия рублевской «Св. Троицы». Сотрудница музея Наталья Игнатьевна Комашко подтвердила этот факт, но оказалось, что эта копия была написана не Чириковым, а Кириковым, к тому же после войны и специально к открытию музея. Наталья Игнатьевна при этом сообщила, что копия «Богоматери Владимирской» работы А. И. Брягина с заграничной выставки 1929–1932 годов по крайней мере до 2010 года находилась в частной коллекции Виктора Александровича Бондаренко. Икона была опубликована в каталоге выставки «Все остается людям», которая прошла в Музее им. Андрея Рублева в 2010 году. В разделе о происхождении иконы указано, что ее подарили Бондаренко в 2005 году. Где она скиталась до этого, ни владельцу, ни тем, кто подарил ему эту икону, не было известно. Им она тоже «досталась случайно». Тем не менее в каталоге было сказано, что именно эта копия побывала на первой советской иконной выставке и является работой А. И. Брягина. Тот же провенанс, время создания и авторство указаны и в каталоге выставки «Иконопись эпохи династии Романовых», которая в 2008 году прошла в ГТГ.

Однако этот след оказался ложным. Принадлежность этой копии из собрания Бондаренко первой советской заграничной выставке не подтвердилась. По свидетельству Комашко, на обороте копии из собрания Бондаренко нет никаких зацепок, которые позволили бы связать ее с первой советской зарубежной иконной выставкой.

Благодаря сотрудникам отдела древнерусского искусства Русского музея Ирине Дмитриевне Соловьевой и Надежде Валерьевне Пивоваровой удалось узнать, что в архивных документах отдела есть пометка: копия иконы «Богоматерь Владимирская» (В-1. Автор Брягин) в 1939 году была выдана из Русского музея в «музей Грузии», а в приложении к акту выдачи № 905 от 17 декабря 1939 года, которое сохранилось в отделе учета музея, указан «Музей Метехи». В конце 1930‐х годов в Метехском замке Тбилиси помещался Музей изобразительных искусств (с 1950 года – Музей искусств Грузии). Ниточка потянулась в бывшую республику СССР.

На мой запрос сотрудники Национального музея Грузии, куда были переданы фонды «Музея Метехи», сообщили, что современная копия «Богоматери Владимирской», которая получена из Русского музея в 1939 году по акту № 905, находится у них. Присланные фотографии свидетельствовали, что на обороте иконы есть типы номеров, которые присутствуют и на других иконах, оказавшихся в Русском музее после выставки. Таким образом, и документация, и надписи на обратной стороне иконы доказывают, что именно «грузинская» копия побывала на выставке, тогда как в собрании Бондаренко находится другая копия этой иконы.

Не сразу, но удалось найти и копию рублевской «Св. Троицы», автором которой, согласно выставочным каталогам, был Г. О. Чириков. Помогли зацепка и удачное стечение обстоятельств. В архивных документах Русского музея сохранилась пометка о том, что «Троица Ветхозаветная» (В-19. Автор Г. Чириков) в 1939 году была выдана из ГРМ в Загорский музей. Однако на мой запрос из Сергиево-Посадского музея вначале ответили, что, хотя копии с этой прославленной иконы писались не раз, в музее осталась только одна. Она в тот момент находилась в иконостасе действующего Троицкого собора и считалась работой Н. А. Баранова. Изъять ее из иконостаса и посмотреть на обратную сторону оказалось невозможно. После получения этих известий я дописала главу, закончив тем, что судьба копии рублевской «Св. Троицы» остается неизвестной. Однако спустя несколько месяцев пришлось внести изменения. Икону передали на реставрацию, во время которой обнаружилось, что на ее обороте есть пометка с американской выставки, хотя бумажная этикетка с именами авторов во время долгих странствий иконы потерялась.

Таким образом, четыре из шести факсимильных копий с прославленных икон, которые были сделаны для первой советской заграничной выставки, находятся в России, из них три – в Русском музее, а одна – в Троице-Сергиевой лавре. Пятая копия оказалась в Национальном музее Грузии. Остается неизвестной судьба шестой копии – фрагмента иконы «Св. Дмитрий Солунский». Эта икона упоминается в списках произведений, посланных в Русский музей после закрытия выставки. Верно указан и автор – В. Кириков. Значит, и она вернулась на родину, но затем ее странствования пошли по неизвестному маршруту.

Не приходится сомневаться в том, что сталинское руководство было готово продать музейные шедевры, чтобы получить валюту для индустриализации. Увы, слишком часто это было доказано делом. Казалось, был и спрос: западные партнеры порой просили продать, а искусствоведы мечтали, что русские иконы будут достойно представлены в музеях мира. Так, Städtelsches Institut во Франкфурте, обращаясь к Грабарю с предложением провести (несостоявшуюся) выставку летом 1927 года, в качестве обязательного условия поставил не только прислать «иконный материал исключительно высокого музейного значения», но и по закрытии выставки продать половину экспонатов, чтобы возместить организационные расходы института. На лондонском показе первой советской иконной выставки, восхищаясь точностью копий, сделанных с шедевров иконописи, председатель Британского комитета сэр Конвей мечтал:

Выставку не обошли вниманием и антиквары. Председателем Национального иконного комитета Американского Русского института был Стивен Буржуа, антиквар и владелец галереи-магазина. В том же комитете состоял и Уолтер Эрик, у которого тоже была своя художественная галерея в Нью-Йорке. Письмо Джессики Бортвик, которое цитировалось ранее, также свидетельствует об интересе западных коллекционеров к иконам.

У советского руководства была острая потребность в валюте, а на Западе, казалось, появился интерес к русским иконам; так почему же в начале 1930‐х годов распродажа выставки не состоялась? Чтобы ответить на этот вопрос, недостаточно лишь указать на успех заграничного турне, как то делают некоторые исследователи. Действительно, как именно успех выставки мог содействовать отказу от распродажи?

Может быть, советское руководство испугалось скандальной огласки? Вряд ли. Могли ведь и тайно продать, опыт имелся. В докладной записке о постановке антикварного дела в СССР Грабарь в 1930 году, например, рекомендовал продавать произведения искусства через подставных лиц. Распродажа шедевров из Эрмитажа и других музеев проходила без огласки, втайне от собственного народа и мировой общественности, хотя слухи и проникали в зарубежную печать.

Может быть, успех выставки заставил советское руководство дорожить шедеврами древнерусской живописи, после того как их высоко оценил западный мир? Однако осознание их уникального художественного значения не остановило советское руководство от продажи «Благовещения» ван Эйка, «Мадонны Альбы» Рафаэля и многих других шедевров живописи, которые именно в те дни, когда выставка икон пребывала в США, снимали со стен Эрмитажа и отправляли туда же, за океан, новому хозяину, министру финансов США Эндрю Меллону.

Таможенные льготы и запрет на продажу при условии некоммерческого ввоза икон, которыми, например, в Англии и США были повязаны национальные комитеты, проводившие выставку, также полностью не могут объяснить несостоявшуюся распродажу. В крайнем случае советские власти могли бы выплатить неустойку лондонскому и нью-йоркскому портам или же, договорившись с покупателями, сначала вывезти иконы назад в СССР, а затем завершить сделку обычным путем, через советское торгпредство в Берлине.

Одну из главных причин несостоявшейся распродажи икон с выставки следует искать в экономической депрессии, парализовавшей Запад. У музеев не было денег. Ранее приведенные материалы свидетельствуют, что минимальная цена, которую «Антиквариат» запрашивал за факсимильную копию, составляла около 500 долларов, подлинники ценились дороже. Как показывает транспортная страховка экспонатов выставки в США, индивидуальная оценка икон колебалась от 750 до 15 тысяч долларов. Это были огромные по тем временам суммы. По свидетельству Розеншейна, Ильин оценил выставку в 1,5–2 млн золотых рублей, что по официальному обменному курсу, существовавшему в то время в СССР, составляло от 700 тысяч до миллиона долларов. Кому-то эта цена может показаться не столь уж и высокой. За «Мадонну Альбу» Рафаэля примерно в то же время Меллон заплатил более миллиона долларов. Однако объективно в условиях депрессии на Западе мало кто, подобно Меллону, располагал свободными наличными миллионами.

Богатая Америка, на которую так надеялся Грабарь, не составляла исключения. Переписка американских музеев, которые принимали выставку, свидетельствует, что найти деньги даже для оплаты транспортировки и страховки икон не было пустячной проблемой. Музей истории, науки и искусства Лос-Анджелеса с опаской запрашивал у Американского Русского института информацию о расходах на выставку, заранее оговорив, что, скорее всего, не сможет ее финансово осилить. Из этого правила были лишь редкие исключения. Так, директор Мемориального музея М. Х. де Янга в Сан-Франциско получил от Совета попечителей музея свободу действий в использовании средств. Именно этот музей, если верить письму Розеншейна, спрашивал Американский Русский институт о возможности купить иконы. Однако на мой запрос из музея сообщили, что в нем нет русских икон.

О тяжелом финансовом положении музеев США свидетельствует и «совершенно конфиденциальный доклад», который в мае 1932 года по просьбе Розеншейна подготовили американские эксперты, муж и жена, «мистер Поп и профессор миссис Акерман». Розеншейн обсуждал с ними перспективы «реализации картин Эрмитажа». Он рекомендовал «Попа и Акерман» как «солидных людей», «прекрасных знатоков в области искусства, дружественно настроенных в отношении СССР» и «связанных с виднейшими представителями мира искусства и музеями». Они якобы даже представляли интересы английской королевской семьи в вопросах искусства. Видимо, речь идет об Артуре Поупе и его жене Филлис Акерман, американских специалистах по персидскому искусству. Действительно, они были связаны с ведущими музеями и частными коллекционерами. Кроме того, Поуп был известен своими симпатиями к СССР. Он был попечителем Американского Русского института, а также вице-президентом Национального совета американо-советской дружбы. Доклад Поупа и Акерман ушел Мессингу в Наркомвнешторг и в копии – Ильину в «Антиквариат».

Поуп и Акерман составили сводку финансовых трудностей девяти ведущих музеев США. В частности, они сообщали, что «Музей искусств в Детройте»46 может быть закрыт по крайней мере на год и что почти все его кураторы уволены, а директор вынужден взять годовой отпуск без сохранения содержания. Музей искусств Толидо, штат Огайо, в течение долгого времени намеревался купить некий предмет из стекла с эмалью, который был предложен в треть цены. Совет директоров, однако, несмотря на выгодность предложения, его отклонил. У музея были большие долги, и от покупок на длительное время следовало отказаться. Второй по величине в США, «Пенсильванский музей в Филадельфии»47, уволил 11 сотрудников и с трудом выплачивал проценты по банковскому долгу в 500 тысяч долларов, не имея средств на погашение основной суммы кредита. Музей был закрыт три дня в неделю. Музей археологии и антропологии Университета Пенсильвании также вынужден был уволить ряд сотрудников и работал только несколько дней в неделю. Музей современного искусства в Нью-Йорке был совершенно без средств и едва мог осилить оперативные расходы.

В обзор попали и музеи, которые принимали советскую выставку икон. Про Институт искусств в Чикаго Поуп и Акерман сообщали, что тот не может продолжать закупки для пополнения коллекции и изо всех сил пытается пережить трудное время, не прибегая к увольнению кураторов и сокращению зарплаты. Художественный музей Вустера вынужден был распродавать ценные бумаги для того, чтобы выполнить контракт на строительство пристройки к зданию. Музей Метрополитен в Нью-Йорке по крайней мере полгода не делал никаких приобретений.

Богатые частные коллекционеры тоже переживали тяжелые финансовые времена и осторожничали. Доклад Поупа и Акерман содержит сведения и об этом. Так, доход «госпожи Рокфеллер Мак-Кормик», известной покупками дорогостоящих предметов искусства, в 1932 году составил только 24% уровня 1930 года. Крупные покупатели Джулс Баш и Джордж Блюменталь покинули художественный рынок. По сведениям Поупа и Акерман, все крупнейшие коллекционеры Филадельфии и Детройта, Эдсел Форд например, прекратили покупать произведения искусства. Финансовое положение богатых коллекционеров не могло не сказаться и на положении продавцов произведений искусства. Многие антиквары разорились или были на грани банкротства. По словам Поупа и Акерман, редактор Art News господин Френкель (S. W. Frankel) якобы сказал, что практически все антиквары Нью-Йорка обанкротились. По словам Френкеля, все они серьезно задолжали Art News за размещение рекламы и выудить у них даже небольшие суммы по долгам совершенно невозможно. Заключение, к которому пришли Поуп и Акерман, было неутешительным: в Америке нет серьезного спроса на шедевры, их можно продать лишь за ничтожные суммы.

Мнение Поупа и Акерман получило полную поддержку другого эксперта Эдварда Бернейса, к которому тоже обратился Розеншейн. В своем меморандуме Бернейс писал, что и до депрессии рынок произведений искусства в США был очень узок. Только самые богатые люди могли позволить себе коллекционировать, но и они покупали шедевры не ради искусства, а ради выгодного вложения капитала и социального престижа. Депрессия привела к тому, что денег на прихоти теперь не было, изменилось и общественное мнение: тратить деньги на произведения искусства в то время, когда большинство нации с трудом сводит концы с концами, считалось позором. Сложилась парадоксальная ситуация: в момент, когда стало выгодно покупать подешевевшие мировые шедевры, спроса на них не было. Этот парадокс Бернейс объяснил так: покупательная способность в период депрессии определялась не тем, сколько денег оставалось в распоряжении того или иного человека, а тем, сколько денег в результате кризиса и депрессии он потерял. Бернейс подтвердил, что крупные покупатели, такие как Отто Кан, Джордж Блюменталь, Джон Пирпонт Морган, больше ничего не покупают, а некоторые даже распродают свои коллекции. Бернейс рекомендовал советским продавцам переждать трудное время, использовав его для просвещения американцев: приглашать в советские музеи американских экспертов, чтобы те дали хвалебные интервью и написали восторженные статьи, рассылать репродукции произведений по музеям, университетам, художественным обществам – другими словами, использовать затишье на антикварном рынке, чтобы подготовить почву для продаж к тому моменту, когда экономическая ситуация изменится к лучшему.

Несмотря на плачевное состояние дел на антикварном рынке, Розеншейн во время пребывания в Нью-Йорке в мае 1932 года попытался выйти на серьезных покупателей. Прежде всего, Розеншейн вел переговоры, вероятно через Амторг, с неким мистером Дарвином. В архиве сохранилось одно из писем Дарвина. Судя по подписи и указанному адресу, речь идет о Генри Льюисе Дарвине, сенаторе от штата Техас. Розеншейн предложил Дарвину купить у СССР за 1–2 млн долларов Codex Sinaiticus – Синайский кодекс, один из самых выдающихся письменных памятников христианства. Переговоры с Дарвином, однако, ни к чему не привели. Такую сумму собрать не удалось. «Антиквариат» продал Синайский кодекс полтора года спустя, в декабре 1933 года, Британскому музею и по значительно меньшей цене – 100 тысяч фунтов. Но даже эту сумму пришлось добывать всем британским миром: часть денег обещало дать правительство, остальное собирали по подписке.

Через посредников Розеншейну удалось выйти и на таких толстосумов, как Джон Морган – младший и Джон Рокфеллер – старший. В этом ему помог некто Чарлз Рехт, который, по заверениям Розеншейна, имел связи во всех слоях общества Нью-Йорка. Рехт встретился с директором библиотеки и музея Моргана мисс Белл Грин и предложил банкирскому дому купить шедевры живописи из советских музеев, в том числе работы импрессионистов, а также все тот же Синайский кодекс. Мисс Грин начала с того, что они «не покупали и не покупают от лица, связанного с советским правительством». Она сказала, что сделка возможна только через посредничество частной фирмы, но в настоящий момент эта попытка все равно бесполезна, так как «денег для этого у них нет». Она заинтересовалась лишь Синайским кодексом, что неудивительно – библиотека, основанная банкиром Джоном Пирпонтом Морганом – старшим, славилась коллекцией древних рукописей, – но подчеркнула, что к этому вопросу можно будет вернуться только после улучшения финансового положения. «Советы за все вещи требуют втридорога, думая, что у американцев деньги валяются на улице, – в сердцах якобы сказала она. – Этого не было раньше, а подавно нет и сейчас». Во время экономической депрессии Морганы несли большие потери и вынуждены были распродать часть своей знаменитой коллекции.

До Рокфеллера Розеншейн тоже добрался с помощью Рехта. Рехт позвонил зятю Рокфеллера, адвокату Мельтону. Тот заинтересовался предложенными комиссионными (25–30 тысяч долларов) и поспешил пригласить Рехта к себе. Встреча состоялась. Когда Мельтон узнал более подробно о сути дела, то сказал, что считает момент неудачным, но пообещал переговорить «со стариком». И ведь поговорил! Ответ, однако, был категоричен: «Никаких покупок у советского правительства быть не может. Аморально покупать вещи, которые десятки, а то и сотни лет принадлежали почетным гражданам России». Рокфеллер был очень набожным человеком, за что заслужил прозвище Дьякон. Он раздал сотни миллионов на благотворительность, но сотрудничать с воинствующими атеистами не желал, хотя и оговорился, что если у него и был бы интерес к покупке, то покупал бы он через посредников, то есть те фирмы, которым он доверяет. Так трудности с долларовой наличностью усугублялись еще и тем, что влиятельные и богатые коллекционеры не хотели иметь дело с коммунистами.

Розеншейн хотел встретиться и с главным американским клиентом «Антиквариата» – министром финансов США Эндрю Меллоном. Но того в Нью-Йорке не было, уехал в Вашингтон, а по возвращении немедленно выехал в Лондон. «Никакой связи с ним установить не удалось», – отчитался Розеншейн. Под занавес Розеншейн решил попытать счастья у антиквара Чарлза Хеншела, главы фирмы Knoedler & Co, той самой, что была американским посредником в грандиозной продаже шедевров Эрмитажа Эндрю Меллону. Но Хеншел, по словам Розеншейна, «отказался не только явиться в Амторг или другое место, но и вести переговоры на эту тему. Он заявил моему посреднику, что не хочет зря терять ни своего ни моего времени, никаких сейчас продаж он производить не сможет» по причине плохой конъюнктуры антикварного рынка. По словам Розеншейна, Хеншел рассказал, что он торговал у Советов две картины ван Гога, «Ночное кафе» и «Кусты»48, и предложил за них 80 тысяч долларов. Русские долго колебались, но согласились, но он тем не менее не сможет заключить сделку, так как покупателя на картины нет.

«Денег нет ни у кого» – таков был отчаянный вывод Розеншейна. Он рефреном звучит в его письмах из Нью-Йорка, написанных в апреле и мае 1932 года: «отсутствие денег – единодушный вопль», «состояние рынка таково, что нет возможности что-либо сделать», «нет никакой возможности что-нибудь продать из произведений крупных мастеров», «итог пока что сводится к нулю» и т. д., и т. п. В конце машинописного отчета в Наркомторг в мае 1932 года Розеншейн от руки приписал: «На успех не рассчитываю». Вполне возможно, что эта приписка появилась после неудачных переговоров с американскими толстосумами. При отсутствии покупателей Розеншейн информировал Мессинга, что собирается «совершенно прекратить дальнейшую работу по линии Антиквариата».

В Москве с письма Розеншейна сделали три копии. Их послали Молотову, Рудзутаку в ЦКК и наркому торговли Розенгольцу, чтобы и «наверху» знали, что рассчитывать не на что. Понимание истинной ситуации на антикварном рынке, о которой докладывали гонцы, подобные Розеншейну, вскоре привело к остановке продаж музейных шедевров. Даже сталинское руководство наконец поняло, что антикварный рынок мертв. 2 мая 1932 года Розеншейн написал в Москву:

Но даже если бы у западных музеев, коллекционеров и антикваров в то время было достаточно средств, то они, скорее всего, скупили бы Эрмитаж, а не Третьяковскую галерею, Русский или Исторический музеи с их иконными коллекциями. Несмотря на тяжелое для антикварного рынка время, крупные сделки по купле-продаже произведений искусства все же совершались. Меллон, например, выложил около 7 млн долларов за двадцать один шедевр Эрмитажа. В мае – июле 1931 года в Париже прошла выставка византийского искусства, в конце которой было распродано значительное число экспонатов. Но, в отличие от западноевропейской или византийской живописи, древнерусская иконопись была для Запада неизвестным искусством. По образному сравнению Венди Салмонд, американские коллекционеры начала 1930‐х годов напоминали «младенцев в дремучем лесу», русские иконы для них были непонятны, а образовывать богачей-коллекционеров было некому. В западных музеях русских икон практически не было. Павел Муратов писал в 1931 году: «В музеях Берлина, Антверпена, Стокгольма, в отделе декоративного искусства Лувра, если и найдешь русские иконы, то по случайности». Национальный музей Стокгольма, видимо, был первым получившим значительную коллекцию русских икон. Дарителем был Улоф Ашберг. Не существовало и специальной литературы на иностранных языках, за исключением академичной и во многом устаревшей к тому времени монографии Кондакова «Русская икона» и исследования Анисимова об иконе «Богоматерь Владимирская» на английском языке, а также нескольких работ Муратова на французском (см. библиографию). Богатые американские коллекционеры были бизнесменами, профессионально далекими от мира искусства. Их вкус формировали такие акулы антикварного рынка, как Джозеф Дювин, но и антиквары в то время имели мало понятия о русских иконах и рисковать не хотели. Советская зарубежная иконная выставка 1929–1932 годов стала первым большим уроком о художественном и историческом значении русского средневекового искусства. Были вспаханы лишь первые борозды на огромном целинном поле незнания.

Получалось, что немногие западные специалисты, которые понимали значение древнерусской живописи в мировом искусстве, не имели состояний, а предприниматели с деньгами вкладывали их в то, что было проверено временем и антикварным рынком – в произведения старых западноевропейских мастеров. Действительно, советская иконная выставка пробудила интерес, но ажиотаж был вызван не только пониманием ценности древнерусского искусства, но и скандалами вокруг советского государства. Не проходило и дня на Западе, чтобы газеты не публиковали что-нибудь сенсационное о жизни первой и в то время единственной коммунистической страны мира.

Шедевры иконописи, те, что были на выставке, и те, что находились в советских музеях, в начале 1930‐х годов спас не успех заграничной выставки, а то, что серьезного спроса на этот товар не было. Предложи Меллон миллионы долларов не за картины Рафаэля и Боттичелли, а за русские иконы, ему бы продали всю выставку, забыв о гарантиях возвращения икон на родину, данных музеям. Да что там выставку, упаковали и отправили бы за рубеж и рублевскую «Св. Троицу», и «Богоматерь Владимирскую» XII века, да не в копиях, а оригиналы. Продажа десятков главных шедевров картинной галереи Эрмитажа не позволяет усомниться в реальности такой угрозы. Индустриализация требовала жертв.

Но иконного Меллона в то время не существовало. Открытие древнерусского искусства состоялось поздно: для самих россиян – на рубеже XIX–ХX веков, благодаря систематической расчистке икон, для Запада – на рубеже 1920–1930‐х годов, во многом благодаря первой советской заграничной иконной выставке. Именно поэтому выставка, несмотря на всю опасность коммерческих заигрываний Грабаря и Анисимова с «Антиквариатом», не вышла за пределы первоначального плана и не привела к музейной катастрофе. То, что Запад в самый острый момент валютного кризиса в СССР не знал древнерусское искусство, обернулось благом для российских музеев и россиян.

Распродажа икон с выставки не состоялась, а траты советской стороны на ее проведение были значительны. Знакомство с архивными материалами свидетельствует, что они исчислялись десятками тысяч золотых рублей. «Антиквариат» нес большие убытки. Однако не следует забывать, что выставка должна была работать не на сиюминутный коммерческий эффект, а на большую экспортную перспективу в соответствии с принципом, сформулированным Луначарским: «Сначала ошеломим научностью, а потом откроем магазин этого добра». Мир должен был увидеть русские иконы, восхититься и захотеть их изучать, а главное – купить. Научный интерес и художественное признание древнерусского искусства должны были в перспективе стать залогом коммерческого успеха. По мнению Грабаря, благодаря выставке русская икона стала объектом коллекционирования на Западе. Так ли это?

Выставка с успехом и скандалами прошла в Европе и США и вернулась в СССР. Однако, вопреки надеждам советских организаторов, потока скорых заказов на иконы от западных музеев и коллекционеров не последовало. Тем не менее практически сразу после возвращения выставки на родину, прервав временное затишье, возобновился отбор икон на продажу из Третьяковской галереи. Продолжал покупать иконы «старый знакомец», шведский банкир Улоф Ашберг. Появились и новые покупатели. Через несколько лет после выставки при участии «Антиквариата» в США возникло два крупных частных собрания русских икон. Они принадлежали авиапромышленнику Джорджу Ханну и послу США в СССР Джозефу Дэвису. «Антиквариат» владел огромным иконным фондом. Много ли удалось продать и появился ли в 1930‐е годы массовый антикварный рынок русских икон на Западе?

После войны, в 1951 году, по приказу сверху советские музеи провели капитальную проверку своих художественных фондов. Символично, что проверка выпала на конец жизни и правления Сталина. Ее результаты стали гамбургским счетом, предъявленным диктатору историей, так как они показали не только ущерб, нанесенный культурному достоянию нации разрушительной войной, но и потери от музейных распродаж, санкционированных сталинским Политбюро. Перед смертью Сталин получил возможность оценить итоги своей политики на музейном фронте. Но вряд ли он сожалел о потерянных для России произведениях русского и мирового искусства.

В Третьяковской галерее проверка фондов, которая проводилась силами собственных сотрудников, заняла целый год. Фактическое наличие музейных предметов сверяли с записями в учетных описях, инвентарях и книгах поступлений. Проверка показала, что к началу 1950‐х годов из отдела древнерусского искусства галереи выбыли 243 иконы. Одни были переданы Московской патриархии, видимо в благодарность за поддержку, которую Русская православная церковь оказала советскому государству в годы войны, или в Музей истории религии в Ленинграде. Другие иконы были потеряны для России – проданы за границу.

Архивные материалы ГТГ, однако, свидетельствуют, что потери, установленные проверкой 1951 года, являются заниженными прежде всего из‐за недоучета списанных икон. В 1937 и 1938 годах в галерее были уничтожены более 600 икон плохой сохранности, а также «не имевшие художественного и музейного значения». Архивные документы, кроме того, свидетельствуют, что и количество икон, отданных в «Антиквариат» на продажу, было больше, чем следует по результатам проверки 1951 года. Но обо всем по порядку.

Как было рассказано ранее, весной 1928 года в ответ на постановление Совнаркома об усилении художественного экспорта из Третьяковской галереи на продажу были отобраны несколько госфондовских икон и три иконы из собрания Остроухова – «Сретение», «Покров» и «Воскресение». Эти три иконы были отданы в «Антиквариат» в 1931 году (прилож. 3 № 11–13). Затем в течение нескольких лет нового отбора икон из Третьяковской галереи на продажу не было, главным образом потому, что иконное собрание галереи было небольшим, а спрос на иконы на Западе практически отсутствовал. В условиях рыночной конъюнктуры того времени «Антиквариату» было достаточно тех тысяч икон, которые он получил при ликвидации Государственного музейного фонда и разорения богатого собрания Исторического музея.

Однако за то время, пока выставка путешествовала по миру, собрание Третьяковской галереи значительно выросло. Отбор икон на продажу возобновился в галерее зимой – весной 1933 года, то есть вскоре после возвращения на родину первой советской зарубежной иконной выставки. В условиях острого валютного кризиса в СССР за просвещение Запада и начавшееся мировое признание древнерусского искусства пришлось расплачиваться и Третьяковской галерее.

История продажи икон из Третьяковской галереи отличается от глобального разорения иконного собрания Исторического музея, прежде всего потому, что выдача икон в «Антиквариат» проходила одновременно с массивным пополнением собрания древнерусского искусства ГТГ. В 1930‐е годы Третьяковская галерея получила сотни икон из ликвидированного отдела религиозного быта ГИМ и других музеев, частных коллекций, разрушенных московских церквей и Центральных государственных реставрационных мастерских.

История Третьяковской галереи характерна и тем, что выдача икон на продажу представляла собой бартерный обмен между отделом древнерусского искусства галереи и торговой конторой. Третьяковка отдавала иконы из своих фондов в уплату долга за полученные из «Антиквариата» произведения искусства. Отношения между Историческим музеем и «Антиквариатом», в отличие от Третьяковской галереи, как правило, не строились на обмене, хотя в ГИМ и были иконы, которые музей получил от торговой конторы во временное пользование. Бартер на время обернулся долговой кабалой для Третьяковской галереи. Выплата долга затянулась, так как свои иконы галерее пришлось отдавать по ценам, которые устанавливали эксперты «Антиквариата». Эти цены были в несколько раз ниже оценок сотрудников галереи.

На фоне тысячных изъятий из ГМФ и Исторического музея 104 иконы, которые Третьяковская галерея в конечном итоге отдала в «Антиквариат», могут показаться незначительной потерей, однако они принадлежали одному из лучших музеев страны, следовательно, при передаче в галерею считались художественно ценными. Выданные в Госторг и «Антиквариат» произведения искусства предназначались для продажи, и это не составляло секрета для музейных сотрудников 1930‐х годов. Именно поэтому они и старались оставить наиболее ценное в музее.

В феврале – марте 1933 года из Третьяковской галереи для передачи в «Антиквариат» было отобрано одиннадцать икон. В их число, в частности, попали иконы из собрания Рябушинского и Зубалова, всего пару лет назад поступившие в ГТГ из Исторического музея, а также икона «Св. Иоанн Предтеча крылатый» из собрания основателя музея П. М. Третьякова. Из письма, подписанного директором галереи Алексеем Александровичем Вольтером и ученым секретарем Алексеем Ивановичем Некрасовым, следует, что выбранные иконы предназначались «в обмен на иконы и резьбу», принадлежавшие «Антиквариату». Письмо Вольтера и Некрасова было адресовано заведующему московским антикварным магазином О. Г. Колодному, выполнявшему также обязанности уполномоченного «Антиквариата». Видимо, в магазин к Колодному и должен был поступить отобранный иконный товар. Однако эта первая бартерная сделка по каким-то причинам сорвалась. Почти все иконы из «списка Вольтера – Некрасова» остались в Третьяковской галерее, кроме четырех, но они покинули ГТГ позже и в результате других сделок, одни в 1934-м, другие – в 1935 году.

Активная выдача икон из Третьяковской галереи началась в самом конце 1934 года и продолжалась в 1935 и 1936 годах. Она была напрямую связана с появлением крупного покупателя, американского авиапромышленника и коллекционера Джорджа Ханна.

В 1934 году галерея передала в «Антиквариат» 49 икон. Больше половины из них – 25 икон – оказались в коллекции Ханна. В 1935 году Третьяковская галерея выдала в «Антиквариат» 23 иконы, из них шесть были проданы Ханну. В 1936 году галерея лишилась 29 икон, из них 19 были проданы Ханну. Таким образом, Ханн купил без малого половину икон, выданных на продажу из Третьяковской галереи в 1934–1936 годах.

Еще десять принадлежавших Третьяковской галерее икон «Антиквариат» продал в августе 1935 года шведскому банкиру и коллекционеру Улофу Ашбергу. Кроме того, шесть икон из тех, что в то время были переданы из Третьяковки в «Антиквариат», оказались в коллекции посла США в Москве Джозефа Дэвиса, о ней будет сказано позже. В общей сложности эти три человека – Ханн, Ашберг и Дэвис – купили 66 икон из 104, отданных из галереи в «Антиквариат» в 1931 и в 1934–1936 годах (прилож. 3).

Еще одна икона, «Богоматерь Грузинская», выданная на продажу из Третьяковской галереи, оказалась в семье Волтера Фекулы (Walter Fekula); возможно, она попала в США через Хаммера или фирму A La Vieille Russie. Остальные иконы, отданные из Третьяковской галереи, видимо, разошлись поштучно или мелкими партиями через антикварные магазины Торгсина и «Антиквариата». Так, две иконы, выданные из Третьяковской галереи в 1934 году («Св. Иоанн Златоуст» и «Св. Василий Кесарийский», прилож. 3 № 96, 97), купила в московском магазине американка, жена итальянского посла Аугусто Россо, урожденная Фрэнсис Уилкинсон. Она дружила с женой американского посла Марджори Дэвис Пост. Подруги вместе ходили по антикварным и комиссионным магазинам столицы. Их третьей подружкой была жена американского дипломата Норриса Чипмана – Фанни Чипман. В Москве она тоже покупала иконы. Из ее наиболее знаменитых покупок известна новгородская икона XVI века «Св. Николай Чудотворец, с ангелами и чудесами». В 2009 году семья Фанни выставила эту икону на аукцион, и сейчас она находится в частной коллекции в Лондоне. Фрэнсис Уилкинсон Россо в период между 1965 и 1971 годами передала свою коллекцию, 31 икону, в том числе те две, что некогда принадлежали Третьяковской галерее, в Музей Хиллвуд, который создала Марджори Дэвис Пост, где они сейчас и находятся.

Списки икон, отданных из Третьяковской галереи в «Антиквариат», сопровождают объяснения о том, что эти иконы передаются «в частичное покрытие задолженности», «в обмен» на предметы «Антиквариата» или в счет долга за вещи, полученные из «Антиквариата». Начало иконному бартеру между галереей и торговой конторой, видимо, было положено в апреле 1931 года, когда в Третьяковку поступили десять принадлежавших «Антиквариату» икон XV–XVI веков (атрибуция того времени). Сначала, как следует из акта передачи, галерея получила их во временное пользование, но все они впоследствии остались в ГТГ. Иконы из «Антиквариата» продолжали поступать в Третьяковскую галерею и в 1933, и в 1934, и в 1935, и в 1936 году. Передача икон «Антиквариата» в Третьяковскую галерею продолжалась и после ликвидации торговой конторы в 1937 году.

Был ли равнозначным обмен иконами между Третьяковской галереей и торговой конторой «Антиквариат»? В численном отношении галерея, видимо, получила из «Антиквариата» икон больше, чем отдала на продажу. Можно предположить, что основная масса, по предварительным оценкам сотни икон, поступили в галерею в результате ликвидации «Антиквариата» и представляли собой его непроданный товар. Однако эти предположения требуют уточнения на основе учетных документов галереи, прямого доступа к которым у сторонних исследователей нет.

Соотношение цен на отданные и приобретенные иконы во время обмена было не в пользу галереи, так как цены диктовал «Антиквариат». Его эксперты пересматривали и занижали оценки сотрудников Третьяковской галереи. В 1934 году цены, установленные экспертами «Антиквариата» реставраторами Николаем Павловичем Пахомовым и Михаилом Ивановичем Тюлиным, были в два-три раза ниже оценок Некрасова, заведующего секцией (позже отдел) феодализма, где находились иконы. Так, икона XVII века «Огненное восхождение Пророка Илии», ранее принадлежавшая собранию Остроухова, была оценена Некрасовым в 450 рублей, оценка же торговцев составила 200 рублей. Икону «Преображение» Некрасов оценил в 700 рублей, а эксперты «Антиквариата» – только в 250. Семь икон из чина XVI века были оценены Некрасовым в 2500 рублей, а торговцы дали за них только 1400. Если бы Главнаука утвердила цены Некрасова, поддержав финансовые интересы Третьяковской галереи, то ее долг «Антиквариату» в 1934 году уменьшился бы на 14 550 рублей. Однако рукописная резолюция Кристи «Список и расценку Торгсина49 утверждаю. Вещи выдать» говорит о том, что интересы торговцев взяли верх. Вместо более 14 тысяч рублей в погашение своего долга Третьяковская галерея в конце 1934 года смогла перечислить только немногим более 8 тысяч рублей. Неудивительно, что выплата галереей долга «Антиквариату» растянулась на годы.

Цены на иконы, отданные из галереи в «Антиквариат» в 1935 году, были ниже оценок 1934 года. За исключением трех икон, оцененных в 100, 175 и 225 рублей, все остальные были отданы за 50, 30, 25, а то и вовсе 10 рублей. Некоторые из этих икон оказались у Ханна и в результате продажи на аукционе в 1980 году принесли его наследникам десятки тысяч долларов. Так, икона XVI века «Рождество Христово» из собрания Е. Е. Егорова, которую в 1935 году «Антиквариат» получил из Третьяковской галереи за 50 рублей, то есть, согласно советскому официальному обменному курсу того времени, примерно за 25 долларов, была продана в 1980 году за 70 тысяч долларов. Бывшая икона Исторического музея «Явление Богоматери Св. Сергию Радонежскому», отданная Третьяковской галереей в «Антиквариат» за 30 рублей, ушла с торгов «Кристи» за 12 тысяч долларов. Высокие цены 1980 года объясняются, конечно, не тем, что эксперты ГТГ 1930‐х годов не понимали ценности продаваемых икон, а совершенно иной рыночной конъюнктурой. В 1935 году за 23 иконы, отданные в «Антиквариат», Третьяковская галерея смогла перечислить в счет своего долга только 1155 рублей.

В 1936 году цены на иконы, отобранные из Третьяковской галереи на продажу, были выше цен прежних лет, достигая 400–500 рублей за икону. Но свидетельствует ли это о благоприятном для галереи изменении условий обмена? Возможно, более высокие цены были связаны с тем, что «Антиквариат», имея теперь среди клиентов таких состоятельных людей, как Ханн, требовал выдачи произведений искусства более высокого художественного значения. Стоимость икон, отобранных из ГТГ на продажу в 1936 году, составила около 5 тысяч рублей.

Следует сказать, что ГТГ отдавала не только иконы. Книга учета изделий из драгоценных металлов свидетельствует, что по состоянию на август 1934 года из галереи были выданы более 80 предметов: чаши, потиры, лампады, кресты, кадила, сосуды для мира, лжицы, звездицы, наугольники и средники с окладов евангелия, оклады и венчики с икон, а также украшения и бытовые предметы из ценных металлов. Бóльшая их часть пошла на переплавку.

Общая сумма, «вырученная» галереей за иконы с начала продаж, включая и отданные в 1931 году в Госторг три иконы Остроухова, вряд ли превысит 15 тысяч рублей, тогда как по состоянию на март 1936 года долг Третьяковской галереи «Антиквариату» составил 20 231 рубль. Вероятно, Третьяковская галерея так и не успела полностью выплатить эту сумму до ликвидации «Антиквариата» в 1937 году. Если бы советское руководство не упразднило «Антиквариат», то галерее пришлось бы и дальше расплачиваться своими иконами.

Цены, по которым «Антиквариат» смог продать бывшие иконы Третьяковской галереи иностранцам, мало отличались от тех цен, по которым торговая контора получила иконы из этого музея. Нажиться на иконах Третьяковской галереи торговой конторе не удалось. Так, Ашберг за десять икон Третьяковской галереи заплатил 1575 рублей. «Антиквариат» на этой сделке заработал всего лишь 125 рублей.

Цены 1930‐х годов на иконы, с точки зрения современного человека, выглядят очень низкими, что служит одним из главных доводов для тех, кто считает, что красные купцы сплавляли на Запад бросовый товар и подделки: дескать, Советы торговали честно, отдавали фальшивки за копейки. Однако продажные цены на иконы 1930‐х годов необходимо рассматривать в контексте исторической и рыночной ситуации не нашего, а сталинского времени. Цена в несколько сотен рублей за икону в 1930‐е годы вовсе не была бросовой. Сравнение покупательной способности денег, уровня зарплаты и стоимости жизни того времени, а также цен, которые устанавливали на иконы эксперты ГМФ, ГТГ, «Антиквариата», свидетельствует, что цена в несколько сотен рублей в то время и была «красной» ценой добротной и даже очень хорошей иконы. Следует напомнить, что долг Третьяковской галереи «Антиквариату» за десятки прекрасных икон, полученных к 1936 году из торговой конторы, составлял немногим более 20 тысяч рублей. Это значит, что первоклассные произведения искусства, которые в наши дни составляют собрание галереи, а некоторые входят в ее постоянную экспозицию, были оценены в 1930‐е годы всего лишь в несколько сот рублей каждая.

Кто-то может возразить, что в то же самое время цены «Антиквариата» на произведения западноевропейского искусства были значительно выше. Однако это лишь отражало конъюнктуру мирового антикварного рынка. Спрос на произведения хорошо известных, старых прославленных мастеров западноевропейского искусства был несравнимо выше спроса на пока мало известное в мире древнерусское искусство. Без сомнения, «Антиквариат» старался продать иконы подороже, но в условиях отсутствия развитого рынка на этот товар вынужден был уценивать свои запасы. О том, что запрашиваемая цена на икону могла упасть с 1000 до 150 рублей, свидетельствуют надписи об уценке, которые сохранились на обратной стороне икон.

Следует также принять во внимание и обменный курс, который советское правительство использовало при переводе рублевых цен в валютные. В 1920‐е и первой половине 1930‐х годов он составлял 1 рубль 94 копейки за американский доллар. Это значит, что икона, оцененная советскими экспертами в 200 рублей, обходилась иностранцам примерно в 100 долларов; икона, оцененная в 400 рублей, – около 200 долларов. В то время это были значительные суммы. В этом отношении показательно письмо Доминик де Менил, создательницы Музея Менил в США, где находится прекрасная коллекция иконописи. Она купила свою первую икону, «Чудо св. Георгия о змие» новгородской школы начала XVI века, в Москве в 1933 году за 150 рублей. В переводе на французскую валюту икона обошлась ей в 2 тысячи франков. В письме к мужу Доминик говорит о потраченной сумме в 150 рублей как о «безумстве» и расточительстве и разрешает ему отменить покупку, если он считает ее слишком дорогой.

Об уязвимости тезиса «бросовых цен» свидетельствует и мнение лондонского антиквара Ричарда Темпла. Он купил свою первую икону в 1956 году. По его свидетельству, цены на Западе в то время колебались от 20 до 200 долларов за икону. Если в 1950‐е годы цены на иконы были столь невысоки, то что же говорить об экономической депрессии 1930‐х годов, когда этот вид антикварного товара практически не имел рыночного спроса, а покупательная способность денег была значительно выше, чем в 1950‐е годы. Резкий скачок цен на русские иконы произошел лишь в 1970‐е годы.

И наконец, какими бы низкими ни казались современному человеку цены, по которым Ашберг, Ханн и другие коллекционеры покупали иконы у «Антиквариата», сами по себе эти цены не могут быть доказательством продажи фальшивок. Антикварная реставрация могла превратить икону в подделку, но доказывать это следует не огульно, ссылаясь на якобы «бросовые» цены на иконы, а конкретно и специально в отношении каждой иконы. В экспортном фонде «Антиквариата» оказалось немало прекрасных произведений искусства.

Знакомство с музейными архивами не позволяет согласиться с мнением тех, кто считает, что на продажу отдавали бросовый товар и фальшивки. Критерии отбора были другими и гораздо более интересными. Действительно и к счастью, главные шедевры древнерусского искусства не были проданы. Отсутствие на Западе серьезного спроса на иконы в момент острой валютной нужды советского государства на рубеже 1920–1930‐х годов спасло советские музейные иконные коллекции от разорения. В сбережении шедевров есть несомненная заслуга сотрудников музеев того времени. Однако не следует забывать, что эти люди жили и работали между молотом и наковальней сталинской кузни. Будучи учеными и патриотами своего музея, они старались сберечь самое ценное, но в условиях сталинского времени игнорировать требования правительства они не могли. В этой ситуации, как покажет дальнейшее повествование, их тактика состояла в том, чтобы держаться золотой середины, принципа меньшего зла: сохранять шедевры, но не сердить «Антиквариат», который требовал хороший «товар» и жаловался правительству на саботаж музейных работников. Такой компромисс между интересами галереи и требованиями «Антиквариата», например, достигался тем, что отдавали менее значимые иконы из прославленных коллекций. Имя бывшего владельца, Остроухова, Рябушинского, Третьякова или Морозова, и высокая репутация их собраний придавали товару значимость и позволяли удовлетворить требования «Антиквариата», не трогая главного.

Советским музеям в 1930‐е годы помогло и то, что среди западных антикваров и коллекционеров в то время практически не было знатоков древнерусского искусства, которые указали бы на конкретные шедевры и предложили бы за них миллионы, как то было в печальной истории распродажи лучших полотен западноевропейского искусства из Эрмитажа. Отсутствие в то время иллюстрированных каталогов икон Третьяковской галереи и других музеев обернулось для России благом50. Важно помнить и то, что антикварную реставрацию выданные на продажу иконы проходили уже за стенами музеев. Значит, в момент выдачи иконы могли еще не быть «записанными» или «фальсифицированными».

Джордж Ханн был пионером воздушного транспортного сообщения в США. В 1928 году он основал Pittsburgh Aviation Industries Corporation, позже ставшую Capital Airlines, а затем вошедшую в United Airlines. Он родился в штате Алабама, рос в Массачусетсе, изучал право в Йельском университете, затем переехал в Питтсбург, где начал заниматься банковским бизнесом. Первая мировая война прервала течение мирной жизни. Вернувшись с военной службы, Ханн работал в банковских, авиационных, промышленных и благотворительных организациях. Коллекционировал произведения старых европейских мастеров, предметы декоративного искусства, скульптуру, гобелены, мебель. Его эклектичное собрание разместилось в имении «Верхушки деревьев» (Treetops) в лесистых горах Пенсильвании. Ханн был одним из первых коллекционеров в США, кого заинтересовали русские иконы.

Свидетельств, что Ханн посетил первую советскую иконную выставку, когда она была за границей, нет. Владелец антикварной фирмы в Лондоне Ричард Темпл, который в 1970‐е годы побывал в имении Ханна и лично разговаривал с ним, считает, что совет покупать иконы Ханну дал русский американец Андрей Николаевич Авинов, энтомолог, художник и директор Музея естественной истории Института Карнеги в Питтсбурге. По одной из легенд, Авинов якобы даже ездил в Москву в качестве доверенного лица Ханна. Вполне возможно, что Авинов, эмигрант из России, не упустил возможность посмотреть советскую выставку икон, когда та путешествовала по США. По свидетельству же американского историка Уильяма Тримбла (William Trimble), совет собирать русские иконы дал Ханну Аверелл Гарриман, американский политик, бизнесмен и дипломат. Об этом Тримблу якобы сказал сам Ханн. Тримбл взял у него три интервью, когда работал над книгой о развитии гражданской авиации в США. В 1943–1946 годах Гарриман был послом США в СССР, однако это случилось уже после того, как Ханн купил иконы у «Антиквариата». Сам Ханн посетил СССР лишь однажды – в 1972 году.

За почти полувековое существование на Западе коллекция Ханна не раз выставлялась в музеях, включая блистательный Метрополитен – крупнейший и наиболее посещаемый американский музей, —а также ведущий европейский иконный музей в немецком Реклингхаузене. Иконы Ханна были воспроизведены в книгах. Немалую роль в создании репутации коллекции сыграл каталог, который в 1944 году составил Андрей Авинов. За все это время никто ни на Западе, ни в СССР публично не ставил под сомнение происхождение, подлинность и значимость составлявших собрание икон.

В апреле 1980 года коллекция Ханна была продана с молотка в Нью-Йорке. Хозяин коллекции умер, и его наследники, видимо, решили пополнить свое состояние. Аукционный дом «Кристи» выставил на торги 223 предмета из коллекции Ханна, в том числе оклады, церковные утварь и одежду, митры, венчальные короны, кресты, панагии, а также русский фарфор и предметы из серебра европейской работы. Но главное внимание было приковано к произведениям иконной живописи. Собрание Ханна было внушительным – 91 икона. Аукционная распродажа коллекции Ханна с успехом шла два дня – непроданными остались только 14 предметов – и принесла его наследникам более 3 млн долларов, из них 2,8 млн пришлось на продажу икон. Иконы всего за два часа все ушли с молотка. Цены были рекордными.

Однако не успели новые владельцы насладиться и нагордиться своими приобретениями, как разразился скандал. В 1981 году в Нью-Йорке на английском языке вышла книга, в которой иконы Ханна были объявлены фальшивками51. Книга была авторским самиздатом, так как ни одно издательство на Западе не решилось вступить в конфликт и неизбежную судебную тяжбу с домом «Кристи». Автором этой печатной бомбы был Владимир Михайлович Тетерятников. Вопрос о компетентности Тетерятникова как эксперта иконной живописи вызывает споры, но опыт реставратора у него был. С 1964 по 1974 год он являлся научным сотрудником отдела скульптуры и прикладного искусства Всесоюзной центральной научно-исследовательской лаборатории по консервации и реставрации музейных художественных ценностей (ВЦНИЛКР; с 1979 года – ВНИИР, затем ГосНИИР). Считался хорошим реставратором предметов из металла, литых образков и басмы. В 1975 году Тетерятников с семьей покинул СССР по израильской визе, но приехал жить в Нью-Йорк. В эмиграции Тетерятников пытался получить работу по специальности, но без успеха. В поиске средств к существованию он открыл фирму Teteriatnikov Art Expertise, которая располагалась в его квартире. Тетерятников был ярым сторонником «теории» о массовом экспорте фальшивок за рубеж советским правительством. Иконы Ханна он назвал собранием фантомов.

Аукцион «Кристи». Распродажа коллекции Ханна

Последствия скандала были серьезными. Тетерятникову пришлось пережить тяжбу с домом «Кристи». Следует сказать, что подлинность икон не была предметом судебного разбирательства. На аукционе Ханна дом «Кристи» гарантировал достоверность только той информации, которая в каталоге была написана заглавным буквами и жирным шрифтом, а это оказались лишь названия икон. Гарантия «Кристи» не распространялась на атрибуцию икон векам и школам и их провенанс. «Кристи» обвинял Тетерятникова в клевете и нарушении копирайта в использовании материалов аукционного каталога. Хотя Тетерятников говорил друзьям и коллегам, что он выиграл процесс, на самом деле, как показывают документы, сохранившиеся в его архиве, суд закончился компромиссом. Тетерятникову пришлось внести изменения в книгу, а фирма «Кристи» отказалась от обвинений и предоставила Тетерятникову право использовать материалы каталога аукциона. Ни одна из сторон не получила материальной компенсации.

Главным последствием скандала, однако, было то, что рынок русских икон на Западе был обрушен. Иконный отдел «Кристи» в Нью-Йорке закрыли, а сама фирма на время отказалась от аукционов иконописи. Едва взлетев, цены на мировом иконном рынке рухнули. Доверие коллекционеров к антикварам и экспертам было серьезно подорвано, да и сами продавцы стали бояться связываться с товаром, атрибуцию которого, как стали считать, провести очень сложно, если вообще возможно. Кто-то из разочарованных покупателей икон Ханна попытался вернуть их назад «Кристи», но без успеха. Кто-то спрятал подозрительные иконы в темных хранилищах с глаз долой. Кто-то решил не связываться с судами и не плакать о потраченных деньгах, повесил иконы в своем доме и прожил с ними до конца жизни. Другим пришлось изрядно потратиться, чтобы провести экспертизу и восстановить репутацию своих приобретений. Скандал затянулся на годы.

Владимир Тетерятников считал, что практически все иконы из коллекции Ханна, большинство которых до его разоблачений относили к XV–XVI векам, являются новоделом – живописью начала XX века. Он, безусловно, был прав, утверждая, что аукционному дому «Кристи» следовало провести обстоятельную экспертизу икон до того, как объявлять их шедеврами, но в разгар холодной войны советское руководство вряд ли разрешило бы экспертам Третьяковской галереи ехать в Нью-Йорк изучать проданное Сталиным национальное достояние. Однако при оценке выводов Тетерятникова следует принимать во внимание и то, что и он сам был лишен возможности провести серьезный анализ икон Ханна. Он осматривал их вместе с остальной публикой «на глаз» в дни предаукционного показа. По собственному признанию Тетерятникова,

…никаких ультрахимических или экстратехнических, атомных, карбонных и вообще трансцендентальных анализов в моей книге нет. Во-первых, потому, что никто никогда мне ничего не разрешал и не давал исследовать в этих иконах. Все, что я увидел, это то, что мог увидеть рядовой посетитель выставки – то есть я смотрел на глазах публики 10 дней. А все сотрудники Кристи стояли рядом и угрожали – не трожь, не переворачивай, не записывай, не фотографируй. У тебя есть только глаза – это разрешается даром и свободно. Остальное запрещено. И никто никакой информации мне не давал… (Письмо Джону Боулту от 15 декабря 1980.)

Тетерятников посчитал такой осмотр достаточным для вынесения убийственного приговора целой коллекции, а затем и собраниям ведущих музеев мира.

Одним из главных поводов для сомнений в подлинности, по признанию Тетерятникова, стали этикетки и инвентарные номера на обратной стороне икон Ханна. Он пишет:

Как эксперт, я должен признаться, что эти номера дали главную подсказку, которая послужила причиной сомневаться в аутентичности ряда работ, исполненных с необыкновенным мастерством. Только тогда, когда я осознал, что эти номера словно говорят «посмотри, посмотри, здесь что-то есть», я пустил в дело свои знания и интуицию.

На протяжении всей книги Тетерятников вновь и вновь возвращается к «подозрительным» инвентарным номерам и этикеткам. Они казались ему выдуманными, ложными, лишенными смысла и логики. Не найдя внятного объяснения, Тетерятников посчитал, что тот, кто ставил номера на обратной стороне икон, просто хотел посмеяться над западными покупателями, неучами и простофилями. Тетерятников писал:

К тому же эти фальшивые инвентарные номера. Понятно, что можно было придумать любые числа или, при отсутствии воображения, случайно выдергивать номера из таблиц. Но даже если бы кто-то доверил ребенку составить список (номеров. – Е. О.), он не смог бы получить группы (столь несуразные. – Е. О.), подобно тем, что на этих иконах. Очевидно, мастеру надоело продолжать работу с той серьезностью, с которой он ее начал, и он решил состряпать эти мистические номера, несомненно к развлечению своих коллег.

Тетерятников скрупулезно скопировал номера с обратной стороны икон Ханна, вплоть до указания цвета краски, какой они были написаны, не подозревая, однако, что для будущих исследователей он сохранил не доказательства своей правоты, а доказательства своих заблуждений. Музейные архивы, в которых я работала над этой книгой, доказывают, что инвентарные номера и этикетки на иконах Ханна не только не свидетельствуют о подделке икон, а, напротив, достоверно точно отражают историю великого странствования произведений искусства в послереволюционные десятилетия, а также историю формирования собрания Третьяковской галереи, разорения отдела религиозного быта Исторического музея, ликвидацию музеев, кратковременно существовавших на базе частных коллекций И. С. Остроухова и А. В. Морозова. Находят объяснение и цвет краски, и множественность и разношерстность инвентарных номеров и этикеток на оборотах икон, и таинственный адрес «Мертвый пер., 9», по которому располагался Музейный отдел Наркомпроса и который так озадачил Тетерятникова. Архивы также доказывают и то, что иконы, выданные на продажу из Третьяковской галереи, были включены в основные инвентари этого музея. Они прошли все этапы регистрации наравне с теми иконами, которые остались в собрании галереи.

Читая книгу Тетерятникова, я считала, что он искренне верил в бессмысленность номеров и этикеток икон Ханна. Но внимательное знакомство с его личным архивом в Публичной библиотеке Нью-Йорка заставило меня изменить мнение. В период работы над книгой Тетерятников получал информацию из Москвы, которая подтверждала полное соответствие как названий икон из собрания Ханна, так и их инвентарных номеров, учетной документации Третьяковской галереи. Информантами Тетерятникова были двое его бывших коллег из отдела металла Государственного научно-исследовательского института реставрации. По роду своей работы и, видимо, благодаря профессиональному и личному знакомству эти люди имели доступ к инвентарным книгам галереи. В ответ по каждой из запрашиваемых икон Тетерятников получил исчерпывающую информацию из инвентарных книг галереи: название и размер иконы, когда и откуда поступила в ГТГ, номер и дату акта поступления, инвентарные номера, когда и по какому акту выдана в «Антиквариат» и даже объяснение, почему номера написаны разной краской. Тем не менее он предпочел не использовать эту информацию в книге, ведь эти сведения подрывали его доводы о надуманности инвентарных номеров и, следуя его логике, поддельности икон.

Третьяковская галерея была последним советским музейным хранилищем более половины икон Ханна. Собранная Тетерятниковым детальная информация о номерах и этикетках с обратной стороны икон из коллекции Ханна полностью соответствует системе учета, существовавшей в галерее в то время. Знание истории послереволюционных событий и системы учета ГТГ позволяет понять шифры, которые Тетерятников в своей книге назвал бессмысленными.

Приведу лишь один пример расшифровки истории бытования икон. Икона «Благовещение» из собрания Ханна, которая была продана на аукционе «Кристи» в 1980 году за 34 тысячи долларов (лот 60), имеет на обороте следующую информацию. Этикетки: «Музей фарфора № 177», «Отдел по делам музеев и охраны памятников старины при Народном комиссариате по просвещению, владелец А. В. Морозов», «Государственная Третьяковская галерея № 198», а также номера «С/18886», «С 1/712» и номер «13458 ГТГ». Основываясь на этой информации, исследователь вправе предположить, что эта икона до революции принадлежала известному собранию Алексея Викуловича Морозова. В ходе революции собрание Морозова было национализировано и перешло в управление Музейного отдела Наркомпроса РСФСР. После этого икона некоторое время оставалась в доме Морозова в его собрании, которое составило Музей русской художественной старины, вскоре преобразованный в Музей фарфора. Известно, что после преобразования музея иконы Морозова были переданы в Исторический музей, а оттуда в 1930 году в Третьяковскую галерею, где икона «Благовещение» и получила инв. № 13458. Другой номер ГТГ «198» на обороте иконы – это внутренний номер отдела древнерусского искусства галереи. Номера с литерой «С» принадлежат «Антиквариату», значит, икона после выдачи из Третьяковской галереи поступила в продажу. Так «скучные» номера и этикетки рассказывают историю странствования икон.

Разумеется, исследователь не может ограничиваться лишь информацией с обратной стороны икон. Формальное соответствие номеров и этикеток системе учета предметов в музеях и общей исторической ситуации 1920–1930‐х годов – лишь начало исследования. Необходимо привлекать учетную музейную документацию, которая подтверждает наличие этой иконы под данным номером в инвентарной книге музея, а также акты, которые подтверждают выдачу икон из музея. Именно такой исследовательский подход и был применен в моем исследовании. В данном случае принадлежность иконы «Благовещение» собранию Морозова подтверждается сохранившимся в архиве Исторического музея, а также Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ) списком его икон, собственноручно написанным Морозовым 10 июня 1920 года. Икона «Благовещение» в списке Морозова стоит под № 177, который соответствует номеру Музея фарфора на обороте иконы. Размеры иконы, указанные в списке Морозова, соответствуют размерам в каталоге «Кристи» при продаже этой иконы в 1980 году. Принадлежность этой иконы Третьяковской галерее подтверждается учетными документами музея. В «Описи на древнерусское искусство» ГТГ икона «Благовещение» имеет инвентарный номер 13458, который соответствует номеру ГТГ на обороте иконы в собрании Ханна. В учетных документах галереи указано, что икона поступила из Исторического музея по акту № 244 от 19 июня 1930 года и была выдана в «Антиквариат» по акту № 75 от 14 марта 1936 года. Факт выдачи также подтверждается сохранившимся в архиве галереи списком икон – приложением к акту выдачи № 75, датированным 13 марта 1936 года. В акте выдачи указано, что икона происходит из собрания Морозова.

Представленная читателю реконструкция истории странствования иконы «Благовещение» – лишь один из примеров того кропотливого поиска архивных доказательств, который был проделан автором этой книги и послужил основой заключений.

Владимира Тетерятникова, к сожалению, уже нет в живых. Он приезжал в Россию после распада СССР и, судя по оставленным в архивных делах автографам, работал с документами, но был в то время уже вовлечен в другую битву – дебаты о судьбе ценностей из зарубежных музеев, попавших в СССР в ходе Второй мировой войны. Побывал он и в архиве Третьяковской галереи, в фонде И. Э. Грабаря. Видимо, искал, но без успеха, доказательства подделки икон. Однако скучную учетную документацию – ключ к ответу на многие его вопросы – он вновь оставил без внимания.

Музей искусств Тимкен в Сан-Диего (Timken Museum of Art) до сих пор не решается выставить на обозрение икону «Рождество Христово», которую купил на аукционе «Кристи» в 1980 году за 70 тысяч долларов. Возможно, и другие покупатели икон Ханна, прочитав книгу Тетерятникова, в разочаровании и злости заперли их в чулан. Однако архивные документы свидетельствуют, что многие иконы Ханна поступили в Третьяковскую галерею и покинули ее стены как произведения XV–XVI веков.

В коллекции Ханна были иконы, которые со временем получили более поздние датировки, но были и те, что сохранили свою атрибуцию. Несколько икон со временем по разным причинам прошли лабораторные исследования, результаты которых не опровергли их датировку. Более того, в собрании Ханна были иконы, которые в наши дни находятся в уважаемых частных коллекциях, выставлялись в России на выставке шедевров древнерусской живописи в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, а также те, что за крупные суммы были выкуплены российским правительством и подарены храмам России.

Джозеф Дэвис и его супруга Марджори приехали в СССР в январе 1937 года. Они поженились в 1935 году, и поездка в Москву на заре их супружеской жизни во многом была романтическим путешествием. Отношения между СССР и США в то время были прохладными, а их будущее – неопределенным. Предшественник Дэвиса, первый посол США в СССР Уильям Буллит не поладил со Сталиным. В мае 1936 года Буллит был отозван из Москвы и отправлен послом во Францию.

Тем временем неотвратимо надвигалась новая мировая бойня, и державы искали союзников. СССР нуждался в них как никто другой, мало кто из мировых лидеров хотел сотрудничать с коммунистами. Направление развития советско-американских отношений во многом зависело от нового посла США в Москве Джозефа Дэвиса, а точнее от его оценки экономического и военного потенциала СССР как возможного союзника и серьезности угроз Гитлера как вероятного врага США.

Прибыв в Москву, Дэвис, искренне ли или в интересах определенных политических и экономических кругов США, твердо и осознанно занял просоветскую позицию. Отправной точкой для восприятия СССР как возможного американского союзника в приближавшейся мировой войне стало теоретическое обоснование главного отличия между сталинским режимом и нацизмом: в то время как диктатура пролетариата, по заявлениям советских вождей, была лишь временной мерой, расовое господство немцев для Гитлера было конечной целью. Лучше вообще не жить, чем жить в мире победившего нацизма, убеждал Рузвельта Дэвис.

Теория была подкреплена фактами из советской действительности. Дэвис доказывал, что к концу 1930‐х годов СССР в своей социально-экономической политике во многом отступил от коммунистических принципов. В донесениях в Белый дом он описал феномен, который его современник Лев Троцкий именовал преданной революцией, а социолог Николай Тимашев позже назвал великим отступлением. Ослабление классового подхода в вопросах образования, избирательных прав, трудоустройства, усиление внимания государства к сфере товарного потребления и мерам материального поощрения, восстановление воинских званий в армии и ученых степеней в науке, укрепление социальных институтов брака и семьи – все это шло вразрез с идеями и практикой послереволюционного десятилетия и, по мнению Дэвиса, соответствовало нормам капиталистического общества. Дэвис определил советский строй как «капиталистический государственный социализм» (capitalistic state socialism), а это было уже не так страшно, как коммунизм или диктатура пролетариата.

Работа Дэвиса в Москве совпала с разгаром показательных судебных процессов и массовыми репрессиями 1937–1938 годов, поэтому, определяя свое отношение к СССР, Дэвис должен был определиться и с отношением к сталинскому террору. Вначале Дэвис объяснял репрессии борьбой за власть и столкновением личностей внутри советского руководства, но затем стал ярым защитником советской официальной позиции, представлявшей террор как необходимую и успешную операцию по уничтожению «пятой колонны» – внутренних врагов в СССР.

Политики и историки ругали и продолжают ругать Дэвиса за ложь и непрофессионализм юриста и дипломата, за то, что скрыл правду о сталинизме, за то, что хвалил Сталина. Обвинения Дэвиса в замалчивании правды имеют веские основания, однако Дэвис не был ни глупцом, ни слепцом. Он осознанно выбрал просоветскую позицию. Для Дэвиса главной угрозой всему миру в тот конкретный исторический момент был не сталинизм, а нацизм. Чтобы остановить Гитлера, по мнению Дэвиса, нужно было противопоставить оси «Берлин – Рим – Токио» союз между Лондоном, Москвой, Парижем и Вашингтоном. Разоблачение сталинизма могло подождать. Сначала нужно было разгромить Гитлера и его союзников. В интересах стратегического партнерства с СССР дипломат взял верх над юристом, «не заметившим» абсурдность судебных шоу над «врагами народа». Поэтому Дэвис яро убеждал соотечественников в том, что Сталин расправляется с действительными врагами, что, несмотря на террор, советская страна прочна и быстро наращивает экономическую и военную мощь. При этом Дэвис не был пешкой, разыгранной Сталиным, не был он и «трубадуром кремлевского агитпропа», как считают некоторые историки. Главная причина конформизма Дэвиса заключалась в собственных интересах США на пороге мировой войны, а точнее в том, как их понимали Дэвис и его босс в Белом доме. «Придет день, – писал Дэвис, – когда мировые демократии будут рады той силе, которую это (советское. – Е. О.) правительство может предоставить в случае, если фашистская военщина распоясается».

Личная двухчасовая беседа Дэвиса со Сталиным и грандиозный прощальный ужин и бал, которые наркомат иностранных дел СССР (НКИД) устроил 7 июня 1938 года в честь уезжавшей из СССР четы Дэвис, были самыми броскими, но не единственными знаками признания из оказанных им советским руководством. В советской истории произведения искусства не раз становились средством воздействия на влиятельных людей мира, «болевших» коллекционированием. Так, на рубеже 1920–1930‐х годов советское правительство разыграло козырную карту – шедевры Эрмитажа – при заключении сделки с нефтяным магнатом, одним из основателей Iraq Petroleum Company и страстным коллекционером Галустом Гюльбенкяном, который оказал практическую помощь в продвижении советской нефти на мировой рынок. Произведения искусства, которые чета Дэвис покупала при содействии членов советского правительства или получала в подарок, были частью политики обласкивания американских посланцев и авансирования просоветской дипломатии Дэвиса в Вашингтоне. Следует сказать, что по возвращении в США он оправдал надежды советского руководства.

До приезда в СССР супруги Дэвис имели мало представления о русском искусстве. Марджори интересовалась французским прикладным искусством, но, в отличие от жены, Дэвис не был коллекционером. Покупать антиквариат он начал лишь в Москве. Дэвисы вывезли из СССР три коллекции. Две из них, картины светской живописи советских и русских художников и иконы, с самого начала составлялись специально в дар альма-матер Дэвиса – Университету Висконсина в Мэдисоне. Остальные произведения искусства, купленные в СССР, оставались в доме Дэвисов и при разводе супругов в 1955 году были поделены между ними. Марджори и после возвращения из СССР активно пополняла свою коллекцию русского искусства, покупая на аукционах и через антикварные фирмы; коллекционирование стало важной частью ее жизни. Это собрание составило музей в ее поместье в Хиллвуде, для которого она наверняка купила бы иконы из собрания Ханна на аукционе 1980 года, если бы не умерла в 1973 году.

Джозеф Дэвис заядлым коллекционером так и не стал. «Московский эпизод» остался пиком его собирательства. Как предприимчивый человек, он не мог не воспользоваться уникальной возможностью, которая представлялась людям со средствами в Советской России. Магазины, через которые государство распродавало национализированное богатство, а частные граждане – свое имущество, ломились от первоклассного антиквариата. Попадались там и предметы музейного значения. Историческая ситуация благоприятствовала коллекционированию, не случайно сотрудники многих дипмиссий увозили из СССР художественные и антикварные коллекции.

Супруги Дэвис в антикварном магазине в Москве

До приезда в Москву супруги Дэвис не интересовались русскими иконами. Вряд ли видели они, в то время еще не связанные семейными узами, первую советскую зарубежную выставку икон, которая путешествовала по музеям США в начале 1930‐х годов. Нигде не упоминают они об этом событии. Их знакомство с русским религиозным искусством состоялось в Москве, но не в церковных или монастырских стенах, а главным образом в комиссионных и антикварных магазинах, завсегдатаями которых они стали. Побывали они и в Третьяковской галерее и музеях Кремля. Как и многие другие иностранцы, попавшие в СССР, супруги сначала покупали религиозные предметы как сувениры. В одном из писем наркому иностранных дел СССР Максиму Максимовичу Литвинову, написанном перед отъездом весной 1937 года на краткосрочную побывку в США, Дэвис сообщал:

Я также беру с собой домой коллекцию старых церковных реликвий и одеяний священников, которые сами по себе ценности не имеют, но интересны как сувениры.

Обилие церковного антиквариата, однако, способствовало собирательству, и, видимо, уже весной 1937 года Дэвис задумался о создании представительной музейной коллекции икон. Именно тогда Дэвис, по его словам, через Литвинова обратился к советскому руководству с просьбой оказать содействие. 31 марта 1937 года он записал в дневнике:

Перед тем как мы уехали из Москвы (с кратковременным визитом в США весной 1937 года. – Е. О.), мы узнали, что кампания против всего религиозного была в самом разгаре. Правительство уничтожало все, за исключением наиболее художественно ценных икон, церковных одеяний, утвари и т. п. Как жаль. Я попросил, чтобы нам разрешили купить некоторые из этих священных реликвий. Литвинов дал понять, что разрешение будет получено.

Интерес американцев к картинам русских и советских художников, которые Дэвис привез в США весной 1937 года, видимо, укрепил его в намерении вновь удивить соотечественников, на этот раз коллекцией икон.

Практическая работа по созданию коллекции «русских примитивов» – так Дэвис зачастую называл русские иконы – началась летом 1937 года по его возвращении из Америки в Москву. Строго говоря, Дэвис сам не собирал коллекцию, а финансировал проект. Не будучи искусствоведом или историком, он ничего не понимал в иконах. Иконное собрание Дэвиса, а точнее собрание икон, выбранных для Дэвиса, было не результатом длительного и тщательного коллекционирования, а единовременной оптовой покупкой того, что подобрали ему «советские эксперты». Поэтому коллекция родилась быстро. Приступив к осуществлению проекта летом 1937 года, уже в ноябре Дэвис писал в Вашингтон советнику советского посольства в США Константину Александровичу Уманскому, что хотел бы включить иконы в состав выставки, которая готовилась совместно с Американским Русским институтом. В феврале 1938 года Дэвис предложил президенту Университета Висконсина в Мэдисоне принять коллекцию в дар.

Партия икон, которую советские продавцы подобрали для Дэвиса, выглядела внушительно. В нее вошли, по атрибуции того времени, произведения XV – начала XX веков разных иконописных школ. Видимо, задумка составителей заключалась в том, чтобы показать динамику развития иконописи. Согласно первым кратким описаниям, сделанным со слов «экспертов», многие иконы имели внушительный провенанс: Третьяковская галерея, Киево-Печерская лавра, Чудов монастырь Московского Кремля.

В настоящее время в Музее Чейзен Университета Висконсина в Мэдисоне, которому Дэвис подарил «русские примитивы», находится 23 иконы из его коллекции. Сравнение архивных и опубликованных каталогов свидетельствует, однако, что икон, предназначенных в дар университету, было по крайней мере 24. В музей не попала икона «Богоматерь Владимирская» в филигранном окладе с полудрагоценными камнями. Дэвис оставил ее себе. Согласно машинописным каталогам в архиве Дэвиса, в то время она считалась копией XV века со знаменитой византийской иконы XII века, которая в наши дни хранится в ГТГ. Дэвис считал, что и эта копия принадлежала Третьяковской галерее, однако акты выдачи ГТГ это не подтверждают. Впоследствии, вероятнее всего, эта икона оказалась среди предметов, которые Дэвис уже после развода подарил Кафедральному собору в Вашингтоне и которые после его смерти и против воли его семьи собор продал с аукциона, чтобы решить свои финансовые затруднения.

История создания иконной коллекции Дэвиса полна мифов. Они, очевидно, берут начало в рассказах самого Дэвиса, который не только верил словам советских продавцов, но и сам драматизировал историю своих икон, будучи заинтересован в создании мнения об их исторической и художественной значимости. Попробуем отделить мифы от реальности.

Дэвис считал, что его коллекция появилась в результате указаний, поступивших из Кремля, ни много ни мало при личном вмешательстве Сталина. Столь высокое покровительство, по мнению Дэвиса, стало залогом качества экспертизы и подбора икон. В одном из писем Уманскому он сообщал, что ему удалось заручиться мнением самых лучших специалистов в области иконописи. В феврале 1938 года Дэвис уверял президента своего университета, что коллекцию для него собирали «самые знаменитые эксперты России, связанные с Третьяковской галереей» и что иконы отбирались «из музейных предметов и выставлялись в Кремле, Третьяковской и других галереях Советского Союза». «Мне исключительно повезло, что я смог купить их у правительства», – заключал он. Складывается впечатление, что Дэвис считал, что иконы для него снимали со стен музеев или изымали с выставок, на худой конец – подбирали в государственных музейных хранилищах. Именно так, драматизируя события, представляют ситуацию и авторы современных публикаций, которые некритично относятся к мифам Дэвиса.

Легенда о личном вмешательстве Сталина, как и другие утверждения Дэвиса о том, кто и как составлял его коллекцию икон, не находит подтверждения. Безусловно, будучи заинтересован в налаживании отношений с Вашингтоном, Сталин мог дать общее указание оказать посланнику Белого дома содействие, но вряд ли он требовал отбирать для Дэвиса иконы из музейных коллекций. Если бы такое распоряжение существовало, то собрание Дэвиса было бы совершенно иным. В архивных документах Дэвиса, где обсуждается покупка произведений искусства, упоминаются лишь работники НКИД – нарком Литвинов и секретарь протокола Барков. В ранних документах мелькает также фамилия Steiger, которого Дэвис считал «человеком для связи с Кремлем через голову Литвинова». Возможно, речь идет о Борисе Сергеевиче Штейгере, который официально являлся уполномоченным коллегии Наркомпроса РСФСР по внешним связям, а неофициально, видимо, сотрудничал с НКВД. Штейгер был завсегдатаем дипломатических раутов. Ольга Бубнова, жена начальника Штейгера по Наркомпросу, якобы называла его «наше домашнее ОГПУ». Однако всего через три месяца после приезда Дэвисов в Москву, в апреле 1937 года, Штейгер был арестован и вскоре расстрелян.

А требовалось ли личное вмешательство Сталина или разрешение Кремля на покупку тех икон, которые оказались в коллекции Дэвиса? Знакомство с историей его икон позволяет сказать, что это вряд ли было необходимо. В коллекции Дэвиса, например, оказались шесть икон из Третьяковской галереи (прилож. 3). Инвентарные книги ГТГ свидетельствуют о том, что все они были переданы из галереи в «Антиквариат» задолго до того, как Дэвис приехал в СССР. Так, иконы «Св. Георгий, епископ Митиленский» и «Илья Пророк» по акту № 232 выданы из ГТГ в «Антиквариат» 25 декабря 1934 года; иконы праздничного чина «Крещение», «Сошествие Св. Духа», «Распятие», «Покров Богоматери» по акту № 216 покинули Третьяковскую галерею в конце ноября 1935 года. Дэвис же приехал на работу в Москву в январе 1937 года. Следовательно, к тому моменту, когда американский посланник решил собирать коллекцию, все эти иконы уже несколько лет находились в продаже в антикварном магазине в Москве.

Инвентарные номера и этикетки торговых организаций – Торгсина, Мосторга и «Антиквариата», которые сохранились на обратной стороне многих икон Дэвиса, также свидетельствуют о том, что иконы уже были в продаже, когда американский посол заинтересовался «русскими примитивами». Более того, ко времени приезда Дэвиса в Москву Торгсин уже год как закрыли, его запасы перешли «Антиквариату». Торгсиновские этикетки на обороте икон Дэвиса указывают на то, что этот товар в Торгсине так и не нашел спроса. Подтверждением тому являются и перечеркнутые цены на обороте некоторых икон Дэвиса. Иконы проходили уценку. Все эти факты указывают на то, что Дэвис мог купить эти иконы без разрешения Кремля и тем более без вмешательства Сталина. Литвинову или другому посреднику «для связи с Кремлем» было достаточно связаться с Наркомторгом. Даже если распоряжение Сталина о содействии Дэвису в составлении коллекции существовало, то оно было исполнено на складах торговых организаций, а не в музейных хранилищах СССР.

Архив и дневник Дэвиса также опровергают легенду о том, что советское руководство открыло для него музейные хранилища. Все покупки, которые Дэвис описывает в дневнике, сделаны в комиссионных и антикварных магазинах. Американский историк Роберт Уильямс, который является источником распространения этой легенды, считает, что до осени 1937 года Дэвис покупал в комиссионных магазинах и мастерских художников, а затем (октябрь – ноябрь) советское правительство «из‐за опустения комиссионок» стало открывать для него хранилища. Однако к осени 1937 года иконная коллекция уже была собрана. А главное – Уильямс и его последователи не приводят веских доказательств своей легенды. Они, как правило, ссылаются на два случая. Это поездка советского переводчика Дэвиса, Филиппа Бендера, в Ленинград в октябре 1937 года для осмотра «предметов, которые отложило советское правительство». В списке предполагаемых покупок – посуда, «картина Греза», предметы Фаберже. Но Бендер привез из Ленинграда только шесть тарелок из сервиза ордена Св. Владимира. Остальное советские торговцы отказались продать. Другой случай – прощальный подарок от советского руководства в знак уважения к «первой американской посланнице» в Страну Советов. Но и в этом случае Дэвисы не получили доступ в хранилище. Одну из трех пар «прекрасных ваз» предоставили на выбор госпоже Дэвис в Шереметьевском дворце-музее. Эти вазы по сей день находятся в ее поместье-музее Хиллвуд в Вашингтоне.

Судя по всему, коллекцию икон для Дэвиса подобрали в магазине «Антиквариата» в Москве из того, что имелось в продаже. Не следует забывать, что 1937 год стал не только временем создания иконной коллекции Дэвиса, но и последним годом работы «Антиквариата», который к тому моменту уже не был самостоятельным объединением, а входил на правах конторы в общество «Международная книга». Есть все основания полагать, что коллекцию Дэвиса создавали за счет ликвидации остатков запасов «Антиквариата».

Дэвис оказался отчасти прав, утверждая, что экспертизу произведений искусства проводили ведущие музейные специалисты и реставраторы, в том числе и работники Третьяковской галереи, но в данном случае экспертиза не была проведена специально для него, а состоялась при выдаче икон из галереи задолго до приезда Дэвиса в СССР. Кто конкретно из «экспертов» предоставил информацию для составления первых машинописных каталогов собрания Дэвиса, неизвестно, но многое в этих каталогах вызывает сомнение, в том числе легенда происхождения некоторых икон из ГТГ и Киево-Печерской лавры, путаница с разрушенными Чудовым и Вознесенским монастырями, находившимися по соседству в Кремле. Говоря об экспертах, подбиравших для него иконы, Дэвис не назвал ни одного имени. Это свидетельствует о том, что сам он с ними не встречался и при отборе не присутствовал, иначе, по заведенному им порядку, не преминул бы описать эти встречи в дневнике. Возможно, что информацию для первых машинописных каталогов, составленных в Москве, поставляли не искусствоведы, а торговые работники антикварного магазина на основе товарных этикеток, имевшихся на иконах.

История не предоставила Дэвису право первого выбора. Он получил то, что осталось в «Антиквариате» после покупок Ханна в 1935 и 1936 годах. Так, икона «Св. Георгий, епископ Митиленский», которую продали Дэвису, была выдана из ГТГ на продажу в составе деисусного чина, состоявшего из 10 икон (прилож. 3). К моменту покупки Дэвиса в магазине «Антивариата» осталось только три иконы, семь других уже находились в собрании Ханна за океаном. Упоминавшиеся ранее четыре иконы праздничного чина были выданы из ГТГ в составе группы 12 икон. Ко времени покупки Дэвиса восемь икон этого чина, видимо, уже были проданы.

Тот факт, что Дэвису составили коллекцию из оставшегося товара «Антиквариата», а не из музейных собраний, сам по себе не значит, что ему продали малоценные работы. В распоряжении «Антиквариата» оказались прекрасные произведения искусства, многие из которых не были проданы и со временем возвратились в советские музеи, достойно пополнив их собрания. Материалы архивов и исследовательская работа, которая была проведена автором этой книги в Музее Чейзен (Chazen Museum of Art), где в настоящее время находятся иконы из собрания Дэвиса, позволяют сделать ряд предположений и заключений об истории их бытования.

У Дэвиса оказалось одиннадцать икон с легендой происхождения из Третьяковской галереи. В отношении шести икон эта легенда подтвердилась. Одни из них, как иконы праздничного чина, упоминавшиеся ранее, поступили в ГТГ в первой половине 1920‐х годов из Государственного музейного фонда, другие, как икона «Св. Георгий, епископ Митиленский», – из Исторического музея. Интересно, что две иконы из того же чина, «Св. Иоанн Златоуст» и «Св. Василий Кесарийский», волею судеб достались супруге Дэвиса в подарок от Фрэнсис Россо, жены итальянского посла, и сейчас находятся в Музее Хиллвуд. Так же, из Исторического музея, в Третьяковскую галерею попала и икона «Илья Пророк в пустыне» (прилож. 3). В каталоге коллекции Дэвиса 1938 года указано, что она происходит из собрания Рябушинского и находилась в Румянцевском музее52. В настоящее время Музей Чейзен отказался от этого провенанса. Возможно, музейные работники поторопились. Вряд ли Дэвис, который ведать не ведал о Рябушинском или Румянцевском музее, сам придумал такую легенду. Он повторил то, что ему сказали продавцы. Сохранившиеся на обратной стороне иконы номера и этикетки подтверждают, что эта икона находилась в Румянцевском музее до передачи в ГИМ. Известно, что иконное собрание С. П. Рябушинского в 1918–1919 годах попало в филиальное отделение Румянцевского музея, которое располагалось в доме Зубалова. Таким образом, вероятность того, что эта икона происходит из собрания Рябушинского, существует.

Возвращаясь к вопросу о происхождении икон, проданных Дэвису, следует признать, что музейная принадлежность шести икон его собрания является доказанной. Эти иконы хотя и недолго, но находились в ведущих музеях России – Румянцевском и Историческом, а также в Третьяковской галерее, хотя вопреки утверждениям Дэвиса эти иконы никогда не выставлялись в музейных экспозициях. Массовость поступлений экспонатов в музеи в те годы и кратковременность пребывания этих икон в музейных коллекциях не оставляют сомнений в том, что искусствоведы не имели возможности толком изучить их. Однако тот факт, что эти иконы попали в Третьяковскую галерею, может свидетельствовать об их изначально высокой оценке специалистами того времени, ведь, согласно постановлению Наркомпроса, при распределении национализированных произведений искусства между музеями в ГТГ должны были поступать произведения высокой художественной ценности.

Согласно первым машинописным каталогам коллекции Дэвиса, десять из проданных ему икон якобы находились в Киево-Печерской лавре. Кропотливое исследование, проведенное автором этой книги, позволяет сказать, что теоретически такая возможность существует в том смысле, что иконы могли ненадолго оказаться вместе с другими национализированными ценностями на хранении в созданном в лавре Музейном городке, но документального подтверждения эта легенда не находит.

Существует вероятность того, что к Дэвису могли попасть иконы из фонда Новодевичьего монастыря. Так, на обороте иконы «Сошествие во ад» сохранился обрывок этикетки с рукописным номером 3107 и текстом «Фонд музея б. Но…». Оборванная надпись может означать «Фонд музея бывшего Новодевичьего монастыря».

Две иконы «Рождество Христово» и еще одна икона «Сошествие во ад», согласно первым машинописным каталогам Дэвиса, происходят из Чудова монастыря Московского Кремля, который был разрушен по распоряжению советского руководства на рубеже 1920–1930‐х годов. Составители каталогов ошибочно называют его женским, тогда как он был мужским. Благодаря сохранившейся на обороте иконы надписи удалось установить, что икона «Сошествие во ад» действительно находилась в Кремле, но не в Чудовом, а в женском Вознесенском монастыре. Он располагался по соседству с Чудовым и был уничтожен в то же время. Информация, полученная от советских продавцов, в данном случае имела некоторые основания, а значит, возможность происхождения и других икон «чудовой легенды» из монастырей Московского Кремля существует, хотя и остается недоказанной. Кроме того, факт происхождения одной из икон собрания Дэвиса из Вознесенского монастыря свидетельствует, что иконы уничтоженных московских кремлевских монастырей пошли на продажу. Так находят своеобразное подтверждение слова Дэвиса о том, что его иконы ранее «выставлялись в Кремле», однако они находились не в музее, а в действующем монастыре.

Благодаря исследованиям Ю. А. Пятницкого появилась информация о возможном происхождении монументального триптиха «Деисус, с двенадцатью праздниками и Свв. Петром и Павлом» из собрания Дэвиса. Он входит в современную экспозицию Музея Чейзен. Пятницкий считает, что триптих находился в коллекции кардинала Андреа Альтиери (Andrea Altieri)53. Русский художник и коллекционер Михаил Петрович Боткин купил этот триптих в 1875 году в Риме, и до смерти Боткина в 1914 году триптих находился в его доме в Санкт-Петербурге. Сохранилась фотография петербургского кабинета Боткина, где этот триптих виден, хотя и не очень отчетливо. По мнению Пятницкого, во время войны и революционных событий, в 1916 или 1917 году, вдова и дочери Боткина перевезли триптих в Москву, где он позже был национализирован и попал в Государственный музейный фонд, а оттуда передан в «Антиквариат» и продан Дэвису. Пятницкий считает продажу этого триптиха большой утратой для российских музеев.

Что касается остальных икон из собрания Дэвиса, то, судя по сохранившимся номерам и этикеткам на их обратной стороне или полному отсутствию таковых, они не происходят из музейных коллекций. Скорее всего, они попали в «Антиквариат» либо напрямую из разоренных церквей, либо через Государственный музейный фонд в период его ликвидации или позже из Госфонда, куда поступало национализированное художественное имущество немузейного значения. Единственным местом, где эти иконы когда-либо могли «выставляться» до продажи Дэвису, вероятно, были церкви, в которых они находились до революции и из которых были изъяты советской властью, а также частные дома. В архивном машинописном каталоге собрания Дэвиса указано, что икону «Св. Федор Тирон» он получил в подарок в Харькове во время поездки по индустриальным предприятиям и стройкам СССР. Откуда она происходит, неизвестно.

Истории икон Дэвиса, которые были рассказаны в этой главе, позволяют утверждать, что его собрание представляло собой набор икон музейной принадлежности, икон из известных частных коллекций, в частности Боткина и, возможно, Рябушинского, и икон, происходивших из госфондовского имущества немузейного значения.

Передача иконного собрания Дэвиса в подарок Университету Висконсина в городе Мэдисоне в 1938 году прошла с помпой. Однако торжества закончились, и иконы вместе с подаренными им картинами русских и советских художников на несколько десятилетий отправились в подвал, так как у университета долгое время не было своего художественного музея. Оказавшись в подвале, коллекция оставалась неизвестной не только публике, но и профессорам университета. Осенью 1939 года молодой преподаватель истории искусства Джеймс Уатроус, который в последующие годы добивался улучшения условий хранения коллекции, совершенно случайно узнал, что в подвале хранятся художественные ценности. Таким он увидел хранилище в 1939 году:

Комната «Е» была тускло освещенной и душно-горячей. Поскольку не было стеллажей для подвески картин, они бессистемными группами были прислонены к бетонным стенам. Комната была слишком маленькой, и самые большие картины, все еще не распакованные, тянулись вдоль подвального коридора.

Только в 1967 году в университете провели первое серьезное обследование состояния икон. Их почистили и отреставрировали. В 1970 году открылся университетский музей, и собрание Дэвиса обрело свой дом54. Вскоре вышел и первый каталог иконного собрания музея. Самого Дэвиса уже не было в живых. В настоящее время (осень 2022 года) десять икон из подаренных Дэвисом, включая триптих из собрания Боткина, а также иконы «Сошествие во ад», предположительно из фондов Новодевичьего монастыря, «Сошествие во ад» из Вознесенского монастыря Московского Кремля, «Рождество Христово» в басменном окладе, «Богоявление/Крещение» и «Сошествие Св. Духа» из праздничного чина, выданного на продажу из ГТГ, входят в постоянную экспозицию музея.

Практически все иконы, которые при продаже Дэвису считались работами XV–XVII веков, в Музее Чейзен расстались со своими датировками и в настоящее время представлены как работы XIX – начала ХX века. Триптих из собрания Боткина является единственным исключением. Сотрудники музея считают его работой XVI века. К столь резкой переатрибуции большинства икон из коллекции Дэвиса следует относиться с осторожностью.

Прежде всего следует сказать, что переатрибуция была сделана в 1983 году по следам книги Тетерятникова «Иконы и фальшивки» и под сильным влиянием скандала, который она вызвала. Тетерятников публично заявлял, что готовит новую книгу, где собирался объявить коллекцию Дэвиса собранием подделок. Кроме того, в Музее Чейзен не было и нет экспертов по иконописи. В 1983 году экспертизу проводил реставратор Мэнуэл Теодор (Manuel Theodore) из Walters Art Gallery в Балтиморе. По заявлению сотрудников Музея Чейзен, главной причиной изменения датировки стали результаты анализа пигментов. Однако Мэнуэл Теодор не был экспертом в области иконописи. Откуда именно он брал образцы пигментов, из авторского слоя или более поздних записей, неизвестно. Специальных публикаций по исследованию «иконного материала» – живописи и дерева – на Западе в то время не было. В начале 1980‐х годов западные специалисты, проводившие экспертизу, признавались в том, что брали образцы пигментов не из авторского слоя, а из более поздних записей, то ли по причине незнания специфики бытования икон, то ли потому, что не могли точно разделить слои живописи. Поэтому результаты их анализа могли показать наличие в живописи пигментов, производство которых началось в более позднее время.

Недавние публикации не только оспаривают датировки икон Дэвиса, принятые в Музее Чейзен, но и свидетельствуют о значительном расхождении мнений, объективной сложности атрибуции икон и крайней субъективности суждений. В этом отношении показательна история атрибуции четырех икон из праздничного чина, который был передан из Третьяковской галереи в «Антиквариат» в 1935 году (прилож. 3 № 16, 17, 24, 26). Согласно акту выдачи, работники ГТГ датировали эти иконы XVI веком. В наши дни в Музее Чейзен все они представлены как новодел конца XIX – начала ХX века, выполненный в стиле XVI века. Согласно атрибуции Музея Чейзен, речь не идет о том, что более ранняя авторская живопись подверглась поздним записям и реставрации: сотрудники музея считают, что иконы были полностью написаны на рубеже XIX–XX веков. Вместе с тем в книге «Проданные сокровища России», опубликованной в 2000 году, икона «Распятие» из этого праздничного чина представлена как произведение первой половины XVII века, икона «Крещение» из того же чина – как работа XVII века, а икона «Сошествие Св. Духа», происходящая из того же праздничного чина, вообще считается работой XV века. В отличие от сотрудников Музея Чейзен авторы соответствующего раздела книги «Проданные сокровища России» говорят не о новоделе, а об антикварной реставрации, которую прошли эти иконы.

Аналогичная ситуация и с датировкой икон из собрания Дэвиса «Богоматерь» и «Св. Иоанн Предтеча», происходящих из одного деисусного чина. Этикетка Мосторга, сохранившаяся на обороте одной из этих икон, свидетельствует, что их продавали как произведения XVI–XVII веков. В наши дни в Музее Чейзен иконы считаются работами XIX века, выполненными в стиле XVI века. Но в книге «Проданные сокровища России» читаем, что эти иконы «созданы в Иконной палате Московского Кремля (будущей Оружейной), где в XVII веке работали лучшие русские иконописцы».

То же издание оспаривает и датировку иконы «Св. Иоанн Златоуст». «Антиквариат» продал эту икону Дэвису как произведение XVI–XVII веков, в Музее Чейзен ее считают работой XIX века в стиле XVI века, а авторы книги «Проданные сокровища России» датируют концом XVII века. То же и с атрибуцией иконы «Сошествие во ад» из Вознесенского монастыря Московского Кремля. В Музее Чейзен она представлена как работа конца XIX – начала ХX века, выполненная в стиле конца XVI века, а в книге «Проданные сокровища России» считается произведением конца XVI века. Подобное расхождение суждений – новодел или старая икона, искаженная антикварной реставрацией, – существует и по поводу икон из собрания Дэвиса «Рождество Христово» и «Богоматерь Знамение».

Следует также упомянуть, что иконы «Св. Иоанн Златоуст» и «Св. Василий Кесарийский», доставшиеся жене Дэвиса, которые относятся к тому же деисусному чину, что и икона «Св. Георгий, епископ Митиленский» из собрания Дэвиса, на современном сайте Музея Хиллвуд представлены как работы XVI века, тогда как в Музее Чейзен икона «Св. Георгий, епископ Митиленский» считается произведением середины XIX – начала XX века в стиле XVI века. Напомню, что все три иконы вместе прошли одним и тем же маршрутом – ГИМ, Третьяковская галерея, «Антиквариат». В инвентарной книге ГИМ они датированы XV веком.

Если согласиться с современными датировками Музея Чейзен, которые были приняты в начале 1980‐х годов в атмосфере скандальных разоблачений Тетерятникова при ограниченности знаний и несовершенстве методов анализа иконной живописи на Западе, то следует признать, что практически все иконы Дэвиса являются произведениями XIX–XX веков либо как новоделы, имитирующие древние века, либо как полностью переписанные старые иконы, либо как собственно образцы иконописи XIX–XX веков. Если же серьезно относиться к тем датировкам, с которыми иконы Дэвиса покинули Исторический музей и Третьяковскую галерею, а также учитывать мнение авторов книги «Проданные сокровища России», то следует признать, что многие иконы из коллекции Дэвиса действительно относились к XV–XVII векам, но, попав в «Антиквариат» в процессе подготовки к продаже, подверглись антикварной реставрации, которая исказила их облик. Для окончательного заключения необходима независимая экспертиза икон в Музее Чейзен современными средствами лабораторного и искусствоведческого анализа.

В экспортном фонде «Антиквариата» оказались тысячи икон. Известна судьба лишь немногих из них. Тем ценнее их истории. Эта часть книги рассказывает о некоторых иконах, проданных в США Джорджу Ханну. Аукцион «Кристи» в 1980 году был последней возможностью увидеть всю коллекцию Ханна целиком. После торгов иконы разлетелись по разным владельцам, как стулья из-под носа Остапа и Кисы в знаменитом романе Ильфа и Петрова, с той разницей, что стульев было лишь двенадцать, а икон – почти сотня55. Собрать вместе все иконы Ханна уже не удастся никогда.

Среди проданных из Третьяковской галереи оказались две иконы из небольшого собрания ее основателя Павла Михайловича Третьякова (прилож. 3). Одна из них, «Свв. Макарий Александрийский и Макарий Египетский», была отдана в «Антиквариат» в 1936 году за 100 рублей (Ил. 15). Согласно устному преданию, услышанному от реставратора Г. О. Чирикова, эта икона некогда принадлежала московскому мещанину Даниле Андрееву. Было время, когда ее считали работой Андрея Рублева и высоко ценили. Однако рублевская легенда не подтвердилась.

Составитель первого дореволюционного каталога иконного собрания галереи Н. П. Лихачев считал эту икону произведением «северных областей» и «не особенно искусных мастеров приблизительно первой половины XVII века». В предисловии к первому советскому каталогу иконной живописи ГТГ В. И. Антонова в 1963 году мелким шрифтом в сноске, как бы «шепотом», сообщила, что икону отдали в «Антиквариат» и что дальнейшая судьба иконы ей неизвестна. В СССР писать о сталинских распродажах музейных собраний запрещалось, и подобное заявление требовало смелости. Возможно, сказалось влияние хрущевской оттепели, а возможно, Антонова таким образом пыталась отыскать след утерянной иконы, пусть и не представлявшей большой художественной ценности, но важной для истории галереи. Валентину Ивановну не остановил даже ее прошлый печальный опыт: в 1938 году она была арестована по делу своего учителя и в недавнем прошлом коллеги по Третьяковской галерее А. И. Некрасова. Около года она провела в Бутырской тюрьме, однако была освобождена и позже вернулась на работу в ГТГ.

Антонова не знала, что икона в то время находилась за океаном в коллекции Джорджа Ханна, который купил ее у «Антиквариата». Сообщение Антоновой для Ханна осталось незамеченным. В 1980 году с аукциона «Кристи», на котором распродавалось его собрание, икону продали за 13 тысяч долларов. На момент продажи ее считали произведением Центральной России XVII века. Покупателем была нью-йоркская фирма A La Vieille Russie. На мой запрос фирма не ответила, но велика вероятность, что икона все еще там.

Принадлежность иконы первоначальному собранию основателя Третьяковской галереи делает ее исторически значимой для этого музея. Сохранение «Святых Макариев» в собрании галереи было бы данью памяти Павлу Михайловичу Третьякову. Не случайно в каталоге 1963 года Антонова, словно извиняясь, объяснила, что икону отдали в «Антиквариат», так как забыли историю ее приобретения.

Третьяковская галерея отдала в «Антиквариат» одиннадцать икон из прославленного собрания художника Ильи Семеновича Остроухова (прилож. 3). В их числе оказались «Успение» и «Вознесение». Они покинули галерею с оценкой 300 рублей каждая (Ил. 17, 18). Учитывая, что эксперты «Антиквариата» занижали цены, установленные сотрудниками ГТГ, начальная оценка этих икон была значительно выше. «Антиквариат» продал иконы Джорджу Ханну. На аукционе 1980 года, где распродавали собрание Ханна, иконы получили рекордные ставки. «Успение» за 130 тысяч долларов досталось британскому коллекционеру Эрику Брэдли. В 1985 году он продал свою коллекцию, и «Успение» попало в частный музей – Menil Foundation, основанный Доминик де Менил в Хьюстоне (штат Техас, США), где сейчас и находится. «Вознесение» на аукционе побило все рекорды – икона ушла с молотка за 170 тысяч долларов. Ее и еще несколько икон купил амстердамский антиквар Майкл ван Рейн. Однако из‐за предостережений Тетерятникова и собственных финансовых трудностей, видимо, решил не рисковать – отказался платить и не забрал иконы. Когда страсти поутихли, дом «Кристи» с помощью лондонского антиквара Ричарда Темпла постепенно продал отказные иконы. «Вознесение» купил Фонд Патнэм (Putnam Foundation), который затем передал эту икону в Музей Тимкен в Сан-Диего, штат Калифорния (Timken Museum of Art), где она находится по сей день.

В 1936 году во время передачи этих икон в «Антиквариат» специалисты Третьяковской галереи считали, что «Успение» и «Вознесение» являются произведениями начала XVI века. С молотка у «Кристи» они ушли как работы московской школы XVI века. «Разоблачения» Тетерятникова, который считал эти иконы фальшивкой начала XX века, заставили новых владельцев серьезно заняться их исследованием. В этом пристальном изучении состоял один из положительных эффектов скандала. Исследования икон «Успение» и «Вознесение» из бывшего собрания Остроухова в музеях Менил и Тимкен проходили независимо друг от друга. Они опровергли доводы Тетерятникова и существенно подорвали доверие к его экспертизе. Вот что удалось выяснить искусствоведам этих двух частных музеев.

В коллекции Остроухова эти иконы были парными: обе одновременно прошли идентичные стадии трансформации и реставрации. Первоначально иконы имели прямоугольную форму, затем их углы были обрезаны, чтобы придать иконам округлую форму. Это, видимо, произошло в начале XVIII века, когда в моду вошли барочные иконостасы, в которых иконы были овальной, круглой или многоугольной формы. То, что икона «Успение» и парная с ней «Вознесение» были лишь обрезаны во время барочной моды, а не созданы в то время, подтверждается существенным отличием их композиции от композиции барочных непрямоугольных икон, находящихся в Третьяковской галерее и Русском музее. Неизвестно, принадлежали ли прямоугольные «Успение» и «Вознесение» одному иконостасу изначально, но в новом барочном иконостасе округлые иконы-близнецы вместе стояли в праздничном чине.

Владимир Тетерятников готовится к тяжбе с домом «Кристи»

Впоследствии, как предполагают эксперты, барочный иконостас был разобран, а округлые иконы «Успение» и «Вознесение» в конце XIX – начале XX века пережили новую трансформацию. Видимо, по заказу владельца новые углы были «нарощены» до первоначальной прямоугольной формы и размера, причем дополнительные доски для этого использовались старые. Так «Успение» и «Вознесение» стали близнецами-врезками. Было ли это сделано по заказу Остроухова или произошло еще до того, как он купил эти иконы, неизвестно. В составе его коллекции, как свидетельствуют учетные документы, эти иконы поступили в Третьяковскую галерею как врезки. В паре они попали в галерею, в паре покинули ее, в паре были проданы Ханну, и только аукцион «Кристи» разорвал этот многовековой союз, так что одна из икон-близнецов оказалась в Техасе в Музее Менил, а другая – в Калифорнии в Музее Тимкен.

Во время последней стадии трансформации новоприобретенные углы были расписаны в продолжение живописи центральной части иконы и состарены искусственным кракелюром, чтобы более органично соответствовать старой живописи центральной части иконы, где кракелюр был результатом естественного старения. Кроме того, чтобы новая живопись на углах «вписалась» в старую икону, многие места центральной части были поновлены. Вмешательство особенно заметно на лицах изображенных фигур, многие из которых были подправлены для удлинения лицевых пропорций. Ученые Музея Менил посчитали, что изменения, внесенные реставратором на этой стадии трансформации иконы, не являлись сознательной фальсификацией, так как изменения не были закамуфлированы, они легко различимы даже невооруженным взглядом. По мнению экспертов, это была «честная» реставрация, проведенная в согласии с методами и пониманием целей иконной реставрации того времени.

Лабораторное исследование и изучение стиля «Успения» позволило ученым Музея Менил сделать предположение, что старая «авторская» живопись центральной части иконы относится ко времени конца XVI – начала XVII века. Таким образом, они омолодили икону, оспорив более раннюю датировку началом XVI века, с которой «Успение» покинуло Третьяковскую галерею в 1936 году. В Музее Тимкен ученые, изучавшие парное «Успению» «Вознесение», также пришли к выводу, что «материалы и техника, использованные при создании иконы, совместимы с теми, что применялись в России в XVI и XVII веках».

Заочная дискуссия между Владимиром Тетерятниковым и экспертами музеев Менил и Тимкен может пролить свет на то, какими критериями руководствовались сотрудники Третьяковской галереи, отбирая в 1930‐е годы иконы для «Антиквариата». В момент отбора галерея имела по крайней мере три композиционно и стилистически похожие иконы «Успение» и три композиционно и стилистически близкие иконы «Вознесение». Если сравнить проданные «Успение» и «Вознесение» с теми схожими, которые остались в Третьяковской галерее, становится понятно, что, выбирая иконы на продажу, сотрудники галереи руководствовались принципом «меньшего зла». Из группы трех близких икон «Вознесение» они оставили в галерее более ранние и ценные иконы начала – первой половины XV века, а отдали более позднюю и художественно менее ценную, к тому же стилистически и композиционно похожую на них икону. Этот принцип соблюден и при выборе «Успения» на продажу. Галерея сохранила более ранние иконы этого сюжета из Гостинопольского монастыря и новгородской школы, отдав более позднюю и, видимо, по мнению экспертов ГТГ, менее ценную из собрания Остроухова.

Можно с большой степенью вероятности предположить, что среди тысяч икон, поступивших в галерею в 1930‐е годы, были и другие «Успения» и «Вознесения», менее ценные, чем проданные остроуховские. Однако сотрудники галереи выбрали для «Антиквариата» не безвестные иконы, а иконы из прославленного собрания Остроухова. Проданные «Успение» и «Вознесение» не относились к числу шедевров остроуховской коллекции, однако Остроухов, который при выборе икон для себя руководствовался прежде всего их художественной выразительностью, в свое время купил и сохранял в коллекции эти иконы. Значит, не считал их посредственными.

Все это позволяет сказать, что в случае с проданными иконами «Успение» и «Вознесение» из бывшего собрания Остроухова сотрудники галереи искали компромисс между интересами музея и запросами «Антиквариата». Они не отдали на продажу шедевры, но и торговцы не взяли бы бросовый товар. Не стоит забывать, что на службе у «Антиквариата» были ведущие эксперты того времени. Партийцы – руководители «Антиквариата», ни один из которых не саботировал указания партии и правительства, должны были выполнять напряженный валютный план, поэтому требовали добротный товар, будь то картины старых западноевропейских мастеров или русские иконы.

Не стоит забывать и того, что Третьяковская галерея являлась советским государственным учреждением и не могла игнорировать приказы сверху. Отвечая на требования правительства и «Антиквариата», сотрудники галереи выбрали не бросовые иконы, а наименее ценные из тех художественно значимых и схожих икон «Успение» и «Вознесение», которые находились в тот момент в их распоряжении. Отдать менее значимое из хороших и даже первоклассных икон и отдать плохое или фальшивки – не одно и то же.

Логика отбора «Успения» и «Вознесения» напоминает те критерии, которыми руководствовался сам Остроухов, отдавая в марте 1928 года три иконы из своей коллекции на продажу в Госторг, о чем было рассказано в начале книги. Остроухов решил отдать «Сретение», «Покров Пресвятой Богородицы» и «Воскресение Христово» – все три иконы XVII века, московского письма – «как более слабые варьянты имеющихся в Музее икон того же типа и времени». При этом он не считал эти иконы фальшивками или бросовыми, напротив, в акте выдачи он назвал их «старинными». Остроухов, как и сотрудники Третьяковской галереи, в отношениях с торговцами руководствовался принципом меньшего зла, отдавая не плохое, а менее значимое из хорошего.

Хотя выражение «и волки сыты, и овцы целы» может показаться малоподходящим для оценки ситуации с выбором произведений искусства, оно точно описывает принцип, которым сотрудники Третьяковской галереи руководствовались, отдавая «Успение», «Вознесение» и многие другие иконы на продажу в «Антиквариат».

История иконы «Ветхозаветная Троица» – поистине детективная. Откуда и как икона попала в «Антиквариат» – неизвестно, но в 1935–1936 годах торговая контора продала ее Ханну (Ил. 16). На аукционе «Кристи» в 1980 году икона ушла с молотка за 50 тысяч долларов как работа Центральной России XV века. По воспоминаниям Ричарда Темпла, эта икона была одной из тех, за которые амстердамский покупатель Майкл ван Рейн отказался платить. После аукциона по просьбе «Кристи» галерея Темпла занималась продажей этой иконы. Ее купила арт-дилер Хайди Бетц. В то время она владела антикварной галереей Von Doren в Сан-Франциско в Калифорнии. Бетц формировала коллекцию американского бизнесмена Чарлза Панкова, но эту икону она купила для себя.

Позже, в ноябре 1998 года, Бетц дала интервью журналистке телеканала BBC Джералдин Норман, в котором рассказала о судьбе этой иконы. В архиве Бетц сохранилась запись этого интервью. По словам Бетц, в начале 1998 года ее знакомая, видимо из русских эмигрантов, Татьяна Витте (Vytte), ездила в Москву, где встретилась с патриархом Русской православной церкви Алексием II. В разговоре патриарх упомянул о том, что они собирают коллекцию икон для заново выстроенного храма Христа Спасителя в Москве. При этом он посетовал, что цены, запрашиваемые продавцами, очень высоки. В частности, патриарх назвал две иконы, одной из которых оказалась икона «Ветхозаветная Троица», в то время принадлежавшая Бетц. Эту икону патриарху предлагали купить за 500–520 тысяч долларов.

По словам Бетц, за несколько месяцев до того, как Татьяна Витте встретилась с патриархом, ей из Лондона звонил Ричард Темпл и интересовался, не хочет ли она продать эту икону. Бетц согласилась и выслала икону в Лондон. Она запросила за нее 250 тысяч долларов. Далее, по словам Бетц, начались бесконечные торги, в течение которых покупатели сбили цену до 225, потом до 200, затем до 175 тысяч долларов. За несколько дней до того, как Татьяна Витте встретилась с патриархом в Москве, Бетц позвонили и сказали, что покупатели могут заплатить только 150 тысяч. Практически одновременно Татьяна Витте сообщила Бетц, что патриарху предлагают ту же самую икону за полмиллиона. Возмущенная Бетц позвонила Ричарду Темплу и потребовала икону назад. Темпл перезвонил через несколько дней, чтобы сказать, что иконы у него больше нет. Через пару дней на счет Бетц было переведено 150 тысяч долларов. Раздражение Бетц можно понять – кто-то нажился за ее счет, но, с другой стороны, она продала эту икону в три раза дороже того, что заплатила за нее в 1980 году. По словам Бетц, последнее, что она узнала, было то, что икона находится в Мюнхене у «некоего господина Винокурова».

Икона «Ветхозаветная Троица» вернулась в Россию. В 2003 году президент России Владимир Путин подарил ее собору Святой Живоначальной Троицы лейб-гвардии Измайловского полка в Санкт-Петербурге, где она сейчас и находится.

Во время интервью с Ричардом Темплом (10 мая 2015 года) я попросила его прокомментировать историю, рассказанную Хайди Бетц. По его словам, в середине или второй половине 1990‐х годов президент России Борис Ельцин выделил Русской православной церкви денежный фонд в размере 12 миллионов долларов для покупки икон, как было сказано, для музея храма Христа Спасителя. Покупка осуществлялась через посредничество некоего «синдиката», от имени которого действовал западный арт-дилер российского происхождения Леонид Винокуров, живший в то время в Германии. Именно он якобы и был посредником в покупке иконы «Ветхозаветная Троица», принадлежавшей Бетц. По сведениям Темпла, который участвовал в этой сделке, «синдикат» купил порядка 60–70 икон, в том числе около десяти икон непосредственно у галереи Темпла. По его словам, в то время западный иконный рынок находился в состоянии краха, и эта сделка, по его собственному признанию, буквально спасла его и других антикваров от разорения. «Мы были рады продать», – сказал он. Однако, как признался Темпл, цены, по которым «синдикат» купил у него иконы, были значительно ниже тех, по которым иконы были предложены русскому патриарху. По словам Темпла, иконы из его галереи были проданы по цене 50–70 тысяч долларов. Джералдин Норман и канал BBC сделали документальный фильм, в котором рассказали об этой сделке. Следует добавить, что Винокуров погиб в автомобильной аварии вскоре после интервью Хайди Бетц.

«Ветхозаветная Троица» и таинственный синдикат

Несколько лет спустя после этой истории некий «синдикат» якобы купил для России и иконное собрание американского бизнесмена Чарлза Панкова, который сделал состояние в строительном бизнесе. Панков умер в 2004 году, и его иконы вначале планировали продать с публичного аукциона «Сотби», но что-то помешало этому, и их продали в частном закрытом порядке. Возможно, что «синдикат» договорился с «Сотби». В собрании Панкова были три иконы из коллекции Ханна (Ил. 30, 31, 22). Это: «Свв. Григорий Богослов и Василий Великий» из собрания А. В. Морозова; «Св. Николай» (происхождение неизвестно) и «Апостол Петр» из «чина с голубым фоном», о котором будет следующая история. Доподлинно известно, что две первые иконы вернулись в Россию. Они, как свидетельствует выпущенный каталог, находятся в Патриаршем музее при храме Христа Спасителя. Возможно, что и «Апостол Петр» там же, просто икона не попала в публикацию.

Там же, в Патриаршем музее, находятся еще две иконы из сталинского экспортного фонда. «Деисус, с предстоящими» до революции принадлежал некоему Василию Яковлевичу Жарову. После национализации икона попала в ГМФ, оттуда была передана в Третьяковскую галерею. В марте 1936 года галерея отдала икону в «Антиквариат», а тот продал ее Ханну. Через «Антиквариат» у Ханна оказалась и икона «Богоматерь Смоленская». Возможно, что обе иконы вернулись в Россию через посредничество все того же «синдиката» посредников (Ил. 32, 33).

Тот факт, что все эти иконы, как и «Ветхозаветная Троица», оказались в России в распоряжении патриархии, может свидетельствовать о том, что истории Бетц и Темпла о некоем синдикате, покупавшем иконы за рубежом для храмов России на деньги российского правительства, имеют основания.

В закрома «Антиквариата» попало немало иконостасов из разоренных церквей. В торговую контору иконостасные чины (ряды) поступали порой в полном составе, а затем иконы одного чина могли разлететься по разным владельцам, оказываясь далеко друг от друга и в местах, самых неожиданных для исследователя их истории.

«Чин с голубым фоном» поступил в Третьяковскую галерею из ГМФ в составе семи икон: «Св. Василий Кесарийский»; «Св. Николай Чудотворец»; «Св. Дмитрий Солунский»; «Апостол Петр»; «Богоматерь»; «Архангел Гавриил»; «Архангел Михаил» (прилож. 3, Ил. 19-25). Где он находился до революции, неизвестно. В декабре 1934 года галерея отдала все семь икон чина в «Антиквариат». В момент выдачи из Третьяковской галереи у «Антиквариата» не было покупателя на этот чин, и он больше года простоял в магазине. Но вскоре покупатель нашелся. В 1936 году «Антиквариат» продал все семь икон Джорджу Ханну. У Ханна иконы распрощались с голубым фоном, он был счищен. После смерти владельца иконы разошлись с аукциона «Кристи». Чин продавался не целиком, а был разбит на лоты. В общей сложности его продали за 159 тысяч долларов, в то время как зав. отделом феодализма ГТГ Некрасов в середине 1930‐х годов оценил чин в 2500 рублей, а «Антиквариат» получил его из галереи за 1400 рублей.

По сведениям из архива Тетерятникова известно, что икону «Богоматерь» от имени акционерного общества Inter-Vital AG (Лихтенштейн) купила антиквар Бенедикт Оэри. После аукциона икона прошла реставрацию у Ставроса Михалариаса, греческого специалиста, который в то время работал в Лондоне. Михалариас посчитал икону подлинной. По словам Оэри, она купила эту икону по настоятельному поручению коллекционера и главного врача городской медицинской клиники в Цюрихе Урса Питера Хеммерли. После разоблачений Тетерятникова Оэри, которая на злополучном аукционе купила и несколько других икон, в сентябре 1987 года подала судебный иск против «Кристи» на сумму 23 млн долларов. Дом «Кристи» собирался подать встречный судебный иск и заставить истцов оплатить все расходы и издержки. Состоялся ли судебный процесс, неизвестно. Отсутствие шума в прессе может свидетельствовать о том, что стороны договорились. Остается неизвестным, у кого в конечном итоге осталась икона «Богоматерь» из «чина с голубым фоном»: у Оэри, у швейцарского врача или у «Кристи».

В связи с подготовкой к судебной тяжбе икона «Богоматерь» прошла лабораторное исследование, которое не подтвердило ни древнюю датировку, ни мнение Тетерятникова, который считал эту икону новоделом ХX века. Результаты лабораторного анализа, однако, не вызывают особого доверия, так как эксперты не работали с самой иконой. Оэри из Калифорнии прислала лишь образцы пигментов. Вопросы о том, кто и насколько аккуратно взял образцы пигментов, происходят ли они из авторского слоя или взяты из более поздних поновлений и записей, остаются открытыми. Не следует забывать, что речь идет о начале 1980‐х годов, когда исследования русских икон только начали проводиться на Западе. Эксперты не были знакомы со спецификой древних икон, которые не могли существовать без поновлений и записей.

Судьба трех икон «чина с голубым фоном», «Св. Дмитрий Солунский», «Архангел Михаил» и «Архангел Гавриил», неизвестна, но есть сведения об иконе «Апостол Петр». На аукционе 1980 года за 11 тысяч долларов ее купила для Чарлза Панкова уже известная читателю арт-дилер из Калифорнии Хайди Бетц. Как было рассказано ранее, есть вероятность, что икона «Апостол Петр» после продажи собрания Панкова при посредничестве некоего «синдиката», покупавшего иконы на деньги российского правительства, вернулась в Россию и находится в собрании Патриаршего музея.

Наибольшая борьба на аукционе «Кристи» в 1980 году, видимо, разгорелась за иконы «Св. Василий Кесарийский» и «Св. Николай Чудотворец». За 90 тысяч долларов они достались американке Лили Окинклосс, состоятельной женщине, журналистке и коллекционеру, известной своей филантропической деятельностью. Она происходила из семьи основателя компании International Flavors and Fragrances, штаб-квартира которой находится на Манхэттене. Ее отец сделал состояние, дав мылопроизводителям, казалось бы, тривиальный совет: добавлять ароматы в свою продукцию. Лили Окинклосс принадлежала к высшему свету Нью-Йорка и состояла в попечительском совете Музея современного искусства (Museum of Modern Art). Центр архитектуры и дизайна этого музея носит ее имя.

Возможно, на ее решение купить иконы повлияло мнение антиквара Ричарда Темпла, жена которого дружила с Лили, или то, что в то время, по свидетельству ее дочери, Лили Окинклосс была тесно связана с собором Св. Иоанна Богослова. Но возможно, эти произведения искусства просто очаровали ее, ведь в эклектичной коллекции Лили Окинклосс, кроме этих двух, не было других икон. То, что Лили купила эти иконы, руководствуясь своим впечатлением от них, а не тем, что они в то время считались памятниками древнего XVI века, спасло ее от потрясений, связанных со скандальными разоблачениями Тетерятникова.

Узнав, что эти иконы в 1980 году на аукционе купила Лили Окинклосс, я стала искать информацию о ней. Выяснив, что она умерла в 1996 году, но существует фонд ее имени, я послала туда электронное письмо с вопросом: нельзя ли узнать, где находятся эти иконы? Через пару часов пришел ответ от дочери Лили Окинклосс Александры Херзен: «Иконы висят в столовой комнате в моей квартире». К письму была приложена только что сделанная фотография (см. Ил. 26).

Александра Херзен рассказала мне, что слухи о возможной подделке мало волновали ее мать, так как она любила эти иконы за «истинную внутреннюю красоту». Когда разразился скандал, поднятый Тетерятниковым, Лили Окинклосс не стала нанимать экспертов, выяснять их провенанс и судиться с «Кристи». Она продолжала наслаждаться этими произведениями искусства. До конца ее жизни они висели в ее квартире на Парк-авеню в Нью-Йорке. Так русские иконы стали частью жизни великосветской американки. После ее смерти иконы перешли ее дочери, которая прожила рядом с ними семнадцать лет, по ее словам, наслаждаясь их красотой и духовностью и почти ничего не зная об их истории до того, как я написала ей письмо.

Возвращение на родину

В 2009 году в Москве в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина прошла выставка шедевров иконописи XIV–XVI веков. Все экспонаты были из частных собраний. Среди них оказалась и икона «Чудо св. Георгия о змие» (Ил. 28). Откуда происходит эта икона, неизвестно, но после революции она попала в Исторический музей, куда, видимо, поступила из Государственного музейного фонда, как и сотни других. После разгрома иконного отдела ГИМ икона досталась Третьяковской галерее. В марте 1936 году галерея отдала «Чудо св. Георгия о змие» в «Антиквариат» в счет погашения долга за иконы, полученные из торговой конторы. Цена в 500 рублей, по которой «Антиквариат» получил икону из ГТГ, в той исторической и рыночной ситуации была очень высокой и свидетельствует о том, что специалисты считали эту икону ценной. «Антиквариат» продал икону Джорджу Ханну.

При распродаже коллекции Ханна в 1980 году икона ушла с молотка за 71 тысячу долларов. Покупательницей была Джоанн Дюпон. После разоблачений Тетерятникова, который считал эту икону подготовительным эскизом начала ХX века, написанным в один прием на сосновой доске, «вероятно вырванной из забора», госпожа Дюпон готовила судебный иск против аукционного дома «Кристи». Ее имя есть в списке, сохранившемся в архиве Тетерятникова. 21 августа 1984 года она и ее юрисконсульт встречались с Тетерятниковым. Беседа продолжалась три часа. 6 сентября состоялась еще одна трехчасовая встреча, в которой, кроме госпожи Дюпон и ее юриста, участвовали какие-то лица, обозначенные в документе как «другие». Письмо Тетерятникова, где он сообщал о своих ставках на проведение консультаций (500 долларов в день) и экспертные показания в суде (1500 долларов в день), свидетельствует, что госпожа Дюпон думала о том, чтобы нанять Тетерятникова в качестве эксперта по ее иску. Дошло ли дело до суда и была ли возвращена икона «Кристи», неизвестно, однако в семье Дюпонов икона не осталась. В последующие годы икона «Чудо св. Георгия о змие» несколько раз перепродавалась на аукционах, пока в 2005-м, тоже с аукциона, не попала в собрание Гари Татинцяна в США.

В момент выдачи из Третьяковской галереи в 1936 году икона считалась работой XVI века, в коллекции Ханна – работой новгородской школы XV века. В 2009 году на выставке в Музее изобразительных искусств в Москве, куда ее привезли новые владельцы, икона выставлялась как произведение среднерусских (Ростовских) земель последней четверти – конца XV века. Автор статьи об этой иконе в каталоге выставки И. А. Шалина отметила редкую композицию иконы, легкую и подвижную, почти летящую графическую основу изображения, а также подробнейшим образом написанные доспехи, упряжь и форму седла. По ее мнению, «особенно хорош гибкий и быстрый рисунок коня, не имеющий аналогий во всей древнерусской живописи». Шалина, исходя из размеров иконы, считает, что она была храмовой в одной из Георгиевских церквей. Высокая современная оценка этой иконы и показ ее на выставке шедевров иконописи XIV–XVI веков в одном из главных российских музеев идут вразрез как с мнением Тетерятникова, так и с огульным мнением, бытующим в наши дни, что выданные в «Антиквариат» иконы не представляли художественной и исторической ценности.

История праздничного чина древнего иконостаса Никольской церкви из села Гостинополье, расположенного недалеко от Новгорода на реке Волхов, представляет исключительный интерес. Она показывает, что у «Антиквариата» были иконы, по значимости равные тем, что получили лучшие музеи страны, и, следовательно, к торговцам попадали произведения иконописи музейного значения.

Точно известно, что из сохранившихся к началу ХX века семи праздничных икон Гостинополья по крайней мере одна, «Рождество Христово», оказалась в «Антиквариате», который в 1936 году продал ее Джорджу Ханну (Ил. 29). Икона «Воскрешение Лазаря» попала в Исторический музей. «Крещение», одно время принадлежавшее Анисимову, купил врач и коллекционер Валериан Вадимович Величко, а от него икона перешла к художнику и коллекционеру Павлу Дмитриевичу Корину. Икона «Вход в Иерусалим» также оказалась у Корина. Известно, что он приобрел ее у случайного человека, который, возможно, купил ее в магазине «Антиквариата». Впоследствии Корин завещал свое собрание Третьяковской галерее56. «Преполовение», попавшее сначала к Чирикову, который в 1913–1914 годах работал в исследовательской экспедиции в Гостинополье, затем оказалось у жившего в Париже швейцарца Вольдемара Верлена. В 1920‐е годы Верлен работал в Москве в миссии Красного Креста; видимо, он купил эту икону у Чирикова. В 1950‐е годы Верлен передал икону в Лувр, где она выставлялась. Затем с аукциона «Сотби» 6 апреля 1970 года икона была продана за рекордную в то время цену 12 тысяч фунтов стерлингов. При посредничестве Ричарда Темпла эту икону купила Бланшетт Рокфеллер.

Нью-йоркская великосветская дама, элегантная, с прекрасным вкусом, Бланшетт Рокфеллер, по воспоминаниям знавших ее людей, обладала скромностью – неожиданное качество для богатой американки. По воспоминаниям современников, она испытывала настоящую страсть к русским иконам. Они висели в ее спальне и в тех комнатах ее квартиры, куда гостей не допускали. В 1980 году в пару к «Преполовению» при посредничестве Ричарда Темпла она купила еще одну икону из праздничного чина гостинопольского иконостаса – «Рождество Христово». Это была та самая икона, которая через «Антиквариат» оказалась в коллекции Джорджа Ханна. На аукционе «Кристи», где распродали собрание Ханна, икона «Рождество Христово» досталась Рокфеллерам за 140 тысяч долларов – рекордный скачок цен по сравнению с ценой в 12 тысяч фунтов, рекордом 1970 года. Так встретились две иконы, ранее стоявшие в одном ряду гостинопольского иконостаса.

Но прошло всего полтора десятилетия, и «Преполовение» и «Рождество Христово» вновь разъединились. После смерти Бланшетт в начале 1990‐х годов ее собрание было продано с аукциона. Икону «Рождество Христово», некогда принадлежавшую сталинскому экспортному фонду, купил итальянский «Банко Амброзиано Венето» (Banco Ambrosiano Veneto). Сейчас она находится в галерее Палаццо Леони Монтанари в Виченце (Gallerie di Palazzo Leoni Montanari, Vicenza). На сайте галереи икона датируется примерно 1475 годом. Искусствовед, профессор МГУ Э. С. Смирнова в статье о собрании «Банко Амброзиано Венето» отметила несколько выдающихся икон Древней Руси, в число которых попало и гостинопольское «Рождество». «Преполовение», по воспоминаниям Ричарда Темпла, купил «коллекционер из Женевы», где икона и находилась вплоть до недавнего времени. В начале 2012 года наследники выставили «Преполовение» на продажу на аукционе «Сотби». По имеющимся сведениям, Музей Тимкен в Сан-Диего мечтал купить эту икону, но не имел достаточных средств. Продажная цена якобы составила 1,7 млн долларов. Имя покупателя не разглашалось, но, по сведениям, новый владелец живет в Бельгии и имеет намерение впоследствии подарить свою коллекцию бельгийскому государству.

Долго ничего не было известно о «Сретении», еще одной из праздничных икон древнего гостинопольского иконостаса. Икона неожиданно объявилась в частной коллекции в США. На аукционе «Сотби» 16 июня 1994 года она была продана за 73 тысячи фунтов коллекционеру из Лондона. Тот факт, что эта икона оказалась в частной коллекции за рубежом, может свидетельствовать о том, что и она при дележе «гостинопольского наследства» в 1930‐е годы досталась «Антиквариату» и была продана. Из семи праздничных гостинопольских икон бесследно исчезла только «Св. Троица». Остается надеяться, что и эта икона оказалась в «Антиквариате», была продана, но однажды объявится на аукционе или выставке.

Древние иконы Гостинополья в наши дни находятся в лучших собраниях в России и за рубежом. Им посвящены исследования ведущих искусствоведов и историков искусства. В 1930‐е годы Некрасов назвал гостинопольский чин «с его горящими красками, строгостью и монументализмом» «наиболее замечательным произведением живописи Новгорода, ее „лебединой песнью“». Потерянные иконы Гостинополья разыскивают исследователи; коллекционеры готовы платить за них огромные деньги, а музеи, где есть собрания русских икон, Тимкен тому пример, мечтают получить их в свои коллекции. Все это – свидетельство признания художественного и исторического значения гостинопольских икон. Это признание и есть ответ Владимиру Тетерятникову, который считал гостинопольское «Рождество» фальшивкой ХX века57.

В России иконы покупали и продавали испокон веков, но главным образом как предмет религиозного культа и быта. Антикварным и художественным товаром русская икона стала относительно недавно. Мощным стимулом к формированию внутрироссийского антикварного иконного рынка стало восприятие иконы как произведения искусства. Открытие это принадлежало российской интеллигенции, а поворотным моментом стал рубеж XIX–XX веков. Революция в восприятии иконы подхлестнула эпидемию собирательства произведений иконописи в России и создала эстетические предпосылки для превращения иконы в художественный товар.

Русские иконы попадали за границу разными путями. Богомольцы, путешественники, дипломаты, коммерсанты, эмигранты и солдаты брали с собой семейные реликвии и домашние иконы, походные церкви, образки, но этот вывоз не преследовал коммерческих целей. Древнерусское искусство фактически до XX века оставалось неизвестным как для западного обывателя, так и для западных коллекционеров и антикваров. Не было оно представлено и в мировых музеях.

Два эпохальных события привели к созданию мирового рынка древнерусского искусства – революция в России и советская индустриализация.

Революционный взрыв выбросил на рынок колоссальное художественное богатство и превратил в продавцов миллионы обездоленных людей, готовых ради выживания расстаться со своим имуществом. С потоками эмигрантов, бежавших от революции, много икон, в основном семейных, оказалось на Западе. Этот вывоз, как правило, не преследовал коммерческих целей, хотя со временем многим эмигрантам пришлось продать семейные ценности. Иконы, попавшие на Запад с первой массовой волной эмиграции из России, стали частью формировавшегося мирового рынка древнерусского искусства. Одним из основных путей эмиграции был «скандинавский коридор», и, видимо, не случайно в скандинавских странах рано появились представительные коллекции русских икон.

В результате национализации частного имущества и массового разорения монастырей, церквей, усадеб и квартир, произошедших в ходе и после революции, предметы религиозного искусства наводнили барахолки, антикварные и комиссионные магазины Советской России. Иконы стали массовым антикварным товаром на внутреннем советском рынке. Они ждали покупателей. В условиях обнищания населения и воинствующего атеизма государства покупателями икон в Советской России могли быть преимущественно иностранцы. Для них, не исповедующих православия, иконы представляли интерес в первую очередь как сувениры и экзотический антикварный предмет. Первые представительные коллекции русских икон, которые оказались на Западе, были собраны в 1920‐е и 1930‐е годы по рынкам и магазинам внутри Советской России. Коллекционерами были иностранные дипломаты и предприниматели, которые в силу своей работы часто бывали или жили в СССР.

После ужесточения условий выезда эмигрантов и частного вывоза произведений искусства из СССР, а также в силу установленной в стране государственной монополии на внешнюю торговлю главную роль в развитии мирового рынка древнерусского искусства стало играть советское государство, в распоряжении которого оказался грандиозный фонд икон. От государства теперь зависело, как распорядиться этим богатством прежней, ушедшей России.

Национализация и централизация художественных ценностей создали предпосылки для массового государственного экспорта произведений искусства, а форсированная индустриализация, начавшаяся в конце 1920‐х годов, стала главной причиной того, что разорение национального художественного достояния состоялось. Грандиозные финансовые потребности индустриализации и вызванный ею острейший валютный кризис привели к тому, что значительная часть государственного иконного фонда – около половины собрания ГМФ и сотни икон, выданных из музеев, – стала экспортным фондом. Государство было готово продать тысячи икон.

Сталинское правительство немало сделало для организации массовой продажи икон за рубежом, что привело к развитию мирового рынка древнерусского искусства. Прежде всего был создан грандиозный товарный иконный фонд и специальный аппарат для ведения художественного экспорта – Всесоюзное торговое объединение «Антиквариат» и представительства при главных торгпредствах СССР в Европе, прежде всего в Германии и во Франции. Сталинские торговцы наладили связи с коллекционерами и антикварными фирмами и внесли лепту в разработку методов коммерческой рекламы для массовой реализации икон за границей. В этих целях советское руководство пыталось превратить в своих торговых агентов влиятельных и состоятельных западных предпринимателей и коллекционеров, таких как Улоф Ашберг. Однако самым грандиозным рекламно-коммерческим предприятием сталинского правительства стала первая советская зарубежная выставка икон, которая несколько лет путешествовала по странам Старого и Нового Света. Кроме того, в конце 1920‐х – 1930‐е годы были осуществлены первые государственные продажи коллекций икон напрямую западным покупателям – Ашбергу, Ханну и Дэвису. Сотни икон были проданы в те годы и через государственные антикварные магазины в СССР.

Все сказанное не означает, что раньше, до Сталина, советское государство не продавало произведения религиозного искусства. С первых дней существования советское правительство через агентов контрабандой и легально вывозило художественные, в том числе религиозные ценности, однако главным образом это были изделия из ценных металлов и драгоценных камней. Массовый государственный экспорт икон как произведений живописи берет начало в сталинское время в условиях острого валютного кризиса, вызванного форсированием промышленного развития.

Сколько иронии и парадоксов содержит история формирования мирового антикварного рынка древнерусского искусства! Открытие, совершенное российской интеллигенцией, состоявшее в признании иконы произведением искусства, привело к превращению иконы в художественный товар и в период острого валютного кризиса в СССР поставило под угрозу распродажи иконные коллекции советских музеев. Государство воинствующих безбожников использовало предметы ненавистной религии, чтобы получить средства для построения атеистического коммунистического общества. Кроме того, вопреки антикапиталистической идеологии, советские продажи способствовали обогащению мировых капиталистов: иконы, проданные в сталинские 1930‐е годы, принесли и продолжают приносить их западным владельцам большие барыши.

О чем свидетельствуют эти парадоксы? Прежде всего о том, что идеология не была единственным, а зачастую и главным принципом в принятии решений в практике сталинского руководства. Практическая целесообразность и материальная выгода, прагматичный расчет были в арсенале его методов. Следует также признать, что советской экономической политике не были чужды и принципы рыночного предпринимательства. Не вызывает удивления, что борьба людей за выживание и их стремление к личной выгоде привели к формированию вездесущего черного рынка в СССР. Однако не только общество, но и государство внесло вклад в развитие рыночных методов в социалистической экономике. Так, сталинское время оставило нам пример экономически успешной, хотя и циничной крупномасштабной предпринимательской деятельности государства, которое использовало массовый голод для того, чтобы собрать у населения валютные ценности через сеть магазинов Торгсин.

История, рассказанная в этой книге, подтверждает выводы о предпринимательстве советского государства. Сталинское руководство, укрепившее фундамент первой в мире централизованной «нерыночной» экономики, стало одним из создателей мирового рынка русских икон. Советы предложили Западу новый товар – произведения древнерусского искусства – и немало сделали для его рекламы. В этом – еще один исторический парадокс. Большевики объявили войну капиталу и грезили о мировой революции, однако валютная нужда заставила их играть по правилам мирового рынка.

Все это свидетельствует о том, что сталинизм не был лишь идеологией, политической системой и/или социальным феноменом в истории. Он представлял собой и социально-экономический феномен – сеть социально-экономических институтов и практик, основанных на индустриальных приоритетах и некоторых рыночных методах, что порой заставляло на практике отказываться от догматических и утопических постулатов марксизма.

Ил. 1. Икона «Св. Николай Мирликийский». Поступила в ГИМ из Румянцевского музея. Выдана в «Антиквариат» по акту № 241 (23 августа, 1929), но избежала продажи. В наши дни находится в Музее имени Андрея Рублева, считается работой вологодских иконописцев первой половины XVI века.

Центральный музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублёва

Ил. 2. Георгий Людвигович Самуэли, венгерский коммунист с незаконченным техническим образованием, руководил «Антиквариатом» с весны 1929 до зимы 1931 года.

Фотография неизвестного автора. Российский государственный архив социально-политической истории

Ил. 3. Шведский банкир и коллекционер икон Улоф Ашберг. 1937 год. Фотография неизвестного автора.

Wikimedia Commons, the free media repository

Ил. 4. Американский бизнесмен и коллекционер икон Джордж Р. Ханн. Рисунок Андрея Авинова.

Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 5. Джозеф Дэвис – посол США в СССР в 1937–1938 годах. Дэвис привез из СССР коллекцию картин соцреализма и коллекцию икон. Иосиф Сталин и Джозеф Дэвис.

Фотография неизвестного автора. 1943 год.

Ил. 6. Баланс принятых на выставку в Лондоне и возвращенных экспонатов: 6 фресок и 151 произведение иконописи (или 153 иконы с учетом двух пар царских врат). Документ свидетельствует о том, что все экспонаты, полученные от советского правительства, после закрытия выставки были переданы акционерному обществу «Аркос». Павел Иванович Юкин расписался в их получении.

The Victoria and Albert Museum, London

Ил. 7. Шедевры древнерусской живописи на выставке в Лондоне в Музее Виктории и Альберта, в частности большая псковская икона «Избранные святые» (ГТГ), четырехчастная новгородская икона (выдана на выставку из ГИМ, сейчас находится в ГРМ), икона «Премудрость созда себе храм» из Кириллова монастыря в Новгороде (выдана из Новгородского музея, сейчас – в ГРМ), «Богоматерь Умиление» (ГРМ).

Фотография неизвестного автора. 1929 год. The Victoria and Albert Museum, London

Ил. 8. Первый показ в США в Музее изящных искусств в Бостоне (14 октября – 14 декабря, 1930).

Фотография неизвестного автора. The Museum of Fine Arts, Boston

Ил. 9. Третий показ в США. Музей искусств в Вустере (9 марта – 5 апреля, 1931). Хотя Рождество уже миновало, зал украшен елками.

Фотография неизвестного автора. The Worcester Art Museum. Worcester. Massachusetts

Ил. 10. Показ в Кливленде, штат Огайо (18 февраля – 20 марта, 1932).

Фотография неизвестного автора. The Cleveland Museum of Art

Ил. 11. Последний показ. Музей изящных искусств в Цинциннати, США (29 марта – 24 апреля, 1932).

The Cincinnati Art Museum, Mary R. Schiff Library & Archives, Cincinnati, Ohio

Ил. 12. В мае 1932 года после завершения последнего показа в Цинциннати, когда экспонаты оказались в распоряжении Амторга, была предпринята попытка продать выставку. В Нью-Йорке этим занимался Александр Яковлевич Розеншейн. Отчетная карточка на партбилет А. Я. Розеншейна.

Российский государственный архив социально-политической истории

Ил. 13. Не вернулись с выставки в родные музеи (слева направо): «Св. Иоанн Богослов». Выдана на выставку из ЦГРМ, сейчас – в ГТГ; «Успение Богоматери». Работа Симона Ушакова. Выдана из Владимирского музея, сейчас – в ГТГ; «Жены-мироносицы». Выдана из Вологодского музея, сейчас – в ГРМ; «Архангел Михаил». Выдана из Ярославского музея, сейчас – в ГРМ; «Архангел Михаил». Работа Андрея Рублева и Даниила Черного (в процессе раскрытия). Выдана из ЦГРМ, сейчас – в ГТГ; «Архангел Гавриил». Выдана из Ярославского музея, сейчас – в ГРМ; «Св. Дмитрий Солунский». Выдана из ЦГРМ, сейчас – в ГРМ; «Спас на престоле». Выдана из ЦГРМ, сейчас – в ГТГ; Правая часть царских врат с изображением Св. Василия Кесарийского. Выдана из Тверского музея, сейчас – в ГТГ.

Фотография неизвестного автора. The Worcester Art Museum.

Ил. 14. Иконы после возвращения из заграничного турне в экспозиции Русского музея, который получил львиную долю экспонатов выставки. В частности, представлены иконы: «Апостол Павел» из деисусного чина Успенского собора во Владимире работы Андрея Рублева и Даниила Черного (большая икона слева); «Св. Кирилл Белозерский, с житием» работы Дионисия из Успенского собора Кирилло-Белозерского монастыря (крайняя справа в нижнем ряду) (обе иконы были выданы на выставку из ЦГРМ); «Уверение Фомы» (в центре во втором ряду сверху; выдана на выставку из ГИМ). 1935 год.

Фотография неизвестного автора. Архив автора

Ил. 15. Икона из собрания П. М. Третьякова «Свв. Макарий Александрийский и Макарий Египетский». Отдана из ГТГ в «Антиквариат» весной 1936 года (акт № 75) и практически сразу продана Джорджу Ханну. После распродажи собрания Ханна в 1980 году находилась у фирмы A La Vieille Russie.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 16. «Ветхозаветная Троица». Икона оказалась в «Антиквариате» и была продана Джорджу Ханну. После распродажи собрания Ханна в 1980 году икону купила антиквар из Сан-Франциско Хайди Бетц. Икона вернулась на родину. Находится в Соборе Святой Живоначальной Троицы Лейб-Гвардии Измайловского полка, Санкт-Петербург.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Парные врезки «Успение» и «Вознесение» из собрания И. С. Остроухова поступили в ГТГ в 1929 году. Выданы в «Антиквариат» по акту № 75 (март, 1936). «Успение» оказалось в частном музее, основанном Доминик де Менил в Хьюстоне, штате Техас, а «Вознесение» – в музее Тимкен в Сан-Диего в штате Калифорния, США.

Ил. 17. Успение.

The Menil Collection. Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 18. Вознесение.

The Timken Museum of Art. Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 19-25. «Чин с голубым фоном» в 1920-е годы поступил в Третьяковскую галерею из Государственного музейного фонда. Выдан из ГТГ в «Антиквариат» в декабре 1934 года (акт № 232). До 1980 года находился в собрании Джорджа Ханна. У Ханна иконы распрощались с голубым фоном, он был счищен. Чин был продан по частям с аукциона Кристи в 1980 году за 159 тыс. долларов.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 26. Иконы «Св. Василий Кесарийский» и «Св. Николай Чудотворец» из «чина с голубым фоном» в нью-йоркской квартире Александры Херзен. Мать Александры Херзен, Лили Окинклосс, купила эти иконы на аукционе 1980 года, где было распродано собрание Ханна. По словам дочери, Лили Окинклосс любила эти иконы за их «сокровенную красоту».

Архив автора

Ил. 27. В 1936 году икона «Страшный суд» была продана «Антиквариатом» Джорджу Ханну, а после распродажи его собрания в 1980 году оказалась у антикварной фирмы A La Vieille Russie. Икона вернулась в Россию. Находится в Воскресенском Новодевичьем монастыре в Санкт-Петербурге.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 28. Икона «Чудо Св. Георгия о змие» после национализации оказалась в Историческом музее, откуда в 1930 году была выдана в ГТГ. В марте 1936 года галерея отдала ее в «Антиквариат» (акт № 75). Продана Джорджу Ханну. При распродаже собрания Ханна в 1980 году икону купила Джоанн Дюпон, но в семье Дюпонов икона не осталась. Несколько раз сменив владельца, она оказалась в коллекции Гари Татинцяна в США.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 29. Одна из праздничных икон Гостинополья, «Рождество Христово», оказалась в «Антиквариате», который в 1936 году продал ее Джорджу Ханну. На аукционе Кристи, где распродали собрание Ханна, икону за 140 тыс. долларов купила Бланшетт Рокфеллер. После ее смерти икона была продана с аукциона и сейчас находится в Галерее Палаццо Леони Монтанари в Виченце.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 30, 31. Иконы «Свв. Григорий Богослов и Василий Великий» (из собр. А. В. Морозова) и «Св. Николай». Проданы через «Антиквариат» в 1930-е годы Джорджу Ханну. После распродажи собрания Ханна в 1980 году оказались в коллекции Чарлза Панкова. После смерти Панкова проданы через Сотби. Находятся в Патриаршем музее при храме Христа Спасителя.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 32, 33. «Деисус, с предстоящими» (фото слева) принадлежал некоему В. Я. Жарову. После национализации икона попала в Музейный фонд, оттуда была передана в ГТГ, затем в «Антиквариат». Продана Джорджу Ханну. «Антиквариат» продал Ханну и икону «Богоматерь Смоленская» (фото справа). Обе иконы находятся в Патриаршем музее при храме Христа Спасителя.

Из бывшего собрания Дж. Р. Ханна. Фото из аукционного каталога Кристи (Нью-Йорк), 1980

Ил. 34, 35. Иконы из собрания Улофа Ашберга, купленные в России, в постоянной экспозиции в Национальном музее в Стокгольме (до реконструкции музея 2013–2018 годов). Справа под окном в стеклянной витрине (при увеличении фотографии) видна икона «Успение» из моленной Г. К. Рахманова в доме на Покровской улице (показана справа отдельно). После национализации она побывала в 1-м Пролетарском музее, ГИМ, а затем в ГТГ, откуда в 1934 году была отдана в «Антиквариат».

Nationalmuseum. Photo: Erik Cornelius

Иконы, купленные Джозефом Дэвисом в Москве в его бытность послом США в СССР и подаренные его родному университету, на выставке в музее Чейзен “Holy Image, Sacred Presence: Russian Icons, 1500–1900” (March 12, 2011 – June 5, 2011).

Chazen Museum of Art, University of Wisconsin-Madison

Ил. 36. Справа налево: «Крещение», «Покров», (далее через две иконы) «Сошествие Св. Духа» и «Распятие» из праздничного чина, состоявшего из 12 икон и выданного из Третьяковской галереи в «Антиквариат» в ноябре 1935 года (акт № 216). Третьей справа висит икона «Сошествие во ад», которая происходит из Женского Вознесенского монастыря Московского Кремля. Следующая за ней – икона «Сошествие во ад», которая на обороте сохранила обрывок этикетки с текстом «Фонд музея б. Но…»; что, возможно, указывает на музей или хранилище бывшего Новодевичьего монастыря.

Ил. 37. Слева на стене – икона «Рождество Христово» с легендой происхождения из Чудова монастыря Московского Кремля. Далее висят иконы «Св. Иоанн Златоуст», «Богоматерь», «Св. Иоанн Предтеча» с легендой происхождения из ГТГ, которая не подтвердилась. На правой стене – икона «Св. Георгий, епископ Митиленский», которая была выдана в составе чина из десяти икон из Третьяковской галереи в декабре 1934 года (акт № 232).

Ил. 38, 39. Иконы «Богоматерь на престоле, с избранными святыми» (в центре, верхнее фото) и «Успение» (на верхнем фото – на стене справа, на нижнем – в центре) из бывшего собрания И. С. Остроухова (парная к иконе «Вознесение» в Музее Тимкен) в Музее Менил в городе Хьюстон на выставках: «Spirituality in the Christian East» (1989) и «Imprinting the Divine» (2011). «Антиквариат» продал эти иконы Джорджу Ханну, а после распродажи его собрания они побывали в коллекции британца Эрика Брэдли. В каталоге музейной коллекции Менил представлены как работы XVI века.

The Menil Collection. Photo: Paul Hester