Смешилка — это я!

О себе писать трудно [1]

О себе писать очень трудно… Поэтому я буду рассказывать не столько о себе, сколько о деле, которому я, в меру своих сил и способностей, служу. Представляю себе, что мне задали несколько вопросов и я на них должен ответить.

Обращаясь к ранней поре жизни, я прежде всего думаю о маме. Ее уже нет… А я все еще мысленно говорю: «Прости меня, мама». Она рассказывала знакомым и близким, какой у нее заботливый сын, — очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. Я и в самом деле старался спасти ее от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить ее нечастые просьбы. А слов, которыми сейчас до того переполнен, что они подступают к горлу, не высказал. Многое мы, увы, осознаем запоздало, когда исправить уже ничего нельзя. Случалось, забывал позвонить в назначенный час. «Я понимаю: ты так занят!» Иногда раздражался по пустякам… «Я понимаю: ты так устал!» Она все стремилась понять, исходя из интересов сына, которые были для нее подчас выше истины. Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! Поздно.

В годы войны я видел: матери, работавшие сутками в тех цехах, где по медицинским законам мирного времени, отброшенным войной, можно было находиться не более четырех или пяти часов, отдавали детям все, что полагалось за «вредность» производства. И дети выпивали молоко, съедали хлеб, намазанный слоем масла, который был не толще папиросной бумаги. Сейчас я думаю, что мы порой чересчур уж бездумно принимаем жертвы своих матерей. Принимая их, мы обязаны всякий раз спросить совесть: «Не отдает ли нам мать последнее? Не отдает ли то, без чего не может выжить на земле человек?» Жертвенность материнского чувства естественна, но естественной должна быть и наша готовность противостоять благородной «неразумности» материнских щедрот, материнской отваги.

В муках мы, как писал Н. А. Некрасов, только «мать вспоминаем». Но и за спасением от первых детских недугов тоже обращаемся к ней. «Ничего страшного. Все пройдет…» — шепчет мама. И болезнь проходит, потому что рядом Она. «Ах, если б навеки так было!»

Матери… Им более всего дорог свой ребенок — пусть он не прославленный ученый, не полководец-победитель, пусть не очень удачливый, даже убогий. Их бескорыстие, их верность и преданность поистине безграничны. Способность к такой самоотверженности раздвигает стены старого дома, границы одной семьи — женщина, отдающая, казалось бы, все без остатка своим собственным детям, создает вокруг себя климат сердечности, доброты, столь необходимый для физического и нравственного здоровья. Не только ее детей — для нравственного здоровья всей нашей планеты. Таково свойство подлинной человечности.

«Берегите матерей!» — провозгласил аварский поэт Расул Гамзатов. Можно было бы добавить: берегите матерей так, как они берегут нас! Этот призыв был бы красивым, но нереальным: то, что может мать, может только она. И все же… Благородное стремление ограждать ее от бед, дарить ей покой и радость должно ни на миг не покидать нас.

Я согласился с Расулом Гамзатовым: «…тот, кто забывает свою мать, с легкостью предает и Родину». Я согласен: пусть в каждый дом придут сборники лучших (только самых талантливых!) литературных творений о матерях, пусть колыбельные песни всех народов не только звучат, но и будут изданы. Я согласен: пусть заботе о матерях будет посвящен каждый наш день, а один из дней в году удостоится прекрасного имени — День матери. Может быть, вслед за Годом ребенка всю землю обогреет Год матери?

Я прихожу к маме, склоняюсь над гранитной плитой… Вовремя, при жизни их должны мы сказать матерям все доброе, что можем сказать, и сделать для них все доброе, что можем сделать. Преклонение перед материнскими жертвами, чувства долга и вины перед ними — это святые чувства. «Прости меня, мама…» Этими словами завершается и одна из моих повестей. Воспеть великое материнское предназначение на Земле я всегда считал своим долгом. Я пытался сделать это, к примеру, в трилогии «В тылу как в тылу» и повестях «А тем временем где-то…», «Позавчера и послезавтра», «Сигнальщики и Горнисты», «Поздний ребенок»… Но вернусь мысленно к ранней поре своей жизни…

Бесконечно любил я, всей душой уважал и отца своего. Он был ветераном революции, участником битв за советскую власть в Сибири. Был одним из первых редакторов томской газеты «Красное знамя». До последнего дня его жизни редакция с трогательной заботливостью присылала отцу номер томской газеты. А в 1920-е годы он редактировал московский партийный журнал. В Москве же, 3 августа 1924 года, я и родился…

Писать и печататься я начал рано — еще в школьные годы. Первые мои литературные опыты, разумеется очень незрелые, увидели свет на страницах журнала «Пионер» и газеты «Пионерская правда». Потом — литературный кружок городского Дома пионеров. С благодарностью вспоминаю его руководительницу, Веру Ивановну Кудряшову.

Ну а потом — война… В ту пору люди рано взрослели. Вот и мне, еще не достигшему совершеннолетия, довелось стать литсотрудником, а затем и ответственным секретарем ежедневной газеты «Крепость обороны». Это было на строительстве гигантского оборонного завода.

После войны, в 1950 году, закончил институт. И тогда же вышла моя первая книга — повесть «Тридцать один день», обращенная к юным читателям. Ее появлению во многом способствовало Первое Всесоюзное совещание молодых писателей (1947), на котором я познакомился с большими мастерами советской литературы. Один из них, Константин Георгиевич Паустовский, принял участие в редактировании моей первой повести.

С тех пор я написал много книг. Сперва это были повести для детей («Саша и Шура», «Необычайные похождения Севы Котлова», «В стране вечных каникул», «Коля пишет Оле, Оля пишет Коле», «Говорит седьмой этаж!» и другие).

А вот с 1966 года начался как бы новый этап моей творческой жизни. Я стал работать над повестями, рассказами и пьесами, которые прежде всего адресованы юношеству и тем, кто воспитывает молодое поколение, то есть взрослым читателям.

Иные наивно думают, что детская литература — это литература лишь о мире детей. Но талант настоящего детского писателя состоит в умении поведать маленькому читателю обо всех больших и важных событиях окружающей его жизни.

Детская литература, как известно, включает в себя все жанры: прозу и поэзию, драматургию и сценарное искусство, публицистику и фантастику, научную популяризацию и столь любимые ребятами приключенческие повести и романы. И в каждом жанре у нас работают мастера.

Успехи лучших детских писателей основаны, я думаю, на высоком доверии к духовным и нравственным возможностям ребенка, на убеждении, что он отличается от нас, взрослых, лишь меньшим жизненным опытом и меньшими физическими возможностями, но что у него такая же, как у нас, способность радоваться и страдать, смеяться и плакать, восхищаться и разочаровываться, мечтать и осуществлять свои мечтания…

Теперь — о литературе юношеской… Особенность ее, на мой взгляд, совсем иная, чем детской литературы. Ведь человеку в 15–16 лет доступны все сокровища мировой классики. Он читает «Анну Каренину», «Братьев Карамазовых», «Степь»… Так верно ли будет, если мы начнем создавать для этого читателя какие-то особые по форме произведения? Но в чем же тогда особенность юношеской литературы? А в том, я думаю, что юношеский писатель поднимает проблемы, которые в первую очередь волнуют человека, стоящего на самом пороге самостоятельной жизни (уже не ребенок, но еще и не взрослый!). Своих же проблем у юного человека немало! И немало специфически возрастных особенностей. Есть тут и проблемы, тревожащие нас всех.

С чего, например, начинается та чаще всего незаметная, словно притаившаяся в чертополохе тропинка, что приводит иного подростка к равнодушию и ко злу? Думаю, что началом ее нередко бывает цинизм. Коварное, разъедающее душу свойство… Это оно нашептывает, что чужой успех следует воспринимать как большое личное горе, что понятие «дружба» можно подменять понятием «совпадение интересов» и что «ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным». Эффективнейшим лекарством против цинизма является, на мой взгляд, приобщение юного человека не только к высоким словам, но и к высоким делам.

Вновь вспоминаю военную пору… Приходили, помню, на строительство одного из главных цехов школьники-старшеклассники. Не на экскурсию. Прораб-ленинградец, спавший по три часа в сутки, не мог запомнить имени каждого из ребят. И всех называл одинаково: «Друг мой…» Эти слова звучали как-то очень интеллигентно, деликатно. Они могли бы показаться высокопарными, неестественными. Но не казались. Таковы уж были голос прораба, его интонация.

Школьники и обедали вместе со строителями в рабочей столовой. Только трудовой день у ребят был короче, потому что приходили они на стройку после школьных занятий. Прораб, не учитель по профессии, был все же в душе воспитателем: он видел в каждом подростке равного себе человека.

Однажды старшеклассники не пришли «на объект» в положенное время. Они опоздали часа на два, потому что были, как выяснилось, в кино.

«Ну-у, друзья мои… — медленно и с изумлением произнес прораб-ленинградец. — Это вам не игра!»

Да, тот, чуть не падавший от усталости, герой минувшей войны уважал юного человека. А поэтому и предлагал ему не игру в труд, а настоящее дело, был строг и не считал, что юный возраст дает право на безответственность.

Подросткам не терпится скорее стать взрослыми. Но, конечно, не о морщинах и сединах грезят они, а торопятся вложить свои силы в то самое настоящее дело, которое, как они уверены, чаще всего находится за рубежом юной поры. Хорошо запомнившийся мне прораб-воспитатель умел направить энергию каждого своего молодого друга по верному курсу. Пусть это прозвучит слишком возвышенно, но капитанами кораблей юности являемся мы, взрослые, и писатели подчас прежде всего… Значит, от нас зависит, сядет ли иной из этих кораблей на мель или отправятся все они в большое плавание — по курсу доброты и сердечности, мужества и великодушия, готовности к подвигу и борьбе за свои убеждения, к защите того, кто в этой защите нуждается.

«Детство», «Отрочество», «Юность» — так назвал свои великие творения о начале жизни человеческой Лев Толстой. Эти названия, мне думается, еще раз убеждают нас: в юную пору каждый прожитый год — целая эпоха. И подростки совсем не то что дети, которые в любое дело вносят увлекательный элемент игры. Подростки хотят, чтобы все было всерьез.

Для юношества и его взрослых воспитателей мной написаны повести «Действующие лица и исполнители», «Безумная Евдокия», «Третий в пятом ряду», «А тем временем где-то…», «Звоните и приезжайте!..», «Очень страшные истории», «Поздний ребенок», трилогия «В тылу как в тылу», «Мой брат играет на кларнете», «Раздел имущества», «Сердечная недостаточность», «Позавчера и послезавтра», «Дневник жениха», «Здоровые и больные», «Домашний совет», «Сигнальщики и Горнисты», а также пьесы «Молодая гвардия» (по роману А. Фадеева), «Обратный адрес», «Пойдем в кино?», «Мой брат играет на кларнете», «Звоните и приезжайте!..», «Поздний ребенок».

Хочу еще раз настоятельно подчеркнуть: книги, адресованные детям, подросткам, — это вовсе не произведения, рассказывающие лишь о мире юных, а повествующие обо всей нашей жизни, ибо мысли, мечты и деяния молодого поколения нерасторжимо связаны со всеми свершениями матерей и отцов.

Лев Кассиль, который много писал о моих повестях и которому я сердечно признателен за дружбу и творческую поддержку, отмечал как-то, что, по его мнению, разные мои повести объединяет и такая мысль: взрослость — понятие не столько возрастное, сколько нравственное, и определяется она прежде всего не датой рождения, указанной в паспорте, а поступками человека.

Именно о том, как, участвуя в больших событиях взрослого мира, юный человек и сам переступает границу взрослости, я стремлюсь поведать в повестях, рассказах и пьесах. И еще своим святым долгом я считаю проповедь законов подлинной человечности.

Более всего ценю доброту… Это великое и многообразное человеческое достоинство. Оно, разумеется, являет себя и в слове (как не ценить воодушевляющую мощь слова и его врачующее, целительное предназначение!), но все же главная сила доброты — в поступках, в действиях, требующих порой не только самоотверженности, но и самопожертвования. Добрыми можно назвать и конкретных людей, и целое государство, народ. Тогда понятие «доброта» приобретает глобальный характер… Доброта протягивает руку спасения, помощи и человеку, попавшему в беду, и целым народам. Доброта пламенно являет себя и в ненависти, ибо крушить зло — тоже значит творить добро. Проповедь доброты в таком именно смысле я и считаю святой обязанностью.

Нашей добротой должна быть обогрета и спасена родная природа. Ею должен быть огражден от подлых браконьерских нападений из-за угла животный мир. И он тоже! Потребность заботиться о четвероногих соседях по планете — естественная потребность души. Пусть не катятся от горя «глаза собачьи золотыми звездами в снег»… Но когда я слышу, что «собака — лучший друг человека», мне все же хочется сказать своим читателям: лучшим другом человека должен быть человек! И я стремлюсь убедить их в этом своими книгами…

Стремлюсь воспитать своих читателей и людьми мужественными. Уверен, что мужество, отвага могут в полной мере проявить себя только в борьбе, в непримиримой схватке с тем, что не имеет права существовать в жизни и душах людей. Беспощадно обличая одно, писатель и близкие ему герои утверждают другое — то, что должно составлять ясную и благородную суть нашего бытия.

Хочу еще раз сказать о тех, кому я многим обязан в своей литературной жизни. Кроме К. Паустовского и Л. Кассиля с благодарностью назову и К. Пискунова, бывшего директора издательства «Детская литература», одного из самых талантливых издателей нашей страны. Этих моих старших друзей уже нет на земле. Я склоняю голову перед их светлой памятью… Высоко ценю труд издателей и полиграфистов: без них наши произведения оставались бы всего-навсего рукописями.

Я начал рассказ о себе словами о маме… Была у меня святая традиция: первый экземпляр новой книги я всегда дарил ей. И ей первой рассказывал о том, что, я был уверен, могло обрадовать ее, сделать счастливой. Увы, я уже не могу рассказать маме о том, что мой труд отмечен орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, медалями, званиями лауреата Государственных премий СССР и РСФСР, премии Ленинского комсомола… О том, что я удостоен международных премий, что мое имя внесено в Международный почетный список имени X. К. Андерсена, что избран членом-корреспондентом Академии педагогических наук СССР (ныне — Российская академия образования. — Примеч. ред.). Но за все хорошее, чего мне удалось достичь в жизни, я говорю спасибо ей, своей маме.

1985

А. Г. Алексин

Смешилка — это я!

(Из тетрадей девчонки)

Как я изобразила… банкира

Все люди очень смешные. И очень странные… Они похожи друг на друга. И совсем не похожи: каждый по-своему ходит, и по-своему спит, и по-своему смеется… И по-своему плачет. Не знаю почему, но мне интересно не чем они похожи, а чем отличаются. Я это хочу запомнить. А чтобы получше запомнить, повторяю всякие непохожие их фразы, их манеры, гримасы, ужимки, которые почему-то называют выражением лиц.

— Ты очень точно всех показываешь. Изображаешь… У тебя есть такая способность. Совершенно особая! — сказала мне мама. — Но к сожалению, ты подмечаешь только смешные стороны.

— А что же мне подмечать скучные!

— Получается, что ты людей передразниваешь. Даже взрослых!

— Я не передразниваю… Я их запоминаю.

— Взрослые этого не поймут!

— Пусть поймут только дети.

— Ну, если взрослые не поймут, то уж дети подавно!

Мама убеждена, что взрослые всё понимают лучше. Я в этом совсем не уверена.

Если она слишком уж упрямо со мной не соглашается, я восклицаю: «Устами младенца глаголет истина!» Ни одна пословица и ни одна поговорка не утверждает, что истина глаголет устами взрослых.

Однажды мама обратилась к моей «особой способности с особой семейной просьбой». Так именно она выразилась. Ко мне, как и ко всем на свете, с просьбами обращались не раз. Люди, я заметила, предпочитают что-нибудь попросить, чем что-нибудь предложить или выполнить. Но та просьба была не похожа на остальные. А все непохожее не входит, а прямо-таки вламывается ко мне в память. И уходить оттуда не собирается.

— Завтра решается судьба нашего папы! — издалека начала мама. Она любит подбираться к своим заданиям и просьбам издалека.

— Где решается?

— Прямо здесь, у нас дома. К нам в гости пожалует директор банка, в котором папа работает. Вместе с женой. Кстати, она предпочитает называть его не директором, а главой банка. Учти!

Обычно гости к нам приходили, а эти обещали пожаловать.

— Если мы им… — продолжала мама. — Если мы им — особенно жене! — придемся по вкусу…

— По вкусу? Они собираются нас пробовать?

— Ты уже насмехаешься. А дело о-очень серьезное!

Когда мама какую-нибудь букву — чаще всего гласную — тянет, словно не желая с ней расставаться, все мы обязаны напрячься, насторожиться. Я напряглась.

— Так вот. Если мы им понравимся, папа получит высокую должность. Стало быть, и зарплату… — Про зарплату она прошептала. — А чем лучше папе, тем лучше и нам! — Об этом я догадывалась. — Слушай внима-ательно! Я их накормлю…

— Питаться они все-таки будут продуктами? — с облегчением спросила я.

— Умоля-аю тебя: перестань… И послушай меня хоть раз в жизни! — Мама часто просит, чтобы я хоть раз в жизни сделала то, что делаю каждый день. — Обед, конечно, обедом… Но этого мало.

— Смотря какой будет обед!

— С тобой невозможно общаться. Ну не перебива-ай! Они, как мне донесли, любят развлечься. Артистов мы приглашать не можем: это дорого. Да и зачем? Коли у нас в семье своя актриса.

— Это кто?

— Это ты… Развлеки их! Кого-нибудь изобрази… Пусть посмеются. В твоем репертуаре так много разных человеческих типов! Характеров… Только не изображай, пожалуйста, меня, папу и бабушку!

Когда был жив дедушка, она просила и его не трогать. Я не трогала. Но его это, к сожалению, не спасло. Люди всегда предпочитают, чтобы смеялись над кем-то другим.

— А ты нас вообще-то изображаешь? — с некоторым страхом поинтересовалась мама.

— Нет, — без всякого страха соврала я.

На самом деле я своих близких изображала. Но когда они были далеко или, точнее, когда их не было дома. И вообще никого вокруг не было. Изображала просто так, для себя самой. Чтобы навсегда запомнить нашу семью…

— Значит, тебя и папу с бабулей показывать я не буду. — Бабушку я называла бабулей. — А всех остальных можно?

— Остальных? Пожалуйста!

Хозяйкой хозяина банка, оказалось, была его жена. Она все время давала хозяину поручения:

— Пойди посмотри: не прошел ли дождь?

— Иду, я уже иду…

— К окну, а не на улицу. О, как я от него устала!

Минут через десять:

— Дай-ка мне сигареты!

— Даю, я уже даю…

— Да не эти! Ты что, не помнишь моих! О, как я от него устала!

Еще минут через пять:

— Налей мне воды!

— Наливаю, уже наливаю…

— Я просила воды, а не пива. О, как я от него устала!

«Он бегает, приносит, протягивает, наливает, а она… устала. Хоть сидит на одном месте!» — недоумевала я. И слегка даже возмущалась. Мне стало жалко главу папиного банка: как же он, бедный (хоть и богатый!), устал, если она без конца от него уставала!

Папа тоже пытался выполнять ее непрерывные указания, но за своим боссом не поспевал. Я сочувствовала папе еще сильнее, чем его боссу, — в конце концов, тот сам выбрал себе жену!

Обед мама приготовила на таком уровне, что я подумала: если на подобном уровне будет и новая папина зарплата, все проблемы в нашем доме исчезнут!

На десерт же был подан торт с властным названием «наполеон», по-бонапартски захвативший половину стола. Так сказала бабуля. Она, не щадя своих глаз, постоянно читает и поэтому очень образно мыслит. «Все фантазии твои — от нее!» — уверяет мама.

Мама не против фантазий — она за мою безопасность… которой фантазии угрожают. «Какой зеленый воздух!» — помню, сказала бабуля, когда мы ехали по лесной дороге. «Воздух не имеет цвета, — поправила ее мама, глядя в мою сторону. — И не вздумай сказать что-нибудь подобное в школе!» Она охраняет меня даже от образного мышления.

Торт являл собой коронное бабулино блюдо, которым короновали наиболее дорогих или нужных гостей.

А еще был подан и мой концерт. «Концерт — на десерт!» — в рифму сказала бабуля. Она, между прочим, и стихи сочиняет.

Ради новой папиной должности я показывала всех подряд: полицейского, садовника, мэра, супругу премьера страны (тут жена главы банка стала мне хлопать, и я догадалась, что она не любит жен тех глав, которые главнее ее супруга).

«Ты слишком быстро обо всем догадываешься, — предупредила меня как-то мама. — Чересчур догадливых опасаются. Ты учти…»

Как я могу это учесть? Нарочно не догадываться о том, о чем я догадываюсь? Маме очень хочется, чтобы я во имя безопасности и своего благоденствия все на свете учла. Заранее все учесть… Хорошо бы, конечно! Но разве это возможно?

Катаясь от хохота, супруга папиного начальника вскрикивала:

— Я умираю! Я умираю!..

От мужа она всего только уставала, а от меня — умирала.

«Если она вдруг скончается по моей вине, папа не получит высокой должности!» — догадалась я. Но остановиться уже не могла.

Сам глава смотрел на жену с испугом, точно молил ее не покидать землю.

— Смотрите, он разучился смеяться! — еле протолкнула она сквозь собственный хохот. — Не реагирует… О, как я от него устала!

«С такой женой разучишься не только смеяться, но даже и улыбаться… Останется только рыдать!» — подумала я. И все же испытывала к ней некоторую благодарность: артисты всегда благодарны тем, кто на них реагирует. И хохочет на их представлении… Или плачет. А тех, кто не плачет и не смеется, они, мне кажется, должны ненавидеть.

— Ты очень помогла папе… И всем нам, — растроганно произнесла мама на ночь, прощаясь со мной до утра. И поцеловала меня так нежно, как никогда прежде.

Бабуля тоже поцеловала, шепнув мне в ухо:

— Если б не ты, я померла бы от тоски. Но лучше уж помереть от смеха! — Она намекнула на супругу главы банка.

И папа, который, окруженный цифрами в своем банке, был строг, как биржевой справочник, тоже меня погладил. Будто собаку, проявившую верность.

Школьных перемен мои приятели и даже завистливые приятельницы ждали, как ждут спектаклей, если заранее знали, что я буду изображать.

— Покажи нам что-нибудь! — попросил меня старшеклассник, мнением которого я дорожила больше, чем мнением всех остальных, вместе взятых. Он иногда спускался к нам сверху. Но не ради меня, к сожалению, а ради моих спектаклей.

Я принялась изображать банковского начальника и его жену.

— Я уже иду!.. Я уже несу! Я уже наливаю!.. — с торопливой услужливостью произносила я, как бы от лица хозяина банка.

— О, как я от него устала! — восклицала я от лица хозяйки хозяина.

Школьный коридор сотрясался. Предстоящий урок, как я опасалась, мог быть сорван. А десятиклассник, отхохотавшись, пожал мне руку как старший товарищ и сказал, что видит во мне будущую актрису. Будущей женщины он во мне разглядеть не сумел. Хоть она на самом деле была. Я, по крайней мере, ее в себе ощущала… При его появлении.

— Ты погубила папину карьеру… и судьбу всего нашего дома! — из темноты проговорил мамин голос.

Она вошла в мою комнату истеричными шагами. Мама даже не зажгла лампу над моей постелью, потому что лишь полный мрак мог соответствовать, как я догадалась, будущему нашей семьи. Но при чем здесь была я?

— Ты высмеяла сегодня наших вчерашних гостей! На всю школу…

— Но ведь они в нашей школе не учатся.

— Там учится их дочь… Она на один класс старше тебя.

— Значит, слава богу, и на один этаж выше.

— Но случайно оказалась на твоем этаже! Где ты разыгрывала эту комедию. В коридоре! Она услышала, увидела…

— И узнала своих родителей?

Я негромко, но с удовольствием захихикала.

— Чему ты там радуешься под одеялом? Их дочь убежала с занятий, чтобы поскорей сообщить маме и папе…

— Что же она к ним так плохо относится? Совсем не жалеет!

— Она жалеет своих родителей. В отличие от тебя… Прибежала домой вся в слезах!

— Может, в слезах от смеха? Другие тоже утирались. Хоть и не знали, кого именно я показываю. Этого я никому не сказала.

— Какое благородство! Но девочка захлебывалась от рыданий… Теперь наша очередь плакать. С папиной карьерой в этом банке покончено.

— В городе много банков! Как я догадываюсь…

— Опять ты догадываешься! Банкиры станут бояться нашего дома. Потому что в нем живешь ты. Кому захочется скрывать от тебя свою жену? И себя самого?

— Но ведь не все жены издеваются над своими мужьями. Вот ты, например… — попробовала я подлизаться.

Ничего, однако, не получилось.

— Ах, ты, значит, задумала указывать взрослым, на ком им жениться? И за кого выходить замуж? Решила их воспитывать?

— Воспитывать их уже поздно.

Мой голос из-под одеяла мама не расслышала.

— Ты, стало быть, вознамерилась тыкать старших носом в их странности… которые есть у всех? «Я странен, а не странен кто ж?» Это сказал великий русский поэт Грибоедов устами своего персонажа.

Мама процитировала персонажа так, словно он был каким-нибудь политиком или вождем, мысли которого должны становиться законом. На самом же деле она вспомнила эти слова потому, что их часто вслух вспоминает бабуля.

— Одни странности не приносят вреда, а другие… — погромче промолвила я из-под одеяла.

— Твоя странность уже принесла не вред, а беду!

Мамин голос во тьме появлялся как бы самостоятельно, без ее непосредственного участия. А иногда даже вовсе не напоминал мамин голос.

Но я все же спряталась под одеяло целиком, с головой. И оттуда произнесла:

— Пойми… Я не хочу, чтобы папа зависел от той женщины. Которая очень от всех устала.

— Почему?

Мамин голос как-то осел… или присел от раздумья.

— Потому что я люблю папу.

Мама удивленно замолкла. Наверно, предполагала, что папу любит только она одна.

Мама медленно, продолжая на ходу удивляться, покинула мою комнату и задумчиво прикрыла за собой дверь. Я же, наоборот, босиком подбежала к столу, зажгла настольную лампу, свет которой не пробивался наружу, и вытащила первую свою тетрадку. Сколько их еще впереди! Ведь коли я владею особой способностью, факты моей жизни должны сохраниться. Сначала секретно, в ящике письменного стола, а после… Они могут быть обнаружены моими потомками, и им пригодиться. А если не только им? Одним словом, следует все подробно записывать. Но время от времени, проницательнее вглядываясь в прошедшее, я записи свои, наверно, начну овзрослять: что-то вписывать, дополнять… Не чтобы самой выглядеть более мудрой, а чтобы интереснее выглядели мои тетрадки. Раз уж не исключено, что их будут читать!

Как я превращалась в звезду

Вскоре меня вызвала к себе директриса нашей школы. Об этом мне сообщила ее секретарша. А сама директриса, встретив меня в своем кабинете, привстала, указала на кресло и произнесла: «Я тебя пригласила…» Между «вызвала» и «пригласила», мне кажется, есть разница.

«Слова же „директор“ и „секретарь“ вроде бы не имеют женского рода, — размышляла я, когда направлялась в кабинет. — Но ведь если общаешься не со словами, а с людьми, они всегда относятся к какому-то полу. Поэтому женщину все-таки лучше называть директрисой…»

Я люблю не только догадываться, но и поразмышлять. Маму это пока не тревожит. Хотя мои догадки как раз и появляются в результате моих размышлений. Но об этом тоже следует догадаться.

То, что директриса меня к себе пригласила, было большим событием. Обычно она приглашала не нас, школьников, а наших родителей. Чтобы о нас с ними поговорить. Правда, она почти никогда не жаловалась на нас, а обсуждала с мамами и папами проблемы нашего воспитания. Чаще с папами, так как считала, что нам прежде всего необходимо мужское воспитание. То есть мужественное! Это она объясняла жестокостью века, необходимостью битвы за выживание человечества и даже наступлением терроризма. Пап она, я догадывалась, предпочитала еще и потому, что никогда не была замужем. А понятия «мужество», «мужчина» и «муж» — от одного корня.

Предпочитая пап, директриса за собой очень следила. И платья ее, и костюмы, и кофточки, и тщательно, словно клумба, выложенная садовником, прическа, из которой ни один волосок не позволял себе выбиваться, да и очки в перламутровой полупрозрачной оправе — все это выглядело только что купленным в магазине.

Однажды я слышала, как директриса объяснила свою безукоризненную прибранность тем, что обязана быть образцом и примером. Конечно, для нас, учеников, а не вообще для всех на земле. Лишь одно в качестве образца не присутствовало: женская красота, так как ее нельзя было купить в магазине.

Зачем она меня вызвала? Мама была бы довольна: я не смогла догадаться.

— Я тебя пригласила, чтобы ты помогла мне сплотить учеников, учителей и родителей!

— Я?!

— Твой талант.

Директриса была очень восторженной и почти всех обожала. А еще она всё и всех хотела постичь.

— Тебя прозвали Смешилкой. Это милое, доброе прозвище. И я очень хочу постичь твой юмор.

Смотрела же она так пристально, будто абсолютно всю меня постигала, просвечивала, как чемодан на таможне. И сразу перешла к своим «обожаниям»:

— Ты знаешь, что я больше всего обожаю таланты! Ничто не сближает так, как искусство. И я мечтаю всех духовно объединить! Тебе известно, как я обожаю ваших родителей, наших учителей и вас, детей, которых они, не жалея сил, растят и воспитывают! — Своих детей у нее, к сожалению, не было. — Каждый месяц будем устраивать сплачивающие концерты!

Директриса постоянно что-то изобретала: дома ее никто не ждал и торопиться ей было некуда.

— Ты выступишь в заключение… Потому что после тебя, мне сказали, выступать уже невозможно. Создай хорошее настроение. Ты знаешь, как я люблю дарить людям праздники! И как вообще я люблю людей…

Она очень любила, чтобы все знали, как она их любит. Хотя любовь, я догадывалась, лучше проявлять, чем о ней объявлять.

«Как можно любить всё больше всего? И всех больше всех?» — попробовала я немного поразмышлять.

Но она прервала мои раздумья:

— Постарайся максимально всех рассмешить! Я знаю: ты очень потешно показываешь старушек и постового, который на перекрестке. Изобрази кого хочешь! Только старушек не надо… Скажут, что наши ученики не уважают старость! — Директриса перешла на доверительный тон: — Вот свою бабушку ты бы ведь…

— Она моложе всех у нас в доме!

— Если молодость побеждает возраст, это прекрасно. Но она же не всегда побеждает. Поэтому про старушек не стоит… И не показывай постового-регулировщика. Он нас охраняет!

— Но он сам однажды смеялся, когда я его…

— Потому что ты, наверное, показывала его… ему самому. А не целому залу! — перебила она. — И тем более не показывай мэра. До меня дошло, что ты и его… — Она огляделась по сторонам. — А он как раз будет нашим гостем. И если услышит… Ты ведь хочешь, чтобы в школе был сделан капитальный ремонт? И чтобы школа наша достойно присутствовала в городском бюджете?

Я о бюджете как-то не размышляла, но ответила, что хочу, — наверное, с бюджетом, как и с ремонтом, всегда лучше, чем без них.

— Ну вот… Я обожаю сообразительность!

— Но ведь каждый чем-то распоряжается или что-то решает. Тогда, значит, показывать никого не стоит? — осмелилась предположить я, вспомнив такие же предупреждения мамы.

— Почему? Всех остальных можно. Иностранных туристов, к примеру. Или вот знаменитых гастролеров из-за границы…

— Я их ни разу не видела.

— В общем, поищи в своем багаже. Я слышала, он у тебя — богатый!

Мама говорила про репертуар, а она — про багаж. Но из своего багажа я могла случайно вытащить что-нибудь столь же неподходящее, как вытащила из репертуара.

Одну меня встретили аплодисментами… Хотя важнее не как встречают, а как провожают. Об этом я давно догадалась.

Директриса тут же взлетела на сцену, обняла меня и сказала, что больше всего с самого детства она обожает юмор. Вероятно, отсутствие семьи сберегает могучие физические возможности: директрисе было за сорок, а она взлетала, выскакивала, выпархивала. И признавалась, и признавалась…

— До меня дошло, что наша Смешилка владеет редким даром создавать экспромты! — сообщила она со сцены.

Это директриса сказала на всякий случай: чтобы я все же не вздумала изображать мэра, а показала что-нибудь новенькое.

Мэр, восседавший в первом ряду, растекался такой улыбкой, что она могла бы затопить все ряды, включая самый последний.

— Итак, мы с нетерпением ждем экспромта!

Но того, что произошло, она не ждала. Тем более с нетерпением!

Обращаясь к залу, директриса заверила:

— Комический экспромт родится у нас на глазах!

Рожать экспромты вообще очень трудно. А предупреждать, что они будут комическими, то есть смешными, так же опасно, как о появлении красивой женщины, — кому-то она покажется красавицей, а кому-то и нет. Чтобы рукоплескания летели не только мне навстречу, но и вдогонку, я придумала показать в качестве комического экспромта… саму директрису.

— Я люблю тебя больше всех на земле! — призналась я старой люстре. — Обожаю вас больше всего на свете!.. — объяснилась я голым стенам.

А потом принялась страстно обнимать занавес и целовать рояль, стоявший на сцене. Потому что тоже их обожала…

Ученики были от моего экспромта в совершенном восторге. А учителя — в обмороке. Родители же застыли в растерянности. Все, кроме моих собственных… У них были такие лица, будто я, сперва загубив папину судьбу, теперь самолично загубила свою.

Некоторые же приятели и приятельницы мои не хохотали, а прямо-таки гоготали — кто благодушно, весело, а кто язвительно и злорадно.

Злорадство… «Это же злая радость!» — неожиданно догадалась я. Потом уж, когда прошли годы, я осознала, что детям свойственно иногда осмеивать и тех, кто ни в чем, кроме несчастливости своей, не повинен. И ни в чем, кроме жалости, не нуждается.

Громкий успех, однако, заглушает все остальное… Школьники орали: «Бис!» И старшеклассник, который мне безответно нравился, тоже мной восхищался.

Со сцены я всем признавалась в любви вроде от имени директрисы, а дойдя взглядом до него, призналась вроде бы от себя. Но он ничего не понял. «Неужели так непонятлив? Или он непонятлив, когда ему незачем понимать? И нечем ответить?»

Но все же ладоней своих и он не жалел. Когда бы еще он обратил на меня такое внимание?!

Это сыграло главную роль, и я решила и дальше рожать экспромты. Случайно, сам собой, взор мой наткнулся на математичку… Она, в отличие от директрисы, имела уже третьего мужа. Согласно профессии, она общалась с теоремами и формулами, а жила, верней всего, лирикой и всем тем, что из-за нее происходит. Я догадалась об этом, поскольку математичка не оставляла без заглядывания ни одного зеркала на своем пути и, даже вглядываясь в стекла шкафов или окон, прихорашивалась. И обязательно восклицала: «Как я ужасно выгляжу!» Чем лучше выглядела, тем отчаянней восклицала. Все должны были понять, что это ее очарование еще не предел. И что она, как спортсменка, способна на побитие собственного рекорда. Неужто собиралась замуж в четвертый раз? Для своих уже завоеванных супругов женщины так не стараются.

Математичку и все свои подозрения я тоже изобразила. Среди учеников это вызвало и восторг, и некоторое смятение… Смятение в тех рядах, где расположились уже не мальчишки, но еще и не мужчины, коими старшеклассники пытались казаться. Обычно такие не смеются, а посмеиваются. И чувства запрятывают так прочно, что и сами потом не могут их отыскать. А тут они принялись отыскивать глазами математичку, которая как раз у них и преподавала (я бы лично направила ее в младшие классы!).

В ответ на поиски старшеклассников математичка прихорашивалась перед кругленьким зеркальцем пудреницы. Не знаю, изменяла ли она мужу, но себе самой оставалась верна!

Мой старшеклассник, однако, ее не выискивал. Он в тот вечер полностью принадлежал мне. И это было гораздо дороже аплодисментов остального зала!

За кулисы ворвалась директриса. Признаваться мне в любви она, кажется, не собиралась.

— Ты погубила меня и всю нашу школу!

Губить, похоже, становилось моей профессией.

— Но вы же сами просили не показывать старушек, постового, мэра… И у меня никого, кроме вас, не осталось.

— Где не осталось?

— В репертуаре, как говорит моя мама. Или в багаже, как сказали вы. А еще вы хотели экспромтов!

— Более подходящих экспромтов ты сочинить не смогла?

— Некогда было сочинять. А тут как раз вы с математичкой и… «подвернулись» — чуть было не сказала я, но вовремя удержалась.

Математичка за кулисами не появилась. Ну показала я, как она прихорашивается перед зеркалами и стеклами… Что такого? Хорошенькая женщина и должна прихорашиваться! А нехорошенькой ничто не поможет.

Потом вокруг заголосили мои одноклассники. Как известно, нужно появляться в нужное время и в нужном месте. Они же заголосили совсем не в том месте и совсем уж не в тот момент.

— Мы погибаем от смеха! Мы погибаем…

Получалось, что я сгубила папу со всей нашей семьей, директрису со всей ее школой и всех своих одноклассников. Не много ли для девочки по прозвищу Смешилка? Такое ласковое, мирное прозвище… И такое количество жертв!

После, уже дома, бабуля процитировала кого-то из знаменитостей: «Искусство требует жертв».

Я с облегчением вздохнула.

«Оно требует жертв от актера!» — пояснила мама.

И я вздохнула без облегчения.

— Мы погибаем!.. — продолжали жизнерадостно вопить мои однокашники.

По всему было видно, что до окончательной гибели им далеко.

А директриса была так бледна и у нее так дрожали пальцы, что, казалось, она вот-вот скончается в самом буквальном смысле.

Тут, как по сигналу, все расступились — и ко мне подошел мэр. Все сразу погибать перестали, а он начал так расхваливать мои артистические способности, точно я уже имела право избирать и могла отдать за него свой голос. Или, поскольку выборы приближались, он налаживал контакты не только со своими избирателями, но и с их детьми?

Мэр сказал, что я напомнила ему Чарли Чаплина… С бюджетом и с капитальным ремонтом школы все, таким образом, обстояло благополучно. Директриса, немного воспрянув, тоже сказала, что я далеко пойду. Но я и так уже далеко зашла: в результате директрису слушали как-то не всерьез, иронично.

Позже мама сказала, что я уронила авторитет директрисы.

«А уронив, можно разбить…»

Впервые и она попыталась образно мыслить. Такое я произвела на нее впечатление! В отрицательном смысле…

Некоторые мои приятели, глядя на директрису, прикрывали рот ладонями и очень заметно в них прыскали. «С жестокой радостью детей…» — как-то процитировала моя бабуля. Этими словами великий русский поэт Лермонтов тогда, помнится, меня удивил. Но вдруг справедливость его слов я поняла… Директриса вновь побелела, сжалась — и одежда ее уже не казалась только что купленной в магазине.

Пора наконец сказать, что бабуля моя из русского дворянского рода… И потому очень почитает литературу. Уже в ту давнюю пору, когда она была не только дворянкой, но и девочкой моего возраста, она без литературы, по ее словам, не могла дышать. Маму называли вторым поколением того древнего рода (имея в виду живых!). А я, значит, принадлежала к третьему поколению… Бабуля очень хочет, чтобы и я тоже без книг «задыхалась». И может, если бы я от них задыхалась в такой степени, как мечтает моя бабуля, директриса в тот вечер… не задыхалась бы от тягостного волнения.

Дети, по неопытности своей, бывают жестоки, но они не так предприимчивы, как взрослые, — и с просьбами к мэру не обращались. А родители напирали со всех сторон. И он всем говорил: «Я вам гарантирую… Я гарантирую!»

«Другие мэры все обещают. А он — гарантирует!» — мрачно отметил папа. И еще мэр зачем-то клялся здоровьем своих близких. «Интересно узнать, как они себя чувствуют!..» — тоже мрачно усмехнулся папа.

Мне мэр чересчур искренне пожал сразу обе руки и не слишком естественно затрясся, задергался, будто припоминая мои смешилки.

Мне казалось, что он заискивает передо мной. И даже меня побаивается…

Когда я спускалась по лестнице, мне представлялось, что это — лестница славы. Прозвище «Смешилка» было легкомысленным для столь триумфального шествия. Со всех сторон доносилось: «Ну, ты — актриса!», «Ну, ты у нас…»

Я заметила свет в кабинете, с которого, по правде говоря, и началось мое шествие. Ноги, не спросив меня, неожиданно побрели туда сами собой. Не очень торопясь, но упрямо…

Директриса сидела одна, уронив голову на свой директорский стол. Она плакала. Нет, не от смеха. И беззвучно… Слезы смазали буквы и даже целую строчку на какой-то служебной бумаге. Она плакала в кабинете, потому что дома ее никто не ждал и пожаловаться ей там было некому. Кабинет, школа, мы, которые над ней потешались, и были всей ее жизнью.

Она направо и налево раздаривала свои обожания… И что тут плохого? Разве лучше раздаривать ненависть? Почему же я ее так… Зачем? Ради забавы?

«Люди это любят!», «Люди этого не любят… Учти!» — втолковывала мне мама. Но я-то тогда уже догадалась, что больше всего люди любят самих себя. И очень не любят, чтобы об этом догадывались. А директриса больше всего дорожила тем, что была вместе с нами. За что ж мы ее? «С жестокой радостью детей…» — вновь вспомнилось мне. Вот она, жестокая радость!

Смех и слезы… Известно, что они рядом. Но я не думала, что в такой мере! И что с юмором следует обращаться осмотрительно.

— Извините меня.

Я обняла ее сверху. Она вздрогнула и приподняла голову.

— За что тебя извинять? Всем было весело.

— Нет, не всем.

— Я обожаю, когда люди смеются.

— Но не за счет чужих слез…

Голова ее снова зарылась в руки.

* * *

Постепенно известность моя увеличивалась… в объеме и качестве. В не очень большом городе большая популярность особенно видна и даже чересчур выпирает. Солидная газета соседнего, но огромного города напечатала мои фотографии: я изображала математичку, которая заглядывала во все стеклянное — в шкафы, в буфет, в пустую бутылку. И всякий раз улучшала себя, точно перед свиданием. Ее мне не было жалко: нечего кокетничать при живом муже. Надо что-то выбрать, в конце концов, — или зеркала, или супруг!

На улицах со мной стали здороваться прохожие. Простые люди… Я их не знала, а они меня знали. Это было приятно. И, здороваясь, все непременно или прикрывали рот, чтобы ни с того ни с сего не рассмеяться, или потихонечку прыскали, или начинали светиться внезапно, как вспыхивающие фары. Грусть я не вызывала ни у кого.

«Это замечательно! Жизнь подкинет печаль и без посторонней помощи», — говорила бабуля.

Есть люди, у которых с утра до вечера скверное настроение. Мне кажется, что постоянно быть в плохом настроении так же странно, как быть постоянно в хорошем.

— То и дело хмурятся трудные люди, а то и дело улыбаются глупые, — сказала бабуля. Сама непривычно нахмурившись, она расширила эту мысль: — Для горя у человека, увы, больше поводов, чем для счастья. Чтобы у всех было хорошее настроение, надо изменить не столько характеры людей, сколько характер мира, в котором мы с тобой проживаем.

Изменить характер целого мира даже я, Смешилка, видимо, не смогу.

— Но если твой юмор сумеет избавить кого-то от грусти, попробуй. Это благородное дело.

— Я ни разу не видела улыбки на лице своего мужа, — призналась, к примеру, соседка с первого этажа. — Рассмеши его…

— Ни единой улыбки? Зачем же вы за него вышли?

— Любовь зла…

— И даже свирепа! — подтвердила я на основании собственного горького опыта.

Все раздавали мне комплименты. Иногда (не так часто!) казалось, что собеседники раздавали мне взятки: чтобы я в благодарность за похвалы не пополняла ими свой репертуарный багаж. Но он тем не менее увеличивался… Когда я входила в помещение, где собирались люди, так сказать, избранные, все цепенели. Они боялись проявлять свои странности — и не проявляли вообще ничего. Как неживые…

— Ты всех запугала! — сообщила мне мама.

И я не поняла: довольна она мной или возмущена. Или полагает, что я сама должна бояться тех, кого запугала.

Когда же меня пригласили на телевидение того самого гигантского соседнего города, который я уже упоминала, мама с папой тоже наконец оцепенели. Но от гордости… Они передавали друг другу то приглашение, разводя руками, точно пытались обнять побольше пространства и воздуха. И так же молча задавали друг другу вопрос: неужели это мы, вдвоем, произвели то существо, которое теперь на официальном бланке именуют талантом? На бланке… С печатью и чьей-то начальственной подписью! И передача-то, в которой меня приглашали принять участие, называлась, между прочим, «Знакомьтесь, открытие!». Мама и папа открыли меня давно… как дочь и Смешилку. Но открыть как открытие?!

— Никому пока не рассказывай. А то начнут завидовать… раньше времени. Будь скромной! — тут же принялась оборонять меня от других и от меня самой мама.

У бабули на все случаи жизни имелись примеры и цитаты из бессмертных творений. Она была из русских дворян — и потому уважала не только российских знаменитостей, но и остальных знаменитостей тоже. Тут она припомнила слова великого немецкого писателя Гёте: «У скромных, я заметил, почти всегда есть основания быть скромными». Бабуля намекнула, что слишком уж скромничать также не следует. И сразу, буквально без передышки, ей на память пришли слова мудреца Геродота: «Предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам».

— На всякий случай… о приглашении никому не рассказывай! — Мама осталась при своем мнении.

Ведущего той программы я знала, так как его знали все. Тем более что во время передач и в перерывах он, как и другие ведущие, не то просил, не то умолял зрителей: «Оставайтесь с нами…» То есть не хотел, чтобы они выключали телевизоры или перескакивали на другие программы.

Мне он для начала предложил изобразить что-нибудь из жизни телевидения. А сам отправился с микрофоном к зрителям, которые были не вдали от него, возле экранов, а в студии, будто в концертном зале.

— Оставайтесь с нами! — произнесла я его слова, но в форме приказа.

Он замер на полдороге. А его микрофон показался мне в ту минуту гранатой.

Робко, стараясь быть незамеченной, приподнялась девочка в последнем ряду: небось приспичило в туалет.

— Оставайтесь с нами… Не уходите! — прикрикнула я.

И она опустилась на стул — с риском для себя и для стула.

Осветитель полез было на лестницу, чтобы поярче меня осветить.

— Оставайтесь с нами!

И он застыл на второй ступеньке.

Так я всех поставила и усадила на место. Всех, кроме смеха, который перемещался по залу как хотел… Громче всех потешался ведущий, чтобы не подумали, что он напрасно меня открыл. Необоснованный смех обычно чрезмерен, как и необоснованный гнев.

Успех же очень затягивает… С ним не хочется расставаться. На этот раз он затянул меня так глубоко, что я им даже чуть-чуть захлебнулась. Если мне и хотелось вынырнуть из аплодисментов, так только в овацию.

— Покажи что-нибудь из жизни своего города…

Я решила показать мэра, который всем и все гарантирует… И клянется здоровьем близких, которые, как я принялась демонстрировать, в это самое время теряют сознание, корчатся от сердечных приступов и почечных колик. Их, несчастных, увозят в сопровождении врачей и сирен, а мэр клянется их здоровьем, которого уже нет. Здоровьем сестер и братьев, родной тети и двоюродного дяди…

— А почему вы не клянетесь своим здоровьем? — спросила я.

И ответила голосом мэра:

— Потому что чужое здоровье для меня дороже, чем свое собственное!

Зал задергался, как от щекотки. Он не поверил мэру. И кажется, вообще не поверил, что чужое может быть дороже, чем собственное. Это было вершиной, или, как выразился ведущий, эпицентром, моего успеха. С эпицентрами, как известно, неразлучны вулканы и землетрясения… Поэтому я догадалась, что ведущий, ожидая от меня извержений, тайно предпочитал уже, чтобы лава затопляла кого-то в моем городе, а не в его передаче.

Историю с мэром я показала дважды — и на бис, чего в телепередачах делать не полагается.

Но я же была открытием — и чувствовала потребность открытия совершать! Тем паче что многие в студии хватались не только за живот, но и за сердце, как родственники мэра, которых я в то время изображала.

Потом выступали другие таланты, талантливости которых я от волнения не заметила. Потому что неожиданно, задним числом, сообразила, что меня видела вся страна. И другие страны тоже могли узреть… Если бы я об этом подумала раньше, то от страха ничего остроумного у меня бы не получилось: когда внутрь входит страх, наружу выходит оцепенение. Это бабуля мне давно объяснила. И добавила: «Люди умирают от смеха (разумеется, не в прямом смысле), а смех умирает от страха…» Она всегда очень образно мыслит.

Однако самой неотвязной оказалась другая тревога: был ли у моего десятиклассника включен телевизор? Стал ли он свидетелем моего триумфа?

Вместо ответа осторожно, как бы на цыпочках, приоткрылась дверь, и в нее, тоже на цыпочках, просунулось мамино лицо… Она поманила меня согнутым пальцем.

В вестибюле же ко мне не направился, а прямо-таки ринулся человек, состоявший в основном будто из двух шаров: один, поменьше, был головой, а другой, побольше, — туловищем. Я незаметно училась у бабули образно мыслить. Как известно, легко перенимается все плохое, а я старалась перенимать у бабули все хорошее. Или хоть что-нибудь… Плохого же у нее вообще не было. Оба шара накатились на меня одновременно:

— Я о тебе мечтал!

Это напомнило мне директрису… Но она обожала или, как минимум, ценила почти всех. А он, как вскоре выяснилось, мечтал исключительно обо мне. И я догадалась: гораздо приятнее, когда тебя обожают или мечтают о тебе не в числе других, а, так сказать, персонально или в порядке исключения.

— Приглашаю тебя сниматься в фильме «Смешилка»! Я давно грезил такой картиной. Но был на краю пропасти: не мог отыскать девочку, которая сыграла бы главную роль. А вернее, себя… — Он вынул крошечную и тоже как шарик пилюльку. Играючи забросил ее себе в рот, ничем не запив, проглотил. Он все делал играючи. — Теперь я спасен!.. Спасен, потому что увидел тебя на телеэкране и успел домчаться сюда. Домчался до своего заветного фильма!

Он был не из тех людей, которые, впадая в азарт, не могут остановиться.

— Не обращайте внимания, что я в трусах… Их можно принять за шорты. Если бы я стал натягивать брюки, я бы к вам не успел! Раньше я хотел дать картине имя «Дразнилка». Это было ошибкой. Заблуждением! Я был на краю пропасти: название — это визитная карточка. Я бы вручил зрителям отталкивающую визитку. Зачем кого-то дразнить? Даже зверей не рекомендуется… А уж людей! Дразнить — это значит раздражать, а раздраженный ничего не в состоянии здраво оценивать. — Он взял еще один шарик, вновь закинул его и проглотил, ничем не запив. — Ты спасла меня… Тем, что никого не дразнишь, не издеваешься над людьми. Нельзя врачевать злостью. Ты делаешь это с улыбкой… хоть на лице ее нет. Это и есть искусство! Ты подарила мне образ…

«С улыбкой, но радости это иногда не приносит», — отметила я. Отметила молча, но он услышал или, подобно мне, догадался:

— Я где-то читал, что хорошо должно быть не всем подряд, что хорошо должно быть хорошим. Абсолютно согласен! Но все равно… Ты не дразнилка, ты — Смешилка. Очень точное прозвище! Смехом ты обнажаешь людские слабости, дурные привычки… странности. А обнажить — это почти исправить! Почти… Прозвище «Смешилка» я и делаю названием фильма. Давай выпьем по этому поводу!

Он вытащил из пухлых карманов куртки флягу с коньяком и походные рюмочки.

— Ох, пардон! — Он обратился к маме, о которой вроде забыл, но которая уже успела при виде фляги выпятить глаза так, что ничего другого на лице не было видно. — Только что я был на краю пропасти…

Он то и дело находился на краю пропасти, но ни разу туда не свалился.

— Ох, пардон! — продолжал режиссер. — Извините! Но ребенок, да еще женского пола, будет у меня в главной роли впервые… Я часто имею дело с актерами пьющими. Или сильно пьющими… Так что — пардон.

Верхний шар повернулся ко мне. Все в этом человеке было круглым и мягким — без порогов, без острых и даже тупых углов. Не обо что было споткнуться и ушибиться.

— Теперь ты, сознайся, и меня будешь показывать?

— Что… показывать?

— Ну, как я в трусах предложил тебе выпить по этому поводу!

— А вы вообще-то… кем работаете? — решила выяснить я: мало ли кто имеет отношение к фильмам!

— Кем работаю? Режиссером… Прости, я думал, что всем известен. Кошмарное самомнение! Я на краю пропасти… — Он назвал свою фамилию — и маминым глазам не хватило лица. — Ах, как ты проехалась со своей улыбкой по телевидению! — Оба шара завалились на диван и стали по нему перекатываться. Я знала, что хорошие люди навсегда остаются детьми, но не представляла, что можно выглядеть ребенком больше, чем сами дети. — Вспомнил, как ты проехалась… — еле пробивался ко мне его голос.

Он вспомнил… Значит, у меня был юмор длительного действия, как бывают лекарства.

— Вы очень смешно смеетесь, — сказала я.

— Смешно смеяться нельзя, — поправила мама. — Получается тавтология. Учти!

Что такое тавтология, я не знала. Режиссер это понял и примчался мне на выручку (он привык мчаться!):

— Все можно делать необычно. Даже смеяться… Тот, кто делает всё, как все, неинтересен. Смешилка именно это имела в виду.

Только бабуля защищала меня от непонимания взрослых. А теперь защитил и он. Правда, от мамы… В защите от которой я вряд ли нуждалась. Мама так извинялась, что ее стало жалко. И режиссер опять резко крутанул верхний шар в моем направлении, чтобы переменить тему.

— Твой юмор меня завалил на диван. А мэра он завалил совсем… Окончательно! Он может уже не выдвигать себя. Если выдвинет, избиратели вспомнят тебя… И точка! Ох как ты его прокатила… — Он сам опять начал перекатываться вдоль дивана. — И все-таки юмор был добрым! По отношению к избирателям. То есть к рядовым людям… которых так легко одурачить.

Успокоившись, режиссер, который был известен всем, кроме меня (что, кстати, его ничуть не обидело!), деловито спросил:

— А ты действительно сумеешь изобразить меня? Вот прямо сейчас!

Его знали все, но я догадывалась, что как-то иначе, чем ведущего телепрограммы. «Он — не популярный, он — прославленный! — разъяснила мне позже бабуля. — А это не одно и то же».

«Учти!» — добавила бы мама. Но ее не было дома.

— Так что же? Изобразишь?

Все хотели, чтобы я изображала других, а он — чтобы его самого.

Я увидела умоляющий мамин взгляд. Она надеялась на меня. Говорят, любовь к матери творит чудеса… Чаще, конечно, это делает любовь матери. Что-то я очень часто употребляю слово «любовь». Не подражаю ли я директрисе? Нет, мне самой теперь кажется, что это самое главное слово.

Я частенько подтрунивала над мамой, но не догадывалась, а знала: все ее странности возникают оттого, что она боится за меня и за наш дом. Все время чего-то страшится… Любила я маму не за ее любовь, не в ответ (любить в ответ, кажется мне, нельзя). Просто она была моей мамой. Другой мамы быть не могло… И мне очень захотелось выполнить ее молчаливую просьбу. Сколько моих просьб выполнила она! Можно ли сосчитать?

Я сразу, не очень толком задумавшись и не успев догадаться, созналась — с интонацией и ужимками режиссера, — что находилась на краю пропасти, потому что загубила папину карьеру, судьбу своей школы и чуть ли не судьбу всей нашей семьи.

Заглянув в ту жуткую бездну, я отпрянула… И вскричала по-режиссерски: «Но мы спасены, потому что я домчалась до своего фильма. Выпьем по этому поводу!»

Я схватила таблетку, которой, как и улыбки на лице, у меня не было, по-режиссерски закинула ее в рот и из воображаемой фляги, которой тоже у меня не было, запила лекарство алкоголем, что врачами делать не рекомендуется.

— Ты воссоздала меня через себя! — отбиваясь от смеха и пробиваясь сквозь него, провозгласил режиссер. — Я окончательно утверждаю тебя на главную роль. Ты станешь богатой!

«И папе не нужна будет выгодная должность», — подумала я.

Премьера фильма «Смешилка» состоялась не в соседнем огромном городе, выпячивающем себя небоскребами. Небоскребы… «Неточное слово, — как-то сказала бабуля. — Они же не скребут небо, а как бы в него втыкаются. Но и не в небо… а просто в высь. Одновременно быть на земле и на небе нельзя!»

«Небоскребы есть небоскребы», — заметила мама, так и не овладевшая образным мышлением.

Премьера состоялась в моем родном скромном городе… Режиссер, выступая перед началом, сказал, что я свой город прославила. Его все почитали — и, еще не успев увидеть фильм, ему поверили. Зрители почувствовали, что живут в том же, но уже и в совсем другом — знаменитом! — городе, все как-то вытянулись, выпрямились в своих креслах. Режиссер заявил также, что вскоре я в какой-то степени «нравственно дисциплинирую» (именно так он выразился!) многие города. Быть может, завистники станут чуть-чуть меньше завидовать, сплетники — сплетничать, лгуны — лгать… А постовые, регулируя уличное движение, не будут изображать из себя балерин, отвлекать водителей и превращать обыкновенные пробки в непробиваемые.

— И разные другие «движения» — к примеру, движения душ и намерений, — я надеюсь, немного наладятся.

Так говорил режиссер — и мне чудилось, что он вот-вот воскликнет: «Давайте выпьем по этому поводу!»

В фильме обнаружился один недостаток: режиссер не рассчитывал, что зрители будут хохотать непрерывно, почти без промежутков и, таким образом, станут кое-где заглушать звук. Когда я ему об этом сказала, он ответил:

— Дай бог всем моим фильмам такие пороки!

А после премьеры жители уже прославленного города подняли меня на руки. И понесли…

Несли бережно, боясь уронить. Разве можно ронять свою гордость? И славу?!

Непредвиденно для самой себя я скрестила руки на груди и замерла. А меня продолжали нести, но уже как бы в мир иной. Я, однако, поспешно ожила, давая понять, что мне — в новом качестве! — неплохо остаться и в прежнем мире.

Сверху я видела лица тех, кто меня столь осторожно и торжественно нес среди приветствий и всеобщего ликования, передавая с рук на руки, — и свою директрису, и учительницу математики, и «главу» банка, и жену его, которая от него так устала, и милиционера с перекрестка… И даже мэра, которого из-за меня уже не избрали. «Завалили», как предсказывал режиссер. Никто не желал сознаться, что сердится на меня. И все, подобно директрисе, стремились показать, что меня обожают. И мама была… Были и папа, и бабуля, которая единственная в той процессии мне по-девчачьи подмигивала.

Я же сверху стала изображать, как меня несут и как прославляют. И как у всех по-разному вскинуты вверх руки, и как по-разному устремлены ко мне лица.

А его, старшеклассника, не было. Если бы он поднял меня на руки… Я бы отказалась от всех других рук!

Где это произошло? На каком континенте? В какой стране? И какое у нашего города имя? Что за разница! Люди везде смешные… И разные.

Почему не назвала ничьих имен и фамилий? А если когда-нибудь мои тетрадки все-таки рассекретят, прочтут и даже опубликуют? И они кого-то обидят? А обижать я, честное слово, никого не хочу.

Как я превращалась в… министров

Бабуля моя, напомню, принадлежала к знатному старинному роду. К тому роду принадлежали не только графы, но и графини. Бабуля тоже могла бы величать себя графиней, но считала это нескромным. (Я лично скрывать свое высокое происхождение не намерена!) В знатных семьях существуют также не только бароны, но и баронессы, не только князья, но и княгини… А вот министерский чин женского рода не имеет: наверное, мужчины не предвидели, что женщины могут достичь подобных высот. Министершами именуют министерских супруг.

Однако я забежала вперед… «Обо всем по порядку», — говорят, когда нарушают порядок.

Раньше, случалось, мама в припадке любви, обнимая меня и забыв о своих педагогических приемах, причитала: «Ты у меня самая-пресамая умная доченька!» Спохватившись, она напоминала, что материнские чувства не вполне объективны, что они склонны к преувеличениям и что я должна это учитывать.

— Ничего ты не преувеличиваешь, — возразила я ей однажды. — Ты же говоришь, что я самая-пресамая персонально у тебя, а не вообще. Так как другой доченьки у тебя просто нет. И сравнить меня не с кем!

Но это случалось прежде… Уговаривать же звезду, что она самая-пресамая, не имеет смысла, потому что это и так известно. Мама вслух восхищаться мной перестала, а, наоборот, принялась умалять чужие восторги, чтобы, как она не раз подчеркивала, не создавать культа личности.

Маме, вероятно, следовало быть педагогом. Она и занимала эту должность в нашей семье, хотя образование в молодости по ошибке получила юридическое. О чем мы как-то подзабыли.

Внезапно оказалось, что ошибки вроде и не было: ее пригласили на завидную должность в адвокатскую фирму. Поскольку, как объяснил глава фирмы, ему нужно было громкое имя. У мамы своего громкого имени не было, но присутствовало мое. То есть громким оказалось то, что она меня родила. Все чрезвычайное в нашем доме происходило отныне в связи со мной. Это было приятно. Бремя славы я переносила легко.

И вот дошло до того, что на престижную должность маму пригласили… через меня. Позвонил как-то по телефону сам глава фирмы и не очень уверенно, почти запинаясь, спросил:

— Я с вами говорю?

— Со мной, — вполне уверенно ответила я. Так как привыкла, что ко мне, школьнице, взрослые стали обращаться застенчиво, изредка даже на «вы».

Представившись, он, все еще робея от уважения, продолжал:

— Ваша мама, мне стало известно, прекрасный юрист.

— Адвокат она замечательный! — подтвердила я.

Официально мама адвокатом почти не работала. Но разве она плохо защищала меня от меня?

«Я пожертвовала своим образованием, своей профессией, а ты в знак благодарности…» — упрекала мама в нечастых конфликтных ситуациях. И вот представился случай вернуть маме ее профессию.

— Я и хочу предложить ей ответственный пост в своей адвокатской фирме.

— Ответственность будет не слишком большая? — осторожно осведомилась я. Хоть давно догадалась, что порой чем больше должность, тем меньше ответственности. Командовать, казалось мне, проще, чем выполнять команды.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — успокоил глава.

— Тогда я согласна!

Серьезные решения в семье я тоже пробовала принимать самостоятельно. Согласно своей знаменитости…

Последнее решение подсказала мне совесть. Почему, действительно, мама из-за меня должна навсегда лишиться профессии? Я уже звездой умудрилась сделаться, а она все еще отдавала себя моему воспитанию. Пора ей было отдаться себе самой! Сияя звездой, я все-таки оставалась школьницей (хоть уже заканчивала восьмой класс!). Но мама-то окончила университет с отличием… чтобы стать моей воспитательницей и домашней хозяйкой.

Откровенно говоря, нам с папой не очень хотелось, чтобы она принялась делить себя между домом и фирмой.

Но бабуля задала внезапный вопрос:

— Почему моя дочь должна сиять отраженным светом?

Имелся в виду свет, который исходил от меня.

Однако сама мама заметалась в сомнениях:

— Как же она… одна?..

— Одна? Ее на улицах узнают и со всех сторон окружают, — напомнила бабуля и добавила, что мама не родилась домашней хозяйкой. И что раз я подросла да еще и засияла звездным светом, она получила право на свой успех.

Кем мама родилась, бабуля знала точнее нас всех, потому что именно она ее и рожала.

Бабуля никогда не пользовалась старшинством, подчеркивая, что не старше нас, а старее! К тому же обычно она проявляла бабулины качества по отношению ко мне гораздо охотней и активней, чем материнские по отношению к своей дочери и моей маме. Которая сама предпочитала ощущать себя матерью, а не дочерью… И потому нежданная твердость бабулиных слов всех убедила.

* * *

Глава фирмы появился у нас с корзиной цветов. Приглашать на работу ему предстояло маму, а корзину он вручил мне. Я не смогла ее удержать — и глава услужливо мне подсобил.

— С вами я, к счастью, знаком! Впрочем, как все…

Это было преувеличением: не мог же он подразумевать всю планету! Что было бы неплохо, конечно…

«Любовь с первого взгляда» — это всего лишь фраза, которую и красивой не назовешь, потому что она замусолена. Я в своего старшеклассника, который, кстати, перешагнул в одиннадцатый класс, и то не сразу влюбилась. Но ошеломление с первого взгляда возможно… Усекая манеры взрослых, я усекла и это. Увидев маму, глава фирмы ошеломился. Тем паче что она принарядилась. На один день одолжила у соседки косметику и долго не могла понять, как с ней обращаться. Я, привыкшая к гримировкам на студии, ей помогла, не осознавая, что наношу ущерб папе.

Бабулина фраза, что ее дочь не родилась домашней хозяйкой, сильно на маму подействовала. А я не без удовольствия подумала, что теперь у нее будет меньше времени на мое воспитание.

С мамой глава лично знаком не был… Но как только она появилась в дверях, мне сразу почудилось… что он бы охотно переподарил цветы ей.

Я обнаружила, я подметила, я подумала… Нескромная буква «я» перегружает мои тетрадки. Но что поделать, если пишу от своего имени. Извинилась — и продолжаю якать…

Удивительно, но до той минуты я видела в маме лишь мать, а тут увидела женщину. Словно бы глазами нашего гостя… В глазах же пришельца появилось нечто такое, что я стала сравнивать его внешность с папиной внешностью. Результат оказался не в пользу папы… Гость был, к сожалению, выше, стройнее, и, хоть говорят, что мнение о красоте — это дело вкуса, глава фирмы был угрожающе красивее главы нашего семейства. «Зато папины внутренние качества несравнимо прекраснее!» — сказала я себе. Но внутренние с ходу не разглядишь, а внешние бессовестно выпирали.

Гость пришел предлагать маме работу, но и в гостиной, и за обедом явно оценивал ее не с деловой, а с иной точки зрения.

Считалось, что я похожа на маму, — и это на миг устремило мои мысли в другом направлении: «Надо поближе познакомить моего старшеклассника с мамой, чтобы он через нее разглядел и меня».

Любовь подсовывает и глупые, нереальные варианты… Но сближать маму с главой фирмы я не намеревалась!

Запинаться, как было по телефону, он перестал, — напротив, из него полилось красноречие. Оно затопило все наше обеденное общение.

Мама недавно перенесла операцию: ей удалили желчный пузырь — и я сочувственно сообщила об этом. Полагая, что подобное известие отдалит главу от романтического русла. Женские недуги, я от кого-то слышала, мужчин не привлекают… И даже отталкивают. Но нехватка желчного пузыря у мамы не подействовала на гостя. Тогда я известила о том, что вскоре родители отметят серебряную свадьбу. На самом же деле приближалось двадцатилетие их совместной супружеской жизни. Гость поздравил маму с юбилейной датой так, будто папа к этому отношения не имел. Она промолчала: не захотела разоблачать дочь.

Но тревожным было то, что, как я подметила, маме все же нравилось нравиться…

Бабуля и раньше в тайных беседах со мной сетовала на то, что «хоть папа умеет сильно и преданно чувствовать, но словесно слишком и даже недопустимо сдержан».

Зачем держать чувства на привязи? Когда-нибудь спрошу папу об этом… Но боюсь, что он из-за своей сдержанности мне не ответит. Вот мама, домыслила я, и соскучилась по словесным излияниям. Она не откликалась на комплименты нашего гостя, но и не отстранялась от них.

Я была убеждена, что мама жила исключительно мной и нашей семьей. Но она, оказывается, в какой-то степени жила и собой. Для меня это стало открытием. Не могу сказать, что приятным.

Мамина воспитательная роль раньше меня утомляла… и отвлекала от ее женских черт. А тут захотелось напомнить, что основной ее долг — это меня выращивать. И в том числе личным примером!

Я напомнила ей и гостю, в чем цель его визита к нам. Он сразу же объявил, что привлекательность сотрудников, и прежде всего сотрудниц, притягивает клиентов к фирме. Отметил, между прочим, что честность и порядочность тоже необходимы. Но ухаживал он не за честностью, а за мамой. О значении моего громкого имени глава вроде забыл. Ощущение опасности у самого папы отсутствовало, а у меня оно возрастало.

Когда гость уж слишком загарцевал, я поднялась и провозгласила тост: «За маму как за идеальную жену и воспитательницу дочери!» А бабуля впервые до краев наполнила мой бокал красным вином. И я его осушила.

Вслед за этим меня озарил удивительный план… о котором напишу позже. Много планов озаряло меня… Но такого еще не бывало!

Папа время от времени удалялся в соседнюю комнату, чтобы наблюдать за каким-то решающим футбольным матчем. Решающий! А что он решает? В нашей семье и хоть в какой-то семье? Папиной страсти болельщика я уразуметь не могла. Тем более что в этой своей страсти, в отличие от другой, он сдержан не был.

Почему из-за результатов футбольных баталий ликуют или впадают в отчаяние целые страны? Спасительные для людей медицинские открытия не действуют порой так сильно, как забитые или пропущенные голы… А что меняется в мире или в судьбах болельщиков из-за голов? Но голов человеческих не приведешь к полному взаимопониманию и согласию. И наверно, хорошо, что не приведешь… Если во всем воцарится единомыслие, представляю, какая наступит тоска! Коли изобрели антибиотики, придется изобрести и антиединомыслики.

Неожиданно я заметила, что, когда папа выходил, чтобы впиться глазами в телеэкран, маме то, что в нее впивался глазами глава фирмы, нравиться переставало. Значит, для нее имело значение не ухаживание гостя, а чтобы папа его наблюдал. Двадцать лет супружеской жизни, выходит, не охладили маминых чувств. Она хотела, чтобы папа ее ревновал… Как я хочу, чтобы меня ревновал старшеклассник!.. О, как я ее понимала!

Но папа ревностью не болел — он болел за исход футбольного матча.

Мама бывает недовольна, когда я замечаю то, чего замечать в моем возрасте, по ее мнению, не положено. Но я же не могу себе приказать: «Не наблюдай! Не замечай!.. Не вникай!»

Я, к примеру, приметила, что в папином присутствии мама хохотала над анекдотами и иными заученными, отработанными россказнями нашего гостя, а в папином отсутствии не удостаивала их даже улыбками. Догадка моя подтверждалась: она возбуждала папину ревность. Но гость не был так догадлив, как я.

Меж тем он поведал, как рвутся к нему, адвокату, за спасением клиенты и как доблестно он их избавляет от наказаний. «В тех случаях, разумеется, когда они не виноваты» (в отличие от других адвокатов, кои защищают кого попало!).

Мой потрясающий план, который вот-вот раскрою, все укреплялся и укреплялся…

Гость с печалью посетовал на то, что ему злобно завидуют владельцы других адвокатских фирм. Но завидуют безнадежно!

Маме надлежало быть наповал сраженной. Про надобность в моем громком имени глава фирмы, повторюсь, ни словом не обмолвился: он ни в чьей помощи не нуждался. Как преображает и изменяет мужчину присутствие нравящейся ему женщины! Вращаясь в качестве звезды среди взрослых и вникая в их нравы, я усекла и эту особенность.

В связи с тем, что происходило во время обеда, мне требовалось предпринять нечто чрезвычайное. Используя свою основную способность… То есть умение воспроизводить чужие характеры, поступки. И голоса… Последнее — воссоздавать голоса! — я сочла самым эффективным в такой ситуации.

Тогда и родился мой дерзкий замысел, о котором я уже дважды упомянула… Во имя папы и спокойствия в нашем доме я изготовилась ответить на устаревшее оружие гостя своим изобретенным в тот день оружием!

Опасность нередко подстегивает людей к действиям опрометчивым, неразумным. Мне же она подсказывала поступки спасительные.

Глава фирмы раздал всем членам нашей семьи свои визитки: папе, бабуле и мне — обыкновенные, а маме — карточку изысканную, нарядную: бумага была атласная, а буквы золотые и витиеватые. Но я-то, согласно замыслу, нуждалась только в номере его телефона!

Для меня было привычно вживаться в голоса тех, кого я изображала. Какой же образ, характер без своего голоса! Что касается мамы, то я давно вжилась в ее манеру меня отчитывать. И это должно было пригодиться… Для торжества моего бесстрашного плана!

— Все получилось удачно… — полувопросительно подвела итог мама, когда за гостем наконец захлопнулась дверь.

— Ничего удачного не заметила, — возразила я. — Он слишком тебя заманивал.

— Куда?!

— На работу, — ответила я. А про себя подумала, что он заманивал ее в сети.

И дальше я — чего никогда не случалось! — позволила себе отчитывать маму почти так, как отчитывала меня она. Или как Онегин отчитывал Татьяну в ответ на ее необдуманное любовное признание.

Бабуля крепко связала меня с русской литературой, а та в свою очередь — примерами на все случаи жизни.

Тон мой был таким строгим, что мама притихла. Не подозревая, что я репетирую… Бабуля же поняла, что я маму воссоздаю.

Вечером мама пришла в мою спальню прежней, такой, как обычно, — нравиться мне ей было необязательно. Склонившись привычно над моей постелью, она прошептала:

— Правильно ли я делаю, отдаляясь от дома?

— А разве ты собралась отдаляться?! — с преувеличенным испугом спросила я.

Она прощальным поцелуем прикоснулась ко мне. Это был поцелуй виноватости. Но и верности, потому что она прощалась со мной все-таки лишь до утра.

Тут я набралась храбрости:

— Будь с этим хозяином фирмы поофициальней, похолоднее. А то он возомнит невесть что! Я тебе советую как дочь… и как женщина.

— Как кто?

— А ты кого видишь во мне? Мужчину?

От растерянности мама ничего не ответила.

Поплотней укрывшись одеялом, я почти до рассвета не выныривала наружу — продолжала свою репетицию… К утру я уже чуть не запамятовала собственный голос — и заговорила с бабулей так, что она удивилась:

— Ты собираешься и сегодня изображать маму?

— Собираюсь не просто изображать ее, а…

Одним словом, в полдень я позвонила в адвокатскую фирму и попросила к телефону ее главу.

— Кто его просит?

Я назвала мамины имя и фамилию.

Вчерашний гость буквально через секунду оказался в трубке. Он, подозреваю, тоже не спал всю ночь, ожидая мамину реакцию на его атаку. А я как раз и собиралась маминым голосом ту реакцию проявить.

— Слушаю вас! Слушаю… Я с вами! — чуть ли не задыхаясь, проговорил он.

Это самое «я с вами!» прозвучало как-то двусмысленно. И потому к тексту, который был придуман и выучен, я добавила несколько первых фраз:

— Вы мне сказали: «Я с вами!» Надеюсь, это касается лишь телефонной трубки… Потому что «я с вами» буду только в качестве сотрудницы фирмы. И исключительно в том случае, если вы внимательно выслушаете меня. И запомните все, что я вам скажу. Или, вернее, выскажу!

— Не пророню ни звука, — растерянно пообещал он.

— Так вот… Вчера в присутствии моей несовершеннолетней любимой дочери, не менее любимого мужа и моей матери (между прочим, чистокровной дворянки!) я не позволила себе выразить того, что переполняло меня. А вы, наоборот, позволили себе много непозволительного… Почему меня и одолевало чувство нравственного протеста! Против ваших заигрываний и бестактных намеков. Вы создали атмосферу, в которой детям до шестнадцати лет находиться запрещено. А дочери моей всего тринадцать… с половиной. Законы гостеприимства вынуждали меня делать вид, что я вами довольна. Не вздумайте вообразить, что это было хоть в малой степени искренне! Верю, что подобное больше не повторится. Не вторгнется в наши с вами предстоящие — исключительно деловые, служебные — отношения. А для каких-либо других отношений мной всегда включен красный свет! Поскольку зеленый — до конца моих дней — включен для моего мужа и отца нашей с ним знаменитой дочери. Ее имя, кстати, накладывает на нас обоих повышенные нравственные обязательства. Пусть оно, ее имя, как вы хотели, повысит рейтинг вашей адвокатской фирмы. Но иных подарков до конца моих дней не ждите! — Зачем-то я напирала на конец маминых дней… которого и вообразить себе не могла. — Договоримся, что этот разговор не будет иметь продолжения. Ибо вы для его продолжения не дадите ни малейшего повода. Мы ни разу не вспомним, что такой разговор состоялся! Если же вы попробуете кому-нибудь когда-нибудь — и мне самой! — о нем заикнуться, я тотчас и безоговорочно вашу фирму покину!

Заикнуться о чем-либо глава не посмел и в телефонную трубку. Он онемел…

И впоследствии ни разу не намекнул на разнос, который я маминым голосом учинила. Мама тоже ни разу не вернулась к моему ультиматуму, так как о нем не ведала.

— Будь как можно строже с хозяином фирмы. Чтобы он не считал себя твоим хозяином! — советовала я маме, дабы ее поведение не противоречило моему телефонному упреждению. Которое можно было назвать отповедью…

Вскоре глава попросил меня встретиться с его сотрудниками и клиентами. «Из числа жарких поклонников», — пояснил он. Таким образом, маминым жарким поклонником он быть перестал. А семья наша от тревоги освободилась.

Я же, получается, додумалась до того, до чего не додумался ни один артист-пародист на свете, — используя чужой голос, можно совершать благородные — и даже освободительные — действия…

У нашей директрисы по-прежнему не было собственных детей. И они уже вряд ли могли появиться. Поэтому она нас всех именовала «дети мои».

В собственной квартире ее единственной соседкой было одиночество. Так что можно считать, что дома у нее не было: стены и мебель — это еще не дом. И она нередко спала в своем школьном кабинете.

Директриса в пылу порой восклицала: «Я ваша мама родная!» И она, по-моему, имела право так восклицать.

Но у нас были официальные мамы родные — и не всех их устраивало, что появилась дублерша.

Это дошло до начальницы из муниципалитета, руководившей всеми городскими школами и гимназиями. Сама она не нарушала размеры установленного рабочего дня и не спала в кабинете. Иные начальники и начальницы, как я давно догадалась (продолжаю догадываться!), не терпят, чтобы их подчиненные жили по законам, несхожим с общепринятыми. Муниципальная руководительница сперва окрестила взаимоотношения директрисы с учениками чересчур либеральными, потом — панибратскими (кстати, что плохого в понятии «братское», даже с добавкой «пани»?). И наконец, определила те взаимоотношения, как совершенно недопустимые.

У директрисы от меня, кажется, не существовало секретов. Надо же ей было с кем-то делиться! Она мне доверилась с того самого дня, когда я осмеяла ее со сцены… а после, увидев плачущей в кабинете, сама чуть не заплакала. И извинилась… «Только порядочный человек способен на покаяние», — сказала мне как-то бабуля. И я ощутила себя порядочной. Не полностью, но в основном. Между прочим, иногда можно услышать: «Порядочная сплетница!», «Порядочный интриган!» и даже «Порядочная дрянь!». Как сплетницы, интриганы и, простите меня, дряни могут быть порядочными? Но так говорят!

…И вот я увидела директрису не плачущей, а рыдающей. Она заперлась в кабинете, но на мой условленный между нами стук отворила. А я старательно заперла дверь за собой. Директриса рыдала не как «мама родная», а как ребенок, — захлебываясь, вздрагивая плечами, утираясь ладонями. Сквозь эту безудержность она сумела все-таки рассказать, что начальница из муниципалитета переводит ее на другую работу за «несоответствие занимаемой должности». Интриганство, стало быть, порядочности соответствует, а бесхитростная директриса своей должности — нет…

— Можно ли приказать матери: «Расстанься со своими детьми!»? Ты ответь: можно ли?

Ответить я не сумела… Поскольку ответить не столько на это, сколько за это должна была муниципальная начальница. Так я мгновенно решила…

Директриса не могла успокоиться:

— Матери приказать расстаться с детьми невозможно! Но приказ такой будет подписан…

На стульях и на столе лежали собранные вещи: она ведь практически в школе жила. Я начала возвращать вещи на их прежние места… От удивления она вздрагивать плечами и утираться ладонями перестала.

— Все будет в порядке! — бодро заверила я.

— Как? Каким образом?.. Выше нее в муниципалитете по школьной линии никого нет.

— Но есть кое-что и кое-кто повыше муниципалитета!

— Ты воспользуешься своей популярностью? Это неудобно… Подумают, что я тебя подговорила.

Она по-детски беспомощно моргала, и одинокие слезы с ресниц все еще падали на щеки.

— Я действительно воспользуюсь… Но популярность моя здесь ни при чем!

Она обомлела. А вещи постепенно заняли места на своих законных позициях.

Слово «министр», вновь напомню, не имеет женского рода. И все же представительницы моего пола каким-то образом в правительство проскочили. Например, министром просвещения у нас оказалась женщина.

— Спасу директрису! — пообещала я бабуле, которая была в курсе всех моих дел. Кроме нового моего изобретения… — Я ее спасу!

— Не бросай слов на ветер! И обещаний… — посоветовала она.

С разных сторон ныне слышу: «Превыше всего бизнес… Превыше всего коммерция…» А бабуля по-дворянски настаивает, что «превыше всего честь». Наверно, и во мне есть немного дворянской крови. Я чувствую ее, замышляя что-нибудь доброе. Если б крови этой было побольше, я бы… Но сколько есть, столько есть! Когда начинаешь свои рассуждения записывать, они не выстраиваются в стройную очередь, а расталкивают друг друга, торопясь попасть на бумагу.

Министр просвещения — женщина! — регулярно появлялась на телеэкране, чтобы объяснить, что образованным быть замечательно, а неучем — очень скверно. Мама записывала министерские беседы на видеокассеты так старательно, словно все общеизвестные истины, что произносились с экрана, она узнавала впервые.

Я собрала мамины записи и уединилась с ними в своей комнате. Мне предстояло вобрать в себя голос министра. Министров я еще не изображала и от их имени не высказывалась…

Способность догадываться тоже досталась мне по наследству от бабули. Дворянское происхождение не позволяло ей подслушивать и подглядывать, но она предугадывала мои поступки. Еще до того, как я успевала с ней поделиться…

Почти все мои непредсказуемые затеи для нее оказывались предсказуемыми. Почти… Моего звонка хозяину фирмы она не предвидела. И я даже от нее его утаила, чтоб не унизить папу. Которого тем звонком защищала…

Я в своем возрасте очень напоминала бабуле ее саму в моем возрасте. Правда, она не исполняла главной роли в каком-нибудь фильме. Но подмечать черты взрослых и их копировать она тоже себе позволяла.

Бабуля не благодарила за то, что люди, всплескивая руками, восклицали: «Как вы молодо выглядите!»

— Зачем таким способом напоминать о моих годах? — удивлялась она.

Хозяин фирмы во время памятного обеда и бабуле отвесил комплимент, отметив, что она сохранила острый слух и острое зрение.

— Как вы обнаружили их остроту? Они вас поранили? — спросила бабуля, напомнив, таким образом, что и ее ум остроты не утратил.

Бабуля чувствовала себя некомфортно, если острый слух доносил до нее такое, что хотели бы оставить в секрете. И, верная все тем же дворянским обычаям, она либо удалялась, либо уведомляла, что слышит.

Моя репетиция до нее доносилась. Но что именно я репетирую, сквозь плотно закрытую дверь было трудно уловить. По интеллигентности своей она и не пыталась улавливать. Мне, однако, необходимо было проверить, достигла ли я полного единения с правительственным голосом.

Бабуля не входила ко мне без стука, признавая мое право на тайны… И потому тайн у меня от нее не бывало. Почти…

Я вышла из своей комнаты и сообщила, что по радио предстоит беседа о методах воспитания. Радиоприемник в это время находился у меня… И потому пообещала, что включу его на полную мощь, чтобы записать основные мысли в тетрадку. Но чтобы и она их услышала, не покидая дивана. Не поднимаясь, так как врачами ей предписан послеобеденный отдых. А мы как раз только что пообедали…

Вернувшись к себе, я снова, как бы по забывчивости, захлопнула дверь и будто на полную силу включила радио. А на самом деле заговорила в пустой стакан министерским голосом, стараясь, чтобы он был доверительным и даже интимным. Как это и звучало в настоящих министерских беседах.

— Сегодня мы с вами поговорим об ответственности родителей перед своими детьми подросткового возраста. — Я пребывала как раз в этом возрасте. — Не во всем же подросткам подчиняться мамам и папам! Мы живем в демократическом государстве — и это должно распространяться на общение старших и младших. Родители обязаны понимать, что они старше только по возрасту, а не по чинам, которых в семье вообще быть не может. Никто никем не имеет права повелевать!

Так в течение двадцати минут я поучала родителей от имени министерства. Текст сочинила для репетиции, а тот, основной, которому предстояло спасти директрису, раньше времени не доверила никому.

Когда я, расставшись с пустым, запотевшим от моей беседы стаканом — усилителем звука, вышла к бабуле, она уже, вопреки распоряжению врачей, не лежала, а полусидела: вслушивалась, значит, в «радиопередачу».

— Есть еще, оказывается, разумные руководители, — сказала она. — Я проинформирую маму и папу о некоторых министерских наставлениях.

— Достаточно проинформировать только маму. Папа помнит, что живет в демократическом государстве…

Мама, в отличие от бабули, распахивала мою дверь без предупреждения. Она не допускала, что у меня могут быть от нее секреты. Что будет, если ей попадутся мои тетради?! В самом слове «секрет» ей мерещилось нечто запретное и даже преступное. Я маме это в вину не ставила: она за меня страшилась. Как в малолетстве моем, остерегала от всего, что представлялось ей угрожающим. А угрожающим мерещилось многое… И мой кинотриумф иногда ее спасает. Мама приводит примеры того, как, в юности упиваясь славой, иные таланты с годами уже не упивались, а горько спивались или пристращались к наркотикам… Их обыкновенные сверстники тем временем «выходили в люди». Можно подумать, что до того они людьми не были! Я придираюсь к маминым фразам, если они меня не устраивают. «А вдруг тебе больше не предложат ролей?» Мама хватается за голову. Она что ни день восклицает: «А вдруг!..» Но, узнав, как я вслушиваюсь в беседы министра просвещения, мама возликовала:

— Они помогут тебе духовно обогатиться!

Материально я уже — для своих лет — неслыханно обогатилась: за исполнение главных ролей полагаются и главные гонорары.

Бабуля считает решающим не гонорар, а почитание зрителей. Каждый оценивает события и жизненные ценности с позиций своего характера. Не слишком ли часто я стала умничать и обобщать?

На следующий день муниципальная начальница с трепетом внимала властному гласу министра:

— Надеюсь, вы узнали меня?

— Как же я могу не узнать?

— Так вот… Вы совершаете трагическую кадровую ошибку.

— Я?!

— Не перебивайте! С вами разговаривает министр. Извольте учитывать это. Как вы можете лишать одну из лучших школ нашего государства одного из лучших директоров? Ко мне обратилась за помощью ученица… Между прочим, знаменитая на всю страну. И за рубежом тоже. За ней мне виделись все потрясенные вашей ошибкой школьники и их родители. Незамедлительно исправьте свой моральный просчет. Если вы сделаете это достойно, наш разговор останется между нами. Не хочу подрывать ваш авторитет руководителя. Пока не хочу! И не вздумайте разглашать, что сигнал мне подала юная знаменитость. И не докладывайте о своих, так сказать, искупительных мероприятиях ни сегодня и вообще никогда: хочу забыть об этой постыдной истории! Если напомните, себе же и навредите…

Про себя в разговоре с муниципалитетшей (какое вязкое слово!) я упомянула нарочно: если что-нибудь выяснится, созна́юсь, что начальницу разыграла и напугала я. В этом же и заключается мое прославленное на всю страну дарование. Мне бы простилось! А директрису подставлять я не могла… Но я была убеждена, что случай такой не случится: зачем муниципальной начальнице себя унижать? И кто отважится проверять правительственный звонок? Тем более что в голосе министра усомниться было нельзя.

…Директриса снова рыдала, но уже по противоположному поводу. Как было бы замечательно, чтобы люди плакали только от счастья! И чтобы для этого не нужен был измененный, подделанный голос! Я опять обобщаю. Мечтательно…

— Правда победила! — сквозь всхлипы промолвила директриса. Не зная, что победила не правда, а я.

Честно говоря, мне понравилось быть в чине министра. Чтобы на другом конце провода замирали, внимая каждому моему слову. И чтобы стояли навытяжку, чего я не видела, но ощущала на расстоянии. И дыхание подчиненной в трубке тоже стояло навытяжку… Все это оказалось заманчивым!

Отбиваясь от упреков, высокие руководители вздыхают: «Побывали бы в нашей шкуре!» Побывав в их шкуре всего десять минут, я и то поняла, что вылезать из нее не хочется. «Почаще бы представлялась возможность восстанавливать справедливость с помощью трубки, кого-нибудь осчастливливать, а кого-то смело одергивать!» — думалось мне. Впрочем, чтобы одергивать, министр не нуждается в смелости. С министерского места ставить на место других очень просто.

«Привлекательна не сама власть, — молча оправдывалась я, — а то, что она способна помогать, защищать!» Я легонько защищала и свои карьерные склонности.

Когда мы с директрисой праздновали победу, она на миг ликование притормозила:

— А многим, мне кажется, было безразлично, останусь я или уйду.

Безразличные конечно же находились… Но я поклялась, что их не было. И задумала продлить директрисино торжество.

Должность ее, напомню, тоже не имеет женского рода, но я этим пренебрегала. На звание министра посягнуть не посмела, а на звание директора посягнула с легкостью. Почему, в конце концов, женщина и в этом случае должна довольствоваться словно бы чужим — мужским — чином!

Ди-рек-три-са… Менее благозвучно, но более самостоятельно!

Мне захотелось, чтобы ближайшие мои подружки разделили с директрисой «праздник возвращения», как сама она назвала сотворенное мной событие.

Бесхитростная, как дитя, она, прослышав о коварных намерениях муниципалитета, поторопилась кое с кем попрощаться — и вся школа узнала, что ее «переводят»… Плохие вести более быстроноги, чем хорошие. Тем паче хотелось, чтобы подружки мои тоже директрису поздравили. Но они принялись увертываться. «Кто-нибудь увидит, услышит… Или она сама разнесет… И все посчитают, что мы подхалимки!»

— Поздравьте ее по телефону. Я знаю домашний номер.

Но подружкам и это не подошло: представилось неудобным, нескромным. Почему промолчать удобно, а промолвить добрые слова неудобно? Они ведь, как и я, к директрисе привыкли и разлучаться с ней не хотели. Снова «чувства на привязи»?

Что ж, тогда я стала названивать их голосами. Уж эти-то голоса подделать для меня было проще простого!

Я поздравляла директрису и от имени тех мальчишек, у коих на почве переходного возраста голоса ломались, то есть звучали тонко, совсем по-девчачьи.

Девчонки перед высокомерными старшеклассниками выламывались, а у мальчишек голоса выламывались (но в ином смысле). У меня же, как у наркоманки (если и это бывает тоже в ином, положительном, смысле!), начиналась ломка, если мне некого было измененным голосом выручать.

Всех, изображенных с поздравлениями по телефону, уведомить об этом не успела. А директриса бросилась якобы звонивших отблагодаривать. Не только в трубку, но и приглашая к себе в кабинет… Сначала я съежилась… А позже узнала, что никто от «спасибо» не отказался. Поздравлять они, значит, стеснялись, а принимать незаслуженные поклоны — нет. И мальчишки переходного возраста восприняли те директрисины «спасибо» как должное. Сколько еще ехидных загадок подкинет мне жизнь?

Пародисты используют умение копировать себе на пользу: концерты, гонорары, аплодисменты. А я пыталась использовать свое умение и на пользу другим… в их личной жизни.

«Как бы еще повстречать человека, кем-то обиженного, чтобы его защитить?» Нет, я никому неприятностей не желаю. Но как же я могу бороться со злом, коли оно от меня уворачивается? Если люди когда-нибудь перестанут нуждаться в помощи, будет прекрасно. Это моя мечта… Но суждено ли ей сбыться?

Бабуля вспоминала — мне на пользу! — не одних только писателей, но и ученых, философов.

Некоторые сделались всем известными, но я о них ничего не слышала.

Философ Гельвеций, живший в восемнадцатом веке, припоминала бабуля, утверждал: «Самая низкая человеческая страсть — это зависть: под ее знаменем шествуют коварство, предательство и интриги».

— Иные завидуют даже покойнику, если его укладывают в богатый, роскошный гроб, — бабуля поддержала Гельвеция. — А грустнее всего, когда по воле зависти далекими становятся близкие. — Бабулина память не останавливалась. — Однако другой, не менее знаменитый ученый, Геродот, живший, представь себе, задолго до нашей эры, умудрился писать о зависти с юмором: «Предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам».

Этими знаниями и цитатами бабуля вооружила меня в связи с тем, что по вине зависти лучшей ее подруге незаконно урезали пенсию и вдобавок обложили ее, пенсионерку, налогами.

Я очень обрадовалась…

— Что тебе так понравилось? — удивилась бабуля.

— Поверь, не то, что опять появились доносчики, а то, что нашелся еще один случай их победить!

Завистливые соседи донесли, что пенсионерка привольно зарабатывает… как высококвалифицированная портниха. И что даже юная кинозвезда, по прозвищу Смешилка, у нее «обшивается». Весь дом, дескать, видел, как я лично (в доносе так и было сказано: лично) отблагодарила пенсионерку за платье, в котором, как было написано, блистала на первом показе фильма и в котором меня несли на руках.

Однако бабулина подруга никого уже не обшивала, так как пальцы ее постепенно сковывались артритом, а глаза плохо видели. Ради меня, а точней, ради бабулиной внучки она невесть как болезни преодолела.

Прощаясь у лифта, я действительно брякнула во весь голос, что премьера наряда состоится на премьере картины, — и цепкие уши доносчиков это услышали. Откланиваясь, я нежно и продолжительно целовала подругу бабули, потому что платье того заслуживало. И потому еще, что наряд она сшила бесплатно… Поцелуи и были единственной платой. Но неожиданно сделались и обвинением.

— Надо немедленно подать в суд и найти адвоката, — сказала бабуля, предпочитающая узаконенные шаги. — Впрочем, зачем искать? У нас в семье имеется свой адвокат…

Но я уже привыкла шагать по-иному:

— Она твоя лучшая подруга со школьных лет?

— Ты это знаешь.

— Так зачем же лучшей подруге предлагать наихудшие варианты? Скажут, что мама защищает ее по знакомству… Адвокат вообще не понадобится! Фактически она из-за меня пострадала — и я сама все исправлю.

Я пообещала так твердо, поскольку вспомнила, что министр социального обеспечения у нас тоже женщина. Одна из всего двух…

* * *

Министр то и дело провозглашала по телевидению и радио, что человечность — ведущий принцип ее министерства. Вот пусть и докажет!

— Как называется ваше местное отделение? Я хоть и министр, но забыла… — так начался мой телефонный разговор.

— Социального обеспечения… — подсказал чиновник, полуошалевший от явно министерского голоса.

— И чем ваше социальное обеспечение обеспечивает пенсионеров? Оскорблением, унижением?! Мы с вами наглухо забудем об этом разговоре и никогда (подчеркиваю: никогда!) к нему не вернемся, если вы сегодня же, буквально сейчас же, восстановите в полном объеме законную пенсию и избавите от незаконных налогов… — Были четко названы имя и фамилия лучшей бабулиной подруги. — Не теряйте времени, не оповещайте о моем звонке: стыдно, что министру самому приходится освобождать человека от вашей бесчеловечности. В то время как человечность — ведущий принцип нашего министерства… О чем я вчера очередной раз возвестила по телевидению.

— Я слышал… — отважился пролепетать чиновник.

— Но к сведению пока не приняли!

— Мы незамедлительно, не теряя времени… Я вас заверяю!

* * *

Минут через сорок к бабулиной подруге примчался с извинениями не просто чиновник, а сам руководитель местного отделения.

— Как тебе это удалось?! — изумилась бабуля.

Она так восхищенно и доверчиво смотрела мне в глаза, что соврать у меня не хватило мужества. И я раскрыла ей тайну…

— Это же авантюра, — одними губами, боясь, что кто-то услышит, проговорила бабуля.

— Это не авантюра, а изобретение! Вынужденное… — возразила я. — Министры так часто высказываются от нашего имени, что я позволила себе высказаться от их имени.

— А если это раскроется?

— Не раскроется! Кто из чиновников осмелится проверять? — повторила я то, о чем уже думала. — Учти, что оба министра распорядились хранить их звонки, как секретные документы. Да и голоса такого начальства подчиненные знают лучше, чем свои собственные. Потому что страшатся их. А у страха не только, как говорится, глаза велики, но и уши тоже.

— А если все-таки…

— Поверь, меня от министров нельзя было отличить!

— Есть фальшивомонетчики, а ты, выходит, фальшивоголосница?

— Ничего похожего! Монеты подделывают для себя, а я подделываю голоса ради других.

Про звонок хозяину адвокатской фирмы я не проговорилась: тогда я обороняла папу, о чем он меня не просил. Я не разрешила себе унизить его даже в глазах бабули.

— Жаль, что у нас в правительстве всего два министра женского пола! — вслух высказалась я.

— Как я понимаю, ты и дальше намерена…

— Если кого-то из дорогих мне людей потребуется выручать. Тебя, например… не дай бог! Нет, тебя я буду выручать собственным голосом. А о том, что женщин на министерских постах так мало, я сожалею.

Правда, были у меня на примете и члены парламента слабого пола. Коим при помощи своего положения и моего голоса несложно будет проявить силу… «Вдруг кто-нибудь из них пригодится!» — надеялась я. И сбылось…

«Цветы жизни» — так говорят о детях. Но для нашей директрисы и настоящие цветы были «цветами жизни». Она их высаживала, лелеяла, поливала из шланга на раздольном пространстве за нашей школой. Я видела, как она даже запах листьев вдыхала. А вслед за ней и мы приучились их лелеять и поливать.

Но однажды я узрела из окна класса, как директриса поливала цветы и листья своими слезами. Нет, она не была плаксой: слезы у нее исторгала только несправедливость. А несправедливостью, по моим наблюдениям, грешит весь род человеческий. Пусть простится и это мое обобщение, если оно чрезмерно…

На школьный сад грубая несправедливость наехала, когда мэрия вознамерилась заменить цветы и деревья платной автостоянкой. Если бы еще бесплатной, а то… Я же вознамерилась сад наш от наезда автомашин уберечь. Голосом депутатки парламента… Депутатка возглавляла комиссию по защите детства и на популярном телеканале уже много лет вела передачу «Берегите детей!».

«Берегите детей!..» Она так грозно провозглашала это с экрана, что я, когда была маленькой, от страха залезала под стол… Пока бабуля не убедила, что никто на меня персонально не нападает.

Затем депутатка непременно и пламенно провозглашала: «Дети — наше будущее!» Этот лозунг выкрикивали сплошь и рядом. Получалось, что дети в настоящем времени не существуют, а появятся лишь в неопределенном грядущем. И там детей опять станут величать будущим! «Когда же им, бедным, повезет хоть ненадолго побывать в настоящем?» — спрашивала я неизвестно кого.

— «Берегите детей!» Я полагала, что мы с вами окрылены этим святым призывом. И с ним в душе трудимся… — так я голосом депутатки начала свое обращение к заместителю мэра, который по должности также отвечал за счастье подрастающего поколения. — Я полагала… Но трагично ошиблась! Вы замыслили отобрать под платную стоянку — страшно произнести! — школьный сад. — Значительные начальники предпочитают значительную тональность. — Дети — то есть наше грядущее! — не в состоянии заплатить за территорию своего сада, а владельцы автомашин заплатить за ту территорию в состоянии. Но в каком же состоянии пребывает нравственность мэрии, если она измеряет нашу главную ценность — детей! — деньгами?! Купюрами… Хочу верить, что вы опомнитесь и откажетесь от столь ошибочного (а вернее, преступного!) намерения.

— Поверьте, я определяю ценности, следуя вашим благородным призывам с трибун и по телевидению… — дрожащим голосом залебезил заместитель мэра, отвечающий за «счастье детей».

— Я приготовилась начать свою очередную телепередачу призывом: «Берегите детей от такой мэрии!» Но если мы с вами пришли к согласию, я воздержусь от намеченного призыва. Включите телевизор и убедитесь!

— Я ни одной вашей передачи не пропустил…

— Что ж, сделаю вид, что никакого договора между нами не было. Потому что для него не было повода… Так должно быть и при наших с вами неизбежных встречах. Ни словом единым не желаю возвращаться к намечавшейся варварской акции! Будем считать, что мне это приснилось.

— Будем считать…

— Берегите детей! — напоследок вскричала я депутатским голосом. — В ответ сберегу вашу репутацию…

Похоже, я предложила взятку. А он, судя по удовлетворенному дыханию в трубке, ее принял.

— Представь себе, — дней через пять рассказывала я бабуле, — наша святая и наивная директриса разослала благодарственные письма и самому новому мэру, и его заместителю, отвечающему за детское счастье. И муниципальной начальнице!

— Вполне закономерно, но в то же время…

Разослала, не посоветовавшись со мной. Да и почему она должна была советоваться? Я ведь ей не докладывала…

— Директрисе ответили?

— Немедленно! На роскошных бланках. Типографским способом…

— Все откликнулись?

— Все!.. И смысл одинаковый: обещают и впредь так же самоотверженно служить юному поколению.

— Получается, всё исправили по собственной инициативе?

— И вообще… ни одно из высокопоставленных лиц не отказалось от незаслуженных благодарностей и похвал. Ни одно! Представляешь? Я думала, что так могли поступить только мои подружки. И мальчишки переходного возраста…

Несколько дней я, Смешилка, не смеялась. А разочарованно покачивала головой и вздыхала.

— Кто тебя так уж расстроил? — озабоченно спросила бабуля.

— Люди.

— Не обижай все человечество… Люди — разные!

Конечно же разные… Я и сама написала об этом. Бабулины взгляды передались мне по наследству.

Как я несла «бремя славы»

Пишут и говорят, что «бремя славы» очень тяжелое бремя. Удивительно, но оно меня ничуть не обременяло. Наоборот, мне с этой тяжестью стало жить легче. Легче сделалась даже моя походка…

— Уверенней, — уточнила бабуля. — Независимей! Для женщины это куда важнее, чем для мужчины.

— Лишь бы уверенность не превратилась в самоуверенность! — продолжая оборонять меня от меня, добавила мама.

Надежда на то, что адвокатские заботы отвлекут ее от воспитательных, не оправдалась. В дневное время фирма нас разлучала, зато вечерами мама наверстывала упущенное.

Ко мне продолжали обращаться с разными просьбами. Выполнять их, имея славу, тоже гораздо проще, чем не имея ее. Даже не прибегая к «подделке» начальственных голосов. То изобретение я сберегала на крайние случаи.

— Мне кажется, тебя радует не то, что ты помогаешь, а то, что имеешь возможность помочь, — отметила моя зоркая мама.

Это меня возмутило… Потому что мама отчасти сказала правду. Именно невыгодная правда более всего выводит из себя, раздражает.

«Звезд много только на небе. А на земле они — наперечет… Гордись собой незаметно для окружающих, не теряя достоинства!» — помню, советовал мне режиссер.

И я гордилась собой незаметно. Но не для мамы…

Чуть ли не все наши соседи просили с ними просто пройтись. Когда же я с ними просто шла, вокруг раздавалось: «Это же Смешилка! А кто с ней рядом?» Ради последней фразы меня и вытаскивали на улицу. Если нет собственной славы, тянет прислониться к чужой.

Знакомые и незнакомые люди умоляли меня с ними сфотографироваться. Фотографируясь, одни просили, чтобы я взирала на них, как дочка, а другие — чтобы как внучка. Когда же в газете поместили снимок, на котором я была с родителями и бабулей, мама сказала:

— Ты смотришь на нас, как чужая.

Наверное, я слишком часто смотрела на чужих, как своя.

— Звезды и самим себе не принадлежат. А что уж говорить о родственниках, — поддержала меня бабуля.

— Но люблю-то я только вас, — произнесла я тихо и не вполне искренне, поскольку кроме них люблю еще и юношу старшеклассника (с той разницей, что любовь к членам семьи была взаимной, а к нему — увы — нет!).

— Выдающийся русский поэт утверждал: «Быть знаменитым некрасиво», — напомнила мне об этом, разумеется, мама.

«Быть знаменитым, может, и некрасиво, но очень привлекательно», — подумала я. Вслух же спросила:

— А сам-то он почему был таким знаменитым? Если считал это неприличным…

— Некрасивым, — поправила мама.

Но с ходу ответить на мой вопрос не смогла. И лишь через двое суток принялась разъяснять:

— Во-первых, его известность зависела не от его желания, а от его поэтического дара.

— А моя — от артистического.

— Во-вторых, он те слова обращал, полагаю, и к себе самому. И к тебе!

— Ну, со мной он не был знаком, — прикинулась я дурочкой.

«„Ты сам свой высший суд“! — провозгласил Пушкин, адресуясь к художнику в широком смысле», — давно оповестила меня бабуля.

И я на своем «высшем суде» постановила, что дурочкой не являюсь. Но если выгодно было ею прикинуться, убедительно это изображала. Быть своим собственным судьей в общем-то очень удобно. И потому к художникам это может относиться, а к уголовникам — нет!

— Я сниму тебя еще в одном фильме! И тоже в роли Смешилки, — пообещал мне после первой премьеры режиссер. — Если ты не чересчур поспешно будешь взрослеть.

Я изготовилась вовсе приостановить какое-либо взросление… Но возникало противоречие между этой готовностью и тем чувством, кое решениям не подчиняется. Давно сразивший меня старшеклассник все сильнее ценил наши дружеские общения. Так он говорил и даже открыто мной как звездой восхищался. Чтобы открытое восхищение звездой сменилось тайной любовью или, на худой конец, увлечением, следовало выглядеть повзрослее: разве мог он воспылать страстью к девчонке? А чтобы сняться в новой картине, я обязана была девчонкой остаться. «Что для меня важнее — искусство или любовь?» Этот вопрос сделался главным. И неразрешимым!

«Любят чуть ли не всех и даже самых заурядных, обыкновенных… А чтобы славили и воспевали, надо быть совершенно особой личностью!» — успокаивала я себя. Но в душе порой отдавала предпочтение не прославлениям со стороны тысяч поклонников, а обожанию со стороны поклонника одного… Потом опять начинала предпочитать славу и грядущий свой фильм, отказываясь от себя как от женщины. «Искусство требует жертв!»

— Когда ты впервые влюбилась? — спросила я у бабули.

— Когда была в четвертом классе. Нет, в третьем…

А я заканчивала в то время уже девятый — и все еще вынуждена была выглядеть девочкой! Угадав мое состояние, бабуля сказала:

— Но тогда, в мою пору, начинали учиться с семи и даже с восьми лет, а не с шести, как сейчас. Да и классов было всего девять, а не одиннадцать.

«Ну и что?» — спросила я себя. Угадав и этот вопрос, бабуля пояснила:

— Хочу сказать, что у тебя еще есть время.

Фильм «Смешилка» меж тем не желал покидать зрителей. А главная роль на экране продолжала играть и главную роль в моей жизни.

На педагогическом совете директриса, как мне донесли, сказала:

— Мы не имеем права не понимать, какое тяжкое бремя славы выдерживает наша Смешилка!

И все педагоги поняли, что это следует учитывать. Вызывать к доске меня перестали… Учтиво осведомлялись: «У тебя была возможность выполнить домашнее задание?», «На контрольную работу у тебя хватит сил?». Случалось, что сил у меня не хватало.

Секретарша директрисы уже не осмеливалась объявлять, что директриса вызывает меня к себе или даже что она меня приглашает. Теперь директриса просит меня зайти. А на просьбы я откликаюсь.

— Бывший мэр, которого ты… — начала она. И, побродив скорбными шагами по кабинету, закончила фразу: — Он ведь обещал нам произвести капитальный ремонт. Гарантировал, что преобразит школу, которая давно в ремонте нуждается. А новый мэр о тех гарантиях пока ничего не слышал.

— Услышит! — пообещала я.

Чем выше начальник, тем вышколеннее обслуживающий его аппарат и тем деревяннее улыбки этого аппарата. Но не для всех посетителей… Мне помощница мэра протянула руки, как родной сестре, которую не видела долгие годы. Сказала, что в жизни я выгляжу еще лучше, чем на экране, на котором выгляжу великолепно.

«Ее можно неплохо изобразить», — прикинула я.

Помощница же как раз надеялась, что приветливость и гостеприимство ее от меня спасут.

— Мэр тебя с нетерпением ждет! Кофе? Чай?

Я выбрала кофе.

Новый мэр тоже не собирался пополнять собой мой репертуарный багаж. И судьба предыдущего мэра его не прельщала.

Неужели мама была права и я всех кругом запугала?

— Пошлите в кондитерскую за пирожными! — приказал мэр помощнице.

— Я и сама собиралась…

— Как у вас в школе могли принять всерьез обещания моего предшественника? Он предлагал гарантии, а я предлагаю ремонт. Реальный и капитальный. Кстати, а твоя квартира ремонта не требует?

Мне опять предлагали взятку.

От квартирного ремонта я отказалась, а кофе с пирожными приняла.

«Насколько же тяжелее будет жить без тяжкого бремени?» Этот вопрос наведывался без спроса, и никак не удавалось закрыть перед ним дверь.

С просьбами ко мне обращались не только с самыми разными, но и с самыми невообразимыми. Чтобы выполнять вообразимые, необязательно слыть звездой.

После того как я изобразила в школьном коридоре президента папиного банка, папе пришлось считать деньги уже в другом банке. Говорят: «Не считайте деньги в чужом кармане!» Но как папа может их не считать, если они попадают в его банк из чужого кармана?

Иные пословицы и поговорки годятся не на все случаи жизни. Не слишком ли много обобщений и выводов меня посещает? Уж который раз спрашиваю себя… И уж который раз на вопрос этот не отвечаю!

Неожиданно, без всякого предупреждения, к нам явились тот самый бывший папин хозяин и та самая его супруга, которая, по сути, была хозяйкой хозяина.

— Мы, собственно говоря, к тебе, — прямо с порога сообщил мне банкир.

Это было лестно услышать: банкиры передо мной еще не заискивали.

Но супруга его не собиралась обо всем объявлять с порога.

— Почему только к ней? Мы пришли ко всей семье, по которой очень тоскуем. Ты об этом забыл? О, как я от него устала! — Она, значит, еще не устала от него уставать…

— Ваш банк был учреждением финансовым, экономическим, а стал еще и лирическим? — мрачновато удивился папа. — У вас там тоскуют?

Супруга банкира приготовила нам подарок, тащил который, конечно, банкир. По размеру подарка я определила размер дела, с которым они пожаловали.

Банкир взглянул на жену и приступил к делу:

— Мы пришли, чтобы пригласить в наш банк и на почетную должность…

— Меня?! — перебила я, так как приглашение свое он обратил ко мне, а на папу и не смотрел.

Чуть-чуть повторялась история с главой адвокатской фирмы.

— В каком-то смысле хотим пригласить и тебя: «отец Смешилки» — это реклама.

— При чем тут реклама? — Жена банкира схватилась за голову. — О, как я от него устала! Просто мой супруг все-таки понял, что потерял блестящего финансиста. Он теряет, а я нахожу… Он теряет, а я за ним подбираю! О, как я от него…

Она объявила все это тоже не папе, которого «подбирала», чтобы вернуть, не маме и бабуле, а, повернувшись всем своим разнаряженным телом, мне. Я уже приноровилась быть, как сказала бабуля, «лицом нашей семьи».

— К тому же мы прочитали… — оглядываясь на жену («То ли я говорю?»), промолвил банкир, — что за исполнение ведущей роли в фильме «Смешилка» ты получила большой гонорар. И подумали: а если бы этот гонорар был положен в наш банк? Дело не в деньгах (вовсе не в деньгах!), а в том, что разнесется весть: Смешилка — наш вкладчик!

Мне, таким образом, предстояло стать и «лицом банка». Не много ли становилось лиц у моей физиономии?

Тем временем хозяйка повелела хозяину:

— Поищи в сумке мое лекарство…

— Я ищу! Я уже ищу… — Как и при первой нашей встрече, он завертелся.

— Да не возбуждающее (я и так взвинчена!), а успокоительное, которое я принимаю на ночь…

Не дожидаясь, пока она проглотит пилюлю, я выдала ей свою, четко отклонив сразу обе их просьбы. Зачем было и папе попадать под ее усталость, как под какой-нибудь самосвал? И зачем было мне становиться лицом того банка, у хозяина которого такая хозяйка?

Они наперегонки кинулись меня уговаривать.

— О, как я от вас устала! — воскликнула я голосом хозяйки хозяина. Кинозвезда имеет право говорить то, что думает! Даже банкирам…

Уходя, жена банкира прощально взглянула на свой подарок: напрасно приволокли!

— Они тоскуют! — усмехнулся папа, когда супруги оставили нас в покое. — Тоскуют… По банковской прибыли. Для чего к нам и прибыли.

— Ты у нас тоже заговорил в рифму! — Мне редко удавалось похвалить своего молчаливого папу. Я сказала «тоже», так как стихи у нас сочиняла бабуля.

«Сплачивающие вечера» директриса стала организовывать еще регулярнее. Так сказать, под хорошее настроение, убедившись, что справедливость непобедима… Я, как общепризнанная звезда, выступала на них в заключение и по категорическому требованию зрителей. Требования выражались топаньем, свистом и воплями, что смущало родителей и учителей.

На одном из тех вечеров я увидела его в первом ряду. Остальные старшеклассники, развалясь, устроились в последних рядах, чтобы не слишком удостаивать собой выступающих. А он был совсем рядом со сценой. И со мной… Между нами я не обнаружила никаких расстояний. И подумала, что это судьба и что наконец-то подвернулась возможность…

Я задумала впервые обнажать не смешные поступки, а высокие, не дурные привычки, а покоряющие. Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц-старшеклассниц, которые на него пялились… Я мечтала, чтоб выпирали его серьезные качества. Но, выпирая, они становились смешными, даже потешными…

Мама оказалась права: я умела лишь выставлять на посмешище. Она всегда была неколебимо права. Но когда человек во всем прав, с ним хочется спорить.

Старшеклассник, который посмешищем быть не привык, гордо (как прекрасен он был в тот момент) поднялся и покинул зал.

С ужасом я осознала, что он для меня потерян навсегда. Кто-то скажет, что во имя искусства, которое «требует жертв»… Но разве это могло утешить?

Я знала, что «искусство — жестокая вещь». Но не представляла себе, что до такой степени!

На этом закончился мой роман… Не начавшись.

* * *

Поздним вечером над моей постелью склонилась бабуля:

— У тебя что-то случилось?

— Да нет…

— Да или нет?

— Нет…

— Я в детстве тоже скрывала свои романтические разочарования. А позже ими делилась…

— Не пойму, как ты смогла догадаться?

— У меня одна внучка.

— А у меня одна бабушка… — Почему-то я не назвала ее бабулей. Видно, что-то в мозгах помутилось. Помедлив, я еле слышно спросила: — Скажи, ты в мои годы страдала… из-за этого?

— Сколько раз!

— А сколько примерно?

Она принялась загибать пальцы. Потом спросила:

— Дай мне, пожалуйста, твои руки.

— Зачем?

— У меня не хватает пальцев.

Она успокаивала меня.

«Есть любовь к искусству, а есть искусство любви», — сказал по телевидению какой-то специалист. И я сумела уловить разницу прежде, чем мама в педагогических целях успела нажать на кнопку и переключиться на другой канал.

Я сама принадлежала «искусству», которое все любили. И он прежде любил… Но мастерство женских завоеваний мне еще было неведомо. «Лучше бы…» — подумала я.

Видимо, я вновь предпочитала искусству любовь. Поскольку «хорошо там, где нас нет», как сказал русский классик. «И особенно хорошо то, что нам недоступно», — подумала я.

«О чувствах нельзя утомительно рассуждать, — объясняла бабуля. — Они от этого перестают быть чувствами».

«Буду рассуждать о них круглосуточно! Чтоб поскорее от них избавиться…» — приказала я себе. Но, как уже писала, отдавать приказы легче, чем их исполнять.

Итак, с романом своим я рассталась. А фильм «Смешилка», повторюсь, с экраном так и не расставался. После сеансов, на которые я иногда приходила, мне задавали вопросы. «В письменном виде…» Такое было у меня условие. Вопросы, на которые я отвечала, накануне вечером сочиняли мои подруги. Ответить на остальные вопросы не хватало времени, за что я перед зрителями извинялась. Подписывались мои подружки, конечно, не своими именами, а, например: «Зрительница», «Ваша поклонница», но чаще — «Ваш поклонник» или «Ваш зритель».

И я так же загодя готовилась мудро и остроумно на записки своих подруг отвечать. Потому что быть умным, а тем более остроумным без предварительной подготовки почти невозможно. Чем тщательнее я заранее вникала в записки, тем дольше на сцене якобы не могла в них разобраться.

Но как-то я получила записку, с которой накануне не познакомилась. Но которая притянула к себе… Она была написана не старательным почерком какой-либо из моих одноклассниц, а старчески спотыкающимися буквами.

Я не смогла определить, сколько примерно лет автору той записки. Но не откликнуться на нее было нельзя… Мы встретились после сеанса, и оказалось, что она гораздо старше моей бабули. Впрочем, бабуля была моложе всех в нашем доме.

Двумя подрагивающими пальцами старушка извлекла из сумки тоже постаревшие, еще не цветные, а черно-белые фотографии. С них пробивалось сквозь годы лицо девочки с такой задиристо-обаятельной физиономией, что не хотелось от нее отрываться.

— Кто это?

— Это я, — ответил одряхлевший голос.

— Вы? Очень трудно узнать… — не вполне тактично вырвалось у меня.

— Настанет время — и тебя, сегодняшнюю, тоже трудно будет узнать.

«Как бы сделать, чтобы такое время подольше или вовсе не наступило? Я ведь привыкла, чтобы меня повсюду узнавали… Пожалуй, никакие звонки министров тут не помогут!» От безвыходности мне стало грустно до слез.

А ее глаза не плакали, но слезились. И это зависело не от настроения, а от возраста.

— Тоже кадры из фильма, — продолжала старушка, поглаживая свои фотографии. — Второго фильма у меня не было. Не пригласили… А у тебя я хочу, чтобы он был. Но кто предскажет? И кто предложит?

Как я лечила смехом

Кто предложит мне сняться в новом фильме?..

Предложил режиссер… Тот самый, который, подобно моей бабуле, порой был ребенком больше, чем сами дети.

— Мы на краю пропасти: ты все-таки начинаешь недопустимо стареть! То есть взрослеть… Отдалить этот губительный процесс я не могу. Поэтому приближаю съемку нашего нового фильма. Вторая серия знаменитой «Смешилки»! А съемки картины «Когда-то, до нашей эры…» я отодвину. Она ждала своей очереди более двух тысяч лет. Пусть потерпит еще… И выпьем по этому поводу!

Он достал из одного глубокого кармана все той же спортивной куртки свою заветную флягу с коньяком, а из другого — ту же походную рюмочку. Выпил… Это свидетельствовало о том, что его решение утверждено.

— А теперь — о сюжете нового фильма. Смысл его весьма прост, хотя и вечен: юмор не должен отступать ни перед чем, и даже перед самой смертью!

Я вспомнила вслух, что великий русский писатель Чехов, как рассказывала бабуля, буквально за минуты до смерти и предвидя ее, осушил бокал шампанского.

Режиссер не был русским дворянином, но русских классиков, как я догадалась, не только читал, но и почитал.

— Чехов должен был поступить именно так! Никогда не забуду фразу об одном из его персонажей: «Он так хрустнул огурцом, что лошадь удивленно обернулась». Представляешь, что это был за хруст? Как-нибудь постарайся изобразить…

Я обещала.

А он, состоявший по-прежнему будто из двух шаров, представил себе, как я изображу, — и от смеха начал катать шары по дивану. Как два года назад, когда мы впервые встретились, катался… от моих тогдашних изображений…

Получилось, что его развеселили Чехов и я.

— Ну вот… — продолжал режиссер, отсмеявшись. — Сюжет на первый взгляд очень прост: Смешилка, то есть ты, на одной из встреч со зрителями. Но она обязана быть такой забавной, как никогда! Потому что те зрители ее улыбаются редко… Это маленькие инвалиды, испытавшие большие страдания. Искалеченные судьбой… Подарить им смех — все равно что подарить исцеление. На время, конечно. А может, ты, Смешилка, сделаешься их регулярным лечащим другом. В течение почти всей картины ты готовишься к этой встрече, ищешь людей с самыми потешными манерами и привычками. И репетируешь… у кинозрителей на глазах. Это и есть фильм. Но не весь! Если б был весь, мы бы оказались на краю пропасти: повторили бы первую серию. А в каждой картине обязано быть открытие. Фильм без открытия достоин закрытия. — Он передохнул. — Главное — сам концерт перед детьми, у которых жестокостью обстоятельств отобрано детство. Ты пытаешься детство им возвратить. В какой-то степени… Но случается беда. Концерт, которого дети так ждут, на краю пропасти: у Смешилки, то есть у тебя, умирает бабушка. И ты отказываешься смешить, развлекать в столь трагичное для тебя время. Безусловно, концерт можно перенести… но дети и так уже многое перенесли. В другом, драматичном, значении… И режиссер, то есть я, пытается убедить тебя, что искусство и доброта отступать не имеют права. Ты, к счастью, сдаешься — и заметь! — выступаешь. Сраженная горем, никому не даешь это горе заметить. Поэтому картина, предполагаю, будет называться «Смех вопреки…». Или что-нибудь вроде этого. Стало быть, смейся в любой ситуации! Коли искусство требует! А оно требует жертв…

— Это я знаю.

— Ты по ходу картины исполняешь свой долг. Смех сквозь драму, сквозь жизнь… А ни одна жизнь, как сказал мудрец, добром не кончается. — Он, как и бабуля, охотно прибегал к помощи мудрецов и цитат. — Но о том, что я сказал, никто в зале не должен задуматься. Ты поняла?

— Поняла. Но…

— Что «но»? — забеспокоился режиссер.

— Пусть лучше умрет дедушка.

— Дедушка? Почему? В сценарии умирает бабушка. И это печальней: бабушки ближе внукам, чем дедушки. Не во всех семьях… Но эти типичнее.

— Нет, я не могу расстаться со своей бабулей… даже в картине. А дедушка все равно уже умер…

— Не можешь расстаться? Тем естественнее сыграешь то незримое горе. Смех сквозь потерю! Смех вопреки…

— Пусть лучше умрет дедушка.

— А если все-таки должна будет умереть бабушка, ты от роли откажешься?

— Откажусь.

Как я отважилась?!

— Я бы хотел, чтоб мой внук любил своего дедушку так, как ты любишь свою бабушку!

Это означало, что он со мной согласился.

В отличие от старушки с черно-белыми фотографиями, у меня второй фильм был. А несчастливые выглядели счастливыми… Они смеялись. Не только по сценарию, на экране, но и в реальности. Я согласилась лечить их смехом и дальше. А режиссера играл сам режиссер…

После съемки последних кадров ко мне на коляске подъехал мальчик и тихонько спросил:

— У тебя случилось что-то плохое?

Он почувствовал. А другие — нет…

Вопрос того мальчика, и он сам, и его коляска были схвачены режиссером, а по его молниеносной команде — и оператором. И этим, нарушая сценарий, завершилась картина.

— Звезд, процитирую себя самого, много только на небе. На земле же они — наперечет… Отныне ты окончательно среди них! — сказал режиссер.

И это было ценнее для меня самого высокого гонорара. Но старшеклассник режиссерских слов не услышал.

Как другой сценарий не подчинился…

«У тебя что-то случилось?» — через много дней спросил меня мальчик.

— У тебя что-то случилось? — спросила я маму, которая открыла мне дверь неуверенно, медленно, будто страшась выглянуть.

А когда все же выглянула, лицо ее было неузнаваемым.

— У тебя что-то случилось? — переспросила я.

— Она скончалась… — даже не прошептала, а беззвучно выдохнула мама невообразимое известие.

Бабуля лежала в столовой на столе, раздвинутом до предела. Так врачам было сподручнее ее спасать… пока они не поняли, что бессильны. Потом мне рассказали, что бабуля сопротивлялась: «Как можно с ногами на стол? Там же люди обедают!..» Она негромко заклинала врачей: «Помогите продержаться… до возвращения внучки из школы. Мне необходимо ее дождаться!» Не дождалась…

У одного края стола, возле неподвижного бабулиного изголовья, окаменела мама, а у другого края окаменела я.

— Прочтите ее завещание! — откуда-то из глубины комнаты потребовал папа.

Никто не откликнулся.

Тогда он сам принес из бабулиной спальни чуть смятый лист… С неестественным, нервным спокойствием папа начал читать:

— «Дорогие! Не позвольте себе отчаиваться. Наступит время — и мы соединимся навечно. Только не вздумайте торопиться… Ни в коем случае! Слышите?! Впрочем, я и сейчас ухожу не совсем… Моя любимая внучка, моя Смешилка, умеет не расстраиваться со своим редким даром в любых ситуациях — и она, верю, поможет моему голосу по-прежнему звучать в нашем доме. Звучать без печали, а спокойно и с юмором… Даже на предстоящих поминках. Не хочу, чтобы они превратились в трагедию… И считайте это моим завещанием».

Мы знали, что сердце у бабули, как она шутливо сообщала, «пошаливает». Ее шутливость нам помешала насторожиться. Но оказалось, что сердечные «шалости» смертельно опасны. И вот одна из них завершилась тяжким инфарктом. Спасения от которого не было. Поняв это, бабуля написала поспешное, короткое завещание.

Когда у нас заходили разговоры о смерти — а люди, я заметила, любят об этом порассуждать, — бабуля цитировала стихи какого-то поэта девятнадцатого века, фамилия коего ею установлена не была.

Пусть смерть пугает робкий свет, Меня бояться не принудит. Пока мы живы, смерти нет, А смерть придет, так нас не будет.

Мы еще были, а ее уже не было… Бабуля, жалея нас, потребовала в завещании с этим смириться.

«Пусть лучше умрет дедушка…» — попросила я режиссера, потому что дедушка уже давно умер. И сценарий переделали. Он оказался податливым… В фильме мне удалось кончину бабушки предотвратить. Но сценарий, который предначертала судьба, изменить было нельзя. Он оказался неотвратимым. Отменить тот сюжет никто на земле был не в силах. Моя кинороль, увы, отличалась от роли, которую я должна была, подчиняясь завещанию, сыграть в жизни.

Больше о том дне писать не могу… Есть ужасы, которых немыслимо избежать, но описывать их — значит, в полную и жестокую силу все переживать вновь.

Папа сказал, что за один тот день я, ему почудилось, повзрослела не на один год… Я же, взглянув мимоходом в зеркало, подумала, что не повзрослела, а постарела… Может, это отразилось и на страницах моей тетрадки?

«Не с печалью, а с юмором…» Ту бабулину просьбу я изготовилась выполнять до конца своих дней — до конца, который бабуля завещала максимально отсрочить. Когда в тебя верят, очень тянет это доверие оправдать. А ее доверие было для меня свято…

Воссоздавать голос бабули я научилась давно. Она, считавшая себя хохотушкой, покатывалась от удовольствия, когда я воспроизводила, как она отбивается от маминых критических замечаний в мой адрес. Или как я, подобно ей, цитирую мыслителей и мудрецов, иногда путая их фамилии, имена и высказывания, услышанные из ее уст, но не вполне удержавшиеся в моей памяти…

И вот я задумала, чтобы бабуля обращалась к нам троим регулярно… во время обедов или ужинов, когда наша поредевшая семья окажется в сборе.

Папа, напомню, считался мастером на все руки, хотя, вновь напомню, у каждого человека всего две руки. Вот ими двумя он и наладил миниатюрную подпольную звукозаписывающую и говорящую технику (так он ее называл). Которая могла включаться и выключаться незаметным нажатием кнопки, чтобы заранее запечатленный звук входил в комнату неизвестно откуда…

Для начала я запечатлела бодрое бабулино обращение к участникам… предстоящих поминок:

— Друзья! Я не намеревалась от вас уходить. Но рада, что поминки объединили вас всех. Повод, конечно, назвать удачным нельзя. Но пусть он послужит началом — и вы станете собираться вместе гораздо чаще и по более привлекательным поводам.

Фактически я почти повторила то, что бабуля произносила не раз: «Так редко вижусь с друзьями: у всех загруженности, дела… Неужели лишь на поминках моих увидимся?» Она просила к тому же, чтобы на прощании с ней присутствовал юмор, — и я постаралась.

— Не кощунственно ли все это? — вонзился мне в ухо мамин вопрос.

— Кощунственно не выполнить полностью бабулины пожелания, — не слишком уверенно ответила я. И более убежденно добавила: — Она хотела подчеркнуть, что бытие не остановилось, что оно продолжается… И что даже торжествует!

— Тогда, может, и танцы устроить?

— Такой просьбы в завещании нет.

Ну а присутствующие на траурной церемонии слегка обалдели… Их взгляды блуждали по сторонам, точно искали бабулю. «Она предвидела свою кончину и заранее записалась?», «Она нас разыграла, чтобы наконец всех вместе собрать? И где-то здесь прячется?»

— Внучка выполняет завещание бабушки, — зачем-то угрюмо проинформировал папа.

Все дружно вспомнили, что я — Смешилка. «Лишь бы не вздумали аплодировать!» — заволновалась я. Но этого не случилось… Однако бытие, его продолжение, согласно бабулиной просьбе, торжествовало.

А я, вернувшись после поминок к себе в комнату, принялась перебирать бабулины фотографии. И, не слыша себя, рыдала.

Сзади меня обняла мама.

— Ты не представляешь себе, что такое… в любом возрасте лишиться матери!

— И не хочу себе это представлять…

Я не сказала, что лишиться бабули не менее страшно.

Мы с мамой приникли друг к другу. И слезы наши, казалось, перемешались.

А бабуля, не обращая внимания на черную ленту, опоясавшую портрет, со стены нам улыбалась.

Чтобы голос бабули не только по звуку, но и по сути был ее голосом, мне следовало набраться и ее знаний. Но на это бы ушли многие годы. И я придумала, как этот путь сократить.

Бабуля вчитывалась в творения великих, а потом знакомила меня с самыми впечатляющими строками и абзацами. Я же решила для начала знакомиться не с творениями, а напрямую с цитатами. Для этого отыскала в библиотеке увесистый сборник цитат под названием «В общении с мудрыми мыслями» — и стала выискивать из тех чужих мыслей наиболее мудрые. Такое общение мне очень нравилось: я умнела, как говорится, у себя на глазах.

Бабулин стул… тарелки, ложка, вилка, нож затаились на тех местах, которые они занимали при ее жизни. Только стул был незанятым, а столовые приборы были нетронутыми. И такими им предстояло остаться. Все приготовилось к молчаливому почитанию. Но вдруг возник голос бабули:

«Родные мои… Я всегда наслаждалась, когда вы с аппетитом уплетали мои кулинарные изготовления. И все же буду почти каждый день на несколько минут вас от еды отрывать. У меня теперь вдоволь времени, чтобы погружаться в раздумья о ваших делах и заботах, а когда вы все соберетесь за столом, делиться с вами своими соображениями.

Я надеюсь, что классическая литература, как и при мне, будет жить в нашем доме. Ну вот, к примеру: „Уж не жду от жизни ничего я…“ Так писал Лермонтов, потому что очень был жизнью разочарован. А я уж ничего не жду от жизни, так как она для меня завершилась. Но оговорюсь: она все же кончилась не совсем. Смешилка будет, как мы условились, приводить к вам мой голос.

И всюду страсти роковые, И от суде́б защиты нет…

Так писал Пушкин. А если защиты нет, зачем сокрушаться о том, что болезнь настигла меня, а кто-то недосмотрел? Жить надо, как советовал Лев Толстой, сегодняшним днем. Ничего важного не откладывая. И безусловно, беспокоясь о дне завтрашнем… Только упаси вас Бог от беспокойства там, где для него нет оснований!»

Последнее я сказала персонально для мамы. Чтобы она в отсутствие бабули не принялась с удвоенной энергией оборонять меня от того, что могло представляться ей драмой, но ничего драматичного в себе не таило.

Бабулиным голосом я продолжала вещать:

«Привычка свыше нам дана: Замена счастию она.

Это тоже написал Пушкин… И к этому надо прислушаться. Зачем заменять счастье вредными привычками?»

Я намекала на вредную папину привычку курить, против которой восставала бабуля. Но от которой папа, как ни старался, не мог отделаться. После кончины бабули я дала себе клятву наблюдать за здоровьем родителей. А бабулин голос продолжал:

«Любви все возрасты покорны…

Это поет в опере „Евгений Онегин“ генерал — муж Татьяны. Но генерал имел в виду любовь в браке, в семье, а не вообще…»

Я для разнообразия сослалась на оперу… А привела ту строку, чтобы родители, хотя они и не забывали о своих — не таких уж юных! — годах, продолжали по-юному друг друга любить. Бабуля надежно скрепляла нашу семью, и я вознамерилась, подражая ей, это продолжить.

С цитатами я, кажется, переборщила. Но тем не менее мама и папа стали оглядываться, как гости оглядывались на поминках, словно ожидая, что вслед за бабулиным голосом появится и она сама. Убедившись, что этого не случится, мама резко отодвинула свою тарелку в сторону: ей было не до ужина.

— Ты воссоздала и ее голос, и ее образованность, — полушепотом отметила мама. И еще дальше отодвинула тарелку с едой.

Папа тоже отодвинул свой ужин.

— Она и для меня была матерью…

«Если так будет ежевечерне, они просто заболеют от голода…» — обеспокоилась я. И напомнила:

— Бабуля обожала, когда вы к ее ужинам припадали…

— Таких ужинов больше не будет, — сказал папа. — Мы припадали с удовольствием и потому, что рядом была она…

— А сейчас нарушаете ее завещание, — попыталась я урезонить родителей. Но сама опять сорвалась в слезы.

Не так легко было бабулино завещание выполнять!

Оставшись наедине с собой у себя в комнате, я приняла еще одно уверенное решение: во всех сложных ситуациях обращаться мысленно к бабуле. Догадываться, что она бы мне посоветовала, подсказала…

Как родился дуэт с Нудилкой

Прошло полгода… И все эти шесть месяцев я не возвращалась к своим тетрадкам. Написала о первом воссоздании бабулиного голоса — и остановилась. Почему? Не могу объяснить. Вернее всего, не хватало духа возвращаться к тем дням. Но, желая доказать, что бабуля была права и житие-бытие продолжается, оно, бытие, к тетрадкам меня вернуло. Волей не предполагавшегося мной события… Но снова — обо всем по порядку.

В свободное от адвокатской фирмы время мама мне по-адвокатски поучительно втолковывала:

— Словом «любовь» не следует злоупотреблять… Иначе оно обесценится.

Зло употреблять это слово я вовсе не собираюсь. Но в добром смысле — придется… Или, вернее, в трепетном, так как от первой — и, безусловно, последней! — женской любви меня пробирает дрожь. Она настигла меня в раннем возрасте и не отпустит до самого финального мига. Я в этом не сомневаюсь. Хотя сомнения — неотвязные спутники настоящей любви. Если нет сомнений и подозрений, значит, нет и любви. Я самостоятельно пришла к этому выводу, даже если кто-то подобное уже утверждал до меня. Одни и те же убеждения каждый выражает по-своему. Да сама все испытала. Теоретически… Потому что теория, как говорит папа, всегда бежит впереди практики. Если практика вообще за ней устремляется…

Новая моя картина, как и первая, сделалась кинобестселлером. Такие фильмы часто называют боевиками. Но «фильм-боевик» слышится, как «фильм-террорист». Поэтому все же — бестселлер.

Так что же дальше произошло в моей жизни?

После постигшего меня полгода назад неизбывного горя думать о чем-то счастливом было грешно. Я и не думала… Но житие-бытие все же заставило меня вспомнить поговорку «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Нет, речь не о том, неизгладимом, несчастье… а совсем об ином. Правда, счастье было мое, а несчастье — чужое.

Русские пословицы и поговорки благодаря бабуле не оставляют наш дом. Среди них попадаются очень странные: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». Я пыталась поймать воробья… Не получилось! Или вот еще: «Работе время — потехе час». А если потеха и есть работа? За час не управишься! Или: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним!» Почему? У нас бабуля первой реагировала на мои смешилки. И смеялась при этом умнее всех.

И еще… «Надежда умирает последней…» А почему она вообще должна умирать? Понятно, какую романтическую надежду я имею в виду…

В моем новом фильме зрители увидели, как я лечила детей смехом. И в связи с этим у нас дома появился… он.

Я и во сне — а снился он мне прежде каждую ночь! — не могла себе такое представить.

Явился он со словами любви.

— Больше всех на свете я люблю… — Тут я задохнулась. — Свою сестру.

Меня удивило то, что он начал с этого сообщения. Но я и обрадовалась: пусть лучше любит свою сестру, чем чью-то чужую. А потом он произнес:

— Одна ты мне можешь помочь.

«Одна ты…» Постоянно бы слышать это! У него были мама и папа, были дедушка и сестра. А помочь могла только я!

— Сестра призналась мне, что не хочет жить. Это интимное откровение, но я обязан тебе рассказать, чтобы ты смогла…

— Как можно не хотеть жить? — изумилась я. И чуть было не добавила: «Если ты рядом…»

— Есть люди, которые не хотят… А кроме того… Оскар Уайльд писал: «То, что он умер, еще совсем не значит, что он жил». Факт существования — это не факт жизни. Но у сестры совсем другое…

Я сразу подумала о бабуле: уж к ней-то слова о существовании не относились!

Он был начитан так же, как моя бабуля-дворянка! Хотя, как я еще раньше установила, он в дворянах не числился. Но манеры… Но образованность!

«За спиной у великих как-то увереннее себя чувствуешь», — приводя очередную цитату, призналась как-то бабуля.

Нет, я с нею не расставалась.

В тот же день вечером я узнала из книги «В общении с мудрыми мыслями», кто такой был Оскар Уайльд, и вспомнила свой давний философский разговор с бабулей о жизни и смерти. Вроде бы по собственной инициативе, независимо от его сестры… Бабуля в подобных беседах предпочитала быть за спиной у великих.

«Ты, бабуленька, часто цитируешь лермонтовскую строку: „Я б хотел забыться и заснуть“! Но если уж он хотел навечно заснуть…»

«Гениям труднее всего: зависть преследует их еще подлее и изощреннее, чем, допустим, знаменитостей».

Чем знаменитостей? Уж не меня ли она имела в виду?

Уловив хвост нашей беседы, мама, помню, строго осведомилась:

«Ты что, умирать собралась? „Человек рожден для счастья, как птица для полета!“»

Мама должна была привести именно эту цитату. Она не прекращала оберегать меня от меня.

Но вернусь к утреннему посещению. Он предупредил:

— Знать обо всем этом будем лишь мы вдвоем. Обещаешь?

В чем-то мне предстояло быть с ним вдвоем. Могла ли я не пообещать, что третьего с нами не будет! Тайна соединяет людей. И мы с ним соединились. Хоть так…

— Сестра моя в какой-то степени инвалид, — сообщил он в то утро, приблизившись ко мне. — Но в какой-то степени. Она немного похожа на тех, кого ты излечивала от депрессии в своем фильме. Если ты станешь ее подругой — а еще лучше сестрой! — она сможет постоянно ощущать твое юмористическое воздействие. А стало быть, и спасительное!

«Если я стану как бы ее сестрой, он сделается как бы моим братом, — сразу сообразила я. — Но разве это мне нужно?»

«Я вас люблю любовью брата…» — объяснял Татьяне Евгений Онегин. Все знают, чем это кончилось. Не хотелось услышать ту арию в исполнении моего старшеклассника.

Да, я научилась — по наследственной линии — обращаться к цитатам.

Было бы гуманнее, если бы сестра его обошлась без несчастья. И не нуждалась бы в моей помощи. Но все происходило, как я уже упомянула, согласно пословице: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Оказалось, что как слезы и смех передвигаются по жизни впритирку, так и счастье с несчастьем тоже.

— Мы с сестрой будем приходить сюда, к вам. Ты не возражаешь? А то мои домашние начнут удивляться, интересоваться, в чем дело, и мешать твоему лечению. Я приведу сестру завтра, словно бы для знакомства с кинозвездой. С тобой, наверно, все хотят познакомиться?

— Подходят на улице, особенно мужчины… — известила я так, точно ему пожаловалась. Чтобы разбудить ревность!

Но ревность может проснуться, если любовь не спит.

Когда одна наша гостья, восхваляя супруга, провозгласила: «У него прекрасный характер: ничуть меня не ревнует!» — бабуля мне шепнула: «Бедная… мне ее жаль!..»

И старшеклассник ничуть не дрогнул от моей информации… А назавтра пришел с сестрой.

Она была на него похожа. Но мужские черты должны доставаться мужчинам.

— С экрана ты меня покорила, — грустно сказала она, войдя в мою комнату.

Жаль, что братья и сестры покоряются не синхронно. Но все равно… он услышал! И благодарность настолько меня переполнила, что выплеснулась наружу: я ее обняла.

— Как и ты, я в девятом классе, — сказала она печально, будто хуже девятого ни одного класса не существует. — Ты — Смешилка. А я еще не произнесла ни одной такой фразы, чтобы кто-нибудь рассмеялся. Надо мной смеются, а над фразами — нет.

Люди, как я опять же давно догадалась, стремятся выбрать для себя такой фон, на котором поярче выглядят. Она же, как я быстро сообразила, предпочитала возвышать других, чтобы на их фоне принизить себя. И горестные интонации не оставляли ее.

— Если ты — Смешилка, то я — Нудилка.

— Когда ты это придумала? — спросил он.

— Прямо сейчас.

Фигура ее чуть горбилась, а фразы были прямыми.

— Ты заметила, что я хромаю? У меня одна нога короче другой.

— Одна нога длиннее другой, — подправил он. — И это придает тебе некоторую пикантность. Романтичную необычность!

«Может, и мне захромать?» — подумала я.

— Левая короче, — настаивала сестра.

— Лорд Байрон тоже хромал. И это ему не мешало, — напомнил он о том, чего я не знала.

— Я — не лорд, — парировала сестра. — И не Байрон.

Люди, как правило, самих себя вполне устраивают. Она же имела к себе кучу претензий, Я сразу и не приметила, что она опиралась на палочку… потому что в глазах у меня от его присутствия помутилось.

Когда сестра спросила, где туалет, и отправилась туда, он сказал:

— «Тот, кто утверждает, что говорит только правду, уже лжет», — писал мудрейший француз Монтень. Но он не был знаком с моей сестрой. Она всё говорит, не отводя глаза в сторону, а высказывания — от истины. И с той же прямотой намерена перечеркивать себя и свое будущее. Но я не допущу, чтобы из-за физической хромоты… она хромала по жизни.

Если бы при нем — какой ужас! — мне потребовалось в туалет, я терпела бы, пока не взорвалась. Кстати, я прежде не представляла себе, что кинозвезды туда ходят. Пока сама не стала звездой…

Когда мы бываем в театре, мама иногда в антракте объявляет, что ей надо попудриться. И помыть руки… Зачем после пудреницы мыть руки?

«Перестань нам пудрить мозги», — пошутил папа. Тоже в антракте.

«А ты не мешай мне воспитывать у дочери деликатность!» — в самое ухо ему ответила мама. Но чем тише при мне говорят, тем лучше я слышу.

Его сестра открыто назвала туалет туалетом, а затем пошла в ванную мыть руки. Все было естественно.

— Избавь ее от состояния обреченности, — попросил он. — И я упаду перед тобой на колени. — По другому поводу он падать передо мной на колени не собирался. — Комплекс неполноценности как диагноз я в данном случае отвергаю… Существуют различные комплексы — строительные, жилищные… Но при чем тут моя сестра?

Не исключено, что когда-нибудь мои тетрадки рассекретят — и они составят целую книгу под названием «Как я была звездой». Тогда все поразятся моей откровенности! Я не только напрямую пишу про туалет (это, кстати, в будущей книге можно и вычеркнуть!), но и ничего не утаиваю про свои чувства. Пусть все поймут, что, превратившись в звезду, я не перестала быть человеком… Женского пола!

И пусть в книге окажется побольше цитат. Станет понятно, что классики и мудрецы почти всегда были со мной, как с бабулей и с моим старшеклассником, абсолютно согласны. Или мы с ними…

— Мы прожили с папой более восемнадцати лет! И никогда еще у меня в общении с ним не заплетался язык, — сказала мама в то незабываемое воскресенье, когда он и Нудилка простились с нашей квартирой до следующего дня. — Нельзя терять человеческое достоинство. И голову терять не следует, — заключила она с высоко поднятой головой.

Теперь мама пребывала уже не в тревоге, а в панике, защищая меня не столько от меня, сколько от него. Увы, это было ложной тревогой…

Когда же я готовилась ко сну, а точнее, к бессоннице, мама в другой комнате с отчаянием произнесла;

— Началось!

— Наконец-то… Не ходить же ей в старых девах, — мрачно пошутил папа.

Они переговаривались тихо-претихо. И потому я все слышала.

«Бремя славы» продолжало обременять меня так чудесно, что я не прочь была влачить его до конца своих дней. И надумала поделиться бременем тем с Нудилкой. Так как оно, на мой взгляд, действительно обладало целительной силой. Врачи считают, что таскать излишние тяжести вредно. Но это если они излишние…

Я придумала просмотр в один вечер сразу двух кинобестселлеров со мной в ведущих ролях. И в лечении его сестры тем ролям предстояло сыграть одну из ролей чрезвычайных.

…Стоило нам войти в зал кинотеатра, как навстречу мне бросились за автографами. Автографы… Не могу понять, почему за ними охотятся? И что они уж такого замечательного дарят людям?

«Память о тех, кого полюбили», — пояснила мне как-то бабуля.

«Но твой автограф — это не автограф Сары Бернар, — дополнила мама. Корректировать непедагогичные бабулины высказывания стало ее привычкой. Однако кидались ко мне так, точно я была не хуже той Сары. — И неуважительно оставлять на память людям лишь свое прозвище Смешилка. Что-то еще придумай!»

«Смешилка — это, скорее, не прозвище, а актерский псевдоним, — осторожно покушаясь на мамин авторитет, возразила, я помню, бабуля. — Норма Бейкер превратилась в Мэрилин Монро, Эдит Гасьон — в Эдит Пиаф, а твоя дочь — в Смешилку».

«Какие сравнения!» — ужаснулась мама.

Чтобы она успокоилась, я пообещала:

«Ладно, буду писать: „Привет от Смешилки!“»

«Всем одно и то же? Подумают, что у тебя нет фантазии».

«А ты попробуй-ка за полчаса придумать пятьдесят разных автографов! Для незнакомых людей…» — вступилась тогда бабуля.

Она привычно обороняла не меня от меня и не меня от него, а порой меня от мамы.

От заботливых матерей, естественно, приходится защищать не в битвах и не в скандальных конфликтах, а в мирных семейных препирательствах. Без которых ни один нормальный дом не обходится. Как мои тетрадки не обходятся без наблюдений, обобщений. И некоторых повторений… Повторения, снова убеждаюсь я, неизбежны: нельзя сегодня думать одно, а завтра — другое или, того хуже, противоположное. У тетрадей моих, улавливаю, также появляется свой характер: двойник моего характера.

Одной рукой я раздавала автографы, а другой прижимала к себе его сестру… С той силой и нежностью, с какими хотела бы прижимать его самого.

— Кто это? — любопытствовали с разных сторон.

— Моя лучшая в мире подруга! — отвечала я.

Тогда и у нее стали просить автографы. А она, вместо того чтобы расписываться, стала отпихиваться:

— Я не звезда!

Перед просмотром фильмов мне, взошедшей на авансцену, начали задавать вопросы. В письменном виде — что, напомню, является моим железным условием. И, как было заведено, я в основном зачитывала записки, посланные моими школьными подругами. Которые впервые узнали, что у меня, оказывается, есть еще и лучшая в мире подруга. Записки мы с ними сочинили накануне после уроков… А ночью я придумала свои молниеносные ответы.

Прежде чем те «молнии» засверкали, я попросила Нудилку подняться ко мне на авансцену. Но она так испуганно замахала руками, точно я пригласила ее на эшафот или предложила броситься с моста в реку. Тогда я развернула одну из бумажек и в полный голос прочла: «Такой именно мы и представляли лучшую вашу подругу. Пусть она тоже что-нибудь скажет!» Ничего подобного на бумажке написано не было — я позволила себе смелый эксперимент. Зрители не знали, что слова те являлись лекарством, прописанным мной Нудилке…

«Самая лучшая» и от записки стала отмахиваться. Она протестовала со своего зрительского кресла, сквозь которое была готова от скромности провалиться.

Когда я потом изображала на экране странности взрослых и корчила чужие физиономии, мне не терпелось узнать мнение своей неразговорчивой лучшей подруги. В темноте, прорываясь сквозь веселую реакцию зала, я спрашивала:

— Ну как?

— Это очень остроумно… — тяжело вздохнув, отвечала она. — Это очень смешно.

На нас, выходящих из зала, накинулись с тех же самых разных сторон. И выкрикивали: «Спасибо тебе, Смешилка!» Заодно, спохватившись, добавляли: «И лучшей подруге спасибо!» Она же, вместо того чтобы сказать в ответ «благодарю!» или хотя бы «пожалуйста!», отвечала скороговоркой:

— А я тут при чем?

И так отворачивалась от фотокорреспондентов, что газетам достался только ее затылок.

— Чего ты отбиваешься? Прячешься? — спросила я, когда мы оказались на улице.

— Потому что ты — Смешилка, а я — Нудилка.

И, подобно маме, принялась делать мне замечания:

— Зачем в титрах объявили, что у всех твоих персонажей есть живые прообразы?

— Лучше, чтобы они были мертвыми? — опять прикинулась я дурочкой.

— Всем известно, где ты, Смешилка, учишься, и на математичку, к примеру, прибегут поглазеть, Разве она виновата, что родилась привлекательной? И что в нее все старшеклассники…

— Все?! И ты еще спрашиваешь, за что я ее…

— Но к чему людям знать, что математичка три раза выходила замуж? Я вот ни разу не выйду.

— Да не сочувствуй ты ей. Она после первого же моего фильма выскочила замуж в четвертый раз! Такую ей рекламу устроила… Женихи хлынули в школу! Пожалела бы лучше учеников, которые могли остаться без пап. И об их мамах лучше бы побеспокоилась…

Я стала изображать, как все это могло произойти. И как над учениками и их мамами нависала угроза.

Нас сопровождали смех и прохожие. Но мы делали вид, будто не замечаем: я — потому что привыкла к такому сопровождению, а она — потому что не привыкла и очень смущалась.

— А про личную жизнь директрисы зачем с экрана объявила? Сама же изобразила, как она обо всех вас печется. А то, что у нее никогда не было мужа…

— Уже есть! — торжествующе провозгласила я. — После моих фильмов, узнав, что она такая хорошая, но одинокая, кое-кто пожелал одиночество у нее отобрать.

Так и было… Я узнала об этом всего несколько дней назад: директриса, которая никогда не торопилась домой, потому что ее там никто не ждал, внезапно туда очень заторопилась. От учеников изменения в своей личной жизни она пыталась скрывать, будто совершила что-то запретное. Рассказывая, я изображала, как все это выглядело…

— И в чем же, скажи, я виновата? Есть такая противная поговорка: «Не делай добра — не получишь зла». Или не получишь упреков.

— Пожалуйста, делай добро… — грустно попросила Нудилка. — А меня извини.

Если б она еще узнала о моих правительственных звонках! Но я те авантюры афишировать не собиралась.

По дороге я стала постепенно догадываться, а вблизи ее — главное же, его — дома окончательно поняла, что странность Нудилки не от занудства, а от ее совестливости и взыскательности к себе. И еще от болезненной скромности. Больной, значит, была не только ее нога, но и ее скромность. Она была не длиннее, а чрезмернее, чем допустимо…

Нудилка была сестрой своего брата… Но у нее, повторюсь, имелись и другие достоинства. Прежде всего, она была недовольна собой… Тогда как большинство людей собой абсолютно удовлетворены. Я это познала, как говорится, и на своем собственном примере. В значительной степени… Говорят, что «своя рубашка ближе к телу», но и собственные примеры — ближе к истине…

Распознавание Нудилки помогло возникнуть возле самой двери их дома и новой идее. Она, как и многие мои идеи, выглядела потрясающей. На мой взгляд…

— Нудилка, давай создадим дуэт. Какого еще не бывало! «Смешилка и Нудилка» — такое у него будет имя. Прости, что поставила себя впереди, — смех все же привлекательнее занудства. Но ты будешь занудой только по прозвищу. В действительности же мы докажем, что твои занудства подсказаны… совестью. Тебя тревожат сложность и даже безысходность некоторых людских судеб, а я из безвыходности нахожу выход! С помощью юмора… Не потому, что я находчивее тебя, а потому… что слезы и смех — опять рядом. Ты своей совестью будоражишь мою, и я начинаю изобретательно действовать.

Если бы она знала, до какой изобретательности я доходила!

Сделавшись звездой, я прочла о себе такое количество статей и рецензий, что стала иногда изъясняться чужими словами, с трудом отыскивая свои…

— Согласна? — затаившись, спросила я.

И ждала, что услышу занудное «нет». Но она притаилась, задумалась. И, ничего не ответив, вошла в подъезд. Где жил он!

В тот же вечер я вызвала его на экстренное свидание. Свидания бывают деловыми, бывают любовными. Любовное мне еще не светило, и я начала с делового.

Но пора уже описать, как он выглядел. Тут у меня, как говорится, нет слов!

Чехов, поведала мне бабуля, считал, что в человеке все должно быть прекрасно. Так это был тот самый случай!

Цитаты плюс ко всему помогают избавиться от многословия, доказательств… Кто осмелится спорить с великими!

Уникальные идеи следует и подавать, как уникальные блюда. А я о своей сообщила сбивчиво: говорила об одном, а думала о другом. Он тем не менее сразу ее постиг.

Достоинство, которое мама советовала мне не терять, он не терял, а, наоборот, обретал. В любых обстоятельствах… Слов произносил мало, но весили они так много, что я не всегда могла дотянуть их до своего сознания.

— Ты не только целительница, но и талантливая изыскательница, — заключил он.

Чтобы дождаться таких оценок, стоило и дальше вдыхать кислород!

— Прошу: убеди ее согласиться, — с надеждой попросила я. С надеждой, но еле слышно, так как у меня пропал голос.

Мы с Нудилкой принялись репетировать. С каждой нашей встречей она все очевиднее взбадривалась. Я вынуждена была даже предупредить:

— Не выходи из образа!

В жизни она должна была излечиваться, становиться другой, а в дуэте — ни в коем случае!

Но однажды мне показалось, что болезнь возвращается, что она опять впадает в депрессию. И это не показалось, а оказалось.

— Что с тобой? — забеспокоилась я.

— Ты — Смешилка, а я — Нудилка… Но есть еще и Выпендрилка. Брат — такой умный! — не замечает, что она перед ним выпендривается. И что это ему мешает…

— Помешать, как и помочь, способен лишь тот, в кого… Получается, он в нее…

У меня не выговорилось последнее слово: застряло в горле.

— Хочу верить, что пока еще… увлечен.

— Его надо остановить! Удержать на этой стадии… Чтобы процесс не пошел дальше. А кто она?

— Учится в том же одиннадцатом классе. Но уже на пороге одиннадцатого. Вместе с ним… Она атакует брата.

— Атаку нужно отбить! Но откуда ты знаешь? Ты же в другой школе…

— Но в одной с ним квартире.

Я похолодела:

— Она проникла в ваш дом? И атакует прямо там, изнутри?

— Бомбит по телефону. Днем и вечером.

Холод отступил: днем и вечером они, стало быть, не встречаются.

Нудилка вздохнула.

— Лучше бы он увлекся тобой, — как о чем-то несбыточном сказала она.

— Постарайся убедить. Он же твой брат!

Нудилка обозрела меня так пристально, будто видела первый раз.

— И ты в него… как все остальные?

Как все, я быть не желала:

— Нет, я… как я. — И, помаявшись, уточнила: — Неужто все до одной?

— Ну, не все на свете. А из тех, которые встретили его на своем пути…

Мне стало ясно, что испытывают подсудимые в час вынесения приговора.

— Не горюй, — обнадеживая, посоветовала она.

— А ты, если можешь… — промямлила я в ответ.

На время мы поменялись ролями. Как я могла лечить ее от депрессии, если сама в нее впала?

— Раскрой ему глаза!

— Я давно стремлюсь это сделать, а они никак не раскрываются. Изобрази ее, — может, он тогда разглядит… Если бы с ним оказалась такая… как ты! — Нудилка возвела взгляд к потолку.

Зачем, чтобы с ним оказалась такая, как я? Пусть с ним буду я.

Нет, утверждение, что «надежда умирает последней», мне решительно не подходит. «Пока живу, надеюсь!» — это мне больше нравится. А жить постараюсь долго…

К сожалению, я догадалась (тяжело все угадывать!), кого Нудилка обозвала Выпендрилкой. Угадала, ибо речь шла о признанной в школе «приме». Я была признанной звездой (и за стенами школы также!), а ее слава стенами школы замкнулась. Но мне от этого было не легче.

Назавтра я поднялась школьным этажом выше, где обитали старшеклассники. Чтобы позорче разглядеть Выпендрилку и понадежнее ее запомнить.

Каждым жестом она притягивала к себе внимание. У нее была отработанная система нацеливания на себя мальчишечьих взоров. И взоров более взрослых тоже… Она удостаивала собой окружающих, их собой одаривала. Выпендрилка элегантно проверяла, в порядке ли у нее… все то, что находилось в безупречном порядке. Взбивала волосы, ниспадавшие аж на плечи; изучала свои длинные, словно по заказу выточенные, пальцы, завершавшиеся маникюром. Улыбалась без всякого повода, чтобы обнажить свои белоснежные зубы. Вся она выглядела какой-то придуманной. «Какой объект для моего очередного изображения!» — творчески возбудилась я.

В тот же день Нудилка дорисовала портрет Выпендрилки:

— Она грезит стать моделью. А брат собирается поступить на философский факультет. О чем они будут разговаривать? Его кумиры — Вольтер, Дидро, Бердяев, а ее — современные модельерши. — Про Бердяева я ничего не слышала. — Гораздо почетнее взойти на пьедестал, чем на подиум. — При слове «пьедестал» Нудилка указала на меня, а при слове «подиум» скривилась, имея в виду Выпендрилку.

— Заслуга моделей — умение ходить, демонстрируя чужое искусство. Для них главное — ноги, — поддержала я. — А для философов главное — голова. И умение думать.

— Я пойду вслед за братом в университет. Но на филологический.

Она, значит, задумала не только умереть, но и поступить на филологический факультет.

Я продемонстрировала Нудилке, как собираюсь изображать Выпендрилку. Раскрыть глаза своему брату ей пока не удавалось, но ее собственные глаза расширились до неузнаваемости. А после разинулись от удивления и мои глаза: выяснилось, что Нудилка умеет смеяться!

— Брат узна́ет ее? — спросила я.

— Как можно не узнать… в твоем исполнении?

Я ответила благодарным поклоном. Но тут же нахмурилась:

— Прекрати смеяться! Ты забыла, что смех — это мое амплуа. А твое амплуа — занудство. Не выходи из образа!

И она в образ вернулась.

…На одном из сеансов зал переполнился не только зрителями, но и их гробовым молчанием. Я ерзала в кресле, потому что такого еще не бывало.

— Ну вот… — в темноте занудила Нудилка.

— Что — ну вот?

— Не сердись. Я за тебя болею…

— Мы не на футбольном матче! — Опомнившись, я усмирила свое нервное состояние. И тихонечко извинилась: — Пойми: я не хочу, чтобы ты из-за меня болела.

— В зале так тихо, потому что очень внимательно смотрят и слушают… — Нудилка принялась меня утешать. — Или потому что уснули…

— Но никто не храпит. И никто даже не улыбается.

— В темноте улыбок не видно, — успокаивала она.

А зал упрямо безмолвствовал… Если рассказывается анекдот, а никто, кроме рассказчика, не смеется, возникает неприятная атмосфера. Хочется смотреть в пол. А если зрители безмолвствуют в течение всей картины, которая слывет юмористической? Несмешной анекдот получается!

После сеанса я вознамерилась зал победить. От записок отказалась… А принялась, как говорит режиссер, щекотать зрителей. Теми своими изобретениями, которые он называл убойными… Но зрители не испугались щекотки.

— Они глухонемые? — спросила я администраторшу.

— Можно и так сказать. Не расстраивайся: ты ни чуточки не виновата. Это туристы из дальних стран. Главным образом азиатских… Ни с нашими ситуациями, ни с нашим языком не знакомы… А явились без переводчиков! Что-то там не сработало.

Так вот почему зрители не ведали, чьи характеры и поступки я на авансцене воссоздавала. И не врубались в текст. Стремясь все же во что-то врубиться, туристы из азиатских стран болезненно напрягались. А сквозь напряжение, как и сквозь страх, юмор пробиться не может.

— От брата это, пожалуйста, скрой, — попросила я Нудилку. — Зачем ему знать?

— Я и сама бы не стала.

— Дай слово… Клянись!

— Ну вот… Ты мне не веришь! А я за тебя болею!

Обидчивость была ее недостатком. Но тут обидеться Нудилка имела право: потребовав клятвы, я пережала. Очень уж не хотелось, чтобы я, Смешилка, предстала в смешном виде. Перед ним!

Бабуля утверждала: «Самое ценное — это взаимопонимание между людьми!»

«Значит, самое ценное то, чего нет?» — вопросила я, помню, бабулю после одного неудачного выступления.

«Почему нет? Мы же с тобой понимаем друг друга. Ты раздосадована… Я могу понять: есть причина. Но поспешных обобщений всегда избегай… Раздражение — скверный советчик. Опера „Аида“ при первой постановке и то провалилась. И в чеховской „Чайке“ на первых спектаклях не разобрались. У Чехова и Верди были провалы!»

Как мне не хватает бабули! Никто и успокаивать не умел так, как она…

«И растет ребенок там не по дням, а по часам», — написал Пушкин в своей сказке. Популярность нашего дуэта росла пусть и не по часам, не по дням, но по месяцам — безусловно. И не в сказке, а в самой что ни на есть реальности.

Нудилка нудила со сцены, что я кого-то обижаю, кому-то делаю больно… Я отбивалась от ее благородных упреков, доказывая, что юмор, как хирург, не только вскрывает, но и удаляет болезнь. И показывала, как это происходит.

— Но ты вскрываешь и оперируешь без наркоза.

— Сам юмор содержит в себе наркоз! — мигом придумала я.

Наши пререкания на аудитории зрителей забавляли. Нудилка, по традиции, от аплодисментов начала отмахиваться.

— Отмахиваться от успеха я тебе не позволю!

Нудилка оторопела, ведь до этого я вдалбливала ей в голову не обольщаться, не выбиваться из образа. Однако все умные правила допускают и исключения из правил.

Вскоре нас обеих, как некогда меня одну, пригласили в телестудию огромного, выпирающего небоскребами соседнего города.

Почти ничего в студии не изменилось… «Оставайтесь с нами! Не уходите!» — заклинал ведущий гостей передачи и зрителей, расположившихся где-то возле домашних экранов. Казалось, никто с прошлого раза никуда не ушел и ничто никуда не исчезло.

И уж безусловно, никто не намеревался уходить, услыхав о дуэте «Смешилка и Нудилка». Аплодисменты перед выступлениями следует непременно оправдывать…

Нудилка принялась упрекать меня в том, что я высмеяла несчастного регулировщика, который так художественно регулировал на опаснейшем перекрестке. Но не упомянула, что этой своей «художественностью» он отвлекал водителей от дороги… и создавал аварийные ситуации.

— Несчастный, как мне известно, сейчас среди гостей, — парировала я. — Прошу представиться!

Несчастный приподнялся… Он был во фраке и с бабочкой.

— Перед вами руководитель балетного шоу «Танцующий регулировщик»! Оказалось, что танцевать лучше на сцене, чем на перекрестке. Неужели еще недавно, до первого моего фильма, он купался не в лучах и прожекторах своего шоу, а в выхлопных газах? В это трудно поверить — вот я и напомню, как это происходило…

Мое напоминание купалось не в прожекторах и не в выхлопных газах, а в громком успехе.

— Ты мне открыла глаза! — призналась Нудилка той, чуть измененной, фразой, которую мы недавно произносили, но по иному поводу.

— Ну а мэра ты почему лишила работы? — не сдавалось занудство. — Его из-за тебя больше не выбрали…

— Он гарантировал избирателям выполнить их просьбы после выборов. А я призвала выполнить их до… Не после, а до!

Бывший мэр в зале отсутствовал. Но вскочили его бывшие избиратели с заранее подготовленными мной лозунгами: «Не после, а до!», начертанными на просторных бумажных листах.

— Надо, чтобы все мэры выполняли свои обещания до выборов, а не оставляли их на неопределенное после!

Избиратели вновь бурно меня поддержали.

— Ты мне раскрыла глаза! — повторила Нудилка то, что сделалось обязательным восклицанием в нашем дуэте.

Оставалось раскрыть глаза брату Нудилки. Сие было отважным замыслом.

Нудилка начала этот дерзкий эксперимент отрепетированным вопросом:

— А почему ты, звезда, допускаешь, чтобы в твоей школе Выпендрилка сделалась примой?

— Кого ты имеешь в виду? — задуманно не поняла я.

— Выпендрилку…

Какое ужасное прозвище!

— Не хуже Нудилки.

— Хуже, гораздо хуже… И чем Выпендрилка заслужила его?

— Тем, что выпендривается. Выставляет себя напоказ…

— Как выставляет? Вот так?..

Я стала демонстрировать, как Выпендрилка не замечает окружающих, как взбивает волосы, рассматривает свои руки и ноги…

Зал надрывался.

— Проведем голосование: можно ли дорогой выпендривания взлететь… до звезд? — предложила Нудилка, поскольку мне, звезде, предлагать это было нескромным.

Зрители оставили Выпендрилку без единого голоса.

Тот, ради которого мы затеяли этот номер, находился в зале среди гостей. Я никак не могла его отыскать. Вероятно, на нервной почве…

— В пятом ряду, — подсказала Нудилка.

Он не аплодировал, и глаза его не распахнулись, а, наоборот, запахнулись. Он напряженно задумался… О чем? Я нередко хочу проникнуть в чужие раздумья. Но нет ничего более тайного, чем затаенные мысли. А если я все сделала напрасно, не так? Я нуждалась в мудрости бабули. Сама я не могла догадаться, какой бы она дала мне совет… Нудилка же не одобряла такой сюжет, но пошла на звездном моем поводу.

— Оставайтесь с нами! Не уходите… — попросил ведущий гостей, а также всех прилипших к экранам. И к нашему с Нудилкой дуэту…

Но мы с Нудилкой оставаться уже не могли, потому что номер наш завершился.

А кроме того… Как после первой телевизионной передачи, в которой меня открыли, бесшумно приоткрылась дверь, и так же осторожно, словно на цыпочках, в щель просунулась мама. Она, как и тогда, согнутым указательным пальцем поманила в коридор. Но уже нас обеих… Неужели на весь день отлучилась из адвокатской фирмы? Чтобы волноваться за стенами студии… Неужто без отдыха трепетала в комнате отдыха, где участники передач не отдыхали, а переживали свой успех или его отсутствие? Но там ждала нас не одна моя взволнованная мама, но и, как в тот исторический для меня день, прославленный режиссер. Тот самый, который превратил меня в звезду на земле… Он, продолжавший быть ребенком больше, чем сами дети, на этот раз был не в трусах и не в шортах, а успел натянуть брюки.

Как о любви моей заподозрила общественность

«Я был на краю пропасти!» — признавался режиссер раньше. То есть пребывал у пропасти в прошлом, но в нее не угодил.

А тут впервые оказалось, что он находится на том страшном краю в данный момент. Я внимательно огляделась… Увидела паркет, а на нем — ковер, но пропасти не было.

Чтобы мы не сомневались в его сообщении, режиссер достал из наружного кармана своей традиционной куртки почтовый конверт, а из конверта — письмо. Торопливо, в районе переносицы, нацепил очки и прочитал: «Ваша Смешилка, как мать Тереза, всем помогает, всех выручает. А не пора ли ей в кого-то влюбиться? На всякий случай посылаю свою фотографию».

Дальше случилось невероятное: Нудилка вырвала фотографию из рук режиссера, разорвала ее на мельчайшие клочки и выбросила в мусорную корзину. Она так защищала интересы своего брата, будто брат ее мной интересовался.

— Вы можете оградить Смешилку от этой фотографии и этого письма. Но как оградить от других — а по смыслу таких же! — писем, которыми завалена киностудия? Пришлось взять дополнительную сотрудницу для их прочтения… Как оградить Смешилку от напора поклонников, рвущихся на студию? Пришлось нанять и дополнительного охранника.

— Они восхищаются моей дочерью не в том смысле, не как женщиной… — перекрыла режиссерский речевой поток мама.

Подобное я уже слышала. Но сама-то предпочитаю, чтобы мной восхищались в том самом смысле. И возразила:

— Почему не как женщиной?

— Потому что об этом тебе думать еще рано.

— Думать уже поздно — пора действовать! — отреагировал режиссер.

Мама схватилась за сердце. Но не сдавалась:

— Они поклоняются ее доброте, благородству. И конечно, таланту…

Я же хочу, чтобы поклонники мои поклонялись не доброте, не благородству и даже не таланту, а персонально мне.

— Любопытно, а как вы, популярнейший воспитатель и гуманист, реагируете на эти письма и несвоевременные, досрочные поклонения? — не без иронии осведомилась мама.

— На официальном бланке отвечаю всем одинаково: «Несовершеннолетних ни с кем не знакомим!»

— Это правильно! И морально, — согласилась мама.

Они ненадолго обрели, как говорится, консенсус, что значит — взаимопонимание. А взаимопонимание между людьми самое ценное, как объясняла бабуля.

И все-таки воспитатель и гуманист уточнил:

— Но на чистое первое чувство Смешилка имеет право. Тогда бы мы, отвергая письма и прочее, оповестили общественность, что, как говорится, сердце ее занято. Однако она не влюбляется… Почему?

— Вы ошибаетесь. Она влюблена! — оповестила пока что не всю общественность, а режиссера Нудилка.

— Понимаю. Так можно сказать, потому что она влюблена в людей, о которых заботится, в своих зрителей…

— И в моего брата!

Мама опять схватилась за сердце. Режиссер себе, а не ей забросил в рот крошечную пилюльку и, не запив водой, проглотил. Видимо, от радостного возбуждения.

— Влюбилась?! Ты уверена?

— Как в том, что ее прозвище Смешилка, а мое — Нудилка. Она влюблена давно. И, простите за выражение, по уши!

Я потрогала уши. А мама вскричала:

— Что значит «давно»? Не порочь мою дочь!

— Значит, свершилось? — Режиссер потер руки. — Тогда я спасен!

Он, напоминавший по-прежнему собой два шара, победоносно прокатил те «шары» по дивану.

— Что же вы не предупредили, о чем пойдет речь? Я бы их из студии не вызвала! — не унималась мама.

Режиссер ее не расслышал.

— Итак, Смешилка влюбилась! Ну а он… в нее?

— Всё впереди! — пообещала Нудилка.

Словно это от нее зависело. Она окончательно вышла из образа — от волнения и чувства ответственности за мою судьбу. От ее болезни и следа не осталось.

— Когда Смешилка излечивала вас успехом и смехом… она делала это во имя вашего брата?

— Прежде всего, — компетентно подтвердила Нудилка.

— Тогда это сюжет! — Два «шара» вновь прокатились по дивану туда и обратно. — Я был на самом краю пропасти… уже готовился с ужасом заглянуть в нее. Но снова спасен! Мы воссоздадим на экране всю эту историю… О том, как, благодаря двум первым киносериям нашего фильма, в Смешилку влюбились не сотни, а тысячи молодых людей. Что и полагается кинозвезде… Но она тысячам предпочла одного. Платонически! Попутно она талантом своим и сострадательностью… — Режиссер успокаивающе взглянул на маму. — Подчеркиваю: талантом своим и добротой исцелила его сестру! Наша картина это продемонстрирует… Брат пристальнее вглядится в Смешилку. Оценит ее женские и человеческие достоинства… Женские и человеческие! — Режиссер их разделил. — Да, будем считать, что брат уже все понял! И в результате…

Мама так замахала руками, что он не договорил.

— Вы же сказали, что платонически…

— Это с ее стороны!

— А с его?

На самом деле брат еще ничего не понял. Уловив это драматичное мое убеждение, Нудилка шепнула:

— Пока не понял. А я убыстрю, подскажу… Надавлю!

Похоже, мы с ней на время поменялись ролями. Хотя давить на него не следовало: такое действие вызывает противодействие.

— Фильм докажет, что благородство и доброта способны покорять… — Режиссер вновь бросил маме спасательный круг. — А ежели это помножено… — Мама вновь замахала руками. — Все авторы писем и рвущиеся на студию готовы встать перед Смешилкой на колени. И мы их поставим! В буквальном смысле… На киноэкране! Представляете, какой это будет кадр?

«А он это увидит. Тогда уж… У Выпендрилки не наберется такого количества коленопреклоненных!» — ободрила я себя.

— Покажем и того, кого Смешилка назовет своей первой и единственной в жизни любовью. Хотя кто знает… Кто может ручаться? Но она назовет!

Тут уж и я замахала руками:

— Его нельзя показывать! Ни в коем случае! Иначе я умру от ужаса…

— Ты приготовилась умирать вместо меня? Не входи в чужой образ! — запротестовала Нудилка.

— Успокойся… В титрах, завершающих фильм, мы оповестим: «Исцеление Нудилки Смешилкой — документально, остальное — фантазия». И роль как бы «вымышленного брата» исполнит не сам брат, а привлекательный молодой артист. Привлекательный, дабы зрители поверили в его возможности привлекать. «Любовь Смешилки» — так назовем новый фильм.

Лучше бы он назывался «Любовь к Смешилке». А главным героем был бы не привлекательный артист, а… понятно кто.

— Все равно… Интимное не выносят на обозрение общественности. — Мама продолжала сражаться за нравственность.

— Выберите что-то одно… Или ваша дочь остается звездой — и тогда ее личной жизни не удастся быть засекреченной. Или звезду следует погасить.

Гасить меня маме, конечно, не хотелось.

— Но тогда придется и тетради мои рассекретить. Чтобы стало ясно, что…

— Все тайное становится явным! — перебил режиссер.

Об этом я, безусловно, догадывалась, но не думала, что рассекречивание произойдет так рано. И что рассекретят тетради не мои благодарные потомки, а отважусь на подобное я сама!

— Так выпьем по этому поводу! — заключил режиссер.

Мамины глаза уже не вытесняли от воспитательного напора все остальное с ее лица: она знала, что выпьет он в одиночку, без участия несовершеннолетних. Что-то я часто пишу о глазах. Но это же не я первая заметила, что они «зеркало души».

Из верхнего кармана своей несменяемой куртки (а может, у нее были дубликаты?) режиссер все-таки достал не одну походную рюмку, а две. Из нижнего кармана вытащил заветную коньячную флягу. Шлепнув маму по плечу, он пригласил ее поддержать тост. Что ей оставалось?

Пугливыми глоточками осушая рюмку, мама демонстрировала нам с Нудилкой, что делает это вынужденно и даже с некоторым отвращением. Режиссер не обиделся… Как все умные люди, он не умел обижаться по пустякам.

— Обидчивых выносить очень трудно, — признавался он. — Если умный говорит, надо прислушаться, а если дурак — то что на него обижаться?

Мама испытывала ответственность уже за дуэт и нас обеих предупредила:

— Успех не должен вскружить вам головы!

— «Одна голова хорошо, а две лучше», — ответила я русской пословицей.

Нигде, правда, не говорится, что три головы еще лучше, чем две. Но этого я не сказала, так как мама, к сожалению, была обидчива.

— А у тебя голова от коньяка не закружилась? — в шутку спросила я.

Мама сказала, что ей надо попудриться. Про мытье рук она как-то забыла. И удалилась… А я догадалась, что она будет отныне оберегать не одну меня от меня, но и нас — его и меня! — от нас обоих. Ничего не попишешь: кто еще станет так беспокоиться?

После премьеры нового фильма все происходило подобно тому, что было после двух предыдущих. Триумфальные события напоминают друг друга. Как и провальные…

«И звезда с звездою говорит…» — так словами Лермонтова бабуля бы, думаю, окрестила наш дуэт. Кажется, на город обрушился звездопад. Хотя нет: звезд только на небе много. Я с режиссером согласна.

Возбужденные сограждане подняли на руки уже нас двоих. Я, верная своему амплуа, смеялась, а Нудилка, верная своему амплуа, отбивалась и вырывалась. Но по глазам — опять глаза! — можно было определить: ее уже не терзало то, что одна нога от рождения короче другой. Или что другая длиннее… И вообще она уже не хромала по жизни, а передвигалась весьма уверенно.

Бабули среди несущих нас, к несчастью, не было. Но мне грезилось, что она по-девчачьи подмигивает. Как случалось прежде. Ее не было, а подмигивание было… Несущие ликовали под нами, внизу, а она подмигивала откуда-то из поднебесья. И я, задрав голову, стала подмигивать ей сквозь слезы в ответ.

Когда мы буквально и в переносном смысле вернулись на землю, ко мне подошел он.

— Я безмерно тебе за все благодарен! — Он нагнулся и поцеловал меня в макушку. Выше макушки у меня ничего не было, но лучше бы он поцеловал меня чуть пониже. — И очень тебя уважаю! Прозвище «Нудилка» звучит уже не грустно, а весело. Фильм это подтвердил. Ты совершила благороднейший человеческий поступок. Нет, подвиг! Картина очень удалась… Кстати, и молодой актер был на высоте.

Он похвалил актера нарочно, якобы не заподозрив, что объявленная в титрах «фантазия» являлась реальностью. В отношении меня…

Перед съемками режиссер сказал Нудилке: «А твой брат пусть сам все поймет!» Брат давно уже все понял. Но делал вид, что нет… Режиссер предсказывал, что Нудилкин брат по заслугам оценит мои «женские и человеческие достоинства». Но так оказалось лишь на экране. В жизни он ограничился человеческими…

А общественность, мнением которой так дорожила мама, судя по взглядам, заподозрила, что «фантазия» та — не вполне фантазия.

Как я окончательно решила… не выходить замуж

По воскресным дням я разрешала будильнику, происходящему, как я давно догадалась, от слова «будить», чтобы он тоже отдыхал и не тревожил меня. Однажды, однако, в семь утра обязанности будильника без всякого спроса исполнил телефонный звонок. В трубку с таинственной осторожностью проник голос Нудилки:

— Ты спишь?

— Сейчас уже нет. Поскольку ты меня разбудила…

— А родители дома?

— Они воскресенья проводят за городом.

— Всегда вместе?

— Всегда.

Она так тяжело вздохнула, словно желала, чтобы мои родители проводили дни отдыха врозь.

— Можешь предоставить мне аудиенцию? — избавившись от вздоха, спросила она.

— Аудиенцию? Ты до такой степени излечилась от занудства, что научилась шутить?

«Аудиенция» началась через десять минут, так как Нудилка звонила из телефона-автомата, соседствующего с нашим домом. Я не успела натянуть платье и приняла ее в наброшенном на плечи халате, что внешне снижало серьезность момента.

— Хочу посвятить тебя в чрезвычайную тайну.

— Она касается меня?

— Тебя касается все, что касается нашей семьи.

Я вздрогнула: что она имеет в виду? Сколько уж раз я так вздрагивала… Но пока понапрасну.

— И твоего брата касается?! — выпалила моя надежда, которая потихонечку умирала, но еще полностью, как оказывается, не скончалась.

Я никогда не называла ее брата по имени, чтобы не показалось, что набиваюсь с ним не на братские, а на панибратские отношения. Соблюдала дистанцию…

— Прежде всего речь пойдет о наших родителях.

Она оглянулась.

— Не беспокойся: мои родители раньше вечера не вернутся.

— А наши никогда не отдыхают вместе. Я из-за этого страдаю острее, чем из-за моей укороченной ноги. Если они укоротят свою совместную жизнь, это окажется пострашней.

— Почему ты до сих пор подобные свои переживания от меня скрывала?

— Мы с братом поклялись не рассказывать об этой тревоге никому. Но я нарушаю священную клятву, потому что вчера случайно услышала, как папа тихо сказал маме: «Вот дети вырастут, соединятся со взрослостью, а мы с тобой, быть может, разъединимся?» Он проговорил это в виде вопроса, предположения, что будет, когда мы вырастем. И я стала бояться расти…

— Ваши родители равнодушны друг к другу?

— Когда один из них заболевает, другой сходит с ума…

— Обычно сходят с ума, если все нормально.

— Добавлю… Если кто-нибудь позволит себе хоть одну неуважительную или критичную фразу в папин адрес, мама, как тигрица, бросается на его защиту. А уж папа за маму…

— Вот и моя мама имеет ко мне кучу претензий. Но пусть кто-нибудь чужой попробует выразить недовольство мной… В ней сразу проснется тигрица! А то и львица… Никто чаще и жестче, чем родители, не отчитывают детей своих. Но это же не означает, что они со своими детьми намерены «разводиться»! Слышала поговорку: «Милые бранятся — только тешатся!»?

— Я бы хотела, чтоб они тешились гораздо реже. Но у наших «милых» почему-то на все разные взгляды. Вдруг они разлюбили друг друга? Или вовсе никогда не любили? Я в ужасе…

«Не хватало, чтобы она вернулась в свое занудство!» Тут уж в ужасе была я.

— Никогда не любили? А как же вы с братом появились на свет?

На это она ничего не смогла ответить.

— Но папа же сказал маме…

— Мало ли что сгоряча можно брякнуть!

— Если мама дружит с соседями по этажу, то папа их не выносит. Мама любит после работы прийти в себя под классическую музыку, а папа в соседней комнате крутит классические фильмы. Мама всегда грезила, что мы с братом станем преуспевающими гуманитариями, а папа надеялся, что мы станем преуспевающими технарями, как и он сам. Папа без конца курит, а мама задыхается от табачного дыма. Я бы могла еще долго перечислять… Не много ли противоречий для одного семейства?

— Так можно обвинить всех родителей в несовпадающих увлечениях и стремлениях. Если искать одинаковость во всем, то можно дойти до абсолютного бреда. К примеру, мама любит папу, а папа, наоборот, маму. Скажи лучше: кто из них больше любит тебя, а кто — твоего брата?

— Это как раз то, на чем их чувства и вкусы сходятся. Нас они любят одинаково…

— Выходит, не во всем у них разногласия!

Как врач вытаскивает из больного его жалобы, я вытаскивала из Нудилки детали.

— Они часто ссорятся?

— Недавно папа объявил, что отправляется к приятелю играть в преферанс. А мама в ответ заявила: «Или преферанс, или я!»

— И он остался дома?

— В том-то и дело, что не остался. Предпочел маме карты!

— И сие ни о чем безысходном не свидетельствует. Между прочим, а как твой брат на это отреагировал?

— Его не было дома.

— Папа предпочел приятеля… А кого предпочел твой брат?

— Я об этом и не задумывалась.

Об этом задумалась вместо нее я: небось предпочел какую-нибудь Выпендрилку!

— Но все же как-то он на семейные сложности реагирует?

— Когда мама с папой спорили, конфликтовали, мы с братом принимались их мирить. Заставляли поцеловаться, взаимно попросить прощения…

— Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени?

— Нам стала теперь ужасно мешать «специалистка по изучению неблагополучных семей» (так ее официально именуют!). Ты слушаешь ее радиобеседы под названием «Неблагополучные семьи. Где выход…»?

— Нет.

— Почему?

— Потому что у нас семья благополучная.

На всякий случай я трижды сплюнула через левое плечо: мало ли что на свете случается, изменяется? Слово «изменение» одного корня со словом «измена». В последнее время я стала доискиваться до происхождения тревожащих меня слов.

Нудилка погрузилась в завистливый вздох.

— Чем же вам мешает эта «специалистка» по чужому неблагополучию? — продолжала я доискиваться.

— У нее «своя научная концепция». Четыре раза в месяц она талдычит, что противоположные взгляды и характеры сближать бесполезно. Что их, пока не поздно, следует разлучать… «вместе с носителями несовпадающих взглядов» (так она излагает!).

— Вероятно, если в семьях все будет мирно, этой «специалистке» грозит безработица.

— Она считает, что и любое благополучное семейство может превратиться в неблагополучное.

— С ее помощью, что ли? — отвергающе спросила я. Однако, на всякий случай, еще трижды сплюнула через плечо.

— Для убедительности она в каждой радиобеседе ссылается на «свой личный опыт». Любопытно, сколько раз она сходилась и расходилась?

— Ну, если даже свой отрицательный опыт она не смогла исправить, превратить в положительный… Получается, что она «специалистка» по скверному опыту?

— Во всех бедах она прежде всего обвиняет мужчин. Запугивает ими женщин.

— Наверное, сильный пол сильно ей насолил!

— Она до того запугивает семейными неприятностями, что, коли ей поверят, браки могут вообще прекратиться.

Я поняла, что мне следует предотвратить эту угрозу. Для начала я посоветовала:

— Вы с братом, когда она выступает, переключайтесь на другие передачи. Или смотрите что-нибудь по телевизору.

— Это невозможно: мама и папа нам не позволят. Они не просто вслушиваются в ее советы, но и подчиняются им. Ссылаются на «личный опыт специалистки». Раньше, когда возникали громкие разногласия, нам с братом удавалось их утихомиривать. У нас получалось… Исчезал страх распада семьи! А сейчас, когда вторглась эта «специалистка», нам кажется, что «болезнь несхожести» (это ее термин!) неизлечима. Как онкологическое заболевание…

— Теперь и с онкологией научились справляться.

— Папа недавно сказал маме: «Вот видишь, „специалистка“ считает, что несхожие нравы и убеждения немыслимо превратить в схожие». Родители, к несчастью, верят ее «личному опыту».

— В пылу споров и разногласий?

— В пылу…

— Ну, тогда все еще поправимо. В пылу чего не случается!

— И все-таки мне видится, что она злая колдунья. Представляешь, мама послала ей письмо с просьбой многое растолковать, но не в эфире, а в ответном письме или по телефону. Она ею околдована!

— И получит нужный ответ! — заверила я.

— Кому нужный?

— Нам с тобой!

Я пообещала, поскольку меня, как всегда, внезапно, посетила идея. Которая могла сблизить их родителей, а заодно и меня — увы, не наверняка — с ее братом. Да, надежда не упускала случая забрезжить на горизонте. Хотя горизонт, как известно, насмешливо и даже издевательски от нас удаляется, никогда не превращаясь в осязаемую действительность.

«Надежнее всего переиграть „специалистку“ ее собственным голосом!» — придумала я очередную, показавшуюся мне спасительной «аферу». Последнее слово заключаю в кавычки, так как без кавычек оно означает хитроумное, злое дело, а я задумала дело доброе.

Для начала я в течение нескольких дней впивалась в голос «специалистки», тщательно зафиксированный на пленке Нудилкой. Впиваясь в тот голос, я вникала и в ее поучения, которых категорически не разделяла. Лишь после такой подготовки я бесстрашно приступила к воплощению своего плана.

Набрала телефонный номер Нудилки. Подошла она сама: родители ее, как и было мной рассчитано, еще не вернулись с работы.

— Здравствуйте! Это дочь моей верной радиослушательницы? — заговорила я голосом «специалистки». — «Не отпирайтесь. Я прочла души доверчивой признанья…». То есть письмо вашей мамы.

Нудилка онемела: несколько мгновений она не могла сообразить, кто с ней разговаривает. Вернее, голос «специалистки» узнала, но не поверила, что он в трубке.

Тогда я представилась:

— Не ломайте голову! Вас беспокоит специалистка по изучению не только одних неблагополучных семей, но и благополучных. Подчеркиваю: благополучных!

— Это ты?! — ошеломленно пролепетала Нудилка: изменение позиций «специалистки» подсказало, что это не она сама. — Настоящая «специалистка» не отличит твоего голоса от своего!

Мне осталось только самодовольно расхохотаться.

— Поздравь меня: я достигла того, чего добивалась. Часа через три позвоню твоей маме. От имени той, которой она «околдована» и к которой обратилась с письмом.

— Маме?! И что ты ей скажешь?

— Надеюсь, она тебя известит. Не торопи события!

Через три часа я, как и пообещала, поздоровалась с Нудилкиной мамой. Говорят: «Не верю глазам своим!» — а она ушам своим не поверила:

— Не могла себе представить, вообразить, что вы так быстро откликнетесь на мое письмо! И вот слышу — трудно поверить! — ваш такой знакомый мне голос в собственной телефонной трубке. Не сон ли это?..

— А параллельная трубка у вас имеется? Хочу, чтобы и супруг ваш стал свидетелем нашего разговора.

— Да-да… он уже стал свидетелем! Мне показалось, что параллельная трубка буквально сама прыгнула ему в руку! Какое-то нагромождение чудес!..

Чудеса обязаны были продолжаться.

— Я поспешила отреагировать на письмо, так как мой святой долг внятно доказать, что вы не вполне поняли цель моих радиобесед. Мое единственное стремление — прославить и сохранить такие прекрасные, образцово-показательные семьи, как ваша! Откуда мои восторженные оценки? Откуда я получаю такие подсказки? Из уст общественного мнения, которое тщательно изучаю и которому неукоснительно доверяю! Не сомневаюсь: когда вашего супруга настигают неприятности по службе или, хуже того, болезни (их никто, к несчастью, не избегает!), вы, как говорится, места себе не находите, всю себя устремляете на избавление его от бед. И он, если что-либо подобное случается с вами, поступает столь же сострадательно и самоотверженно.

— Как вы смогли и обо всем этом?.. — принялась изумляться Нудилкина мама.

— Из уст знающих вас людей. А также исходя из своего жизненного опыта. И безусловно, из научных познаний… Негативные заключения тоже посещают меня, но исключительно в тех случаях, когда я не сомневаюсь: чем дольше семья останется под одной крышей, тем вероятней, что крыша обвалится. Вот почему меня называют «специалисткой по изучению неблагополучных семей»… Но вскоре вы убедитесь, что я значительно пересмотрела свои позиции! И докажу, что ни в коем случае не смею обходить стороной семьи благополучные и не восторгаться ими. С такой искренностью, с какой восторгаюсь вашим семейным содружеством. «Семейное содружество» — это термин, который подарили мне вы и которым я отныне буду пользоваться.

— Спасибо, — еле слышно произнесла Нудилкина мама.

— Семьи, которые еще не превратились в неблагополучные, но грозят ими стать, нуждаются в высоких примерах. В воспитательных образцах! И потому я обещаю перейти главным образом на повествование о «семейных содружествах». Таких, как ваше!

— Но ведь у нас случаются… разногласия, споры, — не удержался и вступил в разговор Нудилкин папа.

— Если бы этого не случалось — поверьте моему личному опыту! — было бы очень плохо. И противоестественно… Самые мудрые решения принимаются в результате дискуссий, на основе столкновений противоборствующих взглядов. (Некоторые фразы я привычно позаимствовала у бабули.) Согласитесь, что именно на плодородной семейной почве могли быть взращены такие сын и дочь, как ваши. Да, только прекрасные родители могли воспитать столь прекрасных детей!

— Вы и детей наших знаете?! — одновременно воскликнули мама и папа.

— Кто же не знает ваших детей! В Нудилку влюбила меня Смешилка, которой все полностью доверяют!

— И мы с мужем тоже. Она спасла от депрессии нашу дочь!

— А их знакомству и сближению способствовал ваш сын — красавец и рыцарь! Об этом говорит на своих выступлениях Смешилка. Она просто в него влюблена! — отважилась признаться я чужим голосом.

— Как в старшего друга! — пояснила Нудилкина мама.

— У нас с вами редкостное взаимопонимание, — продолжала я немного осевшим голосом. — Истина на этот раз, как ни странно, обошлась без дискуссий. И следовательно, отвечать письмом на ваше письмо мне уже не придется.

— Не надо, — за маму ответил папа.

Он, я догадалась, знал о письме.

Монолог свой я сотворила заранее. А вот диалог происходил без шпаргалки.

Примерно через полчаса телефон зазвонил в квартире «специалистки по изучению неблагополучных семей». В трубке сразу же столкнулись два одинаковых голоса. Чего никогда еще не бывало!

«Специалистка» произнесла обычное: «Слушаю!» — а я: «Внимательно слушайте!» Наступила ее очередь обомлеть. Этим я и воспользовалась:

— Не удивляйтесь! Говорит Смешилка… Я в своей роли.

— Очень приятно: я твоя поклонница!

— А я ваша противница!

— Противница?! За что?! Почему?!

— Потому что вы своими советами разрушаете семью моей подруги Нудилки. О которой, вероятно, слыхали…

— Если б я разрушала, мама ее не прислала бы мне письмо с просьбой помочь им как раз моими советами. И я собираюсь…

— Не вздумайте собираться… И даже не пробуйте отвечать ей ни письмами, ни по телефону!

— Ты не можешь заговорить со мной своим голосом?

— Нет… Во-первых, столкновение одинаковых голосов в одном разговоре — это оригинально! А во-вторых, привыкайте!

— К чему? И почему я не смею отвечать ей?

— Я уже ответила по телефону на письмо за вас и, как понимаете, вашим голосом. Не перебивайте меня, а напрягитесь и прослушайте запись моей беседы с семьей Нудилки. Слово в слово…

— Ты посмела украсть мой голос?! Это плагиат! И обманула семью?! Я подам на тебя в суд!..

— Любой суд я выиграю: судьи меня обожают. А народные заседатели — и того больше!

— Но правота будет на моей стороне! Есть закон, наказывающий плагиаторов…

— А я докажу, что это была пародия! Пародии всюду разрешены. И в ответ на вашу жалобу стану пародировать вас регулярно — по радиоканалу, соперничающему с вашим, по телевидению. Объект же для пародий вы, поверьте, бесценный!

— Нет-нет… только не это! — то ли вскричала, то ли взмолилась она.

— Договорились: ваш судебный иск и мои пародии отменяются! И оцените, запомните: я вас оборонила.

— От чего?

— От ответственности за развал образцовой — как вы сами назвали ее, хоть и моим голосом! — семьи. А также от закипающего возмущения общественности.

— Что возмущает общественность?!

— А то, что из-за ваших бесед иные женихи и невесты отказались от свадеб. Вы их застращали! По вашей вине в стране может сократиться деторождаемость. Вы перечисляете столько причин для того, чтобы расходиться, что стало страшно сходиться. Какой выход? Вы должны, как я от вашего имени пообещала, немедленно приступить к изучению и воспеванию благополучных семей! А маме Нудилки, повторяю, не вздумайте отвечать: она уверена, что их семью вы уже укрепили. Я сделала это за вас! Оценили?

— Понемногу оцениваю. И соглашаюсь, — не без испуга промолвила «специалистка».

— Один вопрос! Вы непрестанно ссылаетесь на свой «богатый личный опыт». И сколько же раз вы были замужем?

— Я никогда не была замужем. Мне некогда было заводить семью: я заботилась о чужих семьях. Так мне казалось…

А в голову мне вторглось неожиданное сравнение: ведь и наша директриса долго не выходила замуж. И детей не имела. «Но она всем нам была почти матерью! — категорически отвергла я бессмысленное сравнение. — „Специалистка“ же не только сама ни мужей, ни детей не имела, но и других на разводы и бездетность настраивала. Совсем не однозначные ситуации. Даже противоположные!»

— Может, я опрометчиво вмешивалась в чужие судьбы, — раздумчиво и чуть-чуть виновато предположила «специалистка». — И не ошибочно ли я воображала, что забочусь об этих семьях?

Перевоспиталась она или предпочитала со мной не связываться? Я не догадалась. Но мне ее стало жалко.

— Неблагополучные семьи тоже следует изучать. Но, не утверждая, что у них, неблагополучных, нет благополучного выхода.

— А ты, умоляю, перестань разговаривать моим голосом!

Я перестала. И повесила трубку. Одно опасение вторглось мне в голову: а не стану ли я, напрочь отвергая свое будущее замужество, напоминать, не дай бог, ту «специалистку»? И сразу же отмела свое опасение: между нами нет ничего общего: она была верна своим «научным воззрениям» (вроде бы мной поколебленным!), а я верна своему чувству!..

— Не владела бы ты искусством уметь говорить любыми женскими голосами, тогда мамой и папой вконец овладела бы «специалистка», которую ты победила… — отблагодаривала меня Нудилка по телефону.

— Взаимоотношения ваших родителей все равно — и без моего вмешательства! — не поддались бы до конца ее запугиваниям. Но ты подняла тревогу! И защитила не только свою семью, но и другие семьи, которые могли бы поддаться. Твоя заслуга больше моей.

— А я, вместе с братом, считаю иначе…

— Вместе с братом?!

Люди, я заметила, частенько вовсе не прочь приписать себе чужие заслуги. Нудилка же — да еще с согласия брата! — и собственных заслуг не признавала.

Назавтра меня навестили благодарные Нудилка и ее брат, которому она поведала во всех деталях о моем трюке.

— Я еще сильней полюбил тебя! — произнес он. Не признался, а именно произнес. — Ты спасаешь не только отдельных людей, но и целые семьи. Я жму твою руку!

В ту минуту я окончательно — и даже бесповоротно! — решила, что все-таки никогда не выйду замуж. Потому что нуждалась не в его руке, а в его сердце. Если же и в руке, то лишь вместе с сердцем… которое, как я тоже окончательно поняла, не могло мне достаться. А в других сердцах я не нуждалась!

Как кинокамера «заглянула» в нашу квартиру

Никуда не денешься: все люди вроде друг на друга и не похожи, но в чем-то весьма похожи. К примеру, после появления каждого из моих фильмов знакомые и незнакомые, встречаясь со мной, прежде всего с любопытством осведомлялись: «А сколько тебе заплатили?» Неожиданно о моих гонорарах объявили в газетах. Тогда вопросы сменились восклицаниями: «А ты у нас, оказывается, богатая!», «А ты у нас миллионерша!..». Богатой я сделалась не у «них», а сама по себе. Но восклицания не прекращались.

Мама выражала надежду, что «деньги меня не испортят». Как могло меня испортить то, чем я не распоряжалась?

Папа же выразил убеждение, что гонорарам удобней всего будет отдыхать в его банке. Где он, как и раньше, трудился в окружении купюр с утра и до вечера… Но миллионером почему-то не стал. «Где справедливость?» — обижалась я за своего скромного папу.

Когда журналисты интересовались, какая у отца такой дочери профессия, папа дежурно отвечал:

— Занимаюсь тем, что для человечества страшнее всего.

— Изготовляете ядерное оружие? — ехидно попытался уточнить один из интервьюеров.

— Общаюсь с деньгами. Главным образом, с чужими…

Прежде он говорил, что «только с чужими».

Интервьюер непонимающе вытаращил глаза.

— «Люди гибнут за металл…» — пояснил папа. — Это доказывает не только Мефистофель в опере «Фауст», но и моя многолетняя служба в банке.

А меня-то с высокими гонорарами… поздравляли!

Я, повторюсь (не часто ли повторяюсь?), присутствия больших сумм не ощущала. Они, как и слава, меня не обременяли, но, в отличие от славы, и не особенно радовали. Радоваться тому, чего фактически я не ведала?

Наступил день, когда у моего режиссера вновь не нашлось времени натянуть брюки. Шорты, как всегда, свидетельствовали о том, что режиссер бешено торопился.

— Только что по весьма «смотрибельному» телеканалу фиксировали пятый брак одной голливудской светилы. Сколько там их, «популярных», благодаря неуемной «раскрутке»? Об интимной жизни Марлен Дитрих и Жана Габена так подробно не извещали. Между прочим, Габен завещал похоронить свой прах на дне моря. Даже памятника на кладбище не пожелал! Ныне же наступила пора оголтелой рекламы, в которой великие не нуждались.

Не успела я догадаться, к чему он ведет, как все прояснилось.

— Эти вторжения в интимную сферу вызывают у меня тошноту. К искусству они не имеют ни малейшего отношения. И даже его порочат… А вот мы, обратясь к твоей биографии, создадим телефильм именно о том, как оно, искусство, зарождается и берет свой разбег… Заодно расскажем о твоих родителях.

— И о бабуле!

— Разве можно представить тебя без нее? «Заглянем в квартиру Смешилки»! Так назовем картину… Не вторгнемся, не вломимся, а тактично заглянем. Ты не возражаешь? — Могла ли я возразить! — Мой замысел следует воплощать без промедления… Продюсер и менеджер считают, что проживание в скромной квартире, а не в коттедже или на вилле унижает тебя. А в результате их тоже. Последнего они допустить не могут.

— Я обожаю нашу квартиру. С рождения привыкла к ней. И не хочу с ней расставаться.

— Пойми: звезда собой не распоряжается! — Не распоряжаться гонорарами я была согласна. Но не распоряжаться собой? — Не удивляйся: полностью ты себе уже давно не принадлежишь.

— А кому я принадлежу? Или чему?

— Творчеству, своим поклонникам и поклонницам…

Одному поклоннику я была готова духовно принадлежать. Коли бы он пожелал моим поклонником стать… Но он — в том смысле, который я имела в виду! — мне поклоняться не собирался.

«Не стесняйся писать в своих тетрадях и о том интимном, что тебя огорчает, — советовала бабуля. — И откровения эти, по возможности, отберут, впитают в себя твою боль…» А чтобы мной распоряжались начальство и зрители, которых не перечесть…

— Многие поклонники просят дать им твой адрес, чтобы они могли письменно признаваться тебе в любви, приносить к твоему порогу цветы… — Признаний я ждала от того, кто признаваться не собирался. Режиссер эту мою тайну давно разгадал. — Ты бы с удовольствием получала послания и букеты от бывшего «старшеклассника». Но уразумей: звезды небесные светят всем, а звезды земные — тем, кого покорили своими талантами. Так что смирись: скрыть твое местожительство не удастся. Но указывать нынешний район, где вы живете, продюсер и менеджер считают непрестижным, недостойным звезды.

— Почему? Для меня это родная улица. Я знаю наизусть и люблю каждую скамейку, каждое деревце, каждую автобусную остановку…

— Когда ты говоришь о своей привязанности к покойной бабуле или о своих чувствах к «старшекласснику», который, хотя ты его по-прежнему так называешь, уже успел стать студентом, я тебя понимаю. Но любить автобусную остановку? Руководители студии хотят, чтобы об автобусах и метро ты вообще забыла!

Мне нравилось ездить в так называемом общественном транспорте: меня там почти все узнавали. Я не умела плавать — и потому не купалась в бассейнах и в море. Но в успехе я купаться умела: на восторженные улыбки отвечала приветливыми улыбками, на приятные вопросы реагировала приятными ответами. Теперь мне кроме упомянутого предлагали купить не только виллу, но и собственный автомобиль и, более того, снабдить его собственным шофером. Таким образом, в дороге мне предстояло улыбаться ему одному, не рассчитывая на то, что он мои улыбки заметит — дорожные правила важнее, чем правила джентльменские! И отвечать предстояло только на его вопросы, если он их осмелится, будучи за рулем, задавать.

Обо всем этом я умолчала. А про себя подумала: «Зачем мне нужны эти принудительные транспортные привилегии? И вообще привилегии, которые грозят отторгнуть меня от моих зрителей, а вовсе не сблизить с ними?»

Изо всех сил стараясь меня убедить сберечь мой образ, режиссер изменял образу собственному, к которому я тоже привыкла. Как к своему району… К своей школе… Или даже сильнее!

Он не остановился:

— Учти: начальники настаивают и на том, чтобы свое, пока еще не высшее образование (при высшем уровне популярности!) ты завершала не в обыкновенной школе, а в совершенно особой гимназии. Где не тебя одну будет сопровождать охранник… С той разницей, что прочих учениц и учеников там охраняют из-за их пап, а тебя — благодаря тебе самой.

— А как же мои подруги? Как же моя директриса, к которой я тоже очень привыкла? — «Бремя славы» впервые — снова «впервые»! — все же пыталось меня обременить.

— Придется с теми разлуками тебе смириться…

Но пока еще не приобрели для вашей семьи — на твои, разумеется, гонорары — роскошную виллу, мы обязаны рассказать телезрителям, то есть миллионам, о том, как все в твоей звездной судьбе начиналось. А начиналось именно в скромной квартире.

Он начал детально мне пояснять то, что уже пояснял, а именно: кто я есть.

— Талант — это в первую очередь непохожесть. Индивидуальность во всем… Ты и похожа исключительно на саму себя!

Тут у меня не появилось желания с ним спорить. Когда люди отбиваются от похвал: «Ну зачем уж вы так?», «Я этого не заслуживаю!» — они, представляется мне, кокетничают. И добавляют к похвалам еще одно, всеми поощряемое качество — свою застенчивость. «Скромность, конечно, украшает человека, но не приносит ему никакой пользы», — сказал мне наш продюсер. Вроде, согласясь с его точкой зрения, я в душе ее от себя оттолкнула.

— Ты ведь одна такая, — не унимался и мой режиссер.

— Где одна? — придуривалась я.

— Везде…

Сказать, что в целом мире, он не решился.

— В каком смысле я… одна?

— Нет другой школьницы, которая бы в твоем возрасте не только стала кинознаменитостью, но еще и умела неповторимо воссоздавать чужие нравы и голоса.

И на это у меня не было возражений.

— А если где-то все же отыщется еще одна подобная? — надеясь, что не отыщется, спросила я для приличия.

— Аналог отсутствует! — победно заявил он. — Выскажись наконец по поводу моего плана. Моей затеи…

— «Заглянем в квартиру Смешилки»? Но ведь это квартира мамина и папина, а уж потом моя. Что, если они, мама и папа, не согласятся, чтобы к ним заглядывали? Не согласятся с названием телефильма? А то и со всей вашей затеей!

— Вынужден повториться. Личное и, если можно сказать, домашнее бытие легендарностей чрезвычайно интересует всех. Всем заглянуть в ваш дом нереально. А кинематографу это под силу! И еще… Феллини почти всегда в своих фильмах снимал супругу Джульетту Мазину. Режиссер Александров неизменно приглашал на роль героини собственную жену, Любовь Орлову, которая плюс ко всему умела блестяще петь и танцевать. Я же давно взял в главные героини тебя, умеющую то, чего ни одна из названных сверхзнаменитостей не умела. И потому осмелюсь сказать, что имею право…

Его сравнения мне понравились. И все же я зачем-то промямлила:

— А если мама и папа…

Режиссер всполошился:

— Когда создавались картины о Льве Толстом, о Бальзаке… или, к примеру, об адмирале Ушакове, не спрашивали разрешения у их родителей!

— Ни их самих, ни их мам и пап уже давно не было в живых, — уточнила я. А про себя подумала: «Интересно, с кем еще из гигантов он ради убедительности меня сравнит?»

— Согласен. Я хватил через край! Однако… «Хочешь понять малое, примерь на великое!» — таков мой девиз. А ты — явление не малое! — С этим я спорить не стала. — И верю, поймешь, как важно и крайне заманчиво перелистать все, с чего брала старт твоя звездность. Чем она себя предворяла… Вот пригласим для начала в гости бывшего папиного босса, банкира, и его супругу, которая, без передышки давая ему задания, восклицала: «О, как я от него устала!» Камера же будет работать, запечатлевать…

— Они вторично нас посещали. Хотели, чтобы я открыла счет в их банке…

— Ничего, пусть явятся в третий раз!

— Мне кажется, они поменялись ролями. На сто восемьдесят градусов! Их дуэт невозможно узнать, — полупрошептала я режиссеру.

Но и полушепот был схвачен миниатюрными «звукозахватчиками», которые притаились в отворотах его пиджака и в воротнике моей кофточки.

Желание режиссера, чтобы документальный фильм состоял из разных — незабываемых, хоть порою якобы второстепенных — деталей, фрагментов жизни нашей квартиры, начал осуществляться. Уловленный полушепот обострял внимание к сказанному.

Для начала супруга банкира заботливо осведомилась, где предпочитал бы расположиться ее муж — на стуле, в кресле или на диване. Где мы с режиссером, а также мама с папой намерены расположиться, она не учитывала.

— Мужу надо чувствовать себя удобно. Ничто не должно стеснять его. Чтобы он смог произнести все то необычайно важное, что требуется до вас донести… Где ты, мой родной, хочешь сидеть? — Родной предпочел кресло. — Муж сумеет гораздо убедительней и мудрее, чем я, объяснить, почему мы сразу и так охотно приняли ваше приглашение.

Мудрец, углубившись в кресло и в суть проблемы, с солидной неспешностью заговорил:

— Когда газеты известили о гонорарах Смешилки, мы задумали вернуться к нашему давнему предложению, которое ныне расширилось… Нам уже недостаточно пригласить Смешилку в клиенты нашего банка. В случае, если она таковой станет, мы хотели бы переименовать свой банк. И присвоить ему имя «Смешилкин банк». Согласитесь, что похожего названия нет ни у одного банка на свете. «Смешилкин банк»! Сие не будет означать, что он принадлежит Смешилке. Однако станет известно, что звезда выбрала наш банк для вложения своих капиталов.

— Капиталов у нее нет — у нее вклад. Но семейный… — уточнил папа.

— Идем на все ваши условия. Выгода будет значительной и взаимной! К Смешилке это привлечет еще больше зрителей…

— Хотя больше, казалось бы, уже некуда! — вставила супруга. — Прости, родной, что тебя перебила.

— Ты права, дорогая. Как всегда… Появится дополнительная возможность встречаться со Смешилкой, запросто с ней общаться. А к нам это привлечет новых, пусть и не звездных, клиентов. Я все понятно изложил?

— Изложил с безупречной ясностью, — подвела итог до неузнаваемости переродившаяся супруга.

Банкир не называл меня по имени, а упоминал Смешилку, будто я в квартире отсутствовала. Это, как я догадалась, должно было свидетельствовать об особом ко мне уважении.

Однако у меня уважение к банкиру вообще отсутствовало. С давних пор… И потому я полюбопытствовала:

— Разве мой папа, финансовым даром которого вы когда-то позволили себе пренебречь, вас простил? Разве он согласился вернуться в ваш банк да еще осчастливить его именем своей дочери?

Я иронизировала… Обращенные к банкиру вопросы звучали насмешливой шуткой. Потому заподозрить меня в зазнайстве не представлялось возможным ни самому банкиру, ни его супруге, ни кинокамере. Я учитывала, что и этот фрагмент станет частью фильма о нашей квартире. Оператор трудился вовсю…

Минут через десять супружеская пара нас покинула. Но камера гостей не покидала: она незаметно не прекращала их «прослеживать»… Выйдя на лестничную площадку, банкир начал, вероятно от растерянности, спускаться по лестнице.

— Ты что, собрался прошагать вниз все семь этажей? — со своей прошлой, привычной для нее, интонацией вопросила супруга. — Ты забыл, что в доме есть лифт? О, как я от него устала! Предложения твои не прошли, потому что ты бездарно их преподал!

— Но ты же сама сочинила все тексты! — беспомощно защищался банкир. — Я лишь выучил их наизусть. И произнес…

— Не так произнес! О, как я…

В этот момент распахнулась дверь лифта. И они поплыли вниз.

— Можно изменить ситуацию, но невозможно изменить характер, — заключил режиссер.

И камера позволила себе отдохнуть.

Все обходилось, как и в предыдущих картинах, без профессионального сценариста. Но и со сценарием режиссерским я ознакомиться на этот раз не могла, поскольку он находился лишь у него в голове. Знала, что сюжетные кадры должны перемежаться беседами даже не в гостиной, а за кухонным столом. «Чем проще домашняя обстановка, тем она достовернее!» — провозглашал режиссер.

Первой беседы были удостоены мои родители. Так как без их участия, согласно его догадке, и меня бы на свете не было. Мое участие в том, стартовом, разговоре категорически исключалось. Но позже я не без волнения, переходящего в трепет, вонзилась глазами в пленку, на которой он был запечатлен.

— Вы довольны своей дочерью? — спросил родителей режиссер.

— Довольна, — ответила мама. И добавила: — В основном… — Ремарка была адресована мне. В педагогических целях. Мама забыла, наверное, что ее будут видеть и слушать миллионы.

— А что заставляет вас быть довольной не полностью?

Мама спохватилась:

— Нет! Я довольна вполне! Но иногда одолевает материнское беспокойство.

— Что же вас беспокоит?

— Случается, что такой громкий успех застилает глаза. И возникает гордыня. Ничего такого у дочери нет и в помине. Пока… А я хочу, чтобы не было никогда!

— Вы, значит, беспокоитесь профилактически? А я вот прочту вам абзац из дневника вашей мамы. И Смешилкиной бабушки… Или, как она говорит, бабули.

— Моя мама вела дневник?! — изумилась моя мама.

Бабуля вела дневник с юности. Но «конспиративно». Она запечатлевала не что попало, не день за днем, а лишь самое заветное — то, что могла доверить себе одной. И еще мне… незадолго до того страшного дня, когда навечно покинула наш дом, нашу квартиру, в которую заглянул будущий фильм. Но для меня бабуля в квартире жить продолжала. Я и по этой причине не хотела переселяться ни в коттедж, ни на виллу.

Помню, бабуля сказала: «Не боюсь смерти — боюсь расстаться с тобой… И со всей нашей семьей, конечно. — Это она как бы договорила. — Прочти мой дневник. В нем не так уж много страниц: он уместился в одной — правда, не тонкой! — тетради. Мы с тобой и в этом похожи: ты ведь тоже с самой юной поры записываешь, записываешь… Старательней и чаще, чем это делала я. Если пожелаешь, дай прочитать мои записи маме и папе. И еще кому сочтешь нужным. На твое усмотрение. На твой суд!»

«Судить» бабулин дневник я не взялась. К тому же там была фраза, из-за которой показывать его маме я пока не посмела. Всего одна фраза: «Самый близкий и дорогой для меня человек на свете — это моя внучка».

А режиссеру я бабулин дневник показала. Как выяснилось, он всю ночь не спал: не мог оторваться от заветной тетради. Перелистывал, перечитывал, обдумывал…

— Будь это дневник моей бабушки, я бы его опубликовал. Люди должны познакомиться с таким человеком, как твоя бабуля. Чтобы стать лучше. Это требуется многим. А то и почти всем…

Он отобрал те абзацы, с которыми захотел ознакомить маму. «Во имя фильма!» — заявил он. И я запретить не посмела. Начал он ознакомлять маму именно с той фразы, которой я опасалась: «Самый близкий и дорогой для меня человек на свете — это моя внучка. Ее талант служит добру. Она скромна, но цену себе знает (не в материальном смысле, а опираясь на свои совершенно индивидуальные способности). Одаренная личность и должна знать себе цену!»

Я, повышенно скромная, как полагала бабуля, процитировать это в какой-нибудь из своих тетрадок сперва не решалась. А сейчас вот…

«Даже всеми признанный русский гений, не нуждавшийся в самооценках, однажды воскликнул: „Ай да Пушкин!“ А обращаясь к художнику, в какой бы сфере искусства он ни творил, гений дал ему высокое право:

Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник?»

Бабуля продолжала в своем дневнике ссылаться на Пушкина. И дальше писала: «Боюсь не дождаться, когда моя взыскательная внучка предстанет перед „своим“ судом. Она будет долго раздумывать: довольна ли своим „трудом“. И потому позволю себе сказать, что очень довольна ею и ее трудом во имя людей. Пусть это и звучит высокопарно».

Услышав на кухне от режиссера бабулины оценки дочери, мама отбросила в сторону свою воспитательную миссию:

— Вы разрешите заново выразить мое отношение к дочке? Всего в одной фразе. Или в двух.

— Жду с нетерпением! — обрадовался режиссер.

— Я горжусь Смешилкой. И тоже люблю ее больше всех на земле! — Мама не обиделась… Чего ж я страшилась? Наоборот, она восторжествовала.

— А я на каком месте? — поинтересовался папа.

— На третьем, — не задумываясь, определила мама.

— А кто на втором?

— Навсегда останется моя мама. Нет… пожалуй, она вместе с дочкой — на первом!

Папа, таким образом, передвинулся на освободившееся второе место. Похоже, это его устроило.

Не в избытке ли у меня все эти «похоже», «вроде», «будто» и «словно»? Они вроде (опять «вроде»!) таят в себе раздумчивые сомнения, застенчивую неуверенность. Уберегают от чрезмерной самоуверенности тона… Но не злоупотребляю ли я этими свидетельствами своей скромности?

— А мое прежнее высказывание о дочери уничтожьте. Ладно? — попросила мама.

Режиссер промолчал. А ознакомив меня с той короткой беседой, сознался:

— Уничтожать ничего не стану. Как было, так и должно остаться! Получился весьма достоверный сюжет. А достоверность, как уже доказывал, — это душа документальной картины. Ты согласна?

— Ну а если все-таки вырезать?

— Ни в коем случае!

Я сдалась. И подумала: «Если бабулино мнение обо мне появится на телеэкранах… почему тогда ему не появиться в моей тетрадке?» И вот оно появилось.

Следующей участницей бесед за кухонным столом стала Нудилка.

Она принялась бодро и весело объяснять режиссеру, что у нее одна нога короче другой.

— Одна нога длиннее другой, — уточнила я так, как уточнял ее брат.

Не услышав меня, Нудилка с удовольствием сообщила, что из-за упомянутого дефекта она многие годы сходила с ума. С предельной веселостью оповестила о том, что даже хотела «покончить с собой».

— Ты что, совсем разучилась нудить? — разочарованно спросил режиссер.

Ему хотелось, чтобы вначале она продемонстрировала свое давнее удручающее занудство. Как горькое воспоминание… А чтобы уж после мы с ней вдвоем продемонстрировали, как я от занудства ее исцеляла.

Нудилка наконец этот сценарный план ухватила — и тягучим, умирающим голосом стала предъявлять режиссеру претензии:

— Почему вы позволяете себе прерывать мою исповедь? У вас разве тоже одна нога короче другой? И вы тоже испытали, что значит хромать по жизни? Я пришла на вашу — ненужную мне! — съемку бодрой и жизнерадостной. А вы бесцеремонно перебили меня. Прервали… Считаете, что если превратили Смешилку в звезду, то и всех вокруг осчастливили? Я снова не хочу жить…

Глядя в камеру, Нудилка пояснила:

— Так бы я вела себя прежде.

— Стоп! Достаточно… Зрители убедятся, что прозвище у твоей целительницы снайперски точное: Смешилка сумела исцелить тебя юмором. Освободить от обидчивости и занудства. Прости, что перечисляю твои, к счастью, ликвидированные недуги. Плоды лечения ты нам продемонстрировала вначале. Доказала, что даже о тяжком можно вспоминать с легкостью, без уныния. Отшвырнув ощущение безнадежности… А теперь вы обе познакомьте нас, пожалуйста, с короткими фрагментами исцелительного процесса. Если возможно…

Мы не заставили себя упрашивать.

— Когда ты припадаешь на левую ногу, это выглядит очень обаятельно. Или пикантно, как говорит твой брат. Я заметила, что мальчишкам это нравится, и они внимательно на тебя смотрят, — начала я.

— На калек всегда обращают внимание. Их унижают состраданием, — с горечью пожаловалась «вошедшая в прежний образ» Нудилка.

— Ничего подобного! Они видят в тебе не калеку, а женщину. Будущую, во всяком случае… — смягчила я свое наблюдение.

— Из всех мнений противоположного пола меня интересует только мнение моего брата.

— Семейственность какая-то! — осуждающе, но неискренно запротестовала я. Хотя в этом наши вкусы сходились.

Якобы протестуя, я стала ей показывать, как, по моим наблюдениям, не брат, а посторонние представители сильного пола взирают на тех представительниц слабого пола, которые обладают силой очарования. И, подобно художникам, непохожестью… И как припадание на левую ногу как раз и дарит ей индивидуальность. Я пользовалась высказываниями режиссера. А он вроде (опять «вроде»!) этого не замечал.

Нудилка слегка заулыбалась и наконец разразилась неостановимым, заливистым смехом. Мне этого показалось недостаточным, и я добилась, чтобы она захохотала, видя во мне не подругу, а тех, кого я изображала.

— «Процесс пошел»! — процитировал режиссер международно известного политика.

Слишком часто упоминаю и о чьей-то известности? Но того требуют факты, заполняющие мои тетрадки.

— А тебя не одолевают вопросами, так сказать, о личной жизни Смешилки?

— Один любопытный, многозначительно подмигнув, спросил: «А у нее есть роман?» — «У нее много романов», — ответила я. «Это можно понять…» — не удивился он. «Да, много романов… Романы Льва Толстого, Достоевского, Диккенса… Целая библиотека! От бабули досталась».

— Хорошо ответила! С юмором… — поддержал режиссер. — В общем, полное исцеление! А началось оно здесь, в квартире Смешилки… Куда мы не зря заглянули.

Камера и оператор не переставали трудиться.

В один из дней, когда завершалась подготовка к очередному «заглядыванию» в нашу квартиру, в нее не заглянула, а ворвалась женщина, лицо которой было искажено страданием. А то и ужасом… Увидев меня, она рухнула на колени. Такого еще не бывало. Режиссер, оператор, родители и я сама оцепенели.

Не поднимаясь с колен, женщина трясущимися руками извлекла из кармана пиджака конверт.

— Милая Смешилка! Надежда сейчас только на тебя одну… — Опять я оказалась «одной». — Два письма я послала на адрес студии. И не получила ответа. Тогда осмелилась сама вручить тебе свою мольбу. Вот посмотри… — Она достала из конверта и протянула мне фотографию. С нее глядел на меня очаровательный смеющийся мальчик, точно это я его минуту назад рассмешила.

— Мой сын тяжело болен. Но его можно спасти! Спасительное лекарство и пересадка органа стоят невообразимо дорого… Если я продам все, что у меня есть, это не составит и половины необходимой суммы. И страховка не покрывает ее! Мужа у меня нет. Умоляю тебя, Смешилка, одолжи мне недостающие деньги! Чтобы спасти… Когда мой мальчик вырастет и станет ученым, он тебе вернет… Это будет не скоро, но он обязательно… Больше возвращать некому: мы с ним вдвоем.

Было воскресенье, и папа оказался дома.

— Какая вам нужна сумма? — по-деловому спросил он. — И поднимитесь. Дочери совестно, что вы перед ней…

Женщина осторожно, стесняясь, ответила на его вопрос.

— Сумма столь значительная, что дочь одалживать ее вам не станет, — сказал папа. Она с вами поделится, имея такую возможность. А чек сейчас выпишу я: у меня на то есть доверенность. Возвращать ничего не надо.

Мальчик был спасен.

— Деньги-то, оказывается, могут играть не только разрушительную роль, но и спасительную, — сказала я папе.

— В том случае, если ими владеют и распоряжаются добрые люди. Я, ты догадываешься, не о себе говорю.

Но это и к нему относилось.

Как появился «отзывчивый дом Смешилки»

И все-таки постепенно я стала ощущать «бремя славы», как бремя. Это началось, когда ко мне прикрепили охранника.

— Знаменитости, по мнению руководителей киностудии, обязаны быть охраняемы, — то ли присоединяясь к этому мнению, то ли нет, уведомил меня режиссер.

— А от кого меня следует охранять?

— Ну, например, как они полагают, от похитителей.

Что полагает он сам, режиссер по-прежнему не уточнил.

— Меня могут похитить? Зачем?

— Чтобы получить выкуп.

— И сколько я стою?

— О-о, ты, Смешилка, — не хочу тебя пугать! — дорого стоишь. Да и конкурирующая студия, как опасаются, может что-нибудь учинить.

С одной стороны, слыть дорогостоящей было заманчиво. Но все же…

— Я думала, все ограничится виллой. И насильным, поперек моей воле, переходом еще и в особую, закрытую для обычных учеников школу.

— Смирись со своей необычностью. Тут уж ничего не поделаешь!

— И осталось-то мне учиться всего один год. Могли бы не разлучать с теми, к кому я так привыкла. Потом навязали охранника. Что еще «полагают руководители»?

— Что ты должна ездить не в старом, давно уж не модном, папином автомобиле, а в машине престижной марки с затемненными бронированными стеклами. И постоянным, надежно проверенным водителем.

— Может, и бронежилет на меня напялят?

— Не исключено.

Бронежилет… Это обещало мне бремя в буквальном смысле.

— У студии столько, догадываюсь (научился у тебя догадываться!), связанных с нами планов, что это потребует солидных затрат. И тебя, хочешь не хочешь, следует оберегать. Популярность обязывает!

— А вас?

— Режиссеров немало. Смешилка же существует в единственном числе.

Я зарделась:

— Ну что вы!

Чтобы меня урезонить, руководители придумали устроить в мою честь загородный «безалкогольный» пикник. Обескураженная подарками, которые мне почему-то преподнесли заранее, я забыла позвонить маме. Пригласить ее, как и папу, организаторы пикника впопыхах тоже забыли. Но не забыли впервые приставить ко мне, также в качестве подарка, охранника. Сперва начальники попытались называть моего непрошеного защитника телохранителем.

— Телохранитель? Это звучит, как «хранитель тела». А тела хранят в морге, — возразил режиссер.

И телохранителя переименовали в «охранника».

Мое существование под его наблюдением началось с потешного, но одновременно и драматичного курьеза.

Когда я первый раз в сопровождении охранника вышла из машины, нетерпеливо поджидавшая меня на улице, возле нашей новой виллы, мама кинулась мне навстречу. Охранник молниеносно преградил ей дорогу.

— Это моя дочь! — воскликнула мама так, точно меня у нее отбирали.

— Это действительно ваша мама? — обратился ко мне охранник. Пиджак его слегка оттопыривался.

«Неужели там пистолет?» — со страхом, что он может, не разобравшись, выстрелить в маму, подумала я. И тут же решила, что всегда, если понадобится, буду защищать ее своим телом. Не привыкшая к таким ситуациям, я воображала себе невесть что.

Наблюдавшие эту сцену прохожие были тоже обескуражены.

— Даже если я не успела представить охранника маме, как его мозги могли допустить, что женщина способна нанести мне вред? — пожаловалась я режиссеру.

Я поняла, что охранник собирался так меня оберегать и от моих подруг, и от моих зрителей, и даже от моей семьи. Намеревался охранять меня от жизни, которая мне очень нравилась. И даже отторгать от нее.

Впоследствии, если мне протягивали пишущие ручки, надеясь получить автограф, охранник с тупоумной тщательностью исследовал их, предполагая, как я догадывалась, что они могут быть хитроумным оружием, способным уколоть меня и отравить спрятанным в них ядом…

У великого итальянского поэта Данте (опять, следуя бабулиной традиции, прибегаю к литературе!) в его «Божественной Комедии» написано, что в круге девятом ада мучаются «предатели благодетелей», то есть те, которые на добро отвечают злом. Но оказалось, что и те, кто отвечают на добро благодарностью, не ведающей границ, тоже могут создать своим благодетелям сложности. Мама спасенного мальчика сообщила о моем «благодеянии» журналистам. И боже, что началось!

«Благодетельные поступки не надо выпячивать. И желательно совершать тихо, застенчиво», — советовала мне когда-то бабуля.

Мой поступок средства массовой информации массово растрезвонили, выставили чуть ли не на всю страну. Опередив в этом режиссера, который, как полагается, запечатлел с помощью камеры и то печальное событие, «заглянувшее» в нашу квартиру. К сожалению, прошлую…

— Ты представляешь, какая волна хлынет в результате к тебе за поддержкой? — спросил папа.

Я себе этого и не представляла.

К нашему новому дому притянулось, как к магниту, столько разнообразных просьб, что мама не переставала хвататься за голову, а папа ухватился за мысль, которая представилась ему разумной:

— Смешилка обязана что-то придумать, изобрести! Ее особый талант не знает безвыходных ситуаций.

Он впервые обозначил меня в «третьем лице». Все больше событий и случаев приходило ко мне впервые.

Итак, «выход из положения» семья возложила на мои особенности.

Домом мы теперь называли двухэтажную виллу. Сказать «нашу виллу» — не позволял язык: трудно было поверить, что это здание (целое здание!) принадлежит нам. А у продюсера и менеджера языки не поворачивались сказать, что мы «обитали» (этот глагол они употребляли в период атаковавших меня «уговоров»!) в обыкновенной квартире. Они и выбрали для нас особняк. «В счет гонораров за будущий телефильм и грядущий, в очередь за ним, сериал». Так было определено договором. Стало быть, они твердо готовили и сериал! Узнать, сколько в нем намечается серий, я не отважилась.

Мама предупредила:

— Не обольщайся! Всякое бывает… И не извещай сама об этом общественность. Чтобы не сглазить!

О том, что моя педагогичная мама верит в сглаз, я узнала впервые.

И режиссер не спешил:

— Прежде чем согласиться на сериал, я ознакомлюсь со сценарием, который за моей спиной уже заказали.

Больше всего обращенных ко мне просьб, а то и молений касались детей.

— Дети приносят столько волнений и опасений! Я не буду рожать детей! — начитавшись пришедших в мой адрес писем, предупредила я родителей.

— А кого ты будешь рожать? — поинтересовался папа.

— Свои фантазии, выдумки…

— Важно, от кого рожать!

Папа таким образом напомнил, что от него родилась я.

— Не ранова-а-то ли ты вступил с дочерью в эту дискуссию? — вмешалась мама.

— Из-за детей очень много непредвиденностей, метаний, — еще раз обосновала я свое заявление.

— Но и счастья от них тоже мно-о-го! — Мама в знак значительности фразы протянула гласную букву.

— От них много счастья? Ты имеешь в виду меня?

— Почему исключительно тебя? — одернула она меня, вернувшись к своей педагогичности.

«Ушинский ты наш! Песталоцци ты наш домашний!..» — сравнивал маму с великими педагогами папа. Себя он с ними не сравнивал.

Необходимо было оправдать папино доверие к моему «особому» дарованию и что-то изобрести.

«Телефильм, сериал… Не завалят ли меня гонорарами? — обеспокоилась я. — Стану ими делиться. У меня уже был опыт. И он мне понравился…»

Я углубилась в самые драматичные письма. И вдруг, как всегда внезапно, меня осенило! Фактически меня осенил режиссер, для которого озарять меня находками и поступками стало второй профессией. Сразу после того, как я помогла мальчику, он спросил:

— Тебе нравится весьма почитаемая мной киноактриса Одри Хепбёрн?

— Та, которая играет в давней-предавней картине «Римские каникулы»? И еще более покорила меня в роли Наташи Ростовой в фильме «Война и мир»? Бабуля, помню, сказала, что Лев Толстой был бы доволен.

— Трогательно, что ты это помнишь! — Режиссер прокатил по дивану два своих шара.

— Я смотрю эти картины каждый раз, когда они снова появляются на экранах. И непременно что-то новое в них нахожу.

— Я знал, что у тебя тонкий вкус.

Хваля человека, разбирающегося в искусстве, подчеркивают, что у него «тонкий вкус». Тогда, порицая неразбирающегося, надо говорить, что у него «толстый вкус». Но так ведь не говорят.

Я удивлялась, когда натыкалась на «языковые» странности. Удивляться меня научила бабуля.

— А ты не ведаешь, что в чем-то близка Одри Хепбёрн?

— Ну это слишком…

— Одри заботилась о детях в международном масштабе.

— А я помогла всего одному мальчику…

— Не помогла, а спасла его. И еще спасла его маму. Уточню: вернула к жизни двух человек! Все равно ты права: сравнивать тебя с Одри Хепбёрн нелегко. Но что-то общее есть. Ты всерьез задумала своими заработками делиться?

— Догадываюсь, что… всерьез.

— И мама с папой тебя поддержат?

— Они согласятся.

— Тогда замысел свой уточни. Помогай не вообще, а в экстренных случаях. Как было со спасенным мальчиком. На большее твоих гонораров не хватит. К тому же я не допущу, чтобы ты осталась без заработка за свой — ох какой трудный! — труд. Прости за тавтологию. — Что такое «тавтология» мне когда-то объяснила бабуля. Нет, она не покидала меня! — Сумей сделать так, — продолжал режиссер, — чтобы и другие, которые побогаче, чем ты, следовали твоему примеру.

— Но как это сделать?

— Уж ты-то сумеешь придумать. Я тебя знаю! И не называй свой дом ни коттеджем, ни виллой, а называй его так: «Отзывчивый дом Смешилки».

— Как же я сама?..

— Это я подскажу, что твой дом заслужил такое имя. Поначалу можешь проявить застенчивость и «отбрыкиваться». Но в меру. Чтобы мне вскоре удалось тебя убедить!

— Постараюсь…

— В письмах, которые ты читаешь и перечитываешь, матери сетуют на то, что обращались к «денежным мешкам», но никто на их просьбы пока не отозвался. А ты уже отозвалась. И будешь впредь отзываться: я тебя знаю! Но не в одиночку. А и других вдохновишь. Если же не захотят вдохновляться… придумай, как «денежные мешки» потрясти. Тут уж в советах ты не нуждаешься! Но помни, что сама ты на «денежный мешок» не тянешь. А тянешь на вместительную элегантную сумку. Не сумочку, конечно, а сумку. Однако не более того. Ну а ежели задуманный студией сериал согласятся посвятить твоему дому, я соглашусь снимать его без раздумий.

Не дожидаясь, когда нам предложат сценарий, я придумала его сама. Воспользовавшись и мыслями режиссера… Вот как это случилось.

Мама почему-то не переставала с беспокойством отмечать, что я слишком часто «догадываюсь», «подмечаю», «обращаю внимание». Ей представлялось, что в этом есть какой-то непредсказуемый риск. Но разве человек в силах себя переделать? Он способен лишь делать вид, что переменился. А я и вида не делала. Поскольку делай не делай, но обязательно поступком каким-нибудь обнаружишь, что «каким ты был, таким ты и остался».

Пишу об этом, так как — прости меня, мамочка! — подметила, что люди разных характеров, нравов в некоторых ситуациях — вот, например, на торжественных приемах, презентациях — ведут себя одинаково. Можно подумать, что все они счастливы, все безмерно благодарны судьбе, когда друг с другом встречаются. Даже если встретились первый раз в жизни.

Но меня-то узнавали на самом деле! А узнав, изображали восторг. В тех ситуациях многое изображалось, а не происходило естественно. Восторженно встречали меня и бизнесмены. Предприниматели были разные, но манера общаться со мной — одинаковая. Все напяливали на лицо такую радость, точно наша встреча была одной из главных устремлений их жизни. Все они были явно не дворянского происхождения: жали мне руку с такой силой, что потом впору было обращаться к врачу. Бабулины друзья по дворянской линии делали это иначе. И хохотали иные из них — часто без всякого на то повода — столь оглушительно, что люстры под потолком, мне казалось, начинали подрагивать. И все протягивали мне не только восторг, но и свои визитные карточки. Вручение такого «подарка» сопровождалось одними и теми же обещаниями: «Если понадоблюсь, буду всегда готов!» Хотели наладить со мной отношения. На всякий случай?

— Вот сейчас, господа, вы мне и пригодитесь! — потирая ладони, произнесла я. — Вы мне чрезвычайно понадобитесь!

Если сам режиссер во мне не сомневался, могла ли в себе сомневаться я? Сомнения замедляют действия. А медлить я не собиралась.

Я вытащила из ящика письменного стола сразу пятьдесят пять визитных карточек, набранных изысканными шрифтами и как бы отполированных. На пятерки я не училась: на это у меня не было времени. А тут сразу пятьдесят пять! В тетрадках я нередко наталкиваюсь на странные ассоциации…

Но возвращусь к визиткам. Они подсказали мне сразу пятьдесят пять телефонных номеров. Среди них были и «доверительные» номера личностей не просто состоятельных, а тех, кого именуют магнатами. На обороте многих визиток были добавлены и имена жен. «Вслушаюсь-ка я чутко и в ваши голоса, госпожи жены! Чтобы после безошибочно воспроизвести! И на диктофон ваши голоса запишу, чтоб не забылись!..» Голоса самих бизнесменов я воспроизводить не собиралась (они, как правило, были мужскими). «А вот голоса их жен использую обязательно», — пообещала я самой себе.

Все же одна представительница «большого бизнеса» была женского пола. И я задумала с нее начать… режиссером придуманную затею.

Богачка подошла к «доверительному» телефону сама. Верней, включила мобильник, потому что находилась в автомобиле.

— Сама Смешилка удостоила меня звонком! — наигранно восхитилась она.

О, сколько я наслушалась таких восклицаний! (А может быть, они были искренними?) Отвечала же я на них не с восторгом, а со спокойным достоинством: «Да, это я».

Запись голоса бизнесменки на диктофоне и в моей памяти началась.

— У вас есть дети? — спросила я.

— У меня уже пятеро внуков!

— Тогда вы, безусловно, отзоветесь на мои предложения.

— Какие предложения? — насторожилась она.

И сразу же, без промедлений, я попросила ее подать благородный пример всем остальным состоятельным людям: пожертвовать средства на срочную помощь девочке, страдающей одним из коварных недугов.

— Какой кошмар! Я постараюсь сейчас же, немедленно!..

Ее «постараюсь» мне не понравилось. Чтобы отступать бизнесменке было некуда, один из ведущих радиоканалов назавтра же запустил нашу беседу в эфир. Так все же было надежнее.

Бизнесменка, имевшая пятерых внуков, спасла незнакомую ей «внучку». В финансовом союзе со мной…

Удача подхлестнула мою изобретательность, и я надумала мобилизовать бизнесменов как бы «оптом», а не в «розницу».

Позвонила по всем остальным номерам. Нескольких солидных предпринимателей в стране не оказалось, остальных я пригласила в ту самую телестудию, с которой началась моя дорога в известность. Я так волновалась, что пообещала каждому: «Вас ждет нежданный сюрприз!» Как будто сюрпризы бывают «жданными». Все до единого пообещали явиться. И не в одиночестве, а со своими женами. Если кто-то и предпочитал явиться не со «своей», то уж, безусловно, не под юпитеры телестудии.

С телеканалом мной и режиссером все было договорено: мы разъяснили, что придуманная мной затея телеканал обессмертит. А кто же не хочет бессмертия? Для бизнесменов же само появление на экране было рекламой. Да плюс еще и обещанный мной сюрприз!

Но сюрпризы бывают и неприятными… Об этом бизнесмены, похоже, забыли. Так или иначе, но в студии их с женами с ходу начала увековечивать кинокамера. Она на миг задерживалась на каждом бизнесменском челе — и каждое отвечало улыбкой. Еще более широкой, чем на приемах и презентациях… Можно даже сказать, ликующей. Жены вторили ликованию мужей. Никто не догадывался, что их ждет дальше. Магнаты выделялись приветливостью покровительственной, но заранее многообещающей. Хоть и они ни о чем не догадывались.

— Вот с этого и начнется телесериал, посвященный «Отзывчивому дому Смешилки»! — торжественно сообщил режиссер. — Да, таким будет старт… А затем последуют пятьдесят серий: по числу присутствующих здесь мастеров бизнеса. Каждая подробно сосредоточится на судьбе юного человека, нуждающегося в гуманной поддержке, которую каждый из вас, мы уверены, и окажет. Итак: пятьдесят документальных фактов, пятьдесят ваших благотворительных дел и улыбок. Кстати, улыбки камерой зафиксированы… Поздравляю всех с тем, что съемка многосерийной телевизионной картины сделала первый шаг!

Это и был мой сюрприз. Деваться приглашенным было некуда — и они опять осветились не одними юпитерами, но и улыбками. Правда, уже не столь единообразными.

— Вскоре, поверь, все наши гости поймут, что прославиться благородством им и их бизнесам крайне выгодно. Ну а вслед за ними… Одним словом, за полсотней серий могут появиться следующие полсотни, — сказал режиссер, когда съемка закончилась. — Кроме того, выглядеть гуманным хочется каждому нормальному человеку. А уж оказаться героем фильма… Тут и говорить нечего! Слаб человек, даже когда силен! — Его «шары» привычно и торжествующе проделали свой путь по дивану. — И не исключено, что тебя снова понесут на руках! В том шествии я с наслаждением буду участвовать…

— Спасибо! — сказала я так, будто меня уже понесли.

Сериал, который режиссер снимал — со мной в главной роли! — набирал обороты. Одновременно монтировался фильм об, увы, покинутой нами квартире. Однажды я осмелилась упрекнуть режиссера в том, что иногда он, сокращая снятый материал, режет его «по живому». С тех пор режиссер «резал» кадры, связанные со мной, столь осторожно, точно боялся ненароком «поранить» меня… не на пленке, а в действительности. И определял судьбу тех кадров в присутствии исполнительницы главной роли. То есть при мне.

— Ну а почему мы, в основном следуя твоему сценарию, не обращаемся к тем, которые предпринимателями не стали? Мы их обижаем. Без них сериал о твоем «Отзывчивом доме» будет многими зрителями не одобрен, — неожиданно предупредил режиссер.

«О чем он печется в первую очередь — о сериале или о моем „Доме“? — спросила я себя. И, защищая режиссера, поспешно сама же ответила: — Одинаково и о том и о другом!»

Словно услышав его, и папа высказался очень похоже:

— Ну а те, которые не «гибнут за металл», так как за него не воюют, могут пригодиться тебе своими знаниями, своими очень важными, но неважно оплачиваемыми профессиями…

Я прислушалась — и немедленно обратилась по радио к тем, кого именуют «рядовыми гражданами».

— Как раз они, «рядовые», первыми поднимаются в праведные атаки. И к тому же их большинство, — поучал меня режиссер.

И оказался прав: «рядовые» сразу отозвались на мой призыв. Обошлось без подделки чьих-либо голосов и других завлекающих приемов с моей стороны.

— Ты знаешь, в каком возрасте обожаемая нами Одри Хепбёрн взялась опекать подростков и детей всего мира? — экзаменующе спросил меня режиссер. Я была не в курсе. — Ей стукнуло приблизительно лет сорок пять. А тебе? Не сомневаюсь, что еще никогда и нигде девочка, подросток, не организовывала «Отзывчивого дома». До́ма заботы о своих сверстниках! И тех, кто помоложе… Имеет место, вновь напомню, уникальнейший случай. Сериал расскажет о небывалом историческом факте! — Режиссер трижды прокатил оба своих «шара» по дивану, что было приметой крайнего творческого возбуждения.

«Не слишком ли это? Новый фильм, а за ним — сериал? — Но тут же скромность свою я обуздала: — А почему чересчур?»

Режиссер подошел к окну и тем же торжествующим тоном сообщил:

— Жаждущие подмоги столпились возле твоей виллы! — Сообразив, что ликовать по поводу больных или обделенных заботой странно и неэтично, он сбавил тон: — А вообще-то сердце болит от этого зрелища…

И мое сердце сжималось от иных просьб, порой буквы в письмах размывались от слез.

Дом наш притягивал к себе все больше людских надежд. Менеджер и продюсер видели в этом дополнительную рекламу сериала, а я — требование оправдывать чужое доверие.

Студия направила мне, как говорили, «на выручку» трех женщин, которых представили продолжателями традиций матери Терезы. Все трое, и правда, умели сострадать, успокаивать, выстраивать справедливую очередь из писем и их авторов. Но превращать надежды в реальность было моей обязанностью. Это не освобождало от занятий в особой гимназии. А в сутках были все те же двадцать четыре часа…

— Ничего страшного, — успокаивал меня папа. — Вспомни, сколько профессий было у Леонардо да Винчи.

Меня не переставали сравнивать с бессмертными. Всерьез я этого, конечно, не воспринимала. Но все же яснее осознавала, что на подробные записи в тетрадках времени может и не хватить. Хотя Леонардо да Винчи его бы нашел.

Свои тетрадки я доверяла читать только бабуле. Но ее уже не было… И я решила познакомить с ними родителей.

В тот поздний вечер я, по привычке уютно устроившись в своей постели, с удивлением услышала, что мама читает папе в их спальне страницы моих тетрадей. Слышимость в нашем доме была безупречная, что не вызывало у меня никаких претензий… Учитывая это, мама читала негромко, но так выразительно, чтобы папа мог вникнуть в текст.

За́ полночь, пробудившись, я услышала, что чтение за стеной продолжается. Вначале мама с папой то и дело смеялись. А после стали смеяться реже…

Я вновь засыпала и просыпалась, а мама не прекращала читать. Папа же не прекращал ее слушать. Так было до рассвета…

А утром — перед работой, за завтраком — они, явно взволнованные, не находили нужных слов. И сообщили, что детально выскажутся вечером. Но вовсе не откликнувшись на прочитанное, они уйти не могли. И стали прятать свою взволнованность за вроде бы второстепенными соображениями, которые привели меня к серьезным выводам…

— Чем дальше читаешь, тем меньше в твоих записках юмора, все больше тревог и печалей, — заключила мама.

— Я становлюсь скучнее?

— Ты становишься старше, — поправил меня папа.

— Никто не может успеть повсюду, — растолковывала мне более приземленная мама. — Надо выбрать для себя то, от чего нельзя отказаться. Чтобы не отказаться в конце концов от самой себя… Дела и цели не будут сокращаться, а станут со временем, уж поверь, лишь увеличиваться, нагромождаться!

— У тебя обилие многоточий, — подметил привыкший подсчитывать папа. — Означает ли это, что, написав, продолжаешь всматриваться в то, о чем ты уже написала?

— Всматриваюсь, восстанавливаю дополнительные факты, детали… А записать уже некогда… — Ответ я вновь завершила многоточием.

Отчетливо поняв, как я разрываюсь, и папа занял более гуманную по отношению ко мне позицию.

— Когда-нибудь ты превратишь свои тетрадки в книгу воспоминаний, — сказал он то, что и сама я когда-то предполагала. — А воспоминания в подробностях пишутся на склоне лет.

И я согласилась подождать со своими подробными воспоминаниями до того «склона», о котором сказал папа. Ничего не поделаешь… До свиданья, мои тетрадки!

…Где все это произошло? И произойдет то, о чем я еще напишу в будущем… В какой стране? В каком городе? На каком континенте? Что за разница! Люди — и я в том числе — всюду смешные. И грустные… Они похожи друг на друга. И совсем не похожи: каждый по-своему ходит, и по-своему спит, и по-своему смеется… И по-своему плачет.

Очень страшные истории

(Детективные повести, которые сочинил Алик Деткин)

Вместо предисловия

Любимой внучке своей Анисии-Анечке посвящаю эту книгу

Судьбе было угодно, чтобы я родился в семье инженерно-технического работника в самом начале второй половины XX века. Это была дружная трудовая семья. Я был последним ребенком в этой семье. Первым ребенком был мой старший брат Костя. Всего, значит, нас было двое. Сейчас уже Костю трудно назвать ребенком, потому что он бреется и учится в университете.

Родители наши сумели дать своим детям хорошее образование: Костя, как я уже сказал, студент, и я тоже учусь.

У нас с братом были совершенно разные характеры. Они и теперь абсолютно разные, но я пишу «были», потому что предисловия всегда пишутся в прошедшем времени, как воспоминания. Брат увлекался техникой, а я любил читать детективные повести и романы. Потом, в более зрелом возрасте, я внезапно почувствовал тягу к творчеству.

У меня не было старой няни, которая бы рассказывала мне в детстве сказки и так понемножку приучила бы меня любить литературу. Мама сама вела хозяйство, поэтому ни няни, ни домработницы у нас не было.

Но зато на меня, как на будущего автора детективных произведений, огромное влияние оказали мои родители.

Когда я еще был во втором или третьем классе, мама вышила на мешке для обуви мою фамилию: «Деткин».

Это был самый обыкновенный мешок, но он сыграл в моей жизни необыкновенную роль! Судьбе было угодно, чтобы последние три буквы стерлись, исчезли: нитки порвались, то ли от старости, то ли оттого, что мешок служил мне верным оружием в коротких, но решительных схватках, которые вспыхивали время от времени в раздевалке. Так или иначе, но от моей фамилии остались лишь три первые буквы: «Дет…»

— Мешок ДЕТектива! — крикнул один старшеклассник.

С этого и началось: меня прозвали Детективом. А если бы мама не вышила те буквы на моем синем мешке?..

Но положительное влияние родителей было не только в этом. Мама и папа часто отбирали у меня затрепанные приключенческие повести и романы. «Жалко тратить на это время!» — восклицали они. А потом я находил свою книгу под подушкой у мамы или случайно замечал ее в папином портфеле. Таким образом, с их помощью я понял, что все нормальные люди любят читать детективные книжки, но многие любят тайно. А тайная любовь, как известно, самая интересная и самая сильная!

Итак, я начал творить!.. Родители были против: «Жалко тратить на это время!» Тогда я вспомнил все известные мне случаи, когда отцы выгоняли из дому и даже лишали наследства будущих великих артистов, композиторов и писателей. Эти примеры подействовали на папу и маму.

— Ладно, — сказал папа, — раз тебе не жалко времени, которое можно было бы потратить на изучение иностранного языка, на чтение полезных книг или, скажем, на спорт, пусть будет по-твоему! Но позволь и мне обратиться к классическим примерам…

Он достал первый том собрания сочинений Лермонтова, прочитал вслух два стихотворения и сказал:

— Эти стихи были написаны Михаилом Юрьевичем, а точнее сказать, Мишей в четырнадцатилетием возрасте. Ты всего на полтора года моложе. Только на полтора. А если учесть, что дети сейчас взрослеют гораздо раньше, можно считать, что вы одного возраста!

— Ну и что? — спросил я.

— А то, — ответил мне папа, — что нельзя высосать повесть из пальца. Прежде чем сесть за стол, надо изучить человеческие характеры. А сюжет? Его должна подсказать тебе сама жизнь!

Я стал изучать характеры своих приятелей, соседей, учителей. Но сюжет жизнь подсказывать мне не хотела.

И вдруг случилось такое!..

Никогда бы я не смог придумать историю страшнее той, которая случилась на самом деле и которую я всю распутал от начала и до конца, доказав, что Детективом меня прозвали не зря!..

Первая очень страшная история

Тайна старой дачи

Глава I, в которой мы знакомимся с героями повести, не все из которых будут героями

Когда в прошлом году у нас в классе начали создавать литературный кружок, никто не представлял себе, что из-за этого может случиться. Какое таинственное, жуткое событие произойдет!..

Но я расскажу обо всем по порядку, не забегая вперед, хотя мне очень хочется забежать. Вы легко поймете меня, когда дочитаете до конца…

Итак, все началось год назад на самом обычном уроке в самом обычном классе. Это была комната с четырьмя стенами, выходившая двумя своими стеклянными окнами прямо во двор, а одним окном — прямо на улицу.

Наш новый классный руководитель, Святослав Николаевич, сказал:

— Всюду, где я был классным руководителем, обязательно работал литературный кружок. Тем более он должен быть здесь, в этом классе, где учится Глеб Бородаев.

Мы все повернулись и посмотрели на последнюю парту в среднем ряду: там сидел тихий пригнувшийся Глеб.

Это был человек лет тринадцати. Нежная, бархатная кожа его лица часто заливалась румянцем. Ростом он был невысок, учился посредственно и очень любил собак. Карманы его самых обыкновенных мятых штанов всегда оттопыривались. Опытный глаз мог безошибочно определить, что там кусок колбасы, или горбушка хлеба, или сосиска. Глеб от каждого своего завтрака оставлял что-нибудь для собак. И собаки платили ему той же любовью. Мы тоже любили Глеба. Он был добрым не только к собакам, но и к людям. Особенно если их настигала беда. Например, если кто-нибудь падал и расшибал коленку, Глеб сразу подбегал и говорил:

— Как же все это?.. Ты не очень, того… Я сейчас постараюсь…

Он, когда волновался, не договаривал фразы до конца. Фразы его неожиданно обрывались, как звуки неисправного мотора, который глохнет и опять начинает работать, глохнет и опять начинает… Но мы уже знали, что через минуту-другую Глеб притащит из докторского кабинета, с первого этажа, йод, а из уборной, с нашего этажа, — платок, смоченный холодной водой.

В его груди билось скромное, благородное сердце!

— Конечно, Глеб — такой же ученик, как вы все, — сказал Святослав Николаевич. — Не его заслуга, что он внук Бородаева, писателя, творившего во второй четверти этого века в нашем с вами родном городе. И все же я рад, что Глеб учится именно здесь! Я думаю, что пристальный интерес к творчеству одного писателя обострит ваш интерес к литературе в целом. И тут Глеб может оказать вам неоценимую помощь!..

Все опять повернулись к Глебу… Когда на него смотрел один человек, он и то пригибался от смущения, а тут совсем лег на парту.

— Как-то все это… — тихо сказал он, не договаривая фразу, будто кто-то рядом расшиб коленку.

Мы знали, что в городе жил когда-то Гл. Бородаев: портрет Гл. Бородаева висел в зале на доске «Наши знатные земляки».

Внезапно догадка озарила меня: «И его тоже, наверное, звали Глебом!» Мы не знали, что тот Глеб — родной дедушка нашего Глеба. Наш Глеб никогда никому об этом не говорил.

Но классный руководитель Святослав Николаевич раскрыл его тайну… Это был человек лет пятидесяти девяти (он говорил, что если мы решительно не изменимся, то он через год сбежит от нас всех на пенсию). Ростом он был невысок. Глаза его глядели устало, об усталости свидетельствовала и бледность его не всегда гладко выбритых щек. Но внешность Святослава Николаевича была обманчива. Энергия в нем била ключом!

— Мы присвоим нашему кружку имя Глеба Бородаева! — воскликнул он. И в глазах его исчезла усталость.

— Как-то это… — тихо сказал Глеб со своей задней парты. — Меня ведь тоже зовут… Некоторые могут подумать… Которые из других классов…

Он не договаривал до конца ни одной фразы: значит, он волновался, как никогда.

— Есть ведь и другие… — продолжал он. — Почему обязательно дедушку?.. Хотя бы вот Гоголь…

— Но внук Гоголя не учится в нашем классе, — возразил Святослав Николаевич. — А внук Бородаева учится!

С того самого дня к Глебу приклеилось прозвище: Внук Бородаева. Иногда же его звали просто и коротко: Внук.

Всюду ребята любят придумывать прозвища. Но у нас в школе это, как говорили учителя, «стало опаснейшей эпидемией». А что тут опасного? Мне кажется, прозвище говорит о человеке гораздо больше, чем имя. Имя вообще ни о чем определенном не говорит. Ведь прозвище придумывают в зависимости от характера. А имя дают тогда, когда у человека никакого характера еще нет. Вот если меня назовут просто по имени — Алик! — что обо мне можно будет узнать? А если по прозвищу — Детектив! — сразу станет понятно, на кого я похож.

Жаль только, что некоторые ребята путают и вместо «Детектив» кричат «Дефектив». Но я в таких случаях не откликаюсь.

— Занятия кружка ни в коем случае не должны быть похожи на наши уроки. Никто там не будет учиться! — заявил Святослав Николаевич.

И всем сразу захотелось вступить в этот кружок. Но на пути возникли неожиданные преграды.

— Творческая направленность будет лицом кружка, — сказал Святослав Николаевич. — А рекомендацией будет литературная одаренность.

Оказалось, что такой рекомендации нет почти ни у кого в нашем классе. Только Андрей Круглов, по прозвищу Принц Датский, и Генка Рыжиков, по прозвищу Покойник, сочиняли стихи.

Прозвища их на первый взгляд могли показаться несколько странными, но это только на первый, легкомысленный взгляд.

Круглова прозвали не просто Принцем, а именно Датским, потому что он любил сочинять стихи к разным школьным датам и даже к семейным: к началу учебного года и к концу учебного года, к дням рождения и если кто-нибудь умирал.

Когда нашей школе исполнилось десять лет, он сочинил:

В этот день, когда мы отмечаем Нашей школы славный юбилей, Мы с большим волненьем замечаем, Что на сердце как-то веселей!

Однажды, первого сентября, пионервожатая прочитала нам на линейке стихи Принца:

В этот день, когда мы начинаем Путь к вершинам знаний и наук, Мы с большим волненьем замечаем, Будто стало солнечней вокруг!..

А перед летними каникулами в стенгазете появилось такое стихотворение Принца Датского:

В этот день, когда мы завершаем Свой нелегкий, свой учебный год, Мы с большим волненьем ощущаем, Будто слезы выльются вот-вот… Нет! Хоть мы со школой расстаемся, Места нет для грусти и тоски: Все равно сердцами остаемся Возле школьной парты и доски!

Святослав Николаевич сказал однажды, что «настоящий поэт не изменяет себе». Принц Датский не изменил себе просто ни разу в жизни!

Это был человек лет тринадцати. Ростом он был высок, в плечах широк. Если Принц Датский узнавал, что у кого-нибудь дома происходит важное событие, он хватал бумагу и карандаш, убегал, чтобы побыть в одиночестве, а потом возвращался и говорил:

— Вот… пришли на ум кое-какие строчки. Может, тебе будет приятно?

Он совал в руки листок со стихами и убегал. Большая физическая сила сочеталась в нем с детской застенчивостью.

Однажды, как сейчас помню, он узнал, что мои родители празднуют годовщину свадьбы. Принц Датский подошел ко мне на перемене, сунул в руку листок и сказал:

— Вот… пришло кое-что на ум. Может, тебе будет приятно?

И убежал. На листке было написано:

В этот день, поздравив папу с мамой, Обстановку трезво оцени: Страшная была бы в жизни драма, Если бы не встретились они! Если бы твой папа не женился, Никогда б ты, Алик, не родился!

В его груди билось доброе, благородное сердце!

Я читал, что поэты часто дружили между собой: Пушкин с Дельвигом, Шиллер с Гёте… А Принц Датский дружил с Генкой Покойником.

Покойник писал стихи о любви… Это был человек лет тринадцати. Ростом он был невысок, в плечах неширок, фигурой толстоват. Лицо его было покрыто мертвенной бледностью. И вообще он очень хотел умереть.

Жить не стоит, В том нету сомнений! Сердце в му́ке сгорело дотла, Когда ты на большой перемене К старшекласснику вдруг подошла.

Над этим стихотворением стояли две буквы: «А. Я.».

А в поэме, первое чтение которой состоялось у нас в уборной, на втором этаже, были такие слова:

Умереть, умереть, умереть! И не видеть мне белого света, Чтоб уже никогда не смотреть, Как с другим ты идешь из буфета!..

Под названием поэмы тоже стояли две буквы: «Б. Ю.».

Нам очень хотелось узнать, из-за кого Покойник так ужасно страдал. Мы проверили по классному журналу: девчонок с такими инициалами у нас в классе не было.

— Может, из другой школы?.. — высказал кто-то предположение.

Внезапно меня озарила догадка:

— Нет! Они обе из нашей школы, иначе бы он не видел, как А. Я. на большой перемене подошла к старшекласснику и как Б. Ю. шла с другим из буфета!

— Это верно!.. Настоящий Детектив: какая сила логического мышления! — стали восторгаться ребята.

Только Принц Датский сказал:

— Не трогайте Покойника!.. Кто его тронет, тот будет иметь дело со мной.

И хотя большая физическая сила сочеталась в нем с детской застенчивостью, все знали: Покойника он в обиду не даст. Он уважал его, потому что сам не умел писать стихи о любви.

— А только это и есть истинная поэзия! — воскликнул как-то Принц Датский. — Все классики с раннего детства писали о любви. Таланты надо беречь!

Это было его яркой особенностью: восторгаться другими.

— Почему же ты сам сочиняешь стихи к разным датам? — спросил я Принца.

— Людям приятно, когда их поздравляют… Особенно в рифму, — ответил он.

— А ты пиши и о любви тоже!

— Чтоб писать о ней, надо ее испытать, — ответил Принц Датский. — К Покойнику уже пришло это счастье, а ко мне еще нет.

К Покойнику это счастье приходило уже в третий раз. Вообще он вел рассеянный образ жизни. Все свои последние стихотворения он посвящал какой-то В. Э. Она еще не спускалась с другим в буфет, но Покойник все равно жить не хотел.

Умереть мое сердце готово, Разорваться в груди, как снаряд, За одно твое нежное слово, За один твой доверчивый взгляд.

Я набрался мужества и спросил:

— Скажи: кто она… В. Э.?

— Разве это не было бы чудовищно?..

— Что… чудовищно?

— Разве я могу открыть ее имя?

— А почему?

— Тебе непонятно?

Это было его яркой особенностью: отвечать на вопрос вопросом.

— Но почему же? — настаивал я.

— Разве мужчина имеет на это право?

В его чахлой груди билось пылкое, благородное сердце.

Принца с Покойником сразу приняли в литературный кружок. Попросилась в кружок и Валя Миронова.

Это было белокурое существо лет двенадцати с половиной. То есть в прошлом году, когда создавался кружок, все мы были на год моложе… Но в той страшной истории, которую я хочу рассказать, это не играет существенной роли.

Миронова была самым белокурым и самым старательным существом у нас в классе. Она, казалось, всегда думала об одном: как бы ей в чем-нибудь перевыполнить норму. Если учительница задавала на дом решить семь арифметических примеров, Миронова поднимала руку и спрашивала:

— А восемь можно?

Если другая учительница просила сдать сочинение через четыре дня, Миронова поднимала руку и спрашивала:

— А через три можно?

Думая о человеке, всегда мысленно представляешь его себе в самой характерной для него позе. Ну, например, Глеб Бородаев вынимает из своих растопыренных карманов бутерброды с колбасой и кормит собаку; Принц Датский, несмотря на свой огромный рост и свою силу, застенчиво протягивает листок со стихами, которые кому-то должны быть приятны; Покойник ходит по коридору с бледным лицом и мечтает погибнуть… А Миронову я всегда представляю себе с поднятой рукой: она хочет, чтобы ей разрешили перевыполнить норму. Если врач скажет: «Тебе нужно сделать десять уколов!» — Миронова обязательно спросит: «А можно одиннадцать?»

Как только Святослав Николаевич объявил о кружке, Миронова сразу подняла руку и сказала:

— Можно мне записаться?

— А что ты будешь сочинять?

— Что вы скажете… — ответила Миронова.

Это было ее яркой особенностью: подчиняться приказам.

— Поэзия, — сказал Святослав Николаевич, — это сфера чувств, там конкретность не обязательна. Проза — другое дело. В прозе каждый должен писать о том, что он лучше всего знает. А с чем ты, Миронова, сталкиваешься ежедневно? Со школой, с уроками, с домашними заданиями, с соседями и одноклассниками. Вот об этом и напиши. Начни, к примеру, с литературных зарисовок: «Мое утро», «Мой вечер»…

Миронова подняла руку и спросила:

— А можно «Мой день»? Это ведь будет и утро, и полдень, и вечер — все сразу!

Она и тут хотела перевыполнить норму.

— Пожалуйста, — сказал Святослав Николаевич. — Если тебя влечет такая именно тема, не возражаю. Зачем же наступать на горло собственной песне! Но только больше конкретных деталей, подробностей. Пусть острая наблюдательность подскажет тебе все это. Принеси зарисовку дней через пять.

— А можно через четыре? Или через три дня? — спросила Миронова, предварительно подняв руку.

По привычке она, как на уроке, поднимала руку, даже если разговаривала с кем-нибудь в коридоре или на улице.

Через три дня она принесла зарисовку «Мой день». Начинала Миронова так:

Я проснулась в семь часов десять минут по местному времени. Было утро. Я умылась на кухне, потому что в ванной комнате мылся сосед. На кухне у нас стоят два стола, потому что в квартире живут две семьи: у каждой по одному столу. На кухне два окна: одно выходит лицом на улицу, а другое — лицом во двор. В семь часов тридцать минут по местному времени я съела одно яйцо всмятку, один бутерброд с сыром и выпила один стакан чая с сахаром. Так начался мой трудовой день…

Святослав Николаевич похвалил Миронову:

— Много конкретных, тебе одной известных деталей!..

Миронову приняли в литературный кружок.

— Ну а над чем ты будешь работать дальше? — спросил Святослав Николаевич.

— Над чем скажете…

В ее груди билось послушное женское сердце!

Трех человек уже приняли. Но этого было мало. И тогда Святослав Николаевич предложил вступить в кружок Наташе Кулагиной.

Это было самое замечательное существо в нашем классе. И во всей школе. И во всем городе!

Ростом она была такой, как надо… Да что говорить!

От самого дня рождения я никогда не был ветреником. И никогда не вел рассеянный образ жизни. Наоборот, постоянство было моей яркой особенностью: Наташа нравилась мне с первого класса. Она была полна женского обаяния. На переменах девчонки липли к ней со всех сторон: каждой хотелось походить с ней по коридору под руку. Это меня устраивало: если уж не со мной, так пусть лучше с ними!

Наташа часто записывала что-то в толстую общую тетрадку. Когда Святослав Николаевич пригласил ее в кружок, она сказала:

— Я не сочиняю, а просто записываю мысли. Так, для себя. О фильмах, о книгах…

— Это должно быть любопытно, — важно изрек Покойник. — Ты ведь и классные сочинения всегда пишешь оригинально, по-своему.

— Старик Покойник нас заметил и, в гроб сходя, благословил! — сказал я с плохо скрываемым раздражением.

Мне не понравилось, что Покойник хвалил Наташу. Не хватало еще, чтоб над очередным его стихотворением появились новые буквы: «Н. К.».

— О книгах, о фильмах?.. — переспросил Святослав Николаевич. — Значит, у тебя критическое направление ума! Вот и прекрасно. Нам нужны разные жанры. Поэзия и проза уже представлены. А теперь вот и критик! Будешь оценивать произведения членов кружка. Если острая наблюдательность подскажет тебе недостатки товарищей…

— Но ведь я просто записываю свои мысли… Что ж, я буду высказывать их вслух?

— А ты высказывай не свои, — посоветовала Миронова. — Поговори со Святославом Николаевичем, еще с кем-нибудь. Учебники почитай.

Наташа словно бы не расслышала ее слов.

— Нет, я не могу оценивать чужие произведения, — сказала Наташа. — С глазу на глаз могу. А так, в торжественной обстановке… Я не могу себе это позволить.

— Для начала послушай, — сказал Святослав Николаевич. — А потом творческий поток захлестнет тебя, увлечет в свое русло!

Она могла бы позволить себе все, что угодно, потому что ее считали самой красивой в классе. Но она не позволяла: в ее груди билось прекрасное сердце!

Через десять минут я попросился в литературный кружок.

— Ты тоже пробуешь силы в творчестве? — удивленно спросил Святослав Николаевич.

— Я хочу писать детективные повести…

— Прыгаешь через ступени?

— Как это?

— Нужна постепенность: сперва зарисовки, потом рассказы, а потом уж повести. Впрочем, не хочу наступать на горло твоей песне. Ты уже что-нибудь сочинил?

— Предисловие… И еще кое-какие наброски.

Все это я показал сперва папе, а потом Святославу Николаевичу. Тогда я еще не знал, какая страшная история вскоре произойдет, и в предисловии ничего написано не было.

— Твои портретные характеристики несколько однообразны, — сказал папа, — а эпитеты, думается, крикливы. Ты подражаешь высоким, но старым образцам. Так уже нынче не пишут. Это не модно.

— Но ведь мода меняется, — возразил мой брат Костя. — Раньше носили длинные пиджаки, потом стали шить короткие, а теперь опять носят длинные…

В пиджаках Костя разбирался — у нас дома его считали пижоном.

— Да, я согласен, — сказал папа. — Мода — вещь переменчивая. И потом, первый опыт… Первый блин!

Святославу Николаевичу мой первый «блин» очень понравился.

— Кое-где ты продолжаешь благородные традиции рыцарских романов. В смысле стиля, конечно, — отметил он. — Могут сказать, что это несовременно…

— «Мода — вещь переменчивая»! — воскликнул я.

— Безусловно. К тому же я не хочу наступать на горло ни одной вашей песне! Острая наблюдательность тебе многое подсказала. И еще подскажет! Так что… Теперь в кружке уже…

— Пять человек! — быстро подняв руку, сказала Миронова.

Это было ее яркой особенностью: она любила подсказывать учителям.

— Нет, в кружке будет шесть членов, — поправил ее Святослав Николаевич. — Пять обыкновенных и один почетный: внук Бородаева!

Радость озарила усталые глаза Святослава Николаевича и его бледное, не всегда гладко выбритое лицо. Он не знал, к каким ужасным событиям это все приведет!..

И у меня на душе не было даже легкой тени тревоги. Даже смутное предчувствие чего-либо плохого не посетило, не коснулось меня в ту минуту. Я радовался, как ребенок, что буду в одном кружке с Наташей Кулагиной! Я ликовал, как дитя!..

Глава II, в которой мы неумолимо приближаемся к страшной истории, хотя это можно и не заметить

О, какие легкомысленные, поспешные выводы мы порой делаем!

Я всегда думал, что почетный участник чего-либо — это такой участник, который, в отличие от обыкновенных участников, может абсолютно ни в чем не участвовать. Но это было жестокое заблуждение.

Именно Глебу поручили организовать у нас в классе «Уголок Гл. Бородаева».

— Мне как-то… Самому-то… Это вроде не очень… — не договаривая фразы, отказывался Глеб.

— Заблуждение! — воскликнул Святослав Николаевич. — Неверное понимание… Дети и внуки выдающихся личностей всегда пишут мемуары, воспоминания, открывают и закрывают выставки. Одним словом, чтут память. Кому же и чтить, как не им?

Острая наблюдательность подсказала мне, что Глеб писать мемуары не собирался и вообще ему было как-то не по себе.

Но он все же принес фотографию, на которой его дедушка был изображен в полный рост.

Это был мужчина лет шестидесяти или семидесяти. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что в молодости люди меняются каждый год, а у старых людей трудно определить возраст. Ростом он был невысок, в плечах широк.

— Почти все крупные личности выглядят хилыми и некрупными, — объяснял Святослав Николаевич. — Природа устремляет свое внимание либо на мышцы, либо на мозговые извилины. На то и другое у нее не хватает сил.

У Бородаева не было бороды. У него были усы.

— Отталкиваясь от своей фамилии, писатель мог бы отпустить бороду, — сказал Святослав Николаевич. — Но он не пошел по пути наименьшего сопротивления! Отсюда мы делаем вывод, что он не придавал значения внешним факторам, а только внутренним, то есть смотрел в существо, в глубь, в корень событий.

«Уголок Гл. Бородаева» расположился между подоконником и классной доской. Здоровенный Принц Датский один приволок огромный фанерный стенд.

В центре поместили фотографию писателя, под которой был указан год рождения и через черточку — год смерти. Черточка была короткая, а жизнь Гл. Бородаева была очень длинная: он скончался на восемьдесят третьем году жизни.

На стенде поместили любимые книги покойного писателя, которые Глеб тоже принес из дома. На каждой обложке стоял лиловый штамп: «Из личной библиотеки Гл. Бородаева».

Оказалось, что писатель любил детективы. И не стеснялся своей любви. Я сразу понял, что в его груди билось честное, благородное сердце.

Были тут и книги самого Гл. Бородаева. На них тоже стояли лиловые штампы. Опытный глаз мог бы безошибочно определить, что чаще всего у писателя брали почитать его повесть, название которой заставило меня вздрогнуть: «Тайна старой дачи». Она была самой затрепанной.

— Детектив? — шепотом спросил я у Глеба.

Он утвердительно мотнул головой.

— Дай почитать…

— Но это же экспонат! — вмешался стоявший рядом Покойник. И лениво кивнул на плакат: «Руками не трогать!», вывешенный Мироновой.

— Тебя не касается! — ответил я Покойнику с плохо скрываемым раздражением. И вновь обратился к Глебу: — На одну только ночь!

— Хорошо, возьми, — сказал Глеб громко и внятно, как почти никогда раньше не говорил.

Мне показалось, ему было приятно, что он может разрешить, а мог бы и запретить. Но потом я подумал: «Нет, у него такой гордый вид просто потому, что я хочу почитать книгу его дедушки. Я бы тоже гордился. Это вполне естественно!»

Повесть произвела на меня огромное впечатление. В предисловии было написано, что «она относится к позднему периоду творческой деятельности Гл. Бородаева». Значит, на старости лет он вдруг полюбил детективы. А мои родители уверяли, что увлечение детективами — «это мальчишество».

О, какие легкомысленные, поспешные выводы мы порой делаем!..

Да, «Тайна старой дачи» меня потрясла. Там было все, что я так ценил в художественной литературе, — убийство и расследование.

Зимой на даче пропал человек. Исчез, испарился, как будто его и не было! Это случилось ночью. Прямо под Новый год! Все окна и двери заперты изнутри. Утром на снегу не нашли никаких следов.

На протяжении трехсот двадцати трех с половиной страниц пропавшего искали следователи, собаки и родственники. Но напрасно… Это был единственный детектив из всех, которые я читал, где преступников не поймали.

В послесловии было написано: «Итак, преступников не обнаружили. Но зато обнаружила себя творческая индивидуальность автора! Он не пошел проторенным путем. В повести не найдешь „чужих следов“, как не было их возле старой дачи после таинственного исчезновения… „Тайна старой дачи“ так и осталась тайной. Зато читателю есть над чем поразмыслить!»

Я размышлял несколько дней.

Глеб сказал, что дедушка описал дачу, на которой прошли последние годы его жизни.

— Детективный период? — спросил я.

— Нет, он только одну эту книгу… Больше ни одной… Это была последняя…

— Лебединая песня! — воскликнул оказавшийся рядом Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.

— Вот бы съездить на эту дачу! — сказал я.

— Всего час… Если на электричке… — ответил Глеб.

— Экскурсия на место событий? — усмехнулся Покойник. Убийства Покойника не волновали: он привык думать о смерти.

Святослав Николаевич сказал, что «Уголок Гл. Бородаева» нужно украсить семейными фотографиями.

На следующий день Глеб принес старую карточку, на которой усы у Гл. Бородаева почти совсем выцвели, лицо пожелтело. Он сидел в центре, а рядом стояли какие-то люди. Святослав Николаевич спросил у Глеба, кем они приходятся писателю. Глеб не знал.

— Вот наш кружок и прикоснется к поиску, к литературному исследованию! — воскликнул Святослав Николаевич. — Узнай дома, кто запечатлен фотографом на этой семейной реликвии.

Когда через три дня фотографию поместили на стенде, под ней была подпись: Писатель Гл. Бородаев в кругу близких. Слева направо: сосед писателя, соседка (жена соседа), брат жены писателя, жена брата жены, друг детства писателя, жена друга детства (вторая), дочь друга детства, сын друга детства, сын сына друга детства… Это были результаты исследования, которое провел Глеб.

— А сам-то ты где? — спросила у Глеба Миронова, которой поручили делать подписи под семейными реликвиями. У нее был самый разборчивый и красивый почерк.

— Я с дедушкой никогда… Я был еще маленький… — ответил Глеб.

— Ну что-о же ты? — печально протянула Миронова. — Ка-ак же ты так!

На следующий день Глеб принес фотографию, где он сидел в гамаке рядом с каким-то мужчиной. Опытный глаз мог бы заметить незаметное сходство между мужчиной и Глебом.

— Это папа, — объяснил Глеб. — А это вот я…

Под фотографией сделали подпись: Слева направо: сын писателя, сын сына писателя.

Тогда Глеб принес еще три семейные реликвии: он был снят с дядей и тетей, с сестрой и братом, с двоюродным братом и двоюродной сестрой. Все его сразу узнавали на фотографиях.

— Вот он! Ну как же… Вот он присел на корточки! Почти что не изменился.

Миронова интересовалась, кем точно родственники, изображенные на фотографиях, приходятся Гл. Бородаеву, и делала подписи. Часто к нам стали забегать ребята из других классов.

— Кто это у вас тут внук писателя? — спрашивали они.

Мы указывали на Глеба. Сперва он пригибался к парте, словно хотел залезть в нее от смущения. Но потом стал выпрямляться, уже не прятался, а протягивал руку и говорил:

— Очень приятно. Давайте знакомиться!..

Однажды на какой-то конференции старшеклассников Глеба выбрали в президиум. И объявили, из какого он класса. Чувство законной гордости возникло в наших сердцах! Если кто-нибудь теперь говорил, что не знает Гл. Бородаева, не читал его книг, мы возмущались: «Это позор! Это невежество!»

На разных школьных собраниях нас начали ставить в пример другим:

— В этом классе умеют чтить память знатного земляка! Там любят литературу!

— Каждый класс, как и человек, должен иметь свое лицо, свою индивидуальность, — объяснял Святослав Николаевич. — Раньше у нас этой индивидуальности не было. Теперь она у нас есть!

— Ты заметил, что Глеб стал говорить не хуже, чем мы с тобой? — спросила меня как-то Наташа Кулагина.

«Мы с тобой», — сказала она. Сердце мое забилось. Я смотрел на нее с плохо скрываемой нежностью.

— Теперь он все фразы дотягивает до конца. Ты заметил?

Когда она обращалась ко мне, я всегда хотел сказать ей в ответ что-нибудь умное. Но ничего умного мне на ум в такие минуты не приходило.

И я отвечал: «О, как ты права! Я думаю то же самое!..»

— О, как ты права! — ответил я ей и на этот раз. — Глеб стал говорить так же прекрасно, как мы с тобой. Я тоже заметил.

— Слава, оказывается, излечивает человека от застенчивости, от робости, — сказала Наташа.

А я подумал: «Эту мысль она обязательно запишет в свою тетрадку. Она рада, что Глеб излечился, ведь болезнь — это плохо, а излечение — всегда хорошо!»

— Он по-прежнему кормит собак? — спросила Наташа.

— Я не следил… Но я это узнаю! Клянусь, я это выясню для тебя! — крикнул я с плохо скрываемым волнением, потому что давно мечтал сделать что-нибудь для нее, выполнить ее задание или просьбу.

— Не надо узнавать, — сказала Наташа. — Может быть, ему сейчас некогда?

— О, конечно! Ведь его даже на общешкольные конференции приглашают!.. — воскликнул я.

И сразу же пожалел, что воскликнул.

«Почему она так интересуется Глебом? Женщины любят знаменитостей. Я где-то читал об этом. Может быть, и она?..» Эта мысль заставила меня похолодеть. Но лишь на мгновение. «Нет, она не такая!.. — сказал я себе. — Просто она патриотка нашего класса. А Глеб принес классу известность, вот она и интересуется».

Ревность, которая готова была со страшной силой вспыхнуть в моей груди, уступила место доверию.

Помню, на уроке литературы, когда до звонка оставалось минут пятнадцать, Святослав Николаевич сказал:

— Сегодня Глеб по моей просьбе приготовил для нас всех небольшой сюрприз: он прочтет несколько писем своего дедушки. Они адресованы родным и близким писателя. Эти материалы из семейного архива представляют большую ценность: нам станет ясен круг интересов писателя, мы заглянем в мир его привязанностей, его увлечений.

Глеб, который раньше умирал от смущения, когда его вызывали к доске, на этот раз твердой, уверенной походкой прошел между рядами парт и сел за учительский стол. Святослав Николаевич уступил ему место.

О каждом письме Святослав Николаевич говорил, что оно «очень показательно». Если письмо было длинным, он восклицал:

— Как это показательно! Несмотря на свою занятость, писатель находил время вникать в мельчайшие проблемы быта. Отсюда мы можем понять, что он никогда не отрывался от жизни, которая питала его творчество.

Если же письмо было коротким, напоминало записку, Святослав Николаевич восклицал:

— Как это показательно! Краткость, ни одного лишнего слова… Отсюда мы можем понять, как занят был писатель, как умел дорожить он каждой минутой!

В другой раз, в конце урока литературы, Святослав Николаевич сказал:

— Давайте попросим Глеба Бородаева вспомнить какие-нибудь истории из жизни его дедушки.

Глеб опять прошел между рядами своей новой, твердой походкой, опять сел за учительский стол. Но ничего вспомнить не мог. Весь урок я боялся, что Святослав Николаевич вызовет меня к доске, и поэтому закричал:

— Поду-у-май, Глеб! Вспомни что-нибудь!.. Это так интересно! Так важно!

— Вспо-о-мни! — стали умолять его и другие, которые боялись, что их вызовут отвечать.

— Вот видишь, какой интерес к биографии твоего дедушки, а значит, к литературе, — сказал Святослав Николаевич.

Глеб вспомнил, что однажды ходил с дедушкой в магазин.

До звонка оставалось еще минут десять.

— А что вы там покупали? — закричал я. — Это так показательно.

Глеб продолжал воспоминания.

В следующий раз мы с ребятами сами стали просить на уроке литературы:

— Пусть Глеб вспомнит еще что-нибудь. Пусть он расскажет!..

— Возникает живое общение с писательским образом! — сказал Святослав Николаевич.

Глеб вспоминал одну историю за другой.

В его груди продолжало биться честное, благородное сердце, всегда готовое прийти на помощь товарищам.

Ценность творчества Гл. Бородаева возрастала в наших глазах с каждым часом!..

Глава III, в которой мы делаем еще несколько шагов навстречу страшной истории

Все, о чем вы прочитали в первых двух главах, было моим далеким воспоминанием: это случилось в прошлом году.

А в этом году Святослав Николаевич нас покинул.

Раньше, когда мы делали что-нибудь не так, как ему бы хотелось, Святослав Николаевич предупреждал:

— Я сбегу на пенсию, если вы решительно не изменитесь!

А прощаясь с нами, он был не в силах сдержать волнение. Слезы душили его и чуть было не задушили совсем.

Миронова подняла руку и спросила:

— Вам плохо?

— Нет, мне хорошо! — ответил Святослав Николаевич. — Хорошо оттого, что я осознал чувства, которые испытываю к вам. Я знал вас всего год, но не забуду никогда… Никогда! Говорят, первая любовь — самая сильная, а я думаю, что последняя!..

Мы были его последней любовью! Чувство законной гордости возникло в наших сердцах.

Вместо Святослава Николаевича к нам пришла Нинель Федоровна.

Это было стройное существо лет двадцати пяти. Может быть, об учительнице так говорить нельзя? Но она была совсем не похожа на учительницу. И когда шла на переменке по коридору, ее вполне можно было принять за ученицу десятого или даже девятого класса. Выражение лица у нее было такое, что казалось, она вот-вот расхохочется. Я никогда не встречал на лицах учителей такого странного выражения. За глаза ее никто не называл по имени-отчеству, а все стали звать просто и коротко: Нинель.

Когда Нинель Федоровна пришла к нам в первый раз, она сразу обратила внимание на стенд, который был между подоконником и классной доской. Увидела огромную фотографию и спросила:

— А кто это такой, Гл. Бородаев?

Мы просто похолодели и приросли к своим партам. Только Миронова не растерялась. Она любила подсказывать учителям. И тут тоже подняла руку, встала и объяснила:

— Бородаев — наш знатный земляк. Он творил во второй четверти этого века.

— А что он творил? — спросила Нинель Федоровна.

— Разные произведения, — ответила Миронова. — У нас есть литературный кружок его имени.

— Имени Бородаева? — Нинель Федоровна рассмеялась. Она была из другого города, до которого слава нашего знатного земляка пока еще не докатилась.

Миронова подняла руку и объяснила:

— У нас в классе учится внук писателя Бородаева. Он сидит на самой последней парте в среднем ряду. Он почетный член нашего литкружка.

— Почетный? Зачем такой громкий титул?

Нинель Федоровна заглянула в журнал.

— Пусть Глеб меня извинит. Я не читала книг его дедушки. Это моя вина. Когда выставка закроется, — она указала на стенд, — тогда я возьму все эти книги и прочитаю. Так что ты, Глеб, меня извини.

Мы еще сильнее похолодели. Во-первых, ни одна учительница никогда не просила у нас прощения. А во-вторых, она собиралась закрыть «Уголок Бородаева»…

Мне стало тоскливо: «Неужели старшеклассники не будут больше забегать к нам? И никто больше не скажет: „В этом классе умеют чтить… В этом классе любят литературу!“ Мы станем самым обыкновенным классом. Как все… Неужели?»

Другие ребята тоже затосковали. Я чувствовал это: все словно замерли, даже тетрадки не шелестели.

Миронова снова подняла руку.

— А мы готовим специальное собрание кружка, посвященное творчеству знатного земляка…

Она очень хотела помочь новой учительнице поскорей во всем разобраться.

— В какой четверти нашего века творил Бородаев? — переспросила Нинель Федоровна.

Миронова взметнула вверх руку и выпалила:

— Во второй!

Она любила подсказывать учителям.

— А мы давайте начнем с первой четверти прошлого века, — предложила Нинель Федоровна. — С Пушкина, например… Потом пойдем дальше… И так постепенно доберемся до Бородаева.

— У нашего кружка творческая направленность, — сказал Покойник. — Мы сами сочиняем.

— Я тоже пишу стихи, — сообщила Нинель Федоровна. — Когда-нибудь вам почитаю. Если наберусь храбрости. Что вам еще хочется узнать обо мне? Я не замужем. Играю в теннис. Учителя никогда не рассказывают о личной жизни. А узнать интересно! Это я по себе знаю. Помню…

Она начинала мне нравиться. Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что и другие ребята ожили: они задвигались, зашевелились.

— В этом городе, — сказала она, — у меня нет ни родственников, ни знакомых, ни близких. Теперь вот вы будете… Если получится…

Раньше, когда раздавался звонок, все сразу выскакивали из класса. А тут стали медленно подниматься, будто отяжелели от разных дум и сомнений.

Я подошел к Нинели Федоровне и сказал:

— Знаете, у Бородаева есть повесть «Тайна старой дачи»… Потрясающий детектив! Весь наш кружок хотел съездить на эту дачу. Походить по местам событий… Это недалеко: всего час, если на электричке.

— Он писал детективы? — шепотом спросила Нинель Федоровна. И кивнула на фотографию Бородаева.

— А вы любите их?! — воскликнул я с плохо скрываемым волнением.

— Все любят. Только некоторые не сознаются.

«У нас полное родство душ! — подумал я. — Она угадывает мои мысли!..»

Ребята начали выходить в коридор. Только Глеб остался сидеть на своем месте, пригнувшись к парте. Рядом стоял Принц Датский.

Нинель Федоровна подошла к ним. И я подошел.

— Мы решили поехать на старую дачу, — сказала она. — В одно из ближайших воскресений. Пока еще осень… Ты, Глеб, будешь нашим проводником?

— Я — пожалуйста… Если, конечно, вы… А я с удовольствием… — Он опять перестал договаривать фразы.

Когда Нинель Федоровна отошла, Принц Датский пообещал Глебу:

— Я напишу к этому дню стихотворение! Может, тебе будет приятно?..

И погладил Глеба по голове. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что физическая сила сочеталась в Принце с детской застенчивостью и добротой.

В коридоре меня остановила Наташа Кулагина. Это случалось так редко, что я буквально затрепетал.

— На твоем месте я бы в нее влюбилась, — сказала Наташа. И так пристально посмотрела, что внезапная догадка озарила меня: «Испытывает! Ревнует!..»

О, как часто мы выдаем желаемое за действительное!

— Влюбиться? — громко переспросил я. — Ну что ты? Какие для этого основания?..

— Значит, у тебя нет вкуса. Она прелестна!

«Неужели и правда хочет, чтоб я влюбился? Неужели ей все равно?» С этой тягостной мыслью я слонялся по коридору всю перемену.

Примерно через неделю Нинель Федоровна сказала:

— Я готовлюсь к теннисным соревнованиям. На первенство города… Кто хочет, может прийти на тренировку. Я вас там встречу, на стадионе. Правда, это на краю города. Но вы доберетесь: троллейбус, потом трамвай. Знаете?

Приехали почти все. Она бегала по корту в белой майке и в белых трусах.

Немногие классные руководители решились бы бегать перед своими учениками в таком виде. А она решилась. Потому что она была молода и прелестна!

Все мы, выражая чувства, охватившие нас, орали: «Нинель Федоровна! Нинель Федоровна!..»

— Никогда еще не слышал, чтобы болельщики называли своих кумиров по имени-отчеству, — сказал пожилой человек в шляпе, который сидел впереди меня.

Через несколько дней созвали родительское собрание. Мама и папа были в тот вечер заняты. Пошел мой старший брат Костя. Он уже не первый раз ходил на такие собрания.

Я не ложился спать, пока не дождался Костю, — он всегда подробно пересказывал мне, что говорили родители, а что учителя. Это было так интересно!

Когда Костя вернулся, мама с папой были уже дома.

— Ну что?! — набросился я на брата.

— Защищал вашу Нинель!

— На нее нападали?

— Еще как!

— Кто посмел?

— Ваши родители… Не все, конечно. Но некоторые.

— Что они говорили?

— Во-первых, она отобрала у вашего класса его лицо, его индивидуальность. Во-вторых…

— Во-вторых, ему давно уже пора спать! — сказал папа. Он считал, что нельзя в моем присутствии подрывать авторитет взрослых, особенно учителей.

Костя махнул рукой.

— В общем, я ее защищал.

— Она ведь тебе понравилась? — спросил папа, тоном своим как бы подсказывая брату ответ. — Ведь понравилась?

— Да, очень хорошенькая! — ответил Костя.

Острая наблюдательность давно подсказала мне, что люди в трудную минуту хватаются за то, что у них болит, — кто за голову, кто за сердце. Папа схватился за бок.

— А что тут такого? — спросил Костя. И пошел спать.

Глава IV, в которой мы отправляемся на старую дачу

На следующий день опытный глаз мог бы почти безошибочно определить: никто в классе, кроме меня, не знал о том, что на собрании ругали Нинель.

«Все-таки лучше, когда на родительские собрания ходят не родители, а братья, — думал я. — Если бы папа не остановил Костю, я узнал бы все до конца!»

Утром я поймал брата в ванной.

— Скажи: за что они набросились на нее?

— Пожалуй, старик прав: ты разболтаешь об этом в классе. А она такая хорошенькая! Хорошая, я хотел сказать…

— Никому не скажу. Никому!

— Знаю тебя! — Костя полез под душ.

…Перед уроками ко мне подошла Наташа Кулагина. «На этой неделе она подходит уже не первый раз! — подумал я с плохо скрываемой радостью. — Это, значит, уже не случайность!..»

О, как часто мы выдаем желаемое за действительное!

— Мама вчера не была на собрании, — сказала Наташа. — Интересно узнать, о чем там говорили.

Ее желание было для меня законом! И я сказал:

— Там ругали Нинель.

— Кто ругал?

— Родители. Не все, конечно. Но некоторые…

Губы ее задрожали. Наташа сказала громко и возмущенно:

— А другие молчали?

— Мой брат не молчал! Он бросился на защиту Нинели. Она ему нравится.

— Значит, у него вкус лучше, чем у тебя.

О, если бы в эту минуту она могла взглянуть в зеркало, она бы поняла, какой у меня замечательный вкус!

— Мама больна… — сказала Наташа. — Она бы сумела им объяснить.

— Чем больна твоя мать?! — воскликнул я. — Может быть, надо помочь? Прикажи мне, скажи одно только слово, и я сделаю все.

Наташа взглянула на меня с испугом. И даже отступила на шаг.

— Ты сам-то здоров?

— О, не смейся! — воскликнул я с плохо скрываемой горечью и обидой. — Может быть, надо достать лекарство? Моя тетя работает в аптеке и всегда достает…

— Маме прописано только одно лекарство: не волноваться, полный покой! Это лекарство твоя тетя достать не сможет. Его в нашем веке просто не вырабатывают.

Я подумал, что эту мысль она непременно должна записать в тетрадку!

«Какой наша Нинель сегодня придет в класс? — размышлял я. — Наверно, никому уже не будет казаться, что она вот-вот расхохочется. Она будет взволнованна. Что нам тогда делать? Успокаивать ее? Нет, нельзя. А может быть, она будет так спокойна, как никогда!..»

Нинель Федоровна была абсолютно такой же, как раньше.

— Мы с вами должны будем посоветоваться. Как-нибудь после… — сказала она. — Может быть, в чем-то я была не права. Кстати, и о старой даче пора уже вспомнить. Я вам обещала. Подышим, погуляем в осеннем бору. Глеб будет нашим проводником.

«Мы поедем на старую дачу! Походим по комнатам, которые описаны в повести… Я увижу стол, за которым работал Гл. Бородаев. Это так интересно, ведь мы с ним, можно сказать, коллеги!» — так я мысленно ликовал, не подозревая в те радостные минуты, что страшная история совсем близко, почти рядом…

«Уголка Гл. Бородаева» в нашем классе уже не было. На стенде, который притащил Принц Датский, была устроена выставка, посвященная Пушкину, — мы как раз проходили его стихи. Верней, изучали… Нинель говорит, что «проходить» можно только мимо чего-нибудь.

Глеб принес мне из дома повесть Гл. Бородаева. И я прочитал ее еще раз. А полстраницы прямо-таки выучил наизусть.

«Никто не знал его имени, ни тем более отчества и фамилии. Все звали его просто Дачником. Это прозвище как нельзя лучше соответствовало его положению в ту зиму: он снял угловую комнату на втором этаже старой дачи, выходившую единственным окном своим прямо в сад. Дачник почти никогда не покидал эту комнату.

А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью! Сперва она явно заигрывала с Дачником: кокетничала ослепительными лучами, забиралась к нему в комнату студеным ветром, постукивала по стеклу обнаженными ветками… Но он не обращал на нее внимания, и она обозлилась: задула, засвистела, заулюлюкала. Обозлились и соседи по даче: он не пытался развлечь их разговором в монотонные зимние дни. Никто не видел, что он ест, что он пьет. Перед сном он прогуливался минут пятнадцать, не более. Последний раз в жизни он прогулялся в канун Нового года. Слышали, как в полночь он поднялся в комнату по ворчливо-скрипучей лестнице. А утром его не стало… Дверь, выходившая прямо на лестницу, была заперта изнутри. Окно, выходившее прямо в сад, было закрыто. На снегу — никаких следов. Дачник исчез».

Так начиналась повесть. Потом, как я уже говорил, на протяжении трехсот двадцати трех с половиной страниц Дачника искали следователи, собаки и родственники, которых у него оказалось ужасно много. От них-то он, как выяснилось, и скрывался на даче: они мешали ему что-то изобрести… «Он искал покоя, — было сказано в повести, — но не того, который нашел. Хотя… До сих пор ничего не известно. Поиски продолжаются…»

— Дедушка хотел дальше… Продолжение… Но он… Понимаешь? — объяснил мне Глеб.

И вот мы должны были отправиться на место загадочного происшествия! Да, все, о чем рассказывалось в повести, оказывается, не было вымыслом, а случилось на самом деле. Об этом сообщил мне в то самое воскресное утро внук писателя. Он скрывал это раньше: думал, что мы побоимся ехать прямо на место совершенного преступления.

— Ты-то, я знал, что нет… — сказал Глеб. — Ты — Детектив! А другие?..

— Другим — ни слова! — сказал я.

Потом Глеб сообщил еще одну новость, и она повергла меня во временное смятение: Нинель Федоровна заболела.

— Ясно: нервное потрясение, — сказал я. — Довели!

— Не-ет, — стал объяснять Глеб. — Ей комнату в новом доме… Переезжала… И вот! Простуда…

Мы разговаривали в школьной канцелярии, где все члены литературного кружка договорились собраться.

— С остальными я поеду за город в другой раз: зимой, на лыжах, — пообещала накануне Нинель. — Всем сразу на дачу являться неловко: все-таки там не музей. Там же люди живут…

Я пришел минут за тридцать до срока: мне не терпелось. А Глеб еще раньше.

— Дежурная передала… Еще вчера вечером… Я заходил… — пояснил Глеб. — Нинель Федоровна ей… По телефону…

— А почему ты вчера же не сообщил нам? Или хотя бы мне одному?

— Боялся, что вы… того… Не поедете… Может, мы сами? Без нее? А?.. Как ты считаешь? Или нет?.. Там можно дорасследовать… Раскрыть… Понимаешь? Ты ведь у нас Детектив!

Я погрузился в раздумье. И в этом состоянии находился довольно долго. До тех пор, пока не показались Наташа Кулагина, Принц Датский с Покойником и Миронова.

Принц Датский прямо с порога сообщил:

— Сегодня утром пришли на ум кое-какие строчки. Может, вам будет приятно?

Он протянул тетрадный лист Покойнику. Принц никогда не читал своих стихов сам: он стеснялся. Покойник громко, нараспев, подражая настоящим поэтам, продекламировал:

Этот день для нас так много значит: Мы давно стремились к старой даче! И хотя закрыли тучи небо, Едем мы под руководством Глеба! Сквозь дождя и ветра кутерьму Он везет нас к деду своему!

Добрый Принц учел, что уже давно никто не просил Глеба вспоминать истории из жизни его дедушки, читать письма. Давно уже никто не разглядывал фотографии из семейного архива Бородаевых.

Прослушав стихи, Глеб как-то приосанился, лицо его просветлело. Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что Глеб вспомнил о тех днях, когда им интересовалась вся школа.

Добрый Принц призвал его руководить нами, и Глеб сразу заговорил громче и увереннее, чем обычно.

— Неизвестно, поедем ли мы, — сказал он. — Нинель Федоровна заболела.

— Чем? — спросила Наташа Кулагина.

— Переезжала в новый дом… И вот… Простудилась, — пояснил Глеб.

— Может быть, надо помочь?

— «Где эта улица? Где этот дом?..» — лениво пропел Покойник.

— Адрес?.. Его, наверно, никто… — сказал Глеб. И твердо добавил: — Не знает!

Он старался дотягивать фразы до конца, ведь Принц назвал его нашим руководителем.

— Поедем на дачу сами! — твердо сказал я, обращаясь сразу ко всем.

Пока не было Наташи Кулагиной, меня полчаса терзали сомнения. Но как только она появилась, решимость немедленно овладела мной: «Не ехать нельзя! Когда я смогу быть целый день рядом с ней? Сама судьба буквально подсовывает мне этот счастливый случай! Смею ли я отказаться? А вдруг я в ее присутствии и правда что-нибудь дорасследую, распутаю что-нибудь такое, чего недораспутали следователи и родственники? Она поймет, что я ношу свое прозвище не из-за синего мешка для обуви, а по более серьезным причинам. И наконец-то оценит…»

— «Люблю грозу в начале мая…» — сказал Покойник. — Но в двадцатых числах сентября…

Вялым жестом он указал на окно.

— И еще неизвестно, как Нинель Федоровна отнесется, — сказала Миронова. — Она хотела сама лично погулять с нами по лесу. Подышать!

— Нас там очень… Я вчера вечером по телефону, по междугородному… — сказал Глеб. И решительно дотянул: — Предупредил, что мы сегодня приедем.

— Да-а, ехать или не ехать — вот в чем вопрос! — воскликнул Принц Датский.

Тут раздался телефонный звонок. Глеб все еще чувствовал себя нашим руководителем и поэтому схватил трубку.

— Да! Кто? Это вы, Нинель Федоровна?.. — Нежная бархатная кожа его лица покрылась румянцем. — Да… Мы все… Вот не знаем, ехать ли… — И он решительно дотянул: — Или без вас не ездить?

Внезапно глаза Глеба вспыхнули немыслимой радостью. Острая наблюдательность подсказала мне, что Нинель говорит ему что-то приятное.

— Ага, понимаю… Хорошо, мы поедем. Раз вы разрешаете… Передать трубку Алику?

Я выхватил трубку. Она была слегка сыроватой — так Глеб волновался.

— Слушаю вас, Нинель Федоровна! Ах, ангина? Ладно, я помогу Глебу. Обещаю вам! Спасибо, что доверяете!

Мне хотелось, чтобы Наташа Кулагина по ответам моим поняла: Нинель Федоровна именно меня попросила помочь Глебу, именно мне сказала, что доверяет. Чувство законной гордости переполнило мое сердце.

— Какая у вас температура? — крикнул я весело: у меня было отличное настроение. Но сразу же спохватился и с тревогой добавил: — Надеюсь, что невысокая?

— Тридцать восемь и пять, — сказала она. И повесила трубку.

— Мы должны оправдать доверие, — сказал Глеб четко и громко.

— Да? Ты считаешь? — промямлил Покойник.

— Теперь уже надо ехать, — сказала Миронова. — Раз она сама позвонила!..

— Слушайте все внимательно! — скомандовал Глеб. — Электричка уходит в девять пятнадцать. Все за мной, чтобы не потеряться. Не отставайте! Куда я, туда вы!..

— Ты сказала как-то, что слава излечивает от робости и застенчивости, — прошептал я Наташе уже в вестибюле. — Верная мысль! Глеб опять излечился!..

— Очень жалко, — сказала Наташа.

Мы вышли на улицу.

Природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью… Погода была отличная! Лил дождь, ветер хлестал в лицо, земля размокла и хлюпала под ногами… «Это создаст нужное настроение, — думал я. — Ведь мы едем не развлекаться, а на место таинственного преступления!»

— Пушкин любил осень, — сказал промокший Покойник. — Спрашивается: за что?..

Глава V, которая подводит нас буквально к самому порогу страшной истории

Пока мы ехали в электричке, погода испортилась. Выглянуло солнце. Природа явно заигрывала с нами: она кокетничала осенними лучами, забиралась к нам под пальто прохладным ветерком, махала нам обнаженными ветками… Разве можно в такую погоду как следует настроиться на мысль о преступлении?!

Но я все же настроился… Накануне я услышал по радио, что, оказывается, когда композитор Бородин умер, друзья закончили за него оперу «Князь Игорь».

Это было для меня абсолютным открытием! Оно натолкнуло меня на идею. И даже на несколько идей сразу… Может быть, мне удастся закончить повесть Гл. Бородаева? Вдруг я сумею разгадать тайну, куда девался тот человек? И напишу вторую часть «Старой дачи». Я прочту ее на литературном кружке. И Наташа Кулагина запишет в свою тетрадку какую-нибудь замечательную новую мысль. «Конечно, его нельзя сравнить ни с Покойником, — напишет она, — ни даже с Принцем. И вообще ни с кем!..» Я не знал, не мог даже предположить, что в тот день, в то самое обычное воскресенье… Но не буду забегать вперед, хотя мне очень хочется забежать.

Бледный Покойник ожил под солнечными лучами и произнес:

— «Да здравствует солнце!» — сказал как-то Пушкин. И в этом я с ним согласен.

Когда мы сошли с поезда на дощатую платформу маленькой дачной станции, Наташа стала оглядываться.

— Кого ты ищешь? — спросил я с тревогой.

— Вон расписание… Я должна вернуться к шести или семи часам. Не позднее! Чтобы мама не волновалась.

— Она все еще не встает?

— Нет, — сказала Наташа. — Сердце…

Я бросился к расписанию. Мне казалось, что кто-то хочет меня обогнать. Так всегда бывает, всегда: если какое-нибудь существо становится небезразличным, думаешь, что оно нравится всем вокруг и все испытывают те же чувства, что ты. Эта мысль не дает покоя!

— Есть электричка в семнадцать ноль-ноль! — доложил я. — А потом в двадцать десять.

— Нам надо в семнадцать! Мы успеем?

«Нам… Мы…» Я готов был слушать эти слова бесконечно!

— Идемте! — скомандовал Глеб.

От станции шли минут сорок, не более. Но и не менее, потому что я следил по часам. Специально взял у Кости часы, будто заранее знал, что они в этот день… Нет, забегать я не буду. Не буду!

— За мной! За мной! — командовал Глеб. Ему нравилось быть начальником. — Только не отставать!

Я его просто не узнавал.

Судьбе было угодно, чтобы дорога к даче была очень запутанной. Это мне нравилось: мы двигались, словно по лабиринту, — то сворачивая в лес, то шли между дачными заборами, то петляли вокруг каких-то сараев, то опять углублялись в лес… Казалось, удирая от кого-то, мы старались запутать следы.

Я подумал, что без Глеба нам ни за что не добраться обратно на станцию.

— За мной! За мной!.. — поторапливал Глеб. И вновь куда-то сворачивал.

Наконец он остановился. И мы тоже.

— Пришли! — сказал Глеб.

Я взглянул — и увидел ее. Она выходила одной стороной прямо на дорогу, а другой прямо в лес. Меня сразу поразило то, что старая дача вовсе не была старой.

— Ее покрасили, что ли? — спросил я у Глеба.

— Нет, она всегда такая была.

— «Тайна старой дачи» — это звучит? — спросил у меня Покойник.

— Звучит.

— А «Тайна новой дачи»?

— Не очень.

— Теперь понял? Знаешь, что такое авторский домысел?

Принц Датский смотрел на Покойника с уважением.

А я лично терпеть не мог, когда Покойник начинал изъясняться вопросами, будто устраивал кому-то экзамен.

— Почему не видно доски? — сказал он.

— Какой? — спросил Глеб.

— Мемориальной, конечно! «Здесь жил и умер…»

— А он не здесь…

— Тогда по-другому: «Здесь жил и не умер писатель Гл. Бородаев»!

«Может, Покойник все-таки хочет поставить над своим очередным стихотворением буквы Н. К.? — подумал я. — Чего он вдруг в Наташином присутствии так старается?»

Принц Датский продолжал смотреть на него с уважением. Я решил немедленно перехватить инициативу.

— Больше я не могу молчать. Вы должны узнать кое-что важное, — сказал я. — То, что написано в повести Гл. Бородаева, — это не авторский домысел. Здесь, на этой вот даче, исчез человек… Как будто его и не было! Мы с вами пойдем не по следам повести, а по следам преступления…

Покойник притих.

— На даче кто-нибудь есть? — спросил я у Глеба.

— Дачники все уехали.

— До одного?.. — прошептал Покойник.

— Ну да, это же видно! — бодро ответил я. — В поселке сейчас ни души. Кричи не кричи, никто не услышит.

— А зачем нам кричать? — спросила Наташа.

— О, не бойся! — воскликнул я. — Конечно, всякое может случиться. Но я… то есть мы тут, рядом. Все-таки исчез человек…

«Если бы мне представился случай от чего-нибудь ее защитить!» — подумал я в ту минуту.

Миронова подняла руку.

— Нинель Федоровна сказала: «Подышим, погуляем в осеннем бору!»

Острая наблюдательность подсказала мне, что Миронова не боится: она просто и на расстоянии подчинялась классной руководительнице. Такой у нее был характер.

— Сначала подышим воздухом, которым дышал Гл. Бородаев! — ответил я ей.

— А как мы туда попадем, в эту дачу? — спокойно спросил Принц Датский.

— Дверь открыта, — сказал Глеб. — Я же предупредил, что мы будем. Вчера по междугородной…

— Пошли! — крикнул я. — Не бойтесь!

И первым вошел в дом.

Там было тихо. Только сверху раздавалось какое-то бормотание. Все застыли. Я тоже вздрогнул… Но даже опытный глаз не смог бы этого определить: я вздрогнул внутренне, про себя.

— Это племянник хозяйки, Григорий, — сообщил Глеб почему-то не сразу. — Он сторожит все дачи в поселке. Он ждет нас… И все нам расскажет.

«Та самая лестница! — подумал я. — „Ворчливо-скрипучая“, как написано в повести. По ней в новогоднюю ночь шел Дачник после своей последней прогулки. Больше он не гулял!..»

Мы стали подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице. Она не скрипела. «Понятно: авторский домысел!» — сказал я себе.

Сверху, из комнаты, стали ясно доноситься слова:

— Вы так?.. А мы вас бац по загривку! Вы все-таки трепыхаетесь? А мы вас по шее — трах!..

Покойник остановился. За ним и все остальные. Сверху неслось:

— Ах, вы еще живы? Тогда получите! И еще, и еще, и еще!..

— Что там происходит? — спросил Покойник.

— Может быть, надо помочь?! — воскликнул я. Бросил прощальный взгляд на Наташу и кинулся наверх.

Дверь угловой комнаты была приоткрыта. Племянник Григорий играл сам с собой в «дурачка». Он «ходил» и за себя и за противника, которого не было.

— Ах, вы еще дышите? Вот вам! Вот вам еще! Он стал подкидывать королей.

— Сюда! Смелее сюда! — крикнул я, словно взобрался на вершину горы, а остальные были еще где-то на склоне.

Миронова зашагала: она подчинялась командам.

Глеб тоже взбежал наверх. Поднялась и Наташа. Принц Датский прикрывал собой Покойника.

Племянник Григорий повернул голову к нам и погасил папиросу прямо об стол, на котором лежали карты.

Это было огромное существо лет двадцати пяти, не более.

— Он вырос на глазах у дедушки, — сказал Глеб.

Я часто стараюсь представить себе взрослых людей детьми, которыми они были когда-то… Григория я почему-то представить себе ребенком не смог. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что почти в каждом человеке на всю жизнь остается что-нибудь детское: или взгляд, или смех, или какой-нибудь жест. У Григория ничего детского не осталось… И я не мог вообразить себе, как Гл. Бородаев таскал его на руках.

Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе повальным бедствием: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, Лилипутик!»

Племянник поднялся со стула. Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нем не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник все время.

— Ну, чего вам показывать?

— Нам все интересно! — сказала Миронова.

— В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год — и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете?

Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое слово. Скажет докладчик: «Здравствуйте!» — она начинает писать. Скажет он: «До свидания!» — она тоже запишет и захлопнет тетрадь.

«Туго, как струны, натянутые провода чуть не касались окна его комнаты…» — вспомнил я строки из повести. Провода в самом деле «чуть не касались». Тут не было домысла.

«Пора наконец по-настоящему оправдать свое прозвище!» — решил я. И произнес:

— Мне помнится, в повести сказано: «В полночь на даче потух свет. Утонул во тьме и весь дачный поселок…»

— Слушай, парнёк, ты не выскакивай!.. — Племянник отмахнулся, будто на том месте, где я стоял, вдруг зажужжал комар. В слове «паренёк» он почему-то пропустил букву «е».

Я очень любил, чтобы на меня при Наташе Кулагиной поглядывали девчонки и чтобы она это замечала. Я был счастлив, если при ней ко мне обращались за помощью, просили что-нибудь объяснить: задачку или там теорему… Но когда при ней ко мне относились пренебрежительно, я ужасно страдал.

— Понимаете, — стал я объяснять сразу всем, — напрашивается такая догадка: раз электричества не было, Дачник мог вылезти через окно, схватиться за провода (они были в тот миг безопасны!), потом мог долезть, цепляясь за них, как циркач, до первого столба, а потом спуститься на землю. И навсегда скрыться от родственников! Поэтому и следов на дачном участке не было. Это, как говорят, гипотеза… То есть предположение.

— Окно было заперто изнутри, — сказал Глеб.

— Тогда гипотеза отпадает!

— Если ты, парнёк!.. — угрожающе начал Племянник.

Слово «паренёк» он упорно сокращал на букву «е», и оно звучало пренебрежительно. Сердце мое сжалось от боли, ведь рядом была Наташа.

— Гипотеза отпадает! — громко повторил я, трепеща всем телом при мысли о том, что он совсем уж унизит меня при ней. И я не смогу потребовать удовлетворения: все-таки он был в два раза выше меня.

Он снова махнул ручищей, словно прогнал комара. Но все-таки оскорбительные слова не слетели с его насмешливых губ.

Мы спустились по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела. Племянник распахнул какую-то дверь, пригнулся и вошел в комнату. Мы тоже вошли. Комната переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.

— Хороший был писатель! — сказал Племянник. — Он у тетки дачу сразу на полгода, а то и на год снимал. И деньги вперед платил. Хороший писатель!

— В этой комнате он создал «Старую дачу»? — спросил я.

— Слушай, парнёк, если ты будешь выскакивать!.. Если ты будешь…

— Понятно-понятно! — перебил я. — Я нарушаю ваш план? Это, поверьте, от нетерпения!

Опять он не успел унизить меня при ней.

— Писатель здесь не писал, — сообщил нам Племянник. — Он про Дачника в подвале писал. В подземелье…

Миронова продолжала записывать.

— Здесь есть подземелье? — шепотом спросил я.

— Он утром залезет туда — и баста. До обеда не видно, будто мать родная не родила… Соображаете?

— Философ Диоген сочинял в бочке, — лениво изрек Покойник. — А этот, значит, в подвале?

— Он там страху на себя нагонял, — объяснил нам Племянник. — Там сыро, темно…

— Понимаю: входил в настроение! — продолжал выхваляться Покойник.

Племянник Григорий почему-то не крикнул ему: «Слушай, парнёк!..», а рассказывал дальше: — Я там бумажки какие-то нашел, листочки… Хотел выбросить, а тетка говорит: «Снеси-ка в музей!» Я и снес. Есть у нас музей на соседней станции.

— Видимо, краеведческий, — высказал предположение Покойник.

Племянник и тут не цыкнул на него, а спокойно сказал:

— Ага, этот самый. Мне благодарность в письменном виде выдали! Бумажки эти под стеклом разложили и написали: «Найдены и доставлены Григорием Шавкиным». Теперь все читают. Экскурсантам про меня рассказывают… Соображаете?

— Еще бы: рукописи, черновики! — снова вмешался Покойник.

— Они самые! — согласился Племянник.

Я давно заметил, что личности вроде Племянника обычно выбирают одного какого-нибудь человека и начинают к нему придираться: «Ну, чего смотришь? Чего уставился? Чего тут стоишь? Чего тут сидишь?» Хотя все остальные тоже смотрят, тоже стоят и тоже сидят. Но типы вроде Племянника выбирают кого-нибудь одного, и, как правило, самого симпатичного, самого интеллигентного человека.

Племянник выбрал меня…

— Слушай, парнёк, чего в пол уставился? Слушать не хочешь?

— Он, вероятно, задумался, — сказал Покойник.

Все посмотрели на него с благодарностью: он вроде бы меня защитил. Это было невыносимо.

— Скорее туда! — крикнул я. — В подземелье!.. К рабочему месту писателя!

— Если не дрейфите, то айда! — сказал Племянник.

Это мое предложение его почему-то не разозлило. Позже я узнал почему. Но в ту минуту… В ту минуту догадка не захотела меня озарить, хотя вообще она делала это очень охотно.

Бледный Покойник топтался на месте.

— Боишься? — спросил я шепотом, но так, чтобы услышала Наташа Кулагина. Я должен был раскрыть ей глаза!

Мы стали спускаться по ступеням, на которых скользила нога, — может быть, это была сырость, а может быть, даже плесень. Радостное волнение охватило меня: по таким вот ступеням спускались в подземелье настоящие сыщики. Они спускались, зная, что могут уже никогда не подняться!..

«О, если бы нас поджидала там какая-нибудь опасность! — мечтал я. — Наташа бы в страхе бросилась не к Покойнику, а ко мне, и я бы нашел выход из положения. Я спас бы ее! Но, к несчастью… Раз туда каждый день залезал Гл. Бородаев, значит, ничего опасного там быть не может. И я не смогу доказать ей…»

— Эй, парнёк, опять ты… того… поперед батьки в подвал лезешь! Я свет зажгу.

Он повернул выключатель. И сквозь приоткрытую дверь, обитую, как и полагается, ржавым железом, выползла полоска тусклого света. В повести Гл. Бородаева свет всегда «выползал» из приоткрытых дверей или «мрачно выхватывал» что-то из темноты, а потом, когда двери закрывались, он «уползал» обратно. Это я хорошо помнил.

Племянник с трудом раскрыл дверь до конца. Она завизжала на плохо смазанных петлях. В повести у Гл. Бородаева все дверные петли были обязательно плохо смазаны и визжали. Это я тоже помнил.

Итак, все было прекрасно, как в самых настоящих детективных произведениях!

— Валяйте! — сказал Племянник.

Миронова опередила всех: она любила выполнять приказания. Племянник пропустил нас в подвал. Последним вошел Покойник… На меня приятно пахнуло гнилью и плесенью. Я вдыхал полной грудью!

Внезапно дверь с визгом захлопнулась. Потом железо проехало по железу — это Племянник задвинул щеколду. Он остался по ту сторону двери, которая, как мне показалось, захлопнулась навсегда!..

Глава VI, из которой становится ясно, что мне ничего не ясно

Невольный страх овладел мной. Но лишь на мгновение. А уже в следующую секунду я отбросил его. Вернее сказать, отшвырнул.

Тем более что Наташа сделала шаг по направлению ко мне. Совсем незаметный шажок, но я-то его заметил. Точнее сказать, почувствовал. Вообще, когда есть существо, которое тебе нравится, следишь только за ним и говоришь для него, хотя делаешь вид, что для всех. И наблюдаешь, как оно на все реагирует, И подсчитываешь, сколько раз это существо на тебя посмотрело. Тот, кто любил, поймет меня без труда!

«В эту опасную минуту она хочет быть рядом со мной! — решил я. — Хочет, чтоб я уберег ее, заслонил собой!»

О, как часто мы выдаем желаемое за действительное!..

— Я должна уехать электричкой, которая в семнадцать ноль-ноль, — сказала Наташа.

«Должна уехать…» Даже не сказала, что «мы должны».

«Волнуется за свою маму», — подумал я. В ту минуту я позавидовал ее маме, хоть у нее было очень больное сердце, а у меня сердце было абсолютно здоровое, и, если как следует рассудить, ее мама должна была бы завидовать мне. Но я не подчинялся рассудку!

— Племянник Григорий шутит, — сказал я Наташе. — Неужели ты не видишь, что он пошутил?..

— Тогда пусть откроет, — сказала Наташа.

Ее желание было для меня законом! Но для Племянника оно законом не было.

— Откройте, пожалуйста, — попросил я его.

— Это ты, парнёк? — послышалось из-за двери. — Опять тебе больше всех надо? Все сидят тихо, будто мать родная не родила… А ты один ерепенишься!

Он тихо и противно засмеялся.

— Откройте сейчас же! — приказал я ему. И посмотрел на Наташу.

Она стояла опустив голову. Лица ее я не видел, потому что тусклая лампочка, которую зажег Племянник, была где-то далеко, в глубине подземелья.

— Ты тоже хотел узнать, куда тот Дачник девался? — спросил Племянник. — Вот теперь и узнаешь!

— Что он хочет сказать? — Я толкнул Глеба в плечо.

— Не знаю, — ответил Глеб.

И вдруг мы услышали за дверью шаги: Племянник поднимался наверх. Он уходил, оставляя нас в подземелье.

Страшная история началась!

— Остановитесь! — умоляюще воскликнул Покойник.

Громкие шаги Племянника были ему ответом.

Я схватил за плечо Глеба:

— Верни! Задержи!

— Разве его задержишь?

— Кричи! — шепотом, чтобы не выдать внутреннего волнения, сказал я Глебу. — Ори на всю дачу!

— Не услышит… Он ведь уже наверху… Там ни слова… Дверь-то железная… Кричи не кричи…

— А ключа у тебя нет?

— Ни у кого… Потеряли… Английский замок: дверь захлопывается — и все… Открывается с той стороны… Он ведь и на щеколду…

— Погребены? — тихо спросил Покойник. — Заживо?

Я вспомнил про Аиду и Радамеса, которых замуровали живьем. И снова взглянул на Наташу. Как мне хотелось, чтобы и она мысленно сравнила нашу судьбу с их судьбой! Но она думала только об электричке. Это мне было ясно. Да и можно ли было сравнивать? Ведь Аиду и Радамеса замуровали вдвоем, а нас было шесть человек.

— О, не печалься! — сказал я Наташе. — Я выведу вас отсюда. Вы снова увидите солнце!

Она взглянула на меня с легким испугом. И тогда я добавил:

— Все будет в порядке!

Мне так хотелось, чтоб опасность сблизила нас. Но Наташа никак не сближалась: она думала об электричке.

— Я должна быть дома не позже шести.

— И будешь!

Я огляделся…

Тусклая лампочка мрачно выхватывала из темноты отдельные предметы. Она выхватывала таинственный круглый стол, который раньше, в дни своей молодости, я думаю, назывался садовым и стоял где-нибудь в беседке. У стола было три ноги, и он угрюмо кренился на ту сторону, где когда-то была четвертая. Лампочка выхватила из темноты и таинственный стул, у которого тоже было всего три ноги, чтобы столу было не так уж обидно. Непонятная жестокая сила зло разбросала по земле странные ящики… К одной из стен загадочно прислонился кусок фанеры, с которого на нас всех угрожающе глядели одни лишь зловещие слова: «Опасно! Не подходить!» А чуть пониже свирепо чернели на фанерном листе череп и кости.

Проходя мимо фанеры, Наташа случайно коснулась ее, и на пальто остался черный след краски, которая, видно, никогда не высыхала в этой могильной сырости.

— Осторожно! Не подходите! — крикнул Глеб.

Все вздрогнули и подавленно замолчали. Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что настроение у всех было ужасное.

Я для вида пошептался с Глебом и громко, весело объявил:

— Вот Глеб говорит, что Племянник Григорий часто так шутит: сначала запрет, а потом отопрет.

— И через сколько же времени он отпирает? — спросил Покойник.

— Через час. Максимум через два! — бодро сообщил я. — А пока давайте осмотрим окрестности. Познакомимся с достопримечательностями этого подземелья… Чтобы потом, когда мы выйдем наверх, было что рассказать!

— А мы выйдем? — спросил Покойник.

— Конечно! Когда мы увидим родных и близких, они спросят нас…

— А мы их увидим?

Лампочка все время выхватывала из темноты лицо Наташи Кулагиной. Вернее сказать, я то и дело смотрел на Наташу.

— Кого ты больше всех любишь? — внезапно спросила она.

«Тебя!» — хотел я ответить. Но она бы мне не поверила, потому что это была неправда. Больше всех я все-таки любил маму и папу. Потом Костю… А потом уж ее. Но не мог же я это сказать!

— Кого ты больше всех любишь? — повторила она.

— Вообще… или у нас в классе?

— Скажи еще: в нашем звене!

— А ты кого?

— Маму.

— Я тоже маму и папу.

— Нет, я не маму и папу, а именно — маму. Я могу за нее умереть. А ты можешь за кого-нибудь умереть?

«Могу! За тебя!» — рвался вперед мой язык. Но что-то ему мешало.

— Можешь? За маму?..

— Я как-то не думал…

— И правильно делал: нельзя умирать раньше матерей. Это слишком жестоко.

— Такую мысль ты должна записать!

— Какая же это мысль! Это истина. Вот и всё… Поэтому я должна уехать на электричке в семнадцать ноль-ноль!

— Так и будет! Я тебе обещаю!..

Но как я выведу ее из подвала — это было неясно. «О, если я что-то придумаю, — мечтал я, — она будет считать меня избавителем, героем, спасителем своей мамы, за которую она готова отдать даже жизнь!»

— То, что было еще час назад, кажется сейчас таким замечательным. Даже прекрасным, — сказала Наташа. — Хорошее по-настоящему ценишь на фоне плохого. Ты замечал?

— Да! Конечно… Еще бы! Сколько раз! Эту мысль ты обязана записать!..

Наташа почти шептала. Но я улавливал каждое слово, потому что, когда она ко мне обращалась, слух мой становился каким-то особенным. И если бы рядом в такие минуты что-нибудь взрывалось и грохотало, я бы этого не услышал, а услышал бы только ее голос.

«Странное дело, — лезли мне в голову мысли, — маму я люблю больше, но не думаю целый день о том, что люблю ее. А Наташу люблю меньше, но думаю об этом все время. О, как много в нашей жизни необъяснимого!»

Острая наблюдательность подсказала мне, что Наташа разговаривала только со мной. Это вернуло мне силы, которые понемножечку начали уже уходить. Я снова готов был жить, бороться, искать выход из положения. Вернее сказать, из подвала.

Лампочка выхватила из темноты лицо Покойника. Но лучше бы она не выхватывала: бледные губы его дрожали.

Я решил оживить Покойника!

— Снаряжаем спасательную экспедицию, — объявил я.

— Сами себя будем спасать? — пролепетал Покойник.

— Да! И ты вместе со мной пойдешь впереди! Где-то здесь должен быть выход. В крайнем случае мы будем пробиваться сквозь стену. Как в «Графе Монте-Кристо». Ты помнишь, Покойник? Эдмон Дантес и аббат Фариа пробились друг к другу. А ведь это было не на даче, а в замке Иф: там стены покрепче.

— Их обоих кормили. А мы умрем с голоду.

Принц Датский положил руку Покойнику на плечо. Глеб, казалось, изучал земляной пол, которого не было видно.

— Алик же сказал нам, что Племянник Григорий будет шутить всего час или максимум два, — объяснила Миронова.

Она одна, мне казалось, сохраняла абсолютное спокойствие. Теперь она видела командира во мне, а команды волноваться я не давал: она и не волновалась.

— Конечно, Племянник откроет дверь. Ты права, — сказал я Мироновой. — Но мы не обязаны ждать его помощи. Освободиться своими силами — вот в чем задача!

Наташа улыбнулась — чуть-чуть, еле-еле, да еще было полутемно, — но я заметил ее улыбку. Ну конечно: я говорил, как с трибуны. Но ведь надо было ободрить, у всех поднять дух!

— А может, лучше кричать? — предложил Покойник. — Кто-нибудь да услышит…

— На даче же… И в поселке тоже… — сказал Глеб. Он вдруг снова перестал договаривать фразы.

— Идемте! Вперед! — сказал я, взял Покойника за руку, и мы двинулись. Мне хотелось взять за руку и Наташу, но я не решился.

Мы двинулись по подземелью. Сверху падали леденящие капли. Ноги то и дело проваливались в коварные углубления. Кромешная тьма окружала нас, как заговорщица. Неверный свет тусклой лампочки остался в неясной, мрачной дали… Ядовитый запах сырости уже не радовал меня, и мне не хотелось дышать полной грудью.

«Читать детективные истории — это совсем не то, что участвовать в них, — рассуждал я. — Я хотел играть во что-нибудь страшное, а тут самый настоящий кошмар обрушился на нас всех. Только я не должен показывать виду, что тоже волнуюсь… Придет ли Племянник Григорий? Откроет ли дверь? И зачем он ее закрыл? Зачем?! А что значат его слова: „Ты же хотел узнать, куда тот Дачник девался? Вот теперь и узнаешь!“?»

— Покойник!! — крикнул Покойник.

Он весь дрожал. «Наверное, рехнулся, — подумал я. — Нервы не выдержали».

— Протяни… Ты сразу… Как я… — Верхние его зубы не попадали на нижние. И он, как Глеб, не дотягивал фразы до конца.

Я протянул руку и нащупал… скелет! Он стоял в темноте. Ребра и череп… Уже не нарисованные, а самые что ни на есть…

— Назад! — крикнул я.

Мы бросились обратно, к неверному свету тусклой и мрачной лампочки. Но теперь она казалась нам целым солнцем.

Внезапно догадка озарила меня: «Так вот как погиб тот Дачник! Вот куда он исчез!..»

Неужели и нас ждала та же горькая участь?

Глава VII, в которой мы снова знакомимся с героями повести, не все из которых будут героями

«Итак, судьбе было угодно, чтоб я понял и разгадал страшную тайну старой дачи, но тайна погибнет вместе со мной». — Эта мысль заставила меня похолодеть. Но уже в следующую минуту я отогрелся, поняв, что не имею права поддаваться страху ни на мгновение! Рядом была Наташа и остальные…

Я должен был их спасти. А пока что поднять или хоть чуть-чуть приподнять их дух!

Никто не узнал о моей догадке. Я остался с ней наедине.

Приятно быть наедине с легкими мыслями. А вот когда приходят тяжелые, хочется, наоборот, не оставаться с ними с глазу на глаз, а с кем-нибудь посоветоваться, поделиться. Но посоветоваться я не мог! Я должен был скрывать правду.

— Никакого скелета не было! Покойнику показалось…

— Как же не было! — промямлил Покойник. — А рёбра?

— Галлюцинации! Вот и всё.

— Какие же галлюцинации… в темноте?

— Ты думаешь, бывают только зрительные галлюцинации? О, как ты наивен! Бывают и слуховые. И, как бы это сказать… осязательные.

— Зачем же ты тогда крикнул «назад»?

— Чтоб твои галлюцинации не передались другим. Дурные примеры, сам знаешь…

— Значит, я что же… сошел с ума?

Губы Покойника задергались. Принц Датский обнял его за плечи.

— Все ненормальные считают себя нормальными, — сказал Принц. — А нормальным часто кажется, что они ненормальные. Так что не беспокойся. Вот послушай: мне на ум пришли кое-какие строчки. Может, тебе будет приятно.

И он стал декламировать, хотя никогда прежде своих стихов вслух не читал:

В этот день, когда мы все в подвале Среди вечной сырости и тьмы, Мы ни капли духом не упали, И готовы радоваться мы! Да, пусть даже это подземелье Нам подарит радость и веселье!..

Принц Датский обвел всех застенчивым взглядом. Но никто не веселился. Никто, кроме меня.

— Замечательно! — воскликнул я. — Ты очень верно отразил наше общее настроение!

Вслед за мной улыбнулась Миронова. Остальные не улыбались.

— Какие же галлюцинации? А рёбра?.. — продолжал сомневаться Покойник.

Я отвел его в сторону.

— Покойник, будь человеком! С нами женщины. Подумай о них.

— Значит, это тот самый… Дачник?

— Скелет Дачника. Так я думаю. Все, что осталось… Но держи это в тайне. С нами женщины… Найди в себе силы!

— Я поищу… — сказал бледный Покойник.

— Фактически мы с вами находимся в кабинете писателя! — воскликнул я, обращаясь сразу ко всем. — Покойник недавно сообщил нам, что один греческий философ сочинял в бочке. Вы слышали? А Гл. Бородаев творил в подвале! Пока Племянник еще продолжает свои глупые шутки, давайте устроим выездное заседание нашего литературного кружка. Прямо тут, возле рабочего места писателя. Возле его, если можно сказать, станка! — Я приподнял бывший садовый столик, потряс им в воздухе и поставил на место. — Покойник, Принц и Миронова пусть что-нибудь сочинят. На тему дня! Они это быстро делают.

Миронова подняла руку и сказала:

— Принц ведь уже…

— Ничего, сочинит еще. Ему ведь недолго! А Глеб вспомнит какую-нибудь историю из жизни дедушки.

У Наташи на руке были часики. Другие ребята, которые носят часы, все время о них помнят, то и дело задирают руку, будто всегда куда-нибудь торопятся. А Наташа взглядывала на свои часики незаметно: просто опускала глаза — и всё.

— Электричка — в семнадцать… — сказала она. — Я надеюсь на тебя, Алик!

Она на меня надеялась. Не на Глеба. Не на Принца. Не на Покойника. А на меня! В ту минуту я был благодарен Племяннику, который запер нас в подземелье. Ведь если бы он не запер, я никогда не услышал бы этих слов.

— Их надо отвлечь, — сказал я Наташе. — Пусть они сочиняют и не мешают мне думать. Искать!.. Поверь: я оправдаю твои надежды. Мы успеем на электричку!

Она ничего не ответила.

— Итак, начинаем заседание кружка, — объявил я громко. — Смотрите, у каждого будет свое рабочее место: ровно пять ящиков.

Миронова подняла руку и сказала:

— Но нас шестеро.

— Я не буду садиться. Я буду ходить…

Я читал, что у знаменитых сыщиков были разные привычки, которые помогали им мыслить и распутывать преступления. Один, например, обязательно курил трубку. Это ему помогало. А я должен был непременно ходить взад и вперед. И хотя говорят, что в ногах правды нет, я докапывался до правды именно на ногах.

Заложив руки за спину, я стал бродить по подвалу. А все остальные присели на ящики.

Наташа просто отдыхала. Глеб пригнулся, будто сидел на своей последней парте в среднем ряду и боялся, что его могут вызвать к доске.

Миронова сразу же раскрыла тетрадку и стала писать. Я был уверен, что она делает очередную зарисовку.

Принц Датский шевелил губами, а длинные руки его двигались как бы в такт словам, которых не было слышно, которые оставались где-то внутри и там же складывались в рифмованные строчки.

Покойник был похож на покойника. Я подошел к нему.

— Все кончено… — сказал он.

— Значит, сбудется твоя мечта!

— Какая?

— Ты ведь давно хотел умереть.

— Пожить бы еще немного… — прошептал он.

— Я буду искать выход из положения. А ты возьми себя в руки. Отвлекись! Сочини стихотворение этой своей В. Э.

— Она не прочтет его…

— Почему? Может, когда-нибудь обнаружат наши скелеты, и рядом с твоим будет лежать стихотворение. Она прочтет — и вздохнет украдкой…

— Она не вздохнет.

— Почему?

— Потому что ее нету…

— Как нету?

— Так… Не существует. Я не могу лгать тебе в эти последние часы своей жизни.

— А другая? А. Я.? Ее тоже нет?

— Тоже.

— А Б. Ю.?

— И ее…

— Ты что же, брал первые попавшиеся буквы?

— Почему первые попавшиеся? У меня была своя поэтическая система. Свой метод.

— Какой метод? Скажи. Раскрой тайну! Все равно нам немного осталось…

— Поэтому я и скажу. Да, был у меня свой принцип! Я брал первую букву алфавита и последнюю, потом вторую от начала и вторую от конца, третью от начала и третью от конца. Так и получились: «А. Я.», «Б. Ю.», «В. Э.». Понимаешь?

— Ты здорово выучил алфавит! А любви, значит, не было?

— Почему? Я влюблялся, хотел умереть, потом охладевал, возвращался к жизни и снова влюблялся!

— В никого?

О, сколько на свете неожиданного и необъяснимого!

— Разве это первый случай в литературе? Разве и другие поэты не придумывали, не воображали себе образы любимых? И разве не поклонялись им, как живым людям?

— Я об этом не слышал.

— И не догадывался?

— Нет, не догадывался.

— Ну как же ты так? Разве это не ясно?..

— Что?

— А то, что выдуманный образ почти всегда лучше реального.

— Ну уж прости…

— Разве я могу простить, когда ты не понимаешь элементарных вещей?

Он снова заговорил в своей любимой манере, вопросами, чего я просто не выносил. Он все время недоумевал: как это я не знаю, не слышал, не читал!

— Слушай, Покойник, хоть в этот последний час разговаривай по-человечески, — сказал я с плохо скрываемым раздражением. — Если хочешь, то объясни, а не хочешь…

— Почему бы мне не хотеть?

— Опять ты…

— Пойми: у каждого человека есть свой стиль разговора. Это его индивидуальность. Разве это…

Я решительно сделал шаг в сторону.

— Не уходи! — Покойник схватил меня за руку. — Я хочу все объяснить тебе… Может быть, ты случайно спасешься — и тогда откроешь тайну моих «посвящений»! Видишь ли, живые люди всегда обладают разными недостатками, слабостями. А вымышленный образ может быть без сучка без задоринки. Так сказать, идеальным! Ему как-то приятнее поклоняться. Как мечте! А люди всегда с недостатками…

— Зато ведь они живые!

— Разве это существенно?

— А разве нет?

Покойник взглянул на меня с жалостью:

— Когда-нибудь ты поймешь. В общем, если ты случайно… Тогда прокомментируй мои стихи, чтобы не возникали вопросы. А то станут разыскивать всех этих А. Я. и В. Э., наткнутся на кого-нибудь не того…

— Покойник, не будь таким мрачным! Твой вид действует на других.

Он изобразил на лице «последнюю улыбку».

— Вот видите, какое у Покойника хорошее настроение! — сказал я. — А у тебя, Принц? Что ты там сочинил?

Я тоски в сыром подвале Не испытываю, нет! Здесь, в подвале, мы узнали, Как прекрасен яркий свет! Сердце радостное бьется: Все в сравненье познается!

Принц Датский виновато развел свои огромные руки в стороны:

— Вот… Пришло на ум. Может, вам будет приятно?

Физическая сила упорно продолжала сочетаться в нем с детской застенчивостью!

Добрый Принц хотел доставить нам радость, но стихи его никому особой радости не доставляли, потому что все уже к ним как-то привыкли. Кажется, первый раз в жизни Принц почувствовал это и, спрятав за спиной свои руки (он всегда не знал, куда их девать), тихо произнес:

— Тогда простите…

— За что? Ты очень точно выразил наше общее настроение! — воскликнул я с плохо скрываемым сочувствием.

Мое сочувствие не понравилось Принцу. Он разорвал стихи и выбросил в темноту. В ту самую, которая помогла ему оценить свет!

— Разве это не обычно? — задал свой очередной вопрос Покойник.

— Что? — не понял я.

— То, что произошло. Разве классики не уничтожали свои произведения? Не сжигали их?

— Но на это всегда были причины, — возразил я. — Их не признавали, не понимали… А мы Принца всегда понимаем. Но ничего… Заседание кружка продолжается!

Миронова подняла руку и сказала:

— Можно мне?

— Конечно. Чем ты нас порадуешь, Миронова? Зарисовкой?

Названия ее зарисовок всегда начинались со слов «мой», «моя» или «мое»: «Мой день», «Мое утро», «Моя сестра», «Моя комната»… Эта зарисовка называлась «Мое воскресенье».

— «Обычно по воскресеньям я встаю в 9 часов 30 минут по местному времени, чтобы в 10 часов послушать „Пионерскую зорьку“. Но в это воскресенье будильник зазвонил, как в обычные дни, то есть ровно в 7 часов 10 минут. Умылась я быстро, как никогда, — в ванной комнате было пусто, все еще спали, никто не спешил на работу. В 7 часов 30 минут по местному времени я съела один бутерброд с колбасой и яичницу…»

«Ее последний завтрак!» — подумал я.

Миронова продолжала:

«В 8 часов 30 минут я была в школьной канцелярии. Там собрались все члены литературного кружка, чтобы ехать на старую дачу, где творил писатель, имя которого раньше носил наш кружок. Глеб Бородаев, внук писателя по папиной линии, сообщил нам, что классный руководитель Нинель Федоровна заболела. Накануне, то есть в субботу, она переезжала в новый дом и простудилась…»

— Перечитай последнюю фразу! — крикнул я громко, потому что судьбе было угодно, чтоб в эту минуту меня озарила одна догадка.

Миронова перечитала.

— Что такое? — Покойник схватил меня за руку.

— Погоди-погоди! Кажется, я начинаю…

— Что?! — с надеждой спросил Принц Датский.

— Дайте время. Кажется, я уцепился за кончик веревочки…

Теперь надо не упустить ее!

— Разве тру-у-удно тебе объяснить? — заныл Покойник.

— А разве трудно тебе подождать? — подражая ему, ответил я вопросом на вопрос. — Читай, Миронова. Читай дальше!..

Она аккуратно сообщила нам всем о том, как мы сели в электричку, как сошли с нее, как добрались до дачи, как познакомились с Племянником и как в 11 часов 40 минут по местному времени за нами захлопнулась дверь…

— Много конкретных, тебе одной известных деталей! — похвалил я Миронову.

Я был благодарен ей за ее удивительное спокойствие (команды волноваться не было, она и не волновалась!). А главное, за ту фразу, которая натолкнула меня… Но не буду забегать вперед. Хотя мне очень хочется забежать.

— Заседание кружка продолжается! — объявил я.

— Разве не лучше нам помолчать? — спросил Покойник. — Я чувствую, что мысль заработала. Мы помолчим, чтоб не мешать…

— В самом деле, Алик! Так, наверное, будет лучше! — сказала Наташа.

Значит, она продолжала надеяться на меня! Я снова похолодел, но уже от радости. «Теперь я должен уцепиться за тот кончик веревочки, который, кажется, у меня в руках!» — так я решил.

— О, не бойтесь вспугнуть мою мысль! Все эти детали, воспоминания питают ее и укрепляют… Пусть теперь Глеб расскажет нам какие-нибудь случаи из жизни своего дедушки. Как это бывало раньше…

— Вот здесь, значит, дедушка… «Тайну старой дачи»… — растерянно начал Глеб. Он снова не дотягивал фразы. — В этом подвале… Там вот, на крышке стола…

Он отделил круглую крышку от ножек садового столика, переплетенных соломой.

На обратной стороне, внутри черной рамки, было что-то написано. Глеб прочитал:

— Здесь в течение одного года, трех месяцев и семи дней была написана повесть «Тайна старой дачи».

— Мемориальная крышка, — сказал Покойник.

— Так-так-так… — произнес я задумчиво.

Все сразу притихли.

Наташа Кулагина, которая стояла сзади, посмотрела на меня с надеждой. Я чувствовал ее взгляд затылком и сердцем. Он обжигал меня!

— Значит, дедушка здесь, в подвале, входил в настроение? — спросил я Глеба. — Не торопись, сначала подумай.

— Да… входил.

— Он нагонял на себя страх, как сообщил нам Племянник Григорий? Подумай хорошенько, не торопись.

— Да… нагонял.

— Оставайтесь на своих местах! — скомандовал я.

И храбро бросился в темноту…

Глава VIII, в которой я наконец… впрочем, сами поймете!

Я крепко обнял скелет. И потащил его сквозь густую, непроглядную тьму к слабому, неверному свету лампочки.

Идти было недалеко. Но ведь длинный путь может показаться коротким и легким, а короткий, наоборот, длинным и тяжким. Все зависит от того, какая у тебя ноша. Если нет ничего, кроме веселых, радостных мыслей, тогда легко, а если в руках скелет…

О, сколько неожиданных и глубоких мыслей посетило меня в тот день! Некоторые из них, я думаю, были даже достойны того, чтобы попасть в тетрадку Наташи Кулагиной. «Может, когда-нибудь ее общая тетрадка станет действительно общей (ее и моей)! — мечтал я. — И мы будем поочередно записывать в нее свои глубокие мысли. А потом будем читать… Не вслух, а каждый отдельно, про себя. И все будем знать друг о друге! Хотя совсем уж все знать, конечно, необязательно, а вот самые заветные думы, которые касаются… Чего касаются? „Движения души“! Эти последние слова я вычитал недавно в книге. Они мне очень понравились: „Движение души“! Оказывается, душа может двигаться. Раньше я этого не предполагал».

«О, если б я знал, в каком направлении движется ее душа, я бы обязательно повернул и свою в ту же сторону. И наши души столкнулись бы… Вернее сказать, встретились. Или соприкоснулись!» — так мечтал я, прижимаясь к скелету.

Он чем-то колол мне руку. А чем именно, я не мог разобрать во мраке.

«Когда-то это был человек! — думал я. — Он ходил в костюме, думал, удирал с уроков, сдавал экзамены… Может быть, даже любил. Как я! Неужели когда-нибудь…»

Внезапно передо мной выросло что-то большое и темное. Я пригнулся и взглянул на эту фигуру сквозь ребра, как сквозь планки забора.

— Кто это? — спросил я еле слышно: язык плохо слушался.

Мне ответил Принц Датский:

— Алик! Как здорово! Я боялся, что ты заблудишься. Ты ведь один…

— Мы вдвоем со скелетом! — Его добрый голос вернул мне дар речи. — Что-то здесь колется… Помоги! Но осторожно: не поломай ему ребра.

Через минуту я уже объяснял Наташе Кулагиной, хотя не глядел на нее и делал вид, что говорю для всех остальных:

— Это не Дачник! Логический анализ убедил меня в том, что скелет, как и подвал, как и вообще вся эта муть, нужны были Гл. Бородаеву для вдохновения. Он сперва нагонял страх на себя, потом уже на читателей. Таким образом, нет оснований думать, что нас заперли для того, чтобы… Чтобы мы дошли вот до этого состояния!

Я указал на скелет.

— Откуда такая уверенность? — спросил Покойник.

Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что Покойник очень боялся смерти. Нет, он не хотел унизить меня. Он хотел, чтобы я его убедил, успокоил. Когда на тебя надеются, ждут от тебя защиты, успокоения, это очень приятно. Но и трудно! Сколько неожиданных наблюдений и выводов посетило меня в том подвале!

— Почему ты уверен, что это не Дачник? — снова спросил Покойник.

И все ждали, чтобы я ответил на его вопрос.

— Откуда уверенность? Ну, во-первых, логический анализ. А во-вторых…

Тут я увидел то, что в темноте кололо мне руку.

— Смотрите! Смотрите все! Видите! Бирка с номером! И вот еще металлическая пластинка. Тут что-то написано…

Я приблизил планку к глазам и прочел вслух:

— Любимому писателю в благодарность за выступление. От биологического кабинета подшефной школы… Это подарок! — воскликнул я. — Он шефствовал, выступал — и ему подарили. Может, в биологическом кабинете было два скелета… И вот поделились с писателем! Ведь ему это было нужно для вдохновения. Теперь убедились? Не мог же Дачник жить с биркой и планкой внутри! Да еще с проволокой, которой они прикручены!

Все смотрели на меня с благодарностью. Так мне казалось… А может быть, даже с обожанием. В полутьме это трудно было определить.

Я тоже радовался, как ребенок!

Еще недавно я мечтал раскрыть тайну старой дачи, а теперь был счастлив оттого, что неверно раскрыл ее, что ошибся, что скелет принадлежал вовсе не Дачнику, а биологическому кабинету подшефной школы.

О, как часто жизнь меняет наши планы и настроения!

— Что значит иметь талант! — тихо, но с восторгом сказал Принц Датский. — С этим надо родиться!

Он уважал чужие таланты.

— А я вот… — Принц вытянул вперед свои руки, словно упрекая их за то, что они, такие длинные, ничем сегодня не помогли.

— Ничего-ничего… Они еще пригодятся! — Я приподнялся на цыпочки и похлопал Принца Датского по плечу.

— Но как же ты догадался? Еще до того, как увидел бирку и планку? — спросил Покойник.

— Когда Глеб перевернул крышку…

Я подошел к столику и тоже перевернул. Фразу я не закончил, потому что заметил на обратной стороне крышки… Я ничего никому не сказал. Но подумал о том, что в этот момент прибавился еще один важный факт. Очень важный! И что я приближаюсь к разгадке.

— Не держи нас в неведении, — приободрившимся голосом попросил Покойник. — Почему тебя так заинтересовала ничего не значащая фраза в зарисовке Мироновой? Помнишь, ты сказал о веревке, за которую ухватился. А в той фразе абсолютно не за что было хвататься!

— Как кому! — сказал я. — Именно ничего не значащие факты подчас значат в расследовании все! А с виду значительные — не значат ничего.

Миронова подняла руку:

— Можно мне?

— Пожалуйста!

— Я подчеркнула эту фразу, — сообщила она.

— Да, твоя фраза осветила нам путь…

— К чему?! — гордо прошептала Миронова.

— К спасению! — ответил я.

Все перестали дышать… Но я ничего больше не объяснил.

— Дайте время, — сказал я. — Мне нужно изучить факты. Оценить обстановку! Продумать, взвесить… И обобщить!

Все тихо присели на ящики. Все подчинялись мне, надеялись на меня. Давно я мечтал, чтобы Наташа была рядом в какой-нибудь благоприятный для меня момент. Но о таком моменте я даже и не мечтал. Он даже не мог мне присниться!

О, как, оказывается, мудра поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло»!

Только в темноте подвала мои способности могли вспыхнуть так ярко. Свет вообще поражает главным образом тогда, когда внезапно появляется в темноте. Хорошо бы записать эту мысль Наташе в тетрадку!

— Дайте мне время, — еще раз попросил я.

— Но времени нет, — сказала Наташа.

— В каком смысле?

— До электрички осталось всего полтора часа!

— Я буду действовать ускоренным методом. Расследование начинается! Я должен побыть наедине!..

Миронова подняла руку:

— С кем?

— С мыслями, с фактами.

Я сел на ящик, в стороне от других, и погрузился в раздумье.

Я знал, что у каждого настоящего сыщика или следователя должен быть помощник, благородный такой и наивный человек, который говорит разные глупости и споря с которым следователь легче нападает на след.

Я не собирался никому подражать. Хотя, конечно, мне бы хотелось, чтоб Наташа была таким помощником и наблюдала, как я логически мыслю. Но заставлять ее нарочно говорить глупости я не мог. Да у нее бы это и не получилось, если б даже я захотел!..

Итак, я начал анализировать в одиночку…

Мне было известно, что знаменитые сыщики и следователи, раскрывая преступление, прежде всего хотят выяснить: кому оно выгодно?

«Так-так-так… Я не пойду обычным путем! Буду действовать своим методом, — решил я. — Пойду от обратного, как иногда доказываются теоремы. Да, сделаю наоборот: продумаю сначала, кому не выгодно, чтоб мы сидели запертые в подвале.

Наверно, всем нам не выгодно. А больше всех? Наташе! У нее тяжело больна мама. И она обязательно должна сесть на электричку в семнадцать ноль-ноль! Так-так-так… Теперь надо выяснить, кому выгодно, чтобы Наташе было не выгодно. Сбиваюсь на чужой метод… Но ничего не попишешь! Кто же может Наташе мстить? И за что? Разберемся! Вернее всего, кто-то был отвергнут ей — и вот решил… Любовь часто толкает людей на преступления! Об этом и в пьесах говорят, и в кинокартинах… Но кто же ей мстит? Племянник Григорий? Он мог быть только орудием мести! Так-так… Это ясно. Он не подходит: по возрасту и вообще… Вряд ли он способен на глубокое чувство. Но кто его сделал своим орудием? Кто?! Покойник? Он любит вымышленные образы. И к тому же умирает от страха. Но прежде чем вынести окончательное решение, я должен во всем сомневаться. А если Покойник притворяется? Если на самом деле он ничего не боится? Да нет! Достаточно взглянуть на него… Принц Датский? Он благороден. Физическая сила сочетается в нем с детской застенчивостью. Но я должен во всем сомневаться! А вдруг он притворяется добрым.

Как-то противно всех подозревать! Но все-таки… Я должен провести подробнейшее расследование! Так-так-так… Значит, надо проверить всех. Кроме Наташи. Может, Миронова? Допустим, она завидует Наташе. Нет, ерунда. Исключается! Она завидует только тем, кого учителя ценят больше, чем ее. А больше, чем ее, они никого не ценят!

Значит, методом исключения, который иногда применяется при расследованиях… Опять пойду старым путем. Говорят, „старый друг стоит новых двух“. Может, это относится не только к друзьям? О, как мудры народные поговорки!

Итак, я добрался до Глеба… Он опять запинается на каждом втором слове. А больше молчит. Но дело не в этом. Не поэтому он вызывает у меня наибольшие подозрения. Так-так-так… А почему? Во-первых, он единственный из нас всех был раньше знаком с Племянником. Улика номер один! А во-вторых и в-третьих… Мои наблюдения, о которых никто не знает! Те две догадки… В них ключ! Я уверен… Но я должен во всем сомневаться. Так-так-так… Надо все доказать! Доказать! Доказать!..»

Я обернулся. Все тихо сидели на ящиках. И ждали… А Миронова задремала. У нее был железный характер! Я всех обвел взглядом и остановился на Глебе.

«Настала пора допроса! Поведу его осторожно, чтобы предполагаемый виновник ни о чем не догадался. И чтобы не обидеть его раньше времени подозрением. Прежде всего соблюдение законности! Об этом часто пишут. Я не должен ее нарушать. Должен во всем сомневаться, пока не будет доказано… И никакого насилия! Никакой грубости! Так-так-так…»

— Глеб, не хочется ли тебе подойти ко мне? Если тебе не хочется, не подходи. Я тебя не принуждаю. Я сам могу подойти. Но если ты хочешь…

— А что же… — сразу откликнулся Глеб. — Я — пожалуйста…

Он не договаривал фразы. Но это не было уликой: он и раньше не дотягивал их до конца. Да, это и прежде было его яркой особенностью.

Однако острая наблюдательность подсказала мне, что он слишком уж быстро откликнулся, словно ждал, что я к нему обращусь. И слишком уж стремительно подбежал, будто боялся, что я спрошу его о чем-нибудь громко и услышат все остальные.

— Что? А?.. — сказал он совсем шепотом, предлагая и мне вести разговор так, чтобы о нем знали только мы двое.

Моя острая наблюдательность стала еще острее, будто ее только что наточили.

— Хочешь знать, как я догадался насчет скелета? Очень просто: когда ты перевернул «мемориальную крышку» и прочитал, что именно здесь была написана вся повесть от начала и до конца, догадка сразу озарила меня: не только подвал, но и скелет был нужен твоему дедушке для вдохновения! Чтобы нагонять на себя страх… Я бросился в темноту, чтобы проверить свою догадку. Бирка и планка ее подтвердили. Но это не всё…

— А что же еще?

— Глеб, если тебе не трудно, переверни снова крышку стола и прочти, пожалуйста, еще раз, что там написано, — сказал я с плохо скрываемой вежливостью.

Мне хотелось, чтобы Наташа видела, как умно и тонко я веду дело, как с каждой минутой все больше оттачивается моя наблюдательность. Но нельзя было сделать так, чтобы Наташа слышала наш разговор, а все остальные не слышали. А если бы услышали все остальные, у них бы раньше времени возникли подозрения против Глеба.

«Если же он не виновен? — рассуждал я. — Если мои предположения — всего только предположения? Нет, законность прежде всего!» И продолжал вести расследование шепотом:

— Там, при всех, не надо переворачивать крышку. Принеси стол сюда, если тебе не трудно. Здесь переверни и тихо мне прочитай. А то у меня что-то рябит в глазах. Наверное, от окружающего нас мрака. Помоги мне, Глеб, если можешь.

— Я, конечно, переверну. Мне не трудно…

Он подтащил стол к ящику, сидя на котором я анализировал события. Перевернул крышку и прочитал:

— Здесь в течение одного года, трех месяцев и семи дней была написана повесть «Тайна старой дачи».

«Так-так-так… — сказал я себе. — Он прочитал так же, как в первый раз. Значит, это уже не случайность».

— Глеб, почему же ты пропустил одно слово? — прошептал я. — Объясни, пожалуйста, если тебе не трудно. Подумай хорошенько, не торопись.

— Я?.. Слово?.. Какое?

— Всего только одно. Но очень существенное!

Я взял «мемориальную крышку» в руки.

— Написано вот что: Здесь в течение одного года, трех месяцев и семи дней была придумана и написана повесть «Тайна старой дачи». А ты слово «придумана» пропустил. Почему? Соберись с мыслями… Не торопись.

— Я не заметил… Не обратил…

— Оба раза? Одно и то же слово? Согласись, дорогой, странное совпадение!

— Не обратил…

— Два раза?

— Два…

— А может быть, целых три?

— Нет… только два…

— Прости, дорогой, тебе изменяет память. Первый раз ты не заметил это слово еще там, в городе. Когда говорил мне, что все было на самом деле — вся история с Дачником. А оказывается, Гл. Бородаев ее придумал. Зачем же ты мне сказал, что Дачник здесь действительно жил и пропал в новогоднюю ночь? Не тот, придуманный твоим дедушкой, а какой-то настоящий, живой, так сказать, человек? Взял и исчез… Зачем ты это сказал? И Племянника подучил сказать то же самое? Подумай хорошенько, не торопись…

Глеб не торопился. Он молчал.

— Так-так-так… — сказал я уже с плохо скрываемой угрозой.

— Хорошо… Я тебе… всю правду…

— Вот именно: правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!

— Иначе бы ты сюда… А так тебе сразу стало… И другие поехали…

— Подведем некоторые итоги, — сказал я. — Значит, ты очень хотел, чтобы мы сюда приехали. И чтобы заинтересовать нас, сказал, будто все произошло здесь, на этой даче, в самом деле, а не было придумано дедушкой.

— Ну да…

— А почему ты так уж сильно хотел, чтобы мы приехали?

В это время подошла Наташа. И тихо сказала:

— Алик, осталось совсем мало времени.

— Считай, что ты уже на пути к своей маме! — воскликнул я. — Скоро она обнимет тебя…

Покойник услышал мои слова. И не то с надеждой, не то с сомнением произнес:

— «Темницы рухнут — и свобода нас встретит радостно у входа…»

Страх, значит, еще не отшиб ему память: он помнил стихи Пушкина, правда, не совсем точно, но помнил…

— Да, встретит! — подтвердил я. — Еще несколько минут — и я выведу вас отсюда…

— Как Данко? — спросил Покойник.

Острая наблюдательность подсказала мне, что он сомневается. Захотелось скорее поразить всех своими находками и открытиями.

— Ты помнишь фразу из «зарисовки» Мироновой? — спросил я у Глеба.

— Какую?

— В ней не было ничего особенного. Но она кое-что напомнила и озарила меня догадкой. Я даже запомнил ее наизусть. Там было сказано про Нинель: «Накануне, то есть в субботу, она переезжала в новый дом и простудилась…» Значит, Нинель въехала в совсем новый дом?

— Мне дежурная в школе… А потом она сама… По телефону…

— Разве в совсем новых домах бывают телефоны? Их ставят уже потом, позже. Почти всегда так бывает. Откуда же она звонила? И разрешила нам ехать сюда без нее? Или, может быть, она с температурой тридцать восемь и пять пошла к автомату?

— Я вам всё… Я сейчас же…

— Нет времени! Мотивы преступления объяснишь потом. В электричке! А сейчас смотри мне в глаза. Говори правду, одну только правду, ничего, кроме правды. Где выход отсюда? Или прикажи Племяннику! Ведь это ты его подучил?

— Я сейчас же… Я вас… Не беспокойтесь…

«Все проанализировал я, а освободителем будет он?» — полоснула меня неприятная мысль.

Глеб уже хотел броситься в темноту. Но судьбе было угодно, чтобы очередная догадка молнией озарила меня. Стремительным движением руки я остановил его.

— Наташа! — воскликнул я. — Покажи свой рукав!

— Следствию нужны вещественные доказательства? — съехидничал Покойник с видом покойника. Он все еще не верил, что мы выберемся из подвала.

Я прикоснулся к Наташиному рукаву. Сердце мое заколотилось так сильно, что это услышали все и повернулись в мою сторону. А может быть, им просто было интересно, что я обнаружил на ее рукаве? Эта мысль пришла ко мне позже. А в ту минуту вообще никаких мыслей у меня не было: я держал ее руку в своей…

— Алик, нет времени, — сказала она.

Я не хотел торопиться. Но ее слова вернули меня на землю. Решали минуты. До электрички оставалось совсем мало времени. А Наташу ждала дома больная мама…

Мысль моя вновь заработала: «Раз эта краска испачкала ее рукав, значит, слова „Опасно! Не подходить!“ были написаны кем-то незадолго до нашего прихода: краска еще не успела высохнуть!.. Так-так… И Глеб, помнится, крикнул тогда: „Не подходите!..“ Значит, надо немедленно подойти».

Я подбежал к фанерному щиту, отбросил его. Вернее сказать, оттащил… Он заслонял собой дверь. Я толкнул ее, и она нехотя заскрипела. Старая, покосившаяся, она, видно, не закрывалась. В этом было наше счастье: Племянник не смог запереть ее. Дверь с трудом поддалась, открывая нам путь к свободе.

— Пожалуйста! Выходите! — воскликнул я и взглянул на Наташу.

Она ответила мне взглядом, полным благодарности и даже… Но может быть, это мне показалось.

Покойник бросился к выходу… Еле заметным движением руки я задержал его:

— Пусть первыми выйдут женщины!

«И дети», — чуть не добавил я по привычке.

Свет робко проник в подвал. Мне казалось, что это свет нашего полного освобождения!

Но как часто жизнь ставит на пути неожиданные преграды!

Подвал не хотел выпускать нас из своих цепких сырых объятий. Старая дверь, обитая ржавым железом, не закрывалась, но и не открывалась тоже. Со скрежетом проехав чуть-чуть по каменной ступени, она словно вросла в нее и не двигалась дальше. Просвет между стеной и дверью был очень узким.

— Надо пролезть! — сказал я. — Первыми выйдут женщины…

И указал на Наташу. Она не стала спорить, уступая место другим, чтобы показать, какая она добрая и благородная. Нет, ничего и никогда она не делала напоказ!

Тонкая и стройная, она не пролезала и не протискивалась между дверью и кирпичной стеной, а как бы освободилась, вырвалась из их плена и оказалась на улице. Она сделала это изящно, не напрягаясь и не смущаясь.

— Теперь Миронова! — сказал я.

Даже тут она действовала как отличница: обдуманно, серьезно, не торопясь. Сначала измерила внимательным взглядом просвет между стеной и дверью. Потом оглядела свою фигуру. Что-то прикинула, высчитала в уме… А потом подняла руку:

— Можно мне снять пальто?

Сняла и полезла…

Миронова и здесь выполняла приказ: она аккуратно, старательно преодолевала препятствие и рапортовала мне, как начальнику:

— Осталось всего полспины… Осталось плечо! Осталась рука… Все в порядке: ничего не осталось!

Первым застрял Покойник. Он оказался самым толстым, а по его словам, самым плотным из нас.

— Много ешь, — сказал я. — А еще поэт!

— У меня неправильный обмен… Это наследственность! — сообщил Покойник. — По дядиной линии.

— Тогда скинь пальто.

Он скинул. Но и без пальто снова застрял.

— Я помогу тебе, — предложил Принц Датский. И стал осторожно проталкивать Покойника.

— Что-то хрустнуло! — вскрикнул тот. — Кажется, не пролезаю…

— Тогда я нажму на дверь, — сказал Принц.

Он сильно навалился плечом на ржавое мокрое железо.

Дверь сдвинулась с мертвой точки, но лишь еле-еле. Хотя детская застенчивость сочеталась в Принце с большой физической силой, ему ничего не удалось сделать.

— Снимай пиджак, рубашку, штаны! — приказал я Покойнику.

— Разве это возможно? — промямлил он.

— У нас нет времени рассуждать!

— Разве осенью раздеваются?

От волнения он заговорил в своей любимой манере — вопросами.

— Он простудится, — сказал заботливый Принц.

— Лучше спастись простуженным, чем погибнуть здоровым! — воскликнул я.

Покойник разделся. Девочки отвернулись.

Голый Покойник (то есть почти голый: трусы оставались на нем) пролез сквозь узкое отверстие.

— Разогрейся! — посоветовал из подвала Принц Датский. — Побегай.

Покойник забе́гал.

— Сначала оденься, а потом уж… — сказал добрый Принц.

От холода Покойник дрожал и плохо соображал. Наташа и Миронова стали натягивать на него рубашку, пиджак и пальто. Брюки он надел сам.

— Теперь Глеб! — сказал я.

— Я потом… раз из-за меня… — тихо сказал Глеб. — Ведь все это…

— Расследование закончим позже, — шепотом перебил я его, хотя мне очень хотелось спросить прямо в упор: «Зачем ты все это сделал?» — Сейчас выяснять не время, потому что дорого время!

Глеб тоже скинул пальто и протиснулся.

Принц Датский указал на просвет:

— А теперь уж ты, Алик!

— Я покину подвал последним! — сказал я так, будто был капитаном гибнущего корабля.

Принц Датский смущенно развел свои огромные руки.

— Мне ведь тоже придется… Как Покойнику…

Девочки отвернулись.

— И вы тоже, — сказал Принц мне, Глебу и Покойнику. Большая физическая сила продолжала сочетаться в нем с детской застенчивостью.

Принц не был толстым, но мышцы вздувались у него на руках, на груди, даже на животе и могли застрять в узком проходе.

Он быстро перекинул одежду на улицу, преодолел препятствие, оделся и сказал:

— Можете смотреть!

Потом он стал, по-спортивному высоко поднимая ноги, совершать пробежку по пустому мокрому саду. Вслед за ним затрусил Покойник. Они согревались. А я?..

Я остался один по ту сторону двери, в подвале. С друзьями всегда приятнее, спокойнее, а в подвале особенно! «Что, если сейчас из другой двери появится Племянник Григорий?» Эта мысль подтолкнула меня: я заторопился, сбросил пальто. И тут же подумал о другом: «Как я буду протискиваться сквозь узкую щель на глазах у Наташи Кулагиной?..»

Я всегда очень боялся предстать перед ней в каком-нибудь смешном виде. Парикмахер сказал как-то маме: «У вашего сына сзади красивая форма головы. Благородная!» И я старался почаще поворачиваться к Наташе затылком… «А сейчас она увидит, как я буду краснеть и сопеть, пролезая с трудом между стеной и дверью!» Эта мысль заставила меня похолодеть. Думаю даже, что мне было холоднее, чем Покойнику, когда он остался в одних трусах, потому что я похолодел внутренне.

К тому же оказалось, что мне нужно снять не только пальто, но и пиджак. Выяснилось, что я тоже довольно плотный. А под пиджаком была старая рубашка, которую мама заштопала на самых видных местах. Она была теплая, и поэтому я надел ее в тот день. Мне не хотелось, чтобы Наташа видела эту рубашку. «А все из-за Глеба! Зачем ему это было нужно?.. Зачем?! — Я, кажется, впервые взглянул на него со злостью. — Из-за Племянника! Как бы этому Племяннику отомстить? Хоть немного! Хоть чем-нибудь!..»

В тот же миг идея озарила меня.

Я нащупал в кармане карандаш и бросился обратно во мрак подвала: мне захотелось оставить кое-что на память Племяннику, какие-нибудь строчки, которые бы его разозлили.

— Куда ты?! — крикнул Покойник так, будто прощался со мной навсегда. Он боялся без меня оставаться. Это было приятно!

— Не бойся: вернусь! — успокоил я Покойника. Подбежал к старому садовому столику — и вдруг…

С ужасом услышал я, что со стороны двери, запертой на щеколду, послышались шаги. Это спускался Племянник Григорий. Он, наверно, хотел поиздеваться над нами: спросить, как мы себя чувствуем, не соскучились ли или что-нибудь вроде этого. «Если ему никто не ответит, — подумал я, — он сразу поймет, что мы убежали, и устроит погоню. Выйдет во двор и снова захватит всех!»

События с головокружительной быстротой сменяли друг друга!

Сердце замерло у меня в груди, а может быть, вовсе остановилось. Каждый шаг за дверью, на лестнице, отдавался трагическим эхом у меня внутри, будто от ужаса там образовалась какая-то пустота… Так и есть!

— Эй, гаврики! Что это вы молчите, будто мать родная не родила? Заснули? — крикнул Племянник.

— Так точно. Все спят! — громко ответил я.

— Это ты, парнёк?

— Я!

— Опять выскакиваешь?

Он не знал, что выскочили как раз все остальные, а я остался.

— Куда же я выскочу, если вы дверь закрыли?

— Посиди еще немного! Закаляться надо. Ты как считаешь, парнёк? Надо вам закаляться?

— Еще бы!

— Ты ведь хотел познакомиться с Дачником?

— Еще как!

— Теперь познакомился?

— Конечно!

— Ну вот видишь! Может, и о тебе когда-нибудь книжку напишут.

— Если я дойду до его состояния.

— Ага!

Он засмеялся мелким, дробным смешком, будто монеты рассыпал по лестнице.

«Зачем ему нужно, чтобы мы сидели в подвале? — рассуждал я. — Да ни за чем! Просто он выполняет чужую просьбу». Я знаю, чью именно! Но выполнял он ее с удовольствием: ему было приятно кого-то помучить. Такой у него был характер.

Племянник зевнул длинно, словно завыл:

— Пойду-ка тоже вздремну-у…

«А не вздумает ли он перед сном погулять? Выйти во двор?..» — подумал я. И сердце опять замерло у меня в груди.

Все же я не стал торопиться, а вынул из кармана карандаш и крупными буквами написал на крышке садового столика:

Племянник! Передай привет своей тете!

И подписался: Алик-Детектив.

А потом помчался обратно, к узкой полоске света.

«Как же мне сделать так, чтобы Наташа не увидела заштопанную рубаху? — думал я. — Пожалуй, как Принц с Покойником, разденусь до трусов и попрошу всех отвернуться!..»

— Что ты там делал? Куда убежал? — набросились на меня все, когда я высунул голову из подвала.

Соскучились! Это было приятно.

— Отвернитесь! — скомандовал я.

Было холодно, откуда-то с крыши падали капли… Дрожа всем телом, я протиснулся навстречу свободе.

Глава IX, в которой события опять с головокружительной быстротой сменяют друг друга

Когда мы наконец вырвались на свободу, нужно было немедленно бежать, мчаться на станцию, но я прирос к земле и жмурился, хоть солнца не было и даже начало уже понемножку темнеть. Мы отвыкли от света и радовались ему, как дети!

Неожиданные мысли заполнили мою голову. Они наталкивались одна на другую, потому что их было много. Да, жизненные испытания делают человека мудрее!

Я думал о том, что, если человек каждый день получает одни только радости, он, значит, их вовсе не получает. И о том, что если он с утра до вечера отдыхает, то, наверно, от этого устает. И о том, что, если человек каждый день видит деревья и небо, он их не видит, просто не замечает, а вот если он посидит в подвале… Может, я был не совсем прав, но мысли на то и мысли, чтобы в них можно было сомневаться. Наконец спокойствие вернулось ко мне, и я заорал:

— На электричку!

— Мы все равно не успеем, — сказала Наташа.

— То есть как это? Почему?

— Потому что осталось всего двадцать три минуты, а до станции — сорок с лишним.

— Я вас… — начал Глеб.

Но тут раздался длинный солидный гудок тепловоза. Электрички гудят по-другому: короче и как-то, я бы сказал, легкомысленнее. Догадка внезапно озарила меня.

— Глеб! — воскликнул я, желая перекричать тепловоз, который уже умолк. — Глеб! Я чувствую по гудку, что станция совсем близко. Ты вел нас дальним путем… Запутанным! Ты хотел, чтобы мы… — Я не стал вслух объяснять, чего именно хотел Глеб, — расследование еще не было закончено. — В общем, веди нас кратчайшей дорогой. Самой короткой!

— Я и сам… Я вот как раз об этом…

Мы побежали. Предчувствие подсказывало мне, что станция должна показаться сразу же, как только мы обогнем сосновый лесок, в который упирался дачный забор. Но ведь, как я уже, кажется, отмечал, длинный путь может показаться коротким, а короткий — ужасно длинным, особенно если все время поглядываешь на часы и прислушиваешься, не шумит ли вдали электричка. «Иногда электричка на минуту-другую опаздывает, — думал я. — Но если нужно, чтобы она опоздала, то обязательно придет вовремя или даже немного раньше…»

Покойник все время отставал. Предчувствие подсказывало мне, что он может упасть, — в тот день страх совсем измотал Покойника. К тому же ему пришлось полуголым вылезать из подвала. И это окончательно подкосило его.

Покойник не рухнул — он вскоре присел на пень.

Наверно, среди молодого леска росла еще недавно могучая, старая сосна, но ее почему-то срубили: может, чтобы не выделялась, или по какой-то другой причине. Пень был широченный, на нем вполне могли уместиться все шестеро. Но Покойник сел посреди, и никто, кроме него, не уместился. Впрочем, мы отдыхать и не собирались.

У Покойника все дышало: и нос, и грудь, и живот, и плечи… И даже ноги дышали. Вернее сказать, подрагивали.

Мы тоже остановились.

— Оставьте меня одного, — сказал Покойник таким голосом, словно был тяжело ранен. — Бросьте меня здесь. Нету сил…

— Я потащу тебя! — сказал Принц Датский и собрался уже взвалить Покойника на себя, но к ним подбежал Глеб.

— И я тоже его… чтобы легче…

В этот момент издали подала голос электричка.

— Из города… — сказал Глеб.

— Конечно. Для нашей еще рано, — согласился Принц Датский.

Наташа взглянула на свои часики:

— У нас есть семнадцать минут. Нет, шестнадцать…

Принц Датский и Глеб попытались схватить Покойника под руки, но он гордо отстранил их:

— Я сам!

— Пожалуйста, Гена… — тихо сказала Наташа. — Если можешь…

Покойник вздрогнул: давно уж никто из нас не называл его по имени. Мы просто даже забыли, что его зовут Генкой. Кажется, лишь в ту минуту Покойник по-настоящему понял, как волновалась Наташа.

Ни одна детективная история не обходится без беготни и погони. И вот мы опять бежали… «Жалко, конечно, что нет погони, — успел я подумать. — Если б за нами по пятам гнался Племянник Григорий, а мы бы успели вскочить в электричку и двери перед самым его носом захлопнулись — это было бы совсем здорово! Хотя ведь гнать человека, заставлять его мчаться вперед со всех ног может не только плохое, но и что-то хорошее, благородное!»

Одних из нас гнала забота о Наташиной маме. А других или, вернее сказать, другого, а еще точнее сказать, Глеба, я думаю, подгоняла совесть… Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что она в нем уже просыпалась. А предчувствие подсказывало мне, что скоро проснется совсем!

В тот день я все время о чем-нибудь думал, что-то замечал или предчувствовал… «Когда не происходит никаких интересных событий, то и интересные мысли не появляются, — рассуждал я. — Потому что нет никаких наблюдений… А когда происходит что-нибудь важное, мысли в голове прямо-таки теснятся. Поэтому в моей повести могло бы быть очень много лирических отступлений и разных раздумий. Но сюжет торопит меня, и от лирических отступлений приходится отступать… Да, именно события рождают умные мысли! Это я чувствую по себе. И это ведь тоже мысль… Мысль о мыслях!»

С этой мыслью я застыл, остановился как вкопанный.

Ноги мои сразу, без всякого предупреждения, приросли к земле, и кто-то налетел на меня сзади. Но я даже не повернулся и не посмотрел, кто именно. А в того, кто налетел на меня, врезался еще кто-то… Все произошло так же, как бывает на шоссе, когда машина неожиданно тормозит.

Я смотрел вперед сквозь сосновый лесок. Он был молоденький, редкий, и сквозь него было ясно видно, что электричка подкатила к станции не из города, а с противоположной стороны. «На сей раз та самая… которая в город. На которую мы спешим!» Я не успел еще как следует в это поверить, а электричка снова гуднула и тронулась.

О, как часто жизнь преподносит нам неожиданности! События продолжали с головокружительной быстротой сменять друг друга.

Наташа поднесла часики к уху, и я заметил, что рука ее дрожит. В тот день дрожь уже не первый раз посещала нас всех. И было от чего дрожать!

— Идут… — сказала Наташа. — Я их утром по радио проверила.

Она оторвала часы от уха, на которое я смотрел. Никогда раньше я не замечал, что оно такое маленькое, аккуратное, плотно прижатое к волосам. Как мне хотелось, чтобы оно, это ухо, услышало что-нибудь приятное, радостное!

— Бывает, что электрички приходят раньше, — сказал я, — особенно если нужно, чтобы они задержались… Это я замечал. Но ведь не на четверть часа. Ну, на минуту-другую…

— Так что ж это было?! — тоскливо вскрикнул Покойник. — Как тогда со скелетом? Галлюцинация?

— Не умничай, — сказал я. — Разберемся. Сегодня у нас…

Миронова подняла руку и торопливо, боясь, что ее кто-то опередит, подсказала:

— Воскресенье!

— Стало быть…

— …выходной день! — подсказала Миронова.

Я медленно рассуждал:

— А в выходные дни бывают…

— …дополнительные поезда! — поспешно закончила мою фразу Миронова. Когда нужно было подсказать учительнице или вообще начальству, она очень быстро соображала.

— Вот именно! — согласился я. — Это дополнительный поезд. Электричка в семнадцать ноль-ноль придет. Я же сам видел расписание… На станцию!

Мы снова сорвались с места и побежали. Я мчался быстрее всех: мне хотелось первому убедиться, что это был и правда дополнительный поезд, а не самый обыкновенный, не тот, который подчиняется ежедневному расписанию.

Только Глеб пытался меня обогнать. Я понял: ему хотелось отличиться, чтобы хоть чем-нибудь искупить… Все-таки я раньше других подлетел к окошечку кассы. Желание мое сбылось. Но уж лучше бы оно не сбывалось!.. Возле окошечка висел металлический щит с колонками цифр и словами «ежедневно», «по воскресеньям», «далее со всеми остановками»… Щит был разделен на две половины: «В город», «Из города».

Я забегал глазами по расписанию.

— Вот… Конечно! Семнадцать ноль-ноль!

— Это из города, — раздался за моей спиной тихий Наташин голос.

— Как? Разве? Не может быть! — Слова вылетели у меня изо рта просто так, от волнения. Я и сам видел, что Наташа была права.

— А нам нужно было на шестнадцать сорок пять! Эта электричка как раз и ушла…

— Разве? Не может быть! Как же так?

— Следующая будет через четыре часа, — сказала Наташа. — По этой ветке поезда ходят нечасто. Совсем редко… Особенно осенью. Поэтому я и просила тебя посмотреть… когда мы приехали…

«Как же это могло случиться?!» — думал я, бессмысленно водя глазами по расписанию. Мне было стыдно обернуться и взглянуть на Наташу. Утром я поспешил… Хотел поскорее выполнить ее просьбу. О, как мудра народная мудрость, которая учит нас: «Поспешишь — людей насмешишь!»

Но никто не смеялся.

— Мы доберемся до дому не раньше одиннадцати, — сказала Наташа. — А я обещала маме в шесть или в семь… Не представляю, что с ней теперь будет. Не представляю… Как же так, Алик?

— Разве не ясно? Если б он утром внимательнее посмотрел, мы могли бы успеть, — сказал тот самый Покойник, который еще недавно прощался с жизнью в подвале. — Мы бы поторопились.

Какие жестокие сюрпризы порой подсовывает нам жизнь! Теперь получалось, что я во всем виноват. О Племяннике успели забыть. Забыли и о том, что я, подобно смелому Данко, осветил всем дорогу к спасению (этот свет ворвался в подвал, когда я подошел к щиту со словами «Опасно! Не подходить!» и отбросил его). Забыли, что я, именно я, вывел всех из подвала, подарил всем свободу и независимость! Независимость от Племянника, который бы еще неизвестно сколько держал нас в страшном плену.

Давно я заметил, что люди помнят лишь о последнем твоем поступке. Можно совершить много больших и прекрасных дел, но если последнее дело (пусть даже самое маленькое!) будет плохим, его-то как раз и запомнят.

Путаница с расписанием произошла утром, но казалось, что именно это было моим последним поступком, и ошибка, моя случайная утренняя ошибка, сразу как бы перечеркнула всё. Теперь помнили только о ней. Ощущение черной несправедливости больно ранило мое сердце… Но я не показал виду, что ранен!

О Глебе никто ничего не знал. Это тоже было несправедливо, ведь если бы он не попросил Племянника запереть нас, вообще не было бы никакой страшной истории. Но я не хотел позорить его. «Не делай чужое горе фундаментом своего счастья!» — учит нас народная мудрость. Так сказал папа моему старшему брату Косте, когда тот хотел пригласить в театр девушку, которая нравилась его другу. И Костя не пригласил.

Расследование еще не было завершено. Мотивы преступления не были выяснены. «Зачем? Зачем Глебу понадобилось?..» Этот вопрос жестоко терзал меня. И все же я не подал виду, что Глеб хоть в чем-нибудь виноват. Хотя делить вину на двоих всегда легче, чем принимать ее всю на себя. Глеб был рядом и, казалось, просил: «Поручи! Поручи мне что-нибудь трудное!» Он хотел искупить…

Наташа стояла возле окошка кассы и смотрела на расписание, будто все еще проверяла, надеялась… Выражение ее лица было таким, что капли дождя на щеках можно было принять за слезы. Решимость вновь овладела мной: «Я должен тут же, не отходя от кассы, что-то придумать! И осушить эти капли! Вернуть улыбку ее лицу! Да, я обязан! Тогда и она и все остальные увидят во мне спасителя: люди помнят о последнем поступке».

И тут… Идея, как яркая молния, сверкнула в моем мозгу. Но никто не заметил, потому что это было в мозгу.

Глава X, в которой слышится крик из подвала

— У вас тут есть почта? — спросил я Глеба.

— За станцией, недалеко. По ту сторону… — торопливо и старательно, как Миронова, объяснил Глеб: ему хотелось, чтобы я позабыл о его темном прошлом.

— Там есть телефонная будка? — спросил я. — Для междугородных переговоров?

— Одна будка есть…

— Нам хватит одной! — крикнул я так, что все подбежали к нам.

— Я знал, что ты придумаешь!.. Что ты найдешь выход! Такой у тебя талант! — сказал Принц Датский, который продолжал ценить чужие таланты.

— Сейчас мы помчимся на почту, чтоб спасти Наташину маму и всех наших родителей. Позвоним и скажем, что все в порядке, задержались, но к ночи будем. Глеб укажет дорогу.

— Это великое дело! — сказал Принц, протягивая свои длинные руки, чтобы обнять меня. — И, как все великое, ясно и просто: позвонить, успокоить. Это находка!

К чужим находкам он тоже относился с большим уважением. Снова все посмотрели на меня с плохо скрываемым восхищением: люди помнят о последнем поступке.

Вдруг Принц помрачнел.

— Что случилось? — спросил я.

— Совсем забыл: у нас дома нет телефона… Но ничего. Мои родители, к счастью, здоровы.

И все-таки я погрузился в раздумье. Но ненадолго! Когда я начинаю что-нибудь изобретать, возникает настоящая цепная реакция: одна идея цепляется за другую. Так было и в этот раз. Я поднялся на цыпочки и обнял благородного Принца.

— Дашь мне свой адрес! Я продиктую его старшему брату Косте, а он сбегает и успокоит твоих родителей.

В том, что у Наташи есть телефон, я не сомневался. Я это просто знал. Иногда я набирал ее номер и, если она подходила, молча дышал в трубку. «Что вы там дышите?» — сказала она однажды. С тех пор я перестал дышать.

— Веди нас, Сусанин! — обращаясь к Глебу, торжественно произнес Покойник.

Я бросил на Глеба мимолетный, но острый взгляд. Сам того не подозревая, Покойник попал в точку: утром Глеб, как Сусанин, сбивал нас с пути. Только Сусанин поступал так с врагами, а Глеб — со своими друзьями. В этом была принципиальная разница!

Мы побежали за Глебом. Почему мы спешили, трудно было сказать: до следующей электрички оставалось еще много часов. Просто мы в тот день привыкли бегать, будто нас все время настигала погоня. Но погони, к сожалению, не было!

А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью. То тут, то там виднелись лужи, в которые мы безошибочно попадали. Грязь напоминала густую серую кашу, которая аппетитно чавкала под ногами. Дождь все усиливался, приятно освежая в пути. Деревья ласково протягивали нам свои кривые черные руки…

Глеб бежал впереди всех. И не только потому, что мы не знали дороги, — он по-прежнему очень старался.

— Во-он там! — на ходу крикнул Глеб, указывая на одноэтажный домик, над которым была синяя с белыми буквами вывеска: «Почта. Телеграф. Телефон».

«Еще немного, — мечтал я, — и Наташа войдет в будку, из которой все будет слышно. И я уловлю слова: „Мамочка, не волнуйся!“ Потом она выйдет и бросит на меня мимолетный, но благодарный взгляд. А потом и мы будем звонить… Денег хватит, ведь родители дали „на всякий случай“, а в подвале тратить их было не на что».

Окна домика звали, манили меня к себе так сильно, что я обогнал Глеба.

Эти окна казались мне близкими и родными до той минуты, пока я не увидел, что они с внутренней стороны плотно закрыты ставнями.

Я сразу немного отстал, и Глеб достиг домика первым. Но он не взбежал на крыльцо, а уступил мне дорогу. Я взбежал, дернул за ручку, которая оказалась холодной и мокрой. А дверь оказалась закрытой.

«Выходной день — воскресенье», — прочитал я на облезлой табличке.

О, какие печальные сюрпризы подсовывает нам жизнь!

Все смотрели на меня. В глазах не было и тени недавнего восхищения. Я был на крыльце, а чуть пониже стояли пятеро моих друзей — в пустом поселке, на мокрой земле, под дождем, возле закрытой почты. И они снова считали, что я виноват: если бы я утром не перепутал, они бы сейчас ехали в теплом вагоне к своим мамам и папам. Я перепутал… Это вновь стало для них моим последним поступком. А о том, что, если бы не я, они бы все сидели в подвале, никто уже и не помнил!

Так я думал, пока не заметил в глазах у Наташи нечто иное. Я увидел в них ожидание и надежду. Как это было уже не раз в тот день. Она еще надеялась на меня!

И вновь началась цепная реакция: идеи одна за другой полезли мне в голову.

— А если добежать до соседней станции? Это далеко?

— Полчаса бега, — ответил Глеб. — Но районная почта здесь… А там нету будок…

— Воскресенье для всех воскресенье! — мрачно изрек Покойник. — Ты думаешь, что там уже начался понедельник?..

— Зачем же так? — неожиданно оборвал его Принц. — Зачем говорить под руку?

— Ну, если он будет думать рукой, наши родители обречены!

— Покойник, не трогай Алика! — сказал Принц так же грозно, как говорил раньше мне: «Не трогай Покойника!»

В его груди билось честное, благородное сердце!

Поддержка вдохновила меня.

— А куда ты, Глеб, вчера звонил по междугородной? Чтобы предупредить Племянника… Ну о том самом… о чем ты знаешь. Куда ты звонил?

— На дачу.

— Значит, там есть телефон?

— Да. Его дедушке… Он выступал на телефонной станции, и ему… Там даже табличка… на аппарате: «Гл. Бородаеву от благодарных читателей».

— По этому телефону ты, Наташа, и позвонишь! — провозгласил я с крыльца, как с трибуны. — А потом, если останется время, и мы позвоним.

— Нет, — сказал Глеб. — Ты не знаешь Григория. Он не позволит… Раз мы его…

Глеб еще не знал главного: он не читал моей надписи на столе: «Племянник! Передай привет своей тете!» А если Племянник, в отличие от Глеба, уже прочитал эти слова? Тогда он и подавно не пустит нас к телефону! А то еще и загонит обратно в подвал… Встречаться с ним страшно!

Так я думал, а вслух сказал:

— Что нам Племянник! Шестеро одного…

— Не ждут! — подсказала Миронова. И первый раз в жизни, подсказывая, не угадала.

— Не боятся! — поправил я ее. И повторил: — Шестеро одного не должны бояться!

— Ты не знаешь Григория, — опять сказал Глеб. — Он же сидел… А мы не сидели… Нам не справиться…

— Посмотрим! — воскликнул я. Но по-прежнему стоял на крыльце. Торопиться на старую дачу как-то не очень хотелось.

На выручку мне пришла цепная реакция: новая идея ярко вспыхнула средь рано спустившихся сумерек.

— Он нас пальцем не тронет!

— Пальцем, конечно-о! — заныл Покойник. — А ты видел, какой у него кулак?

— Не видел! И ни один из нас не увидит, — сказал я уверенно. — И самого Племянника вы не увидите!

— Разве это возможно? — продолжал сомневаться Покойник.

— Возможно!

— Разве Племянник исчез? Испарился?

От страха Покойник опять стал изъясняться вопросами.

— Когда вы войдете в дачу, она будет пуста, — сказал я. — Вы верите мне?

— Верим, — сказала Наташа.

— Бежим! — крикнул я.

И все опять побежали.

Если бы кто-нибудь в тот день наблюдал за нашими передвижениями со стороны, он бы решил, что происходит нечто весьма странное и подозрительное. Сперва мы мчались от дачи к лесу. Остановились, помахали руками вокруг Покойника и снова помчались. Потом остановились на платформе, снова помахали, посовещались и, обдавая друг друга брызгами грязи, устремились к почте. Опять остановились, опять помахали, посовещались и со всех ног помчались обратно к даче… Теперь уж я все время бежал впереди, как вожак, который обязательно есть в любой стае — птичьей, собачьей и всякой другой. Мне не нужна была теперь помощь Глеба: я сам знал дорогу.

По пути к даче мы несколько раз отдыхали. Каждый по-своему. Покойник сразу бухался на пень или на скамейку и дышал всеми частями своего тела: носом, ртом, животом и плечами. Принц Датский ходил, по-спортивному высоко поднимая ноги, вскидывая и опуская руки, глубоко и ровно дыша. Глеб начинал прогуливаться где-нибудь подальше от меня: он избегал моих глаз и вопросов. Он хотел, чтобы я позабыл о его существовании. И о расследовании, которое все еще не было закончено — у меня не хватало времени. Внезапно он поворачивал голову — за деревьями и за кустами его настигали мои мучительные сомнения: «Зачем ты, Глеб, это сделал? Зачем?!» Миронова, с трудом переводя дыхание, все же поднимала руку и спрашивала: «Надо отдыхать?» — давая понять, что, если потребуется, если будет отдано распоряжение, она тут же без остановки помчится дальше.

Но в общем-то у всех вид был потный, взъерошенный. Даже я еле заметным движением стирал со лба капли усталости. И только Наташе усталость была к лицу. Лишь по легкому, едва проступившему румянцу да по блеску больших серых глаз, которые меня ослепляли, можно было догадаться, что она утомлена. Я был уверен, что не существует в жизни таких ситуаций, которые бы застали Наташу врасплох и могли бы ей повредить. Все ей было к лицу, и от этого мне становилось страшно…

Когда показалась старая дача, которая вовсе не была старой, мои друзья решили вновь отдохнуть. Они боялись к ней приближаться. Да, острая наблюдательность подсказала мне, что они робели.

Глеб всегда чуть-чуть пригибался и любил изучать землю у себя под ногами. Раньше это было от скромности, а в тот день, как я уже говорил, он боялся встретиться взглядом со мной. Со мной, который многое понял, многое знал о нем, но кое-что еще недорасследовал… Однако на последнем привале Глеб подошел и сказал:

— Ты не знаешь Григория… Его все тут… как огня! Он ведь сидел… за драку… Сидел!

— И еще посидит! — сказал я.

— Где?

— Не там, где раньше, но посидит. Пока это тайна.

Остальные молча переминались с ноги на ногу, но глаза их старались остановить, удержать меня. «Умный в дачу не пойдет, умный дачу обойдет!» — говорили взгляды друзей. И хотя я в тот день убедился, как права народная мудрость, но на сей раз она меня не устраивала. Я вступал с ней в конфликт.

Наконец Принц Датский не выдержал и воскликнул:

— Ты смелый, Алик! Ты самый смелый из нас!

Он уважал чужую отвагу.

— Я знаю, что мои стихи не приносят никому особенной радости, — сказал он. — Но я никак не могу отвыкнуть…

— От чего?

— Высказывать свои чувства в стихах.

— Почему ты об этом заговорил?

— Потому что мне пришли на ум кое-какие строки. Пока мы бежали. Отойдем на минуту. И я прочту. Тебе одному! Хочешь?

Я понял, что ничего плохого Принц обо мне сочинить не мог. Поэтому мне захотелось, чтобы Наташа тоже услышала строчки, которые пришли Принцу на ум. Это ведь так приятно, когда тебя хвалят в присутствии любимого существа. Я как бы по просьбе Принца отошел в сторону. Но в ту, где стояла Наташа. И сказал:

— Прочитай! Необязательно мне одному. И необязательно тихо. Зачем же наступать на горло собственной песне?

Понял я: не речи, не отметки Остаются в памяти навек. В этот день ты доказал нам, Деткин, Что делами славен человек! Чтоб хвалу могли воздать мы смелости, Ты вернись в сохранности и целости!

Но и сам Принц Датский никогда не был трусом. Он предложил:

— Хочешь, я пойду с тобой?

— И я пойду, — сказала Наташа.

В ее фразе было только три слова. И в двух из них было всего по одной букве. Всего по одной! Но слова эти обожгли меня (в положительном смысле!).

Я не собирался, подобно Покойнику, говорить, что мечтаю погибнуть. Наоборот, после трех Наташиных слов мне захотелось продолжить свое существование, как никогда раньше! Но и как никогда раньше, я готов был рисковать собой во имя высокой цели: спасти ее маму. И всех наших мам! Папы, мне казалось, меньше нуждались в спасении.

На том последнем привале я понял, что любовь способна вдохновить человека на многое.

— Мне понятно ваше желание разделить со мной трудности, — сказал я. — Поверьте: мне очень не хочется наступать на горло вашей песне! И народная мудрость гласит: «Один в поле не воин!»

Тут я подумал, что уже второй раз за какие-нибудь пять минут вступаю в конфликт со старой народной мудростью. «Наверно, ни одна мудрость не годится на все случаи жизни!» — решил я. В тот день мысли и обобщения буквально одолевали меня.

— В данном случае, — сказал я, — совершенно необходимо, чтобы воин был в поле один. Но вы все время будете рядом со мной! — Я взглянул на Наташу. — Ну а если я не вернусь…

— «Ты вернись в сохранности и целости!» — сам себя процитировал Принц.

— Постараюсь, — ответил я.

— Ты уходишь? — с тоской сказала Миронова: она боялась остаться без руководства. Все-таки командиром был я!

— Что ты задумал? — спросила Наташа.

— Я открою вам путь к телефону! Я устраню Племянника!

— В каком смысле? Физически?! — испуганно прошептал Покойник.

— В каком смысле?.. В том смысле, в каком надо!

— Устранишь? — растерянно сказал Глеб. — Но ведь это… он, знаешь… Его все тут… как огня!

«Уж ты бы помалкивал!» — хотел я ответить Глебу. Но удержался: расследование не было завершено, и я не имел права при всех его обвинить, вынести ему приговор.

— Значит, идешь один? Окончательно? — спросил Принц.

Я чувствовал, что друзья хотят оттянуть тягостную минуту. Они смотрели так, будто прощались со мной навсегда. Это было выше моих сил. И я сделал решительный шаг: сбросил с себя пальто.

— Ты простудишься, — сказала Наташа.

— Что поделаешь? Это необходимо.

Она протянула руку и взяла мое пальто.

«Если что… пусть это будет памятью обо мне», — хотел я сказать. Но не сказал.

— В случае чего… ты кричи, — попросил Принц. Он предложил это из лучших намерений.

Но я взглянул на него с удивлением:

— Кричать? Ни за что!

— Что же нам делать? Бездействовать?

— Спрятаться за деревьями и ждать моего сигнала! Когда я высунусь из окна и незаметно махну рукой, знайте: с Племянником покончено!

— Навсегда? — спросил Покойник.

— Навсегда или временно — какое это имеет значение? Важно, что путь к телефону будет свободен! Я вам незаметно махну…

— Почему незаметно? Ты махни позаметнее. А то мы не заметим, — сказал Принц.

— Будь осторожен… — тихо попросил Глеб.

«Думал бы раньше!» — мысленно дал я ответ. И смелым, решительным шагом двинулся к даче, навстречу риску, подвигу и неизвестности.

А природа между тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью. Дождь усилился. Я знал, что друзья, следящие за каждым моим движением, видят, как ветер развевает мою одежду и как фигура моя постепенно словно бы растворяется в густой дождевой пелене…

Я вошел в дачу. Сердце мое билось так сильно, что я придержал его рукой. И стал подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела. Каждый шаг приближал меня либо к торжеству, либо… Но об этом я старался не думать. Сверху опять донеслось бормотание:

— Ах, вы все еще трепыхаетесь? Тогда уж мы вас добьем! Ах, вы так?.. Тогда мы вас бац по загривку!

Мне казалось, что эти слова относились ко мне. И я остановился. Но лишь на секунду. А потом, чтобы не оставлять себе времени для сомнений, быстро взбежал по лестнице. На пороге бывшей комнаты Дачника я вновь на миг задержался: распахнул пиджак, разорвал свою старую рубашку на тех самых местах, где она уже была заштопана, потом и ее распахнул, чтобы было видно мое голое тело. Я толкнул дверь. Племянник по-прежнему играл сам с собой в «дурака».

Вид у меня был такой мокрый и растерзанный, что Племянник в первую минуту меня не узнал. Но потом пригляделся и поднял свое тяжелое, ленивое тело из-за стола:

— Это ты… парнёк?

— Я… — ответил я, почти задыхаясь.

— Сквозь стену прошел?

— Нет… Я через дверь. Через ту, которая перекосилась и открывается только чуть-чуть. Сбросил пальто — и пролез. Видите, рубашку порвал. Но пролез. Остальные застряли и вернулись обратно. А я прямо к вам!

— Чего же не смылся?

— Мне вам нужно сказать… Сообщить!

— Смелый ты, я погляжу, парнёк. А если я тебя обратно туда запихну, как сельдь в банку?

— Запихните! Пожалуйста!.. Я и сам с удовольствием запихнусь. Но сначала послушайте. Я должен вам сообщить…

На его маленьком личике вновь не умещалось ничего, кроме усмешки.

— Я бы вас выпустил. Немного попозже. Он захихикал. — Но раз вы сами хвост поднимаете, смотрите, гаврики! Там ведь написано: «Не подходить!» А ты, парнёк, подошел? Начихал, значит! Запихну я тебя обратно. И будешь сидеть тихо, будто мать родная не родила!

— Запихните! Пожалуйста! Но сначала послушайте!

— Чего там?.. — Он махнул на меня рукой, словно на комара.

— Мы обнаружили… исключительно интересную запись! На крышке стола. Прямо на крышке, сверху! Вы не заметили, потому что эта запись сделана карандашом и чуть-чуть стерлась. Но зато очень важная! И адресована лично вам!

— Мне?

— Лично вам! Представляете?

— Мне лично?

— Вам! Не верите? Можете посмотреть!

— На столе?

— Прямо на круглой крышке. Если вам за какие-то бумажки музей объявил благодарность, то уж за стол с надписью… Наверно, портрет ваш в музее повесят. И всем экскурсантам будут показывать!..

— А может, и деньжатами пахнет?

— Заплатят! — уверенно сказал я. — Во-первых, за стол: это же предмет, непосредственно связанный с жизнью писателя. И его творчеством! Он всего на трех ножках… А в музее знаете как? Чем старее вещь, чем больше поломана, тем сильней за нее хватаются. Слышали, говорят: «Музейная редкость»? Это значит, что-нибудь поломанное или разорванное. А во-вторых, там же надпись, обращенная к вам! Табличку прибьют: «Из личного архива». Я такие видел. И повесят портрет… Ваш портрет!

— Ну, ты не умничай! — Племянник вновь махнул на меня рукой. — Не твоих мозгов это дело, парнёк. Веди-ка меня. Если правду говоришь, всех выпущу. А если наврал, тоже выпущу… дух из тебя! Понял?

Довольный собой, он рассыпал мелкий, противный смешок. И затопал вниз, перешагивая через две или три ступени. Я еле за ним поспевал.

«Лишь бы не сорвалось! — думал я. — Ну а если сорвется… Я погибну в подвале. И не так, как Аида и Радамес, которые все-таки были вдвоем. Нет, я закончу свою жизнь в темном, сыром одиночестве! Все решится буквально через секунды. Вот сейчас! Вот сейчас…» Я вытер со лба капли страха. Даже не очень опытный глаз мог бы безошибочно определить: меня трясла лихорадка. Как хорошо, что Наташа была далеко!

Наконец мы остановились у двери, ведущей прямо в подвал. Племянник схватился за щеколду. Железо со ржавым стоном проехало по железу.

Потом он повернул круглую головку английского замка.

— Проходи-ка, парнёк…

— Нет, вы вперед проходите. Вы ведь старше! Я себе не позволю…

— Вежливый ты, парнёк! Не люблю вежливых.

Он шагнул в сырой мрак подвала.

И в то же мгновение дверь, которую я смело и решительно толкнул ногой, захлопнулась. Щелкнул замок, от которого ни у кого не было ключа… На всякий случай я тут же навалился на щеколду и с трудом задвинул ее.

— Парнёк, ты что? — послышалось за дверью.

— Не хочу вам мешать, — с плохо скрываемым злорадством ответил я.

— Открой дверь! Откр-р-рой!

— А вы нам открыли?

— Ну, пар-р-рнёк! Ну, ты у меня!..

— Пока что не я у вас, а вы у меня… сидите в подвале.

— Сейчас я твоих дружков… Я их всех! Будто мать родная не родила!.. Я их…

— Сначала найдите!

— Да я их!

— Посидите вдвоем со скелетом!

Он стал колотить в дверь ногами. Но она была прочно обита ржавым железом.

— Попробуйте пролезть через другую дверь, — посоветовал я, зная, что через нее пролезет только маленькая головка Племянника. Или его нога.

— Навр-рал?! Ты мне навр-рал?

— Нет, я сказал правду. Подойдите к столу — и убедитесь!

Послышался топот его ножищ.

«Вот сейчас он остановился возле стола… — думал я. — А сейчас вот читает: Племянник! Передай привет своей тете!»

— Откр-р-рой! — раздался крик из глубины подземелья, похожий на рев циклопа, запертого в пещере.

Чувство законной гордости переполнило меня! Был открыт путь к телефону. Наташина мама была спасена!..

Глава XI, в которой мы слышим разные голоса и топот погони

— Как тебе удалось? Как ты это совершил? Как сделал? Как?! Расскажи!

— Важен результат, — отвечал я на вопросы своих друзей. — Он сидит в подвале? Сидит! Он кричит в подвале? Кричит! Остальное, как говорится, детали.

— Победителей не судят! И не расспрашивают!.. — изрек Покойник.

Ему не хотелось, чтобы мной восторгались, чтобы меня расспрашивали. И хотя наши желания решительно не совпадали, я тоже сказал:

— Зачем оглядываться назад? Лучше будем смотреть вперед!

— У военных принято анализировать операции, которые привели к победам, — сказал Принц Датский. — На них учатся остальные.

Мне не хотелось вслух анализировать свою «операцию». Ведь я перехитрил Племянника… А хитрость со стороны всегда выглядит менее выгодно, чем смелость, проявленная в открытом бою. «Если бы они слышали своими ушами, как Племянник грозил запихнуть меня обратно в подвал, словно сельдь в банку, — рассуждал я, — они бы поняли, что я проявил не только находчивость, но и храбрость. Но они этого не слышали и уже не могут услышать. Пусть же догадываются сами. Вдруг Наташа подумает, что Племянник струсил, испугался меня! Я не буду с ней спорить. К сожалению, она вряд ли может так подумать…» И хотя я предложил не оглядываться назад, мне внезапно захотелось, чтобы они услышали рычание Племянника и поняли, какого противника я победил.

Всем не терпелось добраться до телефона, но я предложил:

— Давайте спустимся на минутку!

Спустились все, кроме Глеба… Он, который старался первым выполнять мои приказания и даже, подобно Мироновой, заранее угадывать их, тут вроде бы не расслышал. Я не стал насиловать его волю.

Может, он боялся, что я и его загоню в подземелье?..

А может быть, считал себя не вправе издеваться над Племянником, который еще недавно был его верным сообщником. Соучастником его преступления!

И вновь передо мной возникла загадка, которую еще предстояло понять, разгадать: «Зачем Глеб звонил Племяннику? Зачем просил его запереть нас в подвале? Зачем?!»

Мы подошли к двери, обитой ржавым железом, и я крикнул:

— Ну, как там дела? Какое у нас настроение?

Племянник стоял по ту сторону возле самой двери, как тигр возле металлических прутьев клетки.

— Откр-рой! — заорал он. — Откр-рой!

Все отскочили в сторону. Но я остался на месте. Я даже не шелохнулся. И с плохо скрываемой насмешкой произнес:

— Мы же освободились собственными силами. Без вашей помощи. Вот и вы постарайтесь! Проявите инициативу, находчивость. Посидите, похудейте — тогда, может быть, пролезете через ту дверь, через которую мы…

— Я р-разнесу дачу! — кричал Племянник.

— Тетя будет очень огорчена, — спокойно ответил я. И обратился к своим друзьям: — Прошу вас наверх! К телефону. Прошу!

Все тихо мне подчинились. Мы вошли в комнату, которую когда-то снимал у тети Племянника Гл. Бородаев. Она переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.

Телефона я в комнате не увидел. И внутренне похолодел: неужели все мои старания оказались напрасными? Но уже в следующий миг я внутренне отогрелся: Глеб поднял со стула старый женский халат, и оказалось, что телефон скрывался под ним.

— Зачем это? — спросил я.

— Тетя очень боится… Если соседи, которые с других дач… То всегда будут просить… Она прячет, чтобы не знали. Он ведь прямой!

— В каком смысле?

— Сразу соединяется с городом… Такой только дедушке… в благодарность…

К аппарату была прибита потускневшая пластинка: «Гл. Бородаеву от благодарных читателей».

Рядом лежала бумажка, на которой были записаны телефоны: милиции, «Скорой помощи», пожарной команды и еще какой-то.

— Это чей? — спросил я.

— Тети Племянника, — сказал Глеб. — Она в городе. Он ей звонит. Сообщает…

— Понятно.

Острая наблюдательность немедленно подсказала мне, что никто не решается первым снять трубку. Вдруг отключен за неуплату? Или испорчен?..

Смелым движением руки я поднес трубку к уху: раздался гудок. Наташин телефон я знал наизусть. Но она не знала, что я его знал. И я не хотел, чтобы она об этом догадывалась, ведь я чуть не с первого класса звонил ей и долго дышал в трубку, а потом перестал дышать.

— Наташа, какой у тебя номер?

Она ответила. Я набрал… Послышался женский голос. Он был мне отлично знаком: раньше, услышав его, я сразу же вешал трубку. Но сейчас я не повесил, а передал Наташе:

— По-моему, твоя мама.

— Мамуля, — сказала она так нежно, что острое чувство зависти вновь проникло мне прямо в сердце.

Если б она сказала таким голосом «Алик», я отдал бы все самое дорогое: новый велосипед и бильярд с металлическими шариками.

Она продолжала:

— Нет, не из города… Мы еще здесь, на даче. Опоздали на электричку. Все хорошо. Ты не волнуйся. Я буду часов в одиннадцать. Попроси, пожалуйста, Анну Петровну, чтобы не уходила. Чтобы еще посидела с тобой… дождалась меня, если может. Попросишь? Честное слово? Нет, все хорошо. Сейчас мы на даче. Нет, не на улице. Ты не волнуйся. Просто опоздали на электричку. Целую тебя!

«Уж этого-то мне никогда не услышать!» — с плохо скрываемой грустью подумал я.

И вдруг она сказала:

— Спасибо, Алик!

— Не стоит. Пожалуйста… — ответил я и закашлялся, чтобы не услышали, как заколотилось в груди мое сердце.

Я вновь поднял трубку и протянул ее Мироновой: я уступал место женщинам!

— Сколько минут можно разговаривать? — спросила Миронова.

— Сколько хочешь. Ты же не в автомате.

— Разве не ясно? — задал вопрос Покойник.

— Что? — спросила Миронова.

— Разве не ясно, что и другие родители тоже волнуются? И что поэтому не надо затягивать? Разве не ясно?..

Он заговорил в своей излюбленной форме. Миронова быстро набрала номер. Я, как детектив, постарался представить себе весь ее разговор полностью, угадывая и то, что ей отвечали.

— Валентин Николаевич! — закричала Миронова.

— Ты говоришь…

— Издалека! — закричала Миронова.

— Очень плохо…

— Слышно! — крикнула она. — Это потому, что я нахожусь за городом.

— Тебе нужно…

— Маму! Или папу. Или брата. Или сестру.

Я понял, что Миронова любит подсказывать не только учителям, но и соседям по квартире. Всем, кто старше ее. И главнее!

Потом подошел брат, потому что Миронова назвала его по имени:

— Передай маме, Михаил, что я приеду в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут. Потому что мы опоздали на электричку. Повтори слово в слово!

— Ты приедешь в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут, — повторил брат Михаил. — Потому что ты опоздала на электричку.

— Не я опоздала, а мы. Мы все опоздали! — строго поправила Миронова. — Повтори еще раз.

Он повторил. На этот раз без ошибок, потому что она повесила трубку. Не сказала ни «целую», ни «до свидания», а просто повесила. Я понял, что Миронова умеет не только подчиняться, но и приказывать. Тем, кто моложе ее. В том, что брат был моложе, я почти не сомневался, хотя она и называла его Михаилом. И все же, чтобы проверить свою догадку, спросил:

— Это твой младший брат?

— Он моложе на один год и семь месяцев, — ответила Миронова.

Острая наблюдательность и на этот раз не обманула меня.

Как только Миронова отошла от аппарата, Покойник, не дожидаясь приглашения, сам бросился к телефону.

Но его номер был занят.

— Разве нельзя было в другое время? Разве можно так долго? — ворчал Покойник, крутя диск. И неожиданно заорал: — Мамочка, это я! Телефон был долго занят… Ты звонила дежурному? Какому? Ах, по городу?

Его мама волновалась так, будто Покойник умер.

Потом Покойник зачем-то сообщил, что мы на даче одни, то есть без взрослых. Тут уж голос его мамы стал так ясно слышен, будто она была не в городе, а на соседней даче. Покойник объяснил:

— Нет, мы не сами… Нам Нинель разрешила!

— Зачем? Зачем ты это сказал?! — Я дернул его за рукав.

Но было уже поздно. Мама кричала, что она родила Покойника не для того, чтобы его потерять.

Я вновь, как опытный детектив, мысленно представил себе их разговор, хотя не все слова из трубки до меня долетали.

— Как ваша учительница могла это сделать? Ведь мы же ее предупреждали! — кричала мама.

— Когда предупреждали? — удивился Покойник.

И я еще раз понял, насколько лучше, если на родительское собрание идут не родители, а старший брат: Покойник не знал никаких подробностей.

— Ну уж это последняя капля! — кричала мама, будто с соседней дачи.

— Как это последняя? В каком смысле? — продолжал удивляться Покойник.

Я понял, что его мама была среди тех, которые нападали на нашу Нинель.

Глеб пригнулся так низко, как не пригибался еще никогда.

— Иди! Твоя очередь! — сказал я с плохо скрываемой злостью.

— Я потом… После тебя… Я могу после…

— Еще бы: у тебя дома ведь никто не волнуется! Ты, конечно, заранее предупредил. Уж ты-то знал…

Никто из ребят нас не понял. Но мы хорошо поняли друг друга. Глеб заранее знал, что мы поздно вернемся. Он сделал для этого все, что мог.

И конечно, еще утром предупредил, чтобы его не ждали.

— О Нинели Федоровне ты не подумал? — тихо, немного приглушив свой справедливый гнев, спросил я. И угрожающе, но шепотом, чтобы другие не услышали, добавил: — Скоро я выясню всё. Все мотивы! Зачем тебе было нужно?.. А? Потом объяснишь! А теперь звони. Как ни в чем не бывало! Иначе все догадаются раньше времени.

Он колебался.

— Звони, будто и у тебя дома волнуются!

Он подчинился.

— Мы тут… Я поздно… В одиннадцать… — сообщил он то, что его папа, сын писателя Гл. Бородаева, и раньше прекрасно знал.

Я издали обдавал Глеба холодной струей презрения. Но так, чтобы эта струя не попала случайно в других, то есть чтобы мой взгляд не перехватили и не догадались о чем-нибудь прежде, чем я закончу расследование.

Потом я узнал адрес Принца, записал его и набрал номер своего телефона. Он тоже был долго занят.

«Может быть, и моя мама звонит дежурному? — подумал я. — А может, Костя разговаривает со своими приятелями? Или еще хуже — с приятельницами? Тогда я дозвонюсь не скоро!» Телефон был занят минут пятнадцать, не менее. Но и не более, потому что я проверил по часам, которые были на руке у Наташи. У меня тоже были часы, но я старался как можно чаще обращаться к ее часикам. Брал Наташину руку, подносил к своим глазам. Это были незабываемые минуты!

Номер был занят, а я радостно улыбался. Все смотрели на меня с удивлением.

— Если так долго, значит, это наверняка Костя, — стал объяснять я. — Мой брат! Именно он должен сбегать к родителям Принца. Хорошо, что он дома!

Наконец я высказал Косте свою просьбу.

— А Нинель Федоровна с вами? — спросил он таким тоном, как обычно не спрашивают об учителях. — И она тоже просит меня?

— Да! — Я солгал. Но ради высокой цели!

— Тогда я сделаю это немедленно. Передай ей приветик! И сообщи, что я буду ходить на все родительские собрания. Пусть почаще их созывает. Салют! Я мчусь к родителям Круглова!..

Круглов — это была фамилия Принца.

Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что у всех стало хорошее настроение: мы уже не волновались за наших родителей, потому что они уже не волновались за нас.

Моя мама не была так тяжело больна, как Наташина. Но я часто думал о здоровье мамы и папы. Однажды я услышал по радио, что долголетие часто получают как бы в наследство от родителей, от бабушек и дедушек. Одним словом, от предков. Это меня очень обрадовало: мои бабушки и дедушки — все четверо! — были бодры и здоровы. Значит, их дети, то есть мама и папа, тоже должны были прожить очень долго!

Один дедушка был даже до того здоров, что лет десять назад развелся с бабушкой, которая тогда еще не была бабушкой в полном смысле этого слова и потому тоже смогла выйти замуж второй раз. Теперь дедушка (по маминой линии) приходил к нам в гости, как говорили, «с молодой женой», а бабушка (тоже по маминой линии) приходила со своим «молодым мужем», который был старше ее лет на пятнадцать. Мы всегда встречали их очень гостеприимно. Единственное, за чем приходилось следить, это за тем, чтобы бабушка с мужем и дедушка с женой не приходили в один и тот же день, то есть, как говорил Костя, чтобы не сталкивались. Я поинтересовался однажды своими прабабушками и прадедушками — оказалось, что они тоже жили на свете долго. Оставалось мечтать только о том, чтобы врач, выступавший по радио, оказался прав: я очень надеялся на наследственность!

Еще я слышал о том, что дети переносят любые болезни гораздо легче, чем взрослые люди. И когда мама или папа заболевали, я огорчался из-за того, что болезни внутри семьи нельзя распределять по своему усмотрению: я бы с удовольствием принимал на себя их гриппы, ангины, спазмы сосудов. И даже камни, которые где-то откладывались у папы, я бы, не задумываясь, взял и отложил где-нибудь у себя.

Я знал, что у взрослых от волнения повышается давление, сосуды сжимаются и происходит еще много такого, чего со мной никогда не случалось. В общем, мы вовремя позвонили! Все смотрели на меня так, будто хотели вслед за Наташей сказать: «Алик, спасибо!..»

И хотя все наши родители были уже успокоены, мне показалось, что телефон мы использовали не до конца.

— Давайте позвоним кому-нибудь из ребят! — предложил я.

Начали с Парамонова. Это был человек лет двенадцати с половиной, не более. Восторженность была его яркой особенностью. Он мог сделать слона не только из мухи, но даже из комара. Я знал, что если позвонить Парамонову, он растрезвонит об этом звонке на всю школу.

— Парамонов, — произнес я в трубку чуть приглушенным, таинственным голосом. — Привет тебе прямо со старой дачи!

— Вы еще там?

— А где же нам быть?

— Потрясающе! С Нинелью Федоровной?

— Нет, абсолютно одни.

— Просто не верится!

— Приезжай посмотри!..

— Одни в целой даче?

— Да. Она полностью в нашем распоряжении.

— Потрясающе!

— Мы вернемся глубокой ночью.

— Не может быть…

— Позвони ко мне домой и проверь у родителей. Или к Покойнику. Уж родители не соврут!

— Почему же так поздно?

— Мы сидели в подвале.

— Долго?

— Четыре с половиной часа. А может быть, больше.

— Потрясающе! Что вы там делали?

— Раскрывали страшную тайну.

— И раскрыли?

— Да, мы раскрыли… тайну скелета!

— Кого?

— Скелета, скелета… Не удивляйся!

— Настоящий скелет?!

— А ты думал — игрушечный?

— Чей?

— Трудно сказать с абсолютной точностью. Мы не были с ним знакомы…

— Вы в той самой даче? Которая описана в повести? Ну, в той, в которой исчез человек!

— Мы тоже могли исчезнуть. Но мы боролись!

— Их было много?

— Один человек.

— Всего один? А вас целый литературный кружок?

— Если бы ты видел его, ты бы понял… Но мы победили. Теперь он наказан и находится в заточении. Мы посадили его в подвал!

Потом мы стали звонить другим своим одноклассникам.

— Слушайте старую дачу! — говорил я. Или так: — На проводе — старая дача! Мы вернемся глубокой ночью…

Нам завидовали и поэтому сомневались:

— Наверно, сидите дома?

— Можете проверить у наших родителей. Уж родители не соврут!

Чтобы Наташа не сочла меня в чем-то нескромным, я говорил: «Мы боролись… Мы разгадали… Мы посадили в подвал…» Хотя на самом деле боролся с Племянником я один, и я один загнал его в подземелье. «Пусть для своих одноклассников я буду пока безымянным героем, зато для Наташи навсегда останусь скромным и благородным!» Эта мысль меня утешала.

— Разве нам не пора на станцию? — спросил Покойник.

— «Пора, мой друг, пора!..» — со вздохом ответил я: мы еще не успели обзвонить всех — в нашем классе учились сорок два человека.

Время у нас еще было, но сомнения меня подгоняли: «А если мы что-нибудь перепутали?

А если электричка придет раньше, чем полагается?..»

— Бежим! — сказал я. Ходить мы в тот день вообще разучились.

— Но сначала надо выпустить из подвала Племянника, — сказала Наташа.

— Зачем его выпускать?

— Чтобы он там не умер.

— О, как ты добра! — воскликнул я и прижал руки к груди.

— Пусть сидит «за решеткой, в темнице сырой», — сказал Покойник. — Разве он не заслужил наказания?

— По-моему, он свое отсидел… — Наташа взглянула на часики.

— Мы сидели гораздо дольше, — возразил я. — Хотя ни в чем не были виноваты. Почему же он должен сидеть меньше, чем мы?

Мне не хотелось ей возражать. Выполнять любое ее желание — вот что было моей мечтой! «Но как же нам его выпустить? Каким способом? — молча рассуждал я. — Пожалуй, освободить его из подвала еще труднее, чем загнать туда!»

Мы вышли из комнаты и стояли возле лестницы: она вела прямо к железной двери, которая вела прямо в подвал.

— Он ведь не сам… Это же я… — тихо начал Глеб.

— Молчи! — Грозным шепотом я закрыл ему рот: не хватало еще, чтобы он сознался и сам все раскрыл. Нет, это должен был сделать я — Детектив!

— Наташа права, — сказал добрый Принц Датский. — По-моему, Племянник Григорий уже осознал… Сидит тихо.

Как раз в эту минуту из подвала донеслось:

— Откр-рой! Слышишь, парнёк? Сломаю стену! Оторву тебе голову!

— Я готов пожертвовать своей головой! Но она еще может вам пригодиться: следствие не закончено! — крикнул я, перегнувшись через перила, чтобы Племянник услышал. — Кое-что мне неясно… Следствие будет доведено до конца! До победного! И может быть, я найду смягчающие вину обстоятельства. Так что сидите смирно!

Я взглянул на Глеба. Он пригнулся, и нежная, бархатная кожа его лица покрылась красными пятнами. Я пощадил Глеба и не стал объяснять, что именно я уже выяснил и что осталось неясным. Кроме того, по всем правилам я не мог его обвинять, не установив мотивов совершенного преступления. А может быть, среди этих мотивов действительно найдутся смягчающие вину обстоятельства? Для Глеба и даже, может быть, для Племянника. Законность! Прежде всего законность!..

— В конце концов, я могу пожертвовать своей головой, — повторил я. — Но одной головы ему будет мало… А вами рисковать не могу! — И взглянул на Наташу.

— Откр-рой! — орал из подвала Племянник. — Дачу сожгу! Не пожалею себя!

— Вот видите: он себя не хочет жалеть. А вы думаете, он пожалеет вас. О, как вы доверчивы!

— Что же делать? Время идет, — сказала Наташа. — Где выход, Алик?

Все повернулись ко мне. И в их глазах я прочел надежду, которую не мог обмануть.

Судьбе было угодно, чтобы именно в ту минуту мой взор проник прямо в комнату, дверь которой была открыта, и упал прямо на бумажку, лежавшую возле телефонного аппарата. На ней (я это запомнил!) были написаны номера милиции, «Скорой помощи», пожарной команды и тети Племянника. Идея тут же, без всякого промедления, озарила меня.

— Мы позвоним тете, она завтра утром приедет и освободит его.

— Вон… На бумажке… — подсказал Глеб.

— Спасибо, — ответил я таким тоном, будто нуждался в его подсказке.

Мне захотелось самому подкинуть Глебу какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Дать ему возможность чем-нибудь искупить… Хотя каждый раз, когда я взглядывал на него, один и тот же вопрос обжигал меня: «Зачем? Зачем он все это сделал?!»

— До утра держать человека в подвале нельзя, — сказала Наташа.

— Человека нельзя. Но Племянника…

Второй раз в жизни я возражал ей. Это было невыносимо!

— Жестокостью нельзя победить жестокость, — сказала Наташа.

Я был уверен, что эту мысль она обязательно должна записать в тетрадку. Хотя я с этой мыслью и не был согласен. Доброта к противнику — не жестокость ли это? И можно ли, пожалев противника, не наказать при этом себя? Такие сомнения терзали меня и чуть было не растерзали совсем.

Я был уверен, что и они попадут в общую Наташину тетрадь, когда она наконец станет общей в самом прекрасном значении этого слова: ее и моей!

Наташины мысли были благороднее моих. Но с благородными мыслями, как я понял в тот день, очень много мороки: очень уж они осложняют жизнь. Позвонили бы тете — и все. Так нет же: нельзя держать человека в подвале!

— Освободить должен кто-то один, — сказал я. — А остальные должны перед этим исчезнуть. И в условленном месте ждать того, кто отправится навстречу опасности.

Все подумали, что навстречу опасности непременно отправлюсь я. В глазах друзей я прочел нетерпеливое ожидание моего подвига. Именно моего! Что ж, я сам их к этому приучил.

И вдруг Наташа сказала:

— Ты не пойдешь.

И хотя на этот раз я отправляться на подвиг не собирался, но в ответ на ее слова грустно вздохнул и сказал:

— А почему бы мне не пойти?

— Потому что тебя он ненавидит больше, чем нас. И именно тебе собирается оторвать голову.

«Значит, она дорожит моей головой!» Эта мысль заставила меня устремить все мои силы на поиски решения.

Взор мой стал напряженно блуждать по комнате и остановился на Глебе. Он не пригнулся, не спрятал глаза. В тот день я все время читал что-нибудь в чужих глазах. На этот раз я прочел: «Дай мне возможность помочь вам и искупить…»

Я отвел Глеба в сторону:

— Понимаешь ли ты, что в это жуткое положение мы попали из-за тебя?

— Понимаю.

— Я еще выясню, для чего, с какой целью ты это сделал!

— Я сам… Хоть сейчас…

— Нет, не теперь. Ни в коем случае не теперь! Пойми: решают секунды. Мы можем опоздать на последнюю электричку. И тогда… Одним словом: готов ты на подвиг?

— Я бы… Конечно… Если бы…

— Никаких «если бы»! Готов или нет?

— Готов.

— Тогда именно ты спустишься в подвал и освободишь оттуда Племянника. Только тебе одному он ничего не сделает. Ведь вы же сообщники. Соучастники преступления!

— Да он меня… Ведь это же я его сначала… А потом с вами вместе… Он не простит!

— О, как ты наивен! Неужели ты думаешь, что я всего этого не предвидел? Излагаю свой план коротко, или, как говорят, конспективно. Разжевывать нет времени. Для Племянника все должно выглядеть так… Ты не с нами. Ты против нас! Запомнил? Сначала мы силой вытащили тебя из подвала, потому что ты, как верный сообщник Племянника, хотел там остаться. Запомнил? Потом ты все время рвался выполнить свой долг соучастника преступления и освободить Племянника из подземелья. Чтобы ты так сильно не рвался, мы тебя связали веревками. А сами убежали на станцию… Тогда ты нечеловеческими усилиями воли порвал веревки, кинулся на помощь сообщнику и освободил его! Запомнил? Можешь не повторять: нету времени! Скажи: ты согласен?

— Согласен… Но если он вдруг…

— Риск — благородное дело. А тебе сейчас как раз самое время совершить что-нибудь благородное. Ты согласен?

— Согласен…

Перед всеми остальными я раскрыл лишь часть этого плана, ведь они не знали, что Глеб был сообщником…

— Мой скромный замысел осуществит Глеб Бородаев! — сказал я. — Чтобы наш бедный узник не растерзал его, все будет выглядеть так… Поскольку дедушка Глеба таскал Племянника на руках, Глеб будто бы сразу хотел освободить его из заточения. Но мы не давали. И даже связали бедного Глеба. Когда же мы убежали на станцию, он развязался и освободил того, кого дедушка таскал на руках. Племянник обнимет своего великодушного освободителя! А мы будем ждать Глеба в лесу, возле того огромного пня, на котором сидел Покойник. Помните? Так… Теперь остается его связать!

— Кого? — испуганно прошептал Покойник.

— Глеба, конечно! Его внешний вид должен говорить об отчаянной борьбе, которую он вел с нами. Синяки, царапины… У тебя нет синяков?

— К сожалению, нет… — виноватым голосом сказал Глеб.

— Поищи! Иногда мы незаметно ударяемся обо что-нибудь, а синяки остаются. Надо, чтобы Племянник увидел их!

Глеб оглядел свои руки.

— А на теле? Поищи как следует!

Девочки отвернулись.

— Нигде нету… Ни одного синяка… — грустно сообщил Глеб.

— И царапины нет?

— Ни одной…

— Очень жаль. Не царапать же нам тебя специально! — сказал я громко. И добавил тихо, на ухо Глебу: — Хотя ты это и заслужил.

— Как же теперь?.. Что делать? — спросил Глеб.

— Ну, хотя бы расстегни рубашку, оторви от нее несколько пуговиц… Но не выбрасывай их, а держи в кулаке: покажешь Племяннику. Это будет вещественным доказательством!

Глеб оторвал пуговицы прямо, как говорится, с мясом: очень уж он хотел добиться смягчающих вину обстоятельств!

— Теперь как следует взлохмать волосы! Так… Хорошо. А теперь главное: мы перевяжем твое туловище веревкой. А руки оставим свободными, чтобы ты мог открыть ими английский замок. Или лучше так: привяжем тебя к стулу. И ты прямо со стулом на спине пойдешь его выпускать. Выберем стул полегче. Вот этот, плетеный…

— Я и тяжелый… Пожалуйста…

Глеб был готов на все!

— Давайте веревку! — скомандовал я.

Но никто мне ее не дал. Веревки не было.

— Может быть, без нее обойдемся? — сказал Покойник, которому очень уж не терпелось поскорее удрать на станцию.

— Не обойдемся! — ответил я. — Царапин нет, синяков нет… Еще и веревки не будет? Надо побольше доказательств борьбы, которую вел с нами Глеб. Чтобы Племянник поверил. Мы не можем рисковать жизнью товарища! — И шепнул Глебу на ухо: — Хотя твоей жизнью можно было бы и рискнуть.

Я все время забывал о священном правиле: не закончив расследования, не предъявляй обвинения! Забывал и спохватывался. Спохватывался и опять забывал…

Но Глеб не обижался. Острое чувство вины терзало его.

— Там, на чердаке… — сказал он. — Сушат белье… Значит, веревки…

— На чердаке? — переспросил я.

— Наверху… Там темно. И вообще…

— Покажи дорогу!

— Я с вами! — сразу вызвался благородный Принц Датский.

— Нет, оставайся здесь, — сказал я. — Вдруг Племянник вырвется на свободу! Придется защищать женщин. Хоть одного мужчину надо оставить!

— А я? — тихо спросил Покойник. — Разве я…

— Да, конечно! Ты давно хотел умереть. Вот, может быть, и представится случай…

Мы с Глебом отправились на чердак. Когда мы уже выходили из комнаты, нас догнал голос, который я не мог спутать ни с каким другим на всем белом свете:

— Осторожно!

Одно только слово… Но в нем было все, о чем я мечтал, — тревога, просьба поскорее вернуться и нежное обещание ждать! Так провожают на подвиг. Что встретит нас там, на чердаке? Этого никто не мог сказать.

Сперва мы поднялись на второй этаж, где была комната, из которой обычно неслось: «Ах, вы живы? А мы вас бац по загривку! Ах, вы еще трепыхаетесь? А мы вас по шее — трах!» Из комнаты выползла полоска света. Я заглянул… На столе, который был без скатерти и даже не был накрыт газетой, валялась колода карт. Горела лампочка без абажура. Наверх вела лестница без перил.

— Сюда… — сказал Глеб.

Мы стали подниматься еще выше по лестнице, которая ворчливо заскрипела, хотя она и не была описана в повести Гл. Бородаева. Над ней навис бревенчатый потолок без штукатурки. Да и все здесь было какое-то голое, словно бы неодетое: стол без скатерти, лампочка без абажура, потолок без штукатурки, лестница без перил…

Мы шли вперед без страха!

Я сначала нащупывал в темноте ступеньку, а потом уже делал шаг: одно неосторожное движение — и я бы полетел без всякой надежды ухватиться за перила, которых не было.

Наконец мы достигли цели! Чердак был построен в форме гроба, накрытого крышкой. Мы были внутри этого гроба. На меня приятно пахнуло гнилью и сыростью.

Я снова был в родной детективной обстановке: темно, таинственно, сквозь треугольное окно ветер заносил свист и холодные капли…

Природа, стало быть, продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: на улице, как прежде, шел дождь. Окно было без стекол, а веревки, протянутые через чердак, без белья. И тут тоже все было голое, неодетое, словно кем-то ограбленное. Это мне нравилось!..

Казалось, из мрачных, глухих углов на нас вот-вот кто-то набросится. Но этого, к сожалению, не случилось… Протянув вперед руки, мы пошли нетвердой походкой по нетвердому земляному полу в глубь чердака.

И вдруг я увидел человека… Он висел под потолком в белой одежде. И качался… Мужество, которое весь день было со мной, внезапно меня покинуло.

— Что?.. Что это? — прошептал я и отступил нетвердой походкой по нетвердому полу.

Наверно, слова от ужаса застревали во рту, и Глеб их не слышал. Собрав последние силы, я крикнул:

— Что это?!

— Рубашка, — ответил Глеб. — Григорий постирал… И повесил… Ветер ее… того… раздувает…

«О, как хорошо, что Наташа осталась там! — пронеслось у меня в мозгу. — Как хорошо, что она не видела моего падения, которое произошло, хотя я стоял на ногах!»

Глеб торопился отвязать одну из веревок. Он очень старался: ему нужно было набрать побольше смягчающих обстоятельств.

Противоречивые чувства разрывали меня и чуть было не разорвали совсем. С одной стороны, я был благодарен Глебу за то, что он стал свидетелем моего минутного падения, но не заметил его — то ли из-за темноты, то ли из-за того, что был занят веревкой. Но с другой стороны, я понимал: если бы не Глеб, мои нервы не расшатались бы и не дошли бы до такого ужасного состояния.

Зачем же он совершил то, что он совершил? С какой целью? Это мне еще было неясно.

Через несколько минут мы спустились в комнату Гл. Бородаева. Внук писателя нес веревку, которой мы должны были его связать.

— Волосы у тебя в порядке: растрепаны! — сказал я, внимательно осмотрев Глеба. — Рубашка в порядке: без пуговиц!

— Может быть, и на пальто оторвать? Две или три? — предложил Глеб. Он готов был на все!

— Нет, не надо. Еще замерзнешь! — Я читал, что к подследственным надо проявлять доброту или, вернее сказать, чуткость. — Теперь осталось только привязать тебя к стулу. К самому легкому, вон к тому…

Глеб покорно задрал руки, как бы сдаваясь в плен. И мы привязали его к плетеному стулу. Его спина и спинка стула были тесно прижаты друг к другу.

— Запомни: ты так отчаянно рвался на помощь Племяннику, что нам пришлось тебя привязать! Впопыхах мы не рассчитали, что стул легкий и ты можешь бегать по даче вместе с ним. Запомнил? И главное: мы давно удрали. То есть покинули дачу… И уехали в город. Чтобы Племянник не устроил погоню. Усвоил?

— Усвоил.

— Сколько времени потребуется тебе на эту операцию?

— Не знаю… Минут десять… Или пятнадцать…

— Сверим часы!

— У меня нет часов.

— Ну ладно. Ждем тебя возле того самого пня ровно четверть часа! Будем следить по Наташиным часикам. Наташа, сколько сейчас?

Она протянула мне руку. Я взял ее руку в свою. И долго держал.

— Что, плохо видно? — спросила Наташа.

— Нет… просто хочу дождаться, пока будет ровно двадцать часов двадцать минут. Хорошо запоминается: двадцать двадцать!

Она тоже взглянула на часики:

— Но ведь нужно ждать еще целых три минуты.

— Ничего, я подожду.

Ровно в 20.20 я воскликнул:

— Операция начинается! Ты, Глеб, ничего не забудешь? Племянник должен поверить: мы давно покинули дачу! И уехали в город… А на самом деле ждем возле пня!

— Не забуду…

Я приблизился к Глебу и шепнул:

— Ну а если… Считай, что мы тебя простили. Однако я надеюсь, что мы еще встретимся!

— Я тоже…

— Теперь все — на улицу! На цыпочках! Чтобы Племянник ничего не услышал, — скомандовал я.

Не только Миронова, но и все остальные охотно подчинились приказу, потому что Племянник изо всех сил барабанил по ржавому железу и казалось, что он вот-вот высадит дверь.

Глеб остался один, с растрепанными волосами, со стулом на спине и в рубашке без пуговиц. Мы на цыпочках покинули старую дачу и опять побежали.

Природа между тем продолжала жить своей особой, прекрасной жизнью, но уже в темноте. А что может быть печальнее опустевшего осеннего поселка? Да еще в вечернюю пору…

Несколько раз я проводил лето на даче. И вот когда в конце августа одна дача за другой пустели, становилось тоскливо и одиноко. Ну а тут уж во всем поселке не было ни огонька! И мы то и дело попадали в лужи, в ямы, в канавы.

Мы вновь стали огибать сосновый лес, который днем был красивым, молоденьким, а сейчас потемнел и насупился, будто за один день постарел. И все деревья казались мне издали притаившимися злоумышленниками…

Утром я бы этому, конечно, обрадовался. А тут даже дождь, и слякоть, и сырость не радовали меня. Мне неожиданно захотелось домой, в теплую комнату… Но это было только минутной слабостью! Я ей не поддался. Я отбросил ее. Вернее сказать, отшвырнул!

— Разве это не мой пень?! — воскликнул Покойник. И снова уселся на самую середину — другим уже сесть было некуда. И так же, как прежде, все у него дышало: и нос, и живот, и плечи. Я это чувствовал в темноте.

— Уступи место женщинам! — сказал я.

— Разве мы в трамвае? Или в троллейбусе? — усмехнулась Наташа. — В лесу вежливость ни к чему.

Покойник вскочил. Но она не села. И даже Миронова продолжала стоять.

— А еще лирик! — сказал я Покойнику. — Посвящаешь стихи красавицам! — И тихо добавил: — Несуществующим…

— Не надо трогать Покойника, — попросил добрый Принц. Он по-прежнему думал, что Покойник испытал уже счастье любви. А чужие чувства Принц уважал.

— Согласен: не будем ссориться в такую минуту! — сказал я. — Что там сейчас с нашим Глебом?

Я сказал «с нашим», потому что, представляя себе, какой опасности (может быть, даже смертельной!) подвергал себя Глеб, я готов был забыть о его вине, о преступлении.

«А если Племянник ему не поверит? — думал я. — А если, разъяренный, выскочит из подвала и набросится на беззащитного Глеба? Или затолкает его в подвал и запрёт?»

Да, я готов был простить Глеба, потому что в тот момент он совершал подвиг во имя нас всех!..

— Конечно, можно было бы и не выпускать Племянника, — сказал я.

— Можно ли так поступать с человеком? — ответила мне Наташа.

Под холодным дождем она думала о справедливости!

— Который час? — спросил я у нее.

— В темноте не вижу…

— Дай руку. Я разгляжу!

Она протянула руку, и я долго разглядывал.

Потом я еще три или четыре раза просил дать мне руку и снова долго разглядывал, потому что трудно было рассмотреть стрелки. И вообще… Наконец я стал волноваться! Пятнадцать минут прошло. А Глеба все не было.

«Он пожертвовал собой и тем искупил вину, — думал я. — А я был с ним недостаточно чутким… Правда, я не проявлял грубости. Но все-таки упрекал его. А он один на один, связанный и растрепанный, со стулом на спине, встретился в подземелье с Племянником. Не каждый бы на это решился. Вот Покойник бы ни за что не пошел! А я сам?»

На последний вопрос мне трудно было ответить. И я, чтобы не думать об этом, еще раз взглянул на Наташины часики.

Прошло уже двадцать минут.

Это было ужасно! «Во-первых, вероятно, погиб Глеб, — думал я. — А во-вторых, до электрички остается совсем мало времени. Уж если мы опоздаем на этот раз, нам не добраться до дому до завтрашнего утра. А как мы сообщим об этом родителям? Никак! По телефону уже не позвонить: Племянник выпущен на свободу! Наши мамы и папы просто погибнут. Не в прямом смысле слова, а в переносном… Хотя некоторые, может быть, и в прямом. Особенно мамы! За пап я как-то меньше волнуюсь. А где ночевать? Не пойдем же мы в гости к Племяннику! Уехать без Глеба? Нет, невозможно. Помочь ему? Как?!»

— С Глебом что-то случилось, — с плохо скрываемым беспокойством сказал я.

— Это из-за меня, — сказала Наташа. — Я виновата. Я!..

В лесу, в темноте, под холодным дождем она продолжала думать о справедливости!

— О, не казни себя! — воскликнул я шепотом, чтобы не слышали остальные.

Она с плохо скрываемым испугом отодвинулась от меня.

— Ты не виновата, — уже спокойно, нормальным голосом сказал я. — Это же я запер Племянника в подземелье. Правда, у меня не было другого выхода. Значит, никто не виноват. Такова жизнь!

— Се-ля-ви! — воскликнул Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.

Это самое «се-ля-ви» было известно каждому первокласснику, но Покойник произнес так, будто знал французский язык. Убежав со старой дачи, он осмелел.

— Еще возможна погоня, — сказал я.

И Покойник сразу заговорил обыкновенно, по-русски:

— Какая?

— Племянник!.. Ну а если Глеб не вернется, нам придется освобождать его!

Покойник умолк.

«Что же делать? — рассуждал я. — Не пойти ли в разведку? Но тогда мы наверняка опоздаем на электричку. Так-так-так… Где же выход? Если мне одному остаться, а всем другим немедленно мчаться на станцию?»

Я предложил это. И затаив дыхание ждал, что мне ответят: оставаться одному все-таки не очень хотелось.

— Давай вдвоем, — предложил Принц Датский.

— Пусть женщины уедут! — воскликнул я. Посмотрел на Покойника и добавил: — И ты с ними.

Покойник не возражал. Но Наташа не согласилась:

— Еще есть минуты, несколько минут… Подождем. Одного я тебя не оставлю.

Меня! Одного! Хотя и Принц тоже хотел остаться… Она сказала про меня одного! Если бы это было не в холодном лесу, а в какой-нибудь другой обстановке, я бы, наверно, умер от счастья. А так я остался жить.

Хотя в следующую минуту могло показаться, что все мы умерли. Все пятеро! Потому что мы затихли, прислушиваясь к тому, как чьи-то ноги шлепали по лужам и грязи. Они шлепали очень звонко… И вот появился Глеб. Вернее сказать, возник!

— Что у тебя в руках? — спросил я.

— Ботинки… Чтобы не падать… Скорее! Скорее… Погоня!

— Где?

Мы помчались!.. Но, даже задыхаясь от бега, я все-таки умудрился спросить Глеба:

— Он?

— Да… Очень был благодарен…

— Благодарен?

— Ну да… Очень хотел… Меня до станции… «А их, — говорит, — убью!» Ну и я… Пока он за плащом…

Глеб, как всегда, не дотягивал фразы. Но уже трудно было его не понять: сколько он пережил!

«А все-таки, если б не он, вообще бы ничего не случилось! — опять пришла мне на бегу упрямая мысль. — Значит, все равно будет дорасследование. Я обязан довести до конца!..»

Глеб теперь был с нами, я уже за него не волновался, и желание забыть все и простить куда-то исчезло.

Так иногда бывало дома со мной… Если мама начинала меня ругать, я убегал и долго слонялся по улицам. Или сидел где-нибудь у товарища. А когда возвращался, мама вновь за меня принималась. И тогда Костя по секрету мне сообщал: «Пока тебя не было, она волновалась, и называла тебя ласковыми словами, и готова была простить… А вот появился, успокоилась — и опять за свое. О женщины! Кто их поймет?»

Я не был женщиной. Но с Глебом у меня получалось так же, как у мамы со мной.

Се-ля-ви!

На этом мои рассуждения прекратились. Прервались… Потому что сзади мы услышали топот ног. Тяжелый, увесистый…

— Это Григорий!.. — с ужасом, задыхаясь то ли от бега, то ли от страха, прошептал Глеб. — Он вас… И тебя первого! Он обещал…

Я тоже не сомневался, что Племянник выполнит свое обещание. И убьет меня! Или в крайнем случае оторвет голову…

— Надо уйти от погони! Успеть! — скомандовал я негромко, чтобы Племянник не услышал моего голоса.

Покойник бежал впереди… Но и меня покидало мужество.

— Быстрее! Быстрее! — крикнул я во весь голос.

Шептать было уже бессмысленно: Племянник наверняка видел нас. Его горячее злое дыхание было у нас за спиной. Я обернулся. Ну да, это он! Племянник!.. Тяжелая темная фигура с каждой секундой приближалась, нагоняла нас…

«Все погибло! Мы не справимся с ним, — промелькнуло в моем сознании. — Но если даже возникнет борьба и мы неожиданно возьмем верх, победим его, электричка все равно за это время уйдет… Да мы и не победим! Женщины и Покойник не в счет. Остаемся мы трое — Принц, Глеб и я. Но как поведет себя Глеб? Неизвестно. Ведь это он все придумал! Он!.. Все случилось из-за него. Значит, может быть, в борьбу вступим мы с Принцем вдвоем… Наташа, конечно, бросится мне на помощь. Но я этого не допущу. „Спасайся! Беги!“ — крикну я. И прегражу Племяннику путь своим телом!»

Все эти мысли пронеслись в моей голове за какое-нибудь мгновение. Топот погони был уже рядом… Совсем рядом! И злое, обжигающее мне спину дыхание Племянника… Вот сейчас! Сейчас все погибнет! Все мои усилия и находки окажутся ни к чему. Еще один шаг… Только один! Ужасный, тяжелый… И он поравняется с нами! Уже поравнялся. Уже…

— Опаздываем, ребята? — раздался рядом взволнованный мужской голос.

Я повернул голову — и увидел (уже не сзади, а сбоку!) рослого мужчину в плаще и с портфелем.

— Опаздываем на электричку? — переспросил он.

— Разве? — ответил я, готовый обнять и расцеловать его.

— Увидел, что вы бежите, и тоже помчался. Хоть и нельзя: сердце выскакивает…

«Наверно, больное! Как у Наташиной мамы…» — подумал я. Я любил этого незнакомого человека в плаще. Я обожал его!

Глава XII, самая короткая и самая последняя (в этой повести!)

С одной стороны к платформе неумолимо приближалась электричка, а с другой приближались мы.

«Если мы успеем, тогда все наши родители останутся живы в прямом и переносном смысле этого слова! Тогда все мои догадки, находки, сомнения и мучения окажутся не напрасными!» С этой мыслью я взбежал на платформу. Судьбе было угодно, чтобы как раз в этот момент и электричка поравнялась с ней.

— Садитесь! — крикнул Глеб. — А я билеты…

— Не надо! — ответил я.

«Лучше пусть нас всех оштрафуют, но зато родители будут живы-здоровы!» Я успел так подумать, но не успел объяснить это Глебу, потому что он уже ринулся к кассе.

Он хотел совершить еще один подвиг: ему нужны были смягчающие вину обстоятельства!

Машинист высунулся из окна и глядел вдоль состава. Никто не вышел, и никто, кроме нас, не собирался садиться. Мужчина в плаще, оказывается, ждал электричку из города и вообще зря торопился.

Проводница последнего вагона помахала зеленой лампочкой: можно было трогаться. С ее точки зрения…

Что было делать? Вскочить в вагон и уехать без Глеба? Покойник вскочил. А все остальные не знали, как поступить. Покойник высовывался и печально глядел на нас всех:

— Разве не ясно? Она сейчас тронется…

А Глеб все еще стоял, пригнувшись, возле окошка кассы. Так и стоял…

Двери вздохнули, словно сочувствуя нам, и медленно стали закрываться. Голова Покойника все еще торчала, и казалось, двери вот-вот зажмут ее с двух сторон. В какую-то миллионную долю секунды идея озарила меня.

— Осторожно, ребенок! — заорал я.

Я знал, что эти слова: «Осторожно, ребенок!» — всегда очень сильно действуют. Двери, не успев прихлопнуть Покойника, медленно поехали обратно.

— Где ребенок?! — крикнул испуганный машинист.

— Во-он! — неопределенно ответил я, зная, что время неумолимо работает на нас.

— Да где же?

— Во-он! — Я указал на печальную физиономию Покойника, который все еще высовывался из тамбура.

— Я думал, он под колесами…

— Большое спасибо! — ответил я машинисту, потому что необходимая нам минута была окончательно выиграна: Глеб бежал от кассы с билетами.

Мы ворвались в вагон! Двери облегченно вздохнули. Они были рады за нас — поехали навстречу друг другу, захлопнулись…

И мы отправились в город, домой!

Успели на последнюю электричку! Наши родители были спасены. Чувство законной гордости переполняло меня.

— Вот… билеты! Купил… — сказал Глеб, садясь рядом со мной.

— Не думаешь ли ты так дешево откупиться? — шепнул я ему. И сразу же пожалел о своей необдуманной фразе, ведь расследование еще не было закончено. Значит, никакой грубости! Я все должен раскрыть до конца. Только вежливо, без насилия!

Вагон был пустой… Я пошел в самый конец, сел на лавку и позвал:

— Глеб, если хочешь, подойди, пожалуйста. Если хочешь…

Он подошел и сел рядом.

— Нет, сядь напротив: я должен видеть твое лицо. Займемся мотивами…

— Какими? — спросил он, вздрогнув. И пересел.

— Мотивами преступления.

— Ты потом все Наташе…

— Ни за что! Никому! Можешь быть абсолютно спокоен. И откровенен, как с родным человеком!

— Нет, пусть она обязательно… Я не хотел, чтобы ее мама… Я по другой причине… — Вдруг он громко, прямо на весь вагон, крикнул: — Наташа!..

Она подошла и села возле него.

— Я думал все выяснить тайно, но Глеб хочет, чтобы и ты слышала, знала…

— Что слышала?

Я уже не злился на Глеба: он дал мне возможность рассказать Наташе обо всем, что я выяснил там, в подвале, обо всех своих догадках, находках, открытиях. И я рассказал… Ведь он сам попросил об этом!

— Пойдем дальше, — сказал я. — Итак, мы установили, что Нинель не звонила. И ехать сюда нам одним не разрешала. А кто же звонил? Не торопись. Хорошенько подумай!

— Моя двоюродная сестра, — еле слышно признался Глеб.

— Так-так-так… Вот, значит, зачем ты из всех болезней выбрал для Нинели именно ангину: болит горло, говорит «не своим голосом». Понятно-понятно… Зачем же тебе нужно было, чтобы мы поехали без нее? И чтоб все думали, что Нинель разрешила? Не торопись. Правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!..

— Мне мама рассказала про собрание… Там некоторые родители… За то, что Нинель нам самостоятельность… ну, разрешала одним ездить на стадион и вообще… Говорили, что если она еще…

— Стоп! — крикнул я, потому что испугался, как бы Глеб все до конца не раскрыл, не рассказал сам.

А между тем догадка озарила меня так ярко, как никогда еще раньше не озаряла! И я мог продолжить его рассказ, окончательно доказав, что прозвище свое ношу недаром, не просто так.

— Следите за мной! — торжественно сказал я. — Следствию все абсолютно ясно. Конечно, я должен во всем сомневаться. Но я не сомневаюсь, что было так… Именно так! И никак иначе! Ты, Глеб, решил: если Нинель еще раз предоставит нам самостоятельность (да еще какую — разрешит одним ехать за город!), родители добьются, чтобы она ушла из нашего класса. Тем более что она молода и прелестна, нету опыта и так далее. Пойдем дальше! Все мы слышали, что она звонила. Хотя звонила твоя сестра… А если бы Нинель и доказала, что не звонила, ей все равно сказали бы: «Вы приучили их к самостоятельности — и вот результат!» Знаем мы наших родителей! В общем, твоей целью было всех их разволновать. Так-так-так… Состав преступления налицо! Ты хотел, чтобы мы не успели на электричку, и попросил Племянника запереть нас в подвале. А следующая электричка вот эта. Мы возвращаемся чуть ли не ночью… Родители в панике! Нинель уходит. А к тебе, наоборот, все снова приходит: кружок имени дедушки, уголок имени дедушки… Ты снова выступаешь с воспоминаниями о своем дедушке, опять становишься почетным членом кружка! И вообще самым почетным в классе… И даже во всей нашей школе!

Глеб молчал. Расследование было закончено.

И тут уж я позволил себе сказать:

— Это подлость.

Наташа покачала головой:

— Он не так уж и виноват.

— Он?!

— Конечно… Глеб был раньше совсем другим. А потом не смог отказаться от того, к чему мы его приучили. Мы сами! Он любил собак. Но мы заставили его о них позабыть…

— О, как ты добра! — крикнул я.

В пустом вагоне мой голос усилился — и все обернулись. Миронова подняла руку. Но я ей слова не дал.

— Очень страшная история… — тихо, чтобы никто, кроме нас троих, не услышал, сказала Наташа.

— Еще бы: столько часов просидели в подвале!

— Это не так уж страшно.

— Не так уж? А что же страшно?

— Когда начинают ни за что ни про что восхвалять человека!

— А как быть с Нинелью? — спросил я. — Вдруг некоторые родители все же поднимут шум: «Предоставила самостоятельность — и вот результат. Приехали чуть ли не ночью!» Мама Покойника, например…

— Возьмем мам и пап на себя, — сказала Наташа. — Объясним, растолкуем! Дети должны отвечать за родителей.

Это была прекрасная мысль. И все-таки я сказал, кивнув на Глеба:

— Расследование закончено, обвинительное заключение есть. По всем законам должен быть суд.

Волнение душило Глеба и чуть было не задушило совсем. Предчувствие подсказывало мне, что он вот-вот разревется или, точнее сказать, разрыдается.

— Слезами горю не поможешь, — сказал я. — Так учит народная мудрость.

— Глеб помог нам не слезами, — сказала Наташа. — Он один спустился в подвал к Племяннику, который мог бы… Неужели ты забыл, Алик? Ведь ты же сам это придумал! Как и все остальное…

Наташа посмотрела на меня таким взглядом, о котором я не мог и мечтать! В нем была благодарность. И даже… Но может быть, это мне показалось.

— Все в твоей власти! — воскликнул я. — Ты хочешь его простить?

— Нет… Я не знаю. Но по крайней мере, скажу тебе вот что… Если слабый и глупый человек жесток — это противно. Но если и смелый жесток — это страшно. Такой человек обязан быть добрым.

«Умный и смелый!»

Чтобы услышать от нее эти слова, я был бы готов просидеть в подвале трое суток. Или даже целую учебную четверть!

Послесловие

Судьбе было угодно, чтобы на этом кончилась моя первая детективная повесть.

Но предчувствие подсказывает мне, что не последняя!..

Вторая очень страшная история (еще пострашней первой!)

Покойник оживает и начинает действовать

Предисловие, из которого становится ясно, как я дошел до жизни такой (в положительном смысле!)

Вероятно, есть еще на свете люди, которые не успели прочитать мою первую «Очень страшную историю». Для них я перескажу ее содержание, непрерывно помня о том, что краткость — сестра таланта.

Это утверждал кто-то из тех, кого, как говорит наша учительница Нинель Федоровна, стоит цитировать. Но ведь сестры бывают разные: родные, двоюродные, троюродные… Так вот, краткость — родная сестра таланта. Это высказывание принадлежит уже мне!

Я решил рассказать еще много очень страшных историй. И каждая последующая будет страшней предыдущей. До чего все это дойдет — трудно себе представить. Как трудно представить, до чего дойдет сама жизнь. Которая все сюжеты мне и подскажет! В классе подсказывать запрещено, а в литературе — разрешено. Таким образом, мои очень страшные истории являются, говоря милицейским языком, документами. То есть они, говоря литературным языком, документальны.

Я и думать не думал, что моя первая детективная повесть будет напечатана в самом настоящем журнале… А потом будет издана не только, говоря патриотическим языком, на родной земле, но и в странах далеких и даже самых что ни на есть капиталистических. Там ей, говоря юридическим языком, незаконно давали другие названия. Иногда мне это было приятно. К примеру, в Нью-Йорке — есть такой город — на обложке напечатали: «Алик — детектив». Меня, значит, признали детективом, говоря дипломатическим языком, в международном масштабе! А это, говоря грубым языком, толкнуло меня продолжить первую «Очень страшную историю».

Но не буду попусту тратить время: его ведь, как уверяют мои родители, не вернешь. Тем более что краткость — родная сестра…

Итак, перескажу содержание своей первой повести для тех, кто ее случайно еще не прочитал и поэтому, полагаю, не знает.

Шестиклассник Глеб Бородаев очень любил собак. Он и некоторых людей тоже любил. Но неожиданно оказалось, что он — внук писателя Глеба Бородаева-старшего, который творил в нашем городе в первой половине XX века. Что именно он натворил, я не знал. Но вдруг Глеба, который раньше был весьма незаметным, сразу заметили. Для начала его избрали почетным членом литературного кружка, созданного и взращенного преподавателем литературы Святославом Николаевичем. Потом Святослав Николаевич, говоря судебным языком, стал сажать Глеба… как внука нашего знатного земляка, в президиумы. Внук без конца делился воспоминаниями о своем деде, который скончался, когда Глебу было три года, не более. Но и не менее… Потому что об этом было сообщено в «Уголке Гл. Бородаева», открытом тем же Святославом Николаевичем. Он соорудил пьедестал, возвел на него Глеба и, наверное, так устал от всего этого, что ушел на покой — пока еще не на вечный, но, по крайней мере, на заслуженный. Постепенно Глеб, прежде любивший собак и некоторых людей, всей душой полюбил себя самого. А тут как раз явилась новая классная руководительница Нинель Федоровна. Она была хорошей или, по выражению моего старшего брата, студента Кости, прехорошенькой. Тем не менее она закрыла «Уголок Гл. Бородаева» и открыла «Уголок А. С. Пушкина», тоже творившего в первой половине века, но девятнадцатого. Новый «Уголок» разместился не в уголке, а между окнами, одно из которых выходило прямо во двор, а другое — прямо на улицу.

Нинель, как мы за глаза называли свою прехорошенькую классную руководительницу, объявила, что про писателя Гл. Бородаева никогда ничего не слышала. «А еще литературу преподает!» — сказал Глеб Бородаев-младший.

Заодно Нинель пообещала закрыть в скором будущем и кружок имени Глебова дедушки: «Пусть у нас будет не кружок, а большой круг поклонников литературы!»

Тогда-то Глеб и решил вернуть себе, говоря образным языком, потерянный трон… Он придумал для этого план, полный и даже переполненный хитрости и коварства. Глеб заманил весь наш литературный кружок не только далеко за город, но и на таинственную старую дачу, которая с виду была вполне молодой. А потом он завлек нас всех в то самое подземелье, где писатель Гл. Бородаев сочинил свое нашумевшее — в нашей школе! — произведение «Тайна старой дачи». Из-за этой повести дача преждевременно и состарилась. Но ведь «Тайной новой дачи» детектив не назовешь: не звучит как-то!

Мрачная погода и душераздирающий пейзаж, которые я очень люблю, потому что они полностью соответствуют непроглядному характеру преступлений, давили на нас в тот день буквально со всех сторон…

С помощью полууголовника с добрым прозвищем «Племянник Григорий» Глеб хотел замуровать до утра весь литературный кружок и себя самого в подземном склепе. Там было все, что мне так нравится, — темнота, сырость, запах плесени и даже скелет с биркой, подаренный, как выяснилось, Гл. Бородаеву поклонниками его писательско-детективного дарования.

О, как мудры русские пословицы и поговорки! Вот, например, одна из них серьезно предупреждает: «Не рой яму другому — сам в нее попадешь». Племянник Григорий, окончивший всего шесть классов школы, этой пословицы не знал. И потому сам оказался несколько позже запертым в подземелье. Это случилось еще и потому (о, как мудры русские поговорки!), что «как веревочке ни виться, а конец обнаружится». Тот самый конец, согласно плану моей операции, и наступил! Когда мы вырвались на свободу, Племянник Григорий словно бы исполнял арию из популярной оперы «Князь Игорь»: «О, дайте, дайте мне свободу!» Вернее, он не пел, а вопил. Тоже, значит, захотел воли! Особенно важной была следующая строка: «Я свой позор сумею искупить…» Я сказал Глебу, что если он хочет искупить свой позор, то должен вернуться на старую дачу и с риском для жизни выпустить Племянника-пленника: не погибать же ему от голода без суда и следствия! И без искупления, о котором, говоря языком кузнецов, перековавшийся Племянник Григорий, оказывается, мечтал… Глеб минут через двадцать догнал нас по дороге на станцию и доложил, что задание выполнено. Вот на этом факте, читатели, заострите свое внимание. Заострите, но не до такой степени, чтобы поранить его: оно вам еще пригодится! Впрочем, не буду забегать вперед… Хотя какой же детектив без беготни и погони?

Мамы и папы, бабушки и дедушки в городе сходили с ума. И проклинали ни в чем не повинную Нинель, которая якобы отпустила нас в дальнюю и опасную дорогу одних. На самом же деле она ничего не знала, ибо потеряла связь с окружающим миром из-за отсутствия телефона в своей новой квартире. Но родители были, говоря дипломатическим языком, дезинформированы. Все подстроил свергнутый с трона Глеб… Он задумал произвести «классный» переворот, то есть переворот в нашем классе, — руками восставших родителей изгнать Нинель, снова вернуть «Уголок Гл. Бородаева» и все остальное. Но не тут-то было!

Я победил уголовника с добрым именем Племянник Григорий, засадил его, как вы уже знаете, в склеп, а литературный кружок в полном составе устремился на местную станцию Антимоновка. Погони, к сожалению, не было (а какой детектив без погони?!).

На самой обыкновенной электричке в самом обыкновенном вагоне мы мчались в объятия родных и близких… Лучше бы, конечно, я попал хоть на миг в объятия Наташи Кулагиной, дремавшей рядом со мной.

О, какие мятежные и несбыточные мечты порой посещают нас!

Мы возвращались… Мы — это я, Генка Рыжиков, по прозвищу Покойник, который писал стихи о бесцельности бытия и вообще хотел поскорее «усопнуть», то есть уйти в мир иной, поскольку наш мир его все время чем-нибудь не устраивал; Принц Датский, который, наоборот, сочинял торжественные стихи ко всем датам (отсюда и его прозвище!); Валя Миронова, которая постоянно и везде мечтала перевыполнить норму («Нам задали к понедельнику всего три задачки… А можно я решу пять или хотя бы четыре?»); Глеб Бородаев — поникший и разоблаченный мной виновник того страшного, что могло бы случиться… И не случилось, говоря откровенным языком, благодаря мне. И наконец, Наташа Кулагина. Она в своей, говоря литературным языком, полудреме приблизилась к моему плечу. А может, это мне показалось? И приблизился, наоборот, я?..

Одним словом, мы возвращались домой победителями!

Глава I, в которой меня выносят ногами вперед

За окном, насколько видел глаз, распласталась слабо проглядываемая или вовсе непроглядная низина. Ее кромешность изредка прорезалась немигающими прожекторами встречных электровозов и поспешно мигающими окнами вагонов. Мой старший брат Костя опять скажет, что я рабски копирую низкие, как та непроглядная низина, литературные образцы. Но отличить низкие образцы от высоких иногда даже великим не удавалось. Наташа Кулагина, к примеру, показала мне одну строчку из дневника Льва Николаевича Толстого: «Вчера читал „Фауста“ Гёте (совсем скверное произведение)». Но если Толстой мог так ошибаться в Гёте, почему Костя не может ошибаться во мне!

Итак, был поздний вечер. И почти все школьники нашего возраста давно уже спали. Или сидели у телевизоров… Если в тот день программа затянулась. Но если она и затянулась, то, увы, не потому, что ждали экстренных сообщений о нашем возвращении. Рассказывали, наверно, о том, как один глава правительства принял другого главу. По телевидению этим главам уделяется очень большое внимание. В отличие от глав моей повести. Хотя я посылал их — до опубликования на журнальных страницах и до своего признания в международном масштабе — и в адрес телередакций тоже. Я послал туда, а меня, говоря грубым языком, послали оттуда. Потому что у них нет времени: они показывают глав правительств. Но те главы далеки от жизни людей, а мои главы — «очень страшные», как сама жизнь.

Когда бегуны на дальние или ближние дистанции (а сколько мы в тот день догоняли, удирали и просто бегали!) рвут ленточку финиша, в их честь вспыхивают и настойчиво разгораются аплодисменты. Их-то мне и недоставало… О, как мы порой мечтаем о похвале мимоходной и торопливой, забывая при этом известную истину: «Тише едешь — дальше будешь»! Хотя я на этот раз вопреки мудрости не был согласен, чтобы электричка ехала тише: мне не терпелось! И не хотел я, чтобы тише меня встречали… Я, сознаюсь, ждал восторгов, приветствий и аплодисментов, переходящих в бурные и продолжительные.

Другая народная истина уверенно гласит: «Чем дальше в лес, тем больше дров». Чем дальше электричка уносила нас от старой дачи, которая фактически была почти новой, тем больше было в вагоне — нет, не дров! — а напряженности, ожидания и пассажиров.

— Я отсюда, из вагона… ни за что… — с плохо скрываемым страхом произнес Глеб.

Он снова стал не договаривать фразы до конца, что обычно свидетельствовало о его крайней растерянности.

— Тогда мы тебя вынесем на руках, — добродушно пошутил Принц Датский, в котором детская застенчивость по-прежнему сочеталась с большой мужской силой и почти необъятной душевной широтой.

— Если его выносить, то ногами вперед, — промямлил Покойник. — Иначе нас не поймут!

— Да, ногами назад мы должны вынести Алика, — убежденно заявил Принц Датский. Хотя, если бы он следовал шекспировскому Принцу Датскому, то обязан был бы во всем сомневаться. Даже в том, быть ему вообще-то или не быть.

На мой взгляд, все-таки лучше «быть». Но шекспировский принц, как и Покойник, в этом не убежден.

Ну а Принц Датский из нашего литкружка присел ко мне на лавку и застенчиво произнес:

— Я вот тут… набросал кое-какие строки. Может, тебе будет приятно?

Все его стихи посвящались датам и начинались словами: «В этот день…»

В этот день — от близких в дальней да́ли — Боль разлуки выдержать я смог, Потому что дал мне Деткин Алик Мужества и дружества урок. Он, найдя к спасенью верный путь, Победил злодейство, мрак и жуть!

— Ты как-то невнятно прочитал. Прочти пояснее и погромче! — попросил я.

Принц Датский повторил — и строки долетели до Наташи Кулагиной.

Она придвинулась ко мне и шепнула, словно охлаждающим ветерком прошелестела:

— Твой памятник не должен быть воздвигнут на останках несчастного Глеба. Пусть он выйдет из вагона вместе со всеми.

— О, как ты добра! — только и мог в ответ пролепетать я.

— Шепчетесь там! — ревниво, как мне показалось, и загробно, будто с того (или, вернее, со своего!) света, проворчал Покойник. Он развалился напротив с записной книжкой и карандашом в руках. — А я вам всем готовлю сюрприз! — угрожающе пообещал он.

Покойник покоился на лавке, хотя некоторые пассажиры, вошедшие недавно, покоились на своих двоих.

— Ты бы лучше не лежал, а сидел, — посоветовал я. — И сразу образуются два лишних места.

— Пушкин, как известно, сочинял лежа, — с плохо скрываемым самомнением ответил Покойник.

— На собственном диване или в постели, — пояснила Наташа. — А как он вел бы себя в электричке — это никому не известно.

— Что Наташа недавно шепнула тебе на ухо? И что ты ответил ей? — требовательно, будто мы подсказывали друг другу на уроке, где это делать не полагается, осведомилась Валя Миронова. Ее карандаш тоже не расставался с тетрадью, стремясь увековечить все детали нашего победного возвращения. Добросовестность и вечное желание перевыполнить норму не покидали ее.

— Ну напиши так: «Наташа и Алик шепнули друг другу на ухо что-то неопределенное», — посоветовал я.

— Определенное лучше! — ответила мне Миронова. Она во всем предпочитала прямолинейность и четкость.

Тут электричка нервно дернулась, словно бы запоздало желая подтолкнуть Покойника на доброе дело во имя маявшихся на ногах пассажиров, а Валю — на свободу неопределенности, и остановилась. Я не заметил, как мы подкатили к Москве…

Не успели меня поднять на руки и, как было намечено, торжественно двинуться к выходу, а уж за окнами раздались полуликующие-полурыдающие голоса. Прильнув к окнам, мы сквозь толстый слой пыли, будто через серые занавески, с трудом разглядели наших родителей. К тому же на землю уже опустилась неопрятная осенняя полночь… Мои мама и папа обнимали друг друга так, что мне неожиданно пришли на память давние строки Принца Датского, сочиненные в день годовщины их свадьбы:

Теперь мне стало окончательно ясно!

Родители ворвались в электричку, грубо нарушив внутривагонное движение. Недоумевающие пассажиры устремились в противоположную сторону. Мамы и папы стали обнимать нас и даже ощупывать. По-видимому, живыми они уже не надеялись нас увидеть.

Мама принялась гладить меня, наверное не до конца веря своим глазам.

Я тихонько уклонялся от ее рук: Наташа не должна была видеть, что за меня волновались так же, как за всех остальных. Вообще моя роль спасителя в этой вагонной суете пока что не выявлялась с достаточной ясностью.

— Там, на перроне, ждет Костя, — тихо сообщил мне папа. — Он явился защищать Нинель Федоровну!

Мой брат, студент, считал, что в защите нуждаются только женщины. И в первую очередь — хорошенькие и прехорошенькие.

— Им достается наибольшее количество разного рода посягательств и домогательств, — пояснил брат-защитник.

Но Нинель Федоровна не пришла на вокзал: у нее не было телефона и она преспокойно болела в своей новой квартире, не ведая, в какую страшную историю мы угодили. Это было существо лет двадцати пяти. Но выглядела она как существо лет двадцати. На мой взгляд, не более! «Хорошо сохранилась!» — сказал старший брат Костя. По его мнению, которое он называет просвещенным, я подражаю низким литературным образцам, но он сам иногда подражает образцам, которые не являются образцами. Конечно, мое мнение он, в отличие от своего, назовет непросвещенным. Почему люди так дорожат всем своим? Когда речь идет о своем сыне (допустим, об отношении мамы ко мне!), это понятно. Но когда о своем шкафе или о своем мнении… Ведь шкаф может устареть, одряхлеть, как и мнение.

— Ты здесь, мой мальчик! Ты жив? — громче всех голосила в электричке мать Покойника. Это была бледнолицая женщина лет сорока, притащившая с собой термос и меховые унты. Она, я понял, намеревалась оживлять своего Покойника.

Наташиной мамы не было. Из-за ее болезни я испытывал в тот день, говоря газетным языком, чувство особой ответственности: маме было категорически запрещено волноваться. «Трепыхаться», — сказал бы брат Костя. Я думаю, Костя любит поиронизировать над высокими чувствами, потому что сам никогда их не испытывал…

Приехала Наташина сестра — тоже, конечно, красивая, но немного уставшая от жизни и своей красоты. Это было прелестное существо лет двадцати трех с половиной. Она, значит, видела, а может, и пеленала Наташу в первые дни ее существования на свете. И будет видеть всегда… О, как по-хорошему я завидовал ей! Сестра целовала Наташу и прижимала к себе. Но, увы… Разве мог я в этом предложить ей свою помощь?

«Даже родственные взаимоотношения, — думал я, — у нас с Наташей в чем-то схожи: у меня имеется старший брат, а у нее — старшая сестра». Я цеплялся за все, что хоть чуть-чуть сближало меня с ней. Быть может, это выглядело нелепо и странно. «Я странен, а не странен кто ж?» — вопросил Чацкий в известной комедии Грибоедова «Горе от ума». Зря Костя считает, что я обращаюсь только к низким литературным образцам! Мои несчастья, кстати, тоже часто происходят от ума, хотя брат Костя считает, что исключительно от глупости.

Наташа… Это было существо… Да что говорить! Некоторые уверяли, что она похожа на Наташу Ростову (из гениального романа Толстого «Война и мир»). Они думают, что это комплимент для Наташи Кулагиной. А я думаю, что это комплимент для Наташи Ростовой.

Уверен, что Костя, увидев сестру Наташи еще до прибытия электрички, мысленно назвал ее прехорошенькой. Слова «красивая», «красота» он вообще не употребляет.

«Почему?» — спросил я однажды у Кости.

«Как сказал гигант литературы, „красота спасет мир“, — ответил он. — Стало быть, назвав, допустим, твою Наташу красивой, я должен подразумевать, что она в силах спасти земной шар! Не слишком ли для нее?»

С Костей вступать в спор бесполезно: на его просвещенной стороне немедленно оказываются гиганты науки, гиганты культуры… Мне, непросвещенному, остается только махнуть рукой.

Острая наблюдательность еще раз убедила меня в ту полночь, что яблоки от своих яблонь падают действительно где-то поблизости: бледнолицая мама Покойника сама была похожа на усопшую, а сестра красавицы — на красавицу… Приехал и отец Вали Мироновой. Это был человек лет сорока трех или, в крайнем случае, сорока четырех, в плаще, застегнутом на все пуговицы, от самой верхней до самой нижней. Он тоже выглядел яблоней, от которой Валя свалилась недалеко, — сразу же напомнил всем, что электричке пора в депо. И что если мы тоже не хотим там оказаться, то пора уж покинуть вагон… Он вспомнил и о том, что метро ходит только до часа ночи и, если мы не хотим опоздать, нам следует торопиться. Он сообщил также, что завтра рабочий день и поэтому всем уже давно бы пора спать.

— Но мой сюрприз! — Покойник ожил и воскликнул прогретым с помощью маминого термоса голосом.

— Преподнесешь его на перроне, — разумно посоветовал Миронов-старший.

И Валя поспешно направилась к выходу: она привыкла выполнять указания вышестоящих (а папа был выше ее примерно на полторы головы).

— Но мы еще ничего не узнали! — неожиданно воспламенилась бледнолицая мама Покойника: ей не терпелось услышать то, что, лежа, как Пушкин, сочинил ее сын.

Я полуначальственно-полубратски подмигнул Принцу Датскому. И тот, превозмогая свою природную застенчивость, провозгласил на весь уже почти опустевший вагон:

В этот день — от близких в дальней дали — Боль разлуки выдержать я смог, Потому что дал мне Деткин Алик Мужества и дружества урок. Он, найдя к спасенью верный путь, Победил злодейство, мрак и жуть!

— Да здравствует Алик! — воскликнула мать Принца.

Это была женщина лет тридцати пяти… Она не выглядела королевой, хотя сын ее назывался Принцем. Но, как я сразу понял по ее возгласу, была замечательным человеком!

Словно желая утвердить меня в этом мнении, она изрекла еще одну благородную мысль:

— Качать его! Он спас наших детей!..

Ее по-королевски щедрый почин был так стремительно поддержан всем родительским коллективом, что я и не заметил, как взлетел в воздух. И меня, не разобравшись в суматохе, понесли ногами вперед. «Но ведь вперед в жизни всегда лучше, чем назад», — успел я подумать, выплывая столь необычным образом на перрон. И испытывая, что скрывать, чувство законной гордости…

— «Кричали женщины „ура!“ и в воздух Алика бросали!» — бестактно съехидничал мой брат Костя. Он не думал о моем триумфе: отсутствие на перроне Нинели Федоровны лишило его всяких родственных чувств, которых и раньше-то было немного…

«Человек же не только женщине „брат“ (или как это там называется!), человек, говоря возвышенным языком, человеку брат! Но мой брат этого не понимает…» — думал я, опускаясь на благодарные руки членов нашего (пока еще не расформированного) литературного кружка и их родителей. Среди этих рук были и руки Наташи Кулагиной. Я почувствовал их…

Природа на улице меж тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: опять моросил бодрящий всех детективов дождь и аппетитно хлюпала слякоть. Из-за мощных вокзальных строений, напоминавших во тьме громоздкие древние замки, неожиданно и дерзко срывая шапки и вырывая из рук у родителей зонтики, нападал ветер. Все способствовало рождению очередной «Очень страшной истории», хотя этого можно было и не заметить…

Меня бережно опустили на землю.

Бородаевых-старших знали не только лично, но и по фотографиям, отражавшим разные этапы их жизненного пути. «Уголок Гл. Бородаева», закрытый Нинелью, был не просто насыщен, а даже перенасыщен семейными экспонатами и реликвиями.

Мать Глеба походила на своего сына той давней поры, когда он очень любил собак и некоторых людей, а не только себя самого. Это была женщина лет тридцати семи… В крайнем случае тридцати восьми или восьми с половиной.

— Тут прозвучало ужасное слово «злодейство», — с наивным изумлением произнесла она. — От какого злодейства спасали наших детей? — И притянула к себе Глеба, будто обещая уже не отпускать его туда, где могут быть «злодейство, мрак и жуть».

В ответ к мокрому столбу трагически прижалась фигура Покойника. Было похоже, что его вот-вот собираются вздернуть на тот железобетонный столб.

— Я прочитаю вам короткий, но, по-моему, острый как нож отрывок из поэмы «Демон»…

— Это уже было, — негромко, но твердо перебила Покойника Наташа.

— Был просто «Демон»… А тут «Демон из нашей школы». Когда еще родители соберутся все вместе?!

Это выглядело неестественно, но «горем от ума» Покойник не страдал. Это во-первых… А во-вторых, его буквально раздирало и чуть было не разорвало совсем желание, чтобы всех сразу — и нас, и родителей — пронзил нож, с которым он сравнивал свой отрывок.

— Пусть прочитает! — поддержала Покойника мама Глеба, поскольку речь зашла о литературе. И прикрыла глаза рукой, готовясь получить наслаждение. О, если бы она знала, кого сравнивала с Демоном поэма Покойника!

Воодушевленный Покойник живо начал:

«Умереть, умереть, умереть И не видеть мне белого света, Чтоб уже никогда не смотреть, Как с другим ты идешь из буфета…» Я такие стишки сочинял, Как поэт ни копейки не стоя, Потому что не видел, не знал, Что такое — старуха с косою! По-иному смотрел я на свет, В нем еще не узрел свою цель я, Потому что не видел скелет, Да еще в глубине подземелья! И не знал, что страшна, как свинец, В ясный день налетевшая вьюга… Я не знал, как опасен хитрец, Если он под личиною друга!

Родители с недоумением переглядывались.

— Спасибо Алику! — внезапно произнесла (кто бы вы думали?!) Наташа Кулагина.

Покойник резанул меня уже не первым в тот вечер ревнивым взглядом.

Но все равно я готов был обнять Покойника, ведь она воскликнула это, чтобы прервать его демоническую поэму и спасти Глеба.

— Качать его! — вновь предложила мать Принца.

— Но уже поздно, — бесстрастно, взглянув на часы, сообщил отец Вали Мироновой.

Многие его не расслышали — и я опять взлетел вверх. Опять испытывая, что скрывать, чувство законной гордости… Меня, однако, надо было не только вскинуть, но и поймать. А все кинулись к метро, надеясь, что поймают другие.

Приземляясь самостоятельно, я начал планировать… Словно за парашют, ухватился за чей-то зонтик.

Тут я услышал насмешливый, как обычно, голос старшего брата Кости:

— Лучше бы на меня с неба свалилась Нинель! Но ничего не поделаешь…

Ему все-таки пришлось вынуть руки из карманов и подхватить меня.

Глава II, где впервые появляется Мура — руководительница «Клуба поразительных встреч»

На следующий день я убедился, что мои взлеты над мокрым вокзальным перроном не были последними в жизни. Наоборот, их можно было бы назвать тренировочными. С утра до вечера я как бы не опускался на землю.

Я где-то читал, что испытание славой — очень тяжелое испытание. Однако в тот день, ощущая на себе воспаленно-восторженные взгляды и безудержные прославления, я ни малейшей тяжести не почувствовал. Мне было легко, как и должно быть, когда порхаешь на крыльях. Порхал я до тех пор, пока не подошла Наташа Кулагина. Я ждал, что она поздравит меня с почти космическими успехами. Но она спросила:

— Ты заметил, что Глеб не пришел сегодня?

— Не пришел? Разве?

— Где уж тебе было заметить…

И действительно, где уж!

Когда утром я подошел к школе, меня встретила на улице учительница Му́ра, которая руководит у нас «Клубом поразительных встреч». Она была молода, как Нинель. С этого начиналось их сходство. И на этом оно заканчивалось. Прехорошенькой Муру мой старший брат Костя никогда бы не назвал. Мужчины вообще своим вниманием от дела ее не отвлекали — и она целиком отдалась общественной деятельности. В результате «Клуб поразительных встреч» отвлекал от дела всю нашу школу: были встречи то с ветеранами, то с партизанами, то с перевоспитавшимися хулиганами, то с гитарами и барабанами… Слово «встреча» было самым изношенным, самым употребляемым в Мурином лексиконе. Другие устраивают все это с какой-то, говоря педагогическим языком, воспитательной целью. Для Муры же каждая встреча была самоцелью. О, сколько неожиданных выводов дарит мне жизнь!

— Какая встреча! — с плохо скрываемым восторгом вскричала Мура, увидев меня. — Теперь у нас с тобой будут встреча за встречей!

Та первая встреча с ней состоялась в школьном дворе… День не предвещал для детектива ничего приятного: небо было обманчиво-голубым и подозрительно ясным; солнце, притупляя бдительность, чересчур ослепляло. Такая погода заставляет детектива быть начеку.

Муру постепенно окружали члены нашего — все еще не расформированного — литературного кружка. Только Наташа прошла мимо и не слышала, к сожалению, Муриных восторгов в мой адрес.

«На ее месте я бы переменила имя, — сказала как-то Наташа, которая вообще-то избегала плохо отзываться о людях. — Му́ра… Стоит изменить ударение — и будет мура́ Я бы на ее месте…»

Я понимал, что Наташа никогда не может быть на Мурином месте. Она ни на чьем месте оказаться не могла: неповторимость была ее главным достоинством! Впрочем, все ее достоинства были главными. Она была до того, как говорится, интеллигентна, что даже невинное слово «мура́» звучало в ее устах как ругательство.

О, до чего же Мура была ей неприятна!

Я, однако, говоря бюрократическим языком, в порядке исключения не разделял эту неприязнь к Муре: я хорошо относился к тем, кто хорошо относился ко мне. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что мы благосклонны даже к плохим людям, если они благосклонны к нам.

«Слаб человек! — говорит мой старший брат Костя. — И в этой слабости — его сила. Легче всего он идет на компромиссы с совестью… если таковая у него есть».

— Вы должны войти в школу сплоченной группой, не смешиваясь с остальной массой учащихся. И испытывая чувство законной гордости… — сказала Мура, словно догадавшись, что это чувство уже второй день не покидает меня. — У нас все отработано!

Мы вошли, по возможности ни с кем не смешиваясь, разделились, стали подниматься по лестнице. Тут бы грянуть маршу «Все выше! И выше! И выше!..». Но ученики и даже учителя, стоявшие вдоль перил, точно они боялись, что у нас закружится голова и мы свалимся вниз, отчаянно заорали: «Привет отважным деткинцам! Деткинцам — наше ура!» Кричали «ура» не только женщины, но и мужчины юного и взрослого возраста. Правда, в воздух чепчики не бросали ни те ни другие.

У всех сразу не может быть одинаковое настроение: у кого-то мама и папа не ладят между собой, у кого-то дома нет денег, кто-то даже не очень сыт… Не может быть у каждого «все выше, и выше, и выше!». У кого-то (например, у больных стариков), наоборот, все ниже, и ниже, и ниже… Жизнь почти всем, не скупясь, подбрасывала огорчения. Но Мура обладала удивительной способностью всех объединять состоянием восторга, общего крика (словно орал один-единственный голос!) и общим выражением лиц. Взглянешь — и покажется, что все, как один, ликуют и все, как один, благополучны в семейном, материальном и прочих смыслах. О, если б можно было и вправду «сказку сделать былью»! Об этом я задумался позже. А в тот день мне все очень нравилось: и одинаковые восклицания, и одинаковые жесты. Мне было хорошо… Люди, я заметил, часто по своему настроению судят о настроении остальных.

Мы поднимались по лестнице все выше и выше. Значение слова «деткинцы» с каждым пролетом в моем сознании возрастало, а к четвертому этажу стало звучать примерно как «челюскинцы» или «папанинцы».

Шествовавшая немного впереди Мура с отработанной пылкостью дирижировала приветственными криками и, казалось, даже вспышками лампочек, полетом разноцветных кружочков и квадратиков, которые сохранились у нас с новогоднего вечера.

Дорога по школьной лестнице превращалась для меня постепенно в дорогу славы.

Глава III, в которой я спускаюсь не на землю, а… в президиум

Мура, которую никак нельзя было назвать прехорошенькой, училась когда-то у основателя нашего литературного кружка Святослава Николаевича. Того самого, который создал «Уголок Гл. Бородаева», а потом успешно отвадил Глеба от собак и людей, вознеся его над людьми и собаками. Мура не только училась у Святослава Николаевича, но и многому научилась у него. Она знала, что наша школа непременно должна чем-нибудь выделяться: в районе, а еще лучше — в городе, а еще того лучше — во всей стране. На планету и Вселенную Мура пока не замахивалась. Она часто и убежденно провозглашала: «Школа — моя семья». Я понял, что на другую семью Мура уже не надеялась.

Сыщик своим метким профессиональным взором обычно натыкается на приметы внешне второстепенные, которые неожиданно оказываются первостепенными. Мура, на мой детективный взгляд, была далека от каких-либо преступлений. Поэтому взор мой на какие-либо второстепенные приметы не натыкался.

У Муры все было открыто-первостепенным: и верность «Клубу поразительных встреч», и страсть к поискам облика нашей школы. Она искала этот облик… И нашла! Им стал мой детективный подвиг.

— На руки его! На руки! И повыше… Повыше! — огласила она школьный коридор, к которому привела лестница славы.

И ученики меня понесли… Я смотрел не в потолок и не в небо за окном, к которым я немного приблизился, а вниз, на вытоптанный башмаками и туфлями пол. Мысль была одна, или, точнее, было одно лишь желание, поскольку триумф мысли из головы вышибает: пусть Наташа Кулагина станет свидетельницей (тьфу ты, все время возникают уголовные термины!), в общем, станет очевидицей моего торжества. Но она очевидицей стать не пожелала, а, обогнав торжественную процессию, устремилась прямо в девчачий туалет.

Я-то при ней делаю вид, что вообще никогда не пользуюсь туалетом, что я выше этого (особенно я возвысился над туалетом теперь!). А она не стеснялась ничего, что было, как она говорит, естественным («Подожди минутку: мне нужно зайти туда…»). Разве можно было после этого не верить каждому Наташиному слову?

— То, что естественно, то не смешно и не стыдно, — объясняла она мне несколько раз, поскольку с первого раза я это хоть и понял, но не вполне.

Ободренный, я не стеснялся своих чувств, потому что они тоже были естественными.

Покинув туалет, Наташа вновь не пожелала стать очевидицей моих взлетов под потолок, а куда-то загадочно скрылась. Острое чутье подсказало мне: она не хотела делить меня со всеми другими. Или, может быть, я выдавал желаемое за действительное? Так ведь всегда бывает: в час твоего взлета любимое существо отсутствует, а в миг падения, наоборот, оно тут как тут.

О, сколь часто жизнь, насмехаясь, показывает нам вместо глаз любимого существа его спину!..

Мысленно я плыл на руках дольше, чем было на самом деле. И неизменно испытывая при этом чувство законной гордости… Это продолжалось потом даже ночью, во сне. И наконец опустился, но не на землю, не на пол, а… в президиум. И это случилось уже наяву!

Учительница Мура открыла собрание на тему «Встреча, которая могла и не состояться». То есть она намекнула, что все мы были обречены на судьбу пленников старой дачи и могли не вернуться в родную школу, которая прямо на наших глазах становилась если не образцово-показательной, то, во всяком случае, детективно известной. Мура подчеркнула, что, если бы не я, школа и родители могли бы уже не увидеть лиц многих своих юных воспитанников и любимцев. Пострадавшие, как известно, всегда становятся особенно дорогими. Поэтому в любимцы попали и круглая отличница Валя Миронова, и Генка Рыжиков, по прозвищу Покойник, который был не менее круглым троечником, что, по Генкиным словам, сближало его с классиками русской литературы. В любимцы попал и добрый силач Принц Датский, и, естественно, Наташа Кулагина (а все естественное я вслед за ней уважал). Она была любимицей не только школы, но и моей персонально. Все стали Муре одинаково до́роги, потому что могли погибнуть. Далее она сравнила меня с Данко, со спасителями затертого некогда во льдах ледокола «Седов» и даже с Иваном Сусаниным (хотя он, как известно, завел, а я вывел).

В этот момент мой взгляд споткнулся на девятом месте в девятом ряду… Говорят, Бог троицу любит… А в цифре девять — целых три тройки. Нет, недаром Наташа сидела именно в этом ряду и на этом именно месте. Она сидела, гордясь мной внутренне, поскольку на лице этого написано не было. Так вот где она скрывалась… Или, вернее, — так мне хотелось думать! — поспешила занять место, предвидя, что зал будет забит до отказа. Она услышала и про Данко, и про ледокол «Седов», и про Сусанина.

Мура же продолжала захлебываться и чуть было вовсе не захлебнулась от гордости за меня. Я чувствовал, что помимо воли выпрямляюсь на своем стуле в центре президиума и как бы все более возвышаюсь над жизнью и ее событиями, которые стали казаться мне сплошной суетой. А зал уже был не просто внизу, а даже окутался дымкой, смазавшей и вроде бы обезличившей все лица. Кроме, разумеется, одного…

О, как быстро слава затуманивает нам взор! И только любовь способна оказать ей достойное сопротивление.

Мура меж тем продолжала напускать туман, который уже мешал мне ориентироваться в пространстве.

— Конечно, нашего с вами Алика Деткина вдохновляла, я думаю, и самая… — Мура понизила голос и хотела томно произнести «красивая», но ближе ей оказалось другое слово. И она, на ходу перестроившись, воскликнула без малейшего намека на томность: — Самая передовая девочка из всех, которые оказались в те трагические часы с ним рядом.

Но рядом со мной на «старой даче» были только две девочки — Наташа и Валя.

Валя Миронова ожидала, что Мурин взгляд вот-вот коснется ее, — и тогда она вскочит и поклонится залу. Кто из нас был более передовым, чем она?!

Но Мура неожиданно пронзила своим восхищенным взглядом девятое место в девятом ряду — то единственное место, которое никакая дымка, никакой туман спрятать от меня не могли.

«Вот сейчас, — думал я, — Мура раскроет тайну, которую она, быть может, прочитала на моем, как говорится, челе. Потому что оно было в самом центре или даже, говоря сейсмическим языком, эпицентре внимания — и спрятать на нем что-либо было почти невозможно».

Если бы Мура дерзнула вслух, при всех обнажить самое для меня святое, я должен был бы мысленно обнажить шпагу. И бросить Муре перчатку… Тоже мысленно! Потому что перчатки мои находились в гардеробе и торчали из кармана пальто. К тому же Мура ведь не мужчина… Правда, и женщиной ее назвать трудно. О, какие противоречивые ситуации подсовывает нам жизнь!

К счастью, Мура имя моей вдохновительницы не произнесла, и я не должен был в мыслях своих из президиума бросаться на защиту Наташиной чести.

— Сегодня, говоря о подвиге Алика Деткина, — произнесла Мура, — мы не можем оставить в стороне, не сказать о тех, кто его вскормил и вспоил. Это — родители! И это учительница Нинель Федоровна…

— Я его не кормила и не поила, — сказала Нинель.

— Он в буфете питается, — с плохо скрываемой завистью проворчал сзади Покойник.

Я узнал его голос, звучавший глухо, будто с того света.

— Именно вас, Нинель Федоровна, — как бы не расслышав, продолжала Мура, — именно вас должен был погубить коварно выношенный план Глеба Бородаева-младшего. Я говорю «младшего», чтобы не оскорбить тень Бородаева-дедушки. Но наперерез этому плану бросились ум, честь и совесть Алика Деткина.

Я ждал, что по привычке она скажет: «Ум, честь и совесть нашей эпохи…»

— Все эти качества гражданина и рыцаря, — продолжала Мура, — надо было в нем выковать. А не просто воспитать. И хотя вы молодой специалист…

— Коль молодой, значит, еще не вполне специалист, — опять возразила Нинель. — Ну а если ученик хочет погубить учительницу, то в этом виноват сам учитель: за поступки учеников отвечает он.

— Вы хотите взвалить грех Бородаева-младшего на себя? — воспротивилась Мура. — Но защищать виноватого — не значит ли поощрять его? И толкать на новые преступления?!

— А много ли у него было старых преступлений? — поинтересовалась Нинель.

О, как благородна она была в тот миг! Она выглядела не прехорошенькой, а, я бы сказал, прехорошей… И если бы Наташа Кулагина не завоевала мое сердце целиком, а оставила бы в нем хоть малейшую незанятую частицу, я бы отдал эту частицу Нинели… Так я подумал. И сразу же ужаснулся своей донжуанской мысли.

— В школе есть нераскрытые… — Мура хотела сказать «преступления», но опять вовремя перестроилась и сказала: — Странные происшествия. Теперь нам ясно, где надо искать. В каком направлении двигаться… И если на одном полюсе — полюсе добра! — Алики Деткины, то на противоположном — полюсе зла! — Бородаевы-младшие. Между прочим, там, где раньше был «Уголок Гл. Бородаева», мы решили открыть «Уголок Ал. Деткина». Чтобы в рисунках и письменных воспоминаниях воссоздать всю историю драмы и подвига!

— Но там сейчас «Уголок А. С. Пушкина», — напомнила с места Нинель.

— Ничего… На время закроем. «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой» — это одно. А мужество современников — это другое. Их воспитательное значение… Вот посмотрите!

В этот момент ко мне бросились первоклассники с букетами и стихами:

Не нужны игрушки и конфетки, Ведь у нас уже не детский сад! Совершивший подвиг Алик Деткин — Вот живой пример для октябрят!

Когда первоклассники деланными голосами, словно стараясь казаться еще младше, чем есть, читали стихи, Мура вместе с ними неслышным движением губ тоже отдалась поэзии: если бы малыши забыли или запнулись, она бы своим голосом бросилась им на выручку. Но они не запнулись.

— С раннего утра репетировали, — сообщила Мура. — С уроков сняли! В репетициях хотели участвовать все первоклассники… Без исключения!

— Еще бы: если сняли с уроков, — произнесла со своего места Нинель.

Я, будто нуждаясь в поддержке, оглядел своих бывших соседей по подземелью. Все они, кроме Наташи, предпочитавшей девятое место в девятом ряду, сидели за моей спиной. Они были как бы сопровождением. Не хочу употреблять обидное слово «свита». Приглашать в свое сопровождение Наташу было бы дерзко…

Да она и не согласилась бы на подобную роль.

Я увидел, что стихи малышей очень понравились Принцу Датскому и Вале Мироновой, которой нравилось все, что было отрепетировано и под руководством учителей. Валя жаждала руководства, как незрячий — поводыря. Покойник же, я заметил, перепутал мое торжество с панихидой. Лицо его побледнело и приобрело мертвенную отточенность, как у покойника.

— Нашел что сочинять! — упрекнул он Принца так, что голос его, оставаясь глухим, добрался все же до ушей окружающих.

Приветствие первоклассников, как позже выяснилось, действительно сочинил Принц Датский. На творчество его по-прежнему вдохновляли даты. В данном случае дата нашего возвращения оттуда, откуда можно было и не вернуться…

— Я старался выразить их мысли и чувства, — с необычной для него и плохо скрываемой твердостью возразил Принц.

Раньше он при всяком удобном и неудобном случае защищал Покойника от живых. А тут за меня вступился… Я подумал, что заступаться вообще было его призванием.

— Как это ты, любопытно узнать, проник… в чужие мысли и чувства? — даже не зло, а злобно ответил ему Покойник. — Великие поэты в своих собственных чувствах и то не могли разобраться.

— Устами младенцев, всем известно, глаголет истина! — отбивался Принц с достоинством будущего монарха.

— Для репетиции с уроков сняли — вот источник их вдохновения! — все мертвеннее бледнея от злости, нападал Покойник.

Первоклассники взирали на меня с благодарностью и обожанием.

О, как легко иногда завоевать человеческие сердца! Но легкие завоевания, увы, непрочны… Хотя мне потихоньку начинало казаться, что мое положение самое расприятное: славят, поклоняются… «Чего же боле?» — как сказала Татьяна Ларина в романе в стихах «Евгений Онегин». Поскольку брат Костя упрекал меня в рабском подражании низким образцам, я все чаще обращался к образцам высоким и даже классическим.

— Каждому из нас хочется с чувством законной гордости расцеловать Алика Деткина! — убежденно провозгласила Мура.

И возле меня выстроился целый хвост… Наташу я, конечно, готов был пропустить вне очереди… Но она небрежной походкой прошла мимо, успев все же сказать на ходу:

— Видела очереди за мясом, за маслом, даже за хлебом… Но очередь за поцелуями вижу впервые!

Вернувшись в зал после краткого перерыва, она добавила:

— Смотри, не стань прежним Глебом!

Она предупреждала, она оберегала меня, как родного. Так я истолковал ее фразу.

— Неужели ты можешь подумать… вообразить?! — на радостях изумился я.

Однако, лишь зазвенел звонок, не направился, а прямо-таки помчался обратно в президиум… Я уже знал, что мое место — там. К этому месту, я слышал, быстро привыкают. Но очень тяжко с ним расстаются.

Глава IV, из которой все вытесняет любовь

Поздняя, то есть пожилая или уже старая, осень так неуставаемо заливала город, словно была ранней и молодой. Холодный дождь меня бодрил и настраивал на нужный лад: с нарушениями законности, розысками и расследованиями в моем сознании сочеталась именно такая погода, которую вернее было назвать непогодой. Но когда Мура организовала в мою честь линейку на чистом воздухе, дождь, к сожалению, заглушил гром победы собственным шумом, а медные трубы — грохотом труб водосточных. Одним словом, для триумфа на чистом воздухе та осенняя погода не очень годилась. Невольно на память пришла пушкинская строка: «Приближалась довольно скучная пора…» Скучным это время для меня не было, но я уже не любил все, что заглушало или заливало водой мой успех.

«Но, может быть, — размышлял я потом, — природа хотела предупредить меня: не упивайся!

Может, и безмолвные слезы текли по стеклам из-за того, что впереди меня подкарауливала вторая „Очень страшная история“? Еще пострашней первой!..»

Так я думал потом… А пока на вопрос Наташи: «Бремя славы тебя не отягощает?» — я мысленно ответил, что славу чувствую, а бремя — нет. Вслух же с плохо скрываемой неискренностью признался: «Тяжела ты, шапка Мономаха!»

— «А ты, как раньше, носи кепку», — посоветовала Наташа.

Но кепка меня уже не устраивала. Хотя признаться в этом я мог лишь самому себе… Она была на голове, но служила вроде бы маскировкой. А под ней я ощущал ту самую, которая тяжела, но так согревает!

Я продолжал любить дождевые завесы, непроницаемые туманы и вообще все, что обволакивало неясностью и загадками. Разгадывать которые было моим призванием! Если нет таинственности, загадок, то нет и расследований: детективы становятся безработными.

Вновь защищая Глеба, Наташа на другой день повторила то, что впервые произнесла в электричке: «Когда глупый человек жесток, это противно, а когда умный жесток — это страшно. — Она продолжала считать меня умным! И добавила: — Смотри… я тебя разлюблю».

И я внутренне содрогнулся (в положительном смысле!). Ведь нельзя разлюбить, если не любишь? Не могу же я сказать, что сниму ботинки, если их нет у меня на ногах?

Она будто сделала мне первое предупреждение. Хорошо, что не последнее! Но сколько, интересно узнать, делают предупреждений тому, кого собираются разлюбить? Это, я думаю, почти как в футболе: столько-то предупреждений — и выбываешь из игры. А тут выбываешь из любви… Я задумался не столь глубоко, сколь мучительно. «Страдания молодого Вертера!» — сказал бы мой старший брат Костя. И обязательно переиначил бы: «Страдания молодого Алика»… Но на этот раз я бы ответил ему!

Я сказал бы: «Страдать может тот, кому есть чем страдать. Сердце надо иметь, Константин Деткин! Сердце… А у вас оно есть? „Вскрытие покажет“, — часто повторяете вы. У вас вскрытие найдет сердце среди других внутренних органов. Значит, не в переносном, а в скучном и прямом смысле!»

Я бы назвал брата Костю на «вы» — и эта неожиданность его бы ошеломила. Хоть на время… Как детектив, я знаю: чтобы собеседник начал раскалываться, его надо ошеломить. И от растерянности он начнет говорить правду.

Однажды папа назвал Костю циником. Я подумал, что это слово происходит от слова «цинк». А стало быть, имеет отношение и к покойникам, которых, я слышал, перевозят в цинковых гробах. О, до каких загробных мыслей доводят нас иногда размышления о жизни! Впрочем, ведь любая жизнь в конце концов доводит до смерти…

Я начал в президиуме размышлять о любви.

«О чем?!» — воскликнул бы старший брат Костя, если б угадал мои мысли.

«О любви! — ответил бы я. — Хоть мне, как ты скажешь, всего тринадцать лет. Любовь от возраста не зависит! Тебе уже двадцать один год, а ты, я уверен, о любви понятия не имеешь. Я ведь вижу: все хорошенькие для тебя хорошенькие, а все прехорошенькие для тебя прехорошенькие… Ты замечаешь красоту всех красивых. А я только Наташину! Как можно рассуждать о том, чего вообще не знаешь? Чего никогда не испытывал?»

Так я и отвечу Косте. Пусть только спросит меня с ехидством. И чем больше будет ехидства в его голосе, тем резче отвечу.

Костя почему-то всегда говорит о любви насмешливо.

«Ты так иронизируешь, будто однажды… попал под любовь. Ну, как под поезд или автомобиль», — высказал трагическое предположение папа.

Костя тут же прикрылся своей любимой цитатой из Пушкина: «„Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей“. Это не цитата, а руководство к действию, — добавил он. И еще добавил из самого себя: — Всякая любовь хороша уже тем, что непременно проходит. Иной автомобиль калечит навсегда, любовь же — только на время…»

«Значит, автомобиль сильнее любви?» — возмутился я.

«Во мне, например, любовь к вашей маме поселилась навечно», — тоже возразил Косте папа. И взглянул на маму: дескать, подтверди.

Мама не стала ни возражать, ни подтверждать. Она вздохнула так успокоенно, словно была спортсменкой, до конца дней своих завоевавшей мировое первенство.

Я знал, что в спорте титула вечной чемпионки не существует. Первенство надо завоевывать опять и опять. А любовь? Подчиняется ли она в этом случае спортивным законам? Или у нее есть свой? Папина любовь, которая поселилась навечно, подтверждает, что есть.

Костя в тот вечер, заметив, что я грустен, высказал еще одну, с его точки зрения, мудрость: «Быть мужчиной — это значит не быть бабой».

«Тогда уж, точнее сказать, женщиной», — оскорбилась мама, которая всегда и во всем была на стороне женщин. Она уверяла, что ни один мужчина еще не носил в себе будущего человека в течение девяти месяцев… Что ни один мужчина также еще не родил и не вскормил своим молоком ребенка. Возражать было трудно. Но когда она сказала, что любой дом держится на хрупких женских плечах, папа в знак молчаливого протеста распрямил свои плечи, пропылесосил квартиру, постирал белье и починил бачок в туалете. Доказывая, что ничего в доме от его внимания ускользнуть не может, папа заглянул в мою общую тетрадь, на первой странице которой было написано: «Вторая „Очень страшная история“ (еще пострашней первой!)». Он в очередной раз напомнил мне, что Саша Пушкин и Миша Лермонтов в моем возрасте уже, а я в своем, к сожалению, еще…

Папа не пытался всем этим скрасить, умалить роль мамы, любовь к которой поселилась в нем навсегда, а пытался лишь доказать, что дом должен быть не на ее хрупких плечах, а на его, мужских и выносливых.

Все это я воспроизвел в своей памяти под пробившийся вдруг наружу стук собственного сердца, который напоминал, что время не застопорилось на одном месте, что оно движется. Или, вернее, под его толчки, которые после Наташиной фразы стали слышны… Они, будто часы, вроде бы отсчитывали время, которого, как любили напоминать мне родители, не вернешь.

«Я тебя разлюблю…» А вдруг она любит меня за то, что я спас всех из подземелья? Тогда обидно. Потому что у нее, значит, не та любовь, которая у меня… За что-нибудь любить невозможно. Любить можно, несмотря ни на что!

«Ты хочешь перед всеми красоваться в президиумах, — сказала она накануне. — Ты хочешь, чтобы тебя все считали самым-самым…»

«Но ведь это не вполне справедливо, — восстало что-то во мне. — Я хочу быть в президиумах? Когда ее нет, я могу сидеть хоть на подоконнике, хоть на полу!»

Выходит, она сама виновата во всем, за что меня осуждает? Я обвиняю ее? А еще рыцарь, еще мужчина! Ради нее… Но попросил ли я на это согласия? В то же время… Я ведь знаю: женщины не любят рядовых, а любят из ряда вон выходящих. Вот я и пытаюсь выходить вон из ряда…

О, сколь противоречивые мысли рождает любовь! «Хоть бы ее не было…» — скажет Костя. Но если любви не будет, фактически не будет и меня самого. Потому что Наташа и есть моя жизнь.

«Красиво звучит!» — скажет Костя. Но разве может красиво звучать что-нибудь некрасивое? О нет! Только прекрасному дано так звучать.

Глава V, которая начинается за здравие, а кончается… сами знаете чем

Заменить «Уголок А. С. Пушкина» «Уголком Ал. Деткина» Нинель не позволила. Она сказала, что это было бы неделикатным по отношению к русской и всей мировой литературе. Мура отступила без боя… Но она признавала отступления лишь во имя последующих наступлений. Вместо уголка она выбила или пробила (одни говорили так, другие эдак) целую комнату моего имени, которая раньше была кладовкой.

— Была кладовкой, а станет кладовой памяти! Которая сбережет все детали находчивости, помноженной на бесстрашие… И не только для нашего поколения, но и для тех, кто придет после нас! — заявила она с плохо скрываемой торжественностью. — Хотя назовем мы эту кладовую скромно: «Уголок Ал. Деткина».

Мура имела в виду мою находчивость, помноженную на мою же отвагу. Но я как бы не догадывался… Я понял, что чем скромнее сам, тем громче воспевать меня будут другие. Скромность — очень хитрая штука, если ей умело пользоваться. Конечно, я не мог поделиться с Наташей Кулагиной своим открытием — это кончилось бы презрительным закрытием ее глаз… Смыкая в подобных случаях свои ресницы, о густоте и необычайной пушистости которых и говорить не приходится, она словно бы восклицала: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» О, как скульптурно выразительны и компьютерно точны наши родные пословицы, поговорки и присказки!

Что сказать о бывшей кладовке? Это была комната метров девяти или, в крайнем случае, десяти, не выходившая ни одним окном прямо во двор и ни одним — прямо на улицу. Потому что окон у нее вообще не было. Безглазая какая-то была комната…

— Свет подвига, — сказала Мура, — ослепительнее заурядного дневного света. Тот лишь освещает, а этот озаряет…

Мура имела в виду, конечно, не озарение светом моего подвига бывшей кладовки, в которой не было окон, а озарение душ членов «Клуба поразительных встреч».

На открытии «Уголка» своего имени я согласно Муриному сценарию — а она по каждому поводу сочиняла сценарий — должен был произнести доклад. Но я где-то читал, что предпочтительнее назвать роман повестью, чем повесть романом. Исходя из этого, а также из того, что краткость по-прежнему оставалась сестрой таланта, я предложил назвать доклад сообщением.

— А еще лучше назовем это просто воспоминаниями… — с плохо скрываемой скромностью предложил я.

— Так поэтичнее, — согласилась Мура.

Прежде чем принять чужое предложение, она еще более заостряла свой и без того обостренно целеустремленный облик. Он как бы вовсе исчезал, а оставалась лишь заостренность.

Лишенная окон и вроде, как я уже писал, безглазая кладовка была пересечена красной ленточкой. Согласно сценарию я должен был вначале перерезать ее — и таким образом молча, но отчетливо провозгласить: «Кладовка — нет! „Уголок“ — да!» Так я и сделал… Рисунки на стенах, исполненные местным художником-шестиклассником, воссоздавали всю историю нашего путешествия на старую дачу, заточения, освобождения и возвращения… Лица наши местный художник-шестиклассник не рискнул воссоздавать кистью или карандашом, а заменил фотографиями. Таким образом, все были очень похожи… На каждом рисунке я был впереди и все следовали за мной. Или с надеждой на меня взирали.

— Ну… к чему-у это? — протянул я. — Ну… к чему-у?

— Ты был впереди там. И ты впереди — здесь, на этой летописи в рисунках! — ответила Мура.

Не шквал и не гром, но все же довольно-таки бурный всплеск аплодисментов был ей ответом. И лишь Наташа Кулагина не всплеснула руками. О, как часто движение двух рук для нас важнее, чем движения даже ста тысяч! Я решил двинуться еще дальше по линии скромности:

— Раз есть эта летопись в рисунках, зачем нужна летопись в словах? Зачем вспоминать то, что и так уж известно?.. Зачем отнимать у нас время, которого не вернешь?

Моим слушателям хотелось домой, и они опять зарукоплескали. А Наташа сомкнула ресницы: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» Что-то ее во мне не устраивало… Но что?!

Накануне встревоженная Мура спросила: «Ты не успел отмыть от дорожной грязи и вычистить свои кеды, в которых преодолевал расстояния в тот исторический день?»

«Не успел».

«И не мой! И не чисти… Отныне они — экспонаты!»

Мои кеды экспонировались посреди комнаты на специальной тумбочке, будто памятник на постаменте. Подпись, сделанная тушью, гласила: «В этой обуви Деткин вел за собой остальных!»

— Видела сапоги Петра Первого… А теперь наблюдаю кеды Алика Первого, — сказала Наташа.

— Почему Первого? — осмелился спросить я.

— Потому что ты хоть и не царь, но царишь!

В ответ я вновь отказался от всяких воспоминаний так торжественно, как отказываются от престола.

Валя Миронова не только безупречно выполняла любые задания, но и категорически их перевыполняла. Поэтому, когда Мура предложила ей прочитать полстранички из дорожного дневника, Валя, как на уроке, подняла руку и спросила: «А це́лую можно?» Перекрывать нормы было ее призванием.

— Какой у тебя почерк? — Мура заглянула в тетрадь. — Крупный?

— У меня нет своего почерка. Я пишу под Алика Деткина!

Она действительно изучила мой почерк и подражала ему. Как раньше подражала почерку Глеба Бородаева… Следовать, подражать, подчиняться вышестоящим тоже было законом Валиной жизни.

— «Ровно в 21 час электричка тронулась, — начала читать Валя. — В вагоне были Алик Деткин, Принц Датский, Покойник, Наташа Кулагина, я и Глеб Бородаев. Алик подозвал Глеба к себе ровно в 21 час 3 минуты. Значит, три минуты он обдумывал предстоящий разговор. Это был допрос: я поняла по лицам, которых было два — Алика и Глеба. В 21 час 17 минут Глеб Бородаев начал, образно выражаясь, поднимать руки вверх».

Это было что-то новое: раньше Миронова образно не выражалась, а была до самого последнего слова верна правде жизни, как учил ее и всех нас Святослав Николаевич. Он учил до тех пор, пока не отправился на заслуженный отдых от нас всех…

— «Наконец Глеб сдался совсем. Это случилось в 21 час 33 минуты».

— Хватит! — раздался голос Наташи Кулагиной. — Вот видите: Глеб не явился на вашу громкую церемонию.

Наташа говорила так негромко, чтобы слышали только Мура и я.

— Да, шумный пир!

— Не иронизируй… Это не к месту, — поправила ее Мура.

— Но к месту уведомить вас, что я запретила Глебу сюда приходить. Он до того запуган, затравлен, что хотел было явиться…

— Почему же ты запретила? И вообще по какому праву ты запрещаешь? Или разрешаешь? Тебя назначили директором школы? — теперь уже иронизировала сама Мура.

— Человека никем не надо назначать… чтобы он поступал честно!

Происходила дуэль. И мне очень хотелось, чтобы она закончилась в Наташину пользу. Даже если это было бы мне невыгодно!

— Хватит взирать на Глеба Бородаева-младшего как на подсудимого… И во всем виноватого человека, — продолжала Наташа. — Он совершил очень скверный поступок.

— Отвратительный, — поправила Мура.

— Пусть так. Но он уже понес наказание.

— В школе сегодня произошло еще одно происшествие. Подозревается Бородаев, — таинственно сообщила Мура. — Это касается как раз твоих белых сапожек на сером меху. Нам сообщила гардеробщица, что они исчезли.

— Исчезли? Потому что они — на мне.

Наши взгляды как бы опустились к ее ногам.

Но Мура не собиралась сдаваться.

— Защищать виноватого — значит подталкивать его к пропасти. Он в тот траурный день взял на мушку сердца всех ваших матерей! А твоей больной мамы, Наташа, в первую очередь. — Наташину маму в самом деле называли сердечницей. — Он хотел погубить молодого специалиста — вашу любимую Нинель Федоровну. Разве можно это так быстро простить? Быстрое прощение есть поощрение!

Я не знал, что Мура способна произносить афоризмы.

— Мы сами создали из Глеба кумира. А теперь обвиняем его в том, что он не оказал сопротивления и двинулся по лестнице славы. Которую мы ему проложили! — возразила Наташа. — И теперь вновь сами ее прокладываем…

— Что ты имеешь в виду? — обострила свой облик Мура.

Наташа, ничего не ответив, с плохо скрываемой грациозностью покинула «Уголок» моего имени.

Но я-то знал, что и кого она имела в виду.

— Какая-то всепрощенка! — Мура опять осталась без всякого внешнего облика, а с одним лишь презрительным заострением.

— Ничего не случилось, — объявила она. — «Баба с возу — кобыле легче!»

То, что Мура сравнила себя или всех нас с кобылой, на меня не подействовало.

— А кто баба?! — с плохо скрываемым гневом спросил я, вспомнив, как грубо употребил это слово мой брат Костя. Назвать бабой Наташу?! Этого я и в «Уголке» чужого имени не допустил бы, а уж в «Уголке» своего имени…

Мура в который раз стерла свой облик, заменив его заостренным изумлением.

— Давайте продолжим… — примирительно сказал добрый силач Принц Датский, не желавший срывать открытие «Уголка». — Я тут… кое-что сочинил. Может быть, вам будет приятно?

Это была хотя и короткая, но тем не менее ода.

В этот день, когда мы открываем Комнату занявший «Уголок», Мы с волненьем имя называем Рыцаря, который нам помог! До сих пор сидели б «детки в клетке», Если бы не спас нас Алик Деткин!

Мура платком вовремя удержала слезу, которая выкатилась из левого глаза и чуть было не скатилась ей в рот, раскрытый от благодарности и восторга. А я молча подошел к Принцу и по-братски обнял его два раза: один раз за слово «рыцарь», а второй — за слово «спас».

Дошла очередь до Покойника.

— Я прочитаю вам свою неоконченную поэму «Глядя смерти в глаза…». Эпиграфом стали знаменитые строки Сергея Есенина, не оставлявшие меня в подземелье ни на минуту: «Жизнь моя? иль ты приснилась мне?»

И сразу же он начал читать с чувством, я бы сказал, противозаконной гордости за самого себя:

Никогда я не забуду это: В темноте, хоть среди бела дня, Два скелета или три скелета Пристально глядели на меня. Я тащил скелеты еле-еле, Я один во тьму их уносил… А друзья на ящиках сидели: Смерти ждать уж не хватало сил. Все молчали, словно были немы. Видно, не могли и говорить… Я решил, что сочиню поэму, Чтоб друзей-товарищей взбодрить!..

— Какой у тебя эпиграф к поэме? — неожиданно прервал его Принц Датский. Хотя обычно принцы говорящих не прерывают…

— Эпиграф? — все еще нараспев, не переключившись, произнес Покойник. — «Жизнь моя? иль ты приснилась мне?»

— Приснилась, милый… Ты спал, а она приснилась! — заверил его Принц, раньше защищавший бледнолицего поэта и даже не раз предупреждавший меня: «Не трогай Покойника!» А тут взял и сам тронул…

— Получается, что мы вроде открываем сегодня твой «Уголок», а не «Уголок Ал. Деткина»! — Мура поддержала Принца, хотя прозвище его не признавала: она была против лиц монархического происхождения!

Валя Миронова, как на уроке, подняла руку, прося слова, — ее дисциплинированность могла соперничать лишь с ее же непреклонным желанием перевыполнять все нормы в мире и быть до конца преданной правде жизни.

— Ничего этого не было, — убежденно сказала Валя. — У меня по минутам записано. И скелет был только один…

— Вы не дали мне закончить неоконченную поэму… Там дальше все разъясняется! — побледнев до того, будто лишился кровеносной системы, произнес Покойник.

— Пойми: самыми главными двое не могут быть, — пояснила Мура. — Ни в каком деле… Самым главным может быть только один. И вот его кеды! А вот и он сам…

Она легко опустила свою тяжелую руку мне на плечо.

— Будем считать церемонию завершенной, — предложил я.

Наташа отсутствовала. А похвалы, которых она не слышала, были мне не нужны.

И тут я ощутил на себе взгляд Покойника. Но это был взгляд не усопшего, а, говоря маяковским языком, «весомо, грубо, зримо» (главным образом грубо) ненавидящего меня человека.

«Уж не жду от жизни ничего я», — любил цитировать Есенина бледнолицый Покойник. Но я понял: нет, он ждал! Ждал от жизни именно того, что пока принадлежало мне, — успеха, славы, первого ряда в президиуме и, как я, холодея, понял, Наташиного восхищения… Меня же он ненавидел.

Я не раз слышал, что от любви до ненависти один шаг! Интересно, а сколько шагов от ненависти до любви?

Не успел я об этом подумать, как в дверь просунулось лицо секретарши директора школы. На этом лице никогда ничего нельзя было прочитать, потому что на нем ничего не было написано.

Летом секретарша провалилась на экзаменах в педагогический институт и осенью начала, как говорили, нарабатывать стаж воспитательской деятельности. Она сидела в канцелярии, возле директорского кабинета, и воспитывать ей, кроме директора, было некого.

На лице секретарши в этот раз что-то написано было. Правда, неразборчивым почерком… Но было! Вглядевшись, я прочитал на нем невнятный испуг.

В дверь просунулся ее палец, которым она поманила меня, а потом Муру. Мура устремилась за мной.

— Деткин, тебе десятый раз звонят… — пролепетала секретарша.

— Откуда? — спросил я уже в коридоре.

— Из прокуратуры станции Антимоновка Антимоновского района. Какой-то… — она вовсе осадила свой голос, — следователь…

— Он хочет у тебя поучиться! — воскликнула Мура, тоже выскочившая в коридор. И восторженно заострила свой облик. Она сопровождала меня до самой двери директорского кабинета.

«Его сопровождали…» — пишут в газетах. И это всегда относится к выдающейся личности!

Глава VI, где меня обвиняют в убийстве

Телефонная трубка лежала на столе в канцелярии. Детективная сообразительность подсказала мне, что следователю со станции Антимоновка я был, говоря уголовным языком, позарез нужен. Иначе не стал бы он ждать, пока секретарша директора поднимется наверх, а я спущусь вниз.

Мура, войдя в канцелярию вместе со мной, воззрилась на трубку, как на экспонат для бывшей кладовки, переименованной в «кладовую памяти» и одновременно в «Уголок Ал. Деткина».

Я взял трубку, представился и услышал:

— С вами говорит следователь станции Антимоновка Антимоновского района.

Да, да, меня называли на «вы». Но в этом проявлялось, я чувствовал, не уважение, а плохо скрываемое злорадство и холодная, даже морозная официальность.

— Уведомляю, что вы, Деткин, обвиняетесь… в убийстве.

Многоточие поставил я, а в его фразе многоточия не было. Он изъяснялся, говоря судебным языком, по-прокурорски, резко и без каких-либо знаков препинания, — прокуроры никогда не сомневаются в том, что произносят. И поэтому не спотыкаются на препинаниях. Даже если их улики сомнительны. Кажется, что обвинительные речи свои они заучивают наизусть.

— Вы обвиняетесь в убийстве не один, а вместе с вашими сообщниками. — Мне стало легче: коллективная вина раскладывается все же на нескольких или на многих. А кроме того, как говорится, на миру и смерть красна.

— Одного из ваших сообщников может оправдать чистосердечное раскаяние, — добавил следователь. — Одного. Но не вас!

— А кого? — Мой голос, казалось, не прозвучал, а осел в трубку, как от растерянности садятся или, говоря литературным языком, опускаются на стул или на пол.

— В обвинительном заключении все будет уточнено, — вновь по-прокурорски, словно бы наизусть оттарабанил он.

Мне особенно не понравилось слово «заключение». Потому что оно было тюремным.

— Явитесь послезавтра, в воскресенье, на печально знакомую вам станцию Антимоновка Антимоновского района вместе со своими сообщниками. И сразу же направляйтесь на старую дачу. Там я буду вас ждать. Явиться должны только участники вашей преступной группы. Чтобы можно было восстановить точную картину содеянного! В интересах следствия необходимо, как вы понимаете или не понимаете, соблюдать тайну от всех остальных.

— И от учителей, и от родителей?

— Ото всех! Ты маленький, что ли? Надо тебе объяснять?

Он неожиданно перешел на «ты» — и мне стало легче: все-таки маленьких обычно щадят.

— Послезавтра, как вы сами сказали… воскресенье. Как же нам объяснить родителям?..

— Умели убить — умейте и объяснить! — перебил он. — Не задавай следствию наивных вопросов. Вообще вопросы будем задавать мы. — Он помолчал, несколько доброжелательно подышал в трубку и предупредил: — Если сами не явитесь, доставим силой! Но это только усугубит. И вообще будет позор!

— Нет-нет, мы приедем, — засуетился я, не собираясь менять свою славу, к которой я уже привык, на позор, к которому, наверно, привыкнуть нельзя.

Он говорил не «приедете», а «явитесь», не «привезем», а «доставим», не «сделанное», а «содеянное». О, как суть этих слов, еще недавно любимых мною, круто изменилась, когда стала относиться ко мне самому!

Внезапно голос антимоновского следователя показался мне отдаленно знакомым. Чтобы он не оборвался, а продолжал звучать в трубке, я сказал:

— Но все-таки… родители будут очень обеспокоены…

— В зале суда они обеспокоятся куда больше. Так что пусть привыкают. Еще раз предупреждаю: никто, кроме вас, непосредственно обвиняемых, ничего знать не должен. Если ход следствия будет нарушен, возникнет дополнительный пункт обвинения!

«Преступление», «следствие», «обвинение»… Да, эти близкие мне понятия я захотел вдруг от себя отдалить!

И все же его голос казался мне не то что хорошо знакомым или как бы родным… а просто похожим. На чей?!

— Мы вечером… вернемся домой? — пробормотал я так, будто уже находился на скамье подсудимых перед глазами судей и заседателей, которые называются народными, потому что судят от имени всего народа. Хотя с народом они не советуются…

— Вы вернетесь домой, оставив нам подписку о невыезде.

— Откуда? Со станции Антимоновка?

— Не разводи антимонию! — Он хмыкнул, довольный своей шуткой. — Не прикидывайся дурачком. — Он, выходит, считал меня умным. — Подписку о невыезде из города, в котором вы проживаете… пока.

Перед словом «пока» он сделал паузу, похожую на непреодолимую пропасть. Это был единственный знак препинания, который он позволил себе. А вместо слова «живете» сказал «проживаете». Как детектив, я улавливал все эти профессиональные особенности.

— Спасибо, — зачем-то пролепетал я.

— Спасибо нам говорят пострадавшие, а не обвиняемые.

Обвиняемыми были мы. А кто — пострадавшим?

— Это… ошибка, — набрался смелости возразить я.

В ответ он, говоря литературным языком, раскатисто расхохотался. И смех его прогрохотал как гром над судьбами членов нашего литкружка.

— Что? Какая ошибка?! — заметалась по канцелярии Мура. И на всякий случай прикрыла дверь директорского кабинета.

— Он… то есть следователь… вызывает меня по поводу одного дела. Но мне оно кажется… ошибкой.

Я скрыл суть разговора, но в то же время ничего не наврал. «Это искусство: не врать и одновременно не говорить правду!» — поучал меня, помню, брат Костя. В этом случае я оказался учеником-отличником, хотя во всех остальных случаях им не был.

— Следователь хочет с тобой посоветоваться! — ликующе предположила Мура. — Наша юриспруденция, таким образом, признала твой детективный талант!

Она распахнула дверь директорского кабинета:

— Вы слышите? С Аликом Деткиным советуются профессиональные следователи! Я знала вундеркиндов-пианистов, вундеркиндов-скрипачей, вундеркиндов-математиков… Но следователь-вундеркинд? Этого еще не было!

Она просунула голову в кабинет. И, услышав какую-то директорскую фразу, восхищенно заострила свой внешний облик:

— Вот именно: вся школа может гордиться!

«Чем? — задал я с плохо скрываемой подавленностью вопрос самому себе. — Чем гордиться? Подписками о невыезде? Но мы же никого, мне помнится, не убивали! Неужели нам припишут чужое преступление… как в годы репрессий? Неужели и сейчас бывают нарушения законности? И неужели такое нарушение нарушит всю нашу жизнь?!»

О, как верна народная мудрость: от взлета под потолок до падения на скамью подсудимых расстояние короче гусиного носа. И даже воробьиного.

…На следующий день я собрал в бывшей кладовке, а ныне «кладовой памяти» весь литературный кружок. Не пришел только Глеб, который после нашего возвращения домой вообще ни разу не появлялся.

— Не волнуйтесь, пожалуйста, нас обвиняют в убийстве, — сообщил я.

— В каком убийстве? — с мужественной сдержанностью осведомилась Валя Миронова. Она никогда не совершала не только преступлений, но даже малейших нарушений. «Правила внутреннего распорядка» свято хранились в ее душе.

— Подробности пока неизвестны. Это какое-то недоразумение… Но звонил следователь. Мы все — и Глеб тоже — должны послезавтра, в воскресенье, явиться на станцию Антимоновка Антимоновского района. И более того — на ту самую старую дачу.

— Но ведь мы никого не убивали, — сказал Принц Датский, который был силачом, но убийцей — никогда.

— Раз следователь требует, надо явиться. Всем шестерым! — с необычной для него смелостью заявил Покойник.

— Да… Без родителей и учителей, — подтвердил я. А потом добавил: — Без братьев и сестер.

Я так сказал, потому что мама и папа могли попросить старшего брата Костю защитить меня на старой даче (мало ли какое нарушение законности могло случиться!). Костя обязательно попытался бы захватить с собой и Нинель… Так ему удобнее было бы меня защищать. У нее на глазах! Могла поехать и Наташина сестра, чтобы их общая мама-сердечница не волновалась.

— Но ведь мы ничего преступного не совершали, — четко и убежденно произнесла Валя Миронова.

— Пока нет официального обвинения — нет обвиняемых. Пока нет приговора — нет виновных, — квалифицированно, как и подобало детективу, объяснил я.

Никто уже, общаясь со мной, не путал слово «детектив» со словом «дефектив», что случалось раньше, — события на старой даче заставили всех запомнить, как называется мое призвание.

— На этот раз защищу вас я. И обнаружу истинного виновника!.. — внезапно, словно бы окончательно ожив, пообещал Покойник.

— Я предпочитаю, чтобы меня защитил Алик, — с надеждой на торжество справедливости и верой в меня возразила Наташа.

Это был самый счастливый миг в моей жизни! Не было бы счастья, да несчастье помогло!

Глава VII, в которой я обнаруживаю соперника

Природа продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: воскресный день, говоря следственным языком, сдался глубокой осени. Туман, говоря тем же языком, накрыл, правда, не кого-либо на месте преступления, а просто самим собой дома и деревья, которые, говоря литературным языком, вырисовывались. Или угадывались… Сквозь него надо было пробиваться навстречу старой даче и следственным органам.

В электричке я так старательно вырабатывал план действий, что не заметил, как Покойник протиснулся между мной и Наташей. «Может быть, он хочет разлучить нас и в более широком смысле?» — с естественной тревогой подумал я.

В ту же минуту подошел контролер, будто обеспокоенный действиями Покойника. Он продырявил мой и Наташин билеты (я, конечно, купил два, что нас с ней еще более сблизило!). Покойник устало протянул свой билет. Взглянув на него, контролер сказал:

— Это вчерашний.

— Простите… — как-то возбужденно извинился Покойник. И стал чересчур нервно, говоря все тем же следственным языком, обыскивать свои карманы. Нашел другой билет и, говоря литературным языком, хладнокровно протянул его контролеру. Острая детективная наблюдательность подсказала мне, что возбуждение было искренним, а спокойствие — напускным.

— Это другое дело, — сказал контролер. И продырявил.

«Откуда у него вчерашний билет?» — думал я, пробиваясь сквозь хмарь (не путать со словом «хмырь»!) и молокообразный или даже кефирообразный (потому что очень густой!) туман на станции Антимоновка.

Брат Костя опять скажет, что я рабски подражаю всяким там низким литературным образцам. Но я не подражаю, а следую. Что же касается того, низкие образцы или высокие, — это дело вкуса, о котором не спорят. Даже Толстой, как я писал, ошибался в Гёте. А уж в Шекспире — и говорить не приходится! Почему же Костя не может ошибаться во мне?!

«А вдруг Покойник хотел заранее, еще вчера, разведать обстановку, чтобы легче было оказаться защитником? — размышлял я на ходу. — И все это, чтобы отличиться перед Наташей… Теперь мне ясно! Значит, я могу назвать его опасным и даже кровавоопасным — вспомним, сколько из-за любви было дуэлей и поединков, что, впрочем, одно и то же, — словом „соперник“».

Но разве можно обойтись без соперников, когда любишь красавицу? А некрасавиц любить неинтересно… Брат Костя однажды замедленно, как бы изнемогая под тяжестью своего жизненного опыта, объяснил мне: «Если женщина хорошенькая или тем более прехорошенькая, не думай, что ты один это заметил!»

Костя оказался прав: вот и Покойник заметил. Чтобы завоевать Наташино сердце, он вознамерился обнаружить противника. А я, таким образом, обнаружил соперника…

Двигаясь навстречу правосудию, почти все проявляли стойкость, но особенно стойким выглядел Покойник, который обычно или полулежал, или полустоял, или полусидел, или полуходил. А тут он не шел, а шагал, словно знал, будто не сомневался, что его ожидает какая-то победа, какой-то сюрприз.

И только Глеб, казалось, все время искал защиты. Особенно у Наташи и у меня. Мне даже почудилось, что он вдруг, как прежде, полюбил собак и некоторых людей.

Я испытующим взором оглядел своих спутников. Никто из них не годился в убийцы… Принц Датский хоть и был силачом, но даже муху бы не прихлопнул. Валя Миронова беспрекословно подчинялась всем на свете законам. Я бы, конечно, с удовольствием прикончил Покойника… Но на почве ревности, которая, как я понял, весьма плодородна. Однако окончательно она, моя ревность, возникла уже после звонка следователя. Раньше я испытывал лишь подозрения… Покойник, я думаю, в ответ желал бы прикончить меня на той же плодородной, урожайной на покойников почве.

Я полагал, что она была плодородной и урожайной только в прошлые века, но оказалось, что осталась точно такой же.

Кто же еще может быть заподозрен в убийстве? Глеб недавно хотел уничтожить Нинель, но не пристукнуть, а в переносном смысле. Я устранил его преступление… и наказание, которое мне повелела устранить Наташа. Ну а сама она… Конечно, от любви к ней можно было бы скончаться! Но такое убийство Уголовным кодексом не предусмотрено. Одним словом, убийц среди нас вроде бы не было. А обвинение в убийстве было… «Неужели с нами поступят, как поступали в годы репрессий?» — снова было подумал я. В те годы ни за что ни про что погибли почти все наши родственники по папиной и по маминой линии.

Когда вдали показалась дача, мы, будто сговорившись, все побежали. Во-первых, потому, что детективная история не может обойтись без беготни и погони, а во-вторых, потому, что нас обуревало мрачное любопытство: в каком несовершенном убийстве нас обвинят?

Один за другим мы, говоря уголовным языком, проникли, отворив калитку, на дачный участок, который Святослав Николаевич, ушедший на заслуженный, но не вечный покой, считал мемориальным, а может, историческим: там Глебом Бородаевым-старшим была сочинена повесть «Тайна старой дачи». Вновь я подметил, что дача-то была новой… Но «Тайна новой дачи» для детективной повести, повторюсь, не подходит. Глеб Бородаев-старший назвал повесть именно так, как положено называть детективные произведения.

За нашими спинами кто-то зловеще и, мне показалось, нарочно хлопнул калиткой… Я обернулся — и увидел трех человек. Это были люди лет двадцати шести или, в крайнем случае, двадцати семи. На головах у них, будто форменные, сидели кепки с еле заметными козырьками. Одеты они были в куртки, тоже очень похожие, с устрашающе поднятыми воротниками.

— Представители правоохранительных органов, — пояснил тот, который, по всему видно, был главным.

Его голос я тотчас узнал: это он звонил в школу по телефону. Прокурорским жестом главный указал на столь памятную нам дверь, обитую ржавым железом, ведущую в подвал и прочно запертую на засов. Главный прокурорским голосом произнес:

— Еще два дня назад он, говорят, кричал, звал на помощь. А теперь замолк. Значит, всё…

— Несчастный! — сердобольно отозвался Покойник. — Там, в подземелье, одним скелетом теперь будет больше.

— Мы, — продолжал главный, — пытались найти место преступления еще вчера сами… до вашего приезда. Хотели к нему подготовиться! К нам поступил сигнал об убийстве и о виновниках. Сказали: «Ищите на старой даче…» И повесили трубку. Да, назвали старую дачу, которая всем вам, — тут он по-следовательски ухмыльнулся, — прекрасно знакома. Именно здесь, по нашим предположениям, вы злодейски расправились… Но она не такая уж старая! Это и сбило следствие с толку.

«Он не читал, что ли, повесть нашего знатного земляка Гл. Бородаева-старшего?» — про себя удивился я.

— Тем более, — продолжал главный, — и номер дачи, заметьте, сорван. Да его нам и не сообщили… Следствие решило вызвать вас, то есть подозреваемых, и тайно следовать за вами от самой станции Антимоновка. Вот мы и здесь… Стало известно также, что жертва находится в подземелье… Что вы, получается, фактически уморили голодом человека.

— Говоря словами из романа «Евгений Онегин», «какое низкое коварство»! — ужаснулся Покойник. Он тоже, выходит, обращался иногда к классическим образцам.

Номер, и правда, был оторван от забора, который в детективе хотелось бы назвать покосившимся, но все планки которого, к сожалению, стояли, словно солдаты в строю. Острая детективная наблюдательность помогла мне заметить это, когда мы еще не открыли калитку.

— Сорвали, — вторично констатировал главный. — Сорвали, чтобы запутать, затянуть следствие…

— «Какое низкое коварство»! — повторил Покойник, беспокоясь, видно, что первый раз его не расслышали.

Тут, не вынимая рук из карманов, будто каждый держал там палец на курке пистолета, задвигались и заговорили двое в таких же кепках и куртках, что и главный. Теперь он назвал их сотрудниками Антимоновской прокуратуры. При слове «сотрудники» автоматически возникает мысль о карательных органах.

— Мы, если бы сами услышали, помогли б человеку… Мы бы его выручили, вызволили, вытащили, вытянули оттуда… — затянули они спевшимся правоохранительным дуэтом.

— Это было бы человечно! — поддакнул Покойник.

Однако по их грубым, каким-то неотесанным голосам не похоже было, что они привыкли выручать, вызволять, вытаскивать и вытягивать. Угробить они, мне показалось, могли бы.

Я понял, что он, прекративший звать на помощь, это Племянник Григорий.

— А почему его не выпустили… те, которые слыхали вопли и крики, а потом вам позвонили? — спросил я.

— Это тоже предстоит выяснить, — растерянно, как мне показалось, ответил главный. И поспешно замаскировал растерянность привычной фразой: — Вообще же вопросы будем задавать мы!

Отверстия щеколды были как бы наглухо запаяны тяжелым амбарным замком.

— Ваша работа? — спросил следователь. — Заживо погребли человека?

Покойник тут же устремил обвиняющий перст на Глеба. Ведь это ему было поручено с риском для собственной жизни спасти жизнь Григория, принять на себя его полууголовную месть.

И Глеб доложил, что выпустил Племянника Григория из подземелья.

Трое сотрудников смотрели на нас так, будто суд уже состоялся и вынесено шесть обвинительных приговоров.

«На каждого из них — двое наших!» — внезапно посетила меня странная мысль. Словно предстояла рукопашная. «А может, она действительно предстоит?» Но в этом случае, мне показалось, Покойник был бы на их стороне. Тем более что мы не держали руки в карманах и пистолетов там не было. А Покойник, я давно приметил, поддерживал тех, которые с пистолетами.

Природа же по-прежнему жила своей особой, но прекрасной жизнью: вдали грянул гром.

Глава VIII, в которой вторая очень страшная история становится еще пострашней первой

— За убийство полагается «вышка», — ободрил нас главный. — А групповое убийство — это отягчающее вину обстоятельство.

Вышку я видел только на стадионе в Лужниках: с нее прыгали в воду пловцы.

— Во всем виноват он, — тоже прокурорским голосом произнес Покойник. И указал на Бородаева-младшего. — Ему было доверено выпустить Племянника Григория на вольную волю, но он испугался, струсил. Потому что раненый и голодный зверь опаснее сытого и здорового. Как ему внушали некоторые… — «Некоторыми» Покойник обозвал меня. — И Бородаев-младший, позоря память Бородаева-старшего, проявил малодушие. Или попросту сдрейфил. Он предпочел превратить раненого и голодного… в мертвого. Однако живое существо есть живое существо… Как же ты мог?! — Покойник воздел вопрошающие руки к самому носу бедного Глеба. — Считай, что это наш второй привод по твоей вине на старую дачу. Первое преступление было совершено тобой против Нинели Федоровны, а второе — против молодого, брызжущего жаждой жизни Племянника. Ты втянул нас…

Мне стало ясно, что я должен вытянуть Глеба, который в первой «Очень страшной истории» действительно нас «втянул».

— Он не виновен, — сказала или, точнее, произнесла Наташа.

Она была уверена в его невиновности! Мог ли я сомневаться?.. Тем более что она обратилась ко мне:

— Первый раз ты доказал вину Глеба. А теперь обязан доказать его невиновность. Столь же блестяще и неопровержимо!

От слова «блестяще» я заблестел и засиял, словно старательно начищенный чайник. Это был приказ… Нет, это было доверие ее сердца. Может быть, даже любящего! А может быть, нет… О, как часто мы выдаем желаемое за действительное!

Вторая «Очень страшная история» становилась пострашней первой: там обвинял я, а тут обвиняли меня. И в чем?! В убийстве с отягчающими обстоятельствами. На душе у меня стало так тяжело, будто в ней-то и разместились отягчающие обстоятельства. Нас не заточали в подземелье, не грозили уморить голодом, мы не натыкались на скелет, как это было в первой «Очень страшной истории»… Но я понял: быть жертвой правонарушителей менее страшно, чем жертвой правозащитников. Если они защищают права с помощью их нарушений…

— Дело против нас возбуждено, — нервно сказал Покойник. — Но я не собираюсь из-за него (он вновь пригвоздил Глеба)… не собираюсь из-за него прыгать с вышки в могилу.

Он сказал, что не хочет в могилу, хотя место покойников именно там.

Нет, этот Покойник хотел жить!

Следователь прокуратуры станции Антимоновка Антимоновского района такой походкой, какой обычно идут за гробом, двинулся в направлении к двери, обитой ржавым железом и запертой на тяжелый замок… К двери, которая вела в подземелье. И мы все, словно траурная процессия, пошли за ним.

— Фактически мы направляемся к захоронению, — скорбно, но четко произнес следователь. — Вы живьем захоронили здесь того, кто еще недавно был человеком.

Я подумал, что человеком полууголовник Григорий не был никогда.

Потому ли, что следователь высказался непосредственно вслед за Покойником, или оттого, что Покойник явно был на его стороне, мне почудилось, что голоса и интонации их чем-то похожи. Уж не та ли это похожесть, которую я уловил по телефону? Или Покойник подстраивался под следователя, отчего и походка у них была почти одинаковой, будто они притормаживали сами себя.

Глеб не оправдывался. Он почему-то молчал.

— Но ведь ты выпустил Племянника Григория на свободу? — спросил я его на ухо.

— Да, — ответил он со столь плохо скрываемой отрешенностью, что это могло означать и «нет».

— Вскрытие захоронения мы решили произвести в вашем присутствии, — уже официально произнес следователь.

Его спутники в знак согласия еще глубже запрятали шеи в воротники, а руки в карманы.

И вдруг… словно навстречу следовательскому голосу, как бы услышав его, из подземелья рванулся вопль:

— На помощь! На помощь, товарищи-граждане!.. — Слово «гражданин» было Григорию ближе, чем слово «товарищ».

Процессия, говоря траурным языком, омертвела.

— Покойник заговорил! — прошептал Покойник.

Вернее было бы сказать, что Племянник Григорий заголосил.

— На помощь, товарищи-граждане!.. Я весь ихний кружок раскружу! Уничтожу… А тебя, парнёк, вздерну на первой березе… или осине!

У меня, значит, был выбор.

Это орал тот самый полууголовник, который сам с собой играл в карты, приговаривая: «А мы вас отсюда ударим!», «А мы вам отсюда воткнем!..», «А мы вас козырем по загривку, по голове!».

Тот самый полууголовник, который почему-то упрямо сокращал на одну гласную букву слово «паренёк» и называл меня словечком «парнёк».

Гласная «е» его не устраивала. Он вообще говорил мало: похоже, ни гласные, ни согласные его не устраивали. Может быть, он, говоря политическим языком, был против гласности и согласия? Или это я ему с досады приписывал?

— Обвинение в убийстве отпадает, — разочарованно объявил следователь. Я вспомнил вышку в Лужниках. А наша «вышка» на моих глазах стала рушиться. — Но остается в силе другое обвинение: покушение на убийство! Попытка живьем замуровать человека… Уголовная статья меняется. «Вышка» вам не грозит. Тем более если вы сами, своими собственными руками освободите жертву из подземелья! Тогда и подписка о невыезде не потребуется.

— Раненый и голодный зверь особенно опасен, — вновь констатировал Покойник то, что мы уже и без него констатировали в первой «Очень страшной истории». Он, похоже, хотел запугать нас.

Неожиданно Покойник перешел на воинственный тон:

— Я сам! Сам освобожу его!.. И сниму с вас всех обвинение… Бегите назад, не оборачиваясь! А я брошусь вперед… На амбразуру!

Он выхватил из рук следователя Антимоновской прокуратуры неказистый заржавленный ключ, которого я вначале не заметил, потому что следователь его плотно зажал в кулаке и как бы скрывал от нас. Покойник кинулся к подземелью… Я давно уже мечтал броситься в Наташином присутствии на какую-нибудь амбразуру. Но ключ был сначала тайно и прочно зажат в руке следователя, а теперь был в руке у Покойника. Не вырывать же его!.. И еще я вспомнил арию из оперы «Пиковая дама»: «Сегодня — ты, а завтра — я… Пусть неудачник плачет!» (Меня все больше тянуло не к низким, а к классическим образцам!) Вчера героем слыл я, а ныне им намеревался прослыть Покойник… Кто будет завтра — трудно предугадать. Я, к несчастью, оказался в тот миг неудачником. Но не плакал, к чему звала меня оперная ария… Еще не хватало расхлюпаться на глазах у всех, и особенно на двух глазах, которые принадлежали ей!

Покойник находился уже на самом пороге своего подвига: у ржавой двери с ключом в руке.

Перед этой дверью, обитой железом, он остановился и взглянул на нее так, будто уходил на фронтовое задание, из которого не было шансов вернуться. И произнес целый монолог:

— Я выпущу его, если вы предварительно скроетесь. Пусть риску подвергнусь я один! Если может погибнуть один, не надо погибать всем шестерым… Не забывайте меня! — Он бросил многозначительный взгляд на Наташу. — Пусть голодный Племянник растерзает и съест меня одного… Я пойду на это во имя вашего будущего! Если буду знать, что вы в безопасности, мне будет легче…

Покойник не жалел слов, потому что, как я думал, жалел себя — и хотел оттянуть время.

Я вспомнил строчку из Тараса Шевченко: «Не забудьте, помяните незлым, тихим словом…» (Опять меня потянуло на высокие образцы!) Конечно, краткость — родная сестра таланта! Но у Покойника такой сестры не оказалось.

— Принимаем условия! — произнес я с плохо скрываемой неискренностью.

Хотя ноги не хотели мне подчиняться, я первым побежал к калитке и к забору, увлекая за собой всех остальных. Выскочив с дачного участка на проезжую дорогу, я нарушил просьбу Покойника и обернулся, чтобы убедиться, что члены литкружка последовали моему примеру.

Случайно и как бы мимоходом взгляд мой скользнул по забору — и я вновь убедился, что номер с забора сорван… Прямо к деревянным перекладинам прилип почтовый ящик, а к нему была прибита жестянка, которую не содрали, — «Рыжиковым».

— Бегите! Я его выпускаю!.. — голосом укротителя, нечаянно распахнувшего клетку с хищником, возопил Покойник.

И мы побежали или, говоря грубым языком, дунули по направлению к станции.

Следователь Антимоновской прокуратуры, его сотрудники, подземелье, статьи Уголовного кодекса, почтовый ящик с прибитой к нему жестянкой «Рыжиковым», вопли Покойника и Племянника Григория — все, говоря литературным языком, причудливо перемешалось у меня в голове. Но сквозь всю эту мешанину прорезалась, раня меня по пути, острая и беспощадная мысль: на этот раз всех спасет Покойник… а не я!

Наташа бежала рядом: я уловил ее дыхание, которое не мог бы спутать ни с чьим другим.

«Она сейчас благодарна Покойнику, а не мне! Она им восторгается!» Сознавать это было невыносимо.

И вдруг возникла, говоря математическим языком, теорема: «Кто же во всем этом виноват?

Почему Племянник-полууголовник оказался запертым?» Это была теорема… Но я доказал ее себе самому быстрее, чем у меня получалось с теоремами на уроке. «Виноват Глеб Бородаев-младший! Результат его преступления ликвидировал не я, а Покойник». Дыхание Наташи было совсем рядом… Оно казалось мне укоризненным.

А природа все так же жила своей особой, но прекрасной жизнью: смеркалось. И на душе тоже… Внезапно в памяти ожили последние слова из оперы «Евгений Онегин»: «Позор, тоска… О, жалкий жребий мой!» А брат мой Костя уверяет, что я обращаюсь к низким литературным образцам!..

Глава IX, в которой я из обвинителя становлюсь защитником

Писал я вторую «Очень страшную историю», и все время мне чего-то недоставало. Потом я сообразил, что не хватало погони. Бегство было, а погони не было. Детектив получился неполноценный… Но я, как и Валя Миронова, в данном случае не мог нарушать правду жизни. Как было, так было… Но что-то вроде погони все-таки произошло: освободив из подземелья голодного зверя, Покойник за нами как бы погнался. Вернее сказать, он нас догонял. «Но все равно он бежал по нашим следам. Значит, в какой-то степени это можно считать погоней», — подумал я. И успокоился.

Догнал нас Покойник на платформе станции Антимоновка. Вид у него был до того героический, что наш литкружок сам собой расступился.

И дважды освободитель оказался в центре. Дважды потому, что он освободил из подземелья «голодного зверя» и одновременно освободил от него нас. Губами Покойник впился в кисть своей левой руки. Предполагалось, что он ранен… Но раны без крови никогда не бывает. А кровь Покойнику высосать не удавалось. Выпустив изо рта кисть левой руки, он произнес:

— Освободил!

Но это уже относилось к Племяннику Григорию. «А мы вас отсюда ударим!.. А мы вам отсюда воткнем!.. А мы вас козырем по загривку, по голове!» Все это угрожало членам нашего литкружка. Если бы не Покойник… Так, к сожалению, получалось.

— То, что должен был выполнить он, — Покойник ткнул пальцем в Глеба Бородаева, — пришлось выполнить мне.

Он употребил именно глагол «выполнить», который в сознании людей соединен с красивым существительным «долг». О, как мы порой склонны украшать собственные поступки!

Мимо проходила дежурная по перрону, помахивая жезлом с красным металлическим кружком на конце, говоря интернационально-освободительным языком, свободно и независимо. Станция Антимоновка была конечная, даже называлась железнодорожным узлом, а такие узлы всегда распутывают дежурные в форменной одежде.

— Где тут… прокуратура станции Антимоновка? — неожиданно для себя самого спросил я.

— Никакой прокуратуры у нас нет, — ответила она. И утвердительно еще раз махнула жезлом.

«Так-так… Мое расследование началось с подарка, сюрприза: прокуратуры на станции Антимоновка нет, а значит, нет и следователей этой прокуратуры… Нет и ее сотрудников!»

Вроде бы угадав своим тонким и даже тончайшим чутьем эту мысль, Наташа прижалась к моему плечу, а может, увы, просто его коснулась. И прошептала:

— Глеб не виновен. Докажи это!..

— Ты уверена?

О, как я посмел в ней усомниться?!

Разорвав в клочья своим прожектором вечерние сумерки, подкатила электричка. Мы, говоря агрессивным языком, ворвались в вагон и захватили места.

Покойник, говоря все тем же языком, занял целую скамейку. Он раскинул руки, готовый принять в свои объятия, говоря рифмованным языком, комплименты и аплодисменты.

Рифмы не заставили себя ждать.

— Я вот набросал кое-что… — еле слышно проговорил Принц Датский, прикрывая мягкой застенчивостью твердость своих принципов и физическую силу. — Может быть, тебе, — он обратился, увы, не ко мне, а к Покойнику, — будет приятно?

И прочитал:

В этот день мы ждали, словно хлеба, Чтобы кто-то — смел, но не жесток — Нам помог простить ошибку Глеба… И Покойник в этом нам помог!

Принц Датский был деликатен, как настоящий принц, — преступление Глеба — если оно вообще существовало — он назвал ошибкой и готов был ее простить.

Но прощение следует за виной. А была ли вина? По крайней мере, прокуратуры на станции Антимоновка не было! С этого я и начал проникать в глубь событий.

— Глеб, подойди, пожалуйста, ко мне… — попросил я Бородаева-младшего.

Он подошел с видом несчастным, и более того, обреченным.

— Начинаю свое, так сказать, частное расследование. Поскольку им официально уже занимался следователь… Если, конечно, он следователь!

— А кто же он? — с вызовом, но еще без тревоги спросил Покойник.

Все члены литкружка сгрудились на двух скамейках, так что Покойнику не удалось полусидеть или, вернее, полулежать, а пришлось потесниться.

— Что это ты… завел? — с неудовольствием поинтересовался он.

Ему казалось, наверное, что своим частным сыском я хочу заглушить его успех и не дать успеху превратиться в триумф. Покойник явно хотел занять мое место в президиумах! Но я это место уступать не собирался. А главное, он хотел занять мое место в Наташином сердце.

Такого я не мог допустить даже ценой жизни. Поэтому и приступил к делу немедленно:

— Так-так-так… Пока, значит, мы выяснили, что никакой прокуратуры на станции Антимоновка нет. А если бы она и была, то вряд ли бы работала в выходной день. Сегодня ведь воскресенье! Но она вдобавок, как мы уже выяснили, вообще не существует.

— Ты что?! Как это — не существует?! — Покойник обиделся за станцию Антимоновка. — На каждой станции должна быть… Я знаю: у меня брат учится на юридическом факультете.

— У тебя есть брат?

— Почему это у тебя есть, а у меня не должно быть?

Покойник с плохо скрываемым раздражением придирался ко мне: триумфа не получалось.

— Может быть, у тебя сестра, а не брат. Откуда я знаю? Анкету твою не проверял.

Неожиданно у меня возникли в ушах голос следователя, а в глазах — его походка, столь напоминавшие голос и походку…

— Произнеси, пожалуйста, две фразы. Всего две, — не то попросил я Покойника, не то приказал ему.

— Что за ерунда? Какие такие фразы?

— Очень простые… Повторяй за мной: «В зале суда они обеспокоятся еще больше. Так что пусть привыкают».

Загипнотизированный моим детективным взглядом, он повторил фразы «следователя», произнесенные по телефону.

— Теперь пройдись, пожалуйста, туда-сюда по вагону…

Загипнотизированный прошелся.

— Так-так-так… — удовлетворенно произнес я. Потому что уже не сомневался, чьи именно голос и походку напоминали мне голос и походка «следователя» несуществующей прокуратуры. Покойника, только Покойника! Я, пока бежал до станции, все раздумывал: на кого же похож главный? А оказывается, вот на кого!

— Где же сейчас, любопытно узнать, тот следователь несуществующей прокуратуры? — с плохо скрываемым ехидством спросил я. — Почему не пришел на станцию вместе с тобой?

— Остался на даче…

— Как он мог остаться на чужой даче?

— Это дача Племянника Григория и его тети. Он с ними там и остался.

— Так-так-так… Путаешься в показаниях, милый! — с плохо скрываемым торжеством произнес я. — Эта дача теперь принадлежит не Племяннику и не его тете.

— А кому же?

— Кому? Небезызвестной тебе семье Рыжиковых!

— Что-о?!

— То самое, милый. Ты накануне приезжал на дачу, чтобы провести генеральную репетицию и заодно содрать с почтового ящика жестянку с вашей фамилией. А впопыхах содрал жестянку с номером дачи. Ну, ошибся… Осенние вечера темные. Бывает! Случается.

Я все настойчивее входил или, точнее, возвращался в роль детектива.

— Ты что, допрашиваешь меня?! — с плохо скрываемым возмущением вскричал Покойник.

— Можно сказать и так…

— А по какому праву?

— По праву порядочности, — неожиданно и тихо ответила за меня Наташа.

— Стало быть, твой брат-студент остался на даче?

— Ну да! То есть не брат, а следователь…

— О, как мудры, гражданин Рыжиков, народные поговорки! Вы не замечали? Например: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!» Правда, воробья тоже поймать нелегко… Но слово еще труднее…

— Почему ты называешь меня гражданином? Я пока еще не на суде.

— Вот именно: пока… Пока ты на следствии. Думаю, оно будет успешным!

— Что значит — успешным?

— Значит, все расставит по своим местам. И установит, кто прав, а кто виноват.

— Хочешь объявить меня виноватым? За то, что я вас всех спас?!

— Если спас, мы скажем спасибо. А если… Давайте продолжим. Стало быть, твой брат остался на даче, поскольку она ему и принадлежит. Вы, я полагаю, купили ее у тети Племянника?

— Ничего я не покупал!

— Так-так-так… Не покупал? Ты-то, конечно, не покупал. У тебя и денег таких нет. Купили твои мама и папа. Это понятно.

— Дачу купили? — переспросила Валя Миронова. — Богатые, значит…

И я вдруг вспомнил, что отец ее был вовсе не в пальто, а в старом, поблекшем плаще, хотя уже властвовала поздняя осень, пронизывающая, как говорится, до костей, то есть до самого, можно сказать, скелета. И на все пуговицы отец застегнулся вовсе не ради официальности, а потому, что продрог… Слишком запоздало мы порой познаем истину! И почему мы так часто ощущаем свои недостатки как достоинства, а чужие достоинства как недостатки? Почему порой столь болезненно, тяжко воспринимаем свою нужду, даже если она ничтожна, и столь безболезненно, легко — чужую, даже если она огромна?!

Я заметил то, чего не замечал прежде, — Валя всегда ходила в одном и том же платье. Наверное, стирала и вновь надевала, стирала и вновь… Может, она и нормы старалась перекрывать, чтобы когда-нибудь выбиться из бедности, из нужды?

Заодно я заметил, что и свитер Принца Датского был ему короток: рукава обнажали руки чуть ли не до локтей. Значит, и он нуждался? Как-то я раньше не замечал всего этого. Почему? Потому, видимо, что мои родители были научными работниками (не «сотрудниками», как называли себя псевдоследователи, а работниками!). И наша семья не нуждалась. Мы жили, как говорила мама, небогато, но сносно. А Валя и Принц жили, выходит, несносно. Но молча сносили эту несносность… Чтобы скрыть стыд, я поспешил продолжить свое расследование.

— Ты, кстати, вчера договорился с братом, что ключ будет у него в руке, — с грустью из-за все еще не покинувшего меня стыда сказал я Покойнику.

— Договорился?!

— Конечно… Ключ был зажат в руке — и никому не был виден. А ты как-то догадался, что он там. Точнее сказать, ты это знал… Вы договорились вчера на даче.

— Не был я здесь вчера!

— Как же так не был? Припомни… Ты ведь контролеру сперва вчерашний билет протянул. А потом уж сегодняшний. Забыл, что ли? Запамятовал?

— Да, сначала предъявил вчерашний билет, — подтвердила Валя Миронова. Она всегда была верна правде жизни.

— Не было этого!

— Контролера или билета?

— Ничего не было…

— Это уж слишком, гражданин Рыжиков. Все было: и контролер, и билет. Не сейчас… А когда мы ехали в Антимоновку. Утром… Кстати… — Это словечко «кстати», я заметил, очень действует на преступников! — Так вот, кстати, вы, гражданин Рыжиков, действительно виноваты перед Племянником.

— Я? В чем?!

— А в том, что он целую ночь просидел под замком. Вы же вчера его заперли. Или это сделал ваш брат, студент юридического факультета, сегодня утром?

— Какой брат?

— Как и у меня, старший!

Такая детективная ирония тоже действует на преступников.

— Никто не запирал Племянника!

— Не запирал? Так-так-так… А как же он оказался запертым, если никто не запирал? Подобного не бывает! Запер ты…

— Чем?! — Покойник от растерянности задавал бессмысленные вопросы.

— Ключом, как мы уже установили, который был спрятан в руке у твоего брата-студента. Но ты каким-то таинственным образом сквозь руку разглядел этот ключ.

— Разглядел, — подтвердила Миронова, неколебимо верная правде жизни.

— Не исключается, конечно, что брат твой сегодня утром Племянника заточил… Разумеется, — тоже сильнодействующее словечко! — так было бы человечнее: все же Племянник не провел бы целую ночь под землей.

— Какой ключ? Какой?! Может, у тебя самого есть ключ? — продолжал бессмысленно и беспорядочно отбиваться Покойник.

— У него-то ключ есть, — опять неожиданно и тихо проговорила Наташа. — Им он и открыл твою тайну. И восстановил истину.

— Какую еще там истину?!

— А ту, что Глеб Бородаев не виноват, — сказал я. — Он освободил в тот день Племянника Григория из подземелья. А вы с братом, студентом юридического факультета, опять его там замуровали. С Глеба Бородаева обвинение снимается полностью! — Я объявил об этом, как бы завершая допрос.

Но не может быть победителя без побежденного.

— Зачем мне все это было нужно?! — вскричал побежденный Покойник.

— Тоже в президиум захотел, — беззлобно и уверенно ответила ему Наташа. — Но самое скверное, что ты попытался ославить невинного, чтобы прославиться самому.

Приговор из Наташиных уст был для Покойника «вышкой». С ненавистью, однако, он взглянул не на нее, а на меня. Я выдержал этот взгляд с плохо скрываемым мужеством. А Глеб неожиданно разрыдался. Он слишком долго молчал — и потому рыдания были бурными. Наташа притянула его к себе… Я сумел защитить Глеба — и лучше бы она притянула к себе меня. Угадав это желание, Наташа легко и даже, не побоюсь сказать, нежно прошептала мне в самое ухо:

— Тогда ты по праву его обвинил, а сегодня — по праву оградил…

— Равновесие получается!

— Не равновесие должно быть, а справедливость!

Она первый раз — но, надеюсь, что не последний, — прижалась прямо к левому моему плечу. Действительно прижалась, а не в моих обманных мечтах…

— Все-таки приятнее быть защитником, чем обвинителем. Адвокатом, чем прокурором! Хотя ты сегодня и виновника изобличил… — сказала она, все еще не отрываясь от моего плеча. — Но главное, защитил Глеба!

— О, поверь, я только этого и хотел!..

Природа меж тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: за окном была полная непроглядность.

На этом заканчивается моя вторая «Очень страшная история». Сколько их еще впереди? Это, говоря детективным языком, выяснится.