МЫ

Константин Бальмонт

Черкешенке

Люси Кусиковой

Я тебя сравнить хотел бы с нежной ивою плакучей, Что склоняет ветви к влаге, словно слыша звон созвучий. Я тебя сравнить хотел бы с юным тополем, который Весь смолистый, в лёгкой зыби, к небесам уводит взоры. Я тебя сравнить хотел бы, видя эту поступь, дева, С тонкой лилией, что стебель клонит вправо, клонит влево. Я тебя сравнить хотел бы с той Индусской баядерой, Что сейчас-сейчас запляшет, чувства меря звёздной мерой. Я тебя сравнить хотел бы… Но игра сравнений тленна. Ибо слишком очевидно: Ты средь женщин несравненна.

Девчонка

Девчонка бешеных страстей, И ангелок, и демонёнок, Вся взрослая, хотя ребёнок, И вся дитя среди людей, То злой упрямый соколёнок, То добрый золотой цыплёнок, Ты нежный крест души моей Девчонка бешеных страстей. Ты крест, но очень нежный. Ибо Все своеволия твои Не тяжко-каменная глыба, А острый угол, бег изгиба, Стрекозка в лёте, взмах змеи, И птичий щебет в забытьи, И все весенние ручьи.

Звезда

«Мы будем там, когда уйдём отсюда», Сказала ты, взглянувши на звезду, И я сказал: «Я верую, и жду, Когда же совершится это чудо?» Звезда плыла в сияньи изумруда, С лучом как будто луч Луны на льду, А облачко под ней, как мысль в бреду, Вело в сейчас, являясь ниоткуда. И тонкую оно продлило ткань, Спустилось вниз продольной бледной тучей, Как узкий мост, к земле с небес, певучий. Он пел глазам. Ты прошептала: «Глянь!» И я, поняв, что наш он, миг текучий, Тебя одел в жемчужный дождь созвучий.

Любимая

Над морем тяготенье было тучи, Свинцовая громада в высоте. А тут и там, на облачной черте, Какой-то свет был нежный и тягучий. Откуда доходил он из-за кручи Туманов, сгромождённых в пустоте? Особенный по странной красоте, Мне талисман в нём чудился певучий. Вдруг высоко, там, в безднах вышины, Серпом Луна возникла молодая, И с свежим плеском, гулко возрастая, Качнула сила ровность глубины. Так ты пришла, о, радость золотая, В мгновение рождения волны.

Незримое

Люблю тебя, когда, с мечтой незримой Обручена, привольно шутишь ты, Вся жизнь, как дым, легко струится мимо, И слов цветут мгновенные цветы. В старинный вальс уводит голос нежный, К далеким дням, где юность над рекой, Лелея грусть, глядит в восторг безбрежный, Жемчужный сон, овеянный тоской. Смеешься ты, и всем с тобою сладко, Но ты одна, как белый цвет средь льдин; В твоих глазах тогда горит лампадка, Но тайный свет лишь вижу я один.

Над ручьем

Когда мы тихими часами С тобою говорим вдвоём, Тебя я вижу над ручьём, Ты лань с безумными глазами, И мне хотелось бы сквозь мглу Пустить проворную стрелу, Чтоб не убить, о, только ранить, И рану излечить скорей Всей страстной нежностью своей. И лаской эту лань туманить.

Роза

Ты юная Южная роза, Тебя я не мог не заметить, Судьбы роковая угроза Велела мне алую встретить. Судьба угрожает, но нежно, Гремучей раскинуться тучей, Овеять расцвет твой безбрежно, Звучать как источник певучий. Вот молния в сердце разъятом, Я жду твоего поцелуя, И дождь пробегает по скатам, Рыдая, звеня, и ликуя.

Вячеслав Иванов

Гимны Эросу

I От кликов ночью лунной Оленьего самца До арфы тихоструйной Унылого певца, Заклятием кольца Из-под плиты чугунной На краткое мгновенье Зовущего виденье Невестина лица; От соловьиных чар Над розой Гюлистана И голубиных пар, Гурлящих у фонтана, И вздохов океана – До скрипок и фанфар, Замкнувших стон миров В один предсмертный зов Изольды и Тристана, – Томленья всех скитальцев По цели всех дорог, Ты, Эрос, друг страдальцев, Палач и мистагог, Голодных алчный бог, Пчелиной злыбью пальцев У струн, звенящих в зное, Сливаешь в гимн, живое Манящий за порог! Тобой пронзенный, вник Я в звон златого лука, И понял ученик Что золото – разлука, Что Смерть – Любви порука, Что Смерть – Любви двойник; Что для души земной Они – судьбы одной Два имени, два звука. II Все, что круглится сферою, Воздвиглось обелиском Иль сфинксом возлегло, Что вглубь манит пещерою Иль в высь крылатым диском Возносится светло, – Что́ расцвело капителью Иль выросло колонной, – Какому бы царю Ни слыл чертог обителью Иль криптой похоронной, – Тебе поет: «Горю»!.. Куда бы ни ударило Косым лучом светило, – Взыграло ль поутру, Иль на день мир состарило И днем обогатило И тает ввечеру, – Висит ли грусть прозрачная Над вереском развалин, Как розовый туман, Идет ли новобрачная Из мглы опочивален На плещущий фонтан, – В избытке и в бесплодии, Как жалоба Мемнона, Влюбленного в Зарю, Мне слышатся мелодии Тоскующего стона, – И все поет: «Горю»!.. И вижу ль волны синие И синие отроги Волнистого хребта Иль тел стыдливых линии, В которых ваша, боги, Мерцает нагота, – «Почто в себе согласное Тоскует по другому?» – Дивлюсь… Грустя, смотрю, Как радо мраку ясное И стройное излому, А мне лазурь: «Горю»!.. Добро же, демон яростный! Меня ты не обманешь, Бывалого пловца, И в лодке легкопарусной На остров не заманишь, Где ты казнишь сердца! III Тебе хвала, в чьих львиных лапах Я ланью был, сердец Молох! Бог-тень, бог-тать, бог-взор, бог-запах, Зов неотступный, смутный вздох! Бог – душный вихрь… и безнадежность! Бог – преступленье… и венец! Бог – волн пылающих безбрежность! Бог – смертный ужас! Бог – конец!.. И за концом – заря начала! За смертью – победивший смерть!.. Златая ветвь плоды качала: Ты руку мне велел простерть! Ты дал мне песенную силу, Ты дал мне грозы вешних чар, Ты дал мне милую могилу, Ты дал мне замогильный дар. Ты растопил мои металлы, И променял я свой алмаз На слез прозрачные кристаллы И на два солнца дальних глаз. IV. Тристан и Изольда В гостеприимном Дому Плутона – Любови лоно… «Дай на глаза нам Свои повязки, Любовь, и краски Затми ливаном Глухим и дымным, Как наши ласки»!.. Рабы Любови, Вам Смерть – невеста, И нет вам места В дневном пределе. Что Эрос тронет, Себя хоронит И в тесном теле – Томленьем крови По крови – стонет. Что Эрос тронет Крылом разлуки, Огня и муки Завожделеет В тоске по целом; Смеситься телом С другим, что тлеет, Летит – и тонет В ночном и белом.

Рюрик Ивнев

«Мозг, мозг, пылай черной ризой…»

Мозг, мозг, пылай черной ризой, Камнем высечем злобы знак. Горько плачем над Бедной Лизой Мягкой лестницей вьется мрак. Храм твой чудный виден отсюда, Из зловонной ямы моей. Знаю: задушивший себя Иуда Был ручейка светлей. Мозг, мозг, пылай черной ризой, Друг мой, распни меня, Прощай, голубок мой сивый, До великого судного дня. Вот и Господь. Как нищий, Как паломник, идет в пути. Камнем, камнем знак злобы высечем И от него не уйти. Мозг, мозг, пылай черной ризой. Спи во гробе, дитя. Не надо мной ли, над Бедной Лизой Ветки облаков хрустят.

1918 г.

Борису Пастернаку

Горечь судьбы лови, Мастер, на ка, Смейся над своим мастерством, рука. Вот и оно пришло ко мне, облако От снежных вершин Пастернака. Вижу золотые бёдра Востока. С востока Галереей картинной идут века. И тут же гнойный след человека, А там ветер. Тишина стебелька. Будешь бессмертными себя нарекать. От облака до облака География наших зеркал. Как мне больно за человека. Но ты не человек от века до века И я не человек

1918 г.

Москва 13 ноября – поздно вечером.

«Хлопья мокрыми язвами…»

Хлопья мокрыми язвами (Скрежет костей, натянутых, как парус) В темной накидке газовой, Обнажив свои гнойные ярусы. С горьким шумом несется Земля, Чернотою пространства сверля. И не ты ли, Кавказский хребет, И не ты ль, позвонок Пиринеев, Под тюремной луной коченея, Видишь тени грядущих планет. И скрипят, как финляндские сосны Наши мертвые жадные весны.

1918 г.

Москва.

«На золоте снега…»

На золоте снега Черный уголь злобы моей Чертит с разбега Косу для убийства людей. И пряные, пышные кости, Как гроздья гигантских шагов Кадят расцветающей злости Кадильницей наших голов. И Ты, бушевавший когда то, Распятый за злобу людей, На белые руки Пилата Глядишь тишиною ночей. На золоте снега Черный уголь злобы моей Чертит с разбега Косу для убийства людей.

24 ноября 1918 г.

Москва.

Александр Кусиков

«Разбилось небо черепками звезд…»

Разбилось небо черепками звезд, Зевнул усталой позолотой месяц… О, если б вбить в рассвет алмазный гвоздь И жизнь свою на нем повесить! И в заводь зорь предутренних молитв Ладони дня мне вознесут смиренье, – Я, буревестник ятаганных битв, Познал тоску подбитого оленя.

18/VII 1919 года

«Виснет день виноградной кистью…»

Виснет день виноградной кистью Сквозь просинь зелено-стеклянный – Лесным болотцем глаза мои киснут, А в душу никто не заглянет. Все чужими проходят мимо… Любимый? Любимого нет – В траур дум моих Белое Имя Заронил я на белом коне. Каждый вздох мой священным колодцем Хочет небу о чем-то сказать, – Подбитым галчонком клюется В ресницах скупая слеза. Всхлипнула злоба двуглавым. Разве в злобе забвенья искать?.. И в небо сегодня плавает Треугольным отлетом тоска. Журавли меня тоже покинули. Серой люлькой качнувшись в окне – Кто разбил черепок мои глиняный, Мое счастье в горах на плетне.

1/VII 1919 года.

«Так щурясь в подресничный гребень…»

Так щурясь в подресничный гребень, Тонуть в канве скользящих дум – Упругий звон. – Тоскует ум Подбитым коршуном на небе. И этот облачный самум – Поющий траур черный лебедь. И день как в выпеченном хлебе, Расстресканным горбом угрюм. Бессилен я под облаками, Как пращей выброшенный камень – К любимому возврата нет. Ступней секунд шагает рок… Пусть молот дня вобьет в сонет Четырнадцать тревожных строк.

29/IV 1919 года.

«Затеряться, забыться мне где бы…»

Затеряться, забыться мне где бы, Как в плетне черепок кувшина – Я люблю предвечернее небо, Когда лапу сосет тишина. Я люблю, когда вымытой шерстью Уплывают в затон облака, Когда выронит ветер свой перстень И опустит туман рукава. Быть неслышным, никем незамеченным, На луну заронить свою тень… Если б мог я рябиновым вечером Черепком затаиться в плетень…

28/VI 1919 года

«Месяц-пастух запрокинул свой красный башлык…»

Месяц-пастух запрокинул свой красный башлык, Возвращаясь в аул на пробудную встречу птиц. – Облака за рассветный плетень зашли Синим стадом его буйволиц. Щиплет шерсть на матрацы туман, Заплетает березка косички, Спрыгнул с крыши облезлый барак, Родные орлы в перекличке. О, четки, янтарные четки мои, Это вы мне нащелкали детство! Старым коршуном грусть мои думы таит… Где ты, мудрый, с легендами, дед мой? В этот город взъерошенный, в этот город чужой, Занесен я оторванной тучей. Не сдержать мне медведицей, звездной вожжей Табуны моих дней бегущих.

VI/1919 года

«На цыпочках день уходит…»

На цыпочках день уходит, Шепелявит листва в зарю… В закатную тайну исхода Я свою жизнь растворю. Буркой я ночь запрокину, Опояшусь дымкой веков. Растворюсь я в небесный иней Туманов седых стариков. Звездной молитвой прольется Небо – священный Коран. Я увижу, как облак пасется Любимый Аллаха баран. Буду мудрый пастух-скиталец С новым безликим лицом, Шарик земной на палец Надену себе кольцом. День присел за холмом на корточки, Ветерок кувырнувшись затих, – Только тело усталое корчится На аркане раздумий моих. А в небе на черной феске Золотой полумесяц прикручен, Это мой профиль резкий Вычеканен четко на туче.

VI/1919 года

«Тоска на плетне лошадиным черепом…»

Тоска на плетне лошадиным черепом Скалит зубы сквозь просинь в осеннюю даль – Я не в горах затерялся ущельями И не страхе желанном блуждает печаль. То смиренной молитвой, то раскатным проклятьем Я бегущую тучу бессильно ловлю… Стучись мое сердце – трепещущий дятел, Слезное небо к ресницах проклюй. Разве арба проскрипит по Арбату, Разве душу порадует ржаньем табун В родимый аул бы, к вершинам горбатым… О мысль на чужбине – крылатый скакун.

22/X 1919 г.

Лев Никулин

«Холодным и поздним апрелем…»

Холодным и поздним апрелем, В еще несогретом лесу, Мы будем бродить и застрелим В кустах золотую лису. Забьется дрожа и хромая, От крова и боли слепа, Но нежные зелени мая, Уже для нее не тропа. От рвущей и ранящей дроби Она за кустами легла, В последней, мучительной злобе Кусая ружейный приклад. Мы будем еще беззаботней Бродить по весенним лесам, И я – неустанный охотник, И ты – золотая лиса. Кропи же рубиновым током Следов неприметный узор, Встречай ненавидящим оком Врага испытующий взор. И падай в колючий шиповник, От крови и боли дрожа, Когда ненавистный любовник Ответит ударом ножа.

«Если любовь ничего не сказала…»

Если любовь ничего не сказала, – Я на слова последние скуп. Утром на дальних путях вокзала Может быть вы подберете труп. В городе, где никому не знаком я Эту невечную память пою, Кто нибудь там накидает комья В темную пыльную яму мою. Без саркофагов и без монументов, Без погребальных речей на заре Стану добычей веселых студентов В темной часовне на черном дворе. Ни дли кого не будет удара – Нужно ли тратить ладан и воск, Из костяного желтого шара Выплеснут мой беспокойный мозг. Кто нибудь год на кресте обозначит, Мертвую голову шелком зашьют. Тихо и душно. Никто не плачет. Кажется, это последний приют.

«Серебряный продолговатый ящик…»

Памяти Т. Л.

Серебряный продолговатый ящик, И мирты над увядшею рукой, И это сердце, содрогаясь чаще, Услышит: «Со святыми упокой…» Не тронется, не скажет, не разбудит: «Любимая… Вернись и не греши» Помолится за упокой души, Когда ее души уже не будет. Ее дыхание и голос и движенья И точно подрисованная бровь, Но в этом восковом изображеньи Ужели сохраняется любовь? Трубите, нарисованные трубы, Архангел нарисованный – буди Бескровные и сомкнутые губы И миртовые ветви на груди.

«Вы знаете, смерти не будет…»

Н. Л. Бершадской

Вы знаете, смерти не будет, В один благодатный закат Уже не мечтая о чуде Слепые сердцами взлетят. И пусть не печалит примета, Что тени у вас на челе Что вы уплываете в Лету На черном ее корабле. Не плачьте о близком отъезде, Не бойтесь земного конца На синие стаи созвездий Сегодня взлетают сердца Минуты, часы и столетья Лети, мое сердце, лети Взлетая над звездною сетью, Мечтая о млечном пути. О, эти лучистые сети Из нечеловеческих рук И эта звезда на рассвете Холодный, алмазный паук.

Борис Пастернак

Поцелуй

Душистой таволгой машучи, Впивая впотьмах это благо, Бежала на чашечку с чашечки Грозой одуренная влага. На чашечку с чашечки скатываясь, Скользнула по двум, и в обеих Огромною каплей агатовою Повисла дрожит и робеет. Пусть ветер, по таволге веющий, Ту капельку мучит и плющит. Цела, не дробится, их две еще Целующихся и пьющих. Смеются и вырваться силятся И выпрямиться, как прежде, Да капле из рылец не вылиться, И не распрямиться, хоть режьте!

Я сам

В трюмо испаряется чашка какао, Качается тюль и прямой Дорожкою в сад, в бурелом и в хаос К качелям бежит трюмо. Там сосны враскачку воздух саднят Смолою, – там помаете Очки по траве растерял палисадник, Там книгу читает Тень И к заднему плану, во мрак, за калитку В степь, в запах сонных лекарств Струится дорожкой, в сучках и в улитках Мерцающий жаркий кварц. Огромный сад тормошится в зале В трюмо – и не бьет стекла! Казалось бы все коллодиум залил, С комода до шума в стволах. Зеркальная все б, казалось нахлынь Непотным льдом облила, Чтоб сук не горчил и сирень не пахл Смятенья залить не могла. Несметный мир семенит в месмеризме, И только ветру связать, Что ломится в жизнь и ломается в призме, И радо играть в слезах.

Семен Рубанович

Одинокий

Ты отдал нищим ароматы И встречным девушкам – венок. – Благословенны вы, утраты! – Стоишь, лучист и одинок. Душе не страшен темный жребий: Цветов ли, миг цветущих, жаль? В душе, как в предзакатном небе, Яснеет мудрая печаль. Последний свет, как он жемчужен! Как утешает тишина! – Умри. Ты счастлив и ненужен: Святая жатва свершена.

Персидская песенка

Прямо в сердце бьющий метким звуком, Я, охотник и певец Ирана, Умираю, ранен детском луком, Хоть в груди не червленеет рана. Жемчуг сердца, подивись, Зулейка, Что утес песчинкою, раздавлен: Не тобой ли маленькая змейка Мощный лев ужален и отравлен. Мед и яд в устах таишь ты, в алых Отчего ж я гибну? Оттого ли, Что я слишком много целовал их? Оттого ль, что не целую боле?

Песня розы

Розой белого средь луга Задремала я. Но для друга я, для друга – Роза алая! Ах, когда ко мне мой милый Нагибается, Сердце жаром, алой силой Наливается. Вся просвечена любовью, Как лампадка я. Истекаю медом-кровью, Роза сладкая. Раскрываюсь я, алея, И не думаю: Пусть сомнет он, не жалея Красоту мою. Все горит и над могилой Сердце радостью: Из него напился милый Алой сладостью.

Жалоба молодки

Сердцем плачусь я безрадостным На судьбу. Не на ложе брачном сладостном, Я в гробу. С нелюбимым в ночь унылую Не уснуть: Под рукой его немилою Стынет грудь. Целовать самой нет моченьки Да стерплю: Притаюсь, закрою оченька Будто сплю… Ах томлюсь я грезой девичьей О весне, О сияющем царевиче На коне. Прилетит быстрее сокола, Защитит… Нет, старик вздыхает около Знать, не спит. Во цвету себя сгубила я, Молода: Лезет в рот его постылая Борода.

Разуверенный

И синий веющий эфир И солнце пьяное простором. Но он глядит на вешний мир Невидящим, недвижным взором. Что для него весна? Она Души не озаряет скрытной: На берег вечности гранитной Недплеснувшая волна. Все та же тень его ресниц, Все те же – каменные – веки… Пусть крыши ледяных гробниц Крушат воскреснувшие реки. Пусть благовест издалека Вещает счастье без предела: Он глух. Он слеп. Окаменела Бедой грозящая рука.

Гимн

Кого в умильном я славлю гимне, Любя любовь? Хвалить достойно ты помоги мне Тебя, любовь. Затем что с детства я в сердце юном Таю любовь, Дай слову сладость, дай мудрость струнам Твою, любовь. Пусть я твой берег, пловец упорный. Кидал, любовь, Но опрокинут волною черной Вновь звал: любовь! Кто челн мой вывел из бездны пенной? Твой свет: любовь! С тех пор я в сердце ношу блаженный Обет: любовь. Лишь тот, кто душу тебе вверяет Поймет любовь Соль слез рождает и претворяет Их в мед любовь. Миры связуя из звезд созвездья Ты вьешь, любовь, – И в брачный кубок разлук возмездья Ты льешь, любовь. Ты вихрь палящий и утоленья Родник, любовь, И твой глашатай – то вздох моленья То крик, любовь Карает смертью и воскрешает Твой суд, любовь. Огонь и влагу в один вмещает Сосуд любовь. Итак, хвалима да будет ныне Как встарь любовь. Земля да будет твоей святыне Алтарь любовь. Бесследно в мире пройти не дай нам Как дым, любовь! Дай причаститься пречистым тайнам Твоим, любовь!

Иван Рукавишников

«Незрячие встречаются…»

Незрячие встречаются Потерянные дни И в кольца замыкаются И тешат черта. А дни – огни свершения О чистые глядят. Спиралью вдохновения Пугают черта.

«Скоро сохнет слеза…»

Скоро сохнет слеза. Набежит на глаза И опять будто не было, не было. Скоро пишется стих. Загорелся и стих. И в веках будто не было, не было. Скоро гаснет любовь. Поволнуется кровь… Нет не сгинет любовь, Чудо – птица любовь Чудо птица – любовь Многокрылая.

В мае родиться – век маяться

Родился я в начале мая Там, где сошлись Ока и Волга. И вот я маюсь, долго, долго По всем путям родного края. Вернулся в первый раз сюда, Чтобы проститься навсегда. Но май хитер. Бродил везде я. Везде хотел жить вечно, долго. Святого гения – злодея Зовут назад Ока и Волга. Людьми хвалим, но духом хром, Опять пришел я в отчий дом. Хвала же вам, Ока и Волга, Что в третий раз меня призвали. Но я еще приду едва ли. Но не надолго, не надолго Я в третий раз пришел домой Чтоб расколоть дом – замок мой.

Сергей Третьяков

Вадиму Шершеневичу

На поле Польши посеяна озимь. Взойдет на Пасху зерно родимое. Клянутся вьюги: не заморозим, Лепечут ливни: не сгноим. Ничего, что в глине так мало места Ничего, что в трауре Рождество. У одного была мать, у другого – невеста, А у третьего не было никого. Старый Бог захмелеет на жирных жертвах, А в мире уже возмужал другой. Когда крикнут в церкви «Воскресе из мертвых!» Он придет, непреложный, простой и нагой. И выползут те из суглинков Польши, И сердца свои в пригоршнях нам принесут, Потому что лежать не в силах больше, Потому что радостен страшный суд.

Суббота

Иду как будто бы один В червонцы улицы синеватой. Досадно сыплет нафталин Небо, простеганное ватой. Червонится навязчивый онер. Как холодно после пулек. Для одних я – резонер. Для других – жулик. А в общем остался рубль. Разменять бы на фонарики сквериков! А благословиться для купль Зайти хоть в эту церковь. В церкви свечи больны трахомой И сладкий запах греха. Через свечи смотрит знакомый Гладкий, как оленья доха. Электричество пляшет польку Перед Боженькой наших детей. Стиснуть пальцы в апельсинную дольку И тронуть между бровей. Вон! Вон! Это слишком! И без того мне светло. Стукать по глазетовым крышкам Не мое ремесло. В фонари! Орпеджио Брамса! Стен домовых карт крупный крап. Ха! Сейчас никому не дамся, Щелкая уличный трап. И звон трамвайный забыстрил А из глаз сигнальный флаг. В визге – изгородь. Это выстрел. Шапо-кляк.

Считалка

Этак так по турьим турам Стал Ванюша штукатуром С лестниц песни целый день Вышел шышел телепень Белочки сосенки белые палочки Гоня погоня погожей Наталочки Вылезем селезень пали дожди Малая шалая вон выходи В полено колено споткнулась Елена В поле сидим По лесу дым Ночью свищем Утром сыщем Угори Раз два три.

Город

(Фрагмент)

Ночь.

Чтец.

Солнце! Ты мне надоело. Уходи пожалуйста спать… Земля в одеяло. Кошачьих глаз тысяч пять.

Он.

В сады! В сады! Миллион лампионов. Костюм арлекина Сельтерской воды И самого модного сплина. Потому что хочу на лоно Природы, лаковых туфель И лавров из блестящей бумаги, В Баре ль, в Буффе ль Или в Праге. Мадемуазель! Обнимите меня. И вас прочитаю, как книжку. Мадемуазель! Побольше огня. Но только не мните манишку. Мадемуазель! Вы знаете жупел? Нет. Я тоже нет. Смотрите, месяц потупил За трубою монолорнет.

Чтец.

Висеть. Падать в сеть. В корсете нащупывать сердце. Небосвод клетчат, Калечит и лечит С черноусой любезностью перса.

Он.

Девушка! Сколько тебе лет? Девушка! Сколько тебе денег? Давно билет? Любовник-мошенник? Девушка! А часто кричат, проказничая: – Навзничь ее! Ты старая, как портсигар мой, Кожа тихая, в лоск. Сегодня кто за казармой Издавит девичий воск. Прости меня мерзкого. Я – поросший щетиною зверь! Не верь. Это из Достоевского!

Она.

Желтым усом шевелит Месяц к окну прилипший.

Он.

Ну, и тип же Полотерит паркеты плит.

Она.

Я спала в граммофонных трубах, На проводах сушила белье. Сколько тихих и грубых Входило в мое жилье.

Чтец.

Убегали бульвары в скверы, Проползали дома в дома. Поблескивало начало эры В уме, сходившем с ума. А тоска была ментором И солнца не принимала всерьез. И кокетничал с черным центром Каучук качельных колес.

Виктор Хлебников

«Малюток…»

Малюток В стае чижей, Чужой, Молю так: Я видел выдел Вёсен в осень, Зная Зной Синей Сони. Сосни, летая, Сосне латая Взоры голубые Прической голубей.

«Ветер – пение…»

Ветер – пение Кого и о чем? Нетерпение Меча быть мячом. Люди лелеют день смерти, Точно любимый цветок. В струны великих, поверьте, Нынче играет Восток. Быть может, нам новую гордость Волшебник сияющих гор даст, И, многих людей проводник, Я разум одену, как белый ледник.

Вадим Шершеневич

Поэта страдание

Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб, Утомившись сидеть в этих дебрях бесконечного мига, Разбивая рассудком хрупкие грезы скорлуп, Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал. Но крепкие руки моих добрых стихов За фалды жизни меня хватали… и что же? И вновь на Голгофу мучительных слов Уводили меня под смешки молодежи. И опять как Христа измотавшийся взгляд, Мое сердце пытливое жаждет, икая. И у тачки событий, и рифмой звенят Капли крови на камни из сердца стекая. Дорогая! Я не истин напевов хочу! Не стихов, Прозвучавших в веках слаще славы и лести! Только жизни! Беспечий! Густых зрачков! Да любви! И ее сумашествий! Веселиться, скучать и грустить, как кругом Миллионы счастливых, набелсветных и многих! Удивляться всему, как мальчишка, впервой увидавший тайком До колен приоткрытые женские ноги! И ребячески верить в расплату за сладкие язвы грехов, И не слышать пророчества в грохоте рвущейся крыши. И от чистого сердца на зов Чьих-то чужих стихов Закричать, словно Бульба: «Остап мой! Я слышу!»

«Все было нежданно, до бешенства вдруг…»

Все было нежданно, до бешенства вдруг. Сквозь сумрак по комнате бережно налитый Сказала: а знаете – завтра на юг Я уезжаю на-лето. И вот уже вечер громоздящихся мук, И слезы крупней, чем горошины… И в вокзал, словно в ящик почтовый разлук, Еще близкая мне, ты уж брошена. Отчего же другие, как я, не прохвосты, Не из глыбы, а тоже из сердца и мяс Умеют разлучаться с любимыми просто, Словно будто со слезинкою глаз? Отчего ж мое сердце, как безлюдная хижина? А лицо, как невыглаженное белье? Неужели же первым мной с вечностью сближено Непостоянство, любовь, твое? Изрыдаясь в грустях, на хвосте у павлина Изображаю мечтаний далекий поход И хрустально-стеклянное вымя графина Третью ночь сосу напролет… И ресницы стучат в тишине, как копыта, Но щекам зеленеющим скукой, как луг И душа выкипает, словно чайник забытый На спиртовке ровных разлук. Это небо закатно не моею ли кровью? Не моей ли слезой полноводится Нил? Оттого что впервой с настоящей любовью Я стихам о любви изменил.

«Когда сумерки пляшут присядку…»

Когда сумерки пляшут присядку Над паркетом ваших бесед, И кроет звезд десятку Солнечным тузом рассвет, – Твои слезы проходят гурьбою, В горле запутаться их возня. Подавился я, видно, тобою, Этих губ бормотливый сквозняк. От лица твоего темнокарего Не один с ума богомаз… Над Москвою саженное зарево Твоих распятых глаз. Я тобой на страницах вылип, Рифмой захватанная, подобно рублю. Только в омуты уха заплыли б Форели твоих люблю! Если хочешь тебе на подносе, Где с жирком моей славы суп, – Вместо дичи подстреленной в осень Пару крыльев своих принесу. И стихи размахнутся, как плети Свистом рифм, что здоровьем больны, Стучать по мостовой столетий На подковах мыслей стальных.

«От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем…»

От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем: В этой жизни тревожной, как любовь в девичьей, Где лампа одета лохмотьями копоти и дыма, Где в окошке кокарда лунного огня, – Многие научились о Вадиме Шершеневиче, Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем, Несколько знают походку губ Димы, Но никто не знает меня. …Краску слов из тюбика губ не выдавить Даже сильным рукам тоски. Из чулана одиночества не выйду ведь Вез одежд гробовой доски. Не называл Македонским себя или Кесарем, Но частенько в спальной тиши Я в повадкою лучшего слесаря Отпирал самый трудный замок души. И снимая костюм мой ряшливый Сыт от манны с небесных лотков, О своей судьбе я выспрашивал У кукушки трамвайных звонков. Весь мир переписанный начисто Это я на эстраде ниской. Но я часто люблю без чудачества Себя подчеркнуть, как описку. Вадим Шершеневич пред толпою безликою Выжимает, как атлет, стопудовую гирю моей головы, А я тихонько, как часики, тикаю В жилетном кармане Москвы. Вадим Габриэлевич вагоновожатый веселий, Между всеми вагонный стык. А я люблю в одинокой постели, Словно страус, в подушек кусты. Губы Димки полозьями быстрых санок По белому телу любовниц в весну, А губы мои ствол Ногана, Словно соску стальную, сосут.

О зубах

От полночи частой и грубой От бесстыдного бешенства поз Из души выпадают молочные зубы Наивных томлений Влюблений И грез. От страстей в полный голос и шопотом, От твоих суеверий, весна, Дни проростают болезненным опытом, Словно костью зубов проростает десна. Вы пришли и с последнею, трудною самой, Болью взрезали жизнь, точно мудрости зуб. Ничего не помню, не знаю упрямо, Утонувши в прибое мучительных губ. И будущие дни считаю Числом оставшихся с тобой ночей… Не живу… не пишу… засыпаю На твоем глубоком плече. И от каждой обиды невнятной Слезами глаза свело. На зубах у души побуревшие пятна, Вместо сердца сплошное дупле. Изболевшей душе не помогут коронки Из золота. По ночам Ты напрасно готовишь прогнившим зубам Пломбу из ласки звонкой. Жизнь догнивает, чернея зубами. Эти черные пятна – то летит воронье. Знаю: мудрости зуба не вырвать щипцами, Но сладко его нытье.

За нас тост

Мы последние в нашей касте И жить нам недолгий срок! Мы – коробейники счастья, Кустари задушевных строк! Скоро вытекут на смену оравы Незнающих сгустков в крови, Машинисты железной славы И ремесленники любви. И в жизни оставят место Свободным от машин и основ: Семь минут для ласки невесты, Три секунды в день для стихов. Со стальными, как рельсы, нервами (Не в хулу говорю, а в лесть!) От двенадцати до полчаса первого Будут молиться и есть! Торопитесь же, девушки, женщины, Влюбляйтесь в певцов чудес. Мы пока – последние трещины, Что не залил в мире прогресс! Мы последние в нашей династии, Так любите ж в оставшийся срок Нас, коробейников счастья, Кустарей задушевных строк!

Мой Отче наш

Ты, грустящий на небе и кидающий блага нам крошками, Говоря: Вот вам хлеб ваш насущный даю! И под этою лаской мы ластимся кошками И достойно мурлычем молитву свою. На весы шатких звезд, коченевший в холодном жилище, Ты швырнул мое сердце, и сердце упало, звеня. О уставший Господь мой грустящий и нищий, Как завистливо смотришь ты с небес на меня! Весь ваш род проклят роком навек и незримо, И твой сын без любви и без ласк был рожден. Сын влюбился лишь раз, но с Марией любимой Эшафотом распятья был тогда разлучен. Да! Я знаю, что жалки, малы и никчемны Вереницы архангелов, чудеса, фимиам Рядом с полночью страсти, когда дико и томно Припадаешь к ответно встающим грудям. Ты, проживший без женской любви и без страсти, Ты, не никший на бедрах женщин нагих, Ты бы отдал все неба, все чуда, все власти За об'ятья любой из любовниц моих. Но смирись, одинокий, в холодном жилище И не плачь по ночам, убеленный тоской! Не завидуй, Господь, мне, грустящий и нищий, Но во царстве любовниц себя упокой!