Пламя пышет

«Смотреть на глуповатые лица…»

Смотреть на глуповатые лица Иногда весело. В них есть Особая прелесть. Любовь струится И убегает лесть. Обыкновенно-ровные зубы, Немного томные глаза, Цвет лица сурово-грубый, Как гроза. Но в них, голубовато-глуповатых, Есть что-то хорошее всегда. Так на накате Блестит вода.

«Может быть, моя беспомощность Вам нравится…»

Может быть, моя беспомощность Вам нравится И на мою безалаберность смотрите снисходительно Вы, Если Вам мысль внезапная, нежная явится – Вы не смотрите в глаза мои, обведенные каймой синевы. Я не знаю ничего. Что было? Что будет далее? Знаю только, что встретились наши взоры вчера, А сегодня уже мы держали друг друга за талию И наши губы распустились, как веера. Может, я сказал много лишнего и ненужного, Но сегодня большой праздник (не скрою) для меня. Неужели Вы не чувствуете дыхания ветра южного И колебания, содрогания соснового огня?

«Два фонаря желтых, светлых…»

Два фонаря желтых, светлых Горели на лодке. Тишь. Два глаза светлых Улыбнулись. Шелестел камыш. Кто-то повернул весла… Была темная ночь. Упали весла. Упования – прочь. Два взгляда светлых, Светлых очей, Два огня желтых, светлых Фонарей.

«Я стихами залью свою душу…»

Я стихами залью свою душу, Утолю свою горе на миг И пойду сквозь моря и сквозь сушу, Обезжизнившийся старик. Песня будет в ушах раздаваться: Ты ушел, отошел и исчез. Никогда я не буду смеяться, Пусть врачует меня темный лес. Дорогой, Изумительный Боже, Помоги усыпить мне любовь И из листьев последнее ложе Для раба Своего приготовь!

«Влюбленность и движенье и схватка…»

Влюбленность и движенье и схватка Молнедающих черных глаз. Я трясусь – от лихорадки-ли Или от того, что горю, как газ. Вот лицо… Я заворожен им!.. Вот другое… И снова огонь. Мое сердце! Ведь оно было сожженным, Я поднес к нему свою ладонь. Я горю, весь горю и читаю И читаю в молнедающих глазах. Потом тихонько вздыхаю И печаль у меня на губах. Я о чем-то сожалею тихо, Я о чем-то жадно молюсь. Вот влюбленность, как огненный вихрь. Ты во мне, я в тебе кружусь!

«Мне кажется, что я отдал бы и душу…»

Мне кажется, что я отдал бы и душу, и деньги, и платье, Чтобы быть около Вас, в Вашем объятье, Но это почти неосуществимо И я прохожу, опечаленный мимо. Оживленно и разноцветно на пристани… На том берегу – лес лиственный. Но к чему мне все эти прелести! Я весь в Ваших зрачках, в Вашем шелесте.

«Опьяненный запахом воды…»

Опьяненный запахом воды И подгнивших деревянных балок, На пристани проталкиваюсь сквозь ряды Торговок, предлагающих молоко и сало. И как-то легче на душе от тесноты, От русских платков, косынок и шапок; Забавно видеть, как, раскрыв рты, Мальчуганы синеглазые топчутся косолапо. И не хочется, досадно возвращаться, но гудок Настойчиво призывает к каютам. Волосы шевелит легкий холодок И пахнет каким-то особенным уютом. И, когда отходит, попыхивая, пароход, Мне кажется, что я покидаю свой родной город. Хорошо еще, что ясен небосвод И что я так чертовски молод!

«Среди длинных уличных кочек…»

Среди длинных уличных кочек, Среди странных, горящих глаз Надеваю я темный платочек И бегу в назначенный час. И витринных улыбок не вижу И колесных упругих угроз. Надеваю длинную лыжу. Поздний вечер. Колкий мороз.

«Я – портной, торгую очень бойко…»

Я – портной, торгую очень бойко. Шелк, парча, костюмы и пальто. У меня особенная кройка И со мной не смерится никто. Для детей и взрослых я умею Свой фасон единственный найти. Даме полной утончу я шею, Красоту сумею навести. Я – портной. Мои товары – буквы. Их сложу и выйдет мадригал. Ах, от книг моих не оторвете рук Вы, Ведь не даром я страдал, грустил, писал.

«Молоко кипятится на спиртовке…»

Молоко кипятится на спиртовке. В окно стучится мерзлый снег. Я рисую силуэты Вашей головки. В соседней комнате песни коллег. Пусть там стучат всё время посудой, Пусть там балалайка беспрерывно бренчит – Я Вас никогда, мой друг, не забуду, Как не забуду русский алфавит. Пью молоко и заедаю галетой, А в мечтах – Ваша шаль и теплый диван. Почему в любви несчастны все поэты! Будет ли мне на этот вопрос ответ дан?

Гибель кучера

Туманит голову разжиженная каша Костей изломанных, покрытых мясом. Теперь – ничто, а был румяный кучер Яша, Кричавший: «берегись, с дороги» басом. Кафтан изодран; две руки отдельно Каким-то чудом целые, окрестясь… Остатки тела грустно, колыбельно Окутала, как ватой, уличная грязь. Толпа зевак струит пустые взгляды, Дрожат колени. Страх блестит, как моль. Холодный воздух отравляют яды И на душе печаль и боль.

«Я опять, как маленький…»

Я опять, как маленький, Я опять в саду. Ротик чистенький, аленький. Я вишни краду. Садовник не бдительный Ушел с поста. Мой путь утомительный, Как верста. Ах, что Вы скажете: Я горю, как огонь, Может быть Вы завяжете Мою ладонь. Кровь течет струйкой аленькой, Я боюсь и кричу, Я совсем как маленький. (Я не шучу).

«Стоять на пристани плывучей, зажавшись…»

Стоять на пристани плывучей, зажавшись Между кулями с посыревшей мукой, Прикоснувшись к перилам, к железу, к ржавчине, И быть захваченным неразъяснимой тоской. Смотреть на воду темновато-грязную, Ударяющуюся о быки, Повторять какую-нибудь фразу бессвязную, Шершавую, как башлыки. Пахнет сыростью и еще чем-то особенным, Неразличимым, но густым. Пароход из огромной утробы Выбрасывает сероватый дым.

«С палубы чистенькой и беленькой…»

С палубы чистенькой и беленькой Я смотрю вниз, как носят матросы груз; Мукою измазаны их передники И лица, как разрезанный арбуз. Берега заманчивы и ласковы, Но на сердце – странная боль. «Ну, живее, живей подтаскивай, Разболелась, что-ли мозоль?» Воздух светлый и чуточку пахнущий Бочонками соленых рыб… Прошел кто-то тяжело ахающий Под тяжестью бесцветных глыб. И внезапно улыбка запряталась И безумный, сжигающий стыд Всё сильней, горячей обхватывал Сердце, запылавшее от обид.

Бесконечное стихотворение

Я видел зеленое поле И медную луну, Опустившуюся на травку, Стосковавшуюся в неволе, Любящую весну, Весну в поле. И цветочки и канавку. Я видел в поле Цветы и почки. Непослушные дочки Бегали на воле. Непослушные дочки Видели поле И медную луну, Опустившуюся на травку . . . . . . . .

«В чем? В шелку-ли, в арестантском халате?..»

В чем? В шелку-ли, в арестантском халате? Не всё равно? Когда думаешь о вечной расплате И смотришь на дно. Будет резать железо ноги Или кольца украшать труп. Все равно, когда на дороге Уступ. Слезы, музыка, шелест платья Или тихий церковный звон. Я лежу, ты лежишь, в объятьи И сегодняшний день сотворен.

«Мечтаю, как мальчик, я об этой встрече…»

Мечтаю, как мальчик, я об этой встрече, Гадаю, что эта встреча мне принесет; Мою душу вылечит или искалечит? Вылечит, если сосчитаю до трехсот. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Боже! Вдруг не успею. Карточный дом упадет. Точно декламатор, которому кричат: «Просим, просим!» – Я волнуюсь. Может быть совсем не придет. Нет! Этого не будет. Я успел сосчитать. Вот удача! Домик не повалился. Значит – хорошо. Не придется больше томиться от плача И от бессонницы принимать противный порошок.

«Ветер жестокий бьется о ставни…»

Ветер жестокий бьется о ставни. Падает с неба крупный дождь. От воды на улице блестят камни. Вдалеке шорох рощ. Я сижу один дома. Я не увижу сегодня Вас. Открою окно. Не боюсь грома. Слезы у моих глаз. Вы теперь сидите в качалке. Читаете книгу, мой друг. Мои мысли печальны и жалки… Валится перо из рук.

«Шумный смех, опьяняющий и ласковый…»

Шумный смех, опьяняющий и ласковый, Разбросанные конфетти, окурки, цветы, Беспорядок, крик, пристав участковый. Мундиры, офицеры, белые кресты. Звуки музыки далекие, неясные. Пыльная аллея. Разноцветы-флажки. Всплеск волн. Катанья ежечасные. Тихий говор грязноватой реки. В толпе нарядной и нищенской, Где смешался с лохмотьями шелк, Вдруг запахло ладаном кладбищенским И запрыгал игрушечный волк. И над всей суматохой необыденной Купол голубой и прозрачный И луна – мир, морозом выеденный – Освещает мир невзрачный.

«Мне нравится моя новая прическа…»

Мне нравится моя новая прическа. Я сижу перед зеркалом. Вспоминаю Вас. На туалете лежит свеча из воска И брильянтин блестящий, как алмаз. Летожар. Окно полураскрыто. Опущены шторы. Помятый журнал. Газета: Балканы. Новая миссия графа Витте. Всё по-старому. В зеркале мой овал. Правда, пробор лучше, чем старая прическа. Где Вы теперь. Я помню Вас. Во мне теперь немного более светского лоска И меньше искренности в движении глаз.

«В этой толпе, в этом шумящем водопаде…»

В этой толпе, в этом шумящем водопаде Мне легче забываться и молчать. Мое сердце в предвесенней прохладе И на нем горящая печать. Вот приближенье чье-то и вздохи. Может быть я снова – другой. На открытой сцене визжат скоморохи И гимнасты дрыгают ногой. Подхожу к зеленому столику. Покупаю карту. Что, не выиграл ли № 3? Может быть станет мне легче, если отдамся азарту И позеленевшим поброжу до зари. Движенье, приближенье чье-то и песни И призывная музыка, как река. Закрываю глаза, но мне кажется, что стала известней Всем прогуливающимся моя тоска.

«Что может быть лучше крика грубого…»

Что может быть лучше крика грубого, И взмаха плетки, и вздоха стен? Поцелуй – укус в губы, Мимолетный, перелетный плен. Что лучше слез преждевременных, Падающих с синих ресниц, И слов жалких, бесплеменных Двух противоположных лиц? Вот еще и еще до беспамятства. А кругом тишина. Может быть, как в поэме, явится Всегдашняя Луна. Я, закрыв лицо пальцами, Плачу. Хочу, Чтобы оба мы были скитальцами, Оба служили лучу.

«Есть прелесть в этих долгих ожиданьях…»

Есть прелесть в этих долгих ожиданьях, В очереди у касс, у заветных дверей. В тихих, невольных и отрывистых прикасаньях, В черной толпе подвижной, как масса угрей. В этих зигзагах лиц одноитежных, Где бы то ни было, в театре или в толпе, Сколько мгновений неожиданно нежных, Уютных, как орех в скорлупе. Вот впивается взгляд в глаза, в тело, Вот отрывается: дальше, назад! Впивается в аромат кожи белой И опять дальше сверлит наугад. Или, полузакрыв, глаза, прислушиваться к шуму, Застыть, пока кто-нибудь не толкнет Или не прикоснется к костюму Рукою холодной, как лед.

«Пахнет рыбой и палубой мытой…»

Пахнет рыбой и палубой мытой И веревками крепко скрученными. Я в душе своей, как в земле изрытой Копошусь руками измученными. Кружевная и нежная кожа Бурой кровью и слизью измазана. Не отнимешь-ли веру, о, Боже, Что Тобою негласно указана?

Стрельба

Дрожат детские плечики, Револьвер в бледной руке. Всё осечки да осечки. Нет! Не выучиться стрелять. Легче справиться с ехидной «ѣ» И танцевать от печки, Чем стрелять с офицером на речке!

«Я читаю книгу, но смотрю искоса на Вас…»

Я читаю книгу, но смотрю искоса на Вас; Вы пишете что-то уже целый час. Я хочу Вас спросить, но молчу и жду. Нет! Я не скоро еще от Вас уйду. Мне немного жутко, но хорошо. К Вашей руке приблизил свою на вершок. Потом закашлял и со стула встал. Вы вскинули на меня свой овал. И я засмеялся, засияли глаза. Теперь я – против, а Вы – за…

«Я на елку вешаю марионетки…»

Я на елку вешаю марионетки И прикалываю множество свечей. Вы поддерживаете ножки табуретки, Молча, без лишних речей. Вот звезда самая большая и яркая – Ее надо на верхушку водрузить. Она Вам достанется в подарок… Мне руку обрезала серебряная нить. Что мне делать? Я кровью запачкал фонарик. Он был такой белый, а теперь… Вы сегодня, я вижу, совсем не в ударе И сердиты, как картонный зверь. Когда елку зажгут, я буду За портьерами, отдельный, стоять… Вы будете разбирать конфетную груду И не будете меня замечать. А когда огни потухнут и станет В зале пахнуть жженной елкой, воском и тоской, Вы, как в тумане, Моей руки коснетесь своей рукой И скажете: – До свиданья. –