Самосожжение, Книга 1, Лист 3

Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв.

Апокалипсис, III, 1.

«В каждом движении гадкая злость…»

В каждом движении гадкая злость, Крепкая, как слоновая кость. Ангелы с неба, – желанные гости, Не вытравят нехорошей злости. Имя Его страшно произнести, Вечно с открытою болью брести. Нести свои мерзости в душе больной, Задыхаясь чужою весной. Может быть, станет легче от пестроты, Бумаги, цифр и насмешек простых?

1914.

«Горькая радость в оскорблении…»

Горькая радость в оскорблении, В ударе, в визге, в плаче кнута, В мучительном пренебрежении. (Об этом молчат уста). Так сладостно одно движенье, Движенье глаз кричащих и рта: В нем сладость, и нежность, и пенье И отвратительная глиста. Закрыть рукою глаза и уши, И улыбнуться на липкий крик. В улыбке этой – все наши души, В улыбке этой – сладчайший лик.

1914, февраль.

«В каждом зрачке, мелькнувшем даже…»

В каждом зрачке, мелькнувшем даже В злобном и горьком краю, Ищу дешевой и верной продажи И всю душу, зарытую в саже, Каждому встречному отдаю, Сознавал, что взгляды и встречи И взмахи прекрасных ресниц Полоумной души не излечат, – Только глубже и горше калечат Душу – старенькую девицу.

1914.

«Господи! Тысячу раз…»

Господи! Тысячу раз Имя Твое повторяю Тихим движением глаз И человеческим лаем. Господи! Имя Твое Тысячу раз повторяю. Пусть в душе сжигаемой Имя Твое поет. Господи! Прости, Что я Тебя тревожу, Как разбойнику Ты простил, Боже!

1914.

«Я знаю, в рваном тулупе…»

Я знаю, в рваном тулупе Деревнями буду брести. Все будут считать меня глупым, Сбившимся с пути. Знаю я также, что мука, И горечь, и радость – одно. Старичок близорукий Скажет: – здравствуй, брат родной. – Может быть в ту минуту, Когда отвернется родня, Неразумное сердце кляня, Шалью своею кутая, Заря поцелует меня.

Финляндия. Дорога. 1914.

«О, если прежде надежда сияла…»

О, если прежде надежда сияла, Как после дождика купола, Что злоба увянет, что злоба Теперь она вновь обожгла Душу смертельным жалом. И спугнула прекрасные думы, И затмила сознанье мое. Я со страхом слушаю шум Страшный, как лезвие Бритвы угрюмой.

Тифлис. 1914.

«Я танцую на острой бритве…»

Я танцую на острой бритве, Я пою изрезанным ртом, И заброшен мой молитвенник, Надо мною не плачет никто. Только смотрят из ложи бархатной, Да из кресел на танец мой, А я вспомнил, что в детстве моя парта Пахла чернилами и смолой. Стало стыдно за танец жесткий, Да румяна впалых щек, За любимый запах известки, За всех, кто груб и жесток. Я танцую на острой бритве И кричу сквозь дым и туман: Отдайте мне мой молитвенник, Мой сладкий обман!

1914.

«Весенние лужи и Божие небо…»

Весенние лужи и Божие небо Знают, что я кривлю душой, В ней боль и горькие дебри И душно от мыслей нехороших. Чужую улыбку и сожаленье Положу, как вор, в свой карман. Буду продолжать жизнеобращенье Горький и злой обман.

1913. весна.

«Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница…»

Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница Душа забегала по переулкам (без эпитета). Ноги, – как папиросы, ищущие пепельницу. Ах, об этих признаниях другим не говорите! Правда, часто глазам, покрасневшим, от нечести, Какие-то далекие селения бредятся, И даже иногда плавающая в вечности, Обстреливаемая поэтами Медведица. И тогда становится стыдно от мелочей, Непринимаемых, обыкновенно, во внимание. Бейте, бейте железом, за дело! Чей Удар сильней – тому поклон, покаяние.

1913.

«Кусочки неба, маленькие кусочки…»

Кусочки неба, маленькие кусочки, Они, как кофейные чашечки, а вокруг – Маленькие раздробленные ножки, Бессонница, кашель, испуг. О, деточка с солнечным яблоком, С мячиком полосатым, Подойди, полюби; подари мне кораблик Синенький в праздник двунадесятый.

1914, декабрь.

«Точно прихрамывающая собачка по испорченному асфальту…»

Точно прихрамывающая собачка по испорченному асфальту Душа подпрыгивает за убегающим счастьем. Не поможет ей ни небо благородной Мальты, Ни тонкое новомодное платье. О, самое жестокое знать всю ничтожность Души, исполосованной трусливой ложью. Какая каторжная невозможность Увидеть слезу – ласточку Божью! Если раньше была случайная, светлая точечка, Заблудившаяся в организме изворотливом – Она все тает, как светлое облачко В тишине, среди голубых высот. И скоро одно только останется: Смотреть в глаза крепкоглазых детенышей, Вспоминая позднее раскаяние И что-то подобное чистоте.

Нилова Пустынь. 1914.

«Ноготь, оторванный движеньем случайным…»

Ноготь, оторванный движеньем случайным, Образует кровоизлияние (наводнение), И оно страшнее наводнения в Гавани, Страшнее далекого землетрясения. Как больно признаться на площади окружающим В горьких причинах и горьком следствии, А в душе, беспричинно вздрагивающей, Столько ненужных и горьких наследств.

1914.

«Снегу ликующему, лесу, небу, дредноутам…»

Снегу ликующему, лесу, небу, дредноутам. Горящим на солнце (о, какая белизна!) Завидует сердце, исполосованное гнетом Болезни тягучей, как ил со дна. И при каждом блеске, при каждом вздрагивании Крепко сколоченных чухонских саней Я – непрочностью и цветом напоминаю бумагу, И с каждым толчком становлюсь бледней. О, солнце, деготь, железо, смола и запах Моря замерзшего – капните на меня Каплей исцеляющей и, капая, Сделайте так, чтоб мучительная западня Сгорела от воздуха и огня.

Гельсингфорс, море. 1914

«Сюсюкая, пришептывая, сантиментальничая…»

Сюсюкая, пришептывая, сантиментальничая Под видом сострадательного добряка, Стою над трупом собаки раздавленной С лицом заплаканным, – с душою, как сталь, С душой Аракчеева и крепостника, Изможденной, полоумной, неправильно поставленной. Ничего не поможет: ни небо голубеющее, Ни воздух, в котором мороз и сосна, Ни от ветра соленого темнеющая, Набегающая волна. Если б Имя Твое рассудком мутнеющим Восприять – смерть была бы ясна.

о. Стурамиеле. Финский залив.

1914, февраль.

«С каждым часом все ниже и ниже…»

С каждым часом все ниже и ниже Опускаюсь, падаю я. Вот стою я, как клоун рыжий, Изнемогающий от битья. Захвачу я платочек рваный, Заверну в него сухари, И пойду пробивать туманы И бродить до зари. Подойдет старичок белый, Припаду к мозольной руке, Буду маяться день целый, Томиться в тоске. Он скажет: есть способ, Я избавлю от тяжких пут, Вот достал бы мне папиросу, Без нее горько во рту. Папиросу ему достану, Он затянется, станет курить, Словами лечить мою рану, Душу мою лечить. Но теперь печальна дорога И тяжел мой удел, Я не смею тревожить Бога – У Него много дел.

1912.

«Я запою голосом развинченным…»

Я запою голосом развинченным И сделаю соответствующий жест, А если посмотреть под стеклом увеличительным, Вы поймете, что я, как арестант, Что я с душою, душою развинченной. Что я с тоскою увеличенной Ищу подходящих невест. Вот вы улыбнулись презрительно, Но улыбка ваша, как стон. Пусть сваха захохочет язвительно, Поймите же меня со всех сторон.

1912.

«Господи! За упоминанье…»

Господи! За упоминанье Имени Твоего Не осуди мою душу. Каждый час – (я ведь только странник!) Слышу горькое торжество И вижу, как храм Твой рушится. Каждый час – укол и удар, Вздрагивает ничтожное сердце. Я нижу будущее: мерзок и стар, Разменивая на гадости Божий дар, Буду у чужого костра Телом, покрытым пупырышками, греться.

1913.

«Душу измученную и перепачканную…»

Душу измученную и перепачканную, Отвратительную, но родную мою, Господь, укрепи своею подачкою, Видишь: я на краю. Может быть завтра забуду о раскаянии, Паясничая, как клоун из последнего кабака… Все возмутительней и необычайнее Моя крестящаяся рука.

Новгород. 1914.

«Это не рисовка, это настоящая простота…»

Это не рисовка, это настоящая простота, Это потому, что я мучительно хочу исправиться, Я кричу движениями пугливого рта, Что я негодяй и отъявленный мерзавец. В каждом движении – отвратительная ложь, Скрытые и явные недостатки. Я сам не знаю еще, на что похоже Сознание в своей гадкости. Уж лучше быть черствым до конца, Без совести, без сантиментальности, на большой дороге С холодной и бесчувственной улыбкой наглеца Грабить, не испытывая угрызений совести и тревоги.

1914, июнь.

«Мне стыдно смотреть на воду и сушу…»

Мне стыдно смотреть на воду и сушу, Мне горько смотреть на цветы, на лес. Прячу грязную, рыхлую душу От безукоризненно синих небес. Больно сжимаются глаза от света, Теплее, когда вокруг горечь и грязь. Так мучительно хочется пройтись раздетым, Плача, ударяя себя и крестясь. Если будет лучше от злобного смеха, Если стану чище от удара кнута Сильнее над сердцем, над грязной прорехой Издевайтесь, смейтесь до пены у рта. А я дорогой пустынной, непролазной Буду, шатаясь, плестись так себе, в никуда, И забуду, что я мерзкий, колючий и взрослый И что за моей спиной – отвратительные года.

1913.

«После ночи, проведенной с сутенерами…»

После ночи, проведенной с сутенерами. Проститутками и сыщиками, Буду голубеющими взорами Всматриваться в свою душу нищую, И мысленно раскладывать на кубики Свои чувствования (огорчения): Больше грязных, чем голубеньких, Больше мерзости, чем мучения.

«Все прекрасное – в мертвом мизинчике…»

Все прекрасное – в мертвом мизинчике, На трактирной заре голубеющем. Сколько боли в отвратительно взвинченном Сердце, изолгавшемся и грубеющем. Радиолечение по новейшей системе Не изгонит ниточек разложения из телесной ткани. И лежу вне дум, вне движенья, вне времени, Жестокими своими мыслями изранен.

1913.

«Только в глухом и томительном одиночестве…»

Только в глухом и томительном одиночестве, Без дроблений времени на полосы ночи и дня, Забыв все решительно: имя, звание, отчество, Предсказанья хироманток и злые пророчества – Можно душу свою понять! Пусть не будет фейерверков городского остроумия, Саркастических улыбок и ядовитых книг. О, как сладко заснуть в облаках бесшумных, Не видя котелков, галош и отвратительных мумий, Растлевающих, осаживающих каждый миг. О, время без разделении на глупейшие таксометры, На нелепые, ничем не, оправданные, часы! Вот бы под медленное течение пахучего ветра Прогуливаться без вязаного кашнэ и гетр В нежных капельках Божьей росы…

1914.

«Ты чувствуешь боль земную…»

Ты чувствуешь боль земную, Целуя руку врага. Ты чувствуешь боль земную В висках, в мозгу, в ногах, От пламенного поцелуя. Пусть боль эта будет сильна, Пусть сердце твое цепенеет. Пусть боль эта будет сильна, Но помни – яснее, сильнее Простившей души глубина.

1913.

«Господи! Господи! Господи! Темный свод небес…»

Господи! Господи! Господи! Темный свод небес, Монастырская душная келья. Мне в холодное, мертвое сердце Полоумный и сладкий бес Льет преступное, сладкое зелье. Неужели бритвой зарезаться? Господи! Господи! Господи! Гордый, злой, пустой Дух пляшет в уродливом теле, И выпячивает свои губы. Одинокий и холостой, Я в своей холостой постели Буду мертвым, колючим, грубым.

Нилова Пустынь. 1914, весна.

«В лиловом мраке окно. За небом…»

В лиловом мраке окно. За небом Какая просинь? Какая даль? О, если мог бы кормить вас хлебом И утолять вашу печаль. Какая музыка за этой синью? Дрожанье влаги или топот труб? О Скандинавские бьется твердыни Море, молящееся поутру. О, если бы знать… (я одно лишь знаю) Я уже слышу – за скрипом телег Бесстрастные песни из Божьего рая, Язвительный вой кликуш и калек. О, только услышать, только отметить – И душа, как служанка, пойдет служить, И будет, скитаться по белому свету И огненный крест свой носить.

1914.

«Укрепи Господь, укрепи Господь…»

Укрепи Господь, укрепи Господь, Мою душу и мою плоть. Господи, помилуй! Господи, помилуй! Пусть в очах моих Будет светлый стих. Господи, помилуй! Господи, помилуй! Научи как жить, Плакать и любить. Господи, помилуй! Господи, помилуй! Укрепи Господь, укрепи Господь, Мою душу и мою плоть. Господи, помилуй! Господи, помилуй!

1914.

«Не чистым, но гордым…»

Не чистым, но гордым Иду в монастырь, – Согбенным, затихшим, Убитым иду. Господь Солнцеясный, Пойми и прости, Ужасную душу В ладонях зажми. Господь убиенный, Воскресший Господь, Я твой через горе, Чрез ложь и порок. Слезою воздушной Своей окропи Воздушную душу И дикую кровь.

1914.