Ограда

Первая книга лирики

Предисловие автора

В первое издание книги «Ограда» были включены лирические стихи, частью напечатанные в «Весах», «Вопросах Жизни», «Золотом Руне» и других журналах, а также в сборниках «Цветник Ор», «Белые Ночи» и др. в 1904–1906 гг., частью же появившиеся в печати в первый раз.

Автор выбросил в первом издании из числа своих стихотворений того времени те, в которых он усматривал несамостоятельность формы, либо недоделанность, недостаточную для других выявленного, подлежащего высказыванию лирического материла. Только одна пьеса, написанная чужою строфой (отрывок I), «открытой Бальмонтом», была сознательно оставлена в сборнике.

Настоящее, второе издание «Ограды» печатается без нескольких слабых («Она моя душа» и «В эти ночи») или выпадающих, по несоответствию с заданием, из книги произведений («Тихо шел», «В городе», «У Летнего Сада»), по тем или другим причинам, нашедших себе место в первом издании, и с добавлением объемлющего книгу стихотворения, Noel, законченного автором в марте 1917 года.

Если допустима самооценка, то автор позволяет себе указать, что по его мнению лучшее стихотворение в книге – «Мой Дух» (из отдела «Лунные Эльфы»).

Here once, through an alley Titanic

Of cypress, I roamed with my Soul, –

Of cypress, with Psyche, my Soul.

E.Poe.

Это ты

…Чтобы с каждым нахлынувшим новым мгновеньем

Ты шептала: Опять? Ах, опять это ты!

К. Бальмонт

«Одетая солнцем опушка…»

Одетая солнцем опушка, И утра стыдливый покой, И кло́нится ивы верхушка Над радостно-зыбкой рекой. Над зоркой открытой поляной Древесный всклокочен навес; Лазурными тайнами пьяный, Весь в таинстве шелеста лес. Чуть тронуты розовой краской Изгибы зеленой каймы, И – трепетной скрытые маской – Капризно призывны холмы. Всегда неразлучные – мы – – Пускай это кажется сказкой – И в сонности мягкой зимы, И в поступи осени вязкой, Завязаны нитью чудес, Блуждаем с улыбкой румяной Все там, где нахмуренный лес Граничит с беспечной поляной. Разгадана яви людской Нелепая, злая ловушка – И радужен утра покой, И рядится в солнце опушка.

Завязка

Я не знала тебя, я не знала; Ты был чужд мне, смешон, незнаком; Я бездумно, бесцельно бросала За ограду цветок за цветком. Трое вас было в саде соседнем, – Я седьмой уронила цветок; С этим лишним, ненужным, последним; К вам упал мой ажурный платок. Ты, с какой-то забавной опаской, Подбежав, поднял оба с земли; Залились неестественной краской Опушенные щеки твои. Осторожно ты подал соседке Чуть душистый платок кружевной. Наклоняясь на перила беседки, Я смотрела, какой ты смешной. А теперь… я весь день в лихорадке, Не услышу ль неловкую речь; Не удастся ль – за шторой, украдкой, Как проходишь ты в сад, подстеречь.

Und er

Und er…

Stephan George

Вокруг все было так необъяснимо дивно, Как будто снизошли на землю небеса. Приветом сказочным манили в глубь леса, И птиц неведомых звучали голоса Так обольстительно, так ропотно-призывно, Что мнилось: шаг еще, и в чаще чудеса, На берегу реки, струящейся извивно… И только ты одна… ты мне была противна. Ты глушь вплетала в новь непо́чатой поры Своей фигурою, и шутками, и смехом. Я не хотел служить бессмысленным утехам. Я не хотел твоей бесчувственной игры. Но отчего теперь – целую прах горы, Где крепнул голос твой, отброшен зычным эхо?

«На памяти моей горят, как пламень, ярко…»

На памяти моей горят, как пламень, ярко Те дни блаженные, – о, как немного дней! – Когда по вечерам бродил я рядом с ней В аллеях древнего задумчивого парка. Грозила осень. Было под вече́р не жарко, И по ночам сиял Юпитер все властней, И каждый вечер клал все более теней На длинный ряд аллей таинственного парка. Мы шли. Я наблюдал – молясь и не дыша, Как оставлял след на всем ее душа, И я молил ее последнего подарка: «Будь в осень иногда душой со мною здесь, – И буду я как парк – тобой исполнен весь, Бродя в безмолвии поблекнувшего парка».

1903

За речью

Подступает предслезная дрожь, Срыв звенящего голоса… Чуть колышется светлая рожь, Отделяется колос от колоса. Манит в тень удлиненную стог Сена слабо душистого. Изнемог. Подошел и прилег. Барабанит кузнечик неистово. Подошла. И присела. И взор Затенила ресницами, Оглядев желтоватый узор, Испещренный согбенными жницами. Вновь затворы опущенных вежд Светозарно раздвинула. Взором, полным бесплотных надежд, Отуманенным взором окинула. Не колыхнется спелая рожь. Колос ластится к колосу. Подступила предслезная дрожь. Близок срыв напряженного голоса.

Стансы

«Вновь увидав ее, к которой, так мятежно…»

Вновь увидав ее, к которой, так мятежно Волнуяся, рвалось все существо мое; Которую познав, постиг я бытие, В одной узрев весь мир, раскрывшимся безбрежно; В которой видел я мерцание свое Преобразившимся так радужно и нежно, – Вновь увидав, вновь увидав ее, Я должен был сюда явиться неизбежно, Вновь увидав ее.

«Явиться в те места, где оба наши сада…»

Явиться в те места, где оба наши сада Один с другим слились, как с нею красота, И между ними ввысь воздушно поднята Была волнистая дощатая ограда; И где была она прозрачна и чиста, Где былью облеклась волшебная баллада, – Явиться в те места, Где в каждый миг влилась небесная услада.

«Теперь уже весна. С берез, дубов и елок…»

Теперь уже весна. С берез, дубов и елок Давно фата зимы на землю сметена; Пусть на земле слепит покрова белизна – Под ним, истонченным, отчетливо слышна Гульливая струя, она буравит полог, А солнце сверху жжет, а день так дивно долог… Теперь уже весна, Сосна и кипарис льют аромат с иголок.

«Недвижимо стою я долго пред решеткой…»

Недви́жимо стою я долго пред решеткой, Воспоминаний рой творит мечту мою; То в ветре аромат ее волос я пью, То в ветках лик ее рисуется мне чёткий. То слухом уловив журчащую струю, Я грежу, что ручей звучит ее походкой. Недви́жимо стою, Не чуя времени, сияющий и кроткий.

«Вернутся ли они, – дни Августа, не Мая…»

Вернутся ли они, – дни Августа, не Мая, – Когда – она и я – бродили мы одни, То молча, то в речах всю душу изливая; Когда зажглися нам бессмертные огни, И воплотилась в нас вся Тайна мировая? – О, эти вечера! О, сказочные дни! Вернутся ли, вернутся ли они, Дни несказанного исполненные рая, – Вернутся ли они?..

Два отрывка

I. (В саду) Четыре месяца назад Здесь были ты и я, Исполнив каждый шаг и взгляд Блаженством бытия; Я говорил: «Тебе я брат, И ты – сестра моя». День тот был праздником у всех: И травы, и цветы Околдовал твой светлый смех И хвои, и листы С игрою солнечных утех Заворожила ты. Любовно сон земной храня, Мы не стремились ввысь. К земле таинственно маня Сосна с сосной сплелись. И – что же? все же в блеске дня Мы с неземным слились. Раздвинув полог голубой, Свободны стали мы; С царевной князь, и раб – с рабой, Мы вышли из тюрьмы; Со стражей был недолог бой – И взорваны холмы. Когда прозрачных капель звон Нам пал, струясь, в лицо, – Нас не заставил, помнишь, он, Спасаться под крыльцо. Был мир – наш храм; земля – амвон; И радуга – кольцо. Весной по роще, взгляд во взгляд, Бродил с тобою я; Надела свадебный наряд Природа, рай тая; И выси пели: «Он – твой брат!» – Тебе, сестра моя. II. (На выставке) Когда, из города гонимы, Свой путь направили одни мы В обетованные края, – В нас были так неуловимы И зов, и пламя бытия; Мы были точно херувимы В раю безгрешном – ты и я. Но перед тем, по бездорожью, Цветочной выхоленной ложью. С тобой упились мы полно: То не был луг с волнистой дрожью, То не был миг, где все – одно, И те часы нам волю Божью Исполнить было не дано. Тогда, роднясь с семьею лилий, Мы не без тягостных усилий Вдыхали пряный аромат; Тогда предчувствия томили, И в бое сердца бил набат, И звуки чуждые рябили Сквозь музыкальный водопад. В цветах заслышали мы вместе Змеиный шип ползучей мести За оскорбленные мечты, За то, что ими крыл невесте Жених провалы пустоты; За то, что воздух нес им вести, Что в нем отрава жгучей лести, И в ней мы никнем – я и ты.

Ямбы

Я посетил страну святую. – Как дорог мне здесь каждый куст! Не всем ловлю, люблю, ревнуя, След поцелуя Ее кристально-чистых уст. И весь я твой, земля родная. Тебе одной мои мечты. И мне чужда крася иная: – Селенья рая Прекрасны не были как ты. И вижу я, восторжен, светел, Что он – Властитель, он – Господь. Из всех земель – тебя приветил, Своими знаками отметил, Тобой свою соделал Плоть. И чую: в творческом подъеме Предсозерцая бытие, Он восхотел в воздушном доме, Троих нас слить в единой дреме: Тебя, земля; меня; ее.

Май 1904

Кошмар

И только он стоял перед тобою, Когда ты мне в тот вечер открывалась; Конечно, я вполне владел собою, Хотя на части сердце разрывалось. Я говорил!.: «О, да! Он маг и властный, И ты напрасно мыслишь, что изгнала Его из сердца»… Речь, мольбою страстной, Звуча, меня всего изобличала. Мы разошлись. Был черен ночи полог. Я проскользнул к себе неслышной тенью. И лег. И спал. И был мой сонь так долог, И все одно, давящее виденье. В моих ушах твои стояли речи, И видел я тебя одну сначала. Но близость новой, неизбежной встречи Внутри меня смущенье предвещало. Да, вот и он. Ни ужаса, ни мысли. Вдвоем в глухом томительном безлюдьи. Мы друг пред другом грудами нависли, Один с других сцепилися грудь с грудью. И был твой лик подернут черной мглою Нам мир предстал бесформенным хаосом. И он стоял извечною скалою. И я стоял несозданным утесом. Упругих мышц безмерное усилье. Сверканье глаз. Дрожанье губ бескровных. Из недр души несметное обилье Мы навлекли сокрытых сил духовных. И лишь одно в сознании не тухнет, Все существо сковавши в напряженье: Прорвется ль шаг, родится ли движенье – И я погиб, иль он громадой рухнет. И длился, длился бой наш напряженный, Бой существа, без мысли, без отчета. …Я пробудился – весь изнеможенный, Весь трепеща от холода и пота. Когда ж потом, твоим отдавшись чарам, С тобой бродил я в утреннике парка, – Ты помнишь как мучительно, как ярко Я сам тебе почудился кошмаром?

Ананке

Ah, Seigneur! Donnez moi la force et le courage

De contempler mon coeur et mon corpus sans degout

Ch. Baudelaire.

Сонет

Мой Боже! я стою у вечного предела И смело произнес мое моленье вслух: Дай сил мне вынести и мой ничтожный дух, Не меньше сдавленный и мерзостный, чем тело. Пергаментом лица безжизненных старух В его зеркальности правдивой отблестело Все то, что на челе надменном тяготело, И от чего мой плод довременный был сух. Когда вокруг Тебя столпившиеся люди Насытились вполне, и семь кошниц укрух, Осталися немым вещанием о чуде, – Я, стоя в стороне, Тебя еще алкал, И, приковав свой взор к незыблемости скал, Твердил с отчаяньем упорным: «Буди, буди!»

Остров полипов

Первый сознательный отпрыск немых поколений, Первый побег, еле зримый, растительной жизни, Вялый, тупой, и безвольно предавшийся лени, О, не приняться тебе на томительной тризне Предков – полипов, оставивших трупы и тени В острове мертвом, твоей изначальной отчизне. Выйдешь из этого мира застывших явлений Всюду с тобой его лик и глядит на тебя в укоризне.

Diaboli manuscriptum

Чем виноват я, что доля такая досталась Мне, не иному, отчаянным, страшным уделом? О, за свои же долги, ты, Ананке, со мной расквиталась, Злостный банкрот, этим дряблым и немощным телом! Знаешь, тебе и самой настоящее место в темнице, – Если бы правила светом одна Справедливость. Ты возбуждаешь во мне не любовь – похотливость, Мимо окна моего проходя в дорогой багрянице!.. Слышишь! Я о стену бьюсь головой, громыхая цепями. Миг – и твои распадутся стальные, заклятые цепи. Чую, не вечно сидеть мне в зловонной, подпочвенной яме, – Знаю, не клином сошелся весь мир на поганом вертепе!

Мы души

Ничтожные люди, ничтожные мысли… Да как это, как может быть? О, люди, сознаем: над бездной мы виснем, И бездны вовек не избыть. Да где же спасенье! – повсюду удушье. Задавлен оторванный крик: «Мы люди, мы живы, мы сущи, мы души; Полет наш высок и велик». Да где же спасенье – нет силы, мы гибнем… Мы цепи разрушить должны. И – нет бытия без цепей. И подвинем Себя в пустоту – сражены.

«Когда я, гордый раб, в безвыходном двуличье…»

Когда я, гордый раб, в безвыходном двуличье, Благодарю тебя и падаю во прах Перед лицом Твоим, – слепит бескрылый страх Прозревшие глаза величием Величья.

Стой! Ни шагу!

Стой! Ни шагу! Останься, пронизанный светом, цепенеющий, Знай, зажегся в тебе твой дозор пламенеющий, только в этом. Будь безвольным. Молчи. Затаись. Только чувствуй невысказанное. Принимай и сноси в откровеньи нежданное и искус твой. Берегись одного. Обводить себя кругом заколдованным. В свой черед есть исход и другим Замурованным. – Друг за другом!

Распутье

Мы – окрай неизвестных дорог.

А. Блок.

«Загадка стоит, неотступно маня…»

Загадка стоит, неотступно маня, Глубиной недоступной чаруя; Увлечет ли к себе Мировое меня, Или пропасть мою изберу я? Покажу ли я людям свой собственный шаг, Перейму ли чужую походку. Иль – без области царь и без магии маг – Я пройду одиноко и кротко? Но в молитве одной я, мне кажется, – весь До последнего в темень провала: «Боже, дай, чтобы там, раз мой выход не здесь, Эта чаша меня миновала».

«Помню я муку утонченную…»

Помню я муку утонченную. Помню я слезы притворные; Вижу тебя я законченную, Ризы твои вижу черные. Ты поднесла запрокинутая, Блюдо зловеще горящее, Сердце лежало там вынутое, Сердце мое, настоящее. Черная, с грезами сбывшимися С белыми грезами слитая. Хлопьями снега кружившимися В воздухе темном укрытая. Рано, так рано забытая.

«Трех белых ангелов когда-то зрела ты…»

Трех белых ангелов когда-то зрела ты, Они летели в ряд в безмолвии глубоком, Среда бескрасочной, бездонной высоты… Мне было суждено неотвратимым роком С тобою встретиться, когда в краю глухом Я жаждой изнемог, рожденный быть пророком. Под кровлею одной многоэтажный дом Обоих нас сокрыл в одно и то же время, И долго оба мы не ведали о том. Я долго нес свое завещанное бремя, – Подавленный, душой по Вышнему томясь, – И тлело в соках жил Им брошенное семя. Хотя и раньше мне диковинная связь Моей судьбы с мечтой была уже известна: Тогда, когда Она – вся в розовом – зажглась, К обличью близкая Невесты Неневестной; Тогда, когда забил во мне внемирный ключ Открытий радостных струею перекрестной; Когда и мой язык стал необычно жгуч, Искрясь роскошеством, что прежде в недрах прятал. – Но время двигалось, и, капая, сургуч Благоуханные страницы припечатал. Тогда мы встретились и в яви, и в мечте, Которою давно Создавший нас посватал. Ты показала мне в нетленной чистоте, В безмерной высоте святого поднебесья, Те откровения, слова о Тайне те, – Которыми дрожал, дышал, молился весь я.

«Когда твоя, простая как черта…»

Когда твоя, простая как черта, Святая мысль мой разум завоюет, Тогда моя отсветная мечта, Познав себя – белея заликует. Тогда моя ночная пустота Лишится чар и в Свете растворится; Единая познается царица, И будет Ночь, как Первая, свята.

«Тебя пугает мысль, моя брат, что ты один…»

Тебя пугает мысль, моя брат, что ты один, Что красный мак возрос во тьме глухих лощин, И вне тебя одна богиня – Сладострастье. Я веровал как ты. Потом – какое счастье Нашел во мраке я, творец и властелин. Я плавал, как и ты, в бессильное ненастье И к дьяволу взывал из сумрака пучин, Но я околдовал его иною властью. Ты, не найдя в себе истока мощных сил И пронизавши муть усталым, тусклым взором, Себя навек замкнул и холод ощутил. Я отомкнул себя и все обрел в себе. Я взглядом пробежал по выжженным узорам И приложил весь мир молитвенно к губе.

На мотивы Ив. Коневского

Темной страсти отшедших, отдавшись, Самородной, исконной науке, И за личность свою исстрадавшись, Заломил я в отчаяньи руки. Не хочу я глубин своеволья, – Мне лишь Воли мила безграничность; Пусть глубинно, – но смрадно подполье: В нем задохнется сильная личность. Расточая несметные силы На боренье праотчего зуда, Обретешь ты их вновь у могилы, Там где узришь воочию чудо. Собери ж своей Воли зачатки Для достойного плоти боренья, – Будут вновь непорочны, и сладки, И безмерны тебе откровенья.

Трижды-единое

Робкое, нежное, светлое, смотрит раскрытыми глазками, Новью рожденное, тайной спаленное, женское. В нем отражается, в нем зарождается, с песнями, с ласками Все необычное, все гармоничное, все безгранично вселенское. Ропотно-дерзкое, властное, сдвинуло брови сурово, Давностью взрощено, былью упрощено, в гнете покоя Тягостно спящее, злобно шипящее: «Рвутся покровы, – Я – неизменное, старше вселенной я», – это – надменно мужское. Здесь, на прямом и едином пути, В вечность вонзившем свои острия, Верим: дано, суждено нам найти Цельное, личное, трижды-единое «я».

Он

Предназначенного людям Он ни чем не изменил; То чем были, то чем будем, Он собой объединил. И пока все гуще, гуще Зарастал бестропный лес, – Он, единый, присносущий, Меж сплетенья не исчез. К трепетанью на болоте Вызвал жуткие огни, И в закатной позолоте Лег на сумрачные пни. Меж побегов и наростов Жизни тучной, молодой Он казал огромный остов, Ветхий, страшный и худой. В час, когда вонзали совы В гулкий воздух зычный крик, – Кутал в плотные покровы Заповеданный свой лик. И когда к глухой опушке Смертный путь привел косца, – Подал окликом кукушки Весть о близости конца. Пир торжественный он справил В треске лопнувших суков, В день, как небо окровавил Бой огнистых языков. И расплавившись шипела Дымножелтая смола, И от пламенного теле Тень безмерная легла. А когда земля окрепла, Знойный выдержав пожар, – Он остался в слое пепла, Неизбежный перегар.

Дома

Домов обтесанный гранит Людских преданий не хранит. На нем иные существа Свои оставили слова. В часы, когда снует толпа, Их речь невнятная слепа, И в повесть ветхих кирпичей Не проникает взор ничей. Но в сутках есть ужасный час, Когда иное видит глаз. Тогда на улице мертво. Вот дом. Ты смотришь на него – И вдруг он вспыхнет, озарен, И ты проникнешь: это – он! Застынет шаг, займется дух. Но миг еще – и он потух. Перед тобою прежний дом, И было ль – верится с трудом. Но если там же, в тот же час, Твой ляжет путь еще хоть раз, – Ты в лихорадке. Снова ждешь Тобой испытанную дрожь.

Двойник

Опять на улице на миг Я этим был охвачен; Я к тайне вновь душой приник, Я в тайну вновь душой проник, – И вновь был озадачен… Что совершает мой двойник Тот путь, что мне назначен. Вначале я оцепенел, В безумие повержен; И я вневременным пьянел, Далеко выйдя за предел, Ничем земным не сдержан, – Но тупо мой двойник глядел И даже был рассержен. Он продолжал идти и петь, Размахивая тростью; И он готовил злую плеть, Чтоб с нею легче одолеть Непрошенную гостью; – И я, войдя в земную клеть, Стал плотью, кровью, костью.

Смущение

Опять пришел он, над тобой склонился,

Опять…

Андрей Белый.

«Я так тебя любил, что даже ангел строгий…»

Я так тебя любил, что даже ангел строгий, Над скорбною землей поникнувший челом, Благословил меня опущенным крылом Пройти по сумраку сияющей дорогой. Я так тебя любил, что Бог сказал: «Волшебным Пройди, дитя, путем в творении моем; Будь зачарован им, лобзайся с бытием, И каждый день встречай мой мир псалмом хвалебным». Но – я не знаю кто – в меня пустил стрелой, Отравленной людским кощунственным проклятьем. Но – я не знаю кто – сдавил меня объятьем, Приблизивши ко мне свой лик истомно злой. Но – я не знаю чей – запал мне в душу сев Желанья жгучего порока и паденья. Но – я не знаю чье – открылось мне виденье, Слепительным огнем обманчиво зардев. Я так тебя любил. Что думал пронести Сосуд моей любви, столь хрупкий, невредимым Среди кромешной тьмы, затканной алым дымом. Я не сумел, не смог. Прости меня, прости!

«Слушай! В скорби оправданье бытия…»

Слушай! В скорби оправданье бытия. Он сказал: Везде страданье, там где я. Припадем к нему, не бойся; Бог с тобой С ним неслыханное счастье и покой. Черною ризою укройся, и в глухую ночь, Ты приди, приди в ненастье на мое крыльцо; Постучи рукою зыбкой, попроси помочь; Если выйду – глянь с улыбкой в скорбное лицо. Ты от века и до века мне родна; Ты со мною, но иною мне дана. Над иной, с тобою схожей, я поник, Да прозрю в ней твой и Божий светлый лик.

«Милая, лента скамейки…»

Милая, лента скамейки Пару деревьев связала; В тень самородного зала Мы подымались от речки… Были там бледны и клейки Листики робкой березы; Там щеголяли стрекозы Нежным узором насечки, Легшим на легкие крыльца, Будто случайная пы́льца. Милая, в мир мы вступали Трудной дорогой направясь; Светлая, чистая завязь Наст, сочетала так рано; В мире несметной печали, В мире потерь непреложных – Ждем мы свершений неложных, Ждем мы разрыва тумана; Он не случайною пылью Лег на обмокшие крылья.

Сентябрь 1905.

Элегия («Был звон веселый и пасхальный…»)

Был звон веселый и пасхальный. Стоял беспомощный апрель. К тебе, по-своему печальной, Я внес моих печалей хмель. И два цветка ты приколола На блузку сбоку на груди, И вновь надежду поборола, И вновь шепнула: уходи! Ушел, опять надеждой светел, В лице по-прежнему угрюм. Я вновь на зов твой не ответил, Как ты – на голос тайных дум. Прошла к себе ты. Прячешь в спальной Лицо в холодную постель. Под ним веселый и пасхальный Идет беспомощный апрель.

«Ты хотела б от света завеситься…»

Ты хотела б от света завеситься, Сердце бьется твое и боится. Правда! В медном дрожании месяца Что-то новое нынче змеится. Дай мне руку, незримых отгадчица. – Пусть расширены будут зрачки. – Видишь, сам он пугается, прячется, За разорванных туч клочки. Посмотри! Вот он вышел. Серебряным. Он качнулся на листве березы. Будем тише! Открылися дебри нам Новых тайн и неведомой грезы. Нынче сбудется то, что пророчится Нам обоим давно и всегда. – Пусть же месяца медью упрочится Золотая грезы руда.

Июнь 1905 г.

Смятение

– О, прильни ко мне тихо и мне расскажи Про твое затаенное горе; Встанем мы посреди этой влажной межи; Заволнуется вкруг – всколосившейся ржи Беспокойное темное море. О, прильни! Не дрожи! Потони в моем пристальном взоре. – – Дорогой! Я устала. И сердце стучит У меня тяжело и отрывисто. Ты не слышишь, как птица пред ночью кричит, И собака завыла заливисто? Ты не видишь на небе зловещих клоков Цвета крови, у раны запекшейся? Ты не чуешь сырых ядовитых паров Из туманности, низом разлегшейся? Я устала. Я слушать тебя не могу, И гляжу – но тебя все не вижу я. Я недоброго жду. Я беду стерегу. И себя в этот миг ненавижу я. Нет. Отсюда уйдем. Нет, мне дорог покой. Не скажу ничего. Как мне страшен сегодня ты. Ты сегодня другой. Как ты движешь рукой! Как морщины твои вверх с угрозою подняты! Как чужому я горе свое расскажу? Где залог, что не буду осмеяна? То, что втайне у самого сердца держу, Что моими слезами взлелеяно, Он согласен послушать рассеянно! Нет, ни шагу за мной. Ухожу! – Дымно алой луной на седую межу Много тающих призраков свеяно. Я меж них. Расстилаюсь. В предутреннем ветре дрожу.

Лунные Эльфы

Эльфы

Ввечеру, по покосу заброшенному, По зеленому лугу нескошенному, Бродят лунные эльфы, злокозненные, С миром солнечным вечно разрозненные. Бродят, ходят, смеются, подпрыгивают, И друг другу лукаво подмигивают. И беззвучно ногами притопывают; Нежной ручкой туманы похлопывают, Огоньки язычками высовывают, И, усталые, сладко позевывают. Вдруг, от холода радостно-утреннего, – Точно люди от голоса внутреннего – Неожиданно корчится, вздрагивая, И – беспомощно руки протягивая – Исчезают, тела свои вкрадчивая В стебельки повилик, заворачивая. Легок лезвию, утром наточенному, Путь по лугу, слезами их смоченному.

Мой дух

Год за годом, день за днем Убегали в простор безысходного, И ложились на сердца моем, Как колосья вдоль жнивья бесплодного Под обильным дождем… Бушевала толпа, И ловила чужое, далекое. Но бродило, одиноко я. За стопою стопа Оставляла наследье глубокое. Но дошли до меня. Подхватили в цепи угнетающей. И, в согласии звеньев звеня, Я почуял: мой дух угасающий, Вспыхнув тающей струйкой огня, Тихо кинул меня.

1905

«Вновь святая пьянит безмятежность…»

Вновь святая пьянит безмятежность. Отошла беспокойная совесть. Вкруг – недвижного снега безбрежность. На душе – непостижность и нежность. И все ту же бессмертную повесть Я прочел в сером кружеве веток, Точно вскрылась нетленная книга В тонкой вязи лилейных пометок. О, молитвенность цельного мига!

Элегия («Слышишь ты стон замирающий…»)

Слышишь ты стон замирающий, – Чей это стон? Мир, безысходно страдающий, Мой – и ко мне припадающий – Серый, туманный, Странный Небосклон. Тянется мерзлая ручка: «Барин, подайте копеечку!» Девочка глянет в глаза. На кацавеечку Рваным платком перетянутую, Капнет слеза. Талая тучка, Робкая, будто обманутая, Врезалась в странно-туманные, – Нет, не обманные! – Небеса. Где же вы, прежние, Несказанные, Голоса? Отчего день за днем безнадежнее?

1903–1907

Неизвестному

Отчего же, скажи, до сих пор еще мне Не пришлось тебя видеть во сне? Наилучшая часть существа моего Не являлась мне в снах отчего? Ты, который восхитил меня и вознес, Не навеял мне утренних грез? Нынче жду: облеченный одеждой твоей Я покину темницу неволи моей. Омраченное тьмой существо У порога останется сна моего. В позабытый, знакомый чертог Увлечет прихотливый и быстрый поток. Буду утром я твой, мой отец и мой брат; Несказанному трепетно рад.

Восход

В этой тени полусветлой ветер не может родиться. Разноголосые птицы небо в созвучье сложили. Лай. Петушиные крики. Около нивы лосица. Спелая рожь колосится. Зелень как в саване пыли. Смутным, далеким дыханьем звуки и запахи чуешь. На небе взором кочуешь, – там где лучей полыханьем Порвана ночи завеса, – там где несчетные краски Сыплют свободные ласки солнечных брызг из-за леса.

Суйда-Прибытково. Лето 1905 года.

Посвящение

Because I feel that in the Heavens above

The angels whispering to one another

Can find among their burning terms of love

Non so devotional as that of mother.

E. Poe.

Мне не жаль не друга, не жены,

Мне не жаль не самого героя.

Н. Некрасов

От начала Вселенной доныне В этом мире страстей и сует Не слыхали о большей святыне, Чем родимой младенцу привет. Заведет ли клейменая нежить В топкий омут, откуда не встать, – Зачурать, и поднять, и утешить, И ободрить – способна лишь мать. И вот эту последнюю сладость, И предельную душу мою – Я тебя, беспредельная радость, Мировая душа, отдаю.

Живой с живым

И все душа забыла,

Чтобы стать живой с живым.

Вяч. Иванов.

Призыв

Неразлучная, чистая, Святая! Посмотри как проносятся, та́я, Облака серебристые, И воздушно-лучистые, По закатному небу, окрашенному. Там к дворцу семибашенному На конях огневых и крылатых Летят наклоненные воины. На забралах и вычурных латах Зияют пробоины. Пронесется, разгонятся Окрыленная конница – И, бесследная, канет, – Обманет! О святая! летим как они, куда – Друг у друга не спрашивая, Дни закатным похмельем окрашивая, – И потом – пропадем без следа. Канем, та́я, С неба вихрем порывистым согнанные За пределы, за огненные. Ночью выйдет, забрезжит, заблещет двойная Звезда.

«Мы замерли в торжественном обете…»

Мы замерли в торжественном обете, Мы поняли, что мы – Господни дети. Да, в этом мире мы отдельно – я и ты, Но будем там в Одно таинственное слиты. Ты храм Ему в моей душе воздвигла; Возможность невозможного постигла. Возможность полноты, единства бытия И мне позволила постичь любовь твоя. Как далеки опалые минуты. Как нам легки земли суровой путы. И все одним лучом – нездешним – залито́. И лишь одна мольба: «О Господи, за что! За что Ты полюбил нас на рассвете, Что сотворили мы, слепые дети?»

На пути

I. В портретных уловив чертах Тебя живую, Мона, Заснул я в нежащих толчках Уютного вагона. И я проснулся в тот же час, В который встало солнце; Направо – лунный серп угас, Налево – так манило глаз, Все в отблесках, оконце. Я подошел к нему. Смотрел, Как там, за полем чистым, Огромный шар вставал, горел; Быль алым и лучистым. И даль волнистая слилась С иным, далеким полем; Ты, вся рассветная, зажглась, С земли росистой поднялась, Вся созерцанью отдалась, Восторгу, тайным болям. Давно встречала ты восход – И с ним была одна ты; Теперь со мною ты, – и вот Тот самый, первый твой восход С тобою встретил кто-то. II. Остановка …Как с фонтана искрящихся струек Ниспадает небрежная вязь, – Так узоры цветочков-чешуек Мне кидает береза, склонясь. Протянул к ней уверенно кисть я – И в руке эти змейки дрожат; А стыдливые, клейкие листья Уж меня ароматом дарят… Пусть подскажет древесная завязь Той, кому я в письмо заверну, Что в дорогу-разлуку направясь Я Одну не оставил одну.

In englishen garten

I. Сонет Сквозь пыльную, еще стыдливую весну, Чудно́е облако вырезывалось ярко, Играя красками, вонзаясь в синеву, Разнообразя фон для вышитого парка. Китайский замок, пруд и лебеди, и арка, И грот – передо мной предстали наяву; Хоть были люди здесь – все ж девственного парка Я первый попирал упругую траву. Как талисман, в руке я нес твое письмо; Ты в нем жила, дышала и дрожала, – И все, что виделось, оно преображало! О, я достоин был волшебного подарка! На мозг мой наложил священное клеймо Твой сон, пережитой в тени иного парка. II. Из антологии Лепестки розоватой камелии Облетают, как ангелы чистые На картине Художника Вечного. Как цветы разметавшейся яблони, В дни, когда в беспорочном весели, Мы скрывались под своды ветвистые В жажде пламени месяца млечного.

«Ты, неясных предчувствий разгадчица…»

Ты, неясных предчувствий разгадчица, Услышь мои дальние зовы. Разверни, обнажи то, что прячется В предвидений тайных покровы. До меня точно облако ладана Домчатся и на́ сердце ляжет; И тогда буду знать я: угадано, Что словами никто не расскажет.

«Он не смеет вступить в заколдованный круг…»

Он не смеет вступить в заколдованный круг; Он своей ворожбой не достанет меня; Буду петь и плясать я меж верных подруг; Победила я злой и коварный недуг; Я прошла в мой родной, мне назначенный круг, Чистоту, и мечту, и отраду храня. Поцелую березу родную мою; Облетевшими листьями стань обовью; Отряхну и вдохну с кипариса хво́ю; Запою!..

Окт. 1907.

Октябрь («Присядем на дерен, что зелень…»)

Присядем на дерен, что зелень И свеж, был прошедшей весною, И, рады последнему зною, Осеннее счастье разделим… Поймем, что не нужен и странен Быль облик вчерашней тревоги, Что мы не бывали как боги, Но Бога найдем и достанем. Увидим, что прост и закончен Черед омраченья и света, И с листьев такого же цвета Притворщицу бабочку сгоним…

Окт. 1907.

Сентябрь (Вновь)

Вновь вдыхаю запах сладкий Свежепавшего листа, И в родимые места Вновь спешу, таясь, украдкой. Те же замкнутые дали Серых туч пролили дождь. Очертанья тех же рощ Предо мной приветно встали. И по-прежнему тоска Улеглась – и безмятежно. Точно чья-то – нежно, нежно – Руку тронула рука. И опять вступаю я В эту сумрачную осень Все живым, как этих сосен Все зеленая семья.

Ноябрь («Осеребренных трав густые завитки…»)

Осеребренных трав густые завитки Стезю мою каймят парчою пышной. Иду по ней скользя. Шаги мои легки. Отторгнут ими хруст и шелест еле слышный. И серебро пестрить кой-где опалый лист, Во влажной бахроме, как сделанный из воска, – То свернутый трубой, то сломанный, то плоский. А воздух солнечный – морозен в иглист. Вобрало озеро все золото лучей, И кинуло в глаза слепящими снопами. Я пробовала лед дрожащими стопами, И отраженный звук был чище и звончей…

До сих пор

Ночь бледнеет знакомой кудесницею Детских снов. Я прошла развалившейся лестницею Пять шагов. Коростель – без движения, всхлипывая В поле льна. Ровный отблеск на сетчатость липовую Льет луна. Я в аллее. Ботинкой измоченною Пыль слежу. Перед каждою купою всклоченною Вся дрожу. Старой жутью, тревожно волнующею, Вдруг пахнет. И к лицу кто-то влажно целующую Ветку гнет. Путь не долог. Вот тень эта матовая – Там забор. О, все так же дыханье захватывает – До сих пор!

23 июня 1905

Это ты

Воздух влажной полон истомой, Песня жниц стоит вдалеке. Я прошелся вдоль по реке, И на холм взбираюсь знакомый. Здесь, на этом мшистом холму, Я в блаженстве чистом прилягу, – Буду слушать тихую влагу, И травы шептанье пойму. Все вокруг сверкнет, заблестит; Защекочет мягкое ложе; Ароматы Августа множа, Желтый лист спадать зачастит. И пока меня не прогонит, Вдруг родясь из неги, гроза, Я раскрою жадно глаза, В них полудня чара затонет. Я из снов и слов красоты Воссоздам лицо херувима, И, поймав, что в нем уловимо, Улыбнусь, шепча: это – ты.

Noel

О, березы, родные березы Вкруг барсучьей норы. Вы свидетели чистой поры. Вы видали улыбки и слезы. О, березы Вкруг барсучьей норы. Я сходил с невысокой горы, Той, где призрак Эдгара; Целовал разрушенье коры, Что в волненье невинной игры Совершила влюбленная пара; И склонялся мне призрак Эдгара. О, невинности робкая чара! О, богиня немеющих мест! Сколько раз проходил я окрест – Ярким днем, при сверкании звезд, – Не боясь оскудения дара, Оскудения сна этих мест. И в последний к заветным приезд, В дни, когда бушевавшие грозы С корнем вырвали все не от прозы, Я свой поднял завещанный крест Близко мест, Где цвели вы – когда-то! – березы.

1907–1917.