Третья книга лирики

От автора

Этот маленький сборник стихов, относящийся к 1920 году распадается на две части, из которых первая, «Зубцовский Цикл», по времени написания, непосредственно предшествовала стихам, составляющим цикл лирики автора, названный им «Кариатида». Отделы: «Бесконечная поэма» и «Finale» входят в этот цикл. Вторая книга автора, «Львиная Пасть», обнимает десятилетний период его жизни с 1908 по 1917 год, которому предшествовал период «Ограды», написанной в 1903-07 гг.

В годы 1918 и 1919 ни одного лирического стихотворения у автора не было.

Все стихотворения из «Кариатиды» (и «Зубцовского Цикла») переведены на немецкий язык В. В. Гельмерсеном (летом 1921 года).

Одно из стихотворений (Finale I), включенное в эту книгу, с изменениями напечатано в журнале «Дом Искусств» № 2. Два других («Бесконечная поэма» и «На Альманахе») – в сборнике «Кольца Поэтов». Стихи же – «Зверек» и «Кариатида» – в альманахе (третьем) «Цеха Поэтов».

Зубцовский цикл

«Спросила ты: А как в двадцатом…»

…Спросила ты: «А как в двадцатом, Способны ль сердце, мозг и плоть Взаимный холод побороть И слиться в зареве богатом»? – – Тогда, в четырнадцатом, я Был нем, бескрыл и бездыханен; Из бархатной, узорной ткани Не рвалась в высь душа моя. В руках имея два конца Непорывающейся цепи, – Я хоронил их в тесном склепе, С нетвердой ощупью слепца. Теперь – не то! Мой каждый атом Спешит вовне себя отдать; И если зарево видать, – То это именно в двадцатом!

Июль 1920

Нечто астральное

Мы с тобою взрастили зверька, Он мохнат, со щетинкой, и черен; И в своем бытии он упорен, Не от каждого рухнет толчка. Хоть конечности слабы его, Изнутри ни пушинки на лапах, И, пожалуй, что мускусный запах, В нем реальней другого всего. Он исчезнет, – но только когда, Излечусь я от злого томленья По тебе, моего вдохновенья Не по воле святая, звезда.

Июль 1920

«Вместе прожитого утра…»

Вместе прожитого утра Восхищенная небрежность – Не повто́ришься ты больше В этом месте никогда; В коридоре встреча мельком, В спальню запертые двери, – Отголосок глупой ссоры, Накануне изжитой; Одинокое купанье – В исключенье, без костюма, – И по странам европейским Вновь занявшаяся грусть; И возможность слушать голос Из-за стенки деревянной, И рождать из каждой ноты Неожиданность стихов.

Июль 1920

Американке

Милая Джо,

Вот что:

Луиза Олкотт.

Вот бы вам прерии, лассо, мустанга, Небо над сьеррой вдали голубое, В сумочку сыр, да лепешку из манго, – И превратилась бы, Джо, Вы в ковбоя. С Вами в «и я» поиграть мы могли бы, Как шаловливые сверстники-дети; Все бы я выразил мыслей изгибы В этом простом, неизменном ответе. Всюду – «и я», как бы, Джо, Вы не бились; Склеены мы, как явленье с причиной; – Вплоть до признанья, в кого б вы влюбились, Если бы, Джо, родились Вы мужчиной.

Институту живого слова

В углу шуршали мыши;

Весь дом застыл во сне;

Шел дождь. И капли с крыши

Стекали по стене.

«Дождь». К. Бальмонт.

Всегда возможен поворот Фортуны к несчастливцам даже! Я обращаюсь к Рае-Саже: «Благословенен твой приход». У побежденного вождя Прибита вся живая сила, – И вдруг меня ты оросила Небесной музыкой дождя. Шуршала мышь. В стене жучок – Точильщик медленно тиктакал; – Без войска вождь беззвучно плакал, Он сам как дождь слезой истек. Тут, о Пенкевич, вспомнил я, О Евдокимовой, Герзони, – И в тяжком и протяжном стоне Вся изошла душа моя. Шурыгин, Тотеш, Гиллельсон, И Алексеева с Пясецкой, – Ужели все вы – только детский, Лишь несбывающийся сон? И ты, достойная Орлова; И ты, чей в рыжих волосах Огромный бант – внушает страх Завистникам «Живого Слова», – Ты, Рада Гейнике. – И ты, Михайлова, в игре певучей Ее соперница; могучий Служитель чистой красоты; – Исчезли все вы как мираж, Как дра́знящие сновиденья; Моих руин – со дней паденья Усадьбы Эшеров – я страж. Исчезли вы, как тень, как дым; Как блеск утерянного рая; И вас не пеплом Сажа-Рая, Но ливнем кроет золотым О, если б я не презирал С младых ногтей понятья «кража», – То уверяю, Рая-Сажа, Я вас бы первую украл!

Июль 1920.

Т. П. Л-ой

Колдунья, чей взор роковой Сильнее безумного взора Поэта с душой огневой, Живет под острогом, у бора. Она прилетала вчера, И здесь ворожила так долго, – И вот обезводела Волга, А я не заснул до утра. Меня зачурала любовь, Другою мне сердце пленила, – И серая, редкая бровь В нем нимб золотой заменила. Не здесь, – ты над бором колдуй, Колдуй над холодным острогом, – Но в сердце, мучительно-строгом, Ты мысль обо мне не задуй. Теперь ворожеины дни; Неделю стоит новолунье… Колдунья, колдунья, колдунья! Ты мысль обо мне не гони!

Зубцов на Волге. Июль 1920.

Кариатида

– Я дала тебе чашу. Пей!

Кариатида

Я не могу из этой чаши пить! У слепка твоего обрезан подбородок. На пристани моей сгрузилось иного лодок, На самой стройной я, волшебной, должен плыть. Я не могу из этой чаши пить. Нет, духа твоего Земле не уместить, О, гордый сон мой, сладостный и кроткий! Мне в этом мире миг один короткий Тебя дано любить, но так любить, – Что ангельских поэм, Несравненный ни с кем, Творец – Теперь навыки нем; Что жалкий слепец, Теперь Тициан, Которому видеть творенья венец Быль дар, на Земле неповторенный, дань; Что солнечных систем. Вихревые мчанья – Теперь лишь качанья Пылинок в проблестевшем луче, – И ты – этот луч; Твой голос могуч, И на нежном, покатом плече Ты выступ храма, чей фронтон из вида, По непомерности своей, Теряется, – Кариатида, Несешь сквозь гущу земных дней. Я не могу из этой чаши пить, – Не потому, что духа не имею, Божественную часть назвать своею; Не потоку, что не созрел любить, – Но оттого, что срезан подбородок Слепительного слепка твоего; Но Оттого Что суждено Отплыть мне на одной из самых легких лодок.

Август 1920.

На «Альманахе»

Отчего, когда рядом сидели мы там, И я жадно ловил – как преступники ловят Луч надежды по сжатым судейским губам – Луч безмерного лада в любом твоем слове, Тень ее воплотилась в одну Из сидевших и слушавших женщин? – – Подглядеть захотелось ей третью весну. Убедиться, что цвета в ней меньше? – Но я понял тогда, чей коралловый крест Та, что цепью обвила меня золотою (Не соперничать с ней никому красотою!) Смяла с шеи моей, сделав бархатный жест…

Август 1920.

«Каждое сердцебиенье…»

Каждое сердцебиенье – Это биенье твое… Красная армия где-то Вскинула к глазу ружье. Ты возлюбила поэта, Чем он ответит тебе?.. Страшное будет мгновенье, Если угодно судьбе. Знай же, Сомнабула, знай же: Ты ему сладостней всех. – Только при встрече с тобою Спал с него тягостный грех. Лучшая в мире, прощай же! Лучшая в мире миров. Приготовления к бою Кончены. Что ж? – Я готов.

Август 1920.

Бесконечная поэма

Опухшее от длительных бессонниц, Одно из нижних век; А захоти – и увезет эстонец, Тебя любой навек. И порчею затронутые зубы (Но порча их сладка!) И не закрывающиеся губы: Верхняя – коротка. И белокурые над ней пушинки (Ведь то, гляди, усы!)… Жнеца и жницы (стали госпожинки) 1 Скрестились полосы. Сам должен был я в этот миг отметить, Сам подойти, И должна, должна была ответить, Отдать свои пути. О, яркая и частая как пламя, О, нужная, как высь!.. И небывалыми колоколами, Вселенная, молись! Смотри, какие меркнувшие светы Воспламенились вновь; Какие любопытные планеты Летят к нам на любовь. Вон Змий, порфировый и кареглазый, Мой дорогой, он тут; Надежды винный бархат и алмазы, Маринин изумруд; И горлинка глядящая орлицей, С рубином на груди; И сам Эдгар, и серафимов лица За ним и впереди… Опухшее от длительных бессонниц Одно из нижних век (и так далее).

1920. Сентябрь. Начало.

Finale

It was night in the lonesome October

Of my most immemorial year. –

I. Весь Ваш внутренний мир я люблю, И люблю я все внешнее Ваше. Оттого и спокойно терплю Исчезание огненной чаши. Молча муку такую сношу, Как попавшие заживо в склепы. Справедливости только прошу Я, быть может, тяжелый, нелепый; Пусть тяжелый, нелепый, как ложь, В трехсосновой завязнувший чаще Приносящий несчастье, – я все ж Настоящий! Да, да! Настоящий. Настоящее знал я тогда, Знал блаженство, не бывшее в мире; Пожеланий моих провода Разнесли его всюду в эфире. Утро каждое я посылал Самой малой возникшей былинке. Чтобы пестик ее просиял, И лучистыми стали тычинки. Всем желал одного: чтоб как я. Не иначе, блаженными были, – Ибо с самых родов бытия Ослепительней не было были. Да, пожалуй, еще об одном Попрошу Вас: когда Вам не спится. Как-нибудь, у меня за окном В час ночной, пролетев, очутиться. И послушать, как сонную тишь, В расстояньи, за шторою близкой, – Под каблук угодившая мышь Разрезает пронзительным писком. То мой бред. Потому не боюсь В нем я с истиной впасть в разноречье. Потому – как мертвец, я смеюсь, Что у мыши – лицо человечье. II.

Litoreis ingens inventa sub ilicibus sus

Великолепная Мангуст С Ракетой и Мадам Феррари Котировалась бы al-pari, Будь вязкий грунт не слишком густ! Высококлассную Мангуст Ни Эрна, ни Гавот, ни Лира, Ни Айриш Джиг, ни даже Вира, Славянофилка, или Мира, Отправить не смогли бы в куст. Непобедимая Мангуст, Дочь русской крови Эльсинора, О, внучка Кракуса! – и спора С тобой не выдержит Галуст. О, тонконогая Мангуст, Вся кровь, стремленье и натура, – Ведерниковский Джеттатура Перед тобой как нуль был пуст. О, пылевейная Мангуст, О, гордость графа Рибопьера, – Твоя блестящая карьера Ахматовских достойна уст!.. Отождествленная с Мангуст, Сладчайшая во всех вселенных, – Тебя держать в числе ли пленных Узлами буду ржавых узд? Ты слышишь этих пальцев хруст? Испанский сапожок ты чуешь – На той ноге, что уврачуешь Своим копытом ты, Мангуст? Пойми, что все: не только бюст, Не Соломоновское только Твое чело; не что ты полька, – А весь мой дар – в тебе, Мангуст! Ты слышишь этих пальцев хруст?