В 1898 г. в «Monatsschrift für Psychiatrie und Neurologie» под названием «О психическом механизме забывчивости» я опубликовал небольшую статью, содержание которой собираюсь здесь повторить в качестве отправного пункта дальнейших размышлений. В ней на удачном примере из самонаблюдений я подверг психическому анализу весьма типичный случай кратковременного забывания имен собственных и пришел к выводу, что этот заурядный, не очень-то значительный, одиночный сбой памяти предполагает объяснение, далеко выходящее за пределы обычного использования подобного происшествия.

На просьбу объяснить, почему так часто не приходит в голову имя, вроде бы хорошо знакомое, какой-нибудь психолог, если не очень ошибаюсь, ограничился бы, скорее всего, ответом, что имена собственные вообще легче забываются, чем какое-либо другое содержимое памяти. И стал бы приводить правдоподобные причины такого их «преимущества», не подозревая даже о возможности иной обусловленности подобного нарушения процесса припоминания.

К обстоятельным занятиям феноменом временного забывания имен меня подтолкнуло наблюдение определенных деталей, которые удалось довольно четко выделить, хотя и не во всех, а лишь в отдельных случаях. В них, правда, имело место не только забывание, но и ошибочное припоминание. Человеку, пытающемуся вспомнить выпавшее из памяти имя, на ум приходят другие – подменные — имена, которые, пусть и сразу же признаются неправильными, тем не менее с завидным упорством снова и снова лезут в голову. Процесс, который был призван привести к искомому имени, оказался как бы смещенным и ведущим поэтому к ошибочной замене. После этого я исходил из предположения, что этот сдвиг представляет собой не акт психического произвола, а движение по закономерному и вполне просчитываемому пути. Иначе говоря, я допустил, что эрзац-имя или имена находятся в доступной исследованию связи с разыскиваемым именем, и надеюсь, если заладится, ее установить, а тем самым прояснить и ход забывания имен.

В отобранном мною в 1898 г. для анализа примере из памяти выпала фамилия мастера, создавшего в соборе городка Орвието великолепные фрески с изображением Страшного суда. Его фамилию я тщетно и силился припомнить. Вместо нужной – Синьорелли – в памяти назойливо всплывали фамилии двух других художников – Боттичелли и Больтраффио, но их моя способность судить немедленно и решительно отвергала как неподходящие. Когда же кто-то посторонний подсказал мне правильный ответ, я сразу же и не колеблясь принял его. Исследование того, под какими воздействиями и по каким ассоциативным путям воспроизведение фамилии сместилось с Синьорелли на Боттичелли и Больтраффио, привело к следующим выводам:

а) Причину выпадения фамилии Синьорелли из моей памяти не нужно искать ни в ее своеобразии, ни в психических особенностях контекста, в который она была включена. Позабытая, она была мне так же хорошо знакома, как и одна из эрзац-фамилий (Боттичелли), и гораздо лучше известна, чем вторая подмена – Больтраффио. О ее обладателе я едва ли мог сообщить что-то, кроме его принадлежности к миланской школе живописи. Контекст же, в котором произошло забывание, представляется мне несложным и не требующим дополнительных пояснений: я ехал в экипаже с одним незнакомым господином из Рагузы (Далмация) после остановки в Герцеговине. Мы заговорили о путешествии по Италии, и я спросил спутника, бывал ли он раньше в Орвието и осматривал ли там знаменитые фрески… NN.

б) Процесс забывания имен прояснился, лишь когда я восстановил в памяти предыдущую тему беседы, что позволило понять его как результат расстройства внезапно возникшей новой темы разговора темой предшествующей. Короче говоря, до того, как я задал своему попутчику вопрос, бывал ли он прежде в Орвието, мы беседовали о нравах живущих в Боснии и Герцеговине турок. Я сообщил, что от практикующего в их среде коллеги слышал, что у них принято выказывать полное доверие врачу и безоговорочную покорность судьбе. Когда приходится объявлять им, что больному помочь не удастся, они говорят в ответ: «Что тут скажешь, господин! Знаю, что, если бы его можно было спасти, ты бы это сделал!» С самого начала в разговоре встречались слова и названия: Босния, Герцеговина, господин (Herr), которые поддаются включению в ассоциативную цепочку между Синьорелли (синьор – господин) и Боттичелли – Больтраффио.

в) Я допускаю, что ряд мыслей о нравах турок в Боснии и т. д. мог внести помехи в следующие за ним соображения, потому что мое внимание отвлеклось от разговора раньше, чем довело его до конца. Совершенно точно помню, что я собирался рассказать вторую интересную историю, хранившуюся в моей памяти рядом с первой. Эти турки превыше всего ценят половое наслаждение и при расстройствах сексуальности впадают в отчаяние, удивительным образом контрастирующее с их безразличием к угрозе смерти. Один из пациентов моего коллеги как-то сказал ему: «Знай же, господин, если этого не будет, зачем тогда жить». Я подавил желание сообщить об этой их особенности, не желая в разговоре с посторонним касаться такой деликатной темы. Однако сделал и кое-что посерьезнее: отвлек внимание от продолжения мыслей, которые у меня могли подсоединиться к теме «Смерть и сексуальность». Дело в том, что тогда я пребывал под впечатлением от известия, полученного несколькими неделями ранее во время остановки в Трафое[3]. Один пациент, доставивший мне много хлопот, покончил с собой по причине неизлечимого полового недуга. Я совершенно уверен, что в ходе той поездки в Герцеговину это печальное событие и все с ним связанное не всплывало в осознанной памяти. И все же созвучие Трафой – Больтраффио подвигло меня предположить, что в тот момент это смутное воспоминание подействовало на меня вопреки моему намерению отвлечься от него.

г) Больше я не мог воспринимать забывание фамилии Синьорелли как простую случайность и обязан был признать влияние в ходе него некоего мотива, точнее говоря, мотивов, побудивших меня воздержаться от сообщения моих мыслей (о нравах турок и т. д.), а затем подвигших исключить из процесса осознания примыкающие соображения, которые довели бы меня до известия, полученного в Трафое. Итак, я намеревался что-то забыть и вытеснил это[4]. Правда, это касалось чего-то отличного от фамилии создателя фресок в Орвието, но этому другому удалось установить ассоциативную связь с этой фамилией, так что мое волевое усилие не достигло цели и вопреки своей воле я забыл одно, тогда как хотел вычеркнуть из памяти другое. Нежелание восстанавливать в памяти оказалось направлено против одной части содержимого памяти, неспособность же припомнить выступала против другой. Очевидно, было бы гораздо проще, если бы нежелание и неспособность вспоминать относились бы к одному и тому же содержанию. После этого разъяснения даже имена-подмены больше не кажутся мне непредсказуемыми. Они напоминают мне (будучи своеобразным компромиссом) в равной мере о том, что я забыл, и о том, что хочу припомнить, и демонстрируют, что мое намерение нечто забыть не вполне удалось, но и не завершилось полной неудачей.

д) Весьма необычен вид связи, установившейся между отыскиваемым именем и вытесненной темой разговора (о смерти, сексуальности и т. д.), в котором встречались названия Босния, Герцеговина, Трафой. Предложенная далее схема (повторяющая таковую из статьи 1898 г.) призвана сделать эту связь наглядной.

В схеме фамилия Signorelli (Синьорелли) разделена на две части. Одна пара слогов (elli) повторена без изменений в фамилии-подмене (Botticelli). Другая же пара Signor в результате перевода на Herr (оба слова означают «господин») вступает в два неодинаковых отношения со словами, встречающимися в вытесненной теме беседы (Herr и Herzegowina), и в итоге становится недоступной для припоминания. Замена этой части фамилии происходила как бы путем перемещения словосочетания «Герцеговина и Босния» без учета смысла и акустического различия слов. То есть в ходе этого процесса со словами обращались как в графическом изображении некоего высказывания в виде собрания картинок-загадок (ребуса). Об этом процессе в целом, создавшем этими путями вместо фамилии Синьорелли эрзац-фамилии, сознанию ничего не было известно. Соотношение между темой разговора, в которой подспудно присутствовала фамилия Синьорелли, и предшествующей ей вытесненной темой, которая ограничилась повторением одних и тех же слогов (точнее, сходной последовательности букв), выглядит поначалу недоступным выяснению.

Пожалуй, нелишним будет заметить, что предполагаемые психологами условия припоминания и забывания, отыскиваемые в определенной организации и предрасположенности памяти, не противоречат приведенным ранее разъяснениям. Мы лишь добавили ко всем давно известным факторам, способным содействовать в некоторых случаях забыванию имен собственных, еще один мотив и, кроме того, прояснили механизм ошибочного припоминания. Упомянутая предрасположенность необходима и в нашем примере, ибо иначе вытесненный компонент с помощью ассоциации завладел бы искомым словом и уготовил бы ему свою участь. В случае какого-то другого имени с более благоприятными условиями для припоминания этого, возможно, не произошло бы. Впрочем, вполне вероятно, что в любом случае подавленный компонент стремится проявить себя как-то иначе, однако успех достигается только там, где ему способствуют подходящие условия. В ином случае подавление добивается результата без нарушения функций или, можно сказать, без появления симптомов.

Итак, объединение условий забывания имени с ошибочным припоминанием свидетельствует о наличии: 1) определенной предрасположенности к забыванию этого имени; 2) закончившегося незадолго до этого процесса подавления; 3) возможности установить поверхностную ассоциативную связь между «пострадавшим» именем и ранее подавленным компонентом психики. Последнее условие не следует, видимо, оценивать слишком высоко, ведь при небольших требованиях к созданию ассоциаций таковую удастся создать в подавляющем большинстве случаев. Другой и более серьезный вопрос: может ли такая поверхностная ассоциация и в самом деле стать достаточной для того, чтобы вытесненный компонент помешал припоминанию искомого имени и не необходима ли для этого более тесная связь между двумя темами беседы? При беглом взгляде последнее условие следовало бы отклонить и признать достаточной для этого простую смежность во времени даже при полной несопоставимости их содержания. Однако при более обстоятельном подходе все чаще происходит так, что оба связанных такой ассоциацией компонента (вытесненный и новый) обладают, кроме всего прочего, еще и связью по содержанию; подобную связь удается обнаружить в примере с Синьорелли.

Ценность понимания, добытого при анализе примера с Синьорелли, зависит, естественно, от того, собираемся ли мы считать этот случай типичным или единичным. Со своей стороны я склонен утверждать, что забывание имен вместе с их ошибочным припоминанием неожиданно часто происходит именно так, как мы выяснили только что. Чуть ли не каждый раз, когда я наблюдал подобное за собой, я мог объяснить его упомянутым способом: как мотивированным процессом вытеснения. Должен также предложить в качестве довода в пользу типичности нашего анализа еще одно соображение. Думаю, что неправомерно случаи забывания, сопровождаемые ошибочным припоминанием, в принципе отделять от тех, в которых ошибочные эрзац-имена отсутствуют. Последние приходят в голову в ряде случаев сами по себе; в других же, где они не возникают спонтанно, их появления можно добиться посредством сосредоточения внимания. Тогда они демонстрируют ту же связь с вытесненным компонентом и нужным именем, что и при спонтанном появлении в памяти. Для осознания настоящего имени решающими являются, видимо, два фактора: во-первых, сосредоточение внимания, во-вторых, некое внутреннее удовлетворение при нахождении подходящего психического материала. Последнее можно было бы отличить по тому, насколько легко устанавливать поверхностную ассоциацию между двумя ранее названными компонентами. Изрядная доля случаев забывания имен при отсутствии ошибочных припоминаний присоединяется тем самым к случаям с эрзац-именами, в которых действует механизм из примера «Синьорелли». И тем не менее я не решусь утверждать, что все случаи забывания имен можно включить в одну группу. Несомненно, имеют место случаи выпадения из памяти имен, которые протекают гораздо проще. Положение дел мы представим с должной осторожностью, если в конце заявим: наряду с обычным забыванием имен собственных имеет место еще и забывание, обусловленное вытеснением.

Общеупотребимые богатства нашего родного языка кажутся защищенными от забывания при его нормальном функционировании. Иначе обстоит дело, как известно, с отдельными словами иностранного языка. Предрасположенность к их забыванию легко обнаружить в отношении всех частей речи, а первая ступень расстройства этой функции проявляется в серьезной зависимости нашего владения иностранной лексикой от самочувствия в целом и от степени усталости. Такого рода забывание протекает в ряде случаев согласно тем же механизмам, которые раскрыл нам пример с фамилией Синьорелли. В доказательство расскажу об одном, но весьма примечательном анализе, который касается забывания слова из латинской цитаты, не относящегося к существительным. Позволю себе подробно и наглядно описать это мелкое происшествие.

Прошлым летом я возобновил знакомство, опять же во время отпускного путешествия, с университетски образованным молодым человеком, который, как я вскоре заметил, с доверием отнесся к некоторым моим психологическим публикациям. В одном разговоре мы затронули – уж не помню почему – социальное положение этнической общности, к которой оба принадлежим, и он, будучи честолюбцем, разразился жалобами относительно того, что его поколению, как он выразился, назначено хиреть, так как оно лишено возможности развивать свои таланты и удовлетворять свои запросы. Свою страстью дышащую речь он завершал известным стихом из Вергилия, в котором несчастная Дидона завещает потомкам отомстить за себя Энею[5]: «Exoriare…» Скорее всего, он хотел этим и закончить, только не смог воспроизвести цитату до конца и попытался замаскировать явный провал в памяти перестановкой слов: «Exoriar(e) ex nostris ossibus ultor!» В конце концов он сказал с раздражением: «Пожалуйста, не смотрите на меня иронически, словно радуетесь моему смущению. Лучше помогите. В стихе чего-то не хватает. Как он, собственно говоря, точно звучит?»

«Охотно, – ответил я и правильно процитировал строфу: – „Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor“» [ «Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель» – лат.].

«Как же я, глупец, мог забыть такое слово?! Впрочем, вы ведь утверждаете, что без причины ничего не забывают. Мне было бы очень любопытно узнать, как я умудрился забыть это неопределенное местоимение aliquis (некий, некто – лат.)».

Я принял его вызов охотно, так как надеялся пополнить свое собрание подобных случаев. Ему же ответил: «Сейчас узнаете. Должен вас только попросить сообщать мне все откровенно и без какой-либо внутренней самокритики. Все, что вам приходит в голову, когда вы без всякого умысла направили внимание на забытое слово»[6].

«Хорошо, мне сразу же пришла в голову забавная мысль разделить это слово следующим образом: a и liquis».

«Что бы это значило?» – «Не знаю». – «Что вам еще приходит в голову?» – «Дальше следует: Reliquien (реликвия) – Liquidation (ликвидация) – Flüssigkeit (жидкость) – Flüid (флюид). Теперь-то вам что-нибудь ясно?»

«Нет, еще рановато. Но вы продолжайте».

«Вспоминаю, – продолжал он, иронически улыбаясь, – о Симоне Триентском, чьи мощи видел два года назад в одной из церквей в Триенто. Думаю о кровавых жертвоприношениях, в которых в очередной раз обвиняют евреев, о трактате Кляйнпауля, который во всех этих надуманных жертвах видит олицетворения, так сказать, новые издания Спасителя».

«Последняя мысль отнюдь не сторонняя теме, о которой мы беседовали с вами, прежде чем вы забыли латинское слово».

«Верно. Потом я вспомнил о недавно прочитанном очерке в одном итальянском журнале. Помнится, он был озаглавлен: „Что святой Августин говорил о женщинах?“ Что вы с этим сделаете?»

«Пока повременю».

«Ну а теперь в голову приходит что-то совершенно не связанное с темой нашей беседы».

«Будьте добры, воздержитесь от критики и…»

«Хорошо, я помню об этом. А теперь в памяти всплывает симпатичный пожилой господин, с которым я встретился во время путешествия на прошлой неделе. Настоящий чудак, он был похож на большую хищную птицу. Его имя, если угодно знать, Бенедикт».

«Что же, по меньшей мере сложилась компания из святых и Отцов Церкви: непорочный Симон, святой Августин, святой Бенедикт. Еще одного Отца Церкви, помнится, звали Ориген. Три первых имени используются до сих пор, как и имя Павел (Paul) из фамилии Кляйнпауль (Kleinpaul)».

«Теперь мне вспомнился святой Януарий и его чудо с кровью; но я нахожу, что это пришло в голову после всего сказанного чисто автоматически».

«Позвольте, святой Януарий и святой Августин оба имеют касательство к созданию календаря. Не напомните ли, что это за чудо с кровью?»

«Да вам эта история известна! В одной церкви в Неаполе в сосуде хранится кровь святого Януария, к определенному празднику становящаяся чудесным образом опять жидкой. Народ очень чтит это чудо и сильно нервничает, если оно задерживается, как однажды случилось во времена французской оккупации. Тогда командовавший войсками генерал – или я заблуждаюсь? И не Гарибальди ли это был? – отозвал духовного владыку в сторону и, очень выразительно указав на построенных снаружи солдат, дал ему понять, что надеется – чудо скоро произойдет. И оно свершилось».

«Ну а дальше? Почему вы запнулись?»

«Сейчас мне действительно кое-что пришло на ум… Но это чересчур интимное, не для передачи. К тому же я не вижу никакой связи с нашей темой, да и надобности рассказывать об этом».

«О связи уж я позабочусь. Ну а заставить рассказывать о чем-то вам неприятном я не вправе. Но тогда и от меня не требуйте разъяснений, как это вы забыли слово aliquis».

«Неужели? Вы так думаете? Ну что же, неожиданно я вспомнил об одной даме, от которой вполне мог получить известие весьма неприятного свойства для нас обоих».

«Что у нее не начались менструации?»

«Как вам удалось догадаться?»

«Теперь это было не трудно. Вы меня к этому достаточно подготовили. Вспомните о «календарных» святых, о крови, становящейся жидкой в определенные дни, о волнениях при задержке этого события и об открытой угрозе, чтобы чудо свершилось, а не то… Чудо святого Януария вы превратили в превосходный намек на менструации женщины».

«Даже не подозревал об этом! И вы в самом деле думаете, что из-за этого тягостного ожидания я не сумел вспомнить слово aliquis?»

«Ни малейших сомнений у меня по этому поводу нет. Вспомните о своем разделении слова на a и liquis и об ассоциациях: реликвии, ликвидация, жидкость. Нужно ли мне добавить к этому перечню еще непорочного Симона, принесенного младенцем в жертву, – он пришел к вам на память в связке с реликвией?»

«Да нет, лучше не надо. Надеюсь, вы не сочтете эти мысли за серьезные, хотя они у меня действительно имели место. Хочу вам признаться: эта дама итальянка, в ее обществе я посетил Неаполь. Но разве все это не может быть чистой случайностью?»

«Оставлю на ваше усмотрение, стоит ли все эти связи объяснять случайностью. Скажу, однако, что каждая подобная история, которую вы соберетесь проанализировать, приведет вас к таким же странным „случайностям“»[7].

Несколько причин заставляют меня высоко оценивать этот маленький анализ, знанием которого я обязан моему тогдашнему спутнику по путешествию. Начать с того, что тут мне довелось черпать сведения из источника, иначе мне недоступного. Ведь существенно чаще примеры нарушения психических функций в повседневной жизни, которые я здесь собрал, мне приходится заимствовать из самонаблюдения. Гораздо более богатый материал, который мне поставляют мои пациенты-невротики, я стараюсь не использовать, поскольку приходится опасаться упрека, что сообщаемые ими сведения как раз являются последствием или выражением невроза. А значит, для моих целей особенно ценны те случаи, когда психически здоровая личность со стороны соглашается стать объектом подобного исследования. Приведенный пример ценен для меня и еще в одном аспекте: он проясняет случай забывания слова при отсутствии ошибочного припоминания и подтверждает выдвинутый мною ранее тезис, что появление или отсутствие в памяти неадекватных припоминаний не служит основанием для их существенного различения[8].

Но главная ценность примера с aliquis заключается в другом его отличии от случая с Синьорелли. В том припоминанию фамилии мешало воздействие некоего хода мысли, который начался и был прерван незадолго до этого, однако по содержанию у него не было сколько-нибудь четкой связи с новой темой, в которой появилась фамилия Синьорелли. Между вытесненным компонентом и темой с забытым именем существовало только отношение смежности во времени; расширив ее, удалось соединить их внешней ассоциацией[9]. Напротив, в случае aliquis не удается заметить ничего похожего на такую самостоятельную вытесненную тему, непосредственно перед забыванием занимавшую осознанное мышление, а теперь ставшую причиной расстройства памяти. Нарушение припоминания исходит в данном случае из недр отставленной в сторону темы в силу того, что против выраженного в цитате пожелания возникло бессознательное сопротивление. Подобный процесс следует представлять себе следующим образом: мой собеседник выразил сожаление, что нынешнее поколение его народа ущемлено в правах; новое же, предсказывает он, подобно Дидоне, отомстит притеснителям. Стало быть, свое пожелание он адресует последующим поколениям. В этот момент в его голову вторгается противоположная мысль: «Ты в самом деле так живо интересуешься потомством? Ведь это неправда. В каком же трудном положении ты окажешься, если сейчас тебя известят, что придется ждать потомства от известной тебе персоны? Нет, никакого потомства, как бы мы ни нуждались в нем для отмщения!» Это противление оказывает свое действие в настоящий момент, устанавливая, как и в примере с Синьорелли, поверхностную ассоциацию между деталями представления о нем и элементом вызвавшего недовольство желания, правда, на этот раз она устанавливается весьма произвольно с помощью кажущегося надуманным ассоциативного пути. Второе существенное сходство с примером «Синьорелли» заключается в том, что противодействие берет свое начало в вытесненных элементах и исходит от мыслей, вызвавших отвлечение внимания. Пожалуй, о различии и о внутреннем сходстве двух типичных примеров забывания достаточно. Мы познакомились с одним из двух механизмов забывания – с нарушением хода мыслей в результате исходящего из вытесненного материала внутреннего противодействия. С этим кажущимся нам легче постижимым процессом мы еще не раз встретимся в ходе дальнейших рассуждений.

Наблюдение за ходом забывания некоторой части последовательности иноязычных слов вроде только что приведенного может вызвать желание полюбопытствовать: а не требует ли забывание сочетания слов родного языка существенно иного объяснения? Правда, люди имеют обыкновение не удивляться, когда заученная наизусть формула или стихотворение воспроизводится неточно, с изменениями и пропусками. Но поскольку эти промашки памяти в разной мере касаются заученного, а кроме того, вырывают из него, как видим, отдельные фрагменты, то вполне оправданны усилия исследовать психоаналитически ставшие ошибочными припоминания подобного рода.

Один более молодой коллега, высказавший в беседе со мной предположение, что забывание стихотворений на родном языке мотивировано, видимо, так же, как и забывание отдельных элементов иноязычного текста, предложил одновременно себя в качестве подопытного. После моего вопроса, на каком стихотворении будем проводить эксперимент, он выбрал «Невесту из Коринфа»[10] – весьма любимую им балладу, многие строфы которой он, как ему, по крайней мере, казалось, знал наизусть. С самого начала ее воспроизведения им овладела странная, собственно говоря, неуверенность. Он спросил: «Она называется „Von Korinthus nach Athen gezogen“ или „Nach Korinthus von Athen gezogen“?» Сперва я тоже засомневался, но затем с улыбкой заметил, что даже название стихотворения «Невеста из Коринфа» не вызывает сомнений, каким путем устремлялся за ней юноша. Далее воспроизведение первой строфы пошло гладко и вроде бы без заметных искажений. После первой строчки второй строфы мой коллега, как показалось, запнулся, но сразу продолжил и процитировал так:

Чуть раньше меня уже насторожило что-то непривычное: по окончании последней строки мы оба согласились, что здесь имело место какое-то искажение[11]. Но так как нам не удалось его исправить, мы поспешили в библиотеку, чтобы вооружиться книгой стихов Гёте, и, к нашему удивлению, обнаружили, что вторая строчка этой строфы выглядит совершенно иначе. Памятью моего коллеги она была как бы отвергнута и заменена чем-то незнакомым. Правильно первые строки таковы:

Слово «erkauft» (заплачено) подобрано для рифмы со словом «getauft» (крещены), мне же показалось странным, что собрание в одном месте таких слов, как «язычник», «христианин» и «крещены», не особенно помогло точному воспроизведению текста.

«Можете ли вы объяснить, – спросил я коллегу, – почему в, казалось бы, хорошо вам известном стихотворении вы полностью вычеркнули из памяти строку, и не догадываетесь ли вы, из какого источника позаимствовали подмену?»

Он не сумел это объяснить, хотя явно был не очень этим доволен. «Строка „Jetzt, wo jeder Tag was Neues bringt“ («Теперь, когда каждый день приносит что-то новое») представилась мне знакомой. Вероятно, этими словами я недавно характеризовал мою практику, расширением которой, как вы знаете, в данный момент весьма доволен. Но почему эта фраза прозвучала в пересказе баллады? Я вроде бы уловил какую-то связь. Строка „Если он кое-что заплатит за добрый прием“ была мне явно неприятна. Она связана со сватовством, при котором мне в первый раз было отказано и которое сейчас, с учетом моего заметно улучшившегося материального положения, я надумал повторить. Больше мне нечего вам сказать, но если теперь мое сватовство будет принято, то мне определенно будет неприятно вспоминать о том, что тогда, да и теперь решающую роль играл расчет».

Это казалось мне очевидным даже без более детального знания обстоятельств. Далее я спросил: «Как вы пришли к тому, чтобы подсоединить личную ситуацию к тексту „Невесты из Коринфа“? Может быть, и в вашем случае различие вероисповеданий имело такое же значение, как и в балладе?»

Я оказался не прав, но интересно было наблюдать, как один удачно заданный вопрос сразу же сделал человека прозорливым, так что он сумел найти ответ, который до сих пор оставался ему неясным. Невольно он бросил на меня утомленный и слегка недовольный взгляд и пробормотал как бы про себя продолжение:

и поспешно добавил: «Она всего чуть-чуть старше меня». Чтобы не мучить его еще больше, я прекратил расспросы. Его объяснение показалось мне удовлетворительным. Удивительным же было, конечно, то, что в попытках свести безобидное ошибочное действие памяти к его причинам нам пришлось затронуть весьма отдаленные, интимные и заряженные неприятными эмоциями обстоятельства жизни обследуемого человека.

Другой пример забывания части известного стихотворения я беру у К. Г. Юнга и излагаю его, цитируя автора[14]:

«Один господин собрался продекламировать известное стихотворение „Ель стоит одиноко“[15] и т. д. На строке „и дремлет, качаясь“ он безнадежно замолк, ее продолжение „и снегом сыпучим покрыта, как ризой“ он напрочь позабыл[16]. Такое забывание весьма известного стихотворения крайне удивило меня, и я попросил его воспроизвести то, что приходит ему в голову при словах „и снегом сыпучим покрыта“. У него возник следующий ряд ассоциаций: „При этих словах вспоминается саван – кусок льняной ткани, которым накрывают умершего. – Пауза. – Затем у меня возникает мысль о близком друге. Его брат совсем недавно скоропостижно скончался, должно быть, от паралича сердца, к тому же он был еще и весьма тучным. Мой друг тоже отличался полнотой, и я уже как-то думал: с ним может произойти то же самое, похоже, он слишком мало двигается. Когда я услышал об этой смерти, мне вдруг стало страшно, что и со мной может произойти то же, так как у нас в семье налицо склонность к ожирению, мой дедушка тоже умер от удара, да и себя я считаю излишне толстым и поэтому как раз в те дни начал проходить курс похудения».

«Стало быть, этот господин тотчас отождествил себя бессознательно с елью, окутанной белым саваном», – замечает Юнг.

Следующий пример[17] забывания ряда слов (им я обязан моему другу Ш. Ференци из Будапешта[18]) в отличие от предыдущего касается оригинального высказывания, а не заимствованного у поэта текста. Возможно, нам даже покажется не вполне обычным, что забывание поступает на службу к нашему разумению, когда тому угрожает опасность пасть жертвой внезапно возникшего непреодолимого желания. Тем самым ошибочному действию удается выполнить полезную функцию. Возвращаясь в нормальное состояние, мы оправдываем те внутренние устремления, которые до этого могли проявляться только в виде отказа от своей функции, то есть с помощью забывания, психического бессилия.

«В одной компании прозвучала фраза: „Tout comprendre c’est tout pardonner“ [«Все понять значит все простить» – фр.]. По ее поводу я заметил, что вполне можно было бы ограничиться первой частью предложения: слово „Pardonieren“ [прощать] лишнее, уступим его Богу и священникам. Один из присутствующих посчитал мою реплику весьма удачной, что сделало меня смелее, и я сказал (скорее всего, ради обеспечения себе хорошего мнения доброжелательного сторонника), что мне совсем недавно пришло в голову кое-что получше. Когда же я собрался обнародовать свою находку, содержание ее мне не вспомнилось, и я немедленно удалился и записал первые пришедшие в голову мысли. Сначала в памяти всплыли имя друга и название улицы в Будапеште, где зародилась искомая мысль; затем имя еще одного друга – Макса, которого обычно называли Макси, что привело меня к слову «максима» и к припоминанию, что в тот момент (как и в ранее упомянутом случае) речь шла о переделке известного принципа поведения. Затем странным образом мне пришла в связи с этим в голову не максима, а фраза: „Бог создал человека по образу своему“ – и ее переделанный вариант: „Человек создал Бога по своему подобию“. Сразу же вслед за этим в памяти всплыла нужная мысль. На улице Андраши мой друг сказал мне тогда: „Ничто человеческое мне не чуждо“, на что я заметил (намекая на психоаналитические наблюдения): „Ты должен продолжить и признать, что тебе не чуждо и ничто звериное“.

Однако, хотя мне и вспомнилась наконец моя догадка, я не мог в компании, в которой тогда находился, говорить совершенно искренне. Молодая супруга моего приятеля, которому я напомнил о животной природе бессознательного, была также среди собравшихся, а мне было известно, что она совершенно не готова к усвоению подобных неутешительных взглядов. Мне хотелось избежать ряда неприятных вопросов с ее стороны и бесполезной дискуссии, и как раз это обстоятельство стало причиной временной амнезии.

Особенно интересно, что в качестве маскирующей мысли выступает высказывание, в котором божество низводится до уровня человеческой придумки, тогда как в искомом утверждении указывалось на наличие звериного в человеке. Стало быть, capitis deminutio[19] является общим для них: целое же явно представляет собой продолжение вызванных беседой размышлений о понимании и о прощении».

С тех пор я проделал немало других анализов забывания или ошибочного воспроизведения ряда слов, а благодаря их аналогичным результатам склонился к предположению, что подтвержденный с помощью примеров «aliquis» и «Невеста из Коринфа» механизм забывания действует почти повсеместно. Чаще всего результаты подобных анализов не очень-то удобно сообщать, так как, подобно вышеприведенным, они касаются весьма интимных и болезненных для анализируемого проблем, поэтому не буду число таких примеров и дальше увеличивать. Для всех аналогичных случаев, независимо от их содержания, общим остается то, что забытый или искаженный материал памяти соединяется неким ассоциативным путем с неосознанным содержанием мысли, воздействие которой проявляет себя в виде забывания.

Теперь снова вернусь к забыванию имен собственных, которое до сих пор мы не рассмотрели досконально – ни его отдельные яркие случаи, ни его мотивы. Поскольку именно этот вид ошибочных действий мне довелось в свое время в большом количестве случаев наблюдать на самом себе, о примерах подобного рода я мог не беспокоиться. Легкие мигрени, от которых я все еще страдаю, дают обычно о себе знать посредством забывания имен, а на пике этой хвори, во время которой мне не было нужды прекращать работу, на память не приходило зачастую ни одного имени. Правда, как раз случаи, аналогичные моему, могли служить поводом для принципиальных возражений против наших усилий в области психоанализа. Не должно ли из подобных наблюдений непреложно следовать, что причина забывчивости, и прежде всего имен, таится в нарушении циркуляции крови или функционирования человеческого мозга в целом и из-за этого становятся излишними попытки психологически объяснить такие явления? Полагаю, ни в коем случае: это значило бы спутать постоянно идентичный механизм некоего психического процесса с благоприятствующими ему переменчивыми и совсем не необходимыми предпосылками. Вместо разбора этого утверждения приведу, однако, для устранения возражения одну притчу.

Давайте предположим: я оказался настолько неосторожным, что в ночное время стал прогуливаться по безлюдным районам ночного города, подвергся нападению и лишился часов и кошелька. Потом в ближайшем полицейском участке я сообщил: мол, побывал на разных улицах, и там, в отсутствие свидетелей и в темноте, у меня отобрали часы и кошелек. Хотя в этом рассказе не было никакой неправды, я все же рисковал, что на основе моего рассказа меня сочтут не вполне психически нормальным. Положение дел правильно было бы описать следующим образом: пользуясь уединенностью места и под покровом ночи неизвестные преступники лишили меня ценных вещей. Так вот, ситуация при забывании не может быть иной: подкрепленная усталостью, нарушенным кровообращением и интоксикацией, неизвестная психическая сила мешает мне распоряжаться хранящимися в моей памяти нужными именами – та самая психическая сила, которая в других случаях способна осуществлять точно такой же сбой памяти при полном здравии и дееспособности.

Анализируя наблюдаемые мной самим случаи забывания имен, я почти всегда обнаруживаю, что недоступное имя имеет какое-то отношение к чрезвычайно интересующей меня лично теме и может вызвать у меня сильные, подчас болезненные переживания. В соответствии с удобной и заслуживающей одобрения практикой цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Риклин) я могу сказать то же самое с помощью их терминологии: забытое имя задело во мне какой-то «личный комплекс». Его отношение к моей личности опосредовано неожиданной, чаще всего поверхностной ассоциацией (двузначность слова, созвучие); в целом же его можно считать побочной связью.

Несколько простых примеров лучше всего прояснят их природу.

1) Один пациент попросил меня рекомендовать ему курорт на Ривьере. Я знал подходящее место совсем рядом с Генуей, вспомнил даже имя немецкого коллеги, имеющего там практику, но не смог восстановить в памяти название самого местечка, хотя был уверен, что хорошо знаю и его. Мне не оставалось ничего другого, как предложить пациенту подождать, а самому быстро обратиться к женщинам моего семейства. «Как называется городок рядом с Генуей, где доктор N. владеет небольшой лечебницей, в которой известная вам дама довольно долго находилась на лечении?» – «Ну конечно, именно тебе суждено забыть его название. Оно называется Нерви». И правда, с нервами мне довольно часто приходится иметь дело.

2) Другой пациент рассказывает о близко расположенном дачном местечке и утверждает, что там, кроме двух известных, существует третий ресторан, с которым у него связаны определенные воспоминания; его название он сейчас назовет. Я отрицал наличие третьего заведения, ссылаясь на то, что летом жил в этом селении семь сезонов подряд, а значит, знаю его лучше, чем он. Возбужденный этим возражением пациент тут же припомнил искомое название. Ресторан назывался «Хохвартнер». Тут мне, естественно, пришлось пойти на попятную, ведь я вынужден был признать, что на протяжении семи летних сезонов жил в непосредственной близости от этого заведения, существование которого отрицал. Почему же в таком случае я забыл и о его названии, и о его наличии? Думаю, потому, что название слишком созвучно с фамилией одного венского коллеги и затрагивает во мне опять-таки комплекс – на этот раз «профессиональный».

3) В другой раз, когда на вокзале в Райхенхалле я собирался купить билет, мне не удалось припомнить обычно хорошо знакомое название ближайшей большой станции, которую я до того очень часто проезжал. Мне пришлось его самым тщательным образом разыскивать в расписании поездов. Название станции – Розенхайм. Однако тут я сразу же сообразил, из-за какой ассоциации оно было забыто мною. Часом раньше я посещал свою сестру, проживавшую совсем рядом с Розенхаймом; ее зовут Роза, а значит, я был в Розенхайме (Heim – родной дом). Название станции вычеркнул из моей памяти «семейный комплекс».

4) Некоторое время спустя я сумел обнаружить прямо-таки грабительские воздействия «семейного комплекса» еще в целом ряде примеров.

В один прекрасный день ко мне в приемные часы пришел молодой человек, младший брат одной пациентки, которого я видел несчетное количество раз и при встрече привык называть по имени. Когда через некоторое время я собрался рассказать о его визите, выяснилось, что я забыл его ничем не примечательное, насколько помнится, имя и не сумел восстановить без посторонней помощи. Тогда я вышел на улицу, чтобы посмотреть на вывески фирм, и опознал нужное имя, как только оно попалось мне на глаза. Анализ этого случая позволил мне понять, что я провел параллель между этим посетителем и моим собственным братом. Это обернулось довольно острым, но вытесненным из сознания вопросом: как повел бы себя мой брат в аналогичной ситуации – так же или скорее противоположным образом? Поверхностная связь между мыслями о чужой и о собственной семьях стала возможной благодаря тому случайному обстоятельству, что у обеих матерей было одно и то же имя – Амалия. Далее задним числом я уяснил, почему имена-подмены – Даниэль и Франц – так назойливо по непонятной причине лезли мне в голову. Эти имена, включая имя матери, были взяты из «Разбойников» Шиллера, к которым добавилась одна шутка «Венского гуляки» Даниэля Шпитцера[20].

5) Еще как-то раз мне не удалось вспомнить фамилию пациента из числа моих юношеских знакомых. Анализ прошел по длинному окольному пути, прежде чем доставил мне искомое имя. Пациент высказывал серьезное опасение потерять зрение, что пробудило у меня воспоминание об одном молодом человеке, ослепшем в результате огнестрельного ранения. В свою очередь, к этому присоединился образ еще одного юноши, который стрелялся. Последний носил ту же фамилию, что и первый пациент, хотя и не был с ним в родстве. Однако эту фамилию я вспомнил лишь после того, как мне удалось осознать, что произошел перенос ожидаемой опасности с этих двух случаев моей молодости на члена моей собственной семьи.

Таким образом, через мое мышление проходит непрерывный поток «концентрации на себе»; обычно я не располагаю о нем никакими сведениями, однако он выдает себя с помощью подобного рода забывания имен. Дело обстоит так, как будто бы я вынужден сопоставлять все, что слышу о посторонних людях, с самим собой, словно мои личные комплексы активизируются при каждом поступлении сведений о других людях. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особенностью, скорее в этом должно заключаться указание на способ, каким вообще мы понимаем «другого». У меня есть основания предполагать, что и у других индивидов имеет место то же самое, что и у меня.

Наиболее яркий пример подобного процесса сообщил мне господин Ледерер на основе собственного переживания. В ходе свадебного путешествия в Венецию он встретился с одним малознакомым господином, которого собрался представить своей молодой жене. Но поскольку его фамилию он забыл, то на первый раз ограничился неразборчивым бормотанием. Когда же этот господин встретился ему во второй раз (в Венеции этого не избежать), он отвел его в сторонку и попросил помочь ему выбраться из затруднительного положения и назвать свою фамилию. Ответ бывшего анонима свидетельствовал о его превосходном знании людей: «Охотно верю, что вы не тратили внимания на мою фамилию. Она такая же, как у вас, – Ледерер!» Тут не сразу отделаешься от довольно неприятного чувства, возникающего, когда оказывается, что посторонний человек носит вашу же фамилию. Недавно я почувствовал это весьма явственно, когда в приемные часы некий господин представился как З. Фрейд (впрочем, обращу внимание на заверение одного из моих критиков, что в подобные моменты он ведет себя противоположным мне образом).

6) Воздействие сосредоточенности на себе обнаруживается и в следующем сообщенном Юнгом[21] примере:

«Господин Y. безнадежно влюбился в даму, вскоре вышедшую замуж за господина Х. Несмотря на то что господин Y. знает того уже долгое время и даже имеет с ним деловые отношения, он снова и снова забывал имя последнего, так что не раз вынужден был справляться о его фамилии у других людей, когда собирался написать этому господину письмо. Впрочем, мотивы забывания в данном случае гораздо прозрачнее, чем в предыдущих, где оно зависит от ситуации с концентрацией на себе. В этом случае забывание выглядит прямым следствием антипатии господина Y. к своему более счастливому сопернику; он не желает о нем ничего знать: „И думать о нем не хочу“».

7) Мотив[22] забывания имени может быть и более тонким и заключаться в «сублимированной», так сказать, неприязни к его обладателю. Так, девица И. ф. К. из Будапешта пишет: «Постоянно наблюдая, что люди с талантом к живописи совершенно не воспринимают музыку, и наоборот, я придумала себе маленькую теорию. Некоторое время тому назад я говорила об этом с одним господином и заявила: „До сих пор мое наблюдение всегда подтверждалось, за исключением одного случая“. Когда же я собралась назвать имя этого человека, то обнаружила, что безнадежно его забыла, сознавая при этом, что его обладатель – один из ближайших моих знакомых. Потом, несколько дней спустя, я случайно услышала, как произнесли это имя, и, конечно, сразу же догадалась, что речь идет о разрушителе моей теории. Злость, которую я бессознательно испытала по отношению к нему, проявила себя в забывании его хорошо мне известного имени».

8)[23] Несколько иным путем концентрация на себе привела к забыванию имени в следующем описанном Ференци случае. Его анализ стал особенно поучительным благодаря объяснению подмены имени, пришедшего в голову (вроде подмены Боттичелли – Больтраффио фамилии Синьорелли).

«Одной даме, кое-что слышавшей о психоанализе, никак не вспоминалась фамилия психиатра Юнга.

Вместо этого в голове всплывали другие имена и фамилии: Кл. (какое-то имя) – Уайльд – Ницше – Гауптман.

Я не назвал ей нужную фамилию и настоятельно попросил образовать свободные ассоциации с каждым из этих имен в отдельности.

Относительно Кл. она немедленно вспомнила о фрау Кл. и о том, что та – чопорная, жеманная особа, однако очень хорошо для своего возраста выглядящая. „Она не стареет“. В качестве обобщенного понятия к Уайльду и Ницше, вместе взятым, она назвала „душевную болезнь“. Затем шутливо заявила: „Вы, фрейдисты, так долго будете искать причины душевных заболеваний, пока сами не станете душевнобольными“. Далее: „Я не могу переносить Уайльда и Ницше, я их просто не понимаю. Говорят, они были гомосексуалистами: Уайльд путался с молодыми (jungen) людьми“ (несмотря на то, что в этом предложении она уже произнесла правильно фамилию – правда, по-венгерски, – ей все же не удалось ее вспомнить).

С фамилией Гауптман у нее ассоциировался Хальбе[24], затем „Jugend“ (юность). И лишь теперь, после того как я привлек ее внимание к „Jugend“, она поняла, что искала как раз фамилию Юнг (jung – юный).

Впрочем, у этой дамы, которая в возрасте 39 лет потеряла супруга и не намеревалась снова выходить замуж, было достаточно оснований избегать воспоминаний обо всем, что напоминает о юности или о возрасте. Удивляет содержательная ассоциация маскирующей мысли с разыскиваемым именем и отсутствие ассоциаций по созвучию».

9) Несколько иначе и очень тонко мотивированным выглядит пример с забыванием имени, который объяснил человек, сообщивший его:

«Когда я сдавал экзамен по философии в качестве факультативного предмета, экзаменатор спросил меня об учении Эпикура, а также о тех, кто в последующие века вновь вдохнул жизнь в это учение. В ответ я назвал имя Пьера Гассенди, всего двумя днями раньше услышав его в кафе, где он был назван учеником Эпикура. На удивленный вопрос, откуда мне это известно, я рискнул ответить, что издавна интересуюсь Гассенди. Результатом стало magna cum laude [с большим почетом – лат.] в зачетке, как и закрепившаяся склонность забывать это имя. Думаю, моя нечистая совесть повинна в том, что, невзирая на все усилия, мне теперь не удается удержать в памяти эту фамилию. Как и тогда, я обязан был ее знать».

Чтобы правильно представить себе силу неприятия воспоминания об этом эпизоде на экзамене у автора приведенного сообщения, нужно знать, как высоко он ценит свое звание доктора и как много ему придется предложить взамен него.

10) Теперь добавлю еще один пример[25] забывания названия города, который, возможно, не так прост, как только что приведенный, но каждому человеку, доверяющему такого рода исследованиям, он покажется достойным доверия и весьма ценным. Наименование одного итальянского города было забыто из-за его явного созвучия с женским именем, с которым были связаны разнообразные волнительные, при пересказе не вполне, видимо, передаваемые воспоминания. Ш. Ференци (Будапешт), который наблюдал этот случай забывания, обращался с ним так, словно анализировал сновидение или идею невротика, на что определенно имел право.

«Сегодня я был в семье моих друзей, где завели разговор о верхнеитальянских городах, в ходе него кто-то обмолвился о том, что в них еще удается обнаружить австрийское влияние. Назвали несколько таких городов; захотел и я добавить один, но в голову мне не пришло его название, несмотря на уверенность, что я провел там два очень приятных дня, а это не вполне согласуется с фрейдовской теорией забывания. Вместо искомого названия в голову мне лезли: Капуя – Брешия – Лев Брешия. Этого „льва“ я представлял в виде мраморной статуэтки, стоявшей прямо передо мной. Однако я сразу же заметил, что на льва памятника Свободы в Брешии, виденного мною только на картинке, он похож меньше другого мраморного льва с надгробия швейцарского кардинала из Люцерна, умершего в Тюильри, чья миниатюрная копия стоит на моем книжном шкафу. В конце концов в голову мне все же пришло искомое название: это – Верона.

Кроме того, я сразу же понял, кто повинен в этой амнезии. Этим человеком оказалась бывшая служанка семьи, у которой я только что был в гостях. Ее звали Вероника, на венгерский лад – Верона. Из-за своей отталкивающей физиономии, хриплого, неприятного голоса и несносной фамильярности (ее она считала допустимой для себя благодаря своей долгой службе) служанка была мне глубоко антипатична. И, кроме того, еще и из-за тиранического способа обращения с детьми, мне ненавистного. Тут я понял и то, что означали пришедшие мне в голову названия-замены.

Капую я немедленно ассоциировал с caput mortuum (мертвая голова – лат.). Голову Вероники я часто сравнивал с мертвой головой. Венгерское слово „kapzsi“ (корыстолюбивый) также стало явной причиной этого словесного сдвига. Разумеется, я обнаружил и еще много прямых ассоциативных путей, связывающих Капую и Верону друг с другом в качестве географических понятий и итальянских слов с равным количеством слогов.

То же самое относится и к Брешии, однако здесь обнаруживаются окольные пути, соединяющие названия.

В свое время моя антипатия была настолько сильна, что я находил Веронику буквально отвратительной и не раз удивлялся, что у нее были любовники и ее могли любить; ведь поцелуи с ней – по моему разумению – должны были вызывать рвотную реакцию (Brechreiz)». И все же с давних пор связь с ней занимала прочное место в мыслях опустившегося швейцарского гвардейца.

Брешия, по крайней мере здесь, в Венгрии, очень часто упоминается в связи не со львом, а с другим диким зверем. Самым ненавистным именем в этой стране, как и в Верхней Италии, является фамилия генерала Хайнау, откровенно называемого гиеной из Брешии. То есть одно направление мыслей идет от ненавидимого тирана Хайнау через Брешию к городу Верона, другое – через животное-поедальщика трупов вместе с хриплым голосом Вероники (который появлялся подобно надгробию) к мертвой голове и к неприятному голосу Вероники, крайне противному моему бессознательному: Вероники, которая в свое время чуть ли не хозяйничала в доме так же тиранически, как австрийский генерал после войны за освобождение в Венгрии и в Италии.

С Люцерном связана мысль о лете, которое Вероника проводила вместе со своими хозяевами на озере Фирвальдштеттер вблизи этого города; о ней же, прозванной „швейцарской гвардией“, снова всплывает воспоминание: в семье она мучила не только детей, но и взрослых ее членов, и ей нравилась роль дамы-гвардейца.

Я нисколько не сомневался, что моя антипатия к Веронике – очень давно преодоленное чувство. Со временем она сильно изменилась внешне, да и манерами в лучшую сторону, и я мог общаться с ней (правда, мне редко выпадал такой случай) с искренним дружелюбием. Мое бессознательное, как обычно, упорно держалось за свои прежние впечатления, оставаясь неблагоприятным и злопамятным.

Тюльири намекает на еще одну персону, на французскую пожилую даму постарше, которая фактически „строила“ по самым разнообразным поводам женщин этого семейства и с которой считались ее большие и маленькие члены, да, пожалуй, и немного побаивались ее. Некоторое время я был ее élève (учеником – фр.) во французском разговорном. В связи со словом «élève» мне также приходит в голову, что, когда я посещал в Северной Богемии шурина моего нынешнего хозяина дома, мне приходилось много смеяться по поводу того, что тамошние сельские жители называли учеников (Eleven) местной лесной академии „львами“ (Löwen). Даже это забавное воспоминание могло поучаствовать в перемещении от гиен ко львам».

11) Да и следующий пример[26] может продемонстрировать, как доминирующий до этого в личности комплекс сосредоточения на себе привел к забыванию названия далеко расположенного населенного пункта:

«Двое мужчин, один постарше, другой помоложе, шестью месяцами ранее вместе путешествовавшие по Сицилии, делились воспоминаниями о тех прекрасных, богатых событиями днях. „Как называлось место, – спросил более молодой, – где мы переночевали, чтобы совершить экскурсию в Селинунт? Галатафини, не правда ли?“ Тот, кто постарше, не согласился: „Точно нет, но я тоже забыл название, хотя очень хорошо, во всех деталях помню пребывание там. У меня хватило ума заметить, что, когда кто-то другой забывает название, сразу же и у меня индуцируется забывание. Не хотите ли вместе поискать это название? Мне, однако, не приходит в голову ничего, кроме Кальтанисетто, но это название наверняка неправильное“. – „Конечно же, – сказал более молодой, – название начинается с «w», или эта буква входит в его состав“. – „Но ведь в итальянском языке отсутствует «w»“, – напомнил старший. „Да, я и имел в виду «v», вот только сказал «w», потому что давно привык так делать, опираясь на родной язык“. Старший по возрасту был против этого „v“. Он сказал: „Думается, я вообще забыл многие сицилийские названия. Вроде бы пришло время попытаться вспомнить. Как, например, называется высокогорный городок, который в Средние века именовали Энна? Впрочем, я уже вспомнил: Кастроджованни“. В следующий момент и более молодой заново отыскал в памяти забытое название. „Кастельветрано!“ – воскликнул он и порадовался, что сумел подтвердить наличие в нем упомянутого „v“. Старший еще какое-то время размышлял, знакомо ли ему это слово, но после того, как он признал название, ему пришлось поделиться сведениями, почему оно выпало у него из памяти. Он пояснил это так: „Очевидно, потому, что его вторая половина «ветрано» созвучна с «ветераном». Мне, правда, известно, что я неохотно думаю о «старении» и весьма специфически реагирую, когда мне напоминают об этом. Вот, например, совсем недавно я упрекнул одного очень близкого друга, экстравагантно одетого, за то, что он «давно уже вышел из юношеского возраста», потому что когда-то раньше утверждал относительно меня, вроде бы льстя, что я, мол, немолодой человек. То, что мое возражение было направлено против второй половины названия Кастельветрано, следует еще и из того, что его начальная часть повторяется в названии-подмене Кальтанисетто“. – „А что с самим этим названием?“ – спросил младший. „Оно всегда казалось мне уменьшительным именем какой-то молодой женщины“, – ответил старший.

Чуть позже он добавил: „Ведь название Энна также заменяло искомое. Тут мое внимание привлекло то, что появившееся в результате доработки название Кастроджованни звучит так же ново по отношению к Джованни, как забытое название Кастельветрано старо по отношению к ветеран“.

Старший по возрасту решил, что таким образом он отчитался о ходе своего забывания названия. Собственно говоря, вопрос: какой мотив привел к аналогичной утрате памяти того, кто помоложе? – не подвергался исследованию».

Наряду с мотивами забывания имен наш интерес привлек и его механизм[27]. В подавляющем большинстве случаев имя собственное забывают не потому, что оно само пробудило такой мотив, а потому, что благодаря созвучию или сходству содержания оно похоже на какое-то другое слово, против которого и направлен этот мотив. Понятно, что в результате такого ослабления требований к условиям заметно облегчается забывание происшедших событий, что имеет место в следующих примерах.

12) Д-р Эд. Хичман[28]: «Господин N. собрался что-то сообщить книготорговой фирме „Гилхофер и Раншбург“. Однако ему, несмотря на довольно напряженные раздумья, в голову пришло только название Раншбург, и это притом, что практически всегда полное название фирмы было ему хорошо известно. Придя слегка раздосадованным по этому поводу домой и считая дело достаточно важным, он рискнул задать вопрос о первой половине названия уже засыпающему, похоже, брату. Тот без промедления назвал ее. Сразу же после этого у господина N. по ассоциации со словом „Гилхофер“ всплыло название „Галхоф“. Несколько месяцев тому назад он совершил надолго запомнившуюся прогулку в „Галхоф“ в обществе привлекательной девушки. Барышня подарила ему на память некий предмет, на котором было написано: „На память о прекрасных часах в Галхофере“. Перед забыванием названия этот предмет был, вроде бы случайно, сильно поврежден господином N. при быстром выдвижении ящика, что, как он констатирует с чувством вины, по смыслу соответствует симптоматическому действию. В эти дни у него было амбивалентное отношение к этой женщине, которую он хотя и любил, но активно противился ее желанию выйти за него замуж» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1913, I).

13) Д-р Ганс Закс[29]: «Как-то в ходе разговора о Генуе и ее ближайших окрестностях один молодой человек собрался упомянуть о местечке Пельи (Pegli), однако с трудом сумел вспомнить его название после весьма утомительных размышлений. Вернувшись домой, он стал раздумывать над этим неприятным забыванием обычно легко вспоминаемого им названия и тут натолкнулся на очень похоже звучащее слово Пели. Он знал, что так называется остров на озере Южное, жители которого бережно хранят пару удивительных обычаев. Об этом он совсем недавно прочитал в одном этнологическом исследовании и тогда же собрался использовать эти сведения для выдвижения собственной гипотезы. Затем ему подумалось, что Пели является еще и местом действия одного романа, который он читал с интересом и удовольствием, а именно романа Лауридса Брууна „Счастливое время Ван Зантенса“. Мысли, которые почти непрерывно занимали его в этот день, были связаны с полученным им тем же утром письмом от одной дорогой ему особы. Это письмо заставило его опасаться, что придется отказаться от уже обговоренной встречи. Проведя целый день в самом дурном настроении, к вечеру он твердо решил больше не терзать себя неприятными мыслями, а по возможности безмятежно наслаждаться предстоящим и высоко ценимым им общением. Совершенно ясно, что со стороны слова Пельи в адрес этого его намерения могла исходить серьезная угроза, поскольку созвучие очень тесно связывало его с Пели. Последнее же, обретя благодаря интересу к этнологии влияние на „Я“, подразумевает не только Ван Зантенса, но и „счастливое время“ молодого человека, а по этой причине еще и те опасения и тревоги, которые переполняли его в течение дня. Показательно при этом, что такое простое толкование далось ему лишь после того, как второе письмо превратило его сомнение в радующую его уверенность в скором свидании».

Если в связи с этим примером вспомним о «смежном», как говорится, примере, когда не удалось вспомнить название городка Нерви (пример 1), становится понятно, как многозначность одного слова может быть заменена созвучием двух слов.

14) Когда в 1915 г. разразилась война с Италией, мне удалось на собственном примере наблюдать, что моя память неожиданно лишилась целого ряда названий итальянских населенных пунктов, которыми я обычно легко оперировал. Как и у многих других немцев, у меня вошло в привычку проводить часть отпуска на итальянской земле, и я не сомневался в том, что это забывание множества названий стало проявлением вполне понятной враждебности к Италии, занявшей теперь место былой симпатии. Однако наряду с этим напрямую мотивированным забыванием названий дало о себе знать и косвенное забывание, которое можно было свести к влиянию первого; у меня появилась еще и склонность забывать названия не только итальянских селений. А при исследовании таких случаев я обнаружил, что эти названия с помощью какого-то непростого созвучия оказывались связанными с предосудительными вражескими названиями. Так, однажды я намучился припоминать название моравского городка Бизенц. Когда наконец оно всплыло в памяти, я сразу же понял, что это забывание следует записать на счет палаццо Бизенци в Орвието. В этом дворце располагается отель «Belle Arti», где я всегда проживал во время пребывания в этом городе. Разумеется, это приятнейшее воспоминание было самым серьезным образом искажено сменой эмоциональной установки.

Полезно также с помощью нескольких примеров напомнить, что для различных целей у нас есть возможность ставить себе на службу ошибочные действия в виде забывания имен.

15) А. Й. Шторфер (в статье «Namenvergessen zur Sicherung eines Versatzvergessen»): «Как-то утром одна дама из Базеля получила известие, что подруга ее юности Сельма Х. из Берлина намерена во время свадебного путешествия посетить ярмарку в Базеле. Берлинская подруга остановится в городе всего на один день, поэтому базельская дама должна была немедленно поспешить в отель. Прощаясь, подруги договорились во второй половине дня встретиться снова и не расставаться вплоть до отъезда жительницы Берлина. Но после обеда обитательница Базеля забыла о рандеву. Детерминация этого забывания мне не известна, однако именно в такой ситуации (встреча с только что вышедшей замуж подругой юности) возможно довольно типичное стечение обстоятельств, способное вызвать отказ от повторной встречи. В данном же случае внимание привлекает последующее ошибочное действие, которое бессознательно обеспечило первую встречу. В то время, когда она должна была снова встретиться с подругой из Берлина, жительница Базеля находилась в другом месте и в другой компании: речь здесь зашла о недавнем замужестве певицы Венской оперы по фамилии Курц. Дама из Базеля критически (!) высказалась об этом бракосочетании, но когда собралась произнести полное имя певицы, то, к ее изрядному смущению, ей пришла в голову только фамилия новобрачной, но не имя (как известно, в случае односложных фамилий люди склонны добавлять к ним еще и имя). Базельская дама особенно сильно сетовала на слабость своей памяти, потому что часто слушала пение Курц, а ее полное имя было ей отлично известно. Хотя никто другой так и не назвал забытое имя, разговор принял иной оборот. Вечером того же дня наша дама из Базеля оказалась в довольно похожей на послеобеденную компании. Здесь тоже речь случайно зашла о замужестве венской певицы, и дама безо всякого труда назвала ее полное имя – Сельма Курц. За этим сразу же раздалось ее восклицание: „Ах, теперь мне пришло в голову, что сегодня у меня был уговор с моей подругой Сельмой встретиться во второй половине дня“. Брошенный на часы взгляд свидетельствовал, что подруга уже уехала» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1914, II).

Мы, пожалуй, еще не готовы достойно оценить все аспекты этого превосходного примера. Проще дело обстоит со следующим случаем, когда забыли, правда, не название, а иноязычное слово из-за одного включенного в ситуацию мотива. (Мы, впрочем, уже обсуждали, действуют ли аналогичные процессы и при забывании имен собственных, личных имен, иноязычных слов или ряда слов.) В очередном случае некий молодой человек забыл наименование золота по-английски, идентичное немецкому, ради того, чтобы получить повод для желательного ему действия.

16) Д-р Ганс Закс: «Некий молодой человек познакомился в пансионате для гостей обоего пола с понравившейся ему англичанкой. Когда в первый вечер их знакомства он беседовал с ней на ее родном языке, которым весьма прилично владел, и собрался использовать английское слово „золото“, оно не пришло ему на ум, несмотря на усиленные поиски. Зато в качестве слов-заменителей его донимали французское „or“, латинское „aurum“ и греческое „chrysos“. Ему с трудом удавалось от них отделаться, хотя он точно знал, что они не имеют с нужным словом ничего общего. В конце концов он не нашел иного пути выразить понятно свою мысль, кроме касания золотого кольца на пальце дамы. Серьезно смутившись, он узнал от нее, что долго разыскиваемое слово звучит на английском и на немецком одинаково, а именно „gold“. Особая ценность такого вызванного забыванием касания заключается не просто в весьма пристойном удовлетворении влечения захватить или коснуться, что возможно и путем других усердно используемых влюбленными поводов, но гораздо больше в том, что оно позволило пояснить свое желание поухаживать за дамой. Бессознание же дамы, особенно если в отношении партнера по беседе оно было настроено с симпатией, улавливает за безобидной личиной скрытую эротическую цель забывания. Качество и способ восприятия и оценки дамой этого прикосновения могут в итоге стать двумя элементами бессознательного, но весьма важного средства понять шансы на успех только что начавшегося флирта».

17) Изложу теперь еще одно (по сообщению Й. Штарке) интересное наблюдение забывания и повторного припоминания имени собственного, отличающееся тем, что на этот раз выпадение из памяти оказалось связано с искажением порядка слов, как и в примере с «Невестой из Коринфа».

«Некий старый юрист и ученый-языковед Z. рассказывал в одной компании, что в студенческие годы в Германии был знаком со студентом, непроходимо тупым, но, несмотря на это, умевшим рассказывать некоторые анекдоты. Однако он не сумел вспомнить его фамилию и посчитал, что она начинается с „W“, но потом от этой мысли отказался. Рассказчик припомнил, что этот тупой студент позднее стал виноторговцем (Weinhändler). Затем он рассказал анекдот о его глупости, удивившись еще раз тому, что имя последнего так и не приходит ему на ум, а потом заявил: „Он был таким ослом, что до сих пор не понимаю, как мне с помощью неоднократных повторений удавалось вдалбливать ему в голову латынь“. Мгновение спустя он вспоминал, что его фамилия заканчивалась на – man. Тут мы спрашиваем его, не приходит ли ему в голову какая-то фамилия с таким окончанием, и он отвечает: „Эрдман“. – „Кто же это?“ – „Еще один студент той поры“. Но его дочь тут же замечает, что существует еще и профессор Эрдман. При более подробном обсуждении выясняется, что этот профессор недавно принял посланную Z. работу (правда, в сокращенном виде) в редактируемый им журнал и не был полностью согласен с ее содержанием, а этот факт господин Z. воспринял весьма неприязненно. (Кроме того, позднее я узнал, что в былые годы господин Z. имел виды стать профессором в той же области науки, так что эта фамилия задевала его еще и с этой, довольно щепетильной стороны.)

Тут ему внезапно вспомнилась фамилия глуповатого студента – Линдеман! Поскольку раньше он уже припоминал, что она заканчивается на – ман, стало быть, часть Линде (Linde) еще долго продолжала оставаться вытесненной. На вопрос, что еще ему приходит в голову в связи с этим словом, он сначала ответил: „С ним у меня вроде нет никаких ассоциаций“. После моей настойчивой просьбы вспомнить хоть что-то связанное с этим словом он говорит, воздев глаза вверх и жестикулируя: „Да ведь липа (Linde) – прекрасное дерево“. Больше ничто не приходило ему на ум. Все замолчали, каждый предался своему чтению или другим занятиям, пока несколько минут спустя господин Z. мечтательным тоном не процитировал следующее:

Я торжествующе воскликнул: „Так перед нами землянин (Erdmann)! – И сказал: – Каждый человек (Mann), который «стоит на земле» (steht… auf Erde), является человеком земли (Erde-Mann), или землянином, и не следует сравнивать его с липой (Lindeman) или с виноградом (Weinhändler – виноторговец)“. Иначе говоря: каждый Линдеман (глупый студент, ставший позднее виноторговцем) уже был подобен ослу, но каждый Эрдман может оказаться еще большим ослом, с которым не сравнится даже этот Линдеман“. Такой содержащийся в бессознательном издевательский или оскорбительный смысл – нечто вполне обычное, поэтому мне представляется, что на этот раз была, пожалуй, выявлена главная причина забывания названий и имен собственных.

Тут я спросил, в каком стихотворении встречаются процитированные строки. Господин Z. ответил, что это какое-то стихотворение Гёте. По его мнению, оно начинается так:

а дальше оно звучит так:

На следующий день я отыскал это стихотворение Гёте, и выяснилось, что случай оказался еще интереснее (но и сложнее), чем показалось вначале.

а) Первые процитированные строки (ср. с вышеприведенными) гласили:

Gefügigen Knochen казалось весьма инородным словосочетанием, но в это я не собираюсь вникать.

б) Следующие строки этой строфы выглядят так (ср. с вышеприведенными):

Стало быть, в стихотворении в целом не встречается название „липа“! Замена „дуба“ „липой“ произошла (в бессознательном) только ради возможной игры слов „Erde – Linde – Rebe“.

в) Это стихотворение называется „Границы человечества“. Оно содержит сравнение всемогущества Бога со слабосилием человека. Но стихотворение, которое начинается словами:

это другое произведение, расположенное несколькими страницами дальше. Оно называется „Божественное“ и снова содержит мысли о богах и о людях. После этого я могу, не вдаваясь в подробности, предположить с большой степенью вероятности, что мысли о жизни и смерти, о бренном и вечном, о собственной убогой жизни и будущей смерти сыграли известную роль в возникновении данной ситуации».

В некоторых из этих примеров использовались всякого рода тонкости психоаналитической техники для объяснения забывания названий. Желающих лучше познакомиться с подобного рода исследованием я отсылаю к публикации Э. Джонса[30] (Лондон), переведенной с английского языка.

18) Ференци сумел заметить, что забывание названий может возникать и в виде истерического симптома. Затем он выявил механизм, заметно отличающийся от механизма ошибочного действия. Что общего у этих различных процессов, станет ясным из его сообщения.

«Сейчас у меня лечится пациентка, пожилая женщина, никак не желавшая припомнить очень широко употребляемое и хорошо ей известное имя собственное, хотя обычно у нее вполне надежная память. В ходе анализа выяснилось, что с помощью этого симптома она хотела удостоверить свою неосведомленность. Впрочем, это демонстративное выставление напоказ незнания, по сути, является упреком в адрес родителей, не сумевших обеспечить ей гимназическое образование. Да и ее мучительное навязчивое стремление наводить чистоту („психоз домохозяйки“) возникает отчасти из того же источника. Тем самым она хотела сказать что-то вроде: свои же сделали из меня служанку».

Я мог бы заметно увеличить количество примеров и гораздо дальше продвинуть их обсуждение, если бы не намеревался изложить уже здесь первые из множества точек зрения, необходимых для рассмотрения последующих тем. В любом случае позволю себе с помощью нескольких предложений резюмировать результаты приведенных ранее анализов.

Механизм забывания (точнее говоря, временного выпадения из памяти) имен и названий состоит в расстройстве функции целенаправленного воспроизведения содержимого памяти каким-то посторонним и в данный момент неосознанным ходом мыслей. Некая связь между пострадавшим именем и вызвавшим расстройство памяти комплексом существует либо с самого начала, либо таковая устанавливается зачастую кажущимся искусственным путем с помощью поверхностных (основанных на внешнем сходстве) ассоциаций.

Среди подрывающих память комплексов наиболее действенными оказываются комплексы концентрации на себе (на своей личности, семье, профессии).

Имя, входящее из-за своей многозначности в состав нескольких рядов мысли, часто чинит помехи одному ряду из-за своей принадлежности к другому, более сильному комплексу идей.

Среди мотивов этих сбоев памяти выделим намерение избежать чувства неудовольствия из-за каких-либо воспоминаний.

В целом можно выделить два основных варианта забывания имен собственных: когда сами они затрагивают что-то неприятное или оказываются в связи с другим именем, которому присуще подобное воздействие, так что припоминание этих имен может нарушаться либо из-за них самих, либо из-за близких или далеких ассоциативных связей.

Обзор этих обобщенных утверждений позволяет нам уяснить себе, что временное забывание имен собственных – наиболее часто встречающаяся разновидность наших ошибочных действий.

19) Между тем[31] мы еще довольно далеки от выделения всех особенностей этого явления. Вдобавок хочу обратить внимание на то, что забывание имен весьма заразительно. Часто в ходе беседы двух людей стоит одному заявить, что он забыл какое-то имя, как оно выпадает из памяти и второго собеседника. Однако там, где забывание было как бы индуцировано, забытое имя легче припоминается. Такое «коллективное» забывание, являющееся, строго говоря, феноменом массовой психологии, еще не стало предметом психоаналитического исследования. С помощью единственного, но особенно удачного примера Т. Рейк[32] сумел предложить добротное объяснение этого замечательного случая[33].

«В небольшой компании людей с высшим образованием, в которой находились и студентки, изучающие философию, разговор шел о широком круге вопросов, касающихся происхождения христианства с позиций истории, культуры и религиоведения. Одна из принимавших участие в беседе девиц вспомнила, что в недавно прочитанном ею английском романе она обнаружила интересное описание многих религиозных течений, которые были двигателями тех времен. В романе описывалась жизнь Христа от рождения до смерти, однако название произведения никак не хотело приходить ей на ум (притом что зрительное воспоминание о ее обложке и шрифте заголовка было чрезвычайно четким). Еще трое из присутствующих мужчин утверждали, что знакомы с романом, но вместе с тем отметили, что, как ни странно, и в их памяти не сохранилось его названия…»

Только эта юная особа была подвергнута анализу для выяснения причин сбоя памяти в связи с этим названием. Книга называлась «Бен-Гур», автор Льюис Уоллес. Пришедшие ей в голову подменные названия: Ecce homo – homo sum – quo vadis. Девушка сама сообразила, что нужное название она забыла потому, «что оно включало в себя слово, которое ни я, ни любая другая девушка – да еще и в обществе молодых людей, – скорее всего, не употребили бы». В ходе весьма интересного анализа это разъяснение получило дальнейшее углубление. Более того, в уже упомянутой связке ассоциаций перевод слова homo (человек) имеет подозрительный оттенок. Тут Рейк делает вывод: молодая женщина обращается со словом так, словно, произнеся вызывающее сомнение название, она признается перед молодыми людьми в желаниях, которые отвергла бы как не соответствующие ее личным качествам и неприемлемые для нее. Короче говоря, бессознательно она приравнивала произнесение слов «Бен-Гур» к сексуальному предложению себя, а ее забывание их соответствовало тем самым защите от бессознательного искушения подобного рода. У нас есть основания считать, что похожие бессознательные процессы обусловили расстройство памяти и у молодых людей. Бессознательное девушки уяснило себе реальное значение ее забывания и как бы истолковало его. Провал в памяти мужчин представляет собой некое согласие с этим упраздняющим название поведением. Ситуация выглядит так, будто их партнерша по беседе путем неожиданного ослабления своей памяти явно дала им знак, который они бессознательно же хорошо уловили.

Постоянно происходит забывание имен собственных, когда из памяти выпадает целая их цепочка. Чтобы заново найти забытое, цепляются за другое, с первым тесно связанное, в результате нередко ускользает из памяти и это новое, избранное в качестве опоры имя. Таким образом, забывание перескакивает с одного имени на другое как бы для того, чтобы засвидетельствовать существование какого-то труднопреодолимого препятствия.

Во второй статье («Über Deckerinnerungen», опубликована в «Monatsschrift für Psychiatrie und Neurologie», 1899) мне удалось продемонстрировать тенденциозность наших воспоминаний в неожиданной области. Я исходил из того факта, что воспоминания некоей личности о самом раннем детстве нередко, видимо, сохраняют безобидные и второстепенные события, тогда как важные, яркие и эмоционально насыщенные впечатления той поры не оставляют (зачастую, хотя, безусловно, далеко не всегда!) ни малейшего следа в памяти взрослых. Поскольку известно, что память производит отбор из находящихся в ее ведении переживаний, в таком случае следует предположить, что он совершается в детском возрасте и совершенно по иным критериям, чем в пору интеллектуальной зрелости. Однако обстоятельное исследование выявило, что такое предположение излишне. Индифферентные воспоминания о детстве обязаны своим существованием процессу сдвига: в ходе припоминания они заменяют другие, по-настоящему важные впечатления, память о которых может быть выделена на основе последних с помощью психического анализа, но их прямому воспроизведению препятствует некое сопротивление. Так как эти воспоминания обязаны сохранностью не своему содержанию, а ассоциативной связи с другими, вытесненными представлениями, с полным основанием их можно назвать «маскирующими воспоминаниями», что я и сделал.

В упомянутой статье я только наметил, но полностью не исчерпал все разнообразие связей и значений таких воспоминаний. В тщательно проанализированном в ней примере я особо выделил своеобразное отношение содержаний прикрывающего и прикрытого им воспоминаний во времени. По этому параметру первое было, конечно же, отнесено к одному из самых ранних лет детства, тогда как представляемое им переживание, став почти полностью бессознательным, приходится на более поздние годы того же ребенка. Я назвал этот вид смещения возвратным или движущимся назад. Пожалуй, заметно чаще встречается противоположное соотношение, когда в качестве прикрывающего воспоминания в памяти закрепляется какое-то индифферентное впечатление недавнего прошлого, обязанное своим названием только связи с каким-то более ранним переживанием, чьему прямому воспроизведению и противодействует. Такие прикрывающие воспоминания я назвал предвосхищающими или выдвинутыми вперед. То существенное, что глубоко затрагивает память, в данном случае располагается во времени позади прикрывающего воспоминания. Наконец, не исключен – и действительно имеет место – третий вариант, когда прикрывающее воспоминание связано с прикрытым им впечатлением не только своим содержанием, но и смежностью во времени, а стало быть, перед нами одновременные или смежные маскирующие воспоминания.

Как велика часть сокровищницы нашей памяти, относящаяся к категории «маскирующие воспоминания» и какая роль выпадает им в различных, типичных для невротиков мыслительных процессах – это проблема, в рассмотрение которой я не вдавался в той статье, да и не стану вдаваться здесь. Мне важно только выявить сходство между забыванием имен с ошибочным припоминанием и формированием маскирующих воспоминаний.

На первый взгляд различие между двумя этими феноменами гораздо заметнее, чем их возможное сходство. В одном случае речь идет об именах собственных, в другом – о полноценном впечатлении, пережитом то ли реально, то ли в воображении: в первом – о явном сбое в функционировании памяти, во втором – о процессе припоминания, кажущемся нам странным; в одном случае – о весьма кратковременном расстройстве памяти (ведь только что забытое имя или название могло до этого правильно воспроизводиться сотни раз и завтра будет снова без труда воспроизведено), в другом – о продолжительном, непрерывном распоряжении памятью, ведь безразличные воспоминания детства могут, как нам кажется, сопровождать нас на протяжении изрядной части нашей жизни. В этих двух примерах стоящие перед нами загадки совершенно по-разному ориентированы. В одном случае нашу научную любознательность привлекает забывание, в другом – сохранение в памяти. После некоторого углубления в проблему становится ясно, что, несмотря на различие психического материала и продолжительности обоих явлений, их сходство друг с другом заметно преобладает. И в том и в другом случае суть дела заключается в ошибочном пути припоминания: память воспроизводит не то, что нужно было бы (при правильном развитии событий) репродуцировать, а нечто другое, подменяющее нужное. В случае забывания имен нет недостатка в продуктах деятельности памяти, правда в виде имен-подмен. Образование же маскирующих воспоминаний коренится в забывании каких-то других, более важных переживаний. В обоих примерах некое интеллектуальное чувство дает нам знать о вмешательстве какой-то помехи, только на этот раз в иной форме. При забывании имен мы определенно знаем, когда заменяющее имя ложно; в случае же маскирующих воспоминаний мы удивляемся тому, что вообще располагаем ими. И если последующий психологический анализ свидетельствует, что образование замены в обоих примерах происходило одинаково – путем смещения вдоль поверхностной ассоциативной связи, то именно различие в материале, в продолжительности и нацеленности обоих явлений поддерживает нашу надежду, что мы обнаружили нечто важное и общезначимое. Соответствующее обобщение гласило бы: отказ или ошибки при припоминании указывают – гораздо чаще, чем мы предполагали, – на вмешательство некоего пристрастия, тенденции, благоприятствующей одному воспоминанию, но в то же время стремящейся воспрепятствовать другому.

Тема воспоминаний о детстве представляется мне настолько важной и интересной, что я хотел бы посвятить ей несколько замечаний, выходящих за пределы принятых до сих пор представлений.

Как далеко в глубины детства проникают наши воспоминания? Мне известно несколько исследований этого вопроса, в том числе В. и К. Анри[34] и Потвина[35]. Из них следует, что существуют заметные индивидуальные различия среди обследованных лиц. Некоторые из них относят свои первые воспоминания к шестому месяцу жизни, другие ничего не помнят о детстве вплоть до окончания шестого или даже восьмого года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях о детстве и какое значение им принадлежит? Совершенно очевидно, что для решения этого вопроса недостаточно ограничиться собиранием материала и разных данных, здесь необходима еще и их обработка, в которой следует участвовать и предоставившему их лицу.

По моему мнению, мы крайне равнодушно воспринимаем факт инфантильной амнезии – утраты воспоминаний о первых годах своей жизни – и в результате упускаем шанс обнаружить в ней весьма специфическую загадку. Мы забываем, на какие высокие интеллектуальные достижения и сложные эмоциональные порывы способен ребенок примерно четырех лет, и нас должно просто-напросто удивлять то, что память последующих лет, как правило, очень мало сохранила сведений об этих психических событиях. Более того, у нас есть основания предполагать, что те самые забытые детские достижения не исчезли бесследно вместе с развитием личности, а оказали решающее влияние на все последующие периоды жизни. И несмотря на эту ни с чем не сравнимую значимость, они оказались забыты! Это обращает внимание на совершенно специфические условия припоминания (подразумевается «осознанное воспроизведение»), которые до сих пор не поддавались нашему познанию. Пожалуй, вполне возможно, что именно забвение детства способно предоставить нам ключ к пониманию тех амнезий, которые, согласно нашим новейшим данным, лежат в основе образования всех невротических симптомов. Из сохранившихся о детстве воспоминаний некоторые кажутся нам вполне понятными, другие – странными или совершенно непостижимыми. Нетрудно исправить отдельные заблуждения относительно и того и другого. Если подвергнуть сохранившиеся воспоминания какого-то человека строгой проверке, легко удастся установить, что не стоит ручаться за их достоверность. Некоторые из них явно ложные, неполные или смещенные во времени и пространстве. Сведения обследуемых лиц о том, например, что их первые воспоминания касаются, скажем, второго года жизни, явно недостоверны. Вскоре удается обнаружить и мотивы, которые объясняют искажения и смещения пережитого, да еще и доказывают, что причиной этих ошибочных воспоминаний не может быть простая ненадежность памяти. Мощные силы последующего периода жизни оказали серьезное воздействие на способность вспоминать переживания детства. Это те же самые силы, на которых лежит ответственность за то, что мы вообще так далеки от понимания нашего детства.

Как известно, процесс припоминания у взрослых людей имеет дело с разнообразным психическим материалом. Одни вспоминают с помощью наглядных образов, их воспоминания носят визуальный характер; другие индивиды способны воспроизвести с помощью памяти разве только смутные контуры пережитого события. Таких людей, по предложению Шарко[36], можно называть «Auditifs» (слухач – фр.) или «Moteurs» (движитель – фр.) в отличие от «Visuels» (визуалист – фр.). В сновидениях эти различия исчезают, все мы видим сны преимущественно с помощью зрительных образов. Но точно такое же движение вспять свойственно и детским воспоминаниям: они конкретны, визуальны даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания преимущественно лишены наглядности. Таким образом, зрительное воспоминание сохраняет типичные черты инфантильной памяти. У меня самого наглядность свойственна исключительно воспоминаниям о самом раннем детстве; они представляют собой зрительно воспринимаемые события, сравнимые только с представлением на театральной сцене. В этих картинах из детства – независимо в данном случае от того, достоверны они или ложны, – обычно видишь и самого себя в детском обличье и одежде. Это обстоятельство должно казаться странным, взрослые люди со зрительной памятью не видят себя в воспоминаниях о событиях взрослой жизни[37]. Предположение, что ребенок в ходе своих переживаний сосредоточивает внимание на самом себе, а не направляет его на впечатления от внешнего мира, противоречит всем нашим наблюдениям. Таким образом, с разных сторон нас подталкивают к догадке, что в виде так называемых самых ранних воспоминаний о детстве мы располагаем не следами реальных отпечатков памяти, а последующей их переделкой под воздействием разнообразных и действующих в более поздний период психических сил. Детские воспоминания индивида, в общем-то, приближаются по своей роли к маскирующим воспоминаниям и приобретают при этом примечательное сходство с воспоминаниями, изложенными в легендах и мифах народов о своем детстве.

Кто исследовал некоторое количество лиц с помощью психоаналитического метода, тот собрал в ходе этой работы немало примеров маскирующих воспоминаний различного рода. Однако изложение этих примеров чрезвычайно затруднено по причине ранее рассмотренного характера отношения впечатлений детства к последующей жизни. Чтобы какое-то из них признать маскирующим, необходимо зачастую описать историю всей жизни анализируемого человека. Только изредка, как в следующем великолепном примере, из их совокупности удается выделить и сообщить отдельное воспоминание.

Двадцатичетырехлетний мужчина сохранил в памяти следующую сцену из пятого года жизни. Он сидит в саду загородного дома на стульчике рядом с тетей, которая старается научить его распознавать буквы. Отличие m от n дается ему с трудом, и он просит тетушку объяснить ему еще раз, какие признаки отличают одну букву от другой. Та обращает его внимание, что у буквы m на одну деталь, на одну палочку, больше, чем у n. Не было ни малейшего повода оспаривать достоверность этого воспоминания, однако свое значение оно обрело только со временем, когда была обнаружена его способность исполнять роль символического выразителя мальчишеской любознательности иного рода. Ведь точно так же, как некогда он хотел уяснить разницу между m и n, так позднее он старался разобраться в различиях между мальчиками и девочками и, конечно, согласился бы, чтобы его наставницей стала именно эта тетя. Тогда-то он выяснил, что это отличие сходно с ее прежним объяснением: у мальчиков, опять же, на одну важную деталь больше, чем у девочек. В ходе приобретения этого знания у него пробудилось воспоминание о соответствующей любознательности детей.

Очередной пример[38] относится к более позднему детству: один весьма серьезно «закомплексованный» относительно своих любовных дел мужчина, чей возраст перевалил за сорок, был старшим из девяти детей. При рождении самого младшего из них он достиг пятнадцатилетнего возраста, однако утверждал без тени сомнения, что никогда не замечал беременности матери. Под давлением моего недоверия у него всплыло воспоминание, что как-то раз в возрасте одиннадцати-двенадцати лет он видел, как мать перед зеркалом торопливо расстегивала пояс юбки. К этому он добавил (на этот раз без какого-либо принуждения), что она пришла с улицы и у нее неожиданно начались родовые схватки. Расстегивание пояса (aufbinden) явилось, однако, маскирующим воспоминанием для свободы от беременности (Entbindung). Использование такого «моста из слов» нам встретится и в других случаях.

Еще хотел бы на единственном примере продемонстрировать, какой смысл может приобрести в результате аналитической обработки воспоминание о детстве, казавшееся до этого не имеющим никакого смысла. Когда в сорок три года я начал обращать внимание на остатки воспоминаний о собственном детстве, мне припомнилась сцена, которая с той поры – как мне думалось, с очень давних времен – время от времени приходила мне на ум и которую можно было бы отнести, согласно надежным признакам, к концу третьего года жизни. Я видел себя настойчиво что-то требующим, залитым слезами и стоящим перед ящиком, дверцу которого держал открытой мой сводный брат (он лет на двадцать старше меня), а затем неожиданно в комнату вошла, похоже вернувшись с улицы, моя мать, красивая и стройная. С помощью этих слов я наглядно представил себе увиденную сцену, с которой иначе ничего не смог был поделать. Собирался ли мой брат открыть или закрыть ящик (в первом варианте описания сцены он был назван «шкафом»), почему я при этом плакал и какое отношение к этому имело появление матери – все это было для меня неясным; я пытался объяснить это тем, что в воспоминании дело заключалось в подтрунивании надо мной старшего брата, что было прервано приходом матери. Такие недосказанности в сохранившихся в памяти воспоминаниях детства не редкость. Вспоминается какая-то ситуация, но у последней нет центра, неизвестно, на какой ее детали следует сосредоточить внимание. Аналитические разыскания привели меня к совершенно неожиданному пониманию упомянутой сцены. Я обнаружил отсутствие матери и заподозрил, что она, возможно, заперта в шкафу или в ящике, и потребовал у брата его открыть. Когда мое пожелание было выполнено и я убедился, что матери в ящике нет, я начал вопить: именно этот момент засел в памяти, за ним последовало успокоившее мою тревогу или тоску по матушке ее появление. Но что привело ребенка к мысли искать отсутствующую мать в ящике? Снившиеся в то же самое время сны туманно намекали на няню, о которой сохранились и другие воспоминания, вроде, скажем, такого: она обычно заставляла меня отдавать ей мелкие монеты, которые я получал в подарок, – деталь, способная претендовать на роль воспоминания, маскирующего какое-то более позднее событие. В итоге я решил облегчить себе задачу толкования и расспросить мою уже постаревшую маму об этой няне. Я узнал о ней много чего, в том числе и то, что она была умной, но нечестной особой, которая в послеродовой период матери совершила крупную кражу в доме и по настоянию моего сводного брата была отдана под суд. Эти сведения обеспечили мне понимание сцены из детства – меня как бы озарило. Внезапное исчезновение няньки не оставило меня равнодушным; именно к этому брату я и обратился с вопросом, куда она делась, вероятно, потому, что заметил его роль в этой истории; он ответил мне уклончиво и каламбуря, как предпочитал действовать всегда: ее «заключили в ящик». Этот ответ я тогда понял совершенно по-детски, от расспросов же отказался, поскольку больше ничего не мог узнать. Когда же через небольшой промежуток времени я хватился матери, то заподозрил недоброе: что мой скверный брат и с ней сделал то же, что с нянькой, и вынудил его открыть ящик. Тут я понял еще и то, почему в рассказе об увиденной сцене была подчеркнута худощавость матери, которая, будучи вновь обретенной, бросилась, видимо, мне в глаза. Я был на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда мне стало три года – совместной жизни со сводным братом пришел конец[39].

Если общеупотребительный материал нашей речи на родном языке кажется защищенным от забывания, то его применение подвержено достаточно частым сбоям, известным под названием «оговорка». Наблюдаемая у нормального человека обмолвка производит впечатление переходной ступени к возникновению при патологических предпосылках так называемой парафазии[40].

Здесь я чувствую себя в состоянии дать оценку одной предшествующей моей (что бывает крайне редко) работе. В 1895 г. Мерингер и К. Майер опубликовали сочинение «Оговорки и очитки». Их позиция изрядно отличается от занятой мною. Ведь один из авторов, задающий в этом сочинении тон, языковед и, похоже, подвигнут к исследованию стремлением лингвиста выяснить правила, согласно которым совершаются оговорки. Он надеялся, что на их основании удастся сделать вывод о «существовании определенного психического механизма, с помощью которого звуки одного слова, одного предложения, а также порядок слов в целом связаны и примыкают друг к другу совершенно определенным образом» (с. 10).

Авторы классифицируют собранные ими примеры оговорок сначала с чисто описательной точки зрения как перевертыши (например, «Милос из Венеры» вместо «Венера Милосская»); предзвучия, или предугадывания (например, «у меня на сестр… на сердце было тяжело»), послезвучие, или постпозиция (например, «Ich fordere Sie auf, auf die Wohl unseres Chefs aufzustoßen» [вместо «anzustoßen»]) – «Предлагаю наплевать на здоровье нашего шефа» вместо «Предлагаю выпить за здоровье нашего шефа»); контаминация, или смешение фраз (например, «Er setzt sich auf den Hinderkopf» составлено из «Er setzt sich einen Kopf auf» и «Er stellt sich auf die Hinterbeine» – «Он садится на заднюю голову» составлено из «Он стоит на своем» и «Он встал на дыбы»); субституция, или замещение (например, «Ich gebe die Präpourat un die Brufkasten» [вместо «Brutkasten»] – «Я помещаю препараты в письменный ящик» вместо «в термостат»). К этим главным разновидностям добавляется еще несколько менее важных (или менее интересных для наших исследований). Для этой классификации безразлично, подвергаются ли перемещению, искажению, слиянию и т. д. отдельные звуки слова, слоги или задуманная фраза в целом.

Для объяснения наблюдавшихся оговорок Мерингер фиксирует различие психического значения звуков устной речи. Когда мы произносим первый звук какого-то слова, первое слово некоей фразы, то процесс возбуждения распространяется и на последующие звуки и слова, а поскольку эти процессы одновременны, они могут влиять друг на друга и изменять друг друга. Возбуждение психически более сильного звука предваряет или сохраняется в звучании последующих звуков и тем самым нарушает менее важное психическое действие. В таком случае суть дела состоит в определении, какой звук слова более важен. Мерингер полагает: «Когда хотят узнать, какому звуку слова присуща наибольшая сила, то соблюдают те же правила, что и при поиске забытого слова, например какого-то имени. То, которое первым заново осознается, обладало, во всяком случае перед забыванием, большей мощью» (с. 160). «Особой значимостью выделяются, соответственно, начальные звуки корневого слога, начальный звук слова и гласные, на которые падает ударение» (с. 162).

Не могу в данном случае не возразить: независимо от того, относится ли начальный звук имени к важным элементам слова или не относится, неверно считать, что при забывании этот звук первым возвращается в сознание, а значит, упомянутое ранее правило здесь не действует. Когда в ходе поисков забытого имени наблюдаешь за самим собой, то сравнительно часто приходишь к уверенности, что оно начинается с определенной буквы. Так вот, подобное убеждение одинаково часто оказывается как обоснованным, так и необоснованным. Более того, я склонен утверждать, что в большинстве случаев указывается неверный начальный звук. Даже в нашем примере «Синьорелли» начальная буква и существенные слоги в заменяющих фамилиях отсутствовали, а как раз менее важная пара слогов «-елли» всплыла в памяти в эрзац-фамилии Боттичелли. Насколько слабо подменные имена считаются с начальным звуком утраченного памятью имени, свидетельствует, к примеру, следующий случай.

В один прекрасный день мне не удавалось вспомнить название маленькой страны, ее столицей было Монте-Карло. Заменяющие названия таковы: Пьемонт, Албания, Монтевидео, Колико.

Албания скоро уступила место Черногории (Montenegro), а затем мне пришло в голову, что слог Mont (произносится мон) присутствует во всех эрзац-названиях, кроме последнего. Это весьма облегчило мою задачу отыскать, отталкиваясь от имени князя Альберта, забытое название Монако. Колико же довольно адекватно воспроизводит последовательность слогов и ритмику забытого названия.

Если допустить, что механизм, подобный обнаруженному нами при забывании имен собственных, соучаствует, видимо, и в возникновении оговорок, открывается путь к более обоснованной характеристике аналогичных ошибок речи. Сбой в речи, дающий о себе знать с их помощью, может быть вызван, во-первых, воздействием другой части того же самого высказывания, то есть с помощью предзвучия или послезвучия, либо посредством иной его формулировки в рамках одной фразы или их связки (сюда относятся все ранее заимствованные у Мерингера и Майера примеры). Во-вторых, такое нарушение речи может протекать аналогично процессу в случае «Синьорелли» под влиянием находящихся за пределами него слова, предложения или других элементов, которые не собирались озвучивать и активизацию которых заметили как раз благодаря этой ошибке в речи. В одновременности возбуждения и состоит то общее, что объединяет два способа возникновения оговорок; в нахождении же внутри или за пределами одного предложения или их группы – то, что разъединяет. На первый взгляд различие выглядит не столь большим, каким оказывается согласно некоторым выводам из симптоматики оговорки. Ясно, однако, что только в случае первого вида оговорок есть надежда извлечь из признаков обмолвки вывод о механизме, связывающем звуки и слова вместе на основе взаимного влияния их произнесения, то есть вывод, который надеялся сделать лингвист, изучая оговорки.

В случае расстройства речи, возникающего под влиянием процессов из-за пределов произнесенного предложения или текста в целом, необходимо было бы позаботиться об установлении вносящих нарушения элементов, после чего возникнет вопрос: не может ли механизм этого нарушения речи выявить еще и предполагаемые законы образования ее форм?

Нельзя сказать, что Мерингер и Майер упустили из вида возможность расстройства речи в результате «сложных психических воздействий» со стороны элементов из-за пределов того же слова, предложения или части речи. Более того, они должны были заметить, что теория психической неравноценности звуков способна, строго говоря, удовлетворительно объяснить только случаи расстройства произнесения, а также и пред- или постсозвучия. Там, где искажение слов не ограничивается этим, как, например, при подменах или контаминациях слов, они без колебаний искали причины оговорок за пределами задуманного порядка речи, что и подтвердили прекрасными примерами. Ниже приведу ряд выдержек:

(с. 62) «Ru. рассказывает о событиях, признаваемых им в глубине души „свинством“ (Schweineraien), он, однако, ищет более деликатную форму выражения и начинает так: „Dann aber sind Tatsachen zum Vorschwein gekommen“ [игра слов: в слове Vorschein второй слог был заменен на слово Schwein – свинья. Перевод фразы без этой замены: „Но тогда было обнаружено“]. Мы с Майером присутствовали при этом, и Ru. подтвердил, что подумывал тогда о „свинствах“. То, что слово, о котором он подумал, выдало себя с помощью „Vorschwein“ и стало неожиданно активным, удовлетворительно объясняется сходством двух слов».

(с. 73) «При замещениях, как и при контаминациях слов, изрядную роль (только, пожалуй, гораздо бóльшую) играют крылатые, или ходовые, обороты речи. Даже если они находятся за порогом сознания, однако в благоприятной для связи близости от него, то благодаря сходству с нуждающимся в проявлении комплексом могут легко вовлекаться в действие и тогда приводят к схождению с правильного пути или к переплетению слов. Крылатые, или ходовые, обороты речи часто являются, как уже говорилось, припозднившимися участниками недавно происшедших в речи процессов („послезвучие“)».

(с. 97) «Схождение с правильного пути возможно также в результате сходства, когда другое, похожее слово располагается у порога сознания, не будучи предназначенным для использования в речи. Это происходит в случае замены слов. Надеюсь, что при повторной проверке предложенные мною правила подтвердятся. Но для этого необходимо (если говорит кто-то другой) добиться ясности относительно всего того, что думал говоривший[41]. Приведу показательный пример.

Классный руководитель Li. заявил в нашем присутствии: „Die Frau würde mit Furcht einlagen“ [замена фразы: „Die Frau würde mit Furchart einjagen“ – „Эта женщина нагнала бы на меня страха“]. Я насторожился, так как звук „l“ показался мне невнятным, и обратил внимание говорившего на его промашку – употребление „einlagen“ вместо „einjagen“, на что тот немедля ответил: „Да-да, это случилось потому, что я подумал: «Ich wäre nicht in der Lage…» [ «Я не в состоянии…»]“».

«Другой случай. Я спрашиваю R. v. Schid., каково состояние его больной лошади. Он отвечает: „Ja, das draut… dauert vielleicht noch einen Monat“ [„Пока что все так же… видимо, продлится еще месяц“]. Это „draut“ с „r“ показалось мне непонятным, ведь прибавка „r“ из слова „dauert“ не могла так подействовать. Я сразу же обратил на это внимание собеседника, и тот объяснил, что при этом он подумал: „Das ist eine traurige Geschichte“. То есть говоривший имел в уме два варианта ответа, и они слились в один».

Не вызывает, видимо, сомнений, что принятие в расчет «бродячих» оборотов речи, находящихся за порогом сознания и не предназначенных для произнесения, и рекомендация осведомляться обо всем, что думал говоривший, весьма близки к ситуациям, имеющим место в ходе наших «анализов». Мы ищем также и бессознательный материал опять-таки аналогичным путем, разве только приходится продвигаться по более длинной дороге ассоциаций от мысли, пришедшей в голову спрашивающего, до нахождения вызвавшего расстройство памяти элемента.

Остановлюсь еще на одном интересном способе действия, в пользу которого свидетельствует пример Мерингера. Согласно мнению автора, какое-либо сходство слова в задуманной фразе с другим, не предназначенным для произнесения, предоставляет возможность последнему достигнуть сознания благодаря искажению, слиянию с другим словом, установлению компромисса (контаминации):

Так вот, в своей книге «Толкование сновидений»[42] я раскрыл роль процесса сгущения в возникновении из скрытых идей сновидения его так называемого явного содержания. Сходство – вещественное или словесное – двух элементов бессознательного материала становится в таком случае поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного образования, представляющего в содержании сновидения оба этих элемента и наделенного очень часто в силу такого происхождения отдельными противоречащими друг другу предназначениями. Формирование субституций и контаминаций при оговорках становится, таким образом, началом деятельности по сгущению, которую мы сочли соучастницей в построении сновидения.

В небольшой, рассчитанной на широкого читателя статье (Neue Freie Presse от 23 августа 1900 г.: «Как можно оговориться?») Мерингер занимается, в частности, практической ролью известных случаев подмены слов, и как раз тех, в которых одно слово заменяется противоположным по смыслу. «Многие, видимо, еще помнят, как некоторое время тому назад председатель австрийской палаты депутатов открыл ее заседание такими словами: „Уважаемое собрание! Констатирую наличие нужного количества депутатов и объявляю заседание закрытым!“ Лишь общее оживление привлекло его внимание к допущенной ошибке, и он ее исправил. В данном случае эту оговорку можно, скорее всего, объяснить тем, что председателю очень хотелось иметь возможность закрыть заседание, от которого не приходилось ожидать ничего хорошего, однако эта побочная мысль победила, по крайней мере частично, а в результате прозвучало „закрытым“ вместо „открытым“, то есть противоположное тому, что он намеревался сказать. Впрочем, многочисленные наблюдения убедили меня, что противоположные по смыслу слова вообще очень часто взаимозамещаются; именно они уже ассоциированы одно с другим в нашей правильно построенной речи, они плотно примыкают друг к другу, и их легко путают при употреблении».

Далеко не во всех случаях замена слов по контрасту совершается так просто, как произошло в случае с председателем парламента, где обмолвка имела место из-за некоего чувства, выплывшего во внутреннем мире оратора против произнесенной фразы. Аналогичный механизм мы обнаружили в ходе анализа примера «aliquis», где такое внутреннее противоречие проявило себя в забывании слова вместо его замены на противоположное по смыслу. Однако, чтобы уменьшить это различие, заметим, что словечко «aliquis» не имеет, собственно говоря, антипода по смыслу, каковыми оказываются глаголы «открывать» и «закрывать», и что слово «открывать» в силу его широкой употребимости вряд ли удастся забыть.

Если последние примеры Мерингера и Майера демонстрируют нам, что расстройство речи может возникать как под влиянием предварительно произнесенных звуков или после-звуков и – слов одной и той же фразы, которую еще предстоит высказать, так и под воздействием слов из-за пределов задуманной фразы, чье активное действие иначе и не дало бы о себе знать, то прежде всего мы хотели бы выяснить, можно ли совершенно четко разграничить два эти вида оговорок и как отличить примеры одного вида от случаев другого. В этом месте рассуждения следует, однако, вспомнить высказывание Вундта, который в своей обширной разработке законов развития языка (Völkerpsychologie, I Band, I Teil, S. 371 u. ff., 1900) обсуждает также и феномен оговорок. В них, как и в других родственных им явлениях, всегда присутствует, согласно Вундту, влияние психики. «Прежде всего к ним относится в качестве благоприятствующего условия ничем не сдерживаемый поток активизированных произнесенными звуками фонетических и словесных ассоциаций. В качестве неблагоприятного фактора, уводящего поток в сторону, выступает отсутствие или ослабление тормозящего его движение воздействия воли или утвердившегося здесь в роли воли внимания. Проявляется ли подобная деятельность ассоциаций в том, что предвосхищается приближающийся звук, воспроизводится звук уже произнесенный, или же между звуками вставляют какой-то другой, но давно и привычно употребляемый, или, наконец, в том, что сказывается действие совершенно других слов, находящихся с произносимыми звуками в ассоциативной связи, – все это характеризует лишь различия в направлении и, пожалуй, в сфере деятельности сформировавшихся ассоциаций, но отнюдь не природу последних. В некоторых случаях можно к тому же усомниться, к какой разновидности следует причислить конкретное расстройство речи, или решить, не лучше ли, следуя принципу усложнения причин[43], объяснять его совпадением нескольких мотивов» (с. 380–381).

Признаю эти замечания Вундта вполне обоснованными и весьма конструктивными. Пожалуй, можно более решительно, чем Вундт, подчеркнуть, что позитивный, благоприятно воздействующий фактор расстройства речи – беспрепятственное протекание ассоциаций – и негативный (расслабление сдерживающего его внимания) – постоянно действуют совместно, так что оба они становятся различными сторонами одного и того же процесса. Как раз из-за ослабления сдерживающего влияния внимания начинают свободно протекать ассоциации или, выражаясь категоричнее: благодаря этому ослаблению.

Среди примеров оговорок, собранных мною, я едва ли найду хоть один, в котором сбой речи сводился бы исключительно к тому, что Вундт называет «воздействием контакта звуков». Практически всегда я обнаруживаю еще и вредоносные влияния со стороны чего-то, находящегося вне задуманной фразы; и эта сторонняя помеха представляет собой либо отдельную, остающуюся бессознательной мысль, которая дает о себе знать посредством оговорки и которая зачастую лишь благодаря обстоятельному анализу способна стать осознанной, либо же это – некий психический мотив вообще, направленный против высказывания в целом.

1) Я собрался процитировать моей дочери, которая, кусая яблоко, состроила потешную рожицу, две строчки:

Начал же я: «Der Apfe…» Это выглядит как контаминация «Affe» (обезьяна) и «Apfel» (яблоко) (компромиссное образование) или же может рассматриваться как предвосхищение готового к произнесению «Apfel». Однако более точное положение дел таково: один раз я уже цитировал эти строки и в тот первый раз не оговорился. Обмолвился же только при повторении, которое было вынужденным, потому что дочь, к которой эта цитата была обращена, ее не слышала, будучи занята чем-то другим. Это повторение и связанное с ним желание избавиться от этой фразы я должен был включить в мотивацию сделанной ошибки, представляющей собой результат сгущения.

2) Моя дочь говорит: «Ich schreibe der Frau Schresinger» [ «Я пишу госпоже Шрезингер»] – на самом-то деле фамилия дамы Шлезингер. Эта ошибка в речи связана, видимо, со стремлением облегчить членораздельное произношение, так как после повторившегося r трудно выговорить l… Впрочем, должен добавить: эта оговорка приключилась с моей дочерью несколько минут спустя после того, как вместо «Affe» я произнес «Apfe». Оговорки весьма заразительны, как и забывание имен. У Мерингера и Майера эта их особенность отмечена. Причину этой психической заразительности я не сумею назвать.

3) В начале психотерапевтического приема пациентка говорит: «Ich klappe zusammen wie ein Tassenmescher – Taschenmesser» [ «Я сложилась как перочинный нож»]. Звуки явно перепутаны, и оправданием этого могут опять-таки служить трудности произношения. («Wiener Weiber Wäscherinnen waschen weiße Wasche» – «Венские женщины-прачки стирают белое белье»; «Fischflosse» – «рыбий плавник», а также другие скороговорки и проверочные слова.) После того как обратили ее внимание на обмолвку, она быстро ответила: «Понятно, но это только потому, что сегодня вы сказали „Ernscht“» [вместо Ernst – серьезно – нем.]. И в самом деле, я встретил ее фразой «Heute wird es also Ernst» [ «Итак, сегодня шутки в сторону»] (потому что это был последний прием перед отпуском), и в шутку я расширил слово «Ernst» до «Ernscht». В ходе него она то и дело оговаривалась, и в конце концов я заметил, что она меня не просто имитирует, но в ее бессознательном имеются специфические причины держаться за слово «Ernst» в качестве мужского имени[44].

4) В следующий раз та же пациентка обмолвилась следующим образом: «Ich bin so verschnupft, ich kann nicht durch die Ase Nahmen» (вместо Nase atmen [ «У меня такой насморк, что не могу дышать носом»]). Она сразу же соображает, как «докатилась» до этой ошибки: «Каждый день я сажусь в трамвай на улице Хазенауэр (Hasenauerstraße), а сегодня утром, ожидая его, мне пришло в голову, что если бы я была француженкой, то произносила бы „Азенауэр“ (Asenauer), ведь французы всегда опускают букву h в начале слова». Затем она привела ряд воспоминаний о французах, с которыми была знакома, а после длинного окольного пути добралась до воспоминания, что, будучи четырнадцатилетней девицей, исполняла роль Пикарды в небольшой пьесе «Kurmärker und Pikarde»[45] и говорила при этом на ломаном немецком. В дом, где она тогда проживала, приехал гость из Парижа – эта случайность и пробудила у нее весь этот ряд воспоминаний. Подмена звука явилась, стало быть, последствием вторжения бессознательной мысли, посторонней тому, о чем шла речь.

5) Совершенно аналогичен механизм оговорки у другой пациентки, которой память изменила посреди воспроизведения давно забытого детского воспоминания. Память не пожелала сообщить ей, за какое место тела ее схватила чья-то наглая и похотливая рука. Сразу после этого она посетила одну свою подругу и поговорила с ней о дачах. На вопрос, где именно располагается ее домик в М., она ответила «An der Berglande» вместо «Berglehne» [Berglande – бедро, Berglehne – склон горы – нем.].

6) Еще одна пациентка, которую по завершении приема я спрашиваю, как поживает ее дядюшка, отвечает: «Не знаю, я вижу его только in fragranti [на месте преступления]». На следующий день ее первые слова: «Мне, право, крайне стыдно, что я вам так по-дурацки ответила. Вы должны были, конечно же, посчитать меня абсолютно темной женщиной, постоянно путающей всякие иностранные слова. Я же собиралась сказать: en passant [мельком]». Тогда мы еще не знали, откуда она взяла ошибочно употребленное слово. Впрочем, в ходе того же сеанса она привела его причину в виде продолжения темы вчерашнего дня, в которой важная роль выпала «поимке с поличным» (in fragranti). Стало быть, ошибка в речи, совершенная днем раньше, предвосхитила тогда не ставшее еще осознанным воспоминание.

7) Что касается другой пациентки, то в определенном месте анализа мне пришлось высказать предположение, что в то время, о котором мы как раз вели разговор, она стыдилась своей семьи и упрекала отца за что-то нам еще неизвестное. Она ничего такого не помнила и все же объявила это невероятным. Однако продолжила разговор, заметив по адресу своей семьи: «Одного у них не отнимешь: ведь это особые люди – они все geiz [скупы]; я хотела сказать geist [духовны]», – и в этом заключался ее реальный, вытесненный ею из памяти упрек семье. То, что посредством обмолвки пробивается именно та мысль, от высказывания которой хотели бы воздержаться, происходит довольно часто (ср. случай у Мерингера «zum Vorschwein gekommen»). Различие состоит лишь в том, что у лингвиста говорящий стремился сдержать что-то им осознанное, тогда как моей пациентке было неизвестно то, что она сдерживает, или, можно сказать, она не знала, что ее что-то сдерживает и что это что-то собой представляет.

8)[46] К намеренному сдерживанию себя сводится следующий пример оговорки. Однажды в Доломитах я встретил двух дам, одетых как туристки. Некоторое время я ехал вместе с ними, и мы обсуждали радости, да и трудности, туристического образа жизни. Одна дама призналась, что этот способ жизни доставляет некоторые неудобства. «Чистая правда, – говорит она, – что бывает очень неприятно, когда прошагаешь на солнце целый день, а кофточка и майка насквозь пропотели». В этой фразе ей пришлось преодолеть маленькую заминку. Потом она продолжила: «Но когда после этого я прихожу nach Hose [вместо nach Hause – домой] и могу переодеться…» Полагаю, нет нужды в серьезном исследовании для объяснения этой оговорки. Дама явно собиралась продолжить свой перечень деталей одежды и сказать: кофточка, майка и трусы (Hose). Затем по соображениям благопристойности отказалась назвать третью деталь. Однако в следующей, самостоятельной по содержанию фразе она вставляет подавленное слово в виде искажения похожего на него слова Hause.

9) «Если вы собираетесь купить ковры, то отправляйтесь только к Кауфману в переулке Маттеуса. Полагаю, что там я смогу вас еще и рекомендовать», – говорит мне одна дама. Я повторяю: «Значит, у Маттеуса…» (хотя хотел сказать у Кауфмана). То, что я повторил одно имя вместо другого, выглядит результатом рассеянности. Да и в самом деле слова дамы несколько рассеяли мое внимание, потому что направили его на то, что мне было гораздо важнее ковров. А именно на переулок Маттеуса, где располагался дом, в котором, будучи невестой, проживала моя жена. Вход в дом находился на другой улице, а тут я заметил, что забыл ее название, и мне удалось только окольным путем вспомнить его. Итак, название Маттеус, на котором я застопорился, – это слово-подмена забытого названия улицы. Для этого оно подходит лучше, чем фамилия Кауфман, поскольку Маттеус – это только имя какого-то человека, тогда как «Кауфман» (торговец) означает еще и род занятий, а забытая улица также называлась по имени известного лица – улица Радецкого.

10) Следующий случай я мог бы с равным успехом отнести к разновидности «заблуждения», подлежащей обсуждению позднее, но приведу здесь, потому что соотношение звуков, из-за которого произошло замещение слов, выглядит в нем особенно явно. Одна моя пациентка рассказывает мне свой сон: некий ребенок решил покончить с собой с помощью укуса змеи, он объявляет о своем решении, она видит, как он корчится в судорогах и т. д. Тут я предлагаю ей вспомнить впечатления дня накануне, связанные с этим сновидением. Она немедленно припоминает, что вчера вечером прослушала популярную лекцию о первой помощи при укусе змеи. Если одновременно были укушены взрослый и ребенок, то сначала надо лечить рану ребенка. Еще она вспомнила рекомендации, данные лектором по лечению пострадавшего. Очень многое при этом зависит, как он выразился, от того, к какому виду принадлежит укусившее пресмыкающееся. Тут я перебиваю ее и спрашиваю: «Разве он не говорил, что в наших краях очень мало ядовитых видов змей, и не назвал самые из них опасные?» – «Да, конечно, он особенно выделил гремучую змею (Кlapperschlange)». Моя улыбка обратила ее внимание на сказанное – она сказала что-то не то. Исправляет она, однако, не название вида, а меняет все свое высказывание: «Да, разумеется, у нас гремучие змеи не водятся, он говорил о гадюках. Как же в голову мне пришла гремучая змея?» Я предположил, что это произошло в результате вмешательства мыслей, скрывающихся позади ее сновидения. Самоубийство посредством укуса змеи не может быть ничем иным, кроме как намеком на прекрасную Клеопатру (Kleopatra). Нельзя не заметить значительного сходства в звучании двух слов – совпадения букв kl…p…r, следующих в одном и том же порядке, и ударного a. Заметное сходство между названиями Кlapperschlange и именем Kleopatra вызвало у дамы кратковременное снижение способности рассуждать, а в итоге она не увидела ничего странного в своем утверждении, что лектор наставлял аудиторию в Вене, как действовать при укусе гремучей змеи. Похоже, что, как и я, она отлично знала, что подобная разновидность змей не входит в число обитателей животного мира нашего отечества. Мы не собираемся обижаться на нее за то, что она, нисколько не сомневаясь, переселила гремучих змей в Египет, поскольку привыкла все внеевропейское, экзотическое сваливать в одну кучу, да я и сам вынужден был на минутку призадуматься, прежде чем увериться, что гремучие змеи водятся только в Новом Свете.

Дополнительные подтверждения появляются дальше в ходе анализа. Как раз накануне сна сновидица осмотрела в первый раз выставленную около ее жилья скульптурную группу «Антоний» Штрассера. Соответственно, это послужило вторым поводом, повлиявшим на содержание ее сновидения (первым была лекция об укусах змей). Дальше в сновидении она баюкает на своих руках ребенка, эта сцена напомнила ей о Гретхен[47]. Последующие идеи сновидения навевают реминисценции об Аррии и Мессалине[48]. Такое обилие имен из драматургических произведений заставляет предположить, что в былые годы сновидица втайне мечтала стать профессиональной актрисой. Да и начало сновидения «ребенок решил закончить жизнь посредством укуса змеи» должно означать вроде бы одно: будучи ребенком, она намеревалась когда-нибудь стать знаменитой актрисой. Наконец, от имени Мессалина отходит ряд мыслей, ведущий к главному содержанию сновидения. Определенные события последнего времени пробудили в ней обеспокоенность, что ее единственный брат собирается вступить в неподобающий его положению брак с неарийкой (Nicht-Arierin), то есть совершить мезальянс (Messalliance).

11) Абсолютно безобидный или, возможно, с еще недостаточно выявленными нами мотивами пример я хотел бы привести здесь потому, что он раскрывает один весьма прозрачный механизм.

Одному путешествующему по Италии немцу потребовался ремень, чтобы обвязать свой поврежденный чемодан. Для слова «ремень» словарь итальянского языка предложил ему слово «corregia». Его, как он думал, легко запомнить, поскольку оно напоминало ему о художнике (Corregio – Корреджо). Потом он идет в лавку и просит una ribera.

Похоже, что ему не удалось в памяти заменить немецкое слово на итальянское, однако усилия не остались совершенно бесполезными. Он четко помнил, что обязан придерживаться имени художника, но вспомнилась не та созвучная с итальянским словом фамилия, а другая, близкая к немецкому слову Riemen (ремень). Разумеется, этот пример я мог бы привести как в качестве обмолвки, так и в качестве забывания имен.

Когда я собирал наблюдения над оговорками для первого издания книги, то продвигался вперед, анализируя все случаи, которые имел возможность наблюдать, а значит, и гораздо менее впечатляющие. С той поры немало других людей стали заниматься сбором и анализом занимательных оговорок, а тем самым дали мне возможность выбирать из все более богатого материала.

12) Один молодой человек говорит сестре: «С семейством Д. я окончательно разругался, так что больше не здороваюсь с ними». Она отвечает: «Überhaupt eine saubere Lippschaft». Она хотела сказать Sippschqft (тогда фраза означала бы: «Вот уж приличные родственнички»), но совершила словесную ошибку из-за того, что брат когда-то даже флиртовал с дочерью из этой семьи, а кроме того, про эту девицу судачат, что в последнее время она завела по-настоящему непозволительную любовную связь (Liebschaft созвучное с непереводимым Lippschaft).

13)[49] Молодой человек обращается на улице к даме со словами: «Если вы позволите, дорогая фрейлейн, то я с удовольствием хотел бы вас begleitdigen». Он явно имел в виду, что охотно проводит (begleiten) ее, но побоялся, что ее обидит (beleidigen) такое предложение. То, что два этих порыва чувств соединились в одном слове и стали причиной оговорки, указывает, что, во всяком случае, подлинные намерения молодого человека не были вполне прозрачными и что, скорее всего, сама дама, видимо, показалась ему обидчивой. Но тогда как он хотел именно это от нее скрыть, бессознательное сыграло с ним злую шутку, выдав его подлинное намерение. В результате он как бы предвосхитил принятую в таких случаях реплику: «Позвольте, что вы себе думаете, как вы смеете меня так beleidigen [оскорблять]» (сообщено О. Ранком).

Некоторое количество примеров я заимствовал из статьи В. Штекеля[50] в «Berliner Tageblatt» от 4 января 1904 г. под названием «Бессознательные признания».

14) «Неприятную часть моих неосознанных мыслей раскрывает следующий пример. Я всегда полагал, что в качестве врача никогда не руководствовался соображениями заработка, а думал в первую очередь об интересах больного, что вроде бы должно быть само собой разумеющимся. Я находился у одной больной, которой после ее тяжелой болезни оказывал медицинскую помощь на стадии выздоровления. Вместе мы пережили не один трудный день. С радостью я обнаружил, что ей стало лучше, нарисовал ей картину упоительного пребывания в Аббации и при этом добавил: „Если вы, как я надеюсь, еще не скоро покинете койку“, что определенно имеет корни в эгоистическом мотиве бессознательного – в желании еще долгое время лечить эту состоятельную больную, что было совершенно чуждо моему сознанию при бодрствовании и что я с негодованием бы отверг».

15) Другой пример (В. Штекель): «Моя жена нанимала француженку на послеобеденное время и собиралась, после того как они обговорили условия работы, оставить у себя ее документы. Та же просит при возможности вернуть их с мотивацией: „Je cherche encore pour les après-midis, pardon, pour les avant-midis“ [„Я ищу место еще и на послеобеденное, простите, на дообеденное время“]. Вполне очевидно, что у нее было намерение поискать работу еще в одном месте и, возможно, получить там предложение получше – это намерение она затем осуществила».

16) Д-р Штекель: «Я должен был читать книгу „Левит“ одной даме, а ее муж, по чьей просьбе это делалось, стоял за дверью и подслушивал. По окончании декламации, произведшей заметное впечатление, я произнес: „Благодарю, милосердный Господь (Herr)!“, тем самым давая сообразительному человеку возможность догадаться, что эти слова направлены в адрес мужа (Herr) и что я общался с ней из-за него».

17) Д-р Штекель рассказывает о себе, что некоторое время у него лечились два пациента из Триеста, чьи фамилии он имел обыкновение, здороваясь, постоянно путать. «„Доброе утро, господин Пелони“, – говорил я, обращаясь к Асколи. „Доброе утро, господин Асколи“, – здоровался я с Пелони». Поначалу он не был склонен видеть за этой путаницей никаких более глубоких мотивов, а объяснял ее наличием ряда сходных черт у этих двух господ, однако сумел легко убедиться, что в данном случае промашки с фамилиями напоминают некий вид похвальбы, благодаря которой каждый из его итальянских пациентов мог убедиться, что он не единственный триестинец, приехавший в Вену за его медицинскими рекомендациями.

18) Сам д-р Штекель говорит в ходе одного бурно протекающего собрания: «Wir streiten (вместо schreiten) nun zu Punkt 4 des Tagesordnung» [ «Мы ссоримся (переходим) к 4 пункту повестки дня»].

19) Один профессор сказал в своей вступительной лекции: «Ich bin nicht geneigt (geeignet), die Verdienste meines sehr geschätzten Vorgängers zu schildern» [ «Я не склонен (вместо „я не считаю себя способным“) говорить о заслугах моего высокоуважаемого предшественника»].

20) Д-р Штекель говорит даме, у которой подозревает базедову болезнь: «Вы примерно на зоб (Kropf – зоб вместо Kopf – голова) крупнее своей сестры».

21)[51] Д-р Штекель сообщает: «Некий человек намерен характеризовать отношения двух друзей, один из которых еврей. Он говорит: они жили друг с другом, как Кастор и Поллак[52]. Это не было шуткой, говоривший сам не заметил своей оговорки и обратил на нее внимание лишь после моей реплики».

22) Иной раз обмолвки заменяют обстоятельную характеристику чего-то. Одна молодая дама, полная хозяйка в своем доме, рассказывает мне о своем болезненном муже, что он был на консультации у врача по вопросу о подходящей ему диете. Врач же ответил, не придав этому особого значения: «Он может есть и пить все, что я хочу» [вместо он хочет].

Следующие два примера[53], заимствованные у Т. Рейка (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1915), возникли в ситуациях, в которых оговорки происходят с особенной легкостью, потому что в них приходится гораздо больше сдерживать себя, чем говорить.

23) Один господин высказывает молодой даме, у которой недавно умер супруг, свои соболезнования и присовокупляет: «Вы найдете утешение в том, что полностью widwen (вместо widmen – посвятить) себя детям». Подавляемая мысль указывает на утешение иного рода: молодая и красивая вдова (witwe) скоро станет услаждать себя с новым сексуальным партнером.

24) Тот же господин беседует на вечеринке с той же дамой о больших приготовлениях, предпринятых в Берлине к празднику Пасхи, и спрашивает ее: «Видели ли вы сегодня витрину у Вертхайма? Она крайне декольтирована». Он не смел гласно выразить восхищение по поводу декольте красивой женщины и теперь выражает свою предосудительную мысль, сравнивая оформление товаров в витрине с декольте, при этом неосознанно используя слово «витрина» двусмысленно.

Такое же условие свойственно и наблюдению, обстоятельный отчет о котором предоставил д-р Ганс Закс:

25) «Одна дама рассказывает мне об общем знакомом, будто он был, когда она его видела в последний раз, как всегда очень элегантно одет, особенно выделялись его необыкновенно красивые коричневые полуботинки. На мой вопрос, где он ей тогда встретился, она сообщила: „Он позвонил в дверь моего дома, и я увидела его через приспущенную штору. Однако я ему не открыла и вообще не подала никаких признаков жизни, так как не хотела, чтобы он узнал о моем нахождении в городе“. Вслушиваясь в ее слова, я подумал про себя, что она при всем том мне чего-то недоговаривает. Наиболее вероятно, она скрыла это от меня потому, что находилась не одна или не была одета для приема посетителей, а поэтому спросил с долей иронии: „Стало быть, сквозь закрытые шторы вы смогли любоваться его повседневной обувью (Hausschuhe – еще и домашняя обувь) – его полуботинками (Halbschuhe)“. В словах „повседневная домашняя обувь“ была выражена задерживаемая мысль о домашней одежде (Hauskleid). Слово „полу“ (Halb) она попыталась опять же устранить по той причине, что именно в нем суть осуждающей реплики: „Вы говорите мне только полуправду и умалчиваете, что были полуодеты“. Оговорке способствовало и то, что непосредственно перед этим мы говорили о супружеской жизни упомянутого господина, о его „домашнем“ (häuslich) счастье, а это, вполне возможно, дополнительно стало причиной переключения внимания на его личность. Наконец, я должен был признать, что, когда я оставил этого элегантного господина стоять на улице в домашней обуви (Hausschuhe), этому способствовала моя зависть, ведь я и сам совсем недавно купил коричневые полуботинки, но их никак не назовешь „необыкновенно красивыми“».

Военные времена, как и нынешние, породили целый ряд оговорок, понимание которых не доставляет особых трудов.

26) «В каком роде войск воюет ваш сын?» – спросили одну даму. «В 42-й батарее Mördern (убийц)» [вместо Mörsern].

27)[54] Лейтенант Генрих Хайман пишет с фронта: «Я оторвался от чтения захватывающей книги, чтобы быстро заменить телефонистов, обеспечивающих связь. Проверку проходимости сигнала я завершил словами „контроль проведен, все в порядке“. По регламенту же это должно было звучать так: „Контроль проведен, конец“. Мое отклонение от него объясняется раздражением из-за перерыва в чтении» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1916/1917, IV).

28)[55] Фельдфебель инструктирует группу рядовых о необходимости точно писать домашний адрес, чтобы не потерялась Gespeckstücke (в Gepäckstücke – посылка вставлена замена Speck – сало).

29) Следующим, исключительно красивым, а благодаря своему вызывающему глубокую печаль контексту еще и важным примером я обязан сообщению д-ра Л. Чежера, который наблюдал его во время пребывания в годы войны в нейтральной Швейцарии и досконально проанализировал. Далее воспроизвожу его письмо с несущественными сокращениями.

«Позволю себе сообщить случай оговорки, который произошел с профессором M. N. в O. в ходе одной из его прочитанных в только что прошедшем летнем семестре курсе лекций о психологии ощущений. Должен предварительно заметить, что эти лекции читались в актовом зале университета при большом стечении интернированных французских военнопленных и в присутствии радикально настроенных в большинстве своем в пользу Антанты франко-швейцарских студентов. В то время в O., как и в самой Франции, слово бош стало употребляться исключительно для наименования немцев. Однако в ходе публичных выступлений высокопоставленные чиновники, профессора и другие официальные лица старались из-за своего нейтралитета избегать употребления одиозного слова.

В рассматриваемом случае профессор N. собирался обсудить практическое значение эмоций и намеревался привести пример их целенаправленного использования ради наделения неинтересной самой по себе физической деятельности чувством удовольствия и тем самым повышения ее эффективности. Короче говоря, он излагал, естественно, по-французски историю, перепечатанную местными газетами из какого-то старого немецкого журнала, одного немецкого школьного наставника, который заставлял своих учеников работать в саду, а чтобы вдохновить их работать с бóльшим старанием, просил их представить себе, что они разбивают лопатой не комья земли, а черепа французов. При ее пересказе профессор каждый раз, когда речь заходила о немцах, вполне корректно называл их германцами (Allemand), а не бошами (Bosh). Однако когда он добрался до изюминки истории, то слова наставника передал следующим образом: „Imaginez-vous qu’en chaque moche vous écrasez le crâne d’un Français“. То есть вместо motte (комки земли) было употреблено moche (отвратительный).

Не по формальным соображениям, а как настоящий ученый, профессор, начиная свое выступление, собирался ни в коем случае не поддаться общепринятому словоупотреблению, а возможно, еще и искушению и не позволить прозвучать с университетской кафедры актового зала словам, запрещенным даже федеральным законом! И вот именно в тот момент, когда, довольный, он произнес в последний раз совершенно правильно „instituteur allemand“ и устремился, про себя с облегчением выдохнув, к безобидному финишу, к нему привязалась с трудом удерживаемая от произнесения вокабула, созвучная со словом „motte“, и… беда случилась. Боязнь совершить политическую бестактность, возможно, еще и подавляемое удовольствие использовать привычные и всеми ожидаемые слова, а также неприятие прирожденным республиканцем и демократом любого стеснения свободного выражения мнений интерферирует с главной, направленной на адекватное воспроизведение примера целью. Эта тенденция усиливать или ослаблять известна лектору, и он, нельзя предположить ничего другого, перед оговоркой думал о ней.

Совершив оговорку, профессор N. не заметил, по крайней мере, не исправил ее, что обычно делается автоматически. Зато ляпсус был воспринят французскими слушателями с полнейшим удовлетворением и подействовал так же, как целенаправленная словесная острота. Я же следил за этим кажущимся безобидным процессом с глубоким внутренним волнением. А так как по вполне понятным причинам мне пришлось еще и отказаться задать профессору возникающие в соответствии с психоаналитическим методом вопросы, то в любом случае эта обмолвка стала для меня убедительным доказательством правоты Вашего учения о детерминации ошибочных действий и глубокого сходства оговорки с остротой».

30) Под влиянием горестных переживаний военного времени появилась оговорка, о которой сообщает вернувшийся на родину австрийский офицер, оберлейтенант Т.:

«В течение нескольких месяцев моего итальянского плена мы, около двухсот офицеров, размещались в довольно тесной вилле. В это время один из наших товарищей умер от гриппа. Впечатление, вызванное этим событием, было весьма глубоким; известно, что ситуация, в какой мы оказались, – недостаток медицинской помощи, беспросветность нашего тамошнего существования – делали возможность распространения эпидемии более чем вероятной. Тела умерших мы складывали в подвальном помещении. Как-то вечером, когда вместе с приятелем мы совершали обход вокруг нашего дома, нам обоим захотелось взглянуть на эти тела. При входе в подвал мне, идущему первым, открылось зрелище, повергшее меня в ужас, поскольку я не был готов обнаружить гробы с телами совсем рядом со входом, и мне с такого близкого расстояния пришлось при зыбком пламени свечи созерцать навевающую страх картину. Все еще под впечатлением от нее, мы продолжили обход. В месте, откуда нам открылся вид залитого светом луны парка, хорошо освещенного луга и появившейся за ним полосой тумана, я сравнил это зрелище с представлением о хороводе эльфов, танцующих на опушке, плотно окруженной расположенными неподалеку соснами.

После обеда следующего дня мы похоронили умерших товарищей. Дорога от места нашего заточения до кладбища небольшого сельского местечка была в равной мере и горькой, и унизительной, ведь вопящие молокососы, язвительные, глумящиеся селяне, грубые, безумно орущие крикуны воспользовались этим поводом, чтобы позволить себе открыто выразить свои чувства, смешивающие любопытство с ненавистью. Ощущение, что невозможно не заболеть в этом беззащитном состоянии, отвращение к проявлениям дикости овладело мной, что сопровождалось ростом горькой обиды вплоть до самого вечера. В те же часы, что и днем ранее, в том же составе мы начали обход, правда на этот раз по дорожке из гравия вокруг нашего жилища; когда мы проходили мимо решетки на подвальном окне, за которым лежали тела, меня переполнили воспоминания о впечатлении, которое оставил во мне их вид. В том месте, где передо мной предстал освещенный луной парк, и опять же при полной луне я остановился и обратился к спутнику со словами: „Wir könnten uns hier ins Grab… Gras setzen und eine Serenade sinken!“ [„Мы могли бы здесь ins Grab (обрывок выражения «сойти в могилу»)… посадить траву и петь (но вместо «singen» употреблен глагол «sinken» – упасть)“]; лишь во втором случае я обратил внимание на оговорку; в первый же раз я исправился, не вникая в смысл совершенной ошибки. Теперь я стал осмысливать ее и расположил друг за другом ins Grab – sinken! Моментально появились упомянутые картинки: танцующие, парящие в воздухе эльфы, лежащий в гробу сотоварищ по плену, вид которого так впечатлил меня, отдельные сцены из процесса похорон, чувство глубокого отвращения и мучительной скорби, воспоминания об отдельных разговорах в связи с возникшей эпидемией, приступы страха у отдельных офицеров. Позднее я припомнил: в тот же день умер некогда мой отец, что особенно поразило меня, поскольку этот памятный день, как правило, складывался для меня очень плохо.

В ходе дальнейшего осмысливания мне стало ясно, что имело место совпадение ряда внешних обстоятельств двух вечеров: одинаковое время дня, характер освещения, одни и те же место и спутник. Я вспомнил чувство недовольства, которое пережил, когда начали высказывать озабоченность по поводу распространения гриппа, однако одновременно существовал и внутренний запрет, не позволяющий страху овладеть мною. Даже смысл фразы „Wir könnten ins Grab sinken“ [„Мы могли сойти в могилу“] был осознан мною, как я убедился, лишь после внесения в нее исправления (употребление Gras вместо Grab), что произошло все еще безотчетно. Результатом стала вторая оговорка (sinken вместо singen), призванная обеспечить воздействие подавленного комплекса.

Добавлю, что в то время я страдал от „страшных снов“, в которых видел одну близкую мне родственницу серьезно больной, а как-то раз даже мертвой. Еще перед самым попаданием в плен я получил известие, что особенно сильно грипп лютовал в родных краях этой родственницы, и даже высказал ей свою крайнюю тревогу. С той поры у меня не было связи с ней. Месяцем позже я получил известие, что за две недели до описываемого события она стала жертвой эпидемии!»

31) Следующий пример обмолвки моментально проясняет один из прискорбных конфликтов, выпадающих на долю врача. Некий обреченный, скорее всего, на смерть мужчина, чей диагноз не был, впрочем, еще установлен, приехал в Вену, чтобы здесь поджидать разрешения своих трудностей, и попросил друга юности, ставшего известным врачом, взять на себя его лечение, на что тот – не без внутреннего сопротивления – в конце концов согласился. Больному необходимо было находиться в лечебном заведении, и врач предложил санаторий «Гера». Это место, предназначенное главным образом для определенных целей (родильный дом), больного не устроило. «Да что ты, – горячо возражал врач, – в „Гере“, думаю, могут umbringen [„угробить“, вместо „unterbringen“ – „разместить“] каких угодно пациентов». Потом он жестко выступил против интерпретации своей оговорки. «Ты ведь не веришь, что у меня есть враждебные намерения в отношении тебя?» Четверть часа спустя он сказал сопровождающей его друга и взявшей на себя заботу о нем даме: «Мне не удалось ничего найти, и, более того, я все еще не верю в его несчастье. Но если оно приключится, тогда я выступлю за изрядную долю морфия, а после нее – покой». Случилось так, что друг поставил ему условие: он укоротит его страдания с помощью лекарств, как только установит, что больше не в состоянии ему помочь. То есть врач и в самом деле взял на себя миссию умертвить (umbringen) друга.

32)[56] Я не хотел бы отказаться от особо примечательного примера, хотя, по сведениям авторитетного для меня человека, он имел место около двадцати лет назад. «Как-то раз в компании одна дама, услышав слова о том, что она действует под влиянием страстей и под давлением каких-то тайных побуждений, заявила: „Конечно, женщина должна быть красивой, когда ей нужно нравиться мужчинам. В этом отношении мужчине заметно легче; если у него есть пять (fünf) здоровых членов, то больше ему ничего не нужно!“» Этот пример позволяет нам неплохо понять интимный механизм оговорок с помощью сгущения или слияния. Есть основания предполагать, что в данном случае слились воедино два близких по смыслу высказывания:

«Если у него есть четыре здоровых члена».

«Если у него есть все пять органов чувств».

Или же элемент «gerade» (целый и невредимый) является общим для целей двух высказываний, которые гласили бы:

«Если бы только у него были здоровые члены».

«Пусть будут все пять органов здоровыми».

Нам ничто не мешает предположить, что обе фразы (о пяти органах и о пяти здоровых членах) действовали совместно, чтобы во фразу о здоровых членах сначала ввести некое число, а затем непонятное «пять» вместо простоватых «четыре». Но этого слияния определенно не произошло бы, не окажись у него в виде оговорки подходящего и понятного смысла, некоей циничной истины, как ее можно услышать от женщины, впрочем, не без маскировки. Наконец, мы не намерены упускать из вида, что фраза дамы, понятая буквально, может быть с равным основанием признана как превосходной остротой, так и забавной обмолвкой. Это зависит только от того, произносила ее она с осознанной или неосознанной целью. Впрочем, поведение говорящей в нашем случае исключает сознательную цель, и фраза не может считаться остротой.

Сходство[57] оговорки с остротой заходит довольно далеко в сообщенном О. Ранком случае, в котором ее виновница в конечном счете сама смеялась над ней, как над остротой.

33) Только что женившийся супруг, чья жена, озабоченная сохранением иллюзии девственности и с неохотой дозволявшая частое половое общение, рассказал мне следующую, задним числом изрядно повеселившую его и жену историю. После одной ночи, когда из-за жениных требований воздержания муж в очередной раз вышел из себя, он брился утром в их общей спальне и воспользовался при этом (как делал довольно часто по соображениям удобства) лежащей на ночном столике кисточкой для пудры еще отдыхающей супруги. В подобных случаях женушка, чрезвычайно заботившаяся о цвете своей кожи, неоднократно делала ему замечания, да и теперь сердито упрекнула: «Ты пудришь меня (mich) уже который раз твоей (deiner) кисточкой!» Обратив внимание из-за мужней улыбки на свою оговорку (она собиралась сказать «ты пудришься (dich) в очередной раз моей (meiner) кисточкой»), в конце концов она весело рассмеялась («pudern», пудрить, является привычным для любого венца словом, заменяющим «совокупляться», а кисточка, несомненно, символ фаллоса). (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1913, I).

34)[58] О намерении сострить напоминает следующий случай (А. Й. Шторфер): «Фрау В., пытающейся справиться с недугом явно психогенного происхождения, не раз рекомендовали проконсультироваться у психоаналитика Х. Она же постоянно от этого отказывалась, заявляя, что подобное лечение ей совершенно не подходит, поскольку врач допускает ошибку, все сводя к сексуальным проблемам. Наконец она все же решила последовать совету и спрашивает, когда же этот доктор ordinärt [игра слов: „ordinieren“ – ведет прием, „ordinär“ – одиозный]».

Родство оговорки и остроты выражается еще и в том, что первая проявляет себя как способ укоротить свою фразу.

35)[59] После расставания со школой одна молодая девушка учла преобладающие тенденции времени и записалась на факультет медицины. После нескольких семестров учебы она поменяла медицину на химию. Об этой смене интересов она высказалась несколько лет спустя следующим образом: «В общем-то, меня вовсе не охватывала жуть при хирургическом вскрытии, но когда однажды мне пришлось отрывать у трупа ноготь с пальца, тут-то у меня пропала охота к изучению медицины вообще и я начала химичить».

36)[60] Теперь добавлю очередной пример оговорки, чье толкование не требует особого умения. В курсе анатомии профессор пытается объяснить устройство носовой полости, сведения о котором, как известно, содержатся в одном из самых сложных разделов учения о внутреннем строении человека. На вопрос, поняли ли слушатели его описание, звучит вполне внятное и всеобщее «Да». На это именитый, уверенный в себе профессор замечает: «Вряд ли я поверю, ведь людей, которые разбираются в устройстве носовой полости, даже в миллионном городе вроде Вены можно пересчитать одним пальцем (an einem Finger), пардон, я хотел сказать, по пальцам одной руки».

37) Тот же самый анатом в следующий раз заявил: «У женских гениталий, несмотря на многочисленные искушения (Versuchung)… пардон, эксперименты (Versuche)…»

38)[61] Господину д-ру Альф. Рабичеку из Вены я благодарен за два замечательных, подмеченных стародавним французским автором случая оговорок, которые приведу непереведенными.

Брантом (1527–1614), «Галантные дамы», рассуждение второе:

«Sy ay-je cogneu une très-belle et honneste dame de par le monde, qui, devisant avec un honneste gentilhomme de la Cour des affaires de la guerre durant ces civiles, elle lui dit: „J’ay ouy dire que le Roy à fait rompre tous les c… de ce pays-là“. Elle vouloit dire les ponts. Pensez que, venant de coucher d’avec son mary, ou songeant à son amant, elle avoit encore ce nom frais en la bouche: et le gentilhomme s’en eschauffa en amours d’elle pour ce mot.

Une autre dame que j’ai cogneue, entretenant une autre grand dame plus qu’elle, et luy louant et exaltant ses beautez, elle lui dit après: „Non, madame, ce que je vous en dis, ce n’est point pour vous adultérer“; voulant dire adulater, comme elle le rhabilla ainsi: pensez qu’elle songeoit à l’adultère et à adultérer»[62].

39)[63] Разумеется, есть и более современные примеры возникновения сексуальных двусмысленностей в результате оговорок. Фрау F. рассказывает о своем первом уроке на языковых курсах: «Особенно любопытно, что преподает молодой симпатичный англичанин, который сразу же, на первом часе занятий, дал мне понять с помощью блузки (Bluse)… – исправляется: – С помощью букетика цветов (Blume), что охотно преподавал бы мне индивидуально» (Шторфер).

При применении психотерапевтического метода, которым я пользуюсь при лечении и устранении невротических симптомов, очень часто возникает задача выявить на основе вроде бы случайно произносимых и внезапно появляющихся соображений пациента осмысленное содержание, которое, хотя и пытается затаиться, все же не может не раскрыть себя самыми разнообразными способами. При этом довольно часто оговорки оказывают весьма ценные услуги, как я сумел продемонстрировать с помощью самых убедительных, да и самых разнообразных примеров. Скажем, пациентка вспоминает о своей тете и упорно называет ее, не замечая обмолвки, «мамой» или именует мужа «братом». Тем самым она обращает мое внимание на то, что так «идентифицирует» этих персон друг с другом, включает в один ряд, который для ее эмоциональной жизни означает возвращение к соответствующему типу отношений. Или другой пример: один молодой человек двадцати лет представился мне в мои приемные часы так: «Я отец N. N., которого вы когда-то лечили. Извините, хотел сказать „брат“ – он примерно на четыре года старше меня». Я понимаю, что он хотел этой оговоркой сказать: как и брат, он заболел по вине отца; как и брат, он нуждается в излечении; однако именно отцу более всего требуется врач. Иной раз достаточно непривычно звучащего сочетания слов в кажущемся неестественным высказывании, чтобы обнаружить участие вытесненной мысли в мотивированных иначе фразах пациента.

Итак, в серьезных, да и в более мелких огрехах речи, которые следует называть «оговорками», я обнаруживаю влияние не отношения звуков, а воздействие мыслей, находящихся вне замысла речи, что становится решающим для их возникновения и достаточным для разъяснения совершенной в речи ошибки. Я не собираюсь усомниться в законах, согласно которым звуки различным образом действуют друг на друга; однако это влияние представляется мне недостаточно сильным для того, чтобы в одиночку нарушить правильное течение речи. В тех случаях, которые я особенно тщательно изучил и полностью разгадал, звуки представляют собой всего лишь механизм, которым успешно пользуется готовый к действию и глубже расположенный психический мотив, не ограничивая себя при этом сферой влияния. В целом ряде замещений звуков или слов при оговорках такие законы соотношения звуков полностью утрачивают свою роль. В данном случае я безоговорочно согласен с Вундтом, который точно так же предполагает, что предпосылки оговорки сложно организованы и далеко выходят за пределы только взаимодействия звуков.

Если наличие этих «более отдаленных психических воздействий» (формулировка Вундта) я считаю обоснованным, то, с другой стороны, мне ничто не мешает признать, что при очень быстрой речи и при сравнительно небольшом ослаблении внимания условия возникновения оговорок вполне могут уместиться в границах, установленных Мерингером и Майером. Что касается части собранных этими авторами примеров, то, видимо, достовернее их более сложная расшифровка. Возьму для примера ранее приведенный случай:

Разве все дело здесь, как предполагают, в том, что слог «schwe» выполняющий роль предзвука, вытесняет равноценный звук «bru»? Вряд ли можно отрицать, что звуки «schwe» оказались пригодны для этой роли первопроходца еще и благодаря особой связи. Таковой в данном случае может выступать только ассоциация Schwester – Bruder (сестра – брат) либо Brust der Schwester (грудь сестры), которая ведет к другому ряду мыслей. Эта находящаяся за сценой невидимая помощница наделяет обычно безобидное schwe силой, в результате действия которой возникает ошибка в речи.

Относительно других оговорок можно предположить, что созвучие с неприличными словами и их смыслами оказывается, собственно говоря, тем, что вызывает подобное нарушение речи. Намеренное искажение слов и фраз, а также их коверкание, весьма излюбленное дурно воспитанными людьми, не имеют другой цели, кроме как, пользуясь безобидным поводом, напомнить о чем-то предосудительном, и такая игра словами так часто встречается, что не следует удивляться, когда ей приходится утверждать себя еще и непреднамеренно и даже вопреки воле говорящего. Примеры подобного рода игры Eischeißweibchen (гнусная бабенка) вместо Eiweißscheibchen (белковые диски), Apopos (по заду) вместо Apropos (кстати), Lokuskapitäl (капитель в виде туалета) вместо Lotuskapitäl (капитель в виде лотоса) и т. д. и еще Alabüsterbuche (Alabasterbüchs) – «алебастровые Бахусы» вместо «алебастровой кружки» Марии Магдалины, которые принадлежат, видимо, к той же разновидности словесной игры[64].

Фраза «Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chef aufzustoßen» («Предлагаю наплевать на здоровье нашего шефа»; aufstoßen заменяет anstoßen – чокнуться) – это не что иное, как ненамеренная пародия в форме послезвучия к задуманной фразе. Если бы мне довелось быть шефом, на торжестве в честь которого тостующий допустил этот ляпсус, видимо, я вспомнил бы о том, как умно поступали римляне, когда позволяли солдатам празднующего триумф императора громко выражать в шуточных частушках свою критику чествуемого. Мерингер рассказывает, как он сам обратился однажды к одному уважаемому человеку, который был старшим по возрасту в компании и носил фамильярное прозвище Senexe (Старик) или altes Senexe (Древний Старик), сказав: «Prost, senex altesl…» («Ваше здоровье, старики…») – и сам испугался сделанной ошибки (с. 50). Скорее всего, нам удастся прояснить его чувство, если вспомним, насколько Altesl созвучно с оскорбительными словами alter Esel (старый осел). Отказ от уважения к старшему по возрасту (что в детстве сводится к непочитанию отца) влечет за собой чувство глубокой внутренней вины.

Надеюсь, читатели не упустят из поля зрения различие в значении этих толкований, не подкрепленных доказательством, и тех примеров, которые собрал и разъяснил с помощью анализа я сам. Однако если в глубине души я все же твердо рассчитываю придерживаться принципа, что даже кажущиеся простыми случаи обмолвок следовало бы объяснять расстройствами речи под влиянием наполовину подавленной мысли, находящейся за пределами задуманного текста, то к этому меня подталкивает весьма интересное замечание Мерингера. Этот автор заявляет: показательно, что никто не хочет признаваться в своей оговорке. Хватает вполне разумных и честных людей, которые обижаются, когда им говорят, что они обмолвились. Я не возьму на себя смелость утверждать это в столь же обобщенной форме, как Мерингер из-за слова «никто». Однако отпечаток эмоции, связанной с обнаружением оговорки и по своей природе явно означающей стыд, имеет вполне конкретное значение. Она может одновременно включать в себя досаду из-за неспособности припомнить забытое имя и удивление по поводу стойкости кажущегося незначительным воспоминания. Каждый раз эти чувства указывают на соучастие в возникновении нарушения речи какого-то мотива.

Искажение имени равнозначно оскорблению, если происходит намеренно, такой же смысл оно может иметь в целом ряде случаев, когда появляется в виде непредвиденной оговорки. Тот человек, который, по сообщению Майера, однажды произнес Фрейдер вместо Фрейд, потому что незадолго до этого назвал фамилию Брейер (с. 38), в следующий раз заговорил о «фрейдовско-брейеровском» методе (с. 28), был, видимо, коллегой по профессии, не особенно довольным им. Еще один не объяснимый по-другому случай искажения имени я приведу позднее в главе об описках[65]. В этих случаях в качестве создающего помехи фактора вмешивается некая критическая способность человека, которая должна быть отставлена в сторону, потому что именно в этот момент она не соответствует намерениям говорящего.

Напротив[66], подмена имен, запоминание чужих имен, идентификация посредством оговорок с именами означает признание, которое в данный момент будет оставаться на втором плане. Об одном переживании подобного рода рассказывает Ш. Ференци, вспоминая о своих школьных годах:

«В первом классе гимназии мне пришлось (впервые в жизни) публично (то есть перед всем классом) декламировать стихотворение. Я был хорошо к этому готов и смутился, расстроенный с самого начала помешавшим мне взрывом смеха. Потом профессор объяснил причину такой странной встречи: разумеется, я совершенно правильно произнес название стихотворения „Издалека“, но с его автором ошибся, назвав таковым самого себя. Поэта звали Александр (Шандор) Петефи. Его имя совпадало с моим собственным, что способствовало путанице; однако настоящей ее причиной было определенно то, что тогда в своих тайных мечтаниях я идентифицировал себя с прославленным поэтом и героем. Осознанно же питал к нему граничащую с обожанием любовь и глубокое уважение». Естественно, что и весь злосчастный комплекс амбиций также скрывается за этим ошибочным действием.

Об аналогичной, осуществленной с помощью подмены имен идентификации рассказал мне один молодой врач, который с робостью и глубоким почтением представился знаменитому Вирхову: «Д-р Вирхов». Профессор с удивлением повернулся к нему и спросил: «Ваша фамилия тоже Вирхов?»

Не знаю, как юный честолюбец оправдывал свою оговорку: то ли приискал подходящую увертку, что, мол, он столь мелок по сравнению с именем гиганта, что его собственной фамилии пришлось исчезнуть, то ли ему хватило мужества признать, что когда-нибудь он надеется стать столь же великим ученым, как Вирхов, так что господин тайный советник мог бы по этой причине обойтись с ним не очень-то пренебрежительно. Одна из этих двух идей, а то и обе вместе могли при представлении молодого человека вызвать у него замешательство.

По сугубо личным мотивам я должен оставить в подвешенном состоянии вопрос, применимо ли подобное толкование и к приводимым далее случаям. На международном конгрессе в Амстердаме в 1907 г. предметом оживленной дискуссии стало представленное мною учение об истерии. Один из моих активнейших оппонентов в своей направленной против меня проникновенной речи неоднократно оговаривался, будто ставил себя на мое место, и говорил как бы от моего имени. К примеру, он заявил: «Брейер и я, как известно, доказали…» – тогда как намеревался сказать всего-то Брейер и Фрейд. Фамилия этого критика не обнаруживает по звучанию никакого сходства с моей. С помощью этого примера, да и многих других случаев путаницы имен при обмолвке, мы напоминаем о том, что последняя полностью лишена преимуществ, предоставляемых ей созвучием, и может опираться только на поддержку скрытых содержательных связей.

В других и гораздо более важных ситуациях именно самокритика, внутреннее несогласие с собственным высказыванием является тем, что вынуждает совершить оговорку, более того, замену задуманного чем-то прямо противоположным. В таких случаях с удивлением замечаешь, как словесное выражение обещания утрачивает свой задуманный смысл или как словесная ошибка выводит на свет внутреннюю неискренность сказанного[67]. В этой ситуации оговорка становится своего рода мимическим средством выражения, зачастую, правда, проговаривая то, о чем совершивший ее предпочел бы умолчать, то есть средством саморазоблачения. Так, например, когда некий мужчина, предпочитающий в отношениях с женщинами так называемое нормальное сношение, встревает в разговор о девушке, которую считают кокетливой, со словами: «Общаясь со мной, она быстро отвыкла бы кокетничать». (Он при этом вместо «kokketieren» употребляет «koëttieren».) Не вызывает сомнений, что это могло быть только воздействие слова «koittieren» (от «coitus» – совокупляться) на задуманное «kokkettieren», которое затронуло это видоизменение. Или в следующем случае: «У нас есть дядя, который уже несколько месяцев обижается, что мы его не посещаем. Переезд в новую квартиру дал нам повод объявиться у него после долгого перерыва. Он вроде бы весьма обрадовался встрече с нами, однако при прощании произнес очень эмоционально: „Ну, теперь надеюсь видеть вас еще реже, чем раньше“».

Случайно сложившийся подходящий словесный материал дозволяет зачастую появиться оговоркам с присущим им прямо-таки ошеломляющим разоблачающим действием или полноценным комическим эффектом остроумия.

Таков, скажем, наблюдаемый и сообщенный д-ром Райтлером случай: «Одна дама говорит восторженным тоном другой: „Эту новую прелестную шляпку вы, наверное, сами обделали?“ [Вместо „aufgeputzt“ – „отделали“, употребила „aufgepatzt“.] Продолжение задуманной похвалы пришлось на этом прервать, так как подспудно прозвучавшая критика, что отделка шляпки (Hutaufputz) сделана халтурно (Putzerei), гораздо внятнее была выражена в досадной оговорке, так что любая вежливая фраза с выражением восторга вряд ли была бы принята с доверием».

Более мягкая, но все же недвусмысленная критика содержится и в следующем примере[68]:

«Одна дама наносила визит своей знакомой и сильно утомилась, выслушивая ее многословные и пространные рассуждения. В конце концов раздраженная гостья собралась откланяться. Однако провожавшая ее хозяйка дома разразилась в прихожей новым словесным потоком. И тогда гостья прервала этот поток вопросом: „Чувствуете ли вы себя дома, находясь в прихожей (ein Vorzimmer)?“ И лишь по изумленному выражению лица хозяйки дома она догадалась о своей оговорке. Устав от долгого стояния в прихожей, она собиралась оборвать разговор вопросом: „Вы сегодня до обеда [ «Vormittag», вместо него она употребила «Vorzimmer»] дома?“ – и тем самым выдала свое нетерпение из-за новой задержки».

Призыву поразмыслить о себе равнозначен следующий произошедший с д-ром Максом Графом случай: «На пленарном заседании журналистского сообщества „Конкордия“ молодой, постоянно нуждающийся в деньгах член организации произносит крайне оппозиционную речь и, пребывая в возбуждении, заявляет: „Die Herren Vorschußmitglieder“ (вместо Vorstands или Ausschußgliedern – члены правления – Vorschuß – ссуда). Члены правления имеют право удовлетворять просьбы о выдаче ссуды, а молодой оратор уже подал о ней прошение».

На примере[69] «Vorschwein» мы увидели: оговорка возникает легко, когда стараются подавить какие-то оскорбительные слова. Потом именно по этому пути выпускают на волю свои чувства: «Некий фотограф, предпочитавший в общении со своими неумелыми сотрудниками прибегать к помощи зоологических сравнений, замечает ученику, который собрался переливать воду из большого, полного до самого верха сосуда: „Вы сначала хоть что-то отлейте (schöpsen), иначе половину на пол прольете!“ [Непереводимая игра слов: abschöpsen вместо abschöpfen – отливать, Schöps – это баран.] А вскоре после этого в ходе длинной и пламенной речи говорит помощнице, рискующей по неосторожности разбить дюжину ценных пластинок: „Но вы же так hornverbrannt (horn – рога, verbrannt – обожжетесь)…“»

Следующий пример[70] представляет собой серьезный случай саморазоблачения посредством оговорки. Несколько побочных обстоятельств оправдывают его полное воспроизведение из сообщения А. Брилла[71] «Zentralblatt für Psychoanalyse», II, Jahrg.)[72]:

«Как-то вечером д-р Фринк и я пошли прогуляться и обсудить некоторые проблемы Нью-Йоркского психоаналитического общества. Мы встретили коллегу, господина д-ра R., которого я не видел несколько лет и о частной жизни которого ничего не знал. Мы очень обрадовались, встретившись вновь, и по моему предложению зашли в кафе, где на протяжении двух часов увлеченно беседовали. Обо мне, как показалось, он знал больше, поскольку после обычного приветствия справился о моих маленьких детях и заявил, что время от времени слышал обо мне от общего друга, а моей работой интересуется с тех пор, как прочитал о ней в медицинском журнале. На мой вопрос, женился ли он, д-р Фринк ответил отрицательно и добавил: „Зачем такому человеку, как я, жениться?“

При выходе из кафе он неожиданно спросил: „Хотелось бы знать, что вы сделали бы вот в каком случае: я знаком с больничной сиделкой, втянутой в бракоразводный процесс в качестве соучастницы. Жена подала на развод с мужем, сиделку же назвала сообщницей, и он получил развод“[73]. Я прервал его: „Вы хотели сказать, она получила развод?“ Он немедленно исправился: „Конечно же: она получила развод“, – и продолжал рассказывать, что сиделка настолько разнервничалась по поводу процесса и разразившегося скандала, что запила, стала крайне раздражительной и т. д., а потом попросил совета, как ему следовало бы ее лечить.

Указав ему на ошибку, я сразу же попросил разъяснений по поводу обмолвки, но в ответ услышал обычные, полные удивления фразы: разве у каждого человека нет права на себя не наговаривать, что оговорка произошла совершенно случайно, что за этим не нужно ничего искать и т. д. Я возразил, что любая ошибка в речи должна иметь причину и я посчитал бы, что он сам – герой этой истории, если бы собеседник не сообщил раньше, что не женат, иначе оговорка объяснялась бы желанием, чтобы его жене, а не ему пришлось проиграть процесс, а тогда ему (согласно нашему кодексу о браке) не пришлось бы платить алименты и можно было бы вновь жениться в городе Нью-Йорке. Мое предположение он упорно отвергал, однако в то же время подкреплял его своей обостренной эмоциональной реакцией, явными признаками волнения и постоянными смешками. На мой призыв сказать в интересах научного исследования правду он ответил: „Если вы не хотите услышать ложь, вам придется поверить в мое холостяцкое положение, а потому ваше психоаналитическое толкование совершенно ошибочно“. К этому он присовокупил, что человек, обращающий внимание на всякие мелочи, просто-напросто опасен. Внезапно он вспомнил, что у него назначено другое рандеву, и распрощался с нами.

Мы с д-ром Фринком были тем не менее уверены в правильности моей разгадки его оговорки, а я решил путем наведения справок получить ее подтверждение или опровержение. Несколько дней спустя я навестил соседа, старого друга д-ра R., который полностью подтвердил мое объяснение оговорки. Процесс имел место несколько недель назад, а больничная сиделка вызывалась в суд в качестве сообщницы. Теперь д-р R. твердо убежден в достоверности фрейдовских механизмов».

Столь же несомненно саморазоблачение присутствует в следующем сообщенном О. Ранком[74] случае:

«Один мужчина, полностью лишенный патриотического чувства и намеренный воспитывать своих детей свободными от этой, казавшейся ему чрезмерной эмоции, порицает своих сыновей за участие в патриотическом митинге, а их ссылку на аналогичное поведение дяди отвергает со словами: „Его-то как раз не следует брать в качестве образца, он ведь идиот“. Увидев удивленные необычным тоном отца лица детей, он обратил внимание на сделанную оговорку и, извинившись, пояснил: „Разумеется, я хотел сказать: патриот“».

Как саморазоблачение толкует оговорку партнерши по беседе, о которой сообщает Й. Штэрке[75]. К этому он добавляет точное, хотя и выходящее за пределы целей толкования замечание:

«Одна дама, зубной врач по профессии, договорилась со своей сестрой о встрече, чтобы выяснить, есть ли у той контакт между коренными зубами, который она вроде бы когда-то видела (контакт – касание зубами друг друга так, что между ними не может проходить пища). В настоящее время сестра жалуется на то, что ей этого обследования пришлось очень долго ждать, и говорит в шутку: „Сейчас она лечит, видимо, какую-то другую пациентку, а ее сестре все еще приходится ждать“. Зубной врач обследовала ее и на этот раз обнаружила небольшое дупло в одном коренном зубе, после чего сказала: „Не думала, что дела так плохи; полагала, daß du nur kein Kontant hättest [что у тебя нет только наличных денег; kein Kontakt hättest – нет только контакта зубов]“. – „Посмотри-ка получше, – воскликнула сестра, улыбаясь, – ведь из-за твоей жадности мне пришлось ждать гораздо больше, чем твоим платным пациенткам!“»

Само собой разумеется, я не вправе добавлять пришедшие мне в голову мысли к мыслям сестер и делать из этого какие-то выводы, однако расспросы в связи с оговоркой сразу задают моим размышлениям направление: передо мной две любящие друг друга умные дамы, женщины незамужние и очень мало общающиеся с молодыми мужчинами. Себя же я спрашиваю, стали бы они чаще контактировать с молодыми людьми, если бы больше общались вообще?

Функцию саморазоблачения выполняет очередная, описанная Т. Рейком оговорка: «Одной юной девушке пришлось обручиться с молодым несимпатичным ей мужчиной. Чтобы сблизить молодых людей, родители обоих договариваются об их встрече, которая позволит невесте и жениху в будущем хорошо сойтись друг с другом. У молодой девицы достает самообладания, чтобы не дать почувствовать жениху, который вел себя с ней предельно любезно, свою антипатию. И все же на вопрос матери, понравился ли ей молодой человек, она вежливо отвечает: „Все нормально. Er ist liebenswidrig“ („Он весьма мил, вплоть до отвращения“»; слово «liebenswidrig» созвучно с «liebenswürdig» – любезный).

Иного вида, но столь же показателен приведенный О. Ранком пример «остроумной обмолвки».

Одна замужняя женщина, охотно слушающая анекдоты, утверждала по их поводу, что они не мешают внебрачному ухаживанию, если к тому же подкрепляются соответствующими подарками. Молодой человек, домогающийся ее благосклонности, рассказывает не без умысла следующий давно известный анекдот. В нем речь идет о двух деловых партнерах, один из которых добивается милости довольно покладистой жены другого. В конце концов та готова ему уступить за подарок в тысячу гульденов. Когда после этого ее муж собрался уезжать, компаньон одалживает у него тысячу гульденов и обещает, что прямо на следующий день его жена вернет их ему. Потом он отдает эти деньги, естественно, в качестве платы за любовь жены, которая в конце концов сумела во всем разобраться, когда вернувшийся муж попросил у нее эту тысячу гульденов, так что к потере денег у нее добавился и стыд. Когда рассказывающий эту историю молодой человек добрался до места, где соблазнитель говорит компаньону: «Завтра эти деньги я верну твоей жене», слушательница прервала его многозначительными словами: «Скажите, вы мне их уже дали? Ах, простите, я хотела сказать – „это рассказывали?“» Тем самым она смогла довольно четко выразить свою готовность отдаться на тех же условиях, не говоря об этом прямо» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1914, I).

О прекрасном случае[76] такого саморазоблачения с безобидным исходом сообщает В. Тауск[77] в статье под заголовком «Верования отцов»: «Так как моя невеста была христианкой, – рассказывал господин А., – и не хотела переходить в иудаизм, мне самому пришлось стать христианином, чтобы получить возможность жениться. Конфессию я сменил не без внутреннего противления, но цель, казалось мне, эту смену религии оправдывала, тем более что мне пришлось сменить только внешнюю принадлежность к иудаизму, а не религиозные убеждения, которыми я и не обладал. Тем не менее позднее я всегда относил себя к иудеям, и только немногие знакомые знали, что я был крещен. В этом браке родились два сына, которых тоже крестили. Когда мальчики достаточно подросли, то узнали о своем еврейском происхождении, однако по этой причине и из-за определенного антисемитского влияния школы не осерчали на отца. Несколько лет я жил со своими детьми, посещавшими тогда начальную школу, на даче в Д. у семьи учителей. Когда однажды вместе с нашими вполне радушными хозяевами мы сидели за полдником, хозяйка дома, не подозревающая о еврейском происхождении своих съемщиков, сделала несколько резких выпадов по адресу евреев. В этом случае мне вроде бы следовало решительно прояснить ситуацию, чтобы дать сыновьям пример „смелости убеждений“, но я побоялся неприятных споров, обычно следующих за такими признаниями. Кроме того, я опасался, что тогда, очевидно, придется оставить найденное нами хорошее место проживания, а мне и моим детям это испортит и без того коротко отмеренное время отдыха, в случае если из-за нашей национальности хозяева изменят отношение к нам на недружелюбное. Так как я вправе был ожидать, что по искреннему и естественному способу высказывания мои мальчики догадаются о чреватой последствиями правде, если и дальше будут присутствовать при разговоре, то решил удалить их из компании, отправив гулять в сад. „Идите в сад, Juden (евреи), – произнес я и быстро исправился: – Jungen (молодые люди)». То есть с помощью ошибочного действия я сумел проявить „стойкость своих убеждений“. Правда, из этой оговорки собеседники не сделали никаких выводов, потому что не придали ей значения, я же, однако, извлек урок, что „веру отцов“ нельзя отвергать безнаказанно, если имеешь сына или сыновей» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1916, II).

Далеко не безобидно действие очередной оговорки[78], о котором я не стал бы сообщать, если бы его не зафиксировал для данного собрания примеров судейский чиновник во время допроса.

Обвиняемый в Einbruch («взлом», но еще и «атака» – нем.) народный ополченец дает показания: «В то время я еще не был уволен с этой военной должности [die Stellung, вместо чего произнесено Diebsstellung (должность вора)], так что еще относился к народному ополчению».

Забавное впечатление производит оговорка, используемая как средство подтвердить в случае возражений пациента то, что, вероятно, весьма поддержал бы врач в ходе своей психоаналитической работы. Однажды мне пришлось толковать сновидение одного из пациентов, в котором встречалось имя Яунер (Jauner). Сновидец знал человека с этим именем, но выяснить, почему тот попал в сновидение, не удавалось, и по этой причине я рискнул предположить, что это, видимо, произошло просто из-за созвучия имени с оскорбительным словом «мошенник» (Gauner). Пациент быстро и энергично возразил, но при этом совершил оговорку и подтвердил мою догадку тем, что воспользовался подменой двух звуков. Его ответ звучал так: «Das erscheint mir doch zu jewagt». [ «Это кажется мне все же слишком смелым». В последнем слове добавлен звук je.] Когда я обратил его внимание на обмолвку, он согласился с моим толкованием.

Если в серьезном споре один из двух спорщиков допускает оговорку, которая меняет замысел фразы на противоположный, то это ставит его сразу же в невыгодное положение по сравнению с оппонентом, редко упускающим возможность воспользоваться этим для улучшения своей позиции.

В этом случае становится[79] ясно, что в общем и целом люди предлагают оговоркам, да и другим ошибочным действиям такие же толкования, которые представил я в этой книге, даже если они не придерживаются нашей теории или по каким-то научным основаниям не склонны отказываться от преимуществ, связанных с признанием таких действий. Веселое или ироническое настроение, которое, несомненно, вызывают подобные сбои в речи в решающий момент, твердо свидетельствуют против выдаваемого за общепризнанное мнения, считающего оговорки языковыми ляпсусами, психологически малозначимыми. Это вовсе не мелочь, когда немецкий рейхсканцлер князь Бюлов попытался с помощью подобной реплики спасти ситуацию, тогда как смысл его защитительной речи в пользу кайзера (ноябрь 1907 г.) был перевернут в нечто противоположное в результате оговорки.

«Что же касается современности, нового периода правления кайзера Вильгельма Второго, то могу только повторить, что сказал годом раньше: было бы несправедливо и неправильно говорить об окружающих нашего кайзера ответственных советниках… (Громкие крики из зала: „Безответственных!“) Безответственных советниках. Извините за словесный ляпсус». (Оживление в зале.)

Между тем фраза князя Бюлова из-за ряда отрицаний оказалась довольно туманной; симпатии же к оратору и понимание его сложного положения способствовали тому, что в дальнейшем эта оговорка не использовалась против него. Хуже дело сложилось годом позже, в том же самом месте с другим депутатом, который намеревался потребовать безоговорочной (rückhaltlos) поддержки кайзера, но при этом в результате очень неудачной оговорки дал знать о другом, живущем в его лояльном сердце чувстве:

«Лотман (партия Германских националистов): „В соответствии с регламентом рейхстага мы остановились на вопросе о приветственном адресе. Сообразно ему рейхстаг вправе направить таковой кайзеру. Мы уверены, что общая идея и чаяния немецкого народа сводятся к достижению единодушного волеизъявления и в этом вопросе. А поскольку его мы можем написать только в форме, учитывающей чувства монарха, то должны делать это еще и rückgratlos [послушно, верноподданно]. (Несколько минут бурного оживления.) Уважаемые господа, это означает не просто rückgratlos, но и rückhaltlos [без оговорок]. (Оживление в зале.) А такое безоговорочное проявление народных чувств встретит в это трудное время, как мы смеем надеяться, благожелательный прием у кайзера».

Газета «Vorwärts» от 12 ноября 1908 г. не преминула указать на психологическое значение этой оговорки: «Никогда ни в одном парламенте ни один депутат в виде самообвинения так четко и точно не характеризовал свою и парламентского большинства позицию в отношении монарха, как это удалось антисемиту Лотману, который на второй день прений в торжественном тоне крайне неудачно признался, что он и его друзья намерены верноподданно (rückgratlos) высказать кайзеру свое мнение. Бурное оживление со всех сторон заглушило последующие слова неудачника, который к тому же, как бы извиняясь, промямлил, что он имел в виду „безоговорочно“ – rückhaltlos».

Добавлю еще один пример[80], в котором оговорка приобрела прямо-таки зловещий характер некоего пророчества: «Весной 1923 г. мир международных финансов всколыхнула крупная сенсация: совсем молодому банкиру X. из „новых богатых“ в В., пожалуй, одному из самых новых, в любом случае самому богатому и по возрасту самому молодому, после короткой борьбы за бóльшую долю акций удалось стать крупнейшим совладельцем некоего банка, вследствие чего на впечатляющем общем собрании акционеров не были переизбраны бывшие руководители этого учреждения – финансисты старой закалки, а молодой X. занял пост директора банка. В прощальной речи, которую произнес член правления д-р Y. в честь непереизбранного бывшего президента, некоторых слушателей возмутила неприятная, повторяющаяся оговорка оратора. Он не единожды сказал доходящий (dahinscheidanden) президент вместо уходящий (ausscheidende). Далее события развивались так: спустя несколько дней после этого собрания старый и не избранный вновь президент умер. Впрочем, его возраст уже перевалил через 80 лет».

Прекрасный пример оговорки, нацеленной не столько на разоблачение говорящего, сколько на находящегося за пределами сцены слушателя, содержится в трилогии Ф. Шиллера «Валленштейн» («Пикколомини», действие I, явление 5) и свидетельствует, что поэт, использующий здесь это средство, похоже, понимал механизм и смысл оговорки. В предыдущей сцене Макс Пикколомини крайне пылко выступал в защиту партии герцога и при этом мечтал о прелестях мирной жизни во время своего путешествия, когда сопровождал дочь Валленштейна в военный лагерь. Он оставляет своего отца и посланца двора Квестенберга в полнейшем замешательстве. Пятое действие продолжается следующим образом.

Эта маленькая оговорка «к ней» вместо «к нему» позволяет нам догадаться, что отец разгадал мотив пристрастий своего сына, тогда как придворный жалуется, что «тот говорит с ним исключительно загадками».

Другой пример[81] использования оговорки в поэзии Отто Ранк обнаружил у Шекспира. Цитирую его сообщение по «Zentralblatt für Psychoanalyse», I, 3:

«Чрезвычайно тонко мотивированная и блестяще технически примененная в драме обмолвка, свидетельствующая, как это было продемонстрировано Фрейдом в рассуждениях о „Валленштейне“, что поэту хорошо известен механизм и смысл этого ошибочного действия, и предполагающая наличие представления о них еще и у слушателей встречается у Шекспира в „Венецианском купце“ (III действие, сцена 2). Связанная повелением отца выбирать себе мужа с помощью жребия, Порция отклоняла до поры до времени нелюбимых женихов благодаря счастливому случаю. Поскольку в лице Бассано, к которому она по-настоящему расположена, героиня обрела наконец-то жениха, ей приходится опасаться, что и он вытянет неверный жребий. Охотнее всего она хотела бы сейчас сказать ему, что он может быть уверен в ее любви даже в таком случае, но этому препятствует ее клятвенное обещание отцу. И в состоянии этого внутреннего разлада она по воле поэта обращается к желанному жениху со словами:

Итак, именно на это она хотела бы ему намекнуть, только незаметно, потому что, собственно говоря, должна была бы вообще умолчать, что еще до выбора она полностью принадлежит ему и его любит. Все это с удивительной чуткостью поэту удалось втиснуть в оговорку и благодаря этому искусному приему успокоить трудно переносимую неуверенность возлюбленного и аналогичную тревогу зрителей по поводу исхода выбора».

При том интересе, который подобное умение представляет для нашего понимания оговорки, я считаю правомерным привести третий похожий пример, сообщенный Э. Джонсом[82]:

«В недавно опубликованной статье Отто Ранк обращает внимание на прекрасный пример, в котором Шекспир позволяет своей героине – Порции – обмолвку, благодаря которой внимательному слушателю открываются ее тайные мысли. Я и сам намеревался сообщить сходный пример из „Эгоиста“ – шедевра великого английского писателя-романтика Джорджа Мередита. Короче говоря, действие романа таково: сэр Уилоби Паттерн, весьма популярный в своем кругу аристократ, обручился с мисс Констанцией Дарем, которая обнаруживает у него крайний эгоизм, мастерски скрываемый им от общества. Чтобы избежать супружества, она сбегает с капитаном по имени Оксфорд. Спустя несколько лет аристократ обручается с мисс Кларой Мидлтон. Теперь значительную часть книги занимают подробные описания конфликтов, возникающих в душе Клары, когда в своем женихе она обнаруживает упомянутые выше ярко выраженные черты характера. Внешние обстоятельства и ее представления о чести обрекают ее на верность данному ею слову, тогда как жених представляется все более заслуживающим презрения. Отчасти своим доверенным лицом она делает Вернона Уитфорда, своего двоюродного брата и секретаря (за которого в конце концов вышла замуж). Тот, однако, держится в стороне от Паттерна из лояльности и по другим мотивам.

Во внутреннем монологе о своих горестях Клара рассуждает следующим образом: „О, если бы нашелся человек благородной души, который, узнав меня со всеми моими недостатками, все же удостоил бы меня своей помощи! Если б кто-нибудь вызволил меня из этой тюрьмы со стенами из шипов и терний! Самой мне из нее не вырваться. Я малодушна и потому взываю о помощи. Если б меня кто-нибудь хоть пальцем поманил, я бы тотчас вся преобразилась. Исцарапанная в кровь, под улюлюканье толпы, я бы кинулась к другу! Да, да, мне нужен именно друг, а не кто-нибудь другой. Не возлюбленный, а друг. Всякий возлюбленный, кто бы он ни был, оказался бы таким же эгоистом, – менее злостным, быть может, чем этот, но все же эгоистом, а это для меня смерть. Я могла бы пойти за простого солдата, как любая Молли или Салли. Всякая женщина может гордиться человеком, который рискует жизнью ради отечества, даже если он сам по себе не представляет ничего особенного. Повстречала же Констанция солдата! Может быть, она молила о нем Бога и молитва ее была услышана? Она поступила дурно, пусть! Но как я люблю ее за этот поступок! Его зовут Гарри Оксфорд… Она не колебалась, не выжидала, а перерубила цепь и потом скрепила этот шаг, соединившись с любимым. Мужественная девушка, что-то ты думаешь обо мне? Но ведь у меня нет никакого Гарри Уитфорда, я одна, одна“. Тут она вдруг вздрогнула, как от удара, и лицо ее залилось ярким румянцем: до ее сознания дошло, что она мысленно оговорилась и вместо имени Оксфорда подставила другое!» (Здесь и далее перев. Т. Литвиновой.)

Тот факт, что фамилии обоих мужчин оканчивались на «ford», явно облегчил такую подмену одной на другую и рассматривался многими как вполне достаточная ее причина. Впрочем, об истинном, глубоко скрытом мотиве ясно высказывается сам писатель.

В другом месте романа та же оговорка повторилась, за этим последовала та внутренняя нерешительность и неожиданная смена темы, с чем нас неплохо познакомили психоанализ и юнговское исследование ассоциаций. Они появляются, только когда затронут полуосознанный психический комплекс. В покровительственном тоне Паттерн говорит о Уитфорде: «Ложная тревога! Старина Вернон не способен на столь решительный шаг». Клара отвечает: «„Но если мистер Оксфорд… Уитфорд… Ах, ваши лебеди плывут сюда! Смотрите, какой у них негодующий вид! Как они красивы! Я хотела сказать, – быть может, мужчина, когда он видит, что женщина явно отдает предпочтение другому, чувствует себя обескураженным?“ Сэр Уилоби так и замер от внезапно осенившей его догадки».

Еще в одном месте романа Клара выдает свое тайное желание более тесного общения с Верноном Уитфордом. В разговоре с неким пареньком она говорит: «А вечером скажи мистеру Вернону, то есть мистеру Уитфорду…» и т. д.[83]

Предложенное здесь понимание оговорки выдерживает проверку даже на самых мелких примерах. Я неоднократно имел возможность продемонстрировать, что самые ничтожные и легко понимаемые случаи перепутывания слов обладают достаточно серьезным смыслом и допускают то же самое объяснение, как и более впечатляющие истории. Одна моя пациентка, вопреки моему твердо выраженному пожеланию, но соответственно своему сильному намерению совершила кратковременную поездку в Будапешт, оправдываясь передо мной тем, что приехала она туда всего на три дня, однако допускает оговорку и говорит: всего на три недели. Тем самым позволяет мне понять, что, несмотря на мое нежелание, провела бы три недели, а не три дня в тамошней компании, которую я считал неподходящей для нее. Как-то вечером мне пришлось оправдываться перед женой за то, что не забрал ее после окончания спектакля, и заявить ей: «Я был у театра в десять минут одиннадцатого (nach 10 Uhr)». Меня поправляют: «Ты хотел сказать, без десяти десять (vor 10 Uhr)». Разумеется, я так и хотел сказать. Появление после 10 часов никак не могло служить оправданием. Мне было сказано, что на театральной афише значилось: окончание спектакля до 10 часов. Подойдя к театру, я обнаружил, что вестибюль темен, а театр пуст. Представление на этот раз закончилось раньше, а жена не стала меня ждать. Когда я посмотрел на часы, было без пяти минут десять. Дома же я предпочел представить ситуацию в более благоприятном для себя свете и сказал, что было еще без десяти десять. К сожалению, оговорка испортила мою задумку и выставила напоказ мою неискренность, заставив меня самого признать больше, чем я собирался.

Здесь мы подошли к тем видам нарушения речи, которые уже не назовешь оговорками, потому что они наносят вред не отдельному слову, а ритму и конструкции речи в целом, подобно, например, невнятностям и запинкам при сложных обстоятельствах. Но здесь, как и в предыдущих случаях, имеет место внутренний конфликт, который раскрывается перед нами благодаря огрехам речи. Я на самом деле не верю, что кто-нибудь оговорился бы на аудиенции у его высочества, в ходе серьезного признания в любви, в речи, защищающей честь и достоинство перед присяжными заседателями, короче, всегда, когда человек, по меткому немецкому выражению, присутствует целиком. Даже включая оценку стиля некоего писателя, мы имеем право и обычно придерживаемся принципа объяснения, без которого не могли обойтись при выяснении причин отдельных погрешностей в речи. Ясная и недвусмысленная манера писать свидетельствует, что автор в данном случае действует в согласии с самим собой, а там, где мы обнаруживаем вымученные и вычурные выражения, которые, как бы правильно сказать, пытаются описать более чем одно внешнее событие, там мы можем заметить действие не очень-то продуманной, путаной мысли или же приглушенный голос авторской самокритики.

С первого появления этой книги на свет[84] наши иноязычные друзья и коллеги стали обращать внимание на оговорки, которые удавалось наблюдать в странах их родного языка. Они, как и следовало ожидать, обнаружили, что законы ошибочных действий независимы от языка, и предлагали точно такие же толкования, которые в данной книге были разъяснены на историях, произошедших с говорящими на немецком языке людьми. Приведу лишь один подобный пример вместо множества.

Доктор А. Брилл (Нью-Йорк) рассказывает о себе: «A friend described to me a nervous patient and wished to know whether I could benefit him. I remarked, I believe that in time I could remove all his symptoms by psyho-analysis because it is a durable case wishing to say „curable“» (Brill A. A Contribution to the Psychopathology of Everyday Life // Psychotherapy, 1909, vol. III, № 1). («Один друг описал мне пациента, страдающего неврозом, и захотел узнать, не могу ли я помочь ему. Я заметил, что в данное время убежден, что с помощью психоанализа устраню все его симптомы, потому что это долговременный (a durable) случай, собирался же сказать „излечимый“ (curable)»).

Наконец, для читателей, не боящихся тратить свои силы или не чуждых психоанализу, хотел бы присовокупить пример, из которого легко увидеть, в какие глубины психики может завести прослеживание психических истоков обмолвок.

Д-р Л. Джекель сообщает: «11 декабря в разговоре на польском языке с хорошо знакомой дамой я выделил несколько вызывающе или шутливо произнесенных ею слов: „Почему я сегодня сказала, что у меня двенадцать пальцев?“ Тут по моей просьбе она воспроизвела сцену, в которой прозвучала эта реплика. Вместе с дочерью она намеревалась отправиться в гости и попросила ее (у той временно улучшилось состояние Dementia praecox) сменить кофточку, что дочь и сделала в соседней комнате. А когда вернулась, то нашла мать занятой уходом за ногтями, тут-то и состоялся следующий диалог.

Дочь. Теперь видишь: я уже готова, а ты еще нет!

Мать. Но ты же возилась с одной кофточкой, а я с двенадцатью ногтями.

Дочь. Что ты сказала?

Мать (нетерпеливо). Ну разумеется, у меня ведь двенадцать пальцев.

На вопрос одного из слушающих рассказ коллеги, почему ей в голову пришло число двенадцать, следует быстрый и вполне определенный ответ: „Для меня «двенадцать» по смыслу – не просто дата календаря“.

К слову пальцы после некоторого колебания предлагается ассоциация: „В семье моего мужа встречались люди с шестью пальцами на ногах (в польском языке, в отличие от немецкого, отсутствует особое слово для пальцев стопы). Когда наш ребенок появился на свет, члены семьи стали немедленно выяснять, не шесть ли пальцев у него“. По каким-то побочным причинам психоанализ в этот вечер не был продолжен.

На следующее утро, 12 декабря, меня посетила эта дама и сообщила, заметно волнуясь: „Послушайте только, что со мной произошло. Около 20 лет подряд я поздравляю старенького дядю моего мужа с его днем рождения, который приходится на нынешний день. Всегда писала ему одиннадцатого числа письмо, а на этот раз забыла об этом, и пришлось только что отправить телеграмму“.

Я напомнил себе, да и ей, насколько решительно прошлым вечером она разделалась с вопросом о числе двенадцать, заметив, что для нее, по сути, „двенадцать“ – не дата, а ведь оно легко могло бы напомнить ей об этом дне рождения.

Тут она признает, что этот мужнин дядя – богатей, на чье наследство она, собственно говоря, всегда рассчитывала, особенно в нынешней стесненной финансовой ситуации.

Так что он, точнее говоря, его смерть сразу же пришла ей в голову, когда несколькими днями раньше один знакомый нагадал ей на картах, что скоро она получит много денег. У нее немедленно промелькнула мысль, что дядюшка – единственный человек, от которого она или, скорее, ее дети могли получить деньги. В ходе рассказа она опять же моментально вспомнила, что еще жена этого дяди обещала вспомнить в завещании о детях рассказчицы. Однако теперь она уже умерла, не оставив завещания, хотя, вполне возможно, дав своему мужу соответствующее поручение.

Очевидно, что желание смерти дяди проявилось достаточно сильно, коль уж она сказала пророчествующей ей даме: „Вы соблазняете одних людей убивать других“.

В эти четыре-пять дней, прошедших между предсказанием и днем рождения, она постоянно искала в газетах, выходящих в месте жительства дяди, извещение о его смерти.

Итак, неудивительно, что при довольно сильном желании дядиной смерти факт и дата быстро приближающегося празднования дня рождения были сильно подавлены, что привело не просто к забвению обычно отмечаемого события, но еще и к тому, что оно благодаря вопросу о „двенадцати“ проникло в ее сознание.

С помощью ляпсуса „двенадцать пальцев“ подавленное число „двенадцать“ на этот раз добилось успеха и предопределило ошибочное действие.

Я говорю „предопределило“, поскольку неожиданная ассоциация к слову „пальцы“ позволяет допустить наличие и дополнительной мотивации; последняя объясняет нам еще и то, почему именно „двенадцать“ исказило весьма безобидное высказывание о десяти пальцах.

Пришедшая в связи с ним в голову мысль гласила: „В семье моего мужа встречались люди с шестью пальцами на ногах“.

Шесть пальцев на ступне – признак некоторой ненормальности. Итак, шесть пальцев наличествуют у одного ненормального ребенка, двенадцать – у двух. И фактически в данном случае речь идет о чем-то подобном.

Вышедшая замуж в весьма юном возрасте женщина была единственной наследницей своего мужа, которого всегда считали эксцентричным и ненормальным человеком и который после короткого супружества покончил с собой, оставив двоих детей, неоднократно признававшихся врачами страдающими тяжелыми наследственными заболеваниями по отцовской линии и серьезно отклоняющихся от нормы.

Старшая дочь после тяжелого припадка кататонии только недавно вернулась домой; вскоре после этого младшая дочь, проходящая пубертат, тоже заболела тяжелым неврозом.

То, что в данном случае ненормальность детей сочетается с желанием смерти дяди и соединяется с ним в гораздо сильнее подавленном и психически более устойчивом компоненте, позволяет нам предположить в качестве второй детерминанты этой обмолвки желание смерти ненормальных детей.

Превалирующее значение „двенадцати“ в виде желания смерти выясняется, однако, уже из того факта, что в представлении рассказчицы день рождения дяди находился в тесной ассоциативной связи с понятием „смерть“. А ее муж расстался с жизнью 13-го числа, то есть днем позже дня рождения все того же дяди, чья жена сказала молодой вдове: „Еще вчера он поздравлял очень сердечно и с любовью… а сегодня!“

Далее хочу добавить, что у дамы были весьма реальные основания желать смерти детей, от которых она не изведала никаких радостей, а, наоборот, вынуждена была страдать от горя и серьезно ограничивать свободу своих действий. Ради них она отказывалась даже от капли доставляющей счастье любви.

И на этот раз она до крайности старалась избежать любого повода расстроить дочь, с которой направлялась в гости, и можно себе представить, каких расходов, терпения и самоотречения требует Dementia praecox в этой связи, сколько взрывов раздражения приходится при этом подавлять.

Вследствие этого смысл ошибочного действия заключается вот в чем.

Дядя должен умереть, эти ненормальные дети тоже (то есть вся эта ненормальная семья), а я должна получить от них деньги.

На мой взгляд, это действие обладает несколькими отличительными признаками не вполне обычной структуры, а именно:

а) наличием двух детерминант, которые сгущаются в один компонент;

б) существованием двух причин, что отображается в удвоении оговорок (двенадцать ногтей, двенадцать пальцев);

в) необычно и то, что одно значение „двенадцати“, а именно характеризующее ненормальность детей – их двенадцать пальцев, представлено косвенным образом; психическая же ненормальность передана с помощью физической, а самое высшее в человеке изображено с помощью самого низшего»[85].

То, что в отношении ошибок при чтении или письме действуют те же представления и наблюдения, что и относительно ошибок в речи, не должно удивлять, учитывая внутреннее родство их функций. В этой главе я ограничусь приведением нескольких тщательно проанализированных примеров, не предпринимая попыток объять всю совокупность аналогичных явлений.

А. Очитки

1) В кафе я перелистываю номер «Leipziger Illustrierten», который держу перед собой под углом, и читаю название занявшей целую страницу иллюстрации – «Празднование свадьбы в Одиссее (in Odyssee)». Обратив на него внимание и немало удивившись, я придаю журналу нормальное положение и теперь читаю правильно – «Празднование свадьбы на берегу Балтийского моря» (an der Ostsee). Как же я ухитрился сделать такую бессмысленную ошибку? Мои мысли сразу же обращаются к книге Рутса «Experimentaluntersuchungen über Musikphantom», Darmstadt, 1898, в последнее время изрядно занимавшей меня, потому что она близко затрагивала разрабатываемую мной психологическую проблему. Автор обещал опубликовать в ближайшее время труд под названием «Analyse und Grundgesetzte der Traumphänomene». Неудивительно, что я, только-только опубликовавший «Толкование сновидений», ожидал ее выхода в свет с огромным нетерпением. В оглавлении книги Рутса о музыкальных фантомах я обнаружил сведения об имеющемся в тексте обстоятельном индуктивном доказательстве того, что древнеэллинские мифы и легенды коренятся главным образом в фантомах засыпания и восприятия музыки, в феноменах сновидения и даже горячечного бреда. Тогда я сразу же отыскал нужное место в книге, чтобы выяснить, знает ли автор о том, что сцена появления Одиссея перед Навсикаей сводится к обычному сновидению о полной наготе. Один мой друг привлек мое внимание к прекрасному месту в «Зеленом Генрихе» Г. Келлера, который объясняет этот эпизод «Одиссеи» как объективацию сновидения заплутавшего далеко от родины мореплавателя. А я добавил к этому связь с эксгибиционистским сновидением об обнажении (см. «Толкование сновидений»). У Рутса я не нашел по этому поводу ничего. В данном случае меня явно беспокоила мысль о приоритете.

2) Как же случилось, что в один прекрасный день я прочитал в газете: «В бочке (in Faß вместо zu Fuß – пешком) через Европу». Решение этого вопроса долгое время не давалось мне. При этом направление первой пришедшей в голову мысли было таково: подразумевалась, скорее всего, бочка Диогена, о нем я кое-что прочитал в одной истории искусств, где речь шла об искусстве эпохи Александра. И тогда совсем легко удалось вспомнить об известной фразе македонского царя: «Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном». Кроме того, мысленно я представил себе некоего вполне конкретного Германа Цайтунга, который отправился в путешествие, будучи упакованным в ящик. Но дальше ассоциации не хотели образовываться, да и место в истории искусств с репликой Александра мне не попалось на глаза. Лишь несколько месяцев спустя мне снова довольно неожиданно пришла в голову отставленная в сторону загадка, на этот раз вместе с ее решением. Я вспомнил о наблюдении, сделанном в одной газетной статье о странных способах передвижения (Beförderung), к которым прибегают люди, чтобы попасть в Париж на Всемирную выставку. И там же, помнится, в шутку сообщалось, что какой-то господин намеревался отправиться в Париж в бочке (in Faß), которую покатит другой мужчина. Разумеется, у этих людей не было никакого другого мотива, кроме создания сенсации с помощью совершенно дурацких действий. И в самом деле, человека, первым предложившего такой необычный способ транспортировки, звали Герман Цайтунг (Zeitung). Затем у меня в памяти всплыло, что как-то раз я лечил пациента, чей болезненный страх перед газетой (Zeitung) был вызван реакцией, направленной против болезненного честолюбия – желания видеть свое имя напечатанным или упомянутым в газете, подобно известным персонам. Александр из Македонии был, конечно же, одним из самых честолюбивых людей, когда-либо живших на свете. Ведь он жаловался, что ему не удалось найти еще одного Гомера, который воспел бы его подвиги. Но почему же я не сумел вспомнить о том, что гораздо ближе мне другой Александр, ведь это имя моего младшего брата! Тут-то я неожиданно обнаружил предосудительную и требующую вытеснения мысль касательно этого Александра и актуальный повод к ее появлению: брат – эксперт по вопросам, касающимся тарифов и транспорта (Transporte), должен был к определенному времени получить за свою педагогическую деятельность в коммерческой Высшей школе звание профессора. К такому же продвижению (Beförderung) я был представлен университетом еще несколько лет назад, но все еще не стал профессором. Наша мать высказала тогда свое удивление по поводу того, что ее младший сын, похоже, раньше станет профессором, чем старший. Так обстояли дела в то время, когда не удавалось разгадать упомянутую ошибку при чтении. Потом появились осложнения у моего брата: его шансы стать профессором упали заметно ниже моих, и вот тут-то мне неожиданно открылся смысл очитки; дело сложилось так, словно понижение шансов брата устранило какое-то препятствие. Я повел себя так, будто прочитал уже в газете о присвоении ему звания профессора, сказав себе при этом: удивительно, что благодаря таким глупостям (какими он занимается профессионально) можно попасть в газету (то есть в связи с присвоением звания профессора)! Затем я без труда отыскал нужное место в книге об эллинистическом искусстве во времена Александра и, к своему изумлению, убедился, что в ходе предыдущих разысканий неоднократно просматривал ту самую страницу и как бы под властью негативного восприятия пропускал искомое место. Оно, впрочем, не содержало ничего, что потребовало бы от меня объяснения, почему его пришлось забыть. Полагаю, что свойство неотыскиваемости нужного места в книге возникло для того, чтобы сбить меня с пути. Продолжение хода мыслей мне пришлось искать там, где на пути моего расследования находилось препятствие, то есть какая-то мысль об Александре Македонском, а в результате оно вынуждено было резко отклониться от моего брата с таким же именем (тоже Александра). Цель была достигнута: все свои усилия я потратил на отыскание потерянного места из книги по истории искусств.

В данном случае многозначность слова Beförderung («передвижение» и «повышение по службе») является ассоциативным мостом между двумя комплексами: его смыслом, не особенно важным и инициированным газетной заметкой, и смыслом более интересным, но предосудительным, который в данном случае можно считать причиной искажения читаемого текста. На этом примере видно, что не всегда легко объяснить промашку, подобную этой ошибке при чтении. Порой приходится откладывать решение загадки до более подходящей поры. Но чем труднее находить разгадку, тем с большей уверенностью можно ожидать, что разгаданная в конце концов мысль, вызвавшая очитку, будет оцениваться нашим осознанным мышлением как нечто чуждое и противоположное ему.

3) Как-то я получил письмо из окрестностей Вены, в котором сообщалась потрясшая меня весть. Немедленно зову жену и обращаю ее внимание на то, что бедная госпожа Вильгельма М. тяжело заболела и врачи считают ее безнадежной. Однако в словах, в которые я облек свое сожаление, прозвучало, видимо, что-то сомнительное, поскольку жена, взглянув на меня с недоверием, пожелала увидеть письмо и выразила твердую уверенность, что там не может быть такое написано, ведь никто не называет жену именем мужа, к тому же автору письма хорошо известно имя этой жены. Я упорно отстаивал свою точку зрения и ссылался на самые обычные визитные карточки, на которых женщина называет себя именем мужа. В конце концов мне пришлось взять письмо в руки, а в нем мы своими глазами прочитали «бедный Вильгельм М». и даже «бедный доктор В. М»., что я совершенно не заметил. А значит, промашка моего зрения означала «импульсивную», так сказать, попытку переместить печальную весть с мужа на жену. Находящееся между прилагательным и именем звание «д-р» плохо согласуется с его наличием у женщины. По этой причине оно было исключено при чтении из моего поля зрения. Однако мотив этого дефекта восприятия заключался не в том, что жена была мне менее симпатична, чем муж, а в том, что участь этого бедняги активизировала мою озабоченность судьбой другой близкой мне персоны, ход болезни которой, насколько мне известно, имел сходство с этим случаем.

4) Досадной и смешной показалась мне очитка, которой я довольно часто был подвержен, когда во время отпуска прогуливался по улицам незнакомого города. Тогда я прочитывал как «Антиквариат» каждую вывеску, хоть как-то для этого подходящую. В этом проявлялась приверженность коллекционера к разысканиям.

5)[86] В своей замечательной книге «Affektivität, Suggestibilität, Paranoia» (1906) Блейлер[87] сообщает:

«Как-то раз в ходе чтения у меня появилось чувство уверенности, что двумя строками ниже я видел собственную фамилию. К своему удивлению, обнаруживаю там только слово „Blutkörperchen“ (кровяные тельца). Среди нескольких тысяч проанализированных мной с помощью как центрального, так и периферического зрения очиток этот случай является наиболее ярким. Когда мне, например, казалось, что вроде бы я видел свою фамилию, то поводом для этого становилось слово, гораздо более похожее на нее; в большинстве же случаев, когда мне приходилось совершить такую ошибку, все буквы моей фамилии, должно быть, воспринимались с близкого расстояния. В данной же ситуации произошло искажение восприятия набора букв, и мотивы этой иллюзии сравнительно легко выяснить: то, что как раз тогда я читал, было окончанием заметки о дурном стиле научных работ, что я вполне мог отнести и к себе» (с. 121).

6)[88] Г. Закс: «К тому, что удивляло людей, он был благодаря своему Steifleinenheit совершенно равнодушен». Выделенное курсивом слово меня поразило, а после более тщательного его рассмотрения я обнаружил, что оно означает Stilfeinheit (изысканность стиля). Приведенная фраза встретилась в восторженных высказываниях одного уважаемого мною автора об историке, не симпатичном мне, потому что он чрезмерно подчеркивал качества «немецкого профессора».

7)[89] Об одном случае очитки в мире филологической науки сообщает д-р Марсель Айбеншютц в «Zentralblatt für Psychoanalyse», I, 5/6. «Я занимаюсь подготовительной работой с „Buches der Märtyrer“ – сборником легенд на средневерхненемецком языке, который должен был выпустить в свет от имени Прусской академии наук и издать в виде „Deutschen Texten des Mittelalters“. Об этом ранее не издававшемся произведении было мало что известно; о нем была напечатана единственная статья Хаупта Й. „Über das mittelhochdeutsche Buch der Märtyrer“, опубликованная в „Wiener Sitzungsberichte“, 1867, 70 Bd, S. 101 и далее. В основу своей работы Хаупт положил не древнюю рукопись, а появившуюся в последнее время (XIX столетие) копию главной рукописи C (Клостернойбург), хранящейся в дворцовой библиотеке. В конце этой копии находится следующая приписка: „Anno Domini MDCCCL in vigilia exaltacionis sancte crucis ceptus est iste liber et in vigilia pasce anni subsequentis finitus cum adiutoria omnipotentis per me Hartmanum de Krasna tunc temporis ecclesie niwenburgensis custodem“.

В статье Хаупт сопровождает эту приписку рассуждением, что она принадлежит самому переписчику рукописи C и содержит описку в виде написанного римскими цифрами года 1850, хотя была сделана в 1350 г. И это притом, что в приписке год был скопирован абсолютно правильно, да и в приведенном месте статьи был совершенно правильно (а именно MDCCCL) напечатан.

Сообщение Хаупта стало для меня источником немалых затруднений. Сначала я, будучи совсем неопытным новичком в изучаемой науке, целиком подпал под влияние его авторитета и долгое время воспринимал, подобно Хаупту, 1350 вместо 1850, основываясь на абсолютно ясной и правильно напечатанной приписке к лежащем передо мной тексте, ведь в используемой мной основной рукописи C не было и следа какой-либо приписки. Далее было установлено, что на протяжении всего XIV века в Клостернойбурге не проживало ни одного монаха по имени Хартман, и, как только с моих глаз спала наконец пелена, я сразу догадался обо всех обстоятельствах дела, а дальнейшие разыскания подтвердили мое предположение. Неоднократно упоминаемая приписка присутствовала, естественно, только в используемой Хауптом копии и принадлежала ее переписчику П. Хартману Зайбичу, родившемуся в Красна (Моравия) канонику-августинцу из Клостернойбурга, который в 1850 г., будучи церковным казначеем монастыря, переписал рукопись C, а в конце своей копии зафиксировал свое участие старинным способом письма. Средневековый стиль и старая орфография приписки появились, видимо, по желанию Хаупта; об обсуждаемом им труде можно сказать гораздо больше, в том числе помочь с уточнением датировки рукописи и пояснить, почему он вместо 1850 всегда ошибочно читал 1350 (мотив ошибочного действия)».

8)[90] В «Остроумных и сатирических мыслях» Лихтенберга содержится высказывание, возникшее, видимо, из наблюдения и содержащее всю теорию очиток: «Он всегда читал Агамемнон (Agamemnon) вместо angenommen (предполагаемый), настолько начитался Гомера».

В огромном числе случаев[91] таким мотивом является именно готовность читателя изменить текст и «вычитать» из него что-то, на что он настроен или чем сильно увлечен. Самому же тексту очитка нужна, чтобы помочь читателю обнаружить в наглядной форме какое-либо сходство, которое ему удается изменить в своем духе. Беглый взгляд, особенно невооруженных очками глаз, облегчает, без сомнения, такую ошибку зрения, не приводя, однако, обязательно к очитке.

9) Полагаю, что период войны, создавший у всех нас прочные и долговременные предубеждения, не благоприятствует так сильно никакому другому ошибочному действию, как очиткам. Я сумел сделать значительное количество соответствующих наблюдений, из которых, к сожалению, сохранил только очень немногие. Как-то раз я взял какую-то полуденную или вечернюю газету и обнаружил в ней напечатанное крупным шрифтом: «Die Friede von Görz» («Мир в Герце»). Но, увы, там было только написано: «Die Feinde vor Görz» («Враги возле Герца»). Человек, у которого в данный момент двое сыновей сражаются на полях войны, может легко именно так оговориться. Другая очитка находилась в определенном контексте и упоминала о старой хлебной карточке (alte Brotkarte), которую после усиления внимания читателю пришлось заменить на старая парча (alte Brokate). По крайней мере, важно отметить, что он часто бывал желанным гостем в доме, где снискал любовь хозяйки, передавая ей хлебные карточки. Один инженер, чьи механизмы никогда надолго не оставляли без смазки из-за царившей в тоннеле, который он строил, влажности, «вычитал», к своему изумлению, в рекламном объявлении, как хвалят предметы из бракованной кожи (Schundleder). Однако торговцы редко говорят правду: в данном случае они рекламировали изделия из кожи тюленя (Seehundleder).

Профессия или жизненная ситуация читателя определяет и характер его очитки. Один филолог, споривший с коллегой по поводу своей последней превосходной работы, прочитал Sprachstrategie (языковая стратегия) вместо Schachstrategie (шахматная стратегия). Некий мужчина, решивший прогуляться по незнакомому городу в то самое время, на которое была настроена его установленная курсом лечения кишечная деятельность, прочитал на крупной вывеске на первом этаже многоэтажного универмага Klosetthaus («Дом туалетов»). К его чувству радости примешалось, однако, удивление в связи с необычным размещением полезного заведения. Чуть-чуть позже это чувство исчезло, ибо надпись на вывеске означала на самом деле Korsetthaus («Дом корсетов»).

10) Во второй группе случаев доля текстов с очитками заметно больше. Она содержит нечто, активизирующее защиту читающего от неприятных для него вести или требования, а по этой причине благодаря очитке те претерпевают исправление в виде отвержения или реализации желания. Далее, конечно же, следует предположить, что сначала текст был воспринят и понят правильно, прежде чем подвергнуться исправлению, хотя сознанию ничего не было известно об этом первом прочтении: таков пример 3 на предыдущих страницах. Другой, гораздо более актуальный пример я сообщаю здесь в соответствии с описанием д-ра Эйтингона М.[92] (в настоящее время работает в военном госпитале в Игло).

«Лейтенант X., страдающий военным травматическим неврозом и лежавший в нашем госпитале, прочитал мне как-то заключительные строки последней строфы стихотворения очень рано погибшего поэта Вальтера Хеймана[93].

Мой изумленный вид обострил его внимание, и он, несколько смутившись, прочитал последнюю строку правильно:

„Мне же придется остаться одному? Но почему же мне? [Warum denn ich?]“

Случаю с Х. я обязан целостным аналитическим представлением о психическом содержании этих „травматических неврозов войны“, и при этом у меня появилась возможность, несмотря на наш способ работать в довольно неблагоприятных условиях военного госпиталя с большим количеством пациентов и малым – врачей, увидеть их более глубокие „причины“, чем влияние страха от взрывов снарядов.

При заболевании ими имеет место еще и сильный тремор, который придает явно выраженным формам этого невроза удивительное на первый взгляд сходство: боязливость, плаксивость, склонность к припадкам ярости с конвульсиями, с нарушениями моторики и склонностью к рвоте („при малейшем волнении“).

Именно последний признак психогенности, обслуживающий прежде всего вторичную выгоду от болезни, свойствен, похоже, каждому. Появление начальника госпиталя, который время от времени высматривал выздоровевших, чтобы их выписать, его слова одному знакомому на прогулке: „Вы выглядите настолько великолепно, что, конечно, уже поправились“ – оказались вполне достаточными для немедленного приступа рвоты.

„Здоров… опять возвращаться на фронт… но почему я?“»

11)[94] Еще один пример «военной» очитки сообщил д-р Ганс Закс: «Один близкий знакомый не раз заявлял мне, что, когда подойдет его черед, он не воспользуется своим дипломом о профессиональном образовании, откажется от основанного на этом права на использование в глубоком тылу и отправится на фронт. Незадолго до наступления крайнего срока призыва он сообщил мне в один прекрасный день предельно кратко, без каких-либо пояснений, что все же показал свидетельство о своем образовании в соответствующем месте, а в результате в скором времени станет получать дополнительный паек за работу в промышленности. На следующий день мы встретились в служебном помещении. Я стоял прямо перед бюро и писал; он подошел ко мне, бегло взглянул мне через плечо, а потом сказал: „Ах, слово тут вверху означает Druckbogen (печатный лист), я же прочитал его как Drückeberger (лодырь, увиливающий от работы)“» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1916/17, IV).

12) «Во время поездки в трамвае я размышлял о том, что некоторые друзья моей юности, считавшиеся всегда изнеженными и хилыми, теперь оказались способными переносить самые разнообразные по тяжести нагрузки, которые, совершенно определенно, меня бы погубили. В разгар этих весьма неутешительных размышлений я по рассеянности прочитал фирменную вывеску, мимо которой проезжал и на которой было написано крупными черными буквами: „Eisenkonstitution“ (железная конституция). Секунду спустя мне пришло в голову, что это слово не очень-то подходит для делового названия. Я быстро обернулся, еще раз взглянул на вывеску и увидел, что на самом-то деле там было написано Eisenkonstruktion (железные конструкции)» (Там же).

13) «В вечерних газетах была напечатана признанная при этом недостоверной телеграмма агентства „Рейтер“, будто Хьюз был избран президентом Соединенных Штатов. За этим следовала краткая биография мнимого избранника, а в ней я наткнулся на сообщение, что он получил университетское образование в Бонне (Bonn). Мне показалось странным, что это обстоятельство не было даже упомянуто в продолжающихся неделю дебатах в прессе, предшествовавших дню выборов. Из повторной проверки следовало, что речь на самом деле шла об Университете Брауна (Brown). Этот незаурядный случай, где для совершения очитки было необходимо довольно сильное давление, объясняется не только беглостью чтения газеты, но в первую очередь тем, что симпатии нового президента к центральным державам как основа для будущих добрых отношений казались мне желательными не только по чисто политическим, но еще и по личным причинам» (Там же).

Если кто-то склонен преувеличивать уровень наших современных знаний о психике, то стоит только напомнить ему о функции памяти, как он станет заметно скромнее. Ни одна психологическая теория все еще не способна полноценно объяснить фундаментальные явления припоминания и забывания в их взаимодействии. Более того, содержательный анализ материала, который удалось наблюдать эмпирически, только-только начался. Похоже, что теперь забывание для нас стало более загадочным, чем припоминание, и это с тех пор, как изучение сновидений и патологических явлений продемонстрировало нам, что в осознанной памяти может неожиданно всплывать то, что мы считали давно забытым.

Правда, мы уже располагаем небольшим количеством точек зрения, в отношении которых рассчитываем на всеобщее признание. Мы предполагаем, что забывание – это спонтанный процесс, которому следует отвести определенное время для протекания. Мы подчеркиваем, что в ходе него происходит конкретный выбор из хранящихся в памяти впечатлений, а также среди деталей отдельных из них и событий. Нам известны некоторые условия прочности запоминания и пробуждения к жизни того, что иначе было бы забыто. Однако многочисленные события повседневной жизни позволяют нам заметить, насколько несовершенны и неудовлетворительны наши знания. Послушайте, как два человека, пережившие одинаковые впечатления, делятся спустя некоторое время своими воспоминаниями о них. То, что у одного прочно сохранилось в памяти, другой зачастую вполне мог забыть, словно этого вовсе не было, и при этом нет никаких оснований утверждать, что для одного данное впечатление было психически более значимым, чем для другого. Очевидно, что в целом ряде случаев у нас все еще отсутствует знание факторов, определяющих избирательность памяти.

Намереваясь хоть что-то добавить к знаниям о предпосылках забывания, я обычно подвергаю психологическому анализу ситуации, когда мне самому случалось что-то забыть. Как правило, я занимаюсь только конкретной группой подобных событий, а именно теми, забывание которых приводит меня в удивление, потому что, по моим расчетам, соответствующие сведения я должен был помнить. Хотел бы, кроме того, отметить, что сам я не склонен, в общем-то, к забывчивости (пережитого, невыученного!) и даже был способен короткий период отрочества на неординарные достижения памяти. В школьные годы мне казалось само собой разумеющимся, что, прочитав страницу, я мог наизусть пересказать ее, а незадолго до записи в университет был в состоянии, прослушав научно-популярную лекцию, сразу же после этого записать ее практически слово в слово. В напряжении перед последним медицинским экзаменом на степень доктора мне пришлось воспользоваться остатками этой способности, так как по некоторым экзаменационным предметам я отвечал как бы автоматически, и эти ответы точно совпадали с текстом учебника, который я только раз и чрезвычайно поспешно просмотрел.

С той поры мое владение содержимым памяти становилось все хуже, однако до самого последнего времени я был убежден, что с помощью какого-нибудь хитроумного приемчика смогу припомнить гораздо больше, чем мне удавалось обычно. Если, например, в часы приема пациент ссылается на то, что когда-то я уже видел его, а я не могу вспомнить ни этого факта, ни времени той встречи, я облегчаю свою участь тем, что стараюсь угадать и быстро назвать пришедшее мне в голову число прошедших с той поры лет. Там, где какие-то записи или вполне надежные сведения пациента позволяют проверить мою догадку, обнаруживается, что я редко ошибаюсь больше чем на полгода при сроках свыше десяти лет[120]. Что-то похожее происходит при встрече с не очень хорошо знакомым человеком, которого из вежливости я спрашиваю о здоровье его маленьких детей. Пока он рассказывает об их успехах, я стараюсь сообразить, каков же теперь возраст ребенка, проверяя свою догадку с помощью сведений, полученных от отца, и ошибка составляет самое большее около месяца, у детей постарше – около четверти года, хотя я и не могу объяснить, какие основания у меня были назвать ту или другую цифру. В конце концов я настолько осмелел, что высказывал свои догадки практически спонтанно, не рискуя при этом больно задеть отца из-за разоблачения моего неведения о его отпрыске. Тем самым я расширяю мое бессознательное припоминание путем обращения к своей, в любом случае гораздо более богатой неосознанной памяти.

Итак, я буду рассказывать о примечательных примерах забывания, которые в большинстве случаев я испытал на собственном опыте. Проводить различие между забыванием впечатлений и каких-то замыслов, то есть забыванием сведений и забыванием намерений, другими словами, чего-то еще не осуществленного, а только задуманного. Я заранее предвижу одинаковый результат целого ряда наблюдений: во всех известных случаях забывание вызвано мотивом нежелания вспоминать.

А. Забывание впечатлений и сведений

1) Как-то летом моя жена дала мне повод, сам по себе безобидный, к весьма сильному недовольству. Мы сидели за табльдотом напротив одного господина из Вены, которого я знал и который помнил, видимо, меня. Я имел, однако, основания знакомство не возобновлять. Моя жена, слышавшая только громкое имя своего визави, довольно быстро дала понять, что прислушивается к его разговору со своими соседями, так как время от времени обращалась ко мне с вопросами, относящимися к обсуждаемым там темам. Это выводило меня из терпения и в конце концов рассердило. Несколькими неделями позже у одного родственника я собрался пожаловаться на такое поведение женушки, но оказался неспособным вспомнить хоть одно слово из россказней того господина. Так как обычно я довольно обидчив и не склонен забывать детали рассердившего меня происшествия, моя амнезия в данном случае была мотивирована чувством уважения к супруге. Совсем недавно со мной опять случилось что-то подобное. Я хотел в разговоре с одним весьма близким знакомым посмеяться над высказыванием моей жены, прозвучавшим несколько часов назад. Оказалось, однако, что этому намерению препятствует одно примечательное обстоятельство – я напрочь забыл ее фразу, и мне пришлось просить жену напомнить свои слова. Нетрудно понять, что эту мою забывчивость следует толковать по аналогии с типичным расстройством нашей рассудительности, которому мы подвержены, когда речь идет о ближайших родственниках.

2) Я взялся купить иногородней, приехавшей в Вену даме небольшую железную шкатулку для хранения документов и денег. Предлагая свои услуги, я мысленно представил себе необычно ясно и наглядно витрину во Внутреннем городе, где, скорее всего, и видел такой денежный ящичек. Хотя я не сумел вспомнить название улицы, однако был уверен, что, побродив немного по городу, отыщу магазин, потому что память подсказывала: я бесчисленное количество раз проходил мимо него. Однако, к моей досаде, мне не удалось найти витрину со шкатулками, хотя я и пересек Внутренний город по всевозможным направлениям. Мне не осталось ничего другого, подумал я, как разыскать в адресном ежегоднике производителя денежных сейфов, чтобы затем во время второго обхода найти искомый магазин. Впрочем, всего этого не потребовалось: среди помещенных в справочнике адресов нашелся один, в котором я сразу опознал адрес забытого магазина. И действительно, я бессчетное количество раз проходил мимо его витрины, в том числе и когда ходил в гости к семейству М., уже долгое время живущему в том же самом доме. С тех пор наше тесное общение уступило место полному отдалению, а я привык, не отдавая себе отчета в причинах этого, избегать и данного района, и данного дома. В ходе прогулок по городу в поисках витрины со шкатулками я обошел все окрестные улицы, но эту одну пропускал, словно на нее было наложено табу. Мотив неудовольствия, который в данном случае извинял досадное неведение, вполне реален. Однако механизм забывания отнюдь не так прост, как в предыдущем примере. Разумеется, моя антипатия относилась не к производителю шкатулок, а к кому-то другому, кого я и знать не хотел. От этого другого она была перенесена на подвернувшийся случай (покупка шкатулки), где и вызвала эффект забывания. Точно так же в случае «Буркхард» затаенная неприязнь к одному человеку породила описку в написании имени там, где речь шла о другом человеке. То, что в данном случае сказалось действие сходства фамилий, создавшее связь между двумя различными, по сути, областями мыслей, в примере с витриной заменила близость в пространстве, тесное соседство. Впрочем, последний случай обладал более прочными внутренними связями: здесь присутствовала еще и вторая – содержательная – связь, поскольку среди причин размолвки с проживающей в доме семьей некоторую роль играли деньги.

3) Контора Б. и Р. попросила меня как врача посетить на дому одного из ее служащих. По дороге к нему меня занимала мысль, что придется повторно побывать в доме, в котором располагалась фирма. Мне вспомнилось, что ее вывеска на одном из нижних этажей дома привлекла мое внимание, когда мне нужно было подняться к пациенту на какой-то более высокий этаж. Однако я не смог припомнить ни что это за дом, ни кого я там посещал. Хотя сам этот случай вполне безобиден и почти безразличен для меня, я все же продолжал думать о нем, и в конце концов привычным обходным маневром, собрав все пришедшие мне в голову мысли, я понимаю, что этажом выше помещения фирмы Б. и Р. находится пансион Фишера, в котором мне часто приходилось навещать пациентов. Тут я вспомнил и дом, в котором расположилась контора фирмы, и пансион. Загадкой все же оставался мотив, сыгравший свою роль в этом забывании. Я не нашел ничего неприятного в воспоминаниях о самой фирме и о пансионе Фишера или о пациентах, которые в нем жили. Я предположил тогда, что речь, видимо, не идет о чем-то очень неприятном, иначе мне вряд ли удалось бы преодолеть забывание с помощью окольного пути, как в предыдущем случае, без привлечения внешних вспомогательных средств. Наконец, мне приходит в голову, что как раз перед тем, как я отправился в путь к новому пациенту, на улице меня приветствовал какой-то господин, которого я сумел с трудом опознать. Несколькими месяцами раньше я видел его в тяжелом, как мне показалось, состоянии и поставил ему диагноз «прогрессивный паралич», но потом получил сведения, что он оправился, и, таким образом, мое мнение оказалось вроде бы неверным. Если только в этом случае не имела место ремиссия, встречающаяся и при Dementia paralitica, так что мой диагноз мог оказаться и правильным! От упомянутой встречи и исходило то влияние, которое заставило меня забыть о соседях конторы Б. и Р., а моя заинтересованность в решении вопроса о причинах забывания была перенесена сюда с упомянутого случая спорной диагностики. При слабой внутренней взаимосвязи – человек, выздоровевший вопреки ожиданиям, также был служащим крупной фирмы, обычно поставлявшей мне больных, – ассоциативная связь обеспечивалась посредством сходства имен. Врач, вместе с которым я осматривал сомнительного паралитика, носил ту же фамилию Фишер, что и расположенный в доме и забытый мной пансион.

4) Запрятать какую-то вещь не означает, по сути, ничего другого, как забывания того, куда ее положили. Как и большинство людей, имеющих дело с рукописями и книгами, я хорошо представляю себе содержимое моего письменного стола и владею приемами нахождения чего-то нужного. То, что посторонним представляется беспорядком, для меня является сложившимся в ходе времени порядком. Но почему же я так запрятал недавно присланный мне каталог книг, что он так и не был найден? Я ведь собирался заказать объявленную в нем книгу «О языке», потому что она написана автором, остроумный и живой стиль которого я люблю, да и его воззрения на психологию и знания истории культуры высоко ценю. Полагаю, что именно по этой причине я и запрятал каталог. Дело в том, что у меня было обыкновение в целях просвещения давать читать книги как раз этого автора моим знакомым, а совсем недавно кто-то из них, возвращая мне книгу, сказал: «Его стиль полностью напоминает мне ваш, и даже способ мышления тот же самый». Сказавший это не знал, чтó он этим замечанием во мне затронул. Много лет назад, когда я был заметно моложе и нуждался в поддержке, мне почти то же самое сказал один коллега постарше, которому я нахваливал медицинские сочинения одного известного автора: «Совсем ваш стиль и ваша манера». Так что под впечатлением от сказанного я написал этому автору письмо, рассчитывая на более близкое общение, а в результате холодного ответа вернулся на свое скромное место. Возможно, за этим последним испытанием скрываются и более ранние, огорчительные опыты, поскольку запрятанный каталог я так и не отыскал, а в результате этого «знамения» действительно удержался от заказа книги, хотя из-за утраты каталога не возникло реального препятствия для этого. Я ведь сохранил в памяти и название книги, и фамилию ее автора[121].

5) Другой случай закладывания вещи заслуживает внимания из-за условий, при которых «запрятанная» вещь отыскивается снова. Один совсем молодой человек рассказывает мне: «Несколько лет назад в моей супружеской жизни имели место серьезные размолвки. Я находил свою жену холодной, и, хотя охотно признавал ее превосходные качества, жили мы друг с другом без душевной близости. Однажды после прогулки она подарила мне книгу, которую купила, потому что та могла меня заинтересовать. Я поблагодарил за этот знак внимания, пообещал книгу прочитать, рассеянно положил куда-то и больше ее не видел. Так прошло несколько месяцев, в течение которых я порой вспоминал об исчезнувшей книге и даже пытался – но тщетно – отыскать ее. Около полугода спустя заболела моя любимая мать, проживающая отдельно от нас. Моя жена оставила наш дом, чтобы заботиться о свекрови. Состояние больной серьезно ухудшилось, и жене выпал удобный случай продемонстрировать свои лучшие качества. Однажды вечером я пришел домой в восторге от поведения жены, переполненный к ней благодарностью. Подхожу к моему письменному столу, выдвигаю совершенно автоматически, но как бы с сомнамбулической уверенностью определенный ящик и сразу нахожу очень давно отсутствующую, заложенную неизвестно куда книгу».

О еще одном случае[122] «запрятывания», который по сути в конечном счете совпадал с только что рассмотренным и о котором с удивительной уверенностью в повторном нахождении, когда перестанет действовать мотив «закладывания», рассказывает Й. Штэрке (там же).

6) «У одной юной девушки был кусок ткани, из которого она собиралась изготовить воротничок, испорченный ею при раскройке. Теперь должна была прийти швея, чтобы попытаться это исправить. Когда та появилась и девушка захотела извлечь вырезанный воротник из выдвижного ящика комода, куда она его, как ей думалось, положила, то не смогла его там найти. Она бросилась искать в других ящиках от самого верхнего до самого нижнего, но и там его не было. Когда же в гневе она присела и спросила себя, почему он так внезапно исчез, а она, видимо, и не хотела его находить, то сообразила, что ей, конечно же, стыдно перед швеей из-за того, что ухитрилась испортить такую простую вещь, как воротник. Поразмыслив об этом, она поднялась, подошла к другому шкафу и извлекла на свет при первом же выдвижении ящика раскроенный воротничок».

7)[123] Следующий пример «закладывания» соответствует некоему образцу, известному любому психоаналитику. Могу сообщить, что пациент, совершивший это «запрятывание», сам разгадал его мотив:

«Один пользующийся психоаналитической терапией пациент, у которого летний перерыв в лечении пришелся на период сопротивления ему и плохого самочувствия, положил вечером при раздевании свою связку ключей на обычное, как ему казалось, место. Затем он вспомнил, что из-за отъезда на завтра приходится последний день курса лечения, когда надлежало выплатить гонорар, и захотел взять из ящика письменного стола, в котором хранились и деньги, несколько предметов. Однако ключей там не оказалось. Он начал систематически обыскивать свою маленькую квартиру, но, при нарастании раздражения, без успеха. Так как он признал факт „запрятывания“ ключей симптоматическим действием, то есть намеренным, то разбудил слугу, чтобы с помощью беспристрастного человека продолжить поиски. После еще нескольких часов он прекратил их и высказал опасение, что потерял ключи. На следующее утро он заказал у производителя настольных денежных ящиков новые ключи, которые спешно были изготовлены. Двое знакомых, сопровождавших его в экипаже домой, потом вроде бы вспомнят, как что-то упало на землю, когда он выходил из коляски. Сам он был убежден, что ключи выпали у него из кармана. Вечером слуга торжественно вручил ему их. Они лежали между толстой книгой и тонкой брошюрой (работой моего ученика), которые он собирался взять с собой для чтения во время отпуска и которые были так ловко заложены, что никто не догадался поискать их там. Он не мог даже вообразить себе столь незаметное их местопребывание. Неосознанное мастерство, с которым запрятывается предмет под действием скрытого, но сильного мотива, весьма напоминает „надежность сомнамбулических действий“. Разумеется, мотивом было недовольство прерыванием лечебного курса и потаенная злость по поводу того, что при довольно дурном самочувствии приходится выплачивать высокий гонорар».

8)[124] Один мужчина рассказывал А. А. Бриллу, что жена настойчиво подвигает его принять участие в общественном мероприятии, ему, по сути, совершенно безразличному. В конце концов он поддается ее просьбе и начинает вынимать из чемодана выходной костюм, однако прерывает это занятие и решает сначала побриться. Закончив бритье, он возвращается к чемодану, однако обнаруживает, что тот захлопнут, а ключ от него ему найти не удается. Раздобыть слесаря тоже не удалось, поскольку был воскресный вечер, так что мужу с женой пришлось извиняться перед организаторами мероприятия. Когда на следующий день чемодан все же открыли, внутри нашелся и ключ. Мужчина либо уронил его внутрь по рассеянности, либо бросил туда. Он, правда, заверил меня, что сделал последнее, не думая об этом и не имея такого намерения, но мы-то знаем, что на это общественное сборище ему идти не хотелось. То есть для запрятывания ключа хватило и одного мотива.

Э. Джонс наблюдал на опыте за своей привычкой «запрятывать» трубку каждый раз после того, как много курил и из-за этого плохо себя чувствовал. Потом трубка находилась в самых разных местах, где оставалась незамеченной и куда обычно он ее не клал.

9)[125] Безобидный пример с выясненной мотивацией сообщает Дора Мюллер.

За два дня до Рождества телефонистка Эрна А. рассказывает: «Подумайте только, вчера вечером я вынула свой пакет с пряниками и поела, подумав при этом, что должна угостить и телефонистку С. (компаньонку ее матери), если та зайдет пожелать мне доброй ночи. Я не была от этого в особом восторге, но тем не менее собиралась это сделать. Когда же она пришла и я протянула руку к моему столику, чтобы взять пакет, то не нашла его там. Потом поискала и обнаружила его запертым в моем шкафу. Совершенно не помню, когда я туда пакет засунула». Анализ не требовался, рассказчице и самой ситуация представлялась ясной. То самое вытесненное побуждение приберечь выпечку для себя все же прорвалось в виде автоматического действия, чтобы в этом случае с помощью последующего, правда осознанного, действия оказаться упраздненным (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1915, III).

10) Г. Закс описывает, как однажды из-за такого «закладывания» вещи не смог продолжить работу: «В прошедшее воскресенье после обеда я какое-то время колебался: следует ли мне трудиться либо совершить прогулку, нанося в ходе нее подходящие визиты. Впрочем, после некоторой внутренней борьбы я решил в пользу первого. Но спустя примерно час заметил, что у меня кончилась бумага. Будучи уверен, что где-то в ящике стола у меня хранится еще одна пачка, поискал ее, но тщетно, в своем письменном столе, да и в других местах, где рассчитывал найти, хотя затратил массу энергии и копался во всевозможных старых книгах, брошюрах, корреспонденции и т. д. В итоге я все же был вынужден прекратить работу и двинулся в город. Придя вечером домой, я уселся на софу и, погруженный в раздумья, взглянул на стоящий напротив книжный шкаф. В нем на глаза мне попался выдвижной ящик, и тут я вспомнил, что давно уже не обследовал его содержимое. Так что подошел к нему и выдвинул ящик. В нем на самом верху лежал кожаный портфель, а в нем пачка чистой бумаги. Но лишь когда я все это вынул, соображая, не положить ли ее в письменный стол, мне пришло в голову, что это та самая пачка, которую после обеда я попусту разыскивал. К этому должен еще добавить, что с бумагой я обхожусь очень деликатно, хотя порой и неэкономно, и бережно сохраняю любой пригодный для использования листок. Очевидно, что именно эта подпитывающаяся от какого-то влечения привычка побудила меня к немедленному преодолению забывания, как только исчез вызвавший его мотив».

Если взглянуть на случаи «запрятывания» вещей в целом, то и в самом деле будет трудно допустить, что они являются следствием чего-то иного, нежели бессознательное намерение.

11) Летом 1901 г. я заявил как-то одному другу[126], с которым тогда активно обменивался идеями по научным вопросам: «Эти проблемы неврозов удастся решить только тогда, когда мы целиком и полностью согласимся с допущением изначальной бисексуальности индивида». В ответ услышал: «Это я уже говорил тебе два с половиной года назад в Бр. во время совместной вечерней прогулки. Тогда ты об этом и слушать не захотел». Теперь это звучало прискорбно, поскольку заставляло отказаться от приоритета на идею. Я же не мог вспомнить ни об этом разговоре, ни об этом открытии моего друга. Кто-то из нас двоих должен был в данном случае непременно заблуждаться; согласно принципу «cui prodest?» (кому на руку? – лат.) эта участь выпадала мне. Действительно, в течение ближайшей недели я все вспомнил именно в том виде, как к этому хотел побудить меня друг; я даже сам припомнил, что тогда произнес в ответ: «До этого я еще не дорос, не хочу об этом даже говорить». Но с тех пор я стал чуточку терпимее, когда где-то в литературе наталкиваюсь на одну из немногих идей, с которой можно связать мое имя, но при этом замечаю, что его не упоминают.

Упреки по адресу собственной жены; дружба, превратившаяся в свою противоположность; ошибка в медицинском диагнозе; неприятие людей со сходными устремлениями; заимствование идей – вряд ли случайно, что целый ряд примеров забывания, собранных без разбора, требует для своего разъяснения вторжения в весьма болезненные темы. Напротив, я допускаю, что любой другой человек, пожелавший подвергнуть мотивы собственных забываний, сможет представить сходный перечень примеров похожих напастей. Склонности к забыванию всего неприятного свойственен, как мне представляется, всеобщий характер; способность к нему сформирована у различных людей, видимо, на весьма разном уровне. Некоторые виды отрицания[127], встретившиеся нам в ходе медицинской практики, можно было, пожалуй, свести к забыванию. Наше понимание такого забывания объясняет различие между ними чисто психологическими обстоятельствами и позволяет нам в обоих способах реагирования видеть проявление одного и того же мотива[128]. Изо всех многочисленных примеров отрицания неприятных воспоминаний, которые я наблюдал у родственников больных, в моей памяти сохранился один, особенно странный. Некая мать информировала меня о детских годах своего невротичного, проходящего период полового созревания сына и сообщила при этом, что он, как и его братья и сестра, страдал, пока не стал постарше, от ночного недержания мочи, что немаловажно для истории невротической болезни. Несколькими неделями позже, когда она пожелала осведомиться о ходе лечения, у меня появился повод обратить ее внимание на признаки конституционной предрасположенности молодого человека к болезни, и я сослался при этом на выявленное в анамнезе недержание мочи. К моему удивлению, она оспорила этот факт как в отношении сына, так и других детей и спросила меня, откуда я это взял, на что я ответил, что совсем недавно она сама мне об этом сообщила, а значит, сама же это и забыла[129].

Итак, даже у здоровых, не подверженных неврозу людей довольно часто обнаруживаются признаки того, что припоминанию болезненных впечатлений, восприятию неприятных мыслей противодействует некое сопротивление[130]. Все значение этого факта удается, однако, определить только тогда, когда учитывают психологию невротиков. Такое прирожденное стремление отвергать представления, способные вызвать чувство отторжения, стремление, сравнимое только с рефлексом избегания болевых ощущений, следует считать одной из главных опор механизма, поддерживающего симптомы истерии. Не стоит возражать против существования такой тенденции к защите только потому, что довольно часто у нас нет возможности отделаться от преследующих нас мучительных воспоминаний или отогнать от себя всплески таких болезненных эмоций, как раскаяние, угрызения совести. Более того, не следует утверждать, что эта тенденция способна всегда добиться своего, что в соревновании психических сил она не может натолкнуться на факторы, нацеленные на что-то противоположное и осуществляющие собственные цели вопреки ей. В качестве принципа архитектоники психического аппарата можно признать его слоистость, то есть то, что он состоит из накладывающихся друг на друга инстанций, и вполне возможно, что эта устремленность к защите входит в состав одной из низших психических инстанций, однако тормозится более высокими. Во всяком случае, о существовании этой тенденции свидетельствует то, что процессы вроде рассмотренных нами на примерах забывания можно объяснить ею. Мы видим, что многое забывается из-за нее самой; там же, где этого не происходит, она смещает свою цель и добивается по меньшей мере забывания чего-то другого, менее важного, но оказавшегося, собственно говоря, в ассоциативной связи с предосудительным.

Развиваемая здесь точка зрения, что мучительные воспоминания особенно легко забываются, заслуживает применения во многих областях, в которых в настоящее время она еще не нашла признания или слишком слаба. Так, на мой взгляд, она все еще недостаточно решительно звучит при оценке свидетельских показаний в суде[131]. При этом очевидно, что приведению свидетеля к присяге отводится чрезмерно большое, склоняющее к доверию влияние на происходящее в его душе взаимодействие психических сил. Общепризнано, что при возникновении традиций и исторических сказаний какого-либо народа приходится учитывать мотив, в соответствии с которым из воспоминаний исключается все неприятное для чувства патриотизма. Возможно, при более тщательном прослеживании была бы выявлена более полная аналогия между способом формирования народных преданий и воспоминаниями отдельных индивидов о детстве. Великий Дарвин извлек из своего понимания мотива, состоящего в нежелании забывать, «золотое правило» научного работника[132].

Совершенно так же, как и при забывании имен, ошибочное припоминание протекает и при забывании впечатлений; а там, где оно вызывает доверие, его называют «обманом памяти». Патологические случаи такого обмана (скажем, при паранойе он играет роль решающего фактора в ходе образования мании) породили обширную литературу, в которой я заметил абсолютное отсутствие даже намека на объяснение его мотивов. А так как эта проблема входит в содержание психологии неврозов, она исключена из обсуждения в данном случае. Взамен расскажу о странном примере обмана собственной памяти, где становится весьма заметной и ясной его мотивированность вытесненным в бессознание материалом, а кроме того, вид и способ его связи с ним.

В то время, когда писались последние главы моей книги о толковании сновидений, я проживал на даче, не имея доступа к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден вносить в рукопись всякого рода ссылки и цитаты по памяти, рассчитывая на последующие исправления. В главе о снах наяву мне вдруг вспомнился превосходный образ бедного бухгалтера из «Набоба» Альфонса Доде – через его посредство художник описывал собственные мечтания. Я полагал, что отчетливо помню одну из фантазий, вынашиваемую этим человеком (я назвал его мистер Джоселин) во время своих прогулок по улицам Парижа, и начал воспроизводить ее по памяти: как господин Джоселин хладнокровно бросается наперерез испуганной лошади и останавливает ее; как дверцы экипажа открываются и из него выходит высокопоставленная особа, пожимает господину Джоселину руку и говорит ему: «Вы – мой спаситель, вам я обязан жизнью. Что я могу для вас сделать?»

Возможные неточности при воспроизведении этой фантазии, утешал я себя, легко удастся устранить дома, когда возьму в руки роман. Но когда, вернувшись домой, я пролистал «Набоба», чтобы сверить его с подготовленным к печати местом рукописи, то, к величайшему стыду и удивлению, не нашел в нем ничего похожего на описанные мной мечтания Джоселина. К тому же бедный бухгалтер носил совсем не эту фамилию и звался Жуайез (Joyeuse). Вскоре эта вторая ошибка дала мне ключ к прояснению первой – обмана памяти. Joyeux – из этого слова возникает фамилия женского рода: именно так, и никак иначе, я должен был бы перевести свою фамилию Freud (радость) на французский язык. Итак, откуда могла взяться фантазия, которая всплыла в памяти в ложном виде и которую я приписал Доде? Она могла быть только моим собственным созданием, сном наяву, который произвел я сам и который не был осознан или который я когда-то осознал, а с тех пор основательно подзабыл. Возможно, он привиделся мне еще в Париже, где довольно часто я бродил по улицам в одиночестве, полный пылких желаний, нуждающийся в помощи и покровительстве, пока маэстро Шарко не ввел меня в круг своего общения. Автора «Набоба» я потом неоднократно видел в его доме[133]. Другой случай обмана памяти, который удалось удовлетворительно объяснить, напоминает о fausse reconnaissance, которое мы обсудим позднее. Я рассказал одному из пациентов, человеку честолюбивому и весьма способному, что недавно в круг моих учеников был введен один юный учащийся, написавший интересную работу «Der Künstler. Versuch einer Sexualpsychologie»[134]. Когда спустя примерно год эта работа вышла из печати, мой пациент заявил, что совершенно точно помнит: еще до моего первого сообщения (несколько месяцев или полгода тому назад) он где-то прочитал, может в объявлениях книготорговцев, анонс об этой книге. Данное сообщение и пришло ему сразу же в голову, а кроме того, он констатировал, что автор изменил название книги, потому что она больше не называется «Опыт» (Versuch), а «Начала (Ansätze) сексуальной психологии». Добросовестное наведение справок у автора и сверка всех упомянутых дат засвидетельствовали между тем, что мой пациент вспоминает, скорее всего, что-то невообразимое. До ее напечатания сообщений о книге не было нигде, и уж по крайней мере более чем за год до публикации. Когда я отказался от толкования этого обмана памяти, тот же человек снова совершил аналогичную ошибку. Ему показалось, что недавно он заметил в витрине какого-то книжного магазина труд об агорафобии[135], и разыскивал его, обследуя все издательские каталоги, чтобы заполучить книгу. Тогда я сумел объяснить ему, почему его усилия обязательно окончатся неудачей. Труд об агорафобии существовал лишь в его воображении в виде неосознанного замысла, и его должен был написать он сам. Его честолюбивое желание подражать тому молодому человеку и благодаря сходной научной работе стать одним из моих учеников привело его и к первому, и к повторному обману памяти. Спустя некоторое время он и сам припомнил, что объявление книготорговцев, послужившее поводом для его ошибочного опознания, касалось произведения, озаглавленного «Genesis, das Gesetz der Zeugung». Впрочем, изменение названия, о котором он говорил, следует отнести на мой счет, так как мне самому удалось припомнить, что именно я допустил при воспроизведении названия эту неточность – замену «Ansätze» на «Versuch».

Б. Забывание намерений

Ни одна другая группа явлений не подходит лучше для доказательства тезиса, что заметное ослабление внимания само по себе недостаточно не только для объяснения ошибочных действий, но и для понимания забывания намерений. Намерение представляет собой побуждение к действию, уже получившее одобрение, его осуществление, однако отложено до подходящего момента. Теперь в течение образовавшегося таким образом временного промежутка в мотивах могут, конечно же, происходить изменения такого рода, что намерение не будет осуществлено, но тогда оно не забывается, а пересматривается или отменяется. Забывание задумок, которому люди подвержены каждодневно и в самых разных ситуациях, мы обычно объясняем не новым соотношением мотивов, а оставляем либо вообще необъясненным, либо ищем психологическое объяснение с помощью допущения, что ко времени его реализации уже не оказалось необходимого запаса внимания, которое было непременным условием его появления, а значит, и находившегося тогда в распоряжении соответствующего действия. Наблюдение над нашим отношением к намерениям в случае нормы побуждает нас отклонить эту попытку объяснения в силу ее волюнтаризма. Если утром я замышляю то, что вечером должен осуществить, в течение дня я могу несколько раз вспомнить о своей задумке. Но за все это время намерение вообще больше не требует осознания. При приближении срока реализации оно внезапно всплывает у меня в голове и побуждает совершить нужные приготовления для предстоящего действия. Если, отправляясь гулять, я беру с собой письмо, которое нужно отправить, то, будучи нормальным, а не невротичным человеком, я не стану всю дорогу держать его в руке и одновременно высматривать какой-нибудь почтовый ящик, чтобы бросить туда. Обычно я кладу его в карман и иду своей дорогой, предоставляя своим мыслям полную свободу. Я рассчитываю на то, что какой-нибудь ближайший почтовый ящик привлечет мое внимание и заставит запустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия при обдуманном намерении полностью совпадает с воспроизводимым экспериментально поведением людей, внушенным им в состоянии гипноза путем долгосрочного, так называемого «постгипнотического внушения»[136]. Обычно это явление описывают так: внушенное под гипнозом намерение дремлет в соответствующих индивидах, пока не подходит время его реализации, тогда оно пробуждается и подвигает к действию.

В двух видах житейских ситуаций даже дилетант отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может считаться элементарным, несводимым к более простым формам, а дает основание для вывода о существовании еще не выявленных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет оправдываться перед дамой, что, к сожалению, забыл о нем. Она не преминет заметить: «Год назад ты бы этого не забыл. Просто ты меня уже совсем не любишь». Даже если бы он соблазнился вышеупомянутым психологическим объяснением и свое забывание стал оправдывать навалившимися на него делами, этим он добился бы только одного: дама, ставшая проницательной, как врач в ходе психоанализа, возразила бы в ответ: «Странно, что такие деловые напасти не случались раньше». Конечно, она не отвергает возможность забывания; дама думает только о том, и не без оснований, что из невольного отказа памяти можно сделать примерно тот же вывод об определенном нежелании, что и из осознанной отговорки.

Сходным образом и в ходе воинской службы принципиально пренебрегают различием между упущением из-за забывчивости и намеренным упущением – и опять же не без оснований. Солдат не смеет забывать ничего из требований службы. Если все же он что-то забыл (хотя это требование ему известно), это происходит по той причине, что мотивам, побуждающим к выполнению требований военной дисциплины, противостоят другие, противоположного содержания мотивы. Когда, например, вольноопределяющийся-одногодник[137], рапортуя, хочет оправдаться тем, что забыл начистить до блеска свои пуговицы, он будет наверняка наказан. Но это наказание можно назвать незначительным по сравнению с тем, какому он подвергся бы, признайся он себе и своему командиру в подлинном мотиве упущения. «Эта мерзкая служба в обмотках на ногах мне до чертиков опостылела». Ради смягчения наказания, как бы из психоэкономических соображений, солдат пользуется забыванием как отговоркой или средством компромисса.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы все к нему относящееся было изъято из-под действия забывания и тем самым вызывает к жизни мнение, что забывание допустимо в отношении чего-то не важного, забывание же важного – признак того, что с ним намерены обходиться как с неважным и отказывают ему в значимости[138]. В данном случае психологическая оценка не исключена. Ни один человек не забудет совершить действие, кажущееся ему самому важным, не навлекая подозрения в психическом расстройстве. А значит, наше исследование может распространяться только на забывание более или менее второстепенных намерений. Совершенно безразличным не приходится считать ни одно намерение, ибо в подобном случае оно вполне определенно не появилось бы вообще.

Теперь, как и раньше при исследовании расстройства памяти, я собрал все наблюдаемые на себе самом случаи неосуществления намерений из-за забывания и попытался объяснить их. При этом обнаружил, что все они – без каких-либо исключений – сводимы к вмешательству неизвестных и необъясненных мотивов – или, можно сказать, к противоволению. В ряде этих случаев я находился в положении, похожем на воинскую службу, – под давлением, с которым ничего не мог поделать и сопротивление которому я демонстрировал в виде забывания. К этому понадобится добавить, что особенно легко я забываю поздравить кого-то с днем рождения, с юбилеем, с празднованием свадьбы, с повышением по службе. Раз за разом я хочу исправиться и все больше убеждаюсь, что мне это не удается. Теперь я собрался покончить с этим и вполне осознанно признать наличие у меня противостоящих этому мотивов. В этот переломный момент я заранее сказал одному другу, попросившему отправить и от его имени телеграмму в определенный день с пожеланием счастья, что забуду об обеих телеграммах, и неудивительно, что предсказание сбылось. Именно с таким забыванием связаны неприятные житейские переживания, когда я не в состоянии выразить свое соучастие там, где оно непременно требует чрезмерной формы, тогда как из-за малой моей вовлеченности в событие соответствующее проявление чувств для меня неприемлемо. С тех пор как я убедился, что мнимые симпатии других людей я не раз принимал за подлинные, меня глубоко возмущают подобные условности в проявлении симпатии, хотя, с другой стороны, я признаю их полезность. Соболезнования по случаю смерти исключены из этого противоречивого отношения. Решившись их выразить, я об этом не забываю. Там, где мое эмоциональное соучастие не имеет ничего общего с социальной обязанностью, его проявлению забывание никогда не мешает.

Об одном таком забывании[139], в ходе которого подавленное поначалу намерение прорывается в виде «противоволения» и приводит к возникновению неприятной ситуации, сообщает обер-лейтенант Т. из лагеря для военнопленных: «Старший по званию в этом лагере офицер был оскорблен одним из своих коллег. Чтобы избежать осложнений, он собрался использовать единственное имеющееся в его распоряжении средство и приказывает удалить последнего из лагеря, переведя в другой. Лишь по совету нескольких друзей он решает, вопреки своему сокровенному желанию, отказаться от этого и немедленно действовать согласно кодексу чести, в связи с чем, однако, пришлось бы претерпеть многочисленные неприятности. Тем же утром этому коменданту пришлось под контролем органов охраны зачитывать вслух список офицеров. Ошибка, которую его сотоварищи заметили только спустя довольно продолжительное время, у него в подобных случаях до сих пор не встречалась. На этот же раз он пропустил фамилию своего обидчика; в итоге, когда все товарищи по несчастью разошлись, тому пришлось оставаться на плацу, пока ошибка не была выяснена. Пропущенная же фамилия, четко отпечатанная, находилась при этом в самом центре листа. Этот инцидент стал интерпретироваться одной стороной как продуманное проявление обиды, другая же увидела в нем неприятную и допускающую ошибочное толкование случайность. Однако позднее виновнику ошибки удалось (после прочтения „Психопатологии“) правильно оценить произошедшее».

Сходным образом – конфликтом между социально обусловленной обязанностью и ее неоднозначной личной оценкой – объясняются случаи, когда забывали совершить какое-то действие, обещанное другому человеку ради его расположения к себе. В таком случае регулярно подтверждается то, что оправданиям, ссылающимся на забывчивость, верит только давший обещание человек, тогда как просивший, несомненно, располагает правильным ответом: пообещавший не был заинтересован в обещанном, иначе не забыл бы о нем. Кроме того, есть люди, которых в принципе считают забывчивыми и по этой причине признают прощенными, подобно прощению близорукого человека, если он на улице не приветствовал вас[140]. Эти люди забывают все мелкие детали или обещания, не выполняют возложенные на них поручения, то есть оказываются в мелочах ненадежными и выдвигают при всем том требование не обижаться на них за эти незначительные проступки, иначе говоря, объясняют их не влиянием своего характера, а сводят свои грешки к особенностям организма[141]. Сам я не принадлежу к подобным людям, и у меня не было возможности анализировать их поступки, чтобы путем исследования особенностей их выбора объектов забывания выявить мотивы последнего. Однако per analogiam (по аналогии – лат.) не могу защищать предположение, что в данном случае мотивом, использующим конституционный фактор в своих целях, является необычно сильное, но не признаваемое неуважение к другому человеку[142].

В других случаях мотивы забывания не так просто выявить, а будучи обнаруженными, они вызывают изрядное недоумение. Так, за прошедшие годы я заметил, что при значительном количестве визитов к больным я не забывал никаких из них, кроме посещения бесплатных пациентов или каких-то коллег. Из чувства стыда по этому поводу я приучил себя уже утром особо отмечать предпочтительные визиты дня. Не знаю, таким же путем пришли и другие врачи к похожей практике, но в итоге закрадывается сомнение по поводу того, что побуждает так называемых неврастеников выделять в пресловутой «памятке» сведения, которые они собираются сообщить врачу. Видимо, это объясняется тем, что им не хватает доверия к воспроизводящей способности своей памяти. Конечно, такое предположение оправданно, но чаще всего события развиваются следующим образом: сначала больной чрезвычайно подробно излагает свои жалобы и вопросы. Покончив с этим, делает небольшую паузу, затем вытаскивает «памятку» и извиняющимся тоном говорит: «Здесь я записал себе кое-что, поскольку совсем ничего не запоминаю». Как правило, он не находит в записке ничего нового, повторяет из нее каждый пункт и сам на него отвечает: да, об этом я уже спросил. Скорее всего, наличием записки он всего лишь демонстрирует один из своих симптомов – обилие срывов его намерений в результате вмешательства каких-то неизвестных мотивов.

Далее я остановлюсь на изъянах, которыми страдает значительная часть даже знакомых мне здоровых людей, и признаю, что в более молодые годы я с легкостью и довольно долгое время забывал вернуть позаимствованные книги или (что особенно часто со мной случалось) сдвигал по забывчивости сроки денежных расчетов. Совсем недавно как-то утром я ушел из табачной лавки, где купил ежедневный запас сигар, не заплатив за них. Но это было совершенно безобидное упущение, так как меня там хорошо знали, и поэтому можно было рассчитывать, что на следующий день мне напомнят о долге. Однако эта небольшая промашка, попытка взять в долг, не лишена, видимо, связи с финансовыми размышлениями, занимавшими меня накануне. Что касается темы денег и собственности, то даже у большинства так называемых порядочных людей легко обнаружить остатки двойственного отношения к ним. Примитивная жадность, с которой грудной младенец стремится завладеть разного рода предметами (чтобы сунуть их в рот), поддается, скорее всего, преодолению под воздействием культуры и воспитания вообще только в ограниченной мере[143]. Боюсь, что со всеми приведенными ранее примерами я выгляжу просто банальным. Однако меня вполне устраивает, когда я наталкиваюсь на вещи, известные каждому и всеми понимаемые одинаково; ведь моей целью является как раз собирание повседневных фактов и их оценка с позиций науки. Я не понимаю, почему мудрости, конденсирующей повседневный жизненный опыт, следует отказывать во включении в состав научных достижений. Ведь не просто установление специфики объекта, а весьма строгая методика его определения, а также стремление выяснить более широкий круг его взаимосвязей составляют существенную особенность научной работы.

Что касается сколько-нибудь значимых намерений, то мы обнаружили: их забывают, когда против них выступают какие-то неизвестные мотивы. Относительно важных выделен второй механизм забывания: противоволя из какого-то другого места перемещается на них, после чего между ней и содержанием намерения устанавливается внешняя ассоциативная связь. Это мы видим в следующем примере: я люблю хорошую промокательную бумагу и собираюсь во время сегодняшней послеобеденной прогулки по Внутреннему городу закупить порцию новой. Но четыре следующих дня я забывал об этом, пока не задался вопросом о причинах такого упущения. Бумагу я нашел быстро, после того как стал размышлять по поводу того, что, хотя пишу «Löschpapier» (промокательная бумага – нем.), но привык говорить «Fließpapier». Флис (Fließ) – это фамилия одного друга в Берлине, давшего в те же самые дни основания для мучительной, вызывающей мои опасения мысли. От нее я не мог отделаться, но склонность к защите проявила себя в том, что благодаря сходству слов она переместилась на индифферентное и потому не особенно устойчивое намерение.

Напрямую противостоящая воля и более глубокая мотивация совпадают в следующем случае отсрочки реализации намерения: для серии «Grenzfragen der Nerven- und Seelenlebens» я написал короткую статью «О сновидении» (1901), которая резюмировала содержание моего «Толкования сновидений». Бергма [издатель в Висбадене] прислал корректуру и попросил срочно ее прочитать, поскольку хотел издать этот выпуск еще до Рождества. В тот же вечер я выправляю корректуру и кладу ее на свой письменный стол, чтобы на следующее утро взять с собой. Однако утром забываю об этом, а вспоминаю после обеда при виде бандероли, лежащей на столе. Точно так же я не вспоминаю о корректуре после обеда, вечером и на следующее утро, пока не беру себя в руки и после обеда следующего дня не опускаю ее в почтовый ящик, недоумевая, что могло стать причиной такой волокиты. Я явно не хотел отправлять корректуру, но не понимал почему. Во время этой же прогулки я захожу к своему венскому издателю, опубликовавшему книгу о сновидениях, делаю заказ на покупку нескольких экземпляров, а затем, как бы движимый неожиданной мыслью, говорю ему: «Знаете ли, я написал „Толкование“ вторично». – «О-о-о, тогда я просил бы вас…» – «Не волнуйтесь, это всего лишь небольшая статья для серийного издания Левенфельда-Куреллы». Все же это его не вполне устроило; он беспокоился, что публикация статьи помешает продаже книги. Я возражал и в конце концов спросил: «Если бы я обратился к вам раньше, вы бы запретили мне ее публиковать?» – «Нет, ни в коем случае». Я и сам подумал, что имел полное право на новую публикацию и не совершил ничего, что не было бы общепринято. Но мне в то же время показалось похожим на правду, что мысль, подобная высказанной издателем, стала мотивом моего промедления с отправкой корректуры. Опасения издателя возвращают нас к более раннему случаю, в ходе которого у меня возникли неприятности с другим издателем из-за того, что я почувствовал необходимость перенести в неизменном виде несколько страниц текста, разрабатывавших ту же тему, из появившейся ранее в другом издательстве работы о церебральном параличе у детей для медицинского справочника Нотнагеля[144]. Но и тогда упреки моего первого издателя (точно так же, как и в случае с «Толкованием сновидений») в мой адрес опять же были необоснованными. Однако если эту цепочку воспоминаний продолжить, мне припомнился еще один, более ранний случай, когда при переводе с французского я и в самом деле нарушил при одной публикации авторские права. Переведенный текст я сопроводил примечаниями, не испросив на это разрешения его автора[145], а спустя несколько лет получил сведения о недовольстве того подобным самоуправством.

Есть немецкая поговорка, раскрывающая общепринятое мнение, что в забывании намерений нет ничего случайного. «Что единожды выпало из памяти, то дальше будет забываться еще чаще».

Более того[146], порой не удается отделаться от впечатления, будто все, что можно сказать о забывании или об ошибочных действиях вообще, и без того известно людям как что-то само собой разумеющееся. Довольно удивительно, что тем не менее существует необходимость доводить до их сознания эту вроде бы хорошо известную им информацию. Очень часто я слышал, как говорят: «Не поручайте мне этого, я все равно об этом забуду». В исполнении подобных «предвестий» нет, конечно, ничего мистического. Тот, кто так заявляет, ощущает в себе намерение не исполнять поручение, но отказывается признаться в этом даже себе.

Впрочем, забывание намерений вполне удовлетворительно разъясняется еще и тем, что можно назвать «одержимостью ложными намерениями». Как-то раз я обещал одному начинающему автору написать рецензию на его небольшой опус, но в силу каких-то внутренних, неизвестных мне противодействий все откладывал, пока однажды, движимый его настойчивой просьбой, не пообещал написать ее в тот же вечер. Самым серьезным образом я собирался так и поступить, забыв, однако, что в тот же вечер наметил написание другого, безотлагательного отзыва. В итоге я признал свое намерение ошибочным, перестал бороться со своим сопротивлением ему и отказал донимающему меня автору.

Позаимствую еще одно место (с. 98) из упомянутой работы Мерингера и Майера:

«Ошибки в речи не являются чем-то исключительным. Они весьма сходны с ошибками, которые совершаются довольно часто людьми в других областях человеческой деятельности и не вполне адекватно называются „забывчивостью“».

Итак, я – вовсе не первый, кто заподозрил наличие смысла и преднамеренности в мелких функциональных расстройствах повседневной деятельности здоровых людей[147].

Если огрехи в речи (а ведь это – двигательные действия) допускали такое понимание, напрашивается мысль распространить аналогичное допущение на все прочие подобного рода отправления людей. При этом я выделю две группы случаев: все те, в которых действие допущенной ошибки представляется существенным отклонением от намеченной цели и которые я называю промашками, ошибочным захватом вещи (Vergreifen); другие же случаи, в ходе которых действие в целом кажется скорее нецелесообразным, я называю симптоматическими, или случайными, действиями. Но это различие, в свою очередь, не удается провести достаточно четко; более того, мы начинаем, похоже, понимать, что все используемые в этом сочинении классификации имеют только описательное значение и противоречат внутреннему единству наблюдаемых явлений.

В психологическом понимании промашки мы явно не очень-то продвинемся, если включим ее в группу атаксий[148] или даже специфических «кортикальных атаксий». Лучше попробуем объяснить ее предшествующими ей предпосылками. Я снова обращусь для этого к самонаблюдениям, повод к которым у меня появляется не очень часто.

а) В прежние годы, когда я посещал пациентов гораздо чаще, чем в настоящее время, со мной часто случалось, что перед дверьми, в которые мне нужно было стучать или звонить, я извлекал из кармана ключи от собственной квартиры, чтобы быстренько опять их спрятать, да еще и чуть ли не с чувством стыда. Сравнивая пациентов, у чьих дверей это случалось, я должен был признать, что такая ошибка – извлечение из кармана ключа вместо звонка в дверь – означала уважение к дому, где я ее совершал. Она была эквивалентна мысли – «здесь я чувствую себя как дома», ведь такое ощущение возникало только там, где я был преисполнен симпатией к больному. (В дверь собственной квартиры я, естественно, никогда не звоню.)

Итак, ошибочное действие – это символическое выражение мысли, однако не предназначенное, собственно говоря, для серьезного, осознанного приятия, поскольку, рассуждая реалистически, любой невропатолог точно знает, что больной остается привязанным к нему, пока рассчитывает извлечь из него какую-нибудь пользу, а сам врач проявляет к пациенту заметное внимание исключительно с целью оказания ему психологической помощи.

То, что ошибочные с точки зрения здравого смысла манипуляции с ключами никак не связаны с особенностями моей личности, следует из многочисленных самонаблюдений других людей.

Почти идентичный моему опыт описывает А. Мэдер (дополнение к «Психопатологии обыденной жизни», «Archives de Psychologie», VI, 1906):

«Со всеми бывало: прибыв под дверь особенно близкого друга, к собственному удивлению, вытаскиваешь свои ключи, чтобы открыть дверь самостоятельно, как дома. Выходит всего лишь отсрочка, звонить в дверь приходится все равно, но это доказывает, что ты себя чувствуешь – или хотел бы чувствовать – с этим другом как дома».

Э. Джонс (там же, с. 509):

«Использование ключей – богатый источник подобных примеров, каковых я могу привести два. Если дома я с головой погружен в работу, но вынужден прерваться, чтобы отправиться в больницу ради какой-нибудь рутины, я то и дело обнаруживаю, что пытаюсь открыть дверь своей больничной лаборатории ключами от стола, который стоит дома, хотя эти ключи ничуть друг на друга не похожи. Бессознательная ошибка указывает на то, где я в этот момент хотел бы находиться.

Несколько лет назад я работал в подчиненной позиции в некоем учреждении, где входную дверь держали на замке, – чтобы войти, приходилось звонить. Несколько раз я ловил себя на том, что очень упорно пытаюсь открыть эту дверь ключами от дома. Все постоянные приходящие сотрудники, в числе которых желал оказаться и я, получали ключ – им не приходилось топтаться под дверью в ожидании, пока их впустят. Таким образом, ошибки выражали мое желание быть на равных с остальными и чувствовать себя в учреждении „как дома“».

Нечто подобное сообщает д-р Ганс Закс:

«Я постоянно носил с собой два ключа, из них один открывал дверь канцелярии, другой – дверь моей квартиры. Их нелегко было спутать, первый ключ был по крайней мере в три раза больше второго. Кроме того, первый я носил в кармане брюк, а второй – в кармане жилета. Тем не менее много раз случалось, что, оказавшись перед дверью, я замечал, что еще на лестнице приготовил не тот ключ. Я решил проделать статистический эксперимент, ведь чуть ли не каждодневно я находился перед обеими дверьми, к тому же в одинаковом настроении, так что путаница с ключами, пусть даже она психически детерминирована, демонстрирует какую-то регулярно проявляющуюся тенденцию. Осмысливание последующих случаев установило, что перед дверями канцелярии я регулярно доставал ключ от дома, противоположный случай был только однажды: усталым я пришел домой, где, как я знал, меня ожидал гость. Оказавшись перед дверью, я попытался открыть ее и, конечно же, гораздо более крупным ключом от канцелярии.

б) В одном доме на протяжении шести лет дважды в день в оговоренное время я стоял перед дверью на втором этаже, ожидая, когда ее откроют. За весь этот длинный период мне дважды (с коротким перерывом) случалось подняться этажом выше, то есть меня «заносило». В первый раз я чувствовал себя охваченным честолюбивыми мечтами, которые «возносили меня все выше и выше», так что я даже не услышал, что нужная дверь открылась, когда я уже поднимался на первые ступеньки лестницы, ведущей на третий этаж. Во второй раз я, «снова погруженный в свои мысли», прошел слишком далеко. Заметив же это, я вернулся назад и попытался почетче уловить овладевшую мной фантазию. Выяснилось, что я сердился на (воображаемую) критику моих трудов, упрекавшую меня, что я постоянно «захожу слишком далеко»; на сей раз я мог заменить ею менее уважительный упрек, что я «занесся».

в) На протяжении многих лет на моем письменном столе рядышком лежали перкуссионный молоток и камертон. В один прекрасный день, торопясь после окончания приема попасть на конкретный поезд городской железной дороги, я положил средь бела дня в карман пиджака камертон вместо молотка (Hammer) и лишь благодаря тяжести оттянувшего карман предмета обратил внимание на свой промах. Тот, кто не привык задумываться над такими мелкими происшествиями, несомненно, объяснит и оправдает эту промашку спешкой. Вопреки этому я предпочел заняться вопросом: почему, собственно, я взял камертон вместо молотка? Ведь поспешность могла точно так же стать мотивом и правильного выбора предмета, не позволяя тратить время на исправление ошибки.

Кто последним брал в руки камертон? Вот вопрос, который в данном случае волей-неволей встал передо мной. Им оказался ребенок-идиот, у которого совсем недавно я обследовал уровень внимания к чувственным впечатлениям и который был настолько этим камертон впечатлен, что только с трудом мне удалось его отобрать. Не должно ли это означать, соответственно, что я идиот? Вроде бы так оно и есть, ведь первое пришедшее мне по ассоциации в голову слово – Хамер (по-древнееврейски «осел»).

Что же призвано означать это бранное слово? Возникшую в данном случае ситуацию нужно прокомментировать. Я тороплюсь на консультацию в городок на Западной железной дороге к больному, который, согласно письменно сообщенному мне анамнезу, несколькими месяцами ранее свалился с балкона и с тех пор не может ходить. Пригласивший меня врач сообщает, что, несмотря на это, он не уверен, идет ли здесь речь о повреждении спинного мозга или же о травматическом неврозе – истерии. Вот это я и должен был решить. Тут уместно напомнить о необходимости соблюдать особую осторожность с этим весьма тонким различием диагнозов. Мои коллеги и без того думают, что мы слишком легкомысленно диагностируем истерию там, где речь идет о более серьезных недугах. Но все это не оправдывает бранное слово! Кроме того, следует добавить, что маленькая железнодорожная станция была тем самым местом, где несколько лет назад я наблюдал одного молодого человека, который со времени серьезной душевной травмы не мог как следует ходить. Я диагностировал тогда истерию, несколько позднее подверг больного психоаналитическому лечению, а затем выяснилось, что мой диагноз если и не был ошибочным, то не был и правильным. Целый ряд симптомов больного были по природе своей истерическими и в ходе лечения довольно быстро исчезали, но вслед за ними стали наблюдаться не поддающиеся терапии и потому сохраняющиеся остатки, которые могли принадлежать только рассеянному склерозу. Врачи, смотревшие больного после меня, легко опознали организмическую природу заболевания. Я же вряд ли мог действовать иначе или принимать другое решение, но тем не менее оставалось впечатление тяжелой ошибки: я обещал больному исцеление, обещание это я, разумеется, не сумел выполнить. Стало быть, ошибочный выбор камертона вместо молотка можно перевести в словесную форму следующим образом: «Глупец, осел ты этакий, соберись на этот раз и не вздумай снова диагностировать истерию там, где налицо неизлечимое заболевание, как с тем бедным мужчиной несколько лет назад в том же самом селении!» И к счастью для этого небольшого анализа, пусть и к несчастью для моего настроения, этот самый человек был у меня на приеме с тяжелым спазматическим параличом несколькими днями раньше, на следующий день после ребенка-идиота.

Заметим, что на этот раз звучит голос самокритики, ставший отчетливо слышимым благодаря ошибочному выбору камертона. Для использования в качестве самоупрека такая промашка особенно подходила. Совершенный в данном случае его ошибочный захват обозначает, видимо, ошибку, сделанную в каком-то другом месте.

г) Само собой понятно, что ошибочный выбор предмета может обслуживать целый ряд других, довольно туманных намерений. Вот первый пример подобного рода: мне очень редко случается что-то разбить. Я не очень-то ловок, но в силу анатомической цельности моего нервно-мускульного аппарата у меня явно отсутствуют данные для совершения чересчур неловких движений с нежелательными последствиями. Так что не могу припомнить ни одного предмета в моем доме, разбитого когда-нибудь мной по неловкости. Из-за тесноты в моем рабочем кабинете мне часто приходилось в самых нелепых позах возиться с небольшим количеством античных предметов из глины или камня (из них я составил небольшую коллекцию), так что присутствующие при этом люди выражали опасения, как бы я что-нибудь не уронил и не разбил. Однако никогда ничего такого не случалось. Тогда почему как-то раз я столкнул на пол мраморную крышку моей самой обычной чернильницы и она разбилась?

Мой письменный прибор состоит из подставки унтербергского мрамора с углублением для стеклянной чернильницы. На ней лежала крышка с головкой из такого же материала. За этим письменным прибором были расставлены несколько бронзовых статуэток и фигурок из терракоты. Я сажусь за стол, чтобы писать, делаю рукой с ручкой для письма удивительно неловкое движение и тем самым сталкиваю на пол крышку чернильницы, стоявшей на столе. Найти объяснение этому удается без труда. Несколькими часами ранее в комнате побывала сестра, зашедшая посмотреть мои новые приобретения. Она нашла их очень красивыми, а затем заявила: «Теперь твой письменный стол и в самом деле выглядит очень симпатично, вот только письменный прибор к нему не подходит. Тебе нужен какой-то другой, покрасивее». Я проводил сестру и вернулся домой только несколько часов спустя. Тогда же, как мне кажется, я и учинил расправу над приговоренным к этому письменным прибором. Не сделал ли я из слов сестры вывод, что она собралась к ближайшему празднику подарить мне более красивый письменный прибор, а некрасивый старый я разбил, чтобы побудить ее осуществить намерение, на которое она вроде бы намекнула? Если это так, то мое столкнувшее крышку движение только почудилось мне неловким; в действительности же оно оказалось чрезвычайно ловким и целесообразным, да к тому же ухитрилось бережно миновать все расположенные рядом более ценные предметы.

Я и в самом деле думаю, что именно так следует расценивать целый ряд кажущихся случайными или неловкими движений. Верно и то, что они выставляют напоказ нечто, воздействующее силой и прорывающееся наружу, вроде чего-то спастическо-атаксического, однако у них есть еще и цель, которую они достигают с большей надежностью, чем могут похвастаться регулируемые сознанием произвольные движения. Обе особенности – навязанность и нацеленность – сходны, впрочем, с двигательными проявлениями истерического невроза, а отчасти с моторными актами при сомнамбулизме, что и в том и в другом случае указывает, вероятно, на одну и ту же модификацию иннервационного процесса[149].

К тому же сообщенное фрау Лу Андреас-Саломе самонаблюдение[150] может убедительно доказать, как прочно закрепившаяся «неумелость» служит, и весьма успешно, неосознанным намерениям.

«Начиная ровно с того времени, когда молоко стало редким и дорогим продуктом, часто случалось, к моему неизменному ужасу и досаде, что молоко убегало у меня из кастрюли. Напрасно я старалась стать хозяйкой положения, хотя вовсе не могу сказать, что в других похожих случаях была рассеянной или невнимательной. Скорее всего, причина заключалась в моем отношении к любимому белому терьеру (которого совершенно справедливо звали, как повелось называть некоего человека, Freund (друг – нем., здесь – Дружок). Ведь с момента его смерти – подумать только! – никогда даже капельки молока не убежало. Моя первая мысль в этой связи гласила: „До чего же это замечательно, ведь теперь даже пролившееся на плиту или на пол молоко никому не пригодилось бы!“ – и в то же самое время мне виделся Дружок, сидящий на полу и напряженно следящий за процедурой кипячения, – голова чуть-чуть наклонена, остаток хвоста помахивает в воздухе, а сам он спокойно и уверенно поджидает свершения обещающей вкусное молоко напасти. В результате все, разумеется, становилось ясным, включая то, что любим он мною был больше, чем я сама об этом думала».

В последние годы, после того как я начал собирать подобные наблюдения, мне еще несколько раз приходилось разбивать или ломать имеющие какую-то цену предметы, но исследование таких случаев убедило меня, что ни разу они не были результатом случайности или непроизвольной неловкости. К примеру, однажды утром, одетый в костюм для купания и в соломенных шлепанцах на ногах, я проходил через комнату и, повинуясь внезапному импульсу, швырнул ногой один из шлепанцев в противоположную стену так, что он сбил с кронштейна на пол прелестную маленькую Венеру из мрамора. Когда она разбилась вдребезги, я совершенно спокойно процитировал стихи Буша:

Этот неразумный поступок и мое спокойствие при виде разбитой статуэтки объясняются тогдашней ситуацией. В нашей семье была тяжелобольная, на выздоровление которой я внутренне даже не рассчитывал. А в это утро мне стало известно о значительном улучшении ее здоровья, и, помню, я сказал себе: значит, она все-таки будет жить. Немного погодя мой приступ вандализма стал средством проявить чувство благодарности судьбе и позволил мне осуществить своего рода жертвоприношение, словно я дал обет: если она выздоровеет, то принесу в жертву какую-нибудь вещь! То, что жертвой я избрал Венеру Медицейскую, – тонкий комплимент выздоравливающей. И все равно для меня остается непонятным, почему я так быстро принял решение, так ловко прицелился и не задел ни один находящийся совсем рядом с Венерой предмет.

Вторая поломка, орудием которой снова послужила выпавшая из руки ручка для письма, имела равным образом смысл жертвы, но на этот раз жертвы с просьбой что-то предотвратить. Как-то раз мне пришлось высказать моему верному и достойному другу упрек, основанный на толковании определенных сигналов из его бессознательного, и ни на чем другом. Он расстроился и написал мне письмо, в котором просил не использовать психоаналитические средства в общении с друзьями. Мне пришлось признать его правоту и успокоить с помощью ответного письма. Во время его написания передо мной стояло мое новое приобретение – великолепная, покрытая глазурью египетская фигурка. Я разбил ее описанным ранее способом, а потом сразу понял, что сотворил это действо во избежание большего несчастья. К счастью, и дружбу, и статуэтку удалось склеить так, что трещины стали незаметными.

Третий случай разрушения предмета произошел при менее серьезных обстоятельствах; он представлял собой всего лишь замаскированное «наказание», употребляя выражение Т. Вишера, объекта, который перестал вызывать у меня симпатию! Одно время я пользовался тростью с серебряным набалдашником. Когда по моей вине тонкое серебряное покрытие было повреждено, его плохо отремонтировали. Вскоре после возвращения трости из ремонта я воспользовался ею для высвобождения ноги одного из моих малышей. При этом набалдашник, естественно, разломился пополам, и я избавился от него.

Безразличие, с которым во всех этих случаях воспринимается понесенный ущерб, может, пожалуй, служить доказательством в пользу соучастия в происшествии неосознанного намерения.

Порой[151] при рассмотрении довольно мелких ошибочных действий вроде поломки какого-нибудь предмета наталкиваешься на связи, глубоко уходящие в предшествующую жизнь человека, да еще и плотно примыкающие к его нынешней ситуации. Последующий анализ Л. Джекеля[152] предлагает пример.

«Один врач считался владельцем хотя и не очень дорогой, но все же весьма симпатичной глиняной вазы для цветов. В свое время наряду с другими, в том числе и дорогими, предметами ее подарила одна (замужняя) пациентка. Когда у последней стал очевидным психоз, он вернул все подарки ее родственникам, за исключением гораздо менее дорогостоящей вазы, с которой не хотел расставаться предположительно из-за ее красоты. Однако это присвоение стоило обычно весьма педантичному человеку определенной внутренней борьбы, ведь он полностью сознавал неуместность своего поступка и помогал себе преодолеть укоры совести с помощью легковесного утверждения, что ваза, по сути, не имеет материальной ценности, к тому же ее трудно упаковать и т. д. Когда же несколько месяцев спустя он собрался потребовать через адвоката спорный остаток платы за лечение пациентки и взыскать его, то самоупреки вновь заявили о себе. Моментами на него нападал страх, что родственники сумеют обнаружить мнимое присвоение вазы и обвинят его в уголовно наказуемом деянии. Однако, особенно в самом начале и на протяжении некоторого времени, этот страх был настолько силен, что он уже подумывал об отказе от стократно превосходящей стоимость вазы суммы как бы в качестве возмещения за присвоенную вещь. Впрочем, вскоре он отбросил эту идею, отставив ее в сторону как абсурдную.

Теперь, когда это настроение у него прошло, он, чрезвычайно редко что-нибудь разбивавший или ломавший и отлично владеющий своим мышечным аппаратом, обновляя воду в вазе, столкнул ее со стола в ходе никак не связанного с этим действия, удивительно „неловкого“ движения, так что та разбилась на пять-шесть больших обломков. И это после того, как накануне вечером, впрочем после изрядных колебаний, он решил поставить на стол в столовой перед приглашенными гостями именно эту вазу, полную цветов. А поскольку прямо перед тем, как она разбилась, он вспомнил о ней, со страхом заметив ее отсутствие в своей комнате и собственноручно принеся ее из другого помещения! Когда после первого замешательства он собирал осколки и именно когда, составив их, констатировал, что ее еще вполне можно восстановить почти без швов, тут-то два или три самых больших куска выскользнули из его рук. Они разбились на тысячу мелких осколков, а с ними рухнула и надежда на восстановление вазы.

Безусловно, это ошибочное действие заключало в себе вполне насущное стремление – обеспечить врачу соблюдение его прав, поскольку устранило придерживаемое им у себя и до некоторой степени мешавшее ему требовать возвращения долга. Однако, кроме этой прямой детерминации, данное действие для любого психоаналитика обладает еще и более широкой, и гораздо более глубокой и важной символической детерминацией, ведь ваза – это бесспорный символ женщины.

Герой этой небольшой истории трагическим образом потерял свою юную, красивую и горячо любимую жену. Он впал в тяжелое невротическое состояние, главной особенностью которого было убеждение, что в несчастье виновен он сам (ведь это он разбил прекрасную вазу). Более того, его перестали интересовать отношения с женщинами, он проникся антипатией к супружеству и к длительным любовным отношениям; в своем бессознании он оценивал это как измену умершей жене, осознавал же он это так: я приношу женщинам несчастье, из-за меня некоторые из них могут погибнуть. (Тут, разумеется, он ненадолго мог забыть о вазе!)

В данном случае при наличии у него мощного либидо не приходилось удивляться, что наиболее подходящими его натуре были мимолетные отношения с замужними женщинами (отсюда присвоение вазы одной из них).

Отлично подтверждают эту символику следующие два обстоятельства. Из-за невроза мужчина подвергся психоаналитическому лечению. В ходе сеанса психоанализа, когда он рассказывал о происшествии с глиняной (irdenen) вазой, он опять начал говорить о своих отношениях с женщинами и высказал мнение: он безрассудно взыскателен к ним; требует от женщин „неземной“ (unirdische) красоты. И в то же время он весьма разумно подчеркивал, что все еще привязан к своей (умершей, то есть „неземной“ – unirdisch) жене, а о „земной“ (irdischer) красоте и слышать не желает; по этой причине он и разбил „глиняную“ (irdenen – irdischen) вазу.

И точно в то же время, когда в ходе переноса[153] у него появилась фантазия жениться на дочери своего врача, он представлял себе, что преподносит тому… вазу, как бы намекая, в какой форме жаждет реванша.

Вполне вероятно, что символическое значение ошибочного действия может весьма разнообразно варьироваться, например, означать нежелание наполнять вазу и т. д. Однако более интересным мне кажется соображение, что наличие нескольких, по меньшей мере двух, возможно, даже порознь действующих из предсознательного или бессознательного мотивов отражается в удвоении ошибочных действий – в падении вазы и в выскальзывании ее осколков из рук» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1913, I).

д) Ситуации, когда роняешь, сбрасываешь или разбиваешь предметы, видимо, очень часто используются для выражения неосознанного хода мыслей, что в отдельных случаях удается доказать с помощью психоанализа, однако чаще люди предпочитают догадываться об этом, основываясь на суеверных или шуточных толкованиях из разряда народной мудрости. Широко известны интерпретации просыпанной соли, опрокинутого стакана с вином, втыкания упавшего ножа в пол и т. п.

В какой мере подобные суеверия могут рассчитывать на признание, скажу дальше, здесь же ограничусь замечанием: отдельное неудачное действие ни в коем случае не обладает постоянным смыслом, а в зависимости от обстоятельств предлагает себя в качестве средства проявить разнообразные намерения.

Совсем недавно[154] в моем доме имел место период, когда было разбито необычайно много стеклянной и фарфоровой посуды. Да и сам я изрядно поучаствовал в этом занятии. Однако эту небольшую психическую эндемию нетрудно объяснить – это были дни перед свадьбой моей старшей дочери. В случае подобных празднеств принято, кроме всего прочего, разбивать какой-нибудь прибор и при этом произносить тост с пожеланиями счастья. Этот обычай имел, видимо, смысл жертвоприношения или выполнял какую-то другую символическую роль.

Когда прислуга роняет и в итоге разбивает хрупкие предметы, никто, пожалуй, сразу не подумает о психологическом объяснении происшедшего, однако и здесь, возможно, соучаствуют неизвестные мотивы. Нет ничего более далекого от необразованного человека, чем почитание искусства и его произведений. Приглушенная враждебность к ним владеет обслуживающим нас персоналом, особенно когда предметы, ценность которых они не понимают, становятся для них причиной труда со специфическими требованиями. Зато люди того же уровня образования и происхождения часто отличаются в научных учреждениях значительной умелостью и надежностью в обращении с требующими осторожности предметами, едва они начинают идентифицировать себя со своими начальниками и причислять себя к довольно важному персоналу научного заведения.

Тут[155] добавлю рассказ молодого техника, позволяющий понять механизм нанесения материального ущерба.

«Некоторое время тому назад вместе с несколькими коллегами я работал в лаборатории Высшей школы и участвовал в ряде сложных экспериментов по определению гибкости материалов – работа, за которую мы взялись добровольно, но которая стала требовать гораздо больше времени, чем мы рассчитывали. Как-то раз, когда я шел с коллегой в лабораторию, тот сказал, что именно сегодня ему неудобно терять так много времени, тогда как дома он мог бы потратить его совершенно иначе. Я мог с ним только согласиться, а еще добавил полушутя и с намеком на происшествие, случившееся на прошлой неделе: „Будем надеяться, машина опять сломается, мы сможем прекратить работу и раньше уйти домой!“ При распределении работ выяснилось, что коллеге Ф. поручено управлять вентилем пресса, то есть его обязанность – медленно выпускать из накопительного бака жидкость, создающую давление, путем осторожного вращения вентиля в цилиндре гидравлического пресса. Руководитель эксперимента стоял у манометра и громко кричал „стоп“, когда достигалось нужное давление. По этой команде Ф. берется за вентиль и изо всех сил поворачивает его… налево (все вентили без исключения закрываются направо!). По этой причине полное давление накопителя действует на пресс, к чему не был готов трубопровод, так что он сразу же лопнул в месте соединения труб – довольно безобидное повреждение механизма, вынудившее нас прекратить работу и отправиться по домам. Впрочем, показательно, что спустя некоторое время, когда мы обсуждали это происшествие, мой приятель Ф. ни за что не хотел припоминать твердо запомнившееся мне высказывание».

Когда случается упасть, оступиться, поскользнуться по собственной воле – это тоже не всегда нужно интерпретировать как сугубо случайный срыв моторики. Уже двоякий смысл языковых обозначений таких действий (упасть – нравственно пасть, оступиться – совершить проступок. – Примеч. перев.) указывает на особенность скрытых фантазий, которые можно себе наглядно представить с помощью такой потери физического равновесия. Я припоминаю некоторое количество довольно легких невротических недугов у женщин и девушек, возникших после какого-нибудь физического падения без серьезных повреждений и воспринимаемых как травматические истерии, вызванные испугом при падении. Уже тогда у меня сложилось впечатление, будто в данной ситуации детали события связаны иначе, будто уже сам этот случай явился делом невроза и выражением сексуального содержания тех же самых фантазий, наличие которых можно предположить позади симптомов в качестве их движущей силы. Не то же ли подразумевает и поговорка: «Когда девица падает, она падает на спину»?

К ошибочному выбору предметов можно отнести и тот случай, когда кто-то подает нищему вместо медной или мелкой серебряной золотую монету. Раскрыть смысл таких ошибочных действий легко: это – принесение жертвы, призванной умилостивить судьбу, защитить от беды и т. д. Если очень ласковая мать или тетка непосредственно перед прогулкой, во время которой они, не желая того, проявили излишнюю щедрость, выразили озабоченность здоровьем ребенка, то в сути их, казалось бы, нежелательного случайного действия больше не приходится сомневаться. Так наши ошибочные действия позволяют реализовать все те религиозные и суеверные привычки, которым из-за противодействия нашего ставшего неверующим разума приходится опасаться света сознания.

е) Утверждение, что случайные действия являются, по сути, преднамеренными, вызывает быстрее всего доверие в сфере половой деятельности, где граница между двумя видами ранее упомянутых действий выглядит и в самом деле весьма смазанной. То, что неловкое по видимости движение может весьма тонко использоваться в сексуальных целях, мне самому довелось испытать несколько лет назад на превосходном примере. В одном хорошо знакомом доме я встретил приглашенную туда в гости девушку, когда-то давно вызывавшую у меня симпатию, теперь угасшую, и настроившую меня по этой причине на веселый, говорливый и обходительный лад. Я тогда задумался, с какой стати я пришел в такое состояние, ведь годом раньше та же самая барышня оставила меня совершенно равнодушным. Когда на этот раз в комнату вошел ее дядя, довольно пожилой господин, мы оба вскочили, чтобы принести ему стоявшее в углу кресло. Она оказалась проворнее, да, пожалуй, и поближе к креслу, так что завладела им первой и понесла его, держа перед собой спинкой назад и положив обе руки на его подлокотники. Так как я чуть припозднился, но все же не оставил намерения поднести кресло, то оказался неожиданно вплотную позади нее и обхватил ее обеими руками сзади, так что на момент они сомкнулись перед ее бедрами. Разумеется, я оборвал эту ситуацию так же стремительно, как и создал. Похоже, никто даже не заметил, как ловко я использовал свое неловкое движение.

Время от времени мне приходилось убеждаться, что те досадные неумелые попытки уклониться от столкновения на улице с другим человеком, отодвигаясь в течение нескольких секунд то вправо, то влево и все же постоянно оказываясь напротив него, пока наконец не останавливаются оба; короче говоря, что даже такое «преграждение дороги» повторяет шаловливое, провоцирующее поведение очень давних лет и преследует сексуальные цели, прикрытые маской неумелости. На основании психоанализа невротичных людей я выяснил, что так называемая наивность молодых людей и детей часто оказывается именно маской, надеваемой ради возможности, не стесняясь, спокойно говорить или делать непристойности.

О совершенно аналогичных наблюдениях над собой сообщает В. Штекель: «Я вхожу в один дом и протягиваю хозяйке правую руку. При этом как-то ухитряюсь распутать завязку ее пояса, не позволяющую раскрыться незастегивающемуся утреннему халату. За собой я не чувствую никакого непристойного намерения и все же совершаю это неосторожное движение с ловкость опытного карманника».

Я уже неоднократно мог на деле убедиться[156], что ошибочные действия писатель понимает точно так же осмысленными и мотивированными, как уже раньше было здесь сказано. Поэтому нам не стоит удивляться, знакомясь с новым примером того, как он даже неловкому движению придает определенный смысл и позволяет стать предвосхищением последующего события.

В романе Теодора Фонтане «L’Adultera» («Грешница») говорится: «…Мелани вскочила и бросила, как бы в виде приветствия, большой мяч. Однако не сумела прицелиться, мяч пролетал мимо, но Рубен сумел поймать его. При возвращении с прогулки, в ходе которой имел место этот эпизод, между Мелани и Рубеном состоялся разговор, посеявший первые слабые ростки зарождающейся симпатии. Эта расположенность друг к другу переросла в страсть. Мелани решилась оставить супруга, чтобы целиком принадлежать любимому мужчине» (Сообщено Г. Заксом).

ж) Чувства, возникающие у нормального человека при захвате не того предмета, носят, как правило, безобидный характер. Именно поэтому особый интерес вызывает вопрос: подпадают ли в каком-то аспекте под нашу точку зрения промахи с выбором предмета, сопровождаемые серьезными последствиями, скажем ошибки врача или аптекаря.

Так как я очень редко оказываюсь в ситуации, требующей медикаментозного вмешательства, то могу привести только один пример неправильного выбора предмета из собственной практики. У одной очень старой дамы, которую несколько лет назад я посещал два раза каждодневно, моя врачебная помощь во время утренних визитов ограничивалась двумя процедурами – я капал ей в глаза несколько глазных капель и впрыскивал дозу морфия. Постоянно наготове у меня было две бутылочки: синяя для глазных капель и белая – для раствора морфия. Во время процедур мои мысли чаще всего были заняты чем-то другим: одно и то же повторялось так часто, что мое внимание было рассеяно. Однажды утром я заметил, что «автоматика» сработала неправильно. Пипетка погрузилась в белую бутылочку вместо синей, и я закапал в глаза не глазные капли, а морфин. Я сильно испугался, но затем успокоил себя тем, что несколько капель двухпроцентного морфина не могут нанести вред конъюнктивальному мешку. Чувство страха следовало объяснить чем-то еще.

При попытке проанализировать этот небольшой промах в выборе лекарства первой мне пришла в голову фраза: «sich an der Alten vergreifen» [ «vergreifen» означает и «ошибочно брать, хватать», и «посягать»; соответственно, фраза означает: «Посягать на старуху» и «по ошибке ухватиться за старуху»], она-то и указала прямой путь к решению задачи. Я же находился под впечатлением сновидения, рассказанного мне накануне вечером одним молодым человеком. Его смысл можно толковать только как половое сношение с матерью[157]. То странное обстоятельство, что легенда не сочла нужным сообщить возраст царицы Иокасты, вполне согласуется, как мне представляется, с выводом, что при влюбленности в мать никогда речь не идет о ней в ее теперешнем виде, а о ее облике в молодости, запавшем в душу с раннего детства! Подобное несоответствие заметно во всех тех случаях, когда колеблющаяся между двумя временами фантазия осознается и в силу этого становится связанной с одним из них. Погруженный в подобные мысли, я пришел к своей переступившей порог девяностолетия пациентке и оказался, видимо, на пути к пониманию общечеловеческой природы фантазии об Эдипе в качестве коррелята участи, озвученной оракулом, поскольку вслед за этим я схватил не ту бутылочку, или, можно сказать, «посягнул на старуху». Впрочем, этот ошибочный выбор пузырька опять же оказался весьма безобидным; из двух возможных ошибок – закапать раствор морфина в глаза или использовать глазные капли для инъекции – я выбрал заметно более безопасную. Но вопрос, можно ли такие сбои моторики, способные нанести немалый вред, интерпретировать с помощью действия бессознательных намерений, сходным с приведенными ранее примерами способом, все еще остается нерешенным.

В данном случае, как и следовало ожидать, мне для его решения недостает материала и приходится ограничиться предположениями и умозаключениями. Известно, что в тяжелых случаях психоневроза симптомом недуга нередко выступает самоповреждение и у больных им никогда нельзя исключить самоубийства в качестве исхода психического конфликта. Теперь же я убедился – и в состоянии подтвердить это хорошо объясненными примерами, – что многие кажущиеся случайными повреждения, встречающиеся у них, являются, по сути, саморанениями, поскольку постоянно поджидающая подходящего случая тенденция к самонаказанию обычно проявляет себя в форме самоупреков или вносит собственный вклад в формирование симптомов, умело используя случайно сложившуюся внешнюю ситуацию или же содействуя ее возникновению, пока не будет достигнут желаемый, наносящий вред результат. Такое развитие событий отнюдь не редкость даже при происшествиях средней тяжести, оно-то и дает знать о соучастии бессознательного намерения благодаря ряду специфических черт, к примеру, посредством непривычного хладнокровия, которое больные сохраняют при вроде бы случайных напастях[158].

Из множества примеров, полученных в ходе моей врачебной практики, подробно расскажу только об одном. Некая молодая дама при выпадении из экипажа сломала кость голени, так что на несколько недель ей был рекомендован постельный режим. При этом бросалось в глаза, как мало она жалуется на боли и как спокойно переносит случившуюся беду. Этот несчастный случай предваряет продолжительную и тяжелую нервную болезнь, от которой в конце концов она исцеляется с помощью психоанализа. Во время лечения я узнаю о побочных обстоятельствах несчастья, а также о некоторых предшествующих ему событиях. Молодая женщина и ее ревнивый муж пребывают в имении замужней сестры в обществе остальных многочисленных братьев и сестер, а также их мужей и жен. Как-то вечером в этом узком кругу она продемонстрировала один из своих талантов – по всем правилам искусства сплясала канкан под бурные аплодисменты родственников, но к недовольству мужа, который по окончании танца прошептал ей: «Ты опять вела себя как девка». Слова эти очень ее задели: не будем выяснять, сказаны ли они были в связи с характером танца, – для нас это не суть важно. Ночью она плохо спала. А на следующее утро пожелала проехаться в коляске. Лошадей, впрочем, она выбирала сама – забраковала одну пару и попросила другую. Самая младшая ее сестра хотела взять с собой в поездку своего грудничка и его кормилицу, она этому решительно воспротивилась. Во время поездки дама вела себя очень нервно, обратила внимание кучера на то, что лошади стали вроде бы пугливыми. А когда внезапно забеспокоившиеся животные и в самом деле представили опасность, она, испугавшись, выпрыгнула из коляски и сломала ногу, тогда как оставшиеся в ней вернулись целыми и невредимыми. После обнаружения этих подробностей едва ли приходится сомневаться, что этот несчастный случай был, собственно говоря, ею подстроен, но вместе с тем не забудем удивиться той ловкости, с какой случайность выдала наказание соответственно вине. Ведь теперь на долгое время у нее не будет возможности отплясывать канкан.

О повреждениях себя в спокойной обстановке я мало что могу сообщить, однако в чрезвычайных условиях считаю себя вполне способным на это. Когда кто-нибудь из членов моей семьи жалуется, что только что прикусил себе язык, прищемил палец и т. д., то с моей стороны вместо ожидаемого сочувствия слышит в ответ: «Зачем ты это сделал?» Впрочем, я и сам как-то раз сильно прищемил большой палец, после того как один довольно юный пациент признался во время приема в намерении жениться на моей старшей дочери (что, естественно, не было воспринято всерьез), поскольку я знал, что она как раз находится в лечебном санатории в крайне опасном для жизни состоянии.

У одного из моих мальчиков, чей живой темперамент обычно доставлял немало хлопот при уходе за ним, когда он заболевал, однажды утром произошла вспышка гнева, потому что от него потребовали до полудня оставаться в постели, и он угрожал покончить с собой (нечто подобное он вычитал в газете). Вечером он показал мне шишку, которую набил себе, стукнувшись левой стороной груди о дверную ручку. На мой иронический вопрос, зачем он это сделал и чего хотел этим добиться, одиннадцатилетнего ребенка как бы осенило: «Это была моя попытка самоубийства, которым я угрожал утром». Впрочем, не считаю, что мои взгляды на нанесение урона себе были тогда доступны моим детям.

Кто верит в существование умышленного самонаказания (если приемлемо это нескладное словосочетание), тот благодаря этому будет готов допустить, что, кроме сознательно задуманного самоубийства, возможно и полуосознанное покушение на него (с неосознанным намерением), способное умело использовать некую угрозу жизни и замаскировать ее под якобы случайное несчастье. Нечто подобное совсем не редкость, ведь тяга к самоуничтожению наличествует в той или иной мере у гораздо большего количества людей, чем число тех, у кого она добилась успеха. В большинстве случаев самонаказание представляет собой компромисс между этим устремлением и все еще противодействующими ему силами, и даже там, где дело действительно доходит до самоубийства, склонность к нему существует задолго до него, однако действует с заметно меньшей силой либо присутствует в виде бессознательного или подавленного влечения.

Даже осознанный замысел покончить с собой выбирает подходящее для этого время, средства и соответствующий случай. Это полностью согласуется с тем, что и неосознанное намерение поджидает какого-либо повода, способного взять на себя часть ответственности за самоубийство и тем самым освободить само намерение от подавления путем использования защитных сил личности[159]. Это – отнюдь не досужие рассуждения, приходящие в голову по ходу дела. Мне известен не один пример случайных, казалось бы, несчастий (связанных с лошадьми и экипажами), чьи более конкретные обстоятельства подтверждают подозрение в совершении оставшегося неосознанным самоубийства. Так, например, на офицерских скачках офицер свалился с лошади и так серьезно разбился, что несколько дней спустя умер. Придя в сознание после падения, он вел себя в некоторых эпизодах довольно необычно. Еще более удивительным было его поведение перед скачками. Офицер был крайне огорчен смертью любимой матери, в компании приятелей порой начинал безудержно рыдать, близких друзей заверял, что пресытился жизнью, намерен выйти в отставку, чтобы принять участие в войне на Африканском континенте, которая раньше его совершенно не интересовала[160]. Будучи еще недавно блестящим наездником, теперь при любой возможности он избегает верховой езды. Наконец, перед скачками, от участия в которых у него не было возможности уклониться, он делился мрачными предчувствиями. Согласно нашим представлениям, мы не будем удивлены, что предчувствие оправдалось. Мне могут возразить: и без всяких дополнений понятно, что в таком нервном и подавленном состоянии человек не может справиться с конем так, как пребывая в норме, с чем я вполне согласен, но только хотел бы выделить механизм подразумеваемой скованности движений в стремлении к самоуничтожению.

Ш. Ференци из Будапешта[161] предоставил мне для публикации анализ происшествия с огнестрельным ранением, выдаваемым за случайное, но признанным им неосознанной попыткой самоубийства:

«Й. Ад, двадцатидвухлетний подмастерье столяра, посетил меня 18 января 1908 года. Он собирался узнать, можно и нужно ли оперативным путем удалить пулю, вонзившуюся в его левый висок 20 марта 1907 года. Не считая появляющихся время от времени не очень сильных головных болей, он чувствовал себя вполне здоровым. Даже объективное обследование не нашло в левом виске ничего, кроме характерного цвета черного пороха на шраме, так что я отсоветовал ему делать операцию. На вопрос об обстоятельствах происшедшего он пояснил, что случайно ранил себя: забавляясь с револьвером брата и считая, что тот не заряжен, он приставил его левой рукой к левому виску (он не левша), положил палец на курок и выстрелил. Три патрона было в шестизарядном огнестрельном оружии. Я спросил его, как он пришел к мысли завладеть револьвером. В ответ он сказал, что это было в пору его призыва на военную службу; накануне вечером он взял оружие с собой в трактир, потому что боялся драк. При медицинском освидетельствовании его признали негодным к воинской службе из-за расширения вен на ногах, в связи с чем он испытывал сильное чувство стыда. Придя домой, он начал играть с револьвером, но намерения навредить себе у него не было; тут-то и произошел несчастный случай. На очередной вопрос, доволен ли он обычно своей судьбой, молодой человек ответил, вздохнув и рассказав историю своей любви к девушке, которая отвечала ему взаимностью, но, невзирая на это, оставила его, переселившись из-за жажды денег в Америку. Он собирался последовать за ней, однако этому воспротивились родители. Его возлюбленная отправлялась в путь 20 января 1907 года, то есть за два месяца до несчастного случая. Несмотря на все эти подозрительные факты, пациент все же настаивал, что выстрел был „несчастным случаем“. Я же был почти полностью уверен, что халатность, помешавшая перед забавой с оружием убедиться, заряжен ли он, как и самонаказание, были предопределены психическими причинами. Он все еще полностью находился под удручающим впечатлением от несчастной любви и явно хотел „забыться“ в военной службе. Когда у него отняли и эту надежду, он докатился до забавы с огнестрельным оружием, то есть до неосознанной попытки самоубийства. То, что револьвер он держал не в правой руке, а в левой, несомненно свидетельствует в пользу того, что он действительно только „забавлялся“, другими словами, осознанно не собирался совершить самоубийство».

Другой[162] переданный мне наблюдателем анализ кажущегося случайным самонаказания вызывает в памяти поговорку «кто другим копает яму, сам падает в нее».

«Фрау Х., из обеспеченной буржуазной среды, вышла замуж и родила троих детей. Она была раздражительной, однако никогда не нуждалась в специальном лечении, так как жила, вполне довольная своей жизнью. Как-то раз она привлекла к себе внимание видом своего весьма симпатичного, но в данный момент сильно обезображенного лица. На улице, которую ремонтировали, она споткнулась о кучу камней и ударилась лицом о стену дома. Все ее лицо покрылось ссадинами, веки посинели и отекли, а ею овладел еще и страх, что с глазами что-то случилось и ей придется звать врача. После того как она по этому поводу успокоилась, я спросил: „Но почему вы, собственно, так упали?“ Она ответила, что как раз перед этим предостерегала мужа, у которого несколько месяцев назад опухли суставы, из-за чего ему стало трудно ходить, передвигаться по этой улице с предельным вниманием; более того, и сама она неоднократно убеждалась, что в аналогичных ситуациях и с ней самой, как ни странно, может случиться то, от чего она предостерегала другого человека.

Такой детерминацией ее несчастного случая я не был удовлетворен и спросил, не сумеет ли она, если можно, добавить что-нибудь еще. Да, конечно: как раз перед этим происшествием она увидела в магазине на противоположной стороне улицы симпатичную картину, которой она внезапно пожелала украсить детскую комнату, а поэтому сразу решила ее купить. Так как она шла к магазину, не обращая внимания на состояние улицы, то споткнулась о груду камней и ударилась лицом о стену дома, не сделав даже слабой попытки защитить лицо руками.

Твердое намерение купить картину было немедленно забыто, и она с крайней поспешностью двинулась домой. „Но почему вы лучше не следили за дорогой?“ – спросил я. „Что ж, – ответила она, – ведь вполне возможно, что это было наказанием! За историю, которую в минуту доверия я вам уже рассказывала“. – „Тогда эта история вас еще мучила?“ – „Да… позже я очень долгое время считала себя злобной, преступной и безнравственной женщиной, но тогда я была почти ненормальной от нервности“.

В виду имелся аборт, который она сделала при согласии мужа, поскольку из-за своего финансового положения оба хотели обойтись без увеличения количества детей. Его начала знахарка, а до конца довел врач-специалист.

„Неоднократно я упрекала себя: ты ведь позволила умертвить своего ребенка. И меня мучил страх, что ничто не может остаться без возмездия. А теперь, поскольку вы меня уверили, что с глазами ничего плохого не произошло, совсем успокоилась: я и без того уже достаточно наказана“.

Стало быть, этот несчастный случай был, с одной стороны, самонаказанием – наказанием, понесенным за совершенное злодеяние. Но с другой стороны, он давал возможность ускользнуть от возможно гораздо более жестокого возмездия неизвестного происхождения, которого она страшилась непрерывно на протяжении ряда месяцев. В тот момент, когда она поспешила в магазин, чтобы купить картину, воспоминание об этой истории в целом вместе со всеми ее опасениями, которые уже в ходе предостережения мужа довольно заметно активизировались в ее бессознательном, а теперь стали доминировать и были, видимо, выражены с помощью более или менее адекватных слов: „Ну зачем тебе понадобилось украшение для детской комнаты, ведь ты позволила погубить ребенка! Ты – убийца! Определенно, страшное наказание совсем близко!“

Эта мысль не была осознана, зато была использована в качестве, хотелось бы сказать, психического фактора сложившейся ситуации – для применения кучи камней, показавшейся ей подходящей для наказания себя.

По этой причине она в данном случае и не пыталась защитить себя руками и из-за этого же не поддалась приступу страха. Второй, вероятно, более незначительной причиной ее несчастья стало, видимо, наказание себя за неосознанное желание устранить своего, в общем-то, причастного к этой неприятной истории мужа. Это желание выдает себя посредством абсолютно лишнего его предостережения – ведь на улице с грудами булыжников люди просто вынуждены быть внимательными, так что муж, поскольку у него было плохо с ногами, ходил по этой улице особенно осторожно»[163].

Когда[164] осмысливают более конкретные случаи, то некоторые исследователи (например, ранее цитированный Й. Штэрке) склонны считать, и имеют на это право, кажущиеся случайными самонаказания в виде ожогов «жертвенными действиями».

«Одна дама, чей зять должен был отправиться в Германию, чтобы там поступить на военную службу, обварила себе ногу при следующих обстоятельствах. Ее дочери скоро предстояло рожать, и, разумеется, мысли о военных опасностях настраивали семью на не очень-то жизнерадостный лад. За день до отъезда она пригласила зятя и дочь на обед. Еду на кухне дама готовила сама, после того как сразу поменяла, что особенно странно, свои высокие ботинки на шнуровке со стелькой от плоскостопия, в которых ей было удобно ходить и которые она обычно носила в доме, на пару бóльших по размеру, довольно открытых шлепанцев мужа. Когда она снимала с огня большую кастрюлю с кипящим супом, то уронила ее, а в результате довольно серьезно ошпарила одну ногу, особенно сильно ее тыльную сторону, которую не защитили открытые шлепанцы. Естественно, любой человек отнесет эту беду на счет понятной „нервозности“ дамы. Первые дни после этого „огненного жертвоприношения“ она была предельно осторожна с горячими предметами, что не помешало ей несколько дней спустя ошпариться бурно кипящим бульоном»[165].

Если, соответственно, за кажущейся неумелостью и сбоями моторики может скрываться злость на свою непричастность к ходу собственной жизни, то требуется сделать только один шаг, чтобы посчитать возможным перенести нашу смелую точку зрения на промахи, угрожающие жизни и здоровью, на другие ошибочные действия. В подтверждение обоснованности такого взгляда могу привести наблюдения над невротиками, а значит, не вполне соответствующими нашим целям. Здесь же я сообщу об одном случае, в ходе которого, собственно говоря, не ошибочный выбор предмета, а то, что скорее стоит назвать симптоматическим, или случайным, действием, навело меня на след того, как разрешить психический конфликт у пациента. Как-то раз я взялся улучшить супружеские отношения одного очень интеллигентного мужчины, чьи недоразумения с горячо любящей его женой могли, конечно, иметь реальные основания, но, как он сам признавал, не были объяснимы только ими. Он без устали носился с идеей развода, потом, в свою очередь, отказывался от нее, так как всей душой любил своих маленьких детей. Невзирая на это, он снова и снова возвращался к этому замыслу и при этом не предпринимал ничего, чтобы сделать ситуацию в доме сносной. Подобная неготовность справиться с конфликтом послужила мне веским аргументом в пользу того, что бессознательные и вытесненные мотивы изготовились к усилению борющимися друг с другом сознательными мотивами, а в таких случаях я берусь покончить с конфликтом с помощью психического анализа. В один из дней муж рассказал мне о небольшом происшествии, чрезвычайно напугавшем его. Он возился со своим старшим сыном, которого любил заметно больше, поднимал его высоко и затем опускал почти до пола, а разок подбросил так высоко, что ребенок чуть-чуть не ударился темечком о свисающую с потолка тяжеленную газовую люстру. Пусть и чуть-чуть, но ведь по-настоящему-то не ударился или едва не ударился! С ребенком ничего не случилось, но от испуга у него закружилась голова. Отец в ужасе застыл на месте с ребенком на руках, с матерью случился истерический припадок. Специфика этого неосторожного движения и острейшая реакция родителей побудили меня увидеть в этой случайности симптоматическое действие, в котором должно было проявить себя недоброе намерение по отношению к любимому ребенку. Противоречие с нынешней привязанностью отца к своему дитяти я сумел устранить, перенеся побуждение причинить ему вред назад, в то время, когда он был единственным и слишком маленьким, так что отцу еще не было нужды в полную силу интересоваться им. Кроме того, я без труда предположил, что тогда у плохо удовлетворяемого своей женой мужчины появилась идея или задумка: если это маленькое существо, к которому я не чувствую никакого расположения, умрет, то я стану свободен и вполне смогу развестись. Желание смерти этого теперь горячо любимого ребенка должно было существовать бессознательно. Отсюда легко найти дорогу к неосознанной фиксации этого желания. Фактически весьма мощная детерминация проистекала у пациента из его воспоминаний о детстве – о смерти маленького брата, которую мать вменяла в вину беспечности отца и которая привела к острейшим распрям между родителями, сопровождавшимся угрозами развода. Дальнейшее течение супружества моего пациента подтвердило предположенную мною комбинацию мотивов, как и достигнутый терапевтический успех.

Й. Штэрке[166] (там же) приводит пример, когда художник, нисколько не сомневаясь, ошибочно захватывает другой предмет вместо задуманного, что приводит к тяжелейшим последствиям:

«В одном рассказе Хейерманса[167] встречается пример неправильного выбора или, точнее говоря, ошибочного захвата предмета, которое автор использует в качестве драматического мотива.

Этот рассказ называется „Том и Тедди“. Он повествует о паре ныряльщиков – мужчине и женщине, выступающих в специализированном театре и долгое время пребывающих под водой, которые исполняют различные трюки в металлическом водоеме с окнами в стенках. С недавних пор женщина поддерживала близкие отношения с другим мужчиной – дрессировщиком. Прямо перед представлением мужчина-ныряльщик застает их с поличным в раздевалке. Следует молчаливая сцена с обменом угрожающими взглядами, а ныряльщик говорит: „До скорого!“ Начинается представление. Ныряльщику предстоит совершить труднейший трюк: ему придется оставаться две с половиной минуты под водой в герметически закрытом ящике. Этот трюк они уже неоднократно проделывали: ящик запирался, а Тедди показывала ключ публике, контролирующей по своим часам время трюка. Она даже пару раз роняла ключ в резервуар, потом быстренько, чтобы не опоздать своевременно открыть ящик, ныряла за ним.

В тот вечер 31 января Тома, как всегда, заперли маленькие ручки резвой и крепкой женщины. Он улыбался за окошком ящика, она поигрывала ключом и ждала его предупреждающего сигнала. В кулисах стоял дрессировщик в своем безупречном фраке, со своим белым галстуком и хлыстом. Чтобы привлечь ее внимание, он коротко выдохнул: „Третий“. Она оглянулась и неловким движением человека, чье внимание отвлечено, бросила ключ вверх с такой силой, что он точно за две минуты двадцать секунд (отлично рассчитано) упал рядом с бассейном в полотнище флага, прикрывавшего стеллаж для обуви. Никто этого не видел, да и не мог видеть. У смотревших из зала случился обман зрения: каждому виделось, что ключ соскользнул в воду, театральные же служащие этого не заметили, потому что флаг приглушил звук падения.

Улыбаясь и нисколько не колеблясь, Тедди перебралась через борт водоема. С улыбкой опустила в него приставную лестницу – бортик это вполне выдержал. Все так же улыбаясь, она исчезла за стеллажом, чтобы там поискать ключ, а когда сразу его не нашла, то нагнулась с отсутствующим выражением лица, словно говоря: „Боже мой! Как мне все это надоело!“ к лицевой стороне флага.

Тем временем за окошком Том странно гримасничал, как будто начал беспокоиться. Стали видны белизна его искусственных зубов, покусанные губы под подстриженными усами, забавные пузыри воздуха, появляющиеся обычно у людей при поедании яблок. Были видны бугорки и выемки его бледных лодыжек, а люди улыбались – в этот вечер им довелось много смеяться.

Тут в зале возникло замешательство и шарканье ног, потому что служители театра и дрессировщик пустились на поиски ключа, а занавес опустили прежде, чем крышка ящика была открыта.

Появились шесть английских танцовщиц, потом мужчина с пони и обезьянами. Ну и так далее.

Лишь на следующее утро публике стало известно, что случилась трагедия, а Тедди стала вдовой…

Из этой выдержки следует, как превосходно сам художник должен был понимать симптоматические действия, чтобы представить нам так досконально более глубокие причины приведшей к гибели неловкости».

Описываемые до сих пор действия, в которых мы признали осуществление некоего бессознательного намерения, проявляются как расстройства других – преднамеренных – действий и оправдывают себя отговоркой о неумелости. Случайные действия, о которых теперь пойдет речь, отличаются от действий с ошибочным захватом вещей только тем, что пренебрегают опорой на какие-то осознанные замыслы, а значит, не нуждаются в оправдании. Они возникают сами по себе и становятся вполне приемлемыми, потому что у них не предполагается наличия ни цели, ни намерения. Их совершают «ничего при этом не думая», как говорится, «чисто случайно», «чтобы только руки чем-то занять» и рассчитывают на то, что подобное «пояснение» положит конец расспросам о смысле подобного действия. Чтобы обрести такое редкостное положение, эти действия, не требующие больше оправдания неумелостью, должны соответствовать определенным условиям: они должны быть неброскими, а их воздействие должно быть незначительным.

Я собрал большое количество таких случайных действий (собственных и других людей) и после основательного исследования отдельных примеров полагаю, что скорее они заслуживают названия симптоматические действия, поскольку выражают нечто такое, наличие чего сам их «виновник» в них не предполагал и о чем, как правило, не собирался рассказывать, а предпочитал придержать только для себя. То есть, как и все другие рассматриваемые до сих пор явления, эти действия выполняют роль неких симптомов.

Богатейший урожай таких случайных, или симптоматических, действий получают при психоаналитическом лечении невротиков. Не могу удержаться и не привести примеры, полученные таким путем и свидетельствующие, как далеко заходят и как тонко приводятся в действие детерминанты этих неприметных происшествий энергией бессознательных мыслей. Граница, отделяющая симптоматические действия от ошибочных захватов вещей настолько неопределенная, что эти примеры я мог бы привести и в предыдущей главе.

1) Одна молодая женщина рассказывает, как во время психоаналитического сеанса ей пришло в голову, что вчера, подстригая ногти, «она откромсала крошечный кусочек пальца, когда пыталась отрезать тонкую кожицу в ложе ногтя». Это вроде бы настолько неинтересно, что с удивлением задаешься вопросом, для чего вообще об этом вспоминать или рассуждать, и склоняешься к предположению, что пришлось иметь дело с симптоматическим действием. И действительно, речь шла о безымянном пальце, с ним и случилась эта мелкая незадача, с пальцем, на котором носят обручальное кольцо. Кроме того, это была годовщина ее свадьбы, что придало ранению кожицы совершенно определенный, легко улавливаемый смысл. В то же время она рассказала еще и сновидение, намекавшее на неумелость ее мужа или на ее фригидность как женщины. Но почему она повредила безымянный палец левой руки, ведь обручальное кольцо носят на правой. Ее муж – юрист, доктор права [игра слов: Recht – право, Rechte – правая рука], а ее тайной симпатией во время девичества был врач (говоря в шутку: «Доктор пойти налево»). Фраза «Ehe zur linken Hand» (буквально «брак на левую руку») имеет вполне определенный смысл – «неравный брак».

2) Молодая незамужняя женщина рассказывает: «Вчера я нечаянно разорвала стогульденовую банкноту на две части и одну из них отдала навестившей меня даме». Следует ли это считать симптоматическим действием? Более тщательное расследование раскрывает следующие детали. Стогульденовая банкнота: хозяйка дома посвящает часть своего времени и состояния благотворительной деятельности. Вместе с еще одной дамой она заботится о воспитании осиротевшего ребенка. Банкнота в сто гульденов – это присланный той, другой дамой взнос, который хозяйка вложила в конверт и до времени оставила на своем письменном столе.

Ее посетительница – уважаемая дама, помогающая хозяйке в одном из других благотворительных деяний. Она собиралась записать фамилии лиц, к которым можно было обратиться за пожертвованиями. Под рукой не оказалось бумаги, так что моя пациентка схватила конверт с письменного стола и, не вспомнив о его содержимом, разорвала пополам; одну из половин оставила себе, чтобы иметь дубликат имен, другую передала визитерше. Отметим безобидность этой несообразной акции. Ведь известно, что банкнота в сто гульденов ничего не теряет в ценности, будучи разорванной, если ее можно полностью составить из обрывков. Тому, что дама не стала бы выбрасывать свой кусок бумаги, порукой была важность записанных на ней имен, не приходилось сомневаться и в том, что она вернет ценное содержимое, как только увидит его.

Однако какие же неосознанные мысли призвано было выразить это случайное действие, ставшее возможным в результате забывчивости? Визитерша имела совершенно определенное отношение к нашему лечению. В свое время именно она рекомендовала меня в качестве врача, и если не ошибаюсь, то моя пациентка считала себя обязанной ей за этот совет. Не должна ли половинка банкноты символизировать что-то вроде гонорара за это посредничество? Это было бы, право, довольно удивительно.

Но к этому присоединяется материал и иного рода. Несколькими днями ранее «посредница» спросила у одной родственницы, не хочет ли милостивая государыня близко познакомиться с неким достойным господином, а в то утро, за несколько часов до нанесения визита возможного жениха, было получено письмо с предложением сватовства, послужившее хорошим поводом для веселья. Когда же теперь дама начала разговор, осведомившись о самочувствии моей пациентки, та, видимо, подумала: «Подходящего врача ты мне, правда, уже насоветовала, но если сумеешь помочь и с подходящим мужем (а тем самым и с ребенком), я была бы тебе еще более благодарна». Из-за этой подвергшейся вытеснению мысли обе посредницы слились у нее воедино, и она вручила гостье гонорар, который в своей фантазии собиралась передать другой. Такое решение проблемы станет совершенно неоспоримым, если я добавлю, что как раз накануне вечером я рассказывал ей о таких случайных, или симптоматических, действиях. Она же воспользовалась первым же подходящим поводом, чтобы произвести что-то подобное.

Классификацию таких чрезвычайно распространенных действий можно было бы провести в зависимости от того, происходят ли они обычно и обязательно при определенных условиях или же являются единичными акциями. Первые (вроде поигрывания цепочкой часов, пощипывания бороды или усов и т. д.) – это те, которые могут как-то характеризовать соответствующую личность, они близки к разного рода тикам и рассматриваются в связи с ними. Ко второй группе я причисляю такие забавы, как поигрывание палкой или карандашом, оказавшимися в руке, бренчание монетами в кармане, лепка из теста или других пластичных материалов, разного рода манипуляции с деталями одежды и тому подобное. За этими игровыми занятиями скрывается в то же время психическое состояние обязательно с каким-то смыслом и значением, которым отказано в ином проявлении. Обычно забавляющийся так человек даже не подозревает о том, что он что-то такое делает или вносит какие-то изменения в эти свои привычные занятия пустяками, но к тому же он не замечает или упускает из вида результаты этих действий. Например, не слышит звуков, возникающих при бренчании монетами в кармане, и реагирует с удивлением и недоверием, когда на это обращают его внимание. Точно так же все, что он проделывает, часто не замечая этого, со своей одеждой, полно смысла и важно для наблюдательного врача. Всякое изменение повседневной одежды, каждая мелкая небрежность в ней, скажем незастегнутая пуговица, любой признак обнажения – все это стремится выразить нечто, чего обладатель одежды не желает высказать прямо, чаще всего даже не умеет сообщить об этом. Толкования этих мелких случайных действий, равно как и их обоснование, вытекают каждый раз с достаточной убедительностью из сопутствующих психоаналитическому сеансу условий, из обсуждаемой в ходе него темы, из мыслей, неожиданно пришедших в голову пациента, когда его внимание отвлекается на кажущуюся случайность действия. Из-за такой сложной взаимосвязи я воздержусь подкрепить свои утверждения с помощью примеров и их последующего анализа. Однако я упоминаю о таких вещах, поскольку уверен, что у нормальных людей они имеют такое же значение, как и у моих пациентов.

Не могу[168] отказать себе и не привести по меньшей мере один пример того, как тесно могут быть связаны обычно совершаемые символические действия с самым интимным и важным в жизни здоровых людей[169].

«Как доказал профессор Фрейд, символика играет в жизни нормальных людей большую роль, чем ожидали после ранних психоаналитических наблюдений. Учитывая это, вполне возможно, заслуживает интереса следующий короткий анализ, особенно из-за его психотерапевтической перспективы.

Расставляя мебель в своей новой квартире один врач наткнулся на „обычный“ деревянный стетоскоп. После недолгих раздумий, куда поместить прибор, он положил стетоскоп на край письменного стола, а именно точно между своим стулом и предназначенным для пациентов. В действии как таковом не было ничего особенного по двум причинам. Во-первых, врачу вообще не часто требовался стетоскоп (так как он был неврологом), а едва в нем возникала нужда, он пользовался двойным (на два уха). Во-вторых, все его медицинские аппараты и инструменты размещались в выдвижных ящиках, за исключением одного этого. В любом случае врач больше о нем не думал, пока в один прекрасный день никогда не видевшая „простого“ стетоскопа пациентка не спросила его, что это такое. Он пояснил, а она снова спросила, почему врач положил его именно сюда. Тот, не растерявшись, отвечал, что это место для стетоскопа ничем не хуже любого прочего. Вопрос, однако, его озадачил, и он начал размышлять, нет ли в основе совершенного действия какого-то неосознанного мотива, и, полагаясь на психоаналитический метод, решил эту ситуацию изучить.

Первым в голове у него всплыл следующий факт: будучи студентом-медиком, он, как ему помнится, обратил внимание на привычку своего врача-наставника, который при обходе больных всегда держал в руке простой стетоскоп, хотя никогда им не пользовался. Этим врачом он постоянно восхищался и был к нему чрезвычайно привязан. Позже, проходя медицинскую практику, он перенял эту привычку и чувствовал себя неуютно, если по недосмотру покидал кабинет, не помахивая этим инструментом. О бесполезности такой привычки свидетельствует тем не менее тот факт, что единственным стетоскопом, которым он действительно пользовался, был прибор для двух ушей, носимый им в сумке, а также то, что привычка сохранилась и тогда, когда он стал работать в хирургическом отделении, где стетоскоп вообще не нужен. Значение этих наблюдений сразу же прояснится, если мы обратим внимание на фаллическую природу этого символического действия.

Сперва ему вспомнилось, что, будучи подростком, он был впечатлен привычкой своего домашнего врача носить простой стетоскоп внутри своей шляпы. Ему казалось забавным, что в таком случае, направляясь к пациенту, доктор всегда имел стетоскоп под рукой, и ему было достаточно только снять шляпу (то есть часть своего одеяния) и „извлечь“ его. Маленьким ребенком он полностью зависел от этого врача, а недавно благодаря самоанализу обнаружил, что в возрасте трех с половиной лет у него было две фантазии относительно рождения одной из младших сестренок, а именно: она – ребенок, во-первых, его самого и его матери, во-вторых, доктора и его самого. То есть в этих фантазиях он играл как мужскую, так и женскую роли. Далее он припомнил, что в возрасте шести лет его обследовал этот же врач, и он отчетливо помнит сладостное чувство, когда он ощутил рядом с собой голову доктора, прикладывающего стетоскоп к его груди, как и ритмические движения туда-сюда при вдохе и выдохе. В возрасте трех лет у него оказалась хроническая болезнь легких, и ему пришлось обследоваться повторно, хотя сам этот факт он вспомнить не сумел.

В возрасте восьми лет на него произвел впечатление рассказ мальчика постарше, сообщившего ему о привычке врача укладывать своих пациенток в постель. Безусловно, в этих россказнях была доля правды, во всяком случае в отношении женщин-посетительниц, включая его собственную мать, которым весьма нравился молодой и привлекательный доктор. Проводивший самоанализ врач испытывал по различным поводам сексуальные искушения относительно своих пациенток, дважды он влюблялся в них и в конце концов на одной женился. Вряд ли вызывает сомнение, что его бессознательная идентификация с доктором стала главной причиной, побудившей его выбрать профессию врача. На основании других анализов можно предположить, что это, безусловно, является наиболее частым, хотя и трудно определить, насколько частым, мотивом. В данном случае это было обусловлено двояко: во-первых, убедительным в ряде отношений превосходством врача над отцом, к которому сын испытывал чувство сильной ревности, а во-вторых, благодаря знаниям доктора о запретных вещах и о возможностях сексуального удовлетворения.

Затем вспоминается уже опубликованное в другом месте[170] сновидение явно гомосексуально-мазохистского свойства; в нем некий мужчина, являющийся фигурой, заменяющей врача, нападает на сновидца с каким-то „мечом“. Меч напоминает ему историю о Вельсунгах[171] в саге о Нибелунгах, когда Сигурд кладет обнаженный меч между собой и спящей Брунгильдой. Похожая история имеет место и в легенде о короле Артуре, которую данный мужчина во всяком случае хорошо знал.

Теперь смысл симптоматического действия становится ясным. Врач помещал простой стетоскоп между собой и своими пациентками, подобно Сигурду, кладущему свой меч между собой и женщиной, которой он не смел касаться. Это действие представляет собой компромисс; оно служит побуждениям двух видов: поддаться в своих мечтаниях подавленному желанию вступить в половую связь с какой-нибудь очаровательной пациенткой, но одновременно с этим помнить, что подобное желание нельзя реализовать. Это действие стало как бы колдовским деянием против притягательного искушения. Хотел бы добавить, что на мальчика большое впечатление произвели строки из „Ришелье“ лорда Литтона:

и что он стал плодовитым писателем, пользуясь при этом на удивление большой по размеру авторучкой. Когда я спросил, для чего ему нужна такая, он ответил весьма характерно: „Так я могу больше высказать“.

Этот анализ в очередной раз напоминает нам о том, какие перспективные подходы к психике предоставляют собой „безобидные“ и „бессмысленные“ действия и как рано в индивидуальной жизни складывается стремление к символизации».

Из моего психотерапевтического опыта могу привести еще один случай, когда убедительное свидетельское показание дала рука, забавляющаяся лепкой из хлебного мякиша. Моим пациентом стал мальчик, еще не достигший тринадцатилетнего возраста, но уже почти два года страдавший тяжелой истерией. После длительного пребывания в водолечебнице, оказавшегося безрезультатным, я взял его наконец на психоаналитическое лечение. Согласно моему предположению, он уже должен был провести некоторые сексуальные наблюдения и, в соответствии с возрастом, его мучили какие-то вопросы пола. Однако я воздерживался прийти ему на помощь со своими разъяснениями, поскольку собирался еще раз проверить свои предположения. То есть намеревался выяснить, каким путем у него стало бы пробиваться меня интересующее. Мое внимание тогда привлекло то, что однажды он что-то перекатывал между пальцами правой руки, затем сунул это в карман, но и там продолжал свое занятие, потом вытаскивал это что-то и т. д. Я не спрашивал, что у него в руках; однако он сам показал мне это, неожиданно разжав руки. Это был хлебный мякиш, смятый в комок. На очередной сеанс он снова принес такой комок и, пока мы вели беседу, лепил из него, с невероятной быстротой и с закрытыми глазами фигуры, привлекшие мое внимание. Нет сомнений, фигуры были человеческими, с головой, с двумя руками, с двумя ногами, похожие на самых грубо сработанных доисторических идолов, между ногами у фигурок был какой-то отросток, который он заметно заострял и удлинял. Как только с этим отростком было покончено, мальчик снова сминал человечка, позднее он стал его сохранять, но такой же отросток он вытягивал из спины или из какого-либо другого места, чтобы завуалировать смысл первого. Я хотел дать ему знать, что понял его, но при этом лишить возможности отговориться тем, что во время лепки человечка он об этом не думал. С этой целью я неожиданно спросил его, помнит ли он историю с римским царем, ответившим посланцу своего сына пантомимой. Припомнить этого мальчик не захотел, хотя должен был изучать это гораздо позже меня. Он только спросил: не история ли это с рабом, у которого на выбритом начисто черепе был написан ответ[173]. «Нет», – пояснил я и стал рассказывать: царь Тарквиний Великолепный повелел своему сыну Сексту прокрасться во враждебный латинский город. Сын, приобретший со временем в этом городе приверженцев, послал к царю гонца с вопросом, что следует делать дальше. Царь ничего не ответил, а пошел в сад, велел там повторить вопрос и стал молча сбивать самые большие и красивые головки мака. Гонцу не оставалось ничего другого, как доложить об этом Сексту, который понял отца и нашел подходящий случай, чтобы убить самых видных граждан города.

Пока я рассказывал, мальчик перестал лепить, а когда я стал описывать, что сделал царь в саду, уже при словах «молча сбивать» молниеносным движением оторвал голову у своего человечка. Стало быть, он меня понял и заметил, что понят мною. Теперь я мог его спрашивать напрямую, рекомендовать, что ему следует делать, и в течение короткого времени с неврозом было покончено.

Симптоматические действия, которые в невообразимом количестве можно наблюдать как у здоровых, так и у больных людей, заслуживают нашего внимания более чем по одной причине. Врачу они часто служат важными указателями в новых или малознакомых ему ситуациях, наблюдателю же люди выдают зачастую все, а порой и больше, чем он хотел знать. Кто доверяет их информации, тот может порой походить на царя Соломона, который, согласно восточной легенде, понимал язык животных. Как-то раз я должен был обследовать незнакомого мне молодого человека в доме его матери. Когда он меня встречал, мне бросилось в глаза пятно от яичного белка на его брюках, отличавшееся своими по-особому засохшими краями. После короткого замешательства молодой человек начал оправдываться: он, мол, почувствовал хрипоту в голосе и потому выпил сырое яйцо, часть которого пролилась на одежду в виде подозрительного белкового вещества, а в подтверждение он может показать яичную скорлупу, которая еще лежит на тарелке в комнате. Тем самым сомнительное пятно было объяснено вполне безобидным способом, но когда его мать оставила нас вдвоем, я поблагодарил его за то, что он изрядно облегчил мне диагноз, и просто принял за основу нашей беседы его неявное признание, что он страдает от отягощающей его жизнь мастурбации. В другой раз я посетил на дому весьма богатую, но столь же скупую и глуповатую даму, которая обычно озадачивала врача необходимостью пробиться через тьму жалоб, прежде чем он доберется до несложной причины ее состояния. Когда я появился, она сидела за небольшим столиком и занималась тем, что укладывала серебряные гульдены в кучки. Поднимаясь, она столкнула несколько монет на пол. Я помог ей подобрать их и быстро прервал ее описание собственных невзгод вопросом: «Короче говоря, вы заимели знатного зятя, чтобы тратить на него много денег?» Она упорно отрицала это, чтобы спустя недолгое время рассказать плачевную историю о своем возмущении расточительностью зятя. Впрочем, с тех пор она меня больше не приглашала. Не возьмусь утверждать, что среди тех, кому сообщаешь о смысле их симптоматических действий, всегда приобретаешь только друзей.

О другом «признании с помощью ошибочного действия» сообщает доктор Й. Е. Г. Ван Эмден (Гаага)[174]:

«При расчете в небольшом ресторане в Берлине официант утверждал, что цена блюда из-за войны была повышена на 10 пфеннигов. На мое замечание, почему об этом не уведомляет меню, он ответил, что это явное упущение, а дело обстоит именно так! Рассчитываясь, он был неловок и именно десятипфенниговую монету оставил для меня на столе!

„Теперь-то я совершенно уверен, что вы насчитали мне лишнее, так что не осведомиться ли мне об этом в кассе?“

„Пожалуйста, позвольте… один момент…“ – и он сразу же убрался прочь. Само собой разумеется, я позволил ему это отступление, а он, после того как две минуты погодя извинился, непостижимым образом ошибся с другим блюдом – десять пфеннигов стали как бы его платой за вклад в „Психопатологию обыденной жизни“».

Тот, кто собирается наблюдать своих сородичей во время еды, сможет увидеть в их исполнении самые великолепные и поучительные симптоматические действия[175].

Так д-р Ганс Закс рассказывает:

«Я случайно присутствовал при том, как супружеская пара моих родственников постарше возрастом ужинала. Дама страдала желудочным заболеванием и должна была придерживаться строгой диеты. А мужу как раз подали жаркое, и он попросил горчицу у жены, которая не могла позволить себе подобную приправу. Та открыла шкаф, сунула туда руку и поставила на стол перед мужем бутылочку с желудочными каплями. Правда, между бочкообразной склянкой с горчицей и маленькой, похожей на каплю бутылочкой с лекарствами не было никакого сходства, чтобы объяснить промашку. Несмотря на это, жена заметила свой промах, лишь когда супруг с улыбкой обратил на это ее внимание. Смысл этого симптоматического действия не требует пояснений».

Превосходным примером, очень умело обработанным наблюдателем, я обязан д-ру Б. Даттнеру (Вена).

«Я обедаю с моим коллегой, философом, д-ром Х. в ресторане, и он рассказывает о несправедливостях при приеме на работу и попутно упоминает, что перед окончанием учебы устроился на работу секретарем посланника, или чрезвычайного и полномочного посла Чили. „Затем, однако, посол сменился, а вновь прибывшему я не понадобился“. И, произнеся эту последнюю фразу, он отправил кусок торта в рот, но при этом, вроде по неловкости, уронил нож. Я сразу понял скрытый смысл этого симптоматического действия и как бы случайно заметил этому не верящему в психоанализ коллеге: „Тут вы потеряли жирный кусок“. Он не понял, однако, что мои слова можно с равным успехом отнести и к его симптоматическому действию, и повторил с некой странной живостью, словно я прямо-таки предвосхитил ту самую его фразу, которую он произносит: „Да, действительно, это был жирный кусок, который я потерял“, а затем облегчил свою совесть подробнейшим описанием своего промаха, лишившего его этого хорошо оплачиваемого места.

Смысл символики симптоматического действия проясняется, если учитывать то, что коллега серьезно сомневался, рассказывать ли мне, человеку совсем не близкому, о своем щекотливом материальном положении, что в подобном случае вытесненная мысль рядится в одежды симптоматического действия, символически выражающего то, что должно было оставаться скрытым, а тем самым доставляет представителю бессознания облегчение».

Как остроумно может обставляться кажущееся ненамеренным выставление или удаление предметов, демонстрируют следующие примеры.

Д-р Б. Даттнер: «Один коллега наносил визит своей до сих пор почитаемой подруге юности впервые после ее вступления в брак. Он рассказывает об этом посещении и высказывает удивление по поводу того, что ему не удалось, как он намеревался, побыть у нее совсем недолго, но пришлось сильно задержаться. А затем сообщил о странном ошибочном действии, там совершенном. Муж этой подруги, участвовавший в беседе, стал искать спичечный коробок, который при приходе гостя совершенно определенно лежал на столе. Коллега даже поискал в своем портфеле, не „запрятал“ ли он его случайно туда, однако понапрасну. Спустя довольно продолжительное время он обнаружил его и в самом деле в своем кармане, при этом его поразило, что в коробке лежала только одна спичка. Через пару дней сновидение, упорно свидетельствовавшее о символическом значении спичечного коробка и о его интересе к подруге юности, подтвердило мое толкование: с помощью симптоматического действия коллега хотел заявить о своем приоритетном праве и исключительности своего обладания ею (наличие в коробке только одной спички)».

Д-р Ганс Закс: «Наша дочь особенно любила определенный торт. В этом факте невозможно усомниться, потому что это – единственное кушанье, которое она всегда отлично готовила. В одно из воскресений она принесла нам именно такой торт, поставила его на сервант, собрала использованные при последнем визите тарелки и столовые приборы и сложила их стопкой на блюдо, на котором принесла торт. Затем поместила его на верх этой стопки, вместо того чтобы поставить перед нами, и со всем этим исчезла на кухне. Сначала мы подумали, что она собралась что-то улучшить в торте, но поскольку назад она не вернулась, моя жена позвала ее и спросила: „Бетти, что-то случилось с тортом?“ Вопроса дочка не поняла: „С чего вы это взяли?“ Нам пришлось сначала предложить ей снова принести торт, который она приносила, уносила и где-то поставила, „даже не заметив этого“. Когда на следующий день, доедая остаток торта, мы напомнили ей об этом, моя жена заметила, что оставшаяся часть не стала меньше недоеденной накануне, а значит, девушка отказалась от заслуженной ею доли любимого лакомства. На вопрос, почему она не ела торт, дочь ответила, чуть смутившись, что у нее не было аппетита. Ее идущая из детства установка оба раза четко просматривается: во-первых, отсутствие в детстве чувства меры, что не позволяло ни с кем делить желанный объект, а кроме того, аналогичная детская реакция, смешанная с упрямством: если мне не предоставили его целиком, то оставьте его себе, мне в таком случае его совсем не хочется».

Случайные или симптоматические действия, свойственные отношениям между супругами, имеют зачастую самое серьезное значение и способны тех, кому нет никакого дела до психологии бессознательного, подвигнуть к вере в предзнаменования. Когда во время свадебного путешествия молодая супруга теряет обручальное кольцо, она считает это приметой дурного начала брака, хотя, скорее всего, куда-то его заложила и скоро опять найдет. Я знаком с одной дамой, теперь уже разведенной с мужем, которая при распоряжении своим имуществом часто подписывала документы девичьей фамилией за много лет до того, как снова стала ее носить. Однажды я был в гостях у пары молодоженов и слышал, как молодая жена со смехом рассказывала о приключившемся с ней происшествии, когда на следующий день после возвращения из свадебного путешествия она посетила, как когда-то, свою незамужнюю сестру, чтобы отправиться с ней за покупками, пока муж ходил по своим делам. Неожиданно ее внимание привлек какой-то господин на другой стороне улицы, и она, толкнув сестру, воскликнула: «Смотри-ка, ведь там идет господин Е.!» Она забыла, что этот господин уже несколько недель ее муж. У меня мороз пробежал по коже во время этого рассказа, но на соответствующий вывод из него я не решился. Эта короткая история вспомнилась мне лишь несколько лет спустя, после того как этот брак распался самым печальным образом.

Из заслуживающей интереса работы Мэдера, опубликованной в Цюрихе на французском языке, приведу следующее наблюдение, которое в равной мере заслуживает места в главе о «Забываниях»[176]:

«Одна дама недавно рассказала, что позабыла примерить подвенечное платье и вспомнила лишь в восемь вечера накануне свадьбы – ее отчаянно вызывала к себе портниха. Подобная деталь вполне доказывает, что невеста была не очень-то счастлива надеть подвенечное платье и старалась забыть сам этот болезненный образ. Теперь она… в разводе».

О знаменитой актрисе Элеоноре Дузе один мой друг, научившийся принимать во внимание приметы, рассказывал мне, что в одной из своих ролей она совершает симптоматическое действие, убедительно свидетельствующее, из каких глубоких истоков проистекает ее игра. Имеется в виду драма о супружеской неверности: у героини только что состоялось объяснение с мужем, и теперь она стоит в стороне, погруженная в раздумья, прежде чем к ней подойдет ее соблазнитель. В этот короткий промежуток времени она поигрывает обручальным кольцом на пальце – снимает его, чтобы снова надеть и опять снять. Так что на этот раз она уже созрела для встречи с другим мужчиной.

К этому[177] примыкает сообщение Т. Рейка о симптоматических действиях с перстнями.

«Нам известны симптоматические действия, которые совершают супруги, снимая и вновь надевая обручальные кольца. Ряд подобных действий произвел мой коллега М. Он получил от любимой им девушки кольцо в подарок с пояснением, что он не смеет потерять его, иначе она подумает, будто он ее разлюбил. В последнее время он стал проявлять повышенную тревогу из-за возможной потери кольца. Время от времени он снимал его, например, при умывании и потом долго не мог найти, куда его положил. Опуская письмо в почтовый ящик, он был не в силах подавить едва ощутимый страх, что может зацепиться кольцом за край ящика и оно упадет внутрь. И однажды так и в самом деле произошло. Письмо, которое в данном случае он отправлял, было его прощальным посланием прежней возлюбленной, перед которой он чувствовал себя виноватым. Одновременно в нем пробудилась тоска по этой женщине, что оказалось в противоречии с привязанностью к теперешнему объекту любви (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1915, III).

На примере темы «Кольцо»[178] может еще раз сложиться впечатление, что психоаналитику трудно открыть что-то новое, не осознанное до него художником. В романе Фонтане «Vor dem Sturm» («Перед бурей») советник юстиции Тургани говорит во время игры в фанты: «Поверьте мне, уважаемые дамы, что глубочайшие тайны природы раскрываются путем передачи фантов». Среди примеров, с помощью которых он подтверждает свое заверение, один привлекает наше особое внимание: «Я вспоминаю одну находящуюся в весьма зрелом возрасте профессорскую жену, которая раз за разом снимала с пальца обручальное кольцо для передачи его в качестве фанта. Разрешите мне не описывать вам супружеское счастье этой семьи». Затем он продолжал: «В той же самой компании находился некий господин, который не ленился оставлять на хранение свой английский перочинный нож (десять лезвий из закаленной стали, да еще и со штопором) на юбке этой дамы, пока этот монстр с лезвиями, порвавший несколько шелковых платьев, не пропал накануне всеобщего разоружения».

Нас не удивит, что в таком случае объект с настолько богатым символическим смыслом, как кольцо, используется для весьма хитроумных ошибочных действий, хотя в отличие от колец для помолвки или обручения не обозначает эротическую привязанность. Д-р М. Кардос предоставил в мое распоряжение следующий пример аналогичного случая:

«Несколько лет назад со мной близко сошелся гораздо более молодой мужчина, разделявший мои духовные устремления и относящийся ко мне подобно ученику к своему учителю. При подходящем случае я подарил ему кольцо, а оно уже несколько раз давало ему повод для симптоматических, или ошибочных, действий, как только в наших отношениях обнаруживалось что-то вызывающее его неодобрение. Вскоре он рассказал мне об особенно памятном ему и прозрачном случае: как-то раз он пропустил еженедельно проходящую встречу, во время которой имел обыкновение видеться и беседовать со мной, потому что договоренность о свидании с одной молодой дамой показалась ему важнее. В последовавшую за этим первую половину дня он заметил – правда, лишь когда уже был далеко от дома, – что не надел на палец кольцо. По этому поводу он больше не беспокоился, поскольку предположил, что забыл его дома на ночном столике, куда клал каждый вечер, и найдет там после возвращения домой. Дома же он сразу заглянул туда, но напрасно, а потому начал обыскивать комнату, тоже без успеха. Наконец ему пришло в голову, что кольцо – как было уже один раз более года назад – положено в ларчик рядом с маленьким ножичком, который он носил обычно в кармане жилета. В итоге он предположил, что „по рассеянности“ спрятал кольцо вместе с ножичком. И точно, сунув руку в карман, он действительно нашел там искомое кольцо. „Обручальное кольцо в кармане жилета“ – это, как известно, способ хранения кольца, когда муж намерен обмануть жену, от которой его получил. Соответственно, чувство вины подвигает его сначала к самонаказанию („Ты больше не достоин носить это кольцо“), а во вторую очередь – к признанию своей неверности, правда, только в виде ошибочного действия без свидетелей. Лишь окольным путем с помощью рассказа об этом – что, впрочем, было предвидимо – это обернулось осознанием начинающейся маленькой „неверности“».

Мне известен также случай с одним пожилым господином, взявшим в жены совсем юную девушку и собиравшимся провести свадебную ночь не в путешествии, а в отеле большого города. Когда они прибыли в гостиницу, он с ужасом заметил, что у него нет бумажника, в котором находились все деньги, предназначенные на расходы по свадебному путешествию, то есть он этот бумажник то ли куда-то заложил, то ли потерял. Впрочем, удалось связаться со слугой, который нашел пропажу в ношеном пиджаке молодожена и принес в отель поджидающему его хозяину, вступившему, таким образом, в брак безденежным. В итоге на следующее утро ему удалось начать путешествие со своей юной супругой, но в течение ночи сам он, как и предвещали его опасения, оказался, как говорится, «несостоятельным».

Утешает возможность думать, что подобная «утрата» является результатом расширения круга «симптоматических действий» и, следовательно, по меньшей мере втайне желанна потерпевшему. Чаще всего это лишь следствие незначительной ценности утерянного предмета для его владельца, или затаенной антипатии владельца к самому предмету либо к лицу, от которого предмет был получен, или, наконец, склонность к его потере была перенесена на предмет благодаря символической связи мысли с другими и более важными объектами. Утрата более ценных вещей служит проявлению разнообразных побуждений: она призвана либо символически вывести на свет некую вытесненную мысль, то есть повторить напоминание, которое охотнее всего пропустили бы мимо ушей, либо же (и это скорее всего) она стремится принести жертву другим, темным силам судьбы, культ которых еще не угас даже среди нас.

Для пояснения последнего утверждения об утратах приведу несколько примеров.

Д-р Б. Даттнер: «Один коллега сообщает мне, что потерял свой механический карандаш, которым владел более двух лет и который из-за своих достоинств стал очень ценен для него. Анамнез выявил следующие обстоятельства дела: днем ранее этот коллега получил от шурина довольно неприятное письмо со следующей заключительной фразой: „Пока у меня нет ни желания, ни времени оказывать помощь твоему легкомыслию и твоей лени“. Эмоции, связанные с этим письмом, оказались настолько сильными, что на следующий день коллега „пожертвовал“ карандаш, подарок этого шурина, чтобы „не обременять свою совесть этим проявлением его милости“».

Во время траура по своей престарелой матери одна знакомая мне дама[179] воздерживалась, что вполне понятно, от посещения театра. На этот раз, когда до окончания года траура оставалось несколько дней, под влиянием уговоров приятельницы она позволила себе купить театральный билет на особенно интересное представление. Перед уходом в театр дама обнаружила, что билет потеряла. Спустя некоторое время она подумала, что выбросила его вместе с трамвайным билетом, когда выходила из вагона. Эта дама славилась, впрочем, тем, что по невнимательности не теряла никогда и ничего.

Короче говоря, можно предположить, что и другой случай потери, который с ней приключился, не обошелся без серьезной мотивации.

Приехав в одно курортное местечко, упомянутая дама решила посетить пансионат, в котором останавливалась в прошлый раз. Ее приняли там как старую знакомую, в том числе покормили, а когда она захотела расплатиться, то узнала: ее считают гостьей, что показалось ей не совсем справедливым. Затем ей пришло в голову, что следовало бы что-то оставить обслуживающим ее девушкам, и она открыла кошелек, чтобы выложить несколько марок. Вечером служанка из пансионата принесла ей банкноту в пять марок, которую нашли под столом и которая, по мнению владелицы пансионата, могла принадлежать этой даме, выронившей ее из кошелька, когда вынимала чаевые для девушек. Похоже, она все же намеревалась оплатить свое угощение.

Отто Ранк[180] в своем пространном сообщении[181] с помощью сновидений разъясняет лежащую в основе этой утраты настроенность на принесение жертвы и ее глубоко проникающие мотивы[182]. Кроме того, представляет интерес его добавление, что иной раз не только потеря предметов, но и их нахождение выглядят детерминированными. В каком смысле это следует понимать, будет явствовать из наблюдения, которое я здесь помещаю. Ясно, что при потере объекта уже имеет место то, что при его нахождении еще предстоит выявить.

«Одна материально зависимая от родителей юная барышня собралась купить себе недорогое украшение. В магазине она поинтересовалась ценой понравившегося ей предмета, но с огорчением узнала, что он стоит больше, чем позволяют ее скромные сбережения. И ведь дело всего в двух кронах, нехватка которых мешает приобрести эту маленькую радость. В подавленном настроении она поплелась домой по оживленным вечерним улицам города. На одной из самых многолюдных площадей барышня внезапно, хотя, как ей казалось, она была глубоко погружена в раздумья, обратила внимание на лежащую на земле небольшую бумажку, мимо которой как раз проходила, не придав ей значения. Она повернулась, подняла ее и, к своему изумлению, увидела, что это сложенная двухкроновая банкнота. Про себя она подумала: „Мне это послала судьба, чтобы я смогла купить себе украшение“, – и, следуя этому знаку судьбы, пошла назад. Однако тотчас сказала себе, что все же не вправе сделать покупку, потому что найденные деньги – это дар небес, которые она не смеет тратить.

Часть анализа, относящаяся к пониманию этого „случайного действия“, позволяет делать выводы из данной ситуации даже без сведений о личности девушки. Среди мыслей, занимавших ее при возвращении домой, на первом месте, скорее всего, находились те, которые касались ее бедности и стесненного материального положения, а именно, как можно предположить, связанные с желанием прекратить тягостное для нее положение. Идея, как легче всего заполучить эту недостающую сумму денег, вряд ли надолго останется центром ее внимания, направленного на удовлетворение скромного желания, а с помощью находки обеспечит его простейшую реализацию. Таким образом, ее бессознание (или предсознание) было ориентировано на поиск, даже если эта идея ею, видимо, не была полностью осознана (из-за другого использования внимания – „погружена в раздумья“). Более того, на основании таких же проанализированных случаев мы вправе утверждать, что неосознанная готовность искать может гораздо быстрее привести к успеху, чем направляемое сознанием внимание. Иначе вряд ли можно было объяснить, почему именно этой девушке, единственной среди многих сотен проходящих мимо людей, да к тому же при сложных условиях неблагоприятного вечернего освещения и плотной толпы, удалось сделать поразившую ее саму находку. Насколько сильна была эта бес- или предсознательная готовность искать, демонстрирует тот удивительный факт, что уже после этой находки, то есть после того, как установка на поиск стала ненужной, а осознанное внимание прекратило действовать, девушка во время дальнейшего пути домой нашла в темном и уединенном месте пригородной улицы носовой платок»[183].

Нужно отметить[184], что как раз такие симптоматические действия предоставляют зачастую наилучший доступ к познанию интимной внутренней жизни людей.

Из отдельных случайных действий приведу только один пример, допускающий и без анализа более глубокое толкование, отлично проясняющее условия, при которых подобные симптомы могут быть произведены совершенно незаметно, а к нему присоединю практически важное наблюдение. Во время одной летней поездки дела сложились так, что в одном известном местечке мне пришлось несколько дней ожидать прибытия моего спутника по путешествию. За это время я познакомился с молодым человеком, который тоже чувствовал себя одиноким и охотно присоединился ко мне. Поскольку жили мы в одном отеле, получилось так, что мы постоянно вместе трапезничали и совершали прогулки. На третий день после обеда он неожиданно сообщил мне, что сегодня вечером ожидает свою жену, прибывающую скорым поездом. Тут во мне пробудился интерес психолога, ибо еще утром я заметил, что компаньон отклонил мое предложение относительно продолжительной загородной прогулки, а во время нашего небольшого променада не захотел идти конкретным путем, посчитав его слишком крутым и опасным. В ходе послеобеденного гулянья он стал вдруг утверждать, что я, видимо, проголодался, более того, что из-за него я не должен откладывать ужин, он же поужинает после приезда жены вместе с ней. Намек я понял и сел за стол, тогда как он отправился на вокзал. На следующее утро мы встретились в вестибюле отеля. Он представил меня жене, добавив к этому: «Вы ведь позавтракаете с нами?» У меня еще были кое-какие дела на ближайшей улице, и я заверил, что скоро вернусь. Когда же затем я вошел в обеденный зал, то увидел, что пара расположилась за маленьким столом у окна, сидя с одной его стороны. Напротив стояло только одно кресло, однако на его спинке был повешен большой и тяжелый непромокаемый плащ молодого человека, накрывающий сиденье. Я очень хорошо понял смысл такого, явно ненамеренного, но тем более выразительного положения вещей. Оно означало: для тебя здесь нет места, теперь ты лишний. Муж не заметил, что я остался стоять перед столом, однако дама сразу же толкнула его и шепнула: «Ты ведь загородил место этого господина».

В этом, как и в других сходных случаях, я говорил себе, что ненамеренно совершаемые действия должны неизбежно становиться источником недоразумений в общении между людьми. Их виновник, не подозревающий о связанных с ними намерениях, не ставит последние себе в вину и не считает себя за них ответственным. Партнер же, поскольку постоянно рассматривает подобного рода действия как ключ к выводам о его намерениях и направлении мыслей, уверен, что знает о психических процессах последнего больше, чем тот готов признать или считает нужным сообщить. В свою очередь, первый возмущается, когда его упрекают на основании выводов, сделанных по его симптоматическим действиям, объявляет их безосновательными, ибо при их совершении ему недоставало осознания их целей, и жалуется на недопонимание со стороны других людей. При более обстоятельном подходе такие недоразумения основываются на слишком тонком или слишком сложном понимании. Чем больше нервничают два человека, тем быстрее они дают друг другу повод для размолвки, причины которой каждый решительно отказывается видеть в себе, будучи вполне уверенным в виновности другого. И видимо, именно это является наказанием за неискренность перед самим собой, из-за чего люди под предлогом забывания, неправильного захвата вещи или непреднамеренности действия позволяют проявиться побуждениям, в которых было бы лучше признаться и себе, и другим, если уж ими не удалось овладеть. Можно и в самом деле обобщенно утверждать, что каждый человек непрерывно подвергает своих сограждан психической оценке, а в результате этого знает их лучше, чем каждый в отдельности самого себя. Путь соблюдения принципа «познай самого себя» пролегает через изучение собственных, кажущихся случайными действий и бездействий.

Из всех писателей[185], высказывавшихся при подходящем случае о мелких симптоматических и ошибочных действиях, либо использовавших их, никто не постиг их сокровенную природу с такой ясностью и не предложил при этом такого зловещего описания истинного положения вещей, как Стриндберг, чей гений в процессе такого постижения поддерживался, правда, еще и далеко зашедшим психическим заболеванием. Д-р Карл Вайс (Вена) обратил внимание на следующее место из его произведения (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1913, I):

«Действительно, через некоторое время пришел граф и спокойно подошел к Эсфири, будто он на этом месте назначил ей свидание.

– Долго ли ты ждала? – спросил он своим глухим голосом.

– Шесть месяцев, как тебе известно, – отвечала Эсфирь. – Но разве ты видел меня сегодня?

– Да, только что в трамвае. И я так глядел тебе в глаза, как будто говорил с тобой.

– Многое „произошло“ с того времени.

– Да, и я думал, что все между нами кончено.

– Как так?

– Все пустячки, которые я когда бы то ни было от тебя получал, у меня сломались, притом самым таинственным образом.

– Что ты говоришь! Теперь мне приходит на память масса мелочей, которые я приписывала только случаю. Я однажды получила от бабушки во времена нашей дружбы с ней pince-nez. Оно было из шлифованного горного хрусталя и оказалось настоящим чудом своего рода, и я очень его берегла. Однажды мы со старухой повздорили, и она на меня рассердилась. В следующий раз, когда я взяла pince-nez, стекла выпали без всякой видимой причины. Я решила, что случилась самая обыкновенная порча pince-nez и отнесла его в починку. Увы, больше оно служить мне не могло: оно постоянно портилось, и в конце концов я убрала его в ящик.

– Что ты говоришь! Как странно, что то, что касается глаз, всего более впечатлительно. Я тоже однажды получил от друга бинокль. Он так подходил к моему зрению, что пользоваться им для меня было прямо наслаждением. Однажды мы с ним поссорились. Ты знаешь, это бывает часто без видимой причины. Когда после этого мне случилось прибегнуть к биноклю, я не мог ясно видеть чрез него; боковая грань была слишком коротка, и я все видел вдвойне. Мне нечего тебе говорить, что ни боковая грань не стала короче, ни угол зрения – длинней! Это было чудо, повторявшееся ежедневно, но это чудо для плохих наблюдателей проходит незамеченным. Какое же этому можно дать объяснение? Психическая сила ненависти, вероятно, больше, чем нам кажется. [Выделено Фрейдом.] Между прочим, и из кольца, которое ты мне подарила, выпал камень, и я никак его не приведу в порядок. Ты хочешь опять расстаться со мной?» (перев. А. Владимировой).

Впрочем, и в области симптоматических действий[186] психоаналитическому наблюдению приходится уступить приоритет художникам. Оно может только повторить то, что те уже давно говорили. Господин В. Штрос обратил мое внимание на следующее место в известном юмористическом романе Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (часть VI, глава V):

«…и я нисколько не удивляюсь тому, что Григорий Назианзин, наблюдая порывистые и угловатые движения Юлиана, предсказал, что он однажды станет отступником, – или тому, что святой Амвросий спровадил своего писца по причине непристойного движения его головы, качавшейся взад и вперед, словно цеп, – или тому, что Демокрит сразу узнал в Протагоре ученого, когда увидел, как тот, связывая охапку хвороста, засовывает мелкие сучья внутрь.

– Есть тысяча незаметных отверстий, – продолжал отец, – позволяющих зоркому глазу сразу проникнуть в человеческую душу; и я утверждаю, – прибавил он, – что стоит только умному человеку положить шляпу, войдя в комнату, – или взять ее, уходя, – и он непременно проявит себя чем-нибудь таким, что его выдаст» (перев. А. Франковского).

Вот еще одно небольшое собрание разнообразных симптоматических действий здоровых людей и невротиков.

Один коллега постарше, не любивший проигрывать в карты, как-то вечером, не сетуя, но в каком-то особенно оцепенелом состоянии, выплатил довольно крупную сумму проигрыша. После его ухода было обнаружено, что на своем обычном месте он оставил почти все, что носил при себе, – очки, портсигар и носовой платок. Это требует, видимо, перевода: «Ну вы разбойники, лихо же вы меня ограбили!»

Один мужчина, время от времени страдавший импотенцией, что имело корни в особой глубине его детских отношений с матерью, рассказывает, что он привык украшать свои рукописи и отдельные записи буквой «S», начальной буквой имени матушки, что не переносит, чтобы письма из дома соприкасались на его письменном столе с другими, приносящими несчастье посланиями, и поэтому вынужден хранить первые отдельно.

Одна молодая особа неожиданно открывает дверь моей приемной, где находилась ее предшественница. Она оправдывается своей «безголовостью». Скоро, однако, выясняется, что такое же любопытство она проявляла и тогда, когда оно побуждало ее проникать в спальню родителей.

Девицы, гордящиеся своими красивыми волосами, умеют так ловко обращаться с гребнем и шпильками, что волосы у них рассыпаются как бы специально во время разговора.

У некоторых мужчин в ходе обследования (в лежачем положении) из карманов брюк высыпаются мелкие деньги; тем самым они как бы выплачивают гонорар за час лечения в соответствии с тем, как его оценивают.

Тот, кто забывал у врача принесенные с собой предметы вроде пенсне, перчаток, сумочек, этим как бы намекает, что не желает уходить и с удовольствием хотел бы поскорее вернуться. Э. Джонс говорит: «В общем-то, можно оценивать успех практикующего врача-психотерапевта, к примеру, по коллекции зонтиков, платочков, кошельков и так далее, которую он способен собрать за месяц».

Весьма незначительные, привычные и совершаемые с минимальным вниманием отправления вроде завода часов, перед тем как лечь спать, погашения светильника перед уходом из комнаты и т. д. временами подвержены нарушениям, явно свидетельствующим о влиянии бессознательных комплексов на якобы очень прочные «привычки». Мэдер рассказывает в журнале «Coenobium» о больничном враче, решившем однажды вечером из-за какого-то важного дела выйти в город, хотя у него были обязанности, не позволявшие ему покидать больницу. Возвращаясь, он с изумлением увидел свет в своем кабинете. Он забыл, чего раньше с ним никогда не случалось, погасить перед уходом свет. Однако вскоре он стал размышлять над мотивами этой забывчивости и пришел к такому выводу: во всяком случае, живущий в том же доме директор больницы, увидев свет в кабинете своего подчиненного, наверняка решил бы, что тот на месте.

Один чрезмерно обремененный заботами и порой впадающий в дурное настроение мужчина заверял меня, будто регулярно утром находит, что часы остановились, если накануне вечером жизнь показалась ему слишком суровой и мрачной. То есть посредством бездействия (часы оставались незаведенными) он символически демонстрирует, что его ничто не обязывает прожить следующий день.

Другой[187], лично незнакомый мне человек пишет: «Мне, страдающему от серьезных ударов судьбы, жизнь представляется настолько жестокой и безрадостной, что я и не мечтаю найти достаточно сил, чтобы прожить следующий день. А тут я заметил, что почти каждодневно забываю завести часы, чего раньше никогда не упускал из виду и перед отходом ко сну непременно заводил их почти механически, неосознанно. Вспоминаю я об этом только изредка, когда на следующий день у меня намечены какие-то важные дела или мой интерес к ним особенно велик. Следует ли считать это симптоматическим действием? Я для себя не смог это решить».

Кто, подобно Юнгу («Über die Psychologie der Dementia praecox», 1907, S. 62) или Мэдеру (Une voie nouvelle en psychologie // Freud et son école, Lugano, 1909), собирается обратить внимание на мелодии, которые, не задумываясь над этим, а часто даже не замечая этого, люди напевают про себя, тот, видимо, непременно сумеет выяснить связь ее текста с занимающей человека проблемой.

Да и более тонкая детерминация[188] выражения мысли в виде высказывания в письменном виде заслуживает детального внимания. Ведь, в общем-то, принято считать, что существует выбор, в какие слова следует облечь свои мысли или с помощью какого образа их приукрасить. Более тщательное наблюдение свидетельствует, что результат выбора определяют другие соображения и что в форме выражения просматривается более глубокий, зачастую непреднамеренный смысл. Одни образные выражения и обороты речи, которыми предпочитает пользоваться какой-то человек, не безразличный к размышлениям, зависят от его же способа мышления. Другие же часто намекают на проблему, которая в данный момент находится на заднем плане, но целиком завладела говорящим. Некогда в теоретических беседах я слышал время от времени фразу: «Если что-нибудь внезапно придет в голову», но в одном случае я знал, что говорившему совсем недавно пришло известие, что у его сына военная фуражка, которую он носил задом наперед, была прострелена русской пулей.

Заблуждения памяти отличаются от забывания с неверным припоминанием только одним признаком: заблуждение (ошибочное припоминание) не признается таковым, а воспринимается с доверием. Однако использование этого слова зависит, видимо, и еще от одного условия. Мы говорим «заблуждается» вместо «ошибочно вспоминает» тогда, когда в требующем воспроизведения психическом материале нужно подчеркнуть его особую связь с объективной реальностью. В первом же случае необходимо вспомнить что-то иное, чем факт собственной психической жизни, скорее всего доступное подтверждению или опровержению с помощью воспоминаний других людей. В этом случае противоположность ошибкам памяти составляет неведение.

В моей книге «Толкование сновидений» (1900) я повинен в искажениях исторического и вообще фактического материала, на которые с изумлением обратил внимание после появления книги. При более тщательной их проверке я обнаружил, что они берут начало не в моем незнании, а управляются заблуждениями памяти, поддающимися объяснению с помощью анализа.

1) На с. 266 (первое издание) местом рождения Шиллера я назвал город Марбург – город с таким названием встречается еще и в Штирии. Эта ошибка находится в описании анализа сновидения во время ночной поездки, когда меня разбудил кондуктор, громко выкрикнув название станции: Марбург. В содержании самого сна возникал вопрос об одной книге Шиллера. Родился же он не в университетском городе Марбург, а в швабском Марбахе. Заверяю к тому же, что всегда это знал.

2) На с. 135 я назвал отца Ганнибала Гасдрубалом. Это заблуждение меня особенно раздосадовало, зато значительно укрепило в понимании подобных ошибок. В истории Баркидов мало кто из читателей этой книги разбирается лучше ее автора, который совершил ошибку в тексте и проглядел ее в ходе трех корректур. Отца Ганнибала звали Гамилькар Барка, Гасдрубал – имя его брата, а также шурина и предшественника по командованию войсками.

3) На с. 177 и 264 я утверждаю, что Зевс кастрировал своего отца Кроноса и сверг его с трона. Однако это злодеяние я по ошибке[189] сдвинул на одно поколение богов в греческой мифологии. Его совершил Кронос в отношении своего отца Урана.

Как же в таком случае объяснить, что в этих местах память изменила мне, предоставив неверные сведения, тогда как в других случаях, в чем читатели легко могут убедиться, в моем распоряжении находился более давний и менее используемый материал? Вместе с тем как при трех тщательно прочитанных корректурах я не узрел эти ошибки, словно меня поразила слепота?

Гёте сказал о Лихтенберге: в том, по поводу чего он шутит, лежит, затаившись, проблема. Что-то подобное можно утверждать о приводимых здесь местах моей книги: там, где имеет место ошибка, за ней скрывается вытеснение. При анализе приводимых там сновидений я был вынужден из-за особенностей их тематики (на ней отобразились их главные идеи), с одной стороны, где-то обрывать анализ до его завершения, с другой – смягчать остроту некоторых деликатных деталей с помощью небольших искажений. Я не мог сделать ничего другого, да и не приходилось выбирать, если я вообще собирался приводить примеры и доказательства. Мое довольно стесненное положение вытекает закономерно еще и из специфики сновидений, стремящихся обеспечить проявление вытесненного, то есть неподходящего для осознания, материала. Несмотря на это, в психике, видимо, оставалось еще много такого, что могло шокировать более впечатлительные души. Искажение или замалчивание таких, продолжающих, как мне известно, существовать мыслей пока не удалось полностью осуществить. То, что я собирался подавить, добивалось – зачастую вопреки моей воле – доступа к моему восприятию и проявляло себя в нем в виде не замечаемых мной оплошностей. В основе всех трех приведенных примеров лежит, впрочем, одна и та же тема: заблуждения – это производные вытесненных мыслей, касающихся моего покойного отца. Теперь к примерам.

Относительно 1) Тот, кто на с. 266 прочитал описание анализируемого сновидения, знает – отчасти напрямую, отчасти может догадаться по намекам, – что я прекратил толкование на мыслях, содержащих нелицеприятную критику отца. Ведь если продолжить ход мыслей и воспоминаний, всплывает неприятная история, в которой некую роль играли книги и деловой партнер отца, носящий фамилию Марбург, то самое имя собственное, оглашение которого на одноименной станции разбудило меня. Этого господина Марбурга я собирался в процессе анализа утаить и от себя, и от читателей. Он отомстил за себя, вторгшись туда, где голос его не был слышен, а вот место рождения Шиллера из Марбаха превратилось в Марбург.

Относительно 2) Заблуждение, побудившее употребить имя Гасдрубал вместо Гамилькар, имя брата вместо имени отца, произошло из-за связи, ведущей от фантазий моих гимназических лет по поводу Ганнибала и от моего недовольства поведением отца в отношении «врагов нашего народа». Я мог бы продолжить историю и рассказать, как мое восприятие отца изменилось после поездки в Англию, где я ближе познакомился с моим живущим там сводным братом от предшествующего брака отца. У этого брата есть старший сын, мой одногодок. Мои фантазии о том, что изменилось бы, появись я на свет сыном не отца, а сводного брата, не находят, стало быть, препятствия с точки зрения соотношений возраста. Теперь в месте, где я оборвал анализ, эти подавленные фантазии исказили текст моей книги, вынудили меня поместить брата на место отца.

Относительно 3) Влиянию воспоминания о все том же брате я приписываю и очередную ошибку – перемещение злодеяния в мире греческих богов на одно поколение. Из советов моего брата один надолго врезался мне в память: «Что касается образа жизни, не забывай, – говорил он мне, – что ты принадлежишь не ко второму, а, по сути, к третьему поколению, считая от отца». В свои довольно поздние годы наш отец женился еще раз и в итоге был гораздо старше детей от второго брака. Обсуждаемую ошибку в книге я сделал именно там, где вел речь о чувстве уважения родителей и детей друг к другу.

Кроме того, несколько раз случалось так, что друзья и пациенты, о сновидениях которых я сообщал или на которых намекал при анализе снов, обращали мое внимание на то, что обстоятельства пережитых нами совместно событий излагались мною неточно: это опять были заблуждения с неверными фактическими данными. После исправления я пересмотрел отдельные случаи и еще раз убедился, что мои припоминания фактически неверны только там, где в ходе анализа я что-то намеренно искажал или скрывал. Да и в этом случае незамеченная ошибка – это опять-таки замена преднамеренного умолчания или вытеснения. От ошибок, подобных тем, что вызваны вытеснением, коренным образом отличаются ошибки иного рода, основанные действительно на незнании. Например, именно им объясняется то, что во время экскурсии в Вахау я был уверен, что посетил место проживания революционера Фишхофа. Общей для двух населенных пунктов была только фамилия: Эммерсдорф Фишхофа располагается в Каринтии, но второго поселения я не знал.

4) Еще одно постыдное, но и поучительное заблуждение – пример временного неведения, если можно так выразиться. Как-то раз один пациент напомнил мне об обещании дать ему две книги о Венеции – с их помощью он думал подготовиться к пасхальной поездке туда. «Я их уже отложил», – сказал я в ответ и пошел в свою библиотеку, чтобы принести их. По правде говоря, я забыл их отыскать, ибо был не особенно доволен этой поездкой пациента, в которой видел ненужное нарушение курса лечения и материальный ущерб для врача. Итак, после спешного осмотра библиотеки я держал в руках две книги, попавшиеся мне на глаза. Одна из них – «Венеция – средоточие искусства»; кроме нее, вроде бы у меня было еще и историческое сочинение из той же серии. Точно, вот оно: «Медичи»; беру его и несу к ожидающему меня пациенту, чтобы затем со смущением признать свою промашку. Ведь на самом-то деле я знал, что Медичи не имели ничего общего с Венецией, однако на минуту мне это показалось совсем не важным. Тут я обязан был соблюдать справедливость: поскольку я очень часто указывал пациенту на его собственные симптоматические действия, для спасения своей репутации в его глазах я должен был честно рассказать о моем державшемся в секрете неприятии его поездки.

В общем и целом приходится только удивляться, насколько тяга к истине у людей сильнее, чем обычно принято считать. Впрочем, вполне возможно, что результатом моих занятий психоанализом является то, что теперь я едва ли в состоянии лгать. Как только пытаюсь что-то исказить, то допускаю какую-либо оплошность или какое-нибудь ошибочное действие, в результате чего моя неискренность выдает себя как в этом, так и в ранее приводимых примерах.

Механизм заблуждения выглядит наименее устойчивым среди всех видов ошибочных действий, иначе говоря, наличие ошибки свидетельствует в самой общей форме о том, что соответствующей психической деятельности приходится бороться с каким-то мешающим ей влиянием, но при всем том характер ошибки не был детерминирован особенностью оставшейся в тени мысли. В этом месте мы приведем тем временем дополнение, что во многих простых случаях оговорок и описок следует допустить существование таких же обстоятельств. Каждый раз, когда мы совершаем оговорку или описку, мы вправе делать вывод о наличии помехи в виде психических процессов из-за пределов наших замыслов. Однако следует учитывать, что зачастую оговорки и описки придерживаются законов подобия, повышения удобства или тенденции к ускорению процессов без того, чтобы фактору, вызывающему помехи, удалось наложить свою печать на получающуюся вследствие оговорки или описки ошибку. Лишь подходящий языковой материал делает возможным детерминацию ошибки, а тем самым устанавливает и ее размер.

Чтобы не ссылаться исключительно на собственные заблуждения, приведу еще несколько примеров, которые, впрочем, можно было бы с тем же успехом включить в разряд оговорок или ошибочных захватываний предметов, но при равноценности этих видов ошибочных действий это можно считать несущественным.

5) Одному своему пациенту я запретил звонить по телефону возлюбленной, с которой он и сам собирался порвать: дело в том, что любой разговор требовал все новых усилий по отвыканию от нее. Ему следовало сообщить прощальные слова по поводу их отношений в письменном виде, невзирая на трудности с доставкой письма. При таких обстоятельствах он посетил меня около часа дня, чтобы сказать, что нашел способ обойти эти трудности и, кроме всего прочего, спросил, может ли он сослаться на мой авторитет в качестве врача. Около двух часов он занимался редактированием письма с сообщением о разрыве, но затем прервался и сказал присутствующей при этом матери: «Я совсем забыл спросить профессора, могу ли я в письме упомянуть его фамилию». Потом он спешит к телефону, просит соединить его и говорит в трубку: «Может ли господин профессор после обеда говорить по телефону?» В ответ прозвучал удивленный голос: «Адольф, ты что, с ума сошел?» – и как раз тот самый голос, который, если следовать моему запрету, он не должен был слышать! Он всего лишь «ошибся» и вместо номера врача назвал номер возлюбленной.

6) Одной молодой даме[190] нужно было нанести визит вышедшей недавно замуж подруге, живущей на улице Габсбургов. Она говорила об этом во время семейного обеда, но при этом допустила ошибку: ей вроде бы надо пойти в переулок Бабенбергеров. Другие сидящие за столом люди со смехом обратили внимание на незамеченную ею ошибку, или обмолвку, если кто-то предпочитает так говорить. Всего двумя днями раньше в Вене была провозглашена республика, черно-желтые цвета исчезли, а их место заняли цвета старой Восточной марки – красно-бело-красные, Габсбурги же были смещены; сказавшая об этом визите дама переместила это событие на адрес подруги. Впрочем, в Вене существует только одна довольно известная улица Бабенбергеров, однако ни один венец не назовет ее «переулком».

7) В одном дачном местечке школьный учитель, очень бедный, но весьма импозантный молодой мужчина, ухаживал за дочерью владельца загородного дома из большого города до тех пор, пока девушка страстно в него не влюбилась, а еще и подвигла свое семейство одобрить их брак, невзирая на имущественные и национальные различия. В один прекрасный день учитель пишет своему брату письмо, в котором сообщает: «Девчушка совсем не красавица, но довольно мила, и этого вполне достаточно. Однако решусь ли я жениться на еврейке, этого я тебе еще не могу сказать». Письмо попало в руки невесты и положило конец помолвке, тогда как в то же самое время брату приходилось удивляться адресованным ему излияниям любви. Мой информатор заверял меня, что в данном случае имела место ошибка, а не хитроумная уловка. Известен мне и еще один случай, когда дама, недовольная своим прежним врачом, но не желавшая отказывать ему напрямую, добилась этого, перепутав письма. По крайней мере, тут я могу ручаться, что это случилось в результате ошибки, а не благодаря осознанному использованию широко известного комедийного приема.

8) Брилл[191] рассказывает об одной даме, которая, осведомляясь у него о самочувствии общей знакомой, по ошибке назвала ту ее девичьей фамилией. Когда на это обратили ее внимание, ей пришлось признать, что она не любит мужа этой дамы и была очень недовольна ее замужеством.

9) Еще один случай заблуждения, который можно назвать и оговоркой: некий молодой отец обратился к чиновнику конторы по регистрации актов гражданского состояния с сообщением о рождении своей второй дочери. На вопрос, как назовут ребенка, он ответил: «Ханна». Однако от чиновника ему пришлось услышать: «У вас уже есть ребенок с таким именем. Нам придется сделать вывод, что эта вторая дочь вам вовсе не так желанна, как в свое время первая».

10) Добавлю[192] здесь несколько других наблюдений с подменой имен, которые с такими же основаниями можно было привести в других разделах книги. Некая дама является матерью трех дочерей, из которых две давно уже замужем, тогда как самая младшая еще поджидает своего суженого. Одна подруга дамы преподносила на свадьбах ее дочерей один и тот же подарок – дорогой серебряный чайный сервиз. Ныне об этом сервизе так часто ведут разговоры, что мать по ошибке называет его владелицей третью дочь. Очевидно, что это заблуждение выражает желание матери и последнюю дочь удачно выдать замуж. При этом она надеется на аналогичный свадебный подарок.

Так же легко толкуются случаи, когда какая-то мать путает имена своих дочерей, сыновей или зятьев.

11) Прекрасный и легко объяснимый пример упорной путаницы имен я позаимствовал из самонаблюдения некоего господина Й. Г. во время его пребывания в лечебнице:

«За табльдотом в ходе малоинтересной для меня, а в целом ведущейся в общепринятом духе беседы с соседкой по столу я употребил весьма любезную фразу. Несколько перезрелая барышня не могла не заметить, что по отношению к ней мне обычно было несвойственно вести себя так вежливо и галантно, на это последовала ее реакция, с одной стороны содержащая определенное огорчение, а с другой – изрядную долю колкости по адресу второй, нам обоим знакомой девицы, общению с которой я уделял заметно больше внимания. Разумеется, я понял это почти сразу. При продолжении беседы я был вынужден на этот раз (что оказалось для меня в высшей степени неприятным) обратить внимание моей соседки по столу, что по ошибке назвал ее именем девицы, в которой она несправедливо видела свою более счастливую соперницу.

12) В качестве «заблуждения»[193] хочу также привести происшествие с весьма серьезной подоплекой – о нем мне рассказал сопричастный к нему свидетель. Одна дама провела вечер на вольном воздухе вместе с мужем в компании с двумя посторонними людьми. Один из них был ее интимным другом, но второй об этом не знал, да и не мог ничего знать. Эти двое друзей провожали супружескую пару вплоть до дверей их дома. Пока все ждали, когда откроют двери, происходило прощание. Дама поклонилась одному из двух приятелей, подала ему на прощанье руку и сказала несколько положенных в таких случаях слов. Затем схватилась за руку своего негласного любовника и повернулась к мужу, собираясь таким образом с ним проститься. Муж сразу включился в ситуацию, снял шляпу и сказал подчеркнуто учтиво: «Целую ручку, сударыня!» Испуганная жена отпустила руку любовника, и у нее еще оставалось время до появления коменданта здания со вздохом сказать: «Нет, ничего подобного не должно было случиться!» Муж же принадлежал к той породе супругов, которые по мере сил предпочитают скрывать неверность жены. Он неоднократно заверял, что иначе это было бы хуже, чем опасность для жизни. То есть у него были мощнейшие внутренние препоны против того, чтобы в этом инциденте видеть вызов для себя.

13) Теперь об одном недоразумении[194] с моим пациентом, которое благодаря повторению стало по контрасту особенно поучительным: очень рассудительный молодой человек после продолжительной внутренней борьбы склонился к согласию на брак с девушкой, уже давно любившей его, как и он ее. Он провожает невесту домой, прощается с ней, переполненный счастьем поднимается в вагон трамвая и просит у кондукторши два билета. Примерно через полгода он уже был женат, однако все еще не был уверен, что женился счастливо, сомневался, правильно ли он поступил, сожалел о прекращении былых отношений с друзьями и всячески уклонялся от общения с родителями жены. Однажды, забирая жену из дома родителей, он поднялся с ней в вагон трамвая и удовольствовался тем, что попросил у кондуктора один-единственный билет.

14) Как неохотно подавляемое желание[195] может быть удовлетворено с помощью «заблуждения», увидим на приводимом Мэдером превосходном примере.

Один коллега собрался в свободный от работы день по-настоящему пожить в свое удовольствие, однако ему требовалось съездить в Люцерн, что его не радовало; после длительных размышлений он решает все-таки поехать. Чтобы хоть немного развеяться, в поездке по маршруту Цюрих – Арт-Голдау он читает ежедневные газеты, на конечной станции пересаживается в другой поезд и продолжает чтение. Затем при продолжении поездки железнодорожный контролер разъясняет ему, что он сел в поезд, который идет обратно из Голдау в Цюрих, а билет у него до Люцерна (Maeder. Nouvelles contributions. Archives de Psychologie, 1908, VI).

15)[196] Об аналогичной, хотя и не совсем удавшейся попытке содействовать проявлению подавленного желания с помощью такого же механизма сообщает д-р В. Тауск в заметке под заголовком «Ложное направление поездки»:

«Я приехал с фронта в отпуск в Вену. Один давний пациент получил сведения о моем приезде и попросил нанести ему визит, поскольку он болен и лежит в постели. Я удовлетворил его просьбу, проведя у него два часа. Прощаясь, больной спросил, сколько он мне должен. „Я здесь в отпуске и сейчас не провожу прием больных, – ответил я, – считайте мой визит дружеской услугой“. Больной был озадачен, так как у него, вероятно, появилось чувство недопустимости пользоваться трудом профессионала как бесплатной дружеской услугой. Правда, в конце концов он примирился с моим ответом, что было продиктовано как удовольствием от экономии денег, так и уважительным мнением, что, будучи психоаналитиком, я наверняка поступаю правильно. Почти сразу же у меня появились сомнения в искренности моего благородства. Преисполненный сомнений, вряд ли допускающих двусмысленное толкование, я поднялся в трамвай линии Х. После недолгой поездки пересел на линию Y. Ожидая вагона в месте пересадки, я забыл о вопросе с гонораром и задумался над симптомами болезни моего пациента. Тем временем подошел трамвай, и я сел в него. Но на следующей остановке пришлось выйти; дело в том, что по недосмотру вместо трамвая Y я сел в трамвай Х и поехал в направлении, откуда только что приехал, то есть назад, в сторону пациента, с которого не захотел брать гонорар. Тем не менее мое бессознательное собиралось его заполучить (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1916/17, IV).

16) Очень похожий прием (схожий с примером 14) удался мне самому. Я обещал своему самому старшему брату, по жизни очень суровому, что этим летом буду сопровождать его в давно задуманной поездке на английский морской курорт и при этом, поскольку время поджимает, буду добираться туда кратчайшим путем без каких-либо остановок. Попросил только об одном дне задержки в Голландии, но он посчитал, что я мог бы сделать это на обратном пути. В итоге я поехал из Мюнхена через Кельн до Роттердама, Хук-ван-Холланда, где пересаживался около полуночи на корабль до Харвига. В Кельне я менял вагон – покинул свой поезд, чтобы пересесть в скорый до Роттердама, но таковой не сумел найти. Я спрашивал различных вокзальных служащих, которые посылали меня с одной платформы на другую, так что я дошел до полного отчаяния, но скоро мне удалось сообразить, что за время этих безуспешных поисков я пропустил подходящий поезд. После того как предположение подтвердилось, я стал размышлять, стоит ли мне переночевать в Кельне, о котором, кроме всего прочего, я всегда говорил с пиететом, так как согласно давней семейной легенде когда-то мои предки во время преследования евреев бежали как раз из этого города. Однако решил я иначе: более поздним поездом я отправился в Роттердам, куда приехал глубокой ночью, так что вынужден был провести день в Голландии, который принес осуществление давно вынашиваемого желания: мне удалось увидеть великолепные картины Рембрандта в Гааге и в государственном музее в Амстердаме. Лишь на следующее утро, когда во время железнодорожной поездки в Англии удалось собрать воедино мои впечатления, в памяти всплыло не вызывающее сомнений воспоминание, что на вокзале в Кельне в нескольких шагах от места, где я вышел из поезда, на той же самой платформе было видно большое табло: «Роттердам – Хук-ван-Холланд». Там под парами стоял поезд, в котором я должен был продолжить свое путешествие. Следовало бы назвать непонятным «ослеплением» то, что, невзирая на это надежное указание, я быстро покинул место высадки и стал искать нужный поезд где попало, если не предположить, что вопреки предписаниям брата в мои намерения входило как раз насладиться картинами Рембрандта еще по дороге к нему. Все остальное, то есть моя хорошо разыгранная растерянность, внезапное появление благоговейного желания побывать в Кельне, было всего лишь уловкой, призванной скрыть от меня мое твердое намерение, пока оно не было полностью реализовано.

17) О точно такой же[197], изготовленной с помощью «забывчивости» манипуляции ради осуществления желания, от которого вроде бы отказались, сообщает И. Штэрке, основываясь на собственном опыте (там же).

«Как-то раз мне нужно было прочитать в одной деревне лекцию с демонстрацией диапозитивов. Однако она была перенесена на неделю. По поводу этой отсрочки я ответил письмом и внес измененную дату в свою записную книжку. Я охотно отправился бы в эту деревню сразу после обеда, чтобы иметь время нанести визит знакомому мне писателю, там проживавшему. Однако, к моему сожалению, я никак не смог освободиться для этого даже после обеда. С большой неохотой я отказался от задуманного визита.

Когда же наступил вечер, в заметной спешке и с сумкой диапозитивов я отправился на вокзал. Мне пришлось взять такси, чтобы поспеть к поезду (нередко мне довольно долго приходилось колебаться, нанимать такси или нет!). Прибыв на место, я был несколько удивлен, так как на вокзале меня никто не встретил (как было принято при чтении лекций в маленьких селениях). Неожиданно я вспомнил, что лекцию отодвинули на неделю, а сейчас я предпринял бесполезную поездку согласно первоначально установленной дате. От всей души прокляв свою забывчивость, я стал соображать, не лучше ли мне со следующим же поездом вернуться домой. Однако, размышляя дальше, я подумал о том, что теперь мне представился прекрасный случай нанести желанный визит, что я и сделал. Лишь по дороге я сообразил, что мое неосуществленное желание иметь для этого посещения достаточно времени составило недурственный заговор. Передвижение с тяжелой сумкой с диапозитивами и спешка с попаданием на поезд сумели отлично послужить тому, чтобы получше замаскировать бессознательное намерение».

Возможно, кто-то не склонен считать заблуждения, которые я здесь объяснил, сколько-нибудь многочисленными или особенно важными. Я предлагаю им задуматься, нет ли оснований распространить такую же точку зрения на характеристику несравненно более важных заблуждений разума людей в жизни и в науке. Вполне возможно, что только самые уравновешенные и склонные к компромиссу люди способны уберечь свою картину воспринимаемой внешней реальности от искажений, которые она обычно претерпевает, проходя через психическую индивидуальность воспринимающей личности.

Два из только что приведенных примеров – мое заблуждение, переместившее Медичи в Венецию, и промашка молодого человека, сумевшего вопреки запрету поговорить по телефону с возлюбленной, – были, по сути, описаны мною неточно, а при более тщательном рассмотрении оказались смешением забывания с заблуждением. Такую же комбинацию я могу более вразумительно продемонстрировать на нескольких других примерах.

1) Один мой приятель извещает меня о следующем происшествии: «Несколько лет тому назад я принял предложение быть избранным в бюро одного литературного объединения, рассчитывая, что оно сможет как-нибудь поспособствовать постановке моей пьесы, и регулярно участвовал, хотя и без особого интереса, в его заседаниях, проходящих каждую пятницу. Несколько месяцев назад я получил заверения в ее постановке в театре города Ф. и с тех пор стал регулярно забывать о заседаниях этого „сборища“. Прочитав Ваш труд о подобных вещах, я устыдился своей забывчивости, стал упрекать себя: какое, мол, свинство не ходить на заседания, когда отпала нужда в людях из объединения, – и я решил в ближайшую пятницу обязательно посетить его. Я ни на секунду не забывал о своем решении, пока его не исполнил и не очутился перед дверью зала заседаний. К моему немалому удивлению, она оказалась запертой, заседание уже состоялось, ведь я ошибся днем недели: на дворе была суббота».

2) Очередной пример представляет собой комбинацию симптоматического действия с закладыванием вещи; он добирался до меня длинными окольными путями, но попал из надежного источника.

Одна дама совершает путешествие в Рим вместе со своим шурином, известным художником. Прибывшую знаменитость торжественно встречают живущие в городе немцы, и, кроме всего прочего, художник получает в подарок золотую медаль античного происхождения. Дама чувствует себя уязвленной тем, что шурин не сумел по достоинству оценить эту превосходную вещь. После того как ее сменила приехавшая к ним сестра, дама вернулась домой, а распаковывая чемоданы, обнаружила, что прихватила медаль – не помня как – с собой. Немедленно она пишет шурину письмо и уведомляет его, что в ближайшие дни отошлет обратно в Рим увезенный предмет. Однако на следующий день медаль оказалась так искусно куда-то запрятана, что ее не удалось отыскать и отправить назад. И тогда дама начинает догадываться, что означает ее «рассеянность»: желание придержать медаль для себя.

3)[198] Еще несколько случаев, в ходе которых ошибочные действия упорно повторяются и при этом меняют используемые средства.

Джонс Э. (там же, с. 483). Как-то по неизвестным ему мотивам он оставил на своем письменном столе письмо, не отправляя его в течение нескольких дней. В конце концов он отнес письмо на почту, но получил его обратно с припиской «Dead letter office», поскольку забыл написать адрес. Исправив ошибку, он опять отнес его на почту, но на этот раз забыл наклеить на конверт марку. Свое нежелание вообще отправлять это письмо он не мог больше не замечать.

4) Тщетные усилия противодействовать внутреннему сопротивлению особенно выразительно описывает небольшое сообщение д-ра Клауса Вайса (Вена).

«Насколько настойчиво может добиваться своего бессознание, когда у него есть мотив не допустить осуществления какого-то намерения, и как трудно защититься от его напора, я покажу на следующем примере. Знакомый просит меня одолжить ему одну книгу и говорит, что завтра ее вернет. Я сразу же обещаю, но ощущаю сильную неохоту делать это, причину чего сначала не могу объяснить. Позднее мне станет ясно: этот человек уже год должен мне некоторую сумму денег и, похоже, забыл о ее возврате. Больше об этом деле я не думал, однако на следующее утро вспомнил о нем с тем же чувством неудовольствия и немедля сказал себе: „Твое бессознательное добивается того, чтобы ты забыл эту книгу. Однако ты не хочешь оказаться недобрым и поэтому делаешь все, чтобы помнить о ней“. Я прихожу домой, упаковываю книгу и кладу рядом с собой на письменный стол, на котором пишу письма. Спустя некоторое время ухожу, но через несколько шагов понимаю, что письмо, которое собирался взять с собой на почту, осталось лежать на столе. (Попутно замечу, оно было одним из трех, и в нем я должен был высказать одному человеку, призванному способствовать мне в определенном деле, кое-что неприятное.) Я вернулся назад, взял письмо и снова вышел. В трамвае я вспомнил, что обещал жене кое-что ей купить, и был весьма доволен, что покупка войдет в небольшой пакет. Тут внезапно сложилась ассоциация „пакет – книга“, и я обнаружил, что книги со мной нет. Стало быть, я забыл ее не только в первый раз, когда уходил из дома, но словно бы нарочно не заметил, забирая лежащее рядом с ней письмо».

5) То же самое мы находим в тщательно проанализированном наблюдении Отто Ранка:

«Один необычайно аккуратный и педантично точный мужчина рассказывает о следующем, совершенно необычном для него переживании. Как-то раз после обеда, на улице захотев узнать время, он заметил, что забыл часы дома, чего с его памятью еще никогда не случалось. Поскольку по поводу вечера у него была точная договоренность, а времени забрать до этого свои часы ему уже недоставало, он воспользовался визитом к одной своей приятельнице, чтобы позаимствовать у нее часы на вечер. Он считал это вполне допустимым, тем более что еще раньше договорился посетить ее после обеда, а во время этого удобного случая обещал часы вернуть. Однако когда днем позже он собрался вернуть владелице позаимствованные часы, то с удивление обнаружил, что на этот раз забыл дома именно их, а взял с собой только собственные часы. Тут он твердо решил вернуть дамские часы и еще до обеда сделал это. Правда, когда, уходя, он захотел узнать время, то, к своей безмерной досаде и изумлению, понял, что снова забыл собственные часы. Такое повторение ошибочного действия обычно любящим порядок мужчиной выглядит до того патологично, что он охотно признал бы его психологическую мотивацию, следующую из психоаналитической постановки вопроса: а не пережил ли он в запомнившийся день первого забывания хоть что-то неприятное и в связи с чем это произошло? Он сразу же рассказал о том, что после обеда, незадолго до ухода из дома и забывания часов, имела место беседа с матерью, рассказавшей ему, что один легкомысленный родственник, уже доставлявший ему множество забот и денежных потерь, заложил в ломбарде свои часы. Но поскольку их хватились дома, он станет просить его дать ему денег для их выкупа. Такой почти принудительный способ заимствования денег очень больно задел данного мужчину и вновь вызвал в его памяти все те неприятности, которые родственник уже несколько лет доставлял ему. Его симптоматическое действие оказалось поэтому многократно детерминированным: во-первых, оно позволяло выразить некоторый ход мысли, означавшей, что он не оставит себе денег на подобное вымогательство, а если понадобятся часы, то свои оставит дома. Однако поскольку они ему понадобятся вечером для своевременного прихода на встречу, то он смог осуществить это намерение только бессознательным путем в виде симптоматического действия. Во-вторых, забывание часов означало еще и то, что вечные траты денег на этого шалопая его совершенно разорят. Хотя, по словам мужчины, раздражение, вызванное этим сообщением, было весьма кратковременным, но повторение одного и того же симптоматического действия свидетельствует, что в бессознании его мощное влияние сохранялось примерно так же, словно действовало сознание. Данная история не выходит у меня из головы[199]. То, что далее в соответствии с этой установкой бессознательного такая же участь постигла и позаимствованные у дамы часы, нас не удивляет. Хотя возможно, что подобному перенесению ее действия на „неповинные“ часы дамы содействовали и какие-то специфические мотивы. Самым первым мотивом является, видимо, то, что мужчина, по всей вероятности, охотно сохранил бы их в качестве замены собственных, принесенных в жертву часов, и поэтому на следующий день он забывает их вернуть. Возможно также, что он с удовольствием владел бы ими в память об их владелице. Кроме того, ему представился случай забыть дома дамские часы, чтобы навестить симпатичную женщину еще раз. Более того, утром ему пришлось искать их в связи с другим делом, и, видимо, забывание часов дает ему понять, что этот, ранее назначенный визит слишком важен, чтобы использовать его еще и для возврата вещи. Это двукратное забывание собственной вещи, в итоге позволяющее помедлить с возвратом чужой, опять же говорит в пользу того, что наш молодой человек бессознательно старается одновременно не носить двое часов. Он явно стремится избежать даже видимости их избытка, что оказалось бы в заметном противоречии с отсутствием часов у его родственника. Но в то же время тем самым он сумел противостоять своему намерению жениться на даме, поскольку напомнил о его непреложных обязательствах перед семьей (матерью). Наконец, еще одну причину забывания часов дамы можно видеть в том, что вечером ранее он, будучи холостяком, постеснялся перед своей знакомой определять время по дамским часам и делал это тайком, а чтобы отделаться от этой неприятной ситуации, больше не захотел носить их с собой. Но так как, с другой стороны, он должен был вернуть их, то в данном случае из этого последовало симптоматическое действие, ставшее компромиссом между противодействующим эмоциональным побуждением и дорого доставшейся победой бессознательной инстанции» (Zentralblatt für Psychoanalyse, II, 5).

Три наблюдения[200], сделанные Й. Штэрке (там же).

6) Закладывание – поломка – забывание вещи как проявление противоволи. «В один прекрасный день мне пришлось из набора иллюстраций для одной научной работы одолжить некоторые из них моему брату, он собирался использовать их в качестве диапозитивов в одной из своих лекций. Хотя на миг у меня мелькнула мысль, что я никоим образом не хотел бы видеть репродукции, которые собирал, не жалея сил, демонстрируемыми или опубликованными до того, как сделал бы это сам, я пообещал ему отыскать негативы нужных ему картинок и изготовить из них диапозитивы. Однако обещанные негативы найти сразу не сумел. Я просмотрел целый штабель коробок с теми из них, которые относились к интересующей брата теме. Добрых двести штук негативов я перебрал один за другим, не найдя при этом нужного. Тогда я предположил, что, похоже, вовсе не желаю предоставлять брату эти картинки. Осознав эту нелицеприятную мысль и взвесив ее плюсы и минусы, я заметил, что самые верхние штабеля оставил без внимания и не просматривал их, а там-то и оказалась искомая коробка. На ее поверхности был список содержимого, вполне возможно, я бегло взглянул на него, прежде чем отставил коробку в сторону. Видимо, моя недобрая мысль не вполне победила, так как еще много чего произошло, прежде чем диапозитивы были ему отосланы. Одну из фотопластинок я, печатая, разбил, когда держал в руках и протирал ее стекло (ранее со мной никогда подобного не случалось). Изготавливая из этой пластинки новый экземпляр, я выронил ее из рук и не разбил только потому, что рывком выбросил ногу и пластинка упала на нее. Складывая пластинки, я еще раз уронил на пол целую их пачку. Но, к счастью, так, что ни одна не разбилась. В конце концов все это продолжалось еще несколько дней, прежде чем я их по-настоящему упаковал и отослал, так как я снова и снова собирался взяться за это дело, но в действительности каждый раз об этом забывал».

7) Повторное забывание – ошибочный захват вещи при завершении действия. «Как-то раз я должен был прислать одному знакомому почтовую открытку, однако несколько дней все откладывал. Причем у меня было сильное подозрение, что причина этого в следующем: в одном из писем он сообщал мне, что в течение начавшейся недели меня собрался посетить один человек, чьего визита я не очень-то жаждал. Когда она закончилась, а перспектива нежелательного посещения сильно уменьшилась, я наконец написал открытку, в которой известил его о том, о чем теперь можно было сказать. Когда я ее написал, то сначала хотел добавить, что druck work (напряженная или усердная работа) мешала написанию писем, но в конце концов не стал этого делать, потому что этой избитой отговорке больше не верит ни один разумный человек. Не знаю уж, не из-за этой ли маленькой неправды, но, опуская открытку в почтовый ящик, я засунул ее в нижнее отверстие для „Druck work“ (Drucksachen, бандеролей – нем.)».

8) Забывание и заблуждение: «Как-то утром одна девушка, поскольку была прекрасная погода, пошла в „Рейксмузеум“, чтобы зарисовать гипсовые бюсты. Хотя по такой отличной погоде барышня предпочла бы пойти прогуляться, на этот раз она про себя решила проявить прилежание и заняться живописью. Сначала ей понадобилось купить бумагу для рисования. Она пошла в магазин (примерно в десяти минутах ходьбы от музея), купила карандаши и другие рисовальные принадлежности, затем вошла в музей, а когда села на свой стульчик, чтобы приступить к делу, выяснилось, что у нее нет бумаги, так что ей снова пришлось идти в магазин. Вернувшись с бумагой, барышня и в самом деле начала рисовать, работа стала спориться. Спустя некоторое время она услышала, как колокола башни музея пробили много раз. Она подумала: „Вот уже двенадцать часов“, но продолжила работать до тех пор, пока башенный колокол не пробил четверть какого-то часа. „Уже четверть первого“, – решила она и на этот раз сложила свои принадлежности и отправилась прогуляться через парк к дому своей сестры, чтобы там выпить кофе (второй завтрак). У музея Суассо (к своему удивлению) она видит, что сейчас не половина первого, а всего-то двенадцать часов! Многообещающая роскошная погода обманула ее прилежание, и поэтому она пропустила, когда башенный колокол пробивал половину двенадцатого.

9) Как свидетельствуют некоторые из ранее приведенных наблюдений[201], бессознательно вносящее помехи побуждение также добивается своей цели, упорно повторяя одну и ту же разновидность ошибочного действия. Забавный пример этого я позаимствовал в книжечке «Франк Ведекинд и театр», появившейся в мюнхенском издательстве «Drei Masken». Однако ответственность за изложенную в стиле Марка Твена историю возложу на ее автора.

«В самом важном месте одноактной пьесы Ведекинда „Цензура“ звучит фраза: „Страх перед смертью – это ошибка мышления“. Автор заявляет это от всей души и просит исполнителя роли на репетиции сделать небольшую паузу перед словами „ошибка мышления (Denkfehler)“. К вечеру актер полностью вошел в роль; точно соблюдал он и паузу, однако непроизвольно, да еще и с пафосом произнес: „Страх смерти – это ошибка при печатании (Drukfehler)“. После окончания представления автор на вопрос артиста, что ему, артисту, не стоило делать, уверенно ответил: не стоило говорить в соответствующем месте вместо „страх перед смертью – ошибка мышления“ – „ошибка при печати“. Когда на следующий вечер „Цензуру“ ставили повторно, исполнитель, с которым автор тем временем подружился и обменивался воззрениями на искусство, в известном месте и, опять же, в возвышенном тоне произнес: „Страх смерти – это… поучение (Denkzettel)“. Ведекинд одарил артиста безмерным количеством похвал, заметив только как бы между прочим, что говорить нужно не „страх смерти – это ошибка при печати“ или „поучение“, а „страх смерти – это ошибка мышления“. На следующий вечер снова играли „Цензуру“, и артист, когда пришло время, с торжественным выражением лица возвестил во всеуслышание: „Страх смерти – это… напечатанная записка (Druckzettel)“. Артист приобрел безоговорочное признание у автора, одноактная пьеса ставилась много раз, однако понятие „ошибка мышления“ автор считал навсегда и окончательно уничтоженным».

Ранк[202] обратил внимание еще и на интересное соотношение «ошибочное действие и сновидение» (Zentralblatt für Psychoanalyse, 1912, II; Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 1915, III), которое, однако, нельзя выяснить без обстоятельного анализа сна, примыкающего к ошибочному действию. Как-то раз во сне я видел в весьма пространном контексте, что потерял свой бумажник. Утром, одеваясь, я и в самом деле заметил его отсутствие. Забыл, что, готовясь накануне ко сну, вынул его из кармана брюк и положил на обычное место. Следовательно, забытое не было чужим для меня, – вероятнее всего, оно должно было обеспечить проявление бессознательных мыслей, готовых появиться в содержании сновидения[203].

Не стану утверждать, что эти случаи комбинированных ошибочных действий сообщили нам что-то новое, чего нельзя было узнать из единичных случаев. Однако смена их форм при сохранении одного и того же результата придает оттенок наглядности некоему проявлению воли, стремящейся к определенной цели, и гораздо энергичнее противостоит той точке зрения, что ошибочное действие есть нечто случайное и не нуждающееся в толковании. Нас может также удивить, что в этих примерах осознанному намерению в принципе не удается предотвратить результат подобного действия. Моему другу все же не удалось попасть на заседание бюро литературного объединения, а дама оказалась не способна расстаться с медалью. Тот неизвестный фактор, который противится подобным намерениям, находит какой-то другой путь, если ему преградили первый. Для преодоления неизвестного мотива требуется, конечно же, что-то другое: необходима психическая работа, доводящая до сознания этот неизвестный фактор.

Обобщенным выводом из приведенных ранее отдельных анализов можно считать следующую точку зрения: определенные нарушения при отправлении наших психических функций – их количественное сходство еще предстоит определить точнее – и определенные, кажущиеся непреднамеренными действия оказываются при применении к ним психоаналитического метода исследования хорошо мотивированными и детерминированными неизвестными сознанию мотивами.

Для включения в подлежащий такому способу объяснения разряд явлений психическое ошибочное действие должно удовлетворять следующим требованиям:

а) ему нельзя выходить за известные границы, установленные нашим оценочным представлением и обозначенные словами «в пределах нормы»;

б) само по себе оно должно обладать свойствами внезапного и кратковременного расстройства. Необходимо, чтобы ранее оно совершалось без ошибок и мы считали себя способными в любой момент правильно совершить его. Если кто-то со стороны поправил нас, то сразу же мы должны признать его правоту и ошибочность собственного психического акта;

в) если мы вообще не улавливаем такие огрехи, то не сумеем ощутить в себе никаких мотивов для него, а будем вынуждены, не всегда успешно, объяснять их проявлением «невнимательности» или «случайности».

Таким образом, при уточнении наших знаний в этом разряде случаев забываний и заблуждений останутся оговорки, очитки, описки, захват не тех вещей и так называемые «случайные действия».

Одно и то же сложное слово с приставкой «ver-» (Vergessen, Versprechen и т. п.) подразумевает внутреннее единообразие этих явлений[204]. К объяснению так поименованных психических процессов примыкает еще ряд наблюдений, представляющих более широкий интерес.

А. Отказывая части наших психических действий в объяснении с помощью представления о намерении, мы недооцениваем объем детерминации в работе психики. Последняя же здесь действует так же, как и в других, более отдаленных, чем мы предполагали, областях. Еще в 1900 г. я обнаружил, что в статье, опубликованной в «Zeit», историк литературы Д. М. Мейер выявил и на примерах разъяснил, что невозможно сочинить – осознанно и чисто произвольно – что-то бессмысленное. Мне уже давно известно, что невозможно сугубо произвольно вообразить себе какое-то число, точно так же, как и имя. Если исследовать что-то, казалось бы, произвольно сотворенное, скажем, многозначное, названное в шутку или из озорства число, обнаружится его строгая детерминированность, которая и на самом деле казалась невозможной. Сначала я хочу коротко проанализировать пример с произвольно выбранным именем, а затем более обстоятельно разобрать аналогичный пример с «наугад» названным числом.

1) Собираясь готовить к печати историю болезни одной моей пациентки, я раздумывал, какое имя дать ей в этом сочинении. Выбор представлялся просто гигантским. Естественно, с самого начала некоторые имена были заведомо исключены: в первую очередь ее настоящее имя, затем имена членов моей семьи, повторение которых меня бы раздражало, еще какие-то женские, особенно редко встречающиеся имена; в остальном же мне не приходилось стесняться в выборе подходящего. Пришлось подождать, пока почти все множество женских имен окажется в моем распоряжении, и я ждал. Внезапно вместо этого изобилия всплыло одно-единственное (и никакого другого рядом с ним) имя – Дора. Я задаюсь вопросом о его детерминации. Кого в таком случае зовут Дорой? Из-за своего скептицизма я отбрасываю первую пришедшую в голову мысль: так зовут няню моей сестры. Однако у меня достаточно самодисциплины и умения анализировать, чтобы сохранять пришедшие в голову мысли и продолжать размышление. Тут сразу мне вспоминается небольшое происшествие предыдущего вечера, которое проясняет искомую детерминацию. На столе в обеденной комнате моей сестры я увидел лежащее письмо с надписью «Фрейлейн Роза». Удивившись, я спрашиваю: «Кто это?» – и узнаю, что предполагаемую Дору на самом деле зовут Розой, а при поступлении на работу к моей сестре ей пришлось сменить имя, потому что обращение «Роза» сестра могла принять на свой счет. Я сочувственно говорю: «Бедные люди, даже собственные имена они не смеют сохранять!» Как сейчас припоминаю, я на минуту умолк и начал думать о разного рода серьезных вещах, о которых у меня не было ясного представления, но которые теперь сумел бы легко осознать. Когда на следующий день я подбирал имя для женщины, не имевшей права сохранить собственное, мне в голову не пришло никакого другого, кроме Доры. Такое исключительное его положение основывалось в данном случае на прочной содержательной связи, поскольку в истории болезни моей пациентки, да и в ходе ее лечения решающую роль сыграло лицо, служащее в чужом доме, – гувернантка.

Это незначительное происшествие получило несколькими годами позже неожиданное продолжение. Как-то раз, обсуждая в лекции давно опубликованную историю болезни девушки, теперь называемой Дорой, я припомнил, что у одной из двух моих слушательниц такое же имя – Дора, и мне приходилось произносить его очень часто и в самых разных контекстах. Я обратился к этой юной коллеге, знакомой мне еще и лично, с извинением, что на самом-то деле я не подумал о том, что ее зовут так же, и охотно заменю имя в лекции на другое. Тут передо мной встала задача быстро выбрать его и при этом такое, чтобы и на этот раз оно не совпало с именем второй слушательницы и не дать тем самым дурного примера психоаналитически уже подкованным коллегам. Соответственно, я был весьма доволен, когда взамен Доры мне в голову пришло имя Эрна, которым я и воспользовался в лекции. После я спросил себя, откуда оно могло появиться, и меня одолел смех: я заметил, что как раз то, чего я боялся при выборе нового имени, по меньшей мере частично, все же случилось: имя второй слушательницы было Люцерна, часть ее – Эрна.

2) В письме к одному другу я извещаю его, что завершил корректуру «Толкования сновидений» и не желаю больше ничего менять в этой работе, «будь в ней даже 2467 опечаток». Тут же я пытаюсь объяснить себе происхождение этого числа и добавляю к письму небольшой анализ в качестве постскриптума. Сейчас я лучше процитирую то, что написал, когда застал себя на месте этого деяния:

«Наскоро добавлю кое-что в „Психопатологию обыденной жизни“. В письме ты обнаружишь число 2467 в качестве шуточной и надуманной оценки числа ошибок, которые найдут в книге о сновидениях. Это будет означать: их, на мой взгляд, огромное количество, и тут в голове всплывают указанные цифры. Но ведь в психике нет ничего абсолютно произвольного, никак не детерминированного. А значит, ты вправе ожидать, что и в данном случае бессознание поспешило детерминировать число, ставшее независимым от сознания. Прямо перед этим я прочитал в газете, что в отставку вышел генерал Е. М. в звании фельдцайгмейстера. Ты должен помнить: этот господин всегда интересовал меня. Когда я служил в армии в качестве ученика военного врача, он (тогда полковник) пришел как-то в приемный покой и заявил врачу: „Вы меня должны вылечить за 8 дней, потому что мне необходимо сделать кое-что, чего ждет кайзер“. Тогда-то я и решил проследить карьеру этого служаки, и вот сегодня (1899 г.) я узнаю, что он закончил свой путь фельдцайгмейстером в отставке. Я захотел высчитать, за какое время он проделал этот путь, и исходил из того, что в госпитале видел его в 1882 году. Стало быть, на это ему понадобилось 17 лет. Об этом я рассказал жене, а она заметила: „Значит, и тебе уже пора в отставку“. Я же возразил: „Боже, избави меня от этого!“ После разговора я сел за стол, чтобы написать тебе письмо. Однако начатый ход мыслей продолжался, и по серьезным основаниям. Посчитал я неправильно, это доказывает один надежный пункт в моих воспоминаниях. Свое совершеннолетие, то есть 24-й день рождения, я отметил на военной службе (точнее говоря, на гауптвахте за самовольную отлучку). Значит, это было в 1880 году, и, соответственно, прошло 19 лет. Вот тебе число 24 в 2467! Возьми теперь мой нынешний возраст – 43 и прибавь к нему 24 года, ты получишь 67! А это значит, что на вопрос, хочу ли я выйти в отставку, я пожелал себе еще 24 года трудов. Понятно, меня несколько задевает, что за то время, пока я следил за карьерой полковника М., сам-то я достиг немногого. Вместе с тем я в некотором роде одержал победу: у него все уже позади, тогда как у меня все еще впереди. Так что, нисколько не колеблясь, можно сказать, что „наобум“ названному числу 2467 требовалась детерминация из бессознательного».

3) Со времени этого первого примера анализа мотивов, казалось бы, произвольно выбранного числа я неоднократно повторял подобные попытки с тем же результатом; однако большинство из них весьма интимного свойства, так что не подлежат огласке.

Впрочем, именно по этой причине не хочу упустить случая и добавить сюда очень интересный анализ «внезапно придуманного числа», который д-р Альфред Адлер (Вена) получил от знакомого ему, «совершенно здорового», заслуживающего доверия человека[205]: «Вчера вечером, – сообщает это авторитетное лицо, – я принялся за „Психопатологию обыденной жизни“ и сразу дочитал бы до конца, если бы мне не помешало странное происшествие. Как раз когда я прочитал, что каждое число, которое мы, казалось бы, совершенно непроизвольно создали в сознании, имеет определенный смысл, я решил проделать эксперимент. В голове у меня всплыло число 1734. Далее в ней быстро сменяют друг друга следующие операции: 1734: 17 = 102; 102: 17 = 6. Затем я разбираю числа 17 и 34. Мой возраст – 34 года. Как я Вам когда-то говорил, считаю этот тридцать четвертый год последним годом молодости и поэтому в последний день рождения чувствовал себя отвратительно. А в конце моих 17 лет у меня начался славный и очень интересный период развития. Свою жизнь я делю на отрезки по 17 лет. Ну а что должно означать это деление? Относительно числа 102 мне приходит в голову, что 102-й том Универсальной библиотеки „Reklam“ содержит пьесу Коцебу „Menschenhaß und Reue“ („Ненависть к людям и раскаяние“).

Мое нынешнее психическое состояние – ненависть к людям и раскаяние.

Том 6 этой библиотеки (я наизусть знаю множество ее номеров) – „Schuld“ („Вина“) Мюлнера. Меня, не переставая, мучает мысль, что по своей же вине я не стал тем, кем мог бы стать в силу своих дарований. Далее припоминаю, что 34-й том содержит рассказ того же автора, озаглавленный „Der Kaliber“. Я делю существительное на „Ka-liber“. Потом соображаю, что оно содержит слова „Ali“ и „Kali“. Это напоминает мне о том, что как-то, играя с моим (шестилетним) сыном Али в рифмы, я попросил его подыскать рифму к своему имени. Ему ничего не приходило в голову, а когда он стал просить помочь ему, я сказал: „Али полощет рот гипермарганцевым кали[ем]“. Мы много смеялись, и Али был очень обаятелен. Правда, скоро мне пришлось с сожалением констатировать, что он „не милый Али (kein lieber Ali)“.

Потом я задумался: что содержится в 17-м томе Универсальной библиотеки, но не смог вспомнить. Однако, совершенно определенно, раньше я это знал, а значит, следует допустить, что я хотел забыть это число. Все усилия вспомнить оказались тщетными. Я собрался читать дальше, однако читал чисто механически, не понимая ни слова, так как меня удручало число 17. Я погасил свет, но продолжал размышлять. Наконец я сообразил, что в 17-м томе должна была находиться пьеса Шекспира. Но какая? В памяти всплыла „Геро и Леандр“. Очевидно, однако, что это – дурацкая попытка моей воли сбить меня с правильного пути. Наконец я встаю и отыскиваю каталог Универсальной библиотеки. Том 17 – это „Макбет“. К моему удивлению, пришлось констатировать, что я почти ничего не помню из этой трагедии, притом что она привлекала меня не меньше других драм Шекспира. Мне припомнились только: убийцы, леди Макбет, ведьмы, „Зло станет правдой“[206] и то, что в свое время я признавал превосходной шиллеровскую обработку этой пьесы. Нет сомнений, я намеревался забыть эту вещь. Еще мне подумалось, что 17 и 34, деленные на 17, дают в итоге 1 и 2. Под этими номерами в Универ. биб-ке значился „Фауст“ Гёте. Когда-то я находил в себе много фаустовского».

Приходится сожалеть, что необходимость соблюдать врачебную тайну не позволяет нам проникнуть в суть этой цепочки мыслей. Адлер же замечает, что мужчине не удалось синтезировать все эти рассуждения. Кажется также, что нам не стоило бы об этом рассказывать, если бы при их продолжении не всплыло нечто, давшее нам ключ к пониманию числа 1734 и всей цепочки упоминавшихся ранее мыслей.

«Сегодня утром со мной и правда случилось происшествие, убедительно свидетельствующее о достоверности фрейдовского воззрения. Моя жена, которую я разбудил, вставая ночью, спросила меня, зачем мне понадобился каталог Универ. биб-ки. Я рассказал ей всю историю. Она назвала ее полнейшим вздором и, что интересно, только за „Макбетом“, от которого я всячески хотел отделаться, признала какой-то смысл. По ее словам, когда она задумывает какое-нибудь число, ей ничего не приходит в голову. Я ответил: „Давай проверим“. Она назвала число 117. Я сразу возразил: „Это число имеет отношение к тому, что я тебе рассказал“. И дальше: „Вчера я тебе говорил: когда жене идет 82-й год, а мужу 35-й, это ужасное несоответствие“. Последние пару дней я подтрунивал над женой, утверждая, что она старая бабка восьмидесяти двух лет. 82 + 35 = 117».

То есть мужчина, не сумевший выяснить детерминацию собственного задуманного числа, сразу же нашел решение, как только жена назвала вроде бы произвольно выбранное число. И в самом деле, жена очень хорошо поняла, из какого эмоционального комплекса появилось число ее мужа, и выбрала свое число на основании того же источника. Разумеется, общего для двух супругов, поскольку речь шла о соотношении их возрастов. Теперь нам легко истолковать число, всплывшее в сознании мужа. Как дает понять Адлер, оно позволяет появиться подавленному желанию мужа, которое, будучи полностью развернуто, гласило бы: «Мужчине тридцати четырех (34) лет подходит только семнадцатилетняя жена (17)».

Чтобы о подобного рода «забавах» не думали чересчур пренебрежительно, хотел бы добавить: от доктора Адлера я недавно узнал, что через год после публикации мужчина развелся с женой[207].

Адлер[208] предлагает похожее объяснение и для возникновения назойливо лезущих в голову чисел. Даже выбор так называемых «чисел-любимчиков» не обходится без связи с жизнью соответствующей личности и не лишен некоторого психологического интереса. Один человек, известный своим предпочтением 17 и 19, после короткого раздумья сообщает, что в 17 лет обрел долгожданную студенческую свободу (в университете), а в 19 лет совершил первое большое путешествие и вскоре после этого сделал свое первое научное открытие. Однако фиксация на этих предпочтениях приходится на два пятилетия позднее, когда те же самые числа становятся важными для его любовной жизни. Более того, даже числа, особенно часто употребимые, похоже, произвольно и в определенном контексте, можно с помощью анализа свести к какому-то неожиданному смыслу. Например, как-то раз одного моего пациента поразило, что обычно он особенно разговорчив в дурном настроении: «это я тебе уже от 17 до 36 раз говорил», а потом задумался, есть ли мотивация и у этой фразы. Вскоре ему приходит в голову, что он родился на 27-й день месяца, однако его младший брат – на 26-й, и у него есть основание жаловаться на то, что судьба настолько обделила его благами жизни, насколько предоставила их тому. Соответственно, это ее пристрастие он отобразил так: от даты своего рождения отнял 10 и столько же прибавил к дате рождения брата. «Я – старший и все же таким образом стал меньше».

5)[209] На анализе пришедших в голову чисел хочу задержаться подольше, потому что не знаю никаких других одиночных наблюдений, которые так убедительно доказывали бы существование прочной связи процессов мышления, о которых сознание не располагает, однако, никакими сведениями, а с другой стороны, нет лучшего примера анализа, в ходе которого так умело отстаивалось бы часто порицаемое соучастие врача (внушение). По этой причине изложу здесь анализ случая с числом, пришедшим в голову одному моему пациенту (с его, разумеется, согласия)[210], о котором можно дополнительно заметить, что он самый младший ребенок из вереницы детей и что в юные годы потерял чудесного отца. В особенно жизнерадостном настроении ему пришло в голову число 426718, и он задался вопросом: «Почему же именно оно?» Сначала вспомнилась шутка, которую и я когда-то слышал: «Если насморк лечит врач, то он продолжается 42 дня, но если не лечат вообще, то шесть недель». Это соответствует первым цифрам задуманного числа: 42 = 6 × 7. Во время заминки, возникшей после первой догадки, я обратил его внимание на то, что выбранное им шестизначное число содержит все цифры натурального ряда чисел, за исключением 3 и 5. Тут он сразу продолжил толкование: «У нас в семье 7 братьев и сестер, я – самый младший. По появлению на свет третьей (3) была сестра А; пятым (5) – брат L. Оба стали моими врагами. Ребенком я имел обыкновение каждый вечер молить Бога, чтобы Он обязательно лишил жизни этих двух моих мучителей. Теперь же мне кажется, что я это желание даже осуществил; 3 и 5, злобный брат и ненавистная сестра, скончались». Если эти числа подразумевают порядок рождения братьев и сестер, то что означает 18 в конце задуманного числа, ведь братьев и сестер было только 7? «Я часто думал, что, если бы отец пожил подольше, я бы не остался последним ребенком. Если бы появился еще один (1), нас стало бы 8 и за мной был бы ребенок помладше, по отношению к нему я играл бы роль старшего».

Таким образом, число в целом было объяснено, однако нам предстояло еще установить взаимосвязь между первой частью толкования и последующими. Это решалось довольно легко на основе условия, вызвавшего появление последнего числа, – допущения о более продолжительной жизни отца. 42 = 6 × 7 подразумевал издевку по адресу врачей, не сумевших помочь отцу, а значит, в такой форме нашло выражение желания продлить его жизнь. Все число вполне согласуется, собственно говоря, с двумя детскими желаниями мужчины касательно своего семейного окружения: злые брат и сестра должны умереть, а на свет появиться младший братец/сестричка, или, выражаясь короче: как было бы здорово, если бы умерли эти двое вместо любимого отца![211]

6)[212] Небольшой пример из моей переписки. Директор телеграфа в Л. пишет своему 18¹/₂-летнему сыну, который собрался изучать медицину и уже принялся читать «Психопатологию обыденной жизни», а также пытается убедить своих родителей в достоверности моих воззрений. Я воспроизведу один из присланных им опытов, не вступая по его поводу в дискуссию.

«Мой сын беседует с женой о так называемой случайности и разъясняет ей, что она не может назвать ни одну песню или число, которое и в самом деле пришло ей в голову „совершенно случайно“. Беседа протекает следующим образом. Сын: „Назови мне какое-нибудь число“. Мать: „79“. Сын: „Что тебе при этом приходит в голову?“ Мать: „Я думаю о красивой шляпке, которую присмотрела вчера“. Сын: „Сколько она стоит?“ Мать: „158 марок“. Сын: „В таком случае мы имеем 158: 2 = 79, шляпка показалась тебе слишком дорогой, и ты, конечно, подумала: будь она вдвое дешевле, я бы ее купила“.

Против подобных высказываний моего сына я сначала возразил, что, в общем-то, женщины не особенно сильны в арифметике и что матери, скорее всего, не очень-то ясно, что 79 – половина от 158. То есть его теория предполагает невероятный факт, что подсознание считает лучше, чем нормальное сознание. „Это совершенно не так, – слышу я в ответ. – Добавлю, что мать не производила деление 158: 2 = 79, но не исключено, что случайно вполне правильно уловила это соотношение, ведь она могла думать об этой шляпке и во сне и при этом ясно сознавать, насколько дорого платить за нее даже половину цены“».

7)[213] Следующий анализ числа я заимствовал у Джонса (там же, с. 478). Одному его знакомому пришло в голову число 986, и тогда он пригласил Джонса, чтобы тот связал число с чем-нибудь, о чем он перед этим думал: «Ближайшей ассоциацией человека, участвующего в эксперименте, стало припоминание давно забытой шутки. Шесть лет назад в самый жаркий день года он поместил в газете заметку о том, что термометр показывает температуру 986 градусов по Фаренгейту, что, очевидно, стало чудовищным преувеличением 98,6 градуса – реального показания термометра. Во время этой беседы мы сидели у камина, пышущего жарким пламенем, от которого он отодвигался, заметив при этом с полным основанием, что именно сильная жара подвигла его на такое воспоминание. Впрочем, я не удовольствовался столь легко полученным результатом и вознамерился выяснить, почему именно это воспоминание так прочно засело у него в голове. Из его рассказа следовало, что над этой шуткой он с большим удовольствием смеялся, и каждый раз она по-новому радовала его, так что очень часто приходила ему на ум. Но поскольку она не показалась мне особенно удачной, мое ожидание тайного смысла за ее спиной только усиливалось. Первым мне пришло в голову то, что представление о тепле всегда было для него весьма важным. Тепло – это самое главное в мире, источник всего живого и т. д. Подобный идеализм обычно весьма трезвого молодого человека не мог не настроить на размышления, я попросил его продолжить ассоциации. Его очередная мысль касалась дымовой трубы фабрики, которую он мог видеть из своей спальни. Как правило, вечером он рассматривал поднимающиеся из нее дым и отблески пламени, думая при этом о прискорбной растрате энергии. Тепло, пламя, истоки всего живого, разбазаривание энергии через высокую круглую трубу – по этим ассоциациям можно было легко догадаться, что представления о тепле и пламени были связаны у него, как это обычно и происходит в символическом мышлении, с представлениями о любви и что сильный мастурбационный комплекс был мотивом названного им числа. Ему не оставалось ничего другого, как подтвердить мое предположение».

Кто[214] желает получить адекватное представление о способе, каким числовой материал обрабатывается неосознанным мышлением, того я отсылаю к статье К. Г. Юнга «Ein Beitrag zur Kenntnis des Zahlentraumes» (Zentralblatt für Psychoanalyse, 1911) и еще к одной статье Э. Джонса («Unconscious Manipulation of Numbers», там же, 1912, VI, 5).

В собственных анализах подобного рода случаев мне особенно запомнились два самых впечатляющих их свойства. Во-первых, прямо-таки сомнамбулическая уверенность, с какой я, продвигаясь к неизвестной мне цели, погружаюсь в вычисления в уме, которые разом приводят меня к искомому числу, и скорость, с которой совершается вся последующая работа. Во-вторых, то обстоятельство, что в моем бессознательном мышлении числа охотно подчиняются манипулированию, тогда как я – плохой счетчик и с великими трудностями запоминаю даты, номера домов и что-то подобное. Впрочем, в этих бессознательных мыслительных операциях с числами я обнаруживаю склонность к суеверию, происхождение которой долгое время оставалось для меня непонятным[215].

Не стоит[216] удивляться, обнаружив, что не только числа, но и неожиданно всплывшие в уме слова непременно оказываются хорошо детерминированы в ходе другого вида аналитического исследования.

8) Великолепный пример выведения назойливого, то есть упорно преследующего тебя, слова можно найти у Юнга («Diagnostische Assoziationsstudien», IV. S. 215): «Одна дама рассказала мне, что с некоторых пор у нее постоянно вертится на языке слово „Таганрог“ и она не понимает, откуда оно взялось. Я спросил ее о богатых эмоциями происшествих с ней и о вытесненных желаниях самого последнего времени. После некоторого колебания она сообщила мне, что очень хотела бы иметь утренний пеньюар, но ее муж не проявляет к этому необходимого интереса. „Утренний пеньюар“ (Morgenrock: Tag – an – Rock) [произносится „Таганрок“]: отмечаем частичное смысловое и звуковое родство слов. Причина русской формы слова появилась потому, что примерно тогда же дама познакомилась с человеком из Таганрога».

9) Д-ру Э. Хичману я благодарен за разгадку другого случая, в котором некая строфа повторялась в определенной местности в качестве вытесненной мысли без выяснения ее происхождения и связей.

«Рассказ доктора юриспруденции Э. Шесть лет назад я ехал из Биаррица в Сан-Себастьян. В данном случае железная дорога пересекала реку Бидасоа, образующую границу между Францией и Испанией. С моста открывался прекрасный вид: с одной стороны – на широкую долину и Пиренеи, с другой – далеко в море. Был восхитительный летний день. Все было полно солнца и света, я находился в каникулярном путешествии, радовался возможности проехаться по Испании, и тут мне в голову врезалась строфа „но свободна душа, плывущая в море света“. Помнится, тогда я задумался, откуда эти строки, и не смог этого вспомнить. По ритмике слова взяты из какого-то стихотворения, название которого полностью выпало из моей памяти. Я думал, что позже, когда мне припомнится все стихотворение, я еще спрошу об этом нескольких людей, не слишком, впрочем, надеясь что-нибудь узнать.

Возвращаясь в прошлом году из поездки по Испании, я проезжал по тому же железнодорожному перегону. Была абсолютно темная ночь и шел дождь. Я выглянул в окно, чтобы посмотреть, проехали ли мы уже пограничную станцию. Тут я заметил, что находимся мы на мосту через Бидасоа. Мне сразу же вспомнились приведенные ранее строчки, но опять я не смог вспомнить их источник.

Несколько месяцев спустя дома мне попали в руки стихи Уланда. Я открыл томик, и мой взгляд упал на строки: „Но свободна душа, плывущая в море света“, образовавшая концовку стихотворения „Der Waller“. Я читал это стихотворение и помнил его теперь весьма смутно, хотя несколько лет назад хорошо его знал. Место его действия – Испания, и мне кажется, что это образует единственную связь цитированных строчек с упомянутым мною железнодорожным перегоном. Своим открытием я был удовлетворен только наполовину и механически перелистывал книгу дальше. Строки „но свободна“ и т. д. были последними на одной странице. А на следующей я нашел стихотворение „Мост через Бидасоа“.

Еще я заметил, что содержание последнего стихотворения кажется мне менее знакомым, чем содержание предыдущего, а его первая строфа гласит: „На мосту через Бидасоа стоял седовласый святой: направо он осенял крестным знамением испанские горы, налево благословлял земли франков“».

Б. Это понимание детерминации кажущихся произвольно названными имен и чисел может, вероятно, способствовать прояснению некоторых других вопросов. Известно, что вопреки допущению сплошного психического детерминизма многие известные ученые ссылаются на чувство специфической убежденности в наличии свободы воли. Такое убеждение действительно существует и вовсе не отвергается верой в детерминизм. Как и любые другие нормальные чувства, оно должно быть чем-то обосновано. Однако, насколько я сумел заметить, оно проявляет себя не в случае крупных и важных изъявлений воли. В подобных случаях, напротив, имеет место чувство психического давления, и люди охотно на него ссылаются (знаменитые слова Лютера: «На этом я стою и не могу иначе»[217]). И наоборот, как раз при несущественных, не вызывающих эмоций решениях любят заверять, что с равным успехом могли действовать иначе сообразно свободной, ничем не направляемой воле. После наших анализов нам нет надобности в данном случае оспаривать право на существование свободы воли. Если отличать осознанную мотивацию от мотивации, проистекающей из бессознания, то упомянутое чувство заверяет нас, что первая распространяется не на все наши решения, связанные с моторикой. Minima not curat praetor («Претор не занимается пустяками» – лат.). Но то, что осталось свободным от одной группы мотивов, испытывает действие мотивов из другой группы – из области бессознания, а в итоге детерминация психических явлений осуществляется без каких-либо исключений[218].

В. Если по целому ряду обстоятельств осознанному мышлению приходится отказать в познании рассматриваемых ошибочных действий, все же было бы желательно найти психологические доказательства их существования. Во всяком случае, на основании того, что будет выявлено в более обстоятельном исследовании бессознательного, вполне вероятно, что такие доказательства где-нибудь найдут. И действительно, в двух областях удалось обнаружить явление, которое кажется вполне аналогичным бессознательным мотивам, а значит, и представлению о них.

а) В поведении параноиков бросается в глаза и замечается всеми одна черта: они придают огромное значение мелким, обычно нами пренебрегаемым действиям и поступкам других людей, истолковывают таковые и делают из этого далеко идущие выводы. Например, последний параноик, которого я видел, пришел к выводу о каком-то общем сговоре в своем окружении, потому что при его отъезде на вокзале люди делали довольно свободные жесты рукой. Другой уделял особое внимание тому, как люди ходят по улице, как размахивают тростями и т. д.[219]

Соответственно, категорию «случайное», которое не нуждается в мотивации и которое обычный человек считает важной для части своей психической деятельности и ошибочных действий, параноик отвергает применительно к психическим проявлениям других людей. Все, что он замечает у них, наполнено смыслом, все допускает истолкование. Как же он приходит к такому мнению? Скорее всего, в данном случае, как и во многих других, он проецирует на психику других людей то, что находится в его собственном бессознании. При паранойе в сознание к тому же прорывается много такого, наличие чего в нем у нормальных людей и невротиков подтверждается лишь с помощью психоанализа[220]. А значит, в данном случае параноик до некоторой степени прав, он знает нечто, ускользнувшее от психически нормального человека, он соображает точнее, чем позволяет нормальное мышление, однако перенесение познанного таким путем положения дел на других людей обесценивает его знание. Надеюсь, никто не ожидает от меня оправдания отдельных толкований параноиков. Однако некоторая доля достоверности, которую при таком понимании ошибочных действий мы признаем за паранойей, помогает нам понять ту убежденность, с которой у параноика связаны все эти толкования. Как раз в этом заключена частичка их истинности; и даже нашим вызванным болезнью ошибочным суждениям присуща убедительность как раз благодаря этому. Подобная убедительность является частью ошибочного процесса мышления или же источником, из которого оно возникает, а далее распространяется нами на другие взаимосвязи.

б) Очередное подтверждение существования бессознательного или «смещенного» знания мотивов случайных и ошибочных действий мы находим в виде суеверий. Свое мнение я собираюсь разъяснить с помощью одного мелкого происшествия, ставшего для меня исходным пунктом данных рассуждений.

После возвращения из отпуска мои мысли сразу же направились на больных, которыми мне придется заниматься во вновь начинающемся трудовом сезоне. Первый визит мне нужно было нанести к очень старой даме, в отношении которой с довольно давних пор я провожу дважды в день одни и те же процедуры. По причине такого однообразия у меня по пути к больной или во время занятий с нею очень часто появлялись бессознательные мысли. Ей было за девяносто, а значит, в начале каждого года возникало желание спросить про себя, сколько еще лет она протянет. В тот день, о котором рассказываю, я спешил и поэтому нанял кабриолет, который должен был доставить меня к ее дому. Каждый кучер конной биржи около моего дома знал адрес этой женщины, поскольку любой из них уже не раз возил меня к ней. Сегодня же случилось так, что извозчик остановился не у ее дома, а перед домом с тем же номером на близлежащей и действительно весьма похожей параллельной улице. Я замечаю ошибку, укоряю за нее извозчика и тот извиняется. Должен ли быть какой-то смысл в том, что меня подвезли к дому, в котором дамы не было? Для меня, конечно же, это ничего не значило, но будь я суеверен, я усмотрел бы в этом инциденте предзнаменование, перст судьбы, указующий, что этот год станет последним для старой дамы. Множество предвестий, сохраненных историей, основывается на ничуть не лучшей символике. В любом случае в этом происшествии я вижу некую случайность, и ничего больше.

Ситуация выглядела бы совершенно иначе, проделай я этот путь пешком, а затем «в задумчивости» или «по рассеянности» оказался бы у этого дома на параллельной улице вместо нужного, что я объяснил бы не случайностью, а действием с неосознанной целью, требующим интерпретации. Такой «ошибочный поход» я бы, вероятнее всего, истолковал как знак того, что в скором времени не смогу застать старую даму дома. Стало быть, я отличаюсь от суеверных людей вот чем: я не думаю, что событие, к совершению которого моя психика не причастна, может сообщить мне что-то неизвестное о будущих состояниях реальности. Тем не менее считаю, что непреднамеренное проявление моей собственной психической деятельности может открыть мне нечто скрытое, что опять-таки принадлежит только моей психике. Я, правда, верю в объективный (реальный) случай, но не верю в случайность внутреннюю (психическую). Суеверный же человек, наоборот, ничего не знает о мотивах своих случайных и ошибочных деяний; он уверен, что существует психическая случайность. Кто склонен придавать внешнему случаю смысл, который проявит себя в реальных событиях, тот в случайности видит средство проявления чего-то скрытого, находящегося вне его. Между мной и суеверным человеком два различия: во-первых, последний проецирует вовне мотивы, которые я ищу внутри себя, во-вторых, он толкует случайность с помощью чего-то происшедшего, что я свожу к некоей мысли. Кроме того, скрытое для него соответствует бессознательному у меня, а упорное стремление не признавать случай случаем, а как-то интерпретировать его, присуща нам обоим[221].

В настоящее время я предполагаю, что это осознанное неведение и неосознанная информация о мотивах случайностей в психике образуют один из психических корней суеверия. Поскольку суеверный человек ничего не знает о мотивах собственных случайных действий, а факты их наличия требуют определения местонахождения такой мотивации, то он вынужден путем сдвига помещать его во внешний мир. Если же такая связь существует, то она вряд ли ограничена этим единичным случаем. Фактически я считаю, что значительная часть мифологического мировоззрения вплоть до самых современных религий – это не что иное, как спроецированная во внешний мир психология. Смутные догадки (так сказать, эндопсихическое восприятие[222]) о психических факторах и отношениях[223] с бессознательным, отобразившихся (сложно сказать как-то иначе) в аналогии с паранойей, призваны в данном случае помочь в конструировании сверхчувственной реальности, которую наука обязана опять превратить в психологию бессознательного. Можно было бы отважиться таким путем распутать мифы о рае и грехопадении, о Боге, о добре и зле, о бессмертии и т. д., превращая метафизику в метапсихологию. Разрыв между спекуляцией параноика и умозрением суеверного человека не так велик, как кажется на первый взгляд. Когда люди начали мыслить, они были вынуждены, действуя, как известно, антропоморфно, разложить внешний мир на множество личностей, подобных себе; случайности же, интерпретируемые ими с позиции суеверий, становились, соответственно, действиями или высказываниями людей. Они вели себя совсем как параноики, делающие выводы на основании почти неприметных знамений, подаваемых им другими людьми, или, как все здоровые индивиды, которые, имея на то право, делают случайные и непредсказуемые деяния своих близких основой для оценки их характера. Суеверия выглядят неуместными в рамках нашего современного естественно-научного, но все еще далеко не завершенного мировоззрения. В мировоззрении донаучных времен и народов они были вполне оправданными и последовательными.

Римлянин, отказывающийся начинать важное дело, если ему не предшествовал благоприятный полет птицы, был в известном смысле прав; он действовал логично, сообразно исходным убеждениям. Но если он отказался от действия из-за того, что споткнулся о порожек своей двери («un Romain retourneraits» – «римлянин вернулся»), он на голову превосходит нас, неверующих в приметы. Он – лучший знаток человеческой души, чем мы стараемся быть, ведь то, что он споткнулся, должно доказать ему наличие в его внутреннем мире сомнения, контрустремления, мощь которого в момент совершения действия уменьшит силу его замыслов. Полный же успех возможен, естественно, только когда все психические цели совместно устремлены к заветной цели.

Как отвечает шиллеровский Вильгельм Телль, очень долго не решавшийся сбить яблоко с головы своего мальчика, на вопрос фохта, зачем он вынул из колчана вторую стрелу:

Г. Кому случалось изучать скрытые движения человеческой психики средствами психоанализа, тот в состоянии сказать кое-что новое об особенностях бессознательных мотивов, проявляющихся в суевериях. На примере порой весьма интеллигентных, страдающих от навязчивых мыслей и действий невротиков яснее всего видно, что суеверие возникает из побуждений враждебности или жестокости. В значительной мере они представляют собой предвкушение несчастья. Тому же, кто часто желает зла другим людям, но в результате воспитания в пользу добра вытеснил такие желания в бессознательное, особенно свойственно ожидать наказания в виде бедствия, угрожающего ему извне, за такую бессознательную злобу.

Если, кроме того, добавим, что этими замечаниями мы отнюдь не исчерпали психологию суеверия, то нам придется по меньшей мере затронуть другую сторону проблемы: можно ли напрочь отрицать реальные корни суеверия, существование предчувствий, вещих снов, телепатических явлений, проявлений сверхчувственных сил и тому подобного? Сейчас я далек от того, чтобы недолго думая отвергнуть все без исключения подобные явления, в отношении которых существует множество тщательных наблюдений самых интеллектуально выдающихся людей и которые в первую очередь должны составить объекты новых исследований. Далее вполне можно надеяться, что часть этих явлений получит объяснение благодаря нашему уже начавшемуся познанию бессознательных психических явлений, что, однако, не вынудит нас радикально пересмотреть наши нынешние воззрения[224]. Если бы оказались доказанными и другие явления, как, например, те, в которые верят спиритуалисты, то мы провели бы требуемую новыми наблюдениями модификацию наших «законов», не внося путаницу во взаимосвязь вещей в мире.

В рамках данного обсуждения я могу ответить на затронутые теперь вопросы только с субъективной позиции, то есть согласно моему личному опыту. С сожалением должен признать, что принадлежу к числу тех недостойных индивидов, в чьем присутствии духи прекращают свою деятельность, да и сверхчувственное испаряется, так что я никогда не имел случая лично пережить что-то позволяющее верить в чудеса. Как и у всех людей, у меня были предчувствия, пережил я и беды, но и те и другие как бы избегали друг друга, так что за предчувствиями ничего не следовало, а бедствия обрушивались на меня без предупреждения. В период, когда, будучи молодым человеком, я жил один в чужом городе, то довольно часто слышал, как несомненно знакомый, дорогой мне голос вдруг обращался ко мне по имени. Я отмечал тогда время появления галлюцинаций, чтобы позднее, беспокоясь об оставшихся дома людях, выяснить, что происходило с ними в тот момент. С ними не случалось ничего. Как бы компенсацией этого стало то, что впоследствии я, совершенно не волнуясь и не подозревая ни о чем, работал со своими больными, тогда как моему ребенку угрожала опасность стать жертвой кровотечения. Из предчувствий, о которых меня извещали мои пациенты, ни один не был признан мной реальным. Однако должен признаться, что в последние годы я сделал несколько наблюдений, которые легко объяснимы допущением телепатической передачи мыслей.

Вера в вещие сны насчитывает множество приверженцев, потому что имеет возможность опираться на то, что некоторые из них действительно формируют будущее так, как до этого желание в сновидении конструировало его[225]. Однако этому не приходится особенно удивляться, к тому же, как правило, между сновидением и тем, что случилось наяву, удается обнаружить далеко идущие различия, которыми верящие в вещие сны предпочитают пренебрегать. Прекрасный пример по-настоящему пророческого сновидения предложила мне однажды интеллигентная и преданная истине пациентка для скрупулезного анализа. Она сообщила, что когда-то ей приснилось, будто она встретила своего бывшего друга и домашнего врача у конкретного магазина на известной улице, а когда на следующее утро она пошла во Внутренний город, то действительно повстречала его на увиденном в сновидении месте. Замечу, что в связи с этим удивительным совпадением не произошло никаких значимых последующих событий, то есть случившееся нельзя было объяснить каким-то событием из будущего.

Добросовестная проверка установила отсутствие доказательств того, что дама вспомнила сновидение сразу же утром после пробуждения, то есть перед прогулкой и встречей с давним другом. Она ничего не могла возразить против описания происшедшего, исключающего из него все необычное, не оставляющего ничего лишнего, а только интересную психологическую проблему: как-то утром она шла по определенной улице, у одного магазина встретила своего давнего домашнего врача, и при его виде у нее возникло убеждение, что накануне ночью ей приснилась эта самая встреча, произошедшая именно в том месте. Затем анализ помог понять с высокой степенью вероятности, как она пришла к этому убеждению, которому, согласно общепринятым представлениям, нельзя отказать в определенном проценте достоверности. Ведь встреча на определенном месте после предшествующего ожидания – это признак некоего свидания. Давний домашний врач пробудил в даме воспоминания о былых временах, когда встречи с неким третьим лицом, также дружившим с упомянутым врачом, были для нее весьма важны. С тех пор с этим господином она постоянно общалась и в день накануне предполагаемого сновидения тщетно ожидала его. Если бы у меня была возможность подробнее рассказать об обсуждаемых в данном случае отношениях, мне легко удалось бы продемонстрировать, что иллюзия пророческого сна при виде друга давних лет равнозначна, скажем, следующему высказыванию: «Ах, господин доктор! Сейчас вы напомнили мне о прошедших временах, когда мне не приходилось напрасно ждать N., если мы договорились о свидании».

Простой, легко интерпретируемый пример такого ставшего известным «удивительного совпадения», когда встречаешь человека, только что занимавшего твои мысли, я знаю по собственному опыту, и, вероятно, он является типичным для подобного рода случаев. Несколько дней спустя после присвоения мне звания профессора, который в монархически управляемых странах сам по себе придает человеку изрядный авторитет, во время прогулки по Внутреннему городу мои мысли неожиданно обратились к мальчишеской фантазии о мести, направленной против конкретной супружеской пары. Несколько месяцев назад эти люди пригласили меня к своей дочери, у которой в связи с одним сновидением сложились любопытные проявления навязчивости. Я проявил большой интерес к этому случаю, генезис которого посчитал легко постижимым; родители же не приняли мое лечение и дали мне понять, что задумали обратиться к зарубежному светилу, лечащему с помощью гипноза. Теперь в фантазиях я стал мечтать о том, чтобы после полной неудачи этого эксперимента родители попросили меня снова применить свое лечение, чувствуя на этот раз полное доверие ко мне и т. д. Я же вроде бы отвечал им: «Конечно, теперь, когда я стал профессором, вы мне доверяете. Но ведь звание ничего не изменило в моих умениях; если вы собирались обойтись без меня, когда я был доцентом, то сумеете обойтись и без меня, ставшего профессором». В этот момент мои мечтания были прерваны громким приветствием: «Честь имею приветствовать вас, господин профессор!» – а подняв глаза, я увидел, что мимо проходила та самая супружеская пара, которой я только что как бы отомстил, отклонив их предложение. Первое же размышление разрушило видимость чего-то чудесного. Я шел по прямой, широкой и почти безлюдной улице навстречу этой паре. Бросив беглый взгляд с расстояния, видимо, шагов двадцать от них, я рассмотрел и узнал их статные фигуры, однако устранил это восприятие, как если бы оно было галлюцинацией, по тем же эмоциональным мотивам, которые проявили себя в данном случае в виде, казалось бы, спонтанно всплывшей фантазии.

Другую «расшифровку»[226] мнимого предчувствия я сообщаю в трактовке Отто Ранка:

«Некоторое время тому назад я лично пережил редкий вариант такого удивительного совпадения, встретив персону, мысли о которой как раз донимали меня. Прямо перед Рождеством я направлялся в австро-венгерский банк, чтобы мне обменяли деньги по 10 новых серебряных крон для раздачи в качестве подарков. Погруженный в честолюбивые мечтания, связанные с ощущением контраста мизерности моей наличности с сосредоточенной в здании банка денежной массой, я свернул в узкий Банковский переулок, где банк и располагался. Перед его воротами я увидел стоящий автомобиль и множество входящих и выходящих людей. Мне подумалось, что у служащих банка наверняка найдется время для моих нескольких крон; во всяком случае, я быстро сделал свои дела, положил подлежащую обмену купюру и сказал: „Пожалуйста, поменяйте на золото!“ Я сразу заметил свою оплошность – ведь должен был попросить серебро – и пришел в себя от своих мечтаний. Я находился всего в нескольких шагах от входа и тут увидел знакомого молодого человека, идущего мне навстречу, которого я, однако, из-за своей близорукости не успел точно опознать. Когда он подошел близко, я узнал в нем одноклассника моего брата по имени Голд (золото – нем.). От этого брата, известного писателя, в начале своей литературной деятельности я ожидал далекоидущей поддержки. Поддержки, однако, не последовало, а потому рухнули и мои надежды на материальный успех, чем были заполнены мои мечтания по дороге в банк. Итак, скорее всего, будучи погруженным в них, я уловил приближение господина Голда, что моим грезящим материальным благополучием сознанием было отображено в такой форме, что, стоя у окошка кассы, я решил попросить золото вместо гораздо менее ценного серебра. Однако, с другой стороны, я оказался перед парадоксальным фактом: мое бессознание способно воспринимать объект, который окажется доступен зрению только позднее. Частично это объяснимо комплексом готовности (Блейлер), ориентированным на вполне определенный материал, а мои поступки, вопреки улучшению моей осведомленности, были направлены с самого начала на то здание, где совершался только обмен золотых монет и банкнот» (Zentrallblatt für Psychoanalyse, II. 5).

К категории чудесного или жуткого относится и своеобразное ощущение, испытываемое в некоторые моменты и в определенных ситуациях, будто точно то же самое ты уже когда-то переживал, находясь некогда в аналогичном положении. При этом, невзирая на количество затраченных усилий, не удается четко вспомнить прежнее состояние, которое так заявило о себе. Я понимаю, что всего лишь следую весьма вольному словоупотреблению, называя переживаемое в такие моменты эмоцией; речь при этом идет не о любой оценке, а как раз об оценке распознавательной. Однако у этих случаев совершенно специфический характер и не следует забывать, что искомое никогда не всплывает в памяти. Не знаю, привлекался ли этот феномен déjà vu (уже виденного – фр.) всерьез для доказательства предварительного психического существования отдельного индивида; психологи уделяли ему, пожалуй, достаточно внимания, стремясь раскрыть его загадку самыми разными умозрительными путями. Ни одна из предложенных попыток объяснения не представляется мне достоверной, поскольку ни в одной из них не учитывалось ничего, кроме сопутствующих и благоприятствующих этому обстоятельств. А психические явления, которые, по моим наблюдениям, только и могут быть ответственны за возникновение déjà vu, а именно бессознательные фантазии, вплоть до сего дня все еще в небрежении у психологов.

Полагаю, что называть чувством состояние «это уже было когда-то пережито» иллюзией неверно. В такие моменты действительно соприкасаешься с тем, что некогда уже было пережито, только это никогда осознанно не вспоминается, потому что никогда и не было осознано. Чувство déjà vu соответствует, короче говоря, воспоминанию о неосознанной фантазии. Существуют бессознательные мечтания (или грезы), подобные осознанным «творениям» и известные каждому по собственному опыту.

Я понимаю, что данная тема заслуживала бы самого подробного рассмотрения, однако в этой связи собираюсь привести анализ единственного случая déjà vu, в котором чувства отличаются особой интенсивностью и длительностью. Одна сейчас уже тридцатисемилетняя дама утверждает, что совершенно отчетливо помнит, как в возрасте двенадцати с половиной лет впервые была в гостях у школьной подруги и ее сестры в сельской местности. Когда она вошла в сад, то у нее сразу появилось ощущение, что когда-то она здесь уже была. То же чувство повторно возникло, когда она зашла в жилые помещения, и ей подумалось, что она заранее знает, какой будет следующая комната, каким окажется вид из нее и т. д. Однако это чувство чего-то знакомого не могло иметь источником прежнее посещение дома и сада, скажем, в первые годы детства, потому что это было совершенно исключено и опровергнуто сведениями, полученными от родителей. Сообщившая эту историю дама не искала какого-то психологического объяснения, а видела в появлении этого чувства пророческое указание на ту роль, которую позднее сыграют эти подруги в ее эмоциональной жизни. Впрочем, размышления над обстоятельствами, при которых с ней случилось это происшествие, указывают нам путь к другому объяснению. Отправляясь в гости, рассказчица знала, что у девочек есть единственный брат, который тяжело болел. В ходе посещения она увидела его в лицо, нашла очень плохо выглядящим, а про себя подумала: он скоро умрет. Теперь же, когда несколькими месяцами ранее ее собственный единственный брат опасно болел дифтеритом, ее на время его болезни удалили из родительского дома и она несколько недель жила у родственницы. Она считает, что в этой поездке за город участвовал и брат, и кажется, что это был его первый важный выход в свет после болезни. Однако в этом моменте ее воспоминания становятся удивительно неопределенными, тогда как все прочие детали и особенно платье, надетое на ней в тот день, чрезвычайно четко стояли у нее перед глазами. На основании подобных признаков осведомленному человеку нетрудно сделать вывод, что тогда у девушки большую роль играло ожидание возможной смерти брата и либо оно не было никогда осознано, либо после счастливого исхода болезни подверглось почти полному вытеснению. В противном случае ей пришлось бы надеть другое платье, а именно траурную одежду. У подруг же она застала аналогичную ситуацию: единственному брату угрожала опасность быстрой смерти – и вскоре он действительно умер. Она вроде бы должна была ясно помнить, что несколько месяцев назад сама оказалась в сходной ситуации; вместо воспоминания об этом, чему препятствовало вытеснение, она перенесла свое ощущение «что-то вспомнилось» на окрестности, сад и помещения дома и попала под действие fausse reconnaissance (ложное узнавание – фр.), так что у нее сложилось впечатление: все это и точно таким же она уже когда-то видела. Из факта вытеснения мы вправе заключить, что ее тогдашнее опасение возможной смерти брата не слишком отличалось от фантазии-желания. Ведь в таком случае она осталась бы единственным ребенком в семье. Во время возникшего позднее невроза ее очень сильно мучил страх потерять родителей, за которым анализу обычно удается обнаружить аналогичное бессознательное желание.

Мои собственные мимолетные переживания феномена déjà vu я мог бы так же вывести из сходства эмоциональных обстоятельств. «Это опять стало бы поводом пробудить ту (неосознанную и неизвестную) фантазию, которая тогда сама по себе сформировалась во мне в виде желания улучшить мое положение». До сих пор такое объяснение déjà vu[227] было удостоверено только одним наблюдением. Д-р Ференци, которому третье издание этой книги обязано многими важными сведениями, писал мне по этому поводу: «Я убедился как на собственном опыте, так и на опыте других людей в том, что необъяснимое чувство чего-то давно знакомого можно объяснить бессознательными фантазиями, которые, минуя сознание, припоминаются в подходящей ситуации. У одного из моих пациентов это, казалось бы, происходило иначе, однако на самом деле – совершенно аналогично. У него это чувство очень часто повторялось, однако постоянно оказывалось забытой (вытесненной) частью сновидения прошедшей ночи. В итоге складывается впечатление, что déjà vu может быть родом не только из грез, но и из ночных сновидений».

Позже я узнал, что Грассе еще в 1904 г. предложил объяснение этого феномена, очень похожее на мое.

В 1913 г.[228] в небольшой статье[229] я описал другой феномен. Им стала déjà raconte – иллюзия, что слышишь нечто ранее услышанное. Она особенно интересна, когда появляется в ходе психоаналитического лечения. В таком случае пациент с явными признаками субъективной убежденности утверждает, что уже давно сообщил определенные воспоминания. Врач же уверен в противоположном и может, как правило, уличить его в ошибке. Объяснение этого любопытного ошибочного действия, видимо, таково: у пациента есть побуждение и намерение сделать такое сообщение, но он упустил случай осуществить его, а теперь память о нем помещает на его место в качестве замены последнего – реализации намерения.

Сходный фактический материал, а похоже, и такой же механизм обнаруживают «мнимые ошибочные действия», названные так Ференци[230]. В этих случаях, если, скажем, вещь забыта, запрятана, потеряна, то люди ухитряются убедить себя, что ничего подобного не произошло, что все в полном порядке. Например, пациентка возвращается в кабинет врача, объясняя, что хочет забрать забытый у него зонтик, который держит в руках. То есть существует побуждение к какому-то ошибочному действию и этого достаточно, чтобы компенсировать его осуществление. Кроме этого единственного различия, мнимое ошибочное действие может быть равнозначно реальному. Оно ведь, как говорится, доступнее.

Д. Когда совсем недавно мне выпал случай изложить одному философски образованному коллеге несколько примеров забывания имен вместе с их анализом, он поспешил возразить: «Все это очень здорово, но у меня забывание имен происходит иначе. Так облегчать себе работу явно не стоит». Не думаю, что мой коллега когда-то раньше задумывался над забыванием имен собственных; он не сумел пояснить, как иначе у него происходит забывание. Однако его замечание все же затрагивает одну проблему, которую многие склонны выдвигать на первый план. Если подтвердится предложенное здесь решение проблемы ошибочных и случайных действий в целом или только частично и если правильным окажется последнее, то спрашивается: каковы те условия, при которых оно окажется подходящим для объяснения и как-то иначе протекающих явлений? При ответе на этот вопрос мои наблюдения оставляют меня на произвол судьбы. Я могу только предостеречь от признания выявленной взаимосвязи редкостью, так как очень часто на самом себе и на своих пациентах я устраивал проверку: удастся ли надежно доказать ее наличие, как в описанных примерах, или же имеются по меньшей мере серьезные основания предполагать ее существование. Не стоит удивляться, если не всякий раз удается раскрыть смысл симптоматического действия, ведь в качестве решающего фактора учитывается размер внутреннего сопротивления, противящегося решению проблемы. Также не всегда есть возможность толковать каждое отдельное сновидение – свое или пациентов. Для подтверждения универсального действия теории достаточно, если удается проникнуть хотя бы в часть скрытых взаимосвязей. Сновидение, которое не поддается разгадке сразу после пробуждения, поддастся этому неделю или даже месяц спустя, когда уменьшится происходящее тем временем реальное соотношение борющихся друг с другом психических влияний. То же самое можно сказать о разгадке ошибочных и симптоматических действий. Пример очитки «в бочке через Европу» предоставил мне удобный случай продемонстрировать, как поначалу неразгаданный симптом стал доступен анализу, когда ослаб «реальный интерес» к вытесненным мыслям[231]. Пока существовала возможность, что мой брат получит заветное звание раньше меня, указанная очитка мешала неоднократным попыткам анализа. Когда же выяснилось, что подобное предпочтение брата маловероятно, передо мной неожиданно открылся путь, приведший к решению проблемы. Соответственно, было бы ошибкой утверждать в отношении всех случаев, не поддавшихся анализу, что они возникают под действием иных, чем выявленные здесь психические механизмы. Для такого предположения требуется что-то еще, кроме доказательства от противного. Лишена доказательной силы и существующая, вероятно, у всех здоровых людей готовность поверить в какое-то другое объяснение ошибочных и симптоматических действий. Оно является совершенно явно проявлением тех же психических сил, которые придали событию таинственность, и поэтому встает на ее защиту, сопротивляясь раскрытию тайны.

С другой стороны, нам не стоит упускать из виду, что вытесненные мысли и побуждения отнюдь не самостоятельно выражают себя в форме симптоматических и ошибочных действий. Техническая возможность подобных ошибок иннерваций должна существовать независимо от них, и уже затем они охотно используют нацеленность вытесненного на достижение осознанного воздействия. Какие структурные и функциональные взаимосвязи поступают в распоряжение подобной цели, это в случае словесных ошибочных действий стараются установить обстоятельные исследования философов и филологов. Различая среди предпосылок ошибочного и симптоматического действия бессознательный мотив и противостоящие ему физиологические и психические взаимосвязи, мы нерешенным оставляем вопрос: имеются ли в границах здоровой психики какие-то другие факторы, способные, подобно бессознательному мотиву или вместо него, производить на почве этих взаимосвязей ошибочные или симптоматические действия? Ответ на этот вопрос не входит в число моих задач.

Впрочем[232], в это число не входит и проведение различий между психоаналитическим и общераспространенным пониманием ошибочных действий, которых и так уже слишком много, чтобы и дальше умножать их число. Скорее я хотел бы обратить внимание на случаи, когда различия многое утратили от своей остроты. К самым простым и наиболее броским примерам оговорок и описок, при которых, например, всего лишь сокращается слово или пропускаются слова и буквы, не применяются более сложные толкования. С точки зрения психоанализа приходится утверждать, что в этих случаях знать о себе дает какое-то расстройство замыслов, однако не удается выяснить, откуда оно родом и какова его цель.

Не остается ничего другого, как признать его существование. В точно таких же случаях видно еще и включение в действие никогда нами не оспариваемой поддержки ошибочных действий со стороны значимости звуков и ближайших психических ассоциаций. Существует, однако, общепринятое научное требование, чтобы такие рудиментарные случаи оговорок и описок оценивались так же, как лучше сформировавшиеся случаи, исследование которых предложило весьма недвусмысленные выводы относительно причин ошибочных действий.

Е. После рассмотрения оговорок мы удовольствовались доказательством того, что у ошибочных действий есть скрытые мотивы, и при помощи психоанализа проложили путь к их постижению. Общую природу и особенности проявляющихся в таких действиях психических факторов мы оставили пока что без внимания. В любом случае мы еще не пытались определить таковые точнее и подвергнуть их проверке на достоверность. Мы и сейчас не будем претендовать на полное исчерпание этой темы, поскольку уже первые шаги быстро показали нам, что в эту область лучше зайти с другой стороны[233]. В последнем случае себе можно задать несколько вопросов, которые здесь я намерен по меньшей мере привести и определить их объем. 1) Каково содержание и происхождение мыслей и побуждений, предваряющих ошибочные и симптоматические действия? 2) Какие из них необходимы для того, чтобы мысли или побуждения были вынуждены или были готовы использовать такие происшествия в качестве средства проявить себя? 3) Можно ли установить постоянные и однозначные взаимосвязи между разновидностями ошибочных действий и содержанием выраженных в них переживаний?

Начну с подбора воедино некоторых материалов для ответа на третий вопрос. При рассмотрении примеров оговорок мы сочли необходимым выйти за пределы содержания задуманной речи и нам пришлось искать причину сбоев в ней за границами ее замысла. При этом в ряде случаев последние оговорки были поверхностными и знакомыми сознанию говорящего. В кажущихся более простыми и прозрачными примерах ею оказывалась почти одинаково звучащая, но иначе сформулированная мысль, искажающая форму ее выражения без понимания того, почему одна из формулировок потерпела поражение, а другая одержала верх (контаминация Мерингера и Майера, с. 115 и далее). Во второй группе случаев поражение одной из формулировок было обусловлено соображением, оказавшимся, однако, недостаточно сильным для обеспечения ее полного бездействия (пример «zum Vorschwein gekommen»). При этом и задерживаемая формулировка ясно осознавалась. Лишь о третьей группе можно без обиняков утверждать, что в данном случае мысль, вносящая помехи, отлична от задуманной, и здесь удастся провести, похоже, существенное различие. Вносящая помехи мысль связана с мыслью искажаемой либо смысловой ассоциацией (искажение в результате внутреннего противоречия) либо по сути чужда ей, и именно это искаженное слово связано благодаря странной поверхностной ассоциации с наносящей повреждение мыслью, чаще всего бессознательной. В примерах, извлеченных из проверенных мной психоанализов, компоненты речи в целом находятся под влиянием мыслей, ставших активными, но в то же время остающихся полностью неосознанными. Благодаря искажению они либо сами выдают себя (Clapperschlange – Kleopatra), либо оказывают косвенное влияние, предоставляя возможность отдельным частям направляемой сознанием речи искажать друг друга (Ase natmen: где за этим скрывается Hasenauerstraße и воспоминание об одной сцене с некоей француженкой). Препятствующие и бессознательные мысли, от которых исходят искажения речи, могут иметь самое разное происхождение, так что этот обзор не предоставляет нам возможности обобщения ни в каком отношении.

Сравнительное изучение очиток и описок приводит к тем же выводам. Думается, что, как и в случае оговорок, отдельные случаи обязаны своим происхождением ничем более не мотивированному процессу сгущения (например, der Apfe). Но очень хотелось бы узнать, не нужно ли при этом соблюдать особые условия, чтобы подобного рода сгущения, вполне допустимые в работе сновидения, не приводили к ошибкам в мышлении при бодрствовании. Из самих же примеров не вытекает по этому поводу никаких выводов. Однако по этой причине я не сделал бы вывод, что таких условий вроде, скажем, ослабления внимания не существует, поскольку из других источников знаю, что как раз автоматически совершаемые действия отличает правильность и надежность. Скорее я хотел бы подчеркнуть, как это часто бывает в биологии, нормальные или близкие к норме ситуации менее благоприятны, чем патологические, для объективного исследования. Согласно моим наблюдениям, то, что при самых мелких расстройствах остается непонятным, проясняется при объяснении более тяжелых патологий.

К тому же при очитках и описках достаточно примеров, позволяющих выявить более отдаленную и сложную мотивацию: «Im Faß durch Europa» – ошибка при чтении, объяснимая влиянием далекой по содержанию, почти чуждой по сути мысли, порожденная вытесненным побуждением зависти и честолюбия и воспользовавшаяся «подменой» слова Beförderung для установления связи с индифферентной и безобидной темой, находящейся в прочитанном. В примере «Burkhard» само имя является такой «подменой».

Несомненно, что нарушения функции речи совершаются легче и предъявляют меньше требований к чинящим помехи силам, чем другие виды психической деятельности.

Из других оснований исходят при исследовании забывания в подлинном смысле этого слова, то есть забывания прошлых событий (забывание имен собственных и иностранных слов в том виде, как они рассмотрены в главах I и II, можно в качестве «выпадения из памяти» отделить от забывания намерений как «упущений», а их вместе от забывания Sencu strictiori (в строгом смысле слова). Основные предпосылки нормального забывания нам неизвестны[234]. Стоит также напомнить, что забытое – это не все то, что мы считаем забытым. Здесь наше объяснение должно иметь дело только с теми случаями, когда забывание пробуждает в нас ощущение чего-то кажущегося странным, так как оно нарушает правило: забывают что-то маловажное, важное же в памяти сохраняется. Анализ примеров, которые, по нашему мнению, требуют специального объяснения, всякий раз выделяет в качестве мотива забывания неохоту вспоминать то, что способно вызвать неприятные чувства. Мы склоняемся к предположению, что подобный мотив стремится проявить себя в психической деятельности совершенно повсеместно, однако противодействующие силы мешают его регулярному действию. Объем и значение упомянутой неохоты вспоминать тягостные впечатления кажутся нам заслуживающими тщательного психологического изучения. Даже вопрос о том, каковы те специфические условия, которые в отдельных случаях делают возможным забывание в общепринятом смысле, не удается выделить из этого обилия взаимосвязей.

При забывании намерений на первый план выходит другой фактор; конфликт, о котором при вытеснении неприятного события припоминающий мог только догадываться, становится в данном случае воспринимаемым, а при анализе соответствующих примеров регулярно обнаруживается наличие противоволи, которая противится ему, не упраздняя его. В данном случае, как и при ранее обсуждаемых ошибочных действиях, выделяют два типа психических процессов: противоволя направляется либо против намеченной цели (против намерения, если оно сравнительно важно), либо же, по сути, чужда ему и создает связи с ним с помощью поверхностной ассоциации (в случае чуть ли не безразличного намерения).

Тот же самый конфликт задает тон и в случаях ошибочного выбора вещи. Побуждение, которое проявляет себя в виде нарушения действия, часто становится контрпобуждением, однако еще чаще вообще каким-то сторонним побуждением, которое всего лишь использует подходящий случай проявить себя при совершении действия в виде его искажения. Случаи, в ходе которых такие нарушения происходят в результате внутрипсихического противоречия, принадлежат к числу наиболее значимых и затрагивают, кроме того, более важные поступки.

Далее, внутренний конфликт при случайных и симптоматических действиях все больше отступает на второй план. Эти мало ценимые сознанием или вообще пренебрегаемые им двигательные проявления служат выражению разнообразных бессознательных и сдерживаемых побуждений; чаще всего они символически отображают мечтания или пожелания.

По первому вопросу – о происхождении мыслей и побуждений, проявляющих себя в ошибочных действиях, – можно сказать, что в ряде случаев происхождение вызывающих ошибки мыслей о подавленных побуждениях в психике легко установить. Эгоистические, ревнивые и враждебные чувства и импульсы, над которыми тяготеет давление нравственного воспитания, у здоровых людей нередко используют ошибочные действия, чтобы хоть как-то проявить свою бесспорно существующую, но не признаваемую высшими психическими инстанциями силу. Возможность совершать эти ошибочные и симптоматические действия обеспечивает приемлемую терпимость к безнравственному. Среди этих подавляемых побуждений немаловажную роль играют разнообразные потоки сексуальности. То, что именно они весьма редки среди разгаданных с помощью анализа мыслей в приводимых мною примерах, является результатом подбора материала. Так как я анализировал преимущественно примеры из своего собственного психологического опыта, то его отбор был с самого начала предвзятым и направленным на исключение всего сексуального. Во многих других случаях весьма безобидные реплики и соображения становятся, видимо, тем источником, из которого всплывают искажающие действия мысли.

Теперь нам предстоит ответить на второй вопрос: какие психологические условия ответственны за то, что какой-то мысли приходится проявлять себя не в полной форме, а в форме как бы паразитической, в виде модификаций или искажения иной мысли? Согласно наиболее впечатляющим примерам ошибочного действия, естественно искать эти условия во взаимосвязи со способностью сознавать более или менее четко выраженную особенность «вытесненного». Однако рассмотрение ряда примеров разделяет ее на несколько более или менее расплывчатых признаков. Похоже, что склонность отделываться от чего-то из-за его трудоемкости, соображение, что данная мысль не относится, по существу, к намеченной цели, – играют в качестве мотивов оттеснения на второй план мысли, позднее добившейся проявления путем искажения какой-то другой идеи, ту же роль, что и моральное осуждение неприемлемого эмоционального порыва или происходящего из совершенно неизвестного движения мыслей. Выяснение общей природы обусловленности обычных и случайных действий таким путем достигнуто быть не может. В процессе этих исследований мы можем сделать единственный важный вывод: чем безобиднее мотивация ошибочного действия, чем менее предосудительна, а потому и менее запретна для сознания мысль, которая находит в нем выражение, тем легче достичь разгадки происходящего, коль на него пришлось обратить внимание. Самые легкие случаи оговорки сразу привлекают внимание и спонтанно исправляются. Там, где речь идет о мотивации со стороны по-настоящему вытесненных побуждений, для решения вопроса необходим тщательный анализ, который время от времени сам может натолкнуться на трудности и завершиться неудачей.

Итак, есть все основания принять результаты этого последнего исследования как доказательство того, что удовлетворительного объяснения психических предпосылок ошибочных и случайных действий можно добиться иным путем и с другой стороны. Пусть снисходительный читатель увидит в этих рассуждениях доказательство существования области, где эта тема довольно искусственно вырвана из гораздо более обширных взаимосвязей.

Ж. Несколькими фразами наметим хотя бы общие направления исследования этих взаимосвязей. Механизм ошибочных и случайных действий в том виде, в каком мы познакомились с ним путем применения психоанализа, обнаруживает в самых существенных пунктах совпадение с механизмом образования сновидений, описанным в главе «Работа сновидения» в моей книге о толковании сновидений. Сгущение и образование компромиссов (контаминаций) мы обнаруживаем и тут и там; ситуация одна и та же: бессознательные мысли находят для себя необычные пути через посредство поверхностных ассоциаций в виде модификаций других мыслей. Бессмыслицы, нелепости и огрехи в содержании наших сновидений, из-за которых сны с недоверием признают «продуктами психической деятельности», возникают тем же путем (правда, при более свободном использовании имеющихся средств), как и обычные огрехи повседневности. И в первом, и во втором случаях кажущееся неправильным функционирование обеспечивается с помощью своеобразной интерференции двух или большего числа правильных действий. Из этого совпадения можно извлечь важный вывод. Тот специфический метод работы (его наиболее впечатляющим результатом мы признаем содержание сновидений) не следует сводить только к сонному состоянию психики, коль скоро в форме ошибочных действий мы располагаем весьма убедительным подтверждением его действия в состоянии бодрствования. Кроме того, та же взаимосвязь запрещает нам видеть в далеко зашедшем распаде психической деятельности, в болезненном состоянии функции предпосылки этих ненормальных для нас и кажущихся нам весьма странными психических процессов[235].

Правильная оценка удивительной работы психики, позволяющей возникнуть ошибочным действиям, а также образам сновидения, станет возможной для нас только тогда, когда мы убедимся, что психоневротические симптомы – специфические психические образования истерии и невроза навязчивых состояний – в виде своих механизмов повторяют все существенные черты данного метода работы. Соответственно, с этого места следовало бы продолжить наши дальнейшие исследования. Для нас, однако, особый интерес все еще представляет рассмотрение ошибочных, случайных и симптоматических действий в свете этой последней аналогии. Если мы ставим их наравне с деятельностью психоневрозов, невротических симптомов, то обретают смысл и фактическое основание два часто повторяющихся утверждения, что граница между нормальной и ненормальной нервностью зыбка и что все мы несколько раздражительны или невротичны. До всякого медицинского опыта можно сконструировать различные типы такой едва наметившейся невротичности – от forms frustes невроза: случаев, когда симптомов совсем немного или они редки или же нечасто проявляют себя, то есть ослабление невротичности сказывается на численности, интенсивности и продолжительности проявлений болезни. Однако вполне возможно, что при этом остался бы неопознанным как раз тот тип, который играет, видимо, посредническую роль в качестве встречающегося чаще всего переходного состояния между здоровьем и болезнью. Этот выделенный нами тип, болезнь которого проявляется в ошибочных и симптоматических действиях, отличается как раз тем, что у него симптомы сосредоточены в наименее важной области психической деятельности, тогда как все, что может претендовать на более высокое психическое значение, протекает свободно, без нарушений. Противоположное размещение симптомов, их выдвижение на передний план в наиболее важных видах индивидуальной и социальной деятельности, благодаря чему они обрели возможность нарушать процессы питания и полового общения, профессиональной деятельности и общения с другими людьми, приводят к тяжелым случаям неврозов и характеризуют их точнее, чем, скажем, многообразие и живучесть проявления их болезни.

Общее же свойство наиболее легких и самых тяжелых случаев, в состав которых входят также случайные и симптоматические действия, заключается в их сводимости к не до конца подавленному психическому материалу, который, будучи вытеснен из сознания, все же не лишается способности проявлять свое действие, давать о себе знать.