Рану Пётр Алексеевич промыл и прижёг уже дома. Кровь остановилась, запёкшись коростой, а кожа вокруг прокуса – следы двух клыков были отчётливы, но не слишком глубоки – отдавала синевой. По всему – зверь цапнул впопыхах, походя, не во всю мочь. Если к ране не прикасаться, то она лишь слегка ныла, не доставляя особого беспокойства и не стесняя движений. Тем не менее на всякий случай Пётр Алексеевич залепил её широкой промокашкой бактерицидного пластыря.

Жизнь в деревне проста, как рукопожатие могущественного, но безразличного к тебе существа – оттого и кажется, что иногда это рукопожатие приветливо, а иногда необоснованно сурово. А оно всего лишь равнодушно – не более. Пётр Алексеевич принёс из колодца воды в дом и к подвешенному на столбе уличному умывальнику, протопил печь, разогрел голубцы в консервной банке на ужин. Вышел во двор, а там уже темь. Дни осенью коротки – не успеешь оглянуться, как красота их растаяла.

Первый раз он проснулся посреди ночи от ощущения нового знания, будто во сне выучил урок, и теперь кругозор его удивительным образом расширился – сам собой, без участия личного опыта. Иванюта рассказывал, что именно так к нему приходят стихи. Чувство было новое и странное. Откуда-то Пётр Алексеевич знал, что в норе собаку следует хватать зубами за верхнюю челюсть – тогда ей можно прокусить нос, и она захлебнётся кровью, а в разрытую нору, если охотник после яму не засы́пал, возвращаться не следует – замучает сквозняк.

Поворочавшись под ватным стёганым одеялом, заснул снова.

Второй раз проснулся в холодном поту. За окном стояла тихая лунная ночь, и в этой ночи Пётр Алексеевич был не один. Прислушавшись к ощущениям и оглядев сумрак комнаты – в окно проникал ноющий, словно сквозь зубы сочащийся, свет от повисшей в небе полной луны, – он понял, что комната пуста, а двое – в его голове. Это было нехорошее чувство. Сознание Петра Алексеевича вмещало его самого и кого-то ещё, смутно распознаваемого как затаённая опасность. Вернее, в нём помещалось два сознания, и им было внутри одного тела тесно. Отсюда и угроза – вдруг кукушонок начнёт вертеться в гнезде?

– Ты кто? – чувствуя себя невероятно глупо, но не в силах совладать с присутствием чужого в себе, беззвучно спросил Пётр Алексеевич.

– Я – Димон, – беззвучно, прямо в мозг прозвучал бодрый ответ.

– Какой Димон? Откуда?

– Долгая история. – Внутренний голос был лукаво, не по-доброму весел. – Метемпсихоз, мать твою, колесо сансары. Рассказать – не поверишь. В девяносто восьмом бахнули сейф с тридцатью миллионами. Штопор с Фрицем – благородные бандиты, а я – фармазонщик. Какого беса вписался? Деньги нужны были – вилы. Вошли в масочках, никого не убили даже, аккуратно всех скотчем повязали. Сейф вынесли и тихонько поехали партизанской тропой. И надо же – совершенно случайно влетели на облаву. Менты за нами погнались, а у Штопора с Фрицем два калаша с собой и ящик гранат, чтоб подорвать сейф где-нибудь на лесной полянке. И они давай стрелять по ментам, а те – в ответ. Дальше – хрень какая-то. Очнулся в барсуке, назад ходу нет – ни тебе с кем побазарить толком, ни чем закинуться. Как джинн в лампе. Только землю рой да хомячь, что найдёшь. Скучно. А сейчас к тебе зашёл – другой компот!

– Ты что – бандит? – сообразил Пётр Алексеевич, мгновением позже осознав, что надо было бы спросить: «Что значит „зашёл“?»

– Сложный вопрос. – Похоже, Димон и впрямь истосковался по живому разговору, поскольку явно был намерен злоупотреблять вниманием собеседника. – Бандитизм – это, дружок, жизненная философия. Бандит – это тот, кто при возможности решить вопрос битой будет решать его битой, а не каким-либо другим способом. Это, конечно, самый общий случай – вариантов в наше время было много. Но без нужды бандит живых людей не гондошит. И вообще, если ты по масти не мокрушник и заедешь на мокруху, то к тебе будут вопросы. Например, если ты валишь кого-то на стрелке, то к мокрухе это не имеет отношения и косяком не считается. А если ты мочканул своего дольщика, такого же реального пацана, как и ты, вместо того чтобы отдать ему половину денег, то это уже нехороший поступок. Это уже западло, и на зоне за это могут вздёрнуть.

– А ты? – прервал Димоново многословие Пётр Алексеевич. – Ты из которых?

– По порядку. – В напористой речи Димона, звучащей в голове Петра Алексеевича, послышалась стальная нотка. – Я силовые решения не люблю – предпочитаю уголовщину другого толка. Меня привлекает комбинация. Мочить всех подряд – это не моё. Хочется замутить какую-то красивую многоходовку и с её помощью завладеть большими деньгами. Но чтобы заработать деньги, нужно обязательно чем-то рисковать – иначе деньги не придут.

– А по-другому – никак?

– Легальные методы наживы? – оживился Димон. – Да, они есть. Но в этом случае к тебе всегда могут заявиться хмурые люди и получить с тебя свою долю. И заявляются… Ты не сбивай – мысль и так скачет. Знаешь, что такое фармазон?

– В общих чертах, – признался Пётр Алексеевич, которому в самом себе – он чувствовал – оставалось всё меньше места.

– Фармазон – это подделка. Назар делал мне паспорта, с которыми я путешествовал по миру, он – классный фармазонщик! Но если ты подделываешь бриллиант и заменяешь настоящий на свою стекляшку – это тоже фармазон. Фармазонщики – элита бандитского мира. Сидящая тихо, зашифрованная элита. Я – элита!

Кукушонок заёрзал в гнезде, и Пётр Алексеевич почти физически ощутил тесноту. Удушающую тесноту. Не кукушонок, нет – он имел дело с удавом, сжимающем на кролике свои чешуйчатые, медленно каменеющие кольца.

– И как тебя угораздило? – Пётр Алексеевич не утерпел, хотя и понял уже, что Димону не нравится, когда его перебивают.

– Тут всё закономерно. – В голосе Димона зазвенела самодовольная уверенность. – Сначала художественная школа, потом «Муха»… Когда я учился в «Мухе», народное хозяйство потребовало от меня изготовления новых коробок для старых компьютеров и фальшивых документов к ним. Я стоял у истоков компьютеризации Урала! Это компьютерное старьё возили из Польши фурами, и я зарабатывал по пятьсот долларов в день! Тогда это были гигантские деньги. Тогда даже сто долларов было трудно просрать. Бак бензина стоил доллар, а хорошая проститутка – от силы десятку. Сотню стоила уже космическая женщина, дикторша центрального телевидения, и то никто ей столько не давал. В конце концов меня из «Мухи» попёрли. А как было не попереть? Ко мне всё время приезжали что-то перетереть хмурые бандосы, косящие под бизнесменов, и бизнесмены, косящие под бандосов, и все на иномарках, а тогда это очень котировалось. Сижу на истории КПСС, заходят несколько лысых в кожаных куртках и кричат: «Димон!» – а профессору говорят: «Братан, три минуты». Или ему же так корректно: «Брателло, не гундось. Димон, выйди на минутку…»

– Александра Семёновича знал? – Пётр Алексеевич почувствовал очередное сокращение обвивших его сознание колец. – С кафедры живописи?

– А то! Он нам такие натюрморты ставил: красное на красном, зелёное на зелёном, белое на белом. Чтобы оттенки просекали. Умели раньше учить.

– Тесть мой.

– Да ну! Реальный мужик.

Речь Димона, поначалу пугавшая, теперь Петра Алексеевича усыпляла – ту его часть, которая ещё по-прежнему ему принадлежала.

– Потом были фальшивые накладные на ликёро-водочные заводы с великолепными печатями, которые я вырезал бритвой из линолеума. Это был очень полезный материал для бандита. Я говорю не просто о линолеуме – я говорю о советском линолеуме! Туда замешивали какое-то неизвестное говно – плитки были достаточно мягкие, чтобы их резать, и достаточно жёсткие, чтобы с них получались качественные оттиски. – Димон замолчал, должно быть отдавая дань памяти советскому линолеуму. – А потом Гознак выпустил стандартный бланк векселя. С его стороны это было очень гуманным и конструктивным решением. Оставалось только создать ООО, которое могло бы выдавать векселя. Ты создаёшь, заказываешь себе векселя, которые ничем не отличаются от юкосовских, только нужно на них ещё написать, что они юкосовские, а дальше они вполне могут появиться на рынке ценных бумаг. Но умный ЮКОС понимает, что кто-нибудь непременно будет это делать, и в конце концов похоронит ЮКОС вместе со всеми его месторождениями, поэтому в дополнение к векселю он использует пластиковые карточки голландской компании AZS, на которых записана вся информация. Это гарантия того, что в карман к ЮКОСу никто не залезет – карточку вставляют в чип-ридер и убеждаются в надёжности бумаги. Опускаем детали, оставляем главное. Карточки эти у нас, естественно, не продаются. Но пустые карточки AZS за небольшие деньги продаются в Голландии, в городе Амстердам. Надо всего лишь приехать и сообщить фирме AZS, что ты хочешь своим сотрудникам раздать электронные кошельки, для чего намерен купить столько-то пустых карточек. Дальше ты покупаешь настоящий вексель с карточкой ЮКОС номиналом в пять тысяч долларов и делаешь десять таких же. В банках карточки особо не проверяют – слышат пик-пик и уже уверены, что они настоящие. – Димон хохотнул и тут же продолжил: – Всю информацию с карточек для меня считывал компьютерный гений из ЛИТМО. Там создали специальную группу гениев для бандформирований. До этого они последний хрен без соли доедали, а тут, в ЛИТМО, они за доллары пишут софтины для америкосов и в свободное время работают на нас. Задача компьютерного гения – прочитать и разъяснить все кодировки, а остальное мы в состоянии сделать сами. Говорю так подробно специально для старшеклассников, чтобы они поняли: квалифицированным бандитом можно стать, только если хорошо учишься в школе. Ребята, надо учиться!

Кольца удава в очередной раз сократились, выдавливая из кролика жизнь.

– Я своё отучился, – сквозь муть, окутывающую сознание, пискнул Пётр Алексеевич.

– Да? А какого хера меня у норы проворонил? – удивился Димон. – Итак, на руках у меня есть беленькие голландские карточки и эскиз юкосовской – теперь нужно вывести плёнки и перенести изображение на карточки. У меня – шелкографская машина. Делаю плёнки, сетки и за два с половиной косаря снимаю типографию.

При слове «типография» придушенный было Пётр Алексеевич вздрогнул.

– В итоге – безукоризненный результат, не докопаться! Я и автор проекта, и исполнитель. Готовые карточки отдаю двум мужикам с каменными мордами, которые тоже в деле и обналичивают векселя за пятьдесят процентов. Рискуют, конечно, но не очень – это за миллион номинала их просветят рентгеном и залезут им в жопу. А тут – звенит, и ладно. За пять оставшихся мне карточек выходит двадцать пять штук зелёных. – Димон снова хохотнул. – Но вернёмся в предысторию – прежде всего, конечно, надо переколотить документы. Ты же не пойдёшь воровать со своим паспортом и не заявишься в чужую бухгалтерию с какой-то подозрительной портянкой. А с хорошим документом – другое дело! Выписываешь платёжку и отправляешь человека на ликёро-водочный завод за готовой продукцией. Человек, который идёт с платёжкой, должен быть серьёзным профессионалом – ему предстоит сыграть так, как давно уже не играют в БДТ. То, что платёжка фуфловая, выяснится только через четырнадцать дней – в этом мудрость старой советской системы. Поэтому целых две недели и банк, и ликёро-водочный завод живут совершенно спокойно. А ты и так живёшь спокойно – водка давно ушла, есть время всецело погрузиться в создание курсового проекта в высшем художественно-промышленном училище имени барона Штиглица. Так выглядит простой способ приобретения первичного капитала. В нашем коллективе паспорта обычно переколачивал не я, а мой товарищ Назар. Он – мастер своего дела, как Рихтер. Такие не выглаживают паспорта утюгом, а сразу попадают в старую продавку. Меня с Назаром познакомил настоящий уркаган Ваня Охтинский, у которого уже тогда была засижена пятнашка, а потом он по ошибке получил ещё столько же…

Димон шпарил без остановок, на всех парах, как курьерский поезд, однако историю про Назара, спеца по липовым документам, Пётр Алексеевич уже не слышал. Чешуйчатые кольца сдавили его так, что чувства в их тисках затихли, и теперь Пётр Алексеевич в обморочном забытьи качался на волнах потусторонней грёзы – размытой, лишённой определённых форм, приглушённо пульсирующей, точно вспышки далёкой зарницы. Качался и медленно таял. Качался и таял…

К машине Пётр Алексеевич вернулся первым, так и не сняв ни разу с плеча ружьё. Вскоре показался и Цукатов. Вернее, сначала шёлковой, пятнистой чёрно-белой пулей подлетел Брос – исполнил, ласкаясь, у ног Петра Алексеевича восторженный танец, – а после вышел из чащобы и хозяин.

– Нет рябчика, – сказал Цукатов. – Откликнулся два раза, а на глаза не показался.

Тут оба услышали глуховатое тюканье, как будто кто-то выбивал по дереву приветствие морзянкой. Неподалёку по осине скакал зелёный дятел в красной шапке, садился на хвост и простукивал тут и там древесный ствол. Пётр Алексеевич и сообразить не успел, как Цукатов вскинул ружьё, прицелился и вдарил. Дятел пал.

– Брос, подай! – строго скомандовал профессор и пояснил Петру Алексеевичу: – Чучело закажу. У нас как раз в музее нет такого.

Брос бережно принёс обвисшую тушку и отдал в руки Цукатову.

– А что научное сообщество? – поморщившись, спросил Пётр Алексеевич. – Не осуждает?

Он не любил, когда стреляли в тех, кого охотник обычно не считал добычей. Но для музея… Это, разумеется, совсем другое дело.

Цукатов обстоятельно растолковал, что охота – это не уродливый и грубый атавизм, не убийство в заведомо неравной схватке, где понапрасну гибнут безобидные зверюшки в пушистых шкурках и пёстрые птахи. Нет, чёрт дери, охота – едва ли не последняя возможность вступить в глубокое и полное общение с природой, погружение в то первобытное состояние единства с жизнью, которое уже давно ушло из наших будней. Вот если, скажем, загонный лов, то тут охотники – это дружина, братство, где уже нет места вчерашним должностям и репутациям: армейский генерал, директор цирка, хозяин сотовой сети ничуть не выше остальных и готовы склониться перед авторитетом рядового егеря. Тут каждый радостно ввергается в архаику, воссоздавая исходные, но, увы, утраченные связи, в которых важны лишь личные умения, природное чутьё и доблесть.

При этих словах Цукатова Пётр Алексеевич припомнил эпопею классика – ту самую хрестоматийную историю, где ловчий Данила в сердцах грубит и грозит своему барину, графу Ростову, арапником, а тот в ответ конфузится. Что ж, здесь с профессором нельзя не согласиться. Охота – чистая мистерия, где все участники с головой уходят в какую-то утопию, в безвременье, в мир эпоса и богатырской былины, неотделимые от первозданной природы, всё ещё полной восторгов, страхов, ярости и сказок.

– И даже если не загонная охота, а просто так – один с собакой и двустволкой бродишь, – отливал круглые фразы Цукатов, – то и тогда ты выпадаешь из тарелки. Слышал такое выражение: наедине с природой?.. – Профессор поднял взгляд и, почувствовав легковесность довода, усмехнулся – лирика не была его коньком. – Охотник по зову сердца, по натуре – это совсем другое дело, чем тот, кто берёт ружьё из любопытства. Представь только, что может сделать человек из увлечения, из страсти, по охоте. Это же одержимый тип, стахановец! Ему здоровье, жизнь – пустяк! Такой, другим на удивление, своею волей идёт на риск, на испытания, на тяготы – двужильная натура, не ровня остальным! Таиться на зорьке в камышах… Сидеть ради одного выстрела часами на болоте… День проходить по лесу, упустить добычу, но не впасть в уныние, а наоборот – воодушевиться уважением к хитрому зверю… – Цукатов почесал за ухом, чувствуя, что слишком разогнался и пора уже итожить. – Словом, главное на охоте не убийство, а состязание. Охотник не испытывает кровожадности. Он ищет единства с этими дебрями, с этим озером и этим полем… Тут, чёрт дери, не загородный пикник, тут растворение в стихии.

Собственно, Пётр Алексеевич не спорил – он и сам не раз всё это уже прочувствовал, но высказаться профессору не мешал, соблюдая правила дискуссии, главное из которых – не трубить одновременно.

– Тут вот какое дело, – дождавшись паузы, вступил Пётр Алексеевич. – Перерождение человека из трансцендентного субъекта в хуматона[3], составляющее суть процесса современного антропогенеза, характеризуется нарастанием в нас градуса бесхитростного умиления. – Книгу «Последний виток прогресса», откуда Пётр Алексеевич почерпнул эти сведения, в своё время дал ему почитать коллега Иванюта, державший палец на пульсе культурных новинок. – Уже сейчас соцсети утопают в потоке фотографий и роликов щеночков, котиков, енотиков и прочих мягких игрушек, а в среде юной поросли из года в год набирает размах идейное веганство. Недалеки те времена, когда из электронных библиотек – бумажных не останется, их и сейчас уже расценивают как пожароопасный склад макулатуры – начнут изымать книги Сабанеева и купировать у Толстого сцены охоты. Чтобы не расстраиваться за меньших братиков.

Цукатов моргал, прикидывая, как следует отнестись к этой эскападе. Пётр Алексеевич вещал:

– Следом это бесхитростное умиление начнёт вводить в сферу мимими рептилий, гнус и тараканов. Тогда уже и комара, втыкающего хобот в твоё тело, трогать не моги, не говоря уже о лабораторной крысе или дрозофиле. Тут разом и конец – и охоте, и твоей науке.

Сообразив, что он имеет дело с футуристической фантазией, профессор улыбнулся, но тему развивать не стал. Вместо этого поинтересовался: нет ли поблизости озера или пруда, где могут сидеть гусь и утка? Один пруд был совсем рядом – у обезлюдевшей деревни Голубево, где остался единственный обитаемый дом, да и тот заселялся только летом, а ещё четыре озерца Пётр Алексеевич знал поблизости – между Теляково и Прусами. Решили, если позволит время, объехать все.

Весной брать водоплавающую птицу разрешено только с чучелами и подсадными, с подхода нельзя, но, как уже знал Пётр Алексеевич, большинство охотников легко пренебрегут при случае запретом, как на пустой дороге большинство водителей без зазрения совести пренебрегают скоростным режимом. Даёт о себе знать опустошающий азарт. Таков человек – иначе был бы чистый Гуго Пекторалис[4].

Оставив машину на едва набитой дороге, осторожно подошли к обширному пруду, заросшему по берегу густой, а местами и непролазной лозой (сейчас голой, с едва раскрывшимися коробочками пушков на молодых ветвях, оплетённой кое-где сухим прошлогодним вьюном), и, пригнувшись, посмотрели сквозь просвет в кустах. На глади сидели штук восемь-девять крякв: одни, поплавком выставляя вверх хвосты, ныряли и пощипывали придонную траву, другие неторопливо плавали без видимого дела, оставляя за собой расходящиеся водяные дорожки. Цукатов затаился возле просвета, непререкаемым шёпотом и твёрдым жестом усадив Броса на землю, а Пётр Алексеевич, стараясь не подшуметь утку, с воспламенённой кровью двинулся, скрываемый чёрными зарослями, вдоль берега в поисках позиции под верный выстрел.

Стрелять начали почти одновременно. Птица тут же с хлопаньем и плеском встала на крыло, взмыла и ушла за возвышающиеся над зарослями голые кроны деревьев. На воде остались два селезня и утка. Ещё один подранок ушёл в гущину на противоположном от Петра Алексеевича берегу. Две утки лежали неподвижно, одна вздрагивала и дёргала крылом – её профессор, перезарядив ружьё, добил.

Брос притащил добычу. Подхватив трофей за кожаные лапы, Пётр Алексеевич понёс уток к машине, а Цукатов, обойдя пруд, полез с собакой в заросли искать подранка.

Провозился профессор довольно долго.

– Нет нигде, – сказал, вернувшись. – Как сквозь землю.

Он распахнул дверь багажника, и Брос, виновато пряча взгляд, запрыгнул внутрь.

Цукатов сел за руль и завёл двигатель.

– Хорошая штука, – огладил он кожаный рукав только что испытанной в кустах пилотской куртки. – Ни ветка, ни колючка не цепляют.

Добрый день, а может, вечер!

Паша, здравствуй! Горячий армейский привет гражданским.

Делать совершенно нечего – сидим, ждём отправки. Решил написать тебе письмо. Экзамены мы сдали нормально, получили все сержантов, но тут немного опрохвостились. Как лычки вручили, решили отметить это дело – ну и попались офицерам. Вот по одной лычке и сняли – были сержантами, а стали младшими сержантами. Это, конечно, ерунда – могли до рядовых сразу…

Отправляют нас сегодня ночью самолётом в Германию. Не хотелось бы за границу, но ничего не поделаешь, придётся. Сейчас борзеем по-страшному: сержантов своих на три буквы посылаем – старые счёты сводим помаленьку. Как говорится, в армии надо всего попробовать – и хорошего, и плохого. Эх, ребята, несладко будет вам, если кто из вас попадёт в учебку – херовая штука, прямо скажу. Лучше сразу в линейку.

Нам сюда послезавтра уже молодых привезут, плохо, что мы улетаем – может, кого земляков встретил бы…

В Германию полетим на самолёте – хоть прокачусь первый раз в жизни! Как бы только в штаны не наделать от страха.

Ну, вроде всё написал. Теперь жди письма из-за границы.

Пока.

Саня

Сороки всё трещали, не унимались, но боевой помёт у них, по всей видимости, был уже на исходе. Попетляв по кладбищу, Гарун подбежал к Пал Палычу и ткнул его в колено зажатым в зубах птенцом.

– Ня надо мне, – отвёл заляпанную собачью морду в сторону Пал Палыч. – Сябе бери – твоя добыча.

Однако сжалился и, ухватив пса за ухо, обтёр ему чёрный лоб и веки на преданных глазах холщовым мешком, в котором привёз веник. Избавившись от позорного гуано, Гарун, не разжимая пасти, скрылся в кустах спиреи, где вскоре затрещал детскими косточками.

Пал Палыч уже не помнил отчётливо всех друзей и подруг из себежской студенческой юности – то время было, словно отлетевший сон, на который память не поставила свои силки. Вернее, кого-то помнил удивительно ясно, как первый цветной леденец на палочке, а кто-то растаял, оставив на чёрном зеркале прошлого лишь мутный след, точно мазок пальца на спящем экране смартфона. Что уж говорить про события и обстоятельства. Да, случилась какая-то история с электрическим счётчиком тётки Агафьи, мимо которого был пущен обходной провод, позволявший преступно расхищать энергию возбуждённых электронов… Было дело, но что именно произошло – память не удержала.

Брат Валерий после техникума закуролесил, женился, сел по хулиганке, вышел, загремел в стройбат, отслужил, снова закуролесил. Теперь остепенился, но как-то нехорошо – словно погас, словно душу вынули. Среди соседей он считался дельным мужиком – попросишь о чём-то, за что ни возьмётся, всё исполнит, пусть и с каким-то настораживающим пугливым усердием, переспрашивая и уточняя. Но посмотришь на него внимательно – и сразу понятно, что он никогда ни за что бы не взялся и ничем бы не заинтересовался, если бы не давили на поселившийся в нём страх. Оставь его в покое, предоставь самому себе, не укажи цель и задачу – руки его вяло опустятся, и он сиднем просидит весь день.

Юрка Матвеев, тоже учившийся в Себеже, отслужил в армии, а вернувшись, сорвался с петель, отсидел срок за кражу, побичевал, помотался по северам, после чего вернулся в родные Новосокольники к семье. Но вернулся какой-то поломанный – уже к шестидесяти впал в детство: каждое утро собирался в школу, где когда-то его научили, что земля – шар, а коммунизм – молодость мира. По пути в школу Юрка быстро уставал и, отойдя от дома не больше чем на квартал, опускался на землю, сидел так несколько минут, а потом засыпал на траве у забора. Паспорт и другие документы, зачем-то нужные Юрке в школе, у него давно украли. Свою дочь он не узнавал и, когда она меняла ему испачканное бельё, спрашивал: «Кто вы?»

А Галька? Галька, которой Саня вручил своё сердце, хотя и стеснялся прямо признаться в этом? Когда она рассказывала о себе, её детство и юность выглядели как сплошная психическая травма. Возможно, поэтому она никого не могла любить долго. Полюбив, ей как-то сразу становилось ясно, что это дело не стоит усилий – как ни крути, всё равно проиграешь. Но память о любви она сохраняла, чтобы носить образ удостоенных в своём сердце. Пусть даже образ этот не всегда выглядел чистоплотным – что поделать, любовь, осенявшая её своим крылом, была именно такой – чувственной и нечистоплотной. Зато теперь она – ретивая прихожанка: крестит щи на столе и за любое дело берётся только с благословения приходского батюшки. Логика её проста: Бог – не фраер, его можно полюбить до гроба и не облюбишься. Как-то незаметно она уверилась в том, что, несмотря на чреватые психическими травмами детство и юность, жива она и здорова лишь потому, что силы небесные понимают её с полуслова и все её мольбы, просьбы, претензии не остаются без внимания, а немедленно принимаются к исполнению. Она решила, что в этом и заключается милосердие Божье: не будь они исполнены, в какое чудовище обратила бы её жизнь, а так она – сама кротость. И раз всё идёт именно так, то нет ничего чрезмерного в том, чтобы встать в храме на колени и самозабвенно предаться горячей молитве. А уж дальше всё произойдёт само собой. Что могла бы она нынешняя написать в письме тому, давнему Саньке? Вот что: «Займись каким-нибудь рукоделием и так отгонишь лукавые помыслы, и учи наизусть что-нибудь из Писания – это ограждает от нашествия бесовского. Кроме того, сторонись праздных бесед, чтобы не слышать и не видеть неподобающего – того, что возбуждает страсти и укрепляет нечистые мысли, – и Бог поможет тебе». Не надо быть духовидцем, чтобы оценить добротность высказывания, которое Саня произнёс бы в ответ.

Да и сам Пал Палыч – тот ли он? В юности, пока не устоялся, он азартно спорил по любому поводу, но результаты прений по большей части его удручали. Не только потому, что он, по меткому слову, был крепок задним умом и самые блистательные доводы находил тогда, когда спор был уже безнадёжно закончен, а потому, что трудно и нелепо искать аргументы в пользу того, что самому тебе и так ясно как божий день, хоть ты иной раз и колеблешься. И Пал Палыч спорить перестал. Либо возражал с ленцой, только чтобы поддержать разговор, раззадорить собеседника или обезоружить его, ввергнув в недоумение, – попросту включал дурака. Теперь он не чувствовал ровным счётом никакой необходимости кого-то в чём-то переубеждать, так как не имел нужды в посторонней поддержке своих соображений – они и без того казались ему прочными, так что никому на свете было их не пошатнуть.

И это нормально: таковы люди – меняются и обвыкают во всяком положении. Вот только не все успевают измениться. Тут уже вопрос отпущенного времени – хватает или нет на трансформацию.

Салют из Германии!

Паша, здравствуй! С горячим армейским приветом к тебе – Саня.

Вот, добрался я до своей воинской части и решил написать тебе письмо. Сегодня седьмое ноября, все в Союзе празднуют, вино пьют, гуляют, а здесь всего лишь выходной. С утра были на встрече дружбы с немцами, носили венки на русско-немецкое кладбище.

Из Ленинграда до Германии мы летели на самолёте Ил-18 на высоте двенадцать километров. Вот где здорово! Мне очень понравилось, да там ещё такая стюардесса – деваха что надо! Летели три часа. Из Ленинграда вылетели, там зима уже была, ветер так и жжёт, а в Германии лето ещё – листья на деревьях зелёные. Здесь вообще, говорят, зимы не бывает.

Служба идёт своим чередом, через день хожу в караул разводящим. Нормально – спишь целыми сутками, смену отведёшь и – опять спать. Словом, жизнь в порядке. Мне теперь до весны докантоваться, и можно уже к дембелю готовиться, покупать чемодан дембельский. Здесь, в магазине, такие вещи продаются, каких в Союзе не найдёшь. Отсюда дембеля уезжают – всего покупают: рубашки хорошие, брюки, полуботинки, переводок по двести штук набирают, резинок жвательных… Я как-то брал этих жвачек, так надоело жевать – целый день ходишь да жуёшь. Вообще, здесь вещи очень дешёвые. Вот, например, хорошая рубашка стоит тридцать три марки. Если перевести на союзные деньги – рублей двенадцать.

Паша, как ты там поживаешь? Давай гуляй больше – в армии уже не погуляешь! Особенно за границей – ни увольнений, ничего. Пиши, как отметил праздники. Взяли Валерика в армию в осенний призыв или опять отбраковали? Часто ли видишь Гальку? Напиши, гуляет она с кем-нибудь или нет.

С получки надо будет переводок купить, их тут в каждом магазине навалом – пятнадцать пфеннигов стоит одна переводка.

Ну что, вроде всё написал. Пиши мне, что там нового в Союзе, все-все новости пиши.

Пока. Жду ответа.

Саня

Вечером, сидя за столом в доме Пал Палыча, щедро потчуемый дарами его хозяйства, Пётр Алексеевич прислушивался к себе и ощущал, как ободрились за день его чувства. Ничего особенного вроде бы не произошло, сегодняшняя охота не стала для него добычливой, однако шевеление трав, блеск воды, взлетающая птица, сияние неба, зелёный жук, бьющаяся изнутри брошенного дома в окно пухлая бабочка, ящерки, вековой плитняк сараев, вкус холодной минеральной струи – всё увиденное, услышанное, попробованное за сегодня вспыхивало в его сознании, шевелилось, высвечивалось одно за другим, желая запомниться, не ухнуть безвозвратно в забвение, найти в памяти свой уголок.

На столе были свежие овощи, зелёный лук, домашнее сало, колбаса, солёные огурцы, тушёная телятина с печёными кабачками, душистый хлеб из местной пекарни, густая домашняя сметана, жареные голавли и мёд двух качек – июльской и августовской. Ну и, конечно, водка – о ней уже позаботился Пётр Алексеевич, знавший хлебосольство Пал Палыча и не желавший чувствовать себя полным прихлебателем. Нина хлопотала по хозяйству, между делом приглядывая за малолетним внуком, и за стол с мужчинами не садилась. Дом у Пал Палыча был великий, в два этажа. Первый – кирпичный, второй – из толстого тёсаного бревна. Строился он на большую семью, но выросшие дети уехали от земляной жизни в Петербург и теперь лишь ненадолго приезжали к родителям в уездный городок, основанный Екатериной, почти до основания разрушенный в последнюю германскую войну и неинтересно, без любви восстановленный заново в послевоенные годы, – догуливать отпуск, проведённый, как и положено, в Хургаде или Анталии. Ну и, само собой, время от времени подбрасывали на забаву внуков.

Первую рюмку выпили за охотничье счастье – у Пал Палыча с этим делом всё было в порядке, а вот Петру Алексеевичу удачу определённо не мешало приманить.

– В Иванькове у меня кабаны прикормлены, – макая в сметану зелёную стрелку лука, признался Пал Палыч. – Там, в лесу, за старым садом колхозным, брошанным, я сляды увидал и кукурузы насыпал полтора ковшика. В том году ещё за хорошую цену два мяшка кукурузы купил. Дед иваньковский, приятель мой, ходил смотреть – вся прикормка подъедена. Звонил утром. Я поехал, ещё насыпал. Если опять съедят, хоть иди туда на ночь. Наверняка, конечно, ня скажешь: придут – ня придут… Там, на осине, у меня пярекладины набиты – ничего, сидеть можно. Пётр Ляксеич, а хотите на кабана? Я фонарь подствольный дам. Только матку ня бить – подсвинка высматривайте.

Пётр Алексеевич решительно отказался.

– Мне барская охота по душе, – признался он, хрустя огурцом. – Та, что по перу, – утиная да по боровой дичи, когда больше ходишь, чем стреляешь. Легавую думаю завести.

Выпили ещё по одной – за целкость ружей. Пётр Алексеевич нахваливал закуски – сметана, сало, телятина, голавли и впрямь были хороши, – снова наливал водку, Пал Палыч останавливал горлышко пальцем над вполовину наполненной рюмкой: «Хватит, хватит…»

– А что, скажите мне, такое значит – жить в природе? – задал Пётр Алексеевич давно щекотавший язык вопрос. – По-вашему ведь это, верно, целая стратегия, особый жизненный уклад?

– Скажете тоже – стратегия, – водружая на хлеб ломоть сала, улыбнулся Пал Палыч. – Ничего мудрёного. Живи и тем, что тябе природа даёт, пользуйся, но только так, чтоб она ня обяднела, чтоб сохранилась, а то и умножилась. Нужна тябе лесина – бяри, но десять взамен взятóй посади. Это же ня сложно. Или с пчалáми тоже – я за ними слежу, чтоб ни моли, ни варроатоза, подкормлю, когда надо, рои словлю, маточники вырежу… А они мне за то мёду, так что – и мне, и всей родне, и на продажу. Или вот охота… Корми зверя, чтоб плодился, матку ня трожь, лишнего ня добывай, а иной год и ня стреляй вовсе, если зверь на убыль пошёл. А то у нас как? Сойдутся охотники в бригаду и бьют зверя подчистую – кабана, козу, лося… С одной лицензией весь сезон. Всё зверьё извядут. А вы, Пётр Ляксеич, говорите – стратегия… Хорошо Бялоруссия и Прибалтика рядом – оттуда зверь к нам снова заходит. Так его опять в будущий год извядут. Бывало на озере, на Алё, с острова на остров лось или коза плывут, так их с лодки ножами режут. Выстрел-то по воде далеко слыхать, вот они и ножами… Там зямля откуплена – охотхозяйство частное, егеря строгие. Если светло и тушу тишком ня вывезти, так брюхо лосю вспорют, чтоб ня всплыл, место пометят и ночью заберут. Так вот.

Выпили под эти слова горькую рюмку.

– А что охотовед? – Пётр Алексеевич разбирал на тарелке голавля. – Куда смотрит?

Пал Палыч махнул рукой:

– Охотоведа область ставит. Замгубернатора вопрос решает. Он, охотовед-то, туда, – Пал Палыч оттопырил на крепком кулаке большой палец и указал им в потолок, – мясо возит. Те же бригады ему долю дают… Пока у губернаторских дичина на столе, так, значит, – охотовед справный, посажен правильно, на своё место. А что зверя при таком хозяйстве ня станет – кому интяресно?

Тут уж было никуда не деться и по освящённой веками традиции некоторое время говорили о неустроенности русской жизни. Пал Палыч даже хватил шире, укрупнил масштаб, замахнулся на мироздание, неожиданно представ перед приятно удивлённым Петром Алексеевичем в образе законченного стихийного гностика.

Хмель брал своё – голоса собеседников стали громче, глаза заблестели. Пару раз в кухню заглядывала Нина и с любовью бранила мужа за какую-то чепуху, стараясь не столько для себя, сколько для Петра Алексеевича – ничего не попишешь, тоже традиция. Пётр Алексеевич это понимал и с улыбкой любовался ритуалом.

– Смотрю я на вас, Пал Палыч, и в толк не возьму, – после очередного тоста, поднятого за улизнувшую из кухни хозяйку, сказал Пётр Алексеевич, – откуда в вас эта незамутнённость сознания? Понимание земного порядка? Откуда эта ясность бытия?

– О чём вы, Пётр Ляксеич?

– А вот скажу. Со всяким бывает – иной раз тоска возьмёт за горло, да так крепко, что озарение пронзит, и понимает человек, что в жизни его всё не складно, всё ложь, все устремления его, желания, порывы – всё негоже и порочно. Что чёрен он от грязи мыслей и страстей, что нет в нём светлого места. А надо жить не так. Надо крестом перечеркнуть все скверно прожитые годы и строить заново жизнь на руинах тёмных страстей и поганых привычек. Тяжко это, но оставаться тем же – тяжелее… И рвётся от стыда и гнева на черноту свою сердце. Но вот проходит миг, мутнеет внутренний взор, и зарывается человек снова в свою навозную кучу, в тёплую грязь будней. И ни следа от проблеска не осталось, как его и не было. – Пётр Алексеевич в отчаянии тряхнул головой. – А вот у вас не так. Вы среди прочих – ворона белая. Я вижу, как вокруг живут – лица угрюмые, пьют, матерят друг друга, злобствуют, дерутся, завистничают, крадут – родня у родни ворует. Земля давно запущена, никакое дело в руках у людей не держится. На земле жить – тяжкий труд, я это понимаю. Но ведь и радость в нём, в труде этом, если наладить его по уму и делать с хотением. У вас ведь, Пал Палыч, наладить получилось. Вы слова бранного попусту не скажете, делу и рюмке время знаете, дом у вас вон какой, и в доме вашем мир, хозяйство с толком ведёте, опять же ясное понятие о жизни в природе имеете… Вы, так сказать, человек-соль. С вами мир становится вкусным. Откуда это в вас, скажите? Почему другие не переймут?

– Сказать, что ли? – лукаво улыбнулся Пал Палыч. – А ня скажу. Покажу лучше.

Пал Палыч поманил Петра Алексеевича из-за стола и повёл сначала в прихожую, а оттуда в небольшие сенцы, где был устроен спуск в подпол и котельную. На лестнице, ведущей вниз, стояли вдоль стены два фанерных листа, на которых были растянуты выскобленные бобровые шкуры. В низком подполе пришлось пригнуться. Лампочка тут отчего-то не горела, и Пал Палыч, чтобы не поломать ноги, оставил дверь на лестницу открытой. Здесь, на стеллажах из струганной доски и на цементном полу, стояли банки домашних солений и варений, большие алюминиевые бидоны с мёдом, мешки с картошкой, корзины с луком и чесноком, ящики со свёклой, пересыпанной сухим песком морковью и какими-то другими неопознаваемыми в сумраке корнеплодами.

Встав на четвереньки и покопавшись на нижней полке стеллажа, откуда-то из заднего ряда тускло играющей бликами стеклянной тары Пал Палыч извлёк запылённую, запечатанную жестяной крышкой трёхлитровую банку, ничем особым на вид не выдающуюся. В таких хозяйки закатывают огурцы и смородиновое варенье. С банкой в руках он поднялся на ноги и, склонив голову, двинулся к лестнице. По пути взял с полки пустой мешок, обтёр стекло, бросил мешок обратно.

– Сейчас под лампой осерчают, разрезвятся, – предупредил Пал Палыч.

На выходе он закрыл спиной идущий из дверного проёма свет, так что Пётр Алексеевич очутился на миг в темноте и тут же ушиб колено, налетев на бидон с мёдом.

Наконец выбрались из подпола на лестницу. Здесь, под лампочкой, Пал Палыч повернулся к Петру Алексеевичу и показал матовую от давних наслоений подвальной паутины, исполосованную пыльными дорожками банку, из которой на свету раздался гулкий мерзкий писк. Пётр Алексеевич смотрел секунду, не понимая, потом вгляделся и обомлел. Два отвратительных существа в бурой свалявшейся шерсти, с бешеными круглыми глазами и с лоснящимися чёрными мордами корчились, плевались и верещали от бессильной ярости, остервенело строя людям злобные рожи. Пётр Алексеевич не испытывал отвращения ни перед крысой, ни перед змеёй, ни перед нетопырём, мог спокойно взять в руки паука и поиграть с пиявкой, но при виде паскудных тварей испытал такую гадливость, что невольно, как от хлынувших из прорванной фанины нечистот, отпрянул от банки к стене, уронив фанерный лист с распятой бобровой шкурой.

– А ня бойтесь – им отсюда ня сбежать. – Пал Палыч так и сяк повертел в руках банку, показывая скребущихся изнутри в стекло гадин со всех сторон. – Это наши с Ниной. Даром, что ли, я охотник? Вот – словил.

– Боже, что это? – Пётр Алексеевич уже понял, кто сидит в банке, но разум требовал вербализации догадки.

– Ня знаете? А кто нам в левое ухо глупости шепчет? Они и есть.

Какое-то время Пал Палыч и Пётр Алексеевич молча рассматривали пленённых гадёнышей. Потом Пал Палыч крепко встряхнул банку, отчего твари, сплетясь в клубок, возбудились и забесновались так, что Петру Алексеевичу показалось даже, будто пасти их с мелкими лиловыми языками попыхивают чадным пламенем, а гипертрофированный, несоразмерный остальному телу, влажно набухший срам вот-вот пойдёт в дело… Уже пошёл. От картины этой ему сделалось не по себе.

– Экое няпотребство… Тьфу! – Пал Палыч смутился от эффекта, какой произвела на Петра Алексеевича его кунсткамера. – Ладно, будет. Уберу лучше.

Уже не приглашая за собой Петра Алексеевича, он скрылся в подполе, а вновь появившись на свету, признался:

– Ня знаю, что и делать с ими. Заспиртовать пробовал, так они и в спирту друг дружку яти… Может, профессору отдать? Пускай в музей какой опредялит. Как думаете?

Пётр Алексеевич думал о другом.

– Что, и у меня такой же? – предчувствуя ответ, всё-таки спросил он.

– И у вас, Пётр Ляксеич. А как же? Они ко всем приставлены. Только юркие больно, трудно глазом углядеть. Я после того, как наших-то с жаной зацапал, хотел и тех, что у дятей, словить – так ня выходит. Они тяперь городские, а у городских подлюги эти шибко шустры.

Пал Палыч и Пётр Алексеевич вернулись в кухню, за стол. Пётр Алексеевич, пребывая под впечатлением ужасной банки, тут же полез в сумку и достал вторую бутылку водки, которую предполагал оставить до завтрашнего ужина.

– Вот ведь… – Видение не отпускало: то и дело оживая в памяти, мерзкая картина сотрясала Петра Алексеевича брезгливой дрожью, как бывает, когда вспоминаешь вдруг какой-нибудь стыдный поступок. – Что же теперь? Как жить с этим?

– А някак. Как жили, так и будете. Уж проверено.

– Нет, – мрачно наполнил рюмки Пётр Алексеевич, – как прежде – не получится.

– А получится, – весело махнул рукой Пал Палыч. – Очень даже получится – ня сомневайтесь. Он, ваш-то, вокруг пальца так вас обвертит – даже ня заметите.

– Ну уж нет. Теперь замечу. – И Пётр Алексеевич вновь налил водки в свою опустевшую рюмку.

Понемногу холодало. Когда подъехали к дому, небо уже окончательно расчистилось и просияло – температура упала градуса на три. Ночью вполне могло и приморозить.

На крыльце Пал Палыча и Петра Алексеевича встретила Нина – глаза её были мокры. Оказалось, пока они таскались с бобровой плотины на озеро и там смотрели сети, ястреб утащил Пятнушку. Во дворе среди Нининых клумб вечно болталось несколько прикормленных сердобольной хозяйкой не то приблудных, не то соседских котов и кошек. В дом допускалась только одна любимица – рыжая Рыська, остальным дорога туда была Пал Палычем заказана, но Нина настояла, чтобы в холода и непогоду кошкам разрешалось заходить в котельную и в подпол. Состояла в этой дворовой банде и полугодовалая кошечка Пятнушка – бесстыжая попрошайка, пушистым хвостом и белым пятном на мордочке проложившая дорогу к чувствительному Нининому сердцу.

Далеко ястреб Пятнушку не уволок, расклевал тут же, на огороде, прямо на чёрном картофельном поле. Нина качала воду в баню, а когда увидела пирующего разбойника, от кошки уже оставались кровавые ошмётки. Их Пал Палычу было велено предать земле за сараем.

– Ну что с им делать? – взяв лопату, воззвал невесть к кому Пал Палыч. – Мы у него – утку, он у нас – кошку. Вишь, как хитро в природе… – Он обернулся к Петру Алексеевичу. – На той няделе я у него вяхиря забрал – он в лесу пряследовал, а я ствол поднял – бух! – и мой вяхирь. Так он в тот же день у нас курёнка утащил, шельмец.

Церемония похорон много времени не заняла, но Нина до вечера оставалась мрачной и неразговорчивой.

После на скорую руку перекусили, и Пал Палыч отправился топить баню. Пока та калилась и настаивалась, прикидывали, не съездить ли на вечёрку в Михалкино – там можно взять лодку у рыжего старовера Андрея, – авось на Михалкинском озере богаче будет утка, а то и сядет подкормиться гусь. Разумеется, речь шла о вечёрке завтрашней – кто ж после бани двинет на охоту? Только деляга и прохвост.

Жар был что надо – жгло нос и ломило зубы, – парились долго, в три захода и в два веника. Когда вышли из бани, на дворе уже темнело.

Нина тем временем пожарила рыбу и накрыла к ужину стол, а как мужчины вернулись в дом, с траурным лицом отправилась им на смену. Сказала, чтобы её не ждали – сыта.

– Мы, Пётр Ляксеич, на природной еде – и здоровы́, – указал на стол, как на наглядное пособие, распаренный Пал Палыч. – Мясо, рыба, картошка, сало, яйца, овощи, грибы, заготовки разные – всё своё. Или из леса да озера. А кто на товарную еду перяйдёт, тот сразу хворый делается – сила уходит. Замечано… – Пал Палыч задумался в поисках подобающего примера. – Да хоть бы по детя́м и внукам. Приезжают хвилые, а как на нашем-то подкормятся – другое дело. – На лице Пал Палыча выступил банный пот, и он утёр его рукавом рубашки. – Про вятеринарию поздно понял – ня моё. Мне бы в охотоведы. Запах этот от сумки вятеринарной… Коровий послед, слизь эта… За ноздри корову дяржать… Терпеть ня мог. А кабана разделать – я ня брезгую, чисто всё будет, аккуратно. Это мясо – есть-то надо. Кролика забить? Жалко, а что делать. Ня стану – внуки будут расти на полуфабрикатах, на химии этой. А мне хочется, чтоб росли здоровы́, чтоб со стоячим, чтоб им любую девку обнять и обласкать, чтоб продолжался род. Об этом забота.

Пока Пётр Алексеевич открывал привезённую с собой бутылку и разливал в рюмки водку, хозяин свёл разговор с даров земли и леса на подрастающих внуков.

– Разные оба – небо и вода. Вот линь да карась – им надо, чтобы погрязней, они и там. А на чистой воде им ня очень, ня уютно чувствуют – там уклея́ да голавль. Так и человек. Тёма, старший, ближе к технике – мопед, компьютер, а Максим к музыке – пианина электрическая ему куплена. Но оба – баре: подай это, подай то. Брязгливые – ты ложкой чайной посластил чай в стакане, они её уж ня возьмут. А что ей в кипятке – какая разница? Глупости. У нас этот номер ня особо проходит: ня бярёшь – мой сам. И ведь пойдёт помоет… – Пал Палыч вздохнул, беря со стола рюмку. – Ня то мы прожили, когда детьми были: с одной чашки ели суп, второе – всё. Семь детей – посуды же ня напасёшься. И ня дай бог – пока батька ня помолится, ня вздумай ложку взять. А ня втерпеть – есть хочется. Только ложкой туда – батька своей тябе в лобешник… А мамка садилась последняя – вот как было.

Чокнулись и выпили. Кладя себе на тарелку сладкого линя, Пал Палыч снова вернулся к теме здорового чревоугодия:

– Мы детя́м и мясо, и рыбу, и картошку свою в город даём. Так они ня очень, привыкли к товарному – заевши. Крольчатина им уже ня нравится – ня надо им, вишь, кроликов. И лещ со щукой – больно костлявы. И дичину ня берут – утку, там, тетярева – жёстко им. А свинина годится, и кабан тоже – этих только дай. – Порицая привередливые городские вкусы, хозяин недовольно наморщил лоб. – А наша-то свинина – ня то что с магазина, другое качество. Вот мне сваты рассказывали случай. Они, сваты, с Опочки, а дело при великолукском мясокомбинате было. Тётка там одна на свиноферме работала, знакомая им. А у них как? Кто при ферме, тем своих животных держать няльзя, чтобы ня занести заразу – ящур, чуму африканскую или чего там. А она держала – поросёнок был у ней. И как-то изловчилась с фермы утянуть мяшок добавки. Ну, слышали, наверно, – на фермах свиньям в корм добавки сыплют. Она ня знала, что им ня одну дают, а комплекс, – взяла, что увидала. И стала той добавкой поросёнка-то подкармливать. Он и пошёл у ней расти, как на дрожжах, – мясо так его и раздувает. Всё рос и рос, покуда на нём, на живом прямо, шкура ня лопнула. – Пал Палыч свёл и развёл над столом ладони, показывая, как лопнула на поросёнке шкура. – Кровя-то, говорили, так и брызнула. Для шкуры своя, оказывается, добавка полагается, чтоб эластичность повышалась, а у ней вона…

– А кто у вас сваты? – полюбопытствовал Пётр Алексеевич.

– Хорошие сваты. Он уж на пенсии, а сватья – музейный работник. По краеведению. Статьи пишет – давала Нине поглядеть. Название ещё такое… «О роли полотенца в будни и в праздники». Вроде того. Что говорить – хорошие сваты, – для убедительности повторил Пал Палыч. – На свадьбу дятей столько гостей назвали – оливье готовили в бетономяшалке.

Пётр Алексеевич наполнил рюмки.

– Я про свинью-то, чтоб понятно было, какое оно в магазине – мясо. – Пал Палыч неторопливо разбирал вилкой линя. – А этим – кролик уже ня то. Такие стали дети – перяборчивые. А мáльцы ничего ещё, едят у нас, что дадут. Их Нина по этой части балует – каких рахат-лукумов только ня придумает. Вон сколько припáсено.

Пал Палыч поднялся со стула, распахнул дверцу морозильной камеры и выдвинул один из пластиковых ящиков. Он доверху был набит пакетами со свежезамороженной зеленью: ледяная петрушка, укроп, стрелки лука.

– Ня то, – задвинул Пал Палыч ящик обратно и выдвинул другой.

В этом, распределённые по прозрачным контейнерам, лежали давленная с сахаром клубника – домашний сорбет – и заледенелая, подёрнутая кристальной белизной малина – рассыпчатая, ягодка к ягодке. Чтобы добиться такого сказочного вида, её Нина, похоже, морозила разложенной на доске поштучно, как пельмени.

Берега потемнели, но небо ещё светилось. На востоке оно было белёсо-серым с зеленцой, а на другом краю закатившееся солнце подсвечивало бока высоких облаков розовым.

В сумерках озеро ожило, затухающее пространство наполнилось гомоном, хлюпаньем, хлопаньем крыл – заголосило вдали за полосой камыша гусиное стадо, то и дело проносились в небе стайки быстрых уток. Пётр Алексеевич поочерёдно дул то в утиный, то в гусиный манок – без толку. Утки летали, но, как назло, стороной, хотя Пал Палыч пару раз всё же пальнул, – должно быть, одна из стаек налетела на его засидку.

Воздух был сыр, прозрачен, свеж. В иные годы в это время воду к ночи прихватывала почти невидимая, с тонкими прожилками, хрустящая под веслом ледяная корочка, но сейчас погода стояла едва ли не майская. Ночью, конечно, будет прохладно, но ничего, пересидеть можно…

Несколько раз вдали гулко шарахнуло ружьё. Похоже, кроме них с Пал Палычем и далёкого стрелка, больше охотников на Селецком не было.

На обратном пути Пётр Алексеевич вспомнил про фляжку, которую, перед отъездом на охоту предварительно наполнив коньяком, сунул в карман рюкзака – она с тех пор так и валялась вместе с рюкзаком в багажнике. Забыл про неё начисто – вечер был тёплый, и тянул вальдшнеп недурно – держи ухо востро, вот и вышло, что а) без нужды и б) некогда. Зато теперь фляжка придётся кстати, поскольку Пётр Алексеевич решительно не знал, чем ему заняться с разговорчивым, но при этом досадно безъязыким Геней до той поры, пока не вернётся слезший с дерева Пал Палыч.

Вскоре в свете фар показалось Иваньково, и машина свернула к избе старика. Пёс у конуры зашёлся лаем, но, увидев хозяина, умолк и принялся мести хвостом.

Захватив фляжку, вид которой Геню явно воодушевил, Пётр Алексеевич следом за хозяином поднялся на крыльцо. В сенях переобулись, сняли куртки, и старик, рассыпая из-под носа шамкающий говорок, принялся хлопотать в кухне над столом. Горбушка хлеба, банка привезённой Пал Палычем кроличьей тушёнки, три солёных огурца на блюдце и два стакана – всё убранство.

Дед Геня исторг протяжный, но нерасчленяемый порядок слогов и вопросительно взглянул на Петра Алексеевича. На всякий случай тот кивнул. Хозяин, сипло кашлянув, прошаркал к холодильнику, потом – обратно, и на столе появился шмат розоватого на срезе сала. Предложенный Геней кухонный нож был сточен в шило, поэтому Пётр Алексеевич достал из поясных ножен свой и быстро насёк несколько ломтиков. Потом нарезал хлеб и огурцы, после чего свернул фляжке голову и плеснул в стаканы пустивший крепкий дух коньяк.

– За славную охоту, – провозгласил Пётр Алексеевич. – Пусть и Пал Палычу сегодня повезёт.

Хозяин согласно закивал, поддакнул и опрокинул стакан в тёмную яму рта. В успехе Пал Палыча он был заинтересован напрямую – тот всякий раз, взяв кабана со здешней осины, щедро делился мясом с дозорным, следящим за ходом зверя, так что хватало старику и себя потешить дичиной, и отправить гостинец сыну, живущему, со слов Пал Палыча, в Пскове и наезжавшему проведать Геню, увы, не часто. Пётр Алексеевич тогда подумал: «Известная история – одно из двух: старикам вечно не хватает либо внимания детей, если они разделены, либо пенсии на их содержание, если великовозрастные чада от стариков не отлепились».

Так и сидели: дед Геня смолил папиросу за папиросой, сорил бесполезными словами, Пётр Алексеевич, ковыряя ножом тушёнку, прислушивался, ловил интонацию, следил за мимикой хозяина и в тех местах, где полагал это уместным, выражал бодрое согласие или улыбался. И тут дед в очередной раз вразумительно изрёк:

– А цо бояца мне? Ня бяри чужого ницóго и ня бойся никóго.

Словно из мутной булькающей лужи вырвался чистый фонтанчик гейзера и снова в мутное бульканье упал.

На этот раз Пётр Алексеевич уже не удивился, напротив – обрадовался определённости высказывания и охотно Геню поддержал:

– Вот это верно. И звучит как тост. – После чего налил коньяк в стаканы.

Когда фляга опустела, вновь набивший рот кашей, однако же повеселевший и теперь беспрестанно улыбающийся лучистыми глазами дед достал засаленную колоду карт – тут уж и слов не требовалось, чтобы его понять.

Перебрались в комнату на старинную оттоманку с валиками и подушками, обтянутыми изрядно повытертым и залоснённым гобеленом, где, развалившись в турецкой неге, лёжа на боку лицом друг к другу, принялись резаться в подкидного дурака. Во рту хозяина дымила папироса, рядом грудой окурков ершилась жестяная пепельница. Большая русская печь, протопленная ещё перед приездом гостей, дышала каменным теплом.

Дед Геня оказался ловок в картах – из десяти партий Пётр Алексеевич остался в дураках восемь раз. Выигрывая, старик возбуждался и радовался, как голопуз, получивший в руки погремушку.

За окном стояла казавшаяся из избы непроглядной темь, комнату заполняла сизая пелена, лампочка под потолком пускала в табачном дыму иглы жёлтого света. Понемногу Петра Алексеевича сморило. Заметив это, дед Геня благодушно предложил подремать и, подавая пример, откинулся на подушку. Кажется, Пётр Алексеевич уже понимал его без перевода, как клоуна Асисяя, – довольствуясь интонацией и мимикой.

Сон Петру Алексеевичу приснился странный, беспокойный, городской. Большой концертный зал; на заднем плане сцены – музыканты с гитарами, мандолинами и медными духовыми играют что-то шумно-ритмичное, с трубными подвывами, а перед рампой летают вверх-вниз визжащие кошки на парашютах, и дамы в кринолинах пьют чай из ночных горшков.

Голубоглазый Никита Аплетаев, невысокий, но ладный мужчина зрелых лет, был человеком заковыристой судьбы. Родившись в Харькове, университет заканчивал в Томске, после чего работал на Дальнем Востоке – сначала в Лазовском заповеднике, потом в лаборатории хабаровского биологического института. Занимался чешуекрылыми, но интересы имел обширные, в том числе и в ботанике – написал и опубликовал книгу об орхидеях. В начале девяностых наудачу укатил в Перу – чистая авантюра. Там занялся изучением диких эпифитных орхидей и нелегальным вывозом экзотических животных. Описал пару-тройку новых видов эпифитов, но вскоре был задержан на таможне с двумя живыми анакондами в багаже.

Отсидев срок в перуанской тюрьме, неожиданно для знакомых натурализовался и решил ставить дело на легальные рельсы. Взял ссуду в банке под бизнес-проект экологического парка и арендовал пять гектаров сельвы в восточных предгорьях Анд, близ Сатипо. Построил на территории обезьянник, инсектарий, птичник и несколько вольеров для прочей живности, дав работу двум местным жителям; теперь подумывал о серпентарии. Сверх того для размещения экологических туристов и небольших научных экспедиций соорудил на дальней тропической заимке, в долине реки Эне, на землях индейцев ашáнинка, несколько сараюшек-бунгало, где из удобств – только солнечные батареи и плитка с газовым баллоном. Правительство планировало строить на Эне плотину, вскоре тут всё могло прийти в движение и поменяться, если только индейцам, красящим лица красным древесным соком и расписывающим их чёрным точечным узором, передающим состояние души и смену настроения, не удастся отстоять свой первозданный дом, но кто их спросит… Потом выписал из Харькова мать, кстати оказавшуюся ветеринаром, и усыновил мальчугана-сироту из тех же ашанинка: будет кого муштровать и нянчить старушке, ну и, что немаловажно, родственное расположение индейцев. Во время пребывания Аплетаева в дебрях дождевого леса, оперативной связью с нужными людьми и оформлением бумаг в Лиме занимался Паоло – весёлый общительный пройдоха-метис, с грехом пополам говорящий по-английски и уже выучивший несколько русских выражений.

Фокус затеи заключался в том, что перуанские законы запрещали вывозить из страны диких животных, выловленных без лицензии в естественной среде. Зато тех, что взяты из питомника, куда попали ранеными или осиротевшими и где были вылечены и вскормлены людьми, а потому сделались неспособными к самостоятельной жизни в сельве, вези сколько хочешь – милости просим и за здорово живёшь. Такова была подводная часть замысла Аплетаева, значительно превышавшая по объёму выставленный на обозрение белоснежный кончик. Как бы то ни было, банковскую ссуду он погасил досрочно.

На сегодняшний день дело и вовсе наладилось: Никита поставлял на рынки Северной Америки и Европы экзотических животных, экспресс-почтой отправлял заказчикам со всего света куколки насекомых и надёжно упакованный и этикетированный сухой материал, а также предоставлял услуги по транспорту и размещению небольшим научным экспедициям и энтомологам-любителям – уже не столько для заработка, сколько для налаживания связей и укрепления авторитета. Кроме того, он водил личное знакомство с верхушкой Министерства окружающей среды и Генерального директората по биологическому разнообразию, что позволяло оперативно оформлять разрешение на вывоз всего, что он был намерен вывезти – от ленивца до древесной лягушки. Пожалуй, не клеилось только в личном плане: жену он не нашёл ни в былом отечестве, ни в новом, жил с матерью и усыновлённым малышом-индейцем. Впрочем, относительно жены он всё-таки имел кое-какие планы, но они были сродни наваждению и строились не то что на песке, а на грани вообразимого. Ну а пока – мальчишка ловил насекомых в пахучие, почвенные и световые, ловушки, в меру сил помогая Аплетаеву в деле коммерческой энтомологии, а старушка-мать осуществляла помощь нуждающемуся зверью и тосковала по гречневой каше, о которой в этом краю не слыхивали слыхом.

Гуселапов был в курсе страданий старушки и предупредил об этом Иванюту. Тот на пару с Петром Алексеевичем вёз четыре пачки гречневой крупы. В Манчестере с гречкой тоже были нелады.

Нина постаралась – её здравица была записана на поздравительной открытке в столбик и зачитана стоя. Финал блистал раблезианской широтой: благословлялись ульи и огород («чтоб мёд, и дыни, и арбузы»), имениннику предрекались аредовы веки и приумножение рода («увидеть правнуков – двенадцать карапузов»), препоручалось изобилие столу («чтоб каша, масло, хлеб и мясо») и чётко обозначалась бескомпромиссность намерений («сегодня обойдёмся и без кваса»).

Александр Семёнович хохотал и утирал весёлую слезу.

Потом снова предались воспоминаниям.

– Учителя в школе нас жалели – безотцовщина. – Александр Семёнович вилкой мял на тарелке картошку. – Раз я летом собрал коллекцию птичьих яиц – мы же детьми везде лазали, всё интересно было, и я собрал коллекцию: дрозда яйцо, пеночки, сороки… Семь классов тогда окончил и подарил коллекцию школе – у меня всё в коробке было разложено. А директор узнал, что я еду в деревню, к бабушке, – год был сорок седьмой, тяжёлый, послевоенный – вызвал меня и говорит: «Саша, спасибо тебе за коллекцию, но я тебя не потому пригласил. Знаю, что ты едешь к бабушке, и хочу дать тебе из своего директорского фонда денег». Мне неудобно, а он конверт протягивает. Не помню уже сколько там было. Мол, купи подарок бабушке какой-нибудь. Только везти было нечего, и я буханку хлеба вёз. А в Лунёвке по дороге к бабушке зашёл к тётке – папиной сестре. Сажает она меня за стол, а в доме из еды – одно молоко. Хлебец, говорит, Сашенька, вон у нас какой. У печки заслонку сняла, вытащила сковороду, а там вот такая штучка. – Александр Семёнович изобразил пальцами двух рук круг размером с оладий. – Мох, чуть-чуть муки и неизвестно что ещё… Меня всего как тряхнуло. Достал хлеб, что вёз бабушке, и у неё, у тётки, оставил. Жуткое дело.

– Да, – согласился Пал Палыч. – И в войну, и после войны голодно было. Крапиву, сныть, кору ели. Мать, когда вспоминала, платком глаза промакивала.

– А вот у нас в семье голоду не было, – похвалился Александр Семёнович. – Дед два мешка муки по пять пудов, когда немцы пришли, в пруду в воду опустил – и сохранилось. Немцы людей угоняли на работы под Кудеверь – мешки хлеба с собой не унесёшь. Да и оставить – не оставишь. А у деда во дворе прудик пожарный, и он говорит: «помоги, Саша». И поволокли. Я говорю: «Дедушка, ты в воду хочешь?» А он: «Только в воде можно сохранить, в земле испортится». В воде, оказывается, корка образуется в палец, – Александр Семёнович вытянул указательный палец, – а под ней мука целёхонькая – дальше вода не проходит. И когда мы вернулись, мешки достали – есть хлеб. Нормально. – Чтобы завершить портрет предка, Александр Семёнович сделал ещё один мазок: – А до того дед в царской армии служил – он, как Ленин, семидесятого года рождения.

– Хорошо вы, Ляксандр Сямёныч, рóду свою помните, – сказала Нина. – Другие ня помнят.

Тут в кармане жилета Александра Семёновича забренчал телефон, и его в два голоса принялись поздравлять внук и внучка – Никины дети. Потом, как по сговору, позвонила ещё одна внучка.

– А ваш, – закончив разговор, Александр Семёнович кивнул Полине, – утром поздравил. Первым.

Пётр Алексеевич усмехнулся: Полина вчера полчаса хвост накручивала сыну, чтобы не забыл. Так и сказал.

– Конечно, – сверкнула глазами Полина, – от тебя не дождёшься! Мог бы и сам, вместо того чтобы уклоняться. Отец для сына – авторитет, а ты с ним много разговариваешь?

– Продолжительность беседы на авторитете не отражается – прямой зависимости нет, – миролюбиво возразил Пётр Алексеевич. – Наоборот – слов надо бы поменьше. Главное – пример. Лучше дела без слов, чем слова без дел.

– Ты уж и впрямь с ним слишком носишься, – поддержал зятя Александр Семёнович. – Нам в детстве куда как вольнее было.

– Так всё воспитание на мне! – Полина крепко держала оборону.

Однако спорить с ней в таком ключе никто не собирался.

– Учился у нас в Академии студент – со мной вместе, – издалека завёл речь Александр Семёнович. – Рисовальщик прекрасный – от Бога. С живописью похуже было, но рисунок – лучший в группе. А то и на всём курсе. И была у него странность – петухом кричал, как Суворов. – Александр Семёнович рассмеялся забавному воспоминанию. – Когда найдёт на него, вильнёт в сторонку и давай кукарекать. А иной раз и в компании – если подопрёт. Недолго – два-три раза прокричит и готово. Мы все уже привыкли – он негромко, не из всей мочи… Ничего с собой поделать не мог. А когда женился – студентом ещё – жена и возьмись его отучать. Воспитывать. Мол, некультурно, куда это годится – петухом ни с того ни с сего… Он в ванной от неё запирался, и там кукарекал, и из дому сбегал – в булочную или ведро вынести. Только она от него не отступала – и отучила. А как отучила, он весь словно погас. И вот не поверите – рисовать стал по-другому, негодно. А потом и вовсе бросил, ушёл из Академии.

– К чему это ты? – насторожилась Полина. – Петя, убери бутылку кваса, чтобы Пал Палыч закуску видел.

– Ничего-ничего, – встрепенулся Пал Палыч. – Ня мешает.

Пётр Алексеевич тем не менее бутылку переставил.

– А к тому, – проникновенно сообщил Александр Семёнович, – что у каждого, я думаю, есть… Как сказать? Есть такая музыкальная шкатулочка, которая Богом ли, природой ли при рождении в человека вложена. Вроде того. Но штука в том, что раскрывать эту шкатулочку и в ней копаться – детальки менять, пружинки подкручивать – нельзя. Нипочём нельзя. – Он подцепил на вилку кусочек розовой редиски. – Не то что копаться – проговориться о её содержимом человеку и то невозможно. Потому что такое там… Жуткое дело. Иной даже на всякий случай глаза закроет, специально не разбирается – не знает в точности, что там схоронено, чтоб ненароком не сболтнуть.

– Непонятно, – сказала Полина.

– Напротив, – возразил Пётр Алексеевич, – очень даже понятно. То, что нам даруется, даруется букетом, в одной упаковке. Комплектность в этой шкатулочке сложная: если будет нерушима, то работает, играет, а если какой противовес собьётся – конец всей музыке. То есть оно тут всё одновременно, нераздельно и невычленимо – постыдное и ангельское – и только так фурычит. – Пётр Алексеевич посмотрел на Полину. – Вот человек рисует, хорошо рисует, а жена говорит: «Дорогой, ты у меня самый лучший и талантливый! Вот если бы ты ещё кукарекать перестал, было бы полное счастье! Будь добр, зайчонок, перестань кукарекать!» Зайчонок любит жену, поэтому ведётся, не бросает её к чертям собачьим, а совершает над собой неимоверное усилие и перестаёт кукарекать. И заканчивается как художник. Просто становится другим человеком. – Он перевёл взгляд на тестя. – Я правильно вас понял, Александр Семёныч?

– Так и есть, – кивнул Александр Семёнович. – У меня на этот счёт была картина – холст, масло, сто пятьдесят на девяносто. «В парикмахерской» называлась. Там паренёк – весь в простыню обёрнутый, одна голова торчит, и голову эту крепкие такие руки машинкой под ноль стригут. Помните, наверно, – обратился он к дочерям. – Англичанин её одной из первых купил.

– А при чём тут воспитание? – не сдавалась Полина.

– А ты посмотри-ка вокруг, на тех, на воспитанных, – предложил Пётр Алексеевич. – Это же сплошь поддельные ёлочные игрушки – те, что не приносят радости. Вот они ходят, здороваются, моют руки перед едой, абонемент у них в филармонию, маленькими – пятёрки домой, взрослыми – зарплату, ничем вроде бы от настоящих не отличаются… Но это только тела, музыкальная шкатулочка внутри молчит. Она развоплотилась. Поэтому и радости от них – никому. Даже им самим.

– Что же мне, и сына не воспитывать? – опешила Полина.

– Воспитывать, – разрешил Александр Семёнович. – Но без напора. Давить не надо. А то, слыхали, теперь хотят уже и после смерти пестовать: в Англии Гогена требуют запретить и убрать из музеев. Мол, он там, на Таити, развратничал и морально разлагал туземцев. С таитянками якобы… – Александр Семёнович не смог сдержать смеха. – С ума мир сбрендил!

– Смотрю я на вас и удивляюсь, – признался Пётр Алексеевич. – Что вы, Александр Семёныч, что вы, Пал Палыч, одинаково каким-то врождённым умом глубоки. Не всем ведь такое счастье достаётся.

– Ох глубоки! – подспудно переживая небольшую обиду, не сдержалась Полина. – Глубже некуда. Даже челюсть сам себе подгонял, не поехал к протезисту.

– Точно, – подтвердил Александр Семёнович. – Сам доводил – напильником. Понемногу – раз-другой – аккуратно. Теперь готово. Вон улыбка какая! – Александр Семёнович блеснул вставными зубами. – Сколько раз к протезисту можно ездить? А тут я, не выходя из дома, в три приёма… Чувствую, что мешает, – подпилю. Вставил – лучше. Вот так и довёл. Материал у челюсти заграничный – больно красивый. Я поначалу жалел, а потом – ерунда, думаю, и напильником… – Александр Семёнович деловито осмотрел стол. – Но это к делу не относится – мы как пили, так пить и будем. Наливай, Петя!

Часа через два стало ясно, что лёта как не было, так уже и не будет. Сзади раздался треск сучьев, быстрые шлепки собачьих лап по воде, и ветви кустов облизал луч фонаря. Пётр Алексеевич, поднявшись на затёкшие ноги, тоже достал из кармана фонарь, подсветил сплетение корней и прутьев, осмотрелся и двинул на пятачок. С шумом, по пути провалившись по бедро одной ногой в топкую яму, выбрался из своей засидки и Пал Палыч.

– Не задалась вечёрка, – определил то ли общее настроение, то ли общее место Пётр Алексеевич.

– Бывает. – Цукатов складывал из сухих веточек пирамидку, внутри которой уже белел клочок бумаги-растопки. – Сапогом не зачерпнули, Пал Палыч?

– Подтоп. – Пал Палыч повесил винчестер на сук и оглядел измазанный от подошвы до паха в чёрной маслянистой грязи сапог. – Но ня замочился.

В кулаке профессора щёлкнула зажигалка, и костерок занялся. Цукатов аккуратно, чтобы не задавить слабые ещё язычки пламени, сложил сверху горку из сушняка и, насыпав из пакета в собачью миску порцию корма, уселся на раскладной стул. Брос торопливо захрустел. Поправив закреплённую на заду резинкой сидушку, Пётр Алексеевич устроился на куче хвороста – земля вокруг была сыра, а кое-где и чавкала, хотя два с половиной часа назад пятачок казался крепким, – затем подтянул рюкзак и извлёк оттуда бутылку водки со стопкой одноразовых стаканчиков. Пал Палыч тоже распустил горловину своего рюкзака, пошуровал в недрах и достал стеклянную банку с домашней кроличьей тушёнкой, хлеб, контейнер с солёными огурцами и пакет с картошкой.

– Спечём, как угли поспеют. – Он бросил пакет возле занимающегося костра.

– А соль? – строго вопросил со стула профессор. – Соль взяли?

– Как без соли? – Пал Палыч пошарил в кармане рюкзака и вытащил пластмассовый аптечный пузырёк. – Без соли никак.

По мере того как огонь разгорался, пространство вокруг веселело, но за границами озарения мрак становился чернее и глуше. Томясь в засидках, все изрядно продрогли: на дворе октябрь – зябко. Пётр Алексеевич налил в стаканчики водки, передал каждому и наколол на нож солёный огурец.

– Давайте, Пал Палыч, выпьем за вас, – предложил Пётр Алексеевич. – За ваше гостеприимство и лёгкость на подъём. А что гусь с уткой не подлетели – не беда. Зорька впереди.

– Нет, – присев на пружинистый ивовый ствол, едва сдержавший его вес, замахал куском хлеба Пал Палыч. – За нас. За всех нас.

– За нас мы в следующий раз выпьем. – Цукатов ковырнул ножом в банке кроличью тушёнку. – Зачем всё в один тост мешать?

– Нет – за нас, – упорствовал Пал Палыч, словно сдавал экзамен на скромность. – В одно лицо – многовато. А на всех поделить – справедливо, в самый раз.

– Ну, тогда и за Броса. – Положив хлеб с куском тушёнки на колено, профессор потрепал холку тут же закрутившегося от счастья на месте и завертевшего хвостом пса. – Не подводит пока. В сентябре вальдшнепа в лесу выследил. Так-то он далеко не убегает, а тут – р-раз – и рванул. Я отозвал, остановил. Потом проходим за поворот, куда пёс бежал, а там, чёрт дери, метров через десять взлетает вальдшнеп. – Цукатов отпустил Броса и назидательно вознёс указательный палец. – Собаке надо верить, понимать её – она просто так не поведётся. Вот тоже случай был: стою в поле, вдруг – стая тетеревов летит. Я стрельнул два раза. Первая птица – слежу глазами, куда упала, а вторая на краю зрения тоже вроде спланировала. К первой подошёл, взял. Думаю, должна быть ещё – на стаю-то посмотрел, она заметно меньше стала. Пошёл с Бросом – давай ищи. И показываю, где искать надо. А он – в другую сторону. Я ему: «давай, чёрт дери, туда!» А он стоит, точно пень. Я ему: «что ты тут, дурак, встал!» Подхожу, а там тетерев. Совсем в другой стороне.

– Пить-то будем? – вернул профессора к действительности Пётр Алексеевич – он был доволен, что наконец обнаружилось существо, которому Цукатов готов был верить и которое стремился понимать. Брос нравился ему и самому.

Выпили.

– А и пёс, и человек, и каждый зверь – индивидуум, – покачиваясь на лозе, сказал Пал Палыч. – И относиться к этому надо с уважением. Вот говорят, нязаменимых нет. А что же Пушкин?

– Пушкин? – переспросил профессор.

– Он самый. Вот был Пушкин, так до сих пор ня родился ему подобный.

– Если бы каждый год такие, как Пушкин, рождались, – предположил Цукатов, – большая бы неразбериха вышла.

– Ня надо каждый год, – умерил плодовитость Пушкиных Пал Палыч. – А раз в сто лет. Сто лет прошло. И даже больше. Кого сейчас можно назвать? Из совряменных? Вот вам и прогресс.

– Тут на сухую не разберёшься, – перевёл стрелку Пётр Алексеевич и, потянувшись с бутылкой в руке, вновь наполнил стаканчики. – Пушкин для нашей литературы – Адам. Все жанры обозначил и в каждый русский дух вдохнул. – Вновь скатившись к общему месту, Пётр Алексеевич поспешил выкарабкаться: – А насчёт прогресса – это вы, Пал Палыч, верно. Я тоже не нахожу в нём ничего оптимистичного – и деменция, знаете ли, прогрессирует.

Костёр пылал. Над озером потянул ветерок. Чёрное небо на западе понемногу расчищалось от облаков, и там уже поблескивали звёзды. Пётр Алексеевич смотрел на них и удивлялся завидной сдержанности древних: подсчитывая искры в высях, они умудрились не возненавидеть арифметику – лично его она начинала нервировать, стоило только затеять счёт собственным глупостям. «И вообще, – подумал Пётр Алексеевич, – теперешние люди – такая дрянная публика, что любая гадость ей – божья роса и повод позабавиться. Хоть небеса свернись – ей всё потеха». Он закинул голову и попытался представить, как это выглядит, когда сворачивается берестой небо. За этим занятием не заметил, как разговор сошёл от Пушкина к знакомой теме.

– Я сетки кидаю, – говорил Пал Палыч, – но я ня злостный. Я взял, чтоб съесть. Природа всем дана – всем-всем. И мы в ней выживаем, друг друга поедая. А как иначе? Вот травину кто-то съел – насекомое или зверь. То насекомое птица склюнула или рыба с воды хватила. А мы того зверя, ту птицу и ту рыбину в свой чарёд бярём и – на сковородý. Все друг друга… – Пал Палыч на миг задумался, подбирая слово (взамен тени Пушкина где-то поблизости определённо парил дух Заболоцкого). – Это называется выживание. Ты понимаешь, что выживаешь, и надо как-то в этом кругообороте полаживать. Но человек… Природой так заложено, что у одного есть сознание полаживать и уметь в этом кругообороте жить, а у другого – шиш с хвостом…

Бутылка вскоре опустела, и Пётр Алексеевич достал из рюкзака вторую. Две охапки сушняка уже прогорели – Пал Палыч присел у костра, разворошил прутом, взвивая искряные вихри, угли, побросал в серый пепел штук шесть картофелин, подгрёб на них пылающий жар и сверху, выдёргивая из-под Петра Алексеевича сучья, снова навалил хвороста. Выпили под огурец.

– А что прокурор? – спросил Цукатов. – Соблюдает кругооборот?

В недавнем прошлом Пал Палыч дружил с одним вышедшим в отставку прокурором, переехавшим из Подмосковья под Новоржев, в Петровское. Как полагал сам Пал Палыч – подальше от тех, кого успел во время своей прокурорской службы сильно обидеть. Ничего не попишешь, издержки профессии. Тот тоже баловался охотой: завёл собаку, купил бортовую «буханку», и вместе с Пал Палычем они колесили по здешним угодьям, тишком заглядывая и в соседние. Потом между ними пробежала кошка, и последние годы оба сторонились друг друга, хотя жёны, кажется, продолжали водить компанию. Впрочем, вспоминая прокурора, в детали Пал Палыч обычно не вдавался.

– Я с им ня знаюсь, – не скрывая раздражения, мотнул головой Пал Палыч. – Я человек преданный – если дружить, то до гроба, а если разругался, то навсегда. И по второму кругу ня возвращаюсь – мне это ня надо. Если в человека душу вкладывал, а тот тябе в душу насерил – мне он больше никогда ня надо. – Пал Палыч порывисто подался вперёд, к костру, так что блики огня заплясали на лице. – Коли он один раз так, он обязательно и во второй раз – чего на грабли дважды наступать?

– Разумно, – хрустнул огурцом Цукатов.

– Я обид ня дяржу, злобы нет – он сам по сябе, я сам по сябе. Меня ня интяресует, что у него, и ня хочу, чтобы его интяресовало, что у меня.

– Он ещё ружьишком промышляет? – пропустил мимо ушей сказанное профессор.

– Какое! – Пал Палыч взмахнул рукой, едва не выплеснув из стаканчика водку. – Он только за счёт меня – я его по лесам таскал. Из уважения – чтобы он, прокурор, ня залетел. Когда мы лося́ взяли на озере, на Алё, я сразу сказал: «ня ссы, я всё бяру на себя». Я же что думаю: если ты умный человек, штраф поделишь пополам – половину денег ты заплотишь, половину я. А так я всё бяру на себя – мне чего бояться? А ты, прокурор, в стороне, хотя ты уже и ня прокурор… – Пал Палыч разом осушил стаканчик. – С лосём обошлось, ладно, а он потом взял и стал за охотоведа заступаться, с которым бригада на пять лицензий с полсотни голов била. Охотовед-то за своё место возил в Псков мясо – губернатора кормил и прядседателя областного собрания. Они вон как, а ты, значит, с дедом Геней ня тронь этого кабана, которого забили или забьём ещё… Ня то что я зло дяржу, а просто ня хочу таких друзей, которые будут меня жизни учить там, где нет у меня греха. Если с им самим сравнивать. Понимаете? Охотовед с бригадой полсотни голов на пять лицензий бярут и хвастаются, а прокурор стал за них – против меня. Мне это надо? Били вы и бейте – я к вам ня лезу, а я пойду – вы ко мне ня лезьте. – Голос Пал Палыча окрасили гневные нотки, что хорошо сочеталось с пляской огненных бликов на его лице. – Истребляйте хоть всю страну! Хоть всё перябейте! А я сямью кормлю. Потому и корову, и поросят дяржу. Кроликов тогда не было. А он пальцы гнёт: это моё всё, я тут охотовед. И прокурор с им – поддакивает, защищает… Вот почему я и смеюсь, что у них зависть. Надо тябе кусок мяса, так иди в лес и возьми. Но возьми так, чтоб свиноматка тябе ещё принесла. Ня бери ты эти пять килограмм мяса нонешнего кабанка, а дай ему два года подрасти – он будет уже сорок килограмм. А сорок килограмм – это ж тябе морозилка набита. Есть разница – нонешнего поросёнка взять или прошлогоднишнего? Конечно, ня надо и сто килограмм брать матёрого: его только на колбасу – вонючий тот, стокилограммовый-то. Вот моё мнение. – На финал Пал Палыч, как обычно, вышел безупречно: – Так что природа – она всем. Ты только дели честно.

– Да что-то не выходит честно, – рассудительно вздохнул профессор. – Утопия. Уж сколько пробовали – всё никак.

Пётр Алексеевич хотел было возразить: мол, если есть Бог, то есть и правда, а если нет Его, то и души нет, а нет души – нет и ада, тогда твоя взяла, Цукатов, честно жить – утопия. Однако, несмотря на лёгкое возбуждение от водки, возражать не стал – понял, что не к месту, и сдержался. Да и профессор вряд ли позволил бы себе такую роскошь – наставление от Петра Алексеевича. С какой стати? Для этого есть специально обученные батюшки. В общем, если чем и крыть, то Кантом – категорическим императивом, который посредством чистого практического разума дарует человеку осознание долга и ангельскую добродетель…

– А знаете, Пал Палыч, как под Якутском на белых куропаток охотятся? – задал риторический вопрос профессор. – Идут зимой с термосом горячей воды и мешочком клюквы за город, наливают воду в бутылку и делают в глубоком снегу дырки – стенки ямки оплавляются и леденеют. Вокруг ямок и на дно сыплют клюкву – куропатка идёт на клюкву, залезает в ямку, а наверх по ледяным стенкам ей не выбраться.

– У нас белой нет, – сказал Пал Палыч. – У нас – серая. Зимой к жилью жмётся. Если снега навалит, попробую по-вашему – на бутылку.

Цукатов встал со стула – островок дрогнул под его поступью – и, разворошив веткой с краю ещё не прогоревший костёр, выкатил из углей чёрную картофелину.

– Рано, – предупредил Пётр Алексеевич, – не пропеклась ещё.

– Ничего, – профессор перебрасывал обжигающую добычу из ладони в ладонь, – мне сгодится.

– Как человек, наделённый свободной волей, – не устоял перед сиянием категорического императива Пётр Алексеевич, – ты вправе устанавливать для себя принципы, определённые тем или иным объектом желания. Но…

– Отцепись. – Профессор потянулся к соли. – Я с хрустиком люблю – недопечённую.

Когда покончили с ужином, стали устраиваться на ночлег. Цукатов пошёл укладываться в резинку, а Пал Палыч долго препирался с Петром Алексеевичем, пытаясь уступить гостю плоскодонку, но Пётр Алексеевич настоял, чтобы спать в лодку отправился Пал Палыч. Самого его сон отчего-то не брал, и он решил посидеть до утренних сумерек у тлеющего костерка на профессорском стуле. Оживлять огонь не хотел – по опыту знал, что света звёзд вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть во всех подробностях как чудеса, так и кошмары здешней ночи.

Погода менялась. На очистившемся небе взошла луна с отхваченным боком, точно сбежавший с убытком от Лисы Колобок. Сквозь открытый простор порывами пролетал лёгкий беззвучный холодок. Оставшись в одиночестве, Пётр Алексеевич поглядывал то на гранатово мерцающие угли, раздуваемые тихим движением воздуха, то на расстилающуюся за сплетением полуголых ветвей гладь, колеблемую дыханием ночи и качающую маслянистые лунные блики. В тишине раздавались всплески играющей в траве рыбы и редкие птичьи вскрики. Хмель мирно грел кровь, голова очистилась от мыслей, а на сердце было так легко, словно сердца не было вовсе. Или это душа? Или это её не было?

– Иной раз смотрю на себя, – Пётр Алексеевич учтиво придвинул к Пал Палычу на скорую руку нарезанный салат из помидоров с луком, – перебираю жизнь, словно бобы лущу, и вижу, что часто совершал поступки и говорил слова не по велению совести и чести, а просто красуясь перед людьми. Иногда и перед воображаемыми… Представляете – перед воображаемыми! – Пётр Алексеевич наполнил рюмки.

– Да таких, как вы, Пётр Ляксеич, – насадил Пал Палыч на вилку кружок колбасы, – нравственных и честных, у нас днём с огнём ня сыскать.

– Тавтология, – машинально оценил любезность гостя Пётр Алексеевич и поднял рюмку. – Вот сейчас исповедуюсь, а внутри прислушиваюсь: не красуюсь ли снова?

– Что за тавтология? – пропустив откровения Петра Алексеевича мимо ушей, спросил Пал Палыч. – С чем едят?

– Ничего особенного. Просто нравственный и честный – вроде как одно и то же.

Пал Палыч на миг задумался.

– Это вы, Пётр Ляксеич, зря. Бывает и ня так. Тамару помните? Которая на заправке? С рыжим волосом?

Пётр Алексеевич тут же вспомнил впечатлившую его сегодня кассиршу на АЗС. Он расплачивался за бензин, их взгляды встретились, и это было так, как будто они поцеловались, – довольно чувственно, но незаметно для других.

– Так она – гадючка первостатейная. – Пал Палыч вслед за Петром Алексеевичем осушил рюмку. – Ня какая-то блядушка вавилонская, хотя ня без того, а берите выше – стерва. Нравственности никакой. Но стерва честная, у ней на лбу прямо написано: сгублю.

Ещё раз вызвав в памяти образ подтянутой, крашеной в медный цвет, остроносой, с мягкими губами, похожей на милого, но слегка потрёпанного птенчика, женщины за стойкой автозаправки, Пётр Алексеевич осознал, что не настолько ещё вжился в здешний мир, чтобы читать письмена на лбах. Он видел в Тамаре чуть поблекшую уездную красотку с живым и даже, пожалуй, озорным взглядом – вот и всё. «Хрен что поймёшь в человеке, – подумал Пётр Алексеевич, – пока не определишь его главенствующие побуждения».

– Что касается пристрастий, – ухватился он за мелькнувшую мысль, – то меня всякий раз удивляет внутренняя неготовность… Нет: внутренняя невозможность выстроить свои собственные увлечения по ранжиру. В постороннем человеке, человеке-соседе, разбираться проще – ну, вот как вы в Тамаре. Там, если главное разглядел, всё остальное можно разложить по отделениям: тут гвозди, тут саморезы, а тут биты для шуруповёрта… Сила привязанностей и побудительных мотивов в постороннем при определённом навыке легко поддаётся измерению – его, умеючи, можно расслоить, как луковицу. Так нам, во всяком случае, кажется. – Пётр Алексеевич положил на хлеб ломтик селёдки. – Другое дело – повернуть взгляд внутрь себя… Да, вполне возможно разобраться и в себе: это вот – столбовая стезя, а это – тропинка для одиноких мечтаний. Однако тот циркуль, что позволяет исчислять соседа, при взгляде внутрь перестаёт работать: тут словно бы находит слепота, и крепость привязанности становится неизъяснимой – всё дорого, всё важно. – Пётр Алексеевич увенчал тартинку колечком лука и отправил в рот. – Поначалу мне казалось, что причина в малодушии – в неготовности сделать решительный выбор. Но потом сообразил: вот, скажем, у меня две руки… Нет, не так. Вот у меня рука и на ней пять пальцев… Наверное, не только у меня. Какие-то из них более пригодны для повседневных дел, какие-то менее. Большой, указательный и средний, – Пётр Алексеевич поочерёдно предъявил их Пал Палычу, – определённо, важнее для любого рукоделия, нежели безымянный и мизинец. – Предъявил и эти. – Но вот доходит дело до членовредительства – палец или жизнь! Ведь может быть на свете ситуация, когда придётся выбирать… И тут, если попробовать оттяпать самому себе любой из них, из пальцев этих, то боль окажется неотличимой, что в случае указательного, что мизинца. Боли всё равно, смогу я легко обойтись без того или другого пальца или это будет затруднительно. То же и с пристрастиями внутри нас, включая и влюблённости, – всё ценно, всё важно…

Почему Пётр Алексеевич упомянул влюблённости, он и сам не знал, однако Пал Палыч, казалось, только это и расслышал, тут же воодушевившись и расправив плечи.

– А вот послушайте-ка, что я вам скажу. – Пал Палыч подался над столом вперёд, подчёркивая порывом сокровенность и искренность грядущей речи, – придвинулся так близко, что Пётр Алексеевич почувствовал, как взгляд гостя коснулся его лица. – Когда я в техникуме, в Себяже, учился – после второго курса, пяред третьим, – нас, как в ту пору заведёно было, отправили в колхоз – «на картошку». Хотя мы ня картошку, мы турнепс с гряд собирали… Ня только нас послали – там ещё были из областного института студенты, из педагогического. То есть студентки больше всё, конечно… А Нина ня поехала – болела, что ли, уже ня помню. У меня памяти – никакой. Так с детства сáмого. Потому и учился плохо. Иные в шестьдесят лет только забывать одно-другое начинают, а у меня с рождения всё из головы вылетало, как с решета. – Рассказать о себе и своей заковыристой жизни Пал Палыч был большой любитель. – И честно скажу, приглянулась мне там одна – из педагогических. Живая такая, но вместе с тем ня голосистая. А у нас на то время с Ниной всё было сговорено – мы с ней уже друг дружке открылись, ну, про любовь-то, и дружили. Ня так, как нынешние, а честно – до свадьбы и ня думали, чтоб там постель какая или что…

Пётр Алексеевич заметил про себя, что сегодня они с Пал Палычем определённо соревнуются в откровениях, забавно меняясь ролями стоящего на исповеди и духовника. Пал Палыч тем временем продолжал:

– Словом, приглянуться приглянулась, но дальше взглядов ня пошло. Ня то чтоб я был робкий, а только ня хотел. То есть хотел, что врать-то, но в голове позванивало так: динь-динь – ня надо. Вот как измена, что ли, это мне казалось, как предательство. А потом настал последний день – назавтра уезжать. Вечер уже, сижу на панцирной кровати – нас, всех парней, в гараж колхозный поселили, мы там спали, – и тут Мишка Кудрявцев, друг мой, с ребятами вбегает. Вбегает и говорит, мол, пойдём, Паш, с тобой деваха одна познакомиться хочет, с подружками нас у речки ждёт – мы идём с ими гулять, так от них условие: тебя привести. А я ня в настроении. «Ня пойду, – говорю. – Ня надо мне это». А ребята ни в какую – ня отступаются. Видно, пообещали, что приведут, чуть ня за руки меня тащат – или в забаву им, или боятся, что, если без меня придут, отказ им будет. Понимаете? Ломали-ломали – уломали. Подходим к речке, а там с подружками – она, педагогическая! Верой зовут. Красивая – волосы распущены, в платье, руки голые… Ня знаю, кому как, а мне – в самую душу. Оказывается, она тоже со своей стороны меня приметила. Ждала всё, когда я к ней подойду – ня дождалась. Вот и придумала, чтобы через ребят меня позвать. У ней, поди, гордость девичья, а она переборола – понимать надо…

Пётр Алексеевич слушал не перебивая. Пал Палыч был ему интересен какой-то простой на вид и вместе с тем неразрешимой загадочностью: всякий раз, знакомясь с очередной его историей, Петру Алексеевичу казалось, что тайна Пал Палыча вот-вот ему откроется – печати спадут, дверка распахнётся и впустит его в хранилище души, – но в итоге секрет из раза в раз оставался неразгаданным.

– Сначала вместе, одной компанией шли, а после уже вдвоём гуляли. Вечер, тямнеет, а мы всё ходим и говорим. О чём – тяперь и ня припомню. Что-то она про жизнь свою рассказывала. Хорошо говорила, грамотно – образованная, у меня так нипочём ня вышло бы. Студентка… русский и литература – другой полёт. Стихи наизусть знает. А потом обняла меня и давай цаловать! «Как увидала тебя, – говорит, – так и поняла – мой!» Ну, и заплакала… Слёзы у ней тёплые, а у меня голова крýгом. Она плачет, а меня тоже прошибло – сердце замерло и щемит. «От счастья, – говорит, – плачу, родной мой. От чего ещё?» Потом снова поплачет и говорит: «Зачем же ты ня подходил ко мне? Столько дней упустили – это же наше время, твоё да моё, для нас небесной силой было отведёно…» Я голову-то ей глажу, утешаю, да куда там… Так полночи на груди моей и проплакала – рубашка мокрая, хоть отжимай. А утром мне уезжать в Себяж на учёбу. И уехал. Но адресами обменялись.

Пал Палыч одним глотком допил квас из стакана и наполнил его заново. Едва ли не в каждом его жесте чувствовалась уверенность человека, ломающего жизнь, как соты, и поедающего добытый мёд из пригоршни, вместе с мягким воском, что совершенно не сочеталось с его – явно для виду – заниженной самооценкой, которую Пал Палыч всякий раз лукаво предъявлял. Впрочем, Пётр Алексеевич уже привык к этому химерическому сочетанию.

– Она в Пскове жила, в общажитии. Я – в Себяж, она – в Псков. Разъехались. Нядели ня прошло, приходит от ней письмо. Так складно написано, слова такие – до самой пячёнки достают. А я-то парень ня учёный, деревенщина, мне так ня написать. Понял, что ня ровня ей… – Пал Палыч вздохнул, но тут же снова оживился строгой, невесёлой живостью. – А Мишка Кудрявцев и говорит: «Что ж ты ответ ня пишешь?» Мы с им друзья были – секретов друг от дружки нет. Ну, я и говорю, что ня буду отвечать, ня та у меня образованность. Ня мастер, чтобы хорошо так, как у ней, слова сложить. Понимаете? А потом…

Из дальнейшего – немного путаного – рассказа Пётр Алексеевич уяснил, что после разговора с Мишкой завязалась довольно мутная история, нечто под Ростана: бойкий приятель Пал Палыча взялся от его имени вести с Верой переписку. Эпистолярный роман затянулся на полгода, пока однажды Пал Палыч, внутренне распадавшийся надвое между Ниной и на мгновение мелькнувшей в его жизни Верой, с пронзительной ясностью не понял всю двусмысленность этого положения, не устыдился покаянным стыдом и не запретил Мишке Кудрявцеву писать за него в Псков. Вера прислала ещё несколько писем, оставшихся без ответа, а затем – армия, танковые войска, другая вселенная…

– Вроде и ня случилось ничего, – подвёл черту Пал Палыч, – а только забыть ня могу, как она у меня на груди проплакала полночи от счастья. Жизнь целая прошла, а из головы ня выходит.

Пётр Алексеевич не столько осознал, сколько почувствовал, что крепкая природная натура Пал Палыча имеет брешь – подумать только: испугаться, спасовать перед судьбой из-за того, что обуяли сомнения в безупречности подвластного тебе порядка слов! Так храброму портняжке платяная моль способна внушить едва ли не священный ужас.

Чокнулись и выпили.

– Что верно, то верно – жизнь прожита. – Пётр Алексеевич хлебнул кваса. – Возраст опознаётся по восторгу безвозвратной гибели, который то и дело ощущаешь. Жизнь и память человеческая уходят, как вода в песок – ничего не остаётся даже после лучших. Почти ничего. Стало быть, нам с водой в песок по пути. И это странным образом воодушевляет.

– Я к чему говорю? – вернулся к своей истории Пал Палыч. – Всё правильно вы сказали: вот Нина у меня есть… Я что её – ня люблю? Люблю. Пусть она и нервная. Она – как палец указательный. А есть и Вера… Её и мизинцем-то ня назовёшь, так скоро всё мелькнуло. Только поди ж ты – письма от ней до сих пор храню, ня могу ни сжечь, ни выбросить. Любовь – такая закорюка, которой мы ня разогнём. А с годами и вовсе попутаешься… Знаете, Пётр Ляксеич, откуда она, Вера, родом?

Пётр Алексеевич не знал.

– Из Ашева. – Пал Палыч крутанул с усмешкой головой. – Прошлым годом как толкнуло что – ня утерпел, съездил туда узнать, что да как. Тяперь она директор школы. Так я подходил к школе-то, тайком смотрел – душа замирала, робел, как мáлец, как шпингалет какой…

– Жизнь назад отмотать захотели? – Пётр Алексеевич откинулся на спинку стула.

Пал Палыч тоже отстранился от стола и закинул лицо к потолку.

– Назад ничего ня вернёшь – беса лысого. А иной раз хочется. Я ж пяред ней виноват и знаю это. Оттого и свербит в пячёнках-то. Иной раз прямо мочи нет. Так, Пётр Ляксеич, под водой бывает, когда нырнул, чтобы блясну с коряги отцапить… А она ня отцапляется. Воздух кончается, зявки на лоб лезут, нявмоготу уже, и подпирает, чтоб вдохнуть – тут прямо, под водой. Организм требует – ня хватает дыхания, и нет ему, организму, никакого дела, что ты ня рыба, что без жабр…

За окном в позднем весеннем сумраке сверкнули автомобильные фары. Дочь приехала забрать отца домой: после трёх рюмок – а сегодня вышло даже больше – Пал Палыч за руль не садился.

Пал Палыч возился возле видавшего виды трактора «Беларусь», доставшегося ему в былинные времена от совхоза в обмен на стройматериалы (перед возведением собственного дома разобрал барак – половину от разобранного и отдал за списанный трактор) и с тех пор стоявшего возле крольчатника на хозяйственном дворе. Раньше Пал Палыч часто пользовался им в домашних нуждах – привезти кирпич, шифер, дрова, сено скотине, ещё какое дело, – однако последние годы «Беларусь» ржавела без движения, а хозяин обходился автомобильным прицепом.

– Вот, – объяснил Пал Палыч, – хочу запустить жалезяку. Сети снимать надо. Думаю, на Сялецкое в объезд поста – через Волчицкое, Приветок и Подлужье – выйти. Там тяперь только на тракторе можно. Иначе никак. – Он вытер замасленную пятерню о штанину и протянул её Петру Алексеевичу. – Рыбы будет на копейку, а соляры сожрёт… Идите в дом, я сейчас…

На кухне, производя какие-то манипуляции с зеленеющей на подоконниках в горшочках из-под йогурта рассадой, хлопотала хозяйка. Над её головой, под потолком, из года в год всё разрастаясь и разрастаясь, полз по натянутым струнам разморённый негой печного тепла тропический плющ.

– Здрасьте, Пётр Ляксеич, – радушно улыбнулась Нина. – А мой на дворе колупается. С ржавым своим корытом. Великий зверь на малые дела. С утра самого, только из мерлога вылез, всё сидел, как облуневши, как пыльным мяшком ударевши: по хозяйству – ни палец о палец, всё думу думал. Тяперь ему вожжа под хвост…

Пётр Алексеевич поздоровался с Ниной, сообщил, что видел Пал Палыча и тот отправил его в дом, после чего обходительно поинтересовался самочувствием хозяйки и текущим положением её дел.

– А какие дела? – бойко откликнулась та и тут же радостно поделилась событием: – Айфончик мой барыню опознаёт по отпечатку пальца, а я вчера весь день копалась во дворе с цвятам – ня заметила, как разрядился. Вечером поставила на зарядку, подношу палец, чтобы ожил, а он, хоть руки и мытые, после зямли-то отпечаток ня узнаёт, бранится: мол, что за девка-чарнавка меня лапает… Хорошо, к паролю был ещё приучен, ня то совсем бы запанел.

– А что такое мерлог? – спросил Пётр Алексеевич.

– Это берлога по-нашему. – Нина порыхлила спичкой землю вокруг зелёного ростка. – Лежанка у него за печкой такая узкая – я её мерлогом зову. Лежит там на кирпичах, как мумия. Пледом спеленает себя сверху-снизу, только нос торчит – мумия.

В дом шумно зашёл Пал Палыч и, сбросив в прихожей на половичке сапоги, отправился мыть руки.

– Что вас спросить хотел… – Пётр Алексеевич повернулся к появившемуся в кухне Пал Палычу. – Возле кормушек и овсов, где кабанов бьют с вышек, часто вижу обрубленные рыла. Иные с клыками. Зачем так?

– А скажу. – Пал Палыч деловито осмотрелся и включил электрический чайник. – Когда кабана стреляют, головý бярут на холодец. А пятак выбрасывают. Потому что в холодец он ня идёт. Им ня надо этот пятак – вся челюсть эта ня нужна. Будешь варить – зачем она? Голова на холодец, и шею прихватывают – это да, это дело. Светлый холодец выходит, ня жирный… Вкуснятина. – Пал Палыч поставил на стол чашки и жестом предложил Петру Алексеевичу садиться. – Вот погодите – угощу. У меня в морозильной, – он кивнул на отдельную морозильную камеру, стоящую рядом с холодильником, – лежит голова прошлогодишника. Лучше, чем с кабана головы и с сома головы, нет холодца.

– Кухарь, – добродушно съязвила Нина.

– Ухарь, – в тон и в рифму откликнулся Пал Палыч.

– Ёперный театр! – энергично пыхнула хозяйка. – Первый парень на деревне, а в деревне три двора! С лешего вырос, а ума-то ня вынес! – И, бережно держа в руках два горшочка с рассадой, выскользнула за дверь.

– Что, из рыбы тоже холодец варите? – поинтересовался Пётр Алексеевич.

– Из сома. Из головы его.

– Это как заливное, что ли?

– Да, желе и из головы рыбье мясо. Есть в голове кусочки… – Пал Палыч ополоснул заварной чайник и насыпал из пачки чёрный лист. – Нам в том году дали от сома головý. Тридцать пять килограмм был сом. На живца поймали, вытащили и забили. Под Бежаницами в заповеднике есть глухие озёра и там – сомы. Огромные бывают… – Пал Палыч вздохнул. – Что говорить, хорошо живём. У нас только денег ня хватает, а так-то мы как у Христа на пазухой: рыба есть, мясо есть. Мы ж в природе, Пётр Ляксеич… А тут надо аккуратно – лишний раз словца плохого ня загни. Ня то в уши Богу надуешь, а Тот и обидится, осерчает: «Ты – свинья, – скажет. – Тябе всё дадено, а что денег нет, так зачем тябе деньги – деньги от Сатаны». Так бы вот надо. А то все сейчас угнятённые, нет улыбок – всем недовольны. А мне приятно, когда улыбаются… – Хозяин замолчал, снял с подставки закипевший чайник и налил кипяток в заварник. – Я деньги ня прижимаю. Или чтоб на сторонý куда… Всё здесь. Нина знает, где деньги лежат. Те, которые я отдельно заработал. Пенсию мою она получает, я к этому даже ня лезу, а что я работаю на стороне, то я кладу вот сюда, – Пал Палыч мягко хлопнул ладонью по столу, – и она это всё знает. И заначки нет. Мои деньги – вот. Если мне надо что, запчасти, там, бензин, я бяру. А заначка зачем? По сёстры ходить – так у меня нету. Для чего заначка?

«По сёстры, – освежил Пётр Алексеевич в памяти словарь местных фразиологизмов, – это значит к любовнице». После чего подумал, что деньги – извечная русская нехватка. Не прирастает в русской земле капитал, не лезет из квашни тестом – как в кошель ни сунешься: купи́шь уехал в Париж, а тут остался шиш. Так испокон века русский «купишь» и бегает на сторону, «по сёстры»: раньше – в Париж, теперь – в Лондон и офшоры. Не в свои сёла и малые города и даже не в свои столицы – на Каймановы острова, на Кипр, в Панаму, к чёрту на кулички. А здесь… Здесь светло и просторно, пусто и скудно – зияет земля, не обрастает достатком. Только заведётся капитал – вымывает его отсюда, как навоз из авгиевых конюшен.

– Если про жизнь… – задумался Пал Палыч. – А что в этой жизни? Мы самые счастливые люди. Мы просто счастье это ня видим.

– Думаю, видим, – почесал нос Пётр Алексеевич. – Просто как счастье не распознаём.

– Во! Люблю – правильно! – воодушевился хозяин. – А я распознаю. Вчера Нине выговаривал, что тяжести поднимает: вядро с водой носит, то-сё… У ней клапан в сердце шалит, на операцию записали по квоте – врач тяжести запретил. А потом, вечером, лежу – думаю: «Паш, ты ж дурак. Она крестьянка – ей заложено работать. И ня зависимо от здоровья». Понимаете? Пока она шавелится, она будет работать. Зачем её ругать? Нам расположение природное дано – работать. И в этом счастье. Мне – по кустам шастать, ей… Посадила цветок, пошла листья подграбила, повыдергала траву – вот в этом и есть её счастье. Потому что она крестьянка и радость её жизни – работа. Там не важно: цветы, поросёнок, кролики, чатыре этих кота бомжовых приручила, надо накормить… В этом и есть счастье, в этом и есть жизнь, её продолжение. Думаю: «Паш, а чего ты её ругаешь, что она пошла в бочке вядро воды взяла, хотя ей врачам ня велено? Пусть как есть. Это её жизнь. И ты так же живёшь». Ня надо Нину ругать, пусть работает, сколько может. И сам работай, сколько можешь. А там – как Бог пошлёт.

– А есть у вас, Пал Палыч, в морозильной камере свободное местечко? – не утерпев, развернул разговор к делу Пётр Алексеевич.

– Найдётся. – Хозяин сверкнул любопытным глазом. – А вам зачем?

– Да у меня в холодильнике морозилочка такая, что едва пару уток впихнёшь. А тут глухарь…

Пал Палыч недоверчиво моргнул:

– Вы что же, глухаря взяли? Сами? Ай, молодец! Дело! Люблю!

– Хочу чучело заказать. Надо бы до отъезда в холодок…

– Разместим, Пётр Ляксеич, нет вопросов. Одного взяли?

– Я с вас пример беру: охотиться без перестрела, без вреда природе.

– Да какой от вас вред… – Пал Палыч махнул рукой. – На охоте последнее дело добычу в лесу оставить по недострелу. Это – да. Подранка упустить, ня добить или ещё что… Утка раненая в траву ушла, гусь упал в болотý и затаился… Глухарь другой раз бывает, если его пяред слётом бьёшь или вовсе влёт, на крыле планирует и далеко уходит. А как упадёт, сунется в кочку или под куст – только хвост наружу. Тут надо по выбитому пяру смотреть, куда его понесло… На зямле пяро-то. Ищи – сбил, надо трофей найти.

– Мой – камнем под ноги, – лаконично похвастал Пётр Алексеевич.

– Другое дело, если дал промах и мошник слятел, – продолжил Пал Палыч, словно бы не слыша гостя. – Тут, как говорится, начинай сначала. Тихонько посиди, сердчишко успокой, послушай песню и ступай к другому. Со вторым бывает, что уж светает – тогда подход осторожный, укрываться надо за деревам. И то близко подойти ня получится – копалухи тебя видят и давай квохтать…

Налив в чашки чай, Пал Палыч выставил из шкафчика на середину стола плошку с мёдом и корзинку с печеньем.

– Если ещё что надо – скажите. – Пал Палыч нарéзал свежий батон. – А то есть кому без колбасы и чай – ня чай. Как внуки́ мои. – И быстро добавил: – Я ня в осуждение, сам такой – что ни дай, всё срублю.

Пётр Алексеевич покрутил головой, дескать, довольно, однако на стол уже выставлялось масло, сало, домашний рулет из брюшины…

Пал Палыч сидел на скамье под рябиной и смотрел, как профессор и Пётр Алексеевич ощипывают уток, бросая перо и пух в большой полиэтиленовый мешок, чтобы не разнёс по двору ветер. Но ветер изворачивался – игриво подхватывал и разносил. Свои трофеи Пал Палыч забросил Нине в Новоржев – сам никогда не щипал, считал, что не мужское дело. Днём после качки мёда поехали на Михалкинское озеро: Пал Палыч с Петром Алексеевичем на лодке, взятой у рыжего старовера Андрея, опять поднимали уток из гущины, а Цукатов с Бросом охотился в заливном кочковатом осочнике, местами крепком, а местами зыбко колебавшемся под ногой. Кроме двух уток, профессор взял в болоти́не коростеля и бекаса.

Небо быстро гасло, на землю падали сумерки. Полина из дома звала к столу. Откликнулись, мол, скоро: осталась ерунда – опалить и выпотрошить.

Пётр Алексеевич приглашал на вечерние посиделки в Прусы не только Пал Палыча, но и Нину, однако та, сославшись на хозяйственные хлопоты, не поехала.

– Когда в деревне живёшь, тогда и начинаешь природу понимать. – Пал Палыч, видимо, читал по лицам, потому что сразу пояснил: – Вот сейчас лето – ты бегай, а придёт зима – и ты должен спать, как медведь. Медведь без задних ног, а ты вполглаза, ня на все сто спи – набирайся сил на лето. А летом – пошёл, пошёл, пошёл… живи на всю катушку. И уже до осени. Мы от зверей, которые зимой залегают, ня далеко ушли. И это хорошо, меня радует – есть когда вылежаться.

– С луга в лес вышел – там ёлки, хотел пройтись, посмотреть рябчика, – говорил о своём Цукатов. – Рябчика не видел, но забрёл так, что, чёрт дери, все концы потерял – запутался, куда идти. Был бы один – заблудился. Хорошо, Брос вывел.

– Если леший взялся кого по лесу водить, пути путать, – подался вперёд Пал Палыч, – единственный способ, чтоб избавиться, – развернуться и с ружья пальнуть. Он, леший, за тобой сзади идёт и тебя вядёт. А если ты без ружья или ты – женщина, то ня стесняйся, возьми палку и со всей злости – главное, у тебя злость должна быть – эту палку кидай туда, чтобы сзади ня ходил. Потом у тебя сразу ум образуется и куда надо выйдешь. Как старый охотник говорю. Вот был случай: Можный – тоже охотник, тяперь астматик, на фыркалках живёт – остановил машину на дороге, вышел, двинул в лес – ня будешь же на обочине оправляться… Там, – Пал Палыч, откинувшись на спинку скамьи, махнул рукой в сторону темнеющего горизонта, – за Плавно дело было. Зашёл в куст, сел, посидел. Потом – обратно к машине… А отошёл-то всего ничего. Так вместо машины – заблудился! Ходил-ходил и всё уже… понял, что идёт ня туда. Ни компаса с собой, ни ружья – по делам ехал. А уже вечер, скоро станет тёмно, как тут ня запаникуешь? Единственно вспомнил, как охотники говорили: возьми палку да вмажь ему, чтобы сзади ня ходил. Так он взял палку и палкой этой как его огрел… Чарез две минуты вышел к машине. – Пал Палыч, задрав голову, смотрел на свисающие с веток рябиновые грозди. – И я так делал. Только я с ружья стрелял. И вышел – моментом. Ня то что час-два – сразу вышел. Хошь верь, хошь ня верь, а людьми проверено. Зямля-то зарастает, всё меняется…

– А я слышал – рубашку надо наизнанку вывернуть. – Пётр Алексеевич стирал с рук налипший пух. – Тогда леший отстанет.

– Ня знаю, – усомнился Пал Палыч. – У нас – палкой.

За столом вспоминали охоту, строили планы на завтра. Воодушевлённый добытой позавчера тетёркой, Цукатов собирался с раннего утра, затемно, отправиться в лес, надеясь опять набрести на тетеревов или поработать с Бросом по другой боровой дичи.

– Хорошо в Жарской лес сходить, – порекомендовал Пал Палыч. – Там болота, там ягодники. Если поглубже зайти, можно глухаря встретить.

Профессор принёс планшет, открыл на экране карту – Пал Палыч с Петром Алексеевичем показали, где Жарской лес и на какие лесные дороги можно съехать.

Потом Александр Семёнович рассказывал про Академию, про Муху, про студентов и преподавателей. Вспомнил однокурсника – тому не давалась живая натура, и он писал городские пейзажи. Сначала виды старого города утоляли его голод как художника, а потом он и вправду кормился ими – наибольший успех у любителей живописи имели именно работы с соблазнительной петербургской стариной: Мойка в снегу, Невский под дождём, Исаакий в мокрых солнечных бликах…

– Люблю искусство! – дал волю воображению Пал Палыч. – Когда красиво – очень люблю!

И, перехватив у Александра Семёновича инициативу, тут же перескочил на подножку другой истории:

– А вот до чего смешной был случай – дружок-охотник рассказал. Мороз – градусов двадцать, двадцать пять – и он пошёл на охоту. С ружьём, но без собаки – собаки у него гожей не было. Ходил, ходил… А холодно, но на нём тулуп овчинный – хороший, новый. – Пал Палыч приложил ладони к груди, словно ощупывал на себе тулуп. – Нашёл след зайца – надо тропи́ть. Ходит, ходит, тропит… Видит – одна скидка[14], вторая скидка, третья. Ружьё поднял, глядит – а тут заяц соскочил. Он – хлоп его. Заяц побёг, но кровинку дал. Он пошёл по следу искать – может, хорошо задел, так завалится. Ходил, ходил, видит – выворотень, и он, заяц, в дыру под корни забрался. Ах ты, милок, ну я тебя сейчас… – Пал Палыч уже изображал в лицах. – А топора-то нет, так он ножом меж корнями расчистил и – рукой туда. А заяц вижжит, пишшит, ему его никак… Он и палкой туда, и рукой – загнал в бок и за уши-то взял. А заяц вярешшит, как рябёнок маленький. Что делать? Ну, он решил ня забивать, живым принести: покажу, мол, батьке, что руками живого зайца поймал. Вярёвку достал – петлю на задние ноги, петлю на пяредние – и через плечо за спину повесил. А до дому километров пять. И пошёл – на плече ружьё, за плечом заяц. Идёт – сам в тулупе, а ему всё холоднее и холоднее. Заяц за спиной шавелится, шуршит. Ну, шуршит и пусть шуршит, что с него… Но только ему всё холоднее и холоднее – уже и спина замерзает. Как быть? Надо отдохнуть. Выбрал сосну с суком, чтобы зайца повесить. Остановился, повесил. Тот живой – бьётся, крутится. А что-то всё холодно… Он тулуп снимает, а там такая дырка! – Руки Пал Палыча как будто охватили футбольный мяч. – Заяц проел – отрывал кусками и бросал! А он идёт – ему всё холодней и холодней! – Пал Палыч залился смехом. – Новый тулуп – и такую дырку! Что делать? Надо живым донесть, а то батька ня поверит, что тот проел. Отдохнул, опять зайца через плечо… Приходит домой и батьке жалуется: пап, так и так, поймал зайца живого, а он тулуп мне весь разъел. «Снимай, – говорит, – зайца, я погляжу». Он зайца снял. Батька как поглядел на спину – и в покатуху: «Сынок, как он тябе голову ня отъел! Пришёл бы без головы! Как ты шёл пять километров – ня чувствовал?» Понимаете? Он думал – батька ругать будет, а вышло – рассмешил. Вот какие случаи.

Опорожнив рюмку, Александр Семёнович заметил:

– Ты, Паша, всё на память жалуешься. А чего жалуешься? Что с памятью не так? Всё у тебя в порядке.

– Памяти нет, – возразил Пал Палыч. – Басню Крылова в школе выучить ня мог. Смысл понимаю, а рассказать – мне ня рассказать, слова ня запоминаются. А матом заверни, так всё запомню – буква в букву. По примерам, задачам, правилам каким – физика там, чарчение – нет для меня сложности. Понимаете, Ляксандр Сямёныч? Памяти нет, а мозги работают. С годами только маленько стала появляться. Что такое с головой? Как бес водит за нос.

– Мимо такого носа не пройти! – Александр Семёнович задорно рассмеялся.

– Да, – Пётр Алексеевич разделывал на тарелке ломоть тушёного кабачка, – на вас глядя, никогда не скажешь, что с памятью нелады.

– Так я ня спорю, – сиял от лестного внимания Пал Палыч. – Память – она такая, интересная. По школе ня запомнить ничего, а если что по жизни – так никогда ня скажу, чтобы памяти не было. Да, быстро выскочит с головы, но потом обратно встанет…

Вскоре каким-то образом Пал Палыч свёл разговор к Жданку. Пётр Алексеевич готовился к трагедии, но дело не тянуло и на драму.

– Он с Белоруссии, и рода у него такая: половина была в полицаях, а половина – в партизанах. И сам потому – немножко гниловатый. Свастику любил фашистскую, кепки, как у нямецких солдат, сам шил и носил. – Пал Палыч пригладил белёсые волосы, убеждаясь в отсутствии немецкой кепки на собственной голове. – Он человек такой… Дал мне машину. У меня не было – я попросил. Так он потом год попрекал меня той машиной, что он дал, а я у него буксировочный трос свистнул. А я его брать ня брал, этот трос! Какой ты друг, если ты за буксировочный трос обвинил? А я-то знаю, что ня брал!

В девяностые Жданок наладил в подвластном ему обществе такую систему: сбил охотников в бригады и поделил между ними территорию, а кто хотел охотиться самостоятельно – те в пролёте. Каждая бригада платила мзду мясом: завалили лося или кабана – несли Жданку долю. А он от этой части часть – начальству в Псков, чтобы была на столе у руководства свежая дичина. Он всю жизнь хотел подняться выше – быть охотоведом. Пал Палыч тоже метил в ту пору в охотоведы – как-никак техникум за плечами, – на этом со Жданком разошлись окончательно. Пал Палыч намекнул, что Жданок на него в областную природоохранную прокуратуру нехорошие звонки делал. В итоге не вышло ни у того ни у другого – поставили из Пскова охотоведом третьего.

– Путёвку или лицензию на зверя дают, а охотиться негде – все угодья поделёны между бригадами! – кипятился Пал Палыч. – Или вступай в бригаду, или пошёл вон – тут мы охотимся! А мне это ня надо. – Рука Пал Палыча решительным жестом отвергла несправедливое установление. – Какой ты друг, если я к тябе пришёл, а ты меня на жопу посадил? Ничего – мы тут, на зямле, никогда ня голодовали… Не было такого. Мы и хозяйством проживём.

На ужин Пал Палыч пригласил Петра Алексеевича, остановившегося в пустом доме тестя, ещё не простывшем за первые недели сентября, к себе. У них с Ниной намечался какой-то небольшой семейный праздник – не то годовщина знакомства в себежском техникуме, не то церковное новолетие, не то собрались резать поросёнка. Все три повода годились для застолья.

– Натуральную охоту мы превратили в браконьерскую. – Подняв над столом вилку, Пал Палыч решал проблему трудного выбора между жареным лещом и тушёной свининой с картошкой. – А в браконьерской охоте собаки ня нужны. Они лают – охотовед слышит. Тябе это надо? – После короткого раздумья вилка склонилась в сторону леща. – Лайка у меня есть – одна оставлена. Дяржу, но никуда с ней ня хожу. Жалко собаку: ей лес и поле нужны, ей это в радость – а как возьмёшь? Ня знаю, Пётр Ляксеич, что делать… На кабана пойдёшь, так попадёшься, с собакой ходивши. А тут насыпал кукурузы – и ступай с рюкзаком, собаки ня надо. Прикормил, ночью сел в засидку и взял его. Потому и говорю, что превратили охоту в браконьерскую. Нынче взносы в охотхозяйство – пятнадцать тысяч в год! А ещё бяри лицензию. И в бригаду загоняют… Понимаете? Всё делают, чтобы ты в тень ушёл. – Пал Палыч сокрушённо помотал головой. – Раньше, при другом строе, было общество, и в обществе мы все охотники, все друзья – собрались и хвастаем, у кого собака лучше. У кого подняла быстрей, у кого гонит толковей, у какой собаки какой голос: у одной низкий, басовитый, у другой тонкий, заливчатый – звон-перязвон стоит в лесу, когда гонит. Одним голосом поёт по зайцу, другим – по лисе… А тяперь этого ня стало, тяперь другое: гóлоса собачьего ня надо, он тебя охотоведу выдаёт. Всё поменялось в обратную сторону. Один строй был – интяресно голоса собачьи послушать, на выставку сходить… Это уже всё отходит. Настала другая жизнь: чем хуже погода – к вечеру ураган, деревья валит, – тем лучше. Идёшь – знаешь уже, где лось кормится… Вот я обошёл васюгинские кусты и нашёл там лосиный следок, и погрызена осина – дрова заготовляли, так осталось… Сейчас бяри пилу, вали новенькое дерево и гляди на другой день – пришёл лосёк, кору погрыз, тогда садись, жди. – Пал Палыч поднял наполненную рюмку и завершил речь неожиданным коленом: – А что поделать? Жизнь – сплошная драка. Травина и та с ветром борется.

– Молчи уже, драчун, – осадила мужа Нина – по случаю объявленного праздника (причиной всё-таки был поросёнок) она сидела за столом, а не металась в круговороте бесконечных домашних дел. – Всё шастаешь по лесу, а повоевал бы во дворе да на огороде. Тяплица покосивши, гряды вон надо боронить, листья сграбать…

– Вот и с ней воюю. – Пал Палыч, глядя Петру Алексеевичу в глаза, указал вилкой на жену. – Но тут по-партизански – наскочил и снова в лес.

– Ёперный театр! – Взгляд Нины вспыхнул. – А что тябе со мной воевать? От корма кони ня рыщут, от добра добра ня ищут.

Совершив ритуальный обряд обуздания мужа, она чокнулась с Петром Алексеевичем бокалом красного вина.

– Чего ей во дворе помогать? – не сдавался Пал Палыч, по-прежнему обращаясь исключительно к гостю. – Бяседку вон сама поставила, дверь в баню рябиной-калиной расписала, плятень у дороги сгородила… Мастерит всё что-то – обрезков на лесопилке наберёт и с ими колупается. Солнце с лучами какое у ней на стене сделано…

– А люблю, – не стала спорить Нина. – Почему ня парнем родилась? Нравится мне с деревом возиться.

Посмотрев в окно, Пётр Алексеевич, к своему удивлению, увидел в огороде, на чёрной земле картофельной делянки, разгуливающего аиста.

– Это тутошний, ня улетает, – пояснил Пал Палыч. – Третий год зимует у соседей в коровнике. Должно, побился где-то. Хотя с поля на поле порхает. А к вясны ближе всё пару ждёт. Даже гнездо на столбе вил, но ня вышло: ветер дунул – рассыпалось.

– У нас аистов ня трогают, – потянулась Нина за ломтём хлеба. – Нас в детстве пугали: аиста ня обижай, ня то он головешку горящую тябе в крышу сунет. И погоришь.

Пётр Алексеевич по привычке распоряжался за столом напитками: налил Нине в бокал вина, а Пал Палычу и себе – водки.

– Зима придёт – зимой охотитесь? – Поставив бутылку, он положил себе в тарелку из плошки солёный груздь с репчатым луком, щедро залитый сметаной.

– А нет. Третью зиму плохо перяношу.

– Как это? Здоровье шалит?

– А вот так: хочется ляжать, ляжать, ляжать… Вот такое здоровье. Поел – ляжать. Поляжал – опять поляжать. Сидеть даже ня хочу. И ляжать чтоб в тяпле – тянет на печку, как кота. Стал даже бояться этого. А когда зима кончилась, вот тут мышцы болят… – Пал Палыч погладил себя большими ладонями по ляжкам. – И в руках болят. Только к маю перястали – побегал по кустам, сперва плохо было, задыхался, а потом ничего, отпрыгнул. Хочу нынешней зимой поменять образ жизни: ходить надо, заставлять себя. Хочешь – ня хочешь, а пойди погуляй. И чтоб ня меньше пяти километров… – Пал Палыч взял в левую руку рюмку, а правой, сложив троеперстие, перекрестил лоб. – Спасибо Всявышнему, что ня дал лишнего!

«Чёрт подери! Да тут целая философия. – Пётр Алексеевич мысленно присвистнул. – Если развернуть – доктрина нестяжания…» А вслух сказал:

– Вы раньше в храм, кажется, нечасто заходили. А теперь?

– Иной раз захожу, – качнул головой Пал Палыч. – У нас из всех, что были, первый батюшка в храме поставлен серьёзный – святогорский, ня здешний. За годы, как царкву восстановили, – штук пять сменилось. И все заумные – кто во что горазд. Поначалу вообще афганец был – тот котов стрелял с мелкашки.

– Всех соседских перястрелял, – подтвердила Нина.

– А другой, который мне дом святил, Евтифий, тот под ночным магазином пиво пил. Иду как-то, а это двадцать первое июля было – Казанская… Иду, а он там. Я ему: «Как так, батюшка? Сегодня Казанская – служба…» А он мне: «Сын мой, ня согрешишь – ня покаешься, ня покаешься – ня спасёшься». Я ему: «Батюшка, и я так могу?» – «И ты, сын мой, – грешим и молимся». Всяко было… – веско заключил Пал Палыч и обобщил: – Люди разные, но ня надо видеть в людях одно плохое – воров, пьянь, скряг. Ня надо. Люди живут в природе, а в природе как? Здесь выживают. И так, выживая, один начинает наглеть, перяходит грани, другой опускается, третий наоборот – в серядине. – Голос у Пал Палыча сделался ровный, приглушённый, доверительный. – Но я ня об этом – ня буду повторять, что говорил уже… Ня надо видеть в людях всё воров да браконьеров – это жизнь, это природа, тут мы все боремся, как та травина с ветром. Сейчас она сидит, молчит, – Пал Палыч кивнул в сторону жены, – а потом по голове настучит. Такая борьба.

– Что ж это за борьба? – Пётр Алексеевич прожевал груздь. – Сидишь, а потом по голове…

Пал Палыч заливисто рассмеялся.

– А вот такая борьба! Она хочет, чтоб я выглядел маленько получше, поумней – учит, как жить. А как я буду поумней, если меня по голове!

– Вот ехидна! – всплеснула руками Нина. – Что говоришь-то? Где у тебя мозги?

– Так ты и отстучала! – По лицу Пал Палыча блуждала широкая улыбка. – Нет мозгов – только ум остался. Хватает, чтоб ня гадить там, где живёшь – в своей деревне, в своём городе, в своей стране.

– А где же гадить, – в запале вскинулась Нина, – если кругом няльзя?

– Нигде. – Пал Палыч обрёл вид умиротворённого триумфатора. – А если ня можешь, тогда ня обижайся и ня ходи надувши. Как я ня обижаюсь, когда меня Пётр Ляксеич браконьером крестит. Тут понимание иметь нужно.

– На любой случай, гляжу, – угрожающе сощурилась Нина, – у тебя фига в кармане.

Пал Палыч сиял:

– А по-другому – някак!

Ужин проходил весело, с шутками, житейскими историями и недолгими перепалками между хозяевами (Нина, как правило, начинала и выигрывала – Пал Палыч был милосерден), похожими на шутовские турниры, остроты в которых порой выглядели злыми и едва ли не оскорбительными, поскольку заточены были на давних обидах, в существо которых посторонний вникнуть уже никак не мог. Пётр Алексеевич поначалу тревожился, что вот-вот станет свидетелем неприятной семейной ссоры, однако после каждого спонтанного всплеска противоречивых чувств, захватывавших и заводивших Нину, дело неизменно заканчивалось миром – Пал Палыч умело применял закон домашней дипломатии и уступал первым.

После четвёртого бокала Нина раскраснелась и громко, с баловными звонами в голосе запела:

Нарочито растянув с постепенным понижением тона последний слог, хозяйка обвела помолодевшим взглядом кухню, видя, должно быть, сквозь павшую на глаза пелену воспоминаний совсем не то, что предлагала ей действительность, и заголосила снова:

Никогда прежде Пётр Алексеевич не слышал местных запевок в оригинальном исполнении. Да и ни в каком другом тоже. Тесть не раз рассказывал про легендарную новоржевку – духоподъёмный марш под гармонь, заводивший в его юности парней на драку, когда сходились по праздникам стенка на стенку деревня с деревней, чтобы из чувства локального патриотизма самозабвенно ломать друг другу носы и крошить зубы, – но, увы, не мог припомнить ни слова из этой яростной «марсельезы». Сейчас было другое. Совсем другое – озорной флирт, напористое кокетство, задиристо-дразнящая насмешка над кавалером, игра в опытность и неприступность перед неминуемой сдачей цитадели…

Дальше Нина, окончательно погрузившись в грёзу наяву, пела уже без перерыва, как на сельской гулянке:

И тут внезапно в левое ухо Петра Алексеевича ударил громогласный речитатив хозяина:

Нина распахнула горящие глаза, обожгла жаром мужа и приняла вызов:

Пал Палыч крякнул, рассёк, подавшись вперёд, носом пространство и шлёпнул рукой по столу:

– Всё, ня буду больше. – Нина обмахнула разгорячённые щёки салфеткой, на лице её гулял праздник.

Пётр Алексеевич с восхищением смотрел на хозяйку – за годы знакомства в такой полноте чувств Нина предстала перед ним впервые. Определённо в юности она не была похожа на тех девочек, что сжимают кулачок в ожидании, когда от слов признания мальчик перейдёт к действиям и попробует её обнять, или взять за плечи, или что там ещё делают мальчики, когда у них выходит запас лирических объяснений. Да и теперь жизнь явно не держала Нину на сухом пайке желаний. Какая тут «верёвочка», какое «повешусь»? Что за фантазии?

– За нас! За жизнь! За охоту! – воззвал Пал Палыч и поднял рюмку.

Позавтракав вчерашними блинами, разогретыми на сковороде, отправились в Новоржев. Перед отъездом из Петербурга Пётр Алексеевич по давней просьбе Пал Палыча записал на флешку голоса диких гусей и теперь хотел послушать их на переносной колонке, которую Пал Палыч собирался позаимствовать у внука, – хорошо ли звучат, завлекают ли, манят? Чем чёрт не шутит, – может, в этом году удастся попытать охотничье счастье на кукурузных полях под Ашевом. Да и прощенья попросить за вольные и невольные обиды тоже бы не помешало.

Датчик показал температуру за бортом – круглый ноль. Пётр Алексеевич посмотрел в зеркало заднего вида и остался этим видом недоволен – дорожная грязью сделала его мутным, крапчатым, неочевидным. А между тем небо местами уже расчистилось и играло солнечными проблесками. Выехав с хрустящего заснеженного просёлка на раскатанное шоссе, Пётр Алексеевич включил омыватель заднего стекла, и машина завиляла хвостиком.

Нина возилась во дворе у беседки с какими-то деревянными конструкциями размером с небольшой почтовый ящик, но затейливыми – резными и пёстро раскрашенными. Тут же на скамье стояли три новых составных – в два этажа – пчелиных улья. Теперь местные пчеловоды работали именно с такими, слаженными из съёмных корпусов – как натаскают пчёлы полный магазин мёда, сверху ставят ещё один, и мохнатые трудяги переходят на следующий уровень. Если нужда – хороший взяток, – поставят и третий. Качают мёд с таких ульев только один раз за лето – под Медовый Спас. У Александра Семёновича на его маленькой пасеке ульи были старые, обветшавшие, но новшеств он не принимал и на рассказы Пал Палыча о краснодарских матках, червящих правильных, незлобивых пчёл, весело возмущался: «Что это за пчёлы, которые не язвят? Это же скучно работать!»

Исполнив ритуал и взаимно простив друг другу доставленные за год огорчения и неудобства (скорее мнимые, чем действительные), разошлись по интересам: Полина осталась во дворе с Ниной делиться мечтами относительно весенних цветников и летних грядок, а Пётр Алексеевич отправился в дом к Пал Палычу.

Хозяин сибаритствовал – лежал на диване в гостиной и наблюдал за бабочкой, стучавшей крыльями в окно. Кажется, это была крапивница.

– Пётр Ляксеич! – Пал Палыч живо поднялся с дивана. – Ня ждал! Вы б позвонили – я б свежей рыбинки припас…

Пётр Алексеевич не стал гасить искреннее воодушевление Пал Палыча напоминанием о наступающем посте. Если хозяин в этом деле не строг – его дело. При всём своём педантизме ханжой Пётр Алексеевич не был.

– Вот, – пожимая руку гостю, Пал Палыч кивнул на трепещущую бабочку, – в дровах заснула. Принёс полешек растопить камин, думал – мёртвая. Ан нет – отогрелась.

В камине и вправду плясал весёлый огонь.

– Простите меня, Пал Палыч, если было что не так. – Пётр Алексеевич погрузился в тёплую пучину какого-то беспредметного метафизического раскаяния. – Всё по глупости, не по злобé…

– Бог простит, Пётр Ляксеич. И вы зла ня держите. Мы люди ня учёные – бывает, где-то что ня так поймём…

Пал Палыч широким жестом пригласил гостя на диван.

– Гляжу, у вас на дворе новые ульи. – Пётр Алексеевич крутил на пальце подвешенную на петлю флешку. – Сами мастерите или заказываете?

– Какое… – отмахнулся хозяин. – Это вон Нина рукодельничает – мастерит скворечники. Есть у ней к дереву влечение, любит с им возиться. Ня скворечники – терямки из сказки. – Пал Палыч усмехнулся, но мягко, одобрительно. – Когда я у богатого работал, у него станки, так я там пчалам домики делал. А сам я без станков – тяперь мне никак. Покупаю у одного опочецкого…

– А когда у богатого работали – и ему, и себе мастерили?

– Не… – помотал головой Пал Палыч. – Только ему. Я ня воровал, ни единого домика… Разве по мелочи – гвоздик какой. У него в Вяхно цех столярный, две видеокамеры – какого тут возьмёшь? Я когда у кого-то работаю, я честно… – Пал Палыч впал в небольшое волнение. – Эти домики – всем хорошо, только дятлы долбят. Они, домики, в одну доску – одностенные, но пчёлы зимуют по тяперешним зимам. Ты вот так корпуса ставишь друг на дружку, а они вот сюда, в паз, долбят. – Пал Палыч показал руками воображаемые корпуса и ткнул пальцем в незримый паз. – С осени, с ноября, и начинают. Дятлы – один недостаток.

– Что там дятлу искать? – удивился Пётр Алексеевич, никогда прежде не слыхавший о такой напасти.

– Так он соты, мёд – только дай! Вот такую дыру выдолбит, – Пал Палыч показал увесистый кулак, – и тягает. Но дятел ня наш, а зялёный. Наш пёстрый, с шапочкой, с красным крылом – красивый, а этот – зялёный.

– У Александра Семёновича на ульях дятлов ни разу не видел.

– Так у Ляксандра Сямёныча ульи двустенные, старые – дятлу някак, – пояснил Пал Палыч и задумался. – Хорошо, напомнили: тёплый день встанет – съезжу, посмотрю, как ваши пчёлы пярезимовали.

У Петра Алексеевича и в мыслях не было напоминать Пал Палычу, живущему на земле и всегда имеющему ту или иную собственную заботу, требующую неотложных усилий, о каких-то посторонних делах.

– Мне, Пал Палыч, ей-богу, неудобно… – Он и в самом деле чувствовал неловкость из-за бескорыстного, едва ли не родственного усердия, с которым Пал Палыч опекал крошечную пасеку Александра Семёновича (в свои без малого девяносто тесть имел ясную голову, но ворочать тяжёлые крышки ульев, ловить рои и таскать полные мёда магазины ему уже было не по силам – что могли, брали на себя Ника, Полина или Пётр Алексеевич, но это по случаю, наездами, а пасека, даже такая крошечная, требовала регулярного внимания), с такой же бескорыстной готовностью Пал Палыч помогал всему их семейству и в любом другом деле: подыскать работника, чтобы поправить забор, выкосить участок, выпилить лозу по берегу реки или опять же что-то по охоте…

– Вот вы спрашиваете, чего я прихожу и бесплатно помогаю вам с пчалами. – (Пётр Алексеевич действительно уже не раз высказывал Пал Палычу на этот счёт свои соображения: мол, есть силы тянуть дело самому – тяни, нет – закрывай лавочку или нанимай кого-то, а чужих людей, да ещё задарма, не впрягай.) – А я ня только вам, я и другим. Потому что это я ня для вас и ня для них, а для себя… – Пал Палыч дважды ударил себя кулаком в грудь. – Почему для себя? А для того, чтобы прийти туда, в тот мир, – взгляд Пал Палыча скользнул вверх, – и сказать… Вот как пяред Богом пяред вами – сказать каждому, кого там встречу: а мне ня стыдно глядеть тябе в глаза, потому что я нёс добро. Как можно больше нёс добро. А зло… Ну, извини, с им я, как мог, так и боролся – по своему разумению.

Пётр Алексеевич молчал, боясь неосторожной репликой невзначай увести разговор в сторону: слова Пал Палыча неожиданным образом напрямую рифмовались с темой недавнего симпозиума на Кузнечном.

– Вот и с жаной ругаюсь, – продолжал Пал Палыч. – Она мне: «Ты чего день в чужих людях отработал бесплатно? У нас у самих огород, поросёнок – есть куда руки приложить». Что тут скажешь? Из гада рыбину ня сделаешь. – Пал Палыч выразительно пожал плечами и пояснил: – Это я про себя. Или повёз сямью с двумя детьми в Плёссы – это Бежаницкий район – к бабушке… Они с ней повидались, та их обедом накормила, целый им багажник еды собрала – и везу назад. Деньги бяру только на бензин. Я это делаю для чего? А потому что в той сямьи у жёнки был отец – мы с ним так дружили, в таких отношениях были… – Пал Палычу как будто не хватало слов, что случалось с ним нечасто. – Вот я на тракторе с тялегой завяз, прихожу к нему в двенадцать ночи зимой. Мороз, в радиаторе у всех вода залита, если её прихватит – это всё: караул, трактор встал, ня будет ни работы, ни денег. Я, значит, прихожу к нему: «Дёрни меня». Он встаёт, заводит свой трактор, заливает горячей водой, часа два путаемся там, тялегу гружёную отцапляем, и он меня вытягивает. Потом тялегу отдельно. Я ему говорю: «Сколько с меня?» – «А ничего, Паша. Мы трактористы с тобой – завтра я завязну, так ты меня выдернешь». Вот такие отношения.

Бабочка описала под потолком круг и перелетела на другое окно. Пал Палыч проводил её взглядом.

– Я жизнь прожил, а он меня так ни о чём и ня попросил. Только я к нему бегал – в год раз или два, – и он с меня никогда копейки ня брал. Он тяперь умер, его нет, а я сейчас его внукóв вожу. Для чего? А для того, чтобы прийти на кладбище… в смысле, в ту жизнь, когда пора настанет, и, с ним встретившись, сказать: «Вот, отдаю должок». А он мне: «Я знаю, я сверху видел, как ты мою дочку с внукáми возил и копейки с них ня обдирал». А они бедно живут, с них и взять нечего… Я так думаю и так для себя хочу, чтобы с теми, с кем жил на зямле, с ними жить и там, – взгляд Пал Палыча снова скользнул вверх, – чтоб ня стыдно было, чтоб сказать им при встрече: «Ну как, есть претензии?» И они меня поцалуют, а я – их.

Повисла пронзительная пауза. Пётр Алексеевич, не зная, как прервать её, протянул Пал Палычу флешку.

– Записал голоса гусей, как вы просили. Здесь и серые, и гуменники, и белолобые… Не знаю, какие тут на поля садятся.

– А пусть все кричат – мало ня будет. – Пал Палыч взял флешку. – Сейчас, – он неопределённо махнул рукой, – подымусь за колонкой…

Хозяин исчез за дверью гостиной, деревянные ступени ведущей на второй этаж лестницы заскрипели под его тяжёлой поступью. «Бескорыстное добро и тайное добро – вещи разного дыхания, – подумал Пётр Алексеевич. – И если бескорыстное так красиво, то тайное – просто чума».

В отсутствие Пал Палыча он всё же решил проверить одно вздорное соображение. Не надевая куртку, он вышел во двор, направился к стоящим на скамье ульям и, приподняв крышку, заглянул одному из них внутрь. Струганые стенки были чисты и, помимо естественного древесного узора, не несли на себе никакого послания мохнатому пчелиному богу. На всякий случай заглянул во второй – та же картина.

В этот миг Нина с Полиной, за которыми неотступно следовали два пыльных кота, вышли из теплицы, и до Петра Алексеевича долетел обрывок разговора.

– Для кого же вы такую красоту повесили? – В недоумении Полины слышалась искусственная нотка. – Для перцев с помидорами?

– Бог – ня Тимошка, видит нямножко, – улыбнулась Нина.

Слова эти, точно электрический разряд, пробили Петра Алексеевича от макушки до подошвы. Ну конечно! Техника безопасности… Тайное благодеяние должно иметь не только неопределимый источник, но и вообще никому не бросаться в глаза. А в идеале – исходить оттуда, откуда и предположить нельзя. Чтобы само подозрение о чём-то подобном выглядело смехотворным. Да, Пал Палыч сам великий доброхот, но кто-то и его тайком ведёт по жизни, вытаскивая из его тарелки мух. А он, прозорливец, проморгал – не разгадал того, что тут, вблизи, под носом…

Пётр Алексеевич огляделся, увидел в беседке два раскрашенных скворечника, действительно сооружённых в виде сказочных домиков-теремков, и, едва не поскользнувшись на заледенелом снегу, поспешил к ним. У одного скворечника была ещё не налажена затейливая крышка-кровля с резными башенками, и Пётр Алексеевич с нетерпением осмотрел утробу птичьего чертога. Стены изнутри были ярко расписаны цветами, травами и спелыми гроздьями рябины.

Один из котов степенно зашёл в беседку, хотел было вскочить на стол, но заметил скворечники и задумался.

На крыльце показался хозяин. В руках у него была небольшая колонка, из динамиков которой, теряя на лету пух, рвался многоголосый гусиный гомон. Полина с Ниной, как заговорщицы, как дети, связанные общей тайной, что-то обсуждали возле закутанных в мешковину розовых кустов. Над головой Пал Палыча вилась, зачарованная обманчивым мартовским небом, крапивница. По дороге перед домом коленками назад расхаживал домашний аист.

Пётр Алексеевич этого не видел: вокруг, слепя и мерцая, словно жемчужный туман, разливалась белая тень.