За окном правления боевского сельпо грязь и слякоть. С утра дождик сеет, как сквозь сито, нагоняет тоску. Воробьи, мокрые, взъерошенные, попрятались под карнизы домов. Вид у них унылый и задумчивый.

С таким же видом сидит у стола председателя сельпо Петра Кузьмича Бабкина щуплый молодой человек в очках, в мокром прорезиненном плаще и больших кирзовых сапогах, облепленных грязью, — только что приехавший из города товаровед отдела по торговле книгой облпотребсоюза Виталий Спирин.

Зато сам председатель правления сельпо Петр Кузьмич Бабкин так и пышет весельем: его толстые тяжелые щеки красные-красные, и кажется, именно от этих щек, а не от жарко натопленной печи так тепло в маленькой комнатке.

— А!.. Из книжного отдела… Рад! Рад!.. — в который уже раз повторял Петр Кузьмич. — Люблю, знаете, книгу… Хотя, ежели говорить самокритично и без лакировки действительности, разных там институтов не кончал. Но — самоучка… До многого дошел своим путем… Науки уважаю. Знаешь, сколько раз пчела махает крыльями? Не знаешь? То-то!.. Двадцать шесть тыщ раз в минуту. А ты думал?.. Научно обоснованный факт! Это тебе, брат, не в носу ковырять! А еще читал я недавно в одном научном тоже журнале: в какой-то местности «снежный человек» объявился. Здоровенный, понимаешь, детина, — как бы не соврать, — трех метров ростом, питается исключительно мышами, и по-нашему ни бе, ни ме. Вроде глухонемого. Вот я все думаю: что, ежели его водкой напоить и по селу пустить, а?

Петр Кузьмич покровительственно похлопал гостя по плечу и великодушно пообещал:

— Ну, мы с вами на научные темы еще поговорим… Хотя, ежели правду сказать, не время выбрали вы ехать, товарищ уполномоченный, ох, не время!.. Дороги у нас, прямо сказать, неважные и, обратно же, — хе-хе! — погода… Стихии природы, так сказать… Тут уж ничего не попишешь. За границей вот, говорят, везде асфальт. Я читал: на каждого жителя приходится до четырех гектаров замощенной площади… Тут у нас налицо имеется некоторое отставание, как думаете, а? Но вы человек, я смотрю, молодой, хоть и в очках, для вас, так сказать, проминаж, а?

— Как у вас с распространением книг? — перебил его Спирин.

— Книг? Хе-хе-хе!.. — Петр Кузьмич развеселился еще больше и плюхнулся в кресло, жалобно взвизгнувшее под его грузным телом. — Полный ажур! Хотя, ежели правду говорить, трудная эта штука, книга-то… Писателям что? Купил себе пятерку тетрадей, сел да накатал. Один, забыл фамилию, в день по роману писал! Научно обоснованный факт, сам читал в календаре. Ну и, само собой… эти самые… пети-мети… загребал соответственно… Дом нажил, поместье. Бесплатно он тебе заявление в нарсуд не напишет, не то что книжку с картинками. Жил, как фон-барон Мюнхаузен!.. Тут у нас, в Боеве (вот потеха!), появился один такой Федька Зацепин, на тракторе работает. Тоже пишет, сукин сын! Пишу, говорит, поэму о любви: что такое дружба, и что любовь, и как я обо всем этом понимаю… Дубина ты, говорю, глянь на себя, какой ты писатель? Писатель ходит в кожаном пальте, хромовых сапогах, «Столичную» пьет, закусывает килькой «высший сорт». А ты? Это я вот к чему: им, писателям, легко, а нам ох как трудно книгой торговать. — Бабкин подмигнул Спирину и настежь открыл окно. — Хочешь — продемонстрирую? — И он окликнул древнюю сгорбленную старушку, шлепавшую по грязи большими кирзовыми сапогами: — Эй, бабка! Бабка Матрена!

Старушка оглянулась и остановилась.

— Здорово, бабуня! — громогласно приветствовал ее Петр Кузьмич. — Сколь далеко, божья старушка, топаешь? Прямо футболист-спортсмен…

— А что? — заулыбалась старушка, — я еще ничего…

— А я тебе, бабка, что говорю: пора тебе в общество юных друзей природы вступать. Так, мол, и так: молодая энтузиастка, желаю повысить уровень и так далее. А для этой цели тебе необходимо в первую очередь что? Те-ле-ви-зор! С телевизором лафа: повернешь ручку — девки тебе пляшут, воронежский хор частушки жарит, как в престольный праздник. Потом лектор научит тебя различным религиозным суевериям… Потом покажут городские моды, а также новейшую кинокартину из жизни уголовных элементов, чтоб ты была, бабуня, бдительной и на базаре рот не разевала…

— Вот уважил ба, Петр Кузьмич, — обрадовалась старушка. — Телевизор в домашности штука больно нужная.

— А ты думала? — Петр Кузьмич солидно кивнул. — А в придачу к телевизору дается популярная библиотека, всего две десятки доплатить. Покупай себе очки и занимайся самообразованием. Телевизор перегорит или сломается, а ты будешь иметь полный университет на дому: прочтешь про Антарктиду, про рыбоводство, стихи про пьянство… Так сговорились, что ли?

Старушка замялась:

— А… слышь, Петр Кузьмич, без этих… без книжек никак нельзя?

— Нипочем, — заверил Петр Кузьмич.

— Так уж… Я… такое дело… Погожу чуток. Да и у соседки мы телевизор глядим. И как обходиться с ним — не умеем.

— На этот счет приложено руководство: все, какие есть, схемы, чертежи. Могу заодно подключить популярную книжку «Курс экспериментальной физики». Проштудируйте разок со стариком — и крути-верти, моя машина. Сразу вскочите на высший уровень современности. А кромя — дам в рассрочку.

— Погодить надо, — упрямилась старуха. — Не к спеху нам…

— Ладно, — согласился Петр Кузьмич. — Ежели такое дело, можем мы иметь с тобой другой вариант. Стиральная машина. Экстра-класс! Суй свои лохмуты, сыпь порошок и крути заместо патефона. Ручку пускай старик вертит. А в это время ты ему будешь читать всякую поучительную литературу. И закрутится у вас счастливая жизнь, как в опере «Ромео и Джульетта».

Но старуху и эта лучезарная перспектива не прельщала. Даже Петр Кузьмич под конец обозлился:

— Скупая ты, бабка, отсталая… В общем — подумай.

Старуха свернула в переулок, и Петр Кузьмич захлопнул окно.

— Видал? — усмехнулся он. — А в магазине, думаешь, лучше? Попадается, конечно, покупатель и на книгу. Но уж больно он привередлив, избавь бог: дай ему то, дай ему это, такая ему не нужна, а такую вынь да положь… Заходит, скажем, малец какой-нибудь, от земли не видно: «Есть у вас «Авиамоделизм?» И название придумает, кошкин сын! Таковой, мол, в наличии нету, но специально для тебя держим веселую научную книжку «Диагностика детских заболеваний», бери, просвещайся, и чтоб не хворал, докторей зря не гонял! А мне, дескать, такая не нужна… Повернулся и пошел. Он тебе разве понимает, что такое план? Да по его эта «Диагностика» хоть сгний под прилавком, ему, понимаешь, «Авиамоделизм» подавай…

— Послушайте, вы что-то…

— Постой, постой, дружок. Я понимаю. Это я так… Чтобы, значит, показать, как трудно с этой книгой. А план, как его ни крути, он план. Тем более — книжный план. Книгу-то не съешь, и обратно, — хе-хе — не выпьешь, потому и трудности всякие… Но с другой стороны, как я могу понимать, книга все-таки продукт. Продукт просвещения человечества!.. Мы-то знаем, что к чему… Тут-то и пришла мне в голову сознательная мысль всерьез подзаняться воспитанием и самообразованием нашего боевского человечества. Сделать так, чтобы книга у пайщика перед самым носом была…

Петр Кузьмич самодовольно улыбнулся и, наклонившись к Спирину, принялся доверительно шептать:

— Колхоз «Светлый путь» знаешь? Да? Председателем там Ванька Ступин — мужик в годах, вроде меня, а уж завистливый — страсть: чтоб все лучше, чем у других. Прихожу. Ну-ка, спрашиваю, сколько у тебя в колхозе в наличии имеется книжек? Он вынимает какую-то там бумажку и сразу мне полную резолюцию: «Около двух тыщ штук». «А земли у тебя сколько?» «Земли у меня три тыщи гектаров. А тебе на что?» Ну, я ему популярно объяснил: по всей стране говорю, еловая твоя голова, люди, даже непайщики, борются за полномолочный и полномясной гектар. А у тебя при таком общесоюзном повороте и по одной книжке на гектар отсутствует. Стыдно: на ферме десяток-другой книжек, да и те, небось, по пятачку. И победила моя принципиальность, высокая правота… «Это, говорит, для нас не проблема… При наших доходах обеспечить фермы книжками — раз плюнуть, забираю, говорит, я у тебя и книжек, и плакатов для ферм, только, чур, либо сам отберу, либо компетентное лицо попрошу». Ну — по рукам. А я думаю: твое дело — отбирать, а мое — до-бав-лять! Понял, в чем гвоздь?

— Таким путем, значит, вы и создали библиотеки на фермах?

Петр Кузьмич солидно кивнул:

— Понятная вещь.

— Пойдемте, посмотрим.

— Это ни к чему. Сведения по данной операции самые свежие все здесь… Да к тому же бабы там. Народ грубый, злоязычный. Баба, она баба и есть, хоть ей кол на голове тешь. Научно обоснованный фактор, как говорится. На них разве когда угодишь? Ну, ежели захотел, — пойдем. Хе-хе-хе!..

…В красном уголке молочнотоварной фермы сидели две молодые доярки.

Спирин поздоровался и, осмотревшись по сторонам, удивился: стены сплошь были залеплены выцветшими плакатами.

— Изопродукцией обеспечены сверх ста и еще ста процентов, — пояснил Петр Кузьмич, с удовлетворением озирая плоды своей деятельности на ниве просвещения боевских пайщиков.

Со стен бронзовые спортсмены напоминали о спартакиаде, прошедшей еще прошлым летом; доярка в ярко-красной кофточке призывала: «Получим от коровы по 2000 килограммов молока!»; под гигантскими изображениями черепашки длинные столбцы текста подробно рассказывали, как определить количество этой черепашки на каждом квадратном метре и как ее уничтожают с воздуха; несколько плакатов наглядно растолковывали, как переходить улицу в большом городе, чтобы не стать жертвой уличного движения.

— Да-а… — только и смог выговорить Спирин.

— Что, Петр Кузьмич, новому человеку свою галерею показываете? — бойко сказала одна из доярок, озорно поглядывая на Спирина. — Эту выставку у нас так и прозвали — Кузьмичовская галерея. Смеху было…

— Это вы можете, — первый раз за весь день нахмурился Петр Кузьмич. — Серьезные научные вещи перед вами демонстрируют, а вам все хахачки до хохочки! Так некультурными и остались… Вот скажи, сколько утка может прожить? Или гусь? Не знаешь? То-то!

— Ну как — помогают плакаты? — обратился Спирин к девушкам.

— Кое-кому помогают, — охотно отозвалась самая молодая. — Зиночке нашей помогают. Ей чуть что, она ручки сложит и на плакат: «Я две тысячи килограммов молока при любой погоде от коровы надою». А мы за четыре тысячи боремся. Плакат лет пять, наверное, в кладовке пролежал.

— А черепашка, — добавила другая доярка, — уже лет семь как вся без остатка вывелась… Мы хотели было плакаты поободрать, да раздумали — все ж зимой теплее будет. Еще представителя из района пригласили, чтоб галерею показать, и из области. Вы, случайно, не из области?

— Вы еще книжки посмотрите, — посоветовала первая доярка.

— Чего их точки зрения слушать? — вступился Петр Кузьмич. — Тоже мне — ценители… Ваше дело — коров доить. Корова и останется корова, — хоть ей сто книжек прочти. Существо млекопитающееся, бессловесное и жвачное… Все одно…

Спирин тем временем просматривал книги, сваленные где и как попало. Каких только книг здесь не было: и «Основы рациональной патологии животных», и «Типовой проект пункта искусственного осеменения коров и кобыл», и фундаментальный труд «Флора и фауна Японии», и руководство для массовиков-затейников…

— Чтобы, значит, их развитие не шло в одну сторону, делаю всесторонний подбор, — тихо сказал Петр Кузьмич Спирину. — Любая книжка, ежели вникнуть с исторической точки зрения и без лакировки действительности, — нужная. Вот, к примеру, «Флора и фауна Японии…»

Петр Кузьмич неуклюже взял в руки толстую книжку и, поплевав на пальцы, начал перелистывать страницы:

— Иди, иди сюда, насмешница! — подозвал он бойкую доярку. — Иди, не укушу! Хе-хе!.. Ну-ка скажи, кто такой феникс? Не знаешь? То-то. А он, вот он, гляди: петух! Сам с воробья, а хвост — три метра. Или вот сальное дерево. Сало из плодов вытапливается… Интересно и поучительно. Молчите? То-то!..

— Книга — это тебе не керосин, — говорил Петр Кузьмич Спирину на обратном пути. — Книгой с умом надо торговать…

Все было ясно.

— Знакомьтесь, это товарищ Груздев! — так обратился заведующий методкабинетом управления культуры к своим подчиненным. — Рекомендуют его к нам инструктором. С испытательным сроком, конечно! Прошу, Георгий Георгиевич, и вас, Евгения Павловна, и вас, Полина Александровна, отнестись со всем вниманием: относительно его способностей, как будет…

Тут заведующий взглянул на часы, схватился за голову: — О-ох! Опаздываю! — и рысью выбежал в коридор, на бегу отыскивая в портфеле какую-то бумажку.

По своей должности заведующий был обременен столь многочисленными общественными нагрузками, что сотрудники отдела видели его редко и, главным образом, вне стен учреждения: например, когда он сидел в президиуме на конференции художников, или шествовал во главе санитарной комиссии, или выступал перед учителями, или приветствовал съехавшихся пионеров. Впрочем, методкабинет работал нормально: полностью расходовалось количество марок, положенное для ответов на письма и рассылки инструкций, командировочные средства аккуратно исчерпывались к концу каждого месяца, а оплата за междугородные переговоры иногда и превышала смету.

С виду новый сотрудник понравился всему штату отдела: и самому Георгию Георгиевичу, из-за больной печени вынужденному держаться со всеми с наивысшей едкостью и желчностью; и Евгении Павловне, даме чрезмерно полной и мечтательной; и престарелой бухгалтерше Полине Александровне; и даже уборщице тете Дусе, с любопытством просунувшей голову в дверь.

Он был симпатичный, румяный, чисто выбритый, с аккуратной складочкой на брюках.

— Откуда вы к нам? — буркнул Георгий Георгиевич, одной рукой перебрасывая костяшки счетов, а другой вписывая что-то в громадную ведомость.

— Меня выдвинули… из пожарной охраны, — скромно ответил Груздев.

— Ну-ну!.. Садитесь вон за тот стол. — Окутавшись облаком вонючего сигаретного дыма, он снова уткнулся в ведомость.

Евгения Павловна обратила к новому сотруднику лицо, искаженное мукой:

— А вы курите, товарищ Груздев?

— Нет, не курю.

— Как это приятно! — громко сказала Евгения Павловна. — Вы не представляете, сколько страдания доставляет эта пагубная привычка окружающим! Они вынуждены часами дышать отравленным воздухом! Не говоря уж о том, что вообще считается неприличным курить в присутствии дам! Это говорит о какой-то некультурности, о какой-то невоспитанности… о каком-то отсутствии уважения к женщине!

Груздев вежливо покачал головой, а Георгий Георгиевич, молча раздавив в пепельнице окурок сигареты, тотчас закурил другую.

— Я представляю, каково бедным женам, у которых курящий муж! Вы, наверное, женаты, товарищ Груздев?

— Нет, еще не женат…

— Почему же?

— Да так, Евгения Павловна, — покраснел Груздев. — Никак не могу решиться… Я, Евгения Павловна, хотел, чтобы вы посоветовали, как женщина, стоит мне жениться или нет?

Женщинам, и Евгении Павловне и Полине Александровне, проблема женитьб и разводов представлялась наиболее волнующей из всех человеческих проблем. Поэтому Груздев сразу же получил массу полезнейших советов.

Евгения Павловна считала, что жениться абсолютно необходимо, и при условии нежного, чуткого и предупредительного отношения к жене Груздев сможет создать вполне счастливый семейный очаг, а Полина Александровна, в общем соглашаясь с Евгенией Павловной, придерживалась мнения, что при нынешнем легкомыслии молодежи трудно найти хорошую, порядочную девушку, какие были во времена ее молодости. Груздев с обеими охотно согласился. В самый разгар прений Георгий Георгиевич грубо сказал:

— То-варищ Груздев, давайте-ка вопрос о вашей женитьбе пока отложим и займемся делом. Вот тут письмо из Снегиревки. Просят прислать свои соображения насчет проведения вечера отдыха в сельском клубе. Попробуйте…

Груздев с готовностью кивнул, и, вынув из папки новенький чистый блокнот, начал прилежно писать.

Часа через два он подошел к Георгию Георгиевичу и робко развернул перед ним блокнот:

— Вот, Георгий Георгиевич… я, Георгий Георгиевич, человек еще молодой, неопытный. Хотелось бы, чтоб вы как старший товарищ с большим опытом посоветовали мне… Опыт ведь иногда больше дает, чем например, образование, как вы считаете?

Георгий Георгиевич именно так и считал. Его раздражали веселые, шумные и какие-то слишком уж самостоятельные молодые люди, выпускники культпросветучилища, потому он весьма благосклонно перелистал страницы блокнота.

— Н-да… Так-так… «Кадка с водой на случай пожара, ящик с песком…» Что ж, дело нужное… «Не допускать, чтоб молодежь баловалась с огнетушителем…» Тоже, пожалуй, верно… «Специальное место для курения… Обеспечение топорами и баграми». Все верно, но понимаете, товарищ Груздев, слишком узковато, что ли… Обеспечить надо не только топорами или там баграми, но и… Да вы не стесняйтесь, присаживайтесь к моему столу. Я вам сейчас все расскажу.

Вооружившись советами и указаниями Георгия Георгиевича, Груздев просидел над письмом весь день и даже остался на час после работы. Покончив, наконец, с отдыхом молодежи, он еще некоторое время сидел в опустевшем кабинете, беседуя с курьер-уборщицей тетей Дусей, спрашивая, как, по ее мнению, лучше молодому человеку тратить свою зарплату…

Недели через три, когда заведующий, завершив очередной цикл мероприятий, направлялся в метод-кабинет, тетя Дуся остановила его в коридоре:

— И-и, Степан Петрович, ну и работника вы приняли… Тихой, уважительной… Прямо-таки самостоятельной.

И сотрудники каждый отдельно высказали свое мнение о новом инструкторе.

Георгий Георгиевич:

— Пороху не выдумает, но имеет тенденцию к росту… А почему? Лишен зазнайства, кичливости. Стремится овладеть опытом старших товарищей, на критику реагирует нормально, повышенной обидчивостью не отличается, не баба какая-нибудь, жиром не трясет: ах, нервы, ах, откройте форточку, ах, у меня здоровье подорвано, окажите женщине уважение… А с этим, я думаю, сработаемся…

Евгения Павловна и Полина Александровна:

— Прекрасный молодой человек! Среди нынешней молодежи таких поискать. Так вежлив, так культурен! Отвратительными пороками не страдает, как, например, курением… Наоборот, рыцарское прямо-таки отношение к женщине… Ну и, конечно, умеет ценить в других людях ум, знания… Чего же еще? Словом, мы с Полиной — за!

Так Груздев благополучно прошел испытательный срок и по сию пору вежливо, с застенчивой улыбкой обращается к своим коллегам:

— Извините, что вас отрываю… Но мне бы очень хотелось узнать ваше мнение. Я должен организовать встречу с одним знатным производственником… Он вообще-то живет в нашем подъезде… Так как его лучше пригласить: письменно, или по телефону, или путем личной встречи? Посоветуйте мне, пожалуйста…

Мастер бондарного цеха Андрей Ильич выступает на товарищеском суде, который собрался, чтобы заклеймить поведение ученика того же цеха Федьки Петрова.

Федька обвиняется в том, что пьяным явился на завод, шатался по территории, горланя частушки, и нагрубил инженеру, обозвав его сопливым интеллигентом.

Сейчас Федька понуро сидит на табуретке, свесив между колен сцепленные кисти рук и уставясь на грязные носки своих громадных сапог. Вся его долговязая фигура выражает страдание и раскаяние.

— Вот он, перед нами: согнулся, хлюпает! — восклицает Андрей Ильич, направляя негодующий перст в рыжий вихрастый затылок преступника. — А какой он был вчера? Это ж, товарищи, уму непостижимо, до чего же отрицательный вид он имел! Нализался, извиняюсь, как сукин сын, несмотря на свой цветущий возраст! Инженера нецензурно оскорбил! Пел песни в общественном месте! Скажите, какой артист выискался! Козловский! И это — передовая молодежь, наша смена?! Вот сейчас он оправдывается: дескать, гулял у сестры на свадьбе, утром опохмелился. А вот мы его спросим: чем ты похмелялся? Ну, чего молчишь?

— Че-кушкой… — чуть слышно бормочет Федька, не поднимая головы.

— Вот! Видали?! — разводит руками Андрей Ильич. — Молокосос, а уже опохмеляется, как большой! Уволить тебя надо! Мы не потерпим таких типов в своих рядах!

Андрей Ильич замолкает на минуту, сурово оглядывая Федьку, который съежился еще больше.

— Но, товарищи, — продолжает мастер, — работник он неплохой, я его уже полгода знаю… Парень, в общем, непьющий, честный, в хищении досок не замечен… И молодость лет надо принять во внимание… Я предлагаю объявить ему устный выговор и перевоспитать! И чтобы извинился перед отсутствующим здесь инженером!

Предложение Андрея Ильича принимается. Суд выносит устное порицание Федьке.

Встрепанный, красный, но повеселевший Федька догоняет мастера в проходной:

— Спасибо вам, Андрей Ильич, заступились за меня. Уж я не подведу… Ох и пережил я!

— То-то! — треплет его Андрей Ильич по плечу. — У нас, брат, строго! Производство — это тебе, брат, не деревня — жарь в гармошку, пляши, никто тебе слова не скажет! Тут тебя живо обтешут!.. Но, брат, живот я вчера надорвал… Какие ты штучки выкидывал! У тебя ж форменный талант комика-исполнителя! На охмел чекушку, конечно, многовато, она тебя и забрала! В общежитии пил-то?

— Не… Взял в ларьке, а выпил в павильоне…

— Зря! — качает головой Андрей Ильич. — В павильоне и надо было брать. Там Марь Иванна, буфетчица, налила б тебе потихоньку сто грамм — как раз для тебя норма, чтоб поправиться.

— Она ж меня не знает.

— Это верно. Незнакомому она не даст. Ну, пошли, зайдем, я тебя с ней познакомлю… Аванс-то ты еще не весь пропил?

В павильоне «Пиво-воды» Андрей Ильич весело здоровается с буфетчицей.

— Не соскучилась по мне, Маша? Это вот Федька, свой парень, познакомься…

— Да мы уже знакомы, — кокетливо улыбается буфетчица. — Он, шалопут, вчера тут до полдня чекушку пил, потешал всех. Вам по полтораста, что ль?

Через час охмелевший Андрей Ильич, облокотясь одной рукой о стол, залитый пивом, и нелепо размахивая другой, подбадривает обалдевшего снова Федьку, который пытается сидя выбить чечетку своими большими сапогами:

— Сыпь, Федька! Жми! Чаще! Знай рабочий класс! Молодец! Со мной не пропадешь! Дай я тебя поцелую! А к инженеру извиняться не ходи — пошел он к черту! Подумаешь — ученый! Иди-ка возьми еще по сто!

Федька, пошатываясь, послушно шагает к стойке.

Начальник заготуправления облпотребсоюза Степанов, прочитав письмо, сморщился и поднял телефонную трубку:

— Лихонос! Зайди-ка. Срочно!

Лихонос, длинношеий малый с обалделыми глазами и таким выражением лица, будто кто-то все время тянет его вверх за волосы, возник в кабинете бесшумно и немедленно.

— Садись, товарищ председатель профбюро! — голосом, не обещающим ничего доброго, произнес начальник.

Лихонос сел. Точнее, он не сидел, а как бы парил над стулом, почти не касаясь его, и всем своим видом показывал готовность немедленно куда-то бежать и что-то выполнять в самом ударном порядке.

Начальник протянул ему письмо:

— Почитай-ка вот. По твоей части.

Лихонос начал читать, умудряясь больше глядеть на начальника, чем на маленький синий листок.

— Как он… Вообще-то? — спросил начальник, когда Лихонос перестал читать.

Лихонос, устремив взгляд в стену, задумчиво почесал затылок.

— Да… Довольно смирный. Скромный даже, можно сказать. Молчаливый такой… Насчет того, что болельщик, — это правильно сигнализировали. Но ни в чем отрицательном не замечен… Нервный, правда. Как-то внес мне предложение доставать через профбюро билеты на футбол. Я, конечно, резонно возразил: что это за культмероприятие такое — футбол? Он обозлился, даже затрясся весь, начал кричать, руками на меня махал — за футбол. А так ничего…

— Ну так вот ты им и займись. Осудить, конечно, нужно его поступок как довольно неприличный. Ответ милиции послать: меры, мол, приняты. Узнай, почему нервный: может, дома что не так или еще что… Если нужно помочь чем, так помогите. Понял?

— Будет сделано!

И Лихонос мгновенно исчез из кабинета.

В обеденный перерыв, когда счетовод Лутошкин, щуплый, насупленный, в аккуратно отглаженном костюмчике, сидел в учрежденческом буфете за столиком и сосредоточенно вытряхивал из бутылки в стакан простоквашу, подошел товаровед из соседнего отдела Иван Тимофеевич и, стукнув о стол донышками двух бутылок пива, подмигнул:

— Давай, что ль? За твои подвиги!

— Какие это подвиги? — удивился Лутошкин.

— Рассказывай! Разрисовали ж тебя в «молнии». В отделе висит. Не видал еще? Ты чего там на стадионе натворил?

Лутошкин опрометью бросился в отдел. Там и на самом деле висела «молния»: на большом листе бумаги изображен был верзила со звериной физиономией, который бьет кулаком в нос маленького человечка. От носа во все стороны летят искры величиной с блюдце. Внизу были стихи:

Лутошкин, изучив рисунок и стихи, быстро проследовал на место работы и, съежившись, уткнулся в бумаги. Но тут в отделе появился бодрый и энергичный председатель профбюро Лихонос. Он пожал руку Лутошкину, принес к его столу свободный стул и, усевшись, громко заявил:

— Пришел, Лутошкин, поговорить с вами начистоту! Как человек с человеком!

Сотрудники отдела перестали терзать счеты и арифмометры. Все, как по команде, повернули носы в угол, где стоял стол Лутошкина.

— Не годится так, Лутошкин! — укоризненно начал председатель профбюро. — Вы понимаете, в какое время мы живем? Какой у нас на данном этапе лозунг? Вот: «Пусть земля горит под ногами хулиганов!». Так ведь? А вы продолжаете себя вести, будто этот лозунг вас не касается! Другое дело, если б вы были какой опасный преступник: рецидивист там какой-нибудь, уголовник-бандюга, но ведь вы же не такой закоренелый хулиган? Признайтесь, не закоренелый же?

— Не закоренелый… — с трудом выдавил из себя Лутошкин.

— Ну вот! — обрадовался Лихонос. — И, надеюсь, вы намерены встать на твердый путь исправления?

— Намерен… — прошептал Лутошкин.

— Вот хорошо. А профбюро со своей стороны идет вам навстречу. Тут вот полгода назад вы заявление подавали… Насчет помощи в связи с болезнью тещи, так? Пожалуйста! Получайте на тещу! Но чтобы уже — без этих, без эксцессов…

Проходили дни, и печальное происшествие на стадионе понемногу стало забываться. Один только товаровед Иван Тимофеевич, встречая Лутошкина, сообщнически подмигивал:

— Ну как — на стадион ходишь? Чекушку на двоих не сообразим? Хо-хо! Прикидывайся! Знаем!..

Но через две недели в облпотребсоюзовской стенной газете появилась статья Лихоноса «Об итогах работы профбюро за ближайший отчетный период». После цифр, показывающих, сколько проведено собраний и докладов, Лутошкин с ужасом прочитал:

После этого многие сотрудники облпотребсоюза стали разговаривать с Лутошкиным мягким, предупредительным тоном, каким разговаривают с тяжелобольным, сумасшедшим или морально неустойчивым… Легкомысленные девицы из счетного отдела, завидя его, переставали хохотать и сплетничать, а Лутошкин, проходя, опускал голову, подозревая, что речь шла именно о нем. Он похудел и побледнел.

Еще через две недели, отчитываясь на общем профсоюзном собрании потребсоюза, Лихонос нашел глазами Лутошкина, примостившегося в самом дальнем уголке зала заседаний, и устремил на него указующий перст:

— Вот, к примеру, возьмем счетовода Лутошкина! Видите — любо глянуть, человеком стал! А между прочим, чего греха таить, поступали к нам сигналы из соответствующих органов насчет недостойного его поведения в общественных местах…

Все присутствовавшие в зале с любопытством оглянулись на счетовода, ставшего человеком.

— Вы, Лутошкин, не смущайтесь! — продолжал Лихонос. — Дело прошлое. Так вот. Товарищ Лутошкин все осознал, исправился. И профбюро, идя навстречу его потребностям, выдало ему десять рублей для лечения больной тещи… Что за смех, товарищи! Смешного здесь ничего нет! У каждого может теща заболеть!.. Считаю смех неуместным! Далее…

Еще один удар ожидал Лутошкина, когда он, шатаясь от всего пережитого, поднимался по лестнице к себе домой. Соседка Фоминишна, въедливая и любопытная старуха, остановила его на площадке:

— Вы, Саша, меня извините, но я должна с вами поговорить. Как старый человек, который вам в матери годится… Я давно вас знаю и хочу предостеречь… Хулиганство, знаете, к добру не приведет. Это я к тому, что вот приходил человек — из профбюро, что ли, высокий такой, опрашивал всех жильцов в подъезде — не хулиганите ли вы, не оскорбляете ли кого… Мы, конечно, заступились за вас… но все-таки… На работе, знаете, начали что-то замечать… А они к вам хорошо относятся. Помощь всевозможную предоставляют…

На следующий день, когда начальник заготуправления облпотребсоюза просматривал утреннюю почту, к нему явился расстроенный Лихонос:

— Насчет Лутошкина Александра Семеновича…

— Ну, как он?

Лихонос трагически махнул рукой:

— Горбатого, видно, могила исправит! Безнадежный человек! Представьте, сегодня ворвался в мой отдел, кричит, чуть не выражается! Все это в присутствии!.. Уж как мы с ним ни старались: и побеседовали, и помощь дали, то, се… Нет, к таким субчикам надо применять меры принудительного порядка! Я вот тут набросал проект приказа насчет строгого выговора с предупреждением. Попробуем так… А не поможет — что ж, пусть пеняет на себя: хулиганам в нашем здоровом коллективе не место…

У Миши Ветохина в учреждении, где он служил плановиком, был свой стол. А на столе — чернильница и ручка. И еще много бумаги с грифом этого почтенного учреждения, и конвертов с марками.

А занимался Миша тем, что писал личные письма и рассылал их по разным городам и весям Союза.

Сообщим по секрету, что у Миши была мечта из тех, которые принято называть красивыми. Он страстно желал познакомиться с какой-нибудь знаменитой девушкой, завязать с ней переписку и там, может быть, жениться.

Как известно, на нехватку знаменитых девушек наша страна пожаловаться не может. Со страниц газет и журналов не сходят их фотографии с указанием фамилий, а иногда и адресов. И поэтому рабочий день Миши, который аккуратно следил за иллюстрированной прессой, был чрезвычайно уплотнен. Не надо думать, что Миша переживал какие-то исключительные творческие муки, сочиняя иногда до десятка писем в день. Практичный Миша давно стандартизировал и рационализировал свою переписку, изобретя в результате долгой практики особый универсальный трафарет, выглядевший приблизительно так:

Далее Миша Ветохин довольно свободно импровизировал на любую заданную тему: радовался успехам колхозного хозяйства, критиковал фильмы и книжки, которые когда-либо удавалось смотреть или читать, — в зависимости от профессии адресатки. Все это для большей убедительности подкреплялось цитатами, заимствованными Мишей из толстой рукописной тетради с мыслями и афоризмами разных писателей и вообще великих умов. Тетрадь Миша купил у коменданта Дочкина за огромную сумму в пять рублей после того, как сам Дочкин, став героем фельетона «Ведомственный Угрюм-Бурчеев», почувствовал прочное отвращение и к литературе, и ко всем писателям в целом.

Но оканчивались все письма одинаково:

И вот в один прекрасный день Миша увидел в местной газете портрет молоденькой и очень симпатичной девушки.

Текст, помещенный ниже, сообщал, что молодая фрезеровщица Валентина Дорош внесла уже двадцатое рационализаторское предложение. Кроме того, она является ударницей коммунистического труда, учится в институте, ведет большую общественную работу и вообще является подлинной героиней нашего времени.

Блондинка, ударница, рационализатор и живет в том же городе!

Взволнованный Миша обратился к Дочкину:

— Федор Федорович, а что, рационализаторы много зарабатывают? В смысле оплаты…

— Рационализаторы? Это изобретатели-то? — пробурчал Федор Федорович. — Что изобретатели, что писатели — один черт! Выдумают какую-нибудь ерунду, а гребут деньги лопатой!

— А, скажем, так… Изобретений за двадцать — это порядочная сумма, а?

— А ты думал! Все они — тунеядцы, валютчики! Только честных людей грязью мажут!

Миша, не откладывая, принялся сочинять письмо Валентине Дорош.

Далее Миша обрисовал самыми мрачными красками обстановку в своем учреждении, обвинив своих начальников во многих должностных преступлениях, злоупотреблениях, хищениях и т. п. (На самом деле в учреждении все обстояло благополучно, и у Миши были даже перспективы стать начальником отдела.) Однако Миша писал, что его жизнь — сплошная неравная борьба с кликой окопавшихся бюрократов.

Через неделю, возвратившись с некоторым опозданием с перерыва, Миша застал Дочкина беседующим по телефону.

Увидев Мишу, Дочкин сказал в трубку:

— Пришел, Валентин Павлович! Прямо к вам? Хорошо!

— В чем дело? — поинтересовался Миша.

— Ступай к директору! — с ненавистью ответил Дочкин. — Стало быть, кляузы строчишь? В фельетонисты метишь?

— Какие… кляузы?

— Письмо писал депутату?

— Какому… депутату?

— Да этой… Дорош Валентине… Как ее?..

— Какой же она депутат? — испугался Миша. — Она же рационализатор!

— Она еще и депутат. По твоему, значит, письму комиссию прислала. Директор рвет и мечет! Так что ступай, объясняйся, фельетонист!

И Дочкин бросил на остолбенелого Мишу Ветохина уничтожающий взгляд…

Надеемся, описывать дальнейшее нет надобности…

Геннадий Тимошечкин, студент столичного вуза, чувствовал себя, как говорили в старину, на верху блаженства!

Во-первых, он только что закончил первый курс и приехал наслаждаться отдыхом в свой родной городок Волчек.

Во-вторых, на нем был новый костюм самого что ни на есть столичного покроя.

В-третьих, он направлялся в городской парк, чтобы встретиться с девушкой Люсей, с которой целый учебный год вел обстоятельную переписку, сообщая ей все недоступные для провинциальных масс новости из сокровенной жизни артистов, писателей и ученых, подкрепленные фундаментальными цитатами из классических произведений.

Погода ему благоприятствовала. В небе, как и положено в подобных случаях, ярко светила луна и мигали звезды. Взамен соловья, который в этих местах не водился, мелодично стучал движок электростанции.

Немного смущало Геннадия лишь то обстоятельство, что, поиздержавшись в столице, он не имел в кармане ни копейки денег. Просить же полтинник у родителей на первых порах было недостойно стипендиата и будущего крупного специалиста.

«Ничего! — думал Геннадий со свойственной молодости беспечностью. — Не Москва! Кино сегодня нет, а в парк вход свободный…»

Будучи на год оторванным от повседневной жизни своих родных мест, Геннадий не знал, что гигантские шаги прогресса достигли и городка Волчек.

Оказалось, что городской парк, еще в прошлом году служивший любимым местопребыванием коз, теперь был обнесен грозной бетонной стеной, а у входа возле плаката «Сегодня молодежный бал. Танцы под радиолу. Вход 20 коп.» — стояла билетерша.

Немного поразмыслив, Геннадий прошел вдоль стены подальше, огляделся по сторонам и перемахнул через стену в парк.

Но как только его подошвы коснулись земли, из кустов выдвинулась громадная темная фигура, и ворот Геннадия затрещал под крепкой ладонью:

— Это еще что такое! А ну, пройдемте-ка!

Геннадий на слабых ногах пошел впереди незнакомца.

Под первым же фонарем незнакомец — мужчина толстый, вихрастый, с очень румяным и очень добродушным лицом — оглядел Геннадия с головы до ног и укоризненно произнес:

— Ай-яй-яй… В костюмчике, а? И — нарушаешь, а?

Он горестно склонил голову и свободной рукой сделал широкий жест, будто приглашая окружающие кусты полюбоваться на столь вопиющее безобразие.

— Вот проведу я тебя сейчас по светлой аллее, — продолжал он, — на предмет составления протокола… Все девчата глянут и скажут: «Нарушителя ведут, через забор лез…» Это как будет, эстетически, а?

— Не надо… — пискнул Геннадий, представив себе эту ужасную картину.

— Как же так не надо? Ты ж через забор лез?

— Лез…

— Значит, нарушал?

— Нарушал…

— Ну вот. А говоришь — не надо!.. Мы как об гуляющих заботимся? Не покладая рук. Обгородили для вас парк стеной. Платные молодежные вечера проводим. Наняли штатную единицу — билеты продавать. Я, главный администратор, неустанно тут дежурю, чтобы не допускать нарушений через забор. А вы? А бы нарушаете. Несмотря… Ты кто такой? Что-то я тебя не знаю…

— Студент…

— А-а, студент… — вдруг успокоился администратор и отпустил воротник геннадиевского пиджака. — Так бы и говорил… Это другое дело… Из какого института?

Геннадий назвал.

— Знаю! — важно кивнул администратор. — Вашего брата я вот как знаю… Навидался, когда служил ревизором на транспорте: катают себе, черти, без билетов, что ты с ними поделаешь! Такое, значит, у них уж правило, чтоб на транспорте ехать обязательно без билета!.. Стипендия-то, небось, маленькая, голодуешь?

— Маленькая, голодую… — жалобно сказал Геннадий, хотя благодаря своему положительному и бережливому характеру мог только наблюдать со стороны, как «голодуют» его более отчаянные и беззаботные товарищи.

— Ну вот! Я и говорю! Я, браток, и сам студентом был: проходил курсы специалистов по укатыванию футбольного поля. Не окончил по независящим обстоятельствам… Ну, что с тобой делать, так и быть, отпускаю тебя! Валяй, танцуй, ничего не бойся!.. Девушка-то есть?

— А как же… — ухмыльнулся Геннадий.

— Ну и вот! Я ж говорю: я студентов знаю! Ну, будь здоров!

И администратор скрылся в темноте.

Через полчаса это неприятное происшествие почти совсем изгладилось из памяти Геннадия. Он сидел на скамейке рядом с Люсей в той самой светлой аллее, по которой чуть было его не провели в качестве нарушителя. Придав себе красивую позу, он вдохновенно поучал притихшую девушку, как надо держать себя на официальных приемах и банкетах. Эти знания были заимствованы им из какой-то старой книжки о хорошем тоне, которую охотно давала читать всем студентам вахтерша вузовского общежития. Но Геннадий сумел преподнести сведения из растрепанного томика так, словно он сам был если не непременным, то весьма частым гостем на всех приемах в сферах ученого мира и даже на дипломатических раутах.

— Мороки, конечно, очень много, потому что все время приходится быть начеку… Но, сама понимаешь: ученый мир! — наша кафедра у всех на виду, вот и приходится терпеть, привыкать… Теперь это стало естественным… Вот например, почему я тебя посадил справа от себя? Это очень интересно: оказывается, раньше у всяких гусар, графов, баронов…

В это время откуда-то вынырнул давешний администратор, тяжело плюхнулся на скамейку рядом с Геннадием и дружески похлопал его по плечу:

— Вот ты где! А я тебя ищу, думаю: куда исчез? Это и есть твоя девушка? Очень приятно познакомиться, очень милая девушка!

Администратор галантно раскланялся, привстав со скамейки, и продолжал, обращаясь к удивленной Люсе:

— Мы с вашим кавалером только-только познакомились! Он вам еще не рассказывал? От потеха! Иду я, понимаете, по темной аллейке, гляжу: кто-то с забора как сиганет — дав кусты! Я его — цоп! А это, оказывается, вот он. Я сперва, признаться, хотел его за шкирку да в отделение! У нас с таким элементом строго!.. Ну, потом разговорились: студент, говорит, денег нету, то, се… Разжалобил он меня. Я ведь, не подумайте, что какой-нибудь, — сочувствие имею: для него, может, двадцать копеек — капитал, правда ведь? Ну, я его, конечно, отпустил: ступай, говорю, к своей девушке, ничего, бывает! Другой попадись на моем месте какой бюрократ… Но только я не такой… Ну, будьте здоровы, извините, если помешал… Сидите себе, ничего, не беспокойтесь…

После ухода администратора воцарилось тягостное молчание. Люся, увидев вдруг вдалеке какую-то девушку, встала со скамейки:

— Ой, извини, Гена, мне надо вон с той девушкой по секрету поговорить… Оля, Оля!

И убежала.

Геннадий просидел на скамейке полчаса, тщетно ожидая Люсю, потом отправился ее отыскивать.

Люсю он не нашел, зато наткнулся все на того же администратора. Он стоял в окружении самых разнообразных молодых людей возле киоска с прохладительными напитками, пил лимонад и о чем-то громко разглагольствовал.

Заметив Геннадия, не успевшего скрыться, он очень обрадовался и замахал ему рукой:

— Эй, браток! Студент! Поди-ка на минутку!

Налив из бутылки стакан лимонаду, он протянул его подошедшему Геннадию:

— На, пей! Угощаю! Ничего, бери, не бойся… Это тот самый и есть! — объяснил он молодым людям, а те уставились на Геннадия, как на какого-то диковинного зверя, даже продавщица воды высунула голову из окошечка. — Да-а. Гляжу: сиг! Я его — цоп! Но — отпустил! А почему? Другой бы его за шкирку, а я студентов уважаю…

…Геннадий, глотая слезы, давно уже сидел дома. А администратор все еще отыскивал его по парку, чтобы поговорить о бедствиях студенческой жизни и о своем великодушии…

За всю свою тридцатилетнюю жизнь скромный лаборант «Гипропрома» Гриша Лисавенко никаких выдающихся деяний не совершил, и его простодушная физиономия никогда не была увековечена в каком-либо из видов прессы под рубриками «Так поступают настоящие люди» и «Равнение на передовых». Не украшала она и такие рубрики: «Не в бровь, а в глаз» или «Герои не нашего времени».

Поэтому то, что произошло с Гришей на загородной массовке, организованной коллективом гипропромовских служащих, явилось неожиданностью даже для него самого.

Именно на массовке один из ее участников — предосудительного нрава экспедитор Ермолаев, истребив большую часть купленного в складчину пива, возымел желание полюбоваться видом реки с обрывистого берега. Он оступился и упал в речку. Ничем доселе не выдающийся лаборант Гриша Лисавенко, едва успев скинуть пиджак и брюки, как был — в трусиках, в носках и в ботинках, в рубашке с галстуком, завязанным «вечным узлом», — бросился в холодные речные волны и извлек несчастливца на берег.

И хоть дело происходило не на очень уж страшной глубине, так как речушка Ворона значительно уступала в размерах таким прославленным рекам, как Енисей, или, скажем, Миссисипи, и уровень ее воды даже после дождей не поднимался выше пояса среднего купальщика, тем не менее все участники массовки встретили этот самоотверженный акт радостными возгласами, аплодисментами и поздравлениями. А одна девушка из машбюро даже надела на тонкую Гришину шею венок, сплетенный из васильков и ромашек.

Гриша некоторое время стоял посреди лужайки в носках, мокрой рубашке и с венком на шее, но — без штанов, снисходительно принимая восторги зрителей, и постепенно на его лице появилось выражение торжествующего удовлетворения, как у чемпиона, возведенного на пьедестал почета.

Впрочем, сам спасенный почему-то не проявил особой благодарности и даже двусмысленно сказал:

— Теперь ты у нас будешь известный спасатель на водах! Тебе медаль надо выхлопотать — «За спасение утопающего!»

— Это лишнее, — скромно сказал Гриша и, подумав, добавил: — На моем месте каждый поступил бы так!

Последовали новые аплодисменты, но Гриша, аккуратно сняв венок, удалился в кусты, чтобы обсушиться.

В понедельник он, как ни в чем не бывало, явился на работу и сел возле своих пробирок и колбочек. На лице его по-прежнему было написано торжествующее удовлетворение, но видно было, что Грише не дает покоя какая-то мысль.

Наконец, он встал и отправился к председателю месткома.

Тот, как всегда, был обуреваем своими месткомовскими заботами и сейчас, надрываясь, кричал в телефон:

— Какой у тебя метраж? Метров сколько? Сделаем! Заявление подавай! На имя месткома! Метраж укажи! Чтоб был метраж! Без этого нельзя!

Не отрывая одного уха от телефона, другое обратил к Грише:

— Тебе чего?

— Да вот… — начал, глядя в потолок, Гриша. — Насчет этого вчерашнего инцидента на реке… На случай, если местком вздумает чествовать меня… Премию там какую… Или там памятный подарок… То я заявляю, что каждый на моем месте…

Предместкома прокричал в телефон последний раз:

— Метраж должен быть точен, понял? Бывай! — положил трубку и успокоительным жестом выставил ладонь:

— Понял! Можешь не беспокоиться, ничего такого не будет! Наш местком на такую халтуру не пойдет, так что ты там в этом отношении не беспокойся! Конечно, каждый бы сделал. Речка — по колено, чего там…

Гриша, застенчиво улыбнувшись, пожал плечами и пошел отыскивать редактора стенгазеты.

— Насчет вчерашнего случая с Ермолаевым… — сказал он, осуждающе покачав головой. — Интересно: пьяный, а падает в воду… Почитай газеты: сколько их тонет, и все выпившие… Если б не я — неизвестно что…

— Это ты прав! — сказал редактор, доставая записную книжку и что-то в ней отмечая. — Вопрос, так сказать, назрел… Мы долго с ним нянчились, но теперь чаша терпения, как говорится, переполнилась; мы его, так сказать, выставим к позорному столбу! Нельзя проходить мимо, как говорится!

— Да я насчет себя…

— А тебе чего бояться? — удивился редактор. — Ты ж трезвый был — и наоборот — его вытащил?

— Да-а! — кивнул с готовностью Гриша. — На моем месте…

— Я и говорю! Об этом мы ни слова!.. А ему покажем!

Потом Гришу видели у девушек в машбюро, где он сидел на свободном стуле и рассказывал вычитанные из газет случаи спасения людей из воды, из огня, из-под колес всевозможного транспорта. Но так как был конец квартала, то девушки с пулеметной скоростью стучали по клавишам машинок, и на Гришу никто не обращал внимания. Тогда он начал тонко намекать на то, что сам является разносторонним спортсменом и даже скоро должен получить третий разряд по шашкам, но в это время в машбюро кто-то заглянул и крикнул:

— Лисавенко! Вот он где! Иди скорей, тебя шеф зовет!

— А что? — спросил, приосанившись, Гриша.

— Корреспондент у него сидит! Быстро, чтоб на одной ноге!..

Гриша, выхватив у одной из девушек зеркало и расческу, наскоро причесался, передвинул к кадыку уголок своего галстука, который сместился почему-то налево, и, расправив плечи, не спеша пошел по коридору.

Дверь директорского кабинета он открыл без стука, войдя, небрежно кивнул директору и с улыбкой обратился к корреспонденту:

— Здравствуйте… Напрасно вы это, знаете… На моем месте, ей-богу, любой… — Затем сел перед ним на стул и приготовился отвечать на вопросы, но директор вмешался, бестактно заорав:

— Что это значит — напрасно? Как это вы так рассуждаете? Товарищу корреспонденту нужны анализы, выборка, — цифры, одним словом!.. А вас приходится искать по всему учреждению… Будьте любезны сейчас же представить!..

Гриша опять улыбнулся корреспонденту, показывая, что не стоит обращать внимания на невоспитанность некоторых людей, и, кашлянув, произнес:

— Я, товарищ корреспондент, человек скромный… Маленький винтик в системе нашего управления… Выборку я сейчас представлю, если она вам что-то прояснит… Но сначала, если позволите, несколько слов о себе… Моя биография совсем обычная…

— Биографию вы жене своей рассказывайте! — вскипел директор. — Товарищу корреспонденту нужны цифры, расчеты для общей статьи о нашем учреждении, а не ваша биография! Если вам самому нечем заняться, не отнимайте, по крайней мере, времени у людей! Вот так!..

В скором времени Гриша Лисавенко написал письмо в обком профсоюза:

Владимир Иванович Болотин не мечтал о лаврах журналиста. Он вполне довольствовался должностью прораба. Слава сама постучалась к нему в лице сотрудника городской газеты Саши Летуновского.

Саша разложил на столе Болотина папку, блокнот, авторучку и сказал, фамильярно улыбаясь:

— По вашу душу, Владимир Иванович!

Владимир Иванович уважал печать. Особенно его волновали статьи под заголовками «А воз и ныне там» или «Ценные материалы под снегом». Начинал он их читать с замиранием сердца, но, убедившись, что речь идет о другом строительном объекте, удовлетворенно говорил уборщице:

— Читала, тетя Клаша? Васильева из СМУ-2 продернули. Ну и дела!

Поэтому сейчас он понимающе закивал:

— Давайте, давайте! Вам что, смету, отчет, чертежи?

— Я, Владимир Иванович, по другому делу. Вы должны стать нашим сотрудником.

— Что-о-о?

— Не пугайтесь. В нашей редакции, понимаете, такое дело заварилось — прямо пожар! Старик наш — ну, главный, — буйствует. Оказывается, мало мы привлекаем актив. Старик сегодня прямо взбесился: вынь и положь ему рабкоров. Я подумал-подумал — да к вам!

— Как же… — замялся Владимир Иванович. — Образование у меня неоконченное… Да и слогом владею в недостаточном количестве…

Саша замахал руками:

— Так ничего и не нужно. Вы только подпишите: «Прораб В. Болотин». И все. А остальное я сам напишу. У меня есть тут один очерк, вообще-то он о студентах педучилища, ну да немного подправим — будет о строителях… Значит, так: кто у вас из молодежи?

На другой день прораб Владимир Иванович читал в газете свой очерк «Молодые строители»:

Внизу стояла подпись: «В. Болотин, прораб».

Зазвонил телефон. Владимир Иванович услышал голос Саши:

— Ну, как? Прочитали? Понравилось?

— Ничего… — сказал Владимир Иванович. — Ловко закручено!.. Только вот неувязка насчет Грищенко. Девка она грубая, прямо-таки скандалистка, можно сказать. А тут — «потупясь, зардевшись…»

— Это ничего!.. Это для обрисовки внутреннего облика. Сойдет! — заверил Саша.

Прочитав очерк, жена Владимира Ивановича подозрительно на него посмотрела.

— «Гибкой, как камышинка»… А ты откуда знаешь, какая она: гибкая или не гибкая?

Владимир Иванович поперхнулся щами.

Довольно скоро Владимир Иванович привык к славе корреспондента и с удовольствием читал «свои» материалы о беспорядках в чайной, об автобусном движении и озеленении улиц.

Уходя из людной конторки, он теперь говорил уборщице:

— Тетя Клаша, из редакции позвонят, скажи, буду через час. Гранки задерживают, а у меня подвал идет…

Раз водопроводчик Коля Степанов, занимавшийся в свободное время живописью, показал Владимиру Ивановичу номер газеты с подборкой читательских писем о выставке молодых художников:

— Вы как-то странно тут написали: «В картине Н. Степанова перед нами предстают русские поля, озаренные по-утреннему светлыми лучами…» А у меня в картине и вовсе закат, а не утро.

Владимир Иванович подумал и наставительно сказал:

— Как тебе объяснить популярно?.. У нас в редакции специфика. А раз у тебя не разберешь, что нарисовано, — утро или вечер, значит художник ты от слова «худо». Так-то. А вообще, чего ты волнуешься? О тебе положительный материал дают? И будь доволен. Ну и нар-род!..

Однажды Владимир Иванович сидел в конторе и читал «свой» отклик на письмо Вали С. «Правильно ли я поступила, разойдясь с мужем?». Его смущало, как отнесется жена к его довольно смелым взглядам на семью и брак.

В это время в контору вошел незнакомый юноша.

— Здравствуйте! — сказал он. — Я из газеты.

— Что-то я вас не знаю… — прищурился Владимир Иванович. — Мы все с Летуновским сотрудничали… Он, что ж, заболел?

— Летуновского уволили, — сказал молодой человек. — За халтуру. А я к вам вот по какому вопросу. Не можете ли вы мне сообщить следующие цифры?..

На другой день, увидев заметку о своей стройке, под которой стояла совершенно незнакомая фамилия, Владимир Иванович возмутился, взял бумагу и написал заявление редактору:

Болотин поднял глаза к потолку и задумался. Это был первый материал в газету, который он писал сам. Автору было нелегко.

Вот он какой, Арнольд Арнольдыч. Глаза у него большие, карие, чистые. Светло смотрят на мир.

А руководитель учреждения Скороспелов, где служит Арнольдыч, как только заговорят о нем, кричит:

— Уволю!

Начальник отдела, в котором работает Арнольдыч, — Бабкин, — при этом только вздохнет. Председатель месткома Хомичев неуверенно почешет затылок.

Почему так кричит Скороспелов — непонятно.

Арнольдыч придет на работу в девять, сядет за стол, скажет:

— Да. Такие-то дела, граждане-братове.

И встанет. И пойдет гулять по отделам. Это называется у него «утреннюю гимнастику языка» сделать.

Бабкин, мужчина скромный, розовея от смущения, остановит его:

— Арнольд Арнольдыч, я вам на стол срочные бумаги положил.

— И очень хорошо, — скажет Арнольдыч. — Я двадцать лет, граждане-братове, по учреждениям мотаюсь. Несрочных бумаг за это время не видел.

И уйдет. Будет «утренней гимнастикой языка» заниматься до обеденного перерыва. А после обеда какая уж работа? Так, дремота одна…

— Ну, что ж вы? — возмутится Скороспелов, когда начальник отдела доложит ему про Арнольдыча. — За зебры взять его не можете?!

Зебрами Скороспелов называет жабры.

— Давайте его сюда, — предложит молодой начальник самонадеянно. — Я сам с ним побеседую. И Хомичев пусть поприсутствует при этом. Поучится, как с такими разговаривать надо.

По вызову Арнольдыч придет без задержки. Он такой — не из робкого десятка.

— Здоровеньки булы, — бодро скажет он, здороваясь со всеми за руку. В том числе и с пришедшим сюда по вызову начальства Хомичевым.

Никому подавать руку Арнольдычу не хочется, да неудобно как-то, когда он свою протягивает…

— Это что значит? — Скороспелов хочет смотреть грозно — так, как часто рисуют начальников в «Крокодиле», но… Встретив взгляд чистых глаз Арнольдыча, начальник спешно вдруг опустит глаза — якобы для рассмотрения бумаг, лежащих на столе. — Как же вы так, Арнольд Арнольдович? — упавшим голосом закончит Скороспелов.

— Что «как же?» — сядет Арнольдыч на предложенный стул и закинет ногу на ногу.

— Кхе… — начнет прочищать горло Хомичев и зачем-то будет тереть глаза. Знает он Арнольдыча: не раз с ним беседовал.

— По примете, плакать тебе сегодня, — покачивая ногой, скажет Арнольдыч. — Блудишь, душа моя. А жену твою знаю: не женщина — пантера.

— Кхе… кхе… — сконфуженно закашляет Хомичев, хотя все в учреждении знают, что к женщинам он равнодушен. Да не все знают жену Хомичева.

— Н-да. — Бабкин потрогает пальцами узелок галстука, будто забоится вдруг, что тот спрячется за рубашку. Узелок не спрятался, а хозяину узелка захочется куда-нибудь спрятаться. Так захочется, что заерзает он на сидении! Бабкин тоже знает, как беседовать с этим его подчиненным. Сейчас наступит его, Бабкина, черед. Что-нибудь Арнольдыч сказанет.

— Жалуются на меня? — обратился к Скороспелову Арнольдыч. — В шахматы мне проигрывает товарищ Бабкин, так здесь решил отыграться?

— Кхе… — будет прочищать горло Хомичев, не поднимая глаз от пола. Смотреть, как горят уши у Бабкина, ему не захочется. Тот действительно проигрывает в шахматы Арнольдычу.

— Вы насчет шахмат зря, Арнольд Арнольдыч, — разозлится Бабкин. — Мы о работе говорим. Вам задание даешь, — вы уходите. Мы за работоспособный коллектив боремся, обязательства берем…

— И что? — вскинет брови Арнольдыч. Он такой: вскинет брови — и все тут.

— У вас срочные бумаги по отгрузке оборудования ударным стройкам маринуются! — вспыхнет Скороспелов. — Мне сообщили.

— Донесли, хотите сказать? — не моргнет глазом Арнольдыч.

— Ну, в общем, — не выдержит Скороспелов и хлопнет ладонью по столу, — хватит! Предлагаю по собственному желанию!

— Да, — встрепенется Хомичев, — лучше — по собственному.

— Не угодил, значит? — без страха будет переводить взгляд Арнольдыч с одного на другого.

— Честью просим! — нажмет ладонью на стол Скороспелов.

— То есть с честью проводим, — разъяснит Хомичев. — Выходное пособие организуем, — а?

— Пособие? — помолчав скажет Арнольдыч. — Ладно тогда, — лениво согласится он. — Подумаю. Лето придет, буду работу подыскивать. А сейчас зима, — холодно. Все у вас, товарищи-братове? Допобаченья, если так.

И уйдет из кабинета ровным шагом.

— Шаромыжник! — побагровеет от возмущения Скороспелов.

— Хорошо, — начнет потирать ладони Хомичев. — Вы все слышали? Обещание к лету уйти он дал! Летом мы его и прижмем. А увольнять его так просто нельзя. Месячный испытательный срок он прошел? Прошел. Девять месяцев под ногами путается? Путается. А на собраниях критикует руководство — то есть нас… Теперь он поставит вопрос так, что его, мол, за критику хотят прогнать…

— Ага! — подхватил Бабкин. — Он же говорит: «А что я, КЗОТ нарушаю? Нет! Что я такого сделал?»

И действительно, что?..

— Ждете? — громко и весело спросил Илья Ильич Гогуля, входя в свой кабинет и потирая ладони. — Тоскуете, бедненькие?

Так приподнято обратился Илья Ильич к деловым бумагам, лежащим на столе.

— Ничего, ничего. Бумага — она все должна терпеть. Так уж ей по пословице положено, — бодро продолжал он, подходя к столу. — Сейчас мы вам зададим работу. Одни из вас полетят на согласование, другие разбегутся с отказами…

Бумаги покорно выслушивали речь Гогули.

— Вот мы садимся, — сказал Илья Ильич, — садимся, берем авторучку…

Гогуля только что ходил по отделам районного управления «Сельхозстрой», в котором служил заместителем начальника отдела снабжения, и выслушал от вернувшихся из отпуска сотрудников несколько забавных историй. Внутри у него еще все тряслось от продолжительного жизнерадостного смеха.

— Вот мы садимся, — слегка упавшим голосом повторил он. — Берем авторучку…

В его небольшом кабинете было уютно, тихо.

— Садимся, значит, — совсем уже неуверенно сказал Гогуля. И действительно: сел и взял авторучку. В это время вспомнился ему анекдот, рассказанный Окороковым — сотрудником планового отдела. Анекдот начинался с «выпили по маленькой», затем шло «чекалдыкнули» и заканчивалось «набуздыкались».

Гогуля снова жизнерадостно улыбнулся. Тотчас в голову полезли мысли и воспоминания. Вспомнилось, каких красавиц научился он рисовать, работая в тресте канализации. Так набил себе руку, что на профсоюзном собрании избрали его художником стенгазеты. Конечно, нашлись завистники. На следующем собрании «поставили вопрос…»

— Ах, чтоб тебе, — тряхнул головой Гогуля, почувствовав неприятный озноб. — Я т-тебе! — погрозил кому-то кулаком и взял бумагу, лежащую сверху. Однако сколько ни вникал в текст, понять ничего не мог.

— А, черт! — тоскливо повторил он и бросил взгляд на часы. Стрелки равнодушно показывали, что до конца работы осталось еще два часа.

Гогуля уставился на бумагу, которую все еще держал в руке. Но вот его брови стали подниматься все выше и выше, будто хотели до нуля сократить и без того невеликий лоб.

— Есть! — сказал он негромко. — Нашел!

Он до того заинтересовался своей находкой, что читал письмо до половины шестого, просидев на полчаса больше положенного законом рабочего времени. Что же это за изобретение? Гогуля читал одно слово правильно, следующее за ним — с конца наперед:

— Смотри ты! — сказал Гогуля радостно. Чтобы проверить, точно ли исказил слова, он тщательно прочитал текст по-человечески:

— Ишь ты! — удивился Гогуля, неожиданно поняв смысл документа. — Пять кубометров древесины захотел. А обоснование где? Тут подумать надо, мозгой пораскинуть. Время на это нужно. А они на тебе — с бухты-барахты: срочно подай им это самое… еиназаку, — с особым удовольствием просмаковал он понравившееся ему слово. — Пишут там, что им на ум придет, а тут голову ломай… На чем я остановился-то?.. Ах, вот: «срочно тиледыв пять вортемобук»… Правильно ли я вывернул слово «кубометров»?.. «Вортемобук»… Точно! Можно идти дальше!.. «…Строевой ынисеверд». Здорово!.. Надо будет товарищей научить этой игре… «ынисеверд ввиду огот, что омидохбоен»…

Работа у Гогули спорилась…

В жаркий воскресный вечер к токарю Бобрычеву неожиданно пришли гости и принесли пива.

— У нас нет колбасы, Ваня, — сказала хозяйка, хлопотавшая у стола. — Сходи в магазин.

— Ладно, — неохотно ответил Иван Павлович. — Это здесь, рядом, братцы. Я мигом.

Все согласились, что «мигом» — это скоро.

В первом магазине колбасы не оказалось. Иван Павлович, ускоряя шаги, пошел во второй. Во втором была колбаса, но не было кассирши: ушла сдавать деньги. Продавец деньги на руки не брал. Иван Павлович здоровой рысцой двинулся к третьему. В третьем была колбаса, была кассирша, но не было продавца: вызвали к директору. Какая-то комиссия снимала остатки в отделе. В четвертом магазине, куда Иван Павлович прибежал в хорошем спортивном темпе, была колбаса, была кассирша, был продавец, но не было цены на колбасу. Продавец колбасу не отпускал. В пятом, куда Иван Павлович прибыл с отличными спортивными показателями, была колбаса, была кассирша, был продавец, была цена на колбасу, но не было разрешения на продажу со стороны представителя санинспекции, пока не будет проверено качество всей партии.

Иван Павлович вытер взмокший лоб, в груди у него что-то подозрительно похрипывало. Минутку постоял, стараясь отдышаться, подумал и решил обежать магазины в обратном порядке.

В четвертом магазине появилась цена на колбасу, сидела на месте кассирша, но не было продавца: вызвали к директору. В третьем была колбаса, была цена на колбасу, была продавец, но не было кассирши: ушла сдавать деньги. Во втором была колбаса, была кассирша, был продавец, была цена на колбасу, но испортились весы, и мастер чинил их на глазах у покупателей. В первом магазине колбасы не было.

Иван Павлович стоял, держа руку на сердце. Передохнув, решил сделать еще круг. Куда ни шло!

Во втором магазине все еще работал мастер-весовщик. В третьем была колбаса, был кассир, был продавец, была цена на колбасу, работали весы, но колбасу уже не продавали, потому что продавец пересчитывала чеки (через пятнадцать минут должен был закрыться магазин). В четвертом была колбаса, был продавец, была кассирша, была цена на колбасу, работали весы, но магазин уже закрыли. В пятом, дежурном, был продавец, был кассир, была цена на колбасу, работали весы, но не была самой колбасы — распродали.

Иван Павлович прибрел домой.

Гости пили пиво, Иван Павлович — валерьянку.

В первом классе начинается урок рисования.

— Дети, — обращается учительница к классу, — рисовать будем на свободную тему. Рисовать можете все, но только не про войну. Рисуйте цветы, деревья, людей, животных.

Мальчик, сидящий на первой парте, красный от волнения, поднимает руку.

— Тебе что-нибудь непонятно, Толя? — спрашивает учительница.

— Людмила Сергеевна, — встает Толя из-за парты, — можно, я буду рисовать танки? Только не те танки, которые стреляют, а те, какие ходят на Красной площади. А если один из них нечайно выстрелит, я сотру его резинкой.

Молодая учительница ведет свой первый урок в первом классе. Она увлечена, волнуется, говорит быстро, чуть вздрагивающим голосом. Очень боится, что дети начнут задавать ей вопросы, не дослушав объяснения, и собьют с мысли. Она видит, что девочка с большим красивым бантом на голове уже тянет руку. Учительнице не хочется прерывать своего рассказа. Но девочка, кажется, вот-вот вылезет из-за парты, так она тянет руку.

На лице у нее отчаянье от того, что учительница не замечает ее протянутой руки. Ничего не остается делать.

— Олечка, — говорит учительница, — ты хочешь что-то спросить?

— Мари Васильевна, — встает девочка. Ее глаза сияют. Они полны восхищения. — Мари Васильевна, а у вас такая же сумка, как у моей мамы!

Взрослых нет дома. Алик, ученик первого класса, читает книжку. Его младшая сестренка тут же играет с куклами в детский сад.

Алику что-то непонятно в книжке. Лоб его морщится, он шевелит губами, перечитывая слова. Наконец, поднимает голову, вслух говорит:

— Туман. Что же такое — туман?

— Туман? — переспрашивает Танечка, отрываясь от кукол.

— Ну, да — говорит Алик. Ему очень хочется понять это слово. — Вот тут написано: бе-лый, хо-лод-ный ту-ман.

Помолчав, Танечка говорит:

— Это коровино молоко.

Начальник цеха Полуектов, молодой выдвиженец с черными мрачноватыми глазами и энергичным взлетом бровей, считает, что, вообще говоря, рабкора-общественника надо любить. Но это — вообще. А сейчас Полуектов сидит у себя в кабинете. Перед ним, на столе — свежий номер заводской многотиражной газеты с жирно обведенной красным карандашом статьей «Куда смотрит товарищ Полуектов?».

Сейчас товарищу Полуектову почему-то не хочется любить рабкора, написавшего эту статью. Он нажимает на кнопку звонка, вызывает секретаршу.

— Квитко ко мне. Этого самого Квитко! — распорядился начальник цеха, показывая на статью в газете.

Слесари-наладчики уважают своего мастера — Квитко. Может быть, за его ровный характер? Или за то, что он улыбается без деланного добродушия? А может быть, за то, что он не согласился взять на поруки бригады отпетого пьяницу и хулигана, слесаря по недоразумению — Кушеркова, как ни настаивал председатель цехкома? И Кушерков под одобрительный гул собрания отправился на пятилетний курс обучения хорошему поведению при строгом режиме…

Прочитав перед сменой в газете заметку о Полуектове, слесари почесали затылки и одобрительно сказали:

— В самую точку!

Квитко подмигнул, — очевидно, это соответствовало словам: «Полуектов не любит, когда его щупают».

— А теперь, ключи гаечные, за работу, — улыбнулся мастер и приглашающим жестом показал рабочим на станки.

«Гаечные ключи», притушив окурки, двинулись на свои места, советуясь между собой, что предпринять в случае, если Полуектов будет «туго затягивать».

Разговор начальника цеха с мастером проходил в том «дружественном тоне», который должен был оставить один выход для Квитко, а именно: подачу заявления по собственному желанию.

— Пишешь, значит, Степан Алексеевич? — изобразил приятную улыбку Полуектов. — Интересуешься, куда смотрит руководство?

— Любопытствую, — согласился Квитко и придвинул стул поближе к столу начальника цеха.

Это простое слово дало пищу уму Полуектова для размышления на тему о руке, которая поддерживает мастера. Мысленно перебрав все руки, Полуектов решил, что все-таки лучше всего проявить твердость характера: никто особенно за мастера не заступится.

И, проявляя эту твердость, Полуектов начал так:

— Пишешь, значит? Про меня?.. Ну, пиши, пиши… Ты у меня допишешься!

— В каком смысле? — спросил Квитко.

— А в таком… Ты у меня… я у тебя… то есть я тебе, — ища нужные слова, Полуектов постепенно распалялся. И теперь, почувствовав себя вполне созревшим для гнева, он заорал: — Вышибу из цеха в два счета! Ты у меня полетишь, как мячик, к чертовой матери на улицу!

Краснея от гнева, начальник цеха, тем не менее, исподтишка наблюдал за лицом своего собеседника. И сразу же отметил, что следов испуга в фигуре мастера не наблюдается. Тогда Полуектов на всякий случай три раза ударил кулаком по столу и замолчал. Наступила пауза.

— Снег, — спокойно заметил Квитко, глядя в окошко.

— А? — переспросил Полуектов. — Ты о чем?

— Снег, я говорю, идет. Рановато… Но не иначе — зима ляжет.

Полуектов подумал: может быть, стоит еще раз «взорваться», дабы оборвать неуместную реакцию подчиненного на «разнос»: в самом деле, при чем тут снег, когда начальство гневается?! Но охоты еще раз тужиться и кричать не было. И при том: значит, какой-то козырь за собой имеет этот мастер, если он так спокоен… И потому Полуектов утвердительно кивнул головой:

— Точно. Второй день сыплет… Но — думаю, растает: рановато еще для зимы…

— Это как сказать…

«Как сказать!» — повторил про себя Полуектов. — «Нет, видать, он что-то знает. Опирается на что-то… В общем, имеет поддержку».

— А скажи мне, брат Квитко, как ты, вообще, дошел до этой мысли?

— До какой мысли?

— Ну, написать про меня… Как тебе в голову пришло?! — начцеха начинал эту фразу спокойным тоном, но постепенно распалился вновь и принялся орать: — Как у тебя повернулась рука, как перо пошло по бумаге, когда ты царапал этот поклеп?!

Неизвестно, до каких степеней ярости дошел бы Полуектов, если бы в этот момент в дверь не сунулась голова секретарши Валечки. Она сообщила:

— Роман Борисович у телефона…

— Кто еще там лезет?! — кричит Полуектов.

Но Валя, строго сдвинув брови, повторяет:

— Директор вас просит! Ну?!

— Ах, директор… — мгновенно успокоившись, Полуектов произносит в трубку ласковым голосом: — Я вас слушаю, Роман Борисович…

А из трубки доносится:

— Полуектов? Прославиться захотел?.. Сейчас вот читаю нашу газету. Ну, ты достукался, курицын сын! Здорово тебя расписал Квитко!..

Выдавив из себя болезненную улыбку, начцеха промямлил:

— Вообще, знаете, бойко он это… подметил… Молодец! — И тут Полуектов кинул взгляд на Квитко, расширив улыбку на четыре сантиметра. Однако директор гремел уже дальше:

— Какой — «молодец»?! Почему — «молодец»?! Склочник он, а не молодец! Ну, увидел недостатки, приди к начальнику цеха или ко мне и скажи! А он — сразу в многотиражку… Нашу газету не только в райкоме читают, она и выше залетает! Ты меня понял?

— Вполне, Роман Борисович. Вполне! Я этому писаке пропишу теперь так, что он навек забудет, как перо берут в руку!

Полуектов метнул на Квитко грозный взор и стукнул кулаком по столу. Но директор снова изменил направление:

— Вот-вот, я так и думал: в тебе никакой гибкости нет, Полуектов! Ты его накажешь, а он пойдет жаловаться на зажим критики, и мы же с тобой еще будем отвечать перед вышестоящими инстан…

Полуектов не выдержал: он опустил трубку на стол и сказал:

— Квитко, ступай к себе в цех. Я потом с тобой разберусь…

Квитко, пожав плечами, ушел. А Полуектов снова поднес трубку к уху и услышал:

— А все-таки ты так этого дела не оставляй! Прищеми его в чем-нибудь на работе — этого Квитко… Ты меня понял? Но — чтобы комар носа не подточил… И насмерть не забивай, не забивай! — слышишь? Он, видно, парень толковый. Еще пригодится нам с тобой. Ясно?

— Так точно! Вполне ясно! — поспешно отрапортовал Полуектов и по указанию директора положил трубку.

Но, сказать по совести, Полуектову и по сегодняшний день неясно: что же ему надлежит делать со строптивым Квитко? Наказывать его или выдвигать? Благодарить или подтравливать?..

Может быть, вы, товарищ читатель, подскажете начальнику цеха? Ведь обратиться за дополнительными указаниями к директору он не смеет: директор ответит: «А у тебя у самого голова на плечах, вот ты и шевели мозгами!». Да еще запомнит, что Полуектов — мямля.

Беда да и только!..

Владик Храмов умел играть на пианино. В школе на всех вечерах он аккомпанировал. Зато все мальчишки во дворе здорово играли в футбол. А Владик не играл. И вообще недолюбливал эту игру. На то были основания.

В доме было восемьдесят окон. Владик подсчитал точно. Но мяч почему-то всегда влетал только в одно из окон квартиры Храмовых — родителей Владика. Мяч сначала попадал на ногу центрального нападающего, длинноногого второгодника Митьки. Сильный, короткий удар. И в одном из трех храмовских окон непременно звенело разбитое стекло.

После таких ударов обе команды разбегались по домам, а мама Владика выходила на балкон, чтобы сообщить родственникам футболистов об очередном уроне. Она называла это серьезным предупреждением. Зато стекольщик стал у Храмовых своим человеком. Ему дали ключ. И он приходил как член семьи, открывая входную дверь своим ключом.

Однажды Владик наблюдал из окна за ходом игры. Вот создалось опасное положение. Назначен одиннадцатиметровый.

На всякий случай Владик взял со стола газеты и расстелил их на полу под окнами. Эта процедура стала обязательной в их доме.

Удар! Стекло разлетелось. Но на сей раз чаша терпения была переполнена. Владик решил отомстить нападающему. Нападающий жил этажом ниже. Владик сбежал вниз.

«Главное, чтобы взяли меня в команду», — думал он.

К вечеру Владику удалось разыскать Митьку.

— Послушай, — сказал Владик, — возьми меня в нападающие.

— Ха, чего захотел. Может, тебя капитаном назначить?! Вместо меня, скажем. Играй на своем пианино и вообще катись отсюда!

Владик медленно побрел прочь. Месть не удалась. А так хотелось хоть разок наподдать мяч… Владик показал бы этому длинному, как бить стекла. Он бы тогда так трахнул, что в окошке у нападающего не только стекла, а и рама бы вылетела!..

Мальчик обогнул дом. Остановился у глухой стены.

— А что, если…

По пожарной лестнице Владик забрался на высоту второго этажа. Мелом нарисовал на стене квадрат размером с окно. Подумав, пририсовал форточку. Так. Теперь надо раздобыть мяч!..

Через день юный пианист пришел к рисованному окну, держа под мышкой футбольный мяч.

Началась тренировка…

Уже через месяц Владик, ударяя, приговаривал: «Ну, а теперь в форточку! И мяч следовал точно по намеченному курсу. А как-то за угол к тренировочному фальшивому окну, прихрамывая, подошел Митька-нападающий. Он понаблюдал за ювелирно отработанными ударами Владика и сказал:

— Слышь, фортепьянщик, сегодня у нас игра, а мне нога не позволяет… Может, сыграешь за меня?..

— Ладно, — буркнул Владик. Мстить почему-то больше не хотелось. И злость прошла.

В этот день в квартире Храмовых вместе со стеклом была высажена форточка. Это сделал великолепным ударом сам Владик.

…Когда форвард-дебютант пришел домой, пахло грозой и валерьянкой. Валерьянку пила мама; гроза должна была быть тоже от мамы…

Какая она — эта улица? Теперь ему предстояло здесь жить. Все было в новинку. Подошел к арыку. Вода прозрачная. Видно дно. Человек нагнулся, поднял камешек. Бросил. Вода замутилась в том месте, где он упал. Бросил еще. Подождал, пока муть рассеется.

Пошел вдоль арыка. На тротуаре валялась большая круглая металлическая крышка. От водопроводного колодца. Рядом в асфальте зияла дыра. Заглянул. (Пахло сыростью и потом.) На дне копошился водопроводчик. Сверху была видна его спина. Широкая, мускулистая, блестящая. Она распрямилась. Над дырой появились руки. Уцепились за края колодца. Напряглись. Вздулись жилы. Высунулась голова.

— Дай-ка вон ту железку… Пожалуйста, друг.

— Эту? — подал человек.

— Ага!.. Спасибо!

Голова опять скрылась в колодце.

Через несколько минут водопроводчик вылез. Закрыл люк крышкой. Сложил в сумку инструменты.

— Ну, вот и все! Теперь течь не будет.

Кивнул и ушел. А человек остался. Постоял. Потом зашагал дальше.

Около будки, где продавалась газированная вода, стояли люди.

Женщина рылась в сумке. Наконец, вынула платок. Из него что-то выпало. Деньги. Зелененькие. Женщина уходила. Она не видела. И никто не видел. Только он заметил. Он и поднял…

— Тетя, стойте! Вы потеряли…

Женщина повернулась.

— Вот спасибо! А мне еще в аптеку надо. Спасибо.

Человеку захотелось пить. Он нащупал в кармане пятак и положил его на прилавок.

— С сиропом! — сказал он.

В стакане зашипела вода. Много-много пузырьков поднималось со дна. На поверхности они лопались, обдавая лицо мелкими брызгами.

Человек выпил. Подал стакан продавцу.

— Спасибо!

Продавец заулыбался.

— Пожалуйста! У меня вода вкусная! — гордо сказал он.

Человек пошел обратно. Он начал считать шаги. Один, два, три… десять. И снова. Один, два, три… десять. Насчитал десять раз по десять. Еще три шага и остановился у дома, из которого вышел. Подъехала машина. Такси. Из нее вышла женщина. Женщина подала деньги.

— Спасибо большое! — поблагодарила она шофера и вдруг увидела человека.

— Сережа! Ты что на улице делаешь? А ну, марш домой!

Но человек побежал к женщине.

— Мама, как называется, когда люди говорят друг другу «спасибо?»

— Вежливость.

— Вежливость!.. — повторил человек.

Ему было пять лет, и он делал открытия.

Степка сидел на кухне. Зареванный. Родители были в гостях. «Это нечестно, — думал он. — Сами уехали, а меня оставили дома. Да еще одного!»

Слезы высохли. Только глаза опухли. И внутри щемило от обиды. Он приложил руку к груди. В ладони, как стрекоза, забилось сердце.

Его собственное — Степкино сердце. Стало даже интересно и отвлекло от мрачных мыслей…

Потом в комнату вошел тощий, как силуэт, кот. Он гулял где-то целую неделю, а Степка скучал без Тигра. Так звали кота за то, что он был очень полосатый.

Степке стало веселей, и он начал укрощать Тигра. Он видел недавно фильм «Укротительница». Сначала кот не хотел укрощаться и дико орал. А потом Степка, дав ему понюхать кусочек колбасы, клал кота на шифоньер и говорил «ап!», а кот прыгал.

Колбаса кончилась, а кот наелся до того, что замертво свалился на ковер. Он лежал на спине, потому что на вспухшем животе лежать не мог.

Тут Степка увидел во дворе соседских девчонок-близнецов — Офелию и Дездемону. Они очень гордились своими именами, а Степкина мама говорила, что они потом будут очень благодарить своих родителей за дурацкие прозвища. Степка никак не мог понять: если имена дурацкие, так за что благодарить?

— Эй! — крикнул он девчонкам. — Айда ко мне! У меня никого нет!

Степка открыл дверь. Впустил сестер.

— Будем играть в космонавтов, — сказал он.

— Чур, я Терешкова! — запрыгала Офелия.

— Нет, я! — твердо отрезала Дездемона. Она была старше сестры на целых полчаса и очень этим гордилась. Потом договорились, что Терешковой будет Степка, а близнецы — Николаевым и Быковским. Потому как Степка один, а их двое. И потом Степка — все-таки хозяин.

Сначала решили запустить в космос Терешкову.

— Я буду в скафандре! — заявил Степка и принес из кухни кувшин. Близнецы помогли ему облачиться в непромокаемый отцовский плащ, а Степкину голову сунули в кувшин. В нем оказалось темно и жарко. Но ради космоса можно было потерпеть.

Сестры подвели космонавта к креслу. Степка прилег.

Под кресло подкатили пылесос и включили его. Близнецы начали считать до десяти, только наоборот: десять, девять, восемь, семь и так далее… На цифре «раз» нажали кнопку, и пылесос зажужжал. А Дездемона читала сообщение ТАСС. Но так как она вместо буквы «с» выговаривала «ш», а вместо «з» — «ж» то текст сообщения звучал так:

— Шейчаш началша новый жвеждный полет в кошмош…

Закончив сообщение, Дездемона сказала:

— Теперь я полечу. Шнимай шкафандр!

Но скафандр не снимался.

Сначала Степка-Терешкова сидел не шевелясь, потом из-под кувшина побежала вода и раздались какие-то непонятные звуки, похожие на плач. Перепуганные близнецы стояли рядом, не в силах чем-либо помочь. Офелия стала тянуть кувшин к себе. А из кувшина завыло еще громче…

— Жнаешь што? — спросила Дездемона. — Давай жальем туда воды! Шкафандр штанет мокрым и шошкользнет шам!

— А Штепка не утонет?

— Штепа! А Штепа! — Близнецы постучали по кувшину. — Давай в тебя воды нальем! Кувшин шниметша!..

Сначала кувшин продолжал издавать глухие повизгивания, потом откуда-то издалека близнецы услышали голос космонавта.

— Давайте, лейте!

Офелия принесла кружку с водой, а Дездемона помогла Степке лечь на пол. Потом ему стали лить на шею воду. Здесь пригодился отцовский плащ, но он почему-то быстро промок. А кувшин не снимался.

Космонавты ревели в три голоса.

— Надо пожвать штарших! — предложила Дездемона, и обе сестры побежали за соседями. Степка сидел в луже воды. Он устал даже плакать. Как-то машинально потянул кувшин вверх. Кувшин слез без всяких усилий. Степка, мокрый, с распухшим лицом, сидел, ошарашенно вертя в руках злополучный скафандр. Он опять заревел. На сей раз от обиды.

Когда в комнату вошли соседи, в квартире было все вверх дном. В кресле в обнимку с кувшином спал Степка.

Коньки были новенькие и блестящие. Вовка очень любил их. Он лежал в кроватке, обнимал коньки и поглядывал за окно. За окном шел снег. Раньше кровать стояла у самого окна, и Вовка мог глядеть на улицу, где играли в снежки ребята. Он тоже хотел на улицу и часто говорил об этом маме. Мама целовала его в лоб.

— Потерпи еще немного. Скоро пойдешь.

Она шла на кухню готовить обед. С кухни доносился вкусный запах и стук кастрюль. А потом кровать почему-то отодвинули от окна. И Вовка больше не просился на снег. Он лежал и глядел в потолок. На потолке было много трещин и точек. Было интересно их рассматривать: словно карта с реками и городами… Когда потолок надоедал, Вовка брал в руки коньки и снова разглядывал их.

Конькам, как и Вовке, было скучно. Они тоже хотели на улицу. Но так же, как и Вовка, не могли ничего сделать вот уже два года. Привинченные к черным кожаным ботинкам, они два года назад пахли фабрикой, как обычно пахнут только что изготовленные вещи. Сейчас запах выветрился.

А Вовка так мечтал о коньках! Но покататься не успел. Только подарили — и сразу заболел! Но скоро Вовка будет кататься. Так говорят мама и Андрей.

Андрей — это Вовкин приятель. Он живет в доме напротив. Если приподняться на постели, то виден третий этаж и крыша этого дома. Крыша сплошь утыкана антеннами. Как ежик. А после обеда по крыше гуляет черный кот. Он нагло усаживается на самом краю и лижет свой живот. Прямо непонятно, как у него не кружится голова.

Это Андреев кот. Зовут его Мурзик. А голова у него не кружится, потому что Андрей его ежедневно тренирует. Он сажает кота на проигрыватель и пускает 78 оборотов.

Андрей учится во втором. И если бы Вовка не заболел, то они сидели бы за одной партой. Так сказала мама. Но Вовка тоже умеет читать. Они с Андреем часто читают. А потом Андрей рассматривает коньки.

Когда он смотрит на коньки, то расширяет глаза и глотает что-то. Андрей говорит — это комок.

Но до сих пор Вовка не видел у Андрея во рту никакого комка. Он заглядывал. Наоборот, там не хватало зуба. Просто у Андрея таких коньков не было. Коньки Вовка не давал никому. Только Андрею один раз разрешил примерить.

Андрей ходил по комнате и стучал коньками об пол. Он долго не хотел снимать их и все просил:

— Ну, пожалуйста! Еще минуточку!

Дома никого не было. И когда Андрей ушел, Вовка тоже захотел примерить.

А надеть не смог. Ноги за это время выросли и коньки стали малы.

И голова закружилась очень…

Первый раз коньки ночевали под кроватью. А Вовка опять глядел в потолок — на карту. Ему было обидно и скучно.

Потом пришел Андрей. Вовка сказал:

— Хочешь коньки взять? Мне они не нужны: малы уже…

Говорить почему-то было трудно. Андрей тоже что-то глотал. Комок, наверное. А потом взял коньки и, не глядя на Вовку, унес с собой…

А однажды доктор спросил:

— Ну, герой, где твои коньки? Скоро будешь кататься!..

Когда он ушел, мама целовала Вовку и плакала. А утром, когда Вовка проснулся, то увидел… коньки. Они были новенькие, блестящие. И привинчены к черным кожаным ботинкам, от которых пахло фабрикой. Так пахнут только что изготовленные вещи. Вовка обнимал их и глядел в окно, потому что кровать снова поставили к окну.

Когда у Лешки засосало под ложечкой, он оставил своих друзей и побежал домой обедать. За столом сидел почему-то хмурый отец и вяло мешал ложкой в тарелке. Это было необычно: отец всегда брал обед с собой. Лешка забрался на стул, взял ложку и начал выбирать гущу: так было вкуснее. За это его никогда не ругали, но сегодня отец сердито буркнул:

— Ешь, как все люди едят…

Лешка стал есть, как все люди едят.

— Ваня, ты можешь объяснить, что с тобой произошло? — тихо спросила мать.

— Отстань, — бросил отец.

Лешка увидел, как мама обиженно поджала губы. На второе была жареная картошка. Лешка любил выбирать хрустящие корочки и высасывать из них соль с салом. Отец не стал есть, закурил и лег на диван. Лешка изредка поглядывал на него и, высасывая поджаренную корочку, удивленно думал: «Чего он разглядывает на потолке? Потолок-то белый и пустой?»

— Черт бы их побрал!.. — буркнул отец и бросил папиросу к дверям. — Дожил, дожил до общего позора, мать честная!

— Ванюша, ты расскажи, может, легче будет, — попросила мать.

— Да что рассказывать-то… Было собрание, меня возвели в бюрократы. «Повысили», — как сказал профорг, — «легковой машины не хватает!» — И он скорчил улыбку, от которой Лешке стало страшно. Лешка быстро соскользнул со стула и выбежал на улицу.

— «Бюрократ — это, наверное, самый главный начальник», — подумал он и помчался к Вовке и Нинке, которые играли в классики.

Вовка прыгал и передвигал ногою крышку от банки из-под сапожного крема из «класса» в «класс».

Вдруг Нинка изогнулась и стала похожа на рассерженного гуся.

— Ага, постой! — закричала она. — Черта!

Вовка еще раз подпрыгнул и постарался незаметно спихнуть крышку с меловой черты на асфальте.

— Ага, ты жулить, ты жулить, да? Я видела, вот! Лешка, ты видел, она прямо на черте лежала! Вот и Лешка видел, чур, сначала!

— Я первый! — закричал Вовка.

— Чур вторая, чур вторая, — подхватила Нина.

Лешке очень хотелось быть первым, и он, важно посмотрев на Вовку, сказал:

— А мой папа самый главный начальник. Он — бюрократ!

Вовка сразу заискивающе улыбнулся и похвалился:

— А у меня есть наган, пуговицы разбивать!

Нинка презрительно фыркнула:

— Ну и наган! Мою пуговицу и то не разбивает…

— Захотела тоже, у тебя железная, — протянул Вовка.

— А что, у бюрократа завод, да? — спросила Нинка.

Лешка не знал, что должно быть у бюрократа, но все же гордо заявил:

— Конечно, завод, что же еще?

Прибежал Генка с куском хлеба в руке, и Нинка сразу ему сообщила, что у Лешки отец — бюрократ! Генка выпучил глаза и удивленно спросил:

— Ну?

— Правда, — подтвердил Вовка.

Лешка скромно разглядывал носок своего обшарпанного башмака и в душе ликовал: «Во какой у меня папка!».

Генка еще раз сказал: «Ну?» Потом отодвинулся и пробормотал:

— Врешь ты!

Лешка обиженно засопел и крикнул:

— Это ты врешь! Я сам слышал… И он еще легковую машину получит, вот! Нинку и Вовку я еще прокачу, а тебя — дуля!

— Ну и не надо! А бюрократ — плохой человек! На-кось… — Генка с высунутым языком обежал вокруг Лешки, потом побежал по улице и завернул за угол.

— Чего он понимает! — крикнул Лешка. — А вы не верите, да? Не верите, да? И вас не прокачу…

— Я верю, — сказала Нинка.

— И я, — сказал Вовка.

Тогда Лешка схватил крышку от сапожной банки и радостно закричал:

— Чур, я первый!..

— Иван Иванович, там ваш сынок несет какую-то чепуху, говорит, что вы бюрократ, неудобно ведь… — сказал сосед, приоткрыв дверь в комнату. Иван Иванович непонимающе посмотрел на соседа, потом выскочил на улицу и закричал:

— Лешка, а ну сейчас же домой, негодный мальчишка!.. — и, поймав его в дверях, принялся стегать приготовленным заранее ремнем.

Лешка визжал, кричал, но ничего не помогло. Мать куда-то вышла, и заступиться было некому.

Наконец, Иван Иванович отпустил Лешку. Лешка забился в свой уголок, тихонько хныкал и печально думал: «Будто и похвалиться нельзя… Сам же сказал, что машину дадут, а теперь бьет… За что?!».

Правда, я им недолго был. Минут пятнадцать-двадцать. И не то чтобы совсем настоящим председателем, а так, и. о. Вроде — исполняющим обязанности… Случилось это так. Был я недавно в командировке. В одном нашем городе областного подчинения. Между прочим, я часто в командировках бываю. По служебным делам… Так вот, был в командировке и зашел в парикмахерскую. Побриться, значит. Чистенько так, культурно. Кресла блестят и вращаются, как в зубоврачебном кабинете. Побрила меня симпатичная молоденькая парикмахерша и спрашивает:

— Освежить?

— Пожалуйста, — говорю, — освежите!

Она меня и освежила. «Шипром». А я этого запаха не выношу: лошадью отдает.

— Как же, — говорю, — милая девушка? Вы бы хоть спросили или предупредили! Нельзя же быть такой невнимательной!

— И что это вы скандалите, гражданин! — звонко выпалила девушка. — Из-за какой-то капли одеколона людям нервы портите!

— Да я не скандалю. Просто я говорю…

— В чем дело? — басом спросил появившийся из-за портьеры солидный мужчина. Очевидно, начальство парикмахерской.

— Да вот, Григорь Фомич, гражданин пожилой уже, а скандалит из пустяков.

— Я не скандалю, я просто говорю, что…

— Говорить все умеют! — решительно отрезал директор. — Работать надо, а не говорить!

— Правильно! Только — работать-то надо с душой, о человеке думать! А не так, как в вашем ресторане!

— А что — «в вашем ресторане?» — саркастически усмехнувшись, спросил клиент со второго кресла.

— А то, что этот головотяп — директор ресторана — совещание сегодня проводил с официантками как раз, когда в зале полным-полно посетителей было!

— Интересно! — так же усмехнулось второе кресло. — Во-первых, за «головотяпа» и к ответственности привлечь можно! А во-вторых, на совещании обсуждался вопрос о лучшем обслуживании посетителей! Понимать надо! А то критикуют тут всякие…

— Да я никого не критикую! Я просто говорю! А что кормят у вас в ресторане отвратительно, — так это вам всякий скажет!

— Вот, вот! А кто это — «всякий?» Тут разобраться надо! — второе кресло повысило голос. — Качество блюд зависит от качества продуктов, которые, в свою очередь…

— Так вот вы и разберитесь там в этой очереди! А я при чем? — Я тоже начал уже сердиться. — У меня и так голова трещит! Понимаете? — обратился я ко всем сразу. — Какой-то умник распорядился всю гостиницу дустом засыпать! И засыпали! Ну, и конечно, гостиницу очистили! От проживающих. А насекомые — если были — остались! Это же надо додуматься!

Тут вступило четвертое кресло, над спиной которого розово блестела ровная аккуратная лысина:

— Вы, гражданин, знаете, поосторожнее со всякими, знаете, словечками! А во-вторых, знаете, мы обязаны бороться со всякими насекомыми!

— Так вы с насекомыми и боритесь! А зачем же людей-то морить? — совершенно искренне возмущался я.

— А вы почитали бы, знаете, инструкцию санэпидстанции, а потом бы уж, знаете, и критику наводили!

— Да я не навожу! Я просто говорю!

— А вы говорите, да не заговаривайтесь! — строго сказала лысина.

— Да тут не только заговориться, тут вообще с ума сойти можно! Вы только представьте, товарищи: автобус вместо восьми часов вечера по расписанию пришел в город в два часа ночи! Тут бы сразу лечь и заснуть, — а в гостинице дышать нельзя! Да и растрясло в этой колымаге так, что все кости трещат… Я бы посадил начальника автобусной станции в такой «экипаж» и повозил бы его часика три по окрестностям! Тогда бы он понял!

— А это, дорогой товарищ, не автобусная станция виновата, — веселым тенором отозвалось первое кресло. — Дороги не мы строим! Тут Бондаренко виноват, доротдел! Вот вы к нему и адресуйтесь!

— Да не хочу я никуда адресоваться! Это ж я так, к слову… Между прочим, я на вашу почту адреснулся и сам не рад. Письмо мне до востребования неделю не выдавали: не на ту букву его засунули!

— О-ох! И почте досталось! — почти простонало шестое кресло.

— Конечно! Если бы председатель вашего горисполкома поменьше заседаний проводил, толку больше было бы! Вчера, например, у него приемный день был… Где уж тут о внимании к людям говорить…

Только это я проговорил, вдруг третье кресло повернулось на сто восемьдесят градусов. В нем сидел мужчина средних лет, с небольшой бородкой. Как у Чехова. На коленях он держал раскрытую записную книжку:

— Так вот, товарищи! — Только он это сказал, все остальные тоже повернулись. — Через пятнадцать минут исполком начинается. Считайте, что первый вопрос — «Об обслуживании населения» — мы уже обсудили. Под председательством этого товарища! — тут чеховская бородка в мою сторону кивнула. — Формулировки мы потом подработаем, а суть решения — примерно в такой плоскости, как этот товарищ высказался! (Опять кивок в мою сторону.) А что касается парикмахерской в рабочее время — так это первый и последний раз! Виноват… Не хотелось с бородой на исполком идти. Извините!

Я не знал, что сказать, и сказал:

— Пожалуйста! — и добавил: — А вы кто?

— А я тот, который вчера весь день заседал!

Это был настоящий председатель горисполкома. Я уверен.

Кабинет управляющего трестом «Зеленстрой». За столом — исполняющий обязанности управляющего товарищ Точкин.

Это какой-то великий человек сказал. Я точно не помню — кто. У меня вот тоже: язык мой — враг мой. И жена говорит: «Или перестанешь болтать, или я за тебя не отвечаю!» Я стараюсь, конечно. На собраниях, например, все выступают, а я — молчу. Или в гостях. Там ведь как? Рюмочку опрокинешь — и понесло! Иногда такое сморозишь, что сам потом ахнешь.

Мы Новый год у приятеля встречали. Выпили, конечно. Я и разговорился. Между прочим, сказал, что меня заведующим горкомхоза назначают. «Может быть, — говорю я, — я и соглашусь!» А жена сделала круглые глаза и под столом каблуком мне на ногу надавила. (Не болтай, значит.) Я замолчал, конечно. Каблук-то у нее модный: шпилька!

Через три дня приходит ко мне мой приятель, у которого мы Новый год встречали:

— Ты бы мне помог с ремонтом, а? Стены побелить, то, се.

— С удовольствием, — говорю, — только я белить не умею. Я подсобником буду.

— Зачем же подсобником? Ты просто команду отдай!

— Какую команду?

— Ну, насчет ремонта!

— Слушай, — говорю я приятелю, — или я с ума схожу, или ты рехнулся! Тебе нужен ремонт. А я-то тут при чем?

— Как «при чем?» Тебя же в горкомхоз назначают!

— Привет! Какой дурак тебе это сказал?

— Да ты же сам и говорил в Новый-то год! Помнишь?

— Ну, я тогда много чего сказать мог! С утра почти ничего не ел и «Столичной» три рюмки подряд выпил.

— Ну, что ж, — сказал приятель, — не хочешь — не надо…

Не поверил. И ушел. А я потом целую неделю всем знакомым разъяснял, что меня в горкомхоз не назначают и что у меня самого крыша протекает.

А все это я к тому, что со мной летом на этой самой почве неприятность произошла. До сих пор спать спокойно не могу. Как ночью где стукнет — вздрагиваю…

А дело было так. Однажды в субботу позвал меня сосед на рыбалку.

— Чего в такую жару дома сидеть? А на Урале-то… Прохлада! Водичка! Тишина… Может, даже и поймаем что-нибудь!

Короче говоря, в три часа утра в воскресенье я стучусь к соседу. Как договорились. А супруга его и отвечает из-за двери:

— Никуда он не пойдет! Всю ночь стонет! Опять радикулит!

Пришлось одному идти. Вот и Урал. Смотрю — сидит на бережку симпатичный такой старичок.

— Разрешите, — говорю я, — рядом с вами расположусь? А то я рыбак-то без году неделя!..

— А пожалуйста, — отвечает старичок. — Место не куплено!

Расположился я рядом с ним, удочку закинул, ну и конечно, разговорились. О том, о сем… И о детишках, конечно, поговорили.

— А вот у меня, — говорит Владимир Петрович (так его звали). — А вот у меня беда! Дочь в строительный институт не попала…

Я ему — в ответ:

— Ай-ай-ай! Нехорошо как…

И тут разложили мы свои сверточки, закусили, потом еще по одной, еще закусили. Старик продолжает жаловаться на неудачу своей дочки. А меня уже развезло, и я, конечно, начинаю, как обычно, врать:

— Так вот, — говорю, — дорогой Владимир Петрович! В институт ваша дочка обязательно попадет!

И рассказал я ему, как своего Николая в институт устраивал… Все очень просто: есть один человек… Ему надо в конвертике сто рублей. И все!

— А ведь это дело уголовным кодексом пахнет! — засомневался Владимир Петрович.

— Ни-ни! Комар носа не подточит! Так у него все ловко разработано — не подкопаешься! Так что последуйте моему дружескому совету — и дочка в институте!

— Ну, спасибо! — говорит Владимир Петрович. — Только я вас хочу попросить: зайдите как-нибудь прямо ко мне и подробненько все расскажите! Вот хотя бы в среду. По этому адресочку.

И Владимир Петрович написал на бумажке адрес и мне дал.

Я уже был в таком состоянии, когда адрес прочитать трудно. Сунул я бумажку в карман и сказал:

— Обязательно зайду! Как не помочь хорошему человеку?..

В скорости свернули мы удочки и разошлись.

А утром я жене рассказал, конечно, как хорошо отдохнул, с каким душевным человеком познакомился.

— Не забыть бы в среду к нему зайти! Очень просил! И адресок вот дал…

Достал я бумажку с адресом, прочитал… А когда в себя немного пришел, сказал жене, чтобы мне на всякий случай узелок со сменой белья приготовила…

На бумажке-то было написано:

Единственное, на что я теперь надеюсь, это — то, что сын мой, Генка, — еще в девятом классе учится. И в институт не поступал. Так что можно будет доказать, что с моей стороны это было чистое вранье.

11 ф е в р а л я. Спал плохо. Утром подписали приказ о назначении меня директором универмага. Отказывался до последнего. Если я неплохо заведовал магазином наглядных пособий, это еще не значит, что я могу справиться с такой махиной! Не согласились. Говорят: «Директором универсального магазина должен быть кристальный человек». И все. А когда я сказал, что у меня нервы не в порядке, сказали, что на бюро горкома мне нервы укрепят… Итак, я директор универмага. Что будет?

12 ф е в р а л я. Спал плохо. В универмаг поступили холодильники. Пришел П. Ф. Взял. Намекнул, что неплохо бы и Ф. С-чу холодильник. А как отказать? Отпустил холодильник Ф. С-чу. Пил бром.

13 ф е в р а л я. Спал плохо. Поступили ковры. Пришла жена Д. Г-ча. Потом свояченица С. Л-ча, дочь К. П-ны… А последние три ковра увез Г. Р-ич. Разве откажешь? Покупатели сильно волновались, вызывали представителя ОБХСС. На ночь я пил люминал.

14 ф е в р а л я. Спал плохо. Поступили кофточки. Силоновые из ГДР. Еле-еле удалось скрыть от друзей две кофточки для рядовых покупателей… Эх, если бы хоть разбили два окна и четыре витрины. Пил валерьянку и маковый раствор.

15 ф е в р а л я. Спал плохо. Получили стиральные машины. Взяли — А. Б., В. Г., Д. Е. и сам Ив. Ив-ч. Покупатели требовали немедленно наказать виновных. Домой меня привезли на «Скорой помощи…»

16 ф е в р а л я. Не спал совсем, хотя принял 10 таблеток барбамила. Поступили платяные щетки. Все пошли в продажу. Странно! Волнуюсь…

17 ф е в р а л я. Спал хорошо. Меня сняли. С выговором «за разбазаривание и нарушение правил торговли». Молодцы все-таки у нас покупатели!

Я, конечно, тоже человек принципиальный. Потому что человек без принципов — все равно, что лапша вареная. Но у некоторых людей так: или черное, или белое. А разве так можно? А серый цвет разве не существует? Не дай бог, как раньше говорили, с таким принципиальным человеком связаться. Я-то знаю. Двадцать лет с таким человеком, можно сказать, под одной крышей живу, бок о бок, как говорится… Кстати — это жена моя: Ираида Васильевна. До того принципиальна, — дальше некуда.

Случилась у нас в семье драма. Даже трагедия. И как раз под прошлый Новый год. Пришел я с работы, газету взял читать. А жена и говорит:

— Ты знаешь, что у меня гипертония?

А надо сказать, что уж если моя Ирочка начинает с гипертонии, добра не жди…

— Знаю.

— Так вот, слушай внимательно и думай. Сегодня ко мне зашла Надя — Танина подружка — и рассказала ужасную новость! Наша Таня влюбилась в генеральского сына!

— Во-первых, — говорю я, — это уже полгода не новость, а во-вторых, что же тут ужасного?

— И он еще спрашивает! Это трагедия!

— Понятно… Значит, он ей не ответил взаимностью?

— Наоборот! Он ей такой взаимностью ответил, что просто проходу не дает! Как тень ее преследует!

— Ну вот и хорошо! А ты разволновалась!

— Я еще не так разволнуюсь! Я ка-те-го-ри-че-ски против подобного знакомства! Я в принципе за равенство в отношениях! Я не позволю, чтобы на мою дочь кто-нибудь смотрел свысока! Ты представляешь, что из этого получится?

— Да нет, — говорю, — туманно довольно…

— Представь: наша Татьяна — эта неискушенная девочка — выходит замуж за этого плюгавенького, с крысиными усиками стилягу, папенькиного сынка, и начинает страдать всю жизнь. Она переезжает в роскошную генеральскую квартиру, на нее смотрят, как на Золушку, а нас с тобой — бедных родственников — принимают на кухне! О-о! Я этого не вынесу!

— Ирочка, — говорю я, — чего же ты все-таки не вынесешь? Того, что Таня выйдет замуж, или того, что тебя будут принимать на кухне?

— Ни того, ни другого! Нет, ты только представь, как этот плюгавенький…

— Кстати, он здорово плюгавенький?

— А я знаю?.. Я его не видела и видеть не желаю!

— Так откуда же ты знаешь, что он плюгавенький?

— Как откуда? Надо прессу читать! Открой любой «Крокодил», и ты увидишь там такого стилягу!

Железная логика, не правда ли?.. А жена продолжает:

— Словом, этому надо положить конец! И конец сделаешь ты! Никаких «но»! Будь хоть раз в жизни принципиальным! Сегодня в заводском Доме культуры бал-маскарад. Татьяна со своим стилягой будет, конечно, там: я сама помогала ей шить костюм «боярышни»… Ты идешь туда и срываешь маску с этого негодяя!

— Понятно… Но, может, лучше не надо, а?

— Жалкий человек!.. Одевайся!

Я вышел из дома. Был чудесный вечер. Сверкали звезды, поскрипывал пушистый снежок.

…В зал пускали только в масках. Вошел. А там все сверкает. Как в сказке! И оркестр играет вальс… И увидел я свою «боярышню». А с ней-то! Боже мой! — как раньше говорили. Ну, прямо типчик из «Крокодила»: тощенький, бледненький, с усиками ниточкой… «Вот оно, — думаю, — материнское сердце! Чует оно…» И решил для храбрости пивка в буфете выпить. Сел за столик, заказал бутылочку. А рядом со мной сидит такой солидный мужчина, тоже в черном костюме, пиво пьет.

— Что это вы грустный такой? — спрашивает меня сосед. А лицо у него такое доброе, умное… И рассказал я соседу всю беду мою. Правда, что отец генерал, я ему не сказал. Неудобно. Сосед мой тоже возмутился (а его Григорием Константиновичем зовут) и говорит:

— Пошли! Мы этому хлыщу мозги вправим!

И притащил меня в зал. А вальс уже кончился. Смотрю, Татьяна моя с парнем в русской шелковой рубахе разговаривает. А парень-то красавец! Высокий, в плечах сажень, кудри русые вьются — картина! А Татьяна на него сердито смотрит и не слушает, что он ей говорит. «Эх, думаю, сердце девичье, глупое, неразумное…» Подошел я, извинился, взял Таньку за руку и подвел к моему соседу.

— Здравствуйте, Григорий Константинович! — ему вдруг Татьяна говорит.

— Здравствуй, здравствуй! — отвечает ей мой знакомый. — Что же это ты нас обидела?

— Кто обидел? — переспрашивает Таня.

— Да Вовку-то нашего на стилягу променяла?

— Ой! Да что Вы, Григорий Константинович! Вовка просто вальс плохо танцует, побоялся мне ноги отдавить, а тут этот типчик и подскочил! Да я его все равно бросила! Топчется, топчется, а кружиться не умеет! Ну, я побегу, а то кто-нибудь из девчат Вовку на фокстрот пригласит!

И убежала. Тут до меня кое-что доходить начало.

— Так как же, — говорю я Григорию Константиновичу, — товарищ генерал, дальше будем?

А он отвечает:

— Во-первых, был генерал, а теперь начальник цеха. Во-вторых, мы-то со старухой думали свадьбу готовить, а вы, оказывается, против…

— Да что вы, — говорю, — Григорий Константинович! Это же я, то есть, не я, а жена… ведь это же все не то! Давайте-ка вместе свадьбу готовить!

А он говорит:

— Только учтите, сват: молодым жить негде будет. У нас две комнаты, а детишек еще четверо!

— Какие тут разговоры! У нас-то вся квартира свободна!

— Ну, и хорошо! А Володьке обещали квартиру в новом доме, как женится. Он у меня в цехе — лучший слесарь-универсал!

Вот вам и бал с маскарадом… А внуку нашему второй месяц пошел. Здоровый бутуз! Уже смеется.

Что за ерунда! — скажет читатель, прочитав такой заголовок. А вот и не ерунда! Чтобы вам все было понятно, я начну сначала. К авиации вообще и к космическим полетам в частности я имею не очень прямое отношение. То есть я, конечно, интересуюсь разными там достижениями вообще и космическими в частности. Когда время есть свободное. Я даже выписал журнал «Авиация и космонавтика». На два месяца. Но сам я лично, если говорить откровенно, в ракете не летал. И на самолете не летал. На вертолете тоже не летал. Правда, с парашютом прыгнул как-то однажды. Еще в молодости, с вышки. И, как видите, жив остался. Меня, правда, потом полтора часа водой отливали и 12 уколов в то самое место сделали, чтобы в чувство привести. Но врачи сказали, что это не от страха, а от сильных ощущений. А ощущения были такими сильными, что всю неделю я покачиваясь ходил. Видя такую мою шатающуюся походку, местком хотел меня проработать. За систематическую пьянку. Но потом выяснилось, что это шатание — последствия прыжка.

Но вот что касается всяких там космических проблем, — ну, скажем, перегрузки или невесомости — их я испытал на себе. Лично, так сказать. Некоторые опять не поверят: «Да как же можно испытать, скажем, космические перегрузки, не взлетев в этот самый космос?» Можно!

Теперь все делятся опытом.

Так вот. Есть у нас в областном центре такая организация, учреждение, так сказать, — облгорпр… А впрочем, это не имеет значения — точное название. Вот в этом облгорпр… есть такой старший экономист, инженер-экономист Уклейкин Иван Осипыч. Это — я. Вот и познакомились. Очень приятно!

Так вот. Сижу я однажды на своем рабочем месте, арифмометром щелкаю, вдруг — вызывает. Сам. Григорий Григорьевич. Между прочим — добрейшей души человек! Вхожу.

— Садитесь, — говорит мне Григорий Григорьевич. Я сел. Вы бы тоже сели, товарищ читатель.

— Тут такое дело, — говорит Григорий Григорьевич. — Звонили. Оттуда. — Григорий Григорьевич показал пальцем в потолок. — Совет решено организовать. Экономический, на общественных началах. Мы решили вас рекомендовать: вы специалист, общественных нагрузок у вас немного, детишек тоже… Ну, соберетесь там разок в месяц, позаседаете в нерабочее время… Делу — польза, и вам необременительно. Согласны?

Я подумал: «Нагрузок, и верно, не очень много: член месткома, редактор стенгазеты, председатель родительского комитета в школе — это, значит, по другой линии, — ну, и всякие мелкие поручения, вроде лекций… И детишек тоже не очень много — всего пятеро… А потом — раз в месяц…»

Короче говоря — я согласился. А вы бы не согласились?

Правда, совет этот собирался не раз, а три раза в месяц, с двух до четырех, но это уже мелочи…

Дня через четыре к моему столу подошел секретарь, то есть председатель месткома Водолейкин.

— Есть, — говорит, — интересная работенка! (Как будто я всю жизнь мечтал об «интересной работенке»!) Организуем экономическую консультацию! На общественных началах! Тебе дежурить по средам с четырех до пяти!

— Но… — начал было я, а потом вспомнил о профсоюзной дисциплине, о том, что все мы, как один, и так далее… и согласился…

Вы бы тоже согласились. Если вы, конечно, член профсоюза…

В субботу вечером ко мне зашел наш домком.

— Привет нашей интеллигенции! — бодро начал он. — Есть для вас интересное поручение по линии домкома: вести кружок экономических знаний! На общественных началах, для наших уважаемых пенсионеров! Самоотводы не принимаются! Хах-ха-ха!..

А мне стало нехорошо. По этой линии я удара не ожидал.

— Но… — начал было я и подумал: «Домком все-таки… А вдруг водопровод испортится или там канализация?.. Всякое бывает! А потом пенсионеры просят… все там будем…»

Я согласился.

В понедельник, опять вечером, старший мой сын, десятиклассник, за ужином мне сообщил:

— Папа, мы утвердили тебя руководителем кружка конкретной экономики в нашей школе. Заниматься будем по вторникам, после семи.

У меня потемнело в глазах…

К концу месяца я оказался членом трех советов, пяти комиссий, двух комитетов, руководителем четырех кружков. И все на общественных началах! Чтобы успеть на заседания и совещания, я должен был двигаться чуть ли не с космической скоростью!

В начале следующего месяца в коридоре нашего учреждения я столкнулся с моим начальником — с Григорием Григорьевичем.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Здравствуйте, — сказал он. И добавил: — А вы, простите, кто?

— Как — кто? Это же я, Уклейкин!!

— А… да, да, припоминаю… Ну, как у вас дела, дорогой? Как детишки? Где работаете?

— То-то-то есть как это — где?! Да я же у вас работаю!

— М-м-ды… Видите ли, голубчик… а мы вас уво… да вы не волнуйтесь! И дергаться так не надо! Подумаешь, пустяки какие — ну, уволили! Мы уволили, другие примут — и все! Ведь тут что получилось: нет вас на работе и нет… Ну, мы и решили, что вы нас покинули. Приказом оформили, честь по чести, с согласия месткома… Да не дергайтесь вы так! Вы как-нибудь заходите, поговорим, посоветуемся, придумаем что-нибудь! Успокойтесь, голубчик! До свидания!

И Григорий Григорьевич исчез. А я остался. И вдруг почувствовал себя в этом самом состоянии — невесомости… А вы говорите!

Когда Николай Петрович вернулся с отчетно-перевыборного собрания, было уже поздно. И все же он сел за стол, взял лист бумаги и начал писать. В газету. Николай Петрович уважал печатное слово… Вскоре заметка была написана. Утром Николай Петрович отнес ее в редакцию. В отделе информации Николая Петровича встретил литсотрудник с усами, которые раньше назывались «буденновскими».

— Так-с, присаживайтесь! — пригласил Николая Петровича сотрудник. — Что у вас?

— Да вот, отчетное собрание у нас было… — сказал Николай Петрович, протягивая собеседнику рукопись.

Усатый сотрудник расправил листочки, профессиональным движением взял ручку и бегло просмотрел заметку.

— Ну, что ж… — сказал он раздумчиво, — это, конечно, не событие, но… — Тут он остановился, видимо, подбирая меткое определение, — но кусочек жизни есть. Только править, конечно, надо!

— Да, да! Вы уж поправьте, как надо!

— Хорошо… У вас, значит, собрание было?

— Собрание, отчетно-выборное.

— А президиум у вас был?

— Да, президиум был…

— Ну, а кто же был избран в президиум?

— Костин был, Сергей Кузьмич, потом Анна Степановна…

Литсотрудник нетерпеливо перебил:

— Ну, а кто этот Костин? Чем эта личность может заинтересовать читателя? И эта, — как ее, — Анна Степановна?

— Да вроде бы ничем они не замечательны… Костин — так тот просто токарь…

— Очень хорошо — так и запишем: «Единогласно был избран президиум, в состав которого вошли лучшие производственники — токарь-скоростник т. Костин С. К. …» А как фамилия этой Анны Степановны?

— Бондаренко… — тихо сказал Николай Петрович.

— Так-с, пишем: «…многостаночница Бондаренко А. С. …»

— Простите, только ведь она не работает, Анна Степановна-то. Она домашняя хозяйка!

— Это хуже! Но ничего. Напишем: «…персональная пенсионерка Бондаренко А. С. и др.» А вы знаете, вот это коротенькое «и др.» — большое дело делает! Кто, что, сколько — неважно. «И др.» — и все!..

Николай Петрович вздохнул, а журналист продолжал:

— Вот вы пишете: «Отчитался т. Федяев». Кто он, этот Федяев? Председатель?

— Председатель, — подтвердил Николай Петрович.

— Так разве ж можно сказать — «отчитался»? Мальчишку отчитывают! А тут… нет, тут будет так: «С содержательным отчетным докладом выступил председатель комитета т. Федяев А. Ф. Он дал глубокий анализ достигнутых коллективом успехов и недостатков. В обсуждении доклада приняли участие…» А кто у вас в прениях выступал?

— Да вроде бы особенно никто не выступал, — растерянно пожал плечами Николай Петрович.

— Как это — никто? Какое же это собрание без обсуждения доклада, без критики?

— Ну, критика-то была…

— Конечно! — воскликнул литсотрудник. — Запишем: «С острой критикой выступил…» Кто?

— Иван Герасимович Пакин… Насчет мусора он говорил.

— Очень хорошо! Так и запишем: «…выступил т. Пакин И. Г. В своем ярком выступлении он остановился на вопросах санитарии и гигиены, чистоты рабочих мест, а также неправильного использования отходов производства». Записали… Теперь: «По отчетному докладу была принята развернутая резолюция. Тайным голосованием избран новый состав комитета. На первом организационном заседании председателем комитета избран…» Кого избрали?

— Да опять Федяева избрали… Он же пенсионер.

— Очень хорошо! Пишем: «вновь избран т. Федяев А. Ф., пользующийся заслуженным авторитетом всего коллектива». И все! Вот теперь вашу заметочку можно редактору предлагать!

— Да, но стоит ли… — начал было Николай Петрович, но договорить не успел, так как литсотрудник уже выскочил из кабинета…

А Николай Петрович хотел сказать только, что не стоит, пожалуй, так подробно описывать незначительное, в сущности, событие — выборы нового домкома…

Окончив сельскохозяйственный институт, супруги Передышкины поселились в городе. Полина Петровна, агроном по образованию, заняла скромную должность статистика на чулковязальной фабрике. Ее муж Роман Романович, зоотехник, устроился агентом в конторе «Вторчермета».

У Полины Петровны была своя давняя мечта: стать кандидатом сельскохозяйственных наук. Но одно дело — мечта, другое — ее осуществление. В село не хотелось ехать. Трудиться там тоже не хотелось и учиться надоело до чертиков. А стать кандидатом наук хотелось до боли в сердце. В этом и заключалась трагедия Полины Петровны.

Однажды Передышкина купила на рынке редьку, обыкновенную, с давно известными ее качествами: кушаешь ее с удовольствием, а когда разговариваешь с людьми, то приходится отворачиваться в сторону. Такое свойство этого корнеплода натолкнуло Полину Петровну на глубокие размышления. Она решила перевоспитать редьку, так сказать, переделать ее природу, чтобы на вкус она оставалась горькой, а на запах — приятной, как духи «Ландыш». Потом свою идею она развила более глубоко: стала работать над проблемой превращения редьки в капусту, брюквы — в репу, петрушки — в морковь путем расшатывания наследственности.

Свои опыты Полина Петровна проводила на приусадебном участке.

О своем будущем Полина Петровна не беспокоилась, но будущее мужа ее тревожило. В самом деле, для солидной фигуры Романа Романовича не подходила должность агента «Вторчермета». И потом, все это в конце концов могло привести к семейному конфликту: она — кандидат наук, а он всего-навсего агент по сбору металлолома. Нет и нет! Ромаша не должен отставать от нее, он тоже будет ученым. Главное — выбрать удачную тему для диссертации.

И, как ни странно, Полине Петровне помогла коза. В воскресный день Роман Романович спал долго и сладко. Его растормошила жена.

— Ромаша, хватит дрыхнуть. Сегодня день твоего рождения. Я купила подарок.

— Опять безразмерные носки?

— Тему.

— Это что такое? Стильный свитер или электрическая бритва?

— Купила научную тему. Ты тоже должен стать кандидатом наук.

— Ну что ты выдумываешь?

— Не перечь, надевай пижаму и следуй за мной!

Она отворила двери сарая. Посредине стояла тощая, как балалайка, коза-дереза.

— На рынке за двадцать рублей приобрела. Венерой звать. Экспериментируй, наблюдай, и ты успешно защитишь диссертацию. Твоя тема «Опыт получения высоких надоев молока от козы местной породы». Кормить будешь сам, доить — тоже, три раза в день надо будет сделать промеры вымени, массажи и другие зоотехнические манипуляции.

Передышкин, не откладывая дела в долгий ящик, тут же приступил к изучению Венеры. Ощупав козу, определив по зубам ее возраст, он пришел к важному умозаключению, что подопытному животному необходимо вольное содержание, и вытолкнул ее во двор.

В тот же день Венера забралась в огород и уничтожила семенники капусты, редьки и петрушки. Словом, коза слопала все хозяйкины надежды. Погиб ее многолетний труд. Пришлось вызвать для Полины Петровны «Скорую помощь».

Оправившись, Полина Петровна бросила думать о редьке и поступила на вечерние курсы кулинаров. Роман Романович облегченно вздохнул: «Слава богу, теперь редька останется редькой!»

Кулинары, как известно, тоже сдают экзамены. Они не пишут, а стряпают свою «дипломную работу». И Полина Петровна состряпала торт. Из крема сделала розы, всякие завитушки и увенчала ими свой кулинарный шедевр.

— Ну, как? — спросила жена.

— Великолепно! — ответил Передышкин.

Полина Петровна торжествовала.

Вечером Роман Романович пошел делать промеры вымени у козы-дерезы и обнаружил свое подопытное животное в кладовке: Венера с аппетитом уничтожала хозяйкин торт — ее дипломную работу.

— Милая, — весело сказал Роман Романович, входя в дом. — Сегодня наша Венера вдвое увеличит надой, клянусь!

— Что ты говоришь! Славная козочка. Я ведь знала, кого покупала.

— Конечно. Но наберись мужества. Дело в том, что она слопала твой торт.

— Торт?! С чем я теперь явлюсь на экзамен?!.

— Все будет в порядке, — успокоил ее супруг.

Он съездил в магазин и купил новый торт, назвав его «Мечта козы-дерезы».

— Похуже твоего, — сказал он, — но сойдет на четверку.

— Хитрец! — Полина Петровна чмокнула мужа в розовую щеку. — Ладно, экспериментируй с Венерой. Скоро ты у меня станешь ученым. Работай! Я создам для тебя уют. Кстати, в мебельном магазине появились шифоньеры с зеркальной дверкой. Купи, Ромаша.

— Обязательно!

Назавтра привезли шифоньер.

Венеру заинтересовал новый предмет. Подошла, обнюхала и, увидев в зеркале свое отражение, насупилась. Коза в зеркале тоже насупилась. Венера раздула ноздри, топнула ногой и, отступив назад, бросилась на строптивую незнакомку. Зеркало со звоном рассыпалось на куски. Голова Венеры очутилась внутри шифоньера. Испуганный Передышкин начал вытаскивать козу-дерезу из пробоины за задние ноги.

«Только бы не увидела жена, — думал он, — только бы не увидела! Новый куплю».

Но в этот момент появилась Полина Петровна. Она все поняла, схватилась за голову и потеряла сознание. Очнувшись, взглянула на черную дыру в шифоньере. Коза стояла около Романа Романовича и пыталась лизнуть его руку.

— Я категорически хочу знать, — рассекая воздух рукой, кричала хозяйка. — Кто тебе дороже: я или эта противная коза?

— Ну, милая, так нельзя ставить вопрос…

— Выбирай одну из двух: меня или козу!

Передышкин продал козу и навсегда похоронил мечту стать кандидатом наук.

Слух о рефлекторной болезни коров индивидуальных владельцев быстро распространился по селу. Ветеринарный фельдшер Сидор Сидорович установил строгую очередность в лечении: сегодня — в одном дворе, завтра — в другом…

Бабка Устинья Ивановна извелась от заботы: как бы не заболела и ее Пеструха. Всю ночь снились кошмарные сны. Утром заглянула в пригон и ахнула от испуга: Пеструха лежала, понурив голову, к сену не притрагивалась.

Бабка сунула ей хлебную корку. Корова нехотя лизнула и отвернулась.

— Бяда!

Устинья Ивановна накинула на плечи теплую шаль, величиной с байковое одеяло, и заковыляла в колхозную контору. Там встретила розовощекую, веселую жену фельдшера.

— Твой не приходил?

— Два дня его не видела… А что случилось?

— Пеструха занемогла. Не ест, не пьет. Однако некогда с тобой балясничать. Прощевай!

По дороге бабка Устинья встретила Сидора Сидоровича.

— А я тебя, сердешный мой, ищу.

— Корова заболела? — деловито осведомился «сердешный».

— Угадал.

— Плохо ест?

— И-и… Совсем не прикасается к корму.

Сидор Сидорович присвистнул.

— Худо дело. У нее понизилась рефлекторная деятельность рубца. Поняла?

— Как не понять… А где этот самый рубец находится?

— Внутри.

— Что ж, резать будешь?

— Нельзя. Погибнет корова.

— Как же быть? Помоги, сердешный!

— Рубец надо расшевелить, чтобы он работал.

— Чем же его расшевелишь?

— Корову надо напоить… водкой.

— Водкой?

— Самой натуральной, сорокаградусной!

— Вот не слыхала, чтобы и коровы употребляли это зелье…

— Ты о многом еще не слышала.

— А брагой нельзя заменить?

— Нет. Под ложечкой жжет. У коровы, конечно. В общем, если хочешь, чтоб Пеструха была жива, сбегай в магазин…

— Что ж, придется взять, коли рубец приемлет. Пропади он пропадом, этот рубец. Старик мой был пьяница, а тут и корова… Напасть какая!

Полчаса спустя Сидор Сидорович зашел к бабке Устинье. Бутылка стояла в кастрюле с теплой водой. Ветеринарный фельдшер тщательно вымыл руки, надел белый халат, подошел и задумчиво пощупал бутылку.

— Я опасаюсь за горло. Коровье горло. Коровье горло — чувствительный орган… Чуть переохладил, и чахотку можно подхватить. Вот почему и не доверяю тебе эту процедуру… А огурчика нет?

— И огурчик ей нужен?

— А как же! Огурчик уничтожает горечь и создает приятность в желудке… Закон природы! От него никуда не уйдешь, — глубокомысленно заключил Сидор Сидорович.

Бабка достала огурец.

— Только бы на пользу пошло все это. Может, порезать?

— Не надо. Проглотит…

Сидор Сидорович взял бутылку, огурец и пошел в пригон. Бабка следом.

— А ты куда?

— А как же? Поди, один не управишься?

— Это дело не требует посторонних глаз. Ме-ди-ци-на! Ты снаружи покарауль. Никого не пускай.

— Как знаешь, — смиренно согласилась Устинья Ивановна.

Сидор Сидорович притворил за собой дверь, достал из кармана бутылку, сделал три быстрых круговых движения рукой и сунул горлышко в рот. Водка забулькала. Опорожнив наполовину, он закусил огурчиком и крякнул от удовольствия. Корова тупо смотрела на лекаря большими, влажными глазами. Он пнул ее в бок, поднял на ноги и вышел.

— Возьми бутылку, Устинья Ивановна. Остаток волью вечером, после дойки. Да, чуть не забыл. Соль у тебя есть? В тазик насыпь и поставь в кормушку.

Вечером Сидор Сидорович опять пришел повторить «процедуру». Хозяйка встретила его приветливо:

— Пеструха-то ожила. Соль вылизала и корм жевать начала.

— Вот видишь! Сразу повысилась рефлекторная деятельность рубца. Я таким способом не одну корову вылечил. Ну, давай остаток.

Сидор Сидорович снова нырнул в пригон, похлопал корову по шее и, сказав «За твое здоровье», сунул бутылку в рот.

— Пей на здоровье, Сидор Сидорович! — заговорила корова человеческим голосом.

Ветеринарный фельдшер поперхнулся. В окне, через которое обычно выбрасывают навоз, торчала голова колхозного кузнеца, старшего сына бабки Устиньи.

— Повышаешь рефлекторную деятельность рубца?

— Это я опробоваю, — пробормотал фельдшер и бросился к выходу.

Дверь оказалась на запоре. Тотчас же из пригона послышался отчаянный голос Сидора Сидоровича, призывающий на помощь.

Люди утверждают, что с этого дня «рефлекторная болезнь» коров прекратилась.

— И что за порядки пошли нынче? — возмущался взяточник. — Ни дать, ни взять!..

— Мне нужна жилплощадь, — говорил Фельетон Газете. — Конечно, я не претендую на комфортабельные условия. Поместите меня хотя бы в подвале!

Никогда не отмечал день рождения, мотивируя тем, что родился ночью.