Александр Дюков

«РЕЧЬ ИДЕТ о борьбе на уничтожение… Эта война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке сама жестокость – благо для будущего» (Гальдер, 1969: 430–431). Эти слова за три месяца до нападения на Советский Союз произнес Адольф Гитлер, фюрер и рейхсканцлер Третьего рейха, глава Национал-социалистической рабочей партии Германии (НСДАП). Воскресным днем 30 марта 1941 г. он выступил на проходившем в Берлине секретном совещании; в огромном зале перед ним сидели 250 германских генералов. Это было высшее командование вермахта, командующие и начальники штабов армий и армейских групп, воздушных флотов и корпусов, бронетанковых и пехотных соединений – те, кому предстояло возглавить германские войска в походе на Восток. Среди них был и начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Франц Гальдер, законспектировавший в своем рабочем дневнике речь фюрера.

Пять лет спустя, в марте 1946 г., Гитлер уже был мертв, Третий рейх разгромлен, НСДАП распущена, а на проходившем в Нюрнберге Международном военном трибунале зачитывались многочисленные свидетельства о преступлениях, совершенных нацистами в ходе «войны на уничтожение» против Советского Союза. Предъявленные доказательства неоспоримо свидетельствовали о том, что преступления, совершенные нацистами на территории СССР, носили беспрецедентный по своим масштабам и жестокости характер; их было более чем достаточно для вынесения приговора в отношении представших перед трибуналом главных преступников.

Однако даже спустя десятилетия после завершения работы Международного военного трибунала в Нюрнберге многие вопросы, связанные с «войной на уничтожение», оставались не вполне понятными для общества. Были ли совершенные на Востоке преступления результатом последовательно осуществлявшегося плана? Был ли этот план исключительно продуктом извращенного сознания Гитлера, или он был результатом сотрудничества различных элитных групп? Какова была динамика нацистских преступлений? Чем руководствовались нацисты – расовыми предрассудками или казавшимися рациональными экономическими и военными соображениями? Какие категории населения СССР становились целью преступных действий нацистов и почему? Кто участвовал в преступлениях: только айнзацгруппы и другие формирования полиции и СД или также представители вермахта?

Для того чтобы сначала поставить эти (а также многие другие) вопросы, а затем попытаться дать на них аргументированные ответы, историкам понадобились многие десятилетия. Нацистская «война на уничтожение» оказалась весьма сложным и многоплановым явлением, а потому исследователи, как правило, сосредотачивались на изучении его отдельных аспектов. Немецкие историки по понятным причинам внесли наибольший вклад в историографию, детально исследовав нацистскую политику в отношении евреев (Моммзен, 2018; Aly, 2013) и советских военнопленных (Штрайт, 2009; Römer, 2008), место блокады Ленинграда в «войне на уничтожение» (Ганценмюллер, 2019), а также роль вермахта в планировании и осуществлении преступлений на оккупированной территории СССР (Ветте, 1999; Мюллер Н., 1974; Мюллер Р.-Д., 2012; Мюллер Р.-Д., 2016; Gerlach, 1999; Müller R.-D., Ueberschär, 1997; Wette, 2006)[2]. Англо-американская историография, помимо изучения Холокоста (Вахсман, 2017; Рис, 2018; Холокост… 2005; Browning, 2004), сосредоточилась прежде всего на изучении экономической составляющей «войны на уничтожение» (Туз, 2018; Aly, 2007; Kay, 2011), а также выявлении ее идеологических основ, связанных с идеями социал-дарвинизма и колониализма (Bergman, 2012; Kakel, 2013а; Olusoga, Erichsen, 2010; Weikart, 2005; Westermann, 2016). К сожалению, уровень разработки темы «войны на уничтожение» в отечественной историографии остается довольно низким (Альтман, 2002; Загорулько, Юденков, 1980; Нацистская Германия против Советского Союза… 2015; Яковлев, 2017) и не находит практически никакого отражения в массовых общественных представлениях. То, что для современных западных исследователей давно является «общим местом», в нашей стране зачастую рассматривается как необычные и даже сомнительные идеи.

В настоящей статье предпринята попытка с учетом современной западной историографии описать процесс планирования нацистской «войны на уничтожение» против Советского Союза, обозначить его идеологические основы и принимавшие участие в планировании элитные группы. Нашей задачей является описание планов, имевшихся у нацистов, по состоянию на 22 июня 1941 г.; процесс их реализации и последовательной радикализации (см. Манн, 2016: 329–380)[3] остается за рамками данной статьи.

Мысль о том, что «война на уничтожение» против СССР была в первую очередь войной идеологической, уже давно утвердилась в историографии (см. Müller R.-D., Ueberschär, 1997: 211–280). Массовые фашистские движения 1920–1930-х гг. (к каковым, вслед за классиком современной макросоциологии Майклом Манном, мы причисляем и национал-социализм) были радикальным воплощением в жизнь идей органического национализма и этатизма при помощи парамилитарного насилия (Манн, 2019). Неудивительно, что все фашистские движения были изначально склонны к насилию против врагов «нации»; идеология национал-социалистов, однако, содержала дополнительные опасные компоненты, развитие и взаимодействие которых породило идею «войны на уничтожение».

Ключевыми характеристиками национал-социализма являлись:

 радикальный расизм, то есть рассмотрение «расы» как биологического феномена и представление о существовании иерархии «высших» и «низших» рас;

 радикальный антисемитизм и неразрывно связанный с ним радикальный антикоммунизм, то есть представление о необходимости борьбы с «еврейством» и «еврейским большевизмом», якобы угрожающими существованию германского государства и всей германской «расы»;

 радикальный антиславянизм, то есть представление о славянских народах как о неспособных к самостоятельному созидательному развитию;

 колониальный экспансионизм, то есть представление о необходимости территориальной экспансии для приобретения германской «расой» так называемого жизненного пространства (Lebensraum).

Все эти элементы нацистской идеологии были неразрывно связаны между собою; каждый из них являлся «объяснением» и «оправданием» остальных.

1. Радикальный расизм

Расизм германских нацистов был радикальным, но органичным развитием идей, характерных для европейских мыслителей XIX в. Еще в 1853 г. французский писатель и дипломат Жозеф Артюр де Гобино опубликовал книгу «Эссе о неравенстве человеческих рас». Существует иерархия рас, писал Гобино, на самом верху которой стоит «белая раса», которая превосходит все остальные в физической силе, красоте и интеллекте. Внутри «белой расы» самыми совершенными являются «арийцы», сохранившие чистоту крови и не смешивавшиеся с представителями других «рас» (Гобино, 2001; Тагиефф, 2009).

Идеи расового неравенства не были, разумеется, изобретены Гобино; их распространению в немалой степени способствовала колониальная экспансия европейских стран. Восприятие «туземных» народов как «низших» и «примитивных» было характерно для европейских колонизаторов (Манн, 2016: 166; Саркисянц, 2003; Empire, Colony, Genocide… 2008). Гобино лишь придал порожденным колониализмом расистским идеям стройную систему, оказавшуюся весьма востребованной, причем не только в колониях.

Расистские идеи Гобино были восприняты и развиты германскими нацистами. Рихард Вальтер Дарре, один из идеологов нацистского движения, в 1933 г. возглавивший министерство продовольствия Третьего рейха, констатировал: «Если мировоззрение национал-социализма свести к его ядру, то таковым окажется расизм; можно сказать, что признание факта наследования человеческих свойств составляет суть национал-социализма» (Пленков, 2017: 221). Современные исследователи отмечают, что традиционный для европейцев второй половины XIX – начала XX века колониальный расизм нацисты дополнили радикальным антисемитизмом и антиславянизмом (Prusin, 2012: 74).

Радикальный антиславянизм

Для Гитлера и его сторонников по НСДАП не было никаких сомнений: раса – это не культурное, а биологическое понятие. Они также были уверены, что представители германской «расы» находятся на вершине расовой иерархии, воплощая в себе «арийские» идеалы. На низших ступенях иерархии стояли славянские народы; идея об их принадлежности к «низшим расам» была сформулирована еще Гобино (Гобино, 2001: 604–608).

Однако у нацистов отношение к различным славянским народам на практике различалось довольно сильно. В трудах Гитлера и других нацистских идеологов не уделялось хоть сколь-нибудь значительного внимания южным и западным славянам, включая поляков (Connelly, 1999: 10–11). А вот в отношении восточнославянских народов (по выражению Гитлера, «славян русской национальности») (Hitlers zweites Buch… 1961: 158–159) подход был совершенно определенным. В полном соответствии с мнением, некогда высказанным Гобино, эти народы считались неспособными к созданию собственной государственности и вообще созидательному развитию. «Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству, – писал Гитлер в 1924 г. – Всем этим Россия обязана была германским элементам – превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы… В течение столетий Россия жила за счет именно германского ядра в ее высших слоях населения» (Hitler, 1943: 742).

Наиболее неполноценным из всех славянских народов в рамках данного мировоззрения оказывались русские, о расовых дефектах которых, с точки зрения нацистов, свидетельствовало установление в России «большевистского» режима. Как отмечал в свой книге «Миф ХХ века» один из ведущих нацистских идеологов Альфред Розенберг, «большевизм мог добиться власти лишь благодаря расовой и психологической болезни народного тела» (Rosenberg, 1942: 214). В рамках этой перспективы русские оказывались не просто принадлежащими к «низшей расе»; для нацистов это был наименее ценный из всех славянских народов. Впрочем, стоит отметить, что нацистские представления о русских в основе своей не слишком отличались от представлений среднего немецкого обывателя. К тому времени, как отмечают современные исследователи, «среди немцев, даже образованных, сложились определенные стереотипы русских: русские – нецивилизованные (Naturmenschen), коллективные существа (Kollektivwesen) и лишены индивидуальности (vermasst)» (За рамками тоталитаризма… 2011: 551).

Украинцы (не в последнюю очередь благодаря усилиям того же Розенберга, характеризовавшего украинских националистов как «наиболее мощную антимосковитскую группировку») (Политический дневник Альфреда Розенберга… 2015: 196) воспринимались как немного более ценный с расовой точки зрения элемент, превосходящий не только русских и белорусов, но даже и поляков (Lower, 2005: 27; Connelly, 1999: 14–15). С точки зрения нацистов, украинцы были миролюбивой, работящей и послушной национальной группой – идеальными рабами в будущем мире победившей расовой утопии, в которой существование «низших» народов имело, по словам Гитлера, «одно-единственное оправдание – быть полезными для нас в экономическом отношении» (Hitler’s Table Talk… 2000: 424).

Радикальный антисемитизм

Если восточные славяне воспринимались нацистами как представители «низших рас», то евреи были из расовой иерархии исключены вовсе и рассматривались как «недочеловеки».

Представления о евреях как «недочеловеках» были заимствованы нацистами уже не у Гобино, а у необычайно популярного в Германии начала ХХ в. британского публициста Хьюстона Стюарта Чемберлена. Вслед за ним нацистские идеологи рассматривали «еврейство» как антитезу «арийству». По мнению Чемберлена, «арийцы» были творцами и носителями цивилизации, а евреи – негативной расовой силой, разрушительной и вырождающейся. Германские нацисты полностью разделяли эти воззрения (Рис, 2018: 18). Именно на евреев Гитлер и его соратники возлагали ответственность за политическую и экономическую нестабильность в мире, за поражение Германии в Первой мировой войне и послевоенную экономическую разруху. Именно евреи, с точки зрения нацистов, стояли и за западными парламентскими «плутократиями», и за советским «большевизмом»[4]. Этнический враг в нацистской идеологии сплетался с врагом политическим.

После прихода к власти в Германии нацистов проживавшие в стране евреи были лишены гражданских прав, подвергались дискриминации и «уголовным» преследованиям в рамках установленного нацистами законодательства, становились жертвами парамилитарного насилия, принуждались к эмиграции (Моммзен, 2018: 55–112). Системная дискриминация и принуждение к эмиграции – такими были первоначальные планы нацистов по отношению к проживавшим в Германии евреям.

В глазах нацистов подавление внутреннего расового врага было, впрочем, лишь частичным решением проблемы. Ведь существование продолжал главный, по мнению нацистов, внешний враг Германии и «арийской расы» – государство «еврейского большевизма», именуемое Советским Союзом. Евреи воспринимались нацистами как системообразующий элемент советского строя, одновременно и как правящая элита, и как «биологический корень» советской системы (Штрайт, 2009: 25). Эта точка зрения была четко озвучена рейхсфюрером СС Гиммлером уже после вторжения в СССР: «На другой стороне стоит 180-миллионный народ, смесь рас и народов, чьи имена непроизносимы и чья физическая сущность такова, что единственное, что с ними можно сделать – это расстреливать без всякой жалости и милосердия… Этих людей объединили евреи одной религией, одной идеологией, именуемой большевизмом» (Stein, 1984: 126–127).

Современные исследователи признают, что в нацистской идеологии антисемитизм был самым тесным образом переплетен с антикоммунизмом (Рюруп, 1996: 363; Ферстер, 2009: 95); борьба против СССР означала борьбу с «еврейством» – и наоборот. Эту борьбу нацисты воспринимали как своего рода «последнюю битву». Еще в 1922 г. Альфред Розенберг, один из нацистских идеологов, заявлял, что в борьбе против «еврейского большевизма» существует «только один выбор – быть уничтоженным или победить» (Айххольц, 2002: 67). Аналогичные по своему содержанию высказывания озвучивались нацистским руководством и после нападения на Советский Союз. «Эта война – большая война рас. Будет ли здесь находиться германец и ариец или миром будет править еврей – вот о чем идет речь в конечном итоге, вот почему мы боремся», – говорил рейхсмаршал Герман Геринг, второй человек в нацистской Германии (Дюльффер, 2005: 8).

2. Колониальный экспансионизм

Однако необходимость борьбы с «еврейской угрозой» во имя защиты «арийской расы» была не единственной составляющей идеологии «войны на уничтожение» против Советского Союза. Своей целью нацисты объявляли создание расово чистого государства, которое на столетия вперед обеспечит благополучное существование «арийской расы». По мнению нацистов, для создания такого государства было необходимо расширить «жизненное пространство». Территории, занимаемые «низшими расами» (в первую очередь восточными славянами), следовало поставить на службу Третьему рейху. «Растущее население требует большего жизненного пространства, – разъяснял свою позицию Гитлер, выступая перед германскими генералами в ноябре 1939 г. – Борьба должна вестись за это. Ни один народ не может избежать этой задачи, иначе он обречен на постепенную гибель. Отказ от применения насилия означает величайшую трусость, уменьшение численности народонаселения и деградацию» (IMT 1947. Vol. XXVI: 329).

Еще в самом начале своей политической карьеры Гитлер разъяснял, что «жизненное пространство» германской нации лежит на Востоке. «Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены», – писал он (Hitler, 1943: 742). Впоследствии фюрер неоднократно возвращался к этой идее. «Если Урал с его неизмеримыми сырьевыми ресурсами, Сибирь с ее богатыми лесами и Украина с ее необъятными полями окажутся в руках Германии, то Германия, ведомая национал-социалистами, ни в чем не будет знать недостатка», – говорил Гитлер в 1936 г. (Мюллер Р.-Д., 2016: 54).

В основе идеи о необходимости расширения «жизненного пространства» лежали традиционные для того времени рассуждения. Как отмечает современный исследователь экономической истории Адам Туз, «поглощенность Гитлера и его подручных проблемами “жизненного пространства”, продовольствия и сельского хозяйства воспринимается как prima facie свидетельство атавистичности и отсталости нацистов. Трудно представить себе более ошибочное суждение. Приобретение территорий и естественных ресурсов не было нелепой манией идеологов расизма. К тому же самому стремилась вся Европа на протяжении по крайней мере последних двухсот лет» (Туз, 2018: 231). Многие исследователи согласны с тем, что экономика Германии в то время действительно испытывала серьезные проблемы (Фолькманн, 1997: 74–86; Нацистская Германия против Советского Союза… 2015: 145–152); неудивительно, что идея завоевания «жизненного пространства» воспринималась как вполне рациональная стратегия далеко не только нацистами.

К тому же идеи колониального «натиска на Восток» не были чем-то новым и необычным для германского общества. Эти идеи озвучивались еще в кайзеровской Германии; первые же попытки реализации германской колонизационной кампании на Востоке относятся к периоду Первой мировой войны (Фишер, 2017: 278–287; Heinemann, Oberkrome, Schleiermacher, Wagne, 2006: 7–8). «После 1915 г., когда германская армия оккупировала Литву и некоторые районы Белоруссии, военная администрация стала реализовывать комплексный проект колонизации этих территорий, выселяя коренное население (которое, согласно этническому происхождению, было разделено на категории)», – отмечает историк Александр Прусин (Prusin, 2012: 75–76). Использовавшийся кайзеровскими военными язык был очень характерен: восточные территории рассматривались ими не как «сложное переплетение земель и людей (Land und Leute)», а как «пространство и расы (Raum und Volk), которые должны быть подчинены германской власти и организации» (Lower, 2005: 21). Как отмечают современные исследователи, этот семантический сдвиг открывал путь к этническим чисткам (За рамками тоталитаризма… 2011: 238).

Нацисты, унаследовавшие идейный и практический опыт кайзеровских военных, радикализировали его и сделали одним из компонентов своей идеологии. Однако для нацистов были важны далеко не только идеи германского «натиска на Восток». Будущий «Остланд» родился из духа европейского колониализма XIX в., причем, как показывают новейшие исследования, важным образцом для подражания для нацистов был не столько германский опыт локального геноцида племен гереро и нама в Юго-Западной Африке, сколько британский опыт покорения Индии и опыт колонизации американского Дикого Запада (Lower, 2005: 19; Guettel, 2013; Kakel, 2013а; Kühne, 2013; Olusoga, Erichsen, 2010; Westermann, 2016; Zimmerer, 2005).

«Тем, чем Индия была для Англии, для нас будут территории России», – заявлял Гитлер уже после нападения на Советский Союз (Hitler’s Table Talk… 2000: 24). В речах, посвященных освоению «жизненного пространства» на Востоке, он также неоднократно сравнивал население Советского Союза с индейцами. Перед нами, говорил он, «стоит лишь одна задача: осуществить германизацию путем ввоза немцев, а с коренным населением обойтись как с индейцами» (Саркисянц, 2003: 179). В другом выступлении Гитлер заявлял: «Нам придется прочесывать территорию, квадратный километр за квадратным километром, и постоянно вешать! Это будет настоящая индейская война» (Саркисянц, 2003: 179). Идея освоения «жизненного пространства» для нацистов была неразрывно связана с безжалостностью в отношении коренного населения. Уникальность этого подхода заключалась в том, что традиционные европейские колониальные практики нацисты собирались применить не в заморских землях, а в Восточной Европе.

3. Идеологический консенсус элит

Все основные компоненты нацистской идеологии: расизм, антисемитизм/антикоммунизм, антиславянизм и колониальный экспансионизм – были тесно переплетены между собой. Экстремальный антисемитизм нацистов мог отторгаться некоторыми консервативными представителями германских элит, считавших достаточной политику частичной сегрегации евреев (Манн, 2016: 350–351), однако более привычные и казавшиеся вполне рациональными идеи расизма, антикоммунизма и колониализма делали национал-социалистическую идеологию в основном приемлемой далеко не только для пламенных нацистов. Представления о русских как о представителях «низшей расы» также не были чисто нацистскими; как отмечают современные исследователи, «такое восприятие России и россиян стало своеобразным мостом, соединившим в одно целое предубеждения и психологию мелкой буржуазии с агрессивным расизмом» (За рамками тоталитаризма… 2011: 540).

Свою установочную речь о «борьбе на уничтожение» 30 марта 1941 г. Гитлер произнес перед высшим военным руководством. Как отмечают современные исследователи, на том совещании присутствовали «обыкновенные немецкие генералы»: для войны на Восточном фронте не отбирались особо надежные в идеологическом отношении командные кадры (Wette, 2006: 91). Несмотря на это, призыв Гитлера к «войне на уничтожение» не вызвал у германского генералитета хоть сколь-нибудь масштабного протеста. Напротив, как показывают современные исследования, германские военные были напрямую вовлечены в процесс подготовки провозглашенной Гитлером «войны на уничтожение»[5]. Среди германских военных, разумеется, имелись радикальные нацисты[6]; однако и те, кто нацистами не были, в большинстве своем разделяли расистские и экспансионистские взгляды (Рюруп, 1996: 363)[7]. Чрезвычайно показательно, что к массовым убийствам на Востоке были напрямую причастны даже те германские военные, которые ближе к концу войны оказались вовлечены в заговор против Гитлера (Gerlach, 2000: 126–145).

Свой вклад в подготовку «войны на уничтожение» внесли не только военные. Подчинявшиеся рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру Главное управление имперской безопасности (РСХА) и созданное в октябре 1939 г. ведомство рейхскомиссара по вопросам консолидации немецкого народа (РКФ) также были вовлечены в подготовку «войны на уничтожение»; не остались в стороне и подчиненные рейхсмаршалу Герману Герингу высокопоставленные хозяйственники и представители экономических элит, так же, как и Гитлер, видевшие решение проблем германской экономики в завоевании «жизненного пространства» на Востоке.

Историки характеризуют нацистскую политико-административную систему как весьма разобщенную (За рамками тоталитаризма… 2011: 106) и даже хаотичную (Пленков, 2017: 445); однако принадлежность ответственных за разработку планов «войны на уничтожение» чиновников к различным ведомствам не препятствовала активному обмену идеями и налаживанию практического сотрудничества. Общие идеологические представления помогали межведомственному взаимодействию; в конечном счете военные, эсэсовцы и хозяйственники говорили на одном языке, языке национал-социалистической идеологии.

Первым полигоном практического воплощения в жизнь нацистской идеологии стали оккупированные в 1939 г. польские территории. Отношение к Польше у нацистов было не столь однозначным, как к СССР: вплоть до весны 1939 г. руководство Третьего рейха рассматривало это государство как возможного (и весьма важного) союзника в войне против Советского Союза (Мюллер Р.-Д., 2016: 63–87, 139–150; Rak, 2019). В этой ситуации идея о расовой «неполноценности» поляков, разумеется, официально не продвигалась (Connelly, 1999: 11). Однако когда надежды на совместные действия рухнули и в Берлине приняли решение о нападении на Польшу, именно идеологические представления нацистов предопределили судьбу захваченных территорий и их населения.

Как бы то ни было, поляки были славянами. Еще расовые идеологи XIX в. приписывали полякам те же отрицательные качества, что и русским: примитивность, жизнь в грязи, непреодолимые эмоции (Ян, 2014: 44). Нацисты, безусловно, разделяли эти стереотипы, но этим дело не ограничивалось. Поляки рассматривались ими как представители «низшей расы», занимающие необходимое для выживания немцев и подлежащее колонизации «жизненное пространство». Кроме того, в Польше проживало значительное количество евреев. С точки зрения нацистов, это создавало серьезную опасность, с которой необходимо было активно бороться.

10 февраля 1939 г., выступая перед германскими военачальниками, Гитлер определил будущую войну за жизненное пространство как «чисто идеологическую войну, иными словами, абсолютно национальную и расовую войну» (Ферстер, 2009: 98). Как отмечает британский историк Николаус Вахсман, «Гитлер видел в войне с Польшей нечто большее, чем обычную военную кампанию. Его представление о поляках как о расовых противниках… способствовало превращению Польской кампании в первую расовую войну нацистов» (Вахсман, 2017: 191).

Для уничтожения «враждебных элементов» населения Польши рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером были созданы специальные подразделения – айнзацгруппы (оперативные группы). Их задачи были определены еще до нападения на Польшу, в июле 1939 г.: «бороться со всеми элементами, враждебными рейху и немцам» (Wildt, 2002: 426; Gładysiak, 2012). 19 сентября 1939 г. генерал Гальдер зафиксировал в рабочем дневнике перечень подлежавших «чистке» категорий населения Польши: «евреи, интеллигенция, духовенство, дворянство» (Гальдер, 1968: 125).

Уже в первые недели после германского вторжения айнзацгруппами было убито около 16 тыс. представителей польской интеллигенции и евреев; к концу 1939 г. общее число убитых достигло 60 тыс. человек (Рис, 2018: 174; Matthäus, 2015: 168). Уничтожение польской интеллигенции должно было облегчить нацистам освоение «жизненного пространства»; убийства, начатые айнзацгруппами, были продолжены в рамках так называемой чрезвычайной акции по умиротворению (известной в историографии как «акция АБ») (Wardzyńska, 2009; Madajczyk, 1988). На встрече с функционерами НСДАП 29 февраля 1940 г. рейхсфюрер СС Гиммлер оправдывал эти убийства, признавая их ужасный характер. «Присутствовать при этом ужасе было страшным и отвратительным опытом для немца. Это так, и если бы это было иначе, он больше не был бы представителем германского народа», – говорил Гиммлер (Леви, 2019: 269–271). Массовые убийства были еще непривычны даже эсэсовцам.

Рейхсфюрер СС был ответственен не только за уничтожение «враждебных элементов». Фанатичный сторонник идеи освоения «жизненного пространства» на Востоке, в октябре 1939 г. он был назначен рейхскомиссаром по вопросам консолидации немецкого народа. В этой должности Гиммлер стал архитектором этнических чисток и колонизации оккупированных польских территорий (Kakel, 2013b: 48–49).

На части оккупированных польских территорий было создано так называемое генерал-губернаторство, другая часть была присоединена непосредственно к Германии в качестве административного образования Вартегау. И в Вартегау, и в генерал-губернаторстве поляки быстро поняли, что, как представители «низшей расы», они обречены на системную дискриминацию и тяжелый труд во имя процветания Третьего рейха. «Отныне политическая роль польского народа закончена. Он объявляется рабочей силой, больше ничем, – заявил глава генерал-губернаторства Ганс Франк. – Мы добьемся того, чтобы стерлось навеки само понятие Польша» (Польша в ХХ веке…, 2012: 286). В свою очередь, главнокомандующий сухопутными войсками фельдмаршал Вальтер фон Браухич констатировал: «Этнополитические меры, которые принимаются по распоряжению фюрера для обеспечения безопасности немецкого жизненного пространства в Польше… неизбежно должны привести к тому, что в ином случае могло бы считаться необычными, жестокими мерами в отношении польского населения на оккупированной территории» (Рис, 2018: 175).

В начале 1940 г. в Берлине планировали депортировать из Вартегау в генерал-губернаторство до 600 тыс. представителей «низших рас». В мае 1940 г. плановая служба РКФ уточнила: в ходе колонизации Вартегау необходимо было вывезти из региона 560 тыс. евреев (100 % населения области этой национальности) и 3,4 млн поляков (44 % населения области этой национальности). Выселение коренного населения Вартегау должно было растянуться на долгое время; по состоянию на конец 1940 г. число депортированных составило всего лишь 305 тыс., примерно половину из которых составляли евреи, а половину – поляки (Vom Generalplan Ost zum Generalsiedlungsplan…, 1994; Wasser, 1994; Prusin, 2012: 77–80; Туз, 2018: 593). Судя по записям рабочего дневника генерала Гальдера, в 1941 г. планировалась депортация не менее 560 тыс. евреев и поляков (Гальдер, 1969: 323).

Проживавшие на территории генерал-губернаторства евреи также оказались под ударом. Политика нацистов в отношении «еврейского вопроса» кардинально радикализировалась по сравнению с довоенным временем. Речь уже не шла об узаконенной дискриминации и принуждении к эмиграции. За осуществлявшимися айнзацгруппами и военнослужащими вермахта массовыми убийствами последовало создание гетто – своего рода резерваций для евреев. Гетто рассматривались как временное решение «еврейского вопроса» (Рис, 2018: 181), однако каким будет окончательное решение, в Берлине еще не знали. Начиная с лета 1940 г. в РСХА раздумывали над возможностью отправки евреев на Мадагаскар (Моммзен, 2018: 127–130; Browning, 2004: 81–89), однако этот химерический проект (заимствованный, кстати говоря, у французских и польских националистов) (Шмидт, 2018) был явно невыполним. В качестве другого варианта «окончательного решения» рассматривалась возможность сосредоточения евреев в резервации под Люблином. Как отмечалось в одном из отчетов, «эта территория с ее крайне болотистой природой может… служить еврейской резервацией», которая «может привести к значительному сокращению еврейского населения» (Browning, 2004: 45).

Пока в Берлине обсуждали эти планы, в уже созданных еврейских гетто на территории Польши начался голод. «Быстрое вымирание евреев для нас не имеет никакого значения, если не сказать, что оно желательно», – писал заместитель начальника гетто в Лодзи (Браунинг, 2010: 82). Впрочем, идею уничтожения голодом разделяли не все; некоторые оккупационные чиновники говорили о необходимости организации трудового использования заключенных в гетто евреев. В конечном итоге прагматики взяли верх; после этого, как отмечает Кристофер Браунинг, «смертность в гетто стабилизировалась и даже несколько уменьшилась, однако угроза голода висела над гетто всегда» (Браунинг, 2010: 83).

Все применявшиеся на территории оккупированной Польши практики: уничтожение «враждебных категорий» населения айнзацгруппами, выселение местных жителей и замена их германскими колонистами, дискриминация поляков и геттоизация евреев, последовательное пренебрежение вопросами продовольственного снабжения представителей «низших рас» – впоследствии в значительно радикализированном виде были использованы в «войне на уничтожение» против СССР. Использование этих практик в Польше не вызвало каких-либо значительных протестов у представителей германских политических, экономических и военных элит. Отдельные германские военные возражали против массовых убийств во время «польской кампании» в сентябре 1939 г., однако таких людей было немного. Как отмечает современный германский исследователь, «уже в 1939 г. генералы вермахта были готовы принять идеологически обоснованное насилие против гражданского населения как характерную черту этой войны» (За рамками тоталитаризма…, 2011: 246). Экономисты же, как и представители РСХА и РКФ, были прямо вовлечены в процесс нацистского освоения «жизненного пространства» в Польше.

Когда 30 марта 1941 г. Гитлер заявил о том, что война против СССР будет «войной на уничтожение», он не встретил возражений. И военные, и эсэсовцы, и экономисты уже имели специфический практический опыт и готовность его использовать. Каждая из перечисленных групп внесла свой существенный вклад сначала в планирование, а затем и в осуществление «войны на уничтожение». О распределении между ними сфер ответственности незадолго до нападения на Советский Союз написал немецкий офицер генерального штаба: «Вермахт: уничтожение врагов; рейхсфюрер СС [Гиммлер]: политическая и полицейская борьба с врагами; рейхсмаршал [Геринг]: экономика; Розенберг: полит[ическая] реорганизация» (Hartmann, 2013: 180). Упомянутый офицером нацистский идеолог Розенберг не участвовал в организации нацистского режима на оккупированных территориях Польши, однако успел присоединиться к планированию войны на Востоке.

Германский историк Кристиан Хартманн справедливо назвал перечисленные элитные группы «“четырьмя опорными столбами” нацистской оккупационной политики на Востоке» (Hartmann, 2013: 180); ниже мы попытаемся показать, какой вклад они внесли в планирование «войны на уничтожение».

1. Высшее военное руководство: преступные приказы

Стартом к военному планированию войны против СССР послужило состоявшееся 31 июля 1940 г. выступление Гитлера перед представителями высшего военного командования. «Россия должна быть ликвидирована. Срок – весна 1941 года», – зафиксировал слова фюрера начальник Генерального штаба сухопутных войск Гальдер (Гальдер, 1969: 80–81). Последовавший за этим процесс разработки плана нападения на Советский Союз детально описан исследователями (Мюллер Р.-Д., 2016: 287–306). 18 декабря 1940 г. директива № 21 «План “Барбаросса”» была подписана Гитлером. Согласно этому документу, Советский Союз планировалось разбить в ходе кратковременной кампании, к концу которой германские войска должны были выйти на линию Архангельск – Волга – Астрахань. Поскольку Советский Союз в рамках нацистской идеологии рассматривался как государство, в котором евреи управляют неполноценными «низшими расами», в Берлине были уверены, что одержать победу будет не слишком сложно.

После утверждения Директивы № 21 военное командование приступило к разработке планов организации управления захваченными восточными территориями. Первый вариант документа, известного как «Инструкция об особых областях», был разработан в штабе оперативного руководства верховного главнокомандования вооруженных сил Германии (ОКВ) и в первых числах марта 1941 г. был предоставлен на рассмотрение Гитлера. Однако фюрер вернул документ на доработку. Сформулированные военными предложения по введению на оккупированных территориях традиционного режима военно-административного управления противоречили концепции «войны на уничтожение» – и фюрер обратил на это внимание.

На основании полученных от Гитлера указаний начальник оперативного управления штаба ОКВ Альфред Йодль отдал распоряжение об изменении плана. Зона военного управления на Востоке (прифронтовая зона) должна была максимально сократиться; кроме того, в ней с целью уничтожения «враждебных» групп населения должны были действовать подчиненные рейхсфюреру СС подразделения, в чьи задачи входило «незамедлительное обезвреживание всех большевистских главарей и комиссаров» (Fall Barbarossa…, 1970: 285–287).

13 марта 1941 г. переработанный план был утвержден начальником штаба ОКВ фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем под названием «Инструкция об особых областях к Директиве № 21». Инструкция гласила: «На театре военных действий рейхсфюрер СС получает, по поручению фюрера, специальные задачи по подготовке политического управления, которые вытекают из окончательной и решительной борьбы двух противоположных политических систем. В рамках этих задач рейхсфюрер СС действует самостоятельно, на свою ответственность… Рейхсфюрер СС должен обеспечить, чтобы выполняемые им задачи не мешали ходу боевых действий» (IMT 1947. Vol. XXVI: 54). Исследователи отмечают, что результатом «Инструкции об особых областях» стало «планирование этой войны как войны на уничтожение» (Hartmann, 2013: 182).

В тот же день военные начали согласовывать с ведомством рейхсфюрера СС вопрос о порядке действий айнзацгрупп в прифронтовой зоне (Штрайт, 2009: 31). Опыт использования подобных подразделений в ходе «польской кампании» был хорошо известен. В более позднем документе официальные задачи айнзацгрупп были сформулированы следующим образом: «Задача полиции безопасности и СД заключается в выявлении всех противников империи и борьбе с ними в интересах безопасности армии. Помимо уничтожения активных противников, все остальные элементы, которые в силу своих убеждений либо своего прошлого при благоприятных условиях могут оказаться активными врагами, должны устраняться посредством превентивных мероприятий» (IMT 1947. Vol. XXXI: 493). Как и в Польше, уничтожению в первую очередь должны были быть подвергнуты представители элит. 17 марта 1941 г. генерал Гальдер записал рассуждения Гитлера: «Насажденная Сталиным интеллигенция должна быть уничтожена. Руководящий аппарат русского государства должен быть сломан. В Великороссии необходимо применить жесточайший террор. Специалисты по идеологии считают русский народ недостаточно прочным. После ликвидации активистов он расслоится» (Гальдер, 1969: 410).

К соглашению с СС военные пришли быстро. Уже 26 марта 1941 г. обер-квартирмейстер сухопутных сил генерал Эдуард Вагнер и глава РСХА Рейнхард Гейдрих подготовили согласованный документ, месяц спустя подписанный главнокомандующим сухопутных войск фельдмаршалом фон Браухичем и направленный в войска. Айнзацгруппы получили право «в рамках своих задач под собственную ответственность осуществлять карательные меры в отношении гражданского населения» (Штрайт, 2009: 32). Еще раньше главным командованием сухопутных сил был изданы «Специальные поручения для службы тыла», также посвященные вопросу взаимодействия с айнзацгруппами (Hartmann, 2013: 183).

Следующим шагом в сотрудничестве военных с ведомством рейхсфюрера СС стал подписанный 6 мая 1941 г. главой Верховного командования сухопутных сил (ОКХ) фельдмаршалом Вальтером фон Браухичем приказ «О комиссарах». В соответствии с этим приказом уничтожение политработников (комиссаров) во фронтовой зоне должно было осуществляться германскими войсками, а в тыловой зоне – айнзацгруппами. По справедливому замечанию Кристиана Штрайта, «подобным решением военное руководство изъявило готовность возложить на действующую армию задачу истребления целой категории политических противников. Это была задача, которой до тех пор занималась лишь полиция безопасности Гейдриха» (Штрайт, 1979: 35).

Приказом «О комиссарах» дело не ограничилось. 23 мая 1941 г. начальник штаба ОКВ фельдмаршал Кейтель утвердил приказ «О поведении войск в России». Согласно этому приказу, речь шла уже не только об уничтожении партийных работников и военнопленных, но об истреблении всех, кто оказывал сопротивление в какой бы то ни было форме. Приказ призывал войска к «беспощадной и энергичной борьбе против большевистских подстрекателей, сопротивляющихся, саботажников, евреев, а также безоговорочному подавлению любого активного и пассивного сопротивления» (Штрайт, 1979: 36). Как мы увидим дальше, даже ведомство рейхсфюрера СС проявляло больше осторожности в формулировке целей, чем верховное командование вермахта.

Приказ «О поведении войск в России» был не единственным документом, санкционировавшим избыточное насилие в отношении населения оккупированных территорий СССР. Десятью днями ранее, 13 мая 1941 г., фельдмаршал фон Браухич утвердил приказ «О военной подсудности в районе “Барбаросса” и об особых действиях войск».

Если в приказе «О комиссарах» речь шла об уничтожении одной из категорий военнопленных, то в приказе «О военной подсудности» – об уничтожении гражданского населения. В документе отмечалось: «За действия против вражеских гражданских лиц, совершенных военнослужащими вермахта и вольнонаемными, не будет обязательного преследования, даже если деяние является военным преступлением или проступком» (IMT 1947. Vol. XXXIV: 254). Еще один пункт приказа касался подсудности уже не немецких военнослужащих, а советских мирных жителей, оказавшихся на оккупированной территории: «Преступления враждебных гражданских лиц вплоть до дальнейших распоряжений изымаются из подсудности военных и военно-полевых судов… В отношении населенных пунктов, в которых вооруженные силы подверглись коварному или предательскому нападению, должны быть немедленно применены распоряжением офицера, занимающего должность не ниже командира батальона, массовые насильственные меры, если обстоятельства не позволяют быстро установить конкретных виновников» (IMT 1947. Vol. XXXIV: 253).

Весьма емко о смысле этого приказа выразился германский историк Вольфрам Ветте: «Каждый участник Восточного похода вермахта знал, что ему все позволено и он не предстанет перед военным трибуналом» (Ветте, 1999). Отныне жителей СССР можно было убивать столь же безнаказанно, как некогда – австралийских аборигенов или американских индейцев. Гитлер не зря вспоминал об индейцах в своих речах; колониальные практики избыточного насилия как инструмента освобождения территории от «ненужного» туземного населения должны были найти применение в ходе «восточного похода». Современные исследователи отмечают: так же, как и приказ «О поведении войск в России», приказ «О военной подсудности» был направлен на воспитание в германских солдатах беспощадности и инициативы к убийствам, необходимых для ведения колониальной войны (За рамками тоталитаризма… 2011: 464). Это прекрасно понимали все заинтересованные лица; генерал Гальдер резюмировал смысл приказа «О военной подсудности» в своем рабочем дневнике: «Войска должны вести на Востоке также и идеологическую борьбу» (Гальдер, 1969: 507).

Опубликованные к настоящему времени документы показывают, что германские генералы не имели ничего против концепции «идеологической борьбы». Некоторые из них даже предвосхищали издаваемые ОКХ и ОКВ распоряжения. Начальник 4-й танковой группы генерал Эрих Гепнер 2 мая 1941 г. издал чрезвычайно показательный приказ, в котором неразрывно переплелись антикоммунизм, антисемитизм и антиславянизм. «Война против России является важнейшей частью борьбы за существование немецкого народа. Это – давняя борьба германцев против славян, защита европейской культуры от московско-азиатского нашествия, отпор еврейскому большевизму. Эта борьба должна преследовать цель превратить в руины сегодняшнюю Россию, и поэтому она должна вестись с неслыханной жестокостью. Каждый бой должен быть организован и проводиться с железной волей, направленной на безжалостное и полное уничтожение противника. Никакой пощады прежде всего представителям сегодняшней русской большевистской системы…» (Wilhelm, 1991: 140).

2. Ведомство рейсхфюрера СС: еврейский вопрос и колонизация

В то время как военные издавали приказы, впоследствии охарактеризованные историками как преступные (Müller R.-D., Ueberschär, 1997: 210–211), ведомство рейхсфюрера СС готовилось внести свой вклад в «войну на уничтожение». Договоренность о взаимодействии айнзацгрупп с вермахтом была достигнута. Со второй половины мая личный состав айнзацгрупп проходил подготовку в Пограничной полицейской школе под Лейпцигом, одновременно шел процесс отбора и назначения руководящего состава (Browning, 2004: 225). Для ведомства рейхсфюрера СС был крайне важен «еврейский вопрос». Во время встреч с руководящим составом айнзацгрупп глава РСХА Рейнхард Гейдрих неоднократно напоминал о роли евреев как вдохновителей большевизма. По утверждениям некоторых исследователей, именно тогда глава РСХА отдал устное распоряжение ликвидировать всех евреев, в том числе и не состоявших в партии, потому что «иудаизм стал источником большевизма и, следовательно, должен быть уничтожен» (Пэдфилд, 2002: 310).

Официально, однако, это распоряжение оформлено не было. В изданном Гейдрихом уже после вторжения в СССР специальном приказе указывалось, что уничтожению подлежат не все евреи, а лишь «члены партии и занятые на государственной службе, а также прочие радикальные элементы (диверсанты, саботажники, пропагандисты, снайперы, убийцы, поджигатели и т. п.)» (Альтман, 2002: 198; Шнеер, 2005: 410). Это была заметно более осторожная формулировка, чем использовавшаяся военными в приказе «О поведении войск в России». Как замечает в этой связи Юрген Маттойс, «изданные военными письменные приказы были более агрессивными и нацеленными на гражданских лиц, чем те, которые получили айнзацгруппы» (Matthäus, 2015: 172).

Одновременно руководству айнзацгрупп было поручено организовывать истребление евреев руками антисоветских националистов. В подписанном Гейдрихом вскоре после вторжения в СССР приказе отмечалось: «Стремлению к самоочищению антикоммунистических или антиеврейских кругов во вновь оккупированных областях не следует чинить никаких препятствий. Напротив, их следует – конечно, незаметно – вызывать, усиливать, если необходимо, и направлять по правильному пути, но так, чтобы эти местные “круги самообороны” позднее не могли сослаться на распоряжения или данные им политические гарантии. Такие действия по вполне понятным причинам возможны только в течение первого времени оккупации» (Альтман, 2002: 218).

Под упомянутыми в распоряжении главы РСХА «антикоммунистическими и антиеврейскими кругами» подразумевались две связанные с германскими спецслужбами крупные антисоветские организации – Фронт литовских активистов (ЛАФ) и Организация украинских националистов. Обе эти организации, имевшие разветвленные подпольные сети на советской территории, по своей идеологии были не только антисоветскими, но и антисемитскими. По справедливому замечанию американского исследователя, «в Прибалтике или на Западной Украине… антисемитские предрассудки националистов совпадали с предубеждениями германских чиновников» (Browning, 2004: 252).

К моменту нападения Германии на Советский Союз и ОУН, и ЛАФ имели собственные планы «решения еврейского вопроса», в соответствии с которыми евреев посредством убийств следовало вынудить к бегству с территории Украины и Литвы. В основе своей эти планы были разработаны еще до начала Второй мировой войны. Планы кровавых этнических чисток евреев и поляков были сформулированы в подготовленной в 1938 г. «Военной доктрине украинских националистов» члена Краевой экзекутивы ОУН М. Колодзинского (Diukow, 2017). Литовские националисты, входившие в состав созданного в конце 1938 г. Союза литовских активистов, в июле 1939 г. просили у нацистских спецслужб финансирование на организацию погромов евреев (IMT 1947. Vol. XXXI: 385–391). В Берлине организацию еврейских погромов в Литве тогда сочли несвоевременной, однако участники Союза литовских активистов составили костяк созданного в 1940 г. ЛАФ и продолжили разработку антисемитских планов. Планы решения «еврейского вопроса» литовскими националистами были окончательно сформулированы в датируемой мартом 1941 г. инструкции ЛАФ «Указания по освобождению Литвы», а также в ряде антисемитских листовок (Дюков, 2012: 140–157; Дюков, 2015: 52–65). Антисемитские планы украинских националистов весной 1941 г. были сформулированы в инструкции «Борьба и деятельность ОУН во время войны» и ряде других документов (Дюков, 2009; Djukow, 2016: 223–246).

Антиеврейские планы националистов были, безусловно, известны руководству РСХА – и приветствовались им. Впервые мысль о привлечении боевиков ОУН к уничтожению «враждебных элементов» – евреев и представителей польской интеллигенции – возникла у нацистского руководства еще в сентябре 1939 г. (IMT 1947. Vol. II: 448, 478). Летом 1941 г. она снова оказалась востребованной. Уничтожение евреев чужими руками казалось Гейдриху хорошей идей, позволяющей обойти все еще существовавшие моральные ограничения относительно массовых убийств по национальному принципу.

В ходе войны против Советского Союза убийства евреев должны были стать массовыми, однако «окончательное решение еврейского вопроса» ведомству рейхсфюрера СС виделось иначе. 26 марта 1941 г. во время встречи с Герингом Гиммлер представил план «окончательного решения». Проанализировав дошедшие до нашего времени документы, американский историк Кристофер Браунинг пришел к выводу, что на тот момент под «окончательным решением» подразумевалось принудительное переселение евреев из европейских стран на Восток – на территории бывшего Советского Союза (Browning, 2004: 104).

Переселение европейских евреев должно было стать одним из элементов преобразования завоеванного германским оружием «жизненного пространства». Подчиненное Гиммлеру РКФ, в 1940 г. уже разработавшее план колонизации оккупированных польских территорий, весной 1941 г. приступило к планированию освоения новых восточных территорий. Первый вариант документа, известного под названием «Генеральный план “Ост”», был завершен в июле 1941 г. К сожалению, он был утрачен во время войны, и потому его содержание остается неизвестным для историков (Туз, 2018: 597). Несомненно, однако, что в нем, как и в предыдущих, а также в последующих разработках РКФ, речь шла об изгнании с захваченных территорий миллионов представителей «низших рас» и о заселении на их место германских колонистов. Впрочем, вопреки распространенному в отечественной историографии мнению (Россия и СССР в войнах ХХ века…, 2001: 230), «Генеральный план “Ост”» не был нормативным документом, на основе которого осуществлялись нацистские преступления против населения Советского Союза. Он, безусловно, носил преступный характер, однако был обращен в довольно отдаленное будущее и касался проблемы послевоенной колонизации восточного пространства (Яковлев, 2017: 320). Не приходится отрицать, что о нацистском мышлении «Генеральный план» говорит очень многое; однако до практической его реализации дело не дошло.

3. Экономисты: план голода

Гораздо большее значение в рамках подготовки и проведения «войны на уничтожение» против СССР имела совокупность разработок и распоряжений, известная в современной историографии как «план голода» (Туз, 2018: 609; Gerlach, 1999: 46) или «политика голода» (Kay, 2011: 47). Их отцом стал статс-секретарь министерства продовольствия и сельского хозяйства Герберт Бакке. Подчиненный нацистского идеолога Рихарда Вальтера Дарре, Бакке и сам был ярым сторонником идеи «жизненного пространства». В середине 1940 г. он заявил о возникающих в рейхе проблемах с продовольствием: по его подсчетам, в текущем году около 17,2 млн жителей Германии должны были ощутить продовольственные затруднения из-за организованной Великобританией морской блокады. По мнению Бакке, покрыть недостатки продовольствия можно было только за счет Советского Союза, однако это возможно только в случае «сокращения потребления» (Kay, 2011: 38–39). Как показало дальнейшее, речь шла о сокращении потребления жителей советских территорий.

В январе 1941 г. Бакке был принят Гитлером; после этого он превратился в неформального лидера экономического планирования процесса колонизации оккупированных территорий СССР. Именно с ним, в частности, согласовывалось содержание подготовленной ОКВ «Инструкции об особых областях» (Fall Barbarossa…, 1970: 287).

Как и многие германские экономисты, Бакке понимал, что в СССР нет излишков продовольствия: сталинская индустриализация привела к быстрому росту городского населения, а следовательно – к росту пищевого потребления. Однако там, где остальные экономисты останавливались, констатируя, что даже в случае захвата плодородных земель Советской Украины Германия не получит существенных выгод, Бакке шел дальше. Его мысль была простой и, безусловно, импонирующей нацистскому руководству. Современный исследователь следующим образом излагает мысль Бакке: «Для того чтобы излишки зерна на Украине направлялись непосредственно на удовлетворение потребностей немцев, нужно было просто исключить советские города из этой пищевой цепочки. После десяти лет сталинской урбанизации городскому населению на западе СССР предстояло просто умереть от голода» (Туз, 2018: 610–611).

Идеи Бакке поддерживал генерал Георг Томас, начальник экономического управления ОКВ, считавший необходимым обеспечить снабжение участвующих в Восточном походе германских войск за счет ресурсов оккупированных территорий (Туз, 2018: 611). «Русский человек привык приноравливать свои потребности к плохому урожаю… при населении 160 млн чел. даже небольшое снижение норм выдачи освободит большие массы зерна», – писал генерал Томас в феврале 1941 г. (Штрайт, 2009: 64–65).

Хотя «план голода» еще не был официально утвержден, германские военные запланировали уничтожение голодом советских военнопленных. В марте 1941 г. начальник управления по делам военнопленных ОКВ генерал-лейтенант Герман Рейнеке вызвал из военных округов начальников отделов по делам военнопленных и под большим секретом сообщил, что ориентировочно в начале лета Германия вторгнется на территорию Советского Союза и что в обращении с советскими военнопленными необходимо исходить из общей концепции войны на Востоке как идеологической и расовой войны.

Суть инструкций заключалась в том, что расово неполноценных русских нельзя содержать в тех же условиях, что англичан или французов. Соответственно, нормы питания должны быть меньше, а нормы выработки – больше. Организационная подготовка к созданию системы лагерей для советских военнопленных началась в середине апреля 1941 г.; к этому времени уже и средний офицерский состав был осведомлен, что советских пленных ожидает гораздо худшее по сравнению с военнопленными из других стран обращение. При этом, как отмечает Кристиан Штрайт, рационы, установленные для советских военнопленных, были значительно ниже прожиточного минимума (Штрайт, 2009: 83). Это неизбежно программировало массовую смертность среди военнопленных. У современных исследователей нет никаких сомнений, что подобный подход был прямым нарушением законов и обычаев войны (Стратиевский, 2014: 79–90).

2 мая 1941 г. генерал Вильгельм Шуберт, подчиненный генерала Томаса, фактически возглавлявший экономический штаб «Ост», провел совещание со статс-секретарями ряда министерств. На совещании обсуждались задачи экономического освоения оккупированных советских территорий (Kay, 2006: 685–700; Kay, 2008: 93–103). Зафиксированные в подготовленной по итогам совещания памятной записке основные тезисы будущей экономической оккупационной политики на Востоке совершенно явно восходили к идеям Бакке и Томаса. В памятной записке отмечалось:

«1. Войну можно будет продолжать только в том случае, если все вооруженные силы Германии на третьем году войны будут снабжаться продовольствием за счет России.

2. При этом, несомненно, погибнут от голода десятки миллионов человек, если мы вывезем из страны все необходимое для нас» (IMT 1947. Vol. XXXI: 84).

Американский исследователь Адам Туз характеризует этот документ следующим образом: «Один из самых поразительных бюрократических протоколов в истории нацистского режима. Применяя куда более откровенные выражения, чем те, что когда-либо использовались применительно к еврейскому вопросу, все главные учреждения Рейха одобрили программу массовых убийств» (Туз, 2018: 612).

23 мая 1941 г. в экономическом штабе «Ост» конкретизировали эти идеи. В разработанном Бакке и его помощниками (Ганценмюллер, 2019: 66) документе было запланировано, что германские войска блокируют поступление продовольствия из черноземных районов СССР в нечерноземные земли (лесную зону). Участь населения нечерноземных земель была для нацистов очевидна. «Выделение черноземных областей должно обеспечить для нас при любых обстоятельствах наличие более или менее значительных излишков в этих областях. Как следствие – прекращение снабжения всей лесной зоны, включая крупные индустриальные центры – Москву и Петербург… Несколько десятков миллионов человек на этой территории станут лишними и умрут или будут вынуждены переселиться в Сибирь. Попытки спасти это население от голодной смерти путем отправки туда излишков из черноземной зоны могут быть осуществлены только за счет ухудшения снабжения Европы. Они могут подорвать возможность Германии продержаться в войне и ослабить блокадную прочность Германии и Европы. По этому вопросу должна быть абсолютная ясность» (Verbrehen der Wehrmacht… 2002: 65).

Неделей позднее, 1 июня 1941 г., Бакке утвердил документ под названием «Папка окружного сельскохозяйственного фюрера», в которой суммировались все директивы по вопросу экономического освоения восточных территорий. Бакке отмечал: «Хлебные излишки России определяются не размерами урожая, а тем, насколько велико собственное потребление. Этот факт является тем узловым пунктом, из которого надлежит исходить в наших хозяйственно-политических мероприятиях. Собственное потребление русских… должно быть снижено» (Загорулько, Юденков, 1980: 59).

Бакке оценивал «избыточное население» Советского Союза в 20–30 млн человек (Туз, 2018: 612). 10 июня 1941 г. он встречался с рейхсфюрером СС Гиммлером для обсуждения вопросов эксплуатации оккупированных территорий и проинформировал его о «плане голода». Два дня спустя, 12 июня, выступая перед высшими чинами СС в замке Вевельсбург, Гиммлер заявил, что «целью похода на Россию является сокращение числа славян на 30 миллионов человек» (IMT 1947. Vol. IV: 485). Современные исследователи уверены, что названная Гиммлером цифра восходила к расчетам Бакке (Kay, 2011: 162–163; Яковлев, 2017: 235). К тому же источнику восходят и рассуждения Геринга в беседе с министром иностранных дел Италии графом Чиано: «В этом году в России умрут от голода 20–30 миллионов человек. Возможно, и к лучшему, что временами приходится сокращать численность некоторых народов» (Ганценмюллер, 2019: 68). Таким образом, замечает Адам Туз, вычисления Бакке превратились для нацистского руководства в общую точку отсчета (Туз, 2018: 612).

Характерно, что в своем выступлении в Вевельсбурге рейхсфюрер СС говорил о сокращении числа славян, подчеркивая тем самым расовый характер «плана голода». Историк Алекс Кей отмечает: «Акцент на уничтожение славян показывает, что, хотя в основе плана уморить миллионы голодной смертью лежала экономическая мотивация, именно расовые соображения сняли все сомнения о допустимости подобного шага. Невозможно представить подобный консенсус между военной и политической элитой по поводу французского или норвежского населения» (Kay, 2012: 112).

4. Ведомство Розенберга: разделяй и властвуй

Рейхсфюрер СС Гиммлер характеризовал население Советского Союза как «смесь рас и народов, чьи имена непроизносимы» (Stein, 1984: 126–127). Такой взгляд был присущ не только эсэсовцам; военные и экономисты, как правило, также не придавали особого значения тому, что именно за народы обитают на Востоке. Эти народы в целом рассматривались как принадлежащие к «низшей расе», неспособные к самостоятельному государственному существованию и жестоко порабощенные «еврейством». Однако экспансионистская компонента нацистской идеологии не позволяла смотреть на народы СССР лишь как на примитивных дикарей, для которых освобождение от «еврейства» и германское господство станут безусловным благом. Населявшие Советский Союз народы занимали «жизненное пространство», необходимое для благополучия Германии и «арийской расы», – и потому должны были стать объектом «плана голода». Ведь в конечном итоге рейху нужны были земли, а не населяющие их туземцы.

Впрочем, в нацистском руководстве был человек, ратовавший за проведение более дифференцированной политики в отношении населяющих СССР народов. Как ни странно, этим человеком был не кто иной, как Альфред Розенберг. Высокопоставленный нацистский идеолог, автор многочисленных антисемитских и антирусских текстов, ненавистник христианской религии и один из главных пропагандистов идей расовой иерархии, Розенберг считал необходимым делать ставку на поощрение межнациональной розни и сепаратистских движений в СССР, на политику «разделяй и властвуй».

Борьба против Советского Союза была для Розенберга не только борьбой против «еврейского большевизма», но и борьбой против способного возродиться после поражения СССР «московского империализма». Русский народ воспринимался Розенбергом как больной (Rosenberg, 1942: 214), а Московия – как ядро и символ «русско-монгольской отсталости» (Dallin, 1981: 47). А потому естественными союзниками в борьбе с «еврейским большевизмом» и Московией в глазах нацистского идеолога становились представители разнообразных сепаратистских движений.

Идеологические воззрения дополнялись рациональными соображениями. «При оценке положения вещей мы стояли перед выбором: посредством по необходимости жестокого и одинакового для всех обращения сделать врагами 120 миллионов [человек] или посредством разделения и дифференцированного обращения сделать впоследствии половину своими помощниками», – писал Розенберг (Политический дневник Альфреда Розенберга…, 2015: 310).

Неизвестно, когда Розенберг подключился к планированию войны против Советского Союза, однако в датируемых началом марта 1941 г. замечаниях Гитлера к первому варианту разработанной ОКВ «Инструкции об особых областях» его идеи звучат совершенно явно (Fall Barbarossa… 1970: 285–287). Судя по дошедшим до нас документам, к концу марта 1941 г. юрисдикция Розенберга в отношении вопросов, связанных с будущими территориями на Востоке, признавалась Герингом (Browning, 2004: 104, 236).

27 марта 1941 г. во время встречи с фюрером Розенберг огласил свое видение политического будущего на Востоке после поражения Красной Армии: «Балтика – протекторат, Украина самостоятельна, в союзе с нами» (Политический дневник Альфреда Розенберга…, 2015: 287). Развернутое изложение своих планов он дал в докладной записке от 2 апреля 1941 г. На территории СССР им было выделено семь основных географических единиц: «Великороссия», Белоруссия, прибалтийские страны, Украина, Донская область, Кавказ и Туркестан. Розенберг выступал за «поощрение к национальной независимости вплоть до потенциального создания собственной государственности» Украины, говорил о возможности создания отдельных государств в Белоруссии и Донской области. Прибалтика должна была быть германизирована и впоследствии присоединена к рейху; судьбы Кавказа и Туркестана оставались неопределенными. А вот «Великороссия», она же «Московия», должна была быть максимально ослаблена: государственный аппарат следовало полностью уничтожить, значительные территории – отторгнуть и передать Белоруссии, Украине и Донской области, а оставшиеся – подвергнуть жестокой экономической эксплуатации. Кроме того, именно в «Московию» должны были депортироваться «враждебные» и «нежелательные» элементы из других оккупированных территорий СССР – в том числе представители национальной интеллигенции из прибалтийских стран (IMT 1947. Vol. XXVI: 547–554). По всей видимости, «Московия» же должна была стать местом для депортации евреев из Европы, запланированной ведомством рейхсфюрера СС в рамках территориального «окончательного решения еврейского вопроса»; Розенберг был осведомлен об этой разработке (Browning, 2004: 104).

Несмотря на то что планы Розенберга не вполне совпадали с видением Гитлера (во время выступления перед руководством германской армии 30 марта фюрер объявил, что протектораты будут созданы не только в Прибалтике, но и на Украине и в Белоруссии) (Гальдер, 1969: 430), докладная записка, судя по всему, произвела серьезное впечатление. В тот же день Розенберг был назначен уполномоченным по централизованной обработке вопросов восточноевропейской территории – то есть, иными словами, ответственным за политические преобразования на Востоке. «Розенберг, теперь настал ваш час!» – сказал Гитлер, сообщая о назначении (Политический дневник Альфреда Розенберга… 2015: 290).

Следующие несколько недель сотрудники Розенберга дорабатывали планы восточной политики. Оккупированную территорию СССР планировалось разделить на четыре рейхскомиссариата: «Остланд» (Прибалтика и Белоруссия), «Украина» (Украина и Донская область), «Московия» и «Кавказ» (IMT 1947. Vol. XXVI: 555–560). При этом мыслей о возможности создания «украинского государства» и поддержки «украинского самосознания» в противовес русским Розенберг не оставлял. В датированной 7 мая 1941 г. инструкции рейхскомиссару Украины выделялись два приоритета нацистской политики: «Целью работы германского рейхскомиссара по Украине является прежде всего обеспечение Германской империи продовольствием и сырьем в целях усиления германского военного руководства, а затем – создание свободного украинского государства в тесном союзе с Великогерманской империей» (IMT 1947. Vol. XXVI: 567). На территории «Московии», напротив, планировалось ввести как можно более жесткий оккупационный режим. «Данная оккупация должна носить совершенно иной характер, нежели в остзейских провинциях, на Украине и на Кавказе. Она должна быть направлена на подавление всякого русского и большевистского сопротивления и потому нуждается в людях невосприимчивых, в составе как военного представительства, так и потенциально – политических руководящих органов. Вытекающие из этого задачи пока нет необходимости здесь перечислять», – писал Розенберг в приложении к докладной записке от 7 апреля 1941 г. (IMT 1947. Vol. XXVI: 557).

Продвигаемая Розенбергом концепция освоения «восточного пространства» явно противоречила разработкам контролируемого Гиммлером РКФ. Представления Розенберга и Гиммлера о том, кто должен играть на Востоке главную роль, а кто – роль вспомогательную, также принципиальным образом различались. Розенберг изливал свое негодование на страницы дневника (Политический дневник Альфреда Розенберга…, 2015: 299–302), однако держать верх в этом конфликте не мог.

Впрочем, с остальными участниками планирования войны против СССР Розенбергу удалось выстроить прочные рабочие отношения. Судя по дневнику, Розенберг был осведомлен о разработанном Бакке и генералом Томасом «плане голода» и обсуждал его на встречах с фюрером (Политический дневник Альфреда Розенберга…, 2015: 302). Сотрудники ведомства Розенберга участвовали в совещаниях экономического штаба «Ост», а также консультировались с Бакке (Kay, 2006: 692–693).

Прямая отсылка к разработанному Бакке «плану голода» прозвучала в речи, произнесенной Розенбергом за два дня до нападения на СССР: «Прокорм немецкого народа вне сомнения стоит во главе угла, если речь идет о немецких требованиях на Востоке. И здесь южные районы и Северный Кавказ найдут резервы для прокорма немецкого народа. Но мы не видим нашего долга в том, чтобы из районов с переизбытком [сельскохозяйственной продукции] кормить также и русский народ. Мы знаем, что это жестокая необходимость, заставляющая забыть о любых чувствах. Без сомнения, окажется необходимой огромная эвакуация, и русский народ ожидают тяжелые годы» (IMT 1947. Vol. XXVI: 622).

Розенберг был готов использовать украинцев и представителей других советских национальных меньшинств для борьбы против «еврейского большевизма» и «Московии». Однако он не испытывал никаких сомнений относительно необходимости уничтожения голодом миллионов представителей других «низших рас» – евреев, русских и представителей национальной интеллигенции прибалтийских стран. Историк Игорь Петров справедливо замечает: «сравнение дневника [Розенберга] с другими доступными источниками показывает, что Розенберг вполне следовал общей линии на массовые убийства посредством измора, отказа от снабжения и депортаций» (Политический дневник Альфреда Розенберга…, 2015: 16–17). Аналогичной точки зрения относительно вклада Розенберга в «войну на уничтожение» придерживаются и другие исследователи (Штрайт, 2009: 67–68; Kay, 2006: 691–693).

Розенберг разделял общий для германских элитных групп консенсус относительно методов освоения пространства на Востоке, однако считал необходимым дифференцированный подход к выбору жертв. С его точки зрения основной жертвой массовых депортаций и «плана голода» помимо евреев должны были стать не славяне вообще, а в первую очередь русские («московиты»). «В отличие от Прибалтики, Украины и Кавказа центральная часть России предназначалась для разграбления и долгосрочного истребления людей. В будущей германской восточной империи русским “недочеловекам” не было места», – резюмирует планы Розенберга германский историк Рольф-Дитер Мюллер (Мюллер Р.-Д., 2012: 239).

5. Цели и задачи «войны на уничтожение»

Как видим, по своим целям нацистская война против СССР выходила за рамки классических вооруженных конфликтов. Ключевые элементы нацистской идеологии – расизм, антисемитизм/антикоммунизм, аниславянизм и колониальный экспансионизм – запрограммировали специфические цели нацистской войны против СССР. Ими стали:

• уничтожение государственности Советского Союза;

• захват новых территорий для их последующей колонизации и эксплуатации в соответствии с концепцией расширения «жизненного пространства» германской нации.

Для реализации этих целей на стадии подготовки нападения на Советский Союз политическим, экономическим и военным руководством нацистской Германии были разработаны и доведены до исполнителей специальные директивные документы, санкционировавшие:

 физическое уничтожение «враждебных» групп, рассматриваемых как защитники советского строя (к таковым в первую очередь причислялись сотрудники государственного аппарата, партийные активисты и состоявшие на государственной службе евреи);

 применение германскими войсками безнаказанного избыточного насилия в отношении советских военнопленных и мирного населения (как славян, так и, прежде всего, евреев);

 организацию массовой смертности от голода военнопленных и мирного населения (как евреев, так и, прежде всего, славян).

Эти документы заранее предопределили характер нацистской «войны на уничтожение» против СССР; по справедливому замечанию Кристиана Хартманна, «только небольшое количество особо тяжких преступлений немцев, которые проявились лишь в ходе войны, не вырисовывались уже тогда… Остальное же было запланировано с самого начала» (Hartmann, 2013: 178).

Егор Яковлев

7 января 1946 г. на Нюрнбергском процессе состоялся допрос обергруппенфюрера СС Эриха фон дем Бах-Зелевского (Жуков, Ковтун, 2021: 5–132)[8]. Этот эсэсовский генерал оказался едва ли не самым везучим палачом среди всех, кто подвизался на службе у Третьего рейха. Несмотря на то что руки его по локоть были в крови, перед международным трибуналом он предстал не как подсудимый, а как свидетель обвинения. Бах-Зелевский – наместник рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера в Белоруссии и Центральной России, который методично уничтожал евреев и рьяно сжигал деревни со всем населением, сдался американской армии и сразу же изъявил готовность сотрудничать. Выжить ему помогли исключительная изворотливость и откровенные показания против элиты нацистской Германии. Среди прочего бывший обергруппенфюрер сообщил о совещании в замке Вевельсбург, состоявшемся незадолго до начала войны против Советского Союза: на этой встрече глава СС сказал своим ближайшим соратникам, что «целью похода на Россию является сокращение числа славян на 30 миллионов человек» (IMT[9]. Vol. IV: 482)[10].

По понятным причинам эти слова вызвали особый интерес у советской стороны. На прямой вопрос прокурора Юрия Покровского, выполнялась ли истребительная установка Гиммлера немецкими властями на практике – в частности, под прикрытием антипартизанских операций, свидетель ответил утвердительно: «Я считаю, что эти методы действительно привели бы к истреблению 30 миллионов, если бы их продолжали применять и если бы ситуация не изменилась в результате развития событий» (IMT. Vol. IV: 485).

Адольф Гитлер и многие из его окружения были уже мертвы, и обвинители пытались добиться подтверждения сенсационной информации от главного нациста, сидевшего на нюрнбергской скамье подсудимых, – рейхсмаршала Германа Геринга, бывшего преемника фюрера, руководителя нацистской экономики и люфтваффе. Тот, однако, не собирался ни в чем признаваться. Когда главный обвинитель от СССР Р.А. Руденко задал вопросы на эту тему, подсудимый ответил, что об истреблении славян говорил Гиммлер, а не он. Руденко в ответ указал на то, что в нацистской Германии имелся единый руководящий центр – Гитлер и его окружение, в том числе правая рука фюрера – Геринг. Мог ли Гиммлер самостоятельно давать указание об уничтожении славян, не имея санкции фюрера или его ближайшего соратника? (IMT. Vol. IX: 645)[11] Однако Геринг стоял на своем: «Мне ничего неизвестно о таком указании или распоряжении» (IMT. Vol. IX: 645).

Споры о том, насколько достоверно свидетельство Бах-Зелевского, велись в течение многих лет. Одним из главных скептиков в послевоенной Германии стал бывший сотрудник нацистского министерства пропаганды Ганс Фриче, оправданный на Нюрнбергском процессе. Слова генерала СС он толковал таким образом, что на самом деле Гиммлер всего лишь гипотетически оценил будущие потери русских от тяжелой и кровавой войны: «Я буквально увидел, как под оптикой предвзятого обвинения прогнозы, сделанные Гиммлером, 30 миллионов предполагаемых им жертв войны, превратились в жертв преднамеренного убийства» (Fritzsche, 1953: 95).

Конечно, подобная трактовка сразу вызывает вопрос, как мог рейхсфюрер СС предвидеть столь чудовищные жертвы, превышающие совокупные потери всех стран в Первой мировой, если по плану «Барбаросса» война против СССР должна была закончиться за несколько месяцев. Но этот вопрос Фриче никто не задал.

Справедливости ради скажем, что в Советском Союзе о показаниях Баха писали не лучше. Вместо того чтобы вести исследования по проверке их достоверности, советские авторы прибегали к пропагандистским подлогам. Так, писатель Аркадий Полторак – секретарь советской делегации на международном военном трибунале – в книге «Нюрнбергский эпилог» утверждал, что слова Баха подтвердил и Геринг, якобы заявивший: «Гиммлер произнес речь в том духе, что тридцать миллионов русских должны быть истреблены» (Полторак, 1965: 56). В реальности Полторак ловко переиначил истинные слова Геринга. Когда Руденко спросил его про «директиву Гиммлера об истреблении 30 миллионов», рейхсмаршал ответил: «Это был не приказ, это была всего лишь речь» (IMT. Vol. IX: 645). Сам он ее не слышал и слышать не мог, так как на встрече в Вевельсбурге не присутствовал и про заявление рейхсфюрера узнал только на суде.

Дискуссии относительно показаний Баха не ослабевают и по сей день. Так, современные российские историки Д. Жуков и И. Ковтун не слишком доверяют генералу СС, отмечая, что, «по мнению ряда исследователей», Бах исказил слова своего шефа. По их словам, «борьбу с СССР эсэсовцы понимали как устранение “еврейско-большевистской системы”, использующей различные народы для сохранения своей власти, что в целом согласовывалось с общей тенденцией германской пропаганды на Восточном фронте… Вместе с тем, поскольку большинство коммунистов относилось к русским, украинцам и белорусам, война превращалась и в противостояние славянам. Однако это противостояние носило политическую, а не расовую (как в случае с евреями) окраску» (Жуков, Ковтун, 2010: 99).

Их оппонентом в российской историографии выступил А.Р. Дюков, чья мощно написанная книга «За что сражались советские люди» (Дюков, 2007) и целый ряд других текстов, в том числе вступительных статей к сборникам документов о преступлениях нацизма (Дюков, 2020; Дюков, 2011), ставят вопрос о признании оккупационной политики геноцидом советского народа. Дюков полагает, что свидетельства Бах-Зелевского достоверны, так как согласуются и с жесткими расистскими заявлениями верховных нацистов, и с последующим ходом войны, вовсе не похожей на «рыцарскую» и «благородную». «Тридцать миллионов подлежащих уничтожению советских граждан – такими… были поставленные перед рейхсфюрером СС “специальные задачи”, – пишет исследователь. – Никогда в истории человечества не планировалось столь масштабных злодеяний; неудивительно, что чудовищную цифру намеченных для уничтожения невинных людей нацистское руководство не осмелилось доверить бумаге, даже будучи полностью уверенным в предстоящей победе». Цель этого геноцида – «расчистка “жизненного пространства” на Востоке, обезлюживание советских земель» (Дюков, 2007: 73).

Ключом к разрешению спора может стать вопрос, который следовало задать еще на Нюрнбергском процессе, но, к сожалению, так и не прозвучавший в зале суда: почему в цитированной генералом СС речи Гиммлера фигурировали именно «тридцать миллионов»? Откуда взялось это число? То, что оно не случайно, доказывается фактом, который стал известен еще в 1940-х гг., но в тот момент не подтолкнул исследователей к дальнейшим поискам.

В 1946 г. были опубликованы записи министра иностранных дел Италии графа Галеаццо Чиано. Согласно его заметкам, Геринг, так ловко изображавший перед высоким судом полное неведение, сказал дипломату союзной державы 25 ноября 1941 г.: «В этом году в России умрет от голода от 20 до 30 миллионов человек. Может быть, даже хорошо, что так произойдет; ведь некоторые народы необходимо сокращать» (Ciano’s diplomatic papers…, 1948: 464). Таким образом, и Гиммлер, и Геринг независимо друг от друга называли практически одно и то же число жителей оккупированных советских территорий, которые должны были умереть. Такое единомыслие верховных вождей Третьего рейха, очевидно, не могло быть случайным.

Мысль о том, что русских «слишком много» и эта масса сама по себе угрожает целям Германии в Европе, циркулировала среди немецких националистов еще в ходе Первой мировой войны. Так, в 1914 г. влиятельная шовинистическая организация – Пангерманский союз – выступила с откровенным меморандумом, в котором говорилось: «“Русского врага” необходимо ослабить путем сокращения численности его населения и предотвращения в дальнейшем самой возможности ее роста, чтобы он никогда в будущем не был бы в состоянии аналогичным образом угрожать нам» (Айххольц, 2002: 63). Однако тогда мнение праворадикальных кругов все же не возводилось в ранг государственной политики. Уверенный поворот в эту сторону был сделан уже при Гитлере.

30 марта 1941 г. Гитлер известил командование вооруженных сил, что поход на Восток будет серьезно отличаться от кампании на Западе. Краткий конспект двухчасового выступления фюрера, составленный генералом Францем Гальдером по горячим следам, зафиксировал такие установки вождя нацистов: «На Востоке суровость – это милосердие ради будущего. Командиры обязаны требовать жертв от самих себя, преодолевать все сомнения» (1941 год…, 1998. Кн. 1: 807). Грядущую войну, по словам диктатора, следовало вести на уничтожение (1941 год…, 1998. Кн. 1: 807). В тот день фюрер заявил, что две категории советских граждан подлежат физическому истреблению: большевистские комиссары и коммунистическая интеллигенция.

Но глава рейха поделился с военными отнюдь не всеми планами. После разгрома противника нацисты не собирались создавать новую, небольшевистскую Россию; они, в полном соответствии с предшествующей пропагандой, шли на Восток за «жизненным пространством». К 1941 г. в Советском Союзе проживало 198 млн 712 тыс. человек, причем за последние предвоенные годы это число росло в основном за счет снижения смертности (РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 41. Д. 189. Л. 19–20)[12]. В рейхе было всего девяносто миллионов немцев, и окружение фюрера это соотношение категорически не устраивало (BA NS 19/4008)[13]. Нацистов, как и их предтеч тридцатью годами ранее, пугала громадная численность восточных соседей, в самом факте которой виделась угроза германской гегемонии в Европе. Кроме того, логика поселенческого колониализма, планы массового переселения избытка немцев на Восток подводили гитлеровцев к мысли, что на захваченных землях им придется планомерно менять соотношение германского и местного населения в пользу первого.

В свете этого необходимо обратить внимание на то, что сразу после подписания плана «Барбаросса» руководство Германии потребовало от нацистской медицины найти способ быстрого, дешевого и незаметного способа стерилизации крупных людских масс. Первые опыты по тайному провоцированию бесплодия с помощью облучения были проведены на узниках Освенцима под руководством оберфюрера СС Виктора Германа Брака: пока люди заполняли анкету у конторки, их незаметно обрабатывали рентгеном. Уже 28 марта 1941 г. рейхсфюрер СС получил первый, довольно оптимистичный отчет. По словам личного референта Гиммлера Рудольфа Брандта, его шеф был очень заинтересован в этих экспериментах и жаждал получить инструмент, «который можно было бы применить против врагов Германии, таких как русские, поляки и евреи… Рабочая сила стерилизованных людей могла бы эксплуатироваться Германией, в то время как угроза их размножения была бы пресечена. Эта массовая стерилизация была фрагментом гиммлеровского расового учения; часть его времени и забот были посвящены этим опытам…» (Brandt).

Первые исследования, однако, выявили нежелательные побочные эффекты: облученные в Освенциме люди начинали болеть и умирали. В СС же стремились овладеть методом, который не сказывался бы на трудоспособности жертв: иными словами, рейху нужны были бесплодные рабы. Поэтому специалисты «черного ордена» искали другие способы достичь желаемой цели. Осенью 1941 г. Гиммлер получил письмо от провинциального врача из судетского города Комотау Адольфа Покорного, который предложил использовать для массовой стерилизации сок южноамериканского растения каладиум. «Если, – рассуждал Покорный, – стало бы возможно производить препарат, который через небольшое время после его приема незаметно лишает человека возможности иметь потомство, то в нашем распоряжении оказалось бы новое могущественное оружие. Мысль о том, что три миллиона большевиков в нашем плену могут быть стерилизованы – то есть не сумеют продолжать род, но сохранят работоспособность, – открывает богатейшие перспективы» (Pokorny – Himmler…). Почему скромный доктор из медвежьего угла был уверен, что всесильному шефу СС будет интересна его идея? На допросе Покорный показал, что о программе поиска способов массовой стерилизации он узнал от пациента – высокопоставленного офицера СС или СД по фамилии Фойт[14]. Этот чин, увидев на столе у врача медицинский журнал со статьей о возможностях каладиума, сказал доктору, что о подобных вещах следует известить Гиммлера. «Он исходил из того посыла – я не знаю, это была его собственная идея или он сообщал мне это как известия из Берлина, – но он сказал, что у немецкой семьи в среднем было два ребенка, тогда как у славянского народа – восемь-двенадцать детей. Его замечание подводило к мысли, что Гиммлер хотел применить эту массовую стерилизацию к различным общностям, особенно к славянам» (Transcript for NMT 1…). Глава СС действительно прочитал меморандум Покорного с большим интересом и отдал приказ начать исследования с каладиумом. За ходом этих работ он следил в течение всего 1942 г., пока не убедился в их провале. В дальнейшем его внимание вновь привлекли опыты по стерилизации с радиацией и кислотами (Яковлев, 2020).

Естественно, активный поиск методов провокации бесплодия был запущен с ведома и одобрения фюрера. Осенью 1941 г. Гитлер прямо заявил одному из своих ближайших союзников, вице-премьеру и министру иностранных дел Румынии Михаю Антонеску: «Моя миссия, если мне удастся, – уничтожить славян». Собеседник на это заметил, что «славянские народы являются для Европы не политической или духовной проблемой, а серьезным биологическим вопросом, связанным с рождаемостью в Европе. Этот вопрос должен быть серьезно и радикально разрешен… По отношению к славянам необходимо занять непоколебимую позицию». Это, как свидетельствует протокол встречи, нашло полное понимание у Гитлера: «Вы правы, славянство представляет собой биологический вопрос, а не идеологический… В будущем в Европе должны быть две расы: германская и латинская. Эти две расы должны сообща работать в России для того, чтобы уменьшить количество славян. К России нельзя подходить с юридическими или политическими формулами, так как русский вопрос гораздо опаснее, чем это кажется, и мы должны применить колонизаторские и биологические средства для уничтожения славян» (Левит, 2005: 216)[15].

Наиболее пространный нацистский документ, который отразил намерения сокращать коренные народы Востока, – записка статс-секретаря министерства оккупированных восточных территорий Эрхарда Ветцеля «Предложения и замечания по плану “Ост”», составленная в апреле 1942 г. Это своего рода рецензия на один из черновиков плана послевоенного освоения захваченных территорий – «Генерального плана “Ост”», составленного в недрах СС. Симптоматично, что хотя восточное министерство всегда было менее радикальным, чем ведомство Гиммлера, однако и оно призывало осуществить геноцид русских.

«В этих областях мы должны сознательно проводить политику на сокращение населения, – утверждал Ветцель. – Средствами пропаганды, особенно через прессу, радио, кино, листовки, краткие брошюры, доклады и т. п., мы должны постоянно внушать населению мысль, что вредно иметь много детей». Статс-секретарь предлагал убеждать «туземцев» в опасности деторождения для здоровья, широко рекламировать противозачаточные средства, добровольную стерилизацию и аборты, а также «не допускать борьбы за снижение смертности младенцев, не разрешать обучение матерей уходу за грудными детьми и профилактическим мерам против детских болезней». «Следует сократить до минимума подготовку русских врачей по этим специальностям, не оказывать никакой поддержки детским садам и другим подобным учреждениям» (Дашичев, 1973: 38). Еще одним красноречивым пунктом программы было поощрение разводов, отсутствие поддержки внебрачных детей и привилегий для многодетных.

«Для нас, немцев, – писал Ветцель, – важно ослабить русский народ в такой степени, чтобы он не был больше в состоянии помешать нам установить немецкое господство в Европе. Этой цели мы можем добиться вышеуказанными путями» (Дашичев, 1973: 38).

Записка Ветцеля является характерным проявлением нацистских умонастроений относительно «восточного населения». Однако в советской историографии ей отводилось крайне преувеличенное место. Этот документ часто и совершенно необоснованно пытались представить базовым руководством к действию, в соответствии с которым Третий рейх вел против СССР кровавую «войну на уничтожение». Между тем из его текста совершенно ясно, что речь в нем идет о планах на послевоенное будущее. Апогеем подмены смыслов, связанных с «замечаниями» Ветцеля, стали пассажи из работы «Империя смерти» Д. Мельникова и Л. Черной, которые к тому же утверждали, что истинным автором злодейских предложений был лично Генрих Гиммлер, а Ветцель лишь записал его идеи (Мельников, Черная, 1987: 304–366). Таким образом, сказанное в тексте – не рекомендация высокопоставленного чиновника, а директива одного из имперских лидеров! Такой трактовки не допускает ни один источник. Гиммлеру в принципе не было нужды привлекать человека из другого – в некоторой степени конкурирующего! – ведомства для записи своих мыслей, ведь у него был собственный секретариат. Остается только гадать, что послужило основанием для столь странного вывода историков – грубая ошибка или желание резко повысить статус «замечаний и предложений» для подгона под изначальный тезис.

Подобные натяжки в постсоветское время привели некоторых авторов к радикальному ревизионизму. Так, популярный исторический публицист Марк Солонин сначала констатирует, что текст Ветцеля не имел отношения к событиям 1941 г., а потом прямо пишет про «несуществующий план геноцида русского народа», который стремилась и стремится найти «коммунистическая и современная неосталинистская историческая пропаганда» (Солонин, 2011: 302).

Между тем план геноцида народов СССР подробно изложен в другом документе, написанном не в апреле 1942 г., а в мае 1941-го. Речь идет о «директивах по экономической политике», изданных экономическим штабом «Ост». Судьба их удивительна. Они были найдены в бумагах Верховного командования германских вооруженных сил и фигурировали уже на Нюрнбергском процессе как документ EC-126, представленный американской стороной. Обвинитель от США Уитни Харрис охарактеризовал его так: «На страницах этого документа раскрывается заранее разработанный план убийства миллионов невинных советских граждан путем голодной смерти. В документе ясно указано, что убийство миллионов невинных было преднамеренным. Документ показывает, что этот план убийства должен был проводиться в таком огромном масштабе, что превосходил все границы человеческого представления» (Нюрнбергский процесс…, Т. 4: 282)[16].

С этими словами можно вполне согласиться: тем поразительнее, что эти красноречивые директивы до сих пор полностью не переведены на русский язык. Первая публикация более-менее пространных извлечений из них состоялась только в 1987 г. в сборнике «Преступные цели гитлеровской Германии в войне против Советского Союза», причем большая часть текста была опущена, в том числе исчезла одна из самых людоедских фраз («Многие десятки миллионов на этой территории станут излишними и умрут либо будут вынуждены переселиться в Сибирь») (Преступные цели гитлеровской Германии в войне против Советского Союза…, 1987: 250–254)[17]. Абзац, где она находится в оригинале, был опубликован без этого предложения и даже без отточия перед вырезанным фрагментом. Второй раз на русском языке отрывки из «Директив» увидели свет в 1991 г., в 4-м томе издания материалов Нюрнбергского процесса, но не как отдельная публикация, а внутри речи У. Харриса, который цитировал ее перед высоким судом (Нюрнбергский процесс…, Т. 4: 282). Неудивительно, что этот важнейший текст оставался и до сих пор остается практически невостребованным в отечественной историографии. Между указанным документом, речью Гиммлера в Вевельсбурге и словами Геринга, сказанными Чиано, существовала прямая и четкая связь.

Размышляя о будущей войне, нацистские вожди неизбежно обращались к опыту Первой мировой. Гитлеровские бонзы были особо озабочены вопросом продовольственных ресурсов, которых в свое время не хватило кайзеровской Германии в условиях Британской морской блокады. Память об этом была сильна в немецком обществе и подвигала власти предержащие к мысли, что допустить повторения пищевого кризиса нельзя ни в коем случае. Это осознание отлилось в чеканный афоризм Геринга: «Если кому-то придется голодать, то это будут не немцы…» (Туз, 2019: 693).

Между тем по мере развертывания Второй мировой войны «баланс пропитания Германии склонялся к минусу» (Ганценмюллер, 2012: 64). Уже в мае 1940 г., еще до взятия Парижа, на стол Гитлера лег тревожный доклад статс-секретаря министерства продовольствия Герберта Бакке. Чиновник сообщал, что в связи с тем, что Британия вновь перерезала морские пути снабжения из-за океана, примерно 17,2 млн жителей Германии недополучат в этом году продукты, к которым они привыкли. В следующем докладе Бакке заметил, что если блокада продолжится, то покрыть недостатки зерна в рейхе сможет только Советский Союз. Впрочем, он усомнился, что в данный момент в СССР существуют излишки, какие в свое время экспортировала царская Россия, ведь с начала XX в. население этой страны значительно выросло, причем радикально увеличилось население городов, поглощающих былые излишки.

10 января 1941 г. в канцелярию фюрера пришел новый доклад Бакке с сообщением, что в наступившем году зерновой дефицит составит около 12–13 млн т. Спустя три дня на встрече со статс-секретарем Управления по четырехлетнему плану Эрихом Нойманом Бакке рекомендовал также сократить мясные рационы немцев (что и будет сделано 2 июня).

Очевидно, что-то в докладах Бакке привлекло Гитлера, и амбициозный статс-секретарь был приглашен в конце января в резиденцию Берхгоф на встречу с фюрером. Стенограммы их беседы нет, но смотрины явно удались: после аудиенции Бакке стал зримо влиятельнее своего номинального шефа – министра Рихарда Вальтера Дарре, получив право обращаться к Гитлеру напрямую.

Возможно, дело было в деталях биографии статс-секретаря. Бакке родился 1 мая 1896 г. в Батуми, на территории Российской империи. Он принадлежал к известной на Кавказе семье. Его дед Фридрих Каспарович Ветцель был создателем и владельцем тифлисского пивоваренного завода, существующего по сей день. Мать Луиза Фридриховна вышла замуж за офицера прусской армии, предпринимателя Альбрехта Бакке. С 1905 г. юный Герберт учился в тифлисской гимназии, что свидетельствует о превосходном знании русского языка, и мог вполне рассчитывать на хорошее будущее. Однако события начала Первой мировой развели гимназиста с его номинальной родиной. Как сын немецкого военного, он был интернирован и выслан в лагерь для военнопленных на Урале. Уже после Октябрьской революции в 1918 г. с помощью шведского Красного Креста Бакке перебрался в Германию. Историк Сюзанна Хайм пишет, что наблюдение за русской смутой превратило его в убежденного антикоммуниста (Heim, 2008: 19). Но судя по тому, с каким презрением гитлеровский статс-секретарь отзывался о русском народе, он возненавидел не политическую систему или во всяком случае не только ее.

Вместе с тем Бакке сохранял интерес к России в профессиональном смысле. Он окончил агрономический факультет Геттингенского университета и устроился преподавателем в Ганноверский технологический институт, где в 1926 г. представил к защите докторскую диссертацию о зерновых как основе русского сельского хозяйства и экономики. Тогда защитить работу не удалось; но, став министром, уже во время войны Бакке опубликовал ее тиражом 10 тыс. экземпляров.

Карьера агронома развивалась успешно. Своими аналитическими публикациями Бакке обратил на себя внимание министра Дарре и дослужился до поста его заместителя. Параллельно эмигрант из России стал одним из ключевых сотрудников Управления по четырехлетнему плану и оказался на хорошем счету также у его главы Германа Геринга.

Таким образом, в Бергхофе перед Гитлером предстал не просто компетентный экономист, но и эксперт непосредственно по России, знавший ее реалии и владевший русским языком. Он обладал хорошей репутацией в окружении Геринга, чье мнение имело для фюрера большое значение. Наконец, Бакке был надежен в политическом смысле: в НСДАП он вступил еще в 1926 г. и никак не мог быть заподозрен в оппортунизме. По всей вероятности, именно этими факторами обусловлена та роль, которую глава нацистов отвел статс-секретарю в экономическом освоении оккупированных советских территорий.

19 марта 1941 г. по приказу Гитлера был создан хозяйственный штаб «Ольденбург», которому следовало спланировать, а затем осуществить эксплуатацию Востока. С самого начала в «Ольденбурге» начали работать региональные хозяйственные инспекции, которым предстояло «осваивать» новые земли. Первая инспекция «Ленинград (Холштейн)» брала под контроль Север и Северо-Запад СССР, ее опорными точками значились Вильнюс, Рига, Таллин, Ленинград, Мурманск, Вологда и Архангельск. Вторая – «Москва (Заксен)» – нацеливалась на Минск, Москву, Тулу, Горький, Брянск, Ярославль и Рыбинск. В сферу действия третьей отходили Украина, Молдавия и Юг России (Львов, Киев, Кишинев, Одесса, Харьков, Днепропетровск, Сталино, Ростов, Сталинград, Севастополь, Керчь, Воронеж, Курск). И наконец, четвертой предписывалось грабить Северный Кавказ и Закавказье (Краснодар, Грозный, Тбилиси, Баку, Батуми). Еще одна хозяйственная команда пока что оставалась в резерве (Преступные цели – преступные средства…, 1987: 30)[18].

Курировал штаб рейхсмаршал Герман Геринг, но особая роль в организации отводилась новому фавориту Гитлера – Бакке. Амбициозный статс-секретарь курировал в организации все, что касалось продовольствия и сельского хозяйства. В тесной связке с ним внутри штаба работал представитель вооруженных сил, начальник экономического отдела вермахта генерал Георг Томас.

К началу марта аналитика Бакке и Томаса позволила с точностью установить, что былых излишков зерна в СССР действительно нет, так как население Советского Союза увеличилось на 30 млн человек. Эти «новые люди» и съедали тот хлеб, который некогда русские регулярно продавали на Запад. Поэтому важной целью войны стало вывести эти «лишние рты» за пределы распределения ресурсов. Как пишет британский исследователь Адам Туз, «чтобы излишки зерна на Украине направлялись непосредственно на удовлетворение потребностей немцев, нужно было просто исключить советские города из этой продовольственной цепочки. После десяти лет сталинской урбанизации городскому населению на западе СССР предстояло просто умереть от голода» (Туз, 2019: 611).

Из документов до конца неясно, в какой момент впервые была озвучена мысль о том, что эти люди на территории России излишни. Не исключено, что Бакке устно обсуждал это на январской встрече с Гитлером. Однако стенограммы бесед высшего нацистского руководства и экономического штаба «Ольденбург» по апрель включительно фиксируют лишь намерение сократить потребление советских граждан в пользу немцев сначала на 10 %, а потом на 12 %. Но постепенно экономистов рейха стал особо волновать вопрос снабжения вермахта. Судя по всему, именно он стал решающим фактором в пользу немедленного геноцида. Немецкая армия в течение нескольких месяцев должна была завоевать громадное пространство и выйти на линию Архангельск – Астрахань. Далее у Германии появлялась возможность нанести удар на Ближнем Востоке против Англии. Между тем анализ советской сети железных дорог показал, что даже если во время боевых действий они останутся в полной сохранности, что маловероятно, то снабжение по ним все равно не сможет оперативно покрывать все потребности вооруженных сил. Кроме того, следовало иметь в виду, что железнодорожная колея в России шире, чем в Европе, и ее придется перешивать; это тоже станет преградой. Таким образом, единственный выход состоит в том, чтобы полностью обеспечивать войска за счет советского населения.

Этот вывод и его последствия были откровенно зафиксированы в меморандуме от 2 мая 1941 г., который стал итогом совещания статс-секретарей из заинтересованных министерств и к тексту которого, скорее всего, приложил руку генерал Томас.

«1. Продолжать войну можно будет лишь в том случае, если все вооруженные силы Германии на третьем году войны будут снабжаться продовольствием за счет России.

2. При этом несомненно: если мы сумеем выкачать из страны все, что нам необходимо, то десятки миллионов людей обречены на голод.

3. Наиболее важен сбор и вывоз урожая масличных культур и приготовленных из них продуктов питания; лишь на втором месте злаковые. Жиры и мясо, видимо, пойдут на продовольственное обеспечение войск» (IMT. Vol. XXXI: 84)[19].

Исчерпывающую характеристику этому документу дал Адам Туз: «Применяя куда более откровенные выражения, чем те, что когда-либо использовались применительно к еврейскому вопросу, все главные учреждения рейха одобрили программу массовых убийств…» (Туз, 2019: 612).

Однако планирование шло далее. 23 мая 1941 г. «Ост» развил и конкретизировал идеи меморандума в новом, более подробном документе – «Директивы по экономической политике в области сельского хозяйства» (IMT. Vol. XXXVI: 135–157)[20]. В них детально описан план геноцида, откровенно соединяющий соображения экономической целесообразности с агрессивными расистскими выпадами в адрес великороссов, которые должны стать главными жертвами политики голода.

В начале записки нацистские планировщики во главе с Бакке отмечают, что в Советском Союзе регионы-доноры, то есть черноземные территории Украины, юга России и Северного Кавказа, в географическом смысле четко отделены от регионов-потребителей. Соответственно, в ходе оккупации СССР эти плодородные территории будет легко изолировать от остальной части страны и перенаправить все необходимые ресурсы на нужды рейха. Население регионов-доноров превратится в рабочую силу для обеспечения Великой Германии. А так называемая лесная зона, в которую входят Белоруссия, а также Северная и Центральная Россия, окажется в продовольственной блокаде и будет обречена на голод. В «лесную зону» – это отмечалось особо – входят «такие крупные индустриальные центры, как Москва и Ленинград» (IMT. Vol. XXXVI: 138). То, что города особенно пострадают в результате ограбления, записка констатировала совершенно прямо: «Население этих территорий, в частности население городов, столкнется с величайшим голодом. Необходимо будет выслать население на сибирские пространства. Но поскольку использование железнодорожного транспорта с этими целями исключено, то проблема окажется чрезвычайно сложной» (IMT. Vol. XXXVI: 141).

Таким образом, мы имеем документальное доказательство, что план голода для жителей города на Неве существовал уже за месяц до начала войны, и последующая его трагедия была вовсе не случайностью.

Голод «лесной зоны» должен был оказаться тем более жестоким, что речь шла не только о прекращении поставок пропитания в нечерноземную часть СССР. Штаб «Ольденбург» предписывал вывезти из оккупированной «лесной зоны» и те сельскохозяйственные ресурсы, которые в ней все-таки есть, а именно «весь без остатка предстоящий урожай льна для целей Германии, причем не только волокно, но и семена (для масла)». Кроме того, документ требовал скорейшего вывоза из регионов-потребителей таких продуктов, как зерно, овес и даже сено с соломой для снабжения вермахта. Авторы уточняли, что осуществить реквизицию нужно молниеносно, поскольку скоро эти земли превратятся в «зону голода» (Hungergebiet) и население начнет съедать запасы или прятать их. Нужно успеть до того момента, когда коренные жители осознают происходящее (IMT. Vol. XXXVI: 142).

Своего рода идеей фикс нацистских планировщиков было создание стратегических запасов мяса. Ранее Бакке указывал фюреру на то, что Германия стоит перед необходимостью снизить мясные рационы немцев. В документе 23 мая команда статс-секретаря описывала пути решения этой проблемы за счет советского населения из «лесной зоны»: «Важно использовать откормленную в этих регионах скотину для целей Германии; то есть необходимо как можно раньше взять под контроль поголовье скота и использовать его не только для сиюминутных, но и для долгосрочных целей армии, а также для перевозки в Германию. Поскольку поставки корма прекратятся, поголовье коров и свиней в этих регионах сократится в кратчайшие сроки. Если Германия не захватит его как можно скорее, местное население забьет скот для собственного пропитания, а Германия не получит ничего» (IMT. Vol. XXXVI: 141).

Особая роль в планах нацистских экономистов отводилась Белоруссии как центру свиноводства. В конце документа его авторы вновь возвращались к теме запасов мяса и в качестве отдельной задачи ставили захват советской жести для производства консервных банок: «Важно не просто в первый год обеспечить снабжение мясом с востока двух третей вермахта, важно не только вывезти живой скот из северо-западного и центрального регионов к балтийским портам, чтобы переправить его на бойни северной Германии и использовать для нужд гражданского населения, но еще более важно по возможности обеспечить запасы мяса на далекое будущее… Всю жесть, которую в России можно будет получить в свое распоряжение или изготовить, необходимо применить для консервирования мяса, которое только в жестяных банках может храниться достаточно долго» (IMT. Vol. XXXVI: 152).

Впрочем, нацистов волновала проблема не только мяса, но и рыбы. Поэтому штаб «Ольденбург» ставил задачу захвата русского рыболовецкого флота на Кольском полуострове (IMT. Vol. XXXVI: 143). Поскольку почти все немецкие корабли, с которых осуществляется ловля рыбы, были переданы в кригсмарине, то важно было восполнить эту лакуну за счет СССР. В другом месте документа экономисты отмечают, что было бы идеально заполучить советский рыболовецкий флот на Каспии и построить там рыбоперерабатывающие заводы рейха (IMT. Vol. XXXVI: 152).

Сливочного масла, которое производится на территории Советского Союза, по мнению Бакке и Томаса, хватит только на обеспечение вермахта; излишков для вывоза в Германию нет. Характерно, что не идет речи о снабжении этим продуктом даже обитателей производящих регионов, не говоря уже про коренное население «лесной зоны» (IMT. Vol. XXXVI: 154).

При этом планы ограбления регионов-потребителей не ограничивались сельскохозяйственными ресурсами. Экономисты ставили задачу захватить и максимум потребительских товаров. Их качество заведомо оценивалось как низкое, поэтому в Германию их направлять не следовало: предлагалось использовать их для торговли в регионах-донорах с аборигенами. Что касается промышленности «лесной зоны», то она в ближайшее время подлежала уничтожению, поскольку для обеспечения рейха было достаточно заводов и фабрик Западной Европы (IMT. Vol. XXXVI: 145).

Интересно, что в документе практически нет характеристик советской системы. Слова «еврей» или «жидобольшевик», несмотря на антисемитскую истерию в среде нацистов, не используются вообще. Вместе с тем даны красноречивые суждения о великороссах. В их лице Бакке и его соавторы видят извечного главного врага «не только Германии, но и Европы», который всегда остается таким, «что при царе, что при большевиках». При этом звучит традиционный для нацистского мировоззрения мотив о готовности коренного русского населения подчиниться немецкому господину: «Русский привык, что им командуют. Приказы и указания должны быть такими короткими, простыми, ясными и четкими, чтобы не вызывать у русских никаких вопросов и дискуссий. Дискуссии должны быть задавлены в зародыше. Только так можно успешно управлять русскими». Все это идеально ложится в нацистские представления о славянах как о низшей расе, нашедших яркое выражение, например, в «Майн кампф». Еще более характерно, что документ подразумевает этническую сегрегацию в зоне регионов-доноров. Авторы записки предписывают вытеснять крестьян-великороссов в «лесную зону», то есть в «зону голода» (Hungergebiet), и, соответственно, обрекать их на смерть, а освободившиеся места в колхозах заполнять украинцами. Такова, по их словам, «политическая линия» (IMT. Vol. XXXVI: 147).

Какой же результат программировали нацистские планировщики? К чему могла привести реализация этого плана? Документ 23 мая говорит об этом вполне красноречиво: большая часть населения «лесной зоны» приговаривалась к голодной смерти. В тексте авторы возвращаются к этой теме несколько раз и констатируют суровую необходимость согласиться с неизбежным сценарием.

«Многие десятки миллионов на этой территории станут излишними и умрут или должны будут перебраться в Сибирь. Попытки спасти население от голодной смерти поставками из плодородных областей могут осуществляться только за счет снабжения Европы. Эти попытки помешают Германии окончить войну, помешают Германии и Европе преодолеть блокаду. Мы должны понимать это со всей ясностью» (IMT. Vol. XXXVI: 145).

«Регулирование рынка и выделение продуктов для этого региона (то есть Великороссии) исключены, потому что такое выделение означало бы, что у немецкой администрации есть какие-то обязательства перед населением. Подобные претензии заранее исключаются» (IMT. Vol. XXXVI: 145).

И наконец: «Последствием этого (реализации мер, изложенных в записке. – Примеч. авт.) неизбежно станет вымирание как промышленности, так и большей части населения в прежних регионах-потребителях. Об этом нужно заявить совершенно определенно и четко» (IMT. Vol. XXXVI: 156).

Историк Алекс Кей назвал «Директивы по экономической политике» наиболее исчерпывающим планом в истории массовых убийств (Kay, 2011: 133). Пожалуй, он является еще и наиболее масштабным: число «излишних» Бакке оценивал в 20–30 млн человек (Туз, 2019: 612). Очевидно, именно из его рассуждений эти цифры перекочевали в беседу графа Чиано с Герингом, верховным куратором экономического штаба «Ольденбург/Восток», который, конечно, досконально знал все детали планирования. Интересно, что сама эта беседа состоялась уже в ноябре 1941 г.; то есть к этому моменту план Бакке находился в стадии реализации, и рейхсмаршал был уверен, что он сработает так, как запланировано.

В каноническое определение геноцида, данное в конвенции ООН 1948 г., входят не только прямые умышленные расправы над членами какой-либо национальной, этнической, расовой или религиозной группы, но и создание для группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или частичное физическое уничтожение ее (Конвенция о предупреждении преступления геноцида…). «Директивы» от 23 мая демонстрируют, что в экономической политике нацистов было заложено явное намерение уничтожить миллионы жителей Восточных территорий голодом, и верхушка рейха это осознавала. Но было ли это уничтожение именно этнических или национальных групп? На данный вопрос, без сомнений, можно ответить утвердительно. Население земель, предназначенных к завоеванию, включало в себя советских немцев, финнов и других «арийцев». Экономическая политика рейха на оккупированных территориях выводила этих людей за рамки стратегии голода: зарегистрированные как фольксдойче, они занимали привилегированное положение в том числе и в плане снабжения едой. Более того, как пишет современный исследователь, именно это зачастую было «главной причиной принятия статуса фольксдойче для многих этнических немцев» (Синицын, 2018: 367). Таким образом, голодная смерть замышлялась не для всех, а только для конкретных, неарийских народов Советского Союза. Только они должны были участвовать в чудовищной лотерее, предначертанной планом Бакке. Этот факт неопровержимо доказывает, что в недрах нацистской бюрократии был спланирован именно геноцид, а не другой тип преступления. Хотя гибель миллионов вроде бы побочно вытекала из необходимости поддерживать уровень потребления в вермахте и рейхе, но политика тотального грабежа помогала нацистам одновременно достичь и другой цели, которую предельно откровенно и цинично сформулировал Геринг в беседе с зятем Муссолини: «Некоторые народы нужно сокращать». Точно так же, о сокращении числа славян, говорил, согласно Баху, Гиммлер в Вевельсбурге. Ровно такое же заявление сделал и Гитлер в разговоре с Михаем Антонеску.

Летом-осенью 1941 г. высшие бонзы рейха рассматривали план Бакке как действующий. В докладной записке одного из подчиненных Геринга – генерал-майора Ганса Нагеля, датированной 14 августа, говорится: «Рейхсмаршал рассчитывает на большие людские потери [местного населения] по причине недостаточного питания среди масс людей, движущихся в направлении советской территории, и в больших городах» (ГА РФ. Ф. 7445. Оп. 2.Д. 168. Л. 36).

Упоминание больших городов очень характерно: мегаполисам лесной зоны была уготована чудовищная судьба. Поскольку как промышленные центры они для немцев не имели смысла, а их население было сочтено излишним (к тому же значительная часть горожан принадлежала к ненавистной для Гитлера коммунистической интеллигенции), нацисты пришли к идее вообще не оккупировать их, а просто уничтожать силами артиллерии и авиации во время наступления; часть населения при этом надлежало убить, а часть принудить к бегству в глубину «зоны голода» по направлению к Уралу.

Эти планы, как минимум по отношению к Москве и Ленинграду, озвучивались в дипломатических и военных кругах еще до войны. 5 мая генерал Эдмунд Глайзе фон Хорстенау услышал от бригадефюрера СС Франца Вальтера Шталекера: «В России все города и культурные объекты, включая Кремль, должны быть стерты с лица земли; Россия должна быть низведена до уровня нации крестьян, окончательно и бесповоротно» (Kay, 2012: 108). 24 июня Геринг заявил финскому послу Тойво Кивимяки, что «Ленинград, как и Москву, лучше уничтожить» (Барышников, 2006: 203). То, что главари рейха имели в виду уничтожение городов вместе с людьми, доказывает запись в дневнике начальника штаба ОКХ Франца Гальдера от 8 июля: «Непоколебимо решение фюрера сравнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае мы будем вынуждены кормить в течение зимы» (Гальдер, 2003: 54). 25 июля в дневнике ОКВ появляются установки генерал-фельдмаршала Вильгельма Кейтеля: «Ленинград нужно быстро изолировать и заморить голодом. Важно с политической, военной и экономической точки зрения… На саму Москву – как и на Ленинград – не нападать, а окружить и заморить голодом» (Kriegstagebuch der OKW… 1965: 1035–1036). К идеологическому обеспечению замысла уничтожения вскоре подключилось министерство пропаганды: 20 августа ближайший помощник Йозефа Геббельса Фриче потребовал у главных редакторов немецких газет, чтобы они как можно меньше писали о Москве и Ленинграде по той причине, что вскоре история этих городов все равно завершится (Hagemann, 1970: 170).

В сентябре конференция управления военной экономики и вооружения вермахта под руководством Геринга констатировала: «По экономическим соображениям завоевание больших городов нежелательно. Их блокада предпочтительней» (IMT. Vol. XXXVI: 109)[21].

Военные моряки претендовали на использование Ленинграда в качестве базы, однако в конце сентября Гитлер ясно дал понять начальнику штаба ВМФ Курту Фрике: рассчитывать на это не стоит. По итогам встречи с фюрером адмирал известил командующего группой ВМС «Норд» Рольфа Карльса, что удовлетворение требований флота невозможно «ввиду политической линии, принятой в отношении Петербурга… Предполагается окружить город тесным кольцом и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения» (Органы Государственной безопасности СССР…, 2000: 538). Как рассказал глава кригсмарине Эрих Редер на допросе, в своей директиве Фрике посчитал необходимым дословно процитировать Гитлера, и тезис о «незаинтересованности» рейха в сохранении жизни ленинградцев принадлежит самому фюреру (IMT. Vol. XIV: 224)[22]. Не менее откровенно вождь нацистов рассуждал перед другими своими сотрудниками: «Аборигены? Мы перейдем к их прореживанию… В русские города мы заходить не станем, они должны будут полностью вымереть. И нам совсем не нужно терзаться угрызениями совести. Не нужно вживаться в роль няньки, у нас вообще нет никаких обязательств перед этими людьми» (Hitler, 1980: 90–92).

7 октября, когда блокада Ленинграда была уже установлена, нацистское командование отдало окончательный приказ не принимать капитуляцию города на Неве, даже если она будет предложена, но разрушить город постоянными обстрелами и бомбежками. Такая же директива распространяла принцип уничтожения мегаполисов и обезлюживания территорий на Москву и все прочие крупные города, которые лежали на пути группы армий «Центр».

«Для всех остальных городов действует правило, что перед взятием они должны быть разрушены артиллерийским огнем и атаками авиации, а население должно быть принуждено к бегству. Ставить на карту жизнь немецких солдат для спасения русских городов от опасности пожаров или кормить их население за счет немецкой родины – безответственно» (Война Германии против Советского Союза…, 1992: 69)[23].

Таким образом, согласно приказу, разрушению должны были подвергнуться именно города регионов-потребителей, и это, конечно, не случайность. Логика директивы ОКВ от 7 октября была тесно связана с директивами экономического штаба «Ост» от 23 мая. Советских граждан следовало истреблять либо гнать на восток, избавляясь от лишних едоков и освобождая территории от избыточного и «неполноценного» населения. Подчеркнем: беспримерная трагедия Ленинграда была фрагментом нереализованного, но еще более чудовищного плана.

Верховное командование вермахта принимало непосредственное участие в разработке стратегии голода и, если принять во внимание краеугольный вопрос снабжения, было объективно заинтересовано в его принятии. Определяющей оказалась позиция генерала Томаса, который подчинялся лично главе штаба ОКВ Вильгельму Кейтелю. Что касается последнего, то он находился под полным влиянием фюрера и покорно принимал его точку зрения даже тогда, когда был с ним не согласен. Таким образом, верхушка вооруженных сил согласилась с планом Бакке. Более того, в соответствии с волей Гитлера она стала готовить меры по военному подавлению возможных голодных бунтов. В доказательство этого мы публикуем новый, обнаруженный в военном архиве Германии документ от 5 июля 1941 г., в котором Кейтель сообщал шефу Управления вооружений сухопутных войск Фридриху Фромму: «…Вследствие предстоящего голода на большей части завоеванных областей следует рассчитывать на действия, продиктованные отчаянием, и на внезапные нападения. Поэтому фюрер требует, чтобы командующие охранных дивизий, тыловых частей и полицейских формирований имели в своем распоряжении боевые машины… Снова уполномочиваю Вас во исполнение всех этих задач обратиться к приготовленным для итальянцев французским трофейным танкам и конфисковать их для этого. […] Также крайне необходимы будут бронепоезда» (Bundearchiv RW 4/578)[24].

Еще одним заинтересованным игроком оказалось ведомство Альфреда Розенберга, которое в будущем станет известно под названием Министерство восточных территорий, а пока что скрывалось под замысловатым псевдонимом «политического бюро по делам Востока». Ему предстояло осуществлять политическое управление покоренными землями после окончания войны. Розенберг активно продвигал идею использования окраинного сепаратизма, в особенности украинского; это означало, что для закрепления германского господства некоторые народы СССР можно признать хоть и третьестепенными, но все же союзниками Великой Германии. Допускалось, что можно предоставить им видимость национальной автономии, не третировать и тем более не истреблять, а, наоборот, направлять их на борьбу с главным противником в Кремле. Однако по отношению к великороссам, населявшим большую часть «лесной зоны», старый партайгеноссе Гитлера придерживался откровенно агрессивных взглядов. План Бакке не вызвал его возражений, что видно из речи, обращенной Розенбергом к своим подчиненным за два дня до вторжения в Советский Союз: «Когда мы говорим о немецких требованиях на Востоке, мы в первую очередь говорим о пропитании для немецкого народа. В южных районах и на Северном Кавказе найдутся излишки, чтобы прокормить немцев. Но мы не видим нашего долга в том, чтобы поставлять продовольствие из этих изобильных районов русским. Мы знаем, что это жестокая необходимость, которая стоит вне всяких чувств. Без сомнения, потребуется огромная эвакуация, и русский народ ожидают тяжелые времена» (IMT. Vol. XXVI: 622)[25].

По сути, это пересказ соответствующего места из документа 23 мая; только откровенную фразу о вымирании миллионов Розенберг заменил туманными эвфемизмами «эвакуация» и «тяжелые времена».

Таким образом, сам Гитлер, военные, экономисты и гражданская колониальная администрация согласовали стратегию Бакке. Однако наиболее интересным является вопрос об отношении к плану голода Генриха Гиммлера и СС в целом. На наш взгляд, эта связь носит самый важный и принципиальный характер.

Прежде чем перейти непосредственно к рассмотрению связи плана голода и действий СС на Востоке, следует отметить, что выделение социальной категории «лишних ртов» не было новым ни для фюрера, ни для структур Гиммлера. С 1939 г. рейхсфюрер по указанию Гитлера активно подключился в реализации похожей по смыслу программы в самом рейхе. Ее жертвами стали смертельно и неизлечимо больные немцы. В мотивации их истребления евгенические химеры органично сплелись с экономическими соображениями. Эта программа предвосхитила массовое уничтожение на Востоке той же логикой, когда жертв выбирали исходя из совокупности расовых и экономических предпосылок. C одной стороны – расовая гигиена, очистка немецкого общества от «больной крови», которая не должна передаваться по наследству; с другой – все то же предельно прагматичное устранение тех, кого государство обязано кормить, не получая ничего взамен.

Последняя причина важнее. Передача наследственных заболеваний в принципе была уже «исключена» специальным немецким законом, который предписывал стерилизовать носителей таких недугов. Однако кое-что изменилось с его принятия: приближалась война. Истребительная программа Т-4, которая получила название по адресу ее штаб-квартиры в Берлине (Тиргартенштрассе, 4), была задумана летом 1939 г., подготовлена осенью и запущена в январе 1940-го (Кранах, 2006: 6). Затевая новую бойню, чреватую экономическими потрясениями, нацисты стремились загодя сбросить человеческий балласт.

Путь к массовому убийству пролегал через педантичную бюрократическую процедуру. Сначала канцелярия фюрера затребовала у государственных и частных больниц отчет о том, содержатся ли в них неизлечимо больные и нетрудоспособные пациенты; если да, то в каком количестве и кто именно. Затем доклады клиник изучила медицинская комиссия – 42 авторитетных врача-специалиста: напротив фамилии каждого, кто попал в список, член комиссии ставил красный плюс или синий минус. Первое означало ликвидацию, второе – сохранение жизни. Будет человек убит или нет, определяла простая математическая сумма плюсов и минусов.

Пройдя через сито экспертизы, список попадал к руководителям программы Т-4 Карлу Брандту и Филипу Боулеру, которые финально просматривали и визировали его. После этого в каждую клинику направлялось уведомление с требованием подготовить отобранных пациентов к «транспортировке». В назначенный день и час специальный автобус перевозил несчастных к месту гибели: расправа происходила в одном из шести центров эвтаназии – Графенеке, Бернбурге, Бранденбурге, Гартхайме, Зонненштейне и Гадамаре, где под видом душевых комнат были оборудованы газовые камеры. Таким образом, то, что ныне вызывает стойкие ассоциации с Майданеком и Освенцимом, начиналось в респектабельных медицинских учреждениях на территории самого рейха. Первая акция уничтожения газом прошла 18 января 1940 г. не в мрачных декорациях лагеря смерти, а в милом барочном замке Графенек, который раньше принадлежал герцогу Вюртембергскому.

Именно эта программа выявила и опробовала многие из тех кадров, которые впоследствии осуществляли политику уничтожения на Востоке. Целый ряд крупных нацистских преступников начинал с «принудительных эвтаназий». Например, группенфюрер СС Артур Небе, который стоял у истоков одного из самых чудовищных злодеяний в истории человечества, занимая посты начальника германской уголовной полиции и директора Интерпола (Friedlender, 1995: 55). Именно этот – формально главный в мире – «борец с преступностью» предложил задействовать газ для ликвидации приговоренных на Тиргартенштрассе. Подобная деловитость пришлась по вкусу Гиммлеру: в 1941 г. шеф СС назначил Небе начальником айнзацгруппы B, работавшей в сфере действия группы армий «Центр». Здесь энергичный группенфюрер применил свой богатый опыт: по его приказу казни евреев и коммунистов начали проводиться в машинах-душегубках с использованием выхлопных газов, то есть не на глазах у личного состава, чью психику прагматично решили поберечь.

Важную роль в реализации Т-4 по линии СС сыграл высокопоставленный офицер криминальной полиции Кристиан Вирт – по оценке историка Генри Фридлендера, «самый жестокий из ее организаторов» (Friedlender, 1995: 298). Он контролировал уничтожение, а также фабрикацию документов для родственников. Первые расправы с его участием прошли в январе 1940 г. в Бранденбурге; в середине года его карьера делает взлет, и он становится инспектором всех «центров эвтаназии» в рейхе. Неудивительно, что в 1942 г. мы находим Вирта на посту коменданта лагеря смерти Белжец, одного из трех, созданных для проведения операции «Райнхардт» (под этим названием скрывалось истребление евреев и цыган оккупированной Польши). В короткие сроки заслуженный эсэсовец получил должность инспектора всех лагерей генерал-губернаторства и таким образом выступил одним из главных творцов Холокоста. В 1943 г. его перевели в Триест, в окрестностях которого спустя год Вирта нашла пуля югославского партизана.

Еще один видный нацист, показавший себя во время «принудительных эвтаназий», – доктор Ирмфрид Эберль. В ходе Т-4 он был начальником центра ликвидации больных в Бранденбурге, где прославился тем, что лично откручивал вентиль, запуская газ в камеру с жертвами. Впоследствии один из его ассистентов, доктор Генрих Бунке, на суде сказал, что его шеф вел себя так, будто мечтал удушить газом Бога и весь мир. Настоящий звездный час этого людоеда наступил после начала «фернихтунгскриг». С февраля 1942 г. он – комендант спешно сооружаемой Треблинки, где летом под его руководством начинается уничтожение жителей Варшавского гетто. Маниакальный фанатизм Эберля выделял его даже среди нацистских палачей: он взялся истреблять евреев с таким дьявольским усердием, что вызвал серьезный сбой в нацистской машине уничтожения. Как вспоминал Вилли Ментц, охранник лагеря смерти, Эберль «был очень амбициозен. Он заказал больше транспортов [с евреями], чем можно было “обработать”. Это привело к тому, что поезда должны были ожидать за пределами лагеря, потому что привезенные ранее были еще не уничтожены. В ту пору было очень жарко и в результате во время этой жары в эшелонах умерло очень много людей; в это время горы трупов валялись на платформе…» (The Good Old Days…, 1991: 245) Кристиан Вирт оперативно отреагировал на эксцесс и восстановил порядок: ретивого коменданта отставили и прислали на его место более хладнокровного и расчетливого убийцу – Франца Штангля из Собибора. Провалившийся Эберль до конца войны прозябал на второстепенных постах. После краха нацистов он пытался избежать ответственности, но все же был опознан, арестован и покончил с собой в камере 16 февраля 1948 г.

Другой влиятельный нацистский врач, который начинал путь к «войне на уничтожение» в программе Т-4, – доктор Хорст Шуман. Формально именно он открыл активную фазу «принудительных эвтаназий»: первые партии больных уничтожались в Графенеке под его контролем. Потом Шуман продолжал миссию ликвидаций в Зонненштейне. А в ходе «фернихтунгскриг» на его долю выпала важнейшая для «восточной» политики рейха задача: под патронажем Генриха Гиммлера доктор присоединился к поискам метода массовой стерилизации «расово нежелательных» человеческих общностей (Вахсман, 2019: 454).

Убийства больных происходили тайно: официально каждую смерть объясняли выдуманной причиной вроде сердечного приступа или инсульта. Ее указывали в документах и сообщали родственникам жертвы. Однако слухи о принудительной эвтаназии просочились наружу и вызвали резкие протесты даже в тех слоях немецкого общества, которые были вполне лояльны режиму. Поэтому 24 августа 1941 г. Гитлер отдал распоряжение свернуть программу. Правда, свернулась она только в том смысле, что убийства перестали документироваться даже под грифом «секретно», а в качестве средства уничтожения больше не применялся газ; сами ликвидации происходили в течение всей войны. Просто теперь для решения вопроса использовали морфий, люминал и скополамин, а иногда просто морили несчастных голодом (Кранах, 2006: 7).

Нацистские планировщики отчитались о результатах программы как о невиданном экономическом триумфе. Убийство 70 тыс. человек сохранило для рейха 885 439 980 рейхсмарок. В отчетах специально подчеркивалось, за счет каких именно продуктов, не съеденных умершими, была достигнута эта экономия. Так, например, 20 856 026 рейхсмарок удалось сэкономить на хлебе, 13 490 440 на мясе и сосисках, 708 350 на варенье, 1 054 080 на сыре (Mostert). Таким образом, готовя нападение на Советский Союз, высшее руководство нацистской Германии уже имело опыт массового убийства ради пропитания, жертвами которого становился «расово негодный материал». Поэтому нет ничего удивительного в том, что Гитлер и Гиммлер пришли к выводу о возможности повторить эту программу на Востоке в гораздо больших масштабах. Если логика истребления «бесполезных едоков» работала в Германии, не было никаких препятствий для ее переноса на территории Востока.

Важное обстоятельство, которое необходимо принимать во внимание при оценке связи СС и плана экономического штаба «Ост», заключается в том, что Генрих Гиммлер также занимал пост рейхскомиссара по укреплению германской народности. Именно ему впоследствии предстояло руководить заселением Востока немцами и в конечном итоге сделать так, чтобы на присоединенных землях осталась только «германская кровь».

Это было главной мечтой Гиммлера на протяжении многих лет: в этом он полностью разделял идеи своего фюрера. Еще в 1924 г. Гиммлер записал в своем дневнике: «Только в борьбе со славянством немецкое крестьянство проявит себя и окрепнет, так как будущее – за германским Востоком… Именно на Востоке находятся гигантские территории, приспособленные для сельского хозяйства. Они должны быть заселены потомками наших крестьян, чтобы прекратилась практика, при которой второй и третий сыновья немецкого крестьянина вынуждены переселяться в города для поиска заработка… Как и 600 лет назад, немецкий крестьянин должен чувствовать себя призванным бороться против славянства за обладание и увеличение территории святой матери-земли» (Хене, 2003: 58).

С молодых лет Гиммлер попал под влияние той части немецкой историографии, которая считала ошибкой экспансию Оттона Великого в Италию. Влиятельная группа историков второй половины XIX в. во главе с Генрихом фон Зибелем провозглашала, что историческим призванием германцев было движение не на Юг, а на Восток. Они называли «глупостью или преступлением сливать в слепом тщеславии воедино то, что не может быть объединено» (Лябуда, 1965: 32), подразумевая этнически неоднородную Священную Римскую империю, которая распалась, «немногое оставив немецкому государству и немецкому королю от своего имперского блеска» (Лябуда, 1965: 31). Гораздо больше исторических перспектив было, по их мнению, у германцев на Востоке, поскольку «по своим размерам и степени образованности Германия была достаточно сильной, чтобы либо обезвредить порабощенное население, либо слить его с собой» (Лябуда, 1965: 32). Родоначальников этой «верной» политики фон Зибель и его последователи видели в отце Оттона Генрихе I, а также герцоге Генрихе Льве, которые начали знаменитый немецкий «дранг нах остен».

Гиммлера буквально завораживал пример этих неординарных средневековых героев. Как писал его личный врач Феликс Керстен, «когда Гиммлер стоял рядом с гробницей Генриха I в Кведлинбургском соборе, он, должно быть, поздравлял себя с окончательным завершением той миссии на Востоке, которую начал этот король, а продолжил Генрих Лев. Гиммлер делал все возможное, чтобы поощрять изучение жизни этих двух правителей; все материалы по ним он знал как свои пять пальцев» (Керстен, 2004: 405).

Легенда гласит: Генрих Птицелов (876–936) получил прозвище за то, что узнал о своем избрании восточнофранкским королем во время ловли птиц. Однако всю дальнейшую жизнь этот монарх занимался вещами гораздо более серьезными. Он подчинил своей власти Швабию, Баварию, Лотарингию, выстроил в своих владениях десятки хорошо укрепленных каменных городов, создал тяжеловооруженную конницу, которая позволила разгромить в битве при Рияде непобедимых до того венгров. И наконец, именно он начал покорение полабских славян, заселявших в Средние века огромные пространства к востоку от Эльбы. Птицелов разорил земли гаволян, затем, по сообщению Видукинда Корвейского, напал на племя доленчан и взял их главный город под названием Гана. «Добыча, захваченная в городе, была роздана воинам, все взрослые были убиты, женщины и дети отданы в рабство» (Видукинд Корвейский, 1975: 147). В следующем походе Генрих I дошел до Праги и заставил чешского князя Вацлава платить ему дань.

Гиммлеру очень нравился этот исторический сценарий. Руководителю расовой политики рейха даже казалось, что между ним и древним монархом существует мистическая связь и что порой он слышит голос короля Генриха, наставляющего его в государственных делах. В честь Генриха Птицелова были названы личные покои Гиммлера в Вевельсбурге. Таким образом, крупный немецкий исследователь СС Хайнц Хене имел все основания назвать рейхсфюрера «антиславянским мистиком» (Хене, 2003: 265). В 1936 г. при самой широкой поддержке главы СС Германия пышно отпраздновала тысячу лет со дня смерти удачливого средневекового правителя. Его высокопоставленный поклонник поручил найти останки короля, покоящиеся где-то в Кведлинбургском соборе, и спустя год состоялось их торжественное перезахоронение. Тем временем книжные магазины рейха наводнили книги о короле Генрихе, прославлявшие его завоевательную политику. Так, нацистский историк Франц Людтке разразился многостраничным панегириком в адрес Птицелова, уверяя читателей, что его деятельность готовила создание «большого германского государства на Востоке» (Lüdtke, 1940: 168). На пропаганду образа работали и постановки вагнеровского «Лоэнгрина», где король Генрих является одним из важных персонажей.

Вторым кумиром Гиммлера, чей культ он последовательно насаждал, был саксонский и баварский герцог из рода Вельфов Генрих Лев. По словам переводчика СС Евгения Доллмана, «сердце рейхсфюрера безраздельно принадлежало ему» (Керстен, 2004: 50). А Керстен добавлял: «Гиммлер знает о его жизни чуть ли не больше, чем кто-либо другой, и считает предпринятую Генрихом колонизацию востока за одно из величайших достижений в германской истории» (Керстен, 2004: 204). Схожей точки зрения на эту историческую фигуру придерживался и Розенберг. Вдвоем они ввели герцога Льва в число величайших героев Германии: этот статус, в частности, отразился в остроумной, но раздраженной дневниковой записи Геббельса: «Какой-то перемудрец докопался, что Иоганн Штраус на одну восьмую еврей. Я запретил это разглашать. Во-первых, это не доказано, во-вторых, я не позволю снять все сливки с немецкой культуры. В конце концов, из нашей истории останутся только Видукинд, Генрих Лев и Розенберг» (Ржевская, 2004: 202). Из Брауншвейгского собора, где был похоронен знаменитый герцог, гитлеровцы изгнали протестантов, и некоторое время храм с гробницей Льва существовал в статусе «национального святилища».

Генрих Лев вышел на историческую арену спустя два века после смерти Птицелова. За эти столетия полабские славяне успели ревизовать достижения Генриха I, освободиться от немецкого владычества и фактически прекратить процесс христианизации своих земель. Последнее весьма беспокоило Святой Престол, и в 1147 г. папа Евгений III издал буллу, которая уравняла крестовый поход в земли славян со Вторым крестовым походом в Святую землю. Идеологом нашествия в Полабье стал влиятельный учитель понтифика Бернар Клервосский, который бросил крестоносцам ясный лозунг: «Окрестить или истребить».

Восемнадцатилетний Генрих Лев не отправился воевать к стенам Иерусалима, как его недруг – германский король Конрад III, а предпочел поход в страну по соседству. Собрав огромное войско, два лидера «христового воинства» – Генрих и Альбрехт Медведь – перешли Эльбу и вторглись в земли славян с разных сторон, но быстрых успехов не снискали. В итоге кампания закончилась спорно: крестили славян более чем символически, зато наложили немалую дань (за это Лев удостоился замечания средневекового хрониста Гельмольда фон Бозау, что про деньги он вспоминал чаще, чем про Господа). Однако спустя тринадцать лет повзрослевший Лев обрушил на славян карательный удар такой мощи, что, по рассказу «Славянской хроники», «вся земля бодричей и соседние области, принадлежавшие Бодрицкому государству, из-за непрерывных войн, особенно же войны последней, по милости господа, всегда укрепляющего десницу благочестивого герцога, были целиком обращены в пустыню. И если еще оставались какие-нибудь последние обломки от народа славянского, то вследствие недостатка в хлебе и запустения полей они были настолько изнурены от голода, что вынуждены были толпами уходить к поморянам или в Данию, а те безжалостно продавали их полонам, сорабам и богемцам» (Гельмольд, 1963: 74).

То же писал Гельмольд и об Альбрехте Медведе, который вторгся в земли гаволян-лютичей, взял их столицу Бранибор (славянское «Бранный бор») и основал на завоеванных территориях маркграфство Бранденбургское: «Он поработил всю землю брежан, стодорян и многих других народов, обитающих на Гаволе и Альбии, и усмирил имевшихся среди них мятежников. Наконец, когда славяне мало-помалу стали убывать, он послал в Траектум и в края по Рейну, а потом к тем, кто живет у океана и страдает от суровости моря, а именно к голландцам, зеландцам и фландрийцам, и вывел из всех этих стран весьма много народа и поселил их в славянских городах и селениях. И весьма окрепли от прихода этих поселенцев епископства Бранденбургское и Гавельбургское, так как увеличилось количество церквей и выросли сильно десятины…

Когда бог одарил герцога нашего и других государей счастьем и победой, славяне частью перебиты, частью изгнаны, а сюда пришли выведенные от пределов океана народы сильные и бесчисленные и получили славянские земли, и построили города и церкви, и разбогатели сверх всякой меры» (Гельмольд, 1963: 74).

Эти строки хроники не были для Гиммлера древним преданием – они были руководством к действию. Завоевание Востока, истребление и изгнание русских, украинцев, белорусов, поляков не лежало за пределами его воображения. Ведь подобное однажды уже произошло, и многие успели позабыть, что восемьсот лет назад Мекленбург назывался Велиградом, Ольденбург – Старгородом, а Бранденбург – Бранибором.

За этой откровенной исторической политикой, за нацистским культом «натиска на Восток» внимательно следили в СССР и не питали никаких иллюзий. В этом смысле особый интерес представляет статья известного советского историка, академика Евгения Викторовича Тарле «Восточное пространство и фашистская “геополитика”», опубликованная в журнале «Историк-марксист» в 1938 г.

Полиглот Тарле скрупулезно проштудировал всю нацистскую историографию и ярко показал ее подчиненность целям военной экспансии на Восток. Маститый советский исследователь, чьей сильной стороной был также образный стиль изложения, вспоминал излюбленную максиму Фридриха II о том, что, если кому-то по нраву чужая провинция, надо немедленно ее занять: а после найдутся сотни юристов, которые докажут, что это произошло в полном соответствии с законом. Тарле иронизировал, что «историки и “геополитики” в гитлеровской Германии с большим успехом заменяют, а во многом и превосходят юристов Фридриха». При этом «масштабы и аппетиты в XX столетии – не чета фридриховским, и любой из юристов, который в свое время мгновенно доказывал “исторические права” прусского короля на Силезию, все-таки несколько затруднился бы доказать прусские “исторические права” на Украину и Урал» (Тарле, 1939: 259–260).

Особое внимание Тарле привлек как раз Франц Людтке с его «предвидениями германской будущности на Востоке». Согласно этому автору, в третьем тысячелетии грядет становление Великой Германии. Если первое тысячелетие дало немцам «представление о политической общности», второе – «политическое единство и высшую степень культуры», то в третье они войдут, «разбив свои цепи и создав пространство на Востоке» (естественно, благодаря Адольфу Гитлеру). Комментируя этот пассаж, Тарле написал, что приводит в пример именно Людтке оттого, что тот очень типичен, когда выпячивает идею захвата восточных земель, под которыми явно подразумеваются территории Советского Союза (Тарле, 1939: 269).

«Все это стоит в теснейшей связи с основным мотивом: и в прошлом, и в настоящем, и в будущем Германии дороги и нужны люди, которые вели ее на Восток, на завоевание “восточного пространства”. И “душевная субстанция” германского народа самоутверждалась, как вещают нам фашистские “геополитики”, и в будущем должна самоутверждаться именно в процессе “веселой, свежей, благочестивой войны против Востока”…» (Тарле, 1939: 276–277).

Не укрылся от этого ученого и характер этой будущей войны: «Они полагают, что истинный “геополитик” должен стремиться к овладению именно только землей, а вовсе не населением, которое на этой земле живет. Это население должно быть без потери времени выведено в расход, ибо оно может в дальнейшем лишь испортить чистоту расы северных… светлокудрых германских победителей» (Тарле, 1939: 271).

Пример Тарле важен: как известно, он занимал особое место среди советских историков. Специалист-интеллектуал, который приобрел имя в европейских научных кругах еще до революции, в конце тридцатых пользовался расположением Сталина. Нет сомнений, что его аналитику внимательно читали на самом верху, а подобные исследования всячески поощрялись. Летом 1939 г. АН СССР выпустила целый сборник «Против фашистской фальсификации истории», куда, помимо цитированной статьи, вошли и другие обзоры немецкой литературы на тему «приобретения Востока».

Так, крупный советский ученый Николай Грацианский отмечал расистскую «заточенность» нацистской медиевистики, которая возводила в постулат глупость и бесхозяйственность славян. «Именно немцы как будто бы научили заэльбского славянина, не умевшего даже как следует пахать землю, правильным приемам земледелия, торговле, основам государственной жизни и вообще всему высокому немецкому благонравию. Один из основоположников теории исконного германства заэльбских областей, Коссина[26], договаривается до невероятного вздора: по его мнению, славяне, при своей полной некультурности, характеризуемой “жалким отсутствием потребностей”, уже во времена Римской империи “исповедовали большевизм”, который у германцев, требовавших везде, даже на войне, законности и права, вызывал ужас и отвращение» (Грацианский, 1939: 140).

Грацианский, вслед за Тарле, делал довольно очевидный вывод: нарратив о «героической и справедливой» немецкой колонизации обслуживает агрессивные приготовления нацистов. Он нужен, в частности, чтобы «превознести деятельность таких заведомых грабителей, как тевтонские братья и Генрих Лев, изображая их разбои в виде заслуживающих всякого подражания примеров…». Цель такой исторической политики и пропаганды – подготовка «новой германской агрессии на Востоке для новых кровопролитных войн с целью отторжения ряда территорий от Советского Союза, порабощения Чехословакии и т. д.» (Грацианский, 1939: 155).

Статьи советских ученых находились в общем потоке публикаций, радиопрограмм и кинокартин, указывающих на нацистские планы завоевания, истребления и порабощения. Советская пропаганда, как и любая, естественно, утрировала и искажала отдельные факты. Однако в целом официальные средства массовой информации сообщали советскому человеку, что гитлеровская Германия собирается напасть с целью завоевания советских территорий; что она будет мучать евреев и третировать славян как людей второго сорта. В результате именно так и произошло. То, что предупреждения Кремля подтвердились, сыграло свою роль в сплочении граждан вокруг верховной власти и массовой мобилизации на отпор врагу. Но весной и в начале лета 1941 г. Генрих Гиммлер об этом не думал. Многолетний апостол культа «натиска на Восток», неизбежно сопряженного с «освобождением» земли для «народов сильных и бесчисленных», рейхсфюрер СС считал себя кем-то вроде нового Генриха Птицелова.

В ходе подготовки агрессии против СССР Гиммлер энергично боролся за широчайшие полномочия при осуществлении полицейских функций на оккупированных территориях. Гитлер удовлетворил эти претензии. Директива Кейтеля от 13 марта 1941 г. гласила, что главе «Черного ордена» поручены на Востоке «особые задания» по подготовке к политическому управлению, выполняя которые он мог действовать по своему усмотрению и под свою ответственность. Иными словами, в «войне на уничтожение» Гиммлер имел карт-бланш и был преисполнен решимости совершить то, о чем так долго мечтал.

Замок Вевельсбург, построенный в начале XVII в., находится в земле Северный Рейн-Вестфалия, неподалеку от города Падерборна. В 1933 г. Гиммлер впервые посетил это место и проникся к нему симпатией; спустя год замок превратился в резиденцию СС, где на постоянной основе разместилась идеологическая школа Управления по делам расы и поселений.

Возможно, на выбор этого места оказал влияние близкий к Гиммлеру пожилой оккультист Карл Мария Вилигут[27], глава отдела СС по изучению ранней истории. Именно он напомнил патрону древнее германское сказание о «битве у березовой рощи», которая, судя по описанию, должна была произойти где-то в окрестностях Вевельсбурга. В этом сражении, согласно легенде, воинство Запада уничтожит великую армию Востока, в которой еще со времен Фридриха Великого немцы привыкли видеть русских. Склонный к мистицизму и символизму Гиммлер ухватился за этот образ, воспринимая его как метафору: здесь, у «березовой рощи», должна быть выиграна битва умов, подготовлен план «окончательной победы» над Востоком. Поэтому нет ничего удивительного в том, что для финального обсуждения деталей этого плана он позвал высших руководителей СС именно в Вевельсбург.

То, что 12–15 июня 1941 г. обсуждался именно порядок действий на оккупированных территориях СССР, видно по составу участников. Гиммлер вызвал на встречу своего ближайшего сподвижника, руководителя управления имперской безопасности Рейнхарда Гейдриха. В его непосредственном подчинении находились айнзацгруппы полиции безопасности и СД – специальные формирования, предназначенные для решения «политических задач» в ходе завоевательной кампании. Опыт других оккупированных стран, в первую очередь Польши, показывает, что подобные «эскадроны смерти» использовались для ликвидации непримиримых противников рейха из вражеского госаппарата и интеллигенции в районах действия армии и глубоком тылу. Очевидно, что в Вевельсбурге не могли не говорить об особых задачах айнзацгрупп на Востоке.

Приглашение в замок получил оберстгруппенфюрер СС Курт Далюге, глава так называемой имперской полиции порядка, которая также делегировала свои подразделения для действий на Восточном фронте. Обязательным было присутствие главы штаба Гиммлера, представителя рейхсфюрера в ставке Гитлера Карла Вольфа. Еще одним человеком, чье участие потребовалось на встрече, оказался руководитель Главного административно-экономического управления СС Освальд Поль.

Максимально красноречивым является вызов в Вевельсбург трех высокопоставленных эсэсовских функционеров, которые вскоре начнут исполнять обязанности высших фюреров СС на оккупированных советских территориях. Эрих фон дем Бах-Зелевский станет наместником Гиммлера в Белоруссии и Центральной России. Фридрих Еккельн отправится на Украину, а Ганс Адольф Прютцман – на Северо-Запад СССР; впрочем, осенью 1941 г. двух последних поменяют местами. К этой же группе примыкал Ганс Альбин Раутер, который в момент совещания занимал пост высшего фюрера СС в Гааге. Возможно, он также рассматривался как один из будущих исполнителей воли Гиммлера на Востоке, от кандидатуры которого впоследствии отказались.

Кроме этих лиц на встрече были личный референт рейхсфюрера СС Рудольф Брандт и комендант замка Зигфрид Тауберт. Имеются данные о присутствии в замке двух нацистских литераторов: на одном из фото, сделанных в дни совещания, рядом с Гиммлером находится журналист и поэт Адольф Бартельс; также в июльской переписке Гиммлера с драматургом Гансом Йостом, членом СС, есть упоминание об их недавнем разговоре в Вевельсбурге.

Наконец, есть также сведения о присутствии на совещании личного адъютанта Гиммлера Иоахима Пайпера (Parker, 2014: 72–73). К сожалению, в данный момент его показания в американском плену недоступны автору, но не исключено, что в них содержится подтверждение слов Баха. Согласно Гансу Фриче, в нюрнбергской тюрьме ходили слухи, что именно Пайпер первым сообщил американцам о планах Гиммлера уничтожить миллионы славян, что и вызвало предметные вопросы следствия к другому участнику вевельсбургского совещания (Fritzsche, 1953: 94–95)[28]. При этом сам Фриче, как мы говорили ранее, уверял читателей: рейхсфюрер СС всего лишь обронил случайную фразу, прикидывая возможные потери советской стороны, а следствие, уцепившись за слова Пайпера, пыталось фабриковать обвинение в геноциде.

Стенограммы совещания или ряда совещаний в Вевельсбурге не сохранилось. Эта встреча вообще затерялась в череде предвоенных бесед нацистского руководства и до сих пор не становилась объектом самого пристального внимания историков. Отчасти причина этого коренится в недостатке источников. Какие-то важные детали о происходившем тогда в резиденции «Черного ордена» можно почерпнуть только из показаний Бах-Зелевского. Других участников встречи, доживших до конца войны, судили в разных местах, иногда в тех странах, где они совершили свои главные злодеяния. Так, организатор Холокоста и сожжения деревень на Северо-Западе СССР Фридрих Еккельн предстал перед судом и был повешен в Риге. Курт Далюге, который после смерти Гейдриха возглавил протекторат Богемия и Моравия, оказался на скамье подсудимых в Праге. Советские и чешские следователи не знали о свидетельствах Бах-Зелевского, не могли сопоставить с ними показания своих фигурантов; кроме того, преступления Еккельна и Далюге были столь многочисленны, против них была собрана столь впечатляющая доказательная база, что в этих условиях раскрытие деталей какой-то стародавней встречи, прямо не связанной ни с Прибалтикой, ни с Чехословакией, никак не могло повлиять на приговор и вызвать особенный интерес. И все же ряд обстоятельств дают основания предполагать, что именно в замке близ Падерборна Гиммлер не только обозначил цель, но и дал направляющие установки относительно истребления жителей Востока.

Накануне, 10 июня 1941 г., глава СС встречался в Берлине с Гербертом Бакке. Стенограммы их беседы также не сохранилось. Но, как остроумно заметил историк Алекс Кей, хотя «Гиммлер владел птицефермой в Мюнхене в конце двадцатых, отнюдь не этот аспект был предметом их разговора» (Kay, 2011: 162). Сразу после этой встречи Гиммлер отправился в Вевельсбург. Там, согласно Баху, он и заявил, что целью похода на Восток станет сокращение числа славян на тридцать миллионов. Названная рейхсфюрером цифра намекает: в ходе общения с Бакке обсуждался именно план голода и его последствия.

В первых показаниях, данных в американском плену, Бах-Зелевский также несколько раз обращался к теме Вевельсбургского совещания. В них он прямо называл голод одним из методов, который должен был привести к вымиранию коренного населения Востока: «Он [рейхсфюрер СС] рассчитывал на то, что Россия потеряет от 20 до 30 000 000 человек, частично из-за гражданской войны, голода и эпидемий. Уже в то время было ясно, к чему стремился Гиммлер, а именно к крупномасштабному уничтожению еврейского и славянского народов» (NARA. NM-66 7A)[29].

Спустя двадцать лет Бах-Зелевский подтвердил свои показания на другом процессе, где ему пришлось выступать свидетелем. Речь идет о суде над руководителем личного штаба Гиммлера Карлом Вольфом[30], который также присутствовал в Вевельсбурге. В 1964 г. бывший наместник СС в Центральной России вспомнил, как Гиммлер говорил узкому кругу приближенных: «Жребий брошен, мы идем против России… Речь идет о вопросе выживания, поэтому нам предстоит неумолимо жестокая борьба наций, в ходе которой, в результате военных действий и трудностей с питанием погибнут от 20 до 30 миллионов славян и евреев» (Justiz und NS-Verbrechen… Bd. 20: 413–414)[31].

Таким образом, практически нет сомнений в том, что в Вевельсбурге рейхсфюрер СС делился со своим окружением содержанием «директив по экономической политике».

Аналитика Бакке привносила в картину мира Гиммлера два новых элемента. Во-первых, она описывала простой способ убийства десятков миллионов, с которым вся верхушка рейха уже согласилась. Принятие плана голода и его грандиозных чудовищных последствий снимало все психологические барьеры перед любыми акциями уничтожения меньшего масштаба. Во-вторых, она четко описывала «восточные народы» в качестве конкурентов немца по потреблению в ситуации назревающего продовольственного кризиса. В этих условиях идея ускорить истребление некоторых групп туземного населения, особо опасных или заведомо бесполезных, была вполне естественна. Таким образом, думается, что план Бакке мог окончательно снять все моральные препятствия к массовому уничтожению на Востоке и побудить Гитлера и Гиммлера к принятию «окончательных решений».

В том, что гитлеровские экономисты писали о гибели «излишних людей», а Гиммлер говорил о сокращении числа славян, не стоит видеть противоречие. Для руководителя расовой политики рейха вполне естественно было уточнить, что жертва грядущей войны не совсем полноценный народ. Да и суждения о великороссах самого Бакке выдают в нем единомышленника главы СС. По справедливым словам Алекса Кея, «акцент [рейхсфюрера] на уничтожении славян показывает, что, хотя в основе плана уморить миллионы голодной смертью лежала экономическая мотивация, именно расовые соображения сняли все сомнения о допустимости такого шага. Невозможно представить подобный консенсус между военной и политической элитой по поводу французского или норвежского населения» (Kay, 2012: 112).

Историки, которые сомневаются в правдивости показаний Бах-Зелевского, включая Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна, не учитывают связи озвученной цифры с наработками штаба «Ольденбург/Восток», а Гиммлера – с Бакке.

Не учитывают они и ряд других данных. То, что план уничтожить тридцать миллионов жителей СССР существовал, как и то, что он вытекал из аналитики Бакке, подтверждает еще одно малоизвестное свидетельство. Это рассказ Рудольфа-Кристофа фон Герсдорфа, начальника разведки группы армий «Центр» и близкого сотрудника фельдмаршала Федора фон Бока.

Согласно ему, в июле 1941 г. в штаб группы армий в белорусском Борисове прибыл на переговоры командир передовой команды «Москва» из айнзацгруппы B: эту должность тогда занимал эсэсовец Франц Зикс. От него Герсдорф узнал, что Гитлер запрещает армии вступать в советскую столицу и прикажет блокировать ее.

«Поскольку по военным каналам мы о такой “передовой команде” даже не слышали, я тут же приказал проверить личность моего гостя, и все подтвердилось… Он сказал, что Гитлер намеревается установить границы рейха по линии Баку – Сталинград – Москва – Ленинград. А восточнее этой линии вплоть до Урала должна быть “полоса выжженной земли” … Примерно тридцать миллионов русских, живущих на этой полосе, планируют истребить с помощью голода, удалив все продукты питания с этой огромной территории. Всем занятым в этой акции будет запрещено под страхом смерти давать русским даже кусочек хлеба. Крупные города, включая Ленинград и Москву, сровняют с землей. Ответственность за исполнение этих мер будет нести высший фюрер СС фон дем Бах-Зелевский» (Gersdorff, 1977: 93).

Про особую роль Бах-Зелевского в исполнении злодейских замыслов важное свидетельство дал на допросе в Риге в 1946 г. руководитель СС и полиции в рейхскомиссариате «Остланд» Фридрих Еккельн: «Герф сказал мне, со слов фон дем Баха, что фон дем Бах получил от Гиммлера приказание уничтожить 20 миллионов человек на территории Белоруссии и других областей к востоку от нее, по ходу продвижения немецкой армии» (Gerlach, 1999: 51).

Большой интерес для нашей темы представляет и фигура Герфа, о которой упоминает Еккельн. В 1942 г. генерал-майор Эбергард Герф два месяца пробыл начальником полиции порядка в Белоруссии, а в мае 1943 г. получил вторичное назначение в Минск. Впоследствии этот осведомленный исполнитель попал в советский плен и подтвердил данные независимо от него показания Еккельна. Это очень важный факт, который был неизвестен даже такому скрупулезному исследователю нацистской истребительной политики в Белоруссии, как Кристиан Герлах, и который впервые сопоставляется с другими сведениями о нацистских планах геноцида. По словам Герфа, о приказе Гиммлера истребить двадцать миллионов он первоначально узнал от главы генерального округа Белоруссия Вильгельма Кубе, которому Бах сообщил это в доверительном разговоре. Потом информацию подтвердил и сам получатель директивы, который теперь возглавлял антипартизанскую борьбу на всей оккупированной территории. «…Бах говорил, что необходимо уничтожить не двадцать, а больше – тридцать миллионов» (Судебный процесс по делу о злодеяниях…, 1947: 222)[32], – рассказал Герф. В том же ключе, не называя чисел, генерал-майора наставлял и сам рейхсфюрер СС, который в борьбе против партизан рекомендовал ему придерживаться методов Чингисхана, то есть поголовно уничтожать население. То, что такие разговоры велись уже в 1943 г., говорит об одном: со времен вевельсбургского совещания взгляды Гиммлера – о необходимости сократить число славян – ничуть не изменились.

Все эти данные позволяют по-новому взглянуть на показания Баха в Нюрнберге. Он потому так хорошо и запомнил речь Гиммлера, что она содержала персональную директиву ему как высшему фюреру СС и полиции в Центральной России, то есть в лесной зоне: осуществлять поддержку плана голода по линии СС. О какой же поддержке могла идти речь? Очевидно, он получил директиву сделать голод не единственным средством истребления.

Здесь нам стоит вернуться к документу Кейтеля от 5 июля, адресованному начальнику Управления вооружений. В этом приказе, как мы видели выше, говорится о том, что голод вызовет «действия, продиктованные отчаянием» и возможные нападения на оккупантов. Подавлять эти голодные бунты предстояло охранным и полицейским формированиям, то есть силам, которые находились в ведении высших фюреров СС. А поскольку наиболее масштабной зоной голода должна была стать Центральная Россия, то и наибольшее сопротивление, по всей видимости, ожидалось там. Ответить на волнения со стороны коренного населения Гиммлер собирался истребительными операциями под командованием в первую очередь Бах-Зелевского. Если бы события разворачивались так, как было запланировано «Барбароссой», то пик уничтожения под командованием Баха пришелся бы на позднюю осень 1941 г. и зимний период. В документе Кейтеля говорится, что замирение оккупированных районов, возможно, продлится до конца зимы (BA RW 4/578).

Важно также и то, что сам Гиммлер говорил о планах ликвидации славян отнюдь не только в Вевельсбурге. По свидетельству генерал-полковника Фердинанда фон Шернера, незадолго до вторжения Германии в СССР рейхсфюрер прибыл в покоренные Афины и во время обеда с офицерами оккупационной немецкой армии публично заявил, что «вскоре предстоит большая война на Востоке, целью которой является вытеснение славян из восточного пространства и колонизация славянских земель немцами. При этом он ориентировал на физическое истребление русских в случае оказания ими сопротивления во время вторжения немцев в пределы России» (Генералы и офицеры вермахта рассказывают…, 2009: 107). Представить, что «русские» сдадут европейскую часть СССР вообще без борьбы, невозможно, поэтому оговорку о геноциде как реакции на сопротивление следует считать обычной нацистской демагогией.

В связи с этим стоит также упомянуть откровенное выступление Гиммлера в Штеттине в июле 1941 г. перед боевой группой СС «Норд», где он в своей ксенофобской манере назвал жителей СССР смесью рас и народов, «чьи имена нельзя выговорить и чей внешний вид таков, что их можно просто перестрелять без всякой жалости и милосердия» (BA NS 19/4008).

Таким образом, как минимум три независимых источника (Бах-Зелевский, фон Шернер и сам рейхсфюрер) говорят нам о Генрихе Гиммлере образца мая-июля 1941 г. как об убежденном стороннике геноцида на территории Советского Союза.

Обилие разрозненных свидетельств, которые наконец начинают выстраиваться в единую картину, не оставляет сомнения: накануне войны нацистская верхушка цинично спланировала геноцид советского народа. Ожесточенное сопротивление Красной Армии сорвало этот план. Но логика Гитлера и Гиммлера – сокращать численность чужеродного и враждебного населения – оставалась в силе, как мы видели это из допроса Герфа: именно такая логика двигала истреблением в 1942–1943 гг., когда оккупантам угрожали не «акты отчаяния», а сильное партизанское движение.

По словам Бах-Зелевского, Гиммлер в Вевельсбурге рассуждал, что для убийства местного населения во время антипартизанских акций можно было бы сформировать специальные соединения, состоящие из уголовных элементов. На прямой вопрос обвинителя в Нюрнберге, следует ли считать, что сам характер людских контингентов подбирался с целью истребления, Бах ответил: «Да, я считаю, что при выборе командиров и определенного состава команд имелась в виду именно эта цель» (IMT. Vol. IV: 482)[33].

«Преступное» соединение – батальон во главе с откровенным маньяком Оскаром Дирлевангером, впоследствии доросший до полка, а потом и до бригады СС «Дирлевангер» – эффективно воевало на Восточном фронте. Первоначально это соединение формировалось из заключенных-браконьеров, однако в дальнейшем в него стали охотно включать и уголовников-рецидивистов других «специальностей». Люди Дирлевангера прославились акциями истребления и террора на территории Белоруссии. О том, насколько беспощадными к мирному населению были их действия, видно, например, из приказов начальника тыловой службы группы армий «Центр» генерала Макса фон Шенкендорфа летом 1942 г. В первых числах июня Шенкендорф впервые попытался запретить расстрелы женщин и детей, за исключением женщин с оружием в руках (он подтвердил этот запрет еще раз 3 августа 1942 г.). Однако 16 июня силы СС, полиции и вспомогательных частей вермахта в ходе операции возмездия за убийство партизанами 15 полицейских из 51-го батальона уничтожили крупную, состоявшую из нескольких поселений деревню Борки со всеми жителями. Были убиты 2027 человек – преимущественно женщины, дети и старики (Жуков, Ковтун, 2013: 94). В последующие две недели подчиненные Дирлевангера сожгли еще больше десятка деревень. Узнав об этом, Шенкендорф вызвал к себе Бах-Зелевского и пообщался с ним на повышенных тонах. Однако действия это не возымело. По словам Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна, «высший фюрер СС не мог наказать Дирлевангера и штурмбаннфюрера Рихтера, так как за ними стояли сильные и влиятельные руководители “Черного ордена”» (Жуков, Ковтун, 2013: 98).

В первую очередь это был сам Гиммлер, настроенный очень радикально, и этот настрой никак нельзя счесть реакцией на развертывание партизанского движения: он заметен уже в Вевельсбурге. Для рейхсфюрера СС противником в войне была не Красная Армия; противником была чуждая и многочисленная раса. Каждого ее представителя он рассматривал как потенциально способного помешать Великой Германии. Лучший способ сломить сопротивление врага глава охранных отрядов видел в истреблении живой силы и на второй год войны надеялся, что благодаря таким мерам у русских в скором времени просто закончатся люди. Показания Бах-Зелевского о речи Гиммлера в Вевельсбурге выглядят очень достоверно именно потому, что эта же мотивация, облеченная в крайне эмоциональные выражения, звучит и в других высказываниях рейхсфюрера.

24 апреля 1943 г. руководитель «Черного ордена» откровенно изложил свою программу на совещании с командирами СС в Харькове. Он вновь напоминал, что русских целых 200 млн, но уточнял – значительная часть из них уже втянута в войну и людские резервы врага на пределе.

«…Им пришлось чудовищно сильно мобилизовать свой народ. Я считаю… что мы должны подходить к ведению этой войны и нашего похода [на Восток] следующим образом: как мы лишим русских наибольшего количества людей – живых или мертвых? Мы делаем это, убивая их, беря их в плен и заставляя работать, стараясь полностью заполучить в свою власть области, которые мы занимаем, и оставляя области, которые мы покидаем… полностью безлюдными. Если мы – и я убежден в этом – будем в целом вести войну, последовательно проводя линию на уничтожение людей, то лично я не сомневаюсь, что еще в течение этого года и следующей зимы русские будут обескровлены» (BA NS 19/4010).

В декабре 1943 г. рейхсфюрер СС вещал перед журналистами: «…Немецкий народ – единственный, который может отбить, победить и – можете спокойно использовать это слово – истребить, массово истребить этих русских до последней горстки (он использовал abschlachten – «жестоко убивать, забивать как скот». – Примеч. авт.). И мы сделаем это. Они истекают кровью, конечно, медленно, но верно. Они уже ставят русских женщин за пушки и пулеметы. Однажды и у огромного народа заканчиваются резервы – мы приблизимся к этому моменту в следующем году… Здесь, в этой войне на Востоке, разворачивается борьба на уничтожение (Vernichtungskampf) между двумя расами… В этой борьбе на уничтожение есть только азиатские правила, а именно: будет истреблена и уничтожена мужская сила либо одной расы, либо другой» (BA NS 19/4011).

Через несколько дней, выступая перед командирами кригсмарине, Гиммлер продолжил красноречивые признания: «Каждый раз, когда я был вынужден действовать против партизан и еврейских комиссаров в деревне – я говорю об этом здесь, в нашем кругу, ибо это и предназначено для нашего круга, – я принципиально отдавал приказ убивать также женщин и детей этих партизан и комиссаров. Я стал бы трусом, я стал бы преступником перед нашими потомками и перед их потомками, если бы позволил повзрослеть исполненным ненависти к нам сыновьям унтерменшей, которых мы уничтожили в борьбе человека и недочеловека. Поверьте мне: это не всегда легко. Отдать и выполнить [подобный] приказ ни в коем случае не так же легко, как последовательно обдумать и упомянуть его, произнося речь в каком-нибудь зале. […] Но, я думаю, мы должны отчетливо понимать, насколько примитивна, первобытна, естественна та расовая борьба, которую мы ведем. Я думаю, мы должны быть [достаточно] смелыми перед самими собой и нашими потомками, чтобы учитывать законы этого изначального естественного отбора и жить по ним» (BA NS 19/4011).

Все эти слова как нельзя лучше поясняют ответ Бах-Зелевского на вопрос, почему Гиммлер отказывался смягчить политику, несмотря на просьбы «с мест»: «Очевидно, потому что эти изменения были нежелательны» (IMT. Vol. IV: 486)[34].

Открытым остается вопрос, насколько желал их сам Бах-Зелевский, поскольку его раскаяние в Нюрнберге и готовность максимально сотрудничать со следствием были тесно связаны с желанием выжить. Геринг, слушая показания Баха, истерично выкрикивал в его адрес оскорбления, называя «грязной, вероломной свиньей, самым кровавым убийцей, продавшим свою душу, чтобы спасти свою вонючую шею» (Полторак, 1965: 150).

Усилиями нацистов в одной только советской Белоруссии было уничтожено более 9000 деревень со всеми жителями или их частью (Белорусские деревни…). Деревни вместе с населением стирались с лица земли также в России, Украине и советской Прибалтике. В период отступления вермахта немцы приступили к реализации политики выжженной земли. Они сжигали все населенные пункты, которые германская армия оставляла по пути на Запад, а советское население угоняли в тыл для принудительных работ, осуществляя масштабнейшее похищение человеческого ресурса. Тех, кто демонстрировал малейшее неповиновение, убивали на месте. Такая же участь ждала людей, ослабевших от многокилометровых пеших маршей, голода и болезней. Нездоровых и престарелых просто сжигали в деревенских домах. Офицер тыла РОА В. Балтиньш сообщал в Ригу полковнику В. Позднякову: «В 1944 году я приехал в деревню Морочково. Вся она была сожжена. В погребах хат расположились латышские эсэсовцы… Я спросил у одного из них – почему вокруг деревни лежат непогребенные трупы женщин, стариков и детей – сотни трупов, а также убитые лошади. Сильный трупный запах носился в воздухе. Ответ был таков: “Мы их убили, чтобы уничтожить как можно больше русских”» (Уничтожить как можно больше…, 2009: 45). Таким образом, преступления нацистов по-прежнему сохраняли явные черты геноцида.

Итак, на совещании в Вевельсбурге обсуждались самые радикальные формы предстоящей войны на Востоке, которая должна была привести к гибели от 20 до 30 млн жителей СССР. Однако, судя по всему, в историческом замке говорилось не только о сокращении числа славян: вевельсбургская встреча, возможно, стала важнейшим этапом в истории планирования Холокоста. Аргумент в пользу этого содержится в первых показаниях Бах-Зелевского, данных американской стороне. Согласно им, уже в Вевельсбурге Гиммлер откровенно анонсировал истребление евреев Европы.

«Источник заявил, что Гиммлер ознакомил их во время этой встречи с планами предстоящей кампании против России и последовательно объяснил свою точку зрения по еврейскому вопросу, закончив тем фактом, что евреи Восточной Европы вместе с евреями Центральной Европы должны быть уничтожены и это приведет к концу всего мирового еврейства…» (NARA. NM-66 7A)[35].

Если это сообщение достоверно, стало быть, решение истребить еврейский народ было принято еще до начала войны против СССР. На наш взгляд, это так. Более того, есть основания полагать, что рейхсфюрер СС не просто рассказал об этом плане своему ближайшему окружению, но и отдал в Вевельсбурге соответствующий приказ.

Как известно, поражение немецкого еврейства в правах закрепили нацистские Нюрнбергские законы о крови и расе, принятые в 1935 г. В самой Германии и по всем оккупированным территориям евреев жестоко унижали, грабили и подвергали дискриминации. Однако до вторжения в СССР их не истребляли. Холокост как целенаправленное уничтожение начался именно на советских землях.

При этом у историков нет ни одного документа, указывающего на готовое решение о судьбе советского еврейства в первые пять месяцев 1941 г. или ранее. Только 6 июня ОКВ издало военный «приказ о комиссарах», который учитывал евреев в качестве отдельной категории уничтожения, но он касался только военнопленных (NS – Archiv…).

Первые сведения о приказе, предписывающем поголовное уничтожение евреев на Востоке, дал в Нюрнберге командир айнзацгруппы D Отто Олендорф. По его свидетельству, за несколько дней до нападения на СССР в город Претцш, где происходило формирование айнзацгрупп, прибыл руководитель кадрового (Первого) управления РСХА генерал-лейтенант Бруно Штрекенбах. Он в устной форме сообщил личному составу директиву, исходившую от Гейдриха и Гиммлера (Нюрнбергский процесс…, т. 1: 672). Сам Штрекенбах якобы получил этот приказ от руководителя имперской безопасности в Берлине на специальном совещании. Показания Олендорфа подтвердили пятеро офицеров айнзацгрупп, присутствовавших на процессе: Пауль Блобель, Мартин Сандбергер, Вальтер Блюме, Густав Адольф Носске и Вальтер Клингельхефер. Однако двое, Отто Раш и Эрвин Шульц, отнесли приказ только к середине августа (Browning, 2004: 226–227).

Во время процесса в Нюрнберге считалось, что Штрекенбах погиб, однако на самом деле он попал в советский плен. Следствие по его делу в СССР длилось семь лет; эсэсовский кадровик Штрекенбах, также лично руководивший зверствами на территории Польши и в зоне ответственности 19-й латышской гренадерской дивизии войск СС, которой командовал (Симиндей, 2015: 162–169), был признан виновным в военных преступлениях и приговорен к 25 годам тюрьмы (из-за отмены смертной казни). В 1955 г. его освободили по амнистии, и вернувшийся в ФРГ Штрекенбах стал отрицать, что передавал кому-либо приказ о Холокосте накануне вторжения в СССР. Между тем ему грозило судебное разбирательство уже в Германии.

Олендорфа и Блобеля к этому моменту казнили. Клингельхефер продолжал указывать на Штрекенбаха как на передатчика приказа. Однако другие свидетели, ранее поддержавшие командира айнзацгруппы D, изменили свои показания. Двое, Сандбергер и Блюме, продолжали утверждать, что заблаговременный приказ был, но он исходил лично от Гейдриха, а не от Штрекенбаха. В свою очередь Носске присоединился к позиции Шульца, согласно которой он принял директиву о поголовном уничтожении евреев только в августе.

В конце 1950–1960-х гг. появилась возможность допросить еще несколько ключевых свидетелей. В Германии были опознаны и арестованы сразу несколько офицеров айнзацгрупп, которые скрывались под чужими именами. Рудольф Батц, Карл Егер, Альфред Фильберт и Пауль Цапп подтвердили получение заблаговременного приказа от Гейдриха (на Штрекенбаха больше никто не указал). Двое новых свидетелей придерживались августовской версии; наконец, еще двое вообще отрицали существование директивы о поголовном уничтожении еврейства (Browning, 2004: 227).

Подобная разноречивость породила в среде историков спор о том, отдавался ли приказ о Холокосте накануне вторжения в СССР или нет. Известный германский исследователь Адольф Штрайм (Streim, 1981: 74–93) ответил на этот вопрос отрицательно. По мнению Штрайма, в Нюрнберге Олендорф лукавил сам и вовлек в заговор тех офицеров, которые подтвердили его показания. Якобы это было нужно, чтобы объяснить первые убийства евреев, произошедшие уже в июне – июле 1941-го, конкретным обязывающим приказом и тем самым перенести ответственность на тех, кто его отдал и передал, в первую очередь на Штрекенбаха. «Они, – пишет Штрайм, – хотели доказать, что общий приказ об уничтожении существовал с самого начала русской кампании… В соответствии с уголовным кодексом Германии это означало осуждение как соучастника (gehilfe), а не как преступника (tater) и, таким образом, приговор не более чем к 15 годам тюрьмы вместо пожизненного заключения» (Streim. Correspondence).

Однако все же определенная новая установка по отношению к советскому еврейству прямо накануне вторжения была дана. Согласно показаниям Эрвина Шульца, 17 июня Гейдрих собрал у себя в Берлине офицеров айнзацгрупп. В своей речи он обрушился на евреев, сказав, что в СССР они особо опасны, так как там установлено их полное неограниченное господство. Поэтому в предстоящей войне еврейское сопротивление будет особенно жестоким и, чтобы его сломить, потребуются чрезвычайные меры. Нужно будет поступать предельно сурово не только с явными, но и с потенциальными врагами; эти последние также должны быть целью. При этом следует применить в том числе и такие «самые суровые меры», за которые Германия не хотела бы брать ответственность официально. В связи с этим айнзацгруппы должны возбудить радикальные антисемитские и националистические круги с восточных территорий, которые следует направить к «самоочищению» (Rhodes, 2003: 16–17). Впоследствии Гейдрих посетил также и Претцш, где дал последнее напутствие личному составу с теми же инвективами. Не исключено, что нечто подобное повторил и Штрекенбах, присутствовавший на той же встрече. Речи руководителей РСХА не фиксировались, и что было сказано в точности – установить мы не можем. Возможно, часть офицеров восприняла слова Гейдриха как приказ организовать поголовное истребление, а часть предпочла трактовать их иначе. Вероятно, в словах шефа имперской безопасности звучал намек на то, что «самоочищение» – лишь первый шаг на пути к радикальным мерам. Но в любом случае берлинское совещание 17 июня явно нацелило исполнителей на резкое расширение рамок уничтожения, и его следует считать важнейшим шагом к «окончательному решению» еврейского вопроса.

Почему Гейдрих не отдал прямой приказ об истреблении евреев, а предпочел говорить более осторожно? Причины могут быть следующими. Во-первых, руководство СС и СД не было до конца уверено, как подобный приказ будет встречен другими заинтересованными структурами. Мы знаем, что в целом вермахт согласился на Холокост и был его активным соучастником, но в июне 1941-го это было не так очевидно. Кроме того, оппозиция «самым суровым мерам» могла найтись даже в полицейском аппарате. Собственно, у Гейдриха не могло быть уверенности, что на убийство детей с легкостью согласятся даже Небе и Олендорф. Это склоняло к осторожности и постепенности.

Во-вторых, массовые убийства гражданских лиц, даже если их совершают с готовностью, являются серьезным испытанием для человеческой психики. В июне было совершенно неясно, а выдержат ли исполнители чисто психологически, если им придется истреблять огромные массы народа. Мы знаем, что это соображение волновало Гиммлера; по всей видимости, в тот момент ни он, ни Гейдрих пока не понимали, как практически организовать полную ликвидацию евреев, и только нащупывали пути.

В-третьих, уничтожение предстояло осуществлять секретно. Столь чудовищные действия, стань они достоянием пропаганды противника, неважно – советской или английской, были бы серьезным ударом по престижу рейха и лично фюрера. Эти опасения отражают неоднократные директивы Гейдриха провоцировать «самоочищение» тайно, чтобы никто не мог обвинить в нем рейх. Отдавать откровенный приказ до того момента, как Германия надежно закрепилась на покоренных землях, было бы весьма опрометчиво.

Таким образом, решение о возбуждении антисемитских кругов на оккупированных территориях выглядело перспективно со всех сторон. Европа прекрасно помнила страшные еврейские погромы, которые прокатились по Российской империи в начале XX в. Само слово pogrom благодаря тем событиям вошло в английский и немецкий языки. Нацисты предполагали, что им удастся разжечь ненависть к евреям в местном населении и тем самым добиться желаемого результата.

О том, как это происходило на практике, можно судить по отчету командира айнзацгруппы A Франца Вальтера Шталекера, который описал действия его соединения в Прибалтике в первые недели войны: «Мы заставляли местные антисемитские элементы организовывать еврейские погромы через несколько часов после захвата города. Следуя нашему совету, полиция безопасности решила разрешить еврейский вопрос всеми возможными средствами и с предельной решимостью. Но нам не хотелось, чтобы полиция безопасности, хотя бы в первое время, действовала от своего лица ввиду того, что исключительно суровые меры могли дурно подействовать даже на немцев. Мы решили представить дело так, чтобы всем казалось, будто местное население само взяло инициативу в свои руки в борьбе против евреев» (Немецко-фашистский оккупационный режим…, 1965: 89–90).

Подобное происходило не только в Прибалтике, но и повсеместно. К взятию инициативы местных антисемитов подталкивала агитация; скажем, в Ровно были всюду развешаны плакаты: «Жидам мы ничего не дадим!», «Жидам не место среди вас! Жиды – вон!», «Жид – ваш вечный враг!» (Бурдс, 2017: 88). Разумеется, это давало свои плоды, и оккупированные территории захлестнула волна расправ над евреями – в полном соответствии с указаниями начальника РСХА и расчетом на местные «дрожжи» антисемитизма.

Однако в столь важном вопросе Гейдрих не мог действовать автономно от своего шефа Гиммлера, которому (и лишь ему одному) фюрер предоставил свободу действий на восточных территориях. Олендорф не случайно говорил о том, что приказ исходил не только от главы имперской безопасности, но и от рейхсфюрера СС. Где же два главных руководителя нацистских спецслужб могли обсудить и согласовать такую директиву? Ответ очевиден: это произошло в Вевельсбурге, где Гиммлер и Гейдрих только что провели четыре дня и где могли общаться не только в присутствии остальных участников совещания, но и тет-а-тет.

Вернувшись 15 июня из Вестфалии, Гейдрих тут же вызвал к себе командиров айнзацгрупп, чтобы дать им новую вводную. Этот факт связывает генезис Холокоста с совещанием в Вевельсбурге. По этой причине показания Баха относительно слов Гиммлера, сообщившего о намерении уничтожить европейских евреев, кажутся чрезвычайно достоверными.

Было ли связано такое решение с планом голода? На наш взгляд, да, во всяком случае отчасти. Хотя в записке Бакке речь шла о массовой гибели жителей лесной зоны, но также там говорилось о жесточайшей продовольственной проблеме, которая встала перед Германией. А это означало, что и в регионах-донорах немцы заинтересованы только в том населении, которое может быть использовано как рабочая сила. Евреи же, сообразно нацистскому мифу, были нацией «паразитов», якобы неспособных к производительному труду. Кроме того, адепты Гитлера рисовали их главным источником мирового зла, биологическими носителями идеи разрушения. «Славяне – низшая раса, евреи – вообще не люди» (IMT. Vol. IV: 494)[36], – так характеризовал навязчивый мотив нацистской агитации Бах-Зелевский. В условиях надвигающегося ресурсного апокалипсиса, убедительно предсказанного Бакке, Гитлер и Гиммлер не могли не задуматься о том, чтобы поголовно вывести «восточное еврейство» за пределы снабжения питанием, то есть целенаправленно истребить его.

Итак: создание плана Бакке, саммит в Вевельсбурге и совещание Гейдриха с офицерами айнзацгрупп – мы предлагаем интерпретацию, в которой каждое событие в этой цепи в некоторой степени влияло на решения, принятые в последующем. Итогом постепенной радикализации стала идея о тотальной расправе над гражданским населением СССР еврейской национальности.

Первое массовое убийство гражданских советских евреев произошло в литовском приграничном городе Гаргждае, который был взят немцами после ожесточенного боя с советскими пограничниками в первый день войны. Вскоре сюда прибыл начальник политической полиции Тильзита Ганс-Иоахим Беме, который, согласно его позднейшим показаниям на суде, еще до вторжения получил приказ организовать казни над врагами рейха в приграничной зоне. Под его командованием 24 июня 1941 г. и состоялся этот акт Холокоста на занятой территории Литовской ССР: жертвами стали более двухсот евреев, отобранных по принципу подозрительности среди прочих, в том числе местный раввин, жена советского комиссара и 12-летний ребенок (Browning, 2004: 253–255). В тот же день в город приехал глава айнзацгруппы A Шталекер, который одобрил действия по «очищению» и поставил под начало Беме свежесозданную айнзацкоманду, получившую название «Тильзит». В скором времени она уже убивала евреев в Кретинге и Паланге. 30 июня головорезы Беме оказались в Августове, на территории генерал-губернаторства, где в это же время находились Гиммлер и Гейдрих. Рейхсфюрер СС и глава РСХА полностью поощрили работу Беме, дав ему и его коллегам понять, что именно их действия правильны.

27 июня произошла трагедия в Белостоке, где «отличились» уже подчиненные Курта Далюге. 309-й полицейский батальон загнал около двух тысяч евреев в Центральную синагогу, заколотил двери и поджег: практически все несчастные погибли в огне. Более того, в пожаре сгинул практически весь еврейский квартал. Мы не знаем, какие наставления давались личному составу батальона накануне вторжения, но послевоенное расследование установило: один из зачинщиков расправы, командир взвода Шнайдер, подстрекая к насилию, кричал, что «фюрер больше не будет кормить этих грязных иорданских шлюх» (Browning, 2004: 276).

29 июня Гейдрих послал айнзацгруппам письменные указания, напоминая об инструкциях от 17 июня: «Круги самообороны надо возбуждать, усиливать и при необходимости направлять в нужном направлении, но не оставляя при этом следов, чтобы впоследствии они не могли сослаться на какой-то германский приказ или политические гарантии» (Browning, 2004: 248). Наконец, 2 июля появилась подробная директива главы РСХА. С одной стороны, она вроде бы ограничила круг жертв: приказ предписывал убивать «евреев – членов партии и состоящих на государственной службе», а также «диверсантов и саботажников». Однако и здесь вновь звучит категорическое распоряжение «не препятствовать» действиям местных националистов; напротив, тайно провоцировать их (BAB, R 58/241)[37]. Таким образом центр требовал сугубо наращивать уничтожение, режиссируя суды Линча и погромы.

По всей видимости, еще более радикальными были новые устные распоряжения, исходившие прежде всего от Гиммлера, а также от других участников совещания в Вевельсбурге. Всюду, где бы ни появлялся рейхсфюрер или его ближайшие единомышленники – Гейдрих, Далюге и Бах, органы СС и полицейские получали сигналы продолжать уничтожение. Так, истребление евреев Белостока возобновилось после приезда в город рейхсфюрера СС и главы полиции порядка. По словам Отто Олендорфа, в конце июля на совещании в Николаеве глава СС четко ориентировал членов его айнзацгруппы на убийство всех без исключения евреев. «Он повторил им приказ о ликвидации и сказал, что руководители и люди, которые будут проводить в жизнь это истребление, не несут личной ответственности за выполнение этого приказа. Ответственность несет только он сам и фюрер» (Нюрнбергский процесс…, т. 1: 673). Примерно то же самое рейхсфюрер заявил чуть позже, посетив казнь евреев-военнопленных в Минске.

Кроме того, в июле Гиммлер задействовал для уничтожения не только айнзацгруппы и полицию, но и войска СС. В отличие от других эсэсовских соединений, они подчинялись напрямую рейхсфюреру и его штабу. В конце июля руководитель «Черного ордена» санкционировал операцию «Припятские болота», в рамках которой нацистам предстояло зачистить все нелояльное немцам население припятского района на территории Брестской, Пинской, Полесской и Минской областей. Эта операция по-своему примечательна, так как носила одновременно и антиеврейский, и антирусский характер; в ходе нее евреи и условно подозрительные славяне уничтожались параллельно. И среди жертв становилось все больше женщин и детей. Впоследствии после разгрома 2-го кавалерийского полка 1-й кавалерийской бригады СС был найден приказ Гиммлера штурмбаннфюреру Францу Магиллю: «Все евреи должны быть расстреляны. Еврейских женщин надо загонять в болота» (Альтман, 2002: 199).

Относительно славянского населения Гиммлер дал специальные распоряжения в приказе от 28 июля 1941 г.: «Мы должны четко понимать, что деревни в болотистых областях являются либо опорными пунктами для нас, либо опорными пунктами для противника. Опорными пунктами для нас они могут быть только в том случае, если их население состоит не из преступников, а – рассматривая с национальной точки зрения — из украинского или другого национального меньшинства, настроенного хорошо по отношению к нам и враждебно по отношению к русским или полякам… Если население – рассматривая с национальной точки зрения – враждебно, расово и человечески неполноценно или вообще, как это часто бывает в болотистых областях, состоит из выселенных туда преступников, то все, кого можно заподозрить в поддержке партизан, должны быть расстреляны, женщины и дети – вывезены. Скотину и продовольствие конфисковывать и доставлять в безопасное место. Деревни сжигать дотла…» (Justiz und NS-Verbrechen… Bd. 20: 43).

Как проходила эта операция, историку Алексею Литвину рассказали выжившие очевидцы. Жители уничтоженной деревни Черничи под Гомелем сообщили: «22–23 августа 1941 года кавалеристы СС сожгли деревню. Расстреляли 20 мужчин, в том числе советских активистов. Двоим раненым удалось уцелеть. Дмитрий Маркевич умер после войны. Савчин умер от ран в Столине. В это время через деревню немцы прогнали группу евреев, которых утопили в болоте Ковино за деревней, а также в урочище Вирок. На второй день оставшихся в живых жителей деревни собрали вновь. Их построили возле кладбища, рядом с клубом. Франя Стаховская решила, что людей будут расстреливать. Она выбежала и начала что-то громко говорить по-немецки с офицером. Она сама немка. В Первую мировую войну вышла замуж за жителя деревни Петра Стаховского, который был в плену в Германии. В 20-е годы приехали с детьми и жили в д. Черничи. Немцы ее послушались и не стали больше расстреливать» (Литвин).

В соседней деревне Кремно фольксдойче, способной поручиться за земляков, не оказалось, и там эсэсовцы «убивали всех, кто попадался на пути». «На моих глазах убили отца. Я бежал без оглядки и успел спрятаться в кустах. Деревню сожгли. Осталось несколько домов», – рассказал чудом спасшийся тогда обитатель Кремно А.А. Кременский (Литвин). Согласно отчету, в ходе операции были уничтожены 13 778 человек (Трагедия белорусских деревень…, 2011: 5), причем Гиммлер постоянно подгонял своих подчиненных: «Необходимо действовать радикально» (Трагедия белорусских деревень…, 2011: 35). Интересно, что при этом глава «охранных отрядов» поставил действия кавалеристов в пример Еккельну, который в этот период орудовал на Украине (Симкин, 2018: 115). Таким образом, именно рейхсфюрер СС раскручивал маховик уничтожения, оказывая, впрочем, таким образом услуги и вермахту, и экономическому штабу «Ост».

То, что истребление евреев учитывалось как положительный фактор в экономическом смысле, видно, например, из директивы Гейдриха от 2 июля, где есть туманный, но любопытный пассаж про то, что «долгосрочная цель [кампании] – экономическое умиротворение, и все необходимые меры должны проводиться с безжалостной строгостью» (BAB, R 58/241)[38]. Еще более откровенно донесение, которое 2 декабря 1941 г. было направлено соавтору плана голода генералу Георгу Томасу от военного инспектора по Украине. В нем перечисляются меры, направленные на снабжение вермахта и рейха:

• уничтожение «лишних ртов» (евреи, жители крупных украинских городов, которые, как Киев, вообще не получают продуктов питания);

• максимальное сокращение рационов для украинцев в остальных городах;

• сокращение потребления среди крестьянского населения (IMT. Vol. XXXII: 74)[39].

В другом месте рапорта открыто говорится непосредственно о Холокосте: «Форма проведения этой акции, распространившейся на мужчин и стариков, женщин и детей всех возрастов, была просто ужасна. По массовости казней эта акция была гигантской – не сравнимой ни с одной другой подобной акцией, предпринятой в Советском Союзе. В целом на данный момент на территории, относящейся к рейхскомиссариату “Украина”, казнено примерно 150–200 тысяч евреев». Первыми двумя итогами этой акции документ называет: «a) ликвидацию части лишних едоков в городах; б) ликвидацию части населения, несомненно ненавидевшей нас» (IMT. Vol. XXXII: 74).

В Симферополе айнзацгруппа D под началом Олендорфа убивала евреев по просьбе командования армии, так как этой области угрожали голод и нехватка жилья (Мюллер, 1974: 144). Комендатура Керчи сообщала 27 ноября 1941 г., что «ликвидация евреев будет проведена ускоренными темпами из-за угрожающего продовольственного положения» (Ермаков, 2009: 180). То же самое зафиксировано в Джанкое, где евреев сначала согнали в концентрационный лагерь, но вскоре там возникли «голод и опасность эпидемий». «Необходимо предпринять чистку», – сообщила комендатура, что и было сделано (Ермаков, 2009: 181). Аналогичные мотивы уничтожения принимались во внимание и в Белоруссии, чему посвящена фундаментальная работа Кристиана Герлаха (Gerlach, 1999). В ней историк делает аргументированный вывод, что евреев уничтожали в том числе и как конкурентов по потреблению: лишних ртов и бесполезных едоков. Таким образом, хотя в истреблении еврейства на первый план выходит расовый мотив, Холокост также был генетически связан с планом Бакке. Кстати, аналогичные воззрения в эсэсовской среде были и на цыганский вопрос. Во всяком случае Фридрих Еккельн, поясняя, почему нацисты убивали цыган, на следствии заявил: «Я думаю, потому что это были такие элементы, которых нельзя было использовать в какой-либо форме для работы, и они были лишним балластом» (Симкин, 2018: 309).

Стремясь создать германскую автаркию, вожди гитлеровской Германии планировали завоевание территории Советского Союза вплоть до Урала и ее последующую колонизацию. В качестве одной из главных угроз германскому господству в Европе гитлеровские верхи рассматривали огромную численность советского населения, которая при надлежащей организации может стать фактором длительного сопротивления. Сокращение этого населения мыслилось залогом окончательной и безоговорочной победы Германии на Востоке. Более того, в исторической перспективе на захваченных землях славян постепенно должны были заменять немецкие переселенцы, и это было еще одним фактором в пользу депопуляции коренных жителей. Под контролем рейхсфюрера СС велись опыты по поиску средств быстрой и массовой стерилизации, пока не дававшие надежного результата. Таким образом, до весны 1941 г. у нацистского руководства не было конкретной программы осуществления этих замыслов.

Однако в ходе подготовки к агрессии экономический штаб «Ольденбург», позже переименованный в «Ост», обосновал тезис, согласно которому в условиях британской морской блокады приемлемые питательные рационы для вермахта и граждан рейха возможны только за счет населения оккупированного СССР. Нацистский экономист Герберт Бакке показал, что в смысле сельского хозяйства советская территория четко делится на производящую и потребляющую зоны и блокирование поставок продовольствия из одной в другую не представляет серьезных препятствий. Захватив плодородные территории на юге СССР, можно легко перенаправить продовольственные потоки в Германию и на снабжение войск. Выполнение этого рационального плана повлекло бы за собой уже зимой 1941–1942 гг. величайший голод в нечерноземной зоне СССР, который в свою очередь привел бы к смерти двадцати-тридцати миллионов советских граждан.

Руководство империи легко согласилось с тем, что Германия не заинтересована в существовании этих людей. И хотя их смерть, на первый взгляд, побочно вытекала из грабительской экономической политики, но одновременно она была также и целью. Бакке подсказал простой и быстрый способ подрыва биологической силы противника.

Вслед за идеей голода в регионах-потребителях у нацистского руководства появился замысел не оккупировать, а просто сравнять с землей – обстрелами и бомбежками – крупные города «лесной зоны», в первую очередь Ленинград и Москву. Это позволило бы либо сразу убить «излишнее» население, либо погнать его по направлению к Уралу, предоставив самому себе.

Аналитика Бакке, на наш взгляд, также стала фактором, отчасти подтолкнувшим Гитлера и Гиммлера к тотальному уничтожению евреев, которые воспринимались одновременно и как биологические враги арийской расы, и как социальные паразиты, неспособные к созидательному труду; условия нарастающего ресурсного кризиса подталкивали верхушку рейха к тому, чтобы вывести еврейство за рамки распределения пищи в первую очередь.

Особую роль в политике геноцида взяли на себя СС. Последующие события дают основания полагать, что базовые директивы об истреблении по линии «охранных отрядов» были даны Гиммлером на совещании в замке Вевельсбург 12–15 июня 1941 г. Эрих фон дем Бах-Зелевский, назначенный высшим фюрером СС в Центральной России, получил приказ о массовых убийствах населения «лесной зоны», в том числе, вероятно, в ходе подавления несостоявшихся голодных бунтов и других действий со стороны людей, доведенных гуманитарной катастрофой до одичания и безумия. Рейнхард Гейдрих с первых дней агрессии должен был обеспечить уничтожение евреев, провоцируя на «погромы» местных антисемитов и националистов.

Таким образом, трагедии войны на Востоке: блокада Ленинграда, организованный голод на оккупированных территориях, уморение советских военнопленных, сожжение деревень, истребление душевнобольных, а также отчасти цыган и евреев – были звеньями одной цепи и служили единым преступным целям.

Британский историк Адам Туз полагает, что «вермахт вторгся в Советский Союз с намерением осуществить не одну, а две программы массовых убийств» (Туз, 2019: 609). По мнению ученого, Холокост и план голода были разными акциями. На наш взгляд, есть основания полагать, что перед 22 июня 1941 г. программа уничтожения, во всяком случае в замыслах Гитлера и Гиммлера, была одна, разнообразными оказались лишь ее формы и направления. Войска СС, полицейские батальоны, айнзацгруппы и в определенной мере вермахт должны были эффективно дополнять стратегию голода, устраняя ненужное колонизаторам население, сокращая численность «враждебных» народов, освобождая землю для последующей немецкой колонизации.

Алекс Дж. Кей

На вилле у озера Ванзее близ Берлина 20 января 1942 г. собрались пятнадцать высокопоставленных нацистских руководителей. Им предстояло обсудить «окончательное решение еврейского вопроса» и согласовать действия по выполнению плана. Заседание, созванное начальником главного управления имперской безопасности Рейнхардом Гейдрихом и прошедшее под его руководством, продлилось два часа. Его результатом стало истребление евреев Европы – шести миллионов человек. Конференция, вошедшая в историю под именем Ванзейской, сегодня подвержена праведному осуждению как главный образчик ужасающе методичного и хладнокровного подхода нацистов к планированию массового убийства.

Но более чем за 8 месяцев до указанных событий имело место еще одно совещание с участием высших нацистских чинов. Его страшные итоги во многом сравнимы с итогами Ванзейской конференции, и при этом его обходят вниманием.

2 мая 1941 г., в пятницу, когда до начала внедрения плана вторжения в СССР «Барбаросса» оставалось чуть более семи недель, в Берлине для обсуждения поставленных задач собрались чиновники, ответственные за выработку экономической политики Германии на восточных территориях. Протоколы этой встречи, где в подробностях излагаются достигнутые на ней договоренности, дошли до нас в виде двух фрагментов, каждый из которых датирован вторым мая 1941 г. Привожу их перевод.

Памятная записка

О результатах сегодняшнего обсуждения со статс-секретарями касательно «Барбароссы»

1. Успешное ведение войны возможно лишь в том случае, если на третий год войны весь вермахт будет снабжаться продовольствием из России.

2. Это, несомненно, означает голодную смерть для X миллионов человек, если с территории будет вывозиться все нам необходимое.

3. Огромное значение имеет отчуждение и вывоз семян масличных культур, жмыха, и только в третью очередь – зерна. Имеющееся сало и мясо, с большой долей вероятности, уйдет на провизию солдатам.

4. Промышленность должна возобновлять работу только в областях, где наблюдается нехватка: речь, напр., о транспортных предприятиях, предприятиях снабжения (железо), текстильных предприятиях, а также только тех оружейных фирмах, для которых существуют препятствия для работы в Германии.

Для нужд войск необходимо строить мастерские… конечно же… усиленными темпами.

5. В целях поддержания безопасности на территориях, пролегающих между основными транспортными магистралями, необходимо предусмотреть наличие специальных войск; возможно, будут подключены РАД [имперской службы труда] или вспомогательные армейские подразделения.

Необходимо обозначить районы, имеющие особую важность и, соответственно, подлежащие охране (IMG 1948. Bd. 31: 84)[41].

Обсуждение [с участием] статс-секретарей 2.5.41.

1. Директива Фюрера рейхсмаршалу [Герману Герингу] (в соответствии с приложением 1) подлежит, наконец, подписанию.

Более того, то же касается и письма рейхсмаршала командующему сухопутными войсками [Вальтеру фон Браухичу] (приложение 2).

2. Основные транспортные магистрали и меры безопасности в районах между ними в целях эксплуатации сельскохозяйственных земель.

3. Обеспечение униформой работников гражданского сектора. Ведущие отраслевики получат знаки отличия зондерфюреров и серебристо-серые нарукавные полоски, для сельскохозяйственных [чиновников] гражданская одежда с серебристо-серыми нарукавными полосками в случае, если они не вправе носить форму офицера (BA-MA. RW 19/739. Fol. 306)[42].

Присутствовавшие на совещании с потрясающим хладнокровием рассуждали о том, что если Германия собралась победить в войне, то на территориях СССР, подлежащих скорой оккупации, должны будут умереть от голода «Х миллионов человек». Согласно плану, в результате голода таких масштабов на оккупированном Востоке освободилось бы продовольствие, которое на третий год войны (то есть с сентября 1941 по август 1942 г.) должно было бы быть направлено, в первую очередь, на нужды немецких вооруженных сил, прежде всего трех миллионов германских солдат на Восточном фронте. Устраняя на период войны на Востоке необходимость доставлять для трех миллионов человек повышенный рацион из Германии, планировщики таким образом рассчитывали разгрузить маршруты подвоза, протянувшиеся между Германией и советскими территориями, а также между продовольственными базами Германии и оккупированной Европы в целом и таким образом укрепить экономический потенциал Германии в свете вероятной войны на истощение с англосаксонскими державами. С точки зрения авторов данной стратегии, важность применения на оккупированном Востоке столь бесчеловечного подхода было трудно переоценить.

Выводы, к которым пришли присутствовавшие на совещании 2 мая 1941 г., свидетельствовали об одобрении германским бюрократическим аппаратом стратегии, которая разрабатывалась с начала года, – прежде всего, статс-секретарем Гербертом Бакке (1896–1947) и его ближайшими коллегами в имперском министерстве продовольствия и сельского хозяйства, а также в «Имперском земельном сословии»[43]. Согласно директиве, разработанной агрономами по итогам встречи 2 мая, эта стратегия предусматривала физическое разделение советских территорий на основании их сельскохозяйственного потенциала: регионы, производящие продовольствие в избытке («профицитные территории» – в частности, Украина, юг России и Кавказ), следовало отделить от всех остальных (так называемой территории с дефицитом, а именно северной и центральной России, а также Белоруссии), кормящихся за счет первых (IMG 1949. Bd. 36: 138)[44]. В протоколах встречи от 2 мая прямым текстом обозначено то, что с самого начала составляло суть стратегии, – что в случае ее внедрения обрекаются на смерть миллионы советских граждан. Соглашение, к которому пришли участники заседания и которое зафиксировано в протоколах, есть одно из множества свидетельств тому, как национал-социалистический режим одну за другой переступал границы морали.

Из продовольственных товаров, имевшихся на территории Советского Союза и подлежащих разграблению, в списке приоритетов значились семена масличных, жмых и зерно. Акцент сделан на «отчуждении и вывозе» данных товаров, то есть значительная доля конфискованного объема должна была быть перевезена в рейх, в отличие от сала и мяса, которые «с большой долей вероятности» должны были уйти «на провизию солдатам», сражающимся и выполняющим административные обязанности на Востоке. Из протоколов видно, что промышленники вовсе не преследовали цели скорейшего восстановления на советских территориях инфраструктуры. Напротив, промышленное производство предполагалось возобновлять лишь там, где военная экономика рейха испытывала дефицит: например, на транспортных предприятиях, на заводах по производству железа и текстиля, на оружейных заводах, а также предполагалось строить для солдат мастерские. Задачи определялись с упором на товары, имевшие решающее значение для германской военной кампании. А сознательное умаление ценности советской промышленной инфраструктуры связано с желанием вновь видеть Советский Союз преимущественно аграрной территорией, каковой он являлся до Первой мировой войны, и готовностью германского руководства предпринять шаги в этом направлении.

Контроль над «основными транспортными магистралями» и прилегающими к ним территориями нужен для того, чтобы при продвижении войск на восток они могли «кормиться с территории». Эта мысль звучит у экономических стратегов постоянно. Вторая, значительно менее шокирующая, часть протокола, видимо, посвящена главным образом тем вопросам, рассмотрение которых 2 мая решили перенести на несколько дней или недель вперед и решать уже после обсуждения – возможно, в преддверии итогового заседания. Глядя на финальный пункт – о снабжении невоенного персонала на оккупированных советских территориях униформой, – понимаешь, насколько сплелись на этой встрече кровожадные идеи с самыми что ни на есть бытовыми вопросами.

Помимо основных итогов встречи, можно подспудно догадаться по тексту протокола о том, в какой форме проходило собрание и какая важность ему придавалась. Заглавие к первой – основной – части протокола гласит: «Памятная записка о результатах сегодняшнего обсуждения со статс-секретарями касательно “Барбароссы”». Собрание статс-секретарей – на гражданской службе в Великобритании этот ранг примерно соответствует постоянному секретарю – обрело большое значение для административной политики национал-социалистической Германии в 1937 г., когда в стране отменили официальные заседания кабинета министров. Гитлер фактически запретил министрам собираться независимо. Тайный совет правительства, учрежденный указом Гитлера 4 февраля 1938 г., показал себя как совершенно непродуктивный орган. Номинально в его задачу входило консультирование Гитлера по внешнеполитическим вопросам, но созвать его мог только фюрер – сам совет собраться права не имел. Поскольку Гитлер созвать совет так и не удосужился, он не собрался ни разу (BAB. 99 US 7/1108. Fol. 92)[45]. В последнее время ученых заинтересовали регулярные конференции рейхс- и гауляйтеров, которые нередко длились по несколько дней, – в целях распространения информации и осуществления координационной политики, а также как возможность обмена мнениями с Гитлером и другими высшими руководителями нацистской партии (Moll, 2001: 215–273).

Несмотря на очевидную важность этих конференций, – не в последнюю очередь в аспекте издания директив, чем там занимались большую часть времени, – создается впечатление, что идеи обсуждали попарно или небольшими группами (Moll, 2001: 270, 272), выносить вопросы на широкое обсуждение не удавалось. В свете этого на первый план вышли собрания статс-секретарей как наиболее эффективный совещательный орган, который можно было оперативно созвать и который занимался координацией политики. Нередко статс-секретарей из министерств определенного профиля привлекали учреждения вроде Управления по четырехлетнему плану, тем самым стимулируя межведомственное взаимодействие. Согласно утверждению одного исследователя, собрания статс-секретарей «в итоге стали заменой заседаниям кабинета» (Roseman, 2002: 57). И, пожалуй, из всех подобных заседаний наиболее дурная слава в истории закрепилась за уже упомянутой Ванзейской конференцией.

По сравнению с Ванзейской конференцией, о которой написано довольно много, собрание от 2 мая 1941 г. и его протоколы, напротив, широкой огласки не получили. Такая разница в подходе к ним весьма удивительна: очевидно, что речь идет о весьма схожих событиях. И там, и там совещание проходило на уровне соответствующих статс-секретарей, то есть замминистра. Главной темой повестки обеих встреч был вопрос истребления миллионов человек и пути достижения этой цели. Объектом решений, принимаемых в Ванзе, были более 11 млн евреев, проживавших по всей Европе. 2 мая, при том что в протоколах значится неопределенное «X миллионов», по сути речь шла о «десятках миллионов» советских граждан, о чем сказано в руководстве по хозяйственной политике, составленном и изданном ровно три недели спустя непосредственными участниками встречи 2 мая (IMG 1949. Bd. 36: 145). Во многих других источниках приводится точная цифра 30 млн (IMG 1947. Bd. 4: 535–536; Lang, 1985: 50–51; Madajczyk, 1987: 92; Gersdorff, 1977: 93; Gerlach, 1998a: 270–271)[46], что в три раза больше, чем количество тех, кого обрекли на смерть на Ванзейской конференции. И выбранная цифра отнюдь не случайна: именно на 30 млн человек население Советского Союза – исключительно городское – выросло в период с 1914 г., когда началась Первая мировая война, по 1939 г., когда началась Вторая мировая (IMG 1949. Bd. 36: 136; Backe 1943: 162). Руководство Германии стремилось обратить вспять ту самую советскую индустриализацию и урбанизацию, преследуя целью создание на оккупированном Востоке долговременной сельскохозяйственной базы, которая снабжала бы находящуюся под немецким господством континентальную Европу. Здесь мы можем говорить о проекте программы массовых убийств, не имевшей прецедентов в современной истории.

Учитывая, что первая часть протокола сразу после Второй мировой войны проходила в качестве вещественного доказательства в ходе Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками, факт пренебрежения встречей 2 мая и ее протоколами нельзя списать на то, что документ якобы найден совсем недавно. Когда с Нюрнбергского трибунала прошло немногим более десяти лет, упоминания о собрании и протоколах уже присутствовали во вторичной литературе (Dallin, 1957: 38–39), последние 15 лет – все чаще в увязке с широким историческим контекстом. Тем не менее, по мнению одного исследователя, «пока что никто не придал в полной мере значения этим протоколам в аспекте непосредственно последовавшей за ним оккупационной политики на советских территориях» (Gerlach, 1999: 46). В то время как одной только Ванзейской конференции посвящены десятки статей и книг (что справедливо), другое собрание статс-секретарей, имевшее масштабные последствия, так и не стало темой самостоятельного исследования. Удивительное упущение, если учесть, насколько скрупулезно в целом задокументированы масштабы планов Германии по завоеванию, эксплуатации и колонизации европейской части Советского Союза. Наиболее вероятное объяснение, однако, кроется в краткости самих протоколов, а также отсутствии списка участников, в отличие от Ванзейской конференции, в отношении которой подобный список имеется. Вследствие этих обстоятельств историкам и не хотелось особо углубляться в детали данной конференции.

В этой статье рассматриваются заключительные выводы, сделанные на встрече 2 мая, а также характер самой встречи и ее протоколов применительно к непосредственным историческим обстоятельствам. Основное внимание в статье будет уделено трем вопросам. Во-первых, кто именно присутствовал на встрече и от каких учреждений? Во-вторых, можно ли провести не поверхностные, а глубинные связи между встречами 2 мая 1941 г. и 20 января 1942 г., – проще говоря, между «политикой голода», обращенной против гражданского населения северной и центральной России, а также Белоруссии, с одной стороны, и истреблением советских евреев? В-третьих, какие последствия повлекла за собой политика, согласованная 2 мая, для групп на оккупированных территориях, выбранных объектом этой политики?

Поскольку маршал Герман Геринг был уполномоченным по вопросам четырехлетнего плана, на момент проведения совещания 2 мая именно его Гитлер уже поставил во главе хозяйственного управления всеми советскими территориями, подлежащими оккупации в скором будущем. Кому же принадлежат отраженные в протоколе мысли и отклики? Кто присутствовал 2 мая? Поскольку список участников не сохранился, нельзя с абсолютной уверенностью говорить о присутствии там того или иного лица. Мы можем основываться лишь на сопоставлении данных из различных источников и предположениях.

Были изготовлены две копии протокола. Первая – для архива Управления военной экономики и вооружений Верховного командования вермахта (ОКВ), которое возглавлял генерал Георг Томас (1890–1946). Первый, самый важный фрагмент данного экземпляра (то есть первая часть протокола, цитируемая выше) по указанному адресу в немецком военном архиве отсутствует по той простой причине, что его использовали в качестве доказательства на суде в Нюрнберге по делу главных военных преступников. С другой стороны, вторая часть данного экземпляра (то есть второй фрагмент протокола) сохранилась в журнале боевого дежурства Управления военной экономики и вооружений. Второй экземпляр протокола предназначался генерал-лейтенанту люфтваффе д-ру Вильгельму Шуберту (1879–1972), начальнику экономического штаба «Восток», отвечавшего за разработку и внедрение эксплуататорской военно-экономической политики рейха на оккупированных советских территориях.

Наряду с обязанностями руководителя Управления военной экономики и вооружений, генерал Томас на момент проведения встречи 2 мая взял под оперативный контроль деятельность Командного экономического штаба «Восток». Задача небольшого комитета управленцев под таким названием – не путать с упомянутым выше экономическим штабом «Восток», который ему непосредственно подчинялся – была в том, чтобы держать экономику Великой Германии в одних руках, потому его и возглавлял рейхсмаршал Геринг в качестве Уполномоченного по вопросам четырехлетнего плана, а руководил от его имени заместитель Геринга статс-секретарь Пауль Кернер (1893–1957). Распоряжение и приказы Геринга и генерал-лейтенанта Шуберта отдавались через Томаса. Учитывая, что два экземпляра протокола предназначались генералу Томасу и генералу Шуберту, 2 мая, скорее всего, имело место официальное собрание этой организации, посвященное формулированию экономического плана к предстоящему вторжению в Советский Союз и последующей оккупации.

Некоторые историки, увидев, что перед ними «обсуждение со статс-секретарями касательно “Барбароссы”», решили, что речь идет о заседании Генерального совета по вопросам четырехлетнего плана (Aly, Heim, 1991: 60, 372), который номинально возглавлял Геринг и в который входили статс-секретари, набранные в основном из ключевых для экономики Германии министерств.

Маловероятным, однако, представляется то обстоятельство, что Кернер мог открывать 11-ю сессию Генерального совета 24 июня 1941 г., уведомляя участников о том, что Совет не удавалось собрать до сих пор из-за приготовлений к операции «Барбаросса». Далее он рассказывает собравшимся о работе Командного экономического штаба «Восток» (BA-MA. RW 19/177. Fol. 163)[47]. В отличие от Генерального совета по четырехлетнему плану, Командный экономический штаб «Восток» 26 мая провел уже четвертое свое заседание (BA-MA. RW 19/739. Fols. 130–136)[48]. По всей вероятности, встреча статс-секретарей 2 мая была официальным заседанием данного комитета.

На заседании Командного экономического штаба «Восток» 26 мая присутствовали в общей сложности 17 человек. При этом постоянных членов данного комитета среди них было немного. Наряду с Герингом, Кернером и Томасом, из таковых там присутствовали: статс-секретарь Бакке из имперского министерства продовольствия и сельского хозяйства, унтер-статс-секретарь генерал-лейтенант Герман фон Ханнекен (1890–1983) из имперского министерства экономики и статс-секретарь Фридрих Альперс (1901–1944) из имперского управления лесного хозяйства (BA-MA. RW 19/164. Fol. 228)[49]. Наряду с ними в комитет вскоре вступили д-р Фридрих Зируп (1881–1945) из имперского министерства труда, д-р Фридрих Ландфрид (1884–?) из имперского министерства экономики, Эрих Нойманн (1892–1948) из Управления по делам Четырехлетнего плана, а также, вероятно, Вильгельм Кляйнманн (1876–1945) из имперского министерства транспорта; каждый из четверых в своей организации занимал должность статс-секретаря (BAB. R 3901/20136. Fol. 12. 24 November 1941, OKW; Gerlach 1999: 144. Fn. 101; Eichholtz 1969: 234. Fn. 127).

30 апреля, за два дня до майского собрания, майор Гюнтер из штаба планирования «Ольденбург», послужившего предшественником экономического штаба «Восток», передал генералу Томасу следующую телефонограмму:

Рейхсляйтер Розенберг в срочном порядке приглашает генерала в пятницу 2.5.41 в 11 часов утра в Управление рейхсляйтера принять участие в обсуждении.

Рейхсляйтер просит генерала подойти к означенному регламенту предельно пунктуально, дабы он имел возможность в пятницу после обеда представить доклад фюреру (BA-MA. RW 4/v. 759. Fol. 14)[50].

Приглашение было направлено Альфредом Розенбергом (1893–1946) по просьбе главы ОКВ фельдмаршала Вильгельма Кейтеля (1882–1946). 29 апреля у них состоялась «обстоятельная беседа». Днем позже Кейтель позвонил Розенбергу с вопросом, может ли тот встретиться с Томасом и статс-секретарем Кернером 2 мая. В полном соответствии с этой назначенной датой, Розенберг, который как раз в это время был назначен имперским министром оккупированных восточных территорий, в своей дневниковой записи от 1 мая отмечает, что он был должен «принять» Томаса и Кернера 2 мая (Frankfurter Rundschau, 1971)[51]. Следовательно, весьма вероятно, что эти трое не просто встретились во время планового совещания статс-секретарей, а что обсуждением руководил Розенберг и проходило оно в берлинском районе Тиргартен на ул. Маргаретенштрассе, 17 (BAK. N 1075/9)[52].

Если Розенберг присутствовал на встрече 2 мая, весьма вероятно, что там же находился глава оперативного штаба верховного командования вермахта генерал Альфред Йодль (1890–1946). В предыдущем месяце Йодля назначили представителем ОКВ в управлении Розенберга – будущем имперском министерстве оккупированных восточных территорий (IMG 1947. Bd. 26: 385–386)[53]. Запись от 2 мая в дневнике дежурства ОКВ содержит упоминание: «начальник у рейхсляйтера Розенберга» (Kriegstagebuch des Oberkommandos…, 1965. Bd. 1: 390). Это свидетельствует о том, что значительную часть этого дня Йодль провел у Розенберга. Поскольку инициатором встречи Розенберга с Томасом и Кернером или, по крайней мере, инициатором графика этой встречи был Кейтель – непосредственный начальник Йодля, весьма вероятно, что именно он, как начальник, и отправил Йодля к Розенбергу. Учитывая, что Йодль пробыл у Розенберга долго, маловероятно, что у них было отдельное от Розенберга, Томаса и Кернера совещание – в частности, в силу того, что Розенберг во второй половине дня собирался еще и на встречу с Гитлером. За два дня до совещания статс-секретарей Розенберг имел краткий разговор с Гитлером, и они договорились 2 мая обсудить «восточные вопросы подробнее», что, видимо, и было сделано (Frankfurter Rundschau, 1971)[54]. Естественно, у Розенберга была возможность доложить Гитлеру по совещанию со статс-секретарями.

Однако в том, что касается даты встречи с Томасом и Кернером, одна из более поздних записей дневника Розенберга противоречит данной, более ранней. 6 мая, впервые после перерыва, длившегося со 2 мая, Розенберг написал в дневник, что встречался с Кернером и Томасом для обсуждения итогов работы, на тот момент выполненной Управлением по делам Четырехлетнего плана и ОКВ, 3 мая, то есть на день позже, чем должен был, согласно более ранней записи, встретиться. Зафиксировано, что постоянный представитель Розенберга гауляйтер д-р Альфред Майер (1891–1945) проводил консультации с Гербертом Бакке, министериаль-директором Гансом-Йоахимом Рикке (1899–1987) – и тот, и другой от имперского министерства продовольствия и сельского хозяйства, а также министериаль-директором д-ром Густавом Шлоттерером (1906–1989) от имперского министерства экономики предположительно в то же самое время, когда Розенберг говорил с Кернером и Томасом[55]. Хотя в дневниковой записи он никак не упоминает, что у него изменились первоначальные планы, было бы слишком самонадеянно утверждать, что данная нестыковка связана исключительно с неосмотрительностью Розенберга и что на самом деле обсуждение имело место 2 мая.

Вероятность, что он имел в виду некое второе совещание с Кернером и Томасом, последовавшее за первым, в котором участвовали статс-секретари днем раньше, 2 мая, конечно, нельзя полностью исключать, но все же она крайне мала. Так или иначе, даже если Розенберг не посещал собрание 2 мая, а лишь обсуждал днем позже его итоги с Кернером и Томасом, услышанное он воспринял одобрительно. О дискуссии он отозвался как о «хорошей работе генерального штаба, основанной на обширном опыте»[56]. Для Розенберга эта беседа была одной из многих, на которых он в период за апрель, май и июнь 1941 г. обсуждал экономические задачи Командного экономического штаба «Восток». В своем докладе о проведенной им подготовительной работе в преддверии оккупации советских территорий, который он подготовил меньше чем за неделю до начала операции «Барбаросса», Розенберг подтвердил, что «наибольшего единодушия» удалось достичь по «восточным вопросам» в беседе со Шлоттерером, Томасом, Кернером, Бакке, Рикке, Шубертом и другими. Действительно, со Шлоттерером у Розенберга «почти каждый день имели место дискуссии», касавшиеся «экономических намерений Командного экономического штаба “Восток”» (IMG 1947. Bd. 26: 584–592)[57].

Помимо упоминания в дневнике Розенберга о консультациях между статс-секретарем Бакке и гауляйтером Мейером 2 (или 3) мая, есть и другая разумная причина считать, что 2 мая на встрече статс-секретарей присутствовал Бакке. Именно он был автором стратегии, предусматривавшей обречение на голод миллионы советских граждан в рамках искусственного создания продовольственных запасов для нужд захватчиков и немецкого тыла, – невозможно и представить, что его не было на столь важном совещании по данному вопросу. Кроме того, с ведома и одобрения Гитлера 12 апреля ему была передана вся полнота полномочий по сельскохозяйственной эксплуатации советских территорий (BAK. N 1094/II 20. Mappe III)[58].

Хотя номинально главой Командного экономического штаба «Восток» был рейхсмаршал Геринг и в литературе он указан как «непременный участник» конференции 2 мая (Eichholtz, 1969: 240), можно доподлинно установить, что на самом деле его там не было. Во второй части протоколов к совещанию указано: «Директива от фюрера рейхсмаршалу… подлежит, наконец, подписанию. Более того, то же касается письма рейхсмаршала командующему армией» (BA-MA. RW 19/739. Fol. 306)[59]. Если бы Геринг был на этом совещании, то, надо полагать, он бы прямо там подписал письмо фельдмаршалу Браухичу. Более того, в соответствии с дневником деловых встреч Геринга, он 2 мая был в Париже, и маловероятно, что дискуссия проходила не в немецкой, а во французской столице (IfZ. ED 180/5. Terminkalender Hermann Göring. Fol. 62)[60]. Кроме того, Геринг не пришел ни на одно из последующих совещаний Командного экономического штаба «Восток» – ни 26 мая, ни 31 июля (BA-MA. RW 19/739. Fol. 130; BAB. R 94/9)[61].

Практически нет сомнений в том, что генералы Томас и Шуберт, будучи адресатами протокола (в первом случае это лицо, ответственное за Командный экономический штаб «Восток», во втором – руководитель экономического штаба «Восток»), на собрании 2 мая были. Также почти наверняка присутствовали статс-секретари (или унтер-статс-секретари) и члены Командного экономического штаба «Восток», Кернер (также заместитель Геринга), Бакке, фон Ханнекен, Альперс и Зируп.

В зависимости от того, насколько точен Розенберг в своих дневниковых записях, в число весьма вероятных участников встречи следует включить его самого, Йодля, Майера, Шлоттерера и Рикке. И даже если не слишком полагаться на записи в дневнике Розенберга, там весьма вероятны Шлоттерер и Рикке. В экономическом штабе «Восток» были группа W и группа La, соответственно возглавляемые двумя чиновниками. Первый отвечал за всю торговую сторону хозяйствования на оккупированных советских территориях, в том числе за сырье, лес, финансы, собственность и торговлю, тогда как второй занимался всеми вопросами продовольствия и сельского хозяйства[62]. Кроме того, Шлоттерер в имперском министерстве экономики был главным стратегом нового европейского порядка (Herbst, 1982: 129, 133–134), а Рикке был правой рукой Бакке и отвечал за уже упомянутую директиву об экономической политике от 23 мая. Оба метили на высшие должности в имперском министерстве оккупированных восточных территорий. Кроме того, оба присутствовали на последующих собраниях Командного экономического штаба от 26 мая и 31 июля, наряду с Кернером – председательствовавших на обоих собраниях, Томасом, Шубертом, Бакке, фон Ханнекеном и Зирупом (BA-MA. RW 19/739. Fol. 130; BAB. R 94/9).

Нельзя исключать и участия прочих чиновников – как по военной, так и по гражданской линии. Среди возможных участников – статс-секретари Кляйнманн, Ландфрид и Нойманн, министериал-директор д-р Фридрих Грамш (1894–1955) и регирунгсрат (в отставке) д-р Йоахим Бергманн – оба сотрудники Управления по делам Четырехлетнего плана, наконец, полковник Рудольф Хюнерман (1895–1955), начальник штаба в Управлении военной экономики и вооружений. Все шестеро посещали совещания Командного экономического штаба 26 мая и 31 июля, за исключением Нойманна, который был только на втором (BA-MA. RW 19/739. Fol. 130; BAB. R 94/9). Обязан там был быть и предполагаемый составитель протоколов (Gerlach, 1999: 46. Fn. 59), генерал-лейтенант фон Гузовиус – при Томасе первый офицер генерального штаба, командная секция. Список из 12 вероятных участников и еще 6 лиц, у которых была такая возможность (не считая Гузовиуса), объясняет название «обсуждение со статс-секретарями». Из 18 человек 8 находились в должности статс-секретаря или унтер-статс-секретаря. В чине статс-секретаря также находился, как постоянный представитель Розенберга, гауляйтер Майер (IMG 1947. Bd. 26: 559–560)[63] – его также можно включить в это число. Из присутствующих на совещании большая часть – чиновники достаточно высокопоставленные, но не высшего ранга. Был генерал Йодль – ближайший военный советник Гитлера, при этом не было никого в ранге министра, хотя Зируп в 1932–1933 гг. был министром труда (Enzyklopädie…, 2001: 887), а Розенберг и Бакке стали имперскими министрами впоследствии – в июле 1941 г. и апреле 1944 г. соответственно.

То же можно сказать о Ванзейской конференции, среди участников которой также преобладали не министры, а статс-секретари. Мероприятие в беседах между чиновниками проходит как Staatssekretärsbesprechung («статс-секретарская дискуссия») или Konferenz der Staatssekretäre («конференция статс-секретарей») (Scheffler, 1992: 17–34; Aly, Heim, 1991: 60), хотя доля таковых незначительно отличается в меньшую сторону: 6 из 15 были статс-секретари либо их заместители. Из присутствовавших на Ванзейнской конференции только Майер и, возможно, Нойманн восемью с половиной месяцами ранее посетили собрание 2 мая в Берлине. Отсутствие в обоих случаях высших чинов рейха объясняется по большей части уже упомянутым запретом Гитлера на собрания министров, который был введен в конце 1937 г., когда заседания кабинета начали сходить на нет. Кроме того, несмотря на несомненную значимость и берлинской, и ванзейской встречи, ни на одной из них не принималось ключевых решений, вместо этого имело место информирование, обсуждение и координация между разными ведомствами той политики, которая уже была санкционирована Гитлером и узким кругом его приближенных. Нацистская элита могла бы принять многие радикальные решения и без статс-секретарских конференций, однако претворение этих решений в жизнь далось бы значительно труднее.

Участники встречи 2 мая, в явной форме выразившие свое одобрение сформулированной ведущими германскими экономическими стратегами «политике голода», представляли собой широкую выборку из представителей министерств и отделов. Кроме четырех высокопоставленных военных, присутствовали четыре сотрудника управления по делам четырехлетнего плана, а также трое сотрудников имперского министерства экономики, два представителя – одновременно – имперского министерства продовольствия и сельского хозяйства и администрации Розенберга и по одному представителю от имперских министерства труда, министерства транспорта и управления лесного хозяйства. Кое-кто из участников занимал в перечисленных организациях более одной должности, в некоторых случаях, в дополнение к упомянутому, – имел членство либо в Командном экономическом штабе «Восток», либо в непосредственно ему подчинявшемся экономическом штабе «Восток». Так, фон Ханнекен одновременно был высокопоставленным военным, но на собрание прибыл в качестве унтер-статс-секретаря имперского министерства экономики. Бакке, Ландфрид, Зируп, Кляйнманн и Альперс – как и Томас – заседали в Генеральном совете по Четырехлетнему плану, при этом функция статс-секретарей в других ведомствах для них была основной.

Большинство учреждений, представленных на конференции, были напрямую заинтересованы в тех плюсах, которые сулило в сельскохозяйственном и логистическом аспекте успешное внедрение программы массового истощения голодом. Естественным выглядит присутствие двух представителей министерства продовольствия, учитывая, что сама идея родилась именно в этом учреждении, отвечавшем в рейхе и, если брать шире, в оккупированной немцами Европе за продовольственные вопросы. То обстоятельство, что первыми от «политики голода» выигрывали войска на Востоке, в достаточной мере объясняет, почему армия была представлена на встрече четырьмя высшими чинами. Четыре представителя были и от Управления по делам Четырехлетнего плана, всецело контролировавшего экономическую политику в Европе. От министерства экономики были трое, при том что авторитет его в экономических вопросах, за исключением разве что валютных, серьезно пошатнулся пятью годами ранее, когда появился Четырехлетний план.

Наличие двух сотрудников администрации Розенберга, включая самого министра восточных территорий, было связано с тем, что администрация отвечала на восточных территориях за гражданское управление. Скорость продвижения германских войск и, как следствие, победа как таковая зависели от способности аппарата снабжения обеспечивать войска топливом, боеприпасами и продовольствием. За счет ограничения транспорта продовольствия для войск и перевода их на снабжение непосредственно с оккупированной территории должны существенно разгрузиться транспортные потоки. Данные соображения объясняют присутствие на встрече высокопоставленного представителя министерства транспорта. Труднее понять, зачем было необходимо посылать туда по одному чиновнику от министерства труда и управления лесного хозяйства, хотя, вероятно, причина в том, что все четверо заседали в Генеральном совете по Четырехлетнему плану. Пожалуй, удивило только отсутствие представителя генерала-квартирмейстера ОКХ, ведавшего снабжением войск и вопросами военной администрации на оккупированных территориях (Gerlach, 2000: 177–182). Однако, как уже объяснялось выше, говорить с уверенностью о присутствии на встрече того или иного лица нельзя.

Средний возраст присутствующих приближался к 50 годам[64], хотя Шлоттереру и Рикке, которые были амбициозны и состояли на хорошем счету, было соответственно 35 и 41. Многие из участников имели хорошее образование, у почти половины были докторские степени. Большинство присутствовавших – госслужащие на жаловании. Значительную часть составляли члены нацистской партии, по меньшей мере треть состояла в СС[65], хотя эта функция не была основной ни для кого из присутствовавших – в отличие от Ванзейской конференции, где таковых насчитывалось 6 из 15. В Берлине в этот весенний день их собрали прежде всего потому, что они были опытными экономистами. Это, однако, не заставляет усомниться в их приверженности национал-социализму. Напротив, то, с каким воодушевлением они в тот день реагировали на услышанное – несмотря на то, что являлись «просто» функционерами-бюрократами, много говорит об их идеологических установках. 2 мая 1941 г. они безоговорочным одобрением встретили тезис о приоритете снабжения германских войск на оккупированных советских территориях над всеми остальными задачами.

Тем самым они не только дали свое согласие на гибель советских людей в беспрецедентных масштабах, но и подтвердили, что поставленной ими цели нельзя достичь, не истребив большое количество людей. Хотя создание запасов продовольствия путем физической изоляции миллионов советских людей от источников пропитания в основном преследовало экономические цели, к тому, что такая идея вообще была вынесена на рассмотрение, привело свойственное авторам данной стратегии чисто расистское отношение к предполагаемым жертвам.

При том, что в данной работе мы провели ряд параллелей между совещанием статс-секретарей в мае 1941 г. и встречей на озере Ванзее в январе 1942 г., не вполне ясно, насколько тесно связаны между собой два события в плане политики. Иными словами, если вопросы обеспечения войск продовольствием на оккупированной советской территории были для экономической политики Германии на первом месте, отражалось ли это на нацистской политике по отношению к евреям и повлияло ли на переход к политике геноцида на этих территориях? Учитывая, что главными жертвами «политики голода» были жители так называемого Полесья в северной и центральной России и Белоруссии, а также жители крупных городов Советского Союза, утверждалось, что, поскольку большая часть еврейского населения в СССР жила в городах, еще до вторжения в Советский Союз в июне 1941-го возник план ударить по советскому еврейству голодом (Gerlach, 2000: 272; Gerlach, 1998b: 27–30; Gerlach, 1999: 630–631). Действительно, почти 85 % советских евреев проживали в малых и больших городах (Robel, 1991: 501), и, более того, нацистские стратеги об этом прекрасно знали (IfZ. Fd 52)[66]. Однако не стоит делать подобных умозаключений в случаях, когда нет никаких свидетельств аналогичной логики у самих нацистов. Из того, что советские евреи жили в городах и именно города предполагалось в первую очередь обречь на голод, вовсе автоматически не следует, что национал-социалистический режим при помощи «политики голода» стремился истребить именно евреев. Как именно должна была осуществляться на практике обозначенная концепция и как предполагалось выбрать те самые прогнозируемые миллионы жертв, сегодня нам не ясно – как не было ясно и самим нацистским стратегам. Поэтому в директиве от 23 мая 1941 г., отразившей по прошествии трех недель со времени статс-секретарского заседания его итоги, еврейское население СССР не упоминается.

Однако на данной стадии планирования уже были завершены приготовления к депортации евреев Европы – предположительно вместе с советскими евреями, которые уцелеют после военных действий и сопутствующих зверств – на обширные северные пространства России, а именно на территории, опустошенные голодом. Таким образом, хотя в данном случае и предлагалось территориальное «решение вопроса» – в отличие от резкого и системного массового истребления евреев Европы, для многих жертв оно так или иначе означало смертный приговор. Перед операцией «Барбаросса» никаких приготовлений к геноциду евреев не велось; но и еврейской «резервации» на советских территориях также предусмотрено не было (Longerich, 2001: 92). Какая участь могла ждать европейских евреев на территориях, где миллионы людей должны были погибнуть от намеренного усечения продовольственных запасов оккупационными немецкими войсками? Чиновники главного управления имперской безопасности, которым поручили планирование такого решения, прекрасно знали о том, что его результатом станет гибель людей. Поэтому налицо пересечение, а то и полное совпадение концепций, сформулированных планировщиками-агроэкономистами, и тех, что разрабатывались главным управлением имперской безопасности и другими отделами СС.

Теперь, когда ясно, как совещание 2 мая отразилось на германской экономической политике на оккупированных советских территориях, остался вопрос о влиянии утвержденного на нем курса на ход немецкого вторжения, которое началось 22 июня 1941 г. Следует отметить, что данная политика получила санкцию Гитлера и Геринга еще до совещания 2 мая. Встреча была нужна, чтобы получить подтверждение этого решения у чиновников соответствующих министерств, чтобы усилить взаимодействие между отделами и определить, хотя и в общих чертах, параметры стратегии. Кроме присутствовавших на встрече 2 мая (среди которых были наивысшие руководители экономической организации и будущий глава гражданской администрации оккупированных советских территорий) свое одобрение за несколько месяцев до начала вторжения открыто выражали Гитлер, Геринг, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер (1900–1945), начальник штаба ОКВ Кейтель, генерал-квартирмейстер сухопутных войск Эдуард Вагнер (1894–1944), ведущие гражданские и военные[67]. Согласие с руководством Германии было единодушным.

Хотя намерения устроить массовый голод были введены в оккупационную политику как важнейший ее фактор еще на раннем этапе, они были еще слишком непродуманными, и потому их нельзя было назвать «планом»[68]. Лучше всего здесь подошло бы слово «концепция», «замысел»: похоже, что у экономических стратегов не было ясного представления о том, как эти идеи внедрять. Было непонятно, где именно, и главное, какие меры применять на оккупированных советских территориях. При этом нет оснований сомневаться в том, что данному истребительному подходу в рамках официального курса придавалась огромная значимость, и в том, что он получил широчайшую поддержку[69].

Так или иначе, вскоре обнаружилось, что внедрение «политики голода», по крайней мере в изначально запланированном виде, невозможно. В условиях, когда количество войск на оккупированных территориях было ограничено, а военная ситуация стремительно ухудшалась, задача по огораживанию отдельных регионов и обречению миллионов на голодную смерть оказалась неосуществимой. В итоге жители СССР тысячами начали скитаться по сельским дорогам, разыскивая себе пропитание, и развился черный рынок (Gerlach, 1998b: 29–32), чего экономические стратеги так боялись и хотели избежать (IMG 1949. Bd. 36: 138). Исключением стал Ленинград, который морили голодом с 1941 по 1943 г. и в котором умерло 600 тыс. человек, но жертвы в таких масштабах были возможны только потому, что при осаде города в распоряжении оказались целых две немецкие армии (Gerlach, 1998b: 29. Fn. 48).

В результате того, что задуманное пошло не по сценарию, главными жертвами «политики голода» стали военнопленные, в которых и экономические стратеги, и военное руководство видели конкурентов немецких солдат в борьбе за скудные съестные запасы. Хотя до вторжения об их целенаправленном истреблении явно не говорилось, отвечавшие за политику отчетливо понимали, в каких масштабах вермахт будет брать пленных, и никак не подготовились к тому, чтобы их кормить и содержать (Streit, 1991: 76; Gerlach, 1999: 783; Herbert, 1999: 156). Таким образом, еще до начала претворения в жизнь плана «Барбаросса» в руководстве рейха существовало единодушное мнение о том, что советские военнопленные в значительной мере будут обречены страдать от недоедания. Поскольку советским военнопленным, естественно, ограничили свободу передвижения – чего не удалось сделать в отношении мирных жителей, – появилась возможность обречь на смерть именно эти изолированные массы людей. Таким образом, с точки зрения немцев, советские военнопленные идеально подходили на роль жертв политики изолирования больших скоплений людей; чтобы не кормить с оккупированных немцами земель, их обрекли на голод[70]. Тот факт, что в немецком плену умерло более трех миллионов советских граждан[71] (смерть большинства прямо или косвенно вызвана недоеданием), поистине ужасен, при этом прогнозируемое число жертв «политики голода», приверженность которой выразили 2 мая 1941 г. статс-секретари, должно было быть в десять раз выше.

Клаус Йохен Арнольд, Герт Любберс

В 2004 г. в своей статье в «Джернел оф Контемпорари Хистори» Ричард Дж. Эванс обозначил некоторые тревожные тенденции в исследованиях национал-социализма: «С начала 1990 гг. историография Третьего рейха не стала более нейтральной и не приобрела научности, а напротив, этих качеств у нее убавилось. Историки, вместо того чтобы подходить к проблеме “без гнева и пристрастия”, все чаще пренебрегали анализом, аргументацией, интерпретацией, выводя на первый план моральное суждение. Историография нацистской Германии оказалась в значительной мере – и даже полностью – под властью риторики а-ля судебный обвинитель и проповедующий моралист».

Это утверждение Эванса вызвано, не в последнюю очередь, появлением все большего числа научных трудов, в которых сделан акцент на роли вермахта в национал-социалистической диктатуре. Во многих работах по данной проблеме, по идеологическим соображениям, авторы стремятся уничтожить самое ядро анализа, нередко доказывая, что, в частности, поведение солдат и офицеров полностью соответствовало национал-социалистической идеологии. В рамках данной тенденции часто наблюдаются пренебрежение хронологией и редукционистский подход к сложной совокупности обстоятельств. Недооценивается и то, как вели войну другие державы, и то, какова была жестокая реальность войны. Самые радикальные гипотезы строятся на основе отдельных разрозненных документов, а фрагменты текстов, предложения и отдельные слова интерпретируются не с позиции понимания современников, а исходя из критериев наших дней. С точки зрения вышеперечисленных проблем весьма показательна статья Алекса Дж. Кея, посвященная совещанию статс-секретарей 2 мая 1941 г. (Evans, 2004: 163).

Операция «Барбаросса» по нападению Германии на Советский Союз была первой, в рамках которой Третий рейх преследовал определенные экономические цели и имел определенные планы. В процессе подготовки данной кампании 2 мая 1941 г. была проведена встреча, о содержании которой известно только из набора протоколов, использовавшихся в качестве улик на Нюрнбергском процессе. В документе зафиксировано озвученное на встрече мнение о том, что если продовольственные запасы, необходимые Великогерманскому рейху («das für uns Notwendige»), будут в военное время вывезены с оккупированных территорий СССР, «десятки миллионов» («zig Millionen») человек умрут от голода (Kay, 2006b: 685–700). Идея была в том, чтобы на третий год ведения войны германский вермахт получал продовольствие из России (IMG 1948. Bd. 31: 84)[73]. В глазах историков, заявляющих о ведении германским руководством «политики голода» (о внедрении «плана голода», или Hungerplan), направленной против гражданского населения Советского Союза и военнопленных, важность данного комплекта протоколов трудно переоценить (Gerlach, 1999: 46–80)[74]. Однако, хотя никто не отрицает, что разработкой данных идей, по указанию Гитлера, занимался статс-секретарь из имперского министерства продовольствия Герберт Бакке, у исследователей сильно разнятся взгляды по поводу роли вермахта, значения, которое придавалось этим планам в отдававшихся во время вторжения 22 июня 1941 г. приказах, а также той роли, которую эти планы играли на фоне происходивших летом того же года событий (Arnold, 2005: 74–101, 242–267). Согласно утверждению Алекса Дж. Кея, истинная значимость собрания 2 мая 1941 г. признается не в полной мере[75], и в свете сформулированной на этой встрече «политики голода» она не менее важна, чем произошедшая в январе 1942 г. Ванзейская конференция и план по уничтожению всех евреев на подконтрольной немцам территории (Kay, 2006b: 688f, 695ff). На обеих встречах, продолжает автор, обсуждалось убийство миллионов людей; точно так же на обеих встречах присутствовали конкретные функционеры Третьего рейха, а именно статс-секретари министерств (что в реалиях британской гражданской службы приблизительно соответствует постоянным секретарям или заместителям), и от их мнения существенно зависели принятые решения и, таким образом, вся истребительная политика рейха (Kay, 2006b: 688f., 695ff.). Историки, как утверждает Кей, не придавали должного значения этой встрече ввиду того, что нет списка присутствовавших (Kay, 2006b: 689). В подкрепление своего тезиса о высочайшей важности собрания 2 мая 1941 г. Кей указывает максимально возможное число присутствующих, подразумевая, что чем больше статс-секретарей посетили встречу, тем более тщательно спланированной можно считать «политику голода». Однако если важность данной встречи с неизвестным количеством делегатов оценивать как следует, то в первую очередь необходимо поместить эту встречу в широкий контекст мероприятий по планированию войны на Востоке, а также рассмотреть на общем фоне соотношения сил в Третьем рейхе. Непосредственным стимулом к созыву совещания 2 мая 1941 г. стало приглашение от генерала Георга Томаса, главы Управления военной экономики и вооружений (Wehrwirtschafts- und Rüstungsamt, или Wi Rü Amt) в Верховном командовании вермахта, или ОКВ (Oberkommando der Wehrmacht, OKW). В конце февраля 1941 г. рейхсмаршал Герман Геринг, выступая в качестве уполномоченного по делам Четырехлетнего плана, поставил перед Томасом задачу разработать обширный экономический план для подлежащих оккупации восточных территорий. Поручение состояло в основном в создании организационной структуры и не касалось целей и методов оккупационной политики. Управление военной экономики и вооружений, а конкретно его отделы, занимающиеся вооружениями, участвовали в предшествующих кампаниях и добились тех или иных успехов в деле эксплуатации оккупированных земель для нужд военной промышленности. Поскольку в выкачивании экономических ресурсов из оккупированных стран были заинтересованы и другие органы рейха, между ними имели место постоянные трения и конфликты. Этот процесс разграбления половины Европы попытался возглавить Геринг, руководивший одним из наиболее влиятельных органов планирования. С каждым новым территориальным завоеванием «по указу фюрера» расширялись полномочия Четырехлетнего плана (Houwink ten Cate, 1999: 173–198, esp. 177f.)[76]. Генерал Томас подчинялся приказам Геринга по линии учрежденного в начале войны, в 1939 г., министерского Совета обороны рейха, в котором рейхсмаршал председательствовал (IMG 1948. Bd. 31: 224–239)[77]. Кроме того, в первые дни войны Томас был назначен членом расширенного Генерального совета по Четырехлетнему плану, в котором заседали статс-секретари министерств, а председательствовал опять же Геринг (Müller, 1988: 349–689, esp. 414f.; Thomas 1966: 175; Halder 1962: 27). Все цели и планы Управления военной экономики и вооружений, особенно касающиеся оккупированных территорий, подчинялись Четырехлетнему плану, за который отвечал Геринг (Houwink ten Cate, 1999: 178).

По указанию Геринга создаваемая крупная экономическая организация по вопросам восточных территорий, которую должен был учредить Томас, призвана была отвечать, в отличие от предыдущих кампаний, не только за вооружение, но и за все экономические вопросы – например, сельского хозяйства и производства продовольствия. В том, что касается второго вопроса, статс-секретарь имперского министерства продовольствия Герберт Бакке в феврале 1941 г. уже получил «особое задание» от Гитлера (BA-MA. RW 19/164; IMG 1948. B. 27: 169ff.)[78]. Бакке лично уже в подробностях доложил Гитлеру о том, какого прироста продовольственных запасов можно ожидать от оккупации советской территории (Nuremberg Military Tribunal…, 1949: 1318), сделав упор на важности Украины: сама по себе Украина, заявлял он, представляет собой профицитную территорию [Überschußgebiet – регион, производящий продовольственные излишки], тогда как остальная европейская часть России к таковым не относится (BA-MA. RW 19/164; Arnold 2005: 80f.)[79]. В начале марта 1941 г. Гитлер предвосхитил любые дискуссии о последствиях применения изоляционистского подхода, позже отраженного в печально известной Директиве по экономической политике от 23 мая 1941 г. (IMG 1949. Bd. 36: 135–157; Gerlach, 1999: 44–59)[80], – конкретно в том, что касается изоляции «дефицитных» великорусских территорий, которая породила бы масштабный голод. Гитлер наложил запрет на дальнейшие переговоры между органами вермахта и Бакке (Kriegstagebuch des Oberkommandos…, 1965. Bd. 1: 342). Со времени появления широко известной памятной записки Томаса (Thomas, 1966: 514–532)[81] «О последствиях операций на Востоке для военной промышленности» Гитлер был в курсе того, что не все верят в экономический успех операций на Востоке[82]. От Бакке потребовали, чтобы он держал ход приготовлений к восточной кампании в секрете даже от собственного министра (Bramwell, 1985: 124).

Таким образом, в тот период сотрудничество между Управлением военной экономики и вооружений и администрацией статс-секретаря Бакке свелось исключительно к организационным вопросам. 12 марта Бакке одобрил идею вхождения сельскохозяйственных чиновников в создаваемый Экономический штаб (BA-MA. RW 19/164)[83]. В конце марта, после длительных переговоров, он согласился с тем, что под эгидой военных должно существовать деление Экономического штаба «Восток» на три специализированные группы вплоть до низшего уровня отдела (BA-MA. RW 19/165)[84]. Так внутри экономической организации появилась главная группа «La» (Landwirtschaft, сельское хозяйство). Группа, возглавляемая министериаль-директором Хансом-Йоахимом Рикке из имперского министерства продовольствия, получила задачу надзора за продовольственной политикой в оккупированных советских регионах. Однако, дабы при выполнении экономических задач избежать весьма распространенного дублирования функций военными и гражданскими учреждениями, учрежденный Томасом Штаб планирования «Ольденбург» 7 марта принял решение о создании Командного экономического штаба «Восток». Этот штаб был подотчетен непосредственно Герингу; что касается руководства, то Томас рассчитывал взять его на себя лично. В дополнение к начальникам отделов Управления военной экономики и вооружений в формате Командного экономического штаба были сведены вместе все ключевые представители центральных властей в Берлине (BA-MA. RW 31/80: 2)[85]. По большому счету основателями Командного экономического штаба «Восток» стали статс-секретари, уже являвшиеся членами Генерального совета по Четырехлетнему плану (Czollek, Eichholtz, 1968: 141–181, esp. 148). Помимо генерала Томаса, туда входили статс-секретари Бакке (министерство продовольствия) и Альперс (министерство лесного хозяйства), унтер-статс-секретарь генерал фон Ханнекен (министерство экономики) и статс-секретарь Кернер (Kay, 2006b: 691)[86], который, будучи доверенным лицом Геринга, с 1936 г. был директором Четырехлетнего плана. Теперь Кернер взял на себя схожие обязанности уже в Командном экономическом штабе. Кернер председательствовал на совещаниях (второстепенных, в отличие от совещаний высокого уровня, проходивших под председательством Геринга). На практике происходило постепенное расширение Командного экономического штаба «Восток», поскольку в него стали все активнее включаться отделы, заинтересованные в «восточных вопросах». Командный экономический штаб «Восток» был форумом, на котором специалисты обсуждали представляющиеся им предпочтительными решения экономической политики; сделанные на его заседаниях выводы передавались в Экономический штаб, который занимался их внедрением. В частности, документ под названием «Зеленая папка», или «Директивы по руководству экономикой во вновь оккупированных областях» (BA-MA. RW 31/128)[87], составлялся при участии всех отделов. Материалы, на которых он был основан, поступили из министерств и от статс-секретарей (BA-MA. RW 19/739. Fol. 299f.; Fols 130–137)[88], а сведение их воедино поручили Управлению военной экономики и вооружений. Таким образом, в документе содержались идеи Бакке, хотя и не в таком радикальном виде, как в «Директивах по экономической политике» Главной группы «La» от 23 мая 1941 г. Разночтения в том, как именно должна претворяться в жизнь экономическая политика, обнаружились вскоре после того, как Штаб планирования «Ольденбург» начал работу (BA-MA. RW 31/80)[89]. После собрания 27 марта 1941 г. по случаю торжественного открытия штаба Томас поднял вопрос о том, что должна представлять собой политика в подлежащих оккупации регионах – «эксплуатацию или потрошение» (Lübbers, 2006)[90] экономических ресурсов? Это был намек на то, что произошло при оккупации Польши: изначальный план Гитлера заключался в том, чтобы «разорить» Польшу, превратив в руины (Abteilungsleitersitzung… 1975: 91f.), тогда как военно-экономический штаб всегда стремился к тому, чтобы взять под свой контроль действующее промышленное предприятие (Umbreit, 1977: 224). На собрании в Управлении военной экономики и вооружений 29 апреля 1941 г., которое проводилось с целью оценить успехи подготовительной работы к созданию экономической организации, было доложено, что набор кадров в продовольственный отдел проводится не в полном объеме и что представление сотрудников имперским министерством экономики идет с отставанием от графика. Поскольку нельзя было терять ни дня, Томас тут же предложил пригласить статс-секретаря Бакке и унтер-статс-секретаря генерала фон Ханнекена – которые, согласно указаниям Геринга, должны были «отобрать лучших специалистов по экономике»[91] – к обсуждению вопроса (BA-MA. RW 19/739. Fol. 299)[92]. Помимо изначального повода собраться 2 мая, в ходе собрания 29 апреля назрел и другой, а именно тот, что дальнейшая работа по формированию «Зеленой папки» затрудняется «неясностью в вопросе формы эксплуатации новых территорий, которую своим приказом изберет фюрер». Было отмечено, что черновик приказа фюрера рейхсмаршалу Герингу, который ему показали, содержит все необходимые детали, но пока не подписан (BA-MA. RW 19/739. Fol. 299). Поэтому требовалось внести ясность – как следует из памятной записки, подготовленной к совещанию 2 мая, которую Кей ошибочно называет вторым сохранившимся фрагментом протокола встречи (BA-MA. RW 19/739. Fol. 306)[93]. Согласно данной памятной записке, обсуждению подлежат директива Гитлера Герингу (ожидающая подписания), а также записка Геринга командующему сухопутными войсками (уведомляющая последнего об учреждении Командного экономического штаба «Восток»). На повестке были и другие вопросы: безопасность на землях, разделяющих основные транспортные магистрали, а также снабжение униформой «особых руководителей» из числа гражданских. В действительности в протоколах совещания 2 мая 1941 г. в предельно конкретных терминах рассматривается лишь один из перечисленных вопросов – эксплуатация вновь приобретенной территории. Тот факт, что запланированные Томасом для обсуждения тезисы не раскрыты детально, свидетельствует о том, что на совещании 2 мая все пошло не по плану. Один из участников, статс-секретарь Бакке, воспользовался случаем и потребовал определить для экономической политики радикальные цели. Он призвал к разграблению оккупированных советских территорий, если нужно – ценой жертв, исчисляемых миллионами. Предъявить такое требование можно было только по указанию Гитлера. Сделав так, Бакке тем самым выпустил джинна – снял покров тайны с новых планов, расчистил дорогу решению Гитлера, считавшего, что смерть миллионов людей – приемлемая цена за приобретение максимальных «излишков», при том что до этого о таких намерениях было известно на уровне слухов. В протоколах требования Бакке зафиксированы в качестве «результата» встречи: нет никаких упоминаний о каких-либо принятых собравшимися «решениях». Однако Алекс Дж. Кей принимает этот документ как доказательство коллективного умысла массового убийства, к которому причастны присутствовавшие на встрече ведущие фигуры – гражданские и военные. Они не просто одобряют озвученные Бакке цели, утверждает исследователь, – они принимают их с энтузиазмом (Kay, 2006b: 697). Радикальное утверждение Кея основано не на конкретных доказательствах, а исключительно на предположительно зафиксированном в документе одобрении, а также подразумеваемом единодушии участников встречи в вопросе снабжения немецких войск продовольствием исключительно с оккупированных территорий. Факт, что войска «кормились с оккупированной земли» и в ходе прежних военных кампаний[94], используется как доказательство осведомленности присутствующих о политике массового убийства миллионов гражданских людей и ее коллективного одобрения[95].

Есть, однако, объяснение тому, почему протокол заседания имеет тот вид, в котором он до нас дошел: дело в том, что по вопросу «директивы фюрера» Герингу, которая должна была обсуждаться 2 мая, присутствующие не смогли договориться[96]. Черновой экземпляр директивы так и не был подписан, и ни Геринг (BArch. R 26 1/13. Fol. 1f.)[97], ни Гитлер в преддверии вторжения в СССР не отдали соответствующего приказа. Было понятно, что распространение инструкций на большое количество отделов создаст проблемы с секретностью, а также вызовет неприятие в рядах вермахта. Несмотря на единство мнений у Гитлера и высших чинов вермахта в том, что касается большинства аспектов военной кампании, Гитлер, как нетрудно догадаться, понимал, что генералы настороженно относятся к преступным приказам, и не был уверен в том, что военные будут действовать с должным рвением. Именно поэтому задачу по обеспечению безопасности на оккупированных территориях он возложил на СС под руководством Гиммлера, а кроме того, ответственными за хозяйственную эксплуатацию территорий поставил не вермахт, а Геринга и Бакке[98]. Соответственно, на встречу 2 мая не было необходимости приглашать представителя верховного командования сухопутных войск (ОКХ – Oberkommando des Heeres, OKH). Алекс Дж. Кей пытается объяснить это «неожиданное отсутствие» тем, что «нельзя с абсолютной уверенностью утверждать о присутствии там того или иного лица» (Kay, 2006b: 696–697). Однако ОКХ не принимало участия в работе по «Зеленой папке», и на собраниях Командного экономического штаба никто из ОКХ не присутствовал. Выполнением указаний Командного экономического штаба занимался Экономический штаб «Восток», который, если надо, доводил их до сведения генерал-квартирмейстера, а он, в свою очередь, передавал их в войска в форме приказов. Более того, при частичном совпадении целей у Бакке и у Альфреда Розенберга, назначенного имперским министром оккупированных восточных территорий (IMG 1949. Bd. 36: 140)[99], последний также не имел никакого влияния на управление экономикой – это была целиком и полностью зона ответственности Управления по Четырехлетнему плану, которая для достижения целей, лежащих в зоне ответственности армии, прибегала к помощи военных структур (Lübbers, 2006: 180)[100]. Поэтому утверждение Кея, будто у планировщиков не было представления о том, как «политика голода» (или «концепция голода») должна воплощаться в жизнь, не может вызвать ничего, кроме недоумения (Kay, 2006b: 699). Из «Директив» от 23 мая Главной группы «La» и дискуссий, касающихся внедрения проводимой в июле 1941 г. радикальной политики эксплуатации следует, что имело место противоречие между целями, с одной стороны, статс-секретаря Бакке, а с другой – Управления военной экономики и вооружений и, действительно, целями вооруженных сил[101]. Чем именно требования Бакке от 2 мая обеспокоили генерала Томаса, становится ясно из записки от 5 мая (BA-MA. RW 19/739)[102]. Он вновь поднимает вопрос отсутствия директивы фюрера и подчеркивает четыре момента: снабжение сражающихся войск; эксплуатацию сельского хозяйства путем увеличения объемов производства растительного масла и зерна; эксплуатацию промышленности путем увеличения производства минеральных масел и поддержки производства угля и дефицитного сырья; развитие транспорта. Особенно его беспокоило, что необходимо увеличить производство в промышленных и сельскохозяйственных отраслях и избежать бесконтрольного разорения оккупированных земель. Соответственно, он пришел к выводу о необходимости в ограниченных масштабах и в качестве временной меры осуществить перенос оружейной промышленности – только в отношении проблемной продукции, производство которой стопорится на том или ином этапе (BA-MA. RW 19/739). В любом случае, как показывал опыт польской и западной кампаний 1939 и 1940 гг., в долгосрочной перспективе так или иначе должны были возникнуть и другие потребности. В случае с генерал-губернаторством вермахт уже прежде отдал приказ «как можно скорее ввести в эксплуатацию все ключевые производственные объекты с целью задействовать территорию для нужд германской военной экономики» (Müller, 1981: 105).

В протоколе встречи 2 мая также не упоминается письмо Геринга командующему сухопутными войсками об учреждении Командного экономического штаба «Восток», хотя этот вопрос Томас включал в повестку встречи. Это любопытно, учитывая, что в черновике данного письма от 29 апреля указано, что «руководить» Командным экономическим штабом и дальше должен Томас. Рукописная правка, однако, гласит, что штаб отныне должен возглавить статс-секретарь Пауль Кернер, а Томас будет при Командном штабе рядовым сотрудником, наравне с остальными сотрудниками ниже уровня статс-секретаря[103]. С точки зрения Геринга, это было логично, поскольку Кернер на тот момент уже возглавлял Генеральный совет по Четырехлетнему плану и там, в качестве постоянного представителя и доверенного лица Геринга, играл ровно ту же роль[104]. Иными словами, 2 мая имел место конфликт мнений, и Томас был вынужден смириться со столь значительным понижением в должности. Надо сказать, что в своем приказе от 8 мая 1941 г. Томас все еще именовал себя «руководителем» Командного экономического штаба «Восток» (BA-MA. RW 31/80)[105], но это наименование уже не соответствовало действительности. Именоваться так в отсутствие Геринга (Kay, 2006b: 693f.) мог только статс-секретарь Кернер, и этим правдоподобно объясняется его присутствие на встрече. Утверждение Кея о том, что Томас осуществлял над Командным экономическим штабом «Восток» «оперативный контроль» (Kay, 2006b: 690)[106], попросту неверно. В новой редакции письмо командующему сухопутными войсками фельдмаршалу фон Браухичу было отправлено самое позднее 14 мая[107].

Ключевой компонент, на котором строится аргументация Алекса Дж. Кея, – предположительно большое число участников встречи 2 мая 1941 г., хотя на самом деле в ней вполне могли принимать участие только статс-секретари из Командного экономического штаба «Восток» (Kay, 2006b: 691). Поскольку в протоколе упомянута «встреча со статс-секретарями», исследователи, включая Кея, не раз высказывали мнение, что там присутствовали многие статс-секретари из Командного экономического штаба «Восток». В подтверждение этого предположения Кей ссылается на более поздние заседания Командного экономического штаба и по спискам присутствующих на этих заседаниях пытается восстановить имена потенциально присутствовавших на встрече изначально. Метод весьма сомнительный, так как встреча 2 мая не обозначена в протоколе как заседание Командного штаба «Восток». Нам неизвестно, кто именно вошел в Командный штаб по состоянию на 2 мая[108]. Также Кей пытается оперировать более ранними заявлениями о том, что в заседании примут участие генерал Йодль и Розенберг (Kay, 2006b: 692), но, хотя эти заявления и являются для Кея стержневыми, свидетельства в их пользу малоубедительны. Генерал Томас, присутствовавший среди офицеров штаба, пригласил статс-секретарей Ханнекена и Бакке, и факт посещения ими встречи можно считать доказанным. Генерал Шуберт, глава Экономического штаба «Восток», присутствовал просто по долгу своей службы. А что насчет Альфреда Розенберга, назначенного имперским министром оккупированных восточных территорий? 29 апреля 1941 г. Розенберг встречался с фельдмаршалом Кейтелем, который поставил его в известность о планах вермахта насчет операции «Барбаросса» (Kriegstagebuch des Oberkommandos…, 1965. Bd. 1: 390)[109]. Кейтель пообещал Розенбергу устроить встречу с генералом Томасом, который, очевидно, должен был проинструктировать его относительно экономической организации. Однако на следующий день Кейтель поинтересовался у Розенберга, «сможет ли он принять [Томаса] вместе со статс-секретарем Кернером в пятницу [то есть 2 мая]»[110]. Здесь важно учитывать два момента: первый – встречу статс-секретарей ни за что бы не стали проводить в отделе у Розенберга, а потому его участия, о котором гипотетически говорит Кей, даже не планировалось (Kay, 2006b: 692). Если было намерение проинструктировать Розенберга, достаточно было пригласить только ответственных руководителей. Соответственно – и в этом состоит второй момент, – Розенберг должен был посоветоваться со статс-секретарем Кернером, который тем временем стал в Командном экономическом штабе вторым человеком после Геринга. Такая встреча действительно состоялась, но, в соответствии с записями Розенберга, не раньше 3 мая[111]. Кей, однако, утверждает, что Розенберг 2 мая присутствовал, «хотя… было бы слишком самонадеянно» утверждать, что несоответствие записи в дневнике Розенберга – это всего лишь ошибка и вероятность этого «крайне мала»[112]. В подкрепление своей точки зрения он приводит записку от 30 апреля, в которой Розенберг приглашает «генерала в пятницу 2.5.41 в 11 часов утра в Управление рейхслятера [то есть Розенберга] принять участие в обсуждении». Кей считает, что под «генералом» подразумевается генерал Томас (Kay, 2006b: 691). На самом же деле имелся в виду генерал Йодль, начальник оперативного штаба ОКВ[113].

30 апреля Розенберг, по наущению Кейтеля, имел краткую встречу с главой отдела обороны страны ОКВ генерал-майором Варлимонтом (Kriegstagebuch des Oberkommandos…, 1965. Bd. 1: 390). Последний говорил о полномочиях, которые должны быть предоставлены командирам вермахта на территориях, находящихся в ведении гражданской администрации. Розенбергу данные полномочия представлялись излишне широкими; он утверждал, что приказы, касающиеся политических вопросов, должны отдаваться исключительно с его согласия. Кейтель, однако, счел такую схему «неприемлемой»[114]. Розенберг придавал данному вопросу большую важность, в Штабе планирования «Ольденбург» он отменил запланированную на 2 мая встречу с Кернером и Томасом и уведомил отдел IV оперативного штаба вермахта о том, что утром 2 мая он ждет у себя в отделе генерала Йодля; после полудня того же дня, как сообщал он, пойдет с докладом к Гитлеру[115]. Соответственно, 1 мая Варлимонт в спешном порядке собирал документы для встречи с Розенбергом, и в записке было отмечено, что приказы командующего вермахта должны иметь приоритет над «всеми остальными, в том числе приказами политического уполномоченного»[116]. Это собрание, на котором Розенберга поставили в известность о границах зоны ответственности на основании «инструкции об особых областях» к Директиве № 21, о соглашении между генерал-квартирмейстером и рейхсфюрером СС о роли полиции безопасности, а также о задачах командующих вермахта, действительно проходило 2 мая (Kriegstagebuch des Oberkommandos…, 1965. Bd. 1: 390)[117]. Помимо всего прочего, это доказывает, что Йодль на пресловутом совещании 2 мая присутствовать не мог. Розенберг очень долго проговорил с Гитлером[118] и встретился с Томасом и Кернером лишь на следующий день, 3 мая 1941 г.[119] Другими словами, ни Розенберга, ни Йодля на встрече статс-секретарей не было, а рассуждения на этот счет строятся на выборочном толковании сохранившихся источников. Нужно задаться вопросом: достаточно ли внимательно рассмотрено здесь все, что известно на сегодня о соотношении сил в Третьем рейхе и обстоятельствах, в которых создавались важные документы? Пытаясь сопоставить совещание 2 мая и Ванзейскую конференцию от 20 января 1942 г., Алекс Дж. Кей не приводит проясняющих ситуацию доказательств, а опирается на поверхностные намеки (Kay, 2006b: 688–689, 695–698). Некоторые из приводимых им документов сопровождены некорректным пояснением. При том, что автор считает неверным рассуждать, было ли массовое убийство частью политической системы Третьего рейха до лета 1941 г., он тем не менее узаконивает такие бездоказательные спекуляции[120]. Более того, если даже и проводить параллель между двумя встречами по принципу, который декларирует Кей, тут же обнаруживается значительное отличие, а именно: если верить утверждению Кея, на встрече 2 мая 1941 г. ключевую роль играл вермахт, но на Ванзейской конференции ни одного представителя вермахта как раз не было. Действительно, в данной статье есть ряд примеров, когда сталкиваются несовместимые позиции – признак того, что автор пытается подогнать непослушные данные под тезис, который считает самодостаточным. Кей, как и ряд его предшественников, склонен преувеличивать авторитет генерала Томаса в этот период. На самом деле по основным решениям Гитлера не только не голосовали – от подчиненных вообще не требовалось никак выражать свое одобрение. Задача подчиненных была в том, чтобы интерпретировать и внедрять предписанное, координируя усилия со всеми, кто в этом задействован[121]. Несколько обрывочных строк, дошедших до нас в качестве стенограммы совещания 2 мая 1941 г., не свидетельствуют ни о каком «широком одобрении» (Kay, 2006a: 126–133; Kay, 2006b: 699) политики злонамеренного умерщвления миллионов людей, в частности потому, что мы не видим никаких отсылок к выделяемой Кеем «целевой аудитории» (статс-секретарям). Представлять дискуссию о «военных потребностях» – а именно таков был главный вопрос приготовлений – как этакую предусмотрительную оправдательную стратегию, призванную скрыть расистскую подоплеку массового убийства, некорректно[122].

В последние годы изучающие Третий рейх историки спорят не столько о фактах, сколько об интерпретациях, часто диаметрально противоположных друг другу. Разногласия являются отражением точек зрения ученых на свой предмет – предпосылок, исходя из которых они классифицируют и оценивают свои данные. Когда акцент в исследованиях сместился на роль «национал-социалистической идеологии», реалии войны и диктатуры, а также сложные причины и мотивы, результатом которых стала истребительная политика национал-социализма, отошли на второй план. При исследовании роли вермахта в Третьем рейхе, однако, критически необходимы не всеобъемлющие теории, а оценки сложных исторических контекстов и процессов развития. Только так можно добиться сбалансированной оценки тех событий.

Алекс Дж. Кей

В своей статье «Германские статс-секретари, массовый голод и совещание 2 мая 1941 г.» (Kay, 2006b: 685–700)[124] я выдвинул гипотезу о том, что состоявшееся 2 мая 1941 г. собрание немецких статс-секретарей представляло собой официальное заседание Командного экономического штаба «Восток» – управленческого комитета, который должен был отвечать за хозяйственное администрирование на оккупированных советских территориях. Присутствовавшие на встрече, а именно представители профильных органов германского бюрократического аппарата и вермахта, приветствовали идею безжалостной эксплуатации советских продовольственных запасов на благо оккупационных войск и тыла ценой жизней десятков миллионов советских граждан. На собрании предстояло доработать и скоординировать подход, уже санкционированный высшим руководством Германии. Таким образом, встреча имела весомые последствия для германской оккупационной политики на территории СССР.

Непосредственно в ответ на мою статью и содержащиеся в ней тезисы Клаус Йохен Арнольд и Герт Любберс опубликовали критический комментарий («Собрание статс-секретарей 2 мая 1941 г. и вермахт: документ к размышлению») (Arnold, Lübbers, 2007: 613–626).

Своей статьей Арнольд и Любберс преследуют две главные цели. Во-первых, они пытаются любой ценой снять с вермахта бремя вины за участие в планировании – то есть предумышленной подготовке – зверств по отношению к гражданскому населению и военнопленным на советских территориях. Они действуют двумя путями: сводят к минимуму роль высших офицеров вермахта, таких как генерал Томас, в одобрении и планировании этих зверств, а ответственность за данное преступное намерение возлагают исключительно на Адольфа Гитлера, его назначенного преемника Германа Геринга, а также статс-секретаря министерства продовольствия и сельского хозяйства Герберта Бакке. Во-вторых, возлагая вину на весьма ограниченный круг лиц, Арнольд и Любберс оспаривают тот факт, что в германской оккупационной политике на территории СССР центральную роль играло создание продовольственного профицита насильственным путем и что по данной политике имелась договоренность между вермахтом, органами партии и министерским аппаратом, а также оспаривают, в частности, сущность и значение встречи 2 мая. Эти две цели, а также тактики, позволяющие их достичь, тесно между собой связаны. Их мы рассмотрим ниже. Аргументы, которые приводят Арнольд и Любберс в своей статье, для обывателя выглядят убедительными. Однако для человека, знакомого с предметом исследования глубже, не представляет особого труда выявить присутствующие в их статье в больших количествах ложные сведения и несуразицу.

Рамки данной статьи не позволяют ответить на каждое выдвинутое Арнольдом и Любберсом утверждение, но попытаемся по возможности парировать большинство из них. Итак, желая показать неосведомленность вермахта о планах восточной экономической политики Бакке, Арнольд и Любберс в начале своей статьи заявляют следующее: «В начале марта 1941 г. Гитлер предвосхитил любые дискуссии о последствиях применения изоляционистского подхода, позже отраженного в печально известной Директиве по экономической политике от 23 мая 1941 г. – конкретно в том, что касается изоляции “дефицитных” великорусских территорий, которая породила бы масштабный голод» (с. 616).

Согласно фрагменту, на который ссылаются здесь Арнольд и Любберс, Гитлер ничего такого не предпринимал, а всего лишь заявил: «В обсуждении со статс-секретарями д-ром Штукартом (министерство внутренних дел) и Бакке (министерство продовольствия) на данный момент нет необходимости» (Kriegstagebuch des Oberkommandos…, 1965. Bd. 1: 390)[125]. Это фрагмент из указаний Гитлера к составлению Инструкций об особых областях» к Директиве № 21 (дело «Барбаросса»). В дискуссиях между отделами вермахта и статс-секретарями Штукартом и Бакке не было необходимости, поскольку подготовка к будущему учреждению гражданской администрации на оккупированных советских территориях была еще не на том этапе, чтобы такие дискуссии санкционировать. Так или иначе, всего 9 дней спустя, 12 марта, генерал Томас и Бакке встретились обсудить включение отдела сельского хозяйства в экономическую организацию Томаса, которая как раз находилась в процессе создания (BA-MA. RW. 19/164. Fol. 213)[126]. Можно понять, почему Гитлер мог наложить запрет на всякие встречи между Бакке и членами вермахта.

Попытки Арнольда и Любберса снять вину с вермахта строятся, в частности, на тактике занижения авторитета генерала Томаса. Говоря о печально известной памятной записке Томаса от 13 февраля 1941 г., они утверждают: «Со времени появления широко известной памятной записки Томаса “о последствиях операций на Востоке для военной промышленности” Гитлер был в курсе того, что не все верят в экономический успех операций на Востоке» (c. 616). Однако они не упоминают о предложении Томаса ликвидировать зерновой дефицит в Германии за счет советского населения: «Нельзя однозначно гарантировать, что МТС [машинно-тракторные станции] и запасы удастся в значительной мере уберечь от уничтожения; более того, в условиях войны мы вправе ожидать от силы 70-процентный урожай – при всем при этом нужно иметь в виду, что русский умеет приспосабливаться к скудному урожаю и что при населении в 160 млн даже небольшое сокращение объема потребления на человека позволит высвободить значительное количество зерна.

В этих обстоятельствах появится возможность компенсировать дефицит для Германии на 1941 и 1942 годы»[127].

Формулировки очень близки к тем, что за три с половиной месяца до этого употребил Бакке в позорно известных «12 заповедях» для аграриев, которым предстояло работать на советских территориях. 11-я заповедь служит лишним напоминанием о плане, согласно которому предстояло заморить голодом значительную часть населения Советского Союза. «Русский много веков терпел лишения и голод, жил с затянутым поясом. У него гуттаперчевый желудок, поэтому нечего испытывать к нему никакой ложной жалости. Нечего и пытаться применять к нему в качестве мерила немецкий уровень благосостояния и пытаться изменить русский образ жизни» (IMG 1949. Bd. 39: 367–371)[128]. Игнорируя истинный характер записки Томаса, Арнольд и Любберс утверждают, что Бакке лично уже в подробностях доложил Гитлеру о том, какого прироста продовольственных запасов можно ожидать от оккупации советской территории (с. 616). Они делают такой вывод, исходя из одного лишь из заявления Пауля Кернера, статс-секретаря Командного экономического штаба «Восток» и заместителя Геринга по экономическим вопросам, которое тот сделал на Нюрнбергском процессе с явной целью выгородить себя. Кернер также присутствовал на встрече 2 мая.

В отношении самого совещания 2 мая Арнольд и Любберс руководствуются в основном догадками. На с. 619 находим центральную мысль их работы. Они высказывают предположение, что «на встрече все пошло не по плану»: «Один из участников, статс-секретарь Бакке, воспользовался случаем и потребовал определить для экономической политики радикальные цели. Он призвал к разграблению оккупированных советских территорий, если нужно – ценой жертв, исчисляемых миллионами. Предъявить такое требование можно было только по указанию Гитлера. Сделав так, Бакке тем самым выпустил джинна – снял покров тайны с новых планов, расчистил дорогу решению Гитлера, считавшего, что смерть миллионов людей – приемлемая цена за приобретение максимальных “излишков”, при том что до этого о таких намерениях было известно на уровне слухов. В протоколах требования Бакке зафиксированы в качестве “результата” встречи: нет никаких упоминаний о каких-либо принятых собравшимися “решениях”».

Весь этот фрагмент текста, однако, совсем не содержит ссылок, вследствие чего возникает вопрос: а откуда Арнольду и Любберсу это известно? Ответ в том, что им неизвестно ничего, – это просто домыслы. В протоколах никак не обозначено, что радикальных целей добивался один лишь Бакке – он в этих протоколах и не упомянут. Таким образом, Арнольд и Любберс не могут знать наверняка, что только Бакке и никто другой отстаивал радикальную политику голода. И не требования Бакке значатся в протоколах совещания результатом встречи; в качестве результата в протоколах, озаглавленных «Памятная записка об итогах сегодняшней дискуссии со статс-секретарями касательно “Барбароссы”», обозначена договоренность, которой удалось достичь присутствующим:

«Успешное ведение войны возможно лишь в том случае, если на третий год войны весь вермахт будет снабжаться продовольствием из России.

2. Это, несомненно, означает голодную смерть для X миллионов человек, если с территории будет вывозиться все нам необходимое» (IMG 1948. Bd. 31: 84)[129].

Далее Арнольд и Любберс, опять же без достаточных доказательств, утверждают, что в результате «конфликта мнений 2 мая» «Томас был вынужден смириться со столь значительным понижением в должности» в Командном экономическом штабе «Восток» вплоть до уровня «рядового сотрудника, наравне с остальными сотрудниками ниже уровня статс-секретаря» (с. 622). Ощущение, что Томас к середине мая отчасти впал в немилость, действительно есть. Это видно по расхождениям в черновом тексте письма Геринга командующему сухопутными войсками фельдмаршалу фон Браухичу от 29 апреля и окончательном варианте письма, отправленным в первые две недели мая. В черновике Томас назван руководителем штаба, а в чистовом варианте он упомянут «среди прочих» сотрудников штаба (BA-MA. RW 19/739. Fol. 68; BAMA. RW 19/739. Fol. 267)[130]. Однако то, что это произошло из-за возникших 2 мая разногласий, маловероятно по двум причинам. Во-первых, 8 мая Командным штабом руководил по-прежнему Томас (Die deutsche Wirtschaftspolitik… 1991: 412–417)[131], хотя Арнольд и Любберс утверждают, что такое наименование его должности «уже не соответствовало действительности» (с. 622). Во-вторых, никаких доказательств «конфликта мнений» на встрече 2 мая нет. Из протоколов на самом деле следует, что была достигнута договоренность относительно подлежащего применению на советских территориях бесчеловечного подхода. Более того, о том, что результаты совещания 2 мая отражали и личные воззрения Томаса, говорят и сделанные им три дня спустя записи:

«По моему мнению, ключевыми здесь являются 4 пункта:

a) снабжение сражающихся войск провизией;

b) сельскохозяйственная эксплуатация посредством максимального увеличения объемов производства растительного масла и зерна;

c) эксплуатация промышленности посредством максимального увеличения объемов производства минеральных масел, а также добычи угля и дефицитного сырья;

d) укрепление транспортной системы в целях перевозки вышеупомянутых продуктов.

Перенос задач по производству вооружений на оккупированную территорию возможен на время только для конкретных дефицитных продуктов» (Müller, 1981: 101–141)[132].

Данные записи весьма схожи с зафиксированными результатами статс-секретарского совещания, что свидетельствует об общности взглядов.

В завершение статьи Арнольд и Любберс отмечают: «Кей, как и ряд его предшественников, склонен преувеличивать авторитет генерала Томаса в этот период» (с. 625). В этом вопросе Арнольд и Любберс оказываются в меньшинстве. В 1984 г. Рольф-Дитер Мюллер выделял двоих – Бакке и его «партнера» Томаса – как создателей новой экономической организации, «сформулировавших ее цели» и действовавших в согласии друг с другом (Müller, 1984: 173–196)[133]. В 1999 г. в работе, посвященной германской оккупационной политике на территории Беларуси, Кристиан Герлах недвусмысленно высказался в поддержку мюллеровской оценки, охарактеризовав Томаса и Бакке как «двух главных приверженцев стратегии голода» (Gerlach, 1999: 68). В 2006 г. Йоханнес Хюртер назвал Геринга, Бакке и Томаса «лицами, в наибольшей степени ответственными» за «радикальный экономический курс» (Hürter, 2006: 493)[134], в то время как Адам Туз отмечал, «с каким рвением ошеломляющее предложение Бакке было подхвачено остальными чиновниками из министерского аппарата в Берлине и, прежде всего… генералом Томасом» (Tooze, 2006: 478). Действительно, в конце января 1941 г. Томас рекомендовал своим подчиненным сотрудничать с Бакке (BA-MA. RW 19/164. Fol. 126)[135]. Словом, нарисованная Арнольдом и Любберсом картина разногласий между Томасом, с одной стороны, и Бакке и его подчиненными – с другой по вопросам будущей экономической политики на оккупированных советских территориях есть не что иное, как плод их собственного воображения.

Арнольд и Любберс также делают акцент на директиве Гитлера Герингу, касающейся того, какой экономический подход применять на советских территориях. Они отмечают, что черновой вариант директивы подписан не был, и ни Геринг, ни Гитлер «в преддверии вторжения в СССР» не отдавали соответствующего приказа (с. 620). Перед нами еще одна логическая уловка. Действительно, перед вторжением соответствующего приказа подписано не было: таковой был подписан ровно спустя неделю после него. Согласно указу от 29 июня, Геринг был уполномочен применять «всякие меры, необходимые для максимально обширной эксплуатации доступных запасов и экономического потенциала, а также для расширения экономических сил на благо военной экономики Германии» (Führer-Erlasse…, 1997: 179–180)[136]. Не было ничего удивительного в том, что Гитлер дождался начала военной кампании. Ведь, если говорить о других равных по значению приказах командирам вермахта – рейхсфюреру СС Гиммлеру и гражданской администрации на оккупированных советских территориях, то они все были отданы уже после начала кампании: первый – 25 июня, остальные два – 17 июля (Führer-Erlasse…, 1997: 178–179, 188–189; IMG 1948. Bd. 29: 235–237)[137]. Когда был издан указ о полномочиях Геринга, его затем подписали Гитлер, глава верховного командования вермахта фельдмаршал Кейтель и глава рейхсканцелярии Ламмерс. В свете того, что приказ все же вышел, уже не просто спекулятивными, но откровенно ошибочными выглядят следующие утверждения Арнольда и Любберса: «Было понятно, что распространение инструкций на большое количество отделов создаст проблемы с секретностью, а также вызовет неприятие в рядах вермахта» (с. 620). Более того, практика была такова, что многие указы и приказы издавались без подписи, самый очевидный пример – экономическое пособие для оккупационных войск, так называемая зеленая папка (BAB. R 26 IV/33a)[138].

Не приводя никаких доказательств, Арнольд и Любберс утверждают, что вторая часть протоколов, цитируемых в моей статье – где упомянута необходимость получить подпись под директивой Гитлера Герингу, – это на самом деле памятная записка, подготовленная к заседанию 2 мая (с. 619). В соответствующей сноске авторы отмечают: «По крайней мере, [Кристиан] Герлах (Morde, op. cit., 47) говорит о запросе от Томаса и характеризует документ как памятную записку к данной встрече» (с. 619, сн. 36). Но у Герлаха ничего подобного нет. Наоборот, он пишет, что «на заседании 2 мая генерал Томас потребовал, чтобы, наконец, была подписана директива Гитлера Герингу, “соответствующая этому плану” – плану “изнурения голодом миллионов советских людей”» (Gerlach, 1999: 47)[139]. То есть, не имея доказательств для своих несостоятельных утверждений, Арнольд и Любберс в поддержку своих аргументов приводят слова историка, который не разделяет их воззрений на данный документ.

Несостоятельные утверждения Арнольд и Любберс допускают и в отношении участников встречи 2 мая. На с. 622 они заявляют, что в этой встрече «вполне могли принимать участие только статс-секретари из Командного экономического штаба “Восток”». В том, что дело обстояло не так, легко убедиться на примере других совещаний Командного штаба. На четвертом заседании Командного штаба, к примеру, присутствовали в общей сложности 17 человек. Среди них было только пять статс-секретарей (если считать унтер-статс-секретаря генерал-лейтенанта фон Ханнекена, то шесть) (BA-MA. RW 19/739. Fols 130–136)[140]. В ответ на мое заключение о том, что там присутствовал Альфред Розенберг, назначенный глава гражданской администрации на советских территориях, и что совещание могло проходить даже у него в кабинете, Арнольд и Любберс уверенно заявляют, что «встречу статс-секретарей ни за что бы не стали проводить в отделе у Розенберга» (с. 623). И вновь их категоричный тезис не сопровождается ни каким-либо пояснением, ни доказательством. Приведем лишь два примера из возможных: через пять дней после встречи 2 мая Розенберг встречался со статс-секретарем Бакке в собственном кабинете, а день спустя – со статс-секретарем Кернером, опять же в собственном кабинете (Bundesarchiv Koblenz, № 1075/9; IMG 1947. Bd. 26: 584–592)[141]. Из убежденности, что «встречу статс-секретарей ни за что бы не стали проводить в отделе у Розенберга», они заключают, что участия Розенберга «даже не планировалось» (с. 623). Опять же мы имеем дело с чистой спекуляцией, которой с успехом противостоят факты.

30 апреля, за два дня до совещания 2 мая, некий майор Гюнтер из Штаба планирования «Ольденбург», послужившего предтечей Экономического штаба «Восток», прислал генералу Томасу телефонограмму следующего содержания: «Рейхсляйтер Розенберг в срочном порядке приглашает генерала в пятницу 2.5.41 в 11 часов утра в Управление рейхслятера принять участие в обсуждении.

Рейхсляйтер просит генерала подойти к означенному регламенту предельно пунктуально, дабы он имел возможность в пятницу после обеда представить доклад фюреру» (BA-MA. RW 4/ v. 759. Fol. 14).

Приглашение от Розенберга было прислано по просьбе главы ОКВ фельдмаршала Кейтеля. 29 апреля между этими двумя состоялась обстоятельная дискуссия. Днем позже Кейтель позвонил Розенбергу и спросил, сможет ли он 2 мая встретиться с Томасом и статс-секретарем Кернером. В соответствии с данным пунктом в своем графике, Розенберг, которого в это время назначили имперским министром оккупированных восточных территорий, замечает в своей дневниковой записи от 1 мая, что он должен 2 мая «принять» Томаса и Кернера (Frankfurter Rundschau, 1971)[142]. На что Арнольд и Любберс отвечают: «На самом же деле имелся в виду генерал Йодль, начальник оперативного штаба ОКВ» (с. 623). Пояснить свое особое мнение авторы не удосуживаются. То, что приглашение адресовано не генералу Йодлю, а генералу Томасу, можно логическим путем вывести из документа, хранящегося в Германском военном архиве во Фрейбурге. Приглашение от Розенберга было передано сотрудником «Штаба планирования особого назначения ОКВ» (Arbeitsstab z.b. V. OKW) «генералу». В штабе планирования, который также назывался Штабом планирования «Ольденбург», а позднее – Экономическим штабом «Восток», генерал Томас принадлежал в тот период к руководящему звену, тогда как Йодль не входил туда вообще[143]. Допускаемые Арнольдом и Любберсом многочисленные ошибки и оплошности в том, что касается статс-секретарского совещания, наводят на мысль о том, что они слишком мало знают о предмете и недостаточно его исследовали.

Арнольд и Любберс многократно делают упор на разницу во взглядах у Бакке и вермахта в том, что касается политики голода, и если при этом применяемые ими методы интерпретации выглядят подозрительно, их это совершенно не смущает. Так, упоминая в сноске заседание экономических стратегов от 31 марта, они пишут: «Прийти к соглашению удалось “в результате длительного обсуждения всех “за” и ”против””, что говорит о конфликте мнений» (с. 617, сн. 23). Главное здесь, конечно же, не то, что был конфликт мнений, – этому нет свидетельств, а то, что пришли к соглашению. Делая упор на этом предполагаемом «конфликте мнений», Арнольд и Любберс – как упоминалось выше – с готовностью признают, что варварскую стратегию голода разрабатывали Бакке и его коллеги, но отрицают, что к ней имели отношение высшие офицеры вермахта. Именно поэтому мой аргумент: «похоже, что у экономических стратегов не было ясного представления о том, как эти идеи внедрять. Было непонятно, где именно, и главное, какие меры применять на оккупированных советских территориях» – вызывает у них «недоумение» (с. 621). Правда в том, что «Экономико-политические директивы», выпущенные сельскохозяйственным отделом Экономического штаба «Восток» 23 мая 1941 г., представляли собой детальное описание политики голода и сценарий массового убийства: «Огораживание черноземных территорий должно любой ценой создать нам на этих территориях доступные более-менее крупные излишки. В итоге без снабжения останется вся лесистая часть территории, в том числе крупные промышленные центры – Москва и Петербург… Вследствие этого нельзя будет избежать голода. Многие десятки миллионов людей на этой территории окажутся лишними, они умрут или будут вынуждены мигрировать в Сибирь. Спасти местное население от голодной смерти вследствие выкачивания излишков из черноземной зоны возможно, только если мы лишим снабжения Европу. Эти люди лишают Германию возможности продержаться до конца войны, они мешают Германии и Европе противостоять блокаде. В этом отношении все должно быть предельно ясно» (IMG 1949. Вd. 36: 135–157)[144].

Однако как именно немецкие захватчики, испытывая недостаток в солдатах, смогли бы взять в оцепление целые регионы, заблокировать перемещение советских жителей по сельским дорогам в поисках пропитания и таким образом обречь на голодную смерть миллионы, в директивах не объяснялось. Следовательно, на этот счет детального плана действий не было[145]. Лейтенант Рихтер, консультант по восточным вопросам в Управлении четырехлетнего плана, позднее писал о том, что «изолирование западных и южных территорий России как наиболее производительных от территорий-потребителей в центральной России и включение их в европейскую систему поставок представляло собой реальную возможность в случае, если бы военная обстановка позволила длительное время не пускать жителей центральной России на поля» (BAB. R 6/60a. Fols. 1–4)[146]. Именно поэтому германские стратеги и не стали должным образом прорабатывать этот вариант на раннем этапе, до вторжения. В итоге оказалось, что политика голода неосуществима, по крайней мере, в той форме, в какой была изначально задумана. Исключением стало замаривание голодом Ленинграда в период с 1941 по 1943 г., стоившее жизни 600 тыс., а возможно, и миллиону человек, и столь масштабные жертвы объясняются тем, что блокаду вокруг города держали значительные части двух немецких армий (Gerlach, 1998: 10–84; Hürter 2006: 497–507)[147].

Одна из главных причин, объясняющая, почему политика голода смогла снискать столь широкое одобрение ведущих партийных и государственных органов, – это обманчивое представление о ней как о необходимой предпосылке успеха германской военной операции. Военному руководству рейха было более чем очевидно, что успех кампании зависит от скорости продвижения войск, а она, в свою очередь, зависела от способности аппарата снабжения поставлять в войска топливо, боеприпасы и продовольствие. Поэтому, чтобы большую часть этих военных припасов не пришлось везти из рейха и чтобы таким образом разгрузить транспортные маршруты, на перевозку продовольствия налагались серьезные ограничения, и вместо этого немцам предлагалось добывать продовольствие самим, как это ясно прозвучало на собрании статс-секретарей 2 мая 1941 г. – «с территории». В этом случае шанс на победу Германии в войне был прямо пропорционален способности войск кормиться с занятых советских земель, естественно, в ущерб коренному населению. В этом смысле политика голода соответствовала интересам вермахта (Kay, 2006a: 131–132).

Соответственно, особые инструкции ОКВ к директиве № 21 (дело «Барбаросса»), изданные 19 мая – спустя две с половиной недели после встречи 2 мая, гласили: «Солдаты должны усвоить, что всякое сокращение запасов, особенно провизии, означает появление новых военных задач» (Müller, 1984: 308–312)[148].

В самом первом абзаце своей рецензии Арнольд и Любберс указывают, что, мол, моя статья отражает последние тенденции в историографии национал-социализма, которая «не стала более нейтральной и не приобрела научности, а напротив, этих качеств у нее убавилось» (с. 613)[149]. В действительности вызывают большие сомнения как раз научность и нейтральность статьи Арнольда/Любберса. Заключительный абзац авторы начинают следующим пассажем: «В последние годы изучающие Третий рейх историки спорят не столько о фактах, сколько об интерпретациях, часто диаметрально противоположных друг другу. Разногласия являются отражением точек зрения ученых на свой предмет – предпосылок, исходя из которых они классифицируют и оценивают свои данные» (с. 625). Это в полной мере относится к собственной книге Арнольда (Arnold, 2005), которую разнесла в пух и прах целая группа специалистов в данной области, среди них Кристоф Дикманн, Кристиан Герлах, Томас Кюне и Армин Нольцен (Dieckmann, 2005: 253–255; Gerlach, 2006: 295–297; Kühne, 2006; Nolzen, 2005: 668). Нольцен свою рецензию закончил словами: «Больше всего раздражает то участие, которое автор проявляет по отношению к вермахту. Столь сильное сочувствие преступникам повергло рецензента в крайнее недоумение» (Nolzen, 2005: 668)[150]. Статья Арнольда и Любберса завершается следующим пассажем: «При исследовании роли вермахта в Третьем рейхе, однако, критически необходимы не всеобъемлющие теории, а оценки сложных исторических контекстов и процессов развития. Только так можно добиться сбалансированной оценки тех событий» (с. 626). Абсолютно верное утверждение. К сожалению, никакой «сбалансированной оценки» у Арнольда и Любберса мы не находим. Их призыв к таковой есть не что иное, как подобие дымовой завесы, призванной скрыть от читателя истинную повестку их работ и в том числе рассматриваемой здесь статьи.

Александр Малнач

Холокост имел свою специфику на различных территориях, оккупированных Германией в ходе Второй мировой войны. Почти сразу после нападения Германии на Советский Союз 22 июня 1941 г. в районах, занятых вермахтом, началось массовое уничтожение евреев. Если в самой Германии и оккупированных ею странах Западной и Центральной Европы еврейское население в основном депортировали в лагеря смерти, то на территории СССР евреи уничтожались на месте, зачастую руками местного населения[151].

Латвия, Литва и Западная Украина послужили нацистам своего рода испытательным «полигоном» в «окончательном решении» еврейского вопроса, курс на которое взяла Ванзейская конференция в Берлине в январе 1942 г.: к этому времени подавляющее большинство еврейского населения в Прибалтике и Западной Украине уже было уничтожено. Во многих местах, особенно в малых населенных пунктах, полиция из числа местного населения и другие коллаборационисты уничтожали евреев даже без участия немцев или под присмотром одного-двух представителей оккупантов, как это случилось, например, в ходе акции по уничтожению евреев Виляки и Абрене 11 августа 1941 г.[152]

По последней предвоенной переписи населения Латвии 1935 г. в Латвии насчитывалось свыше 93 тыс. евреев (Latvija skaitļos, 1938: 66). К началу войны эта цифра существенно не изменилась, хотя во второй половине 1930-х гг. численность евреев снижалась главным образом за счет эмиграции (Anders, Dubrovskis, 2001: 50; Карьялайнен, 2000: 409), а в ходе сталинской депортации 14 июня 1941 г. численность еврейской общины сократилась сразу на 1771 человека (Springfield, 2007: 78)[153]. В первые дни войны из-за стремительного продвижения немецких войск планомерная эвакуация гражданского населения не проводилась: 26 июня пал Даугавпилс, 1 июля гитлеровцы заняли Ригу, а 8 июля в их руках уже была вся территория Латвии (Борьба за Советскую Прибалтику…, 1966: 90, 93, 98, 101; Vestermanis 1973: 55). При этом вплоть до 3 июля граница между Латвийской ССР и остальной территорией СССР оставалась закрытой, поэтому не все желавшие уйти в советский тыл смогли это сделать. Многие были вынуждены вернуться. Эвакуироваться удалось около 40 тыс. жителей Латвии, в том числе до 20 тыс. евреев (Смирин, 2015). На оккупированной нацистами территории Латвии оказалось около 70 тыс. евреев (Латвия под игом нацизма…, 2006: 18; Levin, 2001: 142), свыше половины из них – в Риге (Смирин, 2005: 350).

В истребление евреев в Прибалтике так или иначе были вовлечены все германские вооруженные подразделения и гражданские оккупационные учреждения (Vestermanis, 1973: 31–33, 41–44; Stranga, 2007: 163), но главная роль в их уничтожении на территории СССР отводилась четырем оперативным группам службы безопасности СД (Einsatzgruppen). Из этих четырех групп Прибалтика входила в сферу деятельности айнзацгруппы A (в составе двух айнзац- и двух зондеркоманд), которой командовал бригадефюрер СС и генерал-майор полиции Вальтер Шталекер и которая насчитывала 990 человек (Крысин, Литвинов, 2016: 133). Все же айназац- и зондеркоманды были слишком малочисленны, чтобы проводить масштабные карательные операции исключительно собственными силами. Непосредственное их осуществление возлагалось на всевозможные отряды вспомогательной полиции и «самоохраны», формировавшиеся под контролем немцев из местных националистов.

Российский историк Илья Альтман на обширном сравнительном материале пришел к выводу, что по степени вовлеченности местного населения уничтожение евреев в Прибалтике носило беспрецедентный характер: «Именно на этих территориях нацистский геноцид евреев впервые стал тотальным. […] Открытое и зверское уничтожение евреев было одной из особенностей Холокоста в Прибалтике» (Альтман, 2002: 241).

По наблюдению латвийского историка Григория Смирина, воспоминания переживших нацистскую оккупацию порой создают впечатление, что не немцы, а представители местного населения развязали массовые убийства евреев, ибо нацистская политика геноцида была выстроена таким образом, что в первый период Холокоста в Латвии (до ноября 1941 г.) евреи уничтожались руками преимущественно местных коллаборационистов, поэтому в качестве своих мучителей и убийц евреи видели латышей, а не немцев (Смирин, 2015)[154].

Правомерно поставить вопрос о мотивах, побудивших значительное число представителей местного населения по своей воле не только пойти в услужение к нацистам, но и стать соучастниками творимых ими кровавых преступлений. Как представляется, предпосылки Холокоста на территории Латвии закладывались исподволь на протяжении всего межвоенного периода, хотя корни антисемитизма (а именно антисемитизм питает идеологию и практику нацистских преступлений в отношении евреев), уходят в глубь веков.

Геноцид не является изобретением ни нацистов, ни капитализма вообще, но именно буржуазное общество пришло к физическому истреблению конкурентов за ресурсы в небывалых дотоле масштабах. Как одно из проявлений человеконенавистнического мировоззрения антисемитизм может приобретать разные формы – бытовую, религиозную, расовую, но в его основе лежат экономическая конкуренция и стремление к подавлению конкурента мерами внеэкономического принуждения. В свою очередь укоренение в общественном сознании антисемитизма подготавливает почву для репрессий в отношении евреев.

Латышский антисемитизм также в основном носил экономический характер. С момента своего появления на исторической сцене в последней трети XIX в. латышская буржуазия становится носительницей антисемитизма. В свою очередь, популяризатором неприязни к иудеям выступила латышская буржуазная интеллигенция (Малнач, 2019: 80). «Евреи грабят латышского крестьянина» – главный рефрен таких латышских изданий, как газеты «Balss», «Rīgas Avīze» и «Latviešu Avīze». В 1888 г. в них уже появился призыв бойкотировать еврейские магазины и покупать только у латышей. В июле 1914 г. на страницах «Latviešu Avīze» прописалась «евгеника» с ее «арийцами», «гигиеной христиан», откровенной ненавистью к евреям и требованием изгнать их из «арийского» общества (Stranga, 2008: 337, 367).

Может быть, Янис Райнис и преувеличивал, когда писал в 1894 г., что антисемитизм приобрел в латышской среде характер «повальной эпидемии» и «чахоточной бациллы», которая «поразила общественный организм, не пощадив ни стариков, ни детей, ни богатого, ни слугу» (Stranga, 2008: 341). Но в 1918–1920 гг., в период так называемой Освободительной войны, одетый в шинель и вооруженный винтовкой латышский крестьянин, латышский мелкий буржуа на деле доказал правоту слов великого поэта. Об этом свидетельствует, в частности, секретная переписка министра внутренних дел Временного правительства Латвии Микелиса Валтерса и военного министра Давида Симонсонса. «Солдаты латвийской армии относятся к евреям злонамеренно, как во фронтовой полосе, так и в тылу», – писал Валтерс коллеге (Малнач, 2019: 81).

Доходило до грабежей и открытого насилия, как, например, летом 1919 г. в Крейцбурге (Крустпилс) и Фридрихштате (Яунелгава) или в январе 1920 г. в Корсовке (Карсава), где от рук «белолатышей» погиб, по меньшей мере, один человек – Мозус Удем. Эксцессы, хотя и в менее грубых формах, продолжались до августа, то есть вплоть до окончания войны.

Провозглашенное 18 ноября 1918 г. Латвийское государство еще не было признано де юре ни одной страной мира, когда в конце 1919 – начале 1920 г. был выдвинут лозунг «Латвия для латышей!». А 1–2 июня 1920 г. в Риге произошли антиеврейские беспорядки, которые вскоре в еще больших масштабах повторились в Латгалии – Двинске (Даугавпилс) и Режице (Резекне).

Латышская буржуазная пресса подогревала антиеврейские настроения. Эрнест Бланк в газете «Latvijas Sargs» писал, что евреи уже захватили Латвийское государство и «изгнали всех латышских торговцев и предпринимателей из их старых магазинов». Евреи – внутренние враги-потрошители, с которыми невозможна никакая совместная работа, утверждал Бланкс: «Мы государство строим, а вы его рушите […] вы сидите на наших плечах, а мы несем» (Blanks, 1920). Бланксу вторил некто Круминьш. «От борьбы с евреями культурными средствами мы все-таки не отказываемся и никогда не откажемся. Эта борьба развернется в полный бойкот еврейских капиталов, товаров, домов и т. д., и т. п. Да останутся двери еврейских магазинов неотворяемыми» (Krūmiņš, 1920), – писал он в газете «Latvijas Kareivis».

Первую открыто антисемитскую политическую программу летом 1921 г. выдвинул возглавляемый Карлисом Ульманисом Крестьянский союз (Stranga, 2008: 456). Эдмунд Фрейвалдс, редактор партийной газеты «Brīvā Zeme», в статье под названием «Еврейский вопрос» призвал к созданию «национального фронта», который объединил бы все латышские политические партии и все национальные меньшинства, кроме евреев, для достижения более «энергичного отмежевания общества от жидов» (Fr[eivalds], 1921).

Эту позицию на страницах своей газеты «Darba Balss» отстаивал и Маргер Скуениекс, отколовшийся со своими единомышленниками от Латвийской Социал-Демократической Рабочей партии. В статье «Евреи в Латвии» Скуениекс писал, что «большинство евреев в Латвии лишние, и продуктивная часть жителей по этой причине возражает против них» (Skujienieks, 1921).

Поднятая буржуазно-националистической прессой оголтелая антисемитская кампания служила рычагом для смещения центра политической тяжести подальше от левых и должна была обеспечить правым латышским партиям большинство в Сейме. Однако первые парламентские выборы 7–8 октября 1922 г. не оправдали надежд правого лагеря, ему не удалось получить стабильного большинства. Тогда адепты «латышской Латвии» прибегли к внепарламентским средствам. Первая организация, поставившая перед собой цель реального вытеснения евреев из экономической, политической, общественной и культурной жизни, – Latvju Nacionālais Klubs («Латышский Национальный клуб», ЛНК), возникла 29 августа 1922 г. И политические оппоненты клуба, и политическая полиция совершенно справедливо рассматривали возникновение ЛНК в контексте зарождения в Латвии фашистского движения (Малнач, 2016: 132).

Как писал советский историк Вилис Самсонс, латышский фашизм имел два основных вектора. «Сторонники первого направления открыто называли себя фашистами и охотно эксплуатировали крайне экстремистские лозунги итальянских фашистов и немецких национал-социалистов». Второе направление представлял Крестьянский союз, который по тактическим соображениям «воздерживался от крайностей» и движение к диктатуре скрывал под риторикой о реформе конституции (Samsons, 1983: 38). Представляется, что Крестьянский союз поддерживал Латышский Национальный клуб до тех пор, пока деятельность ЛНК способствовала реализации его собственных политических видов.

Латышский Национальный клуб прибегал к актам политического террора, на что правящие круги смотрели сквозь пальцы. Только после того, как в феврале 1925 г. в ходе затеянной боевиками этой организации потасовки был застрелен 19-летний рабочий Александр Масакс, еврей по национальности, власти вынуждены были закрыть ЛНК (Krēsliņš, 2005: 99; Stranga, 2008: 478; Paeglis, 2009: 228–231).

Рассадником расистского антисемитизма стал Латвийский университет. В декабре 1922 г. в его стенах начались беспорядки под лозунгом «Все жиды вон!». Волнения выплеснулись на улицу, поскольку власти фактически солидаризировались с зачинщиками и участниками беспорядков: порицая эксцессы на словах, они не принимали решительных мер для их прекращения и предотвращения. Когда же большинство студенческого совета потребовало ввести процентную норму для евреев, совет университета во главе с ректором Эрнестом Фельсбергом, а также представлявший партию Ульманиса министр образования Паул Гайлитс поддержали это требование (Малнач, 2016: 133–155).

Экономическая по своей природе конкуренция за получение высшего образования, необходимого для карьеры в государственном и частном секторе, приобрела ярко выраженную национальную окраску. Как писала газета «Latvijas Sargs», меньшинства, в том числе евреи, которых очень много в университете, могут постепенно научиться латышскому языку и полюбить латышскую культуру, что представляет серьезную опасность для латышского народа, поскольку в таком случае меньшинства смогут конкурировать с латышами и на культурной почве, войти в латышскую общественную жизнь, в печать, на государственную службу и т. д. Для борьбы с такой новой «опасностью» газета предлагала введение процентной нормы уже не для одних евреев, как в царское время, а для всех меньшинств (Лазерсон, 1922).

Латвийские власти старались ограничить доступ евреев к гражданству. Попытки еврейских депутатов Сейма устранить искусственные препятствия встречали яростное противодействие латышской прессы и политиков. Обсуждение поправок к закону о подданстве в парламенте сопровождала истеричная антисемитская кампания в латышской печати. Популярный латышский поэт и публицист Янис Акуратерс писал в «Jaunākās Ziņas», что «новый жидовский закон (как окрестили этот законопроект) открыл ворота разорению Латвии», которое якобы несут ей «жиды-спекулянты» и «всемирный заговор бродяг». Газета «Brīvā Tēvija» стращала тем, что в Латвию «со звериной мордой» приходит «низшая раса, которая не будет исполнять законы, не станет соблюдать моральные нормы арийцев» (Голдманис, 2005: 287).

Когда большинство Сейма все же одобрило поправки, открывавшие путь к латвийскому гражданству для нескольких тысяч человек, в том числе примерно 4 тыс. евреев, одна из партий вынесла законопроект на референдум. Голосование состоялось 17 и 18 декабря 1927 г. В нем приняло участие свыше 243 тыс. избирателей (21,7 %), из которых 225 тыс. проголосовали за отмену послаблений в законе о подданстве (Dribins, 2007: 93). Трудно согласиться с исследователями, которые видят в низкой явке проявления пассивности, здравого смысла и толерантности. Напротив, при взгляде на эти 225 тыс. человек, что в декабрьскую стужу отправились на избирательные участки противостоять «низшей расе», напрашивается вывод о том, что уже в 1927 г. в Латвии созрела психологическая почва для геноцида евреев – «предосвенцимский менталитет», по выражению пережившего Холокост в Риге Исаака Клеймана (Kleimanis, 2001: 260).

Экономический кризис начала 1930-х гг. спровоцировал новый всплеск ксенофобии. В январе 1932 г. возникла организация «Угункрустс», а в мае 1932 г. – партия «Перконкрустс». Лидером обеих являлся Густав Целминьш, в прошлом член Латышского Национального клуба. К 1934 г. в рядах «Перконкрустса» насчитывалось 5–6 тыс. членов, еще больше у партии было сторонников и сочувствующих. Наиболее активно в ней участвовали студенты, главным образом члены латышских студенческих корпораций. По словам американского историка латышского происхождения Андриевса Эзергайлиса, корпорация Selonija, филистром которой был Целминьш, служила базой для создания «Перконкрустса». В годы войны корпоранты активно участвовали в геноциде евреев. Так, наиболее известный член «команды Арайса» Герберт Цукурс и сам Виктор Арайс состояли в корпорации Lettonia.

В своей организации «Перконкрустс» многое перенял у немецких нацистов и итальянских фашистов. Цель «перконкрустовцев» сформулировал поэт Леонид Брейкш: обратить все силы против евреев – «современных потомков малоазийского выродка». «Поднимем штыки и уничтожим их!» – писал Брейкш в университетской (!) газете «Universitas» (Малнач, 2016: 84).

Сам Целминьш заявил, что «Перконкрустс» хочет, «чтобы суверенная власть в государстве принадлежала не латвийскому народу, как сказано в Конституции, а латышскому народу. […] Прежде всего надо лишить меньшинства их влияния на хозяйственную жизнь страны. Лишь после того, как в законодательном порядке будут проведены ограничения меньшинств в этой области, можно будет освободиться от их политического и культурного влияния. Тогда Латвия станет чисто латышской» (цит. по: Фейгмане, 2000: 115).

В ноябре 1938 г., после событий «Хрустальной ночи» в Третьем рейхе, Целминьш выразился еще яснее: «На сей раз судьба жидов в Европе будет решена окончательно и радикально – после укрепления новой эпохи в странах Европы больше не будет ни одного жида» (цит. по: Stranga, 2008: 495).

Ни до, ни после переворота Ульманиса в мае 1934 г. не была прекращена деятельность нелегальных латышских и немецких фашистских организаций. Внутренняя политика диктаторского режима носила в целом антименьшинственный и при этом выраженно антисемитский характер. Не случайно Адольф Шильде, один из идеологов и вождей «Перконкрустса», упрекал Ульманиса в том, что тот присвоил его программу и лозунг «Латвия для латышей!».

Экономическая политика Ульманиса сводилась к систематическому вытеснению евреев из различных сфер хозяйственной деятельности (государственная и военная служба были закрыты для них и прежде). Министр иностранных дел Вильгельм Мунтерс в разговоре с германским послом в Риге У. фон Котце назвал это «тихим антисемитизмом», дающим «хорошие результаты, которые народ в общем понимает и с которыми соглашается» (Симиндей, 2015: С. 91). При этом еврейское меньшинство Латвии уже не могло, как прежде, взывать к авторитету Лиги Наций. Как доносил 17 июля 1935 г. постоянный представитель Латвии при этой международной организации тогдашнему генеральному секретарю МИД Вильгельму Мунтерсу, Латвия может не беспокоиться относительно поднятия в Женеве вопроса о меньшинствах, поскольку «принцип защиты меньшинств через Лигу Наций в большой мере ослаблен, благодаря польской акции прошлого года. Ни одно государство не захочет поднять вопрос снова, чтобы дать Польше возможность еще раз демонстрировать свое решение не считать обязательным для себя юрисдикцию Лиги Наций в вопросах меньшинств. […] В секретариате все чаще допускают, что договорам о меньшинствах пришел конец» (ЛГИА. Ф. 3235. Оп. 1/22. Д. 711. Л. 6–7). Национальная политика таких стран, как Германия, Польша, Румыния, развязала руки Ульманису и его клике.

Таким образом, к концу межвоенного периода «мягкий» антисемитизм был, по существу, возведен в ранг государственной политики, для многих он сделался суррогатом религии. К началу войны определенная часть латышского народа морально была готова к физическому истреблению сограждан еврейской национальности с целью грабежа и утоления застарелой ненависти. В сложившихся условиях трагедию еврейского народа в Латвии следует признать исторически неизбежной, что, разумеется, не снимает ответственности с тех, кто ее готовил и осуществлял – гитлеровской Германии и ее местных приспешников.

Согласно устному распоряжению начальника Главного управления имперской безопасности Германии (RSHA) обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха от 17 мая 1941 г., на оккупированных территориях СССР следовало спровоцировать массовые еврейские погромы с целью устрашения и создания обстановки террора, чтобы парализовать волю евреев к сопротивлению. 29 июня оно было оформлено в виде приказа: «Не следует чинить препятствий самостоятельным стремлениям антикоммунистических и антиеврейских кругов к чисткам во вновь занятых областях. Напротив, их [чистки] надо интенсифицировать и там, где это требуется, направить в нужное русло, но не оставляя никаких следов, чтобы эти местные “круги самообороны” не могли позже сослаться на какое-либо распоряжение или данное им политическое обещание. […] Следует избегать создания постоянных отрядов самообороны с центральным руководством, а вместо этого целенаправленно вызывать погромы местного масштаба» (Латвия под игом нацизма…, 2006: 15–16).

Тем не менее массовое уничтожение евреев в Латвии нацистский оккупационный режим начал после того, как была создана так называемая латышская «самоохрана» (Selbstschutz), дабы уничтожить евреев руками местных жителей и создать впечатление, что они это делали сами по собственной инициативе. При этом историки располагают только одним документальным свидетельством о создании такой части (в Вентспилском уезде) по прямому распоряжению представителя немецкого военного командования (Ezergailis, 2001: 249–250; Vīksne, 2007: 226). Среди созданных для убийства евреев вспомогательных подразделений СД первой была команда Мартыньша Вагуланса в Елгаве – создана 29 июня и распущена уже в середине августа, когда она выполнила свою задачу. Второй, самой известной и многочисленной, была команда Виктора Арайса, которая убивала евреев самое малое в 19 местах оккупированной Латвии. Третьей, но далеко не последней, стала группа Герберта Тейдеманиса[155] в Валмиере.

С первых дней войны нацисты развернули массированную антиеврейскую пропаганду, схема которой отличалась простотой и эффективностью. Опираясь на уже устоявшиеся негативные стереотипы в отношении евреев, она оправдывала и тем самым искусственно затеняла политику геноцида евреев предвоенными советскими репрессиями, активное участие в которых евреям же и приписывалось (Smirins, Melers, 2003: 225–226).

Симптоматично сохранение этой тенденции в публикациях современных прибалтийских историков. Как отмечает латвийская исследовательница Рудите Виксне, в них «слишком много ”сравнительной мартирологии”; в них признание страданий евреев затеняется страданиями, которые местные народы испытали от советской власти; преувеличивается представление о том, что местные евреи активно поддерживали советскую власть и проводимые ею депортации; не учитывается, что среди депортированных и лишившихся имущества удельный вес евреев был выше, чем среди других национальностей; события в период холокоста изучаются со строго национальной точки зрения; участие местных жителей в уничтожении евреев объясняется и оправдывается как ”понятная” акция возмездия» (Viksne, 2007: 217). Некоторые национально настроенные историки пытаются преуменьшить роль местных жителей в первичных антиеврейских мероприятиях, включая и те, которые происходили до появления немцев (так называемый период интеррегнума), утверждая, что это был результат манипуляции со стороны оккупантов, а не спонтанное действие. Вместе с тем сама Р. Виксне полагает, что латышские отряды «самоохраны» входили в организационную структуру оккупантов, и «в дальнейшем, по крайней мере в значительных делах, нельзя говорить об инициативе латышей»; в другом месте она утверждает даже, что «части самообороны по своему усмотрению не смели делать ничего» (VĪksne, 2007: 226–227).

При чтении работ латышских историков складывается впечатление, что некоторые из них считают делом чести уберечь латышскую «пятую колонну», которую они предпочитают именовать «национальными партизанами», от обвинений в самостоятельной расправе с евреями. «Исследования, которые уже в значительном количестве проведены, не дают оснований считать, что латыши сами по себе (uz savu roku) начали массированный террор против евреев, не говоря уже об их убийстве», – пишет, например, А. Странга (Stranga, 2007: 20). В литературе о Холокосте в Латвии ему особенно дороги места, в которых высвечивается советское прошлое погромщиков и убийц. Новаторским он назвал исследование Р. Виксне об уничтожении евреев в местечке Ауце, где из 10 или 12 членов латышской «самоохраны», участвовавших в убийстве евреев (в Ауце единовременно уничтожили всех евреев, включая женщин и детей, в совокупности 99 человек), «по меньшей мере четверо были бывшими активистами советского оккупационного режима», а один из них – Эдгар Берзиньш – «проявил действительно ”выдающееся” преступное хамелеонство: в год первой советской оккупации он был советским профсоюзным активистом; в немецкую оккупацию – убийцей евреев; с началом второй советской оккупации он вступил в истребительный батальон и вел борьбу с национальными партизанами»[156]. По мнению историка, «даже этих примеров достаточно, чтобы отбросить традиционное – к счастью, научно уже отброшенное – представление, даже стереотип об убийцах евреев как почти исключительно перконкрустовцах-антисемитах» (Stranga, 2007: 15). При всей своей приверженности идеалам академизма А. Странга не упускает случая размыть ответственность латышского буржуазного национализма и государственного антисемитизма за преступления латышских коллаборационистов в годы войны, а то и переложить ее целиком на плечи советской власти. Инициативу убийства евреев на оккупированной территории он приписывает исключительно немцам, забывая о том, что в услужение к немцам коллаборационисты пошли в массе своей добровольно.

Еще более «новаторским» является подход одного из корифеев латвийской «оправдательной» историографии Инесиса Фелдманиса, который в пособничестве нацистам усматривает деятельность, отвечающую интересам латышского народа, и даже своего рода движение сопротивления (см.: Симиндей, 2015: 100–101). Его старания вполне понятны, если учесть, что сотрудничеством с оккупантами запятнали себя не только «бывшие активисты советского оккупационного режима» и «перконкрустовцы»-антисемиты. Как отмечает российский историк Владимир Симиндей, государственный аппарат буржуазной Латвии стал резервуаром для различной коллаборации с германскими нацистами, а не для сопротивления ему; уровень вовлечения ульманисовских кадров в «самоуправленческие», полицейские, полувоенные и военные структуры «Остланда» был весьма высоким, напротив, отказы от коллаборации по идейным соображениям единичны (Симиндей, 2015: 86, 102). На службу к немцам пошли высокопоставленные военные, полицейские и гражданские чины, включая бывшего министра финансов (А. Валдманис) и даже экс-президента (А. Квиесис). Некоторые из них прибыли на оккупированную территорию Советской Латвии в составе или «в обозе» немецкой армии.

Одним из приемов, к которому прибегают представители «оправдательной» историографии, служит смещение фокуса и подмена вопроса, кто, как и почему участвовал в программе уничтожения евреев, вопросом, по чьей инициативе и по чьему приказу она осуществлялась, что позволяет несколько затушевать огромную роль латышских коллаборационистов в реализации нацистских планов геноцида. Так, А. Странга утверждает, что «наиболее признанные историки Холокоста пришли к выводу, что к началу немецкого вторжения в Советский Союз в июне 1941 г., вероятнее всего, еще не был издан приказ или прямое распоряжение на завоеванных территориях убить всех евреев, включая женщин и детей» (Stranga, 2007: 15), хотя еще в 1970-е гг. Маргер Вестерманис выявил признаки того, что полное истребление евреев, как и других категорий мирного населения на территории СССР, планировалось немцами до начала войны. Ведь еще 28 апреля 1941 г. главнокомандующий сухопутными войсками генерал-фельдмаршал В. фон Браухич утвердил соглашение представителей верховного командования сухопутных сил и RSHA, регламентировавшее деятельность айнзацгрупп СД и полиции безопасности в тылу вермахта, тогда как их задачей прямо ставилось «суммарное уничтожение всех евреев, цыган, душевнобольных, неполноценных азиатов, членов коммунистических организаций и антиобщественных элементов» (Vestermanis, 1973: 31). В свою очередь, некоторые немецкие историки новейшего поколения стараются смягчить ответственность нацистского руководства[157].

Напрасно Андриевс Эзергайлис, родоначальник латышской «оправдательной» историографии, пытается представить Холокост в Латвии результатом импорта «немецкой идеологии мщения» (см., например: Ezergailis, 2001: 247). Образно говоря, идеология Холокоста производилась здесь, на месте, и отнюдь не кустарным способом. Нельзя отрицать влияния идеологии немецких нацистов на латышских националистов, но в целом их программа, имея общую с немецким национал-социализмом природу, сложилась еще до возникновения последнего и не претерпела существенных изменений к началу Великой Отечественной войны, но обрела инструментальную поддержку в лице государственной и военной машины Третьего рейха. В первый год советизации Латвии экономическая конкуренция с евреями не могла особенно беспокоить латышскую буржуазию и мелкобуржуазные элементы, поскольку советская власть не разделяла капитал по национальному признаку, национализируя равно латышские, еврейские и русские предприятия, но зато в этот период резко возросла конкуренция в таких чувствительных для латышей сферах, как государственное управление и культура, куда евреи, наряду с представителями других нацменьшинств, получили более широкий доступ. По мнению Г. Смирина и М. Мелера, документы, на которых основывается А. Эзергайлис, «подтверждают скорее роль нацистов не столько в организации отрядов самоохраны, сколько в регламентации и сдерживании этих частей» (Smirins, Melers, 2003: 225).

По-видимому, органы госбезопасности Латвийской ССР при разработке пронацистского антисоветского подполья мало интересовались планами «пятой колонны» немцев в отношении своих еврейских сограждан. Однако, пылая ненавистью к советской власти и проводимым ею преобразованиям, латышские националисты не забывали о евреях. Так, в «Призыве к латышам» созданной под контролем германской разведки осенью 1940 г. подпольной организации «Младолатыши» говорилось: «Кому в Европе нужен интернационализм? Он нужен только одной нации – евреям. Евреев мы ненавидели всегда, ибо все наше богатство, что нам давала земля, захватывали евреи. Поэтому, сыновья Латвии, будем бороться против них» (цит. по: Крысин, Литвинов, 2016: 79).

В отчете, составленном для германской разведки пребывавшими на нелегальном положении «перконкрустовцами», читаем следующее признание: «Центральное руководство (“Перконкруста”) находится сейчас в Германии. Руководство движения понимает хорошо, что великая Германия будет иметь последнее слово в окончательном разрешении проблемы расселения и отношений народов в северо-восточном пространстве. Исходя из этого руководство считает своей почетной обязанностью предоставить свою организацию в полное распоряжение рейха». В другом подобном документе, от 20 марта 1941 г., делается вывод: «У представителей перконкрустовского движения латышского народа нет сомнения в том, что заключительная развязка латышей с коммунизмом, евреями и их вспомогательными организациями и государством может увенчаться успехом только при содействии германской империи» (Крысин, Литвинов, 2016: 106). Значит, «пятая колонна» нацистской Германии сознательно нацеливала и настраивала себя на расправу не только с коммунистами, но и с евреями, пусть и при помощи немцев.

Во исполнение предвоенных планов 1 июля, то есть в день оккупации Риги нацистами, по радио прозвучал призыв ко всем бывшим полицейским, айзсаргам, военнослужащим латвийской армии и другим «патриотам», желающим принять участие в «очищении нашей страны от вредных элементов», под которыми подразумевались активисты советских учреждений, коммунисты и члены их семей, антифашисты, а также все евреи независимо от их политических убеждений, явиться по месту своей бывшей службы. Автором этого воззвания был подполковник бывшей латвийской армии Вольдемар Вейс, бывший военный атташе Латвии в Эстонии (Борьба латышского народа…, 1970: 298). В последующие дни аналогичные призывы появились в прессе. Главным печатным рупором антисемитской пропаганды стала издававшаяся с 1 июля на латышском языке полковником Эрнестом Крейшманисом и журналистом Артуром Кродерсом пронацистская ежедневная газета Tēvija («Отечество»). Антисемитизмом была пропитана как центральная, так и провинциальная пресса.

Оккупантами внедрялась следующая схема обращения с евреями (Смирин, 2015):

 выявление: местной латышской администрации было поручено зарегистрировать всех проживавших на соответствующей территории евреев;

 стигматизация, то есть «клеймение»: принуждение евреев к ношению на одежде определенного опознавательного знака, преимущественно желтой шестиконечной звезды (в Лиепае это были сначала желтые прямоугольники, а в Прейли – пятиконечные звезды);

 геттоизация, то есть изоляция в специально выделенных для этого кварталах города – по аналогии со средневековым гетто;

 уничтожение, для чего была создана упомянутая «самоохрана» и специальные подразделения СД, набранные из местных жителей.

Однако уничтожение евреев началось еще раньше, уже на второй день немецкого вторжения. 23 июня в Гробине люди из эйнзатцгруппы А на еврейском кладбище убили шестерых местных евреев. На второй день после установления оккупационного режима в Бауске, 2 июля, военный комендант капитан Клаузен устроил публичную экзекуцию десяти местных жителей (в их числе пятерых евреев) и десяти пленных красноармейцев. Их расстреляли военнослужащие вермахта; добровольным своим помощникам из числа коллаборационистов немцы доверили только связать жертв и зарыть трупы (Vestermanis, 1973: 52–53).

Массовое уничтожение еврейского населения в провинции началось позднее, по мере занятия нацистами территории Латвии и стабилизации оккупационного режима. Эпизодические расправы с евреями до прихода оккупантов, по мнению Р. Виксне, нельзя рассматривать как направленные против лиц еврейской национальности, поскольку с ними поступали как с советскими активистами, а не в силу их национальной принадлежности (Vīksne, 2007: 222).

30 июня в Ригу прибыл командир айнзацгруппы А Шталеккер, который привез с собой бывшего начальника агентурного отдела Политуправления МВД (позднее Полиции безопасности Латвии) Роберта Штиглица, связанного с германскими спецслужбами, бежавшего в 1940 г. через Эстонию и Финляндию в Германию и увезшего с собой списки агентурной сети, что помогло нацистам в вербовке коллаборационистов. Штиглиц и еще шесть коллаборационистов перед переправой гитлеровцев в правобережную часть города образовали особую группу. Телефонная связь с правым берегом позволяла этой группе координировать действия с активизировавшимся в городе с началом войны пронацистским подпольем (Смирин, 2005: 350; см. также: Дюков, Симиндей, 2020: 268–290). Эти террористические группы обстреливали отступавших красноармейцев и пытавшихся эвакуироваться в глубь советской территории мирных жителей, многие из которых были евреями. Тесная связь этих групп с германскими спецслужбами общеизвестна. Под рукой у немцев оказался солидный «кадровый резерв» для установления «нового порядка» – именно сочувствовавшие немцам националисты составили костяк пресловутого латышского «самоуправления» и отрядов «самоохраны», а их формированием занимались лица из числа эмигрантов и довоенной агентуры Абвера и СД. Однако большинство современных латвийских историков старается обходить вопрос о степени влияния «пятой колонны» на созданные оккупантами и принявшие участие в Холокосте полицейские формирования (Симиндей, 2015: 121).

Гитлеровцы полностью заняли Ригу 1 июля 1941 г. В тот же день было объявлено об организации подконтрольной оккупантам латышской вспомогательной полиции (Lettische Hilfspolizei) под руководством генерала бывшей Латвийской армии Вольдемара Скайстлаукса. И в тот же день бывший полицейский Виктор Арайс собрал отряд численностью в 100–150 человек (впоследствии 400–500) и занял префектуру (управление рижской полиции). Здесь в первые дни оккупации находились Вальтер Шталекер, а также штаб и боевики «сил самоохраны». 2 июля Шталекер утвердил Арайса в качестве руководителя зондеркоманды (специальной команды, Sonderkommando Arajs), с которой летом и осенью 1941 г. он провел ряд операций по уничтожению евреев по всей Латвии. Это было крупнейшее из сформированных в Риге и провинции латышских вспомогательных подразделений СД. Оно включало как профессиональных полицейских и военных, так и студентов, главным образом выходцев из националистических корпораций, и школьников. 7 июля Скайстлаукса сменил назначенный Шталекером Вольдемар Вейсс (Смирин, 2005: 351).

Акции террора в отношении евреев в Риге начались в ночь на 2 июля. Они осуществлялись «силами самоохраны» при участии действовавшей в Риге айнзацкоманды 2 (командир – штурмбаннфюрер СС Хайнц Барт). Первая волна арестов евреев прошла 2 июля на Мариинской улице. Добровольцы с повязками национальных цветов на рукавах (так называемые повязочники) обходили дома, дворники которых должны были указывать им квартиры евреев. Они обыскивали эти квартиры, избивали их обитателей и забирали ценные вещи. Сначала арестовывали только мужчин, затем и женщин. Аресты производила «команда Арайса» и доставляла арестованных в дом на ул. Валдемара, 19[158]. Этот дом, до войны принадлежавший еврею-банкиру А. Шмуляну, с началом войны служил штабом вышедшей из подполья местной пронацистской организации «Перконкрустс», а затем и «команды Арайса»; подвал дома использовался как тюрьма. Это было одно из главных в городе мест истязания евреев (Смирин, 2005: 352).

Впоследствии аресты проводились также вспомогательной полицией, и местом заключения стала рижская Центральная тюрьма. В эту тюрьму, уже начиная с первых дней оккупации, начали свозить арестованных евреев-мужчин, большинство из которых затем были расстреляны в Бикерниекском лесу. Небольшую их часть расстреляли прямо на тюремном дворе и зарыли на находящемся у стен тюрьмы кладбище Матиса. По неполным данным, только за первые две недели оккупации (1–15 июля 1941 г.) в эту тюрьму были заключены около 2400 евреев; почти все они были расстреляны. Убийства рижских евреев в первые дни оккупации осуществлялись также в Агенскалнских соснах и других местах. Хотя спровоцировать стихийные еврейские погромы в городе нацистам не удалось, эффект террора был достигнут посредством так называемых ночных акций, когда группы вооруженных людей врывались в еврейские квартиры, грабили и избивали хозяев. Аресты евреев также сопровождались грабежами, однако «ночные акции», помимо устрашения, не имели иных мотивов, кроме завладения чужим имуществом. Впоследствии из участников этих акций сложились банды грабителей, которые в поисках добычи продолжали налеты на еврейские квартиры. Недвижимое имущество евреев служило предметом вожделения не только для Третьего рейха, но и для добровольных, однако не бескорыстных его помощников.

4 июля лицами из «команды Арайса» и вспомогательной полиции на глазах у зевак были сожжены рижские синагоги вместе с согнанными и запертыми в них евреями. Среди сожженных в Большой хоральной синагоге было много беженцев из Литвы, в том числе дети. В ходе этого «погрома», согласно позднейшему отчету Шталекера, «были уничтожены все синагоги и убито около 400 евреев» (IMT 1949. XXXVII: 683). Молельня и покойницкая на Новом еврейском кладбище в Шмерли были сожжены 7 или 8 июля лицами из вспомогательной полиции.

Первая массовая казнь в Риге произошла, как полагают историки, 3 июля, когда в Бикерниекском лесу были убиты около 100 евреев (см., например: Смирин, 2005: 354). Этот лесной массив был одним из крупнейших мест уничтожения евреев города. Расстрелы в Бикерниекском лесу проводила главным образом «команда Арайса», а на первых порах «уроки ремесла» арайсовцам преподал один из взводов немецкого 9-го резервного полицейского батальона (потом уже подручные Арайса проводили «мастер-классы» с провинциальными отрядами «самоохраны»). 6–7 июля там были расстреляны 2000 человек. В июле в этом месте произошло около десяти массовых убийств, то есть не менее двух в неделю. Только в первые две недели оккупации были убиты 2300 евреев. Расстрелы продолжались и весь август. В июле – августе в Риге расстреливали только мужчин, в отличие от малых городов Латвии, где уничтожали сразу целые семьи. В начальный период убийств среди жертв были также неевреи, проявившие симпатию к советской власти или заподозренные в ней. В сентябре количество убийств в Бикерниекском лесу уменьшилось, а в октябре они на время прекратились. В целом в этих акциях были убиты около 4000 евреев и около 1000 человек других национальностей.

В ночи убийств (акции начинались около часу пополуночи) часть «команды Арайса» направлялась в Бикерниекский лес, а часть – на грузовиках или автобусах в Центральную тюрьму, чтобы забрать жертвы. Ямы в Бикерниекском лесу обычно рыли советские военнопленные. Группа арайсовцев разделялась на три части: до 25 стрелков, 30–40 охранников и 10–15 возниц. Вокруг всей территории расставлялась охрана, которая не позволяла посторонним приближаться к месту убийства, а евреев удерживала от побега. В зависимости от числа жертв акцию обычно проводила группа, состоявшая приблизительно из 20 человек. Жертв подгоняли к яме группами по 10 человек. В каждую жертву стреляли двое: 10 убийц стреляли с колена и целились в спину, а 10 – стоя и целились в голову. От удара пули жертвы падали в яму. На краю каждой ямы стоял охранник с автоматом, высматривавший потенциальных укрывавшихся. Двое из группы стрелков проверяли, живы ли еще жертвы. Те, кто не был убит сразу, получал «выстрел милосердия», для чего стрелок подходил к самому краю ямы, а если требовалось, то и спрыгивал в нее. Конвейерная система расстрелов позволяла 40–60 лицам как охранять, так и расстреливать, и за три часа они могли убить до 200 человек. Обычно за одну акцию в Бикерниекском лесу убивали 200–400 человек, а в некоторых случаях – даже 1000. До октября в Риге и окрестностях были убиты 6378 человек – евреев и коммунистов (IMT 1949. XXXVII: 702).

В провинции первые приказы, направленные против евреев, исходили от вермахта. В дальнейшем по указанию военных комендантов соответствующие распоряжения издавали начальники полиции, начальники «сил самоохраны», а также городские управы. «Хотя никаких публичных письменных приказов об уничтожении евреев оккупационные власти не издавали, их распоряжения поставили евреев вне закона. Это открыло путь тотальному геноциду», подчеркивают Г. Смирин и М. Мелер (Smirins, Melers, 2003: 224).

Планомерное истребление евреев в провинции началось с середины июля, раньше всего – 11 июля – в Ауце. Земгале стала первым краем Латвии, где до середины августа были уничтожены все евреи. Уже 29 июня бывший «перконкрустовец», агроном по образованию и журналист по профессии Мартыньш Вагуланс сформировал в основном из бывших айзсаргов и полицейских сеть «латышских СД» с центром в Елгаве и отделениями в Елгавском районе, в Бауске, Тукумсе, Екабпилсе – первое на оккупированной территории Латвийской ССР подразделение СД с личным составом из числа местных жителей. В конце июля или начале августа 1941 г. за несколько дней «команда Вагуланса» расстреляла 1550 евреев Елгавы, после чего, в отличие от «команды Арайса», подразделение было расформировано, а его члены включены во вспомогательные полицейские формирования[159]. Сам Вагуланс вступил в «команду Арайса». В Елгаве как организаторы расстрелов также «отличились» офицеры бывшей латвийской армии – капитан Арвид Стирна, подполковник Николай Бебрис, подполковник и директор банка Янис Друваскалнс (Гущин, 2019: 125–126). 29 августа гебитскомиссар Вальтер-Эберхардт фон Медем докладывал генеральному комиссару Отто-Генриху Дрехслеру, что «не только Елгава, но и вся Земгале свободна от евреев» (Vīksne, 2007: 228).

Согласно материалам судебного процесса над нацистскими преступниками Альфредом Беком (Alfred Beck) и Вильгельмом Адельтом (Vilhelm Adelt) в Людвигсбурге (ФРГ) в январе 1971 г., в уничтожении елгавских евреев в июле 1941 г., помимо латышской вспомогательной полиции, участвовало присланное из Риги соединение из членов айнзацкоманды 2 (ЕК-2) и 1-й роты 9-го резервного полицейского батальона под командованием А. Бека. «Латышская вспомогательная полиция евреев (мужчин, женщин и детей) арестовала и из города доставила к месту казни. В течение недели и многих дней проводили акции массового уничтожения, в которых участвовало подразделение этого соединения. Расстреливали ЕК-2 и латышская вспомогательная полиция, в то время как 1-я рота 9-го резервного полицейского батальона жертв сторожила и оцепляла место экзекуции. В одном случае также немецкие полицейские были отряжены для расстрелов. В другом случае подразделение явилось, когда латышская вспомогательная полиция массовое уничтожение уже провела», – сказано в заключении суда (цит. по: Tomašūns, 2007: 170).

По-видимому, с целью «объяснить» елгавчанам исчезновение еврейского населения, издаваемая и редактируемая Вагулансом газета «Nacionālā Zemgale» поместила 31 июля распоряжение «жидам в городе и уезде до 12.00 2 августа оставить границы города и уезда». В субботу, 2 августа, газета сообщила, что в Елгавском государственном торговом предприятии «больше нет ни одного еврея, бывшие еврейские магазины переняты, магазины разграблены, инвентарь испорчен, идет инвентаризация» (цит. по: Tomašūns, 2007: 168). Ранее сообщалось, что из 107 магазинов предприятия 70 «переняты от жидов» (там же). Физическое уничтожение евреев сопровождалось экспроприацией их собственности и устранением конкуренции. Вскоре на въезде в город установили транспарант «Mitau judenfrei!» («Елгава/Митава свободна от евреев!»), что «приятно читать», как писал в газете некто «kl.», добавляя, что «осталось лишь сменить вывески фирм и магазинов»: «должны исчезнуть их имена – изаковичи, клашторные, абрамовичи и др.» (там же).

Рамки статьи не позволяют остановиться на практике Холокоста в трех других исторических краях Латвии – Курземе, Видземе и Латгалии. К началу осени силами местных и/или уездных отрядов «самоохраны», а в ряде случаев с привлечением «команды Арайса», большинство провинциальных городов и местечек были «освобождены» от евреев. Согласно отчету Шталекера, за период с конца июня по 15 октября в Риге и ее окрестностях, Елгаве, Лиепае, Валмиере и Даугавпилсе, казнено 30 025 евреев (в том числе в «Gebiet Mitau» (Земгале) 3576 человек, в «Gebiet Libau» (Курземе) 11 860 человек, в «Gebiet Wolmar» (Видземе) 209 человек, в «Gebiet Dünaburg» (Латгалия) 9256 человек; превышение общего числа жертв над числом евреев дает суммирование в отчете казненных евреев и «коммунистов», которых посчитали отдельно только по Латгалии (589 человек) и общее число которых составило 1843 человека), причем 500 из них уничтожено в ходе погромов (IMT 1949. XXVII: 688, 702). Это около половины еврейского населения на оккупированной территории Латвийской ССР. Но и судьба евреев, остававшихся на тот момент в живых, главным образом в Риге, Лиепае и Даугавпилсе, была предрешена.

Некоторые современные историки вслед за А. Эзергайлисом склонны подчеркивать вину нацистских оккупантов, дескать, не будь немецкой оккупации, не было бы и Холокоста. Однако не следует умалять ответственность местных его организаторов и исполнителей, руководствовавшихся не столько приказами немцев, сколько алчностью и ненавистью к евреям, взращенной в условиях буржуазной Латвии. Более того, именно их соучастие в преступлениях нацистов придало преследованию и уничтожению евреев тот размах, который позволяет говорить о катастрофе – Холокосте. Именно инициативность и отзывчивость местных коллаборационистов (наряду с другими факторами), на наш взгляд, позволила гитлеровцам не откладывать в долгий ящик «окончательное» решение еврейского вопроса и приступить к реализации планов тотального уничтожения еврейства в масштабах Европы.

Владимир Вознесенский

В конце июля – начале августа 1941 г., когда большая часть территории Беларуси после череды упорных оборонительных боев была оставлена Красной Армией, вермахт получил тут возможность начать укреплять свой тыл. Непосредственно этой цели была посвящена деятельность совокупности немецких частей и соединений, объединенной командованием тылового района группы армий «Центр». Их противником стали не только остатки разбитых советских подразделений, но и организованное партизанское движение.

В ходе развернувшегося противостояния немцы не стеснялись использовать недопустимые, нарушающие нормы международного права и человеческой морали методы, в частности – массовые расстрелы мирного населения белорусских городов и местечек. Документы осуществлявших эти террористические акции подразделений сохранились фрагментарно, очевидцы имели возможность оставить свои путанные свидетельства лишь спустя довольно продолжительное время, а многие массовые захоронения до сих пор не эксгумированы или вовсе затерялись на просторах белорусских полей. Из-за этого большое количество фактов подобных преступлений, с большим или меньшим количеством жертв, до сих не установлены, а ответственные за них избежали заслуженного наказания.

Целью статьи, таким образом, является выявление нескольких хронологически и географически близких карательных акций, намерений их непосредственных организаторов и способов реализации. Кроме того, выясняется возможность использовать немецкие военные документы для установления фактов массовых казней жителей Беларуси в период немецкой оккупации 1941–1944 гг. Для этого на основе анализа отчетов командира одной из легких групп айнзацкоманды 8 Карла Рурберга и документов взаимодействовавших с ним частей армии и полиции будут рассмотрены пять конкретных малоизвестных примеров преступлений немецких оккупантов против мирного населения.

Упорство бойцов и командиров Красной Армии, даже на фоне чудовищных поражений в большинстве своем не оставлявших обороняемые позиции без нажима превосходящих войск противника и сдававшихся только после потери физической возможности к сопротивлению, из-за чего огромное их количество, включая генералов, месяцами скрывались в немецком тылу, а также оставшийся в оккупированных населенных пунктах актив коммунистической партии, который в сложившихся условиях становился основой для партизанского движения, заставляли немецкое командование держать у себя в тылу значительные силы.

Оккупированная территория Западной и Центральной Беларуси еще в первой половине июля 1941 г. была разделена на так называемые зоны ответственности между несколькими охранными или пехотными дивизиями вермахта. Их штабы были призваны координировать действия различных тыловых частей, а силы пехотных полков и спецподразделений оказались заняты обысками населенных пунктов и зачисткой территории, доходившей порой до открытых боестолкновений с предрешенным исходом. Одной из таких дивизий стала 252-я пехотная дивизия[160] (генерал-лейтенант Дитер фон Бем-Безинг), в июне 1941 г. пережившая тяжелые бои по прорыву Брестского укрепленного района и отражению прорыва советской 31-й танковой дивизии (полковник С.А. Калихович) западнее д. Лысково. Хотя 252-я и понесла менее значительные потери, нежели ее соседи, «вкус к наступлению» у солдат был потерян. Это, возможно, и стало причиной, побудившей командование группы армий «Центр» временно воздержаться от использования данного соединения на фронте (Заметки о войне на уничтожение…, 2018: 62).

Совсем рядом еще продолжались боевые действия между регулярными армиями – между Глусском, Бобруйском, Старыми Дорогами и Осиповичами советская Кавалерийская группа (полковник А.И. Бацкалевич) сражалась с частями трех немецких дивизий, а в лесах и болотах Полесья уже началась иная война. За свое грязное дело «умиротворения» (Befriedung) тут взялись айнзацкоманды. Эти подразделения брали на себя выявление и ликвидацию партийных и комсомольских активистов, проведение розыскных мероприятий, арестов и расстрелов различных «радикальных элементов» (партизан, пропагандистов и т. д.). В задачи айнзацкоманд входила также ликвидация «неполноценных» категорий населения, в частности евреев.

Одна айнзацкоманда могла насчитывать в своем составе от 60 до 80 человек – служащих среднего звена гестапо и криминальной полиции, а также представителей СД. Но они никогда не действовали все вместе, разделяясь вместо этого на более мелкие группы. Одной из них руководил оберштурмфюрер[161] СС Карл Рурберг (SS-Obersturmführer Carl Ruhrberg).

Родился будущий военный преступник 22 мая 1914 г. в Мюнхене в семье торговца сталью Карла Ойгена Рурберга. Детство его прошло в Дюссельдорфе, куда семья переехала вскоре после его рождения. Тут маленький Карл учился в начальной школе, а затем в гимназии. Весной 1934 г. он сдал выпускной экзамен и почти сразу после этого, 20 апреля 1934 г., поступил на добровольную трудовую службу, где пробыл около полугода, после чего добровольцем ушел в Рейхсвер и служил в кавалерийском полку до осени 1935 г. Позже участие в сборах резервистов позволило Рурбергу получить звание вахтмистра запаса и кандидата в офицеры запаса.

После службы в армии Рурберг подал заявление в гестапо Дюссельдорфа, которое 1 декабря 1935 г. приняло его на работу в качестве следователя по уголовным делам. На допросе в ходе судебного процесса над руководителями айнзацкоманды 8 такой выбор профессии «обвиняемый Р.» оправдывал сложными экономическими условиями и связанными с этим плохими перспективами карьерного роста в коммерческой сфере.

В 1937 г. 23-летний Карл Рурберг был выдвинут кандидатом в криминальные комиссары, в начале того же года вступил в СС и стал членом НСДАП. Последний факт своей биографии он напрямую связывал с рекомендацией, полученной на службе в полиции. Протоколы судебного заседания зафиксировали, что Р. в то время положительно относился к установившемуся в Германии государственному строю.

В 1939 г. Рурберг прошел ускоренный курс криминального комиссара в школе руководства полиции безопасности и СД (Берлин-Шарлоттенбург), после чего служил криминальным комиссаром в гестапо Дюссельдорфа и Кобленца. Наконец, Рурберг был назначен начальником особой команды охраны в штаб-квартире главнокомандующего люфтваффе. Он пробыл в составе этой команды с 15 мая по 4 октября 1940 г., параллельно получая высшее образование в области права, к которому был допущен на основе отборочного конкурса для талантливых сотрудников полиции. Сначала он учился в Боннском университете, затем во Франкфурте и в Берлине.

В преддверии большой войны с Советским Союзом во второй половине мая 1941 г. в возрасте 27 лет Рурберг был направлен в айнзацкоманду 8, возглавляемую опытным гестаповцем, правительственным советником и штурмбаннфюрером[162] СС Отто Брадфишем. Незадолго до назначения, согласно материалам суда, Рурберг получил звание унтерштурмфюрера СС, соответствующее его званию детектива криминальной полиции (сопоставимо со званием армейского лейтенанта). Учеба при этом была прервана (Einsatzgruppenprozess…).

До определенного момента в документах самой 252-й пд практически отсутствуют данные о каких бы то ни было контактах с гражданским населением занимаемой ею территории. Коммунисты и так называемые политические пленные, захваченные непосредственно подразделениями дивизии при зачистках и обысках населенных пунктов, с 19 июля передавались в СД. В этот день дивизия отчиталась о передаче в СД 11 человек, 20 июля – 43 человек, 21 июля – 59 человек, 22 июля – 22 человек и еще 4 расстрелянных «коммунистических руководителей», 23 июля – 6 человек, 28 июля – 25 человек и еще 1 расстрелянного функционера (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/11, f. 616, 624, 625, 626)[163].

Исключением был день 24 июля, когда в Грозове солдатами 452-го пехотного полка были расстреляны 7 евреев и 1 еврейка, обвиненные в том, что они якобы срывали немецкие объявления и демонстрировали общественно опасное поведение (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/11, f. 619)[164]. Еще больше крови пролилось в субботу 26 июля. В этот день в Новогрудке из-за невыхода на принудительные работы были расстреляны 50 евреев (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/11, f. 618)[165].

Точных сведений на счет последующих событий в документах дивизии не зафиксировано. Нельзя пока говорить и о каком-либо конкретном приказе, вносившем изменения в порядок ее взаимодействия с СД. Тем не менее после 28 июля сведения о взаимодействии с гражданскими лицами вновь пропадают из донесений 252-й пд. Грязную работу в ее зоне ответственности взял на себя некто другой, а именно – легкая группа айнзацкоманды 8 в составе 16 человек во главе с оберштурмфюрером СС Карлом Рурбергом. Естественно, такая численность не давала группе действовать самостоятельно. В помощь ей во всех операциях привлекалась полиция безопасности (Schutzpolizei) – подразделения 307-го и 316-го полицейских батальонов.

Известно, что к 14:30 29 июля 1941 г. на счету легкой группы Карла Рурберга был уже 71 казненный житель Беларуси. В то же время точных сведений об этом этапе деятельности и первом бое группы против партизан у нас нет. Возможно, он имел место в Западной Беларуси, под Барановичами, где в середине июля 1941 г. действовала айнзацкоманда 8. В городе прошли как минимум две акции, направленные против местного еврейского населения, в каждой из которых было расстреляно не менее 100 мужчин-евреев. К 24 июля 1941 г. сообщалось о ликвидации не менее 381 еврея. В материалах суда над руководителями айнзацкоманды 8, состоявшегося в 1961 г., имеются следующие данные: «Подсудимый Р. также принимал участие в расстрелах в Барановичах. После того как ему поначалу удавалось держаться немного в стороне, он должен был участвовать в казни по прямому приказу и под личным надзором подсудимого Брадфиша и должен был временно руководить расстрельной командой. Затем он сразу же отошел подальше от места расстрела, потому что больше не мог выносить ужасного зрелища и боялся, что ему придется отдавать новые приказы о расстрелах» (Einsatzgruppenprozess…).

Из материалов вышеупомянутого суда следует, что во второй половине июля 1941 г. уже освободившимся из-под непосредственного контроля начальника айнзацкоманды мобильным подразделением (от 12 до 15 человек) под руководством Карла Рурберга были проведены два расстрела мужчин-евреев в возрасте от 18 до 65 лет в Слуцке. Жертвами их стали не менее 60 человек. Мужчин, арестованных при обыске еврейского квартала, сначала разместили в здании школы, а затем отвезли на грузовике к месту расстрела (противотанковый ров за городом). Там их небольшими группами подводили к расстрельной яме, заставляли лечь лицом к земле, а затем 6 человек, назначенных для выполнения этой задачи, расстреляли их одиночными выстрелами из пистолета-пулемета в затылок (Einsatzgruppenprozess…).

Далее мы подробнее рассмотрим на предмет наличия преступлений не вошедшие в материалы суда, но отраженные в отчетах самого Карла Рурберга эпизоды, имевшие место южнее Слуцка. Хотелось бы сразу отметить ценность данных документов как уникального в своем роде исторического источника – составленных практически сразу, через несколько часов после описанных в них событий докладов немецкого палача своему руководству. Отчеты отразили не только схематические описания следственных действий немецких карателей, их борьбу с партизанами и массовые казни еврейского населения, но еще и интерпретацию, пускай мы и не можем назвать ее верной, Рурбергом партизанского движения, пересказ результатов допросов жителей посещаемых его группой населенных пунктов и т. д. Исходя из этого, тексты данных отчетов, как и некоторые другие документы, позволяющие проверить указанные Рурбергом цифры и факты, будут опубликованы в тексте данной статьи.

Старобин – до войны районный центр Минской области – стал первой целью группы «Рурберг» в районе ответственности 252-й пд, западная граница которого проходила по реке Случь, исключая Слуцк (NARA. T-501. Roll 2. Item 14684/2, f. 179)[166].

Основанием для «расследования» послужили донесения об активизации в районе советских партизан, которые якобы скрывались не только в лесу, но и в самом населенном пункте и предпринимали различные действия против оккупационных властей и немецкой армии. Особое внимание немцев привлек замеченный в Старобине немецкий легковой автомобиль. Рурбергу поступило сообщение, что водитель и пассажиры машины (среди них офицер немецкой армии) были жестоко убиты в Старобине (ЦАМО. Ф. 500. Оп. 12454. Д. 236. Л. 27)[167].

Стоит отметить, что активность партизан в Старобинском районе с первых месяцев оккупации действительно является доказанным фактом. Первый партизанский отряд под командованием председателя Старобинского райисполкома В.Т. Меркуля на его территории был создан 5 июля 1941 г., комиссаром стал Н.И. Бондаровец. Докладная записка бойца Старобинского партизанского отряда С.Н. Петровича сообщает нам подробности захвата машины и убийства ехавшего в ней некого немецкого летчика «в чине, примерно, ст. лейтенанта» (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 66. Л. 16)[168].

Около 14:30 по берлинскому времени группа «Рурберг» вместе с подчиненной ей ротой 307-го полицейского батальона выступила из Слуцка и достигла Старобина без каких-либо приключений. Населенный пункт был окружен цепью постов полицейского батальона, после чего начался его обыск. Сам Карл Рурберг первым добрался до южной окраины городского поселка и столкнулся тут с некой частью РККА, которую принял за партизан. В ходе начавшегося боя часть бойцов пали, сраженные пулеметными очередями. Другие, загнанные в болото полицией, сдались. К сожалению, из-за вопиющего нарушения международных законов в отношении пленных – их поголовного расстрела – мы не можем узнать, к какому полку и дивизии они принадлежали, как и установить личность их погибшего в бою командира.

Вслед за ними с жизнью расстались 120 старобинских евреев. Также были ликвидированы председатель и секретарь колхоза, обвиненные в поддержке продовольствием находящихся в лесу партизан и частей Красной Армии. Всего таким образом в один день было убито 122 жителя городского поселка. О произошедшей примерно 2 августа казни 200 жителей Старобина, преимущественно евреев, упоминал боец Старобинского партизанского отряда С.Н. Петрович (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 66. Л. 21)[169].

На сегодняшний день в Старобине установлены памятники на местах трех массовых расстрелов жителей, ни одно из которых по количеству захороненных и другим известным обстоятельствам не соответствуют последствиям действий Карла Рурберга. В то же время место недатированного расстрела, обозначенное в воспоминаниях Е.Л. Шухто восточнее г.п. Старобин, никак не отмечено вовсе (Чтобы сохранить память…). Никаких сведений нет о братской могиле 150 погибших южнее Старобина красноармейцев.

Несмотря на то, что 307-му полицейскому батальону удалось отбить у красноармейцев автомобиль марки «Опель» с номером IA 224 864, путем допроса местных жителей установить подробности гибели некого офицера, тело которого некоторое время лежало на улице населенного пункта (и более того, Рурберг отыскал живого свидетеля убийств немецких солдат – скрывавшегося среди плененных красноармейцев еврея), никаких вещественных доказательств, а именно тел погибших, обнаружено не было. Более того, выяснилось, что «Опель» принадлежал 293-й пд и был угнан некой группой партизан или красноармейцев у г.п. Ленин, то есть не имеет отношения к Старобину и убитому тут офицеру люфтваффе.

Известия о событиях в Старобине дошли до самого командования тылового района группы армий «Центр» – его отдела Ia. И даже до отдела Ic самой группы армий. Высший руководитель СС и полиции «Russland-Mitte» генерал-лейтенант и группенфюрер СС Эрих фон дем Бах в своем дневнике записал: «Сначала мы, прочесывая Припятские болота, нашли большевистскую радиостанцию в деревне. Здесь большевики вели партизанскую войну. В руки батальона попали трофеи – 8 винтовок и ручные гранаты, а также несколько пленных. Среди советских солдат был захвачен и казнен убийца немецкого управляющего имением. Доказано было, что немецкий офицер, водитель машины, был изувечен. Изуродованный труп просто лежал посреди деревенской улицы. К трупу прикрепили плакат с надписью “Немецкая свинья”» (Дневник карателя…, 2021: 139).

При поверхностном ознакомлении эта надпись кажется пересказом отчета 307-го полицейского батальона (см. документ 2), однако она содержит интересную деталь. Захваченный в плен еврей называется не убийцей немецких солдат, как посчитал Рурберг, и не офицера, как посчитала полиция, а, по-видимому, упомянутого в отчете «человека, имевшего при себе немецкие документы», которого партизаны якобы разорвали на части. Возможно, Бах присутствовал на допросе в Слуцке и на последовавшей за ним казни, не принесшей ясности в вопросе установления судьбы экипажа автомобиля. 13 августа 1941 г. так и незавершенное дело об убийстве немецких солдат в Старобине было передано 293-й пд (ЦАМО. Ф. 500. Оп. 12454. Д. 236. Л. 23)[170].

Во второй половине августа о результатах расследования оказался извещен отдел Ic 2-й немецкой армии (ЦАМО. Ф. 500. Оп. 12454. Д. 236. Л. 19–20)[171]. Окончательно дело разрешилось 28 августа, но о жертвах среди мирного населения никто в документах вермахта так и не упомянул. Возможно ли, что убийство немецкого офицера и деятельность партизан были для Рурберга лишь поводом для организации казни?

Далее мы имеем двухдневный перерыв в подаче отчетов (30 и 31 июля), за период которого группой было уничтожено 47 жителей Беларуси. Место их гибели и захоронения установить не представляется возможным. Лишь опираясь на докладную записку партизана Петровича, который писал, что «в м. Погост несколькими днями позже [старобинской трагедии] расстреляли 50 человек», можно предположить, чем занимался Рурберг 30 июля (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 66. Л. 21)[172]. Известно, что 31 июля со своей группой он производил разведку в Любани. Так или иначе, к исходу 31 июля общее количество уничтоженных группой «Рурберг» составило 240 человек.

В это самое время в тыловом районе группы армий «Центр» назрела необходимость в изменении границ зон ответственности дивизий. Восточный сосед 252-й пд – 162-я пд – нуждалась в высвобождении сил для продолжения операции против кавалерийской группы. Исходя из этого, часть ее зоны ответственности с западной границей по реке Случь, согласно приказу тылового района, теперь переходила под контроль 252-й пд, последняя же сдавала свой предыдущий район 221-й охранной дивизии (NARA. T-501. Roll 2. Item 14684/2, f. 203, 206, 211)[173]. Вместе с 252-й через Случь перешла и группа «Рурберг».

Следующим в отчете Карла Рурберга населенным пунктом стала деревня Пастовичи, расположенная в Стародорожском районе Минской области. Здесь он со своей группой провел расследование, касающееся недавнего боевого эпизода. Размещенная в деревне для защиты шоссе приданная ранее 162-й пд воинская часть 252-й пд 27 июля была атакована советской кавалерией.

Кавалерийская группа Бацкалевича (43-я и 47-я кд[174] и 121-й кп[175] 32-й кд) атаковала с целью прорваться через шоссе в северном направлении, но была остановлена вторым эшелоном обороняющихся. Тем не менее Пастовичи на несколько часов оставались «ничьей землей» или даже были освобождены кавалеристами. В пользу последнего говорит захоронение жителями деревни 20 погибших тут бойцов РККА в братской могиле. Они же похоронили погибших немцев – в другой братской могиле (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 322–324)[176].

Рурбергом на месте были «изобличены» шесть контактировавших с РККА жителей деревни, среди них две женщины, и в этот же день расстреляны. К сожалению, все расстрелянные остались безымянными. Никаких сведений о них отыскать не удалось. Место захоронения остается неизвестным. В этот же день, вероятно, в Слуцке силами группы Рурберга было казнено еще семь захваченных ранее коммунистов (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 316)[177].

Утром 2 августа группа Рурберга выехала в Уречье – г.п. Слуцкого (ныне Любанского) района Минской области. Причиной выезда стало донесение, обличающее председателя местного колхоза в предоставлении продовольствия скрывающимся в лесу партизанам.

В результате проведенного Рурбергом расследования выяснилось, что председатель колхоза и его заместитель действительно поддерживали партизан. Оба они были, как сообщается, ликвидированы. Кроме того, силами группы Рурберга в Уречье в этот день были убиты 69 евреев, еще двое были застрелены при попытке к бегству. Всего за несколько часов Уречье потеряло 73 своих жителя (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 316)[178].

Сегодня на территории г.п. Уречье отмечено памятными знаками два массовых захоронения, датированных 1942 и 1943 гг. Имеется и третий, недатированный, памятник, на котором написано: «Здесь покоится прах 116 человек советских граждан еврейской национальности, зверски замученных немецко-фашистскими захватчиками. Светлая память о Вас навсегда сохранится в наших сердцах». Захоронение находится в районе северо-западной окраины в лесном массиве за железной дорогой и обводным каналом г.п. Уречье («Книга памяти» Республики Беларусь…). По числу захороненных жертв оно похоже на последствия деятельности 307-го полицейского батальона, который 3 августа 1941 г. отчитался о 110 уничтоженных в Уречье так называемых членах нерегулярных вооруженных формирований (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 312)[179].

Нельзя не отметить еще одно преступление группы «Рурберг», совершенное утром 2 августа. Согласно отчету, по дороге на Уречье ею был пленен вооруженный красноармеец, киргиз по национальности, заподозренный в принадлежности к партизанам. Из-за этого подозрения боец, который по всем признакам мог считаться военнопленным, был расстрелян на месте (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 316)[180].

Прямо из Уречья 2 августа группа «Рурберг» отправилась в г.п. Любань – районный центр Минской области. Основанием для карательной акции стали многократные донесения из этого района о вытворяемых партизанами «безобразиях». Сам Рурберг заметил чрезвычайную активность «бандитов» в деле уничтожения окрестных мостов. Об одной из таких операций 31 июля оставил запись в своем дневнике командир действовавшего под Любанью партизанского отряда А.И. Далидович (Из дневника командира…). Появляться в таком опасном месте группе из 16 человек без поддержки не представлялось возможным. Поэтому акция проводилась совместно с ротой 316-го полицейского батальона, временно подчиненной штабу 307-го полицейского батальона.

В ходе расследования в Любани Рурберг выяснил, что еще 31 июля «банды» оставили окрестности городского поселка. Несмотря на это, все любанские мужчины были временно арестованы. При попытке к бегству два еврея были застрелены группой «Рурберг» и еще один – полицией. К вечеру большинство захваченных было отпущено, а 139 евреев остались под стражей в ожидании казни. Она была произведена утром 3 августа совместно группой Рурберга и полицией безопасности. При этом в немецких документах проводится связь между поддержкой евреями партизан и акцией против них, а в отчете 307-го полицейского батальона 150 уничтоженных в Любани мирных жителей вообще прямо названы членами нерегулярного вооруженного формирования (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 312)[181]. Исходя из отчета более дотошного Рурберга, за два дня карателями были убиты 142 жителя Любани (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, 317)[182].

Касательно места массовой казни и захоронения имеется ряд разночтений. Официальной является версия о том, что 188 евреев из г. Любань были уничтожены 29 июля 1941 г. у д. Костюки, урочище Панивец. События в Любани, как преступление вермахта, отразил в своем рапорте заместитель начальника Слуцкого межрайотдела НКГБ сержант У.Е. Пальцев: «…в первые дни захвата Любани было вывезено за город и расстреляно 4 автомашины с евреями и местными комсомольцами» (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 63. Л. 239–250)[183]. Житель Любани З.Б. Кнель 1927 г.р. также вспоминал про расстрел, произведенный якобы 4 июля 1941 г.: «…в каждый дом заходили по два немца и всех мужчин: русских, евреев, белорусов, начиная с пятнадцатилетнего возраста, стали выгонять из домов и конвоировать на центральную площадь нашего местечка… Всех любанских мужчин построили в одну колонну и погнали к песчаному карьеру, расположенному возле деревни Костюковичи. Здесь мужчин “отсортировали”, русских и белорусов отпустили по домам, а евреев, 200 человек, расстреляли на месте, в карьере» (Кнель Зиновий Борисович…). Израильский историк А. Каганович на основании архивных данных мемориального центра «Яд Вашем» датирует эту акцию в Костюковском лесу 2 августа 1941 г. (Рейхман).

Ближе всего к истине в своей докладной записке от 11 сентября 1941 г. подошел командир партизанского отряда Любанского района (начальник Любанского РО НКВД) Н.Я. Ермаков: «3 августа [1941 г.] в г.п. Любань прибыл карательный отряд гестапо, который окружил г.п. Любань, собрал всех мужчин – русских в одно помещение, евреев – в другое, и утром 4 августа евреев от 14 лет и старше посадили на машины в количестве 150 человек, перед посадкой избивали прикладами и резиновыми специальными палками, которых отвезли в карьер под д. Дубники в 5 км от Любани и всех расстреляли. Русских и белорусов распустили, перед роспуском требовали выдачи партизан, коммунистов и комсомольцев» (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 66. Л. 28)[184]. Никаких сведений об установке памятного знака на месте расстрела мною не обнаружено. Место, где предположительно располагался карьер, на сегодняшний день представляет собой распаханное поле.

Вскоре после уничтожения евреев деревни Любань началась карательная акция в д. Таль Любанского района Минской области. Здесь группа выявила четырех жителей деревни, поддерживающих скрывающихся в лесу партизан. Кто-то сообщил немцам, что председатель местного колхоза провел с жителями деревни собрание, на котором заявил, что любого, кто выдаст врагу хоть что-нибудь о поддержке партизан, расстреляют. В последствии было установлено, что председатель вооружен. При обыске у него изъяли винтовку. На допросе председатель признался, что уже несколько недель поддерживал продовольствием партизанский отряд из 60 человек. Одновременно был схвачен некий коммунист из д. Таль, который лично относил еду в лес. Оба были расстреляны как члены нерегулярного воинского формирования (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 317)[185]. В докладной записке командира партизанского отряда Любанского района Н.Я. Ермакова от 11 сентября 1941 г. указываются фамилии расстрелянных: «Немцами расстреляны председатель Тальского колхоза Кошляк, заведующий молочно-товарной фермы – член партии – женщина Коротченя Матрена и председатель Тальского сельпо за то, что якобы они давали проходящим красноармейцам кушать» (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 66. Л. 29)[186].

Таким образом, деревня смогла относительно легко отделаться. В результате карательной экспедиции погибли всего два ее жителя. Установить место их захоронения не представляется возможным.

Приостановка деятельности группы Рурберга 4 августа объясняется тем, что 252-я пд, которую он сопровождал, оставаясь фактически в тылу группы армий, столкнулась в это время с крупными силами РККА – отрядом 121-й стрелковой дивизии. Он пережил прорыв 2-й танковой группы Гудериана и после кровавых июльских боев в Осиповичских лесах против 167-й пд с целью выхода на соединение с главными силами РККА повернул обратно на запад. Первые признаки появления севернее шоссе Слуцк – Бобруйск «смешанной дивизии» фиксируются в ночь с 3 на 4 августа, когда советские разведгруппы почти вплотную подошли к позициям немцев (NARA. T-315. Roll 1748. Item 16497/8, f. 313)[188]. Стало ясно, что район действий айнзацкоманды вскоре может стать полем боя и возник риск попасть под огонь. Так и случилось, в частности, с частями 316-го и 307-го полицейских батальонов. Несколько суток они вели бои в одном строю с подразделениями дивизии и понесли серьезные потери. О действиях Карла Рурберга и его группы в это время ничего не известно.

Продолжение взаимодействия группы «Рурберг» с 252-й пехотной дивизией требует специального изучения. Пока же следует ограничиться наиболее задокументированным временным отрезком с 29 июля по 3 августа 1941 г. Как видим, антипартизанская борьба на этом этапе ограничивалась в основном попытками физически истребить их сторонников в населенных пунктах, лишить таким образом продовольственной базы. При этом в ходе расследований неизменно «выявлялась» связь партизан с евреями, на основании чего шаблонным решением становился расстрел мужского еврейского населения. Пытался закрепиться в населенных пунктах Рурберг также на основе типового решения – вооружения небольших отрядов местной милиции (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 66. Л. 29)[189]. Немцы не смогли составить точной картины происходящего в лесах. Опираться они могли лишь на высказывания местных жителей, которые зачастую неверно истолковывались или попросту являлись дезинформацией. Без этого борьба с партизанами не имела смысла и даже отдельные достижения, вроде захвата радиостанции в Старобине, не приближали успех.

Всего группой за период, начиная с отделения от основных сил айнзацкоманды 8 у Барановичей и заканчивая вечером 3 августа, были казнены 469 человек из числа населения Беларуси. Большую их часть составили евреи. Сюда не входят 150 бойцов РККА, расстрелянных под Старобином, и 54 партизана, уничтоженных 1–3 августа в стычках южнее шоссе Слуцк – Бобруйск. Всего, таким образом, с момента своего выделения по 3 августа включительно группа карателей из 16 человек и приданные ей полицейские части уничтожили, в основном посредством расстрела, 673 человека.

Что касается оберштурмфюрера СС Карла Рурберга, он и далее продолжил свои злодеяния на территории Беларуси. В сентябре – октябре 1941 г. мобильным подразделением айнзацкоманды 8 под его руководством были проведены расстрелы в Бобруйске, унесшие жизни 400 евреев и 30 цыган. Также Рурбергу приписывается расстрел 400 евреев в Дрибине, произошедший 30 сентября. 17 октября 1941 г. вместе со своей карательной группой из Бобруйска по реке Березине Рурберг на катере прибыл в г.п. Паричи и уничтожил тут 1113 партизан и мирных жителей (Мураль). После этого мрачного рекорда в ноябре 1941 г. Рурберг покинул айнзацкоманду.

В Германии после «белорусских каникул» ему удалось вернуться к мирной жизни и продолжить обучение в Берлинском университете. Первый государственный экзамен по праву был сдан в 1942 г. Затем он прошел подготовительные курсы к высшей административной службе при правительстве в Кенигсберге, а летом 1944 г. сдал 2-й государственный экзамен, после чего на короткое время был откомандирован в Главное управление безопасности рейха. В последние месяцы войны Рурберг работал личным помощником инспектора полиции безопасности и СД в Кенигсберге и Нюрнберге.

После безоговорочной капитуляции Германии, которую он встретил в Нижней Баварии, Рурберг переехал в Гронау близ Ганновера, где зарабатывал на жизнь физическим трудом. Уже в 1945 г. он открыл собственную деревообрабатывающую компанию, которая, однако, была вынуждена прекратить свою деятельность вскоре после денежной реформы. В различных компаниях бывший руководитель группы карателей работал клерком, а в сентябре 1956 г. стал служащим в государственном статистическом ведомстве земли Северный Рейн-Вестфалия (Грахоцкий, 2020).

8 мая 1959 г. Рурберг был взят под стражу в связи с предварительным расследованием в отношении руководителя айнзацкоманды 8 Отто Брадфиша. Сам судебный процесс проходил в Мюнхене в июле 1961 г. и затрагивал ряд эпизодов преступлений против гражданского населения Беларуси, в том числе расстрелы «подразделением Р.» еврейского населения в Слуцке и Бобруйске. Казни, проведенные в окрестностях Слуцка, вообще не рассматривались (Einsatzgruppenprozess…). Касательно действий Рурберга между «Слуцким» и «Бобруйским» эпизодами: «Пока Р. продвигался со своей группой в направлении Бобруйска в ходе операций против укрывавшихся в лесу рассеявшихся русских войск и против партизан, он время от времени контактировал с командиром [252-й пехотной] дивизии и, по его желанию, неоднократно использовался для ведения боевых действий. Таким образом, Р. считал, что может в значительной степени уклониться от задач, поставленных ему айнзацкомандой 8, которая будет не в состоянии обвинить его в бездействии. Его деятельность, впрочем, была довольно успешной, так что эти боевые операции не обременяли его» (Einsatzgruppenprozess…).

О своем нежелании участвовать в казнях Рурберг на суде повторял, по-видимому, не один раз (Einsatzgruppenprozess…). Надо отметить, что во всех материалах, записанных очевидно со слов Рурберга, красной нитью проходит противопоставление массовых казней и борьбы с партизанами, хотя на практике, как было продемонстрировано выше, второе часто становилось формальным поводом для первого.

Будучи не в силах отрицать свою причастность к Холокосту, но всячески пытаясь приуменьшить свою роль в нем, Рурберг понимал, что погубить его могут собственные отчеты. Неизвестно, приводились ли они в качестве доказательств в ходе следствия, но сам подсудимый заявил об их фальсификации. Якобы чтобы увеличить относительно небольшое количество расстрелов, руководству айнзацкоманды 8 он подавал неверные отчеты, которые были предназначены только для предоставления информации о ликвидации евреев и других «потенциальных противников», включая в сообщаемое количество расстрелянных и убитых в боях партизан. Однако на двух примерах из выше рассмотренных отчетов группы «Рурберг» мы уже видели, что количество погибших в бою партизан никогда не складывалось с числом ликвидированных из числа гражданского населения. Кроме того, пленных красноармейцев и партизан в ходе совместных акций, согласно отчетам, казнил не Рурберг, а полицейские подразделения.

Нет оснований верить и заявлению «подсудимого Р.», о том, что пленных красноармейцев, которых он вписывал в отчет как расстрелянных, на самом деле отправлял в лагеря для военнопленных (Einsatzgruppenprozess…). В ОБД «Мемориал», где хранится самая богатая на сегодняшний день коллекция карточек советских военнопленных, не удалось отыскать красноармейцев, дата и место пленения которых совпадали бы с районом действия группы «Рурберг».

Даже несмотря на презумпцию невиновности, присяжные совсем не обязаны были верить словам Карла Рурберга, к тому же в зале суда из его уст, по крайней мере один раз, прозвучала явная ложь. В попытке приуменьшить свою роль в совершенных преступлениях, он неверно назвал свое звание на момент 1941 г.: унтерштурмфюрер СС. Тогда как во всех выше приведенных отчетах он значится оберштурмфюрером СС уже как минимум 29 июля 1941 г. (ЦАМО. Ф. 500. Оп. 12454. Д. 236. Л. 28)[190]. В то же время в материалах суда сказано, что звание оберштурмфюрера СС Рурберг получил лишь в 1942 г.

В материалах заседания имеется следующая фраза: «Подсудимый Р. и его группа в Барановичах по указанию подсудимого др. Брадфиша отделился от айнзацкоманды 8 и двинулся дальше независимо от маршрута айнзацкоманды 8 через Ляховичи, Слуцк и Осиповичи до Бобруйска» (Einsatzgruppenprozess…). Неужели руководитель айнзацкоманды поставил бы человека, постоянно пытающегося «держаться подальше» и уклониться от выполнения приказа о расстреле евреев, во главе группы, которой предстояла долгая самостоятельная экспедиция? Потеря контроля над таким командиром не сулила ничего хорошего. На самом деле и по отчетам, и по некоторым деталям из материалов суда складывается картина не пацифиста с хрупкой психикой, а рвущегося в бой командира, желающего любыми средствами уничтожить врага, будь то партизаны, выходящие из окружения красноармейцы или мирные жители, заподозренные в симпатии к ним. Приведенная фраза руководителя айнзацгруппы «В» бригадефюрера[191] СС Артура Небе, что он «в отместку может легко сжечь партизанскую деревню», касающаяся деятельности Карла Рурберга, звучит в этом контексте довольно жутко.

Так или иначе, уличить во лжи преступника не удалось и обвинение было вынесено в следующей формулировке: «В одном случае (Барановичи) обвиняемый Р. участвовал в расстреле, проведенном айнзацкомандой 8, командуя расстрелом по приказу Брадфиша. Кроме этого, после того как он и его подчиненные отделились от айнзацкоманды 8, он провел несколько казней в соответствии с инструкциями, которые сам утверждал…» (Einsatzgruppenprozess…).

В ходе разбирательства юрист Рурберг, который, как было доказано, принимал активное участие в массовых казнях, сослался на чрезвычайное положение и угрозу собственной жизни. Находясь под давлением вышестоящего руководства, он якобы не видел другого выхода, кроме как продолжать проводить небольшие акции и таким образом не быть обвиненным в открытом нарушении приказа. Суд счел это достоверным и 21 июля 1961 г. вынес оправдательный приговор. В то же время по некоторым статьям Рурберг был оправдан только из-за недостаточных доказательств вины.

Что же позволило Рурбергу ускользнуть от правосудия? Безусловно, это была не только грамотная линия защиты и сокрытие определенных фактов. Явная ошибка Мюнхенского суда над руководством айнзацкоманды 8 заключалась в рассмотрении количества ее жертв в привязке к крупным населенным пунктам, а не к временным промежуткам. Вспомним, что Рурберг, согласно отчетам от 30 и 31 июля, даже не совершая каких-либо акций, умудрился уничтожить 47 человек. Отдельные эпизоды суду следовало выделять уже после определения общего количества жертв того или иного члена айнзацкоманды.

В 1968 г. Карл Рурберг работал в одном из банков в Дюссельдорфе и умер 8 октября 1990 г. в этом же городе, так и не понеся достойного наказания за совершенные в Беларуси преступления – злодеяния, до сих пор преданные забвению (Einsatzgruppenprozess…).

Немецкая оккупация летом 1941 г. стала для всего населения Беларуси и для еврейской его части в особенности началом настоящей катастрофы. На фоне последующей череды ужасных испытаний, словно волна за волной накатывавших на жителей белорусских местечек, жертвы первой из «волн» – пришедших вместе с частями вермахта айнзацкоманд – зачастую оставались в забвении. Особенно хорошо это видно на рассмотренном в статье примере жертв группы «Рурберг». Им не стоит памятников, о них не написано книг и статей, мы даже не знаем их имен, а места их захоронения неизвестны или порастают травой без единой отметки о произошедшем там в конце июля – начале августа 1941 г.

Да, уже спустя меньше месяца – в конце августа 1941 г. – в тех же самых населенных пунктах (Старобине, Любани, Уречье и т. д.) последовали куда более кровавые акции уничтожения еврейского населения, произведенные кавалерийской бригадой СС. Да, страшные события будут повторяться и осенью 1941 г., и в последующие годы оккупации. Но это не повод забывать тех, кто погиб первыми.

Необходимо сохранять память обо всех жертвах нацизма, но не в меньшей степени нужно помнить организаторов и непосредственных исполнителей массовых убийств. Одним из таких исполнителей был и Карл Рурберг, действия которого рассматривались в статье. Руководя своей небольшой группой и приданными силами полиции безопасности, он за короткий промежуток времени, руководствуясь ложными обвинениями, уничтожил более 400 невооруженных жителей Беларуси еврейской национальности.

Иван Кулаков

Многие события и факты, характеризующие и отражающие действия солдат стран – участниц Второй мировой войны, в XXI в. все больше подвергаются сомнению и попыткам пересмотра с различных позиций. Образ врага-оккупанта вытесняется образом солдата, беспрекословно выполняющего приказ и не несущего за это ответственности. В течение 2020 г. органами государственной власти, общественными организациями, историческим и архивным сообществами была проведена масштабная работа по выявлению, отбору и публикации документов, отображающих преступления военнослужащих нацистской Германии и ее союзников на территории СССР. Впервые за долгое время отдельным субъектом археографической работы стали материалы, касающиеся преступлений оккупантов по отношению к детям.

Наглядным примером стало изучение компетентными органами дела о массовом убийстве эвакуированных из Симферополя детей-детдомовцев под городом Ейск. В ходе изучения материалов дела оно было квалифицировано как преступление против человечности, не имеющее срока давности. Одним из основных аспектов данного дела стал способ умерщвления детей. Нацисты вывозили детдомовцев в специальных машинах-душегубках, в кузовах которых во время перевозки выделялся угарный газ. Детей привозили к выкопанным ямам, где и хоронили. К убийству детей оказались причастны и гражданские, и военные органы управления оккупационных войск. Сотни и тысячи аналогичных преступлений были зафиксированы по всей стране, однако оказались менее изученными.

В данной работе предпринята попытка изучения и анализа документальных материалов, отражающих преступления немецко-фашистских захватчиков против детей и подростков на территории Москвы и Подмосковья.

Актуальность исследования обусловлена малоизученностью проблематики преступлений в отношении детей и подростков на оккупированной территории Московской области. Кроме того, в работе задействована историко-документальная база как из федеральных, так и из региональных архивов. Исследование поспособствует дальнейшему изучению проблематики детства в период войны на примере конкретного региона.

Историография проблемы включает в себя работы д.и.н., проф. Н.К. Петровой «Знать и помнить. Преступления фашизма в годы Великой Отечественной войны» (Знать и помнить…, 2018) и сборник «Война глазами детей. Свидетельства очевидцев» (Война глазами детей…, 2018). При создании сборников Н.К. Петровой была проделана серьезная работа с архивными документами и воспоминаниями очевидцев в фондах 4, 17, М-1 и М-7 Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ). Кроме того, в сборнике Нина Константиновна дает развернутый анализ немецкой оккупационной политики по отношению к мирному населению СССР в цифрах и фактах, опираясь на широкую историко-документальную базу. Сборник «Знать и помнить. Преступления фашизма в годы Великой Отечественной войны» представляет собой опубликованный комплекс историко-документального наследия из фондов ВЛКСМ, хранящихся в РГАСПИ, и фонда Чрезвычайной государственной комиссии Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ). Это издание является неотъемлемой составляющей при исследовании преступлений нацистов на оккупированных территориях, в том числе при изучении детского аспекта.

Работа Е.Ф. Кринко «Детство военных лет (1941–1945 гг.): проблемы и перспективы изучения» (Кринко, 2006) отражает проблемы положения детей в военный и послевоенный периоды, охватывая аспекты эвакуации, угона детей, проблематики жизни на освобожденных от оккупации территориях. Статья носит обобщающий характер, анализируя и предлагая исследователям пути изучения детского аспекта в контексте Великой Отечественной войны. Евгений Федорович достаточно отчетливо и конкретно выделяет несколько направлений: дети-остарбайтеры, Холокост, дети фронтовиков, беспризорность, система образования в годы войны. Перспективным направлением автор считает «обращение историков к вопросам, связанным с внутренним миром детей-участников войны, их переживаниями, влиянием войны на детскую психику» (Кринко, 2006).

Важнейшим источником информации в контексте изучения преступлений оккупантов против детей стал уникальный многотомный сборник «Без срока давности». Тома, посвященные преступлениям на территории Москвы и Подмосковья, были задействованы и в данной статье. Сборники составлены по каждому субъекту РФ, территория которого частично или полностью находилась под нацистской оккупацией. Сборники составлены по материалам региональных архивов, что представляет для исследователя особую ценность. Нельзя не отметить проведенную аналитическую работу составителями сборников – наличие таблиц, развернутых комментариев к документам упрощает исследователю работу с материалами.

При изучении оккупационной политики на территории Подмосковья нами была проведена работа с комплексом документов, хранящихся в архивах Москвы и Московской области. По мере продвижения Красной Армии в ходе контрнаступательных операций в Битве за Москву органами местной исполнительной власти и частями НКВД проводилось методичное обследование освобожденных пунктов, а также опрос оставшихся жителей о происходящем на территории населенного пункта в период оккупации. Таким образом, было выявлено большое количество фактов издевательств и преступлений оккупантов над мирным населением. Кроме того, выявлялись пособники и коллаборационисты, потенциальные шпионы. Также шел учет уничтоженного имущества.

Преступления нацистов отражены в нескольких типах документов, из которых следует отметить специальные сообщения уполномоченных УНКВД по Москве и Московской области. Спецсообщения направлялись после обследования освобожденных населенных пунктов с приведением основных данных, отражающих количественный состав оставшегося населения, факты преступных деяний оккупантов, а также первичные меры по восстановлению инфраструктуры и хозяйства. Кроме того, данные о разрушениях и зверствах оккупантов приведены в информационных записках секретарей районных комитетов РКП(б). Важнейшим типом документов при рассмотрении данной проблематики являются акты о зверствах над мирным населением, составляемые представителями органов советской власти или армии, подписываемые свидетелями и участниками событий, отображенных в этих материалах.

Были изучены фонды № П-1870, П-3 Центрального городского архива Москвы (ЦГА Москвы) и № 548 Центрального государственного архива Московской области (ЦГАМО). Основным видом изученных документов стали акты комиссий по установлению и расследованию злодеяний в поселковых, сельских, городских, районных советах.

Хронологический период исследования охватывает сентябрь 1941 г. – апрель 1942 г.

География исследователя охватывает оккупированные территории Московской области.

В ходе работы при аналитике преступлений оккупантов по отношению к детям и подросткам применяется возрастная периодизация Льва Семеновича Выготского (Махова, 2006: 83–88).

Нацистская Германия, развязав войну с Советским Союзом, оккупировала порядка 2 млн км² советской территории. Примерное количество населения, проживавшего на этих землях, составляло 88 млн человек. Из них порядка 15 млн человек были эвакуированы или призваны в ряды Красной Армии. 37 % населения страны осталось под властью захватчиков (Россия и СССР…, 2001: 229, 231).

Общее число безвозвратно потерянных жизней гражданского населения на оккупированных территориях и на принудительных работах в Германии составляет больше половины людских потерь Советского Союза за период Великой Отечественной войны (13,7 млн и 26,6 млн человек). Потери детей, родившихся в годы войны и тогда же умерших из-за повышенной детской смертности, составили 1,3 млн человек. На оккупированной территории пострадало более 7,4 млн человек мирного населения, в том числе 216 431 ребенок. В том числе по России – 1 млн 800 тыс., из них, по неполным данным, более 15 тыс. детей (Знать и помнить…, 2018: 25).

Несмотря на установку оборонять Москву и Ленинград, советское руководство параллельно проводило меры по эвакуации гражданского населения, в том числе детей: «Неизвестно даже точное количество эвакуированных детей в годы Великой Отечественной войны. Только за первый месяц войны из Москвы и Ленинграда на восток страны были вывезены 800 тыс. ребят» (Кринко, 2006). 800 тыс. – цифра весьма немаленькая, но нужно учитывать, что большое количество детей вывезти не успевали, а в некоторых районах Московской области люди и сами поначалу не хотели эвакуироваться, тем самым неосознанно подвергая потенциальному риску своих детей.

Ряд исследователей, в том числе и Н.К. Петрова, утверждают, что немецкие оккупанты проводили планомерную политику вытеснения славянского населения с оккупированных территорий. Что же касается детей, то необходимо отдельно рассматривать политику «онемечивания» славянских детей – как угнанных, так и на оккупированных территориях. С органами образования на местах оккупанты не церемонились. «В 23 районах Московской области, попавших в зону немецкой оккупации, гитлеровцы сожгли и разрушили 947 школ (из 1220 существовавших в этих районах), 54 детских сада и яслей, 14 детских дома» (Знать и помнить…, 2018: 23). Уничтожение на оккупированных территориях Московской области 77,6 % школ является весьма наглядным показателем реализации нацистами политики по будущему «освоению» советских территорий. Кроме того, отмечается и принудительный угон людей на работы в немецкий тыл. Так, по утверждениям Н.К. Петровой, «Из занимавшихся немцами районов Московской области насильническими мерами были уведены в германский тыл 6080 человек» (Знать и помнить…, 2018: 18). Материалы архива Московской области дают более точные цифры. Нами были изучены свыше 100 актов комиссии при сельских, городских и районных советах по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков, находящихся на постоянном хранении в ЦГАМО. Из зафиксированных поименно 335 человек, угнанных в Германию, дети и подростки составляли 40 человек, то есть 12 % от выявленного количества (Без срока давности… Московская область, 2020: 445–468). Из них 90 % являлись детьми подросткового возраста (13–18 лет), однако были случаи угона детей дошкольного (3–7 лет) и младшего школьного (7–12 лет) возрастов. Кроме случаев непосредственного угона людей на территорию Германии массовым и проблематичным для выявления и анализа численности угнанных стали перемещения населения из оккупированных прифронтовых населенных пунктов с целью их эксплуатации в качестве бесплатной рабочей силы на восстановлении тыловых объектов под контролем оккупантов. Нередко подобные случаи сопровождались болезнями и смертями целых семейств: «При отступлении немцы уводят население. Так, из дер. Сватово уведено на Рузу 12 семейств в 47 человек, в том числе два семейства с малыми детьми, в частности Морозов Ермолай Антонович, 75 лет, его дочь Мельникова Ксения, 33 лет, с детьми. Они были ранены, и 21 день им не оказывали медпомощи» (ЦГА Москвы. Ф. П-3. Оп. 52. Д. 93. Л. 33–37).

Основным видом преступлений нацистов против мирного населения, и в частности детей, стали убийства и издевательства над ними непосредственно на оккупированных территориях. Это обуславливается как самим фактом издевательств и лишения жизней невинных детей и подростков, так и массовостью данного явления. Ввиду потребности немецких войск в провианте, теплой еде и крыше над головой, попыток создать своим солдатам комфортные для пребывания условия, немецкое командование мало беспокоилось о жизни и здоровье экономически невыгодного для оккупантов элемента – женщин, стариков, детей. Нами были проанализированы ситуации, касающиеся детей, в 13 актах о зверствах над жителями районов Московской области.

Убийства и насилие над детьми сопровождали не только любую карательную акцию оккупантов, но, в первую очередь, касались бытовых вопросов. В качестве наглядного примера могут послужить несколько докладов УНКВД по Московской области. В спецсообщении уполномоченного УНКВД по г. Москве и Московской области старшего лейтенанта госбезопасности А. Сурского и начальника Звенигородского райотдела УНКВД по г. Москве и Московской области лейтенанта госбезопасности Гореликова о положении в г. Звенигороде и его окрестностях от 14 декабря 1941 г., адресованном начальнику УНКВД по Москве и Московской области старшему майору госбезопасности М.И. Журавлеву, говорится:

«Доношу, что из 22 освобожденных селений от немецких оккупантов оперативно обследовано выездом на место сотрудников 11 селений. При обследовании обнаружено следующее:

В частности, у гр[ажда]нок: Бурченковой Елены Петровны, 1902 г.р., беспартийной, имеющей на иждивении двух детей, и Трофимовой Александры Андреевны, 1897 г.р., имеющей на иждивении трех детей, отобран немцами весь скот и личные домашние вещи.

[…]

За отказ от освобождения землянки-щели расстреляны колхозница Морозова Анна Никифоровна, 30 лет, вместе с трехлетним ребенком.

Имел место случай, когда гр[аждан]ка Ситеева Анна Николаевна, с 1908 г.р., оставила в щели своих двоих детей четырех и двух лет, немцы их выбросили из щели.

При отступлении немцы увели с собой 12 семей с количеством населения – 47 чел.» (ЦГА Москвы. Ф. П-1870. Оп. 1.Д. 9.Л. 181–187).

В качестве мотивации действий оккупантов обычно выделяются неповиновение оккупантам, родственная связь мирных граждан с партийными и государственными служащими, партизанами: «В дер. Фуньково расстреляны […] семья сотрудника НКВД Подлапкина Ивана Петровича, состоящая из его тестя, Бочарова Алексея Михайловича, 70 лет, тещи, Бочаровой Анны Николаевны, 55 лет, жены, Марии Алексеевны, 25 лет, дочерей – Раисы, трех лет, и Галины, шести лет. В дер. Сватово расстреляны Морозова Анна Никифоровна, 30 лет, вместе с трехлетним ребенком, только за то, что она не выполнила указания немцев, чтобы очистить щель (бомбоубежище). В дер. Грязи расстреляна старшая доярка колхоза, она же зав[едующая] фермой, т. Бурмистрова вместе с двумя детьми – 10 и 12 лет» (Без срока давности… Город Москва, 2020: 32).

У представителей российского исторического сообщества создается впечатление о логически выстроенных и последовательных акциях по умерщвлению и издевательствам над мирным населением, включая детей и подростков. Тем не менее весь доступный массив свидетельств не исчерпывается только «логикой», так как имеются факты спорадических абсолютно бессмысленных преступных деяний, также не имеющих срока давности. Приведем одно из свидетельств, выходящих за всякие рамки разумного: «Группа советских разведчиков ночью вошла в село, на окраине которого уцелел один дом. За сто метров от него слышны были плач и крик женщины. Разведчики ворвались в дом и остолбенели от того, что там увидели. У порога сидел немецкий офицер, перед ним на коленях стояла рыдающая женщина. У горящей плиты два немецких солдата жгли на раскаленной сковороде двух детей: один был грудной, второму – два года. В большом чугуне кипящей воды варился четырехлетний ребенок» (Знать и помнить…, 2018: 17).

Продолжительные издевательства в сочетании со смертельным коварством оккупантов задокументированы в следующем акте: «26 декабря 1941 г. по распоряжению немецкого командования все жители дер. Шапково должны были покинуть деревню. На сборы было дано времени один час. Двадцать две семьи в количестве 104 человек, в том числе 57 человек детей, в пургу и мороз вынуждены были отправиться в поисках убежища. Целый день немецкие солдаты гоняли население дер. Шапково от деревни к деревне, не давая возможности где-либо отдохнуть или погреться. Обессиленные и голодные женщины, старики и дети вынуждены были заночевать в поле, в результате чего 15 человек, в том числе десять детей, замерзли насмерть. Оставшиеся в живых, обмороженные и голодные, еле державшиеся на ногах, направлены были к линии фронта, где заранее для них приготовлена была ловушка. Пропустив женщин и детей через проход в проволочном заграждении, немцы открыли по безоружной толпе пулеметный огонь. Убито насмерть десять человек, в том числе четыре женщины и пять чел[овек] детей, ранено 15 человек» (Партизаны в битве за Москву…, 2008: 115).

Зафиксированы случаи бесчеловечного обращения с детьми только лишь из-за характерного для их возраста поведения:

«8. У гр[аждани]на Леонова Дмитрия Алексеевича избили ребенка четырех лет за то, что он плакал и не давал спать.

9. У гр[аждани]на Черняева Семена Васильевича избили ребенка четырех лет за то, что плакал.

10. У гр[аждани]на Соломонова Егора Сергеевича ребенка в возрасте одного года и восьми месяцев выбросили, как вещь, в коридор за [то], что плакал» (ЦГА Москвы. Ф. П-1870. Оп. 1.Д. 13. Л. 58).

В селе Никольском Рузского района в ноябре 1941 г. немец отрезал ухо только за то, что мальчик по наивности пытался сделать офицеру замечание из-за угнанной коровы. Мать, заступившаяся за ребенка, также получила увечья, оставшись без четырех пальцев. В селе Руднево Каширского района Московской области немцы, расквартировавшись, выгнали из постели хозяйку, а «грудного ребенка вместе с люлькой бросили за печь. Когда ребенок заплакал, фашисты подвесили люльку с ребенком под потолок, лишив Коченкову возможности накормить ребенка» (Спецсообщение УНКВД…).

Для отражения статистики по зверствам нацистов нами были взяты акты и докладные записки из архивов Москвы и Московской области. Изучив и проанализировав Акты о зверствах над жителями районов Московской области, можно выделить следующие категории: убийства, изнасилования, пытки, избиения, а также различного рода издевательства. В процентном соотношении из изученных документов следует:

 убийства детей составили 56,2 % случаев зафиксированных случаев насилия (ЦГАМО. Ф. 548. Оп. 1.Д. 33а. Л. 277; ЦГА Москвы. Ф. П-3. Оп. 52. Д. 93. Л. 33–37; Ф. П-1870. Оп. 1.Д. 13. Л. 48; Ф. П-1870. Оп. 1.Д. 13. Л. 12–13; Ф. П-1870. Оп. 1.Д. 9.Л. 181–187);

 избиения – 18,8 % (ЦГАМО. Ф. 548. Оп. 1.Д. 33а. Л. 228; ЦГА Москвы. Ф. П-1870. Оп. 1.Д. 13. Л. 12–13);

 издевательства различного рода – 12,5 % (ЦГАМО. Ф. 548. Оп. 1.Д. 34. Л. 263; ЦГА Москвы. Ф. П-1870. Оп. 1.Д. 13. Л. 37–38);

 изнасилования – 9,4 % (ЦГАМО. Ф. 548. Оп. 1.Д. 33а. Л. 47; Ф. 548. Оп. 1.Д. 33а. Л. 222–222 об.);

 пытки – 3,1 % (ЦГАМО. Ф. 548. Оп. 1.Д. 34. Л. 230–230 об.).

• В целом ситуативность и хаотичность нацистских преступлений подвергается серьезным сомнениям из-за наличия пласта истребительно-карательной по своему характеру нормативно-распорядительной документации вермахта, части которого контролировали те или иные районы. Обращает на себя внимание тот факт, что к директиве штаба Верховного главнокомандования вооруженных сил Германии «О продолжении военных операций на Востоке» военный преступник фельдмаршал Вильгельм Кейтель подписал дополнение о применении жестких мер по отношению к населению, оказывающему сопротивление вермахту: «Имеющиеся для обеспечения безопасности в покоренных восточных областях войска ввиду обширности этого пространства будут достаточны лишь в том случае, если всякого рода сопротивление будет сломлено не путем юридического наказания виновных, а если оккупационные власти будут внушать тот страх, который единственно способен отбить у населения всякую охоту к сопротивлению» (Без срока давности… Московская область, 2020: 20).

Приказом ведущего бои под Москвой 13-го армейского корпуса вермахта от 28 ноября 1941 г. немецким солдатам предписывалось уничтожать партизан, «мальчиков и девочек в возрасте от 12 до 16 лет». Главнокомандующий группой армий «Центр» Гюнтер фон Клюге в приказе от 8 февраля 1942 г. предлагал «особое внимание обратить на повсюду снующих мальчиков (советская русская организация молодежи – “Пионеры”)» (Знать и помнить…, 2018: 16).

Расплывчатые формулировки со специфическим подтекстом по отношению к мирному населению в официальной документации немецкого командования встречаются довольно часто. Руководствуясь вышестоящими рекомендациями, солдаты «на местах» чувствовали свою безнаказанность. Тем не менее осознать и тем более понять и объяснить схожую систему поведения немецкого солдата в абсолютно разных воинских соединениях и на разных участках фронта с человеческой точки зрения – проблематично. Однако при рассмотрении системного подхода к легализации подобных действий (задекларированные поощрения к определенным действиям и отсутствие наказаний за аналогичные) складываются наши представления об истребительной политике по отношению к советским мирным гражданам, в частности, к беззащитным детям, а также о психо(пато)логии самих нацистских оккупантов.

Борис Ковалев

«Страх». «Голод». «Унижение». «Торговля рабами». Это не слова из художественного произведения о жизни Древнего Рима. Это выдержки из интервью новгородцев и псковичей, депортированных гитлеровцами и их союзниками в Прибалтику и Германию осенью 1943 г. Угон граждан СССР нацисты рассматривали не как временную кампанию, а как одну из важных функций и неотъемлемое условие деятельности оккупационных властей.

Подобное массовое перемещение людей для подневольной работы на фактическом положении невольников в Германии противоречило многим международным конвенциям, в частности 46-й и 52-й статьям Гаагской конвенции, а также общим принципам уголовного права всех цивилизованных стран и внутреннему уголовному праву государств, на территориях которых совершались все эти преступления. Недаром массовая насильственная депортация мирных советских граждан была отнесена Международным военным трибуналом в Нюрнберге к разряду военных преступлений и преступлений против человечества (Без срока давности… Ленинградская область, 2020: 31).

Угоняя население, гитлеровские оккупанты реквизировали весь хлеб, скот, фураж и другие сельскохозяйственные продукты. С собой разрешалось брать лишь то, что легко можно было нести.

На Северо-Западе России тотальный характер насильственное перемещение местного населения на Запад стало приобретать с осени 1943 г., накануне наступления Красной Армии. Но практика изначально относительно добровольной, а потом насильственной мобилизации на работы в Германию началась гораздо раньше.

По мере роста людских потерь вермахта, и особенно после Сталинградской битвы 1942–1943 гг., мобилизация местного населения приобрела еще более широкие масштабы. Так, в Гдовском и Сланцевском районах Ленинградской области германские комендатуры издали приказы, согласно которым каждый сельский староста был обязан назначить определенное число физически здоровых мужчин и женщин для отправки в рейх. Ответственность за явку людей на железнодорожную станцию возлагалась на русских коллаборационистов: сельских старост и волостных старшин. За уклонение от поездки в Германию виновные арестовывались и подвергались различным штрафам, физическим наказаниям, отправлялись в концентрационные лагеря.

Из Красногвардейска, Пушкина, Слуцка и других оккупированных городов Ленинградской области гитлеровцы вывезли до 60 тыс. человек. Некоторым из них было объявлено, что они переселяются на свою «историческую родину», так как будто бы являются потомками немцев, переселившихся в окрестности Петербурга при Екатерине II. При этом им обещались особые льготы в «фатерлянде» (Служба регистрации архивных фондов… Л. 146).

Тяжелые условия работы и жизни в Германии скрывались от населения оккупированных областей. Объявления немецких вербовочных комиссий всячески рекламировали работу в Германии. Это были красочные иллюстрированные буклеты, такие, например, как «Галя Заславская едет на работу в Германию». На его последней странице был помещен практически рекламный слоган: «Я живу в немецкой семье и очень довольна!» В кинотеатрах шли документальные фильмы о счастливой жизни восточных рабочих, в газетах публиковались письма о том, что в Германии русским живется гораздо лучше, чем в России: они помогают немецким хозяйкам, живут в исключительно комфортабельных условиях, хорошо одеваются и питаются. Молодым людям обещалось, что они смогут получить любую интересующую их профессию на германских предприятиях и даже в будущем поступить в университет.

Но правда об условиях жизни восточных рабочих достаточно быстро дошла до их земляков. Поэтому ни о какой добровольности речь теперь, конечно, не шла.

Осенью 1943 г. стало понятно, что под Новгородом и Ленинградом готовится крупномасштабное наступление Красной Армии. В этих условиях, стремясь затормозить рост партизанского движения, изолировать его от народа, обезопасить свои коммуникации, гитлеровское командование приняло решение выселить всех жителей с территории от линии фронта до позиций «Пантера», которые являлись северным участком «Восточного вала» и проходили по западной границе Ленинградской области.

Далеко не всем из них удалось возвратиться домой. Те же, кто смог вернуться, дали показания в ЧГК о тех событиях. Так, Федор Тимофеев, колхозник из деревни Жили Батецкого района Новгородской области, рассказал следующее: «Я, а равно и моя семья в количестве 8 человек, под силой оружия и угроз расстрела была угнана из своей деревни в немецкое рабство.

Случилось это так. 17–19 декабря 1943 года в нашу деревню Жили пришел карательный немецкий отряд с автоматами и пулеметами, в каждый дом по несколько человек. Приказали собираться на эвакуацию и 20 декабря 1943 года подали подводы и увезли всех жителей нашей деревни в количестве 73 человек, в том числе и меня, Тимофеева, с семьей, на станцию Батецкая, где погрузили в товарные вагоны вместе со скотом и повезли. Привезли нас в Латвию, где мы проходили карантин грязные, голодные и холодные» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 107).

Далее проходили своего рода смотрины, как на невольничьем рынке. Скорее всего, здесь речь идет не о немецких, а местных, латышских зажиточных хозяевах: «Приходили немецкие богачи, отбирали себе семьи и увозили к себе на работу. Я, например, жил у богатого помещика в Латвии, работал за кусок хлеба, жил в бане. 35 человек граждан нашей деревни отобрали и угнали в Германию. В городе Руиена[192] грузили их в вагоны, и дальнейшая судьба их мне неизвестна.

Наша Красная Армия освободила Латвию, где я жил, и теперь вернулся обратно на родину. Дома нет, вся деревня сожжена» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 107).

Тяжелее всего приходилось семьям с маленькими детьми, особенно если там не было мужчин, которые были бы в состоянии выполнять тяжелую физическую работу.

14 февраля 1945 г. была опрошена Пелагея Ивановна Карпова, 1901 г. рождения, уроженка деревни Глухово Батецкого района Новгородской области. Она вернулась домой из Литвы, где в полной мере испытала на себе, что такое «работа в цивилизованной Европе». «14 января 1944 года меня вместе с детишками и старухой-матерью фашистские изверги насильственно выгнали из дома и отправили на станцию Батецкая.

16 января 1944 года нас погрузили в товарный неотапливаемый вагон, набитый до отказа. В нечеловеческих условиях были отправлены в неизвестном для нас направлении.

Трое долгих суток мы находились в пути, лишенные самых элементарных человеческих условий, т. е. горячей пищи, света, не говоря уже о тепле» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 100).

Но на этом страдания ее семьи не закончились. Самое страшное было впереди. «По истечении трех суток прибыли в Литву, на станцию Куршон[193]. Там немецкие фашисты устроили торги, т. е. продажу нас, как рабов. Так как я имела 4 детей до 13-летнего возраста и старушку-мать, то меня покупатели-господа браковали и на работу никуда не брали и на четвертый только день с семьей направили к одному хозяину-литовцу» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 100).

Здесь за кусок хлеба и крышу над головой их всех ждала тяжелая работа. «Там уж, не говоря о зарплате и непосильном труде, мне лично за кусок хлеба приходилось работать: стирать белье, мыть полы, пилить дрова и т. д., а дети пасли хозяйский скот. Бытовые условия за все время моей работы были самые ужасные. Тесная, грязная, темная, сырая с земляным полом комната никак не могла служить как жилье, а скорее являлась рассадником всяких заболеваний» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 100).

Это было не жизнью, а выживанием. Угнанная в рабство женщина боялась не столько за себя, сколько за своих детей. Вместе с ней страдали и ее односельчане.

«Ежечасно и ежеминутно я боялась, что хозяин выгонит меня на улицу, а поэтому как бы мне ни трудно было, я все распоряжения хозяина выполняла беспрекословно, безропотно и безоговорочно. Совместно со мною такую же горькую участь разделяли мои соседи: Васильева Антонина Николаевна, 1900 г. рождения, из д. Глухово, Семенова Мария Павловна, 1915 г. рождения, из д. Глухово, Александров Алексей Андреевич, 1900 г. рождения, из д. Глухово и другие жители нашего сельсовета в количестве 338 человек.

И только благодаря подвигу нашей доблестной и героической Красной Армии-освободительницы мы, наконец, были освобождены в августе месяце 1944 г.» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 100 об.).

Согласно акту комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков об угоне в немецкое рабство населения Большетеребецкого сельсовета Батецкого района от 17 февраля 1945 г., с «10 ноября 1943 года по 17 февраля 1944 года немецко-фашистскими извергами под силою оружия насильственным путем было угнано в немецкое рабство 417 человек» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 81).

Для зимы 1943–1944 гг. характерно следующее: на практике гитлеровцы стали полностью игнорировать пропагандистское сопровождение своих акций. Выселение осуществлялось исключительно насильственно-репрессивными методами. Исключение, естественно, составляли статьи в коллаборационистских газетах. В них «переезд» на запад объяснялся исключительно стремлением местных жителей спастись от репрессий со стороны советской власти. Так, в материале «О своей земле не забываем. Из жизни эвакуированных» утверждалось следующее: «Несколько месяцев назад они еще спокойно жили в большом селе на берегу Чудского озера. Каждый из них успел обзавестись своим домом, пашней и скотом. О колхозной неволе вспоминалось неохотно, как о миновавшей тяжелой болезни.

Но война имеет свои законы, подчас тяжелые и суровые. Развитие операций на фронте коснулось мирного населения и вопрос об эвакуации встал на очередь дня.

Долго думали поселяне, как быть. Трудно было смириться с мыслью об уходе с насиженного места, но еще ужаснее была мысль о страшной колхозной нищете.

Но пришел назначенный день, и все как один, они порешили: лучше уехать на запад, чем снова стать рабами большевиков.

Ехали не спеша. На место прибыли еще засветло. Крестьян встретили русские добровольцы. Прибывших людей разместили в домах и накормили вкусным горячим супом. Утром на следующий день состоялась посадка в поезд, направляющийся в Литву» («За Родину»…).

Активно разоблачали нацистскую пропаганду партизанские листовки. «Продажные пустолайки из грязных газетенок, выходящих в советских районах, гавкают до хрипоты о роскошной жизни в Германии. Как же на самом деле живут советские люди, угнанные в Германию?

Об этом говорят живые свидетели, вырвавшиеся оттуда. Слушайте, о чем рассказывает ваша землячка-колхозница, изведавшая все муки фашистского ада» (Письма из неволи…, 2001: 146).

Из показаний самих русских крестьян следует: «Гнали под конвоем. Приехали, сказали, что собирайтесь скорей. Гнали под оружием, били прикладами, не считаясь даже ни с больными, ни со стариками. Давали несколько лошадей на деревню, крестьяне не могли погрузить все свои вещи, все почти оставляли и уезжали без вещей и без хлеба. Когда погрузились, поехали сразу на станцию, на станции погрузили и отправили в Латвию. В Латвии обращались очень плохо, а также и литовцы издевались над людьми» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 81).

Эти показания, в отличие от статьи в коллаборационистской газете, максимально персонифицированы: «Угон в немецкое рабство мирных советских граждан подтверждают в своих показаниях следующие граждане: Павлова Агрипина Ивановна, Кустова Нина Васильевна из деревни Большой Горобец» (ГАНО. Ф. Р-1793. Оп. 1.Д. 7.Л. 81).

В подготовленных в 1945–1946 гг. для ЧГК отчетах о насильственной депортации могут меняться названия деревень и районов. Могут быть различными места, куда угоняли население русских деревень: Латвия, Литва, Германия. Общее – это насилие и репрессии, направленные против мирного населения. Рассказ «Угон в немецкое рабство» Екатерины Романовой о трагедии ее земляков из Менюшского сельсовета Шимского района был записан 1 января 1946 г.: «Я лично была поймана из Менюшского сельсовета немецкими оккупантами вместе с другими односельчанами. Под охраной немецких солдат мы были направлены в село Медведь, а затем и дальше в Германию, но мне удалось убежать, а моя мать и младшая сестренка угнаны в Германию.

Я была очевидцем и тому, как тех, кто не подчинялся и не хотел идти, избивали палками и прикладами. Руки завязывали назад веревками и проволокой и насильно гнали в Германию. Жутко было смотреть, как плакали женщины, дети и старики. В результате насильственного угона из тысячи пятисот жителей дер. Менюши осталось только 236 человек» (ГАНИНО. Ф. 177. Оп. 4.Д. 10. Л. 52).

В русских деревнях немецкими солдатами и их союзниками сжигались дома, за отказ покинуть родные места мог последовать расстрел. Священник Иван Иванов так описывал эти события: «Когда наша доблестная Красная Армия погнала фашистского зверя с нашей родной земли в его логово, он в припадке своего бессилия свое зло стал вымещать на беззащитном русском населении, опустошать наши села и города вместе с их населением, которое пряталось от его насильственной эвакуации и становилось жертвами массовых расстрелов» (Архив Управления ФСБ РФ по Псковской области… Л. 2).

Условия содержания людей в лагерях были ужасающими. Отсутствие нормальных помещений, питания, медицинских услуг делали свое дело. Сами немцы признавали, что отсутствие транспорта, многокилометровые пешие переходы вели к многочисленным жертвам.

Главными спасителями своих сограждан в этих условиях становились представители советского сопротивления: партизаны и подпольщики. Так, в районе поселка Идрица (сейчас Псковская область) проживало большое количество беженцев из Ленинградской области. В мае 1943 г. немцы провели перепись населения и отобрали 500 человек для отправки на работу в Германию. Партизаны приняли активные меры для спасения этих людей. Ими было распространено свыше 200 листовок, а советские агитаторы дали квалифицированные советы, где можно найти безопасное укрытие от немецких властей.

Результаты этих действий были налицо для всех: отправка железнодорожного эшелона с русскими гражданами в Германию была сорвана, а более 100 семей переехало на новое местожительство, в указанные партизанами места (Кулик, 2006: 173).

Информация об угоне советских граждан в немецкий тыл также собиралась советскими органами государственной безопасности. Она датируется еще 1943 г. Так, из донесения, составленного по материалам личных бесед с вывезенными в советский тыл партизанами, а также радиограмм командиров и комиссаров отрядов следовало: «Продолжаются облавы на население тех деревень, из которых не ушли в лес к партизанам.

Например, в Солецком районе в деревне Заборовье немцы приехали на машинах, оцепили деревню, забрали всю молодежь, а остальному населению предложили до 9/XI-43 г. отправиться в эвакуацию.

Основная масса населения Уторгошского, Струго-Красненского районов ушла в лес. Остаются в деревнях там, где нет угрозы нападения немцев, где деревни заняты партизанами. В случае ухода партизан и подхода немцев население уходит в лес, прячется там. В Уторгошском и Солецком районах немцы объявили населению приказ немедленно сдать по 30 пудов зерна с га и 75–80 кг мяса с коровы» (ГАНИНО. Ф. 260. Оп. 1.Д. 195. Л. 77–78, 83).

У сельских жителей имелось больше шансов укрыться от депортации. В качестве их союзников выступали не только партизаны, но и леса и болота. Враг боялся и того, и другого. Гораздо тяжелее приходилось горожанам. Сергей Лавренцов во время оккупации проживал в Пскове. Для того чтобы не умереть от голода, он был вынужден работать в паровозном депо чернорабочим. С конца февраля 1944 г., когда было объявлено о выселении всего населения Пскова, он со своими товарищами начал скрываться. Приходилось прятаться от угона в рабство в Германию в подвалах, на чердаках, а одно время – в могильном склепе на Димитриевском кладбище.

Из его заявления в специальную комиссию по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков в г. Пскове следует: «Массовое выселение из Пскова началось 25 февраля 1944 г. Людей направляли на запад, причем можно было взять только то, что каждый мог унести с собой. В пустые квартиры входили немцы и забирали все, что им нравилось. Впоследствии были созданы специальные команды немцев, которые вырывали имущество у граждан города, укрытое в ямах и вывозили из города буквально все, вплоть до тряпок.

1 мая 1944 г. немцы ходили по улицам и домам в сопровождении собак-ищеек. Я был схвачен жандармами, когда мы втроем вышли на улицу в поисках хлеба. Нас всех привели в тюрьму и посадили в одиночки» (ГАПО. Ф. Р-903. Оп. 3.Д. 1.Л. 84).

Сергею Лавренцову чудом удалось вырваться на свободу. Он бежал из лагеря, расположенного на территории Эстонии.

За годы гитлеровской оккупации только на новгородской земле было полностью уничтожено 52 населенных пункта в Батецком, 140 деревень в Белебелковском, 40 в Волотовском, 62 в Демянском, 64 в Лычковском, 45 в Молвотицком, 96 в Новгородском, 20 в Поддорском, 41 в Солецком, около 300 в Старорусском, 11 в Уторгошском, 89 в Чудовском районах (Ковалев, Ненова, 2020: 202).

Из Великих Лук (город находился в непосредственной близости от линии фронта) вывоз производился большими партиями восемь раз. Первая группа количеством до 600 человек, в основном молодежи, была вывезена в апреле 1942 г., в мае того же года последовала новая группа в 340 человек, в начале июня – третья, наиболее массовая, – около 3000 человек, в июле из города было отправлено еще несколько товарных вагонов, а в сентябре – 80 семей числом 560 человек. Всего массовым порядком, не считая увоза мелкими группами и одиночками, из города было вывезено около 8,5 тыс. человек (Великие Луки…, 2012: 317).

Из Великолукского района было вывезено в Германию 14 500 человек, Невельского – 9785, Порховского – 10 500, Псковского – 8104, из города Пскова – свыше 11 тыс. и т. д. Всего же из районов Псковщины захватчиками было угнано в неволю более 106 тыс. человек, в том числе почти 13,5 тыс. детей (Без срока давности… Псковская область, 2020: 46).

Ответственность за эти преступления несут не только сами немцы, но и их союзники.

Трагедия мирного русского населения на этом не закончилась. Есть случаи, когда, вернувшись на родные пепелища, некоторые семьи были вынуждены вновь отправиться в Прибалтику. Вчитываясь в воспоминания Тамары Михайловны Степановой, которые она дала автору этой статьи, начинаешь задавать себе вопросы: «Как же так? Ведь она – представитель народа-победителя, дочь погибшего на фронте русского солдата. Вот в современной Прибалтике политики которое десятилетие твердят о “советской оккупации”, а что же говорит она? Кому тогда в Латвии жилось легче и лучше?»

Вернувшись на родину, они увидели, что от их Дубков осталось одно название: сплошь пепелища, посреди которых торчали печные трубы. Деревня сожжена, холодно, есть нечего и главного кормильца нет – отца. Одна из родственниц, когда-то уехавшая в Латвию на заработки, прислала маме Тамары письмо: «Паня, забирай ребят и приезжай сюда: работа будет и жилье будет». И они уехали в латышский город Сигулда.

«В школу мы ходили за 5 километров, – рассказывает Тамара Михайловна. – Едут богатые важные латыши, везут своих сытых деток в школу и никого больше не возьмут. Бедные едут – те гораздо добрее. Если своих троих везут, то кого-то одного или двух из наших ребят подсадят. Причем не только подвезут, еще и хлебца нам дадут. В школе-то кормили бесплатно, а вот дома нечего было поесть – только голые щи варили из крапивы и лебеды. Поэтому и ходили побираться по людям» (Ковалев, 2019).

Все мысли были только об одном – поесть бы. «Из школы идем, разделимся по пять человек и – по разным хуторам. Кто хлеба даст, кто одну картошину, а кто и за стол усадит – хоть чем-то, а накормит. Горькое у нас было детство. В десятилетнем возрасте стала работать у латышей. Пасла домашний скот: четырех коров, нетель и стадо овец» (Ковалев, 2019).

Подобные события имели место уже после восстановления советской власти в Прибалтике. Поэтому семья Степановой там не задержалась – как ни плохо жилось тогда в колхозах в России, но все же лучше, чем так.

Сопротивление вербовке и угону в немецкий тыл для использования в качестве рабочей силы в Третьем рейхе было в России гораздо более активным, чем на других оккупированных территориях. Вопрос о том, что больше содействовало этому – политическая зрелость, вера в советские идеалы или же осознание той горькой истины, что немцы пришли в качестве колониальных господ, обращавшихся с русскими, согласно одному образному выражению, «как с белыми неграми», – остается дискуссионным. Но можно сказать, что все эти факторы в большей или меньшей степени сыграли свою роль.

В Ленинградской области партизанское движение особенно значительно пополнилось за счет местного населения в 1943 г. Это явилось результатом не только успешного зимнего наступления Красной Армии, усиления гнета немецко-фашистских захватчиков над населением оккупированных районов, но и массового угона людей на рабский труд в Прибалтику и Германию.

Никита Алексеев, Ева Макарова

9 июля 1941 г. Псков был оккупирован немецкими войсками. Сразу же после этого на занятой территории начался террор как против пленных, партизан, советских активистов, так и против мирного населения. На захваченных землях утверждался и полицейский режим. Целью данной политики являлась эксплуатация Псковщины в интересах гитлеровской Германии. За четыре года оккупации Псков стал сосредоточением различных немецких структур. Основой карательных органов и полицейского аппарата являлись так называемые айнзацгруппы. Данные структуры являлись подобием небольшого управления, возглавлявшего и осуществлявшего на местах полицейско-карательные операции.

Под управлением айнзацгруппы А («Север») находились айнзацкоманды и зондеркоманды (структурно реорганизованные в 1942–1943 гг.), в том числе подразделение Teilkommando Pleskau (Birn, 2006: 24). Все эти подразделения осуществляли злодеяния с явными признаками геноцида по отношению к мирному населению, партизанам и военнопленным в Псковской области (территория входила в состав Ленинградской и Калининской), направляли деятельность немецких и коллаборационистских (латышских, русских и эстонских) формирований полиции.

Главную роль в осуществлении нацистского террора населения на территории Псковской области, как представляется из анализа фактического материала, среди других пособников играли именно эстонские коллаборационисты. В 1942 г. была проведена реорганизация полиции безопасности для разграничения действий между немцами и эстонцами. Аппарат полиции был разделен на две части: Немецкую (Сектор А) и «национальную» (Сектор Б) (Преступления нацистов…, 2006: 5). В ходе данного преобразования сформировались «Эстонская полиция безопасности» (зипо) и СД, которые до этого были эстонской криминальной и политической полицией в подчинении немцев. Теперь этот сдвоенный орган возглавлялся Айном-Эрвином Мере, бывшим майором эстонской армии.

Из этой информации можно сделать вывод, что с 1942 г. в Пскове террором и карательными операциями против населения занимался отдел полиции безопасности и СД, напрямую подчинявшиеся полиции безопасности и СД Генерального округа Эстония (нем. der Generalbezirk Estland).

Для работы в данном отделе задействовались эстонские сотрудники полиции времен диктатуры Константина Пятса, установившего авторитарный режим в период с 1934 по 1940 г., члены военизированной националистической организации («Кайтселийт»), бывший кадровый состав эстонской армии и пограничной службы. Примечателен тот факт, что в феврале 1942 г. в Таллинне набирались добровольцы в «особую эстонскую роту» для поставки личного состава в Псковский внешний отдел эстонской полиции безопасности и СД, в «охотничьи команды (ягдкоманд)» – подразделения, которые боролись с партизанами, и в охранную команду для Моглинского лагеря (Raun, 2001: 158–159).

Но «эстонский фактор» истребительной политики в Псковской области не заканчивается деятельностью вышеописанных органов. Первым «национальным» подразделением, прибывшим в Псков, был 37-й охранный батальон (нем. Schutzmannschaft Wacht Bataillon, 37), сформированный в августе 1941 г. из эстонских добровольцев в Тарту. В конце 1943 г. это охранно-карательное подразделение под командованием майора Фридриха Курга было переименовано в 37-й эстонский полицейский батальон (нем. Estnische Polizei Bataillon, 37). Следует отметить, что эстонские полицейские батальоны на протяжении всего времени оккупации принимали активное участие в борьбе с советскими партизанами (и теми, кого принимали за них), охраняли важные и значимые объекты (Пушняков, 2005).

Эстонская полиция безопасности и СД играла роль связного органов, осуществлявших контрразведывательную и карательную деятельность, с другими немецкими подразделениями (тайной полевой полицией, выполнявшей функции гестапо на фронте, комендатурами и т. д.). Часто практиковалась передача задержанных или арестованных эстонской полиции для расследования.

Анализируя структуру подразделений данных органов, можно прийти к выводу, что эти карательные службы представляли собой аппарат, который полноценно выполнял задачи и функции уголовной полиции, СД и гестапо.

Эстонская полиция безопасности имела пять основных отделов (из семи) с 33 внутренними подотделами. Функции каждого из отделов:

• первый отдел – референтуры концлагерей, пограничной полиции и инспекции;

• второй отдел – обучал методам репрессий, готовил кадры для полиции;

• третий отдел – выполнял судейские и хозяйственные функции;

• четвертый отдел – боролся с коммунистами, шпионажем, выполнял охранную функцию, просматривал письма и прослушивал телефонные разговоры;

• пятый отдел – занимался общеуголовными делами, расследованием растрат и подделок;

• шестой отдел – картотека.

Существование седьмого отдела в структуре оспаривается некоторыми историками (Birn, 2006: 33).

Основой карательного и контрразведывательного аппарата эстонской полиции безопасности и СД являлся четвертый отдел, который выполнял функции гестапо «на месте». Он занимался агентурной деятельностью, ведя активный набор в разведывательную сеть из местных жителей, а также осуществлял репрессии против партизан, внедряя в их ряды завербованных людей, которые передавали подробную информацию о действиях отрядов на территории Псковской области. Туда поступала информация о коммунистах, евреях, советских государственных служащих, агентах ГБ СССР, партизанах и помогавших или сочувствовавших им людях, которые выявлялись в Псковской области другими органами эстонской полиции. Кадры отдела формировались из лиц, прошедших спецподготовку в школах полиции безопасности и СД на территории рейха и Эстонии.

Пятый отдел занимался не только агентурой, в его обязанности входила также работа по расследованию и раскрытию уголовных дел. Примечательно, что в данном отделе в большинстве своем работали русские, прошедшие подготовку в Таллине.

В подвал здания полиции (в котором к 9 мая 2022 г. планируется открытие музея оккупации Псковской области по адресу: г. Псков, ул. Ленина, д. 3) свозились арестованные в ходе следствия. Там были оборудованы четыре общие камеры: одна из них женская, две для политических арестованных и еще одна для фигурантов общеуголовных дел. Имелись также и одиночные камеры. В общих камерах содержались люди, которым уже был вынесен приговор, и они лишь ожидали его исполнения. Из этого подвала с периодичностью в один-два раза в неделю вывозились приговоренные к смертной казни люди для расстрела. Места казни были различными – одно из них недалеко от деревни Глоты, другое в районе станции Березка, у дома лесника Павлова, третье – рядом с д. Андрохново.

Осужденные же к пребыванию в концлагерях отправлялись в так называемый пересыльный лагерь для неблагонадежных лиц в Моглино, где они были обречены на мучительную смерть. Узников отвозили в Псков, откуда они эшелонами отправлялись на принудительные работы в Германию или другие части оккупированной гитлеровцами Европы (например, Саласпилсский лагерь в Латвии), или их расстреливали.

Моглинский лагерь напрямую руководился псковским внешним отделом эстонской полиции безопасности и СД. Там находились заключенные, отбывавшие наказание за общеуголовные преступления на срок не более одного года, за связь с партизанами, подпольем, евреи и кочующие цыгане. Там практиковались «экзекуции» – показательные расстрелы евреев и цыган, а также русских. Помимо этого, частым явлением было проведение умерщвлений через расстрел караульной службой лагеря без какого-либо суда и следствия (Алексеев, 2010).

Одним из изученных мест, где проводилась карательная политика Третьего рейха, является район д. Андрохново, в котором расстреливались узники Моглинского лагеря и жертвы из Пскова. Комиссия по расследованию совершенных немецко-фашистскими захватчиками злодеяний имеет акт от 15.03.1945, в котором описаны результаты обследования местности в районе «салотопки» недалеко от Андрохново: «Произвели осмотр мест захоронения и сжигания трупов советских военнопленных и гражданского населения. При осмотре было обнаружено следующее: в 20 метрах от южной стороны поселка Андрохново и в 500 метрах от шоссе Ленинград – Киев и в 800 метрах от склада “Кожживсырье” в лесу обнаружена площадка кладбища захороненных расстрелянных советских граждан – площадка диаметром 50 метров, обнесенная кругом колючей проволокой. На ней обнаружено место расстрела советских граждан и старый костер диаметром 12 метров – место для сжигания трупов (…). При осмотре самого костра места сжигания на всей территории костра имеются остатки мелких древесных углей вперемешку с обгорелыми человеческими костями. (…) Сжигание производилось путем обливания горючей жидкостью. (…) С западной стороны кладбища (…) обнаружена одна железная бочка с горючей жидкостью/гудрон/, употребляемая немцами для сжигания трупов советских граждан. (…)

С учетом обнаруженных мест сжигания трупов и тел в ямах-захоронениях, можно сделать вывод о том, что в этом районе было расстреляно и захоронено (…) не менее 2500 расстрелянных советских граждан» (ГАПО. Ф. Р 903. Д. 83. Л. 62–65).

Таким образом, из данного отрывка можно сделать вывод, что эстонские коллаборационисты проводили действия с признаками геноцида по отношению к советским гражданам.

Непосредственно расстрелом мирного населения занимались так называемая охранная команда и саперная рота, функционировавшие при Псковском внешнем отделе эстонской полиции безопасности и СД. Данные подразделения также осуществляли охранную деятельность и конвоирование узников. Саперы занимались рытьем ям и траншей для захоронения расстрелянных. За выполнение особых заданий сотрудники этой команды получали доп. пайки и алкоголь. Бойцы не пренебрегали мародерством расстрелянных – практиковалось снятие драгоценностей с тел или отбирание личных вещей перед казнью.

Из показаний Иоганеса Маутса[194]: «Припоминается случай, когда начальник караула Сепп[195] однажды дал Премету[196] одежду расстрелянного для продажи, потому что у Премета в Пскове было обширное знакомство» (Архив УФСБ РФ по Псковской области. Д. 115. Т.1. Ч.4. Л. 76–77).

Из показаний сотрудника эстонской полиции безопасности и СД Кингисеппа от 9 сентября 1948 г.: «Они мне начали рассказывать, как расстреливали советских граждан. Колина[197] рассказал, что в момент расстрела он отобрал у одной старушки мешочек с золотыми вещами. На это Харальд Криспин[198], перебирая Колина, заявил: “А я ничего не смотрел, схвачу одного за шиворот, расстреляю, толкну в яму, а потом беру следующего. У меня хватит сил расстреливать этих сволочей”» (там же, Кингисепп, 1948: 82).

О моральных качествах бойцов отдела эстонской полиции безопасности и СД сохранились свидетельства их же подельников.

Из показаний Августа-Вольдемара Йыгиста: «В городе Пскове я служил охранником в полиции безопасности и СД, которое находилось в центре Пскова, на какой улице не помню. Там я охранял здание СД, а также арестантские помещения СД, которые находились в подвале того же здания, где размещалось СД. Во время службы в городе Пскове я был заподозрен в том, что вступил в интимную связь с содержавшейся под стражей еврейкой. В связи с этим меня в феврале 1943 г. перевели для дальнейшего несения службы в местечко Моглино, которое находилось западнее города Пскова» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.2. Л. 255).

Из показаний Эриха Лепметса – охранника полиции безопасности и СД в Пскове: «Весной 1943 года перевели меня из-за злоупотребления водкой обратно в Моглинский лагерь, где снова сопровождал на работу заключенных» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.3. Л. 42).

Из показаний охранника СС Иоганнеса Охвриля об Аугусте Луукасе[199]: «Луукас был изобличен, что он отбирал у заключенных евреев золотые и серебряные вещи, и вместо того, чтобы их сдавать по команде, пропивал их. Когда это выяснилось, Луукаса посадили в легковую машину и увезли в сторону Эстонии. Что с ним было в дальнейшем, я не знаю» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.3. Л. 104–108).

Таким образом, можно сделать вывод, что немцам был интересен эстонский кадровый состав со специфическим опытом службы в войсках и полиции времен диктатуры Пятса (1934–1940 гг.).

Учитывая упомянутые выше личностные качества сотрудников эстонской полиции безопасности и СД, можно прийти к выводу, что расстрел мирного населения не являлся для коллаборационистов чем-то животрепещущим. Об особом механизме расстрелов, который вывели для себя эстонские коллаборационисты, даны показания полицейского Арнольда Веедлера, служившего и в Пскове, и в Моглинском лагере: «…производился осенью 1942 года, тогда было еще довольно тепло, снега не было. Однажды утром мне и другим охранникам Кайзер – немец, служивший в полиции безопасности, – объявил, что мы должны ехать, как он выразился, на “экзекуцион”, то есть на казнь. Я понял, что я должен буду принимать участие в расстреле советских граждан. (…) Мы взяли в подвале примерно 50 заключенных советских граждан, которых посадили в две крытые машины. (…) Мы ехали по тому же маршруту, что и в прошлый раз, т. е. по направлению к городу Острову. Мы приехали на то же самое место, что приезжали в первый мой расстрел. Там уже была приготовлена большая яма. (…). Приехав на место, остановились. Высадившись из машины, полицейские, и я в их числе, образовали живой коридор, по которому и погнали высаживающихся заключенных к яме. Там мы выстроили заключенных вдоль ямы, лицом к ней, а сами встали сзади с автоматами наизготовку (…). Когда приготовились к стрельбе, Кайзер подал команду, и я, как и все остальные полицейские, выстрелил в стоявших против меня заключенных, дал по заключенным очередь из автомата. Сколько точно я убил этой очередью, я сказать не могу, но предполагаю, что два-три человека. (…) После нашего залпа все заключенные упали в яму. Вслед за этим мы выгрузили заключенных из второй машины, привели их к яме, построили вдоль нее лицами к яме, сами построились сзади них и по команде Кайзера произвели в заключенных очереди из автомата. (…) Никакой приказ или приговор перед расстрелом не зачитывали, и я не знаю, за что были расстреляны эти заключенные. После расстрела кто-то еще производил выстрелы в лежавших в яме заключенных, добивая их (…). Затем я, вместе с другими полицейскими, зарыл яму, после чего на автомашинах вернулись в город Псков, в полицию безопасности. (…) По-моему, на этот раз были только полицейские из полиции безопасности. Давали ли мне и другим полицейским после расстрела водку, я не помню» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.1. Л. 56).

Веедлер дал показание и еще об одном расстреле, проводимом эстонской полицией безопасности и СД: «…был произведен в ноябре-декабре 1942 года, днем. К нам пришел Кайзер и сказал, что надо ехать на “экзекуцию”, т. е. на казнь. (…) Мы на этот раз автоматы не получали, а были вооружены пистолетами. Мы взяли из подвала 15–20 человек заключенных мужчин, посадили их на грузовую машину с закрытым кузовом, принадлежащую “полиции безопасности”, сами сели в эту же машину и поехали по маршруту, по направлению к Острову. Вместе с нами поехала легковая машина, на которой следовал Кайзер. Мы приехали на то же место (…). Там уже была выкопана яма. Там мы высадили заключенных из машины. Их ставили на край ямы, лицами к яме, и стреляли в них сзади. (…) Стреляли по команде Кайзера, из пистолетов. (…) Забросав землей трупы расстрелянных, мы вернулись в Псков» (Архив УФСБ по Псковской области. Д.С-17412. Т.1. Л. 57).

Охранник СС Иоганнес Охвриль, еще один участник расстрелов, которые производились эстонской полицией безопасности и СД, так вспоминает это событие: «Осенью 1942 года в часа четыре ночи нас разбудили и сказали, что мы должны будем куда-то ехать. В ворота “Полиции безопасности и СД” были поданы две грузовые автомашины, с закрытым брезентом кузовом. В автомашины были посажены несколько человек из подвальных камер “Полиции безопасности и СД”, потом мы заехали в городскую тюрьму, откуда тоже было взято несколько заключенных. Всего в автомашины было посажено около 30-ти советских граждан. Сопровождали их охранники “Полиции безопасности и СД”. Впереди ехала легковая автомашина, в которой были начальники “Полиции безопасности и СД”. (…) Мы выехали из Пскова на Ленинградское шоссе, когда указатель на город Остров остался справа, мы поехали прямо. Как мне помнится, мы проезжали где-то возле кирпичного завода. Когда мы остановились, то оказалось, что мы находимся среди леса, на вырубке. Там, в песчаном грунте была выкопана яма. Нас, охранников, поставили вокруг машин и вокруг ямы для охраны. После чего и был произведен расстрел, причем поочередно были расстреляны все советские граждане, доставленные нами. На месте расстрела присутствовал шеф “Полиции безопасности” Монт и еще какой-то ассистент в гражданской одежде. (…) Расстрел производился из пистолетов, причем с близкого расстояния, почти в упор, в затылок жертвам. Я лично в этом расстреле не участвовал, а только охранял место расстрела. После расстрела трупы были зарыты. Затем все вернулись в город. (…) По возвращении в город шофер и все, кто участвовал в расстреле, пьянствовали в помещении “Полиции безопасности”» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.3. Л. 104–108).

В 1945 г. Комиссией по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков было установлено, что описанные выше злодеяния, проведенные эстонскими коллаборационистами под управлением немцев, были совершены недалеко от деревни Андрохново, в районе так называемой салотопки бывшего завода «Кожживсырье». Подтвержден также и факт того, что в 1943 г. данные злодеяния коллаборационисты пытались скрыть, причем руками лиц еврейской национальности, которые затем были уничтожены (Алексеев, 2010). Карательная организация, проводившая действия с признаками геноцида по отношению к советским гражданам, под названием «Псковский внешний отдел эстонской полиции безопасности и СД» просуществовала лишь до февраля 1943 г. из-за определенных событий, после которых этот орган был включен в состав айнзацкоманды 3.

Из показаний Иоганеса Маутса[200] от 11.06.1948: «Название эстонской полиции безопасности фигурировало в Пскове до конца февраля 1943 года. Помню, что 23 и 24[201] февраля в Псков приезжал доктор Мяэ[202] (…). Доктор Мяэ произнеc нам большую речь, в которой говорил, что в распоряжение эстонцев дадут земли такой ширины, как было в эстонское время от севера до юга, а в длину столько, сколько завоевано на востоке» (Архив УФСБ по Псковской области. Дело С-17412. Т.1.Ч. 4.Л. 76).

Помимо данных показаний стоит обратить особое внимание на следующий факт: в период, когда в уже захваченной гитлеровцами Эстонии начали создаваться различные полицейские карательные органы, наиболее привлекательным поводом для поступления на службу в которые для эстонских крестьян было то, что за три месяца работы в полицейских батальонах им обещали выделить по три гектара земли с занятых территорий. Среди добровольцев, которые поверили обещаниям, были и те, кто для того, чтобы вступить в ряды карателей, приписывал себе годы. Поэтому некоторые лица, исполнявшие злодеяния, на момент их совершения не были еще совершеннолетними, что в дальнейшем спасло их от расстрела по приговору советского суда (Пушняков, 2005).

Суммируя вышесказанное, становится явным факт того, что главный эстонский коллаборационист Хяльмар Мяэ открыто озвучил территориальные претензии эстонцев на земли нынешних Ленинградской, Новгородской и Псковской областей. Канадский профессор Александр Статиев пришел к выводу, что националисты не видели себя как германскую «пятую колонну», но в другой роли бы им отказали (Statiev, 2010: 61).

Однако подобные планы эстонских коллаборационистов вовсе не устраивали их немецких начальников. Доподлинно неизвестно, что сказали немцы Хяльмару Мяэ за данную речь (в любом случае, войну он успешно пережил), но Псковский отдел полиции безопасности и СД практически моментально лишился автономии. Из показаний Йоганеса Маутса: «На следующий день немцами было погашено название “эстонской полиции безопасности” и было дано служебное название “Айнзацкоманда 3”[203]. Были также изменены внутренние порядки.

(…) Теперь следственные дела, с заключением на немецком языке, шли прямо к начальнику немецким отделом, который решал дальнейший ход следствия и выносил постановление. Таким образом, судьба обвиняемых решалась без всякой комиссии и суда. Новый порядок коснулся и арестованных. Вначале арестованных держали, кроме своей арестантской камеры, в гражданской тюрьме, позже их в тюрьму уже не направляли, а построили на эстонской стороне около станции Моглино лагерь заключенных полиции безопасности. (…) Также были собраны в лагерь Моглино евреи и цыгане, над которыми никакого следствия не велось, а по постановлению немцев их “экзакутировали”. Расстреливал их караул лагеря Моглино. (…) В городе был еще один лагерь, у монастыря, в котором охранниками были украинцы, а вот лагерь Моглино охраняли эстонцы» (Архив УФСБ по Псковской области. Дело С-17412. Т.1. Ч.4. Л. 76).

В данном отрывке указан один особый для эстонских националистов момент – так называемая эстонская сторона. Под этим Маутс имеет в виду еще один аспект территориальных претензий на Псковскую область. Во время гражданской войны эстонцы оккупировали земли нынешней Псковской области по левую сторону реки Великая. Хоть и в процессе переговоров 1919–1920 гг. новой большевистской власти и удалось передвинуть границу к Изборску, это произошло исключительно за счет многомилионных выплат Эстонии. Из показаний Йоганеса Маутса становится понятно, что эстонские коллаборационисты все же считали земли по левому берегу реки Великая своими.

После описанных Маутсом событий эстонские каратели-коллаборационисты не только потеряли автономию действий, которая у них была до замены названия на «айнзацкоманда 3», но и сменили дислокацию: теперь они находились по адресу г. Псков, (ныне) ул. М. Горького, 3. Основной функцией отдела с того момента стало противодействие партизанам. Кадры команды также укомплектовывались из эстонцев. В ее подчинении остались «ягдкоманды», которые осуществляли действия с признаками геноцида против мирных жителей и партизан, и псевдоотряд партизан под руководством Мартыновского – Решетникова[204]. Лагерь Моглино также остался в распоряжении команды.

Особым местом совершения злодеяний по отношению к гражданскому населению и военнопленным является концлагерь Моглино. В 60-х гг. ХХ в. правоохранительные органы СССР успешно расследовали преступления против советских граждан.

Из воспоминаний Михаила Пушнякова[205]: «В один из августовских дней 1963 года я был направлен на станцию Моглино для выполнения мероприятий по пропуску поезда с особо важным грузом. Прибыв туда заранее и изучая прилегающую к станции местность, обратил внимание на памятник, которых в множестве после себя оставила война. На памятнике высечены слова: “Вечная память героям, погибшим за честь и независимость нашей Родины”. Раньше я слышал, что в этих местах боев во время Великой Отечественной войны не было. (…) Дежурный по станции подсказала, что больше всех об этом лагере знает жительница деревни Моглино Мария Ивановна Федорова. (…) Я, в плане изучения оперативной обстановки, нашел в деревне Федорову М.И. и попросил ее рассказать о том, что ей известно о Моглинском лагере. Мария Ивановна со слезами на глазах поведала об этом, с ее слов, страшном месте, откуда в годы оккупации увозилась на расстрел не одна сотня узников, а также цыган и евреев. Она больше других знает о существовавших в лагере порядках, т. к., вопреки желанию, в 1942–1944 годах она вынуждена была стирать белье эстонцам, которые несли охрану лагеря. Она являлась очевидцем того, как охранники сажали на машины узников и увозили их куда-то в сторону Пскова на расстрел. Возвращаясь оттуда, эстонцы привозили одежду, которую она раньше видела на заключенных, и заставляли стирать ее. С особой жестокостью каратели убивали цыганское население. Однажды Федорова видела, как на нескольких повозках цыган – мужчин и женщин, многие из которых имели грудных детей, повезли к траншеям у бывшей советско-эстонской границы. Вскоре оттуда послышались выстрелы, плач и истошные крики женщин. По возвращении повозок в лагерь, на их колесах была видна кровь. (…) Федорова пояснила, что сразу после войны был разыскан и осужден на 10 лет только один из эстонцев, занимавший в лагере какое-то руководящее положение. (…) О привлечении к ответственности других эстонцев, служивших охранниками в лагере, ей ничего не известно» (Органы…, 2009: 313–314).

Из акта Комиссии по расследованию совершенных немецко-фашистскими захватчиками злодеяний на территории бывшего лагеря советских военнопленных в районе деревни Моглино от 29 марта 1945 г.: «С самых первых дней существования лагеря, в нем был установлен режим, рассчитанный на уничтожение и умерщвление заключенных голодом и холодом. Непосильный каторжный труд сочетался с пытками, издевательствами и побоями. Для заключенных лагеря был установлен рацион хлеба со значительной примесью опилок и литр баланды – жидкого супа из воды и не ободранного проса. По словам жителей деревни Моглино, от голода и холода за зиму 1941–1942 года из 280 пленных в живых осталось не более 20 человек. Остальные были расстреляны или умерщвлены» (ГАПО. Ф. Р-903. Оп. 1.Д. 83. Л. 66–67).

К началу 1943 г. все оставшиеся военнопленные были увезены из Моглино. Лагерем теперь управляла Эстонская полиция безопасности и СД.

Александр Углов, бывший охранник «Организации Тодта»[206], в своих показаниях дал подробности о расширении лагеря: «Примерно весной 1942 года в Моглино был организован второй лагерь, в котором содержались гражданские лица русской, цыганской и еврейской национальностей, в том числе мужчины, женщины и дети. Их тоже было более сотни, но сколько именно, я не знаю. (…) Их охраняла совершенно другая команда, состоявшая из молодых эстонцев, служивших в немецких войсках “СС” и обмундированных в эсесовскую форму» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.3. Л. 116–117).

Таким образом, начиная с весны 1942 г. лагерь у деревни Моглино стал работать в интересах двух гитлеровских структур – «организации Тодта» и эстонской полиции безопасности и СД; в официальных немецких документах он получил название «рабочий и пересыльный лагерь». Заключенным в день полагались 200 граммов хлеба с опилками и один литр баланды – жидкой похлебки из воды и проса.

Из указанных выше отрывков можно сделать вывод, что эстонские каратели напрямую причастны к преступлениям против советских граждан, проводимых в Моглинском лагере, а именно к пыткам голодом, принуждению к рабскому труду и избиениям.

Эстонцы не пренебрегали эксплуатацией псковичей на своих землях. Об этом сказал в своем интервью журналисту и историку Юрию Алексееву Михаил Пушняков: «Основные карательные действия проводились эстонцами в то время, когда началось строительство линии “Пантера”. На протяжении оборонительной линии создавалась “мертвая зона”. Всех жителей деревень, находящихся в непосредственной близости от укреплений, сгоняли в Моглинский лагерь, а оттуда увозили в Германию или Эстонию, а стариков и детей, которые не могли передвигаться, сжигали вместе с домами. Очень много псковичей, насильно угнанных со своих деревень, принудительно работало у эстонцев на хуторах» (Пушняков, 2005).

Но самыми главными злодеяниями, совершенными эстонцами в Моглинском лагере, являются массовые расстрелы, которые начались в 1942 г. и стали проводиться сотрудниками внешнего отдела эстонской полиции безопасности и СД. Карательная деятельность смертоносного характера была направлена против евреев и цыган, а также нелояльных к нацистскому режиму лиц.

Из показаний бывшего узника лагеря Моглино Ефима Хрулева: «(…) Летом 1942 года, днем, когда большинство заключенных были на работе, я, будучи больным, оставался в лагере. Тогда на двух-трех машинах привезли в лагерь человек пятьдесят цыган, среди которых были старики, женщины и дети. Цыган из машин высадили, отобрали у них имущество, облили его чем-то и сожгли. Самих же цыган повели к траншее, которая была вырыта за колючей проволокой. Всех их построили возле траншеи, спиной к ней. Сбоку стоял ручной пулемет, за которым находились двое эстонцев. Возле них находилось еще шесть охранников. По команде какого-то начальника пулеметчик открыл огонь, и цыгане стали падать в траншею. После этого двое охранников подошли ближе и стали добивать из пистолетов тех, кто еще шевелился. Я находился от этого места примерно в 75 метрах, возле барака. Пулемет был установлен в 10 метрах от расстреливаемых (…)» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.2. Л. 4–6).

Виктор Тейнбас[207] в своих показаниях дал сведения о расстреле цыган, который был произведен в сентябре 1942 г.: «Первый раз осенью 1942 года вывезли из лагеря большую группу, человек 70, может 100 цыган, на машинах увезли их из лагеря, за Псков. Никто из охранников Моглинского лагеря не ездил с этой группой цыган, все охранники были из Пскова. (…) Потом мне стало известно, что всех увезенных цыган расстреляли где-то за Псковом. Второй случай: зимой 1942–1943 года возили небольшую группу – 13 человек русских, тоже на расстрел. Потом одиночками несколько раз возили» (Архив УФСБ по Псковской области. Д. С-17412. Т.6. Л. 44).

Стоит уточнить, что, хоть расстрелы узников Моглинского лагеря имели место, все производилось не на лагерной территории. Практиковалась перевозка заключенных в тихие и отдаленные места. Часто использовались территории упомянутых выше «салотопки» кожевенного завода и деревни Андрохново, а также район у деревни Глоты и лесной массив возле домика лесника Павлова. Для таких злодеяний создавались смешанные команды карателей из сотрудников внешнего отдела эстонской полиции безопасности и СД и охранников СС Моглинского лагеря. Принимали участие в расстрелах и следователи из четвертого отдела эстонской полиции безопасности и СД, и даже руководящий состав.

Суммируя все вышенаписанное, становится ясным, что основной карательной силой, которая производила террор мирного населения, являлись эстонские коллаборационисты из полиции безопасности и СД, «особой роты», «ягдкоманд» и эстонских полицейских батальонов. Ключевую роль в совершении действий с признаками геноцида по отношению к советским гражданам в Моглинском лагере играли эстонские каратели. Установлено, что концлагерь являлся местом уничтожения определенных категорий людей, таких как военнопленные, евреи, цыгане и т. д. Помимо этого в лагере оставался высоким риск умереть от голода, побоев, рабского труда.

Документами подтверждается, в частности, уничтожение около трех тысяч советских граждан руками эстонских коллаборационистов на территории Моглинского лагеря, его окрестностей и у деревни Андрохново.

В своей работе профессор Александр Статиев пишет: «В 1941–1942 годах сотрудничавшие с немцами коллаборационисты, множество из которых впоследствии вошли в антикоммунистическое сопротивление, убили в каждом из приграничных регионов (за исключением Эстонии) гораздо больше людей, чем Советы на протяжении всего периода борьбы против националистов с 1939 по 1950-е годы» (Statiev, 2010: 71).

Интересен факт, что в 1943 г. из кадров полицейских батальонов началось формирование Эстонского легиона СС. Поначалу туда отбирали статных добровольцев “арийской наружности”. Сформировав легион, гитлеровское командование отправило его на участок фронта под Нарвой. Но эстонцы понесли серьезные потери, встретившись лоб в лоб с кадровыми частями Советской армии, потому что коллаборационисты до этого воевали в основном лишь против партизан и мирного населения оккупированных территорий. 20-я эстонская дивизия СС, сформированная под «зонтиком» легиона из личного состава полицейских батальонов, спешно призванных молодых эстонцев и сотрудников полиции безопасности, оказала отчаянное сопротивление в боях с ударными частями РККА уже непосредственно перед и в ходе освобождения Эстонии от германской оккупации. Ее остатки были выведены в Германию на переформирование, часть легионеров СС и прочих коллаборационистов затаились на хуторах и в лесу.

К сожалению, не все каратели понесли наказание за содеянное. Михаил Пушняков утверждал, что были раскрыты личности только 30 % коллаборационистов, проводивших злодеяния на территории нынешней Псковской области. Большое количество документов о кадровом составе и злодеяниях были уничтожены. Примечательно, что после дела Пиигли[208], которое массово освещалось эстонскими и другими иностранными средствами массовой информации, в Эстонии была волна самоубийств бывших карателей. Причем поводом для суицида могла быть повестка в органы или неожиданный визит сотрудника милиции.

Летом и осенью 2020 г., в рамках всероссийского проекта «Без срока давности» силами 90-го поискового батальона Российской армии на местах совершения злодеяний в отношении мирного населения и военнопленных Пскова производились раскопки. Были обнаружены места захоронений в районе Моглинского лагеря, деревни Глоты, в районе деревни Андрохново (на данный момент там расположен веревочный парк) и в районе бывшей салотопки. На территории веревочного парка было также определено место сожжения тел расстрелянных граждан. Всего были обнаружены останки 180 мирных жителей, в основном женщин и детей. Были также найдены личные вещи расстрелянных – обувь, остатки одежды, очки, кольца, портмоне. Все останки и артефакты переданы в Следственный комитет РФ для экспертизы.

Таким образом, рассматривая деятельность Псковского внешнего отдела эстонской полиции безопасности и СД в Пскове и окрестностях, мы можем увидеть довольно редкий для современной исторической науки, изучающей историю Великой Отечественной войны, набор фактов, доказывающих совершение эстонскими коллаборационистами злодеяний в отношении мирного населения. Фактов, подкрепленных не только показаниями свидетелей и актов Чрезвычайной государственной комиссии, но и современными археологическими исследованиями.

Егор Яковлев

Директивы по экономической политике для сельскохозяйственной группы экономического штаба «Ост», еще в 1945 г. найденные в бумагах Верховного командования Германии, являются важнейшим дополнением к широко известному плану «Барбаросса». Этот нацистский документ содержит предписания, как именно следует осуществить экономическое ограбление территорий СССР после их захвата. В последние годы он привлекает большое внимание европейских и американских исследователей[209] как основа так называемого плана голода – системы мероприятий, которые должны были привести к превращению Третьего рейха в экономическую автаркию ценой голодной смерти миллионов советских граждан. Тем удивительнее то безразличие, которое проявляет и к этому тексту, и к «плану голода» в целом отечественная наука.

Аналитическая записка, возможно, наиболее откровенно излагающая взгляды гитлеровских элит на трагичное будущее советского народа, не только не становилась у нас объектом пристального рассмотрения, но до сегодняшнего дня вообще никогда не переводилась на русский язык в полном объеме. Даже на сайте государственного проекта «Преступления нацистов и их пособников против мирного населения СССР в 1941–1945 гг.»[210] приведены лишь выдержки из нее. В данных извлечениях полностью опущено описание системы сельхозэкспорта Российской империи и указание на рост населения СССР как на первостепенный фактор резкого уменьшения излишков зерна для вывоза на внешние рынки. Между тем именно из этих рассуждений Герберта Бакке вытекал тезис о голодной смерти миллионов граждан Советского Союза при насильственном возврате к экспортной модели 1914 г. Кроме того, на русском языке никогда не публиковались директивы об этнической сегрегации на Украине, которые требовали вытеснять этнических русских в зону голода, а освободившиеся места, согласно политической линии, заполнять украинцами.

Между тем лишь полный текст документа показывает стратегию рейха во всей ее чудовищности, приоткрывая планы нацистов переустроить Европу в экономическом, расовом и демографическом смысле.

Экономический штаб «Ост» (первоначально – штаб «Ольденбург»), созданный для хозяйственного освоения захваченных советских земель, начал работу в марте 1941 г. Начальником организации был назначен военный из команды Уполномоченного по четырехлетнему плану Г. Геринга генерал люфтваффе В. Шуберт[211]. Крайне важную – в условиях спрогнозированного пищевого коллапса – сельскохозяйственную группу штаба возглавил статс-секретарь министерства сельского хозяйства и продовольствия Герберт Бакке[212] – убежденный нацист, близкий к А. Гитлеру и Г. Герингу, личный друг главы СС Г. Гиммлера. Именно он является единоличным или во всяком случае основным автором публикуемых директив, которые четко показывают, что одной из главных причин нападения на СССР был страх гитлеровского окружения перед надвигающимся продовольственным кризисом. Но кроме того, документ ярко демонстрирует готовность гитлеровского руководства не только подчинить себе народ оккупированных земель, но и уничтожить десятки миллионов советских граждан – с помощью голода. К сожалению, частично эти планы оккупантов были реализованы.

Читателю предлагается первый на русском языке полный перевод данного документа с комментариями. Он осуществлен по немецкому оригинальному тексту, опубликованному в материалах Нюрнбергского процесса[213].

Экономический штаб «Ост»

23 мая 1941 года

Группа «сельское хозяйство»

До мировой войны Россия была страной с самыми большими излишками аграрного производства. Расположенная в зоне экстенсивного земледелия (зерновое хозяйство) и в зоне экстенсивного скотоводства, она за 1903–1913 годы в среднем ежегодно поставляла на мировой рынок:

Около 11 млн т зерна (около 1/3 всего зерна на мировом рынке)

228 000 т масличных семян

660 000 т масличного жмыха

266 000 т сахара

68 000 т сливочного масла

218 000 т = 5 млрд штук яиц

Сегодня Россия поставляет лишь ничтожную часть этого экспортного объема, причем исключительно зерно, в среднем от одного до максимум 2 млн т в год. Одновременно, согласно русской статистике, посевные площади за это время значительно выросли.

Также, согласно русской статистике, выросли и урожаи:

Объяснение этих противоречий следует искать в следующем:

1) Общее население выросло со 140 млн чел. в 1914 году[214] до 170,5 млн чел. в 1939 году. Особенно сильно, с 10 % до 30 %, увеличилась доля городского населения.

2) Выросло поголовье свиней с 14,2 млн в 1913 году до 30,6 млн в 1938 году, соответственно, выросла потребность в кормах.

3) Выросло поголовье коз и овец с 74 млн в 1913 году до 102,5 млн в 1938 году.

4) Наконец, решающую роль при сравнении объемов урожая мирного времени играет тот факт, что ранняя статистика, как и в Европе, исходила из «фактического сбора», в то время как нынешние оценки – это оценки урожая «на стебле», так называемые «биологические» оценки. То есть в этих современных данных не учитываются обычные потери при сборе. Таким образом, сегодняшние цифры, несомненно, завышены.

С другой стороны, упала потребность в лошадином овсе. По сравнению с 33,9 млн лошадей в 1913 году, в 1938 году их поголовье составляло лишь 17,5 млн.

Можно предположить, что сегодняшние урожаи, несмотря на расширение посевных площадей, в действительности не выше, чем в предвоенное время.

Это предположение подтверждается расчетами из работы планового отдела:

1) При исправленных средних объемах урожая в 76–77 млн т, то есть на уровне примерно 1913 года, и среднем экспорте в 1 млн т потребление хлеба и картофеля в пересчете на зерно получилось бы следующим:

250 кг на человека в год

8 центнеров овса на лошадь

4 центнера на свинью

15 кг на курицу

2) Применяя эти рационные нормы к 1909–1913 годам, мы приходим к выводу, что тогда не могло бы быть никакого экспорта.

3) Если принять уровень урожая 1909–1913 годов примерно в 75 млн т, вычесть около 10 млн т экспорта, а затем рассчитать рационные нормы, исходя из оставшегося количества, то для четырех основных видов злаков и картофеля в пересчете на зерно выходят следующие нормы:

170 кг на человека в год

3,5 центнера на лошадь

4 центнера на свинью

15 кг на курицу

4) Поскольку подобное улучшение питания населения с тех времен полностью исключено (наоборот, скорее можно предположить, что сегодня население питается хуже), плановый отдел рассчитал следующие показатели:

220 кг на человека в год, а не 250 кг или 170 кг

6 центнеров на лошадь, а не 8 центнеров или 3,5 центнера

При этом для экспорта остается не 1 млн т, а 8,7 млн т.

Таким образом, высвечивается суть проблемы. Избытки урожая в России решающим образом определяются не объемами урожая, а объемами потребления. Даже небольшое его снижение всего на 30 кг в год на человека (220 кг вместо 250 кг) и снижение рациона лошадей на 25 % дают излишки для экспорта, которые почти достигают уровня мирного 1913 года.

Этот факт является ключевым пунктом, определяющим наши действия и нашу экономическую политику. Потому что:

а) Несомненно, военные события поначалу и, возможно (в зависимости от степени разрушений), на годы уменьшат объемы выращивания урожая. На новый рост объемов урожая понадобятся годы.

б) Поскольку Германия и Европа в любом случае нуждаются в этих излишках, необходимо соответствующим образом снизить потребление [в России]. Насколько большими за счет снижения потребления могут оказаться излишки, показывает вышеприведенный пример.

в) В отличие от оккупированных до сих пор территорий, такое снижение потребления вполне осуществимо, поскольку основные области, производящие излишки продовольствия, географически отделены от областей, в основном эти излишки получающих. В отличие от генерал-губернаторства, протектората, Франции и Бельгии, в данном случае мы имеем дело не с перемешанным расположением областей-доноров и областей-получателей, между которыми осуществляется постоянное транспортное сообщение и возможна нелегальная торговля. Области-доноры расположены в черноземной полосе (то есть на юге и юго-востоке) и на Кавказе. Области-получатели расположены в основном севернее, в лесистой зоне.

Из этого следует: отсечение черноземных районов [от остальной России] в любом случае должно обеспечить более или менее высокие излишки продовольствия. Последствием будет прекращение поставок на всю территорию лесистой зоны, включая важные промышленные центры Москву и Петербург[215].

В среднем в 1909–1911 гг. от общего количества своих излишков урожая зерновых поставляли:

Эти цифры помогают нам понять, что регионы с наилучшими транспортными возможностями для мирового рынка, то есть Новороссия и Северный Кавказ на Черном море, почти все свои излишки без остатка направляли на экспорт. Значительными также были излишки в волжском регионе, и по рекам и Балтийскому морю также доставлялись на мировой рынок. Напротив, центральные регионы и, в особенности, далеко расположенные регионы Сибири поставляли свои излишки в соседние области-получатели.

И теперь необходимо снова и без остатка высвободить для Европы эти все еще имеющиеся излишки, даже если они несколько снизились из-за урбанизации и появления тяжелой промышленности в регионе Донецка. Другими словами: речь о том, чтобы восстановить структуру 1909/1913 или даже 1900/1902 годов. Это означает:

1. Отказ от всей промышленности в областях-получателях, главным образом от перерабатывающей промышленности в московском и петербургском промышленных районах, а также в промышленном районе Урала. Можно предположить наверняка, что эти регионы получают сегодня из «продуктивной зоны» 5–10 млн т излишков.

2. Исключением должен стать нефтяной регион Закавказья, хотя он и является регионом-получателем. Этот поставщик нефти, хлопка, марганца, меди, шелка и чая по особенным политическим и экономическим причинам непременно должен снабжаться.

3. Любые другие исключения по сохранению того или иного промышленного района или предприятия должны отклоняться.

4. Сохранена может быть лишь промышленность в областях, производящих излишки. Кроме нефтедобычи Кавказа это в основном тяжелая промышленность Донецкого бассейна (Украина). Насколько вообще удастся после удержания излишков в пользу Германии полностью сохранить эту промышленность, особенно расположенную на Украине перерабатывающую промышленность – должно показать время.

Из этого положения, получившего одобрение в вышестоящих инстанциях, поскольку оно согласовывается с политическими тенденциями (сохранение малороссов, сохранение Кавказа, балтийских провинций и Белоруссии за счет вытеснения великороссов[216]), проистекают следующие последствия:

I. Для лесистой зоны:

а) Сельскохозяйственное производство в лесистой зоне, то есть в областях-получателях, должно «натурализоваться»; то есть сельское хозяйство превратится в ряд отдельных домашних хозяйств. Из этого следует, что прекратится выращивание продукции для рынка, в особенности льна и конопли, а использовавшиеся ранее для этого земли будут засеваться культурами для собственного потребления (зерно, картофель и т. д.). Кроме того, прекращение поставок кормов приведет к коллапсу молочной промышленности и свиноводства в этих областях.

б) Германия совершенно не заинтересована в сохранении промышленности этих регионов, за исключением случаев, когда речь идет о снабжении стоящих там войск. Население будет использовать эти земли старыми традиционными способами для собственного пропитания. При этом бесполезно ожидать, что там появятся какие-то излишки. Только через многие годы экстенсивное сельское хозяйство этих регионов может быть настолько интенсифицировано, что сможет создать избыток продукции. Население этих регионов, в особенности городское, столкнется с величайшим голодом. Необходимо будет выслать население на сибирские пространства. Но поскольку использование железнодорожного транспорта для этих целей исключено, то эта проблема окажется чрезвычайно сложной.

в) В такой ситуации Германия может получить для себя значительные преимущества из этих регионов только посредством раннего и единовременного вмешательства; то есть необходимо будет вывезти весь без остатка предстоящий урожай льна для целей Германии, причем не только волокно, но и семена. Также важно использовать выкормленную в этих регионах скотину для целей Германии; то есть необходимо как можно раньше взять под контроль поголовье скота и использовать его не только для сиюминутных, но и для долгосрочных целей армии, а также для перевозки в Германию. Поскольку поставки корма прекратятся, поголовье коров и свиней в этих регионах сократится в кратчайшие сроки. Если Германия не захватит его как можно скорее, местное население забьет скот для собственного пропитания, а Германия не получит ничего.

г) При недостатке или поломке тягачей в «продуктивной зоне», возможно, понадобится вывезти из областей-получателей лошадей. Как раз в этих регионах поголовье лошадей пока наибольшее. Поставка масла, запчастей и прочего для тракторов в области-получатели практически исключена.

д) Для пропитания армии необходимо вывезти из сельской местности (областей-получателей. – Примеч. пер.) также зерно и другие продукты питания, а кроме этого, фураж, овес, сено, солому. Поскольку эти области в будущем станут областями голода, необходимо как следует и вовремя организовать вывоз.

Эти общие принципы для лесистой зоны будут по-разному варьироваться для некоторых особых областей, для которых принимаются в расчет их особенное положение или интересы Германии в них.

1. Балтикум (Эстония, Латвия, Литва)

Здесь довольно рано по сравнению с Россией появилось интенсивное сельское хозяйство. Несмотря на грабежи, от которых пострадала эта земля при большевизме, важно организовать восстановительную работу, чтобы использовать этот регион, очень удачно расположенный в транспортном отношении, для пропитания Европы. Балтика давала Европе около 50 000 т сливочного масла, зерно, корнеплоды и особенно семена: клевер, горох, бобы и т. д. Как в сливочном масле, так и в овощеводстве Германия особенно заинтересована. Таким образом, с Балтикумом необходимо обращаться точно так же, как с недавно включенными в рейх восточными гау[217].

2. Белоруссия

Этот регион будет подчиняться не той же экономической инспекции[218], но впоследствии тому же гражданскому комиссару[219], что и Балтикум. Он обладает по большей части бедной почвой и обширными лесами, поэтому будет иметь более важное значение для лесной промышленности, чем для сельского хозяйства. Ведь, являясь получателем зерна, он в то же время является центром свиноводства. Поскольку подвоз зерна с юга, скорее всего, станет невозможен, необходимо особенно позаботиться о том, чтобы как можно раньше изъять поголовье свиней для целей Германии и достичь [в данном регионе] совпадения количества скота и количества корма. При этом необходимо будет не только обеспечить за счет этого поголовья снабжение армии, но и найти пути его вывоза к портам Балтийского моря, чтобы перевезти скот на бойни городов северной Германии. Требование фюрера – к осени справиться с проблемой снижения мясного рациона. Это возможно только путем активного изъятия скота из России, особенно из данного региона, так удачно расположенного в транспортном отношении. При этом появится ряд специфических проблем, связанных с изготовлением консервов для нужд вермахта и другими способами консервирования мяса (заморозка, засолка, копчение). Также немецкая экономика заинтересована в этом регионе из-за льна. С другой стороны, необходимо по возможности стремиться к тому, чтобы – по политическим причинам, из-за противостояния белорусов и литовцев против русских – обращаться с этим регионом достаточно мягко. Будущее покажет, насколько это возможно.

3. Проблема рыболовства

Особенная проблема – это рыболовство на Севере. Германия заинтересована в том, чтобы получить в свое распоряжение имеющиеся в Мурманске, на Кольском полуострове и т. д. около сотни рыболовецких судов для использования их на пользу Германии для рыболовства на базе Норвегии. Интерес Германии к этим транспортным средствам особенно высок, так как они работают на угольном топливе, в отличие от норвежских судов, потребляющих нефтяное топливо, а также потому, что немецкий рыболовецкий флот почти полностью передан на нужды военного флота. Так что здесь речь идет не об уничтожении русской рыболовецкой отрасли, а о завоевании русского рыболовецкого флота.

4. Наконец, возникает проблема, касающаяся всего региона Великороссии: получение в наше распоряжение предметов потребления и сырья. Поскольку области-доноры будут поставлять свои излишки на рынок в достаточных объемах только в том случае, если взамен им предоставят потребительские товары (особенно текстиль, обувь, резиновые сапоги, товары из металла и дерева, механизмы и пр.), и поскольку перерабатывающая промышленность лесистой зоны в будущем остановится, необходимо обязательно заполучить уже имеющиеся там потребительские товары в руки рейха, чтобы потом на условиях экономической монополии расплачиваться ими в областях-донорах за излишки сельскохозяйственной продукции. Так что в лесистой зоне важно захватить не только ресурсы для целей Германии, но и всевозможные потребительские товары. Поскольку эти потребительские товары из-за их низкого качества все равно в основном непригодны для Германии, они будут использоваться как средство обмена в областях-донорах. Немецкое экономическое командование в этом регионе (то есть лесистой зоне. – Примеч. пер.) должно полностью осознавать все последствия. Попытка сохранить в этом регионе русскую перерабатывающую промышленность (включая машиностроение) будет – учитывая наши знания русского менталитета и процессов, проявившихся после мировой войны и во время военного коммунизма, – просто невозможна. Здесь важно не проводить какие-то опыты на непригодном объекте, а прежде всего без остатка обеспечить немецкие интересы, касающиеся сырья и излишков продовольствия.

Разрушение русской перерабатывающей промышленности в лесистой зоне – это также абсолютная необходимость для мирного будущего Германии. Уже в царской России высокие цены на потребительские товары наряду с налогами были средством увеличения излишков в «продуктивной зоне». Крестьянин из этих мест вынужден был продавать всю продукцию и оставлять себе самый минимум для существования, чтобы выплачивать все налоги и покупать потребительские товары. В будущем юг России должен будет повернуть свое лицо к Европе. Но производимые там излишки продовольствия можно будет оплатить только в том случае, если он будет получать потребительские товары из Германии или Европы. Таким образом конкуренция со стороны русской лесной зоны должна исчезнуть.

Из этого следует, что немецкая администрация этого региона может попытаться уменьшить издержки неизбежно наступившего голода и ускорить процесс натурализации. Может попытаться возделывать эти земли интенсивней в смысле расширения площадей под картофель и другие высокоурожайные культуры. Но это не остановит голод. Многие десятки миллионов людей в этом регионе станут излишними и умрут или будут вынуждены переселиться в Сибирь. Все попытки спасти это население от голодной смерти посредством переброски излишков из черноземной зоны могут быть осуществлены только за счет снабжения Европы. Они подорвут стойкость Германии в войне, помешают Германии и Европе преодолеть блокаду. На этот счет должна быть абсолютная ясность. Перерабатывающая промышленность Бельгии и Франции намного более значима для Германии и ее военного потенциала, чем перерабатывающая промышленность России. Так что гораздо важнее снабдить излишками продовольствия с Востока эти страны, чем из простого честолюбия предпринимать попытку сохранения русской промышленности в потребляющей зоне. Ни на минуту нельзя забывать, что великороссы, все равно при царе или при большевиках, всегда остаются основным врагом не только Германии, но и Европы. Отсюда также следует, что регулирование рынка и нормирование продуктов для этого региона (то есть России. – Примеч. пер.) исключены, потому что такое нормирование означало бы, что у немецкой администрации есть какие-то обязательства перед населением. Подобные претензии заранее исключаются.

Второй вопрос касается того, насколько за счет полученных из этих областей излишков продукции, после покрытия всех потребностей вермахта, получится обеспечить продовольствием столовые того или иного предприятия, которые по определенным причинам можно оставить работать в этом регионе – например, для временного удовлетворения потребности Юга в потребительских товарах.

В остальном можно указать, что даже при наличии доброй воли немецкой администрации снабжение лесистой зоны излишками с юга будет невозможным, поскольку оно провалится просто по транспортным причинам. Русская железнодорожная сеть сама по себе слаба и будет без остатка задействована для снабжения армии и для экспорта в Европу.

II. Для черноземной зоны

Последствия для черноземной зоны будут прямо противоположны последствиям для лесистой зоны. Черноземная зона – важнейший регион, производящий излишки зерна и масличных культур (помимо таких культур как хлопок, конопля, сахарная свекла и т. д.) Поэтому:

1) здесь, в отличие от лесистой зоны, важнейшая и единственная цель – сохранение и увеличение сельскохозяйственного производства. Важно, чтобы немецкие районные сельскохозяйственные руководители[220] быстро освоились в специфических условиях этого континентального региона и вступили в битву за урожай.

2) Предпосылкой для этой битвы за урожай и одновременно предпосылкой для захвата излишков является сохранение крупных форм предприятий (колхозов и совхозов). Необходимо четко понимать, что возвращение земли в частные руки и наделение ею крестьянства, как это произошло в 1917/18 годах, будет иметь серьезные последствия, вплоть до краха всего сельскохозяйственного производства. Как минимум проблема недостатка средств производства для мелких крестьянских хозяйств ни при каких обстоятельствах не позволяет отменить их (колхозы и совхозы. – Примеч. пер.). Но не только эти негативные факторы заставляют сохранить крупные предприятия. С русским менталитетом рост продукции возможен только при наличии управления «сверху». Уже нынешнее общее количество колхозов (250 000) не позволяет поставить в каждый из них немецкое начальство. Другими словами: даже при наличии 250 000 хозяйств каждое по 500 гектаров управление ими на немецкий манер невозможно. Разделение на несколько миллионов отдельных крестьянских хозяйств сделает немецкий контроль над ними и над производством совершенной утопией. Поэтому любая попытка ликвидации крупных предприятий должна пресекаться самым жестким образом.

3) Необходимость получить как можно больше избыточной продукции в этих областях означает, с другой стороны, что крестьянам в колхозах нужно создать достойные условия жизни и заботиться о них. По сообщениям из России, около 25 % рабочей силы в колхозах занято в сфере управления, то есть это чистая бюрократия. Поэтому важно всех лишних едоков задействовать в практической производительной работе. Если окажется невозможным интенсифицировать производство так, чтобы эти лишние кадры были заняты продуктивным трудом, то придется найти им применение в других сферах. Поскольку политическая линия направлена против великороссов, важной задачей становится вытеснить великороссов в лесистую зону, а освободившиеся колхозы занять оставшимися малороссами. Стоит кратко упомянуть, что эта эвакуация должна происходить не так, как в недавно включенных в рейх восточных землях. На первом месте при любых обстоятельствах стоит сохранение и обеспечение сельскохозяйственного производства. Все остальное должно быть подчинено этой цели. Все, что может помешать этой задаче, например, нагрузка на транспорт при эвакуации, необходимо отложить на более позднее время. Здесь все будет зависеть от хорошей координации и управления. При этом могут возникнуть особенные проблемы и задачи, связанные, например, с разрушением тракторов, машин и прочего. Бесполезно направлять требования в высшие инстанции. Каждый задействованный сотрудник должен сам разбираться с возникающими проблемами, прежде всего, принимая в расчет великую задачу обеспечения пропитания для Германии в войне.

4) При решении этих задач в данном регионе необходимо избегать любого распыления сил. Важны несколько основных задач, а именно:

а) получение избытков зерна;

б) получение избытков масличных культур, прежде всего подсолнечника;

в) обеспечение снабжения всей армии на Востоке из этих областей.

5) В качестве специфических задач могут появиться следующие:

Попытка обеспечения Германии рыбной мукой как источником белка из крупных рыболовных мощностей на Каспийском море. Задача, имеющая центральное значение.

Кроме того, появятся специфические задачи в области овощеводства и выращивания фруктов, особенно в Крыму, на Волге и в Закавказье. Задачи, которые могут быть решены лишь с учетом дальнейшего развития. Прежде всего, эти специальные культуры будут служить целям снабжения армии или, если подлежат хранению, будут заготавливаться, чтобы послужить продовольственному снабжению Германии.

В этой связи необходимо особенно и однозначно указать, что запасы жести, предназначенные в первую очередь для консервирования мяса, ни при каких обстоятельствах не должны использоваться для избыточного консервирования овощей и фруктов.

На сегодняшний день могут быть даны только эти общие указания для решения первоочередных проблем. В остальном все инстанции и ведомства могут рассчитывать на собственные силы и возможности. Для того, чтобы они при этом оставались верными целям великой Германии, необходимо еще раз кратко обрисовать эти цели:

I. Снабжение армии. Положение Германии на третий год войны настоятельно потребует, чтобы снабжение армии полностью осуществлялось не из рейха и не из включенных в рейх или дружественных территорий. Эта минимальная цель – снабжение вермахта с вражеской территории на третий и, возможно, четвертый год войны – должна быть достигнута при любых обстоятельствах. Это означает, что треть вермахта можно будет снабжать с оккупированной территории Франции, а две трети, или даже больше, должны полностью снабжаться с Востока.

1. Хлебное зерно. Потребность вермахта в хлебном зерне составляет около 1,5 млн т в год. Франция поставляет в соответствии с Гаагскими соглашениями и договором о перемирии 470 000 т ежегодно. Столько же ей придется поставлять и на третий год войны. В будущем около 1 млн т должен будет дать Восток. При снабжении вермахта хлебным зерном должны также учитываться задачи снабжения макаронными изделиями и пивом.

2. Овес. Потребность в овсе составляет около 1,8 млн т в год. Около 600 000 т поставляют Франция и другие страны Запада. Соответственно 1,2–1,5 млн т достаются Востоку.

3. Мясо. Потребность вермахта в мясе составляет около 600 000 т ежегодно. До сих пор Франция вместе с Голландией, Бельгией и Данией поставляли примерно 200 000 т, а на третий год войны смогут поставлять максимум 125 000 т. Остальные около 475 000 т мяса должен будет поставлять Восток; в пересчете на стоимость зерна – 2,4 млн т зерна.

4. Жиры. Потребности армии составляют около 100 000 т ежегодно. Франция ни сейчас, ни в будущем жиры поставлять не может. Все 100 000 т достаются Востоку.

5. Кроме того, Восток должен будет полностью покрыть потребность вермахта в сене и соломе, а также поставлять по мере необходимости овощи, фрукты, сахар, макаронные изделия, бобовые.

Из этого следует, что восточные территории должны будут поставить [на третий год войны] 1 млн т хлебного зерна, 1,2 млн т фуражного зерна, 2,4 млн т зерна для производства мяса, итого: 4,5–5 млн т зерна для нужд армии, помимо поставок сена, соломы, жиров, яиц и прочего. Следует принять во внимание, что это повлечет за собой существенное облегчение транспортной ситуации для вывоза продукции с Востока в Германию и снабжения [вермахта] из Германии.

Данные объемы на Востоке должны быть предоставлены армии при любых обстоятельствах. Они могут быть увеличены, если Франция не сможет выполнить план поставок.

Сегодня трудно предвидеть, какие перемещения войск последуют на третий год войны (возможно, даже демобилизация значительного количества солдат). Далее, стоит помнить, что часть армии – зенитчики, учебные роты, особенно самые младшие новобранцы, и т. д. – по-прежнему будет оставаться на территории Германии. Предполагаемая численность вермахта на Востоке на третий год войны может сильно уменьшиться, что приведет к росту числа едоков в самой Германии. В этом случае все предполагаемые поставки из восточных территорий для 2/3 всего вермахта при любых обстоятельствах также должны быть осуществлены. Правда, это приведет к большой нагрузке на транспортную систему.

II. Снабжение немецкого гражданского населения.

1. Только после покрытия всех продовольственных нужд армии, которые должны быть обеспечены за счет восточных земель при любых обстоятельствах, могут быть организованы поставки в Германию для покрытия продовольственных нужд гражданского населения. При этом ни в коем случае не должно быть распыления на вторичные задачи. На первом месте стоит транспортировка в Германию масличных семян – особенно семян подсолнечника, но также семян льна, хлопка, соевых бобов – с целью улучшения снабжения источниками жиров. Потому что на третий год войны мы лишимся около 150 000 т растительного масла, которые до сих пор поставляли Япония и Манджоу-го через Россию. Кроме того, на третий год войны истощатся еще имеющиеся резервы масличных семян. Поэтому потребуется получить с Востока 400–500 тыс. т растительного масла, что равно примерно 1,5 млн т масличных семян. С этой транспортной проблемой необходимо справиться в любом случае. Причем никакого облегчения транспортной ситуации из-за того, что на Востоке из семян сразу делается масло, не ожидается, поскольку Германия не может отказаться и от масличного жмыха. Придется решить, что более целесообразно: везти в Германию масличные семена или же везти масло и жмых. Конечным результатом должна стать поставка 400 000 т растительного масла и 1 млн т жмыха.

2. Только после организации поставок масличных культур может быть начат вывоз зерна, что, разумеется, в высшей степени желательно, так как Германия должна снабжать зерном завоеванные территории [в остальной Европе], да и сама нуждается в резервах с учетом плохого урожая 1940 года и ожидаемого весьма среднего урожая в этом году. В любом случае, необходимо вывезти в Германию излишки зерна из новых приграничных областей и регионов с благоприятным транспортным положением, чтобы скорее достичь тех объемов, которые русские поставляли бы нам добровольно[221]. В том случае, если немедленная транспортировка окажется невозможна, необходимо обязательно конфисковать все излишки зерна, выходящие за рамки потребностей армии, с тем чтобы в течение следующего года вывезти их в Германию.

3. Как уже показало сокращение рационов в Германии, слабое место нашего питания – снабжение мясом. Даже если две трети армии будет снабжаться мясом с Востока, этого все равно будет недостаточно, чтобы к осени справиться с недостатком мяса [для гражданского населения], поскольку положение с кормами в Германии делает неизбежным сокращение поголовья свиней. Поэтому будет необходимо снабжать мясом с Востока [не только армию, но] и рейх.

При этом, если снабжение армии (в зависимости от количества расположенных в отдельных регионах войск) будет происходить из всех регионов Востока, а вывоз зерна и масличных культур – в основном из черноземной зоны, то мясо для удовлетворения текущих потребностей Германии необходимо брать из лесистой зоны, в особенности из Белоруссии и центральных регионов вокруг Москвы.

Необходимо полностью осознавать положение: поголовье коров во всей России составляет около 63 млн, в то время как в Германии – 22 млн. Поголовье свиней – 30 млн против 24 млн в Германии. Поголовье коров сконцентрировано в основном на природных пастбищах, это регионы севернее Москвы (кроме Балтикума) и до Сибири и степных областей юго-востока. Поголовье свиней находится в основном в северо-западных лесистых областях вплоть до Москвы. После прекращения подвоза зерна из черноземной зоны эти поголовья неизбежно и очень значительно сократятся. В такой ситуации есть опасность, что если наша администрация своевременно не захватит их, чтобы снабжать армию и гражданское население, то местное население начнет забивать коров и свиней для собственного пропитания, ничего не оставив для целей Германии.

Поэтому важно не просто обеспечить мясо с Востока для двух третей вермахта на один год, важно не только вывезти живой скот из северо-западного и центрального регионов к балтийским портам, чтобы переправить его на бойни северной Германии и использовать для нужд гражданского населения. Но также решающе важно по возможности обеспечить запасы мяса и на далекое будущее. Проблема консервирования мяса, таким образом, будет иметь решающее значение как раз в северных регионах. Всю жесть, которую можно будет получить или изготовить в России, не тратя на прочие консервы, необходимо применить для консервирования мяса, которое только в жестяных банках может храниться достаточно долго. Возможные исключения – например, рыбные консервы – могут быть сделаны, если необходимо, лишь позже. Важно также применять и другие методы консервирования (засолка, заморозка, копчение). Все мясные фабрики, расположенные в данном регионе, необходимо подчинить этой решающей цели. Необходимо еще раз подчеркнуть важность и первоочередную роль этой задачи. Потому что позднее из-за прекращения подвоза захват скота станет невозможен.

III. Специальные задачи. Только после решения перечисленных основных задач можно перейти к решению специальных задач на местах.

1) Захват рыболовецкого флота в Белом море и его перегон в Норвегию, чтобы использовать его для целей Германии с норвежскими рыбообрабатывающими предприятиями. Насколько известно, речь идет о 100 судах на угольном топливе. Очень значительное число, если учесть, что в нашем распоряжении в настоящее время всего около 80 рыболовецких судов.

2) Необходимо предпринять попытку использовать для целей Германии и остальные рыболовецкие регионы, например, в Каспийском море (Астрахань, Баку) – ежегодно 400–500 тыс. т, это весь немецкий океанический промысел, – построив там фабрики для производства рыбной муки, чтобы решить актуальный вопрос снабжения Германии содержащими белок продуктами.

3) Хорошо развитое консервное производство овощей и фруктов, а именно в Крыму, на Волге и в Закавказье, будет использовано, прежде всего, для снабжения вермахта. Лишь позднее и в зависимости от наличия запасов жести можно подумать о том, насколько ее возможностей хватит для снабжения гражданского населения.

4) Наконец, необходимо будет заняться еще рядом специальных проблем, которые здесь будут только перечислены:

а) хлопковые культуры южной Украины и Закавказья;

б) получение шерсти с имеющегося поголовья овец;

в) соевые культуры;

г) природные каучуковые культуры;

д) чайные и шелковые плантации в Закавказье;

е) выращивание сахарной свеклы на Украине;

ж) выращивание табака на Кавказе и в Крыму.

Все эти проблемы должны рассматриваться с позиций интересов германской армии и гражданского населения и с учетом транспортной ситуации.

Руководящим принципом при всем этом должно быть: никакого распыления на вторичные области, лишь решение главной задачи – облегчения продовольственного положения Германии.

IV. Заготовка. Решение [перечисленных] проблем требует, помимо сохранения сельскохозяйственного производства в «продуктивной зоне», также наличия работающей системы заготовки продукции. Уже только по этой причине должна быть сохранена структура колхозов: чем крупнее предприятия, тем легче осуществить сбор и заготовку. При заготовке продукции в зоне сельскохозяйственного производства необходимо позаботиться о достаточном снабжении производящих ее крестьян и сельскохозяйственных рабочих, чтобы добиться сохранения и увеличения производства на следующие годы. Подобная забота не представляется возможной и даже необходимой в отношении населения потребляющих регионов лесистой зоны, разве что за исключением особого обращения с Прибалтикой и – если это окажется возможным – Белоруссией. Помимо заготовок для продовольственного снабжения вермахта, важной целью в этих потребляющих регионах станет захват большей части урожая масличных культур и как можно большего количества зерна для вывоза в Германию. Необходимость захвата поголовья скота уже упоминалась. Чтобы иметь средства обмена для крестьян из «продуктивной зоны», нужно будет также полностью захватить сахарное производство. То же самое касается табака, алкоголя, мехов, кожи, текстиля, а также угля, нефти и прочего.

Так как производство сливочного масла в России составляет всего лишь 180 000 т при 63 млн штук коров (В Германии 600 000 т при 22 млн коров), то захват запасов масла обеспечит лишь потребности вермахта. У нас просто не хватит сил развивать в России производство масла. Исключение составит Прибалтика и, возможно, некоторые части Белоруссии.

V. Эти объяснения показывают, что имеет особенную важность. Минимальная цель – на третьем году войны полностью освободить Германию от снабжения собственных вооруженных сил, чтобы дать немецкой продовольственной экономике возможность сохранить прежние объемы рационов и запастись резервами на будущее. Кроме того, необходимо как можно сильнее увеличить объемы ввоза в Германию трех решающих видов продукции – масличных культур, зерна и мяса – для обеспечения пропитания не только Германии, но и завоеванных территорий на севере и западе.

Эта задача требует от руководителей всех инстанций величайшей инициативы и служебного рвения. Поскольку в нашем распоряжении нет низших органов местной администрации, а количество наших учреждений и сельскохозяйственных руководителей может быть лишь ограниченным, то любой бюрократической работы необходимо решительно избегать. Наши люди должны находиться на переднем крае своего фронта работ, лично руководить и отдавать распоряжения. Люди, не умеющие проявить подобную инициативу, не годятся для наших целей и должны быть как можно скорее заменены. При такой сильной личной приверженности делу и необходимости быстро принимать решения и отдавать приказы постоянно будут случаться промахи. С ними придется мириться. А вот с чем мириться нельзя – так это с нерешительностью и недостатком инициативы из страха принять неправильное решение. Наши люди должны четко понимать, что они могут полагаться только на себя и на этих обширных пространствах не могут ждать письменных или телефонных приказов сверху. Они должны работать самостоятельно и с полной отдачей в соответствии с приведенными здесь принципами[222]. Они не должны ничего требовать от вышестоящих инстанций, потому что эти требования – по крайней мере, в первые месяцы, – не смогут быть удовлетворены. Напротив, при недостатке запчастей для сельхозмашин, при нехватке или поломке тягачей или при отсутствии топлива для них они должны решать эти проблемы своими силами, и пусть даже самыми примитивными методами, чтобы обеспечить выполнение основных задач: уборка урожая, заготовка урожая, посевная кампания для нового урожая. Наши люди должны понимать: они смогут подчинить себе население, только если будут действовать четко, по существу и непреклонно. Русский привык, что им командуют. Приказы и указания должны быть такими короткими, простыми, ясными и четкими, чтобы не вызывать у русских никаких вопросов и дискуссий. Дискуссии должны быть задавлены в зародыше. Только так можно успешно управлять русскими[223].

В заключение необходимо еще раз указать на самое важное: при большевистской системе Россия ушла из Европы, нарушив таким образом равновесие в европейском разделении труда. Наша задача – вернуть Россию в это европейское разделение труда, что будет неизбежно означать крах экономического равновесия в самом СССР. Поэтому ни при каких обстоятельствах не может быть речи о сохранении существующего порядка, наоборот, последует сознательный отказ от него и включение продовольственной промышленности России в европейские рамки. Из этого неизбежно следует вымирание как промышленности, так и большей части населения в прежних областях-получателях.

Эту альтернативу нельзя подчеркнуть более жестко и остро.

Игнорирование Европой основ продовольственной автаркии уже привело к тому, что северная и западная Европа сегодня голодают. Оно привело к тому, что Германия, сделавшая выводы и вступившая в «битву за производство»[224], фактически должна обменивать свои продовольственные припасы и урожай на уголь, железо, машины и т. д. в Бельгии, протекторате, губернаторстве и даже по Франции. Высокоиндустриальная, после Англии самая нуждающаяся в поставках продовольствия Германия вынуждена снабжать продуктами питания в обмен на промышленные товары регионы с лучшим климатом и сельским хозяйством, снабжать страны, которые считаются аграрными. Трудно представить себе более гротескное воплощение ошибочной европейской продовольственной политики. С другой стороны, оно как нельзя лучше показывает высокие достижения немецкого сельского хозяйства, особенно учитывая тот факт, что в четырехлетнем плане 1936 года фюрер потребовал промышленной автаркии, чтобы освободить валюту для импорта продовольствия.

Но теперь из-за событий на Востоке и из-за продолжительности войны ключевой вопрос продовольствия должен стоять на первом месте. Потому что от этого зависит не только победа в войне, но и последующее сохранение мира.

Главной целью европейского сельскохозяйственного производства останется сама Европа. Присоединение Востока ни в коем случае не означает снижения сельскохозяйственного интенсифицирования в Германии и Западной Европе. Наоборот, это интенсифицирование продолжится и усилится после войны. России во время войны и после войны отводится роль поставщика дополнительного продовольствия, которое [впоследствии] будет составлять не более 10 % от нашего собственного урожая.

Речь идет, таким образом, не о замене европейского интенсивного сельского хозяйства посредством присоединения новых земель на Востоке, а о замене ввоза продовольствия из-за океана ввозом его с Востока. При этом важны две вещи:

1) Земли на Востоке послужат нам для преодоления дефицита продовольствия во время войны и в послевоенное время. Из этого следует, что нельзя уклоняться от вмешательства в [экономическую] сущность восточных регионов. С европейской точки зрения такое вмешательство гораздо более допустимо, чем вмешательство в сущность европейского сельского хозяйства. Потому что в первом случае речь идет об обеспечении всего 10–15 % пищевой основы Европы, а во втором – об остальных 90 %.

2) В новом порядке (то есть послевоенном. – Примеч. пер.) за счет интенсифицирования сельскохозяйственного производства и роста урожаев продуктивные регионы Востока должны будут стать постоянным и растущим дополнением европейской продовольственной экономики.

Первая задача должна быть решена любыми путями, в том числе за счет жесткого сокращения потребления среди местного населения; при этом, естественно, следует делать различия между «продуктивной зоной» и регионами-получателями.

Вторая задача предполагает достаточное питание работников «продуктивной зоны» поскольку рост сельскохозяйственного производства невозможен без достаточного питания людей, которые его обеспечивают.

Поэтому не стоит даже напоминать о том, что освоение обширных восточных пространств для европейской продовольственной экономики не освобождает немецкое крестьянство от его продовольственных задач в войне и не отнимает у крестьянства его важного значения после войны. Важно также, чтобы наши люди на Востоке всегда помнили об этих основных принципах, дабы не повторить ошибку миллионов немцев в последнюю 1000 лет; немцев, которые шли на Восток, строили там чужое государство и превращались в его высший слой, не видя при этом, что служат силе, направленной против Германии и против Европы.

Александр Дюков, Владимир Симиндей

Публикуемый полный и наиболее точный перевод документа, уже известного в отечественном издании без расшифровки важных карандашных вставок и соответствующих комментариев (Без срока давности…, 2020: 59–61), представляет интерес не столько с археографической точки зрения, сколько с исторической: именно эта докладная записка командира айнзацгруппы А бригадефюрера СС и генерал-майора полиции Франца Вальтера Шталекера была важным инструментом и маркером смены парадигмы в нацистской политике в отношении евреев.

Как отмечает известный американский историк Кристофер Браунинг, «резкий переход к систематическому массовому убийству произошел не в Польше, а на советской территории, где польская модель [массовой геттоизации] была решительно отброшена и где, по словам Шталекера, был избран “радикальный подход к еврейскому вопросу, ныне впервые ставший возможным на востоке”» (Браунинг, 2010: 84). Браунинг раскрывает свою мысль следующим образом: «Здесь стоит сопоставить геттоизацию и начало “окончательного решения”. В начале августа 1941 года командир айнзацгруппы “А” Франц Вальтер Шталекер решительно отверг предложение рейхскомиссара Лозе следовать в еврейской политике “Остланда” польской модели геттоизации. Чтобы понять смысл этого отказа, важно иметь в виду, что, хотя евреи, оказавшиеся в гетто, а впоследствии и многие историки рассматривали польские гетто как первый шаг на пути к уничтожению, нацистские радикалы того времени считали геттоизацию нежелательной альтернативой массовому уничтожению евреев, а вовсе не подготовкой к нему» (Браунинг, 2010: 81).

И хотя Кристофер Браунинг критикует своего германского коллегу Ганса Моммзена, введшего в научный оборот термин «кумулятивная радикализация»[225], по сути, и американский, и германский корифеи в изучении Холокоста отмечают особый рубежный характер этой августовской бумаги Шталекера. Но в отличие от Браунинга, Моммзен полагал Шталекера пусть и ярчайшим, но лишь примером проявления более широкой тенденции: «При взаимодействии РСХА и функционеров на местах была выработана общая целевая установка: предвосхищая предстоящее всеохватное решение, в максимально возможном объеме сократить численность еврейского населения или полностью его ликвидировать» (Моммзен, 2018: 145). Действительно, в ответной реляции командира айнзацгруппы А Шталекера на проект инструкций по урегулированию «еврейского вопроса», присланный рейхскомиссаром Остланда Генрихом Лозе 27 июля 1941 г., содержалось упоминание об упущениях Лозе, не предусмотревшего новых возможностей для массового, почти поголовного истребления евреев: на Востоке «можно» то, чего пока не сделаешь в Польше из-за особенностей эксплуатации евреев в интересах рейха.

Весьма критический и заметно высокомерный тон записки Шталекера, ссылка на таинственную директиву РСХА по «еврейскому вопросу» именно своей айнзацгруппе, к тому же небрежное оформление заставляет нас задуматься не только об адресате (это мог быть вовсе не лично нацистский бонза Лозе, а «товарищ», также задействованный в выработке окончательной версии инструкций – руководитель СС и полиции на севере России группенфюрер СС Ганс Адольф Прютцман), но и о «внешнем» источнике вдохновения автора документа. Наиболее правдоподобную версию предлагают германские составители фундаментального сборника документов по уничтожению евреев на захваченных территориях СССР, вышедшего в 2011 г. в Мюнхене: «Шталекер также может иметь в виду устные инструкции Гиммлера, остановившегося в Каунасе 31 июля 1941 г. по пути из штаб-квартиры фюрера в Припятские болота» (Die Verfolgung, 2011: 511). Конечно, беседа с рейхсфюрером и его отмашка на радикализацию могли с лихвой подхлестнуть энтузиазм бригадефюрера, проталкивавшего идею превращения «Остланда» в передовую лабораторию по полному уничтожению евреев.

Показательно, что именно Шталекер свой доклад начальнику РСХА обергруппенфюреру СС и генералу полиции Рейнхарду Гейдриху от 31 января 1942 г. сопроводил ужасающей картой уничтожения евреев в Остланде с указанием Эстонии как уже «свободной от евреев» (judenfrei). По сути, это был первый отчет, отвечавший тотальным геноцидарным планам Ванзейской конференции – совещания пятнадцати высокопоставленных представителей правительства нацистской Германии и органов СС, состоявшегося буквально накануне, 20 января 1942 г., в берлинском районе Ванзее, на котором были определены пути и средства «окончательного решения еврейского вопроса».

Докладная записка Шталекера, текст которой стал известен на Западе еще в конце 1980-х гг. по фотокопии, отложившейся в Латвийском государственном историческом архиве (LVVA, R-1026-1-3, Л. 237–239), не раз публиковалась за рубежом на немецком языке и в переводе на английский (с разного рода интерпретациями нюансов и отдельными неточностями) (Ezergailis, 1996: 378–380; Einsatz…, 1998: 41–46; Die Verfolgung…, 2011: 511–514 и др.). Вместе с тем исходная фотокопия лучшего качества отложилась в Центральном архиве ФСБ России, что позволило нашему коллеге д.и. н. Л. В. Ланнику по нашей просьбе сделать или уточнить перевод большинства карандашных вставок, за что мы ему выражаем огромную благодарность.

Святослав Кулинок

В период Великой Отечественной войны на захваченной территории БССР нацистами был установлен жестокий и античеловечный оккупационный режим. В его основе лежала целенаправленная и хорошо спланированная политика уничтожения «недочеловеков», максимального ограбления и использования народнохозяйственных ресурсов и богатств, постепенная колонизация и германизация захваченных территорий. В результате на территории оккупированной Беларуси было открыто свыше 260 мест принудительного содержания гражданского населения (концентрационные, исправительно-трудовые и пересыльные лагеря, лагеря уничтожения, гетто, тюрьмы и др.) (Нямецка-фашысцкі генацыд…, 1995: 295). По приблизительным оценкам историков, в лагерях смерти и гетто Беларуси из примерно 10 млн довоенного населения республики погибло свыше полутора миллионов мирных граждан и около 800 тыс. военнопленных Красной Армии (Справочник о местах принудительного…, 2001). А всего за годы войны погиб почти каждый третий житель республики. На оккупированных территориях БССР было проведено более 140 только крупных карательных операций против партизан и гражданского населения (Карательные акции в Беларуси…, 2008). За три года оккупации были частично или полностью сожжены более 9000 деревень («Белорусские деревни…»: База данных).

Анализируя историграфию данной проблемы, отметим, что и в советский, и в постсоветский период тема нацистских преступлений находилась в фокусе исторической науки Беларуси. Первые материалы о злодеяниях оккупантов на оккупированных территориях появились еще в период войны (Зверства германских фашистов, 1941; Горбунов, 1942; Горбунов, 1944; Нічога не забудзем…; Лагери смерти…, 1944; Паведамленне Надзвычайнай…, 1944; Эренбург, 1944; Документы обвиняют… 1945). В целях накопления и научного изучения материалов о войне и проведения исторических исследований в Москве в январе 1942 г. при Академии наук была создана Комиссия по истории Великой Отечественной войны, во главе которой встали профессор, начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров и член-корреспондент Академии наук СССР (позднее академик) И.И. Минц. Одним из направлений ее деятельности был сбор материалов о преступлениях немцев и их пособников на оккупированных территориях СССР.

В послевоенные годы темы, связанные с преступлениями нацистов, продолжали занимать одно из ведущих мест, наряду с партизанской борьбой, в отечественной историографии. В это время появляются первые обобщающие исследования (статьи и монографии), в основе которых лежит значительный корпус архивных документов (Раманоўскі, 1964; Болтин, Шевченко, Кравченко, 1965: 49–64; Семенова, 1965: 379–386; Краўчанка, 1967: 438–442; Загорулько, Юденков, 1970), а также выходят тематические сборники документов и воспоминания (Судебный процесс по делу о злодеяниях…, 1947; Преступления немецко-фашистских…, 1965; Бягун, 1966: 109–116; Преступные цели – преступные средства…, 1968; В памяти народной, 1970). Отдельно отметим статью И.П. Ховратовича «Разоблачение попыток немецко-фашистских оккупантов скрыть следы своих преступлений» (Ховратович, 1965: 319–329), где сделана первая попытка рассмотреть данную проблему сквозь призму документальных архивных материалов и воспоминаний. В конце 1980-х гг. начинается подготовка и издание районных книг-хроник из серии «Память», где публикуются документы и воспоминания о преступлениях немцев и их пособников. Эта работа была продолжена в 1990–2000-е гг. На сегодняшний день в Беларуси книги «Память» есть во всех районах и областных центрах республики.

После распада СССР тема нацистского оккупационного режима и преступлений против гражданского населения Беларуси продолжала оставаться в фокусе национальной историографии. Появляются новые научные исследования (статьи, монографии, сборники документов). Дополнительный импульс получили такие сюжеты и направления, как принудительный труд и угон населения на работы в Германию (Белорусские остарбайтеры…, 1996; Белорусские остарбайтеры…, 1997; Гребень, 2007), Холокост в Беларуси (Шерман, 1997; Смиловицкий, 2000; Холокост в Беларуси…, 2002; Иоффе, 2003; Корсак, 2007; Выжить – подвиг…, 2008; Свидетельствуют палачи…, 2009; Еврейское сопротивление… 2011), уничтожение деревень (Хатынь: трагедия и память…, 2009; Трагедия белорусских деревень…, 2011; Хатынский некрополь…, 2014; Хатынские Деревья жизни…, 2015; Хатынская Стена памяти…, 2016; Сожженные деревни Белоруссии…, 2017), карательные операции оккупантов («Зимнее волшебство»…, 2013; «Коттбус»…, 2018; «Корморан»…, 2020), места принудительного содержания населения (Заложники вермахта…, 1999; Лагерь смерти Тростенец…, 2003; Лагеря советских военнопленных…, 2016).

В англоязычной и немецкоязычной историографии тема оккупационного режима и нацистских преступлений в Беларуси также нашла некоторое отражение (Dallin, 1957; Okkupation Raub Vernichtung…, 1980; Aly, Heim, 1991: 84–105; Gerlach, 1999; Dean 2000). Ряд исследований посвящен деятельности на оккупированных территориях Советского Союза главных карательных подразделений оккупантов – айнзацгрупп и зондеркоманд (Die Einsatzgruppen…, 1997; Krausnick, 1998), а также технологиям использования «душегубок» в период массовых ликвидаций населения (Nationalsozialistische Massentötungen…, 1986).

К сожалению, приходится признать, что почти во всех перечисленных научных работах и исследованиях тема сокрытия немцами следов своих преступлений отражена фрагментарно и бессистемно.

Более подробно остановимся на историографии и документах, связанных с проведением «Операции 1005» на оккупированных территориях. Одной из первых комплексных работ по данной теме было исследование сотрудника института Яд-Вашем С. Спектора «Операция 1005 – уничтожение памяти об убийстве миллионов людей» (Spector, 1990: 157–173). Автор попытался определить причины проведения этой операции, ее практические результаты на оккупированных территориях СССР, Польши и Югославии. В основу исследования легли опубликованные материалы из различных сборников документов, воспоминания выживших, а также материалы из архива Яд-Вашем.

В 2004 г. была опубликована статья немецкого историка Пауля Коля «Тростенец – лагерь смерти под Минском» (Коль, 2004: 14–27), в которой он коснулся вопроса извлечения и уничтожения трупов узников лагеря. Позже по данной теме была опубликована статья немецкого историка и журналиста Йенса Хоффмана (Хоффманн, 2013: 24). В 2013 г. в Германии вышло подробное исследование Й. Хоффмана по всем «акциям 1005» под названием «Об этом нельзя говорить. “Акции 1005” – мероприятия нацистов по ликвидации следов массовых убийств в Восточной Европе» (Hoffmann, 2008).

Отметим также статью белорусского историка С.Е. Новикова о судьбе А.Е. Гарника (Новікаў, 2016: 160–166), который входил в состав рабочей команды и участвовал в «Операции 1005» в Каунасе.

В 2016 г. была опубликована статья Л. Смиловицкого «“Операция 1005” в Беларуси. 1942–1944 гг. Общее и особенное» (Смиловицкий, 2016: 139–161), в которой автор попытался обобщить имеющиеся наработки по данной теме. Л. Смиловицкий расширил источниковую базу, включив в исследование документы из фондов Национального архива Республики Беларусь (фонд Белорусского штаба партизанского движения) и Государственного архива Российской Федерации (документы Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников). Автор расширил «географию» акций по уничтожению следов преступлений, включив сюда не только лагерь Тростенец, но и регионы в восточной (Рогачев, Могилев, Бобруйск) и западной (Слоним, Пинск, Гродно) Беларуси.

Вместе с этим отметим и недостатки данного исследования. Во-первых, автор отождествляет практически все места массового захоронения с еврейским населением, что не совсем корректно. Очень часто вместе с евреями расстреливались советские военнопленные, гражданское население, обвиненное в связях с партизанами, подпольщики и партизаны. Во-вторых, не совсем корректно отождествлять деятельность по эксгумации и сожжению трупов в восточной Беларуси с «командой 1005». Этим занимались зондеркоманды 7а и 7б и айнзатцкоманды 8 и 9. Хотя общее руководство и координацию осуществляла именно 1005-я команда. Указанные нами замечания, безусловно, не снижают высокую научную ценность исследования Л. Смиловицкого.

В 2018 г. российским историком С.В. Аристовым была защищена диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук «Система нацистских концентрационных лагерей на оккупированной территории Советского Союза (1941–1944 гг.)» (Аристов, 2018). Автор рассматривает процесс уничтожения следов преступлений на территории лагерей в Малом Тростенце и в Колдычево. Также отдельные данные приводятся по регионам западной Беларуси. Вне поля зрения автора оказалась территория Могилевской, Гомельской и Витебской областей, где также проводились акции по эксгумации и сожжению трупов.

Наиболее подробно на сегодняшний день заявленная тема рассмотрена в статье белорусского историка С.Е. Новикова (Новікаў, 2019: 3–13). В ней акцент сделан на анализе новейших достижений немецкой историографии: исследовании А. Ангрика «“Акция-1005” – ликвидация следов нацистских злодеяний в 1942–1945 гг. Одно “секретное государственное дело”» (Angrick, 2018) и упоминавшейся работе Й. Хоффмана «Об этом нельзя говорить…». Автор объясняет отсутствие комплексных и глубоких исследований этой важной и трудной темы в национальной белорусской историографии (и в советский период также) «почти полным отсутствием документальных источников, без которых невозможно дать ответы на вопросы, касающиеся определения войсковой или полицейской принадлежности подразделения, которое исполняло такие задачи, его состава, структуры и функций… Сложность заключается в первую очередь в том, что службы полиции и СД, которые обеспечивали исполнение задачи по ликвидации следов преступлений на оккупированной восточной территории, смогли уничтожить абсолютное большинство документов «зондеркоманды 1005-Центр», без которых сложно говорить о всестороннем исследовании обозначенной темы» (Новікаў, 2019: 4). В общем и целом, разделяя эту точку зрения, укажем, что С.Е. Новиков обошел стороной некоторые важные документы, необходимые для раскрытия полноты картины, которые хранятся в Национальном архиве Республики Беларусь. Более подробно об этом написано далее.

Документальная база по обозначенной проблеме также незначительна и фрагментарна. Это, в первую очередь, объясняется высоким уровнем секретности «Операции 1005». Практически никакая документация не велась, а все сотрудники зондеркоманд инструктировались о неразглашении. Все участники этой операции со стороны гражданского населения оккупированных территорий после завершения работ должны были уничтожаться.

Тем не менее сохранился ряд воспоминаний выживших участников рабочих команд. В первую очередь это касается документов, связанных с судьбой жителя деревни Присна Могилевского района С.И. Пилунова (НАРБ. Ф. 1350. Оп. 1.Д. 29. Л. 112–112об.; Ф. 1450. Оп. 2.Д. 8.Л. 211–220; РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 347–349), который в составе рабочей команды принимал участие в эксгумации и сожжении трупов в районе Пашковского леса (Могилевский район). Материалы по «делу Гарника» (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 8.Л. 240–246) позволяют реконструировать процесс уничтожения следов преступлений на территории 9-го форта в Каунасе.

Большой интерес представляют показания роттенфюрера СС Эрвина Хансена из зондеркоманды 7а о проведении операции по сжиганию трупов под кодовым названием «Метеосводка» в районе Рогачева (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 38. Л. 431–433).

После создания Белорусского штаба партизанского движения (БШПД) с определенной периодичностью начинают готовиться разведывательные сводки БШПД, которые направлялись в Центральный штаб партизанского движения и во все высшие партийные и военные органы. Всего за период с осени 1942 г. по июль 1944 г. было подготовлено 176 разведывательных сводок (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 3.Д. 20. Л. 73–106об.; Ф. 1450. Оп. 1.Д. 4.Л. 1–604; Ф. 1450. Оп. 2.Д. 7.Л. 1–437). Начиная с октября 1943 г. в разведсводках регулярно встречаются сведения о попытках оккупантов уничтожить следы своих преступлений в Беларуси (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 1.Д. 4.Л. 521, 529; Ф. 1450. Оп. 2.Д. 7.Л. 227, 390, 427). Также отдельная информация встречается в сообщениях и шифротелеграммах партизанских отрядов и бригад (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 11а. Д.4. Л. 60, 66об., 86; РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 345, 378), отчетах и данных оперативно-чекистских групп (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 280. Л. 90–91, 98–99; РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 346).

Значительный информативный потенциал представляют акты областных и районных комиссий ЧГК[248], которые хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 81–92). Цифровые копии этих документов на правах подлинника были переданы в НАРБ и зафондированы в фонде № 1569.

Также сведения о преступлениях нацистов и попытках их сокрытия раскрывают документы из фонда № 1363. Это судебно-следственные дела на иностранных военнослужащих. Эти материалы в 2000-е гг. были переданы на хранение из Комитета государственной безопасности РБ. В частности, нами выявлены судебно-следственные дела на военнослужащих зондеркоманд 7а и 7б, которые с весны 1943 г. активно привлекались к акциям по уничтожению следов массовых захоронений гражданского населения (НАРБ. Ф. 1363. Оп. 1.Д. 916. Л. 12–20; 26–31об.; 241–245 и др.).

Косвенным доказательством того, что документов по обозначенной проблеме мало, может быть следующий факт. В 1968 г. в Гамбурге состоялся судебный процесс над сотрудниками «команды-1005» Центр Максом Кранером, Отто Гольдапом, Отто Древсом. По запросу немецкой прокуратуры в СССР собирались документы о преступлениях указанных нацистов. В этой связи на имя начальника Главного архивного управления при Совете Министров БССР А.И. Азарова поступило письмо из Главного архивного управления при Совете Министров СССР с просьбой выявить в архивных учреждениях БССР материалы о преступлениях «команды-1005». Из дальнейшей переписки выяснилось, что запрашиваемых документов выявлено не было.

13 марта 1941 г. состоялось совещание между начальником Главного управления имперской безопасности (РСХА) СС-группенфюрером Р. Гейдрихом и генерал-майором Э. Вагнером. Результатом этих переговоров стало создание так называемых оперативных групп (айнзацгрупп) Службы безопасности (СД), которые стали основными проводниками нацистской карательной политики на восточных оккупированных территориях. Они должны были выполнять следующие функции:

• захват и обыск помещений советских партийных, правоохранительных органов и штабов воинских частей;

• обеспечивать сохранность документов, архивов, картотек подозрительных лиц, организаций и групп;

• проводить розыскные мероприятия, аресты и уничтожение советских партийных работников, сотрудников НКВД, армейских политработников и офицеров;

• обнаруживать и уничтожать враждебные элементы (обычно под это определение подпадали евреи, коммунисты, цыгане и др.) и предотвращать враждебную деятельность со стороны местного населения;

• информировать армейское командование о политическом положении на оккупированной территории;

• вести борьбу в тыловых районах со всеми проявлениями антинемецкой деятельности;

• целенаправленно уничтожать еврейское население (Чуев, 2003. Кн. 2: 23–25; Романько, 2008: 86).

Всего при основных группировках немецкой армии было создано четыре оперативные группы – «А», «Б», «Ц» и «Д». В составе оперативных групп были подразделения: особые команды (зондеркоманды) для действий в районах передовых частей армии и оперативные команды (айнзацкоманды) – для действий в армейском тылу. Оперативные группы и команды были укомплектованы из чиновников гестапо и уголовной полиции, а также сотрудников СД.

Каждая группа с командами и полицейскими подразделениями насчитывала до 600–700 человек начальствующего и рядового состава. Оперативные и особые команды насчитывали от 120 до 170 человек, из них 10–15 офицеров, 40–60 унтер-офицеров и 50–80 рядовых. Для большей мобильности все подразделения были снабжены легковыми, грузовыми и специальными автомобилями и мотоциклами[249].

В тыловом районе группы армий «Центр» и на оккупированной территории БССР действовала оперативная группа «Б» (айнзацгруппа-Б), штаб которой располагался сначала в Белостоке, затем в Минске, Могилеве и Смоленске; ее первым начальником был СС-бригадефюрер и генерал-майор полиции А. Небе. В начале июля 1941 г. группа прибыла в Белосток, а затем в течение месяца ее штаб располагался в Минске. В августе 1941 г. группа была направлена в Смоленск, где размещалась в специально выстроенном здании близ вокзала. С августа 1943 г. по июнь 1944 г. – снова в Минске по Университетской улице. В конце июня 1944 г. группа отбыла в Августов (Польша), а затем переехала в Восточную Пруссию – в район Кенигсберга (Чуев, 2003. Кн. 2: 31–32). В ее состав входили две зондеркоманды (7а и 7б) и две айнзацкоманды (8 и 9). Общая численность эйнзатцгруппы Б составляла 655 человек (штаб группы – 71 человек; зондеркоманда 7а – 93; зондеркоманда 7б – 91; айнзацкоманда 8 – 241; айнзацкоманда 9 – 186). В июле 1941 г. в Минске была образована передовая команда «Москва», позднее – зондеркоманда 7ц. Вначале ее численность составляла 13 человек (Krausnick, 1998: 126).

Уже в первые месяцы войны данные подразделения начали проводить массовые расстрелы гражданского населения на оккупированной территории Беларуси. В сводке № 50 начальника полиции безопасности и СД Германии из СССР от 12 августа 1941 г., например, указывалось: «Здесь [в Витебске] ликвидировано 332 еврея, в том числе 5 большевистских функционеров. 27 евреев публично расстреляны, так как отказались работать […] В Копыси ликвидировано 7 функционеров […]» (НАРБ. Ф. 1440. Оп. 3.Д. 943. Л. 133, 136). В сводке № 73 от 4 сентября отмечалось: «Была продолжена фильтрация лагерей для гражданских лиц в Минске. В ходе фильтрации было ликвидировано 733 чел. Речь идет о совершенно неполноценных элементах преимущественно азиатского происхождения, оставлять которых на оккупированной территории ни при каких обстоятельствах было невозможно» (НАРБ. Ф. 1440. Оп. 3.Д. 943. Л. 182).

Айнзацкоманда 9 действовала в районе Витебска, где 8 октября 1941 г. уничтожила более 4000 евреев, айнзацкоманда 8 в ноябре 1941 г. в районе Гомеля и Бобруйска уничтожила более 8500 человек (Die Einsatzgruppen…, 1997: 59). Только в октябре 1941 г. айнзацгруппой Б было уничтожено 37 180 человек, а к 14 ноября этого же года количество уничтоженных увеличилось до 45 тыс. (Manvell, 1972: 93) За все время существования этого подразделения было уничтожено свыше 134 тыс. человек (Залесский, 2004: 36).

Начиная с 1942 г. информация о массовых убийствах на оккупированных нацистами территориях Советского Союза начала становиться достоянием мировой общественности. Советское правительство было первым, кто заявил о масштабах нацистских преступлений. 6 января 1942 г. нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов распространил по дипломатическим каналам стран-союзниц ноту, в которой приводились подобные факты (Большевик, 1942: 8–21). 27 апреля 1942 г. Молотов вновь привел доказательства массовых расстрелов, в том числе упомянул об убийстве 14 тыс. евреев в Харькове. После этого, к концу 1942 г., свидетельства нацистских преступлений в концентрационных лагерях начали появляться в американской и английской прессе (Spector, 1990: 158).

С целью сокрытия следов своих чудовищных преступлений весной 1942 г. немецкое руководство начало подготовку «Операции 1005», которая представляла собой широкомасштабную долговременную программу по сокрытию следов военных преступлений на Востоке. Непосредственным исполнителем этой акции был назначен штандартенфюрер СС Пауль Блобель[250].

Для исполнения своих обязанностей Блобель получил очень широкие полномочия и был напрямую подчинен шефу гестапо Г. Мюллеру. Все старшие командиры СС и полиции на Востоке должны были оказывать ему максимальное содействие и помощь. «Операция 1005» носила гриф «Совершенно секретно», а все ее участники давали подписку о неразглашении. «Команды смертников», которые выполняли самые сложные работы по эксгумации трупов, должны были в итоге ликвидироваться.

Сразу после своего назначения Блобель приступил к организации уничтожения останков жертв в Аушвице, а также Бельжеце, Собиборе. К ноябрю 1942 г. было эксгумировано 107 тыс. тел в Аушвице, к марту 1943 г. 500 тыс. тел в Собиборе и Бельжеце. Здесь разрабатывались и апробировались технологии уничтожения большого объема эксгумированных останков, а также специальное оборудование, предназначенное для этих целей (сборные печи, костедробилки и др.).

Параллельно с проведением операции в Польше осенью 1942 г. Блобель посетил Киев, считая необходимым начать эксгумацию в этом районе. Эта поездка была неслучайной, так как Блобель в качестве руководителя зондеркоманды 4а принимал участие в убийствах на Украине, в том числе и в Бабьем Яру, поэтому был как никто осведомлен о масштабах совершенных преступлений. Однако после совещания с главой ЗиПо/СД Томасом было принято решение отложить эту операцию в силу сложных погодных условий. Весной 1943 г. Пауль Блобель вновь посетил оккупированную территорию Советского Союза. На этот раз он приехал во Львов, где обсудил детали секретной операции с командующим СС и полиции Галиции Фрицем Катцманом. В результате Яновский концентрационный лагерь стал первым местом на территории СССР, где начала осуществляться «акция 1005» (Spector, 1990: 162).

15 июня 1943 г. в Яновском лагере было отобрано 75 еврейских заключенных. Они были размещены в отдельном бункере за пределами лагеря. Вскоре их количество увеличили до 129. Узники должны были работать под охраной 8–10 эсэсовцев и 70 человек полицейских-шупо. Заключенные уничтожали доказательства нацистских преступлений в двух местах массовых расстрелов – Песках, неподалеку от концлагеря, а также в лесу поблизости от Лычаковской улицы. Узники разбивались на группы, число которых доходило до девяти. Они вскрывали могилы, извлекали из них трупы, укладывали тела на заготовленные дрова, обливали бензином и поджигали. Останки перемалывались в специальной машине, которая была обнаружена на территории лагеря после его освобождения. Пепел просеивали, чтобы выявить золотые коронки, обручальные кольца и иные ценные вещи. За один день уничтожалось до 2 тыс. трупов. Только в Песках членами зондеркоманды было уничтожено не менее 40–50 тыс. трупов. Всего же в районе Яновского концлагеря и Лисиничского леса, по данным членов зондеркоманды, было уничтожено около 200 тыс. человек (Аристов, 2018: 310).

Опыт организации «акции 1005» в Яновском лагере в дальнейшем использовался в других оккупированных районах Советского Союза. В самом концентрационном лагере были организованы курсы для эсэсовцев по подготовке и проведению кремаций. Руководил ими унтерштурмфюрер СС Шэллок, координировавший ранее процесс уничтожения трупов в Яновском лагере. Эти курсы включали:

• обеспечение специальной охраны из частей полиции, СД и СС с учетом объема запланированных работ;

• формирование рабочей команды, так называемой команды смертников, для исполнения работ по вскрытию захоронений, дальнейшей эксгумации и сожжению трупов;

• организацию временных построек в форме землянок для содержания рабочих команд, укомплектованных из узников местных гетто, тюрем, лагерей для военнопленных, а иногда и из числа местного гражданского населения;

• подготовку дров и других горючих материалов для проведения работ по сожжению эксгумированных трупов;

• сожжение трупов на кострах в штабелях или в специально построенных в земле печах;

• уничтожение остатков костей после сожжения через их дробление;

• избавление от свидетелей, то есть ликвидацию рабочих команд путем их расстрела и сожжения;

• ликвидацию следов преступлений на месте проведения работ (Новікаў, 2019: 7).

Этими правилами руководствовались все подразделения «зондеркоманды 1005-Центр», которые обеспечивали проведение указанных работ на территории оккупированной Беларуси.

В августе 1943 г. для реализации намеченной операции в Беларуси была создана «зондеркоманда 1005-Центр». В нее входили не менее 75 исполнителей. К ним относились не менее 30 полицейских 4-го взвода 9-й полицейской танковой роты под командованием Отто Голдапа. Административные функции были возложены на Отто Древса, который был «острием» подразделения охранной полиции и заместителем Голдапа. Кроме полицейских, в команду входило около 40 солдат роты СД «Фольксдойче». Подразделение также было укомплектовано несколькими водителями и 6 переводчиками (Хоффманн, 2013: 21). Именно эта команда занималась уничтожением следов преступлений на территории лагеря Малый Тростенец.

Но прежде обратимся к территории восточной Беларуси, которая находилась под властью военной администрации. С целью координации работ по уничтожению следов преступлений в конце сентября 1943 г. в Могилеве была проведена встреча руководства зондер- и айнзацкоманд айнзацгруппы Б, которые действовали в тылу группы армий «Центр». По результатам встречи, на которой также присутствовали начальники полиции Бобруйска, Гомеля и Витебска, был отдан приказ, согласно которому каждая из вышеназванных структур создавала специальное подразделение для реализации «эксгумационных работ», проведение которых должно было обеспечить путем привлечения узников из близлежащих лагерей и тюрем. В тот же день в районе деревни Пашково около Могилева было организовано «показательное сожжение» трупов 100 местных граждан, сложенных в специальный костер. На этой акции присутствовали представители команд СД из Бобруйска, Гомеля, Витебска, Могилева и Минска.

Группа заключенных из Могилева выкопала котлованы 8 м в длину и 1 м в ширину и глубину. Два котлована, вырытых параллельно на расстоянии 2 м, пересекались под прямым углом с другой парой таких же котлованов. Получался квадрат. На эту систему котлованов клали в один ряд бревна и жерди, а поверх – колотые дрова. Далее шла прослойка из кусков смолы, смешанной с каменным углем, на которую в один ряд складывались трупы. Штабель достигал 8–10 м высоты, имея до 20 рядов трупов. Работа наверху требовала сноровки, некоторые военнопленные падали, калечили себя, и под видом направления в госпиталь их увозили на расстрел. Печь поджигалась с трех сторон, дрова поливали бензином. Доступ воздуха был свободным, и пламя охватывало штабель быстро. Пока одни доставали трупы и укладывали их в штабель, другие заготавливали дрова, подвозили бревна и жерди, уголь и смолу из Могилева и близлежащих сел. К работавшим людям не проявлялось никакого снисхождения.

Тех, кто не решался брать в руки разложившийся труп, немцы заставляли ложиться лицом вниз и вдыхать трупный запах 5–10 минут. Часы, золотые протезы, деньги и другие ценности, обнаруженные в земле, рабочие сдавали немцам, за что получали вознаграждение: кусок хлеба, сигарету, кружку кваса, в обед – увеличенную порцию супа. Всего было устроено пять подобных печей. Когда очередная печь догорала, военнопленные подбирали уцелевшие части костей и дробили кувалдами на деревянном помосте, а затем перемешивали с грунтом. Охрана состояла из 68 немцев, вооруженных автоматами, станковыми пулеметами, розыскными и сторожевыми собаками. По шоссе вблизи места работ могли проезжать только немцы, а случайные прохожие расстреливались и сжигались вместе с выкопанными телами. Кормили рабочих на месте рядом с трупами, руки перед едой не мыли. Начались желудочные заболевания. Больных увозили якобы в госпиталь, но на другой день их замечали в верхних штабелях печей. Так было сожжено 25 тыс. человек (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 8.Л. 211–220)[251].

В начале октября 1943 г. партийным руководством БССР были получены данные о том, что «в г. Орше немцы, по-видимому, с целью замести следы массовых расстрелов мирного населения города, проводившихся ими ранее, 29 и 30 сентября 1943 г. разрыли на еврейском кладбище ямы с трупами расстрелянных. Извлеченные из ям трупы были перевезены на льнокомбинат и там сожжены» (РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 378). Точное количество уничтоженных неизвестно.

С октября 1943 г. в активную фазу работы по «операции 1005» вступила айнзацкоманда 8. В ее составе был образован специальный отряд из 68 немцев и 280 заключенных. С 20 октября 1943 г. в 12 км севернее Гомеля было уничтожено 3,5 тыс. трупов, включая не менее 1 тыс. трупов евреев. 26 октября отряд был уже в Озаричах к западу от Гомеля и за пять дней сжег 4 тыс. трупов. В начале ноября 1943 г. отряд слился с основной частью зондеркоманды в д. Полковичи, где сжег около 11 тыс. трупов. После завершения работ заключенных ликвидировали (Смиловицкий, 2016: 148–149).

В ноябре 1943 г. начались «работы» по уничтожению следов преступлений в Бобруйске и его окрестностях. По данным оперативно-чекистской группы при Могилевском обкоме КП(б)Б, комендант Бобруйского гарнизона генерал-майор А. Гаман издал приказ, смысл которого сводился к тому, чтобы: «…в кратчайший срок до наступления морозов по всей территории Белоруссии уничтожить следы совершаемых немецкими властями расстрелов советских граждан»… «приказываю: с завтрашнего дня приступить сжиганию трупов, устанавливаю очередность: 1) трупы политзаключенных; 2) евреев; 3) военнопленных; трупы русского населения. Начальнику ГДОП[252] (секретной полиции) выделить людей для выполнения ими работ. Эти люди должны быть также расстреляны после выполнения ими работ. Ответственность за выполнение приказа возлагается на начальника гестапо Бобруйска» (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 280. Л. 90–91).

10 ноября в районе д. Еловики «были вырыты все трупы расстрелянных из 50 могил, затем трупы уложили в штабеля и облили жидкостью зеленоватого цвета и сожгли. Работу выполняли арестованные мужчины, которых после работы расстреливали и сжигали». С 12 ноября начались эксгумационные работы недалеко от д. Каменка, «где осенью 1941 г. расстреляно 9000 евреев, уложенных в 3-х ямах дл. 50 метров, глубиной – 2 метра, шириной 4 метра. Вслед за этим были вскрыты ямы на Березинском фортштадте, где похоронено до 25 тысяч военнопленных» (НАРБ. Ф. 4п. Оп. 33а. Д. 280. Л. 98–99; Ф. 1450. Оп. 1.Д. 4.Л. 529; НАРБ. Ф. 1450. Оп. 11а. Д.4. Л. 60).

Важным представляется отметить тот факт, что в данном случае к «Операции 1005» имеет отношение военное командование в лице коменданта г. Бобруйска. Хотя нельзя исключать и ошибки в разведданных могилевских чекистов.

В начале ноября 1943 г., за две недели до отступления из Брагина, нацисты заставили советских военнопленных и арестованных из числа гражданского населения выкапывать и сжигать трупы убитых. Место сожжения было замаскировано ельником. После окончания работ все, кто принимал в них участие, были расстреляны и сожжены (Ботвинник, 2000: 214).

В ноябре 1943 г. «ликвидационные» работы проводились в г. Борисове на территории бывшей фабрики «Коминтерн», где во время войны находился лагерь. После завершения «работ» на территории лагеря было убито от 2000 до 3000 узников: женщин, мужчин, детей и стариков (Новікаў, 2019: 8). Вот фрагмент из протокола допроса Ф. Гаупнера – военнослужащего зондеркоманды 7б от 6 июля 1945 г.: «Я и еще четыре солдата выехали из своего расположения на северную окраину г. Борисова ночью на грузовой автомашине. Так около одного из заводских корпусов в ямах подготовили место для сжигания трупов. С собой мы привезли дров и бензина. Когда все было подготовлено, мы расставили своих людей по дорогам, чтобы не было доступа к месту расправы. Через некоторое время еще до рассвета подошла первая машина-“душегубка”, в которую вмещалось 25–30 человек. Находившиеся в ней люди были уже мертвы. Оставалось их только вытаскивать из машин и бросать в костер. Все это делали под наблюдением офицеров рядовые солдаты. “Душегубка” привозила тогда мертвых людей два раза. Всего было, таким образом, умерщвлено и сожжено 50–60 человек советских граждан из числа партизан и активистов…» (НАРБ. Ф. 1363. Оп. 1.Д. 916. Л. 28об.–29).

В Витебске в октябре 1943 г. сжигали трупы евреев из захоронений 1941 г. у реки Илово, в долине Толобаск и других местах (ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 84. Д.3. Л. 1–86). В акции принимали участие комендант полевой комендатуры полковник Биккель, его заместитель майор Рейнгорд, инспектор полевой юстиции Шефран, майор Морендарх. Непосредственное руководство осуществляли обер-лейтенант Зенге, военно-полевой судья Рэч и его заместитель Трейхель. Общее количество эксгумированных и сожженных точно не установлено.

Подробные данные по «Операции 1005» в районе Рогачева (именовалась операция «Метеосводка») можно узнать из собственноручных показаний одного из ее участников – роттенфюрера СС Э. Хансена[253]. Эсэсовцы образовали ограждение в виде большого круга, чтобы ни один солдат вермахта, полицейский или местный житель не наблюдал за тем, что должно происходить. Когда могилы вскрыли, то запах наводил такой ужас, что стоявшие в оцеплении едва держались на ногах. Пленным, занятым сжиганием трупов, давали водку и папиросы и даже обещали, что отправят на работу в Германию. Оцепление сняли только тогда, когда догорел последний штабель. Пепел погрузили на автомашину и куда-то вывезли. Всех участников акции строго предупредили, чтобы никому и в голову не пришло произносить хоть слово об операции «Метеосводка». Спустя неделю Эрвин Хансен и его отряд принимали участие в новом раскопе и сжигании трупов (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 38. Л. 431–433).

Наиболее подробные сведения о деятельности «зондеркоманды 1005-Центр» связаны с лагерем Малый Тростенец под Минском, куда она прибыла осенью 1943 г. Уже 27 октября началось уничтожение следов преступлений в урочище Благовщина (34 могилы и около 150 тыс. тел). «Раскопки» длились 6 недель – до 15 декабря 1943 г. Немцы посчитали, что для уничтожения такого количества тел им необходимо было развести 750 костров на 200 трупов каждый (Коль, 2005: 23).

Один из руководителей «акции 1005» в Тростенце А. Рюбе в своих показаниях сообщал: «Костры сооружались следующим образом: сначала параллельно укладывали два бревна длиной 6–8 м на расстоянии 6 м друг от друга. Затем поперек ложились еще два бревна также на расстоянии 6 м друг от друга. На них укладывался слой сухого жердняка затем снова два бревна в 6 м друг от друга. На него снова два бревна. Промежуток затем снова заполняли трупами. И так продолжали дальше, пока конструкция не достигала высоты 3–4 м. Если сооружение получалось особенно большим, внутри оставляли место для дымоотвода. В первое время конструкцию после возведения поливали бензином или соляркой. Но так тела горели медленно и сгорали не полностью, в целях ускорения процесса сжигания тел мы начали поливать зажигательной жидкостью каждый слой трупов, так что вся конструкция была ей пропитана» (Хоффман, 2013: 23). Когда костер сгорал дотла, рабочие должны были перемалывать остатки костей, просеивать пепел и отсеивать золотые зубы и украшения.

Для исполнения этих работ была отобрана первая «команда смертников» из 100 узников лагеря на ул. Широкой в Минске. В состав второй команды были включены представители «русских» евреев, в том числе белорусских, и местные жители, которые содержались в тюрьме СД. Обе команды после окончания «работ» были ликвидированы на месте – в Благовщине (Новікаў, 2019: 9). Всего здесь немцами было уничтожено около 150 000 человек.

После окончания работ в Благовщине «зондеркоманда 1005-Центр» продолжила действовать в Шашковке. Здесь еще осенью 1943 г. была построена печь для сжигания. Печь представляла собой вырытую в земле яму размером 9 × 9 м и 4 м в глубину с отлогим подходом к ней, огороженную колючей проволокой и плотным дощатым забором высотой в три метра. На дне ямы были уложены параллельно шесть рельсов длиной 10 м, поверх рельсов – железная решетка (НАРБ. Ф. 845. Оп. 1.Д. 11. Л. 40–41).

Для подвозки дров были мобилизованы крестьяне ряда волостей. Только из урочищ Любавщина и Даниловщина было вывезено 5 тыс. куб. дров, а из бора Апчак – 2 тыс. куб. (ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 87. Д. 124. Л. 59–61). Команда оцепления была размещена вокруг котлована на расстоянии 100 м от могил. Часовые сменялись регулярно в течение 24 часов, имея потом двое суток отдыха. По свидетельству очевидцев, запах с места сожжения был невыносим.

Печь работала ежедневно, узников доставляли в «душегубках». Иногда обреченных привозили в открытых машинах с прицепами. Расправа происходила очень быстро. Расстреливали возле печи и внутри нее, в других случаях группы людей взрывали гранатами. Пепел из кремационной печи использовался как удобрение на полях подсобного хозяйства «Тростенец». Всего с октября 1943 г. до лета 1944 г., по данным ЧГК СССР, здесь было уничтожено и кремировано не менее 50 тыс. человек (Смиловицкий, 2016: 145–146).

В конце июня 1944 г. Красная Армия уже находилась недалеко от Минска. Нацисты начали спешно организовывать мероприятия по ликвидации Тростенца. 28–30 июня 1944 г. незадолго до освобождения Минска на территории лагеря и в бывшем колхозном сарае (размером 17 × 88 × 3 м) было расстреляно, а затем сожжено около 6,5 тыс. человек. Рядом на штабеле бревен осталось 127 не до конца сгоревших тел мужчин, женщин и детей в разной степени обугливания. Среди трупов были найдены остатки немецких зажигательных бомб, которые применялись для усиления температуры горения. Судебно-медицинская экспертиза установила, что в ряде случаев смерть наступила не сразу, живых сжигали вместе с мертвыми (Коль, 2005: 26–27; Смиловицкий, 2016: 145).

По данным Л. Смиловицкого, кроме Тростенца в районе Минска и его ближайших окрестностей были обнаружены следы расстрелов и сожжения на кладбище военнопленных у деревень Глинище, Тучинка, на хуторе Петрашкевича, в урочищах Уручье, Дрозды, на еврейском кладбище, в парке культуры и отдыха им. Челюскинцев. В 5 км от Минска, у железной дороги Минск – Молодечно, было найдено 197 могил различных размеров, братских – 35 × 25 м и единичных – 2,5 × 1,5 м. Предполагается, что захоронение содержало 80 тыс. замученных пленных и гражданских лиц. Были начаты работы по сожжению трупов, однако полностью уничтожить столь обширное захоронение нацисты не успели (Смиловицкий, 2016: 146).

В Западной Беларуси «операция 1005» началась позже – весной 1944 г. В мае 1944 г. НКГБ БССР сообщал о том, что «в 5 км севернее г. Пинск у деревни Гадево разрываются девять массовых могил, в которых похоронено свыше 30 тысяч военнопленных и мирного населения еврейской и белорусской национальностей, расстрелянных немцами в 1941–42 гг. Извлеченные из могил трупы обливаются горючим и сжигаются» (РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 346).

В начале мая в районе Бронной Горы началась работа по уничтожению следов преступлений, которую проводила команда из 30 человек: 20 полицейских охраны, 6 человек из СС, 3 представителя СД и переводчик, а также 100 заключенных. Согласно акту Брестской областной комиссии ЧКГ, в этом районе в 1941–1943 гг. были расстреляны около 50 тыс. узников гетто Бреста, Пинска, Дрогичина, Иванова, Кобрина, Березы-Картузской, а также узники тюрем из Западной Беларуси других национальностей (ГАБр. Ф. 514. Оп. 1.Д. 273. Л. 1–7). Эксгумация и сожжение трупов продолжались 15 суток. Свидетель этих событий Р. Новис так их описывает: «…В марте месяце 1944 года немцами были пригнаны пешком около 100 человек вольных граждан, откуда они – неизвестно, всех 100 человек поместили в лагерь на ст. Бронная Гора и вели за ними строгий надзор, в начале мая 1944 г. этими людьми производилась раскопка ям возле ветки железной дороги, в которых помещались расстрелянные граждане, ранее доставленные эшелонами, при раскопке трупы на месте сжигались. Для сжигания трупов немцами было разобрано 48 военных бараков, помимо этого, также употребляли какую-то жидкость. Заключаю я это потому, что при наблюдении ночью был виден огонь синего цвета. Во время сжигания трупов по поселку Бронная Гора ощущался невыносимый запах от трупов, это могут подтвердить все граждане поселка. Сжигание трупов продолжалось на протяжении 13–14 дней, жгли беспрерывно днем и ночью. Среди пригнанных 100 человек, которые производили раскопки трупов, мною было опознано два человека… После окончания работы по раскопке и сжиганию пригнанных граждан из партии 100 человек я никогда не видел, полагаю, что они также расстреляны и сожжены» (ГАБр. Ф. 514. Оп. 1.Д. 273. Л. 1, 10, 11).

После ликвидации «команды смертников» на месте проведения работ были высажены молодые деревья, чтобы скрыть следы преступлений (Новікаў, 2019: 10). Сюда же 19 мая 1944 г. немцы привезли из Минска 47 вагонов с трупами общей численностью до 8 тыс. и приступили к сжиганию последних (РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 345).

В июне 1944 г. БШПД сообщал, что «с целью скрыть свои преступления с 27.05.44 в Березе-Картузской немцы приступили к раскопкам могил расстрелянных ими советских граждан и сжиганию трупов, которое производится в монастыре и на местах расстрелов» (НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 7.Л. 390).

Еще одним местом проведения «операции 1005» был г. Слоним и его окрестности. Это происходило в конце июня 1944 г. Для вскрытия могил использовали 50 узников одной из местных тюрем, которым пообещали освобождение. Для их содержания соорудили землянку. Работа по заготовке дров и ликвидации следов преступлений велась до последнего момента. После выполнения работ «команду смертников» заперли в землянке и забросали гранатами, а землянку подожгли (Новікаў, 2019: 12).

Известно, что в 1944 г. «операция 1005» проводилась также в районе Смолевич, Молодечно, Заполья, Яново, Лунинца, Кобрина, Бреста, Вилейки и др.

Подводя итог, отметим, что Беларусь оказалась одним из основных мест проведения «Операции 1005». За годы немецкой оккупации она покрылась густой сетью многочисленных захоронений сотен тысяч людей, подлежавших ликвидации согласно данной программе. Несмотря на особо секретный статус «акции», уже в октябре 1943 г. руководству БССР были известны факты о ее реализации, находились выжившие свидетели ужасных злодеяний нацистов.

На сегодняшний день историки не называют точных данных, характеризующих общее количество эксгумированных и сожженных тел. Но эта цифра может достигать и превышать 300 тыс. Безусловно, данный вопрос требует более глубокого и системного изучения. На сегодняшний день далеко не все места нацистских преступлений стали объектами индивидуальной или коллективной памяти белорусов. В связи с этим актуальность дальнейшего изучения этой темы, несомненно, возрастает.

№ 1

Сообщение № 3390 Белорусского штаба партизанского движения (БШПД) в Центральный штаб партизанского движения об уничтожении немцами следов своих преступлений в г. Орша

7.10.1943

По донесению Белорусских партизан от 5 октября 1943 г. известно, что в г. Орше немцы, по-видимому, с целью замести следы массовых расстрелов мирного населения города, проводившихся ими ранее, 29 и 30 сентября 1943 г. разрыли на еврейском кладбище ямы с трупами расстрелянных. Извлеченные из ям трупы были перевезены на льнокомбинат и там сожжены.

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 378. Копия.

№ 2

Из разведывательной сводки БШПД № 76

30 ноября 1943 г.

[…] По сообщению т. Козлова от 26.11.1943 г. подтверждаются данные о производимых немцами раскопках могил и сжигании трупов расстрелянных советских граждан в районе г. Бобруйска. Раскопки могил производятся у д. Еловики (3 км сев. – зап. Бобруйска) и у д. Кривой Крюк (северная окраина г. Бобруйска на Березине). Места раскопок обнесены колючей проволокой и находятся под усиленной охраной.

Об этом же подтверждает т. Ветров в сообщении от 28.11.1943 г.

По сообщению т. Королева от 28.11.1943 г. в г. Минске немцы приступили к раскопке могил массовых расстрелов советских граждан и сжиганию трупов в районах д. Тростенец и военном городке Красное Урочище.

Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ). Ф. 1450. Оп. 1.Д. 4.Л. 529. Подлинник.

№ 3

Собственноручные показания роттенфюрера СС Эрвина Хансена из зондеркоманды 7а о проведении операции по сжиганию трупов под кодовым названием «Метеосводка»

24 апреля 1944 г.

Относительно «Метеосводки».

Пароль «Метеосводка» был придуман СД для операции по сжиганию трупов расстрелянных в 1941–1942–1943 годах евреев и др.

Это случилось во время отступления из Рославля в Бобруйск осенью 1943 года недалеко от Рогачева. Наша команда остановилась на несколько недель в дер. Лучин. Это был отдых перед нашим дальнейшим маршем на Бобруйск. Отдых ничем особенным не был примечателен. Однажды ко мне подошел гауптшарфюрер СС Штертцингер и отдал приказ подготовиться к «Метеосводке». У меня даже не было возможности спросить, что означает слово «Метеосводка». Это значило взять винтовку, патроны и провизию на один день. На грузовой автомашине нас доставили в Рогачев. На автомашине я установил, что мои товарищи не менее удивлены, чем я. Должно быть, речь шла о каком-то новом деле. На автомашине находились вместе со мной еще товарищи: роттенфюрер Оберер, солдат Молочеев, обершарфюрер Ваннерт, шарфюрер Конечны, обершарфюрер Маркман, а в кабине с шофером для надзора за нами гауптшарфюрер Штертцингер. Кроме Штертцингера все мы были такими людьми в команде 7а, которые не были на хорошем счету, поэтому нам стало сразу ясно, что эта «Метеосводка» не представляет собой ничего особенно приятного. Мы въехали в город Рогачев, в центре города автомашина свернула в сторону прилегающего к городу леса. На небольшой просеке, прилегающей к кладбищу, нам отдали приказ «вылезай». Сойдя, мы увидели большую кучу дров, примерно 6 куб. м, возле которой стояло примерно 20 военнопленных, охраняемых несколькими сотрудниками СД Рогачевского отделения. Пофамильно этих людей я не знаю. Теперь гаупшарфюрер Штертцингер разъяснил нам значение слова «Веттермельдунг» («Метеосводка»). На лице каждого можно было прочесть, что он скорее был готов десять лет не ездить в отпуск, чем выполнять эту работу. Однако наше мнение Штертцингер не спрашивал; сам он был известен как один из самых опаснейших следователей отдела 7а. Итак, работа началась. Мы должны были образовать большой круг, так называемое заграждение, с тем чтобы ни один солдат или местный житель не наблюдал за этой работой. Командовал сам Штетцингер. Пленным раздали лопаты, и сначала они должны были раскопать массовые могилы. Так как могилы относились к 1941 году, то их нахождение легко было обнаружить: земля на этих могилах опустилась почти на полшага. Немало были удивлены пленные, когда они должны были вытаскивать почти разложившиеся трупы. После удаления верхнего слоя земли пленным дали железные крюки, которыми они должны были вытаскивать трупы наружу. Другие стояли наготове с самодельными носилками и должны были относить вытащенные трупы в другое место, где их клали рядом труп к трупу. На слой трупов укладывали слой дров, затем снова слой трупов и слой дров, пока не очистили три могилы, в которых было, возможно, около 300–400 трупов. Запах трупов был около нас, стоявших в заграждении, такой, что казалось, вот-вот мы свалимся с ног. Когда штабель из трупов и дров был готов, его поливали смолой, чтобы лучше горел, и поджигали. Чтобы пленные во время работ не падали, им давали водку и папиросы. Несмотря на это, все же 5 человек упали, и их в тот день больше не использовали. Пленным объяснили, что после окончания работы их направят на работу в Германию, в чем я очень сомневался, так как был отдан строжайший приказ, чтобы ни одна живая душа не знала об этих работах: ни военнослужащие вермахта, ни особенно мирные жители. Я не могу себе представить, что люди, на совести которых несколько сот человеческих жизней, побоялись бы расстрелять 20 военнопленных. Затем пленных увезли. Рассказывали, что они были из тюрьмы СД в Рогачеве. Мы должны были стоять в заграждении до тех пор, пока штабель полностью не сгорел. Оставшийся пепел был погружен на грузовую автомашину и куда-то увезен, куда, я не знаю. По прибытию в дер. Лучин мы еще раз были предупреждены штурмбаннфюрером Лозе о том, чтобы никому и в голову не пришло рассказывать хотя бы слово об операции «Метеосводка». Уже тогда я решил предать гласности этот страшный метод истребления людей.

Уже спустя неделю, еще не успел выветриться прежний запах из одежды, я снова должен был ехать на акцию «Метеосводка». И на этот раз поехали в Рогачев, но в другое место: проехали почти весь город, затем свернули налево. Точно описать местность я не могу, но помню, что это было возле лесопилки. Пленные были те же самые, равно как и охрана. Правда, добавили в охрану несколько человек: унтершарфюрера Бауера, солдата Десснера, роттенфюрера Дюстрхефта.

Работа проводилась аналогичным образом, как и в первом случае. На этот раз трупов было 800–1000, так как могилы были большие. Эти акции «Метеосводка» состоялись примерно за месяц до оставления Рогачева немецкими войсками.

Мое мнение об операции «Метеосводка».

Уже когда я впервые услышал, что все евреи должны быть расстреляны, я спросил себя, почему это делается и кто может ответить за подобное истребление человеческого рода. Я тут же решил никогда не принимать участие в этом, ибо это противоречило моей вере и моим убеждениям. Я считал, что каждый народ на земле имеет право на жизнь.

Да, после непрерывного отступления 1943–44 гг. и начала так называемых акций «Метеосводка» мне стало вполне ясно, что и фюреры не смогут ответить за это и поэтому сейчас хотят скрыть следы своих гнусных преступлений.

По моему мнению, приказ Адольфа Гитлера об истреблении евреев является преступлением против человечества.

Хансен.

НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 38. Л. 431–433. Перевод с немецкого. Копия.

№ 4

Из спецсообщения НКГБ БССР об эксгумации и уничтожении трупов в районе Пинска

13 мая 1944 г.

В 5 км севернее г. Пинск у деревни Гадево разрываются девять массовых могил, в которых похоронено свыше 30 тысяч военнопленных и мирного населения еврейской и белорусской национальностей, расстрелянных немцами в 1941–42 гг.

Извлеченные из могил трупы обливаются горючим и сжигаются.

РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 346. Копия.

№ 5

Из заявления жителя д. Присна Могилевского района С.И. Пилунова начальнику БШПД П.З. Калинину об уничтожении немецкими оккупантами советских граждан, заключенных в могилевскую тюрьму, и о сокрытии ими следов злодеяний за период с 15 сентября по 4 ноября 1943 г.

20 мая 1944 г.

[…] В июле 1943 г. полиция убила командира взвода 121-го партизанского отряда Якубова Александра Ильича, в обнаруженных документах которого упоминалась моя фамилия. Я был арестован гестапо [и] в течение неполных двух месяцев содержался в помещении последнего ([гор. Могилев], Быховская ул. 18, бывшее здание педтехникума). Допрашивали с применением побоев, а затем направлен был в могилевскую тюрьму. Там я находился до 4 октября 1943 г., до времени, когда кончилась «разгрузка» тюрьмы, выражавшаяся в том, что заключенные партиями вывозились в «душегубках» в неизвестном направлении.

За период с 15 сентября по 4 октября 1943 г. я из окна камеры № 224 наблюдал совместно с товарищами погрузку заключенных в «душегубки», которых в тюрьме было 2 шт. Совместно со мной в камере сидели:

1. Низовцев Иван Андреевич, родившийся в 1906 году в дер. Ракузовка Тишовского сельсовета Могилевского района, связной 121 партизанского отряда.

2. Шпаков Георгий Алексеевич, родившийся в 1912 в дер. Белевичи того же сельсовета Могилевского района, связной 121 партизанского отряда.

3. Гришанов Михаил, родившийся в 1914 г. в гор. Могилеве, проживал по ул. Ленина. Арестован за связь с партизанами (двоюродный брат Шпакова Георгия).

Наблюдение мы все четверо производили украдкой, так как охрана, обнаруживая наблюдавших, стреляла по окнам. Погрузка в «душегубки» производилась ежесуточно. В светлое время каждая из них делала по 3–4 рейса и столько же в ночное время, увозя за 1 раз 50–60 человек. В частности, я был свидетелем увоза в «душегубках» 86 чел. из личного состава 51-го батальона «РОА», арестованных во главе с командиром батальона бывшим капитаном Бондаренко за попытку перехода к партизанам. Они были увезены за один рейс в двадцатых числах сентября, приблизительно в 16–17 часов. Перед посадкой в «душегубки» их заставляли раздеться. Оставив в одних кальсонах, руки завязывали назад. Как и обычно, при посадке присутствовали:

1. Начальник гестапо, высокого роста, блондин, курносый, лет 40, на погонах имел 1 большого размера квадрат;

2. Начальник тюрьмы – немец, около 40–42 лет, высокого роста, худощавый, с прямым носом, темными, начинающими седеть волосами, на погонах – 3 квадрата большого размера;

3. Пом. начальника тюрьмы – лет около 30, низкого роста, полный, с упитанным лицом, курносый, глаза голубые, волосы русые, на погонах 2 малого размера квадрата.

Всех немцев было 10–12 чел. Они наблюдали за «порядком», а 8–10 полицейских раздевали направляемых в «душегубки», убирали их одежду, выполняли всю остальную работу. Сопротивлявшихся били и, хватая за руки и ноги, кидали в «душегубки», шум моторов которых лишь частично заглушал крики обреченных на смерть.

Таким же путем происходило дело и в остальных наблюдавшихся мною случаях. Помню, в частности, что в ночь с 3 на 4 октября 1943 г. «разгружали» тюрьму от группы женщин с детьми. Хотя вследствие темноты наблюдать было нельзя, я и другие определили происходившее на тюремном дворе по крику и плачу женщин и детей.

В 6 часов 4 октября 1943 г. оставшихся после «разгрузки» 280 человек разместили на 4 трехтонных автомашинах, предварительно снабдив (не полностью) инструментом – лопатами, топорами, пилами, и повезли в район с. Пашково Могилевского района. Остановились мы на поляне, вблизи Пашковского леса, у закрытого противотанкового рва, берущего свое начало в 200 м на север от шоссе Минск – Могилев и проходящего между Старым и Новым Пашковым до болота, что севернее двух последних пунктов.

В 8 часов, после завтрака (хлеб и чашка черного эрзац-кофе), часть из нас (около 40 чел.) подвели к противотанковому рву. Переводчик (из немцев Поволжья, имя Василий, фамилии не помню, в возрасте около 30 лет, среднего роста, худощавый, прыщеватое лицо, длинный нос, голубые глаза, русые волосы) объявил, не вдаваясь в детали, что нам предстоит раскапывать противотанковый ров.

Вторая группа (около 20 чел.) приступила к рытью котлованов, предназначенных, как потом выяснилось, для сжигания трупов.

Каждый из котлованов имел в длину 7–8 м, в ширину и глубину – по 1 м, 2 котлована, вырытых параллельно, на расстоянии 2 м, пересекались под прямым углом второй парой таких же параллельно расположенных котлованов. Получался квадрат с отходящими от его углов четырьмя парами перпендикулярных один к другому отростков (продолжениями котлованов после их взаимного пересечения). Концы последних имели скосы, дно которых на протяжении полуметра постепенно и правильно понижалось от уровня грунта до уровня дна котлована.

На эту систему котлованов клались в один ряд бревна или жерди, а поверх их – колотые дрова. Далее шла прослойка из кусковой смолы, смешанной с каменным углем, на которую в один ряд складывались извлекаемые первой партией трупы. Поверх последних клались в прежней последовательности жерди, колотые дрова, смола и каменный уголь, а на них – новый ряд трупов. Штабель под конец достигал 8–10 м высоты, имея до 20 рядов трупов.

Работа наверху требовала устройства специальных приспособлений, напоминавших примитивные леса, применяемые при постройке зданий. Некоторые из работавших падали с лесов, калечили себя и под видом направляемых в госпиталь увозились на расстрел. Печь поджигалась с 3 сторон, а горючий материал в местах поджога предварительно обливался обильными порциями бензина. Доступ достаточного количества воздуха в котлованы под нижние слои горючего материала обеспечивался скосами.

Третья партия – около 35 чел. – резала дрова, предназначаемые для сжигания трупов. Остальные заняты были возкой бревен, жердей, каменного угля, смолы и другого горючего материала, доставлявшегося из Могилева и соседних от места нашей работы сел.

Приступив к работе по раскопке рва, на глубине полуметра мы обнаружили зарытые трупы, настолько разложившиеся, что у многих из нас появилась рвота. Трупы во рву были сложены в 6–8, а в некоторых местах в 12 рядов, один труп вперед ногами, следующий – вперед головой и т. д. в том же порядке. В первый день мы, работая до наступления темноты, извлекли не менее 4 тыс. трупов. Из мест, залитых водой, трупы извлекались или крюками из полудюймовых железных двухметровой длины прутьев, имеющих рукоять в форме кольца, или обычными железными крестьянскими вилами с деревянной рукояткой. В сухих местах работа по извлечению трупов производилась без инструментов, голыми руками. Первое время тех, кто не решался брать в руки труп или отдельный кусок полуразложившегося мяса, немцы заставляли ложиться лицом вниз, на труп, и вдыхать его запах в течение 5–10 минут. В частности, так немцы 4 раза поступали с десантником капитаном Бондаревым (о нем укажу ниже), у которого трупный запах долгое время вызывал сильную рвоту и полную потерю аппетита.

Насколько можно судить по уцелевшим предметам, умерщвлены и зарыты во рву были военнослужащие и в большом числе гражданские лица. Много грудных детей, стариков, подростков и женщин.

Переводчик Василий объявил нам, что найденные на трупах ценности: часы, золото, в том числе золотые зубы, деньги и прочее – требуется передавать ему. Наблюдал за выполнением этого приказа полицейский Ляхов (впоследствии расстрелянный и сожженный немцами), житель гор. Брянска, заставлявший извлекать из трупов не только золотые, но и белого металла белые зубы. Передавая найденное переводчику, Ляхов получал каждый раз «награду» – кусок хлеба, сигаретку, кружку кваса, в обед – увеличенную порцию супа. Попав в свое время в тюрьму за кражу, он там использовался в качестве охранника при погрузках заключенных в «душегубки».

Кроме переводчика Василия был переводчик немец Омельхольд (которого Ляхов называл Яшкой), имевший свою долю в добывавшихся ценностях. Приметы Омельхольда: возраст – около 30 лет, рост средний, лицо худощавое, тонкий нос правильной формы, глаза карие, светло-рыжего цвета волосы.

В этом районе я, работая с рассвета до темноты, находился до 19 октября 1943 г. включительно. К тому времени было извлечено и сожжено в 4 печах свыше 25 тыс. трупов. Каждая печь горела 3–4 суток. Как говорил переводчик Василий Ляхову, в этом районе зарыто около 35 тыс. трупов.

19 октября 1943 г. была устроена и загружалась трупами пятая печь. 4 из них были устроены на запад от рва, а 1, самая большая по высоте, оборудована непосредственно во рву. Когда очередная печь догорала окончательно, выделялась специальная команда в 15–20 заключенных, состав которой собирал уцелевшие от огня части костей и специальными трамбовками по типу употреблявшихся при ремонте шоссейных дорог размалывал их на деревянном помосте, а затем смешивал с грунтовой землей. Охрана состояла из 68 немцев, вооруженных автоматами и 4 станковыми пулеметами. Имелось 8 розыскных и сторожевых собак, из которых 4 применялись для оцепления района работ и 4 – для нашего непосредственного караула. Из состава нашей группы для караула нас же было выделено 12 полицейских.

По шоссе вблизи работ могли проезжать только немцы, а остальные, случайно попадавшие в оцепленную зону, расстреливались и сжигались вместе с выкапывавшимися трупами. Таких случая было 2. В одно из воскресений к месту работы приблизились мужчина и женщина, ехавшие на подводе, сзади которой была на привязи корова. Люди были застрелены и сожжены, лошадь отогнана в произвольном направлении, а корова использована на мясо. Нескольким позднее таким же образом и по аналогичному поводу была лишена жизни девушка 18–19 лет.

Кормили команду 3 раза в сутки: на завтрак и ужин – суррогатный черный кофе, на обед – консервная банка супа из неочищенного картофеля, на сутки – 200 г хлеба. Питались на месте работы, в 5–10 шагах от трупов. Руки перед едой не мыли. Многие в такой обстановке не могли кушать. Начались массовые желудочные заболевания. Больных увозили, якобы в госпиталь, но на другой день мы замечали в верхних штабелях печей трупы своих товарищей. При мне было отмечено 2 таких случая: первый раз немцы уничтожили 9, а вторично – 6 заболевших.

20 октября 1943 г. меня в числе 35 чел., наиболее физически крепких, направили в какой-то артгородок, находившийся приблизительно в 12 км на северо-запад от гор. Гомеля (точно названия этого пункта не знаю), а остальной состав рабочей команды продолжал работать на прежнем месте.

Там, в районе Пашковского леса, судя по сообщению переводчика Василия полицейскому Ляхову, всего было зарыто около 35 тыс. расстрелянных. Следовательно, оставшимся заключенным предстояло извлечь еще до 10 тыс. трупов.

Каждому из отправленных на новое место было выдано на дорогу по 1 хлебцу весом в килограмм, а в пути 1 раз поили непосредственно из речки. По прибытии на место один из заключенных, учитель из Чаусского района, наевшись после голодовки хлеба, умер от заворота кишок. Одного из заключенных, еврея, немцы заставили сделать крест для умершего, а после похорон (в деревне, где мы располагались, на огороде) мы, по приказанию немцев же, пели молитвы.

В районе на юг от артгородка, приблизительно в километре, мы в течение 5 дней извлекли из 4 могил более 6 тыс. трупов (а всего, со слов переводчика Василия, там должно было находиться до 8 тыс.). В первой могиле находилось 1500–1600 трупов, главным образом военных, во второй – около 800 трупов военных и гражданских, в третьей – более 1 тыс. (преимущественно евреев – женщин и детей и в меньшем числе мужчин). О четвертой могиле сведений не имею. Ввиду того, что грунт в том месте сухой, трупы были менее разложившимися, чем в районе Пашковского леса.

Все извлеченные трупы были сожжены в 2 штабелях, причем по мере сгорания в эти же штабеля закидывались трупы, вновь извлеченные из могил. Размеры печей и характер устройства таковы же, как и в районе Пашковского леса.

Охраняло нас 20 немцев, при которых находилось 4 собаки. На ночлег отвозили в «душегубке» в ближайшую деревню, название которой не установили, так как гражданского населения в ней не было. «Душегубку» сопровождали 2 бронемашины – спереди и сзади.

На второй день после работы приезжал начальник гомельского гестапо (фамилия начинается с буквы Б), давший нам по куску хлеба, после чего мы по приказанию этого немца, сидя вблизи горевшего штабеля с трупами, пели песни «Стенька Разин», «Катюша» и др. Немец, расчувствовавшись, заплакал и через переводчика сказал нам, что очень любит русские песни, поблагодарил, подарил по сигаретке каждому курящему и уехал.

26 октября 1943 г. нас, 34 чел., в той же «душегубке» направили в мест. Озаричи, где мы в течение 5–6 суток извлекли из 3 могил, находившихся в полукилометре от еврейского кладбища (точно по сторонам света ориентировать не могу), около 4 тыс. трупов. Всего же, по немецким данным, в этом районе похоронено до 6 тыс. расстрелянных.

Первая и вторая могилы были устроены в противотанковом рву, а третья – в большой воронке, образовавшейся от разрыва авиабомбы. Трупы евреев в этой могиле были сожжены в беспорядке, а в первых двух – рядами, в которых голова второго трупа находилась у ног первого и третьего. Вследствие сухости грунта трупы разложились незначительно, на многих уцелела одежда и обувь.

Ночевали мы вблизи кладбища в «душегубке» – трехосной автомашине, длина которой равнялась примерно 10 м, ширина – 4 м, высота – 3,5 м. Кабина для водителя очень короткая и широкая, с наглухо закрывающимися дверцами, изолирована от кузова листовым металлом. Мотор сконструирован в соответствии с конфигурацией кабины, то есть в ширину.

Снаружи автомашина обита металлическими листами, окрашенными в черный цвет, внутри – такая же обивка голубого цвета. Вход в «душегубку» сзади, через двухстворчатые дверцы, толщина которых, как и толщина стен камеры, около 6 см. Правая по ходу машины дверца имеет расположенный на уровне среднего человеческого роста застекленный «глазок» в виде щели 4 на 6 см. Под дверцами – откидная деревянная с оковкой подножка. Окон в камере «душегубки» нет. Пол внутри ее металлический, с решетчатым деревянным настилом. У каждой из боковых стен камеры на одинаковом расстоянии от кабины и дверец из-под пола выступают до уровня решетчатого настила по одному металлическому ящику, занимающему площадь 40 на 40 см. Боковые стенки их имеют между полом и верхней частью ряд отверстий диаметром 3–4 мм, предназначенных для пуска газов в камеру «душегубки».

На передней стенке камеры расположены на уровне глаза две обычного типа автомобильные фары, включаемые из кабины водителя. Кроме указанного, внутренность камеры ничего не содержит. Снаружи же справа и слева под кабиной, от мотора в металлические ящики, вмонтированные в пол камеры, идут резиновые шланги диаметром около 10 см, имеющие по вентилю для регулировки прохождения отработанных газов.

Работы мы производили тем же, что и на старом месте, способом. Все трупы были сожжены в течение 2 суток в одной печи, основание которой имело форму креста, поскольку было образовано не четырьмя, как раньше, а только двумя котлованами прежних габаритов.

3 или 4 ноября 1943 г. мы прибыли в район дер. Полыковичи Могилевского района, остановившись в 1 км на восток от нее, у опушки леса. Там уже работала часть нашей партии заключенных, прибывшая по окончании работы из района Пашковского леса. По словам немцев, мы должны были извлечь из 6 могил в противотанковом рву 11 тыс. трупов, а фактически извлекли около 8 тыс. – в большинстве военных. Среди гражданских лиц было несколько цыган.

Могилы немцами отыскивались во всех случаях, о которых мне известно, следующим образом. После определения по карте примерного места массового погребения команда в 5–6 чел. во главе с немцем рыла на площади 1 тыс. на 250 м контрольные ямы диаметром около четверти метра, глубиной 1–0,5 м и на расстоянии 5–10 м одна от другой, в зависимости от обстоятельств. На рытье контрольных ямок, поскольку немцы знали места погребений лишь приблизительно, с малой точностью, затрачивалось 2–3 часа в каждом случае.

Всего мы там работали одни сутки. Во время работы, днем, вблизи проходила девушка 16–18 лет, жительница д. Полыковичи. Переводчик Василий подозвал ее под предлогом проверки документов. Присутствовавший здесь немец (со слов переводчика – начальник смоленского гестапо) пристрелил девушку, а труп приказали сжечь […]

После работы переводчик заставил нас петь песни «Широка страна моя родная» и др. Вечером этого [дня] нас разбили на 2 группы. Одну из них на двух трехтонных автомашинах увезли в сопровождении бронемашины и мотоциклистов якобы в район Пашковского леса. Но мы видели, что трупы довезли лишь до опушки леса, где моторы машин были заглушены, а люди замаскированы. Из оставшихся на месте отобрали 6 человек, в том числе и меня, а остальных более 100 чел. (среди которых работник Могилевского РО НКВД Кабанов Борис) силой загнали в «душегубку», закрыли наглухо камеру последней и включили мотор. Мы, находясь, метрах в 20 от «душегубки», слышали, как запертые в ней стучали в стены и дверь, кричали, плакали. Минут через 40 машину подогнали к печи, еще не потухшей, открыли дверцы «душегубки», и оттуда стали падать на землю трупы. У многих из них глаза, обильно покрытые влагой, вылезли из орбит, большая часть замученных была с открытым ртом, некоторые со следами как бы улыбки. Кожа на трупах имела ярко выраженный красный цвет, каким бывает после долгого пребывания в бане.

Престарелый Вишневецкий Иван, его сын Андрей и дочь Нина, проживавшие в гор. Могилеве на Нижней Мышаковке, д. 24 (неточно), арестованные за участие во взрыве на Могилевской фабрике искусственного шелка, умерли, крепко обнявшись […]

Нас заставили вынести трупы из «душегубки» и сложить в горящую печь. Туда же были заброшены и личные вещи замученных. Я с одним из заключенных (фамилии не помню) укладывал на верх печи труп Комкова, и в это время немцы дали команду остальным 4 заключенным также забираться наверх. Все поняли, для чего это делается, и я крикнул «Смерть немецким оккупантам». Переводчик выстрелил в меня, но попал в моего соседа. Я, притворившись мертвым, упал вместе с соседом. Немцы открыли огонь из автоматов по остальным 4 заключенным, и я при этом получил также ранение в голову, но не потерял сознание. Вслед за этим по голосам я понял, что со стороны леса, где немцы замаскировали первую партию, подвели еще 6 чел. Судя по разговорам, это были «добровольцы» из «РОА», провинившиеся перед немцами. Один какой-то украинец умолял пощадить его, указывал на свои заслуги перед немцами, вызывался ехать на работу в Германию; второй говорил, что осужден не за борьбу против немцев, а за кражу; третий твердил о своей медали, полученной от немцев. Переводчик всем обещал отправку в Германию при условии хорошего выполнения работы по сжиганию трупов.

Эти 6 чел. разгрузили вновь прибывшую из леса «душегубку» и стали укладывать трупы на верх печи. Предварительно на тот ряд трупов, в котором лежал я, были положены доски от разрушенных построек, а на них вновь, в беспорядке, стали наваливаться грузы. Гвоздь, вбитый в положенную на меня доску, врезался мне в правую руку. По мне несколько раз проходили люди, таскавшие трупы, становились мне на спину.

Когда 6 человек «добровольцев» закончили укладку трупов и подготовку к поджогу, их уложили на землю и расстреляли из автоматов, оставив трупы на земле. Штабель был облит бензином и при помощи термитных шашек подожжен в 3 местах сразу. Уже темнело. Все немцы, кроме шофера «душегубки» и 1 часового, уехали. Я чувствовал, что огонь приближается ко мне. Немцы, как можно было понять по стуку дверцы «душегубки», оба вошли в нее и меня увидеть не могли, поскольку я находился ближе к противоположной от машины стороне штабеля. Я с трудом, оторвав рукав рубахи, освободил руки, затем ноги, выбрался из-под трупов и, свалившись на землю, пополз в кусты метрах в 8–10 от печи, не будучи замечен немцами. Пройдя после короткого отдыха метров до 700, вынужден был из-за раздавшихся в направлении, куда я следовал, лая собаки и стрельбы вернуться. В 300 м от себя я вновь увидел печь, стоя около которой два немца бросали в огонь трупы расстрелянных последних 6 чел., поднимая каждого из них за руки и за ноги и перед броском раскачивая.

Ночью я успел добраться до дер. Малые Полыковичи, где едва не попал в руки немецкого часового, а оттуда, удачно обходя немецкие патрули и вынужденно меняя направления, попал в деревню (названия не помню), где мне один из жителей дал покушать, рассказал про дорогу, снабдив запасом продовольствия, фуфайкой и галошами. Днем, добравшись до дер. Старо-Пашково, остановился у связанного с партизанами Полякова Николая Павловича. Под полом в хате у последнего сидел до вечера, когда к Полякову заехали 2 партизана-разведчика из 121-го партизанского отряда. Через местных жителей обо мне сообщили в отряд, а оттуда в 20 час. за мной прибыла подвода.

При медицинском осмотре в отряде было установлено, что при ранении меня в голову лишь слегка задета теменная часть черепа. В настоящее время чувствую себя вполне здоровым.

Пилунов.

НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 8.Л. 211–220. Подлинник. Опубликовано: Преступления немецко-фашистских оккупантов в Белоруссии. Минск, 1963. С. 140–149.

№ 6

Шифротелеграмма № 7516 командира партизанского отряда С.А. Яроцкого на имя Первого секретаря ЦК КП(б)Б П. Пономаренко об уничтожении немцами следов своих преступлений в д. Бронная Гора Березовского района

22 мая 1944 г.

На ж.д. станции Бронна-Гора немцы в 1941–1942 гг. истребили 473 советских граждан. Трупы зарыты в траншеях размером: длина 60 м, глубина – 4 м.

Последние две недели отрывают трупы, обсыпают химическим порошком и сжигают. Сюда же 19.5.44 г. немцы привезли из Минска 47 вагонов с трупами общей численностью до 8 тыс. и приступили к сжиганию последних.

Возле д. Смолярка сев. – вост. Березы в 3 км немцы в 1941–42 гг. убили более 15 000 советских граждан.

Яроцкий

РГАСПИ. Ф. 625. Оп. 1.Д. 7.Л. 345. Копия.

№ 7

Из разведывательной сводки БШПД № 51

12 июня 1944 г.

[…] С целью скрыть свои преступления с 27.05.44 в Березе-Картузской немцы приступили к раскопкам могил расстрелянных ими советских граждан и сжиганию трупов, которое производится в монастыре и на местах расстрелов.

НАРБ. Ф. 1450. Оп. 2.Д. 7.Л. 390. Подлинник.

№ 8

Из показаний начальника рабочего подразделения «зондеркоманды 1005» Адольфа Рюбе о преступлениях в Благовщине

г. Карлсруэ, ФРГ, 17 декабря 1947 г.

В конце сентября 1943 г. капитан войск СС Гардер, который входил в состав команды 1005, приехал в Минск. Эта команда находилась в подчинении полковника войск СС Блобеля.

Задача Гардера заключалась в том, чтобы сформировать команду в Благовщине, которая находилась бы в ведении главнокомандующего полиции безопасности и службы безопасности Минска, а также в том, чтобы вместе с этой командой исполнять задания. Минским учреждением я был направлен в эту командировку в сопровождении 3 или 4 переводчиков. В состав команды в Благовщине входило около 60 полицейских, находящихся под командованием лейтенанта Голдапа, около 30 русских, а также русские рабочие подразделения. Эти русские пришли на смену на две недели караульной роте эсэсовцев Минска.

Сначала предполагалось, что работы, проводимые непосредственно в Благовщине, должны быть выполнены с использованием сотни русских евреев, которые были перевезены по случаю чистки гетто в рабочий лагерь СС, расположенный по ул. Широкая. Но Гардер сомневался и считал, что с этими русскими евреями он попадет в затруднительное положение. Поэтому в начале октября 1943 г. он приказал погрузить эту сотню русских евреев в две газовые машины, относящиеся к ведомству, и умертвить людей газом. Из Благовщины наконец были вывезены пленные, доставленные из минского рабочего лагеря СС. Они находились под охраной полиции и русских, а после их отбытия – эсэсовцев караульной роты Минска.

Моя задача заключалась в том, чтобы вместе с частью русских вскрывать могилы, извлекать трупы, раскладывать костры, укладывать туда трупы (один ряд на другой) и их сжигать. Со временем переводчики так хорошо ознакомились с работой, что я уже практически только осуществлял контроль за работой.

После того как могилы были разрыты, оттуда железными крюками вытягивались трупы, которые складывались на носилки и доставлялись к костру. Там трупы были уложены в штабеля таким образом, чтобы на один слой дров клался один слой трупов, поверх него снова шел пласт дров, а затем снова – слой трупов. Костры находились в ямах глубиной около 5 м. Пока Гардер руководил подразделением, костры заливались сверху бензином, а позднее черной горючей смесью, которая доставлялась военной авиацией. Костры поджигали переводчики, которые были проинструктированы Гарднером. Сначала прах разбивался на куски молотком для того, чтобы не оставались куски костей, а потом выбрасывался в отрытые ямы. Затем ямы засыпались землей. Русские пленные, которые выполняли работы, были убиты спустя некоторое время, так как ни один очевидец не должен был остаться в живых.

ZSL:202AR-Z 22/60 (Goldapp), Bd. 1, 50f. Перевод с немецкого. Опубликовано: Лагерь смерти Тростенец: док. и материалы. Минск, 2003. С. 182–183.

№ 9

Письмо Главного архивного управления при Совете Министров СССР начальнику Архивного управления при Совете Министров БССР А.И. Азарову о выявлении документов о преступной деятельности военнослужащих зондеркоманды-1005

25 января 1968 г.

Начальнику Архивного управления при СМ БССР

Тов. Азарову А.И.

В связи с письмом Прокуратуры СССР ввиду обращения прокуратуры при земельном суде Гамбурга по случаю начавшегося в ФРГ процесса над бывшими руководителями зондеркоманды-1005 – Кранер Максом, 1904 г.р., Гольдапом Отто, 1898 г.р. и Древсом Отто, 1910 г.р., которые использовали узников различных лагерей на оккупированных территориях Белоруссии и Польши для сокрытия нацистских преступлений (вскрытие массовых могил и сжигание трупов), а затем расстреливали их, – просьба срочно организовать выявление документальных материалов (в том числе фотодокументов), имеющих отношение к нижеперечисленным преступлениям Кранера, Гольдапа и Древса (особо необходимы документы к пп. 2 и 4):

1. У дер. Малый Тростенец в 10 км от Минска

а) 15 декабря 1943 г. была уничтожена в автомашине-«душегубке» рабочая команда, состоявшая не менее чем из 100 узников; 6 узников, которых заставили выгрузить трупы из автомашин, были затем расстреляны;

б) Между 2 февраля и 2 апреля 1944 г. в течение 4 дней подряд было расстреляно не менее 6 арестованных, которые перед тем были использованы для эксгумации трупов, захороненных в воронках от бомб, и их сожжения.

2. Примерно в 10 км на северо-запад от Минска 21 декабря 1943 г. команда охранной полиции расстреляла по меньшей мере 20 арестованных.

3. В районе пос. Смолевичи Минской области

а) Между 17 и 21 апреля 1944 г. в соответствии с приказом Кранера об уничтожении неработоспособных узников Древс застрелил из своего пистолета одного больного узника;

б) 26 января 1944 г. было уничтожено в «душегубке» не менее 15 узников; по меньшей мере 3 узника, которых заставили выгружать их трупы, были затем расстреляны.

4. Примерно в 30 км к северу от Минска

а) Между 2 февраля и 2 апреля 1944 г. был расстрелян один больной узник лагеря;

б) 2 апреля 1944 г. были уничтожены в «душегубке» не менее 50 человек из рабочей команды.

5. В районе гор. Пинска Брестской области 27 мая 1944 г. было убито не менее 62 узников лагеря путем взрыва убежища, где они находились.

6. В июле 1944 г. в месте, расположенном на северо-восток от Бреста, было расстреляно не менее 20 узников, находившихся при команде Фишера.

7. В районе гор. Кобрина Брестской области 18 июня 1944 г. было расстреляно не менее 60 заключенных тюрьмы гор. Кобрина, в том числе не менее 38 мужчин, которые использовались зондеркомандой «Центр» для выкапывания трупов из массовых могил, 20 женщин и 2 детей. Жертвы были разделены на 3 группы, которые расстреливались отдельно.

8. В районе гор. Слонима Гродненской области 5 июля 1944 г. было убито не менее 50 арестованных, которых заманили обманным путем в убежища, куда бросили через вентиляционные шахты связки гранат.

Прокуратура СССР просит выявить материалы (в том числе фотодокументы), имеющие отношение к перечисленным преступлениям. Особо необходимы документы к пп. 2 и 4.

С выявленных фотодокументов просьба снять фотокопии в 3-х экз. и выслать их в Главное архивное управление при СМ СССР.

Начальник отдела использования документальных материалов ГАУ при СМ СССР

Богатов

НАРБ. Ф. 249. Оп. 5.Д. 1174. Л. 79–80. Подлинник.

№ 10

Из показаний начальника рабочего подразделения «зондеркоманды-1005» Адольфа Рюбе о сожжении евреев в урочище Благовщина Минского района в ноябре 1943 г.

г. Гамбург

Февраль 1968 г.

[…] Когда я в середине ноября 1943 г. находился в урочище Благовщина, произошло следующее. Около 15 часов ко мне подошел начальник Гардер и сказал, что сегодня работы должны быть приостановлены и что команда русских рабочих должна быть отправлена в другое место. Мы, то есть я, переводчики, которые находились под охраной, полицейские и эсэсовцы, в течение часа стояли на месте без всякого дела. Вблизи высился штабель дров, между которыми лежали пластами тела убитых людей. Тогда Гардер принялся покрывать эту гору трупов хворостом из хвои. Но это ему не удалось. Почти в середину штабеля Гардер воткнул железный стержень высотой два метра. В то время, когда Гардер был занят этим делом, прибыли две грузовые машины из Минска, а также Хойзер на своем автомобиле. В машинах было около 10 эсэсовцев из Минска и около 30 евреев, мужчин и женщин. Евреям приказали сойти с машин, и около 20 из них по приказу Хойзера были поставлены у открытой ямы и расстреляны выстрелами в затылок […] Оставшимся 8–10 евреям было приказано донага раздеться. Затем им связали руки и ноги. Я это видел с расстояния 40–50 метров. Гардер в это время находился на штабеле. Обнаженные и связанные по рукам и ногам евреи, среди которых находилось больше женщин, чем мужчин, были втянуты группой эсэсовцев под руководством одного командира по лестнице и положены там в ряд. Одну еврейку Гардер привязал к железному стержню. После этого он спустился вниз и поджег штабель. Когда штабель уже загорелся, еврейка, привязанная к стержню, неожиданно спрыгнула вниз. Очевидно, веревки, которыми она была привязана к стержню, перегорели. Тогда Гардер вновь поднялся на штабель, хотя он уже горел, и вновь привязал еврейку к стержню. Затем весь штабель еще раз был облит бензином, чтобы он быстрее горел […]

ZSL:202AR-Z 22/60 (Goldapp), Bd. 1, 48ff. Перевод с немецкого. Опубликовано: Лагерь смерти Тростенец: док. и материалы. Минск, 2003. С. 199.

Дмитрий Стратиевский

В советской, а затем российской коллективной исторической памяти военный конфликт 1941–1945 гг. традиционно выделяется из общего контекста Второй мировой войны. Из советского периода было унаследовано специальное название, Великая Отечественная война. Соответственно, 22 июня 1941 г., день нападения Германии на Советский Союз, является особой датой, которая и 80 лет спустя отмечает момент вовлечения в войну всего советского народа. В трех постсоветских государствах это официальная памятная дата: в России (День памяти и скорби), Беларуси (День всенародной памяти жертв Великой Отечественной войны) и Украине (День скорби и чествования памяти жертв войны). Если 9 Мая нередко называют последним советским праздником, воспринимающимся позитивно большинством жителей постсоветского пространства, несмотря на оценку действий Красной Армии и ее полководцев в тот или иной период, то 22 июня можно считать таким памятным днем. Вне зависимости от восприятия СССР и событий, предшествовавших началу Второй мировой войны, существует консенсус: нападение Германии оценивается исключительно негативно, в качестве отправной точки, положившей начало гибели миллионов людей и затронувшей в той или иной степени каждого жителя Советского Союза.

В коллективной исторической памяти Германии отношение к войне на востоке Европы априори не могло быть гомогенным и неоднократно переживало трансформации. В ГДР антифашизм являлся фактически государственной идеологией, но его догматичная форма подменяла собой глубокое изучение периода 1939–1945 гг. История войны воспринималась официальной наукой абстрактно и упрощенно. В свою очередь, в первые десятилетия существования западногерманского государства практиковалась политика забвения. В обществе присутствовало понятие «час ноль», означавшее капитуляцию Третьего рейха как точку отсчета, после которой следовала совершенно новая эра в истории немецкого народа, лишь крайне опосредованно связанная с прошлым[254]. Превалировала «финансовая» ответственность за преступления, совершенные в период Второй мировой войны, выраженная в государственных компенсационных выплатах некоторым выжившим и отдельным государствам (вопрос компенсаций пострадавшим от нацизма, проживавшим в социалистических странах, по понятным причинам не рассматривался). Для нового определения, обозначающего войну против СССР, было выбрано известное слово «Russlandfeldzug» («поход против России»)[255], не содержавшее правовой и моральной оценки этого «похода». Это понятие использовалось не только в быту, но и в воспоминаниях немецких генералов, а также в работах некоторых историков. Переосмысление и жесткий анализ событий 1941–1945 гг. начались лишь в конце 60-х гг. XX в., с началом «студенческой революции» в ФРГ, антивоенного и правозащитного движения. Этот процесс продолжился более интенсивно после воссоединения Германии. Немалую роль в вопросе окончательного демонтажа мифа о «чистом вермахте» сыграла экспозиция «Преступления вермахта», показанная в 1990–2000-х гг. и ставшая одной из самых обсуждаемых в Германии за последние десятилетия выставок[256]. Немецкое общество «открывало» для себя «новые» (для него) группы пострадавших советских граждан: в 1990-е – жертвы Холокоста на территории СССР и убитые в ходе карательных акций против нееврейского советского населения, в 2000-е – гражданские принудительные работники, в 2010-е и по настоящее время – советские военнопленные и умершие во время блокады Ленинграда[257].

Германская историческая наука, если говорить обобщенно, также изменяла свои приоритеты, либо чуть опережая пики общественного внимания, либо соответствуя им. В 1950–1960-е годы внимание профессиональных немецких историков скорее фокусировалось на исследовании системы власти в период нацизма и репрессиях на территории страны. О «войне на Востоке» писали преимущественно бывшие военачальники вермахта в мемуарах, а анализ действий немецкой военной машины в СССР проходил скорее в англоязычном научном пространстве[258]. В 1980-е произошел всплеск научного интереса к различным фрагментам войны против Советского Союза, связанный не в последнюю очередь с работами немецких историков Вольфрама Ветте, Герта Юбершера, Манфреда Мессершмидта и др. После 1990 г. эта тенденция продолжилась. Сейчас в ассортименте ведущих книжных онлайн-магазинов[259] и в стационарных сетях[260] постоянно представлены несколько сотен наименований печатной продукции, так или иначе затрагивающих подготовку, идеологическую основу, начало, ход и последствия войны Германии против СССР. Это литература научного, научно-популярного и публицистического характера, предназначенная для различных кругов читателей, начиная с наиболее «легких» и «понятных» изданий, написанных «простым языком», например специальный выпуск журнала «Шпигель» «Нападение. Война Гитлера против Советского Союза» к 75-летию агрессии[261]. Уже в описании издания на сайте этот военный конфликт назван «самой варварской войной в истории человечества»[262]. Несколько десятков изданий последних лет можно аттестовать как строго научные работы, посвященные мотивам, подготовке, реализации и краху плана «Барбаросса».

В настоящей статье автор на основе анализа ряда современных публикаций выделяет ключевые точки в оценках ведущих немецких историков по данной проблематике. При отборе использовались следующие критерии.

1. Публикации за последнее время, в большинстве своем за последние 10 лет. Также для анализа привлекались нынешние редакции работ из предыдущих временных периодов, если они были заметно переработаны и дополнены с учетом нынешнего состояния научной мысли и с привлечением новых источников.

2. Работы исключительно академического характера авторства известных историков, выпущенные в издательствах. Публицистика, журналистика, учебные пособия, воспоминания, самиздат и любительские статьи не учитывались.

3. По возможности, с целью повышения объективности, изучались работы представителей различных исторических школ, в которых использовались отличающиеся друг от друга методики и подходы.

4. Учитывались книги, доступные в магазинах и библиотеках в печатном и/или электронном формате, которые имеют значительный читательский охват и в состоянии оказать влияние на научную мысль и дискуссии в обществе.

В результате анализа научной литературы, отобранной по вышеуказанным критериям, нами выделено десять ключевых тезисов, в отношении которых в современной германской историографии имеется либо консенсус, либо максимальное сближение позиций.

1. Нападение на СССР не было кратко- или даже среднесрочной «реакцией» на определенные события. Это решение логично соответствовало давно сформировавшейся у Гитлера его собственной геополитической картины мира.

В ряде публикаций немецких историков присутствует уверенность, что Гитлер в той или иной степени заранее планировал агрессивную войну на востоке Европы, считал неизбежным военное столкновение с Москвой. Уверенность в этом у главы нацистской Германии присутствовала еще до лета 1940 г., то есть до нередко цитируемых известных высказываний о необходимости войны, таких как слова в адрес главнокомандующего западной группы войск Герда фон Рундштедта от 2 июня 1940 г. («Мир с Лондоном поможет нам приступить к выполнению нашей большой и важной задачи: разобраться с большевизмом») (Klee, 1958: 189), до утвержденного 25 июня 1940 г. Генеральным штабом сухопутных сил и его начальником Францем Гальдером «нового приоритета – удара на Востоке» (Halder, 1962: 372) и, безусловно, задолго до подписания «директивы фюрера номер 21 об операции “Барбаросса” от 18 декабря 1940 г.

Кристиан Хартманн называет мотивы Гитлера «сложными, с длинной предысторией». Гитлер «давно хотел этой войны», считая большевиков, евреев и славян «смертельными врагами национал-социализма» (Hartmann, 2011: 14). Герд Юбершер указывает: «Хотя в науке уже во многом признано, что решение Гитлера начать войну 1 сентября 1939 г. нужно рассматривать в контексте его долгосрочных политических целей еще с 20-х гг., периодически возникают сомнения в существовании ранних внешнеполитических концепций применительно к решению Гитлера выступить против Москвы, принятому летом 1940 г. Отрицается наличие связи с его ранней “Восточной программой”. После публикации исследований Хью Тревора-Ропера, Эберхарда Йекеля и Алекса Куна о военных целях Гитлера, его мировоззрении и “внешнеполитической программе”, а также после фундаментального изучения Андреасом Хильгрубером стратегии Гитлера признается, что намерение Гитлера напасть на Советский Союз нельзя свести лишь к политической ситуации 1940 г. Это намерение необходимо оценивать в рамках его “внешнеполитической программы” еще до 1933 г., хотя она и не являлась детально разработанной и завершенной концепцией» (Ueberschär, 2011a: 13–14). Рольф-Дитер Мюллер начинает свое масштабное исследование подготовки нападения Германии на СССР с анализа германской внешней политики XIX в. и формирования военно-политических союзов того периода. Он говорит о «восточном повороте политики Гитлера» в 1935 г. (Müller, 2012: 41) Далее Р.-Д. Мюллер, отталкиваясь от известных слов Гитлера 1936 г. о готовности к войне «через четыре года», применяет эти слова и к возможной будущей агрессии против СССР. Автор рассматривает внешнеполитическую активность Германии в 1930-х гг., в частности, заключение Антикоминтерновского пакта 25 ноября 1936 г., который он называет «политикой окружения СССР» (Müller, 2012: 55), протоколы совещаний рейхсминистерств, например высказывание Германа Геринга в сентябре 1936 г. («война с СССР неизбежна») (Müller, 2012: 59), отдельные заявления Гитлера, к примеру, о необходимости «германской экспансии» на востоке Европы в ноябре 1937 г. (Müller, 2012: 65), а также командно-штабные игры и военные планы, предшествовавшие «Барбароссе». Р.-Д. Мюллер исследует «План Альбрехта» (апрель 1939 г.), названного именем его автора, генерал-адмирала Конрада Альбрехта. В этом документе противник назывался однозначно: «Наше политическое направление, продвижение на Восток, может быть осуществлено только против России. Не важно, большевистская она или авторитарная, Германии нужны от России пространства и полезные ископаемые. Россию необходимо определять в качестве нашего самого вероятного военного противника» (Müller, 2012: 89).

2. Присутствие расистской и захватнической мотивации в процессе подготовки к войне.

В германской историографии существует консенсус относительно подоплеки нападения Германии на СССР. Абсолютное большинство историков считает, что Гитлер и его окружение не только готовили «классическую» войну с целью завладеть ресурсами побежденного, но и решили выступить против ненавистной им идеологии. С одной стороны, нацисты руководствовались антисемитизмом, антикоммунизмом, антибольшевизмом и расизмом. С другой, будущая война соответствовала мировоззрению национал-социалистов, теориям о «народе без жизненного пространства» применительно к немцам и необходимости его расширения за счет тех народов, которые, по мнению нацистов, не имеют «права» на столь обширные территории. Ограбление и захват ресурсов признавались «легитимными».

Дискуссии разворачиваются скорее вокруг иерархии мотиваций, степени их значимости. В конце 1980-х гг. ряд историков придерживались мнения, что идеологический компонент был, безусловно, главенствующим, доминировавшим по сравнению с другими. Арно Майер категорично утверждал, что весь план «Барбаросса» не только планировался как военная операция с целью как можно скорее и с наименьшими потерями победить противника и захватить «жизненное пространство на Востоке», но и являлся крестовым походом для уничтожения «еврейского большевизма» (Mayer, 1989: 309). Майер даже вынес словосочетание «крестовый поход» в название указанного труда.

В современных работах скорее говорится о дуализме в намерениях Гитлера. Р.-Д. Мюллер признает наличие фанатичного антикоммунизма в среде тогдашнего руководства Германии. Однако он считает, что это скорее были вторичная мотивация и важный элемент пропаганды, направленный не только на немцев, но и на антикоммунистически настроенные государства Западной Европы. Первичной целью, по мнению Р.-Д. Мюллера, являлось завоевание «жизненного пространства», поэтому можно говорить об «империалистической войне» (Müller, 2004: 108). К. Хартманн считает, что оба основных компонента идеологической подоплеки агрессии имели примерно равный вес. Вместе с тем, подчеркивает автор, успехи «фюрера» в 1930-х гг. базировались на его умении найти тактический компромисс, ослабить идеологическую составляющую и довести ее до уровня реализуемости. Историк пишет: «Его (Гитлера. – Д.С.) целью было не только уничтожение. Гитлер считал “пространство на Востоке” “свободным и пустынным” и хотел изменить его согласно своим представлениям, без всякого внимания к его истории и к народам, которые там проживали. Здесь он видел будущее немцев и всей “германской расы”. Народы должны были быть переселены, уничтожены, им должны были быть навязаны новые правила поведения, они были бы низведены до роли слуг. Даже в истории ХХ века едва ли что-либо можно с этим сравнить» (Hartmann, 2011: 14–15).

Г. Юбершер пишет об особом и далеком от реальности «образе России» в представлениях Гитлера, что во многом предопределило ход дальнейших событий: «Гитлер считал себя в состоянии осуществлять захватническую и экспансионистскую политику, потому что был уверен в победе над Францией и привлечении Великобритании к борьбе против славян и евреев. По его убеждению, “огромная империя на Востоке” под “еврейско-коммунистическими правителями” “уже готова к распаду”. “Господство евреев” в России означало для него конец СССР как государства. Последствия показали, что этот произвольно сконструированный гитлеровский образ России ни в малейшей степени не соответствует действительности. Гитлер, пользуясь своей националистической теорией, фатально недооценил экономическую и военно-политическую мощь Советского Союза. Еще одной ошибкой была ничем не обоснованная уверенность в том, что Великобритания захочет достигнуть с ним баланса интересов и молчаливо согласится с его действиями на Востоке» (Ueberschär, 2011a: 17).

3. Необоснованность формальных оправданий агрессии в виде якобы угрозы со стороны СССР.

Немецкие историки не находят подтверждения факта данной угрозы ни в источниках времен Третьего рейха, ни в стратегии СССР в предвоенном мире. К. Хартманн считает, что Москва к моменту начала Второй мировой войны отказалась от идеи «мировой революции», осознав ее несбыточность: «Большевики победили в революции и в Гражданской войне (1917–1921 гг.), но их надежда на мировую революцию не сбылась. СССР остался единственным социалистическим государством, суверенным, крупным, с огромными идеологическими притязаниями, но на практике слабым и изолированным от остального мира. (…) В реальности это (мировая революция. – Д.С.) все больше и больше становилось ничем не подкрепленной риторикой. С конца 20-х гг., с момента консолидации неограниченной власти в руках Сталина, началось изменение советского внешнеполитического курса. Его концепция «строительства социализма в одной стране» все более определяла внешнеполитические действия Советского Союза. Конкретно это означало возврат к классической силовой политике[263] в сочетании с постепенным завершением международной изоляции» (Hartmann, 2011: 10).

Курт Петцольд анализирует планы и дискуссии в руководстве Германии в последний год перед нападением на СССР. Он приводит слова Гитлера 4 октября 1940 г.: «На русской границе находятся уже 40 наших дивизий, позднее их будет 100. Россия сломает зубы о гранит. Но я не вижу вероятности того, что Россия, в отличие от нас, решится на какие-то действия» (Pätzold, 2016: 121). Историк рассматривает ситуацию первой половины 1941 г.: «В начале 1941 г. подготовка агрессии на германо-советской границе уже достигла такого уровня, что стало необходимым принять специальные меры для введения в заблуждение будущего противника. В феврале ОКВ издал такие инструкции. По причине войны против Югославии и Греции операция была перенесена на срок “до четырех недель”. Но еще 30 марта, перед действиями на Балканах, Гитлер 2,5 часа выступал перед своими генералами. В центре выступления были не предстоящая война (на юге Европы. – Д.С.), а война против СССР. Ни слова не было сказано об отражении будущего советского нападения. Напротив, было заявлено, что “есть необходимость решить русский вопрос”. И далее: “Через два года мы сможем решать наши задачи в воздухе и в мировых океанах, материально и с учетом персонала, только если сейчас окончательно и основательно решим вопросы на суше”» (Pätzold, 2016: 34).

4. Ошибочность «тезиса о превентивной войне».

Частично этот тезис (СССР якобы готовил нападение на Германию, причем подготовка была в завершающей стадии, поэтому Гитлер лишь опередил удар Сталина) связан с вышеперечисленными пунктами и опровергается вышеуказанными цитатами. В отличие от стран Центральной и Восточной Европы, а также бывшего СССР, где сохраняется интерес к «тезису о превентивной войне», в ФРГ он был объектом внимательного рассмотрения науки и общества еще в 1970-х. В 1980-е гг. германские и австрийские ученые, допускавшие верность такой гипотезы, пусть и находились в меньшинстве, но все же были представлены известными в академической науке именами, например Иоахим Хоффманн[264], Эрнст Топич и Гюнтер Гиллессен. После завершения так называемого спора историков, в рамках которого данная гипотеза пусть и не была центральной, но все же рассматривалась, она считается опровергнутой. В последние десятилетия тезис более не вызывал заметный интерес у исследователей, постепенно маргинализируясь и становясь объектом дискуссий преимущественно в ультраправых и реваншистских кругах. Непрекращающиеся дебаты в восточной части Европы побудили германских историков снова посвятить свои работы данной проблематике. В 2011 г. вышло сразу два сборника ученых из России и Германии, в центре внимания которых находится «тезис о превентивной войне»[265]. Вместе с тем авторами с германской стороны выступили не представители более молодых поколений историков, а корифеи в лице М. Мессершмидта, В. Ветте и Г. Юбершера.

В. Ветте начинает изучение проблемы с общих предпосылок: «Тот, кто анализирует пропагандистское сопровождение нападения на Советский Союз 22 июня 1941 г., должен изначально следовать правилу не воспринимать его дословно. Пропаганда не дает информации о фактах, причинах, поводах, подоплеке и политических намерениях. Напротив, нацистский режим с самого начала применял пропаганду в виде оружия в политической борьбе. Она использовалась совершенно целенаправленно и расчетливо для достижения основополагающих политических и военных целей» (Wette, 2011b: 38). Далее автор проводит важную параллель: «Система аргументации была, по существу, аналогичной той, что озвучивалось при нападении на Польшу в сентябре 1939 г. В обоих случаях говорилось о “вине” за начало войны. Утверждая, что германский рейх находится в состоянии вынужденной войны, нацистский режим хотел избавиться в глазах мировой общественности и собственного населения от упрека в проведении агрессивной милитаристской политики. Основную причину такой попытки следует искать не в уважении нацистами международного права, а в опасениях за благонадежность собственного населения, которое в немалой своей части до сих пор воспринимало агрессию как нелегитимный метод. Признание факта агрессии осложнило бы психологическую мобилизацию военнослужащих и гражданского населения. Утверждение, которое не могло быть проверено современниками, о том, что на опасность вторжения 160 советских дивизий нужно было ответить превентивным ударом, должно было повернуть внимание людей в нужном для нацистов направлении, на уровень, как сказал Геббельс на одной из пресс-конференций, “сердца и чувств”» (Wette, 2011b: 42). Также Ветте считает, что такие обвинения должны были сплотить население вокруг нацистского правительства и лично Гитлера. Они соответствовали антикоммунистической доктрине и затрагивали общеевропейский контекст: якобы угроза была всей Европе, а Германия находилась на «переднем крае борьбы с большевизмом» (Wette, 2011b: 45). В другой своей статье В. Ветте подробно анализирует комплекс пропагандистских мероприятий с целью скрыть подготовку к агрессии как военного (введение противника в заблуждение в приграничной полосе), так и идеологического свойства. Заявления о том, что Германия якобы вынуждена была начать военные действия, чтобы опередить готовую к наступлению РККА, прозвучавшие в трех документах 22 июня 1941 г. (ноты, врученные В. Молотову и В. Деканозову, приказ Гитлера «Солдатам на Восточном фронте» и прокламация Гитлера, озвученная по радио), воспринимаются В. Ветте в качестве апогея пропагандистских усилий (Wette, 2011c: 45–65).

М. Мессершмидт, в свою очередь, применительно к «тезису о превентивной войне» остается категоричным: «Этот “новый” тезис является старым тезисом германской военной пропаганды» (Messerschmidt, 2011: 34). Автор полемизирует со сторонниками данной гипотезы, рассматривая и военный аспект проблемы. В этой связи он указывает: «Интерпретация военных разработок и планов советского Генерального штаба имеет методологический изъян. Сознательно не учитывается тот факт, что советское руководство в целом было осведомлено о готовности Гитлера прибегнуть к войне и имело общие представления о стратегических целях вермахта в случае таких событий. Поэтому крайне сомнительно рассматривать планы Красной Армии в качестве знака подготовки к агрессии, в полном отрыве от подготовки Германии. Наоборот, эти планы исходили из ожиданий германского нападения, которое должно было быть отражено сильными контратаками с последующим переходом к наступлению на территории противника» (Messerschmidt, 2011: 35). Г. Юбершер обозначает следующий вывод как «факт в исторических исследованиях»: «Война против Советского Союза была запланирована и проводилась в виде агрессии и тотальной войны на уничтожение. (…) Нападение на СССР 22 июня 1941 г. не является “превентивным ударом против Красной Армии”, а однозначно является осуществлением гитлеровской идеологической цели завоевания “жизненного пространства на Востоке” (Ueberschär, 2011b: 60).

5. Война против СССР заранее планировалась как преступная.

Частично аргументы к предыдущему тезису подтверждают и данный тезис. Если планируется агрессия, мотивированная человеконенавистническими идеологиями, желанием захватить чужую территорию, превратив ее в колонию и лишив жителей гражданских прав, такую войну, с точки зрения международного права[266], уже можно назвать преступной. В то же время существуют и другие подтверждения. Еще до начала агрессии были изданы различные приказы, инструкции, чтобы предать действиям военных и гражданских структур Германии иллюзию «легитимности», создать псевдоправовые условия для армии и администраций. Эта система нормативных актов в современной немецкой историографии получила название «преступные приказы». К ним относятся, в частности, «Приказ о комиссарах» от 6 июня 1941 г., «Приказ о применении военной подсудности в районе Барбаросса и об особых мерах войск» от 13 мая 1941 г., «Инструкции о поведении войск на Востоке» от 4 июня 1941 г. и ряд других. В первые месяцы войны к ним прибавились новые распоряжения, в частности приказы № 8 и 9 РСХА. Эта псевдоправовая база предоставляла агрессору возможность вершить собственную «юстицию», невзирая не только на соображения гуманизма и международные обязательства Германии, но и на действовавшее на тот момент германское национальное законодательство. Таким образом, в соответствии с мотивациями войны, она уже заранее планировалась как «особая война», в которой массовые нарушения прав человека (грабежи, убийства, лишение людей возможности получать пищу, неоказание медицинской помощи, принудительный труд) становились «обыденностью». В современной германской историографии существует полный консенсус в отношении оценки преступного характера псевдоправовой базы политической и военной верхушки нацистской Германии, служащей доказательством «запрограммированной» преступности и самой войны. Кристиан Штрайт отмечает: «Решения о том, в каком виде будет проходить война, были приняты уже весной 1941 г. По этим решениям очевидно, что руководство Германии с самого начала не планировало вести войну на Востоке с учетом каких-либо ограничений, предусмотренных в международном праве» (Streit, 2011: 162). В частности, К. Хартманн пишет: «В войне против Советского Союза национал-социализм показал свое настоящее лицо. В противоположность к более ранним кампаниям, никакая осторожность тут более не соблюдалась, ни политическая, ни правовая. (….) Немецкие преступления не были хаотичными или не являлись следствием бесконтрольного развития событий. Конечно, и это было. Но основные действия осуществлялись намеренно, в соответствии с разработанными планами. У этой войны на уничтожение была долгая предыстория» (Hartmann, 2011: 64).

6. Война против СССР с первых дней осуществлялась преступными методами.

У германских историков нет разногласий в признании факта систематического применения вышеуказанных «преступных приказов» на практике. С момента начала агрессии все военизированные подразделения Третьего рейха массово использовали террор в качестве «обыденного» инструмента ведения боевых действий и обеспечения контроля на захваченных территориях. Феликс Ремер, автор единственной на данный момент немецкоязычной монографии, полностью посвященной «Приказу о комиссарах», называет его «идеологически мотивированной программой убийств с целью уничтожить “носителей враждебного мировоззрения”». Ф. Ремер документально подтвердил тысячи случаев расстрела евреев, политработников, представителей интеллигенции, партийных и хозяйственных функционеров, осуществленных до отмены приказа в мае 1942 г. (Römer, 2008: 359). Названия разделов книги К. Хартманна в главе «Немецкие преступления» не требуют пояснений: «Евреи», «Военнопленные», «Война против партизан», «Ленинград», «Ограбление», «Выжженная земля» (Hartmann, 2011: 62–81). Автор отмечает: «Ограбление немцами Советского Союза и его последствия длительный период были недооценены. Но как раз эти действия были отмечены повсеместно. (…) В связи с ограниченными собственными ресурсами вермахт должен был полностью снабжаться за счет завоеванных областей. Также и сам “Рейх” должен был получить выгоду от полезных ископаемых и урожая в СССР. Конечной целью являлась экономическая автаркия, в том числе и с учетом “финальной борьбы” с англосаксонскими государствами. Но немецкие планы выходили за пределы экономики. Еще до начала войны была учтена голодная смерть местного населения, “многие миллионы”, как это признавалось в документах, что лишь “принималось во внимание” со спокойным равнодушием. (…) Герберт Бакке, статс-секретарь в Имперском министерстве продовольствия и сельского хозяйства, отмечал: “Русский человек столетиями переносит нищету и голод, довольствуется малым. Его желудок растягивается, поэтому не нужно испытывать к нему фальшивое сочувствие”. (…) Если солдаты передавали какую-то часть продуктов своим соседям, гражданскому населению, это критиковалось начальством в качестве “неправильно понятой человечности”» (Hartmann, 2011: 75–76, 78).

7. Военное планирование Германии в рамках «Барбароссы» содержало немалую долю импровизации, высокую степень риска и авантюризма, помноженную на недооценку военной и экономической мощи СССР.

В последние 10–15 лет в ФРГ вышло относительно мало статей и монографий, посвященных военной стороне подготовки и осуществлению плана «Барбаросса». Даже в отдельных работах, в центре внимания которых находится исключительно война против СССР, военное планирование является второстепенной темой. Это может показаться странным, но нужно учитывать тот факт, что в предыдущие десятилетия германская историография немало занималась именно военной историей. Досконально анализировались и во многом опровергались воспоминания бывших генералов вермахта, значительное внимание уделялось планированию, действию групп армий и более мелких подразделений, рассматривались успехи и неудачи на конкретных отрезках фронта. Достаточно информации о различных фазах подготовки операции предоставляет «Военный дневник» Ф. Гальдера с его ежедневными подробными записями. «Дневник» был издан в Западной Германии в полном объеме еще в начале 1960-х гг. и снабжен подробными комментариями историков, включая таких корифеев, как Ганс Якобсен. В 1990-х гг. наука изменила угол зрения. Более важным предметом изучения стала идеология нацизма и другие «невоенные» аспекты. Тем не менее и в современных работах четко прослеживается уверенность в том, что операция «Барбаросса» отнюдь не была детально проработанным планом, предусматривавшим различные сценарии.

Во-первых, в военное планирование постоянно вмешивался идеологический компонент. Как свидетельствует вышеуказанная цитата Г. Юбершера (Ueberschär, 2011a: 17), основная мысль которой соответствует мнению других историков, Гитлер видел Советский Союз сквозь призму своего мировосприятия. В его картине мира через короткое время после начала германского вторжения РККА должна была прекратить сопротивление, солдаты разбежаться или перестать подчиняться «еврейским комиссарам», а сам СССР, лишенный «еврейско-большевистской верхушки», быстро капитулировать. Гитлер находился в значительной степени под влиянием Альфреда Розенберга, которого он считал «лучшим специалистом по России», а возглавляемое последним Внешнеполитическое управление НСДАП – наиболее информированной германской спецслужбой. Розенберг, основываясь на сомнительных источниках внутри СССР и на сообщениях эмигрантов, не знавших советские реалии, был уверен, что «русский народ» откажется воевать «за Сталина и евреев». Представители высшего военного командования и министерств, безусловно, в большинстве своем сомневались в быстрой реализации такого сценария. Нижестоящие писали докладные записки вышестоящим, но вышестоящие уступали давлению «фюрера». Вильгельм Кейтель, Вальтер фон Браухич или Альфред Йодль возражали Гитлеру лишь по второстепенным вопросам. Все это, по образному выражению Р.-Д. Мюллера, приводило к «странной игре с переменой ответственности и различными данными» (Müller, 2012: 131).

Во-вторых, и военные, вдохновленные успехами предыдущих кампаний, переоценивали милитаристскую мощь Германии. Р.-Д. Мюллер констатирует: «В глазах начальника германского Генерального штаба, который совсем недавно добился неожиданной грандиозной победы над Францией и рассчитывал на скорую капитуляцию британцев, сложившая ситуация (оперативная дислокация основных приграничных соединений РККА. – Д.С.) представляла собой заманчивую картину. В традициях германской военной мысли вырисовывалась возможность разгромить вражеские армии в решающих сражениях вблизи границы и отвоевать территории, которые в 1939 г. были отданы Сталину, хотя они с момента Первой мировой войны всегда были зоной германских интересов. Тот, кто займет линию Дорпат – Минск – Киев и низовья Днепра, получает контроль над ценнейшими экономическими ресурсами в европейской части России и легко сможет пробиться на Кавказ с его нефтяными месторождениями. Москву при этом сценарии было бы не удержать и после ее взятия, если поверить в то, что СССР – это “колосс на глиняных ногах”, можно было рассчитывать на скорое окончание войны» (Müller, 2012: 141).

В-третьих, высшие германские офицеры действительно верили в слабость Красной Армии с учетом своих представлений о военной мысли и информации о репрессиях в РККА, хотя и понимали, в отличие от Гитлера, что ожидаемый распад советских вооруженных сил произойдет не столь стремительно. Р.-Д. Мюллер цитирует строчку из «Операционного наброска Восток» генерал-майора Эриха Маркса от 5 августа 1940 г., ставшего фундаментом «Барбароссы» («После взятия Харькова, Ленинграда и Москвы более не будет существовать единой русской армии»), и дает собственные комментарии: «То, что сегодня может показаться бессмысленным военным безумием, на тот момент было холодным расчетом опытного офицера Генерального штаба, который нужно понимать, исходя из тогдашних преставлений о войне на Востоке. (…) Маркс верил, что вермахт превосходит Красную Армию не только количественно, но и качественно. Согласно тогдашней картине войны и опыту 1917–1918 гг., Красная Армия после первых тяжелых поражений должна была начать распадаться на отдельные военизированные группы, на которые можно было “охотиться” как на разбитый казачий эскадрон. Фатальная недооценка Сталина и других советских руководителей могла быть вызвана антибольшевистскими клише и другими идеологическими стереотипами, но нужно сказать, что и Красная Армия не особо доказывала свою боеспособность. Ее действия в ходе польской и финской кампаний скорее усиливали ее негативные оценки. (…) Ставилась задача после быстрого завершения кампании в краткие сроки освободить ресурсы вермахта. (…) Доминировали старые представления об интервенции по образцу 1918 г.» (Müller, 2012: 154, 159)[267]. Ключевые недочеты в фазе планирования привели к глобальным проблемам в реализации планов на практике. К. Хартманн пишет о состоянии вермахта: «К зиме 1941–1942 гг. войска на Восточном фронте вынуждены были перейти к режиму строгой экономии ресурсов. Возникли значительные проблемы с логистикой. Характерными для ситуации стали постоянные импровизации, при помощи которых, в какой-то степени, удалось оттянуть крупную военную катастрофу до лета 1944 г. Подразделения на Востоке спасали их сплоченность и высокий профессионализм, что до поры до времени компенсировало многое: страшные потери, стремительное понижение мобильности, все более настойчивое вмешательство из штаб-квартиры “фюрера” и растущее превосходство противника» (Hartmann, 2011: 24).

8. Вермахт являлся непосредственным участником преступлений против человечности на территории СССР.

Исходя из аргументации к тезису о преступности войны против СССР, вермахт получал своего рода карт-бланш на любые действия в оперативной зоне и на оккупированных территориях. «Любые действия» подразумевались и в отношении к тем группам, которые, согласно действующим предписаниям международного права, должны были иметь право на особую защиту, так как не находились в состоянии активной вооруженной борьбы. Это были военнопленные и гражданское население.

В. Ветте изучает мировоззрение ведущих генералов вермахта, то есть тех, кто издавал приказы и требовал их исполнения, и рекомендует обратить внимание на восприятие генералитетом гитлеровских планов еще до начала войны. В этом он видит один из источников преступлений в ходе боевых действий: «В контексте исторической оценки вермахта решающим является вопрос реакции генералов, собиравшихся в Рейхсканцелярии, на слова Гитлера о методе ведения войны, хотя не было ни малейших сомнений в том, что такая война ни в коей мере не соответствует ни международному праву, ни солдатскому кодексу чести» (Wette, 2011a: 54).

К. Хартманн констатирует, что вермахт стал применять тактику «выжженной земли», то есть перешел к тотальной войне, уже «во время первых отступлений в зимние месяцы 1941–1942 гг.» (Hartmann, 2011: 79). К. Штрайт на основе документов установил: военнослужащие вермахта (как передовые, так и тыловые части) уже в первые недели войны участвовали в «селекции» евреев из числа военнопленных и направляли их к месту казни. Именно вермахт не только осуществлял пленение солдат противника, но и организовывал их размещение и питание. Армии устанавливали продовольственные рационы для плененных солдат и офицеров РККА. Вермахт несет полную ответственность за свое участие в Холокосте и массовой гибели советских военнопленных и мирных жителей. К. Штрайт отрицает распространенную в раннее послевоенное время оговорку, согласно которой германские солдаты и офицеры выполняли приказы Гитлера под принуждением (Streit, 2011: 165–167). Безусловно, далеко не каждый военнослужащий вермахта проявлял жестокость, выходившую (даже) за рамки особой ситуации войны. Но общий контекст беззакония и безнаказанности, диктуемый сверху, стимулировал их к таким действиям.

Вермахт должен был участвовать и в будущем переустройстве новых германских колоний, стать «колониальной армией». К. Петцольд пишет: «Через 11 дней после нападения начальник Генерального штаба сухопутных сил подготовил проект ведомственной инструкции применительно к периоду после разгрома советских армий. В проекте говорилось, что после “победоносного завершения Восточного похода” пространства на Востоке должны быть (при самом тесном участии вермахта) “обследованы, по-новому организованы и экономически выгодно освоены”. Германские солдаты должны быть подготовлены к длительному пребыванию в новых колониях, так же как и британцы, французы, голландцы, бельгийцы и португальцы оставались в своих азиатских и африканских колониях» (Pätzold, 2016: 35).

9. Уже в августе 1941 г. был заметен крах «Барбароссы».

Р.-Д. Мюллер снова обращается к ошибкам «Барбароссы» на этапе планирования, которые после 22 июня 1941 г. стали для вермахта реальностью: «План “Барбаросса” был продуктом старых представлений о возможной войне против СССР. (…) С решением остановиться на “наполеоновской модели”, то есть на прямом и массивном ударе в направлении столицы противника, Гальдер пошел ва-банк, и это никак нельзя назвать гениальным шагом германского Генерального штаба. Хотя в распоряжении планировщиков был почти год на подготовку, план содержал большое количество противоречий и сомнительных заключений. Гальдер поставил все на одну карту и решил “одним махом” добиться успеха. (…) План был рискованным и дерзким, без всякого учета тыловой поддержки и резервов. Две трети частей на восточном фронте были сконцентрированы в среднем эшелоне. Темп продвижения группы армий “Центр” осложнялся естественными преградами и слабостью флангов групп “Север” и “Юг”. (…) Все три группы армий должны были (да и были обязаны) нанести удары одновременно и продвигаться, желательно на одной линии, чтобы уберечь центр от контратак противника» (Müller, 2012: 164–165). Обрисовав картину боевых действий и взаимоотношений Гитлера с его генералами в период до середины августа 1941 г., автор резюмирует: «Уже в августе 1941 г. вермахт прошел точку невозврата в этой войне. Кульминация нападения уже случилась, а цели достигнуты не были. “Блицкриг” фактически провалился. В результате возник глубокий кризис руководства. Германские войска на Востоке выиграли паузу, после которой продолжили оттеснять вглубь страны потерпевшую тяжелые поражения Красную Армию. Но надежда на быстрый конец войны таяла на глазах» (Müller, 2012: 169). Г. Юбершер отмечает, что вермахту удалось одержать в начале августа 1941 г. «убедительную победу» в битве под Смоленском, но «группа армий “Юг” и близко не достигла намеченных целей и рубежей, а осуществление оперативных планов отсутствовало». Корни краха «Барбароссы» стоит искать в этом периоде, а не в «плохой погоде, снегопаде, дожде и грязи» в кульминационный период Московской битвы (Ueberschär, 2011c: 98, 112).

10. Окончательным завершением операции «Барбаросса» можно считать советское контрнаступление под Москвой в декабре 1941 г.

В этой периодизации позиции германских историков полностью совпадают с мнением их коллег из других стран. Если даты возникновения серьезных проблем в развитии наступления вермахта летом – осенью 1941 г. могут вызывать споры, то перехват (пусть и временный) противником стратегической инициативы, отступление вермахта на глубину до 250 км и крупнейшие потери военнослужащих и техники с момента начала Второй мировой войны, несомненно, являются свидетельством провала того плана, который был утвержден перед началом агрессии. Карл-Хайнц Фризер констатирует, что крах операции «Тайфун» по взятию Москвы одновременно означал и провальное завершение стратегии «блицкрига» в войне против СССР. Линия Архангельск – Астрахань достигнута не была, и по состоянию фронта на декабрь 1941 г. этого не ожидалось и в перспективе. РККА хотя и потерпела ряд чувствительных поражений, но не была ослаблена до той степени, на которую делали ставку германские стратеги: невозможность выполнять стратегические задачи. Великобритания продолжала войну, далее в войну вступили и США. Создавалась антинацистская коалиция, что еще сильнее подорвало позиции Германии (Frieser, 2007). Г. Юбершер также считает, что «Барбаросса» окончательно провалилась под Москвой, и был разрушен миф о «непобедимости вермахта». Для СССР эта победа означала «облегчение ситуации в военной промышленности», возможность более эффективно использовать мощности эвакуированных предприятий и начать принимать поставки по ленд-лизу. Для Гитлера события конца 1941 г. обернулись потерями для «имиджа лидера европейского гегемона». Г. Юбершер заключает: «Для всего импровизированного плана войны, если воспринимать его в общем, и для политических целей Гитлера, которые он ставил перед собой в плане “Барбаросса” и на пике успехов вермахта в июле 1941 г., поражение под Москвой стало решающим провалом, несомненным фиаско всей концепции “молниеносной войны” для функциональности гитлеровской войны на Востоке в свете его общей стратегии по достижению мирового доминирования. (…) Гитлеру не удалось победить СССР до момента вступления в войну США. Победа Красной Армии, без сомнения, была ключевой вехой во всей мировой войне, а на Восточном фронте это был решающий поворот. Каждому стало понятно, что германская концепция “блицкрига” уже не работает. После такого поворота Гитлер уже не мог достигнуть своей цели – получить “жизненное пространство на Востоке”» (Ueberschär, 2011c: 116–121).

Если до 80-х гг. ХХ в. германская историческая наука применительно к операции «Барбаросса» фокусировала свою оптику на «перспективе совершивших преступление»[268], концентрировалась на военной истории, то к концу столетия окончательно произошло смещение внимания в сторону изучения человеконенавистнической и захватнической подоплеки войны против СССР. Историки используют как «привычные» (документы институций Третьего рейха, записи и свидетельства высокопоставленных представителей партийного, государственного и военного аппарата), так и «новые» (фонды архивов постсоветского пространства). В кругах немецких ученых по ряду вопросов достигнута консолидированная позиция, что позволяет выделить ключевые моменты в изучении подготовки и реализации плана «Барбаросса».

Краткая информация об историках, работы которых цитируются в настоящей статье[269]

Ветте, Вольфрам – профессор университета Фрайбурга. Специализация: военная история, Вторая мировая война.

Хартманн, Кристиан – научный сотрудник Центра военной истории и социальных наук Бундесвера. Специализация: военная история, история Германии, история международных отношений.

Мессершмидт, Манфред – заместитель председателя Фонда музея Холокоста. Специализация: военная история, история юриспруденции, период нацизма.

Мюллер, Рольф-Дитер – научный сотрудник Центра военной истории и социальных наук Бундесвера. Специализация: военная история, Вторая мировая война.

Петцольд, Курт – профессор университетов Берлина и Йены, научный советник Фонда Розы Люксембург. Специализация: история фашизма и империализма, Вторая мировая война.

Ремер, Феликс – профессор Берлинского университета Гумбольдтов. Специализация: военная история, Вторая мировая война.

Фризер, Карл-Хайнц – руководитель исследовательского направления «Мировые войны» в Исследовательском ведомстве военной истории ФРГ. Специализация: Первая и Вторая мировая война, война против СССР 1941–1945.

Штрайт, Кристиан – старший преподаватель-советник в Гейдельберге. Специализация: Вторая мировая война, судьбы советских военнопленных.

Юбершер, Герд – научный сотрудник Военного архива Германии. Специализация: военная история, Вторая мировая война, период нацизма.

Майкл Джабара Карлей

В СССР Вторая мировая война, или Великая Отечественная война, началась 22 июня 1941 г. Это была страшная катастрофа. 1418 дней длилось чудовищное насилие, и до сих пор никто не знает точно, сколько человек в Советском Союзе погибло во время войны. Обычно говорят, что порядка 27 млн человек, из них 17–18 млн – гражданские, убитые нацистскими захватчиками или погибшие из-за длительной нацистской оккупации. Война охватила большинство регионов европейской части страны. Это огромная территория, на которой были разрушены многие города, деревни и инфраструктура. Война стала личной трагедией для советских граждан. Отцы, братья, дочери погибли в боях. В Белоруссии и на Украине нацистские бандиты сожгли тысячи деревень и убивали мужчин, женщин и детей. Это была война на уничтожение – Vernichtungskrieg. У людей не было выбора – им приходилось сражаться. Хотя бы для того, чтобы спасти свои семьи. Упорное, героическое сопротивление, несмотря на ужасные поражения и кошмарные потери, было настолько невероятным, что сейчас может показаться, что речь идет о поэмах Гомера, а не о реальных исторических событиях. Но нет. Все именно так и было. Многие русские считают своим моральным и национальным долгом помнить о прошлых поступках и жертвах своих предков.

Именно на эти важные для них воспоминания нападает Шон Мак-Микин в своем «ревизионистском» повествовании о Второй мировой войне[270]. С самого начала и до последних страниц книги он пытается принизить вклад СССР в уничтожение нацистского вермахта и показать, что главную роль в победе сыграли США. Мак-Микин так рвется разоблачить то, что считает ложью, что искажает факты и настолько предвзято относится к общеизвестным доказательствам, что сам подрывает к себе доверие. Неправильная трактовка истории начинается уже с названия книги, хотя, возможно, это рекламный ход издателя. Вторая мировая война не была войной Сталина. Несмотря на некоторые циничные высказывания, которые советский лидер позволял себе в ближайшем окружении, он не хотел войны и не стремился с ней, а придерживался политики коллективной безопасности и взаимопомощи для сдерживания нацистской Германии и для того, чтобы уничтожить ее, если вдруг война все равно начнется. Единственным лидером, который планировал войну, стремился к ней и развязал ее, был Адольф Гитлер. Сталин согласился подписать Договор о ненападении между Германией и СССР в августе 1939 г. после почти шести лет неудачных попыток заключить антинацистский союз с Францией и Великобританией.

С точки зрения Мак-Микина, конечно, все было иначе. Иосиф Виссарионович Сталин совершал преступления вместе с Адольфом Гитлером, они были союзниками, приятелями и вместе нападали на другие страны. В этой длинной книге имя Сталина почти всегда сопровождается зловещим прилагательным. В подходе Мак-Микина нет ничего нового. Осенью 1939 г. политические карикатуристы развлекались, как могли, нападая на новых партнеров. Дэвид Лоу, например, изобразил двух «союзников», которые идут под руку, но при этом у каждого за спиной на всякий случай пистолет. Это была очень уместная карикатура.

Автор с самого начала своего текста, в прологе, приступает к некорректному использованию доказательств. Как пишет австралийский историк Марк Эделе, Мак-Микин предлагает приукрашенный вариант речи Сталина, которую он произнес 5 мая 1941 г. перед выпускниками-кадетами. Советский лидер похвалил боевую мощь Красной Армии и как будто бы намекал на то, что стремится к войне. Автор скомпилировал текст речи из разных источников и завуалировал их так, как будто он использовал информацию из архивного документа (Edele). На самом деле пересказ Мак-Микина мало похож на официальную расшифровку высказываний Сталина. И такие недостоверные сведения типичны для повествования данного автора.

Так, например, он утверждает, что в Рапалльском договоре 1922 г. содержится «секретный пункт», согласно которому допускается разработка немецкого оружия в СССР. К этому договору не было никаких секретных приписок. Были засекречены отдельные соглашения, которые довольно быстро перестали быть тайными. Немцы сами о них рассказали в 1925 г. Мак-Микин пишет, что разработка немцами оружия была нарушением Версальского договора. Это правда, но данный договор распространялся только на немцев, так как СССР его не подписывал.

Анализируя внешнюю политику СССР, автор пишет о том, что она была, главным образом, основана на политике Коммунистического интернационала, который хотел устроить в мире социалистическую революцию. Это старая идея, которая никак не подтверждается документами из архивов. Отношения между Коминтерном, Народным комиссариатом иностранных дел (НКИД) и Политбюро (и самим генеральным секретарем Сталиным) были куда более запутанными, чем описывает их Мак-Микин (Карлей, 2019). В этом и беда его подхода, повествование настолько упрощено, что в него не вписываются сложные рассуждения.

Рассмотрим, например, вопрос переговоров 1933 г., в ходе которых США и СССР обсуждали установление дипломатических отношений. По словам Мак-Микина, народный комиссар иностранных дел (нарком) СССР Максим Литвинов пытался обмануть американское правительство и не платить царские долги. Это неправда и превращает переговоры в карикатуру. Советское правительство никогда не соглашалось оплачивать царские долги за исключением так называемого долга Керенского, возникшего во время недолгого правления Временного правительства после падения царя. Здесь важны подробности. Автор неправильно отражает позицию СССР в переговорах. Литвинова не слишком заботил долг (для него это был пустяк в сравнении с другими вопросами). Намного больше он беспокоился об улучшении отношений с США в вопросах обеспечения мира и безопасности и защиты от Японской империи и нацистской Германии.

Мак-Микин не тратит много времени на описание причин войны. Однако даже та небольшая часть, которая наличествует в книге, написана под влиянием резкой антикоммунистической идеологии. Он просто игнорирует доказательства, которые не подкрепляют его рассуждения. Так, например, англо-французское предательство Чехословакии в 1938 г. удостоилось всего пары беглых упоминаний. Автор в упор отказывается замечать попытки СССР в период с 1933 по 1939 г. организовать взаимопомощь между странами для защиты от нацистской Германии. Зато, конечно, у него есть что сказать (и немало – целых две главы) про Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. Он называет его «бандитским пактом». При этом автор вовсе не упоминает про Великобританию, Францию и Польшу в контексте их договоров с нацистской Германией, а также отказ этих государств заключить соглашение с СССР об обеспечении коллективной безопасности. Польша представлена исключительно жертвой, и ничего не говорится про то, как она сотрудничала с Гитлером, саботировала коллективную безопасность и участвовала в разделе Чехословакии. Мак-Микин рассказывает про Владимира Потемкина и про четвертый раздел Польши, однако это было не советской угрозой или декларацией о намерениях, а предупреждением Варшаве, которой стоило бы изменить свой подход, пока не стало слишком поздно (с. 3, 57–58) (АВП РФ. Ф. 05. Оп. 18. П. 148. Д. 158. Л. 25–30)[271]. «В мае 1937 года Литвинова тихо отстранили от работы на европейском направлении в Министерстве иностранных дел СССР…» (с. 57). Мак-Микин не указывает источник, откуда он почерпнул эту странную мысль. Уж точно не из документов Архива внешней политики РФ (АВП РФ), где хранятся документы НКИД.

CCCР подписал Договор о ненападении с Германией от безысходности. Это был план «Б», к которому пришлось прибегнуть после того, как не удалось договориться о взаимопомощи с Великобританией и Францией. Неудачи советской политики хорошо отражены в архивных фондах АВП РФ и описаны в опубликованных сборниках документов, но автор не потрудился с ними ознакомиться. Он ссылается на советские дипломатические бумаги редко и поверхностно. Если изучить их глубже, то становится понятно, что основная линия интерпретации автора никуда не годится. Сталин был жестоким, циничным, черствым лидером, который ни во что не ставил человеческую жизнь. Но это не означает, что на нем лежит ответственность за начало Второй мировой войны. В ней виноват Гитлер. Он хотел развязать войну с Польшей и именно это и сделал. Он не хотел сразу начинать воевать с Великобританией и Францией, но пришлось. Сталин отступил, из-за чего Германии больше не угрожал второй фронт. Это он действительно сделал. Но с его ракурса все выглядит так, что Москва добивалась договора о взаимопомощи с западными странами на протяжении шести лет, но эта работа не увенчалась успехом из-за позиции Лондона и Парижа.

Франция и Великобритания не желали военного союза даже во время последних переговоров в Москве в августе 1939 г. Таковой была точка зрения глав делегаций этих стран, однако Мак-Микин упрощает и неправильно описывает их позицию, в особенности подход Франции. В то время главой делегации был Жозеф Думенк. Он написал отчет о проваленных переговорах, в котором, кроме всего прочего, пояснил, что англо-французская делегация приехала в Москву с «пустыми руками». Им нечего было предложить советской стороне (SHAT. 7N 3185. Ff. 11–12)[272]. Мак-Микин цитирует отчет Думенка, но не строчку про «пустые руки». Он говорит, что у Думенка были «все правовые полномочия обсудить обязательное для всех сторон военное соглашение с Москвой» (с. 80). Но это не так.

Как писал советский полпред в Париже Я.З. Суриц в сентябре 1939 г., председатель Совета министров Эдуард Даладье сказал ему, «что дал Думенку приказание принять наши предложения и в части, касавшейся Польши, твердо решив ультимативно принудить Польшу их принять. Это и случилось (поляки их приняли), но, к сожалению, меланхолически прибавил Даладье, слишком поздно. Если бы, продолжал Даладье, хоть кто-нибудь заикнулся, что от моего личного приезда в Москву зависит успех переговоров, я бы ни на минуту не поколебался, “но меня заверили, что все идет нормально”».

Во французской версии встречи с Сурицем нет ничего о провале переговоров с Москвой. Рассказ Даладье, о котором писал Суриц, – ложь, и это неудивительно (АВП РФ. Ф. 059. Оп. 1.П. 302. Д. 2091. Л. 80–82; DDF 2002: 166)[273]. По словам британского генерала Гастингса Л. Исмея, который был в Париже в конце июля, июльские инструкции начальника штаба Мориса Гамлена были «практически бесполезными». Исмей, очевидно, рассказал об этом своим французским коллегам, которые превратили эту историю в шутку (SHAT 7N 3186; TNA FO 371 23072)[274]. 21 августа, когда было уже поздно, заместитель начальника штаба генерал Луи Кольсон отправил телеграмму Думенку, предоставив ему право заключить с советской стороной сделку на самых лучших условиях, на каких только возможно, но он ничего не упомянул про Польшу и, конечно, ничего не сказал про ультиматум, который был выдвинут Варшаве (SHAT 7N 3186)[275]. Некоторые нерешительные французы умоляли поляков, однако никто не требовал сотрудничества и не давал согласия в ответ. Следующим вечером, 22 августа, Думенк встретился с наркомом обороны Климентом Ворошиловым и попытался уговорить его продолжить переговоры, ссылаясь на телеграмму из Парижа. Однако Ворошилов видел слабые стороны дипломатического шага французов: Лондон подобного разрешения не давал, а также отсутствовало соглашение с Варшавой или Бухарестом (РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2.Д. 120. Л. 148–154)[276].

И так во всей книге. Если доказательство не соответствует концепции автора, то он его игнорирует или перекраивает. Мак-Микин знает, что он манипулирует источниками, поэтому периодически употребляет выражение «это правда, что…». Таким образом, это правда, что я не упомянул… Так он заранее пытается избежать обвинений в предвзятом обращении с фактами.

Теперь, по прошествии времени, легко говорить, что Сталин должен был согласиться на не устраивавшее его соглашение с Великобританией и Францией, несмотря ни на что. Он подозревал, что эти страны попытаются отсидеться в сторонке, бросив СССР воевать с вермахтом в одиночку, как они в итоге поступят с Польшей. Чтобы Сталин продолжил настаивать на сотрудничестве с Великобританией и Францией после почти шести лет неудач, он должен был быть мудрым и дальновидным человеком, но этих качеств ему не хватало. По иронии судьбы, Сталин совершил те же ошибки, что и Франция, Великобритания и Польша до него, а именно: он думал, что сможет заключить сделку с Гитлером, а затем провести политику умиротворения. Нарком Литвинов несколько раз повторил, что с Гитлером невозможно вести никакие переговоры, но его сняли с должности в мае 1939 г. Сталин не хотел вести войну в одиночку в 1939 г., но ему пришлось на это пойти в 1941 г. Как говорят, война полна неожиданностей. Сталина можно критиковать за многие поступки, но должны ли мы упрекнуть его еще и за то, что он не мог предвидеть будущее?

Когда автор доходит до начала войны на Востоке, советская организация сопротивления против вторжения нацистов у него выглядит ошибкой от начала до конца. Вначале действительно все было сделано неправильно. Сталин уделил недостаточно внимания докладам разведки, в которых говорилось о подготовке нацистов к нападению. По словам некоторых защитников Сталина, советские агенты по-разному оценивали перемещения и силу войск и называли различные даты наступления – май и июнь 1941 г. Сталин подозревал, что это была британская дезинформация, и в некоторых случаях так оно и было (TNA FO 371 29481; TNA FO 371 29482)[277]. Чаще она была немецкой. Сталин полагал, что Гитлер не настолько глуп, чтобы начать войну на два фронта. Чего он не замечал, так это сообщений разведки о том, что Гитлер был невысокого мнения об угрозе немцам со стороны британцев на Западе (Военная разведка информирует…, 2008: 599, 600–601, 613)[278]. На самом деле на том направлении не было никакого настоящего фронта, соответственно, не могло быть ВТОРОГО фронта на Востоке.

Когда началось вторжение, советские войска были плохо подготовлены и не могли дать немцам отпор. В первые пять месяцев войны СССР нес ужасные потери: из боевого состава Красной Армии выпало 177 дивизий (Mawdsley, 2005: 86). По словам Мак-Микина, летом 1941 г. советские солдаты «сражались не очень хорошо» (с. 299). В Прибалтике и на Украине местные жители порой сотрудничали с нацистскими захватчиками. В этой катастрофе в самом начале войны действительно можно обвинить Сталина как главу правительства, но во всяком случае он учился на своих ошибках. Автор почти всегда преуменьшает боевую мощь Красной Армии. Есть только одно исключение – Сталинградская битва. Мак-Микин забывает упомянуть о том, что вермахт начал нести серьезные потери летом 1941 г. – примерно 7000 человек в день (Roberts, 2006: 88). Это был новый опыт для немцев. На них нападали маленькие группы красноармейцев, и происходило это на сотнях безымянных перекрестков, в полях колхозов, в деревнях, лесах и труднодоступных местах. В лесах около Бреста на границе с оккупированной Германией Польшей «некоторые войска… продержались несколько дней» (с. 287). На самом деле некоторые защитники Брестской крепости продержались до 23 июля или даже дольше. Мак-Микин в итоге поправляет сам себя, говоря про важность советского сопротивления (с. 305). Для русских защита Брестской крепости стала свидетельством готовности советских солдат сражаться с нацистами до самого конца.

В кошмарные потери Красной Армии не включены массовые убийства гражданских лиц, геноцид евреев, цыган, многих славян, а также уничтожение военнопленных, советских чиновников, политического кадрового состава и офицеров, который начался летом 1941 г. Сохранились фотографии женщин и детей, которых заставляли раздеться догола и встать в очередь в ожидании казни. Голых женщин периодически хватали или насиловали радостные нацистские солдаты или коллаборационисты, когда те проходили мимо них. Мак-Микин не уделяет особого внимания этим зверствам. Его больше интересует то, как насиловали солдаты Красной Армии немецких женщин в конце войны. Конечно, он ничего не говорит о таком же поведении американцев, британцев и канадцев. Он делает акцент на изнасилованиях, массовом изгнании немцев и других злодеяниях Красной Армии.

Мак-Микин также почти ничего не пишет о победе СССР в Битве за Москву в декабре 1941 г. Ее «вроде как свернули» после полугода сражений (с. 385). «И это было совсем не элегантно» (с. 384). Выбор слов автора смешон. Если дальше углубиться в повествование Мак-Микина, то становится понятно, что обесценивание побед СССР – это часть его стратегии, которая проявляется в самых разных формах. Удивительно, что Мак-Микин не прибегает к расхожим клише, согласно которым неудачи вермахта связаны с «генералом Морозом» и «полковником Грязью». Остановка нацистов под Москвой стала первым стратегическим поражением вермахта. Тактика блицкрига войны провалилась. «Фрицы» наконец получили по заслугам. Общественность на Западе лучше понимала важность победы Красной Армии. Например, можно посмотреть на политические карикатуры, выполненные Дэвидом Лоу, Лесли Иллингвортом, Доктором Сьюзом или советским художником Борисом Ефимовым.

Для сравнения – Польша сдалась менее чем за две недели; Дания – вообще без единого выстрела; Голландия по крайней мере делала вид, что сопротивляется; Бельгия рано вышла из борьбы, оставив с носом Францию и Великобританию; высшее командование Франции начало думать о прекращении военных действий всего через шесть дней Арденнской операции. Британские экспедиционные силы оставили вооружение и грузовики в Дюнкерке и «голые» вернулись домой. Весной 1941 г. Грецию и Югославию победили всего за несколько дней. Сколько времени прошло прежде, чем британская армия одержала стратегическую победу над вермахтом? Это было в Северной Африке в октябре – ноябре 1942 г., но две трети вражеской армии составляли итальянцы, а не немцы. «Немцы не были непобедимыми», – пишет Мак-Микин (с. 415). Вообще-то были. Пока не встретились с Красной Армией.

Разведка США и Великобритании полагала, что советские вооруженные силы не продержатся дольше четырех-шести недель. После Битвы за Москву британские разведчики в Лондоне были разочарованы тем, что они оказались неправы (TNA FO 371 29501)[279]. Еще по этому поводу высказывался американский военный атташе в Москве майор Иван Йитон. В начале июля он предсказывал неминуемый приход вермахта (в течение пяти дней). Американские журналисты в Москве считали, что он глуп как пень (Glantz, 2005: 64, 66). Йитон был антикоммунистическим клоуном, но Мак-Микин превращает его в невоспетого героя. По его мнению, союз с СССР поддерживали только наивные глупцы или советские агенты-предатели.

Мак-Микин не сильно распространяется о переносе примерно 1500 советских оборонных предприятий из уязвимых областей европейской части России на Урал или в Западную Сибирь. А ведь это на самом деле стало подвигом военной логистики. Оборудование для производства вооружения и снаряжения часто размещалось под открытым небом, а потом вокруг него строилось здание. Тут Мак-Микин подходит к соглашению о ленд-лизе с США. Его этот вопрос крайне занимает, и он посвящает ему большие фрагменты книги. С его точки зрения ленд-лиз спас СССР и «обеспечил победы Сталина» (с. 665). Даже под Москвой ленд-лиз «вероятно, принес дивиденды» (с. 383). Далее через две страницы Мак-Микин пишет, что Битва за Москву была «скромной по своим масштабам». Подождите. В ней участвовало более миллиона солдат. Это же был «каскадный приток поставок по ленд-лизу», который вместе с подкреплением из Сибири «вообще сделал возможным наступление» (с. 385). Затем Мак-Микин вновь пытается огорошить читателя статистикой, приводя количество поставленных тонн, грузовиков, самолетов и танков, но, получается, что за деревьями не видно леса.

Как писал британский историк Эван Модсли, соглашение о ленд-лизе давало лишь «самый мизер» до Сталинградской битвы. 85 % поставок прибыло после января 1943 г. и 54 % – после января 1944 г. (Mawdsley, 2005: 192). Но Мак-Микин использует ленд-лиз для того, чтобы принизить значимость побед Красной Армии. Он даже предвосхищает контраргументы: «Как утверждали тогда Сталин и его сторонники и настаивают до сих пор, русские (sic) “заплатили кровью” за эти поставки капиталистической боевой техники…» (с. 371). «Сторонники», видимо, включают в себя Модсли и большинство русских. Спросите русского, что стало для него большей жертвой: потеря члена семьи или огромного количества американского алюминия? Мак-Микину трудно посчитать моральную стоимость обмена. Спору нет, Сталину понравился алюминий, грузовики и джипы. Это сделало Красную Армию более мобильной и смертоносной. Сталин поблагодарил президента Франклина Рузвельта за оказанную помощь.

С точки зрения Мак-Микина, Рузвельт был слишком «наивен» (это прямо насмешка) и должен был потребовать что-то взамен за ленд-лиз. Например, «политических уступок внутри России или обещания от Сталина лучше вести себя за границей…» (с. 389). Мак-Микин с трудом признает, что Красной Армии пришлось самой сражаться на территории Европы до сентября 1943 г., пока англо-американские войска не вторглись в Италию. До этого момента на европейском континенте не было ни одной британской, американской или канадской дивизии. Ни одной. В сентябре 1943 г. под ударами Красной Армии колоссальные потери понес не только вермахт, но и румынские, венгерские, итальянские войска. СССР выиграл решающие битвы – Сталинградскую и Курскую – и дальше продолжил решительное наступление на запад через Украину. Это изменило ход войны. В конце сентября освободили Смоленск – западные ворота в Москву, в начале ноября – Киев, а блокада Ленинграда была снята в январе 1944 г.

Возникает вопрос, не пропустил ли редактор некоторые из преувеличений Мак-Микина. О Курской битве (начало июля 1943 г.) он пишет, что вермахт «взял верх на Восточном фронте… К 11 июля у Красной Армии были серьезные неприятности» (с. 470). Мак-Микин безжалостен: Гитлер отказался от победы в Курской битве, так как беспокоился из-за скромной (по советским стандартам) англо-американской кампании в Сицилии. Красная Армия во время сражения потеряла больше танков, но вермахт проиграл битву. 12 июля, на следующий день после того, как, по мнению Мак-Микина, у Красной Армии были «серьезные неприятности», советские силы пошли в контрнаступление, которое захлестнуло все вокруг. СССР превратился в могущественную силу, сметавшую все на своем пути.

Вы можете подумать, а как насчет Северной Африки? Британцы сражались там с тремя-четырьмя немецкими дивизиями. На советском фронте в 1942 г. было более 200 немецких дивизий, не считая дивизий союзников по «Оси». Сопоставляя эти данные, понимаешь, что Африка была всего лишь прикрытием. «Это было в достаточной мере правильным решением сражаться с нацистской Германией на периферии, как поступили американцы и британцы, а не в лоб, как русские (sic), что действовало Рузвельту на нервы» (с. 437).

Дело было не только в нервах, но и в чувстве вины, которое испытывали союзники из-за того, что не выполнили свою часть боевой работы. Общественность в Британии и Соединенных Штатах прекрасно знала, кто ведет сухопутную войну против вермахта. Рузвельту не составляло труда отдать должное тем, кто этого заслуживает. Даже Уинстон Черчилль признавал очевидное. В 1942 г. доктор Сьюз нарисовал карикатуру, на которой был изображен Сталин в роли носильщика на вокзале, который нес весь багаж антигитлеровской коалиции, то есть весь груз сухопутной войны в Европе. Мак-Микин упускает самое важное, несмотря на периодические уступки, но ему приходится так поступать, чтобы и дальше обесценивать военные действия СССР.

В связи с этим часто встает вопрос о втором фронте. Советские власти просили открыть его в июле 1941 г. А именно, фронт во Франции, который стал бы прямой дорогой в нацистскую Германию. Карикатуристы Лоу и Иллингворт часто спрашивали, когда будет открыт второй фронт. Солдаты Красной Армии в шутку (но с большой долей иронии) называли полученные по ленд-лизу мясные консервы «вторым фронтом», так как они никак не могли дождаться того, на что так надеялись. Как отметил Мак-Микин, Италия была вторым фронтом, открытым в сентябре 1943 г. Кампания в Италии стала идеей Черчилля, который хотел атаковать станы «Оси» в «уязвимое место». Он предложил быстро продвинуться вверх по Апеннинскому полуострову, а затем повернуть на юг, юго-восток в сторону Балкан. Однако путь на Берлин уходил практически на север. Уинстон планировал идти в неверном направлении. Он не желал всерьез помогать Красной Армии, он хотел остановить ее продвижение на Балканах. Однако план не сработал. Союзники добрались до Рима только в июне 1944 г. Кампания превратилась в пучину, которая затянула больше дивизий антифашистской коалиции, чем немецких. На Тегеранской конференции в ноябре 1943 г. Рузвельт поддержал Сталина и согласился открыть второй фронт во Франции. Если бы Сталин хотел завоевать Европу, он бы попросил британцев и американцев остаться дома, и тогда бы только Красная Армия в одиночку освободила Париж. Когда высадка в Нормандии наконец состоялась 6 июня 1944 г., Сталин был впечатлен и не скупился на благодарность.

Даже когда у Мак-Микина должно получаться доказывать свою правоту, его методология вызывает вопросы. Возьмем, например, Варшавское восстание 1 августа 1944 г. Какие были мотивы у поляков? Почему так медленно отреагировала Красная Армия? Почему Сталин поначалу не хотел помогать восставшим полякам? Затем изменил свое решение, и Красная Армия возобновила наступление на Варшаву. Почему? Мак-Микину нравится, помимо всего прочего, цитировать Модсли, конечно же, очень хорошего историка, который рассуждает о мотивах СССР. «Или, возможно, Сталин прибег к этой уловке для того, чтобы, как недавно предположил Эван Модсли, цинично продлить агонию мятежников и сделать так, чтобы они понесли максимальные потери» (с. 564). Вроде как все правильно, но автор упустил большую часть предложения: «…но это было также советским способом сковать немецкие войска и ответить на призывы “своих” поляков из ПКНО [Польского комитета национального освобождения], прокоммунистического сопротивления и народной армии…» (Mawdsley, 2005: 331–332). Мак-Микин выпускает и другие слова Модсли, так как они не совместимы с его идеями.

Когда война подошла к концу, большая часть европейской территории России была разрушена, и СССР начал думать о послевоенном восстановлении и добивался согласия союзников о репарациях, необходимых для восстановления. «Грабеж и мародерство» (с. 627), – говорит Мак-Микин. С советской точки зрения никто не приглашал нацистских мародеров приехать в СССР, чтобы устроить погром и массовые убийства. Естественно, те, кто все разгромил, должны были оплатить хотя бы частично стоимость восстановления. Мак-Микин ссылается на один случай – Дрезден, который был разрушен во время англо-американской бомбежки в феврале 1945 г. Это был старинный город, построенный в XIV в., он имел большую культурную ценность, но военную – не особо. Центр города разбомбили, погибло примерно 25 000 человек, в основном гражданские. Мак-Микин рассказывает про Дрезден и бомбежку в качестве предисловия к «мародерству» СССР, который забрал семьдесят ценных полотен, включая четырнадцать картин Рембрандта (с. 626). При всем уважении к «старым мастерам», не значила ли бомбежка города и массовое убийство гражданских немного больше, чем «мародерство» в виде реквизированных картин (если, конечно, у автора верная информация)? Правда, некоторые, но не автор, предполагают, что США и Великобритания устроили такую бомбежку, чтобы напугать Сталина (Pauwels, 2015: 142–168). Но это не так. Никто не собирался запугивать Сталина. Уж точно не в начале 1945 г.

Мак-Микин неумолим до самого конца книги. По его мнению, Сталин был «гнусным сообщником Гитлера» и они вместе совершали преступления (с. 656). В 1939 г. были упущены возможности, например во время Советско-финляндской войны. Красная Армия «не осмеливалась вторгнуться в Польшу до тех пор, пока польская армия не была уже побеждена… Занятие позиции в Финляндии придало бы европейской войне моральный аспект» (с. 656). Если оставить в стороне глупый комментарий о Польше в тот момент, когда советские вооруженные силы громили японскую Квантунскую армию на Халхин-Голе на маньчжурской границе, могли ли колонии и их колониальные империи давать «моральную оценку» чему-либо? Или американец Джим Кроу? По мнению Мак-Микина, если бы Франция и Великобритания вмешались в войну, другие страны тоже оказались бы втянуты, например США и Италия. На самом деле британские и французские послы в Риме вынесли этот вопрос на обсуждение с итальянским правительством, но дуче Бенито Муссолини отказался, не раздумывая. Глава северного департамента МИД Великобритании Лоренс Кольер отмечал: «…Муссолини привязан к Германии больше, чем он не любит Россию. Если немцы достаточно сильно на него надавят, он всегда сделает то, о чем они его попросят. Откажется разве что развязать войну с нами, так как его люди ему это не позволят» (DDF 2004–2009: 70–71; TNA FO 371 24797)[280]. Кольер был прав в первой части высказывания и ошибся во второй.

Еще одним возможным результатом «альтернативной истории» Мак-Микина мог бы стать настоящий союз между Германией и СССР против Франции и Великобритании. Даже в Тегеране «более твердая позиция» могла бы многое изменить (с. 656), пишет автор. В ноябре 1943 г. британцы и американцы застряли на юге Италии, а Красная Армия заняла Смоленск и Киев. По части «убийства немцев» главным специалистом был Сталин, а не Черчилль и Рузвельт (с. 439–440). Вермахт победила Красная Армия, а не США и Великобритания. Мак-Микин никак не отвяжется от ленд-лиза: по словам автора, его нужно было прекратить в 1943 г. или требовать уступок в ответ. Вряд ли автор понимает, что победы Красной Армии над вермахтом были услугой за услугу. Мак-Микин даже предполагает, что Рузвельту следовало держаться подальше от европейской войны и позволить Гитлеру и Сталину «воевать без ленд-лиза, смещавшего баланс сил на восточном фронте» (с. 659). Это было популярной идеей в Великобритании и Франции в 1930-е гг. Похоже на своеобразную версию взбесившегося американского изоляционизма.

По сути, новая книга Мак-Микина – это анахронизм. Возможно, нечто подобное могло бы стать объемным справочником для посла США в Москве Аверелла Гарримана и главы военной миссии генерала Джона Р. Дина, когда они бросились назад в Вашингтон после смерти Рузвельта 12 апреля 1945 г., чтобы убедить нового президента Гарри Трумэна отказаться от советских союзников. Вероятно, не было совпадением то, что четырьмя годами ранее Трумэн был готов встать на сторону или Гитлера, или Сталина, в зависимости от того, кто выиграет войну между ними. Мак-Микин предполагает, что следовало договориться с Германией о сепаратном мирном договоре в какой-то момент между 1939 и 1943 гг., чтобы обеспечить мир в Западной Европе в обмен на «развязанные руки» на Востоке (с. 660). Это был как раз тот исход, которого боялся нарком Литвинов и который он пытался предотвратить, что и сделал Сталин, согласившись подписать с Германией пакт о ненападении.

Подводя итог всему вышесказанному, стоит отметить следующее: книга Мак-Микина ненадежна. Она больше похожа на пропаганду, которая может быть использована в продолжающейся кампании против Сталина и СССР, которые часто рассматриваются в качестве своего рода «ретропредставителей» Российской Федерации и ее президента Владимира Путина. Сам Мак-Микин явным образом не придерживается этой линии, но его книга понравится западной антироссийской аудитории, в особенности в США и Великобритании. Конечно, Сталин представляет собой легкую мишень для критики, но это не делает его вместе с Гитлером или без него ответственным за Вторую мировую войну.

Елена Мягкова, Александр Репников

В связи с бурным развитием информационно-медийной среды у современных историков возникает конкуренция, заметно вытесняющая продукты профессионального знания и заменяющая их имитирующими научность субститутами, политизированными стереотипами, установками обыденного сознания. Прежде всего это касается истории Великой Отечественной войны. К существовавшим и ранее идеологическим атакам подключились не только наследники нацистских преступников и их адептов, но и респектабельные международные институты: резолюция Европейского парламента «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы» от 19 сентября 2019 г. поставила фактически на одну доску и нацистских агрессоров, и Советский Союз.

Результат не замедлил сказаться: на территории некоторых бывших союзных республик (Латвия, Литва, Украина, Эстония и др.) нацистская карательная политика и роль местных коллаборационистов не только получили определенное оправдание, но и стали во многом героизироваться. Однако в основе интерпретации исторических событий должны быть объективные факты, которые подтверждаются архивными данными. Не случайно поэтому, выступая на заседании оргкомитета «Победа», посвященном подготовке к проведению Года памяти и славы и предотвращению фальсификации истории о Великой Отечественной войне в декабре 2019 г., Президент РФ В.В. Путин обратился к архивному сообществу, говоря о необходимости особого внимания к сохранению героического прошлого.

В России и Беларуси уже много лет осуществляется программа публикации архивных документов, посвященных теме коллаборационизма и истребительной политики на оккупированной территории СССР (Украинские националистические организации…, 2012; Генерал Власов…, 2015; От национализма к коллаборационизму…, 2018; Без срока давности…, 2020; «Коттбус»…, 2018; «Корморан»…, 2020)[281]. В этой связи научная публикация дневника обергруппенфюрера СС Эриха фон дем Бах-Зелевского (1899–1972) своевременна и актуальна, позволяет посмотреть на трагические события Великой Отечественной войны «с противоположной стороны»[282]. И если ожесточение в ходе военных действий объяснимо, то мотивы и особенно психология массового уничтожения мирного населения вызывают массу вопросов. Есть ли объяснение у военных преступлений, помимо уже хрестоматийных утверждений о «выполнении приказов вышестоящих»?[283]

Обращаясь к биографиям высших офицеров СС, можно отметить поразительное различие в том, как при в целом «стандартных» послужных списках и зачастую схожих деяниях заканчивались их жизни (Залесский, 2012). В то время как одни были убиты в боях, покончили жизнь самоубийством в 1945 г., казнены после войны или приговорены к различным срокам тюремного заключения (во многих случаях досрочно выходя на свободу), другие благополучно работали в государственных учреждениях ФРГ, становились управленцами, обобщали свой военный опыт и писали апологетические воспоминания[284].

На этом фоне судьба автора дневника примечательна не только тем, что он лично отвечал за карательные операции и был причастен к уничтожению огромного числа людей, но и тем, что сразу после войны он оказался не подсудимым, а свидетелем обвинения со стороны США на Международном военном трибунале в Нюрнберге (Из допроса свидетеля…, 1991: 261–266). На резонный вопрос о том, как Бах-Зелевский мог «совместить со своей совестью свой пост в качестве начальника и инспектора по вопросам борьбы против партизан на Востоке» и на практике «осуществлять эти функции, осуждая методы борьбы против партизан», последовал ответ: «Я не только совмещал это со своим представлением о совести, но я даже сам стремился получить этот пост… Я считаю, что если бы вместо меня кто-нибудь другой занимал этот пост, было бы еще больше горя» (Из допроса свидетеля…, 1991: 276). Затем Бах-Зелевский участвовал в качестве свидетеля еще в нескольких процессах, где осуждал расизм и указывал на пагубность нацистской идеологии. Нет сомнения, что при ином стечении обстоятельств он был бы казнен, как обергруппенфюрер СС Фридрих Еккельн (публично повешен в Риге 3 февраля 1946 г.), поскольку их действия против партизан, мирного населения и евреев в период Второй мировой войны различались лишь нюансами (Симкин, 2018: 294–295). Продолжительные сроки заключения Бах-Зелевский получил только в начале 1960-х гг., причем лишь за отдельные убийства на территории Германии…

Реакция высокопоставленных нацистов, сидевших на скамье подсудимых, была бурной. Герман Геринг в разговоре с участвовавшим в работе трибунала американским психологом и переводчиком Г. Гильбертом поносил свидетеля: «Подумайте, эта грязная, проклятая, предательская свинья! Отвратительная вонючка! Он был самым проклятым убийцей во всей этой чертовой компании! Грязная отвратительная собака!» (Рагинский, 1986: 77). «Спросите его, – воскликнул генерал-полковник Альфред Йодль, обращаясь к своему адвокату, – знает ли он, что Гитлер представлял его нам как образцового борца с партизанами? Спросите эту грязную свинью» (Рагинский, 1986: 150; Гильберт, 2004: 142–144). Адвокат Геринга спросил Бах-Зелевского: «Известно ли Вам, что Гитлер и Гиммлер особенно хвалили Вас именно за беспощадность, с которой Вы проводили операции в отношении партизан?» И получил в ответ наглую ложь: «Нет, я не получал никаких наград за борьбу с партизанами[285]. Все мои награды я получил за действия на фронте от военного командования» (Из допроса свидетеля…, 1991: 275).

Для подтверждения образа тайного оппозиционера, писавшего вышестоящему начальству соответствующие меморандумы с призывом «делать различие между партизанами и людьми, подозреваемыми в том, что они партизаны», судебным властям нужны были реальные доказательства. Так появился военный дневник Бах-Зелевского за 1941–1945 гг., аутентичность которого до сего дня остается предметом споров (Дневник карателя…, 2021: 94–95). Первая его часть, согласно записям, была окончена в ночь с 28 на 29 ноября 1942 г. (с. 258), вторая охватывает период до 22 января 1945 г. включительно (с. 374). Согласно показаниям самого Бах-Зелевского, с 1945 до 1950 г. рукописные тетради дневника находились в тайнике, откуда были им извлечены в неудовлетворительном состоянии, побудив его изготовить машинописные копии. В 1953 г. эти копии он отправил в Федеральный архив в Кобленце, куда через пару лет поступил на хранение плохо сохранившийся подлинник второй части журнала за период с мая 1943 г. по январь 1945 г. Куда делась первая оригинальная часть ежедневника – с июня 1941 г. по ноябрь 1942 г., – так и осталось неизвестным. По мнению экспертов, вторая часть дневника была подправлена автором уже в 1944 г., когда состояние Восточного фронта заставляло многих высокопоставленных лиц Германии задуматься над своей судьбой. Более ранняя часть, содержавшая, видимо, самые искренние размышления о происходящем, была переписана в начале 1950-х годов, а оригинал ее предположительно был уничтожен во избежание проблем с правосудием.

В структурном плане военный журнал Бах-Зелевского состоит из трех частей:

• первая включает в себя фрагменты переписки с женой, заметки личного плана, размышления о своей жизни и службе, о войне, о своих взглядах на религию, о противнике, о международном положении; фрагменты личной переписки между Бах-Зелевским и Гиммлером, а также германскими военачальниками;

• вторая – самая большая часть дневника – состоит из оперативно-служебных документов (сводки и донесения); предложений по вопросам, касавшимся использования частей СС и полиции в борьбе с партизанами; отчетов Бах-Зелевского о проведении антипартизанских операций в Белоруссии, на Украине и в Европе; личных приказов Гиммлера, направленных Бах-Зелевскому, приказов о назначении Бах-Зелевского на командные должности и подчинение ему соответствующих частей и соединений войск СС; сообщений и фрагментов документов об использовании коллаборационистов – украинских полицейских, батальона СС «Дружина» В.В. Гиль-Родионова (Жуков, Ковтун, 2019), штурмовой бригады СС «РОНА» Б.В. Каминского, польских полицейских, эстонской бригады СС, добровольцев 1-й мотопехотной бригады СС; фрагментов доклада Бах-Зелевского о генерале А.А. Власове; немецких пропагандистских материалов; переводов трофейных партизанских документов, захваченных во время операций в Белоруссии;

• третья часть включает в себя событийную информацию – о встречах с командующими вермахта, руководителями СС, СД, полиции порядка, представителями различных нацистских ведомств; совещаниях по подготовке и проведению боевых операций и обеспечению войск.

Возникает закономерный вопрос: насколько такому источнику можно доверять? «Анализ спорных фрагментов журнала показывает, – поясняют составители и переводчик в предисловии, – что большинство из них вполне сочетаются с другими источниками, введенными в научный оборот. Информация в дневнике, и в том числе о Варшавском восстании[286], не входит в противоречие с этими документами (Варшавское восстание…, 2007), а, наоборот, дополняет их, расширяя наше представление о событиях, произошедших на оккупированных территориях СССР и Польши» (Дневник карателя…, 2021: 94). Ценные сведения касаются прежде всего истории борьбы с партизанским движением, так как материалы штаба начальника соединений по борьбе с «бандами» в конце войны были эвакуированы из Восточной Пруссии в Зальцбург и вместе с другими документами уничтожены там до того, как в город вошли американские войска.

Уникальность даже искаженного поздней правкой источника состоит еще и в том, что это чуть ли не единственный дневник, затрагивающий проблему массового уничтожения мирного населения[287]. Это не военные дневники, примеров которым можно привести массу, а именно «дневник карателя», причем не простого исполнителя, лишь подчиняющегося приказам вышестоящих, а человека, вполне осознающего смысл своих действий, более того – идеологически и карьеристски мотивированного на создание системы уничтожения[288]. Внесенная автором правка сама по себе является ценным источником, позволяющим установить немаловажные психологические особенности убийцы, раскаяние которого – не более чем хладнокровно рассчитанная игра.

Философ-теоретик или писатель, рассуждающий в своих текстах о необходимости истребления кого-либо, вовсе не обязательно кровожадны в обыденной жизни. Для «кабинетного убийцы» – человека, составляющего или визирующего приказы, в результате которых запускается в действие машинерия смерти, – за буквами вовсе не обязательно стоят реальные люди, обрекаемые им на уничтожение. Напротив, усидчивый исполнитель, оказавшийся на ключевой должности, может превратиться в безжалостного убийцу (Корнешов, 1987)[289]. Автор дневника не был «кабинетным убийцей», он не только планировал, но и участвовал в уничтожении людей различными способами[290].

В обширной вступительной статье Д.А. Жуков и И.И. Ковтун достаточно подробно представляют российскому читателю биографию автора дневника и верно отмечают, что самоидентификация Бах-Зелевского «заключалась в добровольном переустройстве собственной личности в соответствии с канонами германского национализма и расовой теории» (Дневник карателя…, 2021: 12). Прагматично и методично он шел к этой цели, конструируя нужный ему образ идеального национал-социалиста и солдата[291].

В письме от 29 октября 1940 г. он подробно рассказал Гиммлеру, как усиленно исследовал собственную генеалогию, отыскав в итоге доказательства тевтонского происхождения своих предков. Фамилия кашубского происхождения с «неудобным» славянским звучанием Желевский/Зелевский была заменена на фон дем Бах, однако после войны в целях самосохранения снова возвращена к Бах-Зелевскому. Крещенный в католичество, он, нарушив последнюю волю отца, уходит в протестантизм, чтобы заключить брак с настоящей немкой (брак с «мамочкой», как он называет жену в дневнике, принесет ему шестеро детей). После войны он вернется в католицизм, в 1947 г. обвенчается с женой по латинскому обряду, чтобы устроить одного из своих сыновей в приходскую школу, но незадолго до смерти вновь перейдет в лютеранство. Не удивительно, что в записях 1941–1945 гг. практически отсутствуют размышления на религиозные темы. На вероисповедания и церковную принадлежность он смотрел утилитарно.

Вместе с тем на страницах дневника перед нами предстает образцовый семьянин, даже в самых тяжелых условиях всегда помнивший дни рождения и события жизни членов семьи: «Так как сегодня у мамочки день рождения, я пью после ужина с Глобочником, Фегеляйном, Гизе, майором Кляйном и др. полученное от вермахта шампанское» (с. 148). Переписка с женой и отношения с ней буквально сошли со страниц немецкого сентиментального романа XVIII в. с его неизменными добродетелями и чрезмерным морализаторством: «В конце моего первого письма я хотел бы еще раз поблагодарить тебя за твою любовь и преданность во время моей болезни. Клянусь вечно любить тебя. Твой папочка!» (с. 201). Первая же запись в дневнике – описание семейного праздника и сцены прощания детей с отцом. В большинстве случаев записи на семейные темы сопровождались либо воспоминаниями собственного детства: «Насколько прекрасна их юность в нашем замечательном ухоженном доме, чем моя тяжелая юность! Чтобы у молодежи было лучшее будущее, чем у моего поколения, мы будем вести борьбу» (с. 133), либо хрестоматийными заверениями из катехизиса доброго семьянина: «Дети – это все мое счастье» (с. 164). Не обходилось, разумеется, и без некоторых неурядиц, которым автор дневника немедленно придавал назидательное и философско-педагогическое звучание: «Справедливости ради я должен подчеркнуть, что Рут держит наших 6 детей и домохозяйство в рамках жесткой дисциплины и порядка. Но все же с возрастом она все больше беспокоит меня своим бесконтрольным характером. К сожалению, естественный импульс материнской любви часто на практике влияет на то, что мать слепа к ошибкам своих детей, но никогда не упустит из виду ошибки чужих детей» (с. 166).

Как только появлялась возможность, Бах-Зелевский немедленно вылетал на самолете к своей семье «на выходные». Зачастую складывается впечатление, что речь идет не о военных действиях, где по его приказам безжалостно уничтожались другие женщины и дети, а об обычных буднях, где уничтожение партизан и гражданского населения – это будничная управленческая задача: «Счастливая игра детей тронула мое сердце. Забвение тяжелой работы в России на несколько часов. Вечером я вместе с мамочкой, Сьюзи, Хубертом и Инес выпил французского шампанского. Утром следующего дня я отпраздновал день рождения Людольфа. Снова ходил по дому и саду, чтобы погрузиться в счастливое переживание родного Бургвайде» (с. 147).

Обращает на себя внимание и комфортный быт военачальника, ведущего войну на уничтожение. Например, в Могилеве он «разместился в большевистском детском доме с центральным отоплением с холодной и горячей водой. Гостиная и спальни – огромные залы с четырьмя окнами с видом на сад и город. Ванная комната с туалетом. Посреди роскошных апартаментов стоит двойной стол» (с. 153). Бах-Зелевский требовал комфортного обслуживания даже в примитивных условиях: «Хочу, чтобы у меня работали только женщины, так как мужское дело обычно сводится к пьянству. Хочу сам отбирать себе девушек, чтобы поддерживать приличную атмосферу… Мой дом должен оставаться чистым» (с. 152–153). На страницах дневника он неоднократно любуется самим собой и гордится тем, что подает пример своим коллегам: «Во время ужина на столе были белые скатерти и цветы, чистые ординарцы и женское обслуживание, мелодичная музыка русской пианистки и игра на балалайке. В здешних примитивных условиях этот концерт вызвал оглушительные аплодисменты. Но нам, немцам, нельзя здесь забывать о своей культуре, если мы не хотим опуститься на уровень этой восточной расы» (с. 160) (выделено нами. – Е.М., А.Р.).

В квартире Бах-Зелевского в Могилеве была размещена библиотека (с. 200), она служила одновременно и местом культурного досуга: «вечером в моем доме был кинотеатр» (с. 203). Приятное времяпрепровождение обеспечивалось и другими средствами: в театре Могилева (с. 205), «культурный вечер с песнями в танковом корпусе» (с. 205), «охранные команды, в которых были певцы и украинские танцоры, выступили в национальных костюмах» (с. 282), экскурсия по Смоленску с посещением собора, оперы (с. 156). Посещения офицерского клуба и вечера за бокалом вина, шампанского или с пивом также были не редкостью.

При этом одних своих коллег Бах-Зелевский порицает за небрежность в быту: «Господа офицеры перестали импровизировать, чтобы сделать свое жилье более удобным» (с. 228), другим же без стеснения завидует. «Когда кто-то приезжает из примитивного Могилева, чтобы увидеть немецкую Ригу с ее прилично одетыми людьми, оживленными улицами и автомобилями, то она производит потрясающее впечатление, как если бы вы внезапно перенеслись из Азии в центр Германии. Здесь, в Риге, совсем не чувствуется войны. Квартира высшего фюрера СС и полиции находится в роскошном „Рыцарском доме“[292], обставленном старинной мебелью и настоящими старыми картинами. О продовольственном снабжении чиновников и говорить нечего!» (с. 161).

Конструируемый им в дневнике образ морального (в рамках национал-социализма), высококультурного и преданного идеалам рейха человека Бах-Зелевский пытался поддерживать среди своих подчиненных: «Но постыдным для культурной нации является то, чтобы доходить до уровня побежденных поляков и русских. Я очень пессимистичен в этом отношении. Воспитательное влияние немецкой женщины отсутствует, и опустошенная местность соблазняет слабохарактерных к пьянству» (с. 138) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Публикаторы дневника справедливо видят причину пьянства не столько в отсутствии культуры, сколько в совершаемых людьми Бах-Зелевского казнях.

Казалось бы, для человека, оказавшегося в 15 лет на фронтах мировой войны, не может быть и речи о недостатке смелости и мужества. «Фронтовики Первой мировой войны, – пишет он, – знают одну фразу: „Мужество – это страх, который ты призван преодолеть“» (с. 259–260). Однако Бах-Зелевский почти панически боялся смерти. Столь явное отклонение от желанного им идеала породило множество размышлений на страницах дневника.

Много раз он эмоционально фиксирует те опасности, которым подвергался в течение дня: «Мы ехали по шоссе, полном выбоин. Внезапно я заметил перед автомобилем предмет, который, как я подумал, был деревянным прогоном. Я прошел мимо него. Когда мы остановились, я понял, что это была мина, покрытая небольшим слоем земли. Как легко я мог расстаться с жизнью!» (с. 137) «Мой самолет был несколько раз сильно обстрелян, когда я перелетал стрелковые цепи» (с. 140). «Только лишь счастливый случай спас мой самолет… После приземления мы с гордостью смотрели на попадания в нашу машину» (с. 156–157). «Ночью самолеты противника разбомбили мой дом» (с. 206). Не в силах бороться с охватывавшим его чувством страха, Бах-Зелевский принимался размышлять в своем дневнике: «Сталин в суточном приказе по войскам заявил: „Трус много раз умирает за день, а храбрый умирает только один раз“[293]. Во время сегодняшнего полета я умирал несколько раз. Значит, я трус? Что это – мое слабоволие и чувство страха, не дающие стать мужественным?» (с. 254) Ни религия, ни вера в счастливую звезду не позволяют ему избавиться от постыдной слабости: «Можно только выполнять свой долг и усердно работать, остальное находится в руках Божьих, как скажет религиозный человек, или же это удача и судьба, как считают другие» (с. 261). В итоге он принимает важное для себя решение: «Доктор Шпехт, по моей просьбе, дал мне капсулу с сильным ядом… опыт привел к меня к мысли, что я могу попасть в плен… Когда руки больше не смогут держать оружие, тогда и можно будет воспользоваться этим средством. Я не боюсь смерти, но попасть в руки большевиков означает для меня, высшего фюрера СС, жестокие пытки» (с. 187) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Возможно, это обстоятельство повлияло на его поведение после войны и в достаточной мере объясняет попытки выжить любой ценой.

Несмотря на все принятые меры и звучащие как заклинание слова, выделенные нами выше, страх смерти неустанно преследовал Бах-Зелевского. С нескрываемым беспокойством он фиксирует небольшой эпизод из письма жены: «Когда я подняла трубку и произнесла свое имя, сухой голос где-то далеко сказал: “Смерть грядет, это смерть!” Кто бы это мог быть?» (с. 226). Серьезная болезнь, перенесенная им в феврале – марте 1942 г., до предела обострила его панические настроения: «Болезнь, а также эмоционально-личное ее восприятие привели меня к мысли, что каждый человек должен умереть! Как же легко это сказать, когда ты молод и здоров! Однако дело совсем обстоит иначе, когда испытываешь бесконечную боль. В этом случае даже самый смелый солдат, полный неверия, будет вынужден признать этот неоспоримый факт. Конечно, человеку, связанному с религией, легче, чем верующему в провидение своим разумом. Последние ворота, через которые мы все должны пройти, остаются страшными и непостижимыми несмотря на то, что мы продолжаем жить в наших детях. «Ты неведомый Бог» [294]… Все это кажется чем-то бессмысленным, если учесть, что хорошие люди часто умирают мучительно, а плохие – легкой смертью» (с. 198). Подобной эмоциональной рефлексии относительно уничтожения партизан и мирного населения противника на страницах дневника мы не обнаружим.

Нарастание панического страха объяснялось отчасти постоянными болезнями, которые Бах-Зелевский фиксировал с особой тщательностью человека, не умеющего стойко переносить физические страдания: «сильно давал о себе знать мой ревматизм, вызывавший у меня озноб и воспаление зубов» (с. 152), «мое кишечное кровотечение снова стало масштабным» (с. 187), «ближайшие 2 дня проведу в кровати из-за приступа дизентерии» (с. 223), «из-за артрита лег на лечение в клинике при университете» (с. 284). «Я выпил небольшое количество белого вина и получил почечную колику… Сильная боль в области почек. – Наркотические средства… Болезнь просто невыносима» (с. 158).

Но, может быть, недостаток мужества компенсировался идеологической непоколебимостью? Был ли автор дневника настоящим национал-социалистом? До поражения рейха по целому ряду пунктов его личные симпатии и антипатии совпадали с идеологией нацизма. Импонировали ему и Адольф Гитлер, и Генрих Гиммлер, причем последний становится для автора дневника фактически образцом для подражания; эталоном, к которому нужно стремиться. В феврале 1931 г. Бах-Зелевского приняли в СС, где он быстро сделал карьеру. Непримиримость, исполнительность и готовность безжалостно уничтожить врагов снискали ему симпатию Гитлера, который вспоминал в декабре 1942 г. в разговоре с В. Кейтелем и А. Йодлем: «Бах-Зелевский – один из самых ловких людей. Даже раньше в партии я поручал ему самые трудные дела. Если где-нибудь еще появлялись признаки коммунистического сопротивления, я посылал его туда, и он их перемалывал» (Дневник карателя…, 2021: 17). При этом, при возможности, как это было в ходе Ночи длинных ножей с Антоном фон Хобергом, Бах-Зелевский перемалывал не только врагов партии, но и своих собственных противников.

Представление о том, что «в политической жизни только успех считается мерилом значимости личности» (с. 135), лежит в основе многочисленных пространных размышлений об иерархии, субординации, ответственности, наградах и справедливости. «Моя солдатская суть крайне возмущена, – пишет он уже в сентябре 1941 г. – Впереди борьба и смерть, а здесь попытки приобрести дешевые лавры[295] с помощью пропагандистских отчетов» (с. 157).

«…В военных условиях жизнь всегда такова, что ответственные за поражение приписывают победы себе, – записывает Бах-Зелевский 11 января 1943 г. – …Но в конечном счете дело не в том, что ты находишь признание, а в том, что ты выполняешь свой долг во имя своего народа. Публика всегда будет ценить только успех. Успех – это не то же самое, что достижение. Во всяком случае, я часто находил внешнее признание в жизни там, где я его не заслужил. А там, где я совершил свои самые смелые и самоотверженные поступки, никто об этом не знал. Если командир элитного соединения, оснащенного всеми видами тяжелого вооружения, добивается очевидных результатов, то это не является чем-то само собой разумеющимся, хотя надлежало бы окружить такого человека внешними почестями. И все же настоящими героями являются не знаменитые командиры танков, которые всегда имеют на своей стороне танковые подразделения, а командиры частей быстрого реагирования, которые часто вступают в бой без поддержки и без какой-либо перспективы признания, погибают в этом бою, а потом еще получают в свой адрес оскорбления, как не сумевшие достичь результатов» (с. 261).

Обязанности высшего фюрера СС и полиции заставляют Бах-Зелевского размышлять и о собственной позиции по отношению к власти: «Очень легко сказать: “Делай правильно и ничего не бойся!” Получается, чем выше поднимаешься в жизни, тем больше понимаешь, что неважно, “прав ты или нет, а достигнешь ли ты победы”. Ниже все просто – у тебя воинское звание и тебе предписано выполнять соответствующие приказы. Люди теперь считают, что в “авторитарном” государстве идет непрерывная борьба за власть. Отныне передо мной, как уполномоченным по борьбе с бандами, стоит трудная задача, но для начала мне придется изо всех сил бороться за власть, чтобы оказывать нужное влияние» (с. 285).

В дневнике четко просматривается трехъярусная иерархия военной администрации, в которой Бах-Зелевский пытается определить свое место. Вышестоящие по служебной лестнице пользуются у него непререкаемым авторитетом: «Решение фюрера, само собой разумеется, всегда последнее, и критиковать его – преступление» (с. 135), сам же Гитлер является воплощением божественной миссии (с. 168). О пиетете Бах-Зелевского перед Гиммлером уже говорилось. По отношению к нижестоящим он неизменно и жестко требователен: «Устроил разнос персоналу штаба, так как не получил необходимой информации о бандитском лагере» (с. 282), но одновременно стремится показать свою заботу о них: «Необходимо признать один неприятный момент, что офицеры СС иногда отказываются или совсем не заботятся о подчиненных» (с. 142), поддержать лично: «Желая показать пример, я вооружился автоматом и приготовился действовать во время акции в передней линии» (с. 155). Присутствовал он и при расстрелах[296].

Равные по статусу военачальники редко получали от него в дневнике лестную характеристику: установленный им стандарт образцового офицера, «для которых старая прусская традиция дает только один ответ: “Быть больше, чем казаться!”» (с. 146), блистал всеми красками утопии, и среди реально живущих людей, стоящих с ним на одном уровне, достойных этого идеала кандидатов практически не было. «Как мало людей, которые могут работать самостоятельно. Кого-то нужно постоянно подгонять» (с. 266). Часто он писал о личностях, лишенных «каких бы то ни было организаторских способностей» (с. 146, 151), марионетках, которым «война нравится до тех пор, пока она проходит при хорошей погоде и хорошей квартире» (с. 162), крысах, бегущих с тонущего корабля (с. 173, 183), о «старых говнюках», от которых нет никакого толка (с. 276). «Какие же все-таки трусливые собаки мои сотрудники! Они не понимают, что во все времена офицеры, которые говорили о своей болезни до или во время сражения, теряли свою честь» (с. 187). В большинстве своем это были «лентяи», «симулянты», «неудачники», «простофили», совершавшие «дурацкие поступки». «Мы на войне, и не должны вести мирное существование в Могилеве. Все офицеры должны отказаться от сонного прозябания в тылу и начать серьезную жизнь» (с. 201). Бах-Зелевский полагает, что именно благодаря этим недостаткам его коллег, а вовсе не благодаря умелым действиям большевиков или их талантам война начиная с 1942 г. стала приобретать катастрофический для Германии характер. Это характерно для записи от 27 декабря 1941 г.: «Наш фронтовой солдат не имеет обмундирования для зимней кампании и привязан к шоссейным дорогам из-за сильной моторизации. Отсюда и большевистские успехи. Надеюсь, что мы переживем кризис доверия. Воюющий солдат по праву считает себя брошенным и преданным руководством» (с. 175–176). Помимо плохого снабжения армии Бах-Зелевский отмечает некомпетентность «штабных крыс», прячущихся в тылу от опасности, отмечая в начале января 1942 г.: «Фронт может рухнуть! Большевистские орды могут наводнить нашу родину! А тут, оказывается, главное держать полицию в Германии! Эту чушь совершенно нельзя принять, так как те, кто сидят в Рейхе, до сих пор не поняли, какая отчаянная сейчас ситуация на фронте» (с. 184).

Такое язвительно-пренебрежительное отношение ко многим своим ближайшим коллегам, возможно, психологически и облегчало Бах-Зелевскому его роль свидетеля обвинения на Нюрнбергском процессе, поскольку почитаемого им Гиммлера на процессе не было. Впрочем, ему отвечали взаимностью. О высокомерии и раздутом самомнении самого Бах-Зелевского ходили легенды. Составители книги приводят мнение бывшего командира специальной команды СС оберфюрера Оскара Дирлевангера: «Я видел его несколько раз, этого очень тщеславного парня, который наслаждался своей ролью господина, властного над жизнью и смертью гражданского населения, а также его подчиненных» (Дневник карателя…, 2021: 83).

Свое представление об идеальном человеке и солдате Бах-Зелевский высказал в очень примечательном обращении (по сути, молитве) к «Неведомому Богу», созданном в ноябре 1942 г. и завершающем первую часть дневника как своеобразный итог: «Ты, Неведомый, который управляет судьбами людей и народов. Ты знаешь, где я был прав, а где неправ, где я подчинялся приказам фюрера и где я не мог этого сделать. Как верный последователь Адольфа Гитлера и порядочный немецкий офицер, я принимаю на себя судьбу, которую Ты для меня определил. Боже мой, Ты знаешь, что я, как и любой другой здоровый человек, люблю жизнь и боюсь боли и смерти. Если Ты избрал меня в роковой час народов для великой задачи, то в сердце своем я не прошу о жизни. Я прошу о жизни фюрера, которого Ты послал немецкому народу, и даруй победу моему народу, после чего я прошу Тебя о здоровье жены и детей. Ты знаешь, как я благодарен Тебе за то, что Ты подарил мне любовь такой благородной и доброй женщины, которая всегда жила в любви и заботе только о своем муже и наших детях. Ты знаешь, что это была единственная женщина, которую я когда-либо любил как жену, любовницу и мать. Сохрани детям мать, и пусть мои любимые дети станут истинными немцами. Ты подарил мне большое счастье, но также позволил лицезреть ужасы этого мира и Твоих созданий. Будь милостив ко мне и дай мне силы, чтобы я никогда не боялся намерений рейхсфюрера СС и в опасности не думал о себе, а только о благополучии и горе людей, доверенных мне. Если Ты решил предать меня смерти, то позволь мне умереть без колебаний, стать примером для моих подчиненных. Так много Ты призвал к себе моих хороших товарищей в войне 1914–1918 годов и в нынешней войне. Дай мне достойную кончину!» (с. 258) (выделено нами. – Е.М., А.Р.).

Партизанское движение на оккупированных территориях СССР оказалось одним из главных препятствий, предусмотреть которое немецкое командование было не в силах. «Восточные и некоторые юго-восточные районы Европы, – писал и Бах-Зелевский, – характеризуются отсутствием общественной безопасности, грабежами и нападениями банд. В кризисные времена, особенно во время войн, эта преступная деятельность возрастает до организованной бандитской деятельности. Большевизм, как мы знаем, планомерно вырастил и настроил грабителей, бандитов и членов Красной Армии под названием “партизан” для боевых действий в тылу немецкого фронта» (с. 286–287).

Однако, несмотря на принятые пропагандистские меры, масштаб и организованность партизанского движения были таковы, что требовалось отдельное изучение этого вида войны и системы его организации: «в Припятских болотах Москвой создано несколько бандитских республик. Они считаются, главным образом, пунктами сбора новобранцев для воюющих бандитов Вайссрутении и тылового района группы армий “Центр”. Всех добровольцев и принудительно завербованных молодых людей Вайссрутении отправляют в Припятские болота, где их готовит в учебных лагерях кадровый состав бандитов. Только после того, как они пройдут достаточное обучение и будут вооружены, они заменяют собой уже существующие или разбитые партизанские бригады. В соответствии с этим серьезные бои с нашими войсками ведет только кадровый состав партизан, в то время как новобранцы немедленно уходят после первых выстрелов. На территории Припятских болот большое количество скота. Поэтому учет скота, вероятно, может здесь дать исключительно высокие результаты. Насколько умело действуют комиссары из Москвы, видно из того, что они восстановили деревянные церкви, организовали курсы политической подготовки и везде создали спортивные площадки и футбольные поля» (с. 268).

При сравнении опубликованного текста дневника с документами, затрагивающими уничтожение евреев и партизан, бросается в глаза, что Бах-Зелевский предпочитал упоминать о расстрелах редко и лишь там, где они казались ему обоснованной мерой: «я приказал расстрелять все мужское население деревни» (с. 143), «я приказал бомбить бандитские гнезда тремя самолетами» (с. 223). Подробных описаний расправ не дается, по ходу дневника вообще складывается ощущение, что речь идет лишь о констатации фактов: «дома были сожжены» (с. 212), «совершил полет… горящие дома освещали дорогу» (с. 248), «пролетел над линией пылающих деревень» (с. 304). Используются нейтральные стилистические обороты: «провел акцию по умиротворению»[297] (с. 155), «зачистка окруженного противника… завершилась» (с. 206), «очистил от партизанских групп населенные пункты» (с. 212).

20 августа 1941 г. в дневнике появляется запись: «Сровняли с землей следующие населенные пункты: Туров, Запесочье, Дворец, Погост, Степец, Озераны, Семуражье и Хочень» (с. 148). Что стоит за этими строками, Д.А. Жуков и И.И. Ковтун поясняют в предисловии: «в Турове штаб Баха и подразделения 1-го кавалерийского полка СС убили 685 человек. 80 евреев, в том числе женщин и детей, расстреляли в центре города, охваченном пожаром. Часть людей убили на берегу реки Струмень, другую – в деревне Сторожевцы, а оставшихся жителей сожгли в домах. Акцию в Погосте проводил 5-й эскадрон 2-го кавалерийского полка СС. 24 августа 1941 г. эсэсовцы расстреляли 1000 мужчин, женщин и детей» (Дневник карателя…, 2021: 33).

При проведении карательной операции «Коттбус» для разминирования использовали местное население. Документы, опубликованные в сборнике, посвященном этой операции, показывают, как это происходило. И.И. Малиновский, бывший военнослужащий особого батальона СС, показал на допросе в 1962 г., что «в одном месте вблизи Палика была обнаружена заминированная местность. Чтобы обезвредить мины партизан и очистить путь продвижения батальону, немцы собрали группу советских граждан и гоняли их по минному полю, при этом на минах погибло несколько человек, а остальные после этого, я слышал, были расстреляны» («Коттбус»… 2018: 367). С.Г. Раткевич на допросе показал, что «в болотистой и лесистой местности партизаны минировали все подходы и тропы, и первое время было много случаев, когда наши каратели подрывались на минах… Чтобы избежать потерь и расчистить минные поля, немцы стали использовать местное население. Выловленных в деревнях и лесах граждан каратели гнали впереди себя, и я видел несколько случаев, когда из этих граждан (так в тексте; вероятно, пропущено слово «некоторые». – Е.М., А.Р.) подрывались на минах» («Коттбус»…, 2018: 383). Сам Зелевский 23 июня 1943 г. зафиксировал: «Разминирование всей местности, которое еще не состоялось, потребовало специальных защитных мер для жизни развернутых войск. При очистке минных полей около 2000–3[000] жителей взлетело на воздух» (с. 290).

В секретном приказе СС № 198/43 отдельно указывалось: «Наиболее важными предпосылками в борьбе с бандитизмом являются крепкие нервы, бесстрашное сердце, воля, умение бить врага небольшими подразделениями, не выпускать инициативу из своих рук и никогда не уступать неполноценному по своему происхождению противнику. Мы должны быть нетерпимы к бандитам, как трусам в наших рядах» (с. 287) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). В соответствии с этим предписанием и своими собственными представлениями Бах-Зелевский руководил карательными операциями и лично принимал в них участие. «Бой с партизанами, – сетовал он, – требует от солдат и офицеров гораздо больших нервных сил, чем бой с регулярными войсками, хотя последний, как ни странно, ценится в вермахте значительно выше» (с. 152). В результате «сконструированный» им для себя образ «железного» человека вошел в противоречие с его физиологией, у него начали наблюдаться признаки психического расстройства. Какие-либо проявления сочувствия к жертвам ему были не характерны, но он высказывал сожаление, что казни негативно влияют на психику солдат СС и сотрудников полиции. Германское командование предусмотрело возникновение такой проблемы. На Международном военном трибунале в Нюрнберге представитель советской стороны полковник юстиции Ю.В. Покровский спросил о назначении «особых бригад» (сформированных из уголовных элементов) и причинах использования их именно против партизан. Бах-Зелевский показал, что «здесь имеется очень тесная связь с речью Генриха Гиммлера в начале 1941 года в Везельсбурге, еще до начала похода на Россию. Гиммлер говорил тогда, что целью похода на Россию является сокращение числа славян на 30 миллионов человек и что в этой области следовало использовать именно такие неполноценные войска» (Из допроса свидетеля…, 1991: 267). Привлечение специального «людского контингента» (не только из немцев, но и из местных коллаборационистов) было, по признанию Бах-Зелевского, обдуманной мерой и активно использовалось на оккупированных территориях СССР (Жуков, Ковтун, 2018; Шнеер, 2019). Покровский чуть позже специально уточняет о заранее продуманной еще до начала войны с СССР системе геноцида: «Подтверждаете ли Вы, что вся практическая деятельность немецких властей, немецких воинских соединений в борьбе с партизанами была направлена на выполнение этой директивы – сократить число славян на 30 миллионов человек?» И Бах-Зелевский отвечает: «Я считаю, что эти методы действительно привели бы к истреблению 30 миллионов, если бы их продолжали применять и если бы ситуация не изменилась в результате развития событий» (Из допроса свидетеля…, 1991: 270).

Далее Бах-Зелевский всячески подчеркивает в своих показаниях, что он слал вышестоящему начальству соответствующие меморандумы, призывал «делать различие между партизанами и людьми, подозреваемыми в том, что они партизаны» и участвовал в разработке инструкции по борьбе с партизанами, которая «была издана в 1944 году, когда смысл подобной инструкции, собственно говоря, был утрачен» (Из допроса свидетеля…, 1991: 273). Многочисленные записи в дневнике подтверждают это заявление, но одновременно наводят на размышления о позднейших правках с целью избежать наказания.

«Еще в период проведения операции “Нюрнберг” я выразил мнение, что не одобряю так называемого прочесывания местности. Мое мнение не изменилось и после операции “Праздник урожая II”. Обе эти операции преследовали политические, а не военные цели. Моя точка зрения подтверждается большим количеством уничтоженных бандпособников. Цель моей борьбы с партизанами заключается в том, чтобы уничтожать вооруженные банды, а не население, симпатизирующее большевикам. Само собой разумеется, во время проведения операций при определенных обстоятельствах обыски в отношении гражданского населения могут проводиться. Но они никогда не должны становиться самоцелью» (с. 271–272, см. прим. № 210 на с. 409–410).

Основания для этого Бах-Зелевским выдвигались разные. Например, уже цитировавшееся выше убеждение в том, что недостойно культурной нации «доходить до уровня побежденных поляков и русских». «…Я в основном (sic!) запретил расстреливать русских женщин и детей, даже если они являются партизанами. Мы не можем согласиться с большевистскими методами, с помощью которых убивают семьи наших членов службы порядка» (с. 209). Прагматизм и рациональное использование трудовых и природных ресурсов[298] также являлись достаточно веским аргументом: «на работу должны отправляться люди, способные трудиться, даже обычные бандиты, взятые в плен во время операций. Германия больше не может позволить себе расстреливать всех партизан, поскольку каждый иностранец в Германии освобождает солдата для фронта» (с. 272). Таким образом, речь опять же шла не о гуманизме, а об эффективной эксплуатации завоеванной территории.

Создавая после войны образ тайного оппозиционера, Бах-Зелевский даже объявил себя во время беседы с майором Л. Голденсоном, психиатром 63-й дивизии армии США, спасителем евреев в оккупированной Белоруссии: «Когда я занимал город, я вызывал человека, руководившего синагогой, и заверял его, что ни ему, ни другим евреям не будет причинено никакого вреда. Я полагаю, что спас примерно десять тысяч евреев, посоветовав им спрятаться на Припятских болотах» (Дневник карателя…, 2021: 82–83; Симкин, 2018: 188–189). В дневнике же он несколько раз возвращается к еврейской теме, показывая, что вел отчаянную борьбу с мнениями своих коллег, высказывая возмущение «дикими преследованиями». В реальной жизни, впрочем, он не был столь толерантен, как хотел казаться: старшую и среднюю из сестер, вышедших замуж за евреев, он не жаловал, и в итоге те эмигрировали из рейха еще до начала Второй мировой войны.

«Непопулярность евреев, – размышляет Бах-Зелевский, – безусловно, исторически (странствующий народ) и идеологически (религиозность) обусловлена. Однако факт заключается в том, что русские евреи являются друзьями большевизма (если не его носителями), что привело к краху 1918 года, контролю над прессой (и, таким образом, над общественным мнением) и партиями. Немецкий народ считает, что евреи спровоцировали нынешнюю мировую войну. Мы, антисемиты, годами предупреждали немецкий народ об этой опасности. Мы начали эмиграцию евреев из Германии. Типичный добродушный немец никогда не был за кровавую месть, но пропаганда и слова опьянили его. Несомненно, немецкий солдат, воюя, хочет оставаться порядочным человеком. Но в каждом порядочном человеке есть силы зла. В этой борьбе за жизнь и смерть своего народа у порядочного немца нет иного выбора, кроме как с хладнокровием управлять природными силами ненависти. Конечно, ликвидация женщин и детей – это преступление. Там, где его можно предотвратить, это необходимо делать. Но нельзя верить всему, что утверждает вражеская пропаганда, если знать всю ее ложь с 1914–1918 гг. При этом садизм отдельных людей отвратителен. Во всяком случае, моя совесть осталась чистой, потому что я всегда представлял человеческую линию, даже там, где я должен был ненавидеть» (с. 262–263) (выделено нами. – Е.М., А.Р.).

Уничижительное отношение Бах-Зелевского к противнику было изначально заложено представлением о непременном превосходстве арийской расы. Так, встретив колонну пленных красноармейцев в начале июля 1941 г., он с любопытством разглядывает их, замечая в дневнике: «Это было весьма поучительно, так как они представляли собой сплошное смешение рас»[299] (с. 136) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Тем с более возрастающим удивлением, начиная с первых же боев, он констатирует успехи и смелость со стороны противника: «Красная армия сражается отчасти героически» (с. 135), «Большевистские офицеры героически сражались в бою» (с. 140), «Большевик действует очень умело» (с. 177), «Следует отметить прекрасное руководство противника, который умело вывозил своих раненых во время сильных обстрелов на бесчисленных телегах» (с. 202).

Но если отвагу русских воинов Бах-Зелевский мог бы, например, объяснить обещанными им Сталиным жестокими мерами, то нежелание идти на контакт с немцами, а тем более сдаваться им в плен было для него непостижимо. «Страх делает непонятным их ожесточенное сопротивление. Большевистское мировоззрение нельзя объяснить только пропагандистской работой. Коммунисты, вероятно, убеждены в своей мировой миссии» (с. 135) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Более того, Бах-Зелевский забывает спросить себя, откуда же у «дикарей» взялось знание немецкой истории, языка и литературы: «Когда в ходе боев за крепость часть оборонительных сооружений и подземных ходов были похоронены огнем артиллерии и бомбами, наши солдаты кричали в казематы: „Поднимайтесь“. Однако русские смело отвечали по-немецки[300] то, что в свое время сказал Гетц фон Берлихинген[301]» (с. 136). Необъяснимость происходящего бросала автора дневника из одной крайности в другую. В этом отношении многое могли бы прояснить оригинальные дневниковые записи начала войны, которых мы не имеем. Но даже из имеющегося текста видно, что хотя Бах-Зелевский и не сомневался в победе Германии, но достаточно быстро начинал признавать наличие отдельных проблем. 7 декабря 1941 г. датирована запись: «Да, большевики все еще сопротивляются, хотя наша пропаганда обосновывает это вескими причинами. Эта война снова может стать 30-летней, но окончательная победа будет нашей» (с. 166).

Неприятным открытием для Бах-Зелевского стало настроение местных жителей, отмеченное им в начале 1943 г.: «Русское население ожидает возвращения Красной Армии и, следовательно, большевистской системы. Умелая вражеская пропаганда в этом смысле обрабатывает, в первую очередь, националистические соединения. Эта пропаганда имеет частичный успех, в меньшей степени относящийся к большевистским настроениям. Первые случаи разложения произошли не с охранными полицейскими батальонами, а с иностранными частями сухопутных войск» (с. 274). На страницах дневника время от времени появляются красноречивые записи, подтверждающие вышесказанное: «8 украинцев из моего украинского батальона в Долгом с вооружением перешли на сторону партизан» (с. 204); «сегодня снова был черный день, так как русские из батальона Родионова… перешли к партизанам, взяв с собой 7 пулеметов… а все немцы убиты» (с. 255); «”Дружина”, взбунтовавшись, перебежала к бандам» (с. 300). Начав к 1943 г. осознавать, что проблемы эти не случайны, Бах-Зелевский пытался побудить высшее командование разобраться в сложившейся ситуации, отбросив некоторые привычные идеологические суждения.

Вопреки авторам военных мемуаров и дневников, которые, подобно посетителям туземной деревни на Всемирной промышленной выставке в Париже 1867 г., с неискоренимым любопытством рассматривали и описывали в ходе войны с СССР необычную природу, быт советских людей, их язык и проч. (Мягкова, 2019: 203–222), Бах-Зелевский почти не занимался этнографическими наблюдениями. Его задача была не познать и понять противника, а подчинить и (или) истребить его.

В отличие от многих немецких военных мемуаристов, уделявших внимание климату России, о погоде Бах-Зелевский пишет только тогда, когда она, с точки зрения немца, либо устраивает неприятные сюрпризы: «В ночь с 6 на 7 мая в Смоленске выпал снег, как зимой» (с. 201); «cо вчерашнего дня в Минске минус 16 градусов, а в Смоленске лежит снег» (с. 249), либо мешает воплощению намеченных планов: «После сильного дождя дороги превратились в нечто невероятное, так что по ним совсем невозможно проехать. Автомобиль постоянно застревал в грязи» (с. 161). Лишь изредка сомнения и разочарования настраивают автора дневника на философское созерцание природы: «Длинные восточные вечера угнетают. В этой колоссальной славянской 100-миллионной массе они могут вызвать определенную меланхолию. Я чувствую это на себе. Или же это политические сомнения?» (с. 157)

Устраивая себе комфортный быт в больших городах, Бах-Зелевский не интересовался буднями простых людей, устройством крестьянской избы или назначением валенок и тулупов. В редких случаях, когда обстоятельства сводили его один на один с грубым «жильем дикаря», он оставлял в дневнике раздражительные заметки: «Я жил… в партийном доме, деревянном строении под старыми дубами, рядом с ручьем, где неустанно гоготали дикие утки» (с. 155); «Из-за опасности подцепить вши (sic!) спать мне пришлось не на кровати русского крестьянина, а на короткой деревянной скамье» (с. 174); «Ночью заснуть не удалось, так как какой-то идиот сделал 20 выстрелов из пистолета» (с. 192).

Разрушения, приносимые войной, его мало трогают: «Гляжу из окна моей старой квартиры в Смоленске. После падения сбитого русского самолета здесь виднеются руины, трубы дымоходов и снежный пейзаж» (с. 199), а иногда даже развлекают, подобно фейерверку: «Я пролетал над горящими партизанскими деревнями. Мне скорее захотелось приступить к работе… Во время приземления в Могилеве перед моим взором предстала потрясающая картина с сотнями разрушенных деревянных домов» (с. 199–200).

Заключая, что «жизнь на Востоке примитивная» (с. 199), Бах-Зелевский с подлинным удовлетворением приводит в дневнике письмо одной из русских девушек (от 20 июня 1942 г.)[302], отправленных в Германию на принудительные работы. Различия (точнее, полный контраст) в уровне жизни людей, отмеченные местной жительницей, являются, с его точки зрения, лучшим пропагандистским ходом: «Теперь я хочу рассказать вам, как хорошо доехала до Германии. По дороге было очень красиво. Мы также получили горячую пищу, кофе и хлеб с маслом. Наша поездка длилась пять дней. В дороге мы думали, что нас ждет в Германии. Вскоре после границы мы уже были поражены. Мы заметили красивые дома, чистые дворы с палисадниками, ухоженные поля и огороды, чистые пастбища с коровами и лошадьми. Лошади сильные, а коровы крупные и толстые. Шоссейные и проселочные дорогие не такие плохие, как в России, но в хорошем состоянии или заасфальтированы, как здесь, в Берлине. Теперь мы находимся в Берлине – в сердце Германии. Словами невозможно описать, как здесь красиво. Война почти незаметна. Все люди сыты, красивы и дружелюбны. Я также видела в Берлине дом, где живет фюрер Гитлер. Я дважды была в кино и несколько раз ездила на метро. Я пью, ем и живу хорошо. Я живу в деревне, в двух часах езды от Берлина. У крестьян много скота, лошадей, свиней и цыплят. Каждый крестьянин имеет красивую квартиру, даже электрические плиты и крашеные полы. Трудно перечислить все хорошее. Я также получила меблированную комнату для себя. Продукты питания те же, что и у немцев, – хлеб, колбаса, мясо, сахар и даже ¼ литра шнапса в неделю. Моим подругам я сказала, что работа на дому мне подходит меньше, чем труд на предприятии, где я бы могла принести большую пользу немецкому народу и Рейху» (с. 207–208).

Не является секретом, что в последние годы при издании книг для «простого читателя» многие издательства не слишком расположены к размещению в книге научно-справочного аппарата. Дескать, научные комментарии могут отпугнуть. К счастью, в настоящей публикации пошли по другому пути. В ней есть список сокращений, обширная вступительная статья, перечень использованных архивов и литературы (со списком зарубежных публикаций), примечания к вступительной статье[303], примечания к дневнику, указатель имен.

Завершая рецензию, нам хотелось бы высказать составителям и переводчику, проделавшим большую работу с целью представить российскому читателю интереснейший источник, несколько пожеланий. Было бы желательно, учитывая непростую историю и спорную аутентичность текста, усилить археографическую часть предисловия. В частности, составители указывают, что опубликовали текст по машинописной копии дневников, изготовленной в начале 1950-х гг., но одновременно упоминают сохранившийся первоначальный рукописный текст его второй части. Была ли проведена сверка копии и оригинала? Различия в текстах необходимо было бы вынести в текстуальные примечания, что помогло бы читателям и исследователям максимально объективно оценить исторический источник. Представляются важными те комментарии, в которых И.И. Ковтун и Д.А. Жуков исправляют допущенные автором дневника ошибки и (или) уточняют, что, возможно, имеет место «поздняя вставка в дневник», однако остается неясным, было ли сделано такое заключение только из предположений составителей или также из сверки копии и оригинала.

Примечания к дневнику являются тематическими и биографическими. Биографические справки на военных и политических деятелей Третьего рейха содержат необходимую краткую информацию. Тематические справки дополняют и раскрывают те места дневника, которые не всегда могут быть понятны читателю. В ряде случаев публикаторы воздержались от комментариев, хотя было бы интересно, например, узнать, что за «скипетр царя, найденный в Могилеве» (с. 209) осматривал Бах-Зелевский 29 июня 1942 г. Не совсем понятна фраза: «Насколько умело действуют комиссары из Москвы, видно из того, что они восстановили деревянные церкви» (с. 288). Можно полагать, что автор дневника обозначил так попытки советского руководства привлечь в ходе войны на свою сторону церковь и верующих.

Было бы полезно для читателя, даже и профессионально знающего данную тему, дать в конце книги краткие справки об основных антипартизанских операциях, упоминаемых в тексте в виде таблицы, или привести хронику основных событий. Впрочем, это уже тема отдельного специального серьезного исследования.

Подготовленные И.И. Ковтуном и Д.А. Жуковым книги хорошо известны специалистам не только в России, но и за рубежом. Они находят своих читателей в среде профессиональных историков и среди молодежи, интересующихся данной тематикой. Не станет исключением и рецензируемая книга.

Евгения Савельева

Собибор. Майданек. Теперь Треблинка. Причем не «трудовая» Треблинка (№ 1), а Треблинка-«вошебойка» (№ 2) – примитивная, но бесперебойная (с. 11), где подавляющее количество людей больше пары часов в принципе не жили. Зачем опять про это? Сейчас, в XXI в.? Увы, наш цивилизованный, социально-ориентированный и мегатолерантный XXI в. слишком часто бросает людей в подобные (пусть и не в таких масштабах) «пограничные», «критические» ситуации… Перевешивает ли самоценность человеческой жизни «маленькое» предательство? Можно ли сохранить в себе человеческое вопреки «обстоятельствам»? Возможно ли сопротивление в условиях тотального подавления человеческой личности (когда в глазах «вышестоящих» «надзирателей» вы в лучшем случае «рабочий инструмент», а скорее всего, просто «ненужный хлам», «биологический мусор»)? Есть ли жизнь после ада? В таком ракурсе актуальность темы не вызывает сомнений.

О лагерях Освенцим (именно в такой транскрипции, не Аушвиц) и Собибор в нашей стране знают относительно неплохо. Про Треблинку же слышали немногие. Действительно, этот лагерь смерти был описан советским писателем и журналистом В.С. Гроссманом еще в 1944 г. (Гроссман, 1945), но до сих пор не привлекал внимания отечественных исследователей. Составители нового сборника[305] данный факт объясняют тем, что «эта история не распознавалась как связанная с прошлым нашей страны» (с. 6). Авторы восполняют этот пробел в отечественной историографии, раскрывая картину преступной деятельности гитлеровцев и коллаборационистов по отношению к еврейскому населению Восточной Европы и других стран и попыток антинацистского вооруженного сопротивления на примере лагеря смерти Треблинки. Вошедшие в книгу исторические исследования базируются на широком круге опубликованных и неопубликованных исторических источников, в том числе находящихся в фондах Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), архива Яд Вашем в Иерусалиме и др. Несмотря на то, что в отечественной науке Треблинке не уделялось большого внимания, тема имеет обширную историографию на русском, английском, немецком, польском языках, что отражено в исследовательской части книги. Документальная часть представляет вниманию читателей ранее не публиковавшиеся в полном объеме архивные документы и переводы с польского и иврита.

Сборник состоит из трех разделов. Исследовательские материалы предваряют публикации исторических источников. В статье К.А. Пахалюка и М.Ю. Эдельштейна, открывающей сборник, излагается история лагеря смерти. Помимо изложения фактов, в ней предпринимается попытка систематизации оценок и достижений современной историографии. Деятельность нацистских преступников и коллаборационистов рассматривается с опорой на архивные документы, в том числе только вводимые в научный оборот.

Авторы показывают место Треблинки в системе нацистских концлагерей, отмечая, что она знаменовала собой «одну из вершин гитлеровской политики “окончательного решения еврейского вопроса”, названной Холокостом или Шоа (Катастрофа)» (с. 12). Треблинка стала третьим по счету лагерем уничтожения после Белжеца и Собибора. Эти лагеря «не являлись классическими эсэсовскими концлагерями <…> и административно не подчинялись отделу D Главного административно-хозяйственного управления РСХА, который и ведал основной концлагерной системой. В случае “Операции Рейнхард” речь идет о создании весьма специфических и, стоит сказать, беспрецедентных в мировой истории учреждений» (с. 18).

Подробно освещается история создания и функционирования лагеря уничтожения, где за относительно непродолжительное время (13 месяцев) было убито около 800 тыс. евреев (с. 11) и 2 тыс. цыган (с. 41).

Представляет интерес характеристика треблинского руководства. В основном это были люди среднего возраста (28–45 лет), без высшего образования, членство в НСДАП для многих из них было единственной возможностью сделать карьеру, и поэтому они не чурались никакой «грязной работы» – все они были активными участниками программы «Т-4», многие еще до войны служили в силовых структурах, и до Треблинки успели отметиться в других лагерях (с. 25–27). В статье показывается особая роль вахманов-«травниковцев» в организационной системе лагеря.

Основываясь на анализе воспоминаний, показаний свидетелей и материалах следственных органов, авторы рисуют жуткую картину лагерного мира и быта заключенных. «Критическая ситуация» раскрывала истинную сущность человека, показывая, кто на самом деле герой, а кто предатель, кто сломался и смирился со всем, а кто продолжает борьбу несмотря ни на что. Безусловно, вопрос о стратегиях выживания является одним из наиболее интересных. И описанные ситуации показывают, что «героическое сопротивление» – далеко не всегда правильный путь. Важным для изучения остается вопрос антисемитизма в рядах местного населения. Именно из-за враждебности со стороны многих (хотя и не всех) местных жителей побеги из лагеря были весьма затруднены. Даже если человеку удавалось бежать, жизнь его продолжала оставаться в опасности – причем не только потому, что он мог попасться на глаза немцам или коллаборационистам, но и потому, что в любой момент его могли «сдать» местные (даже если речь шла о партизанах). Таким образом, националистически настроенное местное население вносило свой вклад в «успех» нацистской политики массового истребления евреев на оккупированных территориях.

Заставляет задуматься рассказ о восстании в лагере 2 августа 1943 г., во время которого не погиб ни один из эсэсовцев (с. 68), были убиты все лидеры-организаторы (с. 69), большинство из тех, кому удалось вырваться за пределы лагеря, были настигнуты во время преследования, причем некоторые были убиты местными жителями (с. 70). Лишь немногим (86 человек, по данным музея Треблинки, – с. 70) удалось выжить. Впоследствии эти люди дали показания на треблинских процессах в ФРГ в 1964–1965 и 1970 гг. Правда, большинство из палачей смогли избежать справедливого наказания. Первый процесс по делу эсэсовца, служившего в Треблинке, состоялся лишь в 1951 г. Большинство из тех, кто все-таки оказался на скамье подсудимых, были приговорены к пожизненному заключению и длительным тюремным срокам, но были освобождены до истечения срока наказания по состоянию здоровья или за «хорошее поведение» (с. 74–75, 539).

Не менее показательным выглядит и рассказ о коррупции, процветавшей в лагере (лагере смерти!) на всех уровнях – от руководства до узников. Даже перед лицом скорой и неминуемой смерти жажда жизни заставляла людей хитрить, пытаться «откладывать на жизнь».

В статье затрагиваются важные дискуссионные вопросы, в частности вопрос о количестве жертв Треблинки (с. 11), способах убийства (с. 31–32), организации и непосредственном поводе к началу восстания (с. 57–70), количестве погибших и бежавших участников восстания (с. 69–70) и др.

Израильский историк А.И. Шнеер заостряет свое внимание на «сотрудниках» лагеря, не являвшихся подданными Третьего рейха. Это были вахманы-«травниковцы» – бывшие советские военнопленные, которые перешли на службу к противнику и, пройдя специальную подготовку (в учебном лагере СС «Травники» рядом с Люблином), играли важную роль в функционировании этого конвейера смерти. Статью дополняют документальные приложения – материалы судебных и следственных органов.

Исторические документы помогают составить портрет «травниковца», служившего в Треблинке: русский, украинец, немец из России или поляк (хотя в воспоминаниях узников их всех называют обобщающим словом «украинцы»); 20–35 лет; образование – 5–7 классов (по документам от 2 до 9); как правило, женат и имеет детей; до войны работал в колхозе или был чернорабочим (хотя «попадались» среди вахманов и инженеры и даже солисты московских театров); беспартийный (с. 94, 100–102). Что заставляло этих людей идти на предательство? Жажда жизни? Желание воссоединиться с семьей? Неприятие советской власти? В статье этот вопрос не проясняется.

В этой же части книги подробно описывается круг обязанностей вахманов: непосредственная охрана лагеря, разгрузка вагонов с обреченными на смерть, обслуживание лазарета (где убивали тех, кто был не в состоянии самостоятельно дойти до газовой камеры) и газовых камер. Еще одной непременной обязанностью вахмана было мародерство и участие в коррупционных схемах. Вахман не мог убить заключенного без приказа, но и уклоняться от расстрелов тоже не дозволялось (с. 90). За усердие в работе вахман мог получить повышение по званию, благодарность, медаль, отпуск домой (если семья проживала на оккупированной территории) и даже экскурсию в Германию (с. 92, 116). Некоторых на месте службы навещали жены, а своим маленьким детям они посылали фотографии в вахманской форме с трогательными надписями (с. 92–93).

Представляет интерес рассказ о случаях побега вахманов из лагеря смерти. Большинство из них не раскаялись (хотя были и такие), а просто хотели спасти жизнь и уйти от возмездия. Правда, запуганные немцами местные жители зачастую выдавали их, так же как и сбежавших евреев (с. 94). В этом случае судьба их была незавидна – их показательно расстреливали для устрашения других вахманов. Однако побеги не прекращались (с. 95).

Характерно, что жизнь в лагере смерти не прекратилась и после его уничтожения. На его месте был построен кирпичный дом (а остальная территория вспахана и засеяна люпинами), в котором оставались жить и охранять территорию цугвахманы СС О. Штребель, А. Егерь и обервахман СС Н. Демидюк. Штребель привез в Треблинку свою семью. Семья Демидюка, за которой он специально ездил в Житомирскую область, переехать отказалась, тогда он женился на польке. Потрясает воображение «идиллическая картина» детей, играющих в песке, смешанном с пеплом, где попадаются останки человеческих костей, в облаке тошнотворного запаха разлагающихся тел… (с. 97).

Из 240 вахманов, служивших в Треблинке в разное время, 45 были приговорены к высшей мере наказания (приговор приведен в исполнение), большинство из остальных были также найдены и приговорены к длительным срокам заключения (до 25 лет), однако в 1955–1956 гг. многие были амнистированы и вышли на свободу. Некоторые так и не были найдены, другие нашли убежище в США, ФРГ, Австралии (с. 97–98).

В своей статье автор поднимает важный вопрос о перешедших на сторону врага предателях, цене сохранения собственной жизни и пределах человеческой приспособляемости.

Независимый исследователь С.В. Романов вступает в полемику с отрицателями Холокоста и опровергает их «аргументы», призванные преуменьшить масштаб нацистских злодеяний в Треблинке.

Споры с отрицателями Холокоста имеют долгую историю. Началась она фактически сразу же после завершения Второй мировой войны (Альтман, 2001), а ее истоки следует искать еще раньше – с «Операции 1005» (Sonderaktion, 1005, 1942–1944 гг.), в ходе которой немцы и их союзники, стремясь скрыть свои преступления, уничтожали следы массовых захоронений в лагерях смерти. Резолюции Генеральной Ассамблеи ООН № 60/7 от 01.11.05 и 61/255 от 26.01.2007 отвергают и осуждают любое полное или частичное отрицание Холокоста как исторического события. В ряде стран публичное отрицание Холокоста является противозаконным (Капинус, Додонов, 2007: 76–85).

Автор статьи последовательно рассматривает и опровергает ключевые «доводы» отрицателей: документы – фальшивки, показания преступников выбиты под пытками, бывшие заключенные откровенно врут, данные эксгумаций искажены. Данная статья посвящена именно треблинскому «эпизоду» противостояния историков и «ревизионистов». Причем отмечается, что за лагеря «Операции Рейнхард» (Белжец, Собибор, Треблинка) последние «взялись» относительно недавно – примерно с начала 2000-х гг. (до этого их внимание было сосредоточенно преимущественно на лагерном комплексе Аушвиц (Освенцим)) (с. 126).

Отмечается, что современные «ревизионисты» не стремятся отстаивать свою правоту на научных площадках (конференциях историков, на страницах специализированных журналов и т. п.), а обращаются к методам визуальной пропаганды на просторах интернета, зачастую носящей чисто декларативный и анонимный (!) характер (с. 126).

Показательны и примеры «прозрения», приводящиеся в статье. Так, один из известных отрицателей Холокоста Э. Хант после безуспешных попыток обнаружить хоть какие-то следы «пропавших» евреев разочаровался в «ревизионизме» и признал существование нацистских лагерей с газовыми камерами (с. 148).

Иллюстрацией к аналитическим статьям служат два других раздела сборника. В первом из них представлены мемуары выживших узников Треблинки. Впервые на русском языке публикуются воспоминания Янкеля Верника, пробывшего в Треблинке с 28 августа 1942 г. по 2 августа 1943 г. Рассказ узника начинается с покаяния, ведь ему удалось выжить благодаря «предательству» – он смог вовремя сориентироваться и попасть в число евреев, занимавшихся обслуживанием лагеря, работал в «зондеркомандо» (занимался утилизацией трупов), пользовался «покровительством» нацистского начальства. Вместе с тем он был активным участником лагерного подполья, бежал во время восстания 2 августа 1943 г.

Воспоминания рисуют нам подробную картину организации, «жизни» и быта лагеря и даже своеобразного «досуга» заключенных (устраиваемых по приказу немцев спектаклях и концертах). Особая тема для Верника – тема предательства. «Удивительным свойством немцев является то, что они находят среди других народов, среди самой большой толпы – равных себе по степени беззакония. В еврейских лагерях нужны тоже еврейские палачи, шпионы и поджигатели. Они их и нашли, души, пораженные гангреной, как Мошек из-под Сохачева, Ицек Кобыла из Варшавы, Хаскель – вор из Варшавы и Куба – варшавский альфонс и вор» (с. 172).

Мемуары другого узника Треблинки, Самуэля Вилленберга (пробыл в лагере с 20 октября 1942 г. по 2 августа 1943 г.) были впервые опубликованы в середине 1980-х гг. и переведены на многие языки мира. Свои воспоминания С. Вилленберг доводит до января 1945 г., до встречи с частями Красной Армии. В качестве эпилога приводится его интервью с депутатом Польского сейма профессором Павлом Шпеваком в мае 2004 г.

Для того чтобы иметь возможность снова увидеть и обнять своих родных, «просто» выжить в лагере смерти оказалось «недостаточно». Нужно было пройти через враждебность со стороны местного населения («еврей на улице боялся не немцев, а поляков» – с. 425), немецкие патрули, бандитские притоны… И даже в Армии Крайовой, в рядах которой оказался Вилленберг после всех своих злоключений, обстановка была далека от истинной толерантности. Впрочем, в Армии Людовой к нему отнеслись уже более благосклонно.

Не удивительно, что после войны Вилленберг «много пил со своими друзьями по польскому восстанию в Варшаве» (с. 421) – хотелось заглушить страшные воспоминания, но память не позволяла…

Неоднозначно выглядит рассказ о розыске и «возвращении» еврейских детей из Польши по заданию организации «Иргун Циони» (с. 428–429). Семьи, в которых были «обнаружены» еврейские дети, получали денежную «компенсацию» за их «содержание». Но во многих из них эти дети воспитывались как родные… А на новой Родине их ждал только еврейский детский дом… Не удивительно, что и приемные родители зачастую отчаянно сопротивлялись такой «экспроприации» и несколько раз даже пытались его убить (с. 429). «Много раз я думал, что неправ, когда я забирал ребенка из любящей семьи», – заканчивает свой рассказ С. Вилленберг (с. 429).

В заключительный раздел помещен комплекс документов, который в августе – октябре 1944 г. был создан советскими следственными органами. Это свидетельские показания бывших узников Треблинки, протоколы допросов местных жителей, являвшихся вольнонаемными работниками лагеря, акты эксгумации, протоколы следственных органов и другие материалы. По этим документам можно судить о масштабе нацистских преступлений в лагере смерти Треблинка. Интересно отметить факт, что у людей, сумевших выжить в Треблинке и впоследствии давших показания, уровень образования составлял 4–7 классов. Кроме того, они показывают роль местного населения в работе лагеря. Отдельное внимание уделяется характеристике администрации лагеря, в том числе вахманов-«травниковцев», преимущественно выходцев из СССР. Составители сборника отмечают определенную «политизацию» некоторых документов, в том числе Проекта сообщения Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников «Об умерщвлении немцами в треблинском концентрационном лагере № 2 в Польше граждан Соединенных Штатов Америки, Великобритании, СССР, Польши, Франции, Чехословакии, Болгарии и других стран». Советским следственным органам важно было «представить Треблинку в качестве общеевропейской трагедии, а содержательно акцент был сделан на гражданах из США и Великобритании. Впрочем, их этническое происхождение не замалчивалось» (с. 441).

Удивительно, но в какой-то момент знакомства с книгой начинает казаться, что узникам лагеря смерти еще «повезло» – их убивали в газовых камерах или расстреливали почти сразу после прибытия. Заключенных же трудового лагеря за неповиновение или неспособность к работе забивали деревянными молотками, топорами, лопатами и другими «подручными предметами» (с. 447), многие в трудовом лагере умирали от голода (с. 443), при этом «питание» в трудовом лагере было гораздо хуже, чем в лагере смерти за счет того, что последние (из числа работавших на обслуживании лагеря) могли «поживиться» тем, что привозили с собой смертники (не догадывавшиеся или не желающие верить в свою участь) в прибывавших эшелонах (с. 216).

Издание снабжено иллюстрациями на 16 страницах: портреты узников и детей погибших, «рабочие моменты» деятельности комиссии по расследованию треблинских преступлений, фотографии территории лагеря 1944 г., планы газовых камер, фотографии современного мемориала на месте лагеря смерти 2007 г.

Вместе с тем можно отметить ряд недоработок и вопросов, оставшихся без внимания.

За скобками исследования остается вопрос, почему большинство лагерей было расположено на территории Польши. Конечно, эта тема находится за рамками данной работы. Но для неподготовленного читателя хорошо было бы дать некоторые пояснения.

Сборник посвящен лагерю смерти Треблинка-2. Документальные материалы о трудовом лагере Треблинка-1 размещены в третьем разделе книги. Вместе с тем было бы не лишне дать хотя бы обзорную характеристику трудового лагеря в Треблинке, прояснить вопрос о том, насколько самостоятельно друг от друга они функционировали, то есть были ли эти два лагеря частью одной системы (как два филиала одного предприятия). В сборнике оговаривается, что Треблинка-2 не являлась классическим эсэсовским концлагерем (с. 18) и что два лагеря функционировали независимо друг от друга (с. 14). Однако в опубликованных в сборнике документальных источниках приводятся сведения о прибытии эшелонов смертников, в том числе и из первой Треблинки. Так что более детальные разъяснения помогли бы читателю разобраться с вопросом.

В статье, посвященной вахманам-«травниковцам», представлены их «портреты», а также приводится попытка проанализировать причины, по которым они совершали побеги, несмотря на возможные «серьезные» наказания. Вместе с тем было бы интересно проанализировать и причины, заставлявшие этих людей «идти в предатели». Только лишь в жажде жизни дело? Здесь важно было бы прояснить, как нацисты манипулировали этническими, социальными, политическими и религиозными противоречиями между евреями и населением оккупированных территорий Советского Союза, в какой мере коллаборационисты действительно воспринимали антисемитскую и националистическую риторику гитлеровцев.

Конечно, почти 700-страничный объем книги не позволял внести в нее «лишний» иллюстративный материал, но было бы неплохо показать, например, портреты узников в сравнении с эсэсовцами – администрацией лагеря и предателями вахманами-«травниковцами».

Во вводной статье к публикации воспоминаний С. Вилленберга было бы интересно проследить связи между партизанами, «официальными» организациями сопротивления и еврейским подпольем. Кроме того, можно было бы, в расчете на незнакомого с вопросом читателя, разъяснить разницу между Армией Крайовой и Армией Людовой и причины ненависти мемуариста к первой из них.

Также было бы интересно, на наш взгляд, по возможности подробнее (в сопроводительной статье или комментариях) затронуть вопрос об источниках финансирования подполья в оккупированной Польше.

Некоторые технические недостатки неизбежны в таком масштабном труде. На с. 137 неплохо было бы дать ссылки на сравнение антропометрических данных среднего еврея и немца 1940-х гг. и источники, которыми руководствуется автор. Здесь же можно было бы указать и данные (со ссылками на документы) по площади могил в Треблинке, а также привести расчеты расхода топлива на сжигание трупов. Тем более что речь идет о таком важном вопросе, как критика «ревизионизма». Впрочем, это не умаляет высокой оценки статьи в целом и ее безусловной важности в деле борьбы с отрицателями Холокоста.

В некоторых местах не лишне было бы указать годы событий. Например, на с. 18 говорится о том, что строительство лагеря началось в мае, но не указывается год (это первое упоминание о событии). Кое-где не хватает ссылок на локации. Так, на с. 154 упоминается деревня Церанов, в которой был обнаружен один из экземпляров рукописи Янкеля Верника, но не проясняется, где расположена эта деревня. В некоторых местах не указаны единицы измерения (например, на с. 163, 167). Или не дается перевод единиц измерения на международную систему единиц (СИ), как, например, на с. 423 (денюм).

Впрочем, указанные замечания не влияют на общий высокий уровень оценки сборника. Такие публикации, безусловно, нужны и важны. Они могут быть полезны не только узким специалистам, педагогам, студентам гуманитарных направлений подготовки, но и всем, кто не хочет повторения такого прошлого, стремится узнать о примерах сопротивления даже в самых нечеловеческих условиях.