…Гильотину придумал отнюдь не благонравный парижанин Жозеф Гильотен. Её изобрел совсем другой человек. Имя «мыслителя», додумавшегося «быстро и легко» отправлять слабого человечишку в мир иной, Антуан Луи, парижский хирург и костоправ. А вот то, что «машинка» заработала в полную мощь в кровавые годы Великой французской революции, следует винить совсем не костоправа, а законодателей. Хотя и тут не обошлось без эскулапа (кто возразит, что благими намерениями вымощена дорога в ад?). Среди авторитетных и уважаемых депутатов Учредительного собрания Франции оказался прославленный профессор анатомии в Сорбонне Гильотен. Именно сей учёный муж, заинтересовавшись циничной продуманностью «адской машинки», дававшей возможность испустить дух без страданий и боли, и предложил народным избранникам хитроумное приспособление для умерщвления себе подобных, а точнее – «для оздоровления прогнившего общества».

– Этой машинкой я в одно мгновение отрублю вам голову так, что вы ничего не почувствуете! – цинично пообещал Гильотен на одном из заседаний депутатам.

Возможно, именно красноречие доктора Гильотена и перевесило чашу весов, от которой зависело быть или не быть гильотине. Предложение коллеги депутатам понравилась. И не только им. Как известно, в проекте, представленном на утверждение королю за полгода до его свержения, лезвие ножа гильотины имело полукруглую форму.

– К чему такая форма лезвия? – сделал замечание Людовик. – Разве шеи у всех одинаковы?

И собственноручно заменил на чертеже полукруглое лезвие на косое (позже Гильотен дополнительно внесёт усовершенствование: «идеальным» окажется угол среза в сорок пять градусов).

Очень скоро «госпожа Гильотина» заработает в полную силу. И будет действовать быстро, чуть ли не молниеносно. Депутаты не могли нарадоваться: такая казнь вполне в духе революционного времени, да и для толпы зрелищна и назидательна. Жертва и пикнуть не успевает, как тут же «чихает в мешок». Словом, гуманизм в действии.

Когда одумались – было поздно. Доктору Гильотену, в отличие от большинства депутатов, удалось-таки отвертеться от ненасытного ложа «госпожи», а вот Людовику не повезло (как, впрочем, и королеве): под гогот толпы династия Бурбонов была обезглавлена. Одно отрадно, вздыхал Гильотен, умерли без боли: «машинка» с лезвием под углом в сорок пять градусов сбоев не знала.

Вообще, вся история Франции – от Карла Великого до наших дней – соткана из тончайшей вязи проб и ошибок, а порой и откровенных нелепостей. Орлеанская дева, Жанна д’Арк, спасшая страну от иноземного владычества, в муках погибнет на инквизиторском костре. Отец французской трагедии Пьер Корнель перевернулся бы в гробу, узнав, что его правнучка, Шарлотта Корде, ударом кухонного тесака расправится с флагманом Великой революции Маратом. Кто бы подумал, что государство, растерзавшее собственного короля, вдруг мимикрирует в Империю?

Впрочем, не весь ли этот хаос исторической путаницы сделал Францию такой, какой мы её знаем сегодня?..

1799 год, казалось, не обещал обагрённой революционным террором стране ничего, кроме новых потрясений. В России правил «бедный Павел», готовясь к войне с якобинской Республикой; в самой же Франции назревали серьёзные события. Тот год стал определяющим как для революционного государства, так и для набиравшего влияние доселе известного лишь в узких кругах генерала Бонапарта.

С точки зрения логики и хода политических событий, 1799 год должен был покончить с корсиканцем раз и навсегда. В египетских песках под усмешки тысячелетних пирамид находили бесчестие и позор и не такие коротышки. Бросив изнурённую боями и чумой французскую армию на генерала Клебера, Бонапарт, рискуя попасть в плен к Нельсону, умчался на фрегате через Средиземное море обратно во Францию. Позор, который иному полководцу стоил бы карьеры. Но только не для ушлого корсиканца, знавшего толк в политических интригах.

Генерала Бонапарта помнили в Париже ещё с 1795 года, когда 13 вандемьера IV года Республики он отличился при подавлении в столице роялистского мятежа, искромсав повстанцев артиллерийским огнём близ парижской церкви Св. Роха. Бонапарт стал дивизионным генералом и командующим войсками тыла, а Париж обрёл своего героя.

Сейчас страну раздирали внутренние противоречия; государство нуждалось в сильной руке. Потому-то многие при появлении в столице боевого генерала склонили пред ним головы. Дело оставалось за малым: с горсткой преданных соратников разогнать не способную к решительным действиям Директорию и прибрать оказавшуюся не у дел власть к надёжным рукам. Что и было сделано 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 года). Позорное бегство из Африки превратилось в триумфальное шествие.

1799 год выдался особенным. Он породил двух гениальных романтиков – от власти и от пера. Явившись прологом становления великой Империи, этот год стал судьбоносным для Франции, впервые услышавшей доселе незнакомое ей имя – Наполеон. Именно ему, Наполеону (а не безродному генералу Бонапарту), суждено будет стать первым императором Франции. Пройдёт ещё немного времени, и взойдёт звезда другого великого француза – Бальзака, родившегося тогда же, за год до нового столетия…

При рождении младенец, появившийся в семье Бернара-Франсуа и Анны-Шарлотты Бальзак, был худосочным и слабым, чем очень встревожил молодых родителей. И тревожиться было отчего. За год до этого судьба уже одарила супругов первенцем. Несмотря на то что юная мать кормила новорожденного Луи-Даниэля грудью, через месяц и три дня малыш умер. Появившийся на свет после него Оноре мог повторить судьбу своего несчастного брата, но на этот раз родители были начеку и отдали младенца кормилице – жене жандарма из соседнего села.

Так уж, видно, было угодно судьбе, чтобы этот человек остался жить. Империя подарила Франции двух великих людей – Императора Войны (Наполеона) и Императора Пера (Бальзака). По крайней мере, именно под таким именем сегодня знают гениального Оноре де Бальзака.

Промчавшиеся на небосклоне Франции яркими кометами, эти двое изменят её до неузнаваемости, заставив восхищаться собой и своими делами весь мир…

* * *

Не скрою, писать о Бальзаке – значит, взять на себя не просто ответственность, но нечто большее: Бальзак необъятен. И это следует понимать. Понимая же, отдавать себе отчёт в том, что, во-первых, необъятное не объять; а во-вторых (и это – следствие первого), описывая столь масштабную личность, можно рассказать лишь малую толику того огромного, загадочного и незаурядного, что связано с великим французским романистом.

Хотя в наши дни Бальзак – даже уже не человек. Он – некая литературная Вселенная, впитавшая в себя не только девятнадцатый век, но и все человеческие страсти. Бальзаковский мир настолько глубок и безграничен, что даже вездесущие критики его творчества, как бы ни старались, постоянно буксуют, раз за разом выставляя себя невидимыми карликами, снующими вокруг гигантской планеты. Подчеркну – планеты. Ибо всё творчество писателя, как уже было сказано, это Вселенная. Ну а планета, вокруг которой сломано столько копий, конечно же, бессмертная «Человеческая комедия», написанная автором в противовес дантовой – такой же бессмертной «Божественной комедии».

Но и здесь, если сравнивать с Данте, Бальзак намного шире, глубже и, конечно же, реалистичнее. Планета по имени «Человеческая комедия» вместила в себя более сотни таинственных миров и континентов – романов, повестей, этюдов, набросков и неоконченных работ. Примечательно, что всё это густо заселено яркими, запоминающимися персонажами, коих на страницах плодовитого писателя почти три тысячи! Многие из этих персонажей (скажем, Гобсек или Растиньяк) стали нарицательными образами на все времена. Удивительно, но «Человеческая комедия» тоже часть огромного целого. Часть бальзаковской Вселенной.

«Помимо неё, – пишет Грэм Робб, – в его творчество входят ранние “коммерческие” романы, от которых он отрекся и позже переиздал под другими названиями; несколько еще более ранних попыток нащупать почву почти во всех мыслимых жанрах; свыше тридцати эротических рассказов, изящно стилизованных Бальзаком в форме средневековых французских фаблио; несколько пьес – комедий и драм. Кроме того, Бальзак два десятилетия трудился в жанре литературной критики и написал немало политических статей. Интересны его свидетельства очевидца о Франции эпохи Луи-Филиппа. Нельзя забывать и о пяти томах писем – длинных, дополненных еще пятью сотнями рассказов о финансовых и душевных катастрофах и триумфах, которые читаются как романы с продолжением. Письма Бальзака к будущей жене, вышедшие отдельным изданием, составили необыкновенно подробный писательский дневник – точнее, гигантский роман с реальными прототипами, объем которого равен примерно четверти “Человеческой комедии”. Есть также записки, наброски, отрывки, книги, подписанные другими, самореклама, предисловия, манифесты, памфлеты, проекты законов, анекдоты, афоризмы и несколько интереснейших дорожных записок XIX в., или, говоря современным языком, травелогов».{1}

Надеюсь, теперь читателю понятно, с какой осторожностью автору этих строк пришлось буквально подкрадываться, чтобы ступить-таки на тернистую тропу, ведущую хотя бы к одной из этих таинственных планет. Стоит заметить, подготовка к столь решительным действиям проходила в достаточно суровом режиме.

Для начала пришлось, конечно же, перечитать почти всего г-на де Бальзака («почти» – не случайное наречие: на русский переведены далеко не все произведения этого романиста). Далее понадобилось внимательно изучить тяжеловесную «Историю Консульства и Империи» Луи Адольфа Тьера, а также пройтись по страницам многотомных «Записок герцогини д’Абрантес». И это – не считая больших и малых мемуаров современников нашего героя. Для чего, спросите? Да всё для того же: чтобы понять не только мир героев Бальзака, но и его самого; главное же – эпоху, породившую Императора Пера.

Считаю свои долгом напомнить читателю, что поистине неоценимый вклад в исследование биографии Оноре де Бальзака внесли многие литературные классики – такие как Стефан Цвейг, Андре Моруа, Анри Труайя; нельзя не отметить и фундаментальные работы на эту тему Пьера Сиприо, Грэма Робба и Франсуа Тайяндье, выдержки из которых часто цитируются на страницах данной книги. И в знак благодарности мне остаётся лишь снять перед «классиками» шляпу…

Большим подстпорьем и истинным кладезем бесценной информации для автора явился отечественный сборник «Бальзак в воспоминаниях современников» (под ред. И. Лилеевой; М.: Художественная литература, 1986). Огромную работу составителей указанной книги невозможно переоценить.

Мы привыкли ощущать (видеть, слышать, осязать) лишь подвластные этим ощущениям реалии, совсем не задумываясь, что не всё ощущаемое есть существующий мир. И совсем особый мир – то, что было: далёкое, влекущее прошлое, скрытое от глаз, ушей и рук потёмками Времени. Иногда эти потёмки способны предстать некими сгустками исторического пространства.

Нам с тобой, уважаемый читатель, предстоит пройти нелёгкий, но интересный путь по следам великого французского романиста – человека необычного и противоречивого. Кто-то называл его счастливчиком, кто-то – баловнем судьбы, а другие – его же словами: «невольником пера и чернил».

«Был ли он счастлив? Да, ибо жил своей собственной жизнью, работал по своему усмотрению и желанию, – замечает Пьер Сиприо. – Но, в сущности, он не был создан для той жизни, какую вел. Будучи гурманом, вынужденно ограничивал себя в еде; он любил бродить по городу, но был прикован к креслу; обожал сюрпризы, но из месяца в месяц жизнь его текла, словно река по плоской равнине; зная толк в приятной беседе, он ни с кем не встречался».{2}

Таков Бальзак на первый взгляд. Но только на первый. Изобразить писателя несколькими мазками ещё не удавалось никому – слишком уж противоречивой была его деятельная натура. А для того, чтобы «прочувствовать» дух бальзаковского времени и ощутить его мнимое присутствие, мы иногда будем внимательно приглядываться к обстановке и времени великого романиста. Но, как говорится, чтобы что-то сделать – нужно начать…

* * *

Рассказ о знаменитости обычно принято начинать с его рождения в каком-нибудь захолустном уголке, описывая родословную знаменитости чуть ли не до седьмого колена. И зачастую повествование превращается в этакое грустное чтиво про отца-тирана главного героя и его многострадальную мать, с трудом вырастившую «любимое дитя». Однако в случае с Бальзаком всё было как раз наоборот: он имел хорошего отца и мать, «отравившую» ребёнку детство.

Бернар-Франсуа, отец Оноре, к моменту рождения сына трудился на довольно «сытной» должности поставщика провианта для французской армии в провинциальном Туре.

Вообще, этот человек заслуживает того, чтобы о нём было рассказано подробнее.

Бернар-Франсуа Бальса, старший из одиннадцати детей в семье, сделал себя сам. Всё началось с того, что отличавшийся с самого рождения некоторой природной леностью, малый сей достаток компенсировал другим отличительным свойством – чрезвычайной сметливостью. Поэтому быстро усвоил один из уроков жизни: для того чтобы вырваться из путины деревенской глуши, нужно как минимум хорошо владеть грамотой и не ловить ртом мух. А так как ловить мух этот парень явно не любил, то пошёл к местному приходскому священнику и попросил научить его азам грамоты. Поняв в скором времени что к чему и освоив аз, буки и веди, Бернар-Франсуа устроился клерком в конторе стряпчего.

Так потихоньку к тридцати годам отец нашего героя, поработав какое-то время в банкирском доме Думерга, благодаря умению держать нос по ветру пробрался сначала в контору государственного обвинителя, а затем и в секретариат Королевского совета, помогая составлять отчёты докладчику Жозефу д’Альберу. Невероятная карьера для крестьянского сына из провинции! Тем не менее и там, наверху, секретарь Королевского совета продолжал карабкаться туда, где ещё не бывал – скажем, в кресло личного секретаря морского министра г-на де Мольвиля.

Правда, вместе с должностями следовало менять и имидж. Для начала – избавиться от простяцкой, как ему казалось, фамилии «Бальса», сделав её более благозвучной – например, «Бальзак» (не забыв добавить к ней аристократическую «де»). Последнее было сделано для того, чтобы указать на своё (довольно сомнительное) родство со старинным дворянским родом. Тогда же Бернар-Франсуа де Бальзак шагнул ещё выше на одну ступеньку: он стал масоном. Ну а потом… Потом была Великая французская революция, обезглавливавшая всех и каждого, кто был оттуда, сверху. Но только не секретаря Королевского совета! Ведь все знали, что гражданин Бальзак (забудьте про «де»!) – самый ярый республиканец, каких ещё поискать. А если верить полицейским донесениям, то в ночь с 6 на 7 августа 1792 года именно его видели размахивающим ржавой саблей и призывающим «обезглавить короля и королеву». Обезглавили. И Людовика, и его вдову; разъярённая толпа растерзала даже бывшую подругу королевы – несчастную г-жу де Ламбаль.

Когда же маховик террора добрался до самих террористов, Бернар-Франсуа, рискуя собственной жизнью, сумел спасти от гильотины нескольких своих бывших покровителей. Правда, для него самого это едва не обернулось угодить в объятия «госпожи Гильотины». После того как тучи над головой бывшего секретаря Королевского совета сгустились до лиловых сумерек, спас несчастного… Дантон. «Он – свой!» – гаркнул громовым голосом «рупор революции», добившись отправки соратника на север страны для организации продовольственных поставок, в коих так нуждалась республиканская армия.

Так семья Бальзаков оказалась в Туре.

«Город Тур на Луаре представляет самую типичную Францию, – пишет Франсуа Тайяндье[3]. – Собор, мост через реку, старые дома из белого камня – мягкого известняка, который легко обтёсывается и быстро выветривается, старые улочки, где до сих пор сохранились средневековые фахверковые дома с голубятнями. Среди знаменитостей можно упомянуть третьего епископа Тура – известного святого Мартина, того самого, который разорвал свой плащ надвое, чтобы помочь страждущему от холода бедняку, а также нашего первого историка Григория Турского, автора “Истории франков” (“Historia francorum”)».{3}

К тому времени, когда туда переселились родители Бальзака, никого из бывших влиятельных друзей и покровителей отца почти не осталось, в том числе и Дантона, успевшего «чихнуть в мешок» задолго до того, как у его партийного товарища родился гениальный сын. В Турени, куда перебрался вчерашний секретарь, ему сильно помогли масонские связи. Все, кто чего-либо добивался в Туре и его окрестностях, являлись масонами – генералы, городской прокурор, судьи и даже уважаемый всеми местный лекарь. А потому Бернар-Франсуа, умевший ладить с людьми, почувствовал себя в этом «оазисе Рабле» карасём в болотистом омуте. Достаточно сказать, что он вполне мог стать и мэром, если бы… не отказался сам, предпочтя возглавить местный госпиталь, где было тише и спокойнее.

Впрочем, было бы наивно полагать, что Бальзак-старший добился всего благодаря принадлежности к масонской ложе. Нельзя достичь многого, не обладая на то достоинствами сильного человека. Сила Бернара-Франсуа заключалась в его умении не отступать от намеченной цели. (Вообще, это называется целеустремлённостью.) Этого человека правильнее было бы назвать целеустремлённым циником. Именно такие люди, как известно, в жизни добиваются многого.

В доказательство приведём один случай, произошедший с отцом Бальзака по приезде того в Париж. Для этого придётся послушать самого писателя, обожавшего рассказывать о данном эпизоде отцовской юности, в передаче устами Теофиля Готье.

«Г-н Бальзак-отец получил место у прокурора и, по обычаю того времени, обедал вместе с другими клерками за столом патрона. Подали куропатку. Прокурорша, украдкой поглядывавшая на новичка, спросила его: – Господин Бальзак, умеете вы резать мясо? – Да, сударыня, – отвечал молодой человек, покраснев до ушей, и храбро схватил нож и вилку. Совершенно не зная кухонной анатомии, он разделил куропатку на четыре части, но с такою силой, что расколол тарелку, разрезал скатерть и поцарапал деревянный стол. Это было неловко, но великолепно. Прокурорша улыбнулась, и начиная с этого дня, – добавил Бальзак, – с юным клерком обращались в доме с необыкновенной мягкостью».{4}

Как видим, чтобы быть целеустремлённым, ни в коем случае нельзя прослыть робким и нерешительным. Назвался груздем – полезай в кузов! Поэтому быть безбоязненным «груздем» с годами для Бернара-Франсуа стало неким жизненным кредо.

И всё-таки Бернар-Франсуа всегда оставался романтиком! «Ничто так не воодушевляет Бернара-Франсуа, как утопические планы, – подмечает А. Труайя. – Он одновременно наивен и напыщен, полон добрых намерений и мелких хитростей. Состояние его никак нельзя назвать скромным: в 1807 году в анкете он сообщает о ренте почти в тридцать тысяч франков. В том же году господина Бальзака можно обнаружить на девятом месте в числе тридцати пяти жителей Тура, облагаемых самыми большими налогами. Но ему нет равных по умению сколотить капитал на одних лишь человеколюбивых теориях».{5}

Должность поставщика провианта для французской армии была способна даже безмозглого недотёпу сделать богатым и успешным. А так как Бернар-Франсуа никогда не считался недотёпой, то к своим пятидесяти годам он сумел сколотить приличное состояние. Но, верный себе, он пошёл ещё дальше, осмелившись… жениться на молоденькой. Смазливая дочь парижского галантерейщика Анна-Шарлотта-Лаура Саламбье выскочила за «старикашку» исключительно по расчёту. И это понятно: ему пятьдесят два, ей – девятнадцать. Разница, исключавшая любовную гармонию уже по определению (разве что предполагавшая привязанность иного порядка – отцовскую). Правда, женитьба на Анне-Шарлотте со стороны «старикана» тоже оказалась не бескорыстна, ибо невеста являлась протеже одного из его начальников (г-на Думерка). Да и батюшка невесты был не из простых коммерсантов: помимо прочего, он ещё занимался снабжением парижских госпиталей (по другим данным – управлял ими), и ко всему прочему, как и Бальзак, являлся членом масонской ложи.

В годы Империи глава большого семейства Саламбье, г-н Гийом, занимавшийся снабжением наполеоновской армии обмундированием, не раз повторял сыновьям: «Видеть, как мимо проходит полк национальной гвардии, одетый в наше сукно, которое мы производим дешевле всех остальных… разбираться во всех пружинах торгового дела и ни разу не свернуть на кривую дорогу! Вот это жизнь!»{6}

Однако невеста не знала самого главного: муж-«старикашка» был себе на уме, рассчитывая не только дожить до ста, но, кто знает, возможно, даже пережить молодую супругу. По крайней мере, умеренный образ жизни, считал Бернар-Франсуа, не оставит избраннице и шанса стать «весёленькой вдовой». Редиску на завтрак, грушу – на ужин. Ведь вся беда – в сковородке, погубившей миллионы человеческих жизней! Да-да, мы совсем позабыли, что старый ворчун оказался ещё и философом.

Юной Анне-Шарлотте отступать было некуда. Поэтому оставалось единственное – рожать здоровеньких детей и заниматься их воспитанием. Ничего удивительного, что родившегося после смерти первенца младенца Оноре мамаша отдаст кормилице. «Мать возненавидела меня еще до того, как я родился…»{7} – напишет Бальзак в одном из своих писем.

Как бы то ни было, в 1800 году у Оноре появляется сестра Лора; через два года – ещё одна, Лоранс-Софи. Впрочем, Оноре об этом ничего не знал, ибо продолжал жить у кормилицы – в деревенской глуши, среди куриц-пеструшек и драчливого петуха, с которым у малыша периодически вспыхивали непримиримые баталии…

* * *

«21 мая 1799 г.

Сегодня, второго прериаля седьмого года Французской Республики, ко мне, регистратору Пьеру Жаку Дювивье, явился гражданин Бернар Франсуа Бальзак, проживающий в здешнем городе, по улице Арме д’Итали, в квартале Шардонне, в доме № 25, дабы заявить о рождении у него сына. Упомянутый Бальзак пояснил, что ребенок получит имя Оноре Бальзак и что рожден он вчера, в одиннадцать часов утра, в доме заявителя».{8}

Конечно, если сегодня съездить в городок Тур, вам обязательно покажут старинный уголок, где когда-то стоял родительский дом Бальзаков, и где он сам делал первые шаги. Но даже не побывав там, можно представить, как на родине прославленного романиста бережно чтут его память, а если точнее – тень земляка, – сдувая пылинки с какого-нибудь бюста взрослого писателя или с булыжников мостовой, помнящих мельчайшие подробности, которые неспособна вместить людская память. Уверен, там будет всё, кроме одного – духа Бальзака. Этакая цветастая вывеска. Оноре не слишком чтил родные пенаты. Ветреная красавица мать не любила Оноре. С первых же дней жизни младенца он, как уже говорилось, был «подброшен» кормилице, у которой прожил целых четыре года. Именно там, в доме кормилицы в Сен-Сир-сюр-Луар, формировались первые признаки сознания будущего писателя.

Бедняга, кого только в этой жизни он не видел! Молодую кормилицу и её супруга – вечно полупьяного мужлана; соседских детишек и дворового пса; полдюжины кошек, охранявших хозяйские амбары от грызунов; куриц, гоняемых непоседливым задирой-петухом… Вся эта жизненная суета мелькала перед глазами ежедневно – привычный, милый мир.

Но иногда в этот мир врывался некий призрак, при появлении которого маленькое сердце радостно замирало, а ноги сами несли броситься на шею. В такие мгновения его ласкали, гладили по головке и даже давали полакомиться чем-нибудь необыкновенным – например, монпансье. А потом… всё исчезало. И никому не было дела, что очередного появления матери он потом будет ждать целыми днями, а иногда и ночами. Но та приезжала настолько редко, что вскоре маленький Оноре перестанет её узнавать.

Позже один из его героев в «Лилии долины» («Le Lys dans la Vallée») скажет: «Не успел я родиться, меня отправили в деревню и отдали на воспитание кормилице; семья не вспоминала о моём существовании в течение трех лет; вернувшись же в отчий дом, я был таким несчастным и заброшенным, что вызывал сострадание окружающих».

Став взрослым, Бальзак признавался, что, заслышав в детстве голос матери, он сильно вздрагивал и искал, куда бы спрятаться. Его часто наказывали и совсем не дарили игрушек. Оставалось только мечтать и, мечтая, подолгу смотреть на звёзды…

* * *

Обратно домой его заберут уже четырёхлетним – взъерошенным дикарём, почти забывшим холодную, как ледяная глыба, мать и папашу, который в глазах мальчугана выглядел «чьим-то дедушкой». Потом и вовсе всё смешалось: семья переехала из дома № 39 по Итальянской улице (именно там родился Бальзак) на улицу Эндр-и-Луара, где был большой двор с конюшней, пять погребов, парадная и даже гостиная с отдельным входом[4].

В своих «Озорных рассказах» Бальзак даст точное описание этой улицы: «Улица эта… императоров достойна… улица о двух тротуарах… искусно вымощенная, красиво застроенная, отлично прибранная и умытая, гладкая, как зеркало; царица всех улиц… единственная улица в Туре, достойная так называться».

Правда, парадная в новом доме предназначалась не для малышей – то была вотчина матери, где она любила принимать гостей. Ну а Оноре отвели небольшую комнатушку на третьем этаже, куда ещё нужно было дотопать по крутым ступеням лестницы.

Но если бы только эта лестница! Очень быстро бедняжка осознал, как же ему легко и безмятежно жилось среди куриного кудахтанья у кормилицы, которая, хоть и была строга, но не беспощадна, как собственная матушка. Кто знал, что его мать с юности считалась максималисткой. Если ты истинная женщина, была уверена Анна-Шарлотта Бальзак, то обязана быть, по крайней мере, милашкой; если выходить замуж – то за достойного и, конечно, состоятельного. А уж если у тебя есть дети, то они должны быть самыми лучшими: воспитанными и умненькими – словом, образцовыми. Именно поэтому к своим малышам г-жа Бальзак была чрезвычайно строга. Ибо только строгостью, считала она, можно достичь желаемого результата.

Впрочем, возможно, эта женщина просто врала сама себе. «Пристрастие к роскоши, желание нравиться и не ударить лицом в грязь портили её характер»{9}, – метко замечает Андре Моруа.

Всё это, несомненно, отражалось на поведении нянек и гувернанток, которых, как вспоминал Бальзак, не интересовали дети – маленькие и беззащитные существа; для них важнее были они сами на службе у г-жи Бальзак. А потому все свои недостатки, связанные с уходом и воспитанием детей, та же мадемуазель Делайе сваливала на самих малышей. Ненадолго потерялся, уснул где-нибудь под деревом – значит, непослушный сорванец! Вымарался, играя в песочнице, – следовательно, несносный вредина, грязнуля! Так всё и докладывалось madam, которая (и это было страшнее всего!), во-первых, устраивала сцены своему мужу; во-вторых, начинала лично заниматься «воспитанием», проводя так называемые допросы с пристрастием.

Сестра Лора (в замужестве Сюрвиль) писала: «Брат мой долго вспоминал приступы боязни, охватывавшей нас по утрам, когда нас отводили поздороваться с матушкой, и вечером, когда мы вступали в гостиную, чтобы пожелать ей доброй ночи. Для нас это была некая церемония, всегда торжественная, хоть и повторявшаяся изо дня в день! И верно, матушка каким-то чутьем угадывала по нашим лицам допущенные нами провинности, и они стоили нам суровых выговоров, ибо она одна карала нас и вознаграждала»{10}.

Всё прекратилось в апреле 1804 года, когда пятилетнего Оноре отдали «приходящим учеником по классу чтения» в пансион Легэ[5]. Именно там маленький Бальзак освоил азы грамоты, научившись читать, писать и даже немного складывать и вычитать цифири, что ему давалось не очень-то легко. Тем не менее через три года он считался одним из лучших учеников этой школы среди всех тех избалованных сыночков купчиков и зажиточных буржуа, которые, завидуя Оноре, его явно недолюбливали.

Лора Сюрвиль: «Он был прелестным ребенком: всегда веселое настроение, красивый улыбающийся рот, большие темные глаза, блестящие и ласковые, высокий лоб, густые черные волосы – все это обращало на него внимание во время прогулок, на которые водили нас обоих»{11}.

Как оказалось, то было лишь начало, далее – уже всё по-серьёзному. Едва исполнилось восемь, «заботливая» мать, которую больше занимал собственный внешний вид и пышные выезды в сопровождении тучного мужа, определила сына пансионером в Вандомский коллеж, в 35 милях к северо-востоку от родного Тура. Слёзы не помогли.

– Образование – ключ ко всему! – как обрезал папенька и громко хлопнул скрипучей дверью дилижанса, увозившего мальчика навстречу первым серьёзным испытаниям…

* * *

«Оноре Бальзак, 8 лет и 5 месяцев, перенес оспу без осложнений, характер сангвинический, вспыльчив, подвержен нервной раздражительности, поступил в пансион 22 июня 1807 года, вышел 22 апреля 1813 года. Обращаться к господину Бальзаку, его отцу, в Туре»{12}.

Из школьной характеристики

В Вандоме он очень скучал. По дому, сестрёнкам и маленьким котятам, которых незадолго до его отъезда принесла серая кошка с огромными, как луна, жёлтыми глазами. Иногда (когда не видела вредная гувернантка) он ласково гладил эту кошку, и взамен та начинала мурлыкать, рассказывая малышу о своих рискованных похождениях в поисках страшных крыс и драках со свирепым хорьком. Здесь было так одиноко, что даже добрая кошка сошла бы за лучшего друга!

Причин для грусти хватало. Во-первых, из Вандома учеников не отпускали домой даже на каникулы. Во-вторых, категорически не поощрялись визиты к детишкам их родителей. Впрочем, Вандомская школа не являлась неким атавизмом прежних времён: основанная монахами-ораторианцами, она лишь частично подверглась изменениям лихих времён, сохранившись как крохотная часть огромного монастыря. Отсюда круглые шапочки на головах и синие воротники: учителя – монахи, святые отцы. Вместо школьного звонка и барабанной дроби – тяжёлые удары колокола. Но главное не это. Главное – решётки, которые повсюду: на окнах, в дверных проёмах и при входе в подсобные помещения. Вандомский коллеж – некий слепок монастырской школы-тюрьмы. Руководители ораторианской школы – бывшие священники, присягнувшие на верность нации по положению о церкви в 1790 году[6], Лазар-Франсуа Марешаль и Жан-Филибер Дессень, – знали, что делали: мысли, вольнодумные слова и, конечно, запрещённые книги – самый злой порок в заведении подобного рода.

«Заточение в темницу знаний не прерывалось даже на время каникул, – пишет А. Труайя. – Учащиеся носили форму – круглая шляпа, небесно-голубой воротничок, костюм из серого сукна (материал поставляли сами директора), – за качество которой отвечали. Довольно частый осмотр обмундирования заставлял тщательно заботиться об одежде. Раз в месяц дозволялось написать родителям, которых руководство настоятельно просило избегать визитов, ибо это могло смягчить характер маленьких заключенных. За шесть лет Оноре видел своих лишь дважды. По воскресеньям дети строем шли в имение к господину Марешалю, где собирали гербарий, играли в мяч или наблюдали за жизнью животных на ферме. Каждый воспитанник шефствовал над голубем – кормил крошками, собранными в столовой во время еды»{13}.

Для свободолюбивой души Оноре обучение в Вандомской школе оказалось ежедневной, ежечасной пыткой. И результат оказался плачевен. Как писал он сам в «Луи Ламбере» («Louis Lambert»), «…я стал самым бездеятельным, самым ленивым, самым задумчивым учеником младшего отделения, и, следовательно, меня наказывали чаще других».

Отсюда – нарекания преподавателей и частые пребывания в местном карцере. О, эти одинокие вечера в тесной каморке наедине с мышиным писком и… собственными мыслями.

Как ни странно, первым толчком к сочинительству послужил как раз карцер, или, как его называли сами школьники, «альков». Тишина и уединение явились теми необходимыми условиями, которые обострили воображение художественной натуры малыша. Мальчик заделался частым посетителем местной библиотеки, «пожирая кучи книг». Юный Оноре из кожи лез вон, чтобы вновь и вновь угодить в угрюмый «альков», от которого остальные школьники шарахались как чёрт от ладана.

Ситуацию усугубляло глубокое одиночество: за все шесть лет, пока Оноре находился в Вандомском коллеже, его мать навестила сына лишь дважды.

Его письмо матери в первый год учёбы в Вандоме – своего рода отчёт послушного ребёнка перед строгим родителем:

«Вандом, 1 мая (1807). Любезная матушка. Я думаю, папа был огорчен, когда узнал, что меня посадили в “альков”. Прошу тебя, успокой его, скажи, что я получил похвальный лист при раздаче наград. Я не забываю протирать зубы носовым платком. Я завел себе толстую тетрадь и переписываю туда начисто все из своих тетрадок, и у меня хорошие отметки, надеюсь, это доставит тебе удовольствие. Обнимаю от всей души тебя и всех родных, а также всех, кого я знаю. Я узнал имена учеников из Тура, которые получили награды: Буалеконт. Других не запомнил.

Бальзак Оноре, твой послушный и любящий сын»{14}.

Дети чувствительны, прямолинейны и безжалостны. Однажды он запишет: «У меня никогда не было матери…»{15}

Ну а матушке и в самом деле было не до старшенького.

Легкомысленная по натуре, мадам Бальзак втихаря от вислорогого муженька закрутила бурный роман с турским богачом и владельцем замка в Саше – неким Жаном де Маргонном, от которого, как и следовало ожидать, вскоре забеременела.

Анри Труайя: «…Жан-Франсуа де Маргонн, двумя годами моложе ее, был женат, супруга его была некрасива, предана мужу. Он влюбился в Шарлотту-Лору с первого взгляда и пользовался столь явным расположением этой прелестной особы, что невозможно было устоять. Та, со своей стороны, была не слишком щепетильна, а Бернар-Франсуа закрывал на все глаза, полагая, что в его годы надо быть терпимым к сердечным вольностям своей молодой половины, тем более что приличия соблюдены»{16}.

Как бы то ни было, пока бедняжка Оноре маялся в тесных монастырских «альковах», его матушка в 1807 году произвела на свет ещё одного маленького Бальзака – незаконнорожденного Анри. Об Оноре, томящемся в «вандомском изгнании», на какое-то время, казалось, все позабыли…

* * *

Ничего удивительного, что школьная жизнь в коллеже закончилась нервным срывом и досрочным отъездом домой. Родные едва узнали в тощем лунатике с отрешённым взглядом когда-то весёлого, румяного и толстощёкого мальчугана.

Позже на основе детских и юношеских воспоминаний писателя из-под его пера выйдет во многом биографический «Луи Ламбер». (Кстати, именно так – Луи Ламбер Тинан – звали одного из товарищей Оноре в Вандоме.) Да и в некоторых других его произведениях будет явно прослеживаться зеркальный образ самого Бальзака – скажем, образ Рафаэля де Валантена в «Шагреневой коже» («La Peau de Chagrin») или д’Артеза в «Утраченных иллюзиях» («Illusions perdues»). Однако наиболее угадываемый образ – безусловно, образ Луи Ламбера.

В указанном произведении Бальзак-Ламбер предстаёт во всей своей красе:

«…Он привык к деревенскому воздуху, к существованию, не стесненному никаким воспитанием, к попечениям нежно любящего старика, к мечтаниям, когда он грезил, лежа на солнцепеке. Ему было невероятно трудно подчиниться школьному распорядку, чинно ходить в паре, находиться в четырех стенах, в помещении, где восемьдесят подростков молча восседали на деревянных скамьях, каждый уткнувшись в свою тетрадь. Он обладал удивительной восприимчивостью, и чувства его страдали от порядков, царивших в коллеже. Запах сырости, смешанной с вонью, стоявшей в грязной классной комнате, где догнивали остатки наших завтраков, оскорблял его обоняние, чувство, больше всех других связанное с церебральной системой и раздражение которого неприметно влияет на мыслительные органы. Но, помимо этих источников вони, здесь было еще множество тайников, в которых каждый хранил свои маленькие сокровища: голубей, зарезанных к празднику, или еду, которую удалось похитить из столовой. Кроме того, в нашем классе лежал громадный камень, на котором всегда стояло два ведра с водой, – сюда мы являлись каждое утро, словно лошади на водопой, и по очереди, в присутствии надзирателя, ополаскивали лицо и руки. Затем мы переходили к столу, где служанки причесывали нас. В нашем дортуаре, который убирали лишь раз в сутки, перед нашим вставанием, вечно царил беспорядок, и, несмотря на множество высоких окон и высокую дверь, воздух в нем был очень тяжелым от подымавшихся сюда испарений из прачечной, вони отхожего места, пыли, летевшей, когда чесали наши парики, не говоря уже о запахах, которые издавали наши восемьдесят тел в этом битком набитом помещении… Отсутствие ароматного деревенского воздуха, окружавшего его до сих пор, нарушение привычного образа жизни наводило на Ламбера печаль. Он сидел, подперев голову левой рукой и поставив локоть на парту, и вместо того, чтобы готовить уроки, разглядывал зеленые деревья во дворе и облака на небе. Казалось, что он занимается; но педагог, который видел, что перо его лежит на месте, а страница остается чистой, кричал ему: “Ламбер, ты ничего не делаешь!”…»

В своём автобиографическом повествовании писатель рассказал и о другом – о телесных наказаниях, которые Бальзаку-Ламберу пришлось испытать на собственном тщедушном детском тельце. Ultima ratio – последний довод научить уму-разуму непослушных школяров. Это когда розгой по причинному месту!

Строки из «Луи Ламбера»: «Из всех физических страданий жесточайшее нам причинял, конечно, кожаный ремень примерно в два пальца шириной, которым разгневанный наставник изо всех сил хлестал нас по пальцам. Чтобы подвергнуться этой классической мере воздействия, провинившийся опускался посреди зала на колени. Нужно было встать со скамьи, подойти к кафедре, преклонить колени и вынести любопытные, а зачастую и издевательские взоры товарищей. Для нежных душ эти приготовления к пытке были вдвойне тяжелы: они напоминали путь от здания суда к эшафоту, который некогда вынужден был совершать приговоренный к смертной казни. В зависимости от характера одни вопили и проливали жгучие слезы и до наказания, и после. Другие переносили боль со стоическим выражением лица. Но даже и самые сильные с трудом подавляли болезненную гримасу в ожидании страдания.

Луи Ламбера пороли особенно часто, и этим он был обязан свойству своей натуры, о существовании которого долгое время даже не подозревал. Когда оклик наставника «Да ты ведь ничего не делаешь!» вырывал Луи Ламбера из его грез, он нередко, поначалу сам того не замечая, бросал на учителя взгляд, исполненный дикого презрения, взгляд, заряженный мыслями, как лейденская банка – электричеством. Этот обмен взглядами, несомненно, оказывал самое неприятное действие на педагога, и, уязвленный молчаливой издевкой, наставник пытался заставить школьника опустить глаза. Впервые пронзенный этим лучом презрения, словно молнией поразившим его, патер произнес следующее запомнившееся мне изречение: “Если ты будешь так смотреть на меня, Ламбер, ты изведаешь розгу”…»

И вот тогда-то, как пишет Бальзак о своём герое, «у него появился прямо-таки волчий аппетит, который он был не в состоянии утолить. Он глотал самые разные книги, он поглощал без разбора религиозные, исторические, философские трактаты, а также труды по естественной истории».

Бескрайний мир книг заменил ученику скучную серую жизнь среди понурых школяров и занудных патеров. Мир книг – это мир грёз. И он заполнил малышу природную пустоту, которая, как известно, не может быть вечно бесхозной.

Впрочем, Оноре повезло: в стенах школы-тюрьмы он неожиданно нашёл единомышленника в лице священника, присягнувшего на верность нации, ставшего учителем математики, – некоего Иасента-Лорана Лефевра. Лефевр заведовал библиотекой, содержимое которой в большинстве своём составляли книги из разграбленных замков и аббатств во времена революционных событий.

«…Учитель и ученик гораздо больше были увлечены литературой, чем цифрами и равенствами, – пишет А. Труайя. – Вместо того чтобы заставлять мальчика корпеть над учебниками, отец Лефевр поощрял его к чтению трудов, скрытых в недрах библиотеки, чему тот и предавался с удовольствием в часы их занятий. В свое время священник увлекался поэзией и философией, восторженное любопытство воспитанника напоминало ему о собственной юности. Он обнаруживал в нем богатое воображение, пылкость, стремление бесконечно предаваться мечтам. “Заговорщики” – мальчишка одиннадцати лет и сорокалетний мужчина – втайне от всех обменивались впечатлениями по поводу прочитанного. Они были одной породы – охотники за мечтами»{17}.

Прочитав в местной библиотеке почти все книги, Оноре превратился в некоего инопланетянина. Ничего удивительного, что вскоре произошло то, что и должно было произойти: у подростка случился нервный срыв, некий сбой психики.

Его сестра Лора вспоминала: «Когда ему было четырнадцать лет, директор коллежа г-н Марешаль написал матушке, между Пасхой и днем раздачи наград, чтобы она как можно скорее приехала за сыном. Его постиг недуг, он впал в своего рода коматозное состояние, тем более обеспокоившее наставников, что они не видели к тому причин. Мой брат был для них просто ленивым школьником, и они не понимали, каким умственным перенапряжением могло быть вызвано это заболевание мозга. Оноре стал таким худым и хилым, что походил на сомнамбулу, спящую с открытыми глазами; он почти не слышал обращенных к нему речей, не знал, что отвечать… без ведома учителей он прочитал значительную часть книг из богатой библиотеки коллежа, состоящей из сочинений ученых монахов-ораторианцев, основателей и собственников этого обширного учебного заведения, где воспитывалось около трехсот подростков; каждый день он прятался в укромном месте и глотал серьезные книги…»{18}.

В здоровом теле – здоровый дух. Дух Оноре опередил развитие тела. Довольно редкое для подростка явление. Но и сам Оноре оказался редким ребёнком. Долгое пребывание в мрачных «альковах» Вандома серьёзно повлияло на его восприятие мира.

«Разум стал для него не просто отдельной игровой комнатой, но и арсеналом, – пишет Грэм Робб. – В дортуарах Вандома зародился европейский реализм. А в созданной Бальзаком вселенной в Вандомском коллеже учился и Вотрен, главный злодей, наделенный сверхъестественными силами и страстным желанием управлять обществом, которое он понимает и которое поэтому презирает»{19}.

Тогда ещё никто не догадывался (и даже сам Оноре), что присутствуют при рождении Явления, имя которому – БАЛЬЗАК.

* * *

Апрель 1813 года. Юный Оноре вновь дома, в Туре. Только – дома ли?

Его забрали обратно по непреклонному требованию отцов-ораторианцев, не пожелавших далее возиться с этой не пришедшейся ко двору «паршивой овечкой». Г-н Марешаль так отзывался об Оноре: «Из мальчика не вытянешь ничего – ни уроков, ни домашних заданий, непреодолимое отторжение вызывает у него необходимость выполнять любую работу по принуждению».

Очень быстро выяснилось, что дома Оноре, в общем-то, никто не ждал: даже в родительских стенах от бедолаги-инопланетянина шарахаются как от чумного. 35-летняя maman занимается только собой, ибо её волнуют лишь наряды, сонм поклонников и, конечно, любовники. Ну а отец…

Отцу в этот период вообще нет никакого дела до детей: будучи к тому времени помощником мэра, он всеми силами пытается удержаться на плаву в бурной политической речке. Городскую власть в Туре подмяли под себя молодые и дерзкие. Сложность ситуации усугублял тот факт, что старый приятель и покровитель Бернара-Франсуа, генерал Поммерёль, покинув Тур, переселился в Лилль. С его уходом местная масонская ложа заметно ослабела, поэтому прикрывать махинации г-на Бальзака стало некому.

Если ты влиятелен и богат – к тебе льнут все: даже соседская дворняга предпочитает лаю дружелюбное повиливание хвостом. Но если ты споткнулся – берегись: одиночество тебе обеспечено. После того как нового турского префекта заинтересовали растраты Бернара-Франсуа, допущенного до управления местным госпиталем, стало понятно, что пора сматывать удочки. Тем более что душка-префект, сжалившись над проворовавшимся чинушей, лишь пока намекнул на преступные махинации госпитального попечителя, у которого, как было известно, росло четверо малышей, нуждающихся в папеньке так же, как и детишки самого г-на префекта.

Впрочем, не только превышение полномочий чиновника вывело префекта из себя. Виной всему оказалась… г-жа Бальзак, жена проворовавшегося масона. Вернее – непомерная зависть, которую возбудила ветреница в сердцах местных кумушек. Даже с годами Анна-Шарлотта сумела сохранить свою привлекательность, жонглируя мужскими сердцами, как красотка шапито кеглями. Ещё больше раздражало, что негодница нагло перевирала свою фамилию, рассказывая, будто она – мадам де Бальзак. Ох уж это несносное «де»! Оно как красная тряпка для разъярённого быка, намекавшее на родство этих ничтожных Бальзаков с теми – Бальзаками д’Антраг. А род последних, как хорошо было известно, давно пресекся.

Хотя местные дамы в данном вопросе явно лукавили, ибо не их ума были все эти «де» с их родственными привязками. Платья! Они-то и явились зерном раздора. Эти умопомрачительные платья, в которых вышагивала по Туру, сделав очередную модную причёску, г-жа Бальзак, выводили кумушек из себя. А какие у неё ленты, им нет цены! Великолепный атлас кружил головы. Разнесчастные атласные ленты, обходившиеся престарелому муженьку в копеечку, они превращали обычную зависть в неприкрытую ненависть – женскую, мужскую, всеобщую…

Всё правильно, когда жена префекта на фоне этой выскочки выглядит серой простушкой, вывод напрашивается сам по себе: муж этой гордячки не только отпетый рогоносец (с этим-то как раз можно было бы и смириться), но, главное, что он – вор! А от предположения до Уголовного кодекса – несколько шагов, если не один, роковой.

Тем не менее новый префект понимал: за спиной Бальзака влиятельные лица. Тронь – хлопот не оберёшься. Один послужной список этого старикана чего стоит: «Секретарь бывшего Государственного совета на протяжении шестнадцати лет, комиссар секции в Париже 21 июня 1791 года, в день побега бывшего короля я затем занимал пост председателя секции, был депутатом городской коммуны, чиновником муниципалитета, комиссаром и наконец председателем суда, который в ту пору один рассматривал все судебные дела, возбуждавшиеся полицией города Парижа»{20}.

Но его жена… А эти ленты!..

Г. Робб: «Если женщина хорошо одевается, она производит впечатление кокетки и даже легкомысленной, – поучает г-жа Бальзак свою дочь Лору, когда та выходит замуж. – Скоро пойдут слухи, что ее муж уж слишком успешен в делах… Если бы моя матушка в свое время предупредила меня об этом, жительницы Тура не относились бы ко мне так плохо. В силу возраста твоему батюшке хватило такта не перечить мне. Нам по карману были самые элегантные наряды»{21}.

И это при том, что попечитель госпиталя, судя по воспоминаниям современников, довольно ревностно относился к своим обязанностям.

«Он высмеивал человечество только тогда, когда не мог прийти ему на помощь, он многократно это доказывал – вспоминала Лора Сюрвиль. – В лазарете не раз вспыхивали эпидемии, в частности, когда скопилось много солдат, возвращавшихся из Испании; отец обосновался тогда в госпитале и, позабыв о своем здоровье ради спасения других, проявлял усердие, которое у него доходило до самоотверженности. Он устранил множество злоупотреблений, не страшась недоброжелательности, какую возбуждает такого рода мужество, ввел в этом госпитале значительные усовершенствования, в том числе мастерские, где могли работать трудоспособные больные, добился определения им платы за их труд»{22}.

В ноябре 1814 года Бернар-Франсуа будет вынужден перевестись из Тура (где располагался штаб его 22-й дивизии) в Париж, возглавив там снабжение 1-й армейской дивизии.

* * *

Итак, о чём это мы? Ах да, о юном Оноре, который даже нами, столь неравнодушными к судьбе этого несчастного мальчика, оказался напрочь забыт. Прости нас, малыш. А заодно прости своих родителей, для которых важнее были дела собственные, нежели хрупкий, болезненный мир будущего гения.

Бедняжка, его вновь куда-то отсылают. Неужели в Париж? В этот город-монстр, где, как он слышал от сверстников, злые клошары обожают есть нежное человеческое мясо, запивая его кислым сидром. Хотя, мысленно тешил себя рассудительный Оноре, это, скорее всего, лишь враки; с другой стороны, если хорошенько наточить старый перочинный нож, подаренный когда-то отцом, тогда не страшны не только грязные клошары, но даже разбойники!

На сей раз папаша определяет сына в частную школу Ганзера и Бёзлена. То был своего рода пансион для учеников лицея Карла Великого в парижском квартале Марэ. Однако проучиться в этом лицее Бальзаку удалось всего восемь месяцев.

Когда войска союзников приблизились к столице, к Оноре приехала квохчущая, как курица-наседка, маменька и, дабы не испытывать судьбу, срочно увезла отрока домой, где он, беря частные уроки, будет жить вплоть до августа.

Париж опустел. Мы совсем забыли о главном: на дворе 1814 год – самый трагический после восхождения на политическом небосклоне яркой звезды Наполеона Бонапарта. Война! Она для бедных французов не прекращалась. Победоносная наполеоновская армия осталась в безбрежных русских снегах. И это казалось немыслимым! Ещё страшнее было другое: теперь вся Европа ополчилась не только на Бонапарта, но и на всех французов. Враг продвигался к Парижу. Поговаривали, что в отместку за сожжённую Москву русские казаки не оставят от французской столицы камня на камне, предоставив грабить горожан алчным полякам. На окраину города, откуда были слышны выстрелы пушек, тянулись жидкие шеренги подростков, возглавляемые хромоногими и безрукими ветеранами. Им предстояло сложить головы на алтаре национального патриотизма.

Впрочем, пушечные раскаты если кого-то и пугали, то только не мадам Бальзак, матушку нашего героя, которая вновь погрузилась в очередной омут «большой любви»: на сей раз её избранником оказался некий испанский граф (бывший беженец) де Прадо Кастеллане, повеса и сердцеед, жизненным кредо которого являлось коллекционировать ветвистые рога мужей своих любовниц. И, надо сказать, в этом деле испанец немало преуспел, затащив в постель очередную заблудшую овцу.

Так что бедняжка Оноре и в этот раз оказался лишь поводом: поводом для maman съездить в Париж, где у неё намечалось любовное свидание. Ничего удивительного, что тёплой встречи с сыном, на которую соскучившийся по материнскому теплу юноша так надеялся, не получилось: мать снова была холодна, как ледяная скала. И по пути домой, когда они уже добрались до Блуа (в это время там находилась императрица Мария Луиза), нервы Оноре не выдержали. Он неожиданно кинулся на мост через Луару, задумав броситься оттуда в реку. Но, на счастье, парапет оказался слишком высок. Бедняжке ничего не оставалось, как забиться в истерике. Теперь Оноре уже ничуть не сомневался: мать его просто не любит!

Через восемнадцать лет Бальзак отомстит матери, описав в «Лилии долины» версию событий, произошедших в марте 1814 года. Там будет всё: неверная замужняя женщина и любовник-испанец, которого заживо замуровали в кирпичной стене спальни. Если учесть, что имя настоящего графа было Фердинанд де Эредиа, то вымышленное звучало… Фередиа.

Холодность со стороны матери Бальзак не сможет забыть до конца своих дней.

В одном из своих писем г-же Ганской он напишет: «Если бы вы только знали, что за женщина моя мать. Чудовище и чудовищность в одном и том же лице. Моя бедная Лоранс и бабушка погибли из-за нее, а теперь она намерена загнать в могилу и другую мою сестру. Она ненавидит меня по многим причинам. Она ненавидела меня еще до моего рождения. Я хотел было совсем порвать с ней. Это было просто необходимо. Но уж лучше я буду страдать. Это неисцелимая рана. Мы думали, что она сошла с ума, и посоветовались с врачом, который знает ее в течение тридцати трех лет. Но он сказал: “О нет, она не сумасшедшая. Она только злюка”… Моя мать – причина всех моих несчастий»{23}.

Дети безжалостны. Особенно, если их безжалостность основана на реальных причинах. Месть Бальзака в отношении своей матушки оказалась ещё хуже: с годами он просто перестал воспринимать её всерьёз. Тоска по материнской ласке у взрослого Оноре сменится равнодушием.

* * *

31 марта 1814 года наспех созданное Талейраном правительство собирается у нового патрона. После недолгого совещания Талейран заявляет:

– Людовик Восемнадцатый олицетворяет собой основу государства. Он – законный король!

Уже в апреле отрекшегося от престола Наполеона Бонапарта союзники отправляют в изгнание на остров Эльба в Тирренском море. Франция рыдает! Униженные и оскорблённые парижане, привыкшие к великим победам своих солдат, ведомых доблестным императором, никак не могут смириться с очевидным. Дети Бернара-Франсуа, воспитанные под императорскими знамёнами с золотыми пчёлами, плачут вместе со всеми.

Правда, «траур» по Бонапарту длился недолго. Когда в конце мая герцог Ангулемский торжественно вступил в Тур, горожане его встретили дружным «vivat!».

Тридцативосьмилетний герцог Луи-Антуан Ангулемский являлся старшим сыном графа д’Артуа (будущего короля Карла X) и соответственно племянником двух Людовиков – казнённого шестнадцатого и будущего восемнадцатого. Это был тот самый герцог, которого в 1787 году с подачи Марии-Антуанетты едва не женили на её девятилетней дочери. Планам помешала Революция. Герцог и принцесса обвенчаются лишь в 1799 году, в курляндской Митаве, куда им придётся срочно бежать.

Будучи добровольцем на английской службе, герцог направлялся из Бордо в Париж, где собирался встретить своего дядю, будущего короля Людовика XVIII. По пути в столицу он вознамерился заехать в Тур.

Страна бурлила! Каждый француз жил сегодняшним днём.

Никогда ещё, пожалуй, люди до такой степени не уподоблялись флюгерам. Командование штаба 22-й дивизии (куда был приписан Бернар-Франсуа) устроило банкет и бал в честь его королевского высочества. Бывшие аристократы, отсиживавшиеся в своих замках, наконец вылезли на свет Божий. В поддержании порядка деятельно участвовал лейтенант национальной гвардии де Маргонн.

Однако если мы скажем, что Оноре в те дни сильно волновали политические события, то сильно рискуем оказаться занудами. Наполеон, Бурбоны, франкмасоны – нет, нет и ещё раз – нет! Только не это тогда волновало подростка. Потому что в этом возрасте он засыпал и просыпался с единственной мыслью, будоражащей всё его естество: мыслью о притягательном и недосягаемом… женском теле. Волшебная магия женской красоты буквально сводила юношу с ума! Думы «об этом» пронзали юное тело невидимой молнией, способной расколоть надвое вековой дуб. При слове «женщина» сознание, кажется, покидало его…

Но одно думать, другое – видеть. Бал, насколько знал Оноре, это то место, где… одни женщины! Пятнадцатилетний Оноре, выполняя волю матери, представлял на мероприятии отца, отлучившегося из Тура. Матушка постаралась. Она заказала для «старшенького» ярко-синий костюм; шёлковые чулки… новые кожаные туфли… голубая рубашка с жабо… Оноре чувствовал себя явно не в своей тарелке; тем не менее понимал: наверное, именно так и должен выглядеть галантный кавалер. Глядя на себя в большое зеркало, подросток не мог поверить, что с другой стороны на него с лёгкой ухмылкой смотрит не кто иной, как он сам! Вот уж спасибо, матушка!..

И вот Оноре на балу. Затесавшись в толпу женщин, он смущённо стоял и, наслаждаясь головокружительным, пьянящим ароматом, несколько стыдливо наблюдал за происходящим. И при этом… испытывал настоящий восторг! Его ослепляло всё: огни сотен свечей, тяжёлые малиновые драпировки и, конечно, ослепительный блеск золота и бриллиантов… Но главное – обворожительные женские плечи. Вскоре он поймал себя на мысли, что никак не может сосредоточиться. Женщины… Их было так много! Юные и старухи, красивые и не очень, порхающие и задумчивые. Но все – очаровательные и притягательные. А он… Он не мог поднять глаз, чтобы вволю всем этим насладиться. Потому что его взгляд, не выдерживая женского очарования, от лица очередной красавицы куда-то предательски опускался ниже и ниже – по шее… до плеч… в самый вырез… А дальше… Дальше у него начинала кружиться голова.

Оноре присел, желая в душе оказаться неким невидимкой, которого бы никто не видел, зато он сам мог бы рассматривать всех вместе и каждого (каждую) в отдельности. И вдруг! (Как странно, в этом большом зале почти всё с ним случалось «и вдруг».) И вдруг совсем близко, о Боже, руку протянуть! рядом присела, «как птичка, которая садится в гнездышко», взрослая женщина, обдав несчастного счастливца таким ароматом чего-то запретного и убийственно головокружительного, что юноша буквально опьянел. Позже он напишет: «Меня сразу поразили ее пухлые белые плечи… плечи, тронутые розовым, которые, казалось, вспыхивали, словно обнажились впервые… Я потянулся, дрожа, стараясь разглядеть вырез, и меня в высшей степени заворожила грудь, скромно прикрытая прозрачным газом, однако голубоватые, идеально округлые полушария отчетливо виднелись в кружевах»{24}.

После бала Оноре долго не мог прийти в себя. Эта Фея, с плечами, «тронутыми розовым», и не думала его отпускать. Поселившись в голове юноши, она, казалось, совсем не собиралась никуда оттуда уходить! Впрочем, было кое-что и похуже: он сам не хотел (и даже боялся!) ухода обворожительной Феи. И, словно издеваясь над собой, не раз и не два представлял эту женщину сладострастной, с обнажёнными не только плечами, но и… О, эти влекущие губы… Иногда он видел Её по ночам, причём почти наяву. И даже не одну, а в окружении многих из тех, кого успел выхватить взгляд на том злосчастном балу. Воспоминания об этих женщинах теперь сводили беднягу с ума! Или он уже сумасшедший? Пусть так, только бы снились эти плечи… глубокий вырез на груди… и бесконечные кружева, кружева… Кружева, в тенётах которых спрятано… неведомое счастье.

Впрочем, мечтать было некогда. В июле 1814 года Оноре был зачислен экстерном в Турский коллеж, чтобы заново пройти курс предпоследнего класса. Здесь он получает престижную награду – орден Лилии. Мало того, в официальном сертификате в его фамилии будет сделана серьёзная и важная поправка, ибо здесь она звучала как де Бальзак.

Ну а Бальзак-старший, как уже было сказано, переводится в Париж и назначается снабженцем 1-й армейской дивизии. В этот раз помог Огюст Думерк – сын его бывшего патрона, у которого в интендантской среде было всё схвачено. Жалованье Бернара-Франсуа в 7500 франков позволяет содержать семью и снять большую квартиру на улице Тампль, дом № 40, в квартале Марэ.

Вскоре Оноре вновь начинает учиться в классе риторики в лицее Карла Великого (правда, теперь он переименован в «королевский коллеж»), однако в другом пансионе – некоего г-на Лепитра. Старина Лепитр слыл большим эрудитом, опубликовавшим «Историю обожаемых римлянами и греками богов, полубогов и героев». Но не это послужило главной причиной в выборе для Оноре учебного заведения (улица Тюренн, дом № 9). Во-первых, этот самый Лепитр был другом Бернара-Франсуа и слыл ярым монархистом (времена менялись, а с ними – и нравы); во-вторых, Бернар-Франсуа и Лепитр оба являлись франкмасонами. Ну а в-третьих…

В-третьих, обучение Оноре в пансионе Лепитра – это целая история. Впрочем, и сам г-н Лепитр – не менее интересная история; вернее, заметный винтик во французских событиях Великой революции… Лепитр! Это имя Бальзак не забудет никогда.

* * *

С чего начать? Быть может, с того, что именно хромоногий Лепитр мог изменить историю Франции, повернув ход событий совсем в другую сторону. И тогда не случилось бы того, что случилось: Консульство, Империя Бонапарта, Ватерлоо… По крайней мере, Мария-Антуанетта осталась бы точно жива.

Историю изменил винтик, коим не посчастливилось оказаться г-ну Лепитру. Прошлое г-на Лепитра стало его личной бедой, которая тянулась за ним, как кошкин хвост за самой кошкой. Оно, это прошлое, было ещё ужаснее, чем его фамилия, которая в переводе с прекрасного языка Бомарше означает что-то вроде клоуна.

Вспоминая каждый раз о своём давнем конфузе, хромоножка-Лепитр впадал в жуткую депрессию; а порой, закрывшись дома в кабинете, он доставал бутылку крепкого вина и пытался найти утешение в последней капле на её донышке. Часто помогала именно последняя капля, но отнюдь не всегда. В таких случаях считавшийся трезвенником г-н Лепитр ставил на стол вторую бутылочку, и вот тогда…

Тогда-то и начиналось самое страшное. На дне второй бутылки (и он об этом прекрасно знал!) захмелевшего директора ждала не спасительная капля, а нечто другое – вернее, некто, который, не стесняясь, кривил рожицы и пытался выпрыгнуть из тесного стеклянного нутра. В такой момент (и это мсье Лепитр тоже знал!) следовало как можно быстрее закрыть горлышко бутылки пробкой, ибо в противном случае негодник грозил выскочить и… И начать противно щекотать в носу. А далее происходило нечто умопомрачительное: уважаемый директор, г-н Лепитр, принимался безудержно и громко хохотать, будя по ночам не только благоверную, но и добропорядочных соседей.

И лишь после этого напившийся директор в душевном припадке падал на кровать и засыпал на целые сутки. И снилось «хохочущему клоуну» событие, навеки ставшее для него настоящей бедой. Кошмар был один и тот же: ему виделась та, которую он буквально боготворил – обезглавленная королева Мария-Антуанетта; та, которую в 1793 году он должен был спасти. Но не спас. И это при том, что именно он, Лепитр, участвовал в известном заговоре по освобождению несчастной. Заговор провалился. По вине Лепитра. И даже по прошествии лет это буквально сводило последнего с ума. Ужасные кошмары не давали забыть случившееся. Снилась она, Мария-Антуанетта. И её голова. Отдельно от тела. С открытыми глазами. И в неподвижных глазах невинной жертвы читался укор. Нет, не кому-то – а именно ему Лепитру, не спасшему королеву!

Что же произошло?

В революционные дни мсье Лепитр был молод и энергичен, поэтому любое дело ему казалось по плечу. Сведя знакомство с муниципальным чиновником мсье Туланом, поддерживавшим связь с роялистами, в частности с генералом де Жаржэ, он вошёл в группу заговорщиков, готовивших побег королевы из Тампля. Однако в последний момент всё пошло не так.

Вообще, заговоров было два. Быть может, именно поэтому с освобождением королевы ничего не получилось. Хотя, судя по серьёзности подготовки и тому, как близки оказались заговорщики к осуществлению задуманного, остаётся лишь сожалеть о несбыточной мечте Марии-Антуанетты оказаться на свободе. Оба заговора были автономны; а так как проводились в разное время, их руководители ничего не знали друг о друге.

В контексте данного повествования нам интересен первый заговор, в котором принял участие мсье Лепитр.

Итак, заключённой в Тампле с детьми королеве тайно передаётся некое послание, в котором королевский бригадный генерал Франсуа Огюстен Ренье де Жаржэ, муж горничной королевы, сообщает, что, несмотря на риск, готов в любой момент помочь узникам выбраться из тюрьмы. В первых числах февраля 1793 года к Жаржэ является незнакомец с планом по освобождению королевы. Будучи уверен, что перед ним провокатор, Жаржэ едва сдерживается, чтобы не выгнать того взашей. Возможно, встреча этим бы и закончилась, если б не записка, которую передал посетитель. Писала Мария-Антуанетта, почерк которой генералу был хорошо знаком: «Можете вполне доверять подателю этой записки, он будет говорить с Вами от моего имени. Его чувства мне известны, вот уж пять месяцев они неизменны».

Человеком, передавшим послание от королевы, был некто Тулан – известный всему Парижу республиканец, который в минувшем августе при штурме Тюильри одним из первых под огнём швейцарцев ворвался во дворец, за что даже был пожалован революционной медалью, с гордостью носимой им на груди. По этой же причине городская ратуша доверила ему охранять королеву. Но, узнав эту женщину ближе, Тулан, как пишут историки, из Савла превратился в Павла, став её преданным защитником.

Генерал Жаржэ, продолжая не доверять неизвестному, требует от того помочь проникнуть в Тампль для личной встречи с королевой. Несмотря на кажущуюся невыполнимость подобной просьбы, вскоре Тулан передает генералу ещё одну записку от королевы: «Если Вы намерены прийти сюда, было бы лучше поторопиться; но, Бога ради, будьте осторожны, не дайте себя узнать, особенно женщине, которая сидит с нами». (Мария-Антуанетта намекала на некую Тизон, на самом деле оказавшуюся шпионкой.)

Благодаря Тулану, подкупившему тюремного фонарщика, переодетый Жаржэ беспрепятственно проникает в камеру к королеве. Там он предлагает ей поистине дерзкий план побега: переодевшись в форму депутатов ратуши, по поддельным документам служащих магистратуры, якобы проводивших в тюрьме инспекционный обход, покинуть крепость. А так как фонарщика часто сопровождают его дети-подростки, будет нетрудно вывести и детей. Недалеко от выхода, шепчет королеве генерал, их будут ждать три коляски. Поместятся все, уверяет Жаржэ.

Главную роль в этой истории должен был играть именно Лепитр, которому суждено было стать лжефонарщиком. И поначалу он с радостью согласился сыграть в этом историческом спектакле, не догадываясь, что болтать языком и действовать – разные вещи. Беда в том, что Лепитр, в отличие от большинства заговорщиков, согласился участвовать в заговоре исключительно… ради денег. Бывший хромоногий школьный учитель не желал рисковать головой за просто так! А сумма, которую ему предложил генерал Жаржэ, была достаточна для того, чтобы обеспечить себе достойную старость.

И когда до осуществления задуманного оставался один шаг, мсье Лепитр испугался. Ему вдруг явственно показалось, что по пятам идут ищейки, которым наверняка что-то нашептала шпионка Тизон. Лепитра окончательно покинуло мужество. Он уже был не рад, что связался со всеми этими людьми. Хотелось домой, под одеяло, и сделаться невидимым. А потому, пришёл к выводу Лепитр, лучше всего отказаться! Да! Да! Да! Именно так: отказаться! Лепитр в панике. Он в холодном поту и дрожит как осиновый лист.

– Нет, у нас ничего не выйдет, мы провалимся! – старается он убедить Тулана, когда тот, рассердившись, призывает трусишку к совести. – Вывести всех из Тампля – ведь это безумие, авантюра!

– Тогда хотя бы королеву… – пытается уговорить того сотоварищ. – Согласись, вполне осуществимо… А с детьми разберёмся потом.

– Ну да, одного человека легче… Хорошо, попробую, – соглашается Лепитр. – Но сумма остаётся прежней – та, о которой первоначально шла речь…

– Безусловно, – заверил алчного трусишку Тулан.

Однако то, что устроило Лепитра, не устроило саму королеву.

– Как без детей?! – вскричала она, когда услыхала предложение Лепитра. – Нет, это просто невозможно! На кого я их оставлю здесь, в Тампле? Эти изверги выместят на бедных детях всю свою злобу!.. Нет-нет, либо с детьми, либо мы все остаёмся…

В письме генералу Жаржэ Мария-Антуанетта напишет: «Мы лелеяли чудесную мечту – и только. Для меня большой радостью было еще раз в подобных условиях убедиться в Вашей преданности мне. Мое доверие к Вам безгранично. При любых обстоятельствах Вы найдете во мне достаточно характера и мужества, но интересы моего сына – то единственное, чем я должна руководствоваться, и каким бы счастьем для меня ни было освобождение, я все же не могу согласиться на расставание с сыном. В том, что Вы вчера сказали, я усматриваю Вашу преданность, очень ценю ее и, поверьте, понимаю, что Ваши доводы основываются на моих личных интересах, а также на том, что подобный случай никогда более не повторится. Но я не смогла бы найти себе оправдания, если бы была вынуждена оставить здесь своих детей».

Позднее она передаст Жаржэ ещё одно письмо, ставшее прощальным: «Прощайте; поскольку Вы решили ехать, я считаю, что лучше всего Вам это сделать быстрее. Боже мой, как я оплакиваю Вашу бедную жену! И как я буду счастлива, когда мы с нею вскоре соединимся. Никогда не отблагодарить мне Вас за все, что Вы сделали для нас. A dieu! Как ужасно это слово!..»

Генерал Жаржэ сумеет выехать в Турин; после Реставрации Людовик XVIII сделает его генерал-лейтенантом. А вот Тулана казнят. Лепитр же окажется сначала в тюрьме Сент-Пелажи, затем – в Консьержери, откуда, как известно, выход был один – через гильотину. Однако ему здорово повезло: суд вынесет заговорщику оправдательный приговор.

«После 31 мая Террор, господствовавший в Париже, проник и в тюрьму, – пишет А. Ламартин, – увеличив тяжесть заточения. Конвент, после издания декрета о предании суду королевы, разлучил ее с сыном. Этот приказ пожелали прочесть королевской семье. Ребенок бросился в объятья матери, умоляя ее не отдавать его в руки палачей. Королева отнесла сына на кровать и, встав между ним и муниципальными чиновниками, объявила им, что, прежде чем они коснутся его, им придется убить ее. Напрасно грозили использовать силу, если она будет противиться декрету: в течение двух часов она стояла на своем, пока наконец не сдалась, побежденная угрожающими жестами комиссаров. Королева по настоянию принцессы Елизаветы и дочери одела дофина и со слезами передала его тюремщикам. Сапожник Симон, долженствовавший заменить при дофине нежно любившую его мать, отнес его в комнату, где юному королю суждено было умереть. Ребенок два дня пролежал на полу, отказываясь принимать пищу. Цинизм и грубость Симона разрушали тело и развращали душу его питомца. Он обращался с ним так же, как обращаются с дикими зверенышами, отнятыми у матери и посаженными в клетку. Он наказывал его за чувствительность, награждал за дурные поступки, поощрял пороки, учил ребенка с неуважением относиться к памяти отца, слезам матери, набожности тетки, невинности сестры и преданности приверженцев. Он заставлял его петь непристойные песни и стоя прислуживать ему за столом. Однажды, во время одной из диких забав, он чуть не выбил глаз дофину, ударив его салфеткой по лицу. В другой раз он схватил кочергу и, подняв над головой ребенка, грозился убить его… Опьяняемый сознанием своей значимости и вином, этот человек не оказался способен на сострадание»{25}.

Ну и два слова о другом заговоре, вошедшем в историю Франции как «Заговор гвоздики» (Le Complot de l’Oeillet). Его организатором был некто барон Жан Батц.

Суть его такова. 28 августа 1793 года подкупленный полицейский, некто Мишонис, явился в камеру королевы в Консьержери в сопровождении молодого мужчины, в котором Мария-Антуанетта узнала шевалье де Ружвиля. Последний, поклонившись королеве, выронил на пол две красные гвоздики, украшавшие отвороты его сюртука. В цветах Мария-Антуанетта обнаружит записку: «У меня есть люди и деньги». Через пару дней эти же двое обсуждают с королевой подробности побега, который планировался в ночь со 2 на 3 сентября. В тайну посвящены семья консьержей Ришар и служанка Мари Арель. Ночью 2 сентября королева, покинув камеру, прошла две комнаты, после чего ей осталось пройти ещё одну и выйти во двор. На улице её ждал конный экипаж. Однако в последний момент дал слабину жандарм Жильбер, который, остановив королеву, отказался пропустить её дальше. Беглянке ничего не оставалось, как вернуться обратно в камеру. Мало того, малодушный Жильбер тут же подал рапорт своему командиру, подполковнику Дюменилю, после чего о случившемся стало известно Комитету общественной безопасности.

После провала заговора шевалье де Ружвиль скрылся, а Мишонис был схвачен и в июне 1794 года гильотинирован.

Во всём случившемся была немалая «заслуга» трусишки Лепитра.

* * *

Драматические события с королевской семьёй превратят хромоногого Лепитра в неврастеника и человека, склонного к запоям. На его глазах разыгрывалась трагедия, которую, если бы не его трусость, можно было бы избежать.

1 августа 1793 года по решению Конвента Мария-Антуанетта будет предана суду Революционного трибунала. На следующий день декрет объявили бывшей королеве. При зачитывании документа на лице вдовы Луи Капета не дрогнул ни один мускул. После гибели супруга и изоляции малолетнего дофина (за месяц до решения Конвента) эту женщину уже вряд ли что могло озадачить или испугать. Попрощавшись с дочерью, вдова поручила детей принцессе Елизавете. Потом взяла узел с платьями и отправилась вслед за муниципальными чиновниками. Проходя через калитку, королева сильно ушиблась головой о перекладину; из раны стала сочиться кровь. Кто-то из чиновников поинтересовался, не сильно ли та ударилась головой?

– Теперь мне вряд ли что может сделать больно…

Марию-Антуанетту поместят в Консьержери[7].

Всё это время королева даже не всплакнула. Она давно поняла, что земной крест, который ей выпало нести, следовало донести до конца, с гордо поднятой головой. Что эта женщина видела в этой жизни? Простые смертные считали, будто, кроме радостей, нарядов и великосветских балов, в жизни избалованной аристократки не было ничего. Но как они все ошибались! О, если бы люди знали, что таилось за ширмой кажущегося благополучия. Всё посыпалось уже в день свадьбы французского дофина и австрийской принцессы. После того как Реймсский архиепископ окропил брачное ложе святой водой, все удалились. Вместе со всеми вышел и… дофин. Первую брачную ночь Мария-Антуанетта провела в одиночестве! Слабая попытка овладеть новобрачной на следующую ночь окончилась для бестолкового мужа досадным поражением. Будущий Людовик XVI сделает в дневнике обычную для него запись: «Ничего». Так с этим «ничего» Мария-Антуанетта, даже став королевой, проживёт все дни супружеской жизни. Правда, ещё будут дети, но они – совсем другое…

Тюремный смотритель Ришар и его супруга встретили августейшую узницу с уважением и сочувствием. Мало того, первую ночь в тюрьме королева провела в комнате смотрителя. Зато в последующие до казни дни вдове пришлось довольствоваться камерой, разделённой пополам: по соседству разместились охранники-жандармы.

Такая учтивость будет стоить чете Ришаров свободы. Вскоре мужа и жену, а также двух чиновников (мы о них говорили), имевших доступ к королеве, арестуют, обвинив в заговоре. Удалят даже служанку. После этого содержание станет ещё хуже – узницу переведут в более тесную каморку, где надзор окажется намного строже.

22 вандемьера (13 октября 1793 года) вдову Капета вызвали в суд. Обвинения (главным обвинителем был некто Фукье-Тенвиль) оказались тяжёлыми – от заговора против Франции до написания контрреволюционных сочинений.

– Как вас зовут? – спросил подсудимую председатель суда.

– Мария-Антуанетта Лотарингско-Австрийская.

– Ваше звание?

– Вдова Людовика, бывшего короля Франции.

– Сколько вам лет?

– Тридцать семь…

Показания свидетелей были организованы исключительно для соблюдения протокола – как принято говорить, для проформы. Клеветники щеголяли перед членами суда красноречием. Депутат Конвента Лекуантр, канонир Руссильон, помощник городского прокурора Гебер, нотариус Силли, служащий министерства юстиции Терассон, бывший городской прокурор Манюэль… Был опрошен даже мэр Парижа г-н Жан-Сильван Байльи.

Два известных столичных адвоката старались как могли, не оставив от обвинений камня на камне. Однако даже защита подсудимой оказалась проформой. Судьба бывшей королевы была решена задолго до суда…

Всю ночь перед казнью палач Сансон провёл в здании Революционного трибунала. Он очень переживал, ибо происходящая суета в здании Трибунала сильно напоминала творящуюся нервозность перед казнью несчастного Людовика, которую палач не мог забыть до сих пор.

«Назавтра после казни, – пишет о Сансоне Лора Сюрвиль, – он велел отслужить за короля искупительную мессу, быть может, единственную, отслуженную в тот день в Париже!..»{26}

Когда закончилось заседание, он подошёл к председателю Трибунала Фукье-Тенвилю и спросил:

– Ваша честь, прошу предписания выдать вдове Капета хотя бы закрытый экипаж…

– Да ты, я вижу, совсем распоясался, Сансон! – вышел из себя Фукье-Тенвиль. – За такие слова тебя самого следует отправить на эшафот!

– Но ведь Луи Капета везли в экипаже, – не сдавался палач.

– Молчать!!! Не бывать тому, чтобы австрийскую потаскуху везли с королевскими почестями! Мы, конечно, со своей стороны поинтересуемся у членов Конвента относительно их мнения на этот счёт, но больше об этом ни слова! По крайней мере, в стенах Трибунала. Слышите, ни слова!

Депутаты Робеспьер и Колло от решения в вопросе об экипаже для бывшей королевы ловко увернулись, отдав это на откуп Фукье-Тенвилю. Поэтому вопрос отпал сам собою: Марию-Антуанетту ждала только старая «позорная телега» с ржавой соломой…

25 вандемьера II года Республики (16 октября 1793 года) в десять часов утра Сансон в сопровождении своего старшего сына прибыл в Консьержери. Тюрьма была оцеплена войсками и жандармами. Мария-Антуанетта ожидала палача в «камере смертников» (так называлась комната, откуда приговорённых к смерти отвозили на казнь), в окружении двух жандармов, смотрителя Боля и его дочери, заменившей королеве служанку. Войдя в комнату, отец и сын Сансоны сняли перед женщиной шляпы. Некоторые из присутствующих (за исключение солдат охраны) поклонились. Мария-Антуанетта была в белом платье; её плечи укрывала белая косынка, а голова покрыта чепчиком с чёрными лентами.

– Я готова, господа, – спокойно сказала она. – Мы можем отправляться в путь…

– Следует, мадам, кое-что сделать, – обратился к ней Сансон-старший, давая понять, что нужно остричь волосы.

– Хорошо ли? – спросила она палача, повернувшись к нему спиной.

Оказалось, что волосы на голове женщины уже были острижены. (Волосы по просьбе королевы остригла дочь смотрителя Боля.) В то же самое время Мария-Антуанетта протянула палачу руки, чтобы он их связал. От услуг подошедшего к ней аббата королева отказалась.

Пока, как заметил Сансон, вдова Капета держалась достаточно мужественно. Однако, когда вышли в тюремный двор, на лице женщины мелькнул ужас: она увидела «позорную телегу». Тем не менее вдове удалось быстро справиться с испугом; она смело встала на кем-то подставленный стул и оказалась в телеге. Когда рядом расположились Сансоны (отец и сын), кавалькада тронулась в путь.

Где-то на полпути толпы возмущённого народа вдруг перекрыли телеге дорогу, возникла давка. Испуганная лошадь, тревожно заржав, встала. Народ напирал. Отовсюду неслись гневные крики:

– La mort!!!

– Смерть австриячке!..

– Тиранку на гильотину!!!

Сансоны, пересев с козел, встали рядом с королевой. Какой-то офицер, пробившийся сквозь охрану к телеге, поднёс к её лицу здоровенный кулак, но был остановлен оказавшимся поблизости аббатом. Однако Марию-Антуанетту происходившее вокруг, казалось, совсем не трогало. Взирая с повозки с поистине королевским величием, идущая на смерть королева, хотела она этого или нет, своим взглядом успокаивала даже самых буйных. Отвага заставляет себя уважать. Через несколько минут путь был свободен; телега, жалобно заскрипев, тронулась. В следующий раз повозка остановилась недалеко от эшафота – аккурат напротив главной аллеи, ведущей к Тюильри. И тут королева не выдержит. Внезапно побледнев, она как-то жалко всхлипнула, поглядела в сторону дворца и прошептала:

– Дочь моя! Дети мои!..

Чем ближе повозка приближалась к площади Революции, тем спокойнее становилась королева. Вот и эшафот. Телега, дёрнувшись, остановилась. Замешкавшись на секунду, королева вдруг услышала за спиной чей-то голос:

– Смелее!

Вздрогнув от неожиданности, Мария-Антуанетта обернулась к Сансону и в его сострадательном взгляде всё увидела: палач хотел ободрить приговорённую к смерти.

– Благодарю вас, сударь…

Палач помог сойти ей с повозки; даже попытался взять под руку, но та отказалась:

– Не нужно. Слава Богу, у меня ещё есть силы дойти самой…

Мария-Антуанетта взошла на эшафот с тем же величием, с каким, будучи королевой Франции, ходила по дворцовым коридорам и паркам Версаля. Гневные крики толпы в тот момент были для неё не более чем бессильные волны в глазах командира судна на капитанском мостике. Волны приходят и уходят – королева остаётся в веках!

Появление Марии-Антуанетты у платформы гильотины привело толпу в некоторое смущение; крики и гвалт стали постепенно стихать. Глаза каждого были устремлены на лицо жертвы – спокойное и торжественное. Никаких слёз и стенаний. Они ещё не поняли, что эта женщина уже больше находилась там, нежели здесь, рядом с ними. И этот миг – последний в её земной жизни – следовало прожить достойно.

Когда помощники палача стали привязывать жертву к доске гильотины, из груди королевы вырвались предсмертные слова:

– Прощайте, дети. Я ухожу к вашему отцу…

Доска опрокинулась. Через мгновение просвистел нож гильотины…

Из толпы кто-то выкрикнул:

– Да здравствует Республика!

Сансон не стал прикасаться к отрубленной голове. Это сделал один из его помощников, который, пронеся её по краю эшафота, показал черни. Кто-то упал в обморок. Вид подрагивающих ресниц на мёртвом лице оказался не для слабонервных. Приоткрытые глаза, зашептались в толпе, плохая примета…

Примета, и правда, окажется плохой. После Марии-Антуанетты на эшафот прошествуют те, кто её туда отправлял. Один за другим. Как на параде абсурда. Впрочем, разве Французская революция не показала себя настоящим абсурдом?..

* * *

Г-н Лепитр на казни той, которую не спас, конечно же, не присутствовал. Да и вообще, после случившегося виновник провала сильно запил, решив поставить на себе крест. Но потом одумался, заедая горе непомерным количеством сладкого (особенно ему нравилась халва). Всё это привело к тому, что Лепитр с годами сильно погрузнел, а к хромоте присоединилась заметная косолапость.

Именно таким его и запомнит юный Оноре де Бальзак – грузного и косолапого. То были времена, когда старое директорское прозвище «клоун» уже никто не вспоминал: теперь г-н Лепитр был для воспитанников просто «жуком».

Особенностью «жука» была какая-то болезненная страсть к Бурбонам. Именно поэтому имперскую власть Бонапарта директор воспринимал с равнодушием алкоголика, страдавшего больными почками. Тем не менее он продолжал поглощать горькую, зная, что содержимое бутылки для него не просто яд, но яд смертельный. Всё это выглядело как целенаправленное самоубийство.

Поколение, выросшее под гром барабанов и шелест знамён Наполеона Бонапарта, над которым витали золотые императорские пчёлы, реставрацию Бурбонов восприняло с недоумением. За два десятка лет о Бурбонах успели забыть. Не сохранилась даже могила давным-давно казнённого Людовика XVI, чьё тело было сброшено в общую яму для обезглавленных на гильотине. Наполеон навёл в стране порядок, создал Империю, а жаков и жанов, которые разнесли Бастилию буквально по кирпичику, одел в военные мундиры и отправил покорять мир. Сначала, укрепив южные границы, предпринял поход в Италию; потом ещё дальше – в Египет и Сирию. Вернувшись домой, он принялся за пруссаков, австрийцев и тех, кто «имел что-то против».

И как-то незаметно вся Европа оказалась Европой французской – с назначенными Бонапартом королями, правителями, наместниками. Пока дело продвигалось успешно, пруссаки с австрияками подобострастно кивали, делая хорошую мину при плохой игре. А с ними – и все остальные: швейцарцы, голландцы и прочие поляки.

А потом… Потом была Россия. С русскими у Бонапарта вышла осечка. Боровшийся все годы правления с «британскими плутами», Наполеон почему-то двинул свою армию в противоположную сторону, надеясь проскользнуть сквозь русские степи в Индию. Недооценка армии царя Александра обернулась катастрофой. Введя на территорию России более полумиллиона солдат, Наполеон сбежал оттуда, сумев спасти всего лишь тридцать тысяч. Отныне о прежних победах оставалось только вспоминать. Тотальная мобилизация безусых юнцов ситуацию не изменила.

В марте 1814 года союзные армии вступают в Париж. Впереди на белом коне – русский император Александр I; рядом – прусский король и князь Шварценберг, представляющий империю Габсбургов. Позади – пышная свита из генералов, за которыми стройные ряды войск. Русского царя – опять же на белом коне – встречает… Талейран. Париж пал к ногам победителей. А вслед за союзниками вернулись и Бурбоны.

Герцогиня д’Абрантес: «Достоверно то, что союзники не давали никому ни малейшего обещания… Император Александр благосклонно думал о Бурбонах… но чтобы кто-нибудь знал его мнение, я не думаю. В пользу Бурбонов могли растолковать то обстоятельство, что русский император избрал для своего пребывания дом Талейрана, известного врага Наполеона… Его встретил г-н Талейран, вместе с аббатом Прадтом и бароном Луи… В тот же день архиеписком Мехельнский рассказывал всем, что король Прусский улыбнулся ему, что князь Шварценберг поклонился ему, а г-н Нессельроде сказал несколько слов…»{27}

Французам повезло: царь Александр I, разбивший Наполеона, оказался отнюдь не «варваром» и уж тем более не дикарём, как об этом трещали все газеты. Венский конгресс, созванный по его инициативе, всего лишь перекраивал Европу, но никак не расправлялся с ней. Александр не мстил – он всего лишь изменял конструкцию под названием Pax Napoleonica на нечто новое, во главе которого отныне будет двуглавый орёл. Да, французы были побеждены, но не унижены; изгнаны отовсюду, но при этом их границы не скукоживались до размеров грецкого ореха, оставаясь в своих исторических пределах.

К счастью для Франции, царь Александр оказался либералом. В отличие от прочих монархов из числа союзников. Не будь русского императора, от Парижа не осталось бы камня на камне.

Русская армия решила вопрос с больными почками директора Лепитра решительно и одним махом: «узурпатор» был отправлен в ссылку, а на Троне вновь воцарились Бурбоны – на сей раз Людовик XVIII[8]. Г-н Лепитр оказался так взволновал случившимся, что не придумал ничего лучшего, как прилюдно хвастать своими недостатками, уверяя всяк и каждого, что у него много общего с нынешним королём – например, ожирение и косолапость. Его собеседники, конечно, соглашались и даже кивали головами, но, придя домой, громко смеялись, крутя пальцем у виска. Впрочем, мнение сослуживцев и друзей тщеславного директора отнюдь не волновало. Ведь счастье как золото: оно слепит глаза.

Но однажды солнце померкло. В марте 1815-го с Эльбы бежал Наполеон. Явился, называется, не запылился. (Именно в те дни мсье Лепитр в первый раз недоглядел, как из бутылочки с шардоне выпрыгнул надоедливый тиран, принявшийся его щекотать.)

Только это не всё. В жизни г-на Лепитра «узурпатор» Бонапарт не только выпустил джинна из бутылки – он сломал всю его личную жизнь! Дело в том, что вдруг взбунтовалась госпожа Лепитр, неожиданно заделавшись ярой бонапартисткой. Июньские дни 1815 года раскололи семью на два непримиримых лагеря: Ватерлоо воодушевило директора и окончательно разбило сердце его супруги.

– Успокойся, дорогая, – приговаривал, гладя волосы жены, мсье Лепитр. – Ничего не поделать, мы должны смириться с поражением нашего императора…

– Ни за что! – кричала в ответ благоверная, не веря притворным словам супруга, который, как она знала, всегда был роялистом. – Если британцы посмеют пойти на Париж, мы выйдем на баррикады!

– О, нет! – вскричал испуганный муж. – Они убьют тебя, дорогая…

– Да хоть бы и так! Умереть на баррикадах – это ли не счастье для патриота Отечества?! Vivat l’empereur!..

– Тс-с… – выпучил глаза Лепитр. – Ты погубишь себя и нас. Тс-с, прошу тебя…

Но увещевания мужа ни к чему не привели. Едва на окраинах столицы послышался цокот вражеской конницы, парижане потянулись на баррикады. Многие к судьбе Бонапарта были безразличны, но им не нравилось другое – наступавший на родную столицу некий сброд, возглавляемый ненавистным герцогом Веллингтоном, извечным недругом французов. «Все на баррикады!» – клич не только рабочих окраин, но и зажиточного центра. Да, парижане от войны сильно устали, но в данном случае оказались непреклонны: если не было под рукой винтовки, брали вилы и выходили навстречу врагу. А уж проткнуть пузо надменному британцу – это ли не потеха для истинного француза?! Вперёд, на красногрудых! За непобедимого Императора! Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!..

Правда, так рассуждали не все. Иного мнения был, к примеру, всё тот же г-н Лепитр, решивший, что, пока другие будут проливать кровь, ему удастся по-тихому где-нибудь отлежаться. Ну а потом, если, конечно, получится, выставить себя героем… Но для этого, понимал он, следовало кое-чем пожертвовать – вернее, кое-кем. В своём письме министру образования директор Лепитр напишет, что все бонапартисты пансиона изгнаны, а вместе с ними и… мятежная г-жа Лепитр.

* * *

…Король Луи XVIII оказался тщеславен и глуп. Ему вдруг показалось, что внезапно свалившаяся на чело бесхозная французская корона будет сидеть на макушке вплоть до скончания века. И от привалившего счастья едва не лишился рассудка.

Приближение Талейрана явилось самой большой ошибкой нового Бурбона.

«Самым ярким представителем недовольных, порожденных императорским режимом, был Талейран, – пишет Луи Адольф Тьер[9]. – Он являлся предметом надежд одних и страхов других, и, хотя был готов вскоре сыграть важную роль и сыграл ее, все намного преувеличивали возможности Талейрана и его решимость. Если бы Наполеон был окончательно побежден, а неприятель находился в Париже, Талейран, бесспорно, мог бы содействовать учреждению нового правительства на обломках правительства поверженного, но он не стал бы проявлять инициативу, пока над дворцом Тюильри развевалось трехцветное знамя: то был ложный страх полиции и иллюзия роялистских салонов»{28}.

Конечно, этот циничный интриган всегда был тайным союзником Людовика XVI, но как кончил несчастный Луи? Призвать к Трону того, кто 18 брюмера содействовал государственному перевороту и возвышению Бонапарта… Того, кто напрямую оказался причастен к казни герцога Энгиенского и свержению испанских Бурбонов… Принятие Хартии и конституции монархии – все это можно было провести и без хромоногого хамелеона. Впрочем, скудоумие когда-то сгубило и его брата, бедного Луи XVI.

Как и казненный король, его последователь совершает одну ошибку за другой, главная из которых – потеря памяти. Граф, долгое время находившийся в изгнании и неожиданно ставший монархом, разучился понимать свой народ. Такие значимые слова, как Свобода, Равенство и Братство, рожденные Великой революцией, как оказалось, для Людовика XVIII ничего не значили. Он позабыл о них. Впрочем, эти слова для монарха никогда ничего не значили. Но только не для его подданных, для которых три знаковых слова являлись смыслом жизни! Два десятка лет Свободы, и Равенства, и Братства (пусть даже в Империи – но в наполеоновской!) изменили людей: после многих лет этого самого равенства французов трудно было вновь сделать вассалами.

Но Луи-Огурец (именно так за тучное тело и одутловатое лицо прозвали нового короля в народе) вновь и вновь наступает на грабли: новоявленный монарх вознамерился повернуть время вспять – туда, ко временам казненного брата. Пусть не абсолютная монархия – но монархия же! Тем более что рядом находилась неплохая советчица – герцогиня Ангулемская, дочь казненного Людовика XVI. Лучше всех о ней высказался Антуан Тибодо: «Ангел явился – сухая, надменная, с хриплым и угрожающим голосом, с изъязвленной душой, с ожесточившимся сердцем, с горящими глазами, с факелом раздора в одной руке и мечом отмщения в другой»{29}.

Постепенно, шаг за шагом ключевые должности при Людовике занимаются роялистами-эмигрантами – теми самыми, кто воевал против своего народа не год и не два – два десятка лет! Овеянное славой и омытое кровью трехцветное знамя Великой революции отныне белое, а когда-то трехцветная кокарда – тоже белая, да ещё и с лилиями Бурбонов…

Наплевав на права простых граждан, король идет дальше, решив сэкономить на военных. И это явилось ещё одной серьёзной ошибкой Людовика. Никто, начиная со времен римских кесарей, не делал этого, не получив обратно в лоб. Армия пренебрежения не прощает! Даже не первой свежести гризетка – и та требует если не уважения, то хотя бы человеческого к себе отношения. Несмотря на то что военным министром был утвержден прославленный наполеоновский маршал Сульт, пытавшийся сохранить своих боевых соратников на прежних должностях, многие офицеры все-таки были уволены. На их место заступили выскочки-эмигранты, по сути, вчерашние враги. О былых подвигах солдат Великой армии Наполеона новички предпочитают не вспоминать, относясь к ветеранам с подчеркнутым пренебрежением.

Луи XVIII вдвое уменьшил военным жалованье. Тем более что имелся один чрезвычайно важный нюанс: то были офицеры и генералы не Луи-Огурца, а все как один – солдаты своего Императора, Наполеона Бонапарта! Выпестовавшего их и любившего, как своих единокровных братьев. То была наполеоновская каста, победоносно промаршировавшая от Парижа до Москвы. Правда, потом пришлось возвращаться несолоно хлебавши, но не в этом дело. Тогда, при Наполеоне, они все чувствовали себя Единым Кулаком, способным покорить мир. И вдруг какой-то Огурец…

Луи Адольф Тьер: «Решение участи офицеров представляло… большие трудности. Согласно предложенной организации без должностей должны были остаться 30 тысяч офицеров. В их отношении, как и в отношении Императорской гвардии, было принято половинчатое решение: тех, кто не мог быть включен в предложенную систему, оставляли на счету полков с уплатой половины жалованья и правом на две трети освобождавшихся мест. Это значило одновременно создать весьма опасный класс недовольных и запретить почти всякое продвижение оставшимся кадровым офицерам»{30}.

Армия возроптала. А ведь ещё были сотни и тысячи служащих всякого рода – таможенники, сборщики податей, офицеры полиции, которые были вместе с армией в её нелёгких походах, и также погибавших, а теперь умиравших от голода в Париже вместе с семьями.

И эти люди, как пишет Тьер, также «присоединялись к группам недовольных офицеров и добавляли к их веселью сокрушительное зрелище собственной нищеты»{31}.

Луишка слаб, он не способен на серьезную военную кампанию; любая заварушка для этого «бочонка» может уложить его в обморок. За что воевали, братья?! За кого умирали в русских снегах?! Даешь обратно Бонапарта! «Vivat l’empereur!»… Долой Бурбонов!

Однако крикунов осаживают. Сейчас не то время, консулы – в прошлом. Бонапарт на Эльбе. Вот вернется – кричите…

* * *

Бонапарт вернулся.

1 марта 1815 года Наполеон высаживается в Гольф-Жуане, близ Антиба. Свергнутый император жадно вдыхает воздух Франции, встретившей его весенним ароматом.

Бурбоны при усердии Талейрана Бонапарта ловко провели. Поэтому он был уверен, что французы одумаются. Только в этот раз им не придется брать штурмом Бастилию – сейчас достаточно в сторону Бурбонов крикнуть «ату!». Но то – Бурбоны. А как быть с теми, с кем воевал, побеждал и проливал кровь в боях за Францию? Ведь первым сейчас на его пути должен был встать старый соратник Массена! Именно маршал Массена военным министром Сультом был поставлен на командование 8-м военным округом (Марсель). И старый вояка Массена Сульта не подвел, приказав генералу Миоллису перехватить беглеца на южном побережье во что бы то ни стало.

Дивизионный генерал Секстус-Александр-Франсуа Миоллис был тертым калачом. Именно он, будучи в 1809 году командиром 30-й дивизии, расквартированной в Риме, по приказу Наполеона арестовывал папу Пия VII, и он же эвакуировал Париж при приближении изменника Мюрата в окружении австрийцев. Так что этот битый жизнью наполеоновский генерал умел принимать решения быстро и пунктуально. Выйдя наперерез Бонапарту во главе двух пехотных полков, уже через день он встанет под знамена свергнутого императора.

Между тем немногочисленная армия Наполеона, скрытно перейдя Альпийское предгорье, уже 7 марта выходит к Греноблю. Когда об этом узнали в Париже, там началась паника. Военный министр Сульт был срочно отправлен в отставку; на его место король назначил Анри Кларка, герцога Фельтрского. (Но что это могло изменить?)

При подходе к городу, у входа в ущелье близ деревни Лаффре, навстречу отряду выдвинулись королевские части под командованием генерала Маршана. Несмотря на то что под ружьем у Маршана находилось шесть полков (три пехотных, гусарский, саперный и артиллерийский), в ущелье он отправил роту саперов и батальон 5-го линейного полка (те должны были взорвать мост). Командовал ими некто капитан Рандон. Но на полпути отряд Рандона сталкивается с авангардом Наполеона.

Не желавший начинать братоубийственную бойню, Бонапарт предпринимает следующее. Он приказывает своим солдатам переложить ружья из правой руки в левую и опустить. Остановив жестом руки отряд, Наполеон дальше идёт один, навстречу направленным на него ружьям. Подойдя к солдатам 5-го линейного полка на расстояние пистолетного выстрела, он распахивает на груди сюртук и громко кричит:

– Солдаты пятого полка! Надеюсь, вы узнали своего Императора?! Неужели среди вас есть желающие выстрелить мне в грудь?.. Я в вашей власти… Если захотите, вы можете застрелить вашего Императора прямо сейчас!..

И тут послышался какой-то гул. Становясь все громче и громче, с какого-то мгновения этот гул стал различимым: французские солдаты радостно приветствовали того, кому привыкли кричать только одно:

– Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!..

После того как действия 5-го полка поддержали солдаты 7-го линейного (командир – генерал Лабедуайер), к концу дня чаша весов оказалась на стороне бонапартистов. Мятежные полки покинули Гренобль, а с ними и вооруженные чем попало горожане и местные крестьяне. Когда на следующий день в город входит Наполеон, людская толпа несет его на руках.

– Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!.. Vivat l’empereur!..

10 марта вслед за Греноблем пал Лион. Страна напоминала разворошенный муравейник. Все сновали и суетились, не зная радоваться или спасаться бегством. Бурбоны уже успели надоесть. Но никто не хотел опять воевать. А возвращение Наполеона, понимал каждый, в любом случае означало войну…

И тогда власти идут на беспрецедентный шаг: навстречу мятежной наполеоновской армии выдвигается «храбрейший из храбрых» («le Brave des Braves») – маршал Ней. Но Ней уже не тот Ней, который вел свой корпус по скрипучему льду Днепра. Ней обещал Бурбонам доставить беглеца в Париж… в железной клетке.

Однако мало кто знал, что Ней колебался. Этот маршал был отчаянным и храбрым, но не подлым и забывчивым. Ней по-прежнему оставался маршалом Императора. И об этом знал не только он сам, но и Бонапарт. Ничего удивительного, что уже на марше Нею доставили коротенькую записку «от Самого»: «Ней! Идите мне навстречу в Шалон. Я Вас приму так же, как на другой день после битвы под Москвой».

И Ней все понял. Вскочив на коня, он выхватил из ножен саблю и воскликнул:

– Мои офицеры и солдаты! Дело Бурбонов дохлое! Оно погибло навсегда!..

Армия Нея в полном составе перешла на сторону Наполеона. Людовик XVIII бежал в Гент. Теперь можно было идти на Париж…

20 марта, в девять вечера, Император вернулся в Тюильри.

А. Тьер: «Так, за двадцать дней, с 1 по 20 марта, свершилось необычайное пророчество о том, что императорский орел полетит без остановок с колокольни на колокольню до самых башен Нотр-Дама. Не было в судьбе Наполеона события более необыкновенного и с виду более необъяснимого… Ведь подлинными причинами необычайной революции, помимо ошибок Бурбонов, была проницательность Наполеона, прочитавшего сердце оскорбленной эмигрантами Франции, и его отвага, когда он привлек на свою сторону первый же колебавшийся между долгом и чувствами батальон»{32}.

Как вспоминал на острове Святой Елены сам Наполеон, Париж встретил изгнанника овациями: «…Отбоя не было от тысяч офицеров и граждан столицы, пытавшихся заключить его в объятия; толпы восторженных людей понесли его на плечах во дворец среди сильнейшего хаоса, похожего на тот, что охватывает неуправляемую толпу, готовую разорвать человека на части»{33}.

А в Тюильри стояла непривычная суета: это лакеи спешно заменяли напольные ковры с королевскими лилиями на другие – старые, на которых красовались императорские золотые пчёлы. Пчёлы, пчёлы, пчёлы…

Была ранняя весна. Париж гудел, как растревоженный после зимней спячки пчелиный улей…

* * *

Малыш Оноре, мы о тебе вновь едва не позабыли.

Так вот, в те исторические дни юный Бальзак вместе со сверстниками восторженно кричал:

– Vivat l’empereur! Vivat!..

Ему тогда казалось, что большей радости, чем возвращение Наполеона, не может быть на свете. Для простых французов очередное появление Бонапарта явилось некой реинкарнацией былых времён. Именно поэтому многие восприняли это как личный праздник. Однако, как заметил Оноре (или это ему только показалось?), далеко не все разделяли с подростком его восторженные чувства.

Теперь о пансионе Лепитра.

Вообще, все пансионы в своей жизни Оноре будет вспоминать с содроганием. Впрочем, иначе и быть не могло. На рассвете учеников будили так называемые зануды – учителя интерната. После подъёма – утренний туалет, с чисткой зубов и плесканием в лицо холодной водой; скудный завтрак… Занятия, которые, кроме скуки, навевали тоску по дому и семье. Мечталось дотянуть до спасительной перемены, во время которой иногда удавалось чего-нибудь перехватить, если, конечно, имелись карманные деньги. Хотя «перехватить» громко сказано: консьерж Мишель торговал таким отвратительным кофе, что… Но ведь другого-то не было. И так изо дня в день.

Трудно представить, как одинок был Оноре в этой клерикальной школе. Брошенный собственной матерью мальчонка оказался наедине с самим собой и с обстоятельствами. А обстоятельства были таковы, что плата за пребывание в школе Лепитра, включая обучение, питание и одежду, была относительно скромной. Но беда заключалась в другом: руководство школой сильно «экономило» на учениках – да-да, дирекция беззастенчиво воровала! Ученик мог выжить, если из дома присылались деньги и тёплые вещи, например шерстяные носки или кожаные перчатки. О, как у него в зимние вечера мёрзли ноги! Порой казалось, что эти ледяные ноги невозможно согреть. Что уж говорить о руках! Вечно красные и холодные, они не могли согреться, даже когда на них приходилось долго дуть. Но горячего воздуха из детского тельца явно не хватало.

Перчатки… Кожаные добротные перчатки могли позволить себе лишь маменькины сынки, коих в школе было немало. Но для таких сорванцов, как Оноре, не замечать мук холода считалось неким шиком, отличавшим будущего мужчину от хлюпика.

Несколько месяцев учёбы в пансионе Лепитра оставили в душе Бальзака не менее глубокое впечатление, чем пребывание в Вандомском коллеже. Расставание с Лепитром прошло без пышных проводов.

Хотя запомнилось многое. Например, благодаря пройдохе-консьержу Мишелю он впервые испробовал кофе – напиток, который в последующей жизни заменит ему вино, пиво, чай, а также сидр и всё остальное, вместе взятое. (И это при том, что кофе от Мишеля все единогласно называли «отвратительным пойлом».) Ведь «Бальзак и кофе – это некий букет единого целого», – скажет один из его современников.

И всё благодаря некоему Мишелю. Как пишет А. Моруа, этот тип был «сущим контрабандистом», который «…“смотрел сквозь пальцы на самовольные отлучки и поздние возвращения воспитанников и снабжал их запретными книгами”; у него всегда можно было выпить кофе с молоком – такой аристократический завтрак был доступен лишь немногим, ибо при Наполеоне колониальные товары стоили очень дорого. Оноре, вечно сидевший без гроша, нередко бывал в долгу у этого человека»{34}.

Кофе заменял бедному Оноре все прелести жизни, в частности телесные удовольствия в парижских борделях. Придёт время, успокаивал он себя, и его будут добиваться лучшие женщины Парижа. Да, такое время непременно придёт. И Его будут добиваться лучшие из лучших! Но тогда, удручённый рассказами своих товарищей о любовных (зачастую – вымышленных) подвигах, с этими мыслями он жил и засыпал.

Кружева… Кружева…

* * *

«Сто дней» реинкарнации Наполеона Бонапарта закончились разгромом французской армии под Ватерлоо и высылкой «узурпатора» на затерянный в Атлантике остров Святой Елены. Политические иллюзии рассеялись, и к власти вновь вернулся Луи-Огурец.

На сей раз всё оказалось серьёзнее. Бурбоны не церемонились. Из страны изгоняли бонапартистов, «цареубийц», республиканцев и прочих неугодных, одновременно конфискуя их имущество. Особо нещадно расправлялись с наполеоновскими генералами и маршалами. Когда казнили маршала Нея, стало понятно: государственный террор достиг своего апогея.

После падения Парижа в 1814 году именно маршал Ней уговорил императора отречься от престола. Бурбоны доверили ему стать членом военного совета; тогда же маршал возглавил королевскую 6-ю дивизию. Однако по возвращении Наполеона с острова Эльбы, как мы помним, перешёл на его сторону.

А потом произошла развязка. К середине 1815 года Мишель Ней командовал 1-м и 2-м корпусами. В сражении при Ватерлоо он руководил центром французских войск, до последнего сдерживая натиск неприятеля (во время боя под ним было убито пять коней!). Когда всё закончилось, Ней был арестован и привезён в Париж. Людовик приказал судить опального маршала. Военный суд отказался участвовать в этом; зато из ста шестидесяти пэров сто тридцать девять голосов было подано за смертную казнь без права обжалования приговора.

Маршала Нея казнят 7 декабря 1815 года близ Парижской обсерватории. Последнее «пли!» Ней скомандовал сам. По иронии судьбы, легендарного наполеоновского военачальника расстреляли французские солдаты…

Утраченные иллюзии – на самом деле не только название бальзаковского романа. Иллюзии – это то, чего наш герой лишился задолго до лишения своей мужской девственности. Позже Бальзак будет вспоминать, когда в его добром сердце впервые появилось зерно цинизма. И сколько бы ни думал, мысли всегда наталкивались на случай, произошедший с ним в доме родителей.

Обожаемая им сестра Лора (самый близкий Оноре человек) однажды с таинственным видом передала ему некое семечко, не преминув шепнуть, что оно – «драгоценнейшее семя кактуса из Святой Земли».

– Надеюсь, – с придыханием говорила Лора, – тебе удастся не только его сохранить, но и вырастить из него бесценный кактус!..

Оноре пообещал, что непременно это сделает. Он нашёл горшок, насыпал туда земли, прикопал семечко, полил водой и… стал терпеливо ждать. Через какое-то время появился росток, который, по мере того как его старательно поливал хозяин, быстро увеличивался. Оноре был чрезвычайно рад, что его старания не пропадали даром. Однако со временем растение дало плод, скоро превратившийся… в тыкву. Лора громко смеялась. Ну а Оноре…

С тех пор он навсегда лишился всяческих иллюзий.

Осенью 1815 года Бернар-Франсуа забирает сына из пансиона Лепитра и отправляет для продолжения учёбы к своему старому знакомому г-ну Ганзеру (г-н Бёзлен к тому времени скончался). К слову, курс риторики Оноре по-прежнему слушает в королевском коллеже Карла Великого. Однако учился отпрыск славного рода Бальзаков крайне посредственно, что сильно уязвляло матушку.

Узнав, что он всего лишь тридцать второй в латинском переводе, Анна-Шарлотта пишет ему довольно гневное письмо: «Мой дорогой Оноре, не могу подобрать выражений достаточно сильных, чтобы описать боль, которую ты мне причинил, ты делаешь меня по-настоящему несчастной, тогда как, отдавая всю себя моим детям, я должна была бы видеть в них мое счастье… Ты прекрасно понимаешь, что тридцать второй ученик не может принимать участие в празднике, посвященном Карлу Великому, человеку вдумчивому и трудолюбивому. Прощайте, все мои радости, ведь я столь часто лишена возможности собрать вокруг себя детей, я так счастлива, когда они рядом, но мой сын совершает преступление против сыновней любви, так как ставит себя в положение, когда не может прийти домой и обнять свою мать. Я должна была послать за тобой в восемь утра, чтобы мы все вместе позавтракали и пообедали, хорошенько поболтали. Но отсутствие прилежания, легкомыслие, ошибки заставляют меня оставить тебя в пансионе»{35}.

В тот раз его не пригласили на семейные посиделки. Прощай, вкусный домашний обед…

В ноябре 1816 года жизнь Оноре кардинально меняется: он становится студентом юридического факультета Сорбонны. Тогда же посещает Коллеж де Франс, заслушиваясь лекциями известных профессоров. Одновременно с учёбой юный студент подрабатывает в адвокатской конторе.

Лора Сюрвиль: «В этот период своей жизни брат был очень занят, ибо помимо посещения лекций и работы, поручаемой патронами, ему приходилось еще готовиться к очередным экзаменам; но деятельная его натура, его память и способности были таковы, что он еще урывал время, чтобы закончить вечер за карточным столом у нашей бабушки, и эта добрая и славная женщина, по неосмотрительности ли или по нарочитой рассеянности, позволяла ему легко выигрывать в вист или бостон деньги, нужные для приобретения книг. В память о ней он навсегда сохранил любовь к этим играм; он вспоминал ее словечки, а когда однажды воскресил в памяти один ее жест, это стало для него радостью, вырванной у могилы!»{36}

О том, что деньги зарабатываются тяжёлым трудом, первой ему заявила уже стареющая матушка (ей к тому времени стукнуло тридцать восемь):

– Работать, работать и ещё раз – работать!

– Да работа клерком – это же просто рабство! – не выдержал однажды Оноре.

– Что?! – всхлипнула maman. – Работа, милый мой, это прежде всего долг перед семьёй, да и перед всеми нами… В конце концов, Оноре, ты должен зарабатывать деньги! – назвала мадам Бальзак вещи своими именами. – Деньги, дорогой, ох как пригодятся, когда у тебя появятся собственные дети. Без них – никуда…

– Да, но…

– Никаких «но»! – окончательно вышла из себя г-жа Бальзак. – Чтобы чего-то достичь в жизни, ты должен вкалывать как вол!

Вкалывать в жалкой лачуге стряпчего Оноре не хотел. Тем более «как вол». Он желал лишь одного – свободы. И от правоведческой неволи, и от матушки, и от… И от всего.

* * *

Маменькины доводы оказались убедительнее. В результате студент стал младшим клерком в конторе поверенного мсье де Мервиля[10]. Жан-Батист Гийонне-Мервиль, чья контора располагалась на улице Кокийер, 42, был другом отца Оноре, поэтому с устройством юноши проблем не возникло. Зато сама работа давалась нелегко. Тем не менее первое, с чем пришлось столкнуться юному клерку, это нехватка базовых знаний по праву.

«Хотя он посещал две самые лучшие французские школы – Вандомский коллеж и лицей Карла Великого, – он вышел оттуда со всеми признаками самоучки – пишет Г. Робб. – Даже романы, написанные тридцать лет спустя, изобилующие громкими фамилиями и учеными аллюзиями, выдают пристрастие к беспорядочному чтению. Атмосферу книг он часто ценил больше содержания. Привычка Бальзака накапливать знания явно вступала в противоречие с заведениями, где учили по готовым лекалам»{37}.

Маячившая на горизонте свобода на деле обернулась удавкой хлопот и обязанностей. Он вставал с первыми лучами солнца; в пять утра уже выходил на работу. И, ёжась от холода, с большой неохотой брёл туда, где его ждала душная комнатушка, пропахшая бумагой и какой-то кислятиной, с грязными окнами и ободранными обоями. Здесь Оноре встречал таких же несчастных и сонных младших клерков.

Потом эта комнатушка будет не раз появляться в его «человеческих комедиях».

Грэм Робб: «Она [комната. – В. С.] появляется… как своего рода батискаф, который каждый день опускался в мутнейшие воды социального моря. За иллюминаторами проплывали мрачные создания, не описанные нигде, кроме скучных судебных документов»{38}.

Да и честный стряпчий, каким в глазах Бальзака являлся Гийонне де Мервиль, вернётся в «Полковнике Шабере» («Le Colonel Chabert») в образе адвоката Дервиля. Именно там, в конторе стряпчего Мервиля, одном «из самых отвратительных заведений на службе общества», молодой Бальзак постигал азы изнанки жизни.

«Роясь в делах, – замечает А. Труайя, – Бальзак знакомится с тонкостями судебной процедуры, от него не ускользают ни комические, ни горестные детали судеб неизвестных ему людей, перед глазами разворачивается роман с множеством действующих лиц, которые дышат и страдают. Никогда прежде не становился он свидетелем столь неприкрытой жизни. Иногда кажется, что сквозь выведенные каллиграфическим почерком строки доносится интимный запах каждой семьи, преследует его неотступно, словно приговоренного наблюдать за чужим существованием, будто он одновременно еще и эти люди и у него нет больше собственной судьбы. Целый мир набрасывался на него, словно кошмар»{39}.

К весне 1818 года первая ступень в его юридической карьере в качестве младшего клерка будет пройдена, и в апреле поднаторевшего в праве Оноре устраивают в адвокатскую контору друга семьи (а по совместительству – соседа по квартире) Виктора Пассе[11]. Здесь он окончательно научится оформлять и расторгать контракты, составлять завещания и виртуозно обходить «подводные камни» брачных контрактов.

В своём «Нотариусе» Бальзак писал, что после такой стажировки «…молодому человеку трудно сохранить чистоту: он знает изнанку каждого крупного состояния, видит ужасную борьбу наследников над еще неостывшими трупами, человеческое сердце, сжатое Уголовным кодексом»{40}.

Рано или поздно всё заканчивается. 4 января 1819 года Оноре де Бальзак становится наконец бакалавром права. Цель достигнута: он дипломированный юрист. И теперь, как полагала матушка, деньги сами посыпятся в карман его чёрного сюртука.

Только сам Оноре так не считал. Став юристом, он сделал для себя очевидный вывод: заниматься правом никогда не будет! Юристы, доктора и священники ведь не просто так носят чёрные одежды – это цвет траура. Так пусть это будет траур по его утраченным иллюзиям. С него хватит! С иллюзиями покончено раз и навсегда. Он станет… писателем!

* * *

Этот, без преувеличения, выбор по призванию Оноре сделал исключительно сам: с дипломом бакалавра в кармане он… отказался от юридической практики.

Позже в одном из писем Лоре Бальзак напишет: «Если я поступлю на должность, я пропал. Я стану приказчиком, машиной, цирковой лошадкой, которая делает свои тридцать-сорок кругов по манежу, пьет, жрет и спит в установленные часы; я стану самым заурядным человеком. И это называют жизнью – это вращение, подобное вращению жернова, это вечное возвращение вечно одинаковых предметов»{41}.

Разве человек с такими мыслями смог бы долго продержаться в конторе нотариуса или адвоката? Конечно, нет. Решено, он будет только писателем! Именно об этом новоиспеченный юрист и заявил своему отцу. Как ни странно, юноша встретил со стороны батюшки полное понимание.

То была первая победа юного Бальзака: он окончательно определился с жизненным направлением.

Мысль об отдельном жилье возникла у Оноре не на пустом месте. Ещё в 1817 году Французская Академия объявила литературный конкурс, в котором мог принять участие любой желающий. Вот он, шанс! И 4 августа 1819 года Оноре начинает жить самостоятельной жизнью в крохотной мансарде на улице Ледигьер.

Это был первый шаг к свободе, к которой он так стремился. И всё-таки юноша волновался. Отныне он оставался один на один с самим собой и своими мыслями. А на выходе через год-два должно было появиться нечто, способное перевернуть его будущее. Отпрыску отводилось ровно два года на то, чтобы затмить Париж, появившись в столице в ранге молодого и талантливого писателя. 120 франков в месяц, съёмная комната и запрет появляться в обществе – вот те непременные условия, поставленные «юному дарованию» строгим батюшкой. Согласитесь, не каждый день встречаются такие отцы. Впрочем, и дети тоже.

Хотя со стороны всё это выглядит несколько странно: действительно, стоило ли неискушенного юношу подвергать такому серьёзному испытанию? Но это, как уже было сказано, взгляд со стороны, тем более – из сегодняшнего дня. В те неспокойные годы не только в семье Бернара-Франсуа, но и в сотнях других европейских семей так было принято – отделять повзрослевшего юнца подальше от отца с матерью и привычного для него образа жизни, дабы тот познал изнанку общества на собственном непростом опыте, если хотите – на собственной шкуре.

Подобная постановка вопроса для нас с вами видится, безусловно, диковато. И здесь, пожалуй, следует согласиться с французами, относившимся к своим чадам столь «бесчеловечно»: такое воспитание являлось самой настоящей школой выживания, своего рода испытательным сроком для дальнейшей жизни, некой необходимостью для самостоятельного вхождения отпрыска в достаточно сложный человеческий социум.

Отныне Оноре приходилось надеяться исключительно на себя: как одеваться, чем питаться, а также лично планировать каждый собственный день. Это только кажется, что нет ничего проще – встал, оделся и пошёл. Неожиданно для себя юный «гений» столкнулся с сонмом проблем и забот.

Хорошо сидеть в тёплой и уютной комнате за письменным столом, а после, поработав и сытно отобедав, часа два-три крепко вздремнуть на свежих простынях. Именно так поначалу и представлялась Оноре самостоятельная жизнь.

Но реальность оказалась намного сложнее, скучнее и не столь романтична. Да что там! Самостоятельная жизнь предстала во всей своей обнажённости – с её жестокостью, цинизмом и опасностями. Например, легко рассуждать об обеде, когда в кармане громко позвякивает. Однако денег, высылаемых матушкой, хватало лишь на то, чтобы едва сводить концы с концами и не падать в голодные обмороки. Достаточно сказать, что хлеба как такового в убогой мансарде на улице Ледигьер никогда не было. Ибо имелись сухари. А всё потому, что эти одеревеневшие от времени хлебные куски стоили гораздо дешевле, чем свежий, ноздреватый и пахуче-дурманящий ломоть… Впрочем, не будем об этом. Как и о хрустящем круассане… Круассан! Он исключительно для богачей. Такой вкусный и буквально тающий во рту…

Ну так вот, если деревянный сухарь обмакнуть в разбавленное козье молоко, он становится мягким и податливым. И прикрыв в такие минуты глаза, можно увидеть, что ты ешь не чёрствый сухарь, а свежий пирог с яблоками, поданный в воскресный день к столу милой бабушкой. Да и круассаны… Нет-нет, только не о круассанах!

Если он обнаглеет и станет поедать свежий хлеб! и круассаны! – то очень быстро проест все деньги, предназначенные для насущных расходов. А это, поверьте, немало: одна ненасытная лампа для освещения сжирает три су[12] в день! Да ещё расходы на прачку, стиравшую рубашки, штаны и постельное бельё (два су); уголь для тепла (тоже два су); молочнице… торговцу кофе… и… и… и…

Этих «и» было слишком много, чтобы можно было справиться с ними одним махом.

Например, зубы. Да-да, обыкновенные зубы, которых, если верить дантистам, во рту человека должно быть ровно тридцать два. У Оноре их меньше. Два или три уже успели вытянуть безжалостной козьей ножкой. А всё потому, что эти разнесчастные зубы, которые у обычных юношей и девушек обычно не болят, у бедняги Оноре почему-то постоянно ныли, вызывая массу страданий. Батюшка говорил, что такое может быть от сладкого; матушка вторила другое: плохо, мол, чистит зубы, следовательно, не следит за ртом. А как за ним следить: стоять у зеркала и смотреть? Так всю жизнь и просмотришь, не успев ничего написать…

Идти к дантисту – себе дороже. Визит к мсье Дютье обойдётся… э-э… Вот-вот. Поэтому к этим алчным дантистам не стоит наведываться вовсе. С ними, зубодёрами, вылетишь в трубу! Так что приходилось тихо страдать, а иногда и… стонать.

Правда, с таким положением дел не соглашался Адриен Даблен. По факту – преданный друг (несмотря на его тридцать шесть!), в действительности же – этакий негласный опекун, назначенный матушкой, чтобы приглядывал за «её милым Оноре». Так что тому ничего не оставалось, как «приглядывать». На деле же – частенько надоедать своими несносными советами.

– Оноре, дружок, как твои зубы? – спросит, бывало.

– Всё в порядке, Адриен, а что?

– У тебя же на нижнем коренном имелось дупло… Помню, как ты мучился. Сходил бы к дантисту…

– Да я про тот зуб давно забыл! Приложил к вздувшейся десне, как подсказала молочница Генриетта, свиное сало, и зуб тут же успокоился.

– Но ведь там же дупло! – не унимался Даблен. – Зуб снова заболит, его непременно следует полечить…

– Ерунда! Запомни: волки никогда не обращаются к зубодёрам. А клыки у них – ух!..

* * *

Мансарда в шестиэтажном доме была далека от совершенства и напоминала скорее склеп, нежели жилое помещение.

Её описание мы без труда находим в «Шагреневой коже»: «Как ужасна была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее так и пахнуло на меня нищетой… в щели между черепицами сквозило небо… Комната стоила мне три су в день…»

Убогость каморки сильно раздражала: окружающий мир следовало переделывать под себя. Письменный стол… Его просто не было. Хозяин жилья и не думал тратиться на такую роскошь: кому он нужен, этот письменный стол?! Разве какому-нибудь сумасшедшему писаке – так такому не место в подобной мансарде на улице Ледигьер. Вместо стола – бюро. Жалкое и обшарпанное, как сама каморка, покрытое неприглядным сафьяном. Старое кресло, стоявшее в углу, угрожало оказаться рассадником тысяч безжалостных клопов… То же с матрасом расшатанной кровати. А эти облезлые стены!

Нет-нет, здесь всё будет по-другому. Сюда, в простенок, он повесит великолепное зеркало в золочёной раме… А здесь, напротив, будет помещена гравюра с изображением родных сердцу турских лугов… Письменное бюро следует хорошенько отмыть, поставив на него бронзовый подсвечник… Вороньи перья, писчая бумага, чернильница… Шаткий стул, на котором будет сидеть при написании сочинений, следует отдать в починку…

Эти несчастные су! Складываясь один к одному, они превращались в солидные десятки и сотни, а потом… Потом – во франки. Франки – это угроза впасть в долги, что вообще недопустимо. Как говорила матушка, он должен быть осмотрителен и бережлив. Иначе не продержаться. Легко сказать! Денег сильно не хватало. В мансарде постоянно гулял ветер. Следует прикупить тёплый халат, а на голову – ватиновый колпак. И… и… и…

Эти «и» убивали! Им не было конца. От мелких делишек раскалывалась голова! И лишь перо и шуршащая под ним бумага освобождали от надоедливых мыслей. Тогда-то и начиналось самое настоящее: на сцене появлялся истинный Оноре. Думающий и пишущий. В обнимку с его героями, характерами, действиями персонажей, их мыслями, чувствами, переживаниями и потребностями. Всё это и был Бальзак, выросший из безвестного сочинителя в великого романиста.

Первые шишки оказались болезненны. И всё же мысль о свободе окрыляла. Свобода! Наслаждаться ею хотелось вечно.

«Помню, как весело, бывало, я завтракал хлебом с молоком, – пишет Оноре в «Шагреневой коже», – вдыхая воздух у открытого окна, откуда открывался вид на крыши, бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные, поросшие желтым или зеленым мхом. Вначале этот пейзаж казался мне скучным, но вскоре я обнаружил в нем своеобразную прелесть. По вечерам полосы света, пробивавшегося из-за неплотно прикрытых ставней, оттеняли и оживляли темную бездну этого своеобразного мира. Порой сквозь туман бледные лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый свет и слабо означали вдоль улиц извилистую линию скученных крыш, океан неподвижных волн… Словом, поэтические и мимолетные эффекты дневного света, печаль туманов, внезапно появляющиеся солнечные пятна, волшебная тишина ночи, рождение утренней зари, султаны дыма над трубами – все явления этой необычайной природы стали для меня привычны и развлекали меня. Я любил свою тюрьму, ведь я находился в ней по доброй воле».

Всё по-честному: юноша наслаждался тем, что выбрал сам, по собственной воле.

Но как же ты ошибался, милый Оноре! Свобода – та же медаль: при наличии лицевой стороны обязательно бывает оборотная…

* * *

Итак, Париж, улица Ледигьер. Начало литературного поприща молодого и начинающего писателя. Париж – не Тур, и даже не все те городки, где он бывал, вместе взятые. Париж – это Париж, столица. Лувр, Нотр-Дам-де-Пари, Елисейские Поля, Булонский лес…

Однако пока столица вдохновляла – и только. А ещё – соблазняла. Но вот славой и не пахло. Ни славы, ни признания собратьев по перу, ни звона в кармане золотых, ни хруста крупных ассигнаций, ни дорогих обедов в кругу почитателей-обожателей (и обожательниц!) – ничего! Каторжный труд взамен скудного обеда. Пока только это. Оставалось последнее – надежда. Вот она-то и придавала юному и тщеславному человеку веру в себя и в то, чем он занимался. Хотя, как уверяют мудрецы, иногда для высокой цели бывает достаточно одной лишь надежды.

Первый серьёзный труд обернулся большим разочарованием. В конце апреля 1820 года, как пишет сестра Лора, Оноре явился к отцу с готовой трагедией. Во всё лицо белозубая улыбка, а в глазах – торжество триумфатора. Молодой писатель уверен: его «Кромвель» гениален! Кропотливый труд во время бессонных ночей должен был окупиться сторицей.

Для начала организовали чтение в кругу друзей. И вот все в сборе.

«Друзья являются, начинается торжественное испытание, – вспоминает сестра. – Восторг автора постепенно стынет, ибо по лицам слушателей, холодным либо удрученным, он замечает, что не производит большого впечатления. Я была в числе удрученных. То, что я выстрадала во время этого чтения, предвосхитило тот ужас, коий довелось мне испытать при первых представлениях “Вотрена” и “Кинолы”. “Кромвель” еще не был отмщением г-ну ***; последний с обычной резкостью высказал свое мнение о трагедии. Оноре, повысив голос, отвергает его суждение, но прочие слушатели, хотя и в более мягкой форме, тоже говорят, что произведение весьма несовершенно. Наш отец собирает все суждения и предлагает дать прочитать “Кромвеля” какому-нибудь почтенному лицу, знающему и беспристрастному. Г-н де Сюрвиль, инженер, строитель Уркского канала, который впоследствии станет его зятем, предлагает своего бывшего учителя из Политехнической школы. Брат принимает этого литературного старейшину в качестве верховного судии. Славный старик добросовестно прочитал пьесу и объявил, что автору следует заняться чем угодно, только не литературой. Оноре мужественно принял этот удар – он не дрогнул и не разбил себе голову о стену, ибо не признал себя побежденным.

– Трагедии не мое дело, вот и все, – сказал он и снова взялся за перо»{42}.

Кажется, Цицерон заметил: поддержи талантливого, ибо бесталанный пробьёт себе дорогу сам! Бесценный дар Оноре нуждался в поддержке. Неужели труду стольких бессонных ночей уготовано бесславно желтеть в письменном столе? Нет, этому не бывать! Ему просто завидуют! А если нет?..

Близкий товарищ Оноре Даблен, видя состояние друга, взялся помочь:

– Стоит ли грустить, Оноре? Твой «Кромвель» просто великолепен, но кто его видел?

– Ну… моя трагедия… некоторые считают её скучной…

– Ерунда! Если предлагать – то труппе Comédie-Française.

– Comédie-Française? – удивился тот.

– Вот именно. Там халтура не пройдёт! А «Кромвель» – никакая не халтура. Все будут сражены глубиной твоего таланта и отточенностью исторических персонажей…

Друг познаётся в беде. И очень хорошо, когда рядом этот самый друг имеется. Бескорыстный поступок добряка Даблена позже найдёт отражение не в одном бальзаковском романе. А пока он, скромный торговец скобяными товарами, имевший к театральным подмосткам не бо́льшую близость, чем Колумб к индийским берегам, пытается найти кого-то, кто смог бы помочь начинающему гению.

«Ценитель» нашёлся в лице некоего мсье Лафона – отнюдь не театрального кумира, тем не менее настоящего актёра. Его никто не знает, ибо роли, которые тот играет в Комеди́ Франсе́з, безнадёжно проходные – «подай-принеси» и «кушать подано». Это для изысканной театральной публики: если уж актёра – так непременно уровня Рокур или Франсуа Тальма. Но в глазах Оноре и Лафон за счастье. Ведь если он (сам Лафон!), ознакомившись с «Кромвелем», представит трагедию молодого драматурга (а она просто не может не понравиться!) своим партнёрам по театру, то драма будет немедленно поставлена в столичном Comédie-Française. А это несомненное признание таланта! Трагедией заинтересуются члены правительства и, кто знает, быть может, сам король Луи! Вот он, прямой путь к Славе и Богатству.

Однако в последний момент уже заупрямился сам Оноре:

– Нет, с меня хватит! Если и этот, как его…

– Мсье Лафон…

– Если и этот именитый актёр скажет, что мой «Кромвель» – тягомотина, у меня окончательно сдадут нервы, после чего вообще не останется сил писать дальше.

– Но как же быть? – воскликнул Даблен.

– Хватит критиков, они мне просто надоели! Я им всем докажу, что Оноре Бальзак кое-что может. Поверь, настанет час, когда все эти критики при упоминании моего имени будут снимать шляпы…

* * *

Как бы то ни было, пока для начинающего писателя всё выглядело довольно безрадостно. Из окна мрачной мансарды Оноре видел лишь унылую повседневность – редких прохожих да кровли парижских домов («бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные»). Тоска и неопределённое будущее. Впору вешаться…

Впрочем, последнее в планы юного Бальзака никак не входит. Дитя Империи, он вместе с молоком матери (правильнее – кормилицы) впитал в себя почти фанатичное обожание Наполеона. То было поколение, влюблённое в своего императора больше, чем в родного отца. До мозга костей. До умопомрачения. И пусть императорская армия разбита, а кумира французов отныне называют не иначе, как узурпатором, не так-то просто отнять предмет всеобщего обожания. Выходец из простой семьи, покоривший полмира, – это ли не тот, которому следует поклоняться? И если Наполеон стал императором, завоевав Европу оружием, то почему бы ему, Бальзаку, молодому и талантливому, не стать… императором пера? Фантастично? Конечно. Только кто сказал, что не осуществимо? Ведь он не простой писака, а Бальзак! Оноре де. Последняя маленькая приписка, появившаяся не столь давно у всей семьи, ещё больше укрепляла его веру, придавая смелости и окрыляя надеждой.

Из письма сестре Лоре: «…Великий Расин потратил два года на отделку “Федры”, предмет зависти всех поэтов. Два года!.. два года!.. подумай только, целых два года!.. Но мне сладостно, изнуряя себя день и ночь, мысленно связывать свои труды со столь дорогими мне существами! Ах, сестра, если небо одарило меня хоть крупицей таланта, великой радостью для меня будет увидеть, как моя слава озарит всех вас! – писал он сестре. – Что за блаженство победить забвение и еще больше прославить имя Бальзака! При этой мысли кровь у меня бурлит! Когда мне случается набрести на удачную идею, мне кажется, что я слышу твой голос: “Ну же, держись!”

…Какие страдания приносит любовь к славе! Да здравствуют бакалейщики, черт побери! Они весь день продают, вечером подсчитывают выручку, время от времени упиваются какой-нибудь мерзкой мелодрамой – и счастливы!.. Однако они проводят все свое время между сырами и гостиной. Живут полной жизнью скорее литераторы; однако все они сидят без гроша и богаты только спесью. Да что там! Пусть себе живут, как знают, и те и другие, и да здравствуют все на свете!»{43}

И всё-таки ему тяжело. Рядом с гением всегда кто-то должен быть рядом – тот, кто бы помогал, баловал, заботился и любил. Без любящего «кого-то» трудно втройне.

Однажды он сообщил Лоре, что нанял слугу:

«…У него такое же смешное имя, как у слуги доктора. Тот слуга зовется Тихоня, а мой зовется Я-сам. Право, скверное приобретение!.. Я-сам ленив, неловок, нерасторопен. Его хозяин хочет есть, хочет пить, а он не предлагает ему ни хлеба, ни воды – он даже не может защитить его от ветра, дующего в дверь, и в окно, как Тюлу в свою флейту, только не так приятно.

Следует выговор хозяина слуге.

– Я-сам! – Чего изволите, сударь? – Видите вы эту паутину, в ней жужжит большая муха, да так громко, что я чуть не оглох! А эту живность, прогуливающуюся по постели, а эту пыль на оконных стеклах, от которой я слепну?..

Лентяй глядит, но не трогается с места! И несмотря на все эти недостатки, я не могу расстаться с этим тупицей Я-самом!..»{44}

В другом своём письме он продолжает начатую тему со слугой Я-самом:

«Новости насчет моего хозяйства самые плачевные: работа вредит опрятности. Бездельник Я-сам все больше распускается. Он выходит за покупками только раз в три-четыре дня к самым близким лавочникам, продающим самую скверную провизию во всем квартале; прочие слишком далеко, а этот малый экономит даже на движениях. Так что твой брат (коему предназначено сделаться столь знаменитым) уже сейчас питается как великий человек, иными словами, умирает с голоду!

Другое зловещее обстоятельство: кофе убегает и разводит ужасную пакость на полу; требуется много воды, дабы возместить ущерб; но поскольку вода сама не поднимается в мою поднебесную мансарду (она только стекает оттуда в ненастные дни), придется предусмотреть после покупки фортепьяно установку гидравлической машины, если кофе и впредь будет убегать, пока хозяин и слуга ворон считают. Не забудь послать мне вместе с Тацитом плед, чтобы укрывать ноги; и если бы ты могла присоединить к этому какую-нибудь старую-престарую шаль, она пришлась бы очень кстати. Ты смеешься? Это именно то, чего мне недостает для моего ночного одеяния. Сперва надо было подумать о ногах, которые больше всего мерзнут; я закутываю их в туренский каррик… Вышеупомянутый каррик закрывает только полтела, верхняя часть остается незащищенной от мороза, которому надо проникнуть лишь сквозь крышу и мою куртку, чтобы добраться до кожи твоего братца, слишком, увы, нежной, дабы его переносить; так что холод меня покусывает.

Что касается головы, то я рассчитываю на дантовский колпак, чтобы спасаться от аквилона. Экипированный таким образом, я смогу очень приятно существовать в своем дворце!..»{45}

Но это быт, каков он есть у одинокого молодого человека. То – некий занавес, скрывающий от остальных главное – работу. Бальзак трудится не покладая рук: он пишет. Ибо знает: не будет писать – потеряется смысл его теперешней жизни. Ведь просто брызгать чернилами – не самоцель. Цель в другом – стать не просто писателем, а знаменитым, кумиром читателей!

«Ты спрашиваешь, что нового? – обращается Оноре в очередном письме к сестре. – Надо тебе рассказать; на мой чердак никто не приходит, значит, я могу говорить только о себе и болтать всякий вздор, например: на улице Ледигьер № 9 случился пожар, прямо в голове одного бедного молодого человека, и пожарные не смогли погасить огонь. Поджог совершила прекрасная женщина, с которой он даже не был знаком, говорят, что она живет во Дворце четырех наций, за мостом Искусств; она зовется Слава. Беда в том, что погорелец рассуждает, он говорит себе: “Есть у меня талант или нет, в обоих случаях я готов ко многим огорчениям! Без таланта я пропал! Придется провести всю жизнь, постоянно чувствуя неудовлетворенные желания, мелкую зависть, горькие муки!.. Если у меня есть талант, меня будут преследовать, клеветать на меня; в таком случае, я знаю, мадемуазель Слава прольет немало слез!..”»{46}

С некоторых пор на его рабочем столе появляется гипсовая статуэтка незабвенного кумира – Наполеона. К ножнам шпаги Бонапарта Оноре прикрепит «скромную» табличку: «Завершить пером то, что он начал мечом! Оноре де Бальзак».

Завершит. Правда, на это уйдут годы…

* * *

Сестра нашего героя, Лора Бальзак, была под стать старшему брату – умной и чрезмерно мечтательной. А ещё унаследовала от матушки врождённый максимализм – в частности, в вопросе о браке. Уж если любить – так достойного; а замуж – непременно за лорда! Хотя, если подумать, можно бы и за маркиза. Ведь она прехорошенькая, да ещё и умница, каких поискать. Замуж не против, но чтоб не за старика-зануду. И совсем было бы хорошо, попадись молодой, красивый, знатный да богатый. Ну и с приложением в виде «де».

Однако достойных женихов на любовном горизонте пока не находилось. Если был красив – то беден; богатый – старый и скряга; знатный – «чёрный вдовец», сменивший трёх жён… Никого. Ну вот ещё… мсье Сюрвиль. Но разве этот инженер-путеец, окончивший, кстати, Политехническое училище и что-то ремонтировавший на обводном канале реки Урк, близ Вильпаризи, – так вот, разве он пара? Нет и нет! Не тот масштаб! Да, он умён и широких взглядов. Не вздорен и, кажется, влюблён. В неё, в Лору. А Лора? Она в нерешительности.

«В ту пору я еще жила в царстве мечты, – вспоминала Лора. – Вдруг я в один прекрасный день разбогатею, вдруг я выйду замуж за лорда, вдруг, вдруг, вдруг!..»{47}

Мсье Сюрвиль – не лорд, и даже не маркиз. Да и без «де». Хотя… хотя это самое «де» всё-таки имелось. Эжен-Огюст-Луи был внебрачным ребенком провинциальной актрисы Катрин Аллен. Фамилия Сюрвиль – сценический псевдоним его матушки. А вот отец скончался ещё до рождения сына. На помощь матери-одиночке пришёл родной брат умершего отца, богатый руанец, который назначил побочному сыну брата годовую ренту в тысячу двести ливров. Ещё через какое-то время по решению суда Эжен был признан «побочным сыном покойного Огюста Миди де ла Гренере, имеющим право в качестве такового считаться наследником своего отца». Хотя юный Эжен продолжал называть себя Аллен-Сюрвиль.

Таким образом, мсье Сюрвиль – наследник «покойного Огюста Миди де ла Гренере», своего отца; следовательно, настоящий дворянин с достойной наследника частицей «де». Ничего удивительного, что инженер Миди де ла Гренере-Сюрвиль, в отличие от Лоры де Бальзак, считал девушку прекрасной для себя партией.

«На Новый год он явился с конфетами, но напрасно, – пишет А. Моруа. – Его банальные подарки встречали с пренебрежением. Однако в мае 1820 года молодой инженер наконец воспользовался своим правом на отцовское имя – Миди де ла Гренере – и наследство. Узнав о брачных планах сына, Катрин Аллен открыла ему тайну его рождения. В письме, адресованном графу де Бекке, генеральному директору ведомства путей сообщения, Эжен указывал, что его матушка до сих пор не позаботилась добиться исполнения давнего решения суда, а потому ему пришлось съездить в Руан, чтобы узаконить свое гражданское состояние. И он просил отныне именовать его Миди де ла Гренере-Сюрвиль»{48}.

Последнее обстоятельство многое меняло. Пожизненная рента молодого человека могла обеспечить семье жизнь в достатке. Лора извелась: но он ведь даже не маркиз!

– Послушай, деточка, такими женихами не бросаются! – насела на капризную дочурку матушка. – Мсье Сюрвиль – инженер, имеет приличное жалованье… У него впереди прекрасная карьера! Хорошенько подумай, дочь моя, хотя и думать нечего: блестящая партия!..

Пьер Сиприо: «Лора строила воздушные замки. Она хотела выйти замуж за юного и прекрасного пэра Франции, карета которого была бы украшена старинным родовым гербом. Все претенденты получали безоговорочный отказ. Один – “из-за слишком худых ног, другой – из-за близоруких глаз, третий – из-за фамилии Дюран”. Сюрвиль не вскружил голову Лоре, но к нему она в конце концов почувствовала симпатию».{49}

Лора была послушной дочерью. 18 мая 1820 года она выйдет замуж за мсье Сюрвиля. Венчались в парижской церкви Сен-Мерри, куда съехались многочисленные гости и родственники. Но всё это явилось некой парадной вывеской. А суровая правда заключалась в том, что жених оказался заурядным инженером второго класса со скромным жалованьем в двести шестьдесят франков в месяц, что было меньше условий, оговорённых в брачном контракте.

Однако в данной ситуации Лора повела себя в высшей степени достойно. Победила её покладистость. Как правильно замечает Андре Моруа, не в силах похвалиться настоящим, она «сама придумывала себе блестящее будущее. Уж она-то продвинет мужа по службе, пустит в ход свои связи и добьется для него подряда на строительство всех каналов Франции».{50}

Лора де Сюрвиль оказалась прекрасной женой, во многом слепившей свою семью собственными руками.

* * *

За полтора года жизни в «литературной мансарде» Оноре Бальзак набил немало творческих шишек, которых ему потом хватило на годы вперёд. От здорового духа почти ничего не осталось – впрочем, как и от здорового тела. Парнишка так отощал, что матушка почти в категоричной форме заставила сына вернуться в лоно семьи, окружив «гения от литературы» домашним теплом и заботой. Нет, это не было капитуляцией! Как считал сам Бальзак, то было кратким временем собраться с новыми силами.

«Ныне я понимаю, что не богатство составляет счастье человека, – однажды напишет Оноре в письме Лоре. – …Те три года, которые я проведу (здесь), будут для меня всю остальную жизнь источником радостных воспоминаний. Ложиться спать, когда заблагорассудится, жить, как тебе вздумается, работать над тем, к чему есть склонность, а когда не хочется, вовсе ничего не делать, не ломать голову над будущим, встречаться только с умными людьми… и покидать их, когда они тебе наскучат, видеть глупцов только мимоходом и поспешно уходить, завидя их; думая о Вильпаризи, вспоминать только хорошее; иметь своей возлюбленной Новую Элоизу, своим другом – Лафонтена, своим судьей – Буало, своим образцом – Расина и местом для прогулок – кладбище Пер-Лашез… Ах, если бы это могло длиться вечно!..»{51}

И всё-таки начинающий писатель угнетён. Его жизнь пролетала в постоянном труде, а на выходе… На выходе почти ничего. Пшик!

Двадцатые годы XIX века – расцвет в литературе английского романтизма. Книги Байрона и Вальтера Скотта во Франции раскупаются на ура. Читателям хотелось пиратов, рыцарей и пылкой любви. А также чего-нибудь мистического: узников таинственных замков, ведьм, колдунов, любвеобильных пажей и обиженных красоток, взывающих о помощи.

Первый роман Бальзака – «Стени, или Философические заблуждения» («Sténie»), написанный в стиле Руссо и выпорхнувший из-под его пера, как поначалу казалось, чтобы прославить даровитого автора, – очень быстро принёс разочарование. Всё то же, на потребу публики: «колдунья-магнетизёрша», узники в цепях, средневековая поножовщина… Однажды он не выдержит: «Это не роман, это оскомина!..» Со «Стенией» получилась одна морока: сто раз садился за неё и столько же раз бросал. Так и не закончил. Оскомина.

А в голове ещё один роман… и ещё…

Романы – хорошо. Но для молодых французов имелось занятие посерьёзнее, чем сочинять сказки про любовь. Например… военная служба.

А. Труайя: «Его угнетает возможность провести годы на военной службе, но первого сентября 1820 года судьба улыбнулась Оноре – он освобожден от подобной перспективы. Сертификат генерального секретаря префектуры Сены говорит о том, что у молодого человека слишком маленький рост – 1 метр 655 миллиметров. Полный коротышка с цветущей физиономией и подпорченными зубами не в восторге от того, что видит в зеркале, но уверен – божественный огонь скрывается под столь неказистой оболочкой. И хочет как можно скорее доказать это. Родным, конечно же. Но главное – тысячам незнакомых людей, которые, закоснев в ежедневных заботах, ждут, сами того не зная, появления на небосводе литературы его, и только его – Бальзака».{52}

Романы «Фалтурна» («Falthurne») и «Корсино» («Corsino») писались быстро, но ни один из них так и не был закончен. У автора, как он сам признавался, просто не хватало терпения изводить себя и бумагу. Лишь много позднее Бальзак поймёт, почему так произошло: он писал не то, что требовал его талант. Следуя общей тенденции, романист всего лишь подстраивался под модный англо-французский роман того времени. Отсюда цепь неудач.

Нет, такое непозволительно, это не для него! Это просто немыслимо!..

И всё-таки Оноре ошибался! Он делал всё правильно. А несколько неудачных произведений оказались лишь ступеньками вверх. Проходя эти ступеньки, рождался блистательный писатель-романист. Он научился таким образом писать романы!

Из письма Бальзака сестре Лоре: «Если бы хоть кто-нибудь придал немного прелести моему холодному существованию! Нет для меня цветов жизни, а ведь я в том возрасте, когда они расцветают! К чему мне будут богатство и наслаждения, когда моя юность уже пройдет? Зачем нужен театральный костюм, если ты больше не играешь роли? Старик – это человек, который отобедал и теперь смотрит, как едят другие, а я молод, моя тарелка пуста, и я голоден! Лора, Лора, исполнятся ли когда-нибудь два самых заветных моих желания: быть знаменитым и быть любимым?..»{53}

Но однажды всё закончилось. Basta, сказал строгий батюшка, ba-sta! Довольно сомнительного сочинительства. В январе 1821 года очередной платы за съёмную квартиру на улице Ледигьер не последовало.

– Всё, съезжай, голубок, – огорошил сына отец. – Уговор дороже денег. По крайней мере, я своё слово сдержал. А ты? Так что съезжай!

– Куда?! – опешил Оноре. – Куда ехать – не к вам же?! Ведь именно теперь мне требуется этот спокойный уголок, где покой, тишина и творческое вдохновение…

– Ты прав: будешь жить с нами, в Вильпаризи, – попыталась успокоить сына мать.

– Все в одной куче?! Но как я буду писать?..

– Не волнуйся, мы обеспечим тебе хорошие условия. Я даже готова тебе приплачивать – только работай, пиши!

«Хорошие условия»… Снова на шее у отца с матерью. Нет, с него хватит! Пора наконец самому зарабатывать на хлеб насущный. Будут деньги – будет свобода.

А пока… Пока остаётся единственное: вновь жить с родителями.

Впрочем, отцу с матерью не легче. Их жизнь медленно катилась к закату. Бернара-Франсуа мягко отправляют на отдых с годовой пенсией в 1695 франков. Деньги немалые, но в сравнении с прежним жалованьем в военном ведомстве (7800 франков) пенсия выглядит жалкой подачкой. Беда не приходит одна: почти одновременно с предложением об отставке Бальзаки из-за краха банка «Doumerc et Cie» лишились почти всех своих сбережений. Отныне приходится экономить – прежде всего на расходах. Тот самый случай, когда говорят «пора затянуть пояс потуже». Пришлось затягивать.

Прежде всего, понял Бернар-Франсуа, следовало уезжать из столицы. Тогда-то семья и переехала в Вильпаризи – в местечко по дороге в сторону Мо.

* * *

После замужества старшей сестры младшенькая, Лоранс, потеряла покой: ей тоже захотелось замуж. Долгое время девушку терзали внутренние комплексы. И это понятно: остроумие, острый язычок и насмешки Лоры не оставляли младшей сестре ни шанса блистать даже в семейном кругу. Рядом с Лоранс Лоры было слишком много. Поэтому после отъезда старшей сестры младшенькая смогла вздохнуть полной грудью. Обе сестры были во многом схожи: Лоранс была неглупа, отличалась начитанностью и смазливым личиком.

Как и старшая, младшая мечтала о богатом и щедром муже. Главное – чтобы любил. И… и обязательно чего-нибудь дарил! Задумываясь о подарках, девушка начинала чувствовать, что улетает в неведомый сказочный мир. Ведь только там тебе могут подарить… скажем… жемчужное ожерелье. Да-да, непременно жемчужное ожерелье в несколько тяжёлых нитей, с выделяющимся среди них крупным бриллиантом чистой воды. А ещё… Ещё сапфиры и яркий изумруд. Богатые камни подчеркнули бы строгость её нового атласного платья, сшитого на заказ у старика-портного Жодэ… Кашемировая шаль, расшитая узорами… Нет, две – именно две шали, ведь он (её будущий муж!) не поскупится для неё купить две – две шали! Муаровая сумочка, яркие ленты, шляпка… Капор или боливар из белого атласа? И… и… туфли! Туфли, туфли, туфли! Дабы не промахнуться и купить хорошие, по последней моде, без помощи maman вряд ли обойтись. Хотя маменька уже не та: мода для молодых! Спросить у соседки Колетт? Пожалуй. А ещё… ещё…

А потом она засыпала. Как засыпают все молодые и романтичные девушки – быстро и беспробудно крепко.

Видя такое дело (что и младшую пора определять), сметливый батюшка решил взять инициативу в свои руки, выбрав жениха по своему вкусу. «Избранника» звали Арман Дезире Мишо де Сен-Пьер де Монзегль. Отец обладателя двойной частицы «де» был знаком Бернару-Франсуа по Королевскому совету и работе в Интендантском ведомстве. Но было кое-что поважней: они оба являлись франкмасонами. Тридцатитрёхлетний жених служил в парижском управлении по взиманию городских пошлин.

– Батюшка, он же намного старше, – заупрямилась было Лоранс. – Когда у меня будет двое детей, мой муж превратится в жалкого старикашку…

– Цыц! – нахмурил брови отец. – Такой жених – куда уж лучше?! Орёл![13] Благородный дворянин, из хорошей семьи, на государственной службе… Замок на взгорье – их, родовой. Или будешь, милая, принца дожидаться? Время упустишь – выдам за золотаря!..

– Но ведь старинный замок уже не Монзеглей, разве не слыхали, батюшка?

– Ну и что ж с того? Не за замок выходишь замуж – за человека…

– Говорят, ветреный он, да ещё, ах, дуэлянт!

– Настоящий мужчина и погулять любит, и подраться – истинно говорю. В любом случае, ничего позорящего фамилию не совершил, так что не о чем и судачить. В совершенстве владеть шпагой и пистолетом дано не каждому. Из таких как раз хорошие мужья получаются, вот и весь сказ…

«Все наши беседы сводятся к 5-10 замечаниям о погоде и 8-10 замечаниям о пожарах, поэтому, суди сама, насколько теплы наши разговоры»{54}, — жалуется Лоранс сестре.

Как бы то ни было, пришлось смириться. 12 августа 1821 года был подписан брачный контракт. На торжество, как и в случае с Лорой, прибыло много гостей. Вместе со всеми радовался и Оноре. «Было мороженое, родственники, друзья и просто знакомые, пирожные, нуга и прочие лакомства».{55}

Однако в этот раз не обошлось без неприятностей.

Из письма Оноре сестре Лоре: «Празднество!.. Я могу послать тебе лишь длинный грустный перечень событий. На обратном пути со свадьбы Лоранс (праздновали в Париже) Луи попал кнутом папеньке в левый глаз и повредил его – печальное предзнаменование… Кучерский кнут прикоснулся к этой прекрасной старости, нашей общей радости и гордости! Сердце кровью обливается! К счастью, зло не так велико, как сперва показалось! Мне больно было видеть внешнее спокойствие папеньки, я бы предпочел, чтобы он жаловался, быть может, это принесло бы ему облегчение! Но он так гордится (и по праву) своею силой духа, что я не посмел даже утешать его, а видеть страдания старца – все равно что видеть страдания женщины! Я не мог ни думать, ни работать, однако надо писать, писать каждый день, дабы завоевать независимость, в которой мне отказывают!»{56}

Кучер Луи, едва не сделавший Бальзака-старшего слепым, пребывал в подавленном состоянии: он сорвал Бернару-Франсуа важное торжество. Старик крепился, но скрыть неловкость было невозможно, ибо кнут повредил роговицу глаза. Досаднее всего было то, что папаша предполагал прожить с хорошим зрением лет до девяноста.

Матушка оказалась благоразумнее всех. Решив выждать несколько дней, госпожа Бальзак, ничтоже сумняшеся, посчитала своим долгом поговорить с зятьком начистоту, решив расставить точки над «i». Такой разговор состоялся, после чего Анна-Шарлотта написала Лоре: «Он дал мне честное слово, и я ему верю, что он никогда не имел дела с проститутками и совершенно здоров, его никогда не лечили, он никогда не принимал лекарств и здоровье его превосходно. У него нет детей, которые могли бы в будущем явиться. Нога его никогда не ступала в игорный дом, и, будучи первым в Париже среди игроков в бильярд, никогда не играл на деньги».{57}

О, святая простота!..

* * *

Ирония судьбы – словосочетание-хлыст. В любом случае, подобное не для слабонервных. Ибо для тщедушного телом и слабого духом нежданная оплеуха страшнее выстрела у виска.

Ирония судьбы сыграла с младшей сестрой Оноре Лоранс злую шутку: она влюбилась. Нет, не в мужа, который, как мы помним, нравился лишь её батюшке. Выйдя замуж, девушка неожиданно полюбила… другого. Ну разве не оплеуха судьбы?

Бедняжка уже была готова кинуться «головой в омут», если бы не Оноре. Брат хорошо знал слабые стороны сестрицы, поэтому первым кинулся спасать «утопающую»:

– Одумайся, Лоранс, он тебе не пара! Ты молода, скоро станешь матерью, твой муж обеспеченный человек. И дался тебе этот жалкий писака Ле Пуатвен?!

– Но ведь и ты, дорогой братец, тоже…

– Хочешь сказать – писака? – перебил сестру Оноре. – Да, я писака. Но писака писаке рознь. Для таких, как Ле Пуатвен, писать – не главное. Основным для него является другое – зарабатывать на этом. А это, поверь, совсем разные вещи. Всё равно что конюха и мясника назвать любителями животных: каждому своё. Бросив мужа и уйдя к писаке, ты пропадёшь с ним!

К счастью, у Лоранс достало житейской мудрости не поддаться чувствам и вернуться к обязанностям «покладистой и любящей жены».

«…Ты еще не слышала, что бедняжка Лоранс по уши влюбилась в Огюста де л’Эгревиля? – пишет Оноре старшей сестре Лоре. – Не подсказывай ей, что я предал дело огласке, но мне с трудом удалось убедить ее, что из писателей выходят ужасные мужья, разумеется, с финансовой точки зрения»{58}.

«Разбивателем» юного сердца Лоранс стал некий Огюст Ле Пуатвен де л’Эгревиль. Этот «писака» оказался в поле зрения слабонервной Лоранс не случайно: его привёл в дом родителей сам Оноре. И первый, кто поддался обаянию Ле Пуатвена, как раз и был старший брат. Познакомиться с ним посоветовал всё тот же преданный Даблен, отрекомендовавший книготорговца довольно оригинально:

– Писатель он так себе, зато по части книжной коммерции ему нет равных – тот ещё хлыщ! Но ведь тебе сейчас именно такой и нужен, не правда ли?

Ещё бы! Оноре уже не раз думал об этом: писать – полдела; необходим кто-то, кто бы помогал написанное превращать в книги и продавать. Только такой механизм способен подвести автора напрямую к читателю.

* * *

«Литературное рабство» на улице Ледигьер не оправдало надежд. Если бы подобное случилось в театре, финал звучал бы по-другому: провал. Хотя сам Бальзак чувствовал себя не столько актёром, сколько утопленником. Правда, пока не обездвиженным, но уже едва трепыхавшимся. А потому… потому готов был хвататься за любую спасительную соломинку.

«Соломинка» нашлась в лице уже упомянутого нами Огюста Ле Пуатвена де л’Эгревиля. Сын актёра, он унаследовал от своего батюшки не только актёрское мастерство, но и потрясающую предприимчивость. Актёрское мастерство вкупе с расторопностью всегда указывают на авантюриста (либо мошенника). Аксиома криминалистики. Но кто об этом знал? По крайней мере, начинающий литератор Оноре Бальзак об этом точно ничего не ведал. Да ему и некогда было заниматься дурацкими головоломками, которых вполне хватало в его повседневной жизни.

Новый друг вызывал восхищение! Высок, строен, а его военная выправка заставляла даже где-то завидовать. Будь Оноре женщиной, то обязательно увлёкся бы этим неотразимым щёголем. Да и папаша Бернар-Франсуа, познакомившись с Ле Пуатвеном, скажет:

– Ба, да этот малый настоящий патриот! Я вижу в его лице величие былой Франции!..

Однако, как показали дальнейшие события, лоск являлся лишь лицевой стороной медали по имени Ле Пуатвен. Попади он в оборот более трезвомыслящего человека, то вряд ли от прямых вопросов смог бы продержаться хотя бы пять минут. Знающий человек быстро бы вынес нелицеприятный вердикт: прохвост. Вот и Бернар-Франсуа в разговоре с Ле Пуатвеном раз за разом натыкался на ответы, которые, в лучшем случае, его смущали.

– Служили, мсье? – поинтересовался Бернар-Франсуа у гостя, когда тот впервые явился в дом Бальзаков вместе с Оноре.

– О да, – не моргнув, ответил тот.

– И воевали?

– К сожалению, мсье, повоевать не пришлось.

– Почему? – удивился Бернар-Франсуа.

– Дело в том, что, когда Boney[14] завоёвывал Европу, я был призван в… э-э… ружейный батальон…

– В ружейный батальон?! – чуть не подскочил хозяин, который, будучи причастен к военному ведомству, кое в чём разбирался. – Это что ж за штука такая?

– Ну… особый род войск, – заёрзал Ле Пуатвен.

– Особый род войск?! – подозрительно посмотрел на рассказчика хозяин.

– Да-да, был такой, сформированный Boney для наступательной кампании в Италии. Нас готовили для боёв с англичанами, окопавшимися в Индии…

– Окопавшимися где, в Индии?! – вновь перебил, нахмурив брови, Бернар-Франсуа.

– Ну да, именно так, мсье. Ох, и надрал бы наш ружейный батальон загривки красногрудым, не окажись Boney в московской западне…

Как говорится, дьявол в мелочах. Ибо на самом деле этот самый Ле Пуатвен оказался сущим пройдохой и пронырливым лгуном.

Об этом человеке, подмявшем позже под себя «Le Figaro», знавшие его современники вспоминали: «Беззубый, страдающий подагрой, близорукий, он заставляет трепетать от страха блистательный Париж куртизанок, художников и даже Париж светских людей»{59}.

Тем не менее идея с Ле Пуатвеном Оноре пришлась по душе. Довольный такой находкой, начинающий «гений» приглашает книготорговца в ресторанчик Фликото на площади Сорбонны, в котором уже побывал раз или два.

На Ле Пуатвена заведение Фликото произвело такое же впечатление, какое он испытал однажды, когда его товарищи, желая пошутить, пригласили того якобы в частный театр, а вместо этого затащили в грязный притон. Так и теперь. Особенно покоробила вывеска на входе: «Хлеба столько, сколько сможете съесть». Пахло брюквенными щами и какой-то кислятиной. «Не убежать ли отсюда, не входя?» – мелькнула мысль. Однако Оноре был неумолим:

– Здесь расчудесная кухня! – радушно тянул он знакомого к столику. – Почки ягнёнка – пальчики оближешь! Правда, преотвратный сидр…

– Как, мы ещё будем пить сидр?! – не удержался Ле Пуатвен.

Раздражению мсье де л’Эгревиля не было предела: ещё немного – и он пошлёт этого неудачника с его ягнёнком и сидром ко всем чертям! И, повинуясь первому чувству, уже отодвинул стул, чтобы встать и распрощаться, когда взглянул на Оноре. А тот как ни в чём не бывало, бросая в рот хлебные мякиши, мурлыкал что-то себе под нос. Лишить добряка такого удовольствия у нового знакомого не хватило сил. И он… расхохотался.

Пока его визави хохотал, Оноре, надо думать, уже что-то ему рассказывал. Молчать для этого балагура было немыслимо!

«Бальзак, несмотря на свой тонкий и изысканный ум, любил грубые шутки, – вспоминал драматург А. Монье. – В кругу друзей он гораздо чаще бывал похож на автора “Озорных рассказов”, чем на наблюдателя “Тридцатилетней женщины”… Он хохотал во все горло… Бальзак, надо признаться, был не то чтобы очень занимателен в разговоре; он почти не давал рта раскрыть собеседнику, говорил непрерывно и почти всегда о самом себе. Он был занят только своими планами, работой, идеями; и все это были сказки “Тысячи и одной ночи”, расчеты, рядом с которыми умножение зернышка пшеницы на шахматной доске было совершенным пустяком. Любая пьеска или романчик должны были принести ему миллионы…»{60}

– Честное слово, ты славный малый, Оноре! – хлопнул по плечу брызгающего слюной сотоварища Ле Пуатвен. – Мне почему-то кажется, мы обязательно подружимся, а наши романы сделают нас знаменитыми… Вы будете писать, а я продавать и делать имя. Вам и, естественно, мне.

– У меня уже есть парочка готовых… ну, почти готовых романов… – начал было Оноре.

– Не имеет значения! – перебил его собеседник. – Напечатаем всё!

– Всё? – удивился Оноре.

– Ну да. Всё без остатка! Опубликуем до последней страницы столько романов, сколько сможете написать. Десять – так десять, сто – так сто! Главное, чтобы они нравились публике. Ну а уж договариваться с издателями доверьте мне, уважаемый. Я эту публику знаю как свои пять пальцев…

– Эти издатели… Они не так просты, как могут показаться, – вновь подал голос романист.

– Перестаньте, эти пройдохи у меня все в кармане. Читатель – вот кто нам нужен! Посмотрите на себя, Оноре: выглядите, как половая тряпка после того, как ею вытерли два лье дворцового паркета! Крайнее измождение – не лучший друг для начинающего писателя. Читатель – эгоист; для него главное – получать удовольствие. А потому – к чёрту муки совести! Зачем выдумывать новые сюжеты, когда можно воспользоваться тем, что уже показало себя в деле – например, создадим какую-нибудь штуковину в стиле а-ля Вальтер Скотт – с кинжалами, погонями и юным героем-сердцеедом. Интерес – вот что правит балом! Следует заинтересовать читателя. Плевать на стиль изложения, основную идею, нравственность – только писательская выгода. Да-да, именно выгода! Ну и предлагаю работать вместе – вы и я.

– Вдвоём? – удивился Оноре.

– Ну да. Так будет намного легче. Никаких бессонных ночей…

– Но ведь это уже…

– И пусть! Пусть, что у наших романов будет несколько авторов, имена которых скроют псевдонимы. Лишь бы они, эти романы, нравились читателям. А это, дорогой Оноре, деньги! Много денег! Уже в ближайшие дни мы совместно сможем сочинить какую-нибудь байроновскую фабулу – и тю-тю…

– Тю-тю?.. – окончательно опешил собеседник.

– Впрочем, остальное, если желаете, можете дописать сами. Не скрою, вы талантливы, усидчивы, терпеливы, ну а мне предстоит нелёгкая работёнка бегать по зловредным издателям… Ну что, по рукам, компаньон?!

– По рукам!

– Через год-два вместо кислого сидра мы будем пить «мадам Клико» из серебряного ведёрка со льдом!.. Наши романы будут раскупаться, как круассаны на ярмарке. Вы станете миллионером, Оноре! Только представьте: известный романист Оноре де Бальзак! Правда, не сразу, не сразу. А дальше… Дальше – СЛАВА!..

Предложенное Ле Пуатвеном глубоко запало в душу. Поначалу в это даже не верилось: писать – чтобы потом продавалось. Кто знает, если понравится читателям, его книги будут читать не только в Париже или во Франции, но и во всей Европе – в Германии, Италии и даже в далёкой России. От радужных перспектив кружилась голова…

Впрочем, манила не только слава, но и нечто другое – желание стать богатым. Богатый – значит, независимый. Получив полную свободу, он сможет достигнуть того, чего так долго добивался: полностью отдаться творчеству. Писать, писать и писать… Не думая ни о крыше над головой, ни о деньгах, ни о хлебе насущном. Это ли не счастье?

* * *

Оноре обманывал сам себя. Действительно, без того, чтобы не писать, он уже не мог жить. Это стало частью его самого: бумага, чернила и перо. День за днём, месяц за месяцем. Однако, желая стать известным писателем, Оноре не переставал мечтать о другом: схватив Фортуну за узду, оказаться богатым.

«Вечно один и тот же мучительный круговорот, – пишет С. Цвейг. – Писать, чтобы не нужно было писать. Загребать деньги, больше денег, бесконечно много денег, чтобы не было необходимости думать о деньгах. Уйти от мира, чтобы с тем большей уверенностью завоевать его – весь целиком, со всеми его странами, его женщинами, его роскошью и с его венцом – бессмертной славой! Копить, чтобы в конце концов получить возможность расточать. Работать, работать, работать, денно и нощно, не зная отдыха, не ведая радости, чтобы, наконец, зажить настоящей жизнью, – вот что отныне становится неистовой, возбуждающей, напрягающей мышцы, дающей силы к сверхчеловеческому труду мечтою Бальзака»{61}.

Полная свобода, к которой так стремился Оноре, давала не только возможность предаваться любимой стихии – сочинительству; её возможности были намного шире. Например, определённое положение в обществе. Та пресловутая частица «де», за которую масон Бальзак-старший боролся всю свою жизнь, оставила глубокий след и в душе его сына. Правда, Оноре решил пойти иным путём – более честным: добиться вершин исключительно своему труду и долготерпению. Почти как у Сенеки: per aspera ad astra. Именно так: через тернии – к звёздам!

Положение в обществе, безусловно, ко многому обязывало, но и открывало самые широкие возможности. Блеск хрустальных люстр, дорогих бриллиантов, скрип паркета красного дерева… И конечно – женщины! Самые ослепительные и влекущие создания, которые только могли существовать под небесным сводом. С какого-то времени женщины стали для него истинным наваждением. Он просто не мог не думать о НИХ – тех, кто приходил во сне и грезился наяву. Порой ему казалось, что он сходит с ума – тихо и с блаженной улыбкой на устах. Как мотылёк, с радостным замиранием мчащийся навстречу убийственному огню.

Ну и что. Разве не приятно умереть в объятиях желанной женщины?

Кружева… кружева…

* * *

Кто знает, быть может, думая о кружевах, Оноре как раз и совершил ошибку, связав себя обязательствами с пройдохой Ле Пуатвеном. Ведь на поверку новый знакомый оказался халтурщиком и авантюристом. Выявилось ещё одно: этому малому было наплевать как на Оноре, так и на его романы; целью Ле Пуатвена являлось заработать на ближнем и опять же через него – сделаться знаменитым самому. Этакий винегрет из тщеславия и подлости, который, по мысли книготорговца, и должен был привести к славе. Нет, не к славе Оноре, а… мсье Огюста Ле Пуатвена де л’Эгревиля.

Дав согласие работать «в соавторстве» и впустив в своё творчество изначально нетворческую личность, Оноре совершил ошибку, которую совершают все начинающие. Оказавшись в паутине ненасытного дельца, он променял индивидуальность на бульварщину. О, как Бальзак потом будет сожалеть об этом неверном шаге! Впрочем, это будет потом. А сейчас – только работа: скрип пера и чернильница.

Следующий роман «Шарль Пуантель, или Незаконнорожденный кузен» – это уже не Бальзак. Задумка «шедевра» – от Ле Пуатвена; всё остальное (то есть авторство) – Оноре. Ну а на обложке нечто винегретное: «А. де Вьелергле» (анаграмма л’Эгревиль) и «Лорд Р’Оон» (Оноре).

«Так завершается дьявольская сделка»{62}, – пишет Стефан Цвейг.

А. Моруа: «Для молодого Бальзака, который высоко занесся в своих честолюбивых мечтах, подобное занятие было шагом назад, но какого юношу не соблазнили бы кулисы маленьких театров, какой молодой человек, сидевший без гроша, мог отказаться от предложений, суливших верный заработок? Он ступил на опасный для всякого художника путь – путь пренебрежения своим искусством. Чудо еще, что пародия, подражание стали для него школой правды»{63}.

Ещё более жесток к Бальзаку в вопросе его сотрудничества с «поденщиком от литературы» Ле Пуатвеном писатель Стефан Цвейг, назвавший тот бесславный период в жизни великого литератора творческой проституцией: «Неоспоримым остается только одно – ни одна строчка из десятков тысяч, которые нагромоздил Бальзак в годы своего позора, не имеет и малейшего отношения к литературе или к художеству, и становится даже неловко, когда приходишь к выводу, что они должны быть приписаны ему. Проституция – нельзя иначе назвать эту писанину, – и жалкая проституция к тому же, ибо в ней нет ни капли любви, разве только страсть к быстрому обогащению. Вначале это был, видимо, лишь порыв к свободе, но, угодив однажды в трясину и привыкнув к легким заработкам, Бальзак погружался в нее все глубже и все больше утрачивал достоинство. После крупной монеты – романов – он уже за меньшую мзду и во всех притонах лубочной литературы охотно шел навстречу желаниям своих потребителей. Даже когда благодаря “Шуанам” и “Шагреневой коже” Бальзак стал светилом французской литературы, он все еще, подобно замужней женщине, которая тайком крадется в дом свиданий, чтобы заработать “на булавки”, он, уже знаменитый Оноре де Бальзак, порою отыскивает темные закоулки, чтобы за несколько сот франков снова сделаться литературным соночлежником какого-нибудь неблаговидного писаки»{64}.

Но кто спросил самого Бальзака? Оноре был вполне доволен всем. У него наконец появились деньги – то, о чём он так долго мечтал. Однако никакой лёгкости от чувства свободы; мало того, его раз за разом начинает что-то тяготить.

Кто знает, спрятавшись за спину Ле Пуатвена, не продал ли Бальзак душу дьяволу?..

* * *

Такое уже случалось: Паганини и скрипка, Борджиа и власть. И вот – Бальзак и перо. Оноре сильно изменился: он словно обезумел!

Кто сказал, что работу – пусть даже если это непосильный труд! – кто сказал, что её следует чередовать с отдыхом? Сон, разговоры, вкусный обед – всё это для лодырей! Подобное – прерогатива бездарей и лентяев, которые чаще отдыхают, чем вкалывают, несмотря на лишения.

Оноре потерял сон. А заодно и покой. И вместе с этим – рассудок. Последнее обстоятельство особенно беспокоило матушку, которая, безусловно, желала, чтобы её «любимый Оноре» стал известным писателем, но… не ценой же собственной жизни. Именно так! Её сына уже пора помещать в известное заведение в трущобах Пасси, где душевнобольных пытаются хотя бы привести в чувство. Не есть, не спать и даже не разговаривать – так нельзя! Ведь это и есть безумие.

Наш Оноре и в самом деле стал походить на окончательно сбрендившего холостяка. Дьявольские ростки, посеянные в нежную душу сочинителя, начинали давать всходы. Молодой человек вдруг превратился в некоего рекордсмена-безумца, который, разогнавшись, никак не мог остановиться. Действительно, зачем останавливаться, если впереди вместо финишной ленточки… маячат деньги!

Один исписанный каракулями лист, другой, третий… Десять, двадцать, пятьдесят… Безумие нарастает. Скоро задача усложняется: листы – для дилетантов. Главы! Да-да, именно главы: от их количества зависит успех. Отдыхать некогда; отдых для неудачников и тугодумов. Остальное – вздор. Другое дело – передышка. Это когда в оскудевшую чернильницу приходится доливать чернила; а заодно – заострить притупившееся воронье перо. О, эти перья! Они слишком много отнимают времени. Кто их придумал – наверняка один из чиновников-лентяев. Писать! Эти листки – словно скуроченные осенние листья: ветерок подул – и разлетелись. Потом собрать… Исписанные листы – те ещё пожиратели времени…

Приходится иронизировать: «Пачка белой бумаги стоит 15 франков. Испещренная каракулями, она стоит 100 су или 100 франков. 100 франков при условии, что произведение имеет успех. 100 су, если оно с треском проваливается…»{65}

Останавливаться нельзя, катастрофа. Только работа, кропотливый труд. Лист… лихорадочный скрип пера… методичный стук о дно чернильницы… Ночь… Рассвет… И всё заново. Остановиться – значит, умереть. А смерть – это корпеть в какой-нибудь адвокатской конторе очередного адвокатишки-деспота. Никогда. Ни за что!

Кофе. Чашечка крепкого кофе помогает унять нервы, собрать их в кулак, сосредоточиться. Он уже не помнил, кто и когда заварил ему тот кофе, сделавший Оноре заядлым поклонником кавы. Кофе! Его можно пить крепким, слегка разбавленным, со сливками, молоком, водой и даже с мороженым. С арбузом и смоквой; нестерпимо горячим и ледяным… Стоя, лёжа, развалившись в кресле и даже принимая горячую ванну… Кофе! Что, вам это не особо интересно? Извиняемся. Прежде всего – я, автор; ну и конечно – мсье Бальзак.

Колесо, в которое попала несчастная белка (Бальзак), набирало обороты.

Изданы «Два Гектора», уже названный нами роман «Шарль Пуантель», а вслед за ними – и третий роман «Бирагская наследница» («L’Héritière de Birague»). (Полное название звучало так: «Бирагская наследница, или История, извлеченная из рукописи дона Раго, бывшего настоятеля Бенедиктинского монастыря, обнародованная его племянниками А. де Виллергле и лордом Р’Ооном».) В четырёх томах!

Халтурная литература, состряпанная в пылу пагубной страсти заработать. Высокая литература – для неудачников, к чёрту! Главное – деньги, не правда ли? Тем более что издатель Юбер предлагал неплохое вознаграждение – восемьсот франков за роман. «Неплохое вознаграждение» – мягко сказано! Недавний обед у Фликото с Ле Пуатвеном обошёлся Оноре в 1 франк 10 сантимов. А работа помощником стряпчего, где нужно сидеть с утра до ночи в тесной лачуге в окружении пыльных свитков из договоров и соглашений, вряд ли могла дать 80-100 франков в месяц. Ну разве он не гений?!

Поэтому Оноре и не думает останавливаться! На выходе новый (тоже четырехтомный) роман «Жан Луи, или Найдёныш» («Jean-Louis ou La Fille Trouvée»); авторы – всё те же «племянники», сочинившие «Бирагскую наследницу».

Правда, не всё так безоблачно. Сочинительство отнимало много сил.

В одном из писем сестре Лоре Оноре пишет: «Милая сестра, я тружусь, словно лошадь Генриха IV, когда она не была еще отлита из бронзы, и в этом году я надеюсь заработать двадцать тысяч франков, которые послужат основой моего состояния. Мне нужно написать “Арденнского викария”, “Ученого”, “Одетту де Шандивер”, “Семейство Р’Оон” и еще кучу пьес для театра. Скоро лорд Р’Оон станет самым модным мужчиной, самым плодовитым, самым любезным писателем, и дамы будут лелеять его. Тогда плутишка Оноре начнет ездить в коляске, задирать голову, глядеть гордо и набивать себе карманы золотом, и при его появлении будет раздаваться льстивый шепот, с которым публика встречает своего кумира. “Это брат госпожи де Сюрвилль!”…»{66}

В тот же год (1822) на потребу жадной до низкопробной халтуры публики выходит ещё один роман – «Татарин, или Возвращение из ссылки», подписанный одним автором – Виллергле.

Роман «Татарин» в чём-то знаковый – он некий Рубикон: последний, написанный Бальзаком «в соавторстве» с Ле Пуатвеном. И Оноре даже не посчитал нужным поставить под ним свой псевдоним – пусть этот «перл» станет прощальным поклоном их совместной работе. Яростный пыл романиста-халтурщика, похоже, стал угасать.

Лошадка по имени «лорд Р’Оон», громко фыркнув, захотела в стойло. В дальнейшем романист будет писать только один, без всяких «помощников».

Итак, за каких-то два года им написано несколько романов! На конец 1822 года Бальзаком в «соавторстве» с Ле Пуатвеном выпущено почти двадцать томов, после которых увидят свет ещё три четырёхтомника: «Клотильда Лузиньянская, или Красавец еврей» («Clotilde de Lusignan ou Le Beau Juif»), «Столетний старец, или Два Беренгельда» («Le Centenaire») и «Арденнский викарий» («Le Vicaire des Ardennes»). Вы о них что-нибудь слышали? Признаюсь, я тоже не читал.

Но где же наш славный бумагомаратель «лорд Р’Оон»? Он безвестно сгинул. Ибо все последующие романы, если верить броской вывеске, написаны совсем другим автором, имя которому Орас де Сент-Обен. Оноре не просто так набивал шишки: придя в себя, он безжалостно уничтожает надоевшего «лорда Р’Оона». В чём разница, спросите? В цене. Орас де Сент-Обен – это вам не какой-то «племянничек-лорд», строчивший за восемьсот франков. Орас талантлив и сметлив, да и литературный язык у него не идёт ни в какое сравнение с никудышным «лордом». Так что… две тысячи франков за роман при тираже в полторы тысячи! По рукам? Ну вот и всё. Ещё пару лет – и он станет настоящим богачом!..

Впрочем, Оноре уже многому научился – например, знать себе цену. Если «Бирагская наследница» была продана за 800 франков, то «Жан Луи» ушёл за 1300, а «Клотильда Лузиньянская» – за желаемые 2000 франков.

За пять лет Бальзак выпустил девять романов под псевдонимом; причём три из них были написаны совместно с Ле Пуатвеном, ну а остальные шесть – самим писателем (кто бы сомневался!){67}.

Оставалось последнее – разогнать ретивую лошадку…

* * *

Pecunia non olet. Деньги не пахнут. Нечто подобное высказал в I веке своему сыну Титу римский император Веспасиан, установивший налог на общественные туалеты. Так вот, коварный император нагло врал: деньги как раз и пахнут!

Грязные деньги не сделали Оноре богатым и счастливым. Измазавшись с ног до головы в литературных нечистотах, великий романист будет вынужден отмываться всю оставшуюся жизнь.

«С отчаянием будет Бальзак, зрелый Бальзак, в котором слишком поздно пробудилось чувство ответственности, по десять, по двадцать раз перемарывать свои рукописи, свои корректуры, – пишет С. Цвейг. – Сорную траву уже не удается выполоть, он дал ей слишком пышно, слишком буйно разрастись в те беспечные годы! И если стиль, если язык Бальзака до конца его жизни был безнадежно засорен, то только потому, что в решающую минуту своего становления писатель был слишком небрежен к собственному дару»{68}.

Когда кому-то плохо, обязательно где-то рядом, буквально дыша в затылок, находится тот, кому хорошо. Основные дивиденды от совместной работы достались отнюдь не Оноре, а его партнёру. Даже спустя годы Ле Пуатвен будет по-прежнему скакать на коне, эксплуатируя всё то же седло под названием «Бальзак». Старые газетчики «Le Figaro» хорошо помнили Ле Пуатвена, хваставшегося, как ему удалось «слепить» того или иного писателя.

– Да что там! – скажет он однажды. – Вы же знаете Бальзака, так вот, тоже моя работёнка. Я помню, как он начинал. Пришлось нелегко – и ему, и вашему покорному слуге. Несмотря на внешние данные, этот парень чем-то напоминал пушечное ядро: голова росла прямо из живота, а живот – из ног. Но это ничуть не мешало ему быть чертовски трудолюбивым. Он писал днём и ночью. Я даже не знаю, когда он спал. А сколько у нас было совместных планов! Ну а нынче мсье Бальзак сильно вознёсся и в сторону старого приятеля даже не смотрит. Вот и делай после этого людям хорошее…

Г. Робб: «Разумеется, Ле Пуатвен преувеличивал, утверждая, будто “создал” Бальзака. И все же его слова напоминают о том, что Ле Пуатвен стал одной из самых выдающихся “повивальных бабок” во французской литературе XIX века… Прежде чем Бальзак сам начал эксплуатировать себя, его эксплуатировал другой. Вот что мог припомнить ему Ле Пуатвен. Тем не менее определенная доля неловкости в их отношениях все же прослеживается… Если бы Оноре умер в двадцать восемь лет, почти никто не оплакивал бы потерю гения; его незабвенное имя фигурировало бы лишь в списках из многих фамилий. В лучшем случае автор диссертации назвал бы его “незаслуженно обойденным” и указал на несколько выдающихся абзацев или ловких подражаний Вальтеру Скотту. Сам Бальзак считал свои юношеские романы отдельным видом творчества: они для него незаконные дети, не слишком удачный результат неловких опытов»{69}.

Тем не менее первые неудачные романы Бальзака имели свою положительную сторону: они отточили перо гения. Остальное уже не имело значения. Другое дело, что на всё требуется время, которое, как известно, быстротечно.

Через восемь лет выйдет «Последний шуан».

Случившееся со стариком Бернаром-Франсуа в день бракосочетания дочери Лоранс оказалось плохой приметой. Об этом заговорили сразу после того, как местный доктор порекомендовал старику прикрыть больной глаз чистой повязкой.

Так и вышло: с выбором жениха для дочери отец явно поторопился; брак Лоранс оказался несчастен. Из Трубадура (прозвище зятя, данное ему Оноре) получился никчемный муж. С первых же дней семейной жизни мсье Монзегль повёл себя крайне безответственно, предпочитая бо́льшую часть времени проводить не в обществе молодой супруги, а с друзьями и сворой борзых, с которыми частенько выезжал на охоту. Вольный ветер и хмельные товарищи заменяли ему «оковы семьи».

Всё это Лоранс очень тревожило. Никогда прежде не жаловавшаяся на здоровье, теперь она, подавляя внутреннюю тревогу, стала чахнуть. Находясь в постоянном ожидании благоверного с буйных ночных попоек, Лоранс исхудала, её лицо стало бледным, а глаза потеряли обычный радостный блеск. Расчёсываясь как-то утром, бедняжка вдруг обнаружила, что у неё лезут волосы. И это в неполных двадцать лет! Чтение книг и вышивание раздражало. Ей хотелось покоя – прежде всего внутреннего!

А его, покоя, как раз и не было. Ведь отсутствие мужа, как оказалось, было не самой страшной напастью для семьи. С некоторых пор настоящей бедой стали… кредиторы. Эти тараканы, о существовании которых ранее Лоранс даже не догадывалась, сейчас повылазили из всех щелей. И все они требовали… мсье Монзегля. И… денег. Причём много и сразу! Азартный игрок Трубадур, живя не по средствам, за карточным столом проигрывал всё, что мог проиграть. А потому часто занимал – как у друзей-собутыльников, так и у совсем случайных людей. Лоранс в отчаянии! Атмосфера в доме раскалена добела. Семье Лоранс и Монзегля угрожает смертельный снежный ком в виде неоплаченных долгов. Катастрофа уже на пороге.

Однажды она, вся больная и в слезах, приезжает в «семейный улей» в Вильпаризи[16], жалуясь на своего непутёвого мужа.

– Да как он посмел, мерзавец?! – возмущался взволнованный Бернар-Франсуа. – Ведь он из приличной семьи…

– Из семьи-то, может, и приличной, но мужем оказался отвратительным! – всхлипывала Лоранс. – Ведь я же говорила, папенька, что он мот и игрок. А вы – «хороший», «хороший»…

– Дык кто ж его, прохвоста…

– А он и не прохвост вовсе! – вмешалась в разговор бабушка Саламбье, всегда защищавшая внучку. – Он у тебя, голубушка, непутёвый распутник, вот! А зачастит по сомнительным салонам с девицами – отворот ему поворот, и возвращайся домой…

– Как это – домой? – вытерла слёзы Лоранс.

– Да так, – разошлась бабуля. – За прелюбодеяние положен развод – разве нет?

– Какой ещё развод? – набычился Бернар-Франсуа, которому подстрекания тёщи очень-таки не понравились. – Подожди, дочка, не спеши…

– Все дни на охоте… с друзьями-приятелями… да ещё… – вновь всхлипнула дочурка, раскалывая сердце отца надвое.

– Всё, хватит, не плачь! – строго сказал отец, сам едва не прослезившись. – Обещаю, я с ним поговорю. Ишь, что надумали – развод! Ещё и пожить не успела, а уже туда же, – ворчал Бернар-Франсуа, громко сморкаясь в носовой платок. – Развод… Глупость какая! На неделе поговорю…

Однако папенькины «разговоры» ни к чему не привели. Зятёк оказался истинным хитрованом, будучи «сам себе на уме». Он продолжал, сутками отсутствуя дома, играть в карты и кутить. На чьи деньги – можно только догадываться. Оправдываясь перед женой, пройдоха раз за разом рассказывал про «охоту». Тем временем продолжал занимать и не отдавать, натравливая тем самым на семью полчища разъярённых кредиторов.

То был тот редкий случай, когда папаша Бернар-Франсуа со своей, поистине звериной, интуицией попал впросак.

Бедняжка Лоранс! Будучи беременной, она сильно страдала. Хотелось домашнего уюта и крепкого мужского плеча. Но этого как раз и не было – ни уюта, ни покоя, ни тепла. О мужском плече нечего было и мечтать! Монзегль оказался безответственным тираном.

На нервной почве у Лоранс едва не случились преждевременные роды. Мамаша де Бальзак срочно выехала к дочери в Сен-Мандэ, чтобы поддержать несчастную. Представившееся её глазам повергло ошеломлённую мать в состояние шока!

– Милая, да ведь ты без всякого догляда! – со слезами на глазах обняла она дочь. – Твой бессердечный муженёк решил свести тебя со свету, а нас оставить без дочери и внуков…

Отчасти мадам де Бальзак была права: её беременная дочь, муж которой по большей части времени пребывал у ломберного стола и на охоте, оказалась предоставлена самой себе, чтобы в одиночестве решать свои проблемы. Оказавшись в долговой яме, семья была вынуждена экономить не только на прислуге, но и на дорогих докторах.

– О, Боже! – вскидывала руки Анна-Шарлотта де Бальзак. – Ну что это такое?! Юная восемнадцатилетняя женщина-ребёнок и бессильный двадцатичетырёхлетний мальчик-акушер, хлопочущий рядом… Помилуйте, что он может, такой акушер? Ведь его никто не знает во всей округе. Достаточно взглянуть на него, чтобы понять: этому акушеру страшно доверить даже кошку…

* * *

К тридцатилетнему возрасту у Оноре сформировалось своё, особое, отношение к слабой половине человечества. Следуя девизу, вывешенному им в своём кабинете на гипсовой статуэтке Наполеона, он твёрдо решил иметь любовные отношения исключительно с дамами из высшего общества. Либо с ними, либо ни с кем! По убеждению самого Бальзака, только такие отношения способны были пойти на пользу и вывести его в свет.

Неожиданный успех открывает писателю двери во многие ранее закрытые для него салоны и высокие кабинеты. В жизни Бальзака появляются первые аристократки – крестница королевы мадам де Берни и герцогиня д’Абрантес – бывшая любовница маршала Мюрата[17] и австрийского канцлера Меттерниха. Последняя, к слову, познакомила Бальзака со знаменитой мадам Рекамье[18]. Урождённая Лоретта де Пермон, герцогиня д’Абрантес была вдовой наполеоновского генерала Жюно, и, поговаривали, что в своё время молодой Бонапарт делал ей предложение. Хотя этот брак вряд ли был возможен, ведь Пермоны были родственниками Бонапартов, и в их доме провёл последние часы отец Наполеона, Карло Буонапарте.

Впрочем, мы забежали вперёд. Ибо рассказывать что-либо дальше о любовных отношениях Бальзака, упустив его пылкую увлечённость мадам де Берни, было бы явной несправедливостью по отношению к чувствам нашего героя.

Семейство де Берни приходилось – нет, не родственниками, – но наиближайшими соседями Бальзаков в Вильпаризи. Ну а кто не влюблялся в хорошенькую соседку – тот, извините, влюблялся ли вообще когда-нибудь по-настоящему? Следует заметить, де Берни были не просто соседями, а знатными людьми. В другие времена, скажем в годы правления приснопамятного Людовика XVI, на Бальзаков ни сам глава семьи, Габриэль де Берни, бывший советник Королевского суда, ни его дражайшая супруга, г-жа Лора, урождённая де Иннер, даже бы не взглянули, не говоря уж о том, чтобы зайти в гости и о чём-то там посудачить.

Но времена изменились, и, если верить письмам Оноре, его матушка была с соседкой настолько на короткой ноге, что преспокойненько выезжала в Париж в «элегантной коляске своей соседки госпожи де Берни, над которой она всю дорогу посмеивалась».

Мало кто знал, что Лора де Берни была дочерью Луизы де Лаборд, камеристки Марии-Антуанетты. Ничего удивительного, что крёстным отцом маленькой Лоры стал Людовик XVI, а крёстной матерью – сама королева; над купелью её держал герцог де Ришелье. Да и имя Лора было неполным, так как на самом деле оно звучало более торжественно: Луиза-Антуанетта-Лора. Будучи ребенком, Лора жила в королевском дворце; она получила придворное воспитание и прекрасное образование, поражая окружающих благородством манер. Если помните, когда мы говорили о неудачной попытке побега королевы из Тампля, упоминалось имя некоего шевалье де Жаржэ. Так вот, этот самый господин являлся не кем иным, как отчимом Лоры де Берни: именно за него выйдет замуж после смерти мужа госпожа Иннер (мать Лоры).

У этой женщины был ещё один известный родственник – граф де Лас Каз. Мари-Жозеф-Эммануэль-Огюст-Дьёдонне де Лас Каз (1766–1842) был морским офицером. Блестящий картограф, судьбе которого было уготовано оказаться личным секретарём Наполеона на острове Святой Елены. В связи с тем, что события Великой французской революции застали этого человека в должности всего лишь капитан-лейтенанта Королевского флота, всей последующей карьере офицер будет обязан исключительно Наполеону Бонапарту.

В 1809 году он стал бароном (ещё бы, с таким-то именем!), а потом и камергером. Барон барону рознь: де Лас Каз по натуре был учёным, и «Исторический атлас» Ле Сажа – творение именно его рук (и головы). В 1810 году барона включили в список докладчиков в Государственном совете; к 1814 году он стал капитаном первого ранга и государственным советником. К этому времени де Лас Казу уже пятьдесят, но его преданность Наполеону столь велика, что он требует разрешения сопровождать Императора в изгнание. Даже его сын Эммануил – и тот рядом, готов ехать в неизвестность. Наполеон соглашается. С такими людьми, понимает он, на чужбине будет легче.

Сам Лас Каз вспоминал: «“Вы понимаете, куда может привести вас ваше предложение?” – не скрывая своего удивления, спросил меня Наполеон. “Об этом я не думал”, – ответил я.

Наполеон принял моё предложение, и вот сейчас я нахожусь на острове Святой Елены»{70}.

В 1822 году, уже после смерти Наполеона, в предисловии к своему «Мемориалу Святой Елены» граф Лас Каз напишет: «В силу самых необыкновенных обстоятельств я долгое время находился рядом с самым необыкновенным человеком, какого только можно сыскать в истории. Восхищение побудило меня последовать за ним, не зная его; а узнав его, я готов был остаться при нем навсегда»{71}.

В отличие от прочих компаньонов, Лас Каз на острове Святой Елены становится для Наполеона неким летописцем дней – минувших и настоящих; тех, что ему пришлось прожить рядом со своим Императором. И в этом – особое искусство секретаря Наполеона. Лас Каз, пожалуй, тот единственный, кто ненавязчиво, достойно и уважительно завязывал с Бонапартом беседы на те или иные темы. Внимательно слушает. Записывает. Аккуратно и корректно задаёт вопросы. Снова записывает. И снова слушает. Почти не дыша, чтобы, не дай Бог, не сбить Императора с мысли.

Таким образом, этот удивительный человек позволил Пленнику раз за разом раскрывать душу, что-то переосмысливать, подвергать события собственному анализу, отзываясь о них иногда с сожалением, иногда – с восхищением или душевным трепетом. Воспоминания помогали Наполеону выживать в одиночестве и сохранять чувство реальности. Это поддерживало его, не давая впадать в крайности. И наконец, рисуя картины минувшего, Наполеон продолжал оставаться Наполеоном.

Тем не менее по приказу британского военного губернатора острова генерала Хадсона Лоу граф Лас Каз и его сын Эммануил были высланы на материк. 30 декабря 1816 года сторожевой корабль «Грифон» вывез неугодных из бухты Джеймстауна в сторону мыса Доброй Надежды…

* * *

Теперь о самой Лоре. В шестнадцать лет её спешно выдали замуж за графа де Берни. Почему – спешно? Да потому, что на дворе стоял суровый 1793 год: в январе гильотинировали Людовика XVI, в октябре та же участь постигла Марию-Антуанетту. Что уж говорить о сотнях простых смертных – менее знатных и богатых? Этих казнили почти ежедневно и группами. «Чихали в мешок» с частотой боя курантов на парижской ратуше. У главного столичного палача Шарля-Анри Сансона начались приступы депрессии; для стекания потоков крови с платформы гильотины пришлось прорывать дополнительные канавы… Молох террора набирал обороты.

Такова оказалась цена Свободы, Равенства и Братства. Как говорится, разделяй – властвуй!

Габриэль де Берни для королевской крестницы оказался спасительным мостиком. Хотя это полностью не избавило от нависшей опасности: вскоре новобрачные были арестованы. Казалось, что гильотины уже не избежать. Однако казнь Неподкупного (Робеспьера) спасла им жизнь. После этого кое-кому удалось выйти по амнистии. В числе этих «кое-кого» оказалась и чета де Берни.

Ну а потом… Потом всё смешалось, на горизонте появился Баррас с его продажной Директорией. Консульство, империя Наполеона Бонапарта… На волне послереволюционной пены Габриэль де Берни быстро пошёл в гору. Сначала он был принят на службу в армейское ведомство продснабжения; в 1800 году возглавил отделение министерства внутренних дел. Через одиннадцать лет г-н де Берни был утверждён советником парижского суда. Должность не ахти какая, но хорошо оплачиваемая и предполагавшая определённое влияние в столичном обществе.

Тем не менее лишения предыдущих лет дали о себе знать: к своим пятидесяти годам глава семьи выглядел лет на двадцать старше, напоминая ворчливого старика. Это был больной и желчный человек, слывший ко всему прочему неуравновешенным ревнивцем, который при виде цветущей жены испытывал неприкрытое раздражение. Когда же взгляд ревнивца упирался в какого-нибудь молодого повесу, вертевшегося рядом с его ветреной женой, самообладание окончательно покидало старикана: он начинал кричать и ругаться, а ещё «молоть всякую чепуху» относительно супружеской верности.

Ветреной свою супругу прозвал сам Габриэль де Берни. И не без причины. Дело в том, что в годы бурной молодости, когда г-жа де Берни пребывала во всей своей женской красе, она, потеряв голову, дала себя увлечь некоему «свирепому корсиканцу». Всё закончилось грандиозным скандалом и последующим разводом. Лора ушла от мужа к любовнику, красавцу Андре Кампи, от которого вскоре родила дочь Жюли, чей смуглый цвет лица подтверждал отцовство уроженца Корсики. Однако крепкой новой семьи создать не удалось: корсиканец исчез с той же скоростью, с какой появился. Пришлось возвращаться к Габриэлю; правда, произошло это через пять лет. И, как судачили соседи, истинным украшением семьи на сей раз стал «цветок Бенгалии» – внебрачная дочь Жюли.

Впрочем, с годами страсти мужа и жены поугасли, а с ними – и ревность г-на де Берни. Супруги запросто общались с соседями, стараясь не выпячивать свою принадлежность к высшему обществу. В какое-то время с ними довольно тесно стали общаться и Бальзаки, и письма Оноре это полностью подтверждают.

Вот одно из них, написанное сестре в феврале 1822 года: «Хочу сообщить, что мадемуазель де Берни… упала и чуть было не переломала себе все ребра; что мадемуазель Элиза… вовсе не так глупа, как мы воображали, у нее большие способности к живописи, особенно ей удаются карикатуры, кроме того, она музицирует; что госпожа де Берни торгует овсом, отрубями, зерном и сеном для скота, ибо после сорокалетних размышлений она поняла, что деньги – это все. Господин де Берни видит в этом году не лучше, чем в прошлом, в доме у них теперь тише, ибо он отдал двоих сыновей в коллеж (говорят, все дело обстряпал господин Манюэль). Одному из них выхлопотали стипендию… А вообще-то дети госпожи де Берни одни только и умеют смеяться, танцевать, есть, спать и разговаривать как должно; да и сама она женщина все еще очень любезная и любвеобильная»{72}.

Во всём этом имелся один нюанс: приличное образование Оноре позволяло ему давать уроки младшим детям де Берни. В результате частого общения 22-летнего молодого человека с матушкой своих учеников – 45-летней Лорой де Берни – произошло то, что и должно было произойти, когда имеешь дело с юностью: Оноре влюбился.

Правда, случилось это не сразу. Поначалу г-жа де Берни всего лишь посмеивалась над честолюбивым и хвастливым увальнем, который хотел казаться не таким, каким он был на самом деле. Но Лора всё видела и понимала. Язвительные колкости бывшей придворной дамы приводили молодого человека в замешательство, однако он ничуть не обижался, скорее – наоборот: чем больше эта опытная женщина измывалась над ним, тем сильнее заинтересовывала. Выходило так, что ненавязчивые колкости мадам де Берни как раз и привлекали неопытного юношу. Ну а её смех… О, этот достающий до самого сердца смех! Казалось, он мог свести с ума даже бесчувственный пограничный столб на окраине Вильпаризи. Безжалостный смех г-жи де Берни Оноре убивал наповал. Слыша его, он приходил в какое-то необъяснимое состояние – то ли восторга, то ли безумия. Одно точно: после этого смеха у него вдруг появлялось непреодолимое желание подойти к его виновнице и… и… и впиться своими губами в Её губы! Страстно и долго. До щемящих колик в груди. Ну а потом… потом можно было и умереть. Ведь что должно было произойти потом, Оноре даже не представлял.

Зато прекрасно представляла мадам де Берни. Потому как прекрасно знала: только потом и начинается Любовь. И, зная это, она издевалась. Искусно, тонко, как может издеваться над флейтой искусный флейтист – талантливо и терпеливо.

Оноре боязлив: он юн и неопытен. Даже дерзкая мысль (в его понимании – сквернейшая сама по себе!) о том, какое сокровище могло таиться у мадам де Берни там, за тугим лифом, бросала юношу в нервную дрожь, раскрашивая лицо в яркий багрянец. Но если бы только это! Хотелось немедленно убежать и затаиться где-нибудь в тёмном углу-уголочке. Ведь на воре и шапка горит. А на молодом «воспитателе» горела не только шапка (из густых чёрных волос), но уши и нос. Ну а губы, становясь сухими, буквально пылали пламенем. Этот безжалостный пожар сжигал Оноре заживо, превращая в некую раскалённую безвольную головёшку. Потому-то и хотелось бежать и прятаться – так далеко, чтобы никто не видел и не издевался.

Лишь тишина и одиночество позволяли остынуть и прийти в себя. Однако всё это не избавляло от главного – от желания вновь очутиться в объятиях жаркого пламени. Но для этого следовало вновь увидеть ту, ради которой… подумать только!.. Да, да, да! Ради которой он живёт. О, Лора! Лора… Её имя заставляло сжиматься, как от сильной пощёчины, одновременно вызывая чувство необыкновенной радости. Как подснежник, пробиваясь сквозь ледяную корку, тянется к свету и жизненной тёплой неге, так юный возлюбленный тянулся к той, которую звали нежным именем Лора. Ло-ра… Единственное слово, способное высечь желанную искру для горячего пламени…

* * *

Вскоре Оноре понял (вернее – почувствовал), что окончательно влюбился. Страстно. Безумно. И, как ему казалось, на всю оставшуюся жизнь. Ничего удивительного, что страсть оказалась болезненной. Потому что юной страсти противостояло другое – рассудительность. Безжалостная рассудительность, давая подзатыльник, настаивала на другом: ты что, дурачок? Её погибший семь лет назад сын был твоим ровесником… А как же тот любовник, по которому она тоскует по сей день? Наконец, что делать с ревнивым мужем? Да и вообще, она же… она же старуха!

Стоп! Нет-нет, мадам де Берни отнюдь не старуха! Лора не могла быть старухой по определению: ведь она… Она принцесса! И только слепой не видел этого. С её-то сиянием глаз, голосом, похожим на воркование горлицы, и смехом… И несравненным смехом, способным ввести в гипноз! Так что – принцесса! Сильная, красивая, властная и… недоступная.

Насчёт последнего Оноре, конечно, погорячился. Мадам де Берни была обычной женщиной. А для женщины любовь не игра в кошки-мышки, но нечто большее. И когда Лора поняла, что юный воздыхатель по-настоящему влюблён, она стала… осторожнее. Ведь эта женщина была слишком опытна. А опыт – бесценный учитель. Скажем, посмеёшься над чувствами юнца, а он – бульк! – и нет его, в омут с головой. Юность – прерогатива максималистов: или – или. Без всяких «авось» и «абы как». Поэтому играть с юнцами – себе дороже…

Тем временем Оноре пишет возлюбленной письма. Очень трогательные, а потому опасные. Опасные для неё, Лоры. Всё равно что по лезвию бритвы:

«Знайте же, сударыня, что вдали от вас живет человек, душа которого – какой чудесный дар! – преодолевает расстояния, мчится по невидимым небесным путям и постоянно устремляется к вам, чтобы, опьяняясь радостью, всегда быть рядом; человек этот с восторгом готов причаститься вашей жизни, ваших чувств, он то жалеет вас, то желает и при этом неизменно любит со всею пылкостью и свежестью чувства, которое расцветает лишь в молодости; вы для него больше, чем друг, больше, чем сестра, вы для него почти что мать, нет, вы больше, чем все они; вы для меня земное божество, к которому я обращаю все свои помыслы и деяния. В самом деле, я мечтаю о величии и славе только потому, что вижу в них ступеньку, которая приблизит меня к вам, и, задумывая что-нибудь важное, я всегда делаю это во имя ваше. Вы даже не подозреваете о том, что стали для меня поистине ангелом-хранителем. Словом, вообразите себе всю ту нежность, привязанность, ласку, восторженность, которые только может вместить человеческое сердце, они – я в это верю – переполняют мое сердце, когда я думаю о вас»{73}.

Какой ловкач: он просто ластится, пытаясь найти таинственную отмычку к сердцу обожаемой им женщины. Но пока натыкается на невидимую стену непонимания. Эта стена, конечно же, искусственная, выстроенная самой госпожой де Берни. И это понимают оба – он и она. А потому Оноре продолжает писать. Его письма вновь пылкие, но уже настойчивые:

«Великий Боже! Да будь я женщиной сорока пяти лет, но сохрани я при этом привлекательность, я вел бы себя совсем не так, как вы… Я бы отдался во власть своего чувства и постарался вновь обрести наслаждения молодости, ее чистые иллюзии, ее наивные мечты, все ее очаровательные преимущества…»{74}

«Ваш возраст для меня не существует, а если я и вспоминаю, что вам сорок пять лет, то я вижу в этом лишнее доказательство силы моей страсти… Так что ваши годы, быть может, и делали бы вас смешной в моих глазах, если б я не любил вас, теперь же это, напротив, только сильнее привязывает меня к вам, чувство мое становится только острее, и то, что это кажется странным и противоречит общепринятым взглядам, еще усиливает мою любовь… Один я могу по достоинству оценить ваше очарование».{75}

Что есть мораль? – спрашивает Оноре в очередном письме и сам же отвечает: «…Мы умираем бесповоротно… нет ни порока, ни добродетели, ни ада, ни рая, и нам надлежит руководиться лишь следующей аксиомой: старайся испытать в жизни как можно больше радостей»{76}.

Это он уже хитрит. Хитрит – чтобы обмануть, обвести вокруг пальца. Кого – Лору?! Ха-ха… Читая подобные послания, женщина давится от смеха: этот мальчишка возомнил о себе невесть что! Жизненных радостей ему мало! А вот с неё, пожалуй, хватит; она замужняя женщина. Муж, дети, повседневные заботы…

Оноре от всего этого далёк. Его терзают сомнения совсем иного порядка: может, эта женщина настолько умна, что вся его писанина вызывает лишь смех? Ну да, Лора – бывшая придворная дама, а потому чрезвычайно умна и осторожна. Тем более что она намного старше и опытней. Всё ясно: Лора просто-напросто не может воспринимать всерьёз его галиматью! Она слишком умна, чтобы вникать в его довольно смелые намёки…

И тогда в переписке с мадам де Берни Оноре начинает некие философские рассуждения – о мире, природе и эволюции. Для него это непросто, он волнуется, поэтому пишет сначала на черновиках и лишь потом всё переписывает набело…

Как хорошо, что у юного Оноре имелась такая привычка – сначала писать на черновиках, а потом переписывать. Потому что, если бы напечатать все письма, посвящённые им мадам де Берни, получился бы целый громоздкий том, а то и два! Том, затмивший, пожалуй, какой-нибудь «Блеск и нищету куртизанок». Но, к сожалению, эту книгу писем нам не суждено увидеть – её никогда не будет, ибо практически все письма давно сожжены! Уничтожены по просьбе самой Лоры её сыном после смерти матери. Из сохранившихся – лишь восемнадцать бесценных писем, остальные – оставшиеся черновики.

Но мы отвлеклись. Философия в его посланиях к возлюбленной не приводит к желаемому результату. «Ты прав, дорогой Оноре, – пишет ему Лора, – отныне – тс-с… ни слова о любви. В конце концов, это даже неприлично. Да и вообще, нам вряд ли стоит больше видеться…»

Силки для неискушённого юного существа окончательно запутываются. Подобное всегда срабатывает: сначала оттолкнуть, чтобы потом… с разбегу слиться в тесном объятии! Но Оноре об этом ничего не знает – у него подобное впервые. А потому – всё серьёзно. И эту серьёзность Лора быстро замечает.

Остаётся сделать последний шаг. А пока… пока она его всего лишь оттолкнула. Но ещё не приблизила. Ведь, чтобы приблизить, нужно быть готовой самой. Готова ли она? Готова ли кинуться в омут? В омут Любви? Он и Она. Она – это та, которая годится ему в матери! (Анна-Шарлотта Саламбье была моложе Лоры на год!)

Это только кажется, что всё так просто. Играть завлекая – только с виду просто. На самом деле подобное поведение всегда имеет оборотную сторону: на выходе – ловушка. Для того, кто завлекает. И если к этому оказываешься не готов – рви отношения сразу! Иначе можно опоздать.

Лора де Берни добилась своего: она свела беднягу с ума. Это и был тупик. Далее следовало либо дать пощёчину и попрощаться навсегда, либо… Либо уступить. Время для пощёчины оказалось упущено: бить по щеке следовало ещё в начале отношений, когда Оноре позволил себе невозможное – намёк на близость. Но этого сделано не было. Впереди маячил тупик. Значит… значит, уступать.

Хотела ли этого Лора? Безусловно. Нужно знать внутренний мир зрелой женщины, чтобы понимать: телесная близость для неё – не самоцель. Она вторична. Ибо первична ПОБЕДА. Возраста над юностью. Женщины над мужчиной (и пусть этот мужчина – всего лишь пылкий юноша). Ума над наивностью. Расчётливости над страстью и безрассудностью.

Подобный неравный по возрасту роман – всегда самоутверждение. Причём обоих: мужчины и женщины. Ведь Оноре тоже самоутверждался, представляя, как будет сжимать в объятиях крестницу королевы! Любил ли он Лору? Судя по всему, да. Страстно и самозабвенно, как можно любить в двадцать лет. Цинизм и расчётливость к Бальзаку придут позднее. Сейчас же он находился во власти юношеской страсти и ударов своего сердца.

Но даже в тот вечер Лора его оттолкнула. Она сделала вид, что уходит. А потом вернулась и… поцеловала. И они уединились в саду. Для Лоры тупик был неприемлем. Она тоже полюбила. Конечно, то не было страстью. Любовь сорокапятилетней Лоры де Берни к двадцатидвухлетнему Оноре – это всего лишь любовь зрелой женщины к неопытному юнцу. Бывало ли такое до этого? Бывало. С тех самых пор, как зародилось человечество…

* * *

Странно, близость Оноре с той, которую он полюбил, не сделала его счастливым. Наивный, откуда ему было знать, что любовь – это патока: чем сильнее любишь, тем больше увязаешь. То, что произошло между ним и мадам де Берни, для Оноре оказалось мало. Слишком мало! И от этого он даже растерялся. Надежды на то, что Лора, став его, окажется своей, не оправдались. Ведь она продолжала оставаться замужней женщиной. И принадлежала (о, ужас!) не ему – молодому, сильному, красивому, – а какому-то… какому-то… ужасному, брюзжащему бочонку! От мыслей о том, как её, бедняжку, терзает этот ненасытный шершень, Оноре становилось не по себе. Какая несправедливость! Он в растерянности бродил по окрестностям Вильпаризи, но, возвратясь в их сад, к той скамейке, и не находя там предмета своего обожания, впадал в некую прострацию. А потом… бежал к «соседке».

Влюблённые всегда беззащитны. Даже если они достаточно взрослые, всё равно напоминают детей. Страстная любовь лишает разума. Именно поэтому влюблённый Оноре с некоторых пор для Лоры де Берни оказался опасен. Прежде всего для Лоры. Неосторожность пылкого возлюбленного с головой выдавала окружающим их отношения.

Если Оноре казалось, что свои чувства ему ловко удаётся скрывать от посторонних, то на самом деле это была всего лишь юношеская самонадеянность. Первой почувствовала неладное, конечно же, мадам де Бальзак. О, эта женщина прекрасно знала, что такое флирт и чем он отличается от страстного романа! Но – нет-нет, при чём здесь Оноре?! Ведь её сын впервые серьёзно увлёкся. А он совсем не простак, этот юный проказник, вовремя заметивший невинный нежный цветок посреди запретной клумбы аристократов де Берни. Ах, Эмманюэль, она лишь на несколько лет моложе влюблённого юноши[19]. И это даже к лучшему. Породниться, встроившись в престижный ряд, с крестницей Марии-Антуанетты, – это ли не удача?!

В семье Бальзаков в Вильпаризи царит тихое оживление. Семейные сплетни как молва, обронённая на птичьем рынке: нет ни шанса остаться в секрете. Все перешёптываются, перемигиваются, хихикают. Не в глаза, конечно, зато в спину. Оноре влюблён, бедняжка, и об этом знает каждый, включая служанку и любящую бабулю. Больше всех оживлена мадам де Бальзак. Деньги! Этот милый недотёпа Оноре – он что кутёнок! Де Берни – ещё те скряги; только не на тех напали. Перво-наперво – брачный контракт! Пунктик к пунктику, вслед за пером стряпчего. Может, этой многодетной мадам де Берни и всё равно, как будет житься в браке её дочери, но только не мадам де Бальзак. У Оноре должно быть всё самое лучшее: прекрасная квартира, собственный выезд, одежда наконец! Ведь он даже не знает, что такое шёлковое бельё… А это, господа, деньги! Де-неж-ки… А потому…

При мысли о том, что можно взять с этих скряг Берни, у мадам де Бальзак начинались спазмы в груди и лёгкое головокружение. Упасть бы в обморок – но не на пол же! Времена не те, кто её подхватит – эту милую, славную, мудрую женщину? Ах…

Общую суету не мог не заметить даже папаша Бернар-Франсуа.

– Ничего не пойму! – возмутился однажды старик. – Снуют, снуют… Что происходит наконец?!

– Оноре… – шепнула в ухо мужа, уколовшись жёсткой щетиной, мадам де Бальзак.

– Ну… Оноре… ну…

– Он… Он…

– Тьфу, чертовка! Что он – что?!

– Дожили, милый: влюбился!

– В кого?

– В Эмманюэль…

– В дочь Гастона из мясницких рядов? Не бывать! Ведь этот Гастон – прощелыга!..

– Дурашка, – шлёпнула благоверного по мясистому носу жена. – Будь это дочь Гастона, разве мы с тобой сейчас бы о ней говорили?..

– Ну?..

– Что – ну? Готовься к свадьбе, дивизионный интендант! Эмманюэль – дочь наших соседей, аристократов де Берни.

– Этих богатеев?!

– Вот именно. Что скажешь, дорогой?

– Брачный контракт и…

– Это понятно! – перебила мужа мадам де Бальзак. – Кому доверим дело? Мсье де Мервилю?..

– Э-э, так дело не пойдёт, – насторожился Бернар-Франсуа. – Подобные вещи на коленке не решаются. Деньги, как, впрочем, и вопросы стряпчего, любят тишину. Отличные новости, жена! Есть над чем подумать и о чём помолчать…

* * *

Разочарование бывает двух видов: лёгкое и убийственное. Всё прочее не относится к этому понятию, являясь всего лишь игрой в это самое разочарование.

Бедные родители Оноре! Даже в самом жутком кошмаре они не могли предположить, какое разочарование их ждёт впереди. Правда, с которой пришлось столкнуться чете де Бальзак, оказалась не просто убийственным разочарованием, а убийственным вдвойне!

Во-первых, тю-тю все планы. Настоящие и будущие. Этот разудалый сорванец – раз! – и грязным башмаком по родительским планам. Ни безупречного брачного контракта, ни выгодной невесты, ни денежек. Следовательно, никаких перспектив. Кроме позора – ничего! Удружил, сынуля…

И во-вторых… моральная сторона вопроса. Роман с мадам де Берни – с этой старухой! – вывел Анну-Шарлотту де Бальзак из состояния былого равновесия. Эта негодная старушенция, позволившая себе шашни с её – ЕЁ! – невинным сыном, с этим нетронутым первым инеем стебельком, – надругалась не только над нежными чувствами горячо любящей матери, но и… Но и женщины! Женщины, у которой нагло, зло и цинично выкрали из семейного гнёздышка самое ценное – ЕЁ голубка! Нет, это просто какая-то вурдалачья выходка: Ведьма и Оноре…

Анну-Шарлотту будто подменили. Она забыла про ленты, театр и даже про мужа, сосредоточившись на одном – на мысли об одураченном сыне. Смириться с потерей имиджа и утраченной выгодой для мадам де Бальзак означало сложить руки и умереть. Ещё чего не хватало – она будет бороться! Поэтому пойдёт до конца. Женщины – не единственное, что заставляет кипеть кровь в жилах пылкого мужчины. Есть кое-что поважнее – перо и бумага, или сочинительство. Она встанет между ними – старухой и сыном, – взяв на себя бремя наставничества. Если понадобится – будет приплачивать будущему «гению от литературы» (а он им непременно станет!), чтобы только писал и писал.

Но! Для начала Оноре должен сделать первый шаг – уехать из Вильпаризи, покинув его на месяц, два, а если понадобится – то и на целый год. Куда? А неважно. Главное, чтобы подальше от этой распутной старухи! Скажем, в Байе, к сестре и зятю Сюрвилям. Разве у них для любимого братца не найдётся свободной комнаты? Так что в Байе, и только туда!

Литература! Что может быть интереснее и занимательнее?! Оноре удивлён: матушка штудирует его рукописи. Надменно-холодная, как айсберг, и расчётливая – теперь эта женщина вдруг превратилась в полную противоположность себе: мягкую, добрую, заботливую. И даже пытается казаться умной и начитанной, перебирая исписанные сыном листы с видом Нострадамуса.

Матушка… Как вы опоздали, мадам де Бальзак. С грустью смотрит Оноре на неуклюжие действия той, одного прикосновения которой когда-то было достаточно, чтобы он был счастлив. Эту бы нежность, глаза, полные ревностной любви, губы, готовые прильнуть к его щекам, познавшим помазок и жёсткость стали, – всё это тогда, тогда! Где вы были раньше, мадам де Бальзак?! Где были, когда ваш несчастный, затравленный, как щенок, Оноре, всхлипывая, мечтал только об одном – прижаться к материнской груди?..

Запоздалая любовь всегда отдаёт суррогатом. А всё потому, что она эгоистична и почти всегда по расчёту. В такой любви всегда есть что-то продажное, как у панельной женщины не первой свежести. О такой любви Оноре позже будет писать целые тома. Ну а матушке придётся отказать – как в её поползновениях совать нос в чужие рукописи, так и в попытке влезть в его отношения с любимой женщиной.

– Вы опоздали, матушка, – не выдержит однажды Оноре. – Пора понять: я просто стал взрослым.

Рано или поздно эгоистичная женщина жестоко отвечает за свой эгоизм. И первый удар всегда наносит самый близкий человек – собственный ребёнок. Познав детские лишения, он зачастую даже забывает сказать матери убийственное «прощай». Союз отпрыска с другой – более желанной и любящей женщиной – окончательно добивает несостоявшуюся мать. Мадам де Бальзак в этом неравном и запоздалом поединке за сына надеялась победить, совсем не ведая, что уже давно проиграла. Её сын обрёл ту, которую давно искал.

Впоследствии Бальзак скажет о мадам де Берни: «Она была мне матерью, подругой, семьей, спутницей и советчицей. Она сделала меня писателем, она утешила меня в юности, она пробудила во мне вкус, она плакала и смеялась со мной, как сестра, она всегда приходила ко мне благодетельной дремой, которая утишает боль… Без нее я бы попросту умер… Своими внушениями и поступками, исполненными самопожертвования, она помогла мне устоять в годину великих бурь. Она пробудила во мне гордыню, которая защищает мужчину от всех подлостей… Если я остался жив, то этим я обязан ей. Она была для меня всем… Ничто не может сравниться с последней любовью женщины, которая дарит мужчине счастье первой любви»{77}.

* * *

Бальзак находился под обаянием великовозрастной любовницы целых десять лет – с 1822 по 1832 год. Когда тридцатитрёхлетний красавец расстанется со своей возлюбленной, Лоре будет… пятьдесят пять. Впрочем, для обоих это не будет ничего значить. Мало того, они будут продолжать относиться друг к другу с такой нежной привязанностью и уважением, что говорить о каком-либо прекращении отношений не приходится. Писатель не забудет Лору никогда! Женщина, сумевшая, как Роден из глыбы мрамора, вытесать из неопытного юноши зрелого мужчину-любовника, а из ремесленника – маститого литератора, – эта женщина навсегда останется жить не только в сердце Оноре, но и в творчестве великого романиста. В его поведении, манере одеваться и, главное, в неповторимых бальзаковских романах, в которых мадам де Берни продолжит жить в десятках узнаваемых героинь.

Именно для неё, Лоры де Берни, писатель создаст особый образ – образ женщины бальзаковского возраста[20]. Это опытная, нежная, заботливая и готовая ради возлюбленного к самопожертвованию женщина тридцати-сорока лет. Всё это блестяще отражено в его бессмертных романах, имеющих, к слову, многоговорящие названия: «Тридцатилетняя женщина» («La Femme de Trente Ans»), «Покинутая женщина» («La Femme Abandonnée») и пр.

«Женщины наделены неподражаемым даром выражать свои чувства без пышных фраз; женское красноречие – в звучании голоса, в движении, позе и взгляде» («Тридцатилетняя женщина»).

«…Любовь не заглядывает в метрические записи. Никто не любит женщину за юность или зрелость, за красоту или уродство, за глупость или ум; любят не за что-нибудь, а просто потому, что любят» («Дело об опеке»).

«…Быть источником блаженства для мужчины – чувство, никогда не покидающее женщину» («Покинутая женщина»).

Как видим – всё там! И первый холод зрелого возраста, и одиночество, и непреодолимое желание любить и быть любимой, и очередной всплеск страсти при встрече с тем, кто смог всколыхнуть разочарованное сердце былой красавицы. И вновь всё то же: жаркая любовница превращается в нежную мать-берегиню, чьё участие в судьбе молодого человека переворачивает все его представления о взаимоотношении мужчины и женщины. Духовное единство – та незаменимая скрепа, благодаря которой удаётся сцементировать, казалось бы, ещё совсем недавно разных людей.

Бальзаковская женщина – явление абсолютно уникальное. Она самостоятельна и прекрасно осознаёт, что делает, для кого и зачем. Именно этот тип женщины в творчестве романиста занимает ведущее место. Ни яркое личико, ни юный возраст, ни ангельский голосок – ничто не привлечёт внимания Бальзака, кроме преданности и нежной привязанности. «Все данные юных, – писал Оноре, – это всего лишь маска, ибо юные слишком много хотят и требуют, но взамен не готовы ничего дать». Исследователи, говоря об этом феномене, всегда стесняются сказать главное. А главное заключается в том, что сам Бальзак «смазливую и жадную» всегда считал слишком тупой, чтобы ставить на одну планку с той, которая более опытна, страстна и умна.

С. Цвейг: «Никогда так называемая демоническая женщина или посетительница литературно-снобистских салонов не привлечет Бальзака. Показная красота не соблазнит его, юность не приманит. Он со всей энергией выскажет свое “глубокое нерасположение к юным девушкам”, ибо они слишком многого требуют и слишком мало дают»{78}.

Однажды Бальзак скажет великие слова: «Сорокалетняя женщина сделает для тебя все, двадцатилетняя – ничего!»{79}

Мсье де Бальзак, не согласиться с Вами – значит, выказать своё полное невежество. Bravissimo!

* * *

Как точно подметил Стефан Цвейг, «встреча с мадам де Берни явилась решительным моментом в жизни Бальзака».

«Она не только пробудила мужчину в забитом и помыкаемом сыне, – поясняет Цвейг, – она определила для него тип любви на всю его грядущую жизнь. Отныне во всех женщинах Бальзак вновь и вновь будет искать это матерински-оберегающее, нежно-направляющее, жертвенное начало, эту готовность прийти на помощь, которая осчастливила его у первой этой женщины, не требовавшей от него невозместимого для него времени и, напротив, всегда обладавшей временем и силой, чтобы облегчить бремя его труда. Благородство, общественное и духовное, становится для него предварительным условием любви; участие и понимание кажутся ему важнее, чем страсть. Его всегда будут удовлетворять только те женщины, которые превосходят его опытностью и, как это ни странно, возрастом и позволяют ему смотреть на них снизу вверх» {80}.

И Бальзак чрезвычайно польщён близкими отношениями со светскими дамами: ведь они становятся для него не просто любовницами, но хорошими и верными друзьями. Женщин-аристократок он всегда будет ставить на то место, на котором хотел их видеть, – матери, сестры, возлюбленной…

В «Шагреневой коже» он полностью выскажет своё отношение к ним:

«Ах, да здравствует любовь в шелках и кашемире, окруженная чудесами роскоши, которые потому так чудесно украшают ее, что и сама она, может быть, роскошь! Мне нравится комкать в порыве страсти изысканные туалеты, мять цветы, заносить дерзновенную руку над красивым сооружением благоуханной прически. Горящие глаза, которые пронизывают скрывающую их кружевную вуаль, подобно тому как пламя прорывается сквозь пушечный дым, фантастически привлекательны для меня. Моей любви нужны шелковые лестницы, по которым возлюбленный безмолвно взбирается зимней ночью… Наконец я хочу увидеть эту же таинственную женщину, но в полном блеске, в светском кругу, добродетельную, вызывающую всеобщее поклонение, одетую в кружева и блистающую бриллиантами, повелевающую целым городом, занимающую положение столь высокое, внушающую к себе такое уважение, что никто не осмелится поведать ей свои чувства. Окруженная своей свитой, она украдкой бросает на меня взгляд – взгляд, ниспровергающий все эти условности, взгляд, говорящий о том, что ради меня она готова пожертвовать и светом, и людьми!.. Меня пленяет женщина-аристократка, ее тонкая улыбка, изысканные манеры и чувство собственного достоинства; воздвигая преграду между собою и людьми, она пробуждает все мое тщеславие, а это и есть наполовину любовь…»

Тщеславие и любовь… Кто знает, возможно, для Бальзака это было то же самое, что для простого смертного… клубника со сливками?

* * *

Впрочем, большому семейству Бальзаков сейчас явно не до этого: возникли более серьёзные проблемы.

Не так давно госпожа Бальзак приютила у себя в доме племянника – двадцатидвухлетнего Эдуарда Малюса[21]. Круглый сирота, Малюс умирал. Он был серьёзно болен (легочной чахоткой), и ему ничего не оставалось, как попросить тётушку дать ему последний приют, где бы за ним осуществлялся надлежащий уход и забота. В отсутствие Оноре в Вильпаризи Эдуарда поселили в его комнате, где юноша медленно угасал. В тёплые дни, греясь на солнце, он ложился на складную кровать в саду, куда иногда заглядывала и «дама с околицы», как называла мадам де Берни бабушка Саламбье. Принося со своей фермы сливочное масло для больного Эдуарда, любовница одновременно пыталась выведать у бабули что-либо об Оноре.

«Мы, как обычно, видим “соседок с околицы”, – пишет внуку его негласная сообщница. – И эти дамы оказывают множество знаков внимания нашему бедному страдальцу… С большим интересом справляются о том, что слышно у тебя… Твое письмо вручено»{81}.

Тем временем произошли кое-какие события.

В Вильпаризи Бальзаки жили в доме, владельцем которого был кузен матушки Антуан Саламбье, сдававший родственникам жильё отнюдь не бесплатно, а за определённую плату. Однако он продал эту недвижимость своему брату, Шарлю Саламбье, неожиданно поднявшему арендную плату до пятисот франков в год. Такой поступок со стороны кузенов возмутил чету Бальзаков, решивших после этого вновь перебраться в Париж. Переезд затормозил умирающий Эдуард, который, кашляя и харкая кровью, целыми днями сидел в кресле и пытался научиться вышивать.

Госпожа Бальзак писала дочери 12 октября 1822 года:

«Вы даже не можете себе представить, милые друзья, как худо нашему бедному Эдуарду; язык у него темно-коричневый, а в глубине – почти черный; пульс у бедняжки слабеет с каждым часом… Он ничего не ест, только с трудом проглатывает шесть устриц и выпивает чашку молока… Долго он не протянет, я в этом уверена…

Только для Лоретты: Оноре уходит в полдень, возвращается в пять часов; прочитав газету, снова ускользает из дому и возвращается в десять вечера. Несмотря на то что Эдуард так плох, сынок и папаша оставляют меня одну. Оноре даже не понимает, как неприлично по два раза в день ходить в чужой дом. Он не понимает, что его хотят околпачить. Я предпочла бы находиться в ста лье от Вильпаризи. За последнее время он не написал ни строчки… Голова у него занята только одним, он не понимает, что, отдаваясь своему чувству с таким пылом, он скорее пресытится; но поведение его столь неосмотрительно, что он лишает себя возможности с честью выпутаться из этого положения в будущем. Я пыталась ему объяснить, что, несмотря на всю свою душевную тонкость и деликатность, я вынуждена поступать так, как поступаю. Напиши ему, быть может, он тебя послушает…»{82}

25 октября 1822 года Эдуард Малюс умер. Стараниями нотариуса Виктора Пассе оставшееся после него наследство было приведено в должный порядок. «Самоотверженный уход за безнадежно больным родственником и печаль по усопшему были оплачены наличными. Буржуазная мудрость обратила милосердие в капитал» {83}, — пишет А. Моруа.

А ведь Моруа прав: «буржуазной мудрости» не устаёшь удивляться. После того как семейство переехало в парижский квартал Марэ (дом № 7 по улице Руа-Доре), батюшка Оноре, ничтоже сумняшеся, составил договор, согласно которому отныне Бернару-Франсуа полагалось от родного сына сто франков в месяц. За что, спросите? За кров и стол: «Господин Оноре сам будет оплачивать свечи, дрова и прачку; в годовую сумму – тысяча двести франков – входит только стоимость пропитания и жилища»{84}.

Впрочем, винить батюшку не за что: Оноре сам настоял на подписании данного контракта. Жажда свободы и здесь взяла верх.

31 января 1823 года, через несколько месяцев после смерти юного Малюса, скончался верный друг Оноре – госпожа Саламбье, любимая бабушка. Надёжный союзник внука, она поддерживала его в литературных начинаниях и давала советы в сердечных делах. «Постарайся не писать больше такие мрачные книги, – увещевала она Оноре, – рассказывай лучше о любви и делай это с приятностью… Ручаюсь тебе за успех, к тому же и сам исцелишься»{85}.

Переехав на какое-то время в Париж, семья продолжала вспоминать просторный дом в Вильпаризи, в котором им жилось не так уж плохо. Всё чаще Бернар-Франсуа подумывал выкупить «уютное гнёздышко», и когда выпал удобный случай, сметливый батюшка выкупил его у Шарля Саламбье за десять тысяч франков. В середине 1824 года семейка вновь вернулась в Вильпаризи.

К огорчению г-жи Бальзак, Оноре категорически отказался возвращаться в провинцию. Сняв небольшую квартирку в доме № 2 по улице Турнон, он заявил, что «намерен работать до изнеможения», для чего ему якобы и требовалось одиночество. Однако мамаша быстро раскусила причину сыновьего упрямства.

– Я очень волнуюсь за нашего Оноре, – сказала она Бернару-Франсуа, узнав о решении сына. – Он просто будет принимать у себя госпожу де Берни. Наш сын хочет, чтобы ему никто не мешал…

– Да, понять парня можно, – улыбнулся отец. – На месте малыша Оноре и я, пожалуй, поступил бы так же…

Не найдя поддержки в лице мужа, госпожа Бальзак ищет её у дочери:

«Я снова хочу поговорить с тобой о дезертирстве Оноре, – жалуется она Лоре. – Как и вы, я охотно воскликну: “Браво!”, если он и в самом деле остался в столице для того, чтобы работать и уразуметь наконец, чего ему следует держаться; но боюсь, он затеял все это для того, чтобы под благовидным предлогом без стеснения предаваться страсти, которая его губит. Он удрал отсюда вместе с нею; она провела целых три дня в Париже, я так и не могла повидать Оноре, хотя он знал, что я приехала в столицу ради него. Думаю, они вместе сняли эту квартиру, и он выдает ее там за свою родственницу. Он, верно, потому и избегал встречи со мной, что не хотел говорить, где остановился; все эти соображения заставляют меня считать, что Оноре просто ищет полной свободы, вот и все…»{86}

Ну а госпожа де Берни, писавшая своему возлюбленному длинные и трогательные письма, после переезда Оноре в Париж заметно оживилась. Отныне ей никто не мешал. Наконец решившись, она продаёт недвижимость в Вильпаризи и поселяется неподалёку от дома, где снимает жильё тот, которого она любит. Теперь уж она никому не отдаст своего Оноре!

В этой партии Бальзак вышел победителем. Надолго ли?

* * *

Брак Лоранс оказался для семейства Бальзаков большой и непоправимой бедой. После рождения ребёнка она тихо жила в Сен-Мандэ, всё реже появляясь в Вильпаризи. Ну а её «благоверный» супруг, не переставая, куролесил. Как одичавший алкоголик, этот негодник уносил из дома всё, что представляло из себя хоть какую-нибудь ценность: украшения жены, деньги или, скажем, «чудесную кашемировую шаль».

Между зятем и тестем пробежала чёрная кошка. Произошло это после того, как Бернар-Франсуа отказал моту в просьбе быть его поручителем в банке при оформлении долгового обязательства в 5000 франков.

– Ещё чего! – фыркнул Бернар-Франсуа, узнав о просьбе зятька. – Уж лучше сразу головой в омут! Завтра тебя ищи-свищи, а нам не рассчитаться до смерти…

Ничего удивительного, что после отказа тестя больше в Вильпаризи Трубадура никто не видел.

Гнойник лопнул в августе 1825 года, когда после рождения второго ребёнка 23-летняя Лоранс, не выдержав выпавших на её долю испытаний, скончалась. Лечивший женщину доктор, смущаясь, сбивчиво объяснял, что у бедняжки была скоротечная чахотка. Бальзаки обливались слезами и понимающе кивали головами: да-да, их бедную Лоранс убил туберкулёз. Но знали они и другое: причиной страшной болезни и смерти их дочери и сестры стал никудышный зять, который и свёл бедную женщину в могилу.

После описи имущества всё ценное быстро перекочевало в ближайший ломбард. «Остался лишь платяной шкаф, забитый модными нарядами Монзегля, – пишет Г. Робб. – Год спустя идеальный муж женился на семнадцатилетней»{87}.

Незадолго до смерти, в апреле 1825 года, Лоранс напишет брату длинное письмо, в котором выразит крайнюю озабоченность за его дальнейшую судьбу.

Прочтём его: «4 апреля 1825 года. Твои коммерческие начинания, дорогой Оноре, – а их уже целых три, не то четыре – не идут у меня из головы; писатель должен довольствоваться своей музой. Ведь ты с головой ушел в литературу, так разве это занятие, без остатка заполнявшее жизнь знаменитых людей, посвятивших себя сочинительству, может оставить тебе время для новой карьеры, может позволить тебе отдаться коммерции, в которой ты ничего не смыслишь… Когда человек впервые берется за такие дела, то, чтобы преуспеть, он должен с самого утра и до поздней ночи помнить об одном: надо постоянно заискивать перед людьми, расхваливать свой товар, дабы продать его с прибылью. Но ты для этого не годишься… Окружающие тебя дельцы будут, конечно, все расписывать самыми радужными красками. Воображение у тебя богатое, и ты сразу же представишь себя обладателем тридцати тысяч ливров годового дохода; а когда фантазия у человека разыграется, и он строит множество планов, то здравый смысл и трезвость суждений оставляют его. Ты очень добр и прямодушен, где уж тебе уберечься от человеческой подлости… Все эти размышления, милый Оноре, вызваны тем, что ты мне очень дорог и я предпочла бы знать, что ты по-прежнему живешь в скромной комнате на пятом этаже без гроша в кармане, но зато трудишься над серьезными сочинениями, пишешь, а не занимаешься блестящими коммерческими операциями, которые сулят состояние… А теперь я с вами прощаюсь, господин предприниматель. Будьте предприимчивы, как и положено хорошему коммерсанту, только смотрите, чтобы за вас самого часом не принялись… Не позволяй своей музе слишком долго дремать; мне не терпится увидеть твои новые произведения, прочитать их»{88}.

Как часто Оноре будет вспоминать эти строки, написанные рукой, по сути, умирающей сестры. Милая Лоранс, как она была права! Главные произведения Бальзака ей так и не удастся прочесть…

К сожалению, в день смерти Лоранс Оноре не будет рядом с ней: он гостил в Версале у старшей сестры Лоры, которая на тот момент была беременна. Именно поэтому брат скрыл от неё эту трагическую весть. Зато поделится горем со своей новой знакомой – герцогиней д’Абрантес:

«11 августа 1825 года. Бедная моя сестра отмучилась. Только что прибыл нарочный; я уезжаю и не могу даже сказать, сколько времени отнимет у меня эта горестная церемония и все, что с нею связано. Затем я возвращусь в Версаль… Сестра ни о чем не знает. Не выдавайте же ей печальную тайну этой трагической смерти. Я уезжаю вместе с Сюрвилем. Прощайте, прощайте»{89}.

Жизнь – не русская рулетка: повезло – не повезло. Она слишком серьёзна, чтобы действовать на авось. Больше всех после смерти младшей дочери горевал отец. Его самонадеянность относительно «достойного» жениха сыграла с ним злую шутку…

* * *

Вообще, кто бы как ни считал, случившееся с юным Бальзаком (мы говорим о его любви к мадам де Берни) – прежде всего результат непростых отношений между сыном и матерью, позже названных Фрейдом эдиповым комплексом. Странно, что знаменитый австрийский психоаналитик в своих работах по психоанализу не обратил своего пытливого взора на любовь великого француза к женщине, которая была намного старше его. Хотя, на мой взгляд, не обратить внимание на эту поистине патологическую страсть было просто невозможно.

Осмелюсь пойти дальше: отношения г-на де Бальзака и мадам де Берни до конца не исследованы. Могу предположить почему: влечение юного писателя к «даме бальзаковского возраста» (именно оттуда это понятие) – предмет исследования не публицистов, а именно последователей доктора Фрейда. А также психиатров. Ибо речь, как уже было замечено, о некоем девиантном поведении, если не сказать больше – о патологическом влечении.

К моменту близкого знакомства Оноре с мадам де Берни женщине его обожания сорок пять, она мать девятерых(!) детей – и это только рождённых (несколько детей умерло). Замужество с шестнадцатилетнего возраста и нелёгкая семейная жизнь (с учётом пятилетнего развода) в трудное и неспокойное политическое время – всё это вряд ли способствовало тому, чтобы в свои сорок пять многодетная мать выглядела достаточно соблазнительно для партнёра, который вдвое её младше.

Только не подумайте, что автор этих строк за какое-то неравноправие по возрастному принципу, в том числе в любовных отношениях. Ни в коем случае! Любви, как известно, все возрасты покорны. Другое дело, что страсть Оноре де Бальзака имела явные сексуальные отклонения от принятых в данном обществе неких утвердившихся норм полового влечения. Не беря на себя роль эксперта-психиатра, тем не менее отмечу некоторые особенности отношений великого французского романиста с мадам де Берни.

Итак, у нашего героя налицо эдипов комплекс, прекрасно описанный Зигмундом Фрейдом. Соглашусь, австрийского учёного критиковали, критикуют и будут критиковать. Но то, что Фрейд гениален, – бесспорный факт. И его психоанализ сексуального влечения достаточно уникален. Эдипов комплекс, если кратко, это некое бессознательное (или сознательное) сексуальное влечение, в данном случае – мальчика к своей матери.

Теперь подробнее о той стороне вопроса, которой исследователи-бальзаковеды, судя по всему, не питали особого желания касаться. Возможно, потому, что боялись навредить имиджу своего кумира. А зря. Потому что в подобных рассуждениях нет ни толики какого-либо уничижения.

У Бальзака было несчастное детство. И это даже не нужно доказывать. Если же рассматривать детское воспитание французов в начале XIX века с высоты сегодняшнего дня, то можно говорить об определённой жестокости подобного воспитания. Даже если не учитывать суровые условия содержания бедных детей в стенах частных и монастырских школ, имел место самый бесчеловечный момент – разлука с матерью, тоска по которой изъедала детские сердца, как ржавчина изъедает железо. Отсутствие материнского тепла не только меняло поведение воспитанников подобных заведений, но и коверкало психику детей.

Оноре познал изнанку детского воспитания и человеческого взросления не понаслышке. И это, несомненно, повлияло на его психоэмоциональное здоровье, а в последующем – и на половое влечение. Малыш до четырёх лет воспитывался у кормилицы; потом была череда закрытых учебных заведений. Все детские годы встреча с матерью для ребёнка являлась некой сладкой конфетой в праздничный день. Мать для него была любимой, желанной, недосягаемой и… запретной. Именно запретной, ведь ему не разрешалось быть постоянно при ней. Ни прижаться, ни обнять, ни приласкаться, ни поцеловать, ни даже полюбоваться ею (ведь мама всегда самая лучшая и красивая!). Мать для маленького Оноре превратилась в некое табу, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Его матушка всегда была вне досягаемости: бо́льшую часть времени она уделяла себе, любимой. И это тоже не прошло бесследно. Как следствие – явления эдипова комплекса, которые, скрываемые до поры до времени, выплеснулись на мадам де Берни. Когда на него обратит внимание другая женщина – в возрасте матери, оказавшаяся более близкой, внимательной, ласковой и понимающей его сложный внутренний мир, – тогда-то пламя, тлеющее в нём, выплеснется наружу, превратившись в жаркий пожар. Всё совпало: женщина из высшего общества возраста матери, умная, понимающая и… готовая его любить, в том числе физически.

Копнув глубже, видишь, что страсть Оноре, безусловно, девиация (отклонение от нормы) полового влечения в сторону геронтофилии[22]. И всё это результат воспитания, приведший к некой сексуальной извращённости. После мадам де Берни и герцогини д’Абрантес будут другие – зрелые и готовые разделить с ним любовное ложе. Чуть младше окажется Эвелина Ганская. Но тоже замужняя и далеко не первой свежести дама. Зрелые женщины – они нравились Оноре!

* * *

…Если ты карабкаешься вверх, будь уверен: кряхтеть тебе придётся в гордом одиночестве. Ни справа, ни слева не поддержит тебя ни дружеский локоть, ни вовремя кем-то подставленный табурет, ни чья-то сильная мускулистая рука. Никто никогда. Готовься к другому – к извечным насмешкам, подлым подножкам (под те же насмешки), а ещё – к предательству, причём, казалось бы, самых близких.

Всё это смог бы смело подтвердить бедняга Оноре, чей тяжкий подъём на литературный Олимп оказался схож с взбиранием на шест, смазанный жиром, в составе которого оказалось столь много отвратительных компонентов (ложь, зависть, предательство – и так до бесконечности!), что добраться до самого верха, пожалуй, не было ни единого шанса. Если б, конечно, вместо нашего героя присутствовал кто-то другой – скажем, тот, у которого отсутствовало бальзаковское упорство и его изумительная напористость.

Именно поэтому очень скоро многим станет понятно: Оноре умеет побеждать!

Созданный во грехе человек изначально грешен. И зависть – не самое страшное из людских прегрешений. Оноре, медленно карабкавшийся по смазанному нечистотами шесту, ещё не достиг вершины, а ему уже начинали завидовать.

К 1824 году автора, писавшего под псевдонимом Орас де Сент-Обен, уже многие знают, причём не только пройдохи-книготорговцы, но и представители журналистской братии. Ведь и сам Оноре, подвизавшийся последние пару лет на публицистической ниве, мало-помалу становится акулой пера, безвозвратно топя одних и возвышая других. Дельце, понятно, грязноватое, но, сделав выбор в пользу звонкой монеты, пятиться назад не было ни времени, ни желания. С волками жить – по волчьи выть.

А его, и правда, ненавидели. Драматург Анри Монье вспоминал:

«В последние годы Реставрации я часто бывал в кафе “Минерва”, где собиралось несколько остроумных молодых людей, в том числе Джеймс Руссо и Орас Рессон… Эти молодые люди были ко мне очень расположены, и их, кажется, весьма занимала моя беседа.

Однажды, когда мы говорили о трагедии Казимира Делавиня, представленной накануне в “Одеоне”, Орас Рессон встал.

– Пойдемте отсюда! – воскликнул он. – Сюда идет этот скучный Сент-Обен.

– Смотрите, какого он мнения о своем сотруднике, соавторе по “Искусству повязывать галстук”; но он прав, – заметил Джеймс Руссо, – спасайся кто может!

Вошел человек еще молодой, но уже заметно располневший, с живыми глазами, круглым и улыбчивым лицом; руки он держал в карманах, шел ленивой походкой и был похож на монаха или на крестьянина. Увидев, что его друзья удрали, Сент-Обен подошел к даме за стойкой и стал рассказывать ей какую-то историю, то и дело прерывая рассказ громким хохотом»{90}.

Тем временем литературная фирма «Орас де Сент-Обен, романы оптом и в розницу» неплохо раскрутилась, поставляя на суд читателя сентиментальную жвачку, поединки, убийства, экзотику и любовь с лёгкой поволокой эротики. У де Сент-Обена появились даже свои почитатели, бо́льшую часть которых составляли пугливо-впечатлительные барышни и ищущие острых ощущений прыщавые юнцы. Сент-обеновское перо отличалось особой виртуозностью, схожей с точностью ножа мясника, разделывающего звериную тушу: точно, метко, завлекательно и почти красиво. Утончённой девственнице г-н де Сент-Обен предлагал пылкое сердце храброго рыцаря; её матушке – богатого вдовца-герцога; ну а хозяину семьи – что-нибудь по части щедрого наследства в виде заброшенного замка с привидениями и несколькими акрами бесхозной земли. Бабулькам – райские кущи; прыщавым – рыцарские турниры и сонм обольстительных одалисок… Всё на ваш вкус, chers Madame et Monsieur, правда, за определённую плату в виде книжной цены. Читайте, вкушайте, наслаждайтесь…

Литературная золотая рыбка работала с методичностью ткацкого станка, принося её создателю стабильный доход в несколько тысяч франков в год. Вот уже один за другим выходят «Арденнский викарий» и «Столетний старец». Их тоже читают и обсуждают, рекомендуют почитать другим. Правда, «Викария» называют «пагубным» произведением, направленным против религии и государства, тем не менее это не мешает обывателям перелистывать его «гадкие» страницы.

Правление Луи XVIII отличалось строгой нравственностью и уважением к догмам католической церкви. Оноре перешёл запретную черту, в его сочинениях просматривалось как неуважение к церкви, так и правовым установкам социума. Прелюбодеяние, описанное в «Викарии», оказалось не самой удачной темой для романиста. Книгу изъяли, наложив запрет. Дальше – хуже: литератор должен был предстать перед королевским судом. А это строгое наказание (возможно – тюрьма), крах всех надежд.

В этот раз жертвенный удар принял на себя… Бернар-Франсуа, который, ничтоже сумняшеся, заявил, что автор «непотребной книжонки» именно он, старый ветеран и многодетный отец, который даже в мыслях не держал что-либо против государства и святой церкви. Тёртый калач, батюшка рассчитал точно: иметь дело с выжившим из ума стариком никто не захотел, поэтому скандал замяли, спустив всё на тормозах.

Тем не менее запретный плод оказался сладок. Впрочем, как и острый язычок Ораса де Сент-Обена. Запрещённую книгу читают исподтишка, передавая её из рук в руки.

Кстати, это настоящее имя автора или всего лишь псевдоним? – интересуются читатели. Ох, вздыхают девицы, неплохо бы с этим самым господином познакомиться поближе…

Разве подобное не успех? А если не успех – то что?! Другое дело, что всё это – вне Бальзака, как бы снаружи и вокруг. А что он сам?

А сам он трудится: Оноре много пишет. «Трактат о молитве», «Озорные рассказы» («Contes Drolatiques»)[23], очередной роман – «Последняя фея, или Новая волшебная лампа» («La Dernière Fée ou la Nouvelle Lampe Merveilleuse»). Новое сочинение де Сент-Обена (о фее-герцогине (на сей раз – Сомерсетской), покорившей сердце юного простака) вызывает читательский фурор своей писательской смелостью.

Книгу помогла издать верная Лора де Берни, за что автор был ей безмерно благодарен. Незадолго до своей смерти Бальзак скажет, что его «Последняя фея» была лучшим на свете романом.

* * *

«Волки» не замедлили показать острые зубы.

В начале 1824 года вышел новый роман Бальзака (всё под тем же псевдонимом «де Сент-Обен») «Аннетта и преступник» («Annette et le Criminel»). Самому автору книга нравилась – и её содержание, и как поработали издатели.

А вот дальше всё пошло не по плану: роман подвергся откровенной травле. Самый громкий разгром ждал автора на страницах «Feleton litterer», где жёсткая рецензия на книгу не оставила от неё камня на камне. Но и это не всё: писавший рецензию принадлежал к тем, с кем общался Бальзак, – к молодым столичным публицистам. Автор романа и тот, кто ударил под дых, даже были знакомы. Тем не менее бальзаковские герои были названы ходульными, а стиль изложения – никудышно-неряшливым. Да и вообще, витийствовал критик, действие романа слишком надуманное, от него за версту несёт вычурными измышлениями, не имеющими с действительностью ничего общего. Так что новый роман Ораса де Сент-Обена, писала газета, это некое варево, в котором избыток висельного юмора «без соли». Итак, налицо – разгром.

Удар был рассчитан тонко и точно – по болезненному самолюбию молодого автора. Больше всего гениев гибнет в самом начале полёта; и чаще всего именно из-за подлого удара оттуда, откуда те его совсем не ожидают. Душа начинающего гения как лягушка, ещё вчера пребывавшая в тельце вездесущего головастика; именно поэтому она слишком ранима, чтобы выдержать сильный натиск. Даже крепкий гвоздь, угодив на наковальню, плющится под ударами тяжёлого молота; что уж говорить о нежном тельце лягушонка: от него остаётся лишь мокрое пятно.

Оноре болезненно воспринимает нанесённый удар. Он знает автора низменной статьи, что придаёт ситуации некий скандальный характер. Утешало единственное: завистник неплохо критиковал, но как писатель – ха-ха! – никуда не годился. По крайней мере, как знал Оноре, ваял свои рассказы и пьески значительно хуже того, против которого была направлена критика. Этот завистник, будучи бесталанным писателем, был вынужден мстить. Именно поэтому не сдерживал эмоций…

Защищать себя и доказывать собственную значимость опять же не было ни сил, ни времени. Оставалось единственное – показать своё превосходство. И Оноре действует. Сделав некоторые правки, он готовит «Последнюю фею» ко второму изданию.

Однако процесс травли легко начать, но трудно остановить. Доработанную «Фею» демонстративно не замечают; а вот «Аннетту» продолжают безжалостно критиковать. Особенно старается «Le Diable boiteux» («Хромой бес»; название парижской газетёнки), где очередной критик резвится на костях несчастного Ораса де Сент-Обена, как циркач на батуте. Уязвлённый Оноре сильно переживает: он впадает в уныние, а по ночам беднягу изводит бессонница.

Оставалось последнее – представить завистникам и ворчунам новый роман, который смог бы заставить крикливую братию наконец замолчать. Этим романом должен был стать «Ванн-Клор, или Бледноликая Джен», выход которого сопровождался двумя лестными рецензиями известного столичного журналиста Анри де Латуша[24]. Если верить последнему, новый анонимный роман (уже не для кого не было секретом, что «Орас де Сент-Обен» – всего лишь чей-то псевдоним) мог вполне претендовать на некое лидерство во французском романтизме.

«Среди потока книг, обрушивающегося на нас, – писал Латуш, – эта книга достойна быть отмеченной. Быстро развивающееся и захватывающее действие, драматические сцены, яркие, сильно написанные картины – все привлечет читателей, а особенно читательниц, которые любят обнаруживать в романе верные наблюдения и занимательность действия»{91}.

Тем не менее критики продолжают бесноваться (нужно ли говорить, что и в «Хромом бесе» – тоже). Этим крикунам, похоже, нравилось плясать на распластанном теле несчастного писателя-трудяги, каждый новый роман которого становился для завистников некой красной тряпкой для разъярённого быка. То была некая оргия бичевания.

Ничего удивительного, что «Ванн-Клор» стал последним поклоном романиста Ораса де Сент-Обена. Когда в 1827 году Бальзак получит письмо от одного переводчика с просьбой прислать что-нибудь новенькое от Сент-Обера, то ответит следующим образом:

«Ваше письмо для меня чрезвычайно лестно, и я самым искренним образом благодарю вас за ваши добрые намерения; но некоторое время назад я приговорил себя к забвению после того, как публика довольно зверским образом доказала мне, что я – посредственность. Итак, в данном вопросе я перешел на сторону публики и избавился от литератора, заменив его типографом»{92}.

Предательство собратьев по перу и зависть со стороны менее талантливых заставили Оноре спуститься с облаков на землю. Мир слишком жесток, чтобы заигрывать с ним в поддавки. Обиды не прошли даром: с милашкой Сент-Обеном пришлось распрощаться. Хватит псевдонимов, долой ненавистную маску! Хочешь быть известным, успешным и знаменитым – будь им!

Правда, это случится несколько позднее. Хотя могло вообще не произойти, ибо Бальзак едва не счёл счёты с жизнью.

Андре Моруа: «Однажды вечером, проходя по какому-то мосту через Сену, Этьен Араго[25] заметил Бальзака: тот стоял неподвижно, облокотившись на парапет, и глядел на воду.

– Что вы тут делаете, любезный друг? Уж не подражаете ли персонажу из “Мизантропа”? Плюете в воду и любуетесь расходящимися кругами?

– Я смотрю на Сену, – отвечал Бальзак, – и спрашиваю себя, не следует ли мне улечься спать, завернувшись в ее влажные простыни…

Услышав такой ответ, Этьен Араго остолбенел.

– Что за мысль! – вскричал он. – Самоубийство? Да вы с ума сошли! Вот что, пойдемте-ка со мной. Вы ужинали? Поужинаем вместе…»{93}

Это было уже второе покушение Бальзака на собственную жизнь. Или третье? А может, четвёртое? С некоторых пор Оноре стал довольно часто подумывать о том, о чём, как правило, задумываются сумасшедшие…

Сначала лорд Р’Оон, потом – Орас де Сент-Обен… Они продолжали умирать. Как отмирает отслужившая своё спасительная оболочка-куколка, под которой таится прекрасная бабочка. До появления великого БАЛЬЗАКА оставалось совсем немного…

* * *

В те дни Оноре действительно походил на сумасшедшего. И причиной его кажущейся невменяемости являлись деньги. Работая день и ночь как вол (сбылись твои слова, матушка!), ему так и не удалось стать богатым. Ведь любой на его месте, будь то стряпчий, адвокат и даже чернорабочий, отдавая столько времени труду, уже давно стал бы зажиточным буржуа. А что же наш герой? Да ничего хорошего, ибо всё ещё продолжает ютиться в тесной каморке на пятом этаже на углу улиц Турнон и Сен-Сюльпис. И пашет как вол!

В какой-то момент Оноре приходит к неутешительному выводу: вкалывая круглые сутки, он по-прежнему нищ! Если и не нищ, то уж точно беден. Конечно, бедность не порок, но принимать всё как есть – значит, смириться с поражением. Ведь он мечтал о славе и богатстве. Тем более что уже многого достиг. Поэтому работать в убогой каморке, исписывая кипы листов, сидя в прохудившихся штанах, это, извините, слишком! Может, зря он выбрал стезю литератора?

Действительно, с его-то хваткой Оноре мог стать прекрасным торговцем – скажем, удачливым финансистом или земельным дельцом. Можно было заниматься чем угодно – хоть продажей скобяных изделий, как это делает Адриен Даблен. Главное – заработать. О, эти зловещие золотые кружочки… и стофранковые купюры, чей шелест заставляет замирать сердце! При мысли о деньгах у Оноре кружится голова: они ему очень нужны!

И однажды он решился. Сказать по правде, Оноре решился давно, но лишь ждал удобного случая. Случай представился в лице некоего мсье Канеля, прилетевшего с радостью мотылька на свет того, кто жаждал быстро разбогатеть.

С издателем Урбеном Канелем, владельцем книжной лавки на площади Сент-Андре дез Ар, 30, Оноре познакомился, когда принёс тому свой новый роман «Ванн-Кнор», который, как надеялся, должен был, во-первых, восстановить попранное имя талантливого писателя; а во-вторых, утереть нос всем бесталанным, строчившим в парижских газетёнках мерзкие критические опусы в адрес бальзаковских романов.

Забежав вперёд, скажу: «Ванн-Кнор», несмотря на две хвалебные статьи Латуша в «Le Pandore», критики разнесут в пух и прах, обвинив автора в подражании Томасу Мору.

Впрочем, это будет потом, а сейчас мсье Канель с радостью принимает молодого романиста. Да-да, кивает он, как же, кто не читал увлекательных сочинений Ораса де Сент-Обена?! Ведь романы этого автора публика всегда встречает на ура. Так что никаких затруднений при заключении контракта не возникнет, заверил издатель. Однако именно эта встреча с Канелем сыграла не самую лучшую роль в судьбе самого Бальзака.

Случай – всегда игра: его либо используют, либо игнорируют. Как бы то ни было, всё зависит от готовности человека воспользоваться подвернувшейся возможностью – то есть этим самым случаем. И Бальзак был готов вступить в игру. Не будь мсье Канеля, заменившего Ле Пуатвена, Оноре доверился бы кому-нибудь другому – такому же ушлому и оборотистому.

А как издатель Урбен Канель и в самом деле оказался оборотистым. Именно он предложил наивному романисту то, чего тот давно жаждал: идею. Ту самую ниточку, идя за которой, можно было, как обещал книготорговец, дойти до самого клубка – желанной кубышки с золотом. И таким образом быстро разбогатеть.

Как и в случае с Ле Пуатвеном, Оноре тут же завораживается навязанной идеей! Ещё бы, ему даже не придётся писать, изводя тонны бумаги, а нужно будет всего-навсего… продавать классиков. Если верить мсье Канелю, все те, кто распространял произведения классиков до этого, подходили к делу неправильно. Кому, спрашивается, хочется держать в руках ветхо-обшарпанный том Лафонтена – ведь это даже как-то противоестественно. Лафонтен – и такая рвань! А если подобных книг несколько? Кроме того, прочитав один том, обывателю обычно бывает этого недостаточно, хочется полистать и прочие сочинения полюбившегося мыслителя. Вот и получается, что в доме накапливаются стеллажи истерзанной макулатуры! Следует заметить, всё это занимает немало места во внутреннем пространстве квартиры. И это, скажем, только Лафонтен. А ведь ещё Корнель, Руссо, Вольтер, Ларошфуко наконец! Как быть с ними, ведь это тоже горы книжной макулатуры. А виноваты всё они – прощелыги-издатели, для которых главное – извлечение максимальной прибыли при минимальных затратах. Так не помочь ли несчастному читателю?

Когда мсье Канель раскрыл секрет заветного «клубочка», Оноре от неожиданного «озарения» стукнул себя по лбу: эврика! Как всё просто! Нет, не нужно многотомных изданий – это нонсенс, чепуха, фарисейство. По сути – большая глупость. Действительно, кому нужны пять или десять тяжеленных томов, когда можно… нет, просто невероятно!.. когда можно того же Лафонтена втиснуть в одну книгу! Мечта любого читателя: весь классик в одном-единственном томе. Да, придётся пожертвовать размерами шрифта, уменьшив его чуть ли не вдвое-втрое, но и что с того? Зато удобно. Читай и наслаждайся, уважаемый читатель, всё в одном флаконе – вернее, в одном переплёте.

Бальзак долго не мог поверить в подвернувшееся счастье. И, ведомый неисчерпаемым желанием разбогатеть, уже начинает домысливать – следовательно, действовать. Уменьшение шрифта должно быть восполнено доработкой и усовершенствованием самой книги, в частности – её внешнего вида. Листы – их шуршание под рукой просто обязано наполнять сердце книгочея блаженной радостью бытия. То есть эти самые листочки следовало заказывать из самой лучшей и дорогой бумаги королевства. Если понадобится – сделать в цветовом фоне: скажем, Лафонтена – в розовом, а Вольтера или Руссо – в зеленоватом или голубом. По углам книги – изящные виньетки… Да ещё изящная графика и завитушки при написании названия каждой графы… В общем, много чего. Главное – сделать «фолиант» привлекательным. А для этого…

Деньги! Да, теперь многое зависело именно от них. Очередное коммерческое предприятие всегда слишком прожорливо. Где что-то новое, там обязательно слышится звон золота и шелест ассигнаций. В лавке старьевщика пахнет плесенью, ветхостью и прошедшими годами; золото там, где суета, молодая энергия и жажда жизни. Впрочем, это и есть сама жизнь, которая всегда куда-то торопится.

Итак, per aspera ad astra. К звёздам! С тремя компаньонами (помимо мсье Канеля ещё двое) не страшно никакое начинание. Оноре готов хоть на Марс. Как уверял Канель, с этим дельцем он бы справился и сам, ведь Лафонтен почти на выходе, но дорогие титульные листы съели весь его капитал, именно поэтому он и вынужден был пригласить компаньонов…

Этот мсье Канель пришёлся как нельзя кстати. Как те ноты, которые когда-то переписывал оказавшийся в нужде Руссо; а Бомарше первым издал собрание сочинений Вольтера, хотя мог запросто лишь печатать свои пьесы…

Сомнений больше нет. Оноре со всей горячностью юного сердца бросается в доменную печь очередного нового дела. Ибо уверен: из этой раскалённой печи на него обрушится нечто обжигающе-горячее. И это будет…

Это будет золото.

* * *

Вообще, с ним явно что-то произошло. После встречи с мсье Канелем Оноре очутился… во власти грёз. Молодого человека теперь мучило только одно: как это он, такой умный и догадливый, сам не додумался до столь простой и выгодной идеи обогатиться одним махом? Тогда уж точно не пришлось бы делить барыши на четверых. Ведь, помимо него самого и мсье Канеля, пришлось привлечь ещё двоих… как их… сразу и не вспомнишь. Арифметика проста: вдвоём разбогатеть намного быстрее, чем вчетвером. Впрочем, думалось не только об этом – думалось о том, о чём хотелось думать. Тогда-то на наивного Оноре и навалились грёзы.

А грезились будущему миллионеру очереди. То были толпы читателей, стремящихся купить в книжной лавке шикарное издание в кожаном или сафьяновом переплёте с тиснёным золотом названием… И не важно, Лафонтен это или Корнель; главное, что загипнотизированный внешним лоском читатель стремится приобрести книгу во что бы то ни стало. Причём не завтра и не когда-нибудь потом, а прямо сейчас и немедленно! А ещё, помимо очередей, Оноре грезятся толпы – толпы грузчиков и разносчиков, снующих в книжной лавке мсье Канеля и занятых только одним – срочными заказами, которых так много, что уже начинает двоиться в глазах. Заказы – это деньги. Много денег! Потому что все эти расписки и договоры – все они требуют одного: товара! Книги и есть товар. Взамен которого – деньги.

Вот и вся цепочка, призванная изменить в корне жизнь книготорговцев, в том числе его, Оноре. Хватит быть нищим доходягой. Надоело! Ведь он даже не может пригласить любимую на достойный обед куда-нибудь… скажем… Словом, куда молодые люди приглашают уважаемых барышень. А вот когда у него будет расчудесный тильбюри[26], запряжённый парой чистокровных рысаков, тогда-то он и пригласит Лору покататься по Елисейским полям. Сначала в карету сядет она, а уж потом, покручивая тростью (непременно с серебряным набалдашником!) вслед за дамой последует и кавалер. Трогай, скажет он лениво кучеру, давай, не томи… И вот они едут вдоль медленной Сены, напротив Лувра, а прохожие с завистью оглядываются вслед. Оглядываются и вздыхают. Ещё бы! Не каждому выпадает такое – с любимой женщиной в тильбюри…

Ради этого счастливого мига Оноре был готов разбиться в лепёшку. Но для начала следовало пожертвовать несколькими тысячами франков… Но что такое деньги, если на кону – жизнь. Другая жизнь! С тильбюри, рысаками, тростью и… И новым особняком где-нибудь на Монпарнасе!

Грёзы. Они оказались намного слаще, чем предполагал Оноре. Иногда казалось, что грезить было приятнее, чем даже писать. Хотя – вряд ли. Ведь что такое писать, может знать лишь настоящий сочинитель, для которого перо и бумага – нечто большее, чем всё остальное, вместе взятое. Писать для сочинителя значит жить. Да, Оноре мечтал стать богатым. Но это отнюдь не мешало заниматься главным делом жизни. Свой выбор в пользу литературы Оноре уже сделал. Поэтому будет писать, даже если с тильбюри ничего не получится. Ну что ж, размышлял он, не будет тильбюри с рысаками, будет что-нибудь другое. Например, трость с набалдашником, которую ему никто не сможет запретить. Никто! Даёшь Лафонтена, а там – посмотрим!

Грёзы. Это так же сладко, как… Как свобода!

* * *

Иллюзии обманчивы: они толкают на необдуманные поступки. Так и с Оноре: поверив в мечту быстрого обогащения, он ошибся. Причём дважды.

Во-первых, он явно недооценил читателя. Тот, кто обожает Лафонтена, не станет покупать дорогущий «фолиант» с уменьшенным шрифтом (да ещё в две колонки!), рискуя по прочтении полностью лишиться зрения и потерять интерес не только к автору, но и к прочтению книг вообще. Намного приятнее держать в руках вожделенный томик, чтение которого и глаз не утомляет, и является прекрасным… снотворным.

Идея мсье Канеля провалилась. Несмотря на то что «идеолог» проекта, а вслед за ним и Оноре (иже с ними некий доктор и отставной офицер) внесли почти восемь тысяч франков на издание однотомника Лафонтена, эти бестолковые читатели словно сговорились: покупать дорогущий «фолиант» никто не спешил. Нет, вы видели подобных глупцов?! Им предлагали тиснёного золотом всего Лафонтена, а эти брюзги и не думали раскошеливаться!

А во-вторых, наш герой вновь доверился проходимцам. Видя, что корабль идёт ко дну, трое из четверых компаньонов быстренько решили выйти из игры. Первым, как и следовало ожидать, заёрзал доктор, привыкший пожинать плоды своего труда на месте. Ему, по всей видимости, впервые пришлось столкнуться с работёнкой, за которую ещё следовало доплачивать. Смекнув, что обратно вложенных денежек уже не вернуть, лекарь вспылил и, засучив рукава, принял боевую стойку. Хотя быстро остыл. Так и не решив, на кого кинуться первым, он вдруг поймал себя на мысли, что ругать следовало прежде всего самого себя, а не компаньонов: участвовать в рискованной авантюре никто никого не заставлял.

Тем не менее паника, охватившая одного, перекинулась на остальных. Четырёхглавый литературный дракон, взмыв вверх, оказался увлечён бурными ветрами бизнеса и, не успев набрать высоту, рухнул вниз и развалился.

Первого мая, то есть ровно через год убыточной работы, соучредители разбегаются кто куда. В выживших остаётся самый живучий – Оноре, неисправимый оптимист. Стиснув зубы и взяв на себя все расходы (почти девять тысяч франков!), герой-одиночка решает продолжить начатое дело, надеясь довести его до конца.

Лора Сюрвиль: «Вместо того чтобы заработать на этом первом деле, Оноре нажил на нем лишь денежный долг; то была первая ступенька жизненного опыта, который впоследствии привел его к такому глубокому знанию людей и вещей! Несколькими годами позже он не стал бы издавать книги на таких условиях, он понял бы заранее обреченность подобного предприятия. Но опыт не предугадывается»{94}.

«Откуда взялись эти деньги? – задаётся вопросом С. Цвейг. – Быть может, юный издатель в свободные часы снова состряпал два или три романа, или его зажиточные родители решили, наконец, выделить двадцатишестилетнему Оноре небольшой капитал? Записи в бухгалтерских книгах разрешают эту загадку. Все три долговые расписки Бальзака выданы на имя мадам де Берни, которая, как впоследствии Франция и все человечество, явно поддалась магии его красноречия. И опять подруга, возлюбленная пытается проложить ему дорогу в жизнь»{95}.

Лора! Всё это время мадам де Берни была рядом и бережно поддерживала неуверенный локоть того, кто ей был небезразличен. Отвернуться от любимого человека в трудный момент означало бы его предать. И Оноре это прекрасно понимает. Но он молод, горяч и темпераментен. А потому… идёт дальше и, как запутавшийся в паутине мотылёк, увязает всё глубже и глубже. Увязает в собственной авантюре. Оптимизм – единственное, что толкает нашего героя продолжать трепыхаться в тенётах. Первые неудачи не беда, – делает вывод Оноре. И, пользуясь поддержкой Лоры де Берни, он расширяет проект. Так наряду с Лафонтеном появляется… «фолиант» Мольера.

Стефан Цвейг: «Бальзак уже не способен оперировать малыми числами, существовать и трудиться в стесненных обстоятельствах. Из бережливого студента, который трясется над каждым су, он превратился в нетерпеливого игрока, в человека, не знающего удержу и не ведающего предела, – таким он и останется до своего смертного часа. Итак, поскорей прибавим к Лафонтену Мольера! Два тома сбыть с рук куда легче, чем один. У нас здесь не мелочная торговля!..»{96}

Действительно, чего мелочиться: если уж торговать – так на широкую ногу! Только слабый в коленках способен отступить при первых порывах ураганного ветра. Выдержать штормовой натиск способен лишь сильный, с несгибаемой волей. А для этого отважному капитану требуется достойная команда, ведь с горсткой сорвиголов всегда сподручней. В этот раз в команду вписывается друг семьи, некто Жан-Луи Дассонвиль де Ружмон, готовый внести в выгодное, с его точки зрения, предприятие пять тысяч франков «под Мольера».

В результате в оба «фолианта» (Лафонтена и Мольера) Оноре вбухивает целых четырнадцать тысяч общих (то есть и чужих тоже) денег, надеясь, что не сегодня-завтра вложение окупится сторицей. Он уверен: намного выгоднее покупать не один, а сразу два тома. Если уж быть счастливым – так вдвойне!

* * *

Однако реальность оказалась суровее грёз. Вдруг выяснилось, что торговля тем же Лафонтеном могла стать прибыльной при условии, что его продажная цена составит не менее двадцати франков за книженцию. Для кого-то подобная цена, возможно, показалась бы мизерной, но только не для среднего обывателя. Поэтому безумная цена отбила охоту приобрести «фолиант» даже у самых фанатичных читателей. Следовательно, об очередях в книжных лавках можно было забыть. От Лафонтена и Мольера бальзаковского творения очкарики-книгочеи демонстративно воротят нос. За целый год Бальзак-коммерсант сумел сбыть всего лишь… двадцать томов. Невероятно!

Это был провал. Чтобы как-то выправить положение, Оноре наконец догадывается снизить цену: сначала до тринадцати франков, а потом – и до двенадцати. Однако проклятые книги по-прежнему пылятся на складе, их никто не берёт. Бизнесмен в отчаянии…

Вообще, какой-нибудь биржевой делец на его месте уже давно бы приставил к виску дуло «кухенрейтора», после чего с облегчением нажал на курок. Но только не Оноре! Впрочем, такая мыслишка всё же была: пистолет ко лбу – и нет проблем. Хотя – тс-с… Ведь подобное, понимает Бальзак, явно для слабаков. Понимает и другое: хладнокровная игра с вертлявой Фортуной в кошки-мышки стала для него чем-то вроде привычки. Серьёзная неудача, размышляет Оноре, всего лишь следствие ошибочной тактики, но не стратегии в целом: он сделал неверный ход, отсюда и поражение.

Была уже полночь, когда неожиданная мысль вытолкнула романиста из постели: нет, не сами книги, а их печатание – вот где корень зла! И если… и если всё совместить – да-да, именно совместить!.. тогда… Эврика! Вот она, формула успеха книжного бизнеса от Бальзака:

написание + издание + продажа = высокая прибыль.

До утра уснуть не пришлось (а он, к слову, уже привыкал не спать ночами). Голова, словно раскалённый чугунок, переваривала всё то гениальное и бредовое, которое, варясь и перемешиваясь, извергало пар. «Везувий мыслей» утихомирился лишь после доброй порции (десяти чашек? двадцати?) спасительного кофе. Браво, браво, мсье Бальзак! Вы, сударь, неисправимый оптимист. Вы – гений!

* * *

Ну что ж, пора богатеть. Ха-ха, он всё понял. Чтобы в его деле разбогатеть, надо на время… стать печатником. Все эти ле пуатвены и канели – о, как они жалки, с их ненасытным желанием оседлать Фортуну, ничего не делая. Стать богатым можно, если начать вкладывать. Больше вложишь – больше получишь. Ещё одна аксиома (читай – формула) от Оноре.

И, усвоив это (главное – поверив!), Бальзак… покупает типографию. Наивный мотылёк, окончательно запутавшись, приговаривает себя к самоуничтожению. Ведь, начиная что-либо, следует хотя бы немного разбираться в том, с чем ты будешь иметь дело. То есть знать основные постулаты начинания, на чём всё зиждется. Иначе никак, иначе – катастрофа; не сейчас – так потом.

На пути к типографу у Оноре имелся ряд объективных препятствий. Так, для начала следовало получить некий «королевский патент» на печатание. Да ещё станки… помещения… Но, главное, финансирование! Всё это даже не препятствия – крепостные стены, возведённые как раз для неопытных и заблудших, путь которым за эти стены заказан.

Впрочем, не для нашего Оноре, который в тот момент напоминал, скорее, не наивного романиста, а кое-кого другого – например, Наполеоне Буонапарте. Да-да, именно так звали артиллерийского офицера корсиканского происхождения, коему впоследствии суждено будет стать императором Наполеоном. Так вот, когда однажды капитан Буонапарте очутился у стен осаждённого Тулона (в крепости засели англичане), он быстро понял, как можно оттуда выкурить противника: следовало бить в одну точку в крепостной стене до тех пор, пока та не рухнет. Он так и сделал и, ворвавшись с солдатами в образовавшуюся брешь, самолично пленил британского командующего и провозгласил Тулон французским.

Не будем забывать, мы ведём разговор о будущем императоре – Императоре Пера. Так что этот малый был не менее талантлив, чем Бонапарт: он добивался цели любой ценой! Даже ценой лишений и потерь. Поэтому молодой Бальзак, собираясь основать собственную типографию, брал быка за рога. Ведь рядом снова преданная Лора. Рекомендательное письмо г-на де Берни сыграло свою роль, и желанный патент типографа был получен.

Далее следовало найти опытного наборщика. Нашёлся и он – некий Андре Барбье, бывший мастер в типографии Тасту, издававшей Лафонтена. Опять же связи г-на де Берни позволяют получить необходимое разрешение на право заниматься книгопечатанием. Уф! Теперь дело оставалось за малым: придать типографской конторе некое поступательное движение, которое позволило бы выжимать из задуманного прибыль.

Ах да, помещение. Оноре уже давно присмотрел нужный дом, но как-то всё не получалось. Здание нашлось близ улицы Рив Бош[27], в узком переулке Марэ[28], в двух шагах от дома, где столетие с небольшим назад умер великий Расин.

Эта захудалая лачуга, которая, надо полагать, когда-то называлась типографией, давно просилась на слом, что в глазах её хозяина выглядело бы большой глупостью. Скажем, проделав в испорченном яйце маленькое отверстие и выпотрошив его до самой капельки, можно наполнить пустоту водой, а дырку заделать чем-то клейким. После этого яйцо может вполне сойти за свежее. И если найдётся какой-нибудь простофиля, то… Ну, вы меня поняли.

Так вот, мсье Лоран, как звали владельца развалюхи-типографии, был из тех, кто надеялся разбогатеть благодаря протухшему яйцу. А потому ждал и надеялся, надеялся и ждал… И вот однажды к нему заявляется некий разбитной малый и предлагает… ба! не может быть!.. Он, этот малый, предлагает купить убогую типографию всю без остатка! Со станками, прессом, столами, свинцовыми шрифтами… В услышанное просто не верилось. Был бы женщиной – упал бы в обморок. Однако мсье Лоран в обморок падать не стал, ибо быстро смекнул: его хотят обмишурить. В лучшем случае – посмеяться. А потому быстро собрался:

– Не продаётся! – холодно ответил хозяин, едва не вытолкав за дверь пришедшего к нему Оноре.

– Может, договоримся? – ответил удивлённый посетитель.

Точно, этот пижон явился поиздеваться, решил про себя мсье Лоран. Ну хорошо же, получай:

– Хотите купить, мсье? – упёрся он сердитым взглядом в весёлую физиономию наглеца.

– Ну да, – ответил тот. – Для этого сюда и явился…

– Хорошо, – напыжился хозяин. – Так вот, знайте, моя типография старейшая в округе, поэтому и цена… соответствующая.

– Ну? – не выдержал Оноре.

И тут продавец-хитрован, не ожидавший от себя ничего подобного, выпалил такую сумму, от которой готов был зажмуриться. Иногда с ним такое бывало. И при этом его оттопыренные уши-лопухи начинали гореть ярким пожаром. Вот и сейчас… Ну и что, сердился мсье Лоран, хотел – получай!

А далее произошло неожиданное. Дело в том, что посетитель… согласился. Несмотря на убогие помещения, битые стёкла, расшатанные станки и… и на всё остальное. Тут-то мсье Лоран не выдержал и как-то неуверенно привалился к грязной стене. Он вдруг понял, что продешевил…

Итак, благодаря ссуде, полученной от госпожи Жозефины Делануа (дочери банкира Думерка, у которого начинал молодой Бернар-Франсуа), типография на рю Марэ-Сен-Жермен была куплена. Оноре прыгает от счастья: наконец он отыскал то, что сделает его богатым. Нет, он просто гений!

* * *

«4 июня 1826 г.

Я, нижеподписавшийся, владелец типографии в Париже, извещаю настоящим, что переношу свое местожительство и свое предприятие на улицу Марэ, № 17, в Сен-Жерменское предместье.

О. Бальзак»{97}.

Даже если ты, уважаемый читатель, не дружишь с алгеброй, тем не менее, уверен, готов задать вопрос: а на какие, собственно, деньги нашему герою удалось начать собственное дело? Тем более что и не с нуля вовсе, а с минус пятнадцати тысяч долга, повисших после эпопеи с Лафонтеном? А вот и суровая арифметика: 30 000 франков ушло на патент и типографию; 12 000 – в качестве гарантии наборщику Барбье, который, к слову, сильно сомневался, начинать ли ему очередную авантюру с этим отчаянным парнем, у которого, видимо, что-то с головой. Да, и вспомним, что в халупу, приобретённую Оноре у ремесленника в переулке Марэ, следовало вкладывать и вкладывать. Так что на выходе получилось аж за пятьдесят тысяч франков! И эти, минус пятнадцать тысяч. Каково? Повторюсь: другой какой давно б в петлю иль за пистолетом…

Теперь – откуда денежные ручейки?

Перво-наперво – преданные родители. Бернар-Франсуа и его благоверная, как ни покажется странным, в этот раз всё восприняли всерьёз. Ещё бы! Это ведь не какая-то жалкая писанина. На кону – типография, серьёзное дело, а по факту – фабрика. Солидное предприятие, пусть и крохотное, но дебет-кредит, какое-никакое производство. В общем, шутки в сторону, господа. А так как людьми они являлись степенными и зажиточными, то их двести тысяч из личных закромов пришлись как нельзя кстати[29]. (Можно только догадываться, как красноречиво убеждал их сынишка добровольно лишиться части нажитого, вложившись в своё опасное предприятие.)

Поручительство, подписанное отцом, сыграло свою роль, и близкая знакомая семьи, Жозефина Делануа, прибавляет к оборотному капиталу ещё тридцать тысяч. Плюс ко всему этому – догадайтесь сами. Правильно: остальное добавила самая преданная – мадам де Берни. «Она приходила каждый день, как благодатная дрема, усыпляющая все горести».

Всё. Далее следовало работать и надеяться на лучшее. Оставалось всего лишь… разбогатеть!

А разбогатеть очень хотелось. Хотя, такое впечатление, что, заполучив типографию и заручившись финансовой поддержкой близких и друзей, Бальзак уже с самого начала почувствовал себя богачом. С первых же дней работы своей типографии так называемая контора управляющего (читай – офис) расположилась чуть выше, на втором этаже мрачного здания, которому, как об этом мечтал Оноре, суждено будет стать неким центром столичного книгопечатания.

«…Железная винтовая лестница, – пишет Стефан Цвейг, – ведет на второй этаж, где новый патрон оборудовал себе квартиру – передняя, темная кухня, крохотная столовая, украшенная ампирным камином, и, наконец, собственно жилая и рабочая комната с маленьким альковом. Это его первый настоящий очаг, и Оноре прилагает много любви и стараний, обставляя свою квартирку. Он обтягивает стены голубым перкалем, выстраивает в шеренгу изящно переплетенные книги и расставляет недорогие безделушки. Словом, делает все, что только может, чтобы порадовать взор своей преданной и верной помощницы, которая изо дня в день посещает Бальзака в эти самые трудные его годы»{98}.

Ба, да наш Оноре сибарит! Он явно неравнодушен к роскоши. А ещё желает порадовать изяществом своего нового жилища мадам де Берни. Лора, безусловно, гордится «отважным капитаном», которому пока удаётся справляться с сонмом наборщиков, посыльных и грузчиков (в типографии почти четыре десятка рабочих). Он выписывает счета, делает распоряжения и даже – невероятно! – покрикивает. Нет, это, конечно, не «свистать всех наверх!», но, если понадобится, понимает Лора, может крикнуть и нечто покруче. И это при том, что гроссбухи, счета и балансовые отчёты – явно не его стихия. Да что там: бедолага в этом ничего не смыслит! А потому Оноре сильно рискует.

Графиня, правда, особо не вникает в тонкости бизнеса обожаемого ею молодого человека – женщине это без надобности, лишь был бы счастлив возлюбленный. Видя внимание Лоры, Оноре очень старается, дабы не ударить лицом в грязь. А в душе считает себя не «капитаном» вовсе (это слишком мелко!), а самым что ни на есть адмиралом, под началом которого целых семь кораблей – настоящих печатных станков, основная задача которых – поддерживать на плаву всю эскадру. То есть бесперебойно работать. А настоящая работа – когда всё шумит, тарахтит и вертится; когда всё в движении – даже сам «командующий эскадрой».

Умение ловить парусами нужный ветер – то основное, от чего зависит скорость движения. А нужный ветер – это выгодные заказы. Чем сильнее натянуты паруса, тем легче двигаться в заданном направлении. Ну а цель одна — прибыль! И не важно, откуда ветер: зюйд, ост, норд или вест. Тугие паруса – залог успеха. Именно поэтому мсье Бальзак берётся за любой заказ, будь то рекламный буклет, инструкция по выведению глистов, уроки «Искусства повязывать галстук» или гигиеническая памятка для квартала «красных фонарей». В этой пёстрой куче (речь о заказах) можно найти всё – от поздравительных открыток до озорных частушек какого-нибудь повесы-стихотворца. Всё в паровой котёл, движущий флотилию вперёд. Чтоб не притормозить, не остановиться, не впасть в отчаяние… Это и есть бизнес.

К слову, там же, в типографии Оноре, Альфред де Виньи[30] выпустит третье издание своего нашумевшего романа «Сен-Мар, или Заговор времен Людовика XIII».

Вспоминая Бальзака-типографа, де Виньи писал: «Я видел его лишь три раза в жизни, но всегда уважал в нем упорство и настойчивость, с которыми он трудился, несмотря на природу, никакими дарами не облегчившую ему жизнь, несмотря на публику, которая с презрением отнеслась к первым его сочинениям. Впервые я встретился с ним как с типографом; он вручал мне гранки второго издания “Сен-Мара”. Тогда это был очень грязный и очень худой молодой человек, очень говорливый, чьи сбивчивые речи трудно было разобрать, отчасти из-за пены у рта, в котором было слишком много слюны и совсем не было верхних зубов»{99}.

Впрочем, было отчего и тревожиться. Ведь основная задача адмирала заключается не в управлении парусами и вёслами, а совсем в другом: не сбиться с намеченного курса. Ибо, не зная, к какому берегу дрейфовать, велика вероятность наскочить на рифы. Тем более что в истории Бальзака с типографией имелось одно «но»: романист на поверку оказался блестящим матросом (быть может, даже боцманом!), но как адмирал показал свою полную профнепригодность. Сам того не ведая, он гнал несчастную флотилию туда, куда гнать как раз не следовало – на те самые рифы. Хотя, если бы внимательно всмотрелся в подзорную трубу, то быстро бы обнаружил неладное: впереди маячил огромный утёс!

Первым почувствовал опасность осторожный мсье Дассонвиль. Он категорически отказался участвовать в деле, если здание и оборудование не будут принадлежать лично ему! Ничего не подозревающие компаньоны согласились, после чего Бальзак и Барбье стали арендовать у Дассонвиля типографию за пятьсот с лишним франков в год. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь!

А вскоре ударил настоящий ураган: в который раз Бальзака подвели компаньоны.

* * *

Если помните, у Оноре оставались нераспроданные залежи Лафонтена и Мольера, которые следовало куда-нибудь сбыть. Тогда-то и возникла идея по реализации неликвида в виде продажи пылящихся на складе «фолиантов» (2,5 тысячи экземпляров) некоему мсье Бодуэну. Последний предлагает купить весь товар одним махом, правда, по смехотворной цене: книготорговец был готов заплатить Бальзаку всего 22 тысячи франков. Оноре такая цена вполне устраивала. Ему не до сантиментов, ибо срочно требуются деньги. Поэтому, поразмыслив, Бальзак соглашается. Тем более что этот самый Бодуэн идёт дальше, предложив наивному коммерсанту выгодный бонус: он обещает увеличить сумму до 27 тысяч.

– Ваши издания, мсье Бальзак, стоят того, чтобы заплатить за них дороже…

Подобное признание Оноре растрогало, и он подписывает договор, почти не вчитываясь в его содержание. А зря. Потому что, как выяснится позже, он подписал бумагу не только с мсье Бодуэном, но и с неким реймсским провинциалом, ставшим третьим участником сделки. «Бальзак видит только эти пять лишних тысяч, – пишет С. Цвейг, – и вместе с наживкой проглатывает и леску»{100}.

Итак, сделка совершена, сторонам остаётся заполучить каждому своё. Кому-то – книги, кому-то – деньги. Для Оноре оборотный капитал в этот момент нужен позарез! Получив деньги, можно будет смело вести флотилию к неизведанным богатым берегам.

И вот тут-то на пути армады возникает настоящая проблема: её флагман садится на мель. Пройдохи, подписавшие с Бальзаком договор, неожиданно объявляют себя банкротами. Банкрот – это мыльный пузырь, пустышка. Он есть, и его нет. Иметь дело с банкротом – бесполезно тратить время и силы. Банкрот – головная боль того, кто поимел неосторожность к нему приобщиться, ведь на другом конце либо конченый болван, либо отпетый мошенник. Банкрот – вскрытая кубышка, разорённый клад. Пу-зырь…

Ничего удивительного, что дальше происходит некий криминальный водевиль: Бальзака, как сейчас бы сказали, мастерски разводят. Ему нужны деньги, а вместо этого перспектива ходить по судам. Кричать: «Свистать всех наверх!» – оказалось поздно. Под килем отмель, а штиль схлопнул паруса. Следовало договариваться – то есть преодолевать прочие рифы, один за другим. Восемь франков за книгу – вот всё, что ему предлагают. Восемь – не двадцать, и даже не двенадцать. Восемь – это себе дороже. Однако больше, чем совсем ничего.

Но, как выясняется, и этого у пройдох нет. Провинциал вместо обещанных денег предлагает Оноре векселя книжных магазинов, ничем не обеспеченные. То есть бесполезную, залежалую макулатуру в виде пожелтевших от времени книг, долгие годы пылившихся чёрт-те где. Таким образом, оказавшись на рифах, наш горе-адмирал, оглядываясь назад, видит безрадостную картину. На деньги возлюбленной (графини де Берни) Бальзак напечатал однотомники Лафонтена и Мольера, которые ему всё-таки удалось продать, причём по самой невыгодной цене. Однако на выходе получил не деньги, а какую-то ветхую макулатуру, которую невозможно было не только выгодно сбыть, но даже заводить об этом речь. Оставалось только выбросить.

«Бальзак словно шел по стопам счастливчика Ганса из старинной немецкой сказки, – смеётся С. Цвейг, – который променял свое золото на корову, корову на козу, козу на гусыню, гусыню на камень и, наконец, обронил этот камень в реку»{101}.

А пока все подсобные помещения бальзаковской типографии завалены тюками бумажного старья. Но не денег! И в этом весь трагизм ситуации. Ведь наборщикам, разнорабочим и грузчикам – всем им нужны деньги. И только деньги! Но отнюдь не макулатура. Та же картина и с поставщиками бумаги, которые категорически отказываются вместо денег принимать необеспеченные векселя. Кому нужны эти бесполезные бумажки, возмущаются они; ешьте их на обед сами! Будьте добры, милостивый государь, заплатить по счетам!

Опасный шторм, усиленный ураганным ветром безденежья, топит один корабль за другим. Поставщики требуют немедленной оплаты, а типографские служащие увольняются, даже не соизволив бросить прощальное «au revoir». Стоя на разбитом капитанском мостике, адмирал гибнущей эскадры, крича в рупор, обращается то к знакомым банкирам, то к родителям, то к небу. Тщетно. Последний «девятибалльный» удар в виде отказа всех и сразу – и бушующее море наживы безвозвратно пожирает несчастных моряков и самого адмирала. Типографская флотилия мсье Бальзака приказала долго жить.

И вот когда всё погрузилось в мрачную пучину, между волн показывается голова адмирала, который с трудом выгребает в сторону близлежащей отмели. Оноре! Он, оказывается, и не думал сдаваться! Нет-нет, с типографией ещё не покончено, кричит он, выплёвывая воду и обращая свой взор на тех, кто на него махнул рукой. Вон там, указывает тонущий адмирал, я вижу землю, это спасение!.. К нему подплывают ещё двое – мастер Барбье и такой же прогоревший типограф Лоран, готовый хвататься за любую соломинку. Земля! Мы спасены! Держитесь, ребята, кричит им Оноре. И отчаянные сотоварищи верят ему. Теперь остаётся последнее: чтобы злые волны не расшибли утопающих о гигантский утёс…

В который раз Оноре не желает тонуть, отказываясь сложить лапки в ожидании, когда его слопают кровожадные акулы. Я вижу, следовательно, я ещё жив – так, вроде, вещал неисправимый оптимист Декарт.

Спасение Бальзак увидел в некой фонтерреотипии – новейшем в те годы методе печати, суть которого заключалась в быстром печатании посредством набора не отдельных слов из букв, а отдельных предложений из готовых слов. Своеобразное шрифтолитейное производство. В просторечии – словолитня. Не один делец, взявшись за словолитню, сделал себе состояние. Но только не Оноре!

Дело, едва начавшись, не выдержало и первого дуновения ветерка: один из пайщиков (уже известный нам Барбье), смекнув, что и этот худой корабль (речь об акционерном обществе «Бальзак, Барбье & К») долго не протянет, предпочёл откланяться. Оноре в отчаянии. И если б не хрупкое плечико Лоры (в виде девяти тысяч франков!), вовремя подставленное растерявшемуся бизнесмену, всё бы, пожалуй, закончилось, так и не начавшись. Но Лора тут как тут: тонуть – так вместе!

Хотя и этот самоотверженный шаг, как оказалось, запоздал. К середине апреля 1828 года коммерческое товарищество Оноре Бальзака объявило себя банкротом. И если мы скажем, что наш герой вернулся к тому, с чего начал, то это, мягко говоря, окажется лукавством. У спасшегося в бурном водовороте бизнеса Бальзака теперь за плечами не только прожитые годы: Оноре превратился в некую «батарейку» со своими плюсами и минусами. Из плюсов главным являлся бесценный жизненный опыт, приобретённый им в это неспокойное время. Ну а минусы… Минус только один – деньги. Потерянные деньги.

«Достояние девятнадцатилетнего Оноре было равно нулю, и он никому не был должен ни гроша, – пишет Стефан Цвейг. – У двадцатидевятилетнего Оноре по-прежнему ни гроша, но должен он около ста тысяч франков своим родным и своей подруге. Десять лет он работал без передышки, без разрядки, без наслаждения, и все напрасно… Сто тысяч франков долгу за три года коммерческой деятельности станут тем сизифовым камнем, который Бальзак всю жизнь с нечеловеческим напряжением вновь и вновь будет толкать ввысь и который, вновь и вновь срываясь, будет тащить его за собой в пропасть. Эта первая в жизни ошибка обречет его навечно остаться должником»{102}.

В результате своей неудачной коммерческой деятельности Бальзак-предприниматель в конечном счёте не получил ничего. Вернее – дырку от бублика с крупной солью. Солью на бублике оказался огромный долг! Нет, это была не соль, а жгучий перец. Сотни, тысячи франков не поддавались подсчёту…

То был крах.

Лора Сюрвиль: «Оноре вот-вот должно было стукнуть двадцать восемь, а у него были только долги и перо, чтобы их оплачивать, – перо, коему цены еще никто не знал; в делах все считали его бездарностью – ужасное слово, которое лишает всякой поддержки и нередко приканчивает неудачников. Надо было опровергнуть такое мнение, призвав на помощь все глубокое знание людей и вещей, коим он обладал. Это отрицание за ним деловых качеств больше уязвляло его, нежели отрицание его таланта, которое не утихло даже и после того, как он представил блистательные доказательства своего литературного дара. Иные друзья мучили его больше, чем многочисленные враги. […]

– Мне надо умереть для того, чтобы они поняли, чего я стою! – говаривал он с горечью»{103}.

Оставалось единственное: надеяться на успех.

* * *

Если взглянуть на нашего героя с точки зрения пессимиста, то он оказался гол как сокол. Но нам интересно мнение антипода первого – оптимиста. Так вот, с точки зрения оптимиста, Оноре не так уж мало приобрёл.

Во-первых, оказались испытаны на верность любовные и товарищеские чувства мадам де Берни. ЕГО Лоры. Ведь если б не она… Впрочем, что об этом говорить. А во-вторых, ураганные ветры двадцатых, обрушившиеся на Оноре, хоть и были губительны, но ему удалось-таки выстоять (опять же не без помощи Лоры и собственной матери). Всё, что ему пришлось пережить, управляя своим флагманским кораблём, позднее найдёт отражение в блестящих романах, таких как «История величия и падения Цезаря Бирото» («Histoire de la Grandeur et de la Décadence de César Birotteau»), «Утраченные иллюзии» («Illusions Perdues»), «Шагреневая кожа» («La Peau de Chagrin»), «Луи Ламбер» («Louis Lambert») или «Поиск Абсолюта» («La Recherche de l’Absolu»).

Ураганы закалят Бальзака как писателя, научив изображать своих героев живыми, а не вымышленными манекенами. Сама судьба заставит писателя пройти серьёзные испытания. Отсюда и бальзаковские герои – цельные, где-то жестокие и циничные, но порой довольно сентиментальные. Некоторые из них будут, безусловно, походить на самого автора. Правда, об этом, кроме Оноре, будет знать совсем небольшой круг близких ему людей. В том числе – та, которая всегда была либо рядом, либо позади, прикрывая незащищённый тыл. Назовём её ещё раз: госпожа Лора де Берни. Муза нашего героя, воплотившая в себе лучшие черты бальзаковской женщины – любящей, верной и надёжной. И её роль в судьбе Оноре трудно переоценить.

Как известно, жизнь полна неожиданностей. Главной неожиданностью в судьбе Бальзака стало нечто обратно пропорциональное в произошедшем с ним. Его беспощадная борьба, принесшая столько страданий и лишившая средств, обернулась сторицей. Пашня жизненного опыта неожиданно дала обильные всходы. Произошла переоценка ценностей: бизнесмен-неудачник, которого многие считали гадким утёнком, однажды превратится в гордую, прекрасную птицу. «Эскизы» с натуры останутся позади. Отныне он будет лишь воплощать их на бумаге, описывая жизнь своих бессмертных героев.

Так было всегда: куколка и бабочка, «гадкий утёнок» и прекрасный лебедь, горе-предприниматель и гений-романист. Рассказывают, что Бальзак, говоря о себе, как-то заметил, что он ещё не решил, кем будет – то ли Ротшильдом, то ли посвятит себя литературе; Ротшильдом было бы интереснее, заметит он.

Оноре прав: Ротшильдом, действительно, было бы интереснее. Только, говоря это, Бальзак не знал главного: Фортуна делает ставку на избранных. И эта ставка уже была сделана. Мировую литературу ожидало появление нового гения.

* * *

Крах деловых проектов явился спасительным душем от иллюзий. Выявилась и оборотная сторона ситуации: скинувший коммерческие оковы Бальзак оказался свободен. Правда, только для сочинительства, но никак не от долгов, которые отныне будут тяготеть над несчастным Оноре до последних его дней. И где бы он ни был и чем бы ни занимался, всегда великий литератор будет ощущать рядом с собой кого-то ещё; и этот «кто-то» будет не кто иной, как кредитор. Тот, хуже и омерзительней которого, как знал Оноре, не может быть никого на свете!

Кредитор – это живое воплощение разрушителя иллюзий. Даже если этот человек с виду всего лишь неказистый хлюпик со смешной лысиной, его внешность обманчива. Ибо он – безжалостный монстр, целью которого является неприятная функция по выколачиванию долгов. О, это целая наука, которую за долгие годы Бальзак познал на себе в полной мере.

У непрошенного гостя всегда две задачи: первая – встретиться с должником, вторая – заставить своего визави отдать-таки требуемое или хотя бы часть. Цель визитёра, как уже было сказано, всегда одна – деньги. До остального ему нет дела. Даже если должник болен, и у него дюжина детишек, чахоточная жена и мать-старуха. Наплевать! На детей, жену и старушку. Да и на него самого, готового окочуриться. Деньги! Только звон монет способен вызвать в груди бессердечного нечто вроде систолического трепета…

А потому… лучше отдать. Хотя бы что-то. Например, старинную дедушкину трость, завещанную на веки вечные для внуков и прочих наследников. Так вот, и эту трость с почерневшей от времени серебряной Афродитой вместо набалдашника – туда же, в жадные щупальца монстра… Или золотую табакерку, украшенную чудесным, чистой воды изумрудом в несколько карат, которую опять же дедуля-генерал привёз из разграбленной Бонапартом Москвы. С этой табакеркой, изъятой у какого-то русского князя, старик не расстался даже тогда, когда ему, умиравшему с голоду во время бегства по Старой Смоленской дороге, предлагали за раритет пять фунтов спасительной конской падали…

Наплевать! На безжалостного деспота все эти сказки наводят смертную тоску и ещё больше озлобляют. Оценив изумруд в сущий мизер, он требует вырвать его из металла, за который даёт ломаный грош. Все эти цацки – для простаков, визжит чудовище и в который раз требует живые франки. Франки, которых как раз и нет.

Оноре очень быстро усвоил одно важное правило: дискутировать с кредиторами себе дороже. Больше потеряешь, чем найдёшь. Поэтому гордиев узел следовало рубить одним ловким взмахом: не встречаться с деспотами вообще! Лишь такой вариант позволял сохранить силы, нервы и, главное, деньги, которые для должника в подобные моменты дороже собственного сердца. Угождая в долговую пропасть, несчастный приговаривает себя иметь дело не с одним и даже не с двумя плешивыми недоумками, а с когортой неугомонных цепных псов, идущих по пятам. И всем им нужно только одного – живого мяса жертвы. Сам заём, плюс процент, плюс расходы на поиски, плюс какой-нибудь штраф… Плюс, плюс, плюс… За то время, пока несчастный должник совершает с кредиторами марафонский бег, его долг по мановению волшебной палочки увеличивается в разы. Даже если что-то успел вернуть одному, второй уже требует вдвое больше. Вот и получается, что он требует мясо, которое сдирается вместе с кожей. И спасение из замкнутого круга многие видели в единственном – в мутном омуте Сены.

Сена – для слабаков. И Бальзак это усвоил давно. Зачем убиваться, терзаясь муками совести и жалким самобичеванием? Если противник силён и напорист, его можно обвести вокруг пальца. Ох уж эти смешные кредиторы! Пусть бегают, ищут, убиваются. Работа у них такая – бегать, вынюхивать и топить утопающего.

Только не на того напали! Борьба с ненавистными врагами – кредиторами – до конца его дней станет личной войной Бальзака.

«Когда-то, встречаясь на улицах Парижа с банковскими посыльными, этими укорами коммерческой совести, одетыми в серое, носящими ливрею с гербом своего хозяина – с серебряной бляхой, я смотрел на них равнодушно; теперь я заранее их ненавидел… Я был должником! Кто задолжал, тот разве может принадлежать себе? Разве другие люди не вправе требовать с меня отчета, как я жил? Зачем я поедал пудинги а-ля чиполлата? Зачем я пил шампанское? Зачем я спал, ходил, думал, развлекался, не платя им?.. Да, укоры совести более снисходительны, они не выбрасывают нас на улицу и не сажают в Сент-Пелажи, не толкают в гнусный вертеп порока; они никуда не тащат нас, кроме эшафота, где палач нас облагораживает: во время самой казни все верят в нашу невинность, меж тем как у разорившегося кутилы общество не признает ни единой добродетели» («Шагреневая кожа»).

Пройдут годы, и Оноре им всем (мы о кредиторах) отомстит. Кредитор в романах Бальзака будет самым мерзким, низким и ненавидимым всеми персонажем. По «служебной лестнице» автора он будет ниже полового, куртизанки и даже сутенёра. Кредитор же…

* * *

Если кто-то считает, что жизнь молодого Бальзака – сплошная череда неудач и падений, а сам он, несчастный, оказался незаслуженно забыт изменницей Фортуной, – спешу успокоить: это не так. Падать всегда больно. Даже спотыкаться очень-таки неприятно. Проблема в другом: суметь восстановить дыхание после случившегося. И в этом отношении молодой Оноре показал себя в полной мере цельной натурой. Надеясь на успех, он безбоязненно брался за любое рискованное дело, мчался вперёд, спотыкался, валился навзничь (порой – разбивая лицо), вставал, отряхивался, быстро приходил в себя и… снова мчался туда, где его поджидало очередное испытание.

Всё это говорит о незаурядном характере нашего героя, главной чертой которого являлась целеустремлённость. Доводить начатое до конца с какого-то времени становится неким девизом его внутреннего «я». Только такой человек и мог достигнуть высот, которые удалось покорить Бальзаку.

Осмелюсь сказать больше: молодой Бальзак – это счастливый Бальзак! Как и капитан Буонапарте, наш герой в свои двадцать с небольшим вовсю покоряет крепкие крепостные стены, отличаясь при этом некой избирательностью: ему по нраву исключительно непробиваемые твердыни, подход к которым требует изрядной дерзости, отваги и небывалого мужества. Ибо крепостные стены Бальзака – это женские сердца.

Овладение таким мощным фортом, как «мадам де Берни», окрылило надеждой на вседозволенность: почему бы не польститься на большее? И когда вдалеке замелькали штандарты крепости «герцогиня д’Абрантес», Оноре, потеряв голову, со всей бесшабашностью пылкого сердцееда кинулся покорять очередную твердыню. Нет, я не ошибся: «бесшабашность» – то самое слово, которое, вне всякого сомнения, больше всего подходит для характеристики Бальзака тех лет.

Сбросив с глаз пелену иллюзий, можно увидеть, что молодой Бальзак – баловень судьбы: он удачливый покоритель женских сердец. Словесная паутина, которой наш герой, изводя одно писчее перо за другим, овладел в полной мере, сделала его дамским угодником, способным тонкой лестью пробивать женские сердца не хуже пушечного ядра, разрушающего крепостные стены.

Герцогиня д’Абрантес появилась в жизни Бальзака в 1825 году, в разгар бурного романа нашего героя с мадам де Берни. И вздыхать по данному поводу («ну да, та ему надоела…») вовсе не следует: «свою Лору» юный любовник по-прежнему обожал! Другое дело, что ему явно не хватало чего-то большего. Молодому Оноре, которого влекло высшее общество, недоставало некой авантажности.

Мадам де Берни для Бальзака – это Тулон для Бонапарта; герцогиня д’Абрантес – парижский Тюильри. Де Берни олицетворяла высший свет канувшего в Лету «блистательного века» Людовика XVI; герцогиня д’Абрантес – времена Первой империи и Наполеоновских войн. Даже после того, как смолкли пушки и стих шелест боевых знамён, вдова прославленного наполеоновского генерала Жюно оставалась в свете этаким эхом минувшей эпохи: герцогиня продолжала олицетворять вчерашнюю Францию. А потому её с удовольствием принимали в модных салонах (скажем, в салоне[31] мадам Рекамье) и там, где сновали философы, дипломаты, литераторы и банкиры.

Дивизионный генерал Жан Андош Жюно (1771–1813) при Наполеоне I руководил французскими оккупационными войсками в Португалии; за отличие при взятии Лиссабона в январе 1809 года получил победный титул герцога д’Абрантес (duc d’Abrantès). Личная отвага подарила ему прозвище «генерала-урагана».

В 1792 году, будучи сержантом, Жюно в составе Северной армии принял участие в войне с Австрией. В бою при Глизюэле он чудом не погиб: австрийский кавалерист едва не раскроил храбрецу череп. Однако, отлежавшись в госпитале, раненый сбежал на войну. Во время осады Тулона Жюно, писавший каллиграфическим почерком, стал личным писарем капитана Буонапарте.

Произошло это так. Однажды во время передислокации командир попросил подойти к нему какого-нибудь капрала из числа толковых. Из строя вышел неприметный сержант и прямо на бруствере стал записывать все приказания начальника. Едва Буонапарте закончил диктовать, как упавшее поблизости ядро запорошило письмо землей.

– Славно! Благодарю вас, – весело воскликнул писарь, обращаясь в сторону неприятельских позиций. – Вот и песка не нужно…

Невозмутимость, с какой это было сказано, покорила сердце Буонапарте. Он заприметил храброго бургундца, которым, как вы поняли, оказался Андош Жюно.

«Этот случай решил его судьбу, – пишет о Жюно герцогиня д’Абрантес. – Он остался при начальнике артиллерии и не возвратился в свой корпус. Когда город был взят и Буонапарте сделан генералом, Жюно просил, в награду своего отличного мужества при осаде, только одного: звания адъютанта при генерале, предпочитая низший чин тому, какой мог бы он получить, оставшись в своем корпусе; но для этого надобно было расстаться с Бонапартом, а Жюно уже не мог сделать этого»{104}.

После Тулона Жюно, став лейтенантом, будет сопровождать Бонапарта во время первой Итальянской кампании. Являясь доверенным офицером главнокомандующего, именно он доставит в Париж радостную весть о победе и захваченные у неприятеля знамёна. В августе 1796 года в сражении при Лонато Жюно, преследуя отряд противника, окажется в окружении, будет сбит с лошади и изрублен саблями. К счастью, выживет, а позже, оправившись от ран, примет участие в знаменитой битве при Арколе.

Далее военная карьера этого отчаянного драчуна продвигалась стремительно. В 1799 году Андош Жюно уже в звании бригадного генерала принимает участие в Египетском походе Бонапарта. В сражении при Назарете во главе трёхсот солдат отважный бургундец отразит атаку 10-тысячного авангарда турецкой армии, лично зарубив сына Мурад-бея; прославится в сражениях при Абукире, Александрии и Яффе. Будучи отчаянным дуэлянтом, едва не прирезал на дуэли генерала Ланюсса, позволившего себе непочтительное высказывание в адрес патрона (Наполеона). Правда, едва не погибнет сам, получив тяжёлое ранение в живот.

Герцогиня д’Абрантес: «Жюно хорошо владел шпагою… Он был ловок, храбр и совершенно хладнокровен… Улучив мгновение, он рубанул Ланюсса так, что снёс верх его шляпы и пуговицу, за которую прикрепляется галун: удар ослабел на щеке. Если бы противник его был без шляпы, он остался бы на месте. Но Жюно сам едва не пожертвовал жизнью, потому что Ланюсс воспользовался движением, которое открыло его, и нанес ему сбоку удар в живот: рана была так велика, что простиралась более нежели на восемь дюймов в длину…»{105}

Одно время Жюно занимал должность коменданта Парижа; в битве при Аустерлице (1805 г.) командовал гусарами.

Но до этого произошло одно событие, поставившее крест не только на всей последующей военной карьере Андоша Жюно, но и на его доверительных отношениях с Бонапартом. Дело в том, что этот бесшабашный храбрец, как это часто бывает, поскользнулся совсем на другом – он пал жертвой придворных интриг. А если быть точнее – пострадал из-за собственного языка.

Пока генерал Бонапарт находился в Египте, его супруга Жозефина закрутила шашни с неким смазливым красавчиком, над чем похохатывал весь Париж. Не знал об этом только обманутый муж, страдая от мизерного количества писем из дому. Так вот, из тех, кто был с Бонапартом на «ты», в Египте рядом находился лишь преданный Андош Жюно. Последний не только догадывался об изменах супруги своего командующего, но и был хорошо об этом осведомлен.

Жак Бенуа-Мешэн: «…Жюно получил письмо от своей семьи, в котором говорилось о том, что Жозефина открыто обманывает своего мужа, а весь Париж над этим потешается. Возмущенный, даже не представляющий той ярости, которую он спровоцирует, Жюно показал это письмо Бонапарту. Тот же был этим потрясен»{106}.

Да, Жюно не выдержал. И однажды выложил патрону всю правду (произошло это недалеко от сирийского городка Эль-Ариш).

– Кто?! – не поверил ушам Бонапарт. – Кто этот негодяй?! – набросился он на Жюно.

– Ипполит Шарль. Ну, тот щеголь, который постоянно вертится рядом с вашей супругой…

– Почему я узнаю об этом только сейчас? Почему, якорь тебе в печень! – крикнул, перейдя на корсиканский, обманутый муж и подошел вплотную к испуганному товарищу. – Я в недоумении, Жюно…

Бонапарт был в ярости. Полгода, всего полгода – и уже рогоносец! Жозефина, как она могла?! Ведь никто так не любил эту женщину, как он, ее преданный Наполеоне…

Потом он вызвал секретаря Бурьенна. Требовалось хоть на кого-то излить накопившийся гнев. Луи-Антуан Бурьенн – именно тот, кто обязан был рассказать ему обо всём первым. Но личный секретарь главнокомандующего, во-первых, не был болтуном, а во-вторых, он не хотел расстраивать патрона, к которому был сильно привязан.

– Жюно – вот истинный друг, – вскричал Бонапарт при виде растерявшегося секретаря. – Почему вы об этом ничего не сказали мне раньше?

– Но… мне… мне было неловко… – бормотал испуганный Бурьенн.

– Вы не совсем искренни, mon cher. И я уже сомневаюсь, привязаны ли ко мне настолько, как я об этом думал ранее…

Письма во Францию прекратились. Теперь Бонапарт почти не писал. Корреспонденция шла «единственному другу» – старшему брату Жозефу. Только ему он мог сейчас доверить свои самые сокровенные мысли и чаяния. «Сердце мое очерствело, – напишет Наполеон в одном из писем брату. – В двадцать девять лет я чувствую себя опустошенным…»

Результат доверительного разговора с патроном окажется для генерала Жюно роковым. Обманутый Бонапарт не забудет того болезненного удара, который нанёс ему боевой товарищ, и последний жестоко поплатится за свою несдержанность.

Герцогиня д’Абрантес: «Он [Наполеон. – В.С.] различал своих друзей от тех, кого награждал только за услуги. Он был гораздо меньше привязан к ним, меньше благосклонен, но часто награждал их щедро. Фаворитство не было в употреблении при его царствовании и редко перевешивало истинное достоинство. Он оказывал милости тем, кого любил, например, Жюно, Дюроку, Ланну и многим другим. И когда эти самые друзья заслуживали высоких наград, он осыпал их ими. Но эти люди являлись столпами государства, служа ему пером или шпагою…»{107}

Жюно ошибся. И, став императором, Наполеон ему этого не простит. Он удалит от себя бывшего друга, которому отныне придётся с завистью наблюдать, как другие полководцы (на его взгляд, менее талантливые) будут получать из рук императора маршальские жезлы. Но только не он – самый преданный и отважный! Андош Жюно станет единственным из близких к Наполеону генералов, кто так и не станет маршалом.

В июле 1813 года во время одного из приступов сильной головной боли находившийся в отцовском доме в Бургундии Жюно выбросится из окна. Но погибнет не сразу. Ему ампутируют поврежденную ногу, после чего начнётся гангрена. Наполеон, узнав о смерти соратника, скажет: «Это был храбрый парень, этот Жюно. Он ходил в огонь как на бал».

Так закончит свои дни герцог д’Абрантес.

* * *

Теперь о его супруге.

О, мадам Жюно была ещё той штучкой! И многое из того, что об этой женщине знал весь Париж, мемуаристка прекрасно рассказала в своих воспоминаниях. Самым пикантным из всего написанного ею был, конечно, случай, связанный с её «шалостями» с… Наполеоном.

Произошло это летом 1803 года, в бытность Бонапарта Первым консулом, когда будущий император со своей свитой отдыхал в Мальмезонском дворце, предаваясь удовольствиям псовой охоты, а также играм и танцам. Ничего удивительного, что вместе с мужчинами там присутствовали и дамы из высшего общества, к коим принадлежала и двадцатилетняя жена военного коменданта Парижа мадам Жюно.

Как-то поутру в спальню будущей герцогини зашёл Первый консул и принялся невозмутимо читать какие-то письма. И это в пять часов утра! Быстро проснувшаяся Лоретта от изумления не знала, как себя вести. Сжавшись, она просто лежала и выпученными глазами смотрела на посетителя. К счастью, Бонапарт вскоре ушёл. Однако только… до следующего утра. Подобное повторилось несколько дней подряд, и с каждым разом Бонапарт становился все фамильярнее и смелее. Как уверяла в мемуарах герцогиня, он даже несколько раз ущипнул молодую женщину за ногу – правда, всего лишь сквозь одеяло.

Пикантность ситуации заключалась в том, что её муж, генерал Жюно, не мог покинуть Париж без особого на то разрешения. Поэтому Лора попросила мужа срочно (и тайно!) прибыть ранним утром в Мальмезон. И стала ждать.

Ну а следующим утром Бонапарт (уже по обыкновению) вошел в спальню замужней дамы, надеясь, надо думать, вновь попугать (и пощипать!) бедняжку. И когда было совсем разошёлся, тут-то в спальню и вошёл её супруг. Немая сцена – мягко сказано! Мужчины с удивлением смотрели друг на друга. Первым взял себя в руки без пяти минут обманутый муж, поинтересовавшись у патрона, что ему, чёрт побери, нужно в столь ранний час в спальне его жены? На что обомлевший Бонапарт, ничтоже сумняшеся, заявил:

– Успокойся, Жюно, я просто хотел разбудить мадам на охоту. Однако, как вижу, она нашла другого, кто разбудил её ещё раньше. Только почему вы, Жюно, находитесь здесь без разрешения?

Генерал Жюно был вынужден что-то пробормотать в своё оправдание, однако Бонапарт его прервал:

– Хорошо, генерал, если когда-нибудь поступок был более достоин извинения, то это в данном случае… Так что я прощаю тебя. Ну а чтобы доказать, что я на тебя не сержусь, то позволю поехать вместе на охоту…

На этом инцидент был исчерпан.

Правда, во время охоты Первый консул всё-таки отомстил коварной комендантше, назвав её во время разговора несколько раз… дурёхой.

Вот такая история. Отдадим должное герцогине д’Абрантес, которая в своих мемуарах постоянно защищает Наполеона. Вспоминая этот случай, в одном из более поздних томов она напишет: «Кровь моя кипит, что он [Наполеон. – В. С.] хотел развращать умы: это то же, что его жёлтый цвет лица, и табак, который он носил в своих карманах! Тысячи подобных вздоров были сказаны на его счёт. Может быть, мне самой возразят, указавши на сцену в Мальмезоне… Наполеон не употребил бы никакой хитрости, желая увлечь меня. Если бы я исполнила его желание, он презирал бы меня, как часто видела я это, потому что жена его друга, изменяющая мужу с Властителем, справедливо казалась бы ему презрительной»{108}.

В год смерти генерала Жюно герцогине д’Абрантес (ур. Лора (Лаура) Аделаида Констанс Пермон) было всего 29 лет – цветущий возраст для любой женщины, а для великосветской дамы особенно. Правда, после сокрушительного разгрома Великой армии Наполеона в России звезда Бонапарта неумолимо клонилась к закату. Ссылка «узурпатора» на о. Эльба, Ватерлоо, возвращение на французский трон Бурбонов – всё смешалось в несчастной стране, в которой вынутый однажды кирпичик из бастильской стены вызвал цепную реакцию всеобщего разрушения.

С падением императора Наполеона в жизни герцогини многое изменилось. Как утверждала в своих мемуарах («Memoires ou souvenirs historiques», 1831) мадам д’Абрантес, семья её матери находилась в родственных отношениях с Бонапартами; как уже говорилось, в доме Пермонов умер отец Наполеона – Карло Мария Буонапарте. Выйдя замуж за адъютанта Наполеона Андоша Жюно, Лора очутилась в парижском высшем свете, ослепив столичный бомонд красотой и остроумием. Кроме того, Лора отличалась известной экстравагантностью, за что Первый консул шутливо называл её чертовкой («petite peste»). Всё это также нашло отражение в мемуарах герцогини.

Тем не менее в 1814 году вдова наполеоновского генерала примкнула к противникам свергнутого императора и даже какое-то время являлась любовницей австрийского князя Меттерниха[32]. Расточительный образ жизни герцогини обернулся огромными долгами, что не позволило ей после смерти мужа вести светский образ жизни. Распродав всё имущество и получив небольшое (в 6 тысяч франков) пособие, она поселилась в Версале на улице Монтрей, решив заняться литературным трудом. Тем более что рассказать этой женщине было о чём, ведь она являлась ровесницей целой эпохи – «от Людовика до Людовика», то есть от свержения Людовика XVI до реставрации Бурбонов в лице Людовика XVIII. А ещё была и Первая империя Наполеона Бонапарта!

Хозяйка парижского литературного салона, известная мемуаристка Маргарита Луиза Виржини Ансело писала о герцогине: «Эта женщина видела Наполеона, когда он был ещё никому не известным молодым человеком; она видела его за самыми обыденными занятиями, потом на её глазах он начал расти, возвеличиваться и заставил говорить о себе весь мир! Для меня она подобна человеку, сопричисленному к лику блаженных и сидящему рядом со мной после пребывания на небесах возле самого Господа Бога»{109}.

Когда дочь герцогини предложила (через Лору Сюрвиль) познакомиться с подающим надежды писателем, та согласилась. Возможно, дав согласие на это знакомство, она полагала, что романист поможет отредактировать её мемуары. Хотя, как полагают некоторые бальзаковеды, Оноре как раз и подал мысль мадам д’Абрантес написать «бесценные» мемуары, а потом (когда их знакомство переросло в нечто большее) оказал помощь в работе над ними, собственноручно делая первые правки. Как бы то ни было, мемуары получились отменными, и кто их читал, не мог не отметить литературного дара их автора. Впрочем, нельзя не отметить и само содержание воспоминаний, посвящённых, в общем-то, своему умершему мужу и его патрону – Наполеону Бонапарту. Хотя там досталось всем – особенно европейской знати, королям и правителям, а также секретарю Наполеона г-ну Бурьенну и наполеоновским маршалам, которые, безусловно, не шли ни в какое сравнение с «блистательным генералом Жюно», оставшимся, как мы помним, без маршальского жезла. Об их жёнах и говорить нечего. Свою порцию восхищения и желчи получила и г-жа Жозефина – женщина со своими прелестями, недостатками и… И так далее.

Как известно, некоторое время герцогиня жила в Аббеи-о-Буа, где в отдельном монастырском корпусе находились квартиры знатных дам, «искавших уединения». Там же мадам Рекамье держала свой салон, где и был принят мсье Бальзак.

Итак, однажды в поле зрения «версальской герцогини» оказался некто Оноре Бальзак. И это была целая история…

* * *

Вообще, началу взаимоотношений Оноре и мадам д’Абрантес предшествовал нешуточный скандал, разыгравшийся в большой и, казалось бы, крепкой семье Бальзаков. И вдруг эта семья едва не очутилась на краю пропасти. Причём виною случившегося стали отнюдь не авантажные выходки Оноре-бизнесмена, а возмутительное поведение… мсье Бернара-Франсуа, его батюшки. Старик, что называется, завзбрыкивал. Что же произошло?

Произошло. И в этот раз – нечто серьёзное. Если помните, отец нашего героя намеревался дожить до ста и, надо заметить, немало в этом преуспел. В свои восемьдесят лет он выглядел розовощеким, цветущим крепышом, с сохранёнными зубами и озорным блеском в глазах. Решив, что вековую планку вряд ли удастся преодолеть вместе с постаревшей женой, старик размахнулся на большее. И вот однажды в отсутствие супруги (та на время уехала в Турень) завёл любовную интрижку на стороне. Приглянувшаяся Бернару-Франсуа разбитная местная девица, не будь дурой, быстренько забеременела, доказав безоговорочную фертильность (плодовитость) Бальзака-старшего. Вскоре о случившемся уже знали все кумушки Вильпаризи, а вслед за ними стало известно и мадам Бальзак.

Тот факт, что старик Бернар-Франсуа постоянно «нарывался», в семье догадывались давно. И зачастую знали о его любовных похождениях от самого главы семейства. Так, в письме старшей дочери Лоре он как-то со всей откровенностью признаётся: «У меня молодая, красивая и пылкая любовница, к которой я привык, она для меня источник радости… Я не чувствую своих семидесяти семи лет; вот каковы мои любовные дела»{110}.

Неожиданная беременность от Бернара-Франсуа то ли кухарки, то ли соседской служанки семью сильно встревожила. Подобное – всегда угроза, ведь это повод для шантажа.

Позже в своём «Отце Горио» («Le Père Goriot») Оноре напишет: «Самое ужасное из унижений – унижение, причиненное нравственным падением отца…»

Ну а семье следовало действовать. К тому времени зять Бернара-Франсуа (муж Лоры) мсье Сюрвиль, получив-таки долгожданную должность инженера в департаменте Сена и Уаза в Версале, переехал с женой поближе к месту работы. Так что лучшим выходом из создавшегося положения, как считали мать и дочь, было бы покинуть опостылевший Вильпаризи (где над оконфузившимся стариком не смеялся только ленивый) и переехать в Версаль.

«С большими предосторожностями я хлопочу о продаже дома (в Вильпаризи), – пишет госпожа Бальзак Лоре, – однако ваш отец полностью изменил свое решение. Потребуется вся ваша ловкость, чтобы вновь заманить его в Версаль. Надо запугать его, сделать так, чтобы он боялся вернуться в Вильпаризи, отбить у него всякую охоту даже показываться там. Очень было бы кстати умно составленное анонимное письмецо из Мелена или Мо. Но должен ли он получить его до своей поездки в Версаль? Думаю, что да. В Версале такое письмо уже ничего не даст; с другой стороны, нужно, чтобы письмо прибыло в последнюю минуту, тогда он не успеет до отъезда повидаться с этой особой и не услышит ее объяснений. Впрочем, первоначально твой отец решил оставаться здесь до 10 июля; однако за такой короткий срок трудно найти покупателя на дом. Но ведь никаким другим способом его из Вильпаризи не увезешь! А если он окажется тут во время родов, его как следует облапошат, от старика чего угодно добьются, играя на его самолюбии и страхах»{111}.

Хотя, как видно из письма матери дочери, больше всех, безусловно, волнуется именно г-жа Бальзак: она боится шантажа со стороны девицы. В конце концов старика удалось-таки обмануть, убедив того перебраться в Версаль. Мадам Бальзак оказалась не промах: уж она-то прекрасно знала, как можно загасить скандал! Поэтому не приходится сомневаться, что анонимное письмо, о котором говорится в письме, имело место быть, после чего угрозу шантажа (если он действительно назревал) удалось пресечь в самом зародыше.

Довольно длительный период жизни Оноре в Вильпаризи остался позади. Впереди романиста ожидал Версаль (там семья поселится на улице Морепа, дом 2). Для кого как, но для нашего героя Версаль окажется таким же чарующим, как и для Людовика XIV.

Что до его отца, то случившееся станет для Бернара-Франсуа некой расплатой за собственное высокомерие. Ведь именно он когда-то сочинил некую «Памятную записку о постыдном распутстве, причиной коего служат юные девицы, обманутые и брошенные в жестокой нужде». Будь аккуратен в осуждении ближнего своего, тем более тех его поступков, к которым имеешь склонность сам. Старикан, видать, никогда не читал Цицерона…

* * *

С мадам д’Абрантес Бальзак познакомился через сестру Лору, которую с герцогиней свела её подруга, Камилла Делануа, когда-то учившаяся в пансионе с Жозефиной д’Абрантес, дочерью вдовы генерала Жюно. Услышав о знаменитой герцогине, Оноре захотел быть ей представлен. Вряд ли он вынашивал планы соблазнить «великосветскую старушку». Тут дело было в другом: г-жа д’Абрантес могла ввести литератора в то самое общество, о котором романист давно грезил: в общество избранных (что впоследствии и случилось).

По своему статусу герцогиня д’Абрантес, безусловно, была на голову (а то и на две) выше королевской крестницы мадам де Берни. Хотя бы потому, что слишком крепкие узы связывали её с недавно почившим Наполеоном Бонапартом, память о котором оказалась намного прочнее, нежели о казнённом Людовике. Ходили слухи, что герцогиня, будучи в молодости довольно отчаянной, удосужилась насолить даже Жозефине, сумев увлечь самого императора (не преминув рассказать об этом в своих нашумевших мемуарах).

Пьер Сиприо: «У герцогини было лукавое и насмешливое лицо, голова, гордо посаженная на длинной шее, которую она грациозно изгибала, если собеседник вызывал у нее интерес. Лоре д’Абрантес приписывали также “белоснежную шею, восхитительно выточенные грудь и плечи, ослепительные обнаженные руки, заканчивающиеся знаменитыми пальцами» герцогини де Шолье”…»{112}

С высшим обществом у Оноре не задалось с самого начала. Свет – это прежде всего каста: самовлюблённая, циничная и жестокая по отношению к чужакам. То есть к таким, как наш герой, – бедным и незнатным. Не будем обольщаться: в середине двадцатых Бальзак ещё никто. Он даже не писатель, а так, некий начинающий, терзающийся мыслями: стать Ротшильдом или всё-таки литератором? Он готов даже в омут с головой, если, конечно, понадобиться. Ведь в этой самой голове – cherchez la femme! И ничего более.

Но, положа руку на сердце, хотелось всего и сразу – Ротшильдом, Вальтером Скоттом и… Дон Жуаном. Пока никак не получалось лишь с первым: денег по-прежнему сильно не хватало, одни долги. Что до остального, то писчее перо уже находилось в его полном подчинении, ну а женщины… Да они просто обожали милашку Оноре! А цель оставалась всё той же: стать известным и богатым.

Правда, разрываться на три части становилось всё труднее и труднее. Следовало срочно определяться: бизнес, литература или донжуанство? Впрочем, последнее, скорее, окрыляло, чем мешало. Тем не менее обстоятельства диктовали своё, медлить не было времени, отстанешь – не догонишь.

В середине двадцатых Бальзак всё ещё безвестен, и это сильно терзает его болезненное самолюбие. Обиднее всего было то, что кое-кто рядом уже заставил о себе не только говорить, но почти кричать! Например, Альфред де Виньи. По годам почти ровесник, зато потомственный аристократ, офицер, бонвиван, но – главное! – успешный литератор. О нём судачит весь Париж – да что там! – вся страна, обсуждая последние поэмы. В 1826 году в столицу приезжает Вальтер Скотт, и ему представляют «французского Вальтера Скотта» – всё того же Виньи. И кем после этого быть на литературном небосклоне несчастному Бальзаку? Безликим Орасом?! Холодная мансарда-лачуга, кипы исписанных листов и сломанных перьев, бессонные ночи – неужели всё это напрасно?! Как теперь со всем этим быть – взять и бросить? Бумагу – в огонь, а о сочинительстве забыть?! Да, именно так: бумагу – в камин, с остальным же распрощаться навсегда. А потом…

Дальше «потом» мысли Оноре путались. Он слишком многое прошёл, чтобы это «потом» оказалось без литературы. И подобные мысли, понимал он, явно от лукавого. Рубикон перейдён, мсье Бальзак: «я» и так называемое сочинительство – некое единое целое. Путь в обратную сторону – это путь в никуда. Оставалось единственное – двигаться вперёд, и только вперёд. Без литературы всё для него теряло смысл – даже любовь!

«Французский Вальтер Скотт» уже есть, и с этим следовало смириться. Зато скоро – очень скоро! – всем придётся смириться с другим – с появлением очередного известного писателя. Нет, на сей раз его не нужно будет сравнивать с кем-то, ведь тот, другой, будет единственный и неповторимый. И его будут звать Оноре Бальзак.

Впрочем, нет: Оноре де Бальзак.

* * *

Лора де Берни переживала сложные дни. И если сказать, что она сильно волновалась, значит, просто промолчать. Оноре – её Оноре! – возмужал настолько, что, став настоящим мужчиной, не прочь был «поволочиться» на стороне. По крайней мере, как уверяли болтливые кумушки, женщины за ним буквально увивались. Всё это очень не нравилось влюблённой даме. Когда же до г-жи Берни дошли слухи, что романист сдружился с «версальской затворницей», мадам де Берни насторожилась: герцогиня д’Абрантес не такая уж и затворница. Светская львица, пусть и постаревшая, остаётся таковой всегда. Несмотря на то что с годами появляются морщины и утрачивается лоск, аппетиты никуда не деваются. Как и желание окружать себя если и не влиятельными, то, по крайней мере, молодыми поклонниками. Без этого никак, иначе – старость, тлен, никчемность. И понять это способен лишь тот, кто уже пережил нечто подобное. Например… мадам де Берни. Потому и волновалась, и помогала запутавшемуся любовнику, покрывая его немалые долги. Если бы молодость знала, если бы старость могла…

Оноре молод и талантлив, что мадам де Берни поняла сразу. И она много сделала для того, чтобы поддержать его литературные начинания. Волновало другое – ветреность друга, с которой было трудно справиться. Оноре был неисправимым транжирой. Едва его финансовое положение выравнивалось (не без помощи Лоры), этот мальчишка начинал вести себя самым неподобающим образом. Неблагодарный!

Так и есть: неблагодарный. Ибо, пока верная Лора де Берни помогала избавляться от наседавших кредиторов, её бесшабашный любовник вовсю осаждал новую крепость. Герцогиня д’Абрантес олицетворяла собой неприступный форт с множеством запоров, самым крепким из которых являлись её острый ум и богатое прошлое. Кто-кто, но эта женщина была превосходной укротительницей богатых повес, привыкших коллекционировать женские сердца, развешивая их на знамени амурных побед. Имевшие дело с герцогиней хорошо знали: мадам д’Абрантес допускала к себе далеко не каждого. А потому слыла сущей врединой. А ещё, как поговаривали, терпеть не могла «легковесных шалопаев» (её выражение), позволявших себе (благодаря смазливому личику) волочиться за дамами намного старше. Ум! Только умная находчивость в диалоге с герцогиней была способна пробить брешь в её сердце.

При всём своём уме, должной смекалке и смелости Оноре не хватало главного – должного опыта. Да, благодаря стараниям мадам де Берни молодой человек кое в чём достаточно поднаторел, но в этот раз вид неприступной крепости его явно смущал. Взять крепкий форт можно либо напором, либо хитростью. А так как напористости не хватало, пришлось действовать хитростью, напялив на себя овечью шкуру. Хотя Оноре и был напуган, из общения с мадам де Берни он всё-таки усвоил, что в отношениях с женщинами безукоризненно срабатывает ещё один фактор – жалость.

Жалость – таранное бревно, разбивающее женское сердце вдребезги. Разжалоби женщину – и ты её быстро покоришь. Именно эти слова любил повторять товарищ Оноре некто Рессон.

– Кому нужен жалкий и никчемный кавалер? – удивился, услышав из уст Рессона подобное, Оноре.

– Неужели не понимаешь? – улыбнулся тот. – У них, женщин, это в крови – защищать и жалеть несчастных…

– А как же рыцарская доблесть, смертельно опасные турниры и прочее?

– Ерунда! Всё ерунда. Хотя, конечно, когда за тебя бьются на турнире или, скажем, на дуэли, это всегда приятно, но всё же погладить по голове несчастного – это у женщин от природы…

Познакомившись с романистом, герцогиня по достоинству оценила ум и весёлый нрав собеседника; не оставил её равнодушным и живой разговор с молодым человеком. Не понравилось вчерашней светской львице другое – прямолинейность визави. Этот мальчишка вёл себя как слон в посудной лавке. Он, не стесняясь, домогался. Кем он себя возомнил?! Нахал! Хотя в душе герцогиня, конечно, ликовала! Если по отношению к ней проявляет пылкость столь юное дарование, значит, есть ещё порох в пороховнице, посмеивалась она про себя. Тем не менее «нахала» пришлось осадить. Всяк сверчок знай свой шесток. Так-то.

Первый штурм был с лёгкостью отбит. Далее Оноре оставалось либо, зализав раны (то бишь обиду), развернуться и, послав всё к чёрту, двигаться дальше; либо, закусив удила, броситься в очередную атаку. Оноре не привык отступать. Даже неся большие потери, его боевая конница была способна вынести и не такое. Он был упрям, дерзок и до неприличия молод – необходимые качества для успешного канонира, осаждающего мощную твердыню. Крепость на то и крепость, чтоб её завоёвывать, иначе это и не крепость вовсе. А потому в ход пошло крайнее средство – всё та же жалость. У него, обращается Оноре к герцогине, никогда не было настоящего друга – это ли не несчастье?! Вот и теперь он одинок, а женщина, которая ему нравится, холодна и надменна. Она даже боится сделать шаг навстречу. Все женщины слишком самолюбивы, чтобы жертвовать собой ради несчастного влюблённого, упрекает Оноре герцогиню; и тут же добавляет: хотя любая из них лишь тогда хороша для мужчины, когда она покоряется ему – своему господину…

Нахал. Он слишком самоуверен, этот сын бывшего армейского интенданта. Но умён, плутишка. А ещё… слишком молод и неопытен. А потому столь заносчив…

Герцогиня сердилась. Но только внешне. Потому что понимала: этого наглеца вряд ли стоило отталкивать. Он будет хорошим другом. И, кто знает, при ином раскладе даже… любовником. Впрочем, это ещё стоило заслужить. А пока… пока этот малый всего лишь наломал дров. Всё то же: всяк сверчок знай свой шесток.

Оноре всё понял: герцогиня – ещё та твердыня. Но не неприступная. Она слишком сентиментальна, чтобы не поверить ему. Именно это, сентиментальность, и станет первой брешью для доступа к сердцу дамы. Смешно, она предлагает ему всего лишь дружбу! Какая дружба может быть между мужчиной и женщиной? Разве между братом и сестрой. В иных обстоятельствах – либо любовь, либо… ничего.

«Дружба – это химера, за которой я вечно устремляюсь в погоню, несмотря на разочарования, часто выпадающие на мою долю, – пишет в сердцах Оноре. – С детских лет, еще в коллеже, я искал не друзей, а одного-единственного друга. На сей счет я разделяю мнение Лафонтена, но я до сих пор еще не нашел того, что в самых радужных красках рисует мне романтическое и взыскательное воображение… Однако мне приятно думать, что есть такие натуры, которые сразу же понимают и по достоинству оценивают друг друга. Ваше предложение, сударыня, так прекрасно и так лестно для меня, что я далек от мысли отклонить его»{113}.

Пасть к женским ногам, уничтожив себя словесно, – о, как это нравится дамам! Унизить, оскорбить, растоптать, чтобы потом… приблизить. Эти женщины – они все сумасшедшие! Да, да, жалость – это таран!

«Во мне всего пять футов и два дюйма роста, но я вобрал в себя множество самых несообразных и даже противоречивых качеств; вот почему те, кто скажет, что я тщеславен, расточителен, упрям, легкомыслен, непоследователен, самонадеян, небрежен, ленив, неусидчив, безрассуден, непостоянен, болтлив, бестактен, невежествен, невежлив, сварлив, переменчив, будут в такой же мере правы, как и те, кто станет утверждать, что я бережлив, скромен, мужествен, упорен, энергичен, непривередлив, трудолюбив, постоянен, молчалив, тонок, учтив и неизменно весел. Тот, кто назовет меня трусом, ошибется не больше, чем тот, кто назовет меня храбрецом… Я всего лишь послушный инструмент, на котором играют обстоятельства»{114}.

Потом будет ещё одно письмо, в котором Оноре, убитый горем, расскажет герцогине о смерти младшей сестры Лоранс. Послание окажется по назначению. Сердцеед не скупится на эпитеты; мало того, он обращается к г-же д’Абрантес[33] (напомню, ему 26, а даме – 42) на «ты» и называет её… «дорогая Мари».

В его жизни одни «обворожительные Лоры»: мать (Анна-Шарлотта-Лора), сестра, мадам де Берни, г-жа д’Абрантес… Любимое имя, сладкое, нежное, терпко-пахучее… Писать одной женщине, называя её Лорой, и в тот же день другой с тем же именем – истинное кощунство. Да что уж – свинство! Поэтому для мадам де Берни он придумывает особое уменьшительно-ласкательное имя – Dilecta (лат. «избранница»); а для герцогини – Мари. Как умудрился наш изворотливый врунишка убедить герцогиню д’Абрантес стать «Мари», история умалчивает. Но, как видим, всё-таки убедил.

Месяц – время, которого г-же д’Абрантес хватило, чтобы передумать много раз передуманное. Этот милый мальчик, конечно же, будет принадлежать ей: он станет её любовником. Малыш истосковался по женской ласке и теплу, и после смерти сестры ему требуется живое участие. Бедный, несчастный юноша… Необходимо, чтобы он срочно прибыл в Версаль. Прямо сейчас! Сей-час…

И вот, когда герцогиня внутренне уже оказалась готова на большее, чем просто дружба, теперь Оноре, будучи далёк от неё, распаляет пылкое воображение герцогини: «…Надеюсь, что вскоре вновь буду опьяняться милым взглядом, любоваться дивным личиком. Я не уеду отсюда раньше 4 октября; таким образом, я еще надеюсь получить нежное письмо от моей Мари, но не от недоброй Мари, а от Мари обожаемой. Мари, которую я так люблю. Я готов лететь к тебе на крыльях, дорогая, но прежде хочу получить письмо, полное любви и примирения. Тогда я приеду, проникнутый благодарностью; теперь ты можешь полностью рассчитывать на мое возвращение»{115}.

А потом наступит осень. Сентябрь 1825 года слил в единое целое юного Бальзака и герцогиню д’Абрантес – женщину бальзаковского возраста. Разбежавшись, они столкнулись, чтобы разлететься на мелкие осколки любви…

Оноре продолжал познавать жизнь такой, какова она есть. Чтобы потом рассказать об этом на страницах своих романов.

* * *

Итак, пока наш герой развлекался на два фронта, мадам де Берни сильно страдала. Трудно представить боль влюблённой женщины, которой стало известно, что её обманывают. Особенно нестерпимо, если избранник чертовски молод, красив и талантлив, а его напористость заставляет не только стонать, а буквально кричать! Когда на горизонте появляется разлучница, приходит осознание непоправимого и понимание того, что всё это – молодость, красота и напористость – превращается в безжалостный бумеранг – оружие, направленное в обратную сторону.

Некий доброжелатель нашептал обеим Лорам (Dilecta и Мари) о неверности «милашки Оноре». Можно предположить, что этим «доброжелателем» стала г-жа Бальзак, которая, узнав о новом романе сына от Сюрвилей, постаралась, чтобы «добрая весть» дошла до ушей мадам де Берни. Ну а у герцогини имелись свои «глаза» и «уши», чтобы всё видеть и всё слышать.

Кавалер извивался как уж под вилами. Лора де Берни требовала объяснений, она негодовала! И категорически не желала быть «одной из». Что делать с клятвами в вечной любви и верности?! Как, ту, другую, тоже зовут Лора?! Нет, подобное недостойно дворянина. Это… это предательство! Либо Я, либо ТА женщина! Иного просто не может быть по определению! Мы не должны встречаться, это низость, позор!..

Франсуа Тайяндье: «…Ему надо было соблюдать осторожность. Хотя Лора де Берни более или менее смирилась с тем, что этот молодой талант принадлежит не ей одной, ему следовало всё же не доводить дело до того, чтобы две его дамы столкнулись лицом к лицу у его дома на улице Кассини. Тем не менее он жил с обеими, словно какой-нибудь паша. То его видят в Булоньере близ Немура с Лорой де Берни, а немного погодя он уезжает оттуда вместе с госпожой д’Абрантес в Мафье, что севернее Парижа, откуда направляется в Турень, в Гренадьер, чтобы вновь встретиться с Лорой де Берни… У молодого романиста всё шло впрок, а женщины были для него в некотором смысле источником информации… Из рассказов своих любовниц, которые многое пережили, он собирал забавные случаи, особенности поведения тех или иных людей»{116}.

Оноре насторожился. Да, его отношения с г-жой д’Абрантес зашли слишком далеко. Герцогиня ему очень нравилась. Невероятно, он под одним одеялом с той, которой (как рассказывала сама) гладил ножку император Наполеон! А ещё князь Меттерних… опять же генерал Жюно – не последний человек в увесистой колоде именитых и знатных. И вот он, безвестный Оноре Бальзак, скромный сын интенданта; даже не адвокат и не стряпчий… Просто начинающий литератор. Романист и герцогиня. Забавно, не правда ли? Об этом следует обязательно написать…

Однако прожорливые кредиторы уже прочно вошли в жизнь молодого повесы. Следовало выбирать. За стенами павшей крепости оказалось много тщеславия и мало сокровищ; герцогиня была бедна как церковная мышь. Вспоминая, она могла много рассказывать, но обращаться к ней за помощью не имело никакого смысла: долги усопшего мужа обрекли вдову влачить жалкое существование (в сравнении, конечно, с тем, что герцогиня когда-то имела). Другое дело – мадам де Берни. Она неплохо управлялась с торговлей и могла в любое время помочь (что, к слову, и делала).

* * *

Запутавшись в делах любовных, Оноре ещё больше увязает в тенётах собственной коммерции. Нашему славному Дон Жуану теперь уже не до баловства. Долговые оковы затягивались на шее смертельной удавкой: свободно дышать становилось всё труднее. Обстоятельства вновь складывались не в пользу романиста: его бизнес катился в тартарары. Следовало либо поднимать лапки, либо сопротивляться до последнего вздоха. Все сотоварищи разбежались кто куда.

Лишь двое в это поистине тяжёлое время продолжали оставаться рядом, сохранив присутствие духа: г-жа де Бальзак (матушка) и мадам де Берни. Оноре – этот талантливый романист и никчемный бизнесмен – очутился у разбитого корыта. Плюс груз долга: почти 50 000 франков собственным родителям и столько же – мадам де Берни.

Словолитню решено было перепродать. Владельцем сомнительной фирмы становится сын Лоры, 19-летний Шарль-Александр де Берни. (В обмен на это мадам де Берни погасила 15 000 франков долга.)

Об этом договоре литератор Ролан Шолле напишет следующее: «Александр де Берни, назначенный матерью своим преемником, беспрепятственно становится совладельцем шрифтолитейного предприятия. Он отвечает за финансовую деятельность. Он единолично обладает правом подписи от имени товарищества. Своего компаньона Лорана он держит в полной зависимости из-за кабального контракта, который, помимо всего прочего, гласит, что права Александра могут быть переданы его братьям Арману или Антуану. Когда Бальзак попытается создать Общество всеобщей подписки, Александр де Берни вновь окажется ответственным за финансовую деятельность (первоначально), а весьма двусмысленный пункт договора сделает его держателем 25 % акций»{117}.

Пьер Сиприо даёт такую характеристику мадам де Берни: «Госпожа де Берни любила предаваться страсти, но если давала денег взаймы, то быстро превращалась из похотливой мамаши в сурового кредитора, не знающего жалости еще и потому, что она чувствовала себя покинутой любовницей. Если бы Бальзак преуспел, он наверняка ускользнул бы от нее. Не следовало помогать ему выбираться из денежных затруднений, тем самым содействуя осуществлению его грандиозных планов. Лучше пусть пишет романы»{118}.

Жёстко. Но справедливо ли? Думаю, лишь отчасти.

И вот почему. Многодетная мать и успешная предпринимательница, эта женщина, несмотря на её роман с писателем, оставалась порождением своего времени. Напомню, то был сложный период в истории Франции: в круговерти наживы и ростовщичества выживали сильнейшие. И мадам де Берни выживала. Ну а интимная связь с молодым любовником этому ничуть не мешала – скорее, удовлетворяла её женское самолюбие. Помогая Оноре, она его отнюдь не обдирала: протягивая одну руку утопающему, другой рукой мадам де Берни помогала себе удержаться и не упасть вслед за утопающим в воду, утонув вместе с ним.

Пришла в себя и г-жа Бальзак. Она сильно боится, чтобы её сын не оказался в долговой тюрьме. Огласка сильно бы всем навредила. Углядев на водной глади бизнеса её сына крупные пузыри, она бросается спасать никудышного пловца. Через своего кузена, Шарля Седийо (занимавшего должность помощника судьи в Торговом суде), ей удалось убедить одного из компаньонов (всё того же Барбье) выкупить типографию Оноре целиком за 67 000 франков. Оставшиеся несколько десятков тысяч франков долга г-же Бальзак пришлось выплачивать из собственного кармана.

Пора было вплотную приступать к тому, в чём Бальзак действительно являлся гением: за сочинительство.

«Чтобы создать гениальное произведение, требуется не только настойчивость, но и время, а для этого надобно обладать или солидным состоянием, или мужеством глядеть в глаза вопиющей нищете» («Отец Горио»).

Слова о нищете – это крик отчаяния. Но что делать, если этих проклятых денег не хватает всё больше и больше? «Ум – это рычаг, которым можно приподнять земной шар. Но… точкою опоры для ума служат деньги».

Где, где?!! – найти эту «точку опоры»?

* * *

Жить в постоянном напряжении способен лишь тот, кто лишён нервов и полон сил отдать себя ежедневному экстриму. Подобное существование есть некая эквилибристика сумасшедшего. Ибо покой и уверенность в завтрашнем дне – именно то призрачное счастье, к которому стремится каждый здравомыслящий человек.

Оноре не хватало тишины. Постепенно он становился слишком публичным. Все эти наборщики, грузчики, дельцы и кредиторы – они окончательно задёргали, измучили и откровенно надоели. Особенно те, кто постоянно требовал денег – расчёта по выданным векселям, которые никчемный Оноре-делец раздавал направо и налево. И ему уже не раз хотелось сбежать. Никого не видеть и не слышать; и чтобы никто не мешал.

Стол! Его письменный стол, ставший за несколько лет самым желанным, преданным и молчаливым другом. Лишь вдвоём они могли, не проронив ни слова, свернуть горы, чтобы после ожесточённой ночи, исписав кипы бумажных листов, испачканных чернильными кляксами, поблагодарить друг друга и расстаться до следующей баталии. И так каждый день, вернее – каждую ночь и полдня. Ночь и полдня…

Но однажды график меняется, сузившись лишь до бессонной ночи. Весь день отнимает типографская беготня и морока с кредиторами. Эти паршивые мухобои отнимали слишком много сил, чтобы на них тратить себя. Стало понятно: следовало что-то менять. Именно тогда и возникла мысль скрыться. Не пора ли заняться настоящим делом – сочинительством?

На помощь вновь приходят самые близкие, на этот раз – Сюрвили. Зять Бальзака, мсье Сюрвиль, снимает для него квартиру близ Обсерватории, на улице Кассини № 1, и даже вносит плату за три месяца вперед. Новая квартира в стороне от центра и в то же время не так уж далеко от оживлённых бульваров. Позади дома Люксембургский сад, который с полным правом можно назвать лесом. В пешей доступности Монпарнас, с его кабачками, беседками и праздными влюблёнными парочками.

Дом на улице Кассини с двумя флигелями удобно вписывается в переулок; он имеет большой двор и тихий тенистый сад, а оба флигеля соединены стеклянной галереей. Всё по-французски мило; кроме того, и дом, и сад со двором обнесены железной оградой, а на входе посетителя встречала вывеска: «Абсолют, торговец кирпичом». Эта вывеска своего рода охранительная грамота – что-то вроде: «Осторожно, злая собака» или «Посторонним вход воспрещён, частная собственность». Хозяин, сдавший мсье Сюрвилю жильё в наём, совсем не предполагал, что именно железная ограда вокруг дома и строгая вывеска окажутся для квартиросъёмщика важнейшим для него обстоятельством.

«Эта улица, собственно, уже не Париж, но все же она принадлежит городу. В местности, где она расположена, есть и площади, и переулки, и бульвары, и фортификации, и сады, и проспекты, и проселочные дороги. Это уже почти провинция и все-таки еще столица. Это и город, и сельская местность. Собственно говоря, это настоящая глушь»{119}.

Оноре в восторге! Наконец-то он сможет, скрывшись от надоедливых кредиторов, предаться любимому делу. В лице одного из товарищей, Латуша, он нашёл единомышленника, который, как и Оноре, был неравнодушен к роскоши. Вместе с ним (а также с неким Оже) они обивают стены шикарным голубым коленкором. И пошло-поехало! Из жалкого банкрота Оноре неожиданно превращается в щедрого реставратора. Он покупает дорогие ковры, антикварные напольные часы на мраморном основании, книжный шкаф чёрного дерева, в котором красуются книги в дорогих сафьяновых переплётах, тиснёных золотом…

В этот раз это не задрипанная комнатушка с окном из растрескавшихся стекол. Квартира на улице Кассини для Оноре всё равно что княжеский замок: гостиная, спальня и, конечно, отдельный кабинет. А ещё – о, чудо! – настоящая ванна! Правда, всё это требовало соответствующей оплаты: вместо 60 франков, которые он платил за комнату на улице Ледигьер, сейчас приходилось выкладывать кругленькую сумму в 400 франков за год. Но что такое деньги, если отныне у романиста есть то, о чём он мечтал все эти годы: достойное жильё с отдельным кабинетом и шикарной ванной, в которой он будет отдыхать после трудов праведных…

Эдмон Верде[34]: «Дом расположен в переулке, что начинается налево от конца аллеи Обсерватории и тянется до улицы Сен-Жак. Главный вход заперт железной решеткой, рядом с которой отворяется маленькая калитка, прямо напротив выхода из женского монастыря. Какое совпадение! Автор “Озорных рассказов” нос к носу с целым роем юных монашек!..

Два красивых павильона, глядящих на запад, каждый в два этажа и с крутыми кровлями, вдаются метра на четыре во двор, просторный и отделенный от сада низкой стенкой, на которой размещены вазы с цветами. От основания левого павильона поднимается лестница, ведущая на второй этаж, в застекленную галерею, которая соединяет оба павильона и служит прихожей или комнатой для ожидания. …Эта веселая галерея была обтянута перкалем в белую и синюю полоску; вдоль стены стояла длинная банкетка в форме дивана с голубой обивкой, паркет покрывал ковер с коричневым рисунком по темно-синему фону. Наконец, редкостные цветы, в любое время года стоявшие в прекрасных фарфоровых вазах, наполняли благоуханием всю комнату, превращая эту прихожую в прелестную гостиную.

Галерея вела в маленькую гостиную, размером всего в пять квадратных метров, освещенную с востока большим окном, выходящим во дворик соседнего дома. Напротив входной двери галереи вырисовывался черный мраморный камин. Через другую дверь можно было проникнуть в рабочий кабинет писателя, рядом была его спальня. Направо из гостиной выходила дверь в столовую, а оттуда по особой задней лестнице можно было спуститься в кухню. Таково было расположение необыкновенных комнат, из которых состояло это странное и причудливое жилище; обычной была лишь маленькая столовая…

В ванную можно было пройти через маленькую потайную дверь, скрытую за драпировкой между окном и стеной гостиной; стены этой комнаты были оштукатурены под белый мрамор, сама ванна была белая мраморная, свет падал через большое потолочное окно, чьи красные матовые стекла давали розовые отблески в комнате. Два красных сафьяновых кресла с высокими спинками составляли единственную мебель этой элегантной ванной комнатки, достойной какой-нибудь хорошенькой женщины!..

[Спальная] комната слепила глаза. Потоки солнечного света заливали ее, проникая через два окна, из которых одно выходило на юг, на пристройки Обсерватории, другое на запад, в обширный сад, полный цветов, фруктовых деревьев и таинственной тени. Комната была… вся белая, вся розовая, благоухающая самыми душистыми цветами, вся так и переливающаяся позолотой! То был настоящий брачный покой пятнадцатилетней герцогини! …В изголовье кровати, заботливо скрытая под пышными складками розового и белого муслина, имелась потайная дверца, отворявшаяся в столовую, прямо напротив той двери, что вела из столовой в кухню, а оттуда во двор… по маленькой черной лестнице»{120}.

И лишь кабинет (шесть на четыре, с двумя окнами и мраморным камином) отличался скромностью: деревянный стол под зелёным сукном, четыре стула с высокими спинками, серебряный канделябр на столе, письменный прибор с чернильницей и набором писчих перьев; книжный шкаф чёрного дерева, заполненный книгами. На полу дорогой ковёр в чёрно-синих тонах, при ходьбе по которому ноги приятно утопали, погружаясь, словно в мягкий снег.

* * *

Но всё это, как считал сам Бальзак, было всего лишь некой «оправой» для бесценного «алмаза», которым в глазах Оноре являлся он сам. Следовательно, «алмаз» нужно было огранить до состояния настоящего «бриллианта». А для этого, понимал хозяин жилища, он должен был соответственно выглядеть. И его знакомый портной Бюиссон (улица Ришелье, дом № 108) в подобном деле, безусловно, знал толк.

Мсье Бюиссон – большой поклонник литературного творчества Бальзака, поэтому он принимает заказы, не считаясь с задержкой оплаты. Портной одевает клиента в долг, принимая раз за разом переписанные векселя. Видя бедственное финансовое положение Оноре, Бюиссон стал подкармливать своего клиента, исподтишка рассчитываясь с его кухаркой.

Надо заметить, работа портного стоила недёшево. Каждый заказ у мсье Бюиссона обходился почти в 200 франков – сумма оплаты за новое жильё на улице Кассини в течение полугода. Ничего удивительного, что добряк Бюиссон будет увековечен писателем в ряде его романов, став личным портным бальзаковских героев – Растиньяка, де Марсе и прочих модников, встречающихся нам на страницах «Евгении Гранде» («Eugénie Grandet»), «Прославленном Годиссаре» («L’Illustre Gaudissart») и других.

Этот мот Оноре оказался никудышным бухгалтером: он был не способен сводить концы с концами! Глядя на него со стороны, можно предположить, что этот человек стремился к самоуничтожению. Не отдавая отчёта в собственных поступках, он напоминал некоего безумца, который, идя ва-банк, ничуть не смущался собственного поведения. Даже тогда, когда в затылок Оноре дышали уже не кредиторы, а судебные приставы, требующие возврата неподъёмных долгов, для него ничего не менялось: должник устраивал некий пир во время чумы. Расхожее мнение, что отсутствие долгов или незначительные долги делают людей бережливыми, а исполинские – расточительными (цитата из романа Бальзака), стало его жизненным кредо.

Заказы Оноре у портного Бюиссона говорят сами за себя:

«29 апреля – черные выходные панталоны стоимостью 45 франков и белый пикейный жилет за 15 франков; 23 мая – синий сюртук из тонкого сукна за 120 франков, тиковые панталоны цвета маренго за 28 франков, светло-коричневый пикейный жилет за 20 франков»{121}.

Но это лишь некая верхушка айсберга, ведь были ещё ежедневные и еженедельные затраты, которые, к слову, стоят того, чтобы поговорить и о них.

Вот один из так называемых списков покупок Бальзака от 17 января 1827 года: «4 хлопчатобумажные рубашки (из которых 2 тонкие); 3 батистовых галстука (из которых 2 тонкие); 4 батистовых носовых платка; 1 пара нижнего белья; 2 пары носков; 1 ночной колпак; 3 жилета; 1 нижняя рубашка; 3 фланелевые рубашки; 7 съемных воротничков; 1 простыня для бритья; 1 полотенце»{122}.

Так и есть: ва-банк. Оноре хотелось больше того, чего он мог себе позволить.

Стать своим в престижных светских салонах – разве столь уж сумасшедшая мысль? Знатная герцогиня поможет ему в этом, не правда ли? Мадам д’Абрантес не против. Тем более что романист уже известен, книги мсье Бальзака многим нравятся; о героях его романов спорят, их осуждают, а то и сочувствуют. Вне всякого сомнения, этот молодой человек многим интересен, ведь о его личной жизни почти ничего не известно.

А Оноре тем временем куда-то мчится сломя голову. Но куда? Да всё туда же – в высший свет. Этот мелкий буржуа страстно желает стать одним из них. Одним из всех этих графов, герцогов и прочих «де». Именно поэтому устоявшаяся idee fixe с некоторых пор уже не покидает Бальзака. Ну как же, ведь он – один из д’Антраг! Да-да, тех самых, знаменитых французских дворян. Об этом же неустанно повторял в кругу семьи и батюшка Оноре, Бернар-Франсуа: все Бальзаки – единый род д’Антраг! И с этим, господа, необходимо считаться…

* * *

Герцогиня д’Абрантес появилась в жизни писателя как нельзя кстати. В высшее общество невозможно войти без надёжного покровителя, и уж тем более – незаметно, с заднего хода. Там, у заднего хода, толпятся только конюхи и кухарки. Высший свет слишком щепетилен, он требует завоевания и обожает, когда его очаровывают. Но даже Бонапарту не удалось очаровать горстку ханжей и банкиров, принявших корсиканца за выскочку. И когда не вышло по-хорошему, тот просто-напросто подчинил всех силой. Что уж говорить о скромном литераторе?!

Тем не менее с некоторых пор Бальзак становится одним из самых модных щёголей праздного Парижа. Молва о баснословных долгах романиста бежит впереди него; однако про слухи быстро забывают, когда встречают обворожительного, одетого по последней моде денди, кокетливо поигрывающего тростью с тяжёлым набалдашником с вставленным в него дорогим самоцветом. После этого каждый убеждается, что слухи – вздор, а обворожительный буржуа достаточно успешен, и его не следует избегать.

В этом и заключается игра Оноре. Он уже давно усвоил хитрую кухню столичного бомонда: даже если в долгах как в шелках – держись с должным уважением к себе! Чем хуже дела – тем лучше выгляди. Иначе окажешься в канаве. Ну а когда до канавы два шага – приходится маневрировать.

Эти трости – они смущали завистников, заставляя их ещё больше проявлять своё недоброжелательство. Госпожа де Жирарден[35] в своем романе «Трость господина де Бальзака» пишет: «Тогда Танкред заметил на верхушке этой своеобразной палицы бирюзу, золото, дивную чеканку, а за всем этим – два больших черных глаза, сияющих ярче, чем все драгоценные камни»{123}.

Оноре нечего терять, он уже достаточно натерпелся. Но превращать себя в невольника собственных ошибок романист не намерен. Намного интереснее стать невольником собственных страстей.

Итак, цель – высшее общество. И сейчас, когда рядом герцогиня д’Абрантес, следовало действовать! Решительно, смело и самоуверенно. На карте – будущее, его положение в свете.

«Они прекрасно понимали друг друга – пишет об этой парочке П. Сиприо. – Остроумные, властные, бесшабашные, они предоставляли окружающим повод посмеяться над своими чудачествами, но посмеяться доброжелательно. Бальзак, любивший изучать женщин, часто думал, что Лора и он созданы друг для друга. Но этот роман так ничем и не закончился»{124}.

Герцогиня не подвела. Зато сам Оноре… Он просчитался. Писатель оказался не готов к той сложной роли, которая, как ему виделось поначалу, вполне по силам. Наступать на «избранных», надеясь покорить их собственным интеллектом, было серьёзной ошибкой. Интеллект – не тот товар, который пользуется у света высоким спросом. Впрочем, он тоже в цене, но в качестве некоего довеска к основному – финансовому благополучию лица и древности его рода. Знатный и богатый – наиболее уважаемый. Просто богатому, но не столь знатному может проститься многое, в том числе – его мутная история с дворянством. Ну а если умный, но беден и из плебейского племени – пощады не жди: засмеют, заклюют и вышвырнут.

Ничего удивительного, что пройти «решето» света с честью у Оноре не вышло. Мало того, получилось так, что Бальзака чуть ли не высмеяли[36].

Мемуарист-критик Этьен-Жан Делеклюз[37], оказавшийся свидетелем первого появления Бальзака в салоне мадам Рекамье, где хозяйка салона, «одетая в платье из белого муслина, перевязанного голубой лентой, сновала в проходах этого живого лабиринта и говорила каждому несколько дружеских благожелательных слов», писал:

«Вдруг вошла герцогиня д’Абрантес вместе с молодым человеком, впервые явившимся в салоне. Все замолчали, и внимание обратилось на новичка. Он был среднего роста, коренаст, черты его лица, хотя заурядные, указывали на необыкновенную живость ума, а пламенный взгляд и резко очерченные губы выдавали энергию мысли и пыл страстей. Видя это выражение естественной радости на энергическом лице, можно было представить себе лицо Рабле, о котором до нас не дошло никаких достоверных воспоминаний. Этот человек был Оноре де Бальзак, тогда бедный, малоизвестный сочинитель, но после – создатель “Человеческой комедии”. Наивная радость Бальзака, когда его представили хозяйке дома, была совершенно детской, казалось, ему пришлось собрать все остатки здравого смысла, чтобы не броситься в объятия всем присутствовавшим. Такая чрезмерная радость была бы даже смешна, когда бы не была так искренна и выражена столь откровенно. Но истинное чувство всегда рано или поздно трогает, и сцена эта, хотя и слегка забавная, оставила в памяти… лишь весьма благоприятное впечатление о характере Бальзака. Впрочем, разговор его был весьма умен…»{125}

Оноре ошибся. Тяжёлый бой, на который он решился, оказался проигран, ибо изначально был неравным. Необстрелянный новичок полез напролом. В этом и заключалась ошибка. То была ошибка необстрелянного.

Позже он напишет злые строки: «Дар быть всюду, как у себя дома, присущ лишь королям, девкам и ворам» («Блеск и нищета куртизанок»).

Свет не прощает ошибок. Он беспощаден к профанам и серьёзно относится к внешнему лоску. Поэтому лезть туда со своими правилами – всё равно что в чужой монастырь. Высшее общество готово принимать лишь сильных и выносливых. И конечно, знающих правила игры. Салон, где задавали тон мадам Рекамье и опытный интриган Шатобриан[38], вряд ли стоило брать с наскоку. Да, мадам Рекамье была уже в годах, но это ничего не значило.

Герцогиня д’Абрантес вспоминала:

«Г-жа Рекамье, как говорили тогда, была щеголиха, то есть женщина, которая доводит до излишества моду и всю шумную, бессмысленную свиту её… Её взгляд нежен и проницателен; её улыбка пленительна, её слова приятны; выражение голоса мелодично. Когда я увидела её в первый раз, она поразила меня. Я удивлялась ей с тем ощущением, какое испытывают перед созданием истинно прекрасным… В ней соединены простождушная прелесть, нежность, доброта, и всё это в таком согласии…»{126}

Оноре получил щелчок по носу – почти дружеский, но болезненный. И на том спасибо, господа. Ведь могло быть ещё хуже.

«…Талантливый человек десять раз на дню может показаться простаком. Люди, блистающие в салонах, изрекают, что он годен лишь быть сидельцем в лавке. Его ум дальнозорок… он не замечает окружающих его мелочей, столь важных в глазах света» («О художниках»).

«Чтобы завоевать положение, мало одного ума… надобно еще держать себя с умом!» («Блеск и нищета куртизанок»).

Как там у герцогини д’Абрантес: всяк сверчок знай свой шесток?..

В сентябре 1824 года скончался французский король Людовик XVIII де Бурбон. Последние дни он тяжело страдал одышкой и приступами подагры. Его почерневшие ноги, поражённые гангреной, уже не шевелились, и доктора объявили родственникам монарха, что дни Луи сочтены.

Король был бездетен, поэтому из самых близких рядом оказался младший брат усопшего, 67-летний граф д’Артуа, титулярный герцог Овернский. Именно он и явился престолонаследником, взойдя на трон под именем Карла X.

Новый Бурбон на французском престоле проявил себя достойным преемником старшего брата, оказавшись косным консерватором. Но если бы только это!

Реставрацию Бурбонов Карл X решил довести до победного конца, вернув Францию в лоно дореволюционных времён казнённого Людовика XVI. «Уступки погубили Людовика XVI, – обронил как-то Карл, – и у меня один выбор: сесть в седло или в тележку, в которой везут на гильотину». Слишком высокопарно выражался, ибо скакнуть в седло не решился, а умереть на плахе – тем более.

Пресса при Карле оказалась под жесточайшим государственным контролем. «Король царствует, но не правит!» – цитата из «Le National», стоившая её главному редактору трехмесячного тюремного заключения. Пострадали также газеты «Le Globe» и «Courrier Français». И это только из крупных изданий; мелкие газетёнки, как воробьи, забились под стрехи.

И всё же подобные действия, несомненно, возымели бы успех, но лет этак пятьдесят назад. По крайней мере, в 1789 году неразговорчивость Луи XVI с народом закончилась разгромом Бастилии и казнью королевской четы. Хотя теперь было и другое. Старые якобинцы уступили место либералам, взращённым на идеалах не Дантона и Робеспьера, а Наполеона I Бонапарта. Таким образом, в противовес Карлу X (читай – Бурбонам) восстали либералы-бонапартисты, объединившиеся с низшими слоями французского общества. Во главе противников надоевших Бурбонов встал главный редактор газеты «Le National» Луи Адольф Тьер.

Карл оказался в одиночестве. Что в это время происходило в смятенной душе монарха, прекрасно описал Бальзак в «Блеске и нищете куртизанок»: «Вы даже не представляете себе, как трудно выполнять произвольные решения. Для конституционного монарха это равнозначно измене с замужней женщиной. Для него это адюльтер».

Впрочем, он всегда был в одиночестве, называя себя, как вспоминала герцогиня д’Абрантес, «не больше, как ещё одним французом в Отечестве»{127}.

«На выставке народной промышленности, – продолжает герцогиня о Карле, – он с улыбкой отвечал одному из наших искуснейших оружейников, который предложил ему новый оруженый замок:

– Благодарю. Я почти всегда употребляю только английское оружие.

Дальше один лионский фабрикант показал ему удивительные ткани.

– О, наши соседи гораздо сильнее нас, – сказал Карл. – Нам нельзя бороться с ними»{128}.

Патриотизм. Французский король Карл X не понимал, что это такое.

Китайцы правы, желая недругам жить в эпоху перемен. Серьёзные катаклизмы – всегда беда; а если перемены всерьёз и надолго, то это уже катастрофа.

Последние годы правления Луи XVIII ознаменовались во Франции заметным экономическим спадом, которому суждено было продлиться вплоть до Июльской революции. Отсутствие чёткого законодательства, а также существенный дефицит в обороте денежной массы (нехватка банкнот малого достоинства) привели к небывалому расцвету ростовщичества. Государство оказалось не готово к индустриальному рывку, который требовался для дальнейшего развития экономики.

Результат оказался плачевным: в этот период только в Париже ежегодно свыше 2 5000 предпринимателей объявляли себя банкротами{129}. Та же участь, напомню, постигла и нашего героя.

Бальзак не был глупым человеком. Однако, несмотря на своё, по сути, юридическое образование, Оноре не учёл главного – сложную на тот момент ситуацию в стране, связанную с книгопечатанием. Как известно, при Старом режиме (при Людовике XVI) выдача патентов на издательское дело находилась в ведении монарха, однако после Революции, в 1791 году, Синдикальная палата, в ведении которой были подобные дела, оказалась упразднена. После этого книжная индустрия пережила небывалый подъём, связанный прежде всего с активностью политических деятелей, рвавшихся в депутатское кресло и публично выражавших свои взгляды на страницах газет, брошюр и журналов. Первым заслоном для наводнивших страну книжных лавок явился специальный декрет Наполеона I, установивший жёсткие правила (одним из которых значилась и присяга на верность Императору). Нарушителей строго наказывали.

«Морская пучина, – пишет П. Сиприо, – поглотила 21 миллион изъятых из обращения и запрещенных к продаже книг. Во время континентальной блокады, когда все корабли стояли на якоре во французских портах, в море выходили только суда, груженные предназначенными к уничтожению книгами»{130}.

В середине двадцатых годов книгопечатание во Франции зашло в тупик. Карл X оказался по отношению к прессе чрезвычайно жесток; например, он пошёл на увеличение размеров гербового сбора. И всё это на фоне заметного повышения налогов. Процесс прохождения цензуры подвергся серьёзному реформированию в сторону опять же ужесточения. Достаточно сказать, что за нанесение тяжкого оскорбления королю, принцам крови и представителям государственной власти руководство печатного органа могло оказаться в тюрьме.

Состояние дел в книжной торговле в 1826 году прекрасно охарактеризовал Виктор Гюго, назвавший её «почти полностью парализованной».

Оноре Бальзаку просто не повезло: его бурная коммерческая деятельность пришлась как раз на то время, когда всё вокруг оказалось «почти парализованным». Писатель оказался не в то время и не в том месте. Занимайся он просто сочинительством, и сия участь обошла бы его стороной. Но случилось – как случилось: начиная с лета 1828 года наш горе-коммерсант уже на марафонской тропе в состязании на скорость с кредиторами.

«При Карле X, – рассказывает Лора Сюрвиль, – лицензии на книгопечатание были дороги; после уплаты за лицензию пятнадцати тысяч франков и приобретения материалов осталось мало денег на текущие расходы. Брат не испугался, молодость всегда надеется на удачу!»{131}

В своей изнурительной гонке с кредиторами Бальзак так и не сможет достичь долгожданной финишной черты.

Началом головокружительного взлёта Бальзака-писателя станет март 1829 года, когда на парижских прилавках появится его роман «Последний шуан» («Le Dernier Chouan»)[40]. В основе романа лежали недавние трагические события в Бретани – мятеж, вылившийся в настоящую гражданскую войну.

Тема войны не раз возникала в голове сочинителя. И не только гражданской. Неизгладимое впечатление на юного Бальзака оказали рассказы отца, услышанные Бернаром-Франсуа от знакомых наполеоновских солдат, вернувшихся из тяжёлого похода в Россию.

Трагедия Великой армии, её разгром где-то в заснеженных русских лесах, обескуражила французов. Ведь вплоть до сентября 1812 года они были уверены, что Наполеон, заняв Москву, после этого успел покорить и всю Российскую империю. И победные реляции, летевшие издалека, подтверждали это. Все были уверены: ещё немного, и армия Бонапарта двинется… в Индию. Мировое господство, когда у их ног окажется вся Европа и даже Азия (о чём так мечтали французы), было делом завтрашнего дня. Так бы и случилось, если б не русские, перемоловшие коалиционные войска Наполеона в пух и прах. Великая армия была полностью уничтожена. Самого Бонапарта лишь чудом спасла его гвардия.

Вернувшиеся оттуда солдаты рассказывали страшные истории, которые не разрешалось пересказывать женщинам, детям и подросткам. Тем не менее однажды, расчувствовавшись, Бернар-Франсуа поведал в кругу семьи следующее:

– Оттуда почти никто не вернулся. А те, кому посчастливилось выжить, изменились до неузнаваемости: они ведут себя как свихнувшиеся! То, что этим солдатам пришлось пережить в России, никак их не отпускает. Не удивляйтесь: французы поедали друг друга, как какие-нибудь каннибалы Полинезии. Если, скажем, с утра в путь выдвигались втроём, то не факт, что у вечернего костра двое из них не ужинали мясом своего умершего (а то – ими же убитого!) сотоварища. Голод и холод сводили солдат с ума. Это был сущий ад! Один сержант рассказывал: мясо лошадей – да что там, и человеческое! – ели зачастую прямо сырым! А всё потому, что, пока его жарили на костре, могли нагрянуть другие, которые, наставив на первых ружья, отбирали добычу и тут же съедали. Убивали друг друга за дохлую кошку… Набрести на труп застывшей, полуобглоданной лошади считалось за счастье. Бедные кони! Их съедали живьём! Подбегали к чьей-нибудь коняге, вскрывали ножом вены и начинали жадно высасывать кровь; другие вырезали (у живой скотины!) на крупе кусок мяса и жадно засовывали себе в рот…

– А как же лошадь? – не удержался Оноре. – Ведь ей же было больно!

– Ещё бы не больно! Живая же. Но в том-то и дело, что от мороза кровотечение из раны замедлялось, впрочем, как и притуплялось чувство боли, поэтому – о, ужас! – лошадь после этого продолжала страдать и идти дальше, проходя милю за милей. А позади… позади солдаты жадно давились сырым мясом, только что вырезанным из её тела…

После столь откровенных рассказов отца мальчик обычно долго не мог заснуть. Даже уснув, он продолжал видеть кровь, мертвецов и слышать предсмертные крики несчастных солдат. А потом, проснувшись, радовался утреннему солнцу, пробивавшемуся сквозь оконные рамы, и тому, что нет ни войны, ни грохота. Хорошо, когда рядом родители, сестрёнки и бабушка… Жизнь! Как она прекрасна…

Проживание в доме на улице Кассини предоставило Оноре возможность сосредоточиться исключительно на литературе. Только в звенящей тишине, когда никто не беспокоил, можно было спокойно сочинять, создавая в собственном воображении невидимых героев, сводя их друг с другом, наделяя теми или иными качествами, заставляя смеяться и плакать, делать добро и плести интриги, властвовать, подчиняться и подчинять, а ещё и… грубить автору. Да-да, иногда ему чудилось и такое. И тогда наглеца приходилось наказывать, заставляя проходить через разного рода испытания, а порой и вовсе убивать. Чтоб не зазнавались, а то – ишь, совсем разболтались…

«В 1830 году Бальзак поселился на улице Кассини, – вспоминала Жорж Санд, – и радушно принимал там многих своих друзей… Охваченный творческой лихорадкой, он говорил только о своей работе и с увлечением читал свои романы по мере того, как ему приносили гранки. Он прочел нам таким образом “Шагреневую кожу”, “Проклятое дитя”, “Поручение”, “Покинутую женщину”, “Эликсир долголетия”, “Красную гостиницу” и др. Он рассказывал свой роман, когда тот еще только создавался, заканчивал его в беседе с вами, менял, переделывал заново и встречал вас на другой день торжествующим криком: “А! Я нашел нечто совсем новое! Вот вы увидите! Вот увидите! Изумительная идея! А ситуация! А диалог! Вы никогда еще не слышали ничего подобного!” И дальше – смех, воодушевление, бьющая через край радость, о чем невозможно дать даже близкого представления. И это – после бессонных ночей и дней неустанного труда»{132}.

Ситуацию сглаживала г-жа де Берни, которая, поселившись поблизости, могла довольно часто навещать своего «несчастного трудоголика». И Лора знала, что делала. Во-первых, можно было (в кои-то веки!), не таясь никого, спокойно встречаться друг с другом в абсолютно приватной обстановке. А во-вторых, влюблённая женщина всегда чувствует и видит больше, чем в аналогичной ситуации мужчина. А чувствовала мадам де Берни долгую разлуку.

«Необычайное превосходство двадцатидевятилетнего Бальзака, – пишет С. Цвейг, – над девятнадцатилетним заключается в том, что он знает теперь, что он хочет создать. Только в ожесточенной борьбе ощутил он свою силу и постиг, что для удачи в любом деле необходимо направить всю свою волю лишь к одной цели, сосредоточить ее на одном-единственном направлении»{133}.

Именно так: Оноре обрёл направление. Он задумал большой исторический роман. Сделав кое-какие наброски, он даже дал новому сочинению название: «Молодец». Сюжет романа был замешан на гражданском противостоянии времён вандейского восстания бретанских крестьян против Французской республики в девяностые годы XVIII века, то есть связан с борьбой шуанов (повстанцев) с центральной властью. Архивные данные, с которыми автор знакомится в Королевской библиотеке Парижа, чрезвычайно скупы: даже по прошествии лет многие факты всё ещё оставались тайной за семью печатями. Описание некоторых событий вообще не сходилось ни по датам, ни по цифрам. «Мемуары» Тюро и многотомные воспоминания маркизы де Ла Рошжаклен также оказались довольно однобокими. Тема гражданской войны, как понял исследователь, оставалась настолько не изученной, что проще было бы понять случившееся при прочтении «Последних из могикан» Фенимора Купера. (Что он, к слову, и сделал.)

И тогда Оноре принимает важное решение: он собирается лично объездить места недавних сражений. Тем более что многие очевидцы минувших боёв, воевавшие в отрядах Рошкотта и Кадудаля, ещё были живы и могли порассказать немало интересного.

Решено, он едет в Вандею! Только когда он пройдёт по местам исторических событий (происходивших всего-то тридцать лет назад!), лишь тогда сможет поведать читателям истинную картину случившегося. Хватит выдумывать небылицы в стиле Вальтера Скотта! Сказки – для доверчивых дамочек. Он, Бальзак, будет писать о том, что было на самом деле; отныне его призвание – быть писателем-реалистом.

Оноре собирается в Фужер (городок, находившийся в годы восстания в центре событий), к старым друзьям Бернара-Франсуа. Как мы помним, ещё живя в Туре, Бальзак-старший поддерживал близкие отношения с местным префектом, генералом де Поммерёлем, умершем в 1823 году. В Фужере проживал сын покойного, Жильбер, также ставший генералом (к тому времени в отставке). Владелец большого дома, двух старинных замков и обширных земельных владений, Жильбер Поммерёль считался местным богачом.

Однако ехать наобум было бы неблагоразумно, поэтому 1 сентября 1828 года Оноре пишет генералу длинное письмо:

«Мое небольшое состояние пошло прахом, и я упал с облаков на землю. Финансовые бури, которые сотрясают деловой мир Парижа, вынудили меня отказаться от дальнейшей борьбы. Благодаря преданности отца и доброте матери нам удалось спасти честь семьи и наше доброе имя, но для этого пришлось пожертвовать и моим собственным и их состоянием… Продав дело, я полностью расплатился с долгами, и теперь, к тридцати годам, мое единственное достояние – мужество и незапятнанное имя.

Я рассказываю вам, генерал, об этих печальных событиях только потому, что возникли особые обстоятельства, связанные с моими новыми планами. Я решил опять взяться за перо, и быстрое воронье или гусиное крыло должно отныне дать мне средства к жизни и помочь расплатиться с матушкой. Вот уже месяц, как я работаю над историческими трудами. По чистейшей случайности мне указали на один исторический факт, который произошел в 1798 году и связан с войною шуанов и вандейцев; он послужит основой для произведения, которое я легко напишу. Для этого не понадобятся никакие изыскания, надо только познакомиться с местами, где будут происходить события романа.

Я тотчас же вспомнил о вас и уже решил было попросить приюта недели на три. Муза, ее свирель, бумага и сам я не слишком обременительны, но затем я подумал, что, пожалуй, окажусь для вас обузой… Так вот, генерал, знайте, что походная кровать и тюфяк, стол, если только он походит на всех четвероногих и не хромает, стул да крыша над головой – это все, чего я прошу; разумеется, я надеюсь также на ваше столь чудесное и дорогое для меня доброжелательство»{134}.

Ответ последовал незамедлительно: «Жду вас».

* * *

В путь! Не мешкая ни минуты, Оноре забрасывает вещи в дилижанс и уже 20 сентября 1828 года отправляется в Бретань. Но, ещё не тронувшись в путь, он сталкивается с серьёзной проблемой: в бумажнике почти не осталось денег. Хорош путешественник: гол как сокол! Оставшихся нескольких франков и жалких су хватает лишь на то, чтобы купить самый дешёвый билет на место в дилижансе. Уже в пути, трясясь на жёстком сиденье трясучей колымаги-тюрготины[41], он понимает, что после ночлега в Алансоне у него не останется ни гроша. Несколько монет не в счёт – они уйдут на оплату обеда в придорожной харчевне. Следовательно, до конечного пункта несколько миль придётся топать пешком.

С. Цвейг: «Двадцатидевятилетний Бальзак еще не обременен багажом. Его еще не снедает тщеславный снобизм, как в более поздние времена, когда он старается выбрать самый роскошный и дорогой из всех ста тридцати своих жилетов. Он еще не путешествует в собственном экипаже, сопровождаемый ливрейным лакеем. Очень скромно, даже бедно одетый и нисколько не привлекательный молодой человек забирается на самое дешевое место в дилижансе. Но даже это для него слишком большая роскошь»{135}.

«Топать» пришлось по грязным колеям и лужам, из-за чего его одежда, и без того несуразная, вскоре превратилась в довольно жалкое зрелище. В таком виде он и заявился к Поммерёлям.

Ему повезло. Молодость и в этот раз выручила: молоденькая баронесса (жена генерала де Поммерёля была намного моложе супруга) встретила гостя чрезвычайно дружелюбно, дав понять, что ему здесь очень рады. Правда, внешний вид приезжего несколько смутил хозяев, однако продолжалось это совсем недолго – до того самого момента, когда Оноре начал рассказывать о перипетиях своего нелёгкого путешествия.

Позже г-жа Поммерёль вспоминала:

«Передо мной стоял человек небольшого роста, полный; плохо сшитое платье еще более отяжеляло его фигуру, но руки у него были прекрасные. На голове у него была прескверная шляпа, которую мы постарались затем как можно скорее заменить, обратившись к единственному в Фужере мастеру мужских шляп. Это оказалось не просто сделать, так как у Бальзака была очень большая голова… Тотчас же, как только он снял свою шляпу, я перестала замечать окружающее. Я смотрела только на его лицо. Вам, которые его никогда не видели, трудно представить себе его лоб, глаза. Лоб у него был большой, как бы отражавший свет лампы, а карие глаза с золотым блеском были выразительнее всяких слов. Что я могу добавить?.. Во всем его облике, жестах, манере говорить, держаться чувствовалось столько доверчивости, столько доброты, столько наивности, столько искренности, что, узнав, его невозможно было не полюбить… Несмотря на неприятности, которые ему пришлось пережить, хорошее настроение переполняло его и заражало окружающих. Он не пробыл у нас и четверти часа, мы не успели еще показать ему его комнату, а уже он рассмешил нас до слез, генерала и меня»{136}.

Очень быстро между хозяевами и гостем установились вполне дружеские отношения. Тем не менее, ещё раз извинившись, Оноре заявил, что вынужден воспользоваться гостеприимством старых друзей отца.

– Спешу вас успокоить, мне многого не нужно, я неприхотлив, – сказал с улыбкой Оноре. – Лишь бы отдельную комнату, кровать, стол и стул…

Хозяйка и её горничная Луиза были от гостя в восторге! Этот парижанин с повадками деревенского увальня был столь непосредственен, что не полюбить такого было просто невозможно. А ещё он не требовал ни жареную баранью лопатку, ни вина, ни ежедневной смены постельного белья. И очень странно, что за всё время пребывания в генеральском доме даже ни разу не ущипнул смазливую горничную. Ну разве не душка?

Видя, как «путешествие» извело несчастного, женская половина взяла парижанина под негласную опеку, решив для начала откормить. Телячьи отбивные, свежие круассаны, сливочное масло, сметана, отменный местный сыр – тот целебный набор, благодаря которому цвет лица «несчастного» уже через неделю изменился до состояния здоровой румяности.

Впрочем, сам Оноре, казалось, всего этого даже не замечал. Полдня и часть ночи он не отрывался от письменного стола, стараясь записать всё то, что удавалось узнать, увидеть и услышать в течение дня. Ведь вся первая половина дня была в распоряжении генерала де Поммерёля, который вместе с писателем обходил тех, кто мог что-то вспомнить и рассказать о минувшей войне.

Иногда в гости к генералу заходили его друзья – страстные поклонники шуанов, в рядах которых воевали их знакомые и даже родственники. Они тоже рассказывали немало интересного. А Оноре интересовало всё; но больше всего – какими были они, эти самые шуаны? Нет, писатель не зря приехал сюда! Уже через неделю-другую Бальзак стал чувствовать себя одним из этих повстанцев: в красном шерстяном колпаке, коротких штанах, а поверх куртки – козлиная шкура. Эх, какое было славное времечко!

Прогуливаясь в одиночестве, Оноре частенько бродил среди развалин средневекового замка, не забывая заглядывать на местные фермы и в крестьянские дома. Ну и сами окрестности – все эти зелёные холмы, перелески и долины, – они тоже многое повидали. Взять ту же гору Пеллерину, где во время восстания была устроена знаменитая засада, а потом произошёл бой. В голове писателя вырисовывались литературные сюжеты. Так, замок Поммерёлей в Мариньи он превратит в опорный пункт роялистов; большой двор в окружении заросших прудов также найдёт достойное отражение в романе.

А ещё нравы, обычаи и привычки шуанов[42] и их потомков… Всё это незамедлительно пополняло бесценную копилку знаний романиста о народе, историю которого он начал писать. И так день за днём…

Там же, в Фужере, Оноре сделал приятное открытие: оказывается, даже здесь кое-кто читал его книги, поэтому многим он уже был известен. Не раз и не два, знакомясь с местными людьми, в ответ «путешественник» слышал приятные слова:

– Ну как же, мы вас знаем: вы – писатель из Парижа!..

После подобных знакомств для Оноре было не так уж сложно завести разговор на интересующую его тему – тему прошедшей войны. Немалую роль в «узнаваемости» парижской знаменитости сыграл и Жильбер де Поммерёль, много рассказывавший землякам о своём именитом госте.

К слову, именно генерал Поммерёль предложил Бальзаку поменять название будущей книги.

– «Молодец»? Это слишком куце для подобного исследования, – сказал он. – Название, на мой взгляд, должно отражать всю глубину повествования и широту событий. Ведь вы будете писать о восстании шуанов…

– Ну да, шуанов, – подтвердил, задумавшись, Оноре.

– Речь идёт о грандиозном выступлении французов, многие из которых поплатились за участие в нём собственной жизнью. Как вам папаша Пошар, мы сегодня с ним неплохо побеседовали, не правда ли?

– Да, чрезвычайно интересный типаж!

– Он как-то мне рассказывал, что во время войны убил столько «синих», что, если бы их трупы сложить один на другой, можно было бы добраться до макушки яблони… Как там у Купера – «Последний из могикан»? Этот папаша Пошар[43] – этакий последний из шуанов…

– Вот-вот, – оживился Оноре. – А не назвать ли роман «Шуаны»? – Потом, посмотрев на генерала Поммерёля, вдруг рассмеялся: – Вот смотрю на вас, господин генерал, не вы ли и есть последний из могикан-шуанов?

– Нет, это вряд ли, – усмехнулся Поммерёль. – Я – убеждённый бонапартист, поэтому всегда сочувствовал «синим». Только об этом – тс-с, никому…

– Но идея прекрасна: пусть будет «Последний шуан»…

Впечатлений оказалось так много, что вместо двух недель, на которые рассчитывал Оноре, он прожил в Фужере почти два месяца.

Латуш, дожидаясь его возвращения в Париж, рвал и метал: где рукопись! Извелась и госпожа де Берни, жаловавшаяся, что её опять оставили одну: «Дорогой мой, обожаемый, твоя кошечка хочет сидеть у тебя на коленях, обняв тебя, и чтобы ты положил голову ей на плечо… Посылаю тебе поцелуй, который ты так хорошо знаешь… Боюсь, как бы ты не задержался там слишком надолго. Но если тебе хорошо там и ты работаешь, я буду только рада. Дорогой, разум мой согласен принять все, что ты считаешь нужным, но сердце – слишком избалованный ребенок, чтобы добровольно согласиться на лишения»{137}.

Оноре вернулся на улицу Кассини лишь в конце октября[44].

* * *

Бальзак приехал в Париж в чрезвычайно возбуждённом состоянии. Его записная книжка (которую он сам называл «кладовкой») была испещрена многочисленными записями, содержащими воспоминания очевидцев настоящей, а не выдуманной истории. Мозаика, никак не складывавшаяся в Париже, окончательно сложилась на обратном пути из Фужера. Теперь он точно знал, о чём писать и, главное, как следует излагать сюжет. То будет роман, основанный на реальных событиях.

Для окончания книги понадобилось ещё целых полгода. Латуш – этот талантливый эксплуататор чужих талантов – и в этот раз интуитивно почувствовал запах денег. Рассказанное ему Бальзаком после поездки в Бретань убедило в том, что на кону нечто совсем иное, возможно, даже гениальное. Он наседает на товарища, предлагая ему за право издания ещё ненаписанного романа тысячу франков. Оноре, как всегда, на мели. Предложенное Латушем – песчинка в море. Кроме того, подобная цена вызывает раздражение: ещё свежи в памяти «бульварные романы», за которые книготорговцы смело давали полторы, а то и две тысячи! А тут за исторический роман, в который вкладывалось столько сил, какая-то несчастная тысяча… Впору отказаться.

Но в этот раз банковал Латуш. А уж он-то знал, что делал. Оноре обиделся. Однако согласился. Хотя не сказал главного: уж теперь-то он будет работать столько, сколько понадобится. Времена изменились, а с ними и Оноре.

Латуш ничего не понял, а потому уже через месяц принялся теребить:

– Поторопись, Оноре, – подстёгивает он товарища. – Время, как ты знаешь, деньги!..

Призыв Латуша поторопиться – глас вопиющего в пустыне. Будущий роман – не проходная книжонка для публики; теперь Оноре пишет на совесть. Он уже решил, что это сочинение подпишет собственным именем. То будет первый роман Оноре Бальзака! А потому мнение всякого рода латушей и канелей – не в счёт. Если книга нравится самому автору, значит, её полюбит и читатель. И он продолжает скрупулёзно делать правку за правкой.

Но Латуш не отстаёт, а потому сильно раздражает. Тем не менее в какой-то момент ему удаётся вырвать рукопись и отправить её в типографию. Латуш ликует: дело сделано!

Только рано радовался. После того как напечатанные листы вновь попадают к писателю, тот возвращает их с таким множеством исправлений и дополнений, что в типографии взмолились: помилуйте, это немыслимо, ведь придётся всё перебирать!

Перебирать – так перебирать! А Латуш… Он не знает, куда себя деть – и от стыда перед компаньонами, и от бездарно теряемого времени. Время – деньги! Кто это придумал? Наверное, Латуш.

Но больше всех волнуется, конечно же, Оноре. Деньги не главное: пришли и ушли. А вот роман… «Шуаны», как он понимал, непременно возымеют успех. Когда это произойдёт, у читателя обязательно появится желание запомнить имя автора сочинения. И вот тогда на обложке этот самый читатель увидит два слова: Оноре Бальзак.

Из письма Бальзака сестре Лоре:

«Из-за твоего письма я провел отвратительных два дня и две ночи. Я одно за другим перебирал в уме свои оправдания, как в памятной записке Мирабо к его отцу, и уже весь в горячке от этого; но писать я отказываюсь, у меня нет времени, и, кроме того, сестрица, я не чувствую за собою никакой вины!.. Если вы вспомните, что я все время из последних сил держу в руке перо, у вас недостанет духу требовать еще и переписки! Писать, когда мозг устал, а душа полна мучений! Я мог бы лишь огорчить вас, но к чему?.. Значит, вы не понимаете, что, прежде чем взяться за работу, мне приходится иногда отвечать на шесть-семь деловых писем? Еще дней пятнадцать мне надо просидеть над “Шуанами”; до тех пор меня нет. Это было бы то же самое, что помешать литейщику во время плавки. Не чувствую себя ни в чем виноватым, милая сестрица; если бы ты внушила мне подобную мысль, я бы свихнулся… Мне надо жить, никогда никого ни о чем не прося; мне надо жить, чтобы работать и расквитаться со всеми вами! Как только мои “Шуаны” будут закончены, я вам их привезу; но я не желаю слышать разговоров о них, ни добрых, ни дурных; семья, друзья не способны судить автора. Спасибо, дорогая союзница, чей великодушный голос защищает мои намерения. Достанет ли моей жизни, чтобы уплатить также и сердечные мои долги?..»{138}

* * *

Чтобы познать триумф, необходимо пройти череду поражений. Об этом писали Цицерон, Солон и Сенека: на то и мудрецы. Оноре не рвался в мудрецы, он просто старался хорошо писать. И чем лучше это у него получалось, тем чаще на своём пути он встречал сопротивление собратьев по перу. К своим тридцати годам Бальзаку не просто завидовали и подражали – его ненавидели. Даже Латуш и хитрец Ле Пуатвен, не говоря уж о прочих «литераторах по найму».

Как считал сам Бальзак, роман «Последний шуан» получился на славу: содержательный, глубокий, правдивый и искренний. Ничего подобного он ещё никогда не писал. Поэтому с такой радостью подписал сочинение своим именем.

Почуяв «свежатинку», оживились стервятники и шакалы, начавшие с ходу кружить вокруг каравана по имени «Бальзак». «L’Universel» упрекала Бальзака за некрасивый язык и вычурность выражений. «Trilby» обвинил автора в разболтанности стиля; «по всей видимости, – витийствовал критик, – мсье Бальзак пытается убедить читателя, что в этом и заключается его неповторимая оригинальность».

Ну что ж, собака лает – караван идёт. Несмотря на то что лаяли довольно громко, сквозь недружественный злобный вой иногда Оноре улавливал и нотки признания. Так, «Journal de cancan» назвал бальзаковские описательные абзацы «ужасающе правдивыми»{139}; другие жаловались на сложность сюжета, признавая при этом, что роман в целом удался, получившись вполне романтическим. Хвалебная рецензия Латуша в «Le Figaro» ещё больше утвердила автора в мысли, что он всё сделал правильно. Латуша поддержали «Le Corsaire» (детище Ле Пуатвена) и «Le Mercure du XIX-e siècle».

Однако неугомонные критики не прекращали облаивать. Припомнили всё, в том числе «подённую работёнку» Оноре, на которой он подвизался вместе с Ле Пуатвеном и прочими. Указывали на «развязность слога» и явную запутанность сюжета. Как бы ни писал этот автор – под псевдонимом или без, – возмущался один из «крикунов», его романы всегда будут отдавать откровенной «бульварщиной».

Оноре, конечно, переживает, но в этот раз не убивается. Теперь он прислушивается только к биению собственного сердца и профессиональной интуиции, которая, к счастью, успокаивала: всё в порядке, роман уникален. Поэтому прочие рецензии его уже не интересуют. Кто-то называет роман историческим, кто-то любовным и даже мистическим. Но всё это уже ничего не значит: сам Бальзак называет его правдивым.

Вообще, всё было бы ничего, если б не одно «но».

Неувязка заключалась в том, что книга не раскупалась. Её читали, о ней говорили, судачили, критиковали. А вот тираж… По крайней мере, женщин описание войны и крови особо не вдохновляло. Почувствовав силу бальзаковского пера, они, казалось, ждали чего-то другого – более душевного и ближе к извечной теме любви.

В результате, автор оставался без денег. За год количество проданных экземпляров не дотянуло и до пятисот штук. Дувшийся до этого Латуш после провала перестаёт общаться, запропастившись неведомо куда. Сам же Бальзак продолжает недоумевать. И когда совсем было отчаялся, случилось… нечто невероятное.

* * *

Бальзак устоял. Появление романа, обрушившегося на издателей головной болью, если кого-то и смутило, то никак не молодого автора, окрылённого выходом серьёзной книги. Уже тот факт, что прочитавшие «Шуанов» тут же становились поклонниками его творчества, говорило о многом – о небывалом таланте! А это немало. Когда имеется талант, рано или поздно он обязательно обратит на себя внимание. И не только собратьев по перу, но и всеобщее.

Лора Сюрвиль: «“Шуаны” вышли в свет. Произведение это, хоть и было тогда несовершенным (впоследствии брат переделал главные эпизоды), обнаруживало уже такой талант, что привлекло внимание публики и газет, которые на первых порах проявили благожелательность. Ободренный успехом, Бальзак с жаром взялся за новую работу и написал “Екатерину Медичи”…»{140}

Итак, Оноре очень доволен эффектом, произведённым на читателей «Шуанами». Его радость проявляется в каждой строчке письма сестре Лоре, отправленного вскоре после выхода романа:

«У меня перед глазами ваш выговор, сударыня, я вижу, что надо сообщить вам еще некоторые сведения о бедном преступнике. Оноре, милая сестрица, это ветреник, завязший по уши в долгах, хоть он ни разу не позволил себе удариться в разгул, он готов иногда головою о стену биться, хотя говорят, что у него нет головы на плечах!.. В настоящую минуту он заперт в своей комнате, и на шее у него дуэль: ему надо убить полстопы бумаги, пронзить ее чернилами, пригодными к тому, чтобы доставить радость и ликование его кошельку. Этот ветреник не так уж плох; говорят, что он беспечен и холоден – не верьте, милочка, у него добрейшее сердце, он каждому готов услужить, только не может бегать, как когда-то от одного к другому, поскольку он не пользуется кредитом у мессира Башмачника; а ему вменяют это в вину, как было с Йориком, когда кричали, что он купил патент для повитухи!.. Будь с ним понежнее, он сейчас при деньгах и уверен, что удвоит все, что получит…»{141}

А теперь о невероятных событиях. Вообще, их случилось целых два. Хотя любое из них само по себе оказалось сенсационным, причём первое имело конкретную дату: 19 июня 1829 года.

В этот день неожиданно для всех (и прежде всего – для покойного) скончался батюшка нашего героя, достопочтенный мсье Бернар-Франсуа. Умер человек, мечтавший пережить всех в округе и его окрестностях и не дотянувший до заветного столетнего Рубикона раз… два… три… Одним словом, целых восемнадцать лет, почив в Бозе на восемьдесят третьем году жизни. Впрочем, винить в «ранней кончине» беднягу было бы несправедливо, ибо он пал жертвой несчастного случая, угодив под парижский омнибус[45].

Впрочем, существует и другая версия причины смерти Бернара-Франсуа. Как утверждает Пьер Сиприо, в апреле 1829 года он был прооперирован в больнице по поводу абсцесса печени, после чего по прошествии короткого времени скончался{142}.

21-го состоялось отпевание в церкви Сен-Мерри, после чего успошего похоронили на кладбище Пер-Лашез. Катафалк третьего разряда стоил 256 франков 20 су, а постоянное место на кладбище – 200 франков{143}.

Когда это случилось, Оноре не было в Париже, что подтверждается отсутствием его подписи в свидетельстве о смерти отца (за старшего брата расписался младший – незаконнорожденный Анри). Считается, что в это время писатель пребывал в гостях у Лоры де Берни, далеко от столицы. Присутствовал ли старший сын на похоронах батюшки – тоже неизвестно.

Зато известно другое: ожидаемого наследства от прижимистого отца Оноре, судя по всему, так и не дождался: ушлая матушка и в этот раз оказалась более оборотистой, прибрав к рукам финансовую составляющую наследства почившего мужа. Ссориться с матерью из-за отцовского наследства вряд ли было этично: родители не раз выручали сына в его самые трудные моменты, в том числе связанные с неудачным ведением книжного бизнеса.

Следует добавить, что сразу после смерти Бернара-Франсуа Оноре написал рассказ «Палач» («El Verdugo»), в котором была затронута тема отцеубийства. «Палач» – первое сочинение писателя, подписанное Оноре де Бальзак.

«Появление дворянской частицы, – пишет Г. Робб, – совпадает со смертью отца. Она словно тоже часть наследства. Финансово и духовно отрезанный от семьи Бальзак словно принимал на себя ответственность за близких и наконец-то обрел независимость»{144}.

Ну и второе невероятное событие. Оно заключалось в том, что коварная Фортуна повернулась к Оноре не той стороной, какой хотелось бы: вместо «Шуанов» успех неожиданно приносит совсем другое произведение Бальзака – «Физиология брака» («Physiologie du Mariage»), вышедшее из печати 29 ноября 1829 года. И это несмотря на то что «La Revue encyclopédique» назвала роман о повстанцах «первым французским историческим романом».

Интересно, что, уйдя с головой в свой исторический роман и постоянно общаясь с Латушем, он совсем позабыл о другом издателе – некоем Левассере, который много месяцев (а то и год!) назад лично передал Бальзаку двести франков для написания заказанного «Руководства для делового человека», о котором (кто бы сомневался!) из-за последних событий Оноре не вспомнил ни разу. Тем более что эти несчастные двести франков были давно потрачены на портного Бюиссона.

Возможно, об этой истории рассеянный романист никогда бы и не вспомнил, если б не упрямый мсье Левассер, который, пробравшись-таки в «чудный домик» писателя на улице Кассини, напомнил ему об этом.

– Далась вам она, эта несчастная брошюрка… – недовольно пробурчал Оноре, увидав перед собой издателя.

– «Руководство для делового человека», – подсказал Левассер. – То самое, что я вам заказал очень давно…

– Ну да, припоминаю, – мотнул головой Оноре, пытаясь освежить в памяти условия договора.

– Надеюсь, любезный мсье Бальзак, вы всё же вспомнили? – надулся Левассер. – Мы ведь с вами, кажется, всё обговорили. К слову, я выплатил вам неплохой задаток…

– Да-да, я прекрасно помню, – успокоил издателя Бальзак. – И готов заявить следующее. Заказанное вами, мсье, «Руководство» – это так скучно и неинтересно, что, право, оно даже не заслуживает того, чтобы о нём судачить…

– Вот те на! – встрепенулся Левассер. – Что это значит?!

– Хочу предложить вам, уважаемый, кое-что поинтереснее – некий «супружеский кодекс», который у меня практически готов…

– Да, но… – начал было собеседник, но Оноре его перебил:

– Впрочем, над названием ещё следует подумать, но, уверяю вас, на «супружестве» вы сможете заработать гораздо больше, чем на какой-то жалкой и скучной брошюре…

Мсье Левассер задумался. Наседать на этого загнанного кредиторами беглеца, понял он, себе дороже: не получишь ни «Руководства», ни денег – одни неприятности. Уж пусть даёт, что есть. Так, по крайней мере, удастся вернуть потраченные впустую деньги.

– По рукам! – бросил он и быстро удалился.

Оноре облегчённо вздохнул: пронесло! Возиться с какой-то брошюрой – терять понапрасну драгоценное время. Зато, если переработать практически готовый «супружеский кодекс», втиснув его в «Физиологию брака», возможно, получится кое-что стоящее…

Последний раз он заморачивался над этим опусом несколько лет назад – в то самое время, когда ваял на коленке чёрт знает какую чепуху. Но за те два или три года многое изменилось; и прежде всего сам Бальзак. Стиль его сочинений сильно поменялся, в том числе их тематика. Бальзаковское перо уже настолько отточилось, что, взявшись «подредактировать» старую писанину (которую, к слову, он уже частично публиковал), пришлось, по сути, всё переписывать заново. По факту это была всё та же «Физиология брака», но с каждым днём её содержание настолько видоизменялось, что говорить о прежней книге уже не приходилось. Вчитываясь в свои же строки, Оноре всё больше и больше возмущается – ему многое страшно не нравится: всё как-то скупо, сжато и… очень скучно. Удивлению автора нет предела, ведь как он писал раньше, теперь давно не пишет. Так что пришлось немало попотеть.

С. Цвейг: «Бальзак принимается за дело. От прежнего опуса остаются лишь рожки да ножки. В свое время Бальзак упоенно читал Рабле, и вместо холодного остроумия его прежнего кумира – Стерна – он вносит теперь пыл и блеск в свою манеру изложения. Его приятельница мадам де Берни и новая знакомая герцогиня д’Абрантес снабжают его забавными анекдотами, и таким образом, по необходимости и ради необходимости, возникает блестящая, остроумная, ловкая книга, которая своими дерзкими парадоксами, своей учтивой циничностью и своим скептическим юмором явно вызывает на дискуссию»{145}.

Книга отдана в печать; как говорится, с глаз долой – из сердца вон!

Именно тогда и произошло нечто невероятное: «Физиология брака» возымела необыкновенный успех! Особенно среди «слабой половины» общества.

Бурбонские строгие запреты обескровили свободолюбивые сердца французов, чувствовавших себя, словно канарейки в клетках. Хотелось большего – истинной свободы: в печати, в повседневной жизни, политике. Литературный талант Бальзака распахнул форточку. Романист обнажил то, о чём, оказывается, думала, шептала, взывала и грезила чуть ли не каждая француженка. По крайней мере – миллион униженных и обездоленных; тех, кто оказался несчастен в браке. Женщины, как выяснилось, были все одинаковы – справа и слева, сверху и снизу социальной лестницы. Впрочем, как и мужчины. Ну а брак – та самая клетка для супружеской пары, которую к тому же порой рассматривают сквозь замочную скважину. Разве всё сказанное – не предреволюционный еретизм?!

Правда, хитрец по натуре и к тому времени уже опытный журналист Бальзак перед выходом книги решил подстраховаться и, договорившись с коллегами из «Mercure de France», собственноручно написал рецензию на свой «роман в анекдотах». «Живой, красочный, живописный стиль, остроумный и язвительный, приятные анекдоты, еще приятнее оттого, что их рассказывают целиком, – писал он. – Мы искренне рекомендуем этот любопытный труд, в котором мысль смелее ее воплощения и который, подобно “Физиологии вкуса” Брийя-Саварена, придется по вкусу всем»{146}.

Вряд ли стоит ругать писателя, и уж тем более – осуждать. Как известно, сам не побеспокоишься – кто о тебе позаботится?

* * *

После выхода «Физиологии брака» женская половина, к неудовольствию родителей и мужей, потеряла сон. Эту книгу женщины буквально вырывали из рук друг друга.

Для Оноре многое изменилось. «Физиологию» как только ни ругали, называя «ужаснее, чем “Декамерон”!», «безобразнейшей из книг», требуя чуть ли не запрета; зато книготорговцы довольно потирали руки: роман шёл нарасхват, напоминая продажу горячих пирожков в пасхальный день.

Ну что ж, если понравилось – ждите ещё! И по прошествии короткого времени у читателя в руках окажутся не менее сногсшибательные «Сцены частной жизни» («Scènes de la Vie privée»), куда войдут «Супружеское согласие» («La Paix du Ménage») и «Тридцатилетняя женщина» («La Femme de Trente Ans»). Стоит ли говорить, что и эти работы автора будут встречены на ура.

Вот, оказывается, чего так давно ждали все эти баронессы и герцогини, жёны и любовницы, молочницы, содержанки, горничные и куртизанки. Каждая из них нуждалась в защите и понимании, которых обычно так не хватает измученной женской душе. Именно это дамы и отыскали в новеллах и романах начинающего писателя.

«И так как во Франции, – подтверждает С. Цвейг, – да и на всем белом свете, тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч женщин чувствуют себя непонятыми и разочарованными, они обретают в Бальзаке врача, который первый дал имя их недугу. Он извиняет любой их неверный шаг, если только шаг этот совершен из любви, он решается сказать, что не только “тридцатилетняя женщина”, но и “сорокалетняя женщина”, и даже именно она, все познавшая и все постигшая, имеет высшее право на любовь. И они чувствуют, что он понял их, как никто другой. Да, он станет их адвокатом, защищающим их перед законами и моралью буржуазного государства, и бесчисленным госпожам д’Эглемон будет казаться, что они узнают себя в его идеализированных портретах»{147}.

В этой «почти запретной» книге г-на де Бальзака (речь о «Физиологии брака») каждая из представительниц прекрасного пола узнала о себе тако-о-о-е! Что значат уже двадцать два чувственных таланта замужней женщины, способных сделать её отношения с мужчиной наслаждением! Ведь про такое не положено говорить! А уж чтоб писать…

Католическая церковь остаться в стороне никак не могла. «Физиология брака» оказалась в списке запрещенных книг. И это понятно: «Главное достоинство в глазах женщины – любовь к ним. Если не можете завоевать их сердце, завоюйте их разум; призовите себе в помощь тщеславие. А если вам не удается заставить их полюбить себя, придумайте, как заставить их нежнее относиться к самим себе. Не позволяйте им оставаться равнодушными; они ищут эмоций, против которых ничто не устоит…»

Подобное – просто чудовищно! Этот Бальзак – да он еретик! И место такому – только на сковороде с кипящим маслом в аду…

Книгу продолжали вырывать друг у друга. Иногда просто сжигали. Но чаще – читали, читали, читали… До дыр.

* * *

Что же произошло? Почему так всколыхнулось французское общество?

Отгадка проста: Бальзак ударил по запретному. Всегда тяготевший к мистико-эротической тематике, романист обожал эквилибрировать по тонкой грани, касающейся семейного адюльтера и любовных интриг – всего того, что в обществе считалось недопустимым, а зачастую и запретным.

«Запретный плод сладок» – цитата, родившаяся задолго до описываемых событий; вообще, это библейская фабула. Взращённый на постулатах монахов-ораторианцев Оноре, будучи в душе бунтарём и, как он сам признавался, неисправимым грешником, являлся сторонником скидывания оков, ограничивавших не только свободу слова, но и мысли. И это при том, что к своим тридцати годам он превратился почти в консерватора и убеждённого сторонника иезуитов. Надо думать, идеи Макиавелли («иезуита до мозга костей»!) Бальзаку также не были чужды.

Играть на запретном – занятие всегда опасное, хотя и достаточно эффективное для достижения цели. Выйдя на золотоносную жилу всеобщего обожания, Оноре уже не страдает от комплекса нравственности и морали: он метко стреляет в мишень, попадание в которую приносит приличный куш. Название мишени со стопроцентным призом – адюльтер.

Итак, всё, что касалось семьи до этого, являлось, по сути, табу. И гарантами такого положения вещей служили Монарх, Церковь и действующее законодательство, то есть Закон. C’est la vie, соглашались французы, не забывая при этом цитировать Шекспира, что мир театр, а люди в нём актёры. «Театр» заключался в том, что была жизнь внешняя (читай – фасад) и истинная (задний двор). И если скучный «фасад» никого особо не привлекал, то «задний двор», да ещё через замочную скважину… Вот она, мишень!

Повседневная семейная жизнь (по крайней мере – её «фасад») была скучна, сера и безрадостна. Ибо зачастую являлась результатом расчёта и выгоды. Юная девушка выходила замуж за богатого старика; молодой бонвиван увивался за старухой-ростовщицей; разорившийся граф соглашался на брак с дочкой успешного земельного спекулянта, а танцовщица выскакивала за престарелого банкира… Этакая круговерть выживания и подчинения. «Фасад».

Впрочем, на фоне «всеобщей мерзости» имелось и кое-что другое – желание любить и быть любимым. Начало XIX века – эпоха трактатов, или кодексов, которые по аналогии с «Гражданским кодексом» стали своего рода правилами поведения или инструкциями для исполнения. Появившиеся как грибы после дождя, они охватывали почти все стороны жизни. Судите сами: «Холостяцкая жизнь», «Супружеская неверность», «Дуэльный кодекс» и тому подобное. О «Камасутре» с картинками, надо думать, никто даже не догадывался; а если нечто подобное и доходило до жадных мужских глаз, то наверняка считалось чем-то мерзопакостным и опять же – запретным.

Впрочем, многое дополняло воображение. Оно же, воображение, помогло 25-летнему Оноре написать трактат о любви, который он сам же и напечатал в своей типографии. А уже через пять лет появляется «Семейный кодекс». И лишь после этого родилась «Физиология брака». Что было потом – мы знаем.

* * *

Новая книга Оноре, вышедшая из печати в последние дни ноября 1829 года, утверждала, что брак – лицемерное порождение общества. И когда Бальзак, высказав запретное, привлёк к себе внимание, тут-то и началось!

Здесь следует заметить, что одновременно с «Физиологией» Бальзак издаёт «Сцены частной жизни», куда из шести предполагаемых рассказов к концу 1829 года он успеет написать лишь половину: «Дом кошки, играющей в мяч» («Le Maison du Chat-Qui-Pelote»), «Супружеское согласие» («La Paix du Ménage») и «Загородный бал» («Le Bal de Sceaux»). В «Сценах» автор продолжает начатую им тему неудачных браков, где описывает необдуманные поступки легкомысленных женщин и ошибки корыстолюбивых мужчин. Бальзаку очень реалистично удаётся нарисовать «правдивую картину нравов, которую добропорядочные семьи стараются скрыть от постороннего взгляда».

На следующий год «Сцены частной жизни» пополнят «Гобсек» («Gobseck»), «Вендетта» («La Vendetta»), «Побочная семья» («Une Double Famille»), «Силуэт женщины» («Étude de Femme») и уже упомянутая нами «Тридцатилетняя женщина», над которой автор работал целых пять лет (с 1829 по 1834 год), превратив, по сути, в большой роман. Стоит ли говорить, что все эти сочинения также о проблемах брака; достаточно сказать, что бальзаковский «Гобсек» имел первоначальное название «Опасности безнравственного поведения».

Условности, навязанные чопорным обществом, французам откровенно надоели. Свобода слова напоминала голодную волчицу, обложенную со всех сторон охотничьими флажками: следовало плестись исключительно прямо – под ружейные дула, то есть навстречу собственной погибели. Но ни в коем случае влево или вправо, куда категорически запрещалось.

Так вот, условности обрыдли. Брак в глазах обывателя виделся этаким кошмаром, который, начавшись с криков боли и мучений, превращался в многолетнее истязание одного над другим, как правило, мужчины над женщиной. Равнодушие, многочисленные роды и супружеские измены – всё это отнюдь не укрепляло брачный союз, зачастую превращая его в клетку. Даже если у кого-то клетка была золотая, это не решало главную проблему брака: существовавшее неравенство. Клетка, сотканная из мужского деспотизма, лицемерия и жестокости, превращала женщину в обычную вещь – такую же, как стол, стул или продавленная ненавистная кровать, которая ближе к ночи выглядела топчаном для пыток (чем не доска гильотины?).

Несчастных супругов сотни тысяч по всей стране. Этаких «сожителей по обстоятельствам», мечтающих, чтобы когда-нибудь всё изменилось к лучшему. Хотя мечталось только об одном – о взаимной любви.

Условности лишали свободы, превращая жизнь в замкнутый круг. Бунтарей объявляли вне закона, а попросту – чуть ли не еретиками, почти как в Средние века. Правда, имелось одно обстоятельство. Навязанные условности почти не касались мужчин, которые, в отличие от слабой половины, могли позволить себе многое из того, что было априори недопустимо для женщин. Например, интимная связь на стороне. Прелюбодеяние – страшный грех, осуждаемый с ветхозаветных времён. Грешили всегда и везде. Причём жертвой грехопадения во все времена становилась опять-таки женщина. А потому считалось, что всё это про них – заблудших, коварных и… склонных к этому самому прелюбодеянию. За что и рассчитывались несмываемым позором, отлучением от Церкви, тюремным наказанием (во Франции – от трёх месяцев до двух лет), побитием камнями наконец.

Женщины – но не их мужья! Для справки, к середине XIX века в Париже, по данным полиции, насчитывалось 34 тысячи проституток и 200 борделей, которые посещала четверть мужского населения города{148}. Обманутый муж, убивший неверную жену, освобождался от наказания; в то время как любое противоправное действие со стороны обманутой жены строго преследовалось по закону. И где здесь равноправие? Потому что мир – исключительно для мужчин, но никак не для женской, не стоящей внимания, половины. Ведь женщины в этом мире всего лишь парии.

А жить хотелось! Чтоб надышаться и вдосталь отлюбить. Когда кругом лицемерие и обман, не лучше ли, сбросив пелену условностей, броситься на шею не опостылевшего мужа, а тому, кого любишь?.. Мужчины сильно ошибались: женщины не такие уж простушки, какими их хотел бы видеть обманчивый социум. И делать из них глупых и бездушных манекенов – несусветная глупость: они такие же, как их мужья. Невинная девушка невинна лишь в глазах её будущего мужа; однако «чистота» отнюдь не касается её ума. Кто сказал, что женский ум – не мастерская дьявола? Даже будучи невинной, иная девушка знает гораздо больше, чем дюжина безусых юнцов. Только стоит ли об этом высказываться вслух? Ведь засмеют, задразнят, а то и вовсе начнут сторониться. Молчание – золото, вылетевшее слово – серебро.

Женщина – такой же свободный человек, как и мужчина. И, конечно, отнюдь не рабыня! И это главный постулат от Оноре де Бальзака. Брак лишь приложение к природе человека; только относясь к женщине по-человечески, то есть видя в ней равного партнёра, мужчина способен сделать её по-настоящему счастливой. Впрочем, как и сам брак. И разве «просвещенный» медовый месяц не предвестник будущего удачного брака? – задаётся вопросом Бальзак. Мужчины – глупцы! Они даже не представляют, насколько женщины любят быть обворожительными и предаваться удовольствиям. Семейный гнёт и насилие убивают самое ценное в жене – способность подарить истинное наслаждение, которое не в силах дать ни кокотка, ни гризетка.

Семья – всего лишь условный ограничитель того, на что способна свободная от предрассудков женщина. Удовольствия для неё не менее важны, утверждает Бальзак, чем сам брак, а также рождение и воспитание детей. Брак – лицевая сторона отношений; удовольствия – оборотная. Чувственные отношения – вот соль вопроса. Без них нет и брака. А потому нужно уметь любить и быть любимым. И для этого, поучает автор, нужно совсем немного: стать внимательнее к собственной жене.

Вот такой «еретизм». Неслыханно. Обличителя – к ответу! А то и вовсе… на костёр!

Оноре не против. И словно в насмешку пишет: «Талант мужа проявляется в его умении находить новые способы ласки и оригинальное выражение своих чувств. Свое “дерзкое сладострастие” он должен посвящать жене, а не куртизанкам»{149}.

Хорошенькое дельце… На костёр!

Бальзаковская «Физиология» перевернула людское мышление, явившись некой искрой для революционного переворота. Сам того не ведая, доселе скромный романист явился предтечей Июльской революции 1830 года, создав (и это вряд ли преувеличение) своего рода предреволюционную ситуацию.

«Физиология брака» явилась булыжником, который, грохнувшись о водную гладь социума, вызвал на внешне спокойной поверхности небывалую волну. Первоначальная оторопь при виде цунами быстро сменилась восторгом читателей. Общество вздрогнуло. Даже самая его недосягаемая часть – близ Трона и вокруг. Брюзги забрюзжали, толстосумы заёрзали, домохозяйки зааплодировали. Новая книга кого-то позабавила, кого-то заинтриговала. Но основная часть французов, как выяснилось, задумалась. Невероятно, им впервые напрямую выложили то, что на самом деле происходило: правду. Без всякого лоска, прикрас и умалчиваний; с мельчайшими подробностями и деталями. По сути, женскую душу вывернули наизнанку. Такого ещё не бывало!

Роман не был никакой предтечей революции: он стал её составной частью.

* * *

Почти шестилетнее правление Карла ни к чему хорошему не привело – разве что к ещё большему раздражению в обществе. А всё потому, что очередной Бурбон оказался крайне недоговороспособным. Тронная речь короля 2 марта 1830 года на сессии палат парламента поразила парижан своей непримиримостью к мнению законодателей и желанием единоличного правления. Монарх открыто угрожал прибегнуть к чрезвычайным мерам, если парламент вдруг заупрямится и будет «создавать препятствия для его власти». Кончилось тем, что в середине мая Карл X распустил палату депутатов.

Искрой, взорвавшей французский социум, послужили подписанные Карлом X правительственные указы (так называемые ордонансы Полиньяка[46]), согласно которым распускалась палата представителей, ужесточалось избирательное право, существенно ограничивалась свобода слова и восстанавливалась жёсткая цензура.

И запылало! 27 июля 1830 года на улицах Парижа появились баррикады, на которых завязались кровопролитные бои[47]. Однако уже на следующий день многие солдаты, отстаивавшие до этого власть легитимистов, с оружием в руках начали переходить на сторону восставших. 29-го числа бунтари захватили Лувр и Тюильри; 30-го над королевским дворцом взвился французский триколор.

2 августа Карл X отрекся от престола в пользу сына Людовика, а чуть позже – своего малолетнего внука Генриха, назначив регентом при нём Луи-Филиппа, герцога Орлеанского. Палата депутатов провозгласила герцога наместником королевства. «Трёх славных дней» хватило, чтобы на французском троне появился представитель орлеанистов – «король-гражданин» Луи-Филипп I.

Что изменилось? Совсем немного. Король по-прежнему обладал всей полнотой исполнительной власти и осуществлял законодательную власть совместно с двухпалатным парламентом; причём палата пэров формировалась монархом по собственному усмотрению, а палата депутатов избиралась населением, для которого вдвое понижался имущественный ценз, а возрастной становился в тридцать (вместо сорока) лет. Однако простые работяги и мелкие собственники оставались лишены права голоса. Несмотря на то что провозглашалась свобода слова и отменялась цензура, стачки и рабочие союзы опять-таки оказались под запретом. А для всех недовольных – официальный флаг Франции: как уже говорилось, им вновь становился национальный триколор.

Что на выходе? Реставрация Бурбонов почти незаметно мимикрировала в Июльскую монархию. Во Франции установилось по сути своей президентское правление. А на площади Бастилии была заложена Июльская колонна. От всего этого ничего не изменилось: власть от непосредственно Бурбонов перешла к его младшей ветви – Орлеанскому дому[48].

Finita la commedia.

* * *

Негативное отношение Бальзака к браку как к социальному институту сформировалось не на пустом месте. Перед его глазами произошла катастрофа семейной жизни младшей сестры Лоранс, чей деспотичный муж свёл несчастную мать двоих малолетних детей в могилу. Да и другая сестра, Лора, когда-то жизнерадостная и амбициозная девушка, в браке превратилась в замкнутую, скучную домохозяйку.

Тысячи семей являли собой некий симбиоз насилия и послушания. Зачастую этот симбиоз дополнялся новыми фигурантами – любовниками, превращавшими две параллельные линии в семейный треугольник, а то и в квадрат, если, скажем, у каждого из любвеобильных супругов имелась связь на стороне. Богатого мужчину во все времена влекло к молоденькой обольстительнице; впрочем, как и богатую женщину – к ловкому донжуану.

Относительно «связей на стороне» Бальзак вполне конкретно высказывается в своих последующих романах:

«…Пресыщение – чудовище, пожирающее самую пламенную любовь… Ничто так не привязывает женщину, как удовольствие общипать мужчину» («Блеск и нищета куртизанок»).

«Между любовником и любовницей должно существовать несходство, которое надобно сгладить, расстояние, которое надобно преодолеть» («Тридцатилетняя женщина»).

«У мелких созданий, которые всю жизнь примеряют кашемировые шали и становятся вешалками для модных товаров… – в любви они жаждут властвовать, а не покорствовать. Истинная супруга – супруга по призванию, которая следует за тем, в ком полагает она свою жизнь, силу, славу, счастье» («Шагреневая кожа»).

«Очень многие мужчины служат ширмой для тайного женского честолюбия. …Ни от чего женщина так не страдает, как от мук оскорбленного самолюбия» («Брачный контракт»).

Вот что по поводу семейных измен, ссылаясь на Бальзака, пишет Пьер Сиприо:

«Очень часто измена проистекает из жестокости или холодного равнодушия мужа, который не делает ничего другого, кроме как получает наслаждение от своей юной супруги с тем же рвением, с каким надевает сапоги, отправляясь на охоту. Мужчины решают жениться, охваченные импульсивным порывом. И очень быстро превращаются в равнодушных супругов. Муж чувствует поддержку закона, а закон вещает лишь о совместном ведении хозяйства, не обязывая проявлять нежные чувства»{150}.

Брак – социальная неволя, заключает Бальзак.

* * *

Что уж говорить об одинокой женщине, которая, ко всему прочему, не только мать повзрослевших детей, но, к сожалению, уже далеко не молода.

«…Если хочешь узнать, сколько лет женщине, взгляни на ее виски и на кончик носа. К каким бы косметическим средствам ни прибегала женщина, она ничего не может сделать с этими неумолимыми свидетелями ее тревог. Каждый прожитый год оставляет свой след» («Дело об опеке»).

Именно к последней категории слабой половины общества Бальзак-романист особенно внимателен. Под пером талантливого писателя женщина за тридцать превращается (уж извините!) в своего рода лабораторную лягушку, которую препарирует опытный биолог. Так появилась «бальзаковская женщина». Если верить писателю, эта женщина, в общем-то, несчастна. А всё потому, что далеко не каждой суждено осуществить тайные надежды и мечты, ибо все они (женщины) разные. И вот тут писатель позволяет себе вдаваться в подробности.

Пьер Сиприо (опять же ссылаясь на Бальзака): «Существуют уродливые женщины и женщины извращенные. У некоторых неприятно пахнет изо рта, другие же нисколько не заботятся о чистоте своего тела. Многие плохо переносят огорчение, скуку, длительный период воздержания. Некоторые не уступают лишь из страха перед осуждением Церковью и общественной моралью. Сорокалетних женщин и женщин более старшего возраста вообще не стоит принимать в расчет. Их красота, если она еще не исчезла, напоминает красоту божественных изваяний, которым следует лишь поклоняться… Поскольку приходится сбрасывать со счетов уродливых, целомудренных и “не совсем созревших”, остается весьма небольшое число желанных и в то же самое время доступных женщин»{151}.

Тогда-то у этой «избранницы» и появляются все шансы познать «радость бытия». Из массы уродин, вредин и злюк потенциальные любовники выбирают приглянувшуюся, после чего начинают виться, как рой шмелей над благоухающей розой. Однако все они чрезвычайно эгоистичны и хотят одного: овладеть.

Но если цель одна, то результат, которого добивается рой, у каждого эгоиста свой. Ведь к трём-четырем холостякам, жаждущим расположения одной женщины, прибиваются и женатые ловеласы, которые не прочь одновременно с женой изредка бывать и в объятиях жаркой любовницы. Кому как повезёт.

В более неприятной ситуации оказываются замужние женщины, рискующие лишиться не только мужа (пусть старого и ненавистного, но богатого и успешного), но и нажитых с ним детей.

В соответствии с Гражданским кодексом Франции XIX века, женщина на протяжении всей своей жизни де-юре оставалась бесправной. В семье всем управлял муж; он же распоряжался имуществом, приданым супруги, самой женой, а также и детьми. Даже оставшись вдовой, несчастная женщина оказывалась под жёсткой опекой взрослых детей. А если вдова вдруг решалась повторно выйти замуж – даже тогда она не могла вырваться из клетки вчерашнего брака: её делами управлял семейный совет.

Другое дело, что очень часто замужняя дама заведомо шла на адюльтер, относясь к этому как к ответной реакции на неоднократные измены супруга. Так что адюльтер со стороны жены зачастую был своего рода местью, со всеми вытекающими из данного обстоятельства выводами. А ещё и немалым риском – опасным риском лишиться привычного образа жизни.

«Мужчины у Бальзака, – пишет Франсуа Тайяндье, – ища удовольствий, встречаются с содержанками и стараются завоевать любовниц преимущественно из блестящих светских дам. К старости они превращаются в сластолюбцев. В 20 лет идеалист, в зрелом возрасте циник, к концу жизни старый хряк. Семейная жизнь? Это стойло, которое может быть покойным, даже уютным, но в нём нет места сентиментальным порывам»{152}.

Как видим, одинокой женщине в данном случае было намного проще, да и риск для неё заключался только в одном: не наломать дров. То есть не подхватить опасную болезнь или (что ещё опаснее!) не увлечься настолько, чтобы окончательно потерять голову. Именно к этому и стремятся вероломные шмели! Задавшись целью овладеть ярким бесхозным цветком, они добиваются только этого: иссушить яркое соцветие до состояния пожухлости. Для чего? Всё просто: чтобы, насытившись и окрепнув, покинуть опостылевший цветок и лететь к новому – яркому и более ароматному. И… повторить всё сначала.

«В нашем мире… женщина всегда должна принадлежать тому, кто умеет пробиться к ней и освободить ее от страданий» («Покинутая женщина»).

«Лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в руки трех фурий, имя которых – позор, раскаяние, нищета… Женщина всегда ненавидит тех, перед кем ей приходится краснеть» («Гобсек»).

Отомстит Бальзак и ловеласам, не раз и не два выводя их на чистую воду: «Мужская красота не всегда признак порядочности. Юношам, одаренным привлекательной внешностью, все дается легко в начале их жизненного пути. Они пренебрегают своими дарованиями, поощрение света их развращает, и позже они дорого расплачиваются за это!..» («Блеск и нищета куртизанок»).

Таким образом, подводит черту Бальзак, тридцати-сорокалетняя женщина обречена на серьёзные испытания. И не важно, замужняя она или одинокая. Брак слишком несовершенен, чтобы сделать женщину счастливой. Мужчины же, даже женившиеся по любви, обретя жену, постепенно охладевают как к семейному быту, так и к своей половине. В какое-то время мужская холодность неотвратимо сталкивается с взаимным неприятием супруги, и наступает этакий семейный цейтнот. И это при том, что закон предусматривает всего лишь совместное ведение хозяйства, не обязывая проявлять какие-либо чувства.

Какой же вывод делает из всего сказанного сам Бальзак? Если мужчина – тиран, а женщина – жертва, следовательно, свадьба – не что иное, как всего лишь спекулятивная сделка. Вольно или невольно автор подводит к теме узаконивания разводов. К чему, к слову, вполне лояльно относились во времена Республики, когда супружеские обязанности рассматривались как отрицание свободы. Но в марте 1816 года Реставрация быстро поставила на всём этом крест, вернув основы семейного кодекса времён Старого режима.

«Когда ты решил жениться… не совершай легкомысленно этого шага, самого серьезного из всех, к каким нас обязывает общество. Постарайся тщательно изучить характер женщины, с которой ты собираешься себя связать… Отсутствие взаимного понимания между супругами, какой бы причиной это ни вызывалось, приводит к ужасным несчастьям: рано или поздно мы бываем наказаны за неповиновение социальным законам» («Побочная семья»).

* * *

«Физиология брака» и «Сцены частной жизни» сделали Бальзака тем Бальзаком, которого сначала узнала вся Франция, а потом и весь мир. По крайней мере, именно с этих сочинений началось триумфальное шествие Бальзака-писателя. Однако даже для самого автора случившееся оказалось неожиданностью. Его великолепные «Шуаны», потребовавшие титанических сил, заинтересовали читателей лишь после оглушительного успеха «Физиологии» – книги, к которой Оноре относился весьма критически, написав её как бы между прочим в виде собрания смешных житейских анекдотов и прочих «озорных» рассказов.

Тем не менее сочинение о браке оказалось слишком социальным. И в этом заключался его главный секрет, обеспечивший столь громкий успех. Но, как и следовало ожидать, за успехом последовал нешуточный скандал. Определения «безобразие» и «разврат» в адрес очередного творения Бальзака со стороны Церкви и властей оказались самыми невинными. Достаточно сказать, что в одном из писем старого школьного друга Оноре он намекнул, что из-за нашумевшей книги товарища… отложил собственную свадьбу{153}.

Молодая баронесса Аврора Дюдеван, имевшая, как известно, серьёзные проблемы, связанные с вопросами пола (к слову, обожала одеваться в мужскую одежду – и это в тридцатые годы XIX века!), – так вот, она с негодованием писала по поводу книги Бальзака: «Бальзак достиг высот славы, описав любовь солдата к тигрице и любовь художника к кастрату»{154}.

Аврора, Аврора… Вот и у Бальзака ей, видно, показалось что-то не так; а если и поняла, то опять же в каком-то вымороченном свете. Хотя женщине, решившейся сменить тугой корсет и платье на просторный жилет и мужские панталоны, а нежное имя Аврора – на мужское Жорж, – вряд ли могла понравиться чья-то слава, ставшая результатом описания любви противоположных полов. Тем более что в труде Бальзака проглядывалась попытка публичной эмансипации угнетённых членов общества (женщин). Аврора Дюдеван, ставшая на страницах своих книг Жоржем Сандом, скорее, видела эмансипацию в другом: самой (или самому?) занять сторону сильнейшего. Не это ли и есть «любовь художника к кастрату»?

Пусть так. Только для самих женщин жеманницы а-ля Жорж Санд оказались всего лишь болтливыми сороками, чьи рассуждения, в общем-то, были не в счёт. Ведь они, женщины, наконец обрели кумира! И от этого, казалось, обезумели.

Бальзака завалили письмами. Десятки писем в день! С выражениями искреннего восхищения его талантом и поклонения. Любовные. Любопытствующие. Провокационные. Надменные. Требовательные. Укоризненные. Обличительные. Негодующие. Истеричные. Развязные. Угрожающие… Всякие. И их было очень много.

Ф. Тайяндье: «…Публика читала его с увлечением, многие взахлёб. О восторге читателей свидетельствуют их письма автору, многие из них – от женщин, которых восхищала точность его наблюдений и суждений об их психологии, чувствах, о браке, о любви. Он с наслаждением вдыхал фимиам, который они ему курили, и отвечал им со всевозможной учтивостью. Но при этом не спешил завязывать со своими корреспондентками личные знакомства из опасения встретить какую-нибудь сумасбродку или вздорную особу…»{155}

Впрочем, одними письмами дело не ограничивалось. Дамы прознали и про укромное жилище кумира на улице Кассини. После чего последовало самое неприятное: начались паломничества в дом писателя – туда, где он пытался спрятаться от всех и вся, и что ему до этого не так уж плохо удавалось. Но скрыться от женского вероломства оказалось невозможно: самые отважные проникали к нему даже через окно; было бы можно – спустились бы через каминную трубу. Каждой из них хотелось лично увидеть, услышать и познакомиться со знатоком женских душ. А заодно… прикоснуться к взошедшей «звезде».

Если верить Цвейгу, некоторые из этих «искательниц приключений», пришедших вслед за своими анонимными письмами, «прикасались» настолько тесно, что «одна из них унесла оттуда даже внебрачного ребенка»{156}.

Некто Фонтане, впервые увидевший Бальзака в 1831 году в салоне художника Жерара, вспоминал: «…Там был и г-н де Бальзак; мне наконец удалось увидеть новую звезду, обязанную своей литературной славе “Физиологии брака”. Здоровяк с ясными глазами, в белом жилете, он держится как знахарь, одевается как мясник, выглядит как позолотчик – в целом впечатление внушительное»{157}.

«Физиология брака», подводит черту Г. Робб, «…стала фейерверком, брошенным к ногам степенного общества, которому еще предстояло довольно быстро оправиться после Июльской революции. Это был арьергардный бой, замаскированный под развлечение. Может быть, больше всего возмущало публику то, что Бальзак нашел свою подлинную аудиторию в том подавляемом большинстве, которому он явно не рекомендовал читать “Физиологию”: женщин»{158}.

* * *

К огорчению самого Оноре, «Физиология» и «Шуаны» как коммерческие проекты не принесли их автору ничего. Обе книги не окупали даже платы за жильё. Однако это ничего не значило. Бальзаковский ход конём оказался победоносным стратегически: проиграв единичные стычки, писатель выиграл основное сражение. Новые литературные работы принесли ему неслыханный успех и сделали по-настоящему знаменитым. Всё остальное теперь уже меркло за ненадобностью, ибо завоёванная с боем известность оплатится сторицей.

Уже через год «Шагреневая кожа» принесёт Бальзаку почти 5 тысяч франков. И этот «снежный ком» популярности, даривший ему неплохие дивиденды, будет только нарастать. Финансовое благополучие окажется лишь делом времени.

«Раньше или позже я сколочу себе состояние – как писатель, в политике или журналистике, при помощи женитьбы или какой-нибудь крупной сделки»{159}, – напишет он матери.

Смешно. Оноре по-прежнему сомневался в своём литературном даре, надеясь когда-нибудь податься в политику. Но нет! Литература уже никогда не отпустит его. Оноре де Бальзак станет настолько популярным, что блеск его таланта надолго затмит свет Гюго, Ламартина и даже Виньи. Возможно, потому, что творчество романиста полюбила самая читающая часть общества – женщины…

«…Люди 1830 года, – пишет Жорж Санд, – были так же дурны и так же хороши, так же безумны и так же мудры, так же утонченны и так же глупы, так же романтичны и так же трезвы, так же расточительны и падки на деньги, как те, которых показал Бальзак. Современники не хотели в этом признаться, и это не удивительно. Однако они жадно читали его романы, в которых ощущали трепет собственной жизни, читали их с гневом или с упоением восторга»{160}.

Если на тёмном небосклоне появляется новая яркая звезда, остальные меркнут. А потому эту выскочку ненавидят все светила – большие и малые, самые яркие и самые тусклые. Яркая звезда – всегда изгой, чья красота раздражает даже Луну и бесхозный метеоритный камень.

Больше всего Бальзака ненавидят, конечно, неудачники – те, кому так и не удалось пробиться в высший свет, покорив его пламенем своего таланта.

«Зависть… страшный дар наших обманутых надежд, наших погибших талантов, наших не достигнутых успехов…» («Утраченные иллюзии»).

«Выдающегося человека зависть побуждает к соревнованию, толкает на великие дела; у людей же незначительных зависть превращается в ненависть… Ненависть, как и любовь, питается каждой мелочью, все идет ей на потребу» («Брачный контракт»).

Впрочем, совсем недавно Оноре и сам люто завидовал тому же Альфреду де Виньи, прозванного французским Вальтером Скоттом. Однако теперь зависть – его личная зависть к более успешному – в прошлом. Пустое. Все недоброжелатели Оноре сильно припоздали. Расстраиваться недругам следовало значительно раньше – тогда, когда он, будучи литературным несмышлёнышем, взывал о содействии и помощи.

Оноре вырос и окреп, превратившись в грозного соперника пыхтевших где-то позади конкурентов. И с какого-то времени, вырвавшись далеко вперёд и перестав слышать за спиной недовольное пыхтение, он понял, что может позволить себе нечто большее. Например – подписываться Оноре де Бальзак.

* * *

Когда приходит успех, вырастают крылья, придающие движению дополнительную силу. Этакий симбиоз из причины и следствия, необходимый каждой творческой натуре. Правда, есть и обратная сторона всего этого – высота: чем выше взлёт – тем ниже падение. И этот постулат также хорошо известен.

Тридцатилетний Бальзак много работает. В январе 1830 года он с грустью отмечает: «Дни тают в моих руках, как лед на солнце. Я не живу, я изнашиваюсь самым ужасным образом – но, умру ли я от работы или от чего-то другого, мне все равно».

Отрадно, что теперь Оноре, по крайней мере, хорошо питается.

Журналист Виктор Раттье вспоминал: «Обедал он [Бальзак. – В. С.] неизменно консоме, бифштексом и салатом, запивал еду стаканом воды, за которой следовали многочисленные чашки кофе. Кофе подавала ему Флора с терпением, достойным восхищения»{161}.

А вот что по этому поводу писал Эдмон Верде:

«Бальзак обычно бывал крайне умерен в еде, особенно когда работал. Я знал его вкус и привычки и распорядился подать ему то, что он любил больше всего: котлеты из барашка, выкормленного на солончаках, зажаренные на рашпере, старое бордо и отличный настоящий кофе-мокко. Пока он ел хрустящую баранину, тянул из рюмочки вино, смаковал ароматный кофе, лицо его расцвело, он полностью преобразился, стал веселым, живым, добродушным, словоохотливым»{162}.

Несмотря на то что Бальзак сейчас работает не покладая рук, он успевает и кое-что ещё – например, наслаждаться собственным успехом.

Заказанные у портного Бюиссона жилеты и фраки пришлись как нельзя кстати (а также вовремя купленная трость с бирюзой). Появление «модного писателя» под руку с герцогиней д’Абрантес в салоне мадам Рекамье в Аббеи-о-Буа не осталось незамеченным. Да, «слон в посудной лавке» всех немало позабавил – так что ж с того? Бальзаку, как шептались, можно было простить и не такое, ведь он не бесталанный «шаркун», коих пруд пруди, а самобытный писатель, да что там – явление в литературе!

После подобных слухов на герцогиню и мадам Рекамье обращают завистливые взоры известные «недоброжелатели», посещавшие салоны Дельфины Гэ и мадам Софи[49], куда приглашается и «прогремевший» в печати Бальзак. Самолюбию писателя такое внимание чрезвычайно льстит, тем более что при посещении столичных салонов круг его общения значительно расширяется. Вскоре он знакомится с Виктором Гюго, Жюлем Жаненом, Альфонсом Ламартином…

«Путь еще не свободен, но дамба уже прорвана, – восхищается С. Цвейг, – и со всей мощью запруженного потока низвергается подобно каскаду безмерная творческая сила Бальзака. С тех пор как Париж заприметил разностороннее дарование этого молодого писателя, который в одно и то же время может испечь в одной духовке столь солидный пирог, как исторический роман, и столь пикантный пирожок, как “Физиология брака”, Бальзак “почти обезумел от успеха и от избытка заказов”. Но и сами заказчики Бальзака не представляют себе, сколь многогранен новый мастер на все руки, как много он в состоянии дать, какой могучий гром грянет в ответ на их первый, еще вовсе не настоятельный призыв»{163}.

Тем не менее Оноре быстро понимает, что светский блеск и болтовня в салонах – это, безусловно, чрезвычайно важно, но не главное. Ибо самое главное – работа: письменный стол, перья и бумага. И, чуть потрафив своему снобизму, он вновь пашет как вол. (Ну, матушка, твои слова – словно проклятие!) Работоспособность Бальзака поражает воображение! Ведь он пишет не только романы. Очерки, статьи, памфлеты, новеллы, рассказы… Да ещё переписка. Ну и ежедневная корректура, уносившая столько сил!

В начале тридцатых годов имя Бальзака почти всюду и сразу. Его статьи и фельетоны печатают «La Silhouette», «Caricature», «La Mode», «Le Voleur», «Revue de Paris», «Le Temps» и прочие известные и не очень газеты и журналы. Неожиданно выясняется, что и в журналистике ему нет равных. Однажды писатель скажет: «Только журналистика способна меня прокормить». Какое-то время так оно и было. Больше всего приходится работать в «La Mode» и «Le Voleur» Эмиля Жирардена, куда его пригласил Шарль де Лотур-Мезрэ. За твёрдое ежемесячное жалованье в сто франков Бальзак пишет по три материала для «Писем о Париже»{164}.

Оноре пытается успеть везде. И понять романиста можно.

«Сегодняшнее искусство, – писал он, – может ожидать от власти лишь ничтожной платы. Только народ может платить художникам. Со стороны автора гораздо благороднее получить плату за свое произведение от публики, чем надеяться на пособие из королевской казны»{165}.

Людям, знавшим Оноре близко, порой казалось, что он готов обогнать самого себя…

* * *

Июльская революция не оправдала надежд. «Три славных дня» оказались насмешкой. Тех, кто проливал кровь на парижских баррикадах, власть имущих ловко использовала в своих меркантильных интересах. Гологрудая Свобода с картины Эжена Делакруа осталась на бобах: героев революции загнали обратно туда, откуда они пришли – на чердаки, в притоны и подвалы. «Июльскую революцию похоронили, заново замостив улицы», – это уже Бальзак-политик, кусавший локти, что не успел на баррикады в разгар разыгравшейся драмы. Зато сейчас он мог спокойно созерцать последствия того, что пропустил. А всматриваться пришлось… в пустоту.

«В октябре 1831 года Париж стал походить на казарму. Он грустит, лишенный удовольствий, литературы, денег, новостей и зрелищ». И за эту «казарму» парижане выходили с камнями на баррикады?! Было что-то обманчивое во всей этой тишине и скучном унынии. Неужели вновь обманули?

Обманули. И достаточно ловко, сохранив Трон (но без реальной власти), парламент (исключительно продажный) и карикатурное народовластие (без участия самого народа). Всё напоминало возвращение во времена Директории с её жаждой денег. На верхушке властной пирамиды вновь оказались банкиры и «акулы бизнеса». Жадные, хитрые и беспринципные. Только деньги! Остальное – просто так, игрушки, суета. Пусть даже кто-то живёт впроголодь. Тишина. Сейчас важнее всего лишь она – вплоть до мышиного писка, до звона в ушах. А всё потому, что тишину любят только они, деньги.

Итак, баррикады разобраны, а Трон… На троне этот, как его?.. Ну да, один из Бурбонов, правда, седьмая вода на киселе, Луи-Филипп, вернее – Луи-Филипп Первый, герцог Орлеанский. Первый ли, Второй – какая разница в конце концов!? Главное, чтоб тишина. Надёжная, звенящая, долгая; желательно – до скончания века. Чтоб никто не мешал. Ибо герцог Орлеанский – всего лишь ширма, вывеска, если хотите – некая дымовая завеса. Ведь правит Францией не он. Не он. Но кто?! Правят те, кто над Троном. После 1830 года у руля государства почти одни банкиры. А ещё лица, которые, пользуясь деньгами этих самых банкиров, ворочают миллионами. То есть банкиры и барышники – ростовщики, спекулянты, перекупщики, авантюристы и мошенники всех окрасов и мастей. Они и есть предприниматели.

Вообще, когда речь заходит о механизме, состоящем из тысяч шестерёнок, всегда имеется одна – наиболее важная, без которой невозможно заставить работать все остальные. Так вот, из всей теневой братии, стоящей над Троном, выделялся один, самый главный. Конечно же, француз; и, конечно, банкир. Самый заслуженный и пользовавшийся доверием большинства.

Речь о том, кто финансировал Июльскую революцию 1830 года. Его имя Жак Лаффит. Человек, осуществивший «три славных дня» и покончивший с Карлом X Бурбоном.

* * *

Всё получилось, как он хотел. Жак Лаффит обманул всех – павших на баррикадах и выживших, но вновь оказавшихся обманутыми. А потому – тишина! Забудьте про народные гуляния, фейерверки и бесплатное шампанское… Ти-ши-на. Везде и повсюду. Кто против – просто смутьян, для которого единственный путь – в каталажку. Обещанные маскарады и салют – всё потом, когда-нибудь. А сейчас ти-ши-на…

Что?! Вновь взбрыкнули лионские ткачи? К ногтю! Забыли г-на Фуше?! Уж он-то знал, как утихомирить непокорную чернь. Цыц, ти-ши-на. Глупцы, ведь Франция неслышно (буквально на цыпочках!) крадётся к своему мировому могуществу…

Сын бедного плотника, Жак Лаффит отродясь не думал, что ему придётся ворочать миллионами, и к своим восемнадцати годам мог сколотить табурет или кухонный шкаф не хуже своего отца. Да что там! Юному Жаку доверялось работать даже с заморским красным деревом. Однако стать профессиональным краснодеревщиком что-то однозначно помешало, после чего из родного Байонне плотник подался за лучшей долей в столицу.

Некоторые пишут, что Лаффит с юности мечтал стать банкиром. Вовсе нет. Хотя юный подмастерье имел одну важную черту, столь необходимую в бухгалтерском деле: бережливость. Она-то и сделала его тем, кем он стал.

Очутившись в Париже, безработный плотник долго не мог найти приспособления своим способностям, пока не очутился на пороге банкирского дома Жана-Фредерика Перрего. На дворе 1787 год, считаные месяцы до сноса Бастилии, всеобщего хаоса и появления «госпожи Гильотины». Но пока относительно тихо; лишь в рабочих кварталах по-прежнему шалят грабители.

У мсье Перрего всё чинно и ладно, ведь деньги любят тишину. Все более-менее важные частные контракты, а также дипломатические переводы, купля-продажа, а также миллионные кредиты – через банк Перрего. Доверяют не столько банку, сколько самому хозяину, имевшему серьёзных покровителей как во Франции, так и за её пределами. Даже деятели американской Войны за независимость – маркиз де Лафайет и Томас Джефферсон – решают свои финансовые вопросы в Европе исключительно через банк Перрего.

И вот однажды здесь появляется никому не известный приезжий, пожелавший работать в столь престижном учреждении. Но кем он видит себя в стенах банка? Плотником-краснодеревщиком? Курьером? Уборщиком? Принято считать, что Жак Лаффит пришёл наниматься чуть ли не бухгалтером. С чего бы вдруг? Поэтому будем объективны: парнишка явился в банк для устройства хоть кем. Ведь в серьёзном учреждении и зарплата соответствующая. Аксиома. Ничего удивительного, что плотника отправляют куда подальше. И он уходит. Туда, куда послали. Потому что привык, ведь не впервой.

А дальше произошло нечто непредвиденное. Выйдя из здания, юный Жак, выставленный вон, вдруг приметил между булыжниками, которыми был вымощен двор, какой-то блеск, после чего наклонился и подобрал… булавку. Да-да, уважаемый читатель, именно булавку, коими в те годы клерки скрепляли деловые бумаги. Ну и что, спросит кто-то. А то, что всё это время за молодым человеком внимательно наблюдали два глаза: то был острый взгляд банкира Перрего. И увиденное его немало озадачило. Только что вышедший от него юноша, заметив на земле булавку, поднял её и, сдунув всё лишнее, аккуратно приколол к своему сюртуку.

– Вернуть! – властно гаркнул банкир, повернувшись к своему помощнику.

– Кого? – подбежал к патрону взволнованный секретарь.

– Вон того малого, который только что вышел из здания банка, – показал Перрего через окно на человека во дворе. – Вернуть и привести ко мне в кабинет. Немедленно!

Через минуту Жак Лаффит уже стоял перед могущественным банкиром. Глядя на растерявшегося посетителя, хозяин кабинета был доволен: из этого экономного клерка впоследствии может получиться неплохой помощник. Правда, придётся поработать: тихая работа с деньгами сильно отличается от визга пилы и ударов молотка…

Банкир Перрего не ошибся. Сделав скрупулёзного и трудолюбивого клерка приказчиком, очень скоро в лице последнего он обретёт гениального заместителя. В годы Великой французской революции именитый банкир с головой окунётся в дела насущные, финансируя то тех, то этих. Мало того, Перрего поступит на военную службу и даже возглавит 9-й батальон 4-й дивизии.

Однако Революция всё больше и больше разочаровывала. Не пора ли спустить паруса, засомневался отчаявшийся банкир. И начинает прокручивать через свой банк «вражеские» деньги англичан, направленные против якобинцев. На чём, собственно, и попался. Оказавшись в тюрьме, Перрего вдруг осознал: дальше – гильотина. Пришлось раскошеливаться (за шефа раскошеливался Жак Лаффит). И вот Жан-Фредерик Перрего вновь на свободе, правда, не в Париже, а в тихой Женеве. А банком де-факто единолично управляет его помощник Лаффит.

Далее – смутные годы Директории и великая Империя Наполеона Бонапарта.

С Бонапартом сильно повезло: корсиканец оказался амбициозен и умён. А потому повелитель держался с банкирами исключительно на «вы». И те старались. Особенно Жак Лаффит, который после смерти патрона[50] взял бразды правления банком в свои руки. Возглавив финансовую компанию «Перрего, Лаффит & К», он становится финансовой опорой императора Наполеона. Отныне хранение золотого запаса и эмиссия бумажных денег – всё на плечах банкира.

Но это ничего бы не значило, если б не его поистине фантастическая пунктуальность в отношениях с клиентами и компаньонами. Достоверно известно, что Наполеон чрезвычайно доверял Лаффиту. И в этом император не обманулся. Так, после разгрома Бонапарта при Ватерлоо все долги разбитой французской армии перед поставщиками и кредиторами были оплачены именно Жаком Лаффитом, причём из своего кармана. Несмотря на то что в последние годы правления Наполеона Жак Лаффит участвовал в заговоре против императора, банкир оказался единственным, кому сосланный на остров Святой Елены свергнутый монарх доверил свои миллионы. И Лаффит не подвёл доверителя.

Вообще, Наполеон Бонапарт был небедным человеком. Его личное состояние к 1812 году равнялось 300 миллионов франков золотом! Даже будучи низложен, с молчаливого согласия Фуше он смог вывезти с собой из Тюильри три миллиона. Вместе с ними банкир Лаффит обязался сохранить шесть миллионов, принадлежавших Наполеону (и сдержал своё слово). Эти-то шесть миллионов и были главным капиталом императора на «чёрный день». Кроме того, у брата Жозефа числилось что-то около миллиона; чуть меньше – у принца Эжена Богарне (пасынка, сына Жозефины). У Жерома Бонапарта – два миллиона; примерно столько же у брата Люсьена… И всё это контролировал Жак Лаффит.

Но эти деньги, по мнению Бонапарта, ни в коей мере не должны были пойти на оплату в счёт содержания его на Святой Елене. Пусть оплачивают тюремщики, считал он.

Известно, что за неделю до смерти Наполеон составил два письма. Одно адресовалось Жаку Лаффиту, другое – барону Лабуйери.

Из письма банкиру Лафитту: «Я вам передал в 1815 году, перед тем как покинуть Париж, сумму, равную примерно 6 миллионам, и получил от вас двойную расписку в получении оной; я уничтожил одну из них, и я поручаю графу де Монтолону передать вам другую расписку, дабы после моей смерти вы передали ему вышеупомянутую сумму с процентами из расчета 5 %, начиная с 1 июля 1815 года, за вычетом тех выплат, кои вы делали в соответствии с полученными от меня распоряжениями»{166}.

Жак Лаффит посмертную просьбу Наполеона удовлетворил в полном объёме.

Кроме того, именно Лаффит спас Париж от финансового краха в период тяжелейшего экономического «кризиса перепроизводства». Но уже через год, не согласный с реформами Людовика XVIII, глава Банка Франции подаст в отставку.

Десятилетняя опала не прошла для Лаффита даром. Деньги – кровь революции. Кто сказал – неважно, возможно, именно банкир Лаффит. В любом случае Июльская революция 1830 года случилась не на пустом месте: всем заправляли деньги. Деньги Жака Лаффита. Ибо терпеть Бурбонов оказалось выше его сил. Пусть династия герцогов Орлеанских, но только не эти… Луи-Огурец… Карл-Трусишка… С ними одни хлопоты. Даёшь Орлеанских! Ор-ле-ан-ских! Ор-ле-ан-ских!..

Дом банкира (к слову, на рю де Лаффит, имени его же самого!) в летние дни 1830 года превращается в революционный штаб. На кону 40 миллионов, брошенных в горнило очередной революции.

– Пусть будет Луи-Филипп! – кричит Лаффит приближённым. – И тогда, поверьте, Франция вздохнёт полной грудью…

Так и случилось. «Теперь Францией будут правит банкиры!» — напишет Жак Лаффит новому монарху на следующий день после восхождения на Трон Луи-Филиппа I Орлеанского.

Дело оставалось за малым: стать министром финансов при покладистом премьере и лояльном короле и, оседлав денежные потоки, оказаться теневым правителем государства.

Ошибаются все – даже банкиры. Особенно – если угождают в западню. Луи-Филипп I Орлеанский (не с лёгкой ли руки Лаффита он вскоре превратится в Луи-Грушу?) оказался не так прост. Иначе не стал бы слушать конкурентов Лаффита, советовавших отодвинуть «мавра», сделавшего своё дело. Два месяца после переворота Жак Лаффит просидел без должности, оказавшись «министром без портфеля». И это было очень обидно. Кто-кто, но банкир подобного явно не заслужил.

И однажды королю напомнили: банкира забыли!

– Кого, банкира? – удивился Луи-Филипп. – А этот, собственно, при чём?!

Стали забывахе объяснять: ну, деньги, знаете ли, финансирование, расходы, то да сё. Без мсье Лаффита, втолковывают, вряд ли бы удалось подвинуть Карла Бурбона…

– А-а, ну так бы сразу и сказали. Если заслужил – пусть возглавит ваше правительство, – предложил король.

– Не ваше, – осторожно поправляют монарха, – а наше, Ваше Величество.

– Ну да, да… Одним словом, я соглашусь с этим назначением при условии, что мсье Лаффит будет нести личную ответственность и за этот выбор, и за всё остальное…

Луи-Филипп I, судя по всему, был не так уж глуп. И довольно ловко обставленное назначение Лаффита председателем Совета подтверждает это.

Как бы то ни было, обиженный банкир Лаффит становится премьер-министром Франции. Горькую пилюлю подслащивала другая: одновременно с премьерским креслом он утверждался министром финансов.

* * *

Подобное назначение, конечно, было почётно; опять же – близость к королю. Но только не для Жака Лаффита, который не нуждался ни в почёте, ни в дружбе с монархом. Банкиру нужна лишь тишина, монотонное шуршание банкнот и звон золотых: Лаффит мечтал стать министром финансов – и не больше! Пусть бы пост премьер-министра занял кто другой – ему-то зачем?! А потому Жак Лаффит крайне недоволен и даже сердит. Кому, спрашивается, хочется возиться с какими-то ослами-министрами? Что, становиться пастухом при стаде? Тем не менее – пришлось. В том числе – постепенно превращаться в собственную противоположность, шаг за шагом двигаясь от либерала к реакционеру.

Перво-наперво Лаффит решил сэкономить на народных гуляниях и празднествах, отдав 30 миллионов промышленным магнатам, крупным собственникам и предпринимателям. Деньги на ветер – большая глупость! Так пусть же они достанутся тем, кто умеет с ними обращаться.

Подобное решение не осталось в обществе незамеченным; многие открыто проявляют недовольство. В первых рядах недовольных Оноре де Бальзак, который громогласно заявляет, что на революционных баррикадах дрались простые люди, а её плодами предлагают воспользоваться исключительно государству. Где же правда, задаётся вопросом журналист.

«У одних, – пишет он, – берут товары; у других – ценности. Однажды придется посылать книги тем, кто не умеет читать; кофе – тем, у кого нет хлеба; векселя – тем, у кого нет денег…»{167}

И Оноре прав: простые люди остались в стороне, их нагло использовали. А правительство, возмущается Бальзак, явно заигралось. Мягкотелые и никчемные министры боятся собственной тени, предпочитая съёжиться и затаиться. «Наши министры… кого же они преследуют?» — спрашивает себя и читателей Бальзак. Ответ знает каждый босяк: республиканцев. «Во Франции не наберется и тысячи сторонников республики. Но правительству повсюду мерещится республика». А что же король? «Король царствует, но не правит», – отвечает за всех Оноре и продолжает: Луи-Филипп I не оправдал надежд, и внимает только друзьям, которые «стращают его либерализмом и либералами, которые советуют ему держаться подальше от друзей»{168}.

Новый Закон о печати от 8 апреля 1831 года окончательно расставил точки над «i»: вместо «раскрепощения» прессы получилось с точностью до наоборот[51]; кроме того, нововведение настроило против премьера министра внутренних дел Жан-Шарля Дюпона. И стоило ради этого, ворчали журналисты, умирать на баррикадах, чтобы потом бояться даже пикнуть?! Доколе?!

Да, при Июльской монархии выходило почти 700 газет и журналов – вдвое больше, чем при Реставрации, с ростом тиража более чем на треть{169}. Но было одно явное несоответствие: газетные магнаты выступали против действий правительства. Вот тут-то власть (читай – премьер Лаффит) и должна была показать свою силу. Что она и сделала. Закон о печати, проведённый премьер-министром Лаффитом, вводил в действие более быструю процедуру рассмотрения в судах дел о преступлениях в печати. И результат не заставил себя ждать. К концу 1832 года против газет будет возбуждено 411 процессов; на 143 из них – вынесены приговоры в общей сложности на 65 лет тюрьмы и 350 тысяч франков штрафа{170}.

Хорошо знакомый Бальзаку Огюст Ле Пуатвен достукался-таки и заслуженно получил свои шесть лет тюремного заключения и около 10 тысяч франков штрафа.

Судебный процесс над несколькими министрами правительства предыдущего короля (Карла X), четверо из которых обвинялись в измене, закончился форменным конфузом: виновных приговорили всего лишь к пожизненному заключению, тогда как весь Париж ожидал, что будет присутствовать при их публичной казни[52]. Доколе?!

Но ещё до вынесения приговора, в октябре 1831 года, Бальзак гневно пишет: «Решится ли Палата пэров приговорить к казни людей, осужденных всей нацией?.. Чем больше будет тянуться этот процесс, тем большее брожение в умах он вызовет… Следует набраться смелости и принести министров в жертву. Во всей Франции не осталось уголка, который не грозил бы им смертью, и их последним прибежищем может стать лишь эшафот. Если пэры проголосуют за верное решение и сделают это быстро, они тем самым помогут правительству и спасут от грядущего уничтожения собственное право наследования»{171}.

Бальзак за сильную и умную власть. Пусть будет король – но недюжинный, такой – как Цезарь! Неудивительно, что Бернар Гюийон обвинил писателя в цезаризме{172}. Пусть так, не сдаётся Оноре, а заодно становится завзятым сторонником легитимизма[53]: пусть над государственным устройством ломают головы те, кому это положено по праву, – знатные французские династии. И тут без сильного монарха никак!

А что же с Лаффитом? Через какое-то время либеральный доселе финансист уже не устраивал всех. Неудачный избирательный закон и отсутствие гибкой внешней политики Франции переполнили чашу терпения короля и его министров. Доколе?!

Этих самых «доколе» оказалось слишком много, чтобы можно было ставить вопрос об отставке председателя правительства. И в марте 1831 года Жак Лаффит был отстранён от должности. Для самого Лаффита крах его политической карьеры совпал с крахом собственным: слишком много оказалось поставлено на то, чтобы одних Бурбонов сменить другими. Помогая герцогу Орлеанскому, банкир надеялся, что тот не забудет щедрых финансовых инвестиций и отблагодарит по-королевски. Но вышло всё не так, как хотелось бы.

Когда оказавшийся в долговой кабале Лаффит уже собирался выставить на торги свой роскошный особняк на рю де Лаффит, произошло настоящее чудо: национальная кампания по сбору средств в его поддержку принесла почти полтора миллиона франков! Этого оказалось достаточно, чтобы не продавать дом и какое-то время продержаться на плаву. Ещё одно чудо окончательно спасло от краха: сын покойного банкира Перрего неожиданно преподнёс другу отца банковский счёт в 7 миллионов франков, ставший основой нового кредитного банка Лаффита.

А что же новый король Луи-Груша?[54] Да ничего. Просидевшего на Троне восемнадцать лет монарха выпнут под зад в результате очередной революции 1848 года.

Ничто не вечно под луной. Суета сует, всё суета (Экклезиаст).

Известность, как уже было сказано, заставила Оноре поменять круг общения.

Во-первых, продолжая сторониться людей случайных и опасных (речь о кредиторах, которые, с точки зрения Бальзака, есть скрытые и вероломные типы), он в то же время старается укреплять дружеские связи с известными литераторами и влиятельными лицами. И это при том, что общение со старыми приятелями и школьными товарищами, которые вдруг разом вспомнили о нём, отнюдь не вдохновляло. За плечами Оноре оказалось слишком много невзгод, чтобы стать искренним ценителем лицемерных улыбок.

«За спокойными и улыбающимися лицами, за безмятежной осанкой таился отвратительный расчет; проявления дружбы были ложью, и многие присутствующие опасались не своих врагов, а друзей» («Супружеское согласие»).

Хотя, говоря о «нужных людях» (и это во-вторых), у Бальзака более успешно завязываются отношения не с банкирами, журналистами или чиновниками-мужчинами, а… с их жёнами.

Женская половина оплачивала романисту искренней благожелательностью, ибо всегда и во всём была на его стороне. Как хорошо знали дамы, Оноре, будучи искусным знатоком женских сердец, являлся их верным союзником. Ничего удивительного, что, став своего рода «дамским писателем», романист мог безоговорочно рассчитывать на преданность тех, кого (как сам писал) долгие десятилетия мужчины не только не понимали, но даже подвергали гонениям.

В этот период жизни у Бальзака, наряду с мадам де Берни и герцогиней д’Абрантес, появляется ещё одна женщина, чья близость к великому писателю позволила сохранить её имя в анналах истории: Зюльма Карро. Женщина благородная и достойнейшая, она получила известность прежде всего благодаря беззаветной преданности предмету своего обожания. Сблизившись с Оноре, Зюльма сумеет сделать так, что в их отношениях интимная тема окажется полностью сведена на нет. Так и не став любовницей писателя, Зюльма Карро будет не просто секретарём и надёжным помощником Бальзака, но нечто большим – Верным Другом.

Ровесница Оноре (была на год моложе), Зюльма Туранжен в 16 лет вышла замуж за артиллерийского капитана Франсуа-Мишеля Карро. Человек чрезвычайно честный и порядочный, в лихие годы Наполеоновских войн он, однако, не смог не только отличиться, но даже геройски сложить голову. А всё потому, что, как говорил сам, ему «чертовски не повезло»: пока сверстники капитана Карро погибали на полях сражений и становились генералами (а то и маршалами!), он «имел несчастье» угодить в британский плен, просидев всю войну в английской плавучей тюрьме. И когда пленного, наконец, обменяли, становиться героем уже было поздно. Вуаля, посмеивались за спиной капитана его сослуживцы-офицеры.

Как бы то ни было, за бесславное сидение «на понтонах» пришлось расплачиваться прозябанием в провинциальных гарнизонах, едва дослужившись до управляющего государственным пороховым заводом. Хоть так. И всё же было до слёз обидно – и капитану, и его жене.

Всё это время Зюльма самоотверженно поддерживала своего несчастного мужа, превозмогая вместе с ним свалившиеся на их голову тяготы и лишения военной службы. Она – некрасивая и хромая; он – невысокий и лысоватый; но всё это не помешало им создать свой маленький мир, основанный на понимании, взаимоуважении и преданности друг другу. Пиком их семейного счастья стало появление в семье единственного сына, которого супруги безмерно любили.

Умная от природы и наделённая немалым тактом Зюльма Карро даже в провинциальной глуши сможет оживить скучную жизнь, создав из уважаемых и почтенных граждан некий кружок местных интеллигентов. Стоит ли говорить, что «свечой» этого «кружка» будет именно Зюльма.

Бальзак познакомился с четой, будучи в гостях у сестры Лоры, которая к тому времени уже успела оценить ум и порядочность своих знакомых. Оказавшись «родственными душами», Лора и Зюльма быстро подружились. Открыв в лице приятельницы прекрасного собеседника, Лора решила представить её своему брату, которому та тоже понравилась (впрочем, как и её муж, мсье Карро).

Вскоре Оноре уже не мог обходиться без этой доброжелательной четы, став завсегдатаем в их доме. Мало того, он настолько, что называется, «прикипел» и привык к обоим, что порой удивлялся, как вообще раньше обходился без них. В любое время – будь они в Сен-Сире или Ангулеме, – приехавшего к ним в гости «друга семьи» ожидали тёплый приём, уютная комната, сытный стол и… задушевные беседы о литературе, обществе, политике.

Лора Сюрвиль: «В Ангулеме жила некоторое время семья К[арро], в которой мой брат часто бывал (майор К[арро] управлял пороховым заводом). С 1826 года, когда я жила в Версале, между братом и этим семейством завязалась тесная дружба. Г-н К[арро] возглавлял тогда учебные занятия в Сен-Сирской военной школе. Я с радостью встретилась вновь с его женою, с которою вместе воспитывалась. Эта верная дружба, эта душевная близость составляли одну из отрад в жизни моего брата. Его произведения, помеченные Ангулемом и Фрапелем (земельное владение г-жи К[арро] в Берри), свидетельствуют об этой глубокой симпатии»{173}.

С некоторых пор семья Карро становится для романиста некой отдушиной – прежде всего духовной. В глазах Оноре Зюльма настолько искренна, честна и естественна, что долгое время он относится к ней как просто к другу. Однако, избалованный женским вниманием, однажды Бальзак, не удержавшись, начинает с ней лёгкий флирт, надеясь на успешный приступ и этой «крепости». Хотя отчётливо понимает: Зюльма – даже не «крепость», а всего лишь некий «форпост», взять который будет несложно.

И его письма, адресованные мадам Карро, говорят сами за себя:

«Мне нужна была такая женщина, как ты, женщина бескорыстная…» «Четверть часа, которые я вечером могу провести у тебя, означают для меня больше, чем все блаженство ночи, проведенной в объятиях юной красавицы…»{174}

Казалось, ещё немного, и этот плохо укреплённый «форпост» (ведь завоеватель, по сути, уже находился внутри крепости) окажется у ног ликующего победителя, в чём, к слову, сам Оноре ничуть не сомневался. И был уверен в этом до тех пор, пока не получил нечто неожиданное — парламентария с белым флагом. То было очередное письмо Зюльмы – такое же, как все полученные им до этого: длинное, написанное красивым ровным почерком и благоухающее чем-то нежным и привлекательным. То был запах духов – её запах.

Впрочем, на сей раз Оноре явно не до запахов, ибо «парламентарий» оказался менее многословен и даже жесток: «Я не хочу, чтобы хоть крупица эгоизма вкралась в наши отношения»{175}.

«Неужели шутка? – похолодел Оноре. – Она предлагает мне стать всего лишь другом и наставником, но никак не любовницей! Что за бред?! Какая дружба может быть между молодыми мужчиной и женщиной, если в этой дружбе не участвует плоть?!»

«Я усыновлю тебя…» — читает он и не знает, то ли плакать, то ли смеяться. Ну да, не купить ли ей ему ещё соску…

Оноре вне себя от гнева. Он вскипает и… быстро остывает. Что, собственно, сказала ему Зюльма? В общем-то, ничего нового: они просто хорошие друзья. Она не одна, у этой женщины прекрасный любящий муж. А вот любит ли она своего супруга – не суть важно, кому какое дело? Муж и жена – одно целое; и с этой данностью следует безоговорочно смириться. Иначе грош цена крепкой дружбе, которую он, Оноре, хотел превратить в лживый треугольник. Отсюда вывод: она, Зюльма, не такая, как все; вернее – не такая, как многие, о которых пишет в своих романах г-н Бальзак. Она лучше их всех! И, будучи верна своему мужу, Зюльма Карро готова стать Оноре лишь преданным другом. Заодно – помощником и бесценным советчиком. А о чём мечтали вы, г-н де Бальзак?..

«Она возлагает на себя, – уточняет С. Цвейг, – обязанность стать творческой совестью человека, величие и благородство которого она знает, как знает и его опасную склонность растрачивать себя на пустяки и откликаться с ребяческим тщеславием на светскую лесть. Рискуя утратить эту дружбу, величайшее достояние ее жизни, она с удивительной прямотой высказывает ему и свое несогласие, и свое одобрение, в отличие от всех этих княгинь и великосветских красавиц, которые без разбора хвалят модного писателя за все подряд».

Позже Зюльма Карро напишет Оноре другое письмо, в котором выразит своё отношение к Бальзаку-писателю и его творчеству: «Я одержима желанием видеть тебя совершенным, и совершенство это нечто абсолютно иное, чем модные и салонные успехи (о которых я сожалею, ибо они испортят тебя для будущего), совершенство, в котором должна состоять твоя истинная сила, твоя грядущая слава, а о ней я и думаю. И она для меня столь важна, как если бы я носила твое имя или стояла так близко к тебе, что меня озаряли бы ее лучи»{176}.

«Форпост» отбился. Но стоило ли за это обижаться?..

* * *

Вообще, с Зюльмой Карро Бальзаку сильно повезло. Ибо эта женщина оказалась не только механическим помощником, но и прирождённым литературным критиком. О, появись эта женщина в жизни Оноре лет десять назад, сколько бы ему удалось избежать ушатов грязи! Но Зюльма оказалась рядом только сейчас – в период, когда Оноре нуждался не просто в критике, но в мудрых и дружеских советах. Зюльма успевала всюду; ей даже удавалось перелопачивать послания от экзальтированных дамочек, чьими письмами была завалена вся его квартира.

Но главное не это; главное – книги. Зюльма в восторге от «Луи Ламбера», «Полковника Шабера», «Цезаря Бирото» и «Евгении Гранде». А вот «Тридцатилетнюю женщину» нещадно критикует. Действительно, женщине со столь высокими принципами в этом романе могло не понравиться многое. Например, адюльтер, который в глазах Лоры уже изначально выглядел преступлением.

Она же выступает резко против, когда Оноре вдруг захотелось «поиграть в политику» (его привлекали роялисты). Впрочем, уже вся Франция давно разделилась на тех, кто поддерживает короля, и тех, кто не прочь его покритиковать. Как тонко замечает А. Труайя, «по “Le Quotidien” и “La Gazette de France” всегда можно узнать ультрароялиста, а по “Le Constitutionnel” или “Les Débats” – либерала»{177}.

– Нет-нет, только не это! – взывает к благоразумию своего кумира мадам Карро. – С твоей стороны, Оноре, такой шаг станет огромной ошибкой. Политики – люди иного склада ума, они из другого теста. Поэтому предоставь политику для придворных, не водись с ними вовсе. Не успеешь оглянуться, как твоя безупречная репутация будет выглядеть, словно костюм трубочиста в конце рабочего дня. Да и…

– Я слушаю тебя, Зюльма, – перебил женщину Оноре, заметив, что та замешкалась.

– Да и не стоят, если честно, эти роялисты, чтобы брать их сторону. В мире столько несправедливости, а бедняцкий класс продолжают беззастенчиво эксплуатировать. Несчастный французский народ! Он изнывает под неподъёмным ярмом…

Особенно Зюльма нетерпима к тому, что мешает литературному творчеству Бальзака. Его постоянная суета, тяга к роскоши и «блестящим побрякушкам» буквально выводят женщину из себя.

– Никто, Оноре, – слышишь, никто! – не должен мешать тебе работать! Тем более ты не должен спешить, как порой делаешь, несясь непонятно куда. Подобное поведение может серьёзно навредить твоему творчеству. Спешку может позволить себе кто-нибудь другой, но никак не талантливый писатель, трудами которого восхищается не только Париж, но и вся страна. Да что там – весь цивилизованный мир! Разве известному писателю так уж необходимо держать пару породистых лошадей? Сомневаюсь. Было бы крайне несправедливо, если бы какой-нибудь нечистоплотный газетчик бросил в твой адрес: «Да он за деньги на всё готов!..» Береги свою репутацию, Оноре. И, умоляю, не трать себя понапрасну. Эта тяга к роскоши и желание понравиться высшему обществу отнимает у тебя слишком много времени. Великий художник не должен тратиться по пустякам; его задача – соответствовать тому призванию, для которого он создан. Преодолевая танталовы муки, ты, Оноре, пожираешь сам себя. Прошу, береги себя, мой галерный раб!..

«Ты – моя публика, – напишет ей Оноре. – Я горжусь знакомством с тобой, с тобой, которая вселяет в меня мужество стремиться к совершенствованию»{178}.

Преданная женщина – она больше, чем публика. Такая женщина – стена, рядом с которой становишься сильнее и за которую… всегда можно спрятаться.

* * *

Многолетний роман Бальзака с мадам де Берни подходил к своему логическому завершению. Возраст брал своё: в пятьдесят с небольшим Лоре уже было трудно очаровывать молодого человека, ставшего к тому же успешным литератором и журналистом. Оноре всё понимал. Тем не менее, помня, как много эта женщина для него сделала, романист продолжает поддерживать с любовницей добрые отношения. Мадам де Берни «оставалась для него мирной гаванью» (Андре Моруа), просящей всего лишь «скромного места у ног ставшего взрослым ребенка и позволения следить за ним материнским оком» (Франсуа Мориак). За что, к слову, Лора была чрезвычайно признательна своему другу.

К началу 1830 года они по-прежнему рядом. Оноре много работает; Лора хлопочет поблизости, поддерживает, кормит и холит. Им вдвоём хорошо: покойно и надёжно. В мае-июне любовная парочка предпринимает небольшое путешествие в Турень. Сердце взрослого Бальзака беспокоят приступы неподдельной ностальгии по прошлому. Вдвоём они прокатились на кораблике по Луаре, посетив Сомюр-Ле-Круазик и Геранду, а потом… Потом приезжают в Сен-Сир-сюр-Луар – в местечко, где прошли ранние детские годы Оноре в период проживания малыша у кормилицы. Курицы-квочки, цветастый задира-петух, тихая Луара – всё там, и всё оттуда. Самые сладкие, незабываемые воспоминания, которые сейчас превращались в явь.

Остановившись в усадьбе «Гренадьере» («Гранатник») на правом берегу Луары, напротив древнего Тура, Оноре и Лора обрели укромное любовное гнёздышко, где в радости и труде проходили их счастливые дни.

Восторг, испытанный Бальзаком в местах своего раннего детства, он прекрасно отразит в письме, адресованном своему товарищу, журналисту Виктору Раттье (от 27 июля 1830 года):

«Тут забываешь обо всем. Я даже прощаю местным жителям их глупость, ведь они так счастливы! А как вам известно, люди, которые вкушают слишком много радостей, неизбежно тупеют. Турень прекрасно объясняет, откуда берутся “лаццарони”. Я дошел до того, что смотрю теперь на славу, палату депутатов, политику, будущее, литературу как на ядовитые приманки, которые разбрасывают для бродячих псов… Я бы уподобил Турень печеночному паштету, в который так и тянет погрузиться до самых ушей; местное вино восхитительно, оно не опьяняет, просто на вас находит какая-то блажь и неземное блаженство. Вот почему я снял тут домик до ноября; закрывая окна, я спокойно работаю и не хочу возвращаться в сластолюбивый Париж, прежде чем накоплю литературные запасы. Представьте себе еще, что я совершил самое поэтическое путешествие, какое можно совершить во Франции: я проехал отсюда в сердце Бретани, я плыл по воде до моря; это стоит недорого, всего три или четыре су каждое лье, и при этом проплываешь мимо живописнейших берегов на свете; я чувствовал, как мысли мои растут и ширятся по мере того, как ширится река, а, впадая в море, она поистине грандиозна… С тех пор как я вижу здесь подлинное великолепие – скажем, чудесный и вкусный плод, златокрылое насекомое, – я проникаюсь философским взглядом на мир; наступив на муравейник, я говорю, как бессмертный Бонапарт: “Муравьи ли, люди ли!.. Что все это значит по сравнению с Сатурном, или Венерой, или Полярной звездой?”…»{179}

В 1832 году Бальзак выпустит повесть «Гранатник» («La Grenadière»), в которой исторический дом, предоставивший себя для отдыха двум влюблённым, станет главным героем повествования.

В середине лета Лора, утомившись от долгого турне, отправится домой, а Оноре, проводив возлюбленную, продолжит работать, задержавшись в гостеприимном местечке до сентября.

По возвращении в Париж Бальзак напишет: «…Я вернулся из восхитительной Турени, где женщины никогда не старятся так быстро, как в других местах. Я очутился в середине большого двора “Мессажери Рояль” на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, где ждал дилижанс и не понимал, что вот-вот встану перед выбором: писать мне и дальше бессмыслицу или делать бессмертные открытия…»{180}

Бальзак – Зюльме Карро, 14 апреля 1830 года:

«Вы знаете, каков Париж, – куча песку, подобная тем, что намывает Луара: стоит ступить в нее ногой, и вы завязли. Сегодня здесь заключается сделка, на следующий день – восхитительный званый вечер, где можно послушать пение Малибран, утром – холостяцкий завтрак, вечером – срочная работа, и зияющая бездна поглощает вашу жизнь… Живи вы уединенно, вы скоро стали бы богаты и знамениты»{181}.

Месяцы отдыха и безжалостного по отношению к себе труда вылились в появление очередного бальзаковского шедевра: в 1831 году читатели с восторгом встретят «Шагреневую кожу» («La Peau de Chagrin[56]»).

* * *

Вышло так, что, пока Оноре отдыхал, наслаждаясь обществом нежной мадам де Берни и безжалостного письменного стола, он многое пропустил – например, такую «малость», как очередную французскую революцию. Баррикады на улицах Парижа, стрельба, лужи крови и людская сумятица – всё это произошло без нашего героя, поглощённого собою в «туренской глуши» на Луаре. Если бы Бальзаку рассказали, что столица погружена в хаос, он наверняка бы страшно удивился. Оставшись один в усадьбе (мадам де Берни к тому времени уже уехала), Оноре чрезвычайно занят. Он заканчивает «Трактат об изящной жизни» («Traité de la Vie Élégante»), одновременно работая над «Физиологией гурманства» и «Озорными рассказами».

Наверное, многое из парижской жизни могла бы порассказать Лора, однако женщины – они все одинаковы! Г-же де Берни дела нет, что происходит на столичных улицах, – её мысли только об Оноре, которого она оставила одного за десятки миль от себя. Поэтому все письма стареющей женщины посвящены только её любви к нему. В какой-то момент Бальзак ловит себя на мысли, что слащавые эпитеты Лоры («обожаемый властелин», «сладостная надежда», «я стану тебя лелеять») слишком наскучили, чтобы относиться к ним серьёзно; они вызывали некую приторную оскомину, как бывает после употребления неспелого винограда. Ведь Лора умная женщина, раздражённо размышлял он, а позволяет себе сентиментальную чушь, которую с годами становится трудно терпеть…

Зато каково было изумление Оноре по прибытии в Париж! Изменился не только город, но и горожане. Столица осени 1830 года напоминала ипподром в разгар сезона: шла гонка за должностями. После низвержения и трусливого бегства Карла X каждый стремился ухватить кусок пожирнее от сочного пирога бесхозной власти. Хороший приятель Бальзака и главный редактор газеты «La Mode» Эмиль де Жирарден[57] занял должность инспектора музеев и художественных выставок; бывший наполеоновский солдат, а ныне успешный литератор Мари-Анри Бейль (Стендаль) стал консулом в Триесте; ну а молодой писатель Александр Дюма устроился на «непыльной» работёнке хранителя библиотеки.

Зашевелились и давние друзья Оноре – супруги Карро, попросившие содействия. Судя по тому, что написала Зюльма, в военном училище в Сен-Сире, где проходил службу её муж, ожидались большие сокращения – вплоть до закрытия самого училища.

– Завтра я обедаю с личным секретарем военного министра, – заверил Оноре супругов. – Этот военный – мой добрый приятель; да и вообще, Жорж – славный малый. Я с ним непременно переговорю; по крайней мере, разузнаю, что там и как…

Однако ничего конкретного секретарь военного министра сказать не мог, он сам ничего не знал. А потому на всякий случай посоветовал перевестись в соседнее училище.

– Сен-Сир обречён, его собираются упразднить, так что, друзья, держитесь-ка за Политехническое училище, – всё, что смог порекомендовать Бальзак чете Карро.

Примерно то же самое увидела в «ясновидном облаке» гадалка мадам Ленорман, к которой Оноре «на всякий случай» обратился за советом.

Но вышло всё так, как и должно было выйти, когда пальцем в небо. Военное училище в Сен-Сире высокому начальству удалось отстоять, а вот майора Карро… Его перевели к новому месту службы. В Ангулем. К чёрту на кулички! Что уж не сразу в Ла-Рошель, вздыхала офицерская жена. Оноре, Оноре…

Но при чём здесь он, не понимал Бальзак. В этом мире столько разного, что не знаешь, кому верить, а кого сторониться. Весь мир театр, а люди в нём… прохвосты.

* * *

Эпопея с «Шагреневой кожей» разворачивалась опять же по-бальзаковски, то есть с большой сумятицей и неопределённостью. Мысли-муравьи, превратившие черепную коробку несчастного Оноре в единый неспокойный муравейник, наконец обрели строгое направление. Газетные статьи и журнальные очерки, которые Бальзак строчил со скоростью швейной машинки, постепенно в его голове формировались во что-то цельное, которое позже должно было напомнить о себе неким озарением.

И это случилось. Однажды в своей записной книжке Бальзак оставит запись: «Изобретение кожи, которая олицетворяет жизнь. Восточная сказка». У Оноре появляется мысль написать нечто, что бы совместило в себе реальную жизнь вперемежку с фантазиями молодого человека, чьи мысли забиты мистикой, эротикой, эзотерикой и страхами за свою жизнь; а ещё – яростным желанием повелевать, когда всё вокруг – слава, деньги, женщины (много, много женщин!) – принадлежало бы только ему! Таким персонажем, как считал Оноре, мог стать распутный богемный хлыщ – то ли обкуренный опиумом, то ли находящийся в дурмане эзотерической мишуры. Для подобного типа невозможное могло оказаться возможным, ибо девиз его жизни достаточно прост и циничен: «Распутство для тела – то же, что мистические удовольствия для души».

Так появляется Рафаэль де Валантен – несчастный молодой повеса, представший перед читателями в образе без пяти минут самоубийцы, готового закончить свои дни в холодных водах Сены.

«Беспощадные должны быть те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у пистолетного дула… Всякое самоубийство – это возвышенная поэма меланхолии» («Шагреневая кожа»).

Когда юный Рафаэль уже решился было довести задуманное до конца, судьба заводит его в лавку древностей на набережной Вольтера, где её владелец, старик-антиквар, показывает парню старую ослиную шкуру. Тогда-то Рафаэль и разглядел при свете лампы оттиснутую на коже магическую надпись:

Обладая мною, ты будешь обладать всем,но жизнь твоя будет принадлежать мне.Так угодно Богу. Желай – и желаниятвои будут исполнены. Но соразмеряйсвои желания со своейжизнью. Она – здесь. Прикаждом желании я будуубывать, как твои дни.Хочешь владеть мною?Бери. Бог тебя услышит.Да будеттак!

В лавке древностей всё и начинается. Жизнь отчаявшегося человека меняется кардинальным образом, превращаясь в некую сказку, о которой он даже не смел мечтать. Неожиданно исполняются его самые смелые и, казалось бы, неисполнимые желания. Рафаэль де Валантен получает всё: богатство, женщин, успех. Правда, за радость бытия «проклятая кожа», с которой он был вынужден заключить своеобразный договор, требовала огромную мзду, отнимая за каждое исполнившееся желание часть жизни. Чем больше сжималась шагрень, тем меньше оставалось жить.

В романе Рафаэль влюбляется в некую графиню Феодору – «женщину без сердца», для которой все мужчины на одно лицо. Считается, что образ холодной красавицы взят Бальзаком из собственного опыта. Кто явился прототипом Феодоры, сказать сложно. Хотя один эпизод, считают бальзаковеды, прямо указывает на известную парижскую куртизанку Олимпию Пелисье. В её объятиях побывали многие известные (ещё больше – неизвестных, но богатых) щёголи, в том числе Эжен Сю и Джоаккино Россини (ставший её мужем). Если вспомнить строки романа, однажды ночью Рафаэль проникает в спальню красавицы и тайно созерцает её прекрасное тело.

Так вот, ходили слухи, что подобная сцена случилась с самим Оноре, осмелившемся проникнуть в спальню мадам Пелисье, которая (в отличие от Феодоры), ничуть не удивившись столь усердному напору, тут же отдалась смельчаку. Мало того, Олимпия Пелисье и Бальзак в дальнейшем остались хорошими друзьями (это подтверждает их переписка). Рассказывая о трагической судьбе героя романа Рафаэля, для которого овладение надменной красавицей закончилось предсмертным хрипом, Оноре как бы предупреждает себя и своих читателей: сексуальная распущенность до добра не доводит.

Как пишет Г. Робб, эта книга – «поразительный опыт психологической автобиографии»{182}. Инстинкты, если следовать Бальзаку, разрушают жизнь, являясь своего рода смертельным ядом для долголетия. Именно поэтому следует соблюдать некий идеальный образ жизни, суть которого заключается в следующем: «Желать сжигает нас, а мочь – разрушает, но знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном состоянии».

Чистой воды философия от г-на де Бальзака в вопросе о долголетии. Своего рода quinta essentia теории продления жизни мсье Бернара-Франсуа Бальзака, мечтавшего пережить всех и вся.

«Такая философия, – отмечает А. Моруа, – осуждает блестящую жизнь, роскошь, разгул и даже всякую деятельность. Как помнит читатель, Бернар-Франсуа советовал жить в деревне и питаться плодами земли. У Руссо также можно найти осуждение социальной жизни. “Общество есть путь к смерти”, – в свою очередь говорит Оноре. “Шагреневая кожа” будет не просто фантастической повестью в духе Гофмана. Бальзак перенесет легенду в современную ему эпоху и напишет философскую повесть. Его учитель Рабле в эпоху, пришедшую на смену аскетическому средневековью, создал большой символический роман для реабилитации плоти; Бальзак, писавший после наполеоновской Империи, которую можно назвать оргией действия, укажет с помощью другого символа на опасности, порождаемые стремлением к могуществу…»{183}

Кое-кто из читателей возмутится: а стоило ли автору такую несовершенную личность, как Рафаэль де Валантен, возводить в ранг главного героя? Ведь человек в общем понимании этого слова совсем иной – более целеустремлённый, добрый, честный и не склонный к разврату; то есть в массе своей люди совсем другие. И с этим трудно не согласиться.

Вот что по этому поводу писала Жорж Санд:

«Бальзак со временем убедил меня разнообразием и силой своих творений, что можно пожертвовать идеализацией героя ради правды изображения, критики общества и – человечества в целом. Все это Бальзак исчерпывающе изложил мне в следующих словах: “Вы ищете человека, каким он должен быть; я же – я беру его таким, каков он есть. И – поверьте мне – мы оба правы. Оба пути ведут к одной и той же цели. Я, как и вы, люблю людей исключительных; я – один из них. Исключительность нужна мне для того, чтобы резче выделить существа заурядные, которыми я никогда не пренебрегаю. Напротив. Существа заурядные меня интересуют в гораздо большей мере, чем вас. Я их возвышаю, я их идеализирую в обратном смысле – в их безобразии или глупости. Я придаю их уродствам пропорции ужасающие или причудливые”»{184}.

Теперь понятно: Рафаэль де Валантен – это идеализированная автором «в своём безобразии заурядная личность». И тот факт, что Бальзаку удалось заинтересовать читателя подобным героем, говорит о его исключительном таланте писателя.

Из парижского письма А. И. Тургенева (ноябрь 1835 г.):

«…Здесь встречаю, хотя и редко… Бальзака. На днях вышла еще какая-то книга его; в Бальзаке много ума и воображения, но и странностей: он заглядывает в самые сокровенные, едва приметные для других, щелки человеческого сердца и нашей искони прокаженной натуры. Он физиолог и анатом души: его ли вина, что души часто без души?..»{185}

Справедливо. Но ещё справедливее задолго до Тургенева заметил Шекспир:

Влюбиться можно в красоту,Но полюбить – лишь только душу…* * *

Ну а теперь о «кулисах», за которыми, как было сказано, всё проходило вполне по-бальзаковски.

Тёртый калач Оноре занялся продвижением очередного «гениального опуса» загодя до его появления перед глазами читателей. 17 января 1831 года Бальзак подписывает договор на издание своей книги с уже известным нам Урбеном Канелем и Шарлем Госленом. В соответствии с пунктами этого договора, за 750 экземпляров романа писатель получает 1125 франков. Автор обязывался представить рукопись к 15 февраля.

Казалось бы, всё чин чинарём. Только нужно было знать Оноре, чтобы понимать: договор, скрепленный его подписью, ещё ничего не значил. Ибо желания издателей и истинное положение дел в подобных случаях никогда не соответствовали друг другу. А реалии были таковы, что в нужный срок рукопись представлена не была. Вместо неё перед глазами изумлённого редактора Гослена предстал сам автор – возбуждённый и взъерошенный:

– Уверяю, мсье, все последние дни прошли в непрестанном труде! – горячо оправдывался Оноре. – Вот и нынешнюю ночь – всю ночь! – проработал впустую. То это напишу, то другое – и всё не то! Пришлось вычёркивать целые монологи!..

– И что же теперь будем делать? – разочарованно посмотрел на него Гослен. – Ведь сроки…

– Да-да, сроки, – перебил собеседника Бальзак. – Давайте так: очень надеюсь, что книга увидит свет… э-э… двадцатого числа…

– Ну, тогда другое дело! – просиял редактор. – Всего несколько дней…

– Что вы?! Двадцатого мая!

– Мая?!!

– Именно так! Три месяца должно хватить. Раньше – никак, ничего не получится. Книга просто ещё не готова…

Мсье Гослену ничего не оставалось, как вновь поверить Оноре на слово. Хлопнув по рукам, они разошлись, постаравшись побыстрее забыть друг о друге.

Правда, ненадолго. 15 мая почтовый курьер доставил Шарлю Гослену долгожданную рукопись. Редактор, поразившись пунктуальности автора, сильно обрадовался и, отпустив курьера, засел за бумаги. Однако радость его оказалась преждевременной. Вскрыв конверт, Гослен понял, что его вновь надули: Бальзак прислал всего лишь половину обещанной рукописи.

– Половина от целого – это возмутительно! – рвал и метал редактор. – Этому Бальзаку нельзя верить! – кричал он, не зная, на ком выместить свой гнев: то ли на молодом секретаре, с испугом поглядывавшем на шефа, то ли на очередном просителе-старике, явившемся за десятифранковым гонораром.

– Завтра! – рявкнул дедуле Гослен, выпроваживая того чуть ли не взашей. – Всё завтра! А сегодня я очень занят! У нас… совещание!

«Шагреневая кожа» выйдет 1 августа 1831 года, вызвав небывалый фурор. В этот раз журналистский опыт Бальзака пришёлся как нельзя кстати. Несмотря на то что читательская публика и свой брат, журналисты, Оноре уже неплохо знали, тем не менее он решил, что называется, подстраховаться. Ещё до выхода романа он был так сильно разрекламирован, что весь тираж оказался распродан, не успев оказаться на полках книжных магазинов. К слову, в известном салоне мадам де Рекамье были устроены так называемые «публичные читки». Повсюду – в провинции и столице – в пользу автора действовали его друзья-журналисты, писавшие в газетах хвалебные панегирики в адрес новой книги «известного писателя».

Впрочем, зачастую под личиной какого-нибудь критика выступал сам Оноре. Так, опубликовавший благожелательную рецензию на свой роман в «La Caricature» Бальзак спрятался за маской «графа Александра де Б.»; а в «l’Artiste» за псевдонимом «Ж.-Ж. Сальве» укроется Жюль Жанен, назвавший «Шагреневую кожу» «книгой, похожей на разбойника с большой дороги, который неожиданно выскакивает на вас из-за дерева»{186}.

Из письма Бальзака Шарлю Гослену:

«Я могу взять на себя, и не без пользы: во-первых, “Тан”; во-вторых, “Ревю де Пари”; в-третьих, “Насьональ”; в-четвертых, “Фигаро”; в-пятых, “Мессаже”; в-шестых, “Ревю де Де Монд”; в-седьмых, “Мод”; в-восьмых, “Котидьен”; в-девятых, “Авенир”; в-десятых, “Волер”. Я берусь проследить за тем, чтобы статьи появились в скором времени и были благожелательны, что намного уменьшит ваши хлопоты как издателя сейчас, когда у вас столько семейных забот»{187}.

Как видим, Бальзак знал, что делал, ибо недруги не дремали. Шарль Огюстен де Сент-Бёв[58], считавшийся авторитетнейшим литературным критиком своего времени, в одном из своих писем дал бальзаковскому роману довольно неприятную оценку, назвав «Шагреневую кожу» «вонючей, омерзительной, остроумной, развратной, опьяняющей, блистательной и чудесной»¹⁷⁷. Не остался в стороне и старина Гёте, по которому Бальзак неосторожно прошёлся как бы между прочим[59]. По прочтении книги старикан заявил о «неизлечимой испорченности французской нации»[60]{188}. Наверное, поделом. Но уж такое было время – следовательно, и нравы.

А что до зависти – она, конечно, присутствовала. Но, как мудро заметил А. Моруа, «зависть умеряет свое бешенство, только вдоволь насладившись своей низостью»{189}. Так что приходилось терпеть.

Хотя всё это уже вряд ли имело какое-нибудь значение. Публика была в восторге! Читателей подкупала как смелость замысла, так и бальзаковская дерзость, умение завораживать и держать на пределе. Это вам не рыцарская тягомотина, смеялись французы. В точку! Бальзак никогда не хотел быть местным Вальтером Скоттом, желая оставаться самим собою.

В августе 1831 годе художник Шарль Филипон пишет Бальзаку:

«Дражайший мой повелитель, вы легко поверите, что “Шагреневую кожу” раздобыть нельзя. Гранвилю, решившему ее прочесть, пришлось отложить все дела, ибо хранитель библиотеки каждые полчаса присылал справляться, не закончил ли он чтение. Этот человек приговаривал по примеру дам: “Вы слишком медлительны! Поторопитесь!” Одибер и я безуспешно пытались достать сию чертову книгу: на нее заранее записываются»{190}.

Результат не заставил себя ждать. В сентябре того же года выходит второе издание «Шагреневой кожи» под одним переплетом с двенадцатью рассказами автора: «Философские романы и истории». И этот сборник буквально сметают с прилавков книжных магазинов!

«Схватить мгновенно тип, взять его из самой жизни, отжать и воспроизвести со всей силой таланта – значит похитить луч волшебного солнца искусства»{191}. Эти слова известного бальзаковеда Армана Баше как нельзя лучше отражают то, как умел писать этот уникальный романист.

Грёзы сбывались. У Бальзака вдруг появились деньги. А женщины… Они всегда были рядом и до этого. Но стали появляться и новые лица. Причём это были не те, которые мгновенно возникают с появлением денег. Эти, другие, они хотели нечто иного – общения не с деньгами Оноре, а исключительно с ним самим. Что ещё больше возбуждало.

Кружева… кружева…

Оноре продолжал грезить этим.

* * *

Тридцать первый год выдался сумасбродным и одновременно – успешным.

Сумасбродным – потому что он принёс много перемен, особенно в жизни большой семьи Бальзаков. Так, сестра Лора и её супруг, Эжен Сюрвиль, ещё за год до этого покинувшие гостеприимный Версаль, перебрались-таки в Париж, надеясь, как не раз говорили сами, «обрести в столице Эльдорадо». Оставив неплохую должность в ведомстве путей сообщения, Эжен решил заняться строительством отводного канала в низовьях Луары, где-то между Орлеаном и Нантом. И теперь он надеялся создать некое «акционерное общество по изысканиям», пытаясь собрать необходимую сумму. Идея, в общем-то, была неплохая, но авантюрная по сути. «Изыскания» всегда требуют денег, причём гигантских, что может себе позволить какой-нибудь банкир, но никак не инженер средней руки, находящийся в «свободном плавании». Однако единомышленников-банкиров поблизости не наблюдалось, ибо любой уважающий себя делец страшится авантюр больше всего на свете.

Впрочем, никакие доводы Эжена отнюдь не занимали, и он отчаянно пытался убедить компаньонов поддержать «гениальный проект», суля им удвоение вложенного капитала. И кое-кто поверил: например, чета Поммерёлей, семейный доктор Наккар и, конечно, мадам Бальзак, надеявшаяся приятное (помочь зятю) совместить с полезным (подзаработать на выгодной спекуляции) и таким образом решить кое-какие финансовые проблемы.

А проблем у матушки Оноре хватало. К началу года вдова располагала всего лишь скромным домом в Париже и банковскими счетами, на которых находилось как минимум 90 тысяч франков, вырученных от продажи в январе фермы в Турени. Ну да, было ещё заёмное письмо от сынишки Оноре, но этот залог представлял собою крайне ненадёжный капитал. А ведь именно на Анне-Шарлотте теперь лежала забота о внуках – детях-сиротах несчастной Лоранс и двух дочерях Лоры, Софи и Валентины, за которыми тоже следовало присматривать.

Был ещё один бесхозный человечек – Анри. В 1831 году ему двадцать четыре – возраст, в котором Оноре уже носился наперегонки с издателями (да и с кредиторами тоже). Но только не младшенький, который не только не оправдал надежд матушки, но, превратившись чуть ли не в марсианина, никак не мог взять в толк, почему он вообще появился и что в конце концов ему, бедняге, со всем этим (то есть с собой) делать? Избалованному бездарю ничего не оставалось, как мечтать и с тоской пялиться на звёзды. И вот однажды Анри-недотёпа наконец додумался, что ему непременно следует стать британским милордом, для чего, как понял, необходимо сделать первый шаг, записавшись… в матросы.

21 марта 1831 года Анри, находясь в Нанте, запрыгнул на палубу парусника «Магеллан» и отправился туда, где, как наделся, его ждало блестящее будущее. В июне корабль прибудет на Маврикий. В местном порту на остров сойдёт большая группа «искателей приключений», среди которых затеряется и Бальзак-младший. Свой выбор он сделал.

* * *

Обо всём этом Оноре слушал лишь краем уха. Положа руку на сердце, ему не было никакого дела ни до беспутного Анри, ни до матушкиных забот. «Шагреневая кожа» отняла столько сил, что хотелось просто отдохнуть, забыться и набраться сил.

Титанический труд обернулся сторицей: небывалый успех был налицо. Вот оно, торжество гениального пера, манившее финансовым благосостоянием!

Результат года порадовал настоящим финансовым ливнем. Как мы помним, за «Шагреневую кожу» Бальзак-романист по первому договору получил 1125 франков; плюс «Сцены частной жизни» (3750 франков) и «Философские повести» с «Озорными рассказами» (5250 франков). А ещё был Бальзак-журналист, который за многочисленные статьи в журналах и газетах за описываемый период заработал не менее 4 тысяч франков. Теперь всё суммируем и получаем более 14 тысяч![61]{192} Ничего себе, «бедняк». Жить бы да радоваться!

Ну да, радоваться, если б… не долги. А они, эти долги, продолжали неуклонно расти, и к концу года общая сумма неоплаченной задолженности приблизилась к критической отметке в 15 тысяч! То есть долгов оказалось больше, чем было заработано. Да ещё дамоклов меч матушкиного долга в виде всё того же заёмного письма в 45 тысяч. Словом, безнадёга, тру-ля-ля…

И это при том, что конкуренты (впрочем, как и кредиторы!) буквально дышат Оноре в затылок. Почти одновременно с «Шагреневой кожей» выходит «Красное и чёрное» Стендаля, появляется мощнейший по силе «Собор Парижской Богоматери» Гюго… Идут нарасхват книги де Виньи, Мериме, Мюссе, де Ламартина и Авроры Дюдеван. Не опоздать бы! Хотя Бальзаку удалось почти невозможное – занять собственную нишу социального романа.

«За какие-нибудь два-три года, – отмечает Ф. Тайяндье, – Бальзак занял прочное место в молодом литературном поколении рядом с такими авторами, как Гюго, Мериме, де Виньи. И сразу же была признана оригинальность его таланта. Виктор Гюго – если не считать исключительного феномена “Собора Парижской Богоматери” – занимался преимущественно поэзией и драматургией, а позднее стал искать политической карьеры, которая в итоге принесла ему звание пэра. Дюма, ещё один король театра, через несколько лет обратился к жанру популярного исторического романа. Виньи и Ламартин были аристократами, несколько отстранёнными от широкой публики и как будто стеснявшимися предлагать себя её вниманию. Проспер Мериме нашёл свою особую манеру подачи исторической экзотики, предпочитая жанр новеллы, в котором не имел себе равных. Он сочетал романтическую сценографию с осторожной язвительностью, которая была так свойственна его учителю Стендалю. В сущности, только Бальзак выбрал описание современных нравов…»{193}

«Осторожная язвительность»… При описании человеческого социума – это всего лишь некий невинный жест. Скажем, лёгкий укол булавкой.

* * *

Но закончим про сводного брата Бальзака, Анри.

Как ни покажется странным, при всей своей неприспособленности Анри Бальзак, оказавшись на чужбине, не умер и не сгинул. Этот избалованный малый неплохо устроился, оказавшись в городишке Порт-Луи, столице Маврикия. Пройдохе и здесь повезло. Несмотря на революционные погромы, организовываемые местной голытьбой, француз и тут чувствует себя как рыба в воде, затесавшись в «парижское землячество», составлявшее костяк «золотой молодёжи» острова. В какой-то мере Анри пошёл по стопам своего старшего брата, раскатывая на кабриолете от одного званого обеда к другому. Вообще, молодой повеса приискивал здесь подходящую пару – богатую вдовушку или что-то в этом духе, главное, чтоб с деньгами.

Повезло и с этим. Уже в декабре 1831 года Бальзак-младший женится (как и мечтал) на богатой вдове – некой Мари-Франсуазе Дюпон, которая владела большим домом и (это главное!) ждала богатого наследства от больной матери. Старушка, действительно, вскоре умерла, осчастливив наследницу в полной мере.

Однако самое большое несчастье, как известно, когда при наличии головы начисто отсутствует ум. Именно этим недугом как раз и страдала счастливая обладательница наследства. Причём вдовушке не повезло дважды: рядом оказался такой же авантюрный безумец-двойник. Двух-трёх лет хватило, чтобы от родительского наследства жены остались рожки да ножки. В надежде поправить своё финансовое состояние парочка перебирается в Париж, где начинает клянчить у родственников если не тёплого местечка, то, по крайней мере, денег. Ко всему прочему жена Анри, будучи беременной, перенесла тяжёлой формы холеру.

– Вы нам должны помочь! Нет – обязаны! – взывает к родственникам сынуля.

Однако кто его слышал, так это любвеобильная матушка, которая даже теперь души не чаяла в «младшеньком». А вот что касается Оноре и четы Сюрвилей, то им было не до «бедных родственников», ибо муж Лоры со своим «гениальным проектом» уверенно двигался в сторону громкого банкротства; ну а Оноре в который раз находился в процессе соревновательной гонки с кредиторами. Выпутывайтесь сами, дорогие.

Анри обиделся: Оноре явно зазнался. Брат даже не пожелал общаться с новорожденным племянником, которого родители назвали чудным именем… Оноре-Анри-Эжен. Понятно, что старшего брата счастливые родители пригласили в крёстные, надеясь, что тот щедро раскошелится, однако промахнулись. Тот, как всегда, сильно занят: разбирайтесь сами, а у меня, уж извините, вновь «острое безденежье»!

И тогда Анри идёт на крайний шаг: решив повторить путь почивших батюшки и деда, он становится франкмасоном. Учтя заслуги родственников, ложа «Дружба» без всяких проблем распахивает перед ним свои недра, делясь многочисленными тайными связями. Вскоре выяснилось, что мэром столицы Реюньона Сен-Дени являлся брат этой ложи некий Амедей Бедье. Это всё и решило. Анри незамедлительно уезжает на Маврикий, а потом, получив должность присяжного землеустроителя, перебирается на Реюньон.

На этом карьера Бальзака-младшенького закончилась. И это при том, что он по-прежнему мечтал стать «кем-то». Хотеть – не мочь. Однако Анри продолжал канючить, теперь уже в письмах: хотя бы ты, братец, ставший известным и знаменитым, посодействуй.

Пришлось снизойти. Хотя связываться с «младшеньким» не очень-то и хотелось. Тем не менее в 1843 году Оноре выслал губернатору Реюньона, контр-адмиралу Базошу, всё, что оказалось под рукой из ранее написанного, сопроводив посылку вежливым письмом, намекнув, что очень надеется на тёплое местечко морского чиновника второго класса для его младшего брата. Но даже это не помогло.

Анри Бальзак скончается в возрасте пятидесяти лет, так и не достигнув тех высот, о которых мечтал. Своему сыну в наследство он оставит всего 250 франков (хорошо, не долги!).

Насмешка судьбы: бедняга Анри так и не узнает, что всего через пару месяцев после его кончины нотариус его умершего отца, мсье Жана де Маргонна, был готов передать в виде наследства батюшки 200 тысяч франков. Но не сложилось. По крайней мере, крестник Бальзака (Оноре-младший) остался практически без средств к существованию. Он умер там же, на Реюньоне, не дожив и до тридцати. В свидетельстве о его смерти было указано: «Холостяк без определенного рода занятий».

* * *

Вернёмся к нашему герою. Все эти месяцы Бальзак занят непосильным трудом. И одновременно терзается ощущением своей финансовой ущербности: ему, как всегда, постоянно не хватает наличных. Чем больше пишет, тем труднее сводить концы с концами. Вымышленная жизнь его героев рассыпается вдребезги, как только автор сталкивается с реальными обстоятельствами. Причина всё та же: неистребимая склонность Оноре ко всякого рода излишествам. Бальзак – доменная печь для всего, что звенит, шуршит и может сделать счастливым. Оноре – страшный мот. Манящие иллюзии, которые долгие годы питали его ненасытное тщеславие, с появлением денег они, эти иллюзии, со скоростью пузырьков в бокале с шампанским выскакивают наружу и, лопнув, обдают долгожданной надеждой на скорое исполнение желаний.

Оноре знакомится с Эженом Сю (таким же мотом!) и ещё парой-тройкой праздных шалопаев, для которых внешний лоск важнее содержания. И… пошло-поехало. Портной Бюиссон потирает руки, ибо заказы от его постоянного клиента сыплются как из рога изобилия. Теперь даже за письменным столом романиста не узнать: он пишет, сидя в одном из трёх заказанных портному белых халатов (нечто вроде монашеской сутаны), опоясавшись золотым шнуром с кистями. Дальше – больше!

«Своего издателя, Юрбена Канеля, – пишет А. Моруа, – он просит прислать в уплату за новеллу двенадцать пар лайковых перчаток лимонного цвета (ох уж эти светло-желтые перчатки, он ими просто бредит!) и пару перчаток из оленьей кожи. Счета книгопродавцев и самых прославленных переплетчиков не менее разорительны. Затем в сентябре 1831 года он совершает последнее безрассудство: покупает лошадь, кабриолет, фиолетовую полость с вензелем и короной, вышитыми козьей шерстью; месяц спустя он приобретает вторую лошадь. Для ухода за ними нужен слуга, грум, или, как в ту пору выражались, “тигр”; на эту должность Бальзак нанимает миниатюрного Леклерка… В таком экипаже можно поехать и в Оперу, и к Итальянцам…»{194}

Трясучий дилижанс Жизни мчит Оноре в неведомую даль. Пристяжная по имени Успех несёт, скача галопом, не зная остановок. Как породистый конь нуждается в красивой узде и поводьях, так внешний лоск становится для писателя необходимостью.

Теперь о лошадях настоящих, которых приобрёл наш безрассудный герой. Следует понимать: лошадь – недешёвое и хлопотное приобретение. Это только со стороны кажется, что завести лошадку-другую на зависть друзьям и недругам дело нехитрое, были бы деньги. Правда, следует помнить одно обстоятельство: с появлением лошади финансовая составляющая её хозяина очень быстро скукоживается, напоминая при этом сморщивание «шагреневой кожи».

Судите сами. Лошадь как таковая достаточно дорогая покупка: в тридцатые годы XIX века средняя стоимость выездного коня могла обойтись легкомысленному денди в несколько тысяч франков. А их (коней) у Бальзака два – Британец и Смаглер[62]. И это только непосредственно животные.

Далее для этих красавцев, как вы уже догадались, нужна какая-никакая конюшня – то есть жильё для содержания скотины. А ещё – зерно, сено, солома, упряжь, знакомый ветеринар… И всё это – лишь вокруг того, что называется содержанием лошади.

Теперь взглянем шире. Лошадей Оноре приобрёл не для того, чтобы приходить спозаранку в конюшню и кормить с руки хрустящим круассаном. Кони куплены совсем для другого – для выезда хозяина в роскошном тильбюри. Тильбюри – его тоже следовало купить. И построить для него сарай, чтоб не мок под дождём, и где эту «роскошную колымагу» можно было бы ремонтировать, менять колёса и пр.

Что забыли? Ах да, обслугу – конюха и так называемого грума – коротышку Леклерка. У Бальзака появляется собственный выезд – с кучером, разодетым на американский лад: в голубой ливрее, зелёном кафтане с красными рукавами и полосатых тиковых панталонах.

Одновременно с этим писатель нанимает cordon bleu – искусную повариху Розу, в обязанности которой входит не только радовать хозяина изысканными блюдами, но и подкармливать конюха и грума. Приятное дополнение к таланту, обошедшееся счастливому хозяину в четыре тысячи франков.

Деньги, деньги… Их требовалось всё больше.

* * *

С появлением достатка происходит видимая метаморфоза – раздвоение Оноре де Бальзака на Бальзака-труженика и Бальзака-денди. И вряд ли это раздвоение, вопреки утверждениям некоторых исследователей, случилось внезапно. Отнюдь. Недюжинный талант этого человека, начиная с юношеских лет, всегда соседствовал с тайным желанием разбогатеть и стать знаменитым. Да, талант и трудолюбие теперь окупались сторицей, предоставив Оноре то, о чём он так долго мечтал. Но было и другое: его одарённость требовала отдачи в виде ежедневного (почти каторжного!) труда. Так что разделение на две, абсолютно не схожие, личности было изначально предопределено. И в этом исключительный феномен писателя Бальзака.

Понятия «денди» и «дендизм» в наши дни существуют разве что в умах тех, кто ностальгирует по дням минувшим. Для большинства же из нас всё это не больше, чем пустой звук о пижонах и пижонстве. Хотя во времена оные данное понятие являлось достаточно веским. «Времена оные» – это времена Оноре де Бальзака. И Александра Пушкина. И Байрона, Шатобриана, Бодлера; а чуть позже – и Оскара Уайльда. Для всех них «дендизм» уж точно не был пустым звуком!

Вот мой Онегин на свободе;Острижен по последней моде,Как dandy лондонский одет —И наконец увидел свет.Он по-французски совершенноМог изъясняться и писал;Легко мазурку танцевалИ кланялся непринужденно;Чего ж вам больше? Свет решил,Что он умён и очень мил.

В этом отрывке из первой главы непревзойдённой поэмы А. С. Пушкина «Евгений Онегин» предлагаю обратить внимание на четыре строки:

Острижен по последней моде,Как dandy лондонский одет…

и

Чего ж вам больше? Свет решил,Что он умён и очень мил.

Дендизм зародился в Британии. Если поверхностно, то под денди подразумевали мужчин, уделявших большое внимание внешнему лоску и искусству светского общения (и обольщения). То были прожигатели жизни особого рода – молодые люди, стремящиеся не просто наслаждаться жизнью, но делать это с такой непринужденной элегантностью, чтобы нравиться окружающим.

Считается, что «денди» произошло от французского dandin («маленький колокольчик»), то есть пустозвон, бездельник; однако с этим не согласились бы шотландцы, в лексиконе которых jack-a-dandy означает красавчик. В любом случае, значение одно: щёголь-бездельник.

Но это, повторюсь, если поверхностно. Потому что вопрос о возникновении дендизма как явления намного глубже. Известен даже первый денди – им был некий англичанин по имени Джордж Брайан Браммел (1778–1840).

Буржуазные революции в Англии и Франции, кровавые и беспощадные, привели к существенному прореживанию дворянского сословия. Больше всего, конечно, досталось французской верхушке, часть которой закончила дни на гильотине, другая – оказалась разбросана по всему миру. В результате в период Реставрации Бурбонов во Франции (а в Англии – в эпоху Регентства[63]) вокруг королевского трона сгруппировалась всего лишь кучка наиболее знатных и богатых аристократических семей. А как же остальные – богатые и не столь знатные?

Об остальных. После сноса Бастилии и позже, когда в лихие времена Наполеона Бонапарта сыновья конюхов и портных становились генералами и маршалами, появилась прослойка тех, кто начал наступать на пятки знатным и знаменитым по крови и рождению. И когда к власти вернулись Бурбоны, эти, новые, уже не собирались никуда уходить, продолжая оставаться в высшем обществе. Ведь времена изменились, а с ними – и нравы. Так что и высший свет, настаивали самые отчаянные, должен измениться. «Свет» поначалу упрямился, но не тут-то было! И с какого-то времени стало понятно, что в высшее сословие можно попасть, даже не будучи аристократом. Правда, этого следовало заслужить. Например, имея приличное образование и владея изящными светскими манерами. Вот она, возможность исправить то, что долгие годы оставалось исторической несправедливостью! И первая половина XIX века явилась звёздным часом дендизма.

Теперь вернёмся к Джорджу Браммелу. Сын крупного чиновника (его дед был лакеем, а отец секретарем), после окончания Итонского университета (плюс один семестр в Оксфорде) он вознамерился сделать военную карьеру. По протекции старого отцовского друга, генерал-губернатора Калькутты Джона Макферсона, Браммел был произведен в корнеты 10-го драгунского полка. Ему повезло: к тому времени принц-регент герцог Уэльский (будущий король Георг IV) числился полковником этого же полка; познакомившись, они быстро подружились. Однако военная служба у Браммела не задалась.

Выйдя в отставку, Браммел живёт в Лондоне на деньги, которые оставил ему отец, ведя довольно странный образ жизни неуёмного транжиры. Тем не менее фавориту принца Уэльского никто не осмеливался отказывать в кредитах. Тот это знал и, одалживая деньги, редко их отдавал. Говорят, однажды один из кредиторов Браммела возмутился и потребовал немедленно возвратить долг. Денди очень удивился и ответил:

– Вы это серьёзно, мистер? Мой долг давно уплачен…

– Впервые слышу! – удивился кредитор. – Напомните, когда это произошло?

– В тот самый день, когда, сидя у окна, я кивнул вам со словами: «Как поживаете, друг Джимми?..»

Свой утренний туалет Браммел растягивал на три часа! Во время тщательного бритья он использовал дорогую серебряную чашку; потом почти два часа мылся в тазу, заканчивая процедуру… купанием в молоке. Ну а выходя на улицу, щёголь не забывал почистить свои гессенские сапоги шампанским.

Большим развлечением этого нувориша считалось кого-нибудь разыграть. Как-то Браммел на спор решил поиздеваться над неким Томасом Снодграссом, к слову, известным учёным и членом Королевского общества. Проходя мимо его дома, он настойчиво постучал к учёному в окно. И всё бы ничего, если б это не произошло… в три часа ночи. А когда хозяин высунулся в ночной рубашке, наивно спросил:

– Простите, мистер, не вы ли Снодграсс?

– Ну да, именно я, – кивнул заспанный учёный.

– Снодграсс… Снодграсс… – задумчиво произнес Браммел. – Какое чудное имя, не правда ли, мистер?

– Согласен, красивое… – таращил на наглеца глаза разбуженный учёный муж. – Но… три часа ночи!

– Какая мелочь, право! Снодграсс… Снодграсс… Изумительное имя! Ну что же, мистер Снодграсс, с добрым утром!..

Умение виртуозно одеваться казалось лишь общим фоном изысканности, на которую был способен этот малый. Ибо настоящим искусством являлось то, как Браммел… завязывал шейный платок. Глядя на индюков из высшего света, носивших кружевные рубашки, расшитые камзолы и пряжки с полудрагоценными камнями, он буквально издевался над ними, называя всё это полным невежеством и сущей безвкусицей.

– Уметь выглядеть безупречно – главное достоинство настоящего джентльмена! – заявлял Браммел. – А для этого следует хотя бы уметь талантливо завязывать шейный платок!

И сам же подавал пример, подвергая шейный атрибут своей одежды таким узловым премудростям, что дамы, увидав очередной результат виртуозности, ахая, падали в обморок от восторга. И это при том, что одевался денди достаточно скромно, предпочитая тот же фрак из простого сукна. Но как сидел на нём этот хорошо подобранный по фигуре фрак! Белоснежная рубашка и шейный платок. Идеальная причёска и тщательная ухоженность усов. А ещё золотое кольцо… золотая цепочка карманных часов… изящная табакерка… Умопомрачительным дополнением к этому изяществу была трость с серебряным набалдашником. И главный девиз: сдержанность, изящество, непринужденность. Этакий небрежно-изысканный шик.

И это – только внешне. Но было оружие и пострашнее – остроумный цинизм, с которым приходилось сталкиваться каждому при общении со щёголем. Однажды Браммела спросили, как ему удаётся покорять женские сердца, в чём его секрет обольщения? На что тот, почти не задумываясь, ответил:

– Никакого секрета нет. Просто нужно уметь со служанкой говорить, как с дамой из высшего общества, а с дамой из света – как с обычной служанкой. И обе от вас будут без ума!

* * *

В начале 1830-х годов дендизм уже прочно вошёл в обиход французских щёголей. Не остались в стороне Оноре де Бальзак и его товарищи – например, Эжен Сю и Эмиль де Жирарден. Ухоженные, в дорогих фраках по последней моде, с красивыми стрижками и выбритыми лицами – эти не утруждённые физическим трудом «жеребцы парижских салонов», как их однажды назвала Жорж Санд, своей непринужденностью, наглой самоуверенностью и дерзким чувством юмора задавали тон как в престижных клубах столицы, так и на страницах светской хроники.

Старался не отставать от товарищей и Оноре, которого, к слову, уже закрутило. В своём «Трактате об изящной жизни» («Traité de la Vie Élégante»), этом поистине юмористическом эссе, Бальзак предстаёт во всей красе журналиста. Так, для большей убедительности того, что он сам, а также редакторы «La Mode» де Жирарден и Лотур-Мезрэ являются истинными денди, он дал понять читателям, что они не только встречались с Джорджем Браммелом, но и, находясь в Булонь-сюр-Мер (близ Кале), якобы взяли у него интервью «сразу после того, как тот проснулся». Тем не менее, утверждал Бальзак, хозяин принял гостей «в соответствии со всеми правилами хорошего тона». Что, конечно, было аппетитнейшей газетной уткой[64].

* * *

В какой-то момент рядом с романистом появляется ещё один интересный персонаж – некто Лотур-Мезрэ. Его называли королём парижской моды; но для Оноре этот столичный денди нечто большее: он становится «долгоиграющим» прототипом бальзаковских персонажей. Друг юности другого «короля» – «короля прессы» Эмиля де Жирардена, – этот светский лев, как пишет Моруа, «смотрел на парижские бульвары, как на свою империю, на кафе Тортони – как на таверну дьявола, на Оперу – как на гарем»{195}.

Ну а публика и столичный бомонд отвечали ему взаимностью, жадно интересуясь привычками, выходками и жизнью того, кого в прессе уже начали называть лицом Парижа. Тем более что наблюдать было за чем.

А. Моруа: «Каждый день Лотур-Мезрэ украшал петлицу своего фрака белой камелией. Это стоило недешево, и благодаря цене цветка и неизменности привычки камелия в петлице стала “отличительным признаком светского льва”. Маниакальные пристрастия приносят известность скорее, нежели добродетели и талант»{196}.

Ничего удивительного, что Лотур-Мезрэ завсегдатай в знаменитом салоне Дельфины де Жирарден, супруги своего друга, где в облаке дыма от дорогих сигар за чашечкой кофе любили провести время Гюго, Ламартин, Сю, Дюма и, конечно, Бальзак. Последний, надо сказать, был наиболее обожаем хозяйкой. Оноре приятно бывать там, где ему несказанно рады. Здесь он свой, несмотря на бросавшиеся в глаза «недоразумения» в одежде и неумение вести себя в соответствии с принятыми правилами хорошего тона, которые – надо же! – когда-то сам издавал в своей типографии в виде брошюр. К чёрту правила! У Дельфины можно всё! По крайней мере расслабиться: говорить, что хочется, о чём хочется и когда хочется. И не воспрещается громко хохотать! Хоть когда и над кем. Ну и пусть, что иногда хохочут даже над тобой. В этом-то и шарм…

Альфонс де Ламартин: «Г-жа де Жирарден знала о моем желании познакомиться с Бальзаком. Она любила его так же, как я сам был расположен его любить. Ни одно сердце и ни один ум не могли бы нравиться ей больше. Ее чувства жили в унисон с его чувствами: на его веселость она отвечала шутливостью, на его серьезность – грустью, на его талант в ней откликалось воображение. Он также чувствовал в ней существо высшей породы и подле нее забывал все невзгоды своего неустроенного бытия. Однажды я приехал к Жирардену очень поздно, задержавшись из-за прений в палате; и тут я сразу же забыл обо всем: мой взгляд приковал к себе Бальзак. В нем не было ничего от человека нашего столетия. При виде его можно было подумать, что время передвинулось и что вы очутились в обществе тех бессмертных, которые, группируясь вокруг Людовика XIV, входили к нему запросто и чувствовали себя в королевском дворце как у себя дома, не возносясь и не унижаясь; это были: Лабрюйер, Буало, Ларошфуко, Расин и, конечно же, Мольер. Бальзак нес свой гений так просто, словно его не ощущал. Едва взглянув на него, я вспомнил об этих людях. И я сказал себе: “Вот человек, родившийся два столетия назад. Вглядимся же в него пристальней”…»{197}

Г-жа де Жирарден неплохо разбиралась в людях. Правда, как заметил Ламартин, у этой женщины «был лишь один недостаток – она слишком часто смеялась». Смеялась хозяйка – смеялись все остальные…

Правда, от смеха кокотки всегда исходит опасность. Известно, что любовником Дельфины де Жирарден был некий Дюрантон. Ухаживая за Дельфиной, этот самый Дюрантон вконец разорился, истратив на даму целое состояние. Однако, пожаловавшись на своё беспомощное положение, он не встретил со стороны г-жи же Жирарден ни толики сочувствия. Наоборот, та жестоко его высмеяла. И тогда Дюрантон решил покончить с собой, соблаговолив известить об этом бывшую любовницу. Получив зловещее письмо, Дельфина поспешила к нему, но… Но было поздно: она обнаружила того мертвым. Эта история наделала много шума. Как вспоминал Леон Гозлан, конец романа Бальзака «Блеск и нищета куртизанок», где главный герой, Люсьен де Рюбампре, привязав свой галстук к решетке камеры, повесился, напоминал читателю самоубийство Дюрантона.

Увязая всё глубже и глубже в долгах, смеяться Оноре хотелось всё меньше. К сожалению, литературный успех приносит не столько, сколько хотелось бы. А хотелось непомерно много. Тогда-то и возникла мысль, которая, надо думать, была навеяна поведением его товарищей – Эжена Сю и мсье Лотур-Мезрэ, мечтавших не сегодня, так завтра жениться на богатой вдовушке-герцогине.

И однажды Оноре решается-таки связать себя узами брака. Выбор писателя пал на некую Элеонору де Трюмильи, дочь барона Малле де Трюмильи из Дуэ, приходившегося Бальзакам родственниками. В годы Империи барон с семейством находился в эмиграции, но после свержения Бонапарта и реставрации Бурбонов де Трюмильи вернулся, после чего был обласкан королём. Таким образом, женитьба на Элеоноре помогла бы Оноре решить многие проблемы, в том числе финансовые. Кроме того, женившись на этой девушке, писатель смог бы обеспечить себе необходимый имущественный ценз для избирательной кампании, о чём в этот период всерьёз подумывал.

Но не случилось. Ни жениться, ни стать парламентарием.

Капризная (и неглупая) Элеонора, узнав о намерениях г-на де Бальзака, выразила своё решительное «фи!», что в переводе с могучего языка Мольера означает презрительное «нет!». О реальной причине столь категоричного неприятия руки и сердца именитого писателя история умалчивает, однако не исключено, что именно неблагополучная «кредитная история» романиста сыграла не самую последнюю роль.

Ну а что касается Бальзака-политика, то как член парламента он не сложился ещё по пути туда: избиратели не любят отдавать свои голоса за случайных кандидатов-политиков – пусть даже, если речь идёт об известных личностях. Ничего удивительного, что, имея в трёх округах хорошую поддержку со стороны влиятельных лиц, во всех трёх ему посоветовали не баллотироваться – ни от роялистов, ни от умеренных, ни от кого.

– Но почему?! – возмутился удивлённый Бальзак.

– Да потому, – ответили ему, – что у населения свои взгляды на дела насущные. Им лучше знать, за кого голосовать, ведь побеждают обычно местные…

Так что Оноре приходилось довольствоваться тем, что имел и умел. То есть писать и… кутить. И это теперь напоминало даже не «беличье», а какое-то «чёртово» колесо: писал и транжирил. Транжирил и писал…

* * *

С появлением денег Бальзак расширяет жилище. Он остаётся жить в доме на улице Кассини, но, оставив за собой первый этаж, перебирается на второй. Богатые ковры, мебель красного и чёрного дерева, позолота, мраморная ванна… Хорошо, когда ты молод и богат. Только надолго ли?

Эдмон Верде: «Бальзак страстно любил роскошь, величие, пышность, изобилие. Даже если бы он разбогател, он продолжал бы делать долги, потому что наверняка дал бы волю своему вкусу к роскоши, а это открыло бы ему широкий кредит. Но он не мог сделать этого теперь, когда ему нечем было оплачивать старые и новые долги, как только тем, что выходило из-под его пера! Насущное, излишнее, роскошь, фантазия! В его бюджете две последние статьи стояли на первом месте. А между тем пристрастие к роскоши приводило его нередко к опрометчивым тратам, а еще чаще, быть может, к бессмысленной и мелочной бережливости. Ему весьма часто приходилось страдать от этой страсти, вернее, от бедственного его материального положения. Отсюда постоянные его сетования, отсюда многочисленные поступки, противоречившие широте и величию его натуры»{198}.

В погоне за удовольствиями, которых ему не хватало, Бальзак мчится вперёд, не оглядываясь по сторонам. Однако собственные книжные герои не отпускают Оноре ни на шаг. Они копошатся в голове, прыгают перед глазами, стучат по письменному столу, требуя заботы и внимания. Иногда забираются туда с ногами и начинают паясничать. Эти забияки ведут себя как избалованные дети, будучи в полной уверенности, что их никогда не обидят и не бросят умирать с голоду.

Гюстав Ле Бризуа Денуартер сравнивает героев Бальзака с некими квартирантами: «…Как только он [Бальзак. – В. С.] заканчивает роман, все действующие лица этого романа, добрые и злые, изящные и уродливые, исчезали из его памяти, как уходят жильцы из квартиры, срок аренды которой истёк; их место занимали новые квартиранты, перестанавливающие всю обстановку по-своему, располагающиеся в его воображении, пока им тоже не придет время отсупить перед новыми пришельцами»{199}.

Ги де Мопассан позже напишет: «Персонажи Бальзака, не существовавшие до него, казалось, вышли из его книг, чтобы вступить в жизнь».

Бальзак – Зюльме Карро: «Целый месяц я не отойду от письменного стола: я швыряю ему свою жизнь, как алхимик бросает свое золото в тигель»{200}.

Из другого его письма Зюльме: «Я живу под игом самого беспощадного деспотизма – того, на который обрекаешь себя сам. Я тружусь день и ночь… Никаких удовольствий… Я невольник пера и чернил, настоящий торговец идеями»{201}.

И всё же Оноре чуть-чуть лукавит. Для тех, кого он добивался, у Бальзака всегда находилось свободное время. И тогда из «невольника» он превращался в страстного обольстителя.

После выхода «Шагреневой кожи», сделавшей её автора по-настоящему знаменитым, Бальзак стал у женской половины человечества, что называется, нарасхват. И дошедшие до нас письма говорят сами за себя.

Из письма Зюльмы Карро Бальзаку, 8 ноября 1831 года:

«Прошло уже и 20 августа, и 20 сентября, а затем и 20 октября; я все ждала вас, но тщетно: ни одного слова, ни одного свидетельства, что вы помните меня! Нехорошо это, Оноре. Я была сильно огорчена, хотя и не отнесла еще вас к числу тех друзей, которых мы уже не решаемся называть друзьями с той поры, как покинули Политехническое училище. Одно только и смягчило для меня горечь столь полного забвения: я приписываю его лишь новым успехам, которых вы, без сомнения, за это время добились… Вы по-прежнему можете рассчитывать на меня, когда почувствуете потребность излить душу… Да, Оноре, вы должны уважать меня в такой степени, чтобы, так сказать, держать в резерве; и если какая-либо несбывшаяся надежда омрачит вашу радость, если разочарование ранит ваше сердце, тогда вы призовете меня и увидите, что я достойным образом отвечу на ваш зов»{202}.

Дельфина де Жирарден – Бальзаку, 9 мая 1832 года:

«Мы вас целый век не видели. Приходите к нам завтра вечером, расскажете, что у вас новенького. Вас будет ждать страстный поклонник последней вашей книги и добрые друзья, которые не могут простить, что вы их забываете… До завтра, хорошо?..»{203}

Бальзак молод, популярен, в расцвете творческих сил; книги писателя хорошо знают даже за пределами родной Франции, он становится модным. Страсть и энергия в теле Оноре так и клокочут, а романы плодятся как из рога изобилия.

«Он ненасытен более чем кто-либо, – пишет Андре Моруа. – После одной книги – еще десять других; после одной женщины – другая; после успеха – триумф! Было нечто вульгарное в этой неиссякаемой жажде наслаждений, в стремлении взять реванш, в непрерывных подсчетах тех материальных благ, которые может принести литература, в необузданной жадности к коврам, картинам, мебели. Но, вожделея ко всему этому, он был способен отказаться от всего ради творчества. Вдохновение и одержимость художника всякий раз, когда это было необходимо, превращали жуира в затворника»{204}.

Оноре по-прежнему обожает женщин! Однако, познав по прошествии времени вкус славы, он, как ни покажется странным, становится несколько осторожнее.

«Женщины… обычно видят в человеке талантливом только его недостатки, – однажды напишет он, – а в дураке – только его достоинства; к достоинствам дурака они питают большую симпатию, ибо те льстят их собственным недостаткам…»

«Талант – перемежающаяся лихорадка, и у женщин нет охоты делить только его тяготы, – все они смотрят на своих любовников как на средство для удовлетворения своего тщеславия. Самих себя – вот кого они любят в нас!» («Шагреневая кожа»).

Бальзак и женщины… О, это целая философия.

* * *

Девятнадцатый век – век легендарных куртизанок: Жозефина де Богарне, Тереза де Тальен, княгиня Екатерина Багратион, Олимпия Пелисье… Именно последняя в этом списке, которую Бальзак называл самой красивой куртизанкой Парижа, для нас представляет наибольший интерес.

Судьба Олимпии печальна. Родившись от случайного любовника матери, чуть повзрослев, она всё той же матушкой была продана какому-то герцогу за 40 тысяч франков. Правда, ей «повезло»: зажиточный мсье «покупку» быстро вернул обратно, благо – в относительной сохранности. Поступок вдохновил, и вскоре мать вновь кидается в авантюру, пожертвовав дочь очередному толстосуму – на сей раз богатому старику-американцу. Опять «повезло»: старик скончался, оставив «безутешной вдове» приличное наследство (почти 25 тысяч франков).

Какое-то время Олимпия выступала в кордебалете Оперы, но затем предпочла стать дорогой куртизанкой, облапошивавшей в обмен на себя «богатеньких буратин». Потом открыла престижный салон, через который приобретала состоятельных и влиятельных (а также знаменитых) покровителей. Из числа последних её салон посещали Эжен Сю (одно время считался «официальным» любовником хозяйки), Лотур-Мезрэ, Эмиль де Жирарден… художники Орас Верне (ему она позировала обнажённой[65]) и Альфред д’Орсе… музыкант Винченцо Беллини… писатель Оноре де Бальзак. Так что приходилось совмещать приятное с полезным.

В 1831 году Олимпия Пелисье, будучи в бальзаковском возрасте, знакомится с Орфеем своего времени Джоаккино Россини; ему 39, ей – 32.

Правда, имелось два обстоятельства. Во-первых, «Орфей» почитался истинными ценителями оперной музыки невероятно высоко. А во-вторых, у Россини имелась законная жена, знаменитая певица Изабелла Кольбран, рано потерявшая голос. А так как детей они не нажили, то Изабелла глушила своё отчаяние на дне бутылки и за ломберным столом. Ничего удивительного, что отношения между супругами долгие годы оставались натянутыми.

Вообще, обстоятельств было три, ибо, несмотря на то что сорокалетний Россини не отличался красотой (прикрывал лысую голову одним из тридцати имевшихся у него париков и имел вставную челюсть), он был умён и богат. Так что все три обстоятельства (богат, знаменит да при нелюбимой жене) очень-таки подходили для опытной куртизанки, желавшей обрести тихий семейный очаг. Россини был не против. Но когда он честно рассказал обо всём жене, та лишь пожала плечами и в разводе… отказала.

Сожительство с куртизанкой продолжалось долгие пятнадцать лет, причём паре из-за всеобщего осуждения пришлось уехать на родину Россини, в итальянскую Болонью. Однако это, казалось, только скрепило их отношения. Из Олимпии получилась отличная жена – заботливая, верная, ответственная и весёлая. Они обвенчаются через год после смерти первой супруги, прожив душа в душу ещё два десятка лет.

Но вернёмся туда, откуда начали: в тридцатый год, когда Эжен Сю познакомил Оноре со своей любовницей. То было неким правилом игры, когда надоевшую любовницу мягко передавали из рук в руки – как правило, одному из друзей. Г-жа Пелисье перешла от Эжена Сю к Бальзаку, после чего они (Оноре и Олимпия) являлись любовниками целый год. Когда же на горизонте появился Россини, всё повторилось: Бальзак «передал» куртизанку другой знаменитости. Правда, тогда никто не догадывался, что Орфей уже никому не уступит свою Эвридику.

Следует добавить, что при соблюдении правил игры отношения куртизанки со своими бывшими обычно оставались достаточно приятельскими, если не сказать больше – искренне-дружескими. И большая переписка Олимпии Пелисье с Оноре де Бальзаком полностью подтверждает сказанное.

Олимпия Пелисье – Бальзаку, 2 января 1832 года:

«Могу ли я рассчитывать на вас в следующий понедельник, 9 января? У меня будет обедать Россини. Не правда ли, приятно начать год в таком обществе? Вот почему я особенно надеюсь на ваше любезное согласие. После отдыха вы, верно, будете в ударе»{205}.

Эти двое (Оноре и Олимпия) навсегда останутся большими друзьями.

* * *

Теперь подробнее об Эжене Сю.

Эжен Сю – интереснейший типаж в биографии Бальзака. И, кто знает, не будь его в определённый период жизни рядом с Оноре, возможно, не было бы никакой «Шагреневой кожи» в том виде, в каком мы её знаем и какой привлёк массового читателя.

Литературный талант Эжена Сю бесспорен. Сын хирурга и сам военный врач (к слову, на корвете «Бреслав» в 1827 году он принимал участие в Наваринском сражении), этот человек получил известность не благодаря своим военным подвигам, а произведениям, написанным в уникальном социально-бытовом и криминальном жанре («Парижские тайны», «Матильда» и пр.).

Однако о личной жизни писателя осведомлены немногие. Хотя в годы оные имя Сю звучало в Париже не менее громко, чем Бальзака и Гюго. Знали его и с другой стороны – как известного жуира, авантюриста и даже дебошира; а ещё – как талантливого журналиста.

Ничего удивительного, что и на творчество Бальзака, с которым он одно время был дружен, Эжен Сю оказал немалое влияние. На момент их знакомства Сю, как уже было сказано, сожительствовал с известной куртизанкой Олимпией Пелисье, с которой частенько ссорился и, как шептались, даже поколачивал. Узнав обо всём этом от самого Эжена, Бальзак решил помирить парочку и так этим увлёкся, что сам не заметил, как оказался в постели привлекательной куртизанки. Впрочем, его товарищ отреагировал на случившееся спокойно, заявив, что, если Олимпия ему по душе, то ради друга он готов её уступить, молчаливо дав добро на амурные отношения Оноре с бывшей любовницей.

Что видим? Видим очевидное: в период написания «Шагреневой кожи» рядом с Бальзаком находились: с одной стороны – его друг, Эжен Сю; с другой – известная куртизанка Олимпия Пелисье. И эти двое (Сю и Пелисье) сильно повлияли как на сюжет романа, так и на его героев.

В своей громоздкой эпопее «Человеческая комедия» Эжен Сю – вполне узнаваемый прототип денди Анри де Марсе, кочующий из одного бальзаковского романа в другой. Товарищ Оноре (в основном – по кутежам) явился своеобразным цементирующим звеном между реальностью и творческими вымыслами Бальзака. Реальная действительность заключалась в том, что эта праздная парочка (Эжен и Оноре) разгуливала по бульварам, посещала кафе, рестораны, театры и Оперу. Известно, например, что они являлись завсегдатаями «адской ложи» в парижской Опере, известной тем, что сидевшие в ней столичные денди громко кричали, свистели и раздавали всякие эпитеты в адрес играющих на сцене актёров. Но боялись их за другое. Как поговаривали, у каждого из щёголей имелся особый сверхмощный монокль, благодаря которому эти безобразники могли безнаказанно рассматривать с близкого расстояния лица (а также декольте!) актрис и зрительниц, после чего обменивались между собой впечатлениями, зачастую не совсем лестными для того или иного лица. Ещё больше пугал тот факт, что кое-что с подачи этих самых «шалунов» просачивалось в прессу, становясь достоянием гласности всего Парижа.

Эжен Сю считался денди до мозга костей. Например, обожая восточные традиции, он частенько носил халаты и при этом курил кальян. Хуже было другое: всем курительным табакам Сю предпочитал… опиум. Он же пристрастил к курению и Бальзака. Дал попробовать и опиум, вызывающий галлюцинации.

Именно поэтому фантастические сцены, описанные автором в «Шагреневой коже», вовсе не выдуманные: они были списаны с тех неправдоподобных галлюцинаций, которые пришлось пережить самому Бальзаку, находясь под воздействием наркотических средств. И в этом, как мы понимаем, немалую роль сыграл именно его товарищ, Эжен Сю, покончивший с «девственностью» Оноре в области табакокурения.

В своём «Путешествии из Парижа на Яву» («Revue de Paris», ноябрь 1832 г.) Бальзак достаточно реалистично описал, что с ним произошло после двух выкуренных сигар:

«Мне казалось, что лестница сделана из чего-то мягкого… Я занял место на балконе… Душа моя была пьяна. Вместо “Сороки-воровки” Россини я услышал фантастические звуки, которые идут с небес и достигают слуха женщины в мистическом трансе. Музыка доходила до меня через сияющие облака, лишенная всех несовершенств, которые содержат человеческие слова, и наполненная божественным смыслом, какой вкладывают в нее чувства художника. Оркестр казался одним огромным инструментом, в котором шла какая-то непонятная механическая работа, ведь я различал только шеи двойных басов, рыдания струнных, золотые изгибы тромбонов, кларнетов, отверстия для пальцев, но не самих музыкантов. Только один или два неподвижных напудренных парика и два раздутых лица, перекошенные в отвратительных гримасах»{206}.

И вернёмся к Олимпии Пелисье[66].

Эта женщина нашла отражение во многих романах Бальзака, вошедших в «Человеческую комедию». По сути, все бальзаковские куртизанки – творческие слепки с той, которую сам автор знал не понаслышке. Разве г-жа Эстер («Блеск и нищета куртизанок») и обворожительная Жозефа («Кузина Бетта») были бы написаны столь красочно и ярко, если б автор не имел перед глазами живой образ очаровательной любовницы? Вряд ли.

Застолья, зачастую переходящие в самые настоящие оргии – в опиумном фимиаме и в окружении полуголых одалисок-куртизанок, – всё это автору романа также было знакомо. Орас Рессон описал один из парижских пиров, достойных героев Рабле, устроенных известным банкиром маркизом де Ла Марисма. Туда же, к слову, был приглашён и Бальзак. Вино на пиру лилось рекою, а женщин… Женщин было так много и столь изысканных (в основном – куртизанок), что этот «банкет» остался в памяти многих на всю жизнь. В том числе и Бальзака, отразившего свои чувства, испытанные в тот вечер, в описании грандиозной оргии, в которой принял участие его литературный герой Рафаэль де Валантен.

Феодора – это, безусловно, Олимпия Пелисье, сходство с которой не могло скрыть даже наличие у героини апельсиновых глаз и тёмно-русых волос (Олимпия была брюнеткой с карими глазами). Тем не менее эти строки чрезвычайно возмутили бы как минимум с десяток поклонниц Бальзака, которые видели в образе обворожительной куртизанки исключительно себя.

В любом случае, «Шагреневая кожа» явилась бриллиантовым камешком в богатом ожерелье Оноре де Бальзака под названием «Человеческая комедия».

* * *

Горе тому, кто забывает: Фортуна капризна, зла и коварна. С этой жеманницей следует быть осторожнее, чем с самым изысканным врагом. А кто безрассуден – тому пожинать горечь поражения. Скорее всего, Бальзаку недосуг было зачитываться Платоном, а потому однажды он серьёзно опростоволосился, ощутив досадный щелчок по носу своего тщеславия.

Вполне понятно, что получить столь обидное оскорбление писатель, конечно же, мог только от женщины. Виновницей его душевных страданий стала маркиза де Кастри, которая не только отвергла близость с избалованным женским вниманием романистом, но и прямо указала тому на его низкое положение. Очередной щелчок, да ещё какой!

Когда крутишься как белка в колесе, рано или поздно появляется желание спрыгнуть, ища спасительного убежища. Несмотря на всю беспощадность к себе (не просто так Оноре называл себя «конём Генриха IV»), иногда благоразумие брало верх, и сбегал даже он. И тогда Бальзака можно было найти либо в «тёплом гнёздышке» у мадам де Берни в Булоньере, либо в Саше у г-на де Маргонна; а то – опять в Ангулеме у гостеприимной офицерской четы Карро. И укрывался он для единственного: не отвлекаясь на дела насущные, писать, писать и писать… Чтоб никаких тебе кредиторов, ни пачек писем. Ведь письма следует, во-первых, прочитать; а во-вторых, на некоторые из них – ещё и писать ответы. И то и другое – в ущерб основной работе, которой (странное дело!) становилось всё больше и больше. А как же личная жизнь? – спросит кто-то. Тс-с: на горизонте появляется очередная аристократка.

Но не так быстро.

Однажды Оноре, перебирая письма, наткнулся на послание некой англичанки. Судя по тому, с каким пренебрежением автор послания относился к правилам орфографии, можно было думать, что это рука аристократки. Письмо лишь чудом нашло адресата, ибо на конверте было написано: Париж, господину Бальзаку. Ещё удивительнее, что письмо отыскало его в Саше, где в тот момент Оноре «отдыхал» у Маргоннов.

«Англичанка» крыла писателя на чём свет стоит, возмущаясь цинизмом в отношении женщин, с каким была написана «Физиология брака». Смелость загадочной незнакомки заинтересовала Бальзака настолько, что он соизволил написать ответ, в котором, искренне поблагодарив, указал, что «ваши укоры косвенно льстят мне, ибо они свидетельствуют о сильном впечатлении, произведенном моими книгами»{207}.

И в таком духе – на четырёх страницах убористого текста.

Подобная отзывчивость со стороны известного писателя не осталась незамеченной, и таинственный адресат уже во втором письме открыл своё имя, удивив и одновременно обрадовав.

Во-первых, незнакомка была вовсе не англичанкой, а француженкой; а во-вторых, как понял Оноре, Фортуна на сей раз решила-таки воздать ему должное: автором письма оказалась самая что ни на есть настоящая маркиза, и ко всему прочему – вдова. Случилось! Его поклонница – вдовая маркиза. Нет, это даже не совпадение – это шанс!

Бальзак вне себя от возбуждения. Неужели ему – сыну скромного интенданта! – удастся оказаться своим в обществе высших дворян?! Ведь написавшая письмо маркиза, вне всякого сомнения, голубых кровей. О, небо!

Клер-Клеманс-Анриетта-Клодина де Майе де ла Тур-Ландри, маркиза (позже герцогиня) де Кастри принадлежала к самой изысканной аристократии Сен-Жерменского предместья, поэтому знакомство с нею очень тешило болезненное самолюбие Бальзака – человека, чей род не мог похвастать ни собственным гербом, ни уж тем более достойным положением в парижском обществе. Эта рыжеволосая красавица вдова, с плечами, достойными кисти Тициана, являлась партией, на которую, конечно же, стоило обратить внимание.

Тем более что в этом деле имелись кое-какие частности. Так, у её отца, герцога де Майе, имелся замок близ Монлери – настоящий, средневековый. Одним словом, потомственный, а не тяп-ляп. Если копнуть глубже, то можно было набрести на ещё один замок – на сей раз дядюшкин, герцога Фиц-Джеймса, – того самого, что являлся незаконнорожденным потомком династии Стюартов. Так что в жилах маркизы де Кастри текла королевская кровь!

С этим самым герцогом Фиц-Джеймсом Оноре не раз встречался у Олимпии Пелисье. Вполне обычная история, когда знатного вельможу можно было встретить в салоне известной всему Парижу куртизанки.

Другая частность заключалась в том, что её бывший гражданский муж, Виктор фон Меттерних[67], от которого она имела ребёнка[68], являлся сыном австрийского канцлера.

Помимо этих, имелась ещё одна, незначительная на первый взгляд, но важная частность: маркиза была инвалидом. Однажды упав с лошади, она повредила позвоночник, после чего вынуждена была постоянно ходить в тугом корсете, поддерживавшем её больное тело.

Итак, получив письмо от Бальзака, маркиза, как уже было сказано, не стала жеманиться и быстро написала ответ, выразив глубокую признательность и рассказав о себе. Впрочем, главное заключалось не в этом. Намного важнее оказалось приглашение Оноре нанести маркизе так называемый ознакомительный визит. Тем более что ехать до великолепного парижского особняка на улице Гренель-Сен-Жермен было не так уж далеко.

Наконец-то, сбылось! Бальзак, сияя от счастья, сбился с ног. Уж он-то точно знал (заблаговременно наведя справки), что в придачу ко всем её замкам маркиза де Кастри, с её-то голубой кровью и в цветущем возрасте (всего-то тридцать пять!), была ещё чертовски красива! Итак, знатна, молода, красива, богата… старинный замок (с дядюшкиным – даже два!)… королевской крови… свободная вдова… Всё сходилось: он наконец-то нашёл ту, которую давно и тщетно искал. Маркиза де Кастри – не мадам де Берни, которая, хоть и большая умница, но, по сути, простолюдинка; и не герцогиня д’Абрантес – выскочка наполеоновского розлива, оказавшаяся в нужное время близ корсиканца, такого же выскочки. Где там голубая кровь?! Даже в жилах Бонапарта голубой крови не было ни капли, ни полкапли! Что уж говорить об остальных, сделавших успешную карьеру в годы Империи.

Маркизу де Кастри следовало рассматривать как наследную герцогиню с королевскими корнями. И эта женщина находилась совсем рядом, буквально в двух шагах…

Сказать по правде, Оноре потерял покой. Перед глазами возникала великолепная картина, когда во двор особняка маркизы въезжает новенький кабриолет писателя… пара английских породистых рысаков… грум на запятках кареты в умопомрачительной ливрее… Хлыстом в воздухе – ба-бах!.. ба-бах!.. Хотели видеть, госпожа маркиза – встречайте! Вот он я…

Первая встреча с аристократкой прошла в волнительном трепете. Со стороны маркизы отмечалось жадное любопытство увидеть того, с кем мечтали познакомиться и прикоснуться к его славе десятки тысяч женщин. Ну а Оноре… Он боялся лишь одного: обмануться в своих ожиданиях.

К счастью, всё сложилось прекрасно, они понравились друг другу. Наверное, г-жа де Кастри не могла не понравиться такому страстному мужчине, каким являлся Бальзак. Филарет Шаль так описывал маркизу: «Эта больная, искалеченная женщина, лежащая в шезлонге, томная, но не жеманная, ее благородное, рыцарственное лицо, профиль больше римский, чем греческий, волосы на очень высоком и очень бледном лбу»{208}.

Во время своего повторного визита Бальзак был щедр как никогда: он дарит маркизе несколько своих рукописей: «Полковник Шабер» («Мировая сделка»), «Поручение» («Le Message») и «Свидание». Госпожа де Кастри необыкновенно польщена.

«Но довольно о моих литературных делах, – пишет Бальзак маркизе. – Теперь, пожалуйста, позвольте выразить вам свою признательность, глубокую признательность за те часы, которые вы мне посвятили. Они навсегда запечатлелись в моей памяти, как дотоле незнакомые стихи, как мечты, что рождаются в минуты небесного блаженства, или те минуты, когда слушаешь прекрасную музыку. Я бы сказал вам, что начинаю страшиться столь сладостных и пленительных мгновений, если бы вы, как мне кажется, не стали выше таких банальных комплиментов; вам нельзя льстить, а нужно говорить только правду, это и будет свидетельство самого почтительного уважения»{209}.

Всё это уже наступление. На этот раз на боевом пути Оноре не форпост и даже не маломальская крепость. На его пути – настоящая цитадель. И взять её с ходу, понимает «завоеватель», вряд ли получится. Ни с ходу, ни грубым натиском, ни долгими уговорами. Цитадель берётся исключительно грамотным штурмом. Ну а то, что придётся штурмовать, Оноре ничуть не сомневался. Всё как всегда: каждая «крепость» требует индивидуального подхода.

В этот раз «штурм» напоминал истинное наслаждение. Как взявший след опытный сеттер, Оноре, чуть ли не затаив дыхание, начинает действовать. Бальзак вежлив, улыбчив и мил. Он – сама учтивость. Ведь на кону не куртизанка, а изысканная дама, которую заблаговременно следует изучить, выявив её слабые и сильные стороны. Из сильных бросались в глаза ум и серьёзность этой женщины. Опытный сердцеед Оноре сразу понял, что играть с маркизой в кошки-мышки вряд ли получится; в любом случае это будет непростая игра. Ведь госпожа де Кастри ещё и чрезвычайно проницательна. Не угодить бы самому в ловушку, выказав себя полным ничтожеством. Поэтому приходилось осторожничать. И наступать следовало со стороны её слабостей – чувственности, самовлюблённости и желания иметь рядом крепкое плечо. Ну а то, что все женщины падки до лести, это Оноре было известно и до встречи с маркизой. Так что учтивость и осторожность! И… тонкая лесть.

Журналист Арман Баше[69] отмечал: «По отношению к женщинам Бальзак был таким, каким показал себя в некоторых книгах – обаятельным, умеющим находить с ними общий язык; он никогда не торопил события, он хранил достоинство и ухитрялся войти к ним в душу; Бальзак многим обязан женщинам. Он обязан герцогине де Кастри тысячей рассказов из современной жизни…»{210}

За всем этим романист не сразу заметил, что госпожа де Кастри уже вовсю забавлялась стеснительным увальнем. Она умело строила глазки, призывно смеялась, чувственно дышала, заставляя кавалера краснеть от тайных нескромных мыслей, роем круживших в его холостяцкой голове. А ещё запросто разрешала молодому человеку просиживать у нее в будуаре до самой ночи. Впрочем, Оноре это чрезвычайно нравилось, ибо подобные отношения будоражили всё его естество.

Не нравилось другое: маркиза явно переигрывала его. Даже завлекая, она старалась держаться крайне осторожно, на позволительном для себя расстоянии. На таком расстоянии, что пару раз очень-таки легонько хлопнула ладошкой по его вмиг вспотевшей пятерне, потянувшейся куда не следует. Неужели всё то же, сомневался Оноре, – про сверчка и шесток? Ох уж эти маркизы и герцогини – с ними одна морока!

Впрочем, вздыхал влюблённый, ещё не вечер. Тем более что этих вечеров, судя по нешуточной обороне, будет не один и не два. Да хоть бы и двадцать два – он добьётся своего!

Маркиза де Кастри, как скоро понял Оноре, оказалась намного умнее, чем он предполагал. Кошки-мышки (в пользу обольстительницы) остались позади: теперь она его нещадно эксплуатировала, склонив публиковать статьи в пользу легитимистов, во главе которых стоял её незабвенный дядюшка, герцог Фиц-Джеймс.

– Это гениально! – раз за разом восхищается Бальзаком маркиза. – Всё, что выходит из-под вашего пера, уважаемый Оноре, просто уникально и неповторимо…

И Бальзак старается. Он никогда не был за правых, но какая разница, если эти самые легитимисты, установив крепкую власть, наведут в стране порядок? Тем более что позиция писателя чрезвычайно нравится несравненной маркизе.

Оноре запутался. Как выяснилось, он плохо разбирался в политике. Маркиза де Кастри крутила им как хотела. Не прошло и двух лет после свержения Карла X, как группа легитимистов во главе с невесткой г-жи де Кастри, герцогиней де Барри (из рода неаполитанских Бурбонов), затеяв бучу, вознамерилась усадить на французский престол сына герцогини – юного графа Шамборского. После этого начались аресты. В тюремном замке оказались и некоторые лица из окружения маркизы де Кастри[70].

Оноре, Оноре… Первой заволновалась ярая республиканка Зюльма Карро, которая, ознакомившись с очередной статьёй своего кумира в «Le Rénovateur»[71], поняла, что её друг находится под воздействием чьего-то пагубного влияния. Оноре сильно изменился, волнуется чуткая Зюльма; а всё потому, что пытается всюду успеть. Погонишься за двумя (да хоть десятью!) зайцами – поймаешь в лучшем случае одного.

Того же мнения придерживалась и мадам де Берни, о которой мы, читатель, почти забыли. Но нет, она жива и здорова, и ей пятьдесят пять. Весной 1832 года Лоре удаётся утащить обезумевшего от трудов праведных Оноре в Сен-Фирмен – в дом на опушке леса в Шантильи. Уф! Наконец-то он сможет собраться с мыслями и вновь спокойно поработать. Там, в Шантильи, он закончит «Тридцатилетнюю женщину»; и там же родится его «Турский священник» («Le Curé de Tours»).

О, Dilecta! Кто, как не она, смогла в очередной раз вдохновить этого гения пера на создание очередного шедевра. А Париж-эгоист уже требует его обратно: хватит расслабляться, кто за тебя будет работать?!

* * *

И вот Оноре вновь в столице, и… И хоть уезжай обратно. В Париже свирепствует холера! Люди в панике разъезжаются кто куда. Бальзак в нерешительности. Уехать? Куда, в деревню? В какую, их несколько. Опять в Ангулем, к Зюльме? Вряд ли. А вот жениться…

Маркиза де Кастри – «цитадель», некий «долгоиграющий проект», журавль в небе. А может, остановиться и взять штурмом очередной «форпост»? В Туре у Оноре остались друзья детства. Правда, сейчас его интересовал только один – вернее, одна: некто баронесса Дербрук, урождённая Каролина Ландрьер де Борд. Вообще, баронесс было две, но сестра Каролины, насколько помнил Бальзак, была настолько маленькой и неказистой, что о ней даже не хотелось думать. Другое дело – мадам Дербрук, чей муж скончался через шесть лет супружеской жизни, оставив вдове огромное состояние. Итак, в объективе вдова: далеко не юна, но богата и одинока. Быть может, быть может… Замок в Саше, сообщает г-н де Маргонн, в его распоряжении; если что, туда же подъедет и богатая вдовушка. Пожалуй, он так и сделает: поедет в Саше.

Тем временем мадам де Берни зазывает Оноре в Ньевр, где после развода с мужем поселилась у гостеприимного родственника, генерала Аликса, глухого старика, где, к слову, работала над корректурами «Сцен частной жизни». С другой стороны – герцогиня д’Абрантес, которая со своими мемуарами изрядно надоела. Нет-нет, если ехать – так только в Саше, к г-ну де Маргонну. Правда, денег, как всегда, кот наплакал. Что за жизнь! Но, главное, убежать!

В Саше было тихо, уютно и гостеприимно. Тепло, птички за окном, опьяняющий воздух.

«Саше, прекрасное имение, расположенное в семи лье от Тура, принадлежало г-ну М[аргонну], другу нашей семьи, – пишет Лора Сюрвиль. – И у него Оноре находил в любое время подлинное гостеприимство и самую теплую привязанность. У этих друзей он обретал спокойствие, коего был лишен в Париже. Он написал там несколько книг, в том числе “Луи Ламбера”, “Лилию долины”, “Поиски Абсолюта” и некоторые другие»{211}.

Потому и писалось отлично. На сей раз он пишет о себе. С кончика пера вместе с чернилами на листах рождается очередной шедевр Бальзака – «Биографические заметки о Луи Ламбере» («Луи Ламбер»). Работалось легко, ведь выдумывать почти ничего не пришлось, лишь вспоминать своё одинокое детство. Вандомский коллеж, тоску, обиды, одиночество без края и границ… Всё возвращалось на страницах его новой книги. Правда, для привлечения читательского интереса пришлось много философствовать, рассуждая о сотворении мира, что в конце концов сделало книжного Луи Ламбера явно вымышленным героем, но никак не живым. Философские взгляды Луи Ламбера, как понял читатель, явились взглядами самого Бальзака. Реальными получились лишь воспоминания о детстве.

«Чрезвычайно интересно остановиться на образе жизни Бальзака в Саше, – вспоминал Ж. де Маргонн. – Закончив роман, Бальзак устраивал себе, по его словам, каникулы. Он вел самый беспорядочный образ жизни: бог знает когда вставал, забывая об еде, часами бродил по окрестностям, подчиняясь лишь прихоти своей фантазии. Но даже если он и не писал, то мозг его все равно постоянно работал – гуляя, Бальзак обдумывал новый роман… Нужно сказать, что Бальзак не увлекался ни одним из деревенских развлечений. Он пробовал охотиться, но безуспешно, так как был слишком рассеянным, то же самое было и с рыбной ловлей… Мой отец, считавший себя хорошим игроком в шашки, как-то предложил Бальзаку сыграть партию. После нескольких ходов отец сказал: “Но, господин Бальзак, мы ведь играем не в поддавки. Вы отдаете все ваши шашки. Вы что, смеетесь надо мной?” – “Нет, – ответил Бальзак, – я играю вполне серьезно”, – и он продолжал жертвовать своими шашками. В конце концов у него осталась только одна шашка, но он сумел так повернуть игру, что съел последней шашкой все оставшиеся шашки отца. С тех пор мой отец считал Бальзака умнейшим человеком.

Но самое интересное было наблюдать за Бальзаком, когда… он начинал писать. Бальзак спал хорошо и крепко и заводил свой большой будильник на два часа ночи. Он сам варил себе на спиртовке кофе и поджаривал несколько ломтиков хлеба, затем приступал к работе, лежа в постели, положив бумагу на поднятые колени. Он работал обычно часов до пяти вечера, подкрепляясь только кофе с тартинками. В пять часов вставал, одевался к обеду и оставался в гостиной до десяти часов, ровно в десять он исчезал и шел к себе спать. Никогда он не изменял этому установленному им порядку. Обдумав свой роман, Бальзак писал его сразу, не отрывая пера от бумаги, оставляя пропуски для каких-либо конкретных данных, имен и т. п. Написав все, он вновь принимался за роман, внося необходимые поправки. И наконец он брался за него в третий раз, отделывая стиль, отшлифовывая фразу за фразой, иногда почти ничего не оставляя от первого варианта»{212}.

Однако, пока Оноре находился в Саше, баронесса Дербрук была вынуждена постоянно ездить в Нант, занимаясь там судебными делами, связанными с наследством. Тем не менее вдове уже успели шепнуть, что некто Оноре де Бальзак («Тот самый?!» – «Именно тот, который стал знаменитым писателем!») – так вот, этот самый Бальзак от вдовы буквально без ума.

Слухи не помогли. Г-жа Дербрук так и не появилась в Саше.

* * *

Первый вариант «Луи Ламбера» Оноре посвятил госпоже де Берни. И ей первой отправил рукопись. Лора была смущена и одновременно польщена. Слишком серьёзные темы затрагивал автор в своём новом романе.

«Посоветуйтесь с госпожой Карро», – осторожно пишет она, вполне доверяя многоопытной Зюльме, которая, будучи соперницей для неё лично, в то же время являлась преданным другом их общего кумира. Бальзак соглашается и, распрощавшись с Маргоннами (делать здесь больше было нечего, баронесса Дербрук сюда так и не заглянула), срочно отправляется в Ангулем[72].

Трясясь в скрипучем дилижансе, Оноре много думает. На сей раз не о своих книжных героях, а о себе. Он оказался на развилке дорог. Самый близкий путь вёл в объятия богатой вдовушки, женитьба на которой быстро решила бы его финансовые проблемы. Зато остальное сильно пугало – как может пугать холостяка семейная жизнь. Ведь в глазах тридцатилетнего неженатого мужчины супружество – это, прежде всего, оковы, влезть в которые легко, а вот выбраться… А там и дети пойдут… Прощай, письменный стол! К этому ли он стремился все эти годы?..

Вторая тропинка вела в Экс-ле-Бэн – туда, где в роскошном доме писателя ожидала маркиза де Кастри, давно зазывавшая его в гости. Всё ещё не покорённая «цитадель». Овладение этой крепостью явилось бы серьёзной компенсацией за все его потери. Однако маркиза по-прежнему оставалась тёмной лошадкой.

Какой дорогой пойти? И Оноре выбирает самую удобную тропинку. Скрипучий дилижанс помчал его совсем в другом направлении – на Ангулем, где ему никто не угрожал, по крайней мере – холостяцкой свободе.

Вскоре Бальзак у четы Карро.

– Зюльма, Зюльма, я, наверное, сойду с ума, – пожаловался чуть ли не с порога г-же Карро Оноре. – Ты даже не представляешь, как я от всего устал. У меня просто нет сил…

– Не волнуйся, Оноре, – улыбнулась Зюльма. – Если вы, мсье, лишитесь разума, обещаю, буду за вами ухаживать…

После этих слов они оба рассмеялись…

«Луи Ламбер» доказал: Бальзак – великий писатель.

В этот раз всё было не так, как в предыдущие приезды. За прошедшие месяцы упорной работы Оноре вымотался настолько, что на самом деле опасался сойти с ума. И лишь здесь, в Ангулеме, в доме гостеприимной четы, наконец отдышался. Бальзак чувствовал себя загнанной лошадью, которую в кои-то веки выпустили порезвиться на зелёном лужке. Причём резвиться было чрезвычайно приятно. Здесь же, в Ангулеме, Оноре окончательно осознал, как он популярен. Многие местные даже не скрывали своего восхищения при встрече с именитым писателем.

– Как?! Вы и есть господин де Бальзак?! – воскликнул, не веря собственным глазам, один из знакомых майора Карро, когда ему об этом шепнул сам майор.

После этого встречный знакомый как-то странно стал сползать вдоль забора, качая при этом головой и всё время повторяя:

– Не может быть… Не может быть…

«Один молодой человек, – пишет Оноре матери, – по-настоящему заболел, услышав, что я остановился здесь».

Как уверял сам Бальзак, зайдя в местную цирюльню, он едва не лишился своих волос: дамы, словно сойдя с ума, начали выстригать (на память!) у него пряди, при этом чуть ли не сшибая друг друга с ног…

– Ведь это он! Он! Бальзак!!!

Оноре, конечно, недовольно ворчит и пытается вырваться, но в душе ликует: сложно объяснить, чёрт подери, как всё это приятно!..

Когда тебя все обожают, трудно не потерять головы. И Бальзак вновь осмелел, задумав предпринять очередную попытку покорить «форпост» в лице непокорной… Зюльмы Карро.

Вообще, думать об одной и волочиться за другой с его стороны являлось не совсем порядочной попыткой укрепить собственное реноме. Впрочем, успокаивал себя Оноре, ему теперь многое позволено, ведь он же знаменитость! Ничего особенного не случится, если Зюльмочка сжалится над бедным холостяком, почему бы нет? Уж такой он непостоянный человек, заплутавшийся в двух (или трёх?) соснах. Ведь она такая умница, и так добра…

Зюльме, конечно, нелегко. Женщину раздирают противоречивые чувства: супружеский долг перед мужем и соблазн оказаться в объятиях своего кумира. Майор Карро старше супруги на пятнадцать лет, что в их возрасте уже существенная разница. А когда рядом молодой, ретивый, да ещё и знаменитый! – устоять не то что трудно – почти невозможно. И негодник Оноре это тоже понимает. Именно поэтому он столь упорен.

– Ты даже не представляешь, Зюльма, как дорога мне, – шепчет искуситель, оказавшись наедине с хозяйкой дома.

– Почему же, очень даже представляю, – ловко парирует наступление Зюльма. – Даже догадываюсь, как тебе плохо… Но мне намного труднее. Я замужняя женщина, у которой нет оснований предавать своего мужа. Мсье Карро не заслужил, чтобы быть обманутым. Поэтому, Оноре, будь благоразумен…

«Будь благоразумен»… Легко сказать, когда… Когда всё тело – будто натянутая струна!

– А ещё я уверена, – продолжала издеваться Зюльма, – для тебя сейчас подошла бы любая женщина – даже горбатая! А не только я, не правда ли, хитрец?..

Про «горбатую» – это уже в огород маркизы де Кастри, про которую Оноре успел разболтать.

– Но, дорогая… О, Зюльма!

– Замолчи, Оноре! Хитрец. Нет и нет!..

Иметь дело с умной женщиной – всё равно что есть шпинат, представляя, что тебе подали жареную телячью лопатку. Муторно до слёз.

* * *

Проблема с неуступчивой Зюльмой была не единственной, с которой столкнулся в этот период жизни Оноре. Неожиданно оживилась матушка, Анна-Шарлотта де Бальзак. Хотя подобное «оживление» вряд ли можно было назвать неожиданным. За последний год её непутёвый сынишка наломал столько дров, что приходилось буквально хвататься за голову.

«Красивая жизнь» заставляет серьёзно расплачиваться. Когда соришь деньгами, думай о другом: где потом отыщешь метлу, способную собрать разбросанное накануне. Раздвоение нашего героя закончилось, сведясь в некий мираж, под названием Бальзак-страус. Кредиторы наседали, продолжая угрожать и сниться по ночам. Для какого-нибудь мошенника подобное могло показаться всего лишь игрой; когда же речь идёт о трудяге-писателе, можно представить, как тяжело было должнику, который, просиживая сутки напролёт над рукописями, постоянно испытывал всю тяжесть дамоклова меча.

Ничего удивительного, что отъезд Бальзака из Парижа в 1832 году опять-таки явился самым настоящим бегством. Прежде всего от кредиторов и безденежья. А как же тильбюри, грум, лошадки?.. Элегантные трости с дорогими набалдашниками и лайковые перчатки в количестве целой дюжины? Да никак. Всё брошено. По сути – на произвол судьбы.

«Пара лошадей, запряженных в тильбюри, – иронизирует С. Цвейг, – на котором он проезжает мимо дворца де Кастеллан, сожрала овса на девятьсот франков с лишним. Трое слуг, новые платья – одним словом, весь этот пышный стиль жизни – невероятно расстраивают его средства. Неоплаченные счета, просроченные векселя прибывают с той же регулярностью, с какой прежде приходили корректуры»{213}.

«Дорогая матушка, – пишет в панике Оноре матери. – Если можешь, продай лошадей; если хочешь, откажи от места Леклерку; уплати ему сперва жалованье и уволь… Рано или поздно литература, политика, журналистика, женитьба либо какое-нибудь грандиозное начинание помогут мне в конце концов разбогатеть. Нам уже немного осталось страдать. О, пусть бы я страдал один! Ведь если бы не госпожа де Берни, то за минувшие четыре года я бы уже раз двадцать потерпел полный крах. Однако теперь и ты немало страдаешь и невольно становишься одной из причин моих тайных мук… Ты просишь писать обо всем подробнее, но, милая мама, разве ты еще не поняла, как я живу? Когда я в состоянии писать, то сижу над рукописями; когда же не пишу, то обдумываю будущие произведения. И всякий раз, когда какое-нибудь дело, обязательство, привязанность не дают мне написать лишнюю страницу, для меня это просто гибель…»{214}

Г-жа де Бальзак не сидит сложа руки. Анна-Шарлотта была слишком деятельной натурой, чтобы безвольно просиживать у окна и ждать у моря погоды. Поэтому, засучив рукава, она смело берётся за дело. Одновременно понимает: помогать Оноре – это заниматься «авгиевыми конюшнями». И если бы у Геракла был выбор, очистить конюшни царя Авгия или разобраться с делами французского романиста, можно не сомневаться, что герой греческой мифологии очень бы возмутился, потребовав оставить его один на один с конюшнями.

А вот конюшни Бальзака (в прямом и переносном смысле) оказались на плечах его матери – уже немолодой женщины, с букетом разных хворей. Сначала та разбирается с насущным – с домом на улице Кассини (хозяева которого грозят выселить жильца), обслугой, поварихой, лошадьми, кучером… Ненужное продаёт (в том числе лошадей); обслугу, извинившись, увольняет. А вот с кредиторами сложнее: те – как слепни. Навязчивых насекомых можно хотя бы прихлопнуть, от кредиторов – только убегать. Теперь травят не должника – его мать!

«Чтобы выплатить долги (за одежду, ковры, дорогие переплеты и новое увлечение Бальзака – фарфор), – пишет Г. Робб, – г-жа де Бальзак вынуждена была продать лошадей и уволить слуг. Как всегда, преисполненный оптимизма, Бальзак просит мать сохранить сбрую и убедиться, что Паради и Леклерк не забрали с собой красивые синие ливреи, которые он заказал специально для них. Любой ценой ей следует избегать судебного преследования: он окружен врагами, которые с радостью воспользуются малейшей возможностью выставить его в смешном свете. По этой причине во все свои последние договоры Бальзак вставлял условие: журналы, которые публикуют его рассказы, не имеют права помещать на своих страницах отрицательные рецензии на его творчество»{215}.

Анна-Шарлотта жалуется сыну, называя его большим транжирой. Она пишет Оноре слезливое письмо, в котором упрекает того за неумение вести хозяйство. Бальзак сердится.

Из его письма от 19 июля 1832 года: «Нынче утром я уже собрался было мужественно приняться за работу, как вдруг прибыло твое письмо и совершенно выбило меня из колеи, обидно до слез. Неужели ты думаешь, что художник может целиком отдаваться творческим замыслам, если вдруг ему живо напомнить о всех его невзгодах, как это сделала ты? Неужели ты думаешь, что, если бы я сам не помнил о них, я работал бы с таким неистовством? Прощай… Прощай!..»{216}

Мать хватается за сердце, жалуется на сына дочери. Лора в письме брату просит поберечь матушку, ведь она, втолковывает сестра, уже немолода.

Оноре нервничает – ему всё надоело! «Луи Ламбер» – вот то настоящее, что не сегодня – так завтра всколыхнёт всё человечество! А тут какие-то слёзы и жалостливые вздохи…

А не бросить ли всё да и махнуть… к маркизе де Кастри?..

* * *

Давно замечено: везение сопутствует не только авантюристам, но и талантливым романтикам. Едва Оноре задумал навестить маркизу де Кастри, как из Парижа пришло радостное известие от матушки: ангел-хранитель семьи Бальзаков – г-жа Делануа – предоставила Анне-Шарлотте долгожданную ссуду в размере 10 тысяч франков. Невероятно! Этой госпоже следовало бы поставить бронзовый памятник… во весь рост… в обнимку с Бальзаком.

Госпожа Делануа – Бальзаку, 27 июля 1832 года:

«Я люблю ваш талант, да и вас самого, и не хочу, чтобы на пути вашего таланта возникали преграды, а вам приходилось страдать, в то время как в моих силах сделать так, чтобы этого не было. На помощь мне пришел счастливый случай: мне возвратили крупную сумму денег, которые я еще не поместила в бумаги. Пусть деньги эти пойдут на уплату ваших долгов и дадут вам возможность совершить путешествие, как вам того хотелось; мне оно представляется вполне своевременным»{217}.

Ну разве не ангелочек?!

Свершилось: Оноре вновь при деньгах. Ну а матушке… матушке по-прежнему разбираться с навязчивыми кредиторами. Уж такова, видать, её вдовья доля.

Ещё находясь в Саше у г-на Маргонна, Оноре не выдерживает и все накопившиеся сомнения выплёскивает в письме к Зюльме Карро. Только она, Зюльма, может его понять.

«Теперь я должен отправиться в Экс, в Савойю, – пишет он. – Я гонюсь за особой, которая, наверно, потешается надо мной. За одной из тех аристократических дам, которые тебе, несомненно, кажутся отвратительными, за одним из тех ангельски-прекрасных лиц, которое якобы свидетельствует о прекрасной душе. Она наследная герцогиня, чрезвычайно снисходительна, чрезвычайно приветлива, изнеженна, остроумна, кокетлива. Она совершенно иная, чем все, кого я видел до сих пор! Она одно из тех созданий, которые избегают всяческого прикосновения. Она уверяет, что любит меня, но ей хотелось бы содержать меня под стражей, в подвалах своего венецианского палаццо… Женщина (видишь, я рассказываю все, как есть!), которая хочет, чтобы я писал исключительно для нее. Она из тех, которые требуют безусловного поклонения, которые хотят, чтобы перед ними стояли на коленях, и завоевать которую такое наслаждение… Не женщина, а мечта… Она ревнует меня ко всему! Ах! Уж лучше бы я оставался у вас в Ангулеме, неподалеку от порохового завода, разумный, умиротворенный! Я слушал бы скрип ветряных мельниц, объедался бы трюфелями да смеялся бы и болтал с вами, вместо того чтобы растрачивать здесь время и жизнь»{218}.

Неутомимый помощник и единомышленник (к слову, едва отбившаяся от его назойливых ухаживаний), в этот приезд Зюльма Карро превратилась в своеобразного психоаналитика нашего героя. А всё потому, что Оноре дал слабину: он долго не мог решиться, отправляться ли ему в Экс к маркизе де Кастри или же повременить и на всё махнуть рукой.

Зюльма ничуть не сомневается, что коварная маркиза искусно потешается над доверчивым молодым человеком, закомплексованным на своём «шатком дворянстве». Как считает мадам Карро, госпожа де Кастри – эгоистичная особа, для которой присутствие рядом именитого писателя – лишь для собственного самоутверждения; и вряд ли маркиза готова компрометировать себя интимной связью с человеком плебейской крови.

Одержимость Бальзака в желании оказаться победителем в очередной любовной интрижке раздражает Зюльму. Ещё больше раздражает его неприкрытая надежда (вот глупец!) на то, что, сдавшись, г-жа де Кастри согласится стать его женой. Какое заблуждение!

А Оноре не находит себе места: ехать или не ехать?

– Что скажешь? – обращается он к Зюльме.

– Да поезжай уж! – отвечает та, понимая, что удержать (тем более убедить!) Бальзака вряд ли удастся.

Увидев, как после этих слов радостно засияли его глаза, Зюльма лишь горестно вздохнула:

– Только не убивайся слишком. Ты ведь такой ранимый, Оноре…

Перед отъездом Бальзак в замешательстве: осмотр кошелька показал, что там… раз, два, три… Вот так, он вновь без денег! Эти франки будто сговорились: они просачиваются между пальцев, даже не задерживаясь. Какой-то злой рок! Деньги появляются – и тут же исчезают. Постоянная гонка за наличными…

Оноре стыдливо занимает у майора Карро (у того самого, чью жену ещё вчера склонял к измене!) сотню франков и одновременно пишет матери, прося её уплатить за него этот долг. А заодно… прислать ему в Лион еще триста золотых. Ведь ему, оправдывается сын, не до этого – много работы. Стыдоба! И перед Карро, и перед матушкой. Он превратился в какого-то попрошайку…

Будем благосклонны к нашему любимцу: в Ангулеме он за одну ночь напишет «Гренадьеру»![73]

В путь, к обворожительной маркизе де Кастри! У Оноре прекрасное настроение. Тю-тю-тю… Тра-ля-ля… Как весело насвистывать славного Моцарта, когда знаешь, что завтра в кармане будет громко позвякивать.

* * *

Отправляясь в Экс к маркизе де Кастри, Бальзак ничуть не сомневался, что едет пожинать лавры победителя. Ведь г-жа де Кастри пригласила его сама; Оноре, извините, не навязывался. Впрочем, усмехался он, маркиза соскучилась, вот и пожелала увидеться. Мало того, дама придала будущей встрече привкус некой таинственности, потребовав явиться инкогнито. Женщина никогда не просит так просто о тайном свидании. Встреча инкогнито может означать только одно: остаться вдвоём, чтобы никто не мешал, не встревал, не вертелся поблизости и не отвлекал ненужными вопросами. Tête-à-tête… Эта маркиза – истинная чертовка!

В Лиможе пересадка. Неуклюжие дилижансы – настоящая головная боль для пассажиров; что уж говорить о дорогах?! Впрочем, это даже к лучшему. В Лиможе у Оноре была запланирована встреча с сестрой Зюльмы – мадам Люсиль Нивэ, муж которой здесь успешно торговал фарфором. Встретились, разговорились. Как обещала Люсиль, её супруг непременно отправит ему в Париж изумительный столовый сервиз[74]. Между тем Нивэ-младший (сын Люсиль) согласился показать Оноре город. Чудные лиможцы, как он им благодарен!..

Хорошее настроение быстро улетучилось по дороге из Лиможа в Лион. Недалеко от Клермона, удобно устроившись на империале дилижанса, Оноре с интересом рассматривал живописные окрестности, когда после остановки лошади неожиданно дёрнули, и пассажир, не удержавшись, неловко упал и сильно ударился о металлическую подножку экипажа. Ногу Оноре рассекло до кости. Несмотря на то что перелома удалось избежать, рана оказалась глубокой, кровоточила и, конечно, сильно болела. И это при том, что от Лиможа до Лиона путь в дилижансе занимал четыре дня. За это время нога распухла, из-за чего потерпевший едва передвигался. В таком состоянии измученный Бальзак прибыл в Экс, где, как он рассчитывал, его ожидало любовное приключение.

А там всё было готово к приёму дорогого гостя. Г-жа де Кастри сняла для Оноре уютную комнату (за два франка в сутки), которая пришлась как нельзя кстати. Маркиза оказалась чрезвычайно мудрой, сделав всё от неё зависящее, чтобы Бальзаку здесь понравилось.

Его утро начиналось с варёного яйца и чашки горячего молока из соседнего кафе (за 15 су). Весь оставшийся день (до шести вечера) писатель работал, делая многочисленные правки в «Луи Ламбере» и «Покинутой женщине». Ну а в шесть отправлялся к маркизе, где обедал и оставался до одиннадцати ночи.

Рана постепенно затягивалась, так что Оноре ничего не мешало вновь заняться приступом «цитадели». Вообще, в этот раз он был настроен решительно. Февраль… март… апрель… Шесть месяцев – целых полгода! – длится его «пляска» вокруг маркизы-герцогини, которая ничего, кроме решительного «нет!», пока ему не сказала. Рано или поздно Рубикон следовало форсировать. Иначе к чему всё это?!

* * *

Не думайте, что искренние чувства и самоотверженное поведение обязательно окупаются сторицей. Забудьте! Далеко не всегда высоконравственные человеческие порывы находят отклик в сердцах несчастных, одиноких и сомневающихся. И когда всадник, умело оседлавший Фортуну, мчится со скоростью ветра навстречу своей Славе, он зачастую забывает о тех, кто его поддержал при запрыгивании в это самое седло.

Пройдут годы, и Бальзак-всадник, унесённый потоками Успеха и Славы в неведомую даль, забудет о Зюльме Карро. Он перестанет ей писать, а также навещать гостеприимную чету, где его в любое время ждала тихая, уютная комната с письменным столом, кипой дорогой бумаги и опять же дорогими гусиными перьями (а не дешёвыми вороньими, к коим из экономии был привержен Оноре). Но нет, со временем Бальзаку станет не до старых друзей; он будет слишком занят.

И однажды Зюльма, этот преданный друг, не выдержит и приедет из провинции в Париж. Она, вне всякого сомнения, надеялась на долгожданную встречу со своим кумиром (а теперь – и кумиром всех женщин мира!). Надо думать, Зюльма ничуть не сомневалась, что их встреча обязательно состоится, ведь за последние месяцы ею было написано несколько трогательных писем с намёком на встречу. Правда, Оноре не ответил ни на одно. И это понятно, успокаивала себя женщина, ведь он, бедняжка, так занят, так занят… Галерный раб! Был им – таким же и остался…

И вот она в Париже. Сняв комнату в гостинице, Зюльма пишет именитому романисту короткое письмо, после чего терпеливо ждёт приглашения. Не случилось. Ни встретиться, ни поговорить по душам – ничего. Откуда этой женщине было знать, что за то время, пока её не было рядом, Оноре превратился в беспечного растяпу. Прошли те времена, когда романист вскрывал каждый конверт из сонма писем, приходивших на его имя. Когда это было! Писатель не общался с Зюльмой тысячу лет, его бесхозная корреспонденция зачастую отправлялась прямиком на растопку камина. Он настолько зарылся в собственной писанине, что не оставалось времени на чужие письма. И даже (прости, Зюльма, прости!), получив весточку от Верного Друга, у него не найдётся минутки хотя бы пробежаться глазами через строчку. Конверт так и пролежит на его письменном столе нераспечатанным.

А она всё ждала. И день, и два, и три… Неделю… вторую… Бесцельно бродила по Парижу и всё надеялась на долгожданную встречу, находясь (смешно сказать) в каком-то часе ходьбы от дома, где, как знала, творил Великий Писатель. Не дождалась. Оноре так и не удосужился пригласить Зюльму к себе.

Как бы жестоко ни прозвучало в адрес нашего героя, Бальзак просто перешагнул Зюльму Карро. Впрочем, можно и жёстче: Оноре растоптал чувства Зюльмы, оставив их высокие отношения в далеком прошлом. Запутавшемуся в работе и многочисленных делах, ему в тот момент было не до женщины по имени Зюльма. Зюльма, Зюльма… Ну да, когда-то она ему здорово помогла.

Но однажды Бальзак, уже больной, но по-прежнему обременённый долгами и прочими хлопотами, вдруг вспомнит о той, чьей преданности ему будет сильно не хватать, – о незаменимой Зюльме Карро. И, вспомнив, тут же потянется к перу, чтобы написать длинное и, по сути, исповедальное письмо. Немедленно, быстрее! – торопил он себя. То будет некое послание издалека, почти из неведомого мира, в котором романист постарается насколько можно загладить вину перед женщиной-альтруистом, любившей его, быть может, даже больше себя. Нет, он никогда не забывал милой Зюльмы, будет уверять Бальзак адресата, и до сих пор в трудные минуты не только вспоминает, но даже ведёт с ней долгие беседы. А ещё мысленно частенько просит у неё дельного совета. В общем, помнит её и любит. И будет помнить всегда!..

Муки совести извели Оноре. Кто-кто, но Зюльма Карро явно не заслужила того, как он с ней поступил. Ну а сама Зюльма… Благородная по своей природе, она никогда не держала на Бальзака обиды. Потому что знала его лучше других, в том числе все слабости и недостатки. Из всех чувств её переполняло только одно – чувство гордости за того, к творчеству которого когда-то оказалась причастна.

Ну а насчёт случившегося, корила себя Зюльма, она виновата сама, ведь Оноре предупреждал её в своих письмах, причём не раз, что, если он сильно загружен работой, отвлекать его не стоит.

Вот, к слову, что по этому поводу разъяснял Бальзак сестре Лоре в одном из писем к ней: «Я не способен подавать признаки жизни, ибо это означало бы то же самое, что побеспокоить литейщика в тот момент, когда он отливает колокол… Лора, мне необходимо жить, никому не протягивая руки»{219}.

В «Блеске и нищете куртизанок» автор напишет: «Со временем душа, непрерывно оскверняемая сделками с совестью, мельчает, пружины благородных мыслей ржавеют, петельные крючья пошлости разбалтываются и начинают вращаться сами собой… Три источника ужаса: разобщение с людьми, гробовая тишина и угрызения совести».

Бальзак, конечно же, страдал. Эти безжалостные муки совести – они не давали ему покоя! Так с этим грузом и жил, не находя спасения.

От угрызений совести может спасти… лишь сама совесть. Или, например, если её окончательно свести на нет. Скажем, взять и прихлопнуть тапкой. Той самой, что за минуту до этого прихлопнул надоевшую муху…

* * *

Маркиза де Кастри не сдавалась. Вообще, она вела какую-то собственную игру. Не понимая, что в конце концов происходит, Оноре совершает один опрометчивый поступок за другим: то неловко схватит даму за руку, то обнимет невпопад; а один раз умудрился… несильно ущипнуть. И каждый раз встречал мощный отпор. Ведя себя с «кавалером» довольно игриво, в то же время г-жа де Кастри словно очертила вокруг себя некую невидимую черту, зайти за которую означало бы её сильно рассердить. Всё это походило на какое-то спланированное издевательство. Эта женщина предпочитала только играть, но не действовать! И Оноре в хитроумной игре в кошки-мышки оказался отнюдь не кошкой.

Время шло, следовало определяться. Однако маркиза была настолько внимательна к своему визави, что Бальзак никак не решался обидеть её грубым словом или жестом. Он как будто чего-то стеснялся.

Ну а дама тем временем предложила съездить к озеру Бурже и в Шартрез. Потом сводила Оноре в казино, где познакомила со своими великосветскими друзьями. Именно там Бальзак свёл знакомство с известным банкиром Джеймсом де Ротшильдом, считавшимся крупным финансовым «кукловодом» своего времени.

«Клуб в Эксе, – пишет Грэм Робб, – стал вторым предостережением; Рафаэль де Валантен бывал там до Бальзака. По совпадению, дело происходило в том самом месте, куда героя “Шагреневой кожи” отправили поправляться врачи. И сходство не ограничивалось одной топографией. В Экс-ле-Бене еще один врач говорит Рафаэлю, что в “резком, чистом горном воздухе, будучи перенасыщен кислородом и пылким темпераментом, свойственным людям, созданным для больших страстей, он лишь усиливает процесс окисления, которое и так идет слишком стремительно”…»{220}

А по вечерам маркиза де Кастри заботливо ухаживает за больной ногой «кавалера» и даже собственноручно варит ему кофе по особому «бальзаковскому» рецепту. Их отношения зашли настолько далеко, что, склонный давать своим возлюбленным короткие и нежные имена, Бальзак называет Анриетту де Кастри более интимно: Мари. (Да-да, снова Мари!)

И это тоже сильно смущает. Повидавшая на своём веку немало, маркиза по-прежнему продолжала вести себя как девушка на выданье. Странно. И печально. Но ещё больше – непонятно. Чего добивается эта хитроумная маркиза?

Пока атаки на «цитадель» заканчиваются безрезультатно. Все неуклюжие попытки Оноре овладеть крепостью лёгким приступом оказывались тщетны; ни к чему не приводят даже обходные маневры. Так, в надежде растопить сердце жеманницы, Бальзак отправил маркизе любовное письмо Луи Ламбера Полине из своего нового романа. Но и это не сработало. А дорогие подарки, заказанные пылким возлюбленным из Парижа (туалетная вода, помада и несколько пар перчаток), произвели на даму тот же эффект, как если бы избалованной левретке подкинули кусок ливерной колбасы. К ухаживаниям романиста маркиза де Кастри по-прежнему оставалась равнодушной. Странно, очень странно…

Пришлось в который раз мобилизоваться. Прогуливаясь как-то вдоль озера и о чём-то оживлённо болтая, Оноре не выдержал и… поцеловал маркизу. И даже не в щёку – в губы! Вспыхнув, он ринулся было дальше, но… маркиза быстро отстранилась. На этом всё и закончилось. То есть ничем. Бальзак в недоумении: что это было? Награда за упорство? Хорошо продуманная игра? Обида? То и другое? Голова буквально раскалывалась…

Ну а маркиза окончательно замкнулась. Такое впечатление, что она уже получила своё. А он? Он – дырку от бублика!

Больше не будет ни одного поцелуя. Ни явного, ни тайно сорванного – никакого. Можно подумать, наседал на себя Оноре, что маркиза – девица, и ей пятнадцать лет. Но нет же, она женщина средних лет, почти перестарок, вдова, имела любовников… много и всяких… Тогда что происходит, чёрт подери?! Странно.

Осень уже вовсю раскрашивала листья деревьев, когда в один из дней маркиза де Кастри окончательно огорошила:

– Не знаю, как вы, мсье Бальзак, но лично я не собираюсь обратно в Париж…

– Как это?.. – опешил Оноре. – То есть, маркиза, вы хотите сказать, что ещё месяц-другой поживёте в Эксе? – быстро нашёлся он.

– Нет-нет, вы меня неправильно поняли, – улыбнулась г-жа де Кастри. – Дело в том, что мы с дядюшкой, герцогом Фиц-Джеймсом, собираемся несколько месяцев провести в Италии. Съездим в Геную, посетим Рим, подышим морским воздухом в Неаполе… Не составите нам с герцогом компанию?..

– Поехать в Италию?! – выпучил глаза Бальзак. – О, это прекрасная идея! Только дать ответ прямо сейчас я вряд ли готов, ведь у меня имеются кое-какие планы на осень и зиму… Хотя, признаюсь, было бы весьма приятно оказаться вашим спутником в столь заманчивом путешествии…

– Что ж, у вас ещё есть время подумать, – хихикнула, кокетливо взглянув на собеседника, маркиза. – Буду надеяться…

Вот она, западня! Самый вкусный сыр всегда в мышеловке. То, что ему предложила г-жа де Кастри, чудовищно, ведь он уже и так немало поиздержался. Рим… Неаполь… Заманчиво. Особенно, если в кармане радостно позвякивают франки. Но даже если позвякивают, возвращаться из столь длительного путешествия придётся определённо пустым. Западня!

«Почему ты пустила меня в Экс? – набрасывается Оноре в письме к Зюльме. – Поездка в Италию обойдется дорого. Она разорительна вдвойне: она означает и потерю денег, и потерю рабочих часов, проведенных в почтовой карете, – потерю рабочих дней»{221}.

Бальзак в отчаянии. «Только при чём здесь Зюльма?» – ругает он себя. И сам же отвечает: «Но ведь кто-то же должен быть виноват во всём этом!» Конечно, Зюльма! А кто, кроме неё?..

И вновь борьба с самим собою. Бальзак сильно сомневается. Здравый смысл подсказывает: ехать в Италию не стоит. С другой стороны, слишком велик соблазн добиться-таки своего, оказавшись триумфатором. Манит и другое: возможность увидеть Италию «из окна герцогской кареты». А ещё герцог Фиц-Джеймс наверняка поможет ему выбраться в палату депутатов…

Из письма Бальзака матери, 23 сентября 1832 года:

«Я все хорошо подсчитал, этих денег мне хватит до Рима. Мы отправимся вчетвером, в экипаже госпожи де Кастри; все расходы на поездку из Женевы в Рим, включая стоимость провизии, лошадей, гостиниц, составят тысячу франков; на мою долю придется двести пятьдесят франков… Я совершу чудесное путешествие в обществе герцога, который по-отечески относится ко мне. Всюду я буду принят в высшем обществе. Второй такой случай мне больше не представится. Герцог уже бывал в Италии; он хорошо знает страну, и поэтому я буду избавлен от ненужной потери времени, кроме того, его имя откроет передо мной все двери. Герцогиня и он очень добры ко мне»{222}.

И он решается. Его «Озорные рассказы», которые согласилась опубликовать «La Revue de Paris», окупят все расходы. Но – матушка! Она должна постараться…

А. Труайя: «В страшной спешке руководил Бальзак матерью: пусть срочно вышлет ему тысячу двести франков, пару сапог из тонкой кожи, чтобы чувствовать себя комфортно в гостиных, и пару попроще, на каждый день, да не забудет положить в них помаду и туалетную воду, которых ему так не хватает. Сам отправляет ей два куска фланели, которые носил на животе. Их необходимо показать ясновидящей, работающей под присмотром доктора Шапелена: та должна сказать, что у него за болезнь. Умоляет брать фланель аккуратно, бумагой, чтобы ничего в ней не нарушилось. И, завершая письмо: “Дорогая матушка, не забудьте положить в пакет полдюжины желтых перчаток”…»{223}

О, эти жёлтые перчатки и сапоги из тонкой кожи! Они не оставят маркизе и дюйма для отступления…

В начале октября 1832 года герцогская карета увозит Оноре навстречу неведомым страстям.

Всё закончилось, едва начавшись.

В Женеве (именно там была первая большая остановка) произошло то, что должно было произойти ещё в Эксе. Именно произошло. Ибо случилось объяснение, закончившееся окончательным разрывом и незаживающей раной в груди нашего героя. Теперь уже никто не скажет, где это произошло – в «Hôtel de la Couronne» («Корона»), где остановилась маркиза, или во время их совместной прогулки. Но, судя по всему, приступ «цитадели» закончился ультиматумом, после которого последовал незамедлительный отказ.

С. Цвейг: «…Герцогиня задела его самое больное место… она жесточайшим образом оскорбила его тщеславие и его мужскую или человеческую честь, ибо он немедленно возвращается обратно во Францию, исполненный мрачного бешенства и жгучего стыда, полный решимости отомстить этой женщине, которая столько месяцев дурачила его самым бессовестным образом»{224}.

Отказ во взаимности – сильнейшая боль для сердца. А если подобный отказ ломает жизнь, то боль остаётся незаживающим рубцом…

* * *

Резюмируя трагикомическую историю, произошедшую между Бальзаком и маркизой де Кастри, следует сказать следующее. В многочисленных исследованиях, посвящённых данной теме, маркиза предстаёт исключительно как жесткосердная и коварная интриганка, которая, если верить несметной когорте бальзаковедов, в отношении именитого писателя якобы имела одну-единственную цель: унизить (а то и растоптать!) зарвавшегося литератора-плебея.

Но так ли это? Попробуем опровергнуть данное устоявшееся мнение, заняв прямо противоположную позицию.

Маркиза от связи с Бальзаком сильно рисковала. Прежде всего потому, что, будучи уважаемой дамой Сент-Жерменского предместья, чья родословная, как было сказано, корнями уходила к Стюартам, и вдова (пусть и незаконная) сына австрийского канцлера Меттерниха, она была не тем человеком, который мог ввергнуться в пучину авантюрного романа. Подобное можно себе позволить, предвидя наперёд благоприятный исход. Следовательно, начиная авантюру, г-жа де Кастри должна была быть уверена, что выйдет сухой из воды. Раскрыв своё настоящее имя и завязав дружеские отношения с писателем, маркиза (без всякой задней мысли) добивалась только одного: стать его другом. Ни больше, ни меньше: другом. Для чего ей это было нужно? Ну, хотя бы для престижа.

Чего не скажешь о Бальзаке. Став знаменитым холостяком, Оноре ко времени знакомства с маркизой был настолько избаловав женской половиной, что уже отвык получать на свои капризы какие-либо отказы; мало того, многие из женщин сами искали с романистом встречи, влетая в его постель, как в зимнюю стужу куропатки в снег. Так что поначалу маркиза (да притом – вдова!) представлялась Бальзаку достаточно лёгкой добычей, этаким престижным трофеем.

Но вышло всё наоборот. Когда г-жа де Кастри (возможно, к ужасу своему!) поняла, что от неё требовалось, она оказалась в достаточно непростой, двусмысленной ситуации. Оноре, хоть и стал другом, но он требовал большего – интимной близости. Тем более было известно, что де Кастри никогда не отличалась высокой нравственностью и во времена оные меняла любовников как перчатки. Однако с ним, Бальзаком, она выстроила иную тактику поведения, выставляя себя этакой недотрогой. Всё это заставило несостоявшегося любовника сделать вывод, что маркиза не решилась опускаться до «плебейского уровня». Такого же мнения придерживаются сегодня многие публицисты и исследователи.

Тем не менее данное заключение достаточно спорно. Поэтому смею предположить собственное видение поведения г-жи де Кастри.

Да, маркиза, конечно, могла выразить своё полное пренебрежение к г-ну Бальзаку исходя из их социального неравенства. И с этим можно было бы согласиться, если не учитывать, что, во-первых, на дворе начало тридцатых годов XIX века, а не какой-нибудь 1780-й, когда балом правили приснопамятный Людовик XVI и Мария-Антуанетта. Тогда – да, никакая маркиза не снизошла бы до публичной связи с «плебеем», пусть даже достаточно известным. Однако за прошедшие полвека во Франции многое изменилось, и подобные препоны для отношений уже не были столь строги.

И во-вторых. Как мы знаем, маркиза де Кастри была достаточно умна. И, вне всякого сомнения, отдавала себе отчёт в том, что известный писатель – товар штучный, исключительный. По крайней мере, намного ценнее иного барона, маркиза и даже герцога. В отличие от последних, понимала она, имя Бальзака останется в памяти потомков в веках. Так что не она для него, а он для неё был более привлекателен. Действительно, знал ли бы кто-нибудь сегодня из нас о некой маркизе де Кастри, не окажись она однажды рядом с великим писателем? Ответ однозначен: нет и никогда. Фамилия де Кастри для человечества абсолютно ничего не значит; так же, как и герцога Фиц-Джеймса и прочих представителей Сент-Жерменского предместья. Пустой звук, ничтожное величие. Ну а Бальзак? Бальзак – целая Вселенная! И в этом всё отличие.

Так почему – почему?! – повела себя так «коварная» маркиза? Причём, и не коварная вовсе, но достаточно умная?

Напомню, целью г-жи де Кастри после знакомства с писателем было стать его хорошим другом. И она, эта цель, была достигнута, они подружились. А вот всё остальное – это недостигнутая цель Оноре: ему так и не удалось дружбу превратить в интимную связь. И виною тому послужило поведение г-жи де Кастри.

Дело в том, что, будучи умной, маркиза не желала переходить опасный Рубикон, отделяющий дружбу от банальной связи. В противном случае существенно повышались риски, которых, если задуматься, было немало.

Денди-холостяк всегда опасен: он потенциальный разносчик венерических заболеваний. Франция XIX века оказалась во власти захлестнувших её инфекций, в частности, буйным цветом полыхал lues. От спинной сухотки (проявление третичного нейросифилиса) гибли тысячи молодых людей, многие становились тяжёлыми инвалидами. Лечение инфекционных заболеваний находилось в крайне зачаточном состоянии; если смотреть с высоты сегодняшнего дня, специфического лечения многих заболеваний просто-напросто не существовало. В то время как десятки тысяч людей умирали, находившиеся поблизости лекари, усиленно морща лбы, бессильно разводили руками. Lues с одинаковой лёгкость косил как простых работяг, так и европейских монархов. То была обильная жатва…

Но мы забыли ещё об одном: маркиза де Кастри, как везде пишется, являлась инвалидом. И здесь стоит заметить: её инвалидизация была относительной. Судя по тому, что она самостоятельно ходила, ездила в карете и даже путешествовала, ни о какой серьёзной инвалидизации речь не могла идти. Упав с лошади, бедная маркиза, скорее всего, повредила остистый отросток одного из позвонков (хуже – если тело позвонка), что являлось наиболее частой травмой при таком роде падений.

Другое дело, что для чувственной аристократки случившееся явилось слишком серьёзным потрясением. Во-первых, она носила ортопедический корсет, помогавший избегать приступов сильных болей; а во-вторых, после серьёзной травмы мог образоваться болезненный дефект тела, который, возможно, бросался в глаза и сильно смущал пострадавшую. Кроме того, долгое ношение лечебного корсета способно вызывать атрофические изменения мышц спины. Всё это вкупе не могло не волновать больную женщину.

А теперь представим, что маркиза решилась-таки ответить Оноре взаимностью на близость. Вряд ли из этого получилось бы что-либо хорошее – по крайней мере, для хрупкой и больной женщины, окажись она в объятиях достаточно грузного молодого мужчины. Оказаться с пылким возлюбленным в постели означало бы для травмированной женщины только одно – катастрофу. И, будучи умной, дама этого ловко избежала. Впрочем, как и огласки, если вдруг молодому любовнику захотелось бы поделиться с кем-то о своих «необыкновенных» впечатлениях. Таковы были нравы. А опытная маркиза знала правила игры.

Оноре вновь наткнулся на то, с чего начинал: всяк сверчок знай свой шесток.

Крепись, милашка Оноре!..

* * *

Ну а сам Бальзак обижен и расстроен. Вообще, он взбешён! Оноре покидает Женеву и срочно убывает во Францию. Всё кончено. Такое чувство, что его просто отшлёпали, как какого-нибудь кутёнка. Но он не кутёнок! И ещё покажет! И ещё напишет! И ответит за все свои унижения перед этой… этой… надменной цаплей! Да он… Да он…

Всю дорогу Оноре не может прийти в себя; он что-то бормочет вслух и сжимает кулаки. Обидно: ему было указано… на место. Одним словом, от ворот поворот. От ворот замка возлюбленной. Маркиза оттолкнула молодого человека якобы из-за разности сословий.

И сейчас его мысли заняты только одним: отомстить! Маркиза де Кастри – это не женщина! Она само коварство! Плутовка… обманщица… «синий чулок»! Ха-ха, «синий чулок»… Холодная, как айсберг, эта особа не способна ни любить, ни сочувствовать. Бревно! (Тоже неплохо.) Бесчувственная деревяшка! (Браво!) Стиральная доска! (Брависсимо!) Итак, госпожа де Кастри – деревянная доска! Вот так он о ней и напишет. Причём очень скоро и очень реалистично. Берегитесь, госпожа маркиза «Деревянная доска»!

И напишет. Вскоре (Оноре не любил откладывать задуманное в долгий ящик) из-под пера писателя выйдет новый роман (к слову, весьма неудачный) «Герцогиня де Ланже» («La Duchesse de Langeais»)[75]. После этого об отношениях Бальзака и маркизы де Кастри узнает весь Париж.

«Вишенкой на торте» будет другое: первой, кому Оноре доверит почитать свою новую работу, окажется… г-жа де Кастри. Впрочем, маркиза достаточно ловко парирует удар, написав в ответ, что вовсе не возражает против такого изображения своей особы.

«Этот личный реванш оказался жестоким, – комментирует Ф. Тайяндье. – Маркиза де Кастри дорого заплатила за свои отказы Бальзаку, войдя в его библиографию. “Всё идёт в живот”, – гласит народная поговорка. У Бальзака всё шло в творчество. В романе содержится и политический подтекст. В образе главной героини Бальзак хотел показать траченную временем, холодную, эгоистичную аристократию, не способную понять, что времена изменились и ей самой суждено сойти со сцены»{225}.

Тем не менее маркиза не была бы сама собой, если б, делая одной рукой прощальный жест, другой не манила в ловушку очередную жертву. На сей раз в её силки попадётся доверчивый Сент-Бёв[76]. Что его ожидало впереди, можно только догадываться.

Когда чуть позже Бальзак напишет своего «Сельского врача» («Le Médecin de Campagne»), туда войдёт некая «Исповедь доктора Бенаси», в которой этот бедолага объяснял своё вынужденное затворничество желанием бежать от женщины, которая обманула его надежды:

«…Тут вся моя история. Ужасная история! Она повествует о человеке, который на протяжении нескольких месяцев наслаждался окружающей природой, яркими лучами солнца, необыкновенно живописным краем и вдруг потерял зрение. Да, милостивый государь, несколько месяцев блаженства, а потом ничто. Зачем было превращать мою жизнь в сплошной праздник?.. Зачем было называть меня несколько дней своим любимым, если она намеревалась отобрать у меня этот титул, единственный, к которому я стремился всей душой?.. Ведь она все скрепила своим поцелуем, этим сладостным и священным обетом… Воспоминания о поцелуе не стираются вовек… Когда же она лгала? Когда опьяняла меня своим взором, шепча имя, которое я дал ей, полюбив, и которое она приняла (Мари), или когда она односторонне, порвала договор, налагавший обязательства на наши сердца, договор, в силу которого наши помыслы сливались, и мы становились как бы одним существом. Так или иначе, но она солгала… Вы спросите, как же именно произошла эта страшная катастрофа?.. Да самым обычным образом. Еще накануне я был для нее всем, а наутро – ничем. Накануне голос ее был благозвучен и нежен, взор полон очарования, а наутро голос зазвучал сурово, взор стал холодным, манеры сухими; в одну ночь умерла женщина, та, которую я любил. Отчего это случилось? Не знаю… Несколько часов я был во власти демона мщения. Я был способен сделать ее предметом всеобщей ненависти, выставить на всеобщее обозрение, привязав к позорному столбу»{226}.

Кем был для великосветской дамы Оноре – этот «толстый малый… с живым взглядом, манерами аптекаря, осанкой мясника и жестами золотильщика»? Пожалуй, просто модным писателем с… «манерами аптекаря» и «осанкой мясника»… Вот так. Вроде, мелочь. Только как раз из-за такой вот «мелочи» и произошла Великая французская революция, выстроившая в очередь на гильотину сотни дворян с подобным снобизмом в головах. «Госпожа Гильотина» уравнивала всех…

А как же наш герой? Ему просто-напросто пришлось ненадолго закусить удила. Как говорят в таких случаях французы – полное вуаля…

Ну а тогда, сразу после случившегося, оставалось единственное: всё забыть! И наш славный Оноре (нет, он всё-таки напоминал побитого кутёнка) так и не решился из Женевы ехать прямиком в Париж. Трясясь в дилижансе, он много передумал, после чего неожиданно поменял свой маршрут. Сойдя с одного дилижанса, он пересел на другой, следующий… в Немур. Туда, где, как был уверен, его уже заждалась «преданнейшая из преданных» мадам де Берни. Bonjour, Лора, вот и я, твой верный Оноре! Заждалась?..

Мы не знаем, что сказал ей при встрече Бальзак, зато известно другое: Оноре подарил Лоре де Берни свою новую книгу – «Луи Ламбер». На первой странице романа было размашисто написано: «Et nunc et semper dilectae dicatum»[77].

– Лора, это тебе!

И упал ей на грудь…

Гениальное произведение редко не оставляет следа в душе того, кто его сотворил. Начинаемый как некое воспоминание о трудном детстве, «Луи Ламбер» на выходе неожиданно превратился в серьёзный философский труд, в котором элементы классического жанра оказались перемешаны с некой фантасмагорией, граничащей с проявлениями психических отклонений то ли у героя романа, Луи Ламбера, то ли, как не раз отмечали исследователи, у самого Бальзака. Откуда росли ноги сумасбродных перипетий, мы уже разобрали. Однако всему есть предел: Оноре окончательно выбился из сил. Даже близкие родственники писателя стали замечать, что с беднягой происходит что-то неладное. Что уж говорить о прочих, знавших романиста поверхностно…

Например, известный немецкий исследователь Александр Гумбольдт[78], будучи в Париже и занимаясь психическим здоровьем человека, попросил знакомого врача-психиатра показать ему настоящего сумасшедшего. Доктор[79], пойдя навстречу знаменитости, согласился. Одновременно с Гумбольдтом он пригласил в клинику и Бальзака, которого также интересовали вопросы психиатрии.

Следует заметить, Гумбольдт о приходе писателя ничего не знал. И когда в кабинет врача зашёл странно одетый, с улыбкой в пол-лица, весь растрёпанный и болтавший непонятно о чём молодой толстяк, учёному с одного взгляда стало ясно, что перед ним самый что ни на есть душевнобольной. История, рассказанная в своё время самим исследователем, достойна хорошего анекдота.

Впрочем, Гумбольдт и Бальзак быстро нашли общий язык и даже подружились (они оба посещали салон барона Жерара). Оноре поразила разносторонность знаний исследователя, и в благодарность за это он обессмертил Гумбольдта в одной из своих повестей в образе «прусского ученого, славящегося неистощимой беглостью речи»{227}.

На неадекватность в поведении Бальзака иногда аккуратно указывали его друзья, однако, дабы не обидеть товарища, делали это достаточно редко, считая, что тот «просто заработался». Хотя сам писатель больше доверял своему семейному доктору Наккару, который, щадя ранимую душу Оноре, не раз говорил своему любимцу:

– Всё нормально. Безумие всегда рыщет в дверях тех великих умов, которые функционируют чрезмерно…

Доктор Наккар, несомненно, оказался прав. Бальзак не был безумцем: он просто был гением! Как писал Оноре – не писал никто.

Однажды известный издатель Луи Мам приехал к Бальзаку в Саше, чтобы наконец-то забрать то, что, как надеялся, уже давно запылилось (ибо было не раз просрочено) – обещанную рукопись романа «Сельский врач» («Le Médecin de Campagne»). Однако г-на Мама ожидало полное разочарование: автор всего лишь изложил ему (на словах!) первую главу произведения.

– Так что же вы делали, любезный, всё это время?! – вспылил возмущённый издатель.

– Что-что… Работал! Думать – это ведь, знаете, тоже работа, и довольно непростая, – парировал укор Бальзак.

И всё же поездка Луи Мама в Саше оказалась не напрасной. Бальзак после отъезда издателя всё никак не мог засесть за «Сельского врача», меняя и перемешивая сюжет в голове. А потом сел и написал. За три дня и три ночи.

– Поздравьте меня, – скажет он однажды сестре Лоре. – Я просто-напросто становлюсь гением…{228}

Ничего удивительного, что, став маститым писателем и хорошо изучив людскую психологию (и психиатрию), с годами Оноре де Бальзак уже без труда мог не только наделять своих героев теми или иными качествами, но и достаточно точно оценивать психическое состояние своих коллег по цеху – именитых писателей.

«Тщеславие убивает Вильмена, как убило Лассайи и Жерара де Нерваля, и оно пожирает Ламартина и Тьера. У Гюго голова безумца, а его брат, великий неизвестный поэт, умер умалишённым. Всё это очень тревожно. Нет ничего опаснее, чем позволить обожествлять себя. Мы должны благословлять наших критиков»{229}.

Великие слова! Правда, Оноре, как всегда, чуточку лукавил, выводя своих товарищей на чистую воду. Ведь он и сам давно страдал манией величия. А что, великим можно…

…Вся жизнь Оноре де Бальзака – гонка со временем. Трудно представить, как этот вечно занятой увалень успевал не только перелопачивать неподъёмный груз своих поистине эверестовых идей, но и вести достаточно активный образ жизни.

«Даже отдыхая, Бальзак умудрялся утомиться до предела, – подмечает Г. Робб. – В те годы его жизнь еще не была так подробно задокументирована, как впоследствии, но в тех редких случаях, когда имеются надежные свидетельства его передвижений, кажется, что он буквально был вездесущ… Вечером 7 сентября 1831 г. Антуан Фонтане видел его в салоне барона Жерара. Вскоре после этого Бальзак оказывается в Саше, в 13 милях от Тура, причем ехать приходилось по трудным дорогам. Сам же Тур находился в двадцати трех часах езды от Парижа. 13 сентября Фонтане снова сообщает, что видел “великолепного мсье де Бальзака” в Париже, в салоне мадам Ансело. 20 сентября Бальзак снова был у барона Жерара; но 23 сентября мы узнаем, что Лора послала брату денег в Немур, город, который находится в 50 милях от Парижа. Железнодорожное сообщение тогда пребывало еще в зачаточном состоянии, но Бальзак носился туда-сюда так, словно уже изобрели скоростные электропоезда»{230}.

Зачастую такая спешка позволяла этому оборотистому «коммивояжеру идей» успевать даже там, где он, казалось бы, уже давно опоздал. После выхода «Шагреневой кожи» и «Луи Ламбера» Бальзак становится признанным классиком художественной литературы; его романы взахлёб читают в Германии, Голландии, Италии, России… А в ответ автор получает сотни восторженных писем со всех уголков Европы.

Вроде бы цель достигнута: Оноре проживает в относительном достатке, много работает и, купаясь в лучах собственной славы, наслаждается жизнью. Но Бальзаку этого мало. Ибо из всего того, к чему писатель так долго стремился, он никак не мог обрести главного в цепочке личного счастья: Женщины и Богатства. Ведь Бальзак по-прежнему был вынужден скрываться от кредиторов, следовавших за ним по пятам; ну а единственная женщина – она так пока и не появилась на горизонте его надежд. Мало того, последняя история с маркизой де Кастри показала, как можно ошибиться, сделав ставку не на ту.

Большинство исследователей уверено, что, если б Оноре не испытывал некие комплексы, связанные со своим «сомнительным дворянством» и неистребимым желанием разбогатеть, он смог бы достичь значительно больше. По крайней мере, не отвлекаясь на любовные интриги, мог осуществить множество несостоявшихся литературных проектов, то есть написать десятки не увидевших свет романов.

Другая же часть почитателей Бальзака с такой постановкой вопроса категорически не согласна, считая, что именитый писатель заслуживал тихого семейного благополучия в окружении достойной жены, в придачу к которой имел бы официально доставшийся от супруги дворянский герб, титул и, конечно, немалое наследство. Ну что ж, и эти по-своему правы. Хотя, если исходить из фактов, то женитьба на г-же Ганской, скорее, ускорила уход Бальзака, нежели продлила годы его плодотворного творчества. Что ж, чужая семья – потёмки…

«Щелчок по носу» в личной жизни Бальзака обернулся мощным всплеском его творческой активности. Литературная слава явилась всего лишь моральной (в каком-то смысле и материальной) поддержкой для тщеславного характера романиста. Другое дело, что сейчас он уже не мог остановиться. Потому что окончательно понял: творческий Олимп наконец достигнут. Оноре познал главную тайну своего литературного дара, основу которого составляли три кита: а) писать следует честно, изображая персонажи такими, каковы они есть на самом деле, а не выдумывать их идеализированными куклами на потребу публики; б) качество изображаемых персонажей должно превалировать над их количеством, а сюжетная линия являться всего лишь фоном, усиливающим эти самые качества; и в) художественный реализм – тот литературный базис, на который далее следовало опираться в творчестве.

Приведя в порядок мысли, Бальзак приходит к очевидным выводам: довольно мистики, фантастики и прочих сказок! Основой его творчества должны были стать человеческие судьбы – с непростыми биографиями, разными мыслями, душевными тайнами, переживаниями и устремлениями. И не столь важно, из какого сословия твой главный герой; важнее другое – его внутренний мир, духовный стержень, собственное «я». А ещё – как этот человек способен уживаться с другими людьми, со своим окружением и в социуме в целом. Таким образом, подводит итоги Оноре, его романы должны отражать действительность.

Чем занимались древние скульпторы для получения очередного шедевра? Правильно: они всего лишь отсекали лишнее. Так и в литературе: натуру следует брать прямо на улице – в торговой лавке, в сквере, в собственном дворе, в театре, на рынке, отсекая все лишние элементы, чтобы «слепить» из самородка литературный персонаж. Задача писателя – увидеть в человеке, будь то дворянин, кухарка или стряпчий, то, что не способны увидеть другие. Надо писать так, как это делает умелый скульптор, избавляясь от всего ненужного.

Следует знать широту бальзаковской души, чтобы понять, насколько масштабны были его планы. Оноре вдруг показалось, что он уловил некую невидимую, тонкую, как паутина, нить, витавшую где-то поблизости, находясь буквально на расстоянии вытянутой руки. Бальзак долго не мог дотянуться до этой нити, но однажды всё-таки поймал. То была не нить, а мысль. Чрезвычайно важная – как запах, влекущий крадущегося сеттера к утиной стае. Постепенно, чуть ли не на цыпочках, всё явственнее Оноре улавливал эту мысль, пытаясь воссоздать из чего-то невидимого нечто единое, целостное, ощутимое.

И однажды он добивается-таки желаемого, составив некий план своей дальнейшей литературной деятельности. Решено, он будет писать – да-да! – настоящую эпопею человеческих судеб, которую следует назвать не иначе как «Человеческой комедией». Всё просто: в пику дантовой. Ведь если существует «Божественная комедия», то почему бы по аналогии с ней не создать комедию «человеческую»?

Своими планами по созданию грандиозной «Человеческой комедии» Оноре подробно делится в письме Ганской (от 26 октября 1834 года):

«Я полагаю, что в 1838 году три части этого гигантского творения будут если не завершены, то по крайней мере возведены в виде ярусов, возвышающихся друг над другом, и уже можно будет судить о нем в целом.

В “Этюдах о нравах” будут изображены все социальные явления, так что ни одна жизненная ситуация, ни одна физиономия, ни один характер, мужской или женский, ни один жизненный уклад, ни одна профессия, ни один слой общества, ни одна французская провинция – ничто из того, что относится к детству, старости, зрелости, к политике, правосудию и войне, не будет позабыто.

Когда всё это будет осуществлено – история человеческого сердца прослежена шаг за шагом, история общества всесторонне описана, – тогда фундамент произведения будет готов. Здесь не найдут себе места вымышленные факты. Я стану описывать лишь то, что происходит всюду.

Тогда последует второй ярус – “Философские этюды”, ибо после следствий надо показать их причины. В “Этюдах о нравах” я опишу игру чувств и течение жизни. В “Философских этюдах” объясню, откуда возникают чувства, что такое жизнь. Каковы обстоятельства, условия, вне которых не могут существовать ни общество, ни человек. И после того как я обозрю общество, чтобы его описать, я займусь его обозрением, чтобы вынести ему приговор. Таким образом, в “Этюдах о нравах” заключены типизированные индивидуальности, в “Философских этюдах” – индивидуализированные типы. Позднее, после следствий и причин, должно быть определено начало вещей. Нравы – это спектакль, причины – это кулисы и механизм сцены. Начало – это автор. Но по мере того как произведение достигает высот мысли, оно, словно спираль, сжимается и уплотняется. Если для “Этюдов о нравах” потребуется двадцать четыре тома, то для “Аналитических этюдов” – лишь девять. Таким образом, человек, общество, человечество будут описаны без повторений, рассмотрены и подвергнуты суждению в произведении, которое явится чем-то вроде “Тысячи и одной ночи” Запада.

Когда все будет окончено… последние удары кисти сделаны, тогда выяснится, был ли я прав или ошибался. После того как я покончу с поэтическим воссозданием целой системы жизни, я займусь ее научным описанием в “Опыте о силах человеческих”. И этот дворец я, веселое и простодушное дитя, украшу огромной арабеской из “Ста озорных рассказов”!..

Вот произведение, вот бездна, вот кратер, вот предмет, который я хочу воплотить!»{231}

Невероятная по своей стратегической смелости цель, которую Бальзак поставит перед собой, придаст ему огромную силу самоуверенности. Отныне он прекрасно знает, что делать, как делать и в какую сторону двигаться. Метания закончились.

В одном из своих писем Оноре выведет следующие строки: «Я стану повелителем духовной жизни Европы! Еще два года терпения и труда – и я перешагну через головы всех, кто хотел связать мне руки и помешать моему восхождению. Я изведал преследования и несправедливость, и воля моя стала тверже меди»{232}.

Как всегда, оставалось последнее: пахать как вол.

С появлением почти невероятной мысли по созданию гигантской и всеобъемлющей «Человеческой комедии» Бальзак-мистик (а с ним и Бальзак-фантаст) постепенно исчезает, уступая место совсем другому Бальзаку. Отныне и до самой смерти место великого Мастера будет занимать только один Бальзак: Бальзак-реалист. Тот самый, который поставит своей целью стать скульптором человеческих душ. И эта цель, как он считал, должна быть достигнута любой ценой!

С. Цвейг: «До нас дошло грандиозное количество писаний о Бальзаке того времени – забавных, злобных, уничижительных, шутливых и ядовитых, и все они даны с ограниченной и неверной точки зрения парижского света и журналистских кругов. Бальзак в голубом фраке с чеканными золотыми пуговицами и с драгоценной тростью, Бальзак в шлепанцах, Бальзак в тильбюри с грумом и лакеем, Бальзак-фланер, который читает все вывески подряд в поисках подходящего имени для своего героя, Бальзак-коллекционер, перерывающий лавки старьевщиков в надежде отыскать Рембрандта за семь франков и чашу работы Бенвенуто Челлини за двенадцать су, Бальзак – кошмар издателей, демон наборщиков, которые часами, как каторжники, трудятся над каждой страницей его рукописи, Бальзак – лжец, хвастун, мистификатор, проповедующий целомудрие как единственное предварительное условие творчества и меняющий женщин куда чаще, чем сорочки, Бальзак-обжора, который в один присест проглатывает сотню устриц и вдобавок еще бифштекс и жареного гуся, Бальзак, рассказывающий о миллионах, которые принесут ему его рудники, его сады, его гениальные сделки, и вынужденный неделями скрываться под чужим именем, ибо он не в состоянии оплатить счет в тысячу франков»{233}.

Но каков же он, настоящий Бальзак?

Быть может, это удачливый мот? Или самоуверенный денди, дни и ночи напролёт проводящий в окружении таких же легковесных повес и куртизанок? Или вечно мчащийся неведомо куда в поисках тайн собственных мыслей странный чудак, от которого шарахаются даже видавшие виды клошары?.. За какой маской он спрятался?

Забудем о масках! Оноре де Бальзак прежде всего труженик. И не зря Андре Моруа сравнивал романиста с мифическим Прометеем, который, сгорая сам, светил другим. Свет Бальзака – это семьдесят четыре полноценных романа, завоевавших сердца благодарных читателей. Как и Прометей, Бальзак – вечный каторжник, вынужденный в течение двадцати с лишним лет вкалывать как вол. И в этом, как оказалось, и было его основное призвание.

Гениальный человек всегда кажется его современникам довольно странным. Что, в общем-то, вполне понятно: необычные люди, как правило, не от мира сего, отсюда и гениальность. Оттого и насмешки, зависть и даже ненависть – весь тот «букет», который никогда не коснётся серой посредственности. Спасибо и за это: за тихую зависть и желание походить хоть чем-то на того, кого ненавидишь.

Впрочем, самому Оноре на подобные размышления не оставалось свободной минутки. Да что там – даже секунды! Ведь время – самый ценный то ли союзник, то ли безжалостный враг. Потому что у Бальзака, как всегда, всё вверх тормашками, не как у всех. Ибо в копошащемся людском муравейнике есть некто, кто, оказывается, живёт совсем по иным правилам, принципам и даже расписанию, принятым в суетливом социуме.

Для Оноре всё начинается… ровно в двенадцать; вернее – в двадцать четыре. Хотя лучше сказать, аккурат в полночь, в ноль часов, вместе с рождением очередных суток. В тот самый час, когда для остальных всё как раз заканчивается. Усталый люд уже вернулся домой – кто с работы, кто из театра или Оперы; а некоторые лишь сейчас покинули нутро ресторана. Уже подсчитаны деньги – доходы и расходы; а вслед за этим составлен план на завтра. Но большинство людей уже сладко спит, продолжая во сне кокетничать с понравившейся дамой или доедать отбивную, запивая её горячим консоме или доброй порцией анжуйского.

Всё как всегда: днём суета, ночью – тихий отдых. И так – весь Париж, беспощадный кукловод людских судеб. Ночь. Смолкли миллионы голосов и шумов. И только где-то на окраине Парижа слышен разухабистый хор: то местные лягушки-полуночницы радуются теплу и пахучей тине. Но этот хор никто не слышит, кроме, пожалуй, одного-единственного человека. Потому что именно в двенадцать часов ночи у него всё только начинается. Ведь с восьми до двенадцати, когда все готовились к ночи, Бальзак, подчиняясь внутренним часам, не соответствующим общечеловеческим, крепко спал. Эти четыре часа и есть его единственный настоящий отдых, предшествующий долгой изнурительной работе.

Но в двенадцать ночи Бальзак уже на ногах. Быстро умывшись, наскоро перекусив и выпив чашку крепчайшего кофе, он садится за письменный стол. Итак, действие начинается…

* * *

Если б в жизни Бальзака не было ночи, её стоило бы придумать. Хотя для французского романиста понятие «человек-сова» не вполне подходит. Он не был ни «совой», ни «жаворонком»: Бальзак являлся этаким птеродактилем суток. Доисторическим существом, относящим нас к тем далёким временам, когда, возможно, на планете не было ни дня, ни ночи. Оноре не признавал времён суток. Мир Бальзака – это письменный стол и любимые, вымышленные им же, герои. Это и было центром его Вселенной, вокруг которого крутились Солнце, звёзды и Время.

Судя по всему, такого понятия, как «ночь», для писателя не существовало вовсе. По крайней мере, в том понимании, какое имеет место быть для обычных людей. Ночь для Бальзака – это промежуток времени, когда он пребывал исключительно наедине с собой и своими мыслями; время, способное растянуться порой на целые сутки. «Ночь» – это абстракция, суть которой в некой отмашке для начала битвы своей мысли. Мысль порождала слова, слова – предложения; из последних складывались действия, а те, в свою очередь, выстраивали сюжет. Сколько на всё это уйдёт времени (от первого слова до сюжета), изначально предсказать было практически невозможно. Как невозможно предсказать исход боя, не говоря уж о времени, необходимом для решающего сражения.

Итак, всё складывается в логическую цепочку. Бальзак – полководец. На его столе – статуэтка Бонапарта. Он – Наполеон, Император Пера. Полночь – это время «Ч», начало очередной битвы.

Перед боем следует привести себя в порядок, в надлежащий вид. Идущие за него на смерть подчинённые должны гордиться своим военачальником. И в этот момент Бальзак… надевает рясу.

Кстати, почему в рясе? Удобно и тепло. Дрова во Франции всегда стоили дорого, а в модном шёлковом халате много не находишь…

Впрочем, Цвейг поёт рабочей одежде писателя чуть ли не оду:

«Многолетний опыт заставил его выбрать это одеяние, как самое подходящее для его работы. Он выбрал его, как воин свое оружие, как рудокоп свою кожаную одежду – согласно требованиям своей профессии. Писатель избрал для себя это белое длинное платье из теплого кашемира – зимой, из тонкого полотна – летом, ибо оно послушно подчиняется каждому его движению, оставляет шею свободной для дыхания; оно согревает и в то же время не давит, и, быть может, подобно монашеской рясе, напоминает ему, что он отправляет это служение во исполнение высшего обета и отрекшись, пока носит это платье, от реального мира и его соблазнов. Плетеный шнур (позднее – золотая цепь) опоясывает эту белую доминиканскую рясу, ниспадающую свободными складками. И подобно тому, как монах носит крест и нарамник – орудия молитвы, так писатель носит ножницы и нож для разрезания бумаги – свои рабочие принадлежности»{234}.

Не удивлюсь, что мудрый Роден, ваяя скульптуру Бальзака, отдавал должное… и рясе.

Поле сражения – кабинет писателя. Каждый раз это поле одно и то же. Но только с виду. На самом деле сражение происходит в разных ипостасях – в зависимости от того, над чем работал Мастер. В любом случае для него самого поле боя никогда не бывало одинаковым.

Уже проведена «рекогносцировка», подготовлены укрепления и расставлены боевые порядки. В кабинете зашторены окна, на столе в канделябре стоят зажжённые свечи. Перед глазами – молчаливый Маршал, письменный стол: старый израненный вояка, прошедший с Императором огонь и воду. С ним он не расставался даже в самые трудные периоды своей жизни. Этот преданный храбрец знает об Императоре всё, а потому пользуется особым доверием. В минуты усталости именно на его грудь полководец кладёт свою отяжелевшую голову. Император любит своего Маршала больше, чем любую из женщин: «Он видел мою нищету, он знает обо всех моих планах, он прислушивался к моим помыслам, моя рука почти насиловала его, когда я писал на нем». Была ещё одна причина быть преданным командиру: однажды во время пожара тот вынес почти бездыханное тело подчинённого на собственной спине. Такое не забывается.

«Мысли сами брызжут у меня из черепа, как струи фонтана. Это абсолютно бессознательный процесс».

Команда – и…

На левом фланге появляются стопы бумажных листов. Это гвардейцы. Они все одинакового роста, гладко выбриты, в светлых, с голубоватым отливом, мундирах. Им предстоит принять первый удар. Самая страшная участь ждёт идущих в авангарде – шальной удар шрапнели, и, измазанные чернилами, они летят в тартарары – в мусорную корзину. В центре руководит боем бравый Полковник, письменный прибор. Перед схваткой он всегда при параде – в малахитовом мундире и до блеска начищенных бронзовых эполетах. Под его командой батарея писчих перьев (именно им для разгрома неприступной крепости предстоит наносить главные удары); рядом – несколько обозов с горючим. Это чернильные пузырьки. Без них никуда; горючее – кровь войны.

В глубине правого фланга – почти невидимый запасной полк. Записная книжка. В ней то, что недостаёт в разгар боя: приготовленные Императором загодя ударные батальоны, способные на плечах наступающих принести желанную победу. Батальоны запасного полка – истинные триумфаторы, пожинатели успеха. Далеко в стороне – подразделения, необходимые для обеспечения нужд тыла: ножницы, перочинный нож, клей, перочистка…

Сражение в разгаре. Кавалерия слов бьётся насмерть по всему фронту. Идут в штыковую глаголы; на флангах, прикрывая стройные ряды предложений, рубятся причастия. От истекающих кровью сражающихся к командирам и обратно снуют посыльные – союзы и предлоги; вдоль наступающих шеренг мечутся бодрые междометия. И так будет продолжаться до тех пор, пока из глубин тыла не покажутся главные силы – ожившие образы. С появлением их над полем боя грохочет громкое «ура!».

Часто во время сражения Император нервничает. Он резко вскакивает из-за стола, возбуждённо ходит по кабинету, а потом вновь бросается на походный барабан. Ах да, барабан! Без него тоже никуда. Кресло, обитое кожей, такое же старое, как и стол. Но ему везёт больше: иногда на его теле заменяют кожу. Вот тогда-то гул новенькой кожи не уступает настоящей барабанной дроби!

Но где же враг? Он всегда рядом. Противник коварен и жесток. И никогда не прощает слабости и расшатанных нервов. Чудище о трёх головах, имя которым Хаос, Суета и Недуг. Хаос и нагромождение отрывочных мыслей – это разъярённая толпа, способная свести Императора с ума. Отрывочные мысли, разрывающие голову пополам, требуют упорядочения. И главная задача полководца как раз состоит в том, чтобы обуздать этот Хаос, сделать послушным, податливым и… почти осязаемым – как мягкая глина в руках опытного скульптора. Толпа всегда управляема, если сталкивается с сильным вожаком.

А вот чтобы справиться с Суетой, её ещё нужно разоблачить; лишь после этого можно расправиться с диверсантами и паникёрами. Суета опасна. Если она вызвана неожиданным появлением кредиторов, тогда приходится вынужденно отступать, чтобы через день-другой занять покинутые накануне высоты.

Страшнее всех Недуг. Любая болезнь коварна и непредсказуема. Она налетает внезапно, без предупреждения, как правило, из засады. Лучше, если ударяет в лоб; самые неприятные удары с тыла. Фланговые вылазки жестоки и кровавы. Именно непредсказуемость врага во время боя заставляет Императора постоянно быть начеку.

Чем отчаяннее положение на переднем крае, тем чаще полководец покрикивает на Маршала, бьёт по щекам Полковника, переламывает в отчаянии перья. Бой – дело серьёзное, не терпящее телячьих нежностей и сюсюканий. Это не пансионат для благородных девиц, это – сражение! Пусть отступают слабаки. Прерогатива сильных – побеждать!

Теофиль Готье: «…Усевшись за стол в своей монашеской рясе, среди ночной тишины, он оказывался перед белым листом бумаги, на который падал свет от семисвечника, направляемый зеленым абажуром, и брал в руки перо, он забывал обо всем на свете, и тут начиналась борьба, более страшная, чем борьба Иакова с ангелом, борьба между идеей и формой ее выражения. Из этих еженощных сражений он к утру выходил измученным, но победившим, и, хотя очаг угасал и воздух в комнате становился прохладным, голова его дымилась, а от тела поднимался едва заметный глазу пар, как от лошадиного крупа в зимнюю пору. Иногда целая ночь уходила на одну-единственную фразу; он хватал ее, перехватывал, выгибал, мял, расплющивал, вытягивал, укорачивал, переписывал на сотню ладов, и – удивительное дело! – необходимую, бесспорную форму он находил, только исчерпав все приблизительные; бывало, разумеется, что металл тек со слишком большим напором и слишком обильной струею, но очень мало есть страниц в сочинениях Бальзака, кои оставались бы тождественными черновикам»{235}.

Но вот и у Императора сдают нервы. Приходится всё бросать и брести за помощью. Его Главный лейб-медик – фарфоровый кофейник с императорским вензелем на белоснежных боках. Доктор всегда утешит и окажет необходимую помощь. Но главное, даст бесценную микстуру – кофейный напиток, сравнимый разве что с волшебной амброзией. Кофе — это жизнь, новые силы, бодрость тела и духа. Кофе – «горючее» самого Императора, способное ослабить нервный пыл и восстановить расстроенные мысли. Были мгновения, когда в разгар боя не помогало и это снадобье. Он уже пытался найти замену напитку, пробовал привезённый кем-то из Англии расхваленный по всему миру чай. Но чай – ничто в сравнении с его амброзией, детские игрушки!

Друзья предлагали и другое. Проказник Эжен Сю уверял, что лучше кокаина может быть… много кокаина. И Оноре пару раз даже его попробовал: отвратительно! Всё, о чём рассказывал Эжен, оказалось всего лишь злой шуткой, не более. Испробовав «отраву», на следующий день он едва пришёл в себя.

Аврора Дюдеван хотела приучить Оноре к кальяну – тоже чепуха! Аврора… Аврора… Такой же полководец ночной тьмы. То ли женщина, то ли мужчина по имени Жорж Санд, которую Бальзак в шутку называл «братец Жорж». Кружит головы несчастным влюблённым в неё, для которых она то ли друг, то ли любовник(-ца)… А, может, нежное дитя?..

К слову, у Бальзака было довольно трепетное отношение к Санд. «В ее душе, – писал Оноре, – нет ни одной мелочной черты, ничего от той низкой зависти, которая омрачает столько современных талантов. В этом она похожа на Дюма. Жорж Санд – самый благородный друг, и я с полным доверием советовался бы с нею в минуты затруднений, как правильно поступить в тех или иных обстоятельствах; но, мне кажется, ей недостает критического чутья, по крайней мере при первом впечатлении; она слишком легко поддается внушению, не отстаивает твердо свое мнение и не умеет побивать доводы, выставляемые противником в подтверждение его правоты»{236}.

Так вот, о кофе. Кофе – совсем другое дело! Как пишет публицист Альфред-Франсуа Неттман, у Бальзака «было пристрастие к своему кофе, обладавшему несравненным ароматом, к кофе, который, по его словам, умеют готовить только в его доме»{237}.

«Кофе проникает в ваш желудок, и организм ваш тотчас же оживает, мысли приходят в движение, словно батальоны Великой Армии на поле битвы. Сражение начинается» (О. де Бальзак).

Действительно, у писателя имелся собственный рецепт приготовления этого «успокаивателя нервов». Во-первых, любимый напиток, которым Оноре восстанавливал силы, представлял из себя некую смесь, состоявшую из мокко, бурбона (арабики) и кофе с Мартиники; во-вторых, он лично покупал составляющие своего напитка в разных магазинах, в каждом из которых всегда был желанным гостем. И в-третьих, при заваривании кофейник не убирался с огня до тех пор, пока его содержимое не прокипит несколько минут (что, как известно, для истинных ценителей кофе является самой «фатальной» ошибкой!). Кипятить кофе несколько минут рекомендовал французам известный химик Жан Шапталь[80], и Бальзак эту идею учёного полностью поддерживал.

Леон Гозлан[81] вспоминал: «…Кофе Бальзака должен бы войти в поговорку. Не думайте, что кофе Вольтера мог оспаривать у него пальму первенства. Какой цвет! Какой аромат! Бальзак варил его самолично, во всяком случае, всегда руководил приготовлением – приготовлением мудреным, тонким, божественным, которое было для него как бы проявлением его гения. Этот кофе составлялся из зерен трех сортов: бурбонского, мартиники и мокко. Бурбонский он покупал на улице Монблан (Шоссе д’Антен), мартинику – на улице Вьей-Одриетт, у бакалейщика, который, вероятно, еще не забыл знаменитого своего клиента, мокко – в Сен-Жерменском предместье, у бакалейщика на Университетской улице, – вот черт, позабыл его фамилию, хотя я раз-другой сопровождал Бальзака в его странствиях в поисках хорошего кофе. То были прогулки по всему Парижу, не меньше чем на полдня. Но хороший кофе и не такого стоит. Так вот, на мой вкус, кофе Бальзака был самой лучшей и изысканнейшей штукой на свете…»{238}

Кофе Бальзака. Это тоже целая философия…

* * *

Кажется, он немного вздремнул. И не имеет понятия, который теперь час. На его столе нет часов, они ни к чему – отвлекают. В этот раз очередная порция кофе, к удивлению, не помогла ни на йоту. Непростительная слабость! Войска в замешательстве, они ждут от Главнокомандующего команды… И он, подстегнув лихого коня, смело влетает в самую гущу дерущихся – и рубит, рубит, рубит… До тех пор, пока не падает, обессиленный, на свой тугой барабан… Баста, виктория!

Его кто-то тихо дёргает за рукав. Скосив взгляд, Оноре видит лицо ординарца. Верный помощник Огюст принёс завтрак. До того ли, голубчик? Но рука уже не может держать перо, а в ногах нервная дрожь. Он прекрасно знает, что в таких случаях делал его предшественник: Наполеон принимал горячую ванну.

– Огюст, горячую ванну!

И лишь вода, горячая вода, приносит, наконец, душевное равновесие. Голова светлая, мысли ясные, настроение бодрое. Лёжа в ванне, он подводит итоги сражения, строит планы нового наступления, обдумывает стратегию и тактику.

За окнами, зевая, просыпается Париж. По тихим улочкам спешат, боясь опоздать на утреннюю «кукушку», местные жители. Вот прошла молочница; вслед за ней семенит старый Франсуа – мелкий чиновник из департамента просвещения. Бегут, смеясь, двое подростков. «Пустыня» оживает, постепенно наполняясь городским шумом и суматохой – песчаной бурей Парижа.

«Иногда, – вспоминал Теофиль Готье, – он являлся ко мне утром запыхавшийся, обессиленный, опьяненный свежим воздухом, словно Вулкан, удравший из своей кузницы, и рушился на диван; за долгую ночь он успевал проголодаться, он накладывал на тарелку гору сардин, масло, разминал их в пюре (это напоминало ему турский жареный фарш) и намазывал на хлеб. Таково было его излюбленное блюдо. Не успев доесть, он засыпал, прося разбудить его через полчаса. Но я, невзирая на такое предписание, оберегал столь честно заработанный им сон и устанавливал в доме полную тишину. Когда Бальзак просыпался сам и видел, что с посеревшего неба спускаются вечерние сумерки, он вскакивал и осыпал меня ругательствами, честил предателем, вором, убийцей: из-за меня он потерял десять тысяч франков, потому что, если бы он не спал, ему бы могла прийти в голову идея какого-нибудь романа, который принес бы ему эту сумму…»{239}

Картину занятого делами Бальзака, вынужденного после бессонной ночи бежать то в типографию, то к какому-нибудь издателю, дополняет его сестра Лора:

«В зависимости от того, в какое время дня он выходил в город, наряд его бывал либо весьма небрежен, либо весьма тщателен. Если вы встречали его утром, усталого после двенадцати часов труда, когда он пешком бежал в типографию, надвинув на глаза старую шляпу, упрятав свои восхитительные руки в грубые перчатки, в башмаках с высокими задниками и заправленных в башмаки широких складчатых панталонах, он мог затеряться в толпе; но когда он обнажал свой лоб, глядел на вас или с вами говорил, его запоминал самый заурядный человек. Благодаря постоянному напряжению мысли лоб его, от природы широкий, казался еще больше, ведь он вбирал в себя столько света!»{240}

Время! Его не хватало даже ощутимее, чем денег.

* * *

Случай с Готье – исключение. Обычно Бальзак быстро задёргивал штору, чтобы вновь погрузиться в приятный сумрак. Впереди ещё много дел. Сейчас принесут свежие типографские гранки, работа с которыми – поистине каторжный труд. По сути, это новое сражение на уже отвоёванных территориях, когда восстановивший силы враг готов вновь кинуться в наступление.

Пока исписанные ночью листы кочуют из типографии и обратно, возвращаясь в виде так называемых гранок – отдельных колонок текста, набранных посредине больших листов, – за это время голова Оноре уже переполняется важными дополнениями. Скорее, где эти гранки?! И вот пропахшие типографской краской листы перед Мастером. Перо в руку – и начинается вакханалия! То влево, то вправо в сторону полей летят длинные стрелки, на кончиках которых те самые необходимые дополнения. Без них, считает автор, весь текст скучен и бездарен. Но вот и поля оказываются испещрены иероглифами. Не беда: теперь стрелки летят вверх и вниз – туда, где посвободнее и где есть хоть немного места. Плюс всякие звёздочки, крестики и прочие циферки, отсылающие куда-то в иное место – скажем, на другой лист, который писатель уже успел прикрепить хлебным мякишем или булавкой к основному листу. Ну а дальше, отложив одну тягомотину, он переключается на другую…

Бой с гранками ещё тяжелее: он изматывает. Здесь друзья и враги вперемежку! И Хаос, и Суета… Скрипит недовольный Маршал, позвякивает эполетами усталый Полковник; чернильные пузырьки на исходе. Барабан… Иногда его кожа не выдерживает и лопается.

«Словно шквал кавалерийской атаки, врезается он в печатное каре, – описывает завершение ежедневной атаки С. Цвейг. – Вот сабельный удар пером, вот он безжалостно хватает фразу и перетаскивает ее направо, вот поднимает слово на пику; целые абзацы вырывает он своими львиными когтями, зато другие всаживает на их место. Скоро ему уже не хватает (так много исправлений делает он) обычных корректурных знаков. Ему приходится изобретать новые. Скоро и поля гранок становятся для него слишком узкими; ведь он давно уже исписал их так густо, что на них теперь больше текста, чем в самих гранках. Вверх, вниз, направо, налево устремляются строки, снабженные магическими знаками. Но что он написал вместо вымаранных мест! Поначалу чистая и разборчивая страница покрыта словно паутиной пересекающихся, скрещивающихся, восстанавливающих и исправляющих линий и черточек. И Бальзак, стараясь найти чистое местечко, переворачивает лист и на обороте вписывает свои добавления. Но и этого ему мало! Перу больше негде писать; Бальзаку не хватает загогулин и цифр, которые служат указанием для несчастного наборщика. Значит, надо извлечь ножницы и вырезать кое-какие лишние фразы. Подать сюда чистую бумагу, только меньшего формата, чтобы она резко отличалась от первой рукописи, и подклеить ее к гранкам. Начало пишется заново, а старое всунуто теперь в середину. Словно киркой и мотыгой перекапывается вся почва. Слой за слоем идут рукописные строчки вперемежку с печатными, покрытые цифрами и перемаранные. И, наконец, в состоянии полнейшей неразберихи, став во сто крат неразборчивее, невразумительнее и неудобочитаемее, гранки возвращаются в типографию»{241}.

Когда в типографию приносят эту непонятную кляксопись (выражение всё того же Цвейга), там начинается настоящая суматоха: кто-то смеётся, а у кого-то (кому разбираться с этими иероглифами) сдают нервы. Журнал «Le Charivari» однажды написал, что ещё немного, и Бальзак начнёт «переводить полное собрание своих сочинений на французский язык».

Писатель Эдуард Урлиак[82], обожавший Бальзака как романиста, писал в «Le Figaro», что, получая назад корректуру, типография получала испещренный бесчисленными правками текст; причём из-за исправлений корректура делалась практически нечитаемой{242}.

Со временем сложнейшая работа с корректурой существенно расширилась: раз за разом Бальзак возвращается к переработке своих ранних трудов. Но зачастую для этой кропотливой работы просто не хватало времени.

«Я уже говорил, что Бальзак работал с трудом, – вспоминал Т. Готье. – Этот упорный литейщик раз по десять-двенадцать бросал в горн металл, не желавший с точностью заполнить форму; как Бернар Палисси, он сжег бы всю мебель, пол, даже потолочные балки, лишь бы поддержать огонь в своем очаге и не испортить опыт; самая насущная необходимость не могла заставить его опубликовать произведение, биясь над которым он не исчерпал всех своих усилий, – он дал миру замечательный пример писательской добросовестности»{243}.

По своему обыкновению, Бальзак вновь обращается к Зюльме Карро: «Вы мой читатель, вы, которой хватило мужества помочь мне выполоть сорняки из моих грядок, вы, кто увещевали меня стать лучше…»{244}

«Выпалывать сорняки» приходилось раз за разом. Однажды Оноре засел за своего «Луи Ламбера» и сильно расстроился, обнаружив там много разных ошибок. Нет, так дальше продолжаться не может, хлопнул по столу писатель, после чего был вынужден пригласить в помощь опытного грамматика.

«Навещая Лору, – пишет Г. Робб, – он взял с собой корректуру своего последнего романа. Две его племянницы, десяти и двенадцати лет, разрезали гранки и наклеили на большие листы бумаги, оставив много места для исправлений дядюшке Оноре. Под предлогом того, что помогает девочкам с французским, он велел им помечать ошибки, которые они находили, крестиками; затем он обещал объяснять им правила и тонкости грамматики. Иногда они заходили слишком далеко: “Племянницы стали пуристками и обсуждали текст, как мсье Шапсаль… раздуваясь от гордости, когда хозяин находил уместным исправить их”…»{245}

И так изо дня в день (или из ночи в ночь?). Что это – танталовы муки? Нет и нет! Древнегреческий царь-мученик здесь ни при чём. Согласимся с Моруа: труд Бальзака – это труд, достойный Прометея…

* * *

Ежедневная трёхчасовая работа над гранками, длившаяся до полудня, сильно изводила. Но в двенадцать дня с работой покончено, бумаги откладываются в сторону: обед. Теперь всё как у всех: у молочника, кучера, консьержа… у чиновника, полицейского и министра. Обед – святое, даже для Оноре.

Ох, как хотелось побаловать себя отличнейшим консоме с телячьей отбивной, запив обед превосходным бургундским… Но только не в такие дни, когда кипит работа! Сытный обед – коварный соблазнитель. Он враг таланта: еда расслабляет, соблазняя насытиться и крепко заснуть. Поэтому, когда много трудишься, обед должен представлять из себя всего лишь некий перекус: яйцо всмятку, большой бутерброд с гусиным паштетом. Далее – крепкий кофе; реже – обворожительный индийский чай.

Эдмон Верде уточняет: «В этот час он завтракал двумя сырыми яйцами, в которые обмакивал ломтик хлеба, запивая их только водою, и завершал эту скудную трапезу чашкой превосходного черного кофе все так же без сахара»{246}.

О чае Бальзака.

Принято считать (и мы об этом говорили), что, кроме кофе и столового вина, писатель ничего не пил. Однако, судя по воспоминаниям Альфреда-Франсуа Неттмана, Бальзак, этот большой выдумщик, был склонен к преувеличениям, и чай являлся второй составляющей всех напитков, к которым Оноре питал слабость. Причём относился к чаепитиям с не меньшим пиететом, чем к подборке кофейных зёрен и заварке кофейного напитка.

Как пишет Неттман, Бальзак, помимо кофе, имел пристрастие и «к своему чаю, который ему доставляли по суше из Китая, где его выращивали исключительно для китайского императора самые знатные мандарины и собирали, перед тем как сушить на солнце, юные девственницы»{247}.

Его дополняет Леон Гозлан: «Этот чай, тонкий, как латакийский табак, желтый, как венецианское золото, безусловно, оправдывал похвалы, коими сдабривал его Бальзак, прежде чем дозволить вам его отведать; но поистине следовало подвергнуться своего рода посвящению, дабы удостоиться права на дегустацию. Он никогда не предоставлял такого права профанам; мне самому не каждый день доводилось пить этот чай. Бальзак лишь по большим праздникам вынимал его из камчадальской шкатулки, в которую он был заперт, как реликвия, медленно разворачивал обертку из шелковистой бумаги, испещренную иероглифами. И начинал, каждый раз с тем же удовольствием для себя и для нас, рассказывать историю этого знаменитого золотого чая. Он созревал под солнцем для одного лишь китайского императора, говорил Бальзак, мандарины самого высокого ранга обладали фамильной привилегией поливать и холить его кусты. Собирали его на рассвете юные девственницы и с песнями слагали к стопам императора. Только в одной из провинций Китая произрастает сей волшебный чай, и эта священная провинция доставляет всего несколько его ливров императорскому величеству и старшим сыновьям августейшего дома. В минуту щедрости китайский император в виде особой милости послал караваном несколько щепоток этого чая русскому царю; и через министра этого самодержца, его посла во Франции, Бальзак получил чай, коим, в свою очередь, угощает нас. Последняя посылка, та, в которой содержался золотой чай, подаренный Бальзаку г-ном Гумбольдтом, едва не затерялась в пути. Она была окроплена человеческой кровью. Киргизы и ногайские татары напали на русский караван на обратном пути из Китая, и только после очень долгого и упорного сражения она достигла Москвы – пункта назначения. Как видите, это был некий чай аргонавтов… Бальзак утверждал, что если три раза напиться этого золотого чая, то окривеешь; если напиться шесть раз – ослепнешь; придется обращаться к врачам. Поэтому, когда Лоран-Жан готовился выпить чашечку этого чая, достойного самых волшебных страниц “Тысячи и одной ночи”, он говаривал: – Рискую глазом, наливайте!»{248}

Следует заметить, чай для Бальзака – это отнюдь не передышка. Чайная церемония не может длиться пятнадцать-двадцать минут: она требует внимания и времени. Чаепитие – исключительно для души; поэтому не раньше пяти часов вечера, когда перо отброшено, правки сделаны, с гранками покончено, а письма оставлены на потом. В пять, наконец-то, наступает отдых. Рядом суетится заботливый Огюст, сервирующий ужин. Вот теперь можно по-настоящему расслабиться! Что, есть крылышко утки? Подавай! Холодный окорок? Так чего же медлишь?! Консоме?.. Вино?.. Не откажусь!

Эдмон Верде: «С часу пополудни до шести – снова работа, только работа. Потом он съедал весьма легкий обед, выпивал рюмочку вина вувре, которое очень любил и которое имело свойство поднимать у него настроение»{249}.

Так и есть, хороший обед расслабляет; глаза, утомлённые за день, постепенно начинают слипаться. В этот момент Оноре будто под гипнозом: откинувшись на небольшую подушку, он то ли спит, то ли бодрствует. Хотя на самом деле (и это знает даже Огюст) Бальзак, конечно же, не спит. Расслаблено лишь тело, но не мозг, который, подпитанный мощными дозами глюкозы, фосфора и витаминов, активен как никогда. Мозг – единственная часть тела, которая не требует никакой передышки; наоборот, он, как разогнавшийся конь, который никак не может сбавить темпа, стараясь взять один барьер за другим.

Такие минуты самые приятные. Ведь никто, кроме Оноре, даже не догадывается, что именно тогда в его неуёмной голове и рождается самое главное – сюжеты его будущих романов. И тут же, словно по какому-то волшебству, эти сюжеты обрастают новыми героями, только что рождёнными в недрах мозговых извилин. Вотрен, Растиньяк, Гобсек – каждый из них появился благодаря нечеловеческим усилиям бальзаковского мозга. И, едва заявив о себе, эти герои оказываются в объятиях внимательного акушера – их автора. Далее каждого следовало одеть, обуть, наделить определённым характером и окружить соответствующей обстановкой. И лишь потом…

Что будет потом, Оноре, как правило, уже не волновало: потом будет потом. Время близится к восьми вечера. Пора спать, basta! Всего четыре часа крепкого сна (а спал Бальзак всегда крепко) после почти суточного умопомрачительного марафона… И так день за днём, ночь за ночью. Сутки… недели… месяцы… Что за жизнь?! – воскликнул бы любой, окажись он на месте Оноре. И, безусловно, оказался бы прав: подобную добровольную каторгу просто невозможно выдержать. Это смерть для любого. Но только не для Бальзака!

Настоящая жизнь Оноре только здесь, за письменным столом. Кипы бумаги – белоснежно-нетронутые и исписанно-измазюканные. Ворох писчих перьев. Один-два канделябра с зажжёнными свечами. Письменный прибор, вернее – два: дорогой малахитовый и обычный рабочий за несколько су, купленный у старьёвщика. Чуть в стороне – кофеварка…

Мир некоего чудака в сутане – то ли монаха-одиночки, то ли окончательно сбрендившего клиента доктора Моро. В округе его мало кто знает, потому что практически никогда не видит. Да и знакомые относятся к Оноре, как он того заслуживает, называя «чудаком со странностями». Но мало кто догадывался, что «чудака» постепенно начинал узнавать сначала весь Париж, потом вся Франция, а ещё через какое-то время – и весь мир. Позже все эти знакомые будут сильно удивляться: как же так, ведь это чудаковатый парень жил совсем рядом, буквально бок о бок с ними – и вдруг такая слава?..

Откуда всем им было знать, что уникальный человек – он тот же чудак, но только… с точностью до наоборот. Он – гений.

* * *

Постепенно к Бальзаку приходит достаток. В это время писатель расплачивается с многими кредиторами, подписывает выгодные контракты с издателями; однако окончательно вылезти из долгов не помогают даже щедрые гонорары (как говорится – по приходу и расход). Как только у него появляются деньги, Бальзак-трудяга тут же превращается в Бальзака-мота, прожигателя жизни, обожающего шик, расточительные званые застолья, дорогие (зачастую – никчемные!) покупки и прочие разорительные траты.

«Будьте осторожны с господином де Бальзаком, он весьма легкомысленный человек», – обронил однажды в адрес писателя его хороший знакомый барон Джеймс Ротшильд[83]. (А уж скряге-миллионеру можно было доверять.)

Тем не менее все только и говорят о том, что Бальзак обзавёлся очередной тростью. На этот раз – с золотым набалдашником и бирюзой, ставшей пищей для многочисленных сплетен не только среди парижских обывателей, но и жителей европейских столиц.(Сколько этих разнесчастных тростей (а также жёлтых кожаных перчаток!) было у Оноре, он, пожалуй, не сказал бы и сам. Ну не мог он без всего этого!

«…Если во время своих путешествий вы услышите, что я обладаю волшебной тростью, которая убыстряет бег коней, раскрывает ворота замков, отыскивает алмазы, не удивляйтесь, а посмейтесь над этим вместе со мною, – писал Бальзак Ганской. – Никогда еще с таким увлечением не выставляли напоказ хвост собаки Алкивиада!»{250}

Однако деньги утекали, как в песок вода; за спиной писателя постоянно слышалось тяжёлое дыхание нетерпеливых кредиторов. Приходилось работать до изнеможения. За ночь была написана новелла «Обедня безбожника» («La Messe de l’Athée»); в три дня – «Дело об опеке» («L’Interdiction»)! «Отдых мне необходим, полный отдых медведя в берлоге»{251}, – напишет он в одном из писем.

Загруженный работой и спасаясь от кредиторов, Бальзак съезжает с улицы Кассини, найдя удобную «берлогу» на рю Батай[84]; и лишь самые близкие ему люди знали, что там его можно было найти под именем «вдовы Дюран». Именно в том домишке друзья писателя впервые увидят на Оноре знаменитую монашескую рясу, перехваченную у пояса верёвкой…

* * *

За громкой славой всегда тянется шлейф нежелательных последствий – например, втягивание знаменитости в какую-нибудь авантюру. Самой популярной из многочисленных ухищрений является попытка познакомиться. Чаще – со стороны поклонниц; отсюда и многочисленные письма, в том числе с предложениями завязать знакомство.

Фортуна сыграла с Оноре очередную шутку, заставив навсегда запомнить одну дату: 28 февраля 1832 года. Вряд ли знакомая гадалка хоть раз намекнула клиенту на это число, но, сопоставив факты, писатель запомнит эту дату навсегда.

Как мы помним, в начале 1832 года Бальзак находился в страстном ожидании поближе познакомиться с той, которая его потом жестоко разыграла и обидела: с маркизой де Кастри. После того как между ними началась переписка, Оноре нетерпеливо ожидал приглашения от маркизы навестить её. И вот наконец-то! 28 февраля он получает заветное письмо с приглашением. Бальзак пребывает в радостном возбуждении. Выждав немного, он хватает перо, бумагу и пишет ответ, в котором уверяет, что спешит принять «великодушное предложение, рискуя благодаря личному знакомству так много проиграть в ваших глазах».

Стоит ли говорить, что все последующие дни до предстоящей встречи Оноре ни о чём другом не думает, как только о своей таинственной аристократке. Он стал дёрган, взвинчен, суетлив; пропал поистине волчий аппетит, которым романист так бахвалился. Что уж говорить о том, что письма, приходившие на его имя, Бальзак даже прекратил просматривать: до них ли, если самое важное из посланий он уже получил! Поэтому многие конверты в те дни так и остались невскрытыми.

Тем не менее среди всех прочих (непрочитанных) писем оказалось одно, на которое за всей этой суматохой с маркизой де Кастри Бальзак не обратил никакого внимания, о чём в последующем будет сильно сожалеть. Оно было отправлено из Одессы (Российская империя) именно 28 февраля 1832 года – ровно в тот день, когда писатель получит приглашение от маркизы де Кастри. Загадочное послание, запечатанное гербом «Dus ignotis»[85], пришло на адрес издателя Гослена с просьбой переслать его мсье Бальзаку.

Вместо имени и фамилии обратного адресата на конверте крупными буквами было написано: «Чужестранка».

Бальзак всё-таки обнаружит это письмо[86]. Не сразу, но всё-таки найдёт. Итак, судя по надписи на конверте, послание было отправлено из России. Одесса… Одесса… Бальзак никак не мог припомнить, где это.

Но даже не это заинтересовало писателя, а таинственная подпись в конце письма: Чужестранка. Изящный почерк и правильный слог выдавали автора – женщину-аристократку (что это значило для Бальзака – мы знаем). Опытный в любовных интригах Оноре теперь уже ничуть в этом не сомневается. Он то и дело обнюхивает конверт, но никак не может уловить даже слабого веяния духов. И это понятно, успокаивает себя, ведь во время столь длительного пути не только запах – даже надпись могла стереться!

Восторгаясь талантом романиста, незнакомка тем не менее не преминула упрекнуть того за отсутствие «утончённости чувств» и неприкрытый цинизм в отношении женской половины в «Шагреневой коже» – книге, которую не так давно прочла. Неужели женщины настолько отвратительны и бесчеловечны, вопрошала она. И это – от автора «Сцен частной жизни», где так ярко проявился талант мсье Бальзака. Поэтому не лучше ли романисту обратиться к прекрасным персонажам, которые учат добру и верности?..

Заинтригованный Бальзак хотел было тут же написать ответ, но конверт оказался без обратного адреса. Его пылкое воображение уже дорисовывало картинку без его участия. Эта женщина – она, безусловно, очаровательна! Оставалось терпеливо ждать следующего письма (если, конечно, оно последует). И всё же он был польщён: оказывается, его читают даже «где-то в России»…

* * *

22 июля 1832 года в венском Шёнбрунне скончался Наполеон Франсуа-Шарль-Жозеф Бонапарт; он же «Орлёнок» (фр. l’Aiglon) или Наполеон II. 21-летний герцог Рейхштадтский являлся единственным законнорождённым сыном и наследником Наполеона I Бонапарта[87]. Дважды – в 1814-м и второй раз в 1815 году (после поражения при Ватерлоо) Наполеон отрекался от престола в пользу сына (Римского короля), провозглашая последнего императором Наполеоном II. Однако оба раза союзники заявляли о низвержении Бонапартов, раз за разом заменяя «Орлёнка» «законным монархом» Франции в лице Людовика XVIII.

После низложения Наполеона I император Франц больше знать не хотел никаких Бонапартов, а потому вернул дочь с внуком обратно в Вену, поселив их в Шёнбруннском королевском дворце. Тогда же Орлёнок получит новое имя – Франсуа-Шарль-Жозеф; из него очень быстро начнут взращивать чопорного австрийца. Дедушка Франц захочет большего: он запретит внуку разговаривать и писать по-французски, пытаясь вытравить саму память об отце.

При всех своих политических перипетиях Бальзак в душе всегда оставался бонапартистом. Оноре не скрывал, что был приверженцем сильной власти. И смерть прямого наследника Наполеона I лишила французов надежды когда-нибудь увидеть на королевском троне достойного монарха. В числе отчаявшихся был и Оноре.

19 июня 1833 года в журнале «L’Europe littéraire» появляется текст Бальзака, озаглавленный «Ночной разговор, или История Наполеона, рассказанная в амбаре старым солдатом». Позже «Ночной разговор» в качестве составной части войдёт в уже упомянутый нами роман «Сельский врач». Бальзак надеялся, что данный роман в очередной раз заставит французов вспомнить былую мощь своей страны, сильно растраченной почти двадцатилетним правлением новых Бурбонов. Да, если б не русские, вздыхали бонапартисты, жизнь Франции сейчас наверняка была бы другой, без всех этих никчемных Людовиков и Карлов, ведущих народ неведомо куда.

Из письма Бальзака Зюльме Карро, 2 сентября 1833 года: «Госпожа д’Абрантес, редко дающая волю слезам, рыдала, читая о разгроме под Березиной. С тех пор как существует человек, никто никогда не видывал подобного столпотворения из людей, повозок, орудий, и все это среди невиданных снегов, под несказанно суровыми небесами»{252}.

При прощании с гвардией в Фонтенбло император Наполеон, обращаясь к своим преданным «ворчунам», в заключении скажет:

– Берегите наследника, ребята, которого я доверяю вам. Ну а я… я вынужден покинуть вас. Да здравствует Наполеон Второй!..

И вот прямой наследник Наполеона Бонапарта скончался. Зато оставался Луи-Филипп, король Франции. Никчемный, безликий и не имевший никакого отношения к почившему на острове Святой Елены Императору и умершему от туберкулёза Наследнику. И со всем этим теперь приходилось мириться. Каждому в отдельности и всем сообща. А ещё молчать. За фривольные мысли против действующего монарха можно было сурово ответить.

* * *

Впрочем, долго задумываться не было времени: реальная жизнь требовала срочных действий. 33-летний Бальзак – уже состоявшийся, востребованный писатель, на счету которого десятки рассказов, памфлетов, романов. Теперь задача состояла в другом: во-первых, активно внедрять свои произведения в читательскую массу; и во-вторых, получать за свои труды заслуженные высокие гонорары. И в первом, и во втором случаях Оноре уже неплохо поднаторел; другое дело, что ему приходилось вращаться в обществе настоящих «акул» книгоиздательского бизнеса, каждая из которых не только требовала от писателя самый жирный кусок денежного пирога, но и с вожделением поглядывала на маленький кусочек, остававшийся после раздела на ладони главного повара, то есть автора.

Контракты на издание отдельных романов постепенно сходили на нет. Постоянная нужда в деньгах толкала Бальзака существенно расширять проекты, подписывая договоры сразу на целые серии своих романов. Деловые отношения с журналистами, которых в первые годы своей литературной деятельности Оноре считал надёжными партнёрами, теперь начинали утомлять.

«Я пока не могу обходиться без сотрудничества с журналами, – писал Бальзак, – потому что иначе пострадают мои обязательства. Но я в последний раз соглашаюсь работать на журнал за определенную плату, если только это не будет мой собственный»{253}.

По мнению Оноре, чаяниям читателей, для которых покупка дорогих книг оставалась делом весьма хлопотным, лучше всего отвечал подписной журнал. Подобный проект давал возможность стабильного дохода авторам и свободного доступа к произведениям широкому кругу читателей. А пока приходилось метаться от одного журнала к другому. Весной 1833 года писатель заключает эксклюзивный договор с «L’Europe littéraire», обещавшей более высокий гонорар (125 франков за колонку), чем в других журналах. Результат не заставил себя долго ждать: в июне там появляется уже упомянутый нами «Ночной разговор». Несмотря на то что журнал оказался перепродан, его редколлегия продолжила сотрудничество с писателем, и в сентябре на его страницах выходит первая часть «Евгении Гранде» («Eugénie Grandet»).

Метания от одного издателя к другому порой приводили к конфликтам. Так, Бальзак разорвал отношения с «Revue de Paris»; журнал «Eco de la femme France», начавший печатать «Герцогиню де Ланже», неожиданно прекратил публикацию, так как автор собирался (по своему обыкновению) внести необходимые исправления в текст, но ему в этом отказали.

– Тогда разрываем контракт! – рубанул с плеча Бальзак в разговоре с директором издательства.

Впрочем, это уже ничего не меняло: отход от журналов был предопределён. В октябре 1833 года писатель продаёт свои «Этюды о нравах XIX века» («Études de Mœurs») за 27 тысяч франков некой г-же Беше, вдове Пьера-Адама Шарло. Туда должны были войти «Сцены провинциальной жизни» и «Сцены парижской жизни». 33-летняя разбитная вдовушка была дочерью известного книготорговца, поэтому сама неплохо разбиралась в книгоиздательском деле.

«Я вот-вот должен заключить договор, – писал Бальзак Ганской, – который позволит мне удержаться на плаву в этом мире наживы, ревности, глупости и еще больше испортит кровь тем, кто хочет идти в моей тени. Вот что заставит покраснеть всех лодырей, крикунов, пишущую братию. Я буду свободен от долгов (кроме тех, что должен матери) и волен идти, куда хочу. Если это дело выгорит, я буду богат и смогу сделать все, что хочу, для матери и быть уверенным, что на старости лет мне будет где приклонить голову, у меня будет кусок хлеба и белый носовой платок»{254}.

Дом Беше представлял некто г-н Верде, в прошлом сотрудник книжной лавки, который с 1834 года становится единственным издателем Бальзака. Их совместное сотрудничество продлится вплоть до 1837 года, когда, «не имея возможности противостоять постоянным требованиям денег со стороны Бальзака»{255}, ему пришлось расплатиться векселями.

Бальзак говорил: «В каждой области искусства имеются свои трудности, и каждый художник работает по-своему, так же как каждый боец на свой лад нападает на быка. Господин Шатобриан производил невероятные изменения в своих рукописях и в том, что называют подписной корректурой. Энгр точно так же действовал в области живописи; говорят, что “Святого Симфориона” он переделывал десять раз… Таким же образом работаю и я, это несчастье, которое обязывает меня спать всего шесть часов из двадцати четырех и посвящать около шестнадцати часов в сутки постоянной отделке бедного моего стиля, коим я пока еще не удовлетворен. Это несчастье снискало мне ужасную славу в типографиях; меня позабавило, когда в мастерской господина Эвера я услыхал, как кто-то из рабочих крикнул: “Я отработал свой час над Бальзаком… Кто теперь берет его рукопись?”…»{256}

Изящнее всех (даже Цвейга!) изобразить работу Бальзака над своими рукописями удалось, на мой взгляд, журналисту Арману Баше. Предлагаю ознакомиться, чтобы вместе посмеяться.

Итак, вот что мсье Баше рассказывал читателям на страницах популярной газеты «Le Figaro»: «…“Фигаро” обещала книгу к 15 декабря, и 17 ноября г-н де Бальзак начинает писать ее. Г-н де Бальзак и “Фигаро” имеют странную привычку, если что-нибудь обещают, держать свое слово. Типография в готовности и бьет копытом, как горячий конь. Господин де Бальзак немедленно отсылает две сотни страничек, набросанных карандашом за пять лихорадочных ночей. Его способ работы известен. Это эскиз, хаос, апокалипсис, индусская поэма. Типография бледнеет. Срок короткий, почерк неслыханный. Чудовище расколдовывают, кое-как сводят к общепринятым знакам. Самые сметливые рабочие ничего не понимают. Гранки относят к автору. Автор отсылает обратно два первых оттиска, приклеенных к огромным листам, афишам, ширмам. Вот теперь пришло время содрогнуться и преисполниться жалостью. Вид у этих листов чудовищный. От каждого печатного знака, от каждого слова проведена пером черта, которая отлетает, извивается, словно ракета Конгрива, и взрывается на излете сверкающим дождем эпитетов, имен существительных подчеркнутых, перечеркнутых, вычеркнутых, перемешанных, наслоенных одно на другое; выглядит это ослепительно. Представьте себе четыре-пять сотен таких арабесок, переплетающихся, устремляющихся, карабкающихся и скользящих с одного поля на другое и с юга на север. Представьте себе дюжину географических карт, на которых смешаны все города, реки и горы. Клубок ниток, запутанных кошкой, все иероглифы целой династии фараонов или огни фейерверка двадцати празднеств. При виде всего этого типография отнюдь не ликует. Наборщики бьют себя в грудь, печатники стонут, факторы рвут на себе волосы. Самые смышленые берутся за оттиск и различают персидские буквы, другие – мадагаскарское письмо, некоторые – символические письмена Вишну. Работают наугад и уповая на милость божью. Назавтра г-н де Бальзак присылает два листа чистой китайщины. Сроку остается всего пятнадцать дней. Благородный фактор предлагает пустить себе пулю в лоб. Приходят два новых листа, весьма разборчиво написанные по-сиамски. Двое рабочих теряют на этом зрение и то небольшое знание языка, какое у них было. Таким путем корректуры пересылались семь раз подряд. Начинают обнаруживаться некоторые симптомы отличного французского языка; отмечается даже некоторая связь во фразах… […]

…Г-н де Бальзак и “Фигаро” сдержали слово. “Цезарь Бирото” увидит свет 15 декабря. Он у нас, мы его держим… Когда труд был закончен, рабочие плакали от радости, наборщики бросались друг другу в объятия, а печатники прямо-таки припечатывались друг к другу…»{257}

Вместе со славой, которая набирала обороты, росли запросы и самого Бальзака. Всё справедливо: качественная и востребованная работа требовала полноценной отдачи (в случае с Оноре – высокой оплаты). Кто не согласен с такой постановкой вопроса – должен был подвинуться. Отныне роли менялись, и, если кто-то привык видеть себя рабовладельцем от литературы, теперь должен был привыкать к роли галерного раба, начав гнуть спину на курицу, несущую золотые яйца.

Спешите, господа! Не ровен час, опоздаете, и золотые яйца окажутся в чужой корзине. А опоздавшим, как известно, кости!..

* * *

Настало время познакомиться с Чужестранкой. О ком речь? Кем на сей раз оказалась незнакомка, укрывшаяся за странным псевдонимом?

Как позже выяснится, ею была российская подданная польского происхождения, графиня Эвелина Ганская 32 лет (дама тщательно скрывала свой возраст, говоря, что ей всего 27), урожденная Ржевуская. Её супруг, граф Венцеслав Ганский[88], владел на Украине поместьем Верховня, тысячами десятин земли и сотнями тысяч крепостных душ. У семейной пары росла дочь Анна[89].

Г. Робб: «Эвелина Ганская, четвертая из семи детей, происходила из знатного польского рода Ржевуских. Среди ее предков было много блестящих воинов, государственных деятелей, искателей приключений и безумцев. Один ее предок замуровал свою мать в башне, чтобы добиться наследства; двоюродный брат ее отца стал вождем бедуинов и возглавил казачье восстание против царя. Однако представление Бальзака о ней как о “дочери порабощенной страны” оказалось не совсем верным: ближайшие родственники Эвелины встали на сторону России и потому избежали преследования. Ее отец стал сенатором Российской империи…

В 1819 году, чтобы спасти семейное состояние, ее заставили выйти замуж за графа, скучного и унылого человека старше ее на двадцать с лишним лет. Венцеслав Ганский принадлежал к типу, давно вымершему во Франции. Ему принадлежало имение Верховня, где насчитывалось 3035 крепостных (считая только мужчин). Размер имения составлял 21 000 акров. Как позже заметил Бальзак, Верховня больше французского департамента, а сам замок напомнил ему Лувр, наполненный восточными коврами, шедеврами итальянских мастеров эпохи Возрождения, огромными зеркалами и медвежьими шкурами, которые лежат перед огромными каминами. В замке было 300 слуг и мастеровых, небольшой оркестр, охота, знаменитые винные погреба, больница и – отрада Эвелины – библиотека, которая содержалась в образцовом порядке. По сравнению с Эвелиной Ганской маркиза де Кастри казалась нищенкой»{258}.

Псовая охота и чтение – основные развлечения в этой глуши. И если граф предпочитал гоняться с друзьями и челядью за зайцами, то Эвелина создала свой внутренний мир среди книг. В целом жизнь была очень скучна. Иногда семья выезжала в Житомир или Киев; кроме того, случались поездки в Санкт-Петербург и Москву, что существенно оживляло однообразные будни супругов, превращая такие дни в настоящий праздник.

Из близкого окружения Эвелины, помимо мужа и дочери, были ещё две племянницы-приживалки – сёстры Вылечиньские, Северина и Дениза; а также мадам Анриетта Борель, воспитательница её дочери. И всё же Ганской было слишком скучно, ибо хотелось чего-то большего. Ведь жизнь, считала она, так быстротечна…

Другое дело – сестра Каролина, которая, бросив такого же великовозрастного мужа, графа Собаньского, убежала с русским генералом. Красивая, умная, живая Каролина Собаньская была знакома с Мицкевичем и Пушкиным; с обоими завязывала интрижки и, если верить слухам, их же и познакомила. Считают, что даже император Николай I, сам большой интриган, предостерегал остальных держаться от Собаньской подальше, дабы не угодить в расставленные сети плутовки. Поговаривали, что все Ржевуские, заводя знакомства, руководствовались непреложным правилом: новый знакомый непременно должен быть лицом выдающимся (иначе, мол, и не стоит заводить знакомство). Именно поэтому некоторые исследователи уверяют, будто и знакомство Ганской с Бальзаком случилось как раз по той же причине.

Однако это вряд ли. Проживая скучную жизнь в Верховне и владея, помимо польского и русского, тремя иностранными языками, Эвелина читала французские газеты, журналы и, конечно, популярные романы. Она обожает долгими вечерами дискутировать о прочитанных литературных новинках с родственницами и гувернанткой. Обсуждают Вальтера Скотта, Пушкина, Мицкевича, Мюссе…

Однажды Ганская прочла очередную новинку из Парижа – «Сцены частной жизни» некоего г-на де Бальзака. Книга незнакомого автора очаровала впечатлительную польку: ничего подобного ей ещё не приходилось читать. Того же мнения придерживались и остальные. Даже мадам Борель осталась неравнодушной, заметив, что о женщинах ещё никто так не писал.

– Этот мсье Бальзак – просто изумительный писатель! – воскликнула она.

Но вслед за «Сценами» в Верховне появилась скандальная «Физиология брака», на которую здесь набрасываются с жадностью проголодавшегося путника. Каково же было разочарование читателей, когда вдруг оказалось, что эта книга – полная противоположность первой.

– Мерзкая книжонка! – бросила Эвелина в сердцах. – Как мог столь утончённый писатель позволить себе, извините, измазаться подобной грязью?! Гениальный романист просто не имеет права опускаться до такой низости, если, конечно, он… на самом деле гениальный.

Впрочем, это было только начало. Далее появляется «Шагреневая кожа». И вновь на грани шока!

– Необыкновенный роман! – восклицает Эвелина. – Это что-то совсем новое. Но опять же – низость, женское коварство, неверность! Как можно было изменить этой ангельской душе, Полине, с какой-то… с какой-то порочной особой Феодорой?! – возмущается она. – Просто неслыханно! Вообще, стоит ли писать о человеческой подлости? Мсье Бальзак, безусловно, величайший писатель – нет, он просто гениален! – но именно поэтому его перо должно описывать возвышенные души, а не отвратительные оргии! Удивительно, стоит ли растрачивать свой талант, описывая пьяный разгул и человеческое распутство?! Ведь кто-то же должен об этом сказать мсье Бальзаку. А заодно… отчитать!

– Вот именно, – соглашаются с хозяйкой остальные.

И тут неожиданно кому-то из них приходит оригинальная мысль: ведь «отчитать» писателя могут и они сами. Конечно, в письменной форме; и, конечно, не столь категорично, как хотелось бы, дабы не обидеть.

– Почему бы этого не сделать вам, госпожа? – спросила Ганскую мадам Борель. – Ведь даже если писатель обидится, то и в этом случае он напишет какой-нибудь ответ, а у вас, по крайней мере, останется его автограф…

Эвелина задумалась. С некоторых пор у неё появилось новое пристрастие – увлечение филографией[90]. Действительно, почему бы не написать этому романисту, чтобы поиметь от модного г-на де Бальзака хотя бы автограф[91]?

– Браво, Анриетта! – вскричала Ганская. – Это чудесная мысль. Но кто будет писать – не я же!..

Все призадумались.

– А что, если составить некое абстрактное письмо, в котором высказать мсье Бальзаку всё, что думаем о его творчестве, и в то же время обратным адресатом окажется некий аноним, – вновь нашлась Анриетта.

– Ну да, загадочный аноним, неплохо, – оживилась Эвелина. – Скажем, некая… Чужестранка, – посмотрела она на сообщников. – Очень таинственно. Мне кажется, отлично!

Предложение хозяйки всем понравилось. И вскоре в Париж было отправлено первое письмо от Чужестранки. В почтовом отделении Одессы будет проштампована дата: 28 февраля 1832 года.

* * *

Вообще, таинственная незнакомка Бальзака сильно озадачила. Спрятавшись за маску Чужестранки, она завела писателя в тупик. И что теперь, как с ней общаться? Как дать понять, что он, ещё не видя эту женщину, уже почти влюблён в неё и с нетерпением ожидает новых писем.

Чтобы хоть как-то отблагодарить незнакомку за проявленный интерес к его творчеству, Бальзак придумывает очередную комбинацию. У него на выходе дополненное и исправленное издание «Сцен частной жизни», которое он недавно отправил в типографию. В числе прочих там оказалось несколько новых новелл. Автору приходит бесшабашная (вполне свойственная его изобретательной натуре) мысль: посвятить одну из них – «Искушение» – этой самой незнакомке. Причём делает это довольно своеобразно, распорядившись на первой странице новеллы воспроизвести факсимиле печатки «Diis ignotis», под которым проставить дату: 28 февраля 1832 года.

Типографы лишь пожимают плечами, но, зная крутой нрав и причуды писателя, исполняют то, о чём он их просит. А дальше…

Дальше эти ребята неожиданно получают ещё одно указание, прямо противоположное первому: дополнения г-на Бальзака отменяются, никаких латинских факсимиле и непонятных дат!

Что произошло? Если думаете, что указание пришло от издателя, то глубоко заблуждаетесь, ибо забыли о главном «цензоре» бальзаковских трудов… г-же де Берни. Зоркий глаз Лоры, которая по-прежнему просматривает корректуры Бальзака и с годами всё больше терзается ревностью, мгновенно выхватывает зашифрованное послание (конечно же, к женщине!) и тут же распоряжается его исправить. Опять! Опять этот ветреный Оноре закрутил очередную интрижку, из которой потом будет с трудом выбираться.

– Убрать! – жёстко говорит она редакторам. – И это… И вот то! Да, и прошу ничего не сообщать г-ну де Бальзаку, иначе будет скандал…

– Но ведь он обнаружит отсутствие правки, и тогда уж точно не избежать скандала, – заупрямился было один из редакторов.

– Не волнуйтесь, – успокоила собеседника мадам де Берни. – Просто сошлитесь на меня, и тогда отделаетесь всего лишь недовольным брюзжанием автора…

«Искушение», как и следовало ожидать, вышло без последних правок писателя. Мадам де Берни, мило улыбаясь, удовлетворённо потирала руки. А вот Оноре… Он был неприятно удивлён и ещё долго… недовольно брюзжал.

* * *

Обо всём этом пани Ганская, конечно же, ничего не знала. Да, собственно, и знать не могла. Вообще, вся эта затея с письмом на имя издателя для г-на де Бальзака напоминала некую романтическую забаву с пустой бутылкой с запиской внутри, брошенной в бушующее море. Ну, написали; ну, отправили… И что теперь – ждать двести лет, пока кто-нибудь случайно не обнаружит? Получается, что так. Хотя хотелось верить совсем в другое – в осуществление затяжной игры. А то, что это именно игра, никто не сомневался.

Однако игра тем и отличается от серьёзного занятия, что в неё постоянно хочется играть и играть. Вот и с письмами: отправив первое и усомнившись в его доставке, озорники из Верховни решили продолжить начатое.

Из Парижа, как и следовало ожидать, ничего не пришло. Ни ответа, ни привета. Впрочем, и не могло прийти.

– Кто знает, может, мсье Бальзак так и не получил нашего письма? – высказала однажды общее сомнение мадам Борель. – Мы ведь написали на имя издателя, но передал ли тот письмо получателю? А если и передал, не обиделся ли на нас господин де Бальзак?..

«Кружок» г-жи Ганской заинтригован: а получил ли Бальзак их письмо?

Глупо недооценивать женскую головку; а когда этих головок несколько – следует готовиться к настоящей интриге! На сей раз кумушки предпринимают нечто из ряда вон выходящее. Но для начала обговаривают общий план действий. Итак, они напишут ещё одно письмо, в котором прямо спросят г-на де Бальзака, во-первых, получил ли он от Чужестранки послание? Во-вторых, готов ли вступить в переписку? Ну и в-третьих: романист должен подтвердить получение данного письма в одной из парижских газет. Это подтверждение и будет означать, что писатель готов переписываться.

Так родилось второе письмо – опять «трогательное» и всё с тем же факсимиле.

Вот что писала Ганская в этом послании (ноябрь 1832 года):

«Ваша душа прожила века, милостивый государь; ваши философские взгляды кажутся плодом долгого и проверенного временем поиска; а между тем меня уверили, что вы еще молоды; мне захотелось познакомиться с вами, но я полагаю, что в этом даже нет нужды: душевный инстинкт помогает мне почувствовать вашу сущность; я по-своему представляю вас себе, и если увижу вас, то тут же воскликну: “Вот он!” Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении; надо, чтобы вы воодушевились, чтобы в вас вспыхнул священный огонь гения, только тогда проявится ваша внутренняя суть, которую я так хорошо угадываю: вы несравненный знаток человеческого сердца. Когда я читала ваши произведения, сердце мое трепетало; вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины – дар небес, божественная эманация; меня восхищает в вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила вам угадать душу женщины»{259}.

В конце была важная приписка: «Одно слово от вас в “Котидьен” даст мне уверенность, что вы получили мое письмо и что я могу писать вам без опасений. Подпишите свое объявление: «“Ч…e O. Б.”»{260}

* * *

Второе письмо уже обнадёживало. Несмотря на то что незнакомка так и не пожелала назвать себя («Для вас я Чужестранка и останусь такой на всю жизнь»), она тем не менее пообещала время от времени писать. Самое важное заключалось в последней приписке, где Чужестранка предложила Бальзаку дать объявление через газету. Это и будет означать его согласие на переписку.

Заинтригованный предложением таинственной незнакомки Бальзак принял правила игры и окунулся в переписку.

8 января 1833 года пани Ганская получает номер парижской «Le Quotidien» («Ежедневная газета») от 9 декабря, внимательно просматривает рубрику объявлений и обнаруживает там следующие строки:

«Господин де Б. получил адресованное ему послание; он только сегодня может известить об этом при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ».

Невероятно! Члены «кружка» г-жи Ганской хватаются за сердца: они-то думали, что письма не доходят, а романист, оказывается, не только получил их, но и выказал желание вступить в полноценную переписку. Все удивлены и одновременно испуганы. Больше всех напугана, конечно же, пани Ганская: как быть, а вдруг о «шутке» супруги узнает муж, не говоря уж о каких-нибудь соседях?!

Эвелина сильно призадумалась. То, ради чего всё начиналось, завершилось, в общем-то, успехом. Хотелось малого, всего лишь обрести автограф господина де Бальзака. Но получилось намного больше: письма, отправленные писателю в Париж, нашли адресата, а тот, в свою очередь, откликнулся и дал понять, что готов к переписке. И это сам Бальзак!

Однако, как понимала Ганская, с этого момента всё – абсолютно всё! – менялось кардинальным образом. Шутки заканчивались, впрочем, как и игра в таинственную Чужестранку. Придётся скинуть не только маску незнакомки, но и назвать себя, сумев сыграть на упреждение. Венцеслав (супруг) ни в коем случае не должен ни о чём догадываться. Поэтому необходимо дать понять французу, что их переписка должна носить исключительно приватный характер, о которой не следует кому-либо рассказывать.

Но! Женщины – те существа, которые не останавливаются на полдороге; их тщеславие ничуть не меньше мужского. Ганская уже загорелась! Одно дело – написать письмо, совсем другое – ввязаться в переписку интимного свойства замужней женщины с одиноким мужчиной, который при этом мировая знаменитость. Да, притягательно. Но… страшно. Интересно до слёз. И… терзательно. Ведь отныне вся её переписка с г-ном де Бальзаком должна осуществляться за спиной законного мужа (и отца её дочери!), а также втайне от членов домашнего «кружка».

Подобное – не мелкотравчатая интрижка с молоденьким паном из соседнего села, а нечто большее. Это самая настоящая авантюра. С головокружительным риском, с коликами в сердце и даже угрызениями совести. Эвелина оказалась лицом к лицу с серьёзным искушением. Ганская потеряла сон. Дни шли за днями, а она никак не могла определиться с окончательным решением. Она раз за разом откладывала то, чего очень боялась: поддаться этому запретному влечению. Но понимала одно: ей не совладать с этим искушением, которое уже полностью овладело ею.

И Ганская решается. На сей раз она пишет сама, без участия «помощников». Поэтому её письмо ничем не напоминает предыдущие – высокопарные и слегка игривые. Игра в прошлом, как и непринуждённый тон. Эвелина даёт понять Бальзаку, что не против переписки, но она хотела бы избежать какой-либо огласки и компрометации с его стороны.

«Мне хочется получить от вас ответ, но я должна соблюдать такие предосторожности, пользоваться столь сложными окольными путями, что я не решаюсь взять на себя хоть малейшее обязательство. Однако я не хотела бы оставаться в неизвестности касательно судьбы моих писем, и я прошу вас известить меня при первой же возможности, как вы предполагаете наладить в дальнейшем нашу бесперебойную переписку. Я полагаюсь всецело на ваше честное слово, вы не сделаете ни малейшей попытки узнать имя получательницы ваших писем. Я погибну, если станет известно, что я пишу вам и что вы получаете от меня письма»{261}.

Как видим, и хочется, и колется. Осторожность! Ещё раз осторожность, предупреждает Ганская. Иначе для неё – гибель. Теперь всё серьёзно, их переписка должна держаться в строгом секрете. Только Он и Она. Цементирующим элементом их отношений должна стать именно секретность. Молчок! Он и Она.

Однако соблюсти секретность можно где-нибудь в Париже, но никак не в провинциальной глубинке, каковой являлась украинская Верховня. Любое послание из внешнего мира здесь моментально доставлялось хозяину усадьбы, г-ну Ганскому собственной персоной. И если бы Бальзак отправил письмо на имя Эвелины Ганской в Верховню, то первым, кому оно попало бы в руки, стал бы её муж. Как он отнесётся к тому, что жена переписывается с каким-то французом, не трудно догадаться. Поэтому такого исхода событий нельзя было допустить ни в коем случае!

Следовало что-то придумать. Но сколько бы Эвелина ни думала, мысли сходились на одном: следовало обзавестись надёжным союзником. Делать ставку на болтливых племянниц не приходилось, поэтому пришлось довериться преданной гувернантке Лоретте (Анриетте Борель), обязанной хозяйке как никто другой. Польщённая доверием Эвелины, та незамедлительно даёт согласие. (Позже швейцарка будет сильно сожалеть о своей минутной слабости (ведь она, выходит, обманывала пана Ганского), но только не тогда, в самом начале этой истории.)

План заключался в следующем. Бальзак сможет беспрепятственно отправлять в Россию корреспонденцию, если она будет адресована не Ганской, а… мадам Борель. Тайна переписки – святое; перлюстрацией писем в Верховне никто не занимался, поэтому корреспонденция из Парижа на имя гувернантки (уроженки Швейцарии) не вызвала бы никаких подозрений.

Во Францию летит письмо от г-жи Ганской, в котором писателю сообщаются данные фиктивного адресата. Осталось дождаться ответа.

Так началась, пожалуй, самая страстная переписка «суматошного девятнадцатого века», сравнить которую можно только с письмами Наполеона, адресованными любимой Жозефине. (Хотя куда скудному на эпитеты Бонапарту до Бальзака!)

О, эти женщины! Они что спички: вспыхнув разом, своим жаром способны испепелить полмира…

* * *

Угодить впросак можно двумя способами: либо по неосторожности, либо по собственной глупости. С г-жой Ганской у Оноре вышло до слёз обидно, ибо, будучи достаточно щепетильным в делах сердечных, он угодил впросак настолько глупо, что оставалось единственное – искусно оправдываться, подключив все свои навыки писательского мастерства. И, даже заметая следы, он до последнего терзался: поверит ли ему полька?

А ведь как всё хорошо начиналось! Уже в первом своём письме Бальзак признаётся Чужестранке в любви, называя её то «предметом сладчайших грёз», то просто «ангелом» или «моей незнакомой любовью». Смелое начало.

Однако творческий человек, даже если он и старается быть внимательным, обычно страдает рассеянностью. Слишком много всякого и разного витает в его одарённой голове, чтобы суметь сосредоточиться на чём-то одном.

Переписка с друзьями и поклонницами не только отвлекала от работы, но порой сильно утомляла. Именно по этой причине Оноре когда-то поручил Зюльме Карро взять на себя обязанность отвечать на его многочисленные письма. Надо сказать, Зюльму это тоже сильно отвлекало, но она понимала, что её дела не шли ни в какое сравнение с тем, чем занимался литературный гений. Хорошо зная стиль и общую направленность бальзаковских писем, помощница быстро усвоила это нехитрое дело и довольно ловко с ним справлялась. Навязывающихся и наглых умело отшивала; да так, чтобы не было обидно. Сентиментальных и вежливых ободряла; а своенравных и возмущённых искусно успокаивала.

И так продолжалось до поры до времени, пока… едва не разразился скандал. И связано это было как раз с г-жой Ганской.

Итак, через какое-то время Эвелина получает из Парижа первое письмо. Как мы понимаем, адресовано послание было «мадам Борель», проживавшей где-то в Верховне, то бишь у чёрта на куличках. По получении послания гувернантка тут же передала его хозяйке. Сгорая от нетерпения, Ганская, уйдя к себе, вскрывает конверт и начинает жадно читать. Первое чувство, испытанное Эвелиной, надо думать, было одно: стыд. Прежде всего за розыгрыш, организованный ею же самой. Французский писатель отнёсся ко всему очень-таки серьёзно, что и смутило женщину. Поэтому, чем больше читала, тем больше наливалось пунцом её лицо.

«Вы были предметом моих сладчайших грез!.. Если бы вы могли видеть, как подействовало на меня ваше письмо, вы бы тотчас заметили благодарность любящего, сердечную веру, нежную чистоту, которые связывают сына с матерью… все уважение молодого человека к женщине и прекраснейшие надежды на долгую и пылкую дружбу…»{262}

Письмо прочитано, осталось переварить содержимое. Розыгрыш, с которого всё начиналось, оказался неуместным. Бальзак оказался не только человеком серьёзным, но, судя по строчкам письма, настолько надёжным, что с ним, пожалуй, можно было завязать дружбу. И это при том, что сама Эвелина первоначально не могла об этом даже мечтать. Ей предлагает переписку, называя «предметом моих сладчайших грез», сам Оноре де Бальзак! Уж не сон ли?! Умопомрачительно, невероятно!

И всё же Ганская, будучи довольно сметливой женщиной, осторожничает. Она замужняя женщина, у которой с законным мужем малолетняя дочь; с супругом у неё прекрасные отношения, жизнь проходит в относительном достатке. Обзавестись автографом именитого писателя – это всё, чего она добивалась своими письмами в Париж. Цель достигнута, а потому можно, пожалуй, остановиться. Раз и навсегда, будто ничего и не было. Как быть? И что делать? Извечные (и самые сложные!) социальные вопросы.

Отмахнуться, понимает Эвелина, настоящее свинство. И она принимает непростое решение: следует отвечать.

И вот когда терзаемая нехорошими мыслями Ганская садится писать ответ, в котором намеревалась сказать своё решительное «да» в пользу переписки, случилось нечто совсем неожиданное. К ней вошла Лоретта и известила о получении ещё одного письма от г-на де Бальзака.

– Где оно?! – спрашивает Эвелина.

– Вот, госпожа, – отвечает гувернантка. – Прошу…

Ганская лихорадочно хватает послание, отправляет сообщницу, а потом с волнением начинает читать. И… холодеет. Вновь и вновь она пробегает глазами по конверту, по строкам письма и… ничего не понимает. Мало того, она сильно встревожена. Что за чушь?! Судя по содержанию, послание адресовалось именно ей; да и писал его, если верить подписи, мсье Бальзак. И всё бы ничего, если б не одно существенное «но»: почерк.

Эвелина достаёт из шкатулки первое письмо от Бальзака, читает его… Так и есть, два разных почерка. Что же получается, мсье Бальзак дурачится над ней?!

Пани Ганская не ошиблась. Второе письмо не только было написано другим почерком, но и несколько отличалось слогом. Послание было запечатано чёрным сургучом. Причина недоразумения заключалось в том, что его писал не Оноре, а Зюльма Карро, которой, как мы помним, романист иногда поручал на его письма отвечать за себя. В те дни Зюльма находилась в трауре (у неё умер один из родственников), отсюда и чёрный цвет сургуча. Но кто об этом мог знать в Верховне?

Голова Эвелины идёт кругом. Это что же получается: не она, а именно француз затеял подленькую интригу, целью которой, скорее всего, было всего лишь посмеяться над наивной провинциалкой?! Ну не дурочка ли, а? Довериться французу?! Получается, не она – а её разыграли! Провинциалка, возомнившая о себе невесть что…

Эвелина на грани истерики. Какое из этих двух писем от г-на де Бальзака? И, вообще, писал ли он ей? Или вместо именитого романиста это сделал за десять су какой-нибудь хлыщ? А вдруг этот неизвестный бумагомаратель устроит так, что о переписке узнает Венцеслав?! Слёзы так и капают с её ресниц. Ещё… и ещё.

Всё походило на кошмарный сон. Какое-то сумасшествие, право. Хватит! Эвелина старается взять себя в руки. Что делать? И как быть? Мысли разлетались, как почтовые голуби в местной голубятне. Действовать! Нужно действовать. И прямо сейчас – не завтра, не послезавтра, а именно сейчас! – написать мсье де Бальзаку письмо. И спросить – прямо (и строго!), что всё это значит? Необходимо потребовать… да, пусть объяснится. Она получила два разных письма, подписанных его именем, – какое из них настоящее?! Что происходит, господин де Бальзак?! Вы меня разыгрываете, насмехаетесь, да?! Если так – зачем юлить? Не лучше ли сказать всю правду? Иначе какая может быть дружба, пусть даже по переписке, между людьми, которые держат камень за пазухой? Для полного доверия нужны доказательства преданности, пока же всё очень-таки неопределённо и даже… подозрительно! Ответьте честно, мсье де Бальзак: с вашей стороны, уважаемый, это было просто шуткой?..

Эх, влепить бы пощёчину! Чтоб яркое пятно во всю щёку. Какое это наслаждение – унизить негодника. Только где он? То-то и оно, что в далёком Париже. Объяснений! Пусть объяснится. И Ганская отправляет во Францию очередное письмо.

* * *

Удар оказался слишком неожиданным. И его следовало немедленно парировать. В противном случае, понимал Бальзак, их переписка рисковала прерваться, по сути, даже не начавшись. И Оноре судорожно пытается исправить допущенную оплошность.

Бальзак – госпоже Ганской, январь 1833 года:

«Вы страшитесь стать предметом шутки? С чьей же стороны? Со стороны бедняги, который вчера был и завтра еще окажется жертвой своей почти женской стыдливости и застенчивости, своих верований. Вы требуете объяснить несхожесть почерка в двух полученных от меня письмах, вы полны недоверия; но у меня столько разных почерков, сколько дней в году, однако при этом я самый постоянный человек на свете. Моя переменчивость лишь следствие фантазии, я могу вообразить все что угодно и при этом останусь девственным»»{263}.

Этот «девственник» явно юлил. Да, Ганская была провинциалкой, но отнюдь не наивной глупышкой, как, возможно, полагал французский романист. И это настораживало. Даже несмотря на то что Бальзак умело заметал следы, грамотно отвлекая внимание Эвелины на второстепенное: например, он увлечённо рассказывал ей о своём новом романе «Луи Ламбер».

Впрочем, заканчивал он своё послание довольно миролюбиво, позволив себе такие строки: «Я, еще не зная вас, уже люблю, это может показаться странным, но таков естественный результат моей доселе пустой и несчастной жизни{264}.

Смело. Хотя подобные строки очень льстили самолюбию Эвелины. Тем не менее подобной самоуверенности Ганская не уставала удивляться. Ведь Оноре её совсем не знал и даже ни разу не видел! Странный он какой-то, этот мсье Бальзак…

Действительно, странный. Ну да, он, наверное, пьющий распутник, отсюда и такая экзальтированность вперемежку с неадекватностью. Объясняться в любви женщине, не представляя даже, как она выглядит… Что это – самонадеянность или глупость? Или обыкновенное нахальство?

«Она между тем использовала свои связи среди парижских поляков, чтобы побольше узнать о нём, – замечает Ф. Тайяндье. – Правду ли говорят, что Бальзак человек светский и большой вертопрах? И что там на самом деле у него было с этой маркизой де Кастри, которую он якобы безуспешно обхаживал? Она даже просила на этот счёт разъяснений у него самого. Он в чём-то признавался, оправдывался, изображал из себя человека строгого поведения, погружённого в занятия, настоящего монаха»{265}.

Насколько знала Эвелина, Оноре вёл довольно замкнутый образ жизни, много работал и почти не пил (помимо столового вина – только кофе и чай). А вся его порочность была мнимой, то есть показной, дабы не отличаться от тех повес, которые кружили рядом с ним, как осы над патокой… Он бездетен, а его немногочисленные любовные романы раз за разом заканчивались громким фиаско. (Весь Париж до сих пор судачил о его конфузном романе с маркизой де Кастри.) В то же время при всей своей занятости писатель умудрялся вести светскую жизнь; его уважали и были рады видеть в престижных парижских салонах… Ну а книги г-на де Бальзака не нуждались в рекламе – ими зачитывалась вся Европа!

Словом, больше положительного, нежели отрицательного. Поэтому, делает вывод Ганская, мсье Бальзаку стоит доверять. Следовательно – продолжить отношения.

* * *

Однажды Чужестранка сообщила, что собирается навестить Невшатель, небольшой городок в Швейцарии, «родовое гнездо» Анриетты Борель, воспитательницы её дочери.

Поездка в Швейцарию вряд ли была случайной. Скорее всего, она была тщательно спланирована двумя заговорщиками (г-жой Ганской и мадам Борель). Путешествие с выездом супружеской пары и целой свиты (гувернантка, племянницы-приживалки и несколько слуг) по самым скромным прикидкам обошлось главе семейства в копеечку. Однако, что не сделаешь ради любимой Эвочки!

«Ну разве же не прелестно сыграть такую штуку с благоверным, – посмеивается Бальзак в письме сестре Лоре, – и заставить его, покинув родную Украину, проскакать шестьсот миль, только чтобы увидеться с воздыхателем, которому – чудовищу этакому! – придется проехать всего-навсего полтораста?»{266}

И вот вся эта кавалькада в Невшателе. Поселившись в доме некоего Андрие (в «Мезон Андрие») на улице Фобур, счастливое семейство принялось наслаждаться жизнью. Больше всего, конечно, «наслаждается» Эвелина, находясь в постоянном ожидании приезда сюда именитого романиста. Переписка Ганской с Бальзаком в полном разгаре. Польке уже известно, что по прибытии в Невшатель он поселится в гостинице «Фокон» – как раз напротив дома, где обустроились Ганские.

Эвелина – Оноре: «Я очень волнуюсь, мсье Бальзак, о вас ходит столько разных слухов…»

Впрочем, всё это не больше, чем кокетство. И подобные строки ещё больше разжигают любовный пыл молодого человека.

«О моя незнакомая любовь, – строчит Бальзак Ганской. – Не бойтесь меня, не верьте ничему дурному, что обо мне говорят! Я просто ребенок, вот и все, ребенок гораздо более легкомысленный, чем вы полагаете; но зато я чист, как дитя, и люблю, как дитя… Женщина всегда была для меня мечтой, всякий раз я протягивал к ней руки, но меня ждало разочарование»{267}.

Подобные строки – всего лишь сантименты, ибо главное заключалось в другом. Как сообщает Бальзак, он появится в Невшателе инкогнито, под чужим именем; скорее, под именем маркиза д’Антраг. Ведь при имени г-на де Бальзака, пишет он, всякий насторожится; ну а маркиза д’Антрага не знает никто.

В понедельник, 19 августа 1833 года, он послал ей «Луи Ламбера», сделав в книге надпись: «Una fide»[92].

Его отъезд из Парижа также не должен был вызвать никаких подозрений. Оноре уже давно вынашивал мысль организовать нечто вроде клуба книголюбов, благодаря которому у читателей появилась бы возможность покупать книги по подписке стоимостью в один франк. При огромных тиражах замысел, по его мнению, был обречён на успех. Осталось только закупить особую (тонкую и прочную) белую бумагу, производство которой было налажено в Безансоне (совсем недалеко от Невшателя). Так что для всех Бальзак отправился именно в Безансон. Но к чёрту Безансон! Встретившись там с журналистом Шарлем де Бернаром, редактором «Journaux de Franche-Comté», оттачивавшем перо на бойких рецензиях на бальзаковские романы, писатель быстро раскланивается и, переправившись через Юрские горы, 25 сентября прибывает в «страну гор и озёр». Оказавшись в Невшателе, он селится в гостинице, близ которой остановилась его таинственная дама сердца.

Через десять лет (в феврале 1844 года) Бальзак напомнит Ганской, что испытал, когда увидел её впервые: «Ах! Вы все еще не знаете, что произошло в моем сердце, когда, очутившись в глубине двора (каждый булыжник в нем, наваленные доски, каретные сараи навсегда врезались в мою память), я увидел в окне ваше лицо!.. Все поплыло у меня перед глазами, и, заговорив с вами, я будто оцепенел, точно поток, внезапно замедливший свой неудержимый бег, чтобы затем с новой силой устремиться вперед. Оцепенение это длилось два дня. “Что она обо мне подумает?” – в страхе повторял я про себя, точно помешанный»{268}.

Дрожа от волнения, писатель отправляет на имя её гувернантки короткое письмо:

«Между часом и четырьмя я отправлюсь прогуляться по окрестностям города. Все это время я буду любоваться озером, которого совсем не знаю. Могу пробыть тут столько времени, сколько пробудете вы. Известите меня запиской, могу ли я вам писать здесь до востребования, ничего не опасаясь, ибо я страшусь причинить вам хотя бы малейшее огорчение; сообщите мне. Бога ради, как правильно пишется ваша фамилия. Тысяча поцелуев. С тех пор как я уехал из Парижа, каждое мгновение моей жизни было заполнено вами; даже любуясь долиной Травер, я думал о вас. Как очаровательна эта долина!»{269}

На следующий день, в назначенное время и в тихом месте, эти двое, наконец, встретились – молодая женщина с «соблазнительными формами» и невысокий полноватый мужчина с растрёпанными волосами. Ко всему прочему, на Ганской было тёмно-фиолетовое бархатное платье. Оноре обожал фиалки, поэтому фиолетовый цвет предпочитал всем остальным. У обоих было чувство, что они знакомы целую вечность. Чужестранка открыла своё имя.

«Она ещё прекраснее, чем я мог себе представить», – лихорадочно думал он.

«Он не так красив, зато ещё умнее, чем я ожидала», – сделала вывод Ганская.

Была осень 1833 года…

* * *

Вообще, относительно этой встречи существует множество разных подробностей. И всё же отрадно, что никто из современников Бальзака не осмелился заявить, будто в это же самое время стоял где-то рядом и из кулька поедал отменные кёнигсбергские марципаны. Кто-то считает, что муж Ганской находился рядом; кто-то – что Ева была одна.

Спорить не будем. В любом случае, в момент встречи они видели только друг друга: Он и Она. Кого-то ещё между ними (даже если он и присутствовал) эти двое просто не замечали.

Бальзак знал, где искать Чужестранку. И когда заметил даму, читавшую книгу, сразу понял: Она. Женщина тем временем неловко выронила платок (как между ними было условлено), после чего Оноре устремился навстречу. Когда писатель подошёл вплотную, сомнения отпали окончательно: в руках дамы он увидел… свой роман. Мужчина остановился и жадным взглядом впился в лицо той, которую (как уже поверил сам) давно полюбил.

Он не ошибся: эта женщина и в самом деле оказалась красавицей! Правильные черты лица, очаровательные серые глаза, чувственный рот с алыми губами… Именно такой Бальзак и представлял её себе. Правда, полька была ещё более привлекательной и, как показалось, даже сладострастной. В первый момент, глядя на Ганскую, Оноре не сразу смог вымолвить слово. Стоя напротив, он широко улыбался и внимательно вглядывался в это прекрасное женское лицо.

А что же сама Ганская? Она, безусловно, была смущена. Каким Эвелина представляла себе французского романиста? Наверное, молод, энергичен, остроумен и по-своему красив (во всяком случае привлекателен). Но кого же она увидела перед собой? Однозначно не того, кого надеялась лицезреть. Перед ней стоял невысокий, рыхлый, относительно молодой, с небольшим брюшком человек; без нескольких передних зубов, со слегка бледноватым лицом, и весь какой-то взъерошенный. Если бы не лучистые умные глаза и добрая улыбка, можно было подумать, что на этот раз перед ней реальный прощелыга-самозванец, задумавший её разыграть.

Впрочем, Ганская быстро поменяла первое впечатление о своём визави сразу после того, как тот заговорил. Правильный французский, пылкое красноречие, живость и остроумие собеседника расставило всё по местам: всё-таки перед ней был Оноре де Бальзак собственной персоной. Писатель оказался прекрасным собеседником, и вскоре дама уже активно поддерживала диалог, причём даже смеялась (что для неё было весьма нехарактерно).

И всё же Ганской Бальзак понравился, показавшись «веселым и милым, этаким Наполеоном. Это истинный ребенок. Если вы ему нравитесь, он скажет вам об этом с простодушной прямотой, свойственной детям. Если не нравитесь, он уткнется в книгу»{270}.

Очаровательный акцент собеседницы пленил Бальзака. Он никогда не думал, что слегка неправильная речь из уст привлекательной женщины может быть столь сексапильной. Вскоре Оноре узнал настоящее имя «панночки», а также хитроумную игру, затеянную г-жой Ганской с письмами. Чем больше говорила Эвелина, тем больше влюблялся в неё Оноре. Эта женщина показалась ему чрезвычайно очаровательной!

Бальзак – Лоре Сюрвиль, 12 октября 1833 года:

«Я нашел в ней все, что может польстить безмерному тщеславию животного, именуемого человеком, а ведь поэт, разумеется, наиболее тщеславная его разновидность; но почему я вдруг заговорил о тщеславии, нет, оно тут ни при чем. Я счастлив, бесконечно счастлив, как в мечтах, без всяких задних мыслей. Увы, окаянный муж все пять дней ни на мгновение не оставлял нас. Он переходил от юбки своей жены к моему жилету. К тому же Невшатель – маленький городок, где женщина, а тем более знатная чужестранка не может и шагу ступить незаметно. Я чувствовал себя, как в горниле. Не выношу, когда на моем пути помехи.

Но главное – это то, что нам двадцать семь лет, что мы на удивление хороши собой, что у нас чудесные черные волосы, нежная шелковистая кожа, какая бывает у брюнеток, что наша маленькая ручка создана для любви, что в двадцать семь лет у нас еще совсем юное, наивное сердечко, – словом, мы настоящая госпожа де Линьоль, и мы так неосмотрительны, что можем броситься на шею милому другу при посторонних. Я уж не говорю тебе о колоссальных богатствах. Какое они имеют значение, когда их владелица подлинный шедевр красоты! Я могу сравнить ее только с княгиней Бельджойозо, впрочем, она куда лучше княгини. Томный взор ее одновременно полон дивной неги и сладострастия. Я был просто пьян от любви…»{271}

Пока всё шло как по нотам. Супруг обаятельной Эвелины оказался «почти стариком», в пенсне и «пальто с меховым воротником». Знакомство с известным французским писателем виделось поляку весьма лестным. Однако он постоянно мешался под ногами. Как замечает Цвейг, этот «немногословный, несколько чудаковатый, но благовоспитанный человек… приглашает г-на Бальзака провести в своем обществе и следующий день… и не думает ревновать»{272}. Ганский даже приглашает Бальзака к себе на виллу и совершает с романистом совместные прогулки.

Как подметил Оноре, пан Ганский лет на сто был старше жены; ещё немного, размышлял он, и Эвелина могла бы оказаться «весёлой вдовушкой» с солидным приданым. Богата, умна, очаровательна, тысячи крепостных душ… А если ещё окажется вдовой… Нет, на сей раз он ни за что не упустит подобную партию. Эвелина непременно будет его!

* * *

Потом они встречались ещё. И даже съездили на остров Сен-Пьер на одном из местных озёр. Нет, между ними не случилось ничего предосудительного, хотя произошло нечто более значительное: каждый дал другому клятву верности. А ещё они договорились встретиться вновь – на сей раз в Женеве, на Рождество.

Вообще, с Эвелиной всё оказалось с точностью до наоборот в сравнении с тем, что было с маркизой де Кастри. Ганская оказалась менее кокетливой, но более конкретной. Ей претила никчемная жеманность; дама требовала единственного – надёжности отношений. После того как им удалось остаться один на один, Оноре сорвал один поцелуй… потом и второй… Наконец дама не выдержала.

– Мы так и будем? – спросила, взглянув на Бальзака, Ева.

– ???

– Поцелуи – это всё, на что вы способны, мсье Бальзак? – рассмеялась Ганская.

«Недобрая! – напишет ей потом Оноре. – Разве ты не прочла в моих взглядах, чего я жаждал? О, будь спокойна: я испытал все те желания, какие женщина стремится внушить человеку, которого любит; и если я не сказал тебе, как пламенно я мечтал, чтобы ты пришла ко мне поутру, то только потому, что обстановка у меня была для этого совсем не подходящая. Этот нелепый дом таил столько опасностей. Быть может, в другом месте все было бы возможно. Но зато в Женеве, мой обожаемый ангел, в Женеве я выкажу ради нашей любви столько ума и изобретательности, что их достанет для десяти умнейших людей»{273}.

Неужели Эвелина приняла его за неумелого мальчишку, терзался Оноре по приезде из Невшателя обратно в Безансон. (Там он вновь остановился у Шарля де Бернара.) Местный библиотекарь г-н Вейс, у которого Бальзак позавтракал, позже отметит в своём дневнике: «Господину де Бальзаку тридцать четыре года, он среднего роста, полный, с широким, почти квадратным, белым лицом, черными волосами. В нем есть что-то кокетливое, но хорошего вкуса. Он прекрасно говорит, без претензий и без конца»{274}.

Женева! «Я пересеку Юрские горы, когда они покроются снегом, и буду думать о снежно-белых плечах моей любимой».

Женева! Город, который должен был сделать Бальзака по-настоящему счастливым. Впрочем, почему лишь одного его, ловил себя на мысли влюблённый. Нас! Личная встреча скрепила отношения. Их двое – Он и Она. Пара счастливых людей. И очень скоро они обязательно воссоединяться. Сразу после того, как… Ну да, как только между ними не будет старика Ганского[93].

«Теперь нужно только: работать, работать денно и нощно! – пишет Бальзак. – Я должен завоевать в Женеве четырнадцать дней счастья – вот слова, которые, как мне кажется, выгравированы у меня в мозгу. Они вселяют в меня еще небывалое мужество».

Женева! Город ожидаемого счастья…

* * *

В Париже Бальзака ждали дела. Вместе со славой писатель начинает войну. Настоящее противостояние с кредиторами. А их не счесть. Издатели, книготорговцы, типографские «пауки» – все они требуют одного: денег. Много денег! Талант, понимает романист, помимо славы, приносит хлопоты его обладателю. Чтобы расплатиться с долгами, приходится работать не покладая рук.

Бальзак – Зюльме Карро: «Надо вам сказать, что я погружен в неимоверный труд. Я живу как заводная кукла. Ложусь в шесть или семь часов вечера, вместе с курами; в час ночи меня будят, и я работаю до восьми утра; потом сплю еще часа полтора; затем легкий завтрак, чашка крепкого кофе, и я вновь впрягаюсь в упряжку до четырех часов дня; затем у меня бывают посетители, или я сам куда-нибудь выхожу, или принимаю ванну; наконец я обедаю и ложусь спать. Такую жизнь мне придется вести целый месяц, в противном случае невыполненные обязательства поглотят меня. Доходы растут медленно, а долги неуклонно увеличиваются. Правда, ныне я уверен, что у меня будет большое состояние, но надо набраться терпения и работать еще года три…»{275}

Хороша слава! И всё же чем бы ни занимался Бальзак, его мысли постоянно заняты Евой (так теперь писатель называл Эвелину). Их переписка не прекращалась. Навязчивая мысль жениться на Ганской не давала Оноре покоя.

И всё же ему как-то фатально не везло. Оноре понимал: как писатель он обрёл небывалый успех. Книги Бальзака издавались массовыми тиражами как во Франции, так и за границей. Приятнее было другое: его сочинения не только читали – о них судачили, спорили, ссорились; из-за них… даже сходились в драках. Творчество писателя не оставляло равнодушным – оно будоражило! Сам автор с некоторых пор стал невероятно популярным.

«Сельский врач» воодушевил романиста. «Вы рассчитываете написать рассказ, – пишет Бальзак знакомому поэту, – но в конце концов идете дальше, чем собирались, как все великие умы, которые (простите мне сравнение) всегда расширяют дыру, через которую они проходят, из-за своего огромного размера»{276}. Это больше о себе. Начав с небольшого рассказа, Бальзак, увлёкшись «расширением дыры», довёл повествование до большого романа.

Здесь собрано всё: философия, религия, история. По мнению самого автора, «Сельский врач» явно удался, причём настолько, что его можно было смело выставлять на Монтионовскую премию[94]. В душе Бальзак очень надеялся на её получение. Размечтавшись, он намеревался потратить премиальные на великолепный памятник в Шиноне обожаемому им Франсуа Рабле. Столь широким жестом Оноре хотел выразить благодарный поклон своему гениальному соотечественнику.

3 сентября 1833 года роман поступает в продажу. Оставалось лишь сорвать денежный приз.

Из письма Зюльме Карро: «Вы прочтете это восхитительное творение и поймете, что было со мной. Клянусь честью, теперь я могу мирно умереть, я сделал для своей страны великую вещь. На мой взгляд, эта книга стоит больше всех принятых законов и выигранных сражений. Это – Евангелие в действии»{277}.

Тем не менее обстоятельства раз за разом ополчались против него. С премией вышла большая неприятность. «Сельский врач» озадачил критиков. Роман с их точки зрения оказался слишком сложным, противоречивым и не очень понятным. Что хотел сказать автор? Он вообще католик? И патриот ли? А как быть с нравственностью? В сочинении Бальзака тугодумы-критики столкнулись с множеством непростых вопросов. Благо все эти непризнанные «гении от литературы» были прекрасно наслышаны о гордиевом узле, который, как известно, следует разрубать.

И они «разрубили». Первую премию с минимальным перевесом присудили детской писательнице Уллиак-Тремадёр[95], написавшей нечто примитивное под названием «Маленький горбун». Решение «очкариков» оказалось для Бальзака болезненной пощёчиной.

Дочь наполеоновского генерала, пленённого русскими и отсидевшего в рижской тюрьме, Софи Уллиак-Тремадёр была одержима графоманией, а истинное призвание прозаика ей удалось проявить в рассказах для детей. И вот такой отдать Монтионовскую премию?! Бальзак негодовал! Эти академики, по-видимому, окончательно рехнулись…

Но после драки руками не машут; возмущаться можно было сколько угодно. В любом случае, премиальные на памятник Рабле просвистели мимо, оказавшись в руках переводчицы средней руки. Куда катится мир?..

* * *

Однако на этом треволнения Оноре, увы, не закончились.

Это перед г-жой Ганской Бальзак старался пустить пыль в глаза, изображая из себя этакого паиньку (чем удивил даже Эвелину). «Уже три года я живу целомудренно, как юная девушка».

На самом деле, как мы знаем, паинькой наш герой вовсе не являлся, изменяя женщинам, с которыми состоял в близких отношениях, направо и налево. Иногда распутство загоняло Оноре в настоящий тупик.

Загнало и в этот раз, сразу по приезде из Швейцарии. Вернувшись в своё уютное «гнёздышко» на улице Кассини, усталого путника вместо отдыха ожидало нечто иное, из ряда вон выходящее. Вернее – некто, по имени Мария-Луиза-Франсуаза Даминуа, она же Мария дю Френе: 28-летняя очаровательная милашка, с которой он вволю повеселился незадолго до своей швейцарской поездки. Это «наивное существо», «упавшее на него, как цветок с неба», походило на нежную кошку.

Из письма Бальзака Марии: «Имя ваше, имя той, чей портрет – лучшее украшение этого труда, да будет здесь как бы зеленой веткою благословенного букса, сорванною неведомо где, но, несомненно, освященною религией и обновляемою в неизменной свежести благочестивыми руками во хранение дома»{278}.

Строки змея-искусителя. И это ещё одна маска – маска Бальзака-соблазнителя.

Всё бы ничего, если б не одно «но»: в этот раз «цветок с неба» оказался беременным. Оноре, конечно, сильно удивлён, но отпираться, право, было как-то неприлично. Изобразив радостную мину, он чмокнул милашку в щёку и воскликнул:

– Я несказанно рад! Надеюсь, Мари, ОН наш?

– А как же! – вскричала, удивившись, женщина. – Ты разве сомневаешься?

– Ничуть, – не моргнув, соврал он. – Мне почему-то кажется, это будет маленький Оноре…

– Обещаю, – захлопала в ладоши Мари.

Однако с обещанием ничего не вышло, вернее, со второй его частью относительно «маленького Оноре». Ибо в июне 1834 года Мария дю Френе родила очаровательную дочку, получившую имя Мария-Каролина[96]. В благодарность Бальзак посвятил матери своего ребёнка новый роман «Евгения Гранде» («Eugénie Grandet»), на первой странице которого написано: «Марии». Ну а сама героиня романа, как отмечали современники, по описанию очень походила на ту, с которой у Оноре когда-то была страстная связь, закончившаяся рождением дочери, от которой, к слову, отец никогда не отказывался.

* * *

Между тем неприятности сыпались одна за другой. Издание книг требовало терпения и выносливости, а «партнёры», как уже говорилось, раз за разом вставляли палки в колёса.

В июле 1833 года издатель Луи Мам начинает против Бальзака судебный процесс, требуя за задержку рукописи «Сельского врача» денежного возмещения в размере 3000 франков. Правда оказалась на стороне истца, по причине чего романист очень рассердился, открыто назвав издателя «палачом, требовавшем своего фунта мяса». После того как «мясом» пришлось пожертвовать, путь сотрудничества с «мелкотравчатыми» издателями (этими «безжалостными палачами»!) был отрезан; отныне Бальзак делает ставку на крупных книгоиздателей, занятых серийными проектами, к коим в первую очередь относилось предприятие мадам Беше.

Недовольство Бальзаком выражал и другой издатель, Шарль Гослен. «Вы, мсье, – кипел Гослен, – когда имеете дело с издателями, трактуете законы, как вам заблагорассудится, так сказать, создали свой кодекс законов! А поскольку я знаком лишь с обычным кодексом, ваш я принимать во внимание отказываюсь. Я стыжусь своего невежества!»{279}

Вдовушка Беше как предприниматель оказалась достаточно оборотистой. Так, для второго тома «Сцен провинциальной жизни» госпожа Беше попросила Бальзака срочно дописать хотя бы ещё страниц восемьдесят. Каких-то восемьдесят страниц для Оноре – почти ничего, лёгкая разминка. За одну ночь(!) писатель, облачившись в свой монашеский балахон и приняв добрую порцию крепчайшего кофе, написал небольшую повесть «Прославленный Годиссар» («L’Illustre Gaudissart»). На сей раз он рассказал о некоем коммивояжёре, ставшем своего рода слепком из всех тех персонажей-торговцев, которых Оноре в большом количестве поставлял на страницы «La Mode» и «La Caricature».

Тем не менее герой этой повести получился настолько живым и востребованным, что очень быстро полюбился читателям. С лёгкой руки вдовы Беше и благодаря таланту блистательного романиста мир получил очередной литературный шедевр.

Интересно, что «Прославленного Годиссара» Бальзак посвятил… маркизе де Кастри. Да-да, той самой «жестокосердной» даме, по собственной инициативе закрутившей с Оноре шашни, а потом посмеявшейся над ним. Но времена изменились, Бальзак вновь на коне. После возвращения из Невшателя он сильно преобразился: стал весел, энергичен и полон творческих сил. Эвелина Ганская оказалась для романиста жизненным тоником. Ведь эта полька – истинная «un bel pezzo di carme»[97] (С. Цвейг) – открыто ответила ему «да», намекнув, что поцелуи – всего лишь невинное начало их отношений, которые, кто знает, возможно, очень скоро перерастут в нечто большее. Ганский! Как Оноре ненавидел его! Старик, будто осьминог, опутал чистую душу Эвелины деньгами. Он словно кость в горле между ним и Евой.

Так вот, одухотворённый новыми любовными отношениями, Бальзак пишет уничижительное письмо маркизе де Кастри, вложив в каждую строчку своего послания толику сарказма и осуждения. Де Кастри возмущена и расстроена.

Однако, найдя в себе силы, она, взяв перо и бумагу, строчит ответное письмо: «Какое ужасное письмо вы мне прислали! С женщиной, заслужившей его, больше не встречаются! Как не встречаются больше и с мужчиной, написавшим такое письмо! Вы причинили мне боль, и я еще должна просить прощения? Напрасно я вам пишу, от волнения я как в лихорадке. Для чего вам разбивать и без того уже разбитое сердце?»{280}

К счастью, маркиза оказалась достаточно отходчивой. Переписка сыграла свою роль, и вскоре эти двое вновь стали неплохими друзьями.

Ненависть Оноре к Ганскому исходила, помимо прочего, из того, что Бальзак переписывался не только с «очаровательной Евой», но и с её мужем, как бы это ему было невыносимо. Зная, что Венцеслав Ганский, как и его жена, питал страсть к коллекционированию автографов знаменитостей, Оноре доставляет пану огромную радость, отослав тому автограф Россини, одновременно испросив разрешения преподнести его дражайшей супруге рукопись «Евгении Гранде». Впрочем, последний акт вежливости являлся не чем иным, как ловкой «спецоперацией» любовников, ибо на обратной стороне титульного листа Бальзак вывел карандашом малюсенькую циферку, дав понять Еве, какого числа намерен прибыть в Женеву. Игра удаётся. Ганский от француза в восторге, что на руку обеим заговорщицам (Евы и мадам Борель), свившим «гнездо измены» буквально под боком хозяина.

Тем не менее в строках «официальной» переписки с г-жой Ганской следовало соблюдать строгую конспирацию. В своих письмах Бальзак интересуется делами членов семьи, в том числе её супруга; к Эвелине Оноре обращается исключительно на «вы», пытаясь сохранить вежливо-холодный тон.

«Соблаговолите, сударыня, передать вашему супругу мои уверения в самых теплых чувствах и в том, что я неизменно о нем вспоминаю; поцелуйте за меня в лоб мадемуазель Анну и примите заверения в моем самом почтительном уважении»{281}.

В одном из посланий Оноре даёт понять, что на несколько недель приедет в Женеву, надеясь там провести время с «очаровательным семейством».

Тем временем Бальзак по-прежнему пашет как вол.

Из письма сестре Лоре: «Дело с “Этюдами о нравах” на полном ходу; тридцать три тысячи франков по авторскому праву за переиздания заткнут большие дыры. Когда эта часть долгов будет оплачена, отправлюсь в Женеву за вознаграждением. Итак, горизонт начинает проясняться. Я снова начал трудовую жизнь. Ложусь в шесть, сразу после обеда. Потом животное переваривает пищу и спит до полуночи. Огюст приносит мне чашечку кофе, после которого голова работает бесперебойно до полудня. Бегу в типографию отнести рукопись и забрать гранки, чтобы заставить животное двигаться, а оно клюет носом на ходу. По двенадцать часов водишь черным по белому, сестричка, и за месяц такого существования набирается немало сделанной работы. Бедное перо! Ему бы надо быть алмазным, чтобы не снашиваться от таких трудов. Умножить славу хозяина по немецким рецептам, дать ему со всеми расквитаться, а потом в один прекрасный день доставить ему отдых на склоне холма – вот его задача»{282}.

Бедное перо. Бедный Бальзак. Когда же отдых?..

* * *

Все последние месяцы Бальзак жил в ожидании праздника, который должен был случиться в декабре. Праздник – это встреча с Евой в Женеве. Ганская уже знает (через тайную карандашную циферку в книге) точную дату его приезда. А он… едва сдерживается. И в преддверии часа «Х» со скоростью пули мчится в сторону швейцарской границы.

24 декабря 1833 года – тот самый час икс. В этот день Бальзак в Женеве. В его душе, несмотря на декабрь, «цветёт сирень»; каждая клеточка молодого тела дрожит в жарком нетерпении, взывая о единственном: когда? Когда наконец он встретится с Евой?!

Женева встречает приятным сюрпризом. В гостинице, где он остановился («Maison del Arc»)[98], Бальзак находит… перстень с запаянной прядью волос Эвелины. Это подарок от Евы на Рождество. От восторга из глаз Оноре капают слёзы.

– Милая моя, – шепчет он, надевая перстень на палец. – Обворожительная фея!..

«Люблю ли я тебя? – пишет Оноре Ганской. – Но ведь я же рядом с тобой! Мне бы хотелось встретить во время этой поездки в тысячу раз больше трудностей, испытать еще больше страданий. Но так или иначе впереди славный месяц, а быть может, и два, они по праву завоеваны нами. Целую тебя не один, а миллион раз. Я так счастлив, что, как и ты, не могу больше писать. До скорой встречи. Да, комната у меня хорошая, а перстень достоин тебя, моя любовь, он прелестен и изыскан!»{283}

Ганские живут в так называемом доме Мирабо в квартале Пре-Левек. Когда романист появляется у них, он незаметно демонстрирует Еве подаренный перстень и преподносит ей эксклюзивный кофейник и айвовое варенье (cotignac).

Все сорок дней, которые писатель будет жить в Женеве, пройдут в вежливых визитах и тайных горячих взглядах, мельком брошенных между Евой и Оноре. Приходилось блюсти марку: каждый раз Бальзак появлялся у Ганских лишь после «официальных» приглашений на имя маркиза де Бальзака. В своих письмах семейству, дабы подчеркнуть высокий статус хозяйки, он шутливо называет её супругой маршала и предводительшей (граф Ганский был предводителем дворянства на Волыни). Но это исключительно для чужих глаз; на самом деле между ними уже давно (всё через ту же гувернантку) налажена секретная переписка. И уж здесь Бальзак давал волю своему неистощимому юмору!

Из письма Бальзака Ганской: «Ее Ржевускому величеству госпоже Ганской в Женеву: Обожаемая повелительница, ваше спящее величество, гордая королева Павловска и окрестностей, владычица сердец, роза Запада, звезда Севера и прочая… и прочая… фея льип!» (Бальзак имел привычку подшучивать над произношением Ганской слова «липы», которое та выговаривала как «льипы»{284}.) Причём подписывается Бальзак довольно оригинально: «смиренный мужик Онорешка».

Ганской удаётся несколько раз тайком пробраться в гостиничный номер Оноре. Их встречи проходят в атмосфере строгой секретности: ревнивый супруг Эвелины, кажется, присутствует везде – в доме, на прогулках, в парке.

Все сорок дней – в постоянном ожидании встречи. Тайного свидания. Бальзак будто в горячке. Они должны – нет, просто обязаны! – быть вместе. Ева должна стать его женой. Ведь он и она любят друг друга – и это главное!

Но пока приходится следовать обрыдевшим правилам этикета: чопорные рауты, лицемерные улыбки, дежурные поклоны… И постоянно между ним и Евой этот суетливый пан Ганский. Будто нарочно, он ни на шаг не отходит от жены. Напыщенный гусак. О, как Оноре ненавидел этого надменного шляхтича!

Под Рождество обычно тихая Женева вдруг оживилась. Как оказалось, сюда приехал Жером Бонапарт и его подопечный – Шарль Луи Наполеон, сын Людовика Бонапарта и племянник Наполеона I, будущий французский король Наполеон III. Здесь же Ференц Лист со своей любовницей графиней д’Агу, бросившей ради венгерского красавчика супруга и малолетнюю дочь. Все толкутся, как стая надменных гусаков. Га-га-га… И это при том, что в двух шагах… чистая, светлая, нежная, любимая женщина. Пытка. Быть рядом и делать вид, будто ОНА тебе безразлична. И Ганский: туда-сюда, туда-сюда… Ведь старик совсем, а поди ж ты, и не думает умирать… Так что приходилось ждать скорого ухода неугодного муженька, что, по словам Ф. Тайяндье, «было безнравственно, как сама любовь, и смешно, как водевиль»{285}.

Первые несколько дней сильно утомили Оноре. Он хотел видеть только ЕЁ, но судьба-злодейка вынуждала общаться со всеми сразу. Улыбаться, гримасничать и вышагивать в общей толпе гусаков – в ногу и с высоко поднятой головой. Туда-сюда… туда-сюда… Лицемеры.

Пришлось поменять тактику: основное время – за письменным столом. И жить в надежде на тайную встречу. Правила этикета соблюдены: повстречался, повышагивал, погримасничал. Basta! Всё остальное – по мере необходимости. И исключительно в ожидании ЕЁ зова! Ева рядом, и он готов в любую минуту кинуться к ней. C’est la vie: жить и ждать.

И всё же Бальзак на вершине блаженства. Он всегда стремился обладать именно такой аристократкой, как Ева: красивой, умной, элегантной и чувственной. Теперь Оноре уже по-настоящему влюблён в ту, которую, казалось, искал всю жизнь. Они поклялись в вечной любви, уверовав, что ещё немного, и будут неразлучны всю жизнь. Даже пытались строить планы на будущее.

Правда, их планам кто-то настойчиво мешал – тот, кто никак в них не вписывался. Эти двое постоянно забывали об одном человеке. О пане Венцеславе Ганском…

* * *

Бальзак уже давно отвык бездарно проводить время. Даже здесь, в Женеве, он постоянно работает: с двенадцати ночи до двенадцати дня ежедневно. В компании преданных друзей – письменного стола и писчих перьев – ему вполне комфортно. Шелест бумаги и скрип пера. Шелест и скрип…

В Женеву Оноре захватил рукопись «Герцогини де Ланже», в которой рассказывал о своём неудачном романе с маркизой де Кастри. В какой-то мере это выглядело неким знаковым действом: именно в этом городе и произошёл роковой разрыв с коварной маркизой. Пишет увлечённо, с большим вдохновением, достойным человека, оскорблённого в своих самых лучших чувствах.

Всё шло неплохо, пока Бальзак, увлекшись, не совершил оплошность. Ему вдруг показалось, что Ева с радостью поддержит те уничижительные эпитеты, которыми он наделил главную героиню своего нового романа. Именно поэтому при встречах с ней Оноре раз за разом прочитывал одну главу за другой, надеясь развеселить Ганскую и найти в её лице поддержку. Но в этом и заключалась ошибка. Женщины не любят знать подробностей интимной связи своего любовника с предыдущей соперницей, это их пугает и заставляет задуматься.

Так произошло и с Ганской: она насторожилась. А вдруг этот тщеславный француз, размышляла она, случись между ними разрыв, в один прекрасный день точно так же захочет поплясать на костях их отношений? И тогда каждый жест, каждое неосторожное слово, сказанное сейчас, в будущем может обернуться против неё. Оноре слишком категоричен, делает вывод Ганская, поэтому с ним следует быть – нет, не осторожной! – но крайне аккуратной.

Для начала – освободиться от пут всякого рода обязательств. Да, они неравнодушны друг к другу… Да, их плоть требует страстного сближения… Но! Но всё это… ничего не значит.

Г-жа Ганская – брату, Генрику Ржевускому, 10 декабря 1833 года:

«Я, наконец, познакомилась с Бальзаком, и ты спросишь, испытываю ли я по-прежнему слепое восхищение или уже исцелилась от него. Вспомни, ты всегда пророчествовал, что он будет есть с ножа и сморкаться в салфетку. Правда, второго из этих преступлений он не совершил, зато в первом действительно повинен. Конечно, это очень неприятно, и, когда он делал промахи, которые можно объяснить “дурным воспитанием”, я при случае пыталась исправить их, как если бы их, к примеру, делала Анна. Но все это только внешняя сторона. В нем есть нечто бесконечно более важное, чем хорошие или дурные манеры. Его гениальность электризует и поднимает тебя в высочайшую область духа. Его гений заставляет тебя вознестись над собой. И благодаря ему ты начинаешь понимать и постигать, чего не хватало в твоей жизни. Теперь ты снова скажешь, что я экзальтирована, но уверяю тебя, что это не так. Нет, мое восхищение никак не делает меня слепой к его недостаткам, а их немало. Но он любит меня, и я чувствую, что эта любовь самое драгоценное из всего, чем я когда-либо обладала. И если сейчас мы должны будем расстаться навеки, она будет гореть вечным факелом перед моими ослепленными глазами, перед бедными моими глазами, которые так устают, когда я думаю обо всем убожестве и мелочности тех людей и того мира, которые меня окружают»{286}.

Итак, рассуждает Ганская, всё не так просто. Она замужем; причём её супруг знатен и уважаем, который, будучи у себя на родине предводителем местного дворянства, всегда на виду. Пан Ганский богат, заботлив, умён и тщеславен. И он – родной отец её дочери. Изменить ему – публично оскорбить и унизить. Кем после этого будет выглядеть сама Ганская? Убежать с «нищим» романистом? Куда?! Зачем?! А где жить?! На какие средства, если Бальзак гол как сокол? А как же дочь Анна?! Нет-нет, она не такая дурочка, чтобы поддаться авантюре…

Так что без всяких обязательств, мсье Бальзак. По крайней мере – пока. Пока рядом муж. А если что-то и будет, то только потом. Когда не будет Ганского. Да и то при условии, что Оноре сохранит к ней свои чувства и будет готов начать всё с чистого листа…

Именно об этом, судя по всему, достаточно откровенно и поведала Бальзаку Эвелина в одну из встреч, раскрыв себя такой, каковой она была на самом деле: расчётливой, продуманной и никогда не терявшей головы. Словом, вполне заурядной провинциалкой. Последует ли она за ним в Париж? Нет. Оставит ли она постылого мужа, а с ним и малолетнюю дочь? Нет. Развестись? Нет. Просто убежать, бросив всё? Нет. Готова ли противопоставить достойной жизни в глуши прозябание в парижском квартале? Конечно, нет. Променять общественное уважение на свист и улюлюканье? Нет, нет и нет!

Ф. Тайяндье: «…Вызывает удивление сама их любовная история, пережитая в основном в письмах. Она длилась 19 лет, в течение которых они встретились не более пяти или шести раз, и промежутки между встречами составляли иногда до семи лет. Что это за любовь, которая обходится без физического присутствия, без моментов близости в продолжение семи лет? И всё же в этой истории было что-то, что устраивало обоих. Их связь была чем-то вроде душевного дополнения к их повседневной жизни – дополнения наполовину фиктивного, тогда как реальная жизнь шла своим чередом. К тому же отношение Бальзака к любви вообще было двойственным. С одной стороны, он загорался страстью в своих тщетных поисках идеальной женщины, но при этом как мужчина всегда был не прочь испытать какое-нибудь лёгкое приключение. По-видимому, в отношении любви у него не было никаких иллюзий, как будто романист и мужчина были в нём каждый сам по себе»{287}.

Оставалось единственное: греховная связь. Всё прочее – пусть будет как есть. На этом, пожалуй, следовало остановиться.

* * *

Январь заканчивался. На 23-е число Бальзака приглашают к графине Марии Потоцкой[99], одной из многочисленных кузин Эвелины Ганской. Графиня красива, богата, влиятельна. Она обещала, что на вечере будет «ангел эмиграции» Клаудина Потоцкая[100], помогавшая разбитым варшавским повстанцам. Оноре во всём этом разбирался мало: Ганские, Потоцкие, какие-то поляки… Но Эвелина настояла, чтобы он обязательно явился. Пришлось согласиться, хотя все эти напыщенные «гусаки» уже изрядно надоели.

Накануне «вечеринки» у Потоцких между Бальзаком и Ганской произошла небольшая ссора, по причине чего Оноре явился к полякам темнее тучи. А тут ещё Ева, которая, дабы не ударить перед соотечественниками лицом в грязь, постоянно одёргивала его не делать то-то, поздороваться с теми-то и прочее. Романист едва не вспылил и в конце концов надулся, намереваясь побыть немного и поскорее ретироваться. Графиня Потоцкая, видя такое дело, решила исправить ситуацию и, подхватив Бальзака под руку, отвлекла его светскими разговорами.

Маневр удался. Вскоре Бальзак, забыв обо всём, уже с увлечением рассказывал о парижской жизни, о чём его попросила графиня. Открыв в лице писателя отменного рассказчика, поляки с увлечением внимали французскому гостю. Они весело щебетали, много смеялись, и каждый пытался заговорить с романистом. Было видно, что Бальзак покорил их. К концу вечера Ганская, став улыбчивой, окончательно успокоилась; инцидент между Оноре и Евой был исчерпан.

Тем не менее ссора с Эвелиной вывела Бальзака из привычного состояния: на следующий день он сообщил, что болен и не встаёт с постели. К вечеру в «Maison del Arc» явились сама Ганская и её муж: пришли справиться о здоровье «маркиза де Бальзака». Увидев Еву, Оноре настолько приободрился, что, казалось, совсем забыл о причине появления в гостинице супружеской четы.

– Странно, – пробурчал по возвращении, обращаясь к жене, Ганский. – Мне показалось, дорогая, что у господина де Бальзака нет никаких признаков болезни, у него просто хандра! Что скажешь, милая? – посмотрел он на Эвелину.

– Трудно понять этих французов, – парировала та. – А господин де Бальзак ещё и писатель. Французский романист – о, это целый неведомый мир! Кто знает, а вдруг… Cherchez la femme?

– Cherchez la femme? – удивился Ганский и непонимающе посмотрел на жену.

Эвелина улыбнулась и вдруг почувствовала, как краснота предательски заливает её лицо…

Бальзак дописывал последние страницы «Герцогини де Ланже». Странно, казалось, что на этих исписанных листочках он выместил маркизе де Кастри всё – свой нервный срыв, чудовищное унижение и даже позор. И в то же время явственно ощущал, как продолжал ненавидеть эту женщину. Подлость (с его точки зрения, маркиза поступила подло!) должна быть наказана. И в моменты подобных переживаний он вновь брался за перо и начинал безостановочно писать…

В этот раз Эвелина явилась к нему почти неожиданно. По крайней мере, её появление в гостинице застало Оноре врасплох. С головой уйдя в писанину, он, по обыкновению, забыл обо всём. И вдруг… Скрипнула дверь, лёгкие шаги… Оноре резко оборачивается: Ева!

Она явилась, упав на грудь волшебной феей! Вся такая влекущая, необыкновенно красивая и пышущая ароматом чего-то запретного и желанного. Ганская была необыкновенно нежна, податлива и ласкова как никогда. С первых её шагов стало понятно: в этот раз Ева явилась для любви. Дрожа от волнения и возбуждения, оба бросаются друг другу в объятия.

В предыдущие их встречи Эвелине удавалось удерживать ситуацию под контролем; они много разговаривали, шутили и целовались. Главное же, с каждым новым визитом Ганская подавала своему интимному другу всё больше и больше надежд стать ещё ближе, доводя того почти до исступления. Судя по всему, во время одной из таких встреч Ганская однозначно обнадёжила француза.

«Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя, это просто безумие: стоит мне только о чем-нибудь подумать, как ты встаешь перед моим мысленным взором! – обращается Бальзак к Ганской в одном из писем. – Я могу мечтать лишь о тебе. Независимо от моей воли воображение уносит меня к тебе. Я обнимаю тебя, прижимаю к своей груди, лобзаю, ласкаю, и волна нежности затопляет меня!.. О моя возлюбленная Ева, послушай, что я хочу тебе рассказать. Я бережно подобрал твою визитную карточку, теперь она тут, передо мной, и я беседую с тобою, словно ты все еще здесь. Ты встаешь перед моими глазами такой, какой была вчера: прекрасной, божественно прекрасной…»{288}

Этот визит должен был стать их подлинным любовным свиданием. Поэтому они целуются и целуются… От Евы исходит аромат дорогих французских духов, отчего его влечёт к ней ещё больше, заставляя сжимать в объятиях крепче и крепче. Даже если бы Ева сейчас сказала, что ей пора уходить, он бы уже не позволил. Рубикон перейдён, и он чувствовал: в этот раз Эвелина останется. Ведь она для этого сюда и пришла.

Впрочем, долго сопротивляться у Ганской уже не было ни сил, ни терпения, ни времени. Разговоры, каламбуры, смех – всё это уже не могло сдержать истинного желания. Очень быстро Оноре понял, что крепость, открыв ворота, готова сдаться. Об этом говорили глаза влюблённой женщины, её полураскрытые влажные губы и даже лёгкое постанывание… Всё говорило о желании. Тянуть время было невозможно. Молодая страсть взяла верх. Свершилось то, о чём они так долго мечтали все эти месяцы.

Календарь на стене показывал 26 января 1834 года…

Бальзак будет оставаться в Женеве до конца января, пока не закончит «Герцогиню де Ланже». На последней странице романа он припишет: «Женева, Пре-Левек, 26 января 1834 г.».

Оноре знал за собой одну особенность: он был подвластен нумерологии, в которую безоговорочно верил. В этот раз он решил оставить для истории важную для него дату – 26 января. В этот день Ева стала его.

«Любовь моя, моя возлюбленная, твои ласки подарили мне новую жизнь…»

В начале февраля наступила пора отправляться в Париж. Бальзак пребывал в прекрасном расположении духа: он уезжал победителем.

Ну а Ганские преспокойно поехали дальше – в намеченное ранее турне по Европе. Вена, Зальцбург, Италия… Стая гусака Ганского, посмеивался Оноре, встав на крыло, потянулась на юг…

* * *

После возвращения из Швейцарии в феврале 1834 года Бальзак вновь за рабочим столом. Ещё до Женевы он лихорадочно работал над «Серафитой» («Séraphîta»), в которой хотел отразить свои любовные чувства к Эвелине. Писалось нелегко, хотя и быстро. Оноре раз за разом рвал листы рукописи и переписывал их заново. Сюжет романа напоминал Вальтера Скотта: северная земля (Норвегия), конец XVIII века, встреча некоего барона с ангелоподобной красавицей… И вновь мистика, переплетённая с религией, поиском истины и верного пути…

Поездка в Женеву прервала работу над «Серафитой», которая оказалась заслонена «Герцогиней де Ланже». Но вот «Герцогиня» закончена, Бальзак возвращается из Швейцарии и вновь садится за продолжение мистического романа. В перерывах – та же беготня с рукописями, работа по ночам, слоновьи порции кофе…

«Вот уже почти двадцать дней, – пишет Бальзак Ганской, – я по двенадцать часов работаю над “Серафитой”. Но никого это не волнует, впрочем, никто и не должен видеть процесс работы, только ее результат…»{289}

И всё же он изменился, и даже очень. На самом деле, из Женевы вернулся совсем другой человек. Влюблённый и счастливый. Он добился-таки своего. Ева – его!

Теперь в кабинете Бальзака всё напоминает о Ганской: кольцо, тайно подаренное ему в Женеве и ставшее его счастливым талисманом (и в этом он ничуть не сомневался!); письма Евы к нему, наполненные нежностью и любовью. Позднее среди этих вещей появится томик рукописи «Серафиты», переплетённый лоскутом её серого платья (держа в руках эту книгу, он словно возвращал тот миг их первой ночи, когда Ева скинула с плеч именно это платье). Один взгляд на всё это заставлял тут же приниматься за очередное послание к любимой.

Из письма Бальзака Ганской: «…Глупышка, через десять лет тебе будет тридцать семь, а мне сорок пять; люди в этом возрасте вполне могут любить, соединяться браком, целую вечность обожать друг друга. Так вот, мой благородный друг, милая моя Ева, гоните сомнения прочь, вы мне это обещали. Любите и верьте. Ведь “Серафита” – это мы оба. Расправим же свои крылья в едином порыве; будем любить друг друга с одинаковой силой»{290}.

В первых числах декабря 1835 года в «Серафите» будет поставлена последняя точка, и автор отправляет рукопись Ганской. Но ещё до этого, в июне-июле, он публикует роман частями в «Revue de Paris» – новом парижском журнале, основанным в 1829 году Луи Дезире Вероном[101]. Каково же было удивление компаньонов, когда уже в августе Бальзак потребовал вместо «Серафиты» начать публиковать другой его роман – «Отец Горио». Другой – так другой. Правда, редколлегии журнала пришлось оправдываться перед разочарованными читателями, заявив, что роман «Отец Горио» «послужит своего рода компенсацией за затянувшееся ожидание “Серафиты”, окончание которой будет опубликовано в будущей книжке журнала»{291}.

Но всё это случится несколько позже. А пока, вернувшись в Париж, Бальзак с головой в работе. Радостью, которая так и трепещет в его груди, он может поделиться только с самым близким человеком – своей сестрой. Оноре описывает ей «прекрасную графиню», от которой он буквально без ума.

А заодно… подкладывает некую бомбу, рассказав о том, что за это время, оказывается, стал отцом: «…Другая тайна, которую я хочу тебе поведать, заключается в том, что я стал отцом и отныне несу ответственность за сладчайшее существо, невиннейшее создание, которое когда-либо падало с неба, как цветок. Она приходит навещать меня тайно, не прося меня ни писать, ни заботиться о ней, и говорит: “Люби меня год, а я буду любить тебя всю жизнь!”…»{292}

Можно представить, что испытала сестрица при чтении этих строк – наверняка похолодела. Оноре явно повторял ошибки своего почившего батюшки Бернара-Франсуа. Причём брат упорно отказывался называть имени женщины, сделавшей его отцом.

Чем всё закончится – не знал никто.

Новая ответная любовь окрылила Оноре.

Впрочем, на то были веские причины. Во-первых, связь с Эвелиной Ганской, несмотря на то, что она была замужем, оказалась нечто бо́льшим, чем просто случайные отношения. Эта любовь, как они оба надеялись, должна была иметь продолжение и закончиться брачным союзом. А клятва, данная друг другу, окрыляла их тайными надеждами. Ну и во-вторых, добившись желаемого на любовном фронте, отныне Бальзак мог полностью посвятить себя подвигам на основном фронте – литературном. И он буквально выбивается из сил.

Если взглянуть масштабнее, то за последний год он проделал поистине титаническую работу. Итак, Бальзак завершает «Герцогиню де Ланже» (1833 г.); с июня по август 1834 года (в «сто ночей») пишет «Поиски Абсолюта» («La Recherche de l’Absolu»); в октябре появляются первые наброски «Серафиты», а уже в ноябре он вплотную работает над «Отцом Горио» (закончит за сорок дней). Далее – декабрь: завершение «Драмы на берегу моря» («Un Drame au Bord de la Mer»), «Златоокой девушки»[103] («La Fille aux Yeux d’Or») и «Прощенного Мельмота» («Melmoth Réconcilié»); появляются новые главы из «Тридцатилетней женщины», а также составляются планы «Цезаря Бирото» («История величия и падения Цезаря Бирото» («Histoire de la Grandeur et de la Décadence de César Birotteau»)) и «Лилии долины» («Le Lys dans la Vallée»). Но и это не всё. Одновременно писатель перерабатывает свои старые романы – «Шуанов», «Шагреневую кожу», «Полковника Шабера». Так что работы хватает.

Ничего удивительного, что, в отличие от А. Моруа, Стефан Цвейг называет изощрённого трудягу, каковым являлся Бальзак, не Прометеем, а Сизифом. А всё потому, сообщает писатель, что, пока этот Сизиф от литературы «изо дня в день катит в гору камень своего труда», женщина, которую он любит, «в Италии переживает дни идеальной праздности».

«Помещичий караван движется от одной роскошной гостиницы к другой, – пишет Цвейг, – мадам Ганская совершает променады, фланирует и проводит дни в приятном ничегонеделании. И можно себе представить, сколь потрясающим должно было быть для этой образованной дамы, которая до сих пор никогда не пересекала границ запретной области, никогда не покидала России, увидеть наяву Венецию, Флоренцию, Неаполь. Всем, в чем отказано Бальзаку, она владеет в изобилии. У нее есть время, у нее есть радости, у нее есть деньги, и в ее письмах невозможно усмотреть даже малейшего намека на то, что ради своего великого возлюбленного она хотела бы… поспешить в его объятия»{293}.

Да, Ганская предстаёт именно такой – избалованной панной, для которой личный комфорт намного выше всего остального. Ну и, конечно, для неё много значило положение в обществе. Именно поэтому её отношения с именитым писателем – не более чем интрижка, некое самоутверждение глубокой провинциалки в собственных глазах. Взглянув глубже, обнаруживаем и нечто большее: в поведении Ганской раз за разом проявляются элементы неприкрытого эгоизма и даже издевательства. Находясь в Италии, она написала ему то ли одно, то ли всего два письма. Эвелине больше нравилось письма получать, но никак не напрягаться самой. Тем более что послания приходили от известного писателя – Бальзака! Ну и пусть, успокаивала она себя, что романист сильно занят, просиживая за письменным столом дни и ночи; если любит – пусть об этом напишет! В этом и состоял непростительный эгоизм Ганской.

Мука влюблённого усугубляется ещё и тем, что писать напрямую Еве, находящейся в Италии, пусть даже с соблюдением правил конспирации, теперь невозможно. Поэтому приходится ограничиваться официозом. То есть никаких «моя ангелочек» и «единственная»; отныне следует говорить обо всём и ни о чём. И в то же время не забывать о «маршале Украине», о мадам Борель и прочих членах семьи, до которых Бальзаку, в общем-то, нет никакого дела. И Оноре извивается анакондой. Отсюда цветастые фразы, намёки, сравнения, цель которых одна: чтобы любимая женщина смогла прочитать между строк нужные фразы («я одинок, как утёс посреди моря…»; «сижу я здесь, столь одинокий» и т. д.) – прочитать то, что не под силу остальным. Всё это Ганской чрезвычайно приятно, однако она не так проста, чтобы верить «болтовне» романиста. Потому что кое-кто (те же Потоцкие) писали из Парижа, будто Бальзак не столь уж одинок: его частенько видят в окружении то одной великосветской дамы, то другой; то в театре, то в Опере, то на прогулке по Елисейским Полям. Этот парижский денди сам себе на уме!

Но самый большой страх Эвелины – это риск оказаться скомпрометированной! Поэтому – ещё ближе к семье, к мужу, к привычно-обывательскому образу жизни. Тихий омут дороже громкого раздрая. Это девиз Евы с начала её отношений с Бальзаком и до самой кончины пана Ганского. Все эти годы для неё – это жизнь под угрозой дамоклова меча. Но она знает: опасная секира нависла над головой не без её желания.

Сколько верёвочке не виться, всё равно придёт конец. Пословица стара как мир, но вряд ли Бальзак о ней когда-нибудь слышал; а если и слышал, то явно не придавал ей должного значения. Ибо однажды серьёзно прокололся.

«Официальная» переписка с Евой Оноре сильно тяготила; хотелось писать напрямую, без всяких «маршалов», родственников и прочих приживалок. В одном из сообщений Эвелина написала, что семья скоро прибудет в Вену. Вена! Их тайная переписка прекратилась сразу после того, как Ганские, отправившись в Италию, покинули австрийскую столицу. И вот они вновь возвращаются. Следовательно, делает вывод Бальзак, писать в Вену теперь можно будет напрямую, на имя всё той же мадам Борель, не скрывая своих чувств и не опасаясь посторонних глаз (глаз пана Ганского!). Вскоре Еве летит первое письмо: «мой ангел», «моя любовь», «моё счастье»… В этом же письме Оноре сообщает, что уже 10 августа он выедет в Баден для встречи с Ганскими.

И при этом не в силах сдержать своих чувств: «Как ветер, поспешу я к тебе. Когда, не могу сказать заранее, ибо я должен сделать титанические усилия, чтобы приехать, чтобы поцеловать, наконец, божественный лоб, погладить любимые волосы»{294}.

Бальзак на взводе. Он в распрекрасном расположении духа и уже считает дни до встречи с возлюбленной. И совсем не ведает, что над головой (и не только его) сгустились грозовые тучи.

Интимное письмо к Эвелине (последующее – тоже) попадает в руки… пана Ганского. Как это произошло, сказать сложно, тем не менее произошло. Ганский читает и не верит собственным глазам: некий хлыщ чуть ли не в каждой строчке объясняется в любви… его жене! Измена супруги налицо. Багровый, как слива, он вызывает жену и задаёт ей крайне неприятные вопросы, связанные с г-ном де Бальзаком. У той, в противоположность мужу, кровь отливает от лица, однако до обморока дело не доходит (эта женщина умела держать себя в руках). С невинным видом она пытается объяснить, что совершенно не понимает, о чём идёт речь. Несмотря на всю тяжесть сцены, Ганская отдаёт себе отчёт, что не должна – нет, просто не имеет права! – дать слабину и проиграть. Иначе скандал, бракоразводный процесс. И куда она с дочерью?!

Поэтому Эвелина занимает жесточайшую оборону. У неё с французом роман? Нет! Г-жа Ганская любит писателя? Боже упаси! Она уважает и любит мужа? Да, да и ещё раз да! Только мужа – и никого более! Так что, парирует Ева, «допрос с пристрастием» бессмысленен и даже оскорбителен для неё! Надув губки, она всплакнула, дав понять благоверному, что сильно оскорблена его подозрениями.

– И что теперь делать? – спрашивает жену Ганский. – Нам как-то следует отреагировать на всё это… Что скажешь, дорогая?

Эвелина молчит. В её душе полный кавардак. Реальность видится неким жутким кошмаром. Однако следовало что-то сказать. И она говорит первое, попавшееся на ум:

– Разбирайся, Венцеслав, с ним сам! А я… я тут ни при чём.

Ничего другого Ганский и не ожидал услышать. Сам так сам. В тот же вечер он пишет Бальзаку вежливо-холодное письмо, в котором предлагает (да что уж – требует!) объясниться. А заодно пояснить, что тот имел в виду, когда называл г-жу Ганскую (его законную супругу!) «дорогой белой кошечкой», «моим ангелом» и прочими непотребными словами. «Я жду, милостивый государь», – закончил своё письмо Ганский.

Ну а Бальзак… опять в бегах. Всё опять настолько серьёзно, что он вынужден отложить долгожданную поездку в Вену: у романиста, как всегда, на это просто нет денег. Ни на дилижанс, ни на текущие расходы, ни на подарки наконец! Хотя ещё вчера прикупил великолепную трость за семьсот франков… а также дополнительно снял квартирку на рю де Батай… А уже сегодня приходится брать в долг по-крупному (выручил банкир Джеймс Ротшильд), чтобы рассчитаться за неоплаченный предыдущий, вытребованный банкиром… э-э… впрочем, его имя не столь важно.

И в этот момент приходит грозный монолог от пана Ганского, вислорогого маршала всех времён и народов. Здрастье вам, явился – не запылился: будьте добры, маркиз, объясниться! Послание от старого хрыча окончательно выводит Оноре из себя. Ещё и этот!

Однако, хочешь не хочешь, следует отвечать. И не просто дежурно кивнуть, а ещё и дать объяснение. Как там у русских, назвался груздем – полезай в кузов? И вот этот непревзойдённый фантазёр сочиняет чуть ли не басню в стиле Лафонтена о том, что он якобы решил пошутить, а потому, вспомнив историю о разных почерках, нагородил кучу всякого, заявив, что хотел предоставить г-же Ганской («честнейшему существу» и «святейшему человеку») настоящее любовное письмо – то есть как оно с литературной точки зрения должно выглядеть. Причём целых два. Два образчика любовных писем. Именно так, уверяет он, и должно выглядеть любовное послание Монтерана к Мари де Верней из его «Шуанов». Так что всё это, пишет Ганскому Бальзак, не что иное, как некая игра, не более чем. Он и г-жа Ганская просто дурачились.

Тем не менее Оноре понимает: его оправдание слишком хлипкое, необходимо что-то более весомое, некий козырь. И, как опытный шулер, он достаёт из рукава краплёный козырь и швыряет на стол. Успокойтесь, обращается он к Ганскому, ваша супруга («совершенное дитя!») в данной ситуации повела себя крайне высоконравственно, потому как после получения первого же письма (то есть ещё до того, как оба послания оказались у её мужа) тут же была вынуждена прислать «шутнику» гневный ответ.

«Вы не можете себе даже представить, – пишет Бальзак, – сколь обескуражен я был эффектом моей глупой шутки. Она ответила мне с чрезвычайной холодностью на первое из моих шуточных писем, а я написал ей еще одно!»{295}

* * *

А далее – очень интересно. Потому что, если следовать логике действий, следующими шагами Оноре должны были стать: а) сознаться в своём столь дерзком поступке; б) принести вежливое извинение в адрес пана Ганского и его супруги за принесение вольных или невольных треволнений.

Пожалуй, именно так поступил бы кто другой, но только не Бальзак, чей мозг, казалось, был сформирован исключительно для подобных инсинуаций. Итак, Оноре переходит в решительное наступление, прося Ганского… стать его сообщником! Вернее, союзником в том, чтобы успокоить г-жу Ганскую («эту целомудренную» и «чистейшую душу»), а заодно убедить, что мсье Бальзак, отправляя ей письма, не имел ничего такого, что могло бы растревожить её нежную душу. Г-жа Ганская, настаивает Бальзак, просто-напросто всё не так поняла, приняв шутливое письмо за грубую непристойность. Вообще, признаётся писатель, с его стороны всё выглядит не более чем глупая шутка; ну а Эвелина – о, она святая простота!

Впрочем, Бальзак уже разошёлся. Ему вдруг показалось, что он за написанием очередной интрижки из своего романа. Обращаясь к рогоносному супругу своей любовницы, он начинает развивать начатое контрнаступление и пишет Ганскому, что, как благородный посредник, должен вручить мадам Ганской рукопись третьего тома и напечатанную книгу своих «Этюдов о нравах». При условии, уточняет далее, если г-жа и г-н Ганские сочтут приличным принять знаки его искренней дружбы ибо в противном случае всё это должно быть сожжено! Тем более, что для него, Бальзака, и без того всё кончено! Ведь даже если г-жа Ганская и простила бы ему сию выходку, сам же он никогда не сможет себе этого простить.

«Несомненно, это моя судьба – я никогда больше не смогу увидеть ее, но я хотел бы заверить вас, как живо меня это сокрушает. У меня не так много знакомств, отмеченных душевной близостью, чтобы я мог без слез расстаться с одним из них»{296}.

Пафос велеречивой писанины невольно вызывает улыбку. Можно представить, как при прочтении данного письма кривился рот обманутого мужа: этот вёрткий француз явно принимал Ганского за простоватого шалопая, к каковым тот себя никогда не относил. Его просто водили за нос! И всё же приходилось как-то выходить из ситуации, попытавшись хотя бы сохранить лицо. Потому что наглый романист, ничтоже сумняшеся, пытался ловко маневрировать.

Что мы видим? Перед нами предстаёт новый персонаж – Бальзак-иллюзионист. Этакий ловкий перевёртыш, который пытается обратить непростую для него ситуацию в свою пользу. Но, если честно, налицо откровенная наглость. Причём со стороны нашего героя.

«Нисколько не собираясь приносить извинения супругу, – пишет С. Цвейг, – Бальзак с присущей ему поразительной ловкостью не стесняется обратиться с просьбой к обманутому мужу. Он просит разрешить ему и дальше состоять в переписке с его женой и настаивает на ничем не омраченном продолжении взаимной дружбы»²⁸⁰.

Суть происходящего понимают как сам автор письма, так и его адресат. Но неужели Ганский поверил тому, о чём писал Оноре? Вряд ли. Скорее – нет. Не следует думать, что предводитель местного дворянства был настолько наивен и глуп, что мог серьёзно отнестись ко всей этой французской галиматье. Ганский всё понял. Как понял и то, что вскрывшаяся тайная переписка между иностранцем и его супругой лишь малая верхушка айсберга. И теперь перед ним дилемма: примать правила игры или не принимать? Да или нет? To be our not to be? В любом случае, далее следовало действовать – либо сплеча, либо с осторожностью. Будучи человеком немолодым и умудрённым жизненным опытом, Ганский выбрал второе.

Безусловно, он сильно обиделся на «Эвочку», но не настолько, чтобы прогнать жену за порог. По-видимому, между супругами произошла ещё одна тяжёлая сцена, после которой окончательно расставляются точки над «i», причём уже совместно. Во-первых, случившееся не должно было повториться; а во-вторых, обоим супругам следовало принять правила игры, предложенные Бальзаком. После этого вытекало и третье: сделав вид, что супруги ничуть не обиделись на «шутника», ему следовало дать благосклонный ответ, намекнув при этом, что он окончательно прощён.

Что и было сделано. Бальзак не верит своему счастью! Прощён! Уф, проколоться на ровном месте, как мальчишке. Совершив чудовищную ошибку, Оноре едва не пустил под откос жизнь Евы. Эта мысль заставляла его терзаться больше всего. Хватит мальчишествовать, ему следует быть более осмотрительным! Жизнь не игра, а всего лишь её продолжение…

Кстати, кто такое сказал? Ну да, кажется, кто-то из литературных героев… мсье Бальзака.

* * *

Счастливые часов не наблюдают. В мае 1834 года верной «подруге дней суровых» нашего героя г-же де Берни исполнилось пятьдесят семь лет. Вполне приличный возраст для дамы, имеющей молодого любовника.

Хотя возраст и неудавшаяся семейная жизнь в те дни для Лоры не самая большая проблема: собственное здоровье и забота о детях заслонили всё остальное. Уйдя от мужа, она полностью посвятила себя уходу за дочерями и сыном. Одна из её дочерей, Лора-Александрина, рано лишилась рассудка; а 11 июля (1834 г.) умирает другая дочь, Элиза. Бедная женщина на грани отчаяния! И без того больное сердце начинает давать сбои; Лора не устаёт принимать наперстянку, но лекарства уже плохо помогают: сердечные приступы всё чаще и чаще. А всё потому, что, отправив одну дочь в психиатрическую лечебницу и схоронив другую, она один на один остаётся… с умирающим сыном. Арман тихо угасал от скоротечной легочной чахотки (туберкулёза лёгких). Он скончается через год после сестры.

В последний раз Оноре приедет в «La Boulanger» в октябре 1835 года. Встреча получится грустной. Он читал Лоре сцену смерти отца Горио, а та горько плакала: слишком много совпадений оказалось между главным героем бальзаковского романа и этой несчастной женщиной. Папашу Горио убивает презрение его дочерей; а Лора де Берни не в силах пережить трагедию своих детей.

Его роман «Лилия долины» явился прощальным поклоном Лоре де Берни. Взяв и эту свою книгу с собой, Бальзак тоже читает её любовнице, которая сильно переживает. Ведь роман заканчивается трогательной смертью духовной матери молоденького героя, мадам де Морсоф, которая как две капли воды похожа на г-жу де Берни. Правда, в отличие от своего прототипа, главная героиня перед смертю отказалась видеть друга.

Перед расставанием Лора скажет Оноре, что больше они вряд ли увидятся. Тот, сделав удивлённое лицо, улыбнётся и поцелует Лору в щёку:

– Что ты, милая, – погладит он её по голове. – Мы ещё ого-го!..

– Да нет, уже не увидимся. Я это чувствую…

Лора де Берни окажется права: они больше никогда не увидятся.

* * *

Середина тридцатых – время триумфального шествия бальзаковского «Отца Горио».

Сюжет этого романа вызревал в голове автора давно, хотя общая канва повествования, зафиксированная в его записной книжке, достаточно проста: «Славный старик – семейный пансион – шестьсот франков ренты, отказывает себе во всем ради дочерей, хотя они обе располагают пятьюдесятью тысячами франков годового дохода, – умирает, как пес»{297}.

Героем нового романа, пишет Оноре Ганской, будет человек, «для которого быть отцом то же, что для святого, для мученика быть христианином»{298}.

«Отца Горио» Бальзак начал писать ещё в Саше, причём работа продвигалась невероятно быстро. Из письма матери: «Мне надо десять дней, включая сегодняшний воскресный, чтобы завершить “Отца Горио” и “Серафиту”… Если смогу, подставлю плечо и “Цезарю Бирото”, чтобы продвинуться еще на треть… К четвергу (по-моему, это будет второе октября) я соберу для тебя посылку, в которой будет рукопись “Отца Горио”. Помни, это большая ценность, единственный экземпляр, и попроси госпожу Эвера спрятать ее в своем комоде, чтобы не потерять… это произведение прекраснее “Евгении Гранде”, по крайней мере, я им доволен больше»{299}.

«Отец Горио» получился намного глубже «Евгении Гранде» как по сюжетной линии, так и по силе характера персонажей романа. Банкир де Нусинген, его жена Дельфина (младшая дочь того самого старика Горио)… Могущественный злодей Вотрен, сказавший как-то: «Великое преступление – это порой почти поэма»… Да и сам папаша Горио – достаточно яркий герой средней социальной прослойки, правда, состарившийся, но сохранивший чувство ответственности перед собственными детьми.

Из письма Бальзака Ганской: «“Отец Горио” имеет оглушительный успех. Самые ярые мои противники склонили головы. Я покорил всех: и друзей, и завистников»{300}.

Через две недели он продолжит начатую тему: «Должен признаться вам, что написал это произведение за сорок дней и что за это время не спал и двадцати четырех часов. Но успех был необходим мне… К тому же “Отец Горио” наделал столько шума, что книг не хватает на всех, и книготорговцы записывают желающих заранее. Действительно, все это просто грандиозно»{301}.

Знаменательно, что на страницах именно этого романа впервые появляется Эжен де Растиньяк – возможно, самый колоритный персонаж из всех, выпорхнувших из-под пера Оноре де Бальзака. Тот самый Растиньяк, бросивший с высоты кладбища Пер-Лашез вызов Парижу: «Ну что, а теперь кто победит: ты или я?..» Тот самый, который по воле автора формулирует своё жизненное кредо, становясь вероломным циником и неисправимым честолюбцем. Продолжительная связь героя с Дельфиной де Нусинген заканчивается тем, что он женится… на её дочери.

«…“Отец Горио”, – отмечает Ф. Тайяндье, – это великий роман о Париже, городе сокровенных драм, тайного самопожертвования, неведомой людской низости. Это книга о шелудивом Париже студенческих кварталов и престижном Сен-Жерменском предместье, об оживлённом деловом Шоссе-д’Антен с его нуворишами, где элегантные красивые дамы спешат от любовников к ростовщикам… Гениальность автора проявилась здесь в умении придумать такую интригу, которая страница за страницей ведёт читателя сверху вниз – от богатства и роскоши к бедности и нужде, от блеска салонов, изысканных ужинов к столу мамаши Воке, от банкира Нусингена, купающегося в золоте и окружённого гризетками, до беглого каторжника Вотрена»{302}.

Новый роман Бальзака получился во многом философским. В то же время он сугубо социальный. Его содержание – словно перепаханная пашня. Вывернутая земля олицетворяет не внешнюю красоту луга с его сочной зелёной травой, пахучими цветами и разноцветными стрекозами, а всё то, что кроется там, где не видно: в недрах жирного чернозёма. Хорошее и плохое, чистое и грязное, полезное и вредное – всё что есть. Ибо луг и чернозём – это части единого целого; другое дело, что зачастую о чём-либо (или о ком-либо) приходится судить лишь по внешнему виду, но никак не по истинному содержанию целого. Так и с человеческим социумом, который Бальзаку удалось буквально перепахать, вывернув наружу всё доселе невидимое.

«…“Отец Горио”, – пишет Бальзак Ганской, – всем моим книгам книга!»

Однако недоброжелатели не дремлют. «Волки», казалось, только того и ждали, чтобы броситься на свежее «мясо». Первой на новый роман Бальзака накинулась «La Mode»; вслед за ней дали о себе знать остальные.

«Что за мир! Что за общество! – восклицает «Le Courrier français». – Какая карикатура на отцовское чувство! Какие отвратительные нравы! Какие цинические картины! Сколько распутных женщин!»{303}

И вновь всё то же: волки воют – караван идёт. «Отец Горио» ознаменовался громкой победой. То был фурор.

* * *

Вообще, «Отец Горио», если взглянуть глубже, явился неким продолжением определённой линии, начатой Бальзаком в другой своей работе – «Златоокой девушке». Законченная в 1835 году и ставшая эпизодом «Истории тринадцати», повесть тем не менее сыграет важную роль во всём творчестве Бальзака. Прежде всего потому, что она своего рода глубокое эссе о Париже – городе, который Оноре манил, чаровал и одновременно пугал.

Главный герой повести – молодой Анри де Марсе, побочный сын лорда Дэдли, с которым читатель не раз встретится на страницах других произведений автора. По отношению к женщинам он холоден, равнодушен и неприступен. Правда, до тех пор, пока не встретил некую «девушку с золотыми глазами», Пахиту Вальдес, которая гордеца покорила. Однако, став его любовницей, девушка признается, что влюблена не только в Анри, но и… Впрочем, целью моего повествования не является краткое изложение всех бальзаковских сочинений, которые не поддаются подсчёту.

Так вот, о Париже. Как уже было сказано, писатель частенько называл его загадочной пустыней. Не приходится сомневаться, что, рассказывая о так называемых парижских кругах, он писал их под впечатлением дантовых кругов ада. Правда, у Бальзака этих самых социальных кругов всего лишь пять. В любом случае, «Златоокая девушка» задала направление дальнейшему движению.

Первый круг, пишет А. Моруа, представляет собой «мир неимущих: это рабочий, пролетарий, мелкий лавочник». «Затем следует второй круг, – продолжает Моруа, – те, у кого уже есть кое-что за душой: это оптовые торговцы, чиновники, клерки – словом, буржуа. Что нужно буржуа? “Тесак национальной гвардии, к обеду – неизменное мясо с овощами, законным образом сколоченный капиталец, чтобы обеспечить себя на старости лет, и приличное место на кладбище Пер-Лашез”. Третий круг этого ада, “который когда-нибудь, вероятно, обретет своего Данте”, составляют стряпчие, адвокаты, врачи, нотариусы – все исповедники этого общества, испытывающие к нему презрение. Четвертый круг – люди искусства; лица их поражают своим изможденным, хотя и благородным видом, здесь соперничество и клевета убивают таланты. Наконец, пятый круг – аристократия, владетельная знать, благоухающие, золоченые гостиные, мир богатый, праздный, обеспеченный. Тут все нереально. Под личиной учтивости скрывается упорное презрение. Здесь царят тщеславие и скука. Пустое существование превращает лица в безжизненные маски, в обычную “физиономию богача, искаженную гримасой бессилия, освещенную отблеском золота, утратившую признаки мысли”…»{304}

«Бальзаковский Париж, – утверждает Пьер Сиприо, – реальный город, в котором живут и действуют реальные люди. Даже их имена внушают доверие… В 1835 году каждый парижанин понимал, что, говоря о портном, имели в виду Бюиссона, а о враче – Дюпюитрана. Мороженое всегда заказывали у Тортони, обувь – у Пине, бронзу – у Деньера, ювелирные украшения – у Кристофля, книги – у Мама. Ротшильды всегда жили на улице Ля Файет, Вендели – в Бриэй, а Шнайдеры – в Крезо. Герои Бальзака – зачастую настоящие двойники реально существовавших людей, и в целом ряде случаев исследователям его творчества удалось установить прототипы»{305}.

Впрочем, не забывал Бальзак и о вполне конкретных людях – своих друзьях.

А. Труайя: «Он по-королевски принимал своих друзей, лишь из желания поразить их и потешить себя. Жюль Сандо вспоминал обед, который Бальзак устроил первого ноября 1834 года для пятерых “тигров” из “дьявольской ложи” Оперы. Пришел и Шарль Нодье, и Россини со своей любовницей. Еда была отменной: молодой лосось, курятина, мороженое, сухие вина. Золотых дел мастер Лекуэнт предоставил по этому случаю пять серебряных блюд, три дюжины столовых приборов, лопаточку для рыбы – настоящую жемчужину. Все эти чудесные вещи закончили свою жизнь в ломбарде. Вероятно, стремление к роскоши у писателя объяснялось необходимостью продемонстрировать свой успех»{306}.

Однажды Бальзака посетил князь Альфред Шенбург, чрезвычайный посланник, который приехал в Париж, чтобы сообщить Луи-Филиппу о восшествии на австрийский престол императора Фердинанда I. Князь был принят писателем на улице Батай; они долго беседовали, хорошо отобедали, пили знаменитый бальзаковский кофе. Перед отъездом из Франции Оноре вручил австрийцу рукопись «Златоокой девушки» для передачи её Еве Ганской.

Ева, Ева… Оноре постоянно думал о ней.

* * *

Марсель Пруст однажды заметит, что гениальная мысль перемещать свои персонажи из одних произведений в другие стала не изобретением, а настоящим открытием Бальзака. Тем самым, продолжал Пруст, Бальзак «прибавил к своему творческому наследию последний, но самый великолепный мазок».

Согласимся: «перемещение персонажей» – самое что ни на есть открытие! Создавая свой невидимый мир, Бальзак почти не заметил, как однажды проснулся «отцом гигантской семьи». Знакомясь с романами писателя, читатель с интересом обнаруживает, что в его голове постепенно складываются «биографии» Эжена де Растиньяка, Люсьена де Рюбампре, доктора Ораса Бьяншона, банкира де Нусингена, Максима де Трай, Поля де Манервиля, Анри де Марсе и прочих… Эти персонажи странным образом перебегают из одной бальзаковской книги в другую, удивляя и одновременно радуя почитателей автора[104].

А. Моруа: «Автору и прежде случалось заимствовать имя или характер из своих предыдущих книг. Отныне этот прием возводится в систему. У Бальзака будут свои врачи (Бьяншон, Деплен); свои сыщики (Корантен, Перад); свои адвокаты (Дервиль, Дерош); свои финансисты (Нусинген, братья Келлер); свои ростовщики (Гобсек, Пальма, Бидо, по прозвищу Жигонне). Госпожа де Ресто? Она уже знакома нам по “Гобсеку”. Растиньяк? Он уже появлялся в “Шагреневой коже”, правда, там он был только именем, только силуэтом; мы еще не раз встретимся с ним на протяжении его карьеры, он изменится, и это придаст нарисованной Бальзаком картине развитие во времени. Вотрен будет позднее зловещей тенью нависать над судьбою Люсьена де Рюбампре, как он прежде нависал над судьбою Растиньяка…

Отныне мир, созданный воображением Бальзака, будет казаться ему более незыблемым, чем реальный мир, в котором он живет; он будет рассказывать новости о населяющих его людях, как рассказывают о тех, кто и в самом деле живет на земле…»{307}

Как утверждал Артур Конан Дойль, «он никогда не пытался читать Бальзака, потому что не знал, с чего начать»{308}. Трудно не согласиться с мастером детектива, ведь заслуга Оноре де Бальзака ещё и в том, что каждый его роман, несмотря на периодическую повторяемость персонажей, тем не менее исключительно самостоятелен.

Правда, как позже обнаружит сам Бальзак, подобное «перебегание» иногда требовало серьёзной корректировки. Ибо, мчась за сюжетом, Оноре оставлял «мелочевку» на потом; однако до этого самого «потом» не всегда доходили руки. Как результат – присутствие «биографических» неточностей и даже ляпов.

Ну, с Растиньяком, вроде, всё нормально: во всех книгах у него голубые глаза, стройная фигура и тёмные волосы. Другое дело, что за каких-то пару-тройку лет (между «Шагреневой кожей» и «Отцом Горио») у этого персонажа сильно изменился характер, в результате чего складывается впечатление, что это совсем другой человек. Растиньяк – да не тот!

Совсем другая ситуация с Полем де Манервилем. Если помните, внешне он сильно походил на того же Анри де Марсе или Эжена де Растиньяка: де Манервиль – голубоглазый красавец-брюнет. Но в «Загородном бале» это уже белокурый денди, напоминающий отнюдь не Растиньяка, а другого персонажа – слабовольного Люсьена де Рюбампре. И причина такого перевоплощения тоже вполне понятна, ведь в этом романе Поль де Манервиль становится жертвой обстоятельств и предметом нападений со стороны других, более деспотичных, персонажей. (Судя по всему, Бальзак считал брюнетов обладателями более сильного характера.)

Ещё один герой – граф Ла Пальферин («Беатриса» («Béatrix»)). Так вот, если верить автору, он родился аккурат через три года после… смерти своего отца{309}. Похожая история происходит и с бароном де Моленкуром (родственником Поля де Манервиля), который сначала был отравлен Феррагусом, а потом в другом романе… вновь появляется рядом с Растиньяком.

Впрочем, это ничего не меняет. Герои Бальзака настолько яркие, энергичные и живые, что не оставляют сомнений в их реальном существовании. «…Одна англичанка (возможно, в поисках лекарства от лёгкого психоза), – пишет Г. Робб, – написала в Париж на адрес блестящего врача Ораса Бьяншона, который появляется, в качестве главного или второстепенного героя, в тридцати одном произведении»{310}.

Почти шестьсот персонажей Бальзака, многие из которых перешагивают из одного романа в другой, составили огромную литературную семью. Они и есть герои бессмертной «Человеческой комедии». Той самой энциклопедии человеческого бытия, в которой, как в солнечном блике, удалось сконцентрировать и отразить всю сущность людского социума того времени. Времени Оноре де Бальзака.

* * *

Пятнадцать месяцев по меркам Вселенной – сущий пустяк. Чуть больше года, почти мгновение. Но всё это – звёзды, космос, Вселенная – химеры для зануд. Бальзак жаждет земных радостей: он мечтает блаженствовать в объятиях любимой женщины.

Долгая разлука с Евой вылилась в нескончаемые пятнадцать месяцев. Нет уж, это никакое не мгновение, а… целая вечность! Но – деньги! Их вновь категорически не хватает. И только невероятный (денно и нощно!) труд может поспособствовать тому, что он отправится в Вену, где встретится с Ганской. А потому никакого отдыха, никакой расслабленности! Только письменный стол и упорная работа. Воловье рабство.

«С 1827 по 1836 год, – вспоминала Лора Сюрвиль, – мой брат сумел продержаться, только подписывая векселя, и его постоянно беспокоило истечение их срока, ибо оплачивать их он мог, лишь публикуя свои произведения, а когда эти последние завершатся, всегда было неясно. Добившись у ростовщиков принятия и учета векселей, что уже само по себе было делом нелегким, он часто вынужден бывал добиваться их переписки – дело еще более трудное, коим он мог заниматься только самолично, потому что у других ничего бы не вышло; он же очаровывал всех на свете, даже ростовщиков.

– Какая напрасная растрата духовных сил! – грустно говорил он нам, когда возвращался, разбитый усталостью, из всех этих походов, отвлекавших его от работы.

И все же он ничего не мог поделать: учет векселей у ростовщиков вместе с процентами по главным его обязательствам превращали его непотопляемый долг, как он говаривал, когда бывал в веселом расположении духа, в некое подобие снежного кома, который чем дальше катится, тем больше растет…»{311}

Месяцы летели, опадая, как сухие листья. Весной 1835 года все мысли Оноре прикованы к Вене, куда на обратном пути из Италии вернулись Ганские. Ева в австрийской столице. Однако Бальзак по макушку завален рукописями. Теперь работает над «Сценами парижской жизни» («Scènes de la vie de Parisienne») и «Лилией долины»; одновременно заканчивает «Серафиту».

«Во мне живет несколько людей: финансист; художник, борющийся против прессы и публики, – пишет он 17 апреля Зюльме Карро. – Затем художник, вступающий в борьбу с собственными произведениями и замыслами. Наконец, живет во мне и человек, исполненный страсти, он способен растянуться на ковре у ног прекрасного цветка и восторгаться его красками, вдыхать его аромат. Тут вы скажете: “Негодный Оноре!” Нет, нет, я не заслуживаю такого эпитета. Ведь я способен отказаться от всех доступных мне радостей и запереться у себя в комнате, чтобы работать…»{312}

Но Бальзак не успевает. Он ничего не успевает! И это при том, что пишет ночи напролёт, не зная отдыха и передышки. Его работа в среднем по пятнадцать-семнадцать часов в сутки! Иногда, просыпаясь, трудяга не может понять, где находится и что с ним. Дом на улице Кассини давно превращён в некую берлогу. Оноре почти не выходит на свет Божий – когда? Не забыть бы вовремя перекусить, а заодно и выспаться.

Есть ещё одно – переписка с Евой. Да-да, пишет он, совсем скоро карета примчит его в Вену. Правда, в этом месяце, пожалуй, ничего не получится – разве что в следующем, не раньше. Но проходит время, а Бальзак по-прежнему не может тронуться с места. Он не может оторваться от стола: всё пишет и пишет…

В этот раз никаких дилижансов! Подобная колымага для неудачников. А потому «маркиз де Бальзак» прибудет в Вену в собственном экипаже, украшенном фамильным гербом Бальзаков д’Антраг. И обязательно с ливрейным лакеем, который вместе с каретой обошёлся в баснословную сумму. Но что такое деньги – пшик в сравнении с престижем! Он, Оноре де Бальзак, должен выглядеть не простым обывателем и даже не слащавым денди, а самым что ни на есть уважаемым всеми маркизом. Ведь Ганские, насколько он знал, остановились в самом престижном, третьем, округе квартала дипломатической знати, где обычно селились члены королевских семей. Так что придётся соответствовать: в карете с фамильным гербом, запряжённой чистокровными рысаками, с грумом на запятках… Ну и выглядеть – как полагается человеку из высшего общества.

Когда?! Когда, настаивает Ганская, не в силах сдержать эмоций; ведь мы уже давно в Вене, но вас, г-н Бальзак, судя по всему, так и не дождёмся…

Оноре нервничает не меньше Эвелины. Но листочки-месяцы летят, а он всё медлит. Венцеслав Ганский (этот негодный старик!), не понимая, почему они так долго «зависли» в австрийской столице, уже вовсю рвётся домой. Он устал. Уже горит охотничий сезон. У пана Ганского куча дел и разных планов. А его вновь и вновь тащат куда-то в Хофбург, Шёнбрунн… Да он был там чёрт знает сколько раз! Пора, пора домой!..

Эвелина в тревоге. Она всё сделала для того, чтобы не упустить шанс. Их шанс: её и Оноре. Поэтому терпеливо доказывает благоверному, что очень желала бы остаться в Вене хотя бы до апреля…

– Этот город, милый Венцеслав, буквально омолаживает меня, – мурлычет она в ухо мужу. – Да и ты, дорогой, здесь как-то весь посвежел…

Ганский хмурит брови, но Эвочка, по-видимому, права: до апреля – так до апреля. И соглашается.

А Эвелина уже строчит в Париж: апрель! Апрель – самый крайний месяц пребывания Ганских в Вене, на который едва-едва согласился муж. Бальзак облегчённо вздыхает, но, верный своей непостоянности (Оноре никак не может закончить «Серафиту»!), умоляет Еву задержаться… хотя бы до мая. А «Серафиту» я посвящу тебе, сообщает он подруге. Ганская разрывается на части; вряд ли Оноре морочит ей голову – но раз за разом он разрушает все её планы! И Эвелине ничего не остаётся, как в который раз что-то ласково нашёптывать мужу на ушко.

Май! Дальше откладывать некуда. Вообще-то, дальше – лето.

9 мая 1835 года Бальзак наконец покидает Париж. Через неделю он планировал прибыть в Вену.

* * *

Как нежное молодое деревце не может противостоять разыгравшейся стихии, так Оноре оказался бессилен перед лицом собственного тщеславия. Тщеславие – ахиллесова пята любого гения. Слишком медленно утверждалась самодостаточность Бальзака, чтобы он смог избежать многочисленных комплексов. Писатель страдал собственной недооценённостью, вложенной в него с самого детства. По сути, теми же недостатками, которые были присущи и его покойному батюшке, вся жизнь которого была посвящена отстаиванию пресловутого дворянского «де» в своей, как ему казалось, не совсем звучной фамилии.

В Вене Бальзаку следовало учитывать одно важное обстоятельство: Ганские вели светскую жизнь. Поэтому, как он понимал, придётся встречаться со знатными лицами из высшего общества. У пана Ганского в европейском дворянском сообществе обширные связи; вообще, эти надменные поляки обожают внешний блеск и мишуру, они держатся друг за друга и, такое чувство, стараются всюду поспеть. Их суетливость бросается в глаза, но зато они многое успевают – например, заводить нужные связи. С кем ему придётся встречаться в этот раз? Те же Потоцкие: он уже успел убедиться в их влиянии в верхних эшелонах европейской власти. Поляки, с их удивительной пронырливостью, казалось, были всюду.

Ещё в январе 1834 года Бальзак обращался к графине Потоцкой с просьбой рекомендовать его другой графине – некой Терезе Аппоньи, супруге австрийского посланника в Париже Антуана де Аппоньи[105]. Потоцкая согласилась помочь, и вот уже 23 февраля «божественная Тереза» принимает писателя в своём роскошном особняке на улице Сен-Доминик, дом 107. Оноре доволен: ничто так не укрепляет собственное реноме, как нахождение в обществе избранных мира сего.

И вот теперь – теперь, когда Бальзак стал успешным и знаменитым! – следовало предпринимать очередную атаку на высший свет. Он слишком высоко взлетел, чтобы стеснительно жаться где-то у порога «их превосходительств». Довольно! Пусть радуются, что не они, а ОН снизошёл до всех этих маркизов, графов и баронов. Ведь если взглянуть глубже, именно вы, мсье Бальзак, потомок крестьян, уже давно перешагнули всех этих… всех этих шалопаев и клоунов. Но это – так, лишь мысленно, для себя. А потому – тс-с…

Так вот, почему бы ему, в самом деле, не перестать топтаться в этой самой приёмной, выпрашивая, чтобы с ним наконец считались? Графиня Потоцкая пришлась очень даже ко двору: эта полька поможет расширить его связи не только в радиусе парижского бомонда, но и за его пределами. Ничего удивительного, что встреча с «божественной Терезой» Бальзака чрезвычайно вдохновила. Вот оно, свершилось! Оноре в сильном возбуждении: сундук надежд, который он с таким трудом волочил на вершину собственного тщеславия, наконец прибыл по назначению. Мысли формировали желания, а те, в свою очередь, пусть и не быстро, претворялись в жизнь.

Правда, не на пустом месте. Под лежачий камень, как известно, вода не течёт. Чтобы дотянуться до аристократических вершин, следовало соответствовать. По крайней мере внешне. И Оноре сбился с ног. Несмотря на молодость, он выглядел достаточно «неуклюже». Предательский животик, который уже не мог скрыть самый просторный сюртук, маленький рост и щербато-беззубый рот сильно удручали, поэтому приходилось изворачиваться, компенсируя недостатки броской одеждой и атрибутами роскоши. Многие, видя разодетого «как петух» романиста, откровенно хохотали, чем вызывали у «щёголя» неподдельный гнев. Именно на этой почве у Оноре в Париже произошла серьёзная ссора с Эмилем де Жирарденом, едва не закончившаяся дуэлью. Лишь вмешательство некоего отставного капитана королевской гвардии спасло дуэлянтов от кровопролития.

Вообще, рассорившись с Жирарденом, Бальзак сильно рисковал. Все знали, что в июле 1836 года Эмиль смертельно ранил на поединке известного дуэлянта Армана Карреля, основателя газеты «Le National». Два дня спустя Каррель умрёт от ран; в день его похорон собралась десятитысячная толпа.

Впрочем, с чужим мнением Оноре никогда не считался. Появление в свете требовало немалых расходов. Он заказывает у Бюиссона богатый синий фрак с золотыми пуговицами, чёрный атласный жилет (в придачу к сотне прочих жилетов) и чёрные казимировые[106] панталоны. Как он при этом выглядел, можно только догадываться. Когда Бальзака в таком наряде увидел Эжен Делакруа, он был не в силах сдержать улыбки: ну-ну…

Но всё это меркнет в сравнении со знаменитой бальзаковской тростью. Ещё в августе 1834 года Оноре заказывает у мастера Лекуэнта дорогую трость, серебряный (с позолотой) набалдашник которой украшен бирюзой. При внимательном рассмотрении эта трость была достойна своего обладателя. Два сантиметра в диаметре, она расширялась вдвое у рукоятки; на самом видном месте выгравирован фамильный герб Бальзаков д’Антраг. Ходили слухи, что эта «палка» необыкновенно тяжела, и при необходимости можно было отбиться от грабителей. Шептались, будто внутри бальзаковской трости имелся тайник, в котором романист якобы мог хранить наличность, причём не только банкноты, но и золотые франки. Некоторые шли дальше, уверяя, будто эта трость обладала магическими свойствами, помогая романисту в трудные моменты жизни.

Появление у Бальзака этой невинной, на первый взгляд, трости не вызвало никакого фурора. Но это только поначалу. Однако потом что-то случилось, и отношение к бальзаковской трости резко поменялось. Обязательный бальзаковский атрибут неожиданно привлёк внимание не только простых обывателей, но и и тех, кто ещё вчера взирал на парижскую знаменитость и его причуды с явным предубеждением и даже высокомерием.

Например, Дельфина де Жирарден: из-под её пера выпорхнуло удивительное эссе под символическим названием «Трость господина де Бальзака». Судя по заявлениям самой Дельфины, эта «трость с бирюзой» вызвала в парижском обществе необыкновенный фурор и в немалой степени поспособствовала популяризации самого писателя, ставшего настоящей знаменитостью. С подачи газетчиков и карикатуристов трости «à la Balzac» быстро вошли в моду не только в Париже (и даже в Сен-Жерменском предместье!), но и во всей Франции. К парижским модным веяниям с большим интересом присматривались за пределами страны. Так, известный французский художник Огюст Борже впервые прочитал о «бальзаковской трости», находясь в Италии; через какое-то время он был вынужден заказать аналогичную: чтобы «точь-в-точь» как «та».

Вдова Бенжамина Констана специально пригласила романиста на чай, чтобы увидеть воочию и восхититься его «престижным талисманом, который приковывает к себе все взоры»{313}.

«Эта драгоценная трость, – пишет Бальзак в письме Ганской, – того и гляди приобретет европейскую известность»{314}. «Похоже, этой тростью заинтересуются мои биографы, – сообщает он в другом письме. – Она имела во Франции больше успеха, чем любое из моих произведений»[107].

Известный собиратель бесценных раритетов Поль Лакруа[108] не мог остаться в стороне, когда речь заходила о знаменитой трости Бальзака. Он тоже оставил несколько слов об этой «интересной вещице».

Здесь Лакруа описывает свою встречу с писателем в салоне г-жи де Жирарден: «Слушал он молча, без тени смущения, держа наподобие скипетра свою знаменитую резную трость с аллегорическим орнаментом; трость была из черного серебра с орнаментом из золота и драгоценных камней. Он никогда не оставлял эту трость в прихожей вместе со своим пальто, как обычно поступают с тростями, а расхаживал с ней повсюду, как будто это было какое-то драгоценное украшение, и, казалось, бывал польщен любопытством и изумлением, которые она неизменно вызывала. Эту действительно очень красивую трость я могу описать до мельчайших подробностей, так как являюсь теперь ее обладателем: набалдашник ее изображает три обезьяньи головы, очень тонко отлитые по эскизу Лоран-Жана, в них некоторые узнавали Бальзака, Эмиля де Жирардена и Лотур-Мезере. Картина была впечатляющая: Бальзак, важно восседающий, как король, с тростью в руке, в окружении почитателей, в салоне женщины, слывущей одной из самых умных, изысканных и элегантных аристократок»{315}.

Бальзак даже не заметил, как оказался в центре событий: он стал своеобразным эталоном моды.

* * *

И всё-таки «аристократизм» писателя явно не поспевал за его гениальностью. Смехотворное желание Бальзака оказаться среди «избранных» ни в коей мере не соответствовало социальным условностям. Всё это в немалой степени угнетало нашего честолюбца, однако он по-прежнему оставался таким, каким был на самом деле.

Вот как Эдмон Верде описывает туалет великого романиста, с которым он однажды отправился в консерваторию на вокально-инструментальный концерт:

«Темно-коричневое пальто, застегнутое до подбородка и носящее неизгладимые следы его прогулок по задворкам; черные панталоны, едва доходящие ему до лодыжек и не скрывающие ужасных синих чулок; грубые башмаки, кое-как зашнурованные на щиколотке, башмаки эти и низ панталон забрызганы грязью; на короткую толстую шею накручен вместо галстука зелено-красный шерстяной шнур; на подбородке по меньшей мере восьмидневная щетина; длинные нечесаные черные волосы свисают на широкие плечи; на голове шляпа из настоящего тонкого фетра, но поношенная, с низкой тульей и широкими полями; перчаток вовсе нет – те, что были на нем во время нашего странствия, надеть оказалось невозможно. Таково было одеяние знаменитого писателя, намеревающегося отправиться слушать восхитительную музыку в консерватории, в обществе блистательной избранной публики в великосветских туалетах!»{316}

Ну разве не чудак? Хотя тот же Верде описывает ещё более интересную картину – когда он с уже снискавшим славу и всеобщее почитание Бальзаком после консерватории отправился поужинать в самый дорогой аристократический ресторан в Пале-Рояле – кабаре Вери.

Читаем Э. Верде: «…То было меню для него одного. Я в тот момент страдал острым воспалением желудка и мог съесть только немного овощного супа и крылышко жареной курицы. Сотня остендских устриц. Дюжина бараньих котлет. Утенок с брюквой. Пара жареных куропаток. Рыба-“соль” по-нормандски. Не считая закусок и таких прихотей, как сласти, фрукты (в частности, дуайенские груши, которых он съел больше дюжины); и все это орошалось тонкими винами самых знаменитых марок. Затем последовал кофе с ликерами. И все было беспощадно уничтожено! Не осталось ни крошки, ни косточки! Окружавшие нас люди были ошеломлены. Никогда не видели они столь невероятного аппетита! Пока он ел, язык его работал своим чередом, и самые удачные словечки, самые остроумные шутки то и дело слетали с его уст. Наши соседи прекратили разговоры и начали прислушиваться…»{317}

А дальше самое пикантное. Закончив трапезу, пишет Верде, Бальзак шепнул товарищу:

– Кстати, у вас есть деньги?

Эдмон Верде потерял дар речи. Как, думал он про себя, пригласивший его отобедать в дорогой ресторан не мог расплатиться по счёту?!

– У меня при себе что-то около сорока франков, – пробормотал растерявшийся Верде.

– Этого не хватит, – с досадой ответил Оноре. – Так, дайте-ка мне франков пять…

Тот, удивившись, сделал вид, будто всё понимает, и под столом сунул товарищу в руку монету в сто су. Но что дальше?

– Счёт! – громко крикнул Бальзак в сторону гарсона.

Официант направился к кассе и, вернувшись «с длинной бумажкой», протянул её… Эдмону Верде, который, в отличие от своего приятеля, выглядел, «как помощник префекта». Однако, вырвав счёт и даже не взглянув в него, Оноре вытащил карандаш и что-то там написал. После этого он смял счёт вместе с пятифранковой монетой и с неподражаемым апломбом передал гарсону:

– Это для вас, любезный. Ну а эту бумажку передайте кассирше и не забудьте сказать, что это от господина Оноре де Бальзака!

После чего, пишет Верде, Бальзак «величественно поднялся, взял свою шляпу, я – свою, и вышел из ресторана, как простой смертный»{318}.

В который раз хочется крикнуть в адрес нашего героя: Bravissimo, мсье Бальзак! Соглашается со мной и Эдмон Верде, написавший следующие строки:

«…“Остроумие ничего не весит”, – сказал начальник почтовой станции кучеру, который хотел уговорить Вольтера припрячь третью лошадь к его почтовой карете. Острый ум, – скажу я в свою очередь, – если его зовут Бальзак, встречает радушный прием везде, независимо от его туалета… Острый ум Бальзака, а не эксцентрическая небрежность его внешнего облика снискали ему со стороны этой элегантной и раздушенной толпы молодых мужчин и женщин, принадлежавших к самым богатым и самым аристократическим кругам Парижа, лестный прием, ту изысканную учтивость, которая всегда отличала и будет отличать парижское светское общество»{319}.

Да, «аристократизм» Бальзака никак не поспевал за его гениальностью. Но это ничего не значило. Всем уже давно стало ясно: острый ум – наивысшая ценность Оноре.

* * *

Уникальная трость «à la Balzac» была не единственным предметом подражания великому писателю. Вскоре появились и другие, не менее пикантные, бальзаковские атрибуты, которые возымеют своих преданных последователей. Скажем… будуары.

Началось с того, что в 1835 году Бальзак создаёт «конкретный символ своего внутреннего святилища» (Г. Робб) и начинает трудиться над собственным будуаром[109]. Судя по всему, произошло это ещё в марте, когда Оноре для всех исчез. «Я взял топор и обрубил все канаты. Через три дня я скроюсь в келье, которая станет непроницаемой даже для моих родных».

«Кельей» оказалась уютная квартира на улице Батай, в Шайо, в доме под номером 13. Дом был старый и ветхий – словом, никчемный, а потому пустовал. Зато здесь было очень тихо, а из окон открывался великолепный вид на Париж: Сена, Дом Инвалидов, черепичные крыши окрестных домов… И если это «тихое гнёздышко» отделать со вкусом, раздумывает Оноре, то из него может получиться даже не «гнездо», а настоящая берлога. Место, где можно неплохо залечь.

Всё, что было заработано в последние месяцы, тут же оказалось в топке новых непомерных расходов, связанных с квартирным ремонтом на улице Батай.

Грэм Робб: «Он приклеил к стене банкноту в 500 франков и нацарапал записку рабочим: они получат деньги, если вовремя закончат ремонт. Бальзак потребовал отгородить себе звуконепроницаемый будуар, обставленный очень своеобразно. Издали казалось, что обстановка поистине роскошна, но вся роскошь при ближайшем рассмотрении оказывалась мишурой, мерцающей иллюзией: против изогнутой стены на одном конце – 50-футовый турецкий диван, красно-черные обои имитируют шелк с дизайном коринфских колонн, канделябры на стенах, люстра на потолке, белые мраморные узоры, кресла, обитые кашемиром, ковер “под персидский” и, конечно, потайная дверь»{320}.

Весь этот будуар прекрасно описан в «Златоокой девушке», отрывки из которой в качестве полезного совета для обустройства дома перепечатал один из женских журналов. «Будуарчик» парижанам пришёлся по вкусу. Причём, как выяснилось, давно: многое из того, что автор описывал в других своих произведениях, французы с энтузиазмом внедряли в собственную жизнь, обставляя свои дома в стиле «à la Balzac».

О наивный обыватель, как он доверчив! Если б этот будуар Бальзак создавал только для «утихомирования» собственных нервов и спокойной работы над своими литературными шедеврами. Но всё опять не так. Потому что наш Оноре – это вечная медаль о двух сторонах – лицевой и оборотной. Всё, что «à la Balzac», это лицевая; остальное – оборотная. А там – опять-таки кредиторы, вездесущие осьминоги, окружившие романиста плотным кольцом. Дом на рю Кассини уже известен всем; он словно проходной двор, куда ломится всяк кому не лень. От этих «всяких» просто нет спасения, идут, как к себе домой, по поводу и без. Иные ломятся – лишь бы мельтешить.

И ладно бы только эти. На их фоне прутся другие – те самые осьминоги! И пошло-поехало. Так что дом на рю Батай – это своего рода новая явка; следовательно, с новыми правилами и паролями.

«Необходимость вызвала к жизни новые фантазии, – пишет Г. Робб. – Посетителей просили запомнить несколько паролей: слова “сейчас сезон для слив” уверяли консьержа в том, что пришел “свой”. В прихожей нужно было прошептать слуге “Я привез бельгийские кружева”. И наконец, служанке следовало сказать: “Мадам Бертран в добром здравии”. По мере того, как положение Бальзака делалось более шатким, он выдумывал все более изощренные игры… Практический смысл убежища был забыт: он едва ли мог бы прятаться более демонстративно»{321}.

«Мадам Дюран» (именно на это имя было снято жильё) извивается как может в надежде избежать огласки. Огласка – самое нежелательное для человека, спрятавшегося за личиной «мадам».

Деньги… Деньги… Деньги… Их постоянно не хватало. Долги железным обручем сдавливали горло.

* * *

С отсутствием денег всё острее ощущается нехватка времени. У Бальзака нет ни минуты, ни секунды, чтобы, выйдя из-за письменного стола, посвятить своё время кому-то ещё.

Тем не менее его упорно добивается герцогиня д’Абрантес, упрекая за то, что он совсем позабыл свою преданную подругу. Это неприлично, пытается пристыдить она друга. Но всё, на что способен вечно занятый Бальзак, это выбрать-таки единственную «минутку», чтобы написать герцогине ответ.

«Вся моя жизнь подчинена одному: непрерывному труду, без всякой передышки… Я уже не могу писать, слишком велика усталость… Так что не думайте обо мне дурно. Говорите себе: “Он работает днем и ночью” – и удивляйтесь лишь тому, что вы еще не услышали о моей смерти. Иногда я езжу в Оперу или к Итальянцам – вот мои единственные развлечения, ибо там не нужно ни думать, ни говорить, только смотреть да слушать»{322}.

Произошли изменения и у Зюльмы Карро: она в очередной раз… стала матерью. Новорожденного мальчика назвали Йориком, о чём «Зюльмочка» не преминула тут же известить Оноре. Получив письмо от Карро, Бальзак радуется вместе с родителями, сожалея, что Зюльма так и осталась для него «непокорённым форпостом». Он ласково целует подругу в лоб, правда, опять же не лично, а через письмо, потому что выехать куда-то из Парижа (супруги Карро в 1834 году проживают во Фрапеле) у него просто-напросто нет времени.

«Никогда еще уносящий меня поток не был столь стремительным; никогда еще столь чудовищно величественное произведение не овладевало человеческим умом. Я сажусь за работу, как игрок за игорный стол; сплю не больше пяти часов, а тружусь по восемнадцать часов в сутки; я приеду к вам полумертвым; но порою мысль о вас придает мне силы. Я покупаю Гренадьеру, я расплачиваюсь с долгами…»{323}

Оживилась и г-жа де Кастри, пригласившая писателя к себе в Кевийон. Куда, возмущется про себя Бальзак, в Кевийон?! Десятки лье, у чёрта на куличках! Нет, нет и ещё раз – нет! Эта стервочка слишком много о себе мнит. Ехать к ней – совсем не уважать себя. Пусть общается с автором «Сладострастия»[110], при чём здесь он, Оноре? Впрочем, эту гордячку следовало в который раз отхлестать! И Бальзак делает это, написав довольно грубое письмо.

Маркиза уязвлена. И её ответное послание говорит само за себя.

Из письма от 29 октября 1834 года: «Я не собираюсь просить вас вернуть мне дружбу, в которой вы столько раз клялись. Но, если дружбы ко мне нет больше в вашем сердце, лучше уж вовсе не говорите о ней… Этой ночью меня мучили жестокие кошмары, я испытываю властную потребность побеседовать с вами. Друг мой, порывают с любовницей, но не с женщиной-другом, особенно с другом, который готов радоваться вашим радостям и делить с вами горе, другом, пребывающим в печали и во власти недуга. Ведь за три года дружбы мы с вами столько передумали вдвоем! Господи Боже, мне так мало осталось жить, зачем же омрачать мои дни лишним горем и страданием? Ваше обращение “сударыня” причинило мне боль! Вспомните Экс, письмо Луи Ламбера, которое вы прислали мне, подумайте о тамошней речушке, о разрушенной мельнице, о монастыре Гранд-Шартрез… Неужели же я одна вспоминаю обо всем этом? В таком случае ничего не отвечайте; ваше молчание скажет мне, что все кончено. Все кончено! О нет, не правда ли? Вы меня все еще любите. Я – ваш друг, ваша “Мари”. Прощайте и не заставляйте долго ждать письма, от которого сильнее забьется мое сердце»{324}.

Кого Оноре действительно хотел бы видеть, так это милую Лору – мадам де Берни. Дела у Лоры шли неважно, она серьёзно заболела. Как утверждали доктора, у неё обнаружилась аневризма аорты, что сильно сказывалось на общем состоянии здоровья.

«Госпожа де Берни поражена смертельным недугом: у нее аневризма сердца, – пишет Бальзак Огюсту Борже. – Болезнь ее неизлечима. Я потрясен до глубины души. Если этот небесный светоч будет отнят у меня, все вокруг словно померкнет. Ведь вы знаете, что она – моя совесть и сила; она для меня превыше всего, как небесная твердь, как дух надежды и веры. Что со мной будет? Она не знает, чем больна, но слишком хорошо чувствует, что умирает»{325}.

Лора де Берни умрёт в июле 1836-го, когда ей исполнится шестьдесят. Бальзака рядом не будет: он уедет в Италию.

* * *

…Вена в мае – всё равно что очутиться в Эдемском саду: ощущение истинного блаженства. Город встретил Бальзака приятным теплом, ярким солнцем и каким-то едва ощутимым благодушием. Эвелина вновь постаралась, забронировав ему шикарный номер в отеле «Под золотой грушей» на Ландштрассе близ Пратера (рядом с домом, где разместились Ганские)[111].

Говорят, по прибытии в Вену Бальзак тут же предпринял попытку увидеть любимую женщину. Может быть. Хотя на самом деле он, конечно, никуда не побежал: подойдя к широченной гостиничной кровати, Оноре ничком упал на неё и заснул крепким сном.

Недельная поездка выдалась нелёгкой, хотя достаточно интересной. Дорога пролегала через Германию, где он ещё раз повидался с князем Шенбургом и вместе с ним получил приглашение в замок Венхайм (близ Гейдельберга). Там Бальзак встретился с леди Элленборо – обворожительной великосветской дамой, которая произвела на Оноре неизгладимое впечатление.

Не менее удивительной оказалась биография этой женщины, которой к тому времени не было и тридцати. В семнадцать лет она вышла замуж за генерал-губернатора Индии, затем являлась гражданской женой князя Феликса Шварценберга[112]. Выйдя замуж за Карла Хериберта фон Веннитгена, стала фавориткой короля Людовика I Баварского. Впрочем, связь с баварским королём не помешала этой великосветской куртизанке иметь ещё одного любовника в лице уже названного нами князя Шенбурга. Авантюристка до мозга костей, в 1836 году леди Элленборо решится сбежать с каким-то греком, который окажется всего лишь промежуточным звеном между фон Веннитгеном и бедуинским шейхом, за которого повторно выйдет замуж.

Можно представить восторг нашего героя при общении со столь неординарной красавицей. И, кто знает, не будь в жизни Бальзака Эвелины Ганской, возможно, писатель вряд ли удержался бы от приступа очередной «цитадели».

Но вернёмся в Вену.

Если бы Оноре проспал весь первый день, который судьба подарила ему для встречи с Эвелиной, то он никогда не простил бы себе этой оплошности. Именно поэтому уже ближе к вечеру он наконец у Ганских. Ева! Он не видел её почти полтора года. И вот эта женщина вновь перед ним, она совсем рядом. Правда, между ними опять… пан Ганский. И от внимательного взгляда ревнивого мужа никуда не спрятаться. Тем не менее Бальзак чрезвычайно рад этой встрече. А вот Эвелина…

Ева, как заметил Оноре, в этот раз держалась как-то странно – то ли отчуждённо, то ли… В любом случае Ганская показалась ему слишком напряжённой. Насторожился и Бальзак: он никак не мог понять, в чём причина такого поведения Евы. Оказывается, Эвелину смутил внешний вид Бальзака: в своём синем фраке и чёрных панталонах писатель на фоне остальных выглядел вычурно-нелепо, если не сказать – неряшливо.

Впрочем, сам Оноре и ухом не повёл, ограничившись тем, что после встречи написал Еве письмо, в котором сделал странную приписку: «Неряха и грязнуля». Уже из этого становится понятно, что именно Ганская «при случае» шепнула Оноре относительно его внешнего вида.

Однако Эвелина зря волновалась: внешний вид романиста ничуть не повлиял на его невиданную популярность. Здесь, в Вене, Бальзак впервые усомнился в необходимости приезда сюда в шикарной карете, нанятой у Панара и Приера, обошедшейся ему (вместе с ливрейным лакеем) в немалую сумму. Пыль в глаза для австрийцев оказалась ни к чему. Он-то боялся, что все эти шварценберги и любомирские будут смотреть на него сверху вниз, насмехаясь над «нищим» литератором, но на поверку всё оказалось далеко не так. К его большой радости, венцы прекрасно знали многих бальзаковских героев, следовательно, и самого автора. Причём они его (Бальзака) обожали! К слову, романист был любим не только среди почитателей его творчества, но и в том самом высшем свете, к которому он относился с большим пиететом. И всем этим людям, как быстро понял писатель, не было никакого дела ни до его нарядов, ни до внешнего вида, ни даже… до знаменитой трости! Каждый мечтал лишь об одном: увидеть Бальзака! Всего лишь – увидеть. И за верх счастья – познакомиться. И это при том, что парижские писаки-завистники (речь о журналистах) едва не сделали из Оноре настоящего «парня для битья», этакое посмешище.

Бальзак – г-же Ганской: «Я не могу работать, зная, что мне надо куда-то идти, и никогда не сажусь за письменный стол на час или на два. Вы все так хорошо устроили, что я улегся в постель только в час ночи… Я собирался утром полюбоваться Пратером, когда там еще никого нет. Если бы вы пожелали отправиться туда вместе со мной, было бы очень мило; поскольку я лишь завтра примусь за “Лилию долины”, мне придется работать поначалу по четырнадцать часов в сутки, чтобы наверстать упущенное. Я поклялся либо написать эту книгу в Вене, либо броситься в волны Дуная»{326}.

Итак, в Вене Бальзак нарасхват. И это своего рода лечебный бальзам для израненной души Оноре. Дувшаяся поначалу Ганская начинает быстро понимать, как она была неправа, когда в первый вечер накинулась на бедолагу со своими несправедливыми укорами. Эвелина ошиблась. Она явно недооценила своего друга. За последние полтора года многое изменилось: за это время французский романист Оноре де Бальзак стал почитаем во всём мире! И теперь она хочет, чтобы «маркиз де Бальзак» как можно чаще пребывал именно рядом с ней.

Но не тут-то было! Во-первых, даже находясь в Австрии, Бальзак ни на день не прекращает писать, одновременно работая над правками в рукописях. И если бы не Эвелина, он бы так и просидел все дни в гостинице. Но Ганская не даёт ему ни минуты покоя. В окружении обворожительной польки (и её мужа, конечно!) Бальзака видят то здесь, то там. Аристократы сбились с ног в желании заполучить знаменитость «в гости к нам».

20 мая Бальзак (и Ганские) на приёме у князя Клеменса фон Меттерниха, на тот момент – государственного канцлера Австрии. Его третья супруга, княгиня Мелани Зичи-Феррарис, вспоминала, что её муж, обращаясь к Бальзаку, якобы сказал ему: «Сударь, я не читал ни одного из ваших сочинений, но о вас я знаю. Мне ясно, что вы безумец и развлекаетесь за счет других безумцев, которых надеетесь вылечить с помощью еще более грандиозного безумия»{327}.

Со стороны князя данное высказывание, безусловно, носило шутливый характер, не исключавший, к слову, присущего князю остроумия. Ласковый приём австрийским канцлером французского писателя, который, по слухам, слыл легитимистом, явился неким намёком Луи-Филиппу, что его страна не против народа Франции, однако, что касается Трона и вокруг него, то здесь имеются большие вопросы – в частности, к самому королю, «укравшему» своё монаршество.

«Луи-Филипп был для Меттерниха и императора Франца узурпатором чужого престола, – пишет Х. Инсаров. – Если сам Меттерних нередко скрывал свое мнение по некоторым соображениям, то его близкие, наоборот, высказывались без стеснения. В особенности непримиримой была княгиня Меттерних, слова которой однажды чуть не привели к дипломатическому столкновению между Австрией и Францией. Это случилось так. На балу во французском посольстве, в январе 1834 года, французский посланник Сент-Олэр, увидев на княгине Меттерних великолепную диадему, сказал ей следующий комплимент: “Какие чудные у вас бриллианты, они как будто из царской короны”. – “Каковы бы они ни были, – отвечала гордая легитимистка княгиня Меттерних, – я их, по крайней мере, не украла!” Когда в начале 1835 года двое из сыновей Луи-Филиппа предприняли путешествие по Европе, император Франц нарочно уехал из Вены, чтобы не встречаться с ними. Этим самым отвращением к узурпатору-королю, подобравшему свою корону на баррикадах Июльской революции, объясняется и отказ, на который наткнулся герцог Орлеанский – наследник Луи Филиппа, когда в 1836 году он просил руки одной австрийской эрцгерцогини»{328}.

Вслед за князем фон Меттернихом Бальзака буквально рвут на части. На сей раз г-жа Ганская во всеоружии: сейчас именно Ева определяет, принимать то или иное приглашение или вежливо отказаться. Вполне понятно, что первыми в списке «желанных» визави исключительно польская знать – Любомирские, Ланкораньские и прочие; все «помельче» – на потом. Однако это не мешает Бальзаку встретиться с известным востоковедом бароном Иосифом фон Хаммер-Пургшталем[113]. Восхищённый талантом писателя, барон дарит ему уникальный талисман «Бедук», который, если верить учёному, якобы будет не только охранять, но и существенно помогать во всех его житейских делах.

Барон слыл известным знатоком в подобных вещах. Именно поэтому Бальзак ничуть не сомневался в волшебстве подаренного ему камня, считая (и всем об этом будет охотно рассказывать), что «Бедук» восходит к прародителю Адаму, принадлежал некогда пророку Магомету, потом попал к Великим Моголам[114], у которых был похищен каким-то англичанином, продавшим раритет одному из немецких князей. На кольце был выгравирован магический квадрат из девяти цифр, в сумме составлявших цифру пятнадцать. И, если верить Оноре, можно было озолотиться, вернув Великому Моголу данный раритет, за который тот сулил «тонны золота и бриллиантов».

Встретился Бальзак и с местным поэтом – бароном фон Цедлицем, который не произвёл на Оноре ни малейшего впечатления («пустая трата времени», скажет он Эвелине).

Встречи в окружении знати – лишь полдела: Оноре желает в полной мере насладиться Веной и австрийскими достопримечательностями. Вместе с князем Шварценбергом он посещает места былых баталий – например, Асперн и Эсслинг, а также Ваграм, где в июле 1809 года армия Наполеона Бонапарта одержала блистательную победу над австрийскими частями эрцгерцога Карла. Бальзаку необходимы впечатления, ведь он задумал новый роман «Битва».

Во время раутов рядом с романистом постоянно присутствуют Ганские, хотя это лишь усугубляет отчаяние Оноре. Он с тоской смотрит в сторону Эвелины. Их венские встречи – полная противоположность тому, чтоб было в Швейцарии. Муж Евы во всеоружии, он постоянно трётся рядом, не отпускает жену от себя, будто привязав невидимой цепью. Да и сама Эвелина после непростительной ошибки, допущенной Оноре с двумя любовными письмами, оказавшимися в распоряжении ревнивого супруга, ведёт себя крайне осторожно. Ласковый взгляд, едва заметная улыбка, ободрительный кивок – вот всё, чем Ева может выразить ему свои искренние чувства. Безусловно, она его любит и обожает, в чём Оноре ничуть не сомневается. Но всего этого очень мало! Ведь он приехал сюда не для того, чтобы встречаться с какими-то поляками, каждый день натыкаясь на приторную мину пана Ганского. Из всех присутствующих хотелось видеть только одну – ЕВУ! И никого больше. Желаннее всего – почувствовать Эвелину в своих объятиях.

Однако оказаться наедине никак не удавалось. Даже сорвать желанный поцелуй – никак и нигде. По всему выходило, что в этот раз он вернётся в Париж несолоно хлебавши, так и не добившись желаемого. Смирившись со своей участью, Оноре продолжает ездить, наносить вежливые визиты и… купаться в собственной славе. Но во всём этом блеске не хватало главного – полного присутствия счастья.

Из письма Бальзака Ганской: «Моя обожаемая Ева! Никогда еще я не был так счастлив, и никогда еще я так не страдал. Жар сердца, превосходящий самое живое воображение, обращается нынче горечью, ибо блаженству не дано утолить свою каждодневную жажду. Я знал, какая боль меня ждет, – я ее дождался. Издали эта боль казалась мне величайшим наслаждением, и я не ошибся. И горе, и счастье сегодня уравнялись в правах. Судьбе было угодно, чтобы твоя красота расцвела с новой силой, хотя и раньше она сводила меня с ума. Если б я не знал, что мы связаны навек, я умер бы от печали. Не покидай меня, потому что этим ты меня убьешь. Я не верю в другую жизнь, кроме жизни с тобой. Чего же ты опасаешься? Разве своим трудом я не доказал тебе свою любовь? Приехав сюда, я предпочел будущему настоящее. Это глупость, совершаемая человеком, опьяненным любовью, ведь ради встречи с тобой я на многие месяцы отдаляю тот миг, когда мы, как ты сама говоришь, станем наконец свободны. Так свободны, что… О! Я и думать не смею об этом! Будет на то воля Божья! Я люблю тебя бесконечно, и все говорит за то, что мои мечты сбудутся, но вот когда? Целую тебя тысячу раз, но разве мои воображаемые поцелуи способны утолить снедающую меня жажду? Ни часа, ни минуты мы не сможем остаться вдвоем. Между нами неодолимые преграды, которые лишь понапрасну разжигают мое сердце. Поверь, будет лучше, если я уеду как можно скорее…»{329}

С некоторых пор счастьем для этого человека, помимо литературы, стала женщина по имени Ева. И чем активнее он к ней стремился, тем осторожнее вела себя та. Казалось, Эвелина уплывала от него всё дальше и дальше. Ганская постепенно превращалась в некий символ недосягаемой мечты…

* * *

Для многих Бальзак – истинный фаталист. И с этим трудно не согласиться, ибо то, с какой невероятной бесшабашностью (и даже отвагой) романист ввязывался в ту или иную авантюру, заставило бы позавидовать самого Браммела. А всё потому, что, как бы ни испытывала судьба этого человека, за всё хорошее он сполна расплачивался лишениями, горестями, вечным безденежьем, отчаянным одиночеством и ежедневным самоистязанием. Странно, Бальзак никогда не сдавался. Этот вечно улыбающийся, рыхлый толстяк слыл неисправимым оптимистом. И, будучи при этом фаталистом, был уверен: не сегодня – так обязательно завтра – всё вернётся на круги своя, и он обретёт-таки уготованное ему на небесах личное счастье.

Тем не менее пока об этом приходилось только мечтать. За счастье видеть в Вене Ганскую предстояло расплачиваться. И то, что эта расплата незамедлительно последует, фаталист Оноре почувствовал задолго до своего возвращения в Париж. Так и случилось: неприятности посыпались отовсюду, откуда только могли посыпаться.

Совсем недавно они с сестрой радостно поздравляли матушку с её пятьюдесятью шести?.. семи?.. – в общем, с очередным днём рождения, желая хоть как-то поддержать Анну-Шарлотту, загруженную семейными тяготами и заботами. Главным «камнем на сердце» матушки по-прежнему оставался «последыш» Анри, который, выпорхнув из небытия, явился, не запылился, да ещё с женой (к слову, старше его на целых пятнадцать лет) и их малолетним ребёнком. Анри почти не изменился: он не привык работать и интересовался только одним – поиском халявных денег. Всё это очень тревожило – как Анну-Шарлотту, так и всех остальных.

Было ещё одно. У любимой сестры Оноре, Лоры Сюрвиль, начались серьёзные проблемы со здоровьем. Всегда весёлая, она вдруг начала чахнуть, как когда-то её младшая сестра Лоранс. Возможно, догадывался брат, это было связано с серьёзными проблемами у её мужа, который, как мы помним, несмотря на его ум и упорство, оказался-таки банкротом.

Однажды Лора заглянула (тайком!) к старшему брату. Они обнялись, а потом долго беседовали. Позже Бальзак написал об этой встрече Ганской: «Дела ее мужа идут не слишком шустро, ее жизнь протекает во мраке, силы истощила не ведомая никому, бесславная борьба. Что за бриллиант лежит в грязи! Лучший бриллиант, что я знаю во Франции. На радость ей, мы оба всплакнули! Бедная малышка все время смотрела на часы – у нее было только двадцать минут: муж ревнует ее ко мне. Тайком прийти повидать брата!»{330}

А тут и третье: Лора де Берни. Судя по всему, Dilecta тихо умирала. Нет, к Оноре у этой женщины не было никаких претензий; возможно, даже наоборот, ведь в её затухающей жизни именно «милый друг» являлся тем светлячком, который всё ещё помогал держаться на плаву. Лора настолько обессилела, что была вынуждена отказаться от работы над его корректурами. Ну а Оноре… он не в силах был бедняжке чем-либо помочь.

В придачу ко всем напастям Бальзак в очередной раз оказался в долговой ловушке. Поездка в Вену обошлась необоснованно дорого; она его почти разорила. Ведь Оноре ездил в долг. В Австрии романист преступил все правила приличия (и даже закона!), выдав (в обход всё того же закона!) вексель на имя Эдмона Верде, который, узнав об этом, буквально рассвирепел! Да и сам отъезд из Вены «маркиза де Бальзака» напоминал бегство Бонапарта из Москвы; Бальзак благодарил судьбу, что едва выбрался оттуда. Протянутую руку гостиничного служки пришлось оставить без чаевых – зато с ощущением крепкого рукопожатия. Да и взятые в долг (у Ганской!) пара-тройка золотых вряд ли явились в глазах Эвелины признаком хорошего тона.

Вот и Париж. Кредиторы, опережая друг друга, набрасываются чуть ли не сворой. «Сворой» – это когда после одного тут же откуда-то из-за камина выныривает другой, который (кто бы сомневался!) требует всё того же – денег! Эти взбесившиеся твари безжалостно распинают его собственное время, которого постоянно не хватает. Оноре мечется от рю Батай к улице Кассини и обратно, напоминая китайского болванчика. Но не тут-то было! Отныне его поджидают везде, ведь он кому только ни задолжал. Однажды какой-то ухмыляющийся тип сумел перехватить его в чайной лавке у Листо, в которой Оноре по обыкновению покупал кофейные зёрна.

Теперь не помогали ни явки, ни пароли, ни лживые отговорки. На Бальзака, как знали все, была объявлена настоящая охота. Тем не менее Оноре, словно неопытный дрессировщик, постоянно испытывает взбесившуюся свору на прочность – то невпопад ударит хлыстом, то громко крикнет, а то и вовсе, схватив очередного хищника за хвост, пнёт его под зад. Всё это не могло не возыметь обратной реакции. И с первобытным улюлюканьем наглеца пытаются загнать туда, откуда «мамонту» будет никогда не выбраться.

Пока же Оноре удаётся сопротивляться. И, судя по его поведению, звук охотничьего рожка лишь подзадоривает отважного игрока. Да, он уже давно превратился во взрослого дядю с замашками игривого ребёнка, предпочитающего покер игре в кошки-мышки. Впрочем, без этого Бальзак уже не мог.

И вот безрадостный факт: с некоторых пор Бальзак-литератор живёт исключительно в долг. Старое правило, которому когда-то строго придерживался: написал – получи расчёт, – теперь это правило уже не работает. Оно давно отменено. И отменил его сам автор. К середине тридцатых Бальзак определил для себя совсем другие правила, и это – игра в долг. Оноре пишет в кредит.

«Со времени первых успехов, – поясняет С. Цвейг, – Бальзак… приобрел опасную привычку получать деньги вперед от газет и издателей, обещая им закончить роман к определенному сроку. То, что он пишет, продано на корню еще прежде, чем написана первая строка. И в отчаянной погоне перо его должно поспевать за этими авансами. Тщетно друзья призывали его к осторожности, и преданнейшая из всех, Зюльма Карро, беспрерывно заклинала его лучше отказаться от нескольких перочинных ножичков с золотой насечкой и от тростей, украшенных драгоценными камнями, чем губить себя такой спешкой. Однако Бальзак остается непоколебимо верен своей практике. Литературный кредит – единственный вид кредита, которым он пользуется, и ему доставляет особое наслаждение вынудить издателей покупать кота в мешке, расплачиваться чистоганом за роман, в котором еще ничего не готово, кроме заглавия»{331}.

Да, тридцатипятилетний Бальзак настолько великолепен и талантлив, что даже сам не в силах постичь свои творческие замыслы. И вот этот Бальзак постепенно оказывается в плену собственных сетей. Тридцатипятилетний Бальзак – это крупнейший должник… перед самим собой. Кто он, этот талантливый шалопай? Банкрот? Вряд ли. Мошенник? Конечно же, нет. Умелый аферист? Тоже нет, ибо целью его действий является всего лишь свести концы с концами, не более. Тогда – кто? Уж извини, уважаемый читатель, но наш герой – чистой воды авантюрист. И готов это повторить не один раз. Впрочем, не только я, но и многие исследователи жизни и творчества писателя, подтверждающие, что Бальзак-литератор создал настоящую авантюрную схему по обведению вокруг пальца доверчивых компаньонов.

И вновь обратимся к Стефану Цвейгу: «Чтобы обеспечить себе княжеский въезд в Вену, он перед отъездом нахватал авансов везде, где было можно. Он продал для нового издания не только свои старые бульварные романы, опубликованные под псевдонимом Сент-Обен, он продал в “Ревю де Дё монд” и вовсе ненаписанный роман “Воспоминания новобрачных”. Кроме того, он должен сдать Бюлозу окончание “Серафиты”, повести, которая не только давно оплачена, но которую должны были начать печатать уже три месяца назад. Но Бальзак и бровью не ведет! Окончание “Серафиты” не отослано, Бюлоз вынужден прервать публикацию… Куда хуже то, что Бальзак не написал ни строчки из другого романа – “Воспоминания новобрачных”…»{332}

Всё это в немалой степени вредит репутации самого писателя. Хуже другое: в голове Мастера сумятица. И это при том, что в ту пору Оноре – чуть ли не самый востребованный и читаемый автор Франции. Идеи гения мечутся, не находя покоя, от одной крайности к другой. Мысль – вот главный будоражащий фактор. Множество гениальных мыслей, не позволяя Бальзаку закончить одно, тут же заставляют его переключаться на другое. Оноре непредсказуем, как бывает непредсказуема мартовская вьюга.

Упомянутый Цвейгом роман «Воспоминания новобрачных», – проданный, но так и не написанный, – так вот, сама мысль о нём отброшена навсегда. Теперь автора терзает совсем другое, ибо в голове возникает канва нового произведения – «Лилии долины». А ведь Оноре так и не сдал издателю Бюлозу окончание своей «Серафиты». Всё это приводит к полной неразберихе: «Серафита» не закончена, её публикация прервана; к роману «Воспоминания новобрачных» автор так и не приступил, хотя он продан на корню как полноценное произведение. Зато написаны первые главы «Лилии долины». В результате Бальзак-авантюрист приходит к единственному выходу: он просит Франсуа Бюлоза всего-навсего приостановить «Серафиту», заменив её главами из нового романа (якобы в погашение долга). Вот такой хитрюга и авантюрист. Бальзак – единство и борьба противоположностей в одном лице.

* * *

Даже на самого ушлого хитреца всегда найдётся другой, намного хитрее первого. В противостоянии Оноре и редактора «Revue de Paris» Бюлоза последний оказался более изощрённым. Возможно, потому, что этот делец хорошо изучил тактику своего противника. Играя без правил, а зачастую нарушая эти самые правила, Бальзак явно нарывался. И однажды это ударило бумерангом.

Франсуа Бюлоза нагло кинули. Да ещё и навязали свои правила. Без правил – так без правил. И издатель начинает действовать в соответствии с собственными правилами – правилами новой игры, то есть без всяческих правил. Присланные Бальзаком ещё из Вены корректуры нового романа вызывают в душе издателя негодование, но что делать, он нехотя соглашается на замену и начинает печатать первую часть «Лилии долины» в своих приложениях к «Revue des Deux Mondes» и «Revue de Paris». Но на этом отнюдь не останавливается. Дабы подстраховаться, Бюлоз отправляет рукопись куда подальше – в Россию. В Санкт-Петербурге с некоторых пор выходит журнал «Revue etranger» («Зарубежный обзор»), публикующий произведения современных французских писателей. Там-то и появляются только что испечённые строки бальзаковской «Лилии долины». Вся выручка от подобной оборотистости – исключительно в карман Бюлоза, само собой минуя другой карман – авторский.

Узнав об этом, Бальзак оказывается в лёгком замешательстве: грабёж среди бела дня! А как же авторское право?! А как же право собственности?! А как же… Да никак, посмеивается вёрткий Бюлоз. Ведь он действовал из собственных интересов, дабы избежать издательских потерь в результате неправомочных действий писателя.

Однако Бальзака волнует совсем другое: на сей раз – его авторская репутация. Дело в том, что, как мы помним, у Оноре имелась своя, выработанная годами, манера работы с издателями, ставшая впоследствии притчей во языцех. Суть этого процесса заключалась в том, что в типографию он, как правило, отправлял достаточно сырой материал, нуждавшийся в тщательной обработке специалистами-корректорами. После этого гранки не раз и не два пересматривались (а зачастую – полностью перерабатывались) автором. И лишь затем окончательный материал оказывался на страницах журналов и газет, а то и отдельно изданной книги.

Редактор «Revue de Paris» Бюлоз нарушил условия устоявшихся правил: он отправил в Россию первичный материал. По сути – черновик. Брак, требовавший тщательной обработки для превращения заготовки в шедевр. И представить черновой материал на страницы зарубежного журнала – всё равно что вставить в кольцо вместо бриллианта необработанный алмаз. Алмаз не бриллиант; черновик ещё не шедевр.

Бальзак в отчаянии. Ему слишком дорого собственное литературное реноме, чтобы спустить всё на тормозах. Оноре с ужасом думает о том нелицеприятном впечатлении, которое может создаться у русского читателя при общении с полусырой халтурой. Бальзак готов вызвать этого болвана Бюлоза на дуэль! Вор! Жалкий обманщик! Негодяй! Пусть правоту подтвердит суд, рвёт и мечет писатель.

Однако подавать в суд на Бюлоза – всё равно что пожаловаться на Луи-Филиппа: себе дороже. К середине тридцатых этот человек превратился в одного из самых могущественных магнатов прессы. Он влиятелен, силён, бескомпромиссен. И раздавить такому некую «букашку» по имени Бальзак ничего не стоит. По крайней мере об этом говорят Оноре его друзья. Даже выиграв дело, он ничего не добьётся, наставляют они околпаченного романиста.

– Но что же делать?! – кричит в отчаянии Бальзак. – Неужели всё оставить как есть?..

Да, именно так, кивают ему. Не может мышь бороться с горою. «Мышь» – это до слёз обидно. Но кто он, действительно, в сравнении с империей Бюлоза? Ну да, никто. Но лишь в глазах подлой и продажной парижской братии, делающей бизнес на поте и крови собратьев по перу. Сговор между литературными магнатами позволяет им безнаказанно паразитировать на тех, кто приносит золотые яйца. К сожалению, именно эти монстры диктовали правила игры.

Поездка в Австрию показала, что Бальзак даже за пределами Франции почитаем и любим. А личные невзгоды Оноре являлись следствием козней зловредных бюлозов и жирарденов, вставлявших палки в колёса литературной популярности романиста. Он знает себе цену. Хватит! Довольно терпеть вероломство бессовестных кукловодов! И, поразмыслив, Бальзак подаёт иск на «Revue de Paris».

А далее следовало ожидать ответной волны. И цунами не заставило себя ждать. Именно цунами, потому что количество грязи, лжи и неприкрытой клеветы, вылившееся на страницы газет и журналов, захлестнуло всё публичное пространство. Пресса тех дней – это вывернутое перед читателями грязное бельё именитого писателя: его беспутная семейная жизнь, беспорядочные половые связи, якобы не вполне законное дворянство; жесточайшей критике подверглись первые романы Оноре, написанные в соавторстве с кем-то под разными псевдонимами… Высмеиваются манера Бальзака одеваться, внешний вид, его тучная фигура и беззубый рот… Собрано всё, что можно было собрать, выдумать и присовокупить к громоздкой куче газетных нечистот.

С. Цвейг: «А тем временем Бюлоз созывает литературное ополчение: одного писателя за другим вынуждает он выступить и разъяснить, что пересылка статей иностранным газетам является общепринятой практикой, что это делается без всякого особого вознаграждения. И так как “Ревю де Пари” и “Ревю де Дё монд” – кормушки литераторов, то отважное бюлозово стадо, повинуясь хозяйскому бичу, покорно кивает головами в знак согласия. Вместо того чтобы братски стать на сторону своего коллеги, вместо того чтобы как люди искусства защитить честь своего сословия, Александр Дюма, Эжен Сю, Леон Гозлан, Жюль Жанен и десяток других писателей, которые без всякого на то основания возомнили себя законодателями общественного мнения Парижа, решают выступить с декларацией против Бальзака»{333}.

Правда, к «стаду» недоброжелателей отказались присовокупиться как минимум двое – Виктор Гюго и Жорж Санд. Ну что ж, уже маленькая победа.

Однако настоящая победа ожидала Бальзака впереди. И пусть, что она оказалась пирровой: 3 июня 1835 года суд принимает сторону истца, сославшись на то, что писатель в случае невозможности завершить обещанную работу в срок, вправе не возмещать убытки. Другое дело – полученный от издателя задаток: его, конечно же, следовало вернуть.

Война с издательским катком оказалась для Бальзака войной против всех. Несмотря на то что он вышел из битвы победителем, кое-чем всё-таки пришлось пожертвовать: расходы на адвокатов, возврат взятого у Бюлоза аванса, а также втоптанная в грязь писательская репутация… В который раз Бальзака попытались поставить на колени (а то и опрокинуть навзничь!), чтобы на его костях сплясать разухабистую тарантеллу. Только не тут-то было! Как оказалось, и один в поле воин. Пиррова победа – всё-таки победа, но отнюдь не поражение.

Но было и другое. Ожесточённая борьба с Франсуа Бюлозом показала, насколько силён рупор прессы. Журнал и газета способны не только возвысить, но и безжалостно растоптать. Всё зависит от того, в чьих руках находится этот рупор влияния. Да, у Оноре тысячи преданных почитателей, причём по всей Европе, но где эти защитники? Все эти люди чрезвычайно разобщены и зачастую разговаривают на разных языках, и требуется что-то, что обобщило бы их взгляды, устремления и интересы.

И этим «что-то» может стать только газета. Ни чья-то, подчинённая воле газетного магната (порой – негодяя!), а своя. Тогда-то у Бальзака и появляется идея основать собственный «рупор словесности».

* * *

Чтобы что-то начать, следует хорошенько присмотреться. Бальзак слыл известным торопыгой, но схватывать на лету являлось его профессиональным качеством. Зерно надежды, брошенное в загодя заготовленную почву, постепенно давало росток. Собственная газета могла многое изменить. И пример Жирардена налицо. Газета – своего рода трибуна, с которой можно заявить о себе в полный голос. Если же всё сделать с должным пониманием цели и задач, эта самая газета поможет стать не только самым известным и востребованным литератором, но и успешным политиком.

Тщеславие, щекотавшее где-то под мышками, не давало Бальзаку покоя. Оноре удовлетворил лишь часть своего непомерного честолюбия: он стал известен – только и всего! Но хотелось большего – быть богатым и влиятельным. Все начинания Бальзака бесславно проваливались. Оставалось последнее: подобраться к поставленной цели с другого конца – со стороны политики. Депутат ли, сенатор – каждый из них рано или поздно оказывается с куском жирного пирога. И этот «пирог» – реальная власть. Власть всегда подразумевает деньги. Не бывает бедной власти; бедная власть – бесхозная старушка: она бессильна, а потому и не власть вовсе. Вообще, Оноре мечтал со временем стать министром. Каким, во главе чего? Не важно. Министр – он министр и есть. Главное, чтоб давать распоряжения вразрез с современными нуворишами-пустозвонами, которые не способны ни командовать, ни руководить, ни действовать. Власть нуждается в молодых и сильных. И, конечно, в умных. Таких, как он, Оноре.

Но сначала – газета. И здесь Бальзак, что называется, в своей тарелке. Если начинать – то однозначно не с нуля. С нуля начинать – нулём закончишь. Аксиома от мсье Бальзака. Поэтому следует разобраться с фундаментом. Таковой имеется – еженедельник «Chronique de Paris» («Парижская хроника»), основанный за год до этого неким ирландцем по имени Уильям Даккет. Издание принадлежало самому Даккету, а печатали его Максимилиан де Бетюн и Анри Плон.

Бальзак уломал Даккета уступить ему газетёнку, выкупив 75 % за 140 франков. Издаваемая легитимистами, она особо не докучала жадной до сплетен публике, тем не менее Бальзак пообещал ирландцу, что все издержки по дальнейшему продвижению «Хроники» он возьмёт на себя. Возглавить такую газету (вообще-то, это был еженедельный журнал) означало изменить её под себя. Чем не прекрасная идея?!

И Бальзак начинает действовать. Легитимистская «Chronique de Paris» – пахучее болото, и будет бурлить и пахнуть до скончания века. Вот и пусть себе бурлит. Но «Хроника» должна привлекать читателей не запахом болота, а запахом… Бальзака. Всё самое новое и лучшее – сюда, на страницы собственной газеты. И при этом ничто не оторвёт Бальзака от главного – от письменного стола. Главный редактор будет заниматься газетой лишь опосредованно; основная тяжесть падёт на тягловых «лошадок», коими будут молодые и ретивые из числа юных талантов[115]. Туда же привлечь секретарей из числа аристократов – маркиза де Беллуа и графа де Граммона.

Итак, от «Chronique de Paris» – один лишь остов, скелет, некая куколка. На самом же деле «куколка» зияет пустотой: из неё давно выпорхнула «бабочка» под названием газета мсье де Бальзака. С легитимистами покончено, болото в прошлом! От прежней «Хроники» остались рожки да ножки. В первых строках еженедельника – политическое положение, актуальная жизнь и, конечно, литература. Последнее Бальзак возьмёт исключительно на себя. Эта газета… она должна перевернуть обывательское сознание!

В январе 1836 года выходит первый номер бальзаковской «Chronique de Paris». Читатель в восторге! Именно на страницах этого номера появляется знаменитая «Обедня безбожника» («La Messe de l’Athée»), написанная Оноре за одну ночь! В состав новой редакции входят Виктор Гюго, Теофиль Готье, Гюстав Планш, Альфонс Карр… Блестящий состав! Из карикатуристов Монье, Гранвиль, Домье…

Редактор «Revue de Paris» Бюлоз в гневе! Он не намерен терпеть рядом опасного конкурента. А потому в письме Жорж Санд высказывается начистоту:

«Я поссорился с Бальзаком, который собирается сотрудничать с плохонькой газетенкой, которая не раз скверно о вас отзывалась. Это “La Chronique de Paris”. Уверяю вас, что не собираюсь извиняться, я никогда не мог его понять и мало ценю его манеру письма, столь востребованную читателями». […] Забыл сказать вам волшебную, удивительную, поразительную новость: это альянс Планша, Гюго и Бальзака, которые собрались делать газету, о которой я вам рассказал. Планш должен нам две тысячи шестьсот франков, он не желает работать, я отказался дать провести себя, и он уцепился за Бальзака, которого любит, вы знаете как, впрочем, он целует даже задницу Гюго, которому просто поклоняется. Великолепный союз! Что за люди, как они понимают и любят друг друга! Вам смешно? И эта коалиция угрожает мне! Через три месяца Планш признает себя побежденным, Бальзак посчитает выполненной свою миссию, а Гюго сделает ребенка Жюльетте Друэ! Бойтесь за меня!»{334}

Тем не менее дело пошло. Далее там появляется целый каскад бальзаковских шедевров: «Дело об опеке» («L’Interdiction»), «Музей древностей» («Le Cabinet des Antiques»), «Фачино Кане» («Facino Cane»), «Ессе homo!», «Неведомые мученики»…

Газета идёт нарасхват. Новинки от мсье Бальзака влекут читателей магией литературного искусства. Прочитав газету, её передают друг другу; чаще – в обмен одного номера на другой. Удобно и не так дорого. Браво, г-н Бальзак!

Но и сам автор не дремлет. Опытный журналист Бальзак подключает умелую рекламу. Грош цена тому журналисту, для которого реклама пустой звук. Годы журналистики не прошли для Оноре даром. Весь январь писатель устраивает у себя на рю Кассини роскошные обеды, куда приглашаются влиятельные лица и ближайшие сотрудники – те лица, которые в той или иной мере связаны с газетным бизнесом и способны повлиять на продвижение этого детища.

Подобная тактика даёт свои плоды. Париж с удивлением взирает на новшество – газету мсье Бальзака, в которой, как все говорят, публикуются самые последние новинки автора. Успех головокружительный! Воодушевлённый первой победой Бальзак объявляет, что «Chronique de Paris» будет выходить дважды в неделю. С февраля по июль 1836 года рукой главного редактора была написана сорок одна передовица{335}.

Из письма г-же Ганской: «“Парижская хроника” завладела всем моим временем. Я сплю только пять часов. Но если ваши дела и дела г-на Ганского идут хорошо, то я могу сказать, что и мое предприятие развивается великолепно. Число наших подписчиков увеличивается совершенно фантастически, и мои паи в газете достигли за один месяц 19 тысяч франков»{336}.

Однако в письме Бальзака сестре проскальзывают нотки усталости; Оноре говорит о «Chronique de Paris» как о газете, «в штате которой состоят исключительно инвалиды», и которую он тащил «по той превосходной причине, что вложил в нее часть своего капитала».

Действительно, газета, как и прочие проекты Оноре, требовала постоянных финансовых вливаний, причём немалых. И Бальзак из кожи вон лезет, вкладывая в неё последние деньги. В июле количество подписчиков составляет всего 288 человек – ничтожный мизер для того, чтобы газета стала ежедневной. Ничего удивительного, что годовая подписка на «Chronique de Paris» стоила аж 76 франков. И это при том, что Жирарден («La Presse») и Дютак («Le Siècle») благодаря богатой рекламе добились снижения до 40 франков. Что ж, следует заняться рекламой…

Оноре уверен: инвестиции окупятся сторицей. И в случае победы завистники и недоброжелатели приползут к нему на коленях, прося о снисхождении. К «рупору прогресса» потянутся важные чинуши, депутаты и даже министры. Вот так, дайте срок.

Однако время шло, но ни депутатов, ни министров, ни чинуш. В реальности состояние дел оказалось намного скромнее иллюзий: владея газетой, Бальзак едва сводил концы с концами. В перспективе всё катилось к банкротству. И когда запахло жареным, началась извечная катавасия – бегство с тонущего корабля. Первым, как и следовало ожидать, ретировался трусливый компаньон мсье Уильям Даккет: он продал свои векселя тем, кто специализировался на выколачивании долгов, оставив бывшего партнёра один на один с опасными прощелыгами. Через семь месяцев на капитанском мостике остаётся лишь один капитан в лице главного редактора, мсье де Бальзака, лихорадочно подсчитывающего убытки. Сложив дебет с кредитом, неудачливый газетчик едва удерживается на мостике: с учётом долга г-же Делануа (24 тысячи франков) и папаше Даблену (5 тысяч) сорок пять тысяч с хвостиком – цена непосильного труда за потраченные впустую месяцы. Неблагодарный читатель! Его пыл оказался явно переоценён.

«Кругосветное путешествие, – пишет С. Цвейг, – месяцы, отданные безделью и наслаждениям, были бы лучшим использованием денег, чем эта новая, но отнюдь не последняя из его сделок. Всегда, когда Бальзак выходит за пределы собственной сферы, ему отказывает его гений и ясный рассудок. Антей на собственной земле, он превращается в посмешище пигмеев, лишь только вторгается в чужие пределы»{337}.

Бальзак вновь отклонился. Ему следовало работать за письменным столом, а он увлечённо метался, пытаясь стать успешным газетчиком.

«Лишь в своих творениях бывал он рассудительным, – делает вывод А. Уссе[116]. – Можно сказать, что он был создан в противоположность поэтам. Виктор Гюго был рассудительнейший светский человек, когда спускался с высот поэзии; к Бальзаку разум возвращался, лишь когда он писал книги»{338}.

Чтобы не оказаться в долговой каталажке, Оноре хватает первое, что попадается под руку, – столовое серебро, за которое знакомый ростовщик обещает хорошо заплатить. Но всё это – капля в океане долга. «Chronique de Paris» следовало выгодно продать.

Г. Робб: «…Он пригласил на ужин одного богатого молодого человека, который намекнул, что, возможно, выкупит часть акций. В счете от ресторатора значатся такие деликатесы, как филе осетра, ржанки, запеченные под сырной корочкой с сухарями, спаржа и ананасовые оладьи. Еда была съедена, речи произнесены, но единственным результатом стало обещание молодого человека “поговорить о предложении с папой”…»{339}

Бальзак с болью в сердце наблюдал, как его конкуренты – юркие ежедневники «Le Siècle» и «La Presse» – без труда обгоняли его неуклюжую «Хронику». В июле детище Оноре приказало долго жить.

Судьба в который раз припёрла Оноре к стене, давая понять, что лишь сочинительство является его призванием. Или разбивать голову о стену стало некой привычкой этого человека? Похоже, что именно так…

* * *

Тридцать шестой год выдался для Оноре поистине чудовищным! И провал «Chronique de Paris» – не единственное огорчение в тот разнесчастный год. Ещё не окончен судебный процесс Бальзака против одноглазого хитреца Франсуа Бюлоза, а уже начинаются неприятности с мсье Верде, который, напомнив писателю венский вексель, торопится известить его о прекращении финансовой поддержки. Нет так нет. Придётся придумывать что-нибудь другое.

И Оноре придумал. На сей раз у Бальзака появляется мысль издать на свои кровные новую книгу «Озорных рассказов», продажа которой смогла бы поправить пошатнувшееся благополучие. Он покупает бумагу (в кредит) и делает заказ типографии (опять же в кредит). Остаётся дождаться пахнущую типографской краской книжицу, а потом радостно пожинать плоды своего труда.

Но не дождался. Ни книги, ни запаха краски, ни гонорара. Ничего. Потому что круговерть неудач окончательно свела на нет все попытки романиста стать богатым. Пожар на складе магазина «По де Фер» уничтожает то, что должно было не сегодня-завтра превратиться в долгожданный шедевр. Ничего! Дым и пепел. И даже не дырка от бублика, а более трёх тысяч убытка. Деньги, которые безвозвратно потеряны и которые, как всегда, нужны позарез. Ведь кредиторы буквально сорвались с цепи; они как ненасытные гигантские спруты, готовые утащить на дно и высосать до последней капельки.

Дверь на рю Кассини пришлось тщательно забаррикадировать, туда не пробраться. Но ловят на подходе к дому, подкарауливают и загоняют. Вот когда пригодилась квартира на рю Батай. И Бальзак затаился. Появились слухи, что писатель бесследно исчез. Его дом пуст, и он там не появляется. Уж не бросился ли в Сену?

«У издателей, у ростовщиков, у банкиров, – напоминает С. Цвейг, – всюду обращаются его векселя. Нет ни одного судебного исполнителя в Париже, которому не было бы поручено описать имущество г-на Оноре де Бальзака. Но ни одному не удается встретиться с ним лицом к лицу, а тем паче добиться от него денег»{340}.

И всё же этот проказник постоянно играет с огнём. Уж такая у него натура – балансировать либо у края пропасти, либо – по лезвию бритвы. А как иначе объяснить, что этот канатоходец однажды по какой-то нужде явился туда, куда явно не следовало – на улицу Кассини. Нате вам, вот и я!..

Доигрался. Смешно, но писатель прячется не только от кредиторов – за ним по пятам идут чиновники Национальной гвардии[117]. Даже такой известный человек, как Оноре де Бальзак, обязан был исполнить долг… солдата-гражданина. Он попался совсем случайно, как зазевавшийся мальчишка, увидевший в соседнем окне премилое личико. Потеряв бдительность, уклонист от армейской службы вернулся на улицу Кассини, где его ждал некий «невежа – зубной врач, сочетающий свою мерзкую профессию с обязанностями главного сержанта». Задержать должника не составило труда.

Дальше бедолагу ждал арестный дом с грязной камерой. 28 апреля 1836 года дисциплинарный совет Национальной гвардии за уклонение от несения караула приговаривает писателя к наказанию в виде нескольких суток тюремного заключения.

Быстро оценив преимущества своего нового жилища, Бальзак вытребовал отдельную камеру, стол, стул, свечи, бумагу и перья (обязательно вороньи!) и… принялся за работу. Подумаешь – тюрьма: и Беранже не избежал сей участи! Через пару дней в его «одиночке» появляется Эдмон Верде, заказавший в ближайшем ресторане превосходный обед. При повторном посещении он привёл с собою Сандо, Реньо, Гюстава Планша, Альфонса Карра… Ещё более приятными были посылки от поклонниц, даривших розы и прочие «маленькие радости». Одна из них передала через охранника белокурую прядь волос, продетую в золотое кольцо. Если верить Моруа, «золотых дел мастер Лекуэнт изготовил из драгоценностей, полученных необычным узником, седьмую трость Бальзака»{341}.

Приезжал к Оноре и Эжен Сю. Однако, как позже вспоминал Бальзак, Эжен больше мешал, потому что совсем не оставлял времени писать.

«Все мои замыслы унеслись прочь. Тюрьма чудовищна… Там холодно и нет огня. Тюремщики – люди из низов; они всю ночь играют в карты и орут во все горло. Ни минуты покоя. Почти все мои товарищи по несчастью – обедневшие рабочие. Если они хотя бы два дня не выйдут на работу, их семьи будут голодать. Есть среди них и художник, и писатель; они предпочли тюремный срок выполнению своего долга национальных гвардейцев»{342}.

Пять дней, проведённых Бальзаком в «неволе», обошлись тому более чем в пятьсот франков. 4 мая Бальзак вышел-таки на свободу.

* * *

Как бы то ни было, Бальзак продолжает оставаться великим обманщиком. Хотя – не так: Оноре всегда был великим самообманщиком.

Тридцать шестой год обрушился на этого литературного муравья всей тяжестью долгового ярма. Его общий долг составляет сто сорок тысяч! Бальзак обедает в долг. Одевается в долг. Лечится в долг. Вся жизнь Оноре – исключительно в долг. Порой ему кажется, что он даже дышит в долг. И эта тяжесть тянулась за романистом, как хвост за павлином. Но как сбросить это ярмо – как?!

У Бальзака всё наоборот, шиворот-навыворот. И чем тяжелее его положение, тем больше ошибок он совершает, раз за разом влезая в непомерные долги. Бальзаковская взбалмошность поражает! Хотя Стефан Цвейг, явно щадя нашего героя, говорит о том, что Оноре всего лишь тяготел к «иллюзии роскоши». К той самой «утраченной иллюзии», которую автор описывает в своём романе. Именно для этого, утверждает Цвейг, ему было необходимо окружать себя «дорогими безделушками». Бальзак гол как сокол, но к своей трости с бирюзой прибавляется другая – из кости носорога (600 франков). Тогда же покупается золотой перочинный нож (190 франков), золотая цепочка (420 франков); какие-то ненужные кольца, броши, кошельки… Что не нужно обычному человеку, то просто необходимо г-ну де Бальзаку, для которого чувствовать себя богачом намного важнее, чем быть им. И чем хуже финансовые дела Оноре, тем сильнее он запутывается в долговой паутине.

Бесшабашность Бальзака отнюдь не следствие какого-то очевидного безумия. Нет, он не безумец, скорее – наоборот: хитрец. Понимая, что выбираться из финансовой кабалы ему придётся до конца своих дней, Оноре стремится компенсировать неудачи вызовом самому себе, стремясь жить не будущим, повинуясь законам устоявшегося бытия, а с точностью до наоборот – без всяких отлагательств на будущее. Если жить – то здесь и сейчас. А завтра… будет завтра. Поэтому, считает Бальзак, жить следует сегодняшним днём.

И в этом алгоритм жизни от Оноре де Бальзака.

Бальзаковская философия приподнимает завесу тайны многих, казалось бы, абсолютно неадекватных его поступков. Начнём с того, что Оноре (и мы об этом не раз говорили) слыл великим жизнелюбом. Этот человек воспринимал жизнь как она есть, предпочитая, конечно же, её светлые стороны: хорошую еду, развлечения, любимую работу, деньги и, понятное дело, женщин.

Кстати, о женщинах. Бальзак, как известно, был неисправимым сердцеедом. Отсюда и многочисленные любовные связи; правда, не настолько многочисленные, как, скажем, у Эжена Сю или Александра Дюма-отца, но тем не менее. В любом случае Оноре своего не упускал.

Ещё момент. Бальзак был влюбчив, но любовь его длилась недолго. И, на мой взгляд, по-настоящему так никогда и не был влюблён, предпочитая быть завоевателем. Овладение «цитаделью», пожалуй, являлось основным влекущим посылом в его отношениях с женским полом. Да, Оноре мог быть хорошим другом, и отношения с мадам де Берни и Зюльмой Карро полностью подтверждают данный факт. Но зачастую после покорения «крепости» его страсть быстро сходила на нет. А потом всё повторялось сначала.

А как же Ганская, спросит кто-то. Да всё то же: Эвелина для Бальзака – не более чем проект. Некий проект на будущее. Ни больше, ни меньше. Оноре влюбился в Ганскую ещё до того, как с ней познакомился. А когда узнал, кто она на самом деле, круг замкнулся: его мечта жениться на «богатой вдовушке» отныне могла воплотиться в жизнь. Оставалось всего лишь дождаться, когда между ним и Евой не останется третьего – г-на Ганского. Вот и вся «любовь».

А посему Бальзак вёл тот образ жизни, какой считал для себя наиболее приемлемым. То есть не оглядываясь ни на какие обстоятельства и клятвы верности. Перед нами Бальзак-сердцеед. Тот самый ловелас, который не ограничивает себя ни в чём. Сладострастие – качество, присущее Оноре в не меньшей степени, чем, скажем, его творческое трудолюбие. Он продолжает влюбляться, волочиться, заводить романы и даже (уж извините) участвовать в оргиях.

А Ганская по-прежнему пребывает в тихом провинциальном омуте, за пазухой своего мужа. То есть там, где ей и положено было находиться. Впрочем, положено было и другое: ждать, надеяться и продолжать получать письма издалека. Ведь она всего лишь проект. Проект на будущее. Вот и вся история этой достаточно приукрашенной «любви издалека».

После такого вступления предлагаю вернуться к бесшабашности нашего героя. Так вот, бесшабашность Оноре всего лишь кажущаяся. Просто этот человек обожал жить широко, свободно, в окружении любимых вещей и красивых женщин. А мы-то, наивные, думали, что вся жизнь Бальзака – исключительно за письменным столом. Выходит, ошибались. Как оказалось, этот Сизиф от литературы умел не только трудиться как вол, но и, отложив в сторону сизифов камень, вволю наслаждаться прелестями реальной жизни.

Так вот, никчемные безделушки, кареты и лакеи, трости и будуары – всё это опять же… от влюблённости. Отсюда и вся мишура. Для кого? Прежде всего для себя любимого. Но не только. Зачастую – для понравившейся дамы.

Шикарная квартира с обворожительной спальней на рю Кассини – это «любовное гнёздышко» с нежностью обставлено им для себя и несравненной… тс-с! Скажем, для одной маркизы. Для мадам де Берни была заготовлена великолепная спальня на рю де Марэ. О, сколько приятных часов было проведено Оноре в тех прекрасных спальнях! Правда, после г-жи де Берни в алькове Бальзака побывают и другие очаровательные пташки; сколько их было – не мог бы сказать даже сам обольститель.

Впрочем, всё это будет позже, потом. Как потом появится и новая квартира на рю Батай. И это «гнёздышко» будет свито не на пустом месте. Оно тоже появится в результате очередной увлечённости…

* * *

Дамоклов меч для Бальзака – то же самое, что свисток для бегуна на короткие дистанции. Кто знает, не будь в жизни Оноре зависающей над головой секиры, возможно, он ничего бы не создал. Необходимость срочно бежать и что-то делать привела нашего героя туда, куда он всегда стремился: быть великим писателем. И это отнюдь не преувеличение. Чем сильнее на Бальзака давили всякого рода обстоятельства, тем живее становилось его перо.

В 1836–1837 годах он написал несколько больших работ: «Дело об опеке» («L’Interdiction»), «Старая дева» («La Vieille Fille»), «Служащие» («Les Employés») и «Цезарь Бирото» («César Birotteau»). Кроме них были написаны четыре повести, закончена третья часть «Озорных рассказов», бо́льшая часть «Мучеников» («Les Martyrs Ignorés») и «Проклятого дитяти» («L’Enfant Maudit»). В этот период Бальзак практически закончил трактат о Екатерине Медичи («Catherine de Médicis») и «Лилию долины». Помимо этого, он начал «Музей древностей» («Le Cabinet des Antiques») и «Утраченные иллюзии». Запредельный график работы! Тем не менее писатель продолжает заниматься журналистикой и драматургией, работая ночи напролёт. Однажды Бальзак написал 15 тысяч слов за ночь, побив собственный рекорд времен «Прославленного Годиссара» – тридцать три слова в минуту{343}.

«Старая дева» в вышеприведенном списке стоит особняком: неожиданно (даже для автора) она «выстрелила». И это при том, что произведение было написано как бы между прочим, экспромтом, одновременно с другими рассказами, статьями и набросками.

Бальзак делится с Ганской: «Я как тот старый австрийский полковник, который говорил Марии-Антуанетте о своих серой и черной лошадях, сижу то на одной, то на другой, шесть часов на “Руджиери”, шесть часов на “Проклятом дитяти”, шесть часов – на “Старой деве”. Время от времени встаю, созерцаю океан домов, простирающихся от Эколь милитер до Королевской заставы, от Пантеона до площади Звезды, и, понюхав свежий воздух, возвращаюсь к работе»{344}.

Да, и обратим внимание на посвящение в начале книги: «Г-ну Эжену-Огюсту-Жоржу Луи Миди де ла Гренре Сюрвиль, из Королевского корпуса инженеров путей сообщения, – в знак сердечной привязанности посвящает его шурин де Бальзак». Не приходится сомневаться, Оноре решил сделать приятное сестре Лоре.

Во второй половине тридцатых Бальзака уже знает вся Европа. После того, как его «Chronique de Paris» канула в Лету, для маститых газетчиков Оноре стал менее опасен. Изменил своё отношение к нему и владелец «La Presse» Эмиль де Жирарден, решившийся на публикацию нового романа Бальзака «Старая дева».

– Вы знаете, мой дорогой Бальзак, – обращается Жирарден к писателю, – наш разрыв ни на минуту не нарушил во мне чувство нашей когда-то взаимной привязанности. Я расположен к вам и думаю, что сумел вам это доказать. Если же я заблуждался относительно вас, то мне остается только признаться в этом. Я к вашим услугам, mon cher ami…

Будучи на мели, Оноре соглашается, и… И с июля 1836-го по январь 1837 года число подписчиков «La Presse» выросло в пять раз (с двух до десяти тысяч). Рекорд газетного тиража! «Старая дева» стала первым французским романом с продолжением, опубликованным в ежедневной газете.

Это не осталось незамеченным. В ближайшие годы «Journal des Débats» начинает печатать роман с продолжением «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма; «Le Constitutionnel» – «Вечного жида» Эжена Сю. Сотрудничество обоих авторов в ежедневных газетах приносило Эжену Сю и Александру Дюма до ста тысяч франков в год{345}.

* * *

Вернувшись из «Отеля де Базенкура»[118], Бальзак понимает, что бежать некуда: со всех сторон его обложили кредиторы. Оказавшись без партнёров, с одними лишь долгами, Бальзак пытается спасти хотя бы дорогую мебель красного и чёрного дерева, которую срочно перевозит на рю Батай. Но и на Батай его уже вовсю осаждают. Приходится скрываться, ночуя где попало. В феврале 1838 года на улице Кассини был реквизирован за долги дорогой тильбюри – с фамильными гербами, фонарями и прочими «прелестями», которыми романист очень дорожил.

Оставалось последнее – отправиться в Турень, к гостепримной чете де Маргоннов. Нет, не для поправки собственного здоровья (к слову, у Бальзака появились частые приступы головокружений), а совсем для другого: у Оноре начались серьёзные трения с ещё одним фигурантом его жизни – мадам Беше. Своенравная вдовушка очень-таки не любила, когда её водят за нос, поэтому быстро обложила «литературного раба» г-на де Бальзака непомерной данью, потребовав в короткие сроки предоставить оговоренные в договоре два тома для «Этюдов о нравах». Два тома! Иначе – штраф (оговоренный опять же в договоре) и, разумеется, неустойка, о чём Бальзак и слышать не хотел! Поэтому следовало срочно садиться за работу и корпеть как проклятому…

К слову, вдова Беше обрела-таки нового супруга, коим стал некий Жан Брис Жакийя. Оставив Бальзака один на один с господином Верде, она тем самым спасла писателя от окончательного банкротства. Почтительно относясь к творчеству Оноре, Верде подписал с ним выгодный для автора контракт на издание «Этюдов о нравах», выплатив при этом 50 тысяч франков. Далее Верде (уже уйдя от г-жи Беше) в 1835 году самостоятельно издаст «Отца Горио», «Мистическую книгу» и «Серафиту». В январе следующего года издатель выкупит права на издание двенадцатитомника «Этюдов о нравах».

К слову, Бальзак не забудет сделанное когда-то для него благородным издателем. В письме Ганской он признавался: «Верде сказал, что мать женщины, с которой он живет, сгорела до смерти в Новый год. Он пытался вытащить ее из огня и обжег руки… Он провел двадцать дней в постели, и мне пришлось вести за него дела, потому что главное дело Верде – это я. Пришлось самому искать для себя 5000 франков и 8000 – для него. Нам обоим придется страдать еще десять месяцев. Последние четыре дня истрачены на поручения и сделки. Напрасно потерянное время!»{346}

Маргонны – это тишина, покой, бесплатная еда и прочая жизнь «на халяву». Жан Маргонн – спасательный круг для утопающего, отдушина в невыносимом, жутком мире. Жить у Маргоннов – это получить возможность создать очередной шедевр. Так и вышло. В туренском имении Бальзак пишет одно из своих лучших произведений – «Утраченные иллюзии». За несколько дней рождается первая часть романа.

«Все мои силы были напряжены, я писал по пятнадцать часов в сутки. Я вставал вместе с солнцем и работал до обеда, не беря в рот ничего, кроме черного кофе»{347}.

«Утраченные иллюзии» – роман, отразивший дыхание эпохи. Эпохи Оноре де Бальзака. Ничего подобного во французской литературе ещё не выходило. То был настоящий реализм, которого писатель наконец добился. Верный своим привычкам, на страницах романа Бальзак вновь возвращается к себе, попробовав произвести честный личностный анализ. Романтик по натуре, Оноре всегда максималист, иначе ни о какой правде не могло идти речи. И два главных героя – Люсьен де Рюбампре и Даниэль д’Артез – словно две части целого, но абсолютно противоположные.

Последний (д’Артез) – персонаж, достойный подражания; это творческий, честный и цельный человек. Хотя и одиночка. Полная противоположность д’Артезу – Люсьен де Рюбампре. Это тот, в которого может превратиться любой, захоти он преспокойненько плыть по течению. Тщеславный транжира, бахвал и гуляка, готовый ради денег и чувственных наслаждений пуститься во все тяжкие, запродав душу дьяволу. Рюбампре – опасный авантюрист, которого влечёт мимолетный успех, подчинённый сомнительной цели. Такой – всегда приспособленец, чей путь рано или поздно упирается в тупик. Суть нравоучения Бальзака в том, чтобы не стать похожим на его персонаж.

Таким образом, прав был Цвейг, назвавший «Утраченные иллюзии» романом-предостережением, зовущим «не опошляться из нетерпения и алчности, но оставаться сильным и становиться все сильнее вопреки любому сопротивлению».

«Утраченные иллюзии» в творчестве Бальзака – что-то абсолютно новое. Базовая закладка романа, основанная на моральных принципах, сделала его бессмертным для всех поколений на все времена. И в этом несомненная уникальность бальзаковского пера.

* * *

Связи графини Потоцкой, познакомившей Оноре с Терезой Аппоньи, пригодились: Бальзак стал постоянным гостем графской четы в их особняке «Экмул».

Где-то в середине 1834 года в стенах этого роскошного дома в центре французской столицы (фактически – австрийского посольства) ему представляют очаровательную даму, которая просто не могла не заинтересовать любвеобильного романиста. При ближайшем знакомстве выяснилось, что миловидную красавицу зовут Сара Гидобони-Висконти. Графиня. Знатна. Богата. И чрезвычайно очаровательна. Букет необходимых критериев, чтобы Оноре потерял покой.

Тем более что графиня умела очаровывать. Её обнажённые плечи, лебединая шея и высокая грудь вызывали в душе Бальзака бурю страстных эмоций. Не влюбиться в такую было просто невозможно! Нежная шейка графини гипнотизировала ничуть не меньше, чем вид молодой козочки на зелёной лужайке голодного льва. Правда, имелось одно обстоятельство: начавшаяся между ними «игра в завлекалки» нравилась обоим. Ведь опытный взгляд графини также выхватил из массы богатых и знаменитых собственную жертву. И этой жертвой был он, Оноре.

С. Цвейг: «…Не только красота этой женщины очаровывает Бальзака. В своих влечениях он тоже остается вечным плебеем. Его всегда занимает социальное положение. Аристократическая фамилия женщины значит для него гораздо больше, чем ее личность. И достаточно ему услышать, что эта новая чужестранка не кто-нибудь, а графиня Гвидобони-Висконти, чтобы воспылать! Висконти были герцогами Миланскими. Гвидобони – одно из знатнейших аристократических семейств Италии. Следовательно, родословное древо этих властителей эпохи Возрождения затмевает даже генеалогию Ржевуских. Движимый непреоборимой силой и мгновенно забывая все присяги и клятвы в вечной верности, Бальзак приближается к родовитой красавице»{348}.

Другое дело, что у графини имелась своя ахиллесова пята. Позже Бальзак узнает, что знатностью и богатством графиня полностью обязана своему супругу, ибо сама происходила из скромной британской семьи. Настоящим именем женщины было Сара Лоуэлл, а родиной – пригород Лондона. Узнает Бальзак и другое – например, то, что Сара своего рода яркая роза, выросшая на навозной куче. Иначе никак не назовёшь ужасное семейство, в котором воспитывалась эта «роза»: то была потомственная семья самоубийц. Её мать-красавица, едва состарившись, наложила на себя руки. Тем же путём пошёл один из братьев Сары; другой брат, спившись, по сути, совершает то же. Младшая сестра превратилась в сумасшедшую сектантку. И лишь Саре удалось избежать трагического пути семейного проклятия.

Хотя и тут не обошлось без некоего сектантства, ибо старшая сестра Лоуэлл нашла себе обожаемого ею божка, которому будет поклоняться до конца своих дней. Имя этому божку – Эрот. Идол, очаровавший девушку с раннего возраста, и которому она никогда не изменяла, став изощрённо-развратной соблазнительницей. Мужчины стали предметом её обожания, желаний и помыслов. Этакая богиня любви, поставившая плотскую любовь и науку соблазна на невероятную высоту.

Нет, эта светловолосая англичанка не была ни великосветской куртизанкой, ни уж тем более шлюхой. Давайте так: просто графиня обожала секс. Следует заметить, эротомании подвержены женщины определённой социальной прослойки – той самой, где достаток соседствует с крайней неудовлетворённостью; где праздность под руку с вседозволенностью; где разврат – всего лишь ничего не значащее развлечение. И графиня Гидобони-Висконти – типичный представитель данной прослойки.

Со своим мужем, богатым итальянцем, Саре Лоуэлл сильно повезло. Смазливое личико и утончённые ласки позволили легко увлечь нерешительного миланца. Впрочем, граф не заставлял женщину себя уговаривать, полностью отдавшись власти опытной соблазнительницы. Ведь это же не жениться, в конце концов, успокаивал себя итальянец, а так, испытать прекрасные мгновения. Однако, оказавшись в плену «медовой паутины», он дал слабину и позволил себе окончательно увлечься. Дабы доказать свою любовь к той, которая вскружила ему голову, граф Висконти пошёл дальше и согласился-таки жениться, чего, собственно, и добивалась Сара. Жениться так жениться; медлить не стали, отметив бракосочетание во время какого-то путешествия – то ли в Испании, то ли в Германии. Впрочем, не всё ли равно; главное, что Сара Лоуэлл стала наконец графиней!

Между тем друзья и знакомые находили Сару самой подходящей парой для графа. «Девушка из хорошей английской семьи, получившая прекрасное воспитание и не лишенная средств, она казалась посланной самой судьбой, чтобы обратить в супружество нерешительного и ветреного Гидобони»{349}, – замечает Дж. Берше.

Ну а далее следовало постепенно превращаться в «шею», которая вертит «головой». Уже через пару месяцев новоиспеченная графиня де-факто превращается в главу знатного семейства, вертя благоверным по собственному усмотрению.

Да, с Эмилио (так звали графа) Саре несказанно повезло. А всё потому, что этот безвольный знаток фармакопеи оказался самым что ни на есть чудаком. Так, объяснившись Саре в любви, он тем самым безнадёжно её обманывал. Потому что настоящей и самой страстной любовью итальянца была совсем другая женщина – музыка. И преданней своей музе человека не было никого на свете. Так что со стороны рогатого супруга не отмечалось никаких переживаний мук ревности и прочей дребедятины. Эмилио было достаточно того, что Сарочка о нём заботилась. Ну а остальное – лишь глупости, мещанство и неприкрытое фарисейство. Ведь главное – му-зы-ка! Вечная, неповторимая и бессмертная. Антонио Вивальди, Глюк, Бетховен, Моцарт и Бах… Бремя земного бытия – лишь временное неудобство. А музыка!.. Одним словом, этот чудак оказался для любвеобильной Сарочки подарком судьбы.

И она старалась не упустить те безмерные возможности, которые ей дарила щедрая длань судьбы. Впрочем, как и великий писатель Бальзак, автор «Шагреневой кожи», впервые описавший настоящую оргию. Разве Оноре не был дарован Саре самой судьбой? В отличие от Ганской, чей муж ходил за нею по пятам, граф Гидобони-Висконти был предоставлен исключительно сам себе (и своей скрипке). Итальянцу и в голову не приходило выказывать свой ревнивый нрав; вообще, ему неплохо в тихом одиночестве (или в составе оркестра), где можно было спокойно попиликать на скрипке. И он посвящает инструменту почти всё свободное время, «пиликая» либо в своих дворцах (их у графа два – в Париже и Вене), либо в загородном доме в Версале. Ну а Сарочка – она вечно предоставлена себе. И он, её муж, совсем не против, если его благоверная чуть-чуть пошалит в кругу подруг и друзей. Ох уж эти женщины, они так не любят скучных театральных балконов, где приходится сквозь мутный монокль взирать на окружающий мир. Намного интереснее ощущать мир вживую! Не резвость ли отличает молодость от докучливой старости? Так что пусть погуляет, пока молода, усмехается граф. Ну а он тем временем предастся истинному наслаждению – своей верной скрипке…

Грэм Робб, описывая графа Висконти, отзывается о нём довольно жёстко: «…Граф Гвидобони-Висконти был добрым и невыразительным человеком, аптекарем-любителем, который обожал наклеивать разноцветные ярлыки на пузырьки с лекарствами. Подобно многим мужьям, за чьими женами ухаживал Бальзак, граф был либо импотентом, либо крайне невнимательным человеком…»{350}

Бальзак-обольститель быстро схватывает всё на лету и, облачившись в доспехи конкистадора, начинает готовиться к завоеванию очередной «цитадели».

«Когда его представили очаровательной графине, – пишет А. Труайя, – он был одет столь нелепо, что та оторопела: белый жилет с коралловыми пуговицами, зеленый фрак – с золотыми, на пальцах – увесистые перстни. Она восхищалась писателем, мужчина показался ей смешным ничтожеством, фанфароном»{351}.

Тем не менее в обществе графской четы Бальзака видят то в Нейи, то в Версале, то в Итальянской опере. Целью Оноре является сделаться преданным «членом семьи», поэтому он всеми фибрами души старается очаровать красавицу графиню.

Правда, саму Сару терзают сомнения совсем иного толка. К моменту знакомства с Бальзаком она окончательно запуталась. Конечно в мужчинах. Её супруг-недотёпа не был способен даже подарить ей ребёнка. Поэтому, раздумывала Сара, следовало как-то выворачиваться, подыскивая подходящую партию для достойного отцовства. Таковой нашёлся в лице бравого графа Козловского.

Дочь русского дипломата Софья Козловская писала отцу: «Ты спрашиваешь меня об этом увлечении господина Бальзака госпожой Висконти. Госпожа Висконти умна, у нее хорошее воображение, свежие, интересные мысли, и господин Бальзак, человек в высшей степени необыкновенный, не может не получать удовольствия от беседы с ней, а поскольку он много написал и пишет до сих пор, то часто заимствует у нее ее оригинальные мысли, так что их разговор всегда невероятно занимателен и забавен. Вот и все увлечение. Господина Бальзака красавцем не назовешь, он маленького роста, тучный, коренастый. У него широкие квадратные плечи, большая голова, нос, словно резиновый, квадратный на конце, очень красивый рот, правда, почти без зубов, черные, как смоль, с проседью жесткие волосы. Но в его карих глазах – огонь, они столь выразительны, и вы, сами того не желая, приходите к выводу, что редко встретишь столь красивую голову. Он добр, добр к тем, кого любит, грозен в отношении тех, кто ему не нравится, безжалостен к смешным чертам сильных мира сего… У него железная воля и отвага. Ради друзей он готов забыть себя самого… Львиное величие и благородство сочетаются в нем с ласковостью ребенка»{352}.

С графом Козловским у Сары ничего не получилось. На поверку тот оказался слишком слабохарактерным, поэтому, узнав о беременности подруги, быстро отошёл в сторону.

Появление на горизонте Оноре почти совпало с романом Сары с графом де Бонвалем – страстным столичным «львом», обожавшим её нежные ласки. Так совпало, что оба – Бальзак и графиня Гидобони-Висконти – оказались охотниками за двумя зайцами: перед Сарой маячили знаменитый писатель и светский лев; перед Бальзаком – две богатые графини: Ганская и Гидобони-Висконти. И, сделав неправильный ход, оба из «охотников» сильно рисковали остаться на бобах. А так как оставаться с носом не хотелось никому, приходилось осторожничать. То есть – имитировать милую дружбу при довольно слабом исполнении ролей.

Граф Лионель де Бонваль сильно ревновал; при виде соперника его лицо наливалось краской, а рука тянулась к перчатке, которую хотелось бросить к ногам нечестивца, дабы потом пристрелить на дуэли.

– Дурашка, – слегка щёлкает по кончику носа ревнивца Сара. – Ну разве кто-то может претендовать на меня, когда рядом такой лев, как ты?! Успокойтесь, граф, и держите себя в руках…

Но и Оноре начеку. Дурные разговоры не в его пользу, тем более что куда ни взгляни – везде снующие туда-сюда поляки. А уж эти растрезвонят даже про то, что никогда и не было. И не видать больше Ганской!

Ничего удивительного, что Эвелина, как и граф де Бонваль, исходит от ревности. В своих письмах, ничуть не стесняясь, она пишет, что согласна даже на «девочек» («ну всяких там девочек»), только лишь бы избежать какой-либо серьёзной связи с великосветской дамой. Так что Бальзаку приходится осторожничать. И месяц, и другой, и третий… До самого августа 1835 года.

Август 1935 года выдался жарким и чарующим. И до опьянения соблазнительным. Как-то душным вечером графиня Гидобони-Висконти, ничуть не ломаясь, приехала в дом Бальзака, в известный всему Парижу «будуар», и, скинув с себя всё, жарко прошептала:

– Я твоя, Оноре…[119]

Роман Бальзака с графиней Гидобони-Висконти оказался страстным. Порой их отношения казались безумными, но всегда – честными. Всё познаётся в сравнении, и Оноре чаще и чаще сравнивал связь между ним и Сарой со своими отношениями с Евой. И как бы ни хотелось ему, чтобы чаша весов клонилась в пользу Чужестранки, Сара всегда побеждала. И в этом несоответствии Бальзак видел какой-то не поддающийся осмыслению парадокс. Всё упиралось в тот факт, что Ганская, что бы он о ней ни думал, продолжала оставаться проектом на будущее. А так как сам Оноре предпочитал жить исключительно настоящим – и только настоящим, но никак не эфемерным будущим! – то намного предпочтительнее для него была та женщина, которая находилась ближе и была «теплее». Сара была «теплее», потому что она оказалась живой.

Сравнивая Гидобони-Висконти с Ганской, многие исследователи достаточно ловко обходят острые грани. Однако факты указывают на то, что Бальзак относился к Ганской с достаточной долей альтруизма, не свойственного для эгоистичной польки. Эвелина Ганская, будучи католичкой и глубокой провинциалкой, всегда и во всём ставила личное благополучие и общественное мнение выше всего остального. Обнародование скрытой от чужих глаз интрижки являлось, пожалуй, самым страшным преступлением как в её собственных глазах, так и в глазах чопорного польского общества.

Эвелина была знатна и богата, но как партия для французского романиста… слишком мелковата. Скажем честно: Бальзак для Ганской – не по Сеньке шапка. Но Оноре увлёкся. Нафантазировав себе неведомо что, он влюбился в неведомо кого, ещё не видя объект своего влечения. Бальзак полюбил собственную выдумку! На самом же деле… крупно влип.

Само начало их взаимоотношений говорит само за себя. И первое, что бросается в глаза, двуличность Эвелины Ганской, выпиравшая из каждого её поступка, из каждой строчки письма, а позже – и слов. Ганская двулична до мозга костей. Если хотите, эта женщина – своеобразный образчик двуличия, девиз которого очень прост: и хочется – и колется. Есть продолжение этой присказки: и мама не велит (то есть – что скажут люди?). Отсюда и двойственность.

В тихой Верховне пани Ганской хорошо, уютно, сытно и спокойно. Досаждает одно – скука. Эта самая скука и ничегонеделанье избалованную польку порой выводят из себя; ей хочется чего-то такого… такого… Главное, чтобы никто ни о чём не узнал! Интрижки? Ну да, хотя бы интрижки. Лишь бы никто ни о чём, чтоб всё по-тихому. Адюльтер? Пусть бы и так, но чтобы без скандала. Открыто изменить? Почему бы нет? Но только с богатым, получив развод и именитого мужа. Таким образом, подобная провинциалка изначально готова на всё. Именно поэтому такая хуже падшей женщины. Она даже не куртизанка: она – готовая пасть. Что, согласитесь, гораздо низменней. Ведь иметь дело с той, которая выдаёт себя за порядочную, а на самом деле готова на всё, крайне неприятно. Ибо самое невинное из этого «всё» – подло изменить при благоприятных для этого условиях.

Ганская – из этих, готовых на всё. Потому-то она с такой цепкостью хватается за известного парижского писателя. Который, в общем-то, ей совсем не нужен, и которого она совсем не любит. Она цепляется за шанс что-то изменить. И когда выясняется, что Бальзак гол как сокол и в долгах как в шелках, то всё чудесным образом меняется: Ганская даёт отступного. Ведь скромный быт и беспорядочный образ жизни Оноре никак не вписывается в её посредственной головке; всё это разрушает её тихий хуторской уклад. Лучше было бы, если б Оноре проживал на соседнем хуторе и был несметно богат. Тогда можно было наведываться к нему в гости, распивать чаи и весело проводить время. А так… Суетливый Париж, съёмная квартира…

Но Ганскую распирает непомерное тщеславие. Она хочет – нет, она мечтает! – быть рядом со знаменитым романистом. И при этом… не имеет намерения чего-то терять. Слишком комфортно этой лягушке в своём тихом болотце, чтобы променять привычную тину непонятно на что. Мир вне Верховни для Эвелины пугающе страшен, неизвестен и смертельно опасен. Он – как дремучий лес в сказках старой няни. И Ганская по-настоящему боится этого большого, неизведанного мира. И если бы не её непомерное тщеславие…

После некоторых раздумий она выбирает определённую тактику: оставаясь в пределах своего привычного мирка, постараться удержать именитого любовника. Провинциалка постоянно требует писать ей; это одно из правил затяжной игры по перетягиванию каната на себя. Замужняя женщина, Ганская тем не менее не намерена отдавать Оноре кому-то другому. Её требования переписки и клятвы вечной любви – из той же оперы: попридержать, не отпустить.

«Нельзя насиловать природу столь длительное время», – пишет Цвейг, с доводами которого невозможно не согласиться. Ганская находилась от Бальзака слишком далеко, и сама Эвелина прекрасно понимала это. Хочется погулять? Гуляй, разрешает ему Ева, которая совсем не против, если у её избранника будут «девочки». Но не больше, ведь всё остальное крайне опасно, Оноре, знает она, слишком увлекаем. Встреча в Вене – продолжение игры. Игры! Но никак не любви.

Таким образом, Бальзак погнался за очередной иллюзией – женщиной, созданной им же в собственном воображении: доброй, нежной, ласковой, отзывчивой, честной, преданной – той самой, которой на самом деле никогда не существовало. По крайней мере, в лице пани Ганской. Но кто же тогда был? Да всё та же… пани Ганская. Ни больше, ни меньше. Но никак не вымышленная им Чужестранка. Потому что на самом деле этот вымышленный образ оказался чу-же-стран-ным. Ганская – тяжёлое бремя Бальзака, которое он был вынужден нести долгие годы. Да что уж – до самого последнего вздоха.

А теперь, что называется, по живому (уж извини нас, Оноре). А любила ли Эвелина Ганская Бальзака? Ответ однозначен, и он даже не подлежит обсуждению: нет. Ганская, она же «Ева», «ненаглядная», «единственная» и прочая-прочая – так вот, эта женщина никогда Бальзака не любила. В лучшем случае, она была лишь увлечена. Выросшая в провинциальном социуме Эвелина всегда любила исключительно себя – и только себя! А ещё – свой жалкий хуторской мирок с привычным деревенским укладом.

Хорошо это или плохо? Ни то ни другое. Ибо это факт, реальная действительность. Ганская родилась, воспиталась и выросла совсем в другом мире, а потому не знала ничего иного. Далее – как в кино: Эвелина созерцала всё остальное как приложение к основному – к её мелкому мирку, отличному от другого, например, от мира Оноре де Бальзака. Эти двое существовали в абсолютно разных ипостасях. И результат: Бальзак и Ганская были разными по сути, по определению, по мироощущению. Отсюда то самое: не по Сеньке шапка. И если великого романиста рассматривать так, как мы его привыкли рассматривать – Императором Пера, – то было бы странно монарха видеть увенчанным несуразным польским картузом. Но ведь так и произошло: позарившись на знатную польскую дворянку, Оноре, уже давно перешагнувший Рубикон гениальности, оказался отнюдь не там, где хотел бы оказаться.

Эвелина Ганская для Оноре де Бальзак – своеобразный крест, который тот был вынужден нести до конца жизни. Тот самый случай: вляпался.

* * *

Графиня Гидобони-Висконти явилась отдушиной. Сара подарила Оноре пять самых плодотворных лет творчества, радость плотской любви, счастье общения. Будучи реалисткой, она заменила писателю выдуманную Ганскую, которая – да, существовала, – но только где-то там, очень далеко. Да и была ли на самом деле? Была: в письмах.

Зато Сара была рядом. И ради своего возлюбленного, помогая и поддерживая его, могла пожертвовать многим. Графиня Висконти, в отличие от графини Ганской, вовсе не пыталась кого-то оттеснить локтями, выпячивая собственную значимость; она просто хотела быть рядом. Вообще, такое поведение называется альтруизмом. Так что мадам Гидобони-Висконти в жизни Бальзака – это женщина-альтруист (в отличие от всё той же госпожи Ганской). В один ряд с Сарой можно смело поставить остальных женщин в окружении романиста, помогавших ему ради того, чтобы именно помочь, а не ради желания прославиться: сестра Лора Сюрвиль, мадам де Берни, Зюльма Карро, герцогиня д’Абрантес. Все остальные – постольку-поскольку. Но даже на это «постольку-поскольку» не была способна лишь одна – пани Ганская, эгоистка во всём.

Ничего удивительного, что Сара Гидобони-Висконти никогда не задумывалась о том, чтобы коллекционировать и тщательно складировать (как делала наивная Ганская) письма г-на Бальзака. К чему, зачем, для кого? Подобные мещанские штучки для Сары были изначально чужды; главное, считала она, не письма – отношения! (Вы слышите, глупышка пани Ганская?!) Графиня Висконти была выше провинциальных хитростей. Ей, Саре Гидобони-Висконти, был важен сам Бальзак, а не его посмертные следы в виде любовных писем и прочей чепухи. Именно поэтому интимная переписка Оноре и г-жи Висконти тут же сжигалась, вследствие чего до нас дошло (почти не дошло) слишком мало писем.

Парадокс: г-жа Гидобони-Висконти, не боявшаяся мужа и людской молвы, всю переписку с романистом безжалостно уничтожала; зато пани Ганская, так переживавшая, чтоб её, такую всю честную и верную супругу, никто не смог скомпрометировать, – так вот, эта самая Ганская тщательно хранила переписку с Бальзаком, трясясь над ней, как Кащей над златом. И понять, в общем-то, панночку можно: ведь это были письма гениального человека, адресованные простой провинциалке. То были послания ЕЙ! ЕЙ от БАЛЬЗАКА!

В этом и заключалась тщеславная двуличность избранницы гения. Ганская – как мартовская кошка, которая втайне от хозяина выбегала «прогуляться», чтобы потом (желательно, чтоб опять никто не видел) по-тихому вернуться на тёплую печь. И на фоне этой «кошечки» даже такая эротоманка, как графиня Висконти, морально выглядит намного чище и даже нравственнее. Сара, по крайней мере, честна – перед собой и своим интимным другом. Она не терзает ни себя, ни его. Как отмечает Цвейг, эта женщина благородна и независима. А это в отношениях кое-что значит. Ну а самой графине было всё равно, что о ней болтает развращённый Париж – город, погрязший в лицемерии и ханжестве.

И Оноре Сару обожал! Он появлялся с ней в Опере («у итальянцев»), где у них своя ложа; в дорогих ресторанах и… на Елисейских Полях. Да, именно там, где проживала Сара.

Если Эвелина Ганская, находясь за тысячи вёрст от Парижа, пытается в своих письмах к Бальзаку предстать этакой паинькой и даже наставницей великого Мастера, то действия г-жи де Гидобони-Висконти отличаются полной тому противоположностью. Саре наплевать на письма и прочие жалкие сюсюканья. Для этой женщины главным являлся сам Бальзак, а не то, что вокруг. Впрочем, вокруг волнует её тоже, ведь Сара в центре многочисленных житейских проблем Оноре. И прежде всего её волнуют кредиторы. Нападки кровожадных осьминогов не прекращаются ни днём, ни ночью. И она помогает чем может, раз за разом ссуживая Бальзака деньгами. Но ветреный Оноре настолько запутался, что выручать должника становилось всё труднее и труднее…

* * *

У Ганской же свои проблемы. Эвелине раз за разом сообщают в Верховню о «похождениях» её Оноре, отчего та впадает в неистовство, засыпая любовника укорами. Бальзак, не понимая, в чём его оплошность, пытается за цветастыми фразами разуверить Еву в «ошибке».

«Г-жа Висконти, о которой вы упоминаете, – пишет он Ганской, – одна из самых достойных женщин, она преисполнена бесконечной, исключительной доброты. Нежная, элегантная и красивая, она помогает мне влачить бремя моей жизни. Она нежна и все же преисполнена твердости. Она непоколебима и непримирима в своих воззрениях и антипатиях. Она необычайно искренна в обхождении. Но она была не слишком счастлива в жизни. Вернее, обстоятельства, в которых находятся она и граф, не вполне гармонируют с великолепным именем, которое они носят…»{353}

Ева, Ева… Как ты, однако, далека. А вот Сара…

Сара была соблазнительна и страстна. Главное, она была рядом и всегда готова его порадовать. И в этом графине Висконти никто не мешал – ни муж, ни свет и ни Париж. Он и Она. Как Оноре мечтал, чтобы рядом была Ева! Но мечты раз за разом превращались в пресловутые утраченные иллюзии… Ганской всегда не было рядом, и это для Оноре являлось большой трагедией. Даже обнимая в темноте Сару, он представлял, что эти ласки, поцелуи, стоны ему дарит Ева. Бальзак постоянно жил в некоем самообмане. Ещё страшнее было то, что с каждым днём образ Ганской мерк, превращаясь в мутный силуэт, который рассматривают сквозь матовое стекло. Со временем этот силуэт всё больше и больше начинал походить… на Сару. Он и Она. Ева. Сара…

Иногда он путался и, обращаясь к графине Висконти, называл её Евой. Впрочем, Сара никогда на него за это не обижалась. Она вообще не обижалась, эта милая женщина. Наверное, любила. Потому что страстно целовала. Потому что была рядом. Потому что… Сара… Ева… Нет, Сара… Обычно, когда он путался, то после этого старался молчать. Ведь именно в такие минуты Оноре начинал ощущать что-то сильное, жаркое и живое, скользящее по его лицу. То были жадные губы женщины, которая его любила. Сара…

Г-жа Гидобони-Висконти не случайно слыла опытной любовницей. Общаясь с Оноре, Сара знала, что делала. И старалась, чтобы Бальзаку рядом с ней было легко и свободно. А он по-прежнему бредил: «кружева»… «кружева»…

– Кружева? – спросила однажды она, сильно удивившись.

Оноре объяснил.

– Только и всего?!

– Ну, не только… – замялся было Оноре.

Сара звонко рассмеялась:

– Милый мой, ты как был малышом, так им и остался: наивным, доверчивым и добрым. Значит, кружева?..

– Ну да, – мотнул головой Оноре.

– Что ж, хотел – получи!

Последних слов он почти не слышал. Сара могла позволить себе то, что никто из его предыдущих любовниц даже не мог себе представить. И даже… предложить.

Кружева… Кружева… После его знакомства с этой удивительной женщиной Оноре всё реже и реже грезил тем, чем грезил многие годы с того бала в Туре, когда случайно оказался среди блистательного женского круговорота. И вот однажды эти грёзы прекратились окончательно. В тот самый день (вернее – ночь), когда великолепная г-жа де Гидобони-Висконти доказала ему, что даже грёзы могут сбываться. Правда, потом он долго смеялся: оказывается, дело вовсе не в этих самых кружевах; и даже не в том, на ком они прекрасно смотрятся. Секрет, раскрытый обворожительной Сарой, скрывался совсем в другом – в умении не только виртуозно очаровывать, но и… ловко сбрасывать эти самые кружева.

Оказывается, иногда грёзы способны воплощаться в жизнь. Даже иллюзии – если и утрачиваются, то всего лишь частично. И описание любовных сцен с участием леди Дедлей в «Лилии долины» – полное тому доказательство.

* * *

Безжалостный Париж серьёзно пугал. Париж – это судебные приставы, кредиторы и (чёрт бы их побрал!) национальные гвардейцы, которым, казалось, даже нравилось издеваться над уважаемым всеми человеком. Однажды какому-то солдафону пришло в голову на повестке, адресованной писателю, сделать глумливую приписку: «Господину де Бальзаку, именуемому также “вдова Дюран”, литератору, стрелку первого легиона…» Хорош стрелок, нечего сказать! Открыто издеваются. При всём напряжении мысли Бальзак никак не мог вспомнить, когда в последний раз брал в руки ружьё. И брал ли вообще? «Стрелок первого легиона»…

У него начинают сдавать нервы. Нужно бежать. Куда? В Россию, в Сибирь? На Украину к Ганским? Но и туда не подашься: переписка с Евой превратилась в некий обязательный атрибут – не более. Несколько писем в год – ещё не повод навязывать своё присутствие.

«Эта охота с гончими, в которой Бальзак оказался дичью, изнурила его, – пишет А. Моруа. – Он чувствует, что у него “нет ни мыслей, ни сил, в душе тоска”, он не может работать. Куда бежать от своры лающих псов?..»{354}

Ева была непростительно далеко. Но теперь рядом с ним умная и обаятельная «белокурая красавица» Сара Гидобони-Висконти. Тем более что и сам граф (муж Сары) в восторге от Бальзака. Не удивительно, что супружеская чета раз за разом вызволяет писателя из самых, казалось бы, затруднительных ситуаций, спасая то от тюрьмы, то от лямки гвардейского стрелка. Пытаясь хоть на какое-то время оградить друга семьи от невзгод, они поручают ему «непыльное дельце» в Италии, связанное с наследством графской семьи (ведь Бальзак – какой-никакой юрист).

С Италией такая история. У графа Гидобони-Висконти недавно умерла мать. Пьемонтские сеньоры Гидобони были тесно связаны с миланскими герцогами Висконти. С какого-то времени управление имуществом итальянского клана оказалось в руках графа Жозефа Сормани-Андреани. После того как муж Сары задумал продать часть своего имущества, оставшегося от матери, возникла необходимость ехать в Италию. Тут-то и возникли проблемы. Мало кто знал, что у себя на родине граф Гидобони-Висконти слыл карбонарием. Это подтверждалось тем, что многие его близкие друзья (например, герцог Литта и маркиз Адда) были вынуждены эмигрировать. Вернуться в Милан означало бы подвергнуться лишениям, в частности – оказаться без собственности. Вот когда пригодился «семейный юрист».

Италия! Оноре давно мечтал там оказаться, путешествуя в герцогской карете в обществе маркизы де Кастри и герцога Фиц-Джеймса. Но тогда не сложилось. И вот появилась возможность наверстать упущенное. Сара только что стала матерью, поэтому ехать ей в даль дальнюю было бы неразумно; рядом с женой постоянно находится заботливый муж. Таким образом, в Италию снаряжается один Оноре. Он полон воинственного духа: помочь тем, кто не раз и не два протягивал ему руку помощи, выглядело делом чести. Нет-нет, оставайтесь, один – так один!

Однако уехать в «тоскливом одиночестве» Дон Кихоту не удалось. Как и следовало ожидать, очень быстро ему подвернулся некий Санчо Панса в лице… очередной интриганки.

Перебирая в спешке перед поездкой письма (в надежде обнаружить послание от Ганской), Оноре неожиданно наткнулся на интригующее письмецо от некой замужней дамы, страстно желавшей познакомиться. Она из Лиможа (провинциальный городок в двухстах с лишним милях от Парижа); её немолодой муж, чиновник среднего разряда (секретарь суда), совсем не любит свою обворожительную супругу, отчего та… Словом, этой даме очень одиноко! Её имя – Каролина Марбути.

Вообще, если бы не связь с Бальзаком, о «лиможской музе» так никто бы ничего не узнал. Точкой отсчёта для замужней женщины стало появление в 1831 году в Лиможе некоего г-на Дюпюитрена. Для большинства читателей это имя ни о чём не говорит. Но только не для врачебного сословия, ибо нет такого доктора, который не слыхал бы о так называемой контрактуре Дюпюитрена. Так вот, Гийом Дюпюитрен – известный военный хирург, учёный, лейб-хирург французского короля Людовика XVIII, барон; член Парижской Академии наук (1825 г.) и Медицинской академии (1820 г.). Следует добавить, что он лично оперировал короля Карла X по поводу катаракты.

Барон Дюпюитрен появился в Лиможе не случайно: он выставил в департаменте Верхняя Вьенна свою кандидатуру на выборах в парламент. Уважаемый всеми доктор был убеждён, что местная знать и все, кто стоял за ней, непременно проголосуют за своего земляка. В течение месяца врач проживал в доме г-на Марбути.

Появление там «самого Дюпюитрена!» можно сравнить с неожиданным прилётом на заросшее болото редкого в этих местах лебедя. Ничего удивительного, что «лиможская муза» этой редкой птицей-лебедем серьёзно увлеклась. Дюпюитрену под шестьдесят, Марбути – на тридцать лет моложе. Избалованную женщинами знаменитость привлекает молодость провинциалки; её образованность и всемирная известность королевского врача. Вскоре между ними завязался бурный роман.

Им было хорошо до тех самых пор, пока не закончилось пребывание именитого эскулапа в Лиможе. Местные избиратели его сильно разочаровали, отдав предпочтение какому-то сельскому лекарю. Вдруг выяснилось, что г-жа Марбути ему наскучила. Честолюбие Дюпюитрена было уязвлено, расстроенный, он засобирался в Париж.

– А как же я?! – возмутилась было Каролина.

– Ты?.. Ты просто умничка! – потрепал тот, словно кошку, милашку за ухо. – Оставайся и далее умничкой.

– Но ты… но вы… Но вы и я?..

– Повторяю, оставайся умничкой, не огорчай своего мужа, он этого явно не заслуживает…

После этого профессор, проклиная в душе всё на свете, отбыл в Париж, где столичную знаменитость ожидали его клиника, коллеги и пациенты.

Ну а Каролина… Ещё никто так грубо не отталкивал эту женщину – ведь она же «лиможская муза»! И привыкла только влюблять в себя и повелевать. А тут такое… Её использовали, как какую-то горничную…

Не говоря никому ни слова, Каролина намеревается ехать в Париж, надеясь устроить Дюпюитрену настоящий скандал! Но для начала решила заглянуть в Ла-Рошель, в родительское имение. Именно там красотка оказывается… в объятиях Жюля Сандо. «Носивший на перевязи свое сердце, разбитое Жорж Санд», Сандо нашёл утешение в объятиях г-жи Марбути. Дабы скрыть их роман, он привозит авантюристку в Париж, объявив ту учителем своих дочерей.

Однако тщеславной красотке этого крайне мало. В глазах Марбути Жюль Сандо – человек, имевший бурный роман с Жорж Санд. Так и есть. В сотрудничестве с Авророй Дюдеван Жюль написал свой первый роман «Rose et Blanche» (1831 г.). Всего-то. Для провинциальной авантюристки это ничего не значит. Ни-че-го! Хотелось большего – например, вернуть расположение Дюпюитрена или… С «или» появились некоторые варианты. Каролина знакомится с Сент-Бёвом, который не особо вдохновляет провинциалку (скорее – она его). Одновременно косит глаз на другого. Жюль Сандо в тесных отношениях с Бальзаком. Бальзак… Бальзак. В пустой головке Марбути нешуточная борьба: если призадуматься, Бальзак ещё более знаменит, чем Дюпюитрен![121] Если уж заводить роман – то с Бальзаком!

* * *

Прочитав письмо от незнакомой дамы, Оноре откладывает его в сторону. О, женщины, как они все одинаковы. Оказывается, г-жа Марбути уже в Париже, причём достаточно близко знакома с г-ном Сент-Бёвом, который, по слухам, пришёлся ей не по душе. (Вспомним, что Сент-Бёв – лютый враг Бальзака, «отнявший» у него маркизу де Кастри.)

Как бы то ни было, однажды эта сметливая красотка уже на рю Батай, в шикарном бальзаковском будуаре, где с лёгкостью бабочки меняет одного любовника на другого. Быстро оценив достоинства нового партнёра, «вольная птичка», ничтоже сумняшеся, всерьёз намеревается поселиться на рю Батай чуть ли не навсегда. Но Бальзак торопится в Италию, его ждут серьёзные дела. Уже получены немалые командировочные, заказан экипаж…

Как быть? – это всегда про Бальзака. Оноре рождён для этих самых «как быть?», потому-то его решения всегда столь молниеносны. В этот раз романист превращается в драматурга: его новая знакомая мадам Каролина Марбути остригает роскошные чёрные волосы, натягивает мужские панталоны и куртку (заказанные, конечно, у Бюиссона) и превращается в этакого красавчика пажа. Ура, они вместе едут в Италию.

С. Цвейг: «Только один-единственный из парижских друзей оказывается свидетелем этой комедии с переодеванием. Жюль Сандо, пришедший на рю Кассини, чтобы пожелать Бальзаку счастливого пути, видит, как в фиакре подъезжает молодая, коротко остриженная дама и, превосходно ориентируясь на местности, поспешно поднимается в спальню писателя. Он еще улыбается про себя, отметив это новое приобретение своего друга… но через несколько минут из той же комнаты вдруг выскальзывает элегантный юноша в сером рединготе, с хлыстиком в руке и, смеясь, спускается по лестнице, прихватив с собой саквояжик, где лежит белье на неделю и, на всякий случай, дамские наряды, и мгновенно исчезает в недрах почтовой кареты. За ним, тяжело ступая, спускается Бальзак, радуясь, как мальчишка, своей удавшейся шутке. Он усаживается рядом с юным пажом, и несколько минут спустя карета уже катится на юг, в сторону Италии»{355}.

Официально они – г-н де Бальзак и его камердинер мсье Марсель. Прибыв в Турин, Оноре снимает шикарные апартаменты в лучшей гостинице города с многоговорящим названием: «Европа». Для отвода глаз они с камердинером селятся в отдельных номерах.

Здесь происходит то же самое, что и в Вене. К его немалому удивлению, в Италии писателя хорошо знают, а женщины чуть ли не бросаются целовать руки. В Турине Бальзак почти нарасхват. Данный факт романиста чрезвычайно радует.

А вот что писала матери г-жа Марбути:

«…Живем мы по-княжески. Бальзак рекомендован депешами из посольства, благодаря чему он завязал отношения с самым лучшим обществом. Сегодня он обедает у одного сенатора; к десяти часам я должна приехать за ним в коляске, это в двух лье от Турина, и я уже заранее радуюсь поездке в открытом экипаже прекрасным летним вечером. Впрочем, коляска всегда в моем распоряжении. У меня великолепные комнаты, и уход за мной превосходный. Все это тем более замечательно, что у Бальзака нет ни гроша, что он весь в долгах и только ценою невероятного труда поддерживает свое положение на грани роскоши и финансового краха, ежедневно угрожающего ему»{356}.

Подобная встреча туринцев радовала бы Бальзака ещё больше, если б не всеобщая известность, неожиданно обернувшаяся неприкрытым интересом (и даже крайней озабоченностью!) горожан к личной жизни популярного писателя. Газетчики тут как тут. Они же первыми замечают очаровательного юношу-камердинера, больше похожего на девицу-красавицу, нежели на добра молодца. Начались шушуканья. Потом – пересуды, приличные вперемежку с неприличными.

А далее кто-то из этих самых газетчиков неожиданно вспомнил… про Жорж Санд. Сенсация! В город инкогнито прибыла Жорж Санд! Именно она, собственной персоной, вместе с Бальзаком! Bravissimo, мадам!

Теперь шушуканья и пересуды слились в едином восторженном рёве: в Турин закатили Бальзак и Жорж Санд! Аврора Дюдеван вновь в Италии! Оказывается, это не Бальзак всех разыграл, а именно Жорж Санд – эта дымящая, как американский пароход, сигарами (и трубкой!) то ли женщина, то ли мужчина, менявшая любовников, как море меняет характер в период штормов.

Отныне Бальзак – на потом. Сейчас не до Оноре – всем подавай Аврору Дюдеван! И чтоб в штанах, с сигарой во рту и мерзки подстриженной. Когда ещё увидишь такую?! Жорж Санд! Жорж Санд! – чуть ли не скандирует толпа обывателей, напирая на отель «Европа». Где она, подать сюда! Сюда, на всеобщее обозрение! Пусть покажется и… расскажет. Например, как дошла до жизни такой. Подробно о себе. О своих любовниках (любовницах). О трудном детстве наконец. И конечно, о новинках и последних парижских тенденциях в литературе…

А вот и она, радостно показывает кто-то из толпы на мадам Марбути, которая, если честно, знает об Авроре Дюдеван не больше, чем мальчишка-чистильщик. Каролина пугливо пытается спрятаться за спину своего бравого спутника, причём это ей не сразу удаётся. Вы в Италии, господа, где мало что изменилось со времён Древнего Рима. Народ требует хлеба и зрелищ. Хлеба и зрелищ!

Глупенькой девице поначалу такое внимание очень даже по душе; она, жеманясь, о чём-то перекидывается с местными журналистами, хихикает, шутит и даже острит. И те кивают головами: ну да, такая игра. Но одновременно требуют большего – рассказать о себе, о Париже и планах на будущее. И раз за разом – осечка. Поняв, наконец, в чём дело, Бальзак пытается отшучиваться, старательно уводя девчонку от натиска удивлённой толпы. И лишь через несколько дней ему с огромным трудом удаётся уладить едва не разразившийся скандал.

Три недели в Турине промчались как один день. Без кредиторских засад и погонь, среди древних улочек и площадей. И… в объятиях любвеобильной Каролины. Судьба и здесь преподнесла Оноре на блюдечке невероятную удачу: Бальзак-юрист без особых усилий сумел уладить (правда, частично) дела своих друзей, компенсировав этим самым Саре свою измену.

Турин, Турин… Этот город он будет помнить всегда.

На обратном пути Бальзак заедет в Женеву. На этот раз рядом с ним молодая и красивая женщина; молодой паж, о котором столько судачили в Италии, куда-то исчез. Ну а вокруг – толпы восторженных швейцарцев. Не будет только их – маркизы де Кастри, которая именно здесь так жестоко растоптала его чувства; а также Евы Ганской, уступившей ему в одной из местных гостиниц.

Хотя, кто сказал, что их в тот момент не было рядом с Оноре? Они были в его жизни всегда. Эти женщины жили в его памяти.

* * *

Тридцать шестой год продолжался, не переставая приносить огорчения.

21 августа Бальзак возвращается в Париж, где его не ждёт ничего хорошего. На дверях – решения судебных исполнителей; среди писем – сплошь те же решения и неоплаченные счета. Так бывает у хронического неплательщика и неисправимого банкрота. Впрочем, он таковым и являлся. А потому немедленно обращается за помощью к Эдмону Верде: несколько тысяч франков, говорит Оноре, и вы, уважаемый, безмерно меня осчастливите. Однако выяснилось, что издатель Верде объявил себя банкротом. С деньгами крышка, Бальзак в финансовом тупике.

Депрессия усугубляется после обнаружения письма от Александра де Берни (пролежало, ожидая адресата три недели) со страшным известием о смерти его матери, мадам де Берни. Лора, она мертва, скончалась 27 июля.

Александр де Берни сообщал: «Это печальное письмо, дорогой Оноре. После десяти дней тяжелых страданий, невралгических болей, удушья и водянки наша мать умерла этим утром в девять часов. Наша добрая матушка достойно прожила свою жизнь, и теперь ей должно быть покойно. Завтра в десять утра она будет похоронена на кладбище Грез рядом с ее дорогим Арманом»{357}.

Прощай. Прощай, милая, преданная Лора… Оноре не по себе. Ему горько и стыдно. В основном – стыдно. Он – свинья. Перед собой и Лорой. Перед собой и Сарой. Перед собой и всем миром. Он – тряпка, и с этим следует смириться и принять как есть. Воспользовавшись возможностью скататься в Италию на деньги доверившейся ему женщины (к тому же – роженицы), он забывает обо всём и едет туда с какой-то… с какой-то… в общем, не один. А тут ещё и Лора. Она тихо умирала, стонала, плакала и наверняка взывала о помощи… И очень надеялась, что Оноре к ней приедет.

Каролина Марбути после сухого поцелуя в щёку отправлена к благоверному… в Лион? В Лимож? Не всё ли равно. Отправлена – и точка. Навсегда. Оноре стыдно. Нет, не за даму – за себя. Как будто угодил в навозную лужу или измазался гуталином. Лора…

Узнав жуткую весть о смерти Лоры де Берни, Оноре, в кои-то веки последовав советам доктора Наккара, слёг: «Я уступил и проспал от пятнадцати до восемнадцати часов три дня кряду».

Через неделю Бальзак едет к Лоре на могилу. В тот день он плакал так, как не плакал с тех пор, когда однажды, сидя в вандомском «алькове», ему приснилось, что дома умерла его матушка…

Преждевременная смерть Лоры де Берни словно подкосила Бальзака. Обычно весельчак-балагур, Оноре стал задумчив, грустен и малообщителен. Подобное состояние называется тоской. В такие моменты лишь самый близкий человек способен распознать внутреннюю опустошенность. Но близких вокруг него оставалось всё меньше и меньше. Вот и Лора… Её больше нет.

Александр де Берни рассказал ему, что накануне своей кончины его мать попросила сына предупредить Оноре и привезти его в Немур. Александр искал Бальзака двое суток, но так и не нашёл. А Лора всё надеялась, что он приедет. Своему врачу она сказала: «Я хочу дожить до завтра». Однако чуда не произошло: человек, которого Лора так любила, не приехал. Всё кончено, теперь уже ничто не держало умиравшую на этой грешной земле.

После причастия Лора скажет сыну:

– В моем секретере свёрток, найди его. Такой небольшой, перехваченный шерстяной ниткой. Там письма Оноре. Прошу, сожги их…

На следующий день, сразу после смерти матушки, Александр выполнил просьбу усопшей…

* * *

Бальзак постепенно впадал в меланхолию.

В одном из своих писем Оноре полностью выскажется: «Женщина, которую я потерял, больше, чем мать, больше, чем друг, больше, чем один человек может значить для другого. Она была божеством. Она поддерживала меня словом, делом, преданностью в самые трудные времена. Я жив благодаря ей, она была для меня всем. И хотя последние два года, пока она болела, мы были разлучены, мы не теряли друг друга из виду. Она влияла на меня, была моим нравственным солнцем. Госпожа де Морсоф из “Лилии” обладает лишь бледным отблеском достоинств этой женщины. Я не склонен делать свои чувства достоянием публики, а потому никто никогда ничего не узнает. Вот так, среди новых ударов пришла весть о смерти этой женщины»{358}.

От меланхолии до тяжёлого недуга один шаг. Понимая это, Сара Висконти внимательно наблюдала за состоянием своего друга. Этот легкомысленный мотылёк окончательно запутался. Уж какой есть; был таким и, видимо, таким останется навсегда. Кроме того, Оноре стали беспокоить частые головокружения. Переутомление, успокаивала себя Сара, поэтому беднягу следует оберегать, он совсем себя не щадит…

Однако Сара понимала и другое: этому страстному жизнелюбу требуется много света, солнца и тепла. И, конечно, любви! Ему требуется отдых. Поэтому пусть развеется, съездит куда-нибудь – например… в Италию. Да-да, именно в Италию, где ему, как сам рассказывал, очень и очень понравилось. Оставаться в Париже – понапрасну киснуть, боясь из-за несносных кредиторов каждого стука и скрипа. Даже в особняке четы Гидобони-Висконти на рю де Прованс уже становилось небезопасно: его разыскали и здесь! Всё это – нервное беспокойство, невроз. На этом фоне у Оноре появились желудочные спазмы. Да ещё эти непомерные дозы крепчайшего кофе…

В Италию! Г-жа Висконти убеждает мужа, что для окончательного улаживания дел в Турине (а нам-то казалось, что там всё давно улажено) туда следует вновь отправить удачливого мсье де Бальзака.

– Но почему бы, дорогая, не съездить мне самому? – удивляется предложению жены граф. – Право, как-то неудобно злоупотреблять доверием столь уважаемого господина. А вдруг он откажется?

– Не откажется, – ответила Сара.

– Мы ведь с ним об этом даже не разговаривали, почему ты так уверена? – ещё больше удивляется г-н Висконти.

– Уверена – и всё! – голубкой проворковала жена, обняв благоверного за тонкую шею. – Ведь я уже давно с ним переговорила, и мсье де Бальзак согласен в очередной раз нам помочь. Тем более что дело в Италии довольно запутанное…

– И всё же, дорогая, мне бы ещё раз хотелось… – начал было граф, но его супруга, сделав недовольное лицо, сурово произнесла:

– Хватит, Эмилио! Ты становишься занудой. Ведь речь о твоём наследстве, не правда ли?

– Конечно, конечно, – испугался граф. – Хотел только поинтересоваться, когда нашему общему другу отправляться в путь?

– Господин де Бальзак известит нас, Эмилио, когда он будет готов к отъезду. Ведь я же сказала: мы с ним уже всё обсудили. Поэтому стоит ли беспокоить его по мелочам?..

– Спасибо, милая Сара, – пролепетал, восторгаясь супругой, г-н де Висконти, не преминув чмокнуть ту в румяную щёчку. – Я всегда говорил, что умней моей жены была только Клеопатра…

– Кто?! – вскричала возмущённая жена. – При чём здесь эта египетская шлюха?

Г-н де Висконти сжался: он вдруг понял, что брякнул лишнее.

– К слову пришлось, милочка, – быстро нашёлся граф. – Вот я и говорю: умней моей Сары может быть… только сама Сара!..

* * *

В феврале 1837 года Оноре де Бальзак отправляется в Италию. На этот раз один как перст. Даже без Тео (Теофиля Готье), который собирался сопровождать его в этой поездке, но в последний момент нашёл вескую причину от этого отказаться.

19 февраля Бальзак уже в Милане. Сказочный город встретил Оноре ярким солнцем и тёплым морским пассатом. Остановившись в лучшей гостинице «Albergo La Bella Venezia» («Прекрасная Венеция»), на площади Сан-Феделе, близ театра Ла Скала, писатель принялся немедленно изучать местные достопримечательности. И вновь Бальзак поймал себя на мысли, что только в Париже – в городе, где он жил и творил! – только там он чувствовал себя каким-то изгоем, одиноким пасынком, которого все чураются, загоняют в финансовые тиски, улюлюкают и гнобят. И вот совсем рядом, в Турине ли, в Милане, его горячо любят и почитают. И уж тем более ни слова укора в его сторону…

К слову, в Милане Бальзак торжественно прогуливается с графиней Кларой Маффеи[122]. Кларе двадцать три, она молода, свежа и красива; прекрасно говорит по-французски, очень обходительна и мила. Когда графиню представили Бальзаку, она встала на колени и прошептала:

– Преклоняюсь перед гением…

Аристократка так призывно заглядывала ему в глаза, что… право… Нет-нет, в Париже Оноре ожидает Сара, да и вообще…

Что не заметили остальные, сердцем почувствовал муж Клары, граф Андреа Маффеи. Он был значительно старше супруги, поэтому (впрочем, это присуще всем итальянцам) сильно взревновал.

В адрес жены он шлёт серьёзное предостережение: «Все взгляды прикованы к этому знаменитому иностранцу, и все знают, что он проводит в нашем доме почти все утра и вечера, пренебрегая другими приглашениями от знатных людей, осыпавших его, в отличие от нас, знаками внимания… Так как ты читала его романы, ты сама можешь судить, насколько он хорошо знает женщин и умеет их обольщать… Не рассчитывай, что его внешнее уродство или твоя неопытность спасут тебя или защитят от общественного мнения. Даже его уродство забывается благодаря его остроумию и обаянию. Он умеет по собственной воле раскрывать сердца и души. Помни, малютка Клара, что ты любимица всего Милана»{359}.

Князь Альфонсо Серафино ди Порциа и его сестра, графиня Фанни Сансеверино-Вимеркати, узнав о прибытии в город именитого романиста, выразили желание с ним познакомиться. Польщённый небывалым вниманием к своей персоне, Бальзак присутствует с ними на каком-то спектакле в театре Ла Скала. Княгиня Бельджойозо и маркиза Тривульцио приглашают писателя к себе на вечерний чай. Спасибо, сударыни, вежливо кланяется Оноре, с большим желанием, пренепременно буду.

Обед у местного губернатора. Долгая беседа с командующим войсками гарнизона. Итальянский скульптор Алессандро Путтинати любезно ваяет с Бальзака мраморную статуэтку.

Какие долговые расписки и неоплаченные векселя?! Будь всё это не в Париже, а здесь, в итальянском Милане, эти дамы и господа, не моргнув, оплатили бы ему всё до последнего франка, удивившись мизерности сумм, унижающих имя величайшего романиста…

Милан, Милан… Город благородных, величественных людей, достойных своих потомков – великих римлян. Старинные дома-замки, великолепные скульптуры, уникальные фрески… термы… цирки… Какие имена, какие виды… Милан. Ушлый карманник удосужился спереть у писателя-француза часы. После того как жулика поймали, о недоразумении, случившемся с Бальзаком, судачил весь город…

За всем этим Оноре едва не забыл, по какому поводу он очутился в этом распрекрасном месте. Ну да, дело о наследстве графа Висконти. Вечный неудачник в своих личных делах Бальзак странным образом с невероятной лёгкостью распутывает дела чужие, причём более запутанные, чем свои. Граф Склопи свёл его с известным адвокатом Луиджи Колла, которому поручил разобраться в этом запутанном деле. Графское наследство было довольно скромным – всего 73 760 лир, которое оспаривали трое. Тем не менее для Оноре вся эта история являлась исключительно делом чести! О чём и поведал итальянскому адвокату. Председатель коллегии адвокатов, г-н Колла незамедлительно взял дело о наследстве в свои руки, после чего Бальзаку оставалось лишь облегчённо вздохнуть.

Однако, чтобы соглашение вступило в силу, доводит до сведения Оноре адвокат, необходимо заручиться согласием зятя покойной, отца несовершеннолетнего наследника, барона Гальваньи, проживающего в Венеции. Так что для полного решения вопроса, помимо Милана, следовало съездить в другой, не менее чудный город: в Венецию.

Такой расклад ещё больше вдохновляет Оноре, ведь он так мечтал побывать в этом очаровательном «оазисе Ренессанса» – сначала с маркизой де Кастри, потом с Евой. Мечты, мечты… А тут судьба сама преподносила ему замечательную возможность (спасибо тебе, милая, добрая Сара!).

Венеция. К сожалению, совсем не та, на которую так сильно рассчитывал Бальзак. Откуда ему было знать, что бывает две Венеции – летняя и зимняя. И они отличаются друг от друга так же, как Солнце и Луна. И вот она – Венеция зимой: холодный дождь, промозглый ветер, наипротивнейший туман. Того гляди, снежок припорошит, зима ведь. И это Венеция?!

«И дождь укрывал Венецию серым плащом, что может быть весьма поэтическим для этого бедного города, который рассыпается со всех сторон и ежечасно тонет в могиле, но дождь оказался не слишком приятен для парижанина, который две трети года наблюдает завесу тумана и плащ дождя. Однако меня порадовало одно: молчание умирающего города. Одно это способно порадовать меня во время жизни в Венеции, ибо оно сочетается с моими тайными склонностями, которые, несмотря на внешний вид, тяготеют к меланхолии».

Тем не менее, пока непогода, Оноре бегает по делу графа Висконти, пытаясь завершить это презапутанное дело с наследством. И правильно делает. Несколько дней, и город преображается кардинальным образом: выглянуло, брызнув золотом, долгожданное солнце, мгновенно высушив мостовые. Заулыбались грустные гондольеры, высыпали на набережную туристы. Венеция! Так вот ты какая!..

«Воображение способно нарисовать нам тысячи Венеций, но не может заменить ни хорошенькую женщину, ни удовольствие, ни страсть».

Девять дней в волшебном городе у моря как девять часов, из которых как минимум пять Оноре пришлось пробегать по делу Висконти. Но и этого хватило, чтобы одновременно полюбоваться местными достопримечательностями и пообщаться с разговорчивыми венецианцами…

* * *

Возвращаться в сумрачный Париж страшно не хотелось, особенно после Венеции. Оставалось уповать на то, что перед Парижем будут две передышки в Милане и Генуе, где, как он надеялся, ему устроят достойную встречу.

К сожалению, надежды на чрезмерное гостеприимство миланцев не оправдались. Как Венеции бывает две – зимой и летом, так и миланцы бывают либо необыкновенно гостеприимными, либо до удивления холодными. По крайней мере, Бальзак испытал негостеприимность миланцев на собственном незабываемом опыте.

С. Цвейг: «…На одном из приемов в Венеции он, будучи в прекрасном настроении, добродушно и легкомысленно наболтал с три короба всякой чепухи. Да еще по скверной своей привычке, которая и в Вене произвела неприятное впечатление, он слишком уж много говорил о презренном металле, о своих гонорарах и долгах и, что было уж совсем нетактично, пренебрежительно отозвался о Ламартине и о Мандзони. Кто-то из присутствующих писателей поспешил немедленно сообщить непочтительный отзыв Бальзака о Мандзони в миланскую газету. И миланцам не понравилось то, что писатель так плохо отплатил им за гостеприимство»{360}.

Миланцы очень гордились своим именитым земляком – писателем Алессандро Мандзони. Бальзак до приезда сюда о нём ничего не слышал. Мандзони, Мандзони… Ах, этот итальянец, действительно, приглашал его в гости. Присутствовавший при этом журналист Чезаре Канту, вспоминая Бальзака, писал о нём: «…Большое тело, большой нос, широкий лоб, бычья шея с лентой, заменяющей галстук, глаз укротителя диких зверей, густая шевелюра, увенчанная большой мягкой шляпой, мощная голова, полная самых невероятных идей, жаден до денег, полно долгов, доволен собой, ему хотелось казаться эксцентричным, чтобы заставить говорить о себе»{361}.

В разговоре с Бальзаком Мандзони мило улыбался, но француз даже словом не обмолвился о «гениальном» романе миланца «Обручённые».

Кто он такой, этот мерзавец Мандзони, из-за которого ему здесь устроили настоящую трёпку? Оноре и не подозревал, что местные от этого Мандзони буквально сходят с ума. Что ж, каждый сходит с ума по-своему… Обидно другое: из-за никчемного писаки ещё вчера такие учтивые миланцы того гляди закидают Оноре помидорами… или яйцами… или?.. Чем они здесь привыкли бросаться? Ясно одно: из Милана следовало немедленно убираться. И чем скорее – тем лучше…

С Генуей, где Бальзак планировал «зализать» душевные раны от неудавшегося визита в Милан, вышла незадача. Вернее, даже не с самой Генуей, а вокруг неё. Так получилось, что Бальзак оказался… в центре эпидемии. На севере Италии вовсю полыхала холера, что полностью перевернуло изначальные планы писателя. Изначальный маршрут пришлось изменить, развернув на Ливорно и Флоренцию.

Трёхмесячное путешествие Бальзака обернулось для него трёхмесячным периодом ничегонеделания. Такой вот отпуск по-бальзаковски. Милан, Венеция, Генуя, Ливорно, Флоренция… Что тут скажешь – bravo, маэстро!..

* * *

И всё же Бальзак в отчаянии. Италия поглотила 50 тысяч франков, обещанных издателем Боэном за два романа, которые по-прежнему оставались лишь в голове писателя. В голове, но не на бумаге! А потому эти пятьдесят тысяч Бальзаку никто не собирался выплачивать. Так что в Париже его ожидало страшное безденежье. Да что там – нищета!

И это первое. Было и второе – долговой хвост. Длинный-предлинный, как хвостище голодной церковной крысы. Банкротство надёжного приятеля Эдмона Верде окончательно спутало все карты. Векселя издательского дома Верде, раздаваемые Бальзаком направо и налево, оказались опротестованы, потеряв свою значимость, и теперь перед романистом маячила реальная перспектива оказаться в долговой тюрьме.

В 1837 году долги Оноре достигли астрономической суммы: 160 тысяч франков! Кредиторы и судебные приставы, дыша друг другу в затылок, преследуют романиста буквально по пятам. Особенно опасны последние. Они уже пронюхали про его финты с тайными квартирами.

Из трёх надёжных «берлог», где можно было укрыться от кредиторов, две (на рю Кассини и рю Батай) оказались безнадёжно провалены; впрочем, как и «вдова Дюран», под маской которой Оноре достаточно долго удавалось обводить вокруг пальца своих недругов. Оставалось уповать на единственное убежище гостеприимных Гидобони-Висконти на рю де Прованс. Хотя и там уже загоняют. Опасно не только высунуться из окна, но и громко разговаривать (а вдруг под окном засада?).

Бальзак превращается в этакого человека-невидимку. Теперь он даже передвигается странно – не ходит, а как-то подозрительно скользит, смешно пригнувшись. Оноре боится всего – шорохов и посторонних звуков. Взволнованный, он просит графа де Беллуа (секретаря «Chronique de Paris») подыскать ему какую-нибудь комнатушку – с дешёвым питанием, с письменным столом и чернильницей, а также простенькой постелью. Но тот отмахивается от опасного должника как от чумного. Куда бежать?

Но, как мы помним, в самые тяжёлые моменты на помощь нашему чудаку всегда приходят… женщины. Сара предлагает ему переехать к ним, на Елисейские Поля, дом № 54, где, как она уверяла, Оноре будет спокойнее. Бальзак не может поверить в услышанное. Во-первых, писателя в кои-то веки никто не будет беспокоить; во-вторых, комната, в которой ему предстоит трудиться, имеет дверь в смежную комнату – спальню госпожи. Сара, ты – ангел во плоти!..

Страстно набрасывается Бальзак (нет, не на Сару – на неё он набросится потом!) на чистые листы бумаги, аккуратно сложенные стопкой на письменном столе, нервно оттачивая вороньи перья, и… Брызги, кляксы, скомканные листы – это и есть сила ярости, вследствие которой из-под бальзаковского пера выпархивают страницы нового романа. Сначала одного, потом – и второго. Менее чем за два месяца оба – «Банкирский дом Нусингена» («La Maison Nucingen») и «Служащие» («Les Employés»)[123] – готовы. Осталось только представить их под светлы очи нового издателя, г-на де Боэна. А это – деньги, обещанные пятьдесят тысяч!

Правда, и этой суммы будет сильно не хватать, чтобы расплатиться с самыми навязчивыми кредиторами. Поэтому скрип пера и шелест листов не прекращаются. Бальзак пишет пару «Озорных рассказов» и делает черновой набросок новеллы «Гамбара» («Gambara»). Ведь и это деньги.

Иногда, правда, Оноре отвлекается… для общения с неотразимой графиней. Л.-Ж. Арригон вспоминал, что «у неё были глаза восточной принцессы и сладострастные губы… Угадывалась некая потаенная чувственность, нечто вызывающее, едва ли не распутное; когда она смеялась, то становилась похожа на белокурую вакханку»{362}. А «вакханок» Бальзак обожал (вспомним его «Шагреневую кожу»). Ещё раз следует подчеркнуть, увлечение Оноре графиней было нешуточным.

– Посылка и шесть тысяч франков для господина де Бальзака, – сообщил явившийся однажды в графский особняк почтовый служащий.

Слуга вызвал Оноре, который был вынужден назваться «другом этого господина», но визитёр оказался непреклонен: посылка и конверт с деньгами будут вручены исключительно адресату.

– К вашим услугам, мсье. Я и есть Оноре де Бальзак, – не выдержал писатель. – Где расписаться, мсье?

Однако тот день выдался для Бальзака не самым солнечным. Когда «служащий почты» распаковал конверт, из него посыпались… судебное постановление и ордер на арест! Мало того, крепко схватив адресата за полу халата, «почтарь» дико закричал:

– Именем закона! Сейчас же заплатите мне тысячу триста восемьдесят франков и сумму новых судебных издержек! Иначе я вас арестую!!!

– Вы кто? – опешил Бальзак.

– Пристав коммерческого суда…

Пришлось заплатить. Правда, не должнику – госпоже Гидобони-Висконти.

«Как было мне больно, – напишет после этого Бальзак Ганской, – при мысли, что я скомпрометировал людей, щедро давших мне приют! Чтобы избежать тюрьмы, требовалось срочно заплатить, следовательно, мне пришлось снова обременить их своими заботами!»{363}

О времена, о нравы…

* * *

Письма, адресованные Ганской, – ещё одна отдушина, помогавшая справиться с отчаянием. (Напомню, пыл переписки с Евой несколько охладел, но она (переписка) никогда не прекращалась.)

Как-то Бальзак напишет в Верховню: «Субъекты, которые обязаны отводить должников в тюрьму, разыскали меня. Я пал жертвой предательства, и мне больно, что я скомпрометировал хозяев, столь великодушно предоставивших мне убежище. Не желая идти в тюрьму, я должен был, не сходя с места, заплатить долги по делу Верде и был вынужден обременить моих друзей, которые сами предложили мне деньги»{364}.

Как видим, самые голодные своё получили. На, возьми… Вот ещё! Хватай! И ты… И тебе… А вот и твой кус, жирный хомячина!.. Вскоре денег, которые Оноре занял у друзей, не осталось ни франка. Были – и нет, тю-тю, разлетелись. Эти франки – они что перелётные птицы: выпорхнули и ищи-свищи их! Безденежье, как оно тягостно. И если бы не Сара…

Тайные вылазки от письменного стола до потайной дверцы в спальню госпожи Висконти не прекращаются. Трудная работа требует соответствующего отдохновения. И хорошо, если такая возможность есть. Сложнее, когда приходится трудиться на два серьёзных фронта. Но в том-то и дело, что оба «фронта» – письменный и любовный, – они настолько дополняют друг друга, что вовсе и не кажутся «фронтами»; для Оноре тот и другой сплошное удовольствие, ради чего, уверен он, и стоит жить.

Правда, и здесь имелся маленький нюанс. Несмотря на скрип пера и шелест бумаги, графа Висконти очень-таки смущает другой скрип – из спальни его супруги; причём даже тогда, когда его, законного мужа, в этой спальне нет. В такие минуты этот скромняга, мямля и тихоня, – даже он начинает проявлять некоторые признаки раздражения. Ведь и капля, как известно, точит камень. И супруг осмелился предъявить благоверной некие претензии. Та, естественно, взвилась.

Через какое-то время нытьё г-на Висконти стало Сару сильно раздражать. А тут ещё извечные финансовые проблемы Оноре… И однажды наступает развязка, Бальзак вынужден бежать. Куда? Да куда подальше. Наилучшим местом, где можно затихариться, является, конечно же, Турень, Саше. Там Маргонны, тишина, покой и учтивое обхождение…

Вот и Саше. Письменный стол, бумага и перья. В этот раз Оноре не до обычных разговоров и не до шумных застолий с хозяевами. Его голова переполнена мыслями о пережитом за последние месяцы. Этот сонм пережитого просится наружу, он буквально выпирает, так и напрашивается остаться в веках в бессмертных строках классика.

И Бальзак пишет. Много, жадно, талантливо. Пишет с упоением. День и ночь. Ночь и день. Он так увлечён, что почти не отрывается от своих изкляксованных, измаранных каракулями листков, забывая обо всём вокруг. Маргонны очень переживают за своего гостя, который, если его не остановить, однажды может просто не проснуться. Да он почти и не спит. Ко всем невзгодам присоединяются боли в лёгких и сильный кашель (бронхит).

Из письма Ганской от 25 августа 1837 года:

«Я совершенно не способен отвлекаться от работы. Единственное, что могло бы меня развлечь, это путешествия. Но и работать я тоже не могу. Чтобы написать даже эти несколько строк, мне приходится превозмогать нестерпимую боль в спине, как раз между плеч. Гулять мне нельзя, потому что меня бьет прямо-таки старческий кашель. К тому же погода стоит жаркая, а я боюсь резких перепадов тепла и холода, боюсь вспотеть и оказаться на сквозняке. Я надеялся, что в Турени мне станет лучше, но болезнь моя здесь лишь ухудшилась. Виной этого недомогания чрезмерная работа, которой я изнурил себя. Все левое легкое у меня воспалено…»{365}

И всё же Бальзак… блаженствует. У него всё получается. Кредиты и кредиторы, долговые расписки и просроченные векселя, золотые франки и хрустящие ассигнации, людская алчность и человеческие слабости, трусость и победа, железная воля и падение в тартарары – всё здесь, в его очередном шедевре.

Когда рукопись будет закончена, на титульном листе своего романа Бальзак уверенно выведет: «Histoire de la Grandeur et de la Décadence de César Birotteau»[124]. То будет «Цезарь Бирото».

* * *

Новый роман Бальзака «выстрелил». Мало того, он обогатил его автора. Гонорар от «Цезаря Бирото» превзошёл все ожидания Оноре, дойдя до планки в двадцать тысяч франков! Это было сложно назвать даже гонораром; подобная сумма – настоящее богатство.

Но! Но только не для Оноре. Ведь наш герой – совсем иное измерение. Как только у него появляется богатство, в ту же секунду словно из ниоткуда возникает Бальзак-мот собственной персоной. Ибо накопление было не для этого человека. Деньги для Бальзака – это возможность заняться их показным проматыванием направо и налево. Самое опасное для него – склонность к быстрому обогащению; отсюда же – основная масса личных проблем.

Тридцать шестой год Бальзака ничему не научил. Он по-прежнему мечтал разбогатеть, чего бы это ему ни стоило. Разбогатеть – цель и смысл его жизни, которая, как считал сам, без денег не имела смысла. Разбогатеть!

Успех «Цезаря Бирото» позволил хотя бы свободно вздохнуть. Ко всему прочему Сара Гидобони-Висконти оплатила все его насущные долги. Вздохнуть и… Но «нетерпеливый от страсти» и «страстный от нетерпения» (С. Цвейг) Бальзак-мот (в который раз!) окунается в очередную опаснейшую авантюру.

Надышаться свободой полной грудью так и не удалось. Так уж видно было писано ему на роду жить в вечной кабале. Иначе как расценить неадекватность поведения романиста при появлении у него в руках золотых монет. Золото в ладонях Бальзака всё равно что горячие угли. И от этих «углей» следовало немедленно избавляться! Гений от литературы, Бальзак – никудышный делец. Но он никак не желает этого признать. Хотя всё больше и больше выясняется, что по жизни этот человек – настоящий банкрот. Уж так на роду – то ли от батюшки, то ли от матушки, и ничего не попишешь. Присесть бы, поразмыслить, задуматься. Да где там: вперёд, и будь что будет!

В тридцать седьмом в жизни Оноре две новые авантюры, одна головокружительнее другой. И оба предприятия, как ему поначалу казалось, должны были закончиться успехом. Хотя даже нам – нам, столь далёких от того, чем занимался этот самый авантюрный из авантюристов, – так вот, даже нам понятно, что любое начинание Оноре непременно сгорит синим пламенем. Зато у самого Бальзака нет ни минутки на то, чтобы присесть и призадуматься. Вперёд, в перекрестье судьбы!

Первая авантюра Бальзака в тридцать седьмом – это покупка земли. Помните Версаль? Милое местечко, короли Людовики, их фаворитки – мадам де Монтеспан, де Помпадур, а также несчастная королева Мария-Антуанетта. Да-да, всё там. А ещё герцогиня д’Абрантес, мадам Рекамье, графиня Гидобони-Висконти… Всех их завораживала местная тишина, королевские фонтаны и лягушачьи квартеты в тёплые вечера.

Бальзак обожал Версаль: это великолепное местечко позволяло, находясь там, чувствовать себя таким же знатным, как те, кому когда-то принадлежали старинные замки в округе. Ну а если так, подумалось однажды, почему бы не приобрести поблизости если не дворец, то хотя бы загородный домик с участком земли. Уж здесь-то его точно никто не побеспокоит, да и за квартиру не придётся платить. Он будет просто жить, работать и наслаждаться прелестями жизни.

Решено: Оноре покупает участок земли с маленьким домиком. Цена сделки смехотворна – какие-то четыре с половиной тысячи франков. Ну что ж, неплохо. Осталось купить и, что называется, властвовать. Купил. А вот повластвовать…

Вообще, сделка с участком земли (с домиком в придачу) оказалась на славу. Как рассказали Бальзаку, очень скоро близ его участка будет проведена железная дорога, которая свяжет Версаль с Парижем; а ещё где-то здесь собираются построить Севрский вокзал. Великолепно, оживился счастливый землевладелец: это означает, что цена этих земель подорожает в два, три, а то и в пять раз! Какая удача! И Оноре начинает торопливо скупать всё, что попадается ему на глаза – пустыри и холмистые пустоши. Местные крестьяне, почти не торгуясь, продают толстяку-парижанину никчемные земли, удивляясь, для чего ему это нужно. Впрочем, пожимают они плечами, не всё ли равно: чудак есть чудак.

Скупка версальских земель обошлась жадному «плантатору» в кругленькую сумму. Хотя, по меркам самого Оноре, не так уж и много, ведь через год-два он всё вернёт сторицей! К тому времени вот здесь будет великолепная сливовая аллея, там – абрикосы и яблони, а в глубине сада – грушевые деревья… И, конечно, виноград. Что может быть лучше своего вина? К нему сюда будут приезжать друзья, с которыми он будет медленно потягивать шамбертен собственного приготовления и неспешно вести разговоры – скажем, о французской литературе. Так что фруктовый сад – о, это обязательно!

Что с домом? Может, сломать и построить новый? Следует подумать. А ещё о том, а не начать ли выращивать… ананасы? Вообще, французские фермеры – они настолько наивны, настолько глупы… И вряд ли кто-либо из этих глупых и ленивых увальней хоть раз подумал о том, что здесь, в жаркой провинции, можно бы выращивать ананасы. Их, этих пупырчатых, везут чёрт-те откуда, платя бешеные деньги, а вся выручка уходит за трудоёмкую перевозку. Но если эти ананасы выращивать прямо на месте, под ласковым французским солнцем, то можно за сезон… стать миллионером. Миллионером за сезон! Только об этом никому. Ни-ни. Фруктовый сад и… ананасы. Тс-с…

Фермеры – они ещё те лодыри. Им бы только сидеть на солнышке в продавленных креслах, да где-нибудь в тенёчке потягивать разбавленный сидр. А ведь ананасы каждого из них могли сделать несметно богатым. Но они совсем не любят считать, им лень. Хотя это так просто. Стоимость ананасов на окраине Парижа аж двадцать франков! И это делает их настоящим деликатесом. Но дело можно провернуть так, что пупырчатый будет доступен большинству парижан. Например, Оноре мог бы продавать ананас не за двадцать, а… за пять франков! Всё просто: посадив у себя на участке сто тысяч ананасовых саженца, на выходе, отдавая по пять, получишь полмиллиона! Глупые фермеры, откройте глаза. И… научитесь наконец считать!

Т. Готье: «Сто тысяч ананасов уже распускают свои зазубренные плюмажи над золотистыми конусами под огромными хрустальными куполами; он видел их, он обонял их тропический аромат, и его ноздри подрагивали от волнения; и даже когда он опирался о подоконник и смотрел, как на склоны окрестных холмов падает снег, мечта не исчезала»{366}.

Но как быть с со старым домом? Вряд ли его стоит сносить. Пусть остаётся; его отремонтируют Сара и её муж-музыкант, г-н Висконти. А строительством нового будет руководить лично он, Бальзак. И Оноре начинает строительство.

Если вы, уважаемый читатель, когда-нибудь лично занимались строительством собственного дома, то сразу поймёте, куда в очередной раз вляпался наш милейший друг. А вляпался он в стройку. На его участке армия строителей и мастеровых – землекопы, каменщики, плотники… Роют канавы под фундамент; что-то тащат, рубят, пилят; кричат, ругаются, смеются… Заодно закладывают фруктовый сад, прокладывают аллейки… И так – день, два, три… Неделя, две, три… Месяц, два, три… Строительство дома – это безжалостная мышеловка с сыром, где в качестве сыра – заветная мечта несчастного обзавестись когда-нибудь тем, о чём он так долго мечтал.

Ну а суть оной мышеловки в том, что «самостройщик» становится добровольным заложником собственной мечты, ибо в какой-то момент у него просто-напросто… кончаются деньги. То есть он попросту становится неплатежеспособным. После чего начинается самое неприятное – движение по инерции без гроша в кармане. Это и есть нутро мышеловки.

Самый хладнокровный останавливает стройку решительно и быстро, отодвигая выполнение плана до лучших времён. Но большинство совершают непростительную ошибку, оказываясь ещё в более тяжёлой ситуации: они тянут непосильную лямку до тех пор, пока эта коварная мышеловка окончательно не захлопнется.

Для Бальзака очередная авантюра, связанная с грандиозным строительством, приводит его к финансовой катастрофе. Он снова на мели и в долгах как в шелках. Сто тысяч франков – цена этой авантюры. Плюс старые долги. И в результате – свыше двухсот тысяч. Мышеловка захлопнута, сыр обглодан, он даже не съеден. Осталось только выть. Но Бальзак не воет (он вообще никогда не воет!). И даже никуда не бежит и ничего ни у кого не просит. Мало того, Оноре никого не видит и не слышит. Он пропал. И лишь по прошествии какого-то времени романиста хватились: а где, собственно, г-н де Бальзак? Что с ним? Куда пропал? Почему о нём ничего не слышно?

Тогда-то неожиданно и родился страшный слух: если Оноре нигде нет – ищите в Сене…

* * *

Неудачник ещё не значит легкомысленный. Ведь только легкомысленные кидаются в Сену. В своей «Шагреневой коже» Бальзак в самый последний момент спасает главного героя от перспективы стать утопленником. Сена для сумасшедших и отчаявшихся. Река – это Стикс для потерявших силы к сопротивлению. Так что искать Оноре в реке – лишь его оскорбить.

Но где же он? Наш герой… на Сардинии. На сей раз перед нами новый Бальзак – Бальзак-кладоискатель. Всё логично: после произошедшего недавно с ним финансового краха только обнаружение клада с несметными сокровищами могло бы вытащить его из смертельной мышеловки. Клад! Вот решение всех проблем тридцативосьмилетнего неудачника.

«Как только Бальзак, – пишет С. Цвейг, – этот несравненный математик и психолог, покуда он повествует о каком-нибудь Гранде или Нусингене, переносится в реальную действительность, он сразу становится жертвой любого заурядного мошенника. У него куда легче вытащить деньги из кармана, чем у неисцелимого любителя ярмарочных лотерей. В мире творчества Бальзак самовластно разрешает любые ситуации, но стоит ему столкнуться с подобными же явлениями в обыденной жизни, и он оказывается неопытным и неисправимым. И все же во всей биографии Бальзака едва ли отыщется более наглядный пример ясности разума и в то же время его затмения, чем эпизод с поисками клада»{367}.

Теперь непосредственно к кладу. Во время своей поездки в Геную в апреле 1837 года, где он оказался на карантине, один из «сидельцев» – некий купец по имени Джузеппе Пецци – рассказывает Оноре о сардинских залежах серебра, запрятанных в заброшенных копях, до которых, как уверял рассказчик, властям нет никакого дела. «Изюминка» вопроса заключалась в том, что эти копи, считавшиеся давно исчерпанными, на самом деле, при должном усилии, могут даже обогатить.

– Как это? – удивился Бальзак.

– Римляне добывали не серебро, а свинцовую руду – и в этом всё дело, – пытался объяснить Джузеппе Пецци. – И лишь потом из свинца извлекали серебро. А шлаки просто-напросто выбрасывались в виде отвалов пустой породы. Современные возможности не идут ни в какое сравнение с древнеримскими. Именно поэтому в этих отвалах сегодня спрятано огромное богатство. В них несметные сокровища, которые при использовании современных научных технологий можно легко извлечь. И для предприимчивого человека нужно сделать совсем немного – всего лишь начать разработку этих рудников. Несколько месяцев – и он богач!..

Бальзак слушал и не верил собственным ушам. Кто знает, возможно, когда-нибудь он обязательно вернётся к этому вопросу…

И вот пришлось.

К середине марта 1838 года всё готово к отъезду на Сардинию. Правда, проект едва не провалился, даже не начавшись. В самый последний момент вдруг выяснилось, что франков в кармане опять ничегошеньки. Деньги ушли – то ли на постройку дома, то ли на палисад и ограду… Строительство – оно ведь такое. А потому… ничегошеньки.

Просить у кого-то – просто смешно: однозначно не дадут. Разве… у преданных товарищей, у четы Карро. А не взять ли офицера Карро с собой? Сначала профинансирует, а при надобности и поможет. Майор Карро – тёртый калач; такого на мякине не проведёшь. Поэтому бравый вояка, слушая фантазёра-врунишку, лишь мотает головой: нет-нет, поехать никак не могу, у меня, мол, жена и дети. Но Бальзак настойчив: ну а денег – денег не подкинешь ли, друг? С деньгами тоже не ахти, вновь качает головой Карро, ведь ребёнок родился…

Несолоно хлебавши Оноре отправляется к старой спекулянтке – собственной матери: хоть ты-то, матушка, выручи, дело-то верное. Та качает головой, но, отмахиваясь одной рукой, другой уже достаёт горсть золотых. Как сыну не помочь?

Хоть так, спасибочки. Ну а далее – к безотказному доктору Наккару. И не забыть заглянуть к мсье Бюиссону. Вот и всё: звенят, родные…

Пару слов о портном Бюиссоне, который, судя по воспоминаниям современников, довольно трепетно относился к Бальзаку. Вот одно из них, рассказанное критиком Гюставом Планше писателю Жюлю Валлесу:

«Состоялся обед, достойный Сарданапала. Графины с вином из Констанцы, рейнское вино, все необычайно дорогое… – Гарсон, счет! Принесли счет. Колоссальная цифра! Ведь пили такие дорогие вина! Бальзак прочел счет, опустил его в карман, взялся за шляпу: – Идем? – А счет? Надо оплатить счет! Гарсон ждет. – Оплатить? Но у меня нет денег. – Вы забыли кошелек? – Дело не в этом, вот уже неделя, как у меня в кармане пусто. – Вы с ума сошли. – Успокойтесь, Бюиссон поправит дело. Гарсон, следуйте за мной. Мадам, через четверть часа вам будет заплачено.

И счет был оплачен. Бедняга Бюиссон подчинился: Бюиссон был портным Бальзака. Писатель задолжал ему чрезвычайно много, так много, что тот содержал его. Бюиссон, а не кто другой, поставил охрану у двери Бальзака, Бюиссон оберегал своего должника от других кредиторов, Бюиссон оплачивал все безумства великого писателя, его прогулки в карете, его обеды у Вери»{368}.

Пятнадцатого числа Бальзак на дилижансе выезжает из Парижа в Марсель, оттуда – в Тулон.

Он пишет матери: «Ни минуты не беспокойся, дорогая матушка, и скажи Лоре, пусть тоже не тревожится. Денег у меня довольно и, не в обиду будет сказано Лоровой рассудительности, безусловно, хватит и на обратный путь. Пять ночей и четыре дня провел я на крыше империала. Руки у меня так распухли, что едва могут писать. Завтра, в среду, буду в Тулоне, в четверг отправлюсь в Аяччо, там буду в пятницу, а затем для моей экспедиции достанет восьми дней. Я мог бы за пятнадцать франков добраться отсюда до Сардинии на торговых судах, да боюсь, что это займет дней пятнадцать; к тому же сейчас равноденствие; тогда как за тройную, правда, плату я окажусь на Сардинии в три дня. Теперь, когда я уже почти на месте, меня начинают одолевать сомнения; так или иначе, не рискнешь – ничего не обретешь! За дорогу я истратил только десять франков. Сейчас я остановился в такой гостинице, что прямо дрожь берет, зато можно купаться в море!.. Если же у меня ничего не выйдет, – что ж, несколько ночей работы восстановят равновесие! За какой-нибудь месяц я загребу кучу денег своим пером. Прощай, дорогая, любезная матушка, верь, что во всем, что я предпринимаю, больше желания избавить от страданий вас обеих, моих любимых, чем жажды личного обогащения; когда нет капиталов, составить себе состояние можно только при помощи таких идей, как та, которую я собираюсь осуществить. Твой преданный и почтительный сын»{369}.

Через неделю на корабле из Тулона Бальзак прибывает в Аяччо, Корсика. Едва высадившись, Оноре оказывается в окружении местных свирепых псов, которые едва не разорвали чужестранца. Позади море, впереди – собаки. В таком отчаянном состоянии француза застал лейтенант 13-го линейного полка Жуан д’Эгриньи д’Эрвиль. «Я успел как раз вовремя и, выхватив саблю, спас знаменитого писателя»{370}, – вспоминал офицер.

Далее остаётся совсем чуть-чуть – с одного острова переправиться на другой. А в Аяччо карантин; слава Богу, пятидневный.

«Здесь нет ни гулящих девок, ни театров, ни читальных залов, ни общества, ни газет, зато нет и никаких мерзостей, свидетельствующих о цивилизации. Женщины не влюбляются в иностранцев; мужчины целый день прогуливаются и покуривают. Леность невероятная! В городе восемь тысяч душ, кругом нищета, крайнее невежество в вопросах самых злободневных. Я пользуюсь здесь полнейшим инкогнито…»{371}

Лишь через пять дней путешественник на рыбацкой барке какого-то искателя жемчуга, измучившись вконец, добирается до Сардинии. В сардинском Альгьеро вновь пятидневный карантин (и тут холера!): «Мне пришлось спать на палубе и кормить мух, которых на Сардинии великое множество». В результате, лишь спустя месяц Бальзак достигает желанного места. И вот они, рудники! Осталось только ими завладеть. Взять и…

О своих мытарствах Бальзак оставил интересные записи: «Я только что пересек всю Сардинию и увидел много того, что вы слышали о гуронах и Полинезии. Здесь царит совершенная дикость. Местные жители – настоящие варвары, никакого сельского хозяйства… повсюду козлы щиплют бутоны; трава вырастает по пояс. Я, который четыре года не ездил верхом, просиживал в седле от семнадцати до восемнадцати часов зараз, не видя человеческого жилья. В девственных лесах приходилось то и дело склоняться к самому седлу, чтобы не расстаться с жизнью. Нам часто приходилось ехать по берегам рек, заросших виноградными лозами. А ветки местных деревьев способны выколоть неосторожному путнику глаз, выбить зубы и разбить голову. Здесь растут гигантские каменные дубы, пробковые дубы, лавры, папоротники в тридцать футов высотой. И нечего есть».

Но случилось непредвиденное – то, чего Оноре боялся больше всего: его бессовестно опередили! (Не с подачи ли того же Джузеппе Пецци? Кто знает, старик был слишком болтлив.) Как оказалось, в Аржантьере уже существовала некая марсельская компания, пытавшаяся возродить местные рудники.

Неужели всё впустую? Похоже, именно так. Долгая тряска на козлах дилижанса, десятки часов в седле, бессонные ночи, похлёбка из тухлой рыбы, от которой его тошнило даже сейчас, – всё бессмысленно. Коту под хвост. Туда же уйма потерянного времени.

Оноре не радует ни прозрачное море, ни яркое солнце. Может, и не стоит возвращаться в Париж, с отчаянием думает он. Взять и сразу головой в воду? В море – и нет тебя…

Сделав выбор не в пользу моря, следовало возвращаться домой – в парижскую «пустыню». Однако до Парижа ещё следовало добраться. Когда в кармане ни гроша, не сможешь нанять даже рыбацкую лодку. Без денег тебе разве что могут набить морду. В Бастии (Северная Корсика) закончился последний су. Куда деваться, что делать?

Пиастры! Пиастры! С кладом ничего не получилось. Мечта о финансовом благополучии обернулась пшиком. Но Оноре не тот человек, чтобы беспомощно опустить руки. Будучи неисправимым оптимистом, он и здесь выходит сухим из воды, назвав местным… своё имя.

«Разоблачив» себя, Бальзак, как вспоминала Лора Сюрвиль, вызвал вокруг своей персоны на Корсике небывалый фурор. Всё повторилось, как когда-то на материке: чуть ли не каждый житель Бастии возжелал не просто повидать именитого романиста, но познакомиться с ним и даже… потрогать. Писатель был с почётом принят в доме местного инспектора финансов, где после сытного обеда ему предложили перекинуться в вист. Перекинулись. И после этого Оноре обрёл необходимую сумму для долгожданного возвращения на родину.

«Принятый с почетом в доме инспектора финансов г-на В… – пишет Лора Сюрвиль, – с которым был знаком, он выиграл там в карты сумму, необходимую для возвращения во Францию, в тот самый миг, когда собирался писать нам, чтобы мы выслали ему денег. Он любил такие счастливые случайности, они внушали ему веру в его звезду. Но это еще не все. Странствуя пешком по Сардинии и качаясь на морских волнах, он нашел сюжеты – и какие сюжеты!..»{372}

Славная молодежь, прекрасная страна! – скажет Бальзак о корсиканцах по возвращении домой.

«Образцы, привезенные из рудников, – вспоминала сестра Лора, – были переданы химикам; для анализа потребовалось время; впрочем, Оноре был не готов к тому, чтобы отправиться в Пьемонт и требовать там концессию, сперва ему надо было удовлетворить книгоиздателей и заработать денег на поездку. Целый год жил он этим сардинским богатством, а значит, и строил проекты… Эти мечты, так же как его горести, камнем ложились на сердце его друзей – разве не указывали они на меру его страданий? Избавиться от них он мог только в мечтах; едва пробудившись, он вынужден бывал снова подставлять спину под тяжкое бремя»{373}.

Сардинская эпопея Бальзака с самого начала была авантюрной. Но, как показало время, стратегически Бальзак всё-таки оказался прав.

«Проект, который должен был обогатить Бальзака, обогатит других, – замечает Стефан Цвейг. – Через несколько десятилетий серебряные рудники, которые он видел заброшенными, бесполезными отвалами, эти самые серебряные рудники станут растущим и процветающим предприятием. В 1851 году на них будет занято 616 рудокопов, девять лет спустя, в 1860 году, уже 2039, еще девять лет спустя – 9171, и Общество серебряных рудников (“Минас д’Арджентьера”) станет действительно загребать миллионы, реальнейшие наличные миллионы – те самые миллионы, о которых он только мечтал. Чутье никогда не обманывает Бальзака, но оно всегда руководит только Бальзаком-художником и вводит его в заблуждение, как только он пытается перешагнуть рубеж единственной родной ему сферы»{374}.

* * *

По возвращении из долгого путешествия Оноре ждал… дом. «Жарди» – будущая резиденция Бальзака в Виль-д’Авре, под Версалем. Как он надеялся, к своему возвращению любимое севрское детище будет отделано «под ключ». Разве останется какая-нибудь мелочь: разместиться, обиходить фруктовый сад, устроить поудобнее кабинет… О, какие это будут преприятные хлопоты…

Итак, ещё в сентябре 1837 года Оноре за четыре с половиной тысячи франков приобрёл у некоего ткача Варле землю и небольшой домик, а вслед за этим и прилегающий к нему участок.

Десятого октября Бальзак пишет Ганской: «Я купил здесь небольшой участок земли – около сорока першей, на котором мой свояк построит мне дом, в котором я стану жить, пока не сколочу состояние, или останусь навеки, если так и не выберусь из нищеты. Когда он будет завершен, и я там обоснуюсь… я извещу вас, и вы сможете писать, указывая на конверте мое имя и имя моего бедного жилища “Жарди”, так называется клочок земли, на котором я сижу, словно червяк на листе салата»{375}.

Хлопот с этим домом оказалось немало, причём не самых приятных. За три месяца отсутствия хозяина, к удивлению последнего, в его «резиденции» мало что изменилось. Нет, там всё скрипело, визжало, стучало и бухало, но в целом строительство усадьбы продвигалось крайне медленно, по чуть-чуть. Дом Бальзака всё ещё не был готов, и до окончания работ, как он быстро понял, было как до Луны. И от этого ему хотелось выть – опять-таки на эту самую Луну…

Три месяца ушли коту под хвост. И вот результат: ни дома, ни серебряных рудников, ни денег, ни написанных романов. Одни долги. И в этом весь Бальзак-предприниматель, никудышный делец от природы. Зато три месяца – немалый срок для творческого отдохновения. А потому – немедленно за письменный стол, подгоняет себя Оноре. Только – куда и где? Ведь намеревался уже с осени работать здесь, в новом доме в Жарди. А тут такое – пилы, топоры, работяги и гомон. Что делать?

Продолжать. Продолжать начатое и задуманное. То есть немедленно въезжать в недостроенный, полусырой (в прямом смысле) дом и начинать работать. Везти сюда дорогую мебель с рю Батай; да и всё, что там есть, – сюда же! А как же каменщики и плотники? Пусть работают. Они сами по себе, а он… Он им ничуть не помешает. Слишком много потеряно времени, сил и денег, чтобы теперь колебаться. Поэтому всю мебель немедленно сюда. И начать работать. Впахивать как вол!..

Дом в Жарди ещё не подведён под крышу, а Бальзак уже собирается праздновать новоселье. Разве он напрасно забрался сюда «как червяк на лист салата». Отсюда вся округа – как на ладони; да и до Парижа рукой подать.

По периметру участка спешно сооружается ограда. Кровельщику поставлено жёсткое условие: в течение недели не будет крыши – не получите и франка. Садовые дорожки посыпаются галькой; заканчивается ремонт старого домишки; маляры с утра до ночи носятся с вёдрами, кистями и краской… Сумасшедший дом!

Но только не для безмятежного Оноре. Как всегда, он за письменным столом. А в короткие промежутки отдыха с радостью поглядывает из окон наружу.

В свободное время Бальзак с восторгом пишет:

«Мой дом расположен на склоне холма Сен-Клу, который граничит с королевским парком. Вид на запад охватывает весь Вилль д’Авре. На юге мне видна дорога, которая тянется из Вилль д’Авре вдоль холмов до того места, где начинается Версальский парк. На востоке я вижу Севр, а далее передо мной открывается необычайно широкий горизонт, за которым уже лежит Париж… Почти вплотную к моему участку прилегает вокзал железной дороги Париж – Версаль, и железнодорожная насыпь тянется по долине Вилль д’Авре…

Итак, за десять минут и за десять су я могу добраться из Жарди до церкви Мадлен, до центра Парижа! Живи я на рю де Батай, в Шайо или на рю Кассини, это обошлось бы мне по меньшей мере в сорок су и отняло бы час времени. Жарди расположено так удобно, что покупка его отнюдь не была глупостью. Цена этого участка еще невероятно возрастет. У меня арпан земли, заканчивающийся на юге террасой в 150 футов, окруженный со всех сторон стеной. Здесь еще ничего не посажено, но осенью мы превратим этот клочок земли в Эдем, полный растений, цветов и благовоний. В Париже и в его окрестностях за деньги можно иметь все. У меня будут расти двадцатилетние магнолии, шестнадцатилетние липы, двенадцатилетние тополя, березы и прочие деревья, пересаженные с корнями вместе с землей, привезенные в корзинах; некоторые из них уже через год принесут плоды. О, наша цивилизация восхитительна!

Пока моя земля еще гола как ладонь… Я хочу приобрести еще два соседних арпана земли, чтобы иметь огород, фрукты и т. д. Дом похож на нашест для попугая. В каждом этаже по комнате, а всего этажей три. Внизу – столовая и гостиная, во втором этаже – туалет и спальня, в третьем – рабочий кабинет, где я пишу вам сейчас, глубокой ночью. Все они соединены лестницей, смахивающей на стремянку.

Вокруг дома идет крытая галерея, по которой можно прогуливаться. Она окружает второй этаж и поддерживается кирпичными столбами. Весь этот маленький особняк, напоминающий итальянские, окрашен в кирпичный цвет, углы отделаны неотесанным камнем. Пристройка и вестибюль красного цвета. В доме как раз хватает места для меня одного. В шестидесяти шагах от задней стены дома, по направлению к парку Сен-Клу, находятся службы: в первом этаже – кухня, комната для слуг, кладовая для провизии, конюшня, каретный сарай, чулан для сбруи, ванная, дровяной сарай. Во втором этаже расположена большая квартира, которую, в случае необходимости, можно сдавать, в третьем – помещения для слуг и комната для гостей. К моим услугам источник, который так же хорош, как и знаменитый источник Вилль д’Авре… Еще ни одна комната не обставлена, но постепенно я перевезу сюда из Парижа все свое добро… Здесь я буду жить до тех пор, пока не создам свое счастье»{376}.

«Нашест для попугая»… Смешно, но в этом что-то есть.

Уже в ноябре по команде хозяина возводятся каменные ворота, на которых на мраморной доске должна появиться величественная надпись: «Aux Jardies». От ворот до дома, продолжает он инструктировать рабочих, следует провести крытую аллею. Да, и продолжить ремонт флигеля для мсье Висконти.

К концу года работники предъявляют счёт: почти сорок три тысячи франков. Да четыре тысячи обойщику; тысяча слесарю… Пятьдесят тысяч франков – только за работу. Но ведь было и другое. Например, Бальзак продолжал покупать землю, которой ему было постоянно мало. А жадный, как известно, платит дважды. Тем более что начиналось нечто очень-таки неприятное…

* * *

И вновь обращаюсь к тому, кто хоть когда-нибудь занимался строительством собственного дома. Надеюсь, вы согласны, что дом построить – не поле перейти. И даже не речку переплыть. Строить дом нельзя как бы между прочим. Иначе… Иначе получится, как у г-на де Бальзака – блестящего писателя и никудышного строителя.

Ну так вот. Главное при возведении любой постройки – это фундамент. Без него никуда. Без него – загубить всё дело. Фундамент держит дом со всем его убранством, пристройки, летнюю беседку и даже… ограду.

Кстати, об ограде – или заборе, кому как нравится. Ограда вокруг дома в Жарди, судя по всему, была добротная и обещала стоять лет этак сто. Однако не выстояла и нескольких месяцев, свалившись от первого же осеннего проливного дождя. В чём же причина? Измазанный грязью хозяин мечется по участку, бросая гневные эпитеты в адрес нерадивых работников: и тут схалтурили! Но причина оказалась намного глубже, причём в самом что ни на есть прямом смысле: в почве. Глинистая и рыхлая, она до осенних дождей не привлекала столь пристального к себе внимания – земля и земля. Однако вода и глина превращают почву… в болото. В тот самый ужас, знакомый каждому строителю и садоводу (но не нашему герою). Тут же выяснилось, что под садовую ограду никто не додумался заложить фундамент. А если и заложили, то никчемную подстилку для проформы. И вот результат: была ограда – и нет её. Пришлось восстанавливать. А она возьми – и вновь повались. И так несколько раз. В такие моменты и обычному человеку впору впасть в истерику – что уж говорить о нежной душе романиста.

«Тебе, сестра души моей, – пишет Бальзак Зюльме Карро, – могу я доверить мою глубочайшую тайну, а именно – я нахожусь сейчас в ужасающем положении. Вся ограда Жарди рухнула. Это вина подрядчика, он не выложил фундамент с соблюдением необходимых правил. Но хотя повинен он один, все тяготы снова падают на мою долю. У него нет ни су, а я уже уплатил ему в качестве задатка восемь тысяч франков»{377}.

Как вспоминал один из современников, подобная непродуманность дала о себе знать и при строительстве дома. Вот что об этом писал Жерар де Нерваль[125]:

«…Приходится признать сегодня, что предприимчивый фантазер, гениально изобразивший миллионы папаши Гранде, неудачно выбрал участок, и продавец, должно быть, немало над ним посмеялся… Участок состоял из двух десятков акров на уровне железной дороги и возвышался над путем из Виль-д’Авре в Севр; но это был самый отвратительный участок, какой только можно себе представить: глинистая почва удерживала воду в находившемся над ней слое песка, а уже над песком шел чернозем. Когда на подобном участке начинают возводить постройку, то происходит следующее: вес каменной кладки давит на воды, остающиеся в песке, и они стремятся просочиться через трещины в глине; тогда песок уплотняется, оседает, поверхность изменяется – и дом рушится. Все начинают сначала: тот же результат, по той же самой причине. Так повторялось три раза. Дом, построенный по чертежам Бальзака, постепенно смещался к дороге. Он приближался к ней незаметно, как приближаются к могиле. И вот наконец встал вопрос о сваях, с помощью которых необходимо укрепить грунт. Бальзаку не внушали доверия ординарные сорта дерева, предлагаемые отечественными поставщиками. Он поведал нам о сваях из дерева алоэ… Тем временем один разумный подрядчик убедил его в том, что при правильно возведенной земляной насыпи необходимость в сваях отпадает. Венецианский заказ был аннулирован. И уже вскоре дом действительно высился над тремя этажами насыпи, укрепленной небольшими известняковыми стенками, украшенными цветочными вазами и создающими от самого низу панораму, по выражению Фенелона, радующую глаз»{378}.

После всего этого у Бальзака усилились боли в висках и головокружения. Заботы не проходили бесследно, тем более что юность осталась позади. Спасали романы. Свои…

* * *

Но было кое-что и приятное во всём том, что в широком смысле слилось для Бальзака в понятие «Жарди». Например, возможность чувствовать себя радушным хозяином своего большого дома и огромного сада, а ещё принимать желанных гостей – друзей, журналистов, политиков. Многие из них позже оставили интересные воспоминания о том периоде жизни великого романиста. Кто-то – достаточно лестные; кто-то – критические; но каждый подчёркивал, что, живя в своём доме в Жарди, Оноре был неимоверно счастлив.

«Однажды в воскресенье в сентябре месяце тысяча восемьсот тридцать девятого года, – вспоминал А. Сегон[126], – вагон, следовавший в Версаль (прямым сообщением), заполнили некие путешественники, вот их имена: Жюль Сандо, Гаварни, Анри Монье, маркиз Беллуа, Лоран-Жан, Арман Дютак, Луи Денуайе, Леон Гозлан, а кроме того – граф де Граммон и пишущий эти строки – единственные из этого веселого каравана, кто еще жив. Все мы были вызваны Бальзаком в Жарди, и в послании, адресованном каждому в отдельности, стояло: «Срочное сообщение». Мы ломали голову, какое такое могло быть срочное сообщение…

И тут на нас налетел смерч в лице Бальзака. Он ворвался в комнату наподобие мистраля, влетающего в каминную трубу. – Алмазная жила! – вскричал он, презрительно пожав плечами. – Я нашел нечто получше. Алмазные жилы иссякают. А моей хватит на нас и наших потомков. Слушайте. Профессия романиста, начал он, обрекает его на голодную смерть. Сколько платят ему за строку? Тридцать пять сантимов… Хороша плата, нечего сказать! Так вот, он не будет больше писать романы. Отныне он станет драматическим автором. Пьеса, пользующаяся успехом, приносит доход от четырех до пяти сотен франков за вечер в Париже, а ее будут ставить во всех театрах Франции. Он брался, если ему будут помогать, заполонить пьесами все парижские сцены, от самой маленькой до самой большой. И к концу года наша казна будет насчитывать три миллиона – по меньшей мере! Театры разделяются таким образом: на попечении Граммона и Беллуа – пьесы в стихах; Сандо – пьесы в прозе, он возьмет на себя “Комеди Франсез” и “Одеон”; Гозлан – “Жимназ” и “Водевиль”; Анри Монье и Луи Денуайе – “Варьете” и “Пале-Руаяль”; Лоран-Жан и Лассайи – “Порт-Сен-Мартен”, “Гетэ” и “Амбигю”. Я буквально задохнулся от радости и гордости, узнав, что на мою долю выпали “Фоли-Драматик”, “Порт-Сент-Антуан” и “Бобино”… Дютак, у которого была типография и книжная лавка, будет издавать пьесы, а Гаварни их иллюстрировать. В пылу разыгравшегося воображения, опьяненный своей безумной мечтой, он говорил два часа. Золото, струившееся из его уст, наполняло и оттопыривало наши карманы.

Когда же наконец он умолк, мы были богаты, как барон Джеймс, и голодны, как матросы с “Медузы”. – А в котором часу тут обедают? – срывающимся голосом поинтересовался Монье. – Обедают? – повторил Бальзак. – Смотрите-ка, а я и забыл про обед и ничего не заказал. К счастью, ресторан “Грий-дю-Парк” находится поблизости от Жарди. И уж как мы чокались за наши будущие драматические победы!»{379}

Из воспоминаний Леона Гозлана:

«Ни в одной индусской или китайской поэме число строк не может сравниться с числом неприятностей, принесенных Бальзаку покупкой Жарди. И можно сказать, что, хотя он там жил, мыслил и работал несколько лет, все же по-настоящему он там никогда не обосновался. Он скорее стоял там лагерем, нежели квартировал…

Беспорядочность его жизненного уклада постоянно нарушала его пищеварение. Он пил только воду, ел мало мяса, но зато в большом количестве поглощал фрукты. Те, что подавались за его столом, всегда были отборные, на редкость вкусные. При виде пирамиды из груш или превосходных персиков губы его трепетали, глаза загорались радостью, руки дрожали от нетерпения. Ни одного плода не оставалось, чтобы поведать об участии остальных. Он съедал все подчистую. Он был великолепен в своем плодоовощном пантагрюэлизме – без воротничка, в расстегнутой рубашке, с фруктовым ножом в руке, который он вонзал в мякоть дуайенской груши, смеясь и – мне следовало бы сказать – болтая; но Бальзак мало говорил за столом. Он слушал болтовню других, от времени до времени беззвучно смеялся на манер дикарей из “Кожаного Чулка” либо взрывался громким хохотом, если словцо приходилось ему по душе. Словцо должно было быть соленым на его вкус, тут невозможно было хватить через край. Грудь у него вздымалась, плечи плясали, подбородок дрожал в приступе веселья. Проявлялась его добрая туренская закваска. Казалось, видишь самого Рабле на башне Телемской обители. Он таял от удовольствия, особенно при самых плоских и глупых каламбурах, внушенных вином, кстати, всегда восхитительным: у него за столом пили много, порою слишком много»{380}.

Вот ещё одно воспоминание – журналиста Армана Баше:

«Когда он жил в своем доме Жарди, ему случалось собирать у себя за обедом или за ужином постоянно кружок друзей. Однажды среди прочих к нему явился Теофиль Готье с Жераром де Нервалем; многие из гостей уже были в сборе. Бальзак как раз писал в то время “Трактат о возбуждающих средствах”, и он вдруг сказал, прервав завязавшийся разговор:

– Я долго размышлял по поводу лука, моя теория на сей счет совершенно тверда, я убежден, что употребление в пищу этого овоща не только весьма полезно для здоровья, но, более того, придает живость и остроту уму, изгоняет тугодумие и так далее…

Уселись за стол. Трапеза состояла из одного только лука: луковый суп, луковое пюре, луковый сок, луковые оладьи, трюфели с луком. Через два часа все гости были больны!»{381}

Однажды в Жарди приехал Виктор Гюго[127]. То были годы триумфа его «Собора Парижской Богоматери». Писательское мастерство Гюго набирало обороты, поэтому ничего удивительного в том, что своего собрата по перу Бальзак очень уважал. И вот Оноре пригласил того к себе в гости в Жарди. Приезду Гюго хозяин был чрезвычайно рад; показав ему дом и сад, стал дожидаться заслуженной (на его взгляд) похвалы. Однако реакция гостя оказалась достаточно прохладной.

Так, проявив интерес к левкоям, Гюго, казалось, совсем не обращал внимания на остальное, поглядывая по сторонам с явной скукой. Видя огорчение Оноре, Виктор подошёл к большому ореху и восхищённо произнёс:

– Вот дерево – так дерево!

– Соглашусь, – подхватил Бальзак, – замечательное дерево! Вы знаете, что оно приносит?

– Поскольку это ореховое дерево, я полагаю, что оно приносит орехи.

– А вот и не угадали, мой друг! – рассмеялся Бальзак. – Оно приносит полторы тысячи франков в год…

– На полторы тысячи франков орехов? – спросил Гюго.

– Нет, полторы тысячи, но… без орехов.

– Выходит, это какое-то заколдованное дерево, – удивлённо посмотрел на собеседника Гюго.

– Вовсе нет, – расцвёл Оноре. – Всё дело в том, что, согласно старинному феодальному обычаю, местные жители долгие годы сносили все отбросы и нечистоты к подножию этого орехового дерева. Можно представить, сколько здесь удобрений!

– И что из этого? – не сразу понял гость.

– Как что? Ведь у меня под ногами чистое золото! Я могу продать его соседям – всем этим фермерам, виноградарям и огородникам… Правда, золото это своеобразное – оно в виде… гуано.

– Гуано-то гуано, только без птичек, – с иронией произнёс Гюго.

Не хочешь костей – не приглашай гостей. Кто-то радовался за Оноре, кто-то откровенно завидовал: в долгах как в шелках – а туда же, дом построил, с постройками и садом. С подачи последних над незадачливым «садоводом» начали подшучивать, а потом и издеваться.

Оказывается, в пылу строительства Оноре забыл кое-что ещё. Мы уже говорили про фундамент. Но любой, даже неказистый, домишко требует удобного подъезда. «Жарди» Бальзака – это «дом на холме», куда ещё нужно было добраться, лавируя между каменными валунами. Но это полбеды. Настоящим испытанием становилось выбраться оттуда. А если в дождь – приходилось просто скатываться, причём чуть ли не кубарем. А причина в том, что Оноре при строительстве забыл ещё подумать о лестнице. Вот она-то, эта лестница, и явилась предметом многих насмешек. Впрочем, насмешки появились не на пустом месте. Гозлан вспоминал, что однажды после сильной грозы Бальзак решил осмотреть свои владения и, поскользнувшись, упал, порвав сухожилие на лодыжке.

С. Цвейг: «Все газеты полны анекдотами о доме, в котором Бальзак – гениальный архитектор – якобы забыл построить лестницу. Посетители, посмеиваясь, возвращаются в Париж и рассказывают, что они с опасностью для жизни вынуждены были карабкаться по беспорядочно нагроможденным каменным глыбам. Анекдоты, правдивые и фантастичные, растут пышнее, чем бальзаковские деревья и цветы. Нисколько не помогает то обстоятельство, что Бальзак все строже уединяется и не приглашает больше гостей. Неизменные посетители с рю Кассини и рю де Батай – судебные исполнители и рассыльные – не смущаются крутизной каменистой тропы. Они преисполнены благородных намерений, они собираются сделать несколько просторней тесный домик Бальзака, вывезя из комнат наиболее ценную мебель»{382}.

Как видим, крутизна «каменистой тропы» не смущает только судебных исполнителей. Эти уже добрались и до «Жарди»; они, как прожорливые тараканы, лезут через все щели, несмотря на внутренние и внешние препятствия. И знают: своего добьются! Правда, не в этот раз. Потому что в доме у великого должника… мышь повесилась! Там если что и брать – так только старый письменный стол. Но кому он нужен?! Любой скряга-антикварщик выложит за него не более пяти франков, и такого ещё следует поискать.

* * *

Повреждение сухожилия не прошло бесследно. Полтора месяца в постели – немалый срок. Ни денег, ни возможности даже сбегать в типографию.

В августе 1839-го Бальзак, пребывая в отчаянии, пишет Ганской:

«Жарди грозит гибель. А ведь я уже почти закончил стройку, остались какие-то пустяки. Но мне все равно не жить спокойно, пока я не расплачусь со всеми, кому должен, а должен я целое состояние. Тысячефранковые билеты проваливаются, как суденышки в море. Литературный труд становится все неблагодарнее. Издатели хотят получить все рукописи сразу, а критики считают, что я слишком много пишу»{383}.

Тем не менее то было особое время в жизни Оноре – время развлечений, когда он вволю забавлялся, играя в придуманную самим же игру. Когда стало ясно, что кредиторы распознали о его новом местонахождении, пришлось занимать оборону. В случае появления на горизонте непрошеных гостей один из соседей подавал ему знак, и после этого в доме Бальзака начиналось нечто невообразимое. Самое ценное (вплоть до серебряного подсвечника и этажерки из красного дерева) уносилось на первый этаж. В результате в кабинете хозяина оставались один письменный стол и пара стульев, а в спальне – одинокая кровать. Судебному исполнителю Бальзак с невинным видом заявлял, что нижний этаж принадлежит графине Висконти, ну а кабинет и спальня, действительно, его. Хотите взять стол – берите; нравятся стулья – забирайте. Да, ещё туалет…

Раздосадованные служители Фемиды уходят ни с чем. Игра в кошки-мышки закончена, пора всё заносить обратно. Но сколько верёвочке не виться…

А вилась она до тех самых пор, пока не запуталась в ногах некоего ростовщика, который с дотошностью усердного стряпчего принялся распутывать клубок. Тогда-то он и наткнулся на… обман. Поняв, что вскрыл целый преступный сговор, чинуша сильно рассердился. А потом… подал иск в суд. Но не на главного виновника сговора, а на графа Гидобони-Висконти.

Истец, в частности, указал: «С одной стороны, как укрыватель, видимо, убрал в недоступное место часть меблировки г-на Бальзака, с другой стороны, участвовал в вывозе упомянутой мебели из имения Ле Жарди. Помимо того, граф сознательно старался лишить кредиторов г-на Бальзака значительных ценностей, которые служили им залогом их требований. Тем самым он нанес им ущерб, который должен быть возмещен»{384}.

Небеса разверзлись, и грянул гром. «Жарди» обошлось Бальзаку слишком дорого, и чтоб сейчас свести концы с концами, этот самый «дом на холме» с фруктовым садом, в котором он так мечтал выращивать ананасы, следовало срочно продавать. В который раз мечты Оноре на глазах превращались в несбыточные иллюзии.

Из письма Зюльме Карро (ноябрь 1839 г.):

«…Жарди должно было составить мое счастье во многих отношениях, а оно разорило меня. Больше не хочу иметь сердце. Поэтому я весьма серьезно подумываю о женитьбе. Если вам встретится девушка лет двадцати двух, богатая невеста с приданым в двести тысяч или хотя бы в сто тысяч франков, лишь бы ее приданое можно было употребить для моих дел, вспомните обо мне. Я хочу, чтобы моя жена могла приноровиться к любым обстоятельствам моей жизни, могла бы стать женою посла или усердной хозяйкой в Жарди. Но никому не говорите – это секрет. Она должна быть девушкой честолюбивой и умной…»{385}

Зюльма Карро пишет в ответ: «Я не знаю ни одной девицы, отвечающей поставленным вами условиям… Брак – дело серьезное»{386}.

Итак, иллюзии рассеивались. Сумма, нависшая очередным дамокловым мечом над согбенной спиной романиста, ошеломляла своей грандиозностью. Двести тысяч – это явная кабала, которую вряд ли когда удастся сбросить. «Жарди» Бальзака – это два дома и 4,4 гектара земли. Земля обошлась Оноре в 10 тысяч франков, постройки – в 42 тысячи. Он явно переоценил свои возможности.

Беда не приходит одна: одновременно с этим у Оноре окончательно портятся отношения с Сарой и ей мужем, графом Висконти, главными «донорами» последних месяцев. Даже этой чете становится слишком обременительно платить по счетам вечного должника. Деньги никогда не способствуют укреплению дружеских отношений, скорее – наоборот. Бальзак в который раз оказался один на один со своей бедой.

Расставаться с домом и садом очень не хотелось. Очередная иллюзия летела в тартарары. И Бальзак в последний момент вынашивает надежду сохранить своё детище: он организует некую псевдопродажу. Схема незамысловата: продать дом и участок за ничтожные пятнадцать тысяч верному человеку, чтобы через какое-то время можно было выкупить вновь. Но не тут-то было! Подобные уловки были хорошо известны с древних времён, поэтому раскусить затею Бальзака ушлым «бумагомарателям» не составило большого труда. Кредиторы, не довольствуясь крохами с барского стола, быстро смекнули: усадьба продана на подставное лицо, но владельцем её по-прежнему является г-н де Бальзак. Поднялся шум.

Дабы поскорее отделаться от настырных слепней (некий Фуллон уже который месяц теребил должника чуть ли не ежедневно!), Бальзак срочно продаёт «Жарди» менее чем за двадцать тысяч франков. И это при том, что затея с «Aux Jardies» обошлась незадачливому «ананасовому фермеру» во много раз дороже – в десятки и десятки тысяч!

Он вновь у разбитого корыта. Даже если осуществить немыслимое – издавать по пять романов в год! – даже в этом случае, понимает Оноре, из кабалы не выбраться.

Стоит напомнить, что именно в Жарди Бальзак приступил к написанию «Крестьян» («Les Paysans»). Читатель увидит роман лишь в 1844 году, хотя он так и не будет закончен. К слову, в качестве рабочего названия автор воспользовался пословицей «Кто с землей, тот с войной» (Qui a terre a guerre). Для Оноре эпопея с загородным домом вылилась в сплошное противостояние. То была настоящая война – со строителями, со злым соседом, с кредиторами, а также с собственными страстями. И в этой войне неисправимый оптимист отнюдь не считал себя побеждённым…

Au revoir, «Aux Jardies». Au revoir, сладкие иллюзии. Au revoir…

А ведь он мечтал разводить ананасы!..

* * *

Бальзак – заложник собственных идей. Хотя с годами все его идеи постепенно фокусируются сквозь призму желания быстро разбогатеть. Лучше – если мгновенно, как если в рулетку всё поставить на «зеро» и сорвать крупный куш. И Оноре верит в свою счастливую звезду. Всё, что он когда-то провалил, после него успешно реализовывали другие, ставшие на его идеях богатыми и успешными. А Бальзак? Если б у него об этом спросили, несомненно, получили бы грустный ответ: «Я всего лишь стал знаменитым».

А. Баше писал: «Любопытные надежды питал этот человек: его неотступно терзала мечта об огромном богатстве; это стало у него почти манией, он был уверен – и однажды вполне серьезно сказал об этом Генриху Гейне, – что один его знакомый богатый голландец пришлет ему из недр Гарлема или Роттердама кучу ценностей в рубинах или изумрудах и тогда он сделает то-то и то-то; он говорил все это непосредственно, как дитя, со смехом на устах и пламенем во взоре. Можно смело сказать, что Бальзак нередко вел себя, как ребенок, ему было свойственно то ребячество, которое отличает истинного гения»{387}.

Да, Оноре очень хотел стать богатым. И, конечно, знатным. И лишь потом – потом! – знаменитым. Но Фортуна решила ограничиться лишь последним (и оказалась права!). Ничего удивительного, что Бальзак находился в постоянном поиске обогащения.

Ещё до продажи «Жарди» Оноре придумывает очередной «беспроигрышный» ход. На сей раз мишенью выбран театр. С драматургией у Бальзака складывалось не особо. Но математика – штука точная. А простые расчёты показывали умопомрачительный результат. Его средний успешный роман, на который уходило столько сил и энергии, творческого вдохновения и бессонных ночей, в лучшем случае мог принести 10–20 тысяч франков. Но что это в сравнении с успешной пьесой! Одна пьеса могла запросто принести сто тысяч в год. Сто тысяч! А то и сто пятьдесят-двести. Вот она, математика.

Таким образом, при грамотной раскрутке материала и удачной постановке можно сделать неплохие деньги. А рассуждения Оноре просты. Пусть одна пьеса даёт сто тысяч; если написать пять – это уже пятьсот тысяч! Нет, пять пьес маловато, пять – это явно бить баклуши. Он будет писать никак не меньше десяти. Десять пьес – миллион франков! А миллион – это настоящее богатство, капитал.

После подобных рассуждений Оноре приходит в некое возбуждение. Десять пьес в течение года – вполне осуществимо, причём это отнюдь не выдумки. Хотя для этого необходимо грамотно организовать работу. И тут не обойтись без помощников. И это – первое. Ну и второе: без «своего человека» в театральной сфере никак не обойтись. А театров в Париже хватает. В любом случае, один-два влиятельных директора, готовых за определённый куш оказать благорасположение к драмам г-на де Бальзака, могут сильно помочь. Ведь для них главное – кассовые сборы.

Что касается литературного «негра», им должен стать молодой и энергичный «писака», который за небольшую плату будет делать то, что ему скажет хозяин. «Поденщику» достаточно изложить фабулу, остальное пусть доделывает сам, постаравшись изложить «как можно литературнее». Вот и всё. Далее кипа исписанных листов попадает на стол Мастера, рукой которого делаются заключительные мазки[128]. Вывод напрашивался сам по себе: на каждую пьесу будет уходить не более нескольких дней (пусть – неделя-две). Следовательно, этих самых пьес можно будет строчить и строчить. Причём как бы между прочим. Потому что основное время будет посвящено главному – написанию романов. Почему бы одновременно не присесть на два стула?..

* * *

Первый шаг обернулся досадным падением: Бальзак споткнулся на помощнике. Хотя, как казалось сначала, с этим не должно было быть никаких осложнений. Однако случилось.

Известно, что Оноре слыл натурой крайне противоречивой. Будучи транжирой и жмотом одновременно, он постоянно балансировал между этими двумя крайностями, раз за разом попадая из огня да в полымя. Так и с «помощником». Нет чтобы взять в качестве «негра» какого-нибудь талантливого работягу, но Бальзак нанимает чуть ли не первого встречного, способного держать писчее перо. Это некий Шарль Лассальи, не имевший к театру ни малейшего отношения. Заслуга этого парня лишь в том, что за свою работу он берёт сущий мизер, который Оноре вполне по карману. Да, собственно, этот Лассальи ещё и совсем неприхотлив, что работодателя также вполне устраивает.

«Никто не может сказать, – пишет С. Цвейг, – где Бальзак откопал этого несчастного, жалкого неврастеника, этого рыцаря печального образа, эту ходячую карикатуру, этого унылого субъекта с фантастически длинным носом и растрепанной, в знак мировой скорби, шевелюрой! Быть может, Лассальи попался ему на улице или в кафе. Но как бы там ни было, Бальзак, не наводя никаких справок, поволок свою совершенно потерявшуюся жертву прямо в Жарди и устроил его там как своего гостя и сотрудника, предполагая еще в тот же день начать с ним совместно трагедию. В действительности же начинается комедия – одна из самых нелепых комедий в жизни Бальзака»{388}.

Так вот о реальной «комедии». Бальзак – этот великий отшельник – уже давно отвык от режима труда и отдыха обычных людей. Он даже об этом никогда не задумывался. А потому своего нового знакомого незамедлительно окунает в свой полуночно-полусумасшедший режим бодрствования.

Вообще, и сам Лассальи ещё тот жук: представившись писателю неплохим драматургом, он не имеет никакого представления о том, как пишутся пьесы. Как следствие – у этого парня нет никаких идей. Никаких – от слова «совсем». Лассальи – обычный пройдоха, решивший пожить за чужой счёт. И поначалу ему даже кое-что удаётся. Единственное, о чём этот «драматург» мечтает, чтобы его на какое-то время оставили в покое, предоставив самому себе. Скажем, на месяц, два, три…

Но не тут-то было! Бальзак срочно (как всегда) нуждается в деньгах. И уже через пару деньков работодатель переходит к действию, начав с привития собственного распорядка дня. Обед – в пять вечера. В шесть-семь – на боковую до двенадцати ночи. В полночь – подъём: перед заспанным лжедраматургом нависает некто в монашеском балахоне, напоминая средневекового инквизитора. Лассальи вздрагивает и, суеверно поёживаясь, начинает просыпаться. Встав, он что-то недовольно бормочет под нос, тем не менее вынужден плестись в кабинет хозяина. Устроившись в кресле, парень собрался было прикорнуть, но какой там, всё только начинается. И он ночь напролёт вынужден выслушивать монолог «патрона» о новой пьесе, а то и двух-трёх. «Негр» со слипшимися глазами преданно смотрит на своего кумира и даже пытается кивать. И так до шести утра. Вся надежда на то, что поутру удастся-таки выспаться, а уж потом…

Однако с «потом» опять не задалось. За дело! – требует Бальзак, пытаясь расшевелить вновь закемарившего было парня. А как же завтрак? – лопочет тот. Сначала – за письменный стол, а позавтракаем потом! К вечеру, требует хозяин, должен быть готов набросок пьесы.

К подобному развитию событий Лассальи оказался явно не готов. Он-то хотел совсем не этого; была мысль просто обвести вокруг пальца, а тут такое… Невыспавшийся за ночь (впрочем, он и не спал), «драматург» плохо соображает – вообще-то, он хочет спать. И, вздремнув вечерком (до полуночи), он вынужден вновь ночь напролёт выслушивать бесконечный монолог именитого коллеги по перу…

Через неделю Шарль Лассальи измотан, как гончая в конце охоты[129]. У него не остаётся сил даже взять в руки перо. О какой-либо «свежести мыслей» речь вообще не идёт. Его мозг, не привыкший к столь высоким перегрузкам, требует как минимум нескольких дней отдыха и здорового ночного сна, когда как неугомонный Бальзак в клочья рвёт один исписанный лист за другим: э, братец, не годится… Поняв, что вляпался не в своё дело, однажды Лассальи просто-напросто исчезает.

Правда, делает это отнюдь не по-английски (всё-таки он был французом!), а оставляет после себя некое «извинительное» письмо: «Я чувствую себя обязанным отказаться от работы, которую вы поручили мне с таким безграничным доверием. Всю ночь я терзал себя, но мне не пришла в голову ни одна мысль, которую стоило бы записать, которая была бы достойна нашего драматургического замысла. Я не решился сказать вам это, но мне нет больше смысла есть ваш хлеб. То, что мой разум оказался столь бесплодным, ввергает меня в отчаяние. Это был такой прекрасный и такой нежданный случай, и я жаждал избавиться от всех своих злоключений…»{389}

Бальзак расстроен. Подыскивать нового «негра» – понапрасну угробить уйму времени. Этот проходимец Лассальи и без того отнял целую неделю. Остаётся единственное: доделать то, что не смог доделать этот бесталанный недотёпа. И Оноре собственноручно заканчивает «Школу супружества» (первое название «Старшая продавщица»). Приходится, ибо директор театра «Ренессанс» уже пообещал задаток в шесть тысяч франков.

Но халтура – она и есть халтура: «Ренессанс» в категоричной форме отвергает то, что на выходе должно было обессмертить имя автора. Интрига в том, что «нет!» для Бальзака всегда как стартовый свисток. Категорическое «нет!» мгновенно мобилизует в его голове новые потоки возможностей. Эврика! Пусть катятся все куда подальше! «Все» – надо думать, директор «Ренессанса» и те, кто нашептал ему не брать прекрасную пьесу. Искать нового неумеху и начинать затевать что-то новенькое – это как утопиться. Он, Оноре, не настолько наивен, чтобы идти по скользкой тропинке. Уж лучше что-нибудь другое…

Наступать повторно на грабли – прерогатива глупцов. Чтобы чего-то достигнуть, следует избегать ловушек. Нет, он, Оноре, не будет ломать голову над сочинением новенькой пьесы; к чему выдумывать новых героев, когда есть испытанные в деле, скажем, Гобсек или Вотрен? Да-да, именно Вотрен, этот хладнокровный убийца, от описания которого, как рассказывал Бальзаку один из его знакомых, кровь в жилах стынет. Пусть этот Вотрен и станет персонажем его новой пьесы. Вотрен, дружище, выручай!..

И вот однажды Бальзак появляется в театре «Пор Сен-Мартен» и идёт прямо к его директору, мсье Арелю. Объяснив что к чему, Оноре убеждает того, что у него на выходе пьеса, главным персонажем которой является уже известный всему Парижу персонаж по имени Вотрен из «Отца Горио».

– Великолепно! – воскликнул Шарль-Жан Арель. – Вотрен – это беспроигрышный типаж! Он, несомненно, привлечёт любопытного зрителя…

– Вот и прекрасно, – оживился Бальзак. – Осталось только скрепить наши отношения, уважаемый мсье Арель, взаимовыгодным контрактом…

Известный хитрец Оноре оказался в «Пор Сен-Мартен» отнюдь не случайно. Незадолго до своего визита в театр один из его незримых «доносчиков» шепнул, что этот самый Арель очень нуждается в остросюжетной пьесе, которая собрала бы большое количество зрителей. Почему бы не поставить что-нибудь про Вотрена, догадался тогда Бальзак.

Предложение Бальзака задело мсье Ареля.

– Действительно, если Вотрен появится в пьесе, да ещё в исполнении Фредерика Леметра, то пьеса буквально взорвёт Париж!..

– Ну, а если она взорвёт театральный мир, – подлил масла в огонь Бальзак, – в таком случае, нам необходимо прямо сейчас же подписать договор…

Ничего удивительного, что директор театра вцепился в предложение Бальзака, как клещ в жертву. Как тонко заметил С. Цвейг, «наконец-то братски объединились две иллюзии: иллюзия драматурга и иллюзия театрального директора. Договор подписан, и каждый из золотоискателей подсчитывает в уме грядущие несметные барыши»{390}.

Впрочем, не оставался в накладе и Бальзак, вытребовавший у директора обязательство немедленно приступить к обработке оговорённого «Вотрена».

Сцена – это деньги. Если призадуматься – огромные деньжищи! И Бальзак переезжает… к Бюиссону – портному, проживавшему на рю Ришелье, над кафе «Фраскати», в двух шагах от театра Ареля. Это очень удобно: Оноре частенько присутствует в театре, знакомится с актёрами, просматривает реквизит, даёт многочисленные советы; заодно заглядывает к знакомым журналистам, рассказывая им о будущем «театральном шедевре». И он даже заказывает в театральной кассе «бронь» для самых-самых.

Он многое сделал, этот неутомимый трудяга-муравей, впопыхах не успев главного: написать пьесу.

– Рукопись! – потребовал однажды мсье Арель. – Я что-то никак не могу ознакомиться с сюжетом. То одно, то другое, знаете ли… Итак, рукопись, где она?

– Э-э… последние штрихи – они всегда самые важные и ответственные, – быстро нашёлся Бальзак. – Эти доработки отнимают столько времени…

– Нет, так дело не пойдёт, мсье де Бальзак, – посуровел Арель. – Вы, любезный, надеюсь, не собираетесь сорвать мне спектакль?

– Что вы, господин Арель?! – невозмутимо ответил Оноре. – И мысли такой не было…

– Что-то я начинаю сомневаться в искренности ваших слов, – продолжил директор. – Давайте так: двадцать четыре часа. У вас двадцать четыре часа, и мы начинаем репетицию. Надеюсь, мсье де Бальзак, вы не подведёте?

– Никоим образом, – заверил директора Оноре, ничуть не смутившись. – Через сутки вы, господин Арель, будете держать в руках текст пьесы.

– Хотелось бы, – раскланялся с писателем мсье Арель.

После разговора с директором театра Бальзак занервничал. И было отчего: пьесы, о которой шла речь, не было и в помине. Ни начала, ни конца, ни даже кульминации. Ни-че-го. Разве что некий замысел в голове «драматурга» что-там про своего героя Вотрена. И это при том, что он обещал директору целых пять актов! Лучше бы вообще ничего не обещал. И что теперь делать?

Друзья! Ну конечно, верные друзья, которые, вне всякого сомнения, смогут выручить в трудную минуту. Что из этого вышло, прекрасно описал Теофиль Готье, первый протянувший руку товарищу:

«Однажды Бальзак настоятельной запиской потребовал, чтобы я немедленно явился на улицу Ришелье, 104, где он снимал квартиру в доме портного Бюиссона. Я нашел Бальзака закутанным в его монашескую рясу и топающего ногой от нетерпения по сине-белому ковру в кокетливой мансарде… – Наконец-то, Тео! – вскричал он, завидев меня. – Лентяй, тихоход, соня, увалень, поторапливайтесь; вам следовало быть здесь уже час тому назад. Завтра я читаю Арелю большую драму в пяти действиях. – И вы желаете знать мое мнение? – отвечал я, устраиваясь в кресле как человек, который собирается долго слушать. По моей позе Бальзак угадал мою мысль и с самым простодушным видом возразил: – Драма не написана. – Черт возьми! – воскликнул я. – Значит, придется отложить читку месяца на полтора. – Нет, мы быстренько сколотим эту драмораму, чтобы получить деньги. В настоящее время я прочно сижу на мели. – До завтра это сделать невозможно, времени не хватит даже на переписку. – Я вот что придумал. Вы сделаете один акт, Урлиак – другой, Лоран-Жан – третий, де Беллуа – четвертый, я – пятый, и в полдень, как уговорено, я прочитаю пьесу. Акт драмы – это ведь не больше, чем четыре-пять сотен строк; за день и за ночь вполне можно сочинить пятьсот строк диалога. – Расскажите мне сюжет, обозначьте план, обрисуйте в нескольких словах персонажей – и я попробую взяться за дело, – отвечал я, изрядно напуганный. – Ох! – вскричал он с крайне удрученной миной и с великолепным презрением. – Если надо рассказывать вам сюжет, мы с этим никогда не кончим! Я не думал, что проявляю нескромность, задавая этот вопрос, который Бальзаку представлялся совершенно праздным. По его указаниям, вырванным с большим трудом, я принялся кропать какую-то сцену, из которой в окончательном тексте произведения осталось лишь несколько слов. На другой день, как нетрудно себе представить, драма не читалась. Не знаю, чем занимались прочие соавторы, но единственный, кто по-настоящему приложил руку к делу, был Лоран-Жан, коему и посвящена пьеса. Пьеса эта была “Вотрен”…»{391}.

Как видим, Бальзак даже не продумал сюжетной линии своей «пьесы». По работе оказался и результат. Когда директор Арель ознакомился с содержанием «Вотрена», он похолодел: ничего более бесталанного он давно не держал в руках. Сдать бы назад, попятиться – но куда, ведь он сам уже давно растрезвонил на весь Париж о «гениальной» новинке от мсье де Бальзака. Пришлось выворачиваться. В итоге Бальзак был вынужден скупить треть театральных билетов на свой спектакль, заплатив из собственного кармана.

Премьера состоялась 14 марта 1840 года.

Публику обмануть оказалось намного сложнее. К четвёртому акту зритель кое-как держался, чтоб не возроптать. Избалованные парижане никак не могли взять в толк, что они смотрят – комедию или трагедию. В четвёртом акте прорвало: началось шевеление, участились покашливания, послышался ропот. А на сцене Вотрен в мундире мексиканского генерала. Но даже не это встревожило зал: оказывается, артист Фредерик Леметр (ему досталась эта роль) вышел на сцену со взбитым на голове коком – точь-в-точь как у короля Луи-Филиппа. Чудовищное неуважение к действующему монарху! Вотрен в образе Луи-Филиппа?! Что это, о чём и для кого?!! В зале поднялся шум. Если быть точнее – истерика. Кто-то свистел, кто-то топал ногам. Подождите, обратился к разбушевавшейся публике администратор, ведь ещё будет пятый акт. К чёрту, кричат из партера, сыты по горло, хватит!..

«Вотрен» провалился, как проваливается нога в глубоком сугробе. Уже на следующий день король, извещённый о случившемся в театре Ареля, запрещает крамольную пьесу, освистанную накануне. «Дело о пьесе г-на де Бальзака» на контроле министра внутренних дел г-на де Ремюза[130]. Убытки Ареля составили почти 600 тысяч франков, по сути – разорение. Самое лучшее – выбить дух из Бальзака прямо на месте! Но того нигде не сыскать. Сказавшись больным («приступ горячки»), он укрылся у сестры Лоры на рю Фобур-Пуасоньер.

Фредерик Леметр, сыгравший роль Вотрена, вспоминал:

«Вечером во время премьеры спектакля первые три действия прошли, в общем, благополучно, если не считать отдельных свистков, которые иногда раздавались среди шума аплодисментов. У меня было мало времени на то, чтобы переодеться в мексиканского генерала, и, едва я успел это сделать, меня спросили, можно ли начинать. Я ответил, что да, мол, можно. Мне подали парик; я хотел сам его надеть, быстро взглянул в зеркало, и мне показалось, что выгляжу я в нем как-то странно. Я попытался приладить парик, но тут меня снова предупредили, что сейчас мой выход. Не успел я еще осознать, какой эффект может произвести мой вид, как был уже на сцене. Два свистка донеслись из глубины зала. Поначалу я оставался спокоен, не понимая причины столь нелюбезного приема, но вскоре сквозь глухой ропот, пробежавший по всему театру, услышал слова: “Король! Луи-Филипп!” И тут я все понял. Однако я постарался выказать твердость и противостоять буре. Это напрасные усилия. Герцог Орлеанский, присутствовавший на спектакле, покинул ложу до окончания действия, которое закончилось среди все возрастающего шума. Во время пятого действия публика, с виду чуть успокоившись, то и дело настораживалась и жадно ловила каждое слово, которое можно было счесть за намек, так что занавес в последний раз опустился среди невероятного возбуждения. Пьеса Бальзака оказалась загубленной…»{392}

Лучшая защита, как известно, нападение. Бальзак демонстративно возмущается. Подумаешь, его Вотрен оказался похож на монарха. Но ведь всего лишь похож – и только. И что с того? А не подать ли в суд? Дабы утихомирить «драматурга», министр изящных искусств Франции предлагает писателю немалую компенсацию в размере пяти тысяч франков. Неплохо для освистанного автора. Но пять – не пятьдесят и даже не десять; пять – какой-то унизительный мизер. Ведь Оноре надеялся получить от постановки пьесы более солидную сумму. А тут жалкие пять тысяч.

И Оноре… гордо отказывает министру, отсылая того куда подальше (про себя, конечно). Ничего! Ничего, он ещё всем покажет. И докажет, кто есть кто. Берегитесь, трусливые лжецы-лизоблюды! Настанет день, и его пьесы будут ставить самые известные театры мира…[131]

Ф. Леметр: «Виктор Гюго, которого Бальзак в своем предисловии благодарит за его поддержку, оказанную ему в этих трудных обстоятельствах, сопровождал автора “Человеческой комедии” к г-ну де Ремюза и в продолжение почти двух месяцев тщетно пытался отстоять “Вотрена”. Министр остался неумолим. Единственное, что им удалось, это добиться обещания, что театру “Порт-Сен-Мартен” под руководством Бальзака временно будет разрешено возобновить спектакли, но, разумеется, не постановкой “Вотрена”, а какой-либо другой пьесой»{393}.

Лора Сюрвиль: «…Несколько слов о “Вотрене”, первой пьесе моего брата, поставленной в марте 1840 года в театре “Порт-Сен-Мартен”. Актер, коему была поручена главная роль, без ведома директора и автора в сцене, где Вотрен появляется в облике мексиканского генерала, возымел идею скопировать одну весьма могущественную особу. Оноре сейчас же понял, что пьесу запретят. Я знала, на чем основан успех спектакля. Обеспокоенная взрывом, который должно было произвести крушение всех надежд брата, я наутро побежала к нему на улицу Ришелье, где он снимал комнату, и нашла его в жестокой лихорадке. Я перевезла его к себе, чтобы удобнее было за ним ухаживать. Через два часа после его водворения у меня прибежали Виктор Гюго, Александр Дюма и многие другие его собратья по перу предложить ему свои услуги. Приехал г-н *** и сказал брату, что берет на себя труд добиться для него хорошего возмещения убытков, если он согласится взять обратно “Вотрена”, не дожидаясь мер со стороны властей, коим неприятно их предпринимать. – Милостивый государь, – отвечал ему брат, – запрещение “Вотрена” причинило бы мне большой ущерб, но я не приму денег в возмещение несправедливости; пусть мою пьесу запрещают, но сам я ее из театра не заберу. “Вотрен” был снят с афиши после третьего представления»{394}.

Ох, уж эти парижане! Им вечно не угодишь…

* * *

Годы брали своё. И раньше-то не красавец, теперь Бальзак, измученный титанической работой и финансовыми неурядицами, сильно пополнел; а уж как одевался, говорить вообще не приходится. Но это только внешне. Едва Оноре превращался в рассказчика, всё менялось, женщины тут же теряли головы. Одна из подруг Сары Гидобони-Висконти вспоминала:

«Господина де Бальзака нельзя назвать красавцем: он низенький, тучный, коренастый, широкоплечий; у него крупная голова, нос мясистый, тупой на конце; рот очень красивый, но почти беззубый, волосы черные как смоль, жесткие и уже с проседью. Но карие его глаза горят огнем, выражают внутреннюю силу, и вы поневоле согласитесь, что редко можно встретить такое прекрасное лицо. Он добрый, добрый до глупости – для тех, кто ему по душе, ужасен с теми, кого не любит, и безжалостен ко всему нелепому и смешному. Зачастую его насмешка убьет не сразу, зато уж всегда засядет у вас в уме и преследует… как призрак»{395}.

И всё же он стремительно старел. В его когда-то тёмной шевелюре завелись «маленькие неприятности» – седые волоски; сначала он их считал, потом сбился. Из-за бессонных ночей Оноре стал падать в обмороки. Возобновились головные боли, закряхтел бронхит. Доктор Наккар заговорил об арахноидите. Кроме того, болела спина и частенько – живот.

Из письма Ганской: «Я вздыхаю о земле обетованной, о тихом супружестве, я больше не в силах топтаться в безводной пустыне, где палит солнце и скачут бедуины…»

Как мы помним, ещё в 1836 году (26 июня), находясь в Саше, Бальзак, судя по симптомам, перенёс инсульт. Оноре прогуливался с Маргоннами, когда у него закружилась голова, появилась сильная головная боль. Схватившись за голову, он упал. Отнялась часть тела и пропала способность говорить. (Стоит напомнить, что за несколько дней до этого Оноре набросал первые сорок страниц «Утраченных иллюзий».) К счастью, в ближайшие дни всё нормализовалось…

Жизнь, перешагнув некий Рубикон – сорокалетний рубеж, – ничем не радовала. Бальзак по-прежнему далёк от цели. Ни денег, ни любимой женщины рядом, а вместо признания – полчища недовольных им дельцов… «Все стало тяжелее, работа и долги», – это запись сорокалетнего Бальзака. Если оставить всё как есть, «пустыня» затянет, понимает он, навечно похоронив под толстым слоем рутины.

Несмотря на жизненные перипетии, бо́льшую часть времени Оноре корпел за письменным столом. Порой этот сизифов труд начинал раздражать: его имя знает вся Европа, а сам герой вынужден пропадать, не видя «света белого», в сумерках кабинетного «каземата». Неужели только это?! Неужели он, Оноре де Бальзак, подобно запечному пауку, способен лишь сидеть в тишине и плести невидимую для посторонних глаз паутину? А не попробовать ли себя в реальности – например, в общественной или политической жизни? Ведь вокруг столько всякого, связанного непосредственно с человеческим бытием: споры и дебаты, победы и поражения, разочарования и сенсации…

Удобный случай проявить себя в общественном муравейнике не заставил себя ждать. Известное жителям Франции «дело Петеля» стало сенсационным благодаря именно Оноре де Бальзаку.

Суть его такова. Некто Себастьян Петель, то ли адвокат, то ли нотариус, обвинялся в двойном убийстве (собственной жены и слуги). Как утверждал сам Петель, его супругу убил Луи Рей, слуга. Догнав негодяя, разгневанный муж размозжил убийце голову геологическим топором. Тем не менее 30 августа 1839 года на выездной сессии суда присяжных в Бурже Петелю вынесли смертный приговор.

Следствие быстро доказало, что виновником убийства оказался не кто иной, как именно Петель, заставший разбитную креолку (жену) с любовником-слугой. Мало того, присяжные выразили мнение, что убийца расправился с женой с целью завладеть её имуществом.

Бальзак неплохо знал этого самого Петеля (в своё время тот писал театральные рецензии для газеты Жирардена «Le Voleur»). Оноре и его сотоварищ Гаварни решили отстоять своего коллегу, в невиновности которого ничуть не сомневался ни тот, ни другой. Чего добивался Бальзак? Наверное, того же, чего позже Эмиль Золя, разобравший по косточкам так называемое «дело Дрейфуса». Тот самый случай, когда известный писатель становится неким правовестником и защитником невинно пострадавшего. Таким образом, защита Петеля могла сыграть для Бальзака двоякую роль. Во-первых, в случае отмены смертного приговора Оноре мог существенно поднять в общественном сознании собственное реноме, заставив относиться к себе более уважительно. А во-вторых, он смог бы доказать (прежде всего – себе!), что в этом самом социуме кое-что значит.

Съездив в Бурже и встретившись там с преступником, 12 сентября Бальзак и Гаварни возвращаются в Париж. Три дня Оноре пишет известное «Письмо по делу Петеля», которое печатают сразу три столичные газеты. Как бы кто ни относился к этому «Письму», каждый понимал, что от эффекта, которое мог вызвать этот памфлет, напрямую зависела жизнь человека, в данном случае – мсье Петеля.

«Защита Петеля стала кульминацией его юридической подготовки, – замечает Г. Робб, – которая до того проявлялась в его жизни лишь спорадически. Бальзак воспользовался предоставленной ему возможностью. Круг рассмотренных им вопросов оказался значительно шире непосредственного дела»{396}.

Как известно, дьявол в деталях. Бальзак утаил от общественности важнейшую из улик – факт того, что креолка и её слуга были любовниками. Данная улика – словно затерявшаяся деталька при сложении хитроумной мозаики. Читатель мог поверить Бальзаку лишь при одном условии – если он не знал о любовной интрижке. То, что убитые состояли в интимной связи, моментально расставляло точки над «i». Вывод присяжных: убийство из ревности. Преступник – ревнивый муж. Петель ненадолго вышел из кареты, а когда вернулся, обнаружил там собственную жену и негодяя слугу. В бешенстве он выстрелил в супругу, а её дружка прикончил топором. Раненая, выбравшись из повозки, бросилась бежать в поле, но, обессилев, упала лицом вниз в глубокую лужу и захлебнулась. При всём этом имело место одно отягчающее обстоятельство: креолка была на шестом месяце беременности. Так что Петель убил не двух, а трёх человек.

Интерес Бальзака к этому делу заключался в том, что он видел себя неким борцом со злом, в частности – с косностью и беспощадностью судебной системы, для которой раздавить человека, словно ногой улитку, ничего не стоило. Где-то в подсознании у него сохранилось другое: двадцать лет назад его родной дядя, Луи Бальса, был казнён за преступление, которое, как считали в семье, никогда не совершал.

Справедливости ради следует добавить, что бальзаковское «Письмо по делу Петеля» возымело долженствующий эффект. Король Луи-Филипп уже был готов подписать указ о замене Петелю смертной казни на каторгу, но… Но ему помешало некое письмо (судя по всему, из провинции, где произошло убийство), в котором до сведения монарха доводилась мысль о том, что помилование преступника не самым лучшим образом «скажется на нравах провинции». Призадумавшись, король отложит перо. Судьба Петеля была решена, его гильотинировали.

Бальзак был шокирован. Это произвол, горячился Оноре, где справедливость?! Хотя понимал: он проиграл. Машина правосудия – не детская машинка, которую можно свернуть с пути лёгким движением башмака: она тяжеловесна и обстоятельна. А ещё – неизменная часть государственного механизма. Ну а публицистика – так, для поддержания видимости демократии. Государство как часы, где человек лишь микроскопический винтик. Кто думал иначе (а Оноре, конечно, думал по-другому), тот ошибался.

Бальзак растоптан и обижен. Его добрая «Пьеретта», которая должна была стать на выходе сентиментальной сказкой в стиле Шарля Перро, и над которой он сейчас работал после случившегося буквально на глазах превращалась в нечто жестокое и отнюдь не детское. О жизни несчастной сиротки (Бальзак писал её для маленькой Анны Ганской), оказавшейся в семье приёмных родителей, невозможно читать без слёз. Книга получилась явно не для детишек.

* * *

Получалось, Бальзаку было комфортнее жить среди своих героев, нежели там, куда его никто не звал. Тем не менее Оноре неймётся. Четырёх лет вполне хватило, чтобы он окончательно забыл, как бесславно закончилась его одиссея с еженедельником «Chronique de Paris», отнявшем у него десятки тысяч франков и уйму времени. Неудача с оправданием Петеля разрушила страстное желание Оноре сделаться этаким глашатаем правды, к которому прислушивался бы весь Париж, а то и вся Франция. Бальзак вновь уверовал в то, что он (быть может, самый независимый и честный политик!) должен (и даже – обязан!) лично рассказывать согражданам последние новости в культуре, литературе и драматургии; но главное – регулярно публиковать собственные романы. И сделать это можно опять же посредством… газеты. Да, это те же грабли, только вид сбоку. Но что делать – без газеты просто тупик, ни туда, ни сюда. Журнал или газета – это творческий простор, млечный путь идей и информации. И Оноре решается.

В сентябре 1840 года появляется новое детище Бальзака – «Revue parisienne» («Парижское обозрение»). Считается, что Бальзак, ничтоже сумняшеся, в этот раз попёр наобум, из расчёта будь что будет! Но это не так.

В конце 1830-х годов в Париже наибольшим спросом пользуются два ежедневника – «La Presse» («Пресса») Эмиля Жирардена и «Le Siècle» («Век») Армана Дютака. Оба владельца – вчерашние компаньоны, а на тот момент непримиримые конкуренты. Повздорив когда-то с Жирарденом, Бальзак сходится с Дютаком[132], в тандеме с которым начинает печатать у него свои новые романы. К 1840 году у Армана Дютака уже целый трест из нескольких газет: в его активе «Le Charivari» («Гвалт»), «Caricature» («Карикатюр»), «Gazette des anfans» («Детский вестник») и др. Позже Альфонс Карр уступит Дютаку свою «Revue literer» («Литературные новости»).

Дютак – ненасытная акула. В его распоряжении собственная типография и опять же собственный Théâtre du Vaudeville. Типография и театр в руках одного владельца изначально делают его богатейшим человеком Парижа.

Впрочем, Бальзаку до всего этого нет никакого дела. Дютак, в отличие от Жирардена, обожает Оноре, называя того непревзойдённым классиком французской литературы. И голова романиста теперь занята одним: как использовать столь выгодное для себя отношение издателя? Самое простое – заключить с Дютаком выгодные контракты. И это Бальзаку удаётся. Только в течение 1840 года в «Le Siècle» и «Caricature» публикуются шесть романов Бальзака и одно эссе. Позже Дютак напечатает «Дочь Евы», «Беатрису», «Пьеретту», «Маленькие неприятности супружеской жизни». Знаменитое «Письмо по делу Петеля» также возьмёт на себя Арман Дютак, предложивший Бальзаку стать его компаньоном. Так возникла идея основать журнал «Revue parisienne». Предполагалось, что выходить он будет раз в месяц, объемом в 125 страниц, по цене один франк за экземпляр. Согласно контракту, рукописи, предоставляемые автором для печатания в журнале, не оплачивались, так как авторский гонорар исчислялся из общей прибыли.

К октябрю 1840 года выйдет три номера бальзаковского «Обозрения». В самом первом автор опубликует свою новую повесть «З. Маркас» («Z. Markas»), пронизанную критикой французской монархии. Оноре предсказывает падение существующего режима, на смену которого, как пророчествует Бальзак, непременно придёт Республика.

Почувствовав творческое раздолье, Бальзак вводит рубрику литературной хроники. Как и следовало ожидать, он вдребезги разбивает Сент-Бёва и Латуша, одновременно восторгаясь Виктором Гюго, Фурье и молодым автором Мари-Анри Бейлем, писавшим под псевдонимом то ли Стенгаля, то ли Стендаля. Бывшего интендантского офицера наполеоновской армии никто не знает; впрочем, как и его произведений. Да, в общем-то, и знать не хотят. Его «Пармскую обитель» не читали, не читают и не желают читать: мало ли что накропал этот то ли Стенгаль, то ли Стендаль.

Стендаля открыл Бальзак. «Пармская обитель» его сразила! В письме товарищу Стендаля, некоему Р. Коломбу, он напишет: «Я только что прочитал в “Конститусионнель” статью с выдержкой из “Пармской обители”, и она наполнила меня греховной завистью. В самом деле, лихорадка ревности охватила меня при чтении великолепного и правдивого описания битвы. О чем-то подобном я всегда мечтал для “Сцен военной жизни”, труднейшего раздела в моем творении, этот отрывок наполнил меня восторгом, огорчил, восхитил и поверг в отчаяние. Я говорю вам это с полной откровенностью. Не удивляйтесь, пожалуйста, если я не сразу отвечу согласием на вашу просьбу. Я должен сперва получить всю книгу. Верьте моему прямодушию. Я скажу вам все, что я о ней думаю. Прочитав этот отрывок, я стал взыскательней»{397}.

Бальзака понять можно: он уже многие годы мечтал написать сцену душераздирающей наполеоновской битвы. Но до этого у него всё никак не доходили руки. Пока готовился, нашёлся другой, который настолько талантливо это сделал, что оставалось единственное – просто завидовать. Как отметил Цвейг, Бальзак промешкал.

Итак, прочитав «Пармскую обитель», романист пишет восторженную статью, называя её «чудом» и «шедевром литературных идей». И, обращаясь к читателям, указывает, что на автора стоило бы обратить особое внимание. Как бы то ни было, «Красное и чёрное» (выдержавшее, к слову, при жизни автора лишь одно издание) читающая братия просто не заметила. Сент-Бёв, например, едко заметил, что высказываться об этой книге – лишь потерять время, ведь «герои Стендаля безжизненны – это просто хитроумные автоматы». А «Gazette de France» отозвалась ещё хуже: «Господин Стендаль не дурак, хотя и пишет дурацкие книги…»{398}

Парадокс: Стендаль станет по-настоящему знаменит лишь после своей смерти. Но, повторюсь: как писателя его открыл именно Оноре де Бальзак. В 1840 году Анри Бейль – скромный консул в Чивитавéккья, небольшом итальянском городе на берегу Тирренского моря, в 80 километрах к северо-западу от Рима. И вот, находясь там, он читает о себе (в кои-то веки!) настоящую хвалебную рецензию г-на де Бальзака. Именно – рецензию! Хотя до этого бедняге Анри приходилось лишь молча негодовать, читая грязные статьи то ли «критиков», то ли завистников.

Взволнованный, он садится за письменный стол, берёт гусиное перо и начинает писать: «Что за сюрприз доставили вы мне вчера вечером, сударь. Никогда, полагаю, ни одного автора так не критиковали в газете, да еще лучший судья по этой части. Вы обогрели сироту, брошенного посреди улицы…»{399}

Так начиналась слава великого Стендаля. Хотя в редких некрологах по поводу смерти автора «Пармской обители» (он скончался в марте 1842 года) фамилия Анри Бейля звучала как… Стенгаль.

* * *

Журнал «Revue parisienne» схлопнулся так же быстро, как четыре года назад «Chronique de Paris». Арман Дютак был не тем человеком, который мог бросать деньги на ветер. Как ни старался Бальзак, его проект оказался нерентабельным. Сложив дебет с кредитом, на выходе учредители получили неутешительный результат: за несколько месяцев общий доход составил 5372 франков; расход – 7173{400}. Разница существенная, причём не в пользу дохода. То есть одни убытки. Оноре трепыхается, как рыба, выброшенная на берег.

Но ему вновь нигде не везёт. Желание стать французским парламентарием и влиять на политическую ситуацию в стране не оправдалось: те, за кого он ратовал, своего «благодетеля» просто не выбрали. Французская Академия им пренебрегла, несмотря на все усилия Шарля Нодье и Виктора Гюго.

С членством в Академии вышел конфуз. Бальзак давно мечтал стать «одним из академиков». Не нужно идеализировать Оноре – он был вполне земным человеком. И деньги значили для романиста значительно больше, чем нам кажется. Престиж престижем, но звание академика, помимо прочего, изначально обеспечивало стабильный доход.

Академик всегда на плаву, и две тысячи франков в год позволяли ему вести относительно безбедный образ жизни. С учётом того, что у членов Академии имелись возможности войти в различные комиссии и подкомиссии, это давало возможность улучшить своё финансовое положение. Так, членство (пожизненное) в Комиссии по составлению словаря увеличивало доход до шести тысяч франков!

Кстати, ещё раз о престиже. Да, престиж тоже имел значение. Разве шляпа и шитый золотом фрак академика – не повод гордиться особым положением во французском высшем обществе? Успешный, знаменитый, богатый, да ещё и учёный…

«Я стараюсь только для того, чтобы знали, что я хочу быть избранным, это будет праздник, который я держу в запасе для моей Евы, для моего волчонка. Я нахожусь вне стен Академии, зато стою во главе литературы, которую туда не допускают, и, право, мне приятнее быть такого рода Цезарем, чем сороковым бессмертным. Да и добиваться подобной чести я не стану раньше 1845 года…»{401}

Вот они, иллюзии, занимавшие тщеславного Бальзака. Но свести всё воедино пока никак не получается. Эти чёртовы академики мнили из себя невесть что. Хотя среди них хватало и порядочных людей. По крайней мере, один из влиятельных её членов, Шарль Нодье, хлопая Оноре по плечу, успокаивал:

– Не переживайте, mon cher ami, в Академии за вас большинство. Но здесь свои правила. Например, Академия охотно примет какого-нибудь политического злодея, мошенника, сумевшего благодаря своим деньгам увернуться от суда присяжных, но она падает в обморок при мысли о каком-нибудь неоплаченном векселе… Она безжалостна, бессердечна по отношению к гениальному человеку, если он беден или дела его идут плохо… Постарайтесь, mon cher, чтобы у вас не было никаких долгов, и, ручаюсь, вы будете избраны…

– Но при чём здесь долги – я вполне состоятельный! – горячился Бальзак.

– О, mon cher ami, вы же знаете, как я к вам отношусь. Вам нужен мой голос? Так вот, я отдаю вам… свое место.

– Но… как же вы, mon cher?

– Я? Смерть подбирается ко мне…

В январе 1844 года Шарль Нодье умрёт. Но для академиков его смерть ничего не изменит. А потому Бальзаку откажут.

Впрочем, какое это сегодня имеет значение, что гениального писателя куда-то не приняли? Значит, Французская Академия в те годы оказалась недостойна «великого Оноре».

В 1839 году Бальзак возглавил Общество литераторов (Гюго, Дюма, Сульт и пр.), членов которого ядовитый язычок Сен-Бёва назвал «маршалами французской литературы». Сказано было, конечно, из зависти, ведь самого Сент-Бёва туда никто и не думал приглашать.

Поль Лакруа вспоминал: «Я с удовольствием вспоминаю свои ежемесячные встречи с Бальзаком на заседаниях Общества литераторов в течение всего времени, пока он принимал участие в работе комитета этого общества, которое насильно удерживало его в течение двух лет, отказываясь удовлетворить его заявление об отставке. Бальзак 1841–1844 годов – это уже совсем не тот Бальзак, что в 1830-е годы. Он стал проще в общении с собратьями по перу, впрочем, не совсем сойдя со своего пьедестала; был он по-прежнему необыкновенно честолюбив и чванлив, но старался скрывать это: он делал все возможное, чтобы со всеми быть приятным и любезным. И надо признать, что был он на редкость обаятельным собеседником: невозможно было устоять перед его красноречием и завораживающим взглядом. Он как никто другой умел держать собеседника в плену беседы, которая обычно превращалась в неиссякаемый монолог. О чем бы ни зашла речь, он обо всем говорил одинаково легко и многословно, а суждения его всегда отличались глубиной и оригинальностью. Я знавал во Франции многих искусных ораторов, но, по-моему, всем им было далеко до Бальзака»{402}.

Для самого Бальзака Общество литераторов оказалось слишком тесным. Что же оставалось? Писать.

* * *

14 апреля 1841 года Бальзак подписывает с Шарлем Фюрном важный для автора договор (будет перезаключён 2 октября) на издание его 20-томного собрания сочинений. В глазах Бальзака Фюрн был надёжен, ведь именно он издал сочинения Вальтера Скотта[133]. Согласно условиям контракта, каждый том предполагалось издавать тиражом три тысячи экземпляров, при условии авторского гонорара 50 сантимов с тома. Общая сумма сделки составляла 30 тысяч франков, причём половина этой суммы (15 тысяч) выплачивалась автору сразу после заключения договора.

Двадцатитомный цикл получил название «Человеческая комедия».

С. Цвейг: «Составить труд, который, к несчастью, не оставили нам Рим, Афины, Мемфис, Персия и Индия, составить такой труд о Франции девятнадцатого века – вот к чему стремится Бальзак. Он хочет описать общество своего столетия и одновременно показать силы, движущие этим обществом. Таким образом, Бальзак открыто объявляет себя сторонником реалистического романа…»{403}

«Огромный размах плана, – размышлял сам Бальзак, – охватывающего одновременно историю и критику общества, анализ его язв и обсуждение его основ, позволяет, мне думается, дать ему то заглавие, под которым оно появляется теперь: “Человеческая комедия”. Чрезмерно ли оно? Или только правильно? Это решат читатели, когда труд будет окончен»{404}.

Читатели решили: гениально! Автору же ничего другого и не нужно. Его «Сцены частной жизни» печатал Луи Мам, «Философские романы и рассказы» – Шарль Гослен; до этого Бальзак неплохо поработал с Эдмоном Верде. И вот теперь Фюрн. В общей сложности с 1842 по 1846 год из печати вышли 16 томов, существенно пополнивших его «Человеческую комедию».

Когда-то Данте Алигьери написал бессмертную «Божественную комедию». Через пятьсот лет после этого Оноре де Бальзак продолжит «комедийную» тематику, существенно приблизив её к человеческому социуму. Кто следующий? Впрочем, этот следующий, судя по всему, появится не так уж скоро – скажем, не раньше, чем через столетие…

* * *

В марте 1842 года Бальзак ставит в «Одеоне» очередную пьесу. Комедия «Изворотливый Кинола» (так звучало её название), по мнению автора, должна была взорвать театральный мир. Директор театра Огюст Лире потирал руки в надежде сорвать большой куш. Совсем недавно он пережил оглушительное фиаско, связанное с неудачными постановками «Лоренцино» Дюма и «Цепи» Скриба, вызвавшими крайнее неодобрение театральных фанатов.

Ознакомившись с рукописью «Кинолы», мсье Лире повеселел:

– Ваша пьеса, мой друг, настоящий шедевр, наполняющий меня трепетом. Главное, чтобы всё прошло, как надо…

Бальзак не сомневается: постановка «Кинолы» вызовет настоящий фурор. В этом же он пытается убедить директора театра.

– Не волнуйтесь, – успокаивает чинушу Бальзак. – Нам даже не понадобятся эти отвратительные клакёры[134] – обойдёмся без них. Все места на три первых представления прошу, mon cher ami, предоставить в моё собственное распоряжение, я сам распродам их…

– Позвольте… – попытался было возразить Лире, но Оноре его перебил: – Я же говорю: предоставьте всё мне. В партере рассадим кавалеров ордена Святого Людовика… В креслах – пэров Франции. Посланники разместятся в литерных ложах, ну а депутаты и крупные чиновники – в бенуаре.

– А в бельэтаже? – оживился собеседник.

– Бельэтаж – для видных финансистов… Богатые буржуа – в третьем ярусе…

– Что с журналистами – их-то куда?

– С этими ещё проще: пусть платят за свои места! Если, конечно, ха-ха, билеты останутся…

Время ничуть не поменяло Оноре: он продолжал оставаться авантюристом. В случае с билетами на «Кинолу» Бальзак превзошёл сам себя, превратившись в самого настоящего спекулянта.

Леон Гозлан вспоминал: «Если кто-нибудь приходил купить ложу бенуара, он отвечал сквозь решетчатое окошечко: “Слишком поздно! Слишком поздно! Последнюю ложу продали княгине Агустино Агустини Моденской”. – “Но, господин Бальзак, мы готовы заплатить бешеную цену!..” – “Да хотя бы и бешеную, все равно ложу в бенуаре вы не получите – все распроданы!” И покупатель удалялся, не получив ложи»{405}.

Помимо всего прочего, Бальзак нарушил важнейшее правило: он не пригласил на просмотр пьесы критиков. «Критики как ни в чем не бывало пришли в театр, – пишет П. Сиприо, – и обнаружили, что на “их” местах восседают маркиз де Лас Марисмас, Александр Мари Агуадо, господа де Варона и Мартинес де Ла Роза, герцогиня де Кастри, барон и баронесса Ротшильды…»{406}

«Нахальство, граничащее с грубостью», – напишет после премьеры «Moniteur».

Впрочем, можно было ничего не писать: пьесу освистали. Бальзак, конечно, во всём обвинял клакёров – этих подлых и продажных тварей, которые за пятак могли продать родную мать. Немало постарались для очернения «шедевра» и критики, которыми романист открыто пренебрёг. Подобное не прощается, и те постарались. Когда после провала Бальзак выпустил эту пьесу отдельным изданием (по цене 6 франков за экземпляр), журнал «Revue endepandant» цинично написал: «Купите лучше Мольера за 5 франков – ещё целый франк сэкономите».

Но было и другое: «Изворотливый Кинола» на самом деле оказался довольно слабенькой пьесой, обманувшей ожидания не только автора и директора театра, но и главного критика – зрителя. А зрителю она не понравилась.

«Пьеса плоха, – напишет Генрих Гейне, – но это произведение, проникнутое творческим духом. Я прочитал разгромные рецензии и возмущен до глубины души. Можно подумать, что их писали евнухи, тыкающие пальцем в мужчину, от которого родился горбатый ребенок»{407}.

Вообще, Оноре сильно устал. Вечное безденежье убивало. Порой хотелось отложить перо, прилечь на диванчик и уже не вставать. Может, бросить всё, да махнуть куда-нибудь?! – мелькнула однажды шальная мысль. Париж-пустыня становился невыносим… Взять и поселиться… в Бразилии. А что, там правит славный Дон Педро[135]. Уж он-то точно позаботится о несчастном французском литераторе, который у себя на родине получает одни зуботычины. Бразилия… Дон Педро…

В последнее время эти слова навевали на него приятную негу, особенно перед сном. А когда просыпался… снова бежал к письменному столу. И всё повторялось сначала. Как вчера… И позавчера… И как было всегда.

* * *

Деньги… Деньги… Деньги… Оноре по-прежнему никак не может свести концы с концами. Теперь даже в его пьесах, как писал Т. Готье, «кредиторы лезли со всех сторон – из-за печки, из-под кровати, из ящиков комода; они выли в печной трубе, просачивались из замочной скважины, взбирались по стене в окно, как любовники; иные возникали из глубины сундука, как чертики, выскакивающие из игрушки с сюрпризом, другие проходили сквозь стены, словно по потайной лестнице, и начиналась толкотня, шум, нашествие…»

Даже внешне Бальзак сильно изменился. Менялись его привычки и образ жизни. Решив сбавить вес, он стал меньше есть, говоря друзьям, что умеряет себя, дабы не утомлять свой мозг от пищеварения. Романист отрастил бородку (как шептались, больше похожую на «козлиную»), а ещё стал реже мыться и почти отказался от горячих ванн из опасения апоплексического удара. Зато не щадил себя в остальном: мало отдыхал и безостановочно работал.

Хотя – нет, иногда отвлекался на покупку разного рода «безделушек», которые его чрезвычайно радовали. То прикупит золотую цепочку, то дорогой кошелёк…

«Его мать жаловалась, – пишет Г. Робб, – что она в его системе ценностей стоит где-то после колец, тростей и мебели; она многозначительно замечала, что цифры на циферблате часов, которые Оноре ей подарил, кажутся невозможно мелкими, так как ее глаза всегда заполнены слезами. Учитывая, что финансовые дела сына, которые она вела, напоминали положение азартного игрока, письма г-жи де Бальзак на удивление хладнокровны»{408}.

Деньги… Деньги… Деньги… По следу затравленного писателя пыхтят нанятые недругами ищейки. И Оноре снова в поиске надёжного укрытия.

Тогда-то и появляется… ещё одна «берлога».

…После того как во второй половине позапрошлого века префект барон Жорж Эжен Осман расправился с «чревом» Парижа, преобразив его в «праздник, который всегда с тобой», от старого города времён Бальзака осталось не так уж много. Разве что улица Кассини (rue Cassini), где когда-то жил и спасался от недругов великий романист. Проживая там под чужим именем, он много писал, взбадривая себя уже упомянутыми слоновьими порциями крепчайшего кофе. Из стен дома на рю Кассини и вышел писатель «Оноре де Бальзак», написавший «Шуанов», «Физиологию брака» и «Шагреневую кожу». Здесь у него бывали Аврора Дюдеван (она же Жорж Санд) и незабвенная мадам де Берни, поселившаяся по такому случаю неподалёку от «друга» на соседней улочке.

На улице Кассини Бальзак «продержался» целых девять лет. Неприятности начались, когда на его истинный адрес вышли кредиторы; пришлось, заметая следы, переправляться на правый берег Сены, чтобы укрыться в экзотическом уголке Парижа – в увешанной дорогими коврами «берлоге» на улице Батай. Как мы помним, в эту «крысиную нору» мог проникнуть далеко не каждый – лишь тот, кто знал тайный пароль. Из «берлоги» писатель выбирался редко; быстро садился в дежурную «кукушку»[137] или в заранее нанятый экипаж и стремительно мчался в город – скажем, к герцогине д’Абрантес. А то и на встречу с «нужным человеком» в один из ресторанчиков в центре, отличавшийся изысканностью блюд…

«Берлога» на улице Батай могла бы стать истинным «оазисом времени», если б не само Время. Сегодня в Париже нет того дома, где жил затворником писатель. И всё же будем благосклонны к парижским архитекторам, сумевших кое-что сохранить. Это «кое-что» – другая «берлога».

Парижский район Пасси когда-то считался не самым ближайшим пригородом французской столицы. Этаким местом, куда Макар телят не гонял, а если по-французски – Жан-Жак бурёнку. Среди ярко-зелёных холмов бродили козы, а в дальней деревне на самом взгорке виднелись стены средневекового замка. Позже, когда деревушка (а с ней и замок) стали частью Парижа, здесь любили проводить время горожане, наслаждаясь чистым воздухом и прекрасным видом. Частым гостем этих мест, к слову, был Руссо; а Ламартин и Россини в Пасси и вовсе жили. Раньше сюда добирались либо в трясучих экипажах, либо за несколько су через Сену, по договорённости с местными лодочниками. Во времена Бальзака местность славилась своими целебными источниками, что также привлекало к этому берегу не только праздношатающихся, но и страждущих.

Сегодня, взобравшись на «самую верхушку» Пасси, можно увидеть внизу мост через Сену с памятником Жанне д’Арк, а чуть в стороне – выступающую из реки… статую Свободы. Вернее – её копию, намного меньшую, чем та, которую французы подарили Америке. Это подарок благодарных американцев Парижу, установленный на Лебедином острове. Слева вдали – прозрачные кружева Эйфелевой башни, соборы, и, если приглядеться, можно рассмотреть крыши Монмартра, которые выдаёт величественная церковь Сакре-Кёр.

Но нас больше интересует не вид Парижа с птичьего полёта, а нечто другое – улица Басс (rue Bass), или бывшая Нижняя улица, где в доме под номером девятнадцать когда-то находилась знаменитая бальзаковская «берлога». Произошло это в 1840 году. Загнанный, словно заяц, и разорённый вконец, Бальзак, наконец, нашёл укромное местечко в Пасси. Скрытый в густой зелени домик, снятый, как обычно, на чужое имя, должен был, по мнению писателя, стать надёжным и спокойным убежищем.

Об этом знаменитом доме можно сто раз прочесть, но так и не понять, в чём, собственно, его «изюминка», не позволившая даже равнодушному Времени расправиться как со старинным домиком-усадьбой, так и с садом, раскинувшемся рядом. В поисках загадочной «изюминки» собственные ноги и привели меня сюда. Чтобы окончательно разобраться во всём. Самому. На месте. Прикоснуться, так сказать, к шрамам Истории и окаменелостям Времени…

* * *

Французы прагматичны. При всей своей доброте и сентиментальности они расчётливы, сметливы и предприимчивы. Многие из них не только любят Бальзака, но даже иногда кое-что почитывают из него вне рамок школьной программы. Зато заставить их узнать больше – скажем, про ту же «госпожу Ганьску», – это значит их явно переоценить. Даже к инглишу относятся несколько свысока – «плебейский» язык, а потому и отношение к нему соответственное. А кому не понятен «великий» язык Рабле и Гюго – изучайте, грош тогда вам цена. Так принято. Требовать чего-то от других, но не пытаться самим. (Теперь понятно, почему и король у французов, помнится, был «солнцем».) Это вам не любознательные китайцы и японцы. Ну и, конечно, не русские.

– Извините, мсье, не подскажете, где тут находится улица Басс? – пытаюсь что-либо выспросить у первого встречного, выскочившего из подъезда, обратившись к нему на нелюбимом в здешних местах инглише. Ему мой вопрос понятен (вижу по глазам), но незнакомец делает глупое лицо, разводит руками и, показывая, что сильно торопится, бросает:

– Sorry, I can’t speak English well…

Шутник. И это понимаем и я, и он. Оба разводим руками и расходимся.

– Мсье… – обращаюсь к другому, но тот, покачав головой, пробегает мимо даже не сбавляя шага…

– Послушайте, мсье… – подхожу, потеряв всякую надежду, ещё к одному, моих лет, тихо бредущему из близлежащей булочной. – Может, подскажете, где находится улица Басс? Вот Ренуара, а где найти Басс?

– Улица Басс? – останавливается тот. (Разговаривает – и то хорошо.)

– Ну да. Куда подевалась эта неуловимая улица Басс? – делаю озабоченное лицо, хотя в глубине души немного досадую на себя, что откровенно издеваюсь над парижанином, который даже об этом не догадывается.

Но и этот, как оказалось, не слышал о такой улице, качает головой и вновь лениво бредёт дальше. Впрочем, кажется, ещё не всё потеряно. Мсье вдруг приостанавливается, стоит секунду-другую и, решившись, поворачивается ко мне. Подходит и, старательно подыскивая английские слова, начинает разъяснять: улица Басс, по-видимому, находится дальше – вверх и направо, потом ещё раз направо, потом налево… потом… потом… Потом я уже не слушаю, лишь вежливо качаю головой. Вот, думаю, сразу видно, человек серьёзный и, главное, ответственный. А тот тем временем от волнения уже успевает перейти на родной французский.

– Мне бы музей Бальзака… – напираю на местного.

– Музей Бальзака?..

– Ну да. На улице Басс…

– На улице Басс? – эхом вторит собеседник и, сняв очки, начинает чесать где-то у себя за ухом. Крупные капли пота бисеринками выступают у него на лбу. А я уже втайне вновь ругаю себя за небольшой розыгрыш, следовательно – за некорректность своего поведения. (А с другой стороны, должны же они, французы, знать свою историю!) Остаётся лишь вежливо улыбаться. Правда, не очень долго. Пожалев собеседника, начинаю мило объяснять, что пошутил, мол, знаю, где этот музей, да и улица Басс в придачу…

– И где же? – вдруг встрепенулся тот. – Очень даже интересно…

А раз интересно, говорю, то прямо здесь, перед нами, через дорогу, во-он у той двери.

– Как это? – расширил глаза француз. – Это же улица Ренуара, я точно знаю!

– Не сомневаюсь, – соглашаюсь с ним. – Только до этого она как раз именовалась Басс. Вы же местный, должны бы знать…

Вот и поговорили. (Одно радует, что Бальзак нас не слышал, наверняка бы обиделся. Причём – не на меня.) Обнялись, похлопали друг друга по плечу и разошлись. Хорошие они, французы, добрые, отзывчивые и с юмором. А вот расспросить о чём-то – себе дороже…

Вот и расспросил, называется. Француз пошёл к себе домой пить кофе с обязательным в таких случаях хрустящим круассаном, а я – через дорогу. Круассаны могут подождать…

Итак, улица Ренуара (rue Jean-Renoir), 47 (бывшая Басс, 19). Слева от входа табличка из серого мрамора, на которой выбито: «Maison de Balzac» – «Музей Бальзака». То, что нам и нужно. Великий Бальзак потому и великий, что был великим во всём. Даже в нелёгком деле заметать следы. Передо мной каменные ворота с причудливыми дверями и старинной ручкой, основное предназначение которой не только за неё держаться, но ею же и стучать в эти самые ворота (электрические звонки тогда ещё не придумали).

И вдруг ловлю себя на мысли, что за воротами… пустота. А вокруг этой самой пустоты по длинному периметру идёт высокая решётка. Лишь чуть позже догадываюсь, что когда-то прямо за воротами стоял особняк. (Мне рассказали, что, действительно, ещё в годы Великой французской революции здесь проживала известная парижская актриса, к которой любил хаживать не менее известный поэт Парни). Потом дом снесли, а пустырь остался.

Однако, войдя в ворота, быстро понимаешь: пустота обманчива. Перед тобой спуск, ниже которого виден какой-то дом – некое старинное здание с раскрытыми зелёными ставнями. Теперь становится окончательно ясно, в чём тут дело. Увиденное строение не что иное, как бывшая хозяйственная пристройка. В ней, по замыслу архитектора, должны были находиться оранжерея и бальный зал. После сноса дома что и осталось – так только этот двухэтажный флигель. За ним, ещё ниже, находился двор с конюшнями, выходивший на соседнюю с Басс улицу Рок. Именно в этом и заключалась для Бальзака вся прелесть выбранного им домика, та самая «изюминка» (но об этом позже).

Музейщикам удалось сохранить в странном доме главное – атмосферу, которой дышит сегодня это место. В каждом уголке и предмете угадывается присутствие гениального романиста. При входе в кабинет писателя глаз выхватывает бюст Бальзака белого мрамора (замечу: прижизненный бюст работы скульптора Путтинати, нравившийся ему самому). Распятие на стене; старинное, с витиеватыми ножками кресло; массивный сундук. Вот и письменный стол, где Бальзак «бросал свою жизнь в плавильный тигель, как алхимик свое золото». Слепок руки усопшего гения, рядом – словарь в кожаном переплёте 1820 года…

На этот тиснёный золотом словарь когда-то обратил внимание и директор журнала «L'Époque» («Эпоха») Феликс Солар, посетивший бальзаковскую «берлогу» при жизни писателя:

«Я вошел в святилище; взгляд мой прежде всего устремился на колоссальный бюст создателя “Человеческой комедии”, великолепно выполненный из прекраснейшего мрамора; он стоял на цоколе, в который вставлены были часы. Из застекленной двери, которая выходила в садик, заросший жиденькими кустами сирени, свет падал на стены кабинета, сплошь увешанные картинами без рам и рамами без картин. Напротив двери высился большой книжный шкаф. На полках в живописном беспорядке стояли “Литературный ежегодник”, “Бюллетень законов”, “Всемирная биография” и “Словарь” Беля. Налево – еще один книжный шкаф, по-видимому, отведенный для современников, среди них я заметил томик Гозлана между Альфонсом Карром и госпожой де Жирарден. Посреди комнаты стоял небольшой стол, несомненно, рабочий, так как на нем лежала лишь одна книга – словарь французского языка. Бальзак, закутанный в просторную монашескую сутану некогда белого цвета, вооружившись полотенцем, бережно вытирал чашку из севрского фарфора…»{409}

(Ох уж эта монашеская сутана! После посещения Солара о ней заговорят уже все парижане; позже в столице появится роденовский памятник писателю именно в этой сутане.)

В одной из комнат на столике – знаменитый бальзаковский кофейник лиможского фарфора, с инициалами «HB» (Honorе de Balzac). (Что значил для Мастера кофе – мы знаем.)

Из письма Бальзака Зюльме Карро: «Получил чайный сервиз, он изящен и красив, стоит на виду и всем нравится, но я хочу спрятать его только для себя. Мы оба счастливы – вы, подарив вещь, которая доставила мне большую радость, а я, получив ее от вас. Боже мой, как я обязан вам за вашу заботу о моем сервизе!»…{410}

Хочешь приобрести друга – подари ему то, что хотел бы приобрести для себя сам…

Стоя в кабинете писателя, начинаешь невольно ощущать, что Бальзак где-то рядом – в соседней комнате, а может… за одной из дальних портьер. Беззвучно наблюдает за посетителями, прислушиваясь к шёпоту загипнотизированных увиденным восторженных посетителей. Не удивлюсь, что именно так и есть.

Выдумщик, поселившись в этом доме, он и здесь сумел всех обвести вокруг пальца! Бальзак быстро разобрался в преимуществах своего нового жилища. В доме имелась узенькая лестница (этакий потайной ход), ведущая на тот самый двор с конюшнями, откуда через небольшую дверь можно было легко улизнуть: выйдя на улицу Рок, пройти несколько десятков шагов, сесть в первый попавшийся экипаж и… гони, милая! Хоть в Пале-Рояль, хоть в Оперу или к заветному окну какой-нибудь красотки, уставшей ждать припозднившегося гостя.

* * *

В этот раз «берлога» оказалась что надо! Именно поэтому Оноре был готов держать здесь длительную осаду. Во-первых, вместо мифической «вдовы Дюран» на улице Батай дверь посетителям на Басс, 19 открывала привратница – госпожа де Брюньоль. Самая что ни на есть настоящая, не подставная[138]. Луиза Брюньоль происходила из арьежских крестьян и была женщиной необыкновенной. Она досталась Бальзаку «по наследству» от одного из коллег (Латуша), ибо истинной профессией и делом жизни женщины «с лицом ньюфаундленда» было ухаживать и опекать одиноких и больных писателей (каким Бальзак на тот момент и являлся), для которых сготовить яичницу или прогладить сюртук было намного сложнее, нежели написать новеллу.

Впрочем, насчёт «лица ньюфаундленда» служанки можно, пожалуй, поспорить. Вот, например, что вспоминал о своём посещении Бальзака в Пасси писатель Шарль-Ипполит Кастиль:

«…Я очутился перед маленьким невзрачным домиком. Красивая женщина лет сорока провела меня в кабинет господина де Бальзака. Я увидел полного человека, одетого в халат сероватого цвета. Волосы на лбу у него были разделены пробором, как у девушки. В его облике было что-то от монаха и аристократа, карие глаза с золотыми искорками оживляли его умное и серьезное лицо, говорившее о незаурядном и сильном характере. Господин де Бальзак благородным и грациозным жестом отпустил женщину, которая меня привела, и я остался глаз на глаз с “монстром”. Мы разговаривали не один час. Речь шла о рукописях, о страницах, о строчках и, конечно же, о деньгах. В этом вопросе Бальзак был неистощим, он говорил с таким красноречием, с таким жаром, что я не мог этому не удивляться. У господина де Бальзака, как и у господина Бейля, есть навязчивая идея: первый всю жизнь мечтает о мильонах (и он их вполне заслуживает), второй никак не может смириться с размерами своего носа»{411}.

Забавные воспоминания, не правда ли? По крайней мере, прочитав их, становится ясно, что, во-первых, г-жа Брюньоль была «красивой женщиной лет сорока»; а во-вторых, Бальзак относился к ней достаточно уважительно.

Анна-Шарлотта Саламбье (мать Оноре) в письме дочери писала о г-же Брюньоль: «Эта женщина – олицетворение неподкупности и такта. Я совершенно не беспокоюсь, поручая хозяйство ей. Она любит Оноре и хорошо ухаживает за ним»{412}.

Итак, Оноре проживает у г-жи Брюньоль на правах «гостя», в то время как помощница бегает по всему городу по его поручениям в издательства, типографии, к стряпчему или с очередной запиской об отсрочке к кредитору. И не только. Бальзак устал от дам света и высоких натур с их непростыми характерами. Иногда ему просто хочется обыкновенного женского тепла. Очень скоро писатель придёт к выводу, что иметь дело с собственной экономкой намного проще, нежели со всеми этими графинями и герцогинями. Таким образом, сидя в осаде, он неплохо устроился, имея уютный кров, обильный стол и возможность предаться любовным утехам в любое удобное для него время.

Если же вдруг к писателю-должнику наведывались навязчивые кредиторы, то добраться до него им было практически невозможно. Дабы окончательно определиться, кто явился: свой или чужой, – в ход шли различные уловки г-жи Брюньоль. Подключалась своеобразная система «свой-чужой» в виде установленных паролей.

– Вам посылка из-за границы, – скажет привратнице визитёр.

– Ждали третьего дня, вчера уже получили, – отзовётся, бывало, понятливая Луиза.

– В этот раз – другая, роскошные кружева из Турина…

Всё ясно, явился «свой», гонец от книгоиздателя. Если же вдруг посетитель заикнётся, станет городить чепуху, а то и вовсе – угрожать и требовать («именем закона!») г-на де Бальзака, – стоять тому у ворот до вечера, утомительно ведя переговоры сквозь дверь с неприступной, как скала, экономкой. Бесполезное занятие! Иногда всё же судебным приставам и национальным гвардейцам удавалось проникнуть внутрь здания, но даже и при таком исходе событий добраться до того, за кем явились, им было не суждено.

Уже упомянутый нами г-н Солар оставил интересные воспоминания о том, как он пробирался сквозь плотный кордон в доме на улице Басс, прежде чем попасть в кабинет Бальзака, который назначил ему деловую встречу.

Послушаем его: «Я отправляюсь в Пасси, отважно вступаю на ухабистую мостовую улицы Басс… и спрашиваю у привратника дома № 19 г-жу де При… Привратник, недоверчивый, как дверной замок, оглядывает меня с ног до головы и, немного успокоенный этим осмотром, подкрепленным к тому же паролем, бормочет: “Поднимитесь на второй этаж”. Его косой взгляд долго провожает меня, и отнюдь не из вежливости, пока я поднимаюсь по ступеням. Я всхожу на второй этаж. На втором этаже я обнаруживаю жену привратника, словно вросшую в плиты пола. Она несет караул на пороге двери, выходящей на площадку. – Как пройти к госпоже де При?.. К площадке вела двойная лестница. – Спуститесь во двор, – сказала привратница. Я поднялся с одной стороны, а теперь спустился с другой, как делают на двойной стремянке. У подножия лестницы меня встретила маленькая дочка привратника – новое препятствие, загородившее мне проход. Снова пришлось прибегнуть к талисману “Сезам, откройся!”. В третий раз я повторил: “К госпоже де При…” Девочка с хитрым и таинственным видом указала мне пальцем на обитель в глубине двора, потрескавшуюся, обветшалую, наглухо запертую… Я позвонил без всякой надежды на успех, уверенный, что звук колокольчика может пробудить среди всего этого праха только летучих и не летучих мышей. К великому моему удивлению, дверь, представьте себе, громко заскрипела, и на пороге показалась добропорядочная служанка-немка. Она была живая! Я в который раз повторил: “К госпоже де При…” И тут из спокойного синего сумрака прихожей выплыла сорокалетняя дама, полная, свежая, словно монастырская сестра привратница. То была наконец она! То было последнее слово загадки странного дома, то была г-жа де При…! Она раздельно произнесла мое имя сквозь блаженную улыбку и самолично распахнула передо мною дверь в кабинет г-на де Бальзака…»{413}

За годы, проведённые в борьбе и «подполье», Бальзак многому научился. Пока преданная Луиза заговаривала зубы недругам, явившимся по его душу, он из окна кабинета внимательно изучал соседнюю улицу Рок. И лишь после этого, накинув плащ и прихватив обязательный атрибут своего внешнего вида – трость с набалдашником и жёлтые перчатки, – незаметно, по тайному проходу, спускался на ярус ниже, выходил к конюшне, где имелась скрытая от посторонних глаз дверь, ведущая на соседнюю улицу. А дальше – всё просто. Скрипнув ключом, беглец просовывает голову наружу, внимательно обшаривает глазами всё узкое пространство улочки и, при отсутствии опасности, осторожно выходит. Потом он спешит вниз по Рок, где в каких-то десятках метров, на небольшой площадке всегда можно найти дежурный экипаж, готовый погнать, куда прикажет господин.

Именно отсюда 15 декабря 1840 года Бальзак, выскользнув из дверного проёма, двинулся в сторону «кукушки». Он сильно спешил в центр города, где в тот день в Париж с острова Св. Елены был доставлен прах Наполеона Бонапарта. Такое событие бывает раз в жизни!

Из письма Бальзака г-же Ганской: «Начиная от Гавра до Пека, берега Сены были черны от теснившегося на них народа, и все опускались на колени, когда мимо них проплывал корабль. Это величественнее, чем триумф римских императоров. Его можно узнать в гробнице: лицо не почернело, рука выразительна. Он – человек, до конца сохранивший свое влияние, а Париж – город чудес. За пять дней сделали сто двадцать статуй, из которых семь или восемь просто великолепны; воздвигнуто было сто триумфальных колонн, урны высотою в двадцать футов и трибуны на сто тысяч человек. Дом Инвалидов задрапировали фиолетовым бархатом, усеянным пчелами. Мой обойщик сказал мне, объясняя, как все успели: “Сударь, в таких случаях все берутся за молоток”…»{414}

В этом и была прелесть особнячка на улице Басс, имевшего два входа-выхода. Удобное расположение давало возможность чувствовать себя свободным. А потому Бальзак обожал своё убежище в Пасси.

Жерар де Нерваль: «…О доме в Пасси, внутреннее великолепие которого сменило внешнюю импозантность дома в Севре. Один был полнейшим антиподом другого. Первому некоторое время недоставало лестницы; у второго было три лестничных пролета. Только вели они не вверх, а вниз. Маленькая дверь выходила на улицу рядом с высотами Пасси, откуда открывался вид на долину Гренель, остров Лебедей и Марсово поле. Стена, зелень, дверь, звонок. Привратник открывал, и вы оказывались на площадке второго этажа, считая от неба. На третьем этаже – комната привратника. Он предупреждал: еще два пролета вниз. К счастью, у этого дома наоборот не было антресолей. Последний этаж выходил во двор. Два терракотовых бюста в глубине двора указывали дорогу к обители романиста… На аккуратно подвешенных полках были выставлены всевозможные разновидности сен-жерменского сорта груш, все, что только можно было достать. Бальзак, в роскошном кашемировом халате, с раблезианской улыбкой на устах, принимал посетителей и предлагал им оценить достоинства этих груш. У него было груш на несколько сотен франков, и он сожалел о невозможности получить несколько редких сортов, скупленных герцогом д’Ажан и герцогом де Люин. Даже садовник из Харлема не мог бы питать к своим тюльпанам столько любви, сколько Бальзак к простым грушам»{415}.

Здесь, в Пасси, на рю Басс, 19, Бальзак писал довольно много – практически по роману в месяц: «Холостяки» («Les Célibataires»), «Урсула Мируэ» («Ursule Mirouët»), «Тёмное дело» («Une Ténébreuse Affaire»), «Мнимая любовница» («La Fausse Maîtresse»)… В этих же стенах появились первые строки «Кузена Понса» («Le Cousin Pons»). В Пасси же романист плодотворно работал над «Блеском и нищетой куртизанок» («Splendeurs et Misères des Cour tisanes»).

Но самое главное, живя в этом доме, Бальзак начал создавать «Человеческую комедию», вместившую в себя самые лучшие бриллианты своего творчества. В октябре 1841 года, как мы помним, он подписал выгодный контракт на издание 20-томного собрания своих сочинений. Теперь Оноре уже знал твёрдо: после него на земле останется не только «Божественная комедия» Данте, но и «Человеческая» Оноре де Бальзака.

Для писателя это было плодотворное и счастливое время. Когда приходилось обдумывать очередной сюжет, он выходил в окружавший дом густой сад и в тени его деревьев наслаждался минутами отдыха и вдохновения…

* * *

Улица Рок, вернее – рю дю Рок, или улица Скалы. Я мог бы долго, как и в случае с улицей Басс, ходить вокруг да около в поисках искомого места, но и без того всё ясно: для местных французов она тоже неведома – её просто нет! Уже много лет рядом с современной улицей Ренуара (бывшей Басс) находится улица Бертон (rue Berton). Она и есть старинная улочка Рок.

На самом деле это даже не улица – узкая улочка. Улицей бывшую Рок назвать не поворачивается язык – некий узенький проулок между двумя садами – бальзаковским (отсюда сам сад не виден из-за нависающей скалообразной стены – не отсюда ли старое название?) и ламбальским. На другой стороне за высокой оградой можно рассмотреть ещё один сад, окружающий шикарный дворец. Это бывший дворец принцессы Ламбаль (отсюда и название сада). Напомню, Мария-Тереза-Луиза Савойская, она же принцесса Ламбаль, была подругой несчастной королевы Марии-Антуанетты. Во времена Революции близость к монаршей особе обернулась приговором. После того как король и королева были заключены в Тампль, придворная дама оказалась в тюрьме. В 1792 году, во время сентябрьского разгула черни, принцессу растерзала толпа; голова же аристократки, напудренная и накрашенная, была пронесена по городу. На пике. И сделано это было для того, чтобы из тюремного окна её смогла увидеть Мария-Антуанетта. (Как вновь не вспомнить цицероновское «о времена, о нравы»?)

После казни принцессы её дворец был национализирован, потом несколько раз переходил из рук в руки. Сегодня там разместилось турецкое посольство, и нам до этого, как, впрочем, и до прежних владельцев дворца, нет никакого дела. Но вот стены дворца… Они многое помнят, и если бы умели разговаривать, сюда бы толпами приходили паломники, чтобы только послушать…

В первой половине уже ставшего далёким девятнадцатого века бывший дворец принцессы Ламбаль купил некий врач, Эспри Бланш (в переводе, кстати, «Чистая Душа»). Это был известный в Париже и за его пределами психиатр, открывший здесь психиатрическую клинику. В своё время в лечебнице побывал весь цвет интеллектуального Парижа – Эжен Делакруа, Гектор Берлиоз, Теофиль Готье, Эдгар Дега, Шарль Гуно и многие другие, не менее знаменитые. Несмотря на то что лечение у Бланша стоило баснословно дорого, попасть к нему было не так-то просто. Возможно потому, что нахождение в стенах здешней клиники считалось модным веянием времени. Пациентам нравилось проживать в домашнем пансионе, обедать за одним столом с доктором и его семьей; ну а прогулки по саду успокаивали расшатанные нервы.

Доктор Бланш лечил ещё одного человека – усатого красавца, чей разум в расцвете творческих сил вдруг дал слабину. И это несмотря на то, что его безупречными новеллами зачитывалась не только Франция, но и вся Европа. Друг Тургенева и Флобера, он часами бродил по тропинкам ламбальского сада, борясь в тишине со своим недугом (хотя для душевнобольного тишина – не самый лучший друг). Иногда пациент, взирая безумным взглядом вокруг, втыкал в землю сухие яблоневые прутья, уверяя собратьев по несчастью, что из прутьев будет толк, и они обязательно зацветут…

За несколько лет до смерти таинственный незнакомец писал своему другу: «У меня сифилис, наконец, настоящий, а не жалкий насморк. Большая беда! Аллилуйя, у меня сифилис, следовательно, я уже не боюсь подцепить его…» Каждая строчка этих строк, помимо бравады, содержит неподдельный ужас – ужас человека, заболевшего тяжело и, возможно, смертельно.

Необратимое поражение мозга, сопровождавшееся галлюцинациями, стало смертельной расплатой за легкомыслие. Новый 1892 год для «модного писателя» едва не закончился, так и не начавшись: он попытался перерезать себе горло. Если бы не вмешательство старого слуги, врачи оказались бы бессильны. Но на следующий день галлюцинации переросли в бред и закончились стрельбой из револьвера по несуществующим грабителям.

Месяцы госпитализации в лечебнице доктора Бланша не привели к желаемому результату: болезнь прогрессировала, а состояние пациента всё ухудшалось. Он умер в бреду, не узнавая ни друзей, ни родных. Произошло это 6 июля 1893 года. Именно тогда весь Париж горестно ахнул: вездесущие газетчики сообщат, что в клинике доктора Бланша скончался… Ги де Мопассан.

В наши дни, как, впрочем, и двести лет назад, улица Рок безлюдна. Разве что пройдёт мимо одинокий прохожий или где-то за оградой послышится голос садовника. Если по булыжной rue Berton идти сверху, под горку, то справа будет дворец принцессы Ламбаль (в котором, напомню, скончался Мопассан), а вот слева – подпорная стена сада, где хаживал Бальзак.

Теперь дело за малым – найти загадочную дверь, через которую писатель спасался от кредиторов. Впереди уже виднеются два этажа следующего дома, а двери по-прежнему нет. Скоро дойду до старинной трёхэтажки с зелёными ставнями и рамами давно ушедшей эпохи. Если сейчас дверь не обнаружится, значит… Значит – враки! И про дверь, и про то, что именно здесь Бальзак совершал свои дерзкие вылазки, выскальзывая от бредущих по его следу ищеек.

Улочка плавно делает изгиб, постепенно сужаясь. Ну где же, где?! Сверху, в саду, пичуги надрывно напоминают о себе. Скоро бальзаковский сад окажется позади, а впереди по-прежнему – ничего…

Двустворчатая зелёная дверь вынырнула будто из ниоткуда, заставив резко остановиться. Теперь понятно, почему я её так поздно заметил: дверной проём оказался как бы вдавленным в ограду, и её мог выдать разве что видимый издалека небольшой выступ над крышей. Вот то, ради чего пришлось столько прошагать. Дверь как дверь, и если не знать её секрета, пройдёшь мимо и даже не оглянешься, не говоря уж о том, чтобы остановиться. Но только не мимо этой. Если верить Гиляровскому современного Парижа Борису Носику, именно эта дверь помнит Бальзака. Всё вокруг в той или иной мере достраивалось-перестраивалось, а вот дверь, случайно или нет, осталась в почтенной неприкосновенности до наших дней. Разве что иногда по иссохшим от времени доскам приложится малярная кисть. Так то не беда.

Это место обладает одним свойством: оно завораживает. И перед таинственной дверью можно стоять бесконечно. Говорят, иногда здесь появляется невысокий, плотного телосложения человек, спешащий по узкой улочке вниз, в сторону стоянки пригородных дилижансов. Он шагает в старомодном плаще-накидке, держа в руке трость, увенчанную массивным набалдашником. Следуя за знакомой фигурой всё дальше и дальше, можно с удивлением обнаружить, что улочка суживается почти до трёх шагов, внезапно обрываясь на той самой площадке, где на сиденьи «кукушки» обычно дожидался пассажиров парижский усатый кучер. Но ни его, ни человека в плаще уже никто не видит, досадливо вслушиваясь в далёкий цокот конских копыт…

Улица Ренуара, где в домах одной стороны когда-то выживали русские эмигранты, а напротив – бальзаковская «берлога»; улица Бертон, с её садами, помнящими Бальзака и Мопассана; скромная площадка, долгое время бывшая прибежищем скрипучих дилижансов; старинная потайная дверь – негласная помощница романиста…

Вы уже догадались, да? Это оазис Истории.

* * *

Жить, довольствуясь собственным достатком и бахвалясь ничтожными успехами, прерогатива мелочного бюргера. И лишь ярко прожитые дни – пусть даже за письменным столом, – способны надолго остаться в памяти, а порой – вообще стать бессмертными, окажись они на страницах гениального автора.

Бальзак продолжает много работать. Ведя собственную войну за «Жарди», участвуя в рискованных играх с кредиторами, становясь то земельным спекулянтом, то адвокатом, Оноре не забывает своего истинного призвания – романиста. Уже закончена вторая часть «Утраченных иллюзий»; в разгаре работа над продолжением «Блеска и нищеты куртизанок». Одновременно он пишет «Музей древностей» и «Беатрису»; а ещё – политический роман «Тёмное дело», «Баламутку» («Жизнь холостяка») и «Воспоминания новобрачных».

«Дочь Евы» («Une Fille d’Eve»; 1838–1839), «Тайны княгини де Кадиньян» («Les Secrets de la Princesse de Cadignan»; 1839), «Пьер Грассу» («Pierre Grassou»; 1839), «Пьеретта» («Pierrette»; 1839–1840), «З. Маркас» («Z. Markas»; 1840), «Урсула Мируэ» («Ursule Mirouët»; 1840–1841), «Мнимая любовница» («La Fausse Maîtresse»; 1841), «Провинциальная муза» («La Muse du Département»; 1843). Десятки статей, фельетонов, а также фрагменты «Мелких невзгод супружеской жизни» («Petites Misères de la Vie Conjugale»), над которыми он трудился многие годы. Поистине титанический труд трёх-четырёх лет!

«…За четыре бурных года, – восторгается С. Цвейг, – он создал произведения, которые по объему и художественной значимости для любого другого писателя были бы славным итогом всей прожитой жизни. Ни малейшего отзвука житейских передряг не слышится в этих творческих грезах; ни одна из многократно осмеянных эксцентрических черт характера Бальзака не проявляется в абсолютной законченности его творений. А многие из этих творений – “Массимилла Дони”, “Пьер Грассу”, “Темное дело”, “Баламутка”, “Мнимая любовница” – по завершенности композиции, по сдержанности стиля, прежде столь часто небрежного и многословного, превосходят все, ранее созданное им»{416}.

Бальзак уже сам давно осознал: как писатель-реалист он состоялся. Именно этому реалисту и будет уготовано почётное место на пьедестале французской художественной литературы.

В сорок лет пора подводить итоги. Нет, не окончательные итоги прожитой жизни, а хотя бы предварительные. Потому что промчавшиеся сорок лет – самые плодотворные. Первые десять – это, что называется, «жизнь на вырост». От десяти до двадцати – период воспитания, обучения, взросления. Время успеть что-либо увидеть и сориентироваться. До тридцати – самая возможность внедриться в окружающий мир, как ключ внедряется в замочную скважину. А ещё – это время любви. К тридцати уже появляются дети; да и ты не один, а вас как минимум двое. К тридцати ты уже Человек. У тебя семья. Один, два, три… – словом, дети. И уже твёрдо знаешь, куда идти дальше – прямо, налево или направо. Но никак не назад, иначе не стоило вообще трогаться с места.

К своим сорока ты приближаешься к тому, к чему карабкался долгие годы. Остаётся последнее — докарабкаться и окончательно закрепиться. Правда, есть проблема: при приближении к заветной цели можно, расслабившись, рухнуть вниз – туда, где был, скажем, лет в двадцать. Но проблема в другом: подняться обратно уже не хватит времени. Что делать со временем – не знает никто.

К своим сорока Бальзак достиг многого – возможно, даже больше, на что когда-то надеялся. Он стал знаменит. Романы от Оноре де Бальзака читают в Европе, Североамериканских Штатах и даже в Индии! Ещё больше переводят. Именем романиста назван новый сорт георгина. Ещё при жизни Оноре в море вышло китобойное судно «Balzac». В далёкой России, как ему сообщали, у мелких торговцев шёл на ура гипсовый бюст «гениального француза», а русские женщины соревновались друг с другом по знанию бальзаковских героев. Его любили везде! Но только не во Франции…

Ну а женщины… В его жизни их было немало, но та, с которой Оноре хотел бы связать навеки свою жизнь, ещё не свободна. Приходилось успокаивать себя единственным – возможностью заниматься тем, без чего уже не мог жить: писать. К своим сорока он написал столько, что даже сам запутался: одних только изданных томов – почти сто. Сто томов! Книг, в которых жили рождённые в его голове бессмертные герои. Это ли не счастье?!

Но! Он так и не стал миллионером. Какое там! Даже в глазах зажиточных буржуа Оноре по-прежнему оставался каким-то незадачливым обывателем, чей (столь уникальный!) мозг не был способен сложить дебет с кредитом. Он вечный должник с протянутой рукой. Madame et Monsieur, je n’ai pas mangé pendant six jours…[139] Стыдно и унизительно. В свои сорок в Пасси он беднее, чем в двадцать на рю Ледигьер. Но тогда его согревала надежда (о, сколько было этих надежд!); сейчас же приходилось всё чаще оглядываться назад, анализируя и взвешивая собственные ошибки. А то, что он, Бальзак, наделал уйму финансовых ошибок, не приходилось сомневаться. И двести тысяч долга говорили сами за себя.

«Самое удивительное, что… передрягами и неудачами писатель не был ни сломлен, ни даже надломлен, – подчёркивает Ф. Тайяндье. – Может быть, он владел каким-то секретом. Может быть, в глубине души уже отказался от всего, что не относилось к его творчеству, в которое он продолжал верить, был убеждён, что когда-нибудь его поймут, оценят по достоинству и оно принесёт ему прочную славу. Трудно поверить, что у него ещё оставались иллюзии относительно возможности заплатить свои долги. Но он был уверен, что когда-нибудь все забудут и их, и имена его кредиторов, а Горио, Растиньяк, Евгения Гранде останутся навечно, как остались Гаргантюа, Одиссей, Альцест. Об этом и только об этом он должен был и хотел думать. Им двигали энергия отчаяния и тот чудовищный эгоизм, что присущ не художнику, как многие думают, а его творению, которое требует от своего создателя всех сил и ни на минуту не отпускает его»{417}.

Нет, Сена не для него. У него нет денег, зато есть голова. Одна из умнейших во Франции. И он, Оноре де Бальзак, непременно победит. Если кто сомневается – просто глупец.

* * *

…В конце 1841 года известный парижский предсказатель («маг-сомнамбул») Бальтазар напророчил, что очень скоро жизнь писателя круто изменится. К словам мага прислушивался весь Париж, поэтому не верить ему не было никаких оснований. А потому Бальзак принялся терпеливо ждать. (К слову, через год Бальтазара отправят на каторгу за неудачно проведенный криминальный аборт.)

Если в повитушном деле маг оказался слаб, то в искусстве предсказания ему не было равных. В январе 1842 года, как снег на голову, из России пришло письмо с чёрной печатью: умер Венцеслав Ганский. Причём, как сообщалось, скончался он ещё 10 ноября, то есть ещё два месяца назад. Случилось то, о чём Бальзак столько мечтал.

Волнуясь, Оноре садится за письмо Эвелине: «Милая моя, хотя это событие приближает то, чего я пылко желал почти десять лет, могу признаться перед тобой и перед Богом, что в сердце моем никогда не было ничего, кроме полной покорности судьбе и что, даже в самые жестокие минуты, я никогда не пачкал душу немилосердными желаниями. Нельзя помешать определенным непроизвольным желаниям… Нельзя поддерживать в сердце веру без надежды. Эти два мотива, которые церковь обращает в добродетели, поддерживали меня в моей борьбе. Но я понимаю твои сожаления; они кажутся мне в высшей степени естественными и искренними, особенно после того покровительства, в каком тебе не было отказано»{418}.

Отныне всё кардинально менялось. Наконец он сможет зажить свободной жизнью; если понадобится – уедет в Россию, примет российское гражданство, женится на любимой женщине, заведёт детей (они, пупсы этакие, все как один будут походить на него!), откроет нотариальную контору… Нет, не контору – он возглавит литературный журнал. Да такой, что о нём заговорит вся Европа!

Переписка между Парижем и Россией заметно оживилась. Бальзак полон радужных надежд. Все обиды между ними, взывает он к Еве, должны остаться в прошлом; главное, настаивает Оноре, им следует пожениться, создать семью и «вместе встретить старость».

«У меня появилось всего несколько седых волосков. Мой труд меня сохранил. Правда, я располнел, но ведь это почти неизбежно для человека, ведущего сидячий образ жизни. Мне кажется, что со времен Вены я нисколько не изменился. Мое сердце осталось молодым, и тело мое хорошо сохранилось, ибо я жил, как монах. И, наконец, у меня в запасе еще пятнадцать лет, которые в какой-то мере все еще могут считаться молодостью, как и у вас, любовь моя. Но сейчас я с радостью отдал бы десять лет жизни, лишь бы ускорить миг нашей встречи»{419}.

Однако с самого начала всё пошло не так, как хотелось бы.

Сперва вдова озадачила странным сообщением: «…Вы свободны». Потом и вовсе выяснилось, что Ганская повторно замуж отнюдь не собирается, решив посвятить свою жизнь Анне, своей дочери. Действительно, с Бальзаком Эвелина не виделась целых семь лет! Да и что это была за встреча – так, нечто мимолётное. Другое дело – переписка; но, как говорят в России, перепиской сыт не будешь. Повторное замужество Эвелине только навредит. Её французский друг небогат и слишком известен – в том числе своей скандальностью. А позади неё богатая родня мужа; кузен умершего супруга, полупарализованный богатый скряга, и слышать не желал, чтобы состояние семьи перешло в руки «какому-то французишке».

– Всё – Анне! – кричал он. – Иначе суд!

Эвелина понимает, что у неё нет ни единого шанса выиграть судебную тяжбу. Мало того, она наверняка лишится имения. По всему выходило, что судьба, будто в отместку, загоняла её в тупик. А не уйти ли в монастырь? – мелькнула однажды мысль.

О своём нелёгком положении Ганская делится с Оноре. При этом напоминает, что она не намерена выходить за него замуж. Бальзак возмущён; он называет её отказ «самым большим зверством». Тогда же Оноре начинает писать во многом автобиографический роман «Альбер Саварюс» («Albert Savarus»).

«…“Альбер Саварюс” стал отчаянной мольбой, – поясняет Г. Робб, – направленной к Эвелине, не выдергивать у него из-под ног ковер-самолет и – может быть, еще один пример “непроизвольных желаний” – литературной местью “тетушке” Розали[140], которая всеми силами пыталась помешать своей маленькой кузине Эвелине переехать в Париж. Для Розали Париж оставался городом полным кровожадных революционеров, которые в 1794 г. гильотинировали ее мать. Бальзак считал Розали олицетворением зла: она передавала Эвелине все сплетни, ходившие о нем»{420}.

Доведённая до отчаяния, Ганская решается на крайние меры: она подумывает отстаивать свои законные права в Санкт-Петербурге; если понадобится, пишет она, буду добиваться аудиенции у самого Государя императора!

* * *

«…Поляки на Украине испытывали на себе тяжелый гнет – и как мятежные подданные царя, и как католики», – пишет Андре Моруа{421}. При всём уважении к именитому автору, осмелюсь его поправить: поляки на Украине никогда не испытывали на себе тяжёлого гнета – ни как мятежные подданные царя, и уж тем более ни как католики.

Извечные возмутители спокойствия в Европе, несколько столетий эти неуживчивые восточные славяне занимались лишь одним: напоминанием миру о себе. Со времён ликвидации Речи Посполитой[141] поляки испытывали тоску по утерянной независимости. Во времена русской Смуты им вдруг показалось, что идея владычествовать «от можа до можа» (от моря до моря) вполне осуществима, и они даже были близки к этому. Однако, начиная с 1612 года, когда войска Минина и Пожарского отправили зарвавшихся панов туда, куда Макар телят не гонял, стало понятно: их сон-мечта может осуществиться лишь… при отсутствии России.

Желать – не мочь. Через двести лет, в 1812-м, всё повторилось: русский фельдмаршал Кутузов и его армия не оставили панам ни шанса пробежаться «от можа до можа». Хотя те очень надеялись. Наполеон Бонапарт, начиная Московскую кампанию, перешёл Неман с войском в 620 тысяч личного состава. Половину из них составляли непосредственно французы; Варшавское герцогство отправило в Россию почти сто тысяч своих солдат и офицеров. Как указывали польские историки, три четверти от этого количества (около 72 тысяч) назад не вернулось; причём более 11 тысяч оказались в русском плену. 26 января 1813 года городские власти Варшавы распахнули перед победителями ворота, и генералу Милорадовичу шляхтичи вручили хлеб, соль и золотые ключи от города.

Но на этом упрямцы не успокоились. Во время Польского восстания (1830–1831) русские войска генерала Дибича, участвовавшие в его подавлении, потеряли только убитыми десятки тысяч человек. Царь Николай I был в гневе. После подавления мятежников, в феврале 1832 года, был издан так называемый «Органический статут», согласно которому Царство Польское объявлялось неотъемлемой частью России, упразднялись сейм и польское войско; воеводства были заменены на губернии. Польша была превращена в обыкновенную русскую провинцию.

С тех пор спесивой польской шляхте ничего не оставалось, как всего лишь пыжиться, пытаясь перепрыгнуть через собственный пупок. Отсюда «извечный гнёт», тоска и ненависть. На деле же – желание насолить Российской империи.

Что касается католичества. Уважаемый мэтр Андре Моруа долгое время жил в Соединённых Штатах, преподавая в Канзасе в местном университете. Поэтому побывать ему в России (в те годы – в Советском Союзе), к сожалению, не удалось. А жаль. Иначе он бы собственными глазами увидел десятки католических костёлов – например, в Томске, построенном в 1833 году сосланными туда мятежниками для церковных служб. И русские цари никогда не препятствовали этому, не говоря уж о том, чтобы вмешиваться в религиозные дела на территории самой Польши. Вот такой «тяжёлый гнёт». А настоящий гнёт – это когда из англиканской Британии всех католиков за шиворот – и за океан, в колонии! Или мятежных сипаев, привязаных к жерлам пушек, расстреливать сотнями…

Теперь о Ганской. Киевская судебная палата усомнилась в действительности завещания пана Ганского (возможно, то были козни мужниного кузена), по причине чего вдова подала апелляцию в Сенат. Игра была опасной: в случае серьёзного конфликта, связанного с наследством, киевский генерал-губернатор Иван Иванович Фундуклей мог просто-напросто наложить арест на всё имущество Ганской. Именно поэтому Эвелину активно поддерживает брат, генерал Адам Ржевуский, близкий ко Двору (ещё один «угнетаемый царём» поляк), к которому она и решила поехать.

Бальзак одобряет действия Евы: «Поезжайте в Санкт-Петербург, направьте весь свой ум и все усилия на то, чтобы выиграть процесс. Употребите все средства, постарайтесь увидеться с императором, воспользуйтесь, если это возможно, влиянием вашего брата и вашей невестки. Все, что вы мне написали по этому поводу, весьма разумно… Я стану русским, если вы не возражаете против этого, и приеду просить у царя необходимое разрешение на наш брак. Это не так уж глупо»{422}.

И вот Ганская уже в столице Российской империи, где, к немалому удивлению, о ней уже неплохо осведомлены. (Эвелина ещё не догадывается, как популярны в России французские романы Бальзака.) А некий господин Балк (аристократ голубых кровей, любезный и образованный старик, в прошлом – любовник мадам де Сталь и госпожи Рекамье) тут же берёт её под свою опеку. По Петербургу поползли противоречивые слухи.

Кое-что доходит до ушей Бальзака, который вне себя от гнева! Его сжирают муки ревности, но повлиять на события он не в силах. Все последние годы Оноре и Ева лишь переписывались, не видя друг друга; перо и чернила затмили светлый образ возлюбленной. В 1839 году Бальзак отправил Эвелине всего четыре письма, на следующий год – шесть, в 1841-м – пять. Он сильно занят работой. Кроме того, переписка с Россией не самое дешёвое занятие: почтовая марка за «тяжёлое письмо» обходится в десять франков! Да и сама Ганская не спешит с ответами. За весь 1841 год она не написала Бальзаку ни одного письма (это и есть пылкая любовь?).

Как бы то ни было, Бальзак продолжает слать Ганской страстные послания, наполненные признаниями в любви. Но ему этого крайне недостаточно. Оноре недоволен молчанием Евы.

«Итак! Вы перестали мне писать, потому что мои письма нечасты. Знайте же: причина в том, что у меня не всегда есть деньги на марку, но я не хотел, чтобы вы об этом знали. Да, в таком я нахожусь отчаянном положении… Бывали дни, когда я гордо жевал булочку на Бульварах. Кроме того, мне приходится переносить ужасные страдания: гордость, достоинство, надежды на будущее – все подвергается нападкам… Подумать только, после почти восьми лет вы по-прежнему не знаете меня! Боже мой, прости ее, ибо не ведает, что творит!»{423}

Время! Оно излечивает раны. Но оно же способно сделать потерю невосполнимой.

* * *

От самого себя не убежишь. В 1841 году у Бальзака очередная интрижка, на этот раз с некой вдовой нотариуса Элен де Валетт. Прочитав «Беатрису» («Béatrix»), она написала Бальзаку, что Геран, где происходит действие романа, её родина. Роман был посвящён отношениям Листа с Мари д’Агу; там же в лице одного прелюбопытного персонажа без труда узнается Аврора Дюдеван (Жорж Санд).

Познакомившись, весной 1841 года они вдвоём уезжают в Бретань, где посещают места, описанные в «Беатрисе». Испытывая страшное одиночество, Бальзак серьёзно увлёкся. Сюда же, в Бретань, он в 1830 году приезжал с Лорой де Берни, и теперь многое здесь напоминает ему ушедшую подругу.

Однако злобное письмо бывшего любовника Элен, романиста Эдмона Кадора, в котором тот называл спутницу Оноре прелюбодейкой, нарушило любовную идиллию. Бальзак потребовал у Элен объяснений. Женщина оказалась в неловком положении, и вскоре они расстались.

Бальзак в подавленном состоянии, он испытывает сильный стресс. И лучшим средством для снятия невротического напряжения он видит… в женщинах.

«В жизни Бальзака, – пишет Г. Робб, – появлялись “кошечки”; им отведена была та же терапевтическая роль… Впервые его поведение выглядит непродуманным, почти таким же, как у обычного человека. Обрывки писем разоблачают определенную беспорядочность в связях – записка от девушки по имени Дженни, которая работала официанткой в кафе “Фраскати”; переговоры с Арманом Дютаком, в которых участвовали некие “Аннет” и “Луиза”. Походы к проституткам тогда были настолько общим местом, что им не придавалось никакого значения. Правда, приходится вспомнить о том, что Бальзак считал секс средством утечки творческой энергии. В тот период его творчество кажется гораздо богаче его жизни. В “Человеческой комедии” продавщицы и официантки, которые имеют побочный заработок, выступают под кличками и псевдонимами; в жизни Бальзака все было по-иному. Эти женщины, возможно, просто отвлекали его от главной цели, достичь которую, как он надеялся, он сумеет только с Эвелиной»{424}.

Эвелина! Оноре необходимо было её видеть. Они непременно должны пожениться! Брак скрепит их отношения, и всё изменится в лучшую сторону…

Решено, он отправится к ней… в Санкт-Петербург.

* * *

Ревность – не самый лучший советчик. Мало кто знал, что после отъезда Ганской в Санкт-Петербург Бальзак едва не лишился возлюбленной. Причиной тому стал он сам. И это… целая история.

Суть в том, что тогда же в российскую столицу собирался Ференц Лист, всемирно известный композитор-виртуоз, который должен был дать в России концерт. Узнав об этом, Бальзак, пользуясь случаем, отправляет с музыкантом любовное письмо.

«Дорогой Франц, – писал он Листу, – если хотите оказать мне дружескую услугу, проведите вечер у той особы, которой передадите от моего имени эту записку. Сыграйте что-нибудь для маленького ангела, мадемуазель Анны Ганской, которую вы, конечно, очаруете…»{425}

В нашем представлении Ференц Лист – этакий «душка» с седоватой шевелюрой и профилем Данте, «гений от искусства». Так и есть, гениальный, талантливый и всемирно признанный музыкант. Однако это внешняя сторона «медальки» – её, так сказать, оболочка, вид анфас. Он же, как правило, и остаётся в сознании потомков этаким штампом эпохи.

Но, как известно, любому человеку ничто человеческое не чуждо. Невероятный талант имеет свою изнанку – он всегда бок о бок с соблазнами. Лист был известным ловеласом и разбивателем дамских сердец. Женщины обычно уже после первого концерта влюблялись в виртуоза до умопомрачения. Ничего удивительного, что маэстро был избалован женским вниманием как никто другой. И это понятно, ведь из-под гениального пера композитора выпорхнуло около тысячи уникальных музыкальных произведений. Заметим: уникальных!

Вот записи из дневника венской девушки Терезы Вальтер, чьи родители однажды сводили подростка на концерт Листа:

«19 апреля 1838 года. Музыка его меня глубоко потрясает, и скорее всего от нее следовало бы заплакать. О, как хотелось мне от всей души и плакать, и смеяться, чтобы хоть каким-то образом выразить мою растроганность… Лист… он первый, чья внешность так влечет меня. Природа начертала благородство на самом его лице. Отец предупредил меня, чтобы я не говорила с таким восторгом о Листе, иначе начнут судачить, что я влюбилась в него… […]

1 мая 1838 года. Сегодня я услышала самое настоящее откровение божие. Вместе с родителями мы приехали на домашний вечер Хаслингера… На пюпитре уже стоят ноты. Лист перелистывает их… и начинает играть прямо с листа. Как жаль, что это чудо человеческого духа никак нельзя увековечить. Сплошное очарование, сплошное наслаждение… Мне снова попало от папы, потому что я опять расплакалась. Но мне не стыдно. Стыдно было бы, если бы, наоборот, не прослезилась… […]

1 июня 1838 года. Сегодня проводили почтовым дилижансом Листа все те, кто за время пребывания музыканта в Вене вошел в узкий круг его друзей… и, конечно, мой папочка. Я упрашивала его взять с собой меня, но на этот раз – кажется, в первый и последний – он отказал мне… Я чувствую, нет – вижу, как Лист садится в дилижанс… и какая-то сладостная боль сжимает сердце. Мне кажется, я люблю его, и в этом нет ничего постыдного… Теперь, когда уже вдалеке стучат по камням колеса его дилижанса, я с опозданием обращаюсь к нему со словами боли и восторга: “Я люблю тебя!..”»{426}.

Вот ещё одно воспоминание о встрече с Листом. На этот раз – русского музыкального критика В. Стасова: «…Мы с Серовым были после концерта как помешанные… Мы клялись друг другу, что этот день 8 апреля 1842 года отныне и навеки будет нам священен, и до самой гробовой доски мы не забудем ни одной его черточки. Мы были как влюбленные, как бешеные. И немудрено. Ничего подобного мы еще не слыхивали на своем веку, да и вообще, мы никогда еще не встречались лицом к лицу с такою гениальною, страстною, демоническою натурою…»{427}

Одним словом, если уж критики-мужчины влюблялись, то прекрасная половина и подавно. А потому женщины были для прославенного композитора главным соблазном его жизни.

В тридцатые годы своего века Лист проживал в Париже. Венгр по крови, он любил этот город настолько, что родной язык забыл вовсе, и, если бы не дама сердца, помогавшая ему вспомнить и немецкий, не знал бы и языка Гёте. Как вы поняли, всем известным языкам композитор предпочитал французский, странам – Францию, а столицам – Париж. Дружил с Шопеном, который, как и его коллега, в то время тоже считался «парижанином».

Именно будучи в гостях у Фредерика Шопена, Лист сблизился с той, которую уже давно искал – дамой сердца, упомянутой нами выше. Её имя – Мари Катрин Софи де Флавиньи, графиня д’Агу. Вообще, их познакомил Гектор Берлиоз, а встреча на ужине у Шопена лишь разожгла искру, высеченную при первой встрече. Для композитора роман с графиней стал приятной неожиданностью, зато для последней – ожидаемым.

Несмотря на то что у аристократки было всё – богатый муж и дочь Клер, особняк на рю де Бон и даже роскошный замок в Круасси, – жизнью она была не особо довольна, мужа не любила, дочерью не занималась, как, впрочем, и ведением финансов. Всё это, с её точки зрения, было слишком «убого и приземлённо», недостойно высоких чувств. Хотелось любви, большой и светлой, на которую способен лишь «особенный» человек. Одна беда – годы, которые брали своё; судьба по-прежнему обходила мадам д’Агу стороной.

Пришлось идти к известной парижской гадалке мадам Ленорман[142] (как видим, ясновидящие и всякого рода прорицатели в XIX веке пользовались большим спросом). Эту даму навещали многие из властей предержащих, чему были свои причины. Во-первых, прорицательница почти никогда не ошибалась; а во-вторых, в своё время именно она предсказала генералу Бонапарту его великое будущее и бесславный конец. Согласитесь, это что-то значило.

И вот Ленорман предсказала тоскующей даме скорое знакомство с великим человеком.

– Главное – верьте, – успокоила д’Агу прорицательница. – Это случится очень скоро, и вы узнаете, что такое настоящая любовь…

Предсказание, что называется, оказалось пророческим. Вскоре она познакомилась с Ференцем Листом, с которым закружилась в вихре страстного романа. Хотя «страстный роман» сказано слишком высокопарно; их отношения напоминали скорее бурю, ураган, торнадо… Забыв про мужа и дочь, графиня (она была старше Ференца на шесть лет) уезжает с Листом в Швейцарию, где дарит возлюбленному… очаровательную дочурку. А вскоре – ещё одну.

Осенью 1836 года эти двое (вернее – уже четверо) вновь возвращаются в Париж, где поселяются в шикарных апартаментах «Отеля де Франс» на улице Лафит. Другом семьи в этот период становится Жорж Санд. Лист и свёл «сердцеедку» Санд с Шопеном (к радости последнего или к несчастью – сказать довольно сложно). Спустя какое-то время семейство Листов (или д’Агу?) перебралось в угрюмый замок Ноан, принадлежавший Санд. «Спокойный край, с милыми деревенским привычками»… Замок на отшибе, подальше от любопытных глаз газетчиков и всех прочих, тем более что парижане, возмущённые поведением обоих (напомню, Мари по-прежнему замужем за графом д’Агу!) негодуют. Но всё разрешилось вполне благополучно: Лист дал несколько концертов, и Париж… пал к его ногам.

У д’Агу и Жорж Санд много общего. Графиню знали и как успешную писательницу, чьи книги выходили под псевдонимом Даниэль Стерн. Её «Нелидой» зачитывался весь европейский бомонд. Тем не менее Лист и д’Агу утомили даже невозмутимую Аврору.

«Вместе с тем в компании, – пишет Пьер Сиприо, – имели успех самые незамысловатые шутки. Листу, например, случалось испортить воздух, и он с невозмутимым видом обвинял в содеянном дочку Жорж Санд Соланж, а гувернантка Соланж утверждала, что пахнет на удивление приятно… Здесь считалось остроумным насыпать кому-нибудь в постель конского волоса или переодеться привидением и, вооружившись лопатой, гоняться за “кандидатом в трупы”…»{428}

После отъезда из замка Ноан Мари д’Агу скажет Листу:

– Надеюсь, ты согласишься, милый, что Жорж совершенно не умеет себя вести…

Кстати, об отношениях Бальзака с Жорж Санд. В конце тридцатых – они уже друзья. Оноре приезжал к ней в гости в замок Ноан. В 1839 году Аврора поселилась на рю Пигаль в Париже, в «доме, окруженном садом и возвышающимся над конюшней и каретным сараем».

Посетивший её Бальзак так описывал лежбище этой «львицы»: «Маленькая гостиная обита тканью цвета кофе с молоком, а в большой гостиной, где хозяйка принимает гостей, полно изумительных китайских ваз. В жардиньерке всегда свежие цветы. Мебель выдержана в зеленых тонах. Здесь же горка с разными диковинами, на стенах картины Делакруа и ее собственный портрет кисти Каламатта… Изумительный палисандровый рояль квадратной формы. Впрочем, она не расстается с Шопеном. Курит она исключительно сигареты и больше ничего. Поднимается не раньше четырех часов, как раз к этому времени Шопен заканчивает свои уроки. В жилые помещения ведет так называемая мельничная лестница, прямая и крутая. Спальня обита коричневыми обоями, а постель устроена по-турецки и представляет собой два матраца, уложенных прямо на пол… У нее прелестные, маленькие, совершенно детские ручки»{429}.

А вот что Оноре пишет Ганской относительно внешнего вида Жорж Санд:

«Дружище Жорж Санд встретила меня в домашнем платье, с послеобеденной сигарой в руке, сидя в уголке у камина в огромной пустынной комнате. На ней были красивые желтые домашние туфли, украшенные бахромой, ажурные чулки и красные шаровары. Внутренне она все та же. Но подбородок увеличился вдвое и стал словно у каноника. Несмотря на страшные несчастья, у нее нет ни одного седого волоса, смуглый цвет лица остался неизменным, ее прекрасные глаза все так же сверкают, у нее довольно глупый вид, когда она задумывается, потому что, как я ей сказал, внимательно изучив, выражение ее лица заключено в глазах. Она уже год в Ноане, очень грустна и много работает. Ее жизнь в чем-то похожа на мою. Ложится в шесть часов утра, встает в полдень, я ложусь в шесть вечера и встаю в полночь. Естественно, я приспособился к ее распорядку, и в продолжение трех дней мы разговаривали с пяти часов вечера, после обеда, до пяти утра, за три эти беседы я смог лучше узнать ее, и она меня тоже, чем за предыдущие четыре года, когда она любила Жюля [Сандо] и приходила ко мне или когда у нее была связь с Мюссе, тогда мы встречались или изредка я приходил к ней»{430}.

Однажды Бальзак не выдержит: «Это мужчина, мужчина тем более, что она хочет быть им, она вышла из роли женщины и больше – не женщина. Женщина притягивает, она – отталкивает. Так как я очень даже мужчина и она кажется мне такой, то такой она должна казаться всем похожим на меня мужчинам. Она всегда будет несчастна»{431}.

Аврора… Аврора…

* * *

В Италии у незаконной четы (Листа и д’Агу) родился долгожданный сын. Лист был счастлив, несмотря на то что отношения с Мари дали серьёзную трещину. (Даме света решительно надоело рожать, заниматься детьми и таскаться вслед за знаменитым мужем по всему свету: ей хотелось единственного – вести светский образ жизни.) После того как она ушла-таки к успешному издателю и политику Эмилю де Жирардену, оставив композитору Бландину, Козиму и Даниэля (их совместных детей), Лист остался наедине со своей музыкой[143].

Он вернётся в Париж лишь в 1840-м, после продолжительного турне по Европе. Об отеле не могло быть и речи. Маэстро поселится в небольшой квартире на рю Пигаль, 21, с больной матерью и тремя детьми. Ему всего двадцать девять, а кажется – прожита целая жизнь.

Во время очередного европейского турне (с заездом в Россию) Лист остановится в немецком Веймаре, где даст концерт. Эта остановка многое изменит в его жизни. Там Лист познакомится с великой герцогиней Веймарской Марией Павловной (родной внучкой Екатерины Великой), стараниями которой будет назначен руководителем Веймарского оркестра. Короткая остановка в Веймаре затянется на всю жизнь…

Вообще-то, Лист никогда не был совсем один. Однажды для композитора начнётся некая «бальзаковская рапсодия». В феврале 1848 года, будучи на гастролях в Киеве, Ференц познакомится с одной очаровательной княгиней. Женщины в России задолго до их европейских соперниц разгадали секрет того, как обратить на себя внимание знаменитого иностранца: его нужно было удивить. На эту удочку в своё время попался Бальзак; на неё же – и Лист.

Как-то измученному от киевских концертов Ференцу стало известно, что некая дама заплатила за билет на его выступление баснословную сумму – сто рублей! (Самый дорогой стоил не более рубля.) Когда об этом рассказали композитору, тот удивился и решил познакомиться с неизвестной. Ею оказалась Каролина Сайн-Витгенштейн. Её мать происходила из знатного польского рода Потоцких (родственницей которых, как мы помним, была и Ганская). Около двадцати восьми лет (Листу тридцать шесть). Муж – князь Сайн-Витгенштейн, сын знаменитого русского фельдмаршала. Сказочно богата. Как говорится, полный «букет» достоинств.

Через день Лист уже в княжеском имении Воронинцы, недалеко от Киева, где знакомится с княгиней ближе. Выяснилось, что её, будучи несовершеннолетней, выдали за князя, которого она никогда не любила. А ещё Каролина представила… очаровательную Манечку, единственную дочь. Когда непоседливая девочка вскарабкалась композитору на колени, она тут же прильнула к уху мужчины и на чистейшем французском прошептала:

– Оставайся у нас совсем… Я тебя очень люблю. И мамочка, знаю, тоже…

Устами ребёнка глаголет истина. Похоже, они все были в него влюблены. А Лист? Он пока приходил в себя…

В Воронинцах композитору был подарен богатый письменный прибор старинного серебра с тремя отлитыми фигурами – Аполлона, Орфея и Прометея. Эти фигурки говорили сами за себя.

Уехав, Лист оставил на столике княгини письмо:

«…Я так же схожу с ума, как Ромео, если, конечно, это можно назвать сумасшествием… Петь для вас, любить вас и доставлять вам удовольствие; я попытаюсь сделать вашу жизнь красивой и новой. Я верю в любовь – к вам, с вами, благодаря вам… Давайте же любить друг друга, моя единственная и славная Любовь»{432}.

Это было признанием в любви. Но сколько их, страстных признаний, он раздал в своей жизни! Тем не менее Каролина Сайн-Витгенштейн, ставшая на долгие годы музой композитора, отныне постоянно в Европе, рядом с ним. Однако соединить свои сердца браком они не в состоянии: княгиня остаётся русской подданной. (Вспомним Бальзака и Ганскую.)

Весной 1855 года умирает Николай I – монарх, до последнего защищавший от нападок княгиню. Новый император, Александр II, вскоре лишает «невозвращенку» всех прав и русского подданства. Бо́льшая часть имущества отойдёт дочери; кое-что достанется и князю, «законному супругу».

Не кажется ли вам всё это знакомым до слёз?

* * *

Но вернёмся в Париж.

Письмо, адресованное Ганской, Бальзак передаст композитору во время разговора с ним на дружеском ужине у барона Ротшильда (романист, как мы помним, был дружен с банкиром). Однако, тонкий знаток человеческих сердец, Оноре явно недооценил музыканта. Ганская вела дневник. Позже Бальзак откроет этот дневник и… ужаснётся! Выяснилось, что наглый музыкантишка очаровал-таки его возлюбленную. И не только очаровал. Вдова так увлеклась этим венгром, что едва не стала его любовницей!

Не произошло этого лишь по счастливой случайности. Лист из столицы выехал в Москву, где у него случилась очередная интрижка с какой-то русской пассией. Когда же вернулся в Петербург, о его московских похождениях уже знал всяк и каждый.

Поняв свою оплошность, встревоженный Бальзак напоминает Ганской, что Лист очень ветрен, избалован и по-мужски жесток; и в одном из писем добавляет: «глуп, как актер, и злобен, как прокурор, – все, что у него есть, находится в его пальцах»{433}.

Тем не менее музыкальный виртуоз не прекращает свои не менее виртуозные попытки по соблазнению обворожительной польки. (У Ференца имелись серьёзные преимущества: Ганская была вдовой, что обеспечивало Листу возможность избежать огласки и очередного скандала.) Эвелине едва удалось сдержать прыткого воздыхателя, доверясь лишь единственному другу – молчаливому дневнику. (Хотя «молчаливым» назвать его было бы неправильно: можно представить, что этот «молчун» порассказывал ревнивому Бальзаку!)

«Лист среднего роста, – читал в дневнике Евы Бальзак. – У него прямой нос красивого рисунка, но лучше всего у него рот – в нежных его очертаниях есть что-то удивительно милое, я бы сказала даже – ангельское. Он натура необыкновенная, и мне интересно изучать его. В нем много возвышенного, но есть у него и черты, достойные сожаления, ведь человеческая душа – отражение природы во всем ее величии, но увы, и в ужасах ее. Ему доступны возвышенные порывы, но тут же его подстерегают пропасти, черные бездны… и впереди у него еще не одно крушение, в которое он вовлечет и других… В общении с Листом есть весьма опасная сторона. Он украшает то, что достойно осуждения, и, когда он ведет речи по сути своей ужасающие, безнравственные, люди невольно улыбаются и думают, что такой гениальный художник имеет право совершать безрассудства… и его извиняют, ему даже рукоплещут, любят его…»{434} И так далее.

Много позже, уже вернувшись из России в Париж, Бальзак напишет Ганской:

«…Я был как оглохший Бетховен, как ослепший Рафаэль, как Наполеон без солдат при Березине; я оказался отторженным от своей среды, от своей жизни, от сладостных привычек сердца и ума. Ни в Вене, ни в Женеве, ни в Невшателе не было этого постоянного излияния чувств, этого долгого обожания, часов задушевной беседы…»{435}

Бетховен… Рафаэль… Наполеон…

Бедный Йорик.

* * *

Ему опять позарез нужны деньги. Инфляция (да, в те годы тоже была инфляция!) съедала последние сбережения. Те же духи. Прошло то время, когда на рю Грамон можно было за десять су купить целую склянку; нынче не сунуться ни к Диссею, ни к Пиве: меньше двадцати франков не сыщешь…

Впереди Санкт-Петербург. А Париж – словно вязкая трясина. Оноре никак не может разделаться с насущными проблемами. Если надолго уехать – это бросить все дела, составляющие смысл его жизни. Но главное – романы. Сюжеты (поистине уникальные!) роились в его голове, как пчёлы в улье в разгар сезона, из-за чего он не успевал сочинять и записывать, пытаясь всё уместить в единую смысловую линию.

Ну а Ганская, подливая масла в огонь, всё о своём: почему, Оноре, так редко пишешь?!

Утомлённый придирками Эвелины, в апреле 1842 года Бальзак пытается оправдаться: «Чтобы написать, как я всегда это делал, произведение высокого класса за неделю, за десять дней или за две недели, надо вставать в 2 часа ночи и работать по 16 часов кряду. В промежутках обдумываешь построение интриги, последовательность сцен. Чтобы писать той, которую любишь больше всего на свете, надо сбросить с себя груз литературных мыслей и драматургических комбинаций. Всегда ли это возможно? Добавьте сюда беготню по делам, встречи… Двадцати четырёх часов, из которых семь приходится на сон, постоянно не хватает. Бо́льшую часть времени я не слежу за собой: у меня нет времени ни на то, чтобы принять ванну, ни на одевание, ни на бритьё. А многие упорно видят во мне какого-то денди, который одевается дольше, чем я пишу… Я больше не могу в одиночку вести эту борьбу после пятнадцати лет напряжённой работы. Творить, непрерывно творить. Сам Бог творил только шесть дней!»{436}

Незадолго до своего отъезда в Россию, в июне 1843 года, Бальзака в Пасси уже не найти – все дни он проводит в типографии в Ланьи (окраина Парижа), где прямо на месте редактирует, а заодно и дописывает свои неоконченные романы. Работая буквально сутками, Оноре берёт с пресса свеженапечатанные листы и тут же вносит правки. Пока страницы текста набирались заново, Бальзак, дабы не терять драгоценного времени, продолжает… дописывать очередной роман. И в таком режиме – целый месяц. Двадцать рабочих, помогавших автору, сбились с ног.

Однако нещадные труды не пропали даром. За месяц утомительной работы Бальзак закончил третью часть «Утраченных иллюзий» и первую часть «Блеска и нищеты куртизанок».

И это лишь то, что касалось писательского труда. Но ещё оставались те самые «дела насущные», в частности – отношения с кредиторами. Из последних самым неуступчивым оставался Фуллон, заявлявший, что умрёт, но выбьет из должника причитавшееся. Пьеса «Вотрен», как мы помним, провалилась, была запрещена и не оправдала надежд. А ведь именно под будущие доходы от её постановок этот самый Фуллон ссудил Бальзака пятью тысячами франков. Но пьеса провалилась; залог на авторские права не оправдал себя. И вот уже многие месяцы рассерженный Пьер-Анри Фуллон требовал свои кровные пять тысяч и две с половиной тысячи в качестве процентов. Грабёж средь бела дня, но что поделать, таковы были условия контракта.

И вот с Фуллоном полный расчёт. Basta, осталось вздохнуть полной грудью…

Далее – драматург Жеме: ему Бальзак доверил свою новую пьесу «Полина Жиро» (её уже готов ставить театр «Гетэ»). Жеме обещал тщательно «причесать» пьеску, правда, оценил свои труды отнюдь не дёшево. Препираться с врединой не было ни времени, ни сил, поэтому пришлось согласиться.

Что ещё? Ну да, три обручальных кольца, заказанных у ювелира… Билеты на корабль… Гозлан уверял, что знаком с капитаном судна, поэтому клялся, что Оноре поедет первым классом…

В Россию Бальзак планировал отправиться на пассажирском «Девоншире», следовавшем из Дюнкерка в Кронштадт.

* * *

В русском посольстве в Париже Бальзака принял секретарь Балабин. После встречи с известным романистом он сделает запись:

«…Передо мной предстал низенький, толстый, жирный человек, по лицу пекарь, грацией сапожник, шириной в плечах бочар, манерами приказчик, одет, как трактирщик. Не угодно ли! У него ни гроша, и поэтому он едет в Россию; он едет в Россию, значит, у него ни гроша…»{437}

Итак, во второй половине июля 1843 года Бальзак в Санкт-Петербурге.

«Я приехал 17 июля, – запишет он в дневнике. – И около полудня уже имел счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Еву в доме Кутайсова на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания в Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода, как тогда. Семь лет разлуки она провела в своей пустыне, среди хлебов, а я – в обширной парижской пустыне, среди чужих людей. Она приняла меня как старого друга, и я вижу, какими были несчастными, холодными, унылыми все те часы, которые я провел вдали от нее. С 1833 по 1843 год протекло десять лет, в течение которых мои чувства к ней вопреки общему закону возросли от всех горестей разлуки и перенесенных разочарований. Нельзя изменить ни свое прошлое, ни свои привязанности»{438}.

В русской столице писатель разместился не в доме Кутайсова на Большой Миллионной (правила приличия никто не отменял), а по соседству, в доме некоего Титрова, где, как вспоминал сам, его едва не заели местные злые клопы. Но всё это гостя ничуть не смущает – свершилось главное: он рядом с Евой!

Напрасно – ох, напрасно! – зловредный француз де Кюстин называл Санкт-Петербург хмурым и негостеприимным. Город на Неве на самом деле выглядел так, как его описывали сами русские, называя Северной Пальмирой: красивым, современным и даже импозантным. Блистал под солнцем шпиль Петропавловского собора; строился величественный Исаакий. Под стать столице оказались и его жители – гостеприимные и приветливые. Правда, не особо улыбчивые. Но это, как быстро понял гость, было некой национальной особенностью русских – не выказывать свои чувства улыбкой в пол-лица без необходимости. Суровый климат, несомненно, наложил отпечаток на этих людей, сделав их сдержанными и молчаливыми. Зато взгляд любого русского мог сказать больше, чем дурацкая улыбка: прямой, серьёзный, а порой и насмешливый. С такими, сделал вывод Оноре, особо не побалуешь.

Русские, что бы о них ни говорили, оказались людьми радушными, но серьёзными. Но уж если придёшься им по душе – и расцелуют, и сытно накормят; а понадобится – и в баню сводят, и в воздух подкинут! Нет, его ещё не подкидывали, зато в Михайловском театре, куда Бальзак явился вместе с Ганской, ему устроили настоящую овацию! Да, эти русские умели быть по-настоящему благодарными. Во всех газетах – только о нём. А его романы здесь чаще всего читают на французском, то есть без перевода.

Как понял Оноре, его книги в России пользуются большим спросом, отсюда и столь уважительное отношение к их автору. Писатель с удивлением узнал, что русские дворяне в совершенстве знают сразу несколько европейских языков, и в особом почёте у них именно язык Вольтера, Руссо и… Бальзака. (Об этом они говорили ему сами.)

Правда, не все. Например, при Дворе и в некоторых известных аристократических домах к приезду именитого француза отнеслись достаточно настороженно, если не сказать больше – с некой прохладцей. И такому отношению к популярному европейскому писателю имелась веская причина.

Русский поверенный в делах в Париже граф Павел Дмитриевич Киселев информировал свое правительство: «Так как этот писатель всегда в крайности, а сейчас нуждается еще больше, чем обычно, то весьма возможно, что целью его поездки является какая-нибудь литературная спекуляция… В таком случае, может быть, стоило бы пойти навстречу денежным затруднениям господина де Бальзака, чтобы прибегнуть к перу этого писателя, который еще пользуется здесь, да и во всей Европе, популярностью, и предложить ему написать опровержение клеветнической книги господина де Кюстина»{439}.

О ком это напоминает граф? Г-н де Кюстин – кто это?

* * *

Дело в том, что за несколько лет до появления в Санкт-Петербурге Оноре де Бальзака русскую столицу посетил другой француз – тоже писатель, и даже настоящий маркиз. Будучи путешественником, маркиз де Кюстин (именно так звали гостя) до этого объездил Швейцарию, Англию, Шотландию, Калабрию и Испанию; в 1814 году в качестве помощника Талейрана участвовал в Венском конгрессе, о котором даже составил некий служебный мемуар. Впечатлениями от увиденного маркиз щедро поделился с читателями в своих воспоминаниях[144], которые, к его огорчению, европейцам показались достаточно скучными.

Оказавшись в России, де Кюстин много рассказывал, ещё больше расспрашивал, стараясь быть вежливым и учтивым, дабы понравиться местной публике. Русские аристократы свободно общались с чужестранцем на французском, так как, к удивлению путешественника, «московиты», несмотря на их внешнюю простоту, оказались достаточно грамотными и интересующимися людьми. (В отличие от француза, который не знал по-русски ни бум-бум.) Верные себе, русские старались показать иностранцу любимую столицу в самом лучшем свете, и даже приглашали того в гости, желая отличиться широтой местного гостеприимства.

В Российской империи маркиз де Кюстин пробыл более двух месяцев, посетив, помимо Петербурга, Москву, Тверь, Ярославль, Владимир, Нижний Новгород и даже Бородинское поле.

Благодаря ходатайству французского посла Кюстину даже было дозволено присутствовать на бракосочетании царской дочери Марии Николаевны[145] с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским, младшим сыном Эжена Богарне и внуком императрицы Жозефины. Их свадьба состоялась 2 июля 1839 года и проходила по двум обрядам: православному и католическому. Венчание состоялось в часовне Зимнего дворца.

Немецкий офицер Фридрих Гагерн[146], сопровождавший нидерландского принца Александра в Россию, так отзывался о великой княжне Марии: «Старшая, великая княгиня Мария Николаевна, супруга герцога Лейхтенбергского, мала ростом, но чертами лица и характером – вылитый отец. Профиль её имеет большое сходство с профилем императрицы Екатерины в годы в её юности. Великая княгиня Мария – любимица отца, и полагают, что в случае кончины императрицы она приобрела бы большое влияние. Вообще, кто может предвидеть будущее в этой стране? Великая княгиня Мария Николаевна обладает, конечно же, многими дарованиями, равно как и желанием повелевать; уже в первые дни замужества она приняла в свои руки бразды правления»{440}.

Ну а вот как описывал её сам маркиз де Кюстин, присутствовавший на свадьбе великой княжны: «Юная невеста полна грации и чистоты. Она белокура, с голубыми глазами, цвет лица нежный, сияющий всеми красками первой молодости. Она и её сестра, великая княжна Ольга, казались мне самыми красивыми из всех, находившихся в церкви».

В семь вечера того же дня Кюстин вместе с другими иностранными гостями был представлен Государю.

Позже, присутствуя на придворном балу, маркизу удалось пообщаться с императрицей Александрой Фёдоровной; а в Михайловском замке – с великой княгиней Еленой Павловной (до принятия православия принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская), невесткой императора и супругой великого князя Михаила Павловича.

Так и жил маркиз в России – от званого обеда до знатного ужина, пользуясь гостеприимством «этих непонятных русских». Причём в разговорах с местными жителями больше выспрашивал, со своей стороны предпочитая чаще отделываться дежурными анекдотами и якобы последними новостями «из Парижу». Неплохо проведя здесь время, француз убрался восвояси, успев очаровать столичную публику если не своим ограниченным кругозором, то, по крайней мере, «необыкновенными великосветскими манерами».

А дальше происходит нечто необъяснимое.

Представьте себе, что по рекомендации какого-нибудь хорошего приятеля вы приглашаете на торжественный вечер (скажем, в честь дня бракосочетания вашей любимой дочери) некоего заезжего иностранца и даже оказываете ему небывалую честь находиться во время торжества где-то поблизости от себя. При этом заморский гость настолько любезен и учтив, что, доверившись этому человеку, вы позволяете себе даже слегка расслабиться, начав рассказывать про свои дела, а то и вовсе в тесной компании близких друзей решаетесь съездить с ним на охоту или попариться в русской бане.

Раскланиваясь при прощании, вежливый иностранец, едва отошедший «после вчерашнего», сердечно благодарит «за хлеб-соль» и уверяет, что ему всё очень понравилось и он никогда ещё так славно не проводил время. И, вообще, улыбается гость при прощании, ждём вас с ответным визитом. С чем и уезжает.

И ладно бы только этим всё и закончилось. Потому что вскоре в какой-то грязной газетёнке, а затем и книжонке появляется нечто такое, отчего от прочитанного и услышанного (вместе с пасквилем ещё появляются и слухи) хочется наложить на себя руки. А факты таковы, что тот вечер, на котором присутствовал случайный гость, с его же слов, оказался вовсе даже не славным, а очень-таки отвратительным, ведь хозяин (настоящий невежда!) со своей женой-страхолюдиной пытались изображать из себя уважаемых вельмож, когда на самом деле оба – безмозглые жадные брюзги. Что уж говорить об их детях, родственниках и знакомых – все как один тупицы и невежды; да и вообще, наиболее прилично во время званого ужина вела себя, пожалуй, облезлая кошка, которая весь вечер трусливо жалась где-то у порога…

И каково вам всё это?!

Нечто подобное произошло и с маркизом де Кюстином. Ибо по прошествии нескольких лет после его посещения Российской империи стало ясно, что в Санкт-Петербург приезжал самый что ни на есть прохвост. Хотя в недрах «богатого и могучего» русского языка для подобных прощелыг всегда можно найти и более подходящее прозвище – например, свинтус. И не следует думать, что речь идёт о каком-то сравнении со свиньёй. Дабы не наводить тень на невинное животное, неряшливость которого обычно зависит от хозяина, свинтус – существо совсем иного рода, ибо его неполноценность заключена в нравственной составляющей. А если ещё проще, то свинтус – это негодяй.

Так вот, о свинтусе-маркизе. После того, как он понял, что его опусы у себя в стране и за рубежом до сих пор не пользовались должным успехом, то решил сделать себе имя в самом проверенном дельце – в очернении России. Европа же, оскорблённая триумфальной победой царя Александра над иноземными (читай – европейскими) ордами Бонапарта и въездом русского монарха в Париж на белом коне, казалось, только этого и дожидалась. Поэтому на сей раз очередной низменный опус о русских «варварах» как нельзя кстати пришёлся ко двору. Так на беззастенчивой подлости француз сделал себе имя и сколотил немалое состояние.

* * *

Уроженец французской глубинки маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин (1790–1857), будучи с малых лет тщедушным и хилым, страдал комплексом неполноценности. Его дед, генерал, командовавший Рейнской армией, а также отец в годы якобинского террора погибли в объятиях «госпожи Гильотины». Ничего удивительного, что мальчик, воспитываемый матерью, Дельфиной де Кюстин (урождённой де Сабран), жил в постоянном страхе за собственную жизнь.

С 1811 по 1822 год – в то время, когда его сверстники проливали кровь в армии Наполеона Бонапарта, – изнеженный маркиз не собирался рисковать собой, предпочтя полностью отдаться наслаждениям, в том числе путешествиям. Основным же из наслаждений этого нувориша с некоторых пор стал содомитский грех, которому после смерти жены он предавался, почти не скрывая оной слабости. И это при том, что в своих опусах маркиз постоянно выпячивал чрезвычайную набожность.

За наслаждения, как известно, приходится серьёзно расплачиваться. По крайней мере, однажды г-н де Кюстин за свою греховную страсть едва не поплатился жизнью. Произошло это в октябре 1824 года, когда на окраине Парижа был обнаружен некий полумёртвый человек: без сознания, сильно избитый и ограбленный. Жертвой покушения, как вскоре выяснилось, оказался 34-летний маркиз де Кюстин. Назначив свидание молодому солдату, вместо него он столкнулся с его товарищами, которые содомита избили и ограбили. Как говорится, за что боролся – на то и напоролся. После этого инцидента от маркиза отвернулись вчерашние друзья, его прекратили принимать в уважаемых столичных салонах. Де Кюстин оказался изгоем.

И лишь кое-кто из литераторов (Гёте, Готье, Стендаль, Шатобриан), скорее, из сожаления продолжали поддерживать с ним дружеские связи. Ближе всех, конечно, оставался Франсуа-Рене де Шатобриан, любовник его матери. К слову, это похоже на правду: сладострастник Шатобриан не упускал ни одной юбки. «Я встретил маленькую носильщицу, – писал он, – босую, с грязными до колен ногами, в короткой юбке, с разорванным корсажем… Мы вместе подымались по крутой дороге. Она слегка повернула ко мне загорелое личико, красивая растрепанная головка прижалась к корзине. По согнувшимся от груза плечам было видно, что ее юная грудь не ощущает еще ничего, кроме тяжести добычи из фруктовых садов…»

В тридцатые годы маркиз де Кюстин тесно сближается с польским аристократом, графом Гуровским, на несколько лет становясь его любовником. Находясь в Париже, Гуровский знакомится с испанской инфантой Изабеллой Фернандой де Бурбон, племянницей короля Фердинанда VII и, женившись на ней, в придачу ко всем своим титулам становится грандом Испании.

Гомосексуальные похождения польского шляхтича (напомню, Польша входила в состав Российской империи) не могли остаться незамеченными в Санкт-Петербурге. Гуровский впадает в немилость, что и стало поводом для маркиза де Кюстина съездить в Россию. Целью поездки являлось следующее: заручившись поддержкой влиятельных друзей, встретиться с русским царём, вручить ему рекомендательные письма и формально просить за своего интимного друга.

Как уверял сам маркиз, уезжая в Россию, он якобы надеялся убедиться в том, что крепкая монархия намного надёжнее любой республики, но увиденные им «ужасы» николаевского правления заставили изменить первоначальное мнение. Однако эти доводы маркиза – чистое лукавство: отправляясь в Российскую империю, г-н де Кюстин уже загодя ненавидел не только лично императора Николая I, но и весь русский народ – аристократов и крестьян, мужчин и женщин, детей и стариков, а также русскую землю вообще: её города, сёла, дороги, дома, храмы – всё и вся, что зовётся Россией. Он ненавидел её за себя и за своего любовника (оба были католиками), глядя на империю глазами обозлённого польского шляхтича. Идея посетить Российскую империю изначально была иезуитской, ибо туда ехал отъявленный русофоб.

Именно поэтому, действуя с поистине иезуитской изворотливостью, французский маркиз ничуть не озаботился судьбой тех, у кого, ещё находясь в Париже, испрашивал благосклонных рекомендаций. (Речь о влиятельных русских, которые в то время проживали за границей.) А таких набралось немало.

Так, в июне 1839 года А. И. Тургенев, находившийся в Киссингене (Бавария), сообщал князю П. А. Вяземскому, что в Россию отправляется известный путешественник и литератор маркиз де Кюстин. Поручая знатного француза попечительству друга, Тургенев просит Вяземского отрекомендовать гостя князю В. Ф. Одоевскому, П. Я. Чаадаеву и другим выдающимся представителям русской мысли{441}. Вяземский был знаком с де Кюстином: их познакомил в Карлсруэ прусский посол Карл Август фон Фарнхаген, хорошо говоривший по-русски и обожавший русскую литературу.

Маркиз прибыл из Любека в Кронштадт на пароходе «Николай I»[147].

Следует заметить, данный пароход пользовался дурной славой. За год до приезда Кюстина, в мае 1838 года, на нём случился страшный пожар, и судно едва не затонуло. В том злополучном рейсе на его борту среди прочих пассажиров находился и двадцатилетний студент Иван Сергеевич Тургенев (позже он подробно напишет об этой трагедии). По счастливой случайности на корабле не оказалось Петра Вяземского, отправившегося в Россию сухопутным путём. Однако весь свой багаж Вяземский доверит пароходу. Во время пожара сгорело самое ценное из его багажа – дневники, – чего мемуарист не сможет себе простить до конца своих дней.

Среди пассажиров при пожаре оказалась и жена Ф. И. Тютчева. Её потрясение оказалась столь велико, что через полгода после случившегося она скончалась.

Как вспоминал в своих записках граф М. Д. Бутурлин, поначалу Кюстин встретил в России весьма ласковый приём. Таким образом император Николай I решил отдать должное погибшим на гильотине родственникам маркиза; привлекала самодержца и склонность того к сочинительству.

Однако далее всё пошло не совсем гладко. После того как шеф Корпуса жандармов и одновременно начальник Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии генерал-адъютант Александр Христофорович Бенкендорф[148] доложил императору дополнительную информацию о французе, пользовавшемся, как оказалось, у себя во Франции недоброй репутацией (в том числе – из-за своих «нечистых вкусов»), отношение к маркизу со стороны монарха резко поменялось. Возмутившись услышанным, Николай Павлович распорядился отменить все почести и отказался повторно принимать де Кюстина.

Что же так возмутило русского императора? Да всё! Особенно – «нечистые вкусы» маркиза, одним из которых, как докладывал генерал Бенкендорф, была «содомитская связь» с опальным польским графом Гуровским.

Насчёт последнего всё было очень серьёзно. Поляки сильно раздражали. Кровавое польское восстание 1830–1831 годов было попыткой польской шляхты создать государство, независимое от Российской империи. Ценой огромных жертв войскам графа И. Ф. Паскевича удалось в августе 1831 года штурмом взять Варшаву и одержать победу. В наказание Николай I отменил либеральную и демократическую Польскую Конституцию 1815 года, сделав неблагодарную Польшу одной из губерний Российской империи.

Когда же выяснилось, что маркиз де Кюстин вознамерился ходатайствовать за очередного смутьяна, который к тому же являлся гомосексуалистом, тут уж нервы монарха не выдержали:

– Этого маркиза я не желаю больше видеть, – сказал царь Бенкендорфу.

– Слушаюсь, Ваше Величество. Но он хотел бы ещё немного попутешествовать по России – Москва, Ярославль… – напомнил флигель-адъютант.

– Ну, это пусть. Велика Россия, когда ещё придётся, – усмехнулся император. – Да, и впредь с теми иностранцами, которые «нечистых вкусов», приказываю быть внимательнее. Мы не Франция, где правит этот «король баррикад» Луи-Филипп. Нам и своих декабристов хватает…

Царь имел в виду следующее. За несколько лет до этого, 10 августа 1832 года, было принято «Уложение о наказаниях», составленное по немецкому (Вюртембергскому) образцу. Параграф 995 одного из его пунктов предусматривал наказание за мужеложство в виде лишения всех прав, состояния и ссылки в Сибирь до пяти лет. Таким образом, маркиз де Кюстин являлся нерукопожатным лицом, которого тем не менее представили государю. И это, вне всякого сомнения, понимал Бенкендорф, явилось ошибкой службы протокола.

Следует добавить, что между Николаем I и Карлом Х существовала личная дружба, оба монарха по духу являлись единомышленниками, способными в случае необходимости оказать серьёзную поддержку друг другу в борьбе с внутренними врагами. Да и внешняя политика обеих стран отвечала двусторонним интересам. Иного мнения царь Николай придерживался относительно либерального «короля-гражданина» Луи-Филиппа, которого русский император считал интриганом и «узурпатором» французского престола, называя в частной переписке и беседах не иначе, как «исчадием революции». Ничего удивительного, что Луи-Филипп отвечал русскому самодержцу взаимной неприязнью, проявлявшейся прежде всего во враждебном направлении французской внешней политики.

Книга де Кюстина «Россия в 1839 году» (в двух томах) увидела свет в Париже в 1843 году. Несмотря на высокую по тем временам цену (30 франков!), весь тираж сразу же был распродан. В том же году её переводы вышли в Германии и Англии.

Написав «собрание пасквилей и клевет»{442}, заключил Бутурлин, маркиз отомстил.

Пасквиль о нравах высшего русского общества вызвал в России ожидаемую отрицательную реакцию. Книга де Кюстина была немедленно запрещена в Российской империи[149].

Пётр Вяземский в письме к Тургеневу жестоко того пожурил: «Хорош ваш Кюстин… Эта история похожа на историю Геккерна с Дантесом»[150]{443}.

Не остался в стороне и Василий Андреевич Жуковский, воспитатель цесаревича Александра. Ознакомившись с пасквилем маркиза, он в сердцах скажет:

– Да этот Кюстин – он просто собака!{444}

* * *

Что же такое начеркал французский путешественник, вызвав нешуточный скандал как в России, так и за рубежом?

Начеркал. И вся его «филькина грамота» оказалась намалёвана исключительно в коричнево-чёрных тонах русофобии. Давайте туда заглянем и мы: кто знает, а вдруг царские угодники всего лишь сгустили краски, увидев вместо радужно-светлых только мрачные?

Вчитаемся…

Первая же встреча с русскими вызывает в маркизе чувство какого-то рефлекторного неприятия, граничащее с ненавистью:

«Мое путешествие по России началось, как будто, уже в Эмсе. Здесь я встретил наследника, великого князя Александра Николаевича, прибывшего в сопровождении многочисленного двора в 10 или 12 каретах. Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на русских царедворцев во время исполнения ими своих обязанностей, было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они казались своего рода рабами, только из высшего сословия. Но едва лишь наследник удалялся, как они принимали независимый вид и делались надменными, что создавало резкий и малопривлекательный контраст с их обращением за минуту прежде. Впечатление было таково, что в свите царского наследника господствует дух лакейства, от которого знатные вельможи столь же мало свободны, как и их собственные слуги. Это не походило на обыкновенный дворцовый этикет, существующий при других дворах, где официальное чинопочитание, большее значение должности, нежели лица, ее занимающего, и роль, которую всем приходится играть, порождают скуку и вызывают подчас насмешливую улыбку. Нет, здесь было худшее: рабское мышление, не лишенное в то же время барской заносчивости. Эта смесь самоуничижения и надменности показалась мне слишком малопривлекательной и не говорящей в пользу страны, которую я собрался посетить»{445}.

Но если бы только люди! Кюстин изначально ненавидит всё, что связано с Россией:

«…“Николай I” приближался к Кронштадту… Пустынные берега его в полной мере гармонируют с самим морем, пустым и холодным. Унылая природа, скупое, не греющее солнце, серая окраска воды – все это нагоняет тоску и уныние на путешественника. Еще не коснувшись этого малопривлекательного берега, хочется уже от него удалиться. Невольно приходят на память слова одного из фаворитов Екатерины II, сказанные им по поводу ее жалоб на дурное влияние климата на ее здоровье: “Не вина милостивого господа, государыня, если люди из слепого упорства строят столицу великой империи на земле, предназначенной природой служить логовищем для волков и медведей”…»{446}.

Оказавшись в русской столице, француз немеет от могущественной красоты и изящности её памятников, площадей и величественных православных храмов. Но именно это ещё больше разжигает его нескрываемую неприязнь: обозлённый на всех и вся, католик пытается доказать себе, что русские не могли сами по себе что-либо придумать – они всё позаимствовали у европейцев! А на лица русских людей француз не может смотреть без видимого раздражения. Степень русофобии буквально зашкаливает:

«Когда же входишь в самый город, то, прежде всего, бросаются в глаза гранитные сфинксы, производящие внушительное впечатление. Эти копии античной скульптуры как произведения искусства сами по себе не имеют большой цены, но общий вид города, дворцов отсюда положительно величествен. И все же подражание классической архитектуре, отчетливо заметное в новых зданиях, просто шокирует, когда вспомнишь, под какое небо так неблагоразумно перенесены эти слепки античного творчества… Конечно, не русские изобрели этот грузный своеобразный стиль, который называется византийским. Последователи греческой церкви, они по своему характеру, своим верованиям, воспитанию, историческому прошлому невольно чуждаются римско-католической культуры, но, во всяком случае, они должны были бы искать образцы для своих сооружений не в Афинах, а в Константинополе.

При взгляде с Невы набережные Петербурга очень величественны и красивы… Впрочем, здесь любят все показное, все, что блестит… Величественные храмы языческих богов, которые своими горизонтальными линиями и строгими очертаниями так удивительно венчают предгорья ионических берегов, тут, в Петербурге, походят на груды гипса и извести. […]

Стишком прославленная статуя Петра Великого привлекла… мое внимание, но она произвела на меня исключительно неприятное впечатление. Воздвигнутая Екатериной на скале, со скромной с виду и горделивой, по существу, надписью “Петру I Екатерина II”, фигура всадника дана ни в античном, ни в современном стиле. Это – римлянин времен Людовика XIV. Чтобы помочь коню прочнее держаться, скульптор поместил у ног его огромную змею – несчастная идея, которая лишь выдает беспомощность художника. […]

На улицах встречалось очень мало женщин, не видно было ни одного красивого женского лица, не слышно было ни одного веселого девичьего голоса. Все было тихо и размеренно, как в казарме или лагере. Военная дисциплина в России подавляет все и всех. И вид этой страны невольно заставляет меня тосковать по Испании, как будто я родился в Андалузии… […]

На Невском проспекте, издали, в предрассветном сумраке, увидел я колонны адмиралтейства со сверкающим над ним блестящим металлическим шпилем. Шпиль этого христианского минарета острее любой готической башни и весь покрыт золотом дукатов, принесенных объединенными провинциями Голландии в дар Петру I…»{447}

После всего этого маркиз хватается за другое: он якобы искренне сожалеет о сотнях погубленных жизней рабочих, которые трудились на строительстве Зимнего дворца:

«…Царь называется “отцом” этими же людьми, которые ради одного лишь царского каприза безропотно приносили себя в жертву. Мне стало очень неуютно в Петербурге после того, как я увидел Зимний дворец и узнал, скольких человеческих жизней он стоил. Мне сообщили все эти подробности не шпионы и не люди, любящие пошутить, и потому я гарантирую их достоверность. Миллионы, которые стоил Версаль, прокормили столько же семей французских рабочих, сколько 12 месяцев постройки Зимнего дворца убили русских рабов. Но благодаря этой гекатомбе слово царя совершило чудо, дворец был, к общему удовольствию, восстановлен в срок и освящение его ознаменовано было свадебным празднеством. Царь в России, видно, может быть любимым, если он и не слишком щадит жизнь своих подданных»{448}.

Итак, чистой воды лицемерие. Хотя маркизу неплохо было бы вспомнить другое: постройку загородного королевского дворца в Версале (кстати, тоже на болоте). Дорогой проект, составленный исключительно по «капризу» короля, не только полностью обескровил государственную казну, но и явился большой братской могилой: известно, что при его строительстве погибло намного больше рабочих, нежели при возведении Зимнего дворца. Причём многие умерли от дизентерии, ставшей следствием ужасного санитарного состояния мест проживания рабочих. И это общеизвестный факт! Так что, упомянув Версаль, маркиз де Кюстин сильно просчитался, выказав своё невежество. Интересно, а как насчёт «короля-солнца» Людовика XIV, столь обожаемом французами: он слишком щадил жизни своих подданных? Налицо циничное лукавство.

Впрочем, далее – намного серьёзнее. Порицая всё русское, маркиз постепенно скатывается туда, куда рано или поздно должен был скатиться: в откровенный нацизм. То есть в признание превосходства одной нации над другими.

Судите сами: «Здесь, в Петербурге, вообще легко обмануться видимостью цивилизации… Стоит только вспомнить о взаимоотношениях разных классов населения, о том, как грубы их нравы и как тяжелы условия жизни, чтобы сразу увидеть под возмущающим великолепием подлинное варварство. Я не осуждаю русских за то, каковы они, но я порицаю в них притязание казаться теми же, что и мы. Они еще совершенно некультурны. Это не лишало бы их надежды стать таковыми, если бы они не были поглощены желанием по-обезьяньи подражать другим нациям, осмеивая в то же время, как обезьяны, тех, кому они подражают. Невольно приходит на мысль, что эти люди потеряны для первобытного состояния и не пригодны для цивилизации»{449}.

Нацизм как он есть. Без всякого преувеличения и натяжек. Ибо всё остальное – жалкая попытка завуалировать собственную бесноватость. Причём она (бесноватость) налицо, ибо, видя «соринку» в российском глазе, гость не замечает «бревно» в своём собственном.

Как вам такие строки: «…Гораздо безопаснее в лесах Америки… На всем земном шаре нет таких эгоистов, корыстолюбцев, лишенных всякого чувства чести… какие живут вокруг Парижа. Тут вы не найдёте… благородных сердец, патриархальных нравов, напоминающих нравы и обычаи библейских тем, что было в них прекрасного. Я говорю ужасающую истину. В окрестностях Парижа… зайдите в один из домов подле дороги… вы найдёте женщину, окруженную пятью или шестью детьми… почти нагими, грязными, несчастными… покрытыми корой нечистоты и грязи… и всё это, чтобы возбудить жалость!.. Здесь всё спекуляция»{450}.

Эти строки отнюдь не какого-то русского путешественника во Франции, а самой что ни на есть «истинной француженки» – уже известной нам герцогини д’Абрантес. И это – самое невинное из её высказываний о своих соотечественниках.

Но вернёмся к французу-иезуиту. Описание им российского императора невозможно читать без усмешки: с первых же строк приходит понимание, что имеешь дело опять же с бесноватым. Восхищаясь царём (и это буквально бросается в глаза), одновременно автор всё больше и больше замазывает образ монарха чёрной краской:

«При первом взгляде на государя невольно бросается в глаза характерная особенность его лица – какая-то беспокойная суровость. Физиономисты не без основания утверждают, что ожесточение сердца вредит красоте лица. У императора Николая это мало благожелательное выражение лица является скорее результатом тяжелого опыта, чем его человеческой природы. Какие долгие, жестокие страдания должен был испытать этот человек, чтобы лицо его внушало всем страх вместо того невольного расположения, которое обыкновенно вызывают благородные черты лица. Тот, кто всемогущ и властен творить, что захочет, несет на себе и тяжесть содеянного… Когда он сам отдыхает от ига, которое по его воле над всеми тяготеет, он кажется счастливым… Император на полголовы выше обыкновенного человеческого роста. Его фигура благородна, хотя и несколько тяжеловата. Он усвоил себе с молодости русскую привычку стягиваться выше поясницы корсетом, чтобы оттянуть желудок к груди. Вследствие этого расширяются бока и неестественная выпуклость их вредит здоровью и красоте всего организма. Это добровольное извращение фигуры, стесняя свободу движений, уменьшает изящество внешнего облика и придает ему какую-то деревянную тяжеловесность. Говорят, что, когда император снимает свой корсет и его фигура приобретает сразу прирожденные формы, он испытывает чрезвычайную усталость. Можно временно передвинуть свой желудок, но нельзя его уничтожить»{451}.

Как видим, в каждой строчке воспоминаний о русском монархе выпирает злость, причём вперемежку с ложью. Впрочем, больше всех над описанием императора смеялся… сам император. Прочтя отрывок о пресловутом корсете, Николай Павлович, хохоча, сказал своей супруге:

– Я прочёл только что статью Кюстина, которая чрезвычайно насмешила меня: он говорит, будто я ношу корсет; он ошибается, я корсета не ношу и никогда не носил, но я посмеялся от души над его рассуждением, что императору напрасно носить корсет, так как живот можно уменьшить, но совершенно уничтожить невозможно{452}.

Комментарии, как говорится, излишни.

После того как маркиз де Кюстин очутился в Москве, здравомыслие, казалось, окончательно покинуло его. Сквозь завесу ненависти всё больше и больше просачивается зависть. Москва – город, который совсем недавно был полностью испепелён в результате вторжения сюда наполеоновских войск. Так вот, увидев великолепие вновь отстроенного града, Кюстин уже просто негодует:

«Стены Кремля – это горный кряж… Кремль – это Монблан среди крепостей. Если б великан, именуемый Российской империей, имел сердце, я сказал бы, что Кремль – сердце этого чудовища. Его лабиринт дворцов, музеев, замков, церквей и тюрем наводит ужас. Таинственные шумы исходят из его подземелий; такие жилища не под стать для нам подобных существ… Кремль, бесспорно, есть создание существа сверхчеловеческого, но в то же время и человеконенавистнического. Слава, возникшая из рабства, – такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества… Иван Грозный – идеал тирана, Кремль – идеал дворца для тирана…»{453}

Такое чувство, что автор этих строк – наполеоновский солдат: грязный, голодный, озлобленный. Но нет, маркиз не воевал и дня. Он просто люто ненавидел «варваров». И, даже видя красоту, находил в этом что-то ужасное.

Дабы окончательно разделаться с городом, который когда-то разделался с «Великой армией» Бонапарта, «турист» стряхивает на свой литературный мольберт фиолетовую кляксу:

«Только крайностями деспотизма можно объяснить царствующую здесь нравственную анархию. Там, где нет законной свободы, всегда есть свобода беззакония… Изо всех европейских городов Москва – самое широкое поле деятельности для великосветского развратника. Русское правительство прекрасно понимает, что при самодержавной власти необходима отдушина для бунта в какой-либо области, и, разумеется, предпочитает бунт в моральной сфере, нежели политические беспорядки. Вот в чем секрет распущенности одних и попустительства других»{454}.

Ну наконец-то: содомит заговорил о разврате. Впрочем, как обычно, в каком-то вымороченном свете: француз возмущается московской нравственностью. И можно догадаться, почему: маркизу, судя по всему, в Москве так и не удалось найти подходящего интимного партнёра. Россия, как оказалось, не самое лучшее место для гомосексуальных оргий. Оставалось вздыхать и… мечтать о Европе.

«Нужно жить в этой пустыне без покоя, – пишет де Кюстин, – в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, предоставленную народам в других странах Европы, каков бы ни был принятый там образ правления. Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца»{455}.

По прочтении книги маркиза де Кюстина император Николай I, бросив её на пол, в сердцах воскликнул:

– Моя вина: зачем я говорил с этим негодяем!{456}

В сентябре 1857 года всеми брошенный старый педераст Астольф де Кюстин тихо угаснет, и о нём быстро забудут. Правда, о самом авторе, но не о его главном детище – книге о России, ставшей на многие десятилетия этаким настольным руководством для всякого рода русофобов. Когда-то Фёдор Тютчев назвал министра иностранных дел князя Горчакова «нарциссом собственной чернильницы». Красивое определение, которое в полной мере подошло бы и к писаке по имени де Кюстин – человеку, который, несомненно, пал жертвой собственной чернильницы.

Вне всякого сомнения, его книгу о России читали и те, кто через десять лет отправит корабельные армады в Крым; и кто будет бомбить Камчатку и прорываться к Кронштадту, дабы таким образом наказать русских «варваров» за их упрямство. Читали пасквиль и другие – например, некий австрийский художник Шикльгрубер (Гитлер) и американский хозяин Белого дома, отдавший преступный приказ для острастки русских испепелить Хиросиму[151].

Имя им легион – тем, кто пытался, пытается и будет пытаться стереть с лица земли сами понятия «Россия» и «русские». Пока, к счастью, это никому не удавалось. И вряд ли когда-нибудь удастся. Об этом, к слову, задолго до Кюстина сказал великий русский поэт А. С. Пушкин в бессмертном стихотворении «Клеветникам России»{457}.

Остаётся лишь согласиться с острословом Жуковским: собака лает (читай: свинтус хрюкает) – караван идёт…

* * *

После столь поучительного марафона в сторону громкого международного скандала вернёмся к нашему очаровательному герою.

Как видим, Оноре де Бальзак появился в Санкт-Петербурге не в самое подходящее время. Окажись он в российской столице, скажем, лет пять назад, и, можно не сомневаться, как бы там его торжественно встретили: с овациями, цветами и, быть может, умопомрачительным салютом. Да что там! Наверняка с великим писателем захотел бы встретиться сам государь император Николай I.

Однако не случилось. Ни помпезной встречи, ни салюта, ни монаршей аудиенции. Французские литераторы Россию сильно обидели (конкретно – один из них), замахнувшись на весь русский народ и честь могущественного монарха. Посещение Российской империи лицемерного пройдохи не могло остаться без ответной реакции: подлый поступок одного настроил против остальных. Отныне писателям-иностранцам здесь не рады, будь то хоть сам Бальзак или кто другой. И в данном случае Оноре оказался, если даже и в том месте, но никак не в то время: романист явился заложником подлой провокации (если хотите – идеологической диверсии) своего нечистоплотного (во всех смыслах) собрата по перу.

В отличие от маркиза де Кюстина, в России Бальзаку нравится. Дамы любезно улыбаются; каждой хочется хотя бы краешком глаза взглянуть на того, кто «лучше всех сумел понять женское сердце». Мужчины почитают за честь познакомиться. Граф Бенкендорф приглашает романиста на военный парад в Царском Селе, где Бальзак в нескольких шагах от венценосной особы любуется грациозной выправкой Николая I.

Позже Бальзак напишет: «Я никогда раньше не видел русского императора, но он мне нравится, так как: 1. Это единственный суверен в полном смысле этого слова, то есть он сам хозяин и правитель, это лучшее воплощение моих политических воззрений, суть которых можно выразить так – сильная власть в руках одного человека; 2. Он правит так, как должно; 3. На самом деле он необычайно любезен с французами, которые приезжают посмотреть на его город. И если бы император прожил еще лет пятьдесят, чего я ему искренне желаю, я бы не прочь был стать русским»{458}.

А вот ещё: «Все, что говорят и пишут о красоте императора, правда: во всей Европе не сыщешь… мужчины, который мог бы сравниться с ним»{459}.

Не обошлось без курьёза: на этом параде Бальзак получил солнечный удар.

О пасквиле барона-интригана де Кюстина Бальзак был наслышан ещё до приезда в Россию. Поэтому он прекрасно понимал, что в Петербурге к нему будут относиться настороженно. Так и случилось.

Из письма супруги канцлера Нессельроде[152] сыну от 24 июля 1843 года:

«Бальзак, лучше всех описавший чувства женщин, в настоящее время у нас в городе, удивленный, я думаю, что не ищут знакомства с ним. Никто, насколько, по крайней мере, мне известно, не сделал ни малейшей попытки попасть к нему. В Россию его привлекла одна польская дама, сестра графа Ржевуцкого, которая здесь по судебному делу, а несколько лет тому назад она с этим писателем путешествовала. Он бранит Кюстина. Это так и должно быть, но не следует считать его искренним»{460}.

Лучше всех чувствует себя пани Ганская. Находясь рядом с Бальзаком, она буквально купается в лучах славы своего спутника, пытаясь оттянуть на себя максимум всеобщего внимания.

Публицист Болеслав Маркевич, встретившийся летом 1843 года с Бальзаком и Ганской на даче у одной знакомой, вспоминал:

«В изящной, полной цветов и растений гостиной сидело общество за чаем, когда они вошли в комнату: плотная, чтобы не сказать толстая, невысокая женщина лет сорока, с широким лицом и далеко не элегантной походкою и за ней такой же невысокий и плотный, с длинными русыми волосами… мужчина. Я в первую минуту не поверил даже, когда – не помню теперь кто, – сидевший подле меня за столом, шепнул мне на ухо: “Это Бальзак”… Мне сделалось как-то ужасно грустно. Не таким представляло себе мое двадцатилетнее воображение великого писателя… и только внимательно вглядываясь в него, признал я некоторое сходство оригинала с литографированным его портретом, который я в пору моего студенчества выдрал из той же “Revue étrangère” и вставил его под стекло… Хозяйка тотчас же представила вошедших сидевшим подле нее дамам. Начался общий разговор: дамы то и дело обращались к Бальзаку то с тем, то с другим вопросом. Он отвечал немногословными обрывчатыми фразами, а затем и совсем замолк, насупившись, с видом более еще, чем прежде, сонным… У него, может быть, в это время просто голова болела, или ему действительно спать хотелось от утомления целого дня, проведенного, как объясняла г-жа Ганска, в обозрении всех достопримечательностей Петербурга. Спутница его зато не умолкала все время. Говорила она бойко, отчетливо и черезвычайно книжно, с удовольствием, очевидно, слушая сама себя и как бы давая понять остальным слушающим, что она гораздо более, чем привезенная ею знаменитость, заслуживает быть центром общего внимания»{461}.

Увидев Еву впервые за семь лет, Бальзак с удовлетворением отметил, что та за эти годы ничуть не изменилась, оставшись такой же «молодой и красивой», как в их последнюю встречу в Вене. Вена, Вена… Тогда, семь лет назад, он был моложе и счастливее. А сейчас… Да, они опять вместе; но время, увы, промчалось безвозвратно. И Оноре грустит, понимая, что выглядит намного старше своих лет. Годы лишений и испытаний сделали своё дело: Бальзак был далеко не тот, каким его видела Эвелина во время последней их встречи. Впрочем, что уж теперь об этом…

Они много гуляют – по Невскому, в парках и вдоль неспокойной Невы. Прогулки – это сама необходимость. Гуляя, можно много рассказать друг другу и узнать уйму новостей. О чём их разговоры? Обо всём. Каждый торопится поведать другому всё, что давно накопилось в душе, но нельзя было мельком изложить на бумаге. Их разговоры – это тайна двоих. Тайна двух влюблённых счастливых людей. И рассуждать об этом, пытаясь разгадать эту тайну, значит, попусту потратить время.

Хотя одна тема изначально известна – это, конечно, литература: они много разговаривали о бальзаковских романах. Эвелина призналась, что из последних ей понравилась «Дочь Евы». Этот роман – про какой-то особенный мир, восхищалась она.

Вечерами они часто играют в шахматы. Странные это были сеансы игры: Эвелине порой казалось, что Оноре, задумавшись, улетал куда-то, абсолютно забыв про фигуры. А он, и правда, забывал, потому что с глубокой нежностью вглядывался в лицо сидящей напротив него любимой женщины. Ева… Что с ним? Кажется, он сходит с ума…

* * *

Инсульт[153], перенесённый Бальзаком несколько лет назад, не прошёл бесследно. Тяжёлые переживания перед отъездом из Парижа, сама поездка, волнения при встрече с Эвелиной и яркие впечатления от общения с многочисленными незнакомыми людьми в чужой стране – всё это не могло не сказаться на состоянии его здоровья. И потеря сознания на плацу в Царском Селе – не что иное, как следствие перенесённого несколько лет назад удара, беспорядочной жизни, треволнений и бессонных ночей.

Было ещё одно обстоятельство, не дававшее душевного покоя: бюрократические препоны, не позволявшие Бальзаку заключить законный брак с подданной Российской империи, коей являлась Ганская. И с каждым днём это желание превращалось в какую-то несбыточную мечту. Как оказалось, за это ещё следовало побороться! А ведь Оноре так надеялся своим приездом облегчить данную задачу. Наступила осень, а воз оставался и ныне там.

Два с половиной месяца в Петербурге, рядом с Эвелиной, пролетели как сладкий сон. Вырвав, наконец, у возлюбленной согласие на брак, счастливый и окрылённый, он возвращается в Париж…

В начале октября 1843 года Эвелина Ганская провожала Оноре в обратный путь.

«…Он был еще измучен работой и болью, – пишет Г. Робб. – Эвелина дала ему копченый язык и платок – повязывать на шею, – и он, усталый и подавленный, отправился в путь по ливонским равнинам»{462}.

Обратно Бальзак едет сухопутным путём – через Прибалтику, Восточную Пруссию и Германские земли[154]. Дорога тяжёлая; чем дольше трясётся коляска, тем чаще Оноре вспоминает Париж, который сейчас представляется ему некой обетованной землёй. Предел всех мечтаний – побыстрее оказаться дома. А потому путешественника всё до крайности раздражает.

Состояние нашего героя довольно точно отразил в путевом дневнике молодой русский скульптор Николай Рамазанов – попутчик Бальзака, ехавший (в паре с другим молодым скульптором) в одной карете с романистом. Как вспоминал Рамазанов, «Бальзак не переставал сердиться то на скверный хлеб, то на тухлую говядину, то на пересоленное масло. Забавно было видеть, как он сердился во сне на неудобство своего изголовья – его всё бесило: “Ah, Dieu, comme je perd mes cheveux”…[155]»{463}

В сравнении с Парижем в глазах Бальзака всё выглядело каким-то мрачным, некрасивым и малопривлекательным. Даже Берлин показался ему скучным нагромождением серых зданий. Хотя именно здесь пришлось остановиться дольше всего – ещё следовало посетить Лейпциг и Дрезден.

Как истинный француз, Оноре всё сравнивает с отечественным, причём исключительно в пользу своего, французского.

«Я хотел узнать, – пишет Рамазанов, – его мнение о памятнике Петра Великого, о группах Клодта и о некоторых других произведениях скульптуры в Петербурге, и он отнесся о них как нельзя лучше; но не мог не сказать тут же: – “Mais nous avons aux Champs Elysées deux superbes chevaux de marbre, ce sont, je crois, les plus beaux du monde”…[156]»{464}

Остановившись в Берлине в «Hôtel de Russie», на третий день (15 октября) Бальзак пригласил русских отобедать у него в номере. Рамазанова и его товарища ожидал «щегольски сервированный стол, с бутылкой “Шато-Марго” и графином чудесной мадеры»{465}. Шикарный стол поразил гостей. Довольный собою Бальзак, расслабившись, сказал:

– En Allemagne on ne sait pas manger; il faut absolument que vous veniez en France, c’est le pays de la cuisine et des danseuses[157].

Отношение к деньгам, как заметил Рамазанов, у Бальзака опять же отличалось чисто французской прижимистостью: «Бальзак волочился постоянно за моими червонцами, которые при каждом удобном случае выменивал на свои наполеондоры. – “Ils sont si gracieux!” – приговаривал он, любуясь голландскими золотыми. – “Vous aimez beaucoup l’or, à ce qu’il me semble?” – спросил я его. – “Ah, oui, je voudrai bien un million comme cela”. – И он потряс в руке маленький бочонок, наполненный наполеондорами, который заменял ему мешок. – “Et de quoi êtes-vous embarrassé, – vous qui êtes le maître de la Peau de chagrin?” – Он, засмеявшись, ответил: – “Je ne me plains pas que la nature m'ait refusé la richesse de l'imagination”[158]»{466}.

Во французском посольстве в Берлине Бальзак отужинал с герцогиней де Дино[159], которая, будучи разочарованной общением с именитым романистом, позже скажет, что нашла того «нескладным и вульгарным». Потом состоялась встреча с Александром Гумбольдтом и г-ном Пиком.

* * *

Лишь через месяц (3 ноября) Бальзак наконец вернулся в Париж. Дорога утомила его, пожалуй, больше, чем все имевшиеся недуги. Больше всего разочаровала железнодорожная ветка: «Немецкие железные дороги – просто предлог для еды и питья. Поезда то и дело останавливаются, пассажиры выходят, пьют, едят и возвращаются в вагоны, так что французский дилижанс движется так же быстро, как их железная дорога»{467}.

Несмотря на то что Бальзак сообщал Ганской, что разлука с письменным столом «омолодила» его мозг, подорванное здоровье давало о себе знать. Оноре много пишет; ещё больше бегает по неотложным делам; и при этом почти не спит, мучаясь многочасовыми утомительными корректурами… Для любого другого такой ритм однозначно губителен; даже организм Оноре порой даёт сбои.

Доктор Наккар разводит руками, он в большой тревоге: так не пойдёт, внушает он своему пациенту, может случиться новый удар… Бальзаку ставят пиявки и дают опиумные капли. Врач настаивает на постельном режиме. Но что такое для столь активного человека, как Оноре, лежать и ничего не делать? Это означает одно: умереть. Хуже постельного режима может быть только… зубная боль. И эта хворь тут как тут: его зубы будто ждали момента поиздеваться над своим хозяином. Свербящая зубная боль будит даже по ночам. Вскоре заныло в правом подреберье: дал о себе знать воспалившийся желчный пузырь. Да ещё бронхит… да невралгия… боли между лопаток и вдоль всей спины… Доктор Наккар в отчаянии: постельный режим, сударь! Однако Оноре отмахивается: не до этого, потом.

Февраль 1844 года: Бальзак в течение полусуток правит корректуры, забыв про сон и еду. В какой-то момент ему становится плохо. Предыдущие «звоночки» отозвались тяжёлым гулом – очередным микроинсультом. Через какое-то время у него начинается кровохарканье. Отлежаться бы, призадуматься…

Но у Оноре и на это ни минуты свободного времени. Кое-как оклемавшись, он берёт свежие корректуры и (будь что будет!) везёт их в типографию. Затем он посетил Сен-Жермен-де-Пре[160], прошёлся вдоль Сены, заглянул в книжный магазинчик и, сев в омнибус, вернулся в Пасси. Непозволительное легкомыслие…

К проблемам со здоровьем не замедлили присовокупиться проблемы внешние.

Дело в том, что задолго до этого Оноре перевёз к себе состарившуюся матушку. Впрочем, это решение далось ему не просто. Да, Анна-Шарлотта много сделала для своего старшего сына, ссуживая того деньгами и выручая (опять же с помощью денег) в самых сложных ситуациях. Поэтому матери Бальзак был должен как никто. Дабы с самого начала их совместного проживания во взаимоотношениях не возникли трения, Оноре просит сестру Лору провести с Анной-Шарлоттой «подготовительную» беседу, разъяснив, что в Пасси ей придётся во многом подчиняться сыну.

«Если она хочет быть счастливой, – разъясняет Бальзак сестре, – она будет счастливой, но вначале внуши ей, что она не должна требовать счастья, чтобы не спугнуть его. У нее будет 100 франков в месяц на себя, компаньонку и горничную… Ее комната очень красива – уж обставлять дом я умею. У нее персидский ковер, который лежал в моей комнате на улице Кассини. Пусть также не возражает против того, что я буду подбирать для нее одежду. Мне неприятно видеть ее плохо одетой, и на ее платье деньги всегда найдутся. Я не хочу, чтобы она была чем-то, кроме того, что она должна быть; иначе она причинит мне много горя»{468}.

Анна-Шарлотта переехала к сыну в декабре 1840 года. Оноре смотрел на мать и вздыхал. Старушка привезла с собой толстую перину, постельное бельё, старые настенные часы и даже… любимый светильник.

Счастливой совместной жизни с матерью не получилось. Мать и сын были слишком разными, они тяготились присутствием друг друга. Семейное одеяло, раздираемое в разные стороны, очень быстро пришло в негодность. Вообще, матушка Оноре мешала; на общение с ней у него просто-напросто не было времени. Старики говорливы и обидчивы; они как дети, поэтому требуют к себе повышенного внимания. Но у сына каждая минута на счету. В результате оба чувствуют себя обиженными и несчастными. С каждым днём Оноре и его мать отдалялись друг от друга, как две части когда-то одной крепкой льдины.

И вот через полтора года они решили разъехаться. В своём прощальном письме г-жа Бальзак писала сыну: «Я не стану говорить тебе о горе, какое причиняла мне твоя холодность. Несомненно, ты откажешься поверить в то, что я тоже человек и, к сожалению, у меня есть чувства. Будь уверен: если даже раньше мне и казалось, что ты поступил со мною несправедливо, теперь ты прощен. Твоя мать, вдова Бальзак»{469}.

После отъезда Анны Шарлотты домовладелец в Пасси удумал сдать освободившиеся комнаты новым жильцам – крикливым прачкам, которых оказалось то ли пять, то ли шесть. Ладно бы только это: прачки притащили кучу визжащих детишек, которые бегали, кричали, переворачивали всё вверх дном. Бедный больной Оноре: именно в такой обстановке теперь ему приходилось работать.

Однако для Бальзака критическая ситуация – что ил для карася, родная стихия. Несколько лет назад он сильно удивил рабочих типографии, когда за несколько часов прямо там, в типографии, написал целую главу «Серафиты»!

Теперь то же самое Оноре решает повторить со своими «Крестьянами». «Когда рабочие увидели, – вспоминал Бальзак, – что я пишу 6000 строк за десять дней, они пришли в ужас. Наборщики на самом деле читали книгу, чего прежде не случалось, и среди них слышался восхищенный шепот, что тем более приятно, поскольку в романе были нападки на демократию и на народ»{470}.

Доктор Наккар охал и ахал:

– Пиявки, конечно, помогут, но я не всесилен. Необходимы постельный режим и диета…

Постельный режим. Смешно. Уж лучше сразу помереть…

* * *

Ну а теперь о главном – о любви. О непростых любовных взаимоотношениях между Оноре де Бальзаком и Эвелиной Ганской. Попробуем взглянуть на это сквозь призму объективности.

Любовь Ганской к Бальзаку никогда не носила страстный, всепоглощающий характер. Для того, чтобы кого-то любить, эта женщина была слишком эгоистичной. Для любви же (и с этим трудно не согласиться с Цвейгом) в ней не хватало главного – жертвенности. Эвелина не знала этого слова, следовательно, не понимала. Влюблённая только в себя г-жа Ганская интимную связь с Бальзаком рассматривала исключительно как отношения со знаменитостью.

С. Цвейг: «Исполненная дворянской спеси, властная, самовлюбленная, капризная и нетерпеливая, уверенная в своем общественном превосходстве, Ганская требует любви как непременной дани, которую она вправе милостиво принять или отвергнуть. Ее жертва – и это можно проследить по ее письмам – ограничена бесчисленными условностями. Она с первой же минуты взирает на Бальзака сверху вниз. Она снисходит к нему, и Бальзак всегда занимает подчиненное положение, в которое она его поставила»{471}.

Вообще, г-жа Ганская ведёт с Оноре изначально нечестную игру: она действует исключительно в своих интересах. Ну а Бальзак… Впрочем, Еве всё равно, что там Бальзак; она даже не задумывается, как он, что с ним и как быть дальше… Для неё намного важнее было выглядеть крайне порядочной (коей, признаем, она никогда не являлась) в глазах соотечественников. С какого-то времени мысли Эвелины заняты одним: как бы этого навязчивого француза отшить, сделав это наиболее тактично. Другого выхода, понимает Ганская, просто не существует, ведь на кону мужнино наследство. Родственники умершего супруга готовы лечь костьми в стремлении не допустить, чтобы всё досталось неведомо кому, тем более – иностранцу.

Но отшить безвозвратно Эвелине не позволяют природная жадность (ведь Оноре уже давно её – и только её!) и интеллектуальная ограниченность. Глубокая провинциалка Ганская для Бальзака явно не пара. Другое дело, что у каждого разная степень оценки себя в их отношениях: у Ганской она слишком завышена, у Бальзака – изначально занижена, причём искусственно, дабы потрафить любимой женщине.

Полька в растерянности, она не знает, как со всем этим справиться. Это как бриллиант в руках подростка: то ли оставить, то ли выбросить? Именно поэтому пытается отшить очень-таки неумело – так, как обычно проделывают бесчувственные и эгоистичные особы, предварительно сделав всё, чтобы удержать на привязи. Испытанный способ холодной, бесчувственной красотки, которая, разорвав отношения с возлюблённым, окончательно с ним не порывает. Иезуит в женском обличье оставляет некую лазейку, благодаря которой можно в любой момент повернуть назад. Подобная лазейка – мучительный капкан для жертвы. Ганская по-садистски держит Оноре на коротком поводке. А он… даже рад происходящему. Этакий садомазохизм по-бальзаковски.

П. Сиприо: «Дружба с Бальзаком ей льстила, хотя она едва ли задумывалась о возможном браке с ним. Во всяком случае, пока она не собиралась даже обсуждать этот вопрос. При малейшем намеке Бальзака она внутренне напрягалась. Да и как он это себе представляет? Неужто она бросит родные украинские просторы, чтобы помчаться в Париж за человеком, который без конца говорит об особняке и роскошной мебели, о славе и состоянии, но всегда в сослагательном наклонении?! Ведь у него даже нет постоянного адреса, зато есть долги…»{472}

Осмелюсь высказать совсем уж кощунственную мысль: связь Оноре с Ганской – отношения с недостойной его женщиной. Бальзак добровольно выбрал стезю галерного раба на прохудившейся галере. И видел в этом своё будущее счастье. Заблудшая овца, забредшая в терновник.

«Мы не можем избавиться от чувства, – сожалеет С. Цвейг, – что женщина, понимающая величие Бальзака, не потерпела бы его подчиненного положения. Оно было бы ей неприятно, оно казалось бы ей неуместным. Она подняла бы его с колен. Она сама подчинилась бы ему, его желаниям и воле. Она потребовала бы, чтобы он стоял вровень с ней. Но, и в этом нет никакого сомнения, г-жа Ганская не была способна к такой любви»{473}.

Бедный, бедный Йорик. Откуда ему было знать, что г-жа Ганская… любила только себя.

Всякая вещь имеет своё начало и конец; так и дело человека: нет ни одного дела, которое бы не имело своего начала и конца. Конфуций потому бессмертен, что его мысли гениальны.

Поездка Бальзака в Россию – очередная несбывшаяся иллюзия. Надежда устроить жизнь под одной крышей с Евой, о которой Оноре всегда мечтал, не оправдалась. Они по-прежнему общались лишь благодаря переписке. И продолжали… находиться в разлуке.

Последнее путешествие ничего, кроме убытков, не принесло, всё оказалось напрасно. Но и возвращение в Париж не обрадовало. Дома его поджидала очередная неприятность: пьеса «Полина Жиро», которую поставил театр «Гетэ», с треском провалилась. А это потеря больших денег; тех самых, что должны были покрыть непомерные расходы на поездку. И вот – пшик. Оноре опять на мели. В придачу ко всему рухнули акции Северной железной дороги, на которые он так уповал. Всё на ветер. «Жарди»… Лучше не вспоминать. Тю-тю звание академика… Тоже – забыть! Кредиторы… Какой-то бесконечный бег по кругу.

* * *

Да, кстати, а что там с этими разнесчастными акциями железных дорог? С ними, действительно, всё не так просто. А всё потому, что Бальзак, как всегда, оказался не в то время и не в том месте.

Сороковые годы XIX века – настоящий бум европейского железнодорожного строительства. Впереди планеты всей Великобритания и Бельгия, но только не Франция, где пассажирские перевозки были открыты только в 1835 году{474}. И если в Англии в 1842 году действовало почти две тысячи миль железных дорог, то во Французском королевстве лишь триста{475}. В том числе была построена ветка, соединяющая Версаль и Париж. Та самая, о которой так мечтал Бальзак! Однако вскоре близ Версаля произошла чудовищная железнодорожная катастрофа.

…Садясь в карету, которая должна была доставить несчастного Людовика XVI к эшафоту на площади Революции, свергнутый монарх, чьи мысли были по-прежнему неразделимы с жизнью Франции, спросил палача Сансона:

– Нет ли вестей от Лаперуза?

Но, как и прежде, никаких новостей о пропавшей морской экспедиции Жана-Франсуа Лаперуза[161], чьи фрегаты «Астролябия» и «Буссоль» бесследно исчезли несколько лет назад, не было. Тайну гибели кораблей Лаперуза раскрыл в 1829 году другой французский мореплаватель – Жюль-Сезар Дюмон-Дюрвиль, доказавший, что его соотечественники погибли в 1788 году у атолла Ваникоро (из группы островов Санта-Крус) в Тихом океане.

Однако не только этим прославился капитан Дюмон-Дюрвиль. Так, в 1840 году именно он в Восточной Антарктике открыл неизвестную землю, названную им именем своей жены – Землей Адели; позже этот отважный исследователь откроет Землю Луи-Филиппа. Любое из этих открытий навеки сделало бы имя Дюмон-Дюрвиля одним из самых почётных в истории мирового мореплавания. Тем не менее, возможно, более важную находку этот человек сделал еще раньше, будучи никому не известным молодым флотским офицером: в 1819 году Дюмон-Дюрвиль обнаружил… Венеру Милосскую!

Когда 29-летний морской офицер участвовал в походе на острова Греческого архипелага, на острове Милос он обратил внимание на поразившую его древнегреческую мраморную статую Венеры, державшую в одной руке яблоко. Это была цельная скульптура: Венера была с руками! Бесценную статую отрыл из земли местный крестьянин и хранил у себя во дворе. Зачарованный находкой Дюмон-Дюрвиль решил во что бы то ни стало купить скульптуру, но крестьянин заломил такую бешеную цену, что пришлось обратиться к французскому консулу в Греции с тем, чтобы покупку оплатило правительство Франции. Когда из посольства пришёл положительный ответ, выяснилось, что крестьянин уже продал статую турецкому чиновнику, причём всё было готово к отправке её в Турцию. После длительных переговоров, подкупа и уловок французам удалось-таки перекупить скульптуру, которую, быстро погрузив в большой ящик, доставили на берег для погрузки на корабль. Именно здесь и состоялась драматическая стычка между французами и турками, не поделившими бесценный раритет. В ходе борьбы турки и оторвали у Венеры руки, которые, кстати, до сих пор не найдены (по-видимому, они были разбиты проигравшей стороной).

А Венера Милосская, за приобретение которой Дюмон-Дюрвиль был награжден крестом Святого Людовика, является одним из самых великолепных шедевров парижского Лувра. Кто знает, будь Венера Милосская с руками, возможно, и не была бы так безумно популярна?..

Но при чём здесь французские железные дороги, спросите вы, а вместе с ними и акции этих самых дорог?

Вернёмся в 1842 год, в Версальский пригород Парижа, где 8 мая проходил водный праздник в честь короля Луи-Филиппа I. В тот день там, казалось, собралась вся столичная знать: гуляли семьями, дружными компаниями; было много детей. В 17.30 из Версаля в Париж выехал заполненный под завязку пассажирский состав. Восемнадцать деревянных свежеокрашенных и покрытых лаком вагонов сопровождало два английских паровоза системы Тэйлора. Один тянул состав спереди, другой – толкал сзади. До Мёдона (около пяти миль от Версаля) доехали нормально, а вот дальше…

Передний паровоз, внезапно вздрогнув, быстро пошёл под откос. А локомотив-толкач продолжал давить на хвост поезда, в результате чего вслед за свалившимся паровозом стали уходить в сторону пассажирские вагоны. Образовалась своеобразная куча-мала: напирая друг на друга, вагоны сталкивались, вставали дыбом, некоторые переворачивались… Пламя из паровозной топки быстро переметнулось на деревянные вагоны, которые вспыхнули, как спички. Сквозь дым и пламя иногда прорывались людские крики, взывавшие о помощи. Но помочь несчастным было невозможно: все купе были закрыты снаружи на замки (таковы были правила перевозок). Люди сгорали заживо.

В результате этой чудовищной драмы, по разным оценкам, погибло более полусотни человек, около двухсот пассажиров получили ожоги и травмы.

Среди погибших оказался и Жюль-Сезар Дюмон-Дюрвиль, ставший к тому времени контр-адмиралом и почётным членом Географического общества. Останки адмирала были опознаны неким Пьером-Мари Александром Дюмутье, военным врачом с корабля, на котором плавал погибший. Вместе с ним жертвами катастрофы стали его жена Адель и сын. Причиной случившегося была названа изношенность колёсной оси локомотива.

Трагедия всколыхнула французское общество. Многие (даже депутаты!) предлагали запретить строительство железных дорог во Франции. Стоит ли говорить, что акции железнодорожных кампаний резко скакнули вниз. Ну а тем, кому не посчастливилось вложиться в эти самые акции (в том числе Оноре де Бальзаку), оставалось только подсчитывать убытки…

* * *

Конфуций оказался прав. Конец иллюзий быстрого обогащения явился началом всплеска творческой активности. В 1843–1844 гг. писательский потенциал Бальзака на пике. Он заканчивает многие «заготовки»; оттчачивает, шлифуя до бриллиантового блеска, уже законченные работы. Ещё раз перелистав «Шуанов» (для третьего переиздания), автор пришёл к утешительному для себя выводу: «весь Купер и весь Вальтер Скотт, плюс страсть и сила духа, которой нет ни у одного из них»{476}.

В этот период появляются и новые работы Бальзака: «Модеста Миньон» («Modeste Mignon») из «Сцен частной жизни», а также «Деловой человек» («Un Hombre d’Affaires»), «Мелкие буржуа» («Les Petits Bourgeois») и «Мадам де Ла Шантери»[162] («Madame de La Chanterie»), пополнившие «Сцены парижской жизни».

Но ещё больше задумано. В планах описание наполеоновских походов, грандиозные битвы, описание мужества французских солдат в славные годы Империи. Уже не первый год Оноре вынашивает мысль написать новый роман под названием «Битва». В «Полковнике Шабере» он уже коснулся военной тематики, но лишь вскользь, совсем чуть-чуть. Но хотелось большего. Стендаль! Вот с кого следовало брать пример: взял и написал. Всё то, о чём давно мечтал написать он, Бальзак. Дайте срок, господа, и об этом Стендале заговорит весь мир… Наполеон Банапарт – целая историческая эпоха; этакая непаханная целина, которую можно (и нужно!) «распахивать» до конца: Ваграм, Аустерлиц, Бородино, Лейпциг, Ватерлоо… Если не напишет он, лучший романист Франции, то кто?! Не отдавать же всё Стендалю!

Об этих двоих Шарль-Ипполит Кастиль оставил шутливое замечание: «У господина де Бальзака, как и господина Бейля, есть навязчивая идея: первый всю жизнь мечтает о мильонах (и он их вполне заслуживает), второй никак не может смириться с размерами своего носа»{477}.

Оноре разрывается на части. Сколько ему ещё осталось – год, два, три?.. Нет, конечно, значительно больше. У него ещё как минимум пятнадцать-двадцать лет активной работы. А это немало. Так что и Аустерлиц, и Бородино, и Ватерлоо – всё впереди. И об этом он обязательно напишет.

В этот раз «выстрелить» обещал роман «Крестьяне», который Бальзак раз за разом дописывал буквально на коленке. Книга получилась на славу, но Оноре никак не мог её закончить. «Крестьяне» должны были принести не менее четырнадцати тысяч франков, если г-н Жирарден согласится напечатать новинку в своей «La Presse». Жирарден согласился. И даже пошёл навстречу, пообещав платить 60 сантимов за строчку. Плюс двенадцать тысяч франков за отдельное издание «Крестьян», что в итоге могло позволить автору получить двадцать шесть тысяч. Ай да душка Жирарден! Запахло золотом – и Эмиль тут как тут. Прочь обиды, даёшь выгодный контракт!

Бальзак работает, забыв об усталости и полноценном отдыхе. Впрочем, когда у него отдых был полноценный? Так, одна видимость. Отдых – на потом. Завтра. Всё – завтра. Но лучше – послезавтра, ближе к вечеру, сразу после обработки свежих корректур. Работать!..

Ещё об одной книге Бальзака – романе «Модеста Миньон». Это особенная страница в его творчестве: любовный роман в письмах, написанный специально для Евы Ганской. Да и посвятит он его «Полячке». Мало того, именно Эвелина подсказала сюжет. Оноре загорелся.

Общая обстановка на литературном небосклоне не в пользу Бальзака. Среди лидирующих – Эжен Сю и Александр Дюма: «Journal des Débats» уже опубликовал «Парижские тайны», а «La Presse» – «Королеву Марго». На Бальзака смотрят как на окончательно «выдохшегося». «Свергнутому королю» следовало во что бы то ни стало «отвоевать свой скипетр» (Рене Гиз). Именно тогда и появляется «Модеста Миньон». «Journal des Débats» среагировал достаточно оперативно, согласившись опубликовать бальзаковский роман вместе с его «Мелкими буржуа».

Пришлось отложить и «Крестьян» (они так и остались незавершенными), и заключительную часть романа «Блеск и нищета куртизанок». Последняя вещь уже обещана издателю Потте, которому пришлось вместо куртизанок отдать «Онорину».

Всё неплохо, если не вспомнить, скажем, г-на Жирардена. А как же контракт, возмущается издатель, читатели ждут. Ну и деньги, напоминает Эмиль, намеревавшийся и сам неплохо заработать на романах Бальзака. Чуть позже, оправдывается Оноре: немного приболел. Приболел так приболел – не вызывать же больного на дуэль…

Впрочем, вызывать на дуэль никого не пришлось. Вот тогда-то, воспользовавшись паузой, Эмиль де Жирарден и решил сделать ход конём: он отказался печать роман «Крестьяне», предпочтя ему «Королеву Марго» Александра Дюма. Для ранимого Бальзака это оказалось серьёзным ударом; он быстро оценил талант Дюма, который, как и Стендаль, добился успеха там, куда сам Бальзак ещё не добрался, но планировал. Ведь история и криминальная хроника, как он считал, это было исключительно его поле. Порой зависть к успешному коллеге-сопернику, который почти с ходу покорил публику, бывает больнее всего.

«Возможно, у Бальзака были и другие причины для недоброго отношения к Дюма, – предполагает Ф. Тайяндье. – У него вызвал досаду триумфальный успех “Графа Монте-Кристо”. Выбрав современный сюжет, развернув значительную часть интриги в тогдашнем Париже, Дюма прошёл по территории Бальзака. Какую великолепную вещь мог сделать из этого сюжета он сам! Этот знаменитый иностранец, баснословный богач, осуществляющий в Париже свою безжалостную месть, – ведь он само воплощение его собственной, Бальзака, мечты о тайной власти. Есть сведения о том, что Бальзак мечтал сделать из этого сюжета театральную пьесу»{478}.

Нет, Бальзак не завидовал. Просто ему было очень неприятно, что кто-то на «его поле» сумел собрать богатый урожай…

* * *

Любой разговор об Александре Дюма (речь, конечно, о Дюма-отце) не может ограничиться двумя-тремя строками. На то и Дюма. Скажем сразу: у Бальзака с собратом по перу были довольно натянутые отношения. Дело в том, что Оноре, вкалывая как вол, не мог не сердиться, когда слышал об образе жизни этого «избалованного судьбой лентяя». И понять романиста можно, ибо, в отличие от Бальзака, Дюма на первый план во всём и всегда ставил собственный комфорт: в еде, в работе и даже… в любви. Завзятый кулинар, он обожал сытно поесть, однако почти не употреблял кофе и пренебрежительно относился к табаку. Даже писал Дюма в зависимости от содержания на разной по цвету бумаге. Так, бумага голубого цвета предназначалась для написания романов, желтого – стихов, а розового – для журнальных статей.

Отчаянный дуэлянт, он участвовал более чем в двадцати дуэлях и любил хорошеньких женщин, вино и задорные песни. Недаром людская молва приписывала этому убежденному холостяку несколько сотен незаконнорожденных детей! Большой шутник Дюма даже к дуэлям относился с определенной долей юмора.

Так, однажды ссора с каким-то офицером привела его к дуэли. Условия поединка были суровыми. При наличии одного пистолета соперники должны были тянуть жребий: кто вытягивал бумажку со словом «Смерть» – пускал себе пулю в лоб. Жребий пал на Дюма. Писатель хладнокровно взял пистолет и, попрощавшись с друзьями, вышел в соседнюю комнату. Вскоре раздался звук выстрела… Каково же было изумление присутствующих, когда они увидели живого и невредимого мастера исторических романов с дымящимся пистолетом в правой руке! «Промахнулся!» – сказал Дюма невозмутимо. Инцидент был исчерпан…

Чудом избежал дуэли с вспыльчивым Дюма и Бальзак. Произошло это так. Не выдержав успехов Дюма в драматургии (его пьесы, в отличие от Оноре, неплохо ставились в парижских театрах), он прилюдно бросил конкуренту:

– Когда я выдохнусь, стану писать пьесы…

– О, уважаемый коллега, – сверкнул глазами Дюма, – в таком случае, вам надо начинать прямо сейчас…

К счастью, всё закончилось лишь словесным поединком.

Русский писатель А. И. Куприн для наилучшей характеристики А. Дюма приводит один из моментов творческого вдохновения известного французского романиста, так поразившего одного из гостей-литераторов из России[163], пришедших к тому в гости: «Дюма, без сюртука, в расстегнутом жилете, сидел за письменным столом, а на коленях у него сидело прелестное, белокурое… создание, декольтированное и сверху, и снизу; оно нежно обнимало писателя за шею тонкой обнаженной рукой, а он продолжал писать. Четвертушки исписанной бумаги устилали весь пол…»{479}

Еще больше поразили писателя слова мэтра о том, что, если бы у него на другом колене сидела еще одна женщина, то он «писал бы вдвое больше, вдвое охотнее и вдвое лучше…»

Возможно, причиной такого темперамента и необузданности чувств явился тот факт, что в жилах Дюма-отца на четверть текла негритянская кровь, так как бабушка писателя была негритянкой – рабыней на знойных плантациях Индии. А толстые губы, курчавая шевелюра, широкий приплюснутый нос и смуглая кожа лишь подчеркивали происхождение Александра Дюма. Однако мало кто знал, что этот крепко сложенный гигант преклонялся лишь перед одной женщиной – своей матерью, которую безумно любил и был к ней чрезвычайно привязан.

Александр Куприн: «В расцвете своей славы Дюма был божком капризного Парижа. Когда его роман “Граф Монте-Кристо” печатался ежедневно главами в большой парижской газете, то перед воротами редакции еще с ночи стояли длиннейшие хвосты. Уличных газетчиков чуть не разрывали на части. Популярность его была огромна. Кто-то сказал про него, что его слава и обаяние занимают второе место за Наполеоном»{480}.

Как-то раз Дюма-отец гостил у сына за городом. Однажды за утренним кофе Дюма-младший спросил:

– Как ты спал, папа? Надеюсь, хоть немного отдохнул?

Тот ответил:

– Видишь ли, я вовсе не спал…

– В чём дело, папа? – встревожился сын. – Тебе что-то мешало?

– Мне стыдно сказать, но я захватил с собою из Парижа одну маленькую книжонку и как начал с вечера ее читать, так и читал до самого утра…

– Что же это за книга такая? – удивился Дюма-младший. – Как она называется?

– «Три мушкетера», – смущаясь, ответил отец.

Что касается творчества Дюма-старшего, то здесь имелся один спорный нюанс. Если в «плодовитость» Вальтера Скотта, жившего в крайней нужде и писавшего ради хлеба насущного, ещё можно было верить (оплата издателя зависела от объема написанного), то на Дюма (и об этом знал весь литературный Париж) работали так называемые литературные негры, которые за определённую плату денно и нощно «вкалывали на шефа».

«Конечно, – пишет А. Куприн, – всякому ясно, что выпустить в свет около 560 увесистых книг, содержащих в себе длиннейшие романы и пятиактные пьесы, – дело немыслимое для одного человека, как бы он ни был борзописен, какими бы физическими и духовными силами он ни обладал. Если мы допустим, что Дюма умудрялся при титанических усилиях писать по четыре романа в год, то и тогда ему понадобилось бы для полного комплекта его сочинений работать около ста сорока лет самым усердным образом, подхлестывая себя неистово сотнями чашек крепчайшего кофея… Да. У Дюма были сотрудники… Коллективное творчество имеет множество видов, условий и оттенков. Во всяком случае на фасаде выстроенного дома ставит свое имя архитектор, а не каменщик, и не маляры, и не землекопы»{481}.

Как мы помним, Бальзак тоже делал попытки привлечь для сотрудничества «негра» в лице некоего Лассальи, но ничем хорошим для писателя это не кончилось. Видя, как его идея блистательно воплощена в жизнь каким-то избалованным трутнем, Оноре, конечно, сердился, но поделать ничего не мог. В этом «тёмном деле» Дюма оказался более удачлив, чем его коллеги по писательскому труду. Прочим оставалось только тайно завидовать и… стараться опередить на вираже.

* * *

В механике есть такое понятие: старение (изношенность) металла. Даже металл – и тот изнашивается: какой-то быстрее, какой-то медленнее. Что уж говорить о клетке тела, которую простым глазом не увидишь. Клетка человека хрупка и ненадёжна, а если ещё поднажать… Оноре «поджимал» долго и настойчиво. Свои клетки (особенно нервные) он словно испытывал на прочность. Первые тревожные «звоночки» настойчиво призывали: поберегись! Но Оноре всё откладывал: завтра… послезавтра… До поры до времени проносило.

После окончания «Модесты Миньон» стало как-то застопориваться. Сначала постепенно и почти незаметно, но явно с некоторым накоплением страданий. Бальзак серьёзно заболевал. Что это было, сказать сложно, но налицо сказывались признаки переутомления. Всё остальное: головные боли, головокружения и даже сонливость – прилагалось к основному. Оноре никогда не щадил себя, и теперь организм отвечал ему тем же.

Вот строки бальзаковских писем того периода, говорящие сами за себя:

«Я надолго погрузился в непреоборимую, благотворную дрему. Мой организм не в силах трудиться. Он отдыхает. Он не реагирует больше на кофе. Целые реки кофе влил я в себя, чтобы закончить “Модесту Миньон”. А мне казалось, будто я хлебаю воду. Просыпаюсь я в три часа и тут же засыпаю снова. Завтракаю в восемь, чувствую потребность снова поспать и сплю»…

«Для меня наступил период ужасных нервных страданий, желудочных спазм, вызванных неумеренным потреблением черного кофе. Мне нужен полный покой. Эти невероятные, ужасные боли терзают меня вот уже три дня…»

«…Я изнемог, как Иаков в единоборстве с Ангелом. А ведь я должен написать еще шесть томов, а может и больше… Публика ждет от меня книг, а я чувствую себя пустым мешком…»

«Бывают мгновения, когда от ожидания человек почти теряет рассудок. Я нахожусь сейчас именно в таком состоянии. Всю свою жизнь я так стремился к этой цели, что теперь чувствую себя внутренне разбитым»{482}.

Опасные «звоночки», трезвонившие в предыдущие годы, Оноре ничему не научили: он продолжал относиться к себе крайне безалаберно. Теперь затрезвонило по-настоящему.

Вся первая половина 1844 года – это борьба с гепатитом. Болезнь началась весной, с внезапно появившейся желтухой. Оноре сильно испугался, но доктор Наккар, сам немало взволнованный, постарался успокоить:

– Холецистит. Правильный режим и диета поправят дело. А теперь – немедленно в постель!..

Болезнь протекала тяжело. Помимо болей в подреберье, Оноре мучился тем, что не мог по-человечески питаться. Во рту ощущалась противная кислятина, порой сменявшаяся тошнотворной солоноватостью. Ни о каком аппетите говорить вообще не приходилось. И так сорок дней. Постель, боли в подреберье и полное отсутствие аппетита. Весь жёлтый и исхудавший Бальзак походит на некоего измождённого узника из романа Вальтера Скотта. Доктор Наккар предлагает съездить на воды в Карлсбад. Отлично! Оноре срочно пишет Ганской: собираюсь в Карлсбад – может, встретимся? Но та словно набрала в рот воды: ни да, ни нет. Карлсбад отменяется. К чему этот Карлсбад, если с ним там не будет Евы?..

Постельный режим – для кого-нибудь другого. Каждый день трутня – это… день трутня. То есть впустую; то есть как бы и не жил. Поэтому – работать! И будь что будет…

«Я каждый вечер встаю в полночь, пишу до восьми часов, делаю 15-минутный перерыв, работаю до пяти часов, обедаю, ложусь спать и снова просыпаюсь в полночь. Результатом подобного труда являются пять томов, созданные за 40 дней»{483}.

Поверим Бальзаку: пять томов за сорок дней. Что-то немыслимое. «Отдушиной», конечно, являлась «Модеста Миньон», работая над которой, романист писал послания в адрес любимой, но не отправлял их, а оставлял на страницах своей книги. Болезнь изнуряла, но он уже не может без мысленного общения с той, которую любит. И всё пишет и пишет… В связи с болезнью публикация романа в «Journal des Débats» неоднократно прерывалась, поэтому была напечатана тремя частями: 4–18 апреля, 17 мая – 1 июня и 5–21 июля.

Эвелина Ганская ответила на его гениальный труд… молчанием.

Болезнь затянулась. Врачебный консилиум, собравшийся по просьбе доктора Наккара, зашёл в тупик. Гепатит? Холецистит? Больные почки? Бронхит? Менингит? Арахноидит? Кто-то предложил срочно пустить кровь, кто-то – горячие ножные ванночки с горчицей. Бальзак едва сдерживается, чтобы не накричать на всех сразу и на каждого в отдельности. Тупицы! Негодные эскулапы…

Вскоре после консилиума он рискнул выйти на улицу. Отвага не помогла: он упал и долго не мог встать. Домой бедолагу принесли на носилках. Прогулялся, называется…

То было начало чего-то фатального.

Кто верно понимает, где начало и где конец, тот стоит близко к истине (Конфуций).

* * *

Впрочем, Оноре справился бы и с этим, если б не… Ева. Там, в России, всё продолжало оставаться во мраке неизвестности. И Бальзака беспокоит одно: а вдруг «польский клубок» Эвелины, связанный с наследством умершего мужа, так и не будет разрублен? Что тогда? И как в таком случае быть?

В отчаянии Оноре строит фантастические планы, которые, чем больше он о них думает, тем реальнее они ему кажутся. В Париж! Он привезёт Еву в Париж. Конечно, тайно, ведь польке, согласно российским законам, запрещено приезжать во Францию. Поможет французский паспорт Бальзака. Ну да, Ганская скажется сестрой, а дочь Анечка – племянницей. Обе приедут в Дрезден, где он их встретит. А потом преспокойненько пересядут в дилижанс, следующий в направлении французской границы, – и поминай как звали!

Из письма Бальзака Ганской от 24 апреля 1845 года: «Узнает ли Анна ее старого женевского приятеля в седовласом старом джентльмене, кого уличные мальчишки обзывают толстяком, когда он идет по улице?»{484}

Одновременно Оноре по-прежнему мечтает разбогатеть. Он много пишет и постоянно печатается. Другое дело, что связка богатство и Бальзак с годами стала превращаться в некое несовместимое словосочетание: деньги – это не про Бальзака; Бальзак – это не про деньги. Вода и песок. Костёр и бумага. Несопоставимые друг с другом понятия, когда одно уничтожается другим.

Тем не менее упорства Оноре было не занимать. И когда он писал Ганской свои наполненные сладкими иллюзиями письма, наверняка верил каждой строчке, выведенной собственной рукой: «В 1846 году я буду обладать одним из великолепнейших домов в Париже, и у меня уже не будет ни одного су долга. И тогда, трудясь над “Человеческой комедией”, я не спеша заработаю пятьсот тысяч франков (это только грубый подсчет, ведь я не учитываю потиражных). В общем, моя прекрасная дама, я буду выгодным женихом, с капиталом в миллион и даже больше, если только я не умру. Да, если, как вы выразились, вступая с вами в брак, я женюсь не на бедной девушке, то и вы, выйдя за меня замуж, выйдете отнюдь не за бедного юношу. Мы будем прелестными старичками…»{485}

Оторвать деревенского жителя от земли и собственного дома крайне трудно. Это всё равно что у лягушки отобрать болото. Эвелина Ганская, как мы не раз подчёркивали, являлась глубокой провинциалкой. После смерти мужа она временно отстранена от управления имением, оказавшемся на три года (пока продолжалась судебная тяжба) в полном распоряжении управляющего, который делал, что хотел, в том числе – нещадно воровал. За это время ущерб семьи составил сумму, эквивалентную двухгодовому доходу{486}. Покинуть в те дни Верховню, бросив всё на произвол судьбы, в том числе – большое хозяйство, – означало бы подвергнуть родовое гнездо Ганских окончательному разорению. Именно поэтому Эвелина долгое время старалась не отлучаться из дома.

И всё же в этом тупике имелась спасительная брешь – Анна, дочь Ганских. В случае её удачного замужества для матери всё могло измениться к лучшему. Эвелина могла просто подарить Верховню замужней дочери в обмен на пожизненную ренту. Именно так делали многие зажиточные шляхтичи, уходя на покой.

Лёд тронулся в июле 1844 года. В то лето стояла сильная жара, что не помешало двум молодым сердцам обрести друг друга: Анна Ганская обвенчалась с неким Ежи (Георгом) Мнишеком, богатым молодым шляхтичем, владельцем огромного имения Вишневец, близ Радзивилова. Ежи происходил из знатного рода; его прародительницей являлась Марина Мнишек, жена Лжедмитрия I, выдававшего себя за сына Ивана Грозного. А его дед, Мишель Георг Мнишек, был женат на Урсуле Замойской, племяннице Станислава II Августа Понятовского, последнего короля Польши. Выгодного жениха подыскала влиятельная кузина Эвелины, Розалия Ржевуская, родственница французской королевы Марии Лещинской. Жених был на пять лет старше Анны и страстно увлекался энтомологией (ловлей и изучением бабочек).

В декабре «счастливое семейство» (Эвелина, Анна и Ежи) отправляются в Дрезден. Бальзак рвётся туда же. Но все его попытки соединиться с Ганской жёстко отвергаются самой Эвелиной: нет, она не хотела бы, чтобы в Дрездене Оноре видели рядом с ними, ведь это могло вывести из себя польских родственников. И Бальзаку ничего не остаётся, как смириться.

Вообще, Ганская беззастенчиво издевалась. Многие женщины, чья личная жизнь не задалась, обычно начинают находить некую мишень, после чего своё последующее существование посвящают мщению. Другое дело, что этот гневный порыв души, как правило, обращён не на непосредственный «объект ненависти», а совсем на другого (других), кто вовсе не заслуживает подобного к себе отношения. Мало того, даже если тот другой (другие) относятся к ненавистнице вполне лояльно (любит, лелеет и даже носит на руках), это ничего не меняет: ненавидя одного, негодница переносит неприязнь на того, кто её обожает. Многолетняя ненависть сжигает истинные чувства.

Сразу оговорюсь: подобных женщин немало. И г-жа Ганская была одной из них. Выйдя замуж не по любви (по родительской воле) за Венцеслава Ганского (супруг был старше на 17 лет), она своего мужа, конечно же, не любила. Но богатство последнего и личное благополучие усмиряли внутреннюю гордыню, заставляли терпеть и притворяться. С годами, когда Ганский, старея, становился невыносимым, она его уже едва терпела.

Гордыня и ненависть к мужу, «укравшему» её молодость, сделали Ганскую такой, какой она стала; эти же свойства толкнули на преступную интимную связь с другим мужчиной. И вот Ганского нет, он умер. Казалось бы, личная свобода должна была Еву окрылить. Теперь они оба свободны – она и Бальзак. Сходитесь, устраивайте собственную жизнь, сделайте друг друга счастливыми… Но не тут-то было! Привыкнув видеть себя несчастной, сейчас она ещё более несчастна. Долгое время, чувствуя себя обиженной на весь мир, ей было достаточно комфортно в этой своей раковине. Но со смертью мужа ненависть к мужчинам никуда не делась, перекинувшись на другого.

Бальзак Ганскую манил и одновременно мешал. Оставшись богатой вдовой, Эвелина оказалась под увеличительным стеклом недоброжелателей и завистников, коими стали родственники почившего мужа. Шаг влево, шаг вправо – разденут донага, засудят и прогонят на все четыре стороны. Одноврмененно из Парижа непрерывной цепочкой приходят толстые письма от человека, любое неаккуратное движение которого в данной ситуации могло только навредить, вызвав ответную реакцию недругов. Поэтому Бальзак Ганскую сильно раздражает. И лишь обещания Оноре, что он скоро станет-де по-настоящему богатым и увезёт её в Париж в роскошный замок, несколько сдерживают нескрываемый гнев. А потому… она продолжала морочить французу голову.

Зимой 1845 года Эвелина с дочерью и зятем в Дрездене. И Ганская продолжает оттягивать встречу с Оноре. Да, она будет ждать его в Майнце… Или во Франкфурте… Скоре всего, в феврале, если не в марте… Бальзак удивлён и встревожен. В придачу ко всему ему доносят, что в Дрездене Ева довольно весело проводит время. Веселится – и без него?!

В марте Ганская в письме безжалостно (почти категорично!) заявляет, что не желала бы видеть его в Дрездене. Мы встретимся, лукавит она, но… не сейчас. Оноре удручён и подавлен. «Я не приеду», – отвечает он.

Что может быть приятнее в отношениях с мужчиной – как не поиздеваться? (Французская королева Мария Лещинская).

* * *

…Если долго смотреть в бездну – бездна начинает рассматривать тебя. Слова Ницше пробивают до дрожи, ибо они справедливы. Лоретта, та самая гувернантка Эвелины Ганской, слишком долго вела тайную игру, чтобы она не стала её тяготить. Что послужило причиной такой тягости, сказать трудно, хотя биографы Бальзака сломали на этом немало копий. Большинство из них считает, что бедняжку замучила совесть. Живя под одной крышей с паном Ганским, будучи им пригрета (гувернантке хозяин неплохо платил), она, тем не менее, оказалась замешана в нечестивую (с точки зрения Лоретты – преступную!) любовную интригу неверной хозяйки, явившись своего рода соучастницей по обесчещиванию пана.

Другие исследователи (их меньшинство) уверяют, что в данной истории не обошлось без интимной связи гувернантки с паном Ганским, откуда якобы и росли ноги мук совести. Куда ни посмотри – Лоретта везде была виновата!

«Очевидно, кончина Венцеслава Ганского тяжело потрясла Лоретту, – делает вывод С. Цвейг. – Может быть, эта старая дева была связана с покойным? Может быть, она считала, что способствовала измене его жены, и чувствовала себя перед ним виноватой? Каковы бы ни были причины, но она стала неприязненно относиться к г-же Ганской, и неприязнь эта перешла в тайную враждебность. Прежняя наперсница превращается в яростного врага. Об этом свидетельствуют и черты “Кузины Бетты”, моделью для которой Бальзаку отчасти послужила Анриетта Борель. Как бы там ни было, но ее роль доверенной наперсницы давно кончена»{487}.

Итак, в один прекрасный момент Анриетта Борель, что называется, взбрыкнула: покинув Верховню, она заявляется… в Париж. На дворе июнь 1844 года, жара, Бальзак по уши в работе. Тем не менее швейцарку он встретил весьма благосклонно, поселив её… в собственной комнате. Нужно было знать Оноре, чтобы понять, с каким уважением романист отнёсся к «посланнице» Эвелины.

Однако десяти дней общения с Лореттой хватило, чтобы полностью в ней разувериться. «Лоретта глупа, как гусыня, и по любому поводу изображает из себя смиренную жертву… Уж и не знаю, чем она могла быть вам полезна»{488}, – пишет разочарованный Бальзак Ганской.

Впрочем, у швейцарки в Париже своя миссия. Протестантка, она вдруг решила поменять свою веру на католическую, для чего требовалось разрешение архиепископа Парижского. Бальзак вызвался ей помочь. Пробегав все десять дней, Оноре кое-чего всё же добился. Во-первых, через своего знакомого банкира (всё того же Джеймса Ротшильда) он посодействовал, чтобы все сбережения «беженки» были надёжно размещены в одном из ротшильдовских филиалов. И во-вторых, Лоретту приняли-таки в качестве послушницы в один из католических орденов, не отличавшихся строгостью монастырского устава. Что не сделаешь для «хранительницы священных воспоминаний» (А. Моруа) своей молодости?

При расставании Лоррета огорошила:

– Ну а теперь черёд Эвелины…

– В монастырь? – ужаснулся Оноре.

– Именно так, мсье. Как только Аннушка выйдет замуж, её мать последует вслед за мной…

– Но ведь это безумие! – не выдержал Бальзак. – Не может быть, у нас с ней совсем другие планы…

– Не сомневайтесь, мсье, она так и сделает, сама мне говорила, – подлила масла в огонь монахиня.

На последние слова Лоретты Оноре ничего не ответил. Через несколько дней он слёг. Прибежавший к пациенту доктор Наккар, растерянно разводя руками, грустно заметил:

– Желтуха…

«Я спровадил и “Человеческую комедию”, и “Крестьян”, и “La Presse”, и читателей… и задуманный мною томик “Мыслей и максим господина де Бальзака” (этого господина ты знаешь), и мои дела с “Le Siècle”, которые должны завершиться на этой неделе. Все! Я так счастлив уехать, что не в состоянии спокойно писать. Не знаю, сумеешь ли ты прочитать письмо, но по моим каракулям поймешь, как я рад. Во всем, что не поддастся расшифровке, – счастье и любовь»{489}.

* * *

25 апреля 1845 года Бальзак выезжает в Дрезден. Накануне он получил от Ганской письмо, в котором та черкнула одну фразу, перевернувшую весь монотонный ритм жизни романиста: «Мне хотелось бы увидеться с тобой». Эта строчка явилась для Оноре руководством к действию. 1 мая он уже в Саксонии. «Я приезжаю с флаконами духов, с целым облаком благоухания».

Остановившись в гостинице «Stadt Rom» («Город Рим»), Бальзак готовится к встрече с Евой, которая с дочерью поселилась в «Sächsisches Hotel» («Саксонской гостинице»). Там же, в Дрездене, Оноре узнаёт, что его наградили орденом Почётного легиона. Но награда запоздала, ему явно не до этого. Все думы влюблённого только о Еве. И он даже никак не отреагировал на карикатуру, где злые газетчики изобразили, как Бальзак привязывает орден к набалдашнику своей трости.

С газетчиками у Бальзака по-прежнему натянутые отношения. «Они хотят снять с меня скальп, а я хочу пить вино из их черепов», – говорит он о журналистах. Поэтому досадная карикатура явилась лишь каплей дёгтя в бочке мёда. Какая, право, мелочь! Ведь на карте самое ценное – Эвелина! И, конечно, её семья, в которой, как он уже знает, новый член в лице Ежи Мнишека.

В первые дни пребывания в Дрездене Бальзак невероятно счастлив. Ещё бы, теперь он рядом с Евой! Вместе с тем он внимательно присматривается к молодым. Анну Оноре нашёл довольно избалованной барышней, а Мнишека – «резковатым» парнем, который не отличался «ни учтивостью, достойной его имени и его звания, ни приветливостью большого барина».

«Увидев юного графа, – пишет П. Сиприо, – потомка царицы, Бальзак пришел в крайнее изумление от его золотушного вида. Граф был красивым молодым человеком, с голубыми глазами, правильными чертами лица, блондинистой бородой, но создавалось впечатление, что он едва оправился от болезни: бледный, глаза воспалены, губы опухли. К тому же он страдал желудочными расстройствами»{490}.

Всматриваясь в молодого поляка, Оноре невольно сравнивал его с собой, когда был молодым. Эх, как этому парню не хватало влияния зрелой Лоры де Берни: из-за отсутствия должного воспитания в нём не чувствовалось ни знаний света, ни правил поведения. Одно слово – энтомолог; «сумеречная-чешуекрылая-жесткокрылая бабочка, но, надеюсь, не ископаемая».

Посетив в Кёльне цирковых акробатов, они, играючи, представляют себя в образе странствующих циркачей, из-за чего Оноре получает шутливое прозвище Бильбоке, а Эвелина – Атала. Ну, Бильбоке так Бильбоке… Не всё ли равно, если в мире «акробатов» они живут весёлой и беззаботной жизнью. «Дрезден – это голод и жажда, это скудное счастье; это нищий, который накинулся на богатое пиршество богача».

Впрочем, в Дрездене «акробаты» долго не задержались. 11 мая «весёлая семейка» отправляется на воды в Бад-Хомбург, близ Франкфурта. Ещё через пару недель – в Канштадт, пригород Штутгарта, где наслаждаются кулинарными лакомствами местных ресторанчиков.

Находясь наедине друг с другом, Оноре и Ева много размышляют, строят планы на будущее. Для Ганской это самое будущее выглядит довольно туманно. Бальзак более оптимистичен.

– Мы поедем в Париж, – говорит он.

– Ехать во Францию рискованно: подданным Российской империи запрещено пересекать границу «мятежной нации», – возражает Эвелина.

– Всё это пустяки, – успокаивает Еву Оноре. – Я знаю, в Страсбурге самые невнимательные таможенники, они почти не заглядывают в паспорта. Прикинемся родственниками – скажем, вы мои сестра и племянница…

И вот они уже едут в Париж. По пути туда заглянули в замок Лихтенштейн, куда Бальзака с Ганской пригласил граф Гийом Вюртембергский, троюродный брат короля Вюртемберга Вильгельма I. Позже, подъезжая к Парижу, Оноре блаженствовал: кто бы знал, что свидетелем на его свадьбе будет сам принц…

* * *

Квартира на улице Басс, где последнее время проживал Бальзак, Эвелине сразу не понравилась. Здесь всё было вычурно, неуютно и как-то по-холостяцки. И это при том, что спальня, которой так хвастался Оноре, действительно выглядела шикарно. Но всё это меркло с главным: с присутствием в доме другой женщины. Одного взгляда ревнивой (и опытной) польки было достаточно, чтобы понять: в этих стенах у неё соперница. По мнению Эвелины, Луиза Брюньоль вела себя слишком раскованно; в каждом жесте чувствовалось, что истинная хозяйка здесь – именно она. Ганской такое поведение «экономки» показалось подозрительным.

Эвелина какое-то время сдерживалась, но однажды достаточно доходчиво намекнула Оноре о своём желании не видеть эту «кухарку». Бальзак, не зная, как поступить, в растерянности. В этом доме, объясняет он, Луиза ему настоящая опора и помощница: хозяйственные закупки, кухня, прачечная, беготня по типографиям и редакциям газет – всё на плечах этой трудолюбивой женщины, ставшей и кухаркой, и курьером в одном лице. Но Ганскую не проведёшь. Она понимает, что экономка – хранительница многих секретов хозяина, часть из которых касается его личной жизни. И ничуть не сомневается, что между Оноре и нею существовали (или – существуют!) интимные отношения. Последнее Еву бесит больше всего.

Сама Луиза тоже беспокоится: всё шло к тому, что с Ганской ей не ужиться. Хотя именно она занималась поиском парижской квартиры для Эвелины в районе церкви Мадлен. Бальзак просил, чтобы жильё стоило не более трёхсот франков в месяц, было обставлено мебелью и оформлено на имя г-жи де Брюньоль. «…У дам не будет паспортов… Госпожа Ганская хочет теперь, чтобы там и для меня была комната, в которой я мог бы временно поселиться… Надо все это хранить в глубокой тайне… В будущем я во всех отношениях уверен… Анна очень меня любит, и я не сомневаюсь, что в доме будет чудесное и самое сердечное согласие…»{491}

Луиза с возложенным на неё секретным поручением справилась с присущей ей добросовестностью, обставив квартиру (на улице де ла Тур, 18) добротной мебелью и дорогими коврами.

Приезд в Париж стал лишь некой экскурсией, своего рода «рекогносцировкой» места их возможного проживания в будущем. Именно поэтому Ганская решительно отказалась посещать парижские рестораны. Она боялась столкнуться там с польскими эмигрантами из числа аристократов, которые могли бы её узнать.

– Но где же мы будем обедать? – удивился Бальзак.

– У тебя, в Пасси, – ответила, серьёзно посмотрев на любовника, Эвелина. – Да, и эта… кухарка… как её…

– Луиза? – подсказал Оноре.

– Ну да, Луиза. Она мне не нравится. Я хочу, чтобы ты её рассчитал…

– Мадам Брюньоль мне очень помогает, Ева. Луиза живёт у меня уже несколько лет. И если бы не она…

– Повторяю, она мне не нравится…

Ганская настояла на своём: Луиза де Брюньоль была уволена. Правда, не сразу, ведь Оноре по-прежнему нужна было хорошая помощница…

* * *

До конца лета (1845) любовная пара предпринимает длительное путешествие. Сначала по Франции (Фонтенбло и Руан), потом – по Голландии и Бельгии.

Позже Бальзак будет долго перебирать в памяти все местечки и города (а их будет более двух десятков), в которых они с Евой побывали. В свойственной ему фантазийной манере в отношении некоторых из них Оноре придумает смешные характеристики: «Петербург – манящий к себе палец. Дрезден опирается на виолу. Канштадт сидит в кресле. Карлсруэ держит саблю. Фонтенбло сжимает факел. Бурж опирается на золотой шар. Тур протягивает три миндаля. Блуа держит грушу. Париж сжимает в руках пять корон. А Пасси, Фонтенбло! Это гений Бетховена, это возвышенное! Брюссель достоин Канштадта и нас. Это триумф двух соединившихся нежностей… Потребовались мгновения свободы в Лионе, чтобы я догадался, какая ты очаровательная, какая божественная красавица!.. О! Как я страдал на набережной Роттердама. Об этом известно лишь мне да Господу Богу»{492}.

«Роттердамские страдания» – это об их ссорах. В Голландии оказались шикарные антикварные лавки. Ганская была недовольна. Её «драгоценный Бильбоке», казалось, потерял ощущение реальности. Он заходил в первую попавшуюся антикварную лавку и начинал «хватать всё подряд», расточительно соря деньгами. Эвелина, видя такое дело, тихо дулась. Иногда она, возмущённая транжирством Оноре, высказывала всё, что у неё накипело на сердце. Потом замолкала и… вновь дулась.

Гром грянул, когда Бальзак купил шкаф чёрного дерева, приобретённый им «всего за триста семьдесят пять флоринов». Огромные деньги за какую-то рухлядь! Эвелина и это бы стерпела, но то был уже не первый шкаф, и она… взорвалась! Гневу Ганской не было предела. Можно представить, что тогда наговорила разъярённая панночка транжире. По крайней мере, Оноре навсегда запомнит как злополучный шкаф, так и Роттердам с его антикварными лавками…

В конце августа 1845 года, находясь в Брюсселе, Бальзак и Ганская расстанутся.

Но уже через месяц, побросав все дела, Бальзак сломя голову мчится в Баден-Баден. «Я думаю только о тебе, – пишет он Ганской. – Мой ум уже не повинуется мне…»

Неделя в Баден-Бадене промчалась, как один день. Пши-и-ик – и нет! Как побывал в эдемском саду. Тем тяжелее возвращение. 5 октября Бальзак уже в Пасси. Работы непочатый край: следует во что бы то ни стало закончить «Блеск и нищету куртизанок». А времени (о, время!) в обрез.

Двадцать третьего числа он отправляется в Шалон-сюр-Сон (в Бургундии, южнее Дижона), где его дожидаются «бродячие акробаты». Ганская с дочерью и зятем намерены зиму провести в Неаполе. Встретившись, путешественники садятся на пароход и речным путём за шесть дней добираются до Тулона. Оттуда до Марселя рукой подать. А из Марселя до Неаполя прямой пароходный маршрут. Пока находились в Тулоне, морской префект, адмирал Шарль Боден, пригласил Бальзака и его окружение осмотреть на катере тулонский рейд.

1 ноября весёлая семейка «акробатов» садится на пароход «Леонид» и отправляется из Марселя в Неаполь. По пути они делают остановку в Чивитавеккья. Стоит напомнить, что там в это время французским консулом не кто иной, как Анри Бейль, он же Стендаль. Пройдут годы, но этот человек всегда будет вспоминать, как после отъезда Бальзака долго мечтал о приезде в Чивитавеккья женщины, хотя бы отдалённо напоминавшей ему г-жу Ганскую.

Три дня в Неаполе, и Бальзак, оставив там Эвелину с молодыми, отправился в обратный путь. В этот раз море было сродни с мрачными мыслями Оноре. Пароход «Танкред», на борту которого оказался наш путешественник, попал в жестокий шторм, сопровождавшийся сильной грозой, ливнем и шквальным ветром. Бальзак впервые плыл на судне во время шторма. Всё его тело трясло от ужаса. Кто-то из моряков посоветовал немного выпить, тогда, мол, отпустит. Чуть «отпустило» лишь после шестой бутылки шампанского. Хотелось одного – дотянуть до берега…

Дотянули. Но всё тело по-прежнему трясло. «Скорая помощь» явилась в виде… антикварных лавок, коих в Марселе было видимо-невидимо. Лишь обойдя большинство из них, Оноре постепенно пришёл в себя. Впервые за многие дни он радовался, что рядом не было Эвелины – она бы точно не возрадовалась его «выздоровлению».

Результат одного дня в порту Марселя: 95 тарелок и набор супниц, соусников и блюд на сумму в 1500 франков. Помимо этого, он сделал заказ на рожки из китайского фарфора, великолепные резные книжные шкафы высотой три метра и шириной десять метров и турецкий ковер{493}.

И вот Париж. Пустота и безжалостный письменный стол, который, кажется, только посмеивался: за работу, лентяй! Да уж, лентяй. Последние полгода Бальзак провёл (как считал сам) в лености и полной расхлябанности. И в результате почти ничего не написал. Понимая это, он зол и раздражён.

Из письма Бальзака Ганской: «Писать крайне трудно… Мы должны воссоединиться. После Дрездена я ничего не сделал… Мое сердце так же изношено, как и мозг, равнодушно ко всему, что не является частью себя, а ведь еще надо зарабатывать состояние» {494}.

Следовало наверстывать упущенное. Бальзак много пишет. И крайне мало отдыхает. Но даже короткой передышки ему достаточно, чтобы перечитывать письма Эвелины. Эти письма откровенны и очень интимны. Прочитав, он тут же садится писать ответ. Тоска, одна тоска… И лишь письма от Ганской согревают его.

«Три твоих последних письма – сокровище для сердца. Ты отвечаешь всем моим честолюбивым стремлениям, всем грезам любви, рожденным воображением. Как я счастлив, что внушил такую любовь… В разлуке твои три письма приводят мне на память ту Еву, какой ты была в Бадене, тот чудесный порыв сердца… Ах, волчишка, любовь, бурная и долгая любовь, неразрывно связала нас»{495}.

А рядом никого. Хотя – нет: рядом Луиза Брюньоль. Вот она, «мишень для битья».

Из письма Бальзака Ганской (16 декабря 1845 года): «Не стоит волноваться из-за экономки. Я ее выгнал. Все улажено. Участь ее решена. Она попросила позволить ей навещать меня. Я ответил: “Никогда”»{496}

Со стороны Бальзака такое поведение по отношению к преданной домохозяйке выглядело как предательство. Именно так восприняла это г-жа Брюньоль, потребовавшая в качестве отступных 7500 франков. Поразмыслив чуть-чуть, она увеличила размер компенсации, заявив, что хотела бы ещё… патент на табачную лавку. Оноре ничего не оставалось, как призвать на помощь доктора Наккара, находившегося в приятельских отношениях с неким «директором» табачной торговли.

Одновременно Бальзак расторгает отношения с «ужасно вялым» стряпчим господином Гаво, который никак не мог отбиться от навязчивых кредиторов. Теперь за дело взялся некий г-н Фессар – вёрткий малый, который (даже к удивлению Оноре) смог добиться почти невероятного: уплаты лишь пятидесяти процентов от причитающегося! Все согласились, кроме портного Бюиссона, который (тёртый дока!) просто переписал свой долговой вексель.

Опять заартачилась Луиза. Когда с табачной лавкой, казалось, было всё улажено, та гордо заявила:

– Табачная лавка… Извините, но это так низко!.. Уж лучше продавать гербовую бумагу и марки. Не желаю быть лавочницей! Буду продавать марки…

Впрочем, кого это совсем не волновало, так г-жу Ганскую. Иметь под боком разбитную «экономку», понимала Эвелина, всё равно что позволить охранять капусту прожорливой козе. От кого же она это слышала? Впрочем, не важно, она же не философ, чтоб запоминать всякие афоризмы. Афоризмы – для мужчин. Ну а для женщин… Желательно, чтобы кругозор мужчины не заходил дальше одной женщины, иначе… Иначе жди беды. Это Эвелина Ганская знала всегда.

* * *

Роман Бальзака «Блеск и нищета куртизанок» заканчивается громким судом над Люсьеном де Рюбампре и его последующим самоубийством. Автору не хватало фактуры; ему во что бы то ни стало нужно было посетить тюрьму, желательно – Консьержери. Во-первых, именно там содержалась перед казнью несчастная королева Мария-Антуанетта; а во-вторых, в эту же тюрьмю когда-то бросили погибшую на гильотине тётю Эвелины Ганской, княгиню Любомирскую, причём вместе с малолетней дочерью – той самой графиней Розалией Ржевуской, оставшейся по малолетству в живых.

С декабря 1845 года заместителем парижского прокурора становится некто Жюстен Гландаз, старый лицейский товарищ Бальзака. Именно Гландаз поможет романисту попасть в Консьержери. Каждый кирпич и ступенька этой тюрьмы должны были помочь прочувствовать писателю весь ужас приговоренного к смерти человека, оказавшегося за толстенными стенами парижского узилища.

Однако одной тюрьмой Бальзак не ограничивается. Он просит Гландаза поприсутствовать на уголовном процессе. Тот соглашается, обеспечив романисту лучшее место близ секретаря суда. Судили за мошенничество некую женщину. Пикантность ситуации заключалась в том, что 45-летняя госпожа Коломес (так её звали) приходилась племянницей знаменитому маршалу Сульту[164].

История г-жи Коломес оказалась стара как мир. Ибо беда несчастной заключалась в том, что, будучи замужем за состоятельным человеком, она влюбилась в юного повесу и стала его любовницей. Молодой негодяй требовал от неё денег, которые «тратил на актрис, подвизавшихся около ворот Сен-Мартен. Она подделывала документы и продавала векселя, подписанные вымышленными векселедателями». Испугавшись и окончательно запутавшись, тот сбежал. Ну а госпожа Коломес оказалась под судом. Но этой женщине, казалось, было всё равно. Она желала лишь одного – спасти сбежавшего любовника. На суде несчастная, горько плача, призналась, что всегда говорила ему: «Я прошу тебя лишь об одном: обманывай меня так ловко, чтобы я продолжала считать себя любимой». История, достойная пера Бальзака…

Глядя на подсудимую, романист чувствовал себя крайне неловко. Госпожа Коломес сильно напоминала Бальзаку другую женщину – Лору де Берни. Ведь она тоже из кожи лезла вон, чтобы помочь любовнику, постоянно оказывавшемуся в неприятных ситуациях. Лора, Лора… И, выходя из зала суда, Оноре чувствовал, что готов расплакаться.

В июне 1846 года Бальзак намеревается создать очередной шедевр – «Историю бедных родственников», которая должна была вместить в себя «Кузена Понса» и «Кузину Бетту». Г-жа Коломес, на судебном процессе над которой присутствовал Оноре, во многом послужила прообразом главной героини «Истории» Аделины Юло. Впрочем, здесь нашли отражение и другие реальные лица – например, Анна-Шарлотта, мать Бальзака, ставшая прототипом Элизабет Фишер, той самой кузины Бетты. В этой социальной эпопее автор отразил и собственное унижение, испытанное им со стороны маркизы де Кастри.

Верный своим принципам Бальзак пишет о безжалостном социуме, о простом одиноком человеке в тисках этого самого социума и, конечно же, о себе и своей трудной юности. Старые воспоминания – новый роман. Это и есть реализм от Оноре де Бальзака. Истинный. Не поддельный. Бессмертный.

* * *

Неопределённость в личной жизни усугубилась бременем непомерных долгов (и это при том, что в конце 1845 года долги Бальзака составили самую малую сумму за последние десять лет: 145 тысяч 521 франк{497}). К счастью, с наиболее привередливыми кредиторами удалось рассчитаться. Правда, оставались другие – из так называемого ближнего круга, коих набралось не так уж мало, в том числе – собственная матушка и мадам Делануа.

Итак, общий кредит (задолженность) Бальзака «ближнему кругу» складывался из следующего: г-жа Делануа (32 тысячи франков); портной Бюиссон (20 тысяч); поверенный Гаво (около 8 тысяч); Адриен Даблен (5 тысяч); архитектор «Жарди» мсье Юбер (процент от продажи поместья). Ну и… матушка. Бедная старушка, не первый год дожидавшаяся от сынули ежемесячной пенсии, наконец, поняла, что по-хорошему договориться не выйдет, после чего обратилась к одному из родственников с просьбой подсчитать причитавшееся. Насчитали 57 тысяч франков. Узнав об этом, Бальзак поторопился откреститься: «Устрашающая сумма. Даже не стоит о ней думать. Это безумие!»

Теперь о дебете, то бишь прибыли. С прибылью всё в подвешенном состоянии, причём (странное дело!) исключительно в иллюзиях самого Оноре. За «Жарди» он планировал заполучить хотя бы 28 тысяч франков (продаст на десять тысяч меньше). Роман «Крестьяне» мог принести не менее 40 тысяч (но с г-ном Жирарденом, как мы помним, вышел конфуз); ещё был беспроигрышный задел в виде «Человеческой комедии», а это около 15 тысяч франков. (Округлив цифры в пользу «иллюзиониста», выходим на сумму не менее 80 тысяч франков.) Сравнив дебет и кредит, Бальзак приходит к выводу, что эта прибыль покроет все его долги. Правда, с единственной оговоркой: если не считать задолженность матушке. И если г-же Саламбье (матери) платить крохотную пенсию (скажем, франков сто в месяц), то выкрутиться, пожалуй, можно…

И выкрутился бы! Но у нашего героя есть самый страшный враг, имя которому… он сам. Потому что, как только у него появлялась хотя бы пара-тройка золотых, тут же, буквально из-за спины, на смену рачительному скряге возникала фигура безумного транжиры и мота.

На этот раз на карту ставится всё. Всё – это будущая жизнь. Он и Она, как когда-то и мечтал Оноре. Польские эмигранты подобрали семнадцатилетней Анне Ганской великолепную пару; дочь Эвелины – отрезанный ломоть. И Ева, успокаивает себя Оноре, как бы она не исхитрялась, непременно приедет к нему в Париж. Только куда, на улицу Басс в Пасси? Увы, «берлога» для одинокого медведя, но никак не для его избранницы. Ева нуждается в достойном её дворянскому положению доме. Дом, дом… Подходящих не так много, а если что-то пристойное, то сильно бьёт по карману, как например бывшее владение мадам де Ламбаль, в двух шагах от «берлоги». Но продавец загнул такую цену, что разговора не получилось. Душка г-жа Делануа задумала продать свой «скромный домишко» на рю Нев-дэ-Матюрен, но цена Оноре опять же показалась заоблачной.

– Вы уж определитесь, мадам, это дом или… дворец?! – не выдержал покупатель.

Г-жа Делануа скромно промолчала. Она, конечно же, лукавила, ибо не хотела, чтобы её «дом-дворец» купил именно Бальзак, из которого потом придётся выбивать каждый задолженный франк.

Где-то на горизонте маячит ещё один известный тип – г-н де Кюстин. Этот, как всегда, нуждается в средствах, поэтому выставил на продачу своё имение Сен-Грасьен. Хитрован уверял Бальзака, что дом с пристройками обошелся ему в триста тысяч франков, но он мог бы (исключительно из уважения к г-ну де Бальзаку!) продать его в половину стоимости. Поймав того на слове, Оноре предложил купить имение за сто пятьдесят тысяч, но продавец резко сбавил обороты, заявив, что у него уже есть более выгодное предложение…

Тем не менее осенью 1846 года на горизонте появляется «особняк Божона» на улице Фортюне – дом близ Елисейских Полей, ставший «последним финансовым подвигом» Бальзака (Г. Робб). Когда-то это был загородный дом, принадлежавший генеральному откупщику Людовика XV, некоему Николя Божону – сметливому финансисту и известному парижскому богачу, скончавшемуся ещё до Великой революции. В 1801 году на этой территории был разбит развлекательный парк братьев Руджьери, а в двадцатые годы её разделили на участки и стали продавать для последующей застройки. Своё название – rue Fortunée – улица получила в честь французской светской львицы – некой г-жи Фортюне Амелен (известной куртизанки, подруги Жозефины де Богарне), приобретшей здесь один из участков[165].

Несмотря на неказистый вид (Бальзак даже сравнивал дом с казармой), двухэтажный особняк примыкал к часовне Сен-Николя (где, к слову, и был похоронен упомянутый выше Божон), и можно было, не покидая дома, выходить к церковным хорам.

Из письма Бальзака Ганской, 8 декабря 1846 года:

«Подумать только! Моя прелестная жена сможет приходить из своих комнат, верхних и нижних, на свои собственные хоры в часовне и слушать там богослужение. Я просто ошеломлен! Ведь это единственный в Париже дом, пользующийся подобным королевским или княжеским правом…»{498}

* * *

В январе 1845 года Ганская отправляет Бальзаку 10 тысяч франков в государственных облигациях. Кто-то назвал это «первым капиталовложением» в счёт их будущей свадьбы. Быть может, так и есть. (Бальзак купил дом на рю Фортюне за 50 тысяч франков, но окончательно расплатится за него вдова, в 1850 году.) Только Оноре уже не до размышлений. Будучи уверен, что их свадьба обязательно состоится, он спускает с цепи неистового мота. Вперёд, мой друг, на баррикады! И мот Бальзак расходится не на шутку!

С. Цвейг: «Из случайного покупателя он немедленно превращается в коллекционера, в маниакального коммерсанта. И хотя Бальзак с полным правом утверждает, что, как писатель, он вправе соперничать с любым современником, но он впадает просто в идиотизм, намереваясь в качестве собирателя живописи сравниться с королями и принцами, создать собственный Лувр, да еще, само собой разумеется, в два-три года и почти что без денег. Сквозь всю его жизнь проходит эта тончайшая грань между разумом и безумием»{499}.

Ганская, эта глубокая провинциалка, получая из Парижа письма, в которых её неуёмный то ли любовник на расстоянии, то ли будущий муж, торжествуя, рассказывает, как он облазил все столичные антикварные лавки в поисках «истинных драгоценностей», хватается за голову. Одумайся, Оноре, будь благоразумен, взывает она. Но о каком благоразумии может идти речь, когда Оноре во власти безумного транжирства. Ещё до покупки дома Бальзак начинает его вовсю «обставлять», покупая то одно, то другое. Всё внутреннее оформление происходит… в его голове. Потому что знает: в этом доме будет жить сама г-жа Ржевуская, внучатая племянница французской королевы Марии Лещинской; и он должен (обязан!) поселить её в одном из лучших особняков Парижа!

Его дом должен напоминать некий музей древностей, антикварный рай, редкостную картинную галерею. Рембрандт, Ван-Дейк, Рафаэль – всё, всё сюда, в создаваемую им уникальную коллекцию раритетов. Старинная мебель, китайский шёлк и фарфор – сюда, к г-ну де Бальзаку, на рю Фортюне. Расходы «коллекционера» безмерны. Сорящий деньгами чудак – истинная находка для всякого рода мошенников и проходимцев. А «проколоться» можно на любой вещице, ведь Оноре не антиквар, он всего лишь любитель. Даже на фарфоре, в котором Оноре считал себя докой, запросто обжечься, особенно, если он «старинный китайский».

В «Кузене Понсе» Бальзак напишет: «Никакая депрессия или сплин не выживут, если приложить к душе припарку, известную под названием мании. Пусть они больше не смогут пить из того, что всегда называлось “кубком радости”, когда люди что-то коллекционируют (некоторые даже собирают афиши!), и они увидят чистое золото счастья, вплавленное в мелкую монету. Мания – это удовольствие, переплавленное в идею».

Когда Бальзаку доставили китайский фарфоровый сервиз на девять персон, он радостно сообщил Еве: «Он мне достался за триста франков. Дюма заплатил за такой же четыре тысячи. А стоит он по меньшей мере шесть!» Но через несколько дней разочарованно пишет: «Он такой же китайский, как я китаец!»{500}

Тем не менее с каждым месяцем «коллекционирование» превращается в некое безумие. Вот всего лишь один день Бальзака (15 февраля 1846 года), который в полной мере демонстрирует неистовство нашего героя:

«Три часа подряд прошатался я и сделал множество приобретений. Во-первых, желтая чашка за пять франков. Стоит она по меньшей мере десять, это истинное произведение искусства. Во-вторых: синяя ампирная чашка – севрский фарфор, – которую предлагали Тальма. Она невероятно богато расписана. Один букет цветов, который ее украшает, стоит двадцать пять дукатов (а я заплатил за нее только двадцать франков). В-третьих: шесть кресел, отделанных с королевской роскошью. Четыре я сохраню, а два мне переделают в козетку. Какое великолепие! Вот видишь, мы уже почти обставили маленький салон, и всего за двести сорок франков!..

Две вазы из севрского фарфора. Стоимость их от пятисот до шестисот франков (сохрани это в тайне), а мне они достались за тридцать пять. Такого случая у меня еще не было. Парижане в сущности не знают Парижа. Обладая временем и терпением, здесь можно найти все и к тому же еще по дешевке. Ты просто откажешься мне поверить, когда увидишь желтую королевскую чашку, которую я приобрел за пять франков»{501}.

Теперь – люстра. Без неё никак. Без сногсшибательной люстры «дом Евы» будет выглядеть совсем непрезентабельно. И если уж покупать – то из сокровищницы каких-нибудь курфюрстов. И Оноре сбивается с ног, чтобы подыскать «что-нибудь этакое». Конечно, нашёл.

И с восторгом описывает покупку Еве: «Она принадлежала германскому императору, в ней двести фунтов веса. Сделана она из массивной бронзы, которая одна только стоит по два франка пятьдесят сантимов за килограмм. Мне же эта люстра достанется за четыреста пятьдесят франков – это стоимость одного металла, то есть даром. Ты будешь жить элегантно и богато, как королева, окруженная всем, что только может предоставить искусство. И при этом капитала нашего мы не тронем… Я обшарил все уголки Парижа. Настоящие вещи дорожают со дня на день»{502}.

Продолжая про тот же «счастливейший» февральский день, Бальзак пишет: «Маленький пейзаж принадлежит кисти Рюйсдаля, Мивилль завидует мне – ведь я купил Натуара и Гольбейна за триста пятьдесят франков»{503}.

«…Неужели же ему ни разу не пришла в голову мысль, – задаётся вопросом Цвейг, – почему эти болваны торговцы картинами продают именно ему Гольбейна за триста франков? Но он не ставит себе этого вопроса. Он мечтает. Он фантазирует. И он покупает. На каждом углу его подстерегает какая-нибудь фантастическая сделка»{504}.

Действительно, Бальзак, кажется, ни разу не задался вопросом: почему вокруг так много антикварщиков-недотёп, сбывающих ему бесценные раритеты – полотна, вазы, мебель за символические суммы? Ответ прост: он верил в то, во что ему хотелось верить. А потому… продолжал покупать.

Г. Робб: «Еще до 1847 г. общая стоимость меблировки “прихоти Божона” составляла 100 тысяч франков. Когда со всей Европы прибыли многочисленные ящики и сундуки, в них находились десять часов, двенадцать канделябров, 36 ваз (в основном севрских или китайских), зеркал на 1500 франков (“они совершенно необходимы”), 3000 килограммов меди и позолоченной бронзы, салон белый с золотом, зеленый салон на первом этаже (зеленый – любимый цвет Эвелины), столики маркетри, отделанные малахитом, кабинет, библиотека, картинная галерея, состоящая из двадцати шести шедевров старых мастеров (по мнению Бальзака) и кресло красного дерева, которое можно опускать или поднимать на желаемую высоту. Опись имущества занимает сорок семь страниц. Обстановку каждой комнаты Бальзак продумывал со свойственной ему пунктуальностью. В ватерклозете (примерная стоимость – 1680 франков) ручка на цепи будет из зеленого богемского стекла; там также должны стоять две китайские вазы для цветов, японская чаша, биде из фарфора и красного дерева. Кроме того, ватерклозет украсят дубовое сиденье с зеленым бархатом, обитое золотыми гвоздями, две гравюры “Сидящей нимфы” Жироде и ночной горшок, “который ранее принадлежал мадам де Помпадур”. 23 тысячи франков, полученные за “Бедных родственников”, “были проглочены, как клубника”, и “25 тысяч франков за “Крестьян” развеются как дым”…»{505}

С. Цвейг: «Нищий и вечный должник, он уже в 1846 году оценивает свои сокровища от четырехсот до пятисот тысяч франков, и его письма к г-же Ганской содержат непрестанные отчеты о новых его покупках, о новых “главных выигрышах”. […] Оборотная сторона великолепных сделок станет явной только при продаже его имущества. На аукционе в отеле Друо, после смерти жены Бальзака, подводится безжалостный итог. Никто никогда ничего не услышит о всех этих Гольбейнах и Рюйсдалях. Ни в одном каталоге мы не найдем упоминания о каком-либо выдающемся полотне “из собрания Бальзака”. Суммы, вырученные за его величайшие сокровища, ничтожны. Правда, он не дожил до этого»{506}.

Бедный, бедный Йорик…

Отделаться от прошлого так же трудно, как согнать осу с липкой патоки. А если это переплетено с личной жизнью, то не отделаться никогда.

Луиза де Брюньоль слишком долго прожила рядом с Оноре, чтобы расстаться с ней оказалось просто. Когда экономка поняла, что отношения у Бальзака с Ганской зашли слишком далеко, пришлось задуматься, как наладить собственную жизнь – жизнь без Оноре. Тогда-то Луиза и надумала выйти замуж. Тем более что и сам Бальзак был не против, ибо таким образом он вполне по-мирному освобождался от компрометирующей его в глазах Евы связи. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы.

Но ладно бы только замуж. Если уж выходить, считает Луиза, то… за господина Эльшота! Бальзак удивлён: Карл Эльшот – известный парижский скульптор; его хорошо знают в высшем свете. Тем не менее, познакомившись с разбитной экономкой, Эльшот воспылал страстью. Дело шло к свадьбе, когда разразился скандал: как выяснилось, этот малый оказался отъявленным негодяем и совратителем несовершеннолетней. Ко всему прочему, он по уши погряз в долгах. Словом, самый настоящий проходимец, намеревавшийся пожить за чужой счёт (за счёт состоятельной Луизы).

Дав негоднику от ворот поворот, мадам де Брюньоль всерьёз задумалась о торговле гербовой бумагой и марками. Следует заметить, эта девица была не так глупа. Торговля почтовыми марками и гербовой бумагой в те годы приносила хороший доход, а потому получить патент на данный вид бизнеса было чрезвычайно трудным делом. Луиза была вынуждена обратиться к Бальзаку: выручай, друг ситный! Знает, хитрюга, что у Оноре везде всё схвачено. Так и есть. Если кто и выручит, то только Джеймс Ротшильд, у которого весь столичный бизнес в кармане – в его собственном. И романист обращается к банкиру с просьбой о содействии.

Вот что об этом писал Бальзак: «Ротшильд кривлялся по обыкновению. Спросил, хорошенькая ли она и обладал ли я ею. “Сто двадцать один раз, – ответил я, – и, если хотите, уступлю ее вам”. “А дети у нее есть?” – вдруг задал он вопрос. “Нет, но вы можете подарить ей ребеночка”. – “Очень жаль, но я, знаете ли, покровительствую только тем женщинам, у которых есть дети”. Нарочно сболтнул, чтобы увильнуть. Будь у нее дети, он сказал бы, что не может поощрять безнравственность. “Ах так! – ответил я. – Вы воображаете, барон, что можете поспорить в хитрости со мной! Я же акционер компании Северных железных дорог! Я сейчас представлю вам счет, и вам придется заняться моим делом так же, как железнодорожной веткой с прибылью в четыреста тысяч франков”. “Вот как! – процедил он. – Если вы сумеете нажать на меня, я еще больше буду восхищаться вами”. – “Я и нажму на вас, – ответил я, – напущу на вас вашу супругу, а уж она возьмет вас под надзор”. Он рассмеялся и, раскинувшись в кресле, сказал: “Я изнемогаю от усталости! Дела просто убивают меня. Предъявляйте ваш счет…”…»{507}

Ротшильд, судя по всему, действительно, был большим кривлякой. Он, конечно же, поможет, но не сразу. А до этого будет удерживать Бальзака на коротком поводке. Такая уж у банкиров натура – держать на поводке даже друзей…

В феврале 1846 года Бальзак получает из Италии долгожданное письмо от Ганской: «Приезжайте в Рим; оттуда направимся во Флоренцию; из Флоренции проедем через нашу милую Швейцарию, через Женеву и Невшатель; устройте нас в Бадене и возвращайтесь в Париж, заканчивайте свои дела, пока мы будем лечиться на водах…»{508}

Наконец-то! Последние пару месяцев Оноре извёлся. Что бы он ни делал, его мысли постоянно возвращались к Еве. Они обязательно должны пожениться! Но с браком не ладилось. В случае замужества с французским подданным Ганская лишалась прав собственности. И от этого можно было сойти с ума! Месяц пролетал за месяцем, а он никак не мог сосредоточиться на работе. «Крестьяне» окончательно забуксовали. Свежие листы рукописи, пылясь на столе, громоздились без дела. Жирарден, уже не извиняясь, отдавал пальму первенства г-ну Дюма. У Дюма динамичный сюжет, отмахивается он от претензий Бальзака.

Что тут сказать в оправдание – разве промолчать. Его «Мелкие буржуа» уже которую неделю не двигаются с места; никак не удавалось завершить другую тягомотину – «Блеск и нищету куртизанок». Изначально Оноре планировал написать три полновесные части, но книга становилась всё толще, и автор, увлекшись, развил сюжет четвёртой части. Писалось тяжело, тяготила неопределённость с Ганской. Постепенно наваливалась депрессия. «Мой дух, мой разум застыли на месте… Во мне всё вызывает скуку, всё раздражает меня».

Ко всему прочему донимают критики. Ему уже сорок пять, но ряды завистников стали только теснее. Зависть – разлагающая ржавчина души – не даёт покоя как старым недругам, так и начинающим бездарям. Талант другого либо покоряет, либо изматывает. Пока казалось, что его талант многих просто изводил.

«Они упорно отрицают мое произведение в целом, – делится Бальзак с сестрой, – чтобы удобнее было вырывать из него детали; мои чистоплюи критики стыдливо отворачиваются от некоторых персонажей “Человеческой комедии”, к несчастью, столь же правдивых, как и прочие, и выделяющихся на фоне обширной картины нравов нашей эпохи; в наше время, как и во все времена, имеются пороки; что же, они хотят, чтобы я во имя невинности вымазал одной белой краской все две или три тысячи персонажей, фигурирующих в “Человеческой комедии”? Посмотрел бы я, как бы они принялись за дело. Я не выдумываю мужа и жену Марнеф, Юло и Филиппа Бридо, их встречаешь на каждом шагу в пределах нашей старой цивилизации. Я пишу для взрослых людей, а не для юных девиц!»{509}

Оноре даже не догадывается, что плод его воображения – шагреневая кожа — уже давно стала воплощать в жизнь страшный маховик саморазрушения. Вступив в изнурительную борьбу с обстоятельствами и сгорая от честолюбия, Бальзак, сам того не ведая, мчался навстречу собственной погибели…

* * *

В один из дней Оноре спешит к портному Бюиссону (делает заказ и одновременно занимает деньги) и почти бегом назад. Дома его ждёт уйма работы. На углу улицы Ришелье и бульвара он, задумавшись, перескакивает через сточную канаву и… падает. Быстро встать не может: резкая боль в голеностопном суставе едва не лишает его сознания. Добраться до дома помогают прохожие.

Доктор Наккар, явившийся по первому зову, ахнул: разрыв связок. Правда, тут же успокоил: при таком характере травмы, заявил он, запросто мог бы быть перелом. Две недели покоя, из дома – никуда. Лучше – постельный режим…

Этот невыносимый постельный режим! А ведь Бальзака ждёт Италия! Его ждёт Ева! О, Mamma Mia!..

В конце марта, чуть прихрамывая, Оноре отправляется в дорогу. 21-го числа он садится в Марселе на борт парохода «Ментор», который выходит в море. 24 марта Бальзак в Чивитавеккья, а 25-го – уже в Риме, в объятиях Евы!

«Рим, хотя я и пробыл там совсем немного времени, останется одним из самых прекрасных моих воспоминаний».

Бальзак ничуть не преувеличивал своего восторга. В «Вечном городе» они с Евой наслаждались в течение целого месяца. Жаркие ночи. А днём – музеи, прогулки по узким улочкам и, разумеется, посещение антикварных лавок. В этот раз «волчишка» (нежное прозвище, данное Оноре Эвелине) была более покладистой и не жалела денег из своей «сокровищницы». Рим стал «букетом» всех его желаний.

В апреле «Вечный город» наполнился небывалым количеством паломников, съехавшихся со всех концов католического мира. Двенадцатого числа вся эта огромная масса людей пришла на площадь Святого Петра с желанием увидеть папу римского Григория XVI. Позже Бальзак будет уверять (в частности – сестру), что Его Святейшество оказал ему «почтительный приём». Однако никакого подтверждения этому бальзаковедами не найдено. Скорее всего, имело место всего лишь присутствие романиста на церемонии благословения в составе группы паломников. В результате, всё ограничилось целованием «туфли иерарха» и благословением чёток, купленных им для матери.

Далее наши счастливые влюблённые задумали немного попутешествовать. Куда? Конечно же – в Швейцарию! Они пересекают Альпы и оказываются в «зелёной сказке». Женева, Берн, Базель… В Берне Бальзак познакомился с русским послом Павлом Крюденером.

Баронесса Жюльетта Крюденер вспоминала:

«Мне хотелось бы удержать в памяти каждое слово. Его лицо, озаренное воодушевлением, показалось мне менее неприятным, хотя на первый взгляд весь его облик производит отталкивающее впечатление. Он среднего роста, но полнота (которой особенно разительно отмечены две части тела: лицо и живот) могла бы придать ему уродливо-комический вид, если бы не его угрюмая и задумчивая физиономия. <…> Цвет его волос необычен, да и прическа странная: волосы ниспадают на лоб и воротник его сюртука большими неравномерными прядями, причем подстрижены они прямо, как у женщины. Довольно густые брови отбрасывают тень на глубоко посаженные, необычайно выразительные глаза. Впрочем, взгляд у него скорее рассеянный, нежели наблюдательный, и трудно поверить, что этот человек, кажущийся таким спокойным, таким умиротворенным, таким равнодушным ко всему, что его окружает, является превосходным творцом, который не имеет себе равных в самом проницательном жанре, отличающемся тончайшими наблюдениями и мельчайшими подробностями. У него очень приметный нос, а надо ртом, немного деформированным из-за отсутствия нескольких зубов, возвышаются весьма живописные усы. Его платье так же наглухо застегнуто, как и он сам, и за весь вечер он ни разу не снял белых перчаток, которые резко контрастировали с остальным его нарядом, скорее оригинальным, нежели элегантным»{510}.

Оноре и Ева расстанутся в Гейдельберге ранним утром 28 мая 1846 года. Бальзак возвращается в свою парижскую «берлогу». Усталый и возбуждённый романист принял ванну (четырёхчасовую!), после чего, едва держась на ногах, побрёл в спальню. В тот раз он проспал двадцать часов кряду!

Счастливые (и усталые) часов не наблюдают.

* * *

Через несколько дней Бальзак мчится в Тур, в Саше. Едет он туда не просто «проветриться», а совсем по другому поводу. Дорогой много думает – конечно, об их с Евой отношениях. Ганская по-прежнему боялась Парижа: этот «монстр», с его светской жизнью, интригами и польскими эмигрантами, вселял в провинциалку неподдельный страх. Поэтому они решили, что после свадьбы, помимо парижского дома, у них должно быть «маленькое гнёздышко» где-нибудь подальше от суетливой столицы – например, в окрестностях Саше.

Про Саше Эвелина узнала от Оноре. Судя по его рассказу, он уже давно присмотрел близ этого местечка прекрасный старинный замок – настоящий, средневековый, с собственной историей и, конечно, с привидениями. Этот замок (Монконтур) хорошо проглядывался с дороги из Тура в Вувре, с видом на Луару. И, как уверял Оноре, Монконтур будет их!

Однако всё поменялось неожиданно быстро. Эвелину не устроила цена, которую запросил за замок его владелец. А потому, писала Ганская, лучше будет, если мы приобретём другой замок – скажем, в самом Саше, где были задуманы многие бальзаковские романы. В Саше? Почему в Саше? Оноре озабочен и сбит с толку. Но раз Ева захотела – пусть будет замок в Саше…

Бальзак возвращается в Париж с головой, «переполненной замыслов», и тут же погружается в работу. Оноре в который раз пытается осилить своих «Крестьян»; одновременно пишет новеллу… Но в его голове уже зреет новый замысел.

Из письма Бальзака Ганской: «Мне хочется написать вот что: во-первых, “Историю бедных родственников”. В нее войдут “Кузен Понс”, которому отводится три-четыре листа в “Человеческой комедии”, и “Кузина Бетта” размером в шесть листов. В заключение я напишу “Козни королевского прокурора”…»{511}

Итак, он замыслил написать новеллу, но в результате вышел на две, объединённые общей идеей. Что получится на выходе – не совсем ясно, хотя автор интуитивно догадывается: это будет что-то абсолютно новенькое.

В который раз идёт нешуточная борьба между Бальзаком-дельцом и Бальзаком-творцом. «Крестьяне», «Мелкие буржуа» и «Кузина Бетта» («La Cousine Bette») одним махом решат все его финансовые проблемы; одновременно эти романы достойно пополнят его «Человеческую комедию». И это в поле зрения Бальзака-дельца.

Бальзак-творец даже не думает об этом; его мысли только о своих героях. У этого Бальзака сброшены все маски – торговца, хитрована, вёрткого журналюги. У Бальзака-творца лицо гениального романиста. И ему уже ни до чего нет дела. «Настоящий момент требует появления одной или, может быть, двух центральных моих вещей, которыми я сокрушу идолов этой незаконнорожденной литературы и докажу, что я моложе, мощнее и талантливее, чем они»{512}.

Творчество! Какое это наслаждение! Скрип пера… шуршание бумаги… стук пёрышка о дно чернильницы… запах кофе… И мысли! Вот оно, главное: мысли. Их, этих мыслей, много, очень много. Простых и сложных, замысловатых и не очень, прорывных и просто гениальных… Для Оноре сгодятся все, те и другие. Лишь бы роились и копошились, помогали и мешали. Все! А уж он сам выберет из этого вороха самые нужные, необходимые, бесценные… Это и есть мыслительный процесс.

Но Оноре раз за разом мешают. Вернее, мешает: Бальзак-делец. Он сильно отвлекает. Потому что из-за этого барыги приходится заниматься чёрт-те чем – например, посылками с антиквариатом: со шкафами, вазами, бронзой и прочей всячиной… В придачу всякие расстройства: из-за поцарапанной «бесценной картины» то ли Рафаэля, то ли Дюрера; из-за поддельной бронзы, потрескавшегося фарфора и пр. Старый долг портному… заплатить молочнице… прачка… Ну и раздрай с семидесятилетней матушкой; натянутые отношения с Ганской, по-прежнему юлившей в вопросе о замужестве; поединки с кредиторами и редакторами… И виноват во всём – он, неисправимый старьевщик и барыга Бальзак-делец, который, будто нарочно, не даёт жизни ваятелю «Человеческой комедии».

«Мне хотелось бы, чтобы все мои ящики были, наконец, распакованы. Прекрасные вещи, которых я жду, волнение, – ведь я не знаю, в каком состоянии они прибудут, – все это действует на меня возбуждающе, особенно в нынешнем моем состоянии, когда я охвачен лихорадкой вдохновения и бессонницей. Надеюсь, что если я буду каждое утро вставать в половине второго, как нынче, “Старый музыкант”[167] будет окончен в понедельник. Итак, я опять вернулся к прежнему распорядку рабочего времени»{513}.

Но неожиданно на арену выходит ещё одно олицетворение Мастера – Бальзак-пациент. О нём постоянно заставляет вспоминать доктор Наккар. Этот (пациент) тоже сильно мешает творцу. Когда отдыхать – не до этого! Так… Зануду загнать под стол и пройтись по нему ногами. Перо и кофе. Кофе и перо. И приятное для сердца шуршание листов бумаги… Есть ли большее наслаждение в жизни? Конечно есть: ЕВА.

* * *

Скоростной марафон бальзаковского таланта стремителен. 28 июля закончен «Кузен Понс». Вместо последней точки – крупная то ли клякса, то ли… всё-таки точка. С каким упорством Бальзак-творец стремился к этой заветной кляксе-точке! И вот, случилось. Нет, всё-таки клякса. Ведь кляксопись по-бальзаковски ещё никто не отменял. И первый, кто должен об этом узнать, будет, конечно же, Ева.

«Сердце мое любимое! Я заканчиваю сейчас книгу, которую хочу назвать “Паразит”.

Да, таково окончательное заглавие рукописи, которую я называл то “Кузен Понс”, то “Старый музыкант” и т. п. Эта вещь, по крайней мере для меня, одно из самых главных моих созданий. Внешне оно просто, но в нем целиком раскрывается человеческое сердце. Эта вещь столь же значительна, но еще прозрачнее, чем “Турский священник”, и столь же душераздирающа. Я в восторге. Немедленно вышлю тебе оттиски. Теперь принимаюсь за “Кузину Бетту”, это жуткий роман, ибо характер главного в нем персонажа явится смешением черт моей матушки, г-жи Деборд-Вальмор и твоей тети Розали. В книге будет описана история нескольких семей»{514}.

Сейчас руководит процессом только один – Бальзак-творец. Оноре тщательно вымарывает непонравившиеся ему фрагменты, вставляет новые; что-то дописывает, изменяет мелкие сюжеты и до умопомрачения правит корректуры… 12 августа, напоминает Цвейг, в один только день он пишет двадцать четыре страницы, трудясь до полного физического изнеможения.

Из-под стола подаёт голос страдалец Бальзак-пациент, который предостерегает: поберегись, иначе надорвёшься. А за спиной страдальца наставления доктора Наккара: поберегись! Потом, всё потом…

Вспоминая доктора, Бальзак писал: «Ни он и никто из его товарищей и коллег по профессии не мог себе даже представить, что человеческий мозг в силах выдержать такое напряжение. Он заявил мне, что я кончу скверно, и повторяет мне это с самым грустным выражением лица. Он заклинает меня делать по крайней мере время от времени перерыв в этих “распутствах мозга”, как он их называет. Он был вне себя, когда узнал, какие усилия потребовались мне, чтобы сочинить “Кузину Бетту”. Я сымпровизировал ее в течение шести недель. Врач сказал мне: “Это непременно кончится какой-нибудь катастрофой”. И действительно, я сам чувствую, что со мной что-то случилось. Я должен искать бодрости в развлечениях, но подчас это вовсе нелегко. Действительно, мне самое время отдохнуть!»{515}

Уф! К сентябрю «Бедные родственники», наконец, готовы. Бальзак потирает руки: посмотрим, что скажут завистники. Почитайте-ка. И «Кузена Понса», и «Кузину Бетту»… Полюбуйтесь, они идеальны. Они – само совершенство! И в этом неоспоримо твёрдая рука настоящего Мастера. Так что вот вам кость – грызите!

«Я и не думал, – пишет Бальзак Ганской, – что “Кузина Бетта” так получится. Ты увидишь там сцены, лучше которых я еще не создавал за всю свою литературную деятельность… Впечатление у публики огромное – в мою пользу. Я победил!..»{516}

Окрылённый успехом Бальзак в самом лучшем расположении духа отправляется в Висбаден. Оноре очень хотел бы отдохнуть. А в Висбадене Ева. Там отдых. Там счастье…

* * *

«Нам пишут из Висбадена.

Сегодня, 13 октября, в католической церкви города состоялось бракосочетание одной из богатейших в Российской империи невест графини Анны Ганской с представителем старинного и знаменитого дома… графом Георгом Мнишеком. В числе свидетелей был господин де Бальзак… По линии матери, урожденной графини Ржевуской, новобрачная является праправнучкой королевы Франции Марии Лещинской, а граф Георг Мнишек правнуком последнего короля Польши и прямым потомком знаменитой и несчастной царицы Марины Мнишек, жизнь которой описана герцогиней д'Абрантес».

Из газеты «Le Messager»{517}

Поездка Бальзака в Висбаден носила не только развлекательный характер. 13 октября 1846 года произошло то, чего Бальзак ждал уже многие месяцы: графиня Анна Ганская и граф Ежи Мнишек поженились. Случилось! Таким образом, с этого дня между ним и Евой не оставалось никаких препятствий для сочетания законным браком. И, отправляясь в Висбаден, Оноре дрожит от нетерпения. У него уже давно всё готово; он всё продумал до самых мелких деталей. Осталось добраться до Германии и…

Свадьбу сыграли на славу. Правда, переболевшему гепатитом и сидевшему на строгой диете Оноре она запомнилась, как пишет П. Сиприо, «своим изобильным, патологическим, грубым обжорством». На стол «подавались самые затейливые блюда, корюшка в несравненном фритюре, рыба, выловленная в Женевском озере, и крем для плумпудинга, который мог повергнуть в изумление знаменитого доктора, составившего в Лондоне его рецепт»{518}.

Из романа «Кузен Понс»: «Нужно обедать в Германии и видеть, как одна бутылка сменяет другую. Это похоже на то, как одна волна догоняет другую на уютном пляже Средиземного моря. Содержимое бутылок исчезает так быстро, словно немцы наделены впитывающей способностью губки».

С замужеством Анны никаких проблем не возникло. Зато с остальным…

Бальзак, как ему казалось, продумал всё до самых тонкостей. От Висбадена до Меца чуть больше ста миль. В Меце (Лотарингия, северо-восток Франции) они с Евой могли бы тайно обвенчаться, благо их там никто не знает, да и никому до незнакомцев нет никакого дела. Кроме, пожалуй, мэра города. Мэр на короткой ноге с префектом департамента Мозель Альбером Жермо, однокашником Оноре по Вандомскому коллежу, и он согласился помочь их тайному плану. На их стороне и главный прокурор, г-н Делакруа, тоже из знакомцев.

Со времён Великой революции во Франции лишь гражданская регистрация брака является официальным подтверждением брачных уз; остальное – второстепенное, то есть не главное. Так что всё зависит от мэра Меца: поспособствует – получится, откажется – сорвётся. И тот согласен: да, поздно вечером, без посторонних глаз, с соблюдением правил конспирации. Некая секретная регистрация. Помимо мэра, о происходящем будут знать лишь двое свидетелей, один из которых родственник доктора Наккара Жан-Николя, то есть из своих. Ганская прибудет из Саарбрюкена (запад Германии, на границе с Францией) поздно вечером, к самому моменту регистрации. Тайно, без лишних глаз.

Что до венчания, то оно состоится позже, в Висбадене. Разрешение на него может дать, к примеру, мецский епископ. Бальзак спешит.

Невзгоды и трудности сделали Бальзака мистиком. Он не только изредка посещал своего «поверенного» в житейских делах предсказателя Бальтазара и занимался хиромантией, но и верил в некую счастливую звезду. Теперь перед тем, как сесть за очередную новеллу или роман, писатель целовал и клал перед собой на письменный стол подарок Евы – перстень с гиацинтом, подаренный ею несколько лет назад в Швейцарии. Помимо этого, романисту помогала ещё одна вещь – волшебное кольцо «Бедук», полученное им в 1835 году во время пребывания в Австрии от барона фон Хаммер-Пургшталя. «Бедук» способен был не только делать людей счастливыми, но и позволял становиться невидимыми, женщин делал неотразимыми, а другую половину – сильными в любви. Именно это кольцо, по мнению Бальзака, способно было помочь ему стать отцом.

И «Бедук» не подвёл! Итальянские «ночи страсти» не проходят для них с Евой бесследно: Ганская забеременела. Оноре на седьмом небе от счастья! У него, наконец-то, будет сын. Сын! И он даже знает его имя: Виктор Оноре. (Вполне символично: это триумф и победа самого Оноре!) Бальзак верит, все его жизненные перипетии не случайны. Он должен победить обстоятельства и достичь цели – жениться наконец на любимой женщине, которая родит ему сына и с которой он будет жить в настоящем дворце!

Но судьба, кажется, специально создаёт для этого человека непреодолимые препятствия.

Во-первых, сама Эвелина. Она вновь боится всего и вся. Тем более – тайной регистрации брака, называя это авантюрой. По её мнению, такая регистрация, незаконное пересечение границы, преступный сговор с представителями власти – всё это явный криминал (кто бы спорил). Поэтому Ева никак не может решиться. Нет-нет, заявляет она, это невозможно. По крайней мере, пока. Ведь она… Она сильно занята. Ей следует сопровождать дочь в свадебное путешествие. Вот так, Ева в который раз, подобно пугливой улитке, прячет себя в раковине провинциалки…

И во-вторых. У Ганской была ещё одна причина увиливать от скорого заключения брака с Бальзаком. Свадебное путешествие дочери – лишь оговорка. Не это заставило Эвелину отказаться от тщательно подготовленного её другом плана. Не это.

Потому что истинная причина такого поведения заключалась совсем в другом. Ганская стеснялась. Многие годы она упорно скрывала от Бальзака… свой возраст, кокетливо уменьшив его на целых шесть лет. Для регистрации брака требовались метрики – то есть истинные данные о дате рождения, родителях и месте появления на свет. На самом деле она была только на год младше Оноре, и с учётом «омоложения» выходило, что полька была моложе его аж на семь лет. Немалая разница, которая, надо думать, очень-таки привлекала романиста.

Признаться, что они с Оноре практически ровесники, для Ганской означало бы: а) обличить себя в непростительном обмане, которым она умышленно занималась многие годы; б) сознаться (к своему и его ужасу!), что ей уже сорок шесть; и в) встретить ответную реакцию партнёра в виде охлаждения к её персоне.

Так что по отношению к Бальзаку Ганской ничего не оставалось, как продолжать водить его за нос. И наилучший выход из создавшегося положения она видит в том, чтобы сорвать собственную регистрацию и отправиться в свадебное путешествие вместе с молодыми. (Можно представить, как среагировал бедолага Ежи Мнишек, узнав, что «тёщенька» едет вместе с ними.)

А как быть с беременностью, спросит кто-то. Но для Эвелины и это не проблема, она, оказывается, уже всё продумала. Их ребёнок будет рождён вне брака. (Как его – Виктор Оноре? Пусть будет Виктор Оноре.) Она оставит дитя на попечение растроганного папеньки, а сама… Сама преспокойно отправится в Верховню. Одна, без ребёнка и любовника.

И ещё. Ганская в период долгого пребывания с Бальзаком для себя уже всё решила: она не желает выходить за него замуж. И причина такого решения на поверхности: Эвелина пребывает в полной уверенности, что этот человек разорит её. Да, Оноре просто душка, он слушается её, выполняет многие капризы. Но при этом ничего не мыслит в делах житейских, не говоря уж о коммерции, куда его постоянно тянет. Ганской предлагали (в её-то сорок шесть!) плыть в даль дальнюю на корабле, за штурвалом которого абсолютно профнепригодный капитан. Ещё не выйдя в океан, корабль с никудышным командиром кидает и бросает из стороны в сторону; и даже стоя на причале, капитан не в силах справиться ни с судном, ни со стихией. Раз за разом уходя в рубку, этот самый капитан вместо спасения людей и судна начинает заниматься совсем другими делами – например, увлечённо писать, забывая при этом обо всём на свете – о корабле, о пассажирах и даже, кто знает, кто он есть на самом деле и что ему дальше делать.

И здесь Ганская, скорее всего, права. Она осторожничает. Твёрдо стоя на земле, Эвелина абсолютно не понимает того, кто постоянно витает в облаках. И все заверения Оноре о том, что их ждёт прекрасная совместная жизнь, для неё ничего не значат. Эвелина не доверяет Бальзаку.

«Умоляю тебя, гони всяческие свои беспокойства и из головы, и из сердца. Никогда я не заключу ни одной сделки, о которой ты не могла бы сказать: “Это мне подходит”, а то, право, твое письмо доставило мне огорчение – очень уж ты меня боишься. Я так уверен в будущем, что смеюсь над этими страхами, но я страдаю из-за твоих напрасных страданий…»{519}

Ганская на все призывы никак не реагирует, а если и отвечает, то как-то неохотно и вяло. Бальзак раздражён, все его планы летят в тартарары. Но он не в силах противоречить Еве. А тут ещё префект Жермо: обещал своё содействие, но вдруг засомневался.

– Ваша идея, дорогой мсье Бальзак, – говорил он, поёживаясь, – мягко говоря, сомнительна. Гражданский кодекс! Мы явно нарушаем Гражданский кодекс. Ведь шила в мешке не утаишь…

– И как же быть, уважаемый? – напрягся Оноре.

– Пусть она, – продолжает префект, – сначала вступит во владение наследством, потому что в противном случае весь план может просто-напросто провалиться…

И этот дал задний ход. Все боятся. Ева, префект, мэр… И только один Оноре идёт напропалую. Больше всех упирается Эвелина: не сейчас, как-нибудь потом… Ева по-прежнему уверена: Оноре витает в облаках.

И Ганская не ошиблась. В сентябре 1846 года Бальзак покупает в квартале Руль большой дом (на рю Фортюне, 14). Тот самый дом, о котором он так мечтал! Однако всё больше и больше их дуэт начинает напоминает некое трио – лебедя, рака и щуки. Каждый из них тянет на себя, а все вместе – в разные стороны. Кстати, о третьем – Викторе Оноре. Ещё не родившись, он также требовал уважительного к себе отношения. И с этим следовало тоже считаться…

* * *

Относительно дома на улице Фортюне Оноре продумал всё основательно. Продавец особняка, некий Пьер-Адольф Пеллетро, оказался довольно сговорчивым – он даже согласился провернуть некую сомнительную сделку.

«Если мы с господином Пеллетро сойдемся на сумме 50 000 франков, то в договоре поставим только 32 000, а 18 000 я заплачу ему через три месяца. Для обеспечения суммы, не включенной в договор, я дам ему в залог пятьдесят акций Северных железных дорог»{520}.

Да, Оноре всё давно обдумал. После покупки дом нужно будет отремонтировать, на что потребуется не менее 10 тысяч франков. Таким образом, общая стоимость покупки вместе с ремонтом встанет ему в 60 тысяч. Сумма немалая, однако деньги из «волчишкиного сокровища» (100 тысяч) с задачей помогут справиться. Откуда Еве знать, что через несколько лет эта «хижина для влюблённых» будет стоить в разы дороже – в два, а то и в три раза![168] Ева… Ева… Она совсем ничего не смыслит в подобных делах. Ведь на самом деле в этом дворце (девять окон только по фасаду!) она без всякого стеснения сможет принимать всю её польскую братию кузенов и кузин, дядек и племянников. И где? Да здесь, почти в центре Парижа, в собственном дворце, обставленном с царской роскошью…

Новый дом требует значительных расходов. Тем более что его будущий хозяин намерен сделать из него настоящий дворец из «Тысячи и одной ночи», украшенный дорогими и необычными вещами – персидскими коврами, старинной бронзой, китайскими вазами эпохи Хань, богемским хрусталём… Бальзак в долгах как в шелках. Акции Северных железных дорог, куда он ахнул огромные деньги (в том числе – присланные Ганской), не оправдали надежд и катастрофически падали. Опять зашевелились кредиторы. Но он не горюет, продолжая строчить Еве восторженные письма.

Эти письма пугают Эвелину. «Делай что угодно с теми деньгами, которые я тебе дала, милый Норе, – пишет Ганская, – но не разоряй меня»{521}. По сути, это уже крик её души. А кричать было отчего. Из переданных Бальзаку Ганской денег почти ничего не осталось – так, крохи. Всё ушло на обустройство «дворца».

Но не тут-то было! Бальзак заказывает Ганской привезти из России постельное бельё, отделанное горностаями. Он пишет ей, что ручка сливного бачка в их «дворце» сделана из зелёного богемского стекла, биде из фарфора и красного дерева, а сам дом буквально ломится от «бесценного» антиквариата. «Знаешь, – хвастается он Еве, – у меня скоро будет фонтан, который Бернар Палисси сделал для Генриха II»{522}.

Только не говорит о другом – о кредиторах, шныряющих вокруг хозяина особняка, как слепни, почуявшие живую плоть. Но мир, как известно, не без добрых людей: барон Ротшильд даёт взаймы восемнадцать тысяч, столь необходимых на текущие расходы.

А сундуки и ящики с антиквариатом всё прибывают и прибывают. А это – двенадцать канделябров, напольные и каминные часы, зеркала (на 1500 франков), тридцать шесть ваз… Картины «старых мастеров», которых уже целая галерея… Полуавтоматическое кресло красного дерева… И даже горшок, якобы принадлежавший маркизе де Помпадур.

Гордость Бальзака – «Большая галерея». Собственно, из-за этой галереи он и выбрал этот дом.

«…“Большая галерея”, – пишет С. Цвейг, – это овальная ротонда со стеклянным потолком. Стены ее покрыты белой и золотой росписью; вдоль них расставлены четырнадцать статуй. В шкафах черного дерева красуются всяческие антикварные вещицы, купленные по случаю. Порою это истинные произведения искусства, которые писатель в часы праздных скитаний накупил в Дрездене, Гейдельберге или Неаполе. Здесь есть вещи подлинные и фальшивые, безвкусные и исполненные вкуса. На стенах развешано шестьдесят семь картин, собранных Бальзаком: мнимый Себастьян дель Пьомбо, мнимый пейзаж Гоббемы и портрет, который Бальзак, не колеблясь, приписывает кисти Дюрера»{523}.

Общая стоимость меблировки «домика Бильбоке» составила почти 100 тысяч франков. Ничего удивительного, что полученные за «Бедных родственников» 23 тысячи оказались «проглочены, как клубника»; с той же быстротой исчезли 25 тысяч за «Крестьян».

К армии кредиторов присоединяется непримиримый отряд алчных строителей. «Все запаздывает, а у рабочих своего рода звериное чутье – они чуют отсутствие денег и становятся хитрыми и злобными, как обезьяны; они не дадут мне ни минуты покоя»{524}.

Всё будет хорошо, уверяет Бальзак в письмах Эвелину. «Ты мой каприз, моя страсть, мой порок… моя любовница, мой товарищ, мой волчок, мой брат, моя совесть, мое счастье и моя жена, и ты должна также быть объектом моих безумств… потому что в тебе вся моя надежда и вся моя жизнь. Если бы ты только знала, как тщательно я все устраиваю!»{525}

Тем не менее Бальзак много пишет, он безумно счастлив: всё идёт так, как он задумал. У него будет самая лучшая Семья. Прекрасная Жена. И Сын! И все они поселятся во дворце – ИХ ДВОРЦЕ, обставленном главой счастливого семейства…

«Мы будем жить в полной безмятежности, воспитывая к нашей вящей славе и счастью Виктора Оноре, одно имя которого волнует мое сердце и заставляет писать страницу за страницей»…

«Никогда прежде не было у меня столько мужества, ибо никогда не было у меня столько, чтобы защищать»{526}.

Не сбылось. В ноябре Эвелина, находившаяся на пятом месяце беременности, почувствовала себя плохо. Дрезденские доктора предписали ей постельный режим. Не помогло, у Ганской произошёл выкидыш. Бальзак узнаёт об этом 1 декабря, он в отчаянии. Плача, Оноре даже не может утешить рыдающую возлюбленную – они слишком далеки друг от друга.

Из письма Бальзака Ганской:

«Я уже так полюбил своего ребенка, который родился бы от тебя! В нем была вся моя жизнь. Поверь мне, крушение материальных дел – сущий пустяк… А вот теперь наше соединение, награда за жизнь, исполненную труда и лишений, едва начавшееся счастье – все теперь остановлено, отсрочено и, может быть, погибло! Но в конце концов, ты мне осталась, ты по-прежнему любишь меня. Вот за что я должен благодарить Бога, опять взяться за работу и ждать. Снова ждать!..»{527}

Оноре не находит себе места, в случившемся он во многом винит и себя:

«Никогда себе этого не прощу! Ведь, несомненно, эта тряска, толчки в поезде и вызвали ужасную беду, убившую столько надежд и счастья, не говоря уж о твоих страданиях… Ничто меня больше не занимает, ничто не радует, ничего мне больше не хочется. Вот уж не думал, что можно так полюбить зачаток существования! Но ведь в нем была ты, в нем мы были оба…»

А что же Ганская? Она, судя по всему, случившееся восприняла довольно спокойно. «Я спасена», – напишет она сестре в ноябре 1846 года. (Скажем прямо: перспектива в очередной раз стать матерью, пусть и родив от Бальзака, её мало радовала.)

Иллюзии, как мыльный пузырь, лопались одна за другой. Приезд Эвелины во Францию раз за разом оттягивался, а теперь он ещё потерял своего не родившегося сына[169]. Из окон дома – всё те же далёкие черепицы парижских крыш. Столько лет прошло, а Париж по-прежнему чужд, сер и уныл. Одно слово… пустыня.

Бальзак всё чаще задумывается: а может, не стоило свой лучший роман называть «Утраченные иллюзии»?

В январе 1847 года Ганская засобиралась в Париж.

«Соблаговолит ли пухленькая, добрая, нежная и сластолюбивая Ева понять, что именно в ней заключается смысл жизни ее Оноре?»

«Пухленькая, добрая, нежная…» Бальзак не знал, куда себя деть. Его «Утраченным иллюзиям», казалось, не будет конца. И он плакал навзрыд. Ведь Оноре так надеялся, что Эвелина привезёт ему сына…

* * *

Февраль 1847 года начался для Бальзака с очередной (пятой, шестой, десятой?) вылазки для встречи с госпожой Ганской. На сей раз его путь лежит в провинциальный германский городок Форбах (земля Баден-Вюртемберг, близ Карлсруэ). Там Ева, она ждёт его, чтобы потом вместе поехать в Париж.

«…Это продолжается без конца, – негодуя, замечает С. Цвейг. – Когда она уезжает, он должен ее сопровождать; когда она собирается приехать, он обязан ее встретить. Навсегда взял он на себя роль покорного “мужика”, слуги. Писатель, труд которого чрезвычайно важен для всего человечества, который бесконечно дорожит каждым днем, должен смиренно ожидать, пока она подаст ему знак. И тотчас же он забрасывает все свои дела, летит в Женеву, в Неаполь, в Невшатель, в Вену, в Форбах. Он скачет день и ночь, чтобы засвидетельствовать ей свое нижайшее почтение»{528}.

Сам же Бальзак вновь забывает обо всём и мчится навстречу судьбе.

«Не могу свыкнуться с мыслью, что в субботу вечером буду держать любимую в своих объятиях, у сердца своего. Все кажется мне сном. И как то бывало, когда я шел в театр, становится страшно – а вдруг я опоздаю. Даже дрожь пробирает при такой мысли. Будем вместе два месяца! Два месяца брачного союза, будем жить в укромном уголке, втайне от всех, счастливые, ни с кем не видясь, совершая лишь вылазки в Консерваторию, в Оперу, к Итальянцам и т. д. Право, твой Норе с ума сойдет от счастья…»{529}

Заблаговременно Оноре снял (на два месяца, с 15 февраля по 15 апреля) на Нев-де-Берри, неподалёку от Елисейских Полей, хорошую квартиру на первом этаже шикарного особняка. Здесь всё достойно: большая прихожая, просторная гостиная, столовая, три спальни и даже комната для прислуги. Эдем! И в этом райском саду они будут жить два месяца. Два месяца безмерного счастья!

Но при встрече оба несколько подавлены – конечно, из-за трагедии с их малышом. Хотя разговоры о ребёнке Ганская старается быстро замять, дабы не доводить Оноре до слёз (кто сильно переживал – так это он!). Ева продолжала оставаться эгоисткой. Её мало волновал человек, который мечтал стать её мужем. Намного больше Ганскую занимает другое. Во-первых, её замужняя дочь, а во-вторых, собственная репутация.

Эвелина, находясь в Париже, была грустна и вела там «унылое существование». Всё это, безусловно, сказывалось и на настроении Бальзака. Лишь единственный раз полька громко рассмеялась. Случилось это при посещении «Всеобщего крестника» в театре «Варьете». Да, они посещали и Оперу, и «итальянцев», и даже Художественный салон с выставленными там картинами Делакруа. Но всё это почти не произвело на Ганскую никакого впечатления.

Причина плохого настроения Эвелины заключалась в том, что ей не понравился дом на рю Фортюне, купленный Бальзаком. Назвав его «сараем», она надулась. Ведь Оноре ей рассказывал, что это настоящий замок – почти дворец, а на поверку оказался… бараком. Некий склад для рухляди, каких в Санкт-Петербурге пруд пруди. Здесь даже не было конюшни! Да и приличной пристройки для челяди тоже не оказалось. И это дворец?! Обманщик. Да, Оноре самый что ни на есть обманщик! Расписывал одно, на деле же оказалось совсем другое – нечто несуразное.

Но было ещё одно: решение о сомнительной покупке Бальзак принимал единолично, без предварительного согласования с Евой. Он так увлёкся, что не счёл нужным услышать её мнение. И вот к чему это привело. Деньги потеряны, на выходе же… сарай.

Ева продолжала дуться. Непомерные расходы, связанные с покупкой дома, его ремонтом и разорительной отделкой, её просто бесили.

– Это просто немыслимо! – схватилась она за голову, когда Оноре показал ей книгу расходов. – Не-мыс-ли-мо!

– А как же наша свадьба, Ева? – осторожно интересуется тот. – Ведь мы же не можем так жить до бесконечности, снимая квартиры… Любишь ли ты меня, мой волчишка?..

– Конечно, люблю! – погладила она Оноре по седеющей пряди. – Но…

– Что ещё за «но»? Какие «но»?! Мы должны наконец быть вместе навсегда!

– Но, милый Оноре… Я… Я ещё не готова.

– В чём дело, милая? – насторожился Бальзак.

– Мне нужно съездить в Верховню и уладить там кое-какие дела. У русских есть такая поговорка: жизнь прожить – не поле перейти. Слишком огромно то поле, по которому нам приходится идти. А пока я буду заниматься своими делами, ты… работай. Я знаю, талантливее моего Оноре нет никого на свете. Ну и… деньги. Ты очень потратился. С такими затратами, милый, мы просто вылетим в трубу…

– Но я…

– Знаю, милый, – приложила Эвелина пухлый указательный пальчик к его губам. – Я знаю, что тебе нужно много работать, а я – я тебе только мешаю…

– Наоборот! Это я тебе мешаю!..

– Тс-с… – вновь прижала Ева свой волшебный пальчик к его губам. – Ты – гений! И мы оба это знаем. А потому… отвези меня обратно в Форбах. У нас много дел, дорогой. Слишком много дел… В Форбах…

– Мой волчишка! – Оноре со слезами на глазах сжал Эвелину в своих крепких объятиях…

* * *

…Если дерутся двое мужчин – это трагедия; если дерутся женщины – это комедия. Другое дело, что комедия эта лишь при взгляде со стороны, ибо на самом деле женская ненависть не знает границ.

Ненависть г-жи де Брюньоль не знала границ. Она чувствовала себя обманутой и оскорблённой. Оноре, которому она отдала столько лет своей жизни, не церемонясь, выставил её вон, променяв на какую-то… какую-то избалованную панночку. Пустую кокетку. Никчемную провинциалку. Блудливую овцу. Бессовестную и беспринципную. Г-жа де Брюньоль ненавидела Ганскую. И после того, как та заявилась в Париж, решила Бальзаку отомстить. Потому что этот бессовестный Оноре надумал построить своё личное счастье, растоптав жизнь другого человека – Луизы де Брюньоль. Так что за свои поступки, г-н Бальзак, вы должны ответить.

Для начала – деньги. Где эти денежки, где? Пока лишь одни обещания. Пусть отдаёт, немедленно! Вот и с гербовой бумагой и почтовыми марками дело слишком затянулось, не пора ли ускорить процесс? Доколе тянуть кота за хвост?! Где патент на торговлю?..

С мужем у Луизы всё неожиданно застопорилось. Потенциальный муженёк оказался прохвостом. С этим проще: прощелыгу-архитектора за ушко да на солнышко! Г-жа Брюньоль и не таких выставляла вон. Но в душе по-прежнему всё кипит и клокочет. Этот бессовестный Оноре взял и выставил… саму экономку. Вот и вся благодарность за годы преданной службы.

Когда закипает гнев, разум мутнеет. Г-же Брюньоль не терпелось отомстить. Прежде всего, конечно, Ганской (которую просто ненавидела), а также бессовестному хозяину. Оноре, Оноре… Откуда ему было знать, что у неё, Луизы, имелись свои виды на этого одарённого природой человека? Разве все эти годы она не была с ним учтива, мила и ласкова? А сколько сносила пар обуви, бегая то в типографию, то в книжную лавку, а то и вовсе – уладить дела с привередливыми кредиторами? Ну и… интимное. Оноре, мальчик, он столько работал, не отходя от письменного стола! Поэтому иногда ему требовался полноценный отдых, чтобы развеяться, забыться, прийти наконец в себя. И г-жа Брюньоль была всегда готова протянуть ему руку помощи (да и не только руку). Эта бесчувственная, фригидная полька – что она могла ему дать, кроме страданий?! Зато уж она-то, Луиза, прекрасно знала, как сделать этого взрослого ребёнка по-настоящему счастливым. О, как она любила эту благодарную улыбку на его пухлых губах. Оноре…

Ганская в Париже – это конец всем грёзам г-жи де Брюньоль, крах всему. Именно из-за этого – чтобы испортить этой негоднице жизнь, – следовало действовать до конца. А для этого у Луизы имелись серьёзные козыри: письма.

В апреле 1847 года Бальзака уже нет на улице Басс. Ни его, ни г-жи Ганской, ни г-жи Брюньоль. Оноре занимается собственным домом на рю Фортюне, расставляя там свои «китайские вазы», развешивая картины, руководя сонмом рабочих, которые где-то штукатурят, где-то красят, а где-то громко стучат молотками. Свой дом – дело нешуточное. Мысли Бальзака только об одном – о милой Еве и о том, как они скоро здесь обоснуются, радуясь своему непомерному счастью. Занятый ремонтом Бальзак мало пишет, не до этого.

Перед нами – вернувшийся из прошлого Оноре-адмирал, волею судьбы оказавшийся на капитанском мостике очередного грандиозного ледокола. Свистать всех наверх, по местам стоять, вахту держать! Через каких-нибудь полгода здесь всё должно быть готово к приёму Хозяина и Хозяйки. А потому – работать и работать! Отлынивающих – за борт!..

И вот, раскачиваясь на своём корабле, Оноре, временно став военачальником, забывает о главном – о собственной безопасности. Не будучи профессиональным военным, но раз за разом влезая в эту шкуру, он не знает главного: сила любого полководца в его тылах. Чем надёжнее тылы – тем крепче передний строй. И это азбука военного искусства. Надёжность тыла базируется на секретности. Ведь секретность – это прежде всего организация и порядок. Но у Бальзака всё шиворот-навыворот и вверх тормашками. Как копна растрёпанных волос на его голове.

Кстати, о голове. Страдая головными болями, романист уже почти ничего не пишет. Ряд исследователей приписывают Бальзаку хронический арахноидит и даже менингит[170]. Но это вряд ли. Скорее всего, у не знавшего отдыха писателя, страдавшего ожирением и переживавшего стрессы, имела место гипертоническая болезнь, клинически проявлявшаяся в виде гипертонических кризов. Подтверждением этому служит и тот факт, что при сильных головных болях хороший эффект давали кровопускания, в том числе – гирудотерапия (пиявочное кровопускание).

У Бальзака хандра, почти депрессия. Издатели отворачивают носы. «Модеста Миньон» и «Крестьяне» не оправдали надежд. «Граф Монте-Кристо» и «Королева Марго» оказались намного успешнее. За пару лет Александр Дюма совершил то, о чём Бальзак мечтал многие годы; конкурент сделался истинным королём романа-фельетона. Для читателей Бальзак оказался слишком скучен. Даже шалопай Эжен Сю – и тот успешнее. Денежные ручейки потепенно утекали в карманы других, более читаемых. Всё это очень-таки болезненно – как щелчок по носу.

Впрочем, впереди Бальзака ожидало нечто более ощутимое – настоящая оплеуха. Потеряв бдительность, совсем не думая о секретности своего тыла, Оноре, расслабившись, допустил досадную оплошность, обидев своего секретчика. Речь, конечно же, о г-же де Брюньоль. Луиза знала всё. Всё – это всё. Даже где на теле Оноре волосатая родинка. Но нет, не это – не это! – было главным в секретном бальзаковском архиве. И даже не его долговые бумаги и векселя, пусть даже сомнительного качества. Всё не то. Главным секретом в ящичке секретчика, конечно же, являлись письма. Основу всей секретной переписки Бальзака составляли его письма: Ганской и от Ганской. Эта переписка – некий архив под грифом «Совершенно секретно. По прочтении сжечь».

В те времена письма сжигались редко; по крайней мере, «по прочтении». Письма не жгли – их перечитывали. С ними даже засыпали, держа у груди. Целовали, плакали, грустили и… (только – тс-с!) обязательно нюхали! Не понюхав, как уловить запах любимой (любимого)? Ну а сжигали потом. Когда приходила пора – например, перед уходом в Вечность. Но никак не тогда, когда эти письма являлись «целебным бальзамом» страстной души.

Луиза Брюньоль прекрасно всё знала: где, кто, сколько и почём. И когда пришло время, быстро поняла: это время – её! И лишь тогда пустила в ход убойную артиллерию: переписку Бальзака. Артиллерия бывает лёгкой и тяжёлой. Отношения пары были давно всем известны, поэтому большинство писем относились к разряду лёгкой артиллерии. Из тяжёлой на руках у шантажистки оказались приватные письма любовников, свидетельствующие о внебрачных отношениях г-жи Ганской с французским романистом при жизни пана Ганского, а также информация о беременности Эвелины от любовника и преждевременных родах (речь о выкидыше). Последнее было уже никакой не артиллерией: данная информация могла стать самой настоящей бомбой! Польские аристократы, узнав об этом, не оставили бы от панночки камня на камня, растерзав её сердце на куски.

Всё это зловредная экономка обещала предать огласке; прежде всего, оповестить поляков, а уж потом… Вообще, подобное называется шантажом. И Луиза открыто шантажировала. Когда она всё это выложила Оноре, тот похолодел.

– Чего же ты хочешь, Луиза? – спросил он.

– Денег, Оноре, только денег, – рассмеялась негодница. – Больше мне от вас, господин де Бальзак, уже ничего не нужно. Спасибо, отблагодарили…

– Сколько?..

– Тридцать тысяч. Наличными. И побыстрее…

– Тридцать тысяч?! – подскочил Бальзак. – Помилуй, но это же чистый грабёж!

– Иначе копии с ваших писем станут достоянием гласности в Верховне. И Бердичеве – тоже. Вот так. Представляю, как обрадуются Мнишеки…

Пребывая в фимиаме алчности, шантажист забывает одно: шантажировать можно по мелочи. Ты мне, я – тебе. Когда жертву загоняют в угол, шансов у негодяя нет, и от него избавляются. При всей своей неуклюжести Бальзак умел держать удар. Поняв, что дело зашло слишком далеко, и он подвергся серьёзной угрозе шантажа, романист (вспомним, юрист по образованию), воспользовавшись своими связями в Департаменте полиции, призывает мадам де Брюньоль к ответу.

Следователь Гландаз (тот самый, что помог Оноре посетить тюрьму Консьержери) с шантажисткой не церемонился. Растерявшейся г-же Брюньоль даже не представили наряду со «злым» следователем «доброго» – того, который бы смягчил нахлынувшую панику. Часа «беседы по душам» хватило, чтобы из наглой, жадной и мстительной особы она превратилась в обычную домохозяйку, мечтавшую только об одном – вырваться из безжалостных тисков правосудия. Луиза созналась во всём, и даже была готова покорно понесли «заслуженное наказание». Ну да, она любила Оноре и всегда надеялась, что рано или поздно составит ему достойную пару, дабы «вместе состариться». А видеть рядом с ним г-жу Ганскую ей, Луизе, было просто невмоготу…

Дело закончилось миром. Луиза де Брюньоль дала слово забыть о копиях компрометирующих писем, а Бальзак отзывал своё заявление. Правда, сначала следовало изъять у Луизы эти самые письма и копии, «грозившие ему смертью». Состоялся суд, вынесший решение провести обыск на дому у «подлого создания».

Отныне шантажистка навсегда потеряла «своего Оноре»; для Бальзака г-жа де Брюньоль перестала существовать. В его письмах с некоторых пор появится новое слово: карга. И это слово Бальзак будет всегда вспоминать, когда речь будет заходить о бывшей экономке. К счастью для Луизы, та об этом даже не догадывалась. Зато хорошо знала г-жа Ганская, которой Оноре рассказал о случившемся 13 мая 1847 года, вскоре после своего возвращения из Форбаха и Франкфурта, где он простился с Евой.

«Карга хочет причинить тебе неприятности в Польше… Встанем же вместе на защиту наших жизней, как я пытаюсь защитить их здесь». «Она будет обесчещена. Правосудие навсегда подрежет Карге крылья. Она подохнет»{530}.

Ещё через какое-то время он пишет Ганской: «Я был у нее, она вернула мне письма, сказав при этом, что любит меня больше жизни и мысль оказаться у меня в немилости убивает ее. Я был прав, призывая пойти на соглашение, иначе это обошлось бы гораздо дороже, а так, ввиду ее бедности, она примирится и с простой подачкой в несколько тысяч франков. Но внутренне я говорил себе: она отдает не все! Что-то оставила себе! Так и есть, не хватает трех писем. Три или двадцать четыре – одно и то же. Но я получу и их. Не для того я затеял дело… Все это лишает меня желания заниматься литературой, я не делаю ничего. А должен работать по десять-двенадцать часов в день, чтобы заработать необходимые мне шестьдесят тысяч франков»{531}.

При расставании Бальзак заплатит г-же де Брюньоль 5 тысяч франков. Хотя, по мнению Оноре, за все годы службы он задолжал экономке никак не меньше десяти тысяч (ведь в периоды безденежья она порой расплачивалась за него из своего кармана). Тем не менее однажды Бальзак напишет: «Великие люди подобны скалам в океане – к ним прилипают только устрицы».

Впрочем, вскоре г-же де Брюньоль стало не до бывшего хозяина: на небосводе разбитной девицы появился новый «объект желаний». Став владелицей магазинчика художественных изделий (в проезде Шуазель), Луиза через какое-то время выйдет замуж за некоего Шарля-Исидора Сего, имевшего, как шептались, 15 тысяч франков ренты. К слову, его отец был пэром Франции, так что для Луизы открывалась перспектива стать светской дамой. Луизе повезло: г-н де Сего, как оказалось, влюбился в неё по уши! И был счастлив, что она согласилась выйти за него.

«Не сошел ли с ума этот человек? – пишет Ганской Бальзак. – Какая, однако, удача! Она дает мне уверенность, что уж теперь эта оса не ужалит моего дорогого волчишку!..»{532}

О, эти женщины! Чем дальше от них, тем спокойнее дышится. Шарль Огюст де Сент-Бёв, писавший эти строки, скрепя сердце терпел женский пол, оставшись навсегда холостяком…

Для Бальзака история с г-жой де Брюньоль не прошла бесследно. Оноре окончательно потерял покой. И причиной этого стали не только его признания Ганской относительно своей экономки. Всё оказалось намного серьёзнее: узнав об угрозах со стороны г-жи де Брюньоль, Эвелина по-настоящему испугалась. Уехав на родину, она затаилась в своей тихой раковине, не решаясь что-либо предпринять. И боялась Эвелина одного – громкой огласки. А потому… предпочла отречься. Только это – отречение, как считала Ганская, могло её спасти от всяческих невзгод. Ева почти перестала писать, ссылаясь на некую «душевную болезнь» и на то, что она якобы «слишком старая» для Оноре. И вообще… Если встречаться – то не раньше, чем через два года!

Для Бальзака подобная постановка вопроса – словно удар хлыстом. У него уже почти отделан и обставлен собственный роскошный парижский дом на рю Фортюне; всё готово к их свадьбе. А тут такое… Как упавшее зеркало – если падает, то вдрызг! А как же он?! Как их отношения? Что теперь делать?! А дом?! А свадьба?!

«За свою глупость я заслужил и не такого наказания, но я погибаю от тоски».

Эвелина советует Оноре найти себе молодую, красивую женщину. Потому что она, Ева, просто устала. Бальзак в который раз перечитывает её письмо и не верит собственным глазам: о какой молодой женщина она пишет?

«Я нуждаюсь в пожилой даме. Это жизнь. Это поэзия».

Бальзак пообещал сжечь все их письма. 3 сентября он выполнит своё обещание.

«…Печальнейший день моей жизни… за один час я прожил пятнадцать лет. Я бросал их в огонь по одному, глядя на даты! Я сохранил несколько цветков, несколько лоскутов платья и несколько поясков; но мое горе я буду держать при себе – ничто не может его выразить»{533}.

5 сентября 1847 года Оноре де Бальзак отправляется… в Верховню. Он хотел лишь одного – «отвести беду», нависшую над Евой…

* * *

Оноре покинул Париж в солнечный воскресный день. Дом на рю Фортюне он оставлял на мать. Из письма сестре: «Г-жа Ганская чрезвычайно тревожится за это жилище, в котором собрано такое богатство. Оно является плодом шестилетней моей бережливости. А вдруг там что-нибудь украдут или стрясется еще другая беда»{534}.

Перед поездкой его здорово напугали, наговорив такие «страсти» про Украину, что путешественник на всякий случай запасся сухарями, сгущённым кофе, копчёным языком… Он, по-видимому, совсем не догадывался, какая там вкусная украинская горилка (а уж русская водка!), ибо прихватил ещё и… бутылку анисовки.

Г. Робб: «5 сентября Бальзак “героически” появился на вокзале с сундучком, сумкой с ночными принадлежностями и корзиной, в которой лежали кофейная эссенция, сахар, фаршированные языки, косточка (для полировки зубов) и оплетенная бутылочка анисового семени. Он вооружился двумя крайне полезными выражениями: узнал, как будет “молоко” по-немецки и по-польски. Путешествие должно было занять восемь дней…»{535}

Поначалу с дорогой везло. Во-первых, он ехал не на дилижансе, а на поезде! И во-вторых, сильно подфартило с попутчиками. По счастливой случайности, Бальзак сел на поезд, которым ехали две известные светские дамы: жена временно исполняющего обязанности российского представителя графа Павла Киселева[171] София Станиславовна Киселёва, урожденная Потоцкая, и графиня Ольга Нарышкина, сестра госпожи Киселевой. Графиня Потоцкая приходилась родственницей Эвелине Ганской и невесткой русскому поверенному в делах в Париже. При их содействии романисту удалось без лишней волокиты пересечь немецкую границу.

Прибыв из Парижа в Брюссель, пассажиры пересели на другой поезд, следовавший до Кёльна. В Германии с влиятельными попутчиками пришлось распрощаться. «С грустью в сердце я бодро попрощался с моими защитниками, так как собирался вступить в пустыню, с которой сталкивается любой путешественник, совершенно не сведущий в иностранных языках»{536}.

А вот дальше пришлось на дилижансе трястись до Ганновера. Потом – Бреслау. По прибытии туда взять бы да отдохнуть – куда там! К ужасу Бальзака, его багаж, перепутав, погрузили на поезд, отправлявшийся в Вену. Возмущённый нерасторопностью местных железнодорожников, Оноре поднял большую бучу. «Моя живость заставила их предположить, что я нетрезв, – признаюсь, к такому выводу мог привести и яркий цвет моего лица…»{537}

Но мир в который раз оказался не без добрых людей. Добраться из Бреслау на локомотиве до Кракова помог брат русского консула в Кракове, которому Бальзак вручил рекомендательное письмо от одного знакомого – доктора Рота, врача австрийского посольства. Из Кракова Бальзак на венском курьерском поезде пересёк Галицию и оказался в Бродах. Получив пропуск от русского консула в Радзивилов, путешественник отправился дальше. Где там эта Верховня? Проще из пушки до Луны…

«Я пересек четверть земного шара. Если бы я проехал еще такое же расстояние, то оказался бы по ту сторону Гималаев…»

Всё хорошо, что хорошо кончается. Откуда Оноре было знать, что даже здесь его романы пользуются большой популярностью? А всё из-за бельгийских издателей-ворюг. Не платя автору ни гроша, они преспокойно печатали его романы и отправляли их сюда. Местная цензура не имела к произведениям г-на де Бальзака никаких претензий. В Австрии и России его имя оказалось настолько известно, что в Радзивилове местные едва не устроили демонстрацию в его честь. Правда, власти ограничились всего лишь триумфальным приёмом. Ничего удивительного, что после Радзивилова Бальзака уже встречали как знатного вельможу. Генерал Гаккель, директор таможенной службы, дал в честь Бальзака обед; в салон г-жи Гаккель, дабы засвидетельствовать своё почтение, спешили представители местной знати. Далее Оноре мчится в кибитке с колокольчиками.

Вот и Бердичев, откуда до Верховни, как рассказывали, два шага. Может, и два. Только где она, эта Верховня? Дорога, как ему показалось, закончилась. На помощь пришёл неизвестно откуда взявшийся местный француз-портной, пообещавший, что Бальзака доставят в Верховню по степи. В глазах Бальзака степь – это «прерии Фенимора Купера».

13 сентября, на закате дня, Бальзак прибывает в Верховню. «В половине шестого меня разбудил крик иудея, увидевшего Землю обетованную. Я увидел Лувр или греческий храм, позолоченный заходящим солнцем и глядящий на долину. Это была третья долина, которую я увидел после того, как пересек границу!»{538}

Оноре заявился как гром среди ясного неба. Письмо, в котором он извещал о своём приезде, дойдёт сюда лишь через десять дней после его прибытия.

Бальзак – сестре Лоре Сюрвиль:

«Дом у них – настоящий Лувр, а поместье величиной с наши департаменты. Невозможно представить себе, какие тут просторы, как плодородна земля, которую никогда не удобряют, а засевают хлебом каждый год. У молодого графа и молодой графини вдвоем имеется около двадцати тысяч крестьян мужского пола, то есть в общем у них тысяч сорок “душ”, но, чтобы обработать все эти земли, понадобилось бы четыреста тысяч душ. И засевают тут лишь столько, сколько можно убрать…»{539}

Во втором своём письме сестре (ноябрь 1847 г.) Оноре пишет:

«У меня восхитительные апартаменты, состоящие из гостиной, кабинета и спальни. Кабинет оштукатурен в розовый цвет; в нем есть камин, превосходные ковры и удобная мебель. Во всех окнах прозрачные стекла, так что я вижу округу во всех направлениях. Можешь себе представить, как выглядит этот Лувр – у них пять или шесть таких апартаментов только для гостей»{540}.

Правда, писателя в Верховне многое откровенно озадачивает:

«…Эта страна удивительна тем, что наряду с величайшей роскошью тут недостает самых обыкновенных предметов, необходимых для комфорта. Здешнее поместье единственное, где употребляют карселевскую лампу и где устроена больница. В доме видишь зеркала в десять футов высотой, а стены не оклеены обоями… Мы отапливаемся здесь соломой… За неделю в печах сгорает столько соломы, сколько ее бывает на рынке Сен-Лоран в Париже…»{541}

Будучи в душе предпринимателем, Бальзак садится за деловые подсчёты. Итак, в распоряжении братьев Мнишеков (Ежи и Андре) почти 60 тысяч дубов. Дубы для оборотистого буржуа – это целое состояние! В Европе железнодорожный бум. И если из этих дубов изготавливать шпалы… О! В глазах Оноре замелькали шестизначные цифры…

«Франция нуждается сейчас в огромном количестве дуба для железнодорожных шпал, но этого дуба у нас почти нет. Он необходим нам и для строительных целей, и для столярных поделок. Мне известно, что цены на дуб выросли почти вдвое… Сплавить шестьдесят тысяч этих стволов – дело не шуточное».

Подсчёты показывают, что один дубовый ствол обойдется минимум в десять франков. Это – тут; и в двадцать – после перевозки, то есть – уже там, на месте. Речь об одном обработанном стволе (без сучьев и коры). Но нужны-то не брёвна – шпалы! То есть эти самые брёвна ещё следовало должным образом распилить на десятифутовые шпалы. А это немалые деньги. Так что миллионы на дубах, понимает Бальзак, явно не заработать. Хотя тысяч четыреста – вполне.

Он срочно пишет сестре Лоре, чтобы её никчемный увалень-муженёк немедленно занялся дубами и шпалами. Мсье Сюрвиль, действительно, был увальнем, но не никчемным. Грамотный инженер-строитель, он быстро подсчитал все «за» и «против» и охнул: нерентабельно. Везти дубы (даже шпалы) из Украины в Европу себе в убыток. Так что – пустая затея, подытоживает Лора.

Ева разместила гостя во флигеле: спальня, салон-прихожая и, конечно, роскошный кабинет. На письменном столе толстые сальные свечи в серебряных канделябрах. Здесь Бальзак пишет роман «Мадам де ла Шантери» («Madame de La Chanterie»), а также вторую часть «Изнанки современной истории» («L’Envers de l’Histoire Contemporaine»). Что-то исправляет в старых работах, дополняет, планирует новые сочинения. Ему здесь спокойно, поэтому пишется легко и быстро. В качестве отдыха – общение с Евой и местными.

Как заметил Оноре, даже врачи здесь лечили как-то по-особенному. Самым именитым доктором во всей округе считался г-н Кноте. Когда у Эвелины появились боли в суставах, вызвали лекаря. С ходу поставив диагноз (ревматизм), доктор Кноте принялся лечить. Сначала распорядился заколоть молодого поросёнка, затем (ещё у живого, трепыхавшегося и брызгавшегося кровью!) приказал вскрыть ему брюхо, после чего хворая хозяйка должна была погрузить в его горячее нутро больные ступни. Далее следовало сидеть над издыхающим животным не менее получаса. Странно, боли быстро проходили, правда, через какое-то время возобновлялись.

Бальзаку доктор Кноте тоже помог, и не раз. Так, он прописывал французу некие таинственные порошки (в том числе – от мигрени и болей в спине), за что романист был ему чрезвычайно признателен. В знак благодарности Оноре пришлёт доктору несколько скрипок, к которым эскулап, будучи коллекционером, был неравнодушен.

В целом, Бальзак больше восхищается от увиденного на родине Ганской, нежели осуждает. Вот что он вспоминал о своей поездке в Киев:

«Ну вот, я видел Северный Рим, татарский город с тремястами церквей, с богатствами Лавры и святой Софией украинских степей. Хорошо поглядеть на это разок. Приняли меня чрезвычайно радушно. Поверите ли, один богатый мужик прочел все мои произведения, каждую неделю он ставит за меня свечку в церкви св. Николая и обещал дать денег слугам сестры госпожи Ганской, если они сообщат ему, когда я приеду еще раз, так как он хочет увидеть меня»{542}.

Бальзаку всё больше и больше нравилось здесь. Эх, если б не Париж, остался бы здесь навсегда!..

* * *

Но следовало держать себя в руках – то есть помнить, зачем он вообще сюда заявился. А приехал, чтобы поспособствовать в делах Евы, в частности – добиться разрешения на её с ним брак. Следовало помнить, что браки с иностранцами в России были запрещены. И эту непробиваемую стену следовало во что бы то ни стало проломить!

И тогда Бальзак пишет нижайшее прошение на имя канцлера Российской империи, графа Нессельроде. В прошении он обращается за содействием в получении монаршего разрешения на вступление в брак французского подданного Оноре де Бальзака с верноподданной Его Величества Евой Ганской. Когда письмо было написано, оставалось всего лишь отправить его по назначению – в столицу империи, Санкт-Петербург. Но тут заартачилась Ева. Она умоляла хотя бы повременить с отправкой прошения. Повременить – так повременить. Письмо российскому канцлеру так и осталось в Верховне.

Незаметно пролетели четыре месяца. А Оноре, казалось, и не собирался покидать «уютное гнёздышко» Ганской. Здесь, в Верховне, ему всё нравится; он даже привык – и к своему новому кабинету, и к дядьке-прислуге, и даже к холодной (лютой!) русской зиме.

В канун Рождества Бальзак вместе с праздничным поздравлением получил «инспекционный отчёт» матушки относительно его парижского «дворца»:

«Я все нашла там в образцовом порядке, везде такая чистота, что самой рачительной хозяйке не к чему было бы придраться. У тебя два хороших сторожа, я считаю их честными людьми: им хочется, чтобы ты поскорее вернулся. Они сказали мне, что их не раз уверяли, будто ты вот-вот приедешь, но они видели, что говорится так для того, чтобы они не ослабляли усердия в работе. Твой архитектор бывает в доме, как мне сказали, раз в неделю. Я, дружочек, всегда в твоем распоряжении, и ты знаешь, что я очень рада бываю, когда могу быть чем-нибудь полезной тем, кого я так люблю. Можешь рассчитывать на меня во всем и для всего в любой час моей жизни…»{543}

Как бы хорошо ни было ему в этом заснеженном крае, дела звали в Париж. Устройство «дворца» требовало догляда и… новых финансовых вложений. Ждали своего часа и дела литературные. Впрочем, были и другие заботы. Во-первых, 31 января наступал срок платежей по его векселям на сумму в 30 тысяч франков. Ситуация на рынке ценных бумаг сгущалась; акции компании Северных железных дорог летели в тартарары. Бальзаку следовало быть в Париже. И во-вторых, в столице было неспокойно. Назревала революционная ситуация. Лозунг «Хлеба и зрелищ!» никто не отменял – того гляди, народ примется за старое и начнёт строить баррикады. Париж! Да, он должен быть в Париже…

30 января Бальзак, «словно опавший листок, уносимый студеным ветром» (П. Сиприо), покидает Верховню, отправившись в обратный путь. Оноре садится в сани, на нём тёплая лисья доха, сверху которой специально сшитая местным портным «шинель, накидываемая поверх шубы и напоминающая стену».

На обратном пути Оноре терзают разные мысли. Прежде всего, о себе и Еве. Получится ли у них что-нибудь? Всю дорогу Оноре сильно мёрзнет, однако это его совсем не трогает. Цель, которую он ставил перед приездом в Россию, не была достигнута.

Во-первых, за все эти месяцы ему так и не удалось чем-либо помочь Эвелине. А во-вторых, он так и не определился относительно своей женитьбы. Спрашивается, зачем вообще приезжал? Ганская постоянно уклонялась от ответа. Эвелину больше занимало другое – дочь Анна и её муж. Анну одолевали дальние родственники Руликовские, мечтавшие через судебную тяжбу оттяпать часть её имущества. У Ежи Мнишека имелись свои проблемы – он беспрестанно болел; доктор Кноте прописал ему специальную «оздоровительную» диету.

Жизнь стремительно пролетала. Даже старели его любимые герои. А он… он даже ещё не женился.

А. Моруа: «Созданные им персонажи постарели вместе с ним; многие из них умерли. На кладбище Пер-Лашез уже был великолепный памятник, под которым покоились Эстер Гобсек и Люсьен де Рюбампре. Вотрен стал префектом полиции, Растиньяк вторично получил министерский портфель. Разумеется, было бы очень хорошо, если бы поэт мог оживить эти тени, которые, как мертвые герои Гомера, жаждали собраться вокруг него. Персонажи, ищущие своего создателя, теснятся в прихожих его незаконченных романов. Бальзак принимает их, он знает, что можно было бы сделать с ними, но боится, что у него не хватит сил завершить свою эпопею. Вот о чем он думал, когда, кутаясь в мех, наброшенный ему на плечи Евой Ганской, ехал в санях по унылой заснеженной равнине»{544}.

Вообще, ситуация с женитьбой для Бальзака изменилась к худшему. Ева наконец открылась, назвав вещи своими именами. Да, она не прочь их встреч, но замуж… Как сказала сама, замуж она не готова. То есть Ганская не желала выходить за Оноре! В этом и заключался для Бальзака трагизм ситуации. По сути, ему дали от ворот поворот (вроде, так говорят русские?). Кто виноват? – терзался Бальзак. Кто?!

По всему получалось, что виноваты обстоятельства. За последние пару лет многое изменилось, но опять же – не в пользу их брака. Женитьба на Ганской изначально предполагала, что Ева с Анной переедут жить в Париж. И они бы рады туда уехать! Но ещё был худосочный Ежи Мнишек, ставший полноправным членом их семьи (вернее – Анна, ставшая членом рода Мнишек), и который, в общем-то, никуда не собирался. Крупный землевладелец Мнишек не желал терять свои необъятные леса, поля и веси, не говоря уж о сотнях крепостных крестьянах. В случае отъезда во Францию всё это было бы конфисковано государством – всё, до последней коровы и крепостного мужика! Мнишеки (Ежи и Анна), уехав из России, оказались бы нищими.

Так что Эвелину понять было можно. Другое дело, что Бальзак в случае отказа Ганской выйти за него замуж оказывался у разбитого корыта. Совсем один, как сухой лист на ветру. И даже… без любвеобильной экономки г-жи Брюньоль. Впрочем, утешал себя Оноре, спасти положение всё-таки можно, если… Если разбогатеть.

При мысли об этом у Бальзака вновь начинались головные боли…

Эти бескрайние равнины – они были просто созданы для того, чтобы думать и думать. Не оттого ли русские перед тем, как что-то сделать, сто раз подумают…

* * *

Франция меж тем бурлила. 1848 год. Революция. Очередная. Почти стихийная, а потому – кровопролитная.

Восемнадцать лет правления Луи-Филиппа I не оправдали надежд: чиновничья коррупция превратилась в коррозию управления. Слова небезызвестного банкира Жака Лаффита о том, что «отныне царствовать будут банкиры!», к сожалению, оказались пророческими. Банкирский капитал обложил данью всю страну. К концу 1840-х годов Франция столкнулась с социальным и экономическим кризисом в виде массовых банкротств, огромного числа безработных, безудержной инфляции. Ситуация ухудшилась в связи с нещадными неурожаями в течение трёх последних лет.

Коррупцию усугублял сложившийся цензовый избирательный порядок, при котором правом избирать из 9,3 миллиона совершеннолетних мужчин пользовались всего лишь 250 тысяч избирателей – те, кто платил 200 франков прямых налогов. А чтобы быть избранным, следовало заплатить 500 франков, после чего оказаться в кресле депутата. Ничего удивительного, что банкиры полностью контролировали парламент. Да и сам Луи-Филипп, ничтоже сумняшеся покровительствовал друзьям и влиятельным лицам, погрязшим в финансовых аферах и взятках. Махинации с ценными бумагами и крупными подрядами (особенно – железнодорожными) стали во Франции привычным делом. Страну сотрясали коррупционные скандалы. Радикальная оппозиция требовала всеобщего избирательного права. Но Луи-Филипп только морщился: король упорно не желал ничего менять, отвергая любую мысль о каких-либо торгах с парламентом. Его активно поддерживал Франсуа Гизо, возглавивший в 1847 году кабинет министров.

Короля ненавидели. На жизнь Луи-Филиппа было совершено одиннадцать покушений. Его пытались застрелить, зарезать, взорвать… Тщетно. Король оставался некой «неубиваемой тенью».

Самым громким (и кровопролитным) оказалось покушение 28 июля 1835 года, совершенное неким Джузеппе Фиески, бывшим наполеоновским солдатом, использовавшем «адскую машину». В годовщину Июльской революции король на бульваре Тампль проводил смотр Национальной гвардии. В результате мощного взрыва жертвами нападения стали почти двадцать убитых и сорок раненых, в том числе бывший президент Совета – легендарный маршал Наполеона Эдуар Мортье[172].

15 октября 1840 года на короля совершает покушение дворцовый полотёр Жорж Дармес. Он стреляет из пистолета в карету Луи-Филиппа, движущуюся по набережной Тюильри в Сен-Клу. К счастью для жертвы, дуло пистолета разорвалось, что, несомненно, спасло жизнь короля. Когда покушавшегося спросили на следствии, какова его профессия, тот ответил: «Истребитель тиранов. Я хотел спасти Францию».

Как бы то ни было, на улицах французских городов стал появляться протестующий люд, в частности – недовольные жизнью рабочие. Дошло до голодных бунтов с разгромом хлебных лавок, которые жестоко подавлялись войсками.

В феврале 1848 года сжатая до отказа пружина лопнула. К тому времени получили распространение так называемые реформистские банкеты, когда участники реформистского движения устраивали общественные банкеты, на которых присутствовали тысячи человек. То есть под видом банкетов фактически проходили митинги недовольных. Извещенный об очередном банкете, назначенном на 19 февраля с участием офицеров Национальной гвардии, министр внутренних дел г-н Дюшатель запретил его. Однако часть депутатов не согласилась с этим решением. 21 февраля, выступая в парламенте, Дюшатель заявил о полном запрещении мероприятия, пригрозив его организаторам, что в случае неповиновения к протестующим будет применена сила. Но слова министра оказались гласом вопиющего в пустыне.

22 февраля с раннего утра на парижской площади Мадлен собралась толпа – рабочие, студенты, мелкие буржуа. Далее эта толпа с пением «Марсельезы» двинулась к зданию парламента, выкрикивая: «Долой Гизо! Да здравствует реформа!» Бурбонский дворец, где обычно заседал парламент, в этот ранний час оказался пуст, поэтому митингующие отправились на бульвар Капуцинок, к зданию Министерства иностранных дел (там располагалась резиденция Гизо, совмещавшего и должность главы этого ведомства). На бульваре Капуцинок толпу встречают войска и полиция. Но разогнать разбушевавшихся рабочих не удалось. К вечеру толпа, разгромив оружейную лавку, принялась строить баррикады. В Париж вводятся войска; начинается мобилизация Национальной гвардии.

По-настоящему полыхнуло на следующий день. Национальные гвардейцы, отказавшись стрелять в народ, поддержали повстанцев. Основные требования восставших всё те же: отставка Гизо и проведение реформ. Измена нацгвардейцев возымела действие. 23 февраля, в 15 часов, Луи-Филипп отправляет правительство Гизо в отставку, одновременно объявив о своём решении сформировать новый кабинет.

«Это первый шаг Луи-Филиппа к изгнанию, или к эшафоту», – напишет Бальзак Ганской.

Но разъярённой толпе этого показалось мало. Поздно вечером на бульваре Капуцинок, близ Министерства иностранных дел, пролилась первая кровь. Здание МИДа охранял батальон 14-го линейного пехотного полка; когда громилы попытались прорваться к зданию, подполковник Курант, командовавший батальоном, приказал солдатам примкнуть штыки. В какой-то момент из толпы раздался выстрел (был ранен в лицо рядовой Анри). После этого военные открыли по толпе плотный огонь: 16 человек были убиты, полсотни ранено.

На следующий день в Париже впервые появляется лозунг «Да здравствует Республика!». Газета радикальных республиканцев «La Reforme» писала: «Луи-Филипп приказал нас убивать, как это сделал Карл X; пусть он и отправляется вслед за Карлом X».

Около 10 часов утра мятежники прорвались на площадь Пале-Рояль, где вступили в бой с солдатами гарнизона поста Шато д’Ор. Время играло не в пользу короля. Луи-Филипп хорошо помнил судьбу несчастного Людовика XVI. В полдень монарх отрекается от престола в пользу своего внука, 9-летнего Луи-Филиппа, графа Парижского, при регентстве его матери, герцогини Орлеанской. Свергнутый Луи-Груша, добравшись (пешком!) до площади Согласия, прыгает в фиакр, запряженный единственной лошадью, и под охраной кирасир убывает в Сен-Клу. Когда толпа ворвалась в Тюильри, короля там не оказалось. За отсутствием виновника всех бед пришлось срывать народный гнев на… королевском троне. Его вынесли на площадь Бастилии и под улюлюканье «гаврошей» торжественно сожгли.

Толпа явно жаждала крови. Разграбив Тюильри, погромщики ринулись в сторону солдатских казарм, чтобы разжиться оружием. По пути сожгли дворец Нейи, принадлежавший сбежавшему королю. Благо всего этого Луи-Филипп уже не видел – он был на пути в Англию…

А как же герцогиня Орлеанская? Вместе с малолетним графом Парижским она явилась в Палату депутатов, где, как надеялась, её сын будет провозглашён французским королем. Этому помешала ворвавшаяся в здание толпа вооруженных людей, выкрикивавших грозные слова: «Мы – за отречение! Долой депутатов! Да здравствует республика!» В результате было создано Временное правительство, которое возглавил Альфонс де Ламартин.

Проблема заключалась в том, что Ламартин и его группа считались умеренными республиканцами, а потому не спешили провозглашать Францию республикой. Пламя мятежа легко поджечь – сложнее потушить. Утром 25 февраля Ратушу заполнила толпа народа во главе с химиком-биологом и врачом Франсуа-Винсентом Распаем. Убеждённый «левак» Распай дал правительству два часа на провозглашение республики, пообещав в противном случае вернуться с тысячами парижан и «разнести всё к чертям собачьим».

Этого времени хватило, чтобы провозгласить Францию республикой[173]. Одновременно была отменена смертная казнь. Декретом от 4 марта было введено всеобщее избирательное право для мужчин, достигших 21 года.

* * *

Бальзак вернулся в Париж аккурат к началу революционной катавасии. На следующее утро после бегства короля Оноре вместе с толпой зевак прохаживался по Елисейским Полям. Причём об отречении Луи-Филиппа I он услыхал из уст Эмиля де Жирардена, объявлявшего об этом народу у стен Тюильри. Оноре даже присутствовал при разграблении дворца, с удивлением и брезгливостью наблюдая за поведением разъярённой толпы, громившей всё на своём пути. Поддавшись искушению, Бальзак прихватил с собой кое-какую мелочь, а также часть драпировки трона и школьные тетради маленьких принцев.

Шанфлёри вспоминал: «24 февраля г-н де Бальзак одним из первых вошел в Тюильри. Встреча с ним в зале Маршалов удивила меня больше, чем революция и бегство короля. В толпе сражающихся, среди ружейных выстрелов увидеть человека, приверженного монархическим традициям, казалось невероятным. Один актер, г-н Монроз, игравший в “Проделках Кинолы”, узнал среди этого столпотворения от г-на де Бальзака, что тот пришел, чтобы унести с собою лоскут от бархата, которым был обит трон. Автор “Человеческой комедии” очень любил такого рода исторические диковины; он показывал мне чайный прибор, происходивший из дома герцога Ангулемского, чья художественная ценность не превосходила славы победителя при Трокадеро»{545}.

Посещение Тюильри и массовые бесчинства, которые ему пришлось наблюдать, окончательно убедили Бальзака в том, что для сильного государства необходима крепкая централизованная власть. «Необходимо проводить безжалостную политику, чтобы государства твердо стояли на ногах… Я, как и прежде, одобряю и тюремные застенки Австрии, и Сибирь, и прочие методы сильной власти»{546}.

Бальзак ходил по Парижу словно оглушенный. В письме Ежи и Анне он сообщит: «Я ходил повсюду, кроме площади Отель-де-Виль, так как боялся, что меня реквизируют в интересах республики. Об одном ужасно смешном происшествии сообщу только вам: на улице Ришелье меня узнали, и послышались крики: “Да здравствует г-н де Бальзак!” Возгласы вернули мне юношескую прыть, и я сумел сбежать по переулку»{547}.

Стоит ли вообще оставаться в этой стране, размышлял Оноре…

* * *

Нервозная политическая обстановка, возникшая во Франции, требовала от властей решительных действий. 23 апреля в стране прошли выборы в Учредительное собрание. Выборы – всегда дрожжи для любой смуты. В Лиможе, Руане и парижских предместьях вновь забурлило.

Ещё 19 апреля Бальзак выставил свою кандидатуру на выборах. Принимая в целом республику, Оноре тем не менее не очень старался понравиться избирателям. «Начиная с 1789 года, – писал он в «Journal des Débats» 20 апреля, – Франция каждые 15 лет меняла характер своего правления. Не настала ли пора учредить некий порядок, длительное господство власти, чтобы наша собственность, наша торговля, наше искусство, которые являют собой достояние Франции, не подвергались бы периодическому пересмотру?»

Бальзак протестовал, но не предлагал путей выхода из политического кризиса. И избиратели это быстро поняли. Хотя и так всё было ясно: этот кандидат за сильную власть! Но нужна ли она безграмотному трудяге? Результат оказался закономерным: Бальзак получил не более двух десятков голосов, тогда как за Ламартина в одном только Париже отдали голоса почти 260 тысяч человек!

«Ламартина наверняка выберут председателем. Таким образом мы получим Ламартина I».

Для Оноре провал на выборах оказался всего лишь лёгкой пощёчиной; он окончательно убедился в том, что политика не его стезя.

Разнузданный Париж начинал утомлять. Ламартин обещал помочь с заграничным паспортом. В Россию! Следует уезжать в Россию, где его ждала Ева. Оставалось всего лишь получить визу. А пока… Пока он заканчивал свою новую пьесу «Мачеха» («La Marâtre»), а по вечерам иногда навещал… маркизу де Кастри, у которой любил обедать. Они давно помирились. Герцогиня сильно постарела, напоминая «настоящий труп», но что поделать, ведь с ней по-прежнему считались в свете. С волками жить – по-волчьи выть…

* * *

15 мая против Собрания рабочие провели 150-тысячную демонстрацию, к которой примкнули солдаты Национальной гвардии. Ворвавшись в Бурбонский дворец (где заседали депутаты), мятежники остановили его работу; потом на трибуну поднялся рабочий-кожевенник Юбер (только что амнистированный уголовник) и крикнул: «Именем народа, объявляю Национальное собрание распущенным!» Захватив Ратушу, восставшие провозгласили новое правительство. Началась административная чехарда. Франция продолжала бурлить. В июне количество восставших превысило 40 тысяч человек. Требовался новый Бонапарт, чтобы навести в стране порядок. И он появился.

23 июня Учредительное собрание объявило осадное положение и вручило диктаторскую власть военному министру – дивизионному генералу Луи-Эжену Кавеньяку. Жестокость генерала французам была хорошо известна: именно он подавлял мечом и картечью мятежный Алжир. Исполнительная комиссия, умыв руки, подала в отставку. Кавеньяк незамедлительно принялся за дело. Для начала вызвал из провинции дополнительные войска и артиллерию. Однако пока те выдвигались, рабочие едва не захватили Ратушу. Этого хватило, чтобы генерал Кавеньяк рассвирепел. Уже к вечеру 26 июня пали последние баррикады в Сент-Антуанском предместье. Рабочее восстание было потоплено в крови. В результате внесудебных казней погибло не менее пяти тысяч человек (по некоторым данным – до 11 тысяч!); тысячи французов были арестованы или высланы из страны. (Для сравнения: за весь период Великой французской революции и последующего Термидора было гильотинировано около тридцати тысяч человек.) Похоже, французы вошли во вкус приносить в жертву кровавому Молоху жизни своих соотечественников. Революция… Республика… Конвент… Директория… Консулат… Империя… Реставрация… Монархия… Вновь республика… И так по кругу. Порой – с уличными боями, кровавыми расправами, правительственной чехардой.

Несмотря на то что после разгрома июньского восстания началась реакция, власти намеревались провести в декабре 1848 года всенародные президентские выборы. Будущим президентом Франции многим виделся именно генерал Кавеньяк, которому удалось-таки навести в стране относительный порядок. Так бы и случилось, если б на политической сцене не появилась некая «тёмная лошадка» в лице принца Луи Наполеона Бонапарта, племянника императора Наполеона I. Выяснилось, он тоже выставил на выборах свою кандидатуру. За «племянника», как ни покажется странным, были готовы отдать голоса многие рабочие, которые не могли простить Кавеньяку июньскую кровавую баню. Тех же взглядов придерживались буржуазия и крестьянство.

За что боролись – на то и напоролись. 10 декабря племянник Бонапарта набрал на выборах 3/4 голосов избирателей. В руках политического авантюриста оказалась судьба Франции. Через три года с республикой будет покончено. А потом появится… новый Император[174].

* * *

Для Мастера художественного слова наступило не самое лучшее время. Пробует выставить свою кандидатуру в депутаты – с треском проваливается. Каждому своё. Кому писать – кому ораторствовать. Тем не менее Бальзак не теряет присутствия духа и активно готовится… к свадьбе. Он оформляет российскую визу и мечтает вновь поехать в Верховню. Этот неутомимый борец с обстоятельствами для себя уже давно всё решил: если потребуется, он примет российское гражданство и будет жить в России. Лишь бы быть рядом с Евой.

«…У меня созрел план продать дом и все мое барахло и стать учителем французского языка, танцев и хороших манер на Украине, – пишет он Ганской. – Я поеду в Санкт-Петербург просить разрешения поступить на службу Его Величества, хотя бы даже в украинскую полицию»{548}.

Писатель уже не в силах оставаться в Париже. Здесь республиканцы, солдаты и, конечно же, кредиторы. Не многовато ли для одинокого «пустынника»? Вообще, он запутался. Да и обстоятельства, как всегда, против Оноре. Ещё в конце февраля стало понятно, что не сегодня завтра начнётся национализация. То есть начнут бить по спекулянтам и банкирам.

Так и произошло. 1 марта 1848 года заговорили о предполагаемой национализации железных дорог. Для Бальзака данное известие явилось крахом последних надежд: накрывались медным тазом акции компании Северных ж/д. А это… Одним словом, в пыль превращались практически все «волчишкины сокровища», бухнутые в эти треклятые дороги. 11 апреля акции уже пустой звук; вслед за ними пришлось распрощаться и с русскими золотыми рублями, вложенными Бальзаком в это дело.

Его финансовые дела близки к краху. А тут ещё Эмиль Жирарден! Он предстал перед Оноре, едва узнав о возвращении того в Париж. Этому скряге Бальзак вернул аванс за «Крестьян», а тот всё недоволен: вернул, но не полностью, остался долг в 721 франк 85 сантимов. Вынь да положь! Бальзак на мели, он разводит руками. Жирарден вспылил и… подал иск в суд.

Блестящая новелла «Посвященный» («L’Initié») за гроши уходит журналу «Muze de familly». И это всё. К июню у Оноре ни гроша. Хотя «ни гроша» – не совсем точно, кое-что всё-таки позвякивает. И это… 200 франков золотом. То есть ровно столько, чтобы не умереть с голоду и расплатиться с самыми насущными долгами (например, рассчитаться с прислугой). Бальзак обращается к Ганской, но та даже не отвечает. Почему, спросите? Да потому, что перед отъездом из Верховни она дала ему «на расходы» что-то около 90 тысяч франков. А через каких-то четыре месяца от этих самых франков осталось всего двести монет. И как, спрашивается, с этим взрослым ребёнком можно решать серьёзные дела?! А ведь ещё сгоревшие акции… И кредиторская задолженность. И… И…

Вообще, Ганскую понять можно. Как и то, что она уже не собиралась за него замуж. Эвелина желала только одного – чтобы её оставили наконец в покое. Но такое поведение для Бальзака как красная тряпка для быка: нет-нет, они непременно должны пожениться!

Долгий стресс – предвестник нервного срыва. Бальзак оказался перед лицом беды. Одновременно на нервной почве (скорее всего, из-за частных гипертонических кризов) у Оноре нарушается зрение – появляется так называемая диплопия (двоение в глазах), мелькание мушек перед глазами, быстрая утомляемость. Данные симптомы проявлялись, когда Бальзак читал или много писал. Всё это мешало работать; приходилось делать долгие перерывы. Нарывные пластыри на уши и кровопускание из височной вены давали лишь кратковременный результат. Дошло до того, что Оноре, тоскуя, принялся вслепую писать письма (конечно, Ганской). Иногда ему в этом помогали племянницы (дочери Лоры Сюрвиль).

Стало прихватывать сердце. Во время пребывания в Саше у Маргоннов (первые дни июня) Бальзак вдруг заметил, с каким с трудом он поднимается по ступеням лестницы; гуляя в окрестностях, Оноре всё чаще ощущает одышку и загрудинные колющие боли. Серьёзные симптомы, на которые следовало бы обратить самое пристальное внимание. Но ему вновь не до этого. Эвелина – как она?!

«Кажется, что невзгоды остались в 1000 миль. Нет рядом мадам… которая считает, что можно быть счастливым только за работой. Поэтому вместо того, чтобы заканчивать “Мелких буржуа”, я предаюсь праздности, как конь, который набирается сил после скачки. Физически я доволен; значит, я могу чудесно предаваться страданиям, и я гуляю и думаю о нас, а не о комедиях и пьесах, ради написания которых я сюда приехал. Когда мужчина любит свою жену, любая мелочь напоминает ему о ней. Ты не представляешь, как мешают мне работать голуби в Саше; их здесь так же много, как и в Верховне… Они прилетают стаями на крышу перед моим окном и вынуждают верховничать»{549}.

* * *

Четвертого июля 1848 года умер Франсуа Рене де Шатобриан. Бальзак вместе с собратьями по перу участвует в погребальном шествии. Странно, никому, казалось, не было никакого дела до усопшего – всех волновали дела насущные. Вся церемония скучна, грустна и дежурна. В воздухе по-прежнему пахнет грозой.

«Эти похороны были уроком. Все было холодно, рассчитано, бездушно. Пришли словно на биржу»{550}, – писал Бальзак Ганской.

Оноре выставляет свою кандидатуру в Академию, надеясь занять освободившееся там кресло Шатобриана. Виктор Гюго, с которым он предварительно переговорил, обещал ему свой голос.

С. Цвейг: «Согласно парижским обычаям ему следует нанести визиты тридцати восьми академикам, которые должны поддержать его. Но у Бальзака уже нет на это времени. Он должен во что бы то ни стало до наступления зимы вернуться в Россию. И он бросает все на произвол судьбы. Исход событий печален. Правда, с нашей точки зрения, он печальней для Академии, чем для Бальзака»{551}.

Отцом-основателем Французской академии считается кардинал Ришелье (1635 г.); и первоначальная функция этого института заключалась в стандартизации и совершенствовании французского языка. То есть ставка была сделана на учёных, писателей, поэтов, историков, философов, драматургов, священнослужителей и даже врачей. В 1694 году вышло первое издание «Словаря Французской академии». Состав Французской академии всегда один и тот же – сорок членов, избираемых своими коллегами.

О происхождении кресел Французской академии в своё время разъяснил «бессмертный» академик Шарль Пино Дюкло: «Раньше в Академии было только одно кресло – место директора. У всех остальных академиков, в каком бы звании они ни были, были только кафедры. Кардинал д’Эстре, став немощным, искал облегчения при исполнении служебных обязанностей на наших собраниях… Кардинал попросил, чтобы ему было позволено сесть на более удобный стул. Об этом доложили королю Людовику XIV, который, предвидя последствия такого различия, приказал интенданту хранилища мебели доставить в Академию сорок кресел и тем самым навсегда закрепил академическое равенство. Академия не могла ожидать меньшего от короля, который хотел объявить себя её защитником».

Прозвищем «бессмертные» академики были обязаны своему девизу: «Бессмертие». Впервые он появляется на печати, данной Академии её основателем – кардиналом Ришелье. Это понятие распространялось на посмертную славу академиков. То было неким литературным бессмертием, дарованным королем в обмен на их лингвистические заслуги. Академик всегда олицетворял несменяемое достоинство. После смерти владельца его кресло объявлялось вакантным, и через определённое время назначались выборы. Кандидатуры представлялись письмом на имя бессменного секретаря самим кандидатом или одним (несколькими) учёными. Выборы проводились тайным голосованием, требующим абсолютного большинства поданных голосов.

Таким образом, Французская академия являлась своего рода орденом избранных. Как везде, в ней существовали свои слабые звенья. После смерти в 1834 году бессменного секретаря Академии Антуана Винсента Арно (политик, поэт, драматург) его место занял Абель Франсуа Вильмен, тоже писатель, профессор Сорбонны и будущий министр образования. С секретарями всё понятно: это кресло всегда занимали уважаемые в среде учёных люди. А вот с остальными…

Наиболее уязвимым местом самой крепкой цепи является её самое слабое звено. И этим слабым звеном Академии были, конечно же, выборы в её члены. Ведь где выборы – там коррупция; а где коррупция – там появление «тёмных лошадок». Имя этим «лошадкам» – легион. Давайте (хотя бы мельком) приглядимся к некоторым членам Академии в данный период.

Место № 1. Франсуа-Огюст Парсеваль-Бабушка: кто этот человек, откуда он и про что? Оказывается, придворный поэт Наполеона I Бонапарта, сопровождал консула во время Египетской кампании. После его смерти в 1834 году это место занял умеренный либерал Нарцисс-Ахилл де Сальванди, ставший министром образования в кабинете Луи-Матьё Моле (1837–1839).

Место № 3. Этьен-Дени, избран членом Французской академии в 1842 году. В 1837 году король Луи-Филипп специально для него возродил титул герцога. Был президентом Палаты пэров, канцлером.

Место № 4. Жан Вату, поэт. Избран в 1848 году; в тот же год умер. Уверен, ни один из нынешний французов не только не сможет процитировать пару строк из мсье Вату, но вообще не слышал это имя.

И так далее и тому подобное. Шатобриан занимал 19-е кресло. После его смерти это место будет отдано Полю де Ноаю, 6-му герцогу Ноай. Был внучатым племянником Жана-Поля-Франсуа де Ноай, 5-го герцога Ноайского. Гордость Франции, пэр, рыцарь Золотого руна, великолепный парламентский оратор. И вот результат: герцог де Ноай получил двадцать пять голосов, Бальзак – четыре; два бюллетеня оказались недействительными, один – пустым.

Теперь ещё раз про умершего поэта Вату. Через неделю после победы герцога Ноай состоялись новые выборы на место умершего Вату (кресло № 4). Бальзак получил… два голоса: Гюго и Виньи. Ну а победил некий граф де Сен-При. Алексис Гиньяр, граф де Сен-При был сыном Армана-Эмманюэля де Сен-При, губернатора русской Одессы. В 1822 году семья переселилась в Париж. Во время Июльской монархии назначен чрезвычайным и полномочным послом в Бразилии; затем был послом в Португалии и Дании; член палаты пэров. Историк и… И всё.

Поэтому дальше можно ничего не рассказывать – ни про мэров, ни про пэров. Потому что и так ясно: Академия – это про них, власть предержащих. Коррупция в чистом виде. И самым правильным выбором этих самых академиков в сороковые годы бальзаковского века оказался разве что выбор Виктора Гюго в 1841 году. Тогда вместо умершего драматурга Луи Жана Непомюсена Лемерсье (известный деятель, не правда ли?) большинство голосов было отдано за автора «Собора Парижской Богоматери». И на том спасибо. А то могли и не углядеть, в очередной раз проголосовав за какого-нибудь герцога или пэра.

Из письма Бальзака Лоран-Жану[175], своему другу (9 февраля 1849 г.):

«…Если ты можешь узнать из достоверного источника, кто были те два академика, что подали за меня голоса при моем последнем провале, ты доставишь мне большое удовольствие, ибо я хочу их поблагодарить отсюда самолично. Не ошибись, потому что многие захотят быть в числе этих двух; я желаю знать точно. Академия предпочла мне г-на ***. Вероятно, он лучший писатель, нежели я, но я куда учтивее его, потому что я отступил перед кандидатурой Виктора Гюго. И потом, г-н *** – человек степенный, а у меня, черт побери, есть долги!»{552}

В какой-то момент Бальзак ловит себя на мысли, что все его действия происходят как бы по инерции, порой – будто не по его воле. Так и есть. Ведь все его мысли в те дни – только об Эвелине.

«Я верховничал весь день, и в мечтах я настолько переношусь в Верховню, что вижу даже самые незначительные мелочи ее обихода. Мысленно я открываю шкаф со сластями, тот, что стоит у окна в твоей спальне рядом с дверью красного дерева, которая ведет в туалетную комнату, пересчитываю пятна воска от свечей, оплывавших на бархатную скатерть того стола, за которым мы играли в шахматы… Раскрыв большой шкаф, смотрю на носовые платки моего любимого волчишки… сижу за чаем, который подавали в половине девятого в спальне мадам Эвелины. Клянусь честью, любовью к тебе – я живу там…»{553}

Париж… Этот город всё больше превращался в «пустыню». После того, когда Оноре вкусил плоды славы и признания, он чаще и чаще чувствовал себя в этой многолюдной Сахаре одиноким, беззащитным и бесприютным. И когда показалось, что нет никакой возможности «жить во Франции и среди отчаянных битв», вдруг окончательно осознал: следует бежать.

Решено: он примет российское подданство. «Пусть Европа делает все что ей заблагорассудится. Отныне я всего лишь частица имения Верховни».

Шарль Монселе[176] вспоминал о Бальзаке:

«Последний раз я видел Бальзака в 1848 году в редакции “Эвенман”, где я тогда состоял на службе. “Эвенман” был в ту пору только что основан при содействии Виктора Гюго… Леон Гозлан, Мерис, Теофиль Готье сталкивались у нас в дверях с Анри Мюрже, Шанфлери и Теодором де Банвилем. В редакции царило веселое оживление, там охотно обменивались идеями, делились надеждами, мнениями и блистали остроумием… Однажды, примерно между девятью и десятью часами вечера, когда я правил корректуру одной из своих рубрик, в нашу комнату вошел человек, которого я узнал с первого же взгляда (я видел его два года тому назад). Это был Бальзак. Все встали. Мерис и Вакери подошли пожать ему руку. Бальзак как-то обещал написать роман для “Эвенман” и даже сообщил нам его название. Но в этот вечер он не принес его – он пришел проститься со своими друзьями, так как на следующий день отправлялся в свое последнее путешествие в Россию. Он был одет со своего рода совершенством по части дурного вкуса. Его редингот был ядовито-зеленого цвета. Красный скрученный, как веревка, галстук, поношенная шляпа и длинные волосы придавали ему вид провинциального комедианта. В его облике уже не сквозила прежняя могучая жизнерадостность; годы, не изменив черт его лица, смягчили его выражение. Веселость уступила место доброте. Только глаза по-прежнему сохраняли свой необычайный блеск и выразительность… Заряд его жизненных сил уменьшился. Чувствовал ли он уже первые признаки болезни, которая должна была унести его в могилу два года спустя?..»{554}

Французы ещё не понимали, что прощались с ним навсегда.

* * *

«Г-ну О. де Бальзаку

…Нашим представителям за границей были отданы указания не чинить никаких препятствий вашему въезду в Россию, поскольку вы предполагаете совершить путешествие, имеющее сугубо научные цели».

Начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф А. Орлов

…Забрызганный грязью дилижанс в который раз несёт несчастного странника в далёкие края, к своей «маркизе». Где-то там, далеко на Украине, его ждёт Верховня и… «Лувр». 19 сентября 1848 года Оноре выезжает из Парижа в сторону Кёльна; оттуда поездом он прибудет в Краков.

Дом в Париже на рю Фортюне он вновь оставил на матушку (теперь Анна-Шарлотта получала от сына небольшое ежемесячное пособие в 100 франков). Полномочия блюсти свои литературные и театральные интересы Бальзак доверил верному помощнику Лоран-Жану, оформив на его имя «генеральную доверенность».

О последнем Морис Регар вспоминал: «Асимметричное лицо. Кривоногий к тому же. Ходил, подпрыгивая, опираясь на палку. Его худоба заставляла краснеть, нос был похож на клюв хищной птицы. Этот человек обожал Бальзака, был с ним на “ты”, шутя называл его “дитя мое” и “любимый”, выполнял по его просьбе самые деликатные поручения»{555}.

Рядом с матерью во «дворце» двое слуг – отставной косолапый капрал Франсуа Минх и служанка Занелла, помогавшая наводить порядок.

«Эльзасец малый крепкий – не слишком умный, зато очень честный. Не сомневаюсь, что позже из него выйдет отличный кучер. Я буду внимательно присматривать за ним»{556}.

В дороге Бальзак сильно простудился. «Чтобы не дышать сигарным дымом прусских генералов, ехавших вместе со мной в первом классе, я все время держал открытым окно»{557}.

Добравшись до имения брата Ежи Мнишека, Оноре решил немного передохнуть. По приезде туда он написал Эвелине, прося прислать свежих лошадей: «…Предпочел бы локомотивы лошадям. Как счастлив я был когда-то, путешествуя в вагоне! Осталось всего три дня!»

Бальзак ехал в неизвестность. Если бы кто-то ему сказал, что он останется в России навсегда, то Оноре бы поверил. Но он знал одно – что едет навстречу своему счастью. И всю оставшуюся жизнь проведёт с Евой.

Бальзак не знал другого: его счастье окажется не столь продолжительным.

3 октября Оноре уже в Верховне.

– Шо изволите, мусьё? – кланялся каждое утро французу здоровенный хохол, Фома Губернатчук, специально приставленный хозяйкой к дорогому гостю. – Може, кофею аль стопку горылки – дык я ж пулэй, тильки прикажьте…

Потом помогает барину одеться и проводит в натопленный кабинет. Там Бальзак, путаясь в полах подаренного Евой черкесского тёплого халата, садится за рабочий стол и… млеет. Огромные восковые свечи в серебряных канделябрах, богатый чернильный прибор, жаркий камин, мягкие ковры… Лувр. Однозначно – Лувр! А он – чем не Наполеон?! Тем более что где-то рядом, в соседних комнатах, – Она, его Жозефина! Тут бы и умереть от блаженства…

Ему здесь чрезвычайно нравится. А окружающие относятся к французскому гостю с большим почтением. Тот же Фома Губернатчук позже вспоминал: «Сразу становилось понятно, что он очень умен, гораздо умнее тех гувернеров-французов, за которыми наши соседи посылают за границу, чтобы те воспитывали их детей. Только очень мудрый человек внимателен к беднякам и слугам»{558}.

Местная кухня удивляет Оноре своим разнообразием. Тем не менее Бальзак находит, что говядина и баранина, которыми его кормят, «старые и жилистые», поэтому сильно отличаются от парижского мяса. «Мы утешаемся превосходным чаем и изумительными молочными продуктами, ибо овощи ужасны: морковь отдает уксусом, а репа ничем не пахнет. С другой стороны, здесь бесконечное количество круп – из проса, гречки, овса, ячменя и т. д. Скоро они начнут делать крупы из древесной коры»{559}. Как поделился в другом письме, в Верховне он «попробовал 162 блюда из крупы».

А вот работалось плохо. Тем не менее он пишет «Мадемуазель дю Виссар, или Франция во времена Консульства», «Женщину-писательницу» и «Театр, как он есть»; делает кое-какие наброски…

По отношению к себе Бальзак отметил ещё одну деталь со стороны местных: эти люди (речь не об аристократах), если кого-то начинали уважать, то готовы были перед своим повелителем разбиться в лепёшку. В Верховне к нему относились почти как к монаршей особе.

«Слуга, которого приставили здесь ко мне, недавно женился, – писал Оноре сестре Лоре, – и они с женой приходили засвидетельствовать хозяевам свое почтение. Женщина и ее муж ложатся на живот, три раза ударяются об пол головами и целуют твои ноги… Целуют по-настоящему, а не как на аудиенции у папы римского… Только на Востоке умеют по-настоящему простираться ниц. Только там слово “власть” что-то значит… Нужно править либо так, как правит русский император, либо не править вовсе. Из Вишневца приехал человек; он привез разные товары и пожелал хозяевам “счастливого правления”»{560}.

А дела насущные требовали решения. Однажды во время разговора Бальзака с Эвелиной о возможном бракосочетании та выдвинула условие: не желаю иметь долгов. Ева знала, в какое место бить. Неисправимый должник, последние два десятка лет Оноре не вылезал из долговой кабалы. Рассчитавшись с одними, он тут же занимал у других. Доктор Наккар, портной Бюиссон, Даблен, Александр де Берни, г-н Пикар… Даме, поверенный Пеллетро (бывший владелец дома на улице Фортюне)… Господа Висконти… Джеймс Ротшильд, называвший его «крайне легкомысленным»… Если бы их собрать всех вместе… Нет, лучше не собирать. Покупка парижского дома и его обстановка отнюдь не поспособствовали тому, чтобы окончательно расплатиться с кредиторами.

Вопрос с женитьбой по-прежнему в подвешенном состоянии. В этот раз Бальзак обращается с просьбой лично к министру народного просвещения Российской империи графу Уварову[177] (5 января 1849 года):

«Скоро уже шестнадцать лет, как я люблю благородную и добродетельную женщину… Особа эта является русской подданной, и полнейшая ее преданность не подлежит сомнению. Разумеется, высокие качества ее оценены по достоинству, ибо вам все в России известно… Она не хочет выйти замуж за иностранца без согласия августейшего повелителя. Однако ж она удостоила меня права просить об этом согласии. Я отнюдь не ропщу на покорность госпожи Ганской, ибо нахожу это естественным. Соответственно своим политическим убеждениям я никогда не критикую и тем более не иду против законов любой страны. Если б я давно уже не исповедовал таких принципов, меня привела бы к ним судьба тех людей, которые их не придерживаются. Впрочем, меня не страшит то, что счастье моей жизни ныне зависит исключительно от Его Величества императора Российского, и мое ожидание счастливого исхода становится почти что радостной убежденностью в этом, настолько я верю в рыцарскую доброту Его Величества, равную его могуществу…»{561}

Всё чаще Бальзак ловит себя на мысли, что разделаться с его непомерными долгами способен лишь один человек: Ева. Да-да, именно Эвелина. Хотя для этого следовало: во-первых, официально оформить их отношения; и во-вторых, уступить дом на рю Фортюне Ганской. Опять же – официально. Но польку смущают непомерные долги, связанные с этим парижским приобретением Бальзака.

В апреле 1849 года в письме Бальзака матери впервые проскальзывает мысль, что недвижимостью на улице Фортюне управляет Ганская: «Когда я прошу тебя сделать что-нибудь для дома, то говорю это не от своего имени, а потому что так желает она». Не забывает предупредить и сестру, сообщив ей в декабрьском письме, что особняк отписан Эвелине («…Принадлежит особе, у которой я нахожусь в гостях, и все в нем принадлежит ей»){562}.

А что в Париже?

В Париже всё под зорким оком г-жи де Бальзак, матушки нашего героя. Анна-Шарлотта вполне отдаёт себе отчёт в том, что сын доверил ей важную миссию как по охране «дворца», так и устройству всех насущных дел, коих набралось немало.

А. Моруа: «…Матушка царила на улице Фортюне над Франсуа и Занеллой и выдерживала атаки нотариуса, сборщика налогов и поставщиков. Ей дано было предписание подгонять обойщика, приобрести хрустальные розетки для канделябров, выкупить из ломбарда и доверить в качестве образца ювелиру Фроман-Мерису серебряное блюдо, по которому тот должен сделать несколько мелких тарелок, чтобы пополнить сервиз; заказать очень красивые консоли наборной работы в духе изделий Буля, украшенные химерами (красноречивый герб), на консоли водрузить две китайские вазы, которые при переноске следует поддерживать снизу, ведь если ухватить их сверху, они могут надломиться. Словом, на мать возложено сто поручений, требующих множества хлопот и волнений, утомительных для старухи семидесяти двух лет, но она успешно со всем справляется. Сын дозволяет ей разъезжать по его делам в наемном экипаже (а не в омнибусе, хотя этот вид транспорта стоит всего шесть су). Она хорошо питается, живет в тепле и наслаждается в этом очаровательном доме комфортом…»{563}

Счастья не бывает слишком много. Как, впрочем, и денег. Сладкая жизнь писателя продлилась чуть больше года. То была милость судьбы перед последними испытаниями.

* * *

«Последние полтора года жизни Бальзака, – пишет Г. Робб, – время, когда причины непонятны, следствия очевидны, а главную роль, к сожалению, все больше играет тело. Угасание автора “Человеческой комедии” было всеобъемлющим»{564}.

Верховня, как ни странно, явилась некой лакмусовой бумагой, отразившей общее состояние здоровья нашего героя. Несмотря на благоприятные условия, созданные ему Ганской для отдыха и плодотворной работы, именно здесь стали проявляться последствия нравственных страданий, душевного перелома и невероятных физических перегрузок. Накапливаясь долгое время, всё это неожиданно накатило бумерангом. Как не раз замечал местный доктор Кноте, французский гость был «серьёзно болен».

В первый раз по-настоящему «выстрелило» зимой 1849 года, когда у Бальзака обострился хронический бронхит. Начавшись с сильного кашля и последующего жара, болезнь быстро прогрессировала. Лечение доктора Кноте лишь приносило некоторое облегчение. Вскоре бронхит вылился в воспаление легких. Пневмония – не бронхит; здесь всё серьёзнее, тяжелее и опаснее: температурные пики, ухудшение общего состояния, слабость, одышка. В те годы пневмония выкашивала миллионы человеческих жизней! Добралась она и до Оноре…

У постели больного бессменный доктор Кноте и его практикующий сын; оба ученики знаменитого немецкого профессора Франка, европейской знаменитости. И лекарям на какое-то время удаётся справиться с хворью. Другое дело, что болезнь вызвала осложнения. В июне доктор Кноте ставит диагноз «воспаление желудка». Что это было за «воспаление», однозначно сказать затруднительно. Не исключено, что симптоматика была вызвана приёмом большого количества гомеопатических порошков, назначаемых эскулапами. Медицина тех лет официально придерживалась именно гомеопатии. А вот и лечение «по-кнотевски»: съедать по одному лимону два раза в день. Только вряд ли г-н Кноте лимонами лечил «воспалённый желудок»: это даже для гомеопатии нечто из ряда вон выходящее. Соответствующий результат: неукротимая рвота в течение нескольких часов. По сути – пытка. «Это был жестокий бунт моей болезни и моего темперамента».

Но то – желудок. Намного серьёзнее оказались изменения со стороны сердечно-сосудистой системы. И удушье — явный признак того. Любая нагрузка, будь то ходьба по лестнице или быстрый шаг, вызывали у Оноре загрудинные боли и одышку; иногда он не мог встать с постели по несколько дней, а то и недель. Доктор Кноте выставляет пациенту «гипертрофию сердца». Скорее всего, так оно и было. И «лимонотерапия», которую мы упоминали, наверняка назначалась не для лечения воспалённого желудка, а для «очищения крови» и даже как рвотное. Как говорится, лес рубят – щепки летят.

Кашель уже не проходит. Судя по всему, у романиста целый «букет» хворей: тяжёлый бронхит, гипертоническая болезнь, ишемическая болезнь сердца. Бальзак всё чаще чувствует себя плохо, проводя дни напролёт в постели.

Но не болезнь – не болезнь! – занимает сейчас Бальзака. Его мысли уже там, в Париже, на рю Фортюне. И письмо матери со скрупулёзными наставлениями говорит само за себя:

«В большой китайской чаше, что стоит на коричневом шкафу в первой комнате верхнего этажа, рядом с гостиной, ты найдешь адрес торговца цветами на Елисейских Полях. Он посетил меня еще в 1848 году, и мы договорились о том, что в течение двух недель он будет поставлять цветы для украшения дома. Он сообщил мне, сколько стоит поставка цветов на год. Это должно стоить от шестисот до семисот франков. Но так как я должен был уехать, я отказался от этого расхода, который можно позволить себе только, если есть достаточно денег и если та, ради которой это делается, на это согласна. Она любит цветы, я знаю. Если цветочник уже начал декорировать дом, то у тебя есть повод договориться с ним и о дальнейшем по сходной цене. Позаботься, чтобы он принес действительно красивые цветы, и требуй с него как можно строже. Вот как нужно украсить дом: во-первых, подставка для цветов в первой комнате, во-вторых, в японском салоне, в-третьих, две жардиньерки в комнате под куполом, в-четвертых, маленькие цветочные ящики из африканского дерева на камине, в серой комнате под куполом, в-пятых, две большие цветочные вазы на площадке лестницы в вестибюле и, в-шестых, маленькие деревянные цветочные ящики, которые стоят на подставках, собранных Феше»{565}.

В мае 1849 года на имя Эвелины приходит письмо от генерала Бибикова, генерал-губернатора Киева, в котором сообщалось, что в случае замужества подданной Российской империи г-жи Ганской с гражданином Франции господином де Бальзаком она лишается прав на собственность. Следовало принимать кардинальное решение. И Ганская его принимает. Она отписывает всё своё имущество детям взамен на обещание выплачивать матери ренту в размере 20 тысяч франков в год. В жизни Бальзака и Ганской наступает серьёзный перелом: их бракосочетание и последующий и отъезд во Францию уже не мечта, а завтрашняя реальность.

* * *

Однако на возвращение в Париж в разгар русской зимы рассчитывать не приходится. Даже от предполагавшейся поездки в Киев и Москву Бальзак вынужден отказаться: он болен. Два врача-немца, отец и сын Кноте, старательно лечат француза. Пытаясь укрепить его силы, они усиленно пичкают пациента лимонами. Но все усилия медиков приносят лишь кратковременное облегчение. Здоровье Оноре уже не может восстановиться. Сначала его мучают глаза, потом трясет лихорадка, наконец начинается воспаление лёгких.

Из письма Зюльме Карро: «Лечение пришлось прекратить из-за ужасной лихорадки, которую называют “молдавской”. Лихорадка эта водится в Придунайских плавнях, распространяется до Одессы, а оттуда приходит в здешние степи».

Больной человек – всегда несчастье. И не только для самого заболевшего, но и для окружающих, прежде всего для членов семьи. Страждущий требует заботы и ухода; он вызывает сострадание и обеспокоенность.

Последние полгода до отъезда в Париж Бальзак, как видим, тяжело болел. Суровый русский климат, смена обстановки, а также нервотрёпка, связанная с неопределённостью в личной жизни, – всё это не лучшим образом сказывалось на его здоровье. Загрудинные сердечные боли теперь почти не прекращаются, требуя к себе самого пристального внимания. Но Оноре не та натура, чтобы неделями прохлаждаться в постели и ничего не делать. Он постоянно в движении, даже старается что-то писать.

Однако такое поведение – палка о двух концах. В начале декабря 1849 года он слёг с очередным сердечным приступом. Бронхит осложнился тяжёлой пневмонией, которая, судя по всему, приобретала хронический характер. Пневмония – заболевание, от которого нельзя так просто отмахнуться. Да ещё больное сердце…

Из письма Бальзака Лоран-Жану, своему другу (10 декабря 1849 г.):

«Любезный Л! Длительная и жестокая болезнь сердца, с разными превратностями, мешала мне писать, разве что по самым неотложным делам и по семейному долгу. Сегодня доктора (их два) разрешили мне не работать, а только развлечься, пользуюсь этим разрешением, чтобы написать тебе. Большое будет счастье, если я смогу вернуться в Париж через два месяца, ибо мне потребуется не меньший срок для полного выздоровления. Печальная расплата за то, что я работал сверх меры»{566}.

В феврале 1850 года он в очередной раз сильно простудился и слёг. «Пришлось безвыходно сидеть в своей комнате, – сетует Оноре в письме родным, – и даже лежать в постели, но наши дамы по великой своей доброте приходили составить мне компанию, не брезгуя моим страшным кашлем и харканьем, ведь меня всего выворачивало, как при морской болезни. Меня бросало в пот, словно я заболел потницей. Словом, намучился я…»{567}

Одно дело, когда больному требуется поднести кружку воды и быстро отойти в сторону, занявшись собственными делами; совсем другое, когда эту самую воду следует подносить не раз и не два, а, скажем, десятки раз на дню, да ещё в течение месяца, а то и больше.

Больной Оноре начинал Ганскую заметно утомлять. Глупо думать, что Эвелина, дабы облегчить страдания гостя, не отходила от него днём и ночью, подавала целебную водицу и, заботливо вытирая платочком взмокший лоб, кормила из ложечки. Боже упаси! Для избалованной панночки это было бы слишком. Она и за умиравшим мужем (паном Ганским) особо не забегалась. Не барское это дело быть при ком-то сиделкой. Всё делали другие – люди из прислуги, но никак не Эвелина. Тем не менее утомилась.

Оноре Ганскую серьёзно озадачил. Она никак не могла решить, что делать дальше, ибо больной Бальзак – не тот человек, с которым ей хотелось бы связать свою жизнь. Вообще, Оноре Ганской мешает. Впрочем, не ей одной, но и дочери Анне. Привыкшие к праздности, обе панночки не имеют представления о милосердии, к которому взывает католическая вера. Отмена поездки в Киев, к которой обе так долго готовились, вызвала в Верховне раздражение. Ведь столько платьев было заказано… А шляпок и лент!.. И всё напрасно. Оставалось, припудрив носики и облачившись в обновки, прохаживаться перед больным Оноре: вот, мол, какие мы красивые…

Все, конечно, довольны импровизированным «балом», но постепенно между хозяйкой и гостем образуется некая полоса отчуждения, угрожавшая превратиться в пропасть. Хотя они всегда ходили по разные стороны этой самой пропасти, через которую старательно выстраивали шаткий мостик под названием брак.

Теперь о браке. Его (брак) никак нельзя было назвать ни страстным, ни по любви. По крайней мере, со стороны Ганской – точно. Этот брак исключительно по расчёту. Расчёт Ганской понятен: оказаться своего рода тенью великого романиста – его Музой. Расчёт Бальзака – конечно, деньги. Богатая дворянка, став его женой, могла бы расплатиться со всеми его долгами. Всё остальное – в том числе «безумная любовь» – это всё остальное. И Оноре первый понял, что только брак на аристократке спасёт его от финансового краха и одновремененно сделает счастливым в любовном плане.

Но! Но пока он болен (и это Бальзак быстро почувствовал) здесь ему были не особо рады. А потому он всё больше и больше впадал в меланхолию. Оноре вдруг стал вспоминать старых друзей и подруг – тех, с которыми ему когда-то было хорошо и весело, и которые относились к нему по-людски, но отнюдь не потребительски. Тогда-то, в один из вечеров, Бальзак наконец вспомнил ту, о которой мы так много говорили: Зюльму Карро.

Вспомнив Зюльму, Оноре загрустил. А потом… из его глаз закапали слёзы. Он плакал тихо, без надрыва, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидел. Он даже как бы и не плакал, но слёзы – эти предательские слёзы! – они медленно текли по щекам, оседая тяжёлыми кляксами то на груди, то на пуховой подушке. Зюльма… Если бы она сейчас оказалась рядом… Будь Зюльма здесь, она бы точно не отошла от него до тех пор, пока не прекратился этот удушающий кашель… Зюльма… Она, конечно, сильно обижена на него – действительно, за что любить такого эгоиста?! И в то же время он никогда – никогда! – не забывал о ней. Потому что слишком долгое время эта женщина была одним из его пальцев – да-да, именно пальцев, без которых ему было бы слишком трудно. Ведь каждый палец – это незаменимый помощник. Сколько этих пальцев было у Оноре – один, два, пять? Ну да, как минимум пять, потому что он, Оноре, всегда ощущал у себя сильный кулак энергии – той самой мощи творческого вдохновения. Но именно здесь, в Верховне, Бальзак осознал, что как-то незаметно остался без этого своего кулака, один на один с обстоятельствами, совсем безоружный…

Тревожные мысли подняли Оноре с постели. Накинув шлафрок[178], он медленно подошёл к письменному столу. Присел, взял перо, обмакнул его в чернильнице и принялся писать. Бальзак писал Зюльме Карро. «Моя обожаемая Зюльма…» – начал он, а далее хотел просто напомнить о себе и, конечно, извиниться. Но, начав, уже не мог остановиться. А потому не стал себя сдерживать, всё писал и писал…

«…Мои племянницы и сестра уже дважды сообщали мне весьма огорчительные вести о вас, и если я не писал вам, то просто потому, что это было не в моих силах. Я был на волосок от смерти… Это была ужасная болезнь сердца, развившаяся в результате перенапряжения, длившегося пятнадцать лет. И вот я живу здесь уже восемь месяцев под надзором врача, который, что весьма поразительно для украинской глуши, оказался превосходным врачом и служит в усадьбе друзей, у которых я живу. Лечение пришлось прекратить из-за ужасной лихорадки, которую называют “молдавской”. Лихорадка эта водится в Придунайских плавнях, распространяется до Одессы, а оттуда приходит в здешние степи. Я страдал лихорадкой, которая называется перемежающейся, – она поражает мозг. Болезнь продолжалась два месяца. Только неделя, как я оправился настолько, что можно опять продолжать лечение моей застарелой болезни сердца. А позавчера я получил от моих племянниц письмо и прочел, что вы, милая Зюльма, хотя и продаете свой участок в Фрапеле, но хотите сохранить там свой дом.

Эти слова: Фрапель и мадам Карро, разом оживили все мои воспоминания. И хотя мне запрещено малейшее усилие, даже писание писем, мне хочется все-таки вам объяснить, почему и отчего я не писал с прошлого февраля, кроме нескольких деловых писем. Я должен вам сказать, чтобы вы не думали, будто можно забыть истинных друзей, и вы должны знать, что я никогда не переставал думать о вас, любить вас и говорить о вас. Ведь даже здешние мои друзья еще в 1833 году познакомились с нашим общим другом Борже!..

Мы совсем по-иному смотрим на жизнь с высоты своих пятидесяти лет! И как часто оказываемся мы далеки от того, на что некогда уповали. Вспоминаете ли вы еще Фрапель, и как я усыпил там мадам Дегре? Полагаю, что с тех пор я усыпил многих людей. Но какое множество иллюзий вышвырнул я с тех пор за борт! И поверьте мне, если не считать симпатии к вам, которая все растет, я с тех пор и доныне не слишком-то продвинулся. Как быстро умножаются наши несчастья и как много препятствий стоит на пути нашего счастья! В самом деле, начинаешь испытывать отвращение к жизни. Уже три года я вью себе гнездо; оно, будь оно неладно, стоило мне целого состояния. Но где ж птички? Когда они прилетят? Годы проходят, мы старимся, и все увядает и блекнет, даже драпировки и обивка в моем гнезде. Вы видите, моя милая, что не все усеяно розами, даже для тех, кого якобы балует судьба»{568}.

Поставив последнюю точку, Бальзак наконец пришёл в себя. Слёзы прекратились, но навалившаяся грусть продолжала давить на сердце, которое отдавалось глухими ударами в висках. Впрочем, сейчас было не до этого. Он должен – и просто обязан! – вспомнить всех, кого, как и Зюльму, подло забыл. Кого? Ну да, Лору! Милую Лору, которая даже на смертном одре продолжала надеяться и ждать. Лора…

Ещё мадам Делануа… Сколько эта женщина сделала для него, вытаскивая из самых непролазных трясин! А он… Он даже ни разу не приехал к ней и по-человечески не отблагодарил. По-человечески? Вот именно: упасть, к примеру, в ноги и прикоснуться лбом к её ногам. Только вот захочешь – да не кинешься: не поздновато ли? А вот письмо… И Оноре садится за очередное послание – на сей раз мадам Делануа, женщине, которой он ни разу не соизволил сказать сердечное «merci».

В тот раз Бальзак уснул как обычно – в тот самый миг, когда утреннее солнце что-то старательно чертило на стене у кровати…

* * *

Ганская ответила согласием на брак в самый, казалось бы, неблагоприятный момент. Почему? Этот вопрос волнует исследователей уже полтора столетия. Почему Эвелина решила выйти замуж за тяжелобольного Бальзака? Многие не сомневаются, что с её стороны это явилось актом небывалого милосердия. Но есть и критики такого поведения, которые вещают совсем иное; среди последних, бесспорно, лидирует Стефан Цвейг. Именно Цвейг, пытаясь расставить точки над «i», со свойственной ему прямотой называет вещи своими именами. Причём озвучивает свою точку зрения довольно нелицеприятно для г-жи Ганской.

Так вот, когда панночка из Верховни, глядя на больного друга, наконец осознала, что её грядущий брак окажется всего лишь кратким эпизодом, она решается на последний шаг в их отношениях. Ведь в случае смерти нового мужа ей будет намного комфортнее, да что уж – почётнее! – жить в Париже вдовой великого романиста, чем влачить безвестное прозябание где-то в глуши в качестве вдовы пана Ганского.

«Она знает, что с этим шагом больше не связана никакая опасность, – делает вывод С. Цвейг. – Бальзак уже не сможет слишком много промотать. «Милый Бальзак» стал «бедным Бальзаком», и ее охватывает сострадание, точь-в-точь как знатных дам, когда они узнают, что их преданный дряхлый слуга находится при смерти. И поэтому в марте 1850 года, наконец, назначается срок венчания. Оно должно произойти в Бердичеве, в ближайшем уездном городе. А затем весной молодожены отправятся в Париж, в дом, который обставлен и украшен»{569}.

Долгожданная свадьба, к которой новобрачные шли долгие семнадцать лет, состоялась в семь утра 14 марта 1850 года, в Бердичеве, в костёле Святой Варвары. Обряд совершил аббат граф Озаровский, присланный туда по такому случаю епископом Житомирским. «Графиня Анна сопровождала мать, и обе сияли от радости», – запишет позже Бальзак.

Когда спустя пятнадцать часов вернулись в Верховню, все попадали от усталости, если не сказать больше – от изнеможения. Бальзак тут же повалился на кровать: весь в поту, он задыхался. А его пятидесятилетняя новобрачная не могла пошевелить ни руками, ни ногами от приступа жесточайшей подагры. Возможно, именно в эти минуты к ним обоим пришло осознание, насколько они опоздали!

Впрочем, для Бальзака Эвелина оставалась верхом женского совершенства!

«В этой стране, – сообщает Оноре матери, – с ней не сравнится ни одна женщина. Это настоящий польский бриллиант, украшение старинного и знаменитого рода Ржевуских. В любой стране можно ею гордиться, я надеюсь, скоро ты ее увидишь – еще до мая я представлю тебе твою невестку»{570}.

Судьба сыграла с Бальзаком злую шутку. Оноре наконец на вершине собственного тщеславия: он стал знаменит, любим публикой, завоевал сердце любимой женщины и, пройдя неисчислимые испытания, женился-таки на Еве. Дело оставалось за малым – преодолеть последнюю ступеньку к счастью, к которому он так долго стремился: ввести Даму сердца в Замок, построенный им для Эвелины.

Из Парижа матушка сообщает: всё готово, можно приезжать, ждём. Пора ехать. Ганская – его законная супруга; Верховня остаётся её дочери Анне, а мать будет получать неплохую ренту. Они всё преодолели…

Но на глазах Бальзака слёзы. Он давно и тяжело болен, его бьёт озноб. Слуга Фома накрывает барина овчинным тулупом, но больного лихорадит ещё сильнее. Не привычный к суровой русской зиме француз оказывается надолго прикован к постели. У Оноре, судя по всему, бронхопневмония. Сердце, и без того слабое (врачи установили гипертрофию сердечной мышцы), стало вновь сдавать, появилась одышка, а потом и отёки на ногах.

Отъезд на родину пришлось отложить на апрель. Перед самым отъездом у Бальзака началось воспаление глаз. Ничего удивительного, что возвращение в таком состоянии по разбитым распутицей дорогам обещает превратиться для больного в сущий ад.

«У меня был тяжелый рецидив моей сердечной болезни и воспаления легких. Мы снова сильно отступили, а ведь казалось, будто мы уже делаем успехи… У меня перед глазами темная пелена, которая окутывает всё и не может развеяться, и это мешает мне писать… Моя болезнь – это воистину гром среди ясного неба. Сегодня я впервые берусь за перо»{571}.

* * *

Они выехали из Верховни 24 апреля; путь до Бродов занял почти неделю по весенним расползшимся дорогам. Выезжать в распутицу было не самым лучшим решением, но что поделаешь, следовало спешить. Порой коляска увязала по козлы. Тогда пассажиры выходили из неё и терпеливо дожидались, как кучер с мужиками (окрестными крестьянами), вымазавшись с ног до головы, пытались высвободить из грязи не только повозку, но и лошадей. Необъятные российские просторы предстали во всей красе своей главной беды – дорог, которые расползались по весне, как сметана по тарелке. Иногда Оноре приходилось мокнуть под холодным дождём, что, конечно же, не лучшим образом сказывалось на его и без того слабом здоровье.

В Бродах пара остановилась в гостинице «Россия» (в австрийской части Галиции), откуда перед отъездом Ганская, волнуясь за измученного Оноре, напишет дочери Анне:

«Меня очень беспокоит его здоровье: приступы удушья у него случаются все чаще, да еще крайняя слабость, совсем нет аппетита, обильный пот, от которого он все больше слабеет. В Радзивилове нашли, что он ужасно переменился, что его с трудом можно узнать… Я его знала семнадцать лет, а теперь каждый день замечаю какое-нибудь новое его качество, которого я не знала. Ах, если бы вернулось к нему здоровье! Прошу тебя, поговори о нем с доктором Кноте. Ты и представить себе не можешь, как он мучился эту ночь. Я надеюсь, что родной воздух пойдет ему на пользу, а если надежда обманет меня, поверь, участь моя будет печальна. Хорошо женщине, когда ее любят, берегут. С глазами у него, бедного, тоже очень плохо. Я не знаю, что все это значит, и минутами мне очень грустно, очень тревожно…»{572}

Девятого мая утомлённые путники прибыли в Дрезден. Оттуда Бальзак в письме матери ещё раз напоминает, что она должна по-прежнему внимательно присматривать за «дворцом» на рю Фортюне – но только до их приезда, «ибо не только недостойно, но и неприлично, чтобы ты приняла невестку у нее в доме; она должна сама нанести тебе визит и засвидетельствовать свое почтение».

Последняя приписка – явное лицемерие. А ещё и неуважение. Возможно, в какой-то мере это некая месть матушке, принесшей ему в детстве столько несчастий. Как бы то ни было, Оноре даёт понять, что к приезду супругов никого в доме быть не должно – даже её! Стоит напомнить читателям: Анне-Шарлотте 73 года…

Из письма Бальзака из Дрездена, 11 мая 1850 года: «Нам потребовалось больше месяца, чтобы преодолеть расстояние, на которое обычно требуется шесть дней. Не раз, а сотни раз жизнь наша была в опасности. Часто нам требовалось пятнадцать или шестнадцать человек с воротами, чтобы вытащить нас из трясины, в которую карета наша погружалась до окон. Наконец мы все-таки прибыли сюда, и живые, но мы больны и устали… Можешь представить себе, что значит страшиться умереть в объятиях друг друга, да еще когда так любишь»{573}.

Пишет только Бальзак, хотя его глаза болят и сильно слезятся. Ганская демонстративно холодна по отношению к его родственникам. А если пишет, то исключительно дочери Анне. Дабы матушка не обвинила невестку в недостатке внимания, Оноре объясняет ей, что «состояние ее пальцев не позволяет ей написать тебе».

«Но этот страшный ревматизм, – замечает С. Цвейг, – сковывающий ее пальцы, нисколько не мешает госпоже Эве обегать вcex дрезденских ювелиров и купить за двадцать пять тысяч франков исключительно красивое жемчужное ожерелье. Госпожа Эва, которая за все эти месяцы так и не удосужилась послать хоть строчку матери и сестре Бальзака, оказывается вполне в состоянии четким и уверенным почерком сообщить своей дочери об этом приобретении. В тот самый миг, когда Бальзак, изнуренный и полуслепой, лежит в своем номере, г-жа Эва не думает ни о чем другом, кроме как об этом жемчужном ожерелье. И, разумеется, это свидетельствует об исключительном ее бессердечии»{574}.

После Дрездена будет Франкфурт. Там г-жа де Бальзак (Ганская) обменяет 24 слитка серебра на 9817 франков и 49 985 рублей{575}. (Рубль в те годы равнялся четырем франкам). Ну а дальше – только Париж…

В Париже всё идёт своим чередом. Разве что матушка нашего героя: вытирая слёзы, она готовится покинуть уже ставший ей родным «дворец», где теперь будет проживать её старший сын и невестка. Анна-Шарлотта понимает, что с их приездом её просто-напросто выставят вон.

«Ей совершенно ясно, – пишет С. Цвейг, – что для нее в этих великолепных хоромах не отыщется и жалкой каморки, ежели эта польская или русская княгиня и впрямь вознамерится поселиться здесь. Ее выметут из дворца заодно с последней пылинкой. Ей не позволят даже встретить свою невестку на пороге дома, того самого дома, который она так заботливо и так долго охраняла… Госпожа Ганская ни разу не потрудилась, хоть в одном письме, хоть в одной строчке, осведомиться о здоровье матери своего возлюбленного и нареченного, не говоря уже о том, чтобы поблагодарить ее за хлопоты. И понятно, что в душе г-жи Бальзак накопилось немало горечи. Не раз, а десятки раз возникает вопрос: может ли семидесятилетняя старуха поехать омнибусом с улицы Фортюне в Сюренн, к дочери. Позволительна ли ей такая роскошь? Два су составляют для нее существенный расход. Но что касается дворца, где она обитает на правах кастелянши, то здесь счет идет на тысячи и десятки тысяч франков… Великолепный золоченый дворец приносит Бальзаку одни лишь неприятности. Никогда он не сможет наслаждаться им по-настоящему. Ведь всегда, когда Бальзак хочет вкусить наслаждение, судьба карает его»{576}.

Забегая вперёд, следует сказать, что, несмотря на то что после смерти Бальзака его мать некоторое время будет проживать совместно с невесткой, однако это ничуть не смягчит отношения Ганской к Анне-Шарлотте. После смерти последней в 1854 году её поверенный обратится к Эвелине с просьбой «защитить её память» (то есть выплатить долги усопшей). Ганская решительно откажет, написав в ответ следующее:

«Целых четыре месяца я была не женой, а сиделкой г-на де Бальзака. Заботясь о муже, больном неизлечимой болезнью, я подорвала собственное здоровье, а также истратила свое личное состояние, приняв на себя по завещанию его долги… Если я продолжу в том же духе, я поставлю под удар будущее моих детей, совершенно чужих для семейства Бальзак – таких же чужих, как стала и я сама после смерти мужа, союз с которым закончился так печально и трагически через четыре с половиной месяца после свадьбы»{577}.

Мать и сын. Отцы и дети… Кровная близость и извечные противоречия. И рассуждать об этом можно до бесконечности. Правда, никогда не забывать: мать – часть тебя самого.

«Сын или дочь, которые заставляют уважать своего отца или мать, сами делаются от этого достойные уважения»{578} (герцогиня д’Абрантес).

* * *

В тёплый майский вечер 1850 года дилижанс, в котором ехал Бальзак, ласково встретил Париж. Вот и улица Фортюне. Сколько раз он думал об этом радостном моменте! В окнах их особняка горели свечи, больные глаза радовали пышные цветы, расставленные на подоконниках. Внутри дома, шептал он Еве, тебя ждёт самая изысканная роскошь…

Измученный долгой дорогой и тяжело дыша, Бальзак с трудом сполз с подножки дилижанса и посмотрел на «свой дворец». Теперь яркий свет начинал раздражать воспалённые склеры. Он подошёл к крыльцу, постучал в дверь[179]. Никто не вышел. Раздражительно постучал ещё раз. Опять тишина. Хотя в доме, судя по звукам, явно кто-то находился.

Супруги затревожились. Уже ночью кучер отправился на поиски слесаря, проживавшего на соседней улице. Пришлось взламывать дверь. Когда дверь вскрыли, вошедшим предстала ужасающая картина: всё оказалось разгромленным. Сказка, которую он так долго готовил для Евы, постепенно превращалась в кошмарный сон. За одной из дверей раздались грозные окрики привратника. Как оказалось, их слуга, эльзасец Франсуа Минх, этот добрый малый, сошёл с ума и забаррикадировался в одной из комнат. Его отвезут в психиатрическую лечебницу лишь под утро[180]. А до этого «молодожёнам» предстояло провести долгую бессонную ночь.

Из письма Эвелины дочери Анне: «Бильбоке доехал в таком ужасном состоянии, в каком ты никогда его не видела. Он ничего не видит, не может ходить, то и дело теряет сознание»{579}.

В соседнем доме с Бальзаком на рю Фортюне проживал художник Теодор Гюден. На следующий день к нему наведался Альфред де Виньи. Гюден подвел того к окну сбоку дома и сказал:

– Посмотрите, mon cher ami, в этом дворе вы увидите кое-что любопытное…

Заинтересованный Виньи, выглянув в распахнутое окно, стал рассматривать в соседнем дворе дорожную карету, которая была вся в грязи и пыли. Ничего не понимая, он вопросительно взглянул на Гюдена.

– Бальзак. Он только что приехал со своей московиткой, – ответил, усмехнувшись на немой вопрос товарища, Гюден.

– Странно, – пожал плечами Виньи. – Я всегда считал, что его русская – всего лишь выдумка. Надо же, она, оказывается, настоящая…

В тот момент, когда Бальзак-Император ввёл Принцессу в свой Замок, он совсем не догадывался, что для него начался новый отсчёт. То будут сто «императорских» дней. Сто дней до гибели.

Иллюзия безоблачного счастья рушилась буквально на глазах. Оно, это его счастье, не стесняясь, утекало сквозь пальцы. Бальзак даже не чувствовал тяжести шагреневой тряпки – она просто растаяла, выпорхнув вслед за случайной бабочкой на зов ночного светлячка…

* * *

Мудрый искуситель человеческих желаний Бальтазар всё врал. И не мог не врать, вернее – не мог сказать правды. Его давний приятель с их последней встречи сильно изменился, и не нужно было быть прорицателем, чтобы понять: Бальзак умирает. Но сказать тому прямо в лицо – значит, убить на месте. Этого умный Бальтазар себе позволить не мог. Он не всемогущ, он просто предсказатель, привыкший говорить людям то, чего они желают от него услышать. Иногда способен сказать и больше. Но чтобы убить! А потому искусно изворачивался, рисуя перед умирающим счастливое, безоблачное будущее.

И Бальзак верил тому, кто ещё ни разу его не подвёл. Не беда, что почти не видит и едва держит в руке писчее перо; впереди целая жизнь, и он напишет ещё не один прекрасный роман. Ведь они, наконец, вместе: он и его Ева. Как хорошо! Теперь не нужно писать длинные утомительные письма, страдать и умирать от ревности… Вот только чтоб не болело сердце… Да снять одышку… Избавиться от ненавистных отёков… Доктор Наккар обещал помочь; он, как и Бальтазар, всегда держит слово, этот его преданный врач.

Однако и Наккар бессилен. Он тоже всё понимает, но вот что-либо изменить…

Мнение доктора относительно заболевания Бальзака более чем обтекаемо и не имеет ничего общего с диагнозом: «Застарелый сердечный недуг, столь часто усугублявшийся работой ночами и употреблением, вернее, злоупотреблением, кофе, к коему он вынужден был прибегать, чтобы бороться с естественной для человека потребностью в сне, – этот недуг принял теперь новый, необратимый характер. В результате у него появилась тяжелая одышка, и он с трудом мог передвигаться; его речь, некогда такая живая и порывистая, стала сбивчивой и невнятной; его взгляд, прежде все подмечающий и острый, как в прямом, так и в фигуральном смысле, теперь будто подернулся пеленой, и он опасался, что вскоре уже не сможет сам записывать свои мысли»{580}.

Появление у пациента отёков встревожило лекаря. Кровопускание и клизмы, назначенные лечащим доктором, приносили лишь кратковременный эффект. Собранный по просьбе Наккара 30 мая врачебный консилиум (доктора Фукье, Ру, Луи и Рейе), вопреки ожиданиям, ситуацию не прояснил.

Ж.-Б. Наккар: «Временами нам уже казалось, что Бальзак находится на пути к выздоровлению, и это рождало надежду у самого больного, в благородном, великодушном и возвышенном сердце великого писателя. Но специалисты, с самого начала установившие у Бальзака сильную альбуминурию, понимали, что все это не более чем краткие передышки»{581}.

Альбуминурия (протеинурия) – это выделение белка с мочой, свидетельствующее о нарушении нормальной деятельности почек. Судя по всему, почки в данной ситуации оказались задействованы вторично, как осложнение основного заболевания – патологии сердечно-сосудистой и дыхательной систем и сахарного диабета. (Предполагаю, что писатель ко всему прочему страдал и сахарным диабетом.)

Первого июня 1850 года Эвелина де Бальзак напишет Лоре Сюрвиль: «Бедному Оноре нынче утром пускали кровь… Наш чудесный доктор Наккар навещал его… Мы много говорили о вас нынче утром, и он был так растроган… Конечно, для вас не окажется новостью, что доктор Наккар – одна из прекраснейших душ, какие вышли из рук Создателя»{582}.

Как бы то ни было, мудрецы от медицины, которых пригласил доктор Наккар[181], не придумали ничего нового: пустить кровь, дать слабительное, мочегонные… Постельный режим, тишина и покой. Врачи действуют по испытанной схеме: клизма и пиявки.

Поражают «глубокомыслием» и диагнозы: «острое белковое мочеизнурение»… «болезнь Кушинга»… «перитонит»… Ставят по сто пиявок на день… О сахаре в моче – ни слова. А ведь Бальзак – любитель хорошо и обильно поесть; он рыхл и тяжеловесен, ему за пятьдесят. И диабетически изменённые сосуды глаз и нижних конечностей уже давно взывают о помощи. Тот самый случай, когда, несмотря на старания эскулапов, больной продолжал жить.

Вообще, складывается впечатление, что Оноре не отдавал отчёта в том, насколько он серьёзно болен. Его товарищ, Теофиль Готье, 19 июня (перед отъездом в Италию) решил навестить больного. Каково же было его удивление, когда ему сообщили, что хозяина дома нет, он убыл на таможню, где выкупает свои дрезденские «безделушки». Бедный Тео лишь развёл руками и удалился.

Узнав, что он разминулся с Готье, Бальзак чуть не заплакал от досады. На следующий день он продиктовал (сам писать уже не мог) Эвелине короткое письмо следующего содержания:

«Дорогой Тео, сердечно благодарю Вас за тот интерес ко мне, который Вы соблаговолили выказать. Если в последнее свое посещение Вы не застали меня дома, это не значит, будто я чувствую себя лучше. Я только вопреки запретам врача дотащился до таможни, ибо непременно надо было забрать мой багаж. Нынче я избавился от бронхита и от воспаления печени, значит, есть улучшение, поэтому завтра все силы бросят против действительно тревожной болезни, болезни, гнездящейся в сердце и легких; мне подают большие надежды на излечение, но я должен постоянно оставаться в роли мумии, отказавшись от разговоров и движений, – такое положение вещей должно продлиться по крайней мере два месяца. К этому письмецу меня обязывала Ваша дружба, которая мне вдвойне драгоценна в том одиночестве, в котором держит меня медицинский факультет. Если Вы зайдете еще раз, сообщите мне заранее день и час, чтобы я мог воспользоваться удовольствием Вас принять и насладиться Вами – ведь я так давно Вас не видел! Всем сердцем Ваш де Бальзак»{583}.

Отправить письмо Тео, не прикасаясь к нему, для Бальзака показалось недопустимым. Собравшись с силами, он с большим трудом сделал собственноручную приписку, которая больше напоминала какие-то каракули, хотя при определённом усилии можно было прочесть: «Я больше не могу ни читать, ни писать».

Сам Готье вспоминал: «Я собирался в путешествие по Италии и перед отъездом захотел попрощаться со своим знаменитым другом. Оказалось, что он уехал из дому в коляске, чтобы забрать из таможни какую-то экзотическую диковину. Я удалился, успокоенный, но когда уезжал из Парижа, мне подали записку от г-жи Бальзак, которая весьма любезно, с вежливыми сожалениями объясняла, почему я не застал ее мужа. В конце рукою Бальзака была сделана следующая приписка: “Я не могу ни читать, ни писать. Де Бальзак”…»{584}

То были последние строки, написанные рукой Мастера. Бальзак умирал.

* * *

Когда речь заходит о последних днях Оноре де Бальзака, первое, что приходит на ум, это недоуменный вопрос: от чего, собственно, умер великий романист? Что послужило причиной его преждевременного (именно – преждевременного!) ухода? Пятьдесят лет для цветущего мужчины отнюдь не жизненный предел даже в позапрошлом веке. Многие из соратников Бальзака прожили значительно дольше: В. Гюго (83 года), Э. Жирарден (78 лет), А. Дюма (68 лет)… Достаточно сказать, что его вдова, Эвелина Ганская, скончается через 32 года, на восемьдесят втором году жизни.

Итак, всё, что у нас есть по этому поводу, – это очень короткие «Заметки о последних днях Бальзака» лечащего врача писателя доктора Наккара. Конечно, чрезвычайно интересно было бы ознакомиться и с воспоминаниями доктора Кноте (или же его сына); оба лечили романиста в период относительно непродолжительного нахождения того в России. В Верховне Бальзак много болел, и доктор Кноте часто посещал своего именитого пациента. Но, к сожалению, отыскать какие-либо следы его мемуарной деятельности в недрах архивов до сих пор никому не удалось. В связи с этим обстоятельством сегодня внимание исследователей сфокусировано именно на воспоминаниях доктора Наккара.

Что нам повествует личный лекарь Оноре? Совсем немного: «застарелый сердечный недуг, принявший необратимый характер»… «тяжёлая одышка»… «сбивчивая и невнятная речь»… «полнокровность вен»… «с трудом мог передвигаться»… К счастью, в нашем распоряжении имеется ещё кое-что: бесценные письма – прежде всего, самого Бальзака.

Но вернёмся к доктору Наккару. На что намекает врач? Прежде всего, на серьёзные нарушения не только в работе сердца, но и во всей сердечно-сосудистой системе в целом. Несмотря на то что французская медицинская школа XIX века считалась одной из самых передовых в мире, доктор Наккар, наблюдая Бальзака, никак не мог определиться с его окончательным диагнозом. Пользуясь своим влиянием среди медицинского сообщества, он собирает врачебный консилиум в составе именитых докторов. Что на выходе? Набор серьёзных (и даже опасных) симптомов: одышка при ходьбе, переходящая в удушье при увеличении физической нагрузки; альбуминурия (наличие белка в моче); отёки в нижних конечностях, упадок сил и пр.

Растерянная Лора пишет матери: «Доктор смело назначил поставить больному водянкой на живот сто пиявок, в три приема… Но несмотря на веселость, никогда не покидающую супругов, несмотря на каламбуры Оноре, на его шутки под самым носом у смерти, он так походил на умирающего, что моя невестка спокойно сказала Софи в ту ночь, когда обнаружился перитонит: “Я думала, что потеряю его”. Но чудесная надежда, которая не оставляет ее, вскоре взяла свое, и утром она не моргнув глазом без страха поставила последние тридцать пиявок… Моя невестка кажется мне загадкой. Знает ли она об опасности? Или не знает? Если знает, то ведет себя героически»{585}.

В наши дни в данных обстоятельствах даже начинающий врач обратил бы внимание на артериальное давление (АД) у пациента, а также количество холестерина и сахара в крови. А что можно было сделать тогда? Доктора, оказавшиеся у постели больного, заострили внимание на «полнокровности вен», что в плане диагностики уже неплохо. Считаю своим долгом напомнить, что первый бескровный прибор для измерения артериального давления (так называемый сфигмограф) будет изобретён позже; во Франции кровяное давление измерялось с помощью усовершенствованного сфигмографа доктора Э.-Ж. Маре (1864 г.).

Что сделали бы сегодня? Как минимум – измерили АД и изучили биохимические анализы крови и мочи. Но это сейчас, а не тогда. Тем не менее доктора, отметив у пациента «полнокровность вен» и выявив у того альбуминурию, одобрили кровопускание. Назначается постельный режим и отдых. Обнаруженное докторами указывало на проблемы у пациента со стороны сердечно-сосудистой системы и наличие у него гипертонической болезни. Наличие белка в моче, так называемая альбуминурия, или протеинурия, всего лишь подтверждало диагноз. В данном случае речь могла идти о застойной протеинурии, обусловленной застоем крови при сердечной недостаточности.

В результате, перед нами несколько серьёзных заболеваний, дающих единую грозную клиническую картину. Что это за заболевания?

Первое. Гипертоническая болезнь (ГБ). Та самая «полнокровность вен», установленная докторами после осмотра г-на де Бальзака. Причинами, послужившими появлению этого серьёзного недуга, следует в первую очередь назвать постоянные стрессовые ситуации, переживаемые Оноре в результате неблагоприятных жизненных коллизий. Бессонные ночи, нервные встряски, связанные с вечной кредиторской задолженностью, война с редакторами и типографами, неустроенность в личной жизни, частые (порой изматывающие) поездки – всё это не могло не сказаться на изначально крепком здоровье человека по имени Оноре де Бальзак.

Головные боли беспокоили Оноре многие годы. При наличии ГБ приступы нестерпимой боли свидетельствуют о периодических атаках в виде резкого повышения артериального давления – так называемых гипертонических кризов. Как минимум два раза гипертонические кризы завершились транзиторными ишемическими атаками, или микроинсультами. Всё это не могло не сказаться на общем состоянии Бальзака. Он всё чаще болел, и, как заметил один из знавших его современников, «начал как-то чахнуть». Как признавался Оноре сестре Лоре, в случае своей смерти романист хотел «оставить небольшое состояние матушке». И… продолжал не щадить себя.

Сегодня полностью доказано, что артериальная гипертензия (гипертоническая болезнь) своего рода невротическое состояние высшей нервной деятельности, пусковым механизмом которого считается именно нервное перенапряжение, в частности хроническое. Что, собственно, и требовалось доказать.

Факторами риска для возникновения ГБ являются ожирение, малоподвижный образ жизни и несбалансированное питание. Те самые «три кита», сгубившие гения. Насчёт малоподвижного образа жизни Бальзака смешно даже говорить, здесь всё понятно. Романист проводил за письменным столом по двенадцать, пятнадцать, а то и восемнадцать часов подряд. Немыслимое дело!

Ожирение и несбалансированное питание – близнецы-братья. Да, порой Оноре жил чуть ли не впроголодь. Но это, скорее, исключение из правил. Ибо наш герой очень-таки обожал вкусно и много поесть. И отзывы очевидцев говорят сами за себя.

Чего стоят воспоминания г-на Верде: «Сотня остендских устриц. Дюжина бараньих котлет. Утенок с брюквой. Пара жареных куропаток. Рыба-“соль” по-нормандски. Не считая закусок и таких прихотей, как сласти, фрукты (в частности, дуайенские груши, которых он съел больше дюжины); и все это орошалось тонкими винами самых знаменитых марок. Затем последовал кофе с ликерами. И все было беспощадно уничтожено! Не осталось ни крошки, ни косточки!..»

Напомню, Эдмон Верде описал здесь совместный «поход» с Бальзаком в ресторан Вери; если верить г-ну Верде, все заказанные блюда умял один Оноре (у его приятеля в это время болел желудок).

Второе. Ишемическая болезнь сердца (ИБС). Факторы риска для возникновения этого заболевания те же, что и у гипертонической болезни: ожирение, малоподвижный образ жизни и несбалансированное (жирное и обильное) питание. Основной причиной ИБС является атеросклеротическое поражение сосудов, в частности – сосудов миокарда. Главный симптом этого заболевания сердечные боли. Имелись ли подобные боли у Бальзака? Безусловно. В зависимости от локализации боли способны иррадиировать (отдавать) в ту или иную область тела; чаще – в левую руку, лопатку (или меж лопаток), плечо или спину.

И это очень важно, ибо спина у Бальзака, действительно, болела, и болела серьёзно – так, что приходилось отказываться от работы.

Ещё раз прочтём строки из письма Оноре к Ганской от 25 августа 1837 года:

«Я совершенно не способен отвлекаться от работы. Единственное, что могло бы меня развлечь, это путешествия. Но и работать я тоже не могу. Чтобы написать даже эти несколько строк, мне приходится превозмогать нестерпимую боль в спине, как раз между плеч».

Так что не приходится сомневаться: межлопаточные боли Бальзака носили именно кардиальный (сердечный) характер.

Ещё одним важным проявлением ИБС и атеросклероза коронарных сосудов, помимо загрудинных болей, является слабость в конечностях, чаще – в руках. И это также не раз отмечалось у нашего героя.

Были ещё отёки. Отёки – всегда проявление декомпенсации; чаще всего – в работе сердечно-сосудистой системы. Из-за сбоя в работе сердца часть венозной крови под воздействием силы тяжести застаивается в нижних конечностях. Крови много, вены расширяются, сосудистая стенка утончается, что позволяет скопившейся жидкости легче проникать в межклеточное пространство. Застой венозной крови тянет за собой другое – снижение количества артериальной крови, поступающей от сердца. Ткани начинают чувствовать нехватку кислорода. Постепенно возникают явления сердечно-сосудистой недостаточности.

Организм борется до последнего. В противовес декомпенсаторным механизмам начинают активизироваться защитные силы всех уровней. Прежде всего, суживаются сосуды. И это ключевой момент во всей истории, ибо возникает патологическая цепная реакция.

Судите сами. И без того суженные атеросклеротическими бляшками сосуды нашего пациента, приведшие к развитию гипертонической болезни, начинают дополнительно суживаться. Это приводит к нарастанию декомпенсации. Артериальное давление повышается. Организм (читай – сердце) пытается донести до тканей недостающий кислород. Но это мало помогает. Зато вены ещё больше переполняются кровью, застой нарастает. Цепная реакция замыкается, это уже круг. Сердце работает почти впустую; мало того, его работа увеличивается вдвойне, а то и втройне.

Ничего удивительного, что однажды сосуды просто-напросто не выдерживают. На этом декомпенсаторном фоне рано или поздно возникает разрыв сосудистой стенки. Рвётся там, где слабее эта стенка; чаще всего либо в церебральном (мозговом), либо в миокардиальном (сердечном) участке. Зачастую склерозированный сосуд суживается настолько, что кровь перестаёт поступать к жизненно важному органу. Если речь идёт о крупном церебральном сосуде, то возникает так называемый ишемический инсульт.

Дабы избежать подобного сценария, лекари прошлых лет зачастую практиковали кровопускание – либо методом надреза, либо посредством гирудотерапии (с помощью пиявок). Бальзаку также делали кровопускание, причём не единожды. Тем не менее участь этого человека ни у кого из врачей не вызывала сомнений: его состояние оставалось серьёзным.

Доктор Наккар: «…Специалисты, с самого начала выявившие у Бальзака сильную альбуминурию, понимали, что всё это не более, чем краткие передышки»{586}.

Почему Бальзак избежал катастрофы в виде обширного инсульта или инфаркта? Ответ на поверхности: благодаря своей «молодости». Относительно молодые сосуды пятидесятилетнего мужчины сумели выдержать огромные нагрузки как на сердце, так и на сосуды головного мозга. В результате Бальзак умер не от инсульта или инфаркта миокрада – он явился жертвой осложнения в виде гангрены, вызванной незначительной на первый взгляд ранки на ноге. Добавлю, данная причина смерти не столь уж редка даже в наш прогрессивный век фармакологии и медицинских достижений. Что уж говорить о веке девятнадцатом…

Прочие факторы. Здесь следует отметить некоторые сопутствующие заболевания и отягощающие факторы.

Хроническое заболевание лёгких. Что это было за заболевание – бронхит, пневмония, плеврит, легочный туберкулёз?.. Из «букета» страшных недугов чаша весов склоняется в сторону хронической рецидивирующей (периодически обостряющейся) пневмонии. И не факт, что эта пневмония началась именно в России как осложнение недолеченного бронхита. Проблемы Бальзака со стороны легочной системы имелись уже не первый год.

Вновь обратимся к письму Бальзака к Ганской от 25 августа 1837 года:

«…Гулять мне нельзя, потому что меня бьет прямо-таки старческий кашель. К тому же погода стоит жаркая, а я боюсь резких перепадов тепла и холода, боюсь вспотеть и оказаться на сквозняке. Я надеялся, что в Турени мне станет лучше, но болезнь моя здесь лишь ухудшилась. Виной этого недомогания чрезмерная работа, которой я изнурил себя. Все левое легкое у меня воспалено…»

Чрезмерное употребление кофе. Доказано, что напиток с высоким содержанием кофеина учащает сердечный ритм. И если принимать его десятки раз в сутки, как это делал Бальзак, то для организма это серьёзное испытание. Если верить разным источникам (в том числе – самому Оноре), он употреблял до 60 чашек кофе в сутки, а то и больше. Шестьдесят чашек – невероятное количество! Правда, всё зависит от объёма чашки и концентрации в ней кофеина. Но есть новость и похуже: это сумасшедшее количество кофе Бальзак употреблял ежедневно в течение как минимум своих последних тридцати лет. И это не могло пройти для него бесследно.

В одном из ранних писем Бальзак сообщал сестре Лоре: «Время действия на меня кофе сокращается; теперь оно дает моему мозгу только пятнадцать часов возбуждения, возбуждения гибельного, потому что оно приводит к ужасным болям в желудке. Кроме того, как раз этот срок определяет для него Россини применительно к себе самому»{587}. Строки, говорящие сами за себя.

Точно установлено, что избыточное количество кофеина и регулярное его употребление стимулирует: а) развитие гипертонической болезни; и б) патологические изменения слизистой (и даже глубже) желудка. Вполне логично, что пусковым механизмом для развития ГБ одновременно со стрессом могло стать как раз непомерное употребление Бальзаком десятков чашек кофе в сутки. Ну и желудок: он оказался под серьёзной бомбардировкой ежедневного воздействия раздражающего действия кофеина. Можно предположить, что наш герой страдал гастритом, скорее всего, гиперацидным, с повышенной кислотностью. Именно к этому приводит кофеин при воздействии на его слизистую оболочку.

Осмелюсь пойти дальше: у Оноре к его пятидесяти годам стали проявляться признаки язвы желудка. Он всё чаще и чаще стал жаловаться на боли в эпигастральной области. Таким образом, отрицательное воздействие кофе на организм романиста налицо. Проживи он дольше, патология желудка неминуемо проявила бы себя в виде развёрнутой клинической картины язвенной болезни.

Сахарный диабет. В отношении Бальзака ни в одном литературном труде об этом грозном заболевании не сказано ни слова. Тем не менее не приходится сомневаться, что в общем «букете» хворей диабет у Оноре всё-таки присутствовал. Хотя бы потому, что факторами риска этого заболевания являются все без исключения моменты, присущие гипертонической болезни, и плюс сама артериальная гипертензия. Основу же обеих напастей, как уже доказано, составляет высокий уровень холестерина в крови. Но кто об этом тогда знал – только догадывался.

Тем не менее некоторые симптомокомплексы заставляют думать, что Бальзак, помимо прочего, страдал и сахарным диабетом. Во-первых, как мы помним, в последние годы жизни у него отмечались проблемы с глазами. Что это было, теперь сказать сложно. Можно, конечно, предположить, что жалобы были связаны с обычным переутомлением, ведь романист много работал. Да, и такое могло быть. Но, судя по бальзаковской переписке, всё выглядело намного серьёзнее, ведь Оноре из-за проблем с глазами не мог по нескольку дней писать. И это при том, что при «переутомлении» достаточно нескольких часов, чтобы войти в обычную норму. Следовательно, Бальзака беспокоило что-то другое.

Похоже, именно так. И если у него действительно был сахарный диабет, в таком случае можно предположить наличие поражения сосудов сетчатки глаза – так называемой диабетической ретинопатии. Клинически это могло проявляться в виде глазных болей, а также размытости и нечёткости при чтении и мелкой работе. Так что – бедный Оноре, ему было нелегко.

Впрочем, поражение сетчатки глаза – не единственное, что может быть при диабете. Намного страшнее – распространённая диабетическая ангиопатия. При нарушении качественной работы миокарда (сердечной мышцы) рано или поздно возникают трофические нарушения тканей – прежде всего, в области нижних конечностей; появляется склонность к формированию так называемых трофических язв. Не удивляйтесь, но это именно наш случай. Если ещё имеется ангиопатия, то ситуация усложняется в разы; сахарный диабет – настоящий катализатор любого заболевания. Незначительный с виду ушиб на ноге способен привести к фатальному исходу – гангрене и сепсису. От них Бальзак и умер.

* * *

Но мы забежали вперёд. Пока пациент по фамилии де Бальзак балансирует на грани жизни и смерти. Здесь важна каждая мелочь, порой способная склонить чашу весов в ту или иную сторону. И Оноре борется до последнего. В минуты, когда ему становится лучше, он пытается мобилизовать силы и всю свою волю, начинает беседовать и даже рассуждать о политике. Иногда шутит, правда, ему это плохо удаётся. Бальзак понимает: надежда умирает последней.

Через месяц после Готье дружеский визит больному наносит Виктор Гюго, о чём вспоминал: «Он был весел, полон надежд, не сомневался в выздоровлении, со смехом показывал на свою припухлость. Мы много говорили и спорили о политике. Он упрекал меня в демагогии. Сам был легитимистом»{588}.

Теперь многое зависит от врачей. Уж как повезёт.

Не повезло. В начале августа удача окончательно отвернулась от этого человека, роковым образом начав обратный отчёт. В один из дней (5 августа) Оноре случайно ударился о ножку стола. Вскрикнув от боли, присел. Но боль оказалась не самым страшным испытанием: из раны хлынула… вода (читай – лимфа. – В. С.). Рану быстро обработали, перевязали; больного вновь уложили в постель.

Вскоре после случившегося Оноре продиктовал письмо своему поверенному Огюсту Фессару: «Кресло, которое вам так хорошо известно, больше не для меня. Я остаюсь в постели, сиделки помогают мне совершать телодвижения, необходимые для жизни, от которой у меня осталось только имя. Моя жена уже не справляется с тем, что взвалила на свои плечи. Наконец, страшные боли причиняет абсцесс на правой ноге. Все это я говорю для того, чтобы вы поняли, до чего дошли мои страдания. Полагаю, что все это цена, назначенная Небесами за безграничное счастье, которое дала мне моя женитьба»{589}.

Но с этого момента дни Бальзака были сочтены. Служанка романиста вспоминала: «У господина Бальзака язва на левой ноге. Доктора ничего не понимают. Сначала они говорили, что водянка у барина воспалительная, они называли это “инфильтрация”; будто кожа и мясо стали у него как сало, и будто бы от этого ему нельзя сделать прокола. Ну а потом барин ложился спать и ударился о какую-то резную мебель. Кожа у него лопнула, и вот тут-то из него потекла вода. Врачи удивлялись: как же так? И уже с тех пор сами начали выпускать из него воду. Но на ноге у него сделался нарыв. Господин Ру разрезал его. А вчера сняли повязку – гноя нет, рана стала багровой, сухой и вся горит. Тогда они сказали: “Он безнадёжен”».

Это была гангрена. До сепсиса оставались считаные дни…

В своё время лейб-медиком Наполеона и главным хирургом французской армии в период наполеоновских войн был Доминик Жан Ларрей. После Бородинского сражения Ларрей выполнил почти двести операций; тогда же, при Бородине, он впервые для фиксации при переломах применил крахмальные повязки (до гипсовых ещё не додумались; их впервые применит Николай Пирогов в Крымскую войну). Французская хирургия в те годы считалась передовой. Однако гангрена была бичом медицины. Дилемма: либо ампутация – либо гангрена (то бишь «антонов огонь») – заставляла врачей действовать быстро и решительно. Промедление означало гибель. Достаточно сказать, что за два с небольшим десятка лет до смерти Бальзака от гангрены умер Людовик XVIII – да-да, тот самый Луи-Огурец. Какой-никакой – король.

Следует ли винить врачей, не сумевших спасти «императора пера»? Вряд ли. Все они были специалистами своего времени. И вместо срочной ампутации – слабительные с пиявками – не что иное, как тактика лечения в случае рокового опоздания. Гангрена уже сама по себе не контролируема, а уж при сахарном диабете – втройне опасна. Другое дело, что всё, сделанное эскулапами у постели писателя, оказалось… крайне недостаточным. Как если бы при остром аппендиците назначить строгий постельный режим. Правильно? Безусловно. Но крайне недостаточно. Ибо без вмешательства ланцета пациента ожидает неминуемая гибель.

Помогла бы Бальзаку своевременная ампутация? Наверняка. Другое дело – надолго ли? Можно с полной ответственностью заявить, что сегодня писателя безусловно бы спасли. Как Пушкина, Толстого и тысячи прочих гениев. Но сегодня, не вчера. А тогда ещё один из когорты великих оказался обречён.

Лора Сюрвиль жаловалась матери: «Я далека от того, чтобы считать, будто моему брату лучше. Он страшно опух, задыхается, у него совсем нет аппетита, он умирает от жажды. Господин Кордье сделал два укола в две припухлости, размером с голову. Оттуда вышел тазик воды, и вода все еще течет. Сегодня утром предприняли надрез на другой ноге, хотя вода и так сочится из ранки, которая образовалась вследствие паровых ванн и царапины о кровать. Очень боюсь, что дойдет и до пункции живота, а так как вода сочится, заговорят о брюшной водянке и т. п… На ковре стоит аппарат из каучука, вокруг – ночные горшки. Боже, как все это грустно… Если доктор не пишет тебе, то потому, что не потерял еще надежды. После пункции страдающим водянкой обычно становится легче, а затем можно поработать над тем, чтобы кровь не превратилась в воду. Как бы то ни было, случай моего брата не внушает докторам доверия: светила постановили, что у него болезнь сердца. Месяц спустя господин Леруае заявил, что речь идет только о водянке… но неизвестно, о какой. Бедные больные, до чего же ваша жизнь зависит от докторов!»{590}

Огюст Вакери и Поль Мерис, пришедшие навестить собрата по перу, нашли его полулежащим в кресле. «Он был закутан в длинный халат, – напишет Вакери. – Голова его покоилась на подушке. Под ногами тоже была подушка. Боже, какую плачевную метаморфозу произвели над ним время и болезнь!.. Великий романист стал собственной тенью, сильно похудел, лицо покрылось смертельной бледностью. Все, что сохранилось у него от его жизни и энергии, концентрировалось в глазах»{591}.

Поздоровавшись с пришедшими, Бальзак с трудом пробормотал:

– Поговорите с моей женой… Самому мне нельзя, но я вас слушаю…

На фоне полного бессилия врачей – единственное яркое событие в семье: сам президент Республики Шарль Луи-Наполеон Бонапарт (будущий император Наполеон III) справился о здоровье великого писателя. Бальзаку льстит внимание первого лица государства к его «скромной персоне», но для него теперь гораздо важнее мнение доктора Наккара. Оноре день ото дня всё хуже. Он часто теряет сознание и, приходя в себя, с удивлением озирается вокруг. В комнате, где находится тяжелобольной, нестерпимое зловоние от разлагающейся плоти. Наккар беспомощно разводит руками; впервые из уст эскулапа домочадцы (кроме, разумеется, самого больного) слышат страшные слова «комната умирающего». Так он постепенно приготавливает родных к самому худшему.

Из письма Лоры Сюрвиль матери (июль 1850 г.): «Г-н Наккар просит, чтобы наняли человека ходить за ним. Моя невестка для меня загадка. Сознает она опасность или нет?.. Если да, она героиня. Она жалуется на головные боли и боли в ногах; брат говорит, что она очень крепко спит; похоже, он хочет, чтобы за ним кто-нибудь ухаживал…»{592}

* * *

Последняя ночь Бальзака оказалась мучительной. Страдая от боли, он метался и бредил. Что-то шептал, поминая героев своих романов, и часто звал Еву… К утру умирающий затих и, хотя перестал видеть, дал знать, что всё понимает.

В воскресение утром, 18 августа, Бальзака соборовали (пригласили аббата Озура, священника ближайшего прихода Святого Филиппа). Во второй половине дня к умирающему собрату по перу (можно было бы написать – другу, но они никогда не были большими друзьями) явился Виктор Гюго.

«Я позвонил, – вспоминал Гюго. – Светила луна, затененная облаками. Улица была безлюдна. Никто не вышел отворить. Я позвонил еще раз. Дверь отперли. Появилась служанка со свечой.

– Вам что угодно, сударь? – спросила она.

Она плакала. Я назвал себя. Меня провели в гостиную, находившуюся в нижнем этаже; напротив камина стоял на подставке огромный мраморный бюст Бальзака работы Давида. Посреди комнаты горела свеча на богатом овальном столе, ножками которому служили шесть позолоченных изящных изваяний. Вышла другая женщина, которая тоже плакала. Она сказала мне:

– Он умирает. Барыня ушла к себе. Со вчерашнего дня доктора уже бросили его…

Мы прошли по коридору, поднялись по лестнице, устланной красным ковром и украшенной произведениями искусства – вазами, статуями, картинами, поставцами с эмалями; потом прошли еще один коридор, и я заметил отворенную дверь, услышал громкий зловещий хрип. Я вошел в спальню Бальзака.

Посреди спальни стояла кровать, кровать красного дерева, у которой в головах и в изножии были какие-то перекладины и ремни – приспособления, предназначенные для того, чтобы поднимать больного. На кровати лежал господин де Бальзак, голова его опиралась на целую гору подушек, к которым еще добавили две диванные подушки, крытые красным узорчатым шелком. Лицо у Бальзака было лиловое, почти черное, склоненное вправо, небритые щеки; поседевшие волосы коротко острижены, широко открытые глаза смотрели куда-то застывшим взглядом. Я видел его в профиль – так он походил на Императора.

По обе стороны кровати стояли старуха сиделка и слуга. За изголовьем горела на столе свеча, другая зажжена была на комоде около двери. На ночном столике стояла серебряная миска. Мужчина и женщина, стоявшие у постели, молчали и с каким-то ужасом слушали громкий хрип умирающего. Свеча на столе ярко освещала висевший над камином портрет молодого и румяного, улыбающегося человека.

От постели исходил невыносимый запах. Я приподнял покрывало и взял руку Бальзака. Она была влажная от пота. Я пожал ее. Он не ответил на пожатие… Сиделка сказала:

– На рассвете он умрет.

Я спустился по лестнице, унося в памяти лицо умирающего; проходя через гостиную, я еще раз увидел неподвижный и надменный, смутно белевший мраморный бюст, и мне пришло на ум сравнение: смерть и бессмертие.

Вернувшись домой (это было в воскресенье), я застал у себя нескольких человек, поджидавших меня; среди них были Риза-бей, турецкий посланник, испанский поэт Наварет и итальянский изгнанник граф Арривабене. Я сказал им:

– Господа, Европа сейчас теряет гения»{593}.

Незадолго до агонии Бальзак сжал руку сестры и слабыми губами прошептал: «Только Бьяншон[182] мог бы спасти меня…»

В 23 часа 30 минут 18 августа Оноре де Бальзак скончался.

Лицо усопшего было спокойно, почти улыбающееся. Это отметили и художник Эжен Жиро, сумевший выполнить пастелью портрет романиста на смертном одре; и мсье Марминиа, пришедший снять его посмертную маску. Правда, последний опоздал: из-за разложения тканей покойного сделать это оказалось невозможно. Мир остался без посмертной маски Оноре. Говорят, когда такое происходит, значит, не без желания умершего…

* * *

Ж.-А. Барбе д’Оревильи назвал смерть Бальзака настоящей интеллектуальной катастрофой.

Теофиль Готье писал: «Пресловутые долги были наконец выплачены, долгожданный союз заключен, гнездышко для супружеского блаженства разукрашено и выстелено пухом; завистники Бальзака, словно предчувствуя его скорый конец, принялись расхваливать его: “Бедные родственники”, “Кузен Понс”, где гений автора воссиял во всем своем великолепии, перетянули на свою сторону все голоса. Это было слишком хорошо; теперь Бальзаку оставалось только умереть. Недуг его развивался быстро, но никто не предполагал роковой развязки, таково было всеобщее доверие к атлетическому организму Бальзака. Мы были убеждены, что он всех нас похоронит… Я ел мороженое в кофейне Флориан, на площади Св. Марка; под рукой у меня оказался номер “Журналь де Деба”, одной из немногих французских газет, доходивших до Венеции, и я увидел извещение о кончине Бальзака. От этой потрясающей вести я чуть не упал со стула на каменные плиты площади…»{594}

Лора Сюрвиль: «С 1827 по 1848 год мой брат опубликовал девяносто семь произведений объемом в десять тысяч восемьсот шестнадцать страниц… Добавлю, что это грандиозное количество томов он написал без секретаря и корректора. […] Время от времени, дабы успокоить самых грозных кредиторов, он совершал чудеса в работе, пугавшие книгоиздателей и типографщиков; наиболее загруженные даты в летописи его творчества говорят о том, в какие годы он больше всего страдал. Этот сверхчеловеческий труд был, безусловно, одной из причин его раннего ухода из жизни. Страшное душевное напряжение вызвало болезнь сердца, от которой он умер, но болезнь так быстро не развивалась бы, если бы не кипение крови»{595}.

И всё же закончить хотелось бы блистательными словами Жорж Санд, посвящёнными Бальзаку: «…Надо читать всего Бальзака. В его творчестве нет ничего незначительного, читая, очень скоро убеждаешься, что, как ни безграничен полет его фантазии, он не приносит ей никаких жертв. Каждая работа была для него целым научным исследованием. И когда говорят, что он не обладал чудесной силой памяти, как Дюма, легкостью и непринужденностью стиля, как Ламартин, способностью к поэтической импровизации, как Альфонс Карр, и вспоминают еще десяток имен, сравнение с которыми было бы долгим и бесплодным, то забывают, что особые качества были просто дарованы тем людям от природы, а что он, напротив того, долгое время мучительно трудился, постоянно бился над формой, что десять лет жизни были напрасно растрачены им на бесплодные искания; что, наконец, он вечно находился в тисках материальных забот и измышлял всяческие хитроумные выходы, чтобы иметь возможность жить так, как ему хотелось. И тогда спрашиваешь себя: какой ангел и какой бес бодрствовали с ним рядом, чтобы раскрыть ему всю поэзию и всю прозу жизни, все то доброе и то злое, что он запечатлел для нас в своем творчестве?»{596}

Впрочем, в наши дни не приходится сомневаться: рядом с Бальзаком всегда бодрствовал ангел. Ангел Гениальности.

Так закончились сто дней Оноре де Бальзака. Императора Пера, сумевшего, вопреки обстоятельствам, повторить путь своего великого предшественника и даже доделать то, что не сумел Наполеон – погибнуть на родине, в собственном Дворце, окружённым любовью и заботой близких и друзей. Сто дней, проигранные когда-то Бонапартом, были выиграны Бальзаком. И лишь смерть прекратила борьбу. То была гибель воина на поле боя, с открытым забралом.

Затих в почтенном молчании Маршал-стол, окаменел от горя Полковник-письменный прибор. И лишь гвардейцы-листы в своих нежно-голубых мундирах, как всегда подтянутые и гладко выбритые, не двигались с места, боясь смять строй. Они ждали команды, чтобы ринуться в бой. И стояли так, покрывшись пыльной щетиной, до тех пор, пока однажды, скомканные, не полетели в тартарары – в огненное чрево камина. Но, уже погибая и скручиваясь от огня, каждый из них упрямо шептал: «Vivat l’empereur!.. Умираю, но не сдаюсь!..»

Перед смертью Бальзак простит всех – даже любимый город, ставший для него на долгие годы равнодушной пустыней. Уход кумира встряхнул пустынное равнодушие Парижа. Горожане, обнажив головы, потянулись в сторону Пер-Лашез.

Что было дальше – не стоит особых подробностей[183]. Можно было бы рассказать, как соратники до вечера 21 августа провожали похоронный кортеж[184]; как на кладбище Виктор Гюго произнёс проникновенную речь, назвав усопшего гением; а до этого говорившего едва не раздавил катафалк, прижав к какому-то памятнику; как столичные газеты сравнивали Бальзака с Байроном; как… Но всё это, в общем-то, уже не имело никакого значения. Бальзак умер. В борьбе и стремлении обрести-таки личное счастье. Но взамен – вечный покой на пер-лашезской горе, с верхушки которой гордый Растиньяк когда-то бросил вызов надменному Парижу. Когда Бальзак жил на улице Ледигьер, он любил здесь гулять: «Я редко выхожу, но, когда мысли мои блуждают, я выхожу и нахожу ободрение на Пер-Лашез… и, бродя по нему в поисках мертвых, я вижу только живых».

Позже где-то рядом окажутся многие его друзья и враги – все те, кто знал Бальзака при жизни. Но только не они – отец Горио и скряга Гобсек, тщеславный Растиньяк и умный Бьяншон, ловкий Рюбампре, маркиза д’Эспар, княгиня де Кадиньян… Они останутся жить вечно. И будут всегда радовать и огорчать, убегать и догонять, ненавидеть и любить… Они и есть БАЛЬЗАК.

У него всё получилось. «Пустыня» обрела повелителя…

…Для понимания нижеследующего надо сперва рассказать читателю, каким образом Бальзак сочинял свои произведения.

Прежде чем написать одну-единственную строчку какой-нибудь книги, он обдумывал и приводил в порядок в уме все: сюжет, общий ход действия, эпизоды, перипетии; он определял место действия, скрупулезно его описывал, строил в своей голове мизансцену – это было его детище, и он ласкал, наряжал его с ревнивым тщанием; он выявлял физиономию каждого персонажа, жившего в его воображении, и наделял их отличительными чертами по своей прихоти как в отношении характера, так и внешности, расставлял их по местам, причесывал, одевал и заставлял действовать соответственно с ролью, им предназначенной, – и все это прежде, чем взять в руку перо. Разумеется, на этом предварительном этапе произведение было еще не оформлено, но оно уже существовало; перо было для Бальзака лишь орудием закрепления замысла на бумаге и разработки деталей.

Наконец он начинал писать!

И быстрое его перо (он пользовался только вороновыми перьями) так и летало по бумаге; на одном дыхании он доводил работу до конца.

Это было творение еще не завершенное, но уже весьма ясно обозначенное, над полученным эскизом он производил дальнейшую кропотливейшую работу, исправляя и уточняя его. Он не только вычеркивал и улучшал отдельные фразы, на что уходили многие дни, не только менял местами главы или уничтожал их, чтобы освободить место для других глав, не только придумывал новые разделы, которые почитал необходимыми для логики действия либо объяснения какого-нибудь места, которое без того осталось бы неясным; в этой неслыханной работе листки бумаги превращались в своего рода карточную колоду, которую раскладывает искусный игрок, делая вид, будто смешивает карты.

Такая-то глава, предназначенная для конца или середины произведения, займет место в начале, а другие главы, наоборот, будут переставлены в конец: будут написаны новые пассажи, чтобы оправдать эти изменения и чехарду различных набросков. Фрагменты неоспоримо значительные будут оттеснены на задний план, а другие, казалось бы, второстепенные, займут видное место, в коем прежде им было отказано; такое-то описание, такие-то сцены, разработанные с великим тщанием, словно резное изделие из слоновой кости, окажутся изгнаны, затем снова призваны, затем отброшены окончательно.

Только после завершения этого труда, вернее, ряда различных трудов, рукопись достигнет готовности.

Но сейчас вы увидите, что для этого писателя значит готовая рукопись.

Он наконец-то отдает в типографию переписанное набело произведение, готовую рукопись. Ею завладевают рабочие; они не читают, они разбирают по складам, ежеминутно запинаясь, нередко они вынуждены угадывать слова, обозначенные лишь наполовину, прочитывать слова и вовсе не написанные.

Это, конечно, нелегко, но это еще только начало!

Но вот типографский набор окончен, оттиск передается корректору, и тот с помощью человека, следящего по рукописи, прочитывает его, если может, и добросовестно устраняет все огрехи, сделанные рабочими, например, переставленные, перевернутые или лишние буквы, пропуски, повторы слов и так далее.

Труд корректора делает наконец возможным для прочтения то, что прежде прочитать было нельзя.

После окончания правки автору посылают новые оттиски, набранные в колонку посреди широких листов бумаги, что называется гранками или корректурой.

Автор получает наконец свою рукопись, набранную типографскими литерами, он может прочитать свою фразу в напечатанном виде.

Для всякого другого писателя это уже хорошо отработанное, почти завершенное произведение, но для Бальзака только тут и начинается работа, причем работа беспримерная.

Между каждыми двумя фразами втискивается новая фраза, между каждыми двумя словами новое слово, так что строка превращается в страницу, страница в главу, а то и в целую четверть, треть тома.

Поля, интервалы между строками испещряются поправками, вычерками, вставками, извилистая линия указывает рабочему путь, по коему должна пойти правка; другая линия прокладывает дорогу к новой строке, требующей для себя места; все эти линии перекрещиваются, запутываются так, что могут привести в отчаяние самого внимательного человека. Это какая-то ткань из линий, целый лабиринт отсылок, ни на что не похожий, разве что на предыдущую либо последующую корректуру.

Это напоминает труд паука, только паутина здесь гораздо гуще и каждая нить таинственным путем ведет к мысли или дополнению мысли; лабиринт на первый взгляд кажется бессмысленным и бесконечным, без входа и выхода, но типографские рабочие, знающие своего Бальзака, как-то из него выбираются, потратив на это больше времени, чем потребовалось бы для трехкратного набора всего произведения.

Наконец дело сделано; автору посылается новая корректура, на сей раз постраничная, то есть разбитая на страницы с определенным числом строк на каждой; и после двух или трех новых правок и серии изменений, результат которых обычно ограничивается ниспровержением первоначальной идеи и построением при помощи новых средств выражения некой другой идеи, совершенно отсутствовавшей в первоначальных оттисках, получаем наконец книгу, отнюдь не свободную от опечаток.

Вот таким образом наш великий писатель исправлял, дополнял и без конца переделывал свои рукописи.

В печатнях его имя стало жупелом для типографской братии, весьма язвительной, а главное, нетерпимой ко всякого рода препонам.

Отсюда же рождались и ссоры его с издателями и владельцами журналов, ведь им приходилось платить огромные деньги за правку.

Маленький этот недостаток с течением времени привел к таким скандалам, что Бальзак счел необходимым оправдываться.

«В каждой области искусства имеются свои трудности, – говорил он, – и каждый художник работает по-своему, так же как каждый боец на свой лад нападает на быка. Господин Шатобриан производил невероятные изменения в своих рукописях и в том, что называют подписной корректурой. Энгр точно так же действовал в области живописи; говорят, что “Святого Симфориона” он переделывал десять раз. То же самое я позволю себе сказать о Мейербере. Таким же образом работаю и я, это несчастье, которое обязывает меня спать всего шесть часов из двадцати четырех и посвящать около шестнадцати часов в сутки постоянной отделке бедного моего стиля, коим я пока еще не удовлетворен.

Это несчастье снискало мне ужасную славу в типографиях; меня позабавило, когда в мастерской господина Эвера я услыхал, как кто-то из рабочих крикнул: “Я отработал свой час над Бальзаком… Кто теперь берет его рукопись?”

Действительно, рабочие считали это за каторжный труд, и правка часто оплачивалась по сорок франков за шестнадцать страниц. Так, “Ревю де Пари” платило ему по двести пятьдесят франков за лист. И однажды г-н Бюлоз сказал Бальзаку, горько сетуя на его исправления:

– Вы, значит, хотите разорить меня, господин де Бальзак?..

И романист с досадою ответил:

– Уступаю вам по пятьдесят франков с листа, чтобы развязать себе руки, и не говорите мне больше об этом. Со мной, как известно, долго о деньгах спорить не приходится…

Бальзак страстно любил роскошь, величие, пышность, изобилие. Даже если бы он разбогател, он продолжал бы делать долги, потому что наверняка дал бы волю своему вкусу к роскоши, а это открыло бы ему широкий кредит.

Но он не мог сделать этого теперь, когда ему нечем было оплачивать старые и новые долги, как только тем, что выходило из-под его пера!

Насущное, излишнее, роскошь, фантазия!

В его бюджете две последние статьи стояли на первом месте.

А между тем пристрастие к роскоши приводило его нередко к опрометчивым тратам, а еще чаще, быть может, к бессмысленной и мелочной бережливости. Ему весьма часто приходилось страдать от этой страсти, вернее, от бедственного его материального положения.

Отсюда постоянные его сетования, отсюда многочисленные поступки, противоречившие широте и величию его натуры.

Его воображение, так замечательно служившее ему, когда требовалось придумать драматические сюжеты или яркие портреты персонажей, могучее это воображение, коему мы обязаны столькими замечательными произведениями, нередко в жизни давало ему дурные советы; под давлением житейских неурядиц он порою бывал несправедлив по отношению к литераторам, питавшим к нему искреннюю симпатию и восхищение; еще чаще воображение внушало ему странные идеи и поразительные намерения.

В таких случаях он, разумеется, убеждал сам себя, что осуществит их, что уже осуществил; и отсюда проистекали забавные истории.

В гостиной г-жи Софи Гэ, в которой побывало столько талантливых людей и гениальных личностей, столько поэтов, художников и светских людей, я слышал – а потом и прочитал в книге, озаглавленной «Письма о французских писателях», опубликованной в 1837 году в Брюсселе г-ном Ван-Энгельгомом (говорят, будто это псевдоним г-на Ж. Л.***), – что Бальзак подарил Жюлю Сандо великолепную белую лошадь.

К сожалению, на самом деле ничего подобного не было.

Но это не помешало Бальзаку описывать внимательным слушателям стати, масть, аллюр, все достоинства этой лошади; и должен сказать, что воображаемый скакун был безукоризнен во всех отношениях. Это был идеал лошади; Бальзак купил ее у такого-то, модного в те годы барышника, который славился тем, что содержит только породистых животных. По словам рассказчика, ее испробовал знаменитый наездник Боше и объявил лучшей лошадью, на какой ему приходилось скакать.

Описание длилось добрых полчаса и было таким живым и захватывающим, что все это время великолепное животное так и стояло перед глазами у слушателей – каждый восхищался его благородной мастью, каждый ласкал его волнистую гриву, длинную и густую, каждый слышал его ржание и резкие, звонкие удары его подков.

Что могло быть правдивее и достовернее?

Было ли это простым бахвальством? Ни в коем случае.

Секрет этого галопа по дороге мечты состоял в том, что Бальзак действительно намеревался подарить такого коня юному своему другу Жюлю и уже видел его сидящим верхом.

Образ этот оказался мил его воображению, и он подарил будущему академику фантастическое четвероногое.

Через несколько дней в той же гостиной с Жюлем Сандо заговорили о белой лошади, но он не понял, о чем идет речь.

Однако Бальзак, присутствовавший на вечере, продолжал расписывать детище своего воображения; немного позже он оказался лицом к лицу с г-ном Жюлем Сандо, храбро подошел к молодому писателю и спросил, доволен ли он присланной ему белой лошадью…

Сандо как умный человек обратил дело в шутку и очень хвалился великолепным белым скакуном.

Бальзак удалился, искренне убежденный, что и на самом деле подарил Жюлю Сандо белую лошадь.

В другой раз в той же гостиной он сказал:

– Я провел восемь дней в своем кабинете и заработал тридцать шесть тысяч франков.

За эту цену он только что продал мне «Этюды о нравах».

Его заявление, на первый взгляд казавшееся пустым бахвальством, выражало одну из слабостей этого эксцентрического человека, который желал, чтобы верили, будто он зарабатывает огромные деньги…

Бальзак охотно открывал первому встречному замыслы своих романов до мельчайших подробностей, а также – что было гораздо хуже – свои чудесные планы обогащения.

Это был крепкий и толстый человек, он шумно передвигался по гостиной, чуть ли не наступая людям на ноги и расталкивая локтями группы собеседников.

Он первый от всего сердца хохотал над своими россказнями; он был славный малый в полном смысле этого слова – школьничал в часы отдыха, показывал себя порою полным ротозеем, был до крайности наивен, наконец, всегда был готов играть в любые салонные игры и при этом очень забавлялся…

Его могучий организм позволял ему преодолевать все препятствия.

Когда его охватывала furia[185] творчества, а эта furia овладевала им довольно часто, он имел обыкновение говорить себе самому:

– Ну, друг милый, за работу! Разорвем и разрубим добрыми ударами топора все узы, связывающие нас с пошлым человечеством. Удалимся от мира! Довольно отговорок и уверток! Засучим рукава, поплюем на ладони – и давай ворочать лопатой не хуже негра.

Как сказано, так и сделано.

Я собственными глазами видел, как он замуровывался в своем кабинете на целые месяцы, без дневного света и свежего воздуха, и работал запоем по восемнадцать часов из двадцати четырех.

Дверь его тогда запиралась для всех, даже для лучших друзей, которые знали эту его манию и не обижались; тщетны были бы всякие попытки, даже ради самого неотложного дела, проникнуть в его sancta sanctorum[186]. Все адресованные ему письма заботливо собирались верным его Огюстом, имевшим на сей счет строгое распоряжение, и скапливались в большой японской вазе; и великий писатель их не распечатывал, не читал и не отвечал на них, пока начатая им работа не бывала добита – по излюбленному его выражению.

Итак, Бальзак писал в полнейшем, в совершеннейшем одиночестве, при наглухо закрытых ставнях и задернутых занавесках, при свете четырех свечей, стоявших на его рабочем столе в двух серебряных подсвечниках, – писал за маленьким столом, под которым не без труда мог вытянуть ноги, упираясь в него огромным животом.

Одетый, как я уже говорил, в белую доминиканскую рясу, летом кашемировую, зимой – из очень тонкой шерсти, в белые очень широкие панталоны, не стеснявшие движения ног и доходившие ему до пят, обутый в элегантные домашние туфли из красного сафьяна, расшитые золотом, препоясанный длинной золотой венецианской цепью с подвешенными на ней роскошным золотым ножом для разрезания бумаги и такими же золотыми ножницами, оторванный от мира, от всяких внешних интересов, Бальзак думал и сочинял; без конца правил и переделывал оттиски. Неустанно просматривать переиздания прежних произведений было отдохновением для его ума, это он называл заниматься литературной стряпней. У него постоянно бывали в работе несколько томов сразу.

В восемь вечера после весьма легкого ужина он обыкновенно ложился спать; и почти всегда в два часа ночи уже опять сидел за скромным своим рабочим столом. До шести утра его живое, легкое перо, разбрасывая электрические искры, бегало по бумаге. Только скрип этого пера нарушал монастырскую тишину его уединения.

Затем он брал ванну и оставался в воде целый час, погруженный в размышления. В восемь часов Огюст приносил ему чашку кофе, который он выпивал одним глотком, без сахара.

Между восемью и девятью утра он принимал меня, чтобы получить новую корректуру или передать мне уже выправленную, либо же мне удавалось вырвать у него какие-нибудь кусочки рукописи. После чего творческая работа продолжалась с тем же пылом до полудня.

В этот час он завтракал двумя сырыми яйцами, в которые обмакивал ломтик хлеба, запивая их только водою, и завершал эту скудную трапезу чашкой превосходного черного кофе, все так же без сахара.

С часу пополудни до шести – снова работа, только работа. Потом он съедал весьма легкий обед, выпивал рюмочку вина вувре, которое очень любил и которое имело свойство поднимать у него настроение. Между семью и восемью вечера он снова принимал меня, а иногда и своих соседей и друзей Жюля и Эмиля.

Через полтора или два месяца такого ужасного монашеского режима он появлялся на люди страшно осунувшийся, бледный, измученный и разбитый усталостью. Следы упорного труда читались в его глазах, обычно таких черных, таких сверкающих, а теперь обведенных темными кругами.

Когда затворничество его кончалось, он, казалось, вновь обретал лихорадочное свое жизнелюбие и будто влезал в новую кожу; он бросался в свет, разыскивая яркие краски для своей палитры, и собирал свой мед повсюду, как пчела.

У него постоянно была перед глазами лежавшая на его столе маленькая записная книжка, служившая проводником по его сочинениям. Это была не звезда, освещавшая дорогу, как говорит граф Феликс де Ванденес в «Лилии в долине», а скорее магнитная стрелка, указывавшая ему путь к гавани.

Во время постоянных своих странствований по улицам, садам, театрам, гостиным, особнякам банкиров и дворянским замкам, по домам рантье, купеческим лавкам, сельским хижинам, мастерским ремесленников и мансардам художников Бальзак, этот глубокий наблюдатель сердца человеческого, всегда имел при себе записную книжечку и карандаш. Я видел эту бесценную книжечку, я держал ее в руках, перелистывал, я, скромный издатель, удостоившийся близости и доверия великого человека, я, кто в ту пору все больше и больше становился для него самого и для его литературного окружения презренной машиной, чеканящей деньги и на ходу изготовляющей для них великолепные ореолы славы.

«В эту записную книжку Бальзак заносил каждый день свои замечания, мысли, открытия, – пишет г-н Ж. Л., – там имелся не один краткий план лучших его романов, а главное, изящные зарисовки женских типов, коим предстояло заселить необъятный гинекей, откуда он впоследствии брал их одну за другою, чтобы украсить свои восхитительные творения. Именно здесь вынашивал он втихомолку свои самые правдивые, самые яркие характеры в ожидании часа, когда им суждено будет расцвести. Этот альбом содержал крохотные карандашные наброски, странные копии, зыбкие тени; драгоценные зарисовки, которые будут затем подправлены со всем изяществом, раскрашены с изысканным вкусом и в которых уже существовали в зародыше все разнообразные фигуры, чья прихотливая гирлянда начинается Федорой из «Шагреневой кожи», завершается Евгенией Мируэ, столь чистым и нежным созданием, и составляет в своей совокупности то, что он всегда называл своим монументом, своей человеческой комедией».

В упомянутую записную книжку Бальзак заносил одну за другою свои наблюдения, свои идеи, свои шутки; туда же записывал он имена создаваемых персонажей, их происхождение, генеалогию, их гербы, их добродетели и пороки, их странности, их словечки, их жизнь и характеры в целом…

И тут я впервые обратил внимание на туалет великого человека.

Темно-коричневое пальто, застегнутое до подбородка и носящее неизгладимые следы его прогулок по задворкам; черные панталоны, едва доходящие ему до лодыжек и не скрывающие ужасных синих чулок; грубые башмаки, кое-как зашнурованные на щиколотке, башмаки эти и низ панталон забрызганы грязью; на короткую толстую шею накручен вместо галстука зелено-красный шерстяной шнур; на подбородке по меньшей мере восьмидневная щетина; длинные нечесаные черные волосы свисают на широкие плечи; на голове шляпа из настоящего тонкого фетра, но поношенная, с низкой тульей и широкими полями; перчаток вовсе нет – те, что были на нем во время нашего странствия, надеть оказалось невозможно. Таково было одеяние знаменитого писателя, намеревающегося отправиться слушать восхитительную музыку в консерватории, в обществе блистательной избранной публики в великосветских туалетах!

«Остроумие ничего не весит», – сказал начальник почтовой станции кучеру, который хотел уговорить Вольтера припрячь третью лошадь к его почтовой карете. Острый ум – скажу я в свою очередь, – если его зовут Бальзак, встречает радушный прием везде, независимо от его туалета.

Я не ошибся.

Острый ум Бальзака, а не эксцентрическая небрежность его внешнего облика снискали ему со стороны этой элегантной и раздушенной толпы молодых мужчин и женщин, принадлежавших к самым богатым и самым аристократическим кругам Парижа, лестный прием, ту изысканную учтивость, которая всегда отличала и будет отличать парижское светское общество.

Бальзака с триумфом препроводили к его креслу.

В своей неопрятной одежде он привлекал все взгляды блестящего окружения, воздававшего должное самому прославленному нашему романисту…

Насколько умерен он был в еде во время яростной своей работы, настолько же феноменальные размеры принимал его аппетит, когда он отдыхал, – он тогда становился истинным Вителлием!

Вот меню заказанного им обеда, это самая доподлинная правда, как и все последующее.

И то было меню для него одного.

Я в тот момент страдал острым воспалением желудка и мог съесть только немного овощного супа и крылышко жареной курицы.

Сотня остендских устриц.

Дюжина бараньих котлет.

Утенок с брюквой.

Пара жареных куропаток.

Рыба-«соль» по-нормандски.

Не считая закусок и таких прихотей, как сласти, фрукты (в частности, дуайенские груши, которых он съел больше дюжины); и все это орошалось тонкими винами самых знаменитых марок.

Затем последовал кофе с ликерами.

И все было беспощадно уничтожено!

Не осталось ни крошки, ни косточки!

Окружавшие нас люди были ошеломлены.

Никогда не видели они столь невероятного аппетита!

Пока он ел, язык его работал своим чередом, и самые удачные словечки, самые остроумные шутки то и дело слетали с его уст.

Наши соседи прекратили разговоры и начали прислушиваться.

Если на концерте в консерватории он царил над блестящим собранием одним лишь величием своего духа, то здесь он царствовал вдвойне: во-первых, благодаря непомерному своему аппетиту, во-вторых – благодаря своему неистощимому остроумию.

Закончив трапезу, он вдруг шепнул мне:

– Кстати, деньги у вас есть?

Я остолбенел!

Он, пригласивший меня отобедать в кабаре, не имел денег, чтобы заплатить по счету!..

– У меня при себе что-то около сорока франков, – отвечал я. – Этого не хватит. Передайте мне пять франков.

Я сделал вид, будто поднимаю что-то, упавшее под стол, и сунул ему в руку монету в сто су; я был крайне заинтригован и терялся в догадках, как собирается он оплатить посредством такой безделицы безусловно солидный счет. Недоумение мое длилось недолго.

– Счет! – потребовал он громовым голосом.

Гарсон направился к кассе и вернулся с длинной бумажкой, которую и на сей раз протянул мне…

Вот что значит быть одетым, как помощник префекта!

Я сделал знак непонятливому служителю, что он должен подать счет моему сельскому буржуа, что и было поспешно исполнено с почтительным наклоном головы.

Бальзак не глядя берет счет, вытаскивает карандаш и пишет внизу несколько слов; затем зажимает счет вместе с пятифранковой монетой между большим и указательным пальцем и с великолепным апломбом говорит гарсону:

– Это для вас, гарсон, а эту бумажку передайте кассирше; скажите: от господина Оноре де Бальзака!

При этом прославленном имени, произнесенном весьма членораздельно, звучным голосом, все головы повернулись к нам…

А он величественно поднялся, взял свою шляпу, я – свою, и вышел из ресторана, как простой смертный…{597}

Бальзак! – вот имя поистине великого человека! Великого человека, созданного самою природой, а не волею человеческой! «Я человек, – говорил он, – и когда-нибудь смогу добиться не только литературной известности, но и прибавить к званию великого писателя звание великого гражданина – такое честолюбивое стремление тоже может соблазнить!» (Письмо к его сестре и другу, г-же де Сюрвиль, 1820 г.)

Бальзак имел право так думать о себе и так оценить себя перед богом и перед сестрою; в нем было все: величие гения и величие нравственное, бесконечное благородство таланта и бесконечное разнообразие способностей, богатство самоощущений, изысканно тонкая впечатлительность, женская доброта, мужская сила воображения, мечты бога, всегда готовые обмануть человека… словом – все, кроме способности соразмерять идеал с действительностью! Все его несчастья, а они были велики, как и его характер, проистекали от этого избытка, величия его таланта; они превосходили не его ум, безграничный и всеобъемлющий, они превышали возможности человеческие: вот подлинная роковая причина его взлетов и падений. То был орел, взор которого не охватывал пределов его парения.

Выпади на долю Бальзака счастье Наполеона – и он достиг бы своей цели, ибо мог свершить то, о чем мечтал.

«Реальное тесно, возможность бескрайна» – как я сам когда-то писал.

Исполинский дух, терзаемый скудным счастьем, – вот точное определение этого несчастного великого человека.

Нам, испытавшим печальную радость жить с ним рядом и быть его современниками, надлежит говорить о нем всю правду, и мы не должны приписывать этому редкостному человеку ошибки его судьбы.

Не об авторе говорю я так, а о человеке: человек в нем был в тысячу раз шире, чем писатель.

Писатель пишет, человек чувствует и думает. Именно по тому, как он чувствовал и думал, я и судил всегда о Бальзаке.

Мы начнем наш анализ с портрета Бальзака.

То была физиономия весьма трудная для изображения по причине ее изменчивости, подвижности и незаурядности.

Буланже великолепно схватил сложное выражение лица Бальзака, как будто не поддающееся кисти, способной передать лишь одно чувство зараз. Для тех, кто не сможет увидеть этот прекрасный портрет, мы попытаемся как можно точнее описать его, чтобы дать представление о самом плодовитом из наших романистов, как говорит Ипполит Суверен.

Господин де Бальзак некрасив в общепринятом смысле этого слова. Черты его неправильны, он толст и невысок ростом. Вот перечень примет, казалось бы, не притягательных для живописи; но это только кажется. Жар и полнота жизни, разлитые во всем его облике, придают ему совсем особую красоту.

На портрете г-н де Бальзак изображен в позе, выражающей спокойствие и силу: он окутан широкими складками рясы, руки скрещены на груди, шея открыта, взгляд прямой и твердый. Падающий сверху свет зажигает шелковистые блики у основания лба и бросает живые отсветы на шишки энергии и юмора, весьма развитые у г-на де Бальзака; черные волосы, тоже освещенные и в бликах, сияющими струями стекают с висков и придают удивительную одухотворенность всей верхней части головы; глаза, погруженные в золотистую тень, с рыжими зрачками на влажных и голубых, как у ребенка, белках смотрят удивительно острым взглядом; нос, очерченный резкими и неровными гранями, сильно и страстно дышит через широкие красные ноздри; чувственные полные (особенно нижняя) губы улыбаются раблезианской улыбкой под сенью усов гораздо более светлого оттенка, нежели волосы; волевой приподнятый подбородок соединен с шеей выпуклой плотной складкой кожи, похожей на подгрудок молодого быка. Шея на редкость сильная, как у атлета; на полных округлых щеках играет румянец могучего здоровья, и вся его плоть сияет самым радостным, самым успокоительным глянцем.

В этой голове монаха и вояки каким-то поразительным образом смешаны вдумчивость и благодушие, решительность и увлеченность; здесь в странной гармонии сливаются мыслитель и жизнелюбец. Наденьте на эту широкую грудь кирасу, и вы получите одного из тех грубых немецких ландскнехтов в высоких сапогах, которых с такою увлеченностью писал Терборх. В рясе – это Жан Зубодробитель; а все же не забывайте, что его глаза озаряют всю эту полноту и добродушие огненным львиным взглядом, который придает кажущейся фламандской непринужденности совсем иной смысл. Такой человек может отдать дань всем излишествам застолья и всем радостям труда. Уже не удивляешься громадному количеству томов, опубликованных им за столь короткий срок. Эта невероятная работа не оставила ни следа усталости на его крепких щеках, покрытых пятнистым румянцем, и на его широком белом лбу. Гигантское творение, которое раздавило бы своею тяжестью полдюжины обыкновенных писателей, составляет едва ли третью часть того монумента, который он намеревался воздвигнуть.

Жан Гужон взял бы это лицо в качестве модели для маски смеха.

Это описание, возможно, противоречит идеальному образу Бальзака, какой создали для себя многие читатели на основании его произведений. Есть немало людей, которые не могут вообразить себе знаменитых писателей иначе как тощими, желтыми, с длинными черными кудрями; я и сам разделял когда-то такие наивные представления, хотя ныне их отвергаю; согласен, что так оно и должно было бы быть, но все же мое описание отличается самой скрупулезной точностью{599}.

При взгляде на Бальзака нельзя было не поразиться его физическому сходству с Рабле: тот же разрез широко раскрытых глаз, глубоких и смелых; та же улыбка, чувственная и циническая; ни следа изящества в строении квадратного, грубо обтесанного туловища. Но что-то мощное и энергическое проглядывало во всем теле этого атлета труда, посвятившего свои дни и ночи борьбе, которой суждено было, в конечном итоге, сократить его дни; у него был торс здоровяка крестьянина, и мы знаем, что его не раз принимали за сельского жителя; но в глазах его светился интеллект. Его внутренняя жизнь отвечала его внешности. Разговор Бальзака, бывший для него всего лишь отдыхом, ничем не блистал и был полон досадного цинизма; он делал вид, что мало верит в человеческую добродетель, в частности, в добродетель женщин, и распространял свой цинизм сенсуалиста гораздо дальше, чем следовало. В религии его скептический пантеизм часто соединялся с суеверием, в политике же он придерживался легитимистских взглядов. Его идеалом была абсолютная власть: больше всего он восхищался силой. Мы встретились с ним первый раз в 1832 году в помещении легитимистской газеты, основанной г-ном Лоранти при содействии герцога Фиц-Джеймса, герцога де Ноай, графа Бональда, виконта де Конни и других руководителей партии легитимистов. Бальзак мало писал для этой газеты; однако была замечена одна его яркая статья, опубликованная в первом номере, в защиту покаянного памятника, который начали возводить перед Библиотекой на месте старой Оперы, возле которой был убит герцог Беррийский. С тех пор мы не раз встречались с ним снова и, хотя наши отношения, порою довольно длительные, часто прерывались и окончательно прекратились в конце его литературного пути, то, что мы знаем о Бальзаке как о человеке, проливает свет на Бальзака-художника.

Как почти все писатели его времени, но с бо́льшим правом, чем большинство из них, Бальзак верил в свое превосходство; он откровенно считал себя главою «маршалов литературы», если употребить его же собственное выражение. Он любил похвалу, и, так как его самолюбие не знало пределов, самые неумеренные и даже грубые восхваления были ему особенно приятны. Льстецы всегда были уверены в его расположении, потому что их высокое мнение о его персоне он вполне разделял. Его самолюбие, однако, было свободно от тревог и обид, ибо он был доверчив и наивен; он завидовал только императору Наполеону, чья слава затмевала его славу. Однажды, когда он посетил один дворец с намерением его купить, имея при себе лишь кошелек поэта и мечты миллионера, смотритель, чтобы повысить ценность покупки, сказал, что в комнате, где они сейчас находятся, провел одну ночь император Наполеон. «Видно, мне на роду написано повсюду сталкиваться с этим человеком!» – с досадой воскликнул Бальзак.

С простыми смертными он не был ни ревнив, ни надменен; любезная доброжелательность составляла само существо его натуры. Высоко ценя собственный труд, он относился с уважением к труду других и мог оказать добрую услугу неизвестному писателю, представив его публике. Он прощал даже критике, когда бывал уверен, что она честна и не настроена против него враждебно. Мы не решились бы утверждать, что он считал литературную честность обязательным правилом, но этот снисходительный ум, привыкший жить в добром соседстве с самыми противоречивыми фактами, по крайней мере допускал ее существование как факт. В самолюбии Бальзака, его преобладающей страсти, было что-то детское: он любил занимать публику своей особой; отсюда это изобилие перстней, волосы, стриженные по-монашески, эта огромная трость с золотым набалдашником, нечто среднее между посохом и дубинкой, которая забавляла одно время завсегдатаев Оперы, давая пищу для разговоров, и о которой г-жа де Жирарден написала один из своих самых прелестных романов.

Все в нем стремилось к необычайному, но достигало почти всегда лишь причудливого. Как подлинный романист Бальзак питал явное пристрастие к ошеломляющим неожиданностям. Так было в Шайо, где он долгое время жил в квартире на улице Батай под именем вдовы Дюран, скрываясь от назойливых посещений представителей Национальной гвардии, желающих заполучить его в свои ряды; тогда посетители по полутемной лестнице проходили в мрачную и пустую столовую и оттуда в великолепную овальную гостиную, богато убранную коврами и мебелью; через четыре окна, выходящие на Марсово поле, бегущую Сену и маленькие деревушки на другом берегу, в гостиную вливались потоки воздуха и света. Это там Бальзак собирал своих друзей, там работал в течение долгих ночей при свете лампы, одетый как доминиканский монах, в той белой рясе с капюшоном, которая была его рабочей одеждой и в которой запечатлела его кисть художника. Позднее он перенес те же вкусы в свой загородный дом Жарди, единственный в своем роде дом, в котором недоставало всего лишь лестницы и который словно остановился на минутку, спускаясь с Севрского холма, и задержался на голом обрывистом склоне (который Бальзак украсил именем сада), перед тем как скатиться в глубину лощины Виль-д’Авре. Этот дом, один из тех романов, над которыми Бальзак в своей жизни особенно много трудился, но оказался не в силах закончить, заключал в своих голых стенах надежду на роскошное убранство, которое его владелец предназначил ему в будущем, но так никогда и не мог дать. «На этих многострадальных стенах, – как говорит Гозлан, – можно было прочесть начертанные углем надписи следующего содержания: «Здесь облицовка из паросского мрамора; здесь колонна из кедра; здесь плафон, расписанный Эженом Делакруа; здесь камин белого мрамора с зелеными прожилками». Бальзак, и в этом одна из характерных черт его натуры, так же как и его таланта, мечтал возвести дворец и рассчитывал построить его на проектах будущих романов, ибо все, что он делал, всегда было ничтожно малым по сравнению с тем, что он мечтал сделать, его самые совершенные романы были всего лишь предисловиями, и этот пантеистический ум, в котором, как говорят, встречались ничто и бесконечность, возводил только портик – так оставался он далек от монумента, который мечтал создать!

Среди слабостей самолюбия, которое проявлялось у него во всем, вплоть до мелочей, Бальзак был подвержен следующей: он стремился иметь у себя то, чего нельзя было найти у других. Так, у него было пристрастие к своему кофе, обладавшему несравненным ароматом, к кофе, который, по его словам, умеют готовить только в его доме; к своему чаю, который ему доставляли по суше из Китая, где его выращивали исключительно для китайского императора самые знатные мандарины и собирали, перед тем как сушить на солнце, юные девственницы; к своему вину из Иоганнисберга, привезенному ему в подарок князем Меттернихом. Его навещали и другие знаменитые гости, среди которых он любил называть, перечисляя их, Видока, казавшегося ему Наполеоном под его колонной, и палача, чье здравомыслие его восхищало.

У него всегда была наготове история, связанная с тем, что появлялось на его столе, и он никогда не был вполне уверен, что не выдумал ее сам для своего очередного романа, потому что его пылкое воображение, привыкшее создавать небывалые истории и вымышленных персонажей, часто смешивало реальное с вымыслом, и он чаще жил в мире фантазии, чем в мире действительности. Говорили, что в конце концов он начал считать главных героев своих романов личностями действительно существующими и приводил слова Нусингена и Мофриньеза в своих последующих произведениях, так что надо было владеть ключом к «Человеческой комедии» (как он называл серию своих произведений), чтобы понимать его последние творения.

Яростная и беспорядочная работа, которой предавался этот один из самых плодовитых писателей (хотя творил он крайне мучительно, по три, по четыре раза переделывая свои книги в гранках), работа, соединенная с чрезмерным самолюбием, питаемым ко всему, что он писал, и нужда в деньгах, бывшая его постоянным бедствием, порою доводила воображение Бальзака до состояния горячечного бреда.

Мы были с ним вовсе не так близко знакомы, чтобы отправиться среди ночи к Великому Моголу продать зеленый перстень, тот самый, который должен был принести ему миллионы. Однако мне хорошо помнится один визит, который мы нанесли с ним вместе г-ну де Женуду в ту пору, когда газеты начали уступать тирании романа-фельетона и у него явилась мысль о том, что Бальзак мог бы посвятить «Газетт де Франс» свой талант, руководимый и облагороженный главными идеями газеты, сотрудником которой он должен был стать. Хотя еще на первой ступени лестницы мы предупредили писателя, которого собирались представить, о том, что ему необходимо следить за своими словами, его природный нрав взял верх над благоразумием, и на второй же фразе он заявил аббату Женуду, что «его зверинец отныне будет к услугам аббата». Так он назвал человечество, различные типы которого вывел в своих романах, забыв, что бог его собеседника сам стал человеком, чтобы спасти от кары род людской. На третьей фразе он прибавил, что склонен верить в чудеса, так как сам творит их посредством рукоположения, и что исключения составляют мертвецы, которых ему еще не удавалось вернуть к жизни. Это поразительное воображение, воспламененное огромным самолюбием, порождало нечто близкое к безумию; и не удивительно, что один из остроумцев, внимательно слушавших его, сказал: «Очень часто, когда, увлекшись, он рассказывает о своих планах или, вернее, химерах, он кажется настоящим безумцем, а те, кто слушает его, – совершенными идиотами».

Таков был писатель, достигший великого успеха в искусстве романа вскоре после революции 1830 года. Пантеист и сенсуалист, цинически недоверчивый в вопросах морали, но натура доброжелательная и щедрая, характер легкий, по-детски увлекающийся, но так же быстро остывающий, мощный ум, порождающий химеры, и вместе с тем позитивный, Бальзак, обладая редкой способностью к труду, соединенной с даром скрупулезного анализа, исследовал тончайшие фибры человеческой души и показывал тайные нити, приводящие в движение скрытый механизм людских страстей; он мог читать в глубине сердец и обнаруживал дурные склонности человеческой натуры. Это был добросердечный пессимист, который видел человеческий род более испорченным, чем тот был на самом деле, и не хотел сам быть таким же. Как художник он принадлежал к голландской школе по мельчайшей точности рисунка и по общему колориту; однако ему была присуща изысканность, переходящая порою в манерность и претенциозность, стремление к идеалу было ему чуждо. С этой точки зрения Бальзак – глава реалистической школы{600}.

Бальзак-помещик

…Через день по получении записки, взявши фиакр, я отправился в деревню к Бальзаку. Приезжаю в Севр, спрашиваю прохожих и обывателей: где Chemin vert, aux Jardies? Никто не знает. Кучер мой догадался обратиться к трактирщице местечка, потому что такого рода люди более сведущи в подробностях местных. Я пересказал ей адрес, но она задумалась и никак не могла отвечать на мой вопрос. Я решился на всякий случай сказать имя Бальзака, и тут моя старушка, с веселым видом, разрешила все мои недоумения и рассказала кучеру, как надобно проехать через местечко Овре (Auvray), где поворотить, где спросить, и заключила словами: «Et puis, lorsque vous у serez, vous n’avez qu’ à demander, tout le monde vous le dira… M-r de Balzac est très connu par là… с ’est un propriétaire!» (Как вы там будете, только спросите: вам всякий скажет: г-н де Бальзак там очень известен: он помещик!) Последнее слово меня немного разочаровало; я было сначала душевно обрадовался народной известности литератора, которого искал, – но слово: помещик – разогнало все мои мечтания.

Поворотив направо из Севра, мы ехали рядом прекрасных дач, утопавших в роскошной и душистой зелени весны. Кучер по временам обращался с вопросами к прохожим, и все указывали, что надобно ехать далее. Встретилось трое работников: на вопрос кучера в три голоса отвечали они и в три руки указали, в правой стороне, на поместье г-на де Бальзака, которое наконец открылось глазам моим.

Среди большого пустыря, на покатости горы, я увидел высокий домик, строенный башенкой, весь новенький, с иголочки, готической архитектуры… Ландшафт, его окружавший, был довольно разнообразен; лес оттенял небосклон; по пустырю живописные сосны поднимались к небу; неровность почвы придавала живость картине. Моя каретка остановилась у дороги, ведущей к дому; кучер отказался везти далее, потому что вся она была избита и изрыта ухабами… Но оставалось несколько шагов до дома. Я пошел пешком. Эту зеленую дорогу можно бы было скорее назвать дорогой грязной.

Подхожу к воротам – и на верху их читаю надпись: «Aux Jardies». Она подтвердила мне, что я не ошибся. Вхожу в калитку на открытый двор, среди которого стоит дом и влево флигель. По двору ходило двое… Подалее молодой человек, длинноволосый, в сюртуке, с открытой головой и шеей… Поближе ко мне другой, старше первого, в соломенной шляпе с большими полями, в длинном-предлинном белом канифасном сюртуке, который широко развевался кругом его довольно полного тела… Из-под шляпы сверкали черные, быстрые глаза и горели розовые, полные щеки человека, как бы запыхавшегося от дел хозяйских… Несколько работников суетилось по двору… Я обратился к канифасному сюртуку с вопросом о том, здесь ли живет г-н де Бальзак? – и получил в ответ: «C’est moi, Monsieur»[191].

Тут внимание мое от белого халата-сюртука обратилось на живую, выразительную физиономию писателя, который стоял передо мною в сельском неглиже, как помещик, занятый стройкой своего дома. Я застал его не в гостиной, не в кабинете, не с пером в руках, но среди сует и мелочей той жизни практической, которую он же сам так искусно описывает.

Я напомнил ему о записке – и объявил свое имя. После обыкновенных учтивостей и фраз первого знакомства Бальзак сказал мне: «Прошу вас об одном условии: быть со мною без церемоний – и извинить меня, что я принимаю вас среди хлопот и в беспорядке моего хозяйства. Вы меня увидите, как я есмь. Но пойдемте ко мне в дом, в мою библиотеку». Отдавши несколько приказаний работникам, бывшим на дворе, и велев одному из них за ним следовать, он повел меня во флигель своего дома. По лестнице взошли мы в небольшую комнату, в которой стены были уставлены шкапами красного дерева, а весь пол завален книгами, по большей части богато переплетенными. Тут лежала вверх дном вся библиотека Бальзака.

В комнате стояло два стула, но и те были заняты книгами. Вежливый хозяин сам очистил место своему гостю – и просил меня сидеть в шляпе. Снова очень мило повторил он мне свои извинения в том, что меня так принимает. «Прежде всего будем искренни: искренность – лучшее качество. Вот видите ли вы этого человека? – сказал он, указывая на работника. – Это Провансаль, мой столяр. Он может мне служить только до трех часов, а после уйдет: его и не сыщешь. Я тороплюсь ужасно: мне надобно устроить сегодня эти шкапы. Графиня N. обещала у меня обедать на будущей неделе, а мой дом до сих пор не готов. Но вы увидите, как пойдет все дело прекрасно: мы будем и работать, и разговаривать…»

– Я благодарю вас уж за то, что вы меня приняли при ваших хозяйственных суетах, – отвечал я Бальзаку, – и прошу вас, без извинений, продолжать ваше дело. Что это у вас за комната? Проект кабинета?

– Нет, это библиотека – и вместе обеденная зала. А ведь, не правда ли, хороша мысль – сделать из библиотеки обеденную залу?

– Да, отчего ж не так?

– Провансаль, вставляй же доски, а ты, мой милый Grammont (длинноволосый приятель Бальзака был уже в комнате), помогай мне искать книги!..

Между тем Бальзак скинул с себя соломенную шляпу, свой канифасный сюртук-халат, свои туфли и начал ходить по книгам, искать их, носить, уставлять, продолжая со мною разговор и давая изредка приказания Провансалю.

Тут я имел случай, наблюдая его, напечатлеть черты его в своей памяти… Толстенький, кругленький человек небольшого роста, на коротеньких ножках; грудь и плечи широкие; короткая шея; лицо овальное, румяное, полное, свежее, несколько загорелое от сельской жизни; черные волосы, коротко остриженные; глаза того же цвета, беглые, живые, с огнем, который загорается при одушевленном разговоре; нос прямой и округленный… Физиономия вообще одушевленного сангвиника, который жадно ловит впечатления внешние и более живет в природе, чем внутри себя. Во всех движениях его необыкновенная быстрота и живость; речь звонкая и скорая; смех простодушный, сердечный, искренний. Всем своим внешним бытом, особенно последнею чертою яркого смеха, своим остроумным, беглым разговором и наивною непринужденностью он много напомнил мне нашего Пушкина.

О наружном цинизме Бальзака меня предупредили… Он и сам прежде всего начал с искренности… Потому я без удивления смотрел, как он, в рубашке довольно запачканной, полуодетый, в чулках без туфлей, наблюдая руками равновесие, ступал по спинкам своих книг… То выбирая взглядом разрозненные томы писателей в одну кучу, то отдыхая от своей работы, он продолжал со мною очень живой разговор, из первых вопросов которого можно было заметить зоркого наблюдателя нравов.

…Цинкгреф рассказывает, что однажды Лютер заметил, как один из учеников записывает в тетрадочку только что произнесенные им слова.

– На, – сказал он, бросая в лицо ученику горсть крупы, – можешь и это туда поместить.

Я надеюсь, что никто не бросит в меня горсть крупы за то, что я так скрупулезно и опуская некоторые слишком личные комплименты изложил эту двухчасовую беседу с г-ном де Бальзаком.

Я любил автора «Человеческой комедии» больше, чем учителя, – в этом мое оправдание. Г-жа Беттина фон Арним, Дитя, не обращала внимания на тех, кто видел в ее переписке с Гете только книгу, а не знак почтения к нему. Шли разговоры о том, чтобы воздвигнуть г-ну де Бальзаку памятник; прекрасная идея, идея трудная, но не нужно от нее отказываться. Самое официальное из имеющихся его изображений – это бюст, заказанный правительством для Версальского музея. Нельзя кому попало прикасаться резцом к голове г-на де Бальзака; он рискует сотворить еще один из стольких посредственных его бюстов, так же как посредственны и бесполезны многочисленные монографии об авторе «Человеческой комедии», написанные с момента его смерти.

Господин де Бальзак был красив.

Не в пример тем людям, что, впервые встретив великого гения, не могут распознать в нем человека, которого представляли себе по его книгам, я был поражен красотою г-на де Бальзака, когда он в 1848 году пригласил меня к себе и удостоил своими советами.

Но в сорокадевятилетнем возрасте г-на де Бальзака следовало бы скорее писать, нежели ваять. Живые черные глаза, обильная шевелюра, тронутая сединой, желтые и красные тона, резко выделявшиеся на его щеках, странные волоски на подбородке – все вместе придавало ему вид веселого вепря, который скульптуре затруднительно было бы передать.

«По праву своей свободной, могучей натуры, по привилегии умов нашего времени, видевших в непосредственной близости революции и потому яснее различающих призвание человека и лучше постигающих провидение, Бальзак остается улыбающимся и безмятежным после тех страшных исследований, которые порождали меланхолию у Мольера и мизантропию у Руссо».

Таким прекрасным языком характеризует г-н Виктор Гюго веселость – столь редкое в современной литературе качество, кое было присуще лишь одному-единственному художнику, г-ну де Бальзаку. Сочинитель популярных романов г-н Поль де Кок в высокой мере обладает этим качеством, но он не художник. Г-н Виктор Гюго с большой тонкостью дает почувствовать опасность страшных исследований современной жизни, которые убивают радость; удивительный факт, если вспомнить о великих ученых Рабле, Лютере, у которых изучение жизни вело лишь к усугублению откровенного веселья.

В частной жизни г-н де Бальзак смеялся часто и громко; живот у него прыгал от приступов веселости, а полнокровные красные губы обнажали зубы, крепкие, как клыки.

Поэтому известные его портреты не удовлетворяют; 368 карикатур иногда дают более верное представление о личности человека, чем заказные полотна. Перед г-ном де Бальзаком карикатура пасует; если бы за него взялся Домье, мы бы имели ныне самый верный его портрет.

Остается картина г-на Луи Буланже, который изобразил великого писателя в его привычном халате в виде монашеской рясы, а также бюст работы г-на Давида, который, по своему обыкновению, облагородил знаменитого романиста. На этом бюсте, впрочем, прекрасном, Бальзак серьезен. Где веселость, сразу же отличающая человека в наше серьезное время?

Скульптор Давид любит головы в духе Данте, всех современных выдающихся людей он представляет олимпийцами. Он постоянно преувеличивает красоту лиц; это его система.

Я сказал, что г-н де Бальзак был красив, и, поскольку я не объяснил свою мысль, читатели могут улыбнуться, особенно те, кто встречал этого человека на парижских улицах в шляпе, отнюдь не похожей на головной убор светского льва, и с его пресловутой шишковатой тростью, весело стучавшей по плитам тротуара близ театра «Порт-Сен-Мартен» в достопамятные дни премьеры «Трагальдабаса».

Безусловно, г-н де Бальзак не обладал греческой красотой, волновавшей самые плешивые головы Франции и Германии, но он обладал красотой своего духовного мира. Эта красота не замыкалась внутри, как бывает у некоторых людей, она освещала все его лицо.

Внешность автора «Человеческой комедии» позволяла видеть его силу, мужество, терпение, гений. Его глаза вопрошали и выслушивали, словно священник и врач, – ничего подобного я никогда больше не встречал.

Жизнерадостная фигура Бальзака внушала радость другим, так же как зевающий актер заражает зевотой всю зрительную залу, так же как богатый прилавок мясника порождает в худосочных людях вожделение ко всем этим роскошным краскам.

Какой скульптор сумеет справиться с такою головой?

Для памятника нужно будет проникнуться духом «Человеческой комедии»: ибо речь идет не просто о мраморной фигуре автора с двумя аллегорическими фигурами по сторонам – трагическая и комическая музы слишком всем знакомы; хорошо бы придумать менее стертые эмблемы.

Может быть, пришло время обсудить по существу вопрос о культе великих людей, представленных в скульптуре и живописи.

Мне кажется, что лучший способ почтить великих людей после их кончины – это не ударяться в оды и эпические поэмы, а постараться рассказать хоть какую-то часть правды об их образе жизни, их костюме, их привычках.

Тем хуже для тех, кто думает, будто великий человек – это какое-то особое существо, странная личность, исключение, некто пораженный недугом гениальности, монстр. Лично я всегда искал в великих людях человеческие стороны; говорят, что для своих лакеев они не великие люди. Когда мы пишем о их произведениях, попробуем вообразить себя их лакеями.

Художник Шарден был самым пылким приверженцем реалистической школы, поэтому, вступив в Академию, он не тешился изображением самого себя в парадном костюме и с лавровым венком на голове. Он оставил нам два своих портрета пастелью; на одном он в больших серебряных очках на кончике носа, на другом – с зеленым козырьком над глазами. В таком же домашнем облике хотел бы я увидеть запечатленным великого труженика Оноре де Бальзака.

Ввиду невозможности найти вдохновенного Гольбейна, который смог бы заставить выступить из мрамора человека девятнадцатого столетия, семья писателя остановилась на простой идее надгробного памятника. Разбитая колонна, а на колонне – книга{602}.

Однажды, отправившись во «Французский театр» и не в силах выйти из коляски, Бальзак вынужден был попросить Арсена Уссе – тогдашнего директора «Дома Мольера» – спуститься к нему… «Напуганный смертельной бледностью Бальзака, – рассказывает Арсен Уссе, – я обещал исполнить все, о чем он меня просил». В июле состояние больного не улучшилось. В начале августа приступы стали более частыми и сильными; лекарства уже не оказывали никакого действия на его изношенное тело и не могли отсрочить наступления агонии. Близкие и друзья романиста вскоре поняли, что он обречен. Сам он не догадывался о серьезности своего положения: г-жа де Бальзак искусно скрывала от него правду и поддерживала в нем надежду. Да и разве мог он умереть, не завершив великого дела своей жизни – «Человеческую комедию»? Так он был далек от мучительных мыслей о приближающемся конце. Тем не менее однажды он решил выпытать у врача всю правду о своем состоянии. Вот как описывает Арсен Уссе, часто навещавший в ту пору знаменитого больного, перипетии последнего разговора Бальзака с его врачом. Я приведу этот разговор дословно: любые комментарии ослабили бы производимое им впечатление. Этот патетический диалог – словно развязка волнующей драмы. «Доктор, – сказал Бальзак. – Я хочу знать всю правду. Вы – князь науки. Ваше уважение ко мне обязывает вас ничего от меня не скрывать. Послушайте; я вижу, что болен серьезнее, чем думал, я чувствую растерянность. Я тщетно пытаюсь возбудить аппетит с помощью воображения – все внушает мне отвращение. Как вы думаете, сколько времени я смогу еще прожить?» Врач безмолвствовал. «Доктор, неужели вы принимаете меня за ребенка? Повторяю вам еще раз – я не могу умереть как простой обыватель. Такой человек, как я, должен написать завещание читателям». Слово «завещание» отомкнуло уста врача. Если Бальзак должен был написать завещание читателям, ему следовало также подумать о завещании своей семье, своей жене. «Мой дорогой больной, сколько времени вам нужно для того, чтобы сделать все необходимое?» – «Шесть месяцев», – ответил Бальзак с видом человека, который хорошо все взвесил. И он пристально посмотрел на врача. «Шесть месяцев! Шесть месяцев!» – повторил тот и отрицательно покачал головой. «А! – горестно воскликнул Бальзак. – Я вижу, вы не даете мне шести месяцев… но дадите вы мне по крайней мере шесть недель?.. Шесть горячечных недель – это еще целая вечность. Часы станут днями… Да и ночи не будут потеряны». Врач снова отрицательно покачал головой. Бальзак приподнялся, – казалось, еще немного – и он возмутится. Считал ли он, что врач, как шагреневая кожа, обладал властью удлинять или укорачивать его дни? Врач, слишком серьезно отнесшийся к настойчивым требованиям своего больного, решился наконец сказать правду. Охваченный тревогой Бальзак собирал все свои душевные силы, чтобы быть достойным этой правды. «Как! Доктор, я уже конченый человек? Но, слава богу, я чувствую, что у меня есть еще силы для борьбы. Впрочем, у меня есть также и мужество смириться – я готов подчиниться судьбе. Если ваш опыт вас не обманывает, не обманывайте и вы меня. На что я еще могу надеяться? Дадите вы мне шесть дней?.. Шесть дней! – повторил Бальзак. – И я намечу в общих чертах то, что мне оставалось сделать; мои друзья поставят точки над “i”. Я успею быстро просмотреть мои пятьдесят томов. Я вырву неудавшиеся страницы и отмечу лучшие. Человеческая воля творит чудеса – я могу сделать бессмертным созданный мною мир. Я отдохну на седьмой день». В его взгляде было почти столько же муки, сколько в сопровождавшем этот взгляд вздохе. С той минуты, как Бальзак начал задавать свои ужасные вопросы, он постарел на десять лет. Он не находил больше слов, чтобы расспрашивать врача, который не находил слов, чтобы отвечать. «Мой дорогой больной, – произнес наконец врач, пытаясь изобразить улыбку – профессиональную улыбку, – кто в этом мире может поручиться даже за час? Тот, кто сейчас хорошо себя чувствует, может умереть раньше вас. Но вы хотите услышать правду; вы говорили о завещании вашим читателям…» – «Итак?» – «Итак, это завещание читателям нужно написать сегодня. Впрочем, вам, быть может, следует написать другое завещание – не нужно ждать до завтра». Бальзак приподнял голову. «Значит, у меня есть только шесть часов?!» – с ужасом воскликнул он. И снова упал на подушку. Последняя фраза врача была равносильна смертному приговору. Сразу же вслед за этим началась агония автора «Человеческой комедии». Он умер на следующий день, 20 августа 1850 года. Он хотел знать правду – эта правда, неосторожно открытая ему человеком науки, ускорила его кончину{603}.

18 августа 1850 года жена моя, навестившая днем г-жу Бальзак, сообщила мне, что Бальзак при смерти. Я поспешил туда.

Уже в течение полутора лет Бальзак страдал гипертрофией сердца. Вскоре после февральской революции он поехал в Россию и там женился. За несколько дней до его отъезда я встретился с ним на бульваре; уже тогда он жаловался на недомогание и одышку. Во Францию он вернулся 13 мая 1850 года, женатым, разбогатевшим – и умирающим. Он приехал с уже опухшими ногами. Обратились к докторам – его осмотрели четверо врачей. Один из них, г-н Луи, сказал мне 6 июля, что Бальзак не протянет и шести недель. У него оказалась та же болезнь, от которой умер Фредерик Сулье.

18 августа у нас обедал дядя, генерал Луи Гюго. Как только встали из-за стола, я покинул гостя и на фиакре отправился в квартал Божон, на улицу Фортюне, 14, где жил Бальзак. Он недавно приобрел все, что еще оставалось от дворца Божона – часть низкого флигеля, случайно избежавшего разрушения; этот домишко он роскошно обставил и превратил его в прелестный маленький особняк, к которому подъезжали со стороны улицы Фортюне. Узкий мощеный двор с несколькими цветочными клумбами заменял сад.

Я позвонил. Тускло светила луна, скрытая за тучами. Улица была пустынна. Никто не открывал. Я снова позвонил. Дверь растворилась, и я увидел служанку со свечой.

– Что угодно, сударь? – спросила она. Она плакала.

Я назвал свое имя. Она ввела меня в гостиную нижнего этажа, где на консоли, против камина, возвышался огромный мраморный бюст Бальзака работы Давида. Посреди залы стоял роскошный овальный стол на шести резных золоченых ножках великолепной работы. На столе горела свеча.

Вошла еще одна женщина, она тоже плакала. Женщина сказала:

– Он умирает. Барыня ушла к себе. Врачи еще вчера отказались от него. У господина Бальзака язва на левой ноге, теперь началась гангрена. Доктора ничего не понимают. Сначала они говорили, что водянка у барина воспалительная, – они называли это «инфильтрация»; будто кожа и мясо стали у него все равно как сало и будто бы от этого ему нельзя сделать прокола. Ну, а потом – это было еще в прошлом месяце – барин ложился спать и ударился о какую-то резную мебель. Кожа у него лопнула, и вот тут-то из него потекла вода. Врачи удивлялись: как же так? И уж с тех пор сами начали выпускать ему воду. Они ведь все говорят: «Надо подражать природе». Но на ноге у него сделался нарыв. Господин Ру разрезал его. А вчера сняли повязку – гноя нет, рана стала багровой, сухой и вся горит. Тогда они сказали: «Он безнадежен» – так больше и не приходили. Звали еще четырех или пятерых – никакого толку. Все они говорят: «Сделать уже ничего нельзя». Ночь он провел тяжелую. Сегодня утром, в десять часов, у него отнялся язык. Барыня послала за священником. Пришел священник и дал ему отпущение. Барин знаками показывал, что он все понимает. Через час он еще смог пожать руку сестре, госпоже Сюрвиль, а уж с одиннадцати часов все хрипит и никого не узнает. До утра ему не дожить. Если хотите, сударь, я пойду позову господина Сюрвиля, он еще не лег.

Женщина вышла. Я стал ждать. Пламя свечи тускло озаряло пышное убранство гостиной и висящие на ее стенах великолепные полотна Порбуса и Гольбейна. Мраморный бюст смутно белел в полумраке, словно призрак того, кто сейчас умирал. Дом был насквозь пропитан запахом гниения.

Вошел г-н Сюрвиль и повторил все то, что уже рассказала мне служанка. Я попросил разрешения увидеть г-на Бальзака.

Мы миновали коридор, поднялись по лестнице, устланной красными коврами, увешанной картинами и украшенной вазами, статуями, коллекциями эмалей; прошли еще один коридор, и я увидел отворенную дверь. Слышалось громкое, зловещее дыхание.

Я был в комнате Бальзака.

Посреди комнаты стояла кровать. Это была кровать красного дерева, к ногам и изголовью ее были прикреплены поперечные брусья с ремнями – с их помощью больного можно было поворачивать. На этой кровати лежал Бальзак. Голова его покоилась на груде подушек, среди них было несколько диванных, из красного шелка, снятых с софы, стоящей в этой же комнате. Лицо его было лиловым, почти черным, голова повернута вправо; он был небрит, седые волосы его были коротко острижены, взгляд широко раскрытых глаз неподвижен. Я видел его сбоку, и в профиль он показался мне похожим на императора.

По обе стороны кровати неподвижно стояли двое: старуха сиделка и слуга. Одна свеча горела на столе, позади изголовья, другая – на комоде, возле двери. На ночном столике стоял серебряный сосуд.

Женщина и мужчина молчали в каком-то оцепенении, прислушиваясь к хриплому дыханию умирающего.

Пламя свечи, стоявшей позади изголовья, ярко освещало висевший над камином портрет молодого, цветущего, улыбавшегося юноши.

От постели шел нестерпимый запах. Я приподнял одеяло и нашел руку Бальзака. Рука была потная. Я пожал ее. Он не ответил на рукопожатие.

Это была та самая комната, где я был у него месяц тому назад. Тогда он был весел, полон надежд, он не сомневался в том, что поправится, и со смехом показывал свои опухшие ноги.

В тот день мы много говорили и спорили о политике. Он упрекал меня за мою «демагогию». Он был легитимистом. Он говорил мне: «Как вы могли так спокойно отказаться от титула пэра Франции – самого прекрасного после титула французского короля!»

Он также сказал: «Мне принадлежит весь дом господина Божона, правда, без сада. Но зато здесь у меня собственное место в церкви. На той лестнице есть дверь – через нее попадаешь прямо в часовню, которая находится на углу улицы. Мне стоит только повернуть ключ – и я могу слушать мессу. Этим я дорожу даже больше, чем дорожил бы садом».

Я собирался уходить; с трудом передвигая ноги, он проводил меня до той самой лестницы, показал мне эту дверь, потом он крикнул жене: «Только смотри покажи Гюго все мои картины…»

…Сиделка сказала:

– Он умрет на рассвете.

Я спустился по лестнице, унося в памяти это мертвенное лицо; проходя через гостиную, я вновь увидел неподвижный, бесстрастный, горделивый бюст, смутно белевший в полумраке, – и сравнил смерть с бессмертием.

Вернувшись домой, – это было воскресенье – я застал у себя несколько человек, которые ждали меня; среди них был поверенный в делах Турции Рицца-Бей, испанский поэт Наварет, итальянский изгнанник Арривабен. Я сказал им:

– Господа, сегодня Европа потеряет великого человека.

Он умер ночью. Ему был пятьдесят один год.

СЦЕНЫ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ – SCÈNES DE LA VIE PRIVÉE

Дом кошки, играющей в мяч – Le Maison du Chat-Qui-Pelote (1829)

Загородный бал – Le Bal de Sceaux (1829)

Воспоминания двух юных жен – Mémoires de Deux Jeunes Mariées (1838–1841)

Делец – La Bourse (1832)

Модеста Миньон – Modeste Mignon (1844)

Первые шаги в жизни – Un Début dans la Vie (1841–1842)

Альбер Саварюс – Albert Savarus (1842)

Вендетта – La Vendetta (1830)

Побочная семья – Une Double Famille (1830)

Супружеское согласие – La Paix du Ménage (1829)

Г-жа Фирмиани – Madame Firmiani (1832)

Силуэт женщины – Étude de Femme (1830)

Мнимая любовница – La Fausse Maîtresse (1841)

Дочь Евы – Une Fille d’Eve (1838–1839)

Поручение – Le Message (1832)

Гранатник – La Grenadière (1832)

Покинутая женщина – La Femme Abandonnée (1832)

Онорина – Honorine (1842)

Беатриса – Béatrix (1838–1845)

Гобсек – Gobseck (1830)

Тридцатилетняя женщина – La Femme de Trente Ans (1829–1834)

Отец Горио – Le Père Goriot (1834–1835)

Полковник Шабер – Le Colonel Chabert (1832)

Обедня безбожника – La Messe de l’Athée (1836)

Дело об опеке – L’Interdiction (1836)

Брачный контракт – Le Contrat de Mariage (1835)

Второй силуэт женщины – Autre Étude de Femme (1832–1839)

1799, 20 мая. В городе Туре, в семье чиновника Бернара-Франсуа Бальса и Анны-Шарлотты-Лоры Саламбье, дочери суконщика, родился сын Оноре.

1800. Появление сестры Оноре Лоры.

1802. Родилась младшая сестра Лоранс-Софи.

1804–1807. Оноре проходит обучение в пансионе Легэ.

1807–1813. Обучение в Вандомском коллеже ораторианцев.

1813–1814. Обучение в частной школе Ганзера и Бёзлена.

1814. 6 апреля. Первая реставрация Бурбонов в лице Людовика XVIII. Первое изгнание Наполеона Бонапарта на о. Эльбу. Конец года. Семья Бальзака переезжает в Париж. Оноре отдают в пансион Лепитра.

1815. Март – июнь. Возвращение Наполеона I Бонапарта и его «Сто дней». Июль. Вторая реставрация Бурбонов. Второе изгнание Наполеона Бонапарта на о. Святой Елены. Оноре переводят в другой коллеж.

1816–1819. Бальзак изучает право и одновременно работает клерком в адвокатской конторе; некоторое время трудится помощником поверенного, а затем нотариуса.

1819. С согласия родителей Оноре поселяется один в доме № 7 по улице Ледигьер, где пишет трагедию «Кромвель», которая провалилась при первом же прочтении в семейном кругу.

1820. Начало работы над «чёрными» романами. Декабрь. Переезд семьи в Вильпаризи.

1821. Июнь. Знакомство с Лорой де Берни – замужней женщиной, которая была старше его более чем на 20 лет.

1821–1825. Бальзак публикует под псевдонимом несколько романов под псевдонимом Лорд Р’Оон и Орас де Сент-Обен («Бирагская наследница», «Жан-Луи», «Арденнский викарий» и др.), а также работает над трактатом «Физиология брака».

1825–1828. Бальзак пробует заняться издательским, потом – типографским делом. Банкротство. Появление первых больших долгов (более 50 тысяч франков).

1825. Знакомство Бальзака с герцогиней д’Абрантес, вдовой маршала Жюно. Оноре становится её любовником, не прерывая связи с госпожой де Берни. Через сестру Лору знакомится с Зюльмой Карро, с которой потом многие годы будет поддерживать дружеские отношения.

1828. Осень. Поездка в Бретань для изучения места действия будущего романа о шуанах.

1829. Март. «Последний Шуан, или Бретань в 1799 году» – первый роман, подписанный его настоящим именем и включённый позднее в «Человеческую комедию». Июнь. Смерть отца, Бернара-Франсуа. Ноябрь. Выход «Физиологии брака». Сотрудничество в газетах «La Mode», «Le Voleur» и др.

1830. Апрель. Публикуются «Сцены частной жизни». 27–29 июля. Июльская революция. Август. Вступление на престол короля Луи-Филиппа I. Ноябрь – декабрь. Бальзак присоединяется к оппозиции. Появляется первый вариант «Гобсека».

1831. Январь – июнь. Сатирические очерки в журналах «Caricature», «Le Voleur» и др. Август. Триумфальный успех «Шагреневой кожи». Сентябрь. Публикация «Философских романов и историй». Октябрь. Поездка в Саше, работа над «Озорными рассказами».

1832. 28 февраля. Первое письмо Чужестранки Э. Ганской. 5–6 июня. Республиканское восстание в Париже. Август – октябрь. Увлечение Бальзака маркизой де Кастри, что склонило его к сближению с легитимистами; путешествие с ней в Экс. Опубликованы первые «Озорные рассказы», «Гренадёрша», «Полковник Шабер», «Турский священник».

1833. Январь – февраль. Начало переписки с Э. Ганской. Апрель – май. Поездка в Ангулем к Зюльме Карро. Июнь. Замысел «Этюдов о нравах XIX века». Июль – август. Выход продолжения «Озорных рассказов». 3 сентября поступает в продажу роман «Сельский врач». 26 сентября. Первая встреча с Ганской в Невшателе. Декабрь. Выход первых «Этюдов о нравах XIX века»: романа «Евгения Гранде», рассказа «Прославленный Годиссар» и др. Опубликованы «Луи Ламбер» и «Феррагус».